М.ЛЮБОВЦОВА

                              ПИРАМИДА ХУФУ




                        ПРОЛОГ. ВО ДВОРЦЕ ФАРАОНА

     Хуфу [Хуфу (греч.  Хеопс)  -  фараон  4-й  династии,  правил  Египтом
2700-2600 лет до н.э.; строитель самой большой пирамиды], Владыка Верхнего
и Нижнего Египта, любимый богом Ра  [Ра  -  древнеегипетский  бог  солнца,
центром которого был город Он;  позже  культ  Ра  слился  с  культом  бога
Фив-Амоном], сидел на высокой веранде своего дворца. Он задумчиво  смотрел
на запад. Там,  за  белыми  стенами  столицы,  на  границе  с  молчаливой,
безжизненной пустыней - страной мертвых,  высились  дома  вечности  многих
давно умерших  властителей  страны.  Огромные  царские  усыпальницы  гордо
возвышались, окруженные мастабами [мастаба - по-арабски "широкая  скамья",
ее форму напоминали гробницы, которые строили себе вельможи,  но  гроб,  а
также имущество для будущей жизни в загробном мире, находились под землей,
где иногда было несколько десятков помещений, роскошно отделанных]  знати,
желающей и на полях Иалу  [соответствует  раю  по  представлениям  древних
египтян] быть рядом со своим царем. Но среди  многих  гробниц  была  одна,
которая пленяла его больше всех. В ней покоился великий царь Джосер. Семью
ступенями поднималась она на сто двадцать локтей  [локоть  -  мера  длины,
равная примерно 50  см]  к  синему  небу.  Белые  могучие  стены  окружали
гробницу. За стеной был чудесный заупокойный храм и  помещения,  сделанные
руками лучших мастеров.
     Погруженный  в  свои  мысли,  Хуфу   не   замечал   рабов,   бесшумно
обмахивающих  своего  повелителя.  Струи   воздуха   обвевали   бронзовое,
неподвижное, молодое  лицо  фараона.  Рано  обозначившиеся  складки  около
жесткого  рта  углубились.  Бесстрашный  взгляд  холодных   глаз   фараона
заставлял людей трепетать от сознания  безграничности  его  власти.  Страх
перед царями был воспитан столетиями в сознании людей Кемет  [Кемет,  Кемт
или Черная Земля - так  называли  египтяне  свою  страну  за  черный  цвет
плодородного чернозема в отличие от красноватого цвета  песков  бесплодной
пустыни]. Несмотря на молодость, Хуфу  сумел  подчинить  себе  всех.  Даже
жрецы,  с  которыми  прежде  считались  цари,  теперь   склонились   перед
несгибаемой волей Хуфу.
     Богатства фараона были неисчислимы. У него были величественные дворцы
с роскошным убранством. Прекрасные юные жены радовали его взор. И  военные
походы Хуфу были победоносны. И все-таки тайная мысль заставляла хмуриться
его брови. А по древнему обычаю Черной Земли именно в молодости  надлежало
думать о строительстве усыпальницы. Когда настанет его время и он уйдет  в
страну мертвых, тогда вечным приютом  станет  пирамида.  Он  и  там  будет
богом. И его вечное жилище должно быть божественным, необычным. Теперь уже
он начнет строить его на границе Черной Земли с мертвыми песками  пустыни,
так же, как великий Джосер, как прославленный его отец Снофру. Хуфу  думал
о себе, что он - царь - поднялся выше всех предшественников и на земле нет
ему равных. Недаром же отец - великий Снофру, чей голос правдив,  из  всех
сыновей избрал на трон его - Хуфу, хотя он не был старшим. И гробница  его
должна подняться на небывалую высоту, она должна быть  видна  всей  Кемет.
Миллионам грядущих лет поведает он о своем беспредельном могуществе. Время
будет бояться его вечного жилища. Никакие ураганы не занесут его  песками,
вечно оно будет прославлять мудрость и величие  Владыки  Черной  Земли.  И
никто никогда не потревожит его вечный  покой,  ибо  пирамида  его  станет
недоступной людям, которые посмели бы ее осквернить. Но кто же  сумеет  ее
построить? Кто сумеет понять и осуществить его грандиозный замысел? Хорошо
было Джосеру, имевшему Имхотепа, зодчего и мудреца, равного которому нет и
не будет. Если бы найти такого человека, который мог  выполнить  все,  что
задумал он - царь Кемет...
     У одного из рабов дрогнула онемевшая  рука,  и  огромное  опахало  из
разноцветных страусовых перьев чуть скользнуло по  виску  и  уху  фараона.
Раб, знавший силу гнева повелителя, замер в ужасе. Но у Хуфу  только  чуть
дрогнул мускул под смуглой кожей:  мысли  его  были  далеко.  Хорошо  было
Джосеру! А где он возьмет своего Имхотепа?
     Царь очнулся и встал с удобного кресла. Бесшумно  ступая  по  коврам,
молодой фараон направился в ту половину дворца, где обитали жены и дети. И
все, встречавшие его,  торопливо  падали  ниц.  Жесты  людей,  застигнутых
врасплох неслышной поступью царя, выглядели смешно, но он привык к этому с
детства. Его лицо, приученное  к  неподвижности,  оставалось  бесстрашным.
Живой бог должен сохранять всегда величие покоя.
     В комнатах на женской половине было пусто. В окнах сквозь  прозрачные
занавески просвечивали деревья большого дворцового сада. Оттуда доносилась
музыка, пение, порой врывался дразнящий звонкий смех.
     Он подошел к окну. Глянул в сад. На  лакированной  кедровой  скамейке
сидел молодой арфист и мечтательно перебирал струны. Мягким голосом он пел
какую-то незнакомую  грустную  песню.  Жены  и  наложницы  царя  сидели  и
слушали. Три пары молодых женщин  мелькали  в  веселой  игре.  Нарядные  и
стройные, они легко скользили меж деревьев. Но  почему  же,  наблюдая  эту
яркую жизнь, он думает о мрачном  покое  гробницы,  о  тайных  ловушках  и
западнях, которые будут поставлены для грабителей могил?  Потому,  ответил
он себе, что в старости будет поздно строить. Начинать надо  в  молодости,
чтобы успеть.
     Мучимый сомнениями, он пришел в  покои  к  матери-царице  Хетепхерес.
Царица сидела в кресле, обитом листовым  золотом.  Ножки  его  из  черного
дерева были вырезаны в форме бычьих ног, опиравшихся  на  прочные  копыта.
Она любила это кресло, подаренное ей мужем-царем Снофру, и берегла его.
     Еще не старая, царица хранила следы былой строгой красоты. Ее гордая,
уверенная осанка говорила о привычке повелевать. Умащенная после  омовения
лучшим ливийским маслом, она выглядела свежей и довольной.  На  ногах  ее,
поставленных на изящную  узорчатую  скамейку,  мягко  блестели  серебряные
обручи с инкрустацией из лазурита в виде распахнутых крыльев Гора [Гор или
Хор - солнечное божество, сын Осириса  и  Исиды;  олицетворялся  в  облике
сокола;  фараоны  считались  живыми  богами,  унаследовавшими  трон  Гора,
который почитался как покровитель их власти].  Сандалии  из  посеребренной
кожи плотно облегали ее ноги. Хетепхерес предпочитала золоту нежный  блеск
серебра. Да и серебро, привозимое из далекого Кебена, ценилось значительно
дороже золота.
     Хетепхерес царь Снофру привез из далекого похода.  Была  она  дочерью
царя из северных стран. Хетепхерес была белокурой с темно-синими  глазами.
Черноволосых и черноглазых ее подданных это обстоятельство пугало, и  все,
что  было  неблагополучно  в  стране  -   неурожай,   голод,   болезни   -
приписывались ей. Жители Черной Земли  считали  светлые  волосы,  особенно
рыжие, принадлежностью бога зла Сета, убившего брата  Осириса.  Но  Снофру
любил Хетепхерес, и госпожа царского дома была недосягаемой для толков или
какого-то вреда.
     Обычно строгие ее глаза просияли  при  виде  сына.  Хуфу  почтительно
склонился перед матерью, та молча указала ему на кресло. Царь поведал ей о
своих  замыслах  и  сомнениях,  она  одобрительно  кивала   и   думала   с
удовлетворением: "Хуфу рожден для трона! Все в нем есть:  разум,  величие,
строгость. А как держится! Какова осанка!" Вслух же произнесла:
     - Я давно жду, когда ты сообщишь  мне  о  решении  строить  Священную
пирамиду. Ты - великий царь и свою гробницу должен сделать великой.
     Молодой царь с восхищением смотрел на мать.
     - Но кого же из наших зодчих можно поставить во главе строительства?
     Царица  задумалась.  Она  вспоминала  всех   известных   ей   крупных
архитекторов.
     - Да! От выбора начальника многое зависит в таком великом деле.
     Вместе они перебирали имена зодчих, но ни на одном  не  остановились.
Несколько минут молчали.
     - Я думаю, -  произнесла,  наконец,  Хетепхерес,  -  надо  пригласить
Хемиуна. Он молод, энергичен и уже опытен, а как родственник царского дома
хорошо понимает, что постройка должна отражать величие власти.
     - Пожалуй, ты права, - ответил Хуфу. - Я поговорю с ним.
     Он почтительно простился с матерью. Ему хотелось побыть одному, и  он
прошел в маленький внутренний  садик  с  небольшим  бассейном,  выложенным
голубыми фаянсовыми плитками. Это был самый  тихий  уголок  в  огромном  и
шумном дворце. Придворным и большинству жен заходить сюда не  разрешалось.
Фараон любил отдыхать здесь в одиночестве.
     У бассейна играл  Хауфра.  Он  бросал  крошки  в  воду,  где  плавали
красивые рыбки.  Мальчик  радостно  вскрикивал,  когда  они  выплывали  и,
наклоняясь, плескался загорелой ручонкой в воде. На суровом  лице  фараона
появилась улыбка. Он сел в кресло и начал наблюдать  за  ребенком.  Хауфра
побежал к отцу и забрался на колени.
     - Поймай мне рыбку! - попросил он.
     Хуфу рассмеялся.
     - Прикажи Пепи, он сделает все, что ты пожелаешь.
     Мальчик сполз и, мягко шлепая голыми ножонками, побежал за слугой.
     Хуфу снова погрузился в раздумье. Строительство пирамиды должно  быть
начато немедленно. Так кто же? Хемиун? Только что  он  закончил  постройку
величественного храма в Бубасте. И Хуфу  решился.  На  его  стук  прибежал
слуга и упал ниц перед фараоном.
     - Передай домоуправителю, чтобы  известил  князя  Хемиуна.  Пусть  он
явится ко мне после полуденного отдыха.
     Слуга исчез.
     Хемиун явился в назначенное время и  низко  склонился  перед  высоким
родственником.
     - Я прибыл согласно повелению твоего величества.
     Хуфу испытующе рассматривал племянника. У него были глубокие холодные
глаза, энергичный небольшой рот и  резко  очерченный  волевой  подбородок,
круто выступающий вперед. Нос крупный  с  горбинкой.  Лицо  -  властное  и
жесткое - говорило об  энергичном  и  сильном  характере.  Сосредоточенный
взгляд быстрых глаз невольно располагал к себе, но и настораживал.
     Фараон еще раз окинул взглядом Хемиуна.
     - Пришла пора подумать о  Доме  Вечности.  Государство  мое  достигло
небывалого расцвета.  Я  хочу,  чтобы  мой  Горизонт  превзошел  по  своим
размерам все, что было сделано до  меня.  Назначаю  тебя  чати  [верховный
советник, являющийся помощником царя во всех делах, в  том  числе  он  мог
быть главным архитектором; в его  владении  находился  большой  чиновничий
аппарат: по-арабски чати - визирь]. Доверяю тебе величайшую  из  построек.
Все  будет  в  твоем  распоряжении,  все,   что   тебе   потребуется   для
строительства. Ты будешь вторым человеком в стране  после  меня.  Если  ты
справишься с этим, слава твоя останется в веках. Большей  награды  у  меня
нет. Богатств у тебя достаточно своих, а слава для  честолюбивого  мужа  -
вершина его стремлений.
     Глаза зодчего  загорелись.  Создать  на  земле  огромное,  небывалое!
Оставить след своих помыслов навечно! Как мечтал он об этом!
     Беседа длилась долго.  Когда  Хемиун  ушел,  Хуфу  с  удовлетворением
отметил, что выбор его, милостью богов,  был  удачен.  Фантазия  художника
прекрасно сочеталась с трезвым умом исполнителя и  энергией  организатора.
Царица Хетепхерес дала сыну хороший совет. Через  пятнадцать  дней  Хемиун
должен прийти с первыми набросками  плана  и  предварительными  расчетами.
Фараон довольно улыбнулся.



                                  ХЕМИУН

     Знойный воздух был напоен запахом близких цветников. Тени  ветвей  от
густых персей [персея - фруктовое  дерево,  растущее  в  Египте  и  Нубии]
трепетали на зеркальной поверхности пруда. Чуть  заметная  рябь  искрилась
тысячами огней и отражались  на  белых  каменных  барьерах,  огораживающих
пруд.  От  него  тянулись  цветники,  пересеченные  дорожками,  усыпанными
красноватым песком. За  цветниками  виднелся  дворец.  Роскошный  сад  был
создан с большим вкусом по замыслу хозяина - Хемиуна.
     Сам он сидел на маленьком коврике в тени деревьев и  тонкой  палочкой
чертил  что-то  на  песке,  сглаживал,  снова  чертил  и  снова  досадливо
хмурился.
     Подошла госпожа дома - главная жена князя. Внимательно посмотрела  на
Хемиуна и, боясь помешать, бесшумно удалилась в глубь сада к подругам.
     Прошло уже семь дней, как состоялся разговор с царем о  строительстве
пирамиды. С тех пор  нарушилась  привычная  жизнь,  пропал  уверенный  ход
мыслей. Забыты увеселительные плавания по реке.
     Хемиун был баловнем судьбы. В его жилах текла древняя царская  кровь.
Его отец - великий князь Нефермаат -  был  старшим  сыном  царя  Снофру  и
братом царствующего Хуфу. Многочисленный род Снофру отличался несокрушимой
энергией, соединенной с жестокостью и неумолимой твердостью  в  достижении
поставленных целей. Вместе с  властностью,  порожденной  исключительностью
положения  в  стране  живых  богов,  в  мужчинах  этого   рода   уживалась
деловитость.
     Отец Хемиуна из всех братьев  предпочитала  Рахотепа  -  энергичного,
веселого зодчего. Братья часто  навещали  друг  друга.  Хемиун  с  детства
привык к разговорам об архитектуре. И хотя он принадлежал к царскому роду,
власть его не привлекала. По обычаю времени его  отдали  на  воспитание  и
обучение  к  образованнейшим  жрецам,  носителям   знаний.   Все   секреты
строительного искусства своего времени были ему известны, тем более что он
часто бывал с отцом на строительстве храмов и дворцов. Нефермаат  всячески
поощрял наклонности сына и сам был отличным учителем.
     Хемиун любил бродить по таинственным и сумрачным храмам, где каменные
могучие боги ревниво стерегли  тайны  жрецов.  С  благоговейным  восторгом
созерцал он мощные стены, колонны,  еще  робко  выступающие  вперед  и  не
смеющие вполне отделиться от стен. Архитектура бурно  развивалась  и,  как
полноводная река, меняя привычное русло, прокладывала новые  пути.  Камень
со времен Джосера был ее главным материалом. Вместе  со  своей  сестрой  -
архитектурой - переживала расцвет и скульптура,  для  которой  в  Кемет  в
изобилии  находились  всевозможные  породы   камня   в   горных   хребтах,
протянувшихся по  всей  стране.  Хемиун  мечтал  о  большом  архитектурном
сооружении. Предложение царя возглавить небывалое сооружение увлекло его.
     Храмы,  воздвигнутые  много  лет   назад,   казались   ему   вечными,
несокрушимыми  для  всеразрушающего  времени.  Уже  давно   умерли   люди,
создавшие их, но они стоят, неколебимые,  гордые.  Но  особенно  любил  он
пирамиду царя Джосера, умершего восемьдесят лет назад.
     Семиступенчатая пирамида высотой в сто двадцать локтей была в  стране
первой каменной постройкой такой величины. Облицованная белыми плитами,  с
дворами и храмами, она  была  окружена  высокой  каменной  стеной.  Хемиун
поражался величию, красоте и мастерству  этого  удивительного  сооружения,
созданного Имхотепом.
     Да, высоко стоял Джосер, но  выше  его  был  Имхотеп-мудрец,  великий
ученый и  маг.  Выше  имен  царей  стояло  имя  строителя  и  врачевателя,
спасавшего своим искусством многие жизни и передавшего его жрецам.
     И вот теперь выбор царя пал на него, Хемиуна. И если Тот  [Тот  -  по
верованиям древних египтян, бог  мудрости  и  письма,  а  также  писец  на
загробном судилище богов] - бог знаний и Птах  [Птах  или  Пта-бог  города
Мемфиса, покровитель ремесленников и художников, изображался в виде мумии]
- бог творчества, ремесла  и  искусства  -  будут  к  нему  милостивы,  он
прославит свое имя в веках. Этого дара богов он  ни  за  что  не  упустит.
Зодчий Хемиун не раз руководил строительством храмов, сам  производил  для
них  расчеты  и  всегда  мечтал  о  создании  новых  архитектурных   форм.
Изнеженный вельможа, он был энергичен, когда речь шла о большом деле. Идея
небывалой, грандиозной постройки целиком захватила его честолюбивые мысли.
     Все эти дни он провел в мучительных поисках  соединения  традиционных
древних правил с новыми формами. Вот  на  гладком  песке  появляется  одна
мастаба, на ней вторая, еще и еще, вот восемь ступеней... Но это не  ново.
Если десять? И это только повторение  сделанного  Имхотепом.  Он,  Хемиун,
должен сделать такое, чего еще не было. Если пирамиду, как у деда  Снофру?
Без ступеней с гладкими гранями? Но пирамида Снофру ему не нравилась.  Она
казалась  Хемиуну  незавершенной.  Вершина   ее   оканчивалась   небольшой
площадкой. Может быть, в ней не было гармоничных пропорций?
     Хемиун протер потное лицо платком и  бросил  на  песок.  Голубая  его
полоса резко выделялась на теплом  фоне  красноватого  песка,  радуя  глаз
свежестью красок, яркостью контраста. Он взял  кусок  папируса  с  записью
наружных материалов и инструментов и, посмотрев, с досадой бросил. Никаких
расчетов пока сделать нельзя: нет размеров и даже формы... Он  смотрит  на
уголок папируса... Острая его вершина лежит... Так, так... Хемиун радостно
вздрагивает: найдено! Вот какой должна быть священная пирамида: форма, как
у гробницы Снофру, но очень строгих пропорций, размеры небывалые, а цвет -
белый, любимый цвет народа Черной Земли. Из шлифованного алебастра. И  без
всяких украшений: величие и простота.  Прямые  строгие  линии  треугольных
граней, сходящиеся в острие, устремленное  в  синее  небо,  к  богу  Ра  -
источнику всего живого.  Эта  вершина  будет  высоко  поднята  на  могучем
основании, она будет возвышаться над  городом,  над  долиной.  Она  станет
самой высокой вершиной и первой будет встречать  утренний  свет  бога  Ра,
задолго до того, как  лучи  рассеют  мрак  у  подножия,  в  котором  будет
пребывать простой смертный народ.  Такова  священная  мысль,  вложенная  в
усыпальницу царя Кемет.
     Зодчий был в восторге от идеи, так удачно воплотившейся  в  форму.  А
как дивно сочетался белый цвет на фоне красноватых песков с синевой неба!
     Решение было найдено. Архитектор задорно, по-мальчишески,  вскочил  и
сейчас же оглянулся: непристойно сановнику, хотя и молодому,  прыгать,  но
поблизости никого не было. Князь прошел  в  свой  кабинет  и  принялся  за
расчеты.


     Через  несколько  дней  Хемиун  закончил  предварительные   наброски.
Отличный  рисовальщик,  он  изобразил  гробницу  на   большом   специально
изготовленном листе папируса.
     Он  решил  сделать  основание  сооружения   квадратным.   Ступенчатая
гробница  Джосера,  возникшая  из  мастаб,  поставленных  друг  на  друга,
отражала их форму  -  вытянутую  длину,  в  связи  с  чем  основание  было
прямоугольным.
     Сторона основания была задумана архитектором в  четыреста  шестьдесят
локтей. Такого размера не было ни у одного сооружения. В этом  Хемиун  был
уверен. Он долго думал о высоте. Если пирамида будет низкой, - некрасиво и
противоречит идее. Если чересчур высокой, - нарушится гармония, не  говоря
уже о том, что строить будет трудно. Хемиун раздумывал, примерял, чертил и
снова зачеркивал. Потом ему пришла мысль применить  математический  метод.
Если вокруг основания описать окружность и ее радиус принять за высоту? Он
долго возился с расчетом  и,  наконец,  после  многих  усилий  нашел;  она
составляла почти триста  локтей!  Невиданные  размеры!  Еще  пересчитал  и
еще... И  все-таки  это  было  правильно...  Он  был  подавлен  полученной
величиной и в то  же  время  гордился  ею  и  новизной  метода.  Нарисовав
небольшой силуэт в  точной  пропорции  с  вычисленными  размерами,  зодчий
остался доволен: благодаря логично  связанным  размерам  сооружение  будет
стройным, несмотря на огромные размеры. Найдя основные наружные  величины,
Хемиун на другом листе папируса принялся за размещение погребальной камеры
для царя. Она расположится точно под вершиной, в самом  центре,  вторая  -
небольшая - для царицы. Он ломал голову над распределением веса чудовищной
кладки над заупокойной камерой, ведь над ней  будет  возвышаться  сплошной
камень более двухсот локтей. После долгого раздумья он решил поместить над
камерой особо крупные конусные блоки,  которые  будут  принимать  на  себя
тяжесть и распределять ее в стороны  с  помощью  горизонтальных  выступов.
Правда,  эти  опорные  блоки  будет  очень  трудно  переправлять  от  мест
заготовки, но это не может быть препятствием. Разве легче ломать асуанский
гранит и переправлять его по реке почти через всю страну? Кроме этого, над
камерой оставить пять пустот,  что  облегчит  тяжесть  верхних  слоев.  Он
предусмотрел вентиляционные каналы, которые пронижут всю каменную кладку и
выйдут поблизости от вершины. Резкими линиями прочертил ложные ходы  вверх
и вниз, в конце их отметил места коварных ловушек в виде  нависших  камней
огромного  веса,  которые  прихлопнут  и  раздавят  каждого,  кто  посмеет
нарушить покой царя.



                        НА СЕМЕЙНОМ СОВЕТЕ ЗОДЧИХ

     Через несколько дней вечером, когда спала жара, во дворце  Нефермаата
собрались зодчие, все близкие родственники - сам Нефермаат с женой,  Итет,
Хемиун, пришли Рахотеп  с  Неферт  и  молодой  Нефермаат  -  внук  Снофру.
Молодежь, братья и сестры Хемиуна, ушли в сад,  чтобы  не  участвовать  на
совете старших, который они находили скучным.
     Хемиун любил дядю Рахотепа и его жену  Неферт.  Они  очень  подходили
друг к другу. Рахотеп всегда вносил в  общество  оживление  и  суету,  чем
отличался от других сыновей Снофру. Его братья держались строго,  чопорно,
стремясь и внешне сохранить близость к живому богу.  Правила  предписывали
сохранять величественный покой. Рахотеп с смолоду не рассчитывал на  трон,
у него и без этого было полно дел: он любил зодчество, занимался им много,
выполнял  обязанности  верховного  жреца  в  Оне,  да  еще  занимал   пост
военачальника. Были и другие занятия, которым он  предавался  страстно,  -
охота и рыбная  ловля.  Кипучая  энергия  пробивалась  у  Рахотепа  наружу
быстрой речью, смехом. Итет, мать Хемиуна, улыбаясь, часто говорила ему:
     - И как только ты выполняешь обязанности жреца? Твоя быстрота  совсем
не подходит к торжественной медлительности верховного служителя богов.
     - Самое тяжелое наказание для  него  -  не  двигаться  и  молчать,  -
отвечала за мужа Неферт. - Зато после жреческих обязанностей никому  покою
не дает.
     - Я считаю самым важным и почетным своим делом быть верховным  жрецом
в Оне в храме Ра, - возразил жене Рахотеп. - Все мы здесь царского рода  и
жречеством крепим царскую власть. Это наш священный  долг.  Хотя  в  Менфе
[Менфе, Белая Стена - столица древнего Египта -  Мемфис;  он  находился  в
15-18 км от современного Каира] весь ремесленный  люд  поклоняется  Птаху,
бог Ра стоит выше всех богов.
     Нефермаат наклонил голову в знак согласия с братом. Старший  из  них,
он был медлителен, настоящий важный сановник и верховный жрец.
     - Поговорим о моем деле, - нетерпеливо напомнил Хемиун.
     Нефермаат неторопливым жестом поправил пояс на повязке, ответил:
     - Никогда не следует спешить в великих делах. Все вы  -  мои  дорогие
гости. Охладимся пивом, выпьем живительного вина и обсудим.
     Итет  стукнула  легким  молоточком,  вошел  слуга,  и  она  приказала
принести угощение. Хемиун досадливо хмурился, думал, что отцу  и  в  самом
деле некуда спешить. Все у него сделано: дети выросли, у всех  есть  дело.
Усыпальницу он построил тебе такую, что о ней все говорят в Белой Стене.
     Слуги поставили на низкие столики  прохладные  напитки  из  подвалов,
медовые сласти, печенье. Госпожа знаком показала,  что  больше  ничего  не
надо.
     Хемиун нетерпеливо ждал, почти ни к чему не прикоснувшись. Когда  все
отставили бокалы и приготовились, молодой зодчий развернул свиток и  начал
рассказывать. Рахотеп удивленно слушал и весь напрягся,  словно  готовился
броситься в борьбу. Нефермаат, слушая, скептически улыбался, зато Итет  не
сводила восхищенных глаз с сына. Молодой, сильный, полный кипучей энергии,
он унаследовал от отца представительность и осанку, но в противоположность
ему был быстр. Загоревшийся  и  взволнованный,  он  рассказывал  горячо  и
убежденно. Когда он кончил, Рахотеп, подавшись  вперед,  как  для  прыжка,
резко спросил:
     - А ты подсчитал, сколько  потребуется  на  твое  сооружение  камней,
рабочих? Сколько для них еды, инструментов, древесины и всего другого?  Не
подумай, что говорю из завести... Но ты задумал сделать невозможное. Мы  с
твоим отцом много раз  руководили  построением  больших  храмов  и  хорошо
знаем, сколько для этого надо сделать. Да и брат подтвердит -  невозможное
ты задумал.
     Нефермаат медленным наклоном головы выразил согласие.
     - Напрасно ты задумал  такое  невиданное  огромное  дело.  Вся  Кемет
обнищает, и все равно до конца не  доведешь.  Много  у  нас  недостроенных
пирамид.
     - Отец! Я хочу прославить себя великим строительством!
     - Скорее ты прославишь себя как  разоритель  страны,  слезами  народа
прославишься. Мой совет: пока не поздно, уменьшай размеры.  И  зачем  тебе
делать пирамиду сплошной каменной? Я думаю, и брат Хуфу, да будет он  жив,
здоров и могуч, не согласится на такую стройку, которая грозит  разорением
и не будет окончена. Наш  великий  отец  Снофру,  чей  голос  правдив,  не
решился бы на сооружение, которое опасно для Черной Земли.
     - У деда Снофру, чей голос правдив,  было  три  усыпальницы,  а  дядя
будет строить одну, -  раздувая  ноздри  тонкого  носа,  сердито  возражал
Хемиун. Его надменная голова  еще  более  откинулась  назад,  жесткий  рот
упрямо сжался.
     Рахотеп, внимательно слушавший, сказал:
     - Я полностью согласен с  братом.  Не  надо  тебе  говорить  о  таких
размерах. Уменьшай их на сто локтей по высоте и столько же по сторонам.  И
это будет очень внушительная гробница. Нарядишь ее белым алебастром.
     - Не понимаете вы меня, зато мать согласна с моим замыслом, - сердито
ворчал Хемиун.
     Нефермаат добродушно рассмеялся.
     - Она ни разу не строила. Ее мнение  -  мнение  влюбленной  матери  в
сыночка, оно ничего не значит. А мы тебе советуем как люди знающие.
     - Зато мать верит в мои силы, - не унимался Хемиун.
     - Одной верой ничего не сделаешь. Здесь должен быть твердый расчет, -
снова вмешался в спор  Рахотеп.  -  Какой  зодчий  не  мечтает  о  великом
сооружении, чтобы оно пережило века? Но твой  замысел  явно  не  по  силам
Кемет. Хотя как члены царской семьи мы должны поддержать тебя. Ведь ты еще
должен говорить с царем. Но лучше бы уменьшить пирамиду. Но, пожалуй,  это
дело твое. Ты - чати.
     - Как это его! - возмутился Нефермаат. - Мы, верховные жрецы  храмов,
где, по-твоему, будем? А разве крепость трона прадедов - не наша забота?
     - Я думаю так же, как ты, Нефермаат, - примирительно сказал Рахотеп.
     Неферт сочувственно смотрела на племянника. Ей очень нравился  чертеж
пирамиды в красках и новая форма ее, никем не виданная.
     Итет беспокойно оглядывала старших зодчих. Младший Нефермаат  молчал,
не решаясь вступить в разговор  старших,  но  его  глаза  выражали  полное
согласие с братом Хемиуном.
     Молодой зодчий встал  и,  небрежно  простившись  со  всеми,  пошел  в
собственный дворец, раздосадованный и обеспокоенный.
     Советы отца  и  дяди  насторожили  Хемиуна.  Он  решил  еще  раз  все
основательно и тщательно подсчитать.
     В результате точных  расчетов  можно  будет  решить,  реален  ли  его
замысел. Если применить крупные  блоки  -  это  ускорит  работу,  увеличит
прочность кладки. Но когда он  подсчитал  примерное  количество  глыб,  то
ужаснулся  и  не  поверил  себе.  Долго  пересчитывал  и  получил  тот  же
результат... Этих камней, весом примерно равным шести  быкам,  требовалось
более двух миллионов! Отец и дядя были правы! Такую работу могли выполнить
только боги. Его потрясла мысль о том,  что  такое  немыслимое  количество
глыб надо оторвать от скальных массивов, обтесать,  сгладить,  перетащить,
поднять, уложить... Нет! Нет! Невозможно! Какое же  количество  для  этого
нужно резцов, пил, деревянных кольев? И огромная армия людей, которую надо
кормить, одевать, возводить для них какое-то жилье... Царь  не  согласится
на это...
     И Хемиун решил уменьшить размеры. Но прежде чем переделать работу, он
направился с помощниками в окрестности на разведку  залежей  строительного
камня. Большие запасы прочного известняка были расположены северо-западнее
столицы, примерно в тридцати пяти тысячах локтей. Белого алебастра сколько
угодно было на восточном берегу в  Моккатамских  холмах,  где  он  издавна
добывался в каменоломнях Туры. Удешевить и облегчить его доставку возможно
путем переправы на плотах и барках в периоды разлива, когда  они  подойдут
почти к плато, где будет возводиться гробница.
     Исходя  из  наличия  больших  запасов  камня,  требовалось  перенести
некрополь в новое место, севернее города.
     - Новое, так все новое... - улыбаясь своим мыслям, думал Хемиун.
     Дня четыре, обливаясь потом и ругаясь, он лазал по  скалам,  оценивая
качество и объем залежей. За эти дни избалованный князь загорел и огрубел,
но был очень доволен. Ругань же его была притворной. Порученное дело  было
так огромно и увлекательно, что теперь он временами опасался, что царь  не
согласится  с  большими  размерами.  Он  подыскивал  доводы,  искал   пути
облегчения и удешевления и находил их, слушал советы строителей.
     Царь неожиданно вызвал Хемиуна во дворец, и переделать он  ничего  не
успел. Хуфу принял зодчего  не  в  тронном  зале,  а  по-родственному,  на
северной веранде, где можно было обойтись без рабов  с  опахалами.  Хемиун
низко склонил голову, чтобы поцеловать носок золоченой сандалии,  но  царь
милостивым жестом поднял его и усадил рядом, правда, пониже, на  скамейку.
Отныне начальник строительства получил неслыханную честь - сидеть рядом  с
живым богом. Князь был польщен. Молодой царь с  нетерпением  воззрился  на
племянника, чем-то непривычно смущенного.
     - Что ты мне скажешь? Или ты, может быть, ничего не сделал?
     Хемиун вздохнул. Он не  верил  в  осуществление  своего  грандиозного
замысла. Но отступать было нельзя, и он решился.
     - Нет, я все выполнил, как приказало твое величество.
     И он развернул огромный свиток с изображением в красках  усыпальницы.
Перед изумленными глазами  царя  предстала,  как  воплощенная  мечта,  его
пирамида. Предельно простая, но какая величавая была эта простота! Никогда
никто не видел ничего подобного.
     - Это будет огромное сооружение в триста локтей высотой и  шириной  в
четыреста шестьдесят локтей. Устремленное ввысь острой вершиной, оно будет
утверждать в бесконечности времени  твою  божественную  власть  над  всеми
живущими внизу, - услышал он слова Хемиуна.
     Безмолвно Хуфу любовался прямыми плоскостями, стремительно убегающими
в вечную синеву неба. А Хемиун продолжал:
     - Это будет сплошная толща камня из гладко обтесанных  и  шлифованных
глыб. Смотри, от повелитель мой! Если представить, что будет внутри ее, то
заупокойная камера расположится под самой вершиной, вход в  нее  будет  на
высоте двадцати восьми локтей. Вот  здесь  пройдут  наклонные  коридоры  и
небольшая усыпальница для  царицы.  Кроме  этого,  еще  пять  пустот,  все
остальное будет из камня. Такую толщу невозможно сокрушить ни времени,  ни
человеческим рукам. А мощное основание придаст великую устойчивость.
     Архитектор помолчал. Царь сидел,  согнувшись  над  папирусом.  Хемиун
приступил к самому неприятному. В осторожных, но достаточно  ясных  словах
изложил  огромность  затрат   средств   и   труда,   почти   невозможность
осуществления предложенного замысла.
     Хуфу, не сводя глаз с папируса, казалось, молча слушал его,  а  потом
сказал:
     -  Превосходно  то,   что   ты   сделал.   Приступай   немедленно   к
строительству.
     Хемиун удивленно вскинул глаза. Вероятно, царь не слушал его.
     - Но ведь я поведал твоему величеству, что всей твоей казны не хватит
на это сооружение.  Его  надо  уменьшить  в  высоту  на  сто  локтей  и  в
основании, - еще раз настойчиво повторил Хемиун.
     Фараон оторвался от папируса и небрежно  бросил  (не  допуская  мысли
что-то изменить в проекте):
     - Храмы отдадут часть своих богатств, которые  без  пользы  хранят  в
складах. Прекратим все постройки, отзовем часть крестьян, налоги поднимем.
С завтрашнего дня приступай к делу. Созовем верховных жрецов  храмов,  они
тебе помогут. Пирамиду не уменьшай ни на один палец.
     Ошеломленный зодчий  опустился  в  поклоне  перед  владыкой  и  молча
покинул дворец. Самые  противоречивые  мысли  волновали  его:  невероятная
мечта неожиданно осуществлялась, но найдет ли народ силы  воплотить  ее  в
реальное сооружение и довести  до  конца,  ибо  Хемиун  понимал,  что  его
сооружение коснется всего народа, всей страны. Только теперь  до  сознания
дошла вся серьезность  порученного  дела,  но  изменить  ничего  уже  было
нельзя. Грозный царь, увлекшийся идеей создания  величайшей  гробницы,  не
позволит отступить ни на палец, как он сказал. Впереди могла  быть  только
кипучая деятельность. Другого пути для него отныне не было. Озабоченный  и
взволнованный, он  вернулся  домой,  не  зная  -  радоваться  следует  или
печалиться.
     С папирусом царь не желал расставаться. Он сидел  прямой,  и  на  его
лице, обычно каменно-неподвижном, была торжествующая улыбка.
     Он нашел своего Имхотепа!
     На другое утро  Хемиун  рано  поднялся  с  постели  и  после  легкого
завтрака в сопровождении нескольких строителей отправился на окончательный
выбор площади. Четверо нубийцев несли его кресло-носилки, а четверо других
шли, готовые к смене: путь был далеким. Двое слуг в больших корзинах несли
завтрак и в закупоренных кувшинах пиво и вино.
     После придирчивого осмотра строители вместе  с  чати  выбрали  ровную
возвышенную площадь, с которой гробница будет хорошо видна со  всех  точек
столицы и отдаленных окрестностей.
     Вот здесь, на границе зеленой долины и желтых мертвых песков пустыни,
поднимется вверх пирамида, символизируя собой уход живого  бога  в  страну
мертвых, которая, по представлению жрецов, находилась на западе, за  этими
горячими  бесконечными  песками.  Выбранный  участок  отмерили  и  обнесли
камнями по границе. Вчерне наметили и дороги для доставки глыб  от  близко
расположенных известковых скал.
     После осмотра Хемиун позавтракал со строителями в тени скалы, остатки
еды были отданы слугам.
     Вернувшись  в  город,  он  призвал  к  себе  нескольких   начальников
строительных отрядов и приказал всем приступить немедленно  к  работе.  Он
распределил обязанности между ними. Первый отряд должен  начать  заготовку
глыб в каменоломнях вблизи стройки; второй - сгладить и подготовить дорогу
от  каменоломен  к  строительной  площадке.  Начальнику  третьего   отряда
поручалось выстроить поблизости от каменоломен поселок для рабочих,  чтобы
не тратить время на длинные переходы. Четвертый  отряд  чати  направил  на
проведение канала от реки к рабочему поселку и к строительной площадке для
снабжения водой. Пятый отряд должен готовить белые облицовочные  плиты  на
восточном  берегу  Хапи  [так  называли  Нил  египтяне  в   древности]   в
каменоломнях Туры. Хемиун подробно  указал  всем  начальникам  отрядов  их
обязанности, после чего  они  занялись  подбором  рабочих  в  строительные
отряды.
     Все последующие дни образованнейшие  жрецы  храма  Тота  рассчитывали
количество  блоков  и  плит,  медных  инструментов,  древесины  и  многого
другого, что требовалось для стройки  неслыханной  величины.  И  пока  эта
работа подходила  к  концу,  лица  математиков  становились  удивленнее  и
озабоченнее. Никогда еще никто не видел такого  огромного  труда  и  таких
затрат. Они качали головами и почти беззвучно перешептывались.
     Менкаутот - верховный  жрец-заклинатель  -  внимательно  рассматривал
результаты расчетов. Его глаза изумленно расширились. Он озабоченно провел
рукой по лбу и, сгорбившись,  глубоко  задумался.  Обязанность  верховного
жреца вынуждала его высказать царю свои опасения. Подавленный, в  ожидании
гнева,  шел  он  во  дворец.  Особенно  страшила  его  мысль   об   отрыве
земледельцев, грозившем неурожаями и бедствиями.
     Хуфу, сидя на золоченом кресле очень высоко, смотрел на жреца сурово.
     - Твое величество!  Усыпальница,  задуманная  чати,  величественна  и
неизъяснима по красе. Но, согласно нашим расчетам,  потребует  невиданного
числа людей и для них горы еды, инструментов  и  всего  другого.  В  казне
Кемет нет таких средств и никогда не имелось.  Усыпальница  в  срок  может
быть не окончена...
     Жрец невольно смолк под тяжелым взглядом  царя.  Каменно-неподвижный,
он был грозен, недоступен, как бог. Лежа на полу,  на  приемах  в  тронном
зале, сановники и послы дрожали от страха.
     Даже в гневе Хуфу не переходил на торопливую речь.  После  некоторого
молчания он высокомерно ответил:
     - Никакого уменьшения моего Горизонта я не допущу. Мое государство  в
полном расцвете и в состоянии возвести одно крупное сооружение.  Средства,
которые для этого требуются, велики, но  будут  расходоваться  постепенно,
как постепенно будут и поступать. На моей земле много храмов, в них  много
бесполезных богатств, вот они и внесут часть их на это великое дело.  Храм
Тота, хранитель мудрости, первый покажет в этом пример. Отныне  вся  Кемет
будет строить только мою пирамиду. Все  другое  строить  запрещаю.  В  том
числе и новые храмы.
     И он знаком показал, что жрец свободен.
     Менкаутот почтительно поцеловал носок сандалии в знак повиновения  и,
осторожно пятясь, удалился из зала.
     Встревоженный и растерянный, вернулся он в  храм  и  приказал  жрецам
пересчитать еще раз. Однако и эти расчеты подтвердили прежние результаты.
     Менкаутот призвал к себе верховных жрецов храмов Птаха, Ра,  Хнума  и
других. Все вместе начали обсуждать ритуал закладки Горизонта Хуфу -  Ахет
Хуфу [так называли строительство пирамиды Хуфу].
     После ухода  жреца  фараон,  однако,  задумался...  А  если  все-таки
Менкаутот прав и средств в стране действительно не хватит? Если, начав, он
не сможет закончить, как это было с некоторыми предшественниками? Ведь  не
окончил же своей гробницы фараон Могучий Телом - Сехемхет... С  начатой  и
не  доведенной  в  строительстве  даже   до   половины   гробницы   теперь
растаскивают камни, засыпают ее пески пустыни. Пройдут еще десятки лет,  и
об имени фараона Сехемхета никто не вспомнит, лишь жрецы  сохранят  его  в
своих свитках, куда записывают все главные события  в  стране  Кемет.  Как
фараон Хуфу не хотел, чтобы его божественное имя было забыто! И  он  этого
не допустит. Его гробница будет  закончена!  Он  примет  все  меры,  чтобы
строительство  шло  быстро  и  окончилось  как  можно  раньше.  Для  этого
требуется занять большее число людей. Средств не хватит? Да, у казначея их
недостаточно, но Черная Земля - богатая страна. В ней много людей, которых
можно  заставить  работать.  Все  население  будет  уплачивать  налог   на
строительство. А как много храмов, больших и маленьких, очень  богатых,  с
многолетними запасами зерна, тканей, и инструментов, и  рабов...  Все  это
можно с большей пользой употребить на Священную пирамиду. Ведь дарили цари
храмам земли, золото,  рабов,  виноградники,  продовольственные  и  другие
сокровища... Теперь настала их очередь помочь своему царю.  Пусть  отдадут
часть своих богатств, а потом пополнят их.
     Хуфу вызвал к себе домоуправителя и приказал разослать  вестников  по
храмам, чтобы верховные жрецы явились к нему.
     Дня через три человек двадцать верховных жрецов явились в тронный зал
и пали ниц перед владыкой. Хуфу  торжественно  сидел  на  высоком  золотом
троне, положив руки на резные подлокотники из  слоновой  кости.  Ноги  его
опирались на скамейку из черного дерева со  сложным  узором  из  золота  и
лазурита. На царе  была  парадная  красно-белая  корона  с  обвивавшей  ее
драгоценной коброй для защиты от всех врагов. Все  это:  блистающий  трон,
величественный наряд царя, неподвижный, как каменный бог,  -  говорило  об
особой важности совещания. В львиных и леопардовых шкурах -  отличительный
знак верховного сана -  жрецы  расположились  полукругом  перед  троном  в
ожидании.
     Хуфу посмотрел сверху на склоненные спины жрецов  и  начал  медленно,
чуть глуховатым голосом:
     - Настала пора, когда по нашему священному  обычаю  я  должен  начать
свой Горизонт. Задуманное мною превзойдет все, что было сделано до нас  на
земле. Храмы - хранители древних святых обычаев -  обязаны  помочь  мне  и
выделить  часть  своих  богатств.  Огромная  постройка  требует   огромных
средств. Затем я и собрал вас сюда.
     Тяжелое молчание воцарилось в роскошном зале. Склоненные лица  жрецов
были непроницаемы. Было так тихо, словно никто из них не дышал.
     Тогда Великий Начальник Мастеров храма Птаха смело  поднял  голову  и
начал, уверенный в поддержке соседей:
     - Я должен сообщить твоему  величеству,  что  храмы  не  могут  этого
сделать. Мы бережем богатства для тяжелых испытаний, которые могут выпасть
на нашу страну. Так думают и другие. Твоя же пирамида может  быть,  как  у
великого Снофру, чей голос правдив.
     Жрец умолк и взглянул на фараона.
     Хуфу сидел такой же неподвижный. Узкие глаза горели  недобрым  огнем.
Чуть заметно трепетали ноздри. Сейчас он особенно  напоминал  своего  отца
Снофру, когда тот бывал в гневе.
     Невольно голова жреца крупнейшего столичного храма опустилась ниже  в
знак покорности.
     В это время жрец храма Ра произнес мягким голосом:
     - Храм бога Солнца сделает все, что в его  силах,  для  осуществления
твоих замыслов, о повелитель, да живешь ты вечно!
     Хуфу одобрительно кивнул головой. Легким жестом он  снял  перстень  и
милостиво надел на палец жреца. И все  поняли,  что  отныне  начнется  еще
большее возвышение храма Ра над другими,  даже  над  первым  и  главнейшим
храмом - храмом Птаха. И сознание многих жрецов точила сейчас  завистливая
мысль, почему не он первый изъявил  готовность.  Следующим  поднял  голову
Менкаутот и от имени  всех  храмов  выразил  готовность  помогать  царю  в
исполнении его замысла. На божественном лике фараона  появилась  довольная
улыбка.
     Когда Великий Начальник Мастеров  выходил  из  царского  дворца,  его
мучила мысль, что скупость и высокомерие сослужили ему  плохую  службу.  А
эта хитрая, ласковая бестия удачно выбранным  моментом  обеспечила  своему
храму успех и первенство в глухой вражде меж храмами. С  сегодняшнего  дня
эта борьба станет еще острее. Как он был неловок сегодня!  Не  мог  понять
остроты момента и потерпел позорное поражение. Разве  требовали  с  храмов
всех богатств?
     Очень недовольный собой, он сел в свои носилки, и слуги понесли его в
Анхтауи, где находился храм Птаха.
     Вскоре состоялся торжественный праздник  закладки  царской  гробницы.
Фараон, облаченный в одежды Осириса, сверкающий драгоценным уреем [урей  -
золотое изображение змеи  кобры;  по  верованиям  древних  египтян,  кобра
отвращала врагов от фараона] с  зелеными  изумрудными  глазками  на  ярком
пшенте [пшент или клафт - двойная корона  египетского  царя  красно-белого
цвета, в знак власти над обеими странами: красная корона Нижнего Египта  и
белая - Верхнего Египта], возглавлял пышную церемонию.  Жрецы  и  жрицы  в
одеяниях богов и богинь, члены царской  семьи,  вельможи  и  массы  народа
участвовали в празднике.
     Во время церемонии вбили колья  и  натянули  веревки,  ограничивающие
площадь Ахет Хуфу. Под заклинания верховного жреца храма Птаха в  яму  под
фундамент опустили жертвы закладки -  череп  быка,  глиняные  пластинки  и
кирпичи с именами фараона. Туда же поместили несколько разбитых сосудов  и
кусок строительного известняка. Вокруг отмеченной площадки вырыли канаву и
пустили воду. По ее уровню и выровняли площадь, чтобы  избежать  перекосов
сооружения. А  позже  жрецы-астрономы  много  дней  занимались  уточнением
положения пирамиды по  звездам,  чтобы  она  была  расположена  строго  по
сторонам горизонта.
     Праздник прошел торжественно. В  лучах  солнца  парадно  сияли  белые
одежды. Драгоценные камни, золото, серебро  и  электрон  [сплав  золота  с
серебром] на знатных дамах и сановниках ослепительно сверкали и  придавали
празднику особый блеск, яркость. Столичная знать, щеголи  с  удовольствием
вышли на празднество, чтобы показать  роскошные  наряды  и  драгоценности;
ремесленники и простолюдины, обрадованные  возможностью  отдыха,  от  души
веселились, еще не представляя тех тяжестей и горестей,  которые  принесет
невиданная постройка народу.
     Весь день радостно шумела столица.  На  всех  углах  продавали  пиво,
вино, финики, пирожки, виноград,  сласти.  В  царском  дворце  целую  ночь
слышалась музыка. Целые горы  яств  были  разложены  перед  гостями.  Юные
танцовщицы развлекали гостей танцами. Лучшие певцы и  музыканты  услаждали
божественный слух фараона,  его  семьи  и  всей  многочисленной  дворцовой
знати.
     А за белыми толстыми стенами  дворца  по-своему  веселился  народ.  В
глиняных кружках искрилось дешевое вино, шипело  пиво.  Ячменные  лепешки,
длинные огурцы, соленая и печеная рыба, виноград - все подавалось  на  пир
тружеников. В бурном веселии танцевали и пели все простолюдины.
     В густой черноте южной ночи мелькало множество факелов. Чад и  копоть
висели над городом. Песни и смех слышались  всю  ночь.  Праздник  закладки
продолжался еще несколько дней и надолго запомнился народу Черной Земли.
     Фараон был счастлив. Все предвещало удачу в его огромном замысле.
     В  городе   началась   оживленная   суета.   В   небывалых   размерах
производились  работы  в  каменоломнях,  срочно  прокладывалась  дорога  к
строительной площадке. Вблизи  нового  некрополя  возводился  поселок  для
строителей. В городе не хватало людей, жилищ; ремесленники были  загружены
до отказа. Люди все пребывали в город и окрестности. Писцы и  надсмотрщики
мечтали и наживе в общей  суматохе.  Везде  кипела  работа.  Город  шумел,
наполненный до отказа суетой и движением.
     Но вместе с оживлением тихо и упорно  поползли  зловещие  слухи,  что
царь задумал такую постройку, которая разорит  всю  страну.  Шепотом  люди
говорили, что строительство гробницы грозит нарушить всю жизнь народа.  Во
много  раз  возрастут  и  без  того  большие  налоги,  начнутся   трудовые
повинности. Никогда от сотворения мира не было таких построек, и потребует
она таких сил,  что  все  придет  в  ветхость,  некому  будет  следить  за
орошением земли, ремонтом плотин и каналов. Голод будет  угрожать  народу.
Слухи ползли все дальше и настойчивей. Полиция и  писцы  по  указу  начали
преследовать за  них.  Замеченных  в  распространении  вредных  разговоров
начали ссылать на тяжелейшую работу в каменоломни.
     Так начиналось строительство Великой пирамиды.



                ДВАДЦАТЬ ПЯТЬ ЛЕТ СПУСТЯ. У ПЕРВЫХ ПОРОГОВ

     В предрассветной тишине откуда-то с окраины пустыни  донесся  грозный
львиный рев. В деревне испуганно отозвались собаки.
     Руабен проснулся от этого шума и прислушался к  постепенно  стихающим
звукам.  Он  спал  на  плоской  кровле  хижины,  застланной  циновками  из
прибрежного камыша. От реки  чуть  заметно  доносился  влажный  ветерок  с
запахом ила и тростников. Над хижиной еле слышно бормотали верхушки пальм.
Тихо дышала рядом Мери, маленький Пепи громко посапывал  носом,  и  совсем
неслышно спала малютка. От  изнурительного  труда  последних  дней  болело
тело.  Кругом  земледельцы  готовились  к  приему  воды  в  реке.   Спешно
заканчивали укрепление валов и чистку каналов. Оставалась еще часть  новой
дамбы, на которой община собиралась работать днем.
     Незаметно его мысли перешли на свой участок. Хорошо, если бы  вода  в
этом году была большой.  Как  трудно  орошать  высокие  земли!  Счастливцы
соседи! У них вода на землю идет по  каналам,  сколько  нужно.  А  излишек
всегда можно спустить. И земля глубоко пропитывается, и ила оседает много.
     А вот на его клочке никогда  не  бывает  избытка  драгоценной  влаги.
Трудно весь день черпать воду  под  жгучим  солнцем.  Он  и  ведра  сделал
больше, все равно работа идет медленно. Зерна осталось в  большом  кувшине
только  на  семена,  да  еще  надо  принести   жертву   богине   Исиде   -
покровительнице урожаев.  Оттуда  даже  горсти  нельзя  трогать.  Придется
продержаться на козьем молоке да на овощах. Будет свободнее, можно и  рыбу
половить. Через несколько дней кончатся трудовые повинности на реке, тогда
будет время, и он поработает. Руки у него с умелыми пальцами. Особенно  он
любит работать с камнем. Красивые  сосуды,  маленькие  ушебти  -  фигурки,
которые любящие родственники кладут в могилы ушедшим в страну молчания.
     От близкой реки тянет освежающей прохладой. А мысли идут  бесконечной
чередой. Звезды на небе давно побледнели,  разгорается  яркая  заря.  Река
начинает блестеть. Бледно-золотые блики на ее глади переходят в розовые  и
оранжевые. Руабен поворачивается и смотрит на спящую жену. Устав за долгий
день, она спит очень спокойно, только затененные  веки  чуть  трепещут,  и
вздрагивают иссиня-черные крупные ресницы. Густые волосы прикрыли ее плечи
и грудь. В свежем утреннем воздухе ее  сон  крепок.  Во  сне  она  кажется
совсем девочкой.
     Первые солнечные лучи уже скользят по  верхушкам  пальм.  И  вдруг  в
просвете их крон он замечает звездочку, яркую  и  единственную.  Радостный
вздох вырывается из его груди.
     - Сотис! [Сотис - Сириус; первый восход Сириуса совпадает с  разливом
Нила, в солнечных лучах он невидим] Наконец ты явилась!
     Теперь со дня на день можно  ждать  прибытия  больших  вод.  Каков-то
будет в этом году разлив? А каков разлив, таков и урожай!
     Он любовался звездочкой-вестницей, и так  хотелось  поделиться  своей
радостью с Мери, что он не выдержал и потеребил ее за плечо.
     - Зачем так рано вставать? - сонно отозвалась Мери.
     - Посмотри сюда! Сотис явилась!
     - Неужели? Где? Покажи, покажи!
     - Смотри сюда! Вот между двумя листьями! Видишь, какая яркая?
     Мери радостно вздохнула.
     - А теперь спи! Рано еще!
     Руабен осторожно закрыл ладонью ее глаза и легко коснулся губами шеи.
От его нежного прикосновения Мери, не открывая глаза, ласково  улыбнулась.
Она умела быстро засыпать, и через несколько минут  ровно  дышала.  Руабен
пытался  сомкнуть  веки,  но  они  снова  открывались,  и  глаза  находили
звездочку, появление которой возвещало о близком разливе реки.
     "Нет! Все равно не заснуть", - с досадой  думает  Руабен  и  бесшумно
спускается с плоской кровли на  маленький  дворик.  Деревня  еще  спит,  и
кругом стоит торжественная тишина. Он берется за красивый сосуд и начинает
осторожно работать медным сверлом. Отверстие углубляется  очень  медленно.
Чем скорее управится он с этим сосудом, тем раньше получит за него  зерно.
А оно так сейчас нужно! От одного  молока  и  овощей  голодно  на  тяжелой
работе. Этот сосуд заказал ему писец из дальнего  селения.  Но  не  так-то
быстро  его  можно  сделать.  Камень  очень  крепок,  и  из-за   хрупкости
приходится осторожно работать. Руабен  подсыпает  влажный  песок,  который
ускоряет работу, и снова продолжает вращать сверло  сильными  пальцами.  И
продолжает думать. Никогда ему не хватает урожая: мало земли. Это  еще  бы
ничего. Но как только собрано зерно, - забирает писец  Большому  дому,  да
будет он жив, здоров и могуч. На семена надо оставить, да  храму...  Семье
остается совсем пустяк.
     В работе он не замечает, как быстро идет время. Солнце уже  поднялось
выше  и  скользит  по  верхушкам  пальм,  добирается  до  крыши.   Деревня
пробуждается. Мычат коровы,  блеют  козы.  Вот  и  Мери  спускается  вниз,
плещется водой,  начинает  доить  коз.  Окончив  доение,  она  зовет  мужа
завтракать. На чистой циновке кружка молока и ячменная лепешка. Завтра  ее
уже не  будет.  Сегодня  она  поэтому  кажется  особенно  вкусной.  Руабен
отламывает половину и прячет под кружку, пока Мери возится с малышами.  Он
улыбается, представляя, как она рассердится, когда ее  увидит.  Он  знает,
что она себе не оставила.
     После завтрака Руабен заходит за соседом, и вскоре все  мужчины  идут
на плотину.
     Последний участок плотины,  на  котором  в  этот  день  работала  вся
община, часто не выдерживал напора воды, и прорыв ее вызывал наводнение  в
низких местах селения и связанные с ним беды. Работали  в  общине  дружно.
Одни изготавливали и подносили прутья, другие плели из них плетни,  третьи
таскали и месили  глину,  а  наиболее  опытные  укрепляли  стены  плотины.
Работами  руководил  сельский  староста  -  почтенный  старик,  страдавший
недугами. За долгую жизнь много поработал он  на  плотинах  и  каналах,  и
лучше его никто не мог этого делать. Расположение каналов требовало ума  и
наблюдательности, чтобы и воду сберечь  в  бассейне,  и  подвести  ее  без
потерь на зерновое поле и все его напитать.
     Всем уже было известно, что показалась Сотис и на днях река  принесет
первые большие воды откуда-то из  таинственных  глубин  южных  далей,  где
никто никогда не был. Там бог Хапи льет воду из кувшина в пещере.
     Все работали  сосредоточенно.  В  это  время  показался  новый  скриб
[писец],  прибывший  несколько  дней  назад  вместо  умершего.   Это   был
низкорослый человек с отвислым дряблым животом. Из-под  тяжелых  надбровий
выглядывали маленькие глазки.
     Скуластый, с толстыми обезьяньими губами, он производил отталкивающее
впечатление, и все сторонились его, предчувствуя, что от  этого  зловещего
человека можно ожидать  всяких  бед.  Но  он  был  властью  в  селении,  и
сторониться его можно было не всегда.
     Когда скриб Хати приблизился,  все  стояли  в  почтительном  поклоне,
низко склонив спины. Но вместо обычного приветствия, как это было при  его
предшественнике, скриб злобно накинулся на работающих:
     - Презренные шакала! Кто так делает? Гиена старая! Что я  тебе  вчера
приказывал? Сегодня вы должны прийти на мой участок и работать на мой дом.
Что, по-вашему, я буду жить под открытым небом?
     Плетка со  свистом  опустилась  на  старосту,  потом  еще  один  удар
обрушился на его спину, но когда плеть взметнулась в третий  раз,  сильная
мужская рука перехватила ее на лету, и разъяренный Хати увидел  над  собой
Руабена.
     - Неужели тебе не стыдно поднимать руку на всеми  уважаемого  старого
человека? Наш умерший скриб никогда так не обращался с нами.
     Лишенный плетки, задыхающийся от бессильной злобы, Хати смотрел вверх
на широкоплечего парня, в глазах которого было  откровенное  презрение.  А
кругом стояла толпа мужчин с хмурыми лицами. Жестокий, но трусливый, скриб
отошел на несколько шагов назад и проворчал:
     - Не привыкли? Придется привыкнуть, я ленивых не потерплю!
     Староста посмотрел благодарными глазами на Руабена, но в его  взгляде
сквозило беспокойство. Он поклонился Хати и сказал:
     - Напрасно гневаешься, господин! На рассвете появилась Сотис, значит,
благодатный Хапи на днях будет наполняться водой, а у нас не  готова  одна
плотина. Здесь часто бывают прорывы, тогда нам не справиться с рекой.  Дня
через два закончим и перейдем к тебе всей общиной.
     Тон старосты был спокоен  и  полон  достоинства.  Хати  посмотрел  на
неоконченную работу, на жилистых мужчин и  сильных  парней  и,  подыскивая
слова для отступления, пробормотал:
     - Надо было вчера сказать.
     Он бросил взгляд, полный злобы, на Руабена и, взяв  плетку,  пошел  к
селению. После его ухода длилось тяжелое молчание.
     - Да сгорит твое сердце, и прах да будет  выброшен  в  пустыню,  чтоб
вечно блуждало твое Ка [по верованиям древних египтян,  незримый  двойник,
рождающийся с человеком и охраняющий его после смерти в загробном царстве,
жилищем Ка служила гробница] в поисках, - шептал вслед Хати сын  старосты.
Он с горечью смотрел на  расстроенное  лицо  отца  и  на  его  спину,  где
набухали красные рубцы.
     - Принимайтесь за работу! - напомнил староста.
     - Да! Этот покажет себя! Не раз мы добрым вспомним старого писца,  не
обижал зря людей. Сразу видно, что дурной человек,  -  проговорил  Бату  -
старший брат Руабена, такой же высокий и сильный.
     Староста, как бы позабыв о  происшедшем,  озабоченно  посматривал  на
вал.
     - Не разнесет река? Что-то он мне кажется ненадежным...
     - Я знаю большой обломок скалы, он хорошо бы закрыл весь  проход,  да
еще если навалить его  со  стороны  воды.  Только  трудно  переправить,  -
высказался Руабен.
     Посоветовавшись, решили все же притащить камень и укрепить им опасный
участок плотины.
     Весь остаток дня и следующий  день  волокли  они  на  длинных  жердях
большую плоскую глыбу с границы пустыни. Все так измучились,  что  вечером
еле добрались домой. Утром на следующий  день  ее  установили.  Глыба  так
удачно встала на место, что все пришли в восторг.
     - Теперь останется здесь  на  вечные  времена!  -  смеялся  довольный
староста.
     Вечером Бату зашел к Руабену. Они посидели, обсуждая свои дела.  Мери
покормила их. Ячменя дома не было,  и  еда  была  овощная.  Прощаясь  Бату
сказал брату:
     - Плохого человека к  нам  прислали,  а  тебя  он  запомнил  и,  чего
доброго, будет мстить. Будь осторожен.
     - А что он может мне сделать? - беззаботно  отозвался  Руабен,  -  на
работе, в общине я не из последних...
     Он и сам понимал значение злобного взгляда писца. Разве  он  не  прав
был, когда встал на защиту уважаемого старого человека?
     Закончив, наконец, работы по укреплению дамб, община  направилась  на
строительство дома новому писцу. Чтобы замять как-то неприятность,  решили
работать целые дни без перерыва. Кроме того,  всем  нужно  было  время  на
своем хозяйстве, мужчины мечтали половить рыбу и поохотиться, зерно  почти
у всех кончилось. Работать у Хати было очень  неприятно.  Скриб  был  всем
недоволен. Земледельцы, превратившиеся в строителей, молча слушали, как он
шипел и визжал.  Голос  у  него  был  на  редкость  резкий  и  неприятный.
Несколько раз он подскакивал к Руабену, но тот невозмутимо делал свое дело
и делал так хорошо, что придраться было не к  чему.  Но  скоро  все  очень
осложнилось. У Хати оказались большие аппетиты. Он пожелал, чтобы дом  его
был такой же, как у вельмож в городах. Средняя комната  должна  быть  выше
других и с верхним освещением.
     Староста выслушал его желания, задумался и осторожно возразил:
     - Для такой высокой  комнаты  нужны  большие  стволы,  чтобы  держать
потолок с крышей. Где же мы их возьмем?
     Он посмотрел кругом.  Берег  пологими  ступенями  спускался  к  реке.
Множество поколений в поте  лица  трудились  над  тем,  чтобы  сделать  их
плоскими и превратить в поля. Валы и каналы, пересекающие берег, молчаливо
свидетельствовали об упорной и тяжелой борьбе с пустыней,  у  которой  они
отбирали ничтожные клочки для посева ячменя и полбы. Они воевали с палящим
солнцем, грозящим иссушить их труд. Они боролись с  могучей  рекой,  с  ее
капризами,  она  то  пугала  сокрушительными  страшными  наводнениями,  то
угрожала недостатком воды и голодом. На узкой  живой  полосе,  отвоеванной
поколениями людей у пустыни, светлели бассейны, в которых задерживали воду
для полива после спада воды в реке.
     В отдалении от деревни темнела  густая  роща  пальм,  перемешанных  с
финиковыми.
     - А вон сколько пальм... Ничего не случится, если и срубите несколько
штук.
     Староста удивленно посмотрел на скриба.
     - Но это же священная роща при храме Исиды. Мы не смеем ее касаться.
     - Тогда сруби у кого-нибудь из жителей.
     В глазах старосты мелькнул гневный огонь,  но  сейчас  же  потух  под
опущенными усталыми веками. Он помолчал и потом, тяжело вздохнув, ответил:
     - Хорошо, господин! Дней  через  десять  мы  добудем  нужные  стволы.
Требовать пальм от сельчан я не  могу:  это  беззаконие.  Эти  пальмы  нас
кормят, селение наше малоземельное, и голод в нем частый гость.
     Он  поклонился  Хати  и  пошел  неторопливым  шагом,  согнувшись  под
тяжестью нелегкой задачи.
     Вечером  созвали  мужчин.  Староста  передал  разговор  с  Хати.  Все
возмущались, но  кому  жаловаться?  На  безлесном  побережье  трудно  было
достать древесину и тем более  большие  бревна.  Свои  хижины  строили  из
речного ила, перемешанного с тростником. Все молчали и со страхом думали и
своих кормильцах-пальмах. Наконец встал Руабен:
     - У каждого из нас по три-пять пальм, редко у кого  десяток.  У  всех
голодные рты, и никому не хочется отдавать  своих  кормилиц  для  прихоти.
Давайте поднимемся на лодках  в  страну  Уауат  [Уауат  или  Вават  -  так
называлась область Северной Нубии около первого порога Нила] и там поищем.
Нелегко это сейчас, опасно. Но что же делать?  Чтобы  вырастить  пальму  -
нужно много лет...
     Община согласилась с ним и избрала десять посланцев в Северную Нубию.
В их число попал и Руабен.
     Дня через три несколько легких камышовых лодок направились к ревущему
порогу мимо цветущих островов Элефантины и Филе. Здесь течение  реки  было
стремительным,  и  они  осторожно  пробирались  вблизи  берега,  с  трудом
сопротивляясь силе реки. Не раз им приходилось нести поклажу на себе  или,
положив ее в лодки, везти их по волокам, чтобы  обойти  порожистые  места.
Вода бурно прибывала, и они с опаской следили за рекой,  с  бешеной  силой
стремящейся выйти из гранитных теснин и скалистых нагромождений.
     По этому пути мужчины из селения Белая Антилопа  не  раз  поднимались
вверх по Хапи на охоту. Гонимые вечным недостатком пищи,  они  привыкли  к
опасности. Голод заставлял  молчать  благоразумие.  Но  необузданная  мощь
огромных масс воды вселяла ужас, и они с  трепетом  обращались  к  милости
бога Хапи.
     Путь вверх прошел благополучно. Оставив челноки на берегу, вся группа
отправилась в сухие степи, где в отдаленных местах были разбросаны заросли
кустарников и деревьев. Но в эти места  часто  снаряжались  экспедиции  из
Менфе за крупными стволами, поэтому в поисках больших деревьев приходилось
углубляться дальше и дальше, в глубь степей, кишащих хищниками  и  змеями.
Меткие лучники настреляли птиц и  антилоп.  Но  идти  по  степям  пришлось
довольно далеко. По  дороге  встречали  жителей  Уауат,  но  те  и  другие
избегали общения. Для жителей  этих  степей  они  давно  были  нежеланными
гостями, ведь они охотились на дичь, кормившую население Нубии.
     Дней через  пятнадцать  мужчины  вернулись  к  реке.  Четыре  ствола,
обрубленные от сучьев, донесли попеременно на плечах. Свежесрубленные, они
были непомерно тяжелыми от влаги. Приходилось часто меняться  и  отдыхать.
Остальные несли заготовленное вяленое  мясо.  Доставив  с  большим  трудом
бревна  на  берег,  отдохнули  день  и  решили  еще  немного   поохотиться
поблизости.
     За это время река вспухла и поднялась локтей на двадцать вверх.  Вода
бурлила со страшной силой в скалистых берегах и все прибывала и  прибывала
с юга. Переправа бревен представляла сложную задачу. Тяжелая даже в  сухом
состоянии  древесина  акаций  теперь   была   тяжелее   воды   и   сплавом
воспользоваться было нельзя. На плечах или волоком  тащить  было  довольно
далеко.
     После долгого раздумья решили погрузить  их  в  челноки  и,  привязав
крепкими веревками, повели с берега. Путешествие вниз в  обычных  условиях
занимало дня два, теперь им требовалось больше недели. Оставался последний
переход до дома. Все уже  радовались  близкому  возвращению,  когда  вдруг
случилось несчастье.
     Вечером лодки с бревнами выгружали на берег. Бурным течением одну  из
них опрокинуло, и бревно  ударило  в  голову  одного  из  мужчин,  который
подталкивал лодку. Он  погрузился  в  кипящие  струи,  и  вода,  подхватив
безмолвное тело, скрыла его из глаз. Все горестно ахнули,  но  в  бурлящей
стремнине  даже  невозможно  было  определить  направление  поисков.  Труп
товарища  навсегда  скрылся  в  реке.  Домой  возвращались   убитые   этой
неожиданной потерей.
     В селении Белая Антилопа в тревоге собирались все  время  на  берегу.
Вместо предполагаемых десяти-двенадцати дней мужчины пробыли в пути  почти
месяц. Когда толпа сельчан, родственников, соседей  окружила  их,  мужчины
угрюмо молчали... Руабен вздрогнул,  увидев  глаза  матери  погибшего.  На
берег пришел сияющий скриб, но от него  все  отвернулись.  Народ  пошел  в
селение, оставив его одного около злополучных бревен.
     Вечером собралась община, поделили  привезенное  мясо,  рассказали  о
своем походе, о гибели товарища. Решено было помогать семье погибшего.
     Через два дня мужчины пошли строить дом Хати.


     Община спешила закончить дом писцу и освободиться быстрее для  своего
хозяйства. Иногда совсем не уходили домой, тогда обед приносили жены.
     Однажды Руабен возился с окном в доме и заглянул во двор, огороженный
стеной из кирпича-сырца.  Он  увидел  Мери  с  корзинкой,  в  которой  она
принесла обед. Она оглядывалась кругом. В деревне было много разговоров  о
необыкновенном доме, который строило все селение.
     Руабен, улыбаясь, смотрел на жену.  Она  стояла  в  белом  стареньком
платье, туго обтягивающем ее стройную легкую фигурку.  Белая  лямка  резко
выделялась на смуглом  плече.  Живые,  яркие  глаза  с  веселым  интересом
рассматривали большой невиданный дом и двор, в котором  уже  был  готов  и
очаг для приготовления пищи.
     В этот момент к ней подошел сам хозяин Хати. Руабена  передернуло  от
его улыбки на обезьяньих губах. Хати вдруг обнял Мери за плечи.
     - Откуда ты взялась такая красотка?
     Мери растерянно посмотрела на него и  резко  сбросила  его  руку.  На
выразительном ее лице отразилось непередаваемое отвращение и брезгливость.
     - Подумаешь, гордячка в лохмотьях... - со злобой прошипел Хати. -  Ты
у меня еще запомнишь это.
     Но Руабен уже спешил к своей подруге на помощь.
     - Это моя жена. У нас в селении к чужой семье относятся с  уважением,
и прежний писец, да будет ему хорошо на  полях  Иалу,  не  обижал  нас,  -
твердо  проговорил  Руабен.  Статный  и   сильный,   он   возвышался   над
коротконогим и безобразным Хати. Испуганная Мери стояла рядом с мужем,  не
зная, что делать. Она смутно чувствовала,  что  от  этого  человека  может
прийти в ее дом беда, хотя она и не знала, какая.
     - Слишком часто вы вспоминаете старого писца, распустил он вас. Но  у
меня так не будет, - с угрозой произнес Хати и пошел внутрь своего дома.
     Руабен хмуро посмотрел ему  вслед.  С  тех  пор,  как  появился  этот
человек, он все время сталкивается  с  ним,  и  временами  его  охватывало
неясное беспокойство. Но каждый раз он поступал  так,  как  обязывала  его
совесть. Разве не должен он защитить жену?
     Они сели вместе с другими соседями, видевшими неприятную сцену.
     - И откуда он взялся на наше шею? - с досадой проворчал Сети, молодой
сосед Руабена.
     Большой Хапи хозяйничал в  своей  долине.  Вся  она  наполнилась  его
мутными бурными  водами.  Настало  важное  дело  в  жизни  земледельцев  -
орошение полей. Теперь надо следить, чтобы наполнились бассейны, чтобы  из
водоемов по каналам вода пошла на поля. Надо следить за дамбами, чтобы  не
сорвало их буйство паводка.
     Руабен  с  Мери  и  детьми  ходили   в   маленький   сельский   храм,
расположенный за селением. В него входили крестьяне многих соседних мелких
деревушек. Там, перед статуей доброй матери всех земледельцев  Исиды,  они
горячо молились о послании им хорошего урожая. В каменный объемистый сосуд
Руабен высыпал дорогую жертву - половину хеката [хекат - около 5 л] ячменя
- в дар богине. Старенький жрец мягкими руками приласкал Пепи  и  успокоил
молодую  семью,  сказав,  что  жертва,  принесенная  от  чистого   сердца,
вознаградит хорошим урожаем.
     Ранним утром Руабен отправился на свой  клочок  земли.  Он  находился
выше всех участков, у самой  границы  со  скалами.  Несколько  лет  назад,
безземельный бедняк, он отвоевал у  камней  и  песков  небольшую  площадь,
натаскал корзинами жирную  землю  с  нижних  мест.  Терпеливым,  безмерным
трудом он  создал  небольшой  участок;  остальное  доделала  речная  вода,
несущая  богатые  удобрения.  За  несколько  лет  там,  где  были  горячие
бесплодные пески, выросло ровное черное поле, на котором зеленели ячмень и
полба [разновидность пшеницы], наливались тяжелые колосья.
     Но сейчас это поле лежало перед хозяином сухое, с зияющими трещинами,
и жаждало воды.
     Самый высокий участок и самый  тяжелый.  Для  него  пришлось  таскать
много глины и камней. Несколько дней он поправлял канал, укреплял бока его
камнями и обмазывал глиной,  чтобы  не  было  утечки  воды.  Однако  конец
общинного  канала  был  еще  далеко  от  его  поля,  и  он  углубил  ранее
проведенный поперечный канальчик и в конце его выкопал водоем. Пока стояла
высокая вода, самотеком поступающая в его водоем, надо было спешить, иначе
пришлось бы таскать ее еще дальше.
     Много дней от зари до зари под палящими лучами солнца  Руабен  таскал
воду в двух ведрах на коромысле. Ведро за ведром  черпал  он  из  водоема,
поднимал коромысло на плечи, скользил по  размокшей  земле  и  выливал  на
сухое свое поле. Бесконечное число ведер.  Они  мелькали  в  ослепительном
солнечном сиянии и тогда, когда он закрывал глаза и в изнеможении  валился
на циновку. Ведра с водой  снились,  когда  короткая  ночь  пролетала  над
утомленным телом. На плечах и шее от коромысла стерлась кожа  и  покрылась
коростой, тогда он стал носить ведра в руках.
     Ранним утром уходил он работать, и снова  капли  пота  щипали  глаза,
соль выступала на голой спине, смешивалась с пылью и  песком,  занесенными
жгучим ветром пустыни.
     Казалось, никогда не напоить земли, никогда ее не напитать. Но  ведро
за ведром льется мутноватая вода, доходит до  окаменевшей  сухой  земли  и
исчезает в ее трещинах бесследно.  Онемевшая  спина  и  руки  отказываются
двигаться. Но перед глазами мелькают детские ручонки. Разве  он  допустит,
чтобы голод иссушил их? Усталость становится меньше. Он поправляет ручеек,
своенравно текущий в сторону  увлажненной  земли,  заодно  утоляет  жажду.
Хорошо бы поесть ячменной лепешки или каши из пшеницы эмера...  Но  ячменя
давно нет, и никакого зерна нет. Голод донимает, и он однажды отправляется
на рыбалку. Удачный лов радует, все накормлены, даже часть рыбы  развесили
просушить. Но высокая вода в Верхнем Египте держится недолго, и он  спешит
с поливом. Снова мелькают ведра с водой, и он радуется, что небольшое поле
потемнело, потучнело, досыта напоенное водой. Руки любовно  погружаются  в
мокрую землю-кормилицу, полную всяких запахов. Но среди смеси  их  сильнее
всего выделяется илистый. Принесенный рекой через многие тысячи локтей, ил
спокойно оседает, обогащает землю, припорошенную песком  мертвой  пустыни.
Чем больше воды, тем больше ила, тем больше зерна даст поле.
     Извечная мечта землевладельцев о большом урожае живет в его душе.  Но
невеселая мысль гасит эту мечту. Всеми  этими  землями  владеет  начальник
сепа, и тот же писец Хати придет подсчитывать урожай с его поля и  возьмет
его немалую толику, да еще и себе урвет. Руабен вздыхает  и  утешает  себя
мыслью, что не весь же урожай он возьмет, останется и для его семьи. Будет
свободное время - наделает каменных кувшинов побольше, за них дадут зерно.
Всем нравятся его кувшины. Мотыг наделает, серпов с каменными  вкладышами.
Все  он  может  сделать  из  камня  своими  руками  с  умелыми   пальцами.
Успокоившись, осматривает свое поле. Еще немного добавить воды  в  дальнем
конце. За много дней он весь почернел.  Вечером  ласковая  Мери  заботливо
ухаживает за ним, истомленным за долгий день.
     Но вот земля пропитана. Теперь  черная,  оплодотворенная  животворным
илом, она готова к посеву.
     Горячее  солнце  успело  высушить  верхний  слой,  и  жесткая   корка
покрылась трещинами. Такое уж солнце в этих  местах.  Надо  разбить  сухие
комья. Руабен крепко привязывает каменную  мотыгу  ремнем  к  тамарисковой
прочной рукояти. Веселый, принимается за  работу.  Тяжелая  мотыга  быстро
измельчает  комья,  разбивает  корку.   Поле   готово   к   севу.   Руабен
задумывается. Нужно провести борозды сохой, но ни у него, ни у  брата  нет
ни коров, ни быков. Он идет к богатому  соседу,  и  тот  соглашается  дать
коров за два каменных кувшина.
     Перед посевом рано поутру Руабен и  Бату  возносят  горячую  молитву,
просят  о  милости  бога  Осириса,  научившего  людей  земледелию,  и  его
божественную супругу Исиду, покровительницу семьи.
     Торжественные и серьезные, поднялись они в поле. Бату  повел  покорно
шагающих коров с сохой, а за ними шел Руабен с сумкой ячменя,  перекинутой
через  плечо,  и  разбрасывал  семена  высоко  поднятой  правой  рукой   в
неглубокие борозды. Тяжелая работа, но радостная  для  земледельца.  Земля
запестрела золотистыми брызгами, и теперь осталось лишь закрыть их. Буту с
коровами ушел, а Руабен ждал Мери.
     Солнце  поднялось  уже  высоко  и  стало  палить.  А  вот  и   она...
Вооружившись длинной палкой, гонит свиней  и  коз.  В  воздухе  разносится
далеко ее звонкий сердитый голос, и быстрая фигурка мелькает то здесь,  то
там, когда она бежит  за  отбивающимися  животными.  Руабен,  улыбаясь,  с
минуту наблюдает, а потом спускается и помогает ей. Оба смеются, все  идет
хорошо в их маленьком слаженном хозяйстве.
     Вдвоем они быстро загоняют недовольно хрюкающих свиней и  беспокойной
блеющих коз и прогоняют их много раз  в  разных  направлениях.  Испуганные
животные мечутся из стороны в  сторону,  стремясь  вырваться  из  пределов
поля, но меткие палки настигают их, и  они  возвращаются,  сталкиваются  и
кружатся на маленьком участке.
     Острые копытца вдавливают зерна в рыхлую землю и укрывают их.  Теперь
птицы не выклюют семена, и солнце их  не  иссушит.  Погруженные  в  мягкую
постель, они скоро дадут ростки и поднимутся тесной дружной семьей.
     Веселая возня на поле прекращается. Зерна  хорошо  укрыты.  Маленькое
стадо, возбужденное  беготней,  возвращается  на  пастбище,  где  голодные
животные набрасываются на  траву.  Мери  идет  домой  и,  забрав  детей  у
соседки, до жары копошится в огороде.  А  Руабен  острой  палкой  загоняет
отдельные зерна в землю. Теперь посев окончен. Если всесильные боги  будут
снисходительны, у его семьи вырастет хлеб.


     Как-то раз к берегу у селения пристала  большая  барка,  плывущая  из
столицы. С барки вышел важный чиновник и потребовал  к  себе  писца.  Пока
посланец спешил к нему, голые любопытные мальчишки стремглав  понеслись  к
Хати, намного опередив степенного лодочника. Остальные с жадным  вниманием
рассматривали гостей, редких в этих краях.
     Хати торопливо шел к берегу, жирный, дряблый  живот  его  от  усердия
колыхался. Стоя в отдалении, мальчишки видели, как,  угодливо  согнувшись,
он слушал важного начальника. Через полчаса  писец  возвратился  домой,  а
барка поплыла вверх к Асуану.
     А еще  через  полчаса  в  деревне  все  узнали  о  причине  посещения
столичной барки. Через два дня  она  должна  возвратиться  и  увезти  трех
здоровых мужчин на строительство пирамиды. Новость очень быстро разнеслась
по  селению.  Вот  уже  трижды  уходили  мужчины  до  этого  в  столицу  и
возвратились не все, а двое остались калеками. Мужчины угрюмо посматривали
на дорогу, ожидая вестника от писца, ставшего вершителем их судеб. Женщины
с заплаканными глазами прижимали к себе ребятишек. Ночь прошла тревожно.
     Наутро Мери с ужасом увидела слугу писца, который  потребовал,  чтобы
муж ее немедленно явился к его господину. Побледневший  Руабен  встал,  но
тонкие руки жены судорожно вцепились в  него.  Растерянный,  он  осторожно
старался освободиться, но потом присел и начал ее уговаривать.
     - Что бы ни было там, я вернусь  к  тебе.  Боги  будут  милостивы.  Я
обязательно вернусь. Каковы бы ни были впереди муки, я вынесу  их.  Но  ты
жди и верь, что я вернусь.
     Он долго еще уговаривал ее.  Его  уверенный  голос  немного  успокоил
Мери. Однако, пока он шел к дому писца, мысли его были в родной хижине.
     Вскоре к нему присоединился молодой парень  Сети,  с  которым  вместе
ездили в страну Уауат за древесными стволами. Сети был  страшно  расстроен
предстоящим и нехотя плелся. Он очень удивился, увидев Руабена:
     - Почему он тебя вызывает? Как же ты оставишь жену и  детей?  У  меня
хоть никого нет. Хати должен поговорить с общиной, кого отправлять. Но наш
скриб не считается с ней. Всем распоряжается самовластно.
     Сети посмотрел на товарища, и собственная неприятность показалась ему
совсем незначительной.
     - Поговори с ним. Хотя он на тебя злится и на каждом шагу преследует,
вся деревня об этом знает. Но все же человек он.
     Руабен ничего не  ответил.  Они  подошли  к  дому  Хати,  и  разговор
прекратился. Молодые люди вошли во двор.
     Хати сидел на циновке. Перед ним стояло блюдо с  антилопьим  мясом  и
куча чеснока. Чавкая от удовольствия, он посматривал недобрыми  маленькими
глазками на рослых парней, согнувшихся в поклоне. Толстые губы блестели от
жира, на лице  была  самодовольная  улыбка.  Он  злорадно  посматривал  на
бледного и взволнованного Руабена.
     - Собирайте еду на неделю. Послезавтра вернется барка из  Асуана,  на
ней вы поедете в Белую Стену  для  строительства  священной  гробницы  для
нашего всемилостивейшего живого бога, да будет он жив, здоров.
     - Но у меня совсем маленькие дети. Как же я их оставлю? - вырвалось у
Руабена. - Есть же в селении молодые парни, у которых нет детей. И потом -
такие дела всегда решает община.
     Писец не  спеша  прожевал  кусок  мяса,  шумно  проглотил  и,  ехидно
улыбаясь, ответил:
     - Мало ли что ты думаешь? Во всей округе ты лучший резчик  по  камню,
там больше всего  нужны  резчики,  вот  тебе  и  надо  ехать.  О  жене  не
беспокойся, - мокрые губы Хати сложились в гримасу,  -  о  такой  красотке
позаботятся.
     Лицо Руабена стало серым. Крупные, сильные  кисти  рук  непроизвольно
сжались в кулаки, но он сдержался, резко повернулся  и  вышел  за  ограду,
поняв бесплодность разговора.
     Он думал об отчаянном положении Мери.  Наглые  намеки  Хати  вызывали
бессильный гнев и беспокойство от предчувствия бед, которые посыплются  на
беззащитную семью. Сзади Руабена плелся унылый Сети. Он вообще не  решился
ничего сказать. Не заходя домой, Руабен направился к брату. Оба они  пошли
к хижине Руабена и принялись ремонтировать  кое-где  неисправные  крышу  и
забор. Больше всего Руабена убивало молчание Мери.
     А вечером к их хижине пришла толпа друзей. В их руках были кувшины  с
зерном, хлебцы, вяленая  рыба,  сухое  мясо.  Пустые  сосуды  в  маленькой
кладовой Мери наполнились. Руабен сквозь слезы благодарности  следил,  как
женщины ссыпали зерно, и думал, что бедняки несли его,  сгребая  последние
горстки со дна больших глиняных сосудов, которые так редко бывали полными.
Теперь Мери стала богаче их.
     - Не горюй, друг! - говорил ему сосед. - Все мы  ей  поможем.  Знаем,
что не только за себя, за многих нас идешь. И я мог стать на твоем  месте,
тогда ты помогал бы моей семье. Возвращайся только. Крепись там. Да хранит
тебя Исида!
     Руабен только кивал головой. Ему тяжело было говорить. На дворе гости
расстелили циновки, и все сели за прощальную трапезу,  собранную  теми  же
друзьями со всех дворов. Но пир был  невеселым,  и  все  скоро  разошлись,
чувствуя себя в чем-то  виноватыми.  Руабен  горячо  поблагодарил  всех  и
остался  с  Мери.  Беда,  свалившаяся  на  их  головы,   была   совершенно
неожиданной. Он смотрел на совсем юное лицо жены, на узкие плечи и  глаза,
полные тоски  и  отчаяния.  Как  бесполезна  была  его  сила  теперь!  Как
беспомощна самоотверженная любовь!
     Под черным звездным небом он сидел, обняв Мери, и тихо говорил:
     - Ты знаешь, как я тебя люблю!  Милосердная  Исида!  Ты  одна  знаешь
глубину моих мук. Благая наша защитница!  К  тебе  обращаюсь  за  помощью.
Помоги нам, твоим детям! Чем  мы  прогневали  тебя,  что  посылаешь  такие
жестокие испытания?
     И впервые за весь день он почувствовал тяжелые капли слез на ее лице,
хлынувшие бурным, облегчающим потоком. И  когда  она  немного  утихла,  он
горячо, страстно убеждал ее:
     - Моя Мери! Если боги родины возьмут нас под свою защиту, я  вернусь!
Меня не страшит ничто: никакие муки, никакие тяжести, ты знаешь,  какой  я
сильный и терпеливый. Может быть, я вернусь не скоро, никто мне  этого  не
скажет... Я не знаю, что меня ожидает, но все свои силы я  приложу,  чтобы
вернуться. Верь в это и жди!
     Темная жаркая ночь проносилась над их головами...



                               ВНИЗ ПО РЕКЕ

     Руабен впервые в жизни спускался по великой реке. Невеселое это  было
путешествие. В его ушах долго звенел раздирающий душу  голос  Мери,  когда
его вместе с другими грубо втолкнули в барку, и она  отчалила  от  родного
берега.
     Стоя на борту быстро удаляющегося судна, он с  отчаянием  смотрел  на
жену. Несколько минут он еще различал в толпе провожающих ее лицо, залитое
слезами, но потом все  быстро  исчезло  за  поворотом  реки.  Потрясенный,
смотрел он,  как  скрывалось  родное  селение.  Кто-то  подтолкнул  его  к
огромному веслу, он должен был грести и следить за ритмом взмахов.
     За долгую дорогу много пришлось слышать криков женщин и детей.  Судно
принимало испуганных мужчин с растерянными лицами и  неумолимо  продолжало
свой путь.
     Но новая жизнь невольно втягивала Руабена в свое русло. Постепенно он
обрел способность наблюдать за непрерывной сменой картин  вокруг.  Могучие
мутные воды Хапи величаво устремлялись к северу. Большое судно но длиной в
шестьдесят локтей легко скользило по бесконечной глади реки. Речная долина
то сужалась, стиснутая надвигающимися горами, то расширялась и  прихотливо
меняла свои очертания.  За  зелеными  полосами  берегов  виднелись  желтые
песчаные холмы. Их  сменяли  голые  мертвые  каменистые  склоны.  В  узком
коридоре  восточных  и  западных  хребтов   река   извивалась,   энергично
прокладывая свой  путь  к  морю.  За  многие  десятки  тысяч  лет  ей  это
удавалось, и она проделала себе волнистую дорогу к  северу  и  устлала  ее
мощным слоем плодороднейшего ила. Река была даром бога Хапи и сама  носила
его название. Благодаря ей  жизнь  кипела  на  всем  огромном  протяжении.
Сжатая горами и мертвыми пустынями,  долина  не  давала  людям  достаточно
плодородных  земель.  Она  тянулась  двумя  узкими  полосами  жизни  между
Ливийской и Аравийской  пустынями,  которые  надвигались  мягкими  волнами
злого рыжего песка или дыбились острыми унылыми скалами.
     Могучая река спокойно текла, как тысячи лет назад, среди необозримого
песчаного океана и словно смеялась над его узорами. Ее  мощный  союзник  -
северный морской ветер - непрерывными  потоками  отбрасывал  надвигающиеся
пески. Люди  окружили  реку  полосами  полей  и  тенистыми  валами  садов.
Неустанным трудом они боролись с раскаленным дыханием пустыни.
     Опытным глазом  земледельца  Руабен  всматривался  в  окружающее.  На
высоких берегах поля поднимались террасами  и  вместе  с  ними  на  разной
высоте светлели бассейны, в которых хранилась драгоценная  вода.  И  видно
было, как поливальщики черпали воду ведрами или корзинами и  несли  их  на
коромысле в сады и огороды. Блестели загорелые спины крестьян, смешивающих
свой  пот  с  животворной  речной  водой,  без  которой  земля   была   бы
безжизненной пустыней.
     Перед  глазами  развертывалась  панорама  бесконечного   разнообразия
картин. Любуясь берегами, он немного забывался. На ночь останавливались  у
селений. Все с удовольствием покидали свой плавучий приют, чтобы  посидеть
на твердой земле.
     Однажды  вблизи  пристани,  у  большого  селения,  барка   неожиданно
наскочила на мель. От резкого толчка многие повалились  на  пол.  Стоявший
рядом с Руабеном Ини упал  в  воду.  Руабен  несколько  секунд  растерянно
наблюдал, как земляк барахтался в воде, но тут же крикнул ему:
     - Держись, сейчас помогу!
     Он быстро подбежал к гребцам и выхватил у одного  из  них  весло.  За
спиной он услышал крик и,  подбежав  к  борту,  увидел  крокодила.  Руабен
размахнулся длинным веслом и метко ударил по голове чудовище. Оно скрылось
в воде, но  сейчас  же  показались  другие.  Река  в  этих  местах  кишела
отвратительными животными.  Несчастному,  окруженному  зубастыми  пастями,
доплыть до берега оставалось локтей двадцать.  Руабен  бежал  по  борту  и
энергично работал веслом, ударяя то одну, то другую  голову.  Ему  помогал
еще кто-то, тоже веслом. Но вдруг чья-то сильная  кисть  сжала  его  руку,
весло выпало за борт.
     - Чего вы делаете, нечестивцы? Поднимать руки на самих богов? Если ты
еще позволишь себе подобное, сам пойдешь им в пищу!
     Перед Руабеном стоял высокий мужчина с  разгневанным  лицом  в  белом
одеянии жреца. Руабен не враз понял, чего от него хотели и  почему  он  не
должен помогать товарищу. Он со страхом посмотрел вниз. В этот момент  над
головой Ини сомкнулись длинные  зубастые  челюсти,  заглушив  предсмертный
вопль...
     - Такова воля богов! - торжественно произнес жрец.
     Руабен бессильно опустился на пол. Еще одна семья осиротела.  А  ведь
Ини можно было спасти. Ему так немного оставалось доплыть.
     Позже гребцы  разъяснили  ему,  что  в  этом  сепе  [сеп  -  область,
провинция]  крокодилы  были  священными  животными.  Прикосновение  к  ним
воспрещалось и грозило строгим наказанием. Все дивились,  сколько  было  в
реке этих безобразных священных животных.
     - Хорошо еще, что этот жрец не  наказал  тебя.  Видно,  рабочие  руки
сильно нужны, пошел бы и ты на обед крокодилам вместе со своим земляком, -
сказал ему сосед, с которым он сидел рядом, когда приходилось грести.
     - Все против бедняков.
     - И писцы. И боги, и жрецы, - закончил его мысль Сети.



                    НА СТРОИТЕЛЬНОЙ ПЛОЩАДИ ПИРАМИДЫ

     Наконец долгий путь по реке  окончен.  Дахабие  достигла  места,  где
пребывает двор фараона.
     Всех прибывших земледельцев выстроили на берегу в  одну  линию.  Трое
чиновников осмотрели их и разделили на две группы. В одну  отбирали  более
рослых и сильных, в другую - всех остальных. Руабен и Сети жались  друг  к
другу, опасаясь, что не попадут вместе. Так и случилось. Руабен  попытался
возразить, но чиновники даже не взглянули на  него.  И  сейчас  же  группы
разошлись в разные стороны. Руабен успел только бросить  тоскливый  взгляд
на растерянное лицо Сети.
     Чиновник повел свою группу на север от пристани по берегу реки. Узкая
дорога вилась то под сенью цветущих садов, то среди невысоких изгородей из
серого речного ила, за которыми виднелись хижины.  На  маленьких  двориках
звенели детские голоса.
     Зоркий глаз земледельца подмечал все ту же  нужду  в  земле,  которую
остро испытывали в верхнем течении Хапи. Оттого  так  узка  дорога  и  так
тесно на огородах. Но щедрые дары реки в виде жирного ила и обильной  воды
дают пищу всем растениям, тесно посаженным на малых  площадях.  Почти  все
время справа блестит река. Лениво катится она в низких берегах,  слева  на
западе иногда видна пустыня с ее горячими песками.
     Уныло брели земледельцы к своей неизвестной  судьбе.  Чиновник  молча
шагал впереди. Да и зачем ему,  образованному  человеку,  разговаривать  с
жалкими пахарями, присланными сюда для  грубых  черных  работ?  По  своему
положению эти люди будут мало чем  отличаться  от  рабов.  Да  и  язык  их
непонятен для людей столицы.
     Неизвестность томит прибывших. Вид цветущей долины  под  синим  небом
немного  успокаивает,  и  они  с  любопытством  озираются.   За   оградами
возвышаются густые стены винограда, не  знакомого  на  засушливой  родине.
Навстречу часто попадаются ослики, нагруженные мешками, корзинами.  Дорога
поворачивает к западу, и взгляду открываются пшеничные  поля,  сменяющиеся
яркой зеленью участков со льном.
     Потом они шли через  пригород  столицы,  построенный  лет  двенадцать
назад, когда некрополь перенесли севернее Соккара.  Тогда  фараон  пожелал
быть ближе к своей любимой  пирамиде,  чтобы  видеть,  как  она  строится.
Земледельцев, живших в этих местах с давних времен, согнали с их  клочков,
и вблизи реки, словно по волшебству, возник  легкий  загородный  дворец  с
традиционными прудами,  цветниками,  беседками.  С  плоской  крыши  своего
дворца, под защитой полотняного навеса, Хуфу часто наблюдал,  как  по  его
велению копошились тысячи людей и как неуклонно росла вверх его знаменитая
пирамида.
     За владыкой потянулась  знать  в  модное  теперь  предместье.  Вокруг
роскошного  царского  дворца  появились  виллы  вельмож.  На  их   участки
переносили молодые деревца, и  за  короткий  срок  здесь  вырос  маленький
чудесный   городок   с   тенистыми   садами,   благоухающими   цветниками,
поднявшимися на благодатной земле, обильно политой народным потом.  Здесь,
у  богатых  людей,  жизнь   была   сплошным   торжеством.   Невежественным
земледельцам, не видавшим ничего хорошего в своей жизни, казалось, что они
проходят через поля Иалу, где избранные пребывают в изобилии,  праздности.
Уж не сами ли боги жили здесь?
     Из богатого дворца четверо нубийцев  вынесли  на  роскошных  носилках
знатную  даму.  Пятый  слуга  держал  над  ней  пышное  опахало  из  белых
страусовых перьев. Он шагал в такт с носилками и весь  был  поглощен  тем,
чтобы тень падала на красивое лицо дамы. На узкой дороге  отряду  пришлось
остановиться и, прижавшись  к  стенам,  пропустить  носилки.  И  пока  они
двигались, дама с презрительным любопытством скользила  глазами  по  толпе
запыленных жилистых мужчин в грубых повязках, плетенных из болотных  трав.
Нарядная, она сверкала золотыми кольцами и браслетами.  На  обнаженной  ее
шее переливалось ожерелье из чередующихся нитей золотых и лазуритовых бус.
Носилки проплывали мимо, и в глазах Руабена остались напружинившиеся мышцы
крепких мужских рук с вздувшимися жилами под черной кожей.
     Но вот чиновник повернул в сторону пустыни, и все вышли  на  окраину,
граничащую с песками полосой зеленых полей.
     Перед ними открылась удивительная картина.
     На ровном каменистом плато  возвышалась  чудовищная  гора,  созданная
человеческими руками. И люди, сотворившие ее, казались в сравнении  с  ней
ничтожными червями. Непомерно  огромная  у  основания,  она  суживалась  и
заканчивалась наверху срезанной площадкой.  Там,  высоко,  много  десятков
людей что-то делали. Снизу они  казались  движущимися  букашками.  С  трех
сторон каменная громада укрывалась крутыми  земляными  насыпями.  С  верха
горы, с четвертой  стороны,  полого  опускалась  длинная  насыпь,  которая
постепенно  переходила  в  прочную,  гладкую  укатанную  дорогу.  По   ней
подвозили из соседних каменоломен громадные камни, весом не  менее  чем  в
шесть  быков.  По  мере  роста   пирамиды   приходилось   надстраивать   и
вспомогательные насыпи. Работа по их подъему  требовала  огромного  труда.
Вереницы полуголых людей двигались наверх,  согбенные  тяжестью  корзин  с
землей. Снизу видно было, как носильщики высыпали землю на одну из боковых
насыпей.
     В стороне от дороги высились ряды штабелей  сливочно-белых  скошенных
облицовочных глыб. При укладке они сглаживали уступы горизонтальных  слоев
кладки и придавали граням будущей пирамиды плоскую  сбегающую  форму.  Эти
шлифовальные блестящие треугольные камни поражали глаза  особой  чистотой,
безупречностью формы и точностью обработки. Под ярким  солнцем  они  сияли
ослепительно.  Их  заготавливали  в  Туринских  каменоломнях  и  во  время
разливов реки доставляли на плотах и барках до границы  воды,  подходившей
близко к строительной площадке.
     "О Исида! - думал Руабен, шагая по дороге, обжигающей босые  подошвы.
- Сколько же людей работало, чтобы добыть, сгладить  и  уложить  эту  гору
камней, так точно обработанных, что меж ними не просунуть и ножа. Каков же
он, живой  бог,  по  воле  которого  сотни  тысяч  людей  слабыми  руками,
вооруженными мягкой медью, кольями и водой, создали эту рукотворную  гору,
невиданную от сотворения мира. Каков  он,  живой  и  недоступный,  стоящий
неизмеримо высоко над людьми всей своей страны?"
     Чиновник  ушел  под  большой  тростниковый  навес,  где   от   солнца
укрывались надзиратели;  там  же  хранилась  вода  и  проводились  работы,
которые не требовали обязательного пребывания на раскаленной площади.
     Прибывшие с удивлением и страхом оглядывались кругом. А  по  каменной
дороге меж тем приближалась большая и странная толпа в несколько  десятков
человек.  Пригнувшись  и  подавшись  вперед,  люди  волокли  что-то  очень
тяжелое. Слышались покрикивания надзирателя, в воздухе промелькнул  бич  и
со свистом опустился на чью-то спину.
     Толпа приближалась.
     - Что это? - спросил Руабен.
     - Завтра узнаешь  на  собственной  спине,  -  невесело  усмехнувшись,
ответил ему проходивший мимо носильщик с корзиной.
     Толпа была все  ближе  и  ближе.  Кто-то  забежал  вперед  с  тяжелым
кувшином и начал поливать дорогу перед  толпой.  Десятки  людей,  напрягая
силы,  волокли  опутанную  веревками  известковую  глыбу   на   деревянных
полозьях, из-под которых шел дым и пахло горелым деревом. Вот глыбу начали
поднимать по насыпи. Несколько человек тянули ее спереди,  ухватившись  за
канат, а другие упирались с боков и сзади. Медленно поплыла она  вверх  по
сырым известковым дорожками, которые улучшали скольжение и предохраняли от
чрезмерного нагрева.
     Вздрагивая, поднималась она вверх,  наполовину  скрытая  согнувшимися
человеческими телами. Как худы были эти тела! От напряжения в них выпирали
ребра, позвонки. А глыба под костлявыми спинами, перемещавшимися руками  и
ногами все плывет и плывет без остановки по бесконечно  длинному  подъему,
ибо останавливаться нельзя. Задыхаясь, спотыкаясь,  люди  поднимаются  все
выше и выше под палящим, одуряюще горячим, безжалостным солнцем.
     И все они, прибывшие с далеких окраин страны, с мрачным  раздумьем  и
болью следили за толпой рабочих, видя в ней и свою горькую долю.  Казалось
им, что сейчас иссякнут остатки сил, что это последние ручьи пота текут по
черным спинам.
     Но глыба все ползет и чуть пошатывается под ободряющие крики. Вот она
на самом  верху  чуть  задерживается,  содрогается  и  исчезает  за  краем
выступа.
     И так каждый камень! Сколько же их в этой  огромной  горе?  С  каждым
слоем кладки все выше, все  труднее  и  опаснее.  Товарищи  Руабена  стоят
безмолвные, дивясь всему, что их  окружает,  и  ужасаясь  тому,  что  ждет
впереди...
     Сверху начали спускаться люди, поднявшие  глыбу.  Они  шли,  качаясь,
тяжело дыша, в грязных лохмотьях, еле державшихся на бедрах. На  их  лицах
выражалось равнодушие смертельно уставших людей.  Они  глянули  в  сторону
новичков и пошли своей дорогой, не спеша,  наслаждаясь  коротким  отдыхом.
Навстречу же двигалась новая толпа со следующей глыбой.
     Когда второй отряд проходил мимо, один из них упал, плетка опустилась
на молчаливое тело. К нему подошли двое рабочих и внесли под тень  навеса.
Один рабочий облил тело водой, но оно оставалось неподвижным.  Спустившись
сверху, подошли товарищи, потрогали, послушали, но, очевидно,  помощь  ему
была уже не нужна. Они понуро побрели за новой глыбой.
     Подошли чиновник с надзирателем и сообщили, что вся группа придет  на
следующий день на подвозку глыб. Надзиратель критически  осмотрел  всех  и
остался доволен их здоровым видом. Затем он отвел их в рабочие  дома,  где
жили строители гробницы.
     Огороженный  высокой  стеной  из  кирпича-сырца   поселок   находился
поблизости. Тесные, душные хижины, разделенные на темные клетки,  лепились
друг к другу. В поселке был небольшой каменный бассейн, защищенный  сверху
навесом. В него  носили  воду  из  ближнего  канала.  Надзиратель  коротко
рассказал о правилах жизни. По своему режиму она мало отличалась от  жизни
рабов. Он разместил их в каморки, где были  постланы  грубые  тростниковые
циновки, разваливающиеся от долгого употребления.
     У входа в хижины стояли большие глиняные кувшины с  водой  и  кружки.
Руабен с товарищами долго пили воду, а потом вошли в хижины,  спасаясь  от
жары. Кормить их не спешили. Тяжесть труда потрясла  Руабена,  хотя  он  с
детства привык к черной земледельческой работе. И никто не знает,  сколько
они пробудут здесь, вдали от родных  мест.  Каждый  из  них  погрузился  в
тяжелое раздумье.
     Вечером их накормили сушеной рыбой, черствыми ячменными лепешками.  К
этой пище добавляли чеснок и редьку.
     На закате вернулись рабочие. Со смешанным чувством страха  и  горечи.
Руабен наблюдал за ними. Они тяжело  волочили  ноги  и,  дойдя  до  хижин,
валились  на  циновки.  Худые,  с  запавшими  глазами,  лица  их  выражали
беспредельную усталость. Он плохо спал в  эту  ночь  и  все  время  слышал
тяжелые вздохи товарищей. На заре, когда он, наконец,  забылся,  громадный
окрик разбудил его. Все  вскочили,  не  понимая  со  сна,  что  случилось.
Наступил первый день  новой  работы.  В  утреннем  воздухе  было  свежо  и
прохладно. Умывшись, пошли  получать  свою  порцию  утренней  еды.  Работа
начиналась рано, а в самую изнурительную жару  прекращалась,  чтобы  после
полудневного зноя возобновиться до вечера.
     К месту работы их вел  надзиратель.  Когда  подошли  к  каменоломням,
надзиратель указал каждому рабочему постоянное место у салазок, на которых
возили блоки. Широкоплечего и высокого Руабена начальник поставил впереди,
у каната,  где  работа  считалась  наиболее  тяжелой.  Остальных  новичков
разместили вперемежку со старыми. Для  перевозки  уже  была  готова  груда
блоков. Надзиратель рассказал новичкам о правилах  работы,  и  они  начали
наваливать  первую  глыбу  и,  прочно  закрепив  ее  крепкими   веревками,
поволокли по дороге. Особенно тяжелым был подъем по насыпи наверх.  Сердце
бешено  колотилось,  а  дорога  неумолимо  поднималась   вверх.   Хотелось
передохнуть, но надзиратель не разрешал. И  когда  Руабен  чуть  запнулся,
резкая боль от удара плетки пронзила его тело.  Вот,  наконец,  и  выступ.
Надзиратель забежал вперед, показывая место, где можно было  остановить  и
свалить глыбу.
     Несколько минут все мучительно глотали  воздух.  Отдышавшись,  Руабен
огляделся и замер от удивления. Они находились на площадке,  поднятой  над
плоскогорьем  на  высоту  более   двухсот   локтей.   Несколько   десятков
каменотесов  шлифовальными  камнями  сглаживали  неровности  на  глыбах  и
подгоняли их к месту. Над ними были  устроены  навесы  из  циновок  -  для
защиты от солнечных лучей. Здесь работали наиболее искусные каменотесы.
     В красноватых лучах поднимающегося солнца широко, насколько охватывал
глаз, видна была долина, пересеченная рекой, теряющейся на юге и севере  в
зеленых садах и полях. Город разметался по берегу и тонул на юге в  легкой
утренней дымке. Он был бесконечным, огромным, сказочно красивым. С  севера
к  нему  примыкало  царское  предместье  с  дворцами   придворной   знати,
прикрытыми обширными садами.
     От величавой  реки,  сверкая  на  солнце,  тянулись  тоненькие  жилки
многочисленных каналов. И только отсюда, сверху, можно было  увидеть,  как
много этих узких, светлых и  блестящих  нитей  отходит  от  одной  могучей
водной артерии и питает животворной  водой  огромный  город.  В  солнечных
лучах пруды и бассейны блестели, словно рассыпанный жемчуг. Величественные
храмы тонули в темной зелени. И только  внизу,  у  самых  мертвых  песков,
унылыми  серо-зелеными  клетками  примостились  хижины  рабочего  поселка,
опоясанного такой же унылой стеной.
     Забыв обо всем на свете, Руабен  любовался  обширной  панорамой.  Его
восторг прервал грубый окрик надзирателя.  Восхищенные  улыбки  сбежали  с
лиц. Отряд начал спускаться по насыпи за следующей глыбой.
     Через несколько часов никто уже не смотрел на город. Тело  мучительно
болело, дрожали руки и ноги. Казалось, что день  никогда  не  кончится.  А
когда он все-таки  кончился,  Руабен  с  трудом  дотащился  до  постели  и
повалился на тощую циновку, не желая ничего. Он только чувствовал боль  во
всем теле. Товарищи с настойчивой заботливостью заставили новичков  съесть
свою долю пищи. Тяжелый сон показался коротким, как миг, когда на заре  их
снова разбудили. И опять знойный кошмар под  солнцем,  томительная  жажда,
жгучие удары треххвостной плетки.
     И глыбы... бесконечное число глыб... потом просто ненавистные  глыбы,
мука подъема по насыпи. Страх перед ней преследовал даже во сне.
     И  потянулось  нескончаемая  вереница  дней   и   ночей.   Они   были
однообразны, как песчинки в пустыне. И как будто ничего другого не было  в
жизни, кроме глыб, жажды, боли... Не было родной  деревни,  любимой  жены,
милых детей. Ничего не было. Были только камни - большие, тяжелые.
     Он ужаснулся, когда увидел человека,  раздавленного  глыбой.  Но  это
потом случалось часто, и он привык...
     Камни выпивали кровь и силы из молодых человеческих тел, калечили их,
давили и превращали в ненужный хлам. Раздавленные, умершие от непосильного
труда,   дурного   питания,   солнечных   ударов    поступали    в    руки
бальзамировщиков. Те наскоро натирали их содой, сушили  на  солнце,  потом
хоронили в грубых циновках в  общих  могилах.  Траты  на  массовый  способ
бальзамирования и захоронения были  невелики,  но  этот  обычай  старались
соблюдать, он поддерживал веру в могущество жрецов и хоть  немного  утешал
людей. Каждый житель Кемет старался сохранить  свое  тело,  чтобы  его  Ка
после смерти могло найти свою земную оболочку и на полях Иалу  встретиться
с дорогими людьми. Нарушать этот обычай не решались в Большом доме.
     Руабен постепенно знакомился с окружающими. Все они  были  из  разных
сепов и селений. В одной группе, с  которой  они  часто  встречались,  ему
особенно нравился, как и он, коренник - ведущий на канате салазок -  Нахт.
Это был мужчина лет двадцати восьми, высокий крепкого сложения, с  быстрым
взглядом угрюмых глаз. Группа тянула салазки молча,  прислушиваясь  к  его
редкой команде. Руабен часто помогал ему с товарищами на подъеме, хотя это
было мучительно тяжело после того, как поднята своя глыба. Но помощь  была
взаимной, и никто не возражал.
     В поселке их хижины  находились  поблизости,  и  они  перебрасывались
приветствиями и иногда просто говорили по душам, вспоминали прежнюю жизнь.
Однажды Нахт расхохотался, и Руабен, пораженный, молча смотрел на  него  и
не узнавал, так изменилось его лицо.
     - Ты думаешь, я всегда такой угрюмый, как голодная гиена? Эх, друг! В
этой распроклятой жизни люди  так  меняются,  что  родные  не  узнают  при
встрече. Уж не воображаешь ли ты, что у тебя на лице все время радость?
     Руабен невольно улыбнулся.
     - Наверное, у тебя характер помягче, я же злее тебя. Да ты  временами
думаешь: Осирису было бы больше  по  душе,  если  бы  Ахет  Хуфу  поменьше
угнетала людей. Зачем живому  богу  такая  гора?  Строили  же  его  предки
поменьше, пониже и попроще.
     Руабен опасливо оглянулся:
     - Не наше это дело - говорить о живом боге.
     - Зато наше дело ломать спину и падать от голода. Умный ты мужчина  и
мастер на все руки, а этого недодумаешь.
     - А если и додумаю, что из того? Ты додумал, но идешь в такой же муке
на гору, как и те, кто недодумал, - с досадой ответил Руабен.
     - И это верно, - с горечью согласился Нахт.
     Проходили дни, и где-то иногда  в  сознании  теплилась  надежда,  что
пройдут эти безрадостные времена и  они  вернутся  домой.  Но  пришла  еще
неприятность, которая была в их положении особым  злом.  Жесткие  ячменные
лепешки, составляющие основную еду в их  убогом  рационе,  с  каждым  днем
становились тоньше и меньше. Чеснок, лук  или  редька  не  могли  насытить
мужчин, выполняющих нечеловеческую работу.
     В один из таких дней, когда рабочие, пошатываясь, спускались  тихо  с
салазками, Руабена поразил непривычный яркий блеск внизу, под навесом.  Он
смутно догадался, что,  вероятно,  сам  царь  любовался  на  свою  любимую
пирамиду, и блеск исходил от его носилок, украшенных листовым золотом.
     Вместе с царем там стоял и чати. Хемиун за многие годы  видел  всяких
строительных рабочих, но теперь он внимательно смотрел на  их  движение  и
хмурился все больше. Группа их нестройно двигалась по насыпи.
     - Почему они такие худые? Особых причин на это нет,  распоряжений  об
уменьшении норм зерна не  было,  питание  должно  быть  обычным,  -  вслух
высказал свое беспокойство Хемиун.
     Он отошел от царя и приказал позвать к себе начальника припирамидного
поселения. Тот подошел встревоженный.
     - Почему они у тебя такие костлявые?
     - Начальник Дома пищи говорит, что убавили норму ячменя.
     - Ты не думаешь, что они упадут и некому будет работать?
     Начальник молчал, бледнея под взглядом Хемиуна.
     - Тебе надо было заняться этим вопросом и выяснить  точно,  сокращены
ли дневные нормы?
     Хемиун не стал продолжать разговора, сумрачный, уселся в свои носилки
и направился вслед за царем.
     "Завтра наведем в этом деле порядок", - с досадой думал он. Однако он
не предвидел, что события развернутся быстрее, чем он мог предполагать.
     На следующий день во  время  обеда  в  поселке  при  пирамиде  все  с
возмущением  обнаружили,  что  лепешки  по  сравнению  с  прежней   нормой
убавились наполовину.
     Худые, озлобленные, вечно голодные перевозчики и  каменотесы,  раньше
такие молчаливые, теперь прорвались в полный голос:
     - Нас совсем решили уморить! - кричали одни.
     - Работаем, как быки, а кормят хуже собак... - возмущались другие.
     - Скоро совсем не будут давать еды. Один чеснок да редька!
     - Собак кормят лучше, чем нас!
     - Братья! - вдруг раздался сильный  голос  Нахта.  -  Наши  глыбы  не
увезет и пара быков, мы же  должны  поднимать  их  на  огромную  гору.  Но
хороший хозяин заботится о своих быках, когда пашет на них. Он бережет  их
и хорошо кормит, если они на тяжелой работе. Кто у нас хозяин?  Зачем  нас
пригнали сюда? Зачем оторвали от родных,  от  детей?  -  слышался  гневный
голос Нахта в напряженной тишине. - Мы работаем тяжелее, чем любой бык, но
нас не хотят кормить. Сколько наших братьев  упало  на  этой  горе,  когда
тащили глыбы сверх своих сил?  Сколько  из  них  умерло,  надорвавшись  от
работы и плохой еды? Нас ожидает такая же участь. Пусть отпустят домой,  к
нашим семьям, если нет для нас еды! Пойдем, заявим об этом чати!  Если  не
желают отпустить, пусть перебьют. Чем мучиться без  конца  на  этой  горе,
лучше умереть враз...
     - Пойдем! Все пойдем! - раздались голоса в толпе. - Веди нас!
     - Идемте все! - сверкая жгучими черными глазами призывал Нахт.
     И он сильно, порывисто зашагал к воротам, за ним потоком  устремилась
армия строителей Ахет Хуфу.
     Руабен, слушая Нахта, забыл обо всем и чувствовал  лишь  непреодолимо
властную силу призыва. Он двинулся за Нахтом, и они пошли  рядом,  впереди
всех, и стража  в  воротах  уже  ничего  не  могла  с  ними  сделать.  Эта
безоружная армия с сильными руками сверкала  ненавидящими  глазами  вместо
секир, и стражники отступили перед стихией гнева.
     Начальник поселка пробовал защитить ворота, но людской  вал  отбросил
его, и он, оглушенный,  смотрел,  как  толпа  выплеснулась  на  дорогу  и,
неудержимая, полилась к пригороду.  Он  не  знал,  что  делать  и,  только
собравшись с мыслями, послал двух стражников предупредить чати о бунте.
     - Какое несчастье! Как на беду, всю стражу  из  поселка  отправили  с
караваном в Ливийскую пустыню. Но кто же этого  ожидал?  Всегда  все  было
тихо, спокойно! Теперь  несдобровать!  -  жаловался  начальник  оставшимся
стражникам.
     Они вышли за ворота и беспомощно смотрели,  как  человеческий  поток,
извиваясь, быстро удалялся. В знойном слепящем мареве  он  становился  все
более слитным в своем красновато-черном цвете, в едином порыве...
     Руабен бежал рядом с Нахтом, в толпе слышались восклицания, отдельные
слова и тяжелое дыхание сотен бегущих. Свобода пьянила;  опасность  взрыва
еще не представлялась, она была еще не видна. Но всем было ясно, что  жить
так, работать так дальше нельзя. В этом была их правота и сила. В душевном
подъеме они не замечали палящей жары и жажды. Нахт  между  тем  мучительно
соображал, что он должен делать,  куда  он  стремится  и  ведет  за  собой
людскую массу? К чати! Он ведает всем строительством Ахет  Хуфу.  Вот  уже
скоро поворот дороги к дворцам, там же живет и Хемиун.
     Руабен резко вскрикнул и остановился, схватившись за ногу.
     - Что? - остановившись на секунду, спросил Нахт.
     - Сильно ранил ногу!
     - Перевяжи и догоняй! - Нахт снова устремился  вперед,  словно  хотел
скорее разрешить все вопросы, которые его мучили.
     Руабен заковылял на одной ноге в сторону и упал.  К  нему  из  густой
толпы пробрался сосед по хижине Маи. С размаху Руабен наступил  на  острую
кость, и она глубоко вонзилась  в  подошву.  Кровь  лила  сильной  струей,
смывая дорожную пыль. Маи отделил от повязки Руабена  лоскут,  но,  прежде
чем перевязать рану, осмотрелся. Заметив куст, оторвал  несколько  листьев
и, закрыв ими рану, туго перевязал ногу. Руабен потерял  сознание.  Маи  с
тревогой смотрел на него. Толпа ушла  уже  далеко,  закутавшись  в  облако
пыли. Если бы они и пытались догнать, то не смогли бы.
     - Что же делать? Вода далеко. Как помочь?
     Но в это время Руабен открыл глаза, сел и, увидев, как по направлению
реки шли его товарищи, пытался встать, но не  мог  наступить  на  ногу  от
резкой боли.
     - Что же теперь? Пойдем в поселок, недалеко мы с тобой уйдем.
     - Пойдем за ними! Это же предательство! - умолял Руабен.
     Но когда он  встал  и  наступил  на  раненую  ногу,  снова  упал  без
сознания.
     - Тоже бунтовщик, - разговаривал вслух Маи, - так выработался, что  и
на мужчину перестал походить. А кровь-то все идет...
     Он  оторвал  еще  кусок  и  снова  перевязал  рану,  прикрыв  свежими
листьями. Маи стоял, не зная, что делать. От слабости, от палящего солнца,
от потери крови Руабену становилось хуже. И  тогда  Маи  взвалил  себе  на
спину раненого и, задыхаясь от тяжести, побрел назад к поселку.
     В это же время князь Хемиун сидел со своим дядей на крыше дворца  под
полотняным навесом. Хуфу торопил со строительством пирамиды.
     -  До  вершины  еще  далеко,  да  стена  вокруг  пирамиды,   храмовые
постройки. Сколько еще лет надо? Ты должен спешить. Поставь  больше  людей
на строительство, - настаивал царь. - Прошло уж больше  двух  с  половиной
десятилетий.
     Хемиун с досадой покусывал губы,  сдерживая  внутреннее  кипение.  Уж
если он не вкладывал умения и энергии в эту гробницу, то кто же тогда  это
сможет? Но вслух он сказал очень спокойно:
     - Твое величество! Вершину мы закончим быстрее, ведь с  каждым  слоем
ее площадь уменьшается, глыб и работы требуется меньше. Мы  очень  спешим,
но рабочих рук не хватает. Крестьяне остаются на удлиненные  сроки.  Кроме
того... - Он замялся.
     - Что еще тебе надо?
     - С едой плохо. Мы их плохо кормим.
     - Ты - чати, и  поэтому  у  тебя  все  права.  Делай,  что  надо  для
ускорения. Я с твоими мерами соглашусь.
     - Хорошо, твое величество! Я постараюсь изыскать зерна, не хватающего
нам до нового урожая. При хорошем корме работа  пойдет  лучше.  Мы  вместе
были вчера на Ахмет Хуфу. Я никогда не видел, чтобы все наши рабочие  были
такие худые.
     - Насколько мне известно, отпуска зерна не сокращали, - заметил царь.
     -  Я  проверю.  Подозреваю,  что  в  Доме  пищи  обворовывают.  Нужно
проверить чиновников. Казнокрадство создает добавочные трудности.
     - Если это так, наказать со всей строгостью расхитителей.
     - Сегодня будут посланы надежные люди для проверки, - ответил Хемиун.
Его энергичное лицо сделалось злым и усталым.
     Хуфу сидел, перебирая пальцами по резной ручке кресла. С тех пор  как
начали строить пирамиду, прошло более двадцати пяти лет. Как много было за
это время трудностей, нехваток, недородов и неурожаев! Но она росла  вверх
несмотря ни на что. И сейчас он думал о том, что надо спешить и изыскивать
всяческие средства для завершения.
     В это время Хемиун заметил непривычное движение на западе, со стороны
поселка при  пирамиде.  Неясная,  но  близкая  к  истине  догадка  молнией
сверкнула в его  сознании.  Он  резко  встал,  но  сейчас  же  вспомнил  о
присутствии царя.
     - Прости, твое величество! Мне надо быть на строительстве.
     Дядя удивленно посмотрел на него. Это была неслыханная дерзость.  Как
будто  что-то  могло  быть  важнее  разговора  с  царем.  Племянник   явно
забывался,  избалованный  властью.  Но  лицо  Хемиуна  выражало   тревогу,
озабоченность.
     - Если я сейчас не попаду на пирамиду, затормозится подвозка камня, -
на ходу сочинял чати. Не мог же он сказать, что подозревает бунт  рабочих.
Он низко поклонился дяде и, не ожидая его  милостивого  разрешения,  начал
спускаться вниз. Во  дворе  он  торопливо  объяснил  начальнику  дворцовой
стражи, чтобы направил отряд навстречу толпе, а сам на носилках повернул в
ту же сторону.
     Вооруженный отряд встретил толпу каменотесов  и  перевозчиков  вблизи
дачного городка, когда они были близко от цели.
     Впереди бесстрашно шел Нахт.
     Воины  встали  поперек  дороги,  преградив  путь  и  выставив  вперед
сверкающие секиры и пики.
     - Что вам угодно? - грозно спросил военачальник Нахта. - Что за бунт?
Кто позволил вам выйти на стену поселка?
     - Мы хотим, чтобы нас не только заставляли работать до  упаду,  но  и
кормили. Прежде чем пускать в дело оружие, спроси, сколько наших товарищей
упало от недоедания, оставив вдов  и  сирот.  Ни  один  человек  не  может
работать без еды. И нам все равно - погибать от голода  или  в  тюрьме,  -
смело говорил Нахт и продолжал: - Посмотри на эти тени вместо людей! И  не
хочешь ли ты, гладкий и сытый, доказать голодной толпе, что ты сильнее  со
своими пиками? - уже насмешливо закончил Нахт.
     Военачальник сделал своим воинам округленный жест,  и  они  незаметно
окружили толпу. Но их было слишком  мало,  и  толпа  на  них  не  обратила
внимания.
     - Куда вы направляетесь? Здесь  дворцы  царской  семьи,  и  никто  из
смертных не имеет права ходить здесь. Прекратите бунт и идите к себе.
     - Мы идем с жалобой к чати. Он  рассудит  нас.  Бунтовать  же  мы  не
собираемся, - снова заговорил Нахт под одобрительный гул толпы.  -  У  нас
всех есть семьи в родных местах, и мы хотим к  ним  вернуться.  Мы  просим
прибавки еды, чтобы тянуть наши глыбы.
     - Так вот что: отправляйтесь в свой поселок, пока не  поздно.  О  еде
позаботится начальник вашего поселка, просьбу вашу передам чати. Тебя  же,
главного бунтовщика, я забираю с собой. Забирайте передних! -  скомандовал
начальник.
     Но огромная толпа, поняв все, окружила Нахта, и горстка  воинов  сама
очутилась в кольце озлобленных, молчаливых рабочих. Военачальник удивленно
следил за их перемещением и обнаружил - он сам был зажат так, что  никаким
оружием уже не смог бы воспользоваться. Он растерянно озирался  в  поисках
подчиненных.
     - Приведи к нам чати, если мы не можем идти туда! - сказал Нахт.
     Кто-то цепкими пальцами разжал руки у военачальника, и он понял,  что
его обезоружили. Сотни настороженных глаз следили за ним, и вот уже  он  и
Нахт стоят снова впереди толпы.
     - Хорошо! Я передам князю, что вы требуете, чтобы он выслушал вас,  -
ответил  военачальник  на  молчаливый  вопрос  Нахта.  Он  был  красен  от
бессильной злобы и унижения перед этой жалкой толпой.
     В это время, задыхаясь от  быстрой  ходьбы,  появились  носильщики  с
Хемиуном. Он подошел к толпе,  остановив  удивленные  глаза  на  плененных
воинах.
     - Что здесь случилось?
     - Вот вздумали  бунтовать,  -  осмелев  от  присутствия  чати,  начал
объяснять начальник воинов.
     - Нет, великий господин, это совсем не так.
     - Объясни, Нахт! Расскажи все, как надо, - слышались голоса.
     - Здесь собрался трудовой люд, привычный к  тяжелой  работе.  Но  нет
больше наших сил терпеть. Нам убавили и без того скудную  еду  наполовину.
Скоро некому будет тянуть камни. Все мы упадем без всякой пользы.
     - Чего вы хотите? - резко спросил Хемиун.
     - Мы просим увеличить нам еде, прибавить хлеба. При такой  пище,  что
нам дают, мы не в силах таскать собственные ноги, не то что глыбы...
     - Хорошо! Отправляйтесь немедленно в поселок. Вопрос о пище разберем.
Что можно, сделаем.
     Его голос, как удар молота, обрушился на толпу.
     - Ты останься, - приказал он Нахту.
     - Идите, братья! - мягко обратился Нахт к толпе.  -  Князь  не  будет
нарушать данного им слова.
     Он смотрел, как нерешительно и нехотя поворачивался  медленный  поток
темно-красных загорелых тел. Какая-то душевная слабость охватила его.  Еще
минуту назад люди беспрекословно подчинялись ему. И вот он сам нарушил это
единство и один должен нести наказание за их справедливые требования.
     - Мы не оставим его,  -  вдруг  раздалось  несколько  голосов.  -  Мы
виноваты все. Он говорил за всех нас.
     - Так что же, вы все хотите в тюрьму? - зло спросил Хемиун.
     Толпа остановилась и молча ждала конца событий.
     - Идите! - говорил Нахт. - У вас семьи, отработаете срок и  вернетесь
домой. Князь строг, но справедлив и накажет нечестных чиновников.
     - Мы не пойдем без тебя.
     - Идите! Вернется ваш бунтовщик!  -  нетерпеливо  проговорил  чати  и
повелительно показал на запад.
     Люди нерешительно топтались.
     - Идите! Князь дал слово, что я вернусь к вам!
     Нахт прощально махнул рукой и в  сопровождении  стражи  направился  к
столице.
     Хемиун проводил его  глазами,  повернулся  и  смотрел  вслед  жалкому
человеческому стаду. Вопиющая  худоба,  отвратительные  запахи  чеснока  и
редьки, как бы вросшие в их  тела,  грязные  отребья  повязок  -  все  это
вызывало только брезгливость. Но сейчас же он вспомнил толпы мужчин, когда
их приводили с пристани в поселок.
     Те, новые, приходящие сюда люди, были свежими, с блестящими  глазами,
и от них исходил запах  степей,  речной  воды.  Тела  их  были  свежими  и
гладкими, лица  -  испуганно-доверчивыми.  У  этих  -  глаза  отупевшие  и
ненавидящие. Но без этих людей никогда бы его замыслы не выполнились.
     Теперь сотни  людей  медленно  двигались  на  запад,  понуро  опустив
головы.  Единство  их  было  разрушено,  порыв  погашен.   Голодные,   она
возвращались, не  веря  в  обещания  сытого  князя,  и  со  страхом  ждали
наказания.
     Хемиун неторопливо направился к своему особняку. То,  что  он  видел,
требовало разумных мер.
     Он вызвал к себе двух преданных помощников и отправил их для  ревизии
расходования продуктов в Доме пищи. К  вечеру  пришли  дрожащие  начальник
поселка  и  виновник  -  начальник  Дома  пищи.  Хемиун   долго   с   ними
разговаривал.
     В тот же вечер рабочим увеличили нормы пищи по приказанию  князя.  Со
следующего дня все нормы были восстановлены, и даже стала появляться сухая
вяленая рыба, иногда вареная.
     Рабочие успокоились.
     В наказание всем, принимавшим участие в бунте, а  в  нем  участвовали
все до единого, срок пребывания на работах увеличили в два раза,  об  этом
объявил начальник пирамидного поселка. Гроза над ним прошла  благополучно,
и он все приказания князя выполнял неукоснительно.
     Руабен не мог ходить, и его, чтобы  не  ел  даром  хлеб  из  закромов
живого бога, отправили на  зернотерки  размалывать  зерно,  пока  заживала
рана.
     Он очень беспокоился об участи Нахта и  грустил  о  нем.  Но  однажды
слышал разговор стражников между собой. Они говорили,  что  после  допроса
Хемиун отправил его с товарищами  в  наказание  на  Асуанские  каменоломни
сроком на три года. Князь не сдержал своего слова.
     Через пять дней молодые ревизоры  явились  к  чати  и  сообщили,  что
произвели тщательную проверку казнокрадства. С ними был и царевич  Хауфра,
который уже несколько лет занимался государственными  делами,  готовясь  к
управлению страной. Сейчас он сидел  в  кресле  и  внимательно  следил  за
разговором. Хемиун - двоюродный брат царевича, обозленный  неполадками  на
строительстве, был  хмур.  Докладывал  один  из  молодых  людей.  Чувствуя
состояние чати, он смущался, боясь какой-нибудь неловкостью  вызвать  гнев
князя, но Хауфра ободряюще кивнул ему, и молодой человек смелее продолжал:
     - Я уже сказал тебе, великий господин, что нам  пришлось  съездить  в
окрестности Она, где Аму обменял участок земли на украденное зерно. Там он
построил две большие башни, и они полны доверху зерном. Кроме того, ячмень
и полбу меняли его слуги и родственники на базаре и отдельным  людям.  Все
это, конечно, делалось втайне, но соседи следили за ним, да и в Доме  пищи
тоже были не слепые. За все время Аму похитил  из  Дома  пищи  530  мешков
зерна. Но не ожидал проверки, поэтому ничего  не  успел  спрятать,  и  все
золото, электрон, ткани и многое другое - все находилось  в  кладовых.  Мы
переписали все имущество и по приказу великого господина Хауфра  поставили
стражу, а самого казнокрада отправили в тюрьму, пока ты не прикажешь,  что
с ним делать.
     Возмущенный, разгневанный чати  нетерпеливо  прошелся  по  комнате  и
залпом выпил бокал пива.
     - Как будем наказывать расхитителя? - спросил Хауфра.
     Хемиун  враз  успокоился  и  сел.  Его   распоряжения   всегда   были
молниеносно быстры и кратки:
     - Наказание ему будет таково: все зерно отправить в  Дом  пищи  и  не
оставить в закромах вора ни зернышка. Все  имущество  взять  по  списку  и
отправить в казну живого бога, оставить лишь то, что не  имеет  цены.  Ему
самому дать 50 ударов палками на самой людной площади,  на  базаре,  чтобы
все  знали,  что  ожидает  бессовестного  вора,   от   которого   страдает
государство и люди. И пусть об  этом  кричат  самые  голосистые  глашатаи.
После наказания отправить на три года в Туринские  каменоломни  и  кормить
так же, как он кормил каменотесов. Как, царевич, не прибавишь ли чего?
     - Лучше не придумаешь, брат! - ответил Хауфра.
     - Но у него четверо детей, как же быть с семьей?
     - Оставь три мешка, а потом как  хотят.  О  семье  надо  было  думать
раньше, - резко ответил князь.
     - Сама богиня истины Маат  не  поступила  бы  справедливей!  Мошенник
заслуживает, эту суровую кару, - льстиво проговорил первый ревизор, и  оба
низко поклонились.
     - Вас благодарю за добросовестную работу, за быстроту. Вознаграждение
получите  из  имущества  вора.  Одного  из  вас,  -  и  он  посмотрел   на
докладывающего, - назначаю начальником Дома пищи. Надеюсь, -  чати  сделал
паузу, глаза его недобро сузились, - что тебе такого наказания не придется
выносить! Не спеши богатеть!
     Молодой человек вспыхнул и поблагодарил за назначение.
     Хемиун спокойно уселся в кресло, только левое веко  его  судорожно  и
часто подергивалось.
     - Идите, немедленно выполняйте!
     Молодые люди распростерлись в поклоне и удалились. Хауфра  остался  с
братом, чтобы обсудить несколько важных вопросов.
     Все  было  выполнено,  как  приказал  князь.   Наказание   казнокрада
устрашило всех больших и маленьких начальников. Об этом говорили  во  всех
домах. Столица притихла.



                               СОН РУАБЕНА

     Часто снится Руабену одна и та  же  картина.  Родная  убогая  хижина,
уютно притаившаяся под сенью пальм.  Солнечные  лучи  скользят  по  стенам
хижины, по маленькому огороду.
     Вот из  хижины  выходит  стройная  смуглая  женщина.  Тяжелые  черные
волосы, откинутые назад, открывают чистый низкий лоб.  Печальные  красивые
глаза кого-то ищут. Руабен рванулся к ней, но она  исчезла  среди  высоких
зеленых стеблей. Он спешит и  выходит  на  берег  великого  Хапи.  Широкий
голубой простор реки стремительно несется куда-то в безбрежную  даль.  Над
блестящей водной гладью, отражающей ближние хижины, сады и густые заросли,
над всем ярким и светлым миром несутся крики водяных птиц.
     И вдруг Руабен в ужасе  цепенеет.  На  берегу  играет  камешками  его
маленький  сын  Пети.  Ребенок  доверчиво  протягивает  руки  подползающей
огромной коряге. Безобразная эта  серо-зеленая  коряга  раскрыла  страшную
зубастую пасть над ребячьей головкой. Где же Мери? Он пытается бежать,  но
не может. Еще одно движение этой пасти, и его малыша не будет.
     В холодном поту Руабен просыпается от собственного крика и ужаса.  О!
Великий Ра! Помоги им! Мать земледельцев, Исида! Ты знаешь  горечь  потерь
любимых! Защити их, слабых!
     Изнурительный труд гасил все его мысли и  чувства.  Изможденное  тело
валилось на циновку. Он погружался в  тяжелый  сон  человека,  измученного
физически и душевно.
     Но проходили дни, и он постепенно начал втягиваться. Несколько раз он
заходил в каменоломни и наблюдал работу каменотесов. Их работа  показалась
ему еще более безотрадной. Вместе с потом известковая пыль разъедала тело,
работа в полумраке или, наоборот, на солнцепеке в мрачных узких ущельях, в
скрюченном положении. Постепенно он привыкал. И тогда что-то живое  начало
пробуждаться в его душе. Однажды он сидел на пороге хижины и  рассматривал
кусок светлого дерева, привезенного с собой. Он вытащил  бережно  хранимый
нож, подумал и нанес несколько контурных линий. Пальцы осторожно и любовно
обхватили  материал.  Нож  упорно  и  уверенно  врезался  в  слои.  Работа
захватила его. И вот уже удивленные товарищи с  восхищением  рассматривают
маленькую фигурку антилопы. Блестящие крапинки черного камня  вместо  глаз
придали  живость  смело  очерченной  головке.  Тоненькие   рожки   задорно
поднимались вверх. Товарищи посоветовали обменять  ее  на  рынке  на  еду.
Руабен, подумав, согласился. Но решил сделать  еще  что-нибудь.  Древесины
уже  не  было,  зато  хорошего  камня  сколько  угодно.  Он  выбрал  кусок
полупрозрачного  алебастра  с  розоватым  нежным  оттенком.   Алебастровых
обломков  на  строительной  площади  было  много.   Кусок   белого   камня
превратился в кружку,  обвитую  двумя  лотосами.  Несколько  дней  он  еще
тщательно шлифовал и придирчиво  отделывал,  прежде  чем  решил,  что  все
закончено. Обе работы  были  безупречны.  Странно  было  видеть  в  убогих
хижинах эти красивые вещи.



                            ТРЕВОГИ ЖИВОГО БОГА

     К повелителю Верхнего и Нижнего Египта все  чаще  приходили  приступы
дурного настроения. Десятки лет мысли его  занимала  усыпальница.  И  хоть
самое трудоемкое, самое тяжелое завершено,  но  работы  еще  много.  Много
средств нужно для окончания.  И  закрадывалась  мысль:  успеет  ли  Хемиун
сделать все намеченное? Удел всех смертных людей - болезни старости -  все
чаще навещали его: болела голова,  по  телу  разливалось  недомогание,  не
хотелось двигаться. Надоело каменным истуканом  сидеть  на  троне,  решать
важные дела, принимать знатных людей, творить суд, как надлежало царю.
     Упорно жила ненавистная  мысль  -  уйдет  в  страну  Молчания  раньше
окончания гробницы, наследник,  одержимый  стремлением  увековечить  себя,
начнет  строить  свою  пирамиду,  отцову  же  забросает  мусором,  песком,
необожженными  кирпичами.  Немало  примеров  в  прошлом.   Он   пристально
всматривался в лица старших детей. Пока еще не решил, кто будет преемником
-  Хауфра  или  Джедефра.  Сыновья  смущались,   не   зная   причины   его
подозрительных взглядов.
     Запомнился пугающий разговор, когда он сидел в  тени  густых  кустов,
дремал. Подошли Хауфра и Бауфра, присели на скамью, не зная,  что  в  двух
шагах сидел отец.
     - Уж несколько лет занимаемся делами управления страной.  Только  мне
думается, никогда не было такого настроения у  низшего  люда.  Такие  злые
слова иной  раз  услышишь,  делается  не  по  себе.  Да  хранит  нас  всех
всемогущий Ра! Семь и семь раз надо припасть к  его  защите.  Простолюдины
говорят, что отец наш, да будет он жив, здоров и невредим, довел людей  до
нищеты. Да еще два неурожайных года. Пахарей  много  умерло,  покалечились
тяжелыми камнями. Всегда так было: кто беден, тот враг. Не  имеющий  вещей
не будет другом того, у  кого  их  много.  Да  будут  простерты  над  нами
хранительные силы богов. И жрецы ворчат, много богатств отдали Ахмет Хуфу.
     - И я слышал много такого. Идешь иной  раз  в  темноте  неузнанный  и
слышишь разговоры, от которых  холодок  пройдет  по  спине,  -  подтвердил
Хауфра, - уж не бунтом ли грозит нам народ? Не хочется верить.
     - До этого, думаю не дойдет. Народ Кемет привык к тому, что на  троне
живой  бог.  Да  еще  в  этом  году  будет  хороший  урожай,  простолюдины
успокоятся. Мы же будем веселиться, проведем вечер в  радости,  как  боги.
Надо помнить: покинув землю, мы на нее не вернемся. Пойдем примем омовение
после жары и пыли, и умастят нас рабы лучшим ливийским маслом.
     Они ушли. И Хуфу поник, будто коснулось его грозное дыхание народного
гнева. Страх вошел в сердце. Ведь в истории Кемет бывало  такое  жуткое  -
бунт низшего люда. И жрецы - эта наибольшая сила страны, хоть  и  покорны,
но кто их знает... Заговоры ткутся всегда в глубокой тайне.
     Фараон - будто в этом было спасенье - торопливо прошел  во  дворец  и
поднялся на крышу. Веяние с Великой Зелени [Великая Зелень  -  Средиземное
море] освежило его. Яркий день и безмятежная голубизна  неба  утишили  его
страх, но он где-то затаился и Хуфу уже знал, что он будет навещать.
     Он поделился своими опасениями с Хемиуном. Князь сумрачно усмехнулся.
     - У нас много плеток, и все они в действии. Тысячи воинов с секирами,
вооруженные стражники, да еще те, кто держит уши в неустанном внимании.  И
всех мы кормим, живут от нашей милости и щедрот. - Он задумался. -  Вот  с
жрецами хуже. Не любят расставаться с накопленными богатствами,  но  храмы
много получали от царей в прошлом. Да  и  то...  Только  словоточение.  Им
выгодно прославлять пирамиду, могущество фараона, призывать  к  поклонению
богам. У тебя могучая поддержка от  богатейшего  храма  Ра  в  Оне,  да  и
столице -  от  храма  Солнца.  О  жрецах  нечего  беспокоиться.  Им  нужно
поклонение народа храмам и вера в силу живого бога.
     - Да низойдет на тебя всякая благодать - здоровье, богатство, высокая
мудрость, долгая жизнь  и  счастье  детей.  Успокоил  ты  меня,  -  горячо
благодарил фараон племянника.
     Хемиун улыбнулся, почему-то жалким показался всемогущий дядя со всеми
его страхами. Он подошел к Ахет Хуфу, привязавшей его жизнь  к  себе,  как
цепями.



                                 НА БАЗАРЕ

     Начальник поселка строительных рабочих неожиданно для самого  Руабена
отпустил его на базар в Менфе.
     До базара было далеко, около сорока тысяч локтей. Руабен встал  рано.
Свежее утро сверкало яркими красками  над  широкой  долиной  реки,  полной
жизни и движения. Он прошел через пригород - царскую резиденцию. Роскошные
особняки были обнесены глухими  высокими  стенами.  Над  ними  свешивались
густые ветви сикимор, или  смоковниц.  Верхушки  виноградных  лоз  гибкими
ветвями вырывались к солнцу и темной резной бахромой  оттеняли  стены.  За
ними текла жизнь  богатая,  сытая,  роскошная.  Оттуда  доносились  голоса
детей, смех, разговоры слуг. В воздухе распространялись  дразнящие  запахи
вкусной еды.
     С предместьями, поселками  простолюдинов,  ремесленников,  рыбаков  и
моряков, живших на окраинах, Белая Стена, или Менфе - столица  всемогущего
Хуфу  -  была  огромна.  Предки  ремесленников,   поселившиеся   здесь   в
незапамятные времена, окружили  свои  хижины  садами  и  огородами.  Давно
посаженные деревья буйно разрослись  и,  перемешавшись  с  любимыми  здесь
виноградными лозами, совсем закрыли убогие  хижины.  Но  жители  в  особых
строениях и не нуждались. Жизнь, в  основном,  протекала  во  дворах,  где
стояли очаги для пищи, здесь же и ели, сидя на тростниковых циновках.
     По дороге Руабену часто попадались храмы, окруженные густыми  рощами.
Статные стволы пальм с гордыми кронами чеканно  вырисовывались  на  чистой
синеве неба. Они  господствовали  над  строениями  и  чуть  колыхались  от
северного ветра, несущего влагу и свежесть с Великой Зелени. Перед храмами
были открытые площадки с жертвенниками, на которых приносили жертвы  богам
в празднества.
     День был праздничный, и к  базару  во  всех  направлениях  устремился
народ. Маленькие ослики бодро  тащили  грузы  или  седоков,  ноги  которых
спускались почти до земли.
     Было уже позднее утро, когда он вместе с другими  подошел  к  базару,
близость которого чувствовалась по доносившемуся гвалту. Он враз  попал  в
крикливую сутолоку.
     Базар в городе Менфе был огромный и  славился  по  Черной  Земле.  Из
окрестных селений привозили и приносили в прожорливую столицу всевозможные
продукты и изделия.
     Руабен вошел в пищевые  ряды.  Большие  корзины  с  луком,  чесноком,
петрушкой, огурцами и редькой окружили его своими  резкими  запахами  и  с
особой силой обострили чувство голода, от которого он  давно  уже  не  мог
избавиться. Ряды корзин с прозрачными, туго налитыми виноградными  кистями
зазывали своей свежестью. Каких только не было здесь сортов!  И  здесь  же
груды фиников, орехов и каких-то незнакомых фруктов. Яркие, ароматные, они
радовали глаза и вызывали судороги в пустом желудке. Он  поспешил  пройти,
но попал в хлебные ряды. Зычными голосами зазывали владельцы покупателей:
     - Свежие лепешки! Свежие лепешки!
     - Горячие пирожки! Вкусные пирожки!
     От манящих запахов Руабену стало совсем дурно.  А  кругом  разносился
тонкий аромат медовых сладостей, печенья разных цветов и  форм.  Он  почти
пробежал это место и  попал  к  рыбникам.  В  больших  двуручных  корзинах
трепетала и переливалась жемчужной чешуей всевозможная рыба - щедрые  дары
реки. С запахом влажного  речного  ила  смешивался  резкий  всепобеждающий
привкус соленой вяленой рыбы, нанизанной на тонкие веревки.
     Вокруг шел бойкий  обмен.  Владельцы  продуктов  и  вещей  спорили  и
торговались с покупателями, у которых через плечо висели мешочки с зерном.
При расплате зерно замерялось кружками определенной емкости. Но Руабен все
это видел мельком, хотя посмотреть  было  интересно.  Нестерпимо  хотелось
есть,  он  торопливо  вышел  на  окраину  базара.  Оглянулся.  Здесь  было
свободно. Стояли, понурившись, ослики,  боязливо  вздрагивали  привязанные
антилопы. На земле из корзины высовывали  головы  гуси,  похожие  в  своем
движении на змей. Один из них недовольно  гоготал.  Около  гусей,  видимо,
ремесленник держал в руках  блестящие  медные  тесло  и  топор.  Оживленно
торговался с хозяином. В ожидании  покупателей  переминались  у  мешков  с
ячменем и пшеницей земледельцы. Рядом продавались общипанные птичьи тушки.
Продавцы из местных селений предлагали небольшие стволы  пальм  и  акаций.
Важные купцы стояли со слоновыми бивнями и связками страусовых перьев.  Он
прошел дальше. Здесь продавали полотно, пестрое или в полоску, и тончайший
прозрачный льняной виссон. Были здесь и  толстые,  плетенные  из  болотных
трав передники для бедняков. Он внимательно посмотрел на красивые  пестрые
ткани - вспомнилась Мери.
     "Привезти бы ей такой  тонкой,  прозрачной  на  платье",  -  печально
подумал он.
     Базару не было  видно  конца.  Теперь  пошли  ряды  ювелиров.  На  их
маленьких столиках сверкали всевозможные украшения  -  перстни  и  кольца,
ожерелья из лазурита и бирюзы, сердолика и оникса; золотые и  электроновые
запястья, ножные браслеты, пряжки. Он любовался на серебро, которое  видел
впервые. На низеньких скамейках  сидели  мастера  и  работали  над  своими
миниатюрными изделиями. Столичные щеголихи стайками  порхали  от  стола  к
столу, оживленно переговаривались, примеряли понравившиеся украшения.  Они
надевали тонкие серебряные  кольца  и  качали  головой...  Золотые  стоили
дешевле...
     Повернув в сторону, Руабен попал к кожевникам. Какой только здесь  не
было обуви! Изящные женские сандалии и мужские  из  посеребренной  кожи  и
золоченой, с блестящими пряжками. На шестах висели целые кожи всех цветов,
шкуры животных и диких зверей.
     И вот, наконец, то, что ему нужно. Бесконечные ряды кувшинов,  чаш  и
бокалов, дорогих и тонких, из горного хрусталя, из прозрачного  алебастра,
стеатита, яшмы. Украшенные сложными рисунками,  они  радовали  глаз  своей
красотой. Его заинтересовала невиданная форма изящных сосудов, продаваемых
купцами с северных островов. Но  особенно  много  было  гончарной  посуды,
около которой толпился ремесленный люд, городская беднота. Она была  самой
дешевой, и ее охотно приобретали. По соседству он увидел  ремесленников  с
мелкими изделиями из камня и  дерева  -  фигурки  слуг,  детей,  животных.
Боязливо стоял Руабен в чужой  крикливой  толпе  со  своими  вещами.  Мимо
проходили люди богатые и бедные. Иные  веселые,  а  больше  озабоченные  и
хмурые, такие проходили, даже не глядя по сторонам. Иногда группы  молодых
людей продвигались по сторонам с  остротами  и  шутками,  они  вступали  в
легкую перебранку с владельцами вещей. Руабен  плохо  понимал  их  быстрый
столичный говор, но по их бойкому поведения  ясно  было,  что  они  просто
проводили время. Мастера по камню тщетно ждали покупателей, их было  мало.
Жизнь в городе была  дорогой,  простолюдины  больше  всего  интересовались
пищей, и все устремлялись туда.  Руабен  видел  это  и  стоял  грустный  и
подавленный, не надеясь на успех. Никто не интересовался его работами.
     Так простоял он часа три под солнцем,  изнывая  от  жажды  и  голода.
Предприимчивые мальчишки предлагали воду, но и за нее что-нибудь надо было
отдать. Он был в отчаянии, ведь начальник не отпустит его во второй раз.
     Вдруг около  него  появился  богатый  вельможа  в  густом  парике,  в
золоченых сандалиях. Высокий и полный, он был в  белой  юбке-переднике  из
дорогой  шелковистой  ткани.  Величаво  и  надменно  прошествовал   он   в
сопровождении слуги, который оберегал своего господина от толчков. В руках
слуга  нес  дорогой  эбеновый  ларец  инкрустированный  слоновой   костью.
Вельможа искал что-то. Его глаза быстро скользили по рядам  ремесленников;
вот они безразлично остановились на Руабене и уже с  интересом  -  на  его
безделушках. Он подошел к Руабену, опустившемуся в низком поклоне в мягкую
пыль, взял обе вещи и стал их рассматривать с видом знатока.
     - Где ты взял их?
     - О, великий господин! Я нигде не взял, сам сделал.
     - Ты работаешь по камню в мастерской?
     - Нет, великий господин. Я земледелец, а резьбой занимаюсь с детства.
     - Откуда ты?
     - Из-под Асуана, из первого сепа, великий господин.
     У вельможи сдвинулись густые брови, он  еще  внимательно  смотрел  на
работы Руабена и о чем-то задумался.
     - Ты, верно, работаешь на Ахет Хуфу?
     - Да, великий господин, на перевозке глыб.
     Вельможа смотрел на него испытующими глазами, окинул его  истрепанный
передник и ноги, покрытые, ссадинами, синяками и царапинами.
     - А ты любишь работу по камню?
     - Очень люблю.
     - Вещи твои мне нравятся, я возьму обе.
     Он взял ларец и подал два  медных  кольца,  которые  начали  заменять
зерно при взаимных расчетах  на  базаре.  Благодарный  Руабен  упал  перед
богачом, ему казалось, что целое богатство свалилось в его руки.
     А тот передал купленные вещи слуге и повернулся к Руабену:
     - Завтра отпросись у своего начальника и  после  полудня  придешь  во
дворец князя Хемиуна. - Он протянул костяную пластинку  с  иероглифами.  -
Передашь ее привратнику, он проведет тебя ко мне.
     Вельможа слегка кивнул головой и пошел дальше.
     Ошеломленный Руабен смотрел ему вслед. Так это был знаменитый чати, о
котором  с  трепетом  говорили  на  строительстве.   Создатель   небывалой
постройки, строгий и требовательный, перед которым все начальники  дрожали
не меньше, чем перед царем.
     Задумавшись, он побрел в пищевые ряды и там, наконец, утолил голод  и
жажду. Князь щедро с ним расплатился. На  одно  кольцо  он  наменял  целый
мешок всякой еды для себя и ожидающих товарищей, да еще добротный  льняной
передник. Другое кольцо у него осталось. Сытый и отдохнувший, он  пошел  в
поселок, думая о предстоящем посещении князя. Зачем он ему нужен?  Никогда
не бывавший у богачей, теперь тревожился.
     Мешок с едой был тяжелым, и он несколько раз отдыхал.  К  поселку  он
подошел лишь к вечеру. Товарищи радостно встретили его,  начался  скромный
пир. Многие из них, как и он, впервые пробовали виноград. В этот  вечер  у
них был чудесный праздник. Все сидели и вспоминали  родные  места,  семьи,
мечтали о доме, о том дне, когда вернутся. Руабен рассказал обо всем,  что
видел. Его слушали жадно, ведь никто из них не был в городе.



                                  У ЧАТИ

     Руабен старательно приводил  себя  в  порядок,  прежде  чем  пойти  к
знатному вельможе. Он долго поливался водой из глиняного кувшина. Особенно
старательно отмывал он ноги, но они были безнадежно черны от солнца, пыли,
въевшейся в трещины и ссадины.
     Пока он шел из поселка рабочих в аристократическую часть города, ноги
стали серыми от пыли, и он зашел на реку, чтобы снова их вымыть.
     Робко подошел он к роскошному дворцу князя.  Привратник  презрительно
осмотрел униженно склонившегося костлявого парня и хотел уже его прогнать,
но тот подал костяную пластинку его господина. Привратник пошел доложить о
госте, удивляясь про  себя  причудам  князя,  который  приглашает  к  себе
каких-то оборванцев. Однако архитектор не хотел  отрываться  от  работы  и
приказал привести пришедшего к себе.
     -  Какого-то  бродягу  в  такой  прекрасный   дворец,   -   проворчал
привратник, - и не жалко тебе, господин?
     Хемиун был в отличном настроении, он засмеялся:
     - Что он сделает моему дворцу, да еще под твоим строгим  глазом?  Пол
попачкает? У тебя достаточно слуг для уборки.
     Привратник вернулся в приемную,  покосившись  на  неприглядные  босые
ноги Руабена, повел его во дворец.
     В кабинет Хемиуна пришлось идти через большую дворцовую  столовую.  У
самой двери привратника остановил слуга и о чем-то его спросил.  Пока  они
разговаривали, Руабен успел рассмотреть комнату, поразившую его красотой и
роскошью.  Высокий  потолок  подпирали  кедровые  резные  колонны.   Окна,
расположенные почти под крышей, создавали мягкий приятный свет. В глубокой
синеве  потолка  сияли  золотые  звезды.  Стены  были   расписаны   яркими
картинами. Вот поблизости сцена охоты: летящие гуси,  ибисы,  лебеди,  под
ними, казалось, покачиваются тонкие стебли лотосов с голубыми чашечками  и
темно-зелеными околоцветниками. Охотник сидит  на  челноке,  вскинув  лук.
Рядом  изображены  антилопы.  С  удивительной  правдивостью  и  искусством
художник придал животным смертельный ужас, они  почти  парили  над  желтым
фоном песков и редких кустарников. Пол столовой был устлан  золотистыми  и
зелеными фаянсовыми плитками, образовывавшими  красочный  узор.  В  центре
комнаты находился блестящий медный сосуд, в  котором  сжигали  благовонные
смолы.   У   стен   стояли   драгоценные,   эбенового   дерева,    кресла,
инкрустированные слоновой  костью  и  золотом.  Ларцы  на  высоких  ножках
блестели сложными узорами на выпуклых  крышках.  На  небольших  подставках
стояли светильники из просвечивающего алебастра,  сосуды  для  благовоний,
баночки для протираний и множество других вещей  неизвестного  назначения.
Пораженный  невиданной  роскошью,  он  шел  через  комнаты,   обставленные
драгоценными вещами. Дворец Хемиуна соперничал в роскоши с царским,  а  по
изяществу отделки превосходил его.
     Они  вошли  в  просторную  комнату  с  полками,  ларцами,  в  которых
хранилось множество свитков.
     Хемиун сидел в одной набедренной повязке в уютном просторном  кресле.
Перед ним стояла лакированная скамейка для ног, а на коленях был развернут
большой  папирус.  Архитектор  был  поглощен  сложнейщей   задачей   -   в
возведенной толще гробницы произвести изменения в расположении помещений и
коридоров. Он изобрел новые коварные ловушки для грабителей могил и теперь
ломал  голову,  как  легче  переместить  несколько  глыб  согласно  новому
изменению.
     Вельможа посмотрел испытывающими темными глазами на лежащего на  полу
Руабена. Он и сам  бы  не  мог  себе  сказать,  чем  понравился  ему  этот
красивый, сильный рабочий, хотя крайне истощенный.
     - Встань! - приказал чати. - Ты учился где-нибудь?
     - Нет, великий господин, я с детства любил работать с камнем и  много
этим занимался.
     - Ты можешь вырезать крупные фигуры?
     Руабен задумался и виновато ответил:
     - Этого мне не приходилось делать, но думаю, что сумею.
     В мастерской не хватало искусных резчиков,  заказов  же  было  много.
Стоящий перед ним рабочий был  молод,  и  главное,  обещал  стать  хорошим
мастером, судя по его работам. Хемиун любил открывать хороших мастеров. Он
взял клочок папируса и, набросав несколько иероглифов, подал Руабену:
     - Попробуй поучиться, может, и выйдет из тебя хороший мастер. Пойдешь
к начальнику мастерской, он тебя устроит  в  рабочий  дом.  Там  тебе  все
скажут.
     - Благодарю тебя, великий господин, за все, что ты сделал  для  меня,
да низойдет на тебя всякая благодать,  богатство  и  щедрость  судьбы.  Да
будет светел и многолетен твой путь и детей  твоих,  -  горячо  благодарил
Руабен. - Я отдам все свое прилежание, чтобы угодить твоей милости.
     Он  распростерся  на  животе,  вельможа  благосклонно   кивнул   ему.
Привратник молча и бесшумно проводил Руабена к выходу. Теперь  они  прошли
через другие комнаты, благоухающие какой-то редкой иноземной  смолой.  Они
вышли в сад. Густые группы деревьев пересекались дорожками  и  цветниками.
Сквозь стволы блистала гладь большого  пруда.  Нарядные  беседки  сверкали
яркими красками среди зелени.  Там  резвились  дети  и  слышались  женские
голоса. Привратник довел его до белой стены, окружавшей дворец,  и  Руабен
вышел на улицу. После прохлады  дворца  особенно  знойным  был  воздух  на
улице. Чужой большой город шумел вокруг,  ревели  где-то  ослы,  лаяли  на
прохожих собаки, шумно играли  дети.  И  все,  что  он  видел  во  дворце,
казалось теперь сном. Он  был  подавлен  сказочным  богатством,  прошедшим
перед его глазами. И вдруг впервые он  подумал  о  том,  как  жалка  жизнь
земледельца, а еще ужаснее - строителей, согнанных сюда  с  разных  концов
страны.
     Он шел на новое место работы и  радовался  перемене  в  своей  жизни.
Когда  же  Руабен  вспомнил  товарищей,  сердце  сжалось  от  бессилья   и
состраданья к ним. Мастерская была далеко, и пришлось пройти  почти  через
весь город. Но начальник принял его благосклонно и сказал, чтобы на работу
пришел утром. Руабен пошел  в  поселок  сообщить  об  уходе  в  мастерскую
скульпторов.



                               В МАСТЕРСКОЙ

     Для Руабена началась новая жизнь.  Рано  утром  начальник  мастерской
повел его на место будущей работы. Они прошли  через  двор  под  камышевый
навес, где было  сложено  множество  каменных  глыб  всевозможных  цветов,
оттенков и рисунков. Сверкающие белизной алебастры чередовались со строгим
серым гранитом. Рядом с местными  породами  мягко  выделялись  привезенные
издалека асуанские розовые и  красные  граниты;  черные  диориты  оттеняли
нарядные  золотисто-желтые  известняки.  Особенно  бережно  были   сложены
крупные  куски  синайского  малахита  с  прихотливыми  синими  и  зелеными
рисунками. Доставка его из  Вади  Магхара  была  особенно  тяжелой.  Каких
только не было здесь камней! Руабен с горячим интересом  оглядывал  редкое
собрание всевозможных каменных материалов, но начальник  остановился  лишь
на минуту около одной из глыб и прошел дальше, в мастерскую, где  работало
десятка три людей.
     Руабен замер от удивления и восхищения. В разных позах, кто сидя, кто
стоя, кто на корточках, а кто и на коленях, с медными резцами,  молотками,
пилами и стамесками работали люди над статуями богов, богинь, вельмож и их
жен. Каменные фигуры возвышались в разной степени готовности. В мастерской
стоял стук молотков, скрежет  пил;  дробные  и  частые  стуки  заглушались
сильными, глухими ударами. Камни пилили, откалывали, стесывали,  шлифовали
песком и особыми камнями  и  водой.  Иные  мастера  ничего  не  делали,  а
задумчиво стояли в поисках решения.
     Управитель провел смущенного Руабена через всю мастерскую и  в  конце
ее остановился  у  почти  готовой  статуи  какого-то  вельможи.  Над  ней,
задумавшись,  стоял  старый  мастер.  Сильные  узловатые   пальцы   крепко
обхватили блестящий резец. Управитель остановился около мастера и окликнул
его.
     - Добрый  день,  Анупу!  Да  поможет  тебе  Птах!  Я  привел  к  тебе
помощника. Наш всемогущий господин Хемиун, да будет он здоров, прислал его
сюда  на  работу.  Ты  подучи  его,  может,  из  него  выйдет  мастер?  Да
постарайся! Ведь его прислал сам князь!
     Анупу  неторопливо  поклонился  и  внимательно  осмотрел  почтительно
склонившегося Руабена.  Скромный  вид  робко  стоящего  молодого  сильного
человека невольно расположил к себе старого скульптора.
     - Хорошо, господин мой начальник! Будем стараться.  У  меня  как  раз
есть сейчас подходящая работа для начала!
     Управитель кивнул одобрительно  и  ушел.  Они  остались  одни.  Анупу
присел на скамейку,  еще  раз  посмотрел  на  молодого  человека  и  вдруг
улыбнулся мягко и приветливо. Морщинки с въевшейся в кожу  каменной  пылью
поползли легкими лучиками от добрых серьезных глаз.
     - Ну что ж, давай познакомимся! Откуда ты?
     - Наше селение Белая Антилопа близко от первого порога.
     - Неужели ты так далеко живешь? - удивился Анупу. - Верно, прислан на
строительство Ахет Хуфу?
     - Да! Работал на перевозке глыб.
     Анупу с сожалением посмотрел на него. Перевозка камня считалась самой
тяжелой работой, и ему стала понятной худоба молодого человека.
     Анупу усадил его на небольшой  камень  и  за  несколько  минут  узнал
невеселую историю земледельца. Внимательные глаза его светились  участием,
и на душе Руабена впервые за многие дни стало легко.
     Поднявшись, Анупу сказал:
     - Ты посмотри, как я работаю, а после обеда я тебе расскажу кое-что о
нашей работе.
     В это время к ним подошел  высокий  красивый  юноша  и  с  удивлением
посмотрел на Руабена.
     - Это,  сынок,  мой  новый  помощник!  Только  что  прибыл  к  нам  в
мастерскую. Познакомьтесь и подружитесь. Это мой младший  сын  -  Инар,  -
обратился Анупу к Руабену, - тоже работает скульптором.
     Инар дружелюбно улыбнулся и, блеснув глазами, увел нового товарища из
мастерской под навес из пальмовых листьев, защищавший от жгучих  солнечных
лучей. Здесь молодой скульптор  работал  над  каменным  изображением  бога
Аписа [Апис - священный бык, почитавшийся в Мемфисе].
     Руабен с восхищением смотрел на могучие формы. Перед ним  возвышалось
огромное каменное божество из серого гранита с гордой головой  и  широкими
рогами. Оно невольно внушало уважение своей мощью.  Это  был  бог  великой
жизненной силы, грозный и могучий. Руабен смотрел на него благоговейно,  и
в сознании складывались слова почтительного обращения к  божеству.  В  его
душе проснулся художник, до сих  пор  спавший  под  бременем  повседневных
забот. В первый раз он был в крупнейшей мастерской страны. Здесь  работали
лучшие мастера, и  хозяином  этой  мастерской  был  знаменитый  архитектор
Хемиун. Он очень много слышал о нем, пока работал на Ахет Хуфу.  От  всего
виденного он  был  очень  взволнован.  Теперь  по  воле  Птаха  -  мудрого
покровителя ремесла и искусства - он  пришел  в  мастерскую,  чтобы  стать
мастером по камню. Только бы не опозориться. Он ведь будет  стараться  изо
всех сил. Так думал Руабен, стоя в тени легкого навеса.
     Инар нырнул куда-то под своего каменного быка и, смеющийся,  появился
с другой стороны.
     - Пойдем сюда, я буду работать с  этой  стороны.  Здесь  задняя  нога
почти совсем не стесана. -  Он  взялся  за  резец  и  сильными  уверенными
движениями начал сбивать камень.
     Руабен любовался точностью скупых ударов, от которых осколки  гранита
с шелестом падали на кучу мелких камешков.
     - Для этой работы нужны сильные руки, - весело проговорил Инар.
     - Сильные руки нужны почти для всякой работы, - усмехнулся Руабен.
     Улыбка сбежала с лица Инара. Он молча осмотрел худые руки товарища  с
вздутиями сильных мышц и, покачав головой, сказал:
     - По твоим рукам видно, что сила им все время была нужна.
     - Дай я попробую, - загоревшись, попросил Руабен.  Инар  нерешительно
дал ему инструменты.
     - А не испортишь? Хорошо! Вот здесь. - Инар показал на  толстый  слой
неснятого камня.
     Руабен бережно взял резец с молотком и начал осторожно работать. Инар
недоверчиво следил за ним, но скоро убедился, что новый  товарищ  работает
умело и совсем не похож на новичка. Тогда они стали работать  попеременно.
Увлеченные работой и разговором, молодые  люди  не  заметили,  как  прошло
время. Где-то на противоположной стороне мастерской прозвучали три  глухих
удара, возвещающие об обеде, но друзья их не слышали. Не  заметили  они  и
того, что Анупу давно уже смотрит на них, улыбаясь. Ученик ему нравился.
     - Пора, друзья, обедать. А работа у вас, видно, идет хорошо.  Ты  уже
работал по камню?
     - Приходилось все делать, - ответил Руабен. - В нашей глуши нет меди,
да и дорога она, все инструменты и домашнюю утварь делаем из кремня.
     Анупу пошел с сыном обедать домой. Руабен направился в Дом пищи,  где
кормили мастеров.
     После обеда Анупу объяснял своему  ученику  законы  обработки  камня,
правила пользования инструментами, часть которых Руабену  была  незнакома.
Подойдя к статуе, мастер рассказал о пропорциях между  отдельными  частями
тела, которые были предписаны жрецами и строго соблюдались скульпторами.
     Руабен был прекрасным учеником, внимательным, усердным и  выносливым.
День за днем постепенно знакомился он с тайнами сложного искусства ваяния.
     Вначале он упражнялся на крупных работах,  где  требовалась,  главным
образом, сила. Но скоро мастер стал доверять Руабену ответственные работы.
Потянулись дни, наполненные интересным  трудом.  Теперь  он  мог  бы  быть
счастливым, если бы не постоянная тревога и тоска о любимой Мери.
     Руабен часто работал с Инаром. Молодые люди  были  неразлучны.  Через
неделю Инар как бы между прочим сказал:
     - Пойдем сегодня к нам обедать!
     Руабен смутился  и  поблагодарил.  После  обеденного  сигнала  к  ним
подошел Анупу:
     - Пойдемте, дети, обедать, мать ждет нас.  Идем,  сынок,  с  нами,  -
обратился Анупу к Руабену. - Мы обещали привести тебя сегодня.
     - У нас мама добрая, - улыбаясь, сказал Инар.
     Руабен нерешительно отказывался, но друзья  утащили  его,  не  слушая
возражений.
     Минут двадцать они шагали по улицам ремесленного района. У Анупу  был
небольшой  домик  из  кирпича-сырца  с  плоской   кровлей.   Над   хижиной
возвышались три финиковые  пальмы.  Во  дворе  стоял  колодец,  обложенный
белыми резными плитками. Узоры на них наносил Анупу в  часы  досуга.  Очаг
для  приготовления  пищи   был   большой   и   удобный,   Анупу   не   был
бедняком-неджесом [неджес - "маленький" человек из народа].
     Его искусные руки и трудолюбие обеспечивали всю семью. К тому же Инар
был одним из способнейших скульпторов.
     Участок земли в четверть сетчата [сетчат равен 2735 кв.м.]  при  доме
обеспечивал их круглый год овощами и виноградом. В кладовой всегда  стояли
кувшины с собственным  вином,  закупоренные  глиняными  пробками.  В  доме
чувствовался скромный, но прочный достаток.
     Когда мужчины вошли во двор, их встретила мать  Инара,  еще  нестарая
женщина. Приветливость  и  радушие,  светившиеся  в  ее  глазах,  рассеяли
смущение гостя, и он стал чувствовать себя так, словно был  своим  в  этой
семье.
     Они помыли руки, и Инар с таинственным видом повел  Руабена  в  глубь
садика, где росло несколько  кустов  с  крупными  распустившимися  цветами
олеандра.
     Около одного из них стояла высокая, совсем  юная  девушка  в  красном
платье. Руабен молча смотрел на нее и думал, что прекраснее этого лица  он
ничего не видел в жизни. Иссиня-черные волосы спустились на смуглые  плечи
и удивительно гармонировали с  красным  платьем.  Она  ласково  улыбнулась
Руабену, юная, точно тоненькая вытянувшаяся пальмочка, от свежести которой
невозможно оторвать восхищенный взгляд.
     - Меня зовут Тети, - улыбнулась девушка, - а ты друг  Инара?  Руабен?
Мы все знаем тебя. Инар каждый день о тебе рассказывает.
     Руабен смотрел на нее  с  нежностью  и  восхищением.  Анупу,  ласково
улыбаясь, пригласил их обедать.
     Во дворе на чистой циновке было  разложено  много  превосходной  еды,
которой давно не приходилось есть Руабену.
     Свежие ароматные хлебцы с румяной косточкой, пахучие огурцы,  жареное
мясо в глиняной миске,  печеная  рыба,  козье  молоко  и  горки  сизоватых
стеблей лука и чеснока - все радовало свежестью и пахло  домом,  уютом.  В
маленькой корзине блестели золотистой кожицей  финики  и  виноград.  Анупу
сидел с довольным видом. Когда все уселись, он  разлил  пиво  по  кружкам.
День был  знойный,  и  все  с  удовольствием  выпили  крепкий,  освежающий
напиток.
     После обеда отдыхали на циновках в тени,  чтобы  снова  вернуться  на
работу до вечера.
     С этого  дня  Руабен  часто  проводил  время  в  семье  Анупу.  Когда
выдавалось свободное время, он с особым удовольствием помогал в  уходе  за
виноградом и огородом. В родных местах виноград не разводили, а  в  нижнем
течении Хапи он был любимой культурой. Руабен быстро усвоил правила  ухода
за виноградными лозами.
     В мастерской дела Руабена шли успешно.  Работал  он  с  увлечением  и
радовался, когда учитель доверял ему самостоятельную работу.
     В свою очередь старый  скульптор  был  доволен:  ученик  оказался  на
редкость  способным  и  старательным.  Он  очень  облегчал   его   работу.
Натруженным рукам было уже тяжело, работать приходилось много.  Мастерская
выполняла  срочные  заказы.  По  примеру  царя   все   вельможи   занялись
устройством жилищ для жизни в царстве Осириса. Никогда еще  так  много  не
строили, и самое главное - не из кирпича-сырца, а  из  камня.  От  знатных
людей не хотели отставать жрецы, чиновники, писцы.



                               БОЛЬШОЙ ХАПИ

     Приближалась пора разлива Хапи. В городе и его окрестностях оживленно
готовились к приему воды. Убирали  остатки  урожая,  поправляли  изгороди,
ремонтировали лодки и плоты. В  отдельных  районах  города  спешно  чинили
плотины, укрепляли плоты. Отряды  рабочих  плели  изгороди  из  тростника,
заполняли  их  глиной,  трамбовали.  Рыбаки  поправляли  старые   сети   и
занимались производством новых.
     Кругом шла подготовка к  праздникам  в  честь  разлива  благодатного,
щедрого Хапи. В хозяйствах храмов откармливали жертвенных  быков  и  птиц,
запасали масла и смолы.  Даже  бедняки  старались  сшить  новое  платье  и
передники к всенародным праздникам.  На  рынке  разбирались  ткани,  кожи,
сандалии и благовония для умащения.
     По  вечерам,  в  начале  июня,  народ  толпился  на   набережной,   с
нетерпением ожидая прибытия верхних вод.
     И вот, наконец, в назначенный жрецами  день  подошли  первые  зеленые
мутные воды. Гуляющий народ бурно приветствовал прибывающие валы,  которые
с шумом, бурля и пенясь, шли с юга, бороздили реку, расплывались,  уходили
на север, а за ними шли новые и новые массы воды.
     Люди радостно смеялись,  в  ладони  хлопали  дети.  Впереди  толпы  в
торжественных одеждах стояли  жрецы  храмов,  проверяя  точность  расчетов
прибытия воды. На порогах бедных хижин и на мраморных ступенях  дворцов  -
везде люди радостно встречали животворящие воды реки.
     Шли дни. Зеленые воды реки реки стали белыми, а потом красноватыми от
железистых солей.
     Вот уже и реке стало тесно в берегах. Воды пошли через каналы и узкие
места, охватывая все большие площади. Весело и суетливо хозяйки  переводят
скот на высокие места, убирают корма и  всякий  скот  от  подкрадывающейся
воды. Дома на улицах превратились в острова, кое-где люди со смехом  брели
по залитым улицам.  Ушедшие  утром  в  мастерские  возвращались  домой  на
лодках. Но на проказы могучего Хапи никто не сердился:  чем  больше  воды,
тем выше урожай, тем лучше жизнь. Большой  Хапи  разливается  широко,  как
море. Бесстрашно снуют по его стремительным водам утлые  челноки  рыбаков.
Горы блестящей трепещущей рыбы дарит щедрая река большому городу.
     Инар с Руабеном тоже решили половить рыбу. Анупу выпросил  на  полдня
лодку. И вот уже два друга, отпросившись у начальника мастерской, бороздят
мутные волны и  к  вечеру  возвращаются,  возбужденные  и  гордые  удачным
уловом. Мать и Тети встречают рыбаков и принимают добычу. Мужчины помогают
чистить рыбу, и все  весело  смеются,  забрызганные  прозрачной  блестящей
чешуей.
     Анупу возится у  очага,  мать  готовит  отварную  рыбу.  Инар  прячет
нечищенную в горячую золу, чтобы испечь для желающих. С огорода  смеющаяся
молодежь  приносит  пучки  лука,  чеснока,  петрушки.   Вечером   зажглись
светильники и пришла семья старшего сына Анупу -  Аму,  друзья  и  соседи.
Появились  кувшины  с  вином  и  пивом.  Шутки,  смех,  веселье  наполнили
маленький домик. После долгих дней труда  хорошо  отдохнуть  возле  добрых
друзей.
     Народные гулянья в честь разлива реки продолжаются. В  храмах  льются
ароматные масла, курятся мирра, ладан и другие смолы.  Откормленные  гуси,
журавли, быки приносятся в жертву и исчезают в обширных дворах храмов.
     Благодарный народ приходит на всенародные праздники в честь кормления
реки. Горы благоухающих синих, розовых и белых лотосов приносят девушки  и
дети к храмам.
     Радостно и шумно по всей  долине  Хапи.  Жизнерадостный  народ  Кимет
стремится хоть ненадолго забыть свои горести, неприглядную нужду и принять
участие  в  праздниках.  Жрецы  следят  за  уровнем  пребывающей  воды  по
вертикальным  шестам  с  делениями  в  локтях  и  ладонях,  размещенных  в
специальных колодцах, соединяющихся  с  рекой.  Вода,  наконец,  достигает
высшей точки. От нее зависит благоденствие  народа.  Если  она  на  высоте
четырнадцати локтей - уныние на лицах в  предчувствии  ожидающего  голода;
если ее высота семнадцать  локтей  -  будет  отличный  урожай,  если  река
намного выше  -  буйная  вода  наносит  бедствия  наводнениями,  разрушает
созданное тяжким трудом. Но в этом году вода на отличной отметке, и урожай
будет большим. Новости об уровне воды разносятся  быстро,  все  только  об
этом и говорят. Земледельцы особенно радуются.
     Но уже писцы вычисляют подати с урожая на каждом участке для Большого
дома и для многих других, кого обязан кормить земледелец.  Не  успеет  тот
еще обработать поле после ухода воды, как писцы принесут вести о налоге на
ячмень, полбу, лен, не забудут вписать и коз, и антилоп, и  всякую  птицу:
гусей, журавлей и даже неродившихся птенцов. Взгруснется  крестьянину,  но
жить надо. Придется гнуть спину на царя, на храмы, на  писцов,  потом  уже
думать о своих детях. Оттого и приходится выхаживать каждый  клочок  земли
бережней, чем ребенка.
     Вечером, теплым и ясным, идут друзья по берегу Большого  Хапи.  Народ
отдыхает от дневных забот.
     Полная  ясная  луна  освещает  город  с  его   садами   и   пальмами,
возвышающимися над крышами храмов и дворцов. На спокойной, лениво  катящей
свои воды  реке,  трепещут  блестящие  лунные  дорожки.  От  воды  исходит
живительная прохлада. Воздух, нещадно жаркий днем,  теперь  ласкает  своей
свежестью. Город постепенно затихает. Он кажется таинственным и незнакомым
под голубым лунным светом. Волшебно красивая река чуть слышно  плещется  у
берега, и листва ей вторит легким  шелестом.  Кажется,  и  деревья  стоят,
зачарованные серебряным потоком, льющимся с неба.
     Даже молодой смех звучит приглушенно, как будто боится резким  звуком
испортить красоту вечера. Друзья сидят на берегу молча,  любуясь  чудесной
ночью. Где-то близко, на веранде большого дворца, арфисты  под  мелодичный
перебор струн начали петь гимн родной реке:

                         Слава тебе, о Хапи!
                         Вышел ты из земли,
                         Чтобы жизнь разлилась
                         По Черной земле.

                         Созданный богом Ра,
                         Ты заливаешь поля,
                         Чтобы водой напоить
                         Все живое.

                         Ты - любимец бога земли,
                         Ты - избранник бога полей,
                         Ибо ты заставляешь цвести
                         Все, что создано Птахом.

     Хор девичьих голосов робко вступает в мелодию, и песня  уже  начинает
нестись над водой все дальше и дальше, окрепшая и сильная.

                         Ты выращиваешь ячмень,
                         Вызревать заставляешь полбу,
                         И тогда начинаются празднества
                         В каждом храме.

                         Но если промедлит Хапи
                         С благодатным разливом своим,
                         Замирает дыхание жизни,
                         И люди нищают.

                         Уменьшаются жертвы богам,
                         Алчность входит во все сердца,
                         Голодает и стар, и млад,
                         Гибнут тысячи людей.

                         Смута вспыхивает в стране,
                         В исступлении вся земля, -
                         Если Хапи разгневан.
                                 [подлинный гимн Древнего Египта]

     Молодые люди сидят и слушают прекрасную песню. Звуки полны то печали,
то радости. Кажется, весь город, даже река, затаили дыхание.
     Кончился гимн. Невидимые  певцы  начали  другую  песнь,  о  любви,  о
разлуке. Музыка звучит тихо, страстно и печально. И каждому думается,  что
это о нем звучат слова песни и это его душу подслушали  музыканты.  Руабен
смотрит на сестренку, как он называет Тети. Что-то в груди его значительно
вздрагивает, когда он встречается с ее  глазами.  Черные,  бездонные,  как
омуты, они смотрят пристально, с тоской  и  нежностью...  Руабен  вдруг  с
пугающей ясностью прозревает: так не  смотрят  на  брата.  Он  опускает  в
смущении свои глаза. Поняв его, Тети смотрит на реку.  Даже  веселый  Инар
глубоко задумался.
     Поздней  ночью  они  возвращаются  домой.  Бредут  непривычно   тихо,
завороженные музыкой, печалью и красотой.
     Как-то раз во время одной из прогулок Инар обратился к Тети:
     - Нам с Руабеном нужно зайти к одному вельможе. Он предлагает  работу
за хорошую плату. Посиди одна на скамейке. Мы вернемся скоро.
     Тети сердито посмотрела на брата:
     - А зачем вы брали меня  с  собой?  Будут  приставать  здесь  богатые
бездельники. Ты знаешь, что я одна не хожу.
     Инар и сам не любил оставлять ее одну. Он  нерешительно  топтался  на
месте.
     - Слушай, Тети! Нам обязательно нужно посмотреть вдвоем. Я тебя очень
прошу. Я тебе подарю что-нибудь за это.
     У Тети лукаво блеснули глаза.
     - Хорошо! Вон такое ожерелье. Видишь, пронесли даму в кресле?
     - Э, нет! Нам придется обоим долго  работать  за  такое  ожерелье,  а
нам-то что останется за работу? Тети, пойми! Мы не скоро пойдем теперь  на
прогулку. Сюда идти далеко, а из мастерской возвращаться поздно.
     - А если мы подарим тебе ножные браслеты? - спросил Руабен.
     Тети вспыхнула и, улыбаясь радостными глазами, ответила ему:
     - Согласна! Только скорее возвращайтесь!
     - Вон Чечи идет,  он  с  тобой  побудет.  -  Инар,  лукаво  улыбаясь,
посмотрел на сестру.
     - Ты что? - подозрительно спросила Тети.
     - Теперь ты не будешь одна, значит, и браслеты не за что дарить.
     - Ах! Вот как! Тогда вы никуда не пойдете!
     Руабен посмотрел  на  ее  задорное  личико,  не  подозревая,  сколько
восхищения было в его глазах.
     - Да нет! Не беспокойся, Тети! Мы подарим тебе, раз  обещали.  Мы  же
мужчины и обещание выполним.
     - Да будет над вами милость Птаха! - поздоровался подошедший Чечи.
     - Да будешь ты здоров! - ответили хором друзья.
     - Слушай, друг! Нам нужно  отлучится,  посиди  с  сестрой,  мы  скоро
вернемся.
     - Хорошо, Инар!
     Молодые люди ушли. Тети провожала их долгим взглядом, забыв о Чечи, а
тот сидел, не спуская глаз с девушки. Он думал, что  богини  при  рождении
Тети отобрали все лучшее и соединили это в ее лице  и  фигуре.  Как  нежна
линия ее круглого подбородка! И две  розовые  ямочки  на  щеках!  Молодого
скульптора бросало в дрожь, когда он сбоку  смотрел  на  ее  глаза.  Ну  и
ресницы! Как будто два черных страусовых  пера.  Одно  сверху,  а  другое,
поменьше - снизу. И между ними блестящая глубина черных с синевою глаз.  И
цвет лица,  как  у  лепестков  розового  лотоса.  Сколько  молодых  сердец
вздыхает о ней.
     Тети вдруг звонко рассмеялась.
     - Смотри, Чечи! Как шатается вон тот толстяк!  Верно,  выпил  лишнего
вина. Видишь ты его?
     Она совсем не замечала восторженного взгляда скульптора.  Чечи  сидел
взволнованный. Эта девушка давно не дает ему покоя.  И  во  сне  он  видит
только ее. Несколько раз намекал Инару, тот  только  отшучивается.  Сейчас
они вдвоем. Когда еще будет такой случай?
     - Я был бы самым счастливым человеком на земле...
     - Я желаю тебе этого, - рассеянно отозвалась Тети.
     - Но для этого счастья ты мне нужна, Тети. Я ведь  очень  давно  тебя
люблю. И не могу смотреть ни на одну девушку.
     Тети удивленно посмотрела  на  него.  И  этот  влюблен.  На  ее  лице
отразилась досада, но она сдержанно ответила:
     -  Я  очень  ценю  тебя  как  лучшего  друга  Инара.  Но...   -   она
остановилась, не зная, как ответить, чтобы не обидеть его.  -  Видишь  ли,
Чечи... Я не выйду замуж. От храма богини Хатор и от храма  Ра  предлагают
стать жрицей. Я, наверное, соглашусь.
     Чечи растерянно посмотрел на нее.
     - Но... мне кажется, что ты любишь  простую  жизнь,  детей,  домашнюю
жизнь.
     Тети улыбнулась:
     - Жрицей быть интересней. Сколько поклонения в народе!
     Чечи не нашелся,  что  ответить.  В  это  время  он  увидел  Инара  с
Руабеном. Но Тети увидела их раньше. Чечи посмотрел на  ее  лицо.  На  нем
вдруг вспыхнул яркий румянец, и в ее глазах  появился  особый  блеск.  Она
смотрела только на Руабена. И Чечи  понял,  почему  Тети  отказывала  всем
своим женихам, почему она была всегда почти  только  в  обществе  брата  и
Руабена. Она любила Руабена.
     - Ну, Тети! Будут тебе ножные браслеты, - весело проговорил Инар.
     - Пойдем, Чечи с нами. Погуляем еще.
     Но Чечи, расстроенный, отказался. Трое друзей отправились  дальше,  а
влюбленный неудачник поплелся  домой.  И  дорогой  он  удивлялся  капризам
богов. Зачем им нужно, чтобы Тети любила  Руабена?  Руабен  все  равно  не
может на ней жениться.
     Дома  Чечи  выпил  большую  кружку  вина  и  улегся  на  циновку.   В
захмелевшей голове было сумбурно. Он с досадой бормотал:
     - Великая девятка! [великая девятка - девять главных  богов  древнего
Египта] Зачем боги путают дела у людей? Зачем Тети любить  Руабена?  Проще
всего было бы, если бы она любила меня. Мы поженились бы. А как теперь все
это будет?



                            У СВЯЩЕННОГО АПИСА

     Инар  ходил  недовольный.  Вот  уже  несколько  дней  его  работа  не
продвигалась. Линии спины и шеи у каменного Аписа были  неправдоподобными.
Часами он стоял у своего незавершенного бога и мучительно  искал  решения.
Здесь же, на песке, набрасывал острием резца силуэт  быка,  стирал,  снова
рисовал, запальчиво бросал резец, швырял  с  досадой  мелкие  камни  и,  с
ушибленной ногой, хмурый, уходил куда-то.
     Перед обедом он зашел к Руабену, с увлечением работавшему над  глыбой
желтого  известняка,  и  невольно   залюбовался   его   ловкими   сильными
движениями.
     Почувствовав его взгляд, Руабен обратил внимание  на  рассеянный  вид
Инара и озабоченно спросил:
     - Чем огорчен, брат мой?
     Инар вздохнул:
     - Не получаются спина и шея. Сколько бьюсь, сделать ничего не могу.
     - Знаешь что? - обратился Руабен к другу. - Надо тебе сходить к Апису
и посмотреть.
     Инар согласился и предложил  пойти  вместе  в  храм  Птаха,  к  жрецу
Яхмосу.  Друзья  отпросились  у  начальника  мастерской  на  полдня.  Инар
оживился.
     Молодые люди пошли по кривым  улицам  района  ремесленников  к  храму
Птаха, где жил священный Апис - земное воплощение бога Птаха,  покровителя
ремесел и искусства. Храм находился на возвышенной площадке.  За  ним,  за
глухой высокой стеной, тянулся сад, за садом  -  многочисленные  хозяйские
постройки. Друзья вошли в боковой сумрачный проход, отделенный от  площади
стеной с полуколоннами. Таинственный мрак и  прохлада  невольно  создавали
настроение близости к могучим богам, чуждым мелким людским делам.
     С трудом продвигались они в крутом узком коридоре, пока не уперлись в
массивную дверь. Инар робко ударил молотком три  раза.  Минуты  через  две
дверь открылась, старый привратник строго спросил:
     - Что угодно вам от храма великого Птаха?
     - Будь милостив, проведи нас, благочестивый отец, к жрецу  Яхмосу,  -
попросил Инар. - Мы работаем над изображением священного Аписа для храма.
     - Хорошо! Сейчас узнаю, может ли он вас принять.
     Дверь закрылась, и они  снова  остались  одни  в  прохладном  сумраке
узкого  коридора.  Минут  через  пять  послышался  шорох,  и  дверь   тихо
распахнулась. Привратник молча пропустил  их.  Из  коридора  они  вошли  в
открытый дворик, служивший приемной при храме. Вокруг дворика  шла  крытая
галерея, навес которой опирался на кедровые  колонны,  украшенные  богатой
резьбой. Посредине возвышался водоем, окруженный  редкостными  незнакомыми
деревьями. Вокруг галерей росли цветы, распространявшие сильный аромат.
     - Сейчас жрец храма примет вас, - сухо проговорил привратник и  исчез
в одной из дверей.
     Друзья стояли притихшие и смущенные. Казалось, что  толстые  каменные
стены отделили их от всего мира, а огромные колонны,  уходившие  вверх  за
навес галереи, подавляли своей величиной.  Тяжелая  тишина  не  нарушалась
даже  шелестом  листвы.  Окруженные  высокими   стенами   деревья   стояли
беззвучные, словно и они боялись.
     Сбоку  послышался  легкий  шорох.  Повернувшись,  они  вздрогнули  от
неожиданности. Перед ними стоял могучего телосложения молодой жрец.  Белое
платье четко обрисовывало в тени галереи сильное мускулистое тело. Дорогие
сандалии были украшены золотыми пряжками. Тонкие сжатые губы были  суровы.
Спокойные выпуклые глаза испытующе смотрели на пришельцев из-под огромного
лба. Руабен сжался под этим  холодным,  без  всякого  человеческого  тепла
взглядом. Ему хотелось убрать куда-нибудь запыленные ноги  в  растоптанных
сандалиях бедняка, ноги, черные от загара, покрытые ссадинами, царапинами,
розовыми линиями шрамов. Спина его клонилась все ниже и  ниже,  до  самого
пола. Жрец стоял неподвижно, и его молчание  казалось  непомерно  тяжелым.
После низкого поклона Инар выступил на шаг вперед:
     -  О  праведный  и  благочестивый  слуга  нашего  Птаха,  да   будешь
долговечен, как Ра! Дозволь нам посмотреть на священного Аписа, ибо  я  по
малости своего разума не могу дать его правдивого  изображения  на  камне.
Ты, верно, не помнишь меня, ничтожного, я был однажды здесь. Я  работаю  в
мастерской для вашего храма.
     - Да, я помню тебя и готов помочь во имя  Птаха.  К  празднику  Аписа
твоя работа должна быть закончена. Сегодня  Апис  не  может  принять  вас,
приход ваш неудачен. Приходите завтра утром, но  не  слишком  рано.  И  да
будет над тобой простерта милость Птаха -  покровителя  искусных  рук.  Да
сопутствует тебе удача во славу нашего храма, - проговорил жрец,  и  глаза
его чуть потеплели. Блеск, появившийся на мгновение в его глазах,  смягчил
суровое, бесстрашное лицо, в легкой улыбке обнажились ослепительно  белые,
крупные зубы.
     Надменная голова жреца слегка склонилась, и он  бесшумно  удалился  и
исчез между колоннами.
     Привратник  вывел  молодых  людей  на  площадь.  Шумный:   сверкающий
красками мир снова принял их. Переход из таинственного мрака в  мир  суеты
был так резок, словно они побывали в царстве мертвых и вернулись к живым.
     А там, в храме Птаха, жрец Яхмос прошел из приемной дальше, во  двор,
отведенный для прогулок Аписа. Обширная  площадь,  покрытая  травой,  была
окружена густыми, разросшимися  сикиморами,  скрывавшими  высокие  толстые
стены, которыми  отгородился  храм  от  города.  В  центре  двора  блестел
полукруглый бассейн, выложенный крепким  серым  гранитом.  В  бассейн  вел
мягкий спуск, по нему в жару Апис заходил в воду и купался. С  полукруглой
стороны два ряда деревьев защищали бассейн от палящих солнечных лучей.
     Яхмос остановился на галерее, отгороженной серым  гранитным  барьером
от двора. Колонны, испещренные священными заклинаниями, поддерживали крышу
над галереей. Сбоку находились у стены покои Аписа,  а  рядом  размещались
службы для прислуги, ухаживающей за священным быком.
     Яхмос внимательно посмотрел на солнечные часы.  Сейчас  Аписа  должны
вывести на прогулку после спада полуденной жары. Жрец стоял,  задумавшись.
Как  много  времени  было  потрачено  на  поиски  нового   Аписа,   взамен
предшественника,  ушедшего  к  владыке  Молчания.  Сколько  пришлось  ему,
молодому жрецу, ездить по долине, по всей нижней Кемет, в поисках  редкого
избранника. После  долгих  и  мучительных  поисков,  наконец,  был  найден
молодой бык, и все двадцать восемь тайных и явных признаков божественности
избранника подтвердились на торжественном осмотре жрецов, и  выбор  Яхмоса
был признан.
     Воспитанный в школе жрецов, в замкнутой гордой касте, Яхмос отличался
сильным, непреклонным характером, неумолимостью и жестокостью в достижении
поставленных целей. Необычайная  физическая  сила  часто  помогала  ему  в
обращении со священным быком.
     В это время слуга открыл дверь из покоев Аписа во двор.  Великолепное
животное проделало привычный круг по двору. Яхмос невольно залюбовался им.
Могучий, редкой окраски, он находился в полном расцвете  сил.  Сделав  еще
два круга, Апис остановился, кося  горячим  глазом  на  слугу,  ставившего
скамейку  у  галереи.  Выхоленная  шкура  быка  отливала  атласом.   Белое
четырехугольное пятно на лбу словно подчеркивало избранника, живого  бога,
почитаемого столицей Черной Земли. Лунообразный белый рог на боку  как  бы
говорил о родственном с богиней Луны Ях происхождении.
     Но какой неукротимый нрав был у этого бога, это  вполне  знал  только
молодой жрец Яхмос. Когда Апис гулял по двору, жрецы  предпочитали  ходить
по галерее. Все были довольны, что почетная обязанность пала  не  на  них.
Яхмос один владел славой и опасностью.
     Как он настороженно следил за своим коварным богом!  Какими  грозными
казались его мощные рога и какими беззащитными собственная грудь и  живот.
Не раз ему приходилось тайком пользоваться бегемотовой  плеткой  и  совсем
непочтительными тумаками крепких кулаков.  Но  для  праздничной  церемонии
такое обращение не годилось. Для торжественного шествия  бык  должен  быть
обучен, он должен возглавить церемонию. Это великолепное шествие укрепляло
веру в народе, росло почитание храмов, и богатства щедрой  рукой  текли  в
бездонные кладовые, укрепляя могущество жрецов.
     Яхмос смотрел с восхищением на своего коварного ученика. Но  кто  его
знает, этого строптивого быка, что ему взбредет в голову, пока  его  будут
учит ходить торжественно и  величаво?  Но  давно  уже  Яхмос  нащупал  под
холеной шерстью откормленного животного уязвимое место и научился усмирять
бешеный нрав опасного бога. Они были как два врага, зорко наблюдавшие друг
за другом, но умный слуга был хитрее,  и  именно  он  был  господином  над
почитаемым животным.
     И как ни косили с  яростью  налитые  кровью  глаза  Аписа  на  своего
спутника, но вел он себя вполне благопристойно -  воля  Яхмоса  направляла
священное животное. А когда бешенство  загоралось  в  бычьих  глазах,  они
встречали как бы случайно легкий, но угрожающий жест, понятный  и  видимый
лишь Апису. Он знал этот жест, вместе с ним всегда была нестерпимая  боль.
Сильная рука Яхмоса резко выделялась на  белой  одежде.  Апис  фыркал,  но
спокойно шел, помахивая хвостом, и получал в награду любимые лакомства.
     Яхмос стоял спокойно. Бык был в хорошем настроении. Жрец спустился  с
галереи и подошел к быку. Начался урок обучения  священного  животного.  В
одежде жреца была скрыта плетка с тремя хвостами.
     На другое  утро  Инар  и  Руабен  пришли  к  храму  Птаха.  Вчерашний
сумрачный служитель молча повел их через мрачные коридоры, через  открытые
колоннады и внутренние дворики в святилище Аписа.  Робко  ступая,  молодые
ваятели вышли на галерею двора Аписа и остановились, изумленные.  Красавец
бык стоял неподвижно, четко выделяясь черно-белой окраской в  легкой  тени
смоковницы. Великолепная, необычайная его окраска отливала  шелком.  Пятно
на боку, похожее на распростертого орла, поражало удивительной чистотой  и
белизной. Красивая шея животного несла гордо посаженную голову с  грозными
рогами. Весь он был олицетворением жизненной силы, могучего  здоровья.  Но
что-то  оскорбительное  и  высокомерное  проглядывало  в  раскормленном  и
изнеженном животном.
     Воспитанные в почтительной вере и страхе, молодые люди упали ниц пред
живым воплощением бога Птаха. За деревянной колонной, незамеченный,  стоял
Яхмос  и  наблюдал  за  ними.  Довольный  произведенным  впечатлением,  он
выступил вперед и слегка кивнул на их приветствие.
     - Сегодня священный Апис милостив, и  вы  можете  его  видеть,  чтобы
вернее изобразить его красоту и величие. Но соблюдайте осторожность  и  не
нарушайте его покоя, - вполголоса проговорил жрец.
     Друзья благоговейно смотрели на быка,  лениво  прикрывшего  глаза  от
жары. Они внимательно начали рассматривать прихотливую линию спины.  Яхмос
молча подал им кусок папируса, палочку  и  краску.  Бык  стоял  совершенно
неподвижно, и жрец перестал наблюдать за ним.
     Инар быстро наметил ровные  клетки  на  папирусе,  а  затем  легко  и
уверенно начал наносить в них контур животного.  Жрец  молча  наблюдал  за
быстро движущимися пальцами, его  опытный  глаз  оценил  работу  искусного
рисовальщика, каким был Инар. Руабен очень тихо сделал замечание и  провел
палочкой тонкую линию, и Яхмос отметил про себя верность глаза и  точность
руки молчаливого скульптора. Работа быстро подвигалась  к  концу.  Молодые
люди шепотом заспорили, Руабен  оказался  прав,  и  Инар  послушно  сделал
несколько легких штрихов.
     Жара становилась нестерпимой, солнце поднималось все выше, в  воздухе
зажужжали насекомые. По двору шел слуга в короткой повязке на  бедрах.  Но
что-то случилось с Аписом. Разъяренный, видимо, сильным укусом  овода,  он
ударил рогом о кору дерева так, что обнажилась  лубяная  часть  и,  задрав
хвост, страшный, как бог ужаса, бросился по двору. На  пути  взбесившегося
животного встретилось совсем легкое препятствие -  голые  грудь  и  живот.
Ослепленное злое  чудовище  бросилось  на  это  препятствие.  Человек,  не
успевший вскрикнуть,  упал,  насквозь  пронзенный  рогом.  Запутавшись  во
внутренностях,  бык  принялся  топтать  окровавленное  тело,  разбрызгивая
красные фонтаны на песок, на  белые  пятна  шкуры.  Оцепеневшие  от  ужаса
скульпторы сидели на полу. Жрец  молча  стоял,  мысли  его  мелькали,  как
молнии. Вот уже пятая жертва ярости Аписа лежит в луже крови. А если такое
случится на торжестве? Даже во имя собственной  жизни  он  должен  сломить
бешеного быка, иначе он станет таким  же  кровавым  месивом.  Зорко  следя
немигающими глазами  за  животным,  весь  напружинившийся,  он  решительно
приблизился к Апису, защищенный только прозрачной тканью. За  ним  следили
десятки  глаз  слуг,  спрятавшихся  за  барьеры  и  за  двери.  Скульпторы
растерянно смотрели, не смея помочь жрецу, ибо их прикосновение осквернило
бы бога.
     Яхмос подошел кошачьей, крадущейся  походкой  сзади  к  животному,  и
могучая рука обхватила один рог, а  другая  пальцами  сжала  шею,  и  бык,
казалось, покорно опустил голову, но только по огромным клубкам вздувшихся
мышц у жреца Руабен понял, какая сила требовалась  Яхмосу,  чтобы  сломить
эту мощь. Содрогаясь, бык вскинул  вверх  задние  ноги,  но  вторая  рука,
сжимавшая шею, сделала неуловимо быстрое  движение  и  скрылась.  Судорога
прошла по телу Аписа. Он сник, пригнулся и стал как  бы  меньше.  А  жрец,
весь в кровавых пятнах и брызгах на белой ткани, стоял,  словно  бронзовый
монумент, еще более могучий, чем его противник. И вот Апис,  как  теленок,
послушно пошел за Яхмосом в свои покои, оттуда послышались глухие удары  и
жалобное мычание усмиренного животного. Слуги, бледные от  страха,  бежали
уже с носилками за изуродованным телом товарища.
     Скульпторы встали, подавленные, не  зная,  как  себя  держать.  Яхмос
вышел из покоев Аписа и быстро вошел на галерею. Тонкие губы его были туго
сжаты.  Холодные  глаза  сильного,  жестокого  человека  остановились   на
скульпторах, и они содрогнулись от угрожающего взгляда, еще  не  остывшего
от опасной схватки.
     - Вы все закончили? Это был ленивый слуга, и боги в  лице  священного
Аписа наказали его. Так будет со  всяким,  кто  не  почитает  богов,  -  с
угрозой добавил он. - Теперь, надеюсь,  вам  уже  не  надо  видеть  нашего
Аписа?
     Молодые люди низко склонили бледные лица и, тихо поблагодарив  жрица,
вышли из храма в сопровождении привратника.  На  душе  у  них  было  очень
скверно. Долго еще стояла кровавая картина в  глазах  под  ясным  небом  и
удивительная схватка разъяренного животного с его победителем.
     - Но почему боги так жестоки с нами? - тихо спросил Руабен и  сам  же
испугался своих слов. Инар безмолвно посмотрел  на  друга,  в  глазах  его
отражались тяжелая борьба и сомнение.



                   РУАБЕН РАБОТАЕТ НАД СТАТУЕЙ НЕФТИДЫ

     Незаметно текло время. Руабен учился у старого мастера Анупу.
     Он оказался  на  редкость  способным  скульптором.  Тайны  искусства,
знание свойств материала - все легко, как бы  шутя,  давалось  ему.  Анупу
только покачивал головой, когда наблюдал за работой своего ученика.
     Внимательный, с прекрасной памятью, он не забывал ни  одного  совета,
ни одного ценного замечания. То, что другие  осваивали  годами,  способный
ученик схватывал в  короткие  месяцы.  Иногда  около  него  останавливался
начальник мастерской  и  молча  следил  за  спокойными,  но  всегда  точно
рассчитанными ударами сильной руки молодого мастера.  Анупу  очень  быстро
заканчивал свою работу вместе со своим талантливым помощником. Товарищи по
мастерской дружелюбно относились к новому мастеру.
     От храма Нефтиды [Нефтида - сестра Осириса и Исиды] поступил заказ на
выполнение статуи богини,  покровительницы  храма.  Начальник  раздумывал,
кому его отдать. Он вызвал  к  себе  Анупу  и  предложил  ему  работу  над
заказом. Однако Анупу  отказался  и  посоветовал  передать  работу  новому
мастеру - Руабену. Начальник недоверчиво посмотрел на Анупу.
     - Напрасно сомневаешься, - сказал скульптор.  -  Мне  не  приходилось
встречать таких способных людей. И выполнит эту работу он хорошо.
     - Ну что ж, попробуем, - согласился начальник.
     Руабен   выслушал   его   серьезно   и   задумался.   Ему    хотелось
самостоятельной работы, но он еще не  был  уверен  в  своих  силах.  После
некоторого раздумья он согласился.
     Кропотливо выбирал он подходящую глыбу  и,  наконец,  остановился  на
светло-желтом кварците. Долго размечал пропорции будущей  богини  со  всех
четырех сторон глыбы. Это пропорции строго соблюдались скульпторами и были
предписаны жрецами. Богиня должна была быть изображена в рост.
     Начав самостоятельную  работу,  Руабен  увлекся.  Но  часто  на  него
находили сомнения, и он обращался к своему учителю. Анупу в таких  случаях
посмеивался над ним и добродушно ворчал:
     - Все у тебя идет хорошо!
     Анупу от души радовался  успехам  своего  ученика,  а  Инар  гордился
дружбой с ним. Постепенно Руабен становился настоящим горожанином. Он  мог
бы быть довольным своей жизнью, если бы семья жила с ним. Но за это  время
он ничего о ней не смог узнать.  Ни  одной  самой  маленькой  весточки  не
доходило до него из родных мест. По ночам его охватывала  острая  тоска  и
тревога. Он видел самые страшные сны. Когда он однажды попросил  отпустить
его ненадолго, начальник отмахнулся и сказал, что об этом не может быть  и
речи. Кругом шли срочные работы. А семья? Ничего с ней не случится. Руабен
не мог ослушаться.
     Река все еще прибывала. Шел уже второй месяц с тех  пор,  как  пришли
первые воды. Трое друзей забрели далеко в северную часть города и  теперь,
нагулявшись, возвращались домой. Опьянев от свежего речного  воздуха,  они
устало плелись. Инар лучше всех знал город и выбирал путь покороче,  чтобы
быстрее попасть домой. Они шли по тихим улицам спящего  города.  Иногда  в
тени деревьев виднелись парочки, слышался шепот, звуки поцелуев. Когда  до
дома  оставалось  пройти  три  небольших  переулка,  на  пути   неожиданно
оказалась вода. Последние дни она залила многие нижние места.
     - Как не хочется обходить далеко. Перейдем по воде, - обратился  Инар
к спутникам.
     - А я не хочу по воде, - закапризничала Тети.
     - Мы перенесем тебя.
     - Я спать хочу, - зевая, проговорил Инар. - А ты знаешь,  как  далеко
идти в обход?
     В это время к ним подошел Чечи. Он возвращался с какой-то  молодежной
пирушки. Чечи не сводил восхищенных глаз с девушки, которая в лунном свете
казалась особенно прекрасной.
     - Пока мы поговорим, перенеси ее,  Руабен,  через  воду.  Ты  сильнее
меня.
     Руабен снял сандалии и подошел к девушке.
     - Инар, захвати мои сандалии. Держись, Тети, за шею, мне будет легче.
     Но когда Руабен взглянул на  Тети,  улыбка  сбежала  с  его  лица.  В
затененных чернотой ресниц глазах было  что-то,  от  чего  сердце  Руабена
бурно застучало. В лунном свете в ее глазах,  как  в  зеркале,  отражались
волнение, боль, растерянность.
     - Неси, ее, Руабен, скорее, я догоню.  У  меня  рука  болит,  сегодня
зашиб.
     Подчиняясь голосу Инара, скульптор взял девушку на  руки  и  пошел  в
воду. Тети невольно обняла его за  шею.  Много  месяцев  она  боролась  со
своими чувствами. Застигнутая врасплох, склонила  свое  лицо  к  нему.  Он
волос Тети пахло речным  свежим  воздухом,  смешанным  с  ароматом  масла.
Руабен забыл обо всем. Их губы  встретились  одновременно  в  поцелуе.  Он
увидел ее счастливые глаза и снова поцеловал, даже не заметив,  что  стоит
на земле, и не видя того, что Инар растерянно смотрит на них.
     - Боги справедливые! - с грустной иронией произнес  Инар.  -  Неужели
вам еще мало несчастных на земле?
     Он пошел вперед,  за  ним  Тети,  позади  плелся  несчастный  Руабен.
Девушка шла и думала: сколько мгновений может быть  счастлив  человек?  Но
эти мгновения она будет помнить  всегда.  Руабен  тоже  будет  помнить,  и
каждый раз в его душе будет перемешиваться радость, боль и стыд. Как он не
мог сдержаться? Не говоря ни слова, они шли домой,  погруженный  каждый  в
свои думы.
     Тети поднялась по лесенке на кровлю дома. Скульпторы пошли в сад, где
стояли кровати с циновками. Но все в эту ночь долго не могли уснуть.



                         ВЕЧЕРОМ В ПРАЗДНИК АПИСА

     Праздник Аписа прошел удачно. Яхмос был доволен священным  быком.  Он
держал себя  безупречно,  и  все  церемонии  прошли,  как  полагалось,  по
выработанному ритуалу. По окончании торжественного шествия  он  сам  отвел
своего опасного упрямца на большой двор храма,  где  бык  с  удовольствием
выкупался в бассейне, а потом  его  наградили  всякими  лакомствами.  Апис
терся могучей головой о сильные  руки  Яхмоса,  ласкающего  любимца  после
трудного торжества, на котором священный бык был главным героем.
     Освеженный купанием и умащенный дорогими ароматичными маслами,  после
праздничного обеда жрец вышел на храмовую  площадь,  где  после  торжества
народ продолжал гулять.
     Он с интересом рассматривал нарядных  людей.  В  большой  всенародный
праздник даже бедняки натирали себя  маслами,  и  вся  площадь  благоухала
сложным смешением масел и смол. В проходящей  толпе  было  много  знакомых
лиц,  приветствующих  богатого,  влиятельного  жреца.  Народ   почтительно
склонял  головы  перед  величественным,  красивым,  Яхмосом,  стоявшим   в
праздничном греческом одеянии. И вдруг звонкий, веселый смех  вырвался  из
сдержанного гула и привлек его внимание. Двое высоких молодых людей шли  в
толпе, а между ними совсем юная девушка,  почти  девочка.  Все  трое  были
красивы. Яхмос узнал скульптора, работавшего над статуей Аписа для  храма.
Они шли, о чем-то разговаривая, и смеялись беззаботно, жизнерадостно.
     - Но... О, боги! Такой прекрасной не могла быть сама богиня  любви  и
веселья Хатор.
     Молодые люди прошли мимо, и  Яхмос  смотрел  вслед  девушке,  дивился
легкости и горделивости ее походки. Так не умеют ходить  и  знатные  дамы,
которых учат специальные наставницы. Как ослепительна ее улыбка, открывшая
сверкающие  алебастровой  белизной  зубы.  И  эти   искрящиеся   глаза   в
необычайных пушистых ресницах. Задорное лицо с дразнящей улыбкой  потрясло
Яхмоса. Нет, такой красавицы он никогда не видал.
     Затем он подозвал к себе молодого слугу и приказал ему:
     - Поспеши за этой девушкой и узнай, кто она.
     Слуга поспешно направился за  молодыми  людьми.  В  толпе  он  улучил
удобный момент и спросил у Инара:
     - Послушай! Это твоя невеста?
     Инар, привыкший к  всеобщему  поклонению  перед  сестрой,  насмешливо
оглядел слугу и ответил с гордостью:
     - Это моя сестра! Не старайся, у нее есть жених.
     Слуга загадочно улыбнулся и потихоньку отстал от дружной  тройки.  Но
если бы Инар внимательно наблюдал за  любопытным  парнем,  то  через  пять
минут мог слышать, как он говорил жрецу:
     - Я хорошо узнал, мой господин!  Прекрасная  девушка,  которую  зовут
лотосом Анхтауи, - сестра молодого скульптора, он работал над нашим Аписом
для храма. Второй молодой мужчина - его друг, тоже скульптор.
     Яхмос задумался. Хорошо, что  она  не  жена,  но  плохо,  что  сестра
молодого скульптора, который стал известен благодаря последней работе.  Но
перед Яхмосом все время стояло задорное,  смеющееся  лицо  со  сверкающими
зубами, яркими глазами. Беззаботное, веселое, оно дразнило и влекло.  Даже
во сне он слышал звонкий, серебристый смех. Честолюбивый  жрец  -  главный
претендент на звание верховного жреца храма - первый  раз  в  жизни  начал
испытывать болезнь простых  людей.  Он  думал  теперь  только  о  красивой
девушке. По вечерам он вдруг  начал  бродить  по  городу  в  надежде  хоть
мельком взглянуть на нее. Кто бы мог поверить, что высокомерный жрец,  как
мальчишка, слоняется по берегу реки, чтобы увидеть  пятнадцатилетнюю  дочь
резчика по камню Анупу.
     Как-то раз Руабен с Инаром гуляли по берегу  реки.  Тети  с  ними  не
пошла. Инар увлек товарища на набережную, где приставали нарядные дахабие,
на которых столичная знать совершала прогулки по реке. Простолюдины  часто
толпами глазели на возвращающихся с гулянья. Здесь же  собирались  знатные
горожане, встречались друзья  и  знакомые,  молодежь  назначала  свидания.
Многие  просто  приходили  полюбоваться   оживленной   рекой,   обменяться
новостями.
     Друзья стали под тенью старых сикимор, недалеко от берега, и смотрели
на реку. По ее глади сновали большие и маленькие  барки.  Руабен  заметил,
как Инар напряженно всматривался в роскошно украшенную дахабие с нарядными
голубыми парусами и  тентом.  Ее  нос  гордо  поднимался  крутым,  красиво
изогнутым грифоном. Бурно вспенивая воду, дахабие направлялось  к  берегу.
На палубе стояла веселая толпа.
     - Кто тебя там ожидает? - пошутил Руабен.
     Но Инар даже не расслышал. Руабен внимательно посмотрел на друга. Тот
не спускал глаз с судна, которое в этот момент подошло  к  берегу.  Оттуда
слуги вынесли носилки с немолодой дамой, потом  еще  несколько  носилок  с
дамами и молодыми людьми. И, наконец, в легком кресле вынесли совсем  юную
девушку в белом прозрачном платье.  На  тонкой  высокой  ее  шее  блистало
дорогое ожерелье из молодой бирюзы с золотом. Иссиня-черными,  затененными
огромными ресницами глазами девушка скользила  по  толпе,  словно  кого-то
искала. Вот ее взгляд остановился на Руабене и сейчас же на его  товарище.
И пока кресло, колыхаясь, двигалось  мимо,  девичьи  глаза,  удивленные  и
медлительные, вели молчаливый разговор с восторженными глазами Инара.
     "Безумец! Эта девушка - дочь очень богатого человека. Что он  делает?
Что может из этого получиться?" - со страхом думал Руабен.
     - Как она прекрасна! - прошептал Инар. Его глаза горели  восхищением.
- Правда, как она необыкновенна!
     - Опомнись, Инар! Эта девушка отделена от тебя пропастью, которую  ты
никогда не перешагнешь. Забудь ее, пока не поздно. Ты погубишь себя.
     Инар побледнел.
     - Я не могу ее забыть...
     - В этом и таится вся опасность... Ведь ты хочешь знать ее ближе?
     - Хочу!
     - Но ведь это невозможно!
     - Невозможно!
     - Забудь!
     - Не могу!
     - А что дальше?
     - Не знаю! Научи!
     - Я думаю, что нельзя перекинуть мост между богатыми  и  бедными.  Ты
узнавал что-нибудь о ней?
     - Нет!
     - Почему?
     - Потому что нет моста!
     - Ты знаешь, кто она? Как ее имя?
     - Нет! Ничего я о ней не знаю!
     - И давно ты ее любишь?
     - Впервые я увидел ее год назад, - с  усилием  произнес  Инар.  -  Но
можно ли любить ее хотя бы как звезду?
     - Как Сотис? Ах, Инар! Любовь к девушке не похожа на любовь к звезде.
Она всегда ведет к поискам путей сближения. Ты часто ее видел?
     - Да! Много раз!
     - Но она тебя знает?
     - Мне кажется, она всегда глазами ищет меня,  -  просветлев,  ответил
юноша.
     - Ты хочешь принять мой совет друга и брата? Забудь ее. Ничего, кроме
несчастья, из этого не выйдет.
     - Если бы я это мог.



                        ХЕМИУН - ХОЗЯИН МАСТЕРСКОЙ

     Однажды в мастерской поднялась суета. Прибежал начальник в волнении и
приказал спешно наводить порядок,  что  было  нелегко  сделать.  У  многих
мастеров стояли большие глыбы камня,  и  перемещать  их  было  не  так  уж
просто.
     Мастерскую должен  был  посетить  сам  хозяин,  знаменитый  начальник
строительства царской гробницы, князь Хемиун.
     Мастера вместе со слугами, которых держали для грубых работ, вычищали
из своих углов ненужные куски камней и мелкого мусора. К вечеру мастерскую
несколько прибрали.
     На другой день Инар  видел  из-под  своего  навеса,  как  на  дорогих
носилках рабы принесли дородного князя, который, сойдя с носилок, осмотрел
камни.
     Средних лет, Хемиун,  несмотря  на  беспокойную  жизнь,  связанную  с
грандиозной постройкой, начал заметно  тяжелеть.  Складки  жира  поднимали
дорогое тонкое платье на животе и груди. Широкие золоченые ремни  оплетали
полные холеные ноги, врезаясь в них. Несмотря на жару, по  обычаю  знатных
людей он был в парике с мелко завитыми кудрями.
     Из-за глыбы Инар внимательно рассматривал  волевое,  энергичное  лицо
знаменитого  архитектора.  Крупный  нос  с  резкой  горбинкой  подчеркивал
мужественность его лица, маленький рот был плотно зажат. Темные,  глубокие
глаза Хемиуна с интересом  рассматривали  двор.  Он  небрежно  ответил  на
приветствие начальника мастерской, низко  склонившегося  перед  всемогущим
хозяином.
     Грузноватой,  неторопливой  походкой  направился  Хемиун  на   осмотр
мастерской. Юноше запомнилась его надменная осанка, которая вырабатывается
у знатных людей с детства и особенно  дополняется  сознанием  богатства  и
могущественной власти. Но больше  всего  Инару  запомнились  его  глаза  -
живые, цепкие, вбирающие из окружающего самое важное.
     Хемиун вошел в дверь, а Инар проник через другую  и,  спрятавшись  за
мраморный блок, весь  превратился  в  слух  и  зрение.  Архитектор  быстро
задавал  вопросы,  делал  короткие  деловые  замечания,  а  иногда  что-то
рассказывал, показывая на отдельные части фигур. Юноше очень хотелось  все
слышать, но он стеснялся выйти из-за своего прикрытия.
     Последним на его пути был Руабен. Загороженный  куском  гранита,  тот
стоял у своей работы. Чистое, светло-желтое,  гладко  отполированное  лицо
богини поражало спокойной красотой и божественным величием. В то же  время
было в ней что-то женственное и живое. Чистота камня,  нежная,  прозрачная
его желтизна только  подчеркивали  талантливую  работу  мастера,  тонкость
исполнения каждой линии.
     Хемиун смотрел и смотрел. Резкий, сухой блеск его глаз стал мягким  и
теплым. Наконец, он повернулся и  увидел  в  низком  поклоне  Руабена.  Он
понял, кто творец поразившей его скульптуры. И хотя он  не  видел  мастера
более двух лет и тот сильно изменился за это время,  Хемиун,  отличавшийся
блестящей памятью, узнал его.
     - Так это твоя работа? - спросил он. - Она готова?
     - Моя, всемогущий господин, да будут щедры к тебе боги! - почтительно
ответил Руабен.
     - Я вижу, что не ошибся в тебе, - с удовлетворением произнес князь. -
Завтра зайдешь ко мне во дворец после полуденного зноя. Я дам тебе  другую
работу.
     Руабен еще ниже склонился. Начальник мастерской улыбнулся, довольный,
что сумел выполнить поручение знатного хозяина. И  действительно,  за  это
время из жалкого деревенского парня получился отменный мастер.
     В хорошем расположении духа, с вновь появившейся идеей чати вышел  во
двор, где под навесом работал Инар над черным диабазом. Из него он высекал
сокологолового Гора для заупокойного храма при царской гробнице. Но камень
пока отдаленно напоминал контуры птицы. Хемиун остановился:
     - Больше всего обращай внимание на голову и клюв. Когда приступишь  к
отделке, посоветуйся с ювелирами, как лучше вставить глаза.  С  Аписом  ты
хорошо справился.
     Инар стаял красный от смущения.
     Князь направился к носилкам. Мастерская, где  он  изредка  появлялся,
была в отличном состоянии. Работы мастерской славились во всех храмах.  Но
кроме славы, она приносила хороший доход. Он был доволен собой. Его зоркий
глаз  обнаружил  еще  одного  способного  человека,  и  он  по  его   воле
превратился  в  отличного  ваятеля.  Этот  робкий  неджес  ему   почему-то
нравился. Хемиун всегда гордился своим умением подбирать нужных  для  дела
людей, открывать новых неизвестных  мастеров,  которые  проходили  хорошую
школу и прославляли его имя.
     Прошедшие долгие годы изменили чати. Он постарел и отяжелел.  Нет  уж
той  быстроты  и  живости,  с  какой  он  раньше,  пренебрегая  сословными
предрассудками, сам лазал по скалам и каменоломням. И его жизнь  клонилась
к западному горизонту, к тому дню, когда  придется  идти  на  суд  владыки
царства мертвых. Но он еще не стар. А  жизнь  его  сложилась  на  редкость
удачно. Богач, принадлежащий  к  высшей  дворцовой  знати,  красив,  умен.
Взявшись в молодости за строительство гробницы, он не провел  своей  жизни
подобно бездельникам царедворцам, которые целые годы только и делают,  что
подносят царскую приставную бородку или царское платье. При дворе  великое
множество  этих  должностей:  смотритель  сандалий,   смотритель   бороды,
смотритель косметического ларца, смотритель пшента. Да на дворе целый полк
мастеров: мастер хлеба, мастер пирожков, мастер сладостей, мастер  пива...
- всех этих начальников и не перечесть. Пройдет еще  два-три  десятилетия,
никто и не вспомнит этих смотрителей. На долю же  Хемиуна  по  воле  Птаха
досталась слава строителя величайшей постройки, невиданной и неповторимой.
Больше чем кто-либо он знает, что повторить такую постройку невозможно,  -
слишком дорого она обходится стране. За прошедшие десятилетия Черная Земля
истощилась и не способна повторить такую же вторую.
     Хемиун выполнил задачу своей жизни, прославил свое  имя  сооружением,
которое проживет тысячелетия. Как трудно было  его  возвести,  так  трудно
будет и разрушить.
     -  Всякий,  -  думал  он,  -  кто  взглянет  на  пирамиду,   невольно
задумается: кто же вложил свою мысль и искусство в это великое творение?
     Как имя Имхотепа идет рядом с именем Джосера, так  и  с  именем  Хуфу
навечно будет связано имя Хемиуна. Но в усыпальнице, созданной  Имхотепом,
так несовершенна кладка, а каменные блоки так малы. И  как  ей  далеко  до
совершенной, величавой пиремы или пирамиды (так называют ее приезжие гости
с далекого острова Крита). Теперь-то, в конце долгого пути, он знает это.
     Скоро кончится строительство. Все выше возносится  вершина  к  густой
синеве неба. За прошедшие десятилетия зодчий невольно привязался  к  своей
трудовой армии, выполнявшей его замыслы. Способные, умные, терпеливые, они
завоевали его уважение. Как часто они разрешали, казалось бы,  невозможные
трудности, ведь до них ни разу никто не возводил таких громадин из  камня.
И как часто он думал про себя, что эти люди больше  заслуживают  уважения,
чем богатые бездельники, с которыми ему приходилось сталкиваться в царском
дворце.
     Взять   хотя   бы   этого   скульптора.   Удивительной,   благородной
сдержанностью он располагает к себе.  Завтра  он  даст  ему  испытательную
работу, а потом очень ответственное задание - изображение  живого  бога  в
камне для заупокойной камеры.
     И действительно, с этого дня Руабен часто бывал во дворце  Хемиуна  и
выполнял всякие поручения князя.


     Тети долго причесывалась перед  полированным  медным  зеркалом.  Мать
перебирала  сухие  финики  и  иногда  поглядывала  на  дочь  с   тревожным
восхищением: уж слишком она была красива  для  простолюдинки.  Инар  молча
работал резцом над куском алебастра. Временами он  отрывался  и  рассеянно
скользил глазами по зелени сада.
     Тети, закончив прическу, поцеловала мать и убежала к  подругам.  Инар
задумчиво проследил за ней глазами.  Мать  села  рядом  на  скамейку.  Она
внимательно смотрела на него. Ее тревожила непривычная рассеянность  сына.
Узкие длинные брови такого же рисунка, как и  у  Тети,  почти  сошлись  от
напряженного раздумья. В быстрых,  обычно  веселых  глазах  юноши  застыло
что-то мрачное.
     Мать начала неуверенно:
     - Не знаю. Инар... Что-то я не пойму  вас  с  Тети.  Все  восхищаются
вашей красотой. А я не вижу, что вы счастливы. Почему бы это? Подруги Тети
вышли замуж, и дети у них есть. Она же все не может себе никого подобрать.
Чем плох ювелир? Красив, любит ее, из  хорошей  семьи.  Или  тот  же  твой
товарищ Чечи. Скромный, трудолюбивый мастер. Почему она  от  всех  женихов
отказывается? Поведай мне, сынок! Может, и поможем ей все вместе.
     Инар вскинул блестящие глаза, и матери больно стало от  той  глубокой
печали, которую она прочла в них.
     - Не знаю, мама, как тебе это объяснить. Мы с сестрой  мало  говорили
об этом. Почему она не выходит замуж? Что же хорошего в жизни  ее  подруг?
Выходят замуж в двенадцать-тринадцать лет, сами еще дети. И начинается эта
"счастливая" семейная жизнь: мучатся, мелют зерно на зернотерках,  возятся
у очагов, стирают, в вечном страхе перед детскими болезнями. Потом  слезы,
когда дети умирают. К тридцати годам наши женщины становятся старухами. Не
хочется  видеть  единственную  сестренку   худой,   измученной   заботами,
постаревшей.
     - Однако, инар, в этой жизни у женщин бывает немало  и  радостей.  Не
так уж плоха эта жизнь, как ты ее представил. Я в своей  жизни  не  только
трудилась на вас, но я была и счастливой.
     - Ах, мама! Сравнила тоже! Ведь наш отец не такой, как все.
     - В нашей стране мать все почитают, во все семьях так же, как у  нас.
Все хорошие девушки выходят замуж, Тети же все женихам отказывает. Значит,
она кого-то любит.
     - Мне кажется,  что  она  действительно  любит,  -  помолчав,  нехотя
согласился Инар.
     - Но кого, сынок? Неужели она кому-то может не нравиться?
     - Нет, мама! Все любят нашу Тети, но она любит человека,  который  не
может жениться.
     - Но кого же? - забеспокоилась мать.
     - Может быть, я и ошибаюсь, - нехотя ответил Инар.
     - Нет! Ты не ошибаешься. Но кто же он?
     - По-моему, Руабен.
     - Боги праведные! Исида великая! Он ведь женат, у него же двое детей.
Неужели у нас в Анхтауи нет хороших парней?
     - Как нет? Есть хорошие парни. Но только я, как и она, думаю, что  он
лучше всех хороших парней.
     - А как Руабен к этому относится?
     - Как относится? Он горячо любит ее, как сестру. В том-то и дело, что
не виновен человек, если любит. Разве может быть в этом вина? Он  держится
достойно.
     - Но, может быть, ему не надо ходить к нам?
     - Нет, мама! Это уже не поможет.
     Мать  сидела  подавленная,  сжав  голову.  Она  понимала  собственное
бессилие.
     - Слушай, Инар! - после долгого молчания начала она снова.  -  Ну,  а
ты? Почему я не вижу, чтобы кто-то тебе нравился?
     Закусив губы, юноша  водил  резцом  по  куску  камня.  Резкие  штрихи
ложились в ненужных местах.
     - Ты не можешь сказать?
     - Могу, мама! У меня тоже не совсем так, как надо бы. Я люблю девушку
прекрасную, как богиня.
     - Неужели ты не нравишься ей?
     - Не знаю.
     - Но почему же?
     Инар молчал. Матери его молчание казалось  невыносимым.  Нет,  он  не
просто молчал, он скрывал. Она взяла его за руку.
     - Все дело в том, что я простолюдин, а девушка  знатна  и  богата,  -
устало отозвался сын.
     - Великая наша защитница Исида! За что ты так  наказываешь  нас?  Где
это видано, чтобы неджес увлекался знатной девушкой? Что  может  выйти  из
этого хорошего? Что мне с вами делать?  Неужели  нет  хороших  девушек  по
тебе, скромных и красивых.
     - Мама! Я все понимаю. Но сердцу не прикажешь!
     - Должен приказать, сын мой!
     - Я и стараюсь сделать это!
     - Ну, а что дальше будет?
     - Ничего особенного и не  будет.  Пройдет  немного  времени,  девушка
выйдет за какого-нибудь знатного господина. А ты мне, мама,  тоже  найдешь
хорошую невесту, - слабо улыбнулся Инар.
     Но шутка сына ее не успокоила. Тревога за детей наполнила ее душу.  В
счастливую семью проникли предвестники горя.



                            НЕОЖИДАННЫЕ РАДОСТИ

     Однажды начальник скульптурной мастерской вызвал Инара к себе:
     - Великий Начальник Мастеров просит прислать искусного мастера. В его
саду нужно нанести орнаменты  на  барьере  у  бассейна  и  на  колонках  у
беседок. Захвати с собой рисунки  на  папирусе,  может  быть,  там  что  и
выберут.
     - Но почему я должен идти? - проворчал молодой скульптор.  -  Ведь  у
храма Птаха есть и свои мастера.
     - Но наша мастерская лучшая в городе, поэтому и просит  он.  Для  нас
почетно выполнять заказы таких важных людей. Я надеюсь, что  будешь  вести
себя скромно и работать хорошо, вот почему я тебя и выбрал.
     - Когда же идти?
     - Завтра рано утром  и  пойдешь  прямо  к  домоуправителю  во  дворце
Начальника Мастеров. Я надеюсь, Инар, что не подведешь меня и сделаешь как
следует.
     - Не опасайся, господин!
     Семья жреца Птахшепсеса  сидела  на  веранде  за  завтраком.  Старшие
сыновья с аппетитом ели гусиное мясо. Тия,  старшая  из  дочерей,  скучая,
посматривала в сад и лишь для успокоения  матери  грызла  сдобное  медовое
печенье. Ее младшая сестра Ипут втихомолку бросала  кусочки  мяса  любимой
собаке. Глава семьи, Птахшепсес, сидел в кресле и медленно жевал, держа  в
руке жареную кабанью ножку. Иногда он поглядывал на детей и сидящую  рядом
супругу. Перед ним пенилась кружка с пивом, которым он запивал жестковатое
мясо.
     - Тия! Ты опять не ешь мясо! - обратилась мать к девушке.
     - Я уже поела, мама! Я больше печенье люблю.
     Мимо веранды прошли домоуправитель с Инаром, у которого в  руках  был
ящик с инструментами. Они направились прямо к бассейну, расположенному  за
группой густых деревьев.
     - Какой красивый юноша! Такому бы в храме служить. И какая походка!
     - У вас не хватает служителей? Возьми его, отец! - обратился  к  отцу
один из сыновей.
     - Что с тобой, Тия? Почему ты такая бледная? -  с  тревогой  спросила
мать. - Ты нездорова?
     - Нет... мама! Я  здорова,  просто  плохо  спала  ночью.  Мне  снился
скорпион, он подползал ко мне, а потом... я от страха долго  не  спала,  -
опустив глаза, с усилием ответила Тия.
     - Позови меня в следующий раз на помощь, - смеясь заметил брат.
     - Да положи палку около себя, - посоветовал другой.
     - Ну, хорошо, днем поспи, - успокоилась мать.
     Тия, проследив глазами за Инаром, выпила медовый напиток.
     - Мама, можно нам потом посмотреть, как там будет работать мастер?  -
спросила Ипут.
     -  Смотрите,  смотрите,  может,  каменотесами  будете,  -  насмешливо
проговорил старший брат,  больно  дернул  Ипут  за  прядь  волос  и  ловко
увернулся от ее крепкой ручки.
     - Можно. Сходите посмотрите, - улыбаясь, ответила  мать,  любуясь  на
возню расшалившихся детей.
     Птахшепсес нахмурил брови, но веселое  лицо  Ипут  с  растрепавшимися
волосами и сжатыми кулачками, с которыми она наскакивала  на  брата,  было
так смешно, что он сам рассмеялся. Тия наблюдала за ними, улыбаясь  одними
глазами.
     Завтрак был окончен. Все разошлись по своим делам. Птахшепсес ушел  в
храм, а юноши, приняв благонравный вид, направились на занятия, где они со
своими сверстниками учились умению управлять хозяйством храмов. Искусством
писца они уже овладели.
     Инар разложил свои рисунки перед домоуправителем. Тот долго копался в
них. Инар набросал еще несколько рисунков углем  прямо  на  белом  барьере
бассейна. Они понравились больше.  Они  обсуждали,  как  лучше  с  внешней
стороны барьера оставить легкий карнизик.
     - Он будет давать  небольшую  тень,  от  этого  рисунок  будет  лучше
выделяться.
     - А он прав, - подтвердила госпожа, неслышно подошедшая к ним.
     Инар  поклонился,  она  приветливо   ответила   юноше.   И   невольно
улыбнулась, взглянув на его веселые, блестящие глаза.
     - Можно еще такой орнамент, - сказал Инар и быстрыми легкими штрихами
набросал другой рисунок и заштриховал затененные места.
     Она залюбовалась быстротой,  изяществом  его  движений,  удивительной
артистичностью рук.
     - Вот на этом рисунке мы и остановимся. Ты согласен, что он  наиболее
изящен?
     - Вполне, госпожа! Он будет днем очень рельефен от легких тканей.
     - Можно считать, что мы выбрали, госпожа? - спросил домоуправитель.
     - Да! Можно начинать работу.
     Они обсудили еще несколько деталей. Инар начал наносить тонким  углем
линии по линейке и так ушел в свое занятие, что не  заметил,  как  госпожа
долго еще любовалась тем, как он работал. Ей очень  нравился  этот  юноша.
Наблюдать за ним было просто интересно. Выражение его глаз изменилось. Они
стали сосредоточенными, острыми. Он работал с удовольствием. И как быстро!
     После обеда Инар снова принялся за работу. Орнамент, над  которым  он
работал, не требовал больших усилий, но нужны были внимание и осторожность
для тщательной отделки.
     Сосредоточившись, он забыл обо всем и работал с  увлечением.  Услышав
звонкий смех и шорох, Инар повернулся. Перед ним стояла рослая девочка лет
двенадцати, брызжущая здоровьем. Ее веселое полное личико было задорно. От
улыбки на полных розовых губах и ямочек на  упругих  щечках  так  и  веяло
радостью жизни. Инар невольно улыбнулся ей, но вдруг застыл, побледнев.
     Чуть в стороне от нее стояла высокая тонкая девушка с иссиня-черными,
широко открытыми глазами. На бледном лице  эти  глаза  горели  тревожно  и
выжидательно.  Робость  полуребенка   и   проснувшиеся   девичьи   чувства
попеременно отражались на этом искреннем лице, еще не научившемся скрывать
свои волнения. От неожиданности резец выпал из рук Инара. Перед ним стояла
та, которую так хотел  видеть.  Ипут  удивительно  смотрела  на  смущенных
молодых людей. Наконец, она быстро сообразила: наверное, они  влюблены,  и
сейчас же бросилась на выручку сестре.
     - Меня зовут Ипут, а это моя сестра Тия!
     - Тия... Милое нежное имя. И как оно к ней подходит.
     - А как тебя зовут? - не дождавшись ответа, снова начала Ипут.
     - Инар.
     - Расскажи нам, как ты работаешь?
     Инар понемногу пришел в себя, но его глаза все возвращались к  Тие  и
не могли от нее оторваться.
     - Тия! Подойди ближе, ты так далеко не увидишь.
     Тия робко сделала два шага вперед и, опустив ресницы,  посмотрела  на
край  барьера,  где  по  черному  угольному  рисунку  уже  были  проведены
углубления резцом.
     - Дай мне попробовать! - щебетала Ипут. -  Вот  здесь  можно?  -  она
нацелилась вдоль начатого углубления.
     - Нет! Здесь нельзя, - с шутливой строгостью проговорил Инар. -  Если
испортишь, отвечать-то мне придется! Вот на этом кусочке можно!
     Он  быстрыми  скользящими  движениями  набросал  тот  же  рисунок  на
отдельном куске алебастра и краем резца нацарапал линии.
     Ипут, смеясь, взялась на резец и с силой начала ударять молотком.  От
первого удара появились трещины, от второго удара кусок  весь  разлетелся.
Все трое весело рассмеялись. Инар посмотрел на  Тию.  У  нее  были  ровные
тесные зубы с чуть голубоватым отливом. Глядя на ее нежную улыбку и сияние
огромных глаз, он почувствовал холод восторга перед ее красотой. Тети была
красивей, ярче. То была цветущая, сильная и гордая красота. Плечи Тии были
узки, талия очень тонкая, и вся она казалась похожей на  вытянувшийся  без
солнца нежный цветок, которому  нужна  защита.  Он  следил  за  изменчивым
выражением ее лица и думал с глубоким огорчением, что красоту человеческую
невозможно передать художнику. Можно передать форму,  черты,  наконец,  но
всю прелесть человеческого лица, все его оттенки в  беспрерывном  движении
чувств - не удастся ни одному человеку, ни одному художнику ни на полотне,
ни в камне. Вот улыбка сбежала с ее лица, и под его долгим  взглядом  лицо
стало серьезным, а глаза испуганными.
     Заметив удивленный взгляд Ипут, Инар взял себя в руки. Он снова нанес
несколько линий на большом куске алебастра и  показал,  как  надо  делать.
Ипут с удовольствием повторила,  после  нее  взялась  Тия.  Через  полчаса
прошла неловкость и воцарились веселые дружеские отношения.
     Девушки приходили каждый день. Иногда заглядывали  братья  и  просили
его чего-нибудь сделать. Через неделю он чувствовал дружелюбное  отношение
к себе всей семьи.
     Сестры  сидели  под  навесом  открытой   беседки   и   с   увлечением
разговаривали. Внешне мало похожие, они резко отличались  и  по  душевному
складу. Тия была мечтательна, часто грустила,  неохотно  играла  в  шумные
игры. Ипут отличалась живостью, была очень  быстра,  любила  смеяться,  ее
увлечения часто менялись. Но обе сестры были одинаково отзывчивы и дружны.
Ипут пытливо посмотрела на сестру и сказала:
     - Тия, мне кажется, что ты любишь этого скульптора.
     Тия отвела смущенные глаза в сторону. Ипут обняла ее и  поцеловала  в
тонкую и длинную, как стебелек цветка, шею. Тия ничего не ответила.
     - Только, Тия, ведь тебе не позволят за  него  выйти  замуж.  Что  ты
будешь делать? Я спросила няню, может ли знатная девушка  выйти  замуж  за
простолюдина, и она посоветовала мне держать язык за зубами и не  задавать
глупых вопросов. И еще рассердилась.
     - Я это знаю, милая Ипут, - Тия вздохнула.
     - Тия! А как бы ты была счастлива, если бы вышла замуж за того,  кого
любишь!
     - Нет, Ипут! Нам с тобой выберут мужей наши  родители.  Я  совсем  не
хочу идти в чужой дом.
     - Я тоже не хочу! У нас такая мама! И от нее идти  к  чужой  какой-то
женщине... Но я еще не скоро стану невестой.
     - Как не скоро? Ты моложе на каких-то полтора года.
     - Полтора года, но еще  сначала  ты  выйдешь  как  старшая,  до  меня
очередь не скоро дойдет, - беззаботно ответила Ипут. - Тия! А тебе хочется
с ним поговорить вдвоем? Хочешь, я тебе помогу? И никто об этом  не  будет
знать. Может быть, я тоже когда-нибудь влюблюсь, тогда ты мне поможешь.
     Тия вспыхнула, борясь с искушением. Ипут прижалась щекой к  ее  лицу,
стараясь ободрить.
     - А если кто узнает? - со страхом спросила Тия.
     - Никто не будет знать, кроме нас. А знаешь, что я придумала? - И она
зашептала ей на ухо свой план. Отзывчивая и шаловливая, младшая была более
предприимчивой и смелой.
     После обеда Ипут подошла к скульптору.
     - Инар! Поправь нам скамейку в беседке.
     Инар улыбнулся, блеснув темно-карими  глазами,  и  пошел  за  ней.  В
дальнем углу сада, почти у высокой каменной стены, была закрытая  беседка.
В ней было прохладно и сумрачно. Когда он вошел со  своими  инструментами,
после яркого солнца ему показалось, что кто-то там есть. Инар вздрогнул. В
зеленом  полусумраке  беседки  сидела  Тия.  Он  прислонился   к   столбу,
почувствовав слабость в ногах. Она посмотрела на юношу огромными  глазами,
и была в них печаль, нежность и испуг. Он  протянул  ей  руки.  Тия  робко
коснулась. На мгновение  юноша  забыл  обо  всем.  Бережным  движением  он
привлек к себе девушку. Ее глаза были так близко, что он видел только  их.
И почти одновременно губы из сблизились.
     - Тия! Если бы я мог бороться за нашу любовь!
     - Я люблю тебя, Инар. Но никогда мы не будем вместе.
     - Знаю, Тия! Ты для меня невозможна, как звезда.
     - Но ты всегда для меня будешь единственным в моем сердце.
     За  беседкой  послышался  веселый  голос  Ипут.  Она  вошла  и   тихо
зашептала:
     - Инар! Принимайся за скамейку, сюда мама идет. Уходи, Тия.
     Инар торопливо взял молоток. Девушки тихо выскользнули, Тия торопливо
ушла  в  противоположную  сторону.  Он  стоял   с   бьющимся   сердцем   и
прислушивался. Ипут  побежала  навстречу  матери  и  что-то  быстро  стала
говорить ей. В щелку Инар увидел, что Тия скрылась за густыми  кустами.  С
испугом он подумал, что сейчас девушка не должна встречаться с матерью. На
ее нежном искреннем лице и в глазах, которые никогда не лгали, можно  было
все прочитать. Успокоившись за Тию, он принялся  за  работу.  Когда  через
несколько минут в беседку вошла госпожа  вместе  с  младшей  дочерью,  она
увидела усердно  работавшего  мастера.  Ипут,  стоявшая  сзади  матери,  с
тревогой смотрела на него. Но  юноша  был  спокоен  и  внимательно  слушал
госпожу, только всегда веселые глаза его были очень серьезны.
     Целый месяц Инар был счастлив. Он видел каждый день любимую  девушку.
Иногда она приходила вместе с сестрой, и они  перебрасывались  несколькими
фразами, иногда он выполнял их  маленькие  поручения.  Один  раз  поправил
ожерелье у Ипут, в другой раз госпожа  попросила  отремонтировать  очаг  в
большой столовой и была очень довольна его работой. Девушки часто гуляли в
саду и как бы нечаянно проходили мимо. Инар много думал в эти дни. Где это
видано, чтобы дочь богатого вельможи, Великого Начальника Мастеров,  стала
женой простолюдина? Убежать с ней? Куда? в  Стране,  замкнутой  безлюдными
пустынями, это невозможно. Что может  он  предложить  богатой,  изнеженной
девочке, привыкшей к роскоши. Никогда не согласится он сам  обречь  ее  на
тяжелые испытания. И все это было бы  бесполезно.  В  их  стране  беглецов
возвращали быстро и наказывали страшно.
     Инар любил, страдал. И все-таки он был счастлив. Он видел ее.  Иногда
за весь день и удавалось лишь проследить ее тонкий силуэт с узкими бедрами
и маленькой гордой головкой. Но когда она приходила вместе  с  проказливой
младшей сестрой, он только и видел  Тию.  Он  смотрел  на  ее  задумчивые,
медлительные глаза, бледное лицо с легким загаром. Она казалась болезненно
хрупкой рядом с Ипут, у которой  полной  круглое  личико  горело  здоровым
румянцем, а крепкие ножки не стояли на месте от избытка энергии.
     Он мечтал, хотя знал, что мечтать бесполезно. И все-таки он  жил  эти
дни счастливым человеком и гнал мысли о  том,  что  будет  потом.  Иногда,
усмехаясь, вспоминал, как не хотел идти сюда, когда его посылали. Но и это
светлое время прошло. Осталось два дня до окончания его работы.
     Утром накануне последнего дня он пришел, как обычно, но на сей раз  с
большой корзиной. Он нетерпеливо поглядывал в сад, ожидая, когда  появятся
девушки.
     Ипут прибежала вскоре с кистями винограда в руках.
     - Инар. Посмотри, какая большая кисть. Хочешь? Возьми. Сегодня солнце
печет, наверное, пить хочешь?
     Инар, улыбаясь, смотрел на веселую, раскрасневшуюся девушку.
     - Ипут! Попроси Тию зайти сюда на несколько минут.
     - Скажу, Инар!
     Она легко побежала по желтой тропинке между цветами. Инар проводил ее
грустными глазами. Ему нравилась шаловливая, беспечная и  в  то  же  время
добрая сестра любимой девушки. Послезавтра он  уже  не  будет  их  видеть.
Через  полчаса  Инар  увидел  сестер.  Они  шли  из  глубины  сада.   Ипут
остановилась  и  села  на  скамейку.  Инар  подошел  к  Тие.  Она  стояла,
застенчиво улыбаясь, и слегка наклонила голову в ответ на его приветствие.
     - Тия! Я заканчиваю работу, послезавтра уже не приду к вам.
     Тяжелые ресницы Тии затрепетали.  Она  смотрела  на  него  печальными
ласковыми глазами.
     - Я принес тебе на память  обо  мне  небольшую  вещь.  Светильник.  С
мыслью о тебе я делал его почти год.
     И он развернул белый сверток, лежавший в его корзине. В его руках был
небольшой каменный  лотос.  Между  двумя  круглыми  малахитовыми  листьями
возвышались на зеленых, тоже малахитовых стеблях  бутон  и  распустившийся
цветок белого лотоса. Тия замерла от восторга. Такой красивой вещи она  не
видела, хотя в ее богатом доме всего было в избытке.
     В  солнечных  лучах  сквозь  нежные  лепестки  просвечивала   золотая
сердцевина, излучая мягкий свет. Отполированные листья блестели  свежестью
как живые. Узор светлых жилок расходился от центра к краям и разделялся на
тончайшие   нити.   По   кромкам   утолщенных   листьев   бежали   струйки
ювелирно-четких иероглифов: "Пусть радость и счастье дарит тебе Ра"  и  по
кромке другого: "Пусть светильник рассеет ночные тени и мрак", - прочитала
Тия. В глазах ее стояли слезы. Ипут  подошла  близко  и  тоже  не  сводила
восхищенных глаз с каменного цветка.
     - А как же его зажигать? - спросила она. - Жаль такую прелестную вещь
портить копотью.
     Инар улыбнулся той открытой улыбкой,  которая  всегда  располагала  к
нему людей.
     - Ему ничего не сделается, Ипут! Зажигать его надо так:  снять  белый
бутон со стебелька, а он темный. В стебелек наливается  масло,  часть  его
проходит в листья, а потом вставить льняной фитиль. Цветок не снимается со
своего стебля. Когда огонь не нужен, потушить его и надеть  бутон.  Вот  и
все.
     - Нет, Инар! Это царский подарок. Но очень дорогой.  Я  не  могу  его
взять.
     Блестящие глаза Инара потухли.
     - Но для царя  я  не  стал  бы  его  так  делать.  Я  делал  его  для
единственной девушки на земле. Прими его как дар любящего сердца.
     - А что я скажу маме?
     - Скажи, что обменяла на зерно, - подсказала Ипут.
     - Она так и поверит, что за эту вещь мы отдали две кружки пшеницы. За
нее надо везти зерно на быке, - насмешливо улыбнулась Тия.
     - Да, пожалуй, - согласилась младшая сестра.
     - Спасибо, Инар! Придется сказать правду. Подожди меня, я тоже подарю
тебе амулет на память. Благодарю тебя за  прекрасный  подарок  и  за  твое
дорогое пожелание.
     Румянец вспыхнул на ее нежном лице, и Инар не знал, любуясь ею,  чего
больше в его душе - счастья или страдания от ее  красоты.  Он  смотрел  ей
вслед,  когда  она  понесла  светильник,  закрыв  его  белой  тканью.  Она
возвратилась очень быстро и протянула ему изящного бирюзового  скарабея  с
коричневыми точками вместо глаз.
     - Возьми и храни его. Бирюза приносит счастье и охраняет человека  от
бед. Это мой любимый амулет. Пусть он бережет тебя от всех невзгод.
     Инар бережно спрятал скарабея в пояс набедренной повязки. Они сели на
скамейку. Стоя у двери, Ипут смотрела на них с  грустью.  Стройные,  юные,
они были удивительной парой. Забыв о том, что будет после, сейчас они были
счастливы  без  слов.  Впервые  в  своей  жизни  она  видела  людей,   так
стремящихся друг к другу. Никогда  не  было  у  сестры  таких  счастливых,
удивительных глаз. Тия протянула Инару узкую тонкую руку, и он  склонил  к
ней свое лицо.
     "Почему люди не могут быть  счастливы,  -  думала  Ипут.  -  Их  лица
светятся радостью, когда они вместе. И  как  хорош  этот  Инар!  Красивый,
умный, добрый, он все умеет  делать.  Все  у  него  есть,  чтобы  принести
счастье сестре. Только  нет  родовитого  имени  и  богатства.  Но  он  сам
богатство. Он умнее и способнее любого юноши нашего  круга.  И  читать  он
умеет. А как пишет!"
     Вдали послышался голос старой няни. Она звала девушек к  обеду.  Лицо
Инара дрогнуло. У Тии погас  счастливый  блеск  в  глазах.  Она  встала  и
улыбнулась Инару очень ласково и грустно. Девушки медленно пошли  к  дому.
Инар долго сидел неподвижно, прислонившись головой к стволу дерева. Он  не
слышал и вздрогнул, когда кто-то сел рядом.
     - Что с тобой, Инар? Уж не болен ли ты? - спросил главный садовник.
     - Да!  Голова  у  меня  разболелась,  -  бесцветным  голосом  ответил
скульптор, нехотя взял резец и пошел к бассейну.
     В последний вечер, заканчивая работу,  Инар  задержался.  К  бассейну
пришла молодежь с маленькой арфой.  Все  уселись  на  скамейке,  и  братья
вдвоем спели песенку, модную среди молодежи столицы, Один их них играл  на
арфе. Пели они слаженно, и видно было,  что  петь  любили.  Инар  стоял  и
слушал. Иногда он взглядывал на Тию. Она была молчалива и  печальна.  Даже
всегда резвая Ипут на  этот  раз  была  неразговорчива.  Окончив  песенку,
старший из братьев подошел к Инару и, протягивая арфу, попросил:
     - Спой что-нибудь! Мы любим слушать песни.
     - Да что вы, господин!
     - Но ведь ты поешь, Инар!  -  сказала  Ипут.  -  И  поешь  хорошо!  Я
слышала.
     Инар посмотрел на Тию. Ему  мучительно  хотелось  побыть  здесь  хотя
несколько минут. Завтра он уже не  придет  сюда  и,  может  быть,  никогда
больше не увидит ее.
     - Хорошо! Я спою.
     Он проиграл  мелодию  и  запел  сначала  очень  тихо,  потом  громче.
Задушевность его голоса сразу покорила слушателей. Тия сидела неподвижно в
тени дерева, и только на лицо ее сквозь ветви падал лунный свет. Глаза  ее
неотрывно смотрели на певца. Грустная песенка была одной из любимых  среди
ремесленников. Когда он кончил, Ипут спросила:
     - Спой еще!
     - Спой, Инар! Ты прекрасно поешь! - попросили оба брата.
     - Спой! - тихо сказала Тия.
     Инар помолчал несколько секунд, опустил голову, и в  вечерней  тишине
под тревожный рокот струн поплыла его песнь о любви.
     Мелодия песни была непривычной. В голосе певца слышалась то  глубокая
нежность и грусть  в  протяжных  и  мягких  нотах,  то  горькая  жалоба  в
гортанном  глухом  звучании.  В  последних  словах  была  усталая   тоска.
Напряженно слушала его молодежь. Даже острые  на  язык  насмешники  братья
молчали долго после того, как Инар кончил петь.
     - Так петь может лишь тот,  кто  сам  любит,  -  медленно  проговорил
старший из братьев.
     - Да, это песня всех несчастных в любви, - грустно сказала Ипут.
     И только Тия ничего не произнесла.
     - Никогда не слышал этой прекрасной  песни,  -  задумчиво  проговорил
старший.
     - Я тоже, - согласился второй. - Инар, слушай, кто тебя научил ей?
     - Я слышал ее от одного своего друга,  а  он  привез  ее  из  другого
города, - нехотя ответил Инар.
     - Спой еще! - попросила Ипут. - Как ты хорошо поешь!
     - Я очень рад, юная госпожа, что угодил  вам,  но  мне  уже  пора,  -
обычным голосом ответил Инар.
     - Ты приходи к нам, Инар, и научи нас этой песне, - сказал старший.
     Инар поклонился и ушел, не оглядываясь, но в лунном свете,  озарившем
его лицо на несколько секунд, когда  он  вежливо  прощался,  оно  казалось
очень печальным и расстроенным. Он знал, что никогда больше  не  придет  в
этот дорогой для него дом.
     Ипут и Тия направились спать.  Братья  остались  сидеть  и  о  чем-то
разговаривали вполголоса.
     Когда Ипут заглянула в лицо сестры, она увидела, что глаза  ее  полны
слез.
     - Тия! Неужели ты его так любишь! А знаешь? Эта песня о вас.  Он  пел
свою песню.
     Тия ничего не ответила. Она хорошо знала, что Инар пел для нее.



                             ИСЧЕЗНОВЕНИЕ ТЕТИ

     Тети собралась навестить брата Аму, жившего за храмом Птаха  в  южной
части города. Бабушка наложила  внукам  полную  корзину  всяких  лакомств:
пирожки, сухие финики, виноград и даже глиняный кувшин с вином.
     Мать задумчиво любовалась своей красивой дочерью. Тети надевала яркое
желтое платье с одной лямкой на плече, как носили модницы в  столице.  Она
внимательно посмотрела на девушку и устало произнесла:
     - Не ходила бы ты сегодня, Тети. Голова у меня болит, не хочется  мне
тебя отпускать.
     Дочь улыбнулась прикалывая пышную розу  к  волосам.  Она  смотрела  в
полированное медное зеркало и шутливо отозвалась:
     - Что ты, мама, заскучала? Скоро придут мужчины обедать, а к вечеру я
вернусь. Немного повожусь с малышами. Они такие забавные. Голова болит  от
солнца, ты сегодня много поливала в огороде. Я  ведь  говорила  тебе,  что
сделаю все сама.
     Девушка  взяла  корзину  и  выложила  тяжелый  кувшин  обратно.   Она
поцеловала мать и, весело улыбнувшись, вышла со двора. Мать  проводила  ее
за калитку и долго смотрела вслед со смутным предчувствием беды.
     А Тети шла, радуясь ясному небу и собственной безмятежной  молодости.
За углом улицы у садовой стены прямо на  земле  сидели  двое  мужчин.  Они
окинули девушку восхищенным взглядом, но было в  их  хмурых  лицах  что-то
злобное, пугающее.
     Девушка шла по знакомым улицам с улыбкой. Прохожие  улыбались,  глядя
на ее веселые, блестящие глаза, и оглядывались вслед. Повернувшись  назад,
она вздрогнула: шагах в двадцати,  не  спуская  с  нее  глаз,  шли  те  же
бродяги,  но  на  улице  был  народ,  и  она  успокоилась.  На  неприятных
незнакомцах были грубые повязки из болотных трав, грязные и обтрепанные, а
отталкивающие лица внушали безотчетный страх. Бродяги явно шли за ней. Она
приближалась к храму Птаха, откуда  было  недалеко  до  дома  брата.  Тети
лихорадочно соображала, как избавиться от своих преследователей.  Повернув
в следующую улицу, девушка обнаружила, что она совсем пустынная, и  сейчас
же услышала за спиной торопливые шаги бродяг.
     Она побежала, но, почти  настигая,  за  ней  следовал  один  из  них.
Повернув голову, она увидела сверкающую медь ножа.
     - Смотри, не вздумай кричать! - угрожающе прошипел он.
     Тети бежала бледная, с молящими глазами, но на улице никого не  было.
Вот он схватил ее за плечо. Но в этот момент из одного  двора  вышли  двое
молодых  мужчин   и,   заметив   испуганное   лицо   девушки,   остановили
преследователей. Тети, вырвавшись, как птица, рванулась вперед и  выбежала
на площадь перед храмом. Она бежала, запыхавшись, и прижалась к колоне  на
фасаде храма. Но яркое платье выделялось солнечным пятном на суровом сером
граните. Увидев снова бродяг, она, забыв  обо  всем,  вбежала  в  открытую
дверь храма, ища спасения в жилище богов. Она прижалась к холодной  стене.
Все в этом храме подавляло огромными  размерами,  и  она  показалась  себе
жалкой и ничтожной в торжественной,  сумрачной  тишине.  Тяжелые  каменные
боги неподвижно смотрели на нее с высоты. В темных углах чудились суровые,
грозные силы. В центре храма стоял Апис работы ее брата и сверкал золотыми
рогами. Глаза его блестели, как  живые,  и  пугали.  Затаив  дыхание,  она
прижалась в уголке и молила Птаха о помощи. В это время из  глубины  храма
показалась огромная фигура жреца. Бесшумно  ступая,  он  подошел  к  Тети.
Удивление  и  радость  блеснули  в  его  глазах.  Тети  узнала   жреца   и
затрепетала, как мышонок, загнанный в угол кошкой.
     - Что привело тебя в храм в неурочное время? Разве ты не знаешь,  что
вход сюда воспрещен всем, кроме служителей?
     - За мной гнались бродяги, я не знаю, что им  от  меня  надо,  -  еле
слышно прошептала девушка. - Я вошла сюда, ища защиты.
     Жрец улыбнулся.
     - Ты правильно сделала, дитя. Но здесь никто  не  имеет  права  быть.
Следуй за мной, пока они не скроются. Они могут напасть на тебя на улице.
     Он взял Тети за плечи. От его горячей,  сильной  руки  ей  стало  еще
тяжелее на душе. Она всегда боялась этого человека. Ей всегда  становилось
страшно  от  его  холодных,  пристальных  глаз.   Она   попыталась   мягко
освободиться, но рука еще крепче сжала ее  плечи  и  направила  в  темноту
бокового прохода. Так они молча шли в прохладном густом сумраке, потом  он
остановился, сделал шаг вперед, и вдруг часть стены сместилась в сторону и
открылся небольшой проем в садик. Тети шагнула  из  темноты  и  улыбнулась
свету и небесной синеве. Она с интересом  огляделась.  Незнакомые  деревья
правильным кругом образовали в центре  большую  клумбу,  в  которой  росли
иноземные цветы, рассаженные так, что они изображали какое-то  заклинание.
Садик благоухал ароматом пышных цветов.  Тети  осматривала  все  с  жадным
любопытством. Яхмос закрыл дверь и, улыбаясь, смотрел на нее.
     Она робко спросила:
     - Где мне можно подождать?
     - Посиди здесь! - он указал на красивую лакированную скамейку. - Если
захочешь пить, вот вода.
     Он подвел ее к стене, у подножия которой  в  каменном  ложе  протекал
чистый ручеек и здесь же лежала кружка из золотистого алебастра.
     Пораженная всем  виденным,  она  совсем  забыла  о  бродягах  и,  как
ребенок,  рассматривала  редкие  цветы,  невиданные  деревья  и  священные
заклинания, вырезанные на колоннах.  Все  здесь  было  ново  и  интересно.
Оглянувшись Тети обнаружила,  что  она  одна.  Она  присела  на  скамейку,
закусила пирожками, потом еще походила по садику. Странно, но она никак не
могла понять, где же выход? Как можно уйти  из  садика?  Устав  от  обилия
впечатлений беспокойного дня, она прилегла на скамейку и незаметно уснула.
     Был уже вечер, когда она проснулась. Косые солнечные  лучи  скользили
по верхушкам деревьев и золотили их прощальным  светом.  Сверху  доносился
неясный  шум  большого  города.  Перед  девушкой  стоял  Яхмос,   от   его
пристального  взгляда  она  вздрогнула,  и  все  события  прошедшего   дня
мгновенно всплыли в ее памяти. Она вскочила и, смущенно  поправив  платье,
торопливо проговорила:
     - Мне  надо  скорее  идти,  мама  будет  беспокоиться.  Выведи  меня,
всемогущий господин, на улицу.
     Жрец усмехнулся:
     - Твои преследователи стоят и ждут. Следуй за мной.
     Девушка с готовностью взяла корзину и пошла за ним. И  опять  она  не
могла уловить, как он открыл выход  из  садика.  Она  вошла  в  коридор  и
остановилась в нерешительности. Темнота внушала страх. Жрец  обнял  ее  за
талию и вдруг  резким  движением  привлек  к  себе.  С  неожиданной  силой
отчаяния она оттолкнула его так, что он  ударился  об  стенку.  Яхмос  был
взбешен: его, красивого мужчину,  знатного  богача,  оттолкнула  ничтожная
простолюдинка. Его, перед которым трепетали  все  в  храме.  Его,  который
непременно будет Великим Начальником Мастеров.  Ему  хотелось  выгнать  ее
сейчас же на улицу.  Но  он  вспомнил,  сколько  месяцев  бредил  он  этой
девчонкой. Сколько раз бродил он по всему городу,  чтобы  только  хоть  на
мгновение увидеть ее  смеющиеся  глаза,  ее  ослепительную  улыбку.  Яхмос
прислонился спиной к стене. Как  много  строил  он  всяких  планов,  чтобы
добиться этой гордой простолюдинки. И отказаться сейчас, когда она  в  его
руках? Он сломит упорство  взбалмошной  девчонки.  Он  сумеет  сделать  ее
покорной. Она будет ползать у его ног.
     - Ты еще будешь умолять меня, - с  угрозой  проговорил  жрец.  -  Иди
вперед, я выведу тебя на улицу. - Он тяжело дышал.
     Девушка смотрела в темноту и не  знала,  что  делать.  Яхмос  уже  не
прикасался к ней, и она, осторожно ощупывая  ногой  плиты  пола,  медленно
пошла вперед, придерживаясь за стену. Путь в полной темноте  показался  ей
очень длинным. Сердце билось, как у пойманной птицы. С  тоской  и  страхом
она спрашивала себя: чем все это кончится?  Но  вот  нога  ее  уперлась  в
стену. Жрец с тихим шорохом открыл  дверь.  Тети  вошла  в  узкий  голубой
просвет и очутилась в небольшом помещении.  В  сумраке  она  разглядела  у
противоположной стены скамейку с  наброшенной  на  нее  циновкой.  Услышав
позади шорох, она резко повернулась, но перед ней была закрытая  стена,  а
за ней слышались удаляющиеся шаги и злорадный смех.
     Девушка в ужасе оглянулась. Она была в каменном мешке. Темнота быстро
густела. Недосягаемо высоко  появились  первые  звезды.  Молча  подошла  к
скамейке и села. У стены она рассмотрела каменную тумбу и на ней кувшин  с
водой, лепешку и глиняное блюдо с виноградом.
     В середине помещения росло несколько высоких кустов олеандра. Все это
она бегло оглядела, прошлась вокруг стен, но нигде не было выхода. В  углу
был небольшой каменный водоем и глиняный горшочек  с  содой.  Здесь  можно
было произвести омовение. Она дрожала от безотчетного страха, понимая, что
ждать помощи неоткуда. Впереди была долгая ночь и  неизвестность.  Она  не
знала, что эта ночь была только первой.
     Когда вечером этого же дня пришли с работы Инар с Руабеном  и  отцом,
мать встретила их тревожным вопросом:
     - Вы не видели по дороге Тети?
     Инар засмеялся:
     - Все считаешь нас маленькими.  Она  заигралась  с  детишками,  скоро
придет.
     Однако когда стемнело и предместье ремесленников затихло, в доме  все
забеспокоились.
     Инар с Руабеном пошли к Аму. В темноте ночи они чутко  прислушивались
к ночным звукам. Им все казалось, что они  встретят  запоздавшую  девушку.
Они прошли локтях в шестидесяти от Тети, готовившейся провести свою первую
ночь за стенами служебных  помещений  при  храме.  Погруженный  в  темноту
огромный храм молчал, и молодые люди, спотыкаясь о неровности, шли  дальше
к дому Аму. Там поднялась тревога, когда выяснилось, что Тети  даже  и  не
приходила. Молодые  люди  перебирали  всех  родственников  и  знакомых,  к
которым  девушка  могла  зайти.  Взволнованные,  они  до  полуночи  обошли
несколько домов, где их встречали сонные удивленные хозяева. Никто в  этот
день не видел Тети. На обратном пути,  когда  они  проходили  вдоль  стены
позади храма, им послышался плач. Они начали прислушиваться.  Но  каменная
громада молчала. Ни одного шороха  не  вырывалось  из  толстых  стен.  Они
вернулись домой.
     На другое утро Инар отпросился у начальника мастерской  и  отправился
на поиски сестры. Все старались ему помочь, но никто  ничего  не  мог  ему
сообщить. Никто ее не видел в тот день. В поисках прошло больше недели.
     Похудевший и угрюмый Инар шел по берегу реки и  раздумывал,  где  еще
нужно искать сестру. Он встретил одного  знакомого  парня,  работавшего  в
мастерской пищи при царском дворце. Юноша поведал ему:
     - Неделю назад  я  шел  около  храма  Птаха,  -  вспомнил  пекарь,  -
навстречу бежала перепуганная девушка, а за ней какие-то бродяги. Не  твоя
ли это была сестра? Помнится, на ней было желтое платье. Очень уж красивая
девушка.
     - Это Тети. Где же ты ее встретил?
     - На улице  Каменотесов,  около  площади.  Пока  мы  разговаривали  с
бродягами, она исчезла. Я думаю, что она побежала к храму.
     Инар горячо поблагодарил  и  побежал  домой.  Там  он  рассказал  все
Руабену. Они долго обсуждали. Вспомнили, какими глазами смотрел на девушку
Яхмос. Впервые они подумали, что виновником  исчезновения  Тети  мог  быть
Яхмос.



                           НА СИНАЙСКИХ РУДНИКАХ

     Неожиданно Руабена вызвали  к  Хемиуну.  Чати  требовался  отделочный
малахит, и он приказал скульптору отправиться  с  караваном  на  Синайские
рудники. Князь рассказал, какие  рисунки  ему  нужны,  и  записал  размеры
блоков. Руабен внимательно слушал, стараясь все хорошо запомнить, он знал,
как строг Хемиун. Князь  очень  спешил,  быстро  сел  на  носилки,  что-то
сердито сказал слугам, и  они  понесли  его  к  Ахет  Хуфу.  Руабена  мало
радовало внимание  вельможи.  Мастера  говорили,  что  Руабен  лучше  всех
чувствует камень, лучше всех разбирается в его  секретах.  Но  чем  больше
старался Руабен, тем дальше был он от дома.
     Захватив мешок с едой, он отправился на другое утро  с  караваном,  в
котором  было  несколько  десятков  ослов,  навьюченных  зерном,  едой   и
бурдюками с водой. Медленно продвигались они проторенными  дорогами  через
горячие пески и каменистые плоскогорья. Бесконечным был этот путь в сухом,
раскаленном воздухе, бесконечными были пески, голые скалы и  синяя  бездна
неба. Отвратительная вода, пропахшая овечьими шкурами,  нестерпимая  жара,
скучная пустыня - все  вызывало  уныние.  Он  мечтал  о  мастерской,  где,
несмотря на тяжелый труд, ему было хорошо. Там не  было  такой  угнетающей
жары,  а  вода  была  чистой,  свежей  и  прохладной.  Он  с   отвращением
проглатывал  вонючую  теплую  жидкость,  которая  не  утоляла  жажды.   На
солнцепеке она прогревалась и еще сильнее пахла.
     Руабен  одиноко  трясся  на  своем  ослике  в   конце   каравана   и,
задумавшись, часто отставал. Мимо плыла однообразная картина,  не  вызывая
интереса. Мысли уходили в  прошлое.  В  душе  странно  перемешивались  два
женских образа - Мери и Тети. Обе были дороги, обе были в беде, и ни одной
он не мог помочь.
     Горные кряжи Вади Магхара, расположенные в южной  части  Синая,  были
очень богаты медью. Они  славились,  кроме  того,  малахитом,  нужным  для
украшения дворцов и гробниц. Вот эти  богатства  и  были  причиной  многих
опустошительных войн. Страна Кемет давно рвалась к меди, с  тех  пор,  как
она стала заменять каменные инструменты медными.
     Несколько десятков  лет  назад  покорение  племен  Синая  победоносно
завершил царь Снофру. В память об  этом  событии  он  приказал  высечь  на
скалах гордую надпись о своих победах.
     Руабен полюбовался на древнейший памятник, увековечевший победу  царя
Семерхета над воинственными племенами этих мест, яростно защищавшими  свою
родину. На рельефе Семерхет поражал непокорного,  поверженного  ниц  перед
гордым царем. Как давно это было! Может быть, около трехсот лет! Сколько с
тех пор сменилось на Кемет царей! Но большой рельеф был поразительно свеж,
выполнен изящно и пропорционально.
     Руабен смотрел на него и думал о том, как трудно было работать  людям
на большой высоте. Сколько камнерезов, наверное,  сорвались  и  разбились,
пока на тысячелетия закрепляли память о завоеваниях жестоких царей.
     Теперь племена Ментиу и Шасу навечно стали рабами Черной Земли.
     Караваны,  нагруженные  медью,   инструментами,   синим   и   зеленым
малахитом, тонкими прерывистыми линиями двигались от гор Вади  Магхара  до
Менфе. Караваны несли голубую, как  небо,  бирюзу  на  украшения  женщинам
Кемет. Синай нужен был для страны и важен как  хлеб.  Его  зорко  берегли.
Стража и военные части смотрели строго за настроениями покоренного народа.
Меди требовалось все больше  и  больше.  Целые  горы  медных  инструментов
поглащала Ахет Хуфу. С каждым годом все больше караванов шло в Менфе.
     Медные копи были еще более безотрадны, чем каменоломни в окрестностях
Менфе. Там  близость  огромной  реки  и  цветущей  долины  скрашивали  вид
скальных  нагромождений  и   пыльных   голых   разработок,   изуродовавших
первозданную землю. Горькая  участь  рабов,  изнемогающих  в  этих  гиблых
местах, глубоко трогала Руабена. Он думал, что лучше не родиться, чем жить
на положении пожизненных рабов. Казалось, что жить здесь невозможно. И тем
не менее копи были полны движения, стуков, шумов,  криков.  Одни  добывали
породу, другие очищали ее от балласта, третьи - плавили. Ядовитые  газы  и
пыль у огромных плавильных костров отравляли людей, укорачивали им  жизнь.
Но люди все же находили в себе силы улыбаться и шутить. На перевозке  глыб
для Ахет Хуфу работа была тяжелее, но там были сроки, после которых  людей
отпускали. Здесь было страшнее, здесь не было надежды. Но, видимо,  таково
свойство жизни, сила ее - в надежде.
     У рабов были семьи, в которые они  возвращались  после  работы.  Царю
выгодно было иметь семейных рабов для производства работающих  армий.  Эти
рабы никуда не бежали, здесь была их родина.
     Для выплавки меди требовалось много древесины. Из окрестных и дальних
долин ее подвозили на быках и просто на  плечах,  потому  что  быков  было
мало. Леса вырубались,  и  обнажались  склоны  гор,  погибали  травянистые
покровы зеленых участков Вади Магхара, которые  кормили  коренных  жителей
гор. Увеличивалась сухость и без того жаркого района. Для медных рудников,
где скопилось много людей, не хватало воды. Люди  у  плавильных  печей,  в
каменных норах мучились от жажды.
     Руабен походил, посмотрел, как в  каменных  ямах  выплавляли  медь  и
потом отливали  из  нее  топоры,  молотки,  другие  инструменты  и  просто
блестящие крепные бруски,  которые  шли  потом  на  переработку  в  Менфе.
Осмотревшись, он долго ходил по карьерам, выбирая нужные  глыбы  малахита.
Обожженные  солнцем  скалы  дышали  жаром.  Но  люди  работали  энергично,
размахивая своими орудиями. Вместе с ними Руабен возился у скал,  стараясь
определить в тусклых  изломах  нужный  рисунок,  который  после  полировки
поразит глаз и порадует его прихотливым роскошным узором. До столицы  было
далеко: доставка крупных глыб через пустыню была тяжелейшим делом. Поэтому
он долго и тщательно отбирал  их.  Потом  их  откололи  от  скал  и  долго
отесывали. Руабен еще  пошлифовал  их  в  некоторых  местах,  чтобы  лучше
посмотреть оттенки и линии. Готовые камни  для  предосторожности  обложили
циновками и хорошо  закрепили  пальмовыми  веревками  на  носилках.  Снова
потянулся караван, но теперь  уже  в  обратном  направлении.  Он  медленно
двигался со своими тяжелыми грузами. Начальник каменоломен отправил с ними
группу рабов, чтобы проводить до полпути.  Рабы  несли  бурдюки  с  водой.
Переходы совершали в утренние часы до жары. Кое-где стояли одинокие  кусты
тамарисков и иерихонской розы, изнемогавшие  от  безводья.  Их  прикрывали
грубой  тканью  и  в  этой  скупой  тени  находили  приют  от  нестерпимой
полуденной жары.
     Вечером снова отправлялись в путь и шли, пока  можно  было  различить
караванную  тропу.  Молчаливый  Руабен  иногда  помогал   носильщикам   на
подъемах.
     С тех пор как он покинул Менфе, прошло больше месяца. Чем  ближе  был
город, тем больше росла его тревога. Как там без него? Что с Тети?
     Темнота быстро  сгущалась.  С  далекой  Великой  Зелени  дул  резкий,
холодный ветер. Инар ежился от непривычной прохлады и  смотрел  на  серую,
сердитую реку. Он слушал плеск волн и думал о том, что  больше  всего  его
волновало. С тех пор как он покинул дом Великого Начальника  Мастеров,  он
не видел Тию. Теперь он уже не старался ее встретить, боясь  повредить  ее
репутации. Окончательно продрогнув, он направился к дому и не заметил, как
ноги понесли его по знакомой дороге. Он очнулся  от  своих  мыслей  вблизи
дворца, где она жила, двигалась, грустила. Взошла луна, и стало светло. Он
постоял с минуту в переулке, разделяющим владения  вельмож,  посмотрел  на
знакомую калитку, за которой начинался  сад  и  в  нем  стройный  красивый
дворец, и повернул к дому. Совсем близко, за поворотом, была площадь перед
храмом Ра. Он шел в тени деревьев. Навстречу двигались  две  женщины.  Они
тихо разговаривали. Их голоса отозвались в душе чем-то очень  знакомым.  И
он вздрогнул от счастья и тревоги. Это была Тия и  ее  старая  няня.  Инар
остановился и ждал, когда они приблизятся.
     - Тия! - тихо прошептал он.
     Она остановилась, и в лунном свете он увидел ее глаза, полные радости
и смятения.
     - Инар! - она стремительно рванулась к нему. - Иди,  няня!  Я  догоню
сейчас!
     Не сговариваясь, они прошли в тень деревьев, к самой стене.
     -  Тия!  -  Инар  смотрел  на  нее  с  восторгом  и  болью,  не  смея
прикоснуться.
     - Инар! Как хорошо, что  я  встретила  тебя,  -  шептала  девушка.  -
Знаешь, я хотела тебя видеть!
     Она протянула к нему руки. Робкая и  застенчивая,  шагнула  навстречу
сама. Она сознавала, что их счастью  были  отмерены  считанные  минуты,  и
боялась их пропустить.
     Они забыли о времени.
     Подошла запыхавшаяся, перепуганная няня:
     - Что ты делаешь, скверная девочка? Что сделают с нами твои родители?
Где это видано, чтобы молоденькая княжна вешалась на шею простому парню! И
ты тоже хорош! - сердито шептала она. - А завтра меня,  старуху,  отправят
на самую черную работу, что не сумела уберечь тебя.
     - Прости, няня! Прощай, Инар!
     В ярком лунном свете она уходила, стройная и хрупкая. И вместе с  ней
уходило его сердце. Он медленно пошел вперед, чтобы дольше  видеть  ее.  И
вдруг страх, что он никогда ее не увидит, толкнул его вперед. Он  пробежал
несколько шагов. Она остановилась и повернулась к нему. И столько  было  в
их лицах тоски, что даже ворчливая, испуганная  няня  ничего  не  сказала.
Потом Инар медленно пошел, а Тия стояла и смотрела ему вслед, пока няня не
взяла ее за руку.
     Не видя ничего, Инар шел в сумраке под кронами деревьев  и  прошел  в
трех шагах мимо очень высокого мужчины, завернувшегося в темный  плащ.  Он
стоял у толстого ствола притаившись.  Довольная  улыбка  была  у  него  на
губах.
     А Тия вместе с няней вошла в комнаты, не встретив никого. Ипут спала,
родители были в гостях. Встревоженная няня долго сидела около Тии  и,  как
когда-то, гладила волосы своей любимицы. Сморщенная ее рука была мокрой от
молчаливых слез девушки.



                             ФАРАОН И ЗОДЧИЙ

     Дядя и племянник сидели недовольные друг  другом,  почти  не  скрывая
своего раздражения. Царь был в дурном настроении. Хотелось скорее  увидеть
белую пирамиду оконченной, перед глазами  же  все  еще  была  бесформенная
гора. А Хемиун пришел со своей заботой - нужно  пополнить  запасы  еды  да
создать новые отряды рабочих для ускорения окончания работ. Сидели молча.
     Хемиун глубоко задумался, сидеть на свежем ветерке было приятно.  Его
мучила мысль  о  дорожной  насыпи.  Скоро  с  вершины  начнется  облицовка
пирамиды трехгранными глыбами, под которыми скроются уступы слоев камня  и
грани обретут ровную  сбегающую  плоскость  -  то,  что  придаст  пирамиде
красоту. Для этого нужно  делать  нечто  несуразное:  разрушать  насыпь  и
укреплять. Разрушать для облицовки  и  потому  что  ее  нужно  убирать,  а
укреплять - для подвозки белых треугольников. Хорошо, что они легче  глыб,
но по мягкой  земле  их  не  повезешь,  салазки  завязнут.  Закрыв  глаза,
представил эту высоченную длинную гору, возводимую два десятилетия, да еще
боковые опорные насыпи и ужаснулся, что все надо сносить, да  еще  далеко,
ближе к пустыне, ведь вокруг пирамиды будет стена, за  ней  вельможи,  вся
городская знать занимают места и строят мастабы, чтобы и в царстве мертвых
быть ближе к царю. Надо еще выбрать место, куда  будут  сбрасывать  землю,
камни и кирпич с насыпей.
     Забыв о царе, он размышлял, как быть с дорогой. Если сначала  поднять
много глыб и, пока их шлифуют, подгоняют и устанавливают, снимать  верхние
слои насыпи, а потом укрепить дорогу и под полозья  настилать  доски?  Или
одновременно  уносить  землю,  опускать  дорогу  и  укреплять  только  под
полозьями узкую полосу?
     Он устало вздохнул. Захотелось беззаботно качаться на лодке,  вдыхать
влажный запах и, подняв лук, выбирать цель среди многочисленного  птичьего
царства. Экое раздолье создал бог творческой силы -  Птах!  Птах  -  самый
близкий бог, да еще Тот, наставляющий людей разуму. И молил он их о помощи
- довести до конца дело всей жизни. Уж немолод и не  рвался,  как  раньше,
под палящий зной солнца на Ахет Хуфу, где  наводил  страх  на  строителей.
Люди работали усердно, а он обрушивал на них гнев и  торопил,  и  торопил.
Жестоко наказывал расхитителей  и  тех,  кто  плохо  работал.  Не  хватало
инструментов: пил, молотов, сверл, древесины и многого другого.  И  вечный
недостаток средств  для  расплаты  с  постоянными  рабочими  отрядами,  на
которых держалась вся самая важная работа. А тут еще дядюшка брюзжит...  В
казне уже давно пусто.  Уменьшился  сбор  налогов,  земледельцы  обеднели.
Дотянуть бы до нового урожая. Хемиун  посетовал  на  трудности,  а  фараон
только и сказал:
     - Ты - чати. Вот и обратись к верховным жрецам за помощью.
     - Твое величество! Самое действенное слово в  Кемет  -  слово  живого
бога. Я теперь просто начальник Ахет Хуфу, а как чати что могу сделать при
пустой казне? Для выколачивания налогов есть много других чиновников.
     Фараон промолчал. Угрюмый и нелюдимый Хемиун молча поклонился дяде  и
направился домой. Хуфу смотрел ему вслед, как грузновато он  опускал  ноги
на ступени лестницы и неторопливо, с неловкостью пожилого человека  сходил
вниз.
     Вспомнилось, как два с  половиной  десятка  лет  назад  Хемиун  легко
сбегал вниз, был тонок и гибок,  как  пантера.  Оба  постарели.  Щеголь  в
прошлом,  Хемиун  пришел  в  измятой  юбке-переднике,  желтой   от   пыли,
потерявшей свою шелковистую белизну. Подобно двум волам в  одной  упряжке,
тащили они непомерно тяжелый плуг. Вот этот плуг - огромная гора, пока еще
бесформенная. Припонилось усталое лицо племянника. Царица  Хетепхерес,  да
будет ей прекрасно на полях Иалу, верно его оценила тогда.  Никто  другой,
кроме Хемиуна, не  смог  бы  создать  такую  пирамиду.  Даже  богоподобный
Имхотеп не додумался до такой совершенной формы.
     И Хуфу самодовольно улыбнулся:  он  превзошел  Джосера.  А  ведь  как
завидовал  ему  в  молодости!  Племяннику  же  надо  помочь.  Он  приказал
управляющему дворцовыми делами собрать верховных жрецов храмов.
     Рассерженный Хемиун  быстро  шагал  домой,  отмахнувшись  от  слуг  с
носилками. Он чувствовал потребность хоть немного  успокоиться  в  ходьбе.
Думал о дяде со злостью: никогда не занимался зодчеством и вообще  трудным
делом, а понимает ли он, что творит для  него  Хемиун?  Понимает  ли,  что
племянник  перерос  Имхотепа  и  создает  сооружение,  подобного  которому
никогда не было? Понимает ли он, что чати Хемиуну нет в стране  равных  ни
по уму, ни по энергии и умению преодолевать  трудные  задачи,  которые  до
него никто не разрешал. Его пирамида - это переворот в зодчестве. Никто не
видел такой формы, никто не  замышлял  таких  размеров.  А  он  не  только
замыслил, но и выполняет. И выполнит, чего бы это ни стоило! В  Ахет  Хуфу
поразительны не только размеры и форма, но ведь  почти  вся  она  -  толща
тщательно отшлифованных глыб тяжелого  веса.  Пропорциональная,  стройная,
она будет стоять тысячелетия, удивляя и восхищая.
     Он представил недовольное лицо Хуфу, в досаде  отвисшую  губу,  когда
выразил нетерпеливое желание видеть окончание. Хемиун пробормотал  по  его
адресу ругательство. Глупцу, не умеющему ничего делать, все  кажется,  что
он бы лучше сделал...
     - Ты что-то приказал, всемилостивый господин? -  спросил  подбежавший
слуга.
     - Нет, ничего.
     Быстрое движение несколько успокоило его, но подумал с  раздражением:
а знает ли царь, во что обходится Кемет его  усыпальница?  Три  дня  назад
начальник припирамидного поселения показал списки умерших от недоедания  и
непосильной работы. Хемиун молча посмотрел тогда на эти списки и  подумал:
если его имя проклинают, то это справедливо. А что же делать?  Заканчивать
Ахет Хуфу надо, а дается это только суровостью,  неумолимостью  к  низшему
люду. И для него, чати,  иного  выхода  нет.  До  завершения  пирамиды  он
обречен оставаться жестоким начальником. Может быть, он ненавидит их?  Они
приходили из разных сепов ладные, покорные - многочисленные вереницы людей
Черной Земли. Сколько их не  вернулось  в  родные  хижины,  сколько  стали
калеками! Разве он ненавидел их, обрекая на такое? Он  -  только  мысль  и
воля, но злая воля, а они творцы!  Чтобы  от  бесформенных  залежей  камня
оторвать глыбу, придать ей строгую форму, тоже нужен ум. Они  уже  возвели
эту громадину. И они же  придадут  ей  красоту,  оденут  в  сливочно-белый
наряд, и белая же стена  опояшет  сверкающий  под  солнцем  треугольник  с
золотой вершиной, от которой лучи полетят на город, на реку, на  народ.  И
они  же,  создатели  и  творцы,  когда  завершат  свой  труд  не   посмеют
приблизиться к белому чуду. Их встретят плетки. Да, эти многие сотни тысяч
мужчин с покорным робким взглядом карих и черных глаз создали то,  что  он
только замыслил и чертил на папирусе! О, нет! Он не только замыслил. И его
молодость поглотила пирамида. И хотя  он  царевич,  всемогущий  богач,  но
разве он жил, как царевичи и богачи? Он стал нелюдим, разучился смеяться и
в мыслях презирал свое сословие, умеющее обильно есть, пить да  в  веселье
проводить пустую жизнь. Правда, часть из них занималась понемногу  делами.
Разговаривая с надутыми придворными глупцами,  думал:  что  вы  создали  в
памяти веков о себе, кроме мастаб? Нет,  нелегко  давалась  ему  пирамида:
было и неверие,  и  бессонные  ночи,  и  отчаяние,  что  не  справится.  А
строители молча делали! И часто  их  деловитая  серьезность,  терпеливость
успокаивали чати.
     Он вошел во дворец, освежился ванной, слуга  умастил  его.  Усталость
уменьшилась, и он пошел в затененную столовую с привычным запахом  смол  и
масел. Перед ним стояло прохладное вино и  вода,  обильный  обед.  Несмело
глядела на сурового мужа сидящая напротив жена. Он ел и пил, а  мысль  все
возвращалась к пирамиде, к строителям, к тому,  что  малы  запасы  еды,  и
опять  к  этой  проклятой  насыпи.  Гордость  жизни  -  пирамида  -   была
наказанием. Немолодые  годы  напоминали  болезьнями,  тяжестью  в  голове,
нежеланием  идти  под  полящее  солнце,  хотелось   перестать   требовать,
обрушивать гнев, придирчивым взглядом обнаруживать недостатки. Недостатков
же и трудностей хоть отбавляй, но несведующему глазу кажется,  что  работа
идет лучше некуда.
     А как хотелось полежать в уюте и прохладе, забыть об  этой  пирамиде,
погрузиться душой в древние свитки... Но он  поднимался,  ходил  по  жаре,
требовал, гневался. Зодчий Хемиун был жертвой  созданной  им  громадины  и
должен был придать ей несказанную красоту и освободить от плена насыпей.



                                  ПОИСКИ

     После отъезда Руабена в Синай Инар  начал  действовать  более  смело.
Горе родителей толкнуло его на поступок  мало  обдуманный.  Все  свободное
время он проводил вблизи храма и  изучал  расположение  помещений.  Вокруг
многочисленных служб, отгороженных высокой стеной, росли  густые  деревья.
Одно из них с толстыми сучьями  наклонилось  к  стене,  и  Инар,  прикинув
расстояние, решил, что по этому дереву можно спуститься на стену.
     Предупредив отца, что ночью не вернется, он поздним вечером  ушел  из
дома с небольшим узелком и длинным мотком веревки. Забравшись  на  дерево,
он осторожно спустился на стену и пополз по направлению к  храму.  Верхняя
часть толстой стены представляла довольно широкую площадку, тем  не  менее
продвигаться ползком по незнакомому пути в полной темноте и бесшумно  было
нелегким делом. Но Инар был отважен, а религиозные чувства его особенно не
волновали, ведь он  тоже  делал  богов,  как  иногда  в  шутку  выражались
мастера.
     Инар неколебимо верил, что исправляет зло, сделанное его  семье.  Но,
несмотря ни на какие доводы, волновался. Ощупывая стену  вытянутой  рукой,
он медленно продвигался и настороженно  ловил  звуки.  Кругом  было  очень
тихо, лишь чуть-чуть  шелестела  листва.  Но  он  знал,  что  тишина  была
обманчива.
     Стене, казалось, не будет конца. По сторонам ее все тонуло в  черноте
ночи. Только над головой  в  ясном  небе  мерцала  щедрая  россыпь  звезд.
Медленно продвигался он в неизвестность. Мешочек с  едой  и  веревка  были
подвязанны на спине.
     Чье-то тяжкое, совсем близкое дыхание донеслось до него, и он  замер,
почти слился со стеной. Потом послышалось громкое сопение. Инар облегченно
вздохнул: под ним был Апис. Невольно вспомнилась ему  кровавая  сцена,  он
почувствовал себя одиноким, и  захотелось  быть  дома,  в  постели,  а  не
пускаться ни в какие опасные путешествия. Но  вспомнилось  печальное  лицо
матери, и он пополз вперед. Рука уткнулась в поперечную стену, и он понял,
что  внизу  находится  незакрытое  помещение.  Он  остановился   и   начал
вслушиваться, но по-прежнему было тихо. Он не мог  даже  прошептать  имени
сестры: у храма и его помещений было много  ушей.  Так  он  проблуждал  до
рассвета, поворачивая в разных направлениях  и  прислушиваясь.  Он  боялся
выдать себя неосторожным движением. Но в эту ночь  все  было  погружено  в
тишину и мрак. Лишь вдали от него, в южной части храма, на площадке кровли
жрецы вели наблюдение за звездами.
     Рассвет застал его под возвышающейся стеной какого-то помещения.  Вся
ночь прошла в безрезультатных поисках. Подумав, он решил остаться на крыше
и осторожно присмотреться сверху. В предрассветной мгле он заметил  локтях
в двадцати нависающую крону высокой персеи. Пробравшись туда,  Инар  решил
остаться здесь на день. Густая зелень делала его невидимым со двора. Да  и
под плотной тенью можно уснуть между двумя орденами колонн, выполненных  в
форме лотоса. Когда солнечные лучи скользнули по каменным лепесткам,  Инар
уже удобно устроился. Заглянув вниз, он узнал маленький дворик, в  котором
был с Руабеном. Сейчас он был пуст. Сквозь ветви можно было наблюдать  без
всякого риска. Все тело горело от ссадин и царапин.  На  душе  было  очень
нехорошо. Если его обнаружат, то  примут  за  грабителя,  за  осквернителя
храма. Но после бессонной, полной волнений ночи он все-таки уснул.
     Солнце уже высоко поднялось, когда Инар проснулся. Было жарко. Листва
прикрывала его  и  чуть  колыхалась.  Где-то  очень  близко  разговаривали
вполголоса. Со сна Инар не мог понять, где находится.  Но,  осмтревшись  в
своем странном убежище, вспомнил все и осторожно заглянул  вниз.  Там,  на
скамье, сидели двое жрецов. Они о чем-то  спорили,  но  слов  нельзя  было
разобрать. Потом они встали и подошли к источнику с водой. Инар с завистью
смотрел, как, зачерпнув в белые алебастровые кружки, они пили воду,  потом
разошлись по садику и сели в тени старой персеи, как раз под  тем  местом,
где находился Инар.
     - Наш Яхмос рвется стать во главе храма. И такую власть  забрал,  что
можно подумать, будто и не Птахшепсес  -  Великий  Начальник  Мастеров,  а
Яхмос.
     - Да, страшный он человек, любого раздавит, кто будет  на  его  пути.
Силища у него, что у пяти быков.
     - Но он не только сильный. По уму и знаниям ему нет равных среди нас.
Жестокость его - тоже сила. Мы с тобой не жестокие,  и  с  нами  никто  не
считается. Птахшепсес больше всех слушает  Яхмоса,  всегда  только  с  ним
советуется.
     - Зачем Яхмосу эта простолюдинка? Жены у него молодые,  красивые.  Он
думает, никто о ней не знает, но всем служителям известно, что  он  прячет
ее в боковом покое, рядом со своим. Почему он ее  не  берет  в  свой  дом?
Очевидно, боится, что убежит, ведь она свободнорожденная - не рабыня.
     Инар слушал чуть дыша.
     - Удивительно красивая девушка, - проговорил второй собеседник. - Мне
такой не приходилось видеть  в  царском  гореме.  Я  ее  видел  один  раз,
приходил сюда, а Яхмос привел ее погулять, зашел я нечаянно, она  смотрела
такими умоляющими глазами, что у меня сердце сжалось. Совсем юная.  Чем  я
могу помочь? Но жаль  ее  очень.  Бедняжка  смотреть  на  него  не  хочет.
Ненавидит его и боится. Но он добьется своего, заставит  потом  на  животе
ползать, все вытерпит, но ее сломит. Пройдет время,  привыкнет  она.  Слов
нет, он красивый мужчина, но есть в нем что-то  отталкивающее,  отпугивает
он холодом, жестокостью. Недаром  рабы  говорили,  что  давно  он  за  ней
охотится. Все-таки дождался случая.
     - Конечно, не дело держать девушку здесь. Я слышал, как  он  говорил,
что готовит ее в жрицы. Но что-то не верится. Как он объяснил Птахшепсесу?
     - Нам лучше молчать и не ввязываться в это дело.
     - Смотри, тень куда переместилась на часах! Пора.
     Жрецы ушли. Инар лежал и раздумывал. Пока он мало узнал о сестре,  но
уже не было сомнений, что она где-то здесь. Он решил днем  хорошо  изучить
расположение помещений. Очень хотелось пить. Он разделил свой запас пищи и
съел  половину.  Виноград  освежил  его.  Осмотревшись  в  своем  убежище,
переместился на новое место  и,  медленно  передвигаясь,  пополз  до  края
стены, за которой внизу был двор  Аписа.  Раскормленный,  отяжелевший,  он
лениво поворачивал  гордую  голову  и  помахивал  расчесанным  черно-белым
хвостом. По двору прошел Яхмос, подошел к быку потрепал его по шее, и  тот
покорно  опустил  голову.  Жрец  придирчиво  осмотрел  бассейн,  опустился
зачем-то вниз и вернулся опять.
     Он подозвал к себе убирающего двор слугу. Молодой раб, почти мальчик,
подошел, опустив низко голову. Жрец указал рукой на бассейн  и  проговорил
что-то угрожающим голосом. Юноша упал на колени и начал умолять  жреца.  К
ним подошел смотритель над двором. Инар услышал, как Яхмос жестко бросил:
     - Двадцать ударов тамарисковыми палками.
     Юноша ползал перед жрецом, умоляя о пощаде,  но  жрец  оттолкнул  его
большой, сильной ступней и пошел к храму.
     Двое слуг потащили рыдающего парня на скамейку. Подошел  надзиратель,
и Инар  слушал,  стиснув  зубы,  как  падали  удары  на  голую  спину.  Он
болезненно морщился от криков и стонов избиваемого. И хотя людей в  стране
били часто, ему  редко  приходилось  с  этим  сталкиваться.  В  мастерских
начальники считались с художниками и хорошими мастерами. Инар смотрел вниз
на спину, испещренную кровавыми  зигзагами  ударов,  и  сжимал  кулаки  от
бессильного гнева. Избитый, всхлипывая, пополз по  горячей  земле  в  угол
двора, капли крови стекали по бокам на землю. Инар тяжело вздохнул.
     По двору снова прошел Яхмос в сверкающей белой одежде,  посмотрел  на
наказанного и пошел в другую сторону двора. С  ненавистью  следил  на  ним
Инар. Где прячет сестру этот жестокий человек? Не к ней ли он пошел?
     И снова по горячему камню он продолжал свой путь.  Там,  где  высокие
деревья укрывали его, он двигался смелее. Еще один участок  обследован  до
вечера. Доедены  были  остатки  лепешки  и  винограда,  жажда  становилась
мучительней. До заката солнца он старательно изучил расположение  построек
и во многие заглянул сверху. Мысленно он прикидывал расстояние  в  локтях,
которое придется преодолеть в темноте. Ночью  он  еще  осмотрит  несколько
помещений и вернется домой. Пока было светло, он  продвинулся  к  открытым
большим помещениям, расположенным вблизи южной  стороны  храма.  Но  здесь
стены были почти открыты и видны со двора. Пришлось ждать  темноты,  чтобы
продолжить поиски.



                               НОЧНОЙ СОВЕТ

     Южная ночь быстро спускалась на землю.  В  густой  черноте  Инар  мог
встать без опасения быть обнаруженным. В это время он заметил,  что  внизу
замелькали факелы. Все они двигались в одном направлении, к южной  стороне
храма. Он ощупью направился в сторону огней. В неровном свете колеблющихся
языков шли жрецы медленно,  торжественно,  в  праздничных  одеяниях.  Инар
понял, что случилось что-то важное, и заглянул в открытый сверху зал,  где
собрались жрецы. Факелы освещали лишь небольшой круг, за  которым  темнота
казалась еще чернее.
     Человек двадцать жрецов храма Птаха расселись на скамейках. В центре,
на высоком кресле, неподвижно сидел  Великий  Начальник  Мастеров.  Бритая
голова его  блестела  в  свете,  отбрасываемом  двумя  боковыми  факелами,
стоящими  на   высоких   подставках.   Великолепная   леопардовая   шкура,
перекинутая через плечо, отмечала его высокий сан. В зале было очень тихо,
слышалось лишь потрескивание светильников. Верховный жрец  встал  и  обвел
собравшихся  внимательными  суровыми  глазами.  Все  движения   его   были
медленны, величавы. Жрецы замерли. В зале стояла торжественная тишина.
     - Святые мужи! - начал он тихим, глубоким голосом. - Сегодня я собрал
вас, чтобы посоветоваться, как лучше  поступить  нашему  храму.  Священная
пирамида еще далека от завершения,  а  у  казначея  живого  бога  пусто  в
сокровищнице и в складах. Сегодня его величество, да будет он жив,  здоров
и могуч, собирал верховных жрецов Тота, Ра, Исиды, Хнума и  многих  других
храмов Менфе и иных городов. Храмы должны пополнить казну  живого  бога  и
запасы пищи для людей, строящих пирамиду и заупокойный храм. Я призвал вас
на совет, чтобы вместе решить, чем мы будем помогать Большому Дому.
     Птахшепсес умолк. Испытывающими глазами он смотрел на собравшихся.
     -  Почему  казначей  бога  не  собирает  налоги  с   земледельцев   и
ремесленников? - спросил молодой жрец.
     Птахшепсес сдвинул брови, но, видимо, подумав, решил познакомить всех
с положением в стране подробнее:
     - Мы здесь с вами одни и можем говорить откровенно.  На  земледельцев
еще налоги набавят, но ведь вы знаете, с каким трудом их  собирают  каждый
раз. Больше двух  десятилетий  мы  отрываем  от  земли  самых  здоровых  и
сильных; многие из них не возвращаются обратно со строительства  пирамиды,
часть превращается в калек, от которых в земледелии мало пользы. Много лет
каналы плохо  чистятся,  затянулись  илом,  плотины  обветшали.  Положение
земледельцев отчаянное: верхние земли  от  недостатка  рабочих  рук  плохо
орошаются, и зерна собирается одна треть того, что было раньше.  Всем  вам
известно, что за последние два года разливы реки были  низкими,  и  урожай
снят чуть больший, чем в голодные годы.  Непомерные  налоги,  неоднократно
повышаемые, довели земледельцев до нищеты. Налоги на пути к казне теряются
среди тех, кто их собирает.
     На строительстве очень тяжелое положение. От недоедания и от несвежей
пищи ежедневно умирает несколько десятков  человек.  Уменьшены  ежедневные
порции пищи, и люди по своему настроению готовы к бунту. А вы знаете,  что
такое  бунт  и  чем  он  грозит  всем  нам?  Силой  власти  мы  сдерживаем
недовольство людей. Три дня тому назад  два  отряда  отказались  выйти  на
работу и тайно послали ходоков к царскому визирю, но, к счастью, их успели
перехватить и бросили в подземелье.
     О грядущем страны должны радеть вы, святые мужи, и для предотвращения
грозы  со  стороны  собственного  народа  храмы  должны  принести  жертвы.
Пирамида должна быть окончена. Это только укрепит и возвеличит  могущество
нашего царя и прославит наше время в  веках.  Страх  перед  богами,  перед
могуществом царя помогает держать в  повиновении  народ.  Укрепление  веры
приуножает наши богатства. Всем известно, где власть - там и богатство.
     Святые мужи должны знать, что Священная пирамида  настолько  поражает
гостей и послов наших ближних и дальних соседей, что ее величие  действует
сильнее  и  вернее,  чем  созерцание  величайших  армий.   Изумленные   ее
грандиозностью, умолкают замышляющие войны,  ибо  невозможно  не  убояться
такого царя такой страны, которые в состоянии замыслить создание подобного
чуда, но самое главное - довести этот замысел до конца. И вся страна, весь
народ выполняют этот замысел! Какова же должна быть сила  и  власть  царя,
если он в состоянии осуществить такие постройки.
     Но мы знаем, что нелегко дается это Кемет. Самое  опасное  -  падение
системы орашения, - этой основы благоденствия страны. В столь трудный  час
храмы должны прийти на помощь царю. Жречество всегда  было  опорой  царей.
Теперь все храмы должны принять на себя часть тяжести. По этому важнейшему
государственному делу я и собрал вас. Надо решить,  что  можем  отдать  из
своих богатств на Ахет Хуфу.
     Утомленный длинной речью, верховный  жрец  умолк.  Под  широким  лбом
проницательные глаза его, сверкая в свете факелов, пронизывали  собратьев.
В легком дуновении воздуха огни отбрасывали неровные  тени  на  его  лицо,
озабоченное и в то же время торжественное.
     - Дозволь мне, великий и мудрейший наш отец, высказать свое мнение. Я
думаю, братья мои, сидящие здесь, будут с ним согласны, - выступил  вперед
Яхмос. И  продолжал  негромким,  но  властным  голосом:  -  Храм  Птаха  -
важнейший и самый богатый в столице. Мы должны отдать все запасы зерна  за
все предыдущие годы и оставить себе урожай двух последних лет. Кроме того,
запасы кожи, тканей,  рабов  человек  триста,  двести  древесных  стволов,
запасы меди, инструментов. Наберется  изрядное  количество  овощей.  -  Он
поднял выше голову, и в голосе его зазвучали угрожающие ноты: - Кто из нас
осмелится возражать против помощи живому богу, да будет он жив,  здоров  и
могуч!
     Под его холодными сверлящими глазами жрецы поспешно закивали  бритыми
головами.
     Птахшепсес, удовлетворенный, смотрел на  своего  любимца.  Он  всегда
легко и  быстро  помогал  разрешать  трудные  вопросы.  Правда,  он  часто
неумолим, и его не любят за жестокость, но в делах он очень энергичен.
     Верховный жрец встал. Он возвышался  теперь  спокойный  и  по-особому
торжественный, в шкуре роскошной окраски. Желтые и коричневые пятна на ней
горели золотистым огнем.
     Медленно подошел он к  столу,  на  котором  лежал  священный  древний
папирус, почитаемый как святыня,  и,  склонившись  перед  ним  на  колени,
произнес:
     - Клянусь священной Эннеадой [Эннеада или  святая  девятка  -  девять
главных богов Древнего Египта: Ра-Атум, породивший бога  воздуха  Шу,  его
жена Тефиут; от них произошли бог земли Геб, богиня  неба  Нут,  их  дети:
Исида и Осирис, Сет и Нефтида] хранить в строжайшей тайне слышанное здесь.
И если нарушу клятву, да свершится надо мной  справедливый  и  беспощадный
суд жреческого братства!
     За ним подошел Яхмос. После  него  неторопливо  подходили  остальные.
Приглушенно звучали слова клятвы, запрещающей  разглашать  государственные
тайны.
     Ночной совет закончился.  Жрецы  с  факелами  начали  расходиться,  и
только Яхмос, задержавшись, пошел в другую дверь за верховным жрецом.  Зал
советов опустел. Все погрузилось в тишину и мрак.
     Ошеломленный Инар лежал на стене и, забыв обо всем на свете, наблюдал
за происходившим внизу. Впервые в его жизнь ворвались бурные  события.  Он
задумался о жизни родной страны. Он  и  не  подозревал,  что  положение  в
стране такое тяжелое, хотя  и  слышал  многое.  Вздрагивая  и  трепеща  от
сложного благоговейного чувства, слушал  он  клятвы  жрецов,  произносимые
глухими торжественными голосами.
     Но когда снова  стало  тихо  и  темно  внизу,  до  сознания  вдруг  с
ужасающей  ясностью  дошло,  что  он  присутствовал  на   совещании,   где
обсуждались  государственные  тайны.  Теперь   его   мысли   вернулись   к
собственному опасному положению. Если его обнаружат, он  не  только  будет
признан осквернителем  храма,  но,  что  во  много  раз  хуже,  человеком,
подслушавшим государственные секреты.  Он  вспомнил  клятву  жрецов.  Кому
нужны горечи его семьи, если весь народ живет в  жесточайших  лишениях,  а
жрецы беспокоятся не об улучшении  его  положения,  а  лишь  об  опасности
бунта. Кто поможет ему, когда миллионы  стонут  от  нищеты  и  гнета?  Кто
осмелится пойти против могущественных жрецов и  живого  бога,  заслоненных
армией и огромным аппаратом чиновников? Жрецы  никогда  не  пойдут  против
царя, хотя сами считают его  затею  разорительной.  Набавят  налоги?  Инар
горько усмехнулся.
     Он был взволнован и  напуган.  Ему  хотелось  лишь  одного:  покинуть
опасное место. Он лег на спину, чтобы успокоиться.
     В темно-синей, почти черной глубине неба горели и вздрагивали звезды.
Огромное, простое, оно хранило величавый покой и было недосягаемо  далеким
от мелкой человеческой суеты. Ветер обвевал  его  горячую  голову,  полную
горьких и трудных мыслей. Давно затих в глубоком сне  большой,  утомленный
долгим днем город. Настороженная тишина окутывала  храм  и  его  владения.
Только тихо шелестела листва. Постепенно он успокоился и начал  обдумывать
свое положение. До сего времени он не был замечен  никем.  После  дневного
изучения  он  хорошо  ориентировался  в  постройках,  окружающих  храм.  В
помещении храма Тети не могла быть. Видимо,  она  была  где-то  в  боковых
пристройках всяких  служебных  помещений,  которых  было  очень  много  на
площади, примыкающей к храму.
     Жажда,  мучившая  его  весь  день,  теперь  стала   нестерпимой.   Он
представил себе весь длинный путь, который надо было проделать,  а  совсем
близко  внизу  он  заметил   маленький   каменный   водоем,   сообщающийся
канальчиком с соседними помещениями. Система водоснабжения  в  храме  была
великолепной - это он хорошо рассмотрел сверху. Он даже видел, как  кто-то
из жрецов с аппетитом пил воду из этого водоемчика.
     Юноша мучительно размышлял. Как быть? Неужели  так  и  уйти?  И  дома
видеть как страдает мать? Страх его несколько  рассеялся,  и  он  решился.
Бесшумно обвязав крепкую льняную веревку вокруг каменного лотоса  колонны,
тихо спустил ее вниз. Несколько  минут  прислушивался,  но  слышал  только
собственное сердце. Зал внизу казался бездонным  колодцем.  Кругом  стояла
звенящая тишина. Инар  начал  спускаться  в  глубину,  она  представлялась
бесконечной в его душевном напряжении. Но вот ноги уперлись  в  землю.  Он
встал и прислушался. Тишина.
     Постепенно начал различать деревья, скамейки.  На  них  утром  сидели
жрецы. Осторожно продвинулся в сторону водоема. На каменном выступе смутно
белела кружка. Он с жадностью пил и думал, что вода никогда не была  такой
живительной. По его расчетам, шагах в десяти должна быть дверь, в  которую
вошел Яхмос. Не к сестре ли он пошел? Чуть слышно скрипя босыми ногами  по
песку, покрывавшему тонким слоем каменный пол, он  продвинулся  в  сторону
двери. Еще и еще.  И  вот  перед  ним  обозначился  черный  прямоугольник.
Загадочная и пугающая чернота, за которой была  неизвестность.  Он  стоял,
прислушивался и не знал, что  делать.  Было  страшно,  ведь  он  находился
вблизи жилища богов. Вспоминались жуткие  рассказы,  как  боги  наказывали
дерзких. Но сейчас перед глазами возникла  мать  и  сестра.  Он  беззвучно
зашептал горячие слова обращения к богам:
     - Справедливейший  из  богов,  мудрый  покровитель  наш  Птах!  Я  не
оскорблю твоего жилища.  Помоги  мне  освободить  сестру  -  радость  очей
стариков. Осирис, загубленный злым своим братом! Приди ко мне  на  помощь!
Гор лучезарный! Ты сам боролся со  злом!  Защити  меня.  Мать  страдающих,
Исида! Помоги мне. Не  для  себя  я  совершаю  святотатство.  Для  любящих
родителей, для сестры единой.
     Робко продвинул он ногу в зияющий мрак проема, потом другую.  Шаг  за
шагом продвигался Инар в кромешной тьме душного крытого коридора, ощупывая
рукой стену. Неожиданно стена эта  кончилась,  и  он  увидел  над  головой
синеющий клочок неба, усеянный звездами. Осторожно сделал шаг  в  открытое
помещение. Рука скользнула по стене и остановилась на какой-то  податливой
неровности... В темноте послышался шорох. Он  испуганно  сделал  несколько
шагов вперед, шорох смолк. Инар оглянулся и не  увидел  двери,  в  которую
вошел. Он не сразу понял, что случилось,  и  сделал  еще  несколько  шагов
вдоль стены. Кругом было тихо. Он вернулся, но везде стена была из гладких
плит, меж которыми прощупывались углубления швов.  И  сколько  он  не  шел
вперед, стена везде была совершенно однообразной. В смятении он прошел  по
всему помещению. Здесь были цветы в грядках, две  скамейки,  на  подставке
кувшин с водой и больше ничего. Но самое  странное:  ни  одной  двери.  Ни
одной двери? Но он же вошел через дверь. Ее  не  было  видно.  Тогда  Инар
понял, что произошло: случайно он  закрыл  ее  за  собой.  Раньше  не  раз
приходилось ему слышать, что в храмах  и  царских  дворцах  есть  двери  с
секретными запорами, которые только жрецы могут открыть. Но должно же быть
что-то, открывающее дверь с этой стороны. Прежде всего нужно найти  место,
где он вошел.  В  волнении  он  столько  раз  поворачивался,  что  не  мог
вспомнить. Он сел на пол, чтобы успокоиться, и стал припоминать, как  были
расположены звезды, когда он заглянул в дверь. Ах,  да!  Тогда  он  прежде
всего увидел Бычью Ногу [Бычья Нога - Большая Медведица]. А как  она  была
расположена? Не уверенный в том, что  вспомнил  правильно,  он  подошел  к
противоположной стене. Пожалуй, так. И начал терпеливо изучать стену,  все
ее неровности. Охваченный страхом, он уже не думал о цели прихода, а  лишь
о том, как бы вырваться отсюда, покинуть это страшное  место  и  вернуться
домой.
     - Боги Черной Земли! За что вы так наказываете  меня?  Видно,  мольбы
мои услышал коварный бог Сет.
     Небо начало блекнуть и розоветь. Теперь он лучше различал  швы  между
плитами, но какие из них маскировали  дверь?  Ни  одного  дерева  не  было
здесь, стены были слишком высоки, чтобы забраться.
     Рассвет наступал, и в его раннем сумраке, чуть  алеющем  на  востоке,
все стало ясно обозначаться. Измученный  Инар  метался  в  своей  западне,
тщетно стремясь вырваться из нее.



                               ПОСЛЕ СОВЕТА

     После совета Яхмос удалился вместе с верховным жрецом.  Властолюбивый
помощник верховного жреца вполне отдавал  себе  отчет  в  значении  дружбы
храма с царем. Он убеждал Птахшепсеса, что без всякого ущерба для огромных
богатств храма можно многое отдать из кладовых. Самое важное - чтобы  царь
благоговолил к нему и считал его важнейшей и надежнейшей  опорой.  А  ведь
всем заметно, как он все больше склоняется к храму Ра.  Недаром  в  именах
царевичей есть эта ненавистная частица - Ра - Хауфра, Бауфра, Джедефра.
     По мысли Яхмоса, щедрыми дарами надо унизить противника  и  завоевать
внимание царя. Остальные многочисленные храмы, мелкие и небогатые, были не
в  счет.  Храм  Тота  тоже  был  противником  храма  Ра!  Да   и   с   его
жрецом-заклинателем можно было договориться. Мен Кау Тот был ближе других.
Бог искусства и ремесла был ближе всех к богу письма.
     Птахшепсес в эту ночь подвергся сильнейшему натиску со стороны своего
помощника. Длинный список пожертвований все рос и рос по  мере  того,  как
ночь приближалась к  концу.  Птахшепсес,  радеющий  о  процветании  своего
храма, с беспокойством посматривал на собеседника, когда тот говорил:
     - Поверь, святейший  отец,  наш  храм  выйдет  победителем,  и  тогда
богатства его умножатся, а не оскудеют.
     Птахшепсес удивленно поднимал брови, Яхмос убежденно продолжал:
     - Истину говорю тебе. Строительство царской гробницы заканчивается, и
богатства с удвоенной скоростью потекут в наши кладовые. Недавно говорил с
чати, он утверждает,  что  через  несколько  месяцев  часть  строителей  и
каменотесов за ненадобностью отпускается. Но  сейчас  сокровищницы  живого
бога пусты. Кладовые совсем не имеют продовольствия для  рабочих  отрядов.
Закончится  строительство,  жизнь  наладится,   налоги   будут   поступать
регулярно, склады опять переполнятся зерном.
     Птахшепсес смотрел на столбец цифр и вяло возражал:
     - А если неурожай? Мы никогда не опустошали своих запасов,  учитывая,
что на страну могут обрушиться всяческие несчастья.
     - На этот год ожидается хороший урожай. Мы лишь освободимся от старых
запасов и пополним их свежими.
     Верховный жрец покорно наклонил блестящую, гладкую  голову.  В  конце
концов Яхмос прав: в  соперничестве  храмов  за  главенство  все  средства
хороши. Богатые дары живому богу были главным оружием в этой борьбе.  Было
время, когда, наоборот, цари дарили храмам  зерно,  рабов,  земли,  масло,
мед,  золото...  Можно   один   раз   и   пренебречь   строгими   наказами
предшественников, завещавших строго беречь запасы зерна и другие богатства
на случай бедствия. Законы вырабатывались многими  поколениями  жрецов,  и
разумность  их  подтверждалась  жизнью,  поэтому  они  свято  соблюдались.
Птахшепсес сгибался под тяжестью этого  долга,  но  еще  большей  тяжестью
давил на него  непререкаемый  тон  Яхмоса,  его  магнетически  неподвижный
взгляд, вкрадчивая убедительность голоса. Птахшепсес соглашался.
     Небо поблекло, погасли звезды,  и  восток  загорелся  ярким  пламенем
зари. Яхмос посмотрел на небо, скоро начнется новый день,  он  же  еще  не
ложился. Но это нечасто бывает, главное - он добился, чего хотел. Царь  не
может не заметить усилий жрецов Птаха, их огромной помощи.
     "Но что это за полоса на противоположной стене? Вчера ее не  было.  -
Он прошел через зал и остановился. - О!  Да  это  веревка.  Кто-то  проник
сюда! Вчера было секретное совещание. Вот и следы голых  ног  отпечатались
на тонком слое песка. Все жрецы в храме ходят в сандалиях".
     Охваченный  охотничьим  азартом,  он  шел  по  следам.   Вот   ночной
посетитель остановился у источника с  водой.  Пил.  Пошел  обратно,  долго
стоял перед темным коридором в нерешительности, что заметно  по  полукругу
отпечатков, когда человек топчется на месте, не зная, что предпринять.  Он
легко читал по ночным следам душевное смятение непрошеного гостя. И прежде
чем  увидел,  догадался,  кто  мог  им  быть.  Раза  два  он  видел  обоих
скульпторов вблизи храма, один  раз  совсем  рядом,  у  стен.  Они  искали
пропавшую девушку. Но они ее не найдут. Он не желает,  чтобы  ремесленники
знали об  этом.  В  столице  ремесленная  часть  населения  очень  велика.
Святейший Птахшепсес ничего об этом не говорит. Не знает? Или не хочет?
     Яхмос бесшумно шел по узкому коридору и  уверенно  остановился  перед
невидимой  дверью,  за  которой  слышалось   тяжелое   дыхание   усталого,
взволнованного человека в смятении забывшего об осторожности.
     Насмешливой судьбе угодно было, чтобы в этот момент Инар смог открыть
дверь. Она сдвинулась в сторону от  его  усилий  так  же  неожиданно,  как
неожиданно закрылась. Юноша увидел жреца  с  торжествующей  улыбкой.  Инар
отшатнулся от него, как от видения смерти, растерянный, смотрел и  молчал.
А тот медленно переступил порог и вошел.
     - Не удалось ограбить храм? - вкрадчиво начал жрец.
     Глаза  Инара  изумленно   расширились,   волна   нестерпимого   гнева
захлестнула его, и, забыв обо всем, он закричал:
     - Боги накажут тебя за ложь.  Мы,  простолюдины,  почитали  тебя  как
святого, а ты обокрал нашу семью! Ты знаешь,  зачем  я  здесь.  Отдай  мою
сестру.
     - Какую сестру?
     - Всем, господин, видно было, что ты не спускал  с  нее  глаз.  Верни
старикам их единственную радость! Отдай девушку.
     - Молчи, ничтожный! Ты находишься в святом месте  и  оскорбляешь  его
служителей. Может быть, ты скажешь, как сюда попал? Ты  просто  грабитель,
проникший в ночной темноте, а когда тебя  поймали,  сочиняешь  сказки  про
какую-то сестру.
     - Ты сам грабитель! - прозвенел в отчаянии голос Инара.
     - Молчи, несчастный!
     Рука Яхмоса, не всегда знавшая меру своей силы, толкнула дерзкого. Он
упал головой на стену и последнее, что услышал: "Сгною в каменоломнях!"
     В дверях уже толпились слуги. Они всегда  рано  вставали  для  уборки
храма, садов и всяких помещений. Теперь они прибежали на непривычный шум и
молча смотрели. Яхмос заметил их и угрюмо бросил:
     - Сходите за врачевателем и унесите отсюда этого ночного грабителя.
     Широкими величественными шагами жрец  удалялся  с  места  неприятного
происшествия.
     Кто-то из слуг побежал за  Джаджаманхом,  остальные  наклонились  над
бледным Инаром. Под ним расползалось по песку кровавое пятно.
     - О, боги праведные! Это же  наш  скульптор!  Он  работал  над  нашим
замечательным Аписом! Он, видно, сделал это ради сестры.
     - Молчи! Не твое это дело,  -  прошептал  второй  слуга,  оглянувшись
вокруг.
     - Жив ли он? Как ты думаешь? Что теперь будет?
     Птахшепсес был весь поглощен работой. Он вырисовывал четкие  красивые
иероглифы на желтоватом папирусе. То был новый псалом, сочиненный  Великим
Начальником Мастеров для Храма.
     Увлеченный своим занятием,  он  не  заметил  Яхмоса.  Кошачья  мягкая
походка жреца всегда удивляла бесшумностью. Постояв, Яхмос  требовательно,
но почтительно проговорил:
     - Да будет милостив к тебе Птах, святой отец!
     Верховный жрец кивнул головой и, улыбаясь, пригласил сесть на  кресло
рядом. Яхмос сел и, не спуская глаз с Птахшепсеса, начал:
     - Я пришел к тебе, святой отец, чтобы решить одно важное дело.
     - Говори,  слушаю.  Но,  может,  повременишь  до  вчера?  Мне  хорошо
работается.
     - Нет, святой отец, это дело надо решить немедленно!
     Зная настойчивый характер помощника, Птахшепсес с сожалением  отложил
свиток.
     - В прошлую ночь, когда проходил наш тайный совет, в храме  находился
чужой и подслушивал.
     Брови Великого Начальника Мастеров  высоко  поднялись,  глаза  гневно
сузились.
     - Кто же разгласил, что будет тайный совет?
     - Думаю, что никто из жрецов.
     - А пойман этот преступник?
     - Пойман мною.
     - За такое полагается смертная казнь по законам Кемет.
     - Я тоже так думаю, - лукаво потупил глаза Яхмос.
     - Но кто этот преступник?
     - Скульптор Инар из мастерской чати.
     - Инар? - переспросил пораженный Птахшепсес. - Этот  скромный  юноша?
Нет, он не похож на преступника. Зачем ему подслушивать?  -  Он  испытующе
посмотрел на своего помощника. - Я не хотел тебе говорить, но  ведь  слуги
шепчутся о том, что ты прячешь его  сестру.  Верно,  в  поисках  ее  он  и
забрался в наши  помещения.  Это  объясняет  его  поступок,  но  он  будет
наказан.
     - Не буду отказываться, святой отец! Но девушка очень красива, и  для
блага храма я задался целью сделать из нее жрицу. Но она  упряма  и  плохо
воспитана, поэтому мне  нужно  время,  чтобы  ее  подготовить.  Она  будет
украшением храма и привлечет для нас многие пожертвования.
     - Может быть, ты и прав, но нужно делать не так, а с  согласия  ее  и
родителей. Ты должен это исправить. А юношу мне жаль,  он  не  заслуживает
такого.
     - Именно ты, святой отец, не должен его жалеть.
     -  Ты  странные  речи  ведешь,  Яхмос!  -  с  недоумением  проговорил
Птахшепсес.
     Яхмос пристально, не мигая,  смотрел  выпуклыми  черными  глазами  на
собеседника.
     - Нет, святой отец! Ты более других  заинтересован,  чтобы  скульптор
исчез.
     - Но почему?
     - Давно уже замечают, что он не спускает глаз с твоей дочери,  и  она
отвечает взаимностью.
     - Тия? - взволнованно прошептал Птахшепсес и бессильно  откинулся  на
спинку кресла. Младшая Ипут, резвая и беззаботная, даже не  пришла  ему  в
голову.  Перед  ним  возникли  мечтательные  глаза  старшей.  Девушке  уже
четырнадцать лет. Пора замуж. А они с женой все  отказывают  женихам,  все
медлят... И жених есть. Настойчивый, красивый, царского рода. Вот  уж  два
года добивается ее руки. Он представил себе Инара. Ах!  Как  нравился  ему
этот юноша! Вспомнилось утро, когда скульптор появился в саду для  работы.
Тогда Тия побледнела, но они с женой не придали этому значения. Теперь ему
многое объяснилось в поведении любимой дочери.  Если  бы  этот  юноша  был
знатным! А вдруг это станет  известно  многим...  Его,  верховного  жреца,
засмеют. Его семья станет посмешищем при дворе. Этот Инар  околдовал  всех
своими ясными глазами, умными и добрыми. Даже сыновья в восторге от  него.
Но выдать за  него  Тию!  И  в  то  же  время  давно  забытое  чувство  от
воспоминания  собственных  юношеских  волнений  вызвало  у  него  глубокую
жалость к дочери. Боги! Что он делает? Ведь у Тии такой прекрасный  жених.
Только она к нему совсем равнодушна.  Скользит  глазами,  как  по  пустому
месту. И как это он, отец, умудренный опытом, не понял раньше, что  нельзя
приближать  к  дому  красивых  молодых   людей,   когда   в   семье   есть
девушки-невесты. В словах коварного жреца не приходилось сомневаться. Ясно
стало, что Яхмос и ему подставил ловушку, чтобы облегчить свое  дело.  Как
же опасен его помощник... Он только теперь понял и поверил тем, кто раньше
предупреждал его. Он у него в руках. Но нельзя допустить, чтобы изнеженная
дочь была женой ремесленника, работала на зернотерке, стирала. Может быть,
Яхмос  и  прав.  И  еще  придется   его   благодарить   за   своевременное
предупреждение.
     Яхмос поглядывал на верховного  жреца  и  опускал  глаза,  в  которых
искрились насмешка и торжество.
     Побледневший, как полотно, Птахшепсес, наконец, пришел в себя.
     - Откуда ты взял, что моя дочь увлечена скульптором?
     - Я наблюдал это не раз. Она даже бледнела при виде Инара. Об этом  и
слуги твои говорят.
     "Он даже знает, что  говорят  мои  слуги.  Вот  даже  как!"  -  думал
Птахшепсес, все больше поражаясь.
     - Неужели об этом есть разговоры в городе?
     - Пока еще нет. Но они будут непременно. Ты должен  их  предупредить.
Ты знаешь, что любовь не признает сословий. Тебе будет спокойней, если его
не будет.
     - Как не будет? Я ни в коем случае не соглашусь на казнь.  Тем  более
что наш храм обязан ему лучшим своим украшением.
     - Но в начале разговора ты, святой отец, сам предложил это, - ядовито
напомнил Яхмос.
     Птахшепсес устало возразил:
     - Но я не знал причины его поступка.
     Птахшепсес опять представил глаза дочери, когда она все узнает.  Нет!
Ради нее он должен смягчить участь Инара.
     - Что же ты предлагаешь?
     - Я согласен заменить казнь южными золотыми рудниками.
     - Это одно и то же. Казнь - быстрая  смерть,  южные  рудники  -  тоже
смерть, только более мучительная и  медленная.  Заменим  их  каменоломнями
Туры. Это суровое наказание.
     - Так и решим, святой отец! - Яхмос низко поклонился.
     - Девушку, сестру Инара, отпусти к родителям, если она не хочет  быть
жрицей.
     - Будет сделано, как ты сказал,  -  скромно  опустив  глаза,  ответил
Яхмос.
     - Где же сейчас Инар?
     - Падая со стены, он разбился, сейчас лежит без сознания.  Лечит  его
Джаджаманх. Как будет здоров, отправим в Туру.
     Задумавшись, Птахшепсес слабо кивнул головой.
     Яхмос удалился с довольной улыбкой.
     Участь Инара была решена.
     Вечером того же дня, когда Инара на носилках  отнесли  к  врачевателю
Джаджаманху, Яхмос, поразмыслив, отправился к непокорной пленнице.
     Девушка не повернула головы на шорох его шагов. Так было всегда.  Она
смотрела на протекающий  ручеек,  плескалась  в  нем  рукой  и  любовалась
падающими каплями. За эту вереницу дней яркий цвет лица ее побледнел,  она
похудела и была задумчива.
     Яхмос стоял, смотрел на нее и спрашивал себя, что  привлекает  его  в
этой  гордячке?  Ведь  всего-навсего  дочь  ремесленника.  Тети   вскинула
блестящие  глаза,  в  них  сверкнула  ненависть.  Может  быть,  вот   этой
ненавистью она и привлекает? Его, знатного  богача,  которого  боятся  все
жрецы, женой которого согласится стать любая девушка в городе. Ну и что ж,
что любая. Но он не может оторвать глаз именно от этой. Тети повернулась к
нему спиной.
     "Хорошо, - подумал Яхмос, - сейчас заговоришь иначе".
     Он присел рядом на скамейку и неторопливо начал:
     - Твой брат пробрался ночью в храм за  сокровищами,  но  сорвался  со
стены. При падении он разбил голову и до сего времени не пришел в себя.
     Тети со страхом и недоверием слушала жреца.
     - Мой брат ничего дурного не может сделать. Я  тебе  не  верю.  -  Но
что-то в душе ее дрогнуло в предчувствии непоправимой беды. Яхмос  холодно
улыбнулся.
     - По законам нашей страны он должен быть казнен.
     Девушка вспомнила ночные шорохи, которые ее так пугали. Значит, Инар,
пытаясь выручить ее, попал сам в беду. И этот  человек  приписывает  брату
ограбление храма? Стараясь быть спокойной, она проговорила:
     - Если мой брат и попал в храм, то только в поисках меня. Ты сам  это
отлично знаешь. Если это так, ты обязан его освободить.
     - Ты, девочка, плохо знаешь законы своей страны. Это еще не  все.  Он
подслушал тайное совещание жрецов. Как только он придет в себя,  он  будет
приговорен к казни как государственный преступник.
     Только теперь Тети поверила. Весь ужас  случившегося  предстал  перед
ней. Она прежде подумала о горе стариков, потерявших сразу обоих детей,  и
о брате, который ради нее решился на опасный и бесполезный шаг. Теперь все
зависело от этого  коварного  человека.  С  беспощадной  ясностью  девушка
поняла,  что  ее  положение,  ее  будущее  не  имеют  никакой  цены  перед
несчастьем, обрушившимся на брата. Она должна спасти его  любой  ценой.  И
она опустилась на песок перед жрецом:
     - Спаси его, мой господин! Только ты это можешь. Сохрани  его  жизнь.
Он сделал это ради меня.  Мои  родители  не  переживут  такого  несчастья.
Клянусь Птахом, я буду твоей покорной рабой!
     На губах Яхмоса была довольная улыбка. Тети стояла  на  коленях!  Она
умоляла! Настал час его торжества. Наконец, она  была  в  его  власти.  Он
любовался тяжелыми волнами ее черных  волос,  прикрывших  плечи.  Пушистые
ресницы, как черные опахала, опустились на  алебастровую  бледность  лица.
Яхмос невольно подумал: "Верно, сама страдающая Исида не  была  прекраснее
ее, когда оплакивала своего любимого супруга Осириса. О,  святая  Эннеада!
Прости мне греховные мысли".
     Он положил руку ей на плечо. Она вздрогнула, но  сейчас  же  смиренно
опустилась ниже.
     - Умоляю тебя, всемилостивейший! Спаси  моего  брата!  Я  никогда  не
прощу себе, если стану причиной его гибели. Будь  милостив!  Боги  отметят
тебя и наградят всем, что пожелаешь.
     Но он молчал, и это страшило ее больше всего.
     Он приподнял ее подбородок. Девушка подняла глаза, полные слез.
     - А ты опять будешь держать себя так?
     - Клянусь! Я выполню все твои желания.
     - Хорошо!  Я  постараюсь  спасти  его.  Казнь  можно  будет  заменить
каменоломнями. Обещаю тебе это взамен твоего послушания.
     Тети обратилась к нему с просьбой:
     - Дозволь мне, господин, хоть раз  навестить  моих  родителей,  чтобы
немного их утешить.
     - Сегодня вечером мой слуга проводит тебя к ним. Но горе будет  тебе,
если ты вздумаешь убежать или распускать  неподобающие  слухи.  Ты  должна
сказать, что сама пришла ко мне.
     Вечером в сопровождении слуги Тети навестила своих родителей. Радость
свидания была недолгой.  Она  как  могла  смягчила  удар.  Пообещала,  что
добьется разрешения посетить Инара. Старики с нетерпением  ждали  Руабена,
надеясь на его помощь. Через час слуга повел ее в чужой ненавистный дом, в
гарем богатого и влиятельного жреца.
     В дальнем углу огромного двора стояло несколько  хижин  для  одиноких
жрецов. На веранде одной из них, на широкой  скамье,  лежал  Инар.  Легкая
крыша из пальмовых ветвей давала густую  тень.  Над  юношей,  склонившись,
стоял озабоченный старый жрец. Душа Инара блуждала где-то между  жизнью  и
смертью.  Разбитая  голова  юноши  была  тщательно  забинтована.  На  рану
наложена целебная мазь. Жрец прикладывал влажную льняную ткань на  бледный
лоб больного. Заботливо следил за  ним,  опасаясь  резких  бессознательных
движений, опасных для его состояния.  Он  вспоминал  утренний  разговор  с
Яхмосом. Высокомерный жрец, встретив его  в  храме,  небрежно  бросил,  не
удостоив взглядом незначительного жреца врача:
     - Ты займись преступником, но если и  не  вылечишь,  особой  беды  не
будет. - И он величественно удалился, как и подобало  будущему  верховному
жрецу.
     Джаджаманх подошел к слугам, склонившимся над Инаром.  Они  осторожно
переложили его на носилки и перенесли в хижину жреца. Дорогой жрец слышал,
как слуги вполголоса говорили между собой, что это брат  девушки,  которую
прячет Яхмос. Они не особенно стеснялись  его,  он  был  своим  человеком.
Джаджаманх понял, почему молодой человек стал "преступником". Глядя на его
бледное лицо с запавшими глазами, он  думал,  что  только  большая  любовь
могла толкнуть его на столь неосторожный шаг.
     Жрец горячо произносил слова заклинаний, помогающие больному  изгнать
злых духов болезни. Мягкими, чуткими руками прощупал осторожно голову, но,
по его мнению, ничего страшного не было. Удар головой  был  силен,  но  не
смертелен. Теперь больному нужен был строжайший покой.  Отеческое  горькое
чувство пробудилось в его душе, когда он смотрел на красивое  лицо  Инара.
Джаджаманх думал про себя, что, несмотря на  желание  заносчивого  Яхмоса,
приложит все усилия и все свое искусство, чтобы поставить этого  юношу  на
ноги.
     Время от времени он вливал темную жидкость в рот больному. К  полудню
Инар с усилием открыл мутные глаза и проглотил немного чистой  воды.  Весь
день не отходил от него врачеватель-жрец.  Вечером  его  ненадолго  сменил
надежный слуга.
     Инар забывался, приходил в себя, снова  будто  проваливался  куда-то.
Когда на короткие моменты  сознание  возвращалось  к  нему,  он  неизменно
встречал заботливые глаза, с тревогой наблюдавшие за ним. Он пил  и  снова
забывался. Так прошло несколько дней. Ему  стало  лучше.  Тогда  он  начал
спрашивать жреца, где он и почему сюда попал. Жрец старался отвлечь его от
вопросов,  на  которые  трудно  было  ответить.  Судьба  Инара  беспокоила
Джаджаманха.
     Однажды жрец спросил Яхмоса, что ожидает юношу. Тот холодно ответил:
     - Что может ожидать преступника? Как поднимется на ноги, так отправим
его в каменоломни Туры.
     Джаджаманх попытался возразить:
     - Но ведь он отличный скульптор. Может  быть,  за  услугу,  оказанную
храму Птаха, можно его помиловать?
     - За работу над Аписом мы  ему  заплатили,  а  преступление  оставить
безнаказанным не можем.
     А вскоре на долю Инара выпал  грустный  праздник:  Тети  выпросила  у
Яхмоса разрешение и  однажды  пришла  к  брату.  Джаджаманх  был  до  слез
взволнован от их бурной радости, полной горечи и тоски.  Он  понимал,  что
это их последняя встреча. Он тоже чувствовал это, и когда  слуга  напомнил
девушке, что пора идти, она не могла оторваться от брата. Слуга силой увел
ее, она вырвалась и снова припала к Инару.
     После этого Инару стало хуже. Джаджаманху пришлось  затратить  немало
усилий, чтобы восстановить его силы.



                                 РАБ ЦАРЯ

     Как-то утром Джаджаманха вызвал Яхмос и  направил  вниз  по  реке,  в
дельту, с поручением храма. Инар сидел один задумавшись. И вдруг он увидел
четырех стражников, вооруженных копьями и луками. Он огляделся  с  тоской.
Хотя бы в последний раз проститься со своим старым добрым другом.
     Один из стражников стиснул его руки в деревянные колодки, и он пошел,
окруженный стражей, через улицы родного города. Он шел, не поднимая  глаз,
и думал, что встречные смотрят на него, как на преступника. Несколько  раз
ему пришлось садиться от слабости. Судя по направлению, они продвигались к
реке.
     "Наверное, в каменоломни Туры", - подумал Инар.
     Эта мысль его немного утешила. Зародилась надежда, что,  может  быть,
он снова увидит родных. Подойдя к берегу, все  уселись  в  большую  лодку.
Жадно рассматривал юноша реку. Как часто ходил он здесь,  радуясь  солнцу,
синеве неба, красоте города, милым его уголкам. Задорным мальчишкой  бегал
по набережным, ловил рыбу, плавал на легких лодчонках  и  ужасался,  когда
видел хозяина реки - зубастого эмсеха.  Здесь  же  часами  простаивали  на
пристани, чтобы увидеть милую, недоступную Тию.  Вспомнил  ласковую  мать,
она умела защищать от всех бед. Теперь, наверное, лежит больная от горя  и
не знает, как помочь детям.
     Инар наклонился над водой. В ее текучей глади отразилось худое лицо с
застывшей тоской в огромных запавших глазах.
     "Неужели это я?" - подумал он, с любопытством рассматривая свое лицо.
     Гребцы ровно и сильно взмахивали веслами. Вода  завихрялась  и  двумя
расширяющимися валами уходила назад.  Набегающие  массы  разглаживали  эти
валы,  и  легкие  волны  шли  своей   нескончаемой   чередой.   Блистающая
торжественная река, неудержимая в своем вечном  движении,  устремлялась  к
далекому морю. Что ей было до его горя? Да мало ли она видела его на своих
необозримых берегах? Инар задумался. Он не смотрел на восточный берег, где
сухие унылые нагромождения скал Туры отныне станут его горькой судьбой.  В
них погибнет его молодость, а камень, который он так  любил,  высосет  все
его  силы...  Юноша  смотрел  на  неумолимо   уходящий   западный   берег.
Разделяющая гладь становилась все шире и шире.
     Никогда еще этот берег не казался  ему  таким  прекрасным  в  зеленом
уборе садов, увенчанный коронами пальм. Он глухо шумел и удалялся с каждым
взмахом весел.
     Лодка стукнулась о берег, от толчка Инар очнулся и заметил, что слезы
текут по лицу.
     И снова дорога по нагретому  камню.  По  ней  подвозили  облицовочные
плиты к берегу. В разлив Хапи их переправляли на  плотах  почти  до  самой
гробницы. Отшлифованная годами работы, она блестела в ярких лучах солнца и
слепила глаза. Скриб, сопровождающий Инара  со  стражниками,  повел  их  к
поселку, где в дневное время находился начальник каменоломен. Но жил он  в
городе, на западной стороне. Дородный и важный, он мельком  окинул  нового
каторжника и внимательно прочитал кусок папируса, поданный  скрибом.  Инар
слышал,  как  скриб  добавил,   что   доставленный   преступник   является
осквернителем храма и бывает буйным.
     Начальник презрительно бросил в его сторону:
     - Здесь он быстро станет спокойным и безопасным.
     К Инару подошел стражник и, грубо толкнув его, повел к поселку рабов,
отгороженному высокой стеной. Там он сдал его  надзирателю.  Ему  показали
хижину и каморку с циновкой. Стражник принес кружку  с  водой  и  ячменную
лепешку.
     После полуденного зноя Инара отвели в каменоломни и  сдали  в  группу
рабов надзирателя Пекрура. Тот выдал ему инструмент и отвел в свой карьер.
Здесь ломали камень худые хмурые люди. Повязки их были так истрепаны,  что
совсем не прикрывали наготы.  Пекрур  подошел  к  пожилому  каменотесу  и,
указав на Инара, сказал:
     - Еще один из вашей братии прибыл, преступник  чище  вас.  Обучи  его
отделять камень от массива.
     Пекрур ушел. Каменотес проводил его презрительным  взглядом.  Было  в
его лице что-то иноземное. Русые кудри густой шапкой нависли  над  широким
лбом и перемешались с пылью от камней. Тонкий налет белоснежной муки  чуть
смягчил черноту худобы и загара.  Смелые  глаза  с  участием  смотрели  на
новичка. Он улыбнулся, и суровость его лица пропала. Оно стало  неожиданно
приветливым. Подошли остальные каменотесы и ободряюще улыбнулись.
     Старший дружески обнял его за плечи:
     - Не горюй! Здесь тоже люди. Правда, жизнь у нас невеселая, но  здесь
немало хороших товарищей, которые помогают друг другу.  А  с  тобой  какая
беда стряслась?
     В его речи был заметен иноземный выговор,  но  говорил  он  на  языке
народа Кемет хорошо.
     Инар улыбнулся, но говорить ему не хотелось, и  он  смущенно  молчал.
Старший, Эсхил, как его называли каменотесы,  покачал  головой  и  ласково
проговорил:
     - Что ж, понимаем, что иногда трудно рассказать. Тогда посмотри,  как
мы работаем. Поучись.
     Каменотесы пошли на свои места и  снова  принялись  за  работу.  Инар
огляделся. Район каменных разработок занимал большую площадь.  Здесь  были
открытые и закрытые карьеры.  Рабочая  бригада,  в  которую  привел  Инара
надзиратель, занимала самый дальний участок, за  ним  тянулись  каменистые
голые холмы. Накаленные солнцем, они  сливались  на  востоке  с  пустыней.
Часть работ проводилась открытым способом. Но сейчас выбирали  камень  под
навесом скалы. Для ее опоры была оставлена  центральная  колонна,  по  обе
стороны которой  шли  работы.  Глыбы  выбирались  горизонтальными  слоями,
которые опускались все ниже и ниже. В белесом солнечном мареве  безотрадно
сверкали  белые  карьеры,  нагромождения  готовых   глыб   и   пропыленные
известковой мукой груды мусора.
     Инар никогда не был в каменоломнях и теперь забыв, о своих  невеселых
делах, с интересом наблюдал за  работой.  Один  из  рабов  наносил  черной
краской по длинной деревянной линейке полосы, параллельные наружному краю,
а потом делил их поперечными  линиями.  По  высохшей  краске  другие  рабы
высверливали  ряды  отверстий  медными  трубчатыми  сверлами.  Иногда  они
останавливались, вынимали сверла и бросали мелкий сырой песок,  ускорявший
сверление. В глубокие отверстия  вбивали  сухие  колья,  а  после  обильно
поливали их водой. Колья разбухали, от их давления на  массиве  известняка
появлялись трещины. Глыбы осторожно отваливали рычагами и передвигали  под
навес и там уже затесывали. Работали медленно, опасаясь испортить  камень,
добытый тяжелым трудом.
     Обливаясь потом, копошились люди в тесных каменных  щелях.  В  группе
было человек пятнадцать. Инар заметил, что Эсхил  был  старшим  и  к  нему
всегда обращались за советами.
     В стороне, рядом с укатанной дорогой, на свободной площадке находился
большой широкий навес. Камышовая крыша его опиралась  на  четыре  каменных
столба, сложенных из испорченных  камней.  В  тени  навеса  выломанные  из
массива камни  затесывались,  сглаживались  и  проверялись.  Прямоугольные
глыбы  перепиливали  медными  пилами,  и   получалось   два   облицовочных
треугольника.
     Утром следующего дня писец увел с собой Инара. Они пришли в  кузницу.
Инар решил, что его привели сюда работать. Он стоял,  разглядывая  отлично
сделанные  молотки,  зубила  и  ножи,  которые   здесь   изготовлялись   и
ремонтировались. К нему подошел кузнец. Чему-то улыбаясь, он сунул  ему  в
руки щипцы, которыми попросил подержать медный молоток. Их  обычно  ковали
для большей твердости. Инар, нагнувшись, старательно держал,  пока  кузнец
его обрабатывал. И вдруг от страшной пронизывающей боли на спине  он  дико
закричал и свалился  на  пол.  Над  ним  склонился  писец  и  торжествующе
проговорил:
     - Вот теперь ты никуда не убежишь!
     И до Инара дошла еще далекая, неосознанная мысль, что его  заклеймили
как раба каменоломен. И когда с новым приступом боли  она  стала  ясной  и
реальной, он затих в  состоянии  глубокого  душевного  оцепенения.  Отныне
позорное пятно навсегда, до конца его жизни, останется на спине.  От  него
никуда не уйти, невозможно его смыть, стереть или спрятать. Он дрожал всем
телом и закусил до крови губы, чтобы не кричать. Писец холодно смотрел  на
него.  Из  храма  было  дано  предписание  немедленно  заклеймить  важного
государственного  преступника.  Теперь  даже  бегство  ничего   не   могло
изменить. Всюду вездесущие чиновники и писцы поймали бы его, да и  простым
людям понятно, что это всего-навсего презренный раб.
     Писцу надоело с ним возиться, и он толкнул его ногой:
     - Довольно хныкать, пора на работу. Вставай!
     Инар поднялся и, спотыкаясь от боли и горя, побрел за надзирателем  в
каменоломни. Писец же пошел писать донесение храму Птаха, что посланный на
каторжные работы Инар, сын Анупу, заклеймен, как и было приказано.
     Инар присел на камень. К нему подошел Эсхил,  и  увидев  кровоточащую
рану, все понял. Он обнял Инара:
     - Не горюй, сынок! Всем было горько от потери свободы, от  того,  что
на всю жизнь останется это пятно.  Не  горюй,  не  убивай  себя  напрасно.
Может, и изменится что к лучшему.
     Около них собралась вся группа. Товарищи с  сочувствием  смотрели  на
Инара. Эсхил внимательно осмотрел рану  и,  вытащив  из  повязки  мешочек,
осторожно посыпал  ее  порошком  какой-то  сухой  травы.  Боль  постепенно
стихла. Эсхил взглянул на окружающих  и  сказал,  посматривая  в  сторону,
откуда приходил Пекрур:
     - Вот что, друзья, придет Прекрур, нам будет плохо,  пойдемте  ломать
камень. Ты, Инар, посиди здесь, мы твою работу сделаем.
     Однако когда Эсхил через  несколько  минут  посмотрел  на  юношу,  он
увидел, что тот лежит без сознания. Эсхил быстро подошел и смочил ему  лоб
водой. Инар долго не приходил в себя. Когда он  с  усилием  открыл  глаза,
подошел Перкур. Увидев лежащего Инара, он заорал:
     - Опять, лодырь, лежишь? Нельзя на минуту  отойти.  Вместо  работы  -
развалился!
     Свистящий бич мелькнул  в  воздухе,  но  Эсхил  прикрыл  Инара  своей
спиной. Второй удар тоже достался ему.
     - Не видишь, начальник, что человеку плохо? - тихо произнес  Эсхил  и
встал. Его ссутулившееся тело  с  широко  расставленными  ногами  выражало
отнюдь не покорность, а скорее угрозу, как будто он  готовился  к  прыжку.
Сузившиеся блестящие глаза колюче и насмешливо  смотрели  на  надзирателя.
Пекрур предпочел не заметить вызова в дерзком каторжнике и злобно  толкнул
лежащего Инара:
     - Чего разлегся? Ломай  камень.  Не  на  пир  сюда  доставлен.  -  Он
ненавидящими глазами смерил Эсхила, который уже энергично  забивал  кол  в
просверленную щель. Остальные  молча  работали,  не  поднимая  глаз.  Инар
медленно вставал, стараясь преодолеть слабость  и  головокружение.  Перкур
ворча удалился в соседний карьер, где у него был приятель.
     - Чтоб тебе не вернуться, чтобы сгнить в каменоломнях, чтобы  попасть
в зубы крокодилу, - озлобленно ворчал ему вслед изможденный каменотес.
     Эсхил с беспокойством глянул на юношу.
     - Лучше стало? Помочи голову и попей воды, работай здесь в тени.
     От его заботливого голоса Инару стало  легче.  Он  подошел  к  своему
месту и начал высверливать отверстия по  прочерченной  линии.  И  невольно
думал о том, что здесь, среди каторжников, заклейменных на вечное рабство,
были люди, не боящиеся встать на защиту другого. Этот  чужеземец,  невесть
как попавший в рабство в чужую страну, был настоящим человеком.
     Вернувшись из Синайских рудников, Руабен узнал о несчастье Инара.  Он
был потрясен и упорно думал, как ему помочь. Отзывчивый и добрый, Инар был
горяч и неосторожен. Несчастия единственной в городе близкой семьи глубоко
тронули Руабена. Он решил сходить к  Хемиуну.  Вельможа  принял  его,  как
обычно, в саду, где он любил отдыхать и просматривать на  кусках  папируса
донесения начальников отрядов со строительства Ахет Хуфу.
     Далеко не уверенный в успехе  предприятия,  смущенный  необычайностью
своей просьбы, скульптор рассказал о несчастиях  в  семье  Анупу  и  робко
попросил вернуть домой девушку и облегчить наказание Инару.
     Хемиун  внимательно  слушал.  Гордый  и  властный,  он  был  в  своих
поступках требовательным, но справедливым.
     Он молча сидел, думал и хмурился. Пальцы холеных рук  с  раздражением
отрывали кусочки листьев от ветки оливы. В его мыслях шла борьба.  Он  был
зол на Яхмоса. В  скульптурной  мастерской  Хемиуна  выполняли  дорогие  и
сложные работы. Каждый ваятель  ценился,  и  мастерская  была  перегружена
срочными заказами. Благодаря непрошеному вмешательству  заносчивого  жреца
он лишился двух отличных мастеров, а вот третий ждет  его  помощи  и,  еще
чего доброго, попадет  в  какую-нибудь  новую  историю.  Он  считает  чати
всемогущим. И князь со злостью рвет ветку. Хемиун терпеть не  мог  Яхмоса,
но тот был страшно богат, знатен, способен на всякие козни,  как  бог  зла
Сет. И это еще полбеды. Со знатностью Хемиуна и его весом при дворе трудно
соперничать. И нрав у Хемиуна тверд  и  неуступчив.  По  натуре  он  боец,
обладает несокрушимой энергией. Но к чему поведет эта борьба,  когда  речь
идет всего лишь о ремесленниках. И может ли он, чати, один  из  знатнейших
князей Черной Земли, вступать в спор с жрецом  крупнейшего  храма  столицы
из-за какой-то хорошенькой простолюдинки? Как после этого  будет  смотреть
народ на поражение жреца из знатного сословия? Сам царский родственник, он
свято охранял привилегии своего сословия. Невозможно будет  замолчать  эту
историю, если он вмешается в нее.
     Несколько недель назад он вынужден был пойти  к  царю  и  доложить  о
трудностях  на  строительстве,  о  нехватке  продовольствия.  Царь  собрал
верховных жрецов храмов и обязал оказать помощь  из  своих  сокровищниц  и
продовольственных складов. Сколько раз приходилось за эти годы  обращаться
к храмам! Самые большие запасы зерна у них. И богаче всех храм  Птаха.  От
него поступил огромный вклад. На последнем совещании жрецов  именно  Яхмос
сыграл главную роль. Хемиун прекрасно знал, что хитрый честолюбец  мечтает
о  леопардовой  шкуре  верховного  жреца  и  поддержка   его   отнюдь   не
бескорыстна. Но окончание строительства  зависит  от  поддержки  храмов  и
особенно от самого богатейшего в стране. Высоко стал подниматься храм  Ра,
но ремесленники, да и многие другие, больше  всех  богов  почитают  своего
бога умельцев - Птаха. В храме Яхмос играет роль чуть ли не  большую,  чем
Птахшепсес.  Ссориться  с  Яхмосом  нельзя  из-за  сословных   и   деловых
соображений.
     Все эти мысли роем пронеслись в озабоченной голове Хемиура. Он глянул
на понурившегося любимца, и стало жаль его.
     - История твоих друзей не обещает хорошего конца. Твой друг  совершил
тяжелый проступок и избавить его от  наказания  невозможно.  Я  могу  лишь
облегчить его участь. Дня через три сообщу, что могу сделать. -  И  строже
добавил: - Я запрещаю тебе делать что-либо самому. На примере своего друга
ты должен понять, как опасно вмешиваться в дела храмов  и  государства.  Я
тебя ценю и не желаю терять из-за безрассудных  действий.  Если  тебе  что
потребуется, приходи - помогу.
     Руабен покорно приложился к сандалии вельможи лицом и тихо  побрел  к
выходу.
     Хемиун сдержал слово. Через два дня от  него  прибыл  вестник.  Князь
передал Руабену кусок папируса для начальника  каменоломен  с  разрешением
свиданий с рабом Инаром и передачи ему  вещей  и  пищи.  Хемиун  ободряюще
улыбнулся и проговорил:
     - Утешь  пока  своих  стариков,  потом,  может,  постепенно  уменьшат
наказание. При  встрече  посоветуй  Инару  держаться  покорно  и  во  всем
подчиняться надзирателям.
     Этот разговор принес  всем  облегчение.  Старики  деятельно  занялись
сбором большой корзины  с  едой  для  сына.  Свидания  разрешались  только
Руабену.



                           В СЕМЬЕ ПТАХШЕПСЕСА

     Тия была хорошо воспитанной  девушкой.  Она  глубоко  почитала  своих
родителей. Отец,  величавый  и  медлительный,  иногда  казался  ей  чем-то
похожим на бога - так он был суров, важен и далек. И не так-то было  легко
говорить с матерью. Она тоже старалась походить на  мужа,  быть  достойной
женой верховного жреца. Ближе всех была няня. С ней Тия болтала обо  всем.
Только о своей любви не могла говорить.
     За последние дни в  доме  было  какое-то  оживление,  суета.  Отец  с
матерью часто что-то обсуждали вполголоса и уединялись.
     Наконец, ее торжественно  вызвали  в  большую  столовую.  С  тревожно
бьющимся сердцем слушала она, как мать высокопарными  словами  сообщала  о
решении  выдать  ее  замуж  за  знатного  юношу.  Мать   перечисляла   его
достоинства и убеждала, что более удачного  выбора  не  может  быть.  Отец
взволнованно следил за Тией, безуспешно старался поймать ее взгляд.
     Но девушка стояла бледная, вытянутые ее руки были напряженно сжаты.
     В  назначенный  день  пришел  жених  с  родителями.  Она  спокойно  и
равнодушно глянула на него.
     Ночью  она  встала  и  подошла  к  столику,  где  стоял   малахитовый
светильник с белым лотосом. Она бережно гладила его и  видела  все  ту  же
картину: длинные сильные пальцы уверенно и быстро двигались, безошибочно и
ловко работали.
     Тия смотрела на далекую звезду на небе и шептала:
     - Слышишь меня, Инар? Я знаю, ты не спишь и думаешь обо  мне  и  тоже
смотришь на звезду. Наше с тобой счастье - это  тоже  звезда  и  такая  же
невозможная. Я совсем короткий миг была с тобой счастлива. Но  и  за  этот
короткий миг я поняла, что такое счастье, когда  люди  любят  друг  друга.
Слышишь ли меня, Инар? Твоя Тия будет женой другого. Но мой  ясноглазый  и
нежный! Всегда ты  будешь  моей  единственной  любовью.  Меня  не  научили
бороться за счастье, и я этого не умею. И ты меня не учил  этому.  Слышишь
ли меня, любимый?



                             В ЦАРСКОМ ДВОРЦЕ

     Руабен энергично работал над статуей царя, надеясь, что, окончив  ее,
он поедет домой за семьей, как обещал Хемиун.
     Много дней от  зари  до  зари  он  проводил  в  мастерской,  стараясь
ускорить окончание работы. Размечена глыба с трех сторон согласно  строгим
законам пропорций, размечены сетки, и в них - контуры  сидящего  в  кресле
царя  с  покоящимися  на  коленях  руками.  Божественное  величие   должно
отражаться в каменной статуе Хуфу. В нее переселится  Ка  -  двойник  души
фараона, когда он перейдет к отцу своему Ра и станет  Осирисом.  Чтобы  Ка
нашел свою земную оболочку, статуя должна походить на живого царя.
     Когда Руабен стесал ненужный камень, возникла  необходимость  увидеть
лицо царя. Однажды он  видел,  как  блистающего  золотом  и  торжественным
великолепием Хуфу пронесли на носилках. В памяти осталось  яркое  шествие,
полное блеска и ярких красок. Носилки проплыли вперед, а  лежащие  в  пыли
простолюдины подняли почтительные, но  тем  не  менее  любопытные  головы.
Вместе с другими Руабен увидел спину величественно и  неподвижно  сидящего
царя в бело-красном платке. Роскошные опахала из темно-коричневых и  белых
страусовых перьев защищали его от знойного солнца. Да, фараон в самом деле
походил на земного бога - такое сияние и блеск исходили от него.
     Теперь ваятель должен был увидеть его и  хорошо  изучить  особенности
лица, чтобы правдиво передать его в камне.  Хемиун  сам  пошел  с  ним  во
дворец.
     Во  дворе  стоял  большой  караван,  прибывший  из  Нубии.  Громадные
слоновые бивни, сваленные грудой на земле, стволы угольно-черного  дерева,
страусовые перья, мешочки с золотым песком - все это ждало своей очереди в
склады и  сокровищницы  большого  царского  двора.  Мимо  Руабена  провели
дрожащих антилоп. Их кроткие влажные  глаза,  боязливые  и  выразительные,
напомнили ему родные края, и сердце тоскливо сжалось.
     Носилки чати остановились у  широких  ступеней,  ведущих  во  дворец.
Руабен прошел за князем в зал  приемов,  и  они  остановились  в  соседней
комнате. Через высокие проемы, обрамленные колоннами,  можно  было  видеть
все, что происходило в тронном зале. Хемиун еще раз напомнил шепотом,  что
наблюдать царя надо так, чтобы он этого не  заметил,  и  ушел  куда-то  по
своим делам.
     Руабен встал на указанное место и начал осторожно заглядывать в  зал.
В конце зала на возвышении стояло высокое золотое кресло. В  кресле  сидел
неподвижный как статуя царь -  надменный  и  равнодушный.  Перед  ним,  на
узорчатом полу из ярко-желтых и  темно-зеленых  фаянсовых  плиток,  лежали
иноземные послы. Один из них что-то говорил.
     Спрятавшись за колонну, Руабен внимательно рассматривал суровое  лицо
грозного владыки, сидящего боком к нему.
     Скульптор испытывал  чувство  страха  и  недоумения.  Ведь  это  было
обыкновенное человеческое лицо, только очень жестокое. В его взволнованных
мыслях стояло поразительно похожее лицо земляка, жившего в родном селении.
Только тот был худее да ходил в истрепанной повязке. А здесь на  блестящем
троне восседал нарядный, холеный человек в клафте с драгоценным уреем надо
лбом. Какое-то разочарование шевельнулось в сознании Руабена, но он сейчас
же взял себя в  руки.  Лежащие  на  полу  важные  послы  напомнили  ему  о
неограниченном могуществе владыки, с которым он посмел сравнивать  жалкого
крестьянина. Теперь он внимательно изучал все черточки, стараясь запомнить
его особенности.
     Сзади послышался  шорох  легких  шагов.  Руабен  повернулся.  К  нему
подошла молодая женщина в легком прозрачном  платье.  Обнаженные  руки  ее
были унизаны  золотыми  браслетами,  на  ногах  блестели  обручи.  Дорогое
ожерелье спускалось на смуглые плечи и грудь. Задорное лицо  с  подвижными
лукавыми ямочками на упругих щечках выразило удивление.
     - Что ты здесь делаешь?
     - Я работаю над изображением его величества, да будет он жив,  здоров
и могуч!
     Она задала ему еще другие вопросы. Они  тихо  перешептывались,  когда
Хемиун вернулся. Он хмуро посмотрел на обоих, дама кивнула головой князю и
тихо удалилась.
     Вельможа молча вывел скульптора  из  дворца  через  большой  сад.  Он
ничего не сказал Руабену.
     В другой раз, когда  Руабен  вместе  с  чати  снова  пришли  во  двор
фараона, Хемиун ушел во дворец и  приказал  скульптору  ждать.  От  нечего
делать  тот  принялся   рассматривать   огромный   царский   двор.   Здесь
сосредоточились все хозяйственные постройки, склады  для  хранения  разных
материалов, а также царская кухня, разделенная на дома пищи.
     Недалеко от него под пальмовым навесом  писец  принимал  и  записывал
великолепные стволы ливанского кедра и киликийской сосны. Каждый  из  этих
стволов подносили  и  складывали  в  штабеля  рослые,  плечистые  рабы,  и
скульптор с сочувствием наблюдал, как рабы  пошатывались  от  тяжести.  Он
подошел  ближе.  Желтые  и  могучие  бревна  еще  хранили  аромат   смолы,
наполнявший их далекие леса на хребтах Ливана. За навесами,  под  которыми
хранились штабеля бревен и досок, располагалась мастерская. В  ней  делали
мебель для дворца. По соседству примостился небольшой склад  для  слоновых
бивней.  А  дальше  склады  с  кожей,  тканями,  посудой  и  сокровищницы,
охраняемые вооруженной стражей.
     По другую сторону двора располагалась обширная кухня. Дома  пищи  шли
рядами.  В  них  двигались  многочисленные   слуги,   бегали,   суетились,
переговаривались и о чем-то спорили. Ближе всех был  хлебный  дом.  Руабен
подошел и с интересом наблюдал, как строго разделялся между  людьми  труд.
Мужчины растирали зерно на зернотерках, двигаясь всем телом над  каменными
катками. Капли пота падали с их лиц и мокрых блестящих спин. Другие  сеяли
муку, третьи месили тесто, четвертые лепили  хлебцы,  пятые  сажали  их  в
очаги. Все работали молча, сосредоточенно.
     Рядом  был  дом  кондитеров.  Отсюда  разносились  дразнящие   запахи
пирожков, сдобных печений, сладостей, от которых  исходил  тонкий  медовый
аромат.
     В самом дальнем конце двора  возвышалось  множество  высоких  круглых
башен из необожженного кирпича. У башен стояли лесенки. Руабен знал, что в
таких башнях у богатых людей хранится зерно. По лесенкам втаскивали  мешки
и ссыпали в бездонные башни пшеницу и ячмень.
     Но у живого бога они все были полны. Зерно текло золотистой рекой  не
только с огромных царских поместий, большая его  часть  вливалась  в  виде
налогов  с  бесчисленных  крохотных  клочков  земледельцев,  и   тоненькие
ручейки, сливаясь вместе, наполняли обширные круглые хранилища. У подножия
одного из них копошился мужчина. Окончив свою работу, он с  полным  мешком
вернулся  к  Хлебному  дому.  Вместе  с  ним  шел  писец,  ведущий  запись
отпущенного зерна. Зерно всегда брали снизу через дверки,  поэтому  свежее
всегда находилось сверху.  А  у  земледельцев  никогда  не  было  несвежей
пшеницы или ячменя, его всегда не хватало. Руабен медленно  шел  дальше  и
изумлялся.  Сколько  же  было  этих  огромных  хлебных  башен!  Великая  и
справедливая Исида! Поистине только у бога может  быть  такое  неслыханное
богатство и изобилие! И сколько слуг! Как будто готовят  еду  для  большой
армии.
     Он рассматривал царский двор и удивлялся. Потом вернулся и присел  на
скамеечку у Хлебного дома. К нему подсел усталый потный пекарь,  отошедший
от жаркой печи.
     - Неужели так много еды нужно для его величества, да  будет  он  жив,
здоров и могуч!
     Пекарь усмехнулся.
     - А ты знаешь, сколько у живого бога жен, наложниц да детей? У каждой
из них слуги. Кроме них,  за  стол  садятся  придворные  вельможи,  жрецы,
родственники. Посмотри, сколько слуг  на  дворе,  писцов,  все  что-нибудь
делают, и всех их надо кормить.
     Руабен подумал про себя: много едоков сидит на шее народа.  Наверное,
и налоги потому такие большие.
     К нему подошел мальчик-слуга, посланный Хемиуном. Можно было идти  во
дворец - взирать на божественный  лик  царя  Кемет.  Скульптор,  волнуясь,
пошел за ним, горячо умоляя богов, чтобы и в этот раз все прошло спокойно.
     Руабену пришлось еще не раз ходить в царский  дворец.  И  каждый  раз
фараон кого-либо принимал. Знатнейшие  вельможи  лежали  перед  троном  на
животе, не смея поднять глаз.  Очень  часто  около  скульптора  появлялась
веселая Табуба. С ее приходом он оживлялся. Он с  улыбкой  отвечал  на  ее
вопросы, не смея задать своих. Кто была эта женщина, изящная, как мотылек,
унизанная дорогими украшениями?
     Однажды он сидел на полу, склонившись над листком  папируса.  Услышав
легкий шорох знакомых шагов, он  поднял  голову.  К  нему  подошла  Табуба
смущенная, раскрасневшаяся. Он молча почтительно поздоровался.
     - Почему ты долго не приходил?
     - Чати не мог пойти со мной, - шепотом ответил Руабен.
     - Приходи сегодня в полночь к храму Тота.
     Удивленный Руабен еще не успел ответить, как вдруг увидел  над  собой
озабоченное лицо Хемуина, который незаметно подошел и слышал слова Табубы.
Чати злыми глазами смотрел на молодую женщину, виновато опустившую голову.
Он отвел ее в соседнюю комнату, и до Руабена иногда доносился его сердитый
шепот, а потом  всхлипывания.  Через  несколько  минут  Хемиун  подошел  к
скульптору и непривычно резко сказал:
     - Пойдем!
     Они вышли из дворца  через  большой  двор.  Там  двое  слуг  избивали
третьего. Стоящий рядом писец хладнокровно считал удары. Избиваемый  глухо
стонал.
     Хемиун не сел, как обычно, в носилки, а молча прошел  вперед.  Руабен
уныло тащился за ним, чувствуя, что в чем-то сильно провинился.  Несколько
минут они петляли среди улиц. Хемиун был очень сердит и хмуро  посматривал
на Руабена, когда они присели в тени деревьев у храма  Тота.  Было  отчего
волноваться! Если эта вертушка Табуба позволит себе какую-нибудь вольность
и вовлечет в нее этого застенчивого парня, пропала тогда его голова. Да  и
ее тоже. За оскорбление божественной личности  фараона,  хотя  бы  в  лице
самой незначительной жены, полагается мучительная казнь. И  тогда  никакие
заступничества не помогут и никакие заслуги  не  облегчат  тяжелой  участи
провинившегося. Придворный вельможа слишком хорошо знал это. В его  памяти
было много дворцовых историй с мрачным концом. Страх сковывал уста  людей.
Об  исчезнувших  вспоминать  было  опасно.  Наивный   парень   просто   не
представляет, чем могут кончиться улыбки  легкомысленной  Табубы.  Хорошо,
что, кроме него, никто не слышал приглашения на  свидание.  Хемиун  прежде
всего был человеком дела. Лишаться из-за какой-то женщины царского  гарема
великолепного мастера он не собирался. Теперь он сидел в тени  сикимор,  у
его ног на земле согнулся Руабен. Он молчал  и  ждал  со  страхом.  Хемиун
усмехнулся и спросил:
     - Тебе нравится эта женщина?
     Руабен удивленно посмотрел на князя и, покраснев, ответил:
     - Моя жена красивей.
     - А ты знаешь, кто эта женщина?
     - Какая-нибудь придворная дама.
     - Нет! Я бы тогда не опасался за тебя. Это одна из жен царя, да будет
он жив, здоров и могуч!
     Скульптор побледнел и сжался. Он нанес двойное оскорбление и тем, что
посмел разговаривать с женой царя, и тем, что сравнил ее с какой-то жалкой
крестьянкой.
     Хемиун смотрел на своего любимца,  и  довольная  улыбка  появилась  в
углах его энергичного рта.
     - Если ты будешь заглядываться на женщин живого бога, не сносить тебе
головы.
     Скульптор сидел с посеревшим  лицом,  не  смея  заглянуть  на  князя.
Наконец, он поднял голову и, отвешивая низкий поклон, проговорил:
     - Мой великий господин! Я знаю всю глубину пропасти между неджесом  и
знатной дамой. Я никогда не заглядывался ни на одну женщину, так как люблю
свою жену.
     Чати, довольный, улыбнулся. Скульптор был понятлив, и многое  ему  не
надо было объяснять.
     Руабену больше не хотелось идти в царский дворец, он и  раньше  ходил
туда  неохотно.  Он  избегал  этого  места,  где  опасности   подстерегали
неопытного человека. И когда еще раз он побывал во дворце, Хемиун почти не
отходил  от  него.  Архитектор  посмотрел  его  рисунок,  вместе   кое-что
поправили  и  решили,  что  сходство  с  царем  очень  точное.  Табуба  не
появлялась. Хемиун очень выразительно с ней поговорил.
     В последний раз Хемиун  повел  скульптора  почему-то  через  сад,  по
пальмовой аллее. Сбоку, среди кустов оба заметили Табубу. Она стояла  одна
и  печальными  большими  глазами  смотрела  на  Руабена.  Тот  почтительно
поклонился и, бледнея, поспешил к выходу.
     Кладка слоев камня на пирамиде близилась к концу. Хемиун  поднимался,
чтобы своими глазами проверить состояние Ахет Хуфу.  Он  сидел  в  кресле,
которое несли восемь носильщиков. Они шумно дышали на крутом подъеме. День
был  жаркий,  но  опахала  отбрасывали  тень  на  князя.   Навстречу   шли
таскальщики,  поднявшие  глыбу.  Посторонились,  почтительно   склонились,
оглядывая князя исподлобья, - с любопытством одни, с неприязнью другие.  И
Хемиуну стало не по себе от этих взглядов исподлобья,  словно  говоривших:
тебе тяжело себя нести наверх, а каково нам поднимать камни? Он  остановил
носильщиков, отправил их вниз, сам стал подниматься. Дышалось трудно, ноги
наливались тяжестью. С насмешкой думал о себе: "С каких это пор он,  гроза
на Ахет Хуфу, обрел  такую  странную  чувствительность  и  застеснялся  от
взглядов черного люда. Несколько раз отдыхал. Но вот и  верхняя  площадка.
Главный помощник, архитектор Руи, улыбаясь, подбежал к  чати  и  заботливо
усадил на камень, предварительно смахнув пыль. Хемиун  тяжело  дышал,  Руи
налил воды из затененного кувшина.
     - Где же носильщики? - после приветствия спросил удивленно Руи.
     - Отослал... Надо же испытать  тяжесть  подъема,  -  смеясь,  ответил
чати.
     Укладчики продолжали работать после поклонов, знали - князь не любил,
когда при нем прерывали работу. Хемиун с удовольствием наблюдал  за  ними.
Здесь были постоянные мастера, работавшие много лет. Приятно  смотреть  на
ловкость и сноровку без суеты, которые даются умным  распорядком,  отбором
лучших приемов работы. Сидя у края уже небольшой площадки,  Хемиун  глянул
вниз. Там у длинной  насыпи,  напоминающей  чудовищный  хвост  рукотворной
горы, суетились мелкие насекомые, но он-то знал, что это работают люди.
     - Мы, великий господин,  уже  четвертый  слой  камня  укладываем  без
насыпи рычагами и канатами. Решили не наращивать насыпь, осталось  немного
- слоев восемь-десять. Как-нибудь обойдемся.
     Хемиун посмотрел вниз и ужаснулся от мысли наращивать этот хвост.
     - Хорошо  сделали.  Сам  знаешь,  Руи,  сколько  надо  людей,  земли,
кирпичей, чтобы поднять насыпь. - После раздумья посоветовал: - Для  опоры
рычагов сделай коротенькую насыпь, у ступеней  для  подъема  отбери  людей
посильнее и половчее.
     - Скоро и эту насыпь будем убирать. Наши укладчики такие  сноровистые
и с сильными руками, что и не сыщешь, да и догадкой боги не оскудили. - Он
радостно улыбнулся. - Вершина совсем близко, и начнем  одевать  нашу  Ахет
Хуфу в праздничный наряд. Думаю, через неделю будем поднимать облицовочные
плиты.
     Хемиун посмотрел на довольное лицо  Руи  и  тоже  ощущал  довольство.
Самое трудное сделано, облицовка не так трудна,  как  кладка.  Отдыхая  на
свежем ветерке, он смотрел, как шлифовали грани камнями  и  сырым  песком,
поворачивали и двигали глыбы рычагами, подкладывая под них  медные  листы,
чтобы не сбить ребра. Готовую глыбу на катках продвигали к месту,  где  ей
предстоит  быть  вечно.  Любо  смотреть,  как  мастера,  не  делая  лишних
движений, работали почти молча и глыбы точно занимали  свое  место.  Умные
эти шлифовальщики и укладчики. На них держалась все кладка, неумейка легко
может скосить. А эти неукоснительно  выполняли  все  указания  по  сложным
перемещениям в плане внутри  пирамиды.  А  сколько  сами  придумывали  для
облегчения и быстроты работы, чтобы слои не сбивались вкривь! И  с  зодчим
Руи повезло. Тот и бог творчества Птах не поскупились на дары этой голове.
Этими всеми людьми чати дорожил и часто награждал.
     Между тем к установленной глыбе  подошел  Руи  с  большим  деревянным
угольником, и молодой рабочий  приставил  его  к  глыбе.  Оба  склонились,
внимательно всматриваясь в линию соприкосновения. Подошел к ним и Хемиун и
тоже  склонился.  Он  отметил  необыкновенную   точность   установки   без
просветов. Глыба стояла  строго  вертикально.  Руи  указал  на  помощника,
скромно стоящего с угольником в больших сильных руках.
     - Видит, как никто. Гор сокологоловый наградил  его  глазами  орлиной
зоркости. Он у нас все проверяет, где нужен меткий глаз.
     Молодой помощник, покраснев, смущенно молчал.
     Проверили еще несколько глыб, ранее установленных, и Руи  видел,  как
светлело лицо князя.
     - Я доволен тобой, Руи. - Хемиун задумался и продолжал: - Глыб теперь
надо немного,  к  вершине  площадка  все  меньше.  Поставь  большую  часть
таскальщиков на подъем облицовочного камня, здесь  есть  место  для  него.
Когда облицовку спустите до насыпей, начнем их убирать.
     - Работа пойдет легче, мусор ведь уносить вниз.
     - Легче ли, Руи? - усомнился князь. - Вокруг пирамиды целый город  из
мастаб вельмож. Убирать мусор придется ближе к пустыне. Кажется, там  есть
глубокая впадина для него. Дорожку твердую проложишь, чтобы  ноги  рабочих
не вязли в песке.
     - Носильщиков много надо, чтобы  убрать  эти  горы  насыпей,  да  еще
облицовочные глыбы надо поднимать. Надо новых рабочих набирать.
     - Видно, что эти выдохлись, у них самый  тяжелый  подъем,  на  высоту
двести шестьдесят локтей. Отдам завтра приказ, чтобы сепы присылали  новых
людей, а этих отпустим. Ко мне завтра придешь, выберем  место  для  сброса
мусора.  Да,  чтобы  не  забыть.  Острие   вершины   закончишь   гранитной
пирамидкой, и в последнем слое  камня  высверлите  круглое  гнездо,  и  на
каменный шип насадите  пирамидку,  да  покрепче,  наверху  сильный  ветер.
Размеры узнаешь в моей мастерской.
     - Будет выполнено, как приказано, великий господин.
     Хемиун устал и в сопровождении Руи начал спускаться вниз.


     Прошел год. Благодаря  постоянной  поддержке  Руабена  Инар  сохранил
силы. Постепенно притупилось горе. Его  окружала  новая  семья  товарищей,
сумевших сохранить мужество и взаимную помощь. Но  бывали  дни,  когда  он
впадал в отчаяние. Тогда Руабен старался найти слова ободрения:
     - Потерпи! Пройдет еще немного времени, позабудется история с храмом,
ослабнет надзор, и ты будешь свободным. Сделай хорошую вещь и проси за нее
свободу. А там, может быть, и я сумею помочь.
     - Печально томится мое сердце, и нет в нем надежды, - угрюмо  говорил
Инар. - И, помолчав, продолжал: - Никогда мне не быть  свободным  в  нашей
стране. Всюду, где бы я ни был, клеймо раба, видимое  каждому,  сейчас  же
напомнит, что  я  всего-навсего  каторжник  и  преступник.  В  нас  всегда
воспитывали презрение к рабам. Но только здесь я понял,  что  многие  рабы
более достойны называться  людьми,  чем  наши  высокочтимые  жрецы,  перед
святостью которых преклоняется народ. Один Яхмос чего  стоит,  а  ведь  он
собирается стать Великим Начальником Мастеров.
     Инар многое передумал за это время. Прошлая жизнь  казалась  далеким,
неправдоподобным сном. Иногда во сне он  видел  задумчивые  глаза  Тии.  И
тогда днем в каменной душной щели у него  падал  тяжелый  молоток,  и  он,
закрыв глаза, вспоминал ее. В дробном перестуке ударов, в шорохе  падающей
каменной мелочи он снова слышал ее мягкий печальный голос:
     - Какое счастье быть с тем, кого любишь. Один только взгляд  любимого
человека приносит радость.
     Осторожное, участливое прикосновение руки  Эсхила  возвращало  его  к
суровой действительности. Он брал длинное полое медное сверло и вводил его
в глубь скалы медленно и терпеливо.  Стоя  на  коленях,  он  понимал,  что
избалованному нежному цветку, который назывался Тией, здесь  не  место.  И
нет теперь тоненькой девушки Тии. Есть молодая прекрасная княгиня  Тия.  И
есть еще пожизненный раб Инар, с жесткими  мозолями  на  руках,  с  черным
измученным лицом и хмурыми глазами. Что  между  ними  общего?  И  никогда,
никогда не увидит он девушку, которая была его единственной любовью.
     Эсхил, питавший к Инару особое расположение,  заметил  безразличие  и
душевную вялость у него. Терпеливый, видавший множество всяких  невзгод  в
своей жизни, Эсхил не терял жизнелюбия и бодрости. Вечером он сумел  найти
нужные слова и ободрить Инара. На  другой  день  скульптор  сказал  своему
старшему другу:
     - Давайте по очереди что-нибудь рассказывать по  вечерам.  Сначала  о
своей жизни, потом кто что знает. Что-то человеческое будет у нас.
     Эсхил ответил после долгого раздумья:
     - Согласен. Но только после подготовки. Когда по ночам на стене стоит
Псару, сбор невозможен, он слышит, как кошка, и глаза  вроде  кошачьих,  в
темноте видит. Присматривайся к страже. Подготовимся  и  будем  собираться
всем стражникам, всем Псару на зло.
     После этого  прошло  около  месяца,  и  группа  рабов  Пекрура  стала
собираться по вечерам.
     Первый рассказчик - Эсхил - поведал о себе и  своем  острове  Крит  в
Великой Зелени. Рыбак и отважный моряк, он смолоду плавал в  чужие  страны
за хлебом, которого всегда не хватало на каменистом острове.  В  последнем
несчастном плавании на корабль напали морские  разбойники,  все  отобрали,
людей продали в рабство.
     После него Техенна рассказывал о себе. В раннем детстве он был  угнан
с матерью полчищами Снофру, опустошившими земли Ливии. С ужасом  вспоминал
поход через пустыню и изумление, когда вышли к Хапи. Никогда не видели так
много воды. Рыжеволосый, как многие ливийцы, Техенна всю свою безрадостную
жизнь терпел издевательства и пинки из-за этого цвета. Черноволосые жители
Кемет не любили и боялись рыжего цвета. Он напоминал о песках пустыни, его
считали приносящим зло. Инар про себя горько подумал, что больше всего зла
принес Яхмос с черными волосами и  в  платье  жреца.  А  этот  запуганный,
забитый человек и кошки не обидел. Только теперь его  душа  оттаяла  среди
друзей.
     А потом тихий и беззлобный Пему рассказывал  свою  жизнь.  В  детстве
лишился отца, раздавленного большой глыбой. В голодный год, спасая мать  и
младших детей, за зерно стал должником храма, но  расплатиться  так  и  не
смогли, и Пему стал долговым рабом. Его - хорошего каменотеса -  взяли  на
сооружение гробницы Хетепхерес. Когда ее заканчивали, был слух,  что  всех
строителей убьют, чтобы не разглашали тайны грабителям  могил.  Но  Хемиун
всех отправил в Туру. Эсхил, внимательно слушавший, спросил:
     - Где же гробница царицы?
     - Там же, в старом некрополе,  в  Дашуре,  возле  Горизонта  ее  мужа
Снофру.
     - Уж не хочешь ли туда пробраться? - пошутил Инар.
     - Как же, вместе с  Псару  и  другими  псами,  что  стерегут  нас,  -
огрызнулся Эсхил и опасливо оглянулся.
     После этого Инар часто видел Эсхила вдвоем с  Пему,  они  уединялись,
что-то чертили на песке, говорили шепотом.
     Слушая рассказы  рабов,  Инар  как-то  изменился.  Круг  его  понятий
расширился. Он вдруг понял, как глуп был раньше,  когда  верил,  что  боги
сделали одних рабами и обрекли их на мучительную жизнь, а  других  нарекли
быть господами.



                             ВАЯТЕЛЬ И ФАРАОН

     Хемиун пришел проверить, как идет работа над скульптурой фараона. Сев
на один из камней, которых всегда было много в мастерской, он смотрел, как
Руабен  осторожно  снимал  слои  с  размеченной  клетками  будущей  статуи
сидящего царя. Здесь же был кусок папируса с тщательно выведенным профилем
Хуфу.
     Чати  раздумывал.  Чтобы  получить  достоверный  облик,  недостаточно
видеть лишь профиль. Фараон должен быть изображен в камне правдиво.  Когда
он станет Осирисом, его двойник - хранитель Ка -  должен  узнать  в  камне
Хуфу, чтобы тот и на полях Иалу смог продолжать свою прекрасную жизнь.
     - Все ли тебе ясно в лике живого бога, да живет он вечно?  -  спросил
Хемиун.
     - Надо бы хоть немного посмотреть на его лицо, да живет он  вечно,  -
ответил Руабен.
     - Пришлю за тобой вестника, когда будет  дозволено  лицезреть  живого
бога.
     Руабен со страхом думал о предстоящей встрече.
     Через несколько дней вдвоем с чати прошли они в  уединенный  садик  к
Хуфу. Тот сидел на кресле, смотрел на распростертого на животе скульптора.
     - Встань, - резковато приказал Хуфу.
     Руабен, бледный и растерянный, встал  на  колени,  держа  в  дрожащих
руках папирус и краски.
     - Так у тебя не будет правды. Нужно рисовать на уровне с божественным
лицом, а не снизу, - сердито сказал Хемиун и придвинул к  Руабену  ближнее
кресло. С усмешкой приказал: - Да не дрожи ты, займись делом.
     Никто из  простолюдинов  не  должен  зреть  облика  живого  бога,  но
каменное изображение нужно было  самому  фараону,  и  приходилось  терпеть
присутствие ваятеля. К тому же смотреть на него было приятно и  любопытно.
Руабен растерянно сел на кончик сиденья, как в  тумане,  расслышав  приказ
царя: рисуй! Дрожащей рукой  начал  набрасывать  контур  спокойно  сидящей
фигуры, с руками, лежащими на  коленях,  и  взглядом,  устремленным  перед
собой. Таким он  явится  перед  судьей  мертвых.  От  волнения  один  лист
папируса был испорчен, Хемиун  подал  второй,  задал  несколько  вопросов.
Постепенно Руабен успокоился.
     Царь смотрел на рисовальщика, на серьезные, сосредоточенные на работе
глаза, на лицо, в котором все черты были так  согласованны  и  ладны,  так
привлекательны, что фараон завидовал и лицу, и молодой стати - всему, чего
уже не было у него, да и в молодости он не был таким.
     "Птах - творец великомудрый, создавший прежде словом из  ума  и  воли
сердца своего мир богов! - думал царь. - Что же  ты  не  наделил  щедротой
своей  меня,  живого  бога,  так  богато,  как  этого...   ведь   всего-то
ремесленник. Владыке Верхнего и Нижнего Египта нужна  и  красота  лица,  и
высокая стройность, чтобы сверху взирать на люд. И еще нужна  живому  богу
неувядаемость  облика,  чтоб  говорили:  "Его  величество  прекрасен".   А
особенно нужно долгое пребывание в этом мире..."
     Хемиун подошел к Руабену, с удовлетворением заметил, что, несмотря на
волнение,   скульптор   точно   запечатлел   царственные   черты.   Руабен
вопросительно  посмотрел  на  князя.  Тот  одобрительно  кивнул   головой.
Скульптор распростерся  на  животе,  поцеловал  пол  у  царской  сандалии,
пятясь, направился к выходу.  Рисунок  царю  понравился,  на  нем  он  был
моложе.
     - Подожди! - негромко приказал Хуфу. Снял один из  перстней  и  отдал
Хемиуну. Тот передал его Руабену. Ваятель еще раз в благодарности коснулся
лбом пола.



                                   РАБЫ

     Вечерние сборы продолжались. Они развивали и пробуждали мысли  людей.
Невольно зарождались мечты, не  дававшие  уснуть  и  отупеть  человеческим
чувствам. Рассказы о  далеком  мире  будоражили  их  души,  обреченные  на
пожизненное прозябание, без малейших надежд на улучшение, не говоря уже  о
свободе. Любая мечта в их положении была невероятной.
     Что хотел достигнуть этими собраниями Эсхил? Какие  цели  преследовал
он? Беспокойный морской бродяга со своей неистребимой верой -  на  что  он
надеялся? Неужели десять лет рабства не погасили в нем воли к жизни?  Или,
может быть, эти десять лет  научили  его  протестовать?  Долго,  трудно  и
терпеливо вынашивать свои планы и идти к свободе своим особым  путем?  Как
бы то ни было, рабство не потушило в нем  внутреннего  огня,  а  жить  без
действий он не мог.
     И когда Инар следил за ним, он напоминал ему часто барса, готового  к
прыжку. Как барс, он был ловок, мускулист, а вынослив, как раб. И ловкость
у него была своя, особая. Удивительный человек! Каждый ему чем-нибудь  был
обязан, а многих он просто спасал от смерти. Все  знал,  все  умел  и  все
предусматривал. Пекрур ненавидел его, но сделать ничего не мог - Эсхил был
прекрасным  работником.  Все  глыбы,  сдаваемые   группой,   были   всегда
безупречны по форме и размерам.  И  проверял  их  всегда  Эсхил.  Дерзкие,
смеющиеся глаза непокорного раба выводили надзирателя из себя.
     Инар много думал. С тех пор как в его жизнь вошли ночные  беседы,  он
многое узнал. И мысль о собственном рабстве его уже не ужасала. Думать ему
никто не мог запретить. Душа его была свободна. За  пределами  его  родины
был огромный мир, у которого была своя жизнь,  не  похожая  на  жизнь  его
страны. И гнет богатых там не был таким непомерным, как в Кемет. С детства
его приучили к мысли, что боги устроили мир, в котором должны быть богатые
и бедные. Бедные часто  становятся  рабами  и  должны  работать  на  царя,
князей, жрецов, писцов. Теперь он знает, как  становятся  рабами,  и  боги
здесь ни при чем. Каждый из его товарищей стал рабом по вине людей.
     Надеялся ли Эсхил когда-нибудь обрести свободу? Когда его спросил  об
этом Инар, он ответил: надежда покидает людей только вместе с жизнью.
     Живя среди рабов, Инар как бы новыми  глазами  глянул  на  окружающий
мир. Теперь он понял, что такую жизнь влачат сотни тысяч рабов. Иные имели
семьи, и в них рождались дети, которым суждено стать  вечными  рабами.  Он
задумывался о судьбе "живых убитых", как называли в Кемет пленных, которых
приводили  его  жестокие  соотечественники  из  военных  походов.  Военных
походов давно уже не было, но до сего времени живы были пленные рабы и  их
дети.
     Какая жестокая правда была в этом выразительном и странном  названии:
"живые убитые".
     Однажды в полдневный отдых они с Эсхилом ушли далеко и  сели  в  тени
скалы. Оба смотрели на далекий левый берег реки. Отсюда он казался пестрой
зеленой  полосой.  Для  того  чтобы  попасть  туда,  к  свободным   людям,
требовалось так мало времени! Оба молчали. Каждый думал о своем.
     Эсхил очнулся, взглянул на Инара и с тоской проговорил:
     - У меня на родине осталось трое детей. Теперь они  уже  выросли.  Я,
видно, так и умру, не увидев их. Тяжелы камни судьбы,  и  горе  тому,  кто
очутился под ними.
     Инар внимательно посмотрел на старшего товарища. Карие, большие глаза
его  были  печальны,  губы  сурово  сжаты.   Морщины   горького   раздумья
избороздили высокий выпуклый лоб. Но  было  что-то  в  этом  сыне  далеких
северных островов свое, особенное. Спокойная терпеливая стойкость отличала
его от других. Инар часто наблюдал, как он бесстрашно,  чуть  презрительно
смотрел на надзирателя, размахивающего  своим  устрашающим  бичом.  Только
губы его кривились чуть иронически, даже гримасы  боли  не  было  на  этом
лице, когда бич обжигал его кожу.
     Эсхил повернулся на север и смотрел на реку. Потом, как бы про  себя,
проговорил:
     - Пять лет я плавал по вашей реке к морю и знаю ее так, как не знаете
вы. А жизнь кончать, видно, придется в каменоломнях. В вашей стране  жизнь
живых приносится в жертву мертвым. Странный порядок.
     - А почему ты не бежишь на родину? - отозвался  Инар.  -  Неужели  ты
смирился с мыслью умереть в рабстве в чужой стране?
     Эсхил долгим, изучающим взглядом посмотрел на товарища, тот рассеянно
скользил глазами по противоположному берегу.
     - Убежать в вашей стране нельзя, кругом так много охраны, что без  ее
глаза не сделать и шага. Думал я уже об этом.
     Инар насмешливо посмотрел на друга:
     - Плохо думал. За нами не так уж строго  смотрят,  как  это  кажется.
Привыкли к мысли, что все покорны и ни у кого нет решимости  на  побег.  Я
убежал бы по воде, только для этого нужна барка, чтобы добраться до  твоей
родины. К этому надо привлечь товарищей. Чем до  смерти  жить  в  рабстве,
лучше погибнуть в борьбе за свободу.
     Эсхил с удивлением заметил:
     - А почему ты не бежишь?
     - Мне некуда бежать, - угрюмо ответил Инар.  -  Ты  не  знаешь  наших
законов. Если я убегу, всех моих родных посадят в тюрьму и  будут  держать
до тех пор, пока я не вернусь. Как ни горька моя жизнь, но это моя родина,
здесь мои близкие люди.
     - Ты правильно думаешь. Чтобы вернуться через море на  родину,  нужна
барка, пища на несколько дней, а где все  это  достать?  -  Эсхил  тряхнул
ветхую набедренную повязку и, усмехнувшись, проговорил:
     - Вот все мое имущество. За него немного дадут.
     - Но кому-то надо начинать борьбу. К побегу надо готовиться  долго  и
серьезно.  Средства?  Может  быть,  и  найдутся,   только   нужно   хорошо
подумать...
     В этот день зародилась мысль о побеге, но прошло еще  много  месяцев,
прежде чем мечта превратилась в план, в действие. Инар не хотел  рисковать
ни одним дорогим человеком. Он не обмолвился ни словом  даже  с  Руабеном.
Только через несколько недель он попросил Руабена принести костюм  эллина,
в которых ходили купцы с далекого Ханебу. Руабен выменял такой  костюм  на
зерно и принес в корзине с продуктами,  его  никогда  не  проверяли.  Инар
горячо поблагодарил, но не сказал, зачем он ему  потребовался.  Руабен  не
решился спросить, но долго думал об этом с тревогой.
     Однажды надзиратель Пекрур повел свою группу каменотесов к  реке  для
омовения. Пока они раздевались и мыли свои повязки у берега, Пекрур отошел
поболтать  к  береговой  страже.  Со  стороны  рабов  слышались  довольные
восклицания, смех и громкие всплески воды. Пекрур с наслаждением потягивал
пиво из кружки, предложенное ему приятелями. И вдруг послышались отчаянные
крики и горестные  аханья.  Надзиратель  бегом  направился  к  купающимся,
которые толпой собрались на берегу. Оказалось, что Эсхил, приблизившись  к
прибрежным тростникам, потревожил там крокодила и тот утащил его с собой в
воду. Эсхил  успел  только  крикнуть.  Вода  была  еще  красной  от  крови
погибшего. Каменотесы поспешно натягивали повязки, не успевшие  высохнуть.
Все старались держаться подальше от  реки.  Инар,  взволнованный  и  очень
бледный, смотрел туда, где среди высоких тростников только что разыгралась
нередкая для Хапи драма. На берегу валялась истрепанная повязка погибшего.
     Надзиратель осторожно подошел  к  камышам,  не  отваживаясь  зайти  в
мутную воду, и осмотрел их. Как ни хорошо было на полях Иалу, он не спешил
туда. Но для отчета начальнику нужно было все  осмотреть  самому.  Подошли
охранники с пристани  и  подтвердили,  что  здесь  часто  видят  огромного
эмсеха.
     Пекрур пересчитал всю  группу  и,  злой,  повел  рабов  в  хижины,  в
поселок. Испуганные, перешептываясь между  собой,  каменотесы  уходили  от
опасного места. Пекрур в душе был доволен, что  избавился  от  иноземца  с
дерзкими глазами. Кроме того, в группе  рабов,  подвластных  Пекруру,  все
больше подчинялись Эсхилу, словно он, а не Пекрур был надзирателем.
     На другое  утро  Пекрур  сделал  обстоятельное  сообщение  начальнику
каменоломен о случившемся. Для убедительности пришлось  кое-что  приврать.
Начальник каменоломен безразлично выслушал надзирателя и только спросил:
     - А ты сам видел, когда это случилось?
     - Как же, как же, господин мой начальник! Эмсех был из самых крупных,
локтей  двенадцать  в  длину,  раб  только  вскрикнул  и  захлебнулся,   -
вдохновенно сочинял Пекрур.
     Начальник помолчал и добавил:
     - В следующий раз купайтесь дальше  от  камышей,  и  так  не  хватает
каменотесов. Сходи к писцу, пусть отметит.
     Пекрур пошел к писцу, ведающему записью всех рабов  каменоломен.  Тот
против имени погибшего поставил иероглиф - "кончено".
     А Инар ходил очень грустный. Всем было заметно,  как  он  тосковал  о
погибшем друге. Как-то незаметно получилось, что теперь вся группа слушала
его. Но Пекрур против этого особенно не возражал.  Инар  был  свой,  а  не
какой-нибудь презренный  экуеша  [экуеша  -  так  называли  представителей
народов Эгейского моря]. Работу группа выполняла так же аккуратно,  а  все
время быть в духоте карьера не слишком-то приятно. Теперь иной  раз  можно
отойти и сразиться на игральной доске.
     Прошло еще несколько недель, и о происшествии на реке все  постепенно
забыли.



                          В УСЫПАЛЬНИЦЕ РАХОТЕПА

     Хемиун вызвал к себе Руабена и предложил ему  сходить  в  усыпальницу
дяди, чтобы посмотреть великолепную работу знаменитого ваятеля.
     На другое утро они отправились в Медум, в некрополь. Вначале  поплыли
на дахабие на юг, а потом  вышли  и  направились  на  запад  -  Хемиун  на
носилках, а Руабен пешком.
     Жрец, надзиравший за усыпальницей, провел их внутрь мастабы.  Странно
было после яркого солнечного дня идти в мрачную темноту.  Все  шли  молча,
стараясь  ступать  бесшумно,  звуки  здесь,  в  покое  мертвых,   казались
преувеличенно громкими и заставляли невольно вздрагивать.
     Идущие впереди остановились,  и  жрец  высоко  поднял  факел.  Руабен
вздрогнул. В красноватом свете на него смотрели  блестящие  глаза.  Густые
черные брови и толстоватые губы  были  столь  выразительны,  что  казалось
вот-вот они начнут шевелиться. Это незнакомое лицо так поразило  его,  что
он  отшатнулся,  не  поверив,  что  это   всего   лишь   мертвый   камень,
преображенный рукой гениального мастера.
     Хемиун внимательно следил за лицом Руабена.
     Жрец передвинул факел и осветил другую фигуру. Как живая сидела  жена
Рахотепа. Густой короткий парик  обрамлял  ее  красивое  лицо.  Серебряная
диадема со звездочками и лепестками слегка углублялась в  массу  волос.  В
глубине  больших,  чуть  опущенных  глаз  затаилась  грусть.  Под   полным
подбородком ярко выделялось широкое ожерелье. Тонкий плащ  плотно  облегал
ее фигуру и поднимался на высокой груди. Это лицо с характерными  длинными
бровями и полными небольшими губами очаровывало своей особой красотой.
     Подавленный  ваятель  молчал.  Покоряющая  сила  незнакомого  мастера
привела его в необычайное  волнение.  Это  был  всего  лишь  камень.  Всем
знакомый известняк. Но какой это был камень!
     Хемиун,  задумавшись,  молчал,  вспоминал  обоих  ушедших  в   страну
мертвых. Выйдя из мастабы наружу и морщась от  ослепительного  света,  они
присели.
     - Теперь  ты  понял,  как  надо  работать?  -  оторвавшись  от  своих
воспоминаний, заговорил Хемиун. - Жаль, что такой великолепный мастер ушел
в страну молчания. Ваятель должен так изображать, чтобы камень жил и  тебе
хотелось с ним говорить. Вот и я хочу, чтобы ты  меня  изобразил  живым  и
похожим. Решил я эту работу поручить тебе, потому что у тебя  камень  тоже
живет. Тебе, ваятелю, нужно было посмотреть эту необычайную работу.  Затем
я и взял тебя с собой.
     Руабен молча поблагодарил поклоном за почетный заказ. Но на душе  его
стало мрачно. Когда же он поедет домой? Чем лучше и усерднее  он  работал,
тем дальше был от дома, от Мери.
     - Великий господин! Будь милостив! Отпусти меня за семьей!
     Хемиун нахмурился.
     - После этой работы я отпущу тебя. Чем скорее  ты  ее  сделаешь,  тем
быстрее попадешь домой.
     Князь сел на носилки, и все направились к реке, где их ждала дахабие.
Руабен уныло брел за носилками. Но на другое утро  энергично  работал  над
глыбой. Если Птах будет  милостив,  из  этой  глыбы  скоро  будет  создана
сидящая фигура князя Хемиуна. Ка Хемиуна будет в  этой  каменной  оболочке
жить на полях Иалу,  если  с  его  мумией  что-либо  случится.  Надо  было
спешить, ведь мастаба князя давно готова.



                             НОЧЬ В НЕКРОПОЛЕ

     Тихо ночью в городе мертвых.  После  долгого  деятельного  дня  уснул
город живых. От раскаленных за день камней струятся  горячие  токи.  Легко
шелестят песчинки, гонимые ветром, рожденным в  Великой  Зелени.  Спокойно
спит стража некрополя. Грозные законы, жестокие наказания ждут нечестивца,
грабителя могил, не говоря уже о гневе богов. Кто осмелится  пойти  против
двойного круга кар - земных и божественных? Оттого спокоен  сон  стражи  в
городе мертвых.
     Но  чьи-то  тени  скользят  в  густой  темноте.  Их  две.   Вот   они
остановились и, уверенные, начали копаться  в  земле.  С  помощью  рычагов
тяжелая каменная плита сдвинута в сторону,  и  зияющая  чернота  отверстия
поглотила пришедших. Много ночей работали они, чтобы проникнуть в  богатую
гробницу.
     В  мрачном  черном  коридоре  вспыхнул  огонь  светильников,  и  тени
уверенно  начали  продвигаться  по  внутренним   коридорам   к   саркофагу
величественной и гордой царицы, супруги царя Снофру, матери грозного  Хуфу
- Хетепхерес. Сильные  руки,  привычные  к  тяжелой  работе,  бесцеремонно
подняли крепкими рычагами с  освещенного  саркофага  великолепную  крышку.
Светильник,  поставленный  на  дорогой  узорчатый  ларец,   осветил   лица
грабителей. Одно из них иноземное, со светлыми карими глазами и спутанными
русыми кудрями. Оно напряженное и внимательное, но и только. Никакой страх
не отражается на этом спокойном и мужественном лице с горестными складками
у губ.
     Второе явно выдает жителя Черной Земли. Оно полно  ужаса  перед  тем,
что они свершают.
     - О, Анубис!  [Анубис  -  бог  мертвых  и  покровитель  некрополей  и
бальзамирования; почитался в образе шакала или человека с головой  шакала]
Что мы делаем?! - восклицает он. - Боги накажут нас!
     - Я твоих богов не боюсь! - вполголоса отвечает  иноземец.  -  А  мои
боги простят за то, что  от  живых  людей  твоего  народа  я  видел  много
страшного. Когда предстанешь перед своими богами, сообщи им, что проделать
это тебя заставили насильно, - насмешливо закончил старший.
     Точными,  рассчитанными  движениями  каменотесов  они  тихо  спустили
крышку вниз. Роскошно украшенная царица блеснула  прекрасными  стеклянными
глазами с золотой маски, под которой  скрывалась  спеленутая  в  тончайшие
льняные ткани мумия. На ней среди бинтов было скрыто много драгоценностей.
Грабители вытащили мумию из саркофага и грубо всунули ее в большой  мешок.
После этого перерыли несколько ларцев и  вытащили  наиболее  ценные  вещи,
положили их вместе с мумией  в  мешок.  Иноземец  работал  быстро,  и  его
кипучая деятельность несколько ободрила испуганного товарища.
     - Там, на свободе, мы освободим ее от ненужных вещей. Зачем ей их так
много? Неужели боги там так скупы, что ничего не дадут царице?  -  пытался
пошутить иноземец. - Ну, пойдем поскорее.
     В суматохе разбились кувшины с  благовониями,  распространяя  сильный
запах. Египтянин поджег светильником ткани в  сундуке,  в  которые  должна
была одеваться Хетепхерес в царстве мертвых.  Пламя  отгоняло  мстительных
духов и боролось с их силой. На миг ярко осветился мрачный дорогой  склеп.
Тени заплясали по стенам, египтянин сжался от этого зловещего зрелища. Они
подняли свою тяжелую ношу и направились к выходу.  Выбравшись  на  воздух,
иноземец принялся маскировать  вход  в  ограбленную  гробницу.  Его  опять
прикрыли плитой и засыпали сверху песком, насколько это  было  возможно  в
темноте.
     - Пусть пройдет несколько дней, пока обнаружится, а за это время  мы,
может, совсем убежим отсюда, - шептал старший.
     Сгибаясь под тяжестью, в темноте они спешили выйти  из  некрополя  по
заранее изученной дороге.
     На заре непрошенные  гости  были  уже  далеко.  Лодка,  спрятанная  в
прибрежных тростниках, надежно оборвала их следы.
     В хорошо скрытой пещере  в  холмах  Моккатама,  на  окраине  пустыни,
могущественная   царица   была   раздета.   Хрупкие   золотые    украшения
безжалостными ударами тяжелого молотка превратились в  бесформенные  куски
кованого золота, их не узнала бы и сама хозяйка. Только часть  драгоценных
вещей  с  камнями  осталась  цела.  Мумия,  не  нужная  грабителям,   была
выброшена. Но потом решили, что  лучше  всего  ее  сжечь,  так  безопаснее
будет.
     Удачно справившись со своей опасной операцией, хорошо скрыли  золото,
серебро, дорогие ткани. Совесть о содеянном их  не  мучила.  За  это  было
оплачено  долгими  годами  горчайшего  рабства.  Проходили  дни,  и  страх
наказания рассеивался. Все было хорошо скрыто.



                             ДНЕМ В НЕКРОПОЛЕ

     Смотритель Неншу встал рано утром и  решил  проверить  до  жары  свой
участок некрополя вокруг усыпальницы царя Снофру - отца грозного Хуфу. Все
было благополучно. Да и что могло случиться? Довольный, он уже повернул на
боковую дорожку, чтобы идти домой. И вдруг похолодел.
     От усыпальницы царицы Хетепхерес, расположенной вблизи  возвышающейся
гробницы ее мужа, тянулись вдавленные в песок  следы  босых  ног.  Цепочка
неровных отпечатков крупных мужских ступней выразительно рассказывала, что
хозяева шли, сгибаясь от тяжести, и неровно ступали,  не  видя  в  темноте
почвы под ногами.
     Схватившись за голову, Неншу обежал  вокруг  гробницы  Хетепхерес,  и
страшная догадка его подтвердилась. Каменная плита была выломана и кое-как
прислонена, и от нее начинался  путь  грабителей,  которых  не  пугали  ни
земные,  ни  небесные  кары.  Дрожа,  он  попробовал   проследить   ночных
посетителей, но следы довели его до дороги и там слились с сотнями других.
     Обливаясь потом, бледный, трясущийся Неншу побежал со своим  скверным
известием к начальнику некрополя. Тот благодушно отдыхал  после  обильного
завтрака. Встрепанный вид задыхающегося Неншу, блуждающие его глаза  яснее
слов рассказали, что в некрополе неблагополучно. Заикаясь, смотритель  еле
выдавил:
     - М-мой г-господ-дин, гробницу...
     - Чья?! - рявкнул начальник.
     - Ца-ца-рицы... Хетеп...
     - Царицы Хетепхерес?!
     - О Анубис! Почему ты не покарал грабителей на  месте?  Пропали  наши
головы! - вопил Неншу.
     Ругаясь, охая и вздыхая, они отправились  в  сопровождении  еще  двух
смотрителей  на  осмотр  гробницы.  Со  светильниками  пробрались   внутрь
разграбленного  покоя.  Все  здесь  носило   следы   поспешного   грабежа:
опрокинутые сосуды с благовониями, рассыпанные украшения, которых в спешке
не заметили. Опаленные стены со следами копоти, обгоревшие дорогие  ткани,
пепел и запах гари - все было осквернено. Но самое страшное было  не  это.
Саркофаг, золотящийся нежным светом, был пуст. Мумия исчезла.  В  соседних
помещениях было все на месте, хотя там тоже были ценные  вещи.  Чиновники,
бледные от страха перед предстоящим гневом в  Большом  доме,  переписывали
все оставшееся от разграбления.
     Вечером начальник некрополя пошел к своему  родственнику  -  царскому
домоправителю Неферу и в строгой тайне сообщил о страшном несчастье. Нефер
был потрясен. Пот проступил у него по всему телу, когда он представил силу
гнева царя. Всем было известно, как почитал Хуфу свою  мать.  Они  решили,
что об исчезновении мумии сообщать не следует, а сказать  лишь  о  пропаже
вещей.
     На другой день Нефер, ведающий всеми важнейшими делами царского дома,
поеживаясь от предстоящего, пошел в зал приемов и, теряя сознание, на этот
раз не по ритуалу, как полагалось, а от самого настоящего страха,  доложил
о случившемся.
     Гнев разъяренного царя  был  ужасен.  Задыхаясь  от  бешенства,  Хуфу
приказал поставить на ноги всю полицию, поймать грабителей и наказать так,
чтобы люди содрогались при мысли об этом. А мумию царицы перенести в новую
усыпальницу, которую немедленно прорубить вблизи усыпальницы самого царя.
     В тот же день  Нефер  посоветовался  с  Хемиуном,  и  тот  немедленно
выделил  несколько  десятков   опытных   каменотесов,   которые   работали
непрерывно. Чиновники, посвященные в эту тайну, дрожали от страха, как  бы
царю не пришла мысль посмотреть на мумию матери. Работа шла на  предельной
скорости. Каменотесы, которых нещадно торопили, теряли сознание от жары  и
недостатка воздуха в  глубине  шахты.  Корзину  за  корзиной  поднимали  с
раздробленным известняком наверх.
     Однако  устройство  новой  усыпальницы  неожиданно  осложнилось.   На
обычной глубине в восемнадцать локтей известняк оказался таким рыхлым, что
поневоле пришлось углубляться в грунт все ниже и  ниже.  Работать  на  дне
глубокой шахты было невыносимо. Но чиновники торопили, грозили наказаниями
и обещали в то же время награду за быстрое окончание.
     Наконец, на невообразимой глубине почти в шестьдесят  локтей  удалось
дойти до прочной скалы, в которой и начали высекать погребальный покой. От
непрерывных задержек все нервничали, и каждый прожитый  благополучно  день
приносил вздох облегчения. Работали день и ночь  внизу  при  светильниках,
обливаясь потом и водой и сменяли непрерывно друг друга.
     На одном из очередных приемов царь спросил  Нефера,  скоро  ли  будет
готова усыпальница для матери.  Нефер,  лежащий  на  прохладных  узорчатых
плитках пола, был в душе доволен, что придворный этикет  не  позволял  ему
смотреть на живого бога, иначе царь прочитал  бы  на  его  лице  выражение
ужаса, что все откроется  раньше,  чем  чиновники  сумеют  скрыть  опасные
следы. Нефер заверил повелителя, что в ближайшие дни работы будут окончены
и мумию торжественно перенесут. Хуфу  торопил  с  окончанием,  но  у  всех
чиновников страх перед раскрытием тайны  был  так  велик,  что  торопливее
работать  было  невозможно.  Начальник  некрополя,  более  всех  дрожащий,
потерял и сон, и аппетит. Даже во сне ему чудились новые ограбления, и  он
гонял своих надзирателей по  некрополю  днем  и  ночью.  Сам  же  все  дни
проводил у шахты, надоедая мольбами, которые сменялись руганью  по  адресу
таинственно исчезнувших грабителей.
     В конце концов страх победил всякие другие соображения, и как  только
комната в шахте была прорублена вчерне, ее  не  стали  отделывать.  Наспех
высекли  ниши  для  каноп-сосудов  с  внутренностями,   извлеченными   при
бальзамировании, и поставили в ниши. Особенно мучительным  был  в  тесноте
шахты спуск большого саркофага. Наконец, измученные рабочие водворили  его
кое-как  на  место.  После  этого  опустили  оставшуюся  утварь:  красивые
алебастровые сосуды с благовонными маслами, с зеленой малахитовой  краской
для глаз, ларцы, деревянное  ложе,  обшитое  листовым  золотом.  Это  ложе
прекрасной работы много лет назад было подарено самим царем  Снофру  своей
любимой жене. На ложе положили шесты от балдахина, а в золотом  футляре  -
свернутые полога из  тончайшего  полотна.  Из  дворца  принесли  уцелевшие
украшения царицы - серебряные ножные обручи, которые она  так  любила  при
жизни, и другие вещи, которые удалось найти.
     Пока шла вся эта суета, к чиновникам  прибыл  вестник  из  дворца  от
Нефера, который сообщал, что Табуба, одна из  жен  царя  слышала,  как  он
выразил желание  через  два  дня  навестить  новую  усыпальницу  матери  и
посмотреть ее мумию.
     Эта опасная  весть  ускорила  все  необычайно.  Все  оставшиеся  вещи
кое-как свалили с саркофага. Испуганных каменотесов  заставили  немедленно
заложить плитами дверной проем и подняться наверх. Там они уже  вспомнили,
что оставили свои инструменты внизу и  очень  жалели  их.  Пока  каменщики
засыпали строительным мусором и камнями шахту, жрецы, посвященные в тайну,
закололи быка в жертву Ка царицы и произвели священную церемонию. Недалеко
от верхнего края шахты замуровали останки быка - голову и три ноги.  После
этого можно было совсем закрыть гробницу.
     Когда,  к  облегчению  всех,  каменщики  заполнили  шахту  глыбами  и
мусором, все разошлись по домам и впервые за много дней  уснули  спокойно.
На другой день место под шахтой сгладили и заделали известковыми  плитами,
взятыми со строящейся рядом Ахет-Хуфу. Место было хорошо замаскировано.
     В тот же день Нефер, на этот раз спокойный и  торжественный,  доложил
царю, что мумия досточтимой царицы со всеми подобающими ей почестями тайно
перенесена из оскверненной могилы и замурована в  новой.  Глубина  ее  так
велика, что совершенно недоступна для грабителей. Фараон был доволен и  за
успешное выполнение наградил своего домоправителя эбеновым саркофагом.
     Нефер скрыл лукавую улыбку в низком поклоне ("Великая девятка!  Слава
тебе! Все обошлось  благополучно!  Боги  праведные!  А  если  бы  все  это
открылось!").
     Фараон между тем спокойно продолжал:
     - Пусть приготовят завтра с утра носилки, чтобы я смог отправиться  к
Священной пирамиде, убедиться в сделанном. И да будет принесено  в  жертву
царице Хетепхерес три быка и две меры ладана!" Да,  и  еще...  Найдены  ли
грабители?
     Нефер заверил, что полиция напала на их след, и в ближайшие  два  дня
они будут пойманы и наказаны со всей строгостью законов Кемет.
     Но грабителей  полиция  так  и  не  нашла.  Никаких  следов  не  было
обнаружено. Наоборот, чиновники  теперь  боялись,  что  кто-нибудь  найдет
мумию и слух об этом дойдет до царя. Полиция сбилась с ног:  Нефед  должен
был докладывать о поимке преступников, срок доклада уже наступал. Наконец,
чтобы как-нибудь покончить с этой беспокойной  историей,  решили  доложить
фараону, что  грабители  пойманы.  Полиция  действительно  нашла  каких-то
исхудалых, изможденных калек и  бродяг,  которых  из-за  немощи  нигде  не
держали на работе. Их и выдали за  преступников,  в  которых  все  страшно
нуждались. Царь запретил их казнить и велел  отправить  в  самые  страшные
южные каменоломни, на золотые прииски, чтобы умерли там в муках.
     И было сделано, как приказал его  величество.  Ничего  не  понимающих
жалких стариков отправили в Нубию на золотые прииски, где  самые  здоровые
не выдерживали больше года.



                         ЧУЖЕЗЕМЕЦ ПОКУПАЕТ БАРКУ

     Однажды к домику кормчего  Дуауфа,  что  на  улице  Моряков,  подошел
чужеземец в свободной одежде, ниспадающей  глубокими  складками.  В  такой
одежде ходили купцы с далеких островов Великой  Зелени.  Жена  у  кормчего
удивленно посмотрела на пришельца, когда он спросил:
     - Могу ли видеть кормчего Большого дома Дуауфа, сына Меру?
     Женщина привыкла к тому, что ее мужа посещали всякие незнакомые люди,
с которыми ему приходилось сталкиваться во время своих  долгих  странствий
по водным просторам. Но муж только что прибыл из долгого плавания вчера, а
сегодня его уже навещают.
     Она приветливо улыбнулась на поклон незнакомого  гостя  и  пригласила
войти во двор.
     Кормчий   отдыхал   в   ожидании   нового   назначения.   Барка   его
ремонтировалась после сильного шторма. Только что вернувшись  с  пристани,
он сидел на циновке, постланной на  земле.  Перед  ним  стояли  объемистый
кувшин с пивом и кружки, с которых оно сползало  на  низенькую  подставку,
заменяющую стол в домах Кемет.
     Незнакомец вошел в маленький двор, более похожий на пышный сад, таким
он казался зеленым. Несколько кустов жасмина распространяли благоухание по
всему двору. На темном фоне  виноградных  лоз,  закрывших  глиняные  стены
двора,  выделялось  несколько  грядок  овощей.  Добродушный  Дуауф  окинул
быстрым взглядом гостя и, не спрашивая о причине прихода, пригласил выпить
с ним  пива.  Жена  кормчего  принесла  кружку.  Гость  сел  и  с  видимым
удовольствием начал медленно пить прохладный напиток.
     Он был высок, худощав. Кожаные сандалии и  платье  из  хорошей  ткани
говорили  о  достатке  их  владельца.  Русые  кудри,  ровно  подстриженные
брадобреем, опускались  чуть  ниже  ушей.  Более  светлая  кожа  и  волосы
выдавали в нем жителя чужой  страны.  Спокойное  лицо  с  прямым  взглядом
расположило к себе кормчего, видавшего много людей на своем веку.  Было  в
выражении этого необычайного лица одновременно  и  что-то  насмешливое,  и
какая-то горечь затаилась в углах рта.
     Незнакомец выпил кружку, и улыбаясь, похвалил пиво:
     - Превосходное у вас пиво, хорошо утоляет жажду!
     Он с восхищением оглядывал  маленький  дворик,  похвалил  порядок.  А
хозяева меж тем подливали пиво и  подкладывали  еду.  На  какой-то  момент
гость задумался, и в его лице появилось выражение  глубокой  тоски.  После
получаса неторопливой беседы гость сказал:
     - Слышал я, что ты  многоопытный  моряк  и  часто  ходил  по  Великой
Зелени. Хороший моряк знает толк в судах. Хочу я  купить  в  вашей  стране
барку. Ваши суда славятся по морю добротностью,  прочностью  и  на  волнах
устойчивы. Нет искусней ваших мастеров в этом деле. Да и строите вы их  из
ливанского кедра, а его горькая древесина не по вкусу морскому древоточцу.
Вот за этим я прибыл сюда  с  товарами.  Товарищ  мой  уже  отплыл,  я  же
задержался из-за судна, все не могу найти подходящего. Большая  барка  мне
не нужна, лишь бы она могла ходить по морю.
     Дуауф задумался. Много он странствовал в своей жизни. Была она  полна
трудностей  и  опасностей  и  научила  его  ценить  взаимную   выручку   и
своевременную помощь. Ему искренне  хотелось  помочь  этому  мужественному
человеку. Некоторое время он перебирал в памяти знакомых владельцев  барок
и, наконец, вспомнил, что недавно один из них умер.
     - Может быть, вдова его продаст? Сыновей у нее нет. Водить судно - не
женское дело. Барка невелика, но на ходу легка, надежна и быстроходна.
     Чужеземец поблагодарил за совет. Дуауф  проводил  гостя  к  владелице
барки, и та согласилась продать.
     На другое утро купец вместе с хозяйкой отправились  на  пристань  для
осмотра  судна.  Барка  из  ливанского  кедра  весьма   добротной   работы
содержалась  в  хорошем  состоянии.  Длина  ее  была  локтей  двадцать   с
небольшим. Покупатель осмотрел ее с довольным видом. Через несколько  дней
состоялась их сделка и купец расплатился золотом и тканями. В тот же  день
вместе с четырьмя другими  иноземными  моряками  он  переселился  на  свое
судно. Ему отвели на  окраину  пристани,  а  потом  поплыли  вверх,  чтобы
опробовать на ходу и узнать капризы судна.
     Из старой команды чужеземец не взял никого, так  как  отправлялся  на
острова Великой Зелени.
     Через несколько дней барка совсем исчезла, и на  пристани  о  ней  не
вспоминали. Вдова, бывшая хозяйка судна, была довольна платой.
     Дуауф тоже через несколько дней отправился в новое плавание - на этот
раз в Нубию за черным деревом, да и на обратном пути он должен был принять
груз розового гранита в Асуане для царского дома.



                           НЕОЖИДАННАЯ ВСТРЕЧА

     Благодаря усилиям  Руабена,  Инара  перевели  в  отдельную  крошечную
хижину, в поселок, где жили одинокие надзиратели и стражники.  Для  работы
отвели  площадку  под  тростниковым  навесом,  принесли  все   необходимые
инструменты. Впервые после двух лет он получил возможность ходить по  всей
территории свободно. Подготовив площадку, он пошел в  карьеры  для  выбора
нужного камня. Прежде всего зашел  к  товарищам.  Они  выразили  искреннюю
радость за него и сожаление, что он уже не с ними. Но Инар долго еще был в
их камере, пока они отделяли для него огромную глыбу. Потом ее  приволокли
под навес, и он начал работать над саркофагом для начальника каменоломен.
     Молодой скульптор не знал, стоит ли радоваться своей свободе. Свобода
была призрачна. Он знал, что за ним следят и никуда, кроме каменоломен, он
не сможет уйти. Перемены в жизни принесли ему и неожиданные  неприятности.
Надзиратели, с которыми ему приходилось встречаться в поселке,  относились
к нему с презрением и на каждом шагу  старались  это  подчеркнуть.  Гордый
юноша жестоко страдал от унижения и горько сожалел о потере друзей.
     Пользуясь своей относительной свободой, Инар часто заходил в знакомый
карьер под  разными  предлогами.  Он  даже  сделал  несколько  ушебти  для
Пекрура, и тот смотрел сквозь пальцы на  посещения  скульптора.  Начальник
каменоломен иногда заходил к Инару и даже снисходил  до  разговора.  Но  с
надзирателями отношений не получилось, они каждый раз напоминали о рабском
клейме. Угрюмый и одинокий, он работал  под  своим  навесом.  В  свободное
время любил прогуливаться вдоль реки.
     Однажды он забрел далеко вверх по  течению  и  присел  отдохнуть.  Он
сидел, задумавшись, вспоминал родной дом, Тию.
     Густые заросли папируса с звездчатыми метелками вдруг зашевелились, и
в них показался незнакомец. Быстрые глаза его  кого-то  напоминали  Инару.
Незнакомец осторожно оглядел пустынный берег и бросился к скульптору. Инар
узнал его:
     - Эсхил! Какие боги вырвали тебя из пасти эмсеха?
     Друзья крепко обнялись. Осторожный Эсхил увлек его в заросли  и  там,
скрытые от опасных глаз, они разговорились.
     - Я все-таки твердо решил осуществить побег на родину, как ты убеждал
меня когда-то. Раззадорил ты меня. И,  самое  главное,  помог  как  никто.
Платье, которое принес твой друг, было надежно спрятано в  скалах,  с  ним
было уже легче.
     Эсхил рассмеялся.
     - С крокодилом же - нехитрая история. Незадолго перед этим мы  пришли
к берегу купаться. Я зашел немного дальше и увидел там пику, которую забыл
кто-то из береговой стражи. Я припрятал ее в тростниках, прикрыл землей  и
место  хорошо  заметил.  Стражник  о  ней   промолчал,   видно,   побоялся
неприятностей и приобрел другую. Долго ждал я  удобного  момента.  Даже  и
тебе не говорил, чтобы все получилось неожиданно для всех.  Решил  я,  что
нужно убежать так, чтобы и сомнения ни у кого не  было.  Если  меня  будут
считать мертвым, искать не будут,  и  никто  не  пострадает.  В  тот  день
выдался хороший случай. В  камышовых  зарослях  спал  крокодил.  Пока  все
плескались в воде, я прополз за пикой и ткнул ею несколько раз чудовище, а
потом начал кричать и под водой ушел в тростники. Кровь в воде  вы  видели
не мою, а крокодила. До вечера я пролежал в иле, потом отмылся, сходил  за
греческим платьем и на рассвете на чьей-то рыбацкой лодке переправился  на
западный  берег.  Трудно  было  первое  время,  но  к  Руабену  не   хотел
обращаться, у него и так много  своих  неприятностей.  Встретил  я  одного
иноземца, сочинил ему историю об ограблении. Он немного помог, потом  дела
пошли лучше. Я давно брожу здесь, все хочу тебя увидеть. У меня даже судно
готово к побегу. Выкупил еще троих земляков, но хочу выручить всю  группу.
Да и через море плыть далеко, не справиться одному.
     Инар слушал с сияющими глазами.
     - Как же ты столько всего сделал? Как  же  мог  приобрести  судно?  -
мучительная морщина пересекла его гладкий лоб.
     - Не думай, друг, об этом. Я никого не обидел живых.
     - Живых? Значит?.. - глаза юноши сверкнули негодующим огнем.
     - Дорогой друг! Не думай об этом. Не все ли равно, как я их достал? Я
не украл у бедного его одежды. Не продал мальчика  в  рабство,  не  обидел
вдовы. И ты видишь, не убежал на родину, хотя и мог бы.  Я  остаюсь  верен
дружбе. И как ты можешь чем-то возмущаться?
     Инар сидел задумавшись. Эсхил был во многом прав.
     Они договорились о следующей встрече. Инар много и мучительно  думал,
догадываясь о способе добычи средств для побега. Вспоминалась  собственная
разбитая жизнь, разрушенная семья, и горячее, мстительное чувство победило
угрызения совести.  Организовать  такой  побег,  чтобы  никто  не  мог  их
поймать. Пусть он не будет среди них, но отомстит тем,  кто  причинил  ему
так много зла. Побег товарищей стал целью его жизни. Под предлогом  выбора
глыбы для саркофага жены начальника он часто  заходил  в  карьеры.  Пекрур
косился вначале, но,  узнав  о  цели  приходов,  стал  очень  любезен.  Из
опасения провалить все раньше времени Инар ничего не говорил товарищам.
     Встречи с Эсхилом продолжались изредка, каждый раз  на  новом  месте,
где  была  какая-нибудь  естественная  защита  от  посторонних  глаз.   За
прошедшие месяцы критянин сильно изменился, и его  почти  невозможно  было
узнать.   Высокий,   неторопливый,   исполненный   чувства    собственного
достоинства, он был к тому  же  одет  в  одежду  иноземца  с  ниспадающими
пышными складками, совершенно изменившую его  фигуру  и  походку.  С  лица
недавнего раба исчезла  худоба  изнурения  и  чернота  от  тяжкого  труда.
Важностью жестов и всем обликом он походил на гостей, привозивших товары с
северных островов. Даже Инару иногда не верилось, что еще недавно его друг
был всего-навсего рабом.
     - А все-таки, как страшно меняет человека рабская доля, - говорил он.
- Теперь на господина больше ты похож, чем наш начальник  каменоломен.  За
это время ты пополнел и лицо у тебя посветлело, а раньше я и не думал, что
ты еще молод. Ты мне казался пожилым, иногда даже стариком.
     Эсхил засмеялся и, щуря карие глаза, отвечал:
     -  Стар?  А  ты  знаешь,  как  на  меня  ваши   девушки   и   женщины
заглядываются? В гости приглашают. Только мне все в запрете.
     И, вздохнув, продолжал:
     - Да хранит меня Зевс всемогущий от потери памяти. Да  сохранит  меня
для семьи милостивая Гера! Афина мудрая! Не  покидай  меня  добротой!  Что
будет со мной, если  я  когда-нибудь  разденусь  в  вашей  стране?  Всякий
поймет, что я за господин такой, когда увидит мою спину. Вот и  приходится
ходить важно, да в дорогой одежде. Для  купания  мы  едем  куда-нибудь  на
пустынный берег, осматриваемся и по очереди купаемся. Не жизнь, а сплошная
оглядка: на берегу смотрим, чтобы спину кто не увидел, а в воде крокодилов
боимся. Диву даешься, как только у вас почитают таких страшилищ.
     Эти встречи с сильным, решительным человеком, которого  никакая  беда
не могла сломить, вдохновляли Инара. Он мужал, становился духовно  сильным
и целеустремленным. В его глазах появился сухой и холодный блеск. И было в
них теперь что-то затаенное и упрямое. Инар любил Руабена, был многим  ему
обязан. Но тот только был надежным и преданным другом. Эсхил же был мудрым
учителем, смелым до дерзости, а когда нужно, хитрым и осторожным. Он  знал
намного больше других и многое умел. Жизнь с ним становилась интереснее  и
разумнее. За прошедшие два года Инар был покорен своим старшим другом.
     Теперь, занятые своей идеей, они были очень  осторожны.  Даже  Руабен
ничего не знал о том, что Эсхил жив. Они избегали вовлекать в свое опасное
предприятие близких людей.
     Угрюмый Руабен сидел на скамейке на берегу реки и смотрел на нее.  На
душе у него было очень скверно. Здесь он часто бывал с Инаром и Тети. Инар
теперь влачил жалкое существование раба. Тети стала наложницей Яхмоса.  Он
был одинок. Более четырех  лет  он  не  имел  никаких  известий  о  семье.
Несколько месяцев назад Руабен пытался послать ряд  ценных  вещей  Мери  и
надеялся, что, наконец, получит какие-либо известия о  ней.  Но  барка  не
зашла в Белую Антилопу. И он пребывал в мучительной неизвестности.
     Погрузившись в свое невеселое раздумье, Руабен не заметил, как вблизи
от него на дорогих носилках пронесли прекрасную юную даму. Она внимательно
посмотрела на скульптора и приказала слугам  остановиться  в  тени  старых
сикимор.  Выйдя  из  носилок,  она  нерешительно  постояла  минуту,  потом
медленно направилась к Руабену. Он услышал легкий скрип песка,  уже  когда
она подошла близко.  Это  была  Тия.  Он  встал  и  низко  поклонился  ей.
Иссиня-черные тяжелые ресницы медленно поднялись, и в  ее  больших  глазах
отразилось смущение.
     - Ты друг Инара? - спросила она очень тихо.
     - Да, я его друг.
     - Ему очень плохо?
     Руабен отвел глаза. Что ей  сказать?  Как  успокоить  ее  юную  душу,
смятение которой отражалось сейчас на взволнованном лице?
     - Сейчас уже лучше. Он не виновен ни в каких преступлениях.
     - Я знаю. Он не способен на дурное.
     Она опустила глаза и стояла растерянная, не решаясь доверить ему  то,
что ее волновало: ведь она никогда не обменялась с ним и словом.
     - Передай ему... что я  его...  помню.  Буду  помнить  всегда,  -  ее
бледное лицо покрылось  горячим  румянцем.  Она  сняла  с  пальца  сначала
широкое золотое кольцо, потом маленький перстень. Перстень  она  протянула
Руабену. На тонком золотом ободке, как живая капелька крови, горел красный
прозрачный камень.
     - Передай ему. Это мой любимый амулет с детства. Пусть он хранит  его
от бед.
     Тия снова побледнела. Она чуть поклонилась Руабену и  пошла  к  своим
носилкам.  Она  шла,  высокая,  с  тонким  станом,  перехваченным  золотым
плетеным поясом.
     Руабен задумался. Да, народ Кемет красив. Много хорошеньких девушек в
столице. Большие глаза и длинные ресницы - не  редкость.  Но  красота  Тии
особенная. Ее всегда серьезное  лицо,  неуловимая  легкая  улыбка,  взгляд
медлительных глаз, как бы проникающих в самую глубину души, - все у нее не
такое, как у других. Чистый гладкий лоб очаровывал благородством, а четкие
дуги бровей подчеркивали его белизну. Он  понял,  почему  так  восторженно
любил ее Инар.
     Вспомнилась  Тети.  Яркая  красота  ее  была   совсем   другой.   Она
захватывала жизнерадостным звонким смехом, живостью, лукавством. Он  часто
видел, как быстро иногда менялась Тети. Становилась  недоступно  гордой  и
одним  сверкающим  взглядом  могла  остановить  неугодного  ей   человека.
Сравнивая  их,  он  подумал,  как  различна  красота  этих  девушек:  одна
обаятельная своей изнеженностью, аристократичностью, а другая  несравненна
в блеске силы и здоровья.
     И сейчас же над этими женскими образами всплыла Мери. Очень скромная,
милая  и  нежная.  Самоотверженная  хрупкая  женщина,   она   была   самой
привлекательной для него. Но когда он ее увидит?
     Руабен посмотрел на перстень. Через  несколько  дней  он  вручит  его
Инару, и глаза его просияют. Ведь она помнит, любит... Но случилось иначе.
В каменоломнях произошли события, которых Руабен не мог ожидать.



                                  НОЧЬЮ

     Наступила темная южная ночь.  Тихо  над  каменоломнями  Туры.  Лениво
ходит вооруженная стража по стене,  окружающей  жалкие  хижины  рабов.  Но
занятие это скучное, а главное - беспокойное. Кто осмелится бежать?  Куда?
Страшные пустыни с запада и востока охраняют страну  от  врагов  надежнее,
чем армии. Безлюдные, раскаленные, они страшны для всего живого. А по реке
тоже невозможно пробраться, слишком много там постов.
     Длится ночь, теплая и ясная, с торжественным горением звезд.  Молодой
стражник мечтательно смотрит  наверх,  вспоминая  о  своей  невесте.  Ночь
длинна, и хочется спать в этом томительном беззвучии,  в  томном  воздухе,
располагающем к неге, к сладкой дремоте. Он поворачивает  лицо  в  сторону
реки, к чуть заметным влажным струям, и садится. Сон коварно  обволакивает
его  волю,  он  облокачивается,  а  затем  незаметно  для  себя  и  совсем
опускается на нагретую за день стену. Крепкий сон окончательно  овладевает
стражником.
     Спит и речная стража на своих барках после жаркого,  душного  дня.  В
стране могучего царя Хуфу все спокойно.  Речной  свежий  воздух  действует
опьяняюще, и на палубах слышен дружный храп. Да  иногда  по  реке  проедет
лишь барка запоздавшего вельможи, возвращающегося с прогулки.
     Звезды совершают свой привычный круг по синему бархатному  полю.  Вот
они отмечают свой полночный путь, и  где-то  недалеко  от  стен  раздается
бормотание какой-то ночной птицы. Она  пролетает  над  стенами,  и  оттуда
доносится тот же тихий звук. Но стражник  спит  крепко,  и  легкие  шорохи
внизу не нарушают его сна.
     Но вот по толстой узловатой веревке беззвучные тени стали  опускаться
вниз и поползли по каменистой дороге к  реке.  Ночная  темнота  милосердно
прикрыла беглецов от опасных глаз, а тяжкое биение сердец слышали лишь они
сами.
     Когда Инар, ползущий  впереди,  почувствовал  колеи  от  полозьев  на
большой дороге, он еще раз прислушался. Но в ночной темноте расслышал лишь
сдержанное дыхание товарищей. Тогда он встал и пошел, за ним остальные. Не
доходя до реки, беглецы повернули в  сторону,  чтобы  не  выйти  к  ночной
страже.
     Пройдя через узкую стену папирусов,  все  вышли  к  берегу.  На  воде
неясно чернела барка - в ту  же  минуту  раздался  смех  шакала.  С  барки
ответили тем же. Вздох облегчения вырвался из стесненных грудей.
     Инар повернулся к рабам, жавшимся в темноте друг к другу,  пересчитал
их. Все были здесь.
     В это время раздался мягкий плеск,  и  к  берегу  подплыла  маленькая
тростниковая лодка, из которой легко выпрыгнул Эсхил.
     - Все благополучно? - шепотом спросил он. - А теперь скорее на барку.
Кто идет первым?
     Три человека отделились и подошли к Инару.
     - Прощай, брат. Благодарим тебя от всего сердца. Да будут милостивы к
тебе боги.
     Они обняли его по очереди и  сели  в  лодку.  И  пока  они  скользили
бесшумно к барке, Эсхил убеждал Инара:
     - Поедем с  нами.  Мы  не  можем  тебя  так  оставить,  это  было  бы
бесчестно.
     Тяжелое молчание.  Снова  подошла  лодка,  и  трое  невидимых  друзей
подошли обнять Инара и почувствовали на его лице соленую влагу.  Но  Эсхил
подтолкнул их к лодке, и они послушно сели.
     - Мы насильно увезем тебя, ничего они не сделают твоим родным.
     Инар молчал.
     Лодка подошла в последний раз,  и  Эсхил  последним  прощально  обнял
Инара. Он почувствовал, как содрогаются худые плечи юноши. Много  видавший
горя в своей жизни, он понял, как нестерпимо тяжело ему остаться одному и,
может быть, принять на себя одного все, ведь многие видели его  дружбу  со
всей беглой группой, хотя он и давно жил отдельно от них.
     Сильной рукой он сжал плечи юноши и властным жестом  направил  его  к
лодке, и они вместе высадились на борт судна.
     Эсхил  начал  торопливо  усаживать  всех  за  весла  и  готовиться  к
немедленному отплытию: дорога была  каждая  минута.  В  темноте  слышалась
короткая команда, и всем стало ясно, что он на судне опытный командир.
     - Инар, садись за весло! - вполголоса позвал он.
     - Сейчас, выпью воды! - донеслось из темноты.
     Закрыв глаза, юноша сидел на борту.  У  него  разрывалось  сердце  от
горестных дум, от страшного выбора. Здесь, с ними - свобода,  может  быть,
чужие далекие края, о которых так увлекательно рассказывал  Эсхил.  Он  не
будет там рабом всю жизнь, с несмываемым позорным клеймом.
     И сейчас же его мысли перенеслись в дом  брата,  он  услышал  звонкие
голоса  детей.  Они  смеялись,  не  подозревая  нависшей  над  ними  беды.
Ссутулившаяся спина отца, над которой повис бич.
     В темноте заскрипели весла, зажурчала вода под дружным взмахом весел,
и берег, смутно различимый в стороне, стал сливаться с темнотой.
     И пока на палубе шла торопливая работа, он тихо отвязывал лодку.
     Никто не заметил, как узкая полоска  воды  пролегла  между  баркой  и
лодкой. Друзья были спокойны за него, ведь он был с  ними,  и  пусть  пока
отдохнет, а потом сядет за весла.
     А он сидел в лодке и прислушивался. Барка уходила все дальше,  и  вот
ее уже не видно. Громкие всплески воды звучат все тише и глуше. А Инар все
сидит и чутким слухом жадно ловит последние, замирающие уже далекие звуки.
Река бережно несет его с собой в ту  сторону,  к  морю,  куда  спешат  его
товарищи.
     И вот он уже совершенно один во враждебном мире, где в  любую  минуту
начнется жестокая охота на людей. Огромная молчаливая река  словно  вздохи
доносит до него удары волн о берег,  а  может  быть,  это  хозяин  реки  -
страшный эмсех? Юноша все сидит.  Он  вспоминает  дом.  Переплыть  реку  и
увидеть отца, хотя раз. Подышать запахом родного дома.  Один  только  раз,
последний. Нет,  невозможно.  Убитого  горем  старика  будут  допрашивать,
избивать. Лучше всего незаметно вернуться в свою  хижину,  только  бы  его
никто не заметил. Там он ляжет на свою циновку и притворится спящим.
     Он начинает напряженно всматриваться в неясные очертания берега, река
унесла лодку далеко,  он  берется  за  весла  и  энергично  гребет  против
течения. Теперь он заметно приближается к берегу  и  всматривается  в  его
сливающиеся контуры. Собственные действия отвлекли его от тяжелых  мыслей,
и стало легче. Через несколько минут он выберется на берег,  проберется  в
свою хижину. Но надо лодку спрятать, когда будет спокойно, он сможет ночью
навестить отца. По ту сторону дороги есть хорошее местечко.
     Вот молчаливые лодки и барки, но стража на них спит, не зная,  что  в
нескольких тысячах локтей ниже пристани беглецы бешено гребут, чтобы  уйти
навсегда из страшных каменоломен. У  них  хорошие  союзники  -  темнота  и
попутное течение. Река спокойно течет на север, и тихая ночь  хранит  свои
тайны.
     Инар огибает пристань, чуть белеющую в темноте. И в то  же  время  он
слышит угрожающие крики. Косматые языки факелов, разорвав темноту,  начали
приближаться к реке.
     Сердце его заколотилось  часто.  Лодка  стукнулась  о  берег,  но  он
остался неподвижным. Мысли понеслись лихорадочным  потоком.  Бегство  было
обнаружено, подвела веревка, оставшаяся на стене.
     Толпа стражников двигалась к берегу, чтобы  настичь  беглецов.  Через
несколько минут они будут здесь. Тоска от предчувствия жестоких мук  сжала
его горло. Никогда он не чувствовал себя таким одиноким. Даже тогда, в  ту
ночь, которая превратила его в раба. С полной ясностью он понял, что никто
и ничто не поможет ему.  Он  еще  может  скрыться  в  прибрежных  камышах,
бороться за жизнь, как дикий преследуемый зверь. Но даже и  за  это  нужно
забыть о родных, вовлечь их, невинных, в преследования.  В  могущественной
стране Кемет умели наказывать государственных преступников  и  увеличивать
тяжесть  наказания  расправой  над  родственниками.  Если  бы  хоть   одно
дружеское плечо было рядом! Хотя  одно  участливое  существо.  Что  же  он
медлит? Может быть, его отсутствии еще никому неизвестно?
     И вдруг в его сознании мелькнула страшная мысль. Его друзья не успели
отплыть далеко, если стража поймет, куда они  отплыли,  их  настигнут.  От
этой мысли Инар похолодел. Тогда пропали мечты о  свободе,  усилия  многих
месяцев. Он содрогнулся при мысли о жестокой  расправе  в  случае  поимки.
Тоскующими глазами смотрит Инар на реку, но она, молчаливая и безучастная,
катит свои воды, как тысячи лет назад. Три-четыре сотни шагов отделяют его
от стражи. Но решение уже созрело в  его  горячечном  сознании.  Несколько
взмахов весел, и он отделился от берега и  неторопливо,  сдерживая  дрожь,
направляет лодку против течения. Лишь бы их обмануть, увлечь за собой.
     Вот уже факелы с  рыжими,  развевающимися  от  быстрого  бега  косами
достигли берега и на движущейся воде расползлись прерывистыми бликами. Его
заметили.  Теперь  он  уже  изо  всех  сил  гребет,  борясь  с   течением,
инстинктивно стремясь оттянуть конец. Может, боги  помогут?  Но  за  какие
грехи они так  жестоко  наказывают?  Сзади  он  слышит  разъяренные  крики
стражи. Лодки уже спущены, и погоня идет по воде. Огни факелов  колеблются
на волнах, они освещают широкую  полосу  воды  и  на  дальней  ее  границе
одинокого лодочника.  Оглянувшись  на  секунду,  он  соображает,  что  его
отделяет локтей около ста. Он гребет изо всех сил, но странное спокойствие
овладевает юношей. Единственная мысль беспокоит его - как оттянуть  время,
чтобы те друзья успели уйти как можно  дальше.  Он  все  равно  ничего  не
скажет. Вот он достигает прибрежных папирусов, но, не заходя в них, плывет
мимо  их  шелестящей  линии.  Угрожающие  крики  приближаются,  расстояние
заметно сокращается. Инар напрягает силы.  Еще  несколько  взмахов,  и  он
войдет в папирусы.  Их  густая  стена  укроет.  Его  друзья  еще  выиграют
несколько минут. А дальше что? Что дальше?
     Но  в  это  время  огненная  вспышка  ярко  озаряет  его  лихорадочно
мятущийся мозг, и все погружается во тьму...
     Острая длинная стрела, пущенная из  большого  лука  лучшим  стрелком,
настигла беглеца.  Лодка,  которой  перестали  управлять,  зашла  носом  в
папирусы. Через несколько секунд преследователи  окружили  ее  и  смолкли.
Факелы осветили одинокую спину с клеймом каторжника.
     Гребец  лежал  лицом  вниз,  а  под   лопаткой   в   спине,   глубоко
погрузившись, торчала стрела. Кровь пламенеющей  струей  сбегала  вниз  по
смуглой коже и выступающим ребрам.
     Один из стражников грубой рукой повернул безвольно поникшее  тело,  и
огонь  осветил  молодое  юношеское  лицо,  удивленный   взмах   бровей   и
мучительную гримасу  на  красивых  губах.  В  раскрытых  застывших  глазах
отразились огни.
     - Вот уж ненужная  меткость,  -  проворчал  начальник  стражников.  -
Теперь ничего не скажет.
     Все спохватились и стали растерянно оглядываться вокруг.  А  куда  же
делись беглые рабы?  Одна  из  лодок  повела  ладью  с  мертвым  Инаром  к
пристани, а остальные продолжали поиски. Всю ночь  до  рассвета  бороздили
они реку, среди тростников мелькали огни. С рассветом барки  вернулись  на
пристани. Стражники ломали голову и не могли понять, куда могли так быстро
скрыться остальные? И почему Инар один? У прибрежной стражи  все  барки  и
лодки были налицо. Утром несколько отрядов отправились в восточную пустыню
на поиски, а по реке вверх и вниз поплыли отряды речной стражи.
     Новость о бегстве из Туринских каменоломен быстро распространилась  в
столице.  Несколько  дней  все  только  об  этом  и  говорили.   Некоторые
утверждали, что беглых уже поймали, другие говорили, что только напали  на
след.
     Один Инар мог что-то сообщить, но  мертвые  хранят  тайны.  Строились
многие предположения, но какое  из  них  было  верным?  Шли  дни,  никаких
сообщений не поступало.  Полиция  решила  произвести  обыски  и  на  судах
иноземных гостей. В  это  время  на  пристани  находилась  большая  барка,
прибывшая с островов Ханебу. Накануне отплытия полиция явилась  на  судно.
Гордый хозяин судна иронически улыбнулся - на судне все было в  образцовом
порядке.  Хозяин  вежливо   выслушал   извинения   полицейского   и   лишь
презрительно пожал плечами.
     Прошло  еще  несколько  недель,  и  разговоры  о  беглых   постепенно
прекратились. Ни один человек ничего не мог сказать о них. И только рабы в
каменоломнях иногда шептались между собой об исчезнувших.  Удалось  ли  им
бежать?



                              МЕСТЬ МЕРТВОМУ

     После полуденного отдыха  Руабен  энергично  шлифовал  статую  живого
бога, когда к нему подошел Чечи. Он  молча  стоял  с  расстроенным  лицом.
Руабен внимательно посмотрел на него и озабоченно спросил:
     - У тебя есть дурные вести?
     - Есть, Руабен.
     - Ну что ж, говори!
     - Из каменоломен Туры убежала группа рабов.
     - Это все?
     - Нет, не все. Самое плохое не это. Ночью на реке  один  из  лучников
подстрелил Инара. Рабов не нашли до сих пор, но совсем  непонятно,  почему
там был Инар. На  реке  он  был  один.  Его  подозревают  в  пособничестве
беглецам. Говорят, он был с ними дружен.
     Резец вывалился из рук Руабена. Он не в состоянии был  произнести  ни
слова.
     - Нам надо помочь произвести погребение, ведь он наш товарищ.
     - Я поеду туда, чтобы  забрать  его  останки,  -  наконец,  отозвался
Руабен.
     - Поедем вместе.
     Они пошли к начальнику мастерской, и тот разрешил им уйти на полдня.
     Начальник каменоломен Туры принял их очень холодно.  Он  сидел  злой,
так как поиски беглых ни к чему не привели. Он выслушал просьбу Руабена  о
выдаче тела Инара и, криво усмехнувшись, ответил:
     - Мы не сомневаемся, что преступник Инар,  сын  Анупу,  участвовал  в
заговоре рабов. Выдать его труп мы не можем. В  наказание  за  его  подлое
участие труп будет брошен в пустыню на съедение шакалам и гиенам.  К  нему
будет приставлена стража, которая будет  охранять  его  днем  и  ночью  от
всяких попыток похищения под страхом смертной казни.
     Пораженные, скульпторы вышли. Им даже  в  голову  не  приходило,  что
мертвому можно мстить. Съеденный дикими зверями, он лишится своего земного
облика. Его Ка не найдет своей земной оболочки. И он никогда не встретится
в стране мертвых со своими близкими, родными. В их стране это  было  самым
страшным. В этот же вечер они пришли к писцу, знакомому Чечи. Он работал в
каменоломнях. Писец сообщил им еще более неприятные вести:
     - Сегодня собрали всех рабов и для устрашения их произвели  церемонию
проклятия. На каменных сосудах было начертано  имя  преступника,  а  потом
сосуды разбили, чтобы преступник был предан вечному проклятию.
     Чечи смотрел широко раскрытыми глазами  на  писца.  Такое  он  слышал
впервые. Потом с возмущением произнес:
     - Инар был прекрасный мастер и благороднейший человек. Мы все  должны
сделать, чтобы утешить его старого отца. Помоги нам. Во что бы то ни стало
мы  должны  выручить  его  останки  и  по  обычаям  нашей  родины  предать
погребению.
     Писец отрицательно покачал головой.
     - Это очень опасно и грозит смертью, тем более что беглых не поймали.
Наш начальник рычит и бросается на всех, как разъяренный лев. Он же не ваш
родственник, зачем вам подвергать себя опасности?
     - Мы не родственники ему. Но для нас Инар,  как  родной  брат,  и  мы
сделаем для него все, что сделали бы для родного брата, - горячо  возразил
Чечи.
     Руабен, угрюмо молчавший до сего времени, обратился к писцу:
     - Ты - опытный человек, знаешь порядки в каменоломнях  и  знаешь  как
избежать опасности. Помоги нам, и боги будут к тебе  милостивы  за  доброе
дело. Не считай нашего друга преступником. Я  думаю,  что  он  не  помогал
беглым, а просто хотел навестить отца, ведь он не видел его два  года.  Мы
хорошо расплатимся с тобой. Я могу тебе дать за это  сорок  локтей  тонких
тканей, двадцать мер зерна, пять каменных сосудов, кроме  того,  бирюзовое
ожерелье, три  электронных  браслета.  Подумай.  Но  время  не  терпит.  В
следующую ночь мы должны это сделать.
     Писец внимательно слушал. Глаза его заблестели.
     - Ты хорошую плату даешь. Но и риск велик. Кроме того...  Я  ведь  не
могу один взяться за это дело. Платить надо будет и другим участникам.
     - То, что я тебе предлагаю, заработано многими  месяцами,  -  ответил
Руабен. - Мы добавим еще, только сделай. Просим тебя.
     Писец заколебался.
     - Хорошо, дай подумать, как это сделать. Завтра в ночь будет дежурить
около него Меси. Днем - тоже мой хороший друг. С ними можно столковаться.
     Писец углубился в размышления.
     - Пожалуй, можно будет сделать. Сейчас я схожу к Меси  и  поговорю  с
ним. Без него это невозможно сделать. Но только вам придется добавить еще.
Для меня же... - писец замялся.
     - Ну, говори, чего ты  хочешь?  Нечего  время  терять,  -  заметил  с
досадой Чечи.
     - Вы оба мастера по камню. Для себя я хотел бы... хороший саркофаг.
     - Сделаем. Только сам добудешь для себя  алебастровую  глыбу.  Вдвоем
сделаем в течение года. Раньше нам не успеть, да ты  и  не  собираешься  в
страну мертвых.
     Писец сообщил им свой план.
     -  Теперь  же  идите  договаривайтесь  с  парасхитом   [парасхиты   -
древнеегипетские бальзамировщики]. Куда вы денетесь с трупом, если он  вас
не примет? Я иду к Меси. В полночь зайдите ко мне, решим все окончательно.
     Руабен и Чечи направились к парасхиту. Угрюмый  человек  неуважаемого
тяжелого ремесла, он выслушал их осторожное вступление, а затем сказал:
     - За большую  плату  могу  выполнить  ваш  заказ,  иначе  какой  толк
рисковать? Иной раз и у нас полиция ищет кое-что.
     И он назвал целый ряд вещей и продуктов за свою работу.
     Друзья вздохнули, переглянулись и согласились.
     - Как только мы расплатимся со всеми? Все на нашей беде наживаются, -
с горечью проворчал Чечи.
     - Соберем кое-что у друзей и родственников, в долг возьмем, - ответил
Руабен.
     Парасхит обещал ждать всю ночь на месте своей невеселой работы.
     Полдня друзья затратили на сбор необходимых вещей и  продуктов.  Брат
Инара, Аму, сходил к Тети, она отдала все украшения,  которые  остались  в
доме отца. К вечеру все было собрано.



                                   ТИЯ

     Ловкие руки молодой служанки бережно скользили по стройному телу юной
госпожи.  После  ванны  Тия  принимала  умащение.  Она  сидела,  рассеянно
посматривая в окно, и терпеливо ждала окончания процедуры, когда в комнату
торопливо вошла Ипут.
     Старшая молча ответила кивком на приветствие  сестры.  Ипут  села  на
мягкую, обитую кожей скамейку.
     - Мы скоро кончим, подожди немного!
     - Хорошо! Мне надо поговорить  с  тобой!  -  ответила  Ипут,  любуясь
прелестной наготой сестры.
     За прошедшие два года Ипут выросла и была в расцвете юности.  Рослая,
гибкая и  сильная,  она  немного  пополнела,  оттого  ее  жесты  приобрели
пластичность.    Резковатая    живость    подростка    сменилась    мягкой
женственностью. Чуть вздернутый носик придавал задор ее  круглому  личику.
Совсем недавно Ипут вышла замуж и старалась держать себя более солидно, но
беззаботность детства часто пробивалась в ее  поведении.  Молодую  госпожу
очень баловали, новизна положения ей  нравилась;  обязанностей  пока  было
мало, и она проводила время весело и бездумно.
     Тия внимательно взглянула на сестру и заметила, что Ипут на  сей  раз
чем-то  озабочена,  даже  более  того,  встревожена.  На  ее   лице   было
несвойственное ему выражение. У сестер часто бывали свои маленькие  тайны,
в которые они не посвящали никого. И на  этот  раз  Тия,  не  желая  вести
разговор при служанке, промолчала.
     Наконец, умащение было окончено.  Тия  стала  одеваться.  Она  ходила
почти всегда в белых платьях, оттого ее красота казалась строгой. Служанка
застегнула на шее ожерелье. Широкое, из крупных сердоликовых  и  ониксовых
бус, оно доходило до низкого выреза платья. На середине ожерелья  нанизаны
были три блестящих синих рыбки из лазурита головками  вниз.  Их  разделяли
золотые длинные капли.
     - Тия! Как же ты у нас красива! - с восхищением воскликнула  Ипут.  -
Ты самая красивая в Менфе!
     Тия подняла удлиненные глаза, чуть подведенные по обычаю  малахитовой
краской. В их задумчивой прелести совсем не было тщеславия.
     -  Нет,  Ипут!  Может  быть,  я  и  не  совсем  дурна.  Но  я  видела
девушку-простолюдинку, которую можно без сомнения назвать самой красивой в
столице. Ни в одном дворце я не видела знатной дамы, которая сравнилась бы
с ней по красоте.
     Они вошли в сад. С лица Ипут вдруг сбежала улыбка.
     - Пойдем к нашей скамейке.
     - Пойдем! - спокойно согласилась Тия. Они молча шли по красному песку
дорожек под тенистыми деревьями. В дальнем углу стояла их любимая скамейка
с удобной спинкой. Здесь они всегда вели уединенные беседы.
     - Я знаю о какой девушке ты  говоришь,  -  почему-то  начала  Ипут  с
непривычной серьезностью. - Это сестра скульптора Инара.
     - Да! Я о ней говорила, - вспыхнула Тия.
     - Ты все еще его не забыла? - очень серьезно спросила Ипут.
     Тия не ответила, она рассматривала какую-то букашку около своих ног.
     - Дорогая, ты счастлива с мужем?
     Тия пожала плечами:
     - Наверное, я должна быть счастлива. Он красив, статен,  добр.  Любит
меня и сына. Богат, наконец. Ты знаешь, все мои  желания  выполняются.  Он
только огорчен, что их мало.
     Тия посмотрела на сестру и совсем тихо добавила:
     - Но когда я вспоминаю Инара, я понимаю, что значит  счастье  любить.
Мне не забыть той радости, которую приносил один только его взгляд.
     - Значит, ты не любишь мужа, - убежденно проговорила Ипут. - Но... но
того ты должна забыть.
     - Я же не нарушаю супружеской верности, - грустно улыбнулась Тия.
     - Дорогая Тия! Я очень спешила к тебе сегодня. Ты  слышала  о  побеге
рабов?
     - Да... слышала, - рассеянно ответила старшая.
     - Видишь ли... Дело в том... в том... что там был...
     - Инар? - вдруг побледнев, прошептала Тия.
     - Да! Почему-то в эту историю попал и Инар,  хотя  там  были  главным
образом  рабы-иноземцы...  Но...  это  еще  не   все...   -   нерешительно
остановилась Ипут, обняв сестру.
     - Как, не все? - с ужасом спросила Тия.
     - Да, дорогая сестра! Случайно один из лучников подстрелил его.  Инар
погиб. - Она прижала к себе Тию. - Я хотела об этом сообщить  тебе  раньше
других, чтобы ты не выдавала себя и не навлекла неприятностей.
     Ипут гладила руки сестры, сотрясавшейся в беззвучных рыданиях.
     Поздно вечером печальная Тия  осталась  одна  в  своей  комнате.  Она
сидела в темноте и смотрела на почти  черное  небо.  На  нем  ярко  горели
звезды. Где-то около нее витала душа Инара. Ведь он любил ее одну в  своей
недолгой жизни. Тия принесла светильник,  сняла  бутон  и  зажгла  льняной
фитиль. Язычок желтого пламени  поднялся  кверху.  Она  села  на  стул.  В
трепетном огоньке лепестки светились  золотом,  нежно  розовели  и  сияли.
Сквозь них свет падал на желтую сердцевину, и она радовала глаза солнечной
теплотой.  На  темной  зелени  малахитовых  листьев  алебастровая  чашечка
раскрытого цветка  глубоко  трогала  душу  чистотой,  свежестью  и  нежным
сиянием.  Казалось,  тонкая  душа  ее  творца  светилась  и  жила  в  этом
необычайном каменном творении.  Тия  вспомнила  Инара,  не  чувствуя,  как
бежали слезы по лицу.



                          ЕЩЕ ОДНА НОЧЬ НА РЕКЕ

     Ночь  была  непроницаемо  темной.  Время  от  времени  речная  стража
патрулировала вверх и вниз по течению. Вот  она  в  последний  раз  прошла
почти по середине реки. Судовые факелы выхватывали  из  темноты  небольшие
неровные пятна, а за ними мрак  казался  еще  гуще.  Два  десятка  усталых
гребцов с тоской думали о бесполезном поиске в ночной тиши.
     Но всего в сотне локтей от  освещаемой  полосы  беззвучно  притаилась
лодка, и три легкие тени, казалось, вросли в нее. Вот шумно плещущее судно
прошло, стало тихо. Красные факелы его направились  к  восточному  берегу.
Три тени в лодке облегченно вздохнули, осторожно задвигались и направились
туда же, только южнее. Вода тихо журчала под осторожными взмахами весел.
     - Тише! Барка пристала. По воде шум разносится далеко, - тихо  шепчет
Чечи.
     - Надо спешить, у нас мало времени остается, - так же тихо  возражает
Руабен.
     - Как можно в темноте пристать в нужном месте?
     - Чечи, правь к берегу! Поплывем вдоль  берега,  -  тихо  приказывает
Руабен.
     Еле слышно шуршат тростниковые заросли в пугающей черноте ночи. Троим
в лодке чудятся опасности на каждом шагу. В  головах  неотвязные  мысли  о
засаде полиции, которая вот-вот схватит  и  предаст  страшному  наказанию.
Кругом природу населяют боги в воде, в травах, в небе. Угодна ли им жертва
троих отважных и их деяние? Каждый из них беззвучно шевелит губами. Руабен
умоляет о помощи Исиду. Брат Инара, Аму, взывает к богу реки Хапи. А  Чечи
убеждает Птаха, что он  должен  помочь  Инару.  Ведь  Птах  -  покровитель
ремесленников. А Инар был так искусен. И разве он не работал,  как  никто,
для храма Птаха?
     Лодка медленно петляла, следуя за извилистой линией речных  зарослей.
Каждый мучительно думал о времени, теряемом в слепом  поиске  условленного
прохода. Руабен напрягал  зрение,  но  ночью  все  мелкие  заливчики  воды
казались одинаковыми.
     - Хотя бы они передали сигнал с берега, - проговорил с  беспокойством
Чечи. - Разве здесь найдешь?
     - Скоро светать начнет, - с тоской шепчет Аму.
     Прошли еще несколько сотен локтей.
     - Слышите? - вдруг радостно произносит Чечи.
     С берега явственно  доносится  через  четыре  промежутка  стрекотание
цикады. Чечи отвечает так искусно, что Руабену  кажется,  будто  настоящая
стрекотунья забралась в их лодку.
     - А вдруг засада? - шепчет Аму. - У Руабена от этой  мысли  выступает
холодный пот на лбу.
     - Чечи? - тихо раздается с берега.
     - Там тоже  не  меньше  нас  волнуются,  -  шепчет  Чечи  и  уверенно
направляет лодку в узкий заливчик.
     В темноте выделились две тени, и лодка уткнулась в илистый берег.
     - Все в порядке?
     - Да, а у вас?
     - Все сделано. Забирайте  поскорее  и,  не  теряя  времени,  плывите.
Сколько страха натерпелись! Только кончили, пришли  с  проверкой.  Да  еще
кто! Псару. А ты знаешь, какой  он  придира?  Но,  вместо  него,  положили
умершего раба.
     Маленьким затененным светильником Руабен  посмотрел  на  лицо  трупа,
отодвинув предварительно  циновки,  в  которые  он  был  завернут.  Только
длинные узкие брови были  удивительно  знакомы.  И  от  того,  что  увидел
Руабен, он долго потом содрогался: жара и хищники разрушили яркую  красоту
юноши.
     Они быстро перенесли останки Инара в лодку и бесшумно отчалили.
     Прошло двое суток, и во многих  местах  бродили  патрули,  встреча  с
которыми не сулила ничего хорошего.
     На востоке появилась  желтая  полоска,  постепенно  разливающаяся  по
горизонту, когда трое вышли со  своей  ношей  на  берег  и  направились  к
парасхиту.
     Все шло хорошо, и они уже успокоились,  когда  вдруг  Руабен,  идущий
впереди, увидел свет факелов, и сейчас же до них донеслись  голоса  людей.
Навстречу шла ночная стража. Все замерли, не зная,  что  делать.  Переулок
был узким, и свернуть было некуда.
     Чечи внезапно повернулся и тихо скомандовал:
     - Здесь невысокая стена, я полезу наверх, а вы подайте мне.  Скроемся
в саду.
     Руабен подставил ему спину, а потом вдвоем с Аму подали тяжелую ношу.
Стража неумолимо приближалась. Аму поднялся  наверх,  а  Руабен,  которому
некому было помочь, никак не мог этого сделать. Чечи,  наблюдавший  сверху
за его попытками, спрыгнул и молча помог ему подняться. Удивленный Руабен,
затаившись на стене, наблюдал.
     Через минуту стража подошла. Чечи смело шел навстречу.
     - Кто ты такой? Куда  идешь?  -  грубо  обратился  к  нему  начальник
стражи.
     - Резчик по камню. Иду домой.
     - Где был? Почему так поздно? Что ты, не знаешь приказа?
     - Где был? А ты не знаешь, откуда поздно  возвращаются  мужчины?  Сам
был молодым. Хочешь, тебя проведу туда.
     Стражники рассмеялись.
     - Проходи, проходи! В следующий раз не ходи так поздно.
     Чечи быстро зашагал вперед, а стражники, посмеиваясь,  пошли  дальше.
Через  пять  минут  Чечи  вернулся.  Он  долго  и  осторожно  оглядывался.
Спустившись со стены, все снова продолжали путь. Уже редел сумрак ночи. На
востоке краснело и загоралось небо. Руабен шел и думал с благодарностью  о
Чечи, о его мужестве.
     Теперь хмурый, устало ссутулившийся под горькой ношей, Чечи ничем  не
напоминал бойкого и развязного парня,  который  только  что  ловко  провел
подозрительную стражу. Изнемогая от  тяжести,  взволнованные  непрестанной
опасностью и приближающимся рассветом, они молча шли,  с  трудом  переводя
дыхание. Но вот, наконец, и цель. Парасхит открыл им  калитку  на  стук  и
повел внутрь двора. Они не стали развертывать труп,  а  положили  его  под
камышовый навес, около кучи самородной соды или натроновой соли,  как  еще
ее называли. Здесь же  лежало  много  трупов  рядами,  видимо,  с  разными
сроками. После извлечения внутренностей, полость живота вымывали пальмовым
вином, и трупы натирали содой, предохраняющей от  гниения.  Руабен  и  его
спутники мельком окинули двор парасхита и поспешили к выходу.
     - Через семьдесят дней придете за мумией, - сказал парасхит.
     Чечи шел со слезами на глазах. Перед ним все еще  стоял  живой  Инар,
красивый, с веселыми  глазами.  То,  что  они  положили,  невозможно  было
вообразить Инаром.
     Шатаясь от усталости и пережитых волнений, добрели они до двора Анупу
и свалились на циновки.
     Руабен теперь почувствовал облегчение. Он понял, как важно  было  для
всей его будущей жизни исполнить долг перед погибшим другом.
     - Благодарю вас от  отца,  от  сестры  и  всей  моей  семьи  за  вашу
преданность и доброту. Ведь вы рисковали жизнью,  -  с  волнением  говорил
Аму.
     - Инар был для меня другом и братом, - ответил Руабен.
     - Мне он спас жизнь, когда я тонул на реке, - тихо отозвался Чечи.
     Прошло семьдесят дней. То, что  было  Инаром,  превратилось  в  сухую
сморщенную мумию. В нее заложили благоухающие смолы и запеленали в  тонкие
льняные ткани. Под ними у самого сердца положили тонкий девичий перстень с
красным камнем и амулет в виде жука-скарабея.  На  лицо  надели  прекрасно
изготовленную гипсовую  маску.  Блестящие  стеклянные  глаза  сделал  Аму,
алебастровый саркофаг - Чечи и Руабен. Любящие руки хорошо снарядили его в
далекий путь - на поля Иалу, где он прежде всего встретится с  матерью,  а
потом, когда придет время, и со всеми остальными близкими людьми.
     В глубочайшей тайне был совершен обряд погребения по  обычаям  Черной
Земли. Джаджаманх, хранитель многих тайн  ремесленного  Анхтауи,  отправил
юношу в страну Молчания. Несчастный отец его Анупу утешал себя мыслью, что
скоро их Ка встретятся там в новой жизни.



                        ДОМОЙ К АСУАНСКИМ ПОРОГАМ

     Прошло шесть лет с тех пор, как Руабена  оторвали  от  родного  дома.
Хемиун обещал отпустить скульптора за семьей по окончании работы  над  его
статуей. В награду он обещал ему маленький домик с садом.  Руабен  начинал
работать с первыми солнечными лучами и уходил из  мастерской,  когда  было
темно.
     И  вот  окончено  изображение  князя,  великого  зодчего  Ахет  Хуфу.
Властный, волевой вельможа был запечатлен на тысячелетия в  камне.  Хемиун
остался очень доволен работой своего любимого мастера. Наконец, Руабен мог
поехать за Мери и детьми. Князь дал ему попутное поручение - изготовить  и
привезти  для  царского  дворца  блоки  розового  гранита.  Селение  Белая
Антилопа было недалеко от Асуанских  каменоломен.  По  поручению  Хемиуна,
барка, следовавшая в те края, взяла с собой Руабена. Скульптор второй  раз
плыл  по  реке.  Однако  теперь  он  был  важным  господином  и   ехал   с
государственным поручением.
     В Асуане Руабен, сдерживая  нетерпение,  прежде  всего  направился  к
начальнику каменоломен, чтобы выполнить задание Хемиуна.
     Начальник каменоломен Ренси сидел на веранде. Над ним стояли  рабы  с
опахалами. Ренси был в дурном настроении,  проклинал  жару  и  пил  теплое
пиво. Пот крупными каплями выступал  на  его  жирном  лице.  В  довершение
донимали проклятые мухи.
     Слуга доложил о приезде чиновника из Менфе. Ренси принял гордую  позу
и надменно ответил на поклон  вошедшего  Руабена.  Но  когда  он  прочитал
предписание на папирусе с печатью самого всесильного  Хемиуна,  известного
всей Кемет, на лице исчезло раздражение; он вежливо  пригласил  скульптора
сесть и начал внимательно его слушать.
     "Кто его знает, - думал про себя Ренси, - может,  он  знатная  фигура
при чати. А по костюму  разве  разберешь?  Сандалии  дорогие,  материя  на
повязке тонкая, такие носят и придворные.
     Руабен подробно рассказал, какие нужны размеры блоков и  какие  цвета
гранита. Начальник  про  себя  отметил,  что  молодой  чиновник  прекрасно
разбирается в каменных материалах.
     Ренси очень не хотелось выходить в жару из управления, но он все-таки
сел на носилки и предложил вторые Руабену, но последний отказался.
     Дорога, по которой  подвозили  камень,  была  совершенно  голой,  без
единой травинки. Стояла убийственная жара, свойственная  Верхнему  Египту.
Казалось, что люди входят в раскаленную печь.
     Руабен задумчиво рассматривал суровые скалы. От слепящего солнца  все
кругом было одинаково белесым, и глазам не на чем было  отдохнуть.  Здесь,
на границе с Нубией, работа в каменоломнях была совершенно нестерпимой.  В
пекле и пыли люди ломали крепчайший гранит,  придавая  ему  нужную  форму.
Руабен встречал ненавидящие глаза  рабов  под  притворной  почтительностью
поклонов  и  соглашался  в  душе,  что  смерть  могла   бы   быть   только
освобождением от  этого  кошмара.  Крепость  цепей  да  удары  специальной
бегемотовой плетки заставляли людей насильно жить, чтобы  работать.  Здесь
было хуже, чем во всех каменоломнях. Он с надсмотрщиком направился в глубь
разработок,  где  копошились  сотни   костлявых   людей.   Среди   розовых
беспорядочных глыб мелькали черные спины,  блестевшие  от  пота.  Струпья,
язвы,  волочащиеся  ноги...  Пока  они  продвигались  к  пластам  наиболее
красивого гранита, он увидел несколько  человек,  упавших  от  слабости  и
истощения.
     Через два дня выбор гранита был закончен, блоки размерены, после чего
началась работа по отделению их от массива. На  несколько  месяцев  Руабен
освободился. Теперь он мог поехать в родное селение.



                             СНОВА НА СВОБОДЕ

     Прошло более двух лет с тех пор, как Тети  стала  наложницей  Яхмоса.
Нет, она не стала его женой. Простолюдинка, без средств, она не имела прав
жены, собственного богатства. Не госпожа и не  рабыня.  Она  не  старалась
завоевать любовь Яхмоса, на подарки не смотрела.  Приказывали  -  надевала
украшения, а потом снимала их. Жены Яхмоса  ненавидели  ее  за  редкостную
красоту, за бархатную кожу, за гордую поступь, за каждый  поворот  точеной
головы.
     Нет, Тети не простила ему ничего. Гибель Инара  только  обострила  ее
ненависть. Но она была во власти Яхмоса.  Было  еще  одно  обстоятельство,
которое навсегда легло пропастью между ней и жрецом. У Тети  родился  сын.
Здоровый красивый ребенок, он заполнил ее душу, стал центром мира. Мальчик
рос, хорошел. Забавный и милый, он примирил ее со многим, даже ненависть к
Яхмосу притупилась.
     Однажды ее вместе со слугами и некоторыми женами послали  в  одно  из
поместий на уборку урожая. Через несколько дней, вернувшись домой, она  не
нашла ребенка. Все странно отмалчивались. Вне себя от горя и  негодования,
она ворвалась к  Яхмосу,  оттолкнув  слугу,  хотя  даже  главная  жена  не
решалась к нему заходить.
     - Где мой сын?
     Яхмос, сузив глаза, рассматривал ее как бы  вновь.  Возмущение  очень
шло к ней, и он любовался ею.
     - Где мой сын?
     Он чуть скривил губы:
     - Он не только твой, но и мой. Мальчик отдан  жрецам  Тота.  Там  его
будут воспитывать лучше, он станет писцом.
     - Отдай моего ребенка, он должен быть со мной.
     - Повторяю тебе: он отдан жрецам Тота. Там не  только  он,  но  много
других детей. Он здоров. Вернуть его  нельзя.  Воспитывают  детей  и  учат
жрецы храма Тота.
     В отчаянии Тети наговорила ему много  резких  слов,  назвала  убийцей
брата. Он молча слушал. Из-под сдвинутых бровей мрачно  сверкали  холодные
глаза. Потом он встал, сдавил железной рукой ее плечо и вывел из  комнаты,
не сказав ни слова. Задохнувшись от боли и горя, она долго лежала на своей
постели. Много дней на плече оставались черные пятна от пальцев жреца.
     Успокоившись немного, она стала обдумывать, как ей навсегда вырваться
отсюда к отцу. Она сумела выскользнуть из  дома  и  отправилась  к  старой
колдунье. Вскоре после этого Тети стала как-то странно дурнеть. Лицо стало
серым, исчез румянец, потускнели и  утратили  живой  блеск  волосы.  Яхмос
встречал ее во дворе и каждый раз удивлялся перемене. Ему  и  в  мысли  не
могло прийти, что Тети втирает в кожу золу и еще какие-то  порошки,  чтобы
уничтожить  свою  привлекательность,  принесшую  ей  много  горя.  Она  не
обращала внимания на злорадный шепот  женщин,  что  нищая  гордячка  стала
дурнушкой. Яхмос перестал ее замечать.
     После нескольких бессонных ночей она появилась перед  Яхмосом,  когда
он сидел в саду у пруда. Перед ним лежала груда папирусов. Он углубился  в
разбор  их  и,  услышав  ее  голос,  с  досадой  оторвался.  Поблекшая,  с
опущенными потухшими глазами, с тенями от бессонных ночей,  она  ничем  не
напоминала ту жизнерадостную задорную  девушку,  которая  года  три  назад
околдовала его.
     Яхмос посмотрел на нее  внимательно.  Он  не  нашел  в  ней  прежнего
очарования. Слипшиеся от слез ресницы прикрывали глаза. И он хорошо  знал,
как часто эти же пушистые, как черные  страусовые  перья,  ресницы  гасили
огонь ненависти к нему. Теперь  она  стояла  на  коленях,  и  из  глаз  ее
струились крупные слезы.
     "Как она подурнела! - подумал жрец. - Как  эти  простолюдинки  быстро
теряют привлекательность".
     - Что ты хочешь? - холодно спросил он.
     - Молю тебя во имя Птаха и всей святой девятки, отпусти меня к  отцу.
Он одинок, стар и совсем больной. За ним некому ухаживать.
     Яхмос же посмотрел на ее щеки и снова подумал:
     "Куда девался ее румянец, который вызывал столько зависти и злости  у
женщин? Как униженно склонила спину эта недавняя гордячка".
     Яхмос продолжал  смотреть,  ему  доставлял  удовольствие  жалкий  вид
молодой женщины. Она была покорна, как рабыня, и  он  вспоминал,  как  три
года назад сверкали ненавистью прекрасные глаза девушки  и  как  восхищала
она его. Он подумал, что, пожалуй, лучше всего  ее  отпустить,  не  видеть
слезливого лица. Слуг и рабов у него достаточно. Можно иногда  проявить  и
доброту. И женщинам он доставит удовольствие.
     - Хорошо! Отпускаю тебя,  -  сказал  он  наконец.  -  Скажи  об  этом
домоуправителю, собери вещи, которые я тебе дарил, и можешь идти к отцу.
     Она благодарно прикоснулась мокрым лицом к его большим холеным ногам,
он отодвинул их. Тети встала и пошла к дому. Жрец провожал  ее  любопытным
взглядом. Порыв радости вдруг вернул  легкость  ее  походке.  Как  светлая
тень, скользнула она меж деревьев и скрылась.
     Чувство, похожее на сожаление, шевельнулось в  его  душе.  Он  собрал
свитки и отнес их в ларец, затем  поднялся  на  открытую  веранду  и  там,
скрытый большими цветами, стал наблюдать за двором. Через несколько  минут
показалась Тети.  Давняя  забытая  грация  появилась  в  ее  стремительной
походке. Она торопливо покидала место, полное горечи. Радость сияла  в  ее
глазах. От волнения яркая  краска  появилась  на  ее  лице,  и  она  стала
прежней. Он наблюдал за ней несколько секунд,  пока  она  не  скрылась  за
углом стены. И вдруг Яхмос сообразил, что в руках у нее  ничего  не  было.
Заинтересованный, он спустился вниз на женскую  половину  и  прошел  в  ее
угол. Женщин здесь не было, домоуправитель с недоумевающим  видом  смотрел
на разбросанные на постели вещи. Пожав плечами, он произнес:
     - Ничего не взяла. Странная она какая-то.
     Яхмос смотрел на цветные ожерелья, на электроновые запястья и золотые
кольца - все  его  подарки  и  платья  лежали  на  постели,  с  презрением
брошенные хозяйкой.  А  ведь  он  дарил  ей  больше,  чем  другим.  Гордая
простолюдинка не захотела взять ни одного его подарка, ни  одной  вещи.  И
ушла в старом платье, в  котором,  как  в  западню,  вбежала  в  храм.  Он
задумчиво перебирал безделушки и уже сожалел об ушедшей.
     Как птица вырвалась из силков, не оглянувшись  на  его  богатый  дом,
побежала к  нужде  и  лишениям.  В  его  доме  она  могла  занять  высокое
положение. Как поразительно она  была  хороша!  Удивленный  взмах  длинных
бровей, совершенней которых не провел бы и художник. Она стояла перед  ним
униженная, словно приносила жертву свободе, а  ушла  такая  же  гордая.  В
выпуклых глазах его не было никогда тепла. Виновник гибели брата и матери,
он мог внушить ей лишь отвращение.  Мог  привязать  ее  ребенком  и  опять
проявил жестокость. В  первый  раз  жрец  винил  себя.  Странная  девушка.
Богатство, могущество власти не имели для нее никакой цены.
     Богатый, могущественный жрец ходил по саду и думал о непонятных людях
из народа.



                             В РОДНОМ СЕЛЕНИИ

     Яркое солнце дробилось на воде тысячами ослепительных искр и блесток.
Река, сжатая наступающими скалами, стремительно рвалась вперед на простор.
Лодка неслась почти без  помощи  весел.  Мальчик  лет  пятнадцати  ловкими
движениями  управлял  челноком.  Они  пронеслись  мимо  зеленого   острова
Элефантины и выплыли на расширяющуюся долину.  Теперь  глаза  отдыхали  на
зеленых берегах, преображенных  трудом.  После  бесплодных  скал,  дышащих
жаром, отрадно было видеть  поля,  сады,  селения,  спрятанные  в  зелени.
Мальчик сверкал яркими глазами и ослепительными зубами на черном от загара
лице. Он радовался, что немного заработает, а со строптивым течением  реки
он привык управляться...
     В душе Руабена все трепетало от радости, от ощущения близкой  встречи
с дорогими людьми, с любимыми местами. Он старался представить лицо  Мери,
ее ласковые большие глаза.
     Наверное, она такая же худенькая и тоненькая и все такая же быстрая и
легкая. Руабен улыбнулся, представляя ее смущение, когда он выложит ткани,
браслеты, запястья, множество украшений и дорогих подарков, о которых  она
не могла и  мечтать.  Он  любовно  подбирал  их,  представляя,  как  яркое
ожерелье обнимет ее стройную тонкую шею, а золотистая смуглость лица и рук
станет еще красивей от соседства с белой, шелковистой и прозрачной тканью.
Теперь, наконец, Мери забудет все горечи  и  трудности.  Пепи  теперь  уже
большой, он будет учить его ваянию, и  мальчик  тоже  станет  скульптором.
Дочка выросла и теперь помогает Мери. Всем он везет много подарков. В двух
больших корзинах много игрушек, сластей и подарков родным.
     Вскоре они подплыли к берегу  и  остановились  у  места,  где  Руабен
всегда высаживался  раньше.  Он  отказался  от  помощи  мальчика  и  щедро
расплатился с ним  куском  добротной  ткани.  Тот  направил  лодку  против
течения в обратный путь, а Руабен,  взявшись  за  тяжелые  корзины,  пошел
вверх, домой. Он шел быстро, почти бегом, не встречая на пути  никого.  Со
всех сторон его обступили  родные  запахи  реки,  смешавшиеся  с  запахами
знойных ветров сухой Нубии. Но сильнее всех их были волнующие, привычные с
детства ароматы влажной, пропитанной водой земли, трав,  овощей,  растущей
зелени. Они шли из родного мира, который снился ему там, в далеком городе.
Над его головой шелестели ветви. По сторонам виднелись убогие хижины, и он
вспоминал соседей, живущих в них.
     Волнуясь, он ускорил шаги и, не встреченный никем,  подошел  к  своей
хижине, стоящей в стороне от других. И, наконец, бурно  дыша,  толкнул  до
боли знакомую калитку, вошел внутрь двора и остановился как вкопанный.
     Чужая, незнакомая женщина поливала из большого кувшина густую  зелень
огурцов. Не ожидая посторонних, она была лишь в короткой  повязке.  Увидев
торопливо ворвавшегося незнакомца, она выронила от неожиданности кувшин, и
вода, журча, вылилась на землю. Глаза ее растерянно смотрела на Руабена, в
них появился испуг. Двое чужих, не его детей, копошились  в  песке,  играя
стеблями папируса и щепками.
     - А где?.. - спросил Руабен, не смея продолжить. Что-то  в  душе  его
замерло в ожидании непоправимого.
     Женщина смотрела на него в замешательстве:
     - Ты прежний хозяин дома?
     - Да, я хозяин дома... А где моя жена и дети?
     Женщина помедлила, вздохнула и тихо сказала:
     - Жена твоя... умерла года два назад. А сын живет у брата, у Бату.
     - Умерла. Как умерла? Почему? - не сознавая, спросил  Руабен,  истина
жестоких слов еще не дошла до него.
     - Я не знаю... Люди говорили, что она болела долго и  больная  ходила
работать. Нужда, дети, поневоле пойдешь. Потом пришла как-то и  больше  не
вставала. А девочка умерла раньше. Она брала ее с собой иногда в поле, там
ее укусила змея.  -  Женщина  с  беспокойством  посмотрела  на  Руабена  и
добавила: - У твоей жены были большие долги живому  богу,  и  Хати  продал
землю и дом мужу. Мы живем здесь уже два года.
     Но Руабен уже не слышал этого; сраженный, он опустился  на  землю  и,
уткнувшись в сухой песок, лежал, вздрагивая, ничего не сознавая.
     В течение долгих шести лет он стремился сюда,  тосковал,  делал  все,
чтобы скорее вернуться. Родная  хижина,  убогая,  но  бесконечно  дорогая,
снилась ему на чужбине. Он не позволял  ни  одной  женщине  волновать  его
чувства, все они были отданы единственной Мери... Да, он думал о ее нужде,
о горечах своей семьи, он представлял те  невзгоды,  которые  должны  были
пасть на долю Мери после его отъезда. Но никогда у него не было мысли, что
она может умереть. Тогда, шесть лет назад, Мери была в отчаянии, опасности
угрожали ему. С трудовой повинности возвращались  далеко  не  все,  многие
погибали там, а живые часто возвращались калеками.  Оба  хорошо  знали  об
этом. Но ведь она оставалась  дома  и,  казалось,  что  ее  жизнь  была  в
безопасности. В этом маленьком доме  все  носило  следы  их  забот,  труда
многих лет.
     Безвестный земледелец, тяжелейшим трудом добывающий для  своей  семьи
хлеб, которого не хватало на каждый день, он был тогда безмерно  счастлив.
После долгого дня ласковая улыбка его юной подруги  вознаграждала  за  все
муки. Теперь он был знаменитым мастером, носил дорогие сандалии  и  тонкие
ткани. В Менфе его принимали по осанке и одежде за господина.  Но  как  он
был одинок и какая горькая тоска скрывалась за его спокойным лицом! Здесь,
где  все  было  сделано  их  руками,  хозяйничали  чужие  люди.  О!  Исида
всемогущая! Святая Эннеада!  Почему  вы  ее  не  сохранили?  Чем  она  вас
прогневала?
     Новая хозяйка принесла ему воды, он машинально  выпил  и  сел,  молча
осматривая место своего прошлого счастья. До сознания дошло, что  сын  его
жив.
     Он поднялся и понуро побрел со своими корзинами  и  ненужными  теперь
подарками для Мери. Дом брата находился на  другом  конце  селения.  После
столицы хижины земляков показались его печальному взору особенно  жалкими.
Лишь прекрасные пальмы да густая зелень садов прикрывали вопиющую  нищету.
Мужчины в этот час были на полях, на улицах копошились дети, да за стенами
оград виднелись женские фигуры на огородах. Голые ребятишки с любопытством
таращили живые глазенки на незнакомого дядю, не  похожего  на  деревенских
жителей. Но детей он не узнавал, многие  родились  после  его  отъезда,  а
другие выросли.
     Жена брата испуганно глянула  на  него,  как  на  выходца  из  страны
мертвых. Они поздоровались, сели на  скамью  у  очага,  и  Хаит,  вздыхая,
проговорила:
     - А ведь мы давно решили, что  владыка  мертвых  взял  тебя  к  себе.
Только бедная Мери до конца верила, что ты вернешься.
     В это время во двор вошли дети - два мальчика лет  девяти  и  девочка
лет пяти. Они  о  чем-то  оживленно  разговаривали,  но,  увидев  Руабена,
смолкли. А он,  затаив  дыхание,  напряженно  рассматривал  их,  отыскивая
родные черты. Стройный, худенький мальчик смотрел на него глазами, полными
такого страстного ожидания и страха, что сомнения его исчезли. И глаза эти
так напоминали глаза Мери. Руабен  порывисто  шагнул  вперед,  и  мальчик,
поняв все, с звенящим криком бросился отцу  навстречу.  И  только  теперь,
обняв слабые мальчишечьи плечи, Руабен со всей болью  почувствовал  горечь
утраты. Со всей остротой много пережившего человека он понял, как ждал его
осиротевший  ребенок.  Где-то  в  его  сознании  жила  надежда,  что  отец
вернется. Он жадно рассматривал мальчика, и на душе у  него  потеплело  от
счастливых детских глаз.
     Потом он достал столичные игрушки и сладости. Подарки,  выбираемые  с
такой любовью и нежностью, пошли другой женщине - жене брата.  С  глубокой
горечью думал он о том, что Мери в своей короткой жизни так  и  не  видела
красивых  вещей,  которым  радуется  женский  глаз.  Исполненный  глубокой
печали, он терзал себя, винил и задавал себе вопрос, что же он  не  сделал
из того, что мог бы сделать? Как мог  бы  он  помочь  ей,  сломавшейся  от
непомерной тяжести и до конца преданной ему?
     Хант положила на раскаленный  очаг  лепешки  и,  прикрыв  их  горячей
золой, подошла к Руабену, погруженному в мрачное раздумье.
     - Напрасно ты винишь себя. Трое из наших сельчан не вернулись совсем,
погибли там. Двое из них умерли от истощения, а третьего придавило камнем.
Лишь один вернулся и рассказал про их конец.  От  вас  троих  не  было  ни
слуху, ни духу. К тебе одному боги были милостивы. Мери всегда твердила  -
вернется он. Никто не мог ее разубедить, что ты не вернешься.
     Руабен молча слушал. Все, к чему он стремился, погибло, и он  остался
еще более одиноким, чем был, но теперь уж  без  надежды.  Подошел  Пепи  и
робко прижался к нему. Отец большой сильной рукой погладил его и прижал  к
себе единственное, что осталось от его семьи. И невольно пришла ему мысль,
что и его семья принесена  в  жертву  все  той  же  царской  гробнице.  Он
вспомнил ее огромную каменную громаду, которая  поглотила  тысячи  жизней,
разрушила множество семей, искалечила  многие  детские  судьбы,  отняла  у
невест любимых, у родителей - сыновей.
     Руабен сидел подавленный и угрюмый.
     А весть о  его  возвращении  уже,  сделав  несколько  кругов,  обошла
селение,  и,  когда  кончились  работы,  запыхавшийся  Бату  обнял  брата,
неожиданно воскресшего из мертвых.
     Пришли родственники, друзья, сельчане. На дворе расстелили циновки, и
на них появились лепешки, огурцы,  печеная  рыба,  финики,  сушеное  мясо.
Нашлось и пиво. Печальному Руабену невольно  пришлось  принять  участие  в
празднике в честь его возвращения. Он не  успевал  отвечать  на  множество
вопросов, которые ему задавали. Но у всех был один общий вопрос, скоро  ли
кончат пирамиду? Будут ли еще требовать людей из общин?
     Теплота, искренняя радость, с которой обращались  к  нему,  растопили
его горе, и немного забылся среди людей, на долю которых выпадало так мало
радостей. Сегодняшний вечер казался им большим праздником. Потом они долго
будут его вспоминать.



                                  ХЕМИУН

     Хемиун, грузно ступая за факельщиком, морщился от застойного пыльного
воздуха. Капли стекали с его лица, голую  грудь  щипал  пот,  смешанный  с
пылью. Платок, которым вытирался, был влажен. Иногда князь останавливался,
отрывисто приказывал:
     - Сгладить  ступеньки  пола...  расширить  проход...  сделать  больше
отверстие для связи с наружным воздухом.
     Начальник Ахет Хуфу  с  трепетной  боязнью  слушал  и  для  памяти  в
указанных местах оставлял жирные знаки углем. И хотя Хемиун  задыхался  от
жары, от спертого воздуха, он прошел весь намеченный путь.  Три  часа  они
поднимались по бесконечным коридорам, по мрачным узким ходам, заглянули  в
тупики, побывали в заупокойной камере, спускались по  подземным  ходам.  И
убеждались, что построена эта толща сплошного камня на тысячелетия.
     Но вот они вышли на северную сторону,  где  был  вход,  и  опустились
вниз. Князь остановился и жадно  вдыхал  свежий  влажный  воздух  с  реки.
Начальник и хранитель пирамиды, подобострастно склонившись, спросил:
     - Как повелишь, досточтимый господин,  следует  ли  поставить  больше
каменосечцев и доделать все?
     Хемиун усмехнулся, холодно смерил глазами спутника:
     - Его величество пребывает в крепком  здравии,  да  будет  он  жив  и
могуч. Он не спешит в страну Молчания. Пусть работают человек пять. Дурной
это знак - окончить гробницу, когда жив повелитель.
     Хранитель пирамиды съежился.
     - Будет исполнено, как ты сказал, мой господин.
     Отдышавшись и посвежев,  Хемиун  отправился  осматривать  заупокойный
храм. Здесь, в небольшом  зале  без  потолка,  стояли  глыбы  мрамора,  из
которых  должны  были  делать  статуи  живого  бога.  Работы  были  только
намечены, и Хемиун остался доволен.
     - Не спеши с концом, отправь часть на отдых, оставь лишь скульпторов.
Три десятка лет спешили так, будто гнались за нами  боги  зла,  теперь  не
надо, - сказал будто с сожалением.
     -  Завтра,  мой  господин,  будет  исполнено,  -  заверил   хранитель
пирамиды, пригнув в поклоне полнеющий стан.
     Хемиун отправился ко дворцу фараона, довольный  тем,  что  больше  не
надо ходить в толщу Ахет Хуфу.  Десятки  лет  жил  он  в  напряжении.  Дел
навалилось столько, что, казалось, они по силам только богу ремесла Птаху.
И все же выполнен замысел, который считали невозможным. Могучая воля  чати
правила непреклонно и жестоко, не считаясь с  жертвами.  Главный  виновник
зла  -  он,  Хемиун.  Дядюшка  Хуфу  стоял  в  сторонке,  только  капризно
допрашивал: скоро ли? Живой бог... А кто же он, Хемиун? Уж не богом ли зла
Сетом его считают? От неожиданной мысли он  даже  остановился,  с  горечью
сжал губы. А  ведь  верно.  Кто  же  он,  как  не  Сет,  после  моря  зла,
принесенного народу вот этим белым прекрасным чудовищем.
     Измученный досадными мыслями, он пришел в царский дворец. Дяди там не
было, он катался на реке. В тенистом садике  присел,  потребовал  у  слуги
прохладного вина. Набродившись в духоте пирамиды и по жаре,  князь  устал.
Подошел придворный вельможа, подсел.
     - Здравия и благополучия  тебе,  светлейший  князь!  Да  одарит  тебя
удачами Великий Птах!
     - И тебе здравия и успехов, благоденствия твоему семейству! - ответил
Хемиун.
     -  Наши  успехи  всегда  одинаковы,  -  с   достоинством   поклонился
придворный. - Я пребываю при нашем живом боге хранителем сандалий, вот уже
двадцать лет минуло и знаю на ногах его величества каждый волосок,  каждый
ноготок. Не было такого случая,  чтобы  сандалии  на  благословенные  ноги
нашего повелителя, жизни ему, здоровья и силы, были не в  пору  или  жали,
или - не допусти до этого боги - натерли пальцы. Я счастлив от близости  к
живому богу и от щедрот ко мне, недостойному.
     Хемиун, слушая его думал:
     "О Тот, мудрейший из богов! Как  можно  два  десятка  лет  заниматься
только сандалиями, пусть и царя, и при этом быть счастливым?" - рот  князя
презрительно скривился. Позабыв о собеседнике, он ушел в  свои  мысли.  Ум
разрушает счастье. Ищущий и подвергающий все сомнению ум не довольствуется
тем, что имеет. Вечный поиск, вечное стремление к познанию,  к  абсолютной
истине, никогда не достигаемой.  В  его  бурной  жизни  ум  был  предельно
нагружен прокладыванием новых, еще не знаемых путей, никем не проложенных.
Но, раздираемый множеством забот, неурядиц и подчас неудач,  сопутствующих
большим делам, он был счастлив, как боец,  побеждающий  противников.  Дело
окончено. У свободен. Воля избавлена от испытаний.  Неужели  от  этого  он
несчастен? Значит, без деяний, забот и трудных задач человек не может быть
счастлив?
     Позабыв о собеседнике, князь встал, пошел домой. Хранитель  сандалий,
оскорбленный суровым невниманием, неприязненно посмотрел вслед.
     На другой день Хемиун отправился на  своей  дахабие  вверх  по  Хапи.
Непонятная тоска гнала его из дома. Напрасно жены соблазняли его  нежными,
зовущими взглядами. Он, более равнодушный к женщинам, чем другие, не видел
их, занятый внутренним непорядком.
     Весело похлопывал парус голубизной от северного  попутного  ветра,  и
дыхабие мчалась навстречу волнам. Мерно журчала вода под веслами  гребцов.
Зодчий успокаивался под эти мягкие звонкие всплески и смотрел  на  зеленые
берега, где шла оживленная суета.  Вода  спала,  и  земледельцы  старались
задержать ее в бассейнах. В некоторых местах уже сеяли. Виднелись  фигуры,
широко разбрасывающие семена на пашне. По вечерам останавливались на  ночь
у берегов. Разжигали костры, слуги готовили пищу.
     В одном месте, не успев отплыть, заметили необычную суету у  плотины.
Хемиун сам пошел узнать, что означала эта суета и тревожные крики.  Идущий
рядом кормчий спросил, когда они подошли к месту события, что произошло.
     - Плотину прорвало, и весь запас воды ушел, а поля наши высокие.
     - Что ж смотрите так плохо, лениво?
     - Заново надо делать, мужей нет умелых и сильных. Деды строили, мы же
лишь малость крепили слабые места.
     - Что же о главном не радели? - спросил  князь,  хотя  мог  бы  и  не
спрашивать, знал заранее ответ.
     Старик посмотрел на князя, потом в сторону земледельцев.
     - Смотри, великий господин, сколько калек. Что с ними сделаешь?
     И Хемиун видел: один хромой, с искалеченной  ногой,  у  другого  рука
безжизненно свисала, третий  слабогрудый,  кашляет,  недолго  протянет.  У
четвертого кисть изуродована, видимо,  раздроблена  когда-то  камнем.  Еще
старики и подрастающие мальчишки - вот и вся сельская община. Он подошел к
дамбе. Десятилетиями наметанный  глаз,  приученный  мгновенно  схватывать,
сейчас увидел прогнившие плетни и опорные столбы, слабо связанные  углы  -
работа малосильных людей. Старик, вздохнув, сказал:
     - И камни есть наверху, хорошо бы сделать запор  воде,  да  не  мощны
спустить. Пробовали - не вышло. Спешить надо, пока вода совсем не ушла.
     Хемиун хотел было приказать слугам помочь крепить плотину, но  в  это
время  встретился  с  ненавидящим  взглядом  калеки,  напомнившим  о   его
непреклонной жестокости на Ахет Хуфу, и он, забыв, пошел судну. Но  что-то
все-таки осталось, и он сказал кормчему:
     - Возьми-ка  парней  покрепче  и  помогите  сельчанам  закрыть  стены
водоема.
     Кормчий пошел выполнять приказ. Часа через три он сообщил, что стенки
надежно укрепили широкими  камнями.  Община  низко  кланяется  за  помощь.
Хемиуну стало как-то легче. Дахабие снялась  с  якоря  и  продолжала  путь
вверх по реке. Никогда еще князь не наблюдал так внимательно жизнь  родной
страны. И ее картины не радовали. Все  оросительное  хозяйство  обветшало,
особенно в плохом состоянии были бассейны и каналы для высоких  земель.  В
былые времена земля росла, земледельцы отвоевывали ее  у  пустыни.  Теперь
она убывала от плохого полива, засухи и наступления песков.
     Женщины мотыгами не в  состоянии  были  обработать  ее,  как  следует
полить и задержать воду. Урожаи были плохие.
     В больших общинах он радовался порядку и процветанию. Пахали  волами.
Были и такие общины, которым помогали соседи по велению начальников сепов.
Но  обнищание  было  множественным,  рождало  безотрадные  мысли.  В  душу
возвращались демоны мрака.
     Вспомнилась молодая самонадеянность,  страсть  к  собственной  славе,
каким бы путем  она  ни  пришла,  лишь  бы  составляла  хоть  часть  славы
Имхотепа. Богам было угодно, что слава строителя гробницы Хуфу стала  выше
славы Имхотепа. Но Имхотепа до сего  времени  в  Кемет  благословляют  как
великого врача, передавшего свое искусство людям.  Астроном  и  ученый  он
отдал свой разум на благо народу. У него же,  Хемиуна,  славы  благодетеля
нет. Имя его проклинают калеки, вдовы, сироты. Да, он  был  еще  верховным
судьей, жрецом. Но его справедливость не простиралась на тех,  кто  внизу,
на бедноту. Почему-то вспомнился Нахт, взбунтовавший  рабов  на  перевозке
глыб, он тогда дал княжеское слово отпустить его. Нахт спокойно пошел,  но
был сослан в южные рудники, самые страшные.  В  Филе  князь  послал  писца
узнать о судьбе  этого  бунтаря.  Писец,  вернувшись,  сообщил,  что  Нахт
работал дольше других, почти два года, послабее не выдерживали и года.
     - А потом... - писец замялся.
     - Взбунтовался? - неожиданно для себя рассмеялся князь.
     - Да, взбунтовался, - ободренный смехом  князя  подтвердил  писец,  и
убежал с десятком бунтовщиков. Так их и не нашли.
     У Хемиуна улучшилось настроение.  Он  любил  сильных  людей,  с  ними
работал десятки лет.  С  сожалением  подумал,  что  Нахт  был  бы  хорошим
помощником. Запоздало сожалел.
     Обогнув остров Филе, начали спускаться вниз  по  реке,  теперь  уж  к
Менфе. На остановках он часто бродил в одиночестве  по  берегам.  Однажды,
устав, он прислонился в тени к стене убогой хижины и ясно услышал  молящий
голос:
     - Осирис милосердный! Не  бери  к  себе  нашего  живого  бога!  Исида
благостная, простри свои благословляющие руки над нашими судьбами!  Продли
дни нашего повелителя, жизнь ему, здоровье и силы. Пусть он  встретит  еще
не один Хеб-Сед и привяжет себе хвост в знак долголетия. Не дрожали бы  мы
за сыновей и мужей. Пусть живет он, пока лебедь  не  станет  черным,  пока
ворон не станет белым.
     Хемиун тихо отошел. Подумалось, что непомерная  власть  одного  может
довести страну до упадка. Многое открылось на склоне лет, когда  мало  что
можно исправить.
     Путешествие по реке не успокоило смятенную душу Хемиуна, хотя порой и
отвлекало от мрачных дум. Несколько дней он радовался домашнему  уюту,  но
не занятый серьезными делами, еще глубже погрузился в тоску бездействия.
     Не желая видеть носильщиков, один  бродил  по  берегам  реки  или  за
городом, поблизости от пустыни. Вспомнил  лоснящееся  от  довольства  лицо
хранителя сандалий. Неужели для счастья человеку нужно скудоумие? И  вдруг
дикая мысль пронзительно прошла через сознание.  Ведь  он  такой  же,  как
хранитель сандалий... Он  тоже  три  десятилетия  выполнял  прихоть  царя,
правда, огромную прихоть - строил усыпальницу. Ну нет! Он  -  не  носитель
сандалий! Тяжкая обязанность чати видна всем в стране и после будет  видна
тысячи и миллионы лет. Но ведь это труд всей Кемет.
     Математики гордятся, что в их земле создано тело,  не  знакомое  и  в
природе,  совершенное  по  форме,   блистательное   по   выполнению.   Они
продвинулись вперед в науке, с  упоением  просиживают  ночи  напролет  над
новыми задачами. Никогда еще  не  обрабатывали  камень  так  искусно,  как
теперь. Никогда не делали так много медных инструментов и так хорошо.  Как
много стало мастеров с умелыми руками. Многому научились, многое узнали за
время работы  на  Ахет  Хуфу.  Хемиун  вздохнул:  но  какой  ценой!  Жрецы
превозносят его имя, понятно, они богатеют. Чужеземцы с уважением  думают,
что только могучая страна  может  выдержать  такую  постройку.  Но  он-то,
Хемиун, знает, что страна оскудела пахарями и воинами.
     Так зачем нужна пирамида? Какая от нее польза, ведь могла бы она быть
поменьше, ну, хотя бы треть этой. Зачем она? Нелепый вопрос жителя  Кемет,
да еще внука фараона... Ясно - для того, чтобы в ней покоилось  тело  сына
Гора после ухода к Осирису.
     Такая гора ничтожной горсти костей, обтянутых  высушенным  мясом?  Он
протестующе  закачал  головой.  Что  за  мысли!!!   И   снова   задумался.
Вспоминались многотысячные толпы земледельцев, которых гнали сюда из  всех
селений, даже крошечных.  Приходили  свежие,  красивые,  уходили  потухшие
скелеты, обтянутые почерневшей кожей.
     А сколько их оставалось в песках. Какое ему дело до этой черни, внуку
Снофру, отец которого мог быть царем. Разве эти люди не созданы для живого
бога? Вся Кемет существует для него - так говорят жрецы. Для него? И снова
ехидный вопрос, а верно ли, что он живой бог? А все остальные прах, чернь?
     Хемиун считал, что царь - живой бог - должен был наделен  царственной
силой мысли, видеть с высоты трона всю  страну,  все  ступени  людские  за
троном: вельмож, жрецов, писцов и чиновников и уже внизу тот самый  черный
люд, который кормит, одевает, строит, обслуживает все верхние ступени.  Но
бывало, в ушедшие времена, этот люд, не знающий вещей [египетский  термин,
означающий бедняков], терял терпение и громил тех, кто жил  во  дворцах  и
богатых домах, и тогда страной правил хаос. Не допусти  до  этого,  Гор  -
наставник всех людей!
     Но велик ли царь разумом? Сам  Хемиун  обладал  от  природы  ясным  и
сильным мышлением, волей  необыкновенной  силы.  Руководство  грандиозными
работами невольно развивало эти качества. Незаметно для  себя,  изменяясь,
он привыкал больше всего ценить  деловитость.  Его  подчиненные  были  под
стать - умные, находчивые, исполнительные. Но как часто,  вдвоем  с  отцом
Нефермаатом,  смеялись  они  над  царем,  над  его  нелепыми  советами   в
зодчестве. Царь не видел своей страны, ее состояния. А он-то, чати, видел?
Не хотел видеть. Вот вчера... Пришел казначей и спрашивал царя, не следует
ли простить подати земледельцам, которые не платят несколько  лет.  Может,
ознаменовать добрым делом окончание Ахет Хуфу?
     - Почему не платят?
     - Кормильцы сгинули на строительстве, а у  иных  вернулись  калеками.
Урожаи плохие, питаются семенами лотосов и побегами папирусов.
     - Зачем прощать? Будет хороший урожай, отдадут долг.
     - Сами с чем останутся? - кривая  усмешка  прошла  по  холеному  лицу
сановника.
     Хемиун вмешался и убедил царя, что надо простить, спокойней  будет  в
Кемет.
     Был жаркий день. Князь прошел за сады, к пирамиде, где  ничто  ее  не
заслоняло.  Она  сияла  белизной  -  простая,  пропорциональная.  И  вдруг
вспомнила голос бедной женщины:  "Исида  благостная!  Простри  свои  руки,
защити!" Он еще раз посмотрел на блистающее чудо над красноватыми песками,
созданное его волей, глухой к бедствиям сотен тысяч.
     С неприязнью отвернулся от воплощения своего  молодого  честолюбия  и
гордости. Лицо передернулось болезненной  гримасой  и,  не  глянув,  пошел
домой. Чувство острой тоски и безысходности  овладело  им.  Дома  приказал
готовиться к охоте.
     Утром Хемиун подошел к жене. Его  неласковые  холодные  глаза  теперь
лучились нежностью.
     - Ты, моя единственно любимая, одарила  меня  сыновьями  и  дочерьми,
которыми гордимся. Об этом думал я, пока был на реке, в пути.
     Она удивленно слушала, смотрела на мужа и  его  непривычная  нежность
прошла острой болью в душе: как часто она  жаждала  его  ласковых  слов  в
прошедшей жизни, как хотела видеть теплоту в его слишком властном взгляде,
недоступном для маленьких радостей. Все-все он отдал ей, Ахет Хуфу.
     Он обнял жену, поцеловал и несколько секунд смотрел улыбаясь, пошел к
носилкам. Княгиня стояла,  провожая  его  глазами.  Почему  этот  странный
взгляд?.. С мужем творилось  что-то  неладное  с  тех  пор,  как  перестал
работать на Ахет Хуфу. С тревогой пошла в сад.
     Кормчий, направляя судно в мелководные  заводи,  поросшие  папирусом,
думал про себя, что князь давненько не бывал на охоте. Еще подумал, что он
погрузнел и постарел. Сидит отрешенный, никого не замечает.
     Судно  остановилось  у  берега.  Слуги  спустили  на  воду  несколько
добротно сплетенных из папируса лодок. Князь сел в лучшую и  отказался  от
помощников. День, благословенный богом  Ра,  блистал  всеми  красками  под
синим жарким небом. Миллиарды живых  существ  двигались  и  радовались.  В
тростниках копошилась всякая живность. Разноголосо гомонили птицы.  Хемиун
слегка шевелил веслом, не спеша углубиться в тростники. В стороне  за  ним
незаметно следовали слуги, считая, что могут понадобиться.
     Князь улыбался небу и солнцу,  шелестящему  миру  тростников.  За  их
прозрачной завесой увидел белую цаплю. Лодка, уткнувшись  в  густую  стену
стеблей,  остановилась.  Цапля  вертела   головкой,   вытягивала   ее,   с
любопытством разглядывала невиданного  жителя.  Неподвижно  сидел,  Хемиун
наблюдал за ней, дивясь совершенству тонких форм, плавности  линий.  Цапля
перелетела на куст болотного растения и продолжала следить за  пришельцем.
Он осторожно взял лук, прицелился. Но  цапля  словно  дразнила  его  своей
красотой. Он повернул лук, и стрела полетела в синеву.
     - Живи и радуйся! Вам, птицам, надо меньше, чем  людям,  -  прошептал
он. - Ваш мир проще и справедливей.
     Задумавшись,  посмотрел  в   темно-зеленую   толщу   воды,   теряющую
прозрачность в глубине. В ней суетилась разная  мелочь,  радуясь  свету  и
теплу. Сновали мальки, юркие и смешные, стремились укрыться  в  листве  от
прожорливых  пастей  крупных  рыб.  Усмехаясь,  подумал,  что  и  в   этом
безмолвном мире идет борьба за жизнь между сильными  и  слабыми.  И  опять
нахлынула тоска и отвращение. Непомерная усталость и пустота были в  душе,
словно ничего уже не оставалось притягательного для него.
     Наблюдавший за ним слуга видел, как князь закрыл лицо руками, покачал
головой, будто не соглашался с чем-то.  Потом  высыпал  из  белой  баночки
что-то в рот и, она, описав дугу, плеснулась в воду.  Холодея  от  ужасной
догадки, слуга поспешно греб к господину, а тот, теряя сознание, вывалился
из лодки. Слуга в ужасе закричал, к нему поспешили остальные,  сидящие  на
лодках недалеко.  Трудно  было  положить  тяжелое  тело  в  легкую  лодку.
Стараясь держать голову над водой, пытались поднять его в лодку, но  опоры
для него не было, и он снова сваливался. В страхе и растерянности не знали
что делать.
     - Накинем веревку на грудь и так доведем...
     - Что ты...
     Но все-таки, накинув петлю на тело князя, потянули  его  за  лодками,
поддерживая голову над водой. И тут  случилось  то  ужасное,  что  нередко
бывало на Хапи. Раздался душераздирающий вопль, и,  захлебнувшись,  смолк.
Один из слуг исчез в бурных всплесках воды.
     - Эмсех, Эмсех утащил.
     Пригревшееся безобразное животное проснулось от шума, схватило добычу
и, показав гребнистую спину,  уплыло  с  поразительной  скоростью.  Спасти
погибшего было невозможно.
     Слуги лихорадочно гребли к берегу. Там осторожно  освободили  тело  и
положили на берег. Князь был мертв. Потрясенный кормчий промолвил:
     - Осирис всемогущий!  Что  же  ты  не  подождал?  За  что  нам  такое
наказание? Никогда не было такой охоты! О мы, несчастные, как явимся?
     Нарядная дахабие, похлопывая веселым парусом,  понесла  свой  мрачный
груз к городу. Люди угрюмо делали свое дело, в страхе ожидая наказания  за
случившееся.
     Вечером на носилках  понесли  тело  князя  во  дворец.  Опередив  их,
бледный кормчий предстал перед княгиней. Сгорбившийся, стоял с  опущенными
руками, угрюмый и боязливый.
     - Князю, моему господину, занедужилось? - спросила она,  не  допуская
худшего.
     - Нет, великая госпожа! Осирис взял его в свое царство.
     - Как взял Осирис? Он же был здоров, когда поехал..
     - Великий и добрый наш господин отказался от слуг и  поехал  один  на
лодке. Они видели, как он что-то проглотил из белой баночки и после  этого
упал на дно лодки.
     Все еще не веря, пошатываясь, прошла она в кабинет мужа. Там у  стены
был небольшой ларец. Она  открыла  крышку.  Той  белой  баночки  не  было.
Вспомнился  недавний  разговор.  Хемиун  знал  многие  лекарства  и  часто
обходился без врачевателей. Подавая  жене  какое-то  снадобье  от  боли  в
животе, сказал, указывая на эту банку:
     - Здесь сильный яд. Не бери ее в руки.
     Рыдая, княгиня опустилась в кресло.



                     ЗАВЕРШЕНИЕ ЗАМЫСЛОВ ЖИВОГО БОГА

     Много воды унес могучий Хапи в Великую Зелень с тех пор, как  задумал
строить свою гробницу фараон Хуфу. Навсегда ушла и его  юность,  прошла  и
молодость. На гладком лице фараона появились тени  и  морщины.  Всесильное
время не щадило даже живого бога. Как и у простолюдинов, поредели  волосы,
и в их некогда густой и  черной  массе  появилась  седина.  Еще  глубже  и
непреклоннее стали властные складки около  суровых  губ.  Взгляд  холодных
глаз, казалось, пронизывал и замораживал. Но  кто  же  мог  осмелиться  на
Черной Земле смотреть на грозного владыку, когда даже придворные  вельможи
теряли сознание на приемах и не по этикету,  как  полагалось,  а  в  самом
деле.
     Жизнь Хуфу клонилась к Западу, приближалось время ухода сына  Гора  к
Осирису. Но у царя все  сделано.  Выросли  дочери,  выданы  удачно  замуж,
сыновья давно занимаются государственными делами, и царь больше  отдыхает.
Никто до него (в этом он уверен) не обладал  и  не  будет  обладать  такой
безграничной властью. Все  богатства  страны  принес  он  в  жертву  своей
гробнице, ради нее сломал власть жрецов и принудил отдать  много  храмовых
богатств. Многие тысячи  цветущих  жизней  поглотила  его  гробница.  Зато
спокойно жили  соседние  страны,  на  земли  которых  не  ступали  полчища
египтян. Лучше платить дань, чем видеть родную страну выжженной,  а  людей
уведенными в рабство  с  руками,  в  жестоких  колодках,  вздернутыми  над
головой. После похода в молодости Хуфу не интересовался  чужими  странами.
Но  как  он  радовался,  когда,  наконец,  наступило  завершение  великого
строительства. Началась работа по удалению насыпей, по которым подвозились
глыбы. Тысячи людей, сгибаясь под тяжестью  корзин  с  землей,  спускались
вниз и поднимались наверх, чтобы снова наполнить их.  И  тогда  с  вершины
начали облицовывать пирамиду треугольными шлифованными блоками.  Самое  же
острие в виде небольшой гранитной пирамидки покрыли золочеными листами  по
граням.  Освещенная  вершина  дивно  сверкала,  подобная  второму  солнцу.
Утренний свет, играя на золотом острие, возвещал далеко о  приходе  нового
дня. А когда солнце поднималось и лучи  его,  расширяясь,  обнимали  белый
треугольник, пирамида казалась восхождением к небу, к богу Ра.  Безупречно
белый гигантский треугольник в белой рамке опоясывающих стен казался чудом
на красноватом  фоне  пустыни.  Вокруг  него  толпились  пирамидки  членов
царской семьи и низкие мастабы знатнейших вельмож,  желающих  и  на  полях
Иалу быть рядом с царем, продолжать такую же хорошую жизнь, какую даровали
им справедливые боги. За оградой не спеша ведутся мелкие работы, их нельзя
закончить, закончить их - значит, царю пора к Осирису, но он туда пока  не
спешит.
     Вздохнули свободнее  простые  маленькие  люди  -  неджесы,  отпустили
земледельцев в родные селения и от души  все  желали  своему  живому  богу
долгой жизни, ведь новый царь может затеять пирамиду  еще  большую.  Снова
писцы и жрецы погнали мужчин на укрепление дамб  и  плотин,  на  чистку  и
углубление  каналов.  Спешно  поправляли  обветшавшее  хозяйство.  Хороший
урожай порадовал народ. Зазвенели песни и смех на берегах реки, но  не  во
всех семьях. Многих детей отдавали матери за долги богачам. Страна спешила
в короткой передышке поднять хозяйство.
     Сын Солнца сидел в низком кресле и слушал шелест листвы. Год назад он
отпраздновал свой Хеб-Сед - праздник Львиного хвоста. Далеко не всем царям
удавалось до него дожить.
     Праздник Хеб-Сед ведет свое начало с далеких времен, когда  во  главе
племен стояли еще не цари, а вожди. От  силы  и  ловкости  вождя  зависела
жизнь и благополучие племени в охоте. С годами вожди утрачивали  ловкость,
быстроту и уже не могли вести удачно охоту  или  битвы  с  неприятельскими
племенами. Одряхлевший лев - гроза всех зверей - не страшен даже  шакалам.
Так и старый вождь не способен одерживать победы,  быть  во  главе  своего
племени. Хуфу раздумывал над этим древним праздником. Может быть, в  очень
далекое время это было и верно, когда люди  жили  охотой,  рыбной  ловлей,
враждовали с соседями. В те времена после тридцатилетнего правления  вождя
торжественно убивали и праздновали избрание нового, молодого  и  сильного.
Праздник Хеб-Сид - скорее праздник  народа,  избравшего  самого  сильного,
самого смелого, чтобы вел он на охоту, на войну. Очевидно, не одно царское
сердце трепетало при приближении этого праздника. А разве сам  он  пожелал
бы, чтобы его сначала нарядили, а потом  убивали  на  большой  площади  на
глазах его народа?
     Слава великому Птаху, который поправил неразумных жрецов и внушил  им
мысль, что правитель с годами становится мудрее. А  дряхлость  тела  -  не
помеха, ибо правитель,  приобретая  жизненный  опыт,  становится  сильнее.
Теперь В Хеб-Сед не убивают  уже  царей,  а  празднуют  тридцатилетие  его
правления. Как и в старину, царю подвязывают хвост  -  знак  могущества  и
власти. Царь с хвостом проделывает пробег - в доказательство жизненных сил
и бодрости. Да и этот ритуал теперь не нужен. Народный старинный  праздник
сохранился, но ему придали новое содержание: царю привязывают бычий  хвост
как символ обновления его сил. После этого царь, могучий и энергичный, как
бы вновь начинает свое правление.
     Уже во времена Джосера жрецы изменили обычай.  Царь  Джосер  в  честь
тридцатилетнего  юбилея  построил  храм,  и  на  нем   есть   великолепное
изображение Джосера, бегущего с хвостом в свой Хеб-Сед. Это означало,  что
после тридцатилетнего правления царь так же  бодр,  энергичен  и  способен
быть правителем. Теперь от  правителя  больше  всего  требуется  мудрость,
опыт. Зачем царю бегать быстрее всех?  Мудрость  и  понимание  приходят  с
годами. Царь должен править страной, а не бегать  и  лучше  всех  драться.
Правитель должен заставить всех в стране подчиняться своим желаниям, своим
планам. Самое главное - повиновение  народа.  Для  этого  нужна  мудрость.
Мудрость дается опытом, опыт приобретается годами жизни.
     Фараон вспоминает, как год назад праздновали Хеб-Сед. На целую неделю
приостановили все работы. Сколько было лотосов, олеандра и других  цветов.
На улицах и площадях народ гулял, распевал песни, везде были пляски. Много
было выпито пива и вина. В храмах приносили благодарные жертвы богам. Река
кишела  от  нарядных  барок  и  лодок,  украшенных  цветами.  Вся  столица
благоухала ароматичными маслами. Давно не было таких пышных празднеств.
     И Хуфу был бодр, весел и добр. В те дни его  молоденькие  женщины  из
гарема выпросили у него немало дорогих украшений.
     Прошел только год  с  тех  пор.  Ему  не  хочется  принимать  послов,
надевать бороду и  пшент,  сидеть  неподвижно  на  троне  и  слушать,  что
бормочут лежащие на полу послы. Хуфу бесцельно смотрит на цветы в клумбах,
на блистание воды в большом пруду. Иногда он вскидывает  глаза  на  север,
находит в небе белый воздушный издали треугольник и долго на него смотрит.
Из городского дворца Ахет Хуфу тоже видна. Только отсюда  она  не  кажется
такой  громадной,  как  из  пригородного  северного  дворца.  За   кустами
нерешительно топчется домоуправитель. Надо бы напомнить царю, что  сегодня
он должен принять послов  из  Финикии.  Они  привезли  богатые  подарки  и
волнуются. Он, наконец, подходит и опускается перед креслом царя:
     - Твое величество! Пора в зал приемов.
     Хуфу медленно переводит на него глаза.
     - Пусть завтра придут!
     Домоуправитель целует землю около царской сандалии и поспешно  уходит
довольный, что избежал гнева. Последние  недели  царь  легко  раздражался,
гневался.
     Дует страшный хамсин - пятидесятидневный раскаленный ветер  Ливийской
пустыни. Люди задыхаются от его мертвящего дыхания и  стараются  укрыться.
Двери и окна занавешиваются тканями  и  циновками.  Даже  собаки,  высунув
красные языки, прячутся от горячего иссушающего ветра в  укромные  уголки.
Сердито  шумят  кронами  пальмы,  покрытые  слоем  пыли.  Изнывают   люди,
животные, растения. Серо-желтые облака перелетают через живую полосу  реки
в восточные пустыни, и небо, покрытое мертвящей пеленой, наводит тоску.
     Люди с беспокойством посматривают на запад и задают  один  и  тот  же
вопрос:
     - Скоро ли уйдет этот ежегодный страшный гость?
     Но долина еще несколько дней будет в жестокой  власти  пустыни  и  ее
злого духа - хамсина.
     Может быть, это просто виноват хамсин - злое дыхание коварного  Сета?
Или, может быть, чей-то завистливый глаз напустил порчу на царя, когда  он
был без короны с уреем на светлом челе? Но царю не можется  с  утра.  И  в
тронном зале он не принимает сегодня ни важных послов из  соседних  стран,
ни данников, которые прибыли с богатыми дарами и теперь с трепетом ждут.
     На высокой веранде пригородного любимого дворца  сидит  он  в  уютном
мягком кресле, откинувшись на спинку. Сердито отослал он всех слуг вниз, и
они напряженно ждут его зова, а вдруг что понадобится.
     Последние месяцы повелитель  Кемет  начал  часто  скучать.  Тягостное
недомогание, безразличие, усталость все чаще навещали его. Может быть, ему
уже нечего было желать? Его горизонт,  необыкновенная  пирамида,  сияла  и
ослепляла глаза полированной гладью белой облицовки. Сейчас  там  неспешно
заканчивали заупокойный храм, простой и величественный.  Немного  осталось
закончить и белую  стену,  за  недоступной  толщиной  которой  обретет  он
вечный, нерушимый покой.
     Над головой царя чуть  колышется  туго  натянутый  полотняный  навес.
Редкостные иноземные растения в кадках шелестят от горячего ветра легко  и
звонко. Около них широкие чаши с водой, и от них воздух около царя немного
свежее. Но он любит это  место  и  не  хочет  никуда  идти.  Царь  смотрит
усталыми глазами на запад. Там, на плоскогорье, стоит  чудовищно  огромное
творение человеческих рук. Но отсюда,  смягченное  расстоянием,  небывалое
сооружение кажется легким и стройным в безупречности пропорций и строгости
линий. Хуфу не  сводит  влюбленных  глаз  с  его  вершины,  упирающейся  в
блеклое, невеселое небо.
     Вельможи  не  раз  передавали  ему  изумление   чужеземцев,   которые
утверждали, что только боги смогли создать подобное. Теперь и ему кажется,
что его гробница - дело рук богов. Под исполинской тяжестью камня, как раз
под его  острой  вершиной  готова  роскошная,  из  полированного  гранита,
заупокойная камера с красным блестящим саркофагом. Семь  статуй  ждут  его
Ка, чтобы на двух  барках  длиной  по  восемьдесят  локтей  отправиться  в
царство богов к его отцу Ра.
     - Воистину, это создание благих богов! - с восхищением  шепчет  Хуфу,
не сводя глаз со своего горизонта.
     Но непонятная усталость овладевает им, и глаза закрываются.  Тихо  во
дворце. Где-то скользят слуги молчаливыми  тенями,  боясь  нарушить  покой
недомогающего царя. Застыли на своих местах у подножия  лестницы  огромные
чернокожие хранители, похожие в своей неподвижности на статуи  из  черного
диабаза. Лишь изредка колыхнется тяжелое медное оружие.
     Снится царю, что рабы принесли его носилки к подножию пирамиды и  все
куда-то исчезли. Одинокий, он стоит, смотрит и повторяет вполголоса:
     - Воистину, она создана богами, так она хороша!
     Он поворачивается на шорох.  Против  него  стоит  мужчина.  Лицо  его
бледно  и  носит  печать  глубокого  страдания.  Хуфу  смотрит   на   него
высокомерно, с нарастающим гневом:  как  он  смеет  стоять  в  присутствии
живого бога? Где же слуги, чтобы наказать дерзкого?
     Но вдруг он сам склоняется до земли. Ведь это Осирис!
     - Ты говоришь, что это создание богов? А разве ты за многие  годы  не
видел людей своей страны, которые возводили ее  по  твоей  воле?  Посмотри
теперь, сколько я  принял  их  в  царство  мертвых,  пока  строилась  твоя
гробница.
     Из-за острого белоснежного ребра пирамиды  вдруг  появилось  странное
шествие  людей,  глаза  которых  были  устремлены  на  фараона.  Но  какие
необычные были эти люди!  Спутанные  их  волосы  перемешались  с  каменной
пылью,  изможденные  тела  поражали  худобой.   Один   из   них   движется
неестественно на одной  ноге,  а  другая  раздавленной  массой  плывет  по
воздуху. Рядом смертельно бледный каменотес скользит изнуренной  тенью.  И
чем  больше  проходит  людей,  тем  более  странными  они   кажутся.   Вот
надвигается какая-то красно-синяя масса, и он, недоумевая, смотрит на нее.
Но Осирис, стоящий рядом, поясняет:
     - Раздавленный глыбой...
     Их много, красно-синих пятен. Меж ними движутся  невиданные  существа
без  ног,  без  рук,  без  головы.  Среди  людей   его   народа   мелькают
светловолосые ливийцы, белокожие северяне, невесть как попавшие в  рабство
к царю Кемет. Идут сирийцы рядом с рабами  из  Синайской  земли,  за  ними
выделяются чернокожие жители Нубии.  Они  все  плывут  молча,  бесконечной
чередой  прямо  на  Запад,  в  желтое  марево  мертвой  пустыни.  Проходит
костлявый ребенок, по щекам которого текут слезы.
     - Но детей не было на строительстве.
     Осирис сурово возражает:
     - Мне много пришлось  принять  детей  в  царство  мертвых,  кормильцы
которых погибли на твоей гробнице.
     Теперь фараон уже ясно  различает  множество  детских  фигурок  среди
нескончаемой вереницы взрослых. Все чаще  начинают  появляться  женщины  и
девушки  с  бесконечно  страдающими  усталыми  лицами.   Их   худые   тела
просвечивали сквозь обрывки  лохмотий.  Проходящие  тени  вытянутой  рукой
показывали на его гробницу. Он понял этот жест: все они  были  ее  жертвы.
Здесь были горняки и литейщики с Синайских медных рудников,  где  готовили
горы  инструментов  для  строителей.   Здесь   были   толпы   каменотесов,
задыхающиеся от зноя и жажды. Для него они ломали  крепчайший  мрамор  под
Асуаном. Теперь Хуфу уже не спрашивал. Он  впервые  видел  лица  тех,  кто
работал на него. Когда он двигался по улицам, ему видны были лишь спины  и
затылки людей, недостойных лицезреть его. Теперь они смотрели на  него,  а
он не смел повернуться и уйти от их сверлящих взглядов, полных укоризны, а
у иных - угрозы.
     Он  посмотрел  на  Запад  и  изумился.  Бесконечная  вереница  людей,
принесенных жертву гробнице, темной  нитью  уходила  в  пустыню,  разделяя
желтые пески  на  две  части.  Но  не  было  конца  проходящему  страшному
нашествию. Он  стоял  невыразимо  долго  и  первый  раз  не  смел  позвать
исчезнувших слуг и рабов.
     Царь задыхался от этого зрелища. Осирис показал на толпу и с  горькой
иронией произнес:
     - Не боги, а эти несчастные люди строили  твою  невиданную  гробницу.
Сосчитал ли ты число жертв ее?
     Хуфу покачал головой:
     - Это невозможно! - Он попытался возразить: -  Но  ведь  каждый  царь
Черной Земли строил.
     - Однако ни один из них не принес столько  страданий  своему  народу,
как ты, - строго  сказал  Осирис.  -  Скоро  ты  покинешь  свою  страну  и
переселишься в мое царство.
     Хуфу опустил голову, задумавшись. Пропали люди, исчез  Осирис.  А  он
все стоял и думал.
     - Почему ты так стонал? - услышал он.
     Перед ним стояла царица и с тревогой смотрела  на  мужа.  Он  молчал,
вспоминая виденный сон. Солнце все так же  заливало  торжественным  светом
нарядную веранду. От красивой  женщины,  стоящей  рядом,  веяло  привычным
запахом дорогих благовоний.
     "Какое мне дело до этого ничтожного праха?  Разве  не  для  того  они
созданы, чтобы выполнять мои желания?" - пренебрежительно подумал  царь  и
начал спускаться вниз, в столовую,  откуда  доносились  запахи  изысканных
яств.
     Хамсин утомился, и в воздухе снова стало тихо. Угомонился бог  зла  и
пустыни Сет. Слуги по дворцу собирали песок и чистили вещи.
     После обеда царь пошел в сад, где цветники наполнили ароматом воздух.
Тихо журчала вода, льющаяся в большой пруд; где-то невидимые рабы от  зари
до зари наполняли каналы, снабжающие водой бассейны, пруды и двор царского
хозяйства.
     Рядом с Хуфу идет главная  жена.  Она  все  еще  красива,  хотя  годы
оставили свои знаки и на ее лице и статной  фигуре.  Они  садятся  в  тени
беседки.
     Улыбка пренебрежения покинула лицо Хуфу. Сон не  выходит  из  памяти.
Осирис, сам Осирис, звал его к себе. Тревога заползла в его сознание. Нет,
ему не хотелось в царство богов.



                               У ХРАМА ИСИДЫ

     Руабен решил оставить родному селению память о себе.  Пока  в  Асуане
медленно ломали крепчайший  красный  гранит,  он  занялся  ваянием  статуи
богини Исиды, любимой всеми земледельцами Черной Земли. С раннего утра  до
позднего вечера работал он терпеливо над твердым мрамором под густой тенью
старых сикимор, окружающих хижину жреца. Вместе с ним так же рано  вставал
старый жрец. В долгих беседах с ним Руабен часто задерживался до полуночи,
а потом и совсем переселился к нему в хижину  вместе  с  Пепи.  У  доброго
умного жреца было и уютно, и интересно.
     За долгие годы старик сжился со своими сельчанами. Печальна была  его
одинокая старость. Вся его жизнь прошла в этом убогом селении, заброшенном
на окраине страны. Раньше, когда он был более крепок, он  сам  обрабатывал
свой  клочок  земли;  теперь  старик  был  слаб  и   жил   на   приношения
земледельцев, уделяющих скудные свои жертвы служителю Исиды.
     Он был рад обществу  скульптора  и  дивился  про  себя,  как  забитый
крестьянин за короткие годы превратился в  известного  мастера.  Жрец  без
конца расспрашивал своего гостя о жизни большого города, о храмах, о жизни
ремесленников, о таинственной усыпальнице, которая так долго строится.  Да
и скульптору он много рассказывал  интересного,  о  чем  узнал  за  долгую
жизнь.
     Жрец часто переписывал обветшалые свитки. Руабену нравилось смотреть,
как после  неторопливого  омовения  рук  с  морщинистой  темной  кожей  он
разводил в каменной баночке краску. Лицо старика становилось вдохновенным,
движения медлительными и торжественными. Затем он произносил молитву  богу
Тоту, научившему людей великому искусству - записывать мысли и читать  их.
Благоговейно развертывал старый свиток, проверял  тростниковую  палочку  и
начинал писать на новом папирусе. Отец с сыном отрывались от своей  работы
и  жадно,  затаив  дыхание,  следили,  как  из-под  тонких  сухих  пальцев
появлялись красивые иероглифы.  Палочка  легко  и  послушно  скользила  по
желтоватому папирусу, оставляя фигурки людей, животных, птиц  и  множество
других  красивых  значков.  Жрец  изредка  поглядывал  на  сияющие   глаза
мальчика, и его худое темное лицо озарялось улыбкой. И весь он был  сухой,
темный и морщинистый, прикрытый лишь белой полотняной повязкой на  бедрах,
да на тонких ногах были кожаные сандалии.
     Но под высоким лбом светились умные печальные глаза, словно ему  было
горько от всех несправедливостей и печалился он от своего  бессилия  перед
злом мира. И только когда он садился за свои свитки,  печаль  исчезала  из
его глаз. Взор становился  лучистым,  благоговейным,  тонкие  губы  плотно
сжимались. Казалось, он уходил куда-то в другой мир. Руабен и Пепи,  боясь
шевельнуться, следили за волшебными пальцами старика.
     Но вот он заканчивал свою работу, посыпал написанное  мелким  песком,
чтобы  не  размазалась  краска,  и  аккуратно  свертывал  папирус.   Затем
укладывал его в ларец, где  хранились  свитки.  После  этого  он  указывал
несколько значков мальчику.  И  пока  Пепи  мучился  с  упрямой  палочкой,
говорил серьезно:
     - Чтобы стать писцом, надо несколько лет учиться. Да и после этого не
всякий становится искусным. В школе писцов учеников бьют, чтобы  заставить
их быть внимательными: ведь надо запомнить несколько  сот  значков.  И  не
просто запомнить, их надо уметь рисовать и читать.
     Глаза старика блестят огнем вдохновения:
     - А понимаешь ли ты, какое это чудо - дар бога Тота, научившего людей
этим значкам? Воистину это - речь богов. С помощью этих священных  значков
мы сохраняем то,  что  не  в  состоянии  удержать  непрочная  человеческая
память.
     Тот - бог письма, мудрости и науки - сделал наш народ  избранником  и
поведал ему божественную речь, которой лишены другие народы.  Жрецы  свято
охраняют этот дар богов. Много пользы приносит он нашей стране.
     - А ты научи меня! -  горячо  просит  Пепи.  Его  глаза,  похожие  на
крупные черные миндалины, загораются и с надеждой смотрят на старика.
     Но тот задумчиво покачивает головой:
     - Трудно это, Пепи. Ведь вы с отцом скоро уедете и не вернетесь. Да и
правильно. Бедный и заброшенный наш угол. Отец твой стал большим  мастером
и уж привык к городской жизни, здесь у вас  ничего  не  осталось.  Сколько
успеешь, столько и выучишь. Может, в городе будешь учиться.
     Руабен слушал его  и  задумывался.  Пепи  принимался  за  значки.  Он
огорченно следил за непослушной палочкой, которая упорно не подчинялась  и
развозила какую-то мазню. Удивительно, как легко получались такие красивые
фигурки у старого жреца.
     На глазах мальчика появлялись слезы. Но его  учитель  терпеливо  брал
руку мальчика и начинал водить своей по черепку.
     Руабен знал много иероглифов от Инара и от других  мастеров,  которым
часто приходилось высекать надписи на стенах и  плитах  в  усыпальницах  и
храмах. Многие из них владели этим искусством не хуже писцов,  а  рисовали
иероглифы даже лучше их.
     Теперь он тоже загорелся желанием научиться  писать  и  читать.  Жрец
охотно начал с ним заниматься. И Руабен,  по  обычаю  всех  писцов  своего
времени, вместе с учителем  производил  прежде  омовение  рук,  потом  они
возносили молитву богу писцов Тоту, и, вооружившись палочками, писали  или
разбирали  готовые  свитки.  Натруженные  тяжелой  работой,  руки  ваятеля
отдыхали, только пальцы чуть дрожали, когда вместо резца в них была легкая
тростинка. Но они были искусны во всем, к чему  прикасались,  а  блестящая
память  цепко  удерживала  сотни  значков  самой  разнообразной  формы   и
значения.
     Жрец дивился. "Таких понятливых учеников мне не приходилось видывать,
- говорил он своему молодому другу. - Наш народ очень способный, но  живет
он в великой нужде и до тайн письма его не допустят. Это - большая сила, и
ее в руки простому народу не дадут".



                                ВОЗМЕЗДИЕ

     Писец Хати знал о ненависти односельчан, но жадность и  жестокость  в
нем всегда  побеждали  трусость.  Если  жестокость  разнообразна  в  своих
формах, то жажда возмездия может быть  не  менее  изобретательной.  Хитрый
писец не мог всего предусмотреть, как он ни старался.
     По обычаю, спасаясь от жары, он спал на крыше столовой, расположенной
выше других комнат.
     Однажды он проснулся среди ночи от какого-то  шороха.  Прислушиваясь,
повернулся на бок и почувствовал укус в ногу. Протянув руку,  он  вдруг  с
ужасом ощутил в ней что-то небольшое, извивающееся, холодное. Змея!  Вопль
животного страха разбудил всех домашних и соседей.  Через  две-три  минуты
испуганные слуги поднялись с факелами  и  осветили  неприглядную  картину:
жалкий писец с толстым животом, обезумевший от страха,  и  свернувшаяся  в
клубок рогатая змея фи [ночная рогатая змейка фи обитала в Верхнем Египте]
угрожающе подняла злую шипящую головку. Рослый слуга ловким ударом тяжелой
деревянной палки раздавил виновницу, но она сделала уже свое дело.
     Хати испускал ругательства и проклятья, но голос его становился тише.
Яд оказывал свое действие, и господин уже не мог  наказать  нерадивых  или
зловредных слуг. Жена в страхе сидела у умирающего, не  зная,  как  помочь
ему. Крики и стоны его постепенно стихали. При свете факелов  было  видно,
как синели его лицо и руки.
     Разбуженные  жители  приходили  на  свет  факелов,  расспрашивали   и
притворно  выражали  сочувствие.  Но  кто-то,  не   видимый   в   темноте,
проговорил:
     - Справедливые боги наказали его, много зла наделал он сельчанам.
     Другой голос насмешливо справился:
     - Уж не боги ли подняли и змею на крышу?
     - Да, а все-таки как она попала туда?
     - Пожалуй, не сама, - ядовито ответил второй.
     Умирающий Хати еще раз судорожно вздрогнул, вытянулся и затих.  Толпа
потихоньку разошлась в темноте, обсуждая событие.
     Дня через  три  после  этого  из  Асуана  приехал  чиновник  и  начал
производить  следствие.  Но  никто  ничего  не  мог  сообщить   толкового.
Перепуганные слуги с трясущимися лицами утверждали, что ничего не  видели.
Чиновник приказал наказать всех слуг по двадцать пять ударов  бегемотовыми
плетками, но и это не помогло внести никакой ясности.  После  разговора  с
женой умершего обозленный чиновник пошел к жрецу  в  храм  Исиды  и  начал
расспрашивать о приезжем скульпторе.  Жрец  с  негодованием  ответил,  что
Руабен уехал в Асуан за три дня до смерти писца, а до  этого  работал  при
храме, ночевал здесь и ни с кем не общался. Успокоившись, жрец добавил:
     - Хати сам виноват. Он был жаден и несправедлив  и  так  жесток,  что
ненависть к нему вполне заслуженная.  Чиновник  внимательно  посмотрел  на
жреца. В Асуане он тотчас справился о скульпторе, но все подтвердилось.
     Через несколько дней в селение приехал новый  писец,  совсем  молодой
человек. Он долго  беседовал  со  старым  жрецом  о  прошлой  деятельности
умершего предшественника и о методах правления. Он сделал кое-какие выводы
для себя на будущее. А потом на прощание спросил:
     - Все-таки не могла же змея сама заползти на крышу.
     - Видно, кто-то помогал ей, - иронически подтвердил жрец. - Из  этого
ты должен сделать заключение, что нельзя озлоблять  всех  против  себя.  Я
часто предупреждал его об этом. Кто делает много зла, тот получает за него
возмездие.
     Молодой  писец  зябко  поежился,  хотя  солнце  и   палило   нещадно.
Озабоченный, он пошел в  отведенную  ему  хижину  начинать  правление  над
вверенными ему селениями.
     С тех пор, как Руабен покинул столицу Менфе, прошли месяцы, они  были
заполнены тяжелым трудом. Но вот работа окончена. Требовательный к  своему
труду, ваятель со всех сторон осматривал статую  и  кое-где  подшлифовывал
влажным мелким песком. Жрец сам ездил в Эдфу и привез от ювелира прекрасно
сделанные глаза для богини. Руабен  раскрасил  ее  и  установил  в  центре
храма.
     Бедный  маленький  сельский  храм  из  розового  гранита,  окруженный
пальмовой рощей, был очень  уютен.  Несколько  акаций  чудесной  кружевной
завесой  спрятали  недостатки  его  грубоватых  примитивных  форм.  Сквозь
зеленые узоры молодых пальм он радовал  теплотой  своей  окраски,  светлым
золотисто-розовым цветом. Теперь гордостью этого храма на далекой  окраине
страны  была   статуя   богини   Исиды,   высоко   чтимой   земледельцами,
хранительницы  урожая  -  самого   важного   в   их   нелегкой   жизни   и
покровительницы  семейного  очага  -  скромных  и,  пожалуй,  единственных
радостей бедных людей.
     Богиня стояла в легком зеленом полумраке с маленьким Гором на  руках,
одетая в пышное платье из тончайшей дорогой ткани. Эту ткань скульптор вез
своей любимой жене. Да и сама богиня, с легким румянцем на смуглом лице, с
блестящими  глазами,  чем-то  напоминала  Мери.  Только  круглый   широкий
подбородок был не ее, и рот, напоминающий  яркие  лепестки  прекраснейшего
цветка  -  лотоса,  был   другой.   Спокойная,   величавая,   нарядная   и
торжественная, она была прекрасна. Но что-то скорбное было в ее  глазах  и
надломе бровей.
     Старый жрец с  добрыми  глазами  подолгу  любовался  Исидой,  ставшей
святыней храма, и часто здесь же, рядом  с  ним,  сидел  Руабен,  тихий  и
грустный. Не раз жрец замечал влажный блеск в его спокойных карих  глазах.
Старик думал в глубине души, что мастер вложил в эту работу всю свою  душу
и горечь утраты. В чем-то он неуловимо нарушил строгие каноны, хотя внешне
они как будто и соблюдены, но от того лицо  богини-матери  стало  близким,
земным. Долго потом старый жрец с гордостью будет  показывать  свою  Исиду
приезжим из далеких селений.  Слава  о  богине-матери  с  младенцем  будет
шириться и проникать все дальше. Здесь, в тихом  уголке,  останется  часть
души создателя удивительного творения, вложившего  в  него  свою  скорбную
любовь. С глубокой раной, скрытой  за  спокойными  внимательными  глазами,
уедет он навсегда из родных мест. Здесь останется  его  творение  -  жена,
призывающая любимого.
     Подолгу сидит жрец, слушая шелест листы  и  смотрит  на  божественное
создание рук человеческих. И чудится ему в печальном величии Исиды  вечный
символ  человеческого  страдания  и  горьких  обманутых   надежд.   Добрые
старческие глаза туманятся. Грустно ему  и  оттого,  что  умный,  красивый
скульптор уезжает навсегда. И он останется снова одиноким.



                               К НОВОЙ ЖИЗНИ

     Ранним утром, когда яркая заря  окрасила  восток  в  радужные  цвета,
барка с асуанским гранитом  заканчивала  последние  тысячи  локтей  своего
длинного пути.
     Слева от серебряной дороги реки и в отраженном на  ней  пламени  неба
показалась столица. На барке все уже были на ногах, смотрели на север.
     Там, в глубокой синеве неба возникло легкое острие пирамиды.  Золотые
лучи  восходящего  солнца  отыскали  на  горизонте  сверкающую   точку   и
остановились на ней, осветили ее, возвышающуюся над зеленой  долиной,  над
огромным городом, раскинутым на берегу реки.
     И невольно все взоры приковала она, далекая, ослепительно чистая, вся
залитая торжествующим золотисто-розовым светом.
     Руабен и Пепи в немом изумлении смотрели на невиданное чудо.  И  хотя
Руабен видел ее много раз, но впервые она предстала перед  ним,  свободная
от насыпей, такая, какой ей надлежало стоять тысячелетия. Впервые он видел
ее ранним утром издали и был подавлен ее грандиозностью. Молча думал он  о
ней, стоящей над рекой, над холмами, над  народом,  над  страной.  В  душе
странно  перемешивались  противоречивые  чувства  -  восхищение  и   гнев,
гордость за могучее творчество родного народа и  горечь  от  неизмеримости
зла, принесенного этим ослепительным сооружением. Гордыня и прихоть одного
человека вызвали к жизни небывалое чудо, но миллионы людей отдали ей  свои
силы.
     К ваятелю, погруженному в раздумье, подошел  кормчий  барки  Дуауф  и
обратился к нему вполголоса:
     - Небывалый памятник создал наш народ! Словно слезами и горем  омытая
сияет пирамида в  лучах  солнца.  Не  всякий  народ  в  состоянии  сделать
подобное.
     Барка, меж тем, быстро проносилась мимо  города.  Начинался  трудовой
день. Показалась пристань, расположенная в северной  части  города.  Дуауф
отдал несколько распоряжений гребцам.  Солнце  поднялось  высоко,  и  река
ослепительно засверкала. Город погрузился в ежедневную  деловую  суету.  А
над ним, упираясь в небо, стояла белая великая пирамида.
     Руабен подошел к кормчему.
     - Вот и прибыли домой! - услышал Руабен слова Дуауфа.
     Барка подошла к портовой части для тяжелых грузов. Руабен с мальчиком
забрали корзину с  вещами  и  подошли  попрощаться  к  кормчему,  занятому
распоряжениями по судну.
     - Заходите, друзья, ко мне, - обратился к ним Дуауф. -  Жена  у  меня
приветливая, поговорим, по кружке пива выпьем. Приходите с Пепи, мы  любим
детей, свои выросли. От пристани пройдешь локтей с тысячу по улице Моряков
и спросишь Дуауфа, сына Меру, всякий там меня знает.
     Кормчий ласково потрепал  Пепи  по  черной  головке  и  с  сожалением
расстался со своими спутниками. Руабен взвалил корзину  на  плечи,  и  они
зашагали в район ремесленников, к домику Анупу.
     С волнением шел он по городу. Мальчик с любопытством смотрел вокруг и
задавал множество вопросов. Знакомые улицы мелькали перед глазами Руабена.
Вот ясный светлый храм Ра. Здесь часто бродил он со  своими  друзьями.  За
высокой стеной трепетала листва от утреннего  ветерка.  Сердце  мучительно
сжалось  от  нахлынувших  воспоминаний.  Где-то  теперь   Тети?   Все   ли
благополучно у старого Анупу? Как он провел один эти долгие месяцы?
     Вот  и  знакомая  стена  садика  из  зеленовато-серого  ила.  Так  же
приветливо шелестит густая смоковница.  Что  за  ней,  за  этой  маленькой
дверью? Неужели и здесь, в  единственном  дружеском  прибежище,  ждет  его
горечь потерь и несчастий? Медленно  открывает  он  дверь.  На  циновке  у
хижины сидит Анупу, и лицо его озаряется радостью.  Руабен  замечает,  что
старик выглядит гораздо лучше, чем несколько  месяцев  назад.  Они  горячо
обнялись, и на глазах обоих заблестели радостные слезы.
     Руабен осторожно спрашивает о  Тети.  Анупу  улыбается  и  показывает
глазами на садик. Руабен торопливо идет за высокие ряды  винограда  и  там
же, у ярких цветущих кустов, как несколько лет назад, видит ее.
     Она не слышит его шагов, и только когда  он  подошел  совсем  близко,
вздрогнула. Глаза их встретились, и  печаль  Тети  растворилась  в  бурной
радости скульптора. Он прижал ее бережно к себе и почувствовал впервые  за
много лет, как стало легко на душе. Он заглянул в ее глазе  со  страхом  и
надеждой:
     - Ты совсем... оттуда?
     - Да, - ответила она.
     - Если бы не было Мери, любил бы только тебя. Теперь ее нет.
     - Но можешь ли ты забыть, что было со мной? - тихо спросила она.
     - Ты много страдала, Тети, и за это я еще больше люблю тебя.  Я  весь
принадлежу тебе.
     Они вышли из садика. Она увидела мальчика. Он  оживленно  рассказывал
что-то Анупу.
     - Вот все, что осталось от моей семьи. Сможешь ли ты быть ему  доброй
матерью?
     Она посмотрела на Руабена глазами, полными слез.
     - Клянусь памятью Инара, я заменю ее.
     Молодые люди подошли к Анупу. Тети  обняла  мальчика,  и,  гладя  его
головку, спросила:
     - Ты хочешь, малыш, чтобы я была твоей матерью?
     Мальчик поднял на нее  большие  доверчивые  глаза.  Анупу,  улыбаясь,
смотрел на них. Может быть, счастье снова постучалось в их маленький дом?



                         ФАРАОН УХОДИТ К ОСИРИСУ

     Царь Верхнего и Нижнего Египта умирал. Неизвестная  болезнь  вот  уже
много  месяцев  подтачивала   его   силы.   Напрасно   лучшие   маги-жрецы
торжественными заклинаниями изгоняли злых духов болезни из немощного  тела
грозного царя. Страшные заклинания, хранимые жрецами в  строжайшей  тайне,
были бессильны. Напрасно лучшие врачеватели поили больного фараона темными
настойками, горькими и мутными. Осирис звал к  себе  земного  бога  Черной
Земли.
     Хуфу не хотелось уходить из  Кемет.  Ему  нравилась  жизнь  в  родной
стране. Многое привязывало его к этой жизни. Дворцы его были прекрасны.  В
гареме было много юных красивых женщин. Да и чего ему не хватало?
     Около больного сидят его рослые, умные сыновья. В душе царя  все  еще
идет борьба: кого оставить наследником: Хауфра или Джадефра. Хауфра  умен,
властен; он больше всех подходит на фараона. И характером он пошел в отца.
Но Джедефра чем-то влечет его сердце больше  других.  Оба  сына  чувствуют
борьбу, происходящую в душе отца, и недолюбливают друг друга.
     Другие сыновья не думают о троне. С  детства  они  знают,  что  царем
должен быть Хауфра. Все братья такие разные по своим  вкусам  и  занятиям.
Мериб с головой ушел в архитектуру. Джедефгор -  мудрец  и  ученый,  занят
магическими  формулами  и  заклинаниями,  составляет  поучения.   Его   не
интересует захватывающая честолюбивая борьба братьев за трон. Он  старался
вылечить отца, но и его заклинания не помогали. Боги  настойчиво  звали  к
себе царя.
     Джедефгор сидел у постели и ясными глазами смотрел на больного.  Хуфу
оглядывал большой лоб сына, вдумчивые глаза, мягкие очертания рта и думал:
характер у Джедефгора не для властителя. Царь невольно про  себя  отмечал:
этого молодого человека мысли о власти не занимают. Целые дни он  проводит
за пыльными свитками. В глазах Джедефгора печаль искренняя и неподдельная.
Рядом с ним сидит Бауфра, добродушный и веселый по характеру. Пока старшие
братья ведут молчаливую борьбу  за  власть,  он  с  Джедефгором  старается
отвлечь отца от боли и страха.
     Но фараон должен еще думать перед уходом к Осирису о благе  страны...
Он должен твердо указать,  кто  останется  после  него  на  троне.  Хауфра
старший сын, но Джедефра всегда казался ему  умнее,  да  и  за  ласковость
любил его Хуфу, не боялся он суровости отца.  Мать  Джедефры,  хоть  и  не
главная жена, но любил ее фараон больше всех. И как  она  умела  сохранять
эту любовь! И будто незаметно  останавливала  внимание  Хуфу  на  веселом,
ласковом и сообразительном мальчике. За прошедшие  годы  Джедефра  глубоко
постиг государственные дела. Властен  и  энергичен.  И  хуфу  решился.  Он
приказал вызвать верховных жрецов храмов Птаха, Тота,  Ра,  Исиды,  Хнума,
Нефтиды. Он чувствовал себя плохо и был краток.
     - Я приказал собрать вас,  чтобы  изъявить  мою  волю.  Когда  Осирис
призовет меня в свое царство, властелином Верхнего и Нижнего Египта станет
Джедефра.
     И Хуфу знаком отпустил пораженных молчаливых жрецов. Он был  доволен,
что выполнил свой последний долг. Но  ему  стало  хуже.  Чувствуя  близкий
конец, фараон приказал перенести себя на  верхнюю  веранду,  откуда  видна
пирамида. И когда его угасающие глаза находили ее белые  строгие  контуры,
казалось, становилось легче. Он готовил  свою  душу  к  дальней  дороге  в
царство богов, к владыке его Осирису.  Но  все  у  него  готово  к  этому.
Великолепные барки, длиной по восемьдесят  локтей,  давно  ожидают  его  в
подземельях вблизи пирамиды. На них он отправится в  путешествие  на  поля
Иалу. В стране мертвых для него есть место среди  богов.  Жизнь  на  полях
Иалу так прекрасна, что оттуда никто еще ни разу не вернулся.  Но  все  же
почему Осирис так спешит?
     Последний стынувший  взгляд  фараона  останавливается  на  сверкающей
вершине белого треугольника пирамиды. Там будет прибежище его Ка.
     Когда последние лучи солнца угасали на  Западе,  фараон  сделал  свой
последний вздох. Великий ясновидец [великий ясновидец -  титул  верховного
жреца Ра], проведший последние часы у  постели  Хуфу,  вошел  в  зал,  где
молча, в горести, сидели придворные. Торжественно и глухо возвестил:
     - Владыка Черной Земли вознесся на небо и соединился с солнцем.  Тело
бога соединилось с божеством, которое его породило. По велению царя  Хуфу,
чей голос правдив, властелином Верхнего  и  Нижнего  Египта  отныне  будет
Джедефра.
     Жрец умолк, строго оглядел собравшихся и удалился. Придворные сидели,
склонившись в колени, и плакали.
     Джедефра - избранник  фараона  на  трон,  с  каменным  лицом,  как  и
подобает повелителю, прощается с отцом и удаляется вниз. Бурная радость от
ощущения  беспредельной  власти  смешивается  с  печалью  потери.  И  пока
Джедефра,  новый  фараон  Верхнего  и  Нижнего  Египта,  неспешным   шагом
властелина проходит по дворцу, взбешенный Хауфра со злостью,  кусая  губы,
бегом направляется в сад, чтобы дать волю неукротимому гневу.
     Во дворце раздаются разноголосые вопли, искренние и притворные. Весть
о смерти фараона быстро разносится по столице, из улицы в улицу, из дома в
дом. И здесь в домах, ремесленников и дальше, в домах крестьян, воцаряется
искреннее огорчение, забота. Многих волнуют будущие перемены.  Плакальщицы
безумно вопят, выдирая волосы, посыпанные пеплом.  Жены  Хуфу  в  тревоге,
какова будет их жизнь при новом правителе? Весь  огромный  дворец  охвачен
волнением.
     Труп фараона  в  руках  жрецов-бальзамировщиков.  Пока  останки  бога
превращаются  в  сухую  сморщенную  мумию,  во  дворце   идет   деятельная
подготовка к торжественному обряду.
     Собирается все имущество, которое будет положено  вместе  с  царем  в
усыпальницу, необходимое ему  для  будущей  жизни  на  полях  Иалу.  Жрецы
готовятся к сложному погребальному ритуалу. Во дворце пронзительно  кричат
женщины.
     Проходят беспокойные дни подготовки. Длинное шествие людей, повозок с
имуществом направляется к белоснежной пирамиде, ослепительно блистающей  в
ярком солнечном сиянии. Семь черных диоритовых статуй Хуфу готовы  принять
в любой момент его Ка, кроме мумии. И был встречен мертвый Хуфу  у  своего
вечного жилища заупокойными жрецами, исполняющими  танец  Муу  [ритуальная
погребальная пляска жрецов]. В головных уборах из  тростника  они  как  бы
представляли собой предков царя и, приплясывая, приветствовали  Хуфу,  как
нового обитателя, при входе в потусторонний мир.



                            ПОСЛЕДНИЕ ВСТРЕЧИ

     Однажды в праздничный  день  Руабен  и  Тети  гуляли  в  окрестностях
Великой пирамиды. Огороженная высокой стеной, она поднималась к небу белой
громадой. Лучи солнца упирались в золоченые грани ее вершины и  отражались
слепящими снопами света. У границы, заливаемой водами рек,  был  храм,  от
него к усыпальнице вел крытый белый ход для процессий.  Множество  горожан
гуляло и восхищалось чудом, созданным  народом  Кемет.  Вспоминая  дорогих
погибших, смотрели Руабен и Тети на пирамиду. И казалось им, что кровь  ее
жертв сцементировала  миллионы  камней  в  одно  целое,  несокрушимое  для
времени; кости искалеченных и раздавленных подпирали ее, а  слезы  и  горе
отмыли до ослепительной белизны.
     Навстречу семье несли в кресле  княгиню  Тию,  первую  красавицу  при
царском дворе. Медлительный и ласковый взгляд ее остановился  на  Тети,  и
она ответила улыбкой на их поклон.
     - Она стала еще прекрасней.
     - А тебя по-прежнему зовут лотосом Анхтауи.
     - Какой уж я теперь лотос, - рассмеялась Тети.
     - Лотос, полностью раскрывший лепестки.
     В стороне от толпы, среди знатных горожан, виднелась огромная  фигура
Яхмоса в белой одежде. Горделивая походка выделила Тети  и  ее  мужа.  Они
шли, разговаривая и смеясь. И каждому было ясно, что эти  люди  счастливы.
Жрец смотрел им вслед и думал, что красивая эта женщина может жить лишь на
родной почве, в простонародье. Он видел, как  увядала  ее  красота  в  его
богатом доме. Яхмос давно охладел к ней. И хорошо, что  нет  у  него  этой
своенравной и непокорной простолюдинки. Яхмос направился к городу, к храму
Птаха. Там он пройдет в покои Аписа. Разжиревший, но все еще  великолепный
бык будет покорно тереться головой о его руки. Слуги, подсмотревшие секрет
усмирения, давно не боятся своего бога. Надменная голова  Яхмоса  выражает
непреклонность. Уходит к Осирису Птахшепсес. Не сегодня-завтра Яхмос будет
верховным - Великим Начальником Мастеров. И уж он-то  вернет  храму  Птаха
главенствующее положение. Верховный жрец должен ладить с царем,  быть  ему
необходимым. Соперников у Яхмоса нет. Его ум, воля, знания известны  всем,
а главное - он - богатейший в  храме.  Как  истый  сын  своей  страны,  он
соорудил себе усыпальницу - снаружи блестящий черный диабаз, а под  землей
- дворец с мраморным саркофагом. Но, слава богам, он здоров.
     Широкими шагами он шел к городу, а за ним с креслом шли слуги. На  их
лицах удовольствие: господин захотел прогуляться.  Нести  такого  крупного
господина тяжело.
     В один из вечеров в калитку двора Анупу постучал чужеземец  в  одежде
жителей островов Ханебу. Из двора  вышла  Тети.  От  пристального  взгляда
гостя она  растерялась,  тень  испуга  прошла  по  лицу,  но  она  вежливо
спросила:
     - Ты, верно, к мужу?
     - Если ты жена ваятеля Руабена, то я пришел правильно.
     И опять тень неудовольствия мелькнула в глазах, но  она  гостеприимно
пригласила гостя.
     - Посиди, я пошлю за ним Инара.
     - Инара? - удивленно переспросил гость.
     - Да,  сынишку.  Сходи-ка,  сынок,  за  отцом,  -  сказала  мальчику,
игравшему с кошкой.
     Мальчик с любопытством окинул посетителя и торопливо убежал.  Тети  с
тревогой посматривала на пришельца,  сидевшего  в  глубокой  задумчивости.
Густые кудри с проседью,  зачесанные  назад,  открывали  большой  лоб,  на
котором жизнь прочертила глубокие  борозды.  Проницательные  глаза  иногда
останавливались на Тети с затаенным вопросом.
     Руабен вошел с сыном  и  пытливо  всматривался.  Что-то  было  в  нем
давнее, знакомое, особенно во взгляде, смелом и  прямом.  С  взволнованным
лицом чужеземец подошел к хозяину:
     - Рад видеть тебя, Руабен. Слышал, что ты теперь знаменитый мастер  в
столице. Рад за тебя. Могу ли с тобой поговорить наедине?
     Они прошли в садик. Некоторое время молчали.
     - Не узнаешь? - спросил незнакомец.
     Руабен покачал головой. Тогда гость спустил с плеча тунику и  на  его
спине ясно обозначилось клеймо раба.
     - Эсхил?!
     - Да, я тот самый, которого ты когда-то видел в Туре.
     Волнуясь, он рассказал о  побеге  рабов,  душой  которого  был  Инар.
Напомнил о платье, которое принес Руабен в корзине с продуктами.
     Волнуясь, он рассказал о  побеге  рабов,  душой  которого  был  Инар.
Напомнил о платье, которое принес Руабен в корзине с продуктами.
     - Инар погиб при непонятных обстоятельствах,  -  и  Руабен  рассказал
все, что знал.
     - Только теперь я понял,  что  произошло.  Желая  отвлечь  погоню  от
беглецов, он направил стражу за собой; спасая друзей, погиб сам.
     - Он мог не делать этого и остался бы жив.
     - Да, - согласился Эсхил, - помогая нам, сам он не  мог  убежать,  не
хотел причинить близким горьких испытаний. Благородный  юноша  отдал  свое
горячее сердце людям и жизнью расплатился за нашу свободу.
     Взволнованный Эсхил сидел, прислонившись к стволу молодой пальмы.  Он
погрузился в воспоминания о той  памятной  ночи.  В  настороженной  тишине
тускло поблескивала река,  и  барка  неслась  по  ней,  точно  птица.  Как
одержимые,  взмахивали  веслами  гребцы,  лихорадочно  стремясь  уйти   от
страшного места. А он, поглощенный борьбой за  каждый  локоть  пройденного
пути, не знал, что Инар заканчивал последние локти  пути  в  своей  жизни.
Как, должно быть, горько и страшно остаться одному. Но он преодолел  страх
и увлек погоню за собой.
     Гость очнулся от своего раздумья.
     - Боги были тогда милостивы к  нам.  За  ночь  уплыли  далеко.  Утром
направились  по  глухому  рукаву.  У  сторожевого  судна   подозрений   не
закралось, мы опередили все приказы по реке. Море было тихое, и  мы  скоро
доплыли до острова, где  нас  радостно  встретили.  Ливийцам  некуда  было
ехать, все женились, стали свободными. Им помогли.
     Беседу прервала Тети, обеспокоенная их долгим отсутствием.
     - Так это сестра Инара? - спросил Эсхил, когда она ушла.
     - Да, сестра Инара.
     Мужчины перешли из садика во двор,  где  Тети  разложила  на  циновке
угощения, смутно чувствуя, что гость  необычайный.  Через  двор  на  улицу
прошел высокий плечистый юноша, очень похожий  на  Руабена.  На  нем  была
модная юбка-передник.
     - Мой старший сын Пепи, работает,  как  и  я,  скульптором.  Пошел  к
невесте.
     - А как в мастерской?
     - Господина нашего Хемиуна проводили мы с искренней печалью.  Великий
был человек, хоть и жестокий. Но рабочую свою армию любил, знал  ей  цену.
Мастерская при ней процветала, награждал искусных мастеров. Оставил  после
себя сооружение, которое будет жить тысячи лет. Любил видеть лица.  Теперь
нашим господином стал его сын, только он не похож  на  своего  знаменитого
отца. Тот пробуждал любовь к делу. Сын его с презрением относится  к  нам.
Говорим с ним, лежа на животе. У каждого семья, приходится  выполнять  его
капризы. Не успели отдохнуть после Ахет Хуфу,  как  снова  начали  строить
усыпальницу Джедефре, да будет он жив,  здоров  и  благополучен.  Тягостно
народу.
     -  Меняются  ваши  цари,  а  жизнь  остается  невыносимо  тяжелой,  -
заговорил после  долгого  молчания  гость.  -  Но  ваш  народ  терпелив  и
вынослив, много вынесет еще на плечах, прежде чем возьмется за  облегчение
своей участи.
     - Возможно ли такое?
     - Возможно, Руабен, только бунт народа  страшен,  -  и  он  переменил
разговор. - За долгие годы я хорошо узнал жизнь вашего народа. Ни в  одной
стране жизнь живых не приносится в жертву мертвым, как у  вас.  Словно  вы
родитесь для того, чтобы устраивать дела мертвых. -  Но  наш  народ  любит
жизнь. Как он от души веселится во всенародные праздники,  сколько  смеха,
танцев, выдумки даже у тех, кому завтра нечего есть, - возразил Руабен.  -
Я думаю, что почитание мертвых, обеспечение их для будущей жизни  идет  от
жизнелюбия и желания продолжить ее после смерти.
     - Пожалуй, ты прав, - согласился гость. - Много видел стран, но  вашу
ни с какой не сравнишь. В строительстве,  ваянии,  в  искусстве  обработки
камня нет  у  вас  соперников.  Особо  поражают  меня  колонны,  достойные
подражания. Великие вы учителя во многих делах. Вы -  удивительный  народ,
который владеет истинно божеским даром  -  изображать  мысли  значками.  У
Кемет многому можно поучиться.
     - Оставайся, поучись, - рассмеялся Руабен.
     - Пусть  другие  приедут  и  поучаться.  Набродился  по  свету,  пора
отдыхать.
     Эсхил передал подарки своей семьи Руабену. Моряки отнесли  их  ему  в
дом и вернулись, нагруженные ответными. Но  самым  дорогим  для  уезжающих
была небольшая алебастровая фигурка юноши.  Прекрасно  выполненная  голова
удивительно передавала сходство с тем, давно ушедшим в  иной  мир  юношей,
который оставил после себя светлую, полную печали, память.
     Через несколько дней чужеземный купеческий  корабль,  наполнив  трюмы
грузами, покинул гавань Менфе. Могучее течение Хапи понесло его к  Великой
Зелени.
     Руабен и Тети стояли на берегу, смотрели, как быстро уменьшался парус
за горбом реки и за  ее  серебряной  блистающей  гладью  навсегда  исчезал
легкий стройный силуэт барки.
     А там, на палубе, легко и сильно взмахивали веслами свободные гребцы.
Ветер с моря плыл  им  навстречу.  На  палубе  стоял  немолодой  иноземец,
смотрел на удаляющийся город. Вот он уже  не  виден  в  голубой  дымке.  И
только над ним  еще  долго  стоит  в  воздухе  золоченая  вершина  Великой
пирамиды.
     И сейчас же мысли его вернулись на  родной  остров.  Через  несколько
дней, если бог моря Посейдон  будет  милостив,  они  прибудут  к  знакомой
бухте. На берегу он увидит женскую фигуру.  Елена  ждет  его  много  дней,
тревожно всматриваясь в морскую даль. Он дал ей слово,  что  это  плавание
последнее.



                       НОВЫЙ ЗОДЧИЙ НОВОЙ ПИРАМИДЫ

     Недолгие семь лет величественным изваянием восседал на троне Хуфу его
наследник Джедефра. Но однажды утром слуга обнаружил  на  царской  постели
только его внешнюю оболочку. Душа фараона, его Ка,  блуждала,  не  видимая
близким. В ужасе слуга убежал. Царица, обеспокоенная долгим сном мужа, еще
не веря, что он мертв, приподняла  олову  и  почувствовала  как  вдавились
внутрь части черепа, явно расколотого. Объятая догадкой, она долго стояла,
окаменев.
     Жрецы храма Ра забрали его для бальзамирования, не  допустив  врачей.
Царица хотела было сказать верховному жрецу, но в  его  немигающих  глазах
была плохо скрытая угроза. Он почему-то произнес:
     - В царском доме за долгие столетия бывали всякие тайны. Раскрытие их
небезопасно, - глаза его сузились. Он склонился  в  поклоне  перед  бывшей
теперь царицей и медленными шагами удалился.
     Похолодевшая в этот момент, она с особой ясностью поняла, что  должна
молчать, жаловаться было некому и меньше всего брату мужа Хауфра. А  может
быть, он?.. В том было страшно сознаться даже себе.
     С  бесстрастным  лицом,  как  полагалось  живому  богу,  торжественно
восходил на трон новый царь  Хауфра,  после  неожиданного  ухода  брата  в
страну богов. Его сухое жесткое лицо не  знало  улыбки.  Усыпальница  отца
снилась ему, как вершина мечтаний, как предел немеркнущей славы. Ничего не
было такого, что могло бы с ней  сравниться.  Прошли  месяцы.  Но  еще  не
будучи  царем,  он  уже  бросал  испытующие  взгляды  на  зодчих.   Выждав
приличествующий срок, Хауфра призвал жрецов на совет и объявил  о  решении
строить себе усыпальницу. Бритые головы жрецов с  готовностью  закивали  и
низко склонились над львиными и леопардовыми шкурами.  Решение  царя  было
одобрено. Через два дня на зов царя явился молодой зодчий  -  брат  Мериб.
Его  жгучие  черные  глаза,  полные  тайного  ожидания,   устремились   на
брата-царя. Внимательный взгляд повелителя заметил скрытую энергию,  будто
весь он был полон внутреннего кипения.
     Мериб  догадывался,  зачем  его  позвали.  Догадывался  и   страшился
ошибиться. От душевного трепета лицо его порозовело. Хауфра долго  молчал,
скупо спросил, испытующе оглядывая взволнованного брата:
     - В силах ли ты стать зодчим на моей пирамиде?
     - О да, твое величество!
     - Но священная пирамида должна быть не ниже, чем  у  отца  Хуфу,  чей
голос правдив.
     - Для меня, твое величество, это самая заветная мечта.
     - Ты осуществишь ее, если Тот вложил в  твою  голову  знания  и  силу
повелевать сотнями тысяч людей долгие годы.
     - Смею верить, что боги милостивы ко мне.
     Хауфра задумался, поглядел испытующе на зодчего.
     - У меня есть еще замысел. Есть в некрополе длинная скала. Пусть  она
станет могучим, доселе невиданным львом с головой в пшенте и моим лицом...
     - А между вытянутыми лапами возвести заупокойный  храм,  -  подхватил
мысль царственного брата зодчий, не заметив, что перебил живого  бога,  но
тому даже понравилось.
     Неулыбающиеся губы царя удлинились, показав желтые зубы.
     - Ты верно понял мой замысел.  Через  два  дня  придешь  с  чертежом,
заставишь жрецов Тота произвести расчеты. Через пять дней  в  каменоломнях
должны готовить глыбы. В это время земляные рабочие  должны  приступить  к
фундаменту. Через сорок дней праздник закладки.  Льва  с  царской  головой
нарисуешь позже, прежде начать все работы по возведению гробницы. Ступай и
выполняй. На помощь бери кого угодно.
     - Будет сделано, как велено.
     Фараон не был юношей. Он спешил. А молодой зодчий  будто  не  шел  из
дворца, а совершал полет от радости, которую невозможно скрыть.
     И началось строительство второй Великой пирамиды.
     И так же, как прежде, по каменистым дорогам, напрягая последние силы,
на деревянных салазках рабы и земледельцы волокли каменные глыбы  к  новой
пирамиде. В каменоломнях в узких щелях отделяли  камень  от  массива.  Шли
десятилетия пышного расцвета могущества египетских фараонов.  Шел  золотой
век строительства Великих пирамид.