месту, где стояли он и крепостной.
     Впереди  ехал  всадник  лет  пятидесяти  -  шестидесяти,  загорелый, со
следами  многих боев и бурь. У него был высокий лоб мыслителя, а ясные глаза
блестели  из-под  свирепо  нависших бровей. Борода, в которой было уже много
седых   прядей,   упрямо  торчала  вперед,  выдавая  страстность  натуры,  а
удлиненное,    с    тонкими   чертами   лицо   и   твердо   очерченный   рот
свидетельствовали  о  том,  что  среди троих это главный. Он держался прямо,
по-солдатски,  а  в посадке была та небрежная грация, которая присуща людям,
проводящим  жизнь  в седле. Будь он даже в обычном платье, его властное лицо
и  горящий  взор  выдали  бы  в  нем  человека, рожденного, чтобы править. А
сейчас  каждый, глядя на его шелковый камзол, усыпанный золотыми лилиями, на
бархатный  плащ,  подбитый  королевским  горностаем,  и на серебряных львов,
украшавших  сбрую его коня, безошибочно узнал бы в нем благородного Эдуарда,
наиболее  воинственного  и  могущественного  в длинном ряду монархов-воинов,
правивших англо-нормандским народом.
     При  виде  короля  Аллейн  снял  шапку  и  склонил голову, а крепостной
сложил  руки на своей дубинке, глядя отнюдь не с приязнью на группу дворян и
свитских рыцарей, ехавших позади государя.
     - На!  -  воскликнул  Эдуард, натянув поводья своего мощного вороного -
Le cerf est passe? Non? Ici, Brocas; tu paries anglais     ______________
     
     - Где  олень,  балбесы?  -  спросил  человек  с  грубым  смуглым лицом,
ехавший  возле  короля.  -  Если  вы  его  спугнули и он побежал обратно, вы
поплатитесь ушами.
     - Он  прошел  вон  у  той  разбитой  березы, - ответил Аллейн, указывая
рукой, - собаки бежали за ним по пятам.
     - Ну,  хорошо,  -  воскликнул  Эдуард, снова по-французски; ибо, хотя и
понимал  по-английски, но так и не научился выражаться на столь варварском и
корявом  языке.  -  Даю  слово, сэры, - продолжал он, повернувшись в седле и
обращаясь  к  своей свите, - или я не знаю лесной охоты, или это был самец в
шесть  тинов  и  самый  лучший  из  всех,  каких мы сегодня подняли. Золотое
изображение Губерта тому, кто первый возвестит о смерти оленя!
     Он  тряхнул  поводьями  и с громом ускакал, а рыцари в надежде выиграть
королевский  приз,  припав  к  шеям  своих  коней,  помчались  вперед  таким
галопом,  какого  только  могли  добиться  хлыстом и шпорой. Они ускакали по
длинной   зеленой   просеке;  мелькнули  лошади,  гнедые  вороные  и  серые,
всадники,  одетые  в  бархат  всевозможных  оттенков,  в меха и шелк, медные
отблески  на  охотничьих  рогах,  вспышки ножей и копий... Задержался только
один  чернобровый барон Брокас; заставив коня сделать скачок, он очутился на
расстоянии  вытянутой  руки  от  крепостного  и вдруг стегнул его хлыстом по
лицу.
     - Шапку   долой,   пес,  шапку  долой,  -  прошипел  он,  когда  монарх
удостаивает взглядом такое ничтожество, как ты!
     Затем  пришпорил  коня,  ринулся  в кусты и был таков, только сверкнули
подковы да взлетели опавшие листья.
     Крепостной  принял  жестокий удар молча, не отшатнулся, словно для него
удар  хлыста  -  право  первородства  и неизбежное наследие. Все же его взор
загорелся   и   он  яростно  погрозил  костистой  рукой  вслед  удалявшемуся
всаднику.
     - Подлая  гасконская  собака,  -  пробормотал  он, - будь проклят день,
когда  ты и твоя шайка ступили на землю свободной Англии! Я знаю твою конуру
в  Рошкуре.  Настанет  ночь, когда я сделаю над тобой и твоим семейством то,
что  ты  и  все  твое  сословие  сотворили  со  мной и моими близкими. Пусть
господь  поразит  меня, если я не уничтожу тебя, французский разбойник, твою
жену и детей и все, что есть под крышей твоего замка!
     - Остановись!  - воскликнул Аллейн. - Не произноси имени господа твоего
вместе  с  греховными угрозами. И все-таки это был удар труса, от него может
закипеть  кровь  и  развязаться язык у самого миролюбивого человека. Я поищу
какие-нибудь  лекарственные травы и приложу к твоему рубцу, чтобы уничтожить
боль.
     Нет,  есть  только  одно средство уничтожить ее, и будущее, может быть,
его  пошлет  мне.  Но  послушай  клирик, если ты хочешь повидать брата, тебе
надо  спешить:  сегодня  там  сборище, и его дружки будут ждать его до того,
как  тени  передвинутся  с  запада на восток. Прошу тебя, не задерживай его,
ведь  если  все  эти здоровенные молодцы окажутся на месте без главаря будет
очень  худо.  Я  бы  отправился  с  тобой,  но,  говоря  по  правде я уж тут
расположился  и не хотел бы двигаться с места. Вон та тропинка между дубом и
колючками выведет тебя из леса на его поле.
     Аллейн   поспешно  зашагал  в  направлении,  указанном  этим  буйным  и
непокорным  человеком,  который  остался  в  лесу  на  том же месте, где они
встретились.  Ему стало особенно тяжело не только от этой встречи, не только
потому,  что  всякое  проявление  злобы  и ненависти было невыносимо для его
мягкой  натуры, но и потому, что разговор о брате вызвал в нем тревогу; брат
как  будто  являлся главарем какой-то шайки разбойников или вожаком какой-то
партии,  враждебной  государству.  Из  всего,  что  он наблюдал до сих пор в
мире,  больше  всего  удивляла  его  и  казалась наиболее странной именно та
ненависть,  которую,  по-видимому,  испытывал один класс к другому. Все речи
работников,  лесников  и  крепостного,  которые  он слышал в гостинице, были
речами  мятежников,  а  теперь  назвали имя его брата, словно он был центром
общего  недовольства.  Ведь и в самом деле, простой народ по всей стране уже
устал  от  изысканных игр, которым рыцари предавались так долго за его счет.
Пока  рыцари  и  бароны являлись силой, охранявшей королевство, их еще можно
было  терпеть, но сейчас, когда всем людям стало известно, что великие битвы
во  Франции выиграны английскими йоменами и валлийскими копейщиками, военная
слава  -  единственная,  к которой когда-либо стремились всадники в стальных
доспехах,  как будто покинула их класс. Состязания и турниры в былые времена
производили  немалое  впечатление  на  простой народ, но теперь победитель в
тяжелых  доспехах  и  пернатом шлеме уже не вызывал ни страха, ни почтения у
людей,  чьи  отцы и братья стреляли при Креси или Пуатье и видели, что самое
горделивое   рыцарство   во  всем  мире  не  способно  противостоять  оружию
дисциплинированных   крестьян.  Мощь  перешла  в  другие  руки.  Покровитель
превратился  в  покровительствуемого, и вся феодальная система, пошатываясь,
брела   к   гибели.  Поэтому  гневный  ропот  низших  классов  и  постоянное
недовольство,  выливавшееся  в местные беспорядки и нарушения законов, через
несколько  лет  достигли своего предела в великом восстании Тайлера. То, что
поразило  Аллейна  в  Хампшире,  открылось  бы  путнику  в  любом английском
графстве, от Ла-Манша до границ Шотландии.
     Аллейн  шел  по  тропинке, и с каждым шагом, приближавшим его к родному