Сергей Михайлович Соловьев
   "История России с древнейших времен" Том 1-8

   ПРЕДИСЛОВИЕ

   Русскому историку, представляющему свой труд во второй  половине  XIX
века, не нужно говорить читателям о значении, пользе истории отечествен-
ной; его обязанность предуведомить их только об основной мысли труда.
   Не делить, не дробить русскую историю на отдельные части, периоды, но
соединять их, следить  преимущественно  за  связью  явлений,  за  непос-
редственным преемством форм, не разделять начал, но рассматривать их  во
взаимодействии, стараться объяснить каждое явление из внутренних причин,
прежде чем выделить его из общей связи событий и подчинить внешнему вли-
янию - вот обязанность историка в настоящее время, как понимает ее автор
предлагаемого труда.
   Русская история открывается тем явлением, что  несколько  племен,  не
видя возможности выхода из родового, особного быта, призывают  князя  из
чужого рода, призывают единую общую власть, которая соединяет роды в од-
но целое, дает им наряд, сосредоточивает силы северных племен, пользует-
ся этими силами для сосредоточения остальных племен нынешней  средней  и
южной России. Здесь главный вопрос для историка состоит в том, как опре-
делились отношения между призванным правительственным началом и призвав-
шими племенами, равно и теми, которые были подчинены  впоследствии;  как
изменился быт этих племен вследствие влияния правительственного начала -
непосредственно и посредством другого начала - дружины, и  как,  в  свою
очередь, быт племен действовал на  определение  отношений  между  прави-
тельственным началом и остальным народонаселением при установлении внут-
реннего порядка или наряда. Замечаем именно могущественное влияние этого
быта, замечаем другие влияния, влияние греко-римское, которое  проникает
вследствие принятия христанства от Византии и обнаруживается преимущест-
венно в области права. Но, кроме греков, новорожденная Русь находится  в
тесной связи, в беспрестанных сношениях с другим европейским народом - с
норманнами: от них пришли первые князья, норманны составляли главным об-
разом первоначальную дружину, беспрестанно являлись при дворе наших кня-
зей, как наемники участвовали почти во всех походах, - каково же было их
влияние? Оказывается, что оно было незначительно. Норманны не были  гос-
подствующим племенем, они только служили князьям туземных племен; многие
служили только временно; те же, которые оставались в Руси  навсегда,  по
своей численной незначительности быстро сливались с туземцами, тем более
что в своем народном быте не находили препятствий к этому слиянию. Таким
образом, при начале русского общества не может быть  речи  о  господстве
норманнов, о норманском периоде.
   Выше замечено, что быт племен, быт родовой  могущественно  действовал
при определении отношений между правительственным  началом  и  остальным
народонаселением. Этот быт долженствовал потерпеть изменения  вследствие
влияния новых начал, но оставался еще столько могущественным, что в свою
очередь действовал на изменявшие его начала; и  когда  семья  княжеская,
семья Рюриковичей, стала многочисленна, то  между  членами  ее  начинают
господствовать родовые отношения, тем более что род Рюрика, как род вла-
детельный, не подчинялся влиянию никакого другого начала. Князья считают
всю Русскую землю в общем, нераздельном  владении  целого  рода  своего,
причем старший в роде, великий князь, сидит на старшем столе, другие ро-
дичи смотря по степени своего старшинства занимают другие столы,  другие
волости, более или менее значительные; связь между старшими  и  младшими
членами рода чисто родовая, а не государственная; единство рода сохраня-
ется тем, что когда умрет старший или великий князь, то достоинство  его
вместе с главным столом переходит не к старшему сыну его, но к  старшему
в целом роде княжеском; этот старший перемещается на главный стол,  при-
чем перемещаются и остальные родичи на те столы,  которые  теперь  соот-
ветствуют их степени старшинства. Такие отношения в роде правителей, та-
кой порядок преемства, такие переходы князей могущественно действуют  на
весь общественный быт древней  Руси,  на  определение  отношений  прави-
тельственного начала к дружине и  к  остальному  народонаселению,  одним
словом, находятся на первом плане, характеризуют время.
   Начало перемены в означенном порядке вещей мы замечаем во второй  по-
ловине XII века, когда Северная Русь выступает на сцену; замечаем здесь,
на севере, новые начала, новые отношения, имеющие произвести новый поря-
док вещей, замечаем перемену в отношениях старшего князя к младшим,  ос-
лабление родовой связи между княжескими линиями, из которых каждая стре-
мится увеличить свои силы на счет других линий и подчинить себе  послед-
ние уже в государственном смысле. Таким образом, чрез ослабление родовой
связи между княжескими линиями, чрез их отчуждение друг от друга и  чрез
видимое нарушение единства Русской земли приготовляется путь к ее  соби-
ранию, сосредоточению, сплочению частей около одного центра, под властию
одного государя.
   Первым следствием ослабления родовой связи между княжескими  линиями,
отчуждения их друг от друга было временное отделение Южной Руси  от  Се-
верной, последовавшее по смерти Всеволода III. Не имея таких прочных ос-
нов государственного быта, какими обладала  Северная  Русь,  Южная  Русь
после татарского нашествия подпала под власть князей литовских. Это обс-
тоятельство не было гибельно для народности юго-западных русских  облас-
тей, потому что литовские  завоеватели  приняли  русскую  веру,  русский
язык, все оставалось по-старому; но гибельно было для русской  жизни  на
юго-западе  соединение  всех   литовско-русских   владений   с   Польшею
вследствие восшествия на польский престол  литовского  князя  Ягайла:  с
этих пор Юго-Западная Русь должна была вступить в бесплодную для  своего
народного развития борьбу с Польшею для сохранения своей народности, ос-
новою которой была вера; успех этой борьбы, возможность для Юго-Западной
Руси сохранить свою народность условливались ходом дел в Северной  Руси,
ее самостоятельностью и могуществом.
   Здесь новый порядок вещей утверждался  неослабно.  Вскоре  по  смерти
Всеволода III, по отделении Южной Руси от Северной, явились и в  послед-
ней татары, опустошили значительную ее часть, наложили дань на  жителей,
заставили князей брать от ханов ярлыки на  княжение.  Так  как  для  нас
предметом первой важности была смена старого порядка вещей новым,  пере-
ход родовых  княжеских  отношений  в  государственные,  отчего  зависело
единство, могущество Руси и перемена внутреннего порядка, и так как  на-
чала нового порядка вещей на севере мы замечаем прежде  татар,  то  мон-
гольские отношения должны быть важны для нас в той  мере,  в  какой  со-
действовали утверждению этого нового порядка  вещей.  Мы  замечаем,  что
влияние татар не было здесь главным и решительным. Татары остались  жить
вдалеке, заботились только о сборе  дани,  нисколько  не  вмешиваясь  во
внутренние отношения, оставляя все как было, следовательно, оставляя  на
полной свободе действовать те новые отношения, какие начались на  севере
прежде них. Ярлык ханский не утверждал князя неприкосновенным на  столе,
он только обеспечивал волость  его  от  татарского  нашествий;  в  своих
борьбах князья не обращали внимания на ярлыки; они знали, что всякий  из
них, кто свезет больше денег в Орду, получит ярлык преимущественно перед
другим и войско на помощь. Независимо от татар обнаруживаются на  севере
явления, знаменующие новый порядок, - именно ослабление  родовой  связи,
восстания сильнейших князей на слабейших  мимо  родовых  прав,  старание
приобрести средства к усилению своего княжества на счет других. Татары в
этой борьбе являются для князей только орудиями, следовательно,  историк
не имеет права с половины XIII века прерывать естественную нить  событий
- именно постепенный переход родовых княжеских отношений в государствен-
ные - и вставлять татарский период, выдвигать на первый план татар,  та-
тарские отношения, вследствие чего необходимо закрываются главные  явле-
ния, главные причины этих явлений.
   Борьба отдельных княжеств оканчивается на севере тем,  что  княжество
Московское вследствие разных обстоятельств пересиливает  все  остальные,
московские князья начинают собирать Русскую землю: постепенно  подчиняют
и потом присоединяют они к своему владению остальные  княжества,  посте-
пенно в собственном роде  их  родовые  отношения  уступают  место  госу-
дарственным, удельные князья теряют права свои одно за другим, пока, на-
конец, в завещании Иоанна IV удельный князь становится  совершенно  под-
данным великого князя, старшего брата, который носит уже титул царя. Это
главное, основное явление - переход родовых отношений между  князьями  в
государственные - условливает ряд других явлений,  сильно  отзывается  в
отношениях правительственного начала к дружине и остальному  народонасе-
лению; единство, соединение частей условливает силу, которою новое госу-
дарство пользуется для того, чтобы  победить  татар  и  начать  наступа-
тельное движение на Азию;  с  другой  стороны,  усиление  Северной  Руси
вследствие нового порядка вещей условливает успешную борьбу ее  с  коро-
левством Польским, постоянною целию которой становится соединение  обеих
половин Руси под одною державою; наконец, соединение частей,  единовлас-
тие, окончание внутренней борьбы дает  Московскому  государству  возмож-
ность войти в сношения с европейскими государствами,  приготовлять  себе
место среди них.
   В таком положении находилась Русь в конце XVI века, когда  пресеклась
Рюрикова династия. Начало XVII века ознаменовано страшными смутами, гро-
зившими юному государству разрушением. Крамолами людей, питавших старин-
ные притязания, нарушена была духовная и материальная связь  областей  с
правительственным  средоточием:  части  разрознились  в  противоположных
стремлениях. Земля замутилась; своекорыстным стремлениям людей, хотевших
воспользоваться таким положением дел для своих выгод, хотевших  жить  на
счет государства, открылось  свободное  поприще.  Несмотря,  однако,  на
страшные удары, на множество врагов внутренних  и  внешних,  государство
спаслось; связь религиозная и связь гражданская были в нем  так  сильны,
что, несмотря на отсутствие видимого  сосредоточивающего  начала,  части
соединились, государство было очищено от врагов  внутренних  и  внешних,
избран государь всею Землею. Так юное государство  со  славою  выдержало
тяжкое испытание, при котором ясно выказалась его крепость.
   С новою династией начинается приготовление к тому порядку вещей,  ко-
торый знаменует государственную жизнь России среди  европейских  держав.
При первых трех государях новой династии мы видим уже  начало  важнейших
преобразований:  является  постоянное  войско,  обученное   иностранному
строю, приготовляется, следовательно, важнейшая перемена в судьбе  древ-
него служивого сословия, так сильно отозвавшаяся в  общественном  строе;
видим начатки кораблестроения; видим стремление установить нашу торговлю
на новых началах; иностранцам даются привилегии для  учреждения  фабрик,
заводов; внешние сношения начинают  принимать  другой  характер;  громко
высказывается необходимость просвещения, заводятся училища; при дворе  и
в домах частных людей  являются  новые  обычаи;  определяются  отношения
церкви к государству. Преобразователь воспитывается уже в понятиях  пре-
образования, вместе с обществом приготовляется он идти только  далее  по
начертанному пути, докончить начатое, решить нерешенное. Так тесно  свя-
зан в нашей истории XVII век с  первою  половиною  XVIII,  разделять  их
нельзя. Во второй половине XVIII века замечаем  новое  направление:  за-
имствование плодов европейской цивилизации с исключительною целию  мате-
риального благосостояния оказывается недостаточным, является потребность
в духовном, нравственном просвещении, потребность вложить душу в  приго-
товленное прежде тело, как выражались лучшие люди эпохи. Наконец, в наше
время просвещение принесло свой необходимый плод - познание вообще  при-
вело к самопознанию.
   Таков ход русской истории, такова связь главных явлений, в ней  заме-
чаемых.

   ГЛАВА ПЕРВАЯ

   Природа Русской государственной области и ее влияние  на  историю.  -
Равнинность страны. - Соседство ее с Среднею Азией. -  Столкновение  ко-
чевников с оседлым народонаселением. - Периоды борьбы между ними. -  Ко-
заки. - Племена славянские и финские. - Славянская колонизация. - Значе-
ние рек на великой равнине. - Четыре главные  части  древней  России.  -
Озерная область Новгородская. - Область Западной Двины. - Литва.  -  Об-
ласть Днепра. - Область Верхней Волги. -  Путь  распространения  русских
владений. - Область Дона. - Влияние природы на характер народный.
   Задолго до начала нашего летоисчисления знаменитый грек, которого зо-
вут "отцом истории", посетил северные берега Черного моря; верным взгля-
дом взглянул он на страну, на племена, в ней жившие, и записал  в  своей
бессмертной книге, что племена эти ведут образ жизни, какой  указала  им
природа страны. Прошло много веков, несколько раз племена сменялись одни
другими, образовалось могущественное государство, но явление, замеченное
Геродотом, остается по-прежнему в силе: ход событий постоянно подчиняет-
ся природным условиям.
   Перед нами обширная равнина: на огромном расстоянии от Белого моря до
Черного и от Балтийского до Каспийского путешественник не встретит ника-
ких сколько-нибудь значительных возвышений, не заметит ни в  чем  резких
переходов. Однообразие природных форм исключает областные привязанности,
ведет народонаселение к однообразным  занятиям;  однообразность  занятий
производит однообразие в обычаях, нравах, верованиях; одинаковость  нра-
вов, обычаев и верований  исключает  враждебные  столкновения;  одинакие
потребности указывают одинакие средства к их удовлетворению; и  равнина,
как бы ни была обширна, как бы ни было вначале разноплеменно ее  населе-
ние, рано или поздно станет областью одного государства: отсюда  понятна
обширность Русской государственной области, однообразие частей и крепкая
связь между ними.
   Великая равнина открыта на юго-востоке, соприкасается непосредственно
с степями Средней Азии; толпы кочевых народов с незапамятных пор  прохо-
дят в широкие ворота между Уральским хребтом и Каспийским морем и  зани-
мают привольные для них страны в низовьях Волги, Дона и Днепра;  древняя
история видит их здесь  постоянно  господствующими;  Геродот  свойствами
страны объясняет причины этого господства, но тот же  Геродот  замечает,
что берега Днепра по своему необыкновенному плодородию способны питать и
земледельческое народонаселение; и вот предания говорят о народных  дви-
жениях с Запада навстречу кочевым ордам; на берегах Днепра и его  прито-
ков, на востоке и западе, селятся племена земледельческие  с  характером
европейским; они движутся все далее и далее на Восток, но  кочевники  не
скоро уступят им свои привольные степи. Азия не перестает высылать  хищ-
ные орды, которые хотят жить на счет оседлого народонаселения; ясно, что
в истории последнего одним из главных явлений будет постоянная борьба  с
степными варварами. Периоды этой борьбы так обозначаются в русской исто-
рии: от половины IX века до сороковых годов XIII нет резкого перевеса ни
на стороне кочевников, ни на стороне славянских племен, объединенных под
именем Руси; печенеги, а за ними половцы наносят иногда сильные  опусто-
шения Приднепровью, но зато иногда и русские князья входят в глубь  сте-
пей их, за Дон, и пленят их вежи. От сороковых годов XIII века до исхода
XIV берут перевес азиатцы в лице монголов: с конца XIV века пересиливает
Европа в лице России; северо-западная, европейская часть великой равнины
начинает распространяться на счет юго-восточной, азиатской.  Но  природа
страны условила еще другую борьбу для государства, кроме борьбы с кочев-
никами: когда государство граничит не с другим государством и не  с  мо-
рем, но соприкасается с степью, широкою и вместе привольною  для  житья,
то для людей, которые по разным причинам не хотят оставаться в  обществе
или принуждены оставить его, открывается путь к выходу из государства  и
приятная будущность - свободная, разгульная жизнь  в  степи.  Вследствие
этого южные степные страны России по течению больших рек издавна населя-
лись козацкими толпами, которые, с одной  стороны,  служили  пограничною
стражею для государства против кочевых хищников, а с  другой,  признавая
только на словах зависимость от государства, нередко враждовали  с  ним,
иногда были для него опаснее самих кочевых орд.  Так  Россия  вследствие
своего географического положения должна была  вести  борьбу  с  жителями
степей, с кочевыми азиатскими народами и с козаками, пока не  окрепла  в
своем государственном организме и не  превратила  степи  в  убежище  для
гражданственности.
   Составляя восточную часть Европы, отличаясь климатом суровым,  предс-
тавляя на юго-востоке степь, населенную кочевыми  племенами,  сменявшими
друг друга в постоянном стремлении из Азии, на северо-западе  -  страну,
покрытую девственными лесами,  наполненную  реками,  озерами,  болотами,
среди которых кое-где блуждали орды звероловов, великая равнина не могла
получить скоро многочисленного народонаселения. Племена славянские  рас-
кинулись на огромных пространствах, по берегам больших рек; при движении
с юга на север они должны были встретиться с племенами  финскими,  но  о
враждебных столкновениях между ними не сохранилось преданий: легко можно
предположить, что племена не очень ссорились за землю, которой было  так
много, по которой можно было так просторно расселиться  без  обиды  друг
другу. В начале нашей истории мы видим, что славяне  и  финны  действуют
заодно; каким образом ославянились финские племена - меря, мурома, каким
образом Двинская область получила русское народонаселение и стала владе-
нием Великого Новгорода? - все это произошло тихо, незаметно  для  исто-
рии, потому что здесь, собственно, было не завоевание одного народа дру-
гим, но мирное занятие земли, никому не  принадлежащей.  Распространение
русских владений в Сибири, о котором можно иметь ясное понятие по дошед-
шим до нас памятникам, дает лучшее объяснение тому, как распространялись
русские владения и по сю сторону Уральского хребта:  здесь  также  могли
иметь место стычки с туземцами, которые приходили иногда разорять  новые
поселения, отказывались платить ясак; но здесь один  народ,  государство
не было завоевано другим народом, государством в  том  смысле,  в  каком
обыкновенно принимается в истории завоевание,  одним  словом,  и  там  и
здесь преимущественно происходило  население,  колонизация  страны.  Что
сказано о севере России, то может быть сказано и о других  областях:  мы
видим с самого начала, что князья наши преимущественно заботятся о пост-
роении городов, о населении пустынных пространств; известно, как и после
Московское государство расширяло свои пределы на  восток  и  юго-восток,
занимая и населяя пустынные пространства; известно,  наконец,  население
южных и юго-восточных областей, имевших место недавно,  уже  во  времена
империи. Малонаселенность страны, постоянное стремление владельцев  уве-
личивать население своих земель с ущербом государственному интересу, вы-
зывали меры, имевшие целию удержать народонаселение на прежде занятых им
пространствах. Таким образом, в русской истории мы замечаем  то  главное
явление, что государство при расширении своих владений занимает обширные
пустынные пространства и населяет их; государственная область расширяет-
ся преимущественно посредством колонизации: господствующее племя -  сла-
вянское - выводит поселения свои все далее и далее вглубь востока.  Всем
племенам Европы завещано историею высылать поселения в другие части све-
та, распространять в них христианство и гражданственность; западным  ев-
ропейским племенам суждено завершать это дело морским, восточному племе-
ни, славянскому, - сухим путем.
   Однообразна природа великой восточной равнины, не поразит  она  путе-
шественника чудесами; одно только поразило в ней наблюдательного Геродо-
та: "В Скифии, - говорит он, - нет ничего удивительного, кроме  рек,  ее
орошающих: они велики и многочисленны". В самом деле,  обширному  прост-
ранству древней Скифии соответствуют исполинские  системы  рек,  которые
почти переплетаются между собою и составляют,  таким  образом,  по  всей
стране водную сеть, из которой народонаселению трудно было высвободиться
для особной жизни; как везде, так и у  нас,  реки  служили  проводниками
первому народонаселению, по ним сели племена, на них явились первые  го-
рода; так как самые большие из них текут на восток  или  юго-восток,  то
этим условилось и преимущественное распространение Русской государствен-
ной области в означенную сторону; реки много содействовали единству  на-
родному и государственному, и при всем том особые речные системы опреде-
ляли вначале особые системы областей, княжеств. Так, по четырем  главным
речным системам Русская земля разделялась в древности на четыре  главные
части: первую составляла озерная область Новгородская, вторую -  область
Западной Двины, т. е. область Кривская, или Полоцкая, третью  -  область
Днепра, т. е. область древней  собственной  Руси,  четвертую  -  область
Верхней Волги, область Ростовская.
   Область Новгородская, составляя продолжение Финляндской  озерной  об-
ласти, в отношении географическом и историческом посредничает между  За-
падною Европою и Россиею. Здесь славянское племя сталкивается с  сканди-
наво-германским; здесь шел великий водный путь из Северо-Западной Европы
в Юго-Восточную и в Азию, из Варяг в Греки, путь,  по  которому  издавна
спускались северные дружины на юг для опустошения берегов Империи,  этим
же путем производилась торговля  между  севером  и  югом  Европы.  Озеро
Ильмень, принимая в себя с юга многоветвистую Ловать, выпускает  на  се-
вер, в Ладожское озеро, Волхов; великий водный путь шел из Финского  за-
лива, по Неве, в Ладожское озеро, отсюда Волховом в Ильмень, из  Ильменя
Ловатью. Славянское племя при движении своем с юга на север не  утверди-
лось в половине IX века нигде на берегах моря; навстречу медленному дви-
жению славян видим быстрое движение  варягов.  Славянам  удалось  утвер-
диться на важном пункте, при истоке Волхова  из  Ильменя,  где  является
Новгород, но на втором важном пункте великого пути - при впадении Волхо-
ва в Ладожское озеро - они утвердиться не могли. Если даже  предположим,
что Ладога существовала до прибытия Рюрика, то она находилась не при са-
мом устье Волхова, и это положение ее показывает со стороны  славян  ка-
кую-то медленность, боязливость приблизиться к озеру Нево. Что  касается
реки Невы, то начальный летописец считает ее не рекою, а устьем озера  в
море; Нева долго текла в дикой независимости, и короткий  бег  ее  долго
был свидетелем упорной борьбы между двумя народами - русскими и шведами.
Русским удалось во время этой борьбы утвердиться на третьем важном пунк-
те великого пути - при истоке Невы из Ладожского озера, где был построен
Орешек; но потом эта крепость была уступлена шведам; Петр  Великий  взял
ее снова и назвал Ключом-Городом (Шлиссельбургом); наконец,  Петр  успел
овладеть течением Невы и укрепился на  последнем,  самом  важном  пункте
озерной системы в начале великого водного пути, - именно при устье  Невы
в море, где основал Петербург. Это положение при начале великого водного
пути, соединяющего и теперь Европу с Азиею, условило важное значение Пе-
тербурга как столицы: здесь в IX веке началась первая  половина  русской
истории, здесь в XVIII - началась вторая ее половина. Движение восточных
славянских племен с юга на север по великому водному пути, начавшееся  в
доисторическое время, только в XVIII веке  окончательно  достигло  своей
цели - морского берега.
   Область Новгородского княжества есть  озерная  область,  где  главный
узел составляет озеро Ильмень, следовательно, естественные границы  кня-
жества должны совпадать с границами речных  систем  Ильменя,  Ладожского
озера и других близлежащих озер; и действительно, мы видим, что граница-
ми Новгородской области служат волоки между системами рек озерных и меж-
ду системами Волги, Днепра и Западной Двины. Разумеется, эти границы  мы
должны означать приблизительно: в некоторых  местах,  преимущественно  к
востоку и юго-востоку, племя славян ильменских или  новгородских  еще  в
незапамятные времена могло перейти волоки и выселиться на другие  речные
системы вследствие малонаселенности страны, лежащей к востоку,  на  вер-
ховьях Волги; несмотря на то, однако, границы  преимущественно  идут  по
волокам, которые, надобно заметить, нигде не имеют такого важного значе-
ния, как у нас в России, ибо заменяют отчасти горы. На юге границею Нов-
городской области с Полоцкою и Смоленскою служил  волок  между  системою
Ильменя и Западной Двины, здесь граница  могла  обозначиться  с  большею
точностию волоком вследствие раннего населения Полоцкой или Двинской об-
ласти. На востоке границею Новгородской области с  Ростовскою  или  Суз-
дальскою служил приблизительно также  волок  между  системой  Ильменя  и
Верхней Волги; так, видим границу при реке  Медведице,  одном  из  самых
близких волжских притоков к системе ильменской; но  здесь,  на  востоке,
новгородцы перешли в некоторых местах естественную границу своей  облас-
ти, ибо народонаселение необходимо стремилось с запада на восток, находя
себе здесь более простора; так, в числе новгородских владений мы  встре-
чаем Торжок,  Волок-Ламский,  Бежецк  и  другие  места,  находящиеся  на
волжской системе; любопытно, однако, видеть, что эти места были  спорные
между новгородцами и князьями Ростовской области, последние никак не хо-
тят уступить их в полное владение новгородцам: так, Волок и Торжок  раз-
делены пополам между  новгородцами  и  суздальскими  князьями;  название
Торжка, Торга, указывает именно на пограничное место, куда сходились  на
мену, торг, жители двух областей; название  Новый  Торг  указывает,  что
этот торг был прежде где-нибудь на другом месте, быть  может,  выше,  на
самом волоке. Любопытно, также, что все эти места  на  волжской  системе
перечисляются всегда в грамотах как новгородские владения  -  знак,  что
они были спорные, что суздальские князья имели на них постоянные  притя-
зания, одним словом, что это были колонии Новгородские в чужой  области.
Такие же колонии новгородские простирались  в  области  Онеги,  Северной
Двины и далее до самого Уральского хребта; на  важное  значение  волоков
указывает название заволоцких владений Новгорода, Заволоцкой чуди.
   В тесной связи  с  системой  Ильменя  находится  система  Чудского  и
Псковского озер: кривичи изборские находятся в союзе с славянами  новго-
родскими, вместе с ними призывают князей; несмотря, однако, на эту  тес-
ную связь, несмотря на то, что Псков,  сменивший  Изборск,  находился  в
пригородных отношениях к Новгороду, Псков с самого  начала  стремится  к
самостоятельности и, наконец, достигает ее: здесь между другими  обстоя-
тельствами нельзя не предположить и влияния природы, потому что  Псковс-
кая область принадлежит к отдельной  речной  системе.  Этим  же  обстоя-
тельством условливаются и самое различие и границы племен: народонаселе-
ние Изборской области принадлежало к кривскому племени.
   Новгородская область  представляет  самую  возвышенную  страну  между
внутренними русскими областями. По климату и почве  она  разделяется  на
две половины: северо-восточную и юго-западную. Северо-восточная, прости-
рающаяся от окрестностей озер Лача и Вожа до рек Сяси и Мологи, наполне-
на стоячими водами и лесами, подвержена дуновению северных ветров и пов-
сюду неплодородна по причине влажной и  болотистой  почвы;  юго-западная
половина гораздо возвышеннее, суше и плодороднее. Это  разделение  важно
для нас в том отношении, что им определяется первоначальная граница сла-
вянского и финского племени; известно, что везде при своих столкновениях
славяне занимали возвышенные, сухие и хлебородные пространства, финны же
- низменные, болотистые; так точно и здесь означенная граница по качест-
ву почвы соответствует границе между славянским и  финским  племенами  в
Новгородской области. Самые лучшие  для  хлебопашества  места  находится
между реками Шелонью и Ловатью: здесь главные селища славянского  племе-
ни; далее к северо-западу, в нынешней Петербургской губернии, опять  на-
чинаются низменные, болотистые пространства - почва финского племени. Но
так как пространство между реками Шелонью и Ловатью мы назвали хлебород-
ным только относительно, вообще же ильменские славяне не нашли  в  своих
жилищах больших удобств для земледельческой промышленности, то с течени-
ем времени благодаря удобству водных путей среди них развилась  торговая
промышленность, указавшая им необходимо путь к северо-востоку, малонасе-
ленному финскими племенами,  со  стороны  которых  новгородцы  не  могли
встретить сильного сопротивления. Из летописных свидетельств  мы  знаем,
что относительно продовольствия Новгородская область была в  зависимости
от Низовой земли: князь последней, пресекши  подвоз  съестных  припасов,
мог заморить Новгород голодом; с другой стороны, и относительно торговли
Новгород зависел вполне от Востока, потому что торговое значение  Новго-
рода состояло в доставке северо-восточных товаров в Европу:  отсюда  по-
нятно, что когда на востоке  явилось  могущественное  владение  -  госу-
дарство Московское, то Новгород, находясь в полной зависимости от Восто-
ка, необходимо должен был примкнуть к этому государству, таким  образом,
сама природа не позволяла Новгороду быть долго независимым от  Восточной
Руси. То же самое должно сказать и о Пскове: его область имеет также то-
щую почву, которая должна была заставить  народонаселение  обратиться  к
другого рода промышленности - к торговле, ремеслам;  псковичи  славились
мастерствами, особенно строительным;  новгородцев  в  насмешку  называли
плотниками - указание на их промышленный характер.
   Несмотря на то что на западе в средние века существовало мнение, буд-
то из Балтийского моря по восточному пути можно проехать водою в Грецию,
водный путь этот прекращался рекою Ловатью там, где прекращается и  Нов-
городская озерная область. От Ловати до  Днепра  шел  волок,  отделявший
Новгородскую озерную область от Западнодвинской и Днепровской.  Об  этом
волоке между Ловатью и Днепром упоминает начальный  летописец,  описывая
водный путь из Варяг в Греки, но он не вдается в подробности, каким  об-
разом дружины первых князей русских шли от Ловати до Днепра. Очень веро-
ятно, что путь их лежал от Ловати по реке  Сереже  до  тридцативерстного
волока к Желну на реке Торопе, потом вниз Торопою  до  Двины,  Двиною  к
устью Косопли (Каспли) и этою рекою вверх до озера Касплинского и волока
при Гавринах в Порецком уезде с переездом по  суше  тридцати  верст.  Во
всяком случае на пути от Ловати к Днепру должно было встретить  Западную
Двину - вот причина, почему Двинская область, область полоцких кривичей,
вошла в связь с новгородцами и князьями их прежде области кривичей  смо-
ленских, и Рюрик уже отдает Полоцк одному из мужей своих. Область Запад-
ной Двины, или область Полоцкая, имела такую же участь,  как  и  озерная
область Новгородская: славянское племя заняло начало и  средину  течения
Двины, но не успело при медленном движении своем  достигнуть  ее  устья,
берегов моря, около которого оставались еще  туземцы,  хотя  подчиненные
русским князьям, но не подчинившиеся  славянорусской  народности.  Особ-
ность Полоцкого, или Двинского княжества, его слабость  вследствие  этой
особности и усобиц были причиною того, что в XII веке от  морских  бере-
гов, с устья Двины, начинается наступательное движение немцев, пред  ко-
торыми полочане должны были отступать все далее и далее  внутрь  страны.
Потом Полоцкое княжество подчинилось династии князей  литовских  и  чрез
них соединилось с Польшею. Московское  государство,  сосредоточив  севе-
ро-восточные русские области, усилившись, начало стремиться  по  естест-
венному направлению к морю, ибо в области Московского государства  нахо-
дились истоки Двины. Иоанн IV, стремясь чрез покорение Ливонии  к  морю,
взял и Полоцк; но Баторий отнял у него и Ливонию  и  Полоцк,  вследствие
чего почти все течение Двины стало находиться  в  области  одного  госу-
дарства. Но чрез несколько времени шведы отняли у поляков устье Двины, и
область этой реки явилась в затруднительном,  неестественном  положении,
поделенною между тремя государствами. Петр Великий отнял низовье Двины у
шведов, вследствие чего положение Двинской области стало  еще  затрудни-
тельнее, потому что верховье и устье находились в области  одного  госу-
дарства, а средина - в области другого. При Екатерине  II  Двинская  об-
ласть была выведена из этого неестественного положения.
   Границу Полоцкой области на севере составляет водораздел между систе-
мою Двины и озерною - ильменскою и чудскою. Но верховье Двины не принад-
лежало Полоцкой области: за него шла сильная борьба между  князьями  по-
лоцкими, потомками Изяслава Владимировича и потомками брата его  Яросла-
ва, владельцами остальных русских областей. Причина этой борьбы, причина
стремления Ярослава I и рода его удержать за собою верховье Двины ясна с
первого взгляда на карту: Верхняя Двина и впадающая в нее  речка  Торопа
служили соединением Новгородской области с собственною  Русью,  областью
Днепровскою, по ним шел путь из Варяг в Греки; владея Новгородом и Днеп-
ровьем, Ярослав и дети его не могли оставить верховье Двины и Торопу  во
владении враждебного рода  Изяславичей  полоцких;  последние,  пользуясь
тем, что их владения, их речная область, отделяла  Новгородскую  область
от Руси, неоднократно обнаруживали свои притязания на Новгород,  Ярослав
уступил Брячиславу полоцкому Витебск и Усвят, но удержал верховье  Двины
и Торопу, где после образовалось  княжество  Торопецкое,  примыкавшее  к
Смоленскому, Из этого положения Торопецкого княжества, лежащего в среди-
не между озерною (Новгородскою), Двинскою (Полоцкою), Днепровскою (Южно-
русскою) и Волжскою (Ростовскою и Суздальскою) областями, уясняется  нам
положение князей торопецких, знаменитых Мстиславов, их значение как пос-
редников между Новгородом, Южной Русью  и  князьями  суздальскими;  пос-
редством Торопца Новгород поддерживал связь свою с Южною Русью,  из  То-
ропца получал защиту от притеснений князей суздальских.
   На востоке, юге и западе границами Полоцкой области служили приблизи-
тельно также водоразделы между системами Двины, Днепра и Немана.  Но  на
юге к Полоцкому княжеству примыкало также княжество Минское, находившее-
ся преимущественно на системе днепровской, по правому  берегу  Днепра  и
рекам, впадающим в него с этой стороны. Княжество Минское  образовалось,
как видно, из области славянского племени дреговичей, севших, по летопи-
си, между Припятью и Двиною. Мы видим, что в стремлении своем на  юг  из
Новгородской области варяги прежде всего должны были перейти  в  область
Двины и утвердиться в Полоцке. Отсюда, двинувшись к югу, они  немедленно
должны были перейти в область Днепра, в землю дреговичей, в  том  месте,
где притоки Днепра и Двины находятся так близко друг от друга,  где  те-
перь искусственно соединяются Березинским каналом. Это движение полоцких
державцев к югу и покорение дреговичей, без сомнения, произошло еще  при
Рюрике, по крайней мере прежде движения Олега из Новгорода;  что  правый
берег Днепра, земля дреговичей, занята была из Полоцка, доказывает  мол-
чание летописи о покорении дреговичей Олегом или его преемниками. Влади-
мир, истребив семью полоцкого князя Рогволода, присоединил его владения,
как кривские, так и дреговические, к своим; но после по совету  дружины,
восстановил Рогволодову область в целом ее виде для внука Рогволодова, а
своего сына - Изяслава; этим объясняется, каким образом Минское княжест-
во, лежащее в области Днепровской, принадлежало роду князей полоцких; но
Минское княжество вследствие своего географического положения становится
местом борьбы между Изяславичами полоцкими и  Ярославичами  русскими,  и
долее, чем самый Полоцк, остается за последними; а дреговичи южные, жив-
шие по притокам Припяти, принадлежат постоянно к владениям русских Ярос-
лавичей. Почва собственно Полоцкого княжества неплодородна, вся  область
наполнена озерами, болотами-топями; теперь в Витебской губернии считает-
ся больше 1000 озер, больших и малых. Бедность природы при удобстве  со-
общения с морем посредством Двины обратила внимание полочан и видблян на
торговлю, и они вместе с  смольнянами  являются  посредниками  заморской
русской торговли.
   Как Полоцкое княжество есть область Западной Двины,  так  Литва  есть
область Немана, Польша - область Вислы Литовская область  вместе  с  об-
ластью ятвягов, лежащею по границе между речными системами Вислы, Немана
и Днепра. имеют важное значение в истории Восточной Европы: покрытые бо-
лотами и лесами, даже теперь непроходимыми,  эти  страны  лучше  высоких
горных хребтов охраняли западные границы русских славян;  среди  этих-то
болот и непроходимых пущ с незапамятных пор  засели  странные  народы  -
литва и ятвяги, происхождения которых не могут  еще  определить  ученые.
Благодаря природе своей страны литовцы и ятвяги долее всех своих соседей
сохраняли дикость первоначального быта, они набегали на окрестные  стра-
ны, но сами были недосягаемы в своих неприступных природных укреплениях.
Когда единоплеменники их - пруссы - подверглись тяжкому игу немцев,  ли-
товцы отбились от последних в своих дебрях, заслонили от них и восточных
соседей своих; с другой стороны, вероятно, усиленные в  числе  прусскими
выходцами, литовцы начинают наступательное движение к востоку и  югу  на
русские области и основывают княжество, которого географическое  положе-
ние также очень важно: в области Литовского великого княжества  соединя-
лись системы днепровская, вислинская, неманская и западнодвинская,  реки
русские соединялись с реками польскими. Поэтому княжество Литовское слу-
жило звеном, связующим Русь с Польшею. На небольшом  пространстве  между
Кобрином, Пинском и Слонимом три речные системы - вислинская,  неманская
и днепровская, и вместе с тем три области - Польская, Литовская и  Русс-
кая соединяются теперь каналами; вот доказательство,  что  на  Восточной
Европейской равнине естественными гранями между странами и народами слу-
жили междуречные волоки, и как  эти  естественные  грани  были  незначи-
тельны, как мало препятствовали соединению народов!
   Юго-Западная, древняя собственная Русь (княжества  Киевское,  Переяс-
лавское, Черниговское, Смоленское, Волынское, Туровское),  есть  область
Днепра, главной  реки  водного  пути  из  Варяг  в  Греки;  этому  пути,
следственно Днепру преимущественно, Русь была обязана своим  соединением
с Северо-Западною и Юго-Восточною Европою: из первой явились князья,  от
второй получено христианство; Днепру преимущественно Русь была обязана и
своим материальным благосостоянием: по этой реке шли с своими  дружинами
князья, которые сосредоточили прибрежные славянские племена, жившие рас-
сеянно; по Днепру же шел и торговый путь из нижних стран  в  верхние.  И
Днепр в историческом отношении разделял судьбу других рек  русских:  его
устье, хотя с незапамятных пор  покрывалось  русскими  лодками,  однако,
собственно не находилось в русских владениях до времен Екатерины II, по-
тому что Русская государственная область  распространялась  естественным
образом изнутри, из ядра своего, вниз по рекам до естественных  пределов
своих, то есть до устьев этих рек, берущих начало в  ее  сердце,  а  это
сердце - Великая Россия, Московское государство, справедливо  называемое
страною источников: отсюда берут свое начало все те большие  реки,  вниз
по которым распространялась государственная область. Несмотря на то  что
Юго-Западная Русь, преимущественно Киевская область, была главною сценою
древней нашей истории, пограничность ее, близость к полю или степи,  жи-
лищу диких народов, делала ее неспособною стать  государственным  зерном
для России, для чего именно природа приготовила Московскую область;  от-
сюда Киевская область (Русь в самом тесном смысле) вначале и после носит
характер пограничного военного поселения, остается  страною  козаков  до
полного государственного развития, начавшегося в Северной Руси, в стране
источников.
   Но если по причинам естественным Юго-Западная Русь не могла стать го-
сударственным ядром, то природа же страны объясняет нам, почему она была
главною сценою действия в начальной нашей истории: области древних  кня-
жеств Киевского, Волынского, Переяславского и  собственно  Черниговского
составляют самую благословенную часть областей русских относительно кли-
мата и качества почвы. Древнюю Русь в самом тесном  смысле  этого  слова
составляла страна около Киева, на западном берегу Днепра,  земля  полян.
Область Киевского княжества в первоначальном  виде,  как  досталась  она
Изяславу I, заключала в себе земли полян, древлян и отчасти  дреговичей;
естественными и приблизительными историческими  границами  его  были:  к
востоку  -  Днепр;  к  северу  -  водораздел  между  речными  областями,
собственно Днепровскою и областью Припяти, потом  водораздел  между  об-
ластью Припяти и Немана; к западу - водораздел между  Западным  Бугом  и
Вислою; к югу - сначала водораздел между областью Припяти, Днестра и Бу-
га, потом - река Рось, по которой начиная с XI века  видим  уже  военные
поселения, зерно козачества. Почему река Рось служила в древности  южною
границею и Киевского княжества и всех русских областей, это  объясняется
также природою: к югу от этой реки, в южной части нынешней Киевской  гу-
бернии, почва принимает уже степное свойство, луга  здесь  степные.  Об-
ласть княжества Владимиро-Волынского заключала в себе землю бужан  (сла-
вянского племени, жившего по Западному Бугу) и,  принадлежала,  с  одной
стороны, к системе вислинской, а с другой, чрез притоки Припяти к  днеп-
ровской, посредничала между Русью и Польшею. Это положение Владимиро-Во-
лынской области на отдельной от Днепра речной системе объясняет отчасти,
почему Волынь отделяется от собственной Руси и вместе с Галичем образует
особую систему княжеств, отдельность речной системы  объясняет  также  и
раннюю особность Галицкого княжества, лежащего по  вислинской  и  днест-
ровской системам.
   На восточной стороне Днепра притоком последнего,  Десною,  привязыва-
лась к Киевской области и область Черниговская, лежащая по  Десне  и  ее
притокам. Тщетно князья хотели делить Русь Днепром на две отдельные  по-
ловины - Десна привязывала Чернигов к Киеву так же крепко, как и родовые
отношения Святославичей и Мономаховичей; тщетно  потом  польское  прави-
тельство хотело разделиться Днепром с Москвою, это деление было кратков-
ременно. Река Сейм, приток Десны, привязывала к Чернигову область  Курс-
кую. На южной оконечности нынешней Черниговской губернии находится  воз-
вышенность, дающая начало рекам, изливающимся отсюда в Полтавскую губер-
нию, Трубежу, Супою, Удаю и Ромну; этот водоспуск  в  древности  отделял
область Чернигрвского княжества от области  Переяславского.  На  верхнем
Днепре, и, следовательно, в тесной связи с  Киевом,  находилась  область
Смоленского княжества. Смоленск находился в  области  кривичей,  которые
сели на верховьях рек Волги, Днепра и Двины, из  этого  положения  легко
видеть важное значение  Смоленской  области,  находившейся  между  тремя
главными частями Руси - между областью Волги, Днепра и Двины, т. е. меж-
ду Великою, Малою и Белою Россиею; держа ключи ко  всем  этим  областям,
смоленские князья держат Новгород в зависимости от Южной Руси,  стерегут
Днепровье от притязаний  северных  князей,  принимают  самое  деятельное
участие в распрях последних с южными, являются главными деятелями в  ис-
тории Юго-Западной Руси (с тех пор, как волынские  князья  обращают  все
свое внимание на запад), борются с Волынью и Галичем за Киев и во  время
этой борьбы крепко держатся связи с севером, с Новгородом и Волжскою об-
ластию. Из положения Смоленской области понятно, почему Смоленск  служил
постоянно поводом к спору  между  Северо-Восточною,  или  Московскою,  и
Юго-Западною, или Литовскою, Русью, почему ни московское,  ни  литовское
(польское) правительство не могли успокоиться, не  имея  в  своих  руках
Смоленска. Граница Смоленского княжества шла на севере  между  притоками
Ловати и Торопою, далее от Торопца - к Верхней Волге у Ржева;  восточная
граница шла от Ржева мимо Зубцова к верховьям Москвы-реки и Протвы, око-
ло Можайска, потом поворачивала к  западу  водоразделом  между  системою
днепровскою и окскою, между Угрою и Днепром, между Десною и Сожью; южную
границу с Черниговскою и Киевскою областями определить  можно  впадением
реки Прони в Сожь; на запад границу составлял Днепр до Орши и  далее  на
север - линия через Двину между Сурожем и Велижем к Торопцу. Из  обозна-
чения этих границ видно, что Смоленское княжество, кроме области  криви-
чей, заключало в себя также и область радимичей, живших на  Соже.  Почва
Смоленского княжества вообще неплодородна, особенно половина, лежащая  к
северу от Днепра, это обстоятельство и выгодное положение на трех речных
системах среди главных русских областей необходимо условливали  развитие
торговой промышленности у смольнян и в древние времена.
   Теперь обратимся к Великой России, государственному ядру. Здесь  пер-
вое место принадлежит области Верхней  Волги,  или  Ростовской  области.
Главный город ее Ростов Великий при самом начале русской  истории  нахо-
дится в тесной связи с Новгородом и его князьями, те же заморские  варя-
ги, которые брали дань на новгородских славянах и на чуди, берут ее и на
мери, финском племени, жившем около Ростова;  посадник  Рюрика  сидит  в
Ростове, причем не упоминается о походе, о покорении, следовательно, бо-
лее чем вероятно, что меря, подвергавшаяся вместе с новгородцами и чудью
варяжскому игу, вместе с ними свергла его, вместе с ними  призвала  кня-
зей. Такая тесная связь Ростова с Новгородом и  чудью  объясняется  тем,
что Белоозеро связано с Ростовом водною нитью, эта нить есть река  Шекс-
на, которая вытекает из Белоозера и впадает в Волгу у нынешнего  Рыбинс-
ка; Ростов же находится при озере Неро,  из  которого  течет  Которость,
впадающая в Волгу при Ярославле. Варяги, овладевшие Белоозером,  необхо-
димо должны были спуститься вниз по Шексне к Волге, отсюда вниз по Волге
до Которости и ею вверх до Ростова. Если этот  водный  путь  служил  для
враждебных нападений, то он должен был так же служить и для мирных  сно-
шений между Белоозером и Ростовом, отсюда объясняется постоянная, нераз-
рывная связь между этими городами в нашей истории,  объясняется,  почему
Белоозеро является волостью Мономаха, которому принадлежит Ростов с  По-
волжьем; впоследствии Белоозеро становится уделом Ростовского княжества.
Вниз по Шексне ходили в Ростовскую землю военные дружины и торговые лод-
ки, вверх по ней шли из Ростовской земли на Белоозеро и мятежные волхвы,
так сильно волновавшие новообращенных христиан севера.
   Естественные и вместе исторические границы Ростовской области обозна-
чаются с севера и северо-запада границами новгородских владений; при оп-
ределении последних мы видели и северо-западную границу  Ростовской  об-
ласти; на севере естественною границею ее служили Увалы, отделяющие сис-
тему Волги от системы Северной Двины. Что же  касается  до  естественных
границ Ростовской области с востока, юга и юго-запада, то они, собствен-
но, должны совпадать с границами волжской системы, но это уже будут гра-
ницы не Ростовской области, а Московского государства, которого  область
есть преимущественно область Волги. Таким образом, мы видим, что истори-
ческое деление Русской государственной области  на  части  условливается
отдельными речными системами, ясно, что величина каждой части будет  со-
ответствовать величине своей речной области; чем  область  Волги  больше
области всех других рек, тем область Московского государства должна быть
больше всех остальных частей России, а, естественно, меньшим частям при-
мыкать к большей - отсюда понятно, почему  и  Новгородская  озерная  об-
ласть, и Белая, и Малая Русь примкнули к Московскому государству.
   Итак, целая область Волги есть  преимущественно  область  Московского
государства, и Ростовская область будет только областью  Верхней  Волги.
Проследим же теперь распространение Русской государственной  области  по
волжской системе и переход Ростовской области в  область  великого  кня-
жества Владимирского, и последней - в область  Московского  государства.
Ростов был городом племени и, если  принимать  известие  летописца,  был
одинок в целой обширной области, получившей от него  свое  название.  Мы
видим, что одною из главных сторон деятельности наших князей было  пост-
роение городов. Это  построение  носит  следы  расчета,  преднамеренного
стремления, что видно из положения новых городов и из расстояния их  од-
ного от другого. Ярославль построен на важном пункте, при устье Которос-
ти в Волгу, которая посредством этого притока соединяется  с  Ростовским
озером. Потом, мы видим стремление вниз по Волге:  города  строятся  при
главных изгибах реки, при устьях значительных ее притоков - так построе-
на Кострома при повороте Волги на  юг,  при  впадении  в  нее  Костромы;
Юрьевец-Поволжский - при следующем большом колене, или повороте Волги на
юг, при впадении в нее Унжи; наконец, Нижний Новгород - при впадении Оки
в Волгу. Здесь на время остановилось  естественное  стремление  северных
князей вниз по Волге, к пределам Азии. Нужно было вступать  в  борьбу  с
народонаселением, жившим по берегам Волги и ее притоков, отсюда  необхо-
димые войны северных князей с болгарами и мордвою; в этой борьбе русские
остаются победителями, видимо, оттесняют варваров, но тут Азия как будто
собирает последние силы для отпора опасному врагу и высылает  толпы  та-
тар. Основатель Нижнего Новгорода Юрий Всеволодович пал в битве с  тата-
рами; движение русских вниз по Волге было надолго остановлено.  При  Ди-
митрии Донском оно начинается снова: русские полки являются опять в ста-
ринной земле Болгарской, здесь загорается последняя ожесточенная  борьба
между Европою и Азиею, борьба, имеющая  важное  значение  не  для  одной
русской истории. Азиатцы основывают в  Болгарской  земле  крепкий  оплот
против стремления русских и в лице их против Европы и христианства: этот
оплот - Казань. После долгой, упорной борьбы Казань падает пред  Иоанном
IV. Как важна была Казань для Азии, видно из того,  что  спустя  немного
времени после ее завоевания устье Волги, чрез покорение  Астрахани,  уже
находится в руках русских. В то же время русские поселения распространя-
ются по камской системе, которая так близка к  системам  рек  сибирских,
причем переход чрез Уральские горы по их незначительной высоте  был  ле-
гок, незаметен для русских людей; уже при Иоанне IV  козаки  разведывают
путь в Сибирь, причем главная их дорога по рекам; при наследниках  Гроз-
ного русские утверждаются здесь окончательно; малочисленные,  разбросан-
ные на огромных  пространствах  дикие  народцы  не  могли  выставить  им
сильного сопротивления; природа в удобстве водных сообщений  везде  дала
предприимчивым русским  дружинам  средство  с  необыкновенною  быстротою
отыскивать новые землицы для приведения их под высокую руку великого го-
сударя, и скоро русские грани касаются берегов Восточного океана.  Заме-
тим также, что природа, отделив Сибирь от  остальной  Азии  пространными
степями Татарии, а с востока и севера  опоясав  уединенными  океанами  и
направив течение больших рек ее к северным тундрам, чрез это самое  зас-
тавила ее смотреть исключительно на  запад,  образовала  из  нее  нераз-
дельную часть Европейской России.
   Кроме стремления вниз по Волге, у северных  князей  было  еще  другое
стремление, более важное, именно  стремление  на  юг  для  соединения  с
Юго-Западною Русью, где находилась главная сцена  действия.  Мы  назвали
это стремление более важным, потому что хотя у князей  это  было  только
стремление к югу, для соединения с Днепровскою Русью,  однако  на  самом
деле это выходило искание центра, около которого русские  области  могли
сосредоточиться. Стремление князей к  югу  усматривается  в  перенесении
стола княжеского из Ростова в Суздаль; первый князь, который должен  был
остаться надолго в Ростовской области, Юрий Владимирович Долгорукий, жи-
вет уже не в Ростове, а в Суздале, городе южнейшем. Каково же  положение
этого города, и как вообще должно было совершаться это движение на юг? И
здесь, как везде в нашей древней истории, водный путь имеет важное  зна-
чение. Самая ближайшая от Которости и от Ростовского озера  река  к  югу
есть Нерль, которая сама есть приток Клязьмы, таким образом, если следо-
вать речным путем, то после Ростова южнее будет Суздаль на Нерли,  потом
южнее Суздали является Владимир, уже на самой Клязьме;  так  и  северные
князья переносили свои столы - из Ростова в Суздаль, из Суздаля во  Вла-
димир. Здесь, в последнем городе, стол великокняжеский утвердился надол-
го, потому что северные князья, достигнув этого пункта,  презрели  Южною
Русью и все внимание обратили на восток, начали стремиться  по  указанию
природы вниз по рекам: Клязьмою - к Оке и Окою - к Волге. Положение Вла-
димира было очень выгодно для того времени, когда после нашествия монго-
лов восточные отношения играли важную роль: Владимир лежит  на  Клязьме,
которая впадает в Оку там, где эта река принадлежит востоку. Здесь  при-
рода с своей стороны предлагает также  объяснение,  почему  владимирские
князья, устремив все свое внимание на дела северо-востока, так  охладели
к югу; такое охлаждение особенно замечается в деятельности Юрия II  Все-
володовича. Из этого уже видно, что Владимир не мог быть сосредоточиваю-
щим пунктом для русских областей: положение его односторонне,  река,  на
которой лежит он, стремится к финскому северо-востоку.  Средоточие  было
найдено вследствие опять того же стремления к югу, которым особенно  от-
личался Юрий Долгорукий. Мы видели речной путь от Ростова к югу, но этот
путь вел не прямо к югу, а к юго-востоку, тогда как для отыскания центра
русских областей нужно было уклониться к юго-западу, что и  сделал  Юрий
Долгорукий, построивший на юго-запад от Ростова, по пути  в  Днепровскую
Русь, города Переяславль-Залесский и Москву. Москва и была именно  иско-
мым пунктом, это обозначилось тотчас же в истории: в первый  раз  Москва
упоминается в 1147 году, по случаю свидания  Долгорукого  с  Святославом
северским. Москва лежит на реке того же имени, которая течет между  Вол-
гою, Окою и Верхним Днепром. Москва-река впадает в Оку,  так  же  как  и
Клязьма, с тем, однако, различием, что Клязьма впадает в  Оку  там,  где
она принадлежала финскому северо-востоку, тогда как Москва впадает имен-
но в том месте, где Ока, обращаясь к востоку, передавала Москве  обязан-
ность служить соединением для северных и южных русских областей.  Сосре-
доточивающий пункт долженствовал быть местом соединения севера  с  югом,
но вместе с тем должен был носить характер северный, потому что на севе-
ре находились крепкие государственные основы, которых не было в  области
собственной Оки, в земле вятичей, в стране переходной, без определенного
характера, впрочем, издавна примыкавшей к Южной Руси, и потому более  на
нее похожей. Заметим также, что Москва находилась прямо в средине  между
двумя племенами, из которых главным образом составилось  народонаселение
русское, между племенем славянским и финским.
   Что касается природы московского центрального  пространства,  то  оно
представляет обширную открытую равнину с умеренным климатом, эта равнина
не везде равно плодородна и в самых плодородных  местах  уступает  южным
пространствам империи, но зато она почти везде способна  к  обработанию,
следовательно, везде поддерживает деятельность, энергию человека, побуж-
дает к труду и вознаграждает за него, а известно, как подобные природные
обстоятельства благоприятствуют основанию  и  развитию  гражданских  об-
ществ. Было сказано, что эта область не везде одинаково плодородна:  се-
верная часть менее плодородна, чем южная; это  природное  обстоятельство
также очень важно, условливая первоначальную промышленность как  главное
занятие для южного народонаселения и  промышленность,  производящую  для
северного, дополняя, следовательно, одну часть другою, делая их  необхо-
димыми друг для друга.
   Область Москвы-реки была первоначальною областью Московского княжест-
ва, и в первой деятельности московских князей мы замечаем стремление по-
лучить в свою власть все течение реки. Верховье и устье ее находились  в
чужих руках, следовательно, область Московского княжества была заперта с
двух концов: верховье реки находилось во  власти  князей  можайских-смо-
ленских, устье - во власти князей рязанских, - здесь их был город Колом-
на. Отсюда понятно, почему первыми завоеваниями Москвы  были  Можайск  и
Коломна князь Юрий Данилович, только овладев этими двумя  городами,  мог
считать свою область вполне самостоятельною.
   Мы видели, что распространение  русских  владений  следовало  течению
рек. Во-первых, оно шло озерною новгородскою  системою,  потом  системою
Двины и Днепра к югу или юго-западу и в то же время, с  другой  стороны,
шло путем белозерским, по Шексне, и далее к югу по системе Мологи к Вол-
ге, потом Волгою и на юг от этой реки к Оке. Навстречу этому движению от
севера, которое, как видно, не шло далее Москвы, мы замечаем движение  с
юга по Десне - притоку Днепра, и Оке -  притоку  Волги.  Таким  образом,
первоначальное распространение преимущественно шло по огромной дуге, об-
разуемой Волгою к северу, до впадения в нее Оки, и Днепром - к югу;  по-
том распространение происходило в середине дуги, с севера  от  Волги,  и
ему навстречу, с юга от Днепра, причем оба противоположные движения схо-
дились в области Москвы-реки, где и образовался  государственный  центр.
Течение Оки от истоков ее до устья Москвы-реки и потом вместе с течением
последней имело важное историческое значение, потому  что  служило  пос-
редствующею водною нитью между Северною и Южною Русью. Так как  движение
с юга, от Днепра вверх по Десне и ее  притокам,  шло  от  главной  сцены
действия, от Киевской области, то, естественно, было быстрее, чем проти-
воположное ему движение с севера, из дикой, малонаселенной области Верх-
ней Волги, и потому движение с юга скоро переходит из  области  Десны  в
область Оки, и владения черниговских Святославичей  обнимают  равно  обе
эти области: этому скорому переходу из одной  речной  области  в  другую
благоприятствовала близость источников и  притоков  обеих  рек,  хотя  в
древности водораздел между системами Десны и Оки  служил  границею  двух
племен - северян и вятичей. Близость областей Окской и Деснинской,  или,
принимая обширнее. Волжской и Днепровской, и вследствие того  раннее  их
политическое соединение были важным препятствием  к  разъединению  Севе-
ро-Восточной, или Московской, Руси с Юго-Западною, Литовскою; вот почему
волок между Угрой и Днепром, собственно разграничивающий область  Днепра
от Окской, не мог долгое время служить границею между обеими  половинами
Руси, хотя Литва и стремилась здесь утвердить  границу.  Область  нижней
Оки, от впадения Москвы-реки до Мурома, и отчасти область верхнего  Дона
досталась младшему из сыновей Святослава черниговского,  Ярославу,  изг-
нанному из Чернигова племянником Всеволодом Ольговичем; эта область раз-
делялась впоследствии на два княжества - Рязанское и Муромское, которые,
будучи оторваны от Черниговской области по условиям историческим и нахо-
дясь в связи с Ростовскою областью по условиям географическим, с  самого
начала находятся в большей или меньшей зависимости от последней.
   Область Дона долго находилась вне русской исторической сцены, хотя по
близости окских притоков к верхнему Дону и его притокам владения рязанс-
кие, с одной стороны, и черниговские, с другой, необходимо  должны  были
захватывать и донскую систему; Дон оставался степною  рекою  (как  он  и
есть по природе берегов своих) почти до самого XV века, т. е. до  усиле-
ния Московского государства, которое на берегах его в XIV веке  одержало
первую знаменитую победу над Азиею в лице монголов. Заселение донского и
волжского степного пространства принадлежит Московскому государству.
   Наконец, природа страны имеет важное значение в истории по тому влия-
нию, какое оказывает она на характер народный. Природа роскошная, с лих-
вою вознаграждающая и слабый труд человека, усыпляет  деятельность  пос-
леднего, как телесную,  так  и  умственную.  Пробужденный  раз  вспышкою
страсти, он может оказать чудеса, особенно в подвигах  силы  физической,
но такое напряжение сил не бывает продолжительно. Природа, более  скупая
на свои дары, требующая постоянного и нелегкого труда со стороны челове-
ка, держит последнего всегда в возбужденном состоянии: его  деятельность
не порывиста, но постоянна; постоянно работает он умом, неуклонно  стре-
мится к своей цели; понятно, что народонаселение с  таким  характером  в
высшей степени способно положить среди себя крепкие основы государствен-
ного быта, подчинить своему влиянию племена с  характером  противополож-
ным.  С  другой  стороны,  роскошная,  щедрая  природа,  богатая  расти-
тельность, приятный климат развивают в народе чувство красоты,  стремле-
ние к искусствам, поэзии, к общественным увеселениям, что  могущественно
действует на отношения двух полов: в народе, в котором  развито  чувство
красоты, господствует стремление к искусству, общественным  увеселениям,
- в таком народе женщина не может быть исключена из  сообщества  мужчин.
Но среди природы относительно небогатой, однообразной и  потому  невесе-
лой, в климате, относительно суровом, среди народа, постоянно деятельно-
го, занятого, практического, чувство изящного не может развиваться с ус-
пехом; при таких обстоятельствах характер народа является более суровым,
склонным более к полезному, чем к приятному; стремление к  искусству,  к
украшению жизни слабее, общественные удовольствия  материальнее,  а  все
это вместе, без других посторонних влияний, действует на исключение жен-
щины из общества мужчин, что, разумеется, в свою очередь приводит еще  к
большей суровости нравов. Все сказанное прилагается в известной  мере  к
историческому различию в характере южного  и  северного  народонаселения
Руси.

   ГЛАВА ВТОРАЯ

   Постепенное распространение  сведений  о  Северо-Восточной  Европе  в
древности. - Быт народов, здесь обитавших. - Скифы. - Агатирсы. - Невры.
- Андрофаги. - Меланхлены. - Будины. - Гелоны. -  Тавры.  -  Сарматы.  -
Бастарны. - Аланы. - Греческие колонии на северном берегу Понта. -  Тор-
говля. - Характер азиатского движения.

   Наш летописец начинает повесть свою о Русской земле с  тех  пор,  как
слово Русь стало известно грекам; историк русский, который захочет углу-
биться в отдаленные времена, узнать что-нибудь о первых известных обита-
телях нашего отечества, должен также обратиться к грекам, начать  с  тех
пор, как впервые имена этих обитателей появились в известиях греческих.
   Во времена Гомера греческие корабли не смели еще плавать  по  Черному
морю, тогда смотрели на это море, как на Океан, границу обитаемой земли,
считали его самым большим из всех морей и потому дали ему название  Пон-
та, моря по преимуществу. Долго берега Понта считались  негостеприимными
по дикости их народонаселения, и море слыло  аксинос  (негостеприимным),
пока ионические колонии (750 л. до р.х.) не заставили переменить это имя
на приятно звучащее евксинос (гостеприимное). Во времена Гезиода  сведе-
ния греков распространились: северные берега Понта выдвинулись в отдале-
нии, покрытые туманами, представлявшими воображению древних странные об-
разы - то была баснословная область, хранилище  драгоценностей,  обитель
существ необыкновенных. Как естественно было ожидать, поэты овладели чу-
десною страною и перенесли туда мифы, сценою  которых  считались  прежде
берега морей ближайших. Один из них, Аристей, сам захотел  посетить  та-
инственный берег, и его поэмы, или по крайней мере  выдаваемые  под  его
именем, распространили географические сведения древних. По  Аристею,  на
берегах Понта жили киммерияне, к северу от них - скифы, за скифами - ис-
седоны, до которых он доходил. Потом  о  дальнейших  странах  начинались
рассказы детски легковерных путешественников,  купцов,  подобных  нашему
новгородцу Гуряте Роговичу; за исседонами к северу жили аримаспы, одног-
лазые люди; далее за аримаспами грифы стерегли золото, и  еще  далее  на
север жили блаженные гипербореи. Встречаем древние,  темные  предания  о
нашествиях киммериян и скифов на Азию, вернее, хотя не во  всех  подроб-
ностях, известие о походе персидского царя Дария Гистаспа против  скифов
в 513 году до р. х. Между тем северные берега Понта остаются по-прежнему
любимою страною поэтов: известия об них встречаем у  Эсхила,  Софокла  и
Еврипида. Возможность получать об них сведения увеличили  обширная  тор-
говля колоний и множество рабов, приводимых в Грецию с северных  берегов
Понта и потому носивших имя скифов, но понятно, какою верностью  и  точ-
ностью должны были отличаться известия, почерпаемые из таких источников.
Вот почему так драгоценны для нас сведения, сообщаемые  Геродотом,  осо-
бенно там, где он говорит как очевидец. Геродотовы известия точнее отно-
сительно страны, обитаемой скифами, но о странах, лежащих  к  северу  от
последних, он столько же знает, сколько и его предшественники, т.  е.  и
после Геродота эта страна остается страною вымыслов. Аристотель упрекает
афинян за то, что они целые дни проводят на  площади,  слушая  волшебные
повести и рассказы людей, возвратившихся с Фазиса  (Риона)  и  Борисфена
(Днепра). Говоря о севере и северо-востоке, обыкновенно прибавляли,  что
там обитают скифы; после Дария  Гистаспа  с  ними  вошел  во  враждебные
столкновения Филипп Македонский: он поразил скифского царя Атеаса и  вы-
вел в Македонию большой полон - 20000 человек мужчин и женщин;  завоева-
ния Александра Македонского, оказавшие  такие  важные  услуги  географии
открытием новых стран и путей в южную Азию, не касались описываемых нами
стран: с европейской стороны македонские завоевания не простирались  да-
лее Дуная. Больше сделано при наследниках Александра: Тимэй подробно го-
ворил о скифах и Северном океане; Клеарх, ученик Аристотеля, написал со-
чинение о скифах; все, что до сих пор было  известно  о  севере,  собрал
Эратосфен.
   В таком виде греки передали римлянам свои географические  познания  о
северных берегах Черного моря. Война с Македониею указала римлянам бере-
га Дуная, война с Митридатом открыла путь к северным берегам Понта. Мит-
ридат в своих отчаянных попытках против римского могущества старался во-
оружить на Италию всех диких жителей степей от Дуная до Азовского  моря.
Во время Цезаря Беребист основал на берегах Дуная могущественное  владе-
ние гетов, которое, впрочем, скоро разделилось и ослабело. Овидий,  сос-
ланный в Томы, перечисляет окружные народы -  гетов,  скифов,  сарматов,
языгов, бастарнов; он не упоминает о даках, которых имя часто встречает-
ся у Горация; но на свидетельствах поэтов трудно основываться: у них од-
но народное имя идет за другое, древнее - вместо нового. Причины, почему
страны к северу от Понта не могли быть с точностию исследованы, приводит
Страбон: по Танаису (Дону), говорит  он,  мало  что  можно  узнать  выше
устьев по причине холода и бедности страны; туземцы, народы кочевые, пи-
тающиеся молоком и мясом, могут сносить неприязненный климат, но  иност-
ранцы не в состоянии; притом туземцы необщительны, свирепы  и  дики,  не
пускают к себе иностранцев. Вот почему и для римлян эта  страна  остава-
лась украйною мира, которую покинули люди и боги.
   Но скоро северные варвары начинают нападать на римские  провинции:  в
70 году по р. х. роксоланы вступают в Мизию, но принуждены уйти оттуда с
большими потерями; потом даки перешли Дунай, но были также отброшены на-
зад. Даки были первый варварский народ, которому повелители света должны
были платить дань при Домициане; Троян должен был  вести  кровопролитную
войну с предводителем их Децебалом, императору удалось превратить  Дакию
в римскую провинцию, многие из даков выселились, другие мало-помалу ола-
тинились. Тацит восточными соседями германцев полагает даков и сарматов,
сомневаясь, куда причислить певцинов, венедов и финнов - к германцам или
сарматам. Вследствие частых столкновений с варварами известия  об  отда-
ленных странах и народах умножились, но эти известия приносились  воина-
ми, купцами; люди, которые хотели научным образом составить из их  расс-
казов что-нибудь полное, сами не могли поверить чужих известий и  потому
писали наугад, произвольно, чему доказательством служит сочинение Птоле-
мея.
   Изложивши в немногих словах постепенное  распространение  сведений  о
странах, лежащих к северу от Понта, скажем несколько  подробнее  о  быте
народов, живших в этих странах, сколько о нем знали древние.  Мы  знаем,
что имена господствовавших здесь один за другим  народов  были  скифы  и
сарматы, отчего и страна называлась Скифиею, преимущественно у греков, и
Сарматиею, преимущественно у римлян. Мы не  можем  позволить  себе  вда-
ваться в вопросы о происхождении скифов, сарматов и других  соседних  им
народов, не имея достаточного количества данных в известиях древних  пи-
сателей; чем ближе народы к первоначальному быту,  тем  сходнее  друг  с
другом в обычаях, нравах, понятиях - отсюда легкость, с какою можно вся-
кий младенчествующий народ по некоторым чертам нравов, обычаев и верова-
ний причислить к какому угодно племени; несколько слов,  оставшихся  нам
от языка этого народа, не могут вести также к твердым выводам: для выра-
жения некоторых предметов у всех племен найдутся общие звуки. Мы  войдем
в исследования мифов и преданий о скифах и других древних народов только
в той мере, в какой они связываются с последующими историческими явлени-
ями, объясняют их и взаимно объясняются ими.
   Оставя все многочисленные и  противоречивые  толкования  о  положении
скифских рек и народов, упоминаемых у Геродота, мы из его рассказа можем
вывести следующие, несомненные заключения: по Днепру - на запад до само-
го Днестра, на восток - очень на короткое расстояние  от  берега,  живет
народонаселение земледельческое или по крайней мере переходное,  которое
хотя еще и не отстало от своих степных обычаев и не  привыкло  к  хлебу,
однако сеет его, как предмет выгодной торговли:  таким  образом,  щедрая
природа стран приднепровских необходимо приводила кочевника к  оседлости
или по крайней мере заставляла его работать на оседлого европейского че-
ловека; но на довольно близкое расстояние от  восточного  берега  Днепра
уже начинались жилища чистых кочевников, простираясь до Дона и далее  за
эту реку; чистые кочевники  господствуют  над  всею  страною  до  самого
Днестра и Дуная на запад, а за ними, далее к востоку, за Доном, живут  в
голых степях другие кочевники, более свирепые, которые грозят новым  на-
шествием Приднепровью. Таким образом, восточное степное  народонаселение
господствует беспрепятственно; Европа не высылает ему соперников;  ни  с
севера, ни с юга, ни с запада не обнаруживается никакого движения,  гро-
зит движение с одного востока и в тех же самых формах -  кочевники  сме-
нятся кочевниками. У берегов Понта, при устьях  больших  рек,  греческие
города построили свои колонии для выгодной торговли  с  варварами,  быть
может, эти мирные убежища гражданственности производили  хотя  медленно,
но заметное в истории влияние на  последних?  История  показывает  между
скифами людей царского  происхождения,  обольщенных  красотою  греческих
женщин и прелестями греческой цивилизации: они строят себе  великолепные
мраморные дворцы в греческих колониях, даже ездят учиться в  Грецию,  но
гибнут от рук единоверцев своих, как отступники отеческого обычая - вар-
варство в полном разгуле на берегах Понта; не греческим купцам  вступить
с ним в борьбу и победить его: для этого нужна большая материальная  си-
ла, для этого нужны другие многочисленные, крепкие народы и  целые  века
медленного, но постоянного движения. Около греческих колоний живут  сме-
шанные народы - полуэллины и полускифы, но что это? скифы ли огречившие-
ся или греческие переселенцы, принявшие скифские обычаи,  или,  наконец,
отрасли родственных с греками фракийских племен? На эти вопросы не  дает
ответа древность.
   Но о скифах она знает много подробностей. По свидетельству  Геродота,
скифы считали себя младшим из народов и аборигенами в  земле  своей;  от
брака верховного божества, которое Геродот называет по-своему Зевсом, на
дочери реки Борисфена родился в пустынной стране  человек  Таргитавс,  у
него было трое сыновей - Лейпоксаис, Арпоксаис и Колаксаис. При них упа-
ли с неба плуг, воловье иго, стрелы и чаша  -  все  золотые.  Когда  оба
старшие брата хотели дотронуться до этих вещей, то нашли  их  огненными,
только младший брат мог взять  их  в  руки  и  отнести  в  свое  жилище,
вследствие чего  старшие  передали  ему  царское  достоинство.  От  трех
братьев пошли разные скифские племена: от старшего - авхаты, от среднего
- катиары и траопии, от младшего - царские, или паралаты - все они,  во-
обще, носили имя сколотов, а греки называли их скифами. Предание о  том,
что скифы суть самый младший из народов, указывает на смутное сознание о
позднем появлении их на берегах Понта, но так как вместе с  тем  исчезло
предание о стране, откуда они пришли, то явилось другое предание о  про-
исхождении скифов на берегах Днепра. Днепр, виновник плодоносия  берегов
своих, дающий питание всему живущему на них, необходимо явился  участни-
ком и в произведении человека - он дед, по матери, праотцу скифов;  если
небо участвовало непосредственно в произведении праотца скифов,  то  оно
же непосредственно научило его детей средствам к жизни: с неба упали че-
тыре орудия, четыре символа главных занятий первобытного человека - зем-
леделия, скотоводства, виноделия и звероловства. Младший  брат  захватил
их себе, стал распорядителем,  раздавателем  средств  к  жизни,  старшие
братья должны были смотреть у него из рук - вот символ власти и подчине-
ния! Но почему же в предании на долю младшего брата  выпала  власть,  на
долю старших - подчинение? Это указывает на исторический факт и объясня-
ется местом жительства царственных,  господствующих  скифов,  паралатов.
Исторический факт - это покорение паралатами остальных скифов; происхож-
дение паралатов от младшего брата указывает опять на  то,  что  паралаты
пришли позднее с востока и потому остались  кочевать  на  берегах  Дона,
подчинив себе племена, прежде пришедшие и поселившиеся далее на  западе,
около Днепра; скифское предание вполне объясняется последующими явления-
ми, имевшими место в этих странах, - в продолжение многих веков мы видим
здесь одинаковое явление, а именно, что позднее пришедшие с востока орды
подчиняют себе племена, прежде пришедшие и утвердившиеся далее на  запа-
де.
   У понтийских греков существовал другой миф о происхождении скифов.  В
нем говорится, что Геркулес пришел в страну, заселенную после скифами, и
которая тогда была пуста. Там застигли его буря и холод, он завернулся в
львиную кожу и заснул. Проснувшись, Геркулес увидал, что лошади, которых
он оставил пастись, исчезли; он начал искать их по всей стране  и  когда
пришел в лесную припонтийскую область Гюлэю, то нашел в пещере чудовище,
ехидну, полуженщину и полузмею. На спрос Геркулеса ехидна отвечала,  что
лошади у нее, но что она не отдаст их до тех пор, пока он не  согласится
иметь с нею связь; Геркулес принужден был исполнить ее  желание;  плодом
этой связи было трое сыновей: Агатирс, Гелон и Скиф, из которых  послед-
ний, как самый достойный сын Геркулеса, остался обладателем страны и ро-
доначальником царей скифских. Этот миф есть видоизменение первого,  гре-
ческие поселенцы привели своего странствующего героя-полубога на  север-
ные берега Понта; Скифия гордилась следом стопы Геркулесовой, как  одним
из чудес своих, и точно дух Греции оставил здесь  много  дивных  следов,
открываемых теперь наукою. В пустыне Геркулес должен  был  сочетаться  с
чудовищем, ехидною, дочерью Борисфена, в скифском  предании,  и  которой
форма, равно как обитание в пещере Гюлэйской, указывает  на  первобытное
состояние северных берегов Понта, только что вышедших  из-под  воды;  от
этого странного брака греческого героя с чудовищем произошли  варварские
и полуварварские смешанные народы, ибо гелоны, по утверждению  Геродота,
суть эллины, поселившиеся среди будинов. В этом мифе замечательно  также
для нас сближение трех народов - агатирсов, гелонов и скифов, как проис-
шедших от одного прародителя.
   Кроме мифов, историк имеет предание, которое он не усомнится  принять
за достоверное, если обратить внимание на положение страны и на события,
случившиеся уже на памяти истории: северные берега Понта - открытая  до-
рога между Европою и Азиею - были поэтому самому изначала местом  столк-
новения народов, из которых один вытеснял другой из  жилищ  его  или  по
крайней мере подчинял его остатки своему  господству.  Так  Аристей,  по
свидетельству Геродота, рассказывал, что на северных берегах Понта  жили
киммерияне, к северу от них - скифы, за ними - исседоны, за этими - ари-
маспы (одноглазые), грифы и, наконец, у Северного океана  -  гипербореи.
Последние оставались спокойны, но из остальных те, которые  жили  север-
нее, вытесняли живших на юге, так что киммерияне принуждены были  совер-
шенно оставить страну и уступить ее скифам. У Геродота есть другое  пре-
дание, что кочевые скифы жили в Азии, к югу от Аракса; вытесненные  мас-
сагетами, они двинулись к западу, в страны киммериян. Это предание имеет
также много за себя для историка, потому что  движение  кочевых  народов
шло постоянно от востока к западу, притом же это предание  нисколько  не
противоречит Аристееву: скифы, изгнанные массагетами, двинулись к  севе-
ро-западу и заняли сперва страну, лежавшую к северу от киммериян, потом,
теснимые исседонами, принуждены были двинуться к югу.
   Относительно наружности скифы представляются  у  древних  белокожими,
краснолицыми, голубоглазыми, с мягкими, длинными, жидкими, искрасна-жел-
тыми волосами. Скифы были очень похожи друг на друга,  толсты,  мясисты;
браки их не отличались плодовитостию; нравы их - нравы всех  младенчест-
вующих народов; они были страстны, вспыльчивы, ленивы; их обычаи -  обы-
чаи всех кочевых народов, каких еще и теперь много питают степи  Средней
Азии; мужчины на лошадях, женщины и дети в кибитках, запряженных волами,
перекочевывали с одного пастбища на другое; пища их - лошадиное молоко и
мясо. Как все варварские народы, скифы любили опьяняться  дымом  пахучих
трав, потом полюбили привозное из Греции вино и пили его чистое, мужчины
и женщины; пили и мед. На войне скифы отличались храбростию и  жестокос-
тию: сдирали кожу с убитых врагов, пили из черепов их; рассказы о скифс-
ких жестокостях повели к слуху, что они  людоеды,  питались  даже  мясом
собственных детей своих. Сражались они конные и пешие,  особенно  слави-
лись скифские стрелки; стрелы намазывались ядом. Война считалась  почет-
нейшим занятием; купцы уважались меньше, чем воины; итак, между  скифами
были купцы, были и земледельцы, как мы видели; для нас очень  важно  из-
вестие, что скифы позволяли каждому селиться на  своих  землях  и  зани-
маться земледелием под условием дани - так поступали  всегда  кочевники,
которым не было дела до быта подвластных им племен,  лишь  бы  последние
исправно платили дань; это же известие объясняет нам приведенное  извес-
тие Геродота о скифах, которые сеяли хлеб не для собственного употребле-
ния, а на продажу; вероятно, они продавали  хлеб,  чтоб  заплатить  дань
господствующему племени. Трудно решить, одному ли владельцу повиновались
скифы или многим; вождь на войне был судьею в мирное время. Скифия  раз-
делялась на округи, в каждом округе был  особый  начальник,  для  общего
собрания, веча, назначалось особое  место.  Различие  между  знатными  и
чернью, между богатыми и бедными существовало у скифов; были у них и ра-
бы, которых они ослепляли. Касательно религии Геродот перечисляет назва-
ния следующих божеств: Табити (Веста), Папайос (Зевс), Апия (Земля), Ой-
тосир (Аполлон), Артимпаса (Афродита), Тамимасадас (Посейдон), кроме то-
го упоминается о Геркулесе и Марсе; Табити (Веста), божество семьи,  до-
машнего очага,  пользовалось  особенным  уважением,  считалось  народным
скифским божеством. Поклясться очагом,  домашним  божеством  начальника,
считалось величайшею клятвою, ложная клятва этим божеством причиняла, по
мнению скифов, болезнь начальнику. При кочевой жизни общественное богос-
лужение не могло быть развито у скифов, понятно, что у них не могло быть
храмов; изображением Марса служил меч, этому божеству приносились годич-
ные жертвы - лошади и другие животные, приносили в жертву и пленных, изо
ста одного. Вместо жрецов и у скифов, как у всех младенчествующих  наро-
дов, видим толпу кудесников, гадателей; припонтийские  страны  славились
как местопребывание чародеев. По смерти начальников своих скифы погреба-
ли вместе с ними их наложниц, служителей, лошадей и  разные  необходимые
для жизни вещи. Из этих главных черт скифского быта есть ли  хотя  одна,
которой бы мы не нашли и у других младенчествующих  племен?  У  древних,
как и у новых образованных народов, между писателями иногда  встречаются
различные отзывы о варварских племенах: одни, поборники  своего  образо-
ванного общества, выставляют быт варваров с самой черной  стороны,  дру-
гие, наоборот, будучи недовольны испорченностию нравов, господствующею в
некоторые времена у образованных народов, любят превозносить грубые нра-
вы дикарей, возвышать их до идеальной простоты и невинности; такие  про-
тивоположные мнения мы встречаем у писателей и о скифах: одни  описывают
грубость их самыми черными красками, делают из них людоедов,  пожирающих
собственных детей, другие превозносят чистоту, неиспорченность  их  нра-
вов, довольство малым и упрекают греков и римлян в разврате, который они
внесли к скифам.
   Касательно быта других народов чуждого  происхождения,  но  обитавших
подле скифов, остались известия об агатирсах, живших к западу от скифов.
Геродот называет их самым изнеженным, женоподобным народом, страстным  к
блестящим украшениям; жены были у них в общем пользовании будто  бы  для
того, чтоб всем составлять одно семейство и тем избежать зависти и враж-
ды; в остальном быт их был похож на быт фракиян. Из народов, обитавших к
северу от скифов, - о неврах - ходили слухи, что они живут по-скифски  и
будто в известные дни каждый невр обращался в волка  -  поверье,  сильно
укорененное между восточным народонаселением Европы.  Андрофаги  отлича-
лись необыкновенною дикостию; меланхлены имели скифские нравы. О будинах
до Геродота дошли, как видно, одни смутные слухи; можно понимать, что  в
близком соседстве друг с другом жили два различные народа - будины и ге-
лоны, будины - кочевники, гелоны - оседлые: у них большой деревянный го-
род; Геродот считает гелонов греческими переселенцами. К югу от  скифов,
в нынешнем Крыму, обитали тавры - народ дикий и свирепый, живущий грабе-
жом и войною, на крышах домов их, над печными трубами виднелись шесты  с
воткнутыми на них головами пленников: эти варварские трофеи охраняли дом
от всякого зла, как жертва, угодная божеству.  Тавры  приносили  пленных
греков в жертву деве, имя божества - девы у  самих  тавров  -  Орейлоха;
грекам казалась она то Ифигениею, то Артемидою.  По  природным  условиям
полуострова тавры, подобно скифам, разделялись на кочевых -  северных  и
земледельческих - южных.
   Как на ясной памяти истории в нынешней Южной России господство одного
кочевого народа сменялось господством другого, жившего далее на  восток,
так и в древние времена господство скифов сменилось  господством  сарма-
тов, но от этой перемены история столь же мало выиграла,  как  от  смены
печенегов половцами: переменились имена, отношения остались прежние, по-
тому что быт народов, сменявших друг друга, был одинакий; и сарматы, по-
добно скифам, разделялись на кочевых и земледельческих, на  господствую-
щих и подчиненных. Но древние заметили и некоторые особенности у  сарма-
тов, главная особенносгь состояла в том, что у  сарматов  женщины  имели
большую силу, отличались храбростию и мужскими упражнениями: это  подало
повод к сказке, что сарматы произошли от совокупления скифов с амазонка-
ми, но у древних писателей сохранилось также  предание  о  происхождении
сарматов из Мидии, предание, подтверждаемое теперь наукою. Сарматы  были
белокуры, свирепы на вид, носили длинные волосы и бороду, широкую  одеж-
ду, расписывались по телу разными узорами, вели кочевую жизнь, не  умели
сражаться пешком, но на лошадях были неотразимы; отличались  дикостью  и
жестокостью в нравах; поклонялись мечу, по  другим  известиям,  огню,  и
приносили в жертву лошадей. Из  сарматских  племен  сильнейшими  явились
языги на западе, в нынешней Бессарабии и Валахии, отчасти в  Венгрии,  и
роксоланы на востоке - между Доном и Днепром; подле сарматов, на  запад-
ных границах Скифии и восточных Германии, упоминается особый сильный на-
род бастарны, разделявшийся на три поколения - атмонов, сидонов и певци-
нов. При первых императорах Рима, роксоланы переходят Дунай  и  нападают
на области Империи; при Адриане римляне принуждены были платить им  еже-
годно известную сумму денег; после могущество роксолан и языгов ослабело
вследствие усиления готов и потом - гуннов. Незадолго до рождества Хрис-
това, или в первом веке после него, в нынешней европейской России  явля-
ются аланы, пришедшие, как говорят, из стран прикавказских; римляне зна-
ли и этих страшных врагов на Дунае вместе с готами; но часть их в соеди-
нении с вандалами бросилась на запад, вместе с  франками  перешла  Рейн,
опустошила Галлию, где, как говорят, Алансон получил от  них  свое  имя,
нападала на Италию, Сицилию, Грецию, вторгнулась в Испанию и,  вероятно,
даже в Африку. Большая часть племени оставалась, впрочем, в странах при-
понтийских до конца IV века, когда они на время смешались с победителями
своими - гуннами, но в VI веке встречаем их опять между Доном и  Волгою;
здесь, равно как в странах прикавказских, византийские и арабские  писа-
тели упоминают о них в продолжение средних веков. К какому племени  при-
писать алан, об этом еще спорят исследователи; есть основания считать их
германцами; для нас, впрочем, и аланы, каково бы ни было их  происхожде-
ние, остаются народом неисторическим, потому что их деятельность не  от-
личается ничем от деятельности их предшественников: их следы также  про-
пали в наших степях.
   Мы упоминали уже о греческих колониях на северном берегу Понта. Самою
значительною из них была здесь Ольвия (Борисфен, Милетополис),  основан-
ная милезийцами за 655 лет до р. х. при устье Гипаниса, или Буга. Старый
город был разрушен гетами в половине последнего века до р. х, потом  при
участии скифов Ольвия была восстановлена, но не  достигла  прежнего  бо-
гатства и великолепия; старый город, по Геродоту, имел  предместие,  ры-
нок, дворец скифского царя Скюлеса; по надписям видно,  что  в  нем  был
гимназиум, хлебный складочный магазин, базар, рыбный рынок,  корабельные
верфи. Скифы  производили  здесь  торговлю  посредством  семи  толмачей;
Ольвия имела обширные торговые связи с греческими городами до самой  Си-
цилии. Главным храмом считался храм Юпитера Ольвиоса, где граждане соби-
рались для совещаний, но  из  божеств  особенным  уважением  пользовался
Ахиллес, певцу которого, Гомеру, также воздавались божеские  почести.  В
стране варварской жители Ольвии не могли сохранить в чистоте  греческого
языка, они переняли также и скифскую одежду, в которой преобладал черный
цвет. Верную картину быта греческих колонистов можно видеть  в  рассказе
Диона Хрисостома, который в Ольвии искал убежища от преследований  Доми-
циана. Когда жители Ольвии увидали заморского оратора,  то  с  греческой
жадностию бросились послушать его речей: старики, начальники уселись  на
ступенях Юпитерова храма, толпа стояла  с  напряженным  вниманием;  Дион
восхищался античным видом своих слушателей, которые все, подобно  грекам
Гомера, были с длинными волосами и с длинными бородами, но все они  были
также вооружены: накануне толпа варваров показалась перед городом,  и  в
то время, когда Дион произносил свою речь, городские ворота были  запер-
ты, и на укреплениях развевалось военное знамя; когда же нужно было выс-
тупать против варваров, то в рядах колонистов раздавались стихи  Илиады,
которую почти все  ольвиополиты  знали  наизусть.  Время  падения  новой
Ольвии трудно определить. Кроме Ольвии, важными  поселениями  греческими
были Пантикапея (около Керчи), служившая местопребыванием босфорским ца-
рям, потом Фанагория, которую полагают подле Тамани; кроме того, по  бе-
регам и во внутренности страны было много других торговых мест. Постоян-
ная опасность со стороны варваров заставила все эти города вверить прав-
ление одному начальнику, вследствие чего произошло  Босфорское  царство.
Война оборонительная влекла босфорских владельцев  и  к  наступательной,
они покорили своей власти разные окрестные варварские  народы.  Как  на-
чальники греческих городов, носили они название архонтов, или  игемонов,
как владельцы варварских народов, назывались василевсами, или этнархами.
Таким образом, на берегах Понта, где сталкивалось столько разноплеменных
и разнообычных народов, издавна являются странные,  смешанные  владения,
каким в древности было Босфорское царство, в позднейшие  времена  -  Ко-
зарское. Самую тесную связь с нашей историей имеет богатая греческая ко-
лония на Таврическом полуострове (где  теперь  Севастополь)  -  Херсонес
(Херсон, Корсунь).
   Существование многих торговых цветущих поселений предполагает  обшир-
ную торговлю. Главным предметом вывоза с  северных  берегов  Понта  и  в
древности, как теперь, был хлеб, за ним следовала рыба,  потом  -  воск,
мед, кожи, меха, шерсть, лошади; рабы, как было сказано выше, составляли
также одну из значительных отраслей понтийской торговли. Привоз  состоял
в выделанных кожах, которые в грубом виде были  вывезены  отсюда  же,  в
одежде, масле, вине, произведениях искусств.
   Мы видели, что, несмотря на столкновение  разных  народов  у  берегов
понтийских, несмотря на их движения и борьбы, в странах этих во все про-
должение так называемой древней истории господствует мертвенное  однооб-
разие: сменялись имена народов, но быт их оставался одинаков. Только од-
нажды однообразие этого пустынного мира было нарушено движением  истори-
ческого народа, походом персидского царя  Дария  Гистаспа;  предания  об
этом походе любопытны для историка, потому что дают понятие о  свойствах
страны и народов, в ней обитавших. За 513 лет до р. х. с 700 или  800000
войска и 600 кораблей переправился персидский царь через фракийский Бос-
фор по великолепному мосту в Европу и вступил в Скифию. Скифы не  встре-
тили полчищ персидских. но стали удаляться в глубь  страны,  засыпая  на
пути колодцы, источники, истребляя всякое  произрастание;  персы  начали
кружить за ними. Утомленный бесплодною  погонею,  Дарий  послал  сказать
скифскому царю: "Странный человек! Зачем ты бежишь все дальше и  дальше?
Если чувствуешь себя в силах сопротивляться мне, то стой и  бейся,  если
же нет, то остановись, поднеси своему повелителю в дар землю и  воду,  и
вступи с ним в разговор". Скиф отвечал: "Никогда еще ни перед одним  че-
ловеком не бегал я из страха, не побегу и перед тобою; что делаю  я  те-
перь, то привык делать и во время мира, а почему не бьюсь с тобою,  тому
вот причины: у нас нет ни городов, ни хлебных полей, и потому нам нечего
биться с вами из страха, что вы их завоюете или истребите. Но у нас есть
отцовские могилы: попробуйте их разорить, так узнаете, будем ли мы с ва-
ми биться или нет". Одни кости мертвецов привязывали скифа  к  земле,  и
ничего, кроме могил, не оставил он в историческое наследие племенам гря-
дущим. Персы увидали, что зашли в страну могил и обратились назад.
   Вторжение персов в Скифию не произвело ничего, кроме ускоренного дви-
жения ее обитателей; попытки Митридата возбудить восток,  мир  варваров,
против Рима остались тщетными. Движения из Азии не могли возбудить исто-
рической жизни в странах понтийских, но вот слышится предание о противо-
положном движении с запада, из Европы, о движении племен, давших  стране
историю.

   ГЛАВА ТРЕТЬЯ

   Славянское племя. - Его движение. - Венеды Тацита. - Анты и сербы.  -
Движение славянских племен, по русскому начальному летописцу. -  Родовой
быт славян. - Города. - Нравы и обычаи. - Гостеприимство. - Обращение  с
пленными. - Брак. - Погребение. - Жилища. - Образ ведения войны. - Рели-
гия. - Финское племя. - Литовское племя. - Ятвяги. - Готское движение. -
Гунны. - Авары. - Козары. - Варяги. - Русь.

   Славянское племя не помнит о своем приходе из Азии, о вожде,  который
вывел его оттуда, но оно сохранило предание о своем первоначальном  пре-
бывании на берегах Дуная, о движении оттуда на север и потом о вторичном
движении на север и восток, вследствие натиска какого-то сильного врага.
Это предание заключает в себе факт,  не  подлежащий  никакому  сомнению,
древнее пребывание славян в придунайских странах оставило ясные следы  в
местных названиях; сильных врагов у славян на Дунае было много: с запада
- кельты, с севера - германцы, с юга - римляне, с  востока  -  азиатские
орды; только на северо-восток открыт был свободный путь, только на севе-
ро-востоке славянское племя могло найти себе убежище, где, хотя  не  без
сильных препятствий, успело основать государство и укрепить его в  уеди-
нении, вдалеке от сильных натисков и влияний Запада, до  тех  пор,  пока
оно, собравши силы, могло уже без опасения за свою независимость  высту-
пить на поприще и обнаружить с своей стороны влияние и на  восток  и  на
запад.
   Вот это предание о первоначальном месте жительства славян и движениях
их, как оно читается у нашего русского летописца: "спустя много  времени
после вавилонского столпотворения, сели славяне  по  Дунаю,  где  теперь
земля Венгерская и Болгарская. От тех славян разошлись по земле  племена
и прозвались своими именами, где которое племя село на каком месте; одни
пришли и сели на реке именем Морава и прозвались моравами, другие назва-
лись чехами; а вот тоже славяне - хорваты белые, сербы и хорутане. Когда
волхи нашли на славян дунайских, поселились среди них и начали насильни-
чать, то те славяне (т. е. моравы и чехи) двинулись, сели на Висле  реке
и прозвались ляхами, а от тех ляхов прозвались поляне (поляки), к племе-
ни же ляхов принадлежат лутичи, мазовшане и поморяне. Также и эти славя-
не (т. е. хорваты белые, сербы и хорутане) двинулись и сели по Днепру" и
проч. Довольствуясь достоверностью явления, мы не станем входить в  исс-
ледование вопроса о том, кто был этот могущественный  враг,  потеснивший
славян из подунайских жилищ их. Писатели первого века нашего летосчисле-
ния знают славян под именем венедов около Вислы,  между  племенами  сар-
матскими, финскими и германскими, встречается у них и имя сербов далее к
востоку. Краткие указания о быте славян - венедов  впервые  встречаем  у
Тацита: Тацит сначала обнаруживает сомнение, к каким племенам причислить
венедов, к германским или сарматским? Они много  приняли  из  сарматских
нравов, говорит он, потому что как разбойники скитаются по стране, лежа-
щей между певцинами и финнами. Из этих слов мы видим, что в глазах Таци-
та, венеды были похожи на сарматов суровостию нравов;  венеды  в  первом
веке по р. х. отличались воинственным движением - знак еще  неустановив-
шейся жизни, недавнего переселения. Нравами венеды показались Тациту по-
хожи на сарматов, но когда он вгляделся внимательнее в их быт, то нашел-
ся принужденным сказать, что скорее их следует отнести к племенам  евро-
пейским: они, говорит Тацит, строят дома, носят щиты и сражаются пеши, -
все это совершенно отлично от сарматов, живущих в кибитке и  на  лошади.
Таким образом, первое достоверное известие о быте славян представляет их
нам народом оседлым, резко отличным от кочевников; в первый раз славянин
выводится на историческую сцену в виде европейского воина - пеш и со щи-
том. Писатели следующих веков постоянно упоминают между главными народа-
ми Сарматии - венедов, а далее на востоке - сербов. В половине  VI  века
известия о племенах и жилищах славянских становятся несколько точнее: по
Иорнанду, многочисленное племя венедов разделялось на два народа -  сла-
вян, живших от верховья Вислы на восток до Днепра, и антов, которые были
сильнее первых и жили в странах припонтийских,  от  Днепра  до  Днестра.
Прокопий знает также славян и антов, прибавляя, что в древности оба  на-
рода были известны под одним общим именем  споров,  в  котором  новейшие
исследователи не без вероятности видят сербов. Прокопий говорит, что  на
берегах Азовского моря живут утургуры, а пространство дальше  от  них  к
северу занимают бесчисленные народы антов.
   От этих неопределенных указаний иностранных писателей перейдем теперь
к точнейшим указаниям нашего начального летописца о расселениях  восточ-
ных славянских племен, вошедших в состав Русского государства.  Об  этом
расселении летопись говорит в трех местах; в первом месте говорится, что
восточная отрасль славян, т. е. хорваты белые, сербы и хорутане,  будучи
потеснены врагом, двинулись на северо-восток, и одни сели  по  Днепру  и
назвались полянами, а другие - древлянами, потому что сели в лесах;  да-
лее сели между Припятью и Двиною и назвались дреговичами; некоторые сели
на Двине и назвались полочанами, от имени речки Полоты, впадающей в Дви-
ну. Часть славян села также около озера Ильменя и прозвалась своим  име-
нем - славянами, эти славяне построили город и назвали  его  Новгородом,
остальные славяне сели по Десне, по Семи, по Суле  и  назвались  севером
или северянами. В другом месте говорится, что у  полян  было  свое  кня-
женье, у древлян - свое, у дреговичей - свое, у славян - свое в Новгоро-
де, у полочан - свое. От них же, т. е. от полочан, кривичи, которые  си-
дят на верховьях Волги, Двины и Днепра, у них город Смоленск; от  них  -
северяне. Потом тут же перечисляются племена в  таком  порядке:  поляне,
древляне, новгородцы, полочане, дреговичи, север с прибавкою бужан, наз-
вавшихся так по реке Бугу и  прозванных  после  волынянами.  Наконец,  в
третьем месте говоря о полянах и древлянах, с  подтверждением,  что  они
племени славянского, летописец прибавляет еще радимичей и вятичей, кото-
рые происходят от ляхов, т. е. от западных славян: были два брата в  ля-
хах, Радим и Вятко; Радим пришел и сел с родом своим  на  реке  Соже,  а
Вятко - на Оке. Тут же прибавлены хорваты, потом дулебы, жившие по Бугу,
где во время летописца были уже волыняне; наконец, угличи и тиверцы, си-
девшие по Днестру, до самого моря и Дуная, многочисленные племена, у ко-
торых были города, существовавшие до времен летописца.
   Из первого известия видно, что восточные славяне двинулись от  хорва-
тов, из нынешней Галиции, прямо на восток до Днепра - то были древляне и
поляне. Потом славянское народонаселение стало распространяться на север
по правому берегу Днепра; между Припятью и Двиною явились дреговичи,  за
ними по Двине, опять прямо на север - полочане и, наконец, славяне  нов-
городские. Кривичи пропущены в первом известии; летописец прямо  перехо-
дит к ближайшим к Киеву северянам, на восточный берег Днепра,  к  Десне,
Семи и Суле. Другое известие дополняет и объясняет первое: здесь сначала
летописец пересчитывает только пять главных племен на западной стороне -
полян, древлян, дреговичей, славян новгородских и полочан, но потом ука-
зывает на дальнейшее выселение: от полочан расселились кривичи  по  вер-
ховьям Волги, Двины и Днепра - "от них же кривичи", от кривичей  на  юг,
по Днепру и его притокам - северяне. Следовательно, если принимать  бук-
вально известие летописца, то  выйдет,  что  славянское  народонаселение
двигалось по западной стороне Днепра на север и потом спускалось  на  юг
по восточной стороне этой реки. О других племенах  -  дулебах,  бужанах,
угличах и тиверцах, радимичах и вятичах летописец сначала  не  упоминает
ни в первом, ни во втором известии; из этого умолчания имеем право  зак-
лючить, что означенные племена явились на востоке не вследствие  извест-
ного толчка от волхов и не имеют связи с перечисленными выше  племенами,
а явились особо.
   Итак, первыми славянскими поселенцами, которых приход и  причину  его
помнит предание, являются древляне и поляне, жители лесов и  жители  по-
лей; уже эти самые местные причины условливали разницу  в  нравах  обоих
племен, большую дикость древлян, большую склонность их жить на счет  со-
седей, от чего терпели поляне. Это последнее племя  приобрело  особенное
значение потому, что городок, среди него основанный, Киев, стал  главным
городом Русской земли. Насчет основания Киева, как вообще  всех  древних
знаменитых городов, ходили разные предания. Название его, сходное с при-
лагательной притяжательной формой, заставило предположить имя основателя
Кия (Кий - Киев город, как Андрей - Андреев, Петр  -  Петров);  название
разных городских урочищ, гор - Щековицы и Хоревицы повели к  предположе-
нию первых насельников - Щека и Хорива; господствующие понятия заставили
связать Кия, Щека и Хорива кровным союзом, предположить в  них  братьев;
название речки Лыбеди увеличило еще эту семью сестрою Лыбедью. Сам лето-
писец предложил очень хорошее объяснение этого производства; Киев  пере-
воз заставлял предполагать Кия перевозчика. Название городища Киевец  на
Дунае заставило предположить, что основателем обоих было одно  и  то  же
лицо; отсюда необходимо другое представление,  что  Кий  был  знаменитый
владыка рода, ходивший в Царьград, принявший большую честь от императора
и построивший на возвратном пути Киевец; позднейшие походы  русских  ки-
евских князей в Грецию, к Дунаю, естественно, влекли к такому  представ-
лению точно так, как господство  родовых  понятий  заставляло  летописца
предполагать в Кие князя, старейшину рода - "и Кий княжаше в  роде  сво-
ем", - хотя дальний поход в Грецию и  желание  поселиться  на  Дунае,  в
стране более привольной, обличают скорее беспокойного вождя дружины, чем
мирного владыку рода. Из этих преданий историк может вывести только  то,
что жители Дуная и Днепра были единоплеменны, судя по сходству  названий
Киева и Киевца (если только последнее не явилось  на  Дунае  во  времена
Святослава), точно так, как можно видеть признак общеславянского родства
между племенами в сходстве названий Киева и Куявы польской, не предпола-
гая, впрочем, здесь связи более тесной.
   За древлянами следуют дреговичи, поселившиеся между Припятью  и  Дви-
ною. Название дреговичей встречается у болгарских славян и  в  Германии.
За дреговичами следуют полочане, т. е. кривичи. Старые города у них  бы-
ли: Изборск, Полоцк (от реки Полоты), Смоленск, позднее встречающийся  в
летописи Торопец (от реки Торопы), у простого народа слывет теперь  Кри-
витепск, Кривич и Кривиг. За кривичами  идут  славяне  новгородские.  Во
всех названиях племен мы замечаем, что они происходят или от  мест,  или
от имен родоначальников, или называются собственным существительным, как
например дулебы; одни только жители Новгорода и окрестных мест  "прозва-
шась своим имянем", как говорит летописец, - славянами.  Эта  странность
может объясниться тем, что славяне ильменские, будучи позднейшими  высе-
ленцами от кривичей, не успели приобрести еще для себя видового названия
в отличие от соплеменников и удерживали название родовое  в  отличие  от
чужеплеменников-финнов, которыми были окружены. Северяне, по  летописцу,
пошли от кривичей и поселились на реках Десне, Семи и Суле. Названия ра-
димичей и вятичей летописец прямо производит от имен  родоначальников  и
сообщает предание, что оба эти племени происходят от ляхов. Мы не  имеем
никакого права заподозрить это предание, которое показывает,  что  эпоха
прибытия этих племен не была слишком отдаленна, о  нем  помнили  еще  во
времена летописца. Что племена эти  пришли  позднее  других,  доказывают
избранные ими жилища: радимичи поселились на Соже, а вятичи должны  были
перейти далее на восток, на Оку, потому что земли по Десне, лежащие меж-
ду Сожью и Окою, уже были заняты северянами.
   Касательно дулебов и бужан мы принимаем эти два названия  принадлежа-
щими одному и тому же племени, имевшему жилища свои на Западном Буге;  в
летописи в двух разных известиях эти племена помещены на  одинаких  мес-
тах, с одинаким прибавлением, что как то, так и другое племя после назы-
валось волынянами, и ни в одном  известии  оба  названия  не  поставлены
вместе рядом, но где есть одно, там нет другого. О движении  дулебов-бу-
жан летописец не знает: думаем, что их должно рассматривать как  отрасль
хорватского племени, поселившуюся с незапамятных пор на берегах Буга, на
Волыни. Последними племенами к югу летописец считает угличей и тиверцев.
В приведенных известиях о расселении племен жилища  угличей  и  тиверцев
назначены по Днестру до моря и Дуная: "Улучи (Угличи), Тиверцы седяху по
Днестру оли до моря, суть гради их и до сего дне: да то ся зваху от Грек
Великая Скуфь". Но есть другое известие, из которого видно,  что  угличи
жили прежде в низовьях Днепра; когда Игорев воевода Свенельд после упор-
ного трехлетнего сопротивления взял их город Пересечен, то они двинулись
на запад, перешли Днестр и поселились на западном его  берегу,  где  еще
теперь, в Оргеевском уезде Бессарабской области, находится деревня Пере-
сечени или Пересечина, вероятно основанная беглецами в  память  прежнего
их города. Указания летописца на многочисленность тиверцов и угличей, на
их упорное сопротивление русским князьям, на их жилища от  Днестра,  или
даже от Дуная до самого Днепра и, может быть, дальше на восток,  не  ос-
тавляют никакого сомнения, что это те самые племена, которые Прокопию  и
Иорнанду были известны под именем антов.
   Что касается быта славянских восточных племен, то начальный летописец
оставил нам об нем следующее известие: "каждый жил с  своим  родом,  от-
дельно, на своих местах, каждый владел родом своим". Мы теперь почти по-
теряли значение рода, у нас остались производные слова - родня, родство,
родственник, мы имеем ограниченное понятие семьи, но предки наши не зна-
ли семьи, они знали только род, который означал всю совокупность  степе-
ней родства, как самых близких, так и самых отдаленных;  род  означал  и
совокупность родственников и каждого из них; первоначально  предки  наши
не понимали никакой общественной связи вне родовой и потому  употребляли
слово род также в смысле соотечественника, в смысле народа; для  означе-
ния родовых линий употреблялось слово племя. Единство рода, связь племен
поддерживались единым родоначальником, эти родоначальники носили  разные
названия - старцев, жупанов, владык, князей и проч.; последнее название,
как видно, было особенно в употреблении у славян русских и по  словопро-
изводству имеет значение родовое,  означает  старшего  в  роде,  родона-
чальника, отца семейства. Существуют различные взгляды на  родовой  быт:
одни представляют его в идиллическом виде, предполагают в  нем  исключи-
тельное господство  нежных,  родственных  отношений,  другие,  напротив,
смотрят на него с противоположной стороны, предполагают суровость  отно-
шений между отцом и детьми, между родоначальником и родичами, подавление
родственных отношений правительственными, причем приводят в пример семью
римскую и германскую, где  отец  имел  право  осуждать  своих  детей  на
рабство и смерть. Мы заметим, что нельзя представлять себе родового быта
идиллически, нельзя забывать о первобытном, младенческом состоянии наро-
да, которого движения, страсти мало чем обуздываются; не  надобно  забы-
вать, что и у просвещенных народов родственные  отношения  не  исключают
вражды, что вражда между родичами считается самою сильною,  что  родовой
быт, по самому существу своему, условливает неопределенность, случайнос-
ти. Но, с другой стороны, мы не можем вполне разделять и противоположно-
го взгляда: правда, что в быте родовом отец семейства есть вместе и пра-
витель, над которым нет высшей власти, но не знаем, в праве ли мы  будем
допустить совершенное подавление родственных отношений правительственны-
ми, особенно при отсутствии всяких определений; не  имеем  ли  мы  права
предположить, что родственные отношения в свою очередь смягчали  отноше-
ния правительственные? Каким образом  осудить  их  на  совершенное  без-
действие даже в быту самом грубом? Владимир имеет  право  казнить  жену,
замышлявшую преступление, и хочет воспользоваться своим правом, но  вхо-
дит малютка-сын и меч выпадает из рук отцовских. Здесь главный вопрос не
в том, подавлялись ли родственные  отношения  правительственными,  но  в
том, как выражались самые родственные отношения? Мы не должны только  по
своим христианским понятиям судить о поступках языческих грубых народов;
так, например, отец в семье германской и литовской осуждал на гибель но-
ворожденных детей своих, если семья была уже многочисленна или если  но-
ворожденные были слабы, увечны; но такое поведение отцов, приводящее нас
в ужас, проистекало у язычников из грубых понятий о родственном  состра-
дании, а не из понятий о деспотической власти отца над детьми;  язычники
смотрели на жизнь человека с чисто материальной стороны: при  господстве
физической силы человек слабый был существом самым несчастным, и  отнять
жизнь у такого существа считалось подвигом сострадания;  доказательством
тому служит обязанность детей у германцев и литовцев убивать своих прес-
тарелых, лишенных сил родителей. Эти обычаи имели место  преимущественно
у племен воинственных, которые не терпели среди себя людей лишних,  сла-
бых и увечных, не могших оказывать помощи на  войне,  защищать  родичей,
мстить за их обиды; у племен, живших в стране скудной,  стремление  пре-
дохранить от голодной смерти взрослых заставляло жертвовать  младенцами.
Но у народа относительно более  мирного,  земледельческого,  живущего  в
стране обильной, мы не встретим подобных обычаев; так, не встречаем их у
наших восточных славян: летописец, говоря о  черной  стороне  языческого
быта последних, не упоминает об означенных обычаях; даже у славян  поме-
ранских, которые по воинственному характеру своему и по соседству с пле-
менами германскими и литовскими являются более  похожими  на  последних,
даже и у этих славян с престарелыми и слабыми родителями и родственника-
ми обходились совершенно иначе, чем у германцев и  литовцев.  Вообще  же
должно остерегаться делать точные определения  первоначальному  родовому
обществу в том или другом смысле.
   Отношения родоначальника к родичам понятны, когда род состоит из  од-
них нисходящих, но когда отец, дед или прадед умирает, то каким  образом
поддержится единство рода? Оно поддерживалось восстановлением  отеческой
власти, один из старших родичей занимал отцовское место. Старинная чешс-
кая песня говорит: "Когда умрет глава рода, то все дети  сообща  владеют
имением, выбравши себе из роду своего владыку". Так теперь у южных  сла-
вян, удержавших черты древнего быта, часто деревня состоит из одного ро-
да, который управляется сам собой и сообщается с высшими властями страны
посредством своего главы, старшины. Этот старшина не всегда бывает физи-
чески старшим в роде, он избирается в свою должность собранием всех  ро-
дичей, которые торжественно сажают его на первое место под иконы, откуда
и в нашей древней истории сохранился обряд и выражение  посадить  князя.
Избранный старшина управляет всеми работами, хранит общественную  казну,
вносит подати, раздает своим детям и братьям пищу и  одежду,  наказывает
их за проступки; в большие праздники он напоминает  о  древнем  значении
владыки рода, как жреца, потому что окруженный всеми родичами кадит ико-
ны. Последующая история Рюрикова княжеского рода показывает, что и в бы-
те наших восточных славян имели место те же самые явления: старший  брат
обыкновенно заступал место отца для младших.  К  старшинству  последнего
родичи привыкали еще при жизни отца: обыкновенно  в  семье  старший  сын
имеет первое место по отце, пользуется большею доверенностию последнего,
является главным исполнителем его воли; в глубокой старости отца  засту-
пает совершенно его место в управлении семейными делами; отец при смерти
обыкновенно благословляет его на старшинство после  себя,  ему  поручает
семью. Таким образом, по смерти отца старший брат, естественно, наследу-
ет старшинство, становится в отца место для младших. Младшие братья  ни-
чего не теряли с этою переменою: старший имел обязанность блюсти  выгоды
рода, думать и гадать об этом, иметь всех родичей как  душу;  права  его
состояли в уважении, которое оказывали ему как старшему; к нему  относи-
лись во всех делах, касающихся рода; без его ведома и согласия ничего не
делалось, он был распорядителем занятий, раздавателем пищи и одежды,  он
судил и наказывал, но все эти распоряжения получали силу только при  об-
щем согласии, когда все видели, что старший поступает с ними, как  отец,
наблюдает строгую справедливость; власть, сила старшего основывалась  на
согласии младших, это согласие было для старшего единственным  средством
к деятельности, к обнаружению своей власти, вследствие чего младшие были
совершенно обеспечены от насилий старшего, могущего  действовать  только
чрез них. Но легко понять, какие следствия могла иметь  такая  неопреде-
ленность прав и отношений: невозможно, чтобы младшие постоянно  согласно
смотрели на действия старшего; каждый младший, будучи недоволен решением
старшего, имел возможность восстать  против  этого  решения;  он  уважал
старшего брата, как отца, но когда этот старший  брат,  по  его  мнению,
поступал с ним не как брат, не как отец, не по-родственному, но как  чу-
жой, даже как враг, то этим самым родственный союз, родственные  отноше-
ния между ними рушились, рушились вместе все права и обязанности,  ничем
другим не определенные. Если большинство братьев принимало сторону стар-
шего против младшего, то, разумеется, последний  должен  был  или  поко-
риться общей воле, или выйти из рода, но могло очень случиться, что сто-
рону младшего принимали другие братья - отсюда усобицы и распадение  ро-
да; если же все младшие принимали сторону одного из своих против старше-
го, то последний должен был или исполнить общую волю, или выйти из рода,
который избирал другого старшего. Такие случаи могли быть  нередки,  как
увидим в последующей истории Рюрикова княжеского рода; из  этой  истории
мы знаем также, каким исключениям  подвергался  обычай  давать  княжения
всегда старшему  в  роде,  знаем,  как  терялись  права  на  старшинство
вследствие разных случайных обстоятельств, когда, например, личному дос-
тоинству младшего отдавалось преимущество пред  правом  старшего;  могло
случаться, что сам отец при жизни  своей,  будучи  недоволен  поведением
старшего, отнимал у него значение старшинства, которое передавал младше-
му; случаи исключения из старшинства, борьба за него должны были  проис-
ходить чаще, когда род дробился все более и более, племена (линии)  рас-
ходились и родственная связь ослабевала - отсюда необходимо  проистекала
вражда, усобица между членами рода и линиями, от них происходившими. Та-
кая внутренняя вражда должна была оканчиваться отторжением некоторых ли-
ний от общей родовой связи и выселением их на другие места, но  так  как
причиною выселений была вражда, то ясно, что выселившиеся линии, образо-
вавшись в особые роды, не могли жить в дружественных отношениях с  преж-
ними родичами.
   Обширность и девственность населенной восточными славянами страны да-
вали родичам возможность выселяться  при  первом  новом  неудовольствии,
что, разумеется, должно было ослаблять усобицы; места было много, за не-
го по крайней мере не нужно было ссориться. Но могло случаться, что осо-
бенные удобства местности привязывали к ней родичей и  не  позволяли  им
так легко выселяться - это особенно могло случаться в  городах,  местах,
выбранных родом по особенному удобству и огороженных, укрепленных общими
усилиями родичей и целых поколений;  следовательно,  в  городах  усобицы
долженствовали быть сильнее. О городской жизни восточных славян, из слов
летописца, можно заключать только то, что  эти  огороженные  места  были
обиталищем одного или нескольких отдельных родов:  Киев,  по  летописцу,
был жилищем рода; при описании междоусобий,  предшествовавших  призванию
князей, летописец говорит, что встал род на род; из  этого  ясно  видно,
как развито было общественное устройство, видно, что до призвания князей
оно не переходило еще родовой грани; первым признаком общения между  от-
дельными родами, живущими вместе, долженствовали быть общие сходки,  со-
веты, веча, но на этих сходках мы видим и после одних старцев, у которых
все значение; что эти веча, сходки  старшин,  родоначальников  не  могли
удовлетворить возникшей общественной потребности, потребности наряда, не
могли создать связи между соприкоснувшимися родами,  дать  им  единство,
ослабить родовую особность, родовой  эгоизм,  -  доказательством  служат
усобицы родовые, кончившиеся призванием князей. Несмотря на то, первона-
чальный славянский город имеет важное историческое  значение:  городовая
жизнь, как жизнь вместе, была гораздо выше разрозненной жизни  родов  на
особых местах, в городах более частые столкновения, более частые усобицы
должны были скорее повести к сознанию  о  необходимости  наряда,  прави-
тельственного начала. Остается вопрос: какое отношение было между  этими
городами и народонаселением, вне их живущим, было ли это народонаселение
независимо от города или подчинено ему? Естественно  предположить  город
первым пребыванием поселенцев, откуда  народонаселение  распространялось
по всей стране: род являлся в новой стране,  селился  в  удобном  месте,
огораживался для большей безопасности и потом уже вследствие размножения
своих членов наполнял и всю окрестную страну; если предположить  выселе-
ние из городов младших членов рода или родов, там живущих, то необходимо
предположить связь и подчинение, подчинение, разумеется, родовое - млад-
ших старшим; ясные следы этого подчинения мы увидим после  в  отношениях
новых городов или пригородов к городам старым, откуда они получили наро-
донаселение. Но, кроме этих родовых  отношений,  связь  и  подчиненность
сельского народонаселения городскому могли скрепляться и по другим  при-
чинам: сельское народонаселение было разбросано, городское  совокуплено,
и потому последнее имело всегда возможность  обнаруживать  свое  влияние
над первым; в случае опасности сельское народонаселение  могло  находить
защиту в городе, необходимо примыкало к последнему и поэтому уже  самому
не могло сохранить равного с ним положения. На такое отношение городов к
окружному народонаселению находим указание в  летописи:  так  говорится,
что род основателей Киева держал княженье среди полян. Но, с другой сто-
роны, мы не можем предполагать большой точности, определенности  в  этих
отношениях, ибо и после, в историческое  время,  как  увидим,  отношение
пригородов к старшему городу не отличалось  определенностию,  и  потому,
говоря о подчинении сел городам, о связи родов между собою,  зависимости
их от одного центра,  мы  должны  строго  различать  эту  подчиненность,
связь, зависимость в дорюриковское время от подчиненности, связи и зави-
симости, начавших утверждаться мало-помалу после  призвания  князей  ва-
ряжских; если сельчане считали себя младшими  относительно  горожан,  то
легко понять, в какой степени признавали они себя зависимыми от  послед-
них, какое значение имел для них старшина городской. Городов, как видно,
было немного: знаем, что славяне любили жить рассеянно, по родам,  кото-
рым леса и болота служили вместо городов; на всем пути из  Новгорода  до
Киева, по течению большой реки, Олег нашел только два города -  Смоленск
и Любеч; у древлян упоминаются города, кроме Коростеня;  на  юге  должно
было находиться больше городов, здесь более было нужды в защите  от  на-
шествия диких орд, да и потому, что место было открытее;  у  тиверцев  и
угличей были города, сохранившиеся и во времена летописца; в средней по-
лосе - у дреговичей, радимичей, вятичей - не встречается упоминовения  о
городах.
   Кроме преимуществ, которые город (т. е. огороженное место,  в  стенах
которого живет один многочисленный или несколько  отдельных  родов)  мог
иметь над окружным рассеянным народонаселением, могло, разумеется,  слу-
чаться, что один род, сильнейший материальными средствами, получал преи-
мущество перед другими родами, что князь, начальник одного рода, по сво-
им личным качествам получал верх над князьями других родов. Так, у южных
славян, о которых византийцы говорят, что у них  много  князьков  и  нет
единого государя, иногда являются князья, которые по своим личным досто-
инствам выдаются вперед, как например знаменитый Лавритас. Так и у нас в
известном рассказе об Ольгиной мести, у древлян сначала на первом  плане
является князь Мал, но заметим, что здесь нельзя еще принимать Мала неп-
ременно князем всей Древлянской земли, можно принимать, что он был князь
коростенский только; что в убиении Игоря участвовали одни коростенцы под
преимущественным влиянием Мала, остальные же древляне приняли их сторону
после по ясному единству выгод, на это прямо указывает предание:  "Ольга
же устремися с сыном своим на Искоростень город, яко те бяху убили  мужа
ея". Малу, как главному зачинщику, присудили и жениться на Ольге; на су-
ществование других князей, других державцев земли, указывает предание  в
словах послов древлянских: "Наши князи добри суть, иже распасли суть Де-
ревьску землю", об этом свидетельствует и молчание, которое хранит лето-
пись относительно Мала во все продолжение борьбы с Ольгою.  Родовой  быт
условливал общую, нераздельную собственность, и, наоборот, общность, не-
раздельность собственности служила самою крепкою связью для членов рода,
выделение условливало необходимо и расторжение родовой связи.  Известная
уже чешская песня говорит: "когда умрет родоначальник, то все дети сооб-
ща владеют оставшимся имением, выбравши себе  владыку  из  рода".  Общее
владение родовою собственностию необходимо заставляло родичей восстанов-
лять значение отца, выбрать кого-нибудь из себя в отца  место,  а  выбор
кого-нибудь вместо отца, следовательно, возобновление прежних отношений,
как они были при жизни отца,  условливало  необходимо  и  общее,  нераз-
дельное владение. Должно заметить, что родовую  связь  и  общую,  нераз-
дельную собственность поддерживала простота быта, малочисленность  нужд,
легко удовлетворяемых общими первоначальными занятиями родичей.
   Что касается нравов и обычаев славян языческих, то они  условливаются
преимущественно тогдашним народным бытом их. Сличив известия современни-
ков-чужеземцев, мы находим, что  вообще  славяне  своею  нравственностию
производили на них выгодное впечатление: простота нравов славянских  на-
ходилась в противоположности с испорченными нравами тогдашних образован-
ных или полуобразованных народов. Так, встречаем отзывы, что злые и  лу-
кавые попадаются очень редко  между  славянами.  Доброта  не  исключала,
впрочем, свирепости и жестокости в известных случаях;  те  же  писатели,
которые хвалят доброту славян, рассказывают ужасы  об  обхождении  их  с
пленными, с проповедниками христианства;  здесь  же  следует  удивляться
противоречию свидетельств: так часто бывает у  людей  и  целых  народов,
добрых по природе, но предоставленных влечениям  одной  только  природы.
Одни писатели называют славян нелукавыми, другие - вероломными: это про-
тиворечие объясняется известием, что между славянами господствовали пос-
тоянно различные мнения; ни в чем они не были между собою согласны, если
одни в чем-нибудь согласятся, то другие тотчас же нарушают  их  решение,
потому что все питают друг к другу вражду и ни  один  не  хочет  повино-
ваться другому. Такое поведение проистекало, естественно, из  разрознен-
ности, особности быта по родам, из отсутствия сознания об общем интересе
вне родового.
   Все писатели единогласно превозносят гостеприимство славян, их ласко-
вость к иностранцам, которых усердно провожали из одного места в другое,
и если случится, что странник потерпит какую-нибудь  беду  по  нерадению
своего хозяина, то сосед последнего  вооружается  против  него,  почитая
священным долгом отомстить  за  странника;  о  северо-западных  славянах
рассказывают, что у них считалось позволенным украсть для угощения. Гос-
теприимство есть черта, принадлежащая не одним славянам: у греков  нару-
шить долг гостеприимства, значило оскорбить высшее божество - Зевеса;  и
теперь путешественники удивляются гостеприимству дикарей Северной Амери-
ки. Чем затруднительнее странствование, чем с большими опасностями  соп-
ряжено оно, тем сильнее чувствует в  себе  народ  обязанность  гостепри-
имства; особенно должны были чувствовать эту обязанность славяне  -  на-
род, более других подвергавшийся враждебным столкновениям и с своими,  и
с чужими, нападениям и изгнанию. Но, кроме  сострадания,  гостеприимство
имело еще и другие причины: для народа, живущего в простоте нравов,  чу-
жестранец, странник был явлением важным, любопытным; сколько наслаждений
мог он доставить рассказом о своих похождениях! С другой стороны,  чело-
век много странствовавший, следовательно, много видевший, много знающий,
всегда и везде пользовался большим уважением, являлся существом  необык-
новенным, героем, потому что дерзал преодолевать  страшные  препятствия,
соединенные тогда с путешествием, - удача в этом преодолении была знаком
особенной милости богов; бояться одинокого странника было  нечего,  нау-
читься от него можно было многому, оскорбить любимца богов было страшно.
Сюда должно присоединить и религиозные понятия: каждое жилище, очаг каж-
дого дома был местопребыванием домашнего божества; странник, входивший в
дом, отдавался под покровительство этого божества;  оскорбить  странника
значило оскорбить божество. Наконец, странник, хорошо принятый и угощен-
ный, повсюду разносил добрую славу о человеке и роде гостеприимном. Сла-
вянин считал позволенным украсть для угощения странника, потому что этим
угощением он возвышал славу целого рода, целого селения, которое  потому
и снисходительно смотрело на кражу: это было угощение на счет целого ро-
да.
   Писатели хвалят  обхождение  славян  с  пленными,  которым  оставлена
жизнь; говорят, что у славян пленные не рабствовали  целый  век,  как  у
других народов, но что назначен был известный срок, по прошествии  кото-
рого они были вольны или возвратиться к своим, давши окуп, или  остаться
жить между славянами в качестве людей вольных и друзей. Здесь должно за-
метить, что желание иметь рабов и удерживать их как можно долее  в  этом
состоянии бывает сильно, во-первых, у народов, у которых хозяйственные и
общественные отправления сложны, роскошь развита; во-вторых, рабы  нужны
народам, хотя и диким, но воинственным, которые считают занятие войною и
ее подобием, охотою за зверями единственно приличными для свободного че-
ловека, а все хлопоты домашние слагают на женщин и рабов;  наконец,  как
ко всякому явлению, так и к явлению рабства посреди  себя  народ  должен
привыкнуть, для этого народ должен быть или образован и приобретать  ра-
бов посредством купли, или воинственен и приобретать их как добычу,  или
должен быть завоевателем в стране, которой прежние жители  обратились  в
рабов. Но славяне жили под самыми простыми формами быта, быта  родового,
их хозяйственные отправления были нетрудны и несложны, в одежде, в жили-
щах господствовало отсутствие всякой роскоши; при всем этом и при посто-
янной борьбе с своими и с чужими,  при  постоянной  готовности  покинуть
свое местопребывание и спасаться от врага рабы могли  только  затруднять
славянское семейство, а потому и не имели большой  ценности.  Потом  из-
вестно, что воинственность не была господствующею чертою славянского на-
родного характера и что славяне вовсе не гнушались земледельческими  за-
нятиями. У народа, в простоте родового быта живущего, раб не имеет слиш-
ком большого различия от членов семьи, он бывает  также  младшим  членом
ее, малым, юным; степень его повиновения и обязанностей ко  главе  семьи
одинакова со степенью повиновения и обязанностей младших членов к  родо-
начальнику.
   Мы заметили, что на иностранных писателей  нравы  славян  производили
благоприятное впечатление, они отзываются о них с похвалою; вовсе не так
снисходителен к древним славянским нравам и обычаям наш начальный  лето-
писец, духовный христианский, который потому  с  омерзением  смотрел  на
все, что напоминало о древнем язычестве. Исключая полян, имевших  обычаи
кроткие и тихие, стыдливых перед снохами и сестрами, матерями и  отцами,
свекровями и деверями, имевших брачный обычай, нравы остальных племен  у
него описаны черными красками: древляне жили  по-скотски,  убивали  друг
друга, ели все нечистое, и брака у них не было, а похищение девиц. Ради-
мичи, вятичи и северяне имели одинакий обычай: жили в лесу,  как  звери,
ели все нечистое, срамословили перед отцами и перед  снохами,  браков  у
них не было, но игрища между селами, где молодые  люди,  сговорившись  с
девицами, похищали их; держали по две и по три  жены.  Если  кто  умрет,
творили над ним тризну, сожигали труп и, собравши  кости,  складывали  в
малый сосуд, который ставили на столпе, на распутии.
   При этом описании нельзя не заметить, что летописец, верный  понятиям
своего времени, преимущественно обращает внимание на  семейные  нравы  и
обычаи племен, в них полагает различие между последними.  Основа  семьи,
узел ее - это брак, отсюда понятно, как важно было различие  во  взгляде
на это явление у разных племен, это-то различие в обычае брака летописец
и приводит как основное нравственное различие между племенами. У некото-
рых племен, по его свидетельству, брака не было, жен себе похищали, сле-
довательно, под выражением "не имели брака" мы  должны  разуметь  только
то, что они не совершали брака, как должно, по мнению летописца, т. е. с
согласия родственников невесты, как было у полян.  Здесь  представляется
вопрос: при каких обстоятельствах могло иметь место  похищение  девиц  в
родовом быту? Если род, разветвляясь, сохранял единство, все  члены  его
жили вместе, повинуясь одному старшине, то позволялось ли им вступать  в
брак в своем роде в известных степенях? Впоследствии  князья  Рюриковичи
вступали в брак в своем роде в седьмой и даже шестой степени родства:  у
языческих славян род мог легко сохранять  единство  при  этих  степенях;
легко предположить также, что у язычников браки позволялись и в степенях
ближайших, особенно при многоженстве. Если браки совершались внутри  ро-
да, то ясно, что в таком случае похищение не могло иметь места, постоян-
ное сожительство четы долженствовало быть следствием согласия целого ро-
да, воли отца - старшины; таким образом,  похищение  могло  иметь  место
только в том случае, когда девушка была из чужого рода, из чужого  села.
Здесь похищение не было следствием одной враждебности родов, потому  что
если члены разных родов сходились вместе на одни игрища (по всей вероят-
ности, религиозные), то нельзя предполагать между  ними  вражды;  здесь,
кроме вражды, похищение должно было произойти оттого, что каждый род бе-
рег девушку для себя, для своих членов и не хотел уступить  ее  чужерод-
цам, и если члену одного рода понравилась на игрище  девушка  из  чужого
рода, то, чтоб иметь ее женою, ему необходимо было ее похитить. Это  по-
хищение, естественно, производило вражду между родами; род, оскорбленный
похищением, может одолеть род  похитителя  и  требовать  удовлетворения,
вознаграждения: это самое ведет уже к продаже; похититель  может  тотчас
после увода, не дожидаясь войны, предложить вознаграждение, на такое яв-
ление указывает свадебный обряд, сохранившийся и теперь в некоторых мес-
тах у простого народа: "Подле невесты садится брат или другой  какой-ни-
будь родственник. Дружко спрашивает его: зачем сидишь здесь? - Я  берегу
свою сестру. - Она уже не твоя, а наша, - возражает дружко. - А если она
теперь ваша, то заплатите мне за ее прокормление. Я одевал  ее,  кормил,
поил". Это вознаграждение не могло быть малое, потому что  число  женщин
не могло быть велико: вспомним, что у славян было в обычае многоженство,
вспомним также и другой обычай, по которому жены следовали в  могилу  за
мужьями; обычай же многоженства и недостаток в женщинах необходимо умно-
жали случаи похищения.
   Но если похищения могли иметь место при разрозненности родов,  живших
особо, в разных селах, жители которых сходились редко, только на  игрища
(религиозные праздники), то могли ли они иметь место в городах, где нес-
колько родов жило на одном месте, где, следовательно, не могло быть  та-
кой разрозненности, особности между ними - напротив, сношения беспрерыв-
ные? Здесь при беспрестанном столкновении молодых людей обоего  пола  из
разных родов было невозможно для последних удерживать своих девушек  для
себя и давать поводы к похищениям, которые долженствовали  быть  чрезвы-
чайно часты, вести к ежедневным ссорам между соседями; напротив, старши-
нам родов даже во взаимных борьбах часто могло  быть  выгодно  скреплять
свои отношения к другим родам взаимными брачными связями между их и сво-
ими членами. Здесь, в городах, необходимо должен  был  произойти  обычай
сватовства, брачный обычай; по выражению летописца,  браки  должны  были
заключаться с согласия родственников невесты. Как  же  они  заключались?
Разумеется, условия должны были зависеть от  старшин,  обязанных  блюсти
выгоды рода; естественно, что обычай давать вено, или цену за  вывод  из
рода, мог долго иметь место: нужда была на стороне  жениха,  на  стороне
его рода, а не на стороне рода невесты, для которого  девушка  не  могла
быть лишнею. Но, с другой стороны, плата за содержание, при обычае  вза-
имных браков между членами разных родов  с  согласия  последних,  теряла
свое значение: если род отпускал девушку в чужой род, то в то  же  время
он имел возможность приобрести жен для своих членов из чужого рода; нап-
ротив, здесь, в городах, где браки заключались с согласия  родственников
невесты, давался простор чувству  родительской  привязанности,  которая,
простираясь одинаково на сыновей и дочерей, требовала, чтоб и  последние
не исключались из наследства и, выходя из рода, брали свою часть,  кото-
рая давала им возможность лучшего существования  в  чужом  роде;  отсюда
происхождение  приданого;  в  городах   близость   поддерживала   тесные
родственные отношения между родами, вошедшими в связь посредством  брака
своих членов; привязанность отца к дочери поддерживалась частыми  свида-
ниями, отец получал возможность наблюдать за поведением новых родных от-
носительно дочери, за ее выгодами; дочь не выходила из  рода,  но  расп-
ространяла род, привязывая к своему старому роду  еще  новый  род  мужа;
произошло явление, которое увидим после в отношениях между князьями  Рю-
риковичами и которое, без сомнения, имело место  и  в  других  родах,  а
именно: племя дочери, сестры стало сравниваться с племенем сына,  брата,
свойственники вошли в отношения родственников; так, сестричич, сын сест-
ры, хотя бы принадлежал к враждебному роду,  считался  своим;  так,  муж
старшей сестры считался  старшим  братом  относительно  младших  шурьев,
старший шурин - относительно младших зятьев. Уже замечено было, что  ве-
но, или плата за невесту, была в тесной связи с похищением: если  девуш-
ка, сговорясь на игрище с чужанином, убегала с ним в чужой род,  то  тем
самым, разумеется, разрывала всякую связь с покинутым ею родом, не имела
права надеяться чего-нибудь получить от него, и прежние  родичи  заботи-
лись только о том, чтоб получить за нее плату, чтоб она не  пропала  для
рода даром; но если девушка оставляла род с  согласия  его,  с  согласия
старшины, отца, то ясно, что последний обязан был заботиться о ее благо-
состоянии, как о благосостоянии каждого другого члена рода,  обязан  был
наделить ее всем нужным, вследствие чего вено, прежняя цена за вывод де-
вушки из рода, у некоторых славянских племен потеряла свое значение: ве-
но вместе с приданым начало обращаться в собственность жены. Но у  наших
славян, как видно, вено, не теряя вполне своего значения, перешло в  по-
дарки от жениха родным невесты, а самое  слово  начало  означать  вообще
брачные условия, брачную запись. Заметим опять, что вено как цена за вы-
веденную из рода девушку находится в тесной связи с похищением, а прида-
ное - с выдачею замуж при согласии родственников невесты, и  что  первый
обычай должен был господствовать у  народонаселения,  которое  жило  от-
дельными родами, а второй - должен был произойти в городах, где на одном
месте жило несколько родов.
   Многоженство у всех племен славянских есть явление  несомненное;  наш
летописец говорит о восточных славянах, что они брали по две  и  по  три
жены; обычай многоженства сохранялся  и  долго  после  введения  христи-
анства. Что касается положения славянской женщины, то девушки, как  вид-
но, пользовались полною свободою: летописец говорит, что они сходились с
молодыми людьми чужих родов на игрищах, имели возможность  совещаться  с
ними для бегства. Что же касается до положения жены, то, разумеется, при
условиях того быта, который мы застаем у языческих славян, мы  не  имеем
права ожидать большого уважения слабейшему полу от сильнейшего;  разуме-
ется, мы не должны искать у языческих славян  того  тонкого  уважения  к
женщине, которое дается только христианским взглядом на  отношения  двух
полов и которое летописец называет стыденьем; отсутствие этого  стыденья
и ведет необходимо к многоженству. Но при этом  у  народа  первобытного,
разумеется, мы не встретим никаких определений, которые осуждали бы жен-
щину на вечное унижение и ничтожство, которые не позволяли бы ей выказы-
вать свою силу умственную, иногда и физическую, приобретать  посредством
этой силы уважение и влияние.
   Иностранные писатели удивляются  привязанности  славянских  женщин  к
мужьям, за которыми они следовали даже в могилу. Если  женщина  выходила
замуж в чужой род, то при строгом и ревнивом надзоре новых  родичей  муж
был единственным существом, от которого она ждала  и  любви  и  покрови-
тельства; умирал муж - положение жены, лишившейся единственной  подпоры,
единственного звена, соединявшего ее с чужою семьею, становилось горько.
Но при этом очень вероятно также, что у славян, так как и  у  германцев,
было верование, что мужчина легче достигает блаженства в будущей  жизни,
если приходит туда в сопровождении женщины. Впрочем, справедливо замеча-
ют, что этот обычай не был вкоренен между славянами.
   После брачного обычая, в котором резче всего выражаются  нравственные
понятия народа, для летописца, христианского монаха,  был  всего  важнее
обычай погребения, в котором выражаются  обыкновенно  понятия  народа  о
загробной жизни, и потому в летописи читаем описание этого обычая. Ради-
мичи, вятичи, северяне и кривичи совершали тризну над покойником,  потом
сожигали труп, кости собирали в  небольшой  сосуд,  который  ставили  на
столбе при дороге. В чем состоял погребальный обычай у полян во  времена
язычества, об этом летописец молчит и тем дает знать, что  обычай  полян
был одинаков с обычаем других племен; употребление тризны у полян  видно
из того, что св. Ольга, жившая в Киеве, среди этого  племени,  запретила
совершать по себе тризну. Под именем тризны разумелись, как видно, вооб-
ще поминки и потом преимущественно борьба в честь умершего, с  поминками
соединялся веселый, пьяный пир, также резание и царапание  лица  в  знак
печали. Одновременно с обычаем сожигания и ставления  урн  с  пеплом  на
придорожных столбах существовал и обычай погребения в  могилах,  которые
сыпали холмами.
   Иностранные писатели говорят, что славяне жили в дрянных избах, нахо-
дящихся в далеком расстоянии друг от друга, и часто переменяли место жи-
тельства. Такая непрочность и  частая  перемена  жилищ  была  следствием
беспрерывной опасности, которая грозила славянам и от своих родовых усо-
биц, и от нашествий чуждых народов. Вот почему славяне  вели  тот  образ
жизни, о котором говорит Маврикий: "У них недоступные  жилища  в  лесах,
при реках, болотах и озерах; в домах своих они устраивают многие  выходы
на всякий опасный случай; необходимые вещи скрывают под землею, не  имея
ничего лишнего наружи,  но  живя,  как  разбойники".  Одинакая  причина,
действовавшая долгое время,  производила  одинакие  следствия,  жизнь  в
беспрестанном ожидании вражьих нападений продолжалась для восточных сла-
вян и тогда, когда они уже находились под державою князей Рюрикова дома;
печенеги и половцы сменили авар, козар и других варваров,  усобицы  кня-
жеские сменили усобицы родов, восстававших друг на друга, следовательно,
не могла исчезнуть и привычка переменять места, бегая от неприятеля; вот
почему киевляне говорят Ярославичам, что если князья не  защитят  их  от
гнева старшего своего брата, то они покинут Киев и уйдут в  Грецию.  По-
ловцев сменили татары, княжеские междоусобия продолжались на севере; как
скоро начнутся княжеские усобицы, народ покидает свои жилища, а с  прек-
ращением усобиц возвращается назад; на юге беспрестанные набеги усилива-
ют козачество, и после на севере разбрестися розно от какого  бы  то  ни
было насилия и тяжести было нипочем для жителей; при этом должно  приба-
вить, что природа страны сильно благоприятствовала  таким  переселениям.
Привычка довольствоваться малым и всегда быть  готову  покинуть  жилище,
поддерживала в славянине отвращение к чуждому игу, о чем заметил  Маври-
кий. Родовой быт, условливавший разъединение, вражду  и,  следовательно,
слабость между славянами, условливал необходимо и образ  ведения  войны:
не имея одного общего начальника и враждуя друг с другом, славяне  укло-
нялись от сколько-нибудь правильных сражений, где бы должны были  биться
соединенными силами на местах ровных и открытых. Они любили сражаться  с
врагами в местах узких, непроходимых, если нападали, то  нападали  набе-
гом, внезапно, хитростию, любили сражаться в лесах, куда заманивали неп-
риятеля бегством, и потом, возвратившись, наносили  ему  поражение.  Вот
почему император Маврикий советует нападать на славян  зимою,  когда  им
неудобно скрываться за обнаженными деревьями, снег препятствует движению
бегущих, да и съестных припасов у них тогда  мало.  Особенно  отличались
славяне искусством плавать и скрываться в реках,  где  могли  оставаться
гораздо долее, чем люди другого племени, они держались под  водою,  лежа
на спине и держа во рту выдолбленный тростник, которого верхушка выходи-
ла на поверхность реки и таким образом проводила воздух скрытому пловцу.
Вооружение славян состояло в двух малых копьях, некоторые имели и  щиты,
твердые и очень тяжелые, употребляли также деревянные луки  и  маленькие
стрелы, намазанные ядом, очень действительным, если искусный врач не по-
даст скорой помощи раненому. У Прокопия читаем, что славяне,  вступая  в
битву, не надевали лат, на некоторых не бывало даже ни плаща, ни  рубаш-
ки, одни только порты; вообще Прокопий не хвалит славян  за  опрятность,
говорит, что, подобно массагетам, они покрыты грязью и  всякою  нечисто-
тою. Как все народы, в простоте  быта  живущие,  славяне  были  здоровы,
крепки, легко сносили холод и жар, недостаток в одежде и пище. О  наруж-
ности древних славян современники говорят, что они все  похожи  друг  на
друга, высоки ростом, статны, кожа у  них  не  совершенно  бела,  волосы
длинные, темнорусы, лицо красноватое.
   Религия восточных славян поразительно сходна с первоначальною религи-
ею арийских племен: она состояла в поклонении физическим божествам,  яв-
лениям природы и душам усопших, родовым, домашним гениям; следов  герои-
ческого элемента, так сильно развивающего антропоморфизм, мы не замечаем
у наших славян: знак, что между ними  не  образовывались  завоевательные
дружины под начальством вождей-героев, и что переселения их  совершались
в родовой, а не в дружинной форме. Основываясь на определенных указаниях
современников, мы находим у наших славян при поклонении многим различным
явлениям природы под разными именами божеств поклонение одному верховно-
му божеству, к которому остальные находились  в  подчиненном  отношении;
это верховное божество, по свидетельству одного из древнейших  писателей
о славянах, Прокопия, было божеством молнии, которое наш летописец назы-
вает Перуном. Явление грозы, молнии есть самое поразительное из  явлений
природы; немудрено, что первобытный человек дал ему первое  место  между
всеми другими явлениями; он не мог  не  заметить  благотворного  влияния
грозы на жизнь природы; не мог не заметить, что свет  молнии  независимо
во  всякое  время  обнаруживает  свое  могущество,  тогда  как  например
действия солнца ограничены, подвержены известному закону, могут  обнару-
живаться, только в известное время, уступая владычество другому,  проти-
воположному и, следовательно, враждебному, началу - мраку; солнце затме-
валось, погибало в глазах первобытного человека; молния никогда в глазах
его не теряла своего могущества, не  побеждалась  другим  началом:  свет
молнии сопровождается обыкновенно живительным для природы дождем - отсю-
да необходимое представление, что Перун ниспосылает дождь жаждущей  при-
роде, которая без того погибла бы от жгучих лучей солнца: таким образом,
молния являлась для язычника силою производящею, с  характером  божества
высшего, действующего, правящего по преимуществу, умеряющего, исправляю-
щего вред, наносимый другими божествами, тогда как солнце,  например,  и
для поклоняющегося ему язычника являлось чем-то страдательным, не  имею-
щим распорядительной силы в природе, подчиненным. Наконец, значение вер-
ховного божества-правителя молния получала в глазах язычника по  причине
своей страшной карательной силы, действующей быстро и непосредственно.
   Имеем право думать, что Перун у языческих  славян  носил  еще  другое
название - Сварога. Верховное божество Сварог-Перун порождало двоих  сы-
новей, двух Сварожичей: солнце и огонь. Поклонение  солнцу,  как  видно,
было сильно распространено между славянами; в "Слове  о  полку  Игореву"
русские называются внуками Дажбога, если так, то к нему имеем право  от-
носить известные воззвания в наших песнях:  Дид  (дед)  Ладо;  последнее
название, означающее свет, красоту, мир, любовь, радость, всего  прилич-
нее может относиться к солнцу, другой припев: Люль, Лель означает  также
деда. Кроме названий Ладо и Дажбога, к солнцу же не без основания  отно-
сят имена Хорса, Сура, или Тура, Волоса. Вместе с солнцем обоготворялись
месяц и звезды, находившиеся к солнцу, как видно, в родственных  отноше-
ниях; обоготворялись также вода и воздух.
   Если славяне поклонялись явлениям природы, то легко  догадаться,  при
каких случаях, в какое время года будут они торжествовать свои религиоз-
ные праздники. Так например, они  праздновали  в  конце  декабря,  когда
солнце начинает брать силу, дни начинают прибывать; этот праздник,  сов-
падающий теперь с праздником рождества Христова,  носит  преимущественно
название Коляды; существенный обряд праздника состоит в хождении славить
(божество) и сбирать подаяние; как видно, во времена языческие  приноше-
ния собирались для общей жертвы. В некоторых местах Коляда известна  под
названием Авсеня, или Таусеня, что можно принимать  измененным  Ясень  -
также, по всем вероятностям, имя солнца. Второй праздник  торжествовался
в начале весны, но так как это время приходит в великий пост, то по при-
нятии христианства празднование перенесено на конец рождественского  мя-
соеда и отчасти на Светлое воскресенье. Итак, масленица  есть  языческий
весенний праздник. Встреча весны и проводы зимы празднуются у всех  сла-
вянских народов почти с  одинакими  обрядами:  употребляется  заклинание
весны с разными приветами; в Малороссии и у  западных  славян  зима  или
смерть олицетворяются в образе женщины под именем Мары, Мараны,  Марены,
чучелу которой сожигают. Весну встречают обыкновенно на  Красной  горке.
Тут начинаются хороводы, или короводы, религиозное  значение  которых  и
отношение к солнцу не подлежит сомнению. Время воскресенья всей  природы
и усиления желаний считалось самым  приличным  временем  для  заключения
брачных союзов и для поздравления молодых супругов: это поздравление из-
вестно под именем вьюнитства.
   Третий праздник имеет место 23 июня и известен под именем Ивана Купа-
лы, потому что происходит на Иванов день. Этот праздник, как и два  упо-
мянутые выше, есть общий не только всем славянским, но и многим чужепле-
менным народам. Хотя по обрядам праздника можно догадываться, что он от-
носился к трем стихийным божествам - обоим Сварожичам, солнцу и огню,  и
воде, однако можно относить его и к одному  солнцу.  Естественно,  могло
произойти верование, что солнце, дающее силу  растениям,  особенно  дает
ее, когда само достигает высшей силы; это верование должно было  повести
к обычаю собирать травы в летний праздник солнца и приписывать им  чудо-
действенную силу. С другой стороны, солнце, производя сильное влияние на
все существующее, должно было производить его и на воду; отсюда  вера  в
целительность купанья во время летнего солнцестояния независимо  уже  от
естественного обычая обмыться ночью, чтоб встретить в чистоте восходящее
светило. Наконец, зажигание костров было необходимо для всякого  ночного
собрания, ночных игр, было необходимо также и для жертвоприношений; пры-
гание же чрез зажженные костры имело значение очищения. Вот почему  ночь
на Иванов день сопровождается: 1) собиранием трав, 2) купанием, 3) зажи-
ганием костров и прыганием чрез них. Естественно также, и потому обще не
одним только славянским народам, принесение в  жертву,  сожжение  белого
петуха - птицы, приветствующей рассвет, угодной солнцу. Ночь Купалы  ис-
полнена по мнению простолюдинов чародейных явлений: рыбаки уверяют,  что
поверхность реки бывает тогда подернута серебристым блеском; деревья пе-
реходят с места на место и шумом ветвей разговаривают между  собою;  ут-
верждают еще, что кто имеет при себе папоротник, тот может понимать язык
каждого творения, может видеть, как расходятся дубы  и  составляют  свою
беседу, может слышать, как разговаривают они про богатырские свои подви-
ги. В Иванов день солнце выезжает из своего чертога на трех  конях,  се-
ребряном, золотом и бриллиантовом, навстречу своему супругу - месяцу;  в
проезд свой оно пляшет и рассыпает по небу огненные искры.  И  в  летний
праздник повторяется обряд истребления чучелы Мары - холода, смерти:  ее
топят в воде. Солнце, дающее жизнь и рост  всему  существующему,  должно
было являться силою, возбуждающею естественные желания, - отсюда  празд-
нество Купалы было соединено с празднеством Ярилы. В некоторых местах  и
в позднейшие времена праздник Ярилы совершался 24  июня,  но,  вероятно,
сопротивление церкви содействовало тому, что празднование его  во  время
поста отменено было в большей части мест и перенесено на  заговенье,  на
день всех святых, или на Троицын день, или на  разговенье  -  на  другой
день праздника Петра и Павла. Так как в  древности  праздник  Ярилы,  по
всем вероятностям, совпадал с праздником Купалы, то во время его-то пре-
имущественно и должны были происходить те явления,  против  которых  так
вооружается летописец и позднейшее духовенство: здесь, вероятно,  проис-
ходило и умыкивание девиц.
   Рассмотрев поклонения стихийным божествам, теперь обратимся к  другой
половине славянской мифологии, именно к поклонению гениям и душам  усоп-
ших. При вере в загробную жизнь естественно было придти к  тому  мнению,
что душа умершего родоначальника и по смерти блюдет  за  благосостоянием
рода - отсюда происхождение духов-покровителей для целого рода и каждого
родича - рода и рожаниц. Что под именем рода  разумелась  душа  умершего
родоначальника, доказывает, во-первых, связь рода с упырем,  а,  во-вто-
рых, известие, что под именем рода после разумели дух, привидение, кото-
рым стращали детей, характер же привидения  обыкновенно  принимают  души
умерших и божества, тесно с ними  связанные.  В  значении  рода  божест-
ва-покровителя являются щур, дед, прадед, что ясно  из  употребительного
пращур; щур предполагает форму чур, под которым именем собственно и  из-
вестно божество, охраняющее род, дом. Это божество призывается и  теперь
бессознательно в опасностях, особенно когда простолюдин думает,  что  он
подвержен злобе духов: "Чур меня! Чур меня!" говорит он тогда. Можно по-
ложить, что чур и род одно и то же; можно думать также,  что  с  упадком
родового быта и с усилением христианства на счет язычества чур, или род,
перешел в домового.
   Младенчествующий народ не мог  понимать  духовного  существования  за
гробом и представлял души праотцов доступными для  всех  ощущений  этого
белого света; думали, что зима есть время ночи, мрака для  душ  усопших,
но как скоро весна начинает сменять зиму, то прекращается и ночной  путь
для душ, которые поднимаются к небесному свету, восстают к новой  жизни.
Это мнение, естественно, проистекало из поклонения природным  божествам,
солнцу, луне и проч., которых влияние должно было простираться  на  весь
мир, видимый и невидимый. В первый  праздник  новорожденного  солнца,  в
первую зимнюю Коляду, мертвые уже вставали из гробов и устрашали живых -
отсюда и теперь время святок считается  временем  странствования  духов.
Масленица, весенний праздник солнца, есть вместе и поминовенная  неделя,
на что прямо указывает употребление  блинов,  поминовенного  кушанья.  С
древней масленицы, т. е. с начала весны, живые здороваются  с  усопшими,
посещают их могилы, и праздник Крае ной горки соединяется  с  Радуницею,
праздником света, солнца для умерших; думают, что души покойников встают
тогда во время поминовения из темниц (гробов) и  разделяют  поминовенную
пищу вместе с принесшими.
   В непосредственной связи с верованием, что весною души умерших встают
для наслаждения новою жизнию природы, находится праздник русалок или ру-
сальная неделя. Русалки вовсе не суть речные или какие  бы  то  ни  было
нимфы; имя их не происходит от русла, но от русый (светлый, ясный),  ру-
салки суть не иное что как души умерших,  выходящие  весною  насладиться
оживленною природою. Народ теперь верит, что русалки суть  души  младен-
цев, умерших без крещения, но когда все славяне умирали без крещения, то
души их всех должны были становиться  русалками?  Русалки  появляются  с
Страстного четверга (когда в старину, по Стоглаву, порану солому  палили
и кликали мертвых) , как только покроются луга весеннею  водою,  распус-
тятся вербы. Если они и представляются прекрасными, то  всегда,  однако,
носят на себе отпечаток безжизненности, бледности.  Огни,  выходящие  из
могил, суть огни русалок, они бегают по полям приговаривая:  "Бух!  бух!
соломенный дух. Мене мати породила, некрещену положила". Русалки до Тро-
ицына дня живут в водах, на берега выходят только поиграть. У всех  язы-
ческих народов путь водный считался проводником в подземное царство и из
него назад, поэтому и русалки являются из воды, живут сперва в  реках  и
показываются при колодцах. С Троицына дня до Петрова поста русалки живут
на земле, в лесах, на деревьях - любимом пребывании душ по  смерти.  Ру-
сальные игры суть игры в честь мертвых, на что указывает  переряживание,
маски - обряд, который не у одних славян был необходим при празднике те-
ням умерших; человеку  свойственно  представлять  себе  мертвеца  чем-то
страшным, безобразным, свойственно думать, что особенно души злых  людей
превращаются в страшные безобразные существа для того,  чтобы  пугать  и
делать зло живым. Отсюда естественный переход к верованию в  переселение
душ и в оборотней; если душа по смерти может принимать различные образы,
то силою чародейства она может на время оставлять тело  и  принимать  ту
или другую форму. Есть известие, что у чехов на перекрестках совершались
игрища в честь мертвых с переряжанием. Это известие объясняется  обычаем
наших восточных славян, которые, по летописи, ставили  сосуды  с  прахом
мертвецов на распутиях, перекрестках; отсюда до сих пор в народе суевер-
ный страх перед перекрестками, мнение, что здесь собирается нечистая си-
ла.
   У русских славян главным праздником русалок был Семик, велик день ру-
салок; в это время, при конце весны, совершались проводы последних.  Ко-
нец русальной недели, Троицын день, был окончательным  праздником  руса-
лок, в этот день русалки уже падают с деревьев, перестает для  них  пора
весенних наслаждений. В первый понедельник Петрова поста бывало в  неко-
торых местах игрище - провожанье русалок в могилы. В тесной связи с  ру-
салками находятся водяные дедушки, лешие, кикиморы и проч. Мертвецы были
известны еще под именем навья и представлялись в виде  существ  малорос-
лых, карликов (людки).
   Вот главные первоначальные черты верований восточных славян. С  тече-
нием времени эти первоначальные черты могли искажаться: одно и то же бо-
жество у различных племен носило разные названия; после,  при  сближении
племен, различные названия могли явиться уже различными божествами. Фан-
тазия стремится олицетворять и обожать явления природы, которые первона-
чально являются произведением главной силы; естественно,  олицетворялись
весна и зима, жизнь и смерть природы, - одна под образом прекрасной  де-
вы, другая - безобразной старухи и т.  п.  Стихийные  божества  первона-
чально не имеют пола и потому после легко меняют его; солнце могло  быть
легко и мужеского и женского пола, мужем и женою месяца, так было  не  у
одних славян. Но главными исказителями первоначальной религии народа яв-
ляются всегда и везде жрецы и художники; вот почему  у  наших  восточных
славян, у которых не было класса жрецов и не  был  распространен  обычай
изображать божества в кумирах, религия  сохранилась  в  гораздо  большей
простоте, чем у западных славян, у которых  городская  жизнь  и  сильное
чуждое влияние повели и к образованию жреческого класса, и к распростра-
нению храмов и кумиров. Летописи молчат о существовании храмов и  жрецов
у наших восточных славян; нельзя предположить, что, если б храмы сущест-
вовали, то летописцы умолчали б о их разрушении или превращении в церкви
при рассказе о введении христианства и ниспровержении  идолов.  Летописи
молчат также и о жрецах; князь ставит  идолов,  князь  приносит  жертвы,
толпа требует человеческой крови для богов, о жрецах ни слова; князь пе-
ременяет веру, все люди делают то же, и жрецы не только  не  противятся,
но о них нет даже и помину. Эта неразвитость общественного богослужения,
отсутствие храмов и жрецов не должны нисколько поражать нас  -  все  это
необходимо при том быте, в котором жили славяне, в каждом  роде  старший
был вместе и жрецом, он приносил жертвы, он гадал о будущем.
   Но если не было храмов, то где же и как приносились жертвы старшинами
родов? Природными жертвенниками, алтарями для  младенчествующих  народов
служили горы, скалы, камни огромной величины. Наша природа скупа на воз-
вышенности и камни, зато щедра на естественные капища (шатры, навесы)  -
многоветвистые деревья: под ними-то преимущественно совершались  религи-
озные обряды, приносились жертвы; дерево (по преимуществу дуб),  выбран-
ное для этого, освящалось и становилось  само  предметом  благоговейного
уважения, как местопребывание богов, куда  они  стекались  для  принятия
жертв. Обычай приносить жертвы под деревьями мог произойти  и  от  того,
что первоначально жертва назначалась для душ умерших, а души умерших, по
всеобщему верованию, обитали в лесах, на  деревьях,  преимущественно  на
дубах. Кроме деревьев, жертвы приносились также у воды. Славяне смотрели
на жертву именно как на трапезу, поставляемую богам; и по введении хрис-
тианства жертвы продолжались по-старому, в домашнем кругу,  предлагались
душам усопших родичей и рожаницам, и опять в  смысле  трапезы,  покорма.
Есть известие, что у русских славян были  также  в  обычае  человеческие
жертвы, которые у народов были большею частию умилостивительные: при ка-
ких-нибудь общественных бедствиях  думали,  что  божество  гневается  за
чьи-нибудь грехи, и потому искали преступника, которого  и  приносили  в
умилостивительную жертву; потом приносили  обыкновенно  в  жертву  богам
пленников по господствовавшему мнению,  что  побежденный  есть  грешник,
разгневавший божество.
   Если у восточных славян не было жреческого класса, зато были  волхвы,
гадатели, кудесники, ведуны, ведьмы. О волхвах славянских мы знаем очень
мало, но нет сомнения, что они имеют тесную связь с волхвами финскими по
близкому соседству и союзничеству этих двух народов, тем более, что пос-
ле, по принятии христианства, волхвы преимущественно являются на финском
севере и оттуда мутят славянское народонаселение. Финское  племя  искони
отличалось наклонностию к волшебству, искони славилось им: у финнов пре-
имущественно было развито учение о злых божествах, о злых духах и о  со-
общении с ними.
   История застает финское племя на крайнем севере; очень вероятно,  что
Геродотовы андрофаги, меланхлены и фиссагеты принадлежали к этому племе-
ни. Немецкое название чудского племени - финны впервые встречаем у Таци-
та; Птолемей упоминает также о финнах; у Иорнанда  в  искаженных  именах
народов, покоренных готским королем  Германарихом,  можно  узнать  чудь,
весь, мерю, мордву, черемису, и, быть может, даже пермь. Начальный лето-
писец русский знает следующие финские народы, жившие в его время в полу-
нощных странах и платившие дань Руси: чудь, меря,  весь,  мурома,  чере-
мись, мордва, пермь, печора, ямь. Общеплеменное название финны есть наз-
вание немецкое, чудь - славянское, суомалайн - своенародное. Финн на не-
мецком языке означает жителя болотной, влажной низменности; то же  озна-
чают и финские названия разных племен, например емь или ям (Ham)  значит
мокрый, водяной, весь объясняется из финского  Vesi  -  вода.  И  теперь
финские  имена  местностей  встречаются  преимущественно  на  болотистых
пространствах. Наш летописец указывает нам финские  племена  преимущест-
венно около озер; в половине IX века южные границы  финского  племени  с
славянским можно положить в области Москвы-реки, где финны  должны  были
сталкиваться с славянским племенем вятичей, селения последних  мы  имеем
право продолжить до реки Лопасни, потому что, как видно, все вятичи при-
надлежали к Черниговскому княжеству, а город Лопасня был пограничным го-
родом этого княжества с Суздальским. Селения  вятичей  должны  были  уже
соприкасаться с селениями финских племен, потому что в Бронницком  уезде
Московской губернии находим реку Мерскую  или  Нерскую,  которая  именем
своим ясно показывает, что протекала чрез старинную землю мери.
   Если не самые древние, то по крайней мере одни из древнейших обитате-
лей Русской государственной области, финны имели  незавидную  участь:  с
трех сторон теснили их народы славянского, германского и турецкого  пле-
мени; мы видим, как у нас финны постоянно уступают пред славянами,  под-
чиняются влиянию их народности, приравниваются к ним; причину такого яв-
ления из внешних обстоятельств объяснить нетрудно. Сначала мы видим, что
племена славянские и финские живут на равной ноге; финны вместе с славя-
нами призывают князей - нарядников,  но  старший  и  скоро  единственный
князь утверждает свой стол среди племени  славянского;  потом  мы  видим
движение князей к югу, по великому водному пути до самого Черного  моря;
стол княжеский утверждается в Киеве, основы нового государства полагают-
ся преимущественно к югу от Новгорода, по обеим сторонам Днепра, но  жи-
вущее здесь народонаселение принадлежит сплошь  к  племени  славянскому.
Славянские племена соединяются под одною властию, чрез это единство при-
обретают силу материальную, а потом и начатки образованности  христианс-
кой, и таким образом получают над финскими племенами материальное и  ду-
ховное преимущество, пред которым те и должны были  преклониться.  Можно
сказать только одно, что славянское племя воспиталось при более  благоп-
риятных природных обстоятельствах и, уже окрепнув на юго-западе, явилось
среди финнов на северо-востоке. По нашему  летописцу  видно,  что  финны
имели города, подобно славянам, подобно  последним  терпели  от  родовых
усобиц по изгнании варягов, вследствие чего вместе  с  ними  и  призвали
князей; в скандинавских преданиях финны  являются  искусными  кузнецами,
финские мечи славятся на севере. От этих  оседлых  промышленных  финнов,
соседивших с славянами и союзных с ними,  должно  отличать  северных  их
соплеменников, лапонцев, которых, как видно, суровая природа  остановила
на низшей ступени человеческого развития, и теперь в характере собствен-
ных финнов и лапонцев замечается такое же различие, как между  мужеством
и детством. Бесспорно, последних разумеет Тацит, когда  описывает  образ
жизни финнов, когда говорит об их изумительной дикости, гнусной  скудос-
ти: нет у них ни оружия, ни лошадей, ни домов; пища у них - трава, одеж-
да - кожи, ложе - земля; вся надежда их в стрелах, которые по недостатку
железа заостриваются костями; охота питает мужей и жен. Детям нет друго-
го убежища от зверей и непогоды, кроме  шатров,  кое-как  сплетенных  из
древесных ветвей - сюда возвращаются с  охоты  молодые,  здесь  отдыхают
старики. Но вести такой образ жизни, продолжает Тацит, они считают  бла-
женнее, чем трудиться на поле, строить дома, с надеждою и страхом  смот-
реть на свои и чужие имущества. Безопасные от людей, безопасные  от  бо-
гов, они достигли самого трудного - отсутствия желаний. Здесь нельзя  не
обратить внимания на слова Тацита о том, что финны считают себя  блажен-
ными и достигли самого трудного - отсутствия желаний; эти слова объясня-
ют нам происхождение сказки о блаженных гипербореях:  мыслители  древних
образованных народов, утомившись волнениями жизни, проистекавшими от ни-
чем неудовлетворимых страстей человека-язычника, любили с завистью оста-
навливаться на диких народах, у которых почти нет никаких желаний, кото-
рые не могут ни много приобретать, ни много терять и потому не подверже-
ны мучительным колебаниям между страхом и надеждою, не боятся ни  людей,
ни богов; у Геродота боги завидуют человеческому благополучию  и  потому
не допускают ему продолжаться.
   В жалком виде представляется нам быт финских племен, живущих к югу от
Финского залива; слабости духовной у этих племен соответствует  слабость
тела, соединенная, однако, с высшею степенью нечувствительности ко внеш-
ним впечатлениям; ни один из европейских народов не обнаруживает так ма-
ло духовного напряжения, не является так забитым; эстонец, например, от-
личается резко от своих соседей - русских и латышей тем,  что  вовсе  не
поет, пляска ему почти неизвестна. Неблагоприятные исторические  обстоя-
тельства, могшие иметь вредное влияние на развитие  этого  племени,  нам
известны, но сколько сама природа  племени  содействовала  этим  обстоя-
тельствам, решить трудно.
   В тесной связи с славянскими племенами на западе находилось племя ли-
товское, игравшее важную роль в нашей истории и потом вошедшее в  состав
Русского государства. К литовскому племени принадлежали древние  пруссы,
голяды, судены, корсь и нынешние литовцы и латыши. Из многих  исследова-
ний о литовском племени и языке, о сродстве их с соседними  племенами  и
языками, оказывается достоверным только то, что  славяне  и  литовцы  из
всех индоевропейских племен суть самые ближайшие друг к другу, и что ли-
товское племя с незапамятных пор обитало в настоящих своих жилищах.  Это
давнее и постоянное пребывание на одних местах, уединение,  которым  ли-
товское племя было обязано природе своей страны, непривлекательной  и  с
трудом доступной, дали ему возможность развить свою  особую  религиозную
систему и строго подчинить ей свой быт. Этим литовское племя  отличается
от родственных племен - славянского и германского, которые история  зас-
тает в движении, в беспрестанном столкновении с чуждыми народами и госу-
дарствами, что препятствовало им утвердить свой религиозный быт на проч-
ных основах, а когда получили они к тому возможность, то уже подверглись
влиянию образованнейших народов и должны были принять другую, высшую ре-
лигию. Германское племя  только  в  отдаленной  Скандинавии,  славянское
только на берегах Балтийского моря могли выработать для себя  более  или
менее прочные формы религиозного быта, чем и объясняется упорное  сопро-
тивление, встреченное здесь христианством.
   У литовского племени подле князей мы видим жрецов с обширным влиянием
и кругом деятельности; князь (Rikgs) ведал военные дела, все что относи-
лось к внешней защите страны и  к  сохранению  внутренней  безопасности;
верховный жрец (Криве) заведовал не только делами богослужебными,  но  и
судебными, был верховным судьею и нарядником. Уставы, обычаи  литовского
племени, сходные в главном с уставами и обычаями других соседних племен,
славянских и германских, разнятся от последних тем, что проникнуты рели-
гиозным началом, истекают из него: так, например, мы видим, что у литов-
цев, точно так как у германцев, отец семейства имел право убивать  своих
больных или увечных детей, но у литовцев этот обычай освящен был религи-
озным основанием: "потому что слуги литовских богов должны  не  стенать,
но смеяться, потому что бедствие человеческое причиняет скорбь  богам  и
людям". На том же основании дети имели право  умерщвлять  престарелых  и
больных родителей; человеческие жертвы дозволялись и оправдывались: "Кто
в здоровом теле захочет принесть в жертву богам себя или своего ребенка,
или домочадца, тот может сделать это беспрепятственно, потому что, освя-
щенные через огонь и блаженные, будут они веселиться вместе  с  богами".
Большая часть верховных жрецов оканчивали свою жизнь добровольным сожже-
нием для умилостивления гнева богов; эти литовские воззрения или,  лучше
сказать, воззрения, общие всем соседним племенам, но сохранившиеся у ли-
товцев в большей определенности и связи,  имели  влияние  на  германский
обычай приносить в жертву князей во время общественных бедствий;  уже  в
христианские времена был обычай у германских и славянских  племен  обви-
нять князей и церковные власти в общественных бедствиях.  Женщины  также
страдали в подобных обстоятельствах: литовцы прежде  всего  отделывались
от них во время голода, а финны при своей наклонности к суеверию  припи-
сывали чародейству женщин непосредственное участие в  произведении  пос-
леднего. Если женатый человек будет уличен в связи  с  девицею,  то  его
должно отдать псам на съедение, потому что он наругался над богами,  жи-
вущими в состоянии супружества и девства. Безбрачие было необходимым ус-
ловием для Криве и для всех подчиненных ему жрецов; женщина была,  види-
мо, унижена, исключена из сообщества с мужчинами.
   Из литовских племен очень рано вошли в состав русских владений голяди
или голядь, жившие по рекам Протве и Угре, замешанные среди племен  сла-
вянских - радимичей, вятичей и новгородцев. Каким же образом  часть  ли-
товского племени голядей попала так далеко на  восток?  Простирались  ли
так далеко древнейшие жилища литовского племени, перерезанные после дви-
жением славян с юга или голяди явились на Протве и Угре вследствие  дви-
жения с запада, точно так, как тем же путем явились славянские лехитские
племена радимичей и вятичей? Быть может,  даже  переселение  голядей  на
восток находилось в связи с означенным переселением радимичей и вятичей,
с другой стороны, природа страны голядов и некоторые исторические данные
делают вероятным переселение части этого племени  на  восток  вследствие
недостатка жизненных средств; Галиндия находилась к северу  от  Мазовии,
была наполнена множеством вод, густых лесов и пущей; рассказывают, что в
одно время народонаселение Галиндии так  умножилось  вследствие  долгого
мира, что средств к жизни стало  недоставать,  в  таких  обстоятельствах
старшины определили, чтоб в продолжение известного времени все  младенцы
женского пола были умерщвляемы. Понятно,  что  ни  одно  из  приведенных
предположений не может быть принято преимущественно перед другим, но все
они, вместе взятые, достаточны для убеждения в том, что наши голяди были
родственны жителям литовской Галиндии.
   Кроме Литвы, в наших летописях встречаем еще народ,  с  которым  Русь
также очень рано входит в неприязненные столкновения и  которого  страна
после вошла в состав империи - это загадочный народ ятвягов. Ятвяги  жи-
ли, во-первых, в западной части Полесья, потом -  во  всем  Подляшье,  в
части Мазовии, находившейся между речкой Валпушей, впадающей в Нарву,  и
Бугом; наконец, в древней Судавии. О происхождении ятвягов древние писа-
тели разногласят: одни говорят, что ятвяги языком,  религиею  и  нравами
были схожи с Литвою, пруссами и самогитами, другие же, что ятвяги совер-
шенно отличались языком от славян и литвы. Новейшие исследователи  приз-
нают их потомками язигов сарматских, но без положительно  ясных  доказа-
тельств. Каково бы ни было происхождение ятвягов, народ этот является  в
истории диким, разбойническим и очень долго сохраняет язычество. Веря  в
переселение душ, ятвяги в битвах не обращались в бегство и не давались в
плен, но погибали вместе с женами; вели образ жизни полуоседлый, полуко-
чевой. Указывают и теперь еще остатки ятвягов в Скидельском  округе,  на
левой стороне реки Пелясы и Котры, они резко отделяются от белоруссов  и
литовцев смуглым видом, черным платьем, нравами и обычаями, хотя все уже
говорят белорусским языком с литовским  произношением.  У  белоруссов  в
Подляшье существует поговорка: "Смотрит ятвягом (выгляда як ядвинга)"  в
значении: смотрит разбойником.
   Таковы были ближайшие соседи славян в восточных  жилищах  их.  Первое
сколько-нибудь верное известие о судьбе этих народов мы встречаем не ра-
нее IV века по р. х., когда они вошли во враждебные столкновения с гота-
ми. Во II или начале III века по р.  х.  замечается  движение  скандина-
во-германских дружин под именем готов от берегов Балтийского моря к Чер-
ному; без сомнения, движение это совершалось по тому же водному пути, по
которому после, в половине IX века, спускались дружины варяжские. Только
на трех кораблях, по преданию, явилась готская дружина на Балтийском мо-
ре, но потом, вобравши в себя пришельцев из разных племен, своих  и  чу-
жих, образовалась на берегах Понта в многочисленный  народ,  который  не
давал покоя областям Империи; в IV веке готский вождь Германарих положил
было основание государству в таких же обширных размерах, в  каких  после
явились владения Рюриковичей; владея тринадцатью племенами, между  кото-
рыми легче других прочитываются имена чуди, веси, мери и мордвы,  Герма-
нарих обратился против герулов; покорив последних, двинулся против вене-
дов. Венеды, говорит готский  историк,  неопытные  в  военном  деле,  но
сильные своей многочисленностию, вздумали было  сначала  сопротивляться,
но принуждены были покориться Германариху, потому что  множество  народа
ничего не значит на войне, прибавляет тот же историк. Эсты, жители бере-
гов прибалтийских, подчинились также Германариху, но в то время, как его
оружие было так счастливо на западе, в юго-восточных  степях  собиралась
гроза, долженствовавшая разрушить громадное государство готов при  самом
его рождении, - на берегах Дона явились гунны. Как после, в  XIII  веке,
русские не знали, откуда пришла на них гроза татарская, так теперь  готы
не умели определить происхождения гуннов; только  сказка  говорила,  что
один из готских князей выгнал в степь злых волшебниц, которые  совокупи-
лись там с нечистыми духами, и от этого-то совокупления произошли  чудо-
вищные гунны. Сначала жили они на восточных берегах Азовского моря,  за-
нимаясь охотою, потом, возросши в числе,  устремились  грабить  соседние
народы; лань показала им дорогу на противоположный берег моря; страх на-
пал на разноименные варварские народы, здесь обитавшие; храбрые аланы не
могли в битвах выносить ужасного вида гуннов, потому что, собственно го-
воря, у них не было лица, но вместо него безобразный кусок мяса, на  ко-
тором вместо глаз виднелись какие-то пятна; безобразные в самой молодос-
ти, они старели без бород и жили, как дикие звери: питались кореньями  и
полусырым мясом зверей, согревши его только немного под седлом; о  домах
не хотели знать, считали их могилами; с  молодости  привыкли  переносить
непогоду, голод и жажду; раз надевши платье, они не снимали его  до  тех
пор, пока оно само не свалится с них лоскутьями; безобразная обувь меша-
ла им ходить; они вечно сидели на своих маленьких, но  крепких  лошадях,
на седлах отправляли все дела, ели, пили, спали, торговали,  рассуждали.
Никто из них никогда не принимался за плуг;  военнопленные  должны  были
обрабатывать землю и пасти стада. Не было у них ничего  постоянного:  ни
жилища, ни закона, ни обычая; коварство их, гнев, жадность не  сдержива-
лись никакой религиею, ни даже суеверием. Жены их жили на  телегах,  где
ткали грубый холст, родили и воспитывали детей; в битвах принимали учас-
тие вместе с мужьями; многоженство было у них в обычае.
   Поразивши аланов, гунны ударили на готов: знаменитый Германарих  умер
на 110 году своей жизни; новорожденное государство, не успевши нисколько
сплотиться, окрепнуть, не могло  вынести  натиска  гуннов  и  распалось;
часть готов была откинута на юго-запад, другая принуждена была примкнуть
к полкам гунским; в каком отношении находились гунны к племенам славянс-
ким, определить нельзя; сохранилось только одно известие  об  отношениях
славян к готам и гуннам: готский  князь  Винитар,  тяготясь  господством
гуннов, старался мало-помалу от них освобождаться и, желая показать свою
храбрость, напал на антов; в первой стычке он был разбит, но потом  поп-
равил свои дела, взял верх над антами и, чтоб задать  им  страху,  велел
распять на кресте предводителя их Бокса (Box, Booz, Boz) с  сыновьями  и
семьюдесятью другими старшинами. Но гунский князь Баламбер недолго  поз-
волил Винитару пользоваться независимостию: он пошел на него войною и  в
битве сам застрелил его из лука. Бесспорно, что славянские племена долж-
ны были платить дань гуннам, как после платили ее  козарам;  как  видно,
также гунны, раскинув во времена Аттилы стан свой в Паннонии, среди сла-
вян, переняли от последних некоторые обычаи. Верно только то, что  после
гунского нашествия южные страны нынешней России  опять  отуманились  для
истории, как во времена скифов и сарматов; имена Скифии и Сарматии  сме-
нились именем Гуннии; славяне у соседних народов прослыли гуннами. Могу-
щество последних рушилось по смерти Аттилы (453 г.); подчиненные  прежде
им народы выделились опять из сплошной массы, но прошло не более  столе-
тия, как азиатские степи выслали новые толпы варваров одинакового проис-
хождения с гуннами, - то были авары. Авары, жившие  прежде  на  Волге  и
Каспийском море, в 565 году перешли Дон и стали угнетать славян;  извес-
тия об аварских угнетениях сохранились в славянских преданиях и занесены
в летопись: авары (обры), по свидетельству последней, напали на  славян,
примучили дулебов и зверски поступали с  их  женами;  когда  нужно  было
ехать обрину, то он не велел запрягать в телегу ни  коня,  ни  вола,  но
приказывал впрягать по три, по четыре или по  пяти  женщин.  Были  обры,
продолжает летописец, телом велики и умом горды, и бог истребил их,  все
померли, не осталось ни одного; есть поговорка в Руси и теперь:  "погиб-
ли, как обры". У византийцев слыли они самым разумным из скифских  наро-
дов, но вместе и самым лживым, коварным. Западные славяне, чехи, испыта-
ли также аварские притеснения. В половине VII века могущество их начина-
ет упадать, в 796 году Карл Великий нанес им страшное поражение в Панно-
нии; в 867 они почти все были истреблены болгарами, и остатки их, прини-
мая мало-помалу христианство, исчезли в Венгрии и Болгарии. Когда  осво-
бодились от авар наши юго-восточные славянские племена, - неизвестно, но
в половине IX века мы застаем их платящими дань другому степному  народу
- козарам. Исследователи несогласны относительно происхождения козар; по
всем вероятностям, это был народ, смешанный из разных племен,  что  было
очень естественно на границах между Европою и Азиею, на перепутьи  наро-
дов; смешанности племен в Козарском царстве соответствовало смешение ре-
лигий: здесь уживались друг подле друга четыре религии - языческая,  ма-
гометанская, христианская, еврейская,  и  последнюю  исповедывал  каган,
верховный повелитель козаров - пример, единственный в истории. Еще во II
веке по р. х. армянские историки упоминают о козарах; византийцы  хорошо
знают их в VII веке под именем восточных турков; в этом веке они утверж-
даются на берегах Понта, в VIII - овладевают большею частию  Тавриды;  в
какое время принуждены были им  платить  дань  юго-восточные  славянские
племена, определить нельзя; летописец говорит только, что  козары  брали
дань на полянах, северянах, радимичах и вятичах. Мы назвали козар  степ-
ным народом, потому что хотя у них и были города,  как  например  Итиль,
при устье Волги, но большинство народонаселения жило в кибитках,  немно-
гие богатые имели глиняные мазанки, и только у кагана были высокие  кир-
пичные хоромы. Летом город пустел: жители забирали имение и откочевывали
в степь.
   Но в то время как азиатцы, жившие на Дону и Волге, брали дань с  пле-
мен славянских, живших преимущественно на  восток  от  Днепра,  племена,
жившие от него к северу, платили дань варягам. Кто же были  эти  варяги?
Здесь, прежде нежели приступим к разбору летописных свидетельств о варя-
гах, считаем за нужное сказать несколько слов о географических  понятиях
летописца, во сколько они разнятся от наших. Разница состоит в том,  что
Балтийское, или Варяжское, море, по летописцу,  находится  не  на  севе-
ро-западе, но прямо на севере; это видно  из  описания  речных  течений:
"Днепр бо потече из Оковьского леса и потечеть на полдне, а Двина из то-
го же леса потечеть, а идеть на полунощье, и впадеть в  море  Варяжское;
из того же леса потече Волга на Восток". Вследствие такого взгляда  ста-
новится понятным, как варяги, приседя к морю Варяжскому, могут в  то  же
время соприкасаться с востоком, пределом Симовым; Скандинавский полуост-
ров мы должны положить поперек, Балтийское (Варяжское) море будет  нахо-
диться прямо на север от русских владений, составлять одно  с  Немецким,
это будет огромный рукав Атлантического океана, совершенно в виде Среди-
земного моря, причем северный скандинавский берег Варяжского моря  будет
соответствовать европейскому берегу Средиземного, южный берег Варяжского
- африканскому берегу Средиземного; следовательно, Скандинавский переше-
ек, подобно Суецкому, должен находиться на востоке, около Уральских гор,
соприкасаться с частию Симовою. Кончив перечисление народов по византий-
цу Амартолу - симитов, хамитов и яфетитов, - русский летописец прибавля-
ет от себя перечисление северных народов, которых не нашел у грека; так-
же в Яфетовой части, говорит он, сидят: русь - здесь под этим именем ле-
тописец разумеет все славянские племена, находящиеся под властью русских
князей, потом перечисляет чужие народы племени  финского  и  латышского,
которые в его время давали дань руси: чудь, меря, мурома, весь,  мордва,
заволоцкая чудь, пермь, печора, ямь, угра, литва, зимегола, корсь,  сет-
гола, ливь. Дошедши в этом перечислении до берегов Балтийского моря, ле-
тописец переходит к независимым от Руси разноплеменным народам,  обитав-
шим на берегах его, - ляхи, пруссы, чудь живут на берегах моря Варяжско-
го, говорит он. Здесь он идет верно от запада к востоку или  северо-вос-
току, разумея под прибрежными ляхами поморян, от них к  востоку  помещая
пруссов, потом чудь, т. е. финские племена, живущие в нынешних  остзейс-
ких провинциях, - Ингерманландии и Финляндии. Идя далее к  северо-восто-
ку, летописец, по своим понятиям, переходит на  противоположный,  север-
ный, скандинавский берег Балтийского моря, и говорит, что по  Варяжскому
же морю сидят варяги - вот сюда к востоку, до предела Симова; по тому же
морю сидят и к западу, до земли Английской и Волошской. Не  останавлива-
ясь здесь, летописец хочет перечислить все европейские народы, принадле-
жащие к племени Иафетову, и начинает так свое перечисление: варяги, свеи
(шведы), урмане (норвежцы), готе (русь  по  некоторым  спискам),  агняне
(англичане), галичане (быть может, жители Валлиса, Pays des Gals), волх-
ва (вероятно, общее название романских народов), римляне, немцы, корлязи
(быть может, французы, западные Каролинги, как  думает  Круг),  веньдицы
(венециане), фрягове (кажется,  в  тесном  смысле,  генуезцы).  Следова-
тельно, кого же летописец разумеет под именем варягов? Ясно, что это имя
у него есть общее: варяги живут по Балтийскому морю к востоку, до преде-
ла Симова, и к западу, по тому же морю живут до земли Английской  -  вот
границы варягов! Мы знаем и летописец знает, что в этих  пределах  живут
шведы, норвежцы, готы, летописец их именно и называет до англичан. Итак,
варяги летописца суть скандинавы; если  скажут,  что  летописец  разумел
также южный берег Балтийского моря, где жили и славяне, то он уже назвал
их прежде - "Ляхове, Пруси и Чудь приседять морю Варяжскому" и потом со-
вершенно молчит об них при исчислении народов  варяжских.  Второе  место
летописи: послы от соединенных племен славянских и финских пошли за море
к варягам-руси; эти варяги, прибавляет летописец,  зовутся  русь,  точно
так как другие варяги зовутся шведами, иные норвежцами, англичанами, го-
тами.
   На приведенных местах летописи основывается  мнение  о  скандинавском
происхождении варягов-руси и основывается крепко; вот почему это  мнение
древнейшее, древнейшее в науке, древнейшее в народе. Свидетельство русс-
кого летописца подтверждается свидетельствами  иностранными:  известием,
находящимся в Бертинских летописях, что народ рос принадлежит к  племени
свеонов известием Лиутпранда, епископа кремонского о тождестве руссов  с
норманнами; известием арабских писателей о нетождестве варягов,  руси  и
славян. Подле этого мнения, основанного на очевидности, некоторые хотели
и хотят дать место предположению, что князья варяго-русские и дружина их
были происхождения славянского и указывают  преимущественно  на  Поморье
(Померанию) как на место, откуда мог быть вызван Рюрик  с  братьями;  но
для чего нужно подобное предположение в науке?  Существуют  ли  в  нашей
древней истории такие явления, которых никак нельзя объяснить без  него?
Таких явлений мы не видим. Скажут: славяне должны были обратиться к сво-
им же славянам, не могли призывать чужих, но имеет ли право историк нас-
тоящие понятия о национальности приписывать предкам нашим  IX  века?  Мы
видим, что племена германское и славянское, чем ближе к языческой  древ-
ности, тем сходнее между собою в понятиях религиозных, нравах,  обычаях;
история не провела еще между ними резких разграничивающих линий, их  на-
циональности еще не выработались, а потому не могло быть и сильных наци-
ональных отвращений. Последующая наша история объясняет как нельзя лучше
призвание варяжских князей: после новгородцы и псковитяне охотно  прини-
мают к себе на столы князей литовских, да и вообще в наших предках мы не
замечаем вовсе национальной нетерпимости:  немец,  лях,  татарин,  бурят
становились полноправными членами русского общества, если только  прини-
мали христианство по учению православной церкви - это была  единственная
основа национального различия, за которую наши предки держались  крепко,
но в половине IX века ее не существовало: поклонник Тора так легко  ста-
новился поклонником Перуна, потому что различие было только в названиях.
С другой стороны, с варягами скандинавскими у наших северных славян была
связь издавна; издавна были они знакомы друг с другом. Наконец, если  бы
новгородцы и кривичи по нашим настоящим понятиям непременно хотели иметь
своим князем славянина, то не надобно забывать, что в союзе с ними  были
племена финские, у которых не могло быть этого желания.
   Нам остается сказать несколько слов еще о значении названий -  варяги
и русь. Сличив различные толкования ученых, можно вывести верное  заклю-
чение, что под именем варягов разумелись дружины, составленные из людей,
волею или неволею покинувших свое отечество и принужденных искать  счас-
тия на морях или в странах чуждых; это название, как видно, образовалось
на западе, у племен германских, на востоке, у племен  славянских,  финс-
ких, греков и арабов таким же общим названием для подобных  дружин  было
русь (рос), означая, как видно, людей-мореплавателей, приходящих на  ко-
раблях, морем, входящих по рекам внутрь стран, живущих по берегам  морс-
ким. Прибавим сюда, что название русь было гораздо более  распространено
на юге, чем на севере, и что, по всем вероятностям, русь на берегах Чер-
ного моря была известна прежде половины IX века, прежде прибытия  Рюрика
с братьями.
   Таковы, по нашему мнению, вероятнейшие выводы, какие можно добыть  из
многочисленных толков о варягах и руси.

   ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

   Призвание варягов-руси северными племенами славянскими и финскими.  -
Следствия этого явления. - Обзор состояния европейских народов,  преиму-
щественно славянских, в половине IX века.

   Мы видели, что в половине IX века область нынешней России  вследствие
природного влияния разделялась главным образом на  две  части:  племена,
жившие на юго-востоке, находились в подчиненности от азиатского племени,
стоявшего лагерем на Дону и Волге;  племена,  жившие  на  северо-западе,
должны были подчиниться знаменитым морским королям, предводителям  евро-
пейских дружин, вышедшим с берегов Скандинавии: "Брали дань Варяги из-за
моря на Чуди, Славянах Новгородских, Мери, Веси и на Кривичах, а  Козары
брали на Полянах, Северянах, Радимичах и Вятичах, брали по  горностаю  и
белке от дыма". Летописец говорит о варягах, что они просто брали  дань,
а о козарах, что они брали по горностаю и белке - знак, что о  делах  на
юге летописец имел подробнейшие сведения, чем о событиях на севере.  Да-
лее, под 862 годом, летописец говорит, что племена, платившие дань варя-
гам, изгнали последних за море, не дали им дани и  начали  сами  у  себя
владеть. Из этих слов должно заключить, что варяги не брали только  дань
с северных племен, но владели у них; иначе летописец не мог сказать, что
после их изгнания племена начали сами у себя владеть и владели дурно, не
могли установить внутреннего порядка: не было между ними правды, продол-
жает летописец, встал род на род,  начались  усобицы.  В  таких  обстоя-
тельствах племена собрались и сказали: "Поищем себе  князя,  который  бы
владел нами и судил по праву". Порешивши так, пошли они за море к  варя-
гам, к руси, и сказали им: "Земля наша велика и обильна а порядка в  ней
нет: приходите княжить и владеть нами". Собрались три брата  с  родичами
своими, взяли с собой всю русь и пришли.
   При изображении нравов и обычаев славян вообще замечено уже было, что
родовой быт условливал между ними вражду, на которую так прямо указывают
писатели иностранные, знавшие славян; наш летописец подтверждает их  по-
казания: как скоро, говорит он, племена начали владеть сами собою, то не
стало у них правды, то есть беспристрастного решения споров, не  было  у
них устава, который бы все согласились исполнять, не было власти,  кото-
рая бы принудила ослушников к исполнению принятого устава. При  столкно-
вениях между родами, при общих делах  решителями  споров  долженствовали
быть старшины родов. Но могли ли они решать споры беспристрастно? Каждый
старшина был представителем своего  рода,  блюстителем  его  выгод;  при
враждебных столкновениях между членами родов каждый старшина обязан  был
не выдавать своего родича; кто будет посредником в распре между  старши-
нами? Разумеется, для ее решения род должен встать на род, и сила должна
утвердить право. История племени и города, которые  имели  такое  важное
значение в описываемых событиях, история  славян  ильменских,  Новгорода
Великого представляет лучшее доказательство сказанному. С течением  вре-
мени родовые отношения здесь исчезли, но концы с своими старостами напо-
минали о родах, из которых могло составиться первоначальное  народонасе-
ление, и вражда между концами заступила место родовой вражды; как прежде
восставал род на род, так после восставал конец на конец, остальные бра-
ли сторону того или другого, а иногда  оставались  спокойными  зрителями
борьбы. Роды, столкнувшиеся на одном месте и потому самому  стремившиеся
к жизни гражданской, к определению отношений между  собою,  должны  были
искать силу, которая внесла бы к ним мир, наряд, должны были искать пра-
вительство, которое было бы чуждо родовых отношений, посредника в спорах
беспристрастного, одним словом, третьего судью, а таким мог быть  только
князь из чужого рода. Установление наряда, нарушенного усобицами  родов,
было главною, единственною целию призвания князей, на нее летописец пря-
мо и ясно указывает, не упоминая ни о каких других  побуждениях,  и  это
указание летописца совершенно согласно со  всеми  обстоятельствами,  так
что мы не имеем никакого права делать свои предположения. Но кроме  пря-
мого и ясного свидетельства летописца, призвание князей как нельзя лучше
объясняется рядом подобных явлений в последующей истории Новгорода.  Ле-
тописец начальный говорит, что варяги были изгнаны и потом снова призва-
ны; летописцы позднейшие говорят, что как скоро один князь был  изгоняем
или сам удалялся из Новгорода, то граждане последнего немедленно посыла-
ли за другим: они не терпели жить без  князя,  по  выражению  летописца;
есть известие, что один из великих  князей  хотел  наказать  новгородцев
тем, что долго не посылал к ним князя. У внука Рюрикова новгородцы  про-
сят князя и в случае отказа грозят найти другого. Вот  что  сказали  они
однажды сыну великого князя Ростислава Мстиславича: "Не хотим  тебя,  мы
призвали твоего отца для установления наряда, а он  вместо  того  усилил
беспокойства". Сравним теперь это свидетельство с известием о  призвании
первых князей и увидим, что цель призвания одна и та же в обоих случаях:
князь призывается для установления наряда внутреннего как судья миротво-
рец.
   Обратим теперь внимание на некоторые другие обстоятельства, встречаю-
щиеся в летописи при рассказе о призвании князей. Первое  обстоятельство
- это соединение племен славянских и финских, что произвело  этот  союз?
Без всякого сомнения, означенные племена были приведены в связь завоева-
нием варяжским, как впоследствии остальные разрозненные славянские  пле-
мена были приведены в связь князьями из дома Рюрикова. Эта тесная  связь
между чудью, весью, славянами ильменскими и кривичами выразилась в друж-
ном изгнании варягов и потом в призвании князей.  Этому  же  завоеванию,
этому столкновению с чуждым началом северные племена  были  обязаны,  по
всем вероятностям, и относительно большею степенью общественного  разви-
тия или по крайней мере стремления к нему: после изгнания варягов они не
хотят возвратиться к разрозненному родовому быту и, не  видя  выхода  из
него при эгоизме родов, соглашаются  призвать  власть  извне,  призывают
князя из чужого рода. Эта большая степень общественного развития  у  се-
верных племен ясно окажется впоследствии, мы увидим, что северные племе-
на будут постоянно торжествовать над  южными.  Второе  обстоятельство  в
рассказе о призвании князей - это их расселение:  старший  брат,  Рюрик,
поселился у славян ильменских, второй, Синеус, - между чудью и весью  на
Белоозере, третий, Трувор, - у кривичей в Изборске. Но касательно  горо-
да, в котором сел сначала Рюрик, чтения  списков  летописи  разногласят:
одни говорят в Новгороде, другие - в Ладоге. По известному правилу,  что
труднейшее чтение предпочитается легчайшему, особенно если оно находится
в большем числе лучших списков, мы должны принять известие о Ладоге. По-
чему Рюрик избрал Ладогу, а не Новгород, объяснение найти нетрудно:  по-
ложение Ладоги относительно начала великого водного  пути,  относительно
близости моря важнее положения Новгорода; Ладога находится ближе к устью
Волхова; Рюрику нужно было удержаться при непосредственном  сообщении  с
заморьем в случае, если бы дело его пошло не так успешно в новой стране;
недавнее изгнание варягов должно было научить его осторожности; в  неко-
торых известиях сказано, что князья боялись сначала суровости  призывав-
ших племен; с другой стороны, Рюрику нужно было также обезопасить себя и
свою область от нападения других варягов, и вот он прежде  всего  строит
крепость в Ладоге, недалеко от устья Волхова и селится  здесь.  Наконец,
остается последний вопрос: какое значение имеет призвание Рюрика в нашей
истории? Призвание первых князей имеет великое значение в нашей истории,
есть событие всероссийское, и с него справедливо начинают русскую  исто-
рию. Главное, начальное явление в основании государства - это соединение
разрозненных племен чрез появление среди них сосредоточивающего  начала,
власти. Северные племена, славянские и финские, соединились и призвали к
себе это сосредоточивающее начало, эту власть. Здесь,  в  сосредоточении
нескольких северных племен, положено начало сосредоточению  и  всех  ос-
тальных племен, потому что призванное  начало  пользуется  силою  первых
сосредоточившихся племен, чтоб посредством их сосредоточивать и  другие,
соединенные впервые силы начинают действовать.
   Таково было явление, имевшее место в Северо-Восточной Европе в  поло-
вине IX века. В других странах Европы в это время происходили также  яв-
ления великой важности. Знаменитая роль франкского племени и вождей  его
кончилась в начале IX века, когда оружием  Карла  Великого  политические
идеи Рима и римская церковь покорили себе окончательно  варварский  гер-
манский мир, и вождь франков был провозглашен императором  римским.  Ду-
ховное единство Западной Европы было скреплено  окончательно  с  помощию
Рима; теперь выступило на сцену другое, новое начало, принесенное варва-
рами, германцами, на почву Империи, теперь начинается материальное  рас-
падение Карловой  монархии,  начинают  вырабатываться  отдельные  нацио-
нальности, начинают образовываться отдельные государства, члены западно-
европейской конфедерации; IX век есть век образования государств как для
Восточной, так и для Западной Европы, век великих исторических определе-
ний, которые действуют во все  продолжение  новой  европейской  истории,
действуют до сих пор. В то время, когда на Западе  совершается  трудный,
болезненный процесс разложения Карловой монархии и образования новых го-
сударств, новых национальностей, Скандинавия - старинная колыбель  наро-
дов, высылает многочисленные толпы своих пиратов, которым нет  места  на
родной земле; но континент уже занят, скандинавам уже нет более  возмож-
ности двигаться к югу сухим путем, как двигались их предшественники;  им
открыто только море, они должны довольствоваться грабежом,  опустошением
морских и речных берегов. В Византии происходит также важное  явление  -
богословских споры, волновавшие ее до сих пор, прекращаются: в 842 году,
в год восшествия на престол императора Михаила, с которого наш летописец
начинает свое летосчисление, прекращаются  богословские  споры,  оконча-
тельно утверждается догмат, который передается славянским  народам,  на-
чавшим в то время принимать христианство; тогда же является перевод свя-
щенного писания на славянский язык благодаря святой ревности  Кирилла  и
Мефодия. По следам знаменитых братьев обратимся к нашим западным и южным
соплеменникам, судьбы которых должны обратить  на  себя  наше  особенное
внимание. История западных славян начинает чуть-чуть проясняться со вто-
рой половины V века, по смерти Аттилы и уничтожения гунского могущества.
Народные предания чехов знают также о переселении этого племени из краев
южных в землю кельтических бойев и германских маркоманов. По своему  по-
ложению чехи должны были с самого начала войти во враждебные  столкнове-
ния с германцами, сперва с турингами, а потом с  франками,  подчинившими
себе турингов. Небезопасные с запада чехи были малобезопасны и с  восто-
ка: долина Дуная не переставала еще  наполняться  азиатскими  выходцами:
авары, которые  оставили  по  себе  такую  черную  память  между  нашими
юго-восточными славянскими племенами, не менее тяжки были и  для  чехов;
освободителем последних от аварского ига является Само - один  из  зага-
дочных средневековых героев, о которых наука не может произнести верного
приговора, которых оспаривают друг у друга разные народности, тогда  как
в эту эпоху брожения народных элементов в Европе всего менее  обращалось
внимания на народность. По некоторым известиям, Само был  франкский  ку-
пец, торговавший с восточными племенами, - известие  очень  согласное  с
тогдашним состоянием общества, когда купцами были всегда люди  отважные,
легко переменявшие характер купца на характер воина; этот первоначальный
характер купца дал Само средства сблизиться с племенем, отвага указала в
нем достойного предводителя против аваров. В 627  году  славяне  избрали
освободителя Само в короли, так основалось на западе  первое  славянское
владение, сердцем которого была земля Чешская. Уже при  Само  начинаются
враждебные столкновения чехов с королями франкскими, конец жизни и прав-
ления Самова еще менее известен, чем его происхождение и первые подвиги.
Народные предания чешские знают о Кроке, которого золотой стол  стоял  в
Вышеграде над Влтавою (Молдавою). Крок оставил по себе трех вещих  доче-
рей; младшую из них, Любушу, народ выбрал на отцовское место; Любуша от-
дала руку свою и власть над чехами Пршемыслу, который пахал, когда приш-
ли к нему послы от Любуши с  этим  предложением.  Пршемысл  был  родона-
чальником всех последующих владельцев чешских, княжение  его  относят  к
первой четверти VIII века. Из событий чешской истории после Пршемысла до
самой половины IX века мы не  знаем  ничего  верного,  кроме  враждебных
столкновений славян с немцами, то есть с  Империею  франков.  Меровингов
сменили Карловинги. Германские племена соединились  в  одну  массу;  дух
единства, принятый германскими вождями на старинной почве Римской  импе-
рии, не переставал одушевлять их, руководить их поступками; потомок  Ге-
ристаля принял титул римского императора; располагая силами Западной Ев-
ропы, Карл Великий двинулся на Восточную  с  проповедью  римских  начал,
единства политического и религиозного. Что же могла противопоставить ему
Восточная Европа? Народы, жившие в простоте первоначального  быта,  раз-
розненные и враждебные друг другу. Заметим, что нет  никакого  основания
делать из разъединения и несогласия славянских племен отличительную чер-
ту славянской народности; разрозненность и вражда племен славянских были
необходимыми следствиями их формы быта, быта родового, а эта форма  быта
не есть исключительная принадлежность  славянского  племени,  через  нее
проходят все народы с тем только различием, что один оставляет ее  преж-
де, а другой - после вследствие разных исторических обстоятельств;  так,
народы  германского  племени  оставили  формы   родового   быта   прежде
вследствие переселения на римскую почву, где они приняли  идеи  и  формы
государственные, а славяне, оставаясь на востоке, в уединении от древне-
го исторического мира, оставались и при прежних,  первоначальных  формах
быта. Карл Великий, вождь германского ополчения,  носил  титул  римского
императора, был единым владыкой соединенных германских племен, но  исто-
рии известно, чего стоило германскому племени это  соединение!  Покрытый
кровью саксонцев, Карл двинулся против славян;  легко  было  предвидеть,
что новый Цезарь получит такие же успехи над младенчествующими  народами
Восточной Европы, какие старый Цезарь получил некогда при покорении вар-
варского народонаселения Европы Западной. Из славянских племен, соприка-
савшихся с германцами, кроме чехов, были бодричи, или ободриты, жившие в
нынешнем Мекленбурге; потом южнее, между Одером и  Эльбою,  лутичи,  или
велеты, между лутичами и чехами жили сербы в нынешней Саксонии  и  Луза-
ции. Между лутичами и бодричами шли сильные усобицы; с  другой  стороны,
бодричи были во вражде с саксонцами,  это  обстоятельство  заставило  их
войти в союз с Карлом против последних как общих врагов и помогать фран-
кам в борьбе с ними. Карл в благодарность за помощь обратил свое  оружие
против лутичей под предлогом, что они обижают союзников  его,  бодричей:
так германский вождь начал искусно пользоваться славянским бытом  и  его
следствиями. Бодричи и сербы охотно помогали немцам  покорять  единопле-
менников своих, лутичей, которые принуждены были признать себя данниками
Карла. Это было в конце VIII века, в начале IX уже видим войны  Карла  с
чехами. Последние, подобно всем своим  соплеменникам,  не  давали  врагу
битв в чистом поле, но отбивались порознь в лесах и горах; войска Карла,
опустошивши страну, должны были возвращаться без решительных, как видно,
успехов. Несмотря, однако, на это, торжество немцев было верно над  раз-
розненными славянами. Если известия о дани чехов  Карлу  Великому  могут
быть оспариваемы, то верно, что моравы уже были подчинены ему. Во второй
четверти IX века в Моравии мы видим князя Моймира, который принял  хрис-
тианство и считается основателем Моравского государства; в то  же  время
встречаем известие о начатках христианства у чехов: четырнадцать  лехов,
или знатных панов чешских, приняли христианство в Регенсбурге  у  короля
Людовика немецкого; но в борьбе двух племен, основным различием  которых
была вера, для славянина отвергнуть веру  своего  народа  значило  отло-
житься от последнего, перейти под знамена врагов, вот почему чешские ле-
хи, как скоро приняли христианство, так уже оставили князя своего и под-
дались королю немецкому, из-под власти  которого  трудно  было  высвобо-
диться. Так, Людовик немецкий, подозревая Моймира моравского в намерении
усилиться, свергнул его с престола, который отдал племяннику его Ростис-
лаву. Но Ростислав, несмотря на то, что обязан был властью Людовику, шел
по следам дяди Моймира, только шел с большим успехом:  ему  удалось  от-
биться от Людовика, он мог объявить себя прямо врагом последнего и  при-
нимать под свое покровительство всех недовольных королем, даже собствен-
ных сыновей его. Но князь моравский должен был понимать, что для незави-
симого состояния славянского государства прежде  всего  была  необходима
независимая славянская церковь, что с немецким духовенством нельзя  было
и думать о народной и государственной независимости славян,  что  с  ла-
тинским богослужением христианство не могло принести пользы народу,  ко-
торый понимал новую веру только с внешней, обрядовой, стороны и, разуме-
ется, не мог не чуждаться ее. Вот почему князь моравский должен был  об-
ратиться к византийскому двору, который мог прислать в Моравию  славянс-
ких проповедников, учивших на славянском языке, могших устроить славянс-
кое богослужение и основать независимую славянскую  церковь;  близкий  и
недавний пример Болгарии должен был указать  моравскому  князю  на  этот
путь; со стороны Византии нечего было опасаться притязаний, подобных не-
мецким: она была слишком слаба для этого, и  вот  Ростислав  посылает  в
Константинополь к императору Михаилу с просьбой о славянских учителях, и
в Моравии являются знаменитые братья -  Кирилл  и  Мефодий,  доканчивают
здесь перевод священных и богослужебных книг и распространяют славянское
богослужение в Моравии и Паннонии. Призыв Кирилла и Мефодия,  полагаемый
в 862 году, совпадает со временем основания Русского государства,  кото-
рому по преимуществу суждено было воспользоваться делом святых братьев.
   Ближайшими к России из западных славянских племен  были  те,  которые
после вошли в состав государства Польского. Область этих ляшских  племен
простиралась с севера к югу - от Балтийского моря до гор  Карпатских,  с
востока к западу - от рек Бобра, Нарева, Буга, Вислоки до  Одера,  Бобра
(в Силезии) и Чешско-Моравского хребта, но  главное  гнездо  государства
Польского было на реке Варте около Гнезна и Познаня.  Вероятная  история
Польши начинается в одно время с русскою, то есть к половине IX века:  к
860 году относят тот переворот, по  которому  Семовит,  сын  земледельца
Пяста, свергнул с престола род Попела и сам стал княжить; с этих пор на-
чинается распространение польских владений. Но в  начале  нашей  истории
гораздо ближе польских славян были к Руси  славяне  болгарские.  История
находит славян в древней Мизии, в нынешней Болгарии, во второй  половине
VII века, тогда как до сих пор Восточная империя имела дело со  славяна-
ми, нападавшими на нее с северного берега Дуная; в 677 году болгары, на-
род единоплеменный с гуннами и аварами, покорил семь славянских  племен,
живших в Мизии и утвердился здесь; скоро победители так смешались с  по-
бежденными, что составили с ними один народ славянский; с этих пор начи-
нается ряд войн болгарских владетелей с императорами греческими до самой
половины IX века, когда  болгарский  князь  Борис  принял  христианство,
крестившись под именем Михаила от руки славянского апостола Мефодия, ко-
торый после этого отправился с братом Кириллом в Моравию. В тесной связи
с историек) болгарских славян находится история славян сербских.  К  VII
веку относят переселение славян из северных краев в Иллирию: из последу-
ющей истории этих племен до половины IX века мы знаем  только  несколько
имен сербских жупанов, или старейшин, и несколько известий о войнах их с
князьями болгарскими.

   ГЛАВА ПЯТАЯ

   Предания о Рюрике, об Аскольде и Дире. - Олег, его  движение  на  юг,
поселение в Киеве. - Строение городов, дани, подчинение племен.  -  Гре-
ческий поход. - Договор Олега с греками. - Смерть Олега, значение его  в
памяти народной. - Предание об Игоре. - Походы на Константинополь. - До-
говор с греками. - Печенеги. - Смерть Игоря, его характер в преданиях. -
Свенельд. - Походы руссов на Востоке.

   До нашего начального летописца дошло очень мало преданий  о  княжении
Рюрика. Он знает только, что по прошествии двух лет от призвания младшие
братья - Синеус и Трувор умерли, и всю власть принял один старший Рюрик;
эта власть простиралась уже на кривичей западно-двинских, то есть  поло-
чан на юге, на мерю и мурому на  северо-востоке.  Если  меря,  платившая
прежде дань варягам и не упомянутая в рассказе о призвании, точно в  нем
не участвовала, то должно быть, что ее снова покорил Синеус с Белоозера,
по старому варяжскому пути, а за мерею впервые покорена и мурома; на юге
перейден волок между Ловатью и Западною Двиною,  присоединен  Полоцк.  О
войнах есть известие, что призванные князья начали воевать всюду, о пра-
вительственных мерах читаем, что Рюрик роздал города мужам своим, причем
в некоторых списках прибавлено: "Раздая волости мужем своим и городы ру-
бити". Так, с Рюрика началась уже эта важная деятельность наших князей -
построение городов, сосредоточение народонаселения. Касательно определе-
ния отношений между призванным князем и призвавшими  племенами  сохрани-
лось предание о смуте в Новгороде, о недовольных, которые жаловались  на
поведение Рюрика и его родичей или единоземцев, и в  главе  которых  был
какой-то Вадим; этот Вадим был убит Рюриком вместе со многими  новгород-
цами, его советниками. Сохранилось предание, что по смерти братьев Рюрик
оставил Ладогу, пришел к Ильменю, срубил город над Волховом, прозвал его
Новгородом и сел тут княжить. Это место летописи прямо  показывает,  что
собственный Новгород был основан Рюриком; и так  как  здесь  он  остался
жить и после него здесь же жили посадники княжеские и князья, то из это-
го легко объясняется, почему Новгород затмил собою старый город, как  бы
тот ни назывался. И после переселения Рюрика к Ильменю смуты, как видно,
продолжались; так, сохранилось предание, что от Рюрика  из  Новгорода  в
Киев бежало много новгородских мужей. Если и здесь обратим  внимание  на
последующие события новгородской истории, то найдем сходные  явления:  и
после почти каждый князь должен был бороться с  известными  сторонами  и
если побеждал, то противники бежали из Новгорода к другим князьям или на
юг, в Русь, или в Суздальскую землю, смотря по обстоятельствам. Всего же
лучше предание о неудовольствии новгородцев и поступке Рюрика с  Вадимом
и с советниками его объясняется рассказом летописи о неудовольствии нов-
городцев на варягов, нанятых Ярославом, об убийстве  последних  и  мести
княжеской убийцам.
   Предание говорит, что много людей перебежало  из  Новгорода  в  Киев:
здесь, на южном конце великого водного пути из Варяг в Греки,  образова-
лось в то же время другое варяго-русское владение. Было, говорит  преда-
ние, у Рюрика двое мужей, не родных ему; они выпросились у него  идти  к
Царю-граду с родом своим, и когда шли вниз по Днепру, то увидели на горе
городок, и спросили у тамошних жителей, чей он. Им  отвечали,  что  были
три брата, Кий, Щек и Хорив, построили этот городок и перемерли,  а  по-
томки их платят теперь дань козарам. Аскольд и Дир остались  в  городке,
собрали около себя много варягов и начали владеть землею полян. Это пре-
дание совершенно согласно с обстоятельствами описываемого времени: варя-
гам был давно известен великий водный путь из Балтийского моря в Черное;
давно они усаживались между племенами, жившими у его начала; дело невоз-
можное, чтобы, зная начало пути, варяги не стали пробираться  тотчас  же
по нем вниз к Черному морю; летописец указывает путь из Варяг  в  Греки,
прежде нежели начинает рассказ о событиях, непосредственно за  рассказом
о расселении племен славянских; тут же у него вставлено сказание о путе-
шествии апостола Андрея по этому пути; Аскольд и Дир прямо выпрашиваются
у Рюрика в Грецию и идут известною дорогою. Вот почему и прежде согласи-
лись мы допустить, что варяги-русь, зная начало  великого  водного  пути
ранее прихода Рюрикова, знали и конец его ранее этого времени, что шайки
их давно усаживались на берегах Черного и Азовского морей и оттуда опус-
тошали окрестные страны, на что так ясно указывают свидетельства  арабов
и некоторые другие. Но, как видно, до сих пор варяги являлись на великом
водном пути из Балтийского моря в Черное  только  в  виде  малочисленных
дружин, искавших службы при дворе императора или мелкой добычи на  бере-
гах Империи, без мысли и без средств основать прочное владение в землях,
лежащих по восточному пути. Так, Аскольд и Дир отпросились  у  Рюрика  в
Грецию с родом своим только! Вот почему они не хотели, да и не могли ут-
вердиться нигде по восточному пути до самого того места, начиная с кото-
рого Днепр поворачивает на восток, в  степь.  Здесь,  среди  славянского
племени полян, плативших дань козарам, в городке Киеве,  Аскольд  и  Дир
остановились. Как видно, Киев в то время был притоном  варягов,  всякого
рода искателей приключений, чем впоследствии были Тмутаракань и  Берлад;
видно, и тогда, как после, во времена Константина  Багрянородного,  Киев
был сборным местом для варягов, собиравшихся в Черное  море.  Аскольд  и
Дир здесь остановились, около них собралось много варягов; сюда  же,  по
некоторым известиям, перебежало из Новгорода  много  людей,  недовольных
Рюриком; Аскольд и Дир стали вождями довольно многочисленной шайки,  ок-
рестные поляне должны были подчиниться им; есть известия, что  они  дра-
лись с степными варварами, с соседними славянскими племенами - древляна-
ми и угличами, с дунайскими болгарами. Если примем известие, что  варяги
Аскольд и Дир засели в полянском городке Киеве, то не имеем права отвер-
гать приведенные известия: владелец украинского городка необходимо  дол-
жен был вести войны с степными варварами и с окольными славянскими  пле-
менами - и прежде более воинственные древляне и УГЛИЧИ ОБижали более по-
койных полян; наконец, столкновения с дунайскими болгарами были  естест-
венны по самому пути, которым обыкновенно русь ходила в  Грецию.  Ставши
вождями довольно многочисленной дружины, Аскольд и Дир вздумали  сделать
набег на Византию, исполнить заветную мысль варяга, с какою они отправи-
лись из Новгорода; на 200 ладьях приплыла русь к Царю-граду, но  попытка
не удалась: буря, вставшая, по греческим свидетельствам, вследствие  чу-
десного заступления богородицы, разбила русские  лодки,  и  немногие  из
дружины Аскольдовой возвратились с своими князьями назад в  Киев.  Вслед
за этим известием византийцы сообщают другое - о  принятии  христианства
русскими, о посылке к ним епископа из Царя-града; так уже рано обнаружи-
лось значение Киева в нашей истории -  следствие  столкновений  Киевской
Руси с Византиею. Даже прежде еще Аскольдова похода, обыкновенно относи-
мого к 866 году, мы встречаем известия о нападениях  руси  на  греческие
области и о принятии христианства некоторыми из русских  вождей:  таково
известие, находящееся в житии святого Стефана Сурожского, о нападении на
Сурож русского князя Бравалина и о крещении его там; известие это  отно-
сится к началу IX века, подобное же  известие  находим  в  жизнеописании
святого Георгия, епископа Амастрийского.
   Но владение, основанное варяжскими выходцами в Киеве, не могло  иметь
надлежащей прочности, ибо основано было сбродною шайкою искателей  прик-
лючений, которые могли храбро драться с соседями, могли сделать набег на
берега Империи, но не могли по своим средствам, да и не имели ввиду  ос-
новать какой-нибудь прочный порядок вещей среди племен, живших по  вели-
кому водному пути. Это могли сделать только северные князья, имевшие для
того  достаточную  материальную  силу  и  привязанные  к  стране  прави-
тельственными отношениями к племенам, их призвавшим. В 869 году, по сче-
ту летописца, умер Рюрик, оставив малолетнего сына Игоря, которого отдал
на руки родственнику своему Олегу. Последний как старший в  роде,  а  не
как опекун малолетнего князя, получил всю власть Рюрика и  удерживал  ее
до конца жизни своей. Если Рюрик уже сделал шаг вперед на юг по  восточ-
ному пути, перейдя из Ладоги в Новгород, то преемник его двинулся гораз-
до далее и дошел до конца пути. Движение это было, однако, довольно мед-
ленно: три года, по счету летописца, пробыл Олег в Новгороде до  выступ-
ления в поход на юг; потом он двинулся по водному восточному пути,  соб-
равши войско из варягов и из всех подвластных ему племен - чуди,  славян
(ильменских), мери, веси, кривичей. Это обстоятельство есть самое важное
в нашей начальной истории. Мы видели, что варягам давно был известен ве-
ликий водный путь из Балтийского моря в Черное, давно ходили они по нем,
но ходили малыми дружинами, не имели ни желания, ни средств  утвердиться
на этом пути, смотрели на него, как на путь только,  имея  ввиду  другую
цель. Но вот на северном конце этого пути из нескольких племен составля-
ется владение, скрепленное единством власти; повинуясь общему историчес-
кому закону, новорожденное владение вследствие сосредоточения своих  сил
чрез единство власти стремится употребить в  дело  эти  силы,  подчинить
своему влиянию другие общества, другие племена, менее сильные. Князь се-
верного владения выступает в поход, но это не вождь одной варяжской шай-
ки, дружины - в его руках силы всех северных племен; он идет по обычному
варяжскому пути, но идет не с целию одного грабежа, не для того  только,
чтобы пробраться в Византию; пользуясь своею силою,  он  подчиняет  себе
все встречающиеся ему на пути племена, закрепляет себе навсегда все  на-
ходящиеся на нем места, города, его поход  представляет  распространение
одного владения на счет других, владения сильного на счет слабейших. Си-
ла северного князя основывается на его  правительственных  отношениях  к
северным племенам, соединившимся и призвавшим власть, - отсюда видна вся
важность призвания, вся важность тех отношений, которые  утвердились  на
севере между варяжскими князьями и призвавшими племенами.
   Перешедши волок и достигши Днепра, Олег утверждается  в  земле  днеп-
ровских кривичей, закрепляет себе их город Смоленск, сажает здесь своего
мужа, разумеется, не одного, но с дружиною, достаточною для удержания за
собой нового владения. Из Смоленска Олег пошел вниз по Днепру, пришел  в
землю северян, взял город их Любеч и прикрепил его  к  своему  владению,
посадив и здесь мужа своего. Как достались Олегу эти города,  должен  ли
был он употреблять силу или покорились они ему  добровольно  -  об  этом
нельзя ничего узнать из летописи. Наконец, Олег достиг Киева, где княжи-
ли Аскольд и Дир; здесь, по преданию, он оставил большую часть своих ло-
док назади, скрыл ратных людей на тех лодках, на которых подплыл к  Кие-
ву, и послал сказать Аскольду и Диру, что земляки их,  купцы,  идущие  в
Грецию от Олега и княжича Игоря, хотят повидаться с ними. Аскольд и  Дир
пришли, но тотчас же были окружены ратными людьми, повыскакавшими из ло-
док; Олег будто бы сказал киевским князьям: "Вы не князья, ни роду  кня-
жеского, а я роду княжеского" и, указывая на  вынесенного  в  это  время
Игоря, прибавил: "Вот сын Рюриков". Аскольд и Дир были убиты и погребены
на горе. Разумеется, историк не имеет обязанности принимать  предание  с
теми подробностями, в тех чертах, в каких оно достигло до первого  лето-
писца и записано им. В этом предании видно как будто намерение  оправить
Олега, дать северным князьям Рюрикова рода право на владение Киевом, где
сели мужи Рюрика, не князья, не имевшие права владеть городом  независи-
мо. Олег представлен не завоевателем, но только князем,  восстановляющим
свое право, право своего рода, нарушенное  дерзкими  дружинниками.  Быть
может, само предание о том, что Аскольд и Дир были члены дружины Рюрико-
вой, явилось вследствие желания дать Рюрикову роду право на Киев. В  не-
которых списках летописи встречаем также подробности о неприязненных от-
ношениях Аскольда и Дира к Рюрику: так, есть известие, что они по неудо-
вольствию оставили северного князя, не давшего им ни  города,  ни  села,
что потом, утвердясь в Киеве, воевали полочан и наделали  им  много  зла
очень вероятно, что они могли нападать на южные, ближайшие к ним пределы
владений Рюриковых, Также замечено было уже известие о бегстве новгород-
цев, недовольных Рюриком, в Киев к Аскольду и Диру.
   Как бы то ни было, убив Аскольда и Дира,  Олег  утвердился  в  Киеве,
сделал его своим стольным городом; по свидетельству летописца, Олег ска-
зал, что Киев должен быть "матерью городам русским".  Понятно  в  смысле
предания, что Олег не встретил сопротивления  от  дружины  прежних  вла-
дельцев Киева: эта дружина и при благоприятных обстоятельствах  была  бы
не в состоянии померяться с войсками Олега, тем более, когда так мало ее
возвратилось из несчастного похода греческого; часть ее могла пристать к
Олегу, недовольные могли уйти в Грецию. Понятно также, почему  Олег  ос-
тался в Киеве: кроме приятности климата, красивости местоположения и бо-
гатства страны сравнительно с севером, тому могли способствовать  другие
обстоятельства. Киев, как уже было замечено, находится там,  где  Днепр,
приняв самые большие притоки свои справа и слева, Припять и Десну, пово-
рачивает на восток, в степи - жилище кочевых  народов.  Здесь,  следова-
тельно, должна была утвердиться главная защита,  главный  острог  нового
владения со стороны степей; здесь же, при  начале  степей,  должно  было
быть и, вероятно, было прежде сборное место для русских  лодок,  отправ-
лявшихся в Черное море. Таким образом два конца великого  водного  пути,
на севере со стороны Ладожского озера и на юге со стороны степей, соеди-
нились в одном владении. Отсюда видна вся важность этого  пути  в  нашей
истории:  по  его  берегам  образовалась  первоначальная  Русская  госу-
дарственная область; отсюда же понятна  постоянная  тесная  связь  между
Новгородом и Киевом, какую мы видим впоследствии; понятно, почему Новго-
род всегда принадлежал только старшему князю, великому князю киевскому.
   Первым делом Олега в  Украйне  было  построение  городов,  острожков,
сколько для утверждения своей власти в новых областях, столько же и  для
защиты со стороны степей. Потом нужно было определить отношения к старым
областям, к племенам, жившим на северном конце водного  пути,  что  было
необходимо вследствие нового поселения на юге; главная форма, в  которой
выражались отношения этих племен к князю, была дань, и вот Олег  уставил
дани славянам (ильменским), кривичам и мери; новгородцы были особо  обя-
заны платить ежегодно 300 гривен для содержания наемной дружины из варя-
гов, которые должны были защищать северные владения. Сперва, как  видно,
эта стража состояла исключительно из варягов, потом, когда эта  исключи-
тельность исчезла, то вместо варягов встречаем уже общее  название  гри-
дей, наемная плата увеличивалась по обстоятельствам: так, после раздава-
лась гридям уже тысяча гривен вместо трехсот;  прекратилась  эта  выдача
денег со смертию Ярослава I, вероятно, потому, что с этого времени  нов-
городцы не могли более опасаться нападений ни с которой стороны, а,  мо-
жет быть, также между ними и князьями сделаны были другого рода распоря-
жения относительно внешней защиты.
   Построив города и установив дани у племен северных, Олег,  по  преда-
нию, начинает подчинять себе другие племена славянские, жившие к востоку
и западу от Днепра. Прежде всего Олег идет на древлян, у  которых  давно
шла вражда с полянами; древляне не поддались добровольно русскому князю,
их нужно было примучить, чтобы заставить платить дань, которая  состояла
в черной кунице с жилья. В следующем, по  счету  летописца,  году  (884)
Олег пошел на северян, победил их и наложил дань  легкую;  эта  легкость
должна объясняться малым сопротивлением северян,  которые  платили  дань
козарам и, следовательно, могли легко согласиться  платить  ее  русскому
князю; с своей стороны Олег должен был наложить  на  них  только  легкую
дань, чтобы показать им выгоду русской зависимости перед козарской;  он,
по преданию, говорил северянам: "Я враг козарам, а вовсе не вам".  Ради-
мичи, платившие также дань козарам, в следующем году не оказали никакого
сопротивления Олегу, он послал спросить у них: "Кому даете дань?" Те от-
вечали: "Козарам". "Не давайте козарам, - велел сказать им Олег, - а да-
вайте лучше мне", и радимичи стали платить русскому князю те же два шля-
га от рала, которые давали козарам. Но не так легко  было  справиться  с
теми племенами, которые прежде были независимы, не платили никому  дани,
не хотели и теперь платить ее Руси; мы видели сопротивление древлян; по-
том, слишком в двадцать лет, по счету летописца, Олегу удалось  покорить
дулебов, хорватов и тиверцев, но угличей не удалось. Только в  907  году
Олег собрался в поход на греков; оставив Игоря в Киеве, он пошел со мно-
жеством варягов, славян (новгородцев), чуди, кривичей, мери, полян,  се-
верян, древлян, радимичей, хорватов, дулебов и тиверцев, пошел на  конях
и в кораблях; кораблей было 2000, на каждом корабле по 40 человек. Разу-
меется, историк не имеет обязанности принимать буквально этот счет,  для
него важен только тон предания, с каким оно хранилось в народе и из  ко-
торого видно, что предприятие было совершено  соединенными  силами  всех
племен, подвластных Руси, северных и южных, а не было набегом  варяжской
шайки: отсюда объясняется робость греков, удача предприятия. Когда русс-
кие корабли явились пред Константинополем, говорит  предание,  то  греки
замкнули гавань, заперли город. Олег вышел  беспрепятственно  на  берег,
корабли были выволочены, ратные рассеялись по окрестностям Царя-града  и
начали опустошать их: много побили греков, много палат разбили и церквей
пожгли; пленных секли мечами, других мучили,  расстреливали,  бросали  в
море. Предание прибавляет, что Олег велел поставить лодки свои на  коле-
са, и флот при попутном ветре двинулся на парусах по суше к Константино-
полю. Говоря просто, Олег приготовился к осаде города; греки  испугались
и послали сказать ему: "Не губи город, мы беремся давать тебе дань,  ка-
кую хочешь". Олег остановился; то же предание  рассказывает,  что  греки
выслали ему кушанье и напитки с отравою, что Олег догадался о  коварстве
и не коснулся присланного и что тогда греки в испуге говорили:  "Это  не
Олег, но святый Димитрий, посланный на нас богом".  Приведенный  рассказ
замечателен по тому представлению, которое имели о характере греков и  о
характере вещего Олега: самый хитрый из народов не успел обмануть мудро-
го князя! Олег, продолжает летопись, отправил к императору послов - Кар-
ла, Фарлофа, Велмуда, Рулава и Стемира, которые вытребовали по 12 гривен
на корабль да еще уклады на русские города: Киев, Чернигов, Переяславль,
Полоцк, Ростов, Любеч и другие, потому что в тех городах сидели  Олеговы
мужи; Олег требовал также, чтобы  русь,  приходящая  в  Царьград,  могла
брать съестных припасов, сколько хочет; гости (купцы) имеют право  брать
съестные припасы в продолжение шести месяцев - хлеб, вино,  мясо,  рыбу,
овощи; могут мыться в банях, сколько хотят, а когда пойдут  русские  до-
мой, то берут у царя греческого на дорогу съестное, якори, канаты, пару-
са и все нужное. Император и вельможи его приняли условия, только с сле-
дующими изменениями: русские, пришедшие не для торговли, не берут  меся-
чины; князь должен запретить своим русским грабить села в стране гречес-
кой; русские, пришедши в Константинополь, могут жить только у св.  Мамы,
император пошлет переписать их имена, и тогда они будут брать свои меся-
чины - сперва киевляне, потом черниговцы, переяславцы и другие;  входить
в город будут они одними воротами, вместе  с  чиновником  императорским,
без оружия, не более 50 человек и пусть торгуют, как им надобно, не пла-
тя никаких пошлин. Из этих условий видна недоверчивость греков  к  русс-
ким, которые любили при удобном случае переменить характер купцов на ха-
рактер воинов. Императоры Леон и Александр целовали крест  в  соблюдении
договора; привели также к присяге Олега и мужей его, те клялись по русс-
кому закону: оружием, Перуном, богом своим, Волосом,  скотьим  богом,  и
таким образом утвердили мир. Предание прибавляет, будто Олег велел  руси
сшить паруса шелковые, а славянам - полотняные, будто воины повесили щи-
ты свои на воротах цареградских в знак победы, и когда пошли они  домой,
то русь подняла паруса шелковые, а славяне - полотняные, но ветер разод-
рал их; тогда славяне сказали: примемся за свои  холстинные  паруса,  не
дано славянам парусов полотняных. Это предание любопытно потому,  что  в
нем видно различие между русью и славянами, различие  в  пользу  первой.
Под именем руси здесь должно принимать не  варягов  вообще,  но  дружину
княжескую, под славянами - остальных ратных людей из разных племен;  ес-
тественно, что корабль княжеский и другие, везшие бояр и слуг княжеских,
были красивее, чем корабли простых  воинов,  Олег,  заключает  предание,
возвратился в Киев с золотом, дорогими тканями, овощами, винами и всяким
узорочьем; народ удивился такому успеху и прозвал князя "вещим", то есть
кудесником, волхвом.
   Допустив к себе русских на продолжительное житье  в  Константинополь,
греческий двор должен был урядиться с киевским князем, как поступать при
необходимых столкновениях русских с подданными Империи; вот почему в 911
году, следовательно, по счету летописца, через четыре года, Олег  послал
в Царьград мужей своих утвердить мир и  положить  ряд  между  греками  и
Русью на основании прежнего ряда, заключенного тотчас после похода. Пос-
лами были отправлены те же пять мужей, которые заключали и первый  дого-
вор, - Карл, Фарлоф, Велмуд (Веремуд), Рулав, Стемир (Стемид), но с при-
бавкою еще девяти: Инегельд, Гуды, Руальд, Карн, Фрелаф,  Рюар,  Актеву,
Труан, Бидульфост. Несмотря на искажение имен, легко заметить, что почти
все они звучат не по-славянски; славянские звуки можно уловить только  в
двух - Велмуде (Велемудре) и Стемире. Причина такому явлению может  зак-
лючаться в том, что большинство дружины Олеговой состояло  в  это  время
еще из скандинавов или, быть может, означенные варяги потому  были  отп-
равлены в Константинополь, что, подобно многим своим  соотечественникам,
уже бывали там прежде, знали греческие обычаи, язык.  Эти  мужи  посланы
были от великого князя Олега, от всех подручных ему князей  (знак,  что,
кроме Олега и Игоря, существовали еще другие родичи Рюриковы), бояр и от
всей подручной ему руси. Послы заключили следующий договор: 1) При  каж-
дом преступлении должно основываться на ясных показаниях, но  при  запо-
дозрении свидетельства пусть сторона подозревающая клянутся в  том,  что
свидетельство ложно; пусть всякий клянется по своей вере и пусть  примет
казнь, если клялся ложно. За этим следует исчисление преступлений и  со-
ответственных им наказаний, 2) Если русин  убьет  христианина,  то  есть
грека, или христианин - русина, то преступник пусть умрет на месте; если
же убежит и оставит имение, то оно отдается  родственникам  убитого,  за
исключением той части, которая по закону следует жене  убийцы;  если  же
преступник убежит, не оставив имения, то считается под судом до тех пор,
пока не будет пойман и казнен смертию. 3) За удар мечом или чем бы то ни
было виноватый платит пять литр серебра по русскому закону;  если  будет
не в состоянии заплатить означенной суммы, то пусть даст, сколько может,
пусть скинет с себя то самое платье, которое на нем, и клянется по обря-
дам своей веры, что не имеет никого, кто бы мог  заплатить  за  него,  и
тогда иск прекращается. 4) Если русин украдет что-либо у христианина или
христианин у русина и вор будет пойман в краже, то в случае  сопротивле-
ния хозяин украденной вещи может убить его безнаказанно и взять свое на-
зад. Если же вор отдается без сопротивления, то  его  должно  связать  и
взять с него втрое за похищенное. 5) Если кто из  христиан  или  русских
начнет делать обыск насильно и возьмет что-нибудь, то  должен  заплатить
втрое против взятого. 6) Если корабль греческий будет выброшен ветром на
чужую землю и случится при этом кто-нибудь из русских, то они должны ох-
ранять корабль с грузом, отослать его назад в землю христианскую, прово-
жать его чрез всякое страшное место, пока достигнет  места  безопасного;
если же противные ветры или мели задержат корабль  на  одном  месте,  то
русские должны помочь гребцам и проводить их с товарами поздорову,  если
случится близко тут земля Греческая; если же беда приключится близ земли
Русской, то корабль проводят в последнюю, груз продается,  и  вырученное
русь принесет в  Царьград,  когда  придет  туда  для  торговли  или  по-
сольством; если же кто на корабле том будет прибит или  убит  русью  или
пропадет что-нибудь, то преступники подвергаются вышеозначенному наказа-
нию. 7) Если в какой-нибудь стране будут держать русского или греческого
невольника и случится в той стране кто-нибудь из русских или из  греков,
то последний обязан выкупить невольника и возвратить его на  родину,  за
что получит искупную цену или общую цену невольника; военнопленные также
возвращаются на родину, пленивший получает общую цену невольника. 8)  Те
из русских, которые захотят служить императору  греческому,  вольны  это
сделать. 9) Если случится, что русские невольники придут на  продажу  из
какой-нибудь страны к христианам, а христианские невольники в  Русь,  то
они продаются по 20 золотых и отпускаются на родину. 10) Если раб  будет
украден из Руси или уйдет сам, или будет  насильственно  продан  и  если
господин раба начнет жаловаться и справедливость жалобы будет  подтверж-
дена самим рабом, то последний возвращается в Русь; также гости русские,
потерявшие раба, могут искать его и взять обратно; если же кто не позво-
лит у себя делать обыска, то этим самым уже проигрывает свое  дело.  II)
Если кто из русских, служащих христианскому царю, умрет, не  распорядив-
шись имением и не будет около него никого из родных, то имение отсылает-
ся к ближним его в Русь. Если же распорядится, то имение идет  к  назна-
ченному в завещании наследнику, который получит его от  своих  земляков,
ходящих в Грецию. 12) Если преступник убежит из Руси, то по жалобе русс-
ких возвращается насильно в отечество.  Так  точно  должны  поступать  и
русские относительно греков.
   Император одарил русских послов золотом, дорогими тканями, платьем  и
по обычаю приставил к ним людей, которые должны были водить их по  церк-
вам цареградским, показывать богатства их, также страсти  Христовы  мощи
святых, при чем излагать учение веры. Послы возвратились к Олегу  в  912
году, осенью этого года князь умер. Было  предание,  что  перед  смертью
Олег ходил на север, в Новгород и Ладогу; в этом предании нет ничего не-
вероятного, оно же прибавляет, что Олег и похоронен в Ладоге; все указы-
вает нам на тесную связь севера с югом, связь необходимую.  Север  хотел
иметь у себя могилу вещего преемника Рюрикова, юг - у  себя:  по  южному
преданию, Олег похоронен в Киеве, на горе Щековице; в  летописи  находим
также предание о самой смерти Олега. Спрашивал он волхвов кудесников, от
чего ему умереть? И сказал ему один кудесник: "Умереть тебе,  князь,  от
любимого коня, на котором ты всегда ездишь". Олег подумал: "Так  никогда
же не сяду на этого коня и не увижу его", - и велел кормить его,  но  не
подводить к себе и так не трогал его несколько лет, до самого греческого
похода. Возвратившись в Киев, жил Олег четыре года, на пятый вспомнил  о
коне, призвал конюшего и спросил: "Где тот конь мой, что я поставил кор-
мить и беречь?" Конюший отвечал: "Он уже умер". Тогда  Олег  начал  сме-
яться над кудесником и бранить его: "Эти волхвы вечно  лгут,  -  говорил
он, - вот конь-то умер, а я жив, поеду-ка я посмотреть его кости". Когда
князь приехал на место, где лежали голые кости конские и череп голый, то
сошел с лошади и наступил ногой на череп, говоря со смехом: "Так от это-
го-то черепа мне придется умереть!" Но тут выползла  из  черепа  змея  и
ужалила Олега в ногу: князь разболелся и умер.
   При разборе преданий об Олеге мы видим, что в народной памяти  предс-
тавлялся он не столько храбрым воителем, сколько  вещим  князем,  мудрым
или хитрым, что, по тогдашним понятиям, значило одно и то же:  хитростию
Олег овладевает Киевом, ловкими переговорами подчиняет себе без  насилий
племена, жившие на восточной стороне Днепра;  под  Царьградом  хитростию
пугает греков, не дается в обман самому хитрому народу и прозывается  от
своего народа вещим. В предании он является  также  и  князем-нарядником
земли: он располагает дани, строит города; при  нем  впервые  почти  все
племена, жившие по восточному водному пути, собираются под  одно  знамя,
получают понятие о своем единстве, впервые соединенными силами совершают
дальний поход. Таково предание об Олеге, историк не имеет никакого права
заподозрить это предание, отвергнуть значение Олега как собирателя  пле-
мен.
   По счету летописца, преемник Олегов Игорь, сын Рюриков, княжил 33 го-
да (912 - 945) и только пять преданий записано в летописи о делах  этого
князя; для княжения Олега высчитано также 33 года (879 - 912). В летопи-
си сказано, что Игорь остался по смерти отца младенцем; в предании о за-
нятии Киева Олегом Игорь является также младенцем, которого не могли да-
же вывести, а вынесли на руках; если Олег княжил 33 года,  то  Игорю  по
смерти его должно было быть около 35 лет. Под 903  годом  упоминается  о
женитьбе Игоря: Игорь вырос, говорит летописец, ходил по Олеге, слушался
его, и привели ему жену из Пскова именем Ольгу. Во время похода  Олегова
под Царьград Игорь оставался в Киеве. Первое предание об Игоре, занесен-
ное в летопись, говорит, что древляне,  примученные  Олегом,  не  хотели
платить дани новому князю, затворились от него, т. е. не стали пускать к
себе за данью ни князя, ни мужей его. Игорь пошел на древлян, победил  и
наложил на них дань больше той, какую они платили  прежде  Олегу.  Потом
летописец знает русское предание и греческое известие о походе Игоря  на
Константинополь: в 941 году русский князь пошел морем к берегам Империи,
болгары дали весть в Царьград, что идет Русь; выслан был против нее про-
товестиарий Феофан, который пожег Игоревы лодки греческим огнем.  Потер-
пев поражение на море, руссы пристали к берегам Малой Азии и  по  обычаю
сильно опустошали их, но здесь были застигнуты и разбиты патрикием  Бар-
дою и доместиком Иоанном, бросились в лодки и пустились к  берегам  Фра-
кии, на дороге были нагнаны, опять разбиты Феофаном и с малыми остатками
возвратились назад в Русь. Дома беглецы оправдывались тем, что у  греков
какой-то чудесный огонь, точно молния небесная, которую они  пускали  на
русские лодки и жгли их. Но на сухом пути что было причиною  их  пораже-
ния? Эту причину можно открыть в самом предании, из которого видно,  что
поход Игоря не был похож на предприятие Олега, совершенное  соединенными
силами многих племен; это был скорее набег шайки, малочисленной дружины.
Что войска было мало, и этому  обстоятельству  современники  приписывали
причину неудачи, показывают слова летописца, который тотчас после описа-
ния похода говорит, что Игорь, пришедши домой,  начал  собирать  большое
войско, послал за море нанимать варягов, чтоб  идти  опять  на  Империю.
Второй поход Игоря на греков летописец помещает под 944 годом;  на  этот
раз он говорит, что Игорь, подобно Олегу, собрал много войска:  варягов,
русь, полян, славян, кривичей, тиверцев, нанял печенегов, взявши  у  них
заложников, и выступил в поход на ладьях  и  конях,  чтоб  отомстить  за
прежнее поражение. Корсунцы послали  сказать  императору  Роману:  "Идет
Русь с бесчисленным множеством кораблей, покрыли все море корабли". Бол-
гары послали также весть: "Идет Русь; наняли  и  печенегов".  Тогда,  по
преданию, император послал к Игорю лучших бояр своих с просьбою: "Не хо-
ди, но возьми дань, которую брал Олег, придам и еще  к  ней".  Император
послал и к печенегам дорогие ткани и много золота. Игорь, дошедши до Ду-
ная, созвал дружину и начал с нею думать о  предложениях  императорских;
дружина сказала: "Если так говорит царь, то чего же нам еще  больше?  Не
бившись, возьмем золото, серебро и паволоки! Как знать, кто одолеет,  мы
или они? Ведь с морем нельзя заранее уговориться, не по земле  ходим,  а
по глубине морской, одна смерть всем". Игорь послушался дружины,  прика-
зал печенегам воевать Болгарскую землю, взял у греков золото и  паволоки
на себя и на все войско и пошел назад в Киев. В следующем, 945 году, был
заключен договор с греками также, как видно, для  подтверждения  кратких
и, быть может, изустных усилий, заключенных тотчас по окончании  похода.
Для этого по обычаю отправились в Константинополь послы и  гости:  послы
от великого князя и от всех его родственников и родственниц. Они  заклю-
чили мир вечный до тех пор, пока солнце сияет и весь мир стоит. Кто  по-
мыслит из русских нарушить такую любовь, сказано в договоре, то  крещен-
ный примет месть от бога вседержителя, осуждение на погибель в сей век и
в будущий; некрещенные же не получат помощи ни от бога, ни от Перуна, не
ущитятся щитами своими, будут посечены мечами своими,  стрелами  и  иным
оружием, будут рабами в сей век и в будущий. Великий князь русский и бо-
яре его посылают к великим царям греческим  корабли,  сколько  хотят,  с
послами и гостями, как постановлено. Прежде послы носили печати золотые,
а гости - серебряные; теперь же они должны  показать  грамоту  от  князя
своего, в которой он должен написать, что послал столько-то кораблей: по
этому греки и будут знать, что Русь пришла с миром. А  если  придут  без
грамоты, то греки будут держать их до тех пор, пока не обошлются с  кня-
зем русским; если же русские будут противиться задержке вооруженною  ру-
кою, то могут быть перебиты, и князь не должен взыскивать за это с  гре-
ков; если же убегут назад в Русь, то греки отпишут об  этом  к  русскому
князю, и он поступит с беглецами, как ему  вздумается.  Это  ограничение
новое, его нет в Олеговом договоре. После повторения Олеговых условий  о
месте жительства и содержании русских послов и гостей прибавлена следую-
щая статья: к русским будет приставлен человек от правительства  гречес-
кого, который должен разбирать спорные дела между  русскими  и  греками.
Русские купцы, вошедши в город, не имеют права покупать паволоки  дороже
50 золотников; все купленные паволоки должны показывать  греческому  чи-
новнику, который кладет на них клеймо; этого ограничения мы не находим в
договоре Олеговом. По новому договору, русские не могли зимовать  у  св.
Мамы; в Олеговом договоре этого условия также нет; впрочем, и там  князь
требовал содержания гостям только на 6 месяцев. Если убежит раб из  Руси
или от русских, живущих у св. Мамы, и если найдется, то владельцы  имеют
право взять его назад; если же не найдется, то русские должны  клясться,
христиане и нехристиане - каждый по своему закону, что раб действительно
убежал в Грецию и тогда, как постановлено прежде, возьмут  цену  раба  -
две паволоки. Если раб греческий уйдет к русским с покражею,  то  должно
возвратить и раба, и принесенное им в целости, за что возвратившие полу-
чают два золотника в награду. В случае покражи вор с обеих сторон  будет
строго наказан по греческому закону и возвратит не только украденное, но
и цену его, если же украденная вещь отыщется в продаже, то и цену должно
отдать двойную. В Олеговом договоре ничего не сказано о наказании  вора,
а только о возвращении украденного; в Игоревом - греки дают силу  своему
закону, требующему наказания преступника. Если русские приведут  пленни-
ков-христиан, то за юношу или девицу добрую платят им 10 золотников,  за
средних лет человека - 8, за старика или дитя - 5; своих пленников выку-
пают русские за 10 золотников; если же грек купил русского пленника,  то
берет за него цену, которую заплатил, целуя крест в справедливости пока-
зания. Князь русский не имеет права воевать область Корсунскую и ее  го-
родов, эта страна не покоряется Руси. В случае нужды с обеих сторон обя-
зываются помогать войском. В случае, если русские найдут  греческий  ко-
рабль, выброшенный на какой-нибудь берег, то не должны  обижать  находя-
щихся на нем людей, в противном случае преступник повинен закону русско-
му и греческому - здесь опять греческий закон  подле  русского;  положи-
тельная обязанность Олегова  договора  заменена  здесь  отрицательной  -
только не трогать греков. Русские не должны обижать  корсунцев,  ловящих
рыбу в устье днепровском, русские не могут зимовать в  устье  Днепра,  в
Белобережье и у св. Еферия, но когда придет осень,  должны  возвращаться
домой в Русь. Греки хотят, чтобы князь русский не пускал черных (дунайс-
ких) болгар воевать страну Корсунскую. Если  грек  обидит  русского,  то
русские не должны самоуправством  казнить  преступника,  наказывает  его
греческое правительство. Следующие затем условия, как поступать  в  уго-
ловных случаях, сходны с условиями Олегова договора.
   Послы Игоревы пришли домой вместе с послами греческими; Игорь призвал
последних к себе и спросил: "Что вам говорил царь?" Те  отвечали:  "Царь
послал нас к тебе, он рад миру, хочет иметь  любовь  с  князем  русским;
твои послы водили наших царей к присяге, а цари послали нас  привести  к
присяге тебя и мужей твоих". Игорь обещал им  это.  На  другое  утро  он
призвал послов и повел их на холм, где стоял Перун, здесь русские покла-
ли оружие свое, щиты, золото, и таким образом присягал Игорь и все  люди
его, сколько было некрещеной руси; христиан же  приводили  к  присяге  в
церкви св. Илии - это была соборная церковь, потому чтомногие варяги уже
были христиане. Игорь отпустил послов, одарив их мехами, рабами  и  вос-
ком.
   Так рассказывает летописец о войне и мире с греками; для нас  договор
Игоря и рассказ летописца замечательны во многих отношениях. Прежде все-
го мы замечаем, что договор Игоря не так выгоден для Руси, как был преж-
де договор Олегов; ясно виден перевес на стороне греков;  в  нем  больше
стеснений, ограничений для русских; подле закона русского имеет силу за-
кон греческий. Потом останавливают нас в договоре чисто славянские имена
между родичами князя и купцами русскими. Далее  встречаем  замечательное
выражение - Русская земля, которое попадается здесь в первый  раз:  знак
большей твердости в отношениях к стране, теснейшей связи с нею. Наконец,
и в договоре и в рассказе летописца ясно обнаруживаются следствия  похо-
дов на Византию, связи с греками: Русь разделяется на языческую и  хрис-
тианскую, в Киеве видим соборную церковь св. Илии.
   Кроме столкновений с греками, в летопись занесено предание о столкно-
вениях Игоря с кочующими степными народами - с  печенегами.  Мы  видели,
что Олег утвердил стол князей русских на степной границе; следовательно,
постоянною обязанностию нового владения будет борьба с степными варвара-
ми. В это время господствующим народом в степях донских и волжских  были
козары, бравшие дань со многих племен славянских; мы  видели,  что  Олег
заставил эти племена платить дань себе, а не  козарам,  вследствие  чего
надо было бы ожидать враждебного столкновения Руси с последними, но, как
видно, до летописца не дошло предание об нем. Если в самом деле столкно-
вения не было или было весьма слабое, то это должно приписать тому,  что
козары были заняты тогда сильною борьбою с печенегами. С давних пор  на-
роды турецкого племени под именем хангаров кочевали  в  Средней  Азии  и
распространялись на запад до Яика и Волги, где именно  исторические  из-
вестия застают их под именем печенегов. Печенеги граничили  к  западу  с
козарами, а к востоку с другими турецкими ордами, кочевавшими в нынешних
киргиз-кайсацких степях и носившими название узов  или  гузов,  то  есть
свободных. Как легко угадать, между печенегами и западными соседями  их,
козарами, возникла кровавая борьба в VIII и IX столетии. Козары с трудом
Оборонялись от их нападений; наконец, заключивши союз с узами, напали  с
двух сторон на печенегов. Тогда большая часть  последних  оставила  свое
прежнее отечество, двинулась на запад, ударила и погнала пред собою  уг-
ров, подданных козарских, которые и побежали далее на запад.  Немудрено,
что при таких потрясениях, происходивших в степях, юная Русь могла оста-
ваться некоторое время спокойною на берегах Днепра;  при  Олеге  палатки
венгров явились у Киева, но о столкновениях этого народа с Русью до  ле-
тописца не дошло преданий. Скоро, впрочем, по следам  угров  явились  на
границах Руси победители их -  печенеги,  грозившие  большею  опасностию
преемникам Олега. Под 915 годом летописец помещает первое известие о по-
явлении печенегов в пределах Руси; на этот раз  Игорь  заключил  с  ними
мир, и они отправились к Дунаю, но через пять лет русский  князь  должен
был уже силою отражать варваров; потом видим печенегов союзниками его  в
греческом походе.
   Под 946 годом летописец помещает последнее  предание  об  Игоре.  Как
пришла осень, рассказывает он, то дружина стала говорить князю:  "Отроки
Свенельда богаты оружием и платьем, а мы наги; пойди, князь,  с  нами  в
дань: и ты добудешь, и мы!". Послушался их Игорь, пошел за данью к древ-
лянам, начал брать у них больше прежнего, делал им насилия и дружина его
также. Взявши дань, Игорь пошел в свой город; на дороге, подумав, сказал
дружине: "Идите с данью домой, а я  возвращусь,  похожу  еще".  Отпустив
большую часть дружины домой, Игорь с небольшим числом  ратников  возвра-
тился, чтоб набрать еще больше дани. Древляне, услыхав, что Игорь  опять
идет, начали думать с князем своим Малом: "Повадится волк к овцам, пере-
таскает все стадо, пока не убьют его, так и этот: если не убьем его,  то
всех нас разорит". Порешивши так,  они  послали  сказать  Игорю:  "Зачем
идешь опять? Ведь ты взял всю дань?" Но Игорь не  послушался  их,  тогда
древляне, вышедши из города Коро-стена, убили Игоря и всех бывших с ним.
Так, по преданию, погиб Игорь.
   Рассмотрев занесенные в летопись предания об  Игоре,  мы  видим,  что
преемник Олега представлен в них князем недеятельным, вождем неотважным.
Он не ходит за данью к прежде подчиненным уже племенам, не покоряет  но-
вых, дружина его бедна и робка подобно ему: с большими  силами  без  боя
возвращаются они назад из греческого похода, потому  что  не  уверены  в
своем мужестве и боятся бури. Но к этим чертам Игорева характера в  пре-
дании прибавлена еще другая - корыстолюбие, недостойное по тогдашним по-
нятиям хорошего вождя дружины, который делил все с нею, а Игорь,  отпус-
тив дружину домой, остался почти один у древлян, чтоб взятою  еще  данью
не делиться с дружиною - здесь также объяснение, почему и  первый  поход
на греков был предпринят с малым войском, да и во втором не все  племена
участвовали.
   Мы читали в предании, что дружина Игорева указывала на свою  бедность
и на богатство отроков Свенельдовых; есть известия, объясняющие нам при-
чину этого богатства: воевода Свенельд взял на  себя  обязанность  князя
ходить за данью к племенам и воевать с теми, которые не  хотели  платить
ее. Так Свенельд кончил дело, начатое Олегом, ему удалось примучить  уг-
личей; Игорь обложил их данью в пользу Свенельда. Война с угличами  была
нелегка: под городом их Пересеченом Свенельд стоял три года и едва  взял
его. Но в то время как Свенельд продолжал дело Олегово, примучивал  пле-
мена на берегах Днепра, некоторые отряды руссов, по византийским  извес-
тиям, бились под императорскими знаменами в Италии, а другие, по восточ-
ным преданиям, пустошили берега Каспийского моря. В 913 или 914 году 500
русских судов, из которых на каждом было по сту человек, вошли  в  устье
Дона и, приплыв к козарской страже, послали к кагану с просьбою  о  про-
пуске через его владения на Волгу и в море, обещая ему за  это  половину
добычи, какую они возьмут с народов прикаспийских.  Получив  позволение,
они поплыли вверх по Дону, потом переволокли суда свои на Волгу,  устьем
ее вышли в Каспийское море и начали опустошать западные  его  берега  до
самой области Адербайджанской, били мужчин, уводили в плен женщин и  де-
тей, грабили богатства. Частые битвы с жителями не причиняли им большого
вреда; опустошивши берега, они обыкновенно искали убежища  на  островах.
Наконец, жители собрали силы и, сев на лодки и купеческие суда, отправи-
лись к этим островам, но руссы поразили их. Прожив много месяцев на  мо-
ре, награбив довольно добычи и  пленниц,  руссы  отправились  обратно  к
устью Волги и отсюда послали к царю козарскому условленную часть добычи.
Но мусульмане, составлявшие гвардию кагана, и другие, жившие в его стра-
не, обратились к нему с просьбой: "Позволь нам, - говорили они, - разде-
латься с этим народом: он вторгся в землю братьев наших, мусульман, про-
ливал кровь их, попленил их жен и детей". Каган не в силах был  удержать
их, он мог только известить русских  о  враждебных  замыслах  мусульман.
Последние отправились в поход вместе со  многими  христианами,  жителями
Итиля; у них было 15000 войска; руссы вышли из лодок  к  ним  навстречу.
Бой продолжался три дня сряду; наконец, мусульмане победили;  из  руссов
одни были побиты,  другие  потонули,  часть  была  истреблена  буртасами
(мордвою) и болгарами волжскими. Под 943 или 944 годом у восточных писа-
телей находим известие о другом походе руссов: на этот раз они поднялись
вверх по реке Куру и внезапно явились перед Бердаа, столицею Аррана, или
нынешнего Карабага. Бердаа - один из древнейших  городов  прикавказских,
принадлежал армянам еще в V веке, был возобновлен арабами в 704 году,  а
в Х веке считался одним из богатейших городов  Халифата.  Градоначальник
Бердаа выступил против руссов и был разбит ими. Вступив в Бердаа,  руссы
объявили, что жизнь граждан будет пощажена и вели себя умеренно.  Войска
мусульманские собрались опять и вторично были разбиты. Во время сражения
чернь Бердаа, вышедши из города, стала бросать в руссов каменьями и  ру-
гать их сильно. После такого поступка рассерженные руссы объявили,  чтоб
в течение недели все жители Бердаа вышли из города, но  так  как  многие
остались после срока, то руссы часть их перебили, часть взяли в плен  и,
собравши самых богатых в мечеть, объявили, что те,  которые  не  выкупят
себя, будут преданы смерти; когда те не  хотели  заплатить  по  двадцати
драхм, то обещание и было исполнено. Потом руссы разграбили город, взяли
в рабство жен и детей, разбили еще  раз  тридцатитысячный  мусульманский
отряд и сделали набег на окрестности Мераги (недалеко  от  Тебриза).  Но
излишнее употребление плодов в Бердаа  произвело  заразительную  болезнь
между руссами, от которой погибло большое их число.  Наконец,  правителю
Адербайджана Мерзебану удалось победить руссов хитростию, заманив  их  в
засаду, а остаток их осадить в крепости Бердаа, Шегристане.  Ослабленные
болезнями, руссы ночью вышли из крепости, достигли берегов Кура, сели на
суда и отправились назад. Враги не смели их  преследовать.  Если  примем
известия о давнем пребывании части руссов на берегах Черного и Азовского
морей, то очень легко можем приписать им и  означенные  походы;  сильные
поражения, претерпенные ими в это время, объяснят нам  их  исчезновение,
или, лучше сказать, их подчинение князьям киевским.

   ГЛАВА ШЕСТАЯ

   Правление Ольги. - Месть древлянам. - Значение предания об этой  мес-
ти. - Характер Ольги в предании. - Ее уставы.  -  Принятие  христианства
Ольгою. - Характер сына ее Святослава. - Его походы на вятичей  и  коза-
ров. - Святослав в Дунайской Болгарии. - Печенеги под Киевом.  -  Смерть
Ольги. - Распоряжение Святослава относительно сыновей. - Возвращение его
в Болгарию. - Война с греками. - Смерть Святослава.  -  Характер  его  в
предании. - Усобица между сыновьями Святослава. - Владимир  в  Киеве.  -
Усиление язычества. - Буйство варягов, уход их в Грецию. (946 - 980)

   Древляне должны были ожидать мести от родных Игоря от Руси из  Киева,
Игорь оставил сына-младенца, Святослава,  да  жену  Ольгу;  воспитателем
(кормильцем) Святослава был Асмуд, воеводою - знаменитый Свенельд. Ольга
не дожидалась совершеннолетия сына и отомстила сама древлянам, как  тре-
бовал закон. Народное предание, занесенное в  летопись,  так  говорит  о
мести Ольгиной. Убив Игоря, древляне стали думать: "Бот мы убили русско-
го князя, возьмем теперь жену его Ольгу за нашего князя Мала, а с  сыном
его, Святославом, сделаем, что хотим". Порешивши таким образом, древляне
послали двадцать лучших мужей своих к Ольге в лодье. Узнав,  что  пришли
древляне, Ольга позвала их к себе и спросила, зачем  они  пришли?  Послы
отвечали: "Послала нас Древлянская земля сказать тебе:  мужа  твоего  мы
убили, потому что он грабил нас, как волк, а наши князья добры, распасли
Древлянскую землю, чтобы тебе пойти замуж за нашего князя  Мала?"  Ольга
сказала им на это: "Люба мне ваша речь; ведь, в  самом  деле,  мне  мужа
своего не воскресить! Но мне хочется  почтить  вас  завтра  пред  своими
людьми; теперь вы ступайте назад в свою лодью и разлягтесь там с важнос-
тию; а как завтра утром я пришлю за вами, то вы  скажете  посланным:  не
едем на конях, нейдем пешком, а несите нас в лодье! Они вас и  понесут".
Когда древляне ушли назад в свою лодку, то Ольга  велела  на  загородном
теремном дворе выкопать большую, глубокую яму и на другое  утро  послала
за гостями, велев сказать им: "Ольга зовет вас на великую честь".  Древ-
ляне отвечали: "Не едем ни на конях, ни на возах и пешком нейдем, несите
нас в лодье!". Киевляне сказали на это: "Мы люди  невольные;  князь  наш
убит, а княгиня наша хочет замуж за вашего князя",  -  и  понесли  их  в
лодье, а древляне сидя важничали. Когда принесли их на теремный двор, то
бросили в яму как есть в лодье. Ольга нагнулась к ним и  спросила:  "До-
вольны ли вы честью?". Древляне отвечали: "Ох, хуже нам  Игоревой  смер-
ти!". Княгиня велела засыпать их живых и  засыпали.  После  этого  Ольга
послала сказать древлянам: "Если вы в самом деле меня просите к себе, то
пришлите мужей нарочитых, чтоб мне придти к вам с великою честью, а  то,
пожалуй, киевляне меня и не пустят". Древляне выбрали лучших мужей, дер-
жавших их Землю, и послали в Киев. По приезде новых послов Ольга  велела
вытопить баню, и когда древляне вошли туда и начали мыться, то двери  за
ними заперли и зажгли избу: послы сгорели. Тогда Ольга  послала  сказать
древлянам: "Я уже на дороге к вам, наварите побольше медов в городе, где
убили мужа моего, я поплачу над его могилою и отпраздную тризну".  Древ-
ляне послушались, свезли много меду и заварили. Ольга с небольшою дружи-
ною, налегке, пришла к Игоревой могиле, поплакала над нею и велела своим
людям насыпать высокий курган, а когда насыпали, то  велела  праздновать
тризну. Древляне сели пить, а Ольга велела  отрокам  своим  служить  им;
когда древляне спросили Ольгу: "А где же наша дружина, что  посылали  за
тобою?", то она отвечала: "Идут за мной вместе с дружиною  мужа  моего".
Когда древляне опьянели, то Ольга велела отрокам своим пить за  их  здо-
ровье, а сама отошла прочь и приказала дружине сечь древлян. Перебили их
5000; Ольга возвратилась в Киев и  начала  пристроивать  войско  на  ос-
тальных древлян.
   На следующий год Ольга собрала большое и храброе войско, взяла с  со-
бою сына  Святослава  и  пошла  на  Древлянскую  землю.  Древляне  вышли
навстречу; когда оба войска сошлись, то Святослав сунул копьем  в  древ-
лян, копье пролетело между ушей коня и ударило ему в  ноги,  потому  что
князь был еще ребенок. Свенельд и Асмуд сказали тогда: "Князь уже начал;
потянем, дружина, за князем!" Древляне были побеждены, побежали и затво-
рились по городам. Ольга с сыном пошла на город Искоростень, потому  что
здесь убили мужа ее и обступила город. Коростенцы бились  крепко,  зная,
что они убили князя и потому не будет им милости, когда сдадутся.  Целое
лето простояла Ольга под городом и не могла взять его, тогда она  приду-
мала вот что сделать: послала сказать в Коростень: "Из чего  вы  сидите?
Все ваши города сдались мне, взялись платить дань и спокойно теперь  об-
рабатывают свои поля, а вы одни хотите лучше помереть голодом, чем  сог-
ласиться на дань". Древляне отвечали: "Мы рады были б платить  дань,  но
ведь ты хочешь мстить за мужа?". Ольга велела им сказать на это: "Я  уже
отомстила за мужа не раз: в Киеве и здесь, на тризне, а  теперь  уже  не
хочу больше мстить, а хочу дань брать понемногу и, помирившись  с  вами,
пойду прочь". Древляне спросили: "Чего же ты хочешь с нас?  Ради  давать
медом и мехами". Ольга отвечала: "Теперь у вас нет ни меду, ни  мехов  и
потому требую от вас немного: дайте мне от двора по три  голубя,  да  по
три воробья; я не хочу накладывать на вас тяжкой  дани,  как  делал  мой
муж, а прошу с вас мало, потому что вы изнемогли в осаде". Древляне  об-
радовались, собрали от двора по три голубя и по три воробья и послали их
к Ольге с поклоном. Ольга велела им сказать: "Вы уже  покорились  мне  и
моему дитяти, так ступайте в свой город, а я завтра отступлю от  него  и
пойду назад к себе домой". Древляне охотно пошли в город, и  все  жители
его очень обрадовались, когда узнали Ольгино намерение. Между тем  Ольга
раздала каждому из своих ратных людей по голубю, другим - по  воробью  и
велела, завернув в маленькие тряпочки серу с огнем, привязать  к  каждой
птице и, как смеркнется, пустить их на волю. Птицы, получив свободу, по-
летели в свои гнезда, голуби по голубятням, воробьи под стрехи, и  вдруг
загорелись где голубятни, где клети, где вежи, где одрины, и не было  ни
одного двора, где бы не горело, а гасить было  нельзя,  потому  что  все
дворы загорелись вдруг. Жители, испуганные пожаром, побежали из города и
были перехватаны воинами Ольги. Таким образом город был взят  и  выжжен;
старейшин городских Ольга взяла себе; из остальных  некоторых  отдала  в
рабы дружине, других оставила на месте платить дань. Дань наложена  была
тяжкая: две части ее шли в Киев, а третья - в Вышгород к  Ольге,  потому
что Вышгород принадлежал ей.
   Таково предание об Ольгиной мести: оно драгоценно для историка, пото-
му что отражает в  себе  господствующие  понятия  времени,  поставлявшие
месть за убийство близкого человека священною обязанностию; видно, что и
во времена составления летописи эти понятия не потеряли своей силы.  При
тогдашней неразвитости общественных отношений месть за родича была  под-
вигом по преимуществу: вот почему рассказ о таком подвиге возбуждал все-
общее живое внимание и потому так свежо и украшенно сохранился в  памяти
народной. Общество всегда, на какой бы ступени развития оно  ни  стояло,
питает глубокое уважение к обычаям, его охраняющим, и  прославляет,  как
героев, тех людей, которые дают силу этим охранительным обычаям. В нашем
древнем обществе в описываемую эпоху его развития обычай мести был имен-
но этим охранительным обычаем, заменявшим правосудие; и тот,  кто  свято
исполнял обязанность мести, являлся необходимо героем правды, и чем жес-
точе была месть, тем больше удовлетворения находило себе  тогдашнее  об-
щество, тем больше прославляло мстителя, как достойного родича,  а  быть
достойным родичем значило тогда, в переводе на наши понятия, быть образ-
цовым гражданином. Вот почему в предании показывается, что  месть  Ольги
была достойною местию. Ольга, мудрейшая из людей,  прославляется  именно
за то, что умела изобрести достойную месть: она, говорит  предание,  по-
дошла к яме, где лежали древлянские послы, и спросила их:  "Нравится  ли
вам честь?" Те отвечали: "Ох, пуще нам Игоревой смерти!". Предание, сог-
ласно с понятиями времени, заставляет древлян оценивать поступок  Ольги:
"Ты хорошо умеешь мстить, наша смерть лютее Игоревой смерти".  Ольга  не
первая женщина, которая в средневековых преданиях прославляется неумоли-
мою мстительностию; это явление объясняется из характера женщины,  равно
как из значения мести в тогдашнем обществе: женщина отличается благочес-
тием в религиозном и семейном смысле; обязанность же  мести  за  родного
человека была тогда обязанностию религиозною, обязанностию благочестия.
   Характер Ольги, как он является в предании, важен для нас и в  других
отношениях: не в одних только именах находим сходство Ольги с знаменитым
преемником Рюрика, собирателем племен. Как Олег, так и Ольга, отличаются
в предании мудростию, по тогдашним понятиям, т. е. хитростию, ловкостию:
Олег хитростию убивает Аскольда и Дира, хитростию пугает  греков,  нако-
нец, перехитряет этот лукавейший из народов; Ольга хитростию мстит древ-
лянам, хитростию берет Коростень; наконец, в Царе-граде перехитряет  им-
ператора. Но не за одну эту хитрость Олег прослыл вещим, Ольга - мудрей-
шею из людей: в предании являются они также как нарядники, заботящиеся о
строе земском; Олег установил дани, строил города.  Ольга  объехала  всю
землю, повсюду оставила следы  своей  хозяйственной  распорядительности.
Предание говорит, что немедленно после мести над древлянами Ольга с  сы-
ном и дружиною пошла по их земле, установляя уставы и уроки: на станови-
ща ее и ловища, т. е. на места, где  она  останавливалась  и  охотилась,
указывали еще во времена летописца. Под именем  устава  должно  разуметь
всякое определение, как что-нибудь делать; под  именем  урока  -  всякую
обязанность, которую должно выполнять к определенному сроку, будет ли то
уплата известной суммы денег, известного количества  каких-нибудь  вещей
или какая-нибудь работа. После распоряжений в  земле  Древлянской  Ольга
пошла на север к Новгороду, по реке Мсте установила погосты и  дани,  по
реке Луге - оброки и дани; ловища ее, говорит  летописец,  находятся  по
всей Земле, везде встречаются следы ее пребывания, места, которые от нее
получили свое имя, погосты, ею учрежденные; так,  во  времена  летописца
показывали ее сани во Пскове, по Днепру и Десне - перевесища, или  пере-
возы; село ее Ольжичи существовало также во времена летописца. Мы знаем,
что русские князья в ноябре месяце отправлялись с дружиною к подчиненным
племенам на полюдье и проводили у них зиму: обязанность племен содержать
князя и дружину во время этого  полюдья  называлась,  кажется,  оброком.
Обычай полюдья сохранился и после, при тогдашнем состоянии общества  это
был для князя единственный способ  исполнять  свои  обязанности  относи-
тельно народонаселения, именно суд и расправу; разумеется, что для этого
князь не мог останавливаться при каждом жилье: он останавливался  в  ка-
ком-нибудь удобном для себя месте, куда окружное народонаселение и позы-
валось к нему для  своих  надобностей.  Естественно,  что  для  большего
удобства эти места княжеской стоянки, гощения, эти  погосты  могли  быть
определены навсегда, могли быть построены  небольшие  дворы,  где  могли
быть оставлены княжие приказчики (тиуны), и, таким образом, эти  погосты
могли легко получить значение небольших правительственных центров и  пе-
редать свое имя округам; впоследствии здесь могли быть построены церкви,
около церквей собирались торги и т. д. Хотя летописец упоминает о распо-
ряжениях Ольги только в земле Древлянской и в отдаленных пределах Новго-
родской области, однако, как видно, путешествие ее с хозяйственною, рас-
порядительною целию обнимало все тогдашние  русские  владения;  по  всей
Земле оставила она следы свои, повсюду виднелись учрежденные ею погосты.

   Как женщина, Ольга была  способнее  ко  внутреннему  распорядку,  хо-
зяйственной деятельности; как женщина, она  была  способнее  к  принятию
христианства. В 955 году, по счету летописца, вернее в 957,  отправилась
Ольга в Константинополь и крестилась  там  при  императорах  Константине
Багрянородном и Романе и патриархе Полиевкте. При описании этого события
летописец основывается на том предании, в котором характер Ольги остает-
ся до конца одинаким: и в Константинополе, во дворце императорском,  как
под стенами Коростеня, Ольга отличается ловкостию,  находчивостию,  хит-
ростию; перехитряет императора, как прежде перехитрила древлян.  Импера-
тор, говорит предание, предложил Ольге свою руку; та  не  отреклась,  но
прежде требовала, чтоб он был ее восприемником; император согласился, но
когда после таинства повторил свое предложение, то Ольга напомнила  ему,
что по христианскому закону  восприемник  не  может  жениться  на  своей
крестнице: "Ольга! ты меня перехитрила!" - воскликнул изумленный импера-
тор и отпустил ее с богатыми дарами. Император Константин  Багрянородный
оставил нам описание приемов, сделанных русской княгине при византийском
дворе; церемонии, соблюденные при этих приемах, не могли польстить  чес-
толюбию Ольги: в них слишком резко давали чувствовать то расстояние, ко-
торое существовало между особами императорского дома и русскою княгинею;
так, например, Ольге давали место наряду с знатными гречанками, она сама
должна была выгораживаться из их среды, приветствуя  императрицу  только
легким поклоном, тогда как гречанки падали ниц. Из этих известий о прие-
ме Ольги мы узнаем, что с нею был племянник, знатные женщины,  служанки,
послы, гости, переводчики и священник; вычислены и  подарки,  полученные
Ольгою и ее спутниками: один раз подарили ей с небольшим сорок, в другой
- около двадцати червонцев. Известия о подарках очень важны;  они  могут
показать нам, как мы должны понимать летописные известия, где  говорится
о многих дарах, о множестве золота, серебра и проч.
   О побуждениях, которые заставили Ольгу принять христианство и принять
его именно в Константинополе, не находим ничего ни в  известных  списках
нашей летописи, ни в известиях иностранных. Очень легко могло быть,  что
Ольга отправилась в Царь-город язычницею,  без  твердого  еще  намерения
принять новую веру, была поражена в Константинополе  величием  греческой
религии и возвратилась домой христианкою. Мы видим, что везде в  Европе,
как на западе, так и на востоке, варвары, несмотря на то, что опустошали
области Империи и брали дань с повелителей обоих  Римов,  питали  всегда
благоговейное уважение к Империи, к блестящим формам ее  жизни,  которые
так поражали их воображение; таковы бывают постоянно  отношения  народов
необразованных к образованным. Это  уважение  варваров  к  Империи  спо-
собствовало также распространению между ними христианства. Не  одна  на-
дежда корысти могла привлекать нашу Русь в Константинополь, но  также  и
любопытство посмотреть чудеса образованного мира; сколько дивных расска-
зов приносили к своим очагам бывальцы в Византии. Как  вследствие  этого
возвышался тот, кто был в Константинополе, и как  у  других  разгоралось
желание побывать там! После этого странно было бы, чтобы Ольга,  которая
считалась мудрейшею из людей, не захотела побывать в Византии. Она  отп-
равляется туда. Что же прежде всего должно было  обратить  ее  внимание?
Разумеется то, что всего резче отличало греков от Руси  -  религия;  из-
вестно, что греки обыкновенно сами обращали внимание варварских князей и
послов на свою религию, показывали им храмы, священные сокровища;  разу-
меется, при этом и основные догматы веры были объясняемы искусными  тол-
ковниками. Если многие из мужчин, воинов русских, принимали христианство
в Греции, то нет ничего удивительного,  что  обратилась  к  нему  Ольга,
во-первых, как женщина, в характере  которой  было  к  тому  менее  пре-
пятствий, чем в характере князей-воинов, во-вторых, как мудрейшая из лю-
дей, могшая, следовательно, яснее других понять превосходство  греческой
веры перед русскою. Но, кроме этого, трудно отвергать,  что  Ольга  была
уже в Киеве знакома с христианством и предубеждена  в  его  пользу,  это
предубеждение в пользу христианства могло сильно содействовать к  приня-
тию его в Царе-граде, но от предубеждения в пользу до решительного  шага
еще далеко. Есть известие, что Ольга еще  в  Киеве  была  расположена  к
христианству видя добродетельную жизнь исповедников этой  религии,  даже
вошла с ними в тесную связь и хотела креститься в Киеве, но не исполнила
своего намерения, боясь язычников. Принимая первую половину известия, мы
не можем допустить второй: опасность от  язычников  не  уменьшалась  для
Ольги и в том случае, когда она принимала  крещение  в  Константинополе;
утаить обращение по приезде в Киев было очень трудно, и при  том  Ольга,
как видно, вовсе не хотела таиться - это было несовместно ни с ревностию
новообращенной, ни с характером Ольги; не. хотела она таиться  и  равно-
душно смотреть, как сын ее, вся семья и весь народ остаются в язычестве,
следовательно, лишаются вечного спасения. Так,  по  возвращении  в  Киев
Ольга начала уговаривать сына Святослава к принятию христианства, но  он
и слышать не хотел об этом; впрочем, кто хотел креститься, тому не  зап-
рещали, а только смеялись над ним. В этом  известии  мы  находим  прямое
указание, что христианство распространялось в Киеве, тогда  как  прежние
христиане из варягов могли принимать греческую веру  в  Константинополе.
Над принимавшими христианство начали смеяться в  Киеве,  но  на  прежних
христиан при Игоре, как видно, не обращали внимания; следовательно, хотя
не было явного преследования, однако насмешки были уже началом преследо-
вания и знаком усиления христианства, чего обращение Ольги могло быть  и
причиною и следствием; можно заметить, что новая религия  начала  прини-
мать видное положение, обратила на себя внимание древней религии, и  это
враждебное внимание выразилось насмешками. Борьба начиналась: славянское
язычество, принятое и руссами, могло противопоставить христианству  мало
положительного и потому должно было  скоро  преклониться  пред  ним,  но
христианство само по себе без отношения к славянскому язычеству встрети-
ло сильное сопротивление в характере сына Ольгина, который не  мог  при-
нять христианства по своим наклонностям, а не по привязанности к древней
религии. Ольга, по свидетельству летописи, часто говорила ему: "Я узнала
бога и радуюсь; если и ты узнаешь его,  то  также  станешь  радоваться",
Святослав не слушался и отвечал на это: "Как мне одному  принять  другой
закон? Дружина станет над этим  смеяться".  Ольга  возражала:  "Если  ты
крестишься, то и все станут то же делать". Святославу нечего было  отве-
чать на это; не насмешек дружины боялся он, но собственный характер  его
противился принятию христианства. Он не послушался матери, говорит лето-
писец, и жил по обычаю языческому (творил норовы поганские).  Эта  самая
невозможность отвечать на возражение матери должна была раздражать  Свя-
тослава, о чем свидетельствует и летопись, говоря, что  он  сердился  на
мать. Ольга даже ожидала больших опасностей со  стороны  язычников,  что
видно из ее слов патриарху: "Народ и сын мой в язычестве;  дай  мне  бог
уберечься от всякого зла!".
   Мы видели, что предание провожает Ольгу в Константинополь и заставля-
ет мудрейшую из всех людей русских перехитрить  грека:  тогда  не  знали
лучшего доказательства мудрости. Предание провожает мудрую княгиню и до-
мой, в Киев, заставляет ее  и  здесь  постыдить  греческого  императора,
охотника до даров и вспомогательного войска, и отомстить ему за то  уни-
жение, которому подвергались руссы в константинопольской гавани и  кото-
рое, как видно, лежало у них на душе. Мы знаем из Игорева договора,  что
греки, опасаясь буйства русских и воинских хитростей с их стороны, выго-
ворили себе право не впускать их в город до тех пор, пока в точности  не
узнают характера новоприбывших, имена которых должны были находиться  на
княжеском листе; эти меры предосторожности, как видно, очень  раздражали
русских, и вот в предании Ольга мстит за них  императору.  Когда  Ольга,
говорит летопись, возвратилась в Киев, то царь греческий прислал сказать
ей: "Я тебя много дарил, потому что ты говорила мне: возвращусь на Русь,
пришлю тебе богатые дары - рабов, воску, мехов, пришлю и войско  на  по-
мощь". Ольга велела отвечать ему: "Когда ты столько же постоишь  у  меня
на Почайне, сколько я стояла у тебя в гавани цареградской, тогда дам те-
бе обещанное".
   Ольга воспитывала сына своего до возраста и мужества его, говорит ле-
тописец. Когда князь Святослав вырос и возмужал, то начал набирать  вои-
нов многих и храбрых, ходя легко, как барс, много воевал. Идя  в  поход,
возов за собою не возил, ни котлов, потому что мяса не варил, но,  изре-
зав тонкими ломтями конину или зверину, или говядину,  пек  на  угольях;
шатра у него не было, а спал он на конском потнике, положивши седло  под
голову; так вели себя и все его воины. Он посылал в  разные  стороны,  к
разным народам с объявлением: "Хочу на вас идти!" Начальные слова преда-
ния о Святославе показывают набор дружины, удальцов, которые, как  обык-
новенно тогда водилось, прослышав о  храбром  вожде,  стекались  к  нему
отовсюду за славою и добычею. Поэтому Святослав совершал свои подвиги  с
помощию одной своей дружины, а не соединенными силами  всех  подвластных
Руси племен: и точно, при описании походов его летописец не  вы  числяет
племен, принимавших в них участие. Святослав  набирал  воинов  многих  и
храбрых, которые были во всем на него похожи: так можно  сказать  только
об отборной дружине, а не о войске многочисленном, составленном из  раз-
ных племен. Самый способ ведения войны показывает, что она велась с  не-
большою отборною дружиною, которая позволяла Святославу  обходиться  без
обозу и делать быстрые переходы: он воевал, ходя легко, как барс, т.  е.
делал необыкновенно быстрые переходы,  прыжками,  так  сказать,  подобно
названному зверю.
   При князьях, предшественниках Святослава, не было тронуто одно только
славянское племя на восток от Днепра - то были вятичи. С них-то и  начал
Святослав свои походы, узнав, что это племя платило дань  козарам,  Свя-
тослав бросился на последних, одолел их кагана, взял его  главный  город
на Дону - Белую Вежу; потом победил ясов и касогов, жителей Прикавказья.
К 968 году относят восточные писатели поход руссов на  волжских  болгар,
разграбление главного города их (Болгар), который был складкою  товаров,
привозимых из окрестных стран; потом Русь вниз по  Волге  спустилась  до
Казерана, разграбила и этот город, равно как Итиль и Семендер.  Все  это
согласно с русским преданием о походе Святослава на Волгу и битвах его с
козарами, ясами и касогами. Так отомстил Святослав приволжскому  народо-
населению за недавние поражения руссов. По всем вероятностям, ко времени
этих походов Святослава относится подчинение Тмутаракани русскому киевс-
кому князю. На возвратном пути с востока  Святослав,  говорит  летопись,
победил вятичей и наложил на них дань. С этого времени начинаются подви-
ги Святослава, мало имеющие отношения к нашей истории. Греческий импера-
тор Никифор, угрожаемый войною с двух сторон, - и со стороны арабов и со
стороны болгар - решился по обычаю вооружить против варваров других вар-
варов: послал патриция Калокира к русскому князю нанять его за 15 кенти-
нарий золота и привести воевать Болгарию. Калокир, говорят греческие ис-
торики, подружился с Святославом, прельстил его подарками и  обещаниями;
уговорились: Святославу завоевать Болгарию, оставить ее за собою и помо-
гать Калокиру в достижении императорского престола, за что Калокир  обе-
щал Святославу несметные сокровища из императорской казны.  В  967  году
Святослав с своею дружиною отправился в Болгарию, завоевал ее и  остался
жить там в Переяславце на Дунае; он княжил в Переяславце, говорит  лето-
писец, а Русь оставалась без князя: в Киеве жила престарелая Ольга с ма-
лолетними внуками, а подле была степь, откуда  беспрестанно  можно  было
ожидать нападения кочевых варваров. И вот пришли печенеги, оборонить бы-
ло некому, Ольга затворилась в Киеве со внуками. Бесчисленное  множество
печенегов обступило город, нельзя было ни выйти из него, ни  вести  пос-
лать, и жители изнемогали от голода и жажды. На противоположной  стороне
Днепра, говорит предание, собрались ратные люди в лодках,  но  не  смели
напасть на печенегов и не было сообщения между ними и киевлянами.  Тогда
последние встужили и стали говорить: "Нет ли кого, кто б мог  пройти  на
ту сторону и сказать нашим, что если они завтра не нападут на печенегов,
то мы сдадимся" И вот вызвался один молодой человек: "Я, - сказал он,  -
пойду" "Иди!" - закричали ему все. Молодой человек вышел из города с уз-
дою и, ходя между печенегами, спрашивал, не видал ли кто его лошади.  Он
умел говорить по-печенежски, и потому варвары приняли его за  одного  из
своих. Когда он подошел к реке, то сбросил с себя платье и поплыл; пече-
неги догадались об обмане, начали стрелять по нем, но не могли  уже  по-
пасть: он был далеко, и русские стой стороны  выехали  в  лодке  к  нему
навстречу и перевезли на другой берег. Он сказал им: "Если не подступите
завтра к городу, то люди хотят сдаться печенегам". Воевода именем Претич
сказал на это: "Подступим завтра в лодках, как-нибудь захватим княгиню с
княжатами и умчим их на эту сторону, а не то Святослав погубит нас,  как
воротится". Все согласились и на другой день, на рассвете, седши в  лод-
ки, громко затрубили; люди в городе радостно откликнулись  им.  Печенеги
подумали, что князь пришел, отбежали от города, а тем временем Ольга  со
внуками успела сесть в лодку и переехать на другой  берег.  Увидав  это,
печенежский князь возвратился один к воеводе Претичу и спросил  у  него:
"Кто это пришел?" Претич отвечал: "Люди с той  стороны".  Печенег  опять
спросил Претича: "А ты князь ли?" Воевода отвечал: "Я муж княжой и  при-
шел в сторожах, а по мне идет  полк  с  князем,  бесчисленное  множество
войска". Он сказал это, чтобы пригрозить ему.  Тогда  князь  печенежский
сказал воеводе: "Будь мне другом". Тот согласился. Оба подали друг другу
руки и разменялись подарками: князь печенежский  подарил  Претичу  коня,
саблю, стрелы; Претич отдарил его бронею, щитом и мечом. После этого пе-
ченеги отступили от города, но стали не в далеком  расстоянии  от  него;
летописец говорит, что русским нельзя было коней напоить: на Лыбеди сто-
яли печенеги. Таково предание, внесенное в летопись, так народная память
передавала это событие. Из характеристических черт времени в этом преда-
нии мы заметим описание подарков, которыми обменялись Претич и князь пе-
ченежский, - в различии оружия резко выразилось различие между Европою и
Азиею, между европейским  и  азиатским  вооружением:  степной  кочевник,
всадник по преимуществу, дарит коня и скифское оружие -  саблю,  стрелы;
воевода русский дарит ему оружие воина европейского, большею частью обо-
ронительное: броню, щит и меч.
   Киевляне,  продолжает  предание,  послали  сказать  Святославу:  "Ты,
князь, чужой земли ищешь и блюдешь ее, от своей  же  отрекся,  чуть-чуть
нас не взяли печенеги вместе с твоею матерью и детьми; если не  придешь,
не оборонишь нас, то опять возьмут; неужели тебе не жалко отчины  своей,
ни матери-старухи, ни детей малых?" Услыхав об этом, Святослав немедлен-
но сел на коней, с дружиною пришел в  Киев,  поздоровался  с  матерью  и
детьми, рассердился на печенегов, собрал войско  и  прогнал  варваров  в
степь. Но Святослав недолго нажил в Киеве: по преданию, он сказал матери
своей и боярам: "Не любо мне в Киеве, хочу жить в Переяславце на Дунае -
там средина Земли моей; туда со всех сторон свозят все доброе: от греков
- золото, ткани, вина, овощи разные от чехов и венгров - серебро  и  ко-
ней, из Руси - меха, воск, мед и рабов". Ольга на это отвечала ему:  "Ты
видишь, что я уже больна, куда же это ты от меня уходишь? Когда  похоро-
нишь меня, то иди куда хочешь". Через три дня Ольга умерла, и  плакались
по ней сын, внуки и люди все плачем великим. Ольга запретила праздновать
по себе тризну, потому что у ней был священник, который и похоронил ее.
   Здесь очень важно для нас выражение  Святослава  о  Переяславце:  "То
есть середа в Земле моей". Каким образом Переяславец мог быть  серединою
земли Святославовой? Это выражение может быть объяснено двояким образом:
1) Переяславец в земле моей есть серединное место, потому что  туда  изо
всех стран свозится все доброе; Переяславец, следовательно, назван сере-
диною не относительно положения своего среди владений Святослава, но как
средоточие торговли. 2) Второе объяснение нам кажется  легче:  Святослав
своею Землею считал только одну Болгарию, приобретенную им самим,  Русс-
кую же землю считал по понятиям того времени владением  общим,  родовым.
Святослав спешил окончить свое княжение на Руси: он посадил старшего сы-
на, Ярополка, в Киеве, другого, Олега, - в земле Древлянской. Это  вовсе
не значит, чтобы этими волостями ограничивались владения русских князей:
уже при Олеге все течение Днепра до Киева было  в  русском  владении,  в
Смоленске и Любече сидели мужи киевского князя; Ольга  ездила  и  рядила
землю до самых северных пределов  Новгородской  области;  следовательно,
деление Святослава означает, что у него было  только  двое  способных  к
правлению сыновей, а не только две волости - Киевская и Древлянская; ос-
тальные же волости оба брата должны были поделить между собою, как после
Ярославичи, усевшись около Днепра, поделили между собою волости отдален-
нейшие. Как после Ярославичи теснились все в  привольной  родине  своей,
около Днепра и Киева, около собственной Руси, не любя волостей  северных
и восточных, так и теперь оба сына Святославова садятся на юге, недалеко
друг от друга и не хотят идти на север. Но если князья не любили севера,
то жители северной области, новгородцы, не любили жить без князя или уп-
равляться посадником из Киева, особенно когда древляне  получили  своего
князя. Новгородцы и после любили, чтобы у них был свой князь, знавший их
обычай; до сих пор они терпели посадника киевского, потому что  во  всей
Руси был один князь, но теперь, когда древляне получили  особого  князя,
новгородцы так же хотят иметь своего. Послы их, по  преданию,  пришли  к
Святославу и стали просить себе князя: "Если никто  из  вашего  рода  не
пойдет к нам, - говорили они, - то мы найдем себе князя". Святослав  от-
вечал им: "Если бы кто к вам пошел, то я был бы  рад  дать  вам  князя".
Ярополк и Олег были спрошены - хотят ли идти в Новгород - и, по изложен-
ным выше причинам, отказались. Тогда Добрыня внушил новгородцам: "Проси-
те Владимира". Владимир был третий сын Святослава, рожденный от Малуши -
ключницы Ольгиной, сестры Добрыни. Новгородцы сказали  Святославу:  "Дай
нам Владимира". Князь отвечал им: "Возьмите". Новгородцы взяли Владимира
к себе, и пошел Владимир с Добрынею, дядею своим, в Новгород, а  Святос-
лав - в Переяславец.
   Здесь останавливает нас вопрос: почему Святослав не дал  никакой  во-
лости младшему сыну своему, Владимиру, сам сначала и уже после  отправил
его к новгородцам по требованию последних? Летописец  как  будто  спешит
объяснить причину явления; Владимир, говорит он, был сын Малуши -  ключ-
ницы Ольгиной, следовательно рабыни, ибо, по древнему уставу, человек  и
вольный, ставший ключником, поэтому уже самому превращался в раба. Итак,
Владимир был не совсем равноправный брат Ярополка и Олега.  Многоженство
не исключало неравноправности: если было различие между женами  (водимы-
ми) и наложницами, то необходимо долженствовало существовать различие  и
между детьми тех и других. Но если многоженство не  исключало  неравноп-
равности детей, то по крайней мере много  ослабляло  ее:  было  различие
между детьми наложниц - правда, но все не такое различие, какое, по  на-
шим понятиям, существует между детьми законными и  незаконными.  На  это
малое различие указывает уже то явление, что новгородцы приняли Владими-
ра, как князя, и после не полагается между ним и братьями никакого  раз-
личия. Здесь, как естественно, имело силу не столько различие между  за-
конностию и незаконностию матери, сколько знатность и низость ее  проис-
хождения; разумеется, ключница, рабыня, полюбившаяся Святославу, не мог-
ла стать наряду с другою его женою, какой-нибудь  княжною,  или  дочерью
знатного боярина; отсюда низость матери падала и на  сына,  не  отнимая,
впрочем, у него отцовских прав; Владимир был князь, но при случае, когда
нужно было сравнить его с остальными братьями, могли  выставить  на  вид
низкое происхождение его матери; так после полоцкая княжна Рогнеда,  вы-
бирая между двумя женихами, Ярополком и Владимиром, говорит, что она  не
хочет идти замуж за Владимира как сына рабыни. Обратить внимание на  это
обстоятельство было очень естественно княжне, ибо при многоженстве  жен-
щины знатного происхождения старались как можно резче отделить  от  себя
наложниц своих мужей, и презрение, которое питали к  наложницам,  стара-
лись переносить и на детей их. Святослав сначала не дал волости Владими-
ру и потом отпустил его в Новгород, могши в самом деле испугаться угрозы
новгородцев, что они откажутся от его рода и найдут себе другого  князя.
Добрыня хлопотал об этом, надеясь во время малолетства Владимирова зани-
мать первое место в Новгороде и не надеясь, чтобы после  старшие  братья
дали младшему хорошую волость; новгородцы же приняли малолетнего  Влади-
мира, потому что он все-таки был независимый князь, а не посадник,  при-
том же надеялись воспитать у себя Владимира в своем обычае: они и  после
любили иметь у себя такого князя, который бы вырос у них.
   Княжение Святослава кончилось на Руси; он  отдал  все  свои  владения
здесь сыновьям и отправился в Болгарию навсегда. Но на этот  раз  он  не
был так счастлив, как прежде: болгары встретили его враждебно; еще опас-
нейшего врага нашел себе Святослав в Иоанне Цимискии - византийском  им-
ператоре. У нашего летописца читаем предание  о  подвигах  Святослава  в
войне с греками; это предание, несмотря на неверный свет, который брошен
им на события, важно для нас потому, что представляет яркую картину дру-
жинной жизни, очерчивает характер знаменитого вождя дружины, около кото-
рого собралась толпа подобных ему сподвижников. По  преданию,  Святослав
пришел в Переяславец, но болгары затворились в городе и не  пустили  его
туда. Мало того, они вышли на сечу против Святослава, сеча была сильная,
и болгары стали было уже одолевать; тогда Святослав сказал  своим:  "Уже
нам видно здесь погибнуть; потянем мужески, братья и дружина!" К  вечеру
Святослав одолел, взял город копьем (приступом) и послал сказать грекам:
"Хочу на вас идти, хочу взять и ваш город, как взял этот". Греки отвеча-
ли: "Нам не совладеть с вами, возьми лучше с нас дань на себя и на  дру-
жину свою, да скажите, сколько вас, так мы дадим на  каждого  человека".
Греки говорили это, желая обмануть русь,  прибавляет  летописец,  потому
что греки лживы и до сих пор. Святослав отвечал: "Нас 20000";  десять-то
тысяч он прибавил, потому что русских было всего  10000;  греки  собрали
100000 на Святослава и не дали дани; Святослав пошел на них, но русь ис-
пугалась, видя множество вражьего войска; тогда Святослав сказал  дружи-
не: "Нам некуда деться, волею и неволею пришлось  стать  против  греков:
так не посрамим Русской земли, но ляжем костями, мертвым не стыдно: если
же побежим, то некуда будет убежать от стыда; станем же крепко, я  пойду
перед вами, и если голова моя ляжет, тогда промышляйте о себе".  Дружина
отвечала: "Где твоя голова ляжет, там и свои головы сложим". Русь  опол-
чилась, была сеча большая, и Святослав обратил в бегство  греков,  после
чего пошел к Константинополю, воюя и разбивая города, которые и  до  сих
пор лежат пусты, прибавляет летописец. Царь созвал бояр своих в палату и
сказал им: "Что нам делать: не можем стать против него!" Бояре отвечали:
"Пошли к нему дары, испытаем его, на что он больше польстится - на золо-
то или на ткани дорогие?" Царь послал и золото и ткани, а  с  ними  мужа
мудрого, которому наказал: "Смотри хорошенько ему  в  лицо".  Святославу
объявили, что пришли греки с поклоном; он велел их ввести; греки пришли,
поклонились, разложили перед ним золото и ткани;  Святослав,  смотря  по
сторонам, сказал отрокам своим: "спрячьте это". Послы возвратились к ца-
рю, который созвал опять бояр, и стали рассказывать: "Как  пришли  мы  к
нему и отдали дары, то он и не посмотрел на них, а велел спрятать". Тог-
да один боярин сказал царю: "Поиспытай-ка его еще:  пошли  ему  оружие".
Послали Святославу меч и разное другое оружие; он принял, начал  хвалить
и любоваться и послал поклон царю. Послы возвратились с этим к последне-
му, и тогда бояре сказали: "Лют должен быть этот  человек,  что  на  бо-
гатство не смотрит, а оружие берет; делать нечего,  станем  платить  ему
дань," - и царь послал сказать Святославу: "Не ходи  к  Царю-городу,  но
возьми дань, сколько хочешь"; потому что русские были  уже  недалеко  от
Царя-града. Греки прислали дань; Святослав взял  и  за  убитых,  говоря:
"Род их возьмет". Кроме дани, Святослав взял много даров и возвратился в
Переяславец с большою честию. Видя, однако, что дружины  осталось  мало,
Святослав начал думать: "Что, как обманом перебьют дружину мою  и  меня:
пойду лучше в Русь, приведу больше дружины". Принявши  такое  намерение,
он отправил к царю в Доростол послов, которые должны были сказать ему от
имени своего князя: "Хочу держать с тобою мир твердый  и  любовь".  Царь
обрадовался и послал к нему дары больше первых. Святослав, приняв  дары,
начал говорить дружине: "Если не заключим мира с царем  и  царь  узнает,
что нас мало, и греки оступят нас в городе, а Русская земля далеко,  пе-
ченеги с нами в войне то кто нам поможет? Заключим лучше мир с царем.
   Греки уже взялись платить нам дань и того будет с нас;  если  же  они
перестанут платить дань, то, собравши побольше войска,  пойдем  опять  к
Царю-городу". Речь эта полюбилась дружине, и лучшие мужи отправились  от
Святослава к царю в Доростол. Заключен был мир и написан договор;  дого-
вор этот также внесен в летопись: Святослав обязался не воевать  гречес-
ких областей ни сам, ни получать на это другой  какой-нибудь  народ,  не
воевать ни страны Корсунской, ни Болгарской, и если другой  какой-нибудь
народ вздумает идти на греков, то русский князь обязался воевать с ним.
   Предание, основанное, без сомнения, на рассказах Свенельда и немногих
товарищей его, возвратившихся в Киев после гибели Святославовой, соглас-
но с византийскими летописцами относительно гордого вызова  Святославова
грекам: "Хочу на вас идти, и взять ваш город, как  взял  этот";  но  эти
слова у византийцев Святослав сказал в ответ на мирные предложения импе-
ратора; очень согласно с своим положением Святослав велит сказать Цимис-
кию, что Русь не поденщики, которые питаются трудами  рук  своих.  Самое
начало войны было уже, по византийцам, несчастливо для Руси:  полководец
Цимиския Вард Склир разбил отряд Святославова войска, составленный, кро-
ме руси, из венгров и болгар. Несмотря, однако, на это и по  византийцам
видно, что Святослав не думал унывать; русские  отряды  сильно  разоряли
области Империи, что означено у летописца разрушением городов.  Цимиский
видел, что необходимо всеми силами государства напасть на  Святослава  и
вытеснить его из Болгарии. Он вступил с огромными войсками в эту  землю,
и началась война на жизнь и на смерть, как видно из слов самих византий-
цев, которые отдают  справедливость  отчаянной  храбрости  Святославовой
дружины. Но эта храбрость не помогла против безмерно большего числа вра-
гов, предводимых полководцем искусным и храбрым, среди  враждебных  бол-
гар, против которых Святослав, по словам византийцев, употреблял  крайне
насильственные меры. Русский князь принужден был просить мира у  импера-
тора с условием очистить Болгарию. После мира имело место свидание обоих
вождей; для нас важно  описание  Святославовой  наружности,  оставленное
Львом Диаконом: "Святослав приплыл на место свидания в лодке  по  Дунаю,
причем действовал веслом наравне с другими  гребцами.  Он  был  среднего
роста, имел плоский нос, глаза голубые, густые брови, мало волос на  бо-
роде и длинные, косматые усы. Все волосы на голове были у него выстриже-
ны, кроме одного клока, висевшего по обеим сторонам,  что  означало  его
знатное происхождение. Шея у него была плотная,  грудь  широкая,  и  все
прочие члены очень стройные. Вся наружность представляла что-то  мрачное
и свирепое. В одном ухе висела серьга, украшенная  карбункулом  и  двумя
жемчужинами. Белая одежда его только чистотою отличалась от одежды  про-
чих русских. Из сличения наших летописных известий с  известиями  визан-
тийцев оказывается одно, что Святослав потерпел неудачу, должен был зак-
лючить невыгодный для себя мир с императором, причем  обязался  оставить
Болгарию и возвратиться в Русь. Что же касается  до  противоречий  между
русскими и греческими известиями, то ясно,  что  в  летописное  известие
вошли рассказы Свенельда и его уцелевших товарищей,  которые,  передавая
об одних подвигах своих, умолчали о неудачах.
   Заключив мир с греками, Святослав пошел в лодьях к днепровским  поро-
гам; отцовский воевода Свенельд говорил ему: "Ступай, князь, в обход  на
конях, потому что стоят печенеги в порогах". Святослав не послушал его и
пошел в лодьях; между тем переяславцы послали сказать  печенегам:  "Идет
Святослав в Русь с большим богатством и с малою дружиною".  Получив  эту
весть, печенеги заступили пороги, и когда Святослав приплыл  к  ним,  то
уже нельзя было пройти. Князь стал зимовать в Белобережьи, съестные при-
пасы вышли и сделался большой голод, так что платили  по  полугривне  за
лошадиную голову. В начале весны Святослав  пошел  опять  в  пороги,  но
здесь был встречен Курею, князем печенежским, и убит; из черепа его сде-
лали чашу, оковали ее золотом и пили из нее. Свенельд пришел  в  Киев  к
Ярополку.
   Это предание, как оно занесено в летопись, требует некоторых  поясне-
ний. Здесь прежде всего представляется вопрос: почему Святослав, который
так мало был способен к страху, испугался печенегов и возвратился  назад
зимовать в Белобережье; если испугался в первый раз,  то  какую  надежду
имел к беспрепятственному возвращению после, весною; почему он  мог  ду-
мать, что печенеги не будут сторожить его и в это время;  наконец,  если
испугался печенегов, то почему не  принял  совета  Свенельдова,  который
указывал ему обходный путь степью? Другой вопрос: каким  образом  спасся
Свенельд? Во-первых, мы знаем, каким  бесчестием  покрывался  дружинник,
оставивший своего вождя в битве, переживший его и отдавший тело  его  на
поругание врагам; этому бесчестию наиболее подвергались  самые  храбрей-
шие, т. е. самые приближенные к вождю, князю; а кто был ближе  Свенельда
к Святославу? Дружина обещала Святославу, что где ляжет его голова,  там
и они все головы свои сложат; дружина, не знавшая страха среди многочис-
ленных полчищ греческих, дрогнула перед печенегами? И  неужели  Свенельд
не постыдился бежать с поля, не захотел лечь с своим князем?  Во-вторых,
каким образом он мог спастись? Мы знаем, как затруднительны бывали пере-
ходы русских через пороги, когда они принуждены бывали  тащить  на  себе
лодки и обороняться от врагов, и при такой малочисленности Святославовой
дружины трудно, чтоб главный по князе вождь мог спастись от  тучи  обле-
гавших варваров. Для решения этих вопросов мы должны  обратить  внимание
на характер и положение Святослава, как они выставлены в предании.  Свя-
тослав завоевал Болгарию и остался там жить; вызванный оттуда вестию  об
опасности своего семейства, нехотя поехал в Русь;  здесь  едва  дождался
смерти матери, отдал волости сыновьям и отправился навсегда в  Болгарию,
свою страну. Но теперь он принужден снова ее оставить и  возвратиться  в
Русь, от которой уже отрекся, где уже княжили его сыновья; в каком отно-
шении он находился к ним, особенно к старшему, Ярополку, сидевшему в Ки-
еве? Во всяком случае ему необходимо было лишить последнего  данной  ему
власти и занять его место; притом, как должны были смотреть на него  ки-
евляне, которые и прежде упрекали его за то, что он отрекся от Руси? Те-
перь он потерял ту страну, для которой пренебрег Русью, и пришел  бегле-
цом в родную землю. Естественно, что такое положение  должно  было  быть
для Святослава нестерпимо; не удивительно, что ему не  хотелось  возвра-
титься в Киев, и он остался зимовать  в  Белобережье,  послав  Свенельда
степью в Русь, чтоб тот привел ему оттуда побольше  дружины,  с  которою
можно было бы снова выступить против болгар и греков, что  он  именно  и
обещал сделать перед отъездом из Болгарии. Но Свенельд волею или неволею
мешкал на Руси, а голод не позволял Святославу медлить более  в  Белобе-
режье; идти в обход степью было нельзя: кони были все съедены, по  необ-
ходимости должно было плыть Днепром чрез пороги, где ждали печенеги. Что
Святослав сам отправил Свенельда степью в Киев, об этом  свидетельствует
Иоакимова летопись.
   Таковы предания о деятельности и смерти Святослава. Олег и Ольга сое-
динены в предании одним характером: оба представляются нарядниками  зем-
ли, мудрыми, вещими; Игорь между ними является воином неотважным, князем
недеятельным, вождем дружины корыстолюбивым. Святослав  представлен  об-
разцом воина и только воина, который с своею отборною  дружиною  покинул
Русскую землю для подвигов отдаленных, славных для  него  и  бесполезных
для родной земли; эти отношения Святослава к Руси предание  выставило  в
речах послов киевских, отправленных к Святославу в Болгарию. Можно  ска-
зать, что Святослав никогда не имел на Руси значения князя: сначала  это
значение имела его мать, Ольга, потом сыновья его. Утверждение Святосла-
ва в Болгарии, успехи его в войне с греками могли иметь важные следствия
для новорожденной Руси, но историк не имеет права рассуждать о том,  что
могло быть, он имеет право только сказать, что неудача Святославова про-
истекла от недостаточности его средств, от того, что он оторвался от Ру-
си, действовал только с одною отборною дружиною, а не устремил на Грецию
соединенные силы всех племен, подвластных Руси; только в последнем  слу-
чае предприятие Святослава могло иметь важное,  решительное  влияние  на
судьбы Восточной Европы. Олег и Ольга предания действуют преимущественно
хитростию и перехитряют самих греков;  Святослав  отличается  поведением
противоположным; он не нападает на врагов хитростию, но посылает сказать
им: иду на вас! И когда однажды он вздумал было схитрить с  греками,  то
его неловкая хитрость обратилась во вред ему самому.
   Каковы бы ни были причины и обстоятельства смерти Святославовой, Яро-
полк остался старшим в роде княжеском и Свенельд при нем в большой силе.
Для объяснения последующих явлений мы не должны упускать из виду возрас-
та детей Святославовых: Ярополку было не более  11  лет,  следовательно,
при нем должен был находиться воспитатель, кто был этот  воспитатель,  в
каком отношении был к нему Свенельд и как получил важное значение  -  об
этом летописец ничего не знает. Мы не должны только забывать,  что  Яро-
полк  был  малолетен,  следовательно,  действовал  под  чужим  влиянием.
Единственным событием Ярополкова княжения, внесенным  в  летопись,  была
усобица между сыновьями Святослава. Мы знаем, что  охота,  после  войны,
была господствующею страстию средневековых варваров: везде  князья  пре-
доставляли себе касательно охоты большие права, жестоко наказывая за  их
нарушение. Это служит достаточным объяснением происшествия, рассказанно-
го нашим летописцем: сын Свенельда, именем Лют, выехал из Киева на охоту
и, погнавшись за зверем, въехал в леса, принадлежавшие к волости  Олега,
князя древлянского; по случаю в это же время охотился здесь и сам  Олег,
он встретился с Лютом, спросил, кто это такой и, узнав, что имел дело  с
сыном Свенельдовым, убил его. Здесь, впрочем, несмотря  на  предложенное
нами выше общее объяснение  поступка  Олегова,  нас  останавливает  одна
частность: Олег, говорит предание, осведомился - кто такой позволяет се-
бе охотиться вместе с ним и, узнав, что это сын  Свенельдов,  убил  его.
Зачем предание связывает части действия так, что Олег убивает Люта  тог-
да, когда узнает в нем сына Свенельдова? Если бы Олег простил  Люту  его
дерзость, узнав, что он сын Свенельда  -  знаменитого  боярина  старшего
брата, боярина отцовского и дедовского, тогда дело было бы ясно; но  ле-
тописец говорит, что Олег убил Люта именно  узнавши,  что  он  сын  Све-
нельда; при этом вспомним, что древлянскому князю было не более 13  лет!
Следовательно, воля его была подчинена  влиянию  других,  влиянию  како-
го-нибудь сильного боярина, вроде Свенельда. Как бы то ни было,  за  это
возникла ненависть между Ярополком и Олегом;  Свенельд  хотел  отомстить
Олегу за сына и потому не переставал твердить Ярополку: "Поди на брата и
возьми волость его". Через два года, т. е. когда  Ярополку  было  16,  а
Олегу 15 лет, киевский князь пошел ратью на древлянского; последний  вы-
шел к нему навстречу с войском, и Ярополк победил Олега. Олег побежал  в
город, называемый Овруч; на мосту, перекинутом через ров к городским во-
ротам, беглецы стеснились и сталкивали друг друга в ров, причем столкну-
ли и Олега; людей попадало много, за ними попадали лошади, которые и пе-
редавили людей. Ярополк вошел в город Олега, взял на себя власть  его  и
послал искать брата. Долго искали князя и не  могли  найти.  Тогда  один
древлянин сказал: "Я видел, как вчера столкнули его с моста". Стали  вы-
таскивать трупы изо рва с утра до полудни, наконец, нашли Олега под тру-
пами, внесли в княжий дом и положили на ковре. Пришел Ярополк, начал над
ним плакаться и сказал Свенельду: "Порадуйся теперь, твое желание испол-
нилось". Заключали ли в себе эти слова упрек или Ярополк хотел ими прос-
то объявить старику, что желание его удовлетворено, хотя первое  правдо-
подобнее по связи с плачем - во всяком случае предание признает, что де-
ло совершено преимущественно под влиянием Свенельда, и очень  естествен-
но, что князь не действовал самостоятельно: ему было только 16 лет!
   Ярополк, как сказано выше, взял братнюю волость. Третий  Святославич,
Владимир, узнал в Новгороде, что Ярополк убил Олега, испугался  братнего
властолюбия и бежал за море, а Ярополк послал в Новгород своих  посадни-
ков и стал владеть один на Руси.
   Через три года Владимир возвратился с варягами в Новгород  и  прогнал
оттуда Ярополковых посадников, приказав им сказать брату: "Владимир идет
на тебя, приготовляйся к войне". Наступательное движение Владимира  про-
тив Ярополка было необходимо: Владимир не мог  надеяться,  чтоб  старший
брат спокойно снес изгнание своих наместников  из  Новгорода;  Владимиру
нужно было предупредить его, тем более, что у него теперь  были  наемные
варяги, а Ярополк не собрался с силами; варягов надобно было  употребить
в дело, отпустить их ни с чем было невыгодно и опасно, оставить их у се-
бя в Новгороде было еще невыгоднее и опаснее; отпустивши их, дожидаться,
пока Ярополк, собравши все силы юга,  двинется  против  Новгорода,  было
безрассудно. Но прежде начатия борьбы обоим братьям было важно приобрес-
ти себе союзника во владетеле полоцком; в это время в Полоцке сидел  ка-
кой-то Рогволод, пришедший из-за моря; каковы были отношения этого  Рог-
волода к правнукам Рюрика, из летописи определить довольно трудно.  Дочь
этого Рогволода Рогнеда была сговорена за Ярополка. Владимир, чтоб скло-
нить полоцкого державца на свою сторону, чтобы показать,  что  последний
ничего не потеряет, если киевский князь будет низложен, послал и от себя
свататься также за дочь Рогволодову. Летописец говорит, что  Рогволод  в
таких затруднительных обстоятельствах отдал дело на  решение  дочери,  и
Рогнеда отвечала, что она не хочет выйти замуж за сына рабы, т. е.  Вла-
димира, но хочет за Ярополка. Когда  отроки  Владимира  пересказали  ему
Рогнедин ответ, то он собрал большое войско из варягов, новгородцев, чу-
ди и кривичей и пошел на Полоцк. Здесь мы видим опять не набег  дружины,
не одних варягов, но поход, в котором участвовали, как в  походе  Олега,
все северные племена. В то время, когда Рогнеду готовились вести за Яро-
полка, Владимир напал на Полоцк, убил Рогволода с двумя сыновьями, и же-
нился на Рогнеде. При этом случае в некоторых списках  летописи  находим
известие, что виновником всех предприятий был Добрыня, дядя  Владимиров,
что он посылал сватать Рогнеду за Владимира; он после гордого отказа по-
лоцкой княжны повел племянника и войско против Рогволода, позором отомс-
тил Рогнеде за ее презрительный отзыв о матери Владимира, убил ее отца и
братьев. В самом деле, странно было бы предположить, чтоб Владимир,  бу-
дучи очень молод, по прямому указанию предания, мог действовать во  всем
самостоятельно при жизни Добрыни, своего воспитателя и благодетеля,  по-
тому что, как мы видели, он ему преимущественно был обязан  новгородским
княжением. Итак, говоря о действиях Владимира, историк должен  предпола-
гать Добрыню. О характере Добрыни мы имеем право заключать по  некоторым
указаниям летописи: видно, что  это  был  старик  умный,  ловкий,  реши-
тельный, но жесткий;  на  его  жесткость  указывает  приведенное  свиде-
тельство о поступке с Рогнедою и отцом ее; сохранилось также известие об
его жестоких, насильственных поступках с новгородцами при обращении их в
христианство, следовательно, если замечается жестокость  и  насильствен-
ность в поступках молодого Владимира, то мы никак не  можем  приписывать
это одному его характеру, не обращая внимания на влияние Добрыни. Что же
касается до поступка Добрыни с Рогволодом и его дочерью, то он очень по-
нятен: Рогнеда, отказывая  Владимиру,  как  сыну  рабы,  оскорбила  этим
сколько его, столько же и Добрыню, которого сестра была именно эта раба,
через нее он был дядя князю; словами Рогнеды была преимущественно опозо-
рена связь, родство Владимира с Добрынею, и вот последний мстит за  этот
позор жестоким позором.
   О дальнейшей судьбе Рогнеды народная память сохранила следующее  пре-
дание. Когда Владимир утвердился в Киеве, то набрал  себе  много  других
жен, а на Рогнеду не обращал внимания. Рогнеда не могла перенести такого
поведения мужа, тем более что по самому происхождению своему имела право
если не на исключительность, то по крайней мере на первенство.  Однажды,
когда Владимир пришел к ней и заснул, она хотела зарезать его ножом,  но
он вдруг проснулся и схватил ее за руку; тут она  начала  ему  говорить:
"Уж мне горько стало: отца моего ты убил и землю его полонил для меня, а
теперь не любишь меня и младенца  моего".  В  ответ  Владимир  велел  ей
одеться во все княжеское платье, как была она одета в день свадьбы  сво-
ей, сесть на богатой постели и дожидаться его - он хотел прийти и  убить
жену. Рогнеда исполнила его волю, но дала обнаженный  меч  в  руки  сыну
своему Изяславу и наказала ему: "Смотри, когда войдет отец, то ты высту-
пи и скажи ему: разве ты думаешь, что ты здесь один?"  Владимир,  увидав
сына и услышав его слова, сказал: "А кто ж тебя знал,  что  ты  здесь?",
бросил меч, велел позвать бояр и рассказал им все как было. Бояре  отве-
чали ему: "Уж не убивай ее ради этого ребенка, но восстанови ее отчину и
дай ей с сыном". Владимир построил город и дал им, назвав город Изяслав-
лем. С тех пор, заключает предание, внуки Рогволодовы враждуют со внука-
ми Ярославовыми.
   Из Полоцка Владимир двинулся с большим войском на  Ярополка;  тот  не
был в состоянии сопротивляться ему, и затворился  в  Киеве,  а  Владимир
окопался на Дорогожичи, между Дорогожичем и Капичем. Это  бессилие  Яро-
полка легко объяснить: храбрая дружина ушла с  Святославом  в  Болгарию,
много ли возвратилось с Свенельдом? Ярополк мог и с малою дружиною одер-
жать верх в сшибке с еще меньшею дружиною брата  своего  Олега,  но  ему
нельзя было выйти с нею против войска Владимирова, которое летописец  не
один раз называет многочисленным, состоявшим из наемных варягов и север-
ных племен. Притом известно, что народонаселение наших древних  областей
неохотно принимало участие в княжеских усобицах;  далее,  надобно  заме-
тить, что северное народонаселение - новгородцы, чудь и кривичи, которо-
го ратники были под знаменами Владимира, сражалось за этого князя по тем
же побуждениям, по каким после новгородцы с  таким  усердием  отстаивали
Ярослава против Святополка; Владимир был их князь, у них выросший; с его
низложением они должны будут опять подчиниться посадникам  Ярополка;  но
возвращение последних не могло быть выгодно для новгородцев, ибо  трудно
предположить, чтобы Владимир выгнал их без ведома и согласия  последних,
которые поэтому не могли быть в приязненных отношениях к киевскому  кня-
зю; заметим еще и то, что северное народонаселение - новгородцы, чудь  и
кривичи - издавна было гораздо теснее соединено между собою, чем  южное;
мы видим эти племена действующими заодно при изгнании варягов, в призва-
нии князей, следовательно, имеем право думать, что они относительно  яс-
нее понимали свои выгоды и дружнее могли отстаивать  своего  князя,  чем
племена южные, недавно только оружием  князей  приведенные  в  некоторую
связь и зависимость от одной общей власти. Итак  Ярополк,  будучи  не  в
состоянии биться с Владимиром в чистом поле, затворился в Киеве с людьми
своими и с Блудом, воеводою. Этот Блуд является главным советником  кня-
зя, главным действователем во время события; князь беспрекословно испол-
няет его внушения, что и понятно, если вспомним возраст  Ярополка,  если
вспомним, что и при Владимире  роль  Блуда  исполнял  Добрыня.  Следова-
тельно, Владимиру или Добрыне нужно было иметь дело с  Блудом,  а  не  с
Ярополком. И вот Блуд от имени новгородского князя  получил  предложение
покинуть Ярополка, предать его младшему брату.  Переманить  Блуда  можно
было только обещанием, что он ничего не потеряет, что и при Владимире он
будет иметь такое же значение, какое имел при Ярополке, т.  е.  значение
наставника, отца при молодом князе; Владимир велел сказать ему:  "Помоги
мне; если я убью брата, то ты будешь мне вместо отца и получишь от  меня
большую честь". В летописи помещены тут же слова Владимира, в которых он
оправдывает поведение свое относительно брата: "Не я, говорит он,  начал
избивать братию, но он, я пришел на него, побоявшись такой  же  участи".
Блуд велел отвечать Владимиру, что он будет всем сердцем  помогать  ему.
Летописец старается сложить всю вину на Блуда.  По  его  рассказу,  Блуд
стал обманывать Ярополка, беспрестанно ссылаясь  с  Владимиром,  советуя
ему приступать к городу, а сам придумывал, как  бы  убить  Ярополка;  но
посредством граждан нельзя было убить его. Тогда Блуд замыслил  погубить
князя лестью: он не пускал его на вылазки из города и говорил: "Киевляне
ссылаются с Владимиром, зовут его на  приступ,  обещаются  предать  тебя
ему; побеги лучше за город". Ярополк послушался, выбежал из Киева и зат-
ворился в городе Родне, на устье реки Рси. Владимир вошел в Киев и  оса-
дил Ярополка в Родне, где сделался большой голод, так что надолго  оста-
лась пословица: "Беда, как в Родне". Тогда Блуд начал говорить Ярополку:
"Видишь, сколько войска у брата твоего? Нам их не перебороть,  мирись  с
братом". Ярополк согласился и на это, а Блуд послал  сказать  Владимиру:
"Твое желание сбылось: приведу к тебе Ярополка, а ты распорядись, как бы
убить его". Владимир, получивши весть, вышел на отцовский теремный  двор
и сел тут с дружиною, а Блуд начал посылать Ярополка: "Ступай к брату  и
скажи ему: что мне дашь, то и возьму". Ярополк пошел, хотя один из  дру-
жины, именем Варяжко, говорил ему: "Не ходи,  князь,  убьют  тебя;  беги
лучше к печенегам и приведи от них войско". Но Ярополк не послушал  его,
пошел к Владимиру и как стал входить в двери, то  два  варяга  прокололи
его мечами, а Блуд затворил двери и не дал своим идти за  ним.  Так  был
убит Ярополк. Варяжко, видя, что князь убит, бежал с двора к печенегам и
много раз приходил с ними на Владимира, так что тот едва успел перезвать
его к себе, поклявшись не делать ему никакого зла. Следовательно, из на-
чальной киевской летописи оказывается, что Владимир  был  одолжен  своею
победою, во-первых, тому, что Ярополк не имел достаточно  войска,  чтобы
стать против него в чистом поле: во-вторых, измене Блуда, который, стра-
щая князя вероломством киевлян, не пускал его на вылазки и потом  угово-
рил совершенно оставить Киев.
   При рассказе об этом событии нельзя умолчать об известном отрывке  из
Иоакимовой новгородской летописи, сохраненном у Татищева; не заключая  в
себе никакого противоречия начальной Киевской летописи, летопись  Иоаки-
мова главною причиною Владимирова торжества  выставляет  борьбу  христи-
анства с язычеством; если бы даже это объяснение  было  выдумано,  то  и
тогда нужно было бы упомянуть о нем, как о догадке, очень  остроумной  и
вероятной. Известно, что отец Владимира Святослав по своему характеру не
мог склониться на увещания св. Ольги и что  поклонники  Христа  при  нем
подвергались ругательствам от поклонников Перуна, хотя собственно  гоне-
ния не было. Но во время греческой войны, по свидетельству Иоакима, Свя-
тослав переменил свое поведение относительно христиан: поверив внушениям
окружавших его язычников, будто виновниками неудач военных были христиа-
не, находившиеся в дружине, князь воздвиг на них гонение, причем не  по-
щадил даже своего брата Глеба и послал в Киев приказ разорить христианс-
кие храмы. Но, отказавшись от принятия христианства сам, Святослав между
тем осгавил сыновей своих при  бабке-христианке;  ясно,  какие  внушения
должны были получить от нее молодые князья. В Иоакимовской летописи  чи-
таем, что Ярополк был кроток и милостив, любил христиан и  если  сам  не
крестился, боясь народа, то по крайней мере другим не препятствовал. Те,
которые при Святославе ругались над христианством, естественно, не люби-
ли князя, приверженного к враждебной  религии:  этим  нерасположением  к
Ярополку воспользовался Владимир (т. е. Добрыня) и успел отнять жизнь  и
владение у брата. Ярополк, по словам Иоакимовой летописи, послал  увеще-
вать брата к миру и вместе войско в землю Кривскую. Владимир испугался и
хотел было уже бежать к Новгороду, но дядя его Добрыня, зная,  что  Яро-
полк нелюбим язычниками, удержал племянника и послал в Ярополков стан  с
дарами к воеводам, перезывая их на сторону  Владимира.  Воеводы  обещали
передаться и исполнили свое обещание в битве при реке Друче, в трех днях
пути от Смоленска. Последующие события описаны, согласно с начальной Ки-
евской летописью.
   Если мы примем во внимание  рассказ  Иоакимовской  летописи,  то  нам
объяснится поведение Владимира в первые  годы  его  княжения:  торжество
Владимира было торжеством языческой стороны над христианскою, вот почему
новый князь ознаменовывает начало своего правления сильною  ревностью  к
язычеству, ставит кумиры на высотах киевских; дядя его Добрыня поступает
точно так же в Новгороде. Судя по выражениям летописца, никогда в  Русс-
кой земле не было видно такого гнусного идолослужения, хотя, как  кажет-
ся, не следует принимать этих выражений буквально: начал княжить  Влади-
мир в Киеве один, говорит летописец, и поставил  кумиры  на  холме,  вне
двора теремного, Перуна деревянного, а голова у него серебряная, ус  зо-
лотой, Хорса Дажбога, Стрибога, Симаргла (Сима и Регла) и Мокоша. Прино-
сили им жертвы, называя богами, приводили сыновей и дочерей и  приносили
жертвы бесам, осквернилась кровью земля Русская и холм тот. Нам  извест-
но, что славяне - язычники сильно негодовали на христианскую религию  за
то, что она не допускала многоженства; в ознаменование торжества язычес-
кой стороны, князь, виновник этого  торжества,  предается  необузданному
женолюбию: кроме пяти законных жен, было у него 300 наложниц в  Вышгоро-
де, 300 в Белгороде, 200 в селе Берестове. Он был несыт блуда, по  выра-
жению летописца: приводил к себе замужних женщин и девиц  на  растление,
одним словом, был женолюбив, как Соломон.
   Но в то время, как Владимир угождал язычникам, буйство наемных  варя-
гов ставило его в затруднительное положение относительно Киева. Мы виде-
ли, что торжество над Ярополком во всяком случае досталось  ему  дешево:
если и была битва в стране Смоленской, то в собственной Руси все покори-
лось ему без сопротивления. Несмотря на то, варяги думали, что  торжест-
вом своим Владимир обязан им, и поступали буйно с гражданами, как c  за-
воеванными; они говорили Владимиру: "Город-то наш, мы его взяли, так  мы
хотим брать окуп на народе, по 2 гривны с человека".  Владимир  отвечал:
"Пождите месяц, пока соберут деньги". Варяги ждали, ждали и не  получили
денег. Тогда они сказали князю; "Обманул ты нас: так отпусти в  Грецию".
Владимир согласился; он выбрал из них мужей, добрых, смышленных и  храб-
рых, и роздал им города, а прочие пошли в Константинополь, Но почему  же
варяги не попробовали силою взять денег? Историки догадываются, что Вла-
димир именно назначил месячный срок, дабы  взять  свои  меры,  увеличить
собственно русское войско; с одной стороны, это могло быть и так, с дру-
гой, хорошим средством для Владимира - сделать варягов безопасными - бы-
ло и то, о чем говорит летописец, а именно: князь воспользовался сроком,
чтобы склонить на свою сторону лучших варягов,  предводителей,  привязав
их к себе и к Руси выгодами; толпа, худшие люди, оставшись без предводи-
телей, не смели предпринять ничего; таким образом, Владимир ослабил  ва-
рягов, разделивши их. Варяги просили Владимира: "Покажи нам путь в  Гре-
цию". Это могло значить, что варяги просили у князя  пропускных  листов,
без которых греческое правительство не принимало варягов, по  договорам.
Владимир точно отправил посольство к императору  насчет  варягов;  послы
должны были сказать ему: "Идут к тебе варяги, не держи их в  городе;  не
то натворят они тебе беды, как и здесь; расточи их в разные  стороны,  а
сюда не пускай ни одного". Выражение:  наделают  они  тебе  бед,  как  и
здесь, - показывает, что варяги буйствовали в Киеве.
   Касательно внешних отношений при Ярополке есть известие о победе это-
го князя над печенегами, о вступлении печенежского князя Илдея в  службу
к Ярополку, который дал ему города и волости, о заключении мира с грека-
ми на условиях отцовских и дедовских, о приходе послов папских.

   ГЛАВА СЕДЬМАЯ
   ВЛАДИМИР СВЯТОЙ. ЯРОСЛАВ I

   Несостоятельность язычества. - Известие о принятии христианства  Вла-
димиром.  -  Распространение  христианства  на  Руси  при  Владимире.  -
Средства к утверждению христианства. - Влияние духовенства. - Войны Вла-
димира. - Первое столкновение с западными славянами. - Борьба с  печене-
гами. - Смерть Владимира, его характер. - Усобица между сыновьями Влади-
мира. - Утверждение Ярослава  в  Киеве.  -  Отношения  к  Скандинавии  и
Польше. - Последняя греческая война. - Борьба с печенегами. - Внутренняя
деятельность Ярослава. (980 - 1054)

   Мы видели, что торжество Владимира над Ярополком сопровождалось  тор-
жеством язычества над христианством, но это торжество не могло быть про-
должительно: русское язычество было так бедно,  так  бесцветно,  что  не
могло с успехом вести спора ни с  одною  из  религий,  имевших  место  в
юго-восточных областях тогдашней Европы, тем более с христианством; рев-
ность Владимира и Добрыни в начале их власти, устроение изукрашенных ку-
миров, частые жертвы проистекали из желания поднять сколько-нибудь  язы-
чество, дать ему средства, хотя что-нибудь противопоставить другим рели-
гиям, подавляющим его своим величием; но эти самые  попытки,  эта  самая
ревность и вела прямо к падению язычества, потому что всего лучше  пока-
зывала его несостоятельность. У нас на Руси, в Киеве,  произошло  то  же
самое, что в более обширных размерах произошло  в  Империи  при  Юлиане:
ревность этого императора к язычеству всего более способствовала к окон-
чательному падению последнего, потому что  Юлиан  истощил  все  средства
язычества, извлек из него все, что  оно  могло  дать  для  умственной  и
нравственной жизни человека, и тем всего резче выказалась его  несостоя-
тельность, его бедность пред христианством. Так обыкновенно бывает  и  в
жизни отдельных людей, и в жизни целых обществ, вот  почему  и  неудиви-
тельно видеть, как иногда самые страстные ревнители  вдруг,  неожиданно,
покидают предмет своего поклонения и переходят  на  враждебную  сторону,
которую защищают с удвоенною ревностию; это  происходит  именно  оттого,
что в их сознании истощились все средства прежнего предмета поклонения.
   Под 983 годом, в начале княжения Владимира, летописец помещает  расс-
каз о следующем событии: Владимир после похода на ятвягов возвратился  в
Киев и приносил жертву кумирам вместе с своими людьми;  старцы  и  бояре
сказали: "Кинем жребий на отроков и девиц; на кого падет, того  принесем
в жертву богам". В это время жил в Киеве один варяг, который  пришел  из
Греции и держал христианскую веру; был у него сын,  прекрасный  лицом  и
душою; на этого-то молодого варяга и пал жребий. Посланные от народа (об
участии князя не говорится ни слова) пришли к старому варягу  и  сказали
ему: "Пал жребий на твоего сына, богам угодно взять его себе, и мы хотим
принести его им в жертву". Варяг отвечал: "У вас не боги, а дерево; нын-
че есть, а завтра сгниет, ни едят, ни пьют, ни говорят, но сделаны рука-
ми человеческими из дерева; а бог один, которому служат греки и кланяют-
ся, который сотворил небо и землю, звезды и луну, и солнце, и  человека,
дал ему жить на земле; а эти боги что сделали? сами деланные; не дам сы-
на своего бесам!" Посланные рассказали эти речи народу; толпа взяла ору-
жие, пошла к варягову дому и разломала забор вокруг него; варяг стоял на
сенях с сыном. Народ кричал ему: "Дай сына своего  богам".  Он  отвечал:
"Если они боги, то пусть пошлют какого-нибудь одного  бога  взять  моего
сына, а вы о чем хлопочете?" Яростный клик был  ответом  толпы,  которая
бросилась к варягам, подсекла под ними сени и убила их. Несмотря  на  то
что смелый варяг пал жертвою торжествующего, по-видимому, язычества, со-
бытие это не могло не произвести сильного впечатления: язычеству,  куми-
рам сделан был торжественный вызов, над  ними  торжественно  наругались;
проповедь была произнесена громко; народ в пылу ярости убил  проповедни-
ка, но ярость прошла, а страшные слова остались: ваши боги - дерево; бог
- один, которому кланяются греки, который сотворил все, -  и  безответны
стояли кумиры Владимира перед этими словами, и что могла  в  самом  деле
славянская религия сказать в свою пользу, что могла отвечать на  высокие
запросы, заданные ей проповедниками других религий? Самые важные из  них
были вопросы о начале мира и будущей жизни. Что вопрос о  будущей  жизни
действовал могущественно и на языческих славян, как на  других  народов,
видно из предания о том, как царь болгарский  обратился  в  христианство
вследствие впечатления, произведенного на него картиною страшного  суда.
По русскому преданию, то же самое средство употребил и у  нас  греческий
проповедник и произвел также сильное  впечатление  на  Владимира;  после
разговора с ним Владимир, по преданию, созывает бояр и городских старцев
и говорит им, что приходили проповедники от разных народов, каждый  хва-
лил свою веру; напоследок пришли и греки, хулят все другие законы,  хва-
лят свой, много говорят о начале мира, о бытии его, говорят хитро,  любо
их слушать, и о другом свете говорят: если кто в их  веру  вступит,  то,
умерши, воскреснет и не умрет после вовеки, если же в другой закон всту-
пит, то на том свете будет в  огне  гореть.  Магометанские  проповедники
также говорили о будущей жизни, но самое  чувственное  представление  ее
уже подрывало доверенность: в душе самого простого человека есть  созна-
ние, что тот свет не может быть похож на этот, причем раздражала  исклю-
чительность известных сторон чувственности,  противоречие,  по  которому
одно наслаждение допускалось неограниченно, другие  совершенно  запреща-
лись. Владимиру, по преданию, нравился чувственный рай магометов, но  он
никак не соглашался допустить обрезание, отказаться от свиного мяса и от
вина: "Руси есть веселье пить, говорил он, не можем быть без того".  Что
вопрос о начале мира и будущей жизни сильно занимал все языческие народы
севера и могущественно содействовал распространению между  ними  христи-
анства, могшего дать им удовлетворительное решение на него, это видно из
предания о принятии христианства в Британии: к одному из королей  англо-
саксонских явился проповедник христианства; король позвал дружину на со-
вет, и один из вождей сказал при  этом  следующие  замечательные  слова:
"Быть может, ты припомнишь, князь, что случается иногда в зимнее  время,
когда ты сидишь за столом с дружиною, огонь пылает, в комнате  тепло,  а
на дворе и дождь, и снег, и ветер. И вот иногда в это время быстро  про-
несется через комнату маленькая птичка, влетит в одну дверь,  вылетит  в
другую; мгновение этого перелета для нее приятно, она не чувствует более
ни дождя, ни бури; но это мгновение кратко, вот птица уже и вылетела  из
комнаты, и опять прежнее ненастье бьет несчастную. Такова и жизнь  людс-
кая на земле и ее мгновенное течение,  если  сравнить  его  с  продолжи-
тельностию времени, которое предшествует и последует, Это время и  мрач-
но, и беспокойно для нас; оно мучит нас невозможностию познать его;  так
если новое учение может дать нам какое-нибудь верное  известие  об  этом
предмете, то стоит принять его". Отсюда понятно для нас значение  преда-
ния о проповедниках разных вер, приходивших к Владимиру, верность  этого
предания времени и обществу. Видно, что все было приготовлено для  пере-
ворота в нравственной жизни новорожденного русского общества на юге, что
религия, удовлетворявшая рассеянным, особо живущим  племенам,  не  могла
более удовлетворять киевлянам, познакомившимся с другими религиями;  они
употребили все средства для поднятия своей старой веры в уровень с  дру-
гими, и все средства оказались тщетными, чужие веры и особенно одна  тя-
готили явно своим превосходством; это обстоятельство и необходимость за-
щищать старую веру, естественно, должны были вести к раздражению,  кото-
рое в свою очередь влекло к насильственным поступкам, но и это не помог-
ло. При старой вере нельзя было оставаться, нужно было решиться на выбор
другой. Последнее обстоятельство, т. е.  выбор  веры,  есть  особенность
русской истории: ни одному другому европейскому народу не предстояло не-
обходимости выбора между религиями; но не так было на востоке Европы, на
границах ее с Азиею, где сталкивались не только различные народы,  но  и
различные религии, а именно: магометанская,  иудейская  и  христианская;
Козарское царство, основанное на границах Европы с  Азиею,  представляет
нам это смешение разных народов и религий; козарским каганам, по  преда-
нию, также предстоял выбор между тремя религиями, они выбрали иудейскую;
для азиатцев был доступнее деизм последней. Но Козарское царство пало, и
вот на границах также Европы с Азиею, но уже на другой стороне, ближе  к
Европе, образовалось другое владение, русское, с европейским народонасе-
лением; кагану русскому и его народу предстоял также выбор  между  тремя
религиями, и опять повторилось предание о проповедниках различных вер  и
о выборе лучшей; на этот раз лучшею оказалась не иудейская:  европейский
смысл избрал христианство. Предание очень верно выставило также  причину
отвержения иудеев Владимиром: когда он спросил у них, где ваша земля,  и
они сказали, что бог в гневе расточил их по странам чужим,  то  Владимир
отвечал: "Как вы учите других, будучи сами отвергнуты богом  и  расточе-
ны?" Вспомним, как у средневековых европейских  народов  было  вкоренено
понятие, что политическое бедствие народа есть наказание божие за грехи,
вследствие чего питалось отвращение к бедствующему народу.
   Магометанство, кроме видимой бедности своего содержания, не могло со-
перничать с христианством по самой отдаленности своей. Христианство было
уже давно знакомо в Киеве вследствие частых сношений с Константинополем,
который поражал руссов величием религии и гражданственности. Бывальцы  в
Константинополе после тамошних чудес с презрением должны  были  смотреть
на бедное русское язычество и превозносить веру греческую. Речи их имели
большую силу, потому что это были обыкновенно многоопытные  странствова-
тели, бывшие во многих различных странах, и на востоке, и на западе, ви-
девшие много разных вер и обычаев, и, разумеется, им нигде не могло  так
нравиться, как в Константинополе; Владимиру не нужно было посылать  бояр
изведывать веры разных народов: не один варяг  мог  удостоверить  его  о
преимуществах веры греческой перед всеми  другими.  Митрополит  Иларион,
которого свидетельство, как почти современное, не подлежит никакому сом-
нению, Иларион ни слова не говорит о посольствах для  изведывания  верно
говорит, согласнее с делом, что Владимир постоянно  слышал  о  Греческой
земле, сильной верою, о величии тамошнего богослужения; бывальцы в Конс-
тантинополе и других разноверных странах могли именно говорить то,  что,
по преданию, у летописца говорят бояре, которых Владимир посылал для из-
ведывания вер: "Мы не можем забыть той красоты, которую видели  в  Конс-
тантинополе; всякий человек, как отведает раз  сладкого,  уже  не  будет
после принимать горького; так и мы здесь в Киеве больше  не  останемся".
Эти слова находили подтверждение и между городскими  старцами,  и  между
теми из бояр Владимира, которые не бывали в Константинополе - у них было
свое туземное доказательство в пользу христианства: "Если бы  дурен  был
закон греческий, - говорили они, - то бабка твоя  Ольга  не  приняла  бы
его; а она была мудрее всех людей".  Заметим  еще  одно  обстоятельство:
Владимир был взят из Киева малолетним и воспитан в Новгороде, на севере,
где было сильно язычество, а христианство едва ли знакомо; он  привел  в
Киев с севера тамошнее народонаселение - варягов,  славян  новгородских,
чудь, кривичей, всеревностнейших язычников, которые своим прибытием лег-
ко дали перевес киевским язычникам над христианами, что и было  причиною
явлений, имевших место в начале княжения Владимирова; но потом  время  и
место взяли свое: ближайшее знакомство с христианством, с Грециею, прип-
лыв бывальцев в Константинополе должны были ослабить языческую  ревность
и склонить дело в пользу христианства. Таким образом, все было готово  к
принятию новой веры, ждали только удобного случая: "Подожду  еще  немно-
го", - говорил Владимир, по свидетельству начального летописца  киевско-
го. Удобный случай представился в войне с греками; предание тесно соеди-
няет поход на греков с принятием христианства, хочет выставить, что пер-
вый был предпринят для второго. Владимир спросил у  бояр:  "Где  принять
нам крещение?" Те отвечали: "Где тебе любо". И по прошествии года Влади-
мир выступил с войском на Корсунь. Корсунцы затворились в городе и креп-
ко отбивались, несмотря на изнеможение; Владимир объявил  им,  что  если
они не сдадутся, то он будет три года стоять под городом. Когда эта  уг-
роза не подействовала, Владимир велел делать вал около города, но корсу-
няне подкопали городскую стену и уносили присыпаемую  русскими  землю  к
себе в город; русские сыпали еще больше, и  Владимир  все  стоял.  Тогда
один корсунянин именем Анастас пустил в русский стан ко Владимиру  стре-
лу, на которой было написано: "За тобою, с восточной стороны, лежат  ко-
лодцы, от них вода идет по трубе в город, перекопай и перейми ее".  Вла-
димир, услыхав об этом, взглянул на небо и сказал: "Если это сбудется, я
крещусь". Известие верно ходу событий: это не первый пример,  что  князь
языческого народа принимает христианство  при  условии  победы,  которую
должен получить с помощию нового божества. Владимир тотчас велел  копать
против труб, вода была перенята; херсонцы изнемогли от жажды и  сдались.
Владимир вошел в город с дружиною и послал сказать греческим императорам
Василию и Константину: "Я взял ваш славный город; слышу, что у вас сест-
ра в девицах; если не отдадите ее за меня, то и с вашим городом будет то
же, что с Корсунем". Испуганные и огорченные таким требованием,  импера-
торы  велели  отвечать  Владимиру:  "Не  следует   христианам   отдавать
родственниц своих за язычников; но если крестишься, то и сестру нашу по-
лучишь, и вместе царство небесное, и с нами будешь единоверник; если  же
не хочешь креститься, то не можем выдать сестры своей за тебя". Владимир
отвечал на это царским посланным: "Скажите царям, что я крещусь;  и  уже
прежде испытал ваш закон, люба мне ваша вера и служенье, о  которых  мне
рассказывали посланные нами мужи". Цари обрадовались этим словам, умоли-
ли сестру свою Анну выйти за Владимира и послали сказать ему: "Крестись,
и тогда пошлем к тебе сестру". Но Владимир  велел  отвечать:  "Пусть  те
священники, которые придут с сестрою вашею, крестят меня". Цари послуша-
лись и послали сестру свою вместе с некоторыми сановниками и пресвитера-
ми; Анне очень не хотелось идти: "Иду точно в полон, говорила она, лучше
бы мне здесь умереть"; братья утешали ее: "А что если бог обратит  тобою
Русскую землю в покаяние, а Греческую землю избавит от лютой  рати;  ви-
дишь, сколько зла наделала Русь грекам? И теперь, если не пойдешь, будет
то же". И едва уговорили ее идти. Анна села в корабль, простилась с род-
нею и поплыла с горем в Корсунь, где была торжественно встречена жителя-
ми. В это время, продолжает предание, Владимир разболелся глазами, ниче-
го не мог видеть и сильно тужил; тогда царевна велела сказать ему: "Если
хочешь исцелиться от болезни, то крестись поскорей;  если  же  не  крес-
тишься, то и не вылечишься". Владимир сказал на это: "Если в самом  деле
так случится, то поистине велик будет бог христианский", и объявил,  что
готов к крещению. Епископ корсунский с царевниными  священниками,  огла-
сив, крестили Владимира, и когда возложили на него  руки,  то  он  вдруг
прозрел; удивясь такому внезапному исцелению, Владимир  сказал:  "Теперь
только я узнал истинного бога!" Видя это, и из дружины его многие  крес-
тились. После крещения совершен был брак Владимира с Анною. Все это пре-
дание очень верно обстоятельствам в своих подробностях и потому не может
быть отвергнуто. Прежняя вера была во Владимире  поколеблена,  он  видел
превосходство христианства, видел необходимость  принять  его,  хотя  по
очень естественному чувству медлил, ждал случая, ждал знамения;  он  мог
отправиться и в корсунский поход с намерением креститься в случае  удачи
предприятия, мог повторить обещание, когда Анастас открыл ему средство к
успеху, и потом опять медлил, пока увещания царевны Анны не убедили  его
окончательно.
   Владимир вышел из Корсуня с царицею, взял с собою Анастаса, священни-
ков корсунских, мощи св. Климента и Фива, сосуды церковные, иконы,  взял
два медных истукана и четыре медных коня; Корсунь отдал грекам  назад  в
вено за жену свою, по выражению летописца.  По  некоторым  известиям,  в
Корсунь же явился ко Владимиру и митрополит Михаил,  назначенный  управ-
лять новою русскою церковию, -  известие  очень  вероятное,  потому  что
константинопольская церковь не могла медлить присылкою этого лица, столь
необходимого для утверждения нового порядка вещей на севере. По  возвра-
щении в Киев Владимир прежде всего крестил сыновей своих и  людей  близ-
ких. Вслед за тем велел ниспровергнуть идолов. Этим должно было  присту-
пить к обращению народа,  ниспровержением  прежних  предметов  почитания
нужно  было  показать  их  ничтожество;  это  средство  считалось  самым
действительным почти у всех проповедников и действительно было  таковым;
кроме того, ревность новообращенного не могла позволить Владимиру  удер-
жать хотя на некоторое время идолов, стоявших на самых видных местах го-
рода и которым, вероятно, не переставали приносить жертвы; притом,  если
не все, то большая часть истуканов напоминали Владимиру его  собственный
грех, потому что он сам их поставил.  Из  ниспровергнутых  идолов  одних
рассекли на части, других сожгли, а главного, Перуна, привязали лошади к
хвосту и потащили с горы, причем двенадцать человек били истукана палка-
ми: это было сделано, прибавляет  летописец,  не  потому,  чтобы  дерево
чувствовало, но на поругание бесу, который этим идолом  прельщал  людей:
так пусть же от людей примет и возмездие. Когда волокли идола  в  Днепр,
то народ плакал; а когда Перун поплыл по реке, то приставлены были люди,
которые должны были отталкивать его от берега, до тех пор  пока  пройдет
пороги. Затем приступлено было к обращению киевского народа;  митрополит
и священники ходили по городу с проповедию; по некоторым, очень  вероят-
ным известиям, и сам князь участвовал в этом  деле.  Многие  с  радостию
крестились; но больше оставалось таких, которые не соглашались  на  это;
между ними были двоякого рода люди: одни  не  хотели  креститься  не  по
Сильной привязанности к древней религии, но по новости и важности  дела,
колебались точно так же, как, по преданию, колебался прежде и сам Влади-
мир; другие же не хотели креститься по упорной  привязанности  к  старой
вере; они даже не хотели и слушать о проповеди. Видя это, князь  употре-
бил средство посильнее: он послал повестить по  всему  городу,  чтоб  на
другой день все некрещеные шли к реке, кто же не явится, будет противни-
ком князю. Услыхав этот приказ, многие пошли охотою, именно те,  которые
прежде медлили по нерешительности, колебались, ждали только  чего-нибудь
решительного, чтобы креститься; не понимая еще сами превосходства  новой
веры пред старою, они, естественно, должны были основывать превосходство
первой на том, что она принята высшими: "Если бы новая вера не была  хо-
роша, то князь и бояре не приняли бы ее", - говорили они. Некоторые  шли
к реке по принуждению, некоторые же ожесточенные приверженцы старой  ве-
ры, слыша строгий приказ Владимира, бежали в степи  и  леса.  На  другой
день после объявления княжеского приказа, Владимир вышел с  священниками
царицыными и корсунскими на Днепр, куда сошлось  множество  народа;  все
вошли в воду и стояли одни по шею, другие по  грудь;  несовершеннолетние
стояли у берега, возрастные держали на руках младенцев, а  крещеные  уже
бродили по реке, вероятно, уча некрещеных, как вести себя во  время  со-
вершения таинства, а также и занимая место их восприемников,  священники
на берегу читали молитвы.
   Непосредственным следствием принятия христианства Владимиром и  расп-
ространения его в Русской земле было,  разумеется,  построение  церквей:
Владимир тотчас после крещения велит строить церкви и ставить их по  тем
местам, где прежде стояли кумиры: так, поставлена была церковь св. Васи-
лия на холме, где стоял кумир Перуна и прочих богов Владимир велел  ста-
вить церкви и определять к ним священников также и по другим  городам  и
приводить людей к крещению по всем городам и селам. Здесь  останавливают
нас два вопроса - по каким городам и областям и в какой мере было  расп-
ространено христианство при Владимире, и  потом  -  откуда  явились  при
церквах священнослужители? Есть известия, что митрополит  с  епископами,
присланными из Царьграда, с Добрынею, дядею Владимировым, и с  Анастасом
ходили на север и крестили народ; естественно, что они  шли  сначала  по
великому водному пути, вверх по Днепру, волоком и Ловатью, до  северного
конца этого пути - Новгорода Великого. Здесь были крещены  многие  люди,
построена церковь для новых христиан; но с первого раза христианство бы-
ло распространено далеко не между всеми жителями; из Новгорода, по  всем
вероятностям, путем водным, шекснинским, проповедники отправились к вос-
току, до Ростова. Этим кончилась деятельность первого митрополита Михаи-
ла в 990 году; в 991 он умер; легко представить, как смерть  его  должна
была опечалить Владимира в его новом положении; князя едва могли утешить
другие епископы и бояре; скоро, впрочем, был призван из Царя-града новый
митрополит - Леон; с помощию поставленного им в Новгород епископа Иоаки-
ма Корсунянина язычество здесь сокрушено  окончательно.  Вот  любопытное
известие об этом из так называемой Иоакимовой летописи: "Когда в  Новго-
роде узнали, что Добрыня идет крестить, то собрали вече и поклялись  все
не пускать его в город, не давать идолов  на  ниспровержение;  и  точно,
когда Добрыня пришел, то новгородцы разметали большой мост и вышли  про-
тив него с оружием; Добрыня стал было уговаривать их ласковыми  словами,
но они и слышать не хотели, вывезли две камнестрельные машины (пороки) и
поставили их на мосту; особенно уговаривал их не покоряться главный меж-
ду жрецами, т. е. волхвами их, какой-то Богомил, прозванный за красноре-
чие Соловьем. Епископ Иоаким с священниками стояли на торговой  стороне;
они ходили по торгам, улицам, учили людей, сколько могли, и  в  два  дня
успели окрестить несколько сот. Между тем на другой стороне новгородский
тысяцкий Угоняй, ездя всюду, кричал: "Лучше нам помереть, чем дать богов
наших на поругание"; народ на той стороне Волхова  рассвирепел,  разорил
дом Добрыни, разграбил имение, убил жену и еще некоторых из родни. Тогда
тысяцкий Владимиров, Путята, приготовив  лодки  и  выбрав  из  ростовцев
пятьсот человек, ночью перевезся выше крепости на ту сторону реки и  во-
шел в город беспрепятственно, ибо все думали, что это свои ратники.  Пу-
тята дошел до двора Угоняева, схватил его и других лучших людей и  отос-
лал их к Добрыне за реку. Когда весть об этом разнеслась, то народ  соб-
рался до 5000, обступили Путяту и начали с ним злую  сечу,  а  некоторые
пошли, разметали церковь Преображения господня  и  начали  грабить  домы
христиан. На рассвете приспел Добрыня со всеми своими людьми и велел за-
жечь некоторые дома на берегу; новгородцы  испугались,  побежали  тушить
пожар, и сеча перестала, Тогда самые знатные люди пришли к Добрыне  про-
сить мира. Добрыня собрал войско, запретил грабеж; но тотчас велел  сок-
рушить идолов, деревянных сжечь, а каменных, изломав. побросать в  реку.
Мужчины и женщины, видя это, с воплем и слезами просили за них,  как  за
своих богов. Добрыня с насмешкою отвечал им: "Нечего вам жалеть  о  тех,
которые себя оборонить не могут; какой пользы вам от них ждать?". и пос-
лал всюду с объявлением, чтоб шли креститься. Посадник Воробей, сын Сто-
янов, воспитанный при Владимире, человек красноречивый, пошел на торг  и
сильнее всех уговаривал народ; многие пошли к реке сами собою, а кто  не
хотел, тех воины тащили, и крестились: мужчины выше моста, а женщины ни-
же. Тогда многие язычники, чтоб отбыть от крещения, объявляли, что  кре-
щены; для этого Иоаким велел всем крещенным надеть на шею кресты, а  кто
не будет иметь на себе креста, тому не верить, что крещен,  и  крестить.
Разметанную церковь Преображения построили снова. Окончив это дело,  Пу-
тята пошел в Киев; вот почему есть бранная  для  новгородцев  пословица.
"Путята крестил мечом, а Добрыня - огнем".
   Таким образом, христианство при Владимире, как видно, было  распрост-
ранено преимущественно по узкой полосе, прилегавшей к  великому  водному
пути из Новгорода в Киев; к востоку же от Днепра, по Оке и верхней  Вол-
ге, даже в самом Ростове, несмотря на то что проповедь доходила до  этих
мест, христианство распространялось очень слабо; мы увидим впоследствии,
что иноки Печерского монастыря будут проповедниками христианства у вяти-
чей и мери и будут мучениками там; летописец прямо говорит,  что  в  его
время вятичи сохраняли еще языческие обычаи, наконец, Илариои, современ-
ник сына Владимирова, называет русских христиан малым стадом  Христовым.
Самому князю принадлежит распространение христианства на запад от  Днеп-
ра, в странах, которые он должен был  посещать  по  отношениям  своим  к
Польше; есть известие, что в 992 году он ходил с епископами  на  юго-за-
пад, учил, крестил людей и в земле Червенской построил в свое имя  город
Владимир и деревянную церковь Богородицы.
   Мы видели, по каким областям и городам  было  распространено  христи-
анство при Владимире; теперь обратимся к другому вопросу: откуда  перво-
начальная русская церковь получила себе священнослужителей? Митрополит и
епископы были присланы из Царя-града; в Киеве, если прежде были христиа-
не, была церковь, то были, разумеется, и священники; Владимир привел  из
Корсуня тамошних священников и священников, приехавших с царевною Анною.
Но все этого числа было недостаточно для крещения и научения людей в Ки-
еве и других местах, и вот есть известие, совершенно согласное с обстоя-
тельствами, что присланы были священники из Болгарии, которые были  спо-
собны учить народ на понятном для него языке; есть даже известие, что  и
первые епископы и даже митрополит Михаил был из болгар. Но сколько бы ни
пришло священников греческих и болгарских, все их было мало для  настоя-
щей потребности; нужно было умножить число  своих  русских  священников,
что не могло произойти иначе, как чрез распространение книжного  учения.
Такое распространение было  предпринято  немедленно  после  всенародного
крещения в Киеве, ибо в  нем  митрополит  и  князь  видели  единственное
средство утвердить веру. Отцы и матери били  мало  утверждены,  оставить
детей при них - значило мало подвинуть христианство, ибо они  воспитыва-
лись бы более в языческих понятиях и обычаях; чтоб сделать  их  твердыми
христианами, необходимо было их на время оторвать от  отцов  плотских  и
отдать духовным; притом, как выше замечено, только одним этим  средством
можно было приобресть и священников из русских. Летописец  говорит,  что
Владимир велел отбирать детей у лучших граждан и отдавать их  в  книжное
ученье; матери плакали по них, как по мертвых, прибавляет летописец, по-
тому что еще не утвердились верою. Детей роздали учиться  по  церквам  к
священникам и причту. В непосредственном отношении  к  принятию  христи-
анства находится также следующее известие, сообщаемое летописью: в  кня-
жение Владимира умножились разбои, и вот епископы сказали великому  кня-
зю: "Разбойники размножились, зачем не казнишь  их?"  Владимир  отвечал:
"Боюсь греха". Епископы возразили на это: "Ты поставлен от бога на казнь
злым, а добрым на милование; тебе должно казнить разбойника, только  ра-
зобрав дело". Владимир послушался, отверг виры и начал казнить разбойни-
ков; но потом те же  епископы  вместе  с  старцами  сказали  ему:  "Рать
сильная теперь; если придется вира, то пусть пойдет на оружие и  на  ко-
ней". Владимир отвечал: "Пусть будет так"; и стал он жить опять по  уст-
роению отцовскому и дедовскому. Это известие показывает нам влияние  ду-
ховенства прямо уже на строй общественный: не в церковных  делах,  не  о
средствах распространения христианства советуется Владимир с епископами,
но о том, как наказывать преступников; вместе с старцами епископы  пред-
лагают князю о том, куда употреблять виры, заботятся о внешней  безопас-
ности, и князь соглашается с ними.
   Теперь обратимся ко внешней деятельности Владимира.  К  его  княжению
относится окончательное подчинение русскому князю племен, живших на вос-
ток от великого водного пути. Олег наложил дань на радимичей,  Святослав
- на вятичей, но или не все отрасли этих племен пришли в зависимость  от
русского князя, или, что всего вероятнее, эти более отдаленные от Днепра
племена воспользовались уходом Святослава в  Болгарию,  малолетством,  а
потом междоусобием сыновей его и перестали платить дань в Киев.  Как  бы
то ни было, под 981 годом встречаем у летописца известие о походе на вя-
тичей, которые были побеждены и обложены такою же  данью,  какую  прежде
платили Святославу, - ясное указаяие, что после Святослава они перестали
платить дань. На следующий год вятичи снова заратились и снова были  по-
беждены. Та же участь постигла и радимичей в 986 году:  летописец  гово-
рит, что в этом году Владимир пошел на радимичей, а перед  собой  послал
воеводу прозванием Волчий Хвост; этот воевода встретил радимичей на реке
Пищане и победил их; отчего, прибавляет летописец, русь смеется над  ра-
димичами, говоря: "Пищанцы волчья хвоста бегают". Кроме означенных похо-
дов на ближайшие славянские племена, упоминаются еще войны с чужими  на-
родами: с ятвягами в 953 году; летописец говорит, что Владимир ходил  на
ятвягов, победил и взял землю их; но последние слова вовсе  не  означают
покорения страны: ятвягов трудно было покорить за один  раз,  и  потомки
Владимира должны были вести постоянную, упорную, многовековую  борьбу  с
этими дикарями. В скандинавских сагах встречаем известие,  что  один  из
норманских выходцев, находившийся в дружине Владимира, приходил от имени
этого князя собирать дань с жителей Эстонии; несмотря  на  то  что  сага
смешивает лица и годы, известие об эстонской дани, как нисколько не про-
тиворечащее обстоятельствам, может быть принято; но нельзя решить, когда
русские из Новгорода впервые наложили эту дань, при Владимире ли, т.  е.
при Добрыне, или прежде. Встречаем в летописях известия о войнах  Влади-
мира с болгарами, с какими - дунайскими или волжскими -  на  это  разные
списки летописей дают разноречивые ответы; вероятно, были походы и к тем
и к другим и после перемешаны по одинаковости народного имени.  Под  987
годом находим известие о первом походе Владимира на болгар; в древнейших
списках летописи не упомянуто, на каких именно, в других прибавлено, что
на низовых, или волжских, в своде же Татищева говорится  о  дунайских  и
сербах. Как бы то ни было, для нас важны подробности  предания  об  этом
походе, занесенные в летопись. Владимир пошел на болгар  с  дядею  своим
Добрынею в лодках, а торки шли на конях берегом;  из  этого  видно,  что
русь предпочитала лодки коням и что конницу в княжеском войске составля-
ли пограничные степные народцы, о которых теперь в первый раз  встречаем
известие и которые потом постоянно являются в зависимости или  полузави-
симости от русских князей. Болгары были побеждены, но Добрыня,  осмотрев
пленников, сказал Владимиру: "Такие не будут нам давать дани: они все  в
сапогах; пойдем искать лапотников". В  этих  словах  предания  выразился
столетний опыт. Русские князья успели наложить дань, привести в  зависи-
мость только те племена славянские и финские, которые  жили  в  простоте
первоначального быта, разрозненные, бедные, что выражается названием ла-
потников; из народов же более образованных, составлявших  более  крепкие
общественные тела, богатых промышленностию, не удалось покорить ни одно-
го: в свежей памяти был неудачный поход Святослава в Болгарию. В  преда-
нии видим опять важное значение Добрыни, который дает совет о  прекраще-
нии войны, и Владимир слушается; оба народа дали клятву:  "Тогда  только
мы нарушим мир, когда камень начнет плавать, а хмель тонуть". Под 994  и
997 годами упоминаются удачные походы на болгар: в первый раз не сказано
на каких, во второй означены именно волжские. Мы не будем отвергать  из-
вестий о новом походе на болгар дунайских, если примем в соображение из-
вестия византийцев о  помощи  против  болгар,  которую  оказал  Владимир
родственному двору константинопольскому. Важно также известие о торговом
договоре с болгарами волжскими в 1006 году. Владимир по их просьбе  поз-
волил им торговать по Оке и Волге, дав им для этого печати, русские куп-
цы с печатями от посадников своих также могли свободно ездить в болгарс-
кие города; но болгарским купцам позволено было торговать только с  куп-
цами по городам, а не ездить по селам и не торговать с тиунами, вирника-
ми, огнищанами и смердами.
   Ко временам Владимировым относится первое столкновение Руси с  запад-
ными славянскими государствами. Мы оставили последние в половине IX  ве-
ка, когда моравские князья обнаружили попытку основать у  себя  народную
церковь и когда история Польши начала  проясняться  с  появлением  новой
княжеской династии Пястов. Между тем борьба моравов с немцами  продолжа-
лась еще с большим ожесточением; чехи и  сербы  принимали  в  ней  также
участие; моравы вели войну по старому  славянскому  обычаю:  они  давали
врагу свободно опустошать открытые места, и враг, опустошив землю  и  не
покорив народа, должен был возвращаться без всякого успеха и  гибнуть  с
голоду на дороге. Но Ростислав, непобежденный немцами, был схвачен и вы-
дан Карломану, сыну и наследнику Людовика немецкого,  племянником  своим
Святополком, который, чтоб иметь себе опору и обеспечение, поддался  не-
мецкому королю; Ростиславу выкололи глаза и заперли в один немецкий  мо-
настырь. Гибель Ростислава, однако, ненадолго переменила ход дел: Свято-
полк наследовал его стремления, и борьба возобновилась  с  новою  силою,
причем Святополк начал уже наступательные движения на немецкие  области.
При Святополке яснеет и история чехов, потому что  в  это  время  принял
христианство князь чешский Буривой от св. Мефодия. Не Моравии, однако, и
не западным славянам вообще суждено было основать славянскую  империю  с
независимою славянскою церковию. В последнее десятилетие IX века на гра-
ницах славянского мира явились венгры. Политика дворов  византийского  и
немецкого с самого начала обратила этот народ в  оружие  против  славян:
греки обратили их против болгар, немцы - против Моравской  державы.  Ар-
нульф Каринтийский, побочный сын Карломана, соединившись с венграми, по-
шел на Святополка; моравы, по обычаю, засели в укреплениях и  дали  пле-
нить землю свою врагам, которые и должны были только  этим  удовольство-
ваться. Но в 894 году умер Святополк, и с ним рушилось могущество первой
славянской державы. В то время, когда западным славянам нужно было  сос-
редоточить все свои силы для отпора двум могущественным врагам,  моравс-
кие владения разделились на три части между тремя сыновьями  Святополка.
Братская вражда погубила дело Моймира, Ростислава и Святополка;  сыновья
чешского Буривоя отделились от Моравии и поддались Арнульфу немецкому, и
с 906 года прекращаются все известия о  Моравии:  страна  стала  добычею
венгров; подробностей о падении первого славянского государства нет ниг-
де. Разрушение Моравской державы и основание Венгерского  государства  в
Паннонии имели важные следствия для славянского мира. Славяне южные были
отделены от северных, уничтожено было центральное владение, которое  на-
чало соединять их, где произошло столкновение, загорелась сильная борьба
между Востоком и Западом, между германским и славянским племенем, где  с
помощью Византии основалась славянская церковь; теперь Моравия  пала,  и
связь славян с Югом, с Грециею, рушилась: венгры стали между ними,  сла-
вянская церковь не могла утвердиться еще, как была постигнута бурею, от-
торгнута от Византии, которая одна могла дать питание и укрепление  мла-
денчествующей церкви. Таким образом, с уничтожением самой крепкой  связи
с востоком, самой крепкой основы  народной  самостоятельности,  западные
славяне должны были по необходимости примкнуть к западу и в церковном  и
в политическом отношении. Но мало того, что мадьярским нашествием  прек-
ращалась связь западных славян с Византиею, прекращалась также и  непос-
редственная связь их с Римом, и они должны были принимать христианство и
просвещение из рук немцев, которые оставались для них теперь  единствен-
ными посредниками; этим объясняется естественная связь западных славян с
Немецкою империею, невозможность выпутаться  из  этой  связи  для  госу-
дарственной и народной независимости. Христианское стало  синонимом  не-
мецкому, славянское - языческому, варварскому; отсюда  то  явление,  что
ревностные христиане между западными славянами являются вместе  ревност-
ными гонителями своего, славянского, и тянут народ свой к западному,  т.
е. немецкому; отсюда же обратное явление, что защитники своего  являются
свирепыми врагами христианства, которое  приносило  с  собою  подчинение
немцам; отсюда несчастная борьба полабских славян  против  христианства,
т. е. против немцев, в которых они не могли получить помощи  от  христи-
анских единоплеменников своих, и должны были пасть.
   После падения Моравской державы на первом плане  в  истории  западных
славян являются чехи. Чехи были обязаны мирным распространением  христи-
анства у себя тому, что князь их Буривой принял евангелие  чрез  моравов
от св. Мефодия, чрез своих славянских проповедников. Славянская церковь,
следовательно, началась было и у чехов, но после падения Моравии не мог-
ла долее держаться. Чехи не могли высвободиться  из-под  государственной
зависимости от Немецкой империи: внук Буривоя,  св.  Вячеслав,  обязался
платить Генриху Птицелову ежегодно 500 гривен серебра и 120  волов;  не-
возможность поддержать христианство без помощи немецкого  духовенства  и
невозможность успешной борьбы с мадьярами без помощи немецкого императо-
ра делали зависимость чехов от Империи необходимою.  Вячеслав  погиб  от
брата своего Болеслава I, который сначала думал было о возможности возв-
ратить независимость чехам от Империи, но после многолетней борьбы с им-
ператором Оттоном I увидал необходимость подчиниться ему.  Между  тем  в
начале второй половины Х века венгры, потерпевшие сильное  поражение  от
Оттона при Лехе и добитые Болеславом чешским, прекратили свои  опустоши-
тельные набеги на европейские государства, поселились в пределах  прежде
занятых ими земель и, приняв христианство, вошли в общество  европейских
народов. Княжение Болеслава I замечательно внутренними переменами у  че-
хов,  а  именно,  усилением  власти  верховного  князя  над   остальными
князьями, носившими название лехов; до сих пор эти лехи называются у пи-
сателей reguli, или duces, и верховный князь из рода Пршемыслова являлся
не более как старшим между ними; но при Болеславе I, как видно,  отноше-
ния переменились в пользу власти верховного князя; на  средства,  какими
Болеслав I достиг этой перемены, может намекать прозвание  его  Грозный,
или Укрутный. Подчиняясь на западе Империи, чешские  владения  начинают,
однако, при Болеславе расширяться  к  юго-востоку,  чему  особенно  спо-
собствует обессиление мадьяров; так, присоединяется к чехам нынешняя Мо-
равия и земля словаков, между Дунаем и Карпатами;  на  север  от  Карпат
также видим чешские владения. Еще более распространилась область чехов в
княжение Болеслава II Благочестивого, сына Грозного; никогда потом  гра-
ницы Чешского государства не были так обширны, ибо все государство  Свя-
тополка принадлежало теперь чехам. Несмотря, однако, на  распространение
чешских пределов, в церковном отношении чехи принадлежали к епархии  ре-
генсбургского архиепископа: после этого нечего  удивляться  политической
зависимости чехов от Немецкой империи,  ибо  церковные  отношения  тогда
господствовали над политическими. Только при Болеславе II, в  973  году,
основано было особое пражское епископство, где первым епископом был сак-
сонский монах Дитмар; преемником его был  знаменитый  Войтех,  родом  из
знатной чешской фамилии; несмотря однако, на это, никто так не  старался
о скреплении чешской церкви с западом, никто так не старался об  искоре-
нении славянского богослужения, как Войтех. Такой характер  деятельности
условливался самою борьбою ревнителя христианства, каким был  Войтех,  с
языческими нравами и обычаями, которые в его глазах были  славянские;  в
подобной борьбе средина редко соблюдается:  отечеством  для  ревностного
епископа была не Богемия, но запад, страны христианские, тогда как Боге-
мия была исполнена еще языческих воспоминаний, возбуждавших только враж-
ду Войтеха; церковная песнь на славянском языке звучала в его ушах  язы-
ческою богослужебною песнею и потому была противна; слово бог напоминало
ему славянского идола, только слово Deus заключало для него понятие  ис-
тинного бога. Смертью Болеслава II (999 г.) кончилось могущество чехов и
перешло к ляхам. При распространении  своих  владений  на  западе  Пясты
встретились с немцами, императоры которых также распространяли свои вла-
дения на счет славян приэльбских; легко было предвидеть последствия это-
го столкновения: четвертый Пяст, Мечислав, или Мешко, уже является  вас-
салом императора, платит ему дань; в 965 году Мечислав женился  на  Дуб-
ровке, дочери чешского князя Болеслава 1, и по ее старанию принял  хрис-
тианство; но в это время славянская церковь никла у чехов  и  потому  не
могла укорениться в Польше; отсюда новые крепкие узы  связали  Польшу  с
западом, с Немецкою империею: в Познани была учреждена  епископская  ка-
федра для Польши и подчинена архиепископу  магдебургскому.  Второй  брак
Мечислава на Оде, дочери немецкого маркграфа Дитриха, еще более  укрепил
немецкое влияние в Польше. Тесная связь этой страны с западною  церковию
и империею отняла у северных славян последний оплот их независимости  от
немецкого ига: теперь польский князь в союзе с немцами начинает наступа-
тельные движения против своих языческих единоплеменников. При  Мечиславе
начинаются первые враждебные столкновения Руси с Польшею: под 981  годом
летописец наш говорит, что Владимир ходил к ляхам и занял  города  их  -
Перемышль, Червен и другие. Чешские историки утверждают, что эти  города
не могли быть отняты у поляков, но у чехов, потому что позднейшая  земля
Галицкая до Буга и Стыря, к востоку, принадлежала в это время чехам; они
основываются на грамоте, данной пражскому епископству при его заложении,
где границами его к востоку поставлены реки Буг и Стырь в земле Хорватс-
кой. Но, во-первых, в грамоте границы означены очень смутно; видно,  что
писавший ее имел плохие географические понятия о стране; во-вторых,  был
обычай расширять как можно далее пределы епископств, заложенных в  смеж-
ности с языческими народами. Некоторые ученые справедливо замечают  так-
же, что русский летописец умеет отличать ляхов от чехов и потому не  мог
смешать их, и принимают, что Владимир отнял Червенские города не у чехов
и не у поляков, но покорил малочисленные до тех пор свободные славянские
племена и стал чрез это соседом чехов. Но  рассуждать  таким  образом  -
значит опять не принимать свидетельств нашего летописца,  который  также
хорошо умеет отличать хорватов от ляхов, как последних от чехов, и прямо
говорит, что Владимир ходил к ляхам и у них взял Червенские города; все-
го вероятнее, что чешские владения ограничивались областию, лежащею око-
ло Кракова, о чем твердит грамота, и  не  простирались  за  Вислок,  что
страна по Сану и далее на восток была  занята  хорватами,  которые  были
подчинены уже при Олеге, но при Игоре, Святославе и преимущественно  при
сыновьях его имели возможность свергнуть с себя  подчиненность,  подобно
радимичам и вятичам; мы видим, что сначала главная деятельность Владими-
ра состоит в подчинении тех племен, которые прежде находились в  зависи-
мости от Руси; хорваты были в  том  числе,  но  в  то  время,  как  Русь
вследствие недеятельности Игоря, далеких походов Святослава на восток  и
юг, малолетства и усобицы сыновей его теряла племена, жившие вдалеке  от
Днепра, Польша при первых Пястах распространяла свои владения,  следова-
тельно, очень вероятно, что Пясты заняли земли хорватов,  свергнувших  с
себя зависимость от Руси, или сами ляхи переменили  эту  зависимость  на
зависимость от Польши и, таким образом, Владимир, возвращая прежнее дос-
тояние своих предшественников, должен был иметь дело уже  с  ляхами.  Но
завоеванием Червенских городов дело не кончилось  на  западе;  летописец
упоминает в 992 году еще о походе Владимира на хорватов, а по  некоторым
спискам в это время Владимир воевал с Мечиславом "за многие  противности
его" и одержал над ним блистательную победу за Вислою; поводом к раздору
могли быть постоянно хорваты и Червенские города. Война 990 -  992  года
могла быть ведена в союзе с Болеславом II чешским, который также  воевал
с Мечиславом. Как видно по некоторым  известиям,  война  продолжалась  в
первый год княжения Болеслава Храброго, наследовавшего отцу  своему  Ме-
числаву в 992 году. При Болеславе Польша начала было усиливаться уже  на
счет соседних народов; ей выпадал было жребий стать  в  челе  славянских
государств для отпора немцам; но неуменье поляков вести себя среди  еди-
ноплеменных народов и связь западных славян с Германскою  империею  пос-
редством церкви не допустили Польшу принять значение  Моравии  для  сла-
вянского мира. После Мечислава осталось пятеро сыновей: Болеслав и  Вла-
дивой от Дубровки чешской и трое от Оды - Мечислав, Святополк  и  Болес-
лав. Первым делом Болеслава старшего было изгнание  младших  братьев,  с
которыми по славянскому обычаю он должен был владеть сообща, и  ослепле-
ние двоих других родственников с целию  достигнуть  единовластия.  Потом
Болеслав распространил свои владения на севере до Балтийского моря  чрез
подчинение себе поморян и пруссов; между тем в  999  году  умер  чешский
князь Болеслав II Благочестивый; Болеслав польский воспользовался  этим,
чтобы напасть на Краков и его область и присоединить их к Польше;  веро-
ятно также, что он захватил в это время Моравию и землю словаков до  Ду-
ная; Войтех, или Адальберт, не могший ужиться с чехами, прибыл к  Болес-
лаву; тот отправил его на проповедь к пруссам, которые умертвили  пропо-
ведника; но гроб Войтеха принес Болеславу свою выгоду, ибо император От-
тон III, друг и чтитель Адальберта, явился в  Гнезно,  чтоб  поклониться
праху его, и основал здесь новое архиепископство, вследствие чего Польша
освобождалась от немецкой зависимости в церковном отношении. Но это  ос-
вобождение не могло уже теперь принести пользы - латинская  церковь  уже
успела укорениться в Польше, а потому борьба с Империею,  которую  скоро
после начал Болеслав, также не могла принести  плодов:  польский  князь,
как видно, имел в виду набрать сколько можно более пограничных волостей,
а не утвердить независимость и равновесие славянского мира с германским.
Между тем, волнения у чехов доставили Болеславу  случай  утвердить  свою
власть и в этой стране. По смерти Болеслава II вступил  на  престол  сын
его Болеслав III Рыжий, князь, по отзыву современников, чрезвычайно жес-
токий. Рыжий начал свое княжение тем же, чем и родственник его, Болеслав
польский: он велел одного из своих братьев оскопить, другого  удушить  в
бане; но обоим удалось бежать в Баварию. Избавившись от  братьев,  Рыжий
не мог избавиться от могущественных вельмож, лехов, из которых  главными
в это время были Вршовцы; Вршовцам удалось при Болеславе II выгнать Вой-
теха; теперь они свергли Рыжего, призвав на его  место  Владивоя,  брата
Болеслава польского, который, как сын Дубровки, принадлежал также к дому
Пршемыслову и, как видно, изгнанником жил при дворе чешском. Чтоб  удер-
жаться на престоле, Владивой отправился в Регенсбург к императору Генри-
ху и отдал ему Богемию, которую получил опять в виде лена.  Но  Владивой
княжил только несколько месяцев, и после его смерти чехи  призвали  изг-
нанных Рыжим Болеславичей - Яромира и Олдриха. Однако Рыжий не думал ус-
тупать и обратился с просьбою о помощи к  Храброму,  который  вторгся  с
войском в Богемию, изгнал Яромира и утвердил Рыжего на престоле. Послед-
ний, получив снова власть, думал только о том, как  бы  отомстить  своим
врагам. Чехи обратились с просьбою о защите опять к Болеславу польскому.
Тот только этого и ждал: по известиям современников, он все это  предви-
дел и нарочно вел дело к тому, чтоб утвердить свою власть у  чехов.  Под
предлогом нужного совещания он заманил к себе Рыжего на границу, схватил
его, ослепил и заточил внутрь своих владений. Вступив в Прагу в виде ос-
вободителя, Болеслав Храбрый обнаружил намерение утвердиться здесь.  Та-
кое усиление могущества польского князя, разумеется, должно было  возбу-
дить. сильные опасения в императоре, который послал требовать от  Болес-
лава ленной присяги за Богемию. Болеслав отвергнул  требование  и  начал
войну. Неизвестно, какой исход имела бы борьба нового Святополка с  нем-
цами, если бы на этот раз сами поляки не ослабили могущество своего кня-
зя и с тем вместе единство и могущество западных славян:  они  позволяли
себе поступать с чехами, как с побежденными врагами; вот  почему,  когда
император Генрих II послал в Богемию войско, в челе которого  находились
чешские князья - Яромир и Олдрих, то вся страна встала против поляков  и
приняла с радостию родных князей из немецких рук; Болеслав Храбрый  при-
нужден был бежать, и в несколько дней не осталось в  Богемии  ни  одного
поляка. Таким образом немцам удалось разъединить два главные западносла-
вянские владения - Богемию и Польшу, и привязать первую еще теснее к се-
бе; в последующей  борьбе  с  Болеславом  польским  император  постоянно
пользуется чешскою помощию, и, несмотря на все старания Болеслава,  при-
мирение между двумя народами было невозможно. В 1012 году Олдрих  выгнал
брата Яромира. и стал единовластителем Чешской земли. В таком  состоянии
находились западные славянские государства при смерти Владимира Святого.
Мы видели, что в первый год княжения  Болеславова  у  него  продолжалась
война с Владимиром, которая, однако, как видно, скоро кончилась,  потому
что Болеслав, занятый отношениями к немцам и чехам,  не  мог  с  успехом
вести еще войну на востоке. Мир с Русью скреплен  был  даже  родственным
союзом с князем киевским: дочь Болеслава вышла за Святополка, князя  ту-
ровского, сына Владимирова.  Но  этот  первый  родственный  союз  князей
польских с русскими повел к большому раздору между ними.  Болеслав,  как
видно, лучшим средством для собственного усиления считал внутренние сму-
ты у соседей; как воспользовался он ими у чехов, так же хотел воспользо-
ваться и на Руси. Вместе с дочерью Болеслава прибыл ко двору  туровского
князя Рейнберн, епископ колобрежский (колберский), который  сблизился  с
Святополком и начал с ведома Болеславова подучать его к восстанию против
отца Владимира: успех этого восстания был важен для Болеслава в  полити-
ческом и для западной церкви - в религиозном отношении,  ибо  с  помощью
Святополка юная русская церковь могла быть отторгнута от  восточной.  Но
Владимир узнал о враждебных замыслах и  заключил  Святополка  в  темницу
вместе с женою и Рейнберном. Необходимым  следствием  должна  была  быть
война с Болеславом, который в 1013 году поспешил заключить мир с немцами
и, нанявши отряд войска у последних, равно как и у  печенегов,  двинулся
на Русь. Кроме опустошения страны, мы не имеем никаких других известий о
следствиях Болеславова похода, во время которого возникла  распря  между
поляками и печенегами, и Болеслав велел истребить своих степных  союзни-
ков. Вероятно, это обстоятельство и воспрепятствовало продолжению войны,
тем более что все внимание Болеслава было постоянно обращено на запад, и
он мог удовольствоваться освобождением Святополка. С чехами  и  венграми
были мирные сношения при Владимире. Были пересылки и с папою,  следствия
которых, однако, неизвестны.
   Гораздо с большими подробностями дошли до нас  предания  о  борьбе  с
степными варварами -  печенегами:  борьба  эта  занимала  народ  гораздо
сильнее, чем отдаленные воинские предприятия, потому что в ней дело  шло
о самых близких его интересах, о собственности, свободе,  жизни.  В  992
году пришли печенеги из-за Сулы; Владимир вышел к ним навстречу на  Тру-
беж подле Переяславля; русские стали на одной стороне реки,  печенеги  -
на другой, но ни те, ни другие не смели перейти  на  сторону  противную.
Тогда князь печенежский подъехал к реке, кликнул Владимира и сказал ему:
"выпусти своего мужа, а я - своего, пусть борются. Если твой муж  ударит
моим, то не будем воевать три года; если же наш ударит, то будем воевать
три года". Владимир согласился и, возвратясь в стан, послал бирючей кли-
кать клич по всем палаткам (товарам): "Нет ли кого, кто б взялся  биться
с печенегом?" И никто нигде не отозвался. На другой день приехали  пече-
неги и привели своего бойца, а с русской стороны никого не  было.  Начал
тужить Владимир, послал опять по всем ратникам, - и вот  пришел  к  нему
один старик и сказал: "Князь! Есть у меня один сын меньшой дома;  с  че-
тырьмя вышел я сюда, а тот дома остался; из детства никому еще  не  уда-
лось им ударить; однажды я его журил, а он мял кожу: так  в  сердцах  он
разорвал ее руками". Князь обрадовался, послал за  силачом  и  рассказал
ему, в чем дело; тот отвечал: "Я не знаю, смогу ли сладить с  печенегом;
пусть меня испытают: нет ли где быка большого и сильного?"  Нашли  быка,
разъярили его горячим железом и пустили; когда бык бежал мимо силача, то
схватил его рукою за бок и вырвал кожу с мясом,  сколько  мог  захватить
рукою. Владимир сказал: "Можешь бороться с печенегом".  На  другой  день
пришли печенеги и стали кликать: "Где же ваш боец, а наш готов!"; Влади-
мир велел вооружиться своему, и оба выступили друг против друга.  Выпус-
тили печенеги своего, великана страшного, и когда выступил боец Владими-
ров, то печенег стал смеяться над ним, потому что тот был среднего  рос-
та; размерили место между обоими полками и пустили борцов:  они  схвати-
лись и стали крепко жать друг друга; русский, наконец, сдавил печенега в
руках до смерти и ударил им о землю; раздался крик  в  полках,  печенеги
побежали, русские погнали за ними. Владимир обрадовался,  заложил  город
на броде, где стоял, и назвал его Переяславлем, потому что борец русский
перенял славу у печенежского; князь сделал богатыря вместе с отцом знат-
ными мужами.
   В 995 году пришли печенеги к Василеву; Владимир вышел  против  них  с
малою дружиною, не выдержал натиска, побежал и стал под мостом, где едва
спасся от врагов. В 997 году Владимир пошел к Новгороду за войском,  по-
тому что война, говорит летописец, была сильная и беспрестанная, а пече-
неги, узнав, что князя нет, пришли и стали около Белгорода;  в  летописи
сохранилось следующее любопытное предание о спасении  этого  города,  не
единственное между преданиями разных народов. Когда  печенеги  обступили
Белгород, то сделался в нем большой голод; Владимир не мог подать  помо-
щи, потому что у него не было войска, а печенегов было множество.  Когда
осада все продолжалась, а вместе с тем усиливался и голод, то белгородцы
собрались на вече и сказали: "Нам приходится помирать  с  голоду,  а  от
князя помощи нет; что ж разве лучше нам  помирать?  Сдадимся  печенегам:
кого убьют, а кого и в живых оставят; все равно умираем же с голода". На
том и порешили. Но одного старика не было на вече; когда он спросил, за-
чем сбирались, и ему сказали, что на другой день люди хотят сдаться  пе-
ченегам, то он послал за городскими старейшинами и спросил у  них:  "Что
это я слышал, вы хотите передаться печенегам?" Те отвечали: "Что  ж  де-
лать, не стерпят люди голода". Тогда старик сказал им: "Послушайтесь ме-
ня, не сдавайтесь еще три дня и сделайте то, что я велю". Те с  радостию
обещались слушаться, и он сказал им: "Сберите хоть по  горсти  овса  или
пшеницы, или отрубей; все это сыскали. Старик велел женщинам сделать ки-
сельный раствор, потом велел выкопать колодезь, вставить  туда  кадку  и
налить в нее раствору; велел выкопать и другой колодезь и вставить в не-
го также кадку; велел потом искать меду, нашли лукошко меду в княжей ме-
душе, из него старик велел сделать сыту и вылить в кадку, что  стояла  в
другом колодце. На другой день он велел послать за печенегами;  горожане
пошли и сказали им: возьмите к себе наших заложников и пошлите своих че-
ловек десять к нам в город, пусть посмотрят, что там делается.  Печенеги
обрадовались, думая, что белгородцы хотят им сдаться, взяли у них залож-
ников, а сами выбрали лучших мужей и послали в город посмотреть, что там
такое, Когда они пришли в город, то люди сказали им: "Зачем вы себя  гу-
бите, можно ли вам перестоять нас? Хотя десять лет  стойте,  так  ничего
нам не сделаете, потому что у нас корм от земли идет, не верите -  смот-
рите своими глазами". Затем привели  их  к  одному  колодцу,  почерпнули
раствору, сварили кисель, пришли с ними к другому, почерпнули сыты и на-
чали есть прежде сами, а потом дали отведать и печенегам. Те удивились и
сказали: "Не поверят наши князья, если сами не отведают". Горожане нали-
ли корчагу раствора и сыты и дали печенегам; те пришли и рассказали все,
что видели. Печенежские князья  сварили  кисель,  отведали,  подивились,
разменялись заложниками, отступили от города и пошли домой.
   Беспрерывные нападения степных варваров заставили Владимира  подумать
об укреплении русских владений с востока и юга. "Худо, что мало  городов
около Киева", - сказал он и велел строить города по рекам Десне,  Остру,
Трубежу, Суле и Стугне; но для нас при этом известии важно  еще  другое,
как составилось народонаселение этих новопостроенных  городов:  Владимир
начал набирать туда лучших мужей от славян, т. е. новгородцев, кривичей,
чуди и вятичей. Если мы обратим внимание на то, что эти новые города бы-
ли вначале не что иное, как военные острожки,  подобные  нашим  линейным
укреплениям, необходимые для защиты  от  варварских  нападений,  то  нам
объяснится значение слова: лучшие мужи, т. е. Владимир набрал храбрейших
мужей, способных для военного поселения. Таким  образом,  во-первых,  мы
видим, что пограничные города Южной Руси получили народонаселение с  се-
вера, которое, как видно, считалось храбрейшим; следовательно,  северное
народонаселение дало средство князьям к подчинению себе юга, оно же дало
им средство и к защите  южных  русских  владений  от  степных  варваров;
во-вторых, эти известия уясняют нам характер народонаселения восточной и
южной окраины, или украйны: изначала это  сбродное,  созванное  отовсюду
народонаселение из самых удалых людей; отсюда объясняется отчасти и  ко-
зачество на юге, и беспокойный дух северского народонаселения, ибо  сюда
беспрерывно подбавлялись новые толпы подобных людей. Из самых близких  к
Киеву городов были построены Владимиром Василев на Стугне и Белгород  на
Днепре; Белгород он особенно любил и населил его: "от иных городов много
людей свел в него", - говорит летописец. Как происходило это население и
переселение? Вероятнее всего, жители привлекались на новые места особен-
ными льготами; лучшие, т. е. самые удалые, которым  скучно  было  сидеть
дома без свойственного им занятия, разумеется, привлекались на  границу,
кроме льгот, еще надеждою беспрестанной борьбы; кроме того, жителям бед-
ного севера лестно было переселиться на житье  в  благословенные  страны
украинские.
   Об отношениях Владимира к печенегам упоминает также немецкий  миссио-
нер Брун, бывший у печенегов в 1007 году: "Мы направили путь к жесточай-
шим из всех язычников, печенегам, - пишет Брун. - Князь руссов,  имеющий
обширные владения и большие богатства, удерживал  меня  месяц,  стараясь
убедить, чтоб я не шел к такому дикому народу, среди которого я  не  мог
снискать душ господу, но только умереть самым постыдным образом. Не мог-
ли убедить меня; он пошел провожать меня до границ, которые  он  оградил
от кочевников самым крупным частоколом на  очень  большое  пространство.
Когда мы вышли за ворота, князь послал старшину своего к  нам  с  такими
словами: "Я довел тебя до места, где  кончается  моя  земля,  начинается
неприятельская. Ради бога прошу тебя не  погубить,  к  моему  бесчестию,
жизнь свою понапрасну. Знаю, завтра, прежде третьего часа,  без  пользы,
без причины вкусишь ты горькую смерть". (Брун говорит, что Владимир имел
какое-то видение). Брун пять месяцев пробыл у печенегов, едва не  погиб,
но успел крестить 30 человек и склонить старшин  печенежских  к  миру  с
Русью; когда он возвратился в Киев, то Владимир по его просьбе, отправил
к печенегам сына в заложники и вместе с этим князем отправился  епископ,
посвященный Бруном. Участь его неизвестна. Вот все предания, дошедшие до
нас о деятельности Владимира.
   В 1014 году сын его Ярослав, посаженный отцом в Новгороде,  отказался
присылать в Киев ежегодно по две тысячи гривен, как делали все посадники
новгородские, раздававшие еще тысячу гривен гридям в Новгороде. Владимир
сказал: "Исправляйте дороги и мостите мосты"; он хотел идти сам на Ярос-
лава, но разболелся и умер 15 июля следующего  1015  года.  Деятельность
Владимира, как она высказывается в преданиях, отличается от деятельности
его предшественников. Он часто ведет войну, но он  ведет  ее  для  того,
чтобы подчинить Руси снова те племена, которые воспользовались удалением
отца его, усобицами братьев и перестали платить дань: так воюет он с ра-
димичами, вятичами, хорватами. Он пользуется опытом  отцовским,  советом
старика - дяди и отказывается от  завоевания  народов  далеких,  сильных
своею гражданственностию. Он воюет с греками, но не пускается по-варяжс-
ки с легким флотом опустошать берега Империи: он хочет овладеть  ближай-
шим к его волости городом греческим, Корсунем, который так легко и безо-
пасно было присоединить к русским  владениям;  впрочем,  предание  тесно
связывает этот поход с намерением принять христианство. Но главная черта
деятельности Владимира состоит в  защите  Русской  земли,  в  постоянной
борьбе с степными варварами. Святослав заслужил  упрек,  что  для  чужой
земли покинул свою, которою едва было не овладели варвары; Владимир, на-
оборот, стоял всегда сам настороже против этих варваров и устроил сторо-
жевую линию из ряда городков или укреплений по близким  к  степи  рекам.
Понятно, какое впечатление на народ должна была произвести такая разница
между поведением отца и сына. Но, кроме того, личный характер  Владимира
был способен также возбудить сильную  народную  привязанность.  Владимир
вовсе не был князем воинственным, не отличался удалью, подобно отцу сво-
ему, в крайности решался на бегство перед врагом, спешил укрыться в  бе-
зопасном месте; предание, сохранившееся в песнях, также  не  приписывает
ему личной отваги, выставляет его вовсе не охотником до проявлений дикой
силы. Но Владимир имел широкую душу, которая в молодости  могла  повести
его к излишествам, освященным, впрочем, языческими понятиями, и  которая
в летах зрелых, особенно под влиянием христианским, сделала его  красным
солнцем для народа. Владимир не любил жить один; он любил дружину, гово-
рит летопись, думал с нею о строе земском, о ратях, об  уставе  земском;
любя думать с дружиною, Владимир любил пировать с нею; о пирах его оста-
лись предания и в летописях, и в песнях. Так, празднуя освящение  церкви
Преображения в Василеве и вместе избавление свое от печенегов,  Владимир
велел сварить триста варь меду, созвал  бояр,  посадников,  старшин  изо
всех городов, всяких людей множество и бедным роздал 300 гривен;  празд-
новав с Преображенья 8 дней, князь возвратился в Киев к Успеньеву дню  и
здесь опять задал большой праздник, созвал бесчисленное множество  наро-
да. Такие праздники по случаю торжеств религиозных  имели  тогда  важное
значение: они заменяли для народа празднества языческие, очень много со-
действовали к тому, что новая религия входила в жизнь народа; вместо Ко-
ляды народ сходился теперь праздновать Преображение и освящение  церкви;
кто приходил на это торжество, тот был христианином; вот почему  летопи-
сец прибавляет после описания праздника: "Видя людей христианами, Влади-
мир радовался душою и телом и делал такие праздники по все годы". Празд-
ники имели еще другое значение: на них сзывались старейшины изо всех го-
родов, и таким образом скреплялась связь, единство, общение между  русс-
кими волостями. Для дружины и старшин киевских были  устроены  на  дворе
княжеском пиры каждую неделю, был ли сам князь в городе или нет;  прихо-
дили на двор княжеский, в гридницу пировать бояре и гриди, сотские и де-
сятские и нарочитые мужи. Бывало тут множество мяса от скота и  зверины,
было много всего. И вот бывало, как подопьют, рассказывает летописец, то
начнут роптать на князя, говоря: "Какое житье наше горькое, кормит нас с
деревянных ложек, а не с серебряных". Владимир, услыхав ропот, велел ис-
ковать ложки серебряные для дружины и сказал:  "Серебром  и  золотом  не
найду дружины, а с дружиною найду серебро и золото, как  доискались  его
дед мой и отец". Какое влияние христианство имело на широкую душу Влади-
мира, видно из следующих слов летописи: Владимир любил слова книжные, и,
услыхав однажды, как читали в евангелии: "блажени  милостивии,  яко  тии
помиловани будут", и потом: "продайте именья ваша и дадите  нищим";  да-
лее: "не скрывайте себе сокровищ на земле, идеже тля тлит и татье подка-
пывают, но скрывайте себе сокровище на небесех, идеже ни  тля  тлит,  ни
татье крадут"; и слыша псалом: "Блажен муж милуя и дая", а  у  Соломона:
"Вдаяй нищему, бог взаим дает", - услыхав это,  Владимир  велел  всякому
нищему и убогому приходить на княжой двор,  брать  кушанье  и  питье,  и
деньги из казны. Но этого мало; он сказал: "Дряхлые и больные  не  могут
доходить до моего двора", и велел сделать телеги, куда клали хлеб, мясо,
рыбу, овощ разный, мед в бочках, квас и  возили  по  городу,  спрашивая:
"Где больные и нищие, которые не могут ходить?". Таким и раздавали. Есть
известие, что в господские праздники Владимир ставил  три  тризны:  одну
духовенству, другую нищим, третью себе и боярам.
   Обыкновенное содержание старинных песен составляет пиры Владимира, на
которые собирались богатыри. Время Владимира было благоприятно для бога-
тырства: дружина не уходила с князем в далекие страны искать славы и до-
бычи; при Святославе, например, трудно было выказаться богатырям и внес-
ти свои подвиги в народную память, потому что князь был в челе дружины и
был сам богатырь из богатырей, дружинники были только  похожи  на  него;
притом подвиги их совершались в далеких странах: если  и  были  певцы  в
дружине при князьях, то песни их мало могли найти сочувствия  в  народе,
для которого их содержание было чуждо. Но  при  Владимире  другое  дело:
дружина была храбрая, дела ей было много,  шла  беспрестанная  борьба  с
варварами, и эта борьба происходила на глазах русского народа и  шла  за
самые близкие его интересы: отражение  печенегов,  поимка  какого-нибудь
страшного разбойника была для него поважнее блистательных подвигов  Свя-
тослава в Болгарии; притом же сам князь Владимир не был богатырем из бо-
гатырей, отсюда богатырство дружинников  выказывалось  резче,  отдельные
предприятия часто поручались мужам из дружины княжеской,  которые  таким
образом могли выказаться. Предмет песен по большей части - борьба  бога-
тырей с степными варварами, печенегами, которые после получили в  песнях
имя татар. Упоминаются еще подвиги богатырей против  разбойников;  лето-
пись также говорит об умножении разбойников, и сохранилось имя одного из
них, Могута, который был пойман в 1008 году и покаялся в доме у митропо-
лита. Можно думать, что разбойники умножились вследствие бегства тех за-
коренелых язычников, которые не хотели принимать христианства; разумеет-
ся, они должны были бежать в отдаленные леса и жить на счет  враждебного
им общества; отсюда может объясниться религиозное уважение,  соединенное
с памятью о некоторых богатырях Владимирова времени.  например  об  Илье
Муромце, которому приписываются подвиги против разбойников на отдаленном
финском севере, где язычество долго находило себе  убежище.  В  летописи
сохранились имена следующих богатырей Владимирова времени: Яна Усмовича,
или Усмошвеца (кожевника, от усние - кожа и шью), который убил печенежс-
кого богатыря, и потом упоминается также под 1004 годом  как  победитель
печенегов; Александра Поповича, разбившего  печенегов,  приведенных  ка-
ким-то изменником Володарем, которого летописец упрекает в забвении бла-
годеяний князя своего Владимира, потом Попович разбил печенегов вместе с
Усмошвецем в 1001 и 1004 годах; Рагдая удалого, ходившего на триста вои-
нов: его смерть показана под 1000 годом; Андриха Добрянкова, отравленно-
го слугами в 1004 году.
   В летописи находим имена двенадцати сыновей Владимира, но без опреде-
ления, в каком порядке они один за другим следовали  по  старшинству:  в
одном месте, при исчислении жен Владимировых, молодые князья  поставлены
по матерям; в другом, где говорится о рассылке сыновей по областям,  они
следуют в другом порядке. Постараемся по некоторым данным определить по-
рядок старшинства между ними.
   В Новгород был отправлен Вышеслав: мы знаем, что сюда посылался обык-
новенно старший в семье великого князя; из этого  можем  заключить,  что
Вышеслав был старший сын Владимира, тем более что в известии о  рассылке
по областям он поставлен первым. Но в предшествующем исчислении жен Вла-
димировых Вышеслав поставлен после сыновей Рогнединых и гречанки,  вдовы
Ярополковой, и назван сыном чехини: если Вышеслав был старший, то должен
был родиться от первого брака Владимирова, заключенного или в  Новгороде
или во время пребывания Владимира в Скандинавии, когда ему было лет  18;
но странно, что чехиня зашла так далеко на север; Иоакимовская  летопись
и здесь объясняет дело удовлетворительно, а именно: мать Вышеслава назы-
вает Оловою, женою варяжскою. Потом следует сын Рогнеды, Изяслав,  полу-
чивший волость деда своего по матери - Полоцк.  Тотчас  после  брака  на
Рогнеде Владимир женился на вдове брата своего Ярополка, и  потому  рож-
денного от последней Святополка имеем право  поставить  в-третьих  после
Вышеслава и Изяслава; этот Святополк  получил  Туровскую  волость  и  по
смерти Вышеслава и Изяслава оставался старшим в роде, на что ясно указы-
вают слова св. Бориса: "Не подниму я рук на брата старшего".  За  Свято-
полком мы должны дать место Ярославу, также, по летописям, сыну Рогнеды;
Ярослав получил сперва Ростов, а потом, по  смерти  старшего  Вышеслава,
переведен в Новгород. Этот перевод Ярослава  в  Новгород  мимо  старшего
Святополка туровского объясняется свидетельством Дитмара, что  Святополк
в это время был под гневом отца и даже в заключении. Всеволод, также сын
Рогнеды, получил Владимир-Волынский; Святослав и Мстислав, которых  мать
в начальной Киевской летописи названа чехинею другою в отличие от мнимой
матери Вышеслава, получили: первый - землю Древлянскую; второй -  Тмута-
ракань. Мать Святослава Иоакимовская летопись  называет  Малфридою;  что
это имя одной из жен Владимировых не вымышлено,  доказательством  служит
известие начальной Киевской летописи под 1002 годом о  смерти  Малфриды,
которая здесь соединена с Рогнедою; мать же  Мстислава  Иоаким  называет
Аделью, или Адилью. Второго сына Адели, Станислава, этот  же  летописец,
равно как и некоторые другие, отсылает в  Смоленск,  а  Судислава  -  во
Псков. Теперь остается определить мать и возраст Бориса и Глеба.  В  на-
чальной Киевской летописи матерью их названа болгарыня, волостью первого
- Ростов, второго - Муром. Но ясно, что  здесь  упоминается  уже  второе
распоряжение, потому что при первом распределении  волостей  Ростов  был
отдан Ярославу; поэтому в некоторых списках, бывших в руках у  Татищева,
прибавлено, что сначала Борис получил Муром, а Глеб - Суздаль.  Несмотря
на это, молчание древнейших дошедших до нас списков летописи о  первона-
чальных волостях Бориса и Глеба, равно как их молчание о  волостях  Ста-
нислава, Судислава и Позвизда, ведет нас к заключению, что во время пер-
вой рассылки сыновей Владимировых по волостям все эти  князья  или  были
очень малы, или некоторые из них, быть может, еще не родились.  Любопыт-
но, что в летописи Иоакима матерью Бориса и Глеба названа Анна -  царев-
на, причем Татищев соглашает свидетельство киевского  летописца  о  бол-
гарском происхождении матери Борисовой тем, что эта Анна могла быть дво-
юродною сестрою императоров Василия и Константина, которых  тетка,  дочь
Романа, была в супружестве за царем болгарским. Если б так было, то  для
нас уяснилось бы предпочтение, которое оказывал Владимир Борису, как сы-
ну царевны и рожденному в христианском супружестве, на которое он должен
был смотреть как на единственное законное. Отсюда уяснилось бы и поведе-
ние Ярослава, который, считая себя при невзгоде Святополка старшим и ви-
дя предпочтение, которое оказывал отец Борису, не хотел быть  посадником
последнего в Новгороде и потому спешил объявить себя независимым. Как бы
то ни было, Борис единогласно описывается  человеком  в  самой  цветущей
юности: "Аки цвет в юности своей... брада мала и ус, млад  бо  бе  еще".
Если предположить, что он был первым плодом брака Владимирова  с  Анною,
то в год отцовой смерти ему было 25 лет; но по  описанию  можно  судить,
что он был гораздо моложе.  Летописец  прибавляет,  что  Борис  светился
царски, желая, быть может, указать на его царственное  происхождение  по
матери. Отец любил его более других сыновей и держал  при  себе,  в  чем
видно было намерение передать ему старший стол киевский. Мы должны  ска-
зать также несколько слов о волостях сыновей Владимировых;  сравнив  эти
волости с волостями сыновей Ярославовых, мы замечаем, что так как у Вла-
димира было вдвое более сыновей, чем у Ярослава,  то  и  волости  первых
должны быть гораздо более размельчены: Новгородская волость была  разде-
лена на две - Новгородскую и Псковскую; здесь начало отделения Пскова от
Новгорода. Ростов является самостоятельным столом, Муром - также; в  Ки-
евском княжестве являются две особые волости - Древлянская земля  и  Ту-
ров. Но странно, что, размельчая так волости на севере и западе,  Влади-
мир не дал волостей на восток от Днепра, ибо не упоминается ни о  Черни-
гове, ни о Переяславле как особых волостях. Мстислав сидел в  Тмутарака-
ни, но Чернигов не мог принадлежать ему, он  его  завоевал  впоследствии
уже при Ярославе.
   Владимир умер на Берестове; окружающие скрыли его смерть, потому  что
Святополк был в Киеве; и в ночь уже, проломав пол между  двумя  клетьми,
на канатах спустили на землю тело, обвернутое в ковер, положили на сани,
привезли в Киев и поставили в Десятинной церкви. Когда в  городе  узнали
об этом, то бесчисленное множество народа сошлось  в  церковь  и  начали
плакаться по нем: знатные - как по заступнике земли своей, убогие -  как
о заступнике и кормителе своем; положили тело в мраморный гроб и с  пла-
чем похоронили. По всем вероятностям, хотели утаить смерть Владимира для
того, чтобы Святополк узнал о ней не прежде граждан киевских, ибо  тогда
ему труднее было действовать.
   Как скоро в Киеве разнеслась весть о кончине Владимира, то  Святополк
сел на отцовском месте, созвал киевлян и начал раздавать  им  подарки  -
это уже служило знаком, что он боялся соперничества и  желал  приобресть
расположение граждан; граждане принимали подарки, говорит летописец,  но
сердце их не было с Святополком, потому что братья их находились на вой-
не с Борисом. Следовательно, граждане были равнодушны; они опасались од-
ного что как вдруг братья их провозгласят  князем  Бориса,  а  Святополк
потребует от них помощи против последнего? Их  пугало  это  междоусобие.
Борис, не нашедши печенегов, был уже на возвратном пути и стоял на  реке
Альте, когда пришла к нему весть о смерти отцовской.  Бывшая  с  Борисом
дружина Владимирова, бояре, старые думцы предпочитали  Бориса  всем  его
братьям, потому что он постоянно находился при них. привык с ними думать
думу, тогда как другие князья привели бы с собою других любимцев, что  и
сделал Святополк, если обратим внимание на намек летописца  о  поведении
последнего: "Люте бо граду тому, в нем же князь ун, любяй  вино  пити  с
гусльми и с младыми советниками". Вот почему отцовская дружина  уговари-
вала Бориса идти на стол киевский; но молодой князь отвечал, что не под-
нимет руки на старшего брата, который будет ему вместо отца: тогда войс-
ко разошлось, оставя Бориса с малым числом приближенных служителей. Свя-
тополк очень хорошо понимал опасность, могущую грозить  ему  со  стороны
Бориса, и потому на первых порах хотел и с ним поступить так же,  как  с
гражданами, послал сказать ему, что хочет иметь с ним любовь  и  придаст
еще к волости, которую тот получил от отца; узнав же, что войско  разош-
лось от Бориса, он решился на убийство последнего. Мы не  станем  объяс-
нять этого поступка Святополкова желанием отомстить за смерть отца свое-
го Ярополка, во-первых уже потому, что это объяснение кажется нам  натя-
нутым само по себе; во-вторых, основывается на странном толковании  слов
летописца, который, желая объяснить себе зверский  поступок  Святополка,
предполагает, что он был от двоих отцов, тогда как, кроме этого  предпо-
ложения, нет в рассказе ни малейшего намека на то, чтоб Святополк не был
сыном Владимира; вводить какое-то усыновление для  предотвращения  мести
странно, когда мы знаем, что дядя без всякого усыновления считался отцом
племяннику; потом еще новое предположение, что это усыновление  охраняло
Владимира от мести, но не охраняло от нее сыновей и проч.  Давняя  нена-
висть Святополка к Борису как сопернику, которому  отец  хотел  оставить
старший стол мимо его; явное расположение дружины и войска к Борису, ко-
торый мог воспользоваться им при первом случае, хотя теперь и  отказался
от старшинства; наконец, что, быть может, важнее всего, пример  соседних
государей, с одним из которых Святополк находился в тесной связи, объяс-
няют как нельзя легче поведение Святополка: вспомним, что незадолго  пе-
ред тем в соседних славянских странах - Богемии и  Польше,  обнаружилось
стремление  старших  князей  отделываться  от  родичей   насильственными
средствами. Первым делом Болеслава Храброго польского по  восшествии  на
престол было изгнание младших братьев, ослепление других родичей; первым
делом Болеслава Рыжего в Богемии было оскопление одного брата, покушение
на жизнь другого, а Святополк был зять Болеслава польского; почему ж то,
что объясняется само собою в польской и чешской истории, в русской  тре-
бует для своего объяснения какого-то кодекса родовых прав?
   Летописец так рассказывает об убиении Бориса. Святополк ночью  пришел
в Вышгород, тайно призвал какого-то  Путшу  и  вышегородских  боярцев  -
Тальца, Еловита и Лешька, и спросил их: "Привержены ли они к  нему  всем
сердцем?" Путша с вышегородцами отвечали: "Можем головы свои сложить  за
тебя". Тогда он сказал им: "Не говоря никому ни слова, ступайте и убейте
брата моего Бориса". Те обещались исполнить его желание как  можно  ско-
рее. Здесь останавливает нас одно обстоятельство, почему Святополк обра-
тился к вышгородским боярцам с предложением убить  Бориса?  Нам  кажется
очень вероятным, что по освобождении из темницы Владимир  уже  не  отдал
Святополку волости Туровской, как ближайшей к границам польским, а поса-
дил его где-нибудь подле Киева, чтоб удобнее наблюдать за его  поведени-
ем, и что новая волость была именно Вышгород, куда  теперь  Святополк  и
обратился к старым своим слугам, которые были  готовы  сложить  за  него
свои головы.
   Путша с товарищами пришли ночью на Альту и, подошедши к шатру Борисо-
ву, услыхали, что князь поет заутреню; несмотря на осторожность,  Свято-
полк не мог утаить своих замыслов, и Борис знал, что сбираются  погубить
его. Убийцы дождались, пока князь, помолившись, лег в постель,  и  тогда
бросились на шатер, начали тыкать в  него  копьями,  пронзили  Бориса  и
вместе слугу его, который хотел защитить  господина  собственным  телом;
этот отрок был родом венгр, именем Георгий. Борис его очень любил и  дал
ему большую золотую гривну, в которой тот и служил ему; убили тут  же  и
других многих отроков Борисовых, а у этого Георгия отсекли голову, пото-
му что не могли скоро снять гривны с шеи; Бориса, еще дышавшего,  убийцы
завернули в шатерное полотно, положили на воз и повезли.  Но  Святополк,
узнав, что Борис еще дышет, послал двух варягов прикончить его, что те и
сделали, пронзив его мечом в сердце; тело его принесли тайно в  Вышгород
и положили в церкви св. Василия. За этим убийством следовало другое -  у
Бориса оставался единоутробный брат Глеб, сидевший в Муроме.  "Бориса  я
убил, как бы убить Глеба?" - говорит Святополк в рассказе летописца;  но
Глеб был далеко, и потому Святополк послал сказать ему: "Приезжай поско-
рее сюда: отец тебя зовет, он очень болен". Глеб немедленно сел на  коня
и пошел с малою дружиною. Когда он пришел на Волгу, к устью Тмы, то конь
его споткнулся на поле во рве и намял ему немного ногу, после чего князь
пришел к Смоленску, а отсюда поплыл в барке и остановился в виду  города
на Смядыне. В это время настиг его посланный от брата Ярослава из Новго-
рода: "Не ходи, велел сказать ему Ярослав: отец  умер,  а  брата  твоего
Святополк убил". Глеб сильно тужил по отце, но еще больше по брате. Меж-
ду тем явились и убийцы, посланные от Святополка; они овладели  Глебовою
баркою и обнажили оружие. Глебовы отроки потеряли дух; тогда главный  из
убийц, Горясер, велел немедленно зарезать Глеба, что  и  было  исполнено
поваром последнего; этого повара звали Торчин: имя указывает  на  проис-
хождение. Сперва тело Глеба бросили на берег между двумя колодами, потом
свезли в Вышгород и положили вместе с братом, уже в  княжение  Ярослава.
Страдальческая кончина и прославление двух  братьев-друзей  не  остались
без сильного влияния в последующей истории. Русская земля и  преимущест-
венно род княжеский приобрели святых покровителей "молитвенников за  но-
вые люди христианские и сродники свои, земля благословилась их  кровию!"
Но кто же эти новые светильники? Это два князя, погибшие от родного бра-
та, который хотел единовластия! Можно думать, что святость Бориса и Гле-
ба и проклятие, тяготевшее над  Святополком,  не  раз  удерживали  впос-
ледствии братоубийственные руки; мы увидим, как после  стесненный  князь
останавливал притеснителя напоминанием, что он хочет быть вторым  Свято-
полком. Святые Борис и Глеб и проклятый убийца их Святополк  были  бесп-
рестанно в памяти князей, и, разумеется, духовенство не пропускало  слу-
чая напоминать им о них. С другой стороны, Борис пал жертвою уважения  к
родовым понятиям, погиб оттого, что не хотел поднять  руки  на  старшего
брата и своею смертию освятил эти родовые понятия; пример его должен был
сдерживать попытки младших пользоваться обстоятельствами  и  вооружаться
против старших для отнятия у них этого старшинства.
   Ближайший к Киеву князь, Святослав, сидевший в земле Древлянской, уз-
нав о гибели Бориса и Глеба, не стал спокойно дожидаться такой же участи
и бежал в Венгрию; но Святополк послал за ним в погоню, и Святослав  был
убит в Карпатских горах. Тогда, по словам летописца, Святополк начал ду-
мать: "Перебью всех братьев и приму один всю власть на Руси".  Но  гроза
пришла на него с севера. Ярослав новгородский для защиты от отца призвал
к себе заморских варягов; те стали обижать новгородцев и жен  их,  тогда
новгородцы встали и перебили варягов на дворе какого-то Парамона.  Ярос-
лав рассердился и задумал отомстить хитростию главным из убийц; он  пос-
лал сказать им, что на них не сердится более, позвал их к себе  и  велел
умертвить; по некоторым известиям, убито было  1000  человек,  а  другие
убежали. Но в ту же ночь пришла к нему весть из Киева от сестры Предсла-
вы: "Отец умер, а Святополк сидит в Киеве, убил Бориса, послал и на Гле-
ба, берегись его". Ярослав стал тужить по отце, по брате и по  новгород-
цам, которых перебил вовсе не вовремя. На  другой  день  он  собрал  ос-
тальных новгородцев на вече в поле и сказал: "Ах, любимая  моя  дружина,
что вчера избил, а нынче была бы надобна, золотом бы купил",  и,  утерши
слезы, продолжал: "Отец мой умер, а Святополк сидит в  Киеве  и  убивает
братьев, помогите мне  на  него".  Новгородцы  отвечали:  "Хотя,  князь,
братья наши и перебиты. однако может по тебе бороться".  Причину  такого
решения новгородцев объяснить легко. Предприятие Ярослава против  Влади-
мира было в выгоде новгородцев, освобождавшихся oт платежа дани в  Киев:
отказаться помочь Ярославу, принудить его к бегству -  значило  возобно-
вить прежние отношения к Киеву, принять опять посадника киевского князя,
простого мужа, чего очень не любили города, а  между  тем  Ярослав  если
убежит, то может возвратиться с варягами, как Владимир  прежде,  и  уже,
конечно, не будет благосклонен к гражданам, выгнавшим его от себя, тогда
как в случае победы Ярослава над Святополком они  были  вправе  ожидать,
что Ярослав не заставит их платить дани в  Киев,  уже  потому,  что  сам
прежде отказался платить ее. Что же касается до  поступка  Ярославова  с
убийцами варягов, то мы должны смотреть на его следствия по отношениям и
понятиям того времени; из летописного рассказа мы видим уже всю  неопре-
деленность этих отношений: новгородцы ссорятся с варягами, дело  доходит
до драки, в которой граждане бьют варягов, князь  хитростию  зазывает  к
себе виновников убийства и бьет их в свою очередь. В понятиях  новгород-
цев, следовательно, все это было очень естественно, и потому трудно было
им за это много  сердиться;  у  нас  нет  никакого  основания  принимать
убийство варягов за дело целого города; это была частная ссора и  схват-
ка, на что указывает определение места -  двор  Парамонов;  число  жертв
мести Ярославовой явно преувеличено: трудно было обманом  зазвать  такое
количество людей, еще труднее перерезать их без сопротивления  в  ограде
княжеского двора; мы видим, что не все знатные новгородцы были перереза-
ны, оставались бояре и старосты, которые после собирают деньги для найма
варягов. Отвечали на вече те, которые остались в живых, остались в живых
те, которые не участвовали в убийстве варягов, а те, которые не участво-
вали в убийстве варягов, были по этому самому равнодушны к делу.  Посту-
пок Ярослава был совершенно в понятиях того времени:  князь  должен  был
каким бы то ни было способом схватить убийц варяжских  и  отдать  их  на
месть варягам, родственникам убитых. Итак, если это было частное дело  и
обыкновенное, то целому городу не для чего было много обращать  на  него
внимания; Ярослав жалеет не о том, что перебил  новгородцев,  но  о  том
только, что этим убийством отнял у себя воинов, которые в настоящих обс-
тоятельствах были ему очень нужны, и новгородцы отвечают в этом же смыс-
ле: "Хотя наши братья и перебиты, но у нас все  еще  достаточно  народа,
чтоб биться за тебя".
   Впрочем, это место летописи нуждается еще в другом объяснении: почему
Ярослав так испугался следствий своего поступка с новгородцами? Для чего
так жалел об избитии дружины? Ведь она была нужна ему и прежде,  ибо  он
готовился к войне с отцом; для чего же он не подумал об этом прежде уби-
ения новгородцев? Дело объясняется тем, что  Ярослав  знал  о  медленных
сборах Владимира, о его болезни, которая мешала ему спешить походом, мог
надеяться на борьбу Святополка с Борисом, которая  надолго  оставила  бы
его в покое. Но теперь дела переменились: Владимир умер, Святополк начал
княжить, убил Бориса, послал убить Глеба, хочет бить всех  братьев,  по-
добно соседним государям; опасность, следовательно,  наступила  страшная
для Ярослава; сестра писала: "Берегись!" Оставаться в бездействии - зна-
чило жить в беспрестанном страхе от убийц, нужно было или бежать за  мо-
ре, или выступить немедленно против Святополка, предупредить его,  одним
словом, поступить по примеру отца своего Владимира.
   После того как новгородцы решились выступить в поход, Ярослав  собрал
оставшихся у него варягов, по одним известиям  -  тысячу,  по  другим  -
шесть тысяч, да новгородцев 40000, и пошел на Святополка, призвавши  имя
божие; он говорил: "Не я начал избивать братьев, но Святополк; да  будет
бог отместник крови братьев моих, потому что без вины пролита кровь пра-
ведных Бориса и Глеба; пожалуй, и со мной тоже сделает". Мы слышим здесь
те же самые слова, которые летописец влагает и в уста Владимиру, шедшему
против Ярополка, с тем только различием, что христианин Ярослав призыва-
ет бога в мстители неповинной крови и отдает свое  дело  на  суд  божий.
Святополк, узнав, что Ярослав идет на него, собрал множество  войска  из
Руси и печенегов и вышел к Любечу; он стал по ту сторону Днепра, а Ярос-
лав - по эту. Ярослав, без сомнения, приплыл в лодках, а Святополк  при-
шел из-за Десны с печенегами. В третий раз Днепр видел враждебное движе-
ние Северной Руси на Южную; оба первые раза при Олеге и Владимире сопро-
тивления было мало со стороны юга, но теперь он собрал свои силы, и  как
север явился с естественными своими союзниками - варягами, так юг соеди-
нился с печенегами. Три месяца, а по другим известиям - только три неде-
ли, стояли враги по обеим сторонам Днепра; ни те, ни другие не смели пе-
ревезтись и напасть. Был в то время обычай  поддразнивать  врагов,  чтоб
побудить их начать дело к своей невыгоде. Видя, что главная сила Яросла-
ва состояла из новгородцев горожан и сельчан, воевода  Святополков  ездя
подле берега, бранил новгородцев, называл их ремесленниками, а не воина-
ми. "Эй вы, плотники, - кричал он им, - зачем пришли сюда с хромым своим
князем? Вот мы вас заставим рубить нам хоромы". Новгородцев сильно  рас-
сердила насмешка, и они сказали Ярославу: "Завтра перевеземся на них,  а
если кто не пойдет с нами, того сами убьем".
   В лагере у Святополка Ярослав имел приятеля, к которому послал  ночью
спросить: "Что делать? Меду мало варено, а дружины много"; тот  отвечал,
что пусть Ярослав к вечеру отдаст мед дружине; новгородский князь  дога-
дался, что ночью должно сделать нападение. Была заморозь; Святополк сто-
ял между двумя озерами и всю ночь пил с дружиною, а Ярослав перед  расс-
ветом исполчил свое войско и перевезся на другой берег, причем новгород-
цы, высадившись из лодок, оттолкнули их от берега, чтоб  отнять  у  себя
всякую возможность к побегу; Ярослав приказал  дружине  повязать  головы
платками, чтоб в сече узнавать своих. Враги сошлись, была сеча злая; пе-
ченеги, стоявшие за озером, не могли помочь Святополку, который был при-
тиснут с своею дружиною к озеру, принужден вступить на лед, лед обломил-
ся, и Ярослав одолел. Святополк бежал в Польшу, а Ярослав сел в Киеве на
столе отцовском и дедовском, проживя на севере 28 лет.  Новгородцы  были
отпущены домой и оделены щедро: старосты получили по 10 гривен, смерды -
по гривне, а горожане все - по 10.
   Но Святополк был жив, и потому Ярослав не мог успокоиться. Для Болес-
лава польского открылись такие же теперь виды на восток, какие  он  имел
прежде на запад; на Руси, как прежде у чехов, семейные раздоры приглаша-
ли его к посредничеству и к утверждению своего влияния, тем  более,  что
теперь Болеслав должен был помочь своему зятю. Он воспользовался благоп-
риятным случаем: по его наущению печенеги напали на Киев; под самым  го-
родом была злая сеча; едва к вечеру Ярослав  мог  прогнать  варваров.  С
своей стороны Ярослав выступил к польским границам, заключив союз с вра-
гом Болеславовым, императором Генрихом II; но поход русского князя  кон-
чился неудачною осадою Бреста; поход императора против  Болеслава  также
не удался, он принужден был заключить с ним мир и, желая  избавиться  от
опасного врага, обратить его деятельность на восток, сам  советовал  ему
вооружиться против русского князя. В 1017 году Болеслав выступил  в  по-
ход, усилив свое войско 300 немцев, 500 венгров и 1000 печенегов,  и  22
июля достиг берегов Буга, разделявшего  польские  владения  от  русских;
Ярослав ждал его на другом берегу с русью (жителями Южной Руси), выряга-
ми и славянами (новгородцами). Здесь повторилось то  же  явление,  какое
видели на берегах Днепра у Любеча: воевода Ярославов Будый, ездя по  бе-
регу, начал смеяться над Болеславом; он кричал ему:"Вот мы тебе проткнем
палкою брюхо твое толстое!" Был Болеслав, говорит летопись, велик и  тя-
жел, так что и на коне с трудом мог сидеть, но зато был смышлен. Не  вы-
терпел он насмешки и, обратившись к дружине своей, сказал: "Если вам это
ничего, так я один погибну", - сел на коня и бросился в реку, а за ним -
и все войско. Полки Ярослава, вовсе не ожидая такого внезапного  нападе-
ния, не успели приготовиться и обратились в бегство; Ярослав ушел в Нов-
город только сам-пять; а Болеслав с Святополком  почти  беспрепятственно
вошли в Киев 14 августа. В городе нашли они мачеху, жену и сестер  Ярос-
лавовых, из которых за одну (Предславу) сватался прежде Болеслав,  полу-
чил отказ и теперь в отмщение взял ее к себе в наложницы.  Часть  своего
войска он отпустил назад, другую велел развести по  русским  городам  на
покорм. Но и в Киеве повторились те же явления, какие мы видели в  Праге
у чехов, и, как видно, по тем же причинам.  Русские  вооружились  против
поляков и стали убивать их; летописец приписывает это приказу  Святопол-
ка, но очень вероятно известие, что поляки вели себя и на Руси  так  же,
как в Богемии, и возбудили против себя восстание; очень вероятно  также,
что и Святополк, наскучив неприятным гостем, слишком долго зажившимся  в
Киеве на его счет, не был против народной мести полякам.  Это  заставило
Болеслава уйти из Киева; пример чешских событий научил его быть осторож-
нее в подобных обстоятельствах. Половину войска он отослал домой, разос-
ланные по русским городам поляки истреблены,  трудно  было  противиться,
если бы вспыхнуло восстание; притом же, вероятно, он слышал уже о  новых
приготовлениях Ярослава. Но Болеслав ушел не без выгоды: он захватил се-
бе все имущество Ярослава, к которому приставил  Анастаса:  хитрый  грек
умел подольститься к каждому сильному и менял отечество, смотря по выго-
дам; Болеслав ему вверился лестию, говорит летопись. Польский князь  по-
вел также с собою бояр Ярославовых, двух сестер его и множество  пленни-
ков, взятых в бою; на дороге Болеслав захватил и Червенские города, при-
обретение Владимира Святого; впрочем, вероятно, что эти города были  ус-
туплены ему Святополком в награду за помощь.
   Между тем Ярослав, явившись в Новгород без войска,  хотел  бежать  за
море; но граждане вместе с посадником Константином, сыном Добрыни,  рас-
секли княжеские лодки, приготовленные для бегства,  и  объявили:  "Хотим
еще биться с Болеславом и Святополком". Такая решительность понятна:  им
нечего было теперь ожидать хорошего от Святополка, а защищаться от  него
без князя было также невыгодно. Они начали сбирать деньги -  с  простого
человека по 4 куны, со старост - по 10 гривен, с бояр -  по  18  гривен,
привели варягов, дали им эти деньги, и таким образом у  Ярослава  набра-
лось много войска, и он двинулся против Святополка; тот был разбит,  бе-
жал к печенегам и привел огромные толпы их против Ярослава в 1019  году.
Ярослав вышел навстречу и сошелся на реке Альте,  где  был  убит  Борис.
Место благоприятствовало Ярославу по воспоминанию о преступлении  Свято-
полка; летописец говорит, что Ярослав молил бога об отмщении новому Каи-
ну. Он же говорит, что сеча была злая, какой еще не бывало  на  Руси,  -
секлись, схватываясь, руками, трижды сходились биться, по удольям  текла
кровь ручьями; к вечеру одолел Ярослав, а Святополк бежал в  пограничный
польский город Брест, где, вероятно, умер от ран, полученных в битве; по
скандинавским преданиям, он пал от руки  варяга  Эймунда,  служившего  в
войске Ярослава, а по русским, - погиб  злою  смертию  в  пустыне  между
Польшею и Богемиею. Ярослав сел в Киеве, утер пот с дружиною, по выраже-
нию летописца, показав победу и труд великий.
   Таким образом, северное народонаселение в четвертый раз доставило по-
беду своему князю над югом. С Святополком дело было кончено; но были еще
другие братья и родственники у Ярослава; из 12 сыновей Владимира в живых
оставались теперь только Ярослав, Мстислав, Судислав, да племянник  Бря-
числав, сын Изяслава полоцкого. Соперников у Ярослава по старшинству  не
могло быть: Брячислав полоцкий, хотя внук от старшего сына  Владимирова,
никогда не мог надеяться на старшинство, потому что отец  его  умер,  не
будучи старшим; Мстислав и Судислав были младшие братья Ярославу; но все
они, как члены одного рода, имели право на равное  распределение  волос-
тей; мы увидим,  что  до  самого  прекращения  родовых  отношений  между
князьями младшие из них настаивают на право общего наследства всех роди-
чей после каждого умершего князя, т. е. на новое распределение волостей;
теперь восемь сыновей Владимира умерло, и старший из живых,  Ярослав  не
дал из их волостей ничего младшим. Им надобно было самим  поискать,  как
обыкновенно выражались князья, и вот явился опасный искатель волостей  с
юго-востока, из Тмутаракани, Мстислав. Из всех сыновей Владимира  Мстис-
лав больше других похож был на деда своего Святослава, был князь - вождь
дружины по преимуществу; жизнь ли в Тмутаракани и  постоянная  борьба  с
окрестными варварскими народами развила такой характер в Мстиславе,  или
уже волость приходилась по нраву, - Мстислав явился  богатырем,  который
любил только свою дружину, ничего не. щадил для нее,  до  остального  же
народонаселения ему не было дела. Он был славен  в  народных  преданиях,
как князь-богатырь, единоборец. Однажды, говорит летопись, пошел он вой-
ною на касогов; касожский князь Редедя вышел к нему навстречу с  войском
и сказал ему: "Зачем губить дружину, схватимся мы сами бороться,  одоле-
ешь ты, возьмешь мое имение, жену, детей и землю мою, я одолею, - возьму
все твое". Мстислав согласился и стал бороться с Редедею; боролись креп-
ко и долго, Редедя был велик и силен. Мстислав уже начал  изнемогать  и,
видя беду, сказал: "Пречистая богородица, помоги мне; если я его одолею,
то построю церковь в твое имя". Сказавши это, он ударил Редедю об землю,
вынул нож и зарезал его, потом пошел в его землю, взял его имение, жену,
детей и наложил дань на касогов. Обет был также исполнен: церковь  Бого-
родицы, построенная Мстиславом, стояла в Тмутаракани еще во времена  ле-
тописца. Такой-то князь в 1023 году явился в русских пределах искать во-
лостей после умерших братьев; говорят, что он уже и прежде требовал их у
Ярослава, и тот давал ему Муром, но Мстиславу было этого  мало.  Ярослав
был в Новгороде, когда Мстислав пришел к  Киеву;  киевляне,  однако,  не
приняли его, и он принужден был сесть в Чернигове.  Между  тем  Ярослав,
управившись на севере, волнуемом остатками язычества, послал по  заморс-
ких варягов, и к нему пришел слепой Якун с дружиною. Ярослав  отправился
с Якуном на Мстислава и встретился с ним у Листвена. Мстислав  с  вечера
исполчил свое войско: поставил северян в средине против варягов  Яросла-
вовых, а сам стал с дружиною своею по крылам. Ночь была темная и бурная,
с дождем и грозою; Мстислав сказал дружине: "Пойдем  на  них";  северяне
сошлись с варягами, и когда варяги уже истомились в битве с  северянами,
то Мстислав вдруг напал на них с своею свежею дружиною, битва усилилась:
как блеснет молния, так и осветит оружие; и гроза была  велика,  и  сеча
сильная и страшная, по словам летописи. Наконец, Ярослав побежал с  Яку-
ном, князем варяжским; он пришел в Новгород, а Якун пошел за море, поте-
рявши у Листвена и золотую свою луду, или верхнюю одежду. Утром, на дру-
гой день битвы, Мстислав объехал поле и сказал своим:  "Как  не  порадо-
ваться? Вот лежит северянин, вот варяг, а дружина моя цела". Эта дружина
состояла из козар и касогов!
   Несмотря на победу, Мстислав не хотел добывать  Киева  мимо  старшего
брата; он послал сказать Ярославу: "Садись в  своем  Киеве,  ты  старший
брат, а мне будет та сторона", т. е. восточный берег Днепра. Но  Ярослав
не смел идти в Киев на этот зов и держал там своих посадников, а сам жил
в Новгороде. Только в следующем, 1025  году,  собравши  большое  войско,
пришел он в Киев и заключил мир с Мстиславом у Городца; братья разделили
Русскую землю по Днепр, как хотел Мстислав: он взял себе восточную  сто-
рону с главным столом в Чернигове, а Ярослав - западную с Киевом. "И на-
чали жить мирно, в братолюбстве, - говорит летопись, - перестала усобица
и мятеж, и была тишина великая в Земле".
   В 1032 году умер сын Мстислава, Евстафий, которого имя странно  выда-
ется между славянскими именами князей, а в 1035 году умер и сам Мстислав
на охоте. Летописец говорит, что он был дебел телом, красноват лицом,  с
большими глазами, храбр на рати, милостив, очень любил дружину,  имения,
питья и кушанья не щадил для нее. Видно,  что  этот  князь  своим  бога-
тырством поразил внимание народа и долго жил в его памяти; ни  об  одном
из князей в дошедших до нас списках не встречаем мы таких  подробностей,
например, о наружном виде.
   По смерти Мстислава Ярослав взял всю его волость и был самовластием в
Русской земле, по выражению летописца. Но, видно,  Судиславу  псковскому
не нравилось,  что  Ярослав  не  делится  с  ним  выморочными  волостями
братьев, или, по крайней мере, Ярославу казалось, что не нравится: в са-
мый год Мстиславовой смерти Ярослав посадил Судислава в тюрьму во  Пско-
ве; летописи прибавляют, что его оклеветали пред старшим братом.
   Счастливее был племянник Ярослава Брячислав полоцкий. В 1021 году  он
нечаянно напал на Новгород, побрал в плен граждан, взял их имение и  по-
шел назад в Полоцку. Но Ярослав узнал о замыслах его, выступил  поспешно
из Киева и,  настигнув  племянника  на  реке  Судомири,  обратил  его  в
бегство, отнявши всех пленников новгородских. Несмотря, однако,  на  эту
победу, Ярослав видел, что надобно что-нибудь прибавить Брячиславу к его
волости, иначе Новгород никогда не будет безопасен: он дал ему два горо-
да - Витебск и Усвят, если только он не дал их за жену свою,  похищенную
известным Эймундом, как говорят скандинавские предания.
   Так кончились отношения Ярослава к братьям  и  племяннику;  обратимся
теперь к отношениям внешним.  С  Скандинавиею  продолжалась  по-прежнему
тесная связь; враждебных отношений не могло быть: с 1024 года царствовал
в Швеции король Олоф (Schoskonig), которого упрекали тем, что он потерял
завоевание упсальского короля Эриха, сына Эймундова, на восточном берегу
Балтийского моря, в Финляндии, Карелии, Эстляндии, Курляндии. По сканди-
навским преданиям, на дочери этого Олофа, Ингигерде был женат наш  Ярос-
лав. По смерти Олофа королем в Швеции был Анунд  -  Яков,  которого  все
внимание обращено было на отношения датские и норвежские. Он поддерживал
в Норвегии родственника своего Олофа Святого против могущественного Кну-
та, короля датского и  английского;  ревность  Олофа  к  распространению
христианства возбудила против него много врагов, и он принужден был  бе-
жать из отечества; в изгнании он жил одно время при  дворе  Ярослава,  и
сын его Магнус Добрый был здесь воспитан. Родственник  Ингигерды,  прие-
хавший с нею в Русь и сделанный посадником венового ее города  Альдейга-
борга (быть может, Ладоги), ярл Рагнвальд  имел  двух  сыновей  -  ярлов
Ульфа и Ейлифа, которые наследовали отцовскую должность; третий сын  его
- Стенкиль был королем шведским, равно как и сын последнего  Инге,  про-
ведший часть своей молодости в России у дяди Ейлифа. К княжению Ярослава
относятся первые положительные известия о столкновениях русских с  финс-
кими племенами: под 1032 годом встречаем  известие,  что  какой-то  Улеб
(очень быть может, что Ульф - сын Рагнвальда) ходил из Новгорода на  Же-
лезные ворота, но, как видно, поход был неудачен, потому что из  дружины
Улебовой мало возвратилось народу. 80 верст к югу  от  Устьсысольска,  у
села Водча, находится городок, по-зырянски Карил, т. е. городовой  холм;
предание и теперь называет это место Железными  воротами.  В  1042  году
Владимир, сын Ярослава, посаженный отцом в Новгороде, ходил на ямь,  по-
бедил это племя, но потерял коней в дороге от мора. Приведя в связь  это
известие с предыдущим, можно думать, что поход Владимира был  предпринят
по следам Улебовым в ту же сторону, на северо-восток, к берегам Северной
Двины; таким образом, мы получим верное известие  о  начале  утверждения
русских владений в этих странах. Еще ранее, в 1030 году, сам Ярослав ут-
вердил свою власть на западном берегу Чудского  озера;  это  утверждение
произошло обычным образом - построением города: основан был  Юрьев,  ны-
нешний Дерпт. Из походов на западные дикие народы упоминается  поход  на
ятвягов, и в первый раз поход на Литву: эти походы были предприняты, как
видно, с целью не покорения, а только отражения набегов.
   Важнее были отношения к Польше: в 1025 году, после королевской  коро-
нации своей, умер Болеслав Храбрый. Ему наследовал сын его, Мечислав II,
неспособный удержать отцовские приобретения. Мечислав, по обычаю,  начал
тем, что выгнал брата своего Оттона, или Безпрема; тот обратился  к  со-
седним государям с просьбою о помощи, вследствие чего  венгры  отняли  у
Польши землю словаков и часть Моравии; скоро потеряна была и  вся  Мора-
вия. Мы видели, что у чехов младший князь Олдрих выгнал  старшего  брата
Яромира и стал единовластителем. Сын Олдриха Брячислав в 1028 году  выс-
тупил против поляков и отнял у  них  остальную  часть  Моравии,  прогнал
венгров из другой и соединил снова Моравию с Богемиею. Мечислав  принуж-
ден был уступить чехам Моравню, немцам - лужичей и поделиться  с  братом
Польшею; но этот брат не был так уживчив, как русский Мстислав: он  выг-
нал Мечислава в свою очередь, но скоро был убит своими за тиранство. Ме-
числав возвратился на престол, однако не мог поправить свои дела и приз-
нал себя вассалом императора Конрада II. Если западные соседи воспользо-
вались смертию Храброго, чтобы отнять у  Польши  его  завоевания,  то  и
русский князь должен был также воспользоваться этим удобным случаем. Еще
при жизни Болеслава, в 1022 году, управившись  с  Брячиславом  полоцким,
Ярослав ходил осаждать Брест, удачно, или нет - неизвестно; возгоревшая-
ся в это время борьба с Мстиславом  тмутараканским  не  могла  позволить
Ярославу продолжать свои неприязненные движения на Польшу; но,  помирив-
шись с Мстиславом в 1030 году,  Ярослав  снова  предпринимает  поход  на
Польшу, и берет Бельз. В следующем 1031  году  оба  брата  -  Ярослав  и
Мстислав собрали много войска и выступили в Польшу, взяли  опять  города
Червенские, и повоевали Польскую землю, много ляхов привели и  разделили
между собою, говорит летописец. Дурно было положение Польши при Мечисла-
ве II, но еще хуже стало по его смерти, последовавшей в 1034 году.  Дру-
жина княжеская имела возможность усилиться при слабом Мечиславе,  и  еще
более по смерти последнего, когда вдова его, Рикса, урожденная принцесса
пфальцская, приняла опеку над малолетним сыном своим,  Казимиром.  Рикса
не имела силы дать значение ослабленной при Мечиславе княжеской  власти,
сдерживать стремления вельмож, а окружила себя своими единоплеменниками,
которым дала большое значение в государстве, в ущерб природным  полякам.
Это оскорбило народное чувство последних; Рикса была  изгнана,  и  опека
над малолетним князем перешла в руки вельмож, по неимению  других  роди-
чей. Здесь мы видим начало того значения польского вельможества, с каким
оно является во всей последующей истории этой страны. Когда Казимир  вы-
рос, и вельможи стали бояться, чтоб он, взявши власть в руки, не  отомс-
тил им за мать и вообще не уменьшил бы приобретенного ими  значения,  то
они выгнали и его. Польша увидала в челе своем олигархию; знатнейшие ро-
ды изгнали слабейшие или подчинили их себе; но не  могли  ужиться  между
собою в мире и  тем  пoгубили  свое  дело,  произвели  анархию,  которой
следствием было то, что низшее народонаселение - смерды или кметы  восс-
тали против шляхты, начали истреблять господ своих, брать их жен и  иму-
щество себе. Но восстание против шляхты было вместе и восстанием  против
христианства, которое не успело пустить в народе глубоких корней, а меж-
ду тем десятины и другие церковные  подати,  строгость,  с  какою  духо-
венство требовало немедленной перемены древних, языческих обычаев на но-
вые, раздражали кметов и заставляли их стремиться к  свержению  и  этого
ига; епископы, священники были изгнаны или  убиты,  монастыри  и  церкви
сожжены, церковные  сокровища  разграблены.  Таким  страшным  положением
Польши воспользовались опять соседи; у чехов  по  смерти  Олдриха  (1037
год) вступил на престол сын его, уже известный прежними счастливыми вой-
нами с Польшею, Брячислав I, один из самых талантливых и деятельных кня-
зей чешских. Брячислав напал на Польшу и брал города ее и целые  области
без сопротивления. Но это усиление чехов на счет Польши  спасло  послед-
нюю; политика германских императоров не могла допустить усиления  одного
славянского владения на счет другого: ей нужно было разделение и  вражда
между ними, и потому император Генрих III  объявил  войну  Брячиславу  и
принял в свое покровительство  Казимира.  После  упорного  сопротивления
Брячислав принужден был признать свою подчиненность Империи,  отказаться
от дальнейших видов на Польшу, но удержал свое завоевание -  землю  Вра-
тиславскую (Бреславскую) в Силезии. Между тем Казимир, вошедши с  немец-
ким отрядом в Польшу, был с радостию принят тою частию  народонаселения,
которая утомилась смутами анархии и жаждала восстановления порядка;  по-
рядок был восстановлен по ту сторону Вислы, но в Мазовии  Моислав,  один
из дружинников прежнего князя Мечислава, пользуясь анархиею, объявил се-
бя независимым, вооружился против Казимира, призвав на помощь  языческих
пруссов, литву и славян поморских; этот союз намекает, что в борьбе  Мо-
ислава против Казимира боролось язычество с христианством. Но Казимир  в
этой борьбе нашел себе сильного союзника в русском князе. Еще в 1041 го-
ду, вслед за походом против Литвы, Ярослав предпринимал поход в  Мазовию
на лодках. Быть может, уже тогда был заключен союз с Казимиром, но можно
полагать также, что поход в Мазовию был предпринят вследствие союза  Мо-
иславова с литовцами, врагами Ярослава,  и  уже  союз  с  Казимиром  был
следствием вражды против Моислава. В 1043 году Казимир вступил в родство
с Ярославом, женился на сестре его, Доброгневе, или  Марии,  получил  за
нею богатое приданое, но вместо вена отдал Ярославу 800 пленников,  взя-
тых Болеславом из Руси. Следствием такого тесного союза было то,  что  в
том же году упоминается о двукратном походе Ярослава на Мазовию; в  1047
году русский князь отправился опять с войском на помощь Казимиру  против
Моислава; последний был разбит и убит, Мазовия подчинилась снова Пястам.
Союз с Польшею был скреплен еще браком Изяслава, одного из сыновей Ярос-
лавовых, на сестре Казимировой. Есть известия, более или  менее  вероят-
ные, о брачных союзах Ярославова семейства с другими владельческими  до-
мами в Европе: о браке Гарольда норвежского на Ярославовой дочери Елиза-
вете, короля венгерского Андрея - на Анастасии, Генриха I французского -
на Анне; о браке Всеволода Ярославича на царевне греческой, дочери Конс-
тантина Мономаха, также о браке двоих неизвестных по имени сыновей Ярос-
лавовых на двух немецких княжнах.
   Ко времени Ярослава относится последнее враждебное столкновение с Ви-
зантиею. Греческая торговля была очень важна для  Руси,  была  одним  из
главных источников обогащения народа и казны княжеской; ее поддержание и
после было одною из главных забот наших князей, должно было быть и одною
из главных забот Ярослава. Греки поссорились с русскими купцами, и  один
из последних был даже убит в этой ссоре. Русский князь не мог  позволить
подобных поступков и в 1043 году отправил на греков старшего сына своего
Владимира, давши ему много войска, и воеводу, или тысяцкого своего Выша-
ту. Владимир пошел в лодках, но на пути от Дуная  в  Царьград  поднялась
буря, разбила русские корабли и, между прочим, корабль князя  Владимира,
так что последний должен был пересесть уже на корабль одного  из  воевод
Ярославовых, Ивана Творимирича. Остальные воины, числом 6000, кроме дру-
жины, были выкинуты на берег; они хотели возвратиться в Русь,  но  никто
из дружины не хотел идти с ними в начальниках. Тогда Вышата  сказал:  "Я
пойду с ними; жив ли останусь, погибну ли - все лучше вместе с  своими".
Когда греки узнали, что русские  корабли  разбиты  бурею,  то  император
Константин Мономах послал за ними погоню; Владимир  возвратился,  разбил
греческие корабли и пришел назад в Русь. Но не так был счастлив Вышата -
его отряд был окружен греками при городе Варне, взят в плен и приведен в
Константинополь, где многих русских ослепили;  только  через  три  года,
когда заключили мир, отпущен был Вышата в Русь к Ярославу. Чем обнаружи-
валась вражда в продолжение трех лет, неизвестно; на каких условиях  был
заключен мир, также неизвестно. Вероятно,  Ярослав  поспешил  прекратить
вражду с греками, занятый более важным предприятием относительно Польши;
вероятно также, что следствием и условием прекращения  вражды  был  брак
сына Ярославова Всеволода на царевне греческой: в  1053  году  летописец
упоминает о рождении сына Всеволодова Владимира от царицы грекини.
   О набегах печенежских, кроме упомянутых выше при  борьбе  Ярослава  с
Святополком, древнейшие списки летописи сообщают известие под  1036  го-
дом. Находясь в это время в Новгороде, Ярослав узнал, что печенеги осаж-
дают Киев; он собрал много войска, варягов и новгородцев,  и  вступил  в
Киев., Печенегов было бесчисленное множество; Ярослав вышел из города  и
расположил свое войско так: варягов поставил посередине,  киевлян  -  на
правом крыле, а новгородцев - на левом;  и  началась  битва  перед  кре-
постью. После злой сечи едва к вечеру успел Ярослав  одолеть  печенегов,
которых погибло множество от меча и перетонуло в реках во время бегства.
После этого поражения имя печенегов хотя и не исчезает совершенно в  ле-
тописи, однако нападения их на Русь прекращаются.
   Относительно внутренней деятельности Ярослава упоминаются  распоряже-
ния в Новгороде. Сам Ярослав, княжа здесь, отказался платить дань в  Ки-
ев; ясно, что он не мог установить снова этот платеж, ставши князем  ки-
евским, тем более что новгородцы оказали ему такие услуги; вот почему он
дал им финансовую льготную  грамоту,  на  которую  они  ссылаются  впос-
ледствии при столкновениях с князьями. Вместо  себя  Ярослав  оставил  в
Новгороде сначала сына своего Илью, а потом, по смерти  его,  -  другого
сына Владимира и по смерти последнего - третьего сына Изяслава. В  связи
с этими распоряжениями Ярослава находится известие о заточении и  смерти
Константина, сына Добрыни: Ярослав, сказано в летописи,  рассердился  на
него, заточил в Ростов и потом на третий год велел убить в Муроме.  Быть
может, Константин хотел большего  для  новгородцев  за  их  услугу,  чем
сколько давал Ярослав; быть может также, Константин, как  дядя  великого
князя, как сын Добрыни, хотел большего для себя.
   Из дел церковных в княжение Ярослава замечательно поставление  митро-
полита Илариона русина, независимо от византийского  патриарха,  собором
русских епископов, что было следствием недавней вражды  с  греками.  Как
видно, поведение прежнего митрополита Феопемта во время этой вражды было
таково, что Ярослав хотел на будущее время предохранить себя от подобно-
го в случае нового разрыва.
   В 1054 году умер Ярослав. Он, как видно, не заслужил  такой  приятной
памяти в народе, как отец его; несмотря на то, и его деятельность  имеет
важное значение в нашей начальной истории; в скандинавских сагах Яросла-
ва называют скупым, но этот отзыв может служить ему только в похвалу:  и
отец его, который вовсе не был скуп,  не  любил,  однако,  удовлетворять
жадности норманских наемников, которые особенно любили приобретать; раз-
дача большой суммы денег новгородцам скорее  будет  свидетельствовать  о
щедрости Ярослава. По отзыву летописи, Ярослав был на своем  месте:  "он
был хромоног, но ум у него был добрый, и на рати был он храбр";  прибав-
лена еще замечательная черта, что он был христианин, и сам книги  читал.
Последнее обстоятельство было чрезвычайно важно для преемника Владимиро-
ва. В приведенном известии значение христианина тесно связано в Ярославе
с чтением книг; Владимир не читал сам книг, он мог только  слушать  свя-
щенное писание; сын его Ярослав сам читал книги, был представителем  но-
вого поколения грамотных христиан, выученных при Владимире, которые мог-
ли находить для себя утверждение в вере в книгах священных. Уже при Вла-
димире греческое духовенство единственным  средством  распространения  и
утверждения христианства считало грамотность, учение книгам; сын  Влади-
мира сам читал книги, сам был утвержденным христианином, и потому, разу-
меется, в его княжение христианство и грамотность должны были  распрост-
раняться. И точно, по свидетельству летописи, христианство начало  преи-
мущественно распространяться при Ярославе; при нем  начали  также  умно-
жаться монахи. Ярослав, говорит летопись, любил церковные уставы,  очень
любил попов, но больше всего монахов; книги читал часто, ночью  и  днем,
собрал много писцов; они переводили книги с греческого на славянский,  и
переписали много книг, много он и купил их. Отец его  Владимир  распахал
землю и умягчил, т. е. просветил крещением, Ярослав насеял книжными сло-
вами сердца верных людей, а мы, прибавляет летописец, пожинаем, принимая
книжное учение. Сравнение очень важное: в нем ясно указано значение дея-
тельности Владимира и Ярослава и постепенность движения: при одном имело
место крещение, при другом - надлежащее наставление в вере.  При  книгах
нужны были особенно церкви и  грамотные  священники,  которые  могли  бы
учить народ неграмотный. Ярослав строил церкви по городам и местам  нео-
гороженным, ставил при них  священников,  которым  давал  содержание  из
собственного имущества, приказывая им учить людей и  приходить  часто  к
церквам. При Ярославе в Новгороде было сделано то же, что при  Владимире
в Киеве: князь велел собрать у старост и священников детей (300 человек)
и учить их книгам.
   Кроме этой деятельности, княжение Ярослава важно еще в других отноше-
ниях: подобно отцу Владимиру, Ярослав не был князем  только  в  значении
вождя дружины, который стремится в дальние стороны за завоеваниями, сла-
вою и добычею; Ярослав, как видно, был более  князем-нарядником  страны.
Он любил церковные уставы, был знаком с ними: неудивительно, что  к  его
времени относится и первый писаный  устав  гражданский,  так  называемая
Русская Правда. Подобно отцу, Владимиру, Ярослав следовал совету  Добры-
ни, что народы, ходящие в сапогах, не будут охотно давать дани, и потому
не любил войны с ними, а преимущественно обращал свое оружие на варваров
- чудь, литву, ятвягов. Мы не знаем, какими собственно расчетами руково-
дился Ярослав в польских отношениях; но знаем, что он,  возвратив  свое,
принял сторону порядка и христианства, не захотел усиливать варварства и
победою над Моиславом мазовецким нанес последнему сильный удар. Наконец,
Ярослав, подобно отцу своему и вещему Олегу,  населял  пустынные  прост-
ранства, строил города; от языческого имени его получил  название  Ярос-
лавль на Волге, от христианского - Юрьев (Дерпт), в  земле  Чудской;  он
огородил острожками южную границу Руси со степью; в  1031  году  поселил
пленных поляков по реке Роси, с следующем начал ставить здесь города.

   ГЛАВА ВОСЬМАЯ
   ВНУТРЕННЕЕ СОСТОЯНИЕ РУССКОГО ОБЩЕСТВА В ПЕРВЫЙ ПЕРИОД ЕГО  СУЩЕСТВО-
ВАНИЯ

   Значение князя. - Дружина, ее отношение к князю и к земле.  -  Бояре,
мужи, гриди, огнищане, тиуны, отроки. - Городовые и  сельские  полки.  -
Тысяцкий. - Способы ведения войны. - Городское и сельское  народонаселе-
ние. - Рабы. - Русская Правда. - Нравы эпохи. - Обычаи. - Занятие  жите-
лей. - Состояние религии. -  Монашество.  -  Управление  и  материальные
средства церкви. - Грамотность. - Песни. - Определение степени  норманс-
кого влияния.

   Мы видели в начале нашего рассказа, как среди северных племен  явился
князь, призванный для установления наряда в земле, взволнованной родовы-
ми усобицами; теперь предстоит нам вопрос: в каких же отношениях нашелся
призванный к призвавшим, как определилось значение  князя?  Для  решения
этого вопроса мы должны обратиться к понятиям племен, призвавших власть.
Летописец прямо дает знать, что несколько отдельных  родов,  поселившись
вместе, не имели возможности жить общею жизнию вследствие усобиц;  нужно
было постороннее начало, которое условило было возможность  связи  между
ними, возможность жить вместе; племена знали по опыту, что мир  возможен
только тогда, когда все живущие вместе составляют один род с одним общим
родоначальником; и вот они хотят восстановить это прежнее единство,  хо-
тят, чтобы все роды соединились под одним общим старшиною, князем, кото-
рый ко всем родам был бы одинаков, чего можно было достичь только тогда,
когда этот старшина, князь, не принадлежал ни к одному роду, был из  чу-
жого рода. Они призвали князя, не имея возможности с этим именем  соеди-
нять какое-либо другое новое значение,  кроме  значения  родоначальника,
старшего в роде. Из этого значения князя уяснится нам круг  его  власти,
его отношения к призвавшим племенам. Князь должен был княжить и  владеть
по буквальному смыслу летописи; он думал о строе земском,  о  ратях,  об
уставе земском; вождь на войне, он был судьею во время мира; он  наказы-
вал преступников, его двор - место суда, его слуги - исполнители  судеб-
ных приговоров; всякая перемена, всякий новый устав проистекал от  него;
так, Владимир, по предложению епископов, а потом  епископов  и  старцев,
делает постановление относительно вир; Ярослав дает грамоты  новгородцам
- Правду и устав относительно податей; князь собирает дань, распоряжает-
ся ею. Но если круг власти призванного князя был  такой  же,  какой  был
круг власти у прежнего родоначальника, то в первое время  на  отношениях
князя к племенам отражалась еще вся неопределенность прежних родовых от-
ношений, которой следствия мы увидим после в отношениях городовых  общин
к князю, о чем и будет речь в свое время. Теперь же мы должны обратиться
к вопросу: что стало с прежними родоначальниками,  прежними  старшинами,
князьями племен? Соединение многих родов в одно целое, во главе которого
стоял один общий князь, необходимо должно было поколебать значение преж-
них старшин, родоначальников; прежняя  тесная  связь  всех  родичей  под
властию одного старшины не была  уже  теперь  более  необходима  в  при-
сутствии другой - высшей, общей власти. Само собой разумеется,  что  это
понижение власти прежних родоначальников происходило постепенно, что  те
члены родов, которым, по  известным  счетам,  принадлежало  старшинство,
долгое время пользовались еще большим  уважением  и  представительством;
так долго мы видим городских старцев на первом плане во всех важных слу-
чаях; они решают дела на вече, с ними советуется князь. Но в конце расс-
мотренного периода жизнь общественная получила уже такое  развитие,  что
необходимо условливала распадение родов на отдельные семьи, причем преж-
нее представительное значение старшин в целом  роде  исчезает,  и  когда
князю нужно объявить, предложить что-нибудь городу, то собираются не од-
ни старцы, собирается целый город, является  общенародное  вече.  Первое
общенародное вече мы видим в Новгороде, когда князю Ярославу нужно  было
объявить гражданам о смерти Владимира и поведении Святополка. Те  иссле-
дователи, которые предполагают долговременное существование прежних сла-
вянских князей или родоначальников, и те, которые  предполагают  переход
этих старшин в бояр с земским значением, забывают, что родовой быт  сла-
вянских племен сохранился при своих первоначальных формах, не переходя в
быт кланов, где старшинство было уже наследственно в одной линии,  пере-
ходило от отца к сыну, тогда как у наших славян князь долженствовал быть
старшим в целом роде, все  линии  рода  были  равны  относительно  стар-
шинства, каждый член каждой линии мог быть старшим в целом роде,  смотря
по своему физическому старшинству: следовательно, одна какая-нибудь  ли-
ния не могла выдвинуться вперед перед другими, как скоро  родовая  связь
между ними рушилась; ни одна линия не могла получить  большого  значения
по своему богатству, потому что при родовой связи имение было общее; как
же скоро эта связь рушилась, то имущество разделялось поровну между рав-
ными в правах своих линиями; ясно, следовательно, что боярские  роды  не
могли произойти от прежних славянских старшин, родоначальников,  по  не-
наследственности этого звания; если старшина рода  переходил  в  дружину
княжескую, то он сохранял свое родовое значение только  при  жизни,  сын
его не наследовал этого значения, оно переходило к какому-нибудь  четве-
роюродному дяде его, и если он выделялся из рода, то доля имущество  его
была равна доле каждого другого родича. Вот почему славянские князья ис-
чезают с приходом князей варяжских: нельзя искать их и в боярах  по  той
же самой причине, т. е. потому, что достоинство старшин у славян не было
наследственным в одной родовой линии. Отсюда объясняется  и  т  явление,
что в следующем периоде мы увидим непосредственные  отношения  князей  к
городскому народонаселению, к общине.  Место  князя  во  время  его  от-
сутствия или в тех городах, где князь не жил, заступал посадник, муж  из
дружины княжеской. Этот наместник княжеский, в мнении народа, не заменял
вполне князя, уважения и послушания к нему было меньше и на войне,  и  в
мире, следовательно, цель установления наряда достигалась не вполне; от-
сюда стремление иметь своего князя, замечаемое в Новгороде.
   Не должно думать, чтобы во все продолжение периода отношения племен к
князю были всегда и везде одинакие. Сознание о необходимости нового  по-
рядка вещей, власти одного общего князя из чужого рода явилось на  севе-
ре; северные племена призвали князя как нарядника; здесь, следовательно,
новый порядок вещей должен был приняться  и  развиться  преимущественно;
здесь должно было начаться определение княжеских отношений; вот почему в
Новгороде мы видим и некоторое движение вследствие этого начавшегося оп-
ределения. Потом местопребывание князя переносится на юг, в Киев; на се-
вере остаются посадники до самого Владимира. Мы видим, что большему вли-
янию княжеской власти подчинена сначала только озерная Новгородская  об-
ласть и потом довольно узкая полоса земли по берегам Днепра, где в горо-
дах Смоленске и Любече еще со времен Олега сидели мужи княжие. Отношения
к князю племен, живших далее к востоку и западу от  Днепра,  как  видно,
ограничивались вначале платежом дани, для собирания которой сам князь  с
дружиною ездил к ним. По свидетельству Константина Багрянородного, русс-
кие князья с своею дружиною выходили из Киева при наступлении ноября ме-
сяца и отправлялись на полюдье или уезжали в земли подчиненных им племен
славянских и там проводили зиму. Обычай полюдья удержался надолго после:
князь объезжал свою волость, вершил дела судные, оставленные до его при-
езда и брал дары, обогащавшие казну его. Такой обычай княжеских объездов
для вершения судебных дел необходимо условливается самым состоянием юно-
го общества: так, мы встречаем его в древней скандинавской и  в  древней
польской истории; ясно, следовательно, что -  это  обычай  общий,  а  не
частный скандинавский, принесенный варягами в  Русь.  Любопытно,  что  в
приведенном свидетельстве Багрянородного, полюдье  отделено  от  зимнего
пребывания князя и дружины его у славянских племен:  из  этого  различия
видно уже, что к некоторым ближайшим и более подчиненным племенам  князь
отправлялся для суда, к другим же, отдаленнейшим - только  для  собрания
дани мехами и другими сырыми произведениями, составлявшими предмет  заг-
раничной торговли; что князь сам ходил за данью к племенам, это ясно по-
казывает предание о судьбе Игоря у  древлян.  Более  отдаленные  племена
принуждены были платить дань русскому князю и платили  ее  тогда,  когда
тот приходил за нею с войском; но этим, как видно, и ограничивались  все
отношения; племена еще жили по-прежнему,  особными  родами,  каждый  род
имел своего старшину или князя, который владел у него, судил и рядил;  у
древлян были свои князья в то время, когда они  платили  дань  киевскому
князю; из этих князей один был Мал, которого они прочили в мужья Ольге.
   Дань, за которою ходил сам князь, была первоначальным видом подчинен-
ности племени одной общей власти, связи с другими соподчиненными  племе-
нами. Но при таком виде подчиненности сознание об этой связи,  разумеет-
ся, было еще очень слабо: племена платили дань и козарам, и все  остава-
лись по-прежнему в разъединении друг с другом. Гораздо важнее для  общей
связи племен и для скрепления связи каждого племени с общим  средоточием
была обязанность возить повозы,  обязанность,  вследствие  которой  сами
племена должны были доставлять дань в определенное князем место,  ибо  с
этим подчиненность племен, участие их в общей жизни принимали более дея-
тельный характер. Но еще более способствовала  сознанию  о  единстве  та
обязанность племен, по которой они должны  были  участвовать  в  походах
княжеских на другие племена, на чужие народы: здесь члены различных пле-
мен, находившихся до того времени в весьма слабом соприкосновении друг с
другом, участвовали в одной общей деятельности  под  знаменами  русского
князя, составляли одну дружину; здесь наглядным образом приобретали  они
понятие о своем единстве и, возвратясь  домой,  передавали  это  понятие
своим родичам, рассказывая им о том, что они сделали  вместе  с  другими
племенами под предводительством русского князя. Наконец,  выходу  племен
из особного, родового быта, сосредоточению каждого из них около  извест-
ных центров и более крепкой связи всех их с единым, общим для всей земли
средоточием способствовало построение городов князьями, умножение  наро-
донаселения, перевод его с севера на юг.
   Мы коснулись непосредственного влияния княжеской власти на  образова-
ние юного общества, но это влияние сильно обнаружилось  еще  посредством
дружины, явившейся вместе с князьями. С самого  начала  мы  видим  около
князя людей, которые сопровождают его на войну, во время мира составляют
его совет, исполняют его приказания, в  виде  посадников  заступают  его
место в областях. Эти приближенные к князю люди, эта  дружина  княжеская
могущественно действует на образование нового общества тем, что вносит в
среду его новое начало, сословное, в противоположность прежнему  родово-
му. Является общество, члены которого связаны  между  собою  не  родовою
связью, но товариществом; дружина, пришедшая с первыми князьями, состоит
преимущественно из варягов, но в нее открыт свободный доступ храбрым лю-
дям из всех стран и народов, преимущественно, разумеется, по самой  бли-
зости, туземцам; с появлением дружины среди  славянских  племен  для  их
членов открылся свободный и почетный выход из родового быта в быт, осно-
ванный на других, новых началах; они получили возможность, простор  раз-
вивать свои силы, обнаруживать свои личные достоинства, получили возмож-
ность личною доблестию приобретать значение, тогда как в  роде  значение
давалось известною степенью на родовой лестнице. В дружине  члены  родов
получали возможность ценить себя и других по степени личной доблести, по
степени той пользы, какую они доставляли князю и  народу;  с  появлением
дружины должно было явиться понятие о лучших, храбрейших людях,  которые
выделились из толпы людей темных,  неизвестных,  черных;  явилось  новое
жизненное начало, средство к возбуждению сил в народе  и  к  выходу  их;
темный, безразличный мир был встревожен, начали обозначаться формы,  от-
дельные образы, разграничительные линии.
   Обозначив влияние дружины вообще, мы должны обратиться к  вопросу:  в
каком отношении находилась она к князю и к земле? Для легчайшего решения
этого вопроса сравним отношения дружины к князю и земле на западе  и  те
же самые отношения у нас на Руси. На западе около доблестного вождя  со-
биралась толпа отважных людей с целию  завоевания  какой-нибудь  страны,
приобретения земель во владение. Здесь вождь зависел более  от  дружины,
чем дружина от него; дружина нисколько не находилась к нему в  служебных
отношениях, вождь был только первый между равными: "Мы избираем  тебя  в
вожди, - говорила ему дружина, - и куда поведет тебя твоя  судьба,  туда
пойдем и мы за тобою; но что будет приобретено общими нашими силами,  то
должно быть разделено между всеми нами, смотря по достоинству  каждого",
и проч. И действительно, когда дружина овладевала какою-нибудь  страною,
то каждый член варварского ополчения приобретал участок земли  и  нужное
количество рабов для его обработания. Но  подобные  отношения  могли  ли
иметь место у нас на Руси с призванием князей? Мы видели, что князь  был
призван северными племенами, как нарядник земли; в  значении  князя  из-
вестной страны он расширяет свои владения; с ним приходит дружина, кото-
рая постоянно наполняется новыми членами, пришельцами  и  туземцами;  но
ясно, что эти дружинники не могут иметь значения  дружинников  западных:
они не могли явиться для того, чтобы делить землю  ими  не  завоеванную,
они могли явиться только для того, чтобы служить князю известных племен,
известной страны; те из них, которые приходили за тем, чтоб получать го-
рода и села, как например Аскольд и Дир, обманывались в своей надежде  и
отправлялись искать лучшего в другом месте. Рюрик раздает  города  мужам
своим; Олег сажает мужей своих в занятых им городах - Смоленске и  Любе-
че: они здесь начальники отрядов, они заступают место князя; но при этом
должно строго отличать  характер  правительственный  от  характера  вла-
дельческого; мы и после будем постоянно видеть везде княжих  посадников,
наместников, но везде только с характером  правительственным.  С  другой
стороны, если князь с дружиною покорял новые племена, то  это  покорение
было особого рода: покоренные племена были рассеяны на огромном  пустын-
ном пространстве; волею или неволею соглашались они  платить  дань  -  и
только, их нельзя было поделить междучленами дружины; мы знаем, как  по-
корял Олег племена: одни добровольно соглашались платить ему дань, какую
прежде платили козарам, на других накладывал он дань  легкую;  некоторых
примучивал, т. е., силою заставлял платить себе дань,  но  опять  только
дань. Большое различие, когда дружина займет страну цивилизованного  на-
рода, покрытую городами и селениями, или когда займет страну  пустынную,
редко населенную, построит острожек и станет ходить из него  к  племенам
за мехами. Земли было много у русского князя, он мог, если хотел, разда-
вать ее своим дружинникам, но дело в том, выгодно  ли  было  дружинникам
брать ее без народонаселения; им гораздо выгоднее было остаться при кня-
зе, ходить с ним за добычею на войну к народам  еще  не  покоренным,  за
данью к племенам подчиненным, продавать эту дань  чужим  народам,  одним
словом, получать от князя содержание непосредственно.
   Замечено было, что князья принимали в свою дружину всякого витязя, из
какого бы народа он ни был: так, между послами Игоря мы встречаем  ятвя-
га; Святослав отовсюду собирал воинов многих и храбрых; Владимир  выбрал
из наемных варягов мужей добрых, смысленных и храбрых и роздал им  горо-
да; северные саги говорят о знатных витязях скандинавских, которые  слу-
жили в дружинах наших князей; каждый пришлец  получал  место  смотря  по
своей известности; в древних песнях наших читаем, что князь встречал не-
известных витязей следующими словами: "Гой вы еси, добры молодцы!/  Ска-
житеся, как вас по имени зовут:/ А по имени вам мочно  место  дать,/  По
изотчеству можно пожаловати".
   В сагах читаем, что при Владимире княгиня, жена его, имела  такую  же
многочисленную дружину, как и сам князь: муж и жена соперничали, у  кого
будет больше знаменитых витязей; если являлся храбрый пришлец, то каждый
из них старался привлечь его в свою дружину. Подтверждение этому  извес-
тию находим также в наших старинных песнях: так Владимир, посылая  бога-
тыря на подвиг, обращается к нему с следующими словами: "Гой  еси,  Иван
Годинович!/ Возьми ты у меня, князя, сто человек/ Русских могучих  бога-
тырей,/ У княгини ты бери другое сто".
   Чем знаменитее был князь, тем храбрее и многочисленнее были его спод-
вижники; каков был князь, такова была и дружина; дружина Игорева говори-
ла: "Кто с морем советен", и шла домой без боя;  сподвижники  Святослава
были все похожи на него: "Где ляжет твоя голова, там  и  все  мы  головы
свои сложим", - говорили они ему, потому что оставить поле битвы,  поте-
рявши князя, считалось ужасным позором для доброго дружинника. И хороший
вождь считал постыдным покинуть войско в опасности; так, во время похода
Владимира Ярославича на греков тысяцкий Вышата сошел на берег  к  выбро-
шенным бурею воинам и сказал: "Если буду жив, то с ними;  если  погибну,
то с дружиною". Было уже замечено, что дружина  получала  содержание  от
князя - пищу, одежду, коней и оружие;  дружина  говорит  Игорю:  "Отроки
Свенельдовы богаты оружием и платьем, а мы босы и наги; пойдем с нами  в
дань". Хороший князь не жалел ничего для дружины: он знал, что с  много-
численными и храбрыми сподвижниками мог всегда приобресть богатую  добы-
чу; так говорил Владимир и давал частые, обильные пиры дружине;  так,  о
сыне его Мстиславе говорится, что он очень любил дружину, имения не  ща-
дил, в питье и пище ей не отказывал. Летописец, с сожалением вспоминая о
старом времени, говорит о прежних князьях: "Те князья не собирали  много
имения, вир и продаж неправедных не налагали на людей; но если  случится
правая вира, ту брали и тотчас отдавали дружине на оружие. Дружина  этим
кормилась, воевала чужие страны; в битвах говорили друг другу:  "Братья!
Потянем по своем князе и по Русской земле!" Не говорили князю: "Мало мне
ста гривен"; не наряжали жен своих в золотые обручи, ходили  жены  их  в
серебре; и вот они расплодили землю Русскую". При такой жизни  вместе  в
братском кругу, когда князь не жалел ничего для дружины, ясно, что он не
скрывал от нее своих дум, что члены дружины были главными его советника-
ми во всех делах; так, о Владимире говорится: "Владимир любил дружину  и
думал с нею о строе земском, о ратях, об уставе земском".  Святослав  не
хочет принимать христианства, потому что дружина станет смеяться.  Бояре
вместе с городскими старцами решают, что  должно  принести  человеческую
жертву; Владимир созывает бояр и старцев советоваться о перемене веры.
   Из приведенных известий видно, что одни  бояре,  одни  старшие  члены
дружины были советниками князя: два последние известия ограничивают пер-
вое, показывают, с какою дружиною думал  Владимир.  Как  же  разделялась
дружина, как назывались младшие ее члены, не бояре?  Для  означения  от-
дельного члена дружины, дружинника, без различия степеней, употреблялось
слово муж. Муж, мужи - значило человек, люди, но преимущественно  с  по-
четным значением: муж с притяжательным местоимением, относящимся к  кня-
зю, означал дружинника: муж свой, муж его. Но, как  видно,  слово  "муж"
имело и более тесное значение,  означало  дружинников  второго  разряда,
низших, младших членов дружины, в противоположность боярам; это видно из
следующего места летописи,  хотя  относящегося  к  позднейшему  времени.
Князь Игорь северский, попавшись в плен к половцам, так горюет  об  ист-
реблении своего войска: "Где бояре думающие,  где  мужи  храборствующие,
где ряд полчный?" Итак, бояре были лучшие, старшие в дружине, советники,
думцы князя по преимуществу; мужи были воины по преимуществу; другое бо-
лее определенное название для  этого  разряда  дружинников  было  гриди,
гридь, гридьба, что означает также сборище, толпу, дружину.  Комната  во
дворе княжеском, где собиралась дружина, называлась гридницею: так гово-
рится о Владимире: "Он учредил на дворе в гриднице пиры, куда  приходили
бояре и гриди, соцкие и десяцкие, и нарочитые мужи, при князе и без кня-
зя". Мужи княжие, жившие по городам, занимавшие там разные должности,  в
отличие от бояр, живших при князе, в  стольном  его  городе,  назывались
уменьшительным - болярцы. В Русской Правде и в Новгородской летописи  мы
встречаем название огнищанина, подававшее повод к различным объяснениям.
Единственное средство объяснить это название - посмотреть, как оно заме-
няется в других списках Правды и в других летописях;  в  других  списках
Правды оно заменяется постоянно выражением: княж муж, и в этом  значении
противополагается смерду; в летописи Новгородской читаем: "Позвал  (Рос-
тислав) новгородцев на поряд: огнищан, гридь". В другой, не новгородской
летописи читаем: "Князь Мстислав, собрав ростовцев  -  боляр,  гридьбу".
Следовательно, то, что в Новгороде были огнищане, в других  местах  были
бояре, т. е. старшие члены дружины, которых  место  прежде  гридей;  при
этом должно заметить, что название огнищанин было обширнее, чем  боярин:
огнищанин некоторых списков Правды совмещает мужа княжа  и  тиуна  княжа
других списков, а потому и в Новгороде существовало также название  боя-
рин. Объяснение того, почему огнищанин соединял и боярина и тиуна княжа,
равно как объяснение корня слову огнищанин найдем также в Русской  Прав-
де, здесь читаем: "За убийство тиуна огнищного  и  конюшего  платить  80
гривен". Если тиун конюший означает смотрителя за конюшнею княжескою, то
тиун огнищный должен означать смотрителя за огнищем или домом княжеским;
огнищанин же должен означать человека, который живет при огнище  княжес-
ком, домочадца княжеского, человека, близкого к князю, его думца, бояри-
на, в переводе на наши понятия, придворного человека. Объяснением  слова
огнищанин служит также позднейшее - дворянин, означающее человека,  при-
надлежащего ко двору, дому княжескому, а не имеющего свой двор или  дом,
следовательно, и под огнищанином нет нужды разуметь  человека,  имеющего
свое огнище. Эти-то домочадцы или огнищане княжеские  имели  то  преиму-
щество пред остальным народонаселением, что за их голову  убийца  платил
двойную пеню, или виру, именно 80 гривен вместо 40. Под огнищанином  ра-
зумелся только муж княж высшего разряда, боярин, думец княжеский, но  не
гридь, не простой член дружины, который собственно не принадлежал к  ог-
нищу или двору княжескому. К огнищанам, как видно из Правды, принадлежал
тиун княж, но не вообще, а только огнищный и конюший. Тиун в готском пе-
реводе Библии Улфилы является в форме dius и в значении ***oicethz***  -
домочадец, слуга, раб. Звание тиуна, как оно является  в  наших  древних
памятниках, можно означить словом "приставник", с неопределенным  значе-
нием: приставник смотреть за домом, за конюшнею, за судом, за сбором до-
ходов княжих, за селом княжим; тиуны могли быть у князя и у боярина; они
могли быть и свободные, если примут на себя эту должность  с  рядом,  но
это было уже исключение. Сельский тиун княжий или ратайный, если был хо-
лоп, то за него положена была вира в 12 гривен, если  же  был  свободный
человек, но рядович, т. е. такой тиун, который, вступая в должность,  не
вошел в холопство, но порядился, вошел с рядом, то за такого  вира  была
только в 5 гривен, потому что для князя  было  гораздо  важнее  потерять
своего холопа, чем вольного рядовича; те же самые виры брались за тиунов
холопей и рядовичей боярских. Вообще князь  увеличивал  виру  за  своего
служителя, смотря по важности последнего. Что касается до отроков князя,
то они составляли его домашнюю прислугу; они, по  летописям,  служат  за
столом князю и гостям его; убирают вещи по княжому приказу; князь  посы-
лает их с поручениями и т. п.
   Кроме дружины войско составлялось также из жителей городов и сел, на-
биравшихся по случаю похода: эти полки явственно отличаются  от  дружины
под именем воинов (воев) в тесном смысле; так, читаем в рассказе о убие-
нии святого Бориса: "Сказала ему отцовская дружина: "вот у тебя  дружина
отцовская  и  воины  (вои)".  Другое  место,  из  которого  также  виден
двойственный состав княжеского войска, встречаем  в  рассказе  о  походе
Владимира Ярославича на греков: "Прочие воины Владимира были выкинуты на
берег, числом 6000, и хотели возвратиться в Русь, но  не  пошел  с  ними
никто из дружины княжеской". Но мы не должны ожидать от летописца посто-
янно резкого различия в названиях - дружина и вои: если он говорит,  что
князь взял с собою много воев из разных племен, то он не  прибавит,  что
он взял с собою дружину и воев: подразумевается, что дружина должна идти
с князем, и в таких случаях везде дружина включается  в  число  воев;  с
другой стороны, от дружины не было производного дружинник, дружинники, и
потому вместо этого производного употреблялось также  вои;  вои  значило
вообще все военные, вооруженные люди. Наоборот, дружина означала  в  об-
ширном смысле совокупность всех военных, вооруженных людей, войско, и  в
тесном смысле - приближенных к князю людей, которых  военное  дело  было
постоянным занятием. Это двоякое значение дружины всего виднее в расска-
зе о войне Мстислава тмутараканского с Ярославом: "Мстислав с вечера ис-
полчил дружину и поставил северян в чело против варягов, а  сам  стал  с
дружиною своею по крылам... Мстислав, на другое утро увидя лежащие трупы
северян и варягов, сказал: "Как не радоваться? Вот лежит северянин,  вот
варяг, а дружина моя цела". Кроме собирательного дружина в смысле  войс-
ка, армии, употреблялось еще слово "полк". Слово "дружина" имела еще  не
военное значение, в котором может переводиться словом: свои, наши,  нап-
ример древляне спросили Ольгу: "Где же наша дружина?", т. е. послы,  ко-
торых они прежде отправили в Киев. Было сказано, что вои, т. е. недружи-
на, набирались из народонаселения городского и сельского:  так  набирали
войско из племен Олег, Игорь, Владимир; так Ярослав вывел против  Свято-
полка горожан новгородских и сельских жителей с их старостами. Видно и в
этот период, как в последующий, князь объявлял о походе в городе народу,
собравшемуся на вече; здесь решали выступить, и сельское народонаселение
выступало по решению городового веча. Как видно, отец выходил в поход со
старшими сыновьями, сколько бы их ни было,  а  младший  (также  взрослый
уже) оставался дома для охранения семейства. По окончании похода войско,
набранное из городского и сельского  народонаселения,  распускалось  оно
пользовалось добычею: князья  выговаривали  у  побежденных  дань  в  его
пользу. Олег требует с греков по 12 гривен на ключ, т. е. на каждую лод-
ку, без различия между дружиною и воями, набранными  из  разных  племен.
Дружина, разумеется, имела ту выгоду, что участвовала в ежегодных  данях
с греков и с своих племен, вообще во всех  доходах  княжеских.  Ярослав,
победив Святополка, наградил щедро помогших  ему  новгородцев,  сельчан,
однако, меньше, чем горожан: горожанин был сравнен с сельским старостою.
Но ясно, что когда народонаселение призывалось  не  к  далекой  наступа-
тельной войне, а к защите своей земли от нападения врагов, например  пе-
ченегов, то не могло быть речи о награждении;  воины  могли  довольство-
ваться только добычею, если, прогнав врага, отбили обоз,  брали  пленни-
ков; дань с побежденных бралась и на долю убитых ратников  и  шла  к  их
родственникам. Сельчане приходили в поход с своими старостами;  горожане
относительно военной службы разделялись, как видно, на  десятки,  сотни:
таково было обыкновенно военное деление у народов. В летописи упоминают-
ся десятские, сотские; без всякого сомнения, был  высший  начальник  над
этими отделами, долженствовавший носить соответственное название "тысяц-
кого"; этого названия мы не встречаем в дошедших до нас списках  летопи-
сей в описываемое время, встречаем одно неопределенное название  "воево-
ды"; но в следующем периоде мы встретим, что тысяцкий  называется  также
воеводою, вследствие чего под воеводою первого  периода  можно  разуметь
тысяцкого. Тысяцкий, по соображении всех известий об этом сане, был вое-
водою земских, гражданских полков, выбиравшийся князем из дружины.  Если
Ян, сын Вышаты, был тысяцким в Киеве, в 1089 году, то нет сомнения,  что
отец его Вышата занимал ту же должность прежде, при Ярославе;  подтверж-
дение этому находим в летописи: в 1037 году послал Ярослав  сына  своего
Владимира на греков и дал ему много войска, а воеводство поручил Вышате,
отцу Янову; когда поднялась буря и прочие воины, т.  е.  земские  полки,
были выброшены на берег, то никто из дружины княжеской не хотел  идти  с
ними; один Вышата вызвался: "Я пойду с ними, - сказал он: останусь жив -
с ними вместе, погибну - вместе с своими (с дружиною)". Поступок  Вышаты
объяснится, если обратим внимание на то, что этот воевода был  тысяцкий,
что ему было поручено от князя воеводство над земскими полками, и он, по
совести, не мог оставить их без предводителя. Из этого же  известия  ви-
дим, что земское ополчение нуждалось в предводителе из членов дружины.
   При святом Владимире мы видим, что  во  время  тяжкой  оборонительной
войны против печенегов князь отправился раз на север, чтобы набрать пол-
ки из тамошнего народонаселения, ходил по верховные вои, как говорится в
летописи. Кроме дружины и земских полков, составленных из  городского  и
сельского народонаселения, были еще наемные  войска,  составлявшиеся  из
варягов, печенегов и торков; варяги обыкновенно составляли пехоту, пече-
неги и торки - конницу; в борьбах северных князей с южными варяги  нани-
мались первыми, печенеги - вторыми, следовательно, первым помогала Евро-
па, вторым - Азия. Дружина Мстислава тмутараканского состояла из козар и
касогов. Надобно заметить, что печенеги ни разу не дали победы  князьям,
нанимавшим их. Новгородцы и варяги дали торжество Владимиру над  Яропол-
ком, Ярославу - над Святополком; южно-русское, киевское, народонаселение
не дало победы Святополку при Любече; но северское народонаселение  дало
торжество Мстиславу над варягами Ярослава, выдержавши натиск  последних;
при этом не забудем, что в пограничных северских городках со времен Вла-
димира жили северные переселенцы. Дружина не могла  быть  многочисленна;
дружина Игоря, если была даже многочисленна, то пострадала много от гре-
ческого похода, а потом, без сомнения большая часть ее ушла с  Святосла-
вом; этот князь должен был кончить войну с греками по недостатку  дружи-
ны, которой очень немного должно было возвратиться с Свенельдом в  Киев;
что у Ярополка было мало дружины доказывает также  торжество  Владимира.
Ярослав перебил свою новгородскую дружину за варягов;  киевская  дружина
должна была следовать за Святополком; нельзя предполагать,  чтобы  много
ее осталось после поражений  последнего;  при  Ярославе,  следовательно,
имел место новый набор дружины. Дружина жила при князе, другого постоян-
ного войска не было, а между тем предстояла беспрестанная нужда в защите
границ, угрожаемых врагами; для этого также нанимались варяги. Так, нов-
городцы со времен Олега держат "мира деля" отряд варягов,  которым  дают
определенную сумму денег; после, как видно, этот отряд уже перестал  на-
бираться из варягов или по крайней мере исключительно из  них  и  слывет
под именем "гридей"; по скандинавским сагам известно, что изгнанник Олаф
был у киевского князя начальником войска, посылаемого для защиты границ;
такое значение имел, вероятно, ярл Рагнвальд  на  севере  при  Ярославе.
Войска в битвах располагались  обыкновенно  тремя  отделениями;  большой
полк, или чело, и два крыла; в челе ставили варягов-наемников;  если  не
было наемников, то земские полки, а дружину - по крылам, сохраняя ее для
решительного нападения. Когда река разделяла враждебные войска и ни одно
из них не хотело первое переправиться, то употреблялись  поддразнивания:
так, Святополков воевода поддразнивал новгородцев, воевода  Ярославов  -
польского Болеслава. Перед выступлением в поход трубили.  Войска  сходи-
лись (сступались) и расходились по несколько раз в битвах, в  ожесточен-
ных схватках брали друг друга за руки и секлись мечами.  Было  в  обычае
решать войны единоборством; боролись в  собственном  смысле  слова,  без
оружия, схватывали друг друга руками и старались задушить противника или
повалить, ударить им о землю. Естественно, что в пустынной, малонаселен-
ной стране, наполненной непроходимыми лесами, болотами, озерами, реками,
самый удобный путь для войск был водный; водою ходили на ближайшие  пле-
мена славянские, на греков, на болгар, на мазовшан. Если говорится,  что
Святослав ходил в поход без возов, то разумеется, что в сухопутных похо-
дах обыкновенно возили возы с припасами и шатрами, потому что один  Свя-
тослав с своими богатырями спал на открытом воздухе, подостлавши под се-
бя конский потник и положивши седло под голову. Когда  в  поход  шли  на
лодьях по рекам, то лошадей не брали, а  конница,  обыкновенно  наемная,
шла берегом; в сухопутных походах употреблялись лошади.  Святослав  спал
на конском потнике, клал седло в головы, следовательно, он ходил в поход
на лошади, равно как и вся дружина его; иначе трудно объяснить ту  быст-
роту, с какою он, по летописцу, ходил на врагов. Во время сражения  Яро-
полка с Олегом дрались на лошадях. В 1042 году Владимир Ярославич  ходил
на ямь на лошадях же. Но при этом очень вероятно, что русские,  привыкши
ходить в лодьях и биться пеши, не были отличными всадниками, как  свиде-
тельствуют византийцы. О трудностях сухопутных походов можно  судить  по
тому, что нужно было гораздо заранее исправлять дороги и мостить  мосты.
Города брали с большим трудом, обыкновенно принуждали  к  сдаче  голодом
или хитростию: Ольга целый год стояла под Коростеном и взяла его  только
хитростию; Владимир осадил Ярополка в Родне, но не брал города, а  пола-
гался на голод и предательство Блуда. Владимир  не  мог  взять  Корсуня,
грозился стоять три года и принудил жителей к сдаче, отнявши у них воду.
Только раз Святославу удалось взять копьем (приступом)  Переяславец  Ду-
найский. Оружие состояло из мечей, копий, стрел, ножей, сабель,  броней,
щитов. Об камнестрельных машинах упоминает Иоакимова летопись в рассказе
о сражении новгородцев с Добрынею при  Владимире;  но  византийцы  также
упоминают о них. Употреблялись при войске знамена, или стяги.
   Обратимся к остальному народонаселению, городскому  и  сельскому.  Мы
видели, что прежние города славянских племен были не иное что, как  ого-
роженные села, жители которых занимались земледелием. Это занятие  всего
более способствует сохранению родового быта: по  смерти  общего  родона-
чальника сыновьям его и внукам выгодно поддерживать родовую связь,  чтоб
соединенными силами обрабатывать землю. Как же скоро среди народонаселе-
ния являются другие промыслы, мена, торговля, как скоро для членов  рода
является возможность избирать то или другое занятие по  своим  склоннос-
тям, является возможность посредством собственной, самостоятельной  дея-
тельности приобресть больше других членов рода, то с тем вместе  необхо-
димо должно являться стремление выделиться из рода  для  самостоятельной
деятельности; следовательно, если в конце описываемого периода мы  видим
различные занятия, торговлю в городах, то необходимо должны предположить
ослабление родового быта. Различие занятий и мена условливались уже тем,
что среди городов явился новый элемент народонаселения - воинские  отря-
ды, дружины князей; в некоторых городах поселились князья,  в  других  -
мужи  княжие  с  воинскими  отрядами;  этот  приплыв  народонаселения  с
средствами к жизни, но не промышленного само по себе, необходимо  должен
был породить торговлю и промышленность. Но заметим, что мы  говорим  все
это о городах и именно о таких, где наиболее развивалась  промышленность
и торговля, в селах же и городах, сохранявших по-прежнему характер  ого-
роженных сел, без всякого сомнения, формы прежнего быта удерживались еще
очень и очень долго. Ослаблению родового быта в новых городах, построен-
ных князьями, содействовало то, что эти города  обыкновенно  наполнялись
народонаселением, собранным из разных мест,  преимущественно  с  севера;
переселенцы эти были вообще доступнее для принятия новых форм быта,  но-
вых условий общественной жизни, чем живущее рассеянно, отдельными родами
сельское народонаселение; в городах сталкивались чужеродцы, для  которых
необходимы были новые  правительственные  отношения,  новая  гражданская
связь. Наконец, ослаблению и падению  родового  быта  в  городах  вообще
должно было много содействовать новое военное деление на десятки и  сот-
ни, над которыми поставлялись независимые от родовых старшин  начальники
- десятские, сотские; что эти начальники сохраняли  свое  влияние  и  во
время мира, доказательством служит важное влияние, гражданское  значение
тысяцкого; эти новые формы соединения, новые чисто гражданские отношения
необходимо должны были наносить удар старым нормам быта. Появление горо-
да пробуждало жизнь и в ближайшем к нему сельском народонаселении: в го-
роде образовывался правительственный центр, к которому должно  было  тя-
нуть окружное сельское народонаселение; сельчане, которые прежде  раз  в
год входили в сношения с княжескою властию при платеже дани, теперь вхо-
дили в сношения с нею гораздо чаще, потому что в ближайшем городе  сидел
муж княж, посадник; потом как скоро городское  народонаселение  получило
другой характер, чем прежде, то между ним и окружным сельским  народона-
селением необходимо должна была возникнуть торговля вследствие  различия
занятий. С другой стороны, подле городов начали появляться села с  наро-
донаселением иного рода: князья, их дружинники и вообще  горожане  стали
выводить деревни, населяя их рабами, купленными или взятыми в плен, так-
же наймитами. Прибавим, что сосредоточению народонаселения около городов
способствовало также церковное управление, учреждение  в  городах  епис-
копских кафедр, которым были подведомственны все  церкви  в  окружности.
Так посредством городов, этих правительственных колоний, наносился  удар
родовой особности, в какой прежде жили племена, и вместо племенных  наз-
ваний в конце периода мы  встречаем  уже  областные,  заимствованные  от
главных городов. Города в описываемый период упоминаются следующие: Нов-
город, Ладога, Белозерск, Изборск, Псков, Юрьев, Ростов, Ярославль,  Му-
ром, Суздаль, Смоленск, Полоцк, Любеч, Чернигов, Листвен, Городец, Пере-
яславль, Родня, Вышгород, Белгород, Василев, Витичев,  Искоростень,  Ов-
руч, Туров, Владимир Волынский, Курск, Тмутаракань, Перемышль, Червен  и
другие безыменные. Из этих городов  Псков,  Юрьев,  Владимир  Волынский,
Ярославль достоверно построены князьями; многие из  остальных,  по  всей
вероятности, построены также ими; нет сомнения, что и, кроме  означенных
городов, некоторые, встречающиеся в позднейших известиях, получили нача-
ло в описываемый период.
   В противоположность князю все остальное народонаселение носило назва-
ние смердов.  В  Русской  Правде  все  княжеское,  княжие  люди,  княжая
собственность постоянно противополагается смердьему. Но как  в  названии
мужа и дружины, так и в названии смерда мы не можем с самого начала  ис-
кать точности, определенности; смерд означал простого человека и, следо-
вательно, это название могло употребляться относительно ко всякому  выс-
шему разряду; так, смерд противополагается мужу княжому;  так,  сельское
народонаселение под именем смердов противополагается городскому. В  про-
тивоположность мужу княжому простой человек назывался также людин. Вооб-
ще сельское народонаселение в описываемое время считалось ниже городско-
го; это прямо видно из свидетельства о том) как Ярослав оделял своих во-
инов после победы над Святополком; старостам (сельским) дал по  10  гри-
вен, смердам - по гривне, а новгородцам всем - по десяти: сельский  ста-
роста приравнен к простому горожанину. Подле свободных людей, горожан  и
сельчан, находим ряд людей зависимых. Первая  степень  зависимости  было
закупничество или наймитство. Закупнем или наймитом назывался  работник,
нанимавшийся на известный срок и за известную плату, которую, как видно,
он получал вперед, в виде займа. Если наймит бежал от господина до  сро-
ка, то становился за это ему полным (обельным) холопом,  обелью.  Наймит
был обязан платить господину за всякий вред в хозяйстве, причиненный его
нерадением; господин мог бить наймита за вину; но если прибьет без вины,
то платит за обиду, как свободному, наймит в этом случае  волен  идти  к
князю или судьям жаловаться. Если бы господин  вздумал  продать  наймита
как обель, то наймит получал полную свободу  без  обязанности  выплатить
господину взятое вперед, а последний должен был еще платить за обиду оп-
ределенную сумму. За преступления наймита  пред  правительством  отвечал
господин, причем закупень становился ему обельным  холопом.  Полное  или
обельное холопство проистекало, кроме того, следующими способами: рожде-
нием от холопа; если кто купит холопа за какую бы то ни было цену,  хотя
бы даже за полгривну, поставит свидетелей при купле и отдаст деньги пред
самим холопом; если кто женится на рабе без ряду, без условий с господи-
ном ее, то поступает к последнему в полные холопы, если же женится с ус-
ловиями, то они имеют силу; если кто пойдет к кому в тиуны или  ключники
также без ряду; наконец, невозможность заплатить долг вела должника так-
же в рабство к заимодавцу. Значение холопа увеличивалось, смотря по зна-
чению господина и по той пользе, какую он ему приносил: так, за убийство
сельского старосты или тиуна княжеского и боярского платилось по 12 гри-
вен, за простого холопа, равно как за  холопа,  принадлежащего  простому
человеку, смерду, платилось только пять гривен; за ремесленника и за ре-
месленницу, за пестуна и за кормилицу платилось опять 12 гривен, за жен-
щину-рабу - шесть. За вред, причиненный холопом, отвечал господин;  если
холоп осмеливался бить свободного человека, то,  по  уставу  Ярославову,
лишался жизни. В Русской Правде находим положение, что за убийство чужо-
го холопа без вины убийца платил господину цену убитого, а  князю  -  12
гривен продажи, пени, как за всякую порчу, истребление  чужой  собствен-
ности; как видно, господин имел право безнаказанно убить своего  холопа,
как безнаказанно мог истребить всякую другую свою собственность.  Произ-
ведения или приобретения раба составляли  собственность  его  господина.
Холоп не мог быть свидетелем при следствии дела; при  нужде  позволялось
сослаться на закупа. Кроме означенных состояний,  встречаем  еще  особый
разряд людей под именем изгоев. Из одного позднейшего свидетельства  уз-
наем, какие люди принадлежали к этому разряду: сын священника, не  умею-
щий грамоте, холоп, выкупившийся из холопства, наконец, задолжавший  ку-
пец. Из этого видим, что изгоем вообще был человек, почему-либо  немогу-
щий оставаться в прежнем состоянии и не примкнувший еще ни к какому  но-
вому.
   Князья были призваны для правды вследствие того, что особные роды  не
могли беспристрастно разбирать дела при враждебных  столкновениях  своих
членов; не было у них правды, говорит летописец. Как  разбирались  роды,
нам неизвестно, но, без всякого сомнения, между ними бывали случаи  мир-
ного разбирательства и соглашения, и эти случаи служили примером; но эти
случаи, как видно, были довольно редки, большею же  частию  столкновения
оканчивались враждебно - восстанием рода на род, что и повело к мысли  о
необходимости третьего судьи. Если поэтому главное значение  князя  было
значение судьи, разбирателя дел, исправителя кривд, то одною из  главных
забот его был устав земский, о котором он думал с дружиною, старцами го-
родскими, а после принятия христианства с епископами; и вот  Ярославу  I
приписывается подобный писаный устав, под именем Русской Правды.  Назва-
ние Русской Правды получил этот устав как видно для отличия  от  уставов
греческих, которые по принятии христианства имели такое сильное  влияние
на юридический быт Руси. Русская Правда первыми строками своими  напоми-
нает нам о древнем быте племен, как представляет его летописец; но в  то
же время указывает и на изменения, происшедшие в этом быту после призва-
ния князей. При родовом, особном быте главная обязанность родичей состо-
яла в защите друг друга, в мести друг за друга; и если целый род, как бы
он ни был обширен и разветвлен, составлял одно, один  союз  под  властию
одного родоначальника, то все члены его, в каких бы  ни  было  степенях,
имели одинаково эту обязанность. В Русской  Правде  установлено,  что  в
случае убийства родственник убитого должен мстить убийце; но эта обязан-
ность ограничена известными ближайшими степенями родства - знак, что ро-
довой быт начал уже ослабевать, что  распространению  родовых  отношений
уже положена преграда. По Ярославову уставу, в случае убийства брат дол-
жен был мстить за брата, отец за сына и, наоборот, дядя за племянника  с
братней и сестриной стороны. В случае если не было местника в означенных
степенях родства, то убийца платил князю пеню, виру, смотря по  значению
убитого, был ли то муж княж,  или  слуга  княжий,  которого  способности
князь дорого ценил, или простой человек: в первом случае  убийца  платил
двойную виру (80 гривен), во втором - простую (40  гривен);  за  женщину
платилось полвиры. Так, спустя полтора века  после  призвания  князей  в
судном уставе еще сохранена месть, родовое самоуправство, остаток  родо-
вой особности, самостоятельности; но при этом мы видим,  во-первых,  что
родовая месть ограничена ближайшими степенями родства, во-вторых, что  в
случае отсутствия родича-мстителя убийца должен вознаградить общество за
убийство одного из его членов. Но если правительство брало с убийцы  де-
нежную пеню, денежное вознаграждение, то  было  ли  в  обычае,  что  ро-
дич-мститель мог отказаться от своего права мстить убийце, взяв  с  него
денежное вознаграждение? На этот вопрос Русская Правда не дает нам отве-
та; из ее молчания позволительно предположить, что  подобные  соглашения
были малоупотребительны, могли считаться постыдными для родичей: у  гер-
манцев они имели место, но не всегда: так,  в  одной  саге  читаем,  что
отец, отвергая денежный окуп за убийство сына своего, говорит: "Я не хо-
чу моего убитого сына носить в денежном кошельке". Обратив  внимание  на
большую крепость родовой связи у наших племен в описываемое время, чем у
германцев, можно допустить, что подобные чувства были у нас господствую-
щими.
   Мы видели, что после родовой мести  существовала  также  общественная
пеня в том случае, когда не будет мстителя; но если при последнем обсто-
ятельстве убийство будет совершено и убийца скроется,  то  правительство
чрез это лишается виры; для предотвращения такого лишения  в  означенном
случае вира платилась целым округом, вервью, где совершено убийство; та-
кая вира называлась общею или дикою вирою. Вервь не платила в  том  слу-
чае, когда находили в ней только кости, свидетельствовавшие  о  давности
преступления, не платила также за мертвеца, о котором никто не знал. Это
установление дикой виры встречаем мы и в других новорожденных обществах,
в которых правительственный организм еще не зрел;  при  таком  состоянии
общества полицейские обязанности обыкновенно поручаются отдельным  окру-
гам, которые и отвечают за всякий беспорядок, в них случившийся. Под ди-
кою вирою разумелось также общее поручительство, по которому все или не-
которые жители верви обязывались, в случае если  один  из  них  совершит
убийство, помогать ему в платеже виры. Существовал ли обычай дикой  виры
в описываемое время или явился позднее?  Обязанность  верви  схватить  и
представить убийцу или платить за него виру в  случае,  если  не  отыщут
его, бесспорно явилась вместе с определением о  вирах;  труднее  решить,
когда явился обычай дикой виры в  виде  сотоварищества  для  вспоможения
убийце платить виру; если этот обычай существовал в  описываемое  время,
то должен был особенно усилиться после Ярослава, когда месть была  окон-
чательно заменена вирами. Правда различает разбойничество, когда человек
убил другого без всякой вражды, от убийства по  вражде,  в  пылу  ссоры,
драки. Дикая вира относительно разбойника не могла иметь места; за  раз-
бойника люди не платили, но отдавали его с женою и детьми князю на поток
(изгнание), дом его отдавался на разграбление.  Различие  разбойничества
от убийства в ссоре, по вражде должно было  существовать  в  описываемое
время: трудно себе представить, чтобы безразличность между  этими  двумя
действиями могла удержаться долго после принятия христианства, когда уже
при Владимире мы видим, что епископы настаивают на необходимости казнить
разбойников, с испытанием, однако; уже этот  совет  духовенства  испыты-
вать, обращать внимание на обстоятельства и побуждения вел необходимо  к
означенному в Правде различению между разбоем и убийством  в  ссоре,  на
пиру, в нетрезвом виде: кроме того, естественно  было  бы  для  общества
требовать, чтобы человек, явно вредный, грозящий  каждому  гибелью,  был
исключаем из общества, не мог в нем долее оставаться. Так же должно было
общество изначала смотреть и на зажигательство двора или гумна:  зажига-
тель должен был заплатить за вред, причиненный пожаром, и потом осуждал-
ся так же на поток, а дом его отдавался на разграбление.
   Относительно  увечий  такое  же  постановление,  как  и  относительно
убийства: обиженный может отомстить за себя обидчику тем же  -  удар  за
удар, увечье за увечье; если же не может мстить, то берет себе  денежное
вознаграждение и плату лекарю; в  некоторых  списках  прибавляется,  что
князь получает при этом пеню или продажу. Увечье и вознаграждение за не-
го различались, смотря по тому, каким образом оно будет нанесено;  также
- смотря по тому, мог ли излечиться поврежденный член или нет, и по важ-
ности члена; обидою считалось действие, в котором обнаруживалось намере-
ние нанести побои и увечье. Относительно  кражи  похитивший  обязан  был
возвратить похищенное и платить известную сумму за обиду, смотря по цен-
ности украденного; исключение составляет  в  некоторых  списках  коневый
тать, которого мир выдавал князю  на  поток.  В  числе  похищений  чужой
собственности полагался увод,  укрывательство  беглого  холопа,  помощь,
оказанная ему во время бегства, нерадение при поимке. Упоминаются случаи
порчи, истребления чужой собственности. Большую пеню платили за  повреж-
дение межевых знаков. Убийство вора не считалось  убийством,  если  было
совершено при самом воровстве, когда вор еще не был схвачен;  но  счита-
лось убийством, если вор был убит связанный или во время бегства.
   Правда (следование дела, исправление зла) происходила следующим обра-
зом: обиженный должен был представить свидетелей своей обиды;  но  ясные
знаки побоев, увечья признавались достаточным свидетельством;  свидетель
должен был говорить слово в слово,  как  сам  жалующийся;  прежде  всего
спрашивалось, кто первый начал драться, и  зачинщик  платил  пеню.  Если
придет жаловаться человек с ясными признаками побоев, но явятся свидете-
ли, которые покажут, что он сам был зачинщиком драки, то  он  ничего  не
получает с противника и сам не платит: побои  вменяются  ему  в  платеж.
Свидетель должен быть человек свободный; если не будет свободного, то по
нужде можно сослаться на боярского тиуна; в малом иске  по  нужде  можно
сослаться на закупня; впрочем, истец мог взять и холопа в свидетели,  но
в таком случае если ответчик после испытания железом оправдается, то ис-
тец платил ему за то, что поклепал его по речам холопа. Если не найдется
свидетель, а обвинение будет в убийстве, то обвиненный должен  был  под-
вергнуться испытанию железом; это испытание употреблялось при  обвинении
в воровстве, если поличного не было и если цена украденной вещи была  не
менее полгривны золота, если же меньше, то употреблялось  испытание  во-
дою; если же цена похищенного была менее двух гривен серебра,  то  обви-
ненный присягал в своей невинности. Обычай испытания железом и  водою  у
соседних Руси народов существовал с незапамятных времен, вследствие чего
мы и решились отнести этот обычай к описываемому времени. Как у нас, так
и у соседних народов, железо предписывалось только в тяжких  обвинениях.
В Богемии подсудимый обязан был простоять известное время на раскаленном
железе, либо держать на нем два пальца до тех пор, пока совершит предпи-
санную присягу. У сербов обвиненный должен был опустить руку в раскален-
ный котел, либо, выхватив железо из огня при дверях храма, отнести его к
алтарю. Подвергавшийся испытанию водою должен был сделать несколько  ша-
гов в глубину реки; если он при этом робел и мешался, то проигрывал  де-
ло. Здесь начало пытки. Когда обокраденный объявит  немедленно  о  своей
пропаже во всеуслышание на торгу, то по отыскании своей вещи имел  право
взять ее у кого нашел без всяких судебных форм; и тот,  у  кого  найдена
вещь, обязан заплатить хозяину за обиду, а  князю  -  продажу.  Если  же
обокраденный не повестит о своей пропаже на торгу и увидит ее у кого-ни-
будь другого, то не может сказать ему: "Это мое", но обязан вести его на
свод, чтобы тот указал, где взял вещь. Свод в одном  городе  продолжался
до конца, если же переходил черту города, то останавливался  на  третьем
ответчике, который должен был платить истцу деньгами, а сам брал вещь  и
отыскивал снова похитителя; при отыскивании раба свод шел во всяком слу-
чае только до третьего ответчика,  который  отдавал  истцу  своего  раба
вместо украденного, а сам отыскивал настоящего вора. Свода из своего го-
рода в чужую землю не было; но ответчик мог только представить  свидете-
лей или мытника (сборщика торговых податей), при которых купил иск, пос-
ле чего истец брал свою вещь, не получая никакого вознаграждения за  то,
что вместе с нею пропало, а ответчик терял свои деньги. То же самое про-
исходило, когда ответчик хотя и мог посредством двух свободных  свидете-
лей или мытника доказать, что он действительно купил вещь или  раба,  но
не знает, у кого именно; по отыскании же своего продавца он мог взять  с
него свои деньги, и последний обязан был удовлетворить первого истца  за
то, что у него пропало вместе с краденым. Если хозяин заметит покражу, а
вор уже убежал, то с свидетелями и с чужими людьми он гонится по  следам
вора; если след приведет к селу или шатру (товару)  и  жители  села  или
владетели шатра не отведут от себя следу, не пойдут на след  или  станут
отбиваться, то должны платить и цену украденной вещи  и  продажу  князю;
если же след исчезнет на большой дороге, где нет ни людей, ни жилища их,
то никто не платит. В разных списках Правды встречаем уставы о процентах
(резе), существовавшие до Владимира Мономаха и при нем изданные, о  пок-
лаже (даче имущества на сохранение), о долговых взысканиях: если  заимо-
давец станет требовать с должника своих денег, а тот  запрется,  что  не
брал, то заимодавец выводит свидетелей, которые если присягнут,  то  иск
его правый, то должник платит взятые деньги и, кроме того, за  обиду;  в
некоторых же списках говорится: "если кто чего взыщет на другом  и  пос-
ледний начнет запираться, то идти ему на извод пред 12 мужей". Если  ку-
пец, взявши в долг деньги, потерпит убыток от кораблекрушения, рати  или
огня, то заимодавцы не имеют права требовать с него  денег  вдруг  -  он
выплачивает им понемногу; если же должник пропьется или пробьется (веро-
ятно, если истеряет имущество на виры или платежи за побои),  или  своим
нерадением погубит чужое имущество, то от заимодавцев  зависит  -  ждать
уплаты или продать должника. Если последний будет должен многим, то заи-
модавцы могут вести его на торг и продать; вырученными  деньгами  прежде
всего удовлетворяются иностранные купцы, гости, остальное делят свои за-
имодавцы; если же на должнике будут княжие деньги, то князь удовлетворя-
ется прежде всех.
   О наследстве в Русской Правде встречаем следующие статьи: если  умрет
простой человек, смерд, и сыновей у него не будет, то имущество его  пе-
реходит к князю; если останутся у него дочери, то давать часть  на  них,
какую - не сказано: впрочем, она зависела от князя; если же дочери будут
замужем, то не давать им части. Если умрет боярин или дружинник, то име-
ние нейдет к князю; но если не будет сыновей, то дочери  возьмут.  После
признания князей в городах родоначальника  заменил  князь  -  Рюрикович,
имение бездетного смерда переходило в распоряжение князя, дочь  наследо-
вала по старому обычаю, ибо ее назначение было оставить свой род для чу-
жого; незамужняя женщина не могла быть самостоятельною  владелицею,  са-
мостоятельным членом общества, как прежде не могла быть  самостоятельным
членом рода. Что имение могло идти только к сыновьям, а не в боковые ли-
нии, это было необходимо в описываемое время: родич, выделившийся из ро-
да, прерывал с последним всякую связь, - ни он не имел права  вступаться
в общую родовую собственность, ни остальные родичи также не имели  права
вступаться в его имущество.  Такое  резкое  выделение  было  необходимым
следствием твердости родовой связи: кто нарушал эту связь,  тот  нарушал
ее совершенно, становился совершенно чужим, ничего среднего быть не мог-
ло. Таким образом, означенное положение Русской Правды о наследстве слу-
жит признаком только что начавшегося перехода от  родового  быта,  когда
еще не выработались отношения по одной кровной связи, без всякого  отно-
шения к единству рода и к общему владению родовою собственностию:  можно
выразиться так, что это положение Русской Правды  знаменует  переход  от
родовых отношений к родственным. Так как выделы из родов  по  означенным
выше причинам должны были происходить в описываемый  период  преимущест-
венно в городах, то мы и почли приличным  упомянуть  здесь  о  положении
Русской Правды относительно наследства, тем более  что  положение  ее  о
наследстве после дружинника бесспорно носит признаки глубокой древности.
Мы заметили, что имущество простого человека, смерда, шло к князю, пото-
му что князь Рюрикович заменил для смерда прежнего князя - родоначальни-
ка, но вовсе не таково было отношение дружинника к князю. Дружинник  был
вольный слуга князя; первоначальную дружину составляли пришельцы,  варя-
ги, которые могли оставаться в службе князя, сколько хотели; они получа-
ли содержание от князя за свою службу; они не входили вместе со смердами
в состав общества, они составляли особое от общества тело,  которое  об-
щество содержало для собственной защиты; отсюда общество, казна  общест-
венная или княжеская, не могла брать имущества умершего дружинника,  ко-
торое представляло не иное что, как жалованье, полученное дружинником за
службу князю и земле; вольный дружинник, вступая в службу к князю, никак
не мог согласиться, чтобы добытое им имущество на службе по  его  смерти
отнималось у его дочерей и переходило к  обществу,  к  которому  он  мог
иметь только временное отношение; при этом очень часто могло  случаться,
что имущество это было им накоплено в других странах, на службе  другому
князю, другой земле. Мы назвали этот обычай относительно боярского  нас-
ледства древним, отнесли его к описываемому периоду именно  потому,  что
он предполагает особность дружинника, как пришлеца, могущего быть только
временным слугою княжеским; это же отношение особенно было сильно в  на-
чале нашей истории. Из остальных положений о наследстве в Русской Правде
читаем о праве отца при смерти делить дом свой детям; если же умрет  без
завещания (без ряда), то имение идет всем детям,  которые  обязаны  дать
часть по душе умершего; двор отцовский всегда идет меньшому сыну. Сестра
при братьях не получала наследства, но последние обязывались  выдать  ее
замуж. Жена, если остается жить с детьми,  имеет  право  на  часть  нас-
ледства; но когда муж назначил или дал ей особый участок из своего  иму-
щества, то она уже не наследует вместе с детьми.  Мать  может  разделить
свое имущество между всеми сыновьями или же отдать его какому-нибудь од-
ному, даже одной дочери; но если она умрет, не распорядившись,  то  нас-
ледство после нес получает тот, у кого она жила в доме, кто ее кормил  и
у кого она умерла. Из детей от двух разных отцов те  и  другие  получают
только наследство после своего отца; а если они от  разных  матерей,  то
наследство после своей матери. Если мать малолетних сирот пойдет  замуж,
то они с наследством своим поступают в опеку к ближайшему  родственнику;
отчим также мог быть опекуном. Опекун брал имение малолетних перед  доб-
рыми людьми и впоследствии обязан был возвратить его в целости вместе  с
приплодом от скота и челяди, имея право удержать у себя только  проценты
или торговую прибыль в награду за свои попечения. Если жена, давши слово
сидеть по смерти мужа с детьми, растеряет имущество последних  и  пойдет
замуж, то должна выплатить детям все ею потерянное. Жена имеет право ос-
таваться по смерти мужа в его доме с детьми, и последние не смеют  этому
противиться. О незаконных детях встречаем следующее положение: "если бу-
дут у мужа дети от рабы, то они не имеют доли в наследстве, но  получают
свободу вместе с матерью". Очень важно было  бы  знать  время  появления
этого устава. Вероятно, духовенство с самого начала  старалось  полагать
различие между законными и незаконными детьми; но сомнительно,  соблюда-
лось ли строго это различие во времена Ярослава.  Любопытно,  что  устав
обращает внимание на детей от рабы, признает их, хотя не совершенно: хо-
тя лишает их наследства, однако дает им свободу вместе с матерью. Полное
признание незаконности их не допустило бы устав обратить на  них  внима-
ние.
   На ком лежала обязанность приводить судебный приговор  в  исполнение,
т. е. подвергать виновного наказанию, собирать пени,  получать  судебные
пошлины, взыскивать частное вознаграждение и какие средства  можно  было
употреблять в случае сопротивления со стороны осужденного - на  все  это
нет достаточных указаний в Русской Правде. Но из  других  источников  мы
узнаем о важном значении при суде тиуна княжеского, от которого зависело
решить дело право или неправо, наложить справедливую или  несправедливую
пеню, откуда заключаем, что тиун был приставником  княжеским  при  суде,
обязанным смотреть за исполнением устава.  Кроме  того,  при  судопроиз-
водстве упоминаются еще слуги княжеские с разными названиями - ябедника,
вирника, метельника, мечника (кажется, одно и то же),  детского,  отрока
(кажется, одно и то же); встречаем и писца; в пользу этих лиц установле-
ны были особые судные пошлины; кроме того, во время следствия  дела  они
получали содержание  на  счет  жителей  того  места,  где  производилось
следствие. Наконец, в Правде встречаем статьи, которыми определяется пе-
ня за то, если подвергнуть муке, телесному истязанию огнищанина,  тиуна.
мечника или простого человека, смерда, без княжеского приказания, следо-
вательно, эти люди могли подвергаться  телесному  истязанию  по  приказу
княжескому. Как поступал князь с людьми, входившими в столкновение с его
властию, - видно из поведения Ярослава с дядею его, новогородским посад-
ником Константином Добрыничем.
   Рассмотрев содержание Русской Правды, во сколько при настоящей, очень
неудовлетворительной обработке этого памятника можно им воспользоваться,
мы обратимся теперь к нравам эпохи, как они представляются нам Правдою и
летописью. Кровавая месть, частая возможность убийства в ссоре,  на  пи-
рах, поступки Игоря с древлянами и древлян с ним, мщение Ольги,  умноже-
ние разбоев при Владимире, поступки Добрыни в Полоцке с семьею  Рогволо-
да, потом с Ярополком, поведение Святополка - вот нравы  языческого  об-
щества. Скорость к обиде и скорость  к  мести,  преобладание  физических
стремлений, мало сдерживаемых религиозными и нравственными законами; си-
ла физическая на первом плане - ей весь почет, все выгоды; богатырь, ко-
торого сила доведена в народном воображении до  чудовищных  размеров,  -
вот герой эпохи. В битвах личная, материальная сила преобладает,  отсюда
видим частые единоборства, в которых оружие  не  употребляется:  борются
обыкновенно, схватывая друг друга, желая раздавить и ударить  об  землю:
оружие - это уже человеческое, искусственное, заменяющее животненную си-
лу; при владении оружием требуется ловкость, искусство. С выделкою  ору-
жия в древности соединяли всегда понятие о мудрости, хитрости; в  север-
ных преданиях оружие куют обыкновенно карлы - волшебники;  эти  существа
лишены материальной силы, и, несмотря на то, оружие, произведение их ис-
кусства, их духовной деятельности, делают героев непобедимыми. Но должно
заметить, что одну животненную силу  и  единоборство  любят  употреблять
преимущественно восточные варвары:  так,  печенеги  вызывают  на  едино-
борство русского; так, Редедя, князь касожский, вызывает Мстислава; ази-
атские понятия высказываются в том, что вожди в поединках рискуют  счас-
тием, свободою семейства и подданных. Высшую богатырскую природу, высшие
стремления выставляет Европа, Русь в лице Святослава. Предание не  гово-
рит об его страшной физической силе, оно говорит о крепости духа,  кото-
рая заставляла тело переносить всякого  рода  лишения;  это  герой  дея-
тельности, движения: он ходит легко, как  барс;  он  противоположен  тем
сказочным богатырям, которые не двигаются от избытка материальной  силы.
Святослав собственно не богатырь; он вождь дружины,  которая  похожа  на
него; он любит оружие, он отказывается от поединка с Цимисхием; он  пер-
вый между дружинниками бьется в челе их, но не отделяется от них, не су-
ществует без них, живет и умирает с ними. Святославу вторит Вышата: "Жив
ли буду - с дружиною, погибну ли - вместе с нею".  Вообще  в  преданиях,
занесенных в летопись, без труда можем заметить эту борьбу Востока с За-
падом, Азии с Европою: борьба происходит за  Доном,  часто  за  Днепром,
подле самого Киева, но везде видим  характеристические  черты  борющихся
сторон: со стороны Азии выходит громадный печенег, со стороны Руси -  Ян
Усмошвец, человек по наружности  очень  обыкновенный,  незначительностью
своего вида возбуждает насмешки  великана,  но  побеждает  его.  Редедя,
князь касожский вызывает Мстислава на поединок, Мстислав чувствует  уже,
что противник одолевает его, и, однако, русский князь побеждает азиатца,
побеждает духовною силою, верою. Но как бы то ни было, мы видим  повсюду
проявления материальной силы, ей первое место,  ей  почет  от  князя  до
простолюдина; чрез нее простолюдин может сделаться  великим  мужем,  как
сделался Ян Усмошвец, она верное средство для приобретения славы и добы-
чи. При господстве материальной силы, при необузданности  страстей,  при
стремлении юного общества к расширению, при жизни в постоянной борьбе, в
постоянном употреблении материальной силы нравы  не  могли  быть  мягки;
когда силою можно взять все, когда право силы есть высшее право, то, ко-
нечно, сильный не будет сдерживаться перед слабым: "С дружиною приобрету
серебро и золото", - говорит Владимир и тем указывает на  главное,  вер-
нейшее средство к приобретению серебра и золота; они приобретались  ору-
жием, приобретались сильным на счет слабого. Князья идут на греков, чтоб
взять золото, драгоценности; если с дружиною можно было  приобрести  бо-
гатство, то богатство необходимо было для  содержания  дружины:  хорошим
князем считался тот, который ничего не щадил для дружины: дружина  Игоря
требует, чтоб князь шел с нею в дань; Игорь и дружина его прямо объявля-
ют, что цель их похода - золото, что если греки  дадут  им  его,  то  им
больше ничего не нужно; дружина Владимира жалуется, что князь кормит  ее
с деревянных ложек. Славные подвиги нужны были для богатства,  богатство
нужно было для совершения славных подвигов; обе страсти питали одна дру-
гую. Но при этом мы видим, однако, что в образце тогдашнего героя чистое
корыстолюбие, страсть к богатству для богатства было осуждено; так, Свя-
тослав не обращает внимания на богатые подарки императора и любуется од-
ним оружием; простота, презрение к роскоши выставлены в  Святославе  как
достоинство; добрый князь не может быть скупым, он не щадит  ничего  для
дружины - таков Владимир и сын его Мстислав. Несмотря на уважение к  си-
ле, она не считалась единственно позволенным средством к торжеству; хит-
рость ценилась так же высоко, считалась мудростью; перехитрить, переклю-
кать было тоже  подвиг.  Легко  понять,  что  все  природные  стремления
сильного не знали границ при возможности удовлетворить им: таково  жено-
любие язычника Владимира. Богатыри после подвигов силы не  знали  других
наслаждений, кроме материальных: "Руси есть  веселие  пити",  -  говорит
Владимир; в предании с восторгом говорится о количестве  блюд  на  пирах
этого князя.
   Мы видели, как закон слабо сдерживал  проявления  материальной  силы,
позволяя частную месть или выкуп деньгами.  Представляла  ли  славянская
языческая религия какое-нибудь противоборство им? Кажется, никакого. Од-
но только нравственное противоборство  могла  представить  власть  роди-
тельская; любопытен рассказ старика, отца Усмошвецова: "Однажды, - гово-
рит он, - я бранил своего младшего сына, и тот в  сердцах  разорвал  во-
ловью кожу". Вот верная картина быта! Богатырь принужден выслушать укоры
старого отца; материальная сила кипит, просится вон, но  сдерживается  и
оказывается только в бессмысленном гневе на  невинную  вещь.  Игорь  по-
корствует Олегу, ходит по нем, как сын; Святослав сердится  на  мать  за
советы принять христианство, но отговаривается дружиною, Владимир  пови-
нуется дяде Добрыне, посылает сказать Блуду, что будет иметь его  вместо
отца - большего выражения для чести и власти не было. Преобладание мате-
риальной силы, разумеется, не могло условливать  уважения  к  слабейшему
полу вообще; но при  отсутствии  определений  женщина  могла,  пользуясь
иногда своим преимуществом духовным, а иногда даже и силою материальною,
играть важную роль; мудрейшею из людей  в  описываемый  период  является
женщина - Ольга, которая правит Русью во время  малолетства  Святослава,
да и после совершеннолетия. Женщины провожают мужей своих на битвы; пес-
ни, содержание которых относится ко временам Владимира, упоминают о жен-
щинах-чародейках. По свидетельству тех  же  песен,  женщины  участвовали
вместе с мужчинами в пирах княжеских, похваляясь своей  хитростию,  муд-
ростию; стыдливости мало в их беседах, выходки материальной силы - и тут
на первом плане. Владимир советуется с своею женою Анною о церковном ус-
таве; княгини имеют  свои  волости,  содержат  свою  дружину,  спорят  с
мужьями, кто наберет храбрейших дружинников.  Рогволод  полоцкий  отдает
дочери на решение, за кого она хочет выйти замуж; Предслава  переписыва-
ется с Ярославом о поступках Святополковых. В  таком  состоянии  застало
нравы новорожденного русского общества христианство, о влиянии  которого
будет речь в своем месте.
   Теперь обратимся к обычаям. Мы не знаем, какие обряды совершались при
рождении ребенка; знаем из летописи и из "Правды", что к детям  пристав-
лялись кормильцы или воспитатели, упоминаются  также  кормилицы;  трудно
решить, в каком значении принимались последние, в одном ли нашем  тесном
значении женщин, кормящих грудью ребенка, или в обширном значении нянек,
точно  так  как  воспитатели,  пестуны-мужчины  назывались  кормильцами.
Князья женились рано: Владимир, будучи очень молод, сватался на Рогнеде,
но уже прежде был женат на матери  Вышеслава.  Из  подробностей  брачных
обычаев мы знаем только четыре: сватовство - жених обращался к отцу  не-
весты с предложением; невеста в день свадьбы одевалась в лучшее  платье,
княжна - во всю утварь царскую; упоминается об обычае разувания мужа мо-
лодою женою, обычае, который находим одинаково у племен славянских и ли-
товских; наконец, знаем, что за жену платилось вено.
   Мертвых погребали на горах, насыпали курганы над могилами,  совершали
тризны. Византийский историк так описывает погребение воинов Святославо-
вых: "Ночью, при появлении полной луны, неприятели (руссы) вышли из  го-
рода на поле сражения, собрали тела своих убитых и сожгли их  на  многих
кострах, расположенных у стены; в то же время они умертвили,  по  своему
обычаю, множество пленных мужчин и женщин, утопили в Дунае грудных  мла-
денцев и петухов". Арабские писатели говорят, что славяне и  руссы  жгли
своих мертвецов с разными пожитками, животными и женами.
   Жилища носили разные названия, упоминаются терема: так, в  Киеве  был
каменный терем княжеский с двором; он состоял из  разных  покоев,  между
которыми была гридница, комната, куда собиралась дружина  для  пиров  и,
вероятно, для совета. Под именем терема, в  обширном  смысле,  разумели,
как видно, то, что мы теперь называем дворцом, большое, видное по  своей
красоте здание. Общее название для дома было хоромы, состоявшие из  теп-
лого жилья - изб (изба, истопка) и холодных, летних покоев - клетей. За-
городные, летние дворы, как  например  Берестовский  святого  Владимира,
состояли, разумеется, из одних холодных покоев, или клетей. Клети соеди-
нялись друг с другом сенями, переходами или помостами, как видно из опи-
сания кончины святого Владимира; в хоромах напереди приделывались  сени,
или крыльца на столбах, что видно из описания мученической кончины  двух
варягов. Около хором были дворы, огороженные забором. Кроме клетей, упо-
минаются одрины. спальни (от одр, ложе), вежи (чердаки, вышки), голубят-
ни (голубники); из служб упоминаются бани и медуши (где берегли мед). Из
утварей встречаем названия - одр (кровать); стол в  значении  княжеского
седалища, что теперь престол; обыкновенно лавки в песнях называются  бе-
седами; в летописи упоминается Пасынча беседа. Упоминаются ковры,  кото-
рыми, вероятно, покрывали более столы и лавки,  чем  полы.  Из  названий
платья встречаем порты в обширном  и  в  тесном  значении;  из  верхнего
платья упоминаются корзны и луды (епанчи); к одеждам отнесли мы перегибы
и сустуги, в которых величались древлянские послы; упоминаются убрусы  -
платки. Обувь употреблялась та же, что и теперь, - сапоги и лапти. Мате-
риалом для одежды служили ткани, паволоки греческие, льняные и шерстяные
самодельные, меха. По описанию Льва Диакона, Святослав  при  свидании  с
Цимисхием, как видно, был в одной рубашке; в одном ухе вдета была  золо-
тая серьга с двумя жемчужинами и рубином; о корзне, плаще  или  кафтане,
который надевался в один рукав, а на другое  плечо  только  накидывался,
говорит арабский писатель Ибн-Фоцлан: так носить верхнюю одежду любит до
сих пор наш народ. По свидетельству арабов, русские  женщины  носили  на
груди маленькие коробочки из разных дорогих и недорогих металлов, смотря
по достатку мужа;  на  коробочке  было  кольцо,  к  кольцу  привязывался
большой нож; на шее женщины носили золотые и серебряные цепи, также оже-
релья из зеленого бисера. Носить усы и бороду  было  в  обычае:  Русская
Правда упоминает о их повреждении; о святом Борисе говорится, что у  не-
го, как у юноши, ус и борода были малые.
   Из конской сбруи упоминаются в летописи седла и узды. Для езды  упот-
реблялись возы. в смысле нынешних повозок и кола в смысле нынешних  дрог
или дровен. Название сани употреблялось одинаково для  зимней  и  летней
повозки. В пищу употребляли хлеб, мясо диких животных и домашнего скота,
между прочим, конское, рыбу, овощи, сыры, кисели  из  пшеницы,  отрубей,
овса, кисельный раствор назывался цежью (от цедить); кисель ели с сытою.
У князей были повара; мясо варили в котлах, пекли на угольях; посуда бы-
ла: кади, лукна (лукошки), ведра, котлы, корчаги, бочки, ложки (деревян-
ные и серебряные), ножи; упоминаются колодцы. Пили вино, мед,  квас.  Из
увеселений упоминаются охота, рыбная ловля и пиры. Если принимать свиде-
тельство Русской Правды для описываемого времени, то охота была  псовая,
ястребиная и соколиная: животные эти дорого ценились. Любили бани, преи-
мущественно, как видно, на севере: южные жители смеялись над пристрасти-
ем северных к баням. Занятия жителей составляли: земледелие; жители  го-
родов возделывали нивы и земли свои.  На  скотоводство  указывают  слова
древлян: "Если повадится волк к овцам, то выносит все стадо"; Константин
Багрянородный говорит, что руссы покупают рогатый скот, лошадей и овец у
печенегов, потому что эти животные не разводятся  в  России.  Слова  эти
можно понимать так, что количество рогатого скота и овец, питаемых  пле-
менами, было недостаточно для  потребления  собственно  руссов,  которые
должны были покупать скот у печенегов. В Русской Правде упоминаются  ко-
ни, волы, бараны, козы, свиньи; мясо последних животных, как видно, осо-
бенно любили. Птицеводство: в Русской же Правде упоминаются ценные  пти-
цы: голуби, куры, утки, гуси, журавли, лебеди. Упоминаются овощи, следо-
вательно, можно заключать об огородничестве. Рыболовство,  звероловство,
пчеловодство подразумеваются. Из ремесл встречаем  указание  на  плотни-
чество, которым занимались особенно новгородцы и вообще жители  северных
областей, рубившие лодки в лесах своих и привозившие их на продажу в Ки-
ев; о рублении городов, мощении мостов упоминает и летопись, и Правда; о
кожевничестве упоминает летопись в рассказе о Яне Усмошвеце; без  сомне-
ния, разные грубые ткани для обыкновенной одежды выделывались так же до-
ма, равно как необходимая посуда, деревянная и глиняная, например, о де-
лании горшков в Новгороде есть прямое указание.  Касательно  искусств  в
дохристианское время упоминается только об одном каменном здании, тереме
княжеском в Киеве, построенном, без сомнения, греческими мастерами,  по-
тому что и после каменщики и зодчие выписывались из Византии;  неизвест-
но, дома или на чужбине делались истуканы Владимировы. Собственно же го-
воря, искусство начинается на Руси вместе с христианством. Владимир пос-
лал в Грецию за мастерами, которые построили в 989 году Десятинную  цер-
ковь в Киеве. По известию летописей, из Греции и  пришли  каменосечцы  и
зиждители палат каменных. Ярослав построил каменную крепость в  Киеве  и
соборную церковь святой Софии (митрополию), которую украсил золотом, се-
ребром и сосудами; сын его Владимир в Новгороде построил также  крепость
и собор святой Софии; при Ярославе же в Киеве построены монастыри свято-
го Георгия и святой Ирины. Дитмар говорит, что в его время в Киеве  было
400 церквей и 8 торгов; Адам Бременский называет Киев  соперником  Конс-
тантинополя, число церквей крайне преувеличено или  цифра  искажена;  но
общего впечатления и отзывов нельзя отвергнуть.
   Киев был обязан своим благосостоянием тому, что служил складкою това-
ров между Южною и Северною Европою; обратимся же теперь к торговле,  пу-
тем которой были русские области в описываемое время. Мы видели  занятия
племен: была ли в числе их торговля, существовала ли  мена  произведений
между племенами до появления среди них варягов - руси? Повсеместная поч-
ти одинаковость произведений в стране, обитаемой славянскими  племенами,
сильно препятствовала мене: что могли выменивать друг у друга  поляне  и
северяне, древляне и дреговичи, кривичи и радимичи? Образ жизни  их  был
одинаков, одинакие занятия, одинакие потребности, одинакие средства к их
удовлетворению: у древлян был хлеб, мед, воск, звериные кожи; то же было
у полян и других племен. Но с призванием варяжских князей, с  появлением
их дружины дела начали переменяться; среди земледельческого  народонасе-
ления, добывавшего все нужное без разделений занятий, сосредоточенных  в
семье, явилась воинская дружина, образовались, следовательно,  два  раз-
личных слоя народонаселения, с различными занятиями - и  является  мена.
Константин Багрянородный говорит, что  славянские  племена,  подчиненные
руссам, зимою рубят в лесах своих лодки - однодеревки, отделывают  их  и
весною, как лед растает, спускают в ближние озера и потом далее по Днеп-
ру в Киев; здесь вытаскивают их на берег и продают руссам, которые поку-
пают только одни лодки и весла, уключины же и другие снасти делают  сами
из старых судов. Вот начало внутренней торговли!  Но  любопытно,  как  и
здесь еще разделение занятий было неполно: руссы покупали только  остовы
лодок у славян, снасти же делали сами. Несмотря на то, это явление очень
важно для историка: северные славянские племена, эти знаменитые  плотни-
ки, уже промышляют, рубят лодки, сплавляют их, доходят до  Киева;  Днепр
связывает север и юг русских владений; северные племена двигаются,  вос-
питывают в себе дух предприимчивости; они сперва только помогают внешней
торговле, приготовляют лодки для торговцев, но это  приготовление  скоро
повлечет их самих к торговле, более деятельной и внешней.
   Если внутренняя торговля явилась с прибытием варягов-руси, то внешняя
должна была явиться вместе с ними же. Жилища славянских племен -  новго-
родцев кривичей, северян, полян находились на пути из Балтийского моря в
Черное, из Варяг в Греки: здесь и основалось главное  русское  владение,
концами которого и вместе главными пунктами, соединяющими  север  и  юг,
были Новгород и Киев; русское владение тогда  только  получило  полноту,
когда новгородские князья овладели и Киевом; Киев и  Новгород  не  могли
долгое время существовать отдельно; природа неразрывно соединила эти два
города, и во все продолжение нашей древней истории они находились в  не-
разрывном союзе: расстояние между  ними  было  путем;  огромность  этого
расстояния уменьшалась при удобстве сообщения, потому что этот путь  был
водный. Новгород и Киев - две главные стоянки на оконечностях этого  пу-
ти; историческая жизнь народов всегда загорается там, на тех  концах  их
областей, где они сталкиваются с  другими  народами  историческими;  для
славянских племен местом столкновения с историческими народами были кон-
цы великого водного пути на севере и юге - Новгород и Киев; посредниками
этого столкновения были варяги-русь; они-то  были  первыми  посредниками
между севером и югом Европы и в торговом отношении; другим, побочным пу-
тем была Западная Двина - и здесь другое, менее важное русское  владение
- Полоцкое княжество. Но какой же характер носила первоначально эта тор-
говля? Разумеется, мы не можем перенести на нее понятия настоящего  вре-
мени о торговле. Торговля в те времена была тесно связана с  пиратством:
варяг являлся на известный берег под видом  торговли  и,  действительно,
начинал торговать с жителями; но при первом удобном случае из  купца  он
становился пиратом и грабил тех, с которыми прежде  вел  мену.  На  этот
двойственный характер древних русских купцов лучше всего указывают дого-
воры греков с нашими первыми князьями: в них византийское  правительство
постоянно выговаривает для себя меры против буйства руссов. Но, каков бы
ни был характер последних, они торговали с Грециею, привозили туда това-
ры севера и брали в обмен товары юга.
   Чем же торговали руссы в Константинополе? Главным предметом  торговли
с их стороны были невольники; их, скованных, вели они во время  трудного
перехода через пороги: о невольниках находим особые статьи в  договорах.
Кроме рабов, русскими товарами в Константинополе считались воск и  меха;
те же товары - рабы, воск, мед и меха шли из Руси в  Болгарию,  привози-
лись в Переяславец Дунайский; на них Русь выменивала в Константинополе и
Переяславце греческие паволоки, вино, плоды, золото (как товар), серебро
и лошадей, приводимых из Венгрии. Теперь следует  вопрос:  как  добывали
руссы свои северные товары? Конечно, они могли выменивать их у  туземцев
на какие-нибудь произведения греческой  промышленности,  малоценные  для
грека, драгоценные для радимича; но главным источником приобретения были
дани и потом охота, которою дружина княжеская могла заниматься зимою  во
время пребывания своего у племен. Мы знаем, что дань туземных племен из-
начала состояла в шкурах пушных зверей; в ноябре князья с дружиною выхо-
дили на полюдье, или отправлялись к подчиненным племенам, разумеется, за
данью; мы это знаем из истории Игоря; в этих походах добывали и князь  и
дружина. Возвратясь в апреле в Киев, князь и дружина привозили  с  собою
множество мехов, которые надлежало сбыть с рук; и вот  немедленно  после
приезда в Киев часть дружины отправлялась в лодках по Днепру  и  морю  в
Константинополь и в Болгарию. Воск и мед могли получаться тем же  путем:
мы знаем, что древляне обязывались давать Ольге мед. Рабов  могла  полу-
чать Русь с севера: скандинавские пираты, опустошавшие берега почти всей
Европы, могли доставлять большое количество невольников в Новгород,  ме-
нять их руссам на товары греческие и восточные, а, бесспорно, и  сами  в
виде гостей спускались по восточному водному пути в Константинополь. Ра-
бов собственным руссам для торговли могли доставлять войны их с  разными
народами и с племенами славянскими в том случае, когда они  должны  были
примучивать последние: так, Ольга отдала древлян в рабство мужам  своим;
но мы знаем, что такие случаи бывали редко. Разумеется, что за  раздачею
дружине у князя оставалось еще много мехов, меду,  воску  и  что  значи-
тельнейшую часть товаров, которыми торговали руссы, составляло имущество
княжеское.
   Не в один Константинополь или Переяславец отправлялись руссы с  озна-
ченными товарами; они ездили с ними также на восток, в города козарские.
Русы входили из Азовского моря в устье Дона, поднимались вверх  по  этой
реке до пограничной козарской крепости - Саркель, или Белой Вежи,  пере-
таскивали здесь суда на сушу и, пройдя с ними небольшой волок до  Волги,
спускались по этой реке к Итилю, столице козарской,  находившейся  около
нынешней Астрахани. Главным товаром, который руссы  привозили  в  Итиль,
были также меха. Потребность в мехах усиливалась на востоке с  распрост-
ранением богатства и роскоши в блестящее царствование Гаруна-аль-Решида.
Шубы стали почетною одеждою и покупались дорого; до нас дошло  известие,
что Зобейда, жена Гаруна, первая ввела в моду  шубы,  подбитые  русскими
горностаями или соболями; кроме мехов, руссы привозили на Волгу также  и
рабов. В обмен за означенные товары руссы могли брать у  арабов  дорогие
камни, бисер, особенно зеленого цвета (нитки его составляли любимое оже-
релье русских женщин, которых мужья разорялись платя нередко по  диргему
- от 15 до 20 копеек серебром - за каждую бисеринку), золотые и серебря-
ные изделия, цепочки, ожерелья, запястья, кольца, булавки, рукоятки, пу-
говки, бляхи для украшения одежды и конской  сбруи,  быть  может,  также
шелковые, шерстяные и бумажные ткани, овощи, пряности и  вино.  Но,  как
видно, руссы сильно желали выменивать на свои  товары  арабские  монеты,
диргемы, которые везде и во всяком значении имели большую ценность. Пос-
редством этого пути арабские монеты распространялись  по  разным  местам
тогдашних русских областей; как редкие, всегда ценные вещи, как  украше-
ния переходили они из рода в род, из рук в руки,  закапывались  в  землю
вместе с мертвецами, зарывались в виде кладов и таким образом  дошли  до
нас. Но не одним путем мены могло дойти в Россию большое количество  мо-
нет значительное количество их должно было  достаться  руссам  во  время
счастливого похода Святославова на козар, буртасов и болгар  волжских  и
вообще на Восток, когда разорены были тамошние торговые места;  арабские
монеты могли быть завозимы в русские области также болгарами. Мы замети-
ли уже, что значительнейшая часть товаров должна была принадлежать  кня-
зю, следовательно, значительнейшая часть вымененного на эти товары долж-
на была возвратиться в казну княжескую; отсюда монеты могли переходить к
дружине; дружинники были люди вольные, хотели - служили князю, не хотели
- шли домой, если родом были из Скандинавии, и уносили с собою служебную
плату; они же были и купцами. Мы знаем также, что князья наши часто  на-
нимали варягов для одного  какого-нибудь  похода;  разумеется,  наемники
брали плату свою преимущественно серебром, и таким  образом  диргемы  из
казны княжеской переходили к наемным варягам:  отсюда,  кроме  торговли,
объясняется, почему на скандинавском берегу и на прилежащих к нему  ост-
ровах находят так много кладов с восточными  монетами.  Одною  торговлею
объяснить этого нельзя, ибо как предположить, чтобы  количество  и  цен-
ность товаров скандинавских так превышали количество и ценность  товаров
русских, греческих и восточных, шедших чрез Россию, что лишек должен был
оплачиваться деньгами? Заметим также, что, кроме зарытая монет в могилы,
клады в понятиях народа обыкновенно соединяются с представлением о  раз-
бойниках, зарывавших в землю награбленное; что разбои в описываемый  пе-
риод были сильны, на это имеем ясное свидетельство в летописях и  преда-
ниях; таким образом может объясниться происхождение больших кладов, как,
например, близ Великих Лук найден клад в семь  слишком  тысяч  целковых.
Предполагая разбойничество как одно из средств накопления  больших  кла-
дов, мы не отвергаем возможности  накопления  значительных  капиталов  и
посредством торговли; но здесь заметим,  что  никак  нельзя  утверждать,
будто клады, в которых находятся куфические  монеты,  например  Х  века,
непременно были зарыты в этом веке; монеты Х века могли зайти на Русь  в
этом веке, но могли оставаться здесь в обращении и в сохранении и в пос-
ледующие века, переходить из рода в  род,  наконец,  скопляться  разными
средствами в одних руках и зарываться в землю чрез  много  веков  спустя
после их первого появления: таким образом, от больших кладов с  куфичес-
кими монетами Х века никак еще нельзя заключать о больших торговых капи-
талах в этом веке на Руси.
   Кроме руссов, посредниками торговли между Европою и Азиею в описывае-
мое время были болгары волжские. В руках этих болгар была торговля с со-
седними народами северо-востока  и  северо-запада;  чтобы  не  допускать
арабских купцов к непосредственным сношениям с последними, они представ-
ляли их арабам людоедами. Болгарские  купцы  ездили  в  страну  веси  на
лодьях, вверх по Волге и Шексне для закупки мехов; любопытны  подробнос-
ти, находимые у арабских писателей о меновой торговле  болгар  с  весью:
болгары приезжали в определенное место, оставляли там товары, пометив их
какими-нибудь знаками, и удалялись. В это время туземцы раскладывали ря-
дом свои произведения, которые считали равноценными, и также  удалялись.
Если болгарские купцы по возвращении находили мену выгодною, то брали  с
собою туземные товары и оставляли свои, в  противном  случае  они  опять
уходили на время, и это значило, что  они  требовали  прибавки;  туземцы
подбавляли того или другого товара до тех  пор,  пока  не  удовлетворяли
болгар. У арабов такая торговля слыла немою. Рассказ арабов  замечателен
для нас потому еще, что объясняет рассказ новгородского купца Гюряти Ро-
говича, занесенный в летопись. Так и позднее торговали болгары с  югрою.
Но, кроме веси, по известию арабских писателей, болгарские купцы доходи-
ли до Киева через Мордовскую землю. Это известие подтверждается извести-
ями наших летописей о приходе болгарских проповедников  магометанства  в
Киев, подтверждается и важным известием, сохранившимся у Татищева, о до-
говоре, заключенном при Владимире с болгарами: это  известие  драгоценно
для нас потому, что в нем находится первое  положительное  упоминание  о
купцах, как отдельном разряде людей, и городах, как торговых  средоточи-
ях. Пример Византии и стечение иностранных купцов в Киев дали понять вы-
году торговли для казны княжеской, в которую собирались торговые  пошли-
ны, и вот киевский князь обязывает болгар не покупать товаров в селах  у
тиунов и других лиц, но покупать их в городах. Здесь ясно видим два рода
торговли, первоначальную, по которой всякий сбывал всякому излишек своей
собственности, и торговлю в настоящем смысле, которая вследствие  прави-
тельственных распоряжений  начинает  вытеснять  первоначальную.  Русская
Правда знает купцов также как отдельный разряд людей. Кроме греков, ара-
бов, болгар волжских и дунайских, русские производили мену с  ближайшими
соседями своими, степными народами, печенегами, которые доставляли рога-
тый скот, лошадей, овец. Из слов Святослава видно, что в Переяславце Ду-
найском русские купцы могли производить мену с купцами чешскими  и  вен-
герскими. Нет сомнения, что торговля из  Новгорода  с  северо-восточными
финскими племенами существовала уже в описываемое время и что из  Новго-
рода же купцы с мехами, восточными и греческими товарами начали являться
и в городах балтийских славян. С вопросом о торговле тесно связан вопрос
о деньгах, один из самых спорных вопросов в наших древностях; по  недос-
татку точных известий мы отлагаем его решение до следующего периода.
   Обозрев материальные силы новорожденного русского общества, обратимся
теперь к новому, духовному началу, явившемуся в конце описываемого пери-
ода, началу, богатому нравственным и гражданским влиянием. Как слабо бы-
ло прежде в языческом обществе влияние волхвов, так  могущественно  яви-
лось теперь влияние христианского духовенства. Немедленно после принятия
новой веры мы видим уже епископов советниками князя, истолкователями во-
ли божией; но христианство принято от Византии; Русская земля составляет
одну из епархий, подведомственных  константинопольскому  патриарху;  для
русского духовенства единственным образцом  всякого  строя  служит  уст-
ройство византийское: отсюда понятно и гражданское  влияние  Империи  на
юное русское общество. Мы видели, как было принято  христианство  и  как
распространялось; видели, что оно принялось скоро в Киеве, на  юге,  где
было уже и прежде давно знакомо, но медленно, с  большими  препятствиями
распространялось оно на севере и востоке: первые епископы Ростова - Фео-
дор и Иларион принуждены были бежать от ярости язычников; в конце описы-
ваемого периода язычество нисколько  не  уступало  и  ревности  третьего
епископа ростовского, св. Леонтия, который, видя невозможность  действо-
вать на взрослое поколение, окрепшее в  язычестве,  обратился  к  детям,
стал привлекать их к себе ласкою и учить вере. Мы видим  язычество  гос-
подствующим и у племен Средней Руси, на Оке, до самых ее низовьев. Оста-
ваясь глухими к увещаниям христианских проповедников, жители севера  тем
легче слушали старых волхвов своих: так, читаем в летописи, что  в  1024
году встали волхвы в Суздальской земле во время голода и начали  убивать
старых женщин, говоря, что они скрывают у себя в теле съестные  припасы.
Был мятеж большой по всей той стране, так что сам великий князь  Ярослав
принужден был туда отправиться; он переловил волхвов, одних разослал  по
разным местам, других казнил, говоря: "Бог за грехи наказывает землю го-
лодом, мором, засухою или какою-нибудь другою казнью, а человек не знает
ничего". И на юге языческие обычаи, предания, поверья еще  очень  сильны
между христианами; так, читаем в летописи под 1044 годом:  "В  этот  год
умер Брячислав, князь полоцкий, и Всеслав, сын его, сел на столе;  этого
Всеслава мать родила от волхованья, потому что когда она родила его,  то
была у него язва на голове, и волхвы сказали ей: навяжи ты на  эту  язву
волшебную повязку, которую пусть носит он до смерти своей; Всеслав точно
носит ее до сих пор; поэтому он так кровожаден".
   Самым лучшим средством к торжеству новой веры над старою признано бы-
ло действовать на новое, молодое поколение: так,  при  Владимире  и  при
Ярославе отбирали детей у лучших граждан, учили их  грамоте  и  догматам
новой веры; мы видели, что так действовал и св. Леонтий на севере;  воз-
можность выучиться грамоте существовала и в других городах, что видно из
жития св. Феодосия. Эта мера скоро принесла свои плоды, скоро  обозначи-
лась деятельность молодого, грамотного поколения,  получившего  из  книг
яснейшее понятие о новой вере. Представителями этого молодого, грамотно-
го поколения в семье княжеской были сыновья св. Владимира - Борис, Глеб,
Ярослав. Христианство прежде всего должно было  подействовать  на  самые
мягкие, нежные отношения, отношения родственные; это всего  яснее  можно
видеть на Борисе и Глебе. Из детей Владимировых они больше всех были по-
хожи на отца своего мягкостию природы:  по  этому  одному  уже  неудиви-
тельно, что у Владимира было к ним более сочувствия, что он особенно лю-
бил Бориса; и вот эта мягкая природа  двух  братьев  легко  воспринимает
влияние христианства, они являются образцами братской  любви:  "Не  хочу
поднять руки на старшего брата", - говорит Борис, и падает жертвою  ува-
жения своего к родственным отношениям, освященным религиею.  Отсюда  по-
нятно значение Бориса и Глеба в нашей истории: они были  первомучениками
в этой нравственной борьбе нового христианского общества с старым,  язы-
ческим. Брат их Ярослав является представителем нового поколения в  дру-
гих отношениях: он сам любит читать книги, собирает  их,  распространяет
грамотность в земле, является просвещенным христианином в борьбе своей с
язычеством, что видно из приведенного отзыва его о волхвах. После  сыно-
вей Владимировых представителем нового,  грамотного  поколения  является
первый русский митрополит Иларион, который умел понять превосходство но-
вого порядка вещей пред старым и умел показать другим это превосходство.
Как молодое поколение оценило новое сокровище, приобретенное им с  хрис-
тианством, и как было благодарно людям,  которые  способствовали  ему  к
приобретению этого сокровища, видно из отзыва летописца  о  деятельности
Владимира и Ярослава: "Подобно тому как если бы кто-нибудь распахал зем-
лю, а другой посеял, а иные стали бы пожинать и есть пищу обильную,  так
и князь Владимир распахал и умягчил сердца людей, просветивши их  креще-
нием; сын его Ярослав насеял их книжными словами, а мы теперь  пожинаем,
принимая книжное учение. Велика бывает польза  от  учения  книжного;  из
книг учимся путям покаяния, в словах книжных обретаем мудрость и воздер-
жание: это реки, напояющие вселенную, это исходища  мудрости,  в  книгах
неисчетная глубина, ими  утешаемся  в  печали,  они  узда  воздержания".
Действия книжного учения, ближайшего знакомства с новою верою не  замед-
лили обнаружиться в целом ряде христианских подвижников.  Для  упрочения
христианства мало было взять детей  из  домов  полуязыческих  родителей;
нужно было, чтоб некоторые из нового поколения отторглись совершенно  от
общества, сильно пропитанного  язычеством;  для  упрочения  христианства
нужно было, чтоб оно распространилось не словом только, но самым  делом;
нужно было, чтоб в некоторых избранных обнаружилось действие нового уче-
ния, и они пошли бы на проповедь не с огнем и мечом, как Добрыня или Пу-
тята, но с величием подвига христианского. При  господстве  материальной
силы, пред которою все преклонялось, нужен был ряд подвижников,  которые
показали бы подвиги, превышавшие подвиги богатырей, которые показали  бы
господство духа над плотию, показали бы чудеса  мужества  другого  рода,
борьбу, более изумительную, и приобрели бы своими подвигами благоговение
к себе и к тому учению, которое дает силы к подобным подвигам. Монашест-
во, по некоторым известиям, явилось на Руси очень рано: так, есть преда-
ние, что еще первый киевский митрополит Михаил построил в  Киеве  монас-
тырь на горе против холма Перунова; есть также иностранное известие, что
киевский митрополит встречал Святополка и Болеслава Храброго в монастыре
св. Софии; при Ярославе построены монастыри Георгиевский  и  Ирининский.
Но эти монастыри не были такие, какие надобны были тогда  для  упрочения
христианства, их монахи не были настоящими подвижниками: "Много монасты-
рей, - говорит летописец, - поставлено от царей и бояр на богатом  ижди-
вении, но не таковы эти монастыри, как те, которые  поставлены  слезами,
постом, молитвою, бдением". Когда новое поколение короче познакомилось с
новою верою, тогда между некоторыми из него  обнаружилось  то  же  самое
стремление, какое было сильно и между  язычниками  русскими,  стремление
посетить Грецию, с тою, однако, разницею, что прежние руссы-язычники хо-
дили в Грецию для выгодной службы в полках Империи,  для  торговли,  для
грабежа, а теперь русские христиане стали ходить не для материальных вы-
год, но для того, чтобы получить утверждение в вере. Так явился на Афоне
один из русских христиан, житель города Любеча, по имени Антипа, и пост-
ригся в одном из тамошних монастырей под именем Антония: недалеко от мо-
настыря Есфигмена, подле  морского  берега,  показывают  пещеру  первого
русского инока. Греческий игумен понял всю пользу, какую подвиги Антония
могут принести на Руси, и отпустил его назад на родину. Антоний пришел в
Киев, обошел все тамошние монастыри и ни в одном из них не  нашел  такой
жизни, к какой привык на Афоне; он был одинок среди киевских  монахов  и
решился жить один. На берегу Днепра, на высокой  горе,  покрытой  лесом,
Антоний нашел пещеру, выкопанную Иларионом, первым митрополитом из русс-
ких, когда еще он был священником в ближнем  княжеском  селе  Берестове;
Иларион уединялся в пещеру временно, Антоний навсегда поселился  в  ней;
но он недолго пробыл один. Прославление подвигов Антония  и  собрание  к
нему других подвижников не относится к описываемому времени; но  к  нему
относится юность другого знаменитого  подвижника,  преемника  Антониева;
подробности жизни этого нового русского человека драгоценны для пополне-
ния картины тогдашнего быта новорожденной Руси. Этот подвижник,  просла-
вившийся после под именем Феодосия, был также родом из Приднепровья,  из
города Василева; но родители его скоро перешли в Курск, где и  протекала
его юность. Мальчик нашел себе здесь человека, у которого мог  выучиться
грамоте, стал читать книги, переселился мыслями в другой мир и  нашел  в
себе довольно силы, чтобы немедленно начать приложение читанного к делу:
он не пропускал службы церковной, дома работал вместе с рабами. Но в до-
ме у богатой матери ему было скучно, тесно; его томила  жажда  подвижни-
чества, желание видеть те места, где он жил постоянно мыслию, места, где
происходило то, о чем он читал в книгах, о чем слышал в церкви. Раз тай-
ком от матери пристал он к паломникам и ушел с ними из города. Мать Фео-
досия была похожа на тех русских матерей, которые, по словам  летописца,
плакали по сыновьях своих, как по мертвых, когда Владимир велел отдавать
их в ученье; борьбу двух поколений - старого, полуязыческого, и  нового,
христианского, просвещенного книжным учением, всего лучше показывают нам
отношения святого Феодосия к матери. Последняя,  узнав  о  побеге  сына,
догнала его, прибила и держала некоторое время в оковах, чтоб не вздумал
уйти опять. Феодосий остался и по-прежнему ходил в церковь; но в  церкви
обедню служили не так часто, как бы ему хотелось, - по недостатку  прос-
вир; Феодосий стал печь просвиры. Мать оскорбилась таким занятием  сына,
бранила, била его и заставила уйти в другой город; здесь он приютился  у
священника и по-прежнему пек просвиры. Мать нашла его и тут и взяла  на-
зад домой; но другие с большим уважением смотрели  на  дивное  поведение
молодого человека; городской посадник  дал  ему  средство  удовлетворять
своей благочестивой склонности, позволил ему жить у своей церкви. Феодо-
сию было мало беспрепятственной молитвы, мало рубища, в котором он  пос-
тоянно ходил, отдавая лучшее платье нищим, он надел вериги. Мать увидала
по случаю кровь на белье сына, нашла, что это от вериг, и сорвала  их  с
яростию с плеч Феодосия, который уже после не мог надевать их.  Наконец,
борьба между стремлением к христианскому подвижничеству  и  уважением  к
родительской власти кончилась; пораженный  евангельскими  словами:  "Иже
любит отца или матерь паче мене, несть мене достоин",  Феодосий  решился
во что бы то ни стало покинуть материнский дом  и  ушел  в  Киев,  чтобы
вступить в один из тамошних монастырей. Но  какие  это  были  монастыри,
видно из того, что ни в один из них не приняли  Феодосия,  явившегося  в
виде бедного скитальца; не такие монастыри нужны были Феодосию  и  ново-
рожденной Руси. Феодосий нашел, наконец, убежище по своему  желанию:  он
нашел пещеру Антония. "Сын! - говорил ему Антоний,_  трудно  будет  тебе
жить со мною в этой тесной пещере: ты еще молод". Но под видом юноши пе-
ред ним стоял муж, окреплый в борьбе,  претерпевший  столько  тесноты  в
просторе, столько лишений в довольстве, что никакая  теснота  и  никакие
лишения не были для него более страшными. Антоний принял Феодосия;  под-
виги обоих мы еще увидим в следующем периоде.
   Показав, как юная русская церковь приготовлялась действовать  в  лице
представителей нового поколения, уже воспитанного в христианстве, мы об-
ратимся теперь ко внешнему образу церкви, ее управлению и средствам. Еще
во времена Олега греки полагали в России особую епархию, шестидесятую  в
числе подведомственных константинопольскому патриарху; с принятия  хрис-
тианства святым Владимиром в челе церковного управления  стоял  митропо-
лит; первые митрополиты были избраны и поставлены патриархом  константи-
нопольским, последний, Иларион - собором русских епископов. Кроме митро-
полита, упоминаются епископы; как видно, епископы были в Новгороде, Рос-
тове, Чернигове, Белгороде, Владимире Волынском, вероятно были и в  дру-
гих городах. Ближайшие к Киеву епископы собирались в этот  город:  нужно
было их присутствие около новообращенной  власти,  деятельность  которой
они должны были теперь направлять согласно с  новыми  потребностями  об-
щества. Мы видели сильное влияние епископов относительно земского устава
при Владимире; митрополит Иларион прямо говорит о частых советах  Влади-
мира с епископами, говорит, что князь с великим смирением советовался  с
ними, как установить закон среди людей, недавно познавших  господа.  При
таком значении духовенства, когда епископы являлись необходимыми  совет-
никами князя во всем, касающемся наряда в стране, при таком  их  влиянии
трудно предположить, чтобы круг деятельности их оставался неопределенным
и чтоб это определение не последовало по образцу византийскому; вот  по-
чему так трудно отвергнуть уставы о церковных судах, приписываемое  свя-
тому Владимиру и сыну его Ярославу. Эти уставы, естественно, должны быть
составлены по образцу церковных уставов греко-римских; но так как состо-
яние обоих обществ - греко-римского и русского в описываемое время  было
различно, то и в церковных уставах русских мы должны  необходимо  встре-
тить различие от церковных уставов греко-римских; в обществе греко-римс-
ком отношения семейные издавна подчинялись  гражданским  законам,  тогда
как в русском, новорожденном обществе семейство оставалось еще неприкос-
новенным; но церковь по главной задаче своей - действовать на нравствен-
ность - должна была прежде всего обратить внимание на  отношения  семей-
ные, которые по этому самому и подчинялись церковному суду. Так,  напри-
мер, нарушение святости власти родительской в римском праве предоставле-
но мирскому суду, а в уставе святого Владимира - церковному, равно тяжбы
между сыновьями умершего о наследстве и тяжбы между  мужем  и  женою  об
имении. Справедливо замечают также, что статьи об  опеке  и  наследстве,
находящиеся в Русской Правде, большею частию заимствованы из греко-римс-
кого законодательства, перешедшего в наше мирское законодательство  пос-
редством духовенства. Повреждение церквей и могил в том  виде,  как  оно
определено уставом святого Владимира, мы не найдем в греческих  законах,
ни в гражданских, ни в церковных, потому что  такого  рода  преступления
были только местные русские. Вследствие также юности общества церковь на
Руси взяла под свое покровительство и суд над людьми,  которых  значение
было тесно связано с религиею, например, просвирню, паломника, прощенни-
ка (человека, исцеленного чудом), людей, которые содержались при церквах
и монастырях для подания помощи страждущим, пришлецов, которые,  вероят-
но, пользовались гостеприимством при церквах и монастырях, людей,  отпу-
щенных на волю господами ради спасения души,  увечных,  слепых,  хромых,
которые также преимущественно жили при церквах.
   Справедливо замечают, что как вообще утверждение христианства на Руси
последовало только постепенно, то и утверждение суда церковного по делам
семейным могло совершиться также в течение известного времени; но начало
утверждения того и другого мы должны необходимо отнести  к  описываемому
периоду. Легко понять, какое влияние должна была оказать церковь, подчи-
нив своему суду отношения семейные, оскорбления чистоты  нравственной  и
преступления, совершавшиеся по языческим преданиям. Духовенство с  своим
судом вооружилось против всех прежних языческих обычаев, против  похище-
ния  девиц,  против  многоженства,  против  браков  в  близких  степенях
родства. Церковь взяла женщину под свое покровительство и блюла особенно
за ее нравственностию, возвысила ее значение, поднявши мать в уровень  с
отцом, что ясно видно из отношений  женщины  по  имуществу.  Духовенство
блюло, чтоб родители не женили сыновей, не отдавали  дочерей  замуж  на-
сильно; преследовало преступления, которые унижают человека, приравнива-
ют его зверю(tm). Летописец жалуется, что у языческих славян позволялось
срамословие в семейном кругу: духовенство начинает преследовать  срамос-
ловие. Семья, до сих пор замкнутая и  независимая,  подчиняется  надзору
чужой власти, христианство отнимает у отцов семейств жреческий характер,
который они имели во времена языческие; подле отцов  природных  являются
отцы духовные; что прежде подлежало суду семейному, теперь подлежит суду
церковному. Но понятно, что древнее языческое общество не вдруг уступило
новой власти свои права, что оно боролось с нею и боролось долго; долго,
как увидим, христиане только по имени не хотели допускать  новую  власть
вмешиваться в свои семейные дела; долго  требования  христианства  имели
силу только в верхних слоях общества и с трудом проникали вниз, в массу,
где язычество  жило  еще  на  деле  в  своих  обычаях.  Мы  видели,  что
вследствие родового быта у восточных славян не могло  развиться  общест-
венное богослужение, не могло образоваться жреческое сословие;  не  имея
ничего противопоставить христианству, язычество легко должно было  усту-
пить ему общественное место; но, будучи религиею рода, семьи, дома,  оно
надолго осталось здесь. Язычник русский, не имея ни  храма,  ни  жрецов,
без сопротивления допустил строиться новым для него храмам, оставаясь  в
то же время с прежним храмом - домом,  с  прежним  жрецом  -  отцом  се-
мейства, с прежними законными обедами, с прежними жертвами у колодца,  в
роще. Борьба, вражда древнего языческого общества против  влияния  новой
религии и ее служителей выразилась в суеверных приметах, теперь бессмыс-
ленных, но имевших смысл в первые века христианства на Руси: так появле-
ние служителя новой религии закоренелый язычник считал для себя враждеб-
ным, зловещим, потому что это появление  служило  знаком  к  прекращению
нравственных беспорядков, к подчинению его грубого произвола  нравствен-
но-религиозному закону. Бежал закоренелый язычник, увидав издали  служи-
теля церкви, врага его прежнего языческого быта, врага его  прежних  бо-
гов, врага его домашних духов-покровителей. Не имея силы действовать по-
ложительно против новой религии, язычество действовало отрицательно уда-
лением от ее служителей; это удаление, разумеется, поддерживалось стари-
ками, ревнивыми к своей власти, от которой они должны были отказаться  в
пользу старцев церкви, пресвитеров и епископов.
   Касательно содержания церкви в летописи  находим  известие,  что  св.
Владимир дал в пользу Богородичной церкви в Киеве от имения своего и  от
доходов десятую часть, отчего и церковь получила название Десятинной,  о
Ярославе говорится, что он строил церкви и определял к ним  священников,
которым давал содержание из казны своей: это уже может  показывать,  что
приношения прихожан не могли быть достаточны для содержания церквей в то
время: стадо было малое. по словам Илариона. Из жития св. Феодосия узна-
ем, что в курской церкви служба не могла часто совершаться по недостатку
просвир; из того же источника узнаем, что градоначальник или посадник  в
Курске имел свою церковь. Пособием для церковного содержания могли  слу-
жить пени, взимаемые за преступления по церковному суду, как это означе-
но в уставе Ярослава. От средств, находившихся в распоряжении церквей  и
монастырей, зависело призрение, которое находили около них бедные, увеч-
ные и странники; о частной  благотворительности,  которая  условливалась
христианством, находим ясные указания в предании о делах Владимировых.
   Мы видели тесную связь грамотности  с  христианством,  слышали  отзыв
инока-летописца о пользе книжного учения, следили за деятельностью ново-
го, грамотного поколения христиан, теперь посмотрим, не обнаружилась  ли
эта деятельность в слове и не дошло ли до  нас  каких-нибудь  письменных
памятников из рассматриваемого периода. Единственный  письменный  памят-
ник, дошедший до нас от этого времени, составляют сочинения первого  ки-
евского митрополита из русских - Илариона; его сочинения  заключаются  в
"Слове о законе", данном через Моисея, и благодати и  истине,  явившихся
чрез Иисуса Христа, с присовокуплением похвалы "Кагану нашему Владимиру"
и изложения веры. Кроме того, в сборнике XIV или XV века  открыто  слово
св. Илариона, митрополита киевского. Для нас особенно важны  два  первых
сочинения, как непосредственно относящиеся к нашему предмету. Естествен-
но ожидать, что первым словом церковного пастыря после введения  христи-
анства будет прославление нового порядка вещей, указание тех благ, кото-
рые народ приобрел посредством новой веры. И точно, в слове Илариона  мы
находим указание на это превосходство новой веры пред  старою:  "Уже  не
зовемся более идолослужителями, но христианами, - говорит он, - мы более
уже небезнадежники, но уповаем в жизнь вечную; не строим более капищ, но
зиждем церкви Христовы; не закаляем бесам друг друга, но Христос закаля-
ется за нас и дробится в жертву богу и отцу". Но  эта  противоположность
христианства с прежним русским язычеством не составляет главного  содер-
жания слова, в котором преимущественно показывается противоположность  и
превосходство христианства пред иудейством, благодати Христовой пред за-
коном Моисеевым, как истины пред тенью, сыновства пред рабством, общего,
всечеловеческого пред частным, народным. Такое содержание Иларионова со-
чинения объясняется тем, что он, по собственным словам его, писал  не  к
неведущим людям, но к насытившимся сладости книжные: обращаясь же к  но-
вому поколению грамотных христиан, Иларион не имел нужды выставлять мно-
го превосходство христианской религии пред  старым  русским  язычеством:
это превосходство было для них ясно; Илариону надобно было приступить  к
другому, более важному вопросу об отношении Нового Завета к  Ветхому,  о
вине пришествия Христова на землю; первый вопрос, предложенный  Владими-
ром греческому проповеднику, был: "Для чего бог сошел на землю и  принял
страсть?" Этот же вопрос нужно было прежде всего уяснить и новому  поко-
лению. Основываясь на приведенных словах: "Не к неведущим бо  пишет,  но
преизлиха насыщшемся сладости книжныя", мы даже позволим  себе  догадку,
что слово Илариона о законе и благодати есть послание митрополита к  са-
мому великому князю Ярославу, потому что  о  последнем  всего  приличнее
можно было сказать, что он насытился сладости книжные, если сравним  от-
зывы летописей об этом князе: "И бе Ярослав  любя  церковные  уставы,  и
пресвитеры любяше повелику, и книги прочитая". Или: "Ярослав же сей  лю-
бяше книги зело". Объяснивши превосходство христианской веры над иудейс-
кою и языческою, Иларион, естественно,  переходит  к  прославлению  того
князя, которому суждено было быть апостолом на Руси: таким образом,  оба
сочинения - "Слово о законе и благодати" и "Похвала Владимиру" - состав-
ляют одно целое.
   Но, кроме письменного  памятника,  мы  должны  обратить  внимание  на
изустно сохранившиеся произведения народной  фантазии,  которых  начало,
первый древнейший склад относится к описываемому  времени;  таковы  наши
древние народные песни и сказки, в которых упоминается  о  Владимире,  о
подвигах его богатырей. Главное содержание этих песен и сказок составля-
ют подвиги богатырей, защищавших Русскую землю от врагов внешних и внут-
ренних: первыми являются степные  кочевники,  приходящие  с  востока  на
Русскую землю, на стольный город Владимира, вторыми - разбойники. По ха-
рактеру своему эти песни и сказки разделяются на такие, в которых преоб-
ладает древний, языческий элемент, и на такие, в которых уже видны следы
христианского влияния. Характер  первого  из  означенных  отделов  соот-
ветствует вполне характеру эпохи, как он изображен нами в  своем  месте.
Герой песни или сказки - богатырь, обладающий страшною материальною  си-
лою: вот он является ко двору княжескому, все глядят на молодца, дивуют-
ся, ему наливают чару зелена вина в полтора  ведра,  он  принимает  чару
единой рукой, выпивает ее единым духом; бросит он горсть песку по  высо-
кому терему - полтерема сшибет; закричит богатырь зычным голосом - с те-
ремов верхи повалятся, с горниц охлопья попадают, в погребах питья вско-
леблются. Вот подвиги любимого народного  богатыря  Ильи  Муромца:  Илья
идет в послах от князя Владимира к хану кочевой орды  и  заводит  с  ним
ссору; хан велит связать ему руки белые, плюет ему в ясны  очи:  "И  тут
Илье за беду стало,/ За великую  досаду  показалося,/  Что  плюет  Калин
(хан) в ясны очи;/ Вскочил в  полдрева  стоячего,/  Изорвал  чембуры  на
мoгучиx плечах,/ Не допустят Илью до добра коня,/ И до его-то до  палицы
тяжкие,/ До медны литы в три тысячи./ Схватил Илья  татарина  за  ноги,/
Который ездил в Киев-град,/ И зачал татарином помахивати:/ Куда ни  мах-
нет, тут и улицы лежат,/ Куда отвернет - с переулками,/ А  сам  татарину
приговаривает:/ "А и крепок татарин, не ломится,/ А жиловат, собака,  не
изорвется..."".
   Но не одна чудовищная, материальная сила действует в богатырях; в них
действует также сила чародейская. Мы видели занесенное в летопись преда-
ние о том, что полоцкий князь Всеслав Брячиславич родился от  волшебства
(волхованья); песня рассказывает в подробности это предание, как родился
богатырь Волх Всеславьевич от лютого змея. Когда минуло Волху десять го-
дов, стал учиться он премудростям: первой мудрости учился - обертываться
ясным соколом; другой  мудрости  учился  -  обертываться  серым  волком;
третьей мудрости учился он - обертываться гнедым туром-золотые рога.  На
двенадцатом году начинает он набирать дружину; живо и согласно  с  лето-
писью представляет нам песня дружинный быт:  стал  себе  Волх  прибирать
дружину, прибирал три года и набрал себе дружины  семь  тысяч;  сам  он,
Волх, в пятнадцать лет и вся его дружина по пятнадцати лет... Волх поил,
кормил дружину храбрую, обувал, одевал добрых молодцев. Особенно отлича-
ются мудростью, хитростью, т. е. чародейством, ведовством, женщины, зна-
менитые ведьмы киевские: такова Марина  Игнатьевна,  которая  водится  с
Змеем Горынчищем. Осердясь на богатыря Добрыню, Марина привораживает его
к себе: "Брала она следы горячие  молодецкие,/  Набирала  Марина  беремя
дров,/ А беремя дров белодубовых,/ Клала дровца в  печку  муравленую/  С
теми следы горячими,/ Разжигает дрова палящатым огнем/ И сама она дровам
приговаривает:/ "Сколь жарко дрова разгораются/ Со теми следы молодецки-
ми,/ Разгоралось бы сердце молодецкое"".
   Чары действуют на Добрыню: он влюбляется в ведьму, прогоняет  от  нее
соперника своего, Змея Горынчища, за что Марина  обертывает  его  гнедым
туром. Такова Авдотья Лиховидьевна, которая искала  мудрости  над  мужем
своим, Потоком Михайлою Ивановичем: она взяла с него слово, что если она
умрет прежде него, то ему зарыться с нею в могилу живому;  и  вот  через
полтора года Лиховидьевна умирает, и Поток, верный своему слову, "С  ко-
нем и сбруею ратною/ Опустился в тое ж могилу  глубокую,/  И  заворочали
потолоком дубовыим/ И засыпали песками желтыми,/ А над могилою поставили
деревянный крест,/ Только место оставили веревке  одной,/  Которая  была
привязана к колоколу соборному./ И стоял он, Поток Михайло Иванович,/  В
могиле с добрым конем/ С полудни до полуночи./ И для страху,  добыв  ог-
ня,/ Зажигал свечи воску ярого./ И, как пришла пора полуночная,/ Собира-
лися к нему все гады змеиные,/ А потом пришел большой змей,/ Он  жжет  и
палит пламем огненным,/ А Поток Михайло Иванович/ На того не робок был,/
Вынимал саблю острую,/ Убивает змея лютого/ И ссекает ему голову/ И  тою
головою змеиною/ Учал тело Авдотьино мазати./ Втепоры она  еретница/  Из
мертвых пробуждалася".
   Так отразился материальный, языческий быт юной Руси на  произведениях
народной фантазии; теперь посмотрим, как отразилось на них влияние хрис-
тианства. Это влияние заметно отразилось в песне об Алеше Поповиче; про-
тивником Алеши является Тугарин Змеевич, богатырь с  чудовищною  матери-
альною силою и чародей: отечество Змеевич, способность  палить  огнем  и
склонность к сладострастию указывают на его нечистое происхождение. Але-
ша Попович не отличается чудовищною материальною силою, но ловко владеет
оружием. За столом княжеским Тугарин Змеевич ест и  пьет  по-богатырски:
по целой ковриге за щеку мечет, глотает целиком по лебедю, по целой чаше
охлестывает, которая чаша в полтретья ведра, и бесстыдно  ведет  себя  с
женщинами; все это не нравится Алеше, он сравнивает Тугарина с прожорли-
вым животным: здесь уже природа человеческая вооружается  против  живот-
ненной. Приготовляясь к битве с Тугарином, Алеша не спит всю  ночь,  мо-
лится со слезами, чтобы бог послал ему в помощь тучу грозную с дождем  и
градом; Алешины молитвы доходны ко Христу: бог посылает тучу с дождем  и
градом, крылья у Тугарина обмокли, и он свалился на землю, принужден бо-
роться обыкновенным способом; Алеша побеждает его, но побеждает не мате-
риальною силою, а хитростию: сошедшись с Тугарином, Алеша  говорит  ему:
"Ты хочешь драться со мною один на один, а между тем ведешь за собою си-
лу несметную"; Тугарин оглянулся назад; этим  мгновением  воспользовался
Алеша, подскочил и отрубил ему голову. Любопытно видеть, как под влияни-
ем христианства переделывались предания о любимом  народном  богатыре  -
Илье Муромце: мы встретили уже раз Илью в борьбе с кочевою ордою,  когда
он, вместо оружия, человеком бил людей; но вот слышится об нем же другое
предание, составившееся под новым влиянием: тридцать лет сидит Илья сид-
нем, не владеет ни руками, ни ногами и получает богатырскую силу  чудом,
как дар божий за христианский подвиг,  за  желание  утолить  жажду  двух
странников; дальнейшие подвиги его отмечены также смирением,  благодуши-
ем. Против языческого поклонения материальной силе христианство выстави-
ло поклонение силе духовной, небесной, пред которой материальная, земная
сила ничто, против которой не устоит никакой богатырь.  Мы  видели,  как
это понятие отразилось в предании об Алеше Поповиче и Илье  Муромце;  но
всего резче высказалось оно в предании о том, как богатыри, победив нес-
метную басурманскую силу, обезумели от гордости и вызвали  на  бой  силу
небесную, которая росла все более и более под ударами богатырей и, нако-
нец, заставила их окаменеть от ужаса. Так под влиянием христианства  на-
чало упраздняться поклонение материальной силе.
   Мы уже имели случай упоминать о том, как в древних богатырских песнях
наших, сквозь позднейшие слои проглядывает слой  древний,  отражающий  в
себе быт первоначального периода нашей истории; мы видим, как в них  от-
разился особенно быт дружины; справедливо замечают, что старинные  бога-
тыри русские принадлежат разным сословиям, сходятся ко двору  княжескому
с разных концов Руси: таков постоянно характер  дружины,  который  долго
держался у нас в чистоте. Укажем еще на  некоторые  черты,  напоминающие
время: известен древний обычай давать кораблям вид разных зверей, драко-
нов и т.п.; и вот в песне о Соловье Будимировиче так, между прочим, опи-
сан его корабль: "Нос, корма по-туриному,/ Бока взведены по-звериному".
   Эта же песня напоминает о греческой торговле, о судах, приходивших  в
Киев с греческими товарами: "Говорил Соловей таково слово:/ "Гой еси вы,
гости корабельщики/ И все целовальники любимые!/ Как буду я в  городе  в
Киеве,/ У ласкова князя Владимира,/ Чем мне-то будет князя дарить,/  Чем
света жаловати?"/ Отвечают гости корабельщики/ И все целовальники  люби-
мые:/ "Ты славный, богатый гость,/ Молодой  Соловей,  сын  Будимирович!/
Есть, сударь, у вас золота казна,/ Сорок сороков черных соболей,/ Вторые
сорок бурнастых лисиц;/ Есть, сударь, дорога камка,/ Что не  дорога  ка-
мочка - узор хитер;/ Хитрости были Царя-града,/ А и  мудрости  Иерусали-
ма,/ Замыслы Соловья Будимировича;/ На злате, серебре не  погневаться"./
Прибежали корабли под славный Киев-град,/ Якори  метали  в  Днепр-реку./
Сходни бросали на крут бережок..."
   Мы знаем из летописи, что новгородцы славились  плотничеством;  песня
говорит, что они славились уменьем строгать стрелы: "...тем стрелам цены
не было/ Колоты они были из трость-дерева,/ Строганы те стрелки в Новго-
роде".
   Летописец знает о дунайском городке Киевце, который основан будто  бы
нашим же Кием полянским; песня знает также Киевец: "Чурила  живет  не  в
Киеве,/ А живет он пониже малого Киевца."
   Мы знаем, что дружинники переходили от одного  владельца  к  другому,
служили то в одной, то в другой стране; таковы и богатыри  песни,  таков
знаменитый Дунай Иванович, который говорит о себе: "Служил я, Дунай,  во
семи Ордах,/ В семи Ордах, семи королям."
   В Галицкой Руси теперь еще поется об этих дружинниках, о  наших  ста-
ринных руссах, которые сбирались идти на тихий Дунай служить  царю  бол-
гарскому или в Константинополь к императору:
   "В чистом поле шатер стоит; в шатре сидят добры молодцы,  сидят  они,
думу думают: как пойдем мы к кузнецу доброму, покуем себе медные  челна,
медные челна, золотые весла: как пустимся мы на тихий Дунай, вдоль Дуная
под Царь-город. Ой, чуем там доброго пана, что платит  щедро  за  службу
молодецкую: дает, что год, по сту червонных; по сту червонных да по  во-
роному коню; по вороному коню да по сабельке; по сабельке да по  кафтан-
чику; по кафтанчику да по шапочке; по шапочке да по красной девице".
   Мы видели влияние христианства на древние наши богатырские  предания,
видели, как под этим влиянием переделывался характер богатырей, характер
их поступков. Но есть еще целый ряд произведений народной фантазии,  ко-
торые отзываются также глубокою древностию и которые своим существовани-
ем обязаны уже почти исключительно новой религии: мы говорим о  духовных
наших песнях или стихах, которые обыкновенно поются слепыми  нищими.  Мы
видели в предании о принятии Владимиром христианства,  что  князя  всего
более поразил рассказ греческого проповедника о начале и конце мира;  мы
видели также, что эти вопросы занимали сильно языческие народы севера; и
вот народная фантазия овладевает этими вопросами и решает их  по-своему,
под непосредственным, однако, влиянием христианства. Так произошли  важ-
нейшие стихи - о Голубиной книге и о Страшном суде. В первой песне гово-
рится, как из грозной тучи вышла исполинская книга, как из  многочислен-
ного собора всякого рода людей никто не мог разогнуть ее,  как  мог  это
сделать один царь Давид, совопросником которого о тайнах творения  явля-
ется наш Владимир. Здесь можно видеть связь песни с преданием о том, как
Владимир спрашивал у греческого проповедника о содержании Ветхого и  Но-
вого завета.
   Рассмотрев события начального периода и внутреннее состояние общества
в это время, постараемся вникнуть в  главные,  характеристические  черты
эпохи. Прежде всего представляются нам племена, разбросанные на огромных
пространствах и живущие под формами родового  быта.  На  севере  племена
эти, по всем вероятностям, вследствие столкновения с другими  историчес-
кими народами сознают необходимость выйти из  родового  быта,  для  чего
призывают власть извне, призывают князя из чужого рода. Соединенные пос-
редством нового начала, силы действуют; князь северных племен пользуется
силами последних и подчиняет себе остальные  племена  на  всем  огромном
пространстве великой восточной равнины. Племена эти, вследствие означен-
ного подчинения, сосредоточения постепенно переходят из родового быта  в
областной; в городах, вследствие деятельности правительственного начала,
вследствие переселений и нового разделения жителей, родовой быт  ослабе-
вает. Между тем является новое могущественное начало -  церковь;  князья
северных племен движутся на юг по великому водному пути  из  Балтийского
моря в Черное, утверждают свое пребывание  в  Киеве,  откуда  начинаются
частые сношения с Византиею; вследствие этих сношений является  на  Руси
христианство, торжествует над язычеством в Киеве  и  отсюда  мало-помалу
распространяется во все стороны. Влияние церкви, духовенства на  общест-
венный строй оказывается немедленно, особенно при необходимом столкнове-
нии с семейным началом; ясно начинают обнаруживаться действия новой  ре-
лигии в конце периода, когда выступает новое поколение грамотных христи-
ан. Главные условия, которые определяли при этом дальнейший ход  русской
истории, были, во-первых, природа страны, во-вторых, быт племен,  вошед-
ших в состав нового общества, в-третьих, состояние  соседних  народов  и
государств. Равнинность страны, а главное, величина и обилие рек услови-
ли быстрое очертание огромной  государственной  области,  первоначальные
основы которой положены по великому водному пути из  Северной  Европы  в
Южную, из Балтийского моря в Черное; путь шел, по  выражению  летописца,
"от Варягов к Грекам"; этим условились два явления, имевшие  решительное
влияние на жизнь русского общества: от варягов пришло  правительственное
начало, от греков - христианство. Быт племен  родовой  условил  явления,
побудившие к призванию князей, он условил и отношения  между  призванным
началом и призвавшими его, князь мог явиться не иначе,  как  в  значении
родоначальника; по отсутствию наследственности  родового  старшинства  в
одной линии старшины родов не могли выдвинуться на первый план с ограни-
чивающим княжескую власть значением, и дружина необходимо  получает  ха-
рактер только служебный. Природа страны и быт племен условили и  особен-
ную форму распространения русской государственной области, именно -  ко-
лонизацию, которую мы замечаем с самого начала; при этом замечаем также,
что движение отправляется  преимущественно  с  севера  на  юг,  замечаем
больший прилив жизненных начал на севере:  три  раза  вступает  север  в
борьбу с югом и три раза остается победителем; но север не  только  дает
победу князьям своим над князьями юга, он посылает часть своего  народо-
населения на постоянную защиту юга от степных варваров. Третьим  главным
условием, определившим изначала ход русской истории, назвали мы  отноше-
ния к соседним государствам и народам. Русское государство  образовалось
на девственной почве, на которой история, цивилизация другого народа  не
оставила никаких следов; никаких преданий, никаких учреждений не  доста-
лось в наследство юному русскому обществу, которое  должно  было  начать
свою историческую жизнь с одними собственными средствами. Но  при  таких
обстоятельствах важно было то, что новорожденное общество,  находясь  на
краю восточной Европы, вследствие отдаленности, уединения своего, избег-
ло чуждых сильных влияний со стороны народов, поставленных в более  бла-
гоприятные обстоятельства относительно гражданственности. Западные  сла-
вянские государства основались также на девственной почве, но они немед-
ленно должны были подчиниться влиянию чужого племени, германского, кото-
рое действовало с помощью римских начал, усвоенных им на почве  Империи.
Это могущественное влияние чуждой народности, против которого славянская
народность не могла выставить сильного сопротивления, нанесло при  самом
начале решительный удар самостоятельности западных славян во всех  отно-
шениях, при самом начале условило их будущую судьбу. Но влияние германс-
кого племени прекратилось Польшею, не могло достигнуть России вследствие
самой ее отдаленности, уединения; свободная от  влияния  чуждых  племен,
Русь могла сохранить свою славянскую  народность;  она  приняла  христи-
анство от Византии, которая вследствие этого обнаружила сильное  влияние
на жизнь юного русского общества, но это влияние не было нисколько вред-
но для славянской народности последнего, потому что Восточная империя по
самой слабости своей не могла насильственно  втеснять  русскую  жизнь  в
формы своего быта, навязывать русским свой язык, высылать к ним свое ду-
ховенство, свои колонии; византийская образованность действовала не чрез
свой собственный орган, но чрез орган русской народности,  чрез  русский
язык, и таким образом вместо удушения, содействовала только к  утвержде-
нию славянской народности на Руси; Греция обнаруживала свое  влияние  на
Русь не во столько, во сколько сама хотела обнаружить его, но во столько
и в таких формах, в каких сами русские хотели принимать ее  влияние;  ни
светская, ни духовная власть Восточной  империи  не  могли  иметь  реши-
тельного влияния на явления древней русской жизни,  не  могли  выставить
начала, равносильного господствовавшим в ней началам, которые  потому  и
развивались свободно и независимо; византийские государственные понятия,
проводимые на Руси чрез духовенство, могли только  тогда  способствовать
окончательному сокрушению некоторых форм жизни, когда эти формы были уже
решительно поколеблены вследствие внутренних причин. Безопасная  от  на-
сильственного  влияния  империй  Римско-Греческой  и  Римско-Германской,
древняя Русь была безопасна от насильственного влияния и других соседних
народов: Польша и во времена могущества  своего  постоянно  сдерживалась
Западом, принуждена была постоянно смотреть в ту сторону, притом же силы
двух юных государств были одинаковы, Польше не удалось утвердить  своего
влияния на востоке и при Болеславе Храбром, тем менее  она  могла  иметь
средств к тому после его смерти. Дикие литовцы  и  ятвяги  могли  только
беспокоить русские границы своими набегами. В Швеции вследствие  появле-
ния там христианства началось разложение древних языческих  форм  жизни,
сопровождаемое внутренними волнениями, уничтожившими для народа и князей
его возможность действовать наступательно на соседние страны. С Востока,
от степей Азии, нет так же сильных напоров, могущих вырвать с корнем ос-
новы новорожденного общества, как некогда наплыв  гуннский  уничтожил  в
этих странах владение готов. Так с самого начала уже оказывалось, что из
всех славянских государств одному русскому суждено было  самостоятельное
существование в Европе.
   В заключение мы должны обратиться к вопросу, который так  долго  гос-
подствовал в нашей исторической литературе, именно к вопросу о  норманс-
ком влиянии. Участие скандинавских племен, или варягов, в начальном  пе-
риоде нашей истории, несомненно, ясно с первого  взгляда.  Первоначально
областью Русского государства был путь от варягов в Грецию и  бесспорно,
что этот путь открыт варягами задолго до  половины  IX  века;  бесспорно
также, что явление, знаменующее в истории Северо-Восточной Европы  поло-
вину IX века, соединение северных племен славянских и финских  под  одну
власть, произошло вследствие столкновения этих племен с племенем сканди-
навским вследствие владычества варягов в этих странах. Первые призванные
князья были из рода варяжского, первая дружина состояла  преимущественно
из их соплеменников; путем варяжским движутся северные князья на  юг;  в
борьбе с югом, с греками, восточными степными варварами, Польшею русские
князья постоянно пользуются варяжскою помощию; варяги  -  первые  купцы,
первые посредники между Северною и Южною Европою и Азиею, между славянс-
кими племенами и греками, они же главным образом посредничают и при вве-
дении христианства в Русь. Но при этом должно строго  отличать;  влияние
народа от влияния народности: влияние скандинавского племени на  древнюю
нашу историю было сильно, ощутительно, влияние скандинавской  народности
на славянскую было очень незначительно. При столкновении  двух  народов,
при определении степени их влияния  одного  на  другой  должно  обратить
прежде всего внимание  на  следующие  обстоятельства:  один  народ  гос-
подствует ли над другим, один народ стоит ли выше  другого  на  ступенях
общественной жизни, наконец, формы быта одного народа, его религия, нра-
вы, обычаи резко ли отличаются от форм быта  другого,  религии,  нравов,
обычаев?
   Мы видим, что у нас варяги не составляют господствующего  народонасе-
ления относительно славян, не являются как завоеватели последних, следо-
вательно, не могут надать славянам насильственно своих форм  быта,  сде-
лать их господствующими, распоряжаться как полновластные хозяева в  зем-
ле. Мы видим, что при Владимире в советах о строе земском подле бояр яв-
ляются старцы, следовательно, если мы  даже  предположим,  что  сначала,
тотчас после призвания, дружина преимущественно состояла из варягов,  то
ее влияние не могло быть исключительно, потому что перевешивалось  влия-
нием старцев, представителей славянского  народонаселения;  что  было  в
стольном городе княжеском, то самое должно было быть и в других городах,
где место князя занимали мужи княжие. Варяги, составлявшие первоначально
дружину князя, жили около последнего, так сказать, стояли подвижным  ла-
герем в стране, а не врезывались сплошными колониями в туземное  народо-
население; многие из них оставались здесь навсегда, женились на  славян-
ках, дети их были уже полуварягами только, внуки - совершенными славяна-
ми.
   Варяги не стояли выше славян на ступенях общественной жизни, следова-
тельно, не могли быть среди последних господствующим народом в духовном,
нравственном смысле; наконец, что всего важнее, в древнем языческом быте
скандинаво-германских племен мы замечаем близкое сходство с древним язы-
ческим бытом славян; оба племени не успели еще выработать  тогда  резких
отмен в своих народностях, и вот горсть варягов, поселившись среди  сла-
вянских племен, не находит никаких препятствий слиться с большинством.
   Так должно было быть, так и было. В чем можно заметить сильное  влия-
ние скандинавской народности на славянскую? В языке? По последним  выво-
дам, добытым филологиею, оказывается, что в русском языке  находится  не
более десятка слов происхождения сомнительного  или  действительно  гер-
манского. После того как древнейший  памятник  нашего  законодательства,
так называемая Русская Правда, сличена была с законодательными  памятни-
ками других славянских народов, не может быть речи не только о том,  что
Русская Правда есть скандинавский закон, но даже о сильном влиянии в ней
скандинавского элемента. Даже те исследователи - юристы, которые предпо-
лагают несколько значительное влияние скандинавского элемента в  Русской
Правде, видят, однако, в последней собрание обычаев преимущественно сла-
вянских и частью только германских. Но для ясного понимания событий пер-
вого периода нашей истории мало еще определить, что степень влияния  на-
родности пришлого элемента на народность туземного  была  незначительна;
нужно тотчас же обратить вопрос и следить, какому влиянию с самого нача-
ла стал подвергаться пришлый элемент от туземного, от новой среды, в ко-
торой он нашелся, надобно следить за  обоими  элементами  в  их  взаимо-
действии, а не брать каждый порознь, заставляя их действовать от  начала
до конца в полной особности с их первоначальным, чистым характером,  ка-
кой они имели до своего соединения. Если Рюрик  был  скандинав,  морской
король, то следует ли отсюда, что внуки и правнуки  его,  князья  многих
племен, владельцы обширной страны, должны также носить характер  морских
королей? Разве новая среда, в которой они стали вращаться, нисколько  не
могла содействовать к изменению их характера? Говорят, что наши  князья,
от Рюрика до Ярослава включительно, были истые норманны,  но  в  чем  же
состоит их норманство? В том, что они обнаруживают  завоевательный  дух?
Но таким духом обыкновенно отличаются князья новорожденных обществ:  од-
новременно  с  Русским  образуется  другое  славянское   государство   -
Польское; первые Пясты - не норманны, несмотря на то,  они  обнаруживают
свою деятельность тем же, чем и  первые  Рюриковичи  -  распространением
первоначальной области посредством завоевания. Первые Рюриковичи обнару-
живают свое норманское происхождение, быть может, тем, что совершают по-
ходы преимущественно водою, на лодьях? Но причина этого явления заключа-
ется не в норманском происхождении князей, а в природе страны, малонасе-
ленной, покрытой непроходимыми лесами,  болотами,  в  которой,  следова-
тельно, самый удобный путь был водный; дружины, распространявшие русские
владения за Уральским хребтом в XVII в., не были норманны, но по природе
страны действовали так же, как последние; совершали свои  походы  водным
путем. Обычай наших князей ходить на полюдье не есть норманский, он  не-
обходим во всех новорожденных обществах: так, мы видим его и  в  Польше.
Военное деление на десятки, сотни и т. д. есть общее у народов различно-
го происхождения. Дружинная жизнь не есть исключительная  принадлежность
германского племени: Болеслав польский живет с своею дружиною точно  так
же, как Владимир русский с своею.
   Сделавши всех первых князей наших морскими королями, назвавши их всех
истыми норманнами, определивши, таким образом, их общий характер,  точку
зрения на них, исследователи необходимо должны были оставить  в  стороне
их главное значение относительно той страны,  относительно  тех  племен,
среди которых они призваны были действовать, должны были оставить в сто-
роне различие характеров каждого из них и  какое  влияние  это  различие
производило на судьбу страны. Обратив преимущественно внимание  на  эле-
мент пришлый, на варягов, из характера их отношений к князю и Земле иск-
лючительно старались определить главный характер нашей истории, позабыв,
что характер дружины условился отношениями призванных князей к  призвав-
шему народонаселению и что эти отношения  условились  бытом  последнего.
Утверждая, что у нас имело место призвание, а не завоевание, не заметили
противоречия, когда варягам дали характер завоевательный,  заставив  все
явления отражать на себе исключительно их народность, заставив  действо-
вать одно пришлое начало, поразив совершенным бездействием туземное. Та-
ковы вредные следствия того одностороннего взгляда, по  которому  варяги
были исключительными действователями в начальном периоде нашей истории.
   Но если влияние норманской народности  было  незначительно,  если  по
признанию самых сильных защитников норманства влияние варягов было более
наружное, если такое наружное влияние могли одинаково оказать и  дружины
славян поморских, столько же храбрые и  предприимчивые,  как  и  дружины
скандинавские, то ясно, что вопрос о национальности варягов - руси теря-
ет свою важность в нашей истории.

   ГЛАВА ПЕРВАЯ
   О КНЯЖЕСКИХ ОТНОШЕНИЯХ ВООБЩЕ

   Завещание Ярослава I. - Нераздельность рода. -  Значение  старшего  в
роде, или великого князя. - Права на старшинство. - Потеря этих прав.  -
Отчина. - Отношение волости младшего князя к старшему.

   По смерти Ярослава I осталось пять сыновей да внук от  старшего  сына
его Владимира; в Полоцке княжили потомки старшего сына Владимира Святого
Изяслава; все эти князья получают известные волости, размножаются, отно-
шения их друг к другу являются на первом месте в рассказе летописца. Ка-
кого же рода были эти отношения?
   В Западной латино-германской Европе господствовали в это  время  фео-
дальные отношения; права и  обязанности  феодальных  владельцев  относи-
тельно главного владельца в стране нам  известны;  в  других  славянских
странах между старшим князем и меньшими господствуют те же самые отноше-
ния, какие и у нас на Руси, но ни у нас, ни в других  славянских  землях
не осталось памятника, в котором бы изложены были все права и обязаннос-
ти князей между собою и к главному князю; нам остается одно  средство  -
узнать что-нибудь о междукняжеских отношениях, искать в  летописях,  нет
ли там каких-нибудь указаний на эти права и обязанности  князей,  послу-
шать, не скажут ли нам чего-нибудь сами князья о  тех  правах,  которыми
они руководились в своих отношениях.
   Общим родоначальником почти всех княжеских племен (линий) был Ярослав
I, которому приписывают первый письменный устав гражданский, так называ-
емую Русскую Правду; посмотрим, не дал ли он какого-нибудь устава и  де-
тям своим, как вести себя относительно друг друга? К счастью,  летописец
исполняет наше желание: у него  находим  предсмертные  слова,  завещание
Ярослава своим сыновьям. По словам летописца, Ярослав перед смертью ска-
зал следующее: "Вот я отхожу от этого света, дети мои! Любите друг  дру-
га, потому что вы братья родные, от одного отца и от одной матери.  Если
будете жить в любви между собою, то бог будет с  вами.  Он  покорит  вам
всех врагов, и будете жить в мире; если же станете ненавидеть друг  дру-
га, ссориться, то и сами погибнете и погубите землю отцов и дедов ваших,
которую они приобрели трудом своим великим. Так живите же мирно,  слуша-
ясь друг друга; свой стол - Киев поручаю вместо себя старшему сыну моему
и брату вашему Изяславу; слушайтесь его, как меня  слушались:  пусть  он
будет вам вместо меня". Раздавши остальные волости другим  сыновьям,  он
наказал им не выступать из пределов этих волостей, не  выгонять  из  них
друг друга и, обратясь к старшему сыну, Изяславу,  прибавил:  "Если  кто
захочет обидеть брата, то ты помогай обиженному".
   Вот все наставления, все права и обязанности!  Князья  должны  любить
друг друга, слушаться друг друга, слушаться старшего брата, как отца; ни
слова о правах младших братьев, об их обязанностях как подчиненных  вла-
дельцев, относительно старшего как государя всей страны; выставляются на
вид одни  связи  родственные,  одни  обязанности  родственные;  о  госу-
дарственной связи, государственной подчиненности нет помину. Любите друг
друга и не ссорьтесь, говорит Ярослав сыновьям, потому что вы дети одно-
го отца и одной матери; но когда князья не будут  больше  детьми  одного
отца и одной матери, когда они будут двоюродные,  троюродные,  четверою-
родные и т. д. братья, то по каким побуждениям  будут  они  любить  друг
друга и не ссориться? Когда связь кровная, родственная ослабеет,  исчез-
нет, то чем заменится она? Замены нет, но зато родовая связь крепка:  не
забудем, что Ярославичи владеют среди тех племен, которые так долго жили
под формами родового быта, так недавно стали освобождаться от этих форм.
Пройдет век, полтора века, князья размножатся, племена (линии) их разой-
дутся, и, несмотря на то, все будут называть себя братьями без  различия
степеней родства; в летописных известиях о княжеских  отношениях  мы  не
встретим названий - двоюродный или троюродный брат; русский язык до  сих
пор не выработал особых названий для этих степеней родства, как  вырабо-
тали языки других народов. Князья не теряют понятия о  единстве,  нераз-
дельности своего рода; это единство, нераздельность выражались тем,  что
все князья имели одного старшего князя, которым был всегда старший  член
в целом роде, следовательно, каждый член рода в свою очередь  мог  полу-
чать старшинство, не остававшееся исключительно ни в одной линии.  Таким
образом, род князей русских, несмотря на все свое разветвление,  продол-
жал представлять одну семью - отца с детьми, внуками и т. д.  Теперь  из
слов летописца, из слов самих князей, как они у него записаны, нельзя ли
получить сведения об отношениях князей к их общему старшему, этому  наз-
ванному отцу? Старший князь, как отец, имел  обязанность  блюсти  выгоды
целого рода, думать и гадать о Русской земле, о своей чести  и  о  чести
всех родичей, имел право судить и наказывать младших  раздавал  волости,
выдавал сирот-дочерей княжеских замуж. Младшие князья обязаны были  ока-
зывать старшему глубокое уважение и покорность,  иметь  его  себе  отцом
вправду и ходить в его послушаньи, являться к нему по первому зову  выс-
тупать в поход, когда велит. Для обозначения отношений младших князей  к
старшему употреблялись следующие выражения: младший ездил подле стремени
старшего, имел его господином, был в его воле, смотрел на него.
   Но все эти определения прав и обязанностей точно такого же рода,  как
и те, какие мы видели в завещании Ярослава:  младший  должен  был  иметь
старшего отцом вправду, слушаться его, как отца, старший обязан был  лю-
бить младшего, как сына, иметь весь род, как душу свою; все права и обя-
занности условливались родственным чувством, родственною любовью с обеих
сторон, родственною любовью между четвероюродными, например. Но как ско-
ро это условие исчезало, то вместе рушилась всякая связь, всякая  подчи-
ненность, потому что никакого другого отношения, кроме родового, не  бы-
ло; младшие слушались старшего до тех пор, пока им казалось, что он пос-
тупает с ними, как отец; если же замечали противное, то вооружались: "Ты
нам брат старший, говорили они тогда, - но если ты нас обижаешь, не  да-
ешь волостей, то мы сами будем искать их"; или говорили:  "Он  всех  нас
старше, но с нами не умеет жить". Однажды  старший  князь,  раздраженный
непослушанием младших, приказал им выехать из волостей, от него получен-
ных; те послали сказать ему: "Ты нас гонишь из Русской земли  без  нашей
вины... Мы до сих пор чтили тебя, как отца, по любви; но если ты прислал
к нам с такими речами не как к князьям, но как к подручникам  и  простым
людям, то делай, что замыслил, а бог за всеми", - и прибегают к суду бо-
жию, т. е. к войне, к открытому сопротивлению. В этих словах  выразилось
ясно сознание тех отношений, каких наши древние князья хотели между  со-
бою и своим старшим, потому что здесь они противополагают эти  отношения
другим, каких они не хотят: обращайся с нами, как отец с  детьми,  а  не
как верховный владетель с владетелями, подчиненными себе, с  подручника-
ми; здесь прямо и ясно родовые отношения противополагаются государствен-
ным. Так высказывали сами князья сознание своих взаимных отношений;  те-
перь посмотрим, как выражалось понятие  о  княжеских  отношениях  в  ос-
тальном народонаселении, как выражал его летописец, представитель  своих
грамотных современников. Однажды младший князь не  послушался  старшего,
завел с ним вражду; летописец, осуждая младшего, говорит, что он не  ис-
полнил своих обязанностей; но как же понимает он эти обязанности: "Дурно
поступил этот князь, - говорит он, - поднявши вражду против дяди  своего
и потом против тестя своего". В глазах летописца, князь дурно  поступил,
потому что нарушил родственные обязанности относительно дяди и тестя - и
только.
   В случаях когда выгоды младших не затрагивались,  то  они  обходились
очень почтительно с старшим; если старшин спрашивал совета  у  младшего,
то последний считал это для себя большою честью и говорил: "Брат! ты ме-
ня старше: как решишь, так пусть и будет, я готов исполнить  твою  волю;
если же ты делаешь мне честь, спрашиваешь моего мнения, то я бы так  ду-
мал", и проч. Но другое дело, когда затрагивались выгоды младших князей;
если бы старший вздумал сказать: вы назвали меня отцом, и я,  как  отец,
имею право наказывать вас, - то, разумеется,  младший  отвечал  бы  ему:
разве хороший отец наказывает без вины детей своих? Объяви вину и  тогда
накажи. Так, узнавши об ослеплении Василька, Мономах и Святославичи пос-
лали сказать Святополку, своему старшему: "Зачем ты ослепил своего  бра-
та? Если б даже он был виноват, то и тогда ты должен  был  обличить  его
перед нами и, доказав вину,  наказать  его".  Старший  раздавал  волости
младшим; когда он был действительно отец, то распоряжался этою  раздачею
по произволу, распоряжался при жизни, завещевал, чтобы и по  смерти  его
было так, а не иначе; но когда старший был только отец названный, то  он
не мог распоряжаться по произволу, потому что при малейшей обиде младший
считал себя вправе вооруженною  рукою  доставить  себе  должное;  вообще
старший не предпринимал ничего без совета с младшими, по крайней мере  с
ближайшими к себе по старшинству; этим объясняются множественные формы в
летописи: посадили, выгнали и проч.,  которыми  означаются  распоряжения
целого рода; обыкновенно старший князь по занятии главного  стола  делал
ряд с младшею братьею касательно распределения волостей. Князья  собира-
лись также думать вместе о земских уставах определяли известные правила,
с которыми должны были сообразоваться в своем  поведении.  После,  когда
права разных князей на старшинство запутались, то иногда князья уславли-
вались: если кто-нибудь из них получит  старшинство,  то  должен  отдать
другому какую-нибудь волость.
   Единство княжеского рода поддерживалось тем, что  каждый  член  этого
рода, в свою очередь, надеялся достигнуть старшинства и  соединенного  с
старшинством владения главным столом  киевским.  Основанием  старшинства
было старшинство физическое, причем дядя имел преимущество пред  племян-
никами, старший брат - пред младшими, тесть - пред  зятем,  муж  старшей
сестры - пред младшими шурьями, старший шурин - пред младшими зятьями; и
хотя во время господства  родовых  отношений  между  князьями  встречаем
борьбу племянников от старшего брата с младшими дядьми, однако племянни-
ки при этом никогда не смели выставлять своих родовых прав, и притязания
их, основывавшиеся на случайных обстоятельствах, должны  были,  исключая
только одного случая, уступать правам дядей самых младших. Но  мы  видим
иногда, что некоторые князья и целые племена (линии) княжеские  исключа-
ются из родового старшинства и это исключение признается правильным. Ка-
ким же образом могло произойти подобное явление? Для решения этого  воп-
роса должно посмотреть, каким образом князь достигал старшинства,  приб-
лижался к нему? Первоначально род состоял из отца, сыновей, внуков и  т.
д.; когда отец умирал, его место для рода заступал старший брат; он ста-
новился отцом для младших братьев, следовательно,  его  собственные  сы-
новья необходимо становились братьями дядьям своим, переходили  во  вто-
рой, высший ряд, из внуков в сыновья, потому что над ними не было  более
деда, старшина рода был для них прямо отец: и точно, дядья  называют  их
братьями; но другие их двоюродные братья оставались по-прежнему  внуками
малолетними (внук-унук, юнук, малолетний по  преимуществу),  потому  что
над ними по-прежнему стояли две степени: старший дядя считался отцом  их
отцам, следовательно, для них самих  имел  значение  деда;  умирал  этот
старший, второй брат заступал его место, становился отцом для  остальных
младших братьев, и его собственные дети переходили из внуков в  сыновья,
из малолетних - в совершеннолетние, и таким образом мало-помалу все  мо-
лодые князья чрез старшинство своих отцов  достигали  совершеннолетия  и
приближались сами к старшинству. Но случись при этом, что князь  умирал,
не будучи старшиною рода, отцом для своих братьев, то дети  его  остава-
лись навсегда на степени внуков несовершеннолетних: для них  прекращался
путь к дальнейшему движению; отсюда теперь понятно, почему  сын  не  мог
достигнуть старшинства, если отец его никогда не был старшиною рода; так
понимали князья порядок восхождения своего к старшинству; они  говорили:
"Как прадеды наши лествицею восходили на великое княжение киевское,  так
и нам должно достигать его лествичным восхождением".  Но  когда  в  этой
лестнице вынималась одна ступень, то дальнейшее восхождение  становилось
невозможным; такие исключенные из старшинства князья считались  в  числе
изгоев. Каждый член рода княжеского при известных условиях мог достигать
старшинства, получать старший стол киевский, который, таким образом, на-
ходился в общем родовом владении; но другие волости оставались ли посто-
янно в наследственном владении известных племен  княжеских,  или,  соот-
ветствуя различным степеням старшинства, переходили к князьям  различных
племен при их движении к старшинству лествичным восхождением? Для  реше-
ния этого вопроса посмотрим, как поступали князья вначале, когда различ-
ные случайные обстоятельства не нарушали еще чистоты их отношений. Когда
умер четвертый сын Ярослава, Вячеслав, княживший в Смоленске, то эта во-
лость не перешла в наследство к его сыновьям, но отдана была братьям пя-
тому Ярославичу, Игорю, княжившему прежде  на  Волыни:  ясный  знак  от-
сутствия наследственности волостей и движения князей из одной волости  в
другую по старшинству, лествичным восхождением; потом,  когда  Святослав
Ярославич по изгнании брата получил старшинство вместе с главным  столом
киевским, то следующий по нем брат, Всеволод, княживший прежде в Переяс-
лавле, переходит на место Святослава в Чернигов. Известная волость могла
сделаться наследственным достоянием какой-нибудь одной  княжеской  линии
только в том случае, когда князь по вышеизложенным причинам  терял  воз-
можность двигаться к старшинству лествичным восхождением; тогда, получив
от родичей какую-нибудь волость, он и потомство его принуждены были нав-
сегда ею ограничиться, потому что переход из одной волости в другую  ус-
ловливался возможностью движения к старшинству, несуществовавшею для из-
гоев; так образовались особые  волости  Полоцкая,  Галицкая,  Рязанская,
после Туровская; линия второго Ярославича, Святослава, известная  больше
под племенным названием Ольговичей, также вследствие  известных  обстоя-
тельств подверглась было тяжкой для князей участи изгойства,  и  поэтому
самому Черниговская волость принимала было характер особного выделенного
княжества, но Ольговичам удалось, наконец, принудить Мономаховичей приз-
нать свои права на старшинство, и необходимым следствием этого признания
было восстановление родовой общности приднепровских волостей  для  обеих
линий: Ольгович сел в Киеве, а Мономахович - на его место в Чернигове.
   Несмотря на то,  однако,  мы  встречаем  в  летописи  слово:  отчина:
князья, не исключенные из старшинства, употребляют это слово для означе-
ния отдельных волостей; в каком же смысле они употребляют его? В настоя-
щем ли его смысле, как наследственного владения, или в другом  каком-ли-
бо? В 1097 году князья, внуки Ярославовы,  собрались  вместе  и  решили,
чтобы каждый из них держал свою отчину: Святополк - волость отца  своего
Изяслава - Киев, Владимир Мономах -  отцовскую  волость  -  Переяславль,
Святославичи - Чернигов; но мы никак не поймем этого распоряжения,  если
станем принимать слово отчина в смысле наследственного владения для  од-
ной линии, потому что Киев был столько же отчиною Святополка, сколько  и
отчиною всех остальных князей: и Всеволод и Святослав княжили в нем;  но
если здесь Киев называется отчиною Святополка не в смысле наследственно-
го владения исключительно для него и для потомства его, то не имеем  ни-
какого права и Переяславль и Чернигов считать отчинами Мономаха  и  Свя-
тославичей в другом смысле. Еще пример на восточной  стороне  Днепра:  в
1151 году Ольговичи - дядя Святослав Ольгович и племянник Святослав Все-
володович говорят Изяславу Давыдовичу: "У нас две отчины, одна моего от-
ца Олега, а другая твоего отца Давыда; ты брат, Давыдович, а я Ольгович;
так ты, брат, возьми отца своего Давыдово, а что Ольгово, то нам дай, мы
тем и поделимся", вследствие  чего  Давыдович  остался  в  Чернигове,  а
Ольговичам отдал Северскую область. Но для Святослава Всеволодовича Чер-
нигов был точно так же отчиною, как и для Давыдовича,  потому  что  отец
его, Всеволод Ольгович, княжил в Чернигове, и  когда  Давыдович  получил
Киев, то Чернигов, отчину свою, уступил Святославу Ольговичу. Итак,  что
же такое разумелось под отчиною? Отчиною для князя была та волость,  ко-
торою владел отец его и владеть которою он имеет право, если на  родовой
лествице занимает ту же степень, какую занимал отец его, владея означен-
ною волостью, потому что владение волостями  условливалось  степенью  на
родовой лествице, родовыми счетами.
   Теперь остается вопрос: в каком отношении находились волости  младших
князей к старшему? Мы видели, что отношения между старшим и младшими бы-
ли родовые, младшие князья хотели быть названными сыновьями и  нисколько
не подручниками старшего, а такое воззрение должно было определять и от-
ношения их к последнему по волостям: не допуская подручничества, они ни-
как не могли допустить дани, как самого явственного знака его, не  могли
допустить никакого государственного подчинения своих областей старшему в
роде князю; последний поэтому не мог иметь значения  главы  государства,
верховного владыки страны, князя всея Руси, который выделял участки зем-
ли подчиненным владельцам во временное  или  наследственное  управление.
Волости находятся в совершенной независимости одна от другой и от Киева,
являются отдельными землями и в то же время составляют одно нераздельное
целое вследствие  родовых  княжеских  отношений,  вследствие  того,  что
князья считают всю землю своею отчиною,  нераздельным  владением  целого
рода своего.

   ГЛАВА ВТОРАЯ
   СОБЫТИЯ ПРИ ЖИЗНИ СЫНОВЕЙ ЯРОСЛАВА I (1054 - 1093)

   Линии Рюрикова рода, Изяславичи и Ярославичи. - Распоряжения  послед-
них насчет своих волостей. - Движения Ростислава Владимировича и  гибель
его. - Движения Всеслава полоцкого и плен его. - Нашествие  половцев.  -
Поражение Ярославичей. - Восстание  киевлян  и  бегство  великого  князя
Изяслава из Киева. - Возвращение его и вторичное изгнание.  -  Вторичное
возвращение Изяслава и смерть его в битве против обделенных племянников.
- Характер первых усобиц. - Княжение Всеволода Ярославича в Киеве. - Но-
вые движения обделенных князей. - Усобицы на Волыни. - Борьба с  Всесла-
вом полоцким. - Смерть великого князя Всеволода Ярославича. -  Печальное
состояние Руси. - Борьба с половцами,  торками,  финскими  и  литовскими
племенами, болгарами, поляками. - Дружина Ярославичей.

   По смерти Ярослава I княжение целым родом надолго утвердилось в Руси;
в то время области, занятые первыми варяго-русскими  князьями,  разделя-
лись между двумя линиями, или племенами Рюрикова рода: первую линию сос-
тавляло потомство Изяслава, старшего сына св. Владимира. Мы видели,  что
этому Изяславу отец отдал Полоцкое княжество, волость деда его по матери
Рогволода. Изяслав умер при жизни отца, не будучи старшим  в  роде,  или
великим князем, следовательно, потомство его не могло двигаться к  стар-
шинству, менять волость и потому должно было ограничиться одною Полоцкою
волостью, которая утверждена за ним при Ярославе. Вторую линию составля-
ло потомство Ярослава Владимировича, которое и начало владеть всеми  ос-
тальными русскими областями. По смерти Ярослава осталось  пять  сыновей:
старший из них, Изяслав, стал к прочим братьям  в  отца  место;  младшие
братья были: Святослав, Всеволод, Вячеслав, Игорь; у них был еще племян-
ник Ростислав, сын старшего Ярославича, Владимира; этот Ростислав  также
вследствие преждевременной смерти отца не мог надеяться  получить  стар-
шинство; он сам и потомство его должны были ограничиться одною какою-ни-
будь волостью, которую даст им судьба  или  старшие  родичи.  Ярославичи
распорядились так своими родовыми волостями: четверо старших поместились
в области Днепровской, трое - на юге: Изяслав - в Киеве, Святослав  -  в
Чернигове, Всеволод - в Переяславле, четвертый, Вячеслав, поставил  свой
стол в Смоленске, пятый, Игорь - во Владимире-Волынском. Что касается до
отдаленнейших от Днепра областей на севере  и  востоке,  то  видим,  что
окончательно Новгород стал в зависимости от Киева; вся область на восток
от Днепра, включительно до Мурома, с одной  стороны,  и  Тмутаракани,  с
другой, стала в зависимости от князей черниговских; Ростов, Суздаль, Бе-
лоозеро и Поволжье - от князей переяславских. Мы  сказали  окончательно,
потому что Белоозеро, например, принадлежало одно время Святославу; Рос-
тов также не вдруг достался Всеволоду переяславскому: Ярославичи  отдали
его сперва племяннику  своему,  Ростиславу  Владимировичу.  Так  владело
русскими областями Ярославово потомство. Но еще был жив один из  сыновей
св. Владимира, Судислав, 22 года томившийся в темнице, куда был  посажен
братом Ярославом. Племянники в 1058 году освободили забытого, как видно,
бездетного и потому неопасного старика, взявши, однако, с него клятву не
затевать ничего для них предосудительного. Судислав воспользовался  сво-
бодою для того только, чтобы постричься в монахи,  после  чего  скоро  и
умер, в 1063 году.
   Ярослав, завещевая сыновьям братскую любовь, должен был  хорошо  пом-
нить поступки брата своего Святополка и как будто приписывал вражду меж-
ду Владимировичами тому, что они были от разных матерей; последнее  обс-
тоятельство заставило Владимира  предпочитать  младших  сыновей,  а  это
предпочтение и повело к ненависти и братоубийству. Ярославичи  были  все
от одной матери; Ярослав не дал предпочтения  любимцу  своему,  третьему
сыну Всеволоду, увещевал его дожидаться своей очереди,  когда  бог  даст
ему получить старший стол после братьев правдою, а не насилием, и точно,
у братьев долго не было повода к  ссоре.  В  1056  году  умер  Вячеслав;
братья перевели на его место в Смоленск Игоря из Владимира, а во  Влади-
мир перевели из Ростова племянника Ростислава Владимировича. В 1053 году
умер в Смоленске Игорь Ярославич; как распорядились братья  его  столом,
неизвестно; известно только то, что не  был  доволен  их  распоряжениями
племянник их, изгой, Ростислав Владимирович. Без надежды  получить  ког-
да-либо старшинство Ростислав, быть может, тяготился всегдашнею  зависи-
мостью от дядей; он был добр на рати, говорит летописец; его манила Тму-
таракань, то застепное приволье, где  толпились  остатки  разноплеменных
народов, из которых храброму вождю можно было набрать себе всегда  храб-
рую дружину, где княжил знаменитый Мстислав, откуда с воинственными тол-
пами прикавказских народов приходил он на Русь и заставил старшего брата
поделиться половиною отцовского наследства. Заманчива была такая  судьба
для храброго Ростислава, изгоя, который только оружием мог достать  себе
хорошую волость и нигде, кроме Тмутаракани, не мог он добыть нужных  для
того средств. По смерти Вячеслава Ярославичи перевели Игоря в  Смоленск,
а на его место во Владимир-Волынский перевели племянника Ростислава;  но
теперь Игорь умер в Смоленске: Ростислав мог надеяться, что дядья  пере-
ведут его туда, но этого не последовало; Ростислав мог оскорбиться.  Как
бы то ни было, в 1064 году он убежал в Тмутаракань, и не один  -  с  ним
бежали двое родовитых известных людей - Порей и Вышата,  сын  Остромира,
посадника новгородского: Изяслав, оставляя Новгород, посадил здесь вмес-
то себя этого Остромира. Порей и Вышата были самые известные  лица;  но,
как видно, около Ростислава собралось немалое  число  искателей  счастья
или недовольных; он имел возможность, пришедши  в  Тмутаракань,  изгнать
оттуда двоюродного брата своего, Глеба Святославича, и сесть на его мес-
то. Отец Глеба, Святослав, пошел на Ростислава; тот не хотел поднять рук
на дядю и вышел из города, куда Святослав ввел опять сына своего; но как
скоро дядя ушел домой, Ростислав вторично выгнал Глеба и на этот раз ут-
вердился в Тмутаракани. Он стал ходить на  соседние  народы,  касогов  и
других, и брать с них дань. Греки испугались такого соседа и подослали к
нему корсунского начальника (котопана). Ростислав  принял  котопана  без
всякого подозрения и честил его, как мужа знатного и посла. Однажды Рос-
тислав пировал с дружиною; котопан был тут и, взявши чашу,  сказал  Рос-
тиславу: "Князь! хочу пить за твое здоровье", тот отвечал: "Пей".  Кото-
пан выпил половину, другую подал князю, но прежде дотронулся до края ча-
ши и выпустил в нее яд, скрытый под ногтем; по его расчету князь  должен
был умереть от этого яда в осьмой день. После  пира  котопан  отправился
назад в Корсунь и объявил, что в такой-то день Ростислав  умрет,  что  и
случилось: летописец прибавляет, что этого котопана корсунцы побили кам-
нями. Ростислав, по свидетельству того же летописца, был добр  на  рати,
высок ростом, красив лицом и милостив к убогим. Место его в  Тмутаракани
занял опять Глеб Святославич.
   Греки и русские князья избавились от храброго изгоя; но когда  нечего
было бояться с юго-востока, встала рать с  северо-запада:  там  поднялся
также потомок изгоя, Всеслав, князь полоцкий, немилостивый на  кровопро-
литье, о котором шла молва, что рожден был от волхвованья. Еще при жизни
Ростислава, быть может, пользуясь тем, что внимание дядей было  обращено
на юг, Всеслав начал враждебные действия: в 1065 году осаждал безуспешно
Псков; в 1066 году, по примеру отца, подступил под Новгород, полонил жи-
телей, снял колокола и у св. Софии: "Велика была беда в тот час!" - при-
бавляет летописец: "и паникадила снял!" Ярославичи - Изяслав,  Святослав
и Всеволод собрали войско и пошли на Всеслава  в  страшные  холода.  Они
пришли к Минску, жители которого затворились в  крепости;  братья  взяли
Минск, мужчин изрубили, жен и детей отдали на щит (в  плен)  ратникам  и
пошли к реке Немизе, где встретили Всеслава в начале марта; несмотря  на
сильный снег, произошла злая сеча, в которой много пало народу; наконец,
Ярославичи одолели, и Всеслав бежал. Летом в июле месяце, Изяслав,  Свя-
тослав и Всеволод послали звать Всеслава к себе на  переговоры,  поцело-
вавши крест, что не сделают ему зла; Всеслав  поверил,  переехал  Днепр,
вошел в шатер Изяслава и был схвачен; Изяслав привел его в Киев и  поса-
дил в заключение вместе с двумя сыновьями.
   Казалось, что Ярославичи, избавившись от Ростислава и  Всеслава,  на-
долго останутся теперь спокойны; но вышло иначе. На небе явилась  крова-
вая звезда, предвещавшая кровопролитие, солнце стояло как месяц, из реки
Сетомли выволокли рыбаки страшного урода: не к добру  все  это,  говорил
народ, и вот пришли иноплеменники. В степях к востоку от Днепра произош-
ло в это время обычное явление, господство одной кочевой орды  сменилось
господством другой; узы, куманы или половцы, народ татарского  происхож-
дения и языка, заняли место печенегов, поразивши последних. В первый год
по смерти Ярослава половцы с ханом своим Болушем показались  в  пределах
Переяславского княжества; но на первый раз заключили мир со Всеволодом и
ушли назад в степи. Ярославичи, безопасные пока с этой стороны и не  за-
нятые еще усобицами, хотели нанести окончательное поражение  пограничным
варварам, носившим название торков; до смерти Ярослава  I  летописец  не
упоминал о неприязненных столкновениях наших князей с ними;  раз  только
мы видели наемную конницу их в походе Владимира на болгар. Но в 1059 го-
ду Всеволод уже ходил на торков и победил их; потом  в  1060  году  трое
Ярославичей вместе с Всеславом полоцким собрали, по выражению летописца,
войско бесчисленное и пошли на конях и в лодьях на торков. Торки,  услы-
хавши об этом, испугались и ушли в степь, князья погнались за беглецами,
многих побили, других пленили, привели в Русь и посадили по городам; ос-
тальные погибли в степях от сильной стужи, голода и мора. Но степи скоро
выслали мстителей за торков. В следующий же год пришли  половцы  воевать
на Русскую землю; Всеволод вышел к ним навстречу, половцы победили  его,
повоевали землю и ушли. То было первое зло от поганых и  безбожных  вра-
гов, говорит летописец. В 1068 году опять множество половцев  пришло  на
Русскую землю; в этот раз все три Ярославича вышли к ним  навстречу,  на
реку Альту, потерпели поражение и побежали: Изяслав и Всеволод - в Киев,
Святослав - в Чернигов. Киевляне, возвратившись в  свой  город,  собрали
(15 сентября) вече на торгу и послали сказать князю: "Половцы рассеялись
по земле: дай нам, князь, оружие и коней,  хотим  еще  биться  с  ними".
Изяслав не послушался; тогда народ стал против тысяцкого Коснячка:  вое-
вода городских и сельских полков, он не умел дать им победы;  теперь  не
принимает их стороны, не хочет идти с ними на битву, отговаривает  князя
дать им оружие и коней. Толпа отправилась с веча на гору, пришла на двор
Коснячков, но не нашла тысяцкого дома; отсюда пошли ко двору Брячиславо-
ву, остановились здесь подумать,  сказали:  "Пойдем,  высадим  своих  из
тюрьмы", и пошли, разделившись надвое: половина отправилась к тюрьме,  а
другая - по мосту ко двору княжескому. Изяслав сидел на сенях  с  дружи-
ною, когда толпа народу подошла и начала спор с князем; народ стоял вни-
зу, а Изяслав разговаривал с ним из окна. Как видно, слышались уже голо-
са, что надобно искать себе другого князя, который бы повел народ биться
с половцами, потому что один из бояр - Туки, брат Чудинов, сказал  Изяс-
лаву: "Видишь, князь, люди  взвыли:  пошли-ка,  чтоб  покрепче  стерегли
Всеслава". В это время другая половина народа, отворивши тюрьму,  пришла
также ко двору княжескому; тогда дружина начала говорить: "Худо,  князь!
пошли к Всеславу, чтоб подозвали его обманом к окошку и закололи". Изяс-
лав на это не согласился, и чего боялась дружина, то исполнилось:  народ
с криком двинулся к Всеславовой тюрьме. Изяслав, увидав это,  побежал  с
братом Всеволодом с своего двора; а народ, выведши Всеслава  из  тюрьмы,
поставил его середи двора княжеского, т. е. провозгласил князем,  причем
имение Изяслава все пограбили, взяли бесчисленное множество золота и се-
ребра. Изяслав бежал в Польшу.
   Между тем половцы опустошали Русь, дошли до Чернигова; Святослав соб-
рал несколько войска и выступил на них к Сновску;  половцев  было  очень
много, но Святослав не оробел, выстроил полки и сказал им:  "Пойдемте  в
битву! нам некуда больше деться". Черниговцы ударили, и  Святослав  одо-
лел, хотя у него было только три тысячи, а у половцев 12000; одни из них
были побиты, другие потонули в реке Снове, а князя их русские взяли  ру-
ками.
   Уже семь месяцев сидел Всеслав в Киеве, когда весною 1069 года явился
Изяслав вместе с Болеславом, королем польским, в русских пределах. Всес-
лав пошел к ним навстречу; но из Белгорода ночью, тайком от киевлян, бе-
жал в Полоцк, вероятно, боясь стать между двух  огней,  потому  что  ос-
тальные Ярославичи не могли ему благоприятствовать в борьбе с Изяславом.
Так, этому чародею удалось только дотронуться копьем до  золотого  стола
киевского, и, "обернувшись волком, побежал он ночью из Белгорода,  заку-
танный в синюю мглу". Киевляне, оставшись без князя, возвратились в свой
город, собрали вече и послали сказать Святославу и  Всеволоду  Ярослави-
чам: "Мы дурно сделали, что прогнали своего князя, а вот он теперь ведет
на нас Польскую землю; ступайте в город отца вашего! если же не  хотите,
то нам нечего больше делать: зажжем город и уйдем  в  Греческую  землю".
Святослав отвечал им: "Мы пошлем к брату: если пойдет  с  ляхами  губить
вас, то мы пойдем против него ратью, не дадим изгубить отцовского  горо-
да; если же хочет придти с миром, то пусть приходит с  малою  дружиною".
Киевляне утешились, а Святослав и  Всеволод  послали  сказать  Изяславу:
"Всеслав бежал; так не води ляхов к Киеву, противника у тебя  нет;  если
же не перестанешь сердиться и захочешь погубить город, то знай, что  нам
жаль отцовского стола". Выслушавши речи братьев, Изяслав повел  с  собою
только Болеслава да небольшой отряд поляков, а вперед послал в Киев сына
своего Мстислава. Мстислав, вошедши в город, велел избить  тех,  которые
освободили Всеслава, всего семьдесят человек, других ослепить, некоторые
при этом погибли невинно. Когда сам Изяслав приблизился к городу, то ки-
евляне встретили его с поклоном, и опять сел он на своем столе (2  мая).
Поляки Болеслава II подверглись такой же участи, как и предки их, прихо-
дившие в Русь с Болеславом I: их распустили на покорм по  волостям,  где
жители начали тайно убивать их, вследствие чего Болеслав  возвратился  в
свою землю. С известием о возвращении Изяслава  летописец,  по-видимому,
связывает известие о том, что этот князь перевел торг с Подола на гору.
   Казнивши тех киевлян, которые вывели из тюрьмы Всеслава,  Изяслав  не
медлил вооружиться против последнего: выгнал его из Полоцка, посадил там
сына своего Мстислава, а когда тот умер, то послал на его место  другого
сына, Святополка. Всеслав, сказано в летописи, бежал, но не  прибавлено,
куда; впрочем, это объясняется из следующего  известия,  что  Всеслав  в
1069 году явился перед Новгородом с толпами финского племени  води,  или
вожан, среди которых, следовательно, нашел он убежище и  помощь.  В  это
время в Новгороде княжил Глеб, сын Святослава черниговского, которого мы
видели в Тмутаракани. Новгородцы поставили против вожан полк, и бог  по-
собил новгородцам: они задали вожанам страшную сечу, последних пало мно-
жество, а самого князя Всеслава новгородцы отпустили ради бога. И  после
этого поражения Всеслав не отказался от борьбы; к храброму князю отовсю-
ду стекались богатыри; он успел набрать дружину,  выгнал  Святополка  из
Полоцка и, хотя был побежден другим Изяславичем у  Голотичьска,  однако,
как видно, успел удержаться на отцовском столе. Изяслав завел с ним  пе-
реговоры - о чем, неизвестно; известно только  то,  что  эти  переговоры
послужили поводом ко вторичному изгнанию Изяслава,  теперь  уже  родными
братьями. Это вторичное изгнание необходимо имеет связь с первым:  Изяс-
лав возвратился в Киев под условиями, которые предписали ему  братья;  в
городе не могли любить Изяслава и в то же время не могли не питать  рас-
положения к Святославу, который сдержал гнев брата,  который  с  горстью
дружины умел поразить толпы половцев, очистить от них Русь. Сын  Изясла-
ва, Мстислав, казнил киевлян, освободивших Всеслава, виновных  вместе  с
невинными, но тем дело еще не кончилось; гонения продолжались, и гонимые
находили убежище в Чернигове у Святослава. Так св.  Антоний,  основатель
Печерского монастыря, подвергнувшийся гневу великого князя, как приятель
Всеслава, был ночью взят и укрыт в Чернигове Святославом. Если  бы  даже
Святослав делал это единственно из любви и уважения к святому  мужу,  то
Изяслав с своей стороны не мог не оскорбиться приязнию брата к человеку,
в котором он видел врага своего. Эти обстоятельства должны были  возбуж-
дать в Святославе властолюбивые замыслы, питать надежду на их успех, а в
Изяславе возбуждать вражду к брату; и вот  между  Ярославичами  началась
вражда: они не ходят уже вместе в походы,  как  ходили  прежде;  Изяслав
один воюет с Всеславом, один вступает с ним в переговоры; по самой  при-
роде отношений между князьями последний  поступок  Изяслава  должен  был
возбудить негодование и подозрение в братьях; Святослав  начал  говорить
Всеволоду: "Изяслав сносится с Всеславом, на наше лихо; если не  предуп-
редим его, то прогонит он нас", - и успел возбудить Всеволода на Изясла-
ва. Летописец обвиняет во всем Святослава, говорит, что он хотел  больше
власти, обманул Всеволода; как бы то ни было, младшие братья вооружились
против старшего; Изяслав в другой раз принужден был выйти из Киева,  где
сел Святослав, отдавши Всеволоду Черниговскую волость; что в  Киеве  все
были за Святослава, доказывает удаление Изяслава без  борьбы;  летописец
говорит, что Святослав и Всеволод сели сперва на столе в селе  Берестове
и потом уже, когда Изяслав выехал из Киева, Святослав перешел в этот го-
род.
   Изяслав с сыновьями отправился опять в Польшу; как видно, на этот раз
он вышел из Киева не торопясь, успел взять с собою много имения; он  го-
ворил: "С золотом найду войско", позабывши слова деда Владимира,  что  с
дружиною добывают  золото,  а  не  с  золотом  дружину.  Изяслав  роздал
польским вельможам богатые подарки; они подарки взяли, но помощи не дали
никакой, и даже выслали его из своей страны. Чтоб объяснить себе это яв-
ление, мы должны бросить взгляд на состояние западных  славянских  госу-
дарств в это время. Мы видели, что вмешательство  Болеслава  Храброго  в
дела Богемии кончилось так же неудачно для него, как и  вмешательство  в
споры между русскими князьями. Поляки были изгнаны  из  Богемии,  родные
князья - Яромир и Олдрих стали княжить в стране, но недолго княжили мир-
но. Олдрих, по словам старой чешской песни, был "воин славный, в которо-
го бог вложил и мочь и крепость, в буйную голову дал разум  светлый".  В
1012 году он выгнал Яромира, за что - не знает ни  песня,  ни  летопись.
Императору Конраду II не нравилось, однако, единовластие у чехов: не раз
вызывал он Олдриха к себе, и когда тот, наконец, явился к нему,  то  был
заточен в Регенсбург. Яромир начал опять княжить в Богемии сообща с пле-
мянником Брячиславом, сыном Олдриховым, а между тем император  предложил
своему пленнику возвратиться на родину и княжить там  вместе  с  старшим
братом; Олдрих присягнул, что уступит брату половину земли, но как скоро
возвратился домой, то велел ослепить Яромира. По смерти Олдриха  единов-
ластителем земли стал сын его Брячислав I.  Мы  видели,  как  этот  дея-
тельный князь воспользовался невзгодою Польши по смерти Болеслава  Храб-
рого и расширил свои владения на счет Пястов, за что и слывет  восстано-
вителем чешской славы. По смерти Брячислава I в Богемии мы встречаем та-
кие же явления, какие видим и у нас на Руси с того  же  самого  времени,
именно с 1054 года, со смерти Ярослава I: мы видим, что и в Богемии  на-
чинает владеть целый род княжеский с переходом главного стола к старшему
в целом роде. По смерти Брячислава I великим князем, т. е. старшим в ро-
де (Dux principalis), становится старший сын его Спитигнев II; остальные
Брячиславичи были: Вратислав, Конрад, Яромир и Оттон. Как у нас  Яросла-
вичи, так и в Богемии Брячиславичи недолго жили в согласии: второй  Бря-
числавич, Вратислав, должен был сначала  искать  убежища  в  Венгрии  от
преследований старшего брата; однако  после,  помирившись  с  последним,
возвратился на родину и в 1061 году наследовал в старшинстве Спитигневу.
По смерти Вратислава II, по известному обычаю, мимо сыновей его,  насле-
довал старшинство брат его Конрад I, но княжил  только  восемь  месяцев:
это был последний из Брячиславичей, и по смерти его, в 1092 году, высту-
пает второе поколение, внуки Брячислава I. В Польше Казимиру Восстанови-
телю (Restaurator) наследовал в 1058 году сын его Болеслав II Смелый. За
два года перед тем умер император Генрих III;  смуты,  последовавшие  во
время малолетства сына и преемника его Генриха IV,  потом  борьба  этого
государя с немецкими князьями и с папою  надолго  освободили  Польшу  от
влияния Империи, и Болеслав Смелый, пользуясь этою свободою,  имел  воз-
можность с честью и выгодою для Польши установить свои отношения  к  со-
седним странам. Мы видели, что с его помощью Изяслав получил опять Киев;
с помощью же Болеслава успел овладеть престолом и венгерский король  Бе-
ла, сыновья которого удержались в Венгрии также благодаря польскому ору-
жию. С чехами Болеслав вел почти постоянную войну: в то  время  как  наш
Изяслав вторично явился к польскому двору (1075 г.), Болеслав  воевал  с
Вратиславом чешским, который находился в тесном союзе с императором Ген-
рихом IV; очень вероятно, что эти обстоятельства не позволяли  Болеславу
подать помощь русскому князю, который, будучи принужден оставить Польшу,
принял совет деда, маркграфа саксонского, и поехал в Майнц просить  зас-
тупления у врага Болеславова, императора Генриха IV. Таким образом, кня-
жеские междоусобия на Руси доставляли случай немецкому императору  расп-
ространить свое влияние и на эту страну: но, во-первых, благодаря  отда-
ленности Руси это влияние не могло никогда быть очень сильно; во-вторых,
обстоятельства, в которых находился теперь император, были такого  рода,
что помогли даже и Польше высвободиться из-под его  влияния.  Приняв  от
Изяслава богатые дары, Генрих IV послал к Святославу с требованием возв-
ратить Киев старшему брату и с угрозою войны в случае сопротивления. Ра-
зумеется, что дело должно было и ограничиться одною  угрозою.  Летописец
говорит, что когда немецкие послы пришли к Святославу, то он, желая пох-
вастать перед ними, показал им свою казну, и будто бы послы, увидав мно-
жество золота, серебра и дорогих тканей, повторили старые слова Владими-
ра Святого: "Это ничего не значит, потому что лежит мертво: дружина луч-
ше, с нею можно доискаться и больше этого". Летопись прибавляет, что бо-
гатство Святослава, подобно богатству Езекии, царя иудейского,  рассыпа-
лось розно по смерти владельца. Из этих слов летописца можно видеть, что
современники и ближайшие потомки с неудовольствием смотрели на поведение
старших Ярославичей, которые не следовали  примеру  деда  и  копили  бо-
гатства, полагая на них всю надежду, тогда как  добрый  князь,  по  гос-
подствовавшему тогда мнению, не должен был ничего скрывать для себя,  но
все раздавать дружине, при помощи которой он никогда не мог иметь недос-
татка в богатстве.
   Если Изяслав обратился за помощью к императору Генриху IV, врагу  Бо-
леслава Смелого, то Святослав по единству выгод должен был спешить  зак-
лючением союза с польским князем, и точно мы видим, что молодые князья -
Олег Святославич и Владимир Всеволодович ходили на помощь  к  полякам  и
воевали чехов, союзников императорских.
   Изяслав, не получив успеха при дворе  Генриха,  обратился  к  другому
владыке Запада, папе Григорию VII,  и  отправил  в  Рим  сына  своего  с
просьбою возвратить ему стол властию св. Петра:  как  в  Майнце  Изяслав
обещал признать зависимость свою от императора, так в Риме сын его  обе-
щал подчиниться апостольскому престолу. Следствием этих переговоров было
то, что Григорий писал к Болеславу с увещанием отдать сокровища,  взятые
у Изяслава. Быть может, папа уговаривал также польского князя подать по-
мощь Изяславу против братьев, которую тот, наконец, и действительно  по-
дал. Для объяснения этого поступка мы не нуждаемся, впрочем, в предполо-
жении о папских увещаниях: есть известие, которое одно объясняет его со-
вершенно удовлетворительно. По этому известию, чешский князь  Вратислав,
узнав о союзе Болеслава с младшими Ярославичами, о движении Олега и Вла-
димира к чешским границам, прислал к Болеславу просить  мира  и  получил
его за 1000 гривен серебра. Болеслав послал сказать об этом Олегу и Вла-
димиру, но те велели отвечать ему, что не могут без стыда отцам своим  и
земле возвратиться назад, ничего не сделавши, пошли  вперед  взять  свою
честь и ходили в земле Чешской четыре месяца, т. е. опустошали ее:  Вра-
тислав чешский прислал и к ним с предложением о  мире;  русские  князья,
взявши свою честь и 1000 гривен серебра, помирились. Нет  сомнения,  что
этот поступок рассердил Болеслава, который потому  и  решился  помочь  в
другой раз Изяславу. Между тем умер Святослав в 1076 году. Всеволод  сел
на его место в Киеве зимою, а на лето должен был выступить против  Изяс-
лава, который шел с польскими полками; на Волыни  встретились  братья  и
заключили мир: Всеволод уступил Изяславу старшинство и Киев, а  сам  ос-
тался по-прежнему в Чернигове. Помощь поляков не могла быть бескорыстна,
и потому очень вероятны известия, по которым Изяслав поплатился  за  нее
Червенскими городами.
   Мир между Ярославичами не принес мира Русской земле: было много  пле-
мянников, которые хотели добыть себе волостей. Всеслав полоцкий не хотел
сидеть спокойно на своем столе,  начал  грозить  Новгороду,  как  видно,
пользуясь смертию Святослава и предполагаемою усобицею между Изяславом и
Всеволодом. Сын последнего, Владимир, ходил зимою 1076 года к  Новгороду
на помощь его князю Глебу, без сомнения, против Всеслава.  Летом,  после
примирения и ряда с Изяславом, Всеволод вместе с сыном Владимиром  ходил
под Полоцк; а на зиму новый поход: ходил  Мономах  с  двоюродным  братом
своим, Святополком Изяславичем, под Полоцк и обожгли этот  город;  тогда
же Мономах с половцами опустошил Всеславову волость до Одрьска; здесь  в
первый раз встречаем известие о наемном войске из половцев  для  междоу-
собной войны.
   На северо-западе нужно было постоянно сторожить чародея Всеслава; а с
юго-востока начали грозить новые войны, и не от одних степных  варваров,
но от обделенных князей, которые приводили последних.  Мы  видели,  что,
кроме Владимира новгородского, умерли еще двое младших Ярославичей,  Вя-
чеслав и Игорь, оставя сыновей, которым, по обычаю, отчин не дали и дру-
гими волостями не наделили; изгои подросли и стали сами искать себе  во-
лостей. В то время как Святослав умер, а Всеволод выступил против  Изяс-
лава, Борис, сын Вячеслава смоленского, воспользовался удалением дяди  и
сел в Чернигове; но мог держаться там только восемь дней и убежал в Тму-
таракань, где княжил один из Святославичей, Роман, После Святослава  ос-
талось пять сыновей: Глеб, Олег, Давид, Роман, Ярослав. При  жизни  отца
Глеб сидел в Новгороде, Олег - во Владимире-Волынском, Роман - в  Тмута-
ракани, о Давиде неизвестно, Ярослав был очень молод. Роман тмутараканс-
кий принял Бориса Вячеславича, но за ним должен был дать убежище и  род-
ным братьям, потому что Изяслав не хотел дать волостей детям Святославо-
вым. Глеб был изгнан из Новагорода; Олег выведен из Владимира; Глеб  по-
гиб далеко на севере, в странах чуди заволоцкой; Олег ушел сначала  было
в Чернигов, к дяде Всеволоду, от которого мог ждать больше милости,  чем
от Изяслава; но и Всеволод или не хотел, или не мог наделить Святослави-
ча волостью, и тот отправился к братьям в Тмутаракань, известное убежище
для всех изгнанников, для всех недовольных. Выгнавши племянников,  Ярос-
лавичи распорядились волостями в пользу своих детей: Святополка  Изясла-
вича посадили в Новгороде, брата его Ярополка - в  Вышгороде,  Владимира
Всеволодовича Мономаха - в Смоленске. Но изгнанные князья не могли  жить
праздно в Тмутаракани: в 1078 году Олег  и  Борис  привели  половцев  на
Русскую землю и пошли на Всеволода; Всеволод вышел против  них  на  реку
Сожицу (Оржицу), и половцы победили Русь, которая потеряла много знатных
людей: убит был Иван Жирославич, Туки, Чудинов брат. Порей и многие дру-
гие. Олег и Борис вошли в Чернигов, думая, что  одолели;  Русской  земле
они тут много зла наделали, говорит летописец. Всеволод пришел  в  брату
Изяславу в Киев и рассказал ему свою беду; Изяслав отвечал  ему:  "Брат!
не тужи, вспомни, что со мною самим случилось! во-первых, разве не  выг-
нали меня и именья моего не разграбили? потом в чем я провинился, а  был
же выгнан вами, братьями своими? не скитался ли я по чужим землям ограб-
ленный, а зла за собою не знал никакого. И теперь, брат, не  станем  ту-
жить: будет ли нам часть Русской земле, то обоим, лишимся ли ее, то  оба
же вместе; я сложу свою голову за тебя". Такими словами он утешил Всево-
лода и велел собирать войско от мала до велика;  другого  не  оставалось
больше ничего делать, потому что Святославичи, конечно, не оставили бы в
покое Изяслава, главного врага своего. Изяслав выступил в поход с  сыном
своим Ярополком, Всеволод - с сыном Владимиром.  Последний  находился  в
Смоленске, когда узнал о вторжении изгнанных князей; поспешил на  помощь
к отцу и оружием проложил себе путь сквозь половецкие полки к Переяслав-
лю, где нашел Всеволода, пришедшего с битвы на Сожице. Ярославичи с  сы-
новьями пошли к Чернигову, жители которого затворились от них, хотя Оле-
га и Бориса не было в городе; есть известие, что они ездили  в  Тмутара-
кань собирать новое войско. Чернигов имел двойные стены; князья  присту-
пили к внешней ограде (городу); Мономах отбил восточные ворота, и  внеш-
ний город был сожжен, после чего жители убежали во внутренний. Но  Ярос-
лавичи не имели времени приступить к последнему, потому что пришла весть
о приближении Олега и Бориса; получивши ее, Изяслав и Всеволод рано  ут-
ром отошли от Чернигова и отправились навстречу к  племянникам,  которые
советовались, что им делать? Олег говорил Борису: "Нельзя нам стать про-
тив четырех князей; пошлем лучше к дядьям с просьбою о мире"; Борис  от-
вечал: "Ты стой - смотри только, я один пойду на них на всех".  Пошли  и
встретились с Ярославичами у села на Нежатине Ниве; полки сошлись, и бы-
ла сеча злая: во-первых, убили Бориса, сына Вячеславова; Изяслав стоял с
пешими полками, как вдруг наехал один из неприятельских воинов и  ударил
его в плечо копьем: рана была смертельная. Несмотря на убиение двух кня-
зей с обеих сторон, битва продолжалась; наконец, Олег побежал и едва мог
уйти в Тмутаракань (3 октября 1078 года). Тело Изяслава взяли,  привезли
в лодке и поставили против Городца, куда навстречу вышел весь город  Ки-
ев; потом положили тело на сани и повезли; священники и монахи провожали
его с пением; но нельзя было слышать пения за плачем и  воплем  великим,
потому что плакал по нем весь город Киев; Ярополк шел за телом и  причи-
тал с дружиною: "Батюшка, батюшка! не без печали ты пожил на этом свете;
много напасти принял от людей и от своей братьи; и вот теперь  погиб  не
от брата, а за брата сложил голову". Принесли и положили тело  в  церкви
Богородицы, в гробе мраморном. По словам летописца, Изяслав  был  красив
лицом, высок и полон, нравом незлобив, кривду ненавидел,  правду  любил;
лести в нем не было, прямой был человек и не  мстительный.  Сколько  зла
сделали ему киевляне! самого выгнали, дом разграбили, а он  не  заплатил
им злом за зло; если же кто скажет: он казнил Всеславовых освободителей,
то ведь не он это сделал, а сын его. Потом братья прогнали его, и ходил,
блуждал он по чужой земле; а когда сел на своем столе, и Всеволод прибе-
жал к нему побежденный, то Изяслав не сказал ему: "А вы что  мне  сдела-
ли?" и не заплатил злом за зло, а утешил, сказал: "Ты, брат, показал  ко
мне любовь, ввел меня на стол мой и назвал старшим: так и  я  теперь  не
помяну первой злобы: ты мне брат, а я тебе, и положу голову свою за  те-
бя", что и случилось; не сказал ему: "Сколько вы мне зла сделали, а  вот
теперь пришла и твоя очередь", не сказал: "Ступай, куда хочешь", но взял
на себя братнюю печаль и показал любовь великую. Смерть за брата,  прек-
расный пример для враждующих братий, заставил летописца и,  может  быть,
всех современников умилиться над участью Изяслава при господстве  непос-
редственных чувств. Однако и летописец  спешит  опровергнуть  возражение
насчет казни виновников Всеславова освобождения и складывает всю вину на
сына Изяславова, Мстислава: значит, это возражение  существовало  в  его
время; монах Киевопечерского монастыря должен был знать и о  последующих
гонениях, например на св. Антония; Всеволоду Изяслав простил, потому что
и прежде, как видно, этот Ярославич был мало виноват, да и после  загла-
дил свою вину; наконец, собственная безопасность принуждала Изяслава во-
оружиться против племянников; но детям Святославовым, конечно,  невинным
в деле отца, Изяслав не мог простить и отнял у них волости, себе и Русс-
кой земле на беду.
   Как бы ни было, первый старший или великий князь после Ярослава пал в
усобице. Все усобицы, которые мы видим при старшинстве Изяслава,  проис-
ходили оттого, что осиротелые племянники не получали волостей.  При  от-
сутствии отчинного права относительно отдельных волостей дядья  смотрели
на осиротелых племянников как на изгоев, обязанных по своему  сиротскому
положению жить из милости старших, быть довольными всем,  что  дадут  им
последние, и потому или не давали им вовсе волостей, или  давали  такие,
какими те не могли быть довольны. Но если дядья считали для себя  выгод-
ным отсутствие отчинного права, то не могли находить для себя это выгод-
ным осиротелые племянники, которые, лишась преждевременною смертию отцов
надежды на старшинство в роде, хотели по крайней мере  достать  то,  чем
владели отцы, или хотя другую, но более или менее значительную  волость,
чтобы не быть лишенными Русской земли. Таким образом, мы видим, что пер-
вые усобицы на Руси произошли от отсутствия отчинного права в  отдельных
волостях, от стремления осиротелых князей-изгоев установить это право  и
от стремления старших не допускать до его  установления.  Князьям-изгоям
легко было доискиваться волостей: Русь граничила со степью,  а  в  степи
скитались разноплеменные варварские орды, среди которых легко было  наб-
рать войско обещанием добычи; вот почему  застепный  Тмутаракань  служит
постоянным убежищем для изгоев, которые возвращаются оттуда с  дружинами
отыскивать волостей.
   Мы видели деятельность изгоя Ростислава, сына Владимирова; у него ос-
тались сыновья в том же положении, следовательно, с теми же  стремления-
ми; мы видели судьбу изгоя Бориса Вячеславича; у него, как видно, не бы-
ло ни братьев, ни сыновей; но были сыновья у Игоря Ярославича - тоже из-
гои; к числу их Изяслав захотел присоединить еще и детей  Святославовых,
тогда как последние имели основание не считать себя изгоями: их отец был
старшим, умер на главном столе. Если Изяслав мог считать это старшинство
незаконным и мстить детям своего гонителя отнятием у  них  волостей,  то
Всеволод не имел на это никакого права: Изяслав был изгнан не одним Свя-
тославом, но Святославом и Всеволодом вместе; Всеволод признавал  изгна-
ние Изяслава справедливым, признавал  старшинство  Святослава  до  самой
смерти последнего; на каком же основании он мог считать сыновей  Святос-
лавовых изгоями, лишить их волостей? Несмотря на то, Всеволод, враждуя с
Святославичами за недавнее изгнание и пользуясь правом победы, не  думал
приглашать их в Русь, и тем готовил для себя и для потомков своих  новую
усобицу.
   Всеволод сел в Киеве, на столе отца своего и брата, взял себе все во-
лости русские, посадил сына своего Владимира в Чернигове,  а  племянника
Ярополка Изяславича - во Владимире-Волынском, придав к  нему  Туров.  Но
обделенные князья не могли долго оставить его в покое. В 1079 году явил-
ся Роман Святославич с половцами у Воина, Всеволод вышел навстречу, стал
у Переяславля и успел заключить мир с половцами,  разумеется,  давши  им
верное вместо неверного, обещанного Романом. Половцы не только не сдела-
ли для Романа того, за чем пришли, но даже убили его на возвратном  пути
вследствие ссоры, которую завел Роман с их князьями за обман, как  гово-
рит одно очень вероятное известие. Впрочем, из последующих известий  ле-
тописи видно, что виновниками убийства Романова были собственно  не  по-
ловцы, а козары, знак, что Романове ополчение было  сбродное  из  разных
народов и что козары после разрушения своего  царства  существовали  еще
как особый народ и играли некоторую роль на степных  берегах  Черного  и
Азовского морей. Убив Романа, козары и  половцы,  разумеется,  не  могли
жить в мире с братом его Олегом, и потому, как сказано в  летописи,  они
заточили его за море, в Царьград, откуда его отправили на остров  Родос,
нет сомнения, что козары и половцы могли сделать это  не  иначе,  как  с
согласия императора, для которого, вероятно, русские  изгои  были  также
опасными соседями: это ясно видно из судьбы Ростиславовой; очень вероят-
но, что заточение Олега произошло и не  без  ведома  Всеволода,  который
воспользовался им и послал в Тмутаракань своего посадника Ратибора.
   Но Тмутаракань недолго оставалась без изгоев; через год  бежали  туда
из владимиро-волынских волостей сын Игоря Ярославича, Давыд, и  сын  из-
вестного уже нам Ростислава Владимировича, Володарь; они выгнали Ратибо-
ра и селя в Тмутаракани; но сидели недолго: чрез год возвратился туда из
изгнания Олег, схватил Давыда и Володаря, сел опять в Тмутаракани, пере-
бил козар, которые были советниками на убиение Романа и на его собствен-
ное изгнание, а Давыда и Володаря отпустил. Лишенные убежища в  Тмутара-
кани, эти князья должны были думать о других средствах - как  бы  добыть
себе волостей. В 1084 году Ростиславичи, по словам летописи, выбежали от
Ярополка, следовательно, ясно, что они жили у него во Владимире без  во-
лостей; выбежали, не сказано куда, потом возвратились с войском и выгна-
ли Ярополка из Владимира. С кем возвратились Ростиславичи, откуда  взяли
дружину, как могли безземельные князья выгнать Ярополка из его  волости?
На все эти вопросы не дает ответа летопись; но и ее краткие известия мо-
гут показать нам, как легко было тогда добыть дружину; ясно  также,  что
Ростиславичи не могли выгнать Ярополка, не приобретя себе многочисленных
и сильных приверженцев во Владимире. Всеволод послал против  Ростислави-
чей сына своего Мономаха, который прогнал  их  из  Владимира  и  посадил
здесь опять Ярополка. В летописи об этом сказано так, как будто  бы  все
сделалось вдруг; но из собственных слов Мономаха  видно,  что  борьба  с
Ростиславичами кончилась нескоро, потому что он ходил к  Изяславичам  за
Микулин, в нынешнюю Галицию и потом два раза ходил к Ярополку на  Броды,
весною и зимою. Счастливее Ростиславичей был Давыд Игоревич: он  ушел  с
своею дружиною в днепровские устья, захватил здесь греческих купцов, от-
нял у них все товары; но от греческой торговли зависело богатство и зна-
чение Киева, следовательно, богатство казны великокняжеской, и вот  Все-
волод принужден был прекратить грабежи Давыда обещанием дать волость  и,
точно, назначил ему Дорогобуж на Волыни, Но этим распоряжением  Всеволод
не прекратил, а еще более усилил княжеские  распри:  Ярополк  Изяславич,
князь волынский, в отдаче Дорогобужа Давыду видел обиду себе,  намерение
Всеволода уменьшить его волость, и потому начал злобиться на  Всеволода,
собирать войско, по наущению злых советников, прибавляет летописец.  Уз-
нав об этом, Всеволод послал против него сына своего Владимира,  и  Яро-
полк, оставя мать в Луцке, бежал в Польшу. Луцк сдался Мономаху, который
захватил здесь мать, жену Ярополкову, дружину его и  все  имение,  а  во
Владимире посадил Давыда Игоревича. Вероятно, в это время Червенские го-
рода, область последующего Галицкого княжества, были утверждены за  Рос-
тиславичами, потому что после мы видим старшего из них - Рюрика князем в
Перемышле; очень вероятно также, что эта область была отнята Ростислави-
чами у поляков, союзников Ярополковых, не без согласия Всеволода.  Но  в
следующем году Ярополк пришел из Польши, заключил мир с Мономахом и  сел
опять в Владимире; вероятно,  такому  обороту  дел  много  содействовала
прежняя дружба Мономаха к Ярополку, благодарность  старого  Всеволода  к
отцу его, Изяславу, и нежелание ссориться с сыновьями последнего, из ко-
торых старший должен был получить старшинство  по  смерти  Всеволодовой.
Ярополк, однако, недолго пользовался возвращенною волостию: посидев нес-
колько дней во Владимире, он поехал в Звенигород, один из городов галиц-
ких; когда князь дорогою лежал на возу, то какой-то Нерадец, как  видно,
находившийся в дружине и ехавший подле на  лошади,  ударил  его  саблею;
Ярополк приподнялся, вынул из себя саблю и громко  закричал:  "Ох,  этот
враг меня покончил!" Нерадец бежал в Перемышль к Рюрику Ростиславичу,  а
Ярополк умер от раны; отроки взяли его тело и повезли сперва  во  Влади-
мир, а потом в Киев, где и погребли его в церкви св. Петра, которую  сам
начал строить. В Киеве сильно плакали на похоронах  Ярополка;  летописец
также жалеет об этом князе, говорит, что он много принял бед,  без  вины
был изгнан братьями,  обижен,  разграблен  и,  наконец,  принял  горькую
смерть; был он, по словам летописца, тих,  кроток,  смирен,  братолюбив,
давал каждый год десятину в Богородичную киевскую церковь от всего свое-
го имения и просил у бога такой же смерти, какая постигла Бориса и  Гле-
ба; бог услышал его молитву, заключает летописец. О причине убийства ле-
тописец говорит глухо: Нерадец, по его словам, убил Ярополка, будучи на-
учен от дьявола и от злых людей; вспомним  сказанное  нами  прежде,  что
Ростиславичи могли овладеть Владимиром  только  с  помощью  приверженцев
своих, следовательно, людей неприязненных Ярополку; люди, желавшие преж-
де его изгнания, теперь не могли охотно видеть  его  восстановление.  Но
убийца бежал к Ростиславичу в Перемышль: это одно  обстоятельство  могло
заставить современников сильно заподозрить Ростиславичей, если они и  не
были совершенно убеждены в действительном участии последних в  деле  Не-
радца; после Давыд Игоревич прямо говорил, что Ярополк был убит  Ростис-
лавичами. С первого разу кажется, что Ростиславичи или один из них,  Рю-
рик, не имели достаточного основания решиться на подобное дело;  скорее,
казалось бы, можно было заподозрить Давыда  Игоревича,  и  по  характеру
последнего, да и потому, что он больше всех терял с восстановлением Яро-
полка на владимирском столе. Но об участии Давыда нет ни малейшего наме-
ка в летописи, сам Давыд после, говоря Святополку об убиении брата  его,
не мог выдумать об участии Ростиславичей и объявить об  этом  Святополку
за новость; если бы современники подозревали Давыда, то и летописец сам,
и Святополк Изяславич, и киевляне на вече, и князья на съезде не  преми-
нули бы упомянуть об этом по случаю злодейства Давыдова  над  Васильком.
Если летописец не указывает прямо на Ростиславичей  то  это  доказывает,
что у современников не было достаточных улик против них; но не без наме-
рения летописец выставляет бегство Нерадца к Рюрику в Перемышль. Что ка-
сается до побуждений, то мы не знаем подробностей: знаем только то,  что
Ростиславичи жили у Ярополка, приобрели средства выгнать его из Владими-
ра, но потом сами были выгнаны в его пользу;  здесь  очень  легко  могло
быть положено начало смертельной вражды; Ростиславичи могли думать,  что
никогда не будут безопасны в своей волости, тюка враг их будет сидеть во
Владимире; обратим внимание еще на одно обстоятельство:  посидевши  мало
времени во Владимире, Ярополк отправился к Звенигороду; мы не знаем, за-
чем предпринял он это путешествие? мы не знаем еще, кому  принадлежал  в
это время Звенигород? очень вероятно, что Ростиславичам; очень вероятно,
что выражение летописца: "Иде Звенигороду", означает поход воинский. На-
конец, что касается до характера Рюрика Ростиславича, то мы знаем об нем
только то, что он выгнал Ярополка из Владимира и потом принял к себе его
убийцу: эти два поступка нисколько не ручаются  нам  за  его  нравствен-
ность.
   В том же 1046 году Всеволод сам предпринимал  поход  к  Перемышлю  на
Ростиславичей, и поход этот не мог быть без  связи  с  предшествовавшими
событиями. Но с Ростиславичами, как видно из последующих событий, трудно
было воевать: поход кончился ничем,  потому  что  Ростиславичи  остались
по-прежнему в своей волости. Так кончились пока  смуты  на  Волыни;  но,
кроме этих смут и борьбы на востоке с Святославичами, шла еще борьба  со
Всеславом полоцким. По принятии  Всеволодом  старшинства  Всеслав  обжег
Смоленск, т. е. пожег посады около крепости или города; Мономах из  Чер-
нигова погнался за ним наспех о двух конях (т. е. дружина взяла с  собою
по паре коней для перемены); но чародея Всеслава трудно было настигнуть:
Мономах не застал его под Смоленском и пошел по его  следам  в  Полоцкую
волость, повоевал и пожег землю. Потом в другой раз пошел Мономах с чер-
ниговцами и половцами к Минску, нечаянно напал на город и не  оставил  у
него ни челядина, ни скотины, по его собственному выражению, В 1093 году
умер последний из Ярославичей, Всеволод, 64 лет. Летописец говорит,  что
этот князь был измлада боголюбив, любил правду, был  милостив  к  нищим,
чтил епископов и священников, но особенно любил монахов,  давал  им  все
потребное; был также воздержан и за то любим отцом своим. Летописец при-
бавляет, что в Киеве Всеволоду было гораздо больше хлопот, чем в Переяс-
лавле; хлопотал он все с племянниками, которые  просили  волостей:  один
просил той, другой этой, он все их мирил и раздавал волости. К этим  за-
ботам присоединились болезни, старость, и стал он любить молодых,  сове-
товаться с ними, а молодые старались отдалять  его  от  прежней,  старой
дружины; до людей перестала доходить княжая правда,  тиуны  начала  гра-
бить, брать несправедливо пени при суде; а Всеволод ничего этого не знал
в своих болезнях. Нам нет нужды разуметь здесь под молодыми именно моло-
дых летами; трудно предположить, что Всеволод на  старости  лет  покинул
своих ровесников и окружил себя юношами; если обратить внимание на  пос-
ледующие явления, то можем легче объяснить смысл слов летописца: под мо-
лодыми людьми разумеются у него люди новые; новая  дружина,  приведенная
из Переяславля и Чернигова противополагается дружине первой: князья, пе-
ремещаясь из одной волости в другую, с младшего стола на старший, приво-
дили с собою свою дружину, которую,  разумеется,  предпочитали  дружине,
найденной в новом княжестве, оставшейся  после  прежнего  князя;  отсюда
проистекала невыгода, во-первых, для народа,  потому  что  пришельцы  не
соблюдали выгод чуждой для них области и старались  наживаться  на  счет
граждан; во-вторых, для старых бояр,  которых  пришельцы  отстраняли  от
важных должностей, от княжеского расположения, заезжали их,  по  местни-
ческому позднейшему выражению. Каково было грабительство тиунов  княжес-
ких при Всеволоде, свидетельствуют слова лучших киевлян,  что  земля  их
оскудела от рати и от продаж. Так сошло с поприща первое поколение Ярос-
лавичей; при первом уже из них начались усобицы вследствие изгнания оси-
ротелых племянников; при первом уже из  них  был  нарушен  порядок  пре-
емства, и это нарушение увеличило число изгоев и, следовательно, усилило
усобицы, жертвою которых пало три князя; переходы князей  из  волости  в
волость вследствие родовых счетов показали уже народу всю невыгоду тако-
го порядка вещей, особенно в княжение Всеволода, когда новые  дружинники
разорили Киевскую землю, земля разорялась также  ратью,  набеги  степных
варваров не прекращались, и в челе половцев народ видел русских  князей,
приходивших искать волостей в Русской земле, которую безнаказанно пусто-
шили их союзники; начались те времена, когда по земле  сеялись  и  росли
усобицы, и в княжих крамолах сокращался век  людской,  когда  в  Русской
земле редко слышались крики земледельцев, но часто каркали вороны,  деля
себе трупы, часто говорили свою речь галки, собираясь лететь на добычу.
   Из внешних отношений на первом плане, как прежде, так и теперь,  была
борьба с степными варварами, из которых главное место занимали  половцы.
Мы упоминали о войнах с ними по поводу княжеских усобиц. Но, кроме того,
они часто набегали и без всякого повода. В удачных битвах с этими варва-
рами за Русскую землю начал славиться и приобретать народную любовь  сын
Всеволода, знаменитый Мономах: 12 удачных битв выдержал он с половцами в
одно княжение отца своего; если половцы помогали русским  князьям  в  их
усобицах, зато и Мономах иногда ходил на варваров, ведя с собою варваров
же из других племен. Мы видели, что Ярославичи, свободные еще от усобиц,
нанесли сильное поражение торкам, заставили часть их поселиться в преде-
лах Руси и признать свою зависимость от нее; но в 1080 году торки, посе-
ленные около Переяславля и потому названные в  летописи  переяславскими,
вздумали возвратить себе независимость и заратились; Всеволод послал  на
них сына своего Мономаха, и тот победил торков. На севере шла  борьба  с
финскими и литовскими племенами. К первым годам княжения Изяславова  от-
носится победа его над голядами; следовательно, народонаселение нынешне-
го Можайского и Гжатского уездов не было еще подчинено до этого времени,
и неудивительно: оно оставалось в стороне от главных путей,  по  которым
распространялись русские владения. В 1055 году посадник Остромир ходил с
новгородцами на чудь и овладел там городом Осек Декипив, т. е. Солнечная
рука; в 1060 году сам Изяслав ходил на сосолов  и  заставил  их  платить
дань; но скоро они выгнали русских сборщиков дани, пожгли город Юрьев  и
окольные селения до самого Пскова: псковичи и  новгородцы  вышли  к  ним
навстречу, сразились и потеряли 1000 человек, а сосолов пало  бесчислен-
ное множество. На северо-востоке было враждебное столкновение с болгара-
ми, которые в 1088 году взяли Муром.
   На западе Ростиславичи боролись с поляками: особенно  в  этой  борьбе
стал знаменит третий брат - Василько. Мы видели что Болеслав II  Смелый,
пользуясь смутами в империи, умел восстановить прежнее значение  Польши,
которое потеряла она по смерти Болеслава I Храброго; но, будучи счастлив
в борьбе со внешними врагами, Болеслав Смелый не мог осилить внутренних:
принятие королевского титула, стремление усилить свою власть на счет па-
нов, строгие поступки с ними, умерщвление краковского епископа Станисла-
ва возбудили ненависть панов и духовенства, следствием чего было  изгна-
ние Болеслава Смелого и возведение на престол брата его, слабого Владис-
лава - Германа. Владислав вверился во всем палатину Сецеху, который  ко-
рыстолюбием и насильственными поступками возбудил всеобщее  негодование.
Недовольные встали под предводительством  побочного  сына  Владиславова,
Збигнева; в эту усобицу вмешались чехи, а, с другой  стороны,  Владислав
должен был вести упорную борьбу с поморскими  славянами.  Легко  понять,
что при таких обстоятельствах Польша не только не могла обнаружить свое-
го влияния на дела Руси, но даже не могла с успехом бороться против  Ва-
силька Ростиславича, который с половцами пустошил ее области.
   Мы рассмотрели внутреннее и внешнее отношения на Руси при первом  по-
колении Ярославичей, видели деятельность князей;  в  заключение  обратим
внимание на других деятелей, на мужей из дружины княжеской, имена  кото-
рых кое-где попадаются в летописи. Прежде всего мы встречаем имя  Остро-
мира, посадника новгородского; сын его Вышата убежал с Ростиславом  Вла-
димировичем в Тмутаракань; об нем больше нет известий. Но вместе с Выша-
тою спутником Ростислава назван также какой-то Порей; Порей был убит  на
Сожице против половцев в 1078 году; если это тот самый Порей, то значит,
что по смерти Ростислава он перешел в дружину Всеволода, Мы видели,  что
в 1067 году в Киеве при Изяславе был тысяцким Коснячко, вероятно, бежав-
ший вместе с Изяславом; этот же Коснячко был с Изяславом при  установле-
нии Правды; со стороны Святослава из Чернигова был при этом  деле  Пере-
нег, со стороны Всеволода из Переяславля - Никифор;  если  Коснячко  был
тысяцким в Киеве, то можем заключить, что Перенег имел в то время  такую
же должность в Чернигове, Никифор - в Переяславле; если так, то любопыт-
но, что для установления Правды собираются тысяцкие, имевшие близкое от-
ношение к городскому народонаселению. Не знаем, кто был тысяцким в Киеве
после первого возвращения Изяслава,  при  Святославе,  и  после  второго
возвращения Изяслава; но при Всеволоде (в 1089 г.) эту должность занима-
ли Ян, сын Вышаты, знаменитого тысяцкого во времена Ярослава: как видно,
этот же самый Ян ходил при Святославе за данью на север. Потом мы встре-
чаем в летописи имена двух братьев Чудина и  Тукы:  имена  указывают  на
финское происхождение; Чудин после первого возвращения Изяславова держал
Вышгород (1072 г.): Тукы является действующим во время первого  изгнания
Изяславова; он советовал Изяславу стеречь крепче Всеслава; из этого вид-
но, как будто он принадлежал к дружине киевского князя; но потом,  после
второго возвращения Изяславова, мы видим его в дружине Всеволода: он вы-
ходит вместе с этим князем против половцев и погибает в битве при  Сожи-
це, значит, он перешел из дружины Изяслава в дружину Всеволода; впрочем,
могло быть, что он явился действующим лицом в означенном киевском  собы-
тии, принадлежа к дружине Всеволода, который прибежал в Киев с поля бит-
вы вместе с Изяславом; в таком случае любопытно, что  один  брат  служил
Изяславу а другой - Всеволоду. В битве при Сожице был убит еще Иван  Жи-
рославич, также муж из дружины Всеволода. При последнем, во время княже-
ния его в Киеве, видим Ратибора, которого он назначил посадником в  Тму-
таракань К чьей дружине принадлежал Берн,  упоминаемый  при  перенесении
мощей св. Бориса и Глеба, трудно решить: вероятно, к дружине  Святослава
черниговского.

   ГЛАВА ТРЕТЬЯ
   СОБЫТИЯ ПРИ ВНУКАХ ЯРОСЛАВА I (1093 - 1125)

   Прежние причины усобиц. - Характер Владимира Мономаха. - Он  уступает
старшинство Святополку Изяславичу. - Характер  последнего.  -  Нашествие
половцев. - Олег Святославич в Чернигове. - Борьба с  ним  Святополка  и
Владимира. - Неудача Олега на севере. - Послание  Мономаха  к  Олегу.  -
Съезд князей в Любече и прекращение борьбы на востоке. -  Новая  усобица
на западе вследствие ослепления Василька Ростиславича. - Прекращение  ее
на Витичевском съезде.  -  Распоряжение  насчет  Новгорода  Великого.  -
Судьба Ярослава Ярополковича, племянника великого князя. - События в По-
лоцком княжестве. - Войны с половцами. - Борьба с другими соседними вар-
варами. - Связь с Венгриею. - Смерть великого князя Святополка. -  Киев-
ляне избирают Мономаха в князья себе. - Война с минским князем Глебом  и
с волынским Ярославом. - Отношение к грекам и половцам. - Смерть Монома-
ха. - Дружина при внуках Ярослава I.

   Не прошло полвека по смерти Ярослава Старого, как уже первое  поколе-
ние в потомстве его сменилось вторым, сыновья - внуками. Мы видели нача-
ло усобиц при первом поколении, видели их причины в стремлении  осироте-
лых князей добыть себе часть в  Русской  земле,  которой  не  давали  им
дядья; усобицы усилились, когда  Изяслав  был  изгнан  братьями,  когда,
возвратившись по смерти Святослава, он отнял прежние волости  у  сыновей
последнего, которые должны были искать убежища в отдаленной  Тмутаракани
и, если верить некоторым известиям, в Муроме. С выступлением на  поприще
внуков Ярославовых причины усобиц оставались прежние,  и  потому  должно
было ожидать тех же самых явлений, какими ознаменовано и правление сыно-
вей Ярославовых.
   Владимир Мономах с братом Ростиславом были в Киеве во время смерти  и
погребения отца своего; летописец говорит, что Мономах начал размышлять:
"Если сяду на столе отца своего, то будет у меня  война  с  Святополком,
потому что этот стол был прежде отца его", и, размыслив, послал за  Свя-
тополком в Туров, сам пошел в Чернигов, а брат его Ростислав - в Переяс-
лавль. Если Мономах единственным препятствием к занятию киевского  стола
считал старшинство, права Святополка Изяславича, то ясно, что он не  ви-
дал никаких других препятствий, именно  не  предполагал  препятствия  со
стороны граждан киевских, был уверен в их желании иметь его  своим  кня-
зем. Нет сомнения, что уже и тогда Мономах успел приобресть народную лю-
бовь, которою он так славен в нашей древней истории.  Мономах  вовсе  не
принадлежит к тем историческим деятелям, которые смотрят вперед,  разру-
шают старое, удовлетворяют новым потребностям общества: это было лицо  с
характером чисто охранительным. Мономах не возвышался над понятиями сво-
его века, не шел наперекор им, не хотел  изменить  существующий  порядок
вещей, но личными доблестями, строгим исполнением обязанностей прикрывал
недостатки существующего порядка, делал его не только сносным для  наро-
да, но даже способным удовлетворять его общественным  потребностям.  Об-
щество, взволнованное княжескими усобицами, столько потерпевшее от  них,
требовало прежде всего от князя, чтобы он свято исполнял свои  родствен-
ные обязанности, не которовался (не спорил) с братьею, мирил  враждебных
родичей, вносил умными советами наряд в семью; и вот  Мономах  во  время
злой вражды между братьями умел заслужить название братолюбца. Для людей
благочестивых Мономах был образцом благочестия: по свидетельству  совре-
менников, все дивились, как он исполнял обязанности, требуемые церковью.
Для сдержания главного зла - усобиц нужно было, чтобы  князья  соблюдали
клятву, данную друг другу: Мономах ни под каким предлогом не  соглашался
переступать крестного целования. Народ испытал уже  при  других  князьях
бедствие от того, что людям не доходила княжая правда,  тиуны  и  отроки
грабили без ведома князя: Мономах не давал  сильным  обижать  ни  худого
смерда, ни убогой вдовицы, сам оправливал (давал правду, суд) людей. При
грубости тогдашних нравов люди сильные не любили сдерживать своего  гне-
ва, причем подвергнувшийся ему платил жизнью;  Мономах  наказывал  детям
своим, чтобы они не убивали ни правого, ни  виноватого,  не  губили  душ
христианских. Другие князья позволяли себе невоздержание: Мономах  отли-
чался целомудрием. Обществу сильно не нравилось в князе корыстолюбие;  с
неудовольствием видели, что внуки и правнуки св. Владимира отступают  от
правил этого князя, копят богатство, сбирая его с тягостию  для  народа;
Мономах и в этом отношении был образцом добрых князей: с ранней молодос-
ти рука его простиралась ко всем, по свидетельству современников; никог-
да не прятал он сокровищ, никогда не считал он  денег,  но  раздавал  их
обеими руками; а между тем казна его была всегда полна, потому  что  при
щедрости он был образцом доброго хозяина, не смотрел на служителей,  сам
держал весь наряд в доме. Больше всех современных князей Мономах напоми-
нал прадеда своего, ласкового князя Владимира:  "Если  поедете  куда  по
своим землям (наказывает Мономах детям), не давайте отрокам обижать  на-
род ни в селах, ни на поле, чтоб вас потом не кляли. Куда  пойдете,  где
станете, напойте, накормите бедняка; больше всего чтите гостя, откуда бы
к вам ни пришел, добрый или простой человек или посол; не можете одарить
его, угостите хорошенько, напойте, накормите: гость по всем землям прос-
лавляет человека либо добрым, либо злым". Что детям наказывал, то и  сам
делал: позвавши гостей, сам служил им, и когда они ели и пили досыта, он
только смотрел на них. Кроме усобиц княжеских, земля терпела от беспрес-
танных нападений половцев; Мономах с ранней молодости стоял  на  стороже
Русской земли, бился за нее с погаными, приобрел имя доброго  страдальца
(труженика) за Русскую землю по преимуществу. В тот век народной  юности
богатырские подвиги Мономаха, его изумительная деятельность не могли  не
возбудить сильного сочувствия, особенно когда эти подвиги совершались на
пользу земле. Большую часть жизни провел он вне дома, большую часть  но-
чей проспал на сырой земле; одних дальних путешествий  совершил  он  83;
дома и в дороге, на войне и на охоте делал все сам, не давал себе  покою
ни ночью, ни днем, ни в холод, ни в жар; до света поднимался он с посте-
ли, ходил к обедне, потом думал с дружиною,  оправливал  (судил)  людей,
ездил на охоту, или так куда-нибудь, в полдень  ложился  спать  и  потом
снова начинал ту же деятельность. Дитя своего века, Мономах, сколько лю-
бил пробовать свою богатырскую силу на половцах, столько же любил пробо-
вать ее и на диких зверях, был страстный охотник: диких  коней  в  пущах
вязал живых своими руками; тур не раз метал его на  рога,  олень  бодал,
лось топтала ногами, вепрь на боку меч оторвал, медведь кусал, волк сва-
ливал вместе с лошадью. "Не бегал я для сохранения живота своего, не ща-
дил головы своей, - говорит он сам. - Дети! не бойтесь ни рати, ни  зве-
ря, делайте мужеское дело; ничто не может вам вредить, если бог не пове-
лит; а от бога будет смерть, так ни отец, ни мать, ни братья не отнимут;
божье блюдение лучше человеческого!" Но с этою отвагою, удалью, ненасыт-
ною жаждою деятельности в Мономахе  соединялся  здравый  смысл,  сметли-
вость, уменье смотреть на следствие дела,  извлекать  пользу;  из  всего
можно заметить, что он был сын доброго Всеволода и  вместе  сын  царевны
греческой. Из родичей Мономаха были и другие не менее храбрые князья, не
менее деятельные, как, например, чародей Всеслав полоцкий. Роман и  Олег
Святославичи; но храбрость, деятельность  Мономаха  всегда  совпадала  с
пользою для Русской земли; народ привык к этому явлению, привык верить в
доблести, благоразумие, благонамеренность Мономаха, привык считать  себя
спокойным за его щитом и потому питал к нему сильную привязанность,  ко-
торую перенес и на все его потомство. Наконец, после личных доблестей не
без влияния на уважение к Мономаху было и то, что он происходил по мате-
ри от царской крови; особенно, как видно, это было важно для  митрополи-
тов-греков и вообще для духовенства.
   Киевляне должны были желать, чтоб Мономах занял отцовское место;  они
могли желать этого тем более, что Мономах был им хорошо известен  и  из-
вестен с самой лучшей стороны, тогда как Святополк Изяславич жил  посто-
янно на отдаленном севере и только недавно, по смерти брата своего  Яро-
полка, перешел из Новгорода в Туров, без сомнения, для того, чтобы  быть
поближе к Киеву на случай скорой смерти Всеволода. Но мы видели причины,
которые заставляли Мономаха отказаться от старшего стола:  он  опасался,
что Святополк не откажется от своих прав и будет доискиваться их  оружи-
ем; Мономах должен был хорошо знать, к  чему  ведут  подобные  нарушения
прав; должен был также опасаться, что если Святополк будет грозить ему с
запада, то с востока Святославичи также не оставят его в покое. Киевляне
не могли не уважать основание, на котором Владимир отрекся от их  стола,
не могли не сочувствовать уважению к старшинству и притом не имели права
отвергать Святополка, потому что еще не знали его характера; и когда  он
явился из Турова в Киев по приглашению Мономаха, то граждане вышли к не-
му с поклоном и приняли его с радостию. Но радость их не могла быть про-
должительна: характер сына Изяславова представлял разительную противопо-
ложность с характером сына Всеволодова: Святополк был жесток, корыстолю-
бив и властолюбив без ума и твердости; Сыновья его были похожи на  отца.
Киевляне немедленно испытали неспособность своего нового  князя.  В  это
время пошли половцы на Русскую землю; услыхавши, что Всеволод умер,  они
отправили послов к Святополку с предложением мира, т. е. с  предложением
купить у них мир: Мономах говорит детям, что он в свою жизнь заключил  с
половцами девятнадцать миров, причем передавал им много своего  скота  и
платья. Святополк, по словам летописца, посоветовался при этом случае не
с большою дружиною отца и дяди своего, т. е. не с боярами киевскими,  но
с теми, которые пришли с ним, т. е. с дружиною, которую он привел из Ту-
рова или, вероятнее, из Новгорода; мы видим здесь, следовательно,  опять
ясную жалобу на заезд старых бояр пришлою дружиною нового князя, явление
необходимое при отсутствии отчинности, наследственности волостей; по со-
вету своей дружины Святополк велел посадить половецких послов в  тюрьму:
или жалели скота и платья на покупку мира, или  стыдились  начать  новое
княжение этою покупкою. Половцы, услыхавши о  заключении  послов  своих,
стали воевать, пришло их много, и обступили торческий город, т.  е.  го-
род, заселенный торками. Святополк испугался, захотел мира, отпустил по-
ловецких послов; но уже теперь сами половцы не хотели мира и  продолжали
воевать. Тогда Святополк начал собирать войско; умные люди говорили ему:
"Не выходи к ним, мало у тебя войска"; он отвечал: "У меня 800 своих от-
роков могут против них стать";  несмысленные  подстрекали  его:  "Ступай
князь!", а смышленные говорили: "Хотя бы ты пристроил  и  восемь  тысяч,
так и то было бы только впору; наша земля оскудела от рати и от  продаж:
пошли-ка лучше к брату своему Владимиру,  чтоб  помог  тебе".  Святополк
послушался и послал к Владимиру; тот собрал войско свое, послал и к бра-
ту Ростиславу в Переяславль, веля ему помогать Святополку, а сам пошел в
Киев. Здесь, в Михайловском монастыре, свиделся он с Святополком и нача-
лись у них друг с другом распри да которы; смышленные мужи говорили  им:
"Что вы тут спорите, а поганые губят Русскую землю; после  уладитесь,  а
теперь ступайте против поганых либо с миром, либо  с  войною".  Владимир
хотел мира, а Святополк хотел рати; наконец, уладились, поцеловали крест
и пошли втроем - Святополк, Владимир и Ростислав - к Треполю. Когда  они
пришли к реке Стугне, то, прежде чем переходить ее, созвали  дружину  на
совет и начали думать. Владимир говорил: "Враг грозен; остановимся здесь
и будем с ним мириться". К совету этому пристали смышленные мужи - Ян  и
другие; но киевляне говорили: "Хотим биться, пойдем на ту сторону реки".
Они осилили и рать перешла реку, которая тогда сильно наводнилась.  Свя-
тополк, Владимир и Ростислав, исполчивши дружину, пошли: на правой  сто-
роне шел Святополк, на левой - Владимир, по середине - Ростислав; минули
Треполь, прошли и вал, и вот показались половцы  с  стрельцами  впереди.
Наши стали между двумя  валами,  поставили  стяги  (знамена)  и  пустили
стрельцов своих вперед из валов; а половцы  подошли  к  валу,  поставили
также стяги свои, налегли прежде всего на  Святополка  и  сломили  отряд
его. Святополк стоял крепко; но когда побежали люди, то  побежал  и  он.
Потом половцы наступили на Владимира; была у них брань  лютая;  наконец,
побежал и Владимир с Ростиславом; прибежав к реке Стугне,  стали  переп-
равляться вброд, и при этой переправе  Ростислав  утонул  перед  глазами
брата, который хотел было подхватить его, но едва сам не  утонул;  поте-
рявши брата и почти всю дружину, печальный Владимир пришел в Чернигов, а
Святополк сперва вбежал в Треполь, затворился, пробыл тут  до  вечера  и
ночью пришел в Киев. Половцы, видя, что одолели,  пустились  воевать  по
всей земле, а другие возвратились к торческому  городу.  Торки  противи-
лись, боролись крепко из города, убили много половцев; но те не переста-
вали налегать, отнимали воду, и начали изнемогать люди в городе от голо-
да и жажды; тогда торки послали сказать Святополку:  "Если  не  пришлешь
хлеба, то сдадимся"; Святополк послал; но обозу нельзя было  прокрасться
в город от половцев. Девять недель стояли они  под  Торческом,  наконец,
разделились: одни остались продолжать осаду, а  другие  пошли  к  Киеву;
Святополк вышел против них на реку Желань; полки сошлись, и опять  русс-
кие побежали; здесь погибло их еще больше, чем у Треполя; Святополк при-
шел в Киев сам-третей только, а половцы возвратились к Торческу. Лукавые
сыны Измайловы, говорит летописец, жгли села и гумна и много церквей за-
палили огнем; жителей били, оставшихся в живых мучили, уводили  в  плен;
города и села опустели; на полях, где прежде паслись стада коней, овец и
волов, теперь все стало пусто, нивы поросли: на них живут  звери.  Когда
половцы с победою возвратились к Торческу, то жители, изнемогши от голо-
да, сдались им. Половцы, взявши город, запалили его, а  жителей,  разде-
ливши, повели в вежи к сердоболям и сродникам своим, по выражению  лето-
писца. Печальные, изнуренные голодом и жаждою,  с  осунувшимися  лицами,
почерневшим телом, нагие,  босые,  исколотые  терновником,  шли  русские
пленники в степи, со слезами рассказывая друг другу, откуда кто родом  -
из какого города или из какой веси.
   Святополк, видя, что нельзя ничего взять силою, помирился с  половца-
ми, разумеется, заплативши им сколько хотели, и женился на  дочери  хана
их Тугоркана. Но в том же 1094 году половцы явились опять, и на этот раз
ими предводительствовал Олег Святославович из Тмутаракани: жестокое  по-
ражение, потерпенное двоюродными братьями в прошлом  году  от  половцев,
дало Олегу надежду получить не только часть в Русской земле,  но  и  все
отцовские волости, на которые он с братьями  имел  полное  право:  внуки
Ярослава находились теперь друг к другу по роду и, следовательно, по во-
лостям точно в таком же отношении, в каком находились прежде сыновья,  а
считать себя изгоем Олег не хотел. Он пришел к Чернигову, где осадил Мо-
номаха в остроге; окрестности города,  монастыри  были  выжжены;  восемь
дней билась с половцами дружина Мономахова и не пустила их в острог; на-
конец, Мономах пожалел христианской крови, горящих сел, монастырей, ска-
зал: "Не хвалиться поганым", и отдал Олегу Чернигов, стол  отца  его,  а
сам пошел на стол своего отца, в Переяславль. Так описывает сам  Мономах
свои побуждения; нам трудно решить, на сколько присоединялся к  ним  еще
расчет на невозможность долгого сопротивления с  маленькою  дружиною,  в
которой по выезде его из Чернигова не было и ста человек, считая  вместе
с женами и детьми; мы видели, что большую часть  дружины  потерял  он  в
битве при Стугне, где пали все его бояре; попавшихся в плен он после вы-
купил, но их было, как видно, очень мало. С этою-то  небольшою  дружиною
ехал Мономах из Чернигова в Переяславль через полки половецкие;  варвары
облизывались на них, как волки, говорит сам Мономах, но напасть не  сме-
ли. Олег сел в Чернигове, а половцы пустошили окрестную страну: князь не
противился, он сам велел им воевать, ибо другим нечем ему было заплатить
союзникам, доставившим ему отцовскую волость. "Это уже в третий раз, го-
ворит летописец, навел он поганых на Русскую землю; прости, господи, ему
этот грех, потому что много христиан было погублено, а  другие  взяты  в
плен и расточены по разным землям". На Руси Олегу этого не  простили,  и
сколько любили Мономаха как доброго страдальца за Русскую  землю,  защи-
щавшего ее от поганых, столько же не любили Олега,  опустошавшего  ее  с
половцами; видели гибельные следствия войн Олеговых,  забыли  обиду  ему
нанесенную, забыли, что он принужден был  сам  добывать  себе  отцовское
место, на которое не пускали его двоюродные братья.
   Незавидно было житье Мономаха в Переяславле: "Три лета  и  три  зимы,
говорит он, прожил я в Переяславле с дружиною, и много  бед  натерпелись
мы от рати и от голода". Половцы не переставали нападать на  Переяславс-
кую волость, и без того уже разоренную; Мономаху удалось раз побить их и
взять пленников. В 1095 году пришли к нему два половецких хана, Итларь и
Китан, на мир, т. е. торговаться, много ли переяславский князь  даст  за
этот мир? Итларь с лучшими людьми вошел в город, а Китан стал с  войском
между валами, и Владимир отдал ему сына своего Святослава в заложники за
безопасность Итларя, который стоял в доме боярина Ратибора. В это  время
пришел к Владимиру из Киева or Святополка боярин Славата за каким-то де-
лом; Славата подучил Ратибора и его родню пойти к Мономаху и убедить его
согласиться на убийство Итларя. Владимир отвечал им:  "Как  могу  я  это
сделать, давши им клятву?" Те сказали ему на это: "Князь не будет на те-
бе греха: половцы всегда дают тебе клятву, и все  губят  Русскую  землю,
льют кровь христианскую". Владимир послушался и ночью послал отряд  дру-
жины и торков к валам: они выкрали сперва Святослава, а  потом  перебили
Китана и всю дружину его. Это было в субботу вечером; Итларь ночевал  на
дворе Ратиборовом и не знал, что сделалось с Китаном. На другой день,  в
воскресенье, рано утром Ратибор приготовил вооруженных отроков  и  велел
им вытопить избу, а Владимир прислал отрока своего сказать Итларю и дру-
жине его: "Обувшись и позавтракавши в теплой избе у Ратибора, приезжайте
ко мне". Итларь отвечал: "Хорошо!" Половцы вошли в избу и были  там  за-
перты; а между тем ратиборовцы влезли на крышку, проломали ее, и  Ольбег
Ратиборович, натянув лук, ударил Итларя стрелою прямо в сердце;  перест-
реляли и всю дружину его. Тогда Святополк и Владимир послали в  Чернигов
к Олегу звать его с собою вместе на половцев; Олег обещался идти с  ними
и пошел, но не вместе: ясно было, что он не доверял им; быть может, пос-
тупок с Итларем был одною из причин этого недоверия. Святополк и  Влади-
мир пошли к половцам на вежи, взяли их, попленили скот, лошадей, верблю-
дов, рабов и привели их в свою землю. Недоверие Олега сильно  рассердило
двоюродных братьев; после похода они послали сказать ему: "ты не  шел  с
нами на поганых, которые сгубили Русскую землю, а вот теперь у тебя  сын
Итларев; убей его, либо отдай нам: он враг Русской земле". Олег не  пос-
лушался, и встала между ними ненависть. Вероятно, в связи с этими  собы-
тиями было движение на севере брата Олегова, Давыда, о  котором  до  сих
пор дошедшие до нас списки летописи ничего не говорили; только  в  своде
летописей Татищева читаем, что остальные Святославичи при Всеволоде име-
ли волость в Муроме - известие очень вероятное; по смерти же  Всеволода,
как видно, Мономах принужден был  отречься  не  от  одного  Чернигова  в
пользу Олега, но должен был уступить также и Смоленск  Давыду.  В  конце
1095 года, когда загорелась снова вражда между Олегом  и  братьями  его,
Святополком и Владимиром, последние отправились к Смоленску, вывели  от-
туда Давыда и дали ему Новгород, откуда сын Мономаха, Мстислав, посажен-
ный дедом Всеволодом еще по удалении Святополка, был переведен в Ростов:
вероятно, они не хотели, чтобы волости Святославичей соприкасались  друг
с другом, причем братья могли легко действовать соединенными  силами;  в
Смоленской волости, которая должна была разделять волости Святославичей,
Святополк и Владимир должны были посадить кого-нибудь из  своих,  и  вот
есть известие, что Владимир посадил здесь сына своего Изяслава.  Но  Да-
выд, может быть, по соглашению с братом, недолго жил в Новгороде и  отп-
равился опять в Смоленск, впрочем, как видно, с тем,  чтобы  оставить  и
Новгород за собою же, потому что когда новгородцы в его отсутствие  пос-
лали в Ростов за Мстиславом Владимировичем и посадили его у себя, то Да-
выд немедленно выступил опять из Смоленска к Новгороду; но на  этот  раз
новгородцы послали сказать ему: "Не ходи к  нам",  и  он  принужден  был
возвратиться с дороги опять в Смоленск. Изгнанный им отсюда Изяслав бро-
сился на волости Святославичей, сперва на Курск, а потом на  Муром,  где
схватил посадника Олегова и утвердился с согласия граждан. В  следующем,
1096, году Святополк и Владимир послали сказать Олегу: "Приезжай в Киев,
урядимся о Русской земле пред епископами, игуменами, мужами отцов  наших
и людьми городскими, чтобы после нам можно было сообща оборонять Русскую
землю от поганых". Олег велел отвечать: "Не пойду на  суд  к  епископам,
игуменам да смердам". Если прежде  он  боялся  идти  в  поход  вместе  с
братьями, то могли он решиться ехать в Киев, где знал, что  духовенство,
дружина и граждане дурно расположены к нему? Мог ли он отдать свое  дело
на их решение? Притом князь, который привык полагаться во всем  на  один
свой меч, им доставать себе управу, считал унизительным идти на суд пред
духовенство и простых людей. Как бы то ни было, гордый ответ Олега  воз-
будил к нему еще сильнейшее нерасположение  в  Киеве:  летописец  сильно
укоряет черниговского князя за смысл буйный. за слова величавые, укоряет
и злых советников  Олега.  Святополк  и  Владимир  послали  после  этого
объявить ему войну. "Ты нейдешь с нами на поганых,  велели  они  сказать
ему, нейдешь к нам на совет - значит, мыслишь на нас недоброе и  поганым
помогать хочешь; пусть же бог рассудит  нас!"  Князья  выступили  против
Олега к Чернигову; Святославич выбежал пред ними и заперся в  Стародубе,
вероятно, для того, чтобы быть ближе к братним волостями получить оттуда
скорее помощь. Святополк и Владимир осадили Стародуб и стояли под ним 33
дня; приступы были сильные, но из  города  крепко  отбивались;  наконец,
осажденные изнемогли: Олег вышел из города, запросил мира и получил  его
от братьев, которые сказали ему: "Ступай к брату своему Давыду, и приез-
жайте оба вместе в Киев, к столу отцов и дедов наших: то  старший  город
во всей земле, в нем следует собираться нам и улаживаться". Олег обещал-
ся приехать, целовал крест и отправился  из  Стародуба  в  Смоленск;  но
смольняне не захотели принять его, и он принужден был ехать в Рязань.
   Видя, что Святославичи не думают приезжать в Киев на уряжение, Свято-
полк с Владимиром пошли было к Смоленску на Давыда, но помирились с ним;
а между тем Олег с Давыдовыми полками пошел из Рязани к Мурому на  Изяс-
лава, сына Мономахова. Изяслав, узнавши, что Олег идет на  него,  послал
за суздальцами, ростовцами, белозерцами и собрал много войска. Олег пос-
лал сказать ему: "Ступай в волость отца своего, в Ростов, а это  волость
моего отца, хочу здесь сесть и урядиться с твоим отцом: он  выгнал  меня
из отцовского города, а ты неужели и здесь не хочешь дать мне  моего  же
хлеба?" Изяслав не послушался его, надеясь на множество войска; Олег же,
прибавляет летописец, надеялся на свою правду, потому что был он  теперь
прав. Это замечание летописца очень любопытно: Олег лишился Чернигова  и
Мурома вследствие войны, которую начали против него  двоюродные  братья,
следовательно, по понятиям современников, самая война была  несправедли-
ва: в противном случае летописец не оправил бы Олега, потому  что  тогда
отнятие волости было бы только достойным наказанием за его неправду. Пе-
ред стенами Мурома произошла битва между Олегом и Изяславом; в лютой се-
чи Изяслав был убит, войско его разбежалось - кто в лес,  кто  в  город.
Олег вошел в Муром, был принят гражданами, перехватал  ростовцев,  бело-
зерцев, суздальцев, поковал их и устремился на Суздаль;  суздальцы  сда-
лись; Олег усмирил город: одних жителей взял в плен, других  рассеял  по
разным местам, имение у них отнял. Из Суздаля пошел к Ростову, и ростов-
цы сдались; таким образом он захватил всю землю Муромскую и  Ростовскую,
посажал посадников по городам и начал брать дани. В это время  пришел  к
нему посол от Мстислава Владимировича из Новгорода: "Ступай из Суздаля в
Муром, велел сказать ему Мстислав, в чужой волости не сиди; а я с дружи-
ною пошлем к отцу моему и помирю тебя с ним; хотя ты и брата моего  убил
- что же делать! В битвах и цари и бояре погибают". Олег не захотел  ми-
риться, он думал взять и Новгород и послал брата своего Ярослава в  сто-
рожах на реку Медведицу, а сам стал на поле у Ростова. Мстислав, посове-
товавшись с новгородцами, послал от себя в сторожах Добрыню Рагуйловича,
который прежде всего перехватил Олеговых данников (сборщиков дани). Ког-
да Ярослав узнал, что данники перехвачены, то в ту же ночь бросился  бе-
жать к Олегу с известием, что Мстислав идет. Олег  отступил  к  Ростову,
Мстислав за ним; Олег двинулся к Суздали), Мстислав пошел за ним и туда;
Олег зажег Суздаль и побежал к Мурому; Мстислав пришел в Суздаль и,  ос-
тановившись здесь, послал опять с миром к Олегу, велел сказать  ему:  "Я
моложе тебя; пересылайся с отцом моим, да выпусти дружину, а я  во  всем
тебя послушаю". Причина такой скромности со стороны  Мстислава  заключа-
лась в том, что он был крестный сын  Олегу.  Последний  видел,  что  ему
трудно одолеть Мстислава силою, и потому решился действовать  хитростью:
послал к Мстиславу с мирным ответом, и когда тот, понадеявшись  на  мир,
распустил дружину по селам, Олег неожиданно явился на Клязьме;  Мстислав
обедал в то время, когда ему дали знать о приближении Олега, который ду-
мал, что племянник, застигнутый врасплох, побежит;  однако  Мстислав  не
побежал: к нему в два дня собралась дружина - новгородцы, ростовцы и бе-
лозерцы; он выстроил ее перед городом, и когда явился Олег, то  ни  тот,
ни другой не хотели начать нападение и стояли друг перед  другом  четыре
дня; а между тем Мономах прислал на помощь к Мстиславу другого сына сво-
его, Вячеслава, с половцами. На пятый день Олег выстроил дружину и  дви-
нулся к городу; Мстислав пошел к нему навстречу и,  отдав  стяг  (знамя)
Мономахов половчину Куную, отдал ему также пеший полк и поставил его  на
правом крыле. Сошлись биться: полк Олегов против полка Мстиславова, полк
Ярославов против полка Вячеславова. Мстислав с новгородцами перешел  по-
жар, схватился с врагами на реке Колакче и начал одолевать, а между  тем
Кунуй с пешими зашел в тыл Олегу и поднял стяг  Владимиров:  ужас  напал
тогда на Олега и на все его войско, которое бросилось бежать. Олег  при-
бежал в Муром, затворил здесь брата Ярослава,  а  сам  пошел  в  Рязань.
Мстислав по его следам пришел к Мурому, заключил мир  с  жителями,  взял
своих людей, ростовцев и суздальцев, захваченных прежде Олегом, и  пошел
на последнего к Рязани; Олег выбежал и отсюда, а Мстислав договорился  и
с рязанцами, которые выдали ему также пленников. Из Рязани послал  он  в
третий раз к Олегу с мирными предложениями: "Не бегай, но шли к братьи с
просьбою о мире: не лишат тебя Русской земли; а я пошлю  к  отцу  своему
просить за тебя". Олег обещал послушаться его;  Мстислав  возвратился  к
Суздалю, оттуда в Новгород и точно послал к Мономаху просить  за  своего
крестного отца.
   Мономах, получив письмо от сына, написал к Олегу: "Пишу к тебе, пото-
му что принудил меня к тому сын твой крестный: прислал ко мне мужа свое-
го и грамоту, пишет: уладимся и помиримся, а братцу моему суд пришел; не
будем за него местники, но положимся во всем на бога: они станут на  суд
перед богом, а мы Русской земли не погубим. Увидав такое  смирение  сына
своего, я умилился и устрашился бога, подумал: сын мой в юности своей  и
в безумии так смиряется, на бога все возлагает, а я что делаю? Грешный я
человек, грешнее всех людей! Послушался я сына своего,  написал  к  тебе
грамоту: примешь ли ее добром или с поруганьем - увижу по твоей грамоте.
Я первый написал к тебе, ожидая от тебя смиренья и покаянья. Господь наш
не человек, а бог всей вселенной, что хочет -  все  творит  в  мгновенье
ока; а претерпел же хуленье, и плеванье, и ударенье, и на смерть  отдал-
ся, владея животом и смертью; а мы что люди грешные? Ныне живы, а завтра
мертвы; ныне в славе и в чести, а завтра в гробе и  без  памяти:  другие
разделят по себе собранное нами. Посмотри, брат, на отцов  наших:  много
ли взяли с собою, кроме того, что сделали для своей души? Тебе бы следо-
вало, брат, прежде всего прислать ко мне с такими словами.  Когда  убили
дитя мое и твое пред тобою, когда ты увидал кровь его и тело  увянувшее,
как цветок, только что распустившийся, как агнца  заколенного,  подумать
бы тебе, стоя над ним: "увы, что я сделал! Для неправды света сего сует-
ного взял грех на душу, отцу и матери причинил слезы!  Сказать  бы  тебе
было тогда по-давыдовски: аз знаю грех мой, предо мною есть  выну!  Богу
бы тебе тогда покаяться, а ко мне  написать  грамоту  утешную  да  сноху
прислать, потому что она ни в чем не виновата, ни в добре, ни в зле: об-
нял бы я ее и оплакал мужа ее и свадьбу их вместо песен брачных; не  ви-
дал я их первой радости, ни венчанья, за грех мой; ради бога пусти ее ко
мне скорее: пусть сидит у меня, как горлица, на сухом дереве  жалуючись,
а меня бог утешит. Таким уж, видно, путем пошли дети  отцов  наших:  суд
ему от бога пришел. Если бы ты тогда сделал по своей  воле,  Муром  взял
бы, а Ростова не занимал и послал ко мне, то мы уладились бы; но рассуди
сам: мне ли было первому к тебе посылать или тебе ко мне; а что ты гово-
рил сыну моему: "Шли к отцу", так я десять раз посылал. Удивительно  ли,
что муж умер на рати, умирали так и прежде наши прадеды; не искать  было
ему чужого и меня в стыд и в печаль не вводить это  научили  его  отроки
для своей корысти, а ему на гибель. Захочешь покаяться пред богом  и  со
мною помириться, то напиши грамоту с правдою и пришли с  нею  посла  или
попа: так и волость возьмешь добром, и наше сердце обратишь  к  себе,  и
лучше будем жить, чем прежде; я тебе ни враг, ни местник. Не хотел я ви-
деть твоей крови у Стародуба; но не дай мне бог видеть крови и от  твоей
руки, и ни от которого брата по своему попущению; если я лгу, то бог ме-
ня ведает и крест честной. Если тот мой грех, что ходил на тебя к Черни-
гову за дружбу твою с погаными, то каюсь. Теперь подле  тебя  сидит  сын
твой крестный с малым братом своим, едят хлеб дедовский, а ты  сидишь  в
своей волости: так рядись, если хочешь, а если хочешь их  убить,  они  в
твоей воле; а я не хочу лиха, добра хочу братьи и Русской земле. Что  ты
хочешь теперь взять насильем, то мы, смиловавшись, давали тебе и у  Ста-
родуба, отчину твою; бог свидетель, что мы рядились с братом  твоим,  да
он не может рядиться без тебя; мы не сделали ничего дурного, но  сказали
ему: посылай к брату, пока не уладимся; если же кто из вас не хочет доб-
ра и мира христианам, то пусть душа его на том свете не увидит  мира  от
бога. Я к тебе пишу не по нужде: нет мне никакой беды; пишу тебе для бо-
га, потому что Мне своя душа дороже целого света".
   Из этого письма видно, что Мономах первый писал к  Олегу.  Крайность,
до которой был доведен последний оружием Мстислава, и смысл письма Моно-
махова должны были, наконец, показать Олегу необходимость искренне сбли-
зиться с двоюродными братьями, и вот в 1097 г. князья - Святополк,  Вла-
димир, Давыд Игоревич, Василько Ростиславич, Давыд  Святославич  и  брат
его Олег - съехались на устроенье мира в городе Любече, следовательно, в
Черниговской волости, по ту сторону Днепра: быть может, это  была  новая
уступка подозрительности Олеговой. Князья говорили: "Зачем губим Русскую
землю, поднимая сами на себя вражду? А половцы землю нашу несут розно  и
рады, что между нами идут усобицы; теперь же с этих пор  станем  жить  в
одно сердце и блюсти Русскую землю". Кроме Василька Ростиславича, сидели
все двоюродные братья, внуки Ярославовы; урядиться им было легко: стоило
только разделить между собою волости точно так же, как они были разделе-
ны между их отцами, которых места они теперь занимали; вся вражда  пошла
оттого, что Святославичам не дали тех волостей, какими они имели  полное
право владеть по своему положению в роде, как сыновья второго  Ярослави-
ча. И вот князья объявили, что пусть каждое племя (линия) держит  отчину
свою: Святополк - Киев вместе с тою волостию, которая изначала и до  сих
пор принадлежала его племени, с Туровым; Владимир  получил  все  волости
Всеволодовы. т. е. Переяславль, Смоленск, Ростовскую  область,  Новгород
также остался за сыном его Мстиславом;  Святославичи  -  Олег,  Давыд  и
Ярослав - Черниговскую волость: теперь остались изгои - Давыд Игоревич и
Ростиславичи; относительно их положено было держаться распоряжений вели-
кого князя Всеволода: за Давыдом оставить Владимир-Волынский, за Волода-
рем Ростиславичем - Перемышль, за  Васильком  -  Теребовль.  Уладившись,
князья целовали крест: "Если теперь кто-нибудь из нас поднимется на дру-
гого, говорили они, то мы все встанем на зачинщика и крест честной будет
на него же". Все повторяли: "Крест честной на него и вся Земля русская".
После этого князья поцеловались и разъехались по домам.
   Мы видели, что отсутствие отчинности,  непосредственной  наследствен-
ности волостей было главною причиною усобиц, возникших при первом  поко-
лении Ярославичей и продолжавшихся при втором: на Любецком съезде князья
отстранили эту главную причину, стараясь ввести каждого родича во владе-
ние теми волостями, которые при первом поколении принадлежали отцу  его.
И точно, борьба на востоке  с  Святославичами  за  волость  Черниговскую
прекратилась Любецким съездом; но не кончилась борьба на западе, на  Во-
лыни: там сидели вместе изгои - Ростиславичи и Давыд  Игоревич.  Младший
из Ростиславичей, Василько, князь теребовльский отличался  необыкновенно
предприимчивым духом; он уже был известен своими войнами с  Польшею,  на
опустошение которой водил половцев; теперь он затевал новые  походы:  на
его зов шли к нему толпы берендеев, печенегов, торков; он хотел  идти  с
ними на Польшу, завоевать ее и отмстить ей за Русскую землю,  за  походы
обоих Болеславов; потом хотел идти на болгар дунайских  и  заставить  их
переселиться на Русь; наконец, хотел идти на половцев, и либо найти себе
славу, либо голову свою сложить за Русскую землю. Понятно, что соседство
такого князя не могло нравиться Давыду, особенно если последний не  знал
настоящих намерений Василька, слышал только о его военных  приготовлени-
ях, слышал о приближении варварских полков и мог думать, что  воинствен-
ный Василько прежде всего устремит их  на  его  волости:  известна  была
вражда Ростиславичей к прежнему волынскому князю, Ярополку, известно бы-
ло подозрение, которое лежало на них в смерти последнего. Нашлись  люди,
которые возможность переменили в действительность;  странным  могло  ка-
заться, что двое доблестнейших князей, Мономах и Василько, не воспользу-
ются своею доблестию, своею славою для возвышения, усиления себя на счет
князей менее достойных, и вот трое мужей из дружины Давыдовой  -  Туряк,
Лазарь и Василь начали говорить своему князю, что Мономах  сговорился  с
Васильком на него и на Святополка, что Мономах хочет сесть  в  Киеве,  а
Василько - на Волыни. Давыд испугался: дело шло  о  потери  волости,  об
изгнании, которое он уже испытал; вероятность была в словах  мужей  его;
притом же мы не знаем, какие еще доказательства приводили они, не знаем,
в какой степени поведение Мономаха и Василька в самом Любече  могло  по-
дать повод к толкам: в то время, когда князья мирились и рядились,  дру-
жинники их наблюдали и толковали и, бог весть, до  чего  могли  дотолко-
ваться. Как бы то ни было, летописец и, как видно,  вообще  современники
складывали главную вину на мужей Давыдовых, а его обвиняли только за то,
что, поддавшись страху, поспешил поверить лживым словам. Он  приехал  из
Любеча в Киев вместе с Святополком и рассказал ему за верное, что слышал
от мужей своих: "Кто убил брата твоего Ярополка? - говорил он ему,  -  а
теперь мыслит и на тебя и на меня, сговорился с Владимиром, промышляй  о
своей голове!" Святополк смутился, не знал, верить или нет;  он  отвечал
Давыду: "Если правду говоришь, то бог тебе будет свидетель, если  же  из
зависти, то бог тебе судья". Потом жалость взяла Святополка по брате, да
и о себе стал думать: "Ну как это правда?" Давыд постарался уверить его,
что правда, и стали вместе думать о Васильке; тогда как Василько с  Вла-
димиром не имели ни о чем понятия. Давыд начал говорить Святополку: "Ес-
ли не схватим Василька, то ни тебе не княжить в Киеве, ни мне - во  Вла-
димире". Святополк согласился. В это время приехал Василько в Киев и по-
шел помолиться в Михайловский монастырь, где и поужинал, а вечером возв-
ратился в свой обоз. На другой день утром прислал  к  нему  Святополк  с
просьбою, чтоб не ходил от его именин; Василько велел отвечать,  что  не
может дожидаться, боится, не было бы рати дома, Давыд прислал к  нему  с
тем же приглашением: "Не ходи, не ослушайся старшего брата". Но Василько
и тут не согласился. Тогда Давыд сказал Святополку:  "Видишь,  не  хочет
тебя знать, находясь в твоей волости; что же будет, когда придет в  свою
землю? Увидишь, что займет города твои Туров, Пинск и другие, тогда  по-
мянешь меня; созови киевлян, схвати его и отдай мне".  Святополк  послу-
шался и послал сказать Васильку: "Если не хочешь остаться до именин,  то
зайди хотя нынче, повидаемся и посидим вместе с Давыдом". Василько  обе-
щался прийти, и уже сел на лошадь и поехал, как встретился ему  один  из
слуг его и сказал: "Не езди, князь: хотят тебя  схватить".  Василько  не
поверил, думал: "Как меня схватить? а крест-то мне целовали,  обещались,
что если кто на кого первый поднимется, то  все  будут  на  зачинщика  и
крест честной". Подумав таким образом, он перекрестился,  сказав:  "Воля
господня да будет!" и продолжал путь. С малою  дружиною  приехал  он  на
княжий двор; Святополк вышел к нему навстречу, ввел в избу:  пришел  Да-
выд, и сели. Святополк стал  опять  упрашивать  Василька:  "Останься  на
праздник". Василько отвечал: "Никак не могу, брат; я уже и обоз отправил
вперед". А Давыд во все время сидел, как немой.  Потом  Святополк  начал
упрашивать Василька хотя позавтракать у него; позавтракать Василько сог-
ласился, и Святополк вышел, сказавши: "Посидите вы  здесь,  а  я  пойду,
распоряжусь". Василько стал разговаривать с Давыдом, но у того  не  было
ни языка, ни ушей - так испугался! И, посидевши немного,  спросил  слуг:
"Где брат Святополк?" Ему отвечали: "Стоит в сенях". Тогда он сказал Ва-
сильку: "Я пойду за ним; а ты, брат, посиди". Но только что Давыд вышел,
как Василька заперли, заковали в двойные оковы и приставили сторожей  на
ночь. На другой день утром Святополк созвал бояр и киевлян  и  рассказал
им все, что слышал от Давыда, что вот Василько брата его убил, а  теперь
сговорился с Владимиром, хотят его убить, а города его побрать себе. Бо-
яре и простые люди отвечали: "Тебе, князь, надобно беречь  свою  голову:
если Давыд сказал правду, то Василька должно наказать;  если  же  сказал
неправду, то пусть отвечает перед богом". Узнали об этом игумены и нача-
ли просить Святополка за Василька; Святополк отвечал им: "Ведь  это  все
Давыд"; а Давыд, видя, что за Василька просят  и  Святополк  колеблется,
начал получать на ослепление. "Если ты этого не сделаешь, -  говорил  он
Святополку, - отпустишь его, то ни тебе не княжить, ни мне".  Святополк,
по свидетельству летописца, хотел отпустить Василька, но Давыд никак  не
хотел, потому что сильно опасался теребовльского князя.  Кончилось  тем,
однако, что Святополк выдал Давыду Василька. В ночь перевезли его из Ки-
ева в Белгород на телеге, в оковах, ссадили с телеги, ввели в  маленькую
избу и посадили; оглядевшись, Василько увидал, что  овчарь  Святополков,
родом торчин, именем Беренди, точит нож; князь догадался, что хотят  ос-
лепить его, и "возопил к богу с плачем великим и стоном".  И  вот  вошли
посланные от Святополка и Давыда - Сновид Изечевич,  конюх  Святополков,
да Димитрий, конюх Давыдов - и начали расстилать ковер,  потом  схватили
Василька и хотели повалить; но тот боролся с ними крепко, так что вдвоем
не могли с ним сладить, и позвали других, тем  удалось  повалить  его  и
связать. Тогда сняли доску с печи и положили ему на грудь, а  по  концам
ее сели Сновид и Димитрий, и все не могли удержаться, подошло двое  дру-
гих, взяли еще доску с печи и сели: кости затрещали  в  груди  Василька;
тогда подошел торчин с ножем, хотел ударить в глаз и не попал, перерезал
лицо; наконец, вырезал оба глаза один за другим, и Василько обеспамятел.
Его подняли вместе с ковром, положили на телегу, как мертвого, и повезли
во Владимир; переехавши Вздвиженский мост, Сновид с товарищами останови-
лись, сняли с Василька кровавую сорочку и отдали попадье вымыть, а  сами
сели обедать; попадья, вымывши сорочку, надела ее опять  на  Василька  и
стала плакаться над ним, как над мертвым. Василько  очнулся  и  спросил:
"Где я?" Попадья отвечала: "В городе Вздвиженске". Тогда он спросил воды
и, напившись, опамятовался совершенно; пощупал сорочку и сказал:  "Зачем
сняли ее с меня; пусть бы я в той кровавой сорочке смерть принял и  стал
перед богом". Между тем Сновид с товарищами пообедали и повезли Василька
скоро во Владимир, куда приехали на шестой день. Приехал с ними  туда  и
Давыд, как будто поймал какую-то добычу, по выражению летописца;  к  Ва-
сильку приставили стеречь 30 человек с двумя отроками княжескими.
   Мономах, узнав, что Василька схватили и ослепили, ужаснулся, заплакал
и сказал: "Такого зла никогда не бывало в Русской земле ни при дедах, ни
при отцах наших". И тотчас послал сказать Давыду и Олегу  Святославичам:
"Приходите к Городцу, исправим зло, какое  случилось  теперь  в  Русской
земле и в нашей братьи: бросили между нас нож; если это оставим так,  то
большее зло встанет, начнет убивать брат брата и погибнет Земля русская:
враги наши половцы придут и возьмут ее". Давыд и Олег также сильно огор-
чились, плакали и, собравши немедленно войско, пришли к Владимиру. Тогда
от всех троих послали они сказать Святополку: "Зачем это ты сделал такое
зло в Русской земле, бросил нож между нами? Зачем ослепил брата  своего?
Если бы он был в чем виноват, то ты обличил бы его перед нами и тогда по
вине наказал его; а теперь скажи, в чем он виноват, что ты ему это  сде-
лал?" Святополк отвечал: "Мне сказал Давыд Игоревич, что Василько  брата
моего убил, Ярополка, хотел и меня убить, волость мою занять, сговорился
с Владимиром, чтоб сесть Владимиру в Киеве, а Васильку - на Волыни;  мне
поневоле было свою голову беречь, да и не я ослепил его, а Давыд: он по-
вез его к себе, да и ослепил на дороге". Послы Мономаха и  Святославичей
возражали: "Нечего тебе оправдываться тем, что Давыд его ослепил:  не  в
Давыдове городе его взяли и ослепили, а в твоем", и, поговорив таким об-
разом, ушли. На другой день князья хотели уже переходить Днепр и идти на
Святополка, и тот уже думал бежать из Киева; но киевляне не пустили его,
а послали к Владимиру мачеху его, жену покойного великого князя Всеволо-
да, да митрополита Николая; те от имени граждан стали умолять князей  не
воевать с Святополком: "Если станете воевать  друг  с  другом,  говорили
они, то поганые обрадуются, возьмут Землю русскую, которую приобрели де-
ды и отцы ваши; они с великим трудом и храбростью  поборали  по  Русской
земле, да и другие земли приискивали, а вы хотите погубить и  свою  зем-
лю". Владимир расплакался и сказал: "В самом деле, отцы и деды наши соб-
люли Землю русскую, а мы хотим погубить ее",  и  склонился  на  просьбу.
Княгиня и митрополит возвратились назад и объявили в Киеве, что мир  бу-
дет и точно, князья начали пересылаться и удалились; Владимир и  Святос-
лавичи сказали Святополку: "Так как это все Давыд наделал, то ступай ты,
Святополк, на Давыда, либо схвати его, либо  выгони".  Святополк  взялся
исполнить их волю.
   Между тем Василька все держали под стражею во Владимире; там же нахо-
дился в это время и летописец, именем Василий, оставивший  нам  известия
об этих событиях. "В одну ночь, говорит он, прислал за мной князь Давыд;
я пришел и застал около него дружину; князь велел мне сесть и начал  го-
ворить: "Этой ночью промолвил Василько сторожам своим: "Слышу, что  идет
Владимир и Святополк на Давыда; если бы меня Давыд  послушал,  то  я  бы
послал боярина своего к Владимиру, и тот бы возвратился";  так  сходи-ка
ты, Василий, к тезке своему Васильку и скажи ему,  что  если  он  пошлет
своего мужа и Владимир воротится, то я дам ему город, какой ему люб: ли-
бо Всеволож, либо Шеполь, либо Перемышль". Я пошел к Васильку и  расска-
зал ему все речи Давыдовы; он отвечал мне: "Я этого не говорил, но наде-
юсь на бога, пошлю, чтоб не проливали ради меня крови; одно  мне  удиви-
тельно: дает мне свой город, а мой город - Теребовль, вот моя  волость".
Лотом сказал мне: "Иди к  Давыду  и  скажи  ему,  чтоб  прислал  ко  мне
Кульмея, я его хочу послать ко Владимиру". Но, как видно, Давыд побоялся
поручить переговоры человеку, которого выбрал Василько, и послал того же
Василия сказать ему, что Кульмея нет. В  это  свидание  Василько  выслал
слугу и начал говорить Василию: "Слышу, что Давыд хочет отдать меня  ля-
хам; видно, мало еще насытился моей крови, хочет больше,  потому  что  я
ляхам много зла наделал и хотел еще больше  наделать,  отомстить  им  за
Русскую землю; если он выдаст меня ляхам, то смерти не боюсь; но вот что
скажу тебе: вправду бог навел на меня эту беду за мое высокоумье: пришла
ко мне весть, что идут ко мне берендеи, печенеги и торки; вот я и  начал
думать: как придут они ко мне, то скажу братьям, Володарю и Давыду: дай-
те мне дружину свою младшую, а сами пейте и веселитесь;  думал  я  пойти
зимою на Польскую землю, а летом взять ее и отомстить за Русскую  землю;
потом хотел перенять болгар дунайских и посадить их у себя, а потом  хо-
тел проситься у Святополка и у Владимира на половцев и либо  славу  себе
найти, либо голову свою сложить за Русскую землю; а другого помышления в
сердце моем не было ни на Святополка, ни на Давыда; клянусь богом и  его
пришествием, что не мыслил зла братии ни в чем,  но  за  мое  высокоумье
низложил меня бог и смирил".
   Весною, перед Светлым днем, Давыд выступил в поход, чтобы  взять  Ва-
силькову волость; но у Бужска на границе был встречен Володарем,  братом
Васильковым; Давыд не посмел встать против него и заперся в Бужске;  Во-
лодарь осадил его здесь и послал сказать ему: "Зачем сделал зло и не ка-
ешься, опомнись, сколько зла ты наделал!" Давыд начал складывать вину на
Святополка: "Да разве я это сделал, разве в моем городе? Я и сам боялся,
чтоб и меня не схватили и не сделали со мною того же; я поневоле  должен
был пристать, потому что был в его руках". Володарь отвечал: "Про то ве-
дает бог, кто из вас виноват, а теперь отпусти мне брата, и я помирюсь с
тобою". Давыд обрадовался, выдал Василька Володарю, помирились и  разош-
лись. Но мир не был продолжителен: Давыд, по некоторым известиям(tm), не
хотел возвратить Ростиславичам городов, захваченных в их волости  тотчас
по ослеплении Василька, вследствие чего тою же весною они пришли на  Да-
выда к Всеволожу, а Давыд заперся во Владимире; Всеволож был взят копьем
(приступом) и зажжен, и когда жители побежали от огня, то Василько велел
их всех перебить; так он отомстил свою обиду на людях неповинных,  заме-
чает летописец. Потом Ростиславичи двинулись ко Владимиру, осадили здесь
Давыда и послали сказать гражданам: "Мы пришли не на город ваш и  не  на
вас, но на врагов своих - Туряка, Лазаря и Василя, которые наустили  Да-
выда: послушавшись их, он сделал такое зло: выдайте их, а если хотите за
них биться, то мы готовы". Граждане собрали вече и сказали Давыду:  "Вы-
дай этих людей, не бьемся за них, а за тебя станем биться;  если  же  не
хочешь, то отворим городские ворота, и тогда промышляй  о  себе".  Давыд
отвечал: "Нет их здесь" - он послал их в Луцк; владимирцы послали за ни-
ми туда; Туряк бежал в Киев, а Лазарь и Василь возвратились  в  Турийск.
Владимирцы, узнавши, что они в Турийске,  закричали  Давыду:  "Выдай  их
Ростиславичам, а не то сейчас же сдадимся". Давыд послал  за  Василем  и
Лазарем и выдал их; Ростиславичи заключили мир и на другое  утро  велели
повесить и расстрелять выданных, после чего отошли от города.  Летописец
замечает при этом: "Это уже во второй раз  отомстил  Василько,  чего  не
следовало делать: пусть бы бог был мстителем".
   Осенью 1097 года обещался Святополк братьям идти на Давыда и прогнать
его и только через год (1099) отправился в Брест на границу для  совеща-
ния с поляками: имеем право принять известие, что прежде он  боялся  на-
пасть на Давыда, и решился на это тогда только, когда увидал, что влади-
мирский князь побежден Ростиславичами; но и тут прежде  хотел  заключить
союз с поляками; заключил договор и с Ростиславичами,  поцеловал  к  ним
крест на мир и любовь. Давыд, узнав о прибытии Святополка в Брест,  отп-
равился и сам к польскому князяю Владиславу-Герману  за  помощью;  таким
образом поляки сделались посредниками в борьбе. Они обещались помогать и
Давыду, взявши с него за это обещание 50 гривен золота, причем Владислав
сказал ему: "Ступай с нами в Брест, зовет меня Святополк на сейм; там  и
помирим тебя с ним". Давыд послушался и пошел с ним; но союз с Святопол-
ком показался Владиславу выгоднее: киевский князь дал также ему  богатые
дары, договорился выдать  дочь  свою  за  его  сына;  поэтому  Владислав
объявил Давыду, что он никак не мог склонить Святополка к миру, и  сове-
товал ему идти в свою волость, обещаясь, впрочем, прислать к нему на по-
мощь войско, если он подвергнется нападению от двоюродных братьев. Давыд
сел во Владимире, а Святополк, уладившись с поляками,  пришел  сперва  в
Пинск, откуда послал собирать войска; потом в  Дорогобуж,  где  дождался
полков своих, с ними вместе двинулся на Давыда ко Владимиру и стоял  под
городом семь недель; Давыд все не сдавался, ожидая  помощи  от  поляков;
наконец, видя, что ждать нечего, стал проситься у Святополка,  чтоб  тот
выпустил его из города. Святополк согласился, и они поцеловали друг дру-
гу крест, после чего Давыд выехал в Червень, а Святополк въехал во  Вла-
димир. Из этого рассказа видно, что Давыд при договоре уступил  Владимир
Святополку, а сам удовольствовался Червенем. Выгнавши Давыда из Владими-
ра, Святополк начал думать на Володаря и на Василька; говорил: "Они  си-
дят в волости отца моего и брата", и пошел на них. Ход этой войны  очень
хорошо обнаруживает перед нами характер Святополка: сначала он долго бо-
ялся напасть на Давыда; пошел, когда тот потерпел неудачу в войне с Рос-
тиславичами, но прежде обезопасил себя со стороны поляков; доставши, на-
конец, Владимир, вспомнил, что все Волынское  княжество  принадлежало  к
Киевскому при отце его Изяславе и что после здесь сидел  брат  его  Яро-
полк, а на Любецком съезде положено всем владеть отчинами; и вот  Свято-
полк идет на Ростиславичей, забывши недавний договор с ними и клятву. Но
Ростиславичей трудно было вытеснить из их волости: они выступили  против
Святополка, взявши с собою крест, который он целовал к ним, и  встретили
его на границах своих владений, на Рожни поле; перед началом  битвы  Ва-
силько поднял крест и закричал Святополку: "Вот что ты  целовал;  сперва
ты отнял у меня глаза, а теперь хочешь взять и  душу;  так  пусть  будет
между нами этот крест", и после ходила молва, что  многие  благочестивые
люди видели, как над Васильком возвышался  крест.  Битва  была  сильная,
много пало с обеих сторон, и Святополк, увидавши, наконец, что брань лю-
та, побежал во Владимир; а Володарь и Василько, победивши,  остановились
и сказали: "Довольно с нас если стоим на своей меже", и не пошли дальше.
Святополк между тем прибежал во Владимир с двумя сыновьями -  Мстиславом
и Ярославом, с двумя племянниками, сыновьями  Ярополка,  и  Святославом,
или Святошею, сыном Давыда Святославича; он посадил  во  Владимире  сына
своего, Мстислава, другого сына, Ярослава, послал в Венгрию, уговаривать
короля идти на Ростиславичей, а сам  поехал  в  Киев.  Ярославу  удалось
склонить венгров к нападению на волость Володаря: король Коломан  пришел
с двумя епископами и стал около Перемышля по реке Вагру, а Володарь  за-
перся в городе. В это время возвратился Давыд из Польши, куда  бежал  из
Червена перед началом неприятельских действий Святополка с Ростиславича-
ми; как видно, он не нашел помощи в Польше;  общая  опасность  соединила
его теперь с Ростиславичами, и потому, оставивши жену свою  у  Володаря,
он отправился нанимать половцев; на дороге встретился с знаменитым ханом
их Боняком и вместе с ним пошел на венгров. В полночь, когда все  войско
спало, Боняк встал, отъехал от стана и начал выть по-волчьи, и вот  отк-
ликнулся ему один волк, за ним много других; Боняк приехал и сказал  Да-
выду: "Завтра будет нам победа над венграми". Утром на другой день Боняк
выстроил свое войско: у него было 300 человек, а у Давыда 100; он разде-
лил всех на три полка и пустил вперед Алтунопу на венгров с  отрядом  из
50 человек, Давыда поставил под стягом, а свой полк разделил на две  по-
ловины, по 50 человек в каждой. Венгры расположились заступами, или зас-
тавами, т. е. отрядами, стоявшими один за другим; отряд Алтунопы пригнал
к первому, заступу, пустил стрелы и побежал; венгры погнались за ним, и,
когда бежали мимо Боняка, тот ударил им в тыл; Алтунопа в это время так-
же вернулся; таким образом венгры очутились между двумя  неприятельскими
отрядами и не могли возвратиться к своим; Боняк сбил их в мяч точно так,
как сокол сбивает галок, по выражению летописца. Венгры побежали,  много
их потонуло в реках Вагре и Сане, потому что бежали горою подле  Сана  и
спихивали друг друга в реку; половцы гнались за ними и секли их два дня,
убили епископа и многих бояр. Ярослав, сын Святополка, убежал в  Польшу,
а Давыд, пользуясь победою, занял города: Сутейск, Червен,  пришел  вне-
запно на Владимир и занял посады; но Мстислав Святополчич заперся в кре-
пости с засадою, или заставою (гарнизоном), состоявшею из берестьян, пе-
нян, выгошевцев. Давыд осадил крепость и часто приступал к ней; однажды,
когда осажденные перестреливались с осаждающими  и  летели  стрелы,  как
дождь, князь Мстислав хотел также выстрелить, но  в  это  время  стрела,
пройдя в скважину стенного досчатого забрала, ударила ему под пазуху, от
чего он в ту же ночь умер. Три дня таили его смерть, в четвертый объяви-
ли на вече; народ сказал: "Вот князя убили;  если  теперь  сдадимся,  то
Святополк погубит всех нас", и послали сказать ему: "Сын твой убит, а мы
изнемогаем от голода; если не придешь, то народ хочет передаться".  Свя-
тополк послал к ним воеводу своего Путяту; когда тот пришел с войском  в
Луцк, где стоял Святоша Давыдович, то застал  у  него  посланцев  Давыда
Игоревича; Святоша поклялся последнему, что даст знать, когда пойдет  на
него Святополк; но теперь, испугавшись Путяты, схватил послов  Давыдовых
и сам пошел на него с киевским воеводою. В полдень пришли Святоша и  Пу-
тята ко Владимиру, напали на сонного Давыда, начали рубить его  дружину,
а владимирцы сделали вылазку из крепости с другой стороны; Давыд побежал
с племянником своим Мстиславом, а Святоша и Путята взяли город, посадили
в нем посадника Святополкова Василя и разошлись: Святоша - в Луцк, а Пу-
тята - в Киев. Между тем Давыд побежал к половцам, опять  встретился  на
дороге с Боняком и вместе с ним пришел осаждать Святошу в Луцке; Святоша
заключил с ними мир и ушел к отцу в Чернигов; а Давыд  взял  себе  Луцк,
откуда пошел ко Владимиру, выгнал из него Святополкова посадника  Василя
и сел опять на прежнем столе своем, отпустивши племянника  Мстислава  на
море перенимать купцов.
   Под 1100 годом сообщает летописец это известие об отправлении  Мстис-
лава на море и тотчас же говорит о новом съезде всех князей  в  Уветичах
или Витичеве; собрались Святополк, Владимир, Олег и Давыд  Святославичи;
пришел к ним и Давыд Игоревич и сказал: "Зачем меня призвали? Вот я! Ко-
му на меня жалоба?" Владимир отвечал ему: "Ты сам присылал к нам:  хочу,
говорил, братья, придти к вам и пожаловаться на свою  обиду;  теперь  ты
пришел и сидишь с братьею на одном ковре, что же не жалуешься?  На  кого
тебе из нас жалоба?" Давыд не отвечал на это ничего.  Тогда  все  братья
встали, сели на коней и разъехались; каждый стал особо с своею дружиною,
а Давыд сидел один: никто не допустил его к себе, особо  думали  о  нем.
Подумавши, послали к нему мужей своих: Святополк -  Путяту,  Владимир  -
Орогаста и Ратибора, Давыд и Олег - Торчина; посланцы сказали Давыду  от
имени всех князей: "Не хотим тебе дать стола владимирского,  потому  что
ты бросил нож между нами, чего прежде не бывало в Русской земле; мы тебя
не заключим, не сделаем тебе никакого другого зла, ступай садись в Бужс-
ке и в Остроге, Святополк дает тебе еще  Дубно  и  Чарторыйск,  Владимир
двести гривен, Давыд и Олег также двести гривен".  После  этого  решения
князья послали сказать Володарю Ростиславичу: "Возьми брата  своего  Ва-
силька к себе и пусть будет вам одна волость - Перемышль; если же не хо-
чешь, то отпусти Василька к нам, мы его будем кормить; а холопов наших и
смердов выдайте". Но Ростиславичи не послушались, и каждый из них остал-
ся при своем. Князья хотели было идти на них и  силою  принудить  согла-
ситься на общее решение; но Мономах отрекся идти с ними, не захотел  на-
рушить клятвы, данной прежде Ростиславичам на Любецком съезде.
   Здесь должно дополнить опущенную летописцем связь событий: мы видели,
что Давыд остался победителем над Святополком, удержал за  собою  Влади-
мир; Святополк, не имея возможности одолеть его, должен был обратиться к
остальным двоюродным братьям, поручившим ему наказать Давыда, который  с
своей стороны, вероятно, прежде при  неблагоприятных  для  себя  обстоя-
тельствах присылал также к ним с просьбою о защите от Святополка. В  Ви-
тичеве 10-го августа, как сказано в летописи, братья заключили мир между
собою, т. е., как видно, посредством мужей своих решили собраться всем в
том же месте, и действительно собрались 30-го  августа.  К  Давыду  было
послано приглашение явиться; он не смел ослушаться, потому  что  не  мог
надеяться восторжествовать над  соединенными  силами  всех  князей,  как
прежде восторжествовал над Святополком; притом же, по некоторым извести-
ям, князья посылали к нему с любовью, обещаясь утвердить за  ним  Влади-
мир; и точно, над ним произнесли мягкий приговор: схватить князя, добро-
вольно явившегося на братское совещание, было бы  вероломством,  которое
навсегда могло уничтожить возможность подобных  съездов;  отпустить  его
без волости значило продолжать войну: Давыд доказал, что он умел извора-
чиваться при самых трудных обстоятельствах, и  потому  решили  дать  ему
достаточную волость, наказавши только отнятием владимирского стола,  ко-
торый был отдан Святополку как отчина на  основании  любецкого  решения,
причем Святополк дал еще Давыду Дорогобуж, где тот и умер. Так кончилась
посредством двух княжеских съездов борьба, начавшаяся при первом  преем-
нике Ярослава и продолжавшаяся почти полвека;  изгои  и  потомки  изгоев
нигде не могли утвердиться на цельных отчинах; из них только  одни  Рос-
тиславичи успели укрепить за собою отдельную волость и впоследствии дать
ей важное историческое значение; но потомство Вячеслава Ярославича сошло
со сцены при первом поколении; потомство Игоря - при втором;  после  оно
является в виде князьков незначительных волостей без самостоятельной де-
ятельности; полноправными родичами явились только потомки  трех  старших
Ярославичей после тщетной попытки включить в число изгоев потомство вто-
рого из них Святослава; его дети после долгой борьбы получили  отцовское
значение, отцовскую волость. Не легко было усмотреть неравенство в расп-
ределении волостей между тремя линиями,  преимущество,  которое  получил
сын Всеволода и вследствие личных достоинств и вследствие  благоприятных
обстоятельств: Мономах держал в своей семье  Переяславскую,  Смоленскую,
Ростовскую и Новгородскую волости. Святополк только  после  Витичевского
съезда получил Владимир-Волынский;  но  Великий  Новгород,  который  был
всегда так тесно связан с Киевом,  Новгород  принадлежал  не  ему;  всех
меньше была волость Святославичей: они ничего не получили в  прибавок  к
первоначальной отцовской волости, притом же их было три брата, Святопол-
ку, как видно, очень не нравилось,  что  Новгород  не  находится  в  его
семье; но отнять его у Мономаха без вознаграждения было нельзя; вот  по-
чему он решился пожертвовать Волынью для приобретения Новгорода и угово-
рился с Мономахом, что сын  последнего,  Мстислав,  перейдет  во  Влади-
мир-Волынский, а на его месте, в Новгороде, сядет Ярослав, сын Святопол-
ков, княживший до сих пор во Владимире. Но тут новгородцы в  первый  раз
воспротивились воле князей: зависимость Новгорода от Киева была тем  не-
выгодна для жителей первого, что все перемены и  усобицы,  происходившие
на Руси, должны были отражаться и в их Стенах: мы видели,  что  изгнание
Изяслава из Киева необходимо повлекло перемену и в Новгороде: здесь  яв-
ляется князем сын Святослава Глеб, но последний в  свою  очередь  должен
был оставить Новгород вследствие вторичного торжества Изяслава,  который
послал туда сына своего Святополка. Святополк в конце княжения Всеволода
покинул Новгород для Турова, чтобы быть ближе к Киеву, и Всеволод послал
в Новгород внука своего Мстислава. Потом  Святополк  и  Мономах  выводят
Мстислава и посылают на его место Давыда Святославича; Давыд также оста-
вил Новгород, и на его место приехал туда опять Мстислав. Таким образом,
в продолжение 47 лет, от 1054 до 1101 г., в Новгороде шесть  раз  сменя-
лись князья: двое из них ушли сами, остальные выводились вследствие сме-
ны великих князей или ряду их с другими. Теперь,  в  1102  году,  князья
опять требуют у новгородцев, чтобы они отпустили от себя Мстислава  Вла-
димировича и приняли на его место сына  Святополкова;  новгородцы  реши-
тельно отказываются; при этом, вероятно, они знали, что, не исполняя во-
лю Святополкову, они тем самым исполняют волю  Мономахову,  в  противном
случае они не могли против воли последнего удержать у себя его сына,  не
могли поссориться с двумя сильнейшими князьями Руси и сидеть в это время
без князя. В Киеве, на княжом дворе в присутствии  Святополка  произошло
любопытное явление: Мстислав Владимирович пришел  туда  в  сопровождении
новгородских посланцев; посланцы Мономаха объявили Святополку: "Вот Вла-
димир прислал сына своего, а вот сидят новгородцы; пусть они возьмут сы-
на твоего и едут в Новгород, а Мстислав пусть идет во  Владимир".  Тогда
новгородцы сказали Святополку: "Мы, князь, присланы сюда, и вот что  нам
велено сказать: не хотим Святополка, ни сына его; если у твоего сына две
головы, то пошли его; этого (т. е. Мстислава) дал нам Всеволод,  мы  его
вскормили себе в князья, а ты ушел от нас". Святополк много спорил с ни-
ми; но они поставили на своем, взяли Мстислава и повели его назад в Нов-
город. Указание на распоряжение Всеволода, вероятно, имело тот  смысл  в
устах новгородцев, что сами князья на Любецком съезде  решили  сообразо-
ваться с последними распоряжениями его; слова, что  они  вскормили  себе
Мстислава, показывают желание иметь постоянного князя, у них  выросшего,
до чего именно не допускали их родовые счеты и усобицы князей;  наконец,
выражение: "А ты ушел от нас" - показывает неудовольствие новгородцев на
Святополка за предпочтение Турова их городу  и  указание,  что,  оставив
добровольно Новгород, он тем самым лишился на него всякого права.
   После Витичевского съезда прекратились старые усобицы вследствие  из-
гойства; но немедленно же начались новые, потому что и второе  поколение
Ярославичей имело уже своих изгоев: у Святополка был племянник  -  Ярос-
лав, сын брата его Ярополка. В 1101 году он затворился в Бресте от  дяди
Святополка - ясный знак, что дядя не хотел давать ему волостей, и  Ярос-
лав насильно хотел удержать за собою хотя Брест. Святополк пошел на  не-
го, заставил сдаться и в оковах привел в Киев. Митрополит и игумены умо-
лили Святополка оставить племянника ходить на  свободе,  взявши  с  него
клятву при гробе Бориса и Глеба, вероятно, в том, что он не будет больше
посягать на дядины волости и станет жить спокойно в Киеве. Но в  следую-
щем году Ярослав ушел от дяди; за  ним  погнался  двоюродный  брат  его,
Ярослав Святополчич, обманом схватил его также за Брестом,  на  польских
границах и в оковах привел к отцу; на этот раз Ярополковича уже  не  вы-
пускали на свободу, и он умер в заточении в том же году.
   Знаменитый чародей Всеслав полоцкий  на  старости  уже  не  беспокоил
Ярославичей и дал им возможность управиться со своими делами; он умер  в
1101 г. С его смертию кончилась  сила  Полоцкого  княжества:  между  сы-
новьями его (их было человек семь) тотчас же, как видно, начались несог-
ласия, в которые вмешались Ярославичи; так, в 1104 году встречаем извес-
тие, что Святополк посылал на Минск, на Глеба,  воеводу  своего  Путяту,
Владимир - сына своего Ярополка, а Олег сам ходил вместе с Давыдом Всес-
лавичем - знак, что поход был предпринят для выгоды последнего, которого
и прежде видим в связи с Ярославичами; поход, впрочем, кончился ничем.
   Таковы были междукняжеские отношения при первом старшем князе из вто-
рого поколения Ярославичей. Теперь взглянем на отношения внешние. Мы ви-
дели, как народ на Руси боялся княжеских усобиц более всего потому,  что
ими могут воспользоваться поганые, половцы; видели, что и для самих кня-
зей этот страх служил также главным побуждением к миру. Южная Русь,  как
европейская Украйна, должна была, подобно греческим припонтийским  коло-
ниям древности, стоять всегда настороже вооруженною. Мы видели, как нес-
частно в этом отношении началось княжение Святополка, который первый по-
дал пример брачных союзов с ханами половецкими. После убиения  Итларя  и
удачного похода русских князей в степи половцы в том же 1095 г.  явились
при реке Роси, границе собственной Руси с степью, и осадили Юрьев,  один
из городов, основанных здесь Ярославом Первым, и названный по его имени;
варвары целое лето стояли под городом и едва не взяли; Святополк  омирил
их, сказано в летописи, т. е. заплатил им за мир; несмотря  на  то,  они
все оставались в пределах Руси, не уходили за Рось в степи. Юрьевцы, ви-
дя это и наскучив жить в беспрестанном страхе, выбежали из своего города
и пришли в Киев, а половцы сожгли пустой Юрьев - явление  замечательное,
показывающее тогдашнее состояние Украйны, или Южной Руси. Святополк  ве-
лел строить новый город на Витичевском холму в 56 верстах от Киева,  при
Днепре, назвал его Святополчем и велел сесть  в  нем  юрьевцам  с  своим
епископом; нашлись и другие охотники селиться здесь из разных близких  к
степи мест, которых также гнал страх половецкий. В следующем, 1096 году,
пользуясь отсутствием Святополка и Мономаха, воевавших на севере, с Свя-
тославичами, половцы уже не ограничились опустошением пограничных город-
ков, но хан их Боняк, приобретший черную знаменитость в наших летописях,
явился под Киевом, опустошил окрестности, сжег княжеский загородный  дом
на Берестове; а на восточной стороне Днепра другой хан - Куря - пустошил
окрестности Переяславля. Успех Боняка и Кури прельстил и тестя Святопол-
кова, Тугоркана: он также пришел к Переяславлю и осадил его;  но  в  это
время князья уже возвратились из похода; они выступили против половцев к
Переяславлю и поразили их, причем Тугоркан с сыном  и  другими  князьями
был убит: Святополк велел поднять тело Тугорканово и  погребсти  в  селе
Берестове. Но, в то время как русские князья были  заняты  на  восточной
стороне Днепра, шелудивый хищник Боняк явился опять нечаянно перед  Кие-
вом; половцы едва не въехали в самый город, сожгли ближние деревни,  мо-
настыри, в том числе и монастырь  Печерский:  "Пришли,  говорит  летопи-
сец-очевидец, к нам в монастырь, а мы все спали по кельям после  заутре-
ни; вдруг подняли крик около монастыря и поставили два стяга перед воро-
тами; мы бросились бежать задом монастыря, другие взобрались на  полати;
а безбожные дети Измайловы высекли ворота и пошли по  кельям,  выламывая
двери, вынося из келий все, что ни попадалось; потом выжгли Богородичную
церковь, вошли в притвор у Федосиева гроба, взяли иконы;  зажгли  двери,
ругаясь богу и закону нашему". Тогда же зажгли двор красный, что  поста-
вил великий князь Всеволод на холму Выдубецком.
   После Витичевского съезда, покончившего усобицы, князья получили воз-
можность действовать наступательно против половцев: в 1101  году  Свято-
полк, Мономах и трое Святославичей собрались на реке Золотче, на  правом
берегу Днепра, чтоб идти на половцев; но те прислали послов ото всех ха-
нов своих ко всей братьи просить мира; русские князья сказали им:  "Если
хотите мира, то сойдемся у Сакова"; половцы явились в назначенное  место
и заключили мир, причем взяты были с обеих сторон заложники. Но,  заклю-
чивши мир, русские князья не переставали думать о  походе  на  варваров;
мысль о походе на поганых летописец называет обыкновенно мыслию  доброю,
внушением божиим. В 1103 году Владимир стал уговаривать Святополка  идти
весною на поганых; Святополк сказал об этом дружине,  дружина  отвечала:
"Не время теперь отнимать поселян от поля", после чего Святополк  послал
сказать Владимиру: "Надобно нам где-нибудь собраться и подумать с дружи-
ною"; согласились съехаться в Долобске (при озере того же  имени),  выше
Киева, на левой стороне Днепра; съехались и сели в одном шатре -  Свято-
полк с своею дружиною, а Владимир с своею; долго сидели молча,  наконец,
Владимир начал: "Брат! Ты старший, начни же говорить, как бы нам промыс-
лить о Русской земле?" Святополк отвечал: "Лучше ты, братец, говори пер-
вый!" Владимир сказал на это: "Как мне говорить?  Против  меня  будет  и
твоя и моя дружина, скажут: хочет погубить поселян и пашни; но дивлюсь я
одному, как вы поселян жалеете и лошадей их, а того  не  подумаете,  что
станет поселянин весною пахать на лошади, и приедет половчин, ударит его
самого стрелою, возьмет и лошадь, и жену, и детей, да и гумно зажжет; об
этом вы не подумаете!" Дружина отвечала: "В самом деле  так";  Святополк
прибавил: "Я готов", и встал, а Владимир  сказал  ему:  "Великое,  брат,
добро сделаешь ты Русской земле". Они послали также  и  к  Святославичам
звать их в поход: "Пойдем на половцев, либо живы  будем,  либо  мертвы";
Давыд послушался их, но Олег велел сказать,  что  нездоров.  Кроме  этих
старых князей, пошли еще  четверо  молодых:  Давыд  Всеславич  полоцкий,
Мстислав, племянник Давыда Игоревича волынского (изгой),  Вячеслав  Яро-
полчич, племянник Святополка (также изгой) и Ярополк  Владимирович,  сын
Мономаха, Князья пошли с пехотою и конницею: пешие  ехали  в  лодках  по
Днепру, конница шла берегом. Прошедши пороги, у Хортицкого острова пешие
высадились на берег, конные сели на лошадей и шли степью четыре дня. По-
ловцы, услыхав, что идет Русь, собрались во множестве и  начали  думать;
один из ханов, Урусоба, сказал: "Пошлем просить мира у Руси; они  станут
с нами биться крепко, потому что мы много зла наделали их Земле".  Моло-
дые отвечали ему: "Если ты боишься Руси, то мы не боимся; избивши  этих,
пойдем в их Землю, возьмем их города, и кто тогда защитит их от нас?"  А
русские князья и все ратники в это время молились  богу,  давали  обеты,
кто кутью поставить, кто милостыню раздать нищим, кто в  монастырь  пос-
лать нужное для братии. Половцы послали впереди в сторожах Алтунопу, ко-
торый славился у них мужеством; русские выслали  также  передовой  отряд
проведать неприятеля; он встретился с отрядом Алтунопы и истребил его до
одного человека; потом сошлись главные полки, и русские победили,  пере-
били 20 ханов, одного, Белдюза, взяли живьем  и  привели  к  Святополку;
Белдюз начал давать за себя окуп - золото и серебро, коней и скот;  Свя-
тополк послал его ко Владимиру, и тот спросил пленника: "Сколько раз  вы
клялись не воевать, и потом все воевали Русскую землю? Зачем  же  ты  не
учил сыновей своих и родичей соблюдать  клятву,  а  все  проливал  кровь
христианскую? Так будь же кровь твоя на голове  твоей",  и  велел  убить
его; Белдюза рассекли на части. Потом собрались все братья,  и  Владимир
сказал: "Сей день, его же сотвори господь, возрадуемся и возвеселимся  в
онь; господь избавил нас от врагов, покорил их нам, сокрушил главы змие-
вы и дал их брашно людям русским". Взяли тогда наши много  скота,  овец,
лошадей, верблюдов, вежи со всякою рухлядью и рабами, захватили  печене-
гов и торков, находившихся под властию половцев, и пришли в Русь с поло-
ном великим, славою и победою. Святополк думал, что  надолго  избавились
от половцев, и велел возобновить город Юрьев, сожженный ими перед тем.
   Но жив был страшный Боняк; через год он подал о себе весть, пришел  к
Зарубу, находившемуся на западной  стороне  Днепра,  против  трубежского
устья, победил торков и берендеев. В следующем 1106 году Святополк  дол-
жен был выслать троих воевод своих против половцев, опустошавших окрест-
ности Заречьска; воеводы отняли у них полон. В 1107 году Боняк  захватил
конские табуны у Переяславля; потом пришел со многими другими  ханами  и
стал около Лубен, на реке Суле. Святополк,  Владимир,  Олег  с  четырьмя
другими князьями ударили на них внезапно с криком;  половцы  испугались,
от страха не могли и стяга поставить и побежали: кто успел схватить  ло-
шадь - на лошади, а кто пешком; наши гнали их до  реки  Хороля  и  взяли
стан неприятельский; Святополк пришел в Печерский монастырь  к  заутрене
на Успеньев день и с радостию здоровался с братиею после победы. Несмот-
ря, однако, на эти успехи, Мономах и Святославичи - Олег и Давыд  в  том
же году имели съезд с двумя ханами и взяли у них дочерей замуж за  сыно-
вей своих. Поход троих князей - Святополка, Владимира и  Давыда  в  1110
году кончился ничем: они возвратились из города Воина по причине стужи и
конского падежа; но в  следующем  году,  думою  и  похотением  Мономаха,
князья вздумали навестить половцев на Дону, куда еще прежде, в 1109  го-
ду, Мономах посылал воеводу своего Дмитра Иворовича, который и  захватил
там половецкие вежи. Пошли Святополк, Владимир и Давыд с сыновьями, пош-
ли они во второе воскресенье Великого поста, в пятницу дошли До Сулы,  в
субботу были на Хороле, где бросили сани; в крестопоклонное  воскресенье
пошли от Хороля и достигли Псела; оттуда пошли и стали  на  реке  Голте,
где дождались остальных воинов и пошли к Ворскле; здесь в середу Целова-
ли крест со многими слезами и двинулись далее, перешли много  рек  и  во
вторник на шестой Неделе достигли Дона. Отсюда, надевши брони и  выстро-
ивши полки, пошли к половецкому городу Шаруканю, причем  Владимир  велел
священникам своим ехать перед полками и петь  молитвы;  жители  Шаруканя
вышли навстречу князьям, поднесли им рыбу и вино;  русские  переночевали
тут и на другой день, в среду, пошли к другому городу, Сугрову, и зажгли
его; в четверг пошли с Дона, а в пятницу, 24 марта,  собрались  половцы,
изрядили полки свои и двинулись против русских.  Князья  наши  возложили
всю надежду на бога, говорит летописец, и сказали друг другу:  "Помереть
нам здесь; станем крепко!" перецеловались и,  возведши  глаза  на  небо,
призывали бога вышнего. И бог помог русским князьям: после жестокой бит-
вы половцы были побеждены, и пало их много.
   Весело на другой день праздновали русские Лазарево воскресение и Бла-
говещение, а в воскресенье пошли дальше. В страстной понедельник  собра-
лось опять множество половцев, и обступили полки русские на реке  Сални-
це. Когда полки русские столкнулись с полками половецкими,  то  раздался
точно гром, брань была лютая, и много падало с обеих:  сторон;  наконец,
выступили Владимир и Давыд с своими полками; увидавши их, половцы броси-
лись бежать и падали пред полком Владимировым, невидимо поражаемые анге-
лом; многие люди видели, как головы их летели, ссекаемые  невидимою  ру-
кою. Святополк, Владимир и Давыд прославили бога, давшего им такую побе-
ду на поганых; русские взяли полона много - скота, лошадей, овец  и  ко-
лодников много побрали руками. Победители спрашивали пленных:  "Как  это
вас была такая сила, и вы не могли бороться с нами, а тотчас  побежали?"
Те отвечали: "Как нам с вамп биться? Другие  ездят  над  вами  в  бронях
светлых и страшных и помогают вам". Это ангелы, прибавляет летописец, от
бога посланные помогать христианам; ангел вложил в сердце Владимиру  Мо-
номаху возбудить братьев своих на иноплеменников. Так, с божиею помощию,
пришли русские князья домой, к своим людям со славою великою, и  разнес-
лась слава их по всем странам дальним, дошла до греков, венгров,  ляхов,
чехов, дошла даже до Рима.
   Мы привели известие летописца о донском походе князей на половцев  со
всеми подробностями, чтоб показать, какое великое значение имел этот по-
ход для современников. Времена Святослава Старого  вышли  из  памяти,  а
после никто из князей не ходил так далеко на восток, и на  кого  же?  На
тех страшных врагов, которые Киев и Переяславль не раз видели под своими
стенами, от которых бегали целые города; половцы побеждены не в волостях
русских, не на границах. но в глубине степей своих; отсюда понятно рели-
гиозное одушевление, с каким рассказано событие в летописи: только ангел
мог внушить Мономаху мысль о таком важном предприятии, ангел помог русс-
ким князьям победить многочисленные полчища врагов: слава похода разнес-
лась по дальним странам; понятно, как она разнеслась  на  Руси  и  какую
славу заслужил главный герой предприятия, тот князь, которому ангел вло-
жил мысль возбудить братьев к этому походу; Мономах явился под особенным
покровительством неба; пред его полком, сказано, падали половцы, невиди-
мо поражаемые ангелом. И надолго остался Мономах в памяти  народной  как
главный и единственный герой донского похода, долго  ходило  предание  о
том, как пил он Дон золотым шеломом, как загнал окаянных агарян  за  Же-
лезные ворота.
   Так славно воспользовались князья,  т.  е.  преимущественно  Мономах,
прекращением усобиц. Мы видели, что для Руси борьба с половцами и  отно-
шения княжеские составляли главный интерес; но из отдаленных  концов,  с
севера, запада и востока доходил слух о борьбе русских людей  с  другими
варварами, окружавшими их со всех  сторон.  Новгородцы  с  князем  своим
Мстиславом ходили на чудь, к западу от Чудского озера.  Полоцкие  и  во-
лынские князья боролись с ятвягами и латышами: иногда поражали их, иног-
да терпели поражение, наконец, на востоке младший  Святославич,  Ярослав
бился несчастно с мордвою; как видно, он княжил в Муроме.
   При Святополке начинается связь нашей истории с историею Венгрии.  Мы
видели, какое значение для западных славянских народов  имело  вторжение
венгров и утверждение их  в  Паннонии  на  развалинах  Моравского  госу-
дарства. Любопытно читать у императора Льва Мудрого описание, каким  об-
разом венгры вели войну, потому что здесь находим  мы  объяснение  наших
летописных известий о венграх, равно как и о половцах: "Венгры,  говорит
Лев, с младенчества привыкают к верховой езде и не любят ходить  пешком;
на плечах носят они длинные копья, в руках - луки,  и  очень  искусны  в
употреблении этого оружия. Привыкши стреляться с неприятелем, они не лю-
бят рукопашного боя; больше нравится им сражаться издали. В битве разде-
ляют они свое войско на малые отряды, которые становят в небольшом расс-
тоянии друг от друга". Мы видели, что именно так, заступами  расположили
они свое войско в битве с Давыдом Игоревичем  и  Боняком  половецким.  В
конце Х река прекращает эта кочевая орда свои опустошительные набеги  на
соседей и начинает привыкать  к  оседлости,  гражданственности,  которая
проникла к венграм вместе с христианством: в 994 году князь Гейза вместе
с сыном своим принял крещение; этот сын его, св. Стефан, хотел дать  но-
вой религии окончательное торжество, для чего повестил, чтоб всякий вен-
герец немедленно крестился; но следствием такого  приказа  было  сильное
восстание язычников, которое кончилось только после  поражения,  претер-
пенного ими в кровопролитной битве против войска княжеского.  По  смерти
бездетного Стефана, первого короля  Венгрии,  начинаются  усобицы  между
разными князьями из Арпадовой династии; этими усобицами пользуются импе-
раторы немецкие,  чтоб  сделать  венгерских  королей  своими  вассалами;
пользуются вельможи, чтоб усилить свою власть на счет королевской, нако-
нец, пользуется язычество, чтоб восстать еще несколько раз против  хрис-
тианства. Только в конце XI века, при королях Владиславе Святом и  Коло-
мане, Венгрия начинает отдыхать от внутренних смут и вместе  усиливаться
на счет соседей, вмешиваться в их дела; вот почему мы видели Коломана  в
союзе с Святополком, против Давыда и Ростиславичей. Союз Коломана с Свя-
тополком был даже скреплен браком одного из  королевичей  венгерских  на
Предславе, дочери князя киевского. Сам Коломан незадолго  перед  смертью
женился на дочери Мономаховой, Евфимии; но через  год  молодая  королева
была обвинена в неверности и отослана к отцу в Русь, где родила сына Бо-
риса, так долго беспокоившего Венгрию своими притязаниями. Коломан  умер
в начале 1114 года, оставив престол сыну своему, Стефану II.
   В начале 1113 года видели в Киеве солнечное затмение: небесное знаме-
ние предвещало смерть Святополкову, по словам летописца: князь  умер  16
апреля, недолго переживши Давыда Игоревича, умершего в мае 1112 года. По
Святополке плакали бояре и дружина его вся, говорит летописец, но о пла-
че народном не упоминает ни слова; княгиня его раздала  много  богатства
по монастырям, попам, нищим, так что все дивились: никогда не бывало та-
кой милостыни; Святополк был благочестив: когда шел  на  войну  или  ку-
да-нибудь, то заходил прежде в Печерский монастырь поклониться гробу св.
Феодосия и взять молитву у игумена; несмотря на то, летописец не  приба-
вил ни слова в похвалу его, хотя любил сказать что-нибудь доброе о  каж-
дом умершем князе. В житиях святых печерских находим дополнительные  из-
вестия. которые объясняют нам причину молчания летописца: однажды  вздо-
рожала соль в Киеве; иноки Печерского монастыря помогали народу в  такой
нужде; Святополк, узнав об этом, пограбил соль у монахов,  чтоб  продать
ее самому дорогою ценою; игумен Иоанн обличал ревностно его корыстолюбие
и жестокость: князь заточил обличителя, но по том возвратил из  опасения
вооружить против себя Мономаха Сын Святополка, Мстислав,  был  похож  на
отца: однажды разнеслась весть, что двое монахов нашли  клад  в  пещере;
Мсти слав мучил без пощады этих монахов, выпытывая у них. где клад. Этот
Мстислав был рожден от наложницы, которая, по некоторым известиям, имела
сильное влияние на бесхарактерного Святополка. При  нем,  говорит  автор
житий, много было насилия от князя людям; домы вельмож без вины  искоре-
нил, имение у многих отнял; великое было тогда нестроение и грабеж  без-
законный.
   Таково было княжение Святополка для киевлян. Легко понять, что  племя
Изяславово потеряло окончательно народную любовь на Руси; дети Святосла-
ва никогда не пользовались ею: мы видели, какую славу имел Олег Горисла-
вич в народе; в последнее время он не мог поправить ее,  не  участвуя  в
самых знаменитых походах других князей. Старший брат его, Давыд, был ли-
цо незначительное; если он сделал менее зла Русской земле, чем брат его,
то, как видно, потому, что был менее его деятелен; но если бы даже Давыд
и имел большое значение, то оно исчезало пред значением Мономаха,  кото-
рый во все княжение Святополка стоял на первом  плане;  от  него  одного
только народ привык ждать всякого добра; мы видели, что  в  летописи  он
является любимцем неба, действующим по его внушению, и главным зачинате-
лем добрых предприятий; он был старшим на деле; любопытно, что летописец
при исчислении князей постоянно дает ему второе место после  Святополка,
впереди Святославичей: могли ли они после того надеяться получить  стар-
шинство по смерти Святополковой? При тогдашних неопределенных  отношени-
ях, когда княжил целый род, странно было бы ожидать,  чтоб  Святополково
место занято было кем-нибудь другим, кроме Мономаха. Мы видели, как пос-
тупили новгородцы, когда князья хотели вывести из  города  любимого  ими
Мстислава; также поступают киевляне по смерти Святополка,  желая  видеть
его преемником Мономаха. Они собрали вече, решили, что быть князем  Вла-
димиру, и послали к нему объявить об этом: "Ступай, князь, на  стол  от-
цовский и дедовский", - говорили ему послы. Мономах, узнав о смерти Свя-
тополка, много плакал и не пошел в Киев: если по смерти Всеволода он  не
пошел туда, уважая старшинство Святополка, то ясно, что и теперь он пос-
тупал по тем же побуждениям, уважая старшинство Святославичей. Но у  ки-
евлян были свои расчеты: они разграбили двор Путяты тысяцкого за то, как
говорит одно известие, что Путята держал  сторону  Святославичей,  потом
разграбили дворы сотских и жидов; эти слова летописи подтверждают то из-
вестие, что Святополк из корыстолюбия дал большие льготы жидам, которыми
они пользовались в ущерб народу и тем возбудили против себя всеобщее не-
годование. После грабежа киевляне послали опять  к  Владимиру  с  такими
словами: "Приходи, князь, в Киев; если же не придешь, то знай, что много
зла сделается: ограбят уже не один Путятин двор или сотских и жидов,  но
пойдут на княгиню Святополкову, на  бояр,  на  монастыри,  и  тогда  ты,
князь, дашь богу ответ, если монастыри разграбят".  Владимир,  услыхавши
об этом, пошел в Киев; навстречу к нему вышел митрополит с епископами  и
со всеми киевлянами, принял его с честью великою, все люди были рады,  и
мятеж утих.
   Так после первого же старшего князя во втором поколении  нарушен  уже
был порядок первенства вследствие личных  достоинств  сына  Всеволодова;
племя Святославово потеряло старшинство, должно было ограничиться  одною
Черниговскою волостию, которая таким образом превращалась в отдельную от
остальных русских владений отчину, подобно Полоцкой отчине  Изяславичей.
На первый раз усобицы не было: Святославичам нельзя было спорить с Моно-
махом; но они затаили обиду свою только на время.
   В непосредственной связи с приведенными обстоятельствами избрания Мо-
номахова находится известие, что Владимир тотчас по вступлении на  стар-
ший стол собрал мужей своих, Олег Святославич прислал также своего мужа,
и порешили ограничить росты; очень вероятно, что жиды с позволения  Свя-
тополкова пользовались неумеренными ростами, за что и встал на  них  на-
род.
   Святославичи не предъявляли своих прав, с ними не было войны; несмот-
ря на то, и княжение Мономаха не обошлось без усобиц. Мы видели еще  при
Святополке поход князей на Глеба Всеславича минского;  этот  князь,  как
видно, наследовал дух отца своего и деда и вражду их с Ярославичами:  он
не побоялся подняться на сильного Мономаха, опустошил часть земли дрего-
вичей, принадлежавшую Киевскому княжеству, сжег Слуцк, и когда  Владимир
посылал к нему с требованием, чтоб унялся от насилий,  то  он  не  думал
раскаиваться и покоряться, но отвечал укоризнами. Тогда Владимир в  1116
году, надеясь на бога и на правду, по выражению летописца, пошел к Минс-
ку с сыновьями своими, Давыдом Святославичем и сыновьями Олеговыми.  Сын
Мономаха, Вячеслав, княживший в Смоленске, взял Оршу и  Копыс;  Давыд  с
другим сыном Мономаховым, Ярополком, княжившим в Переяславле, на отцовс-
ком месте, взяли Друцк приступом, а сам Владимир пошел к Минску и осадил
в нем Глеба. Мономах решился взять Минск, сколько бы ни стоять под  ним,
и для того велел у стана строить прочное жилье (избу); Глеб, увидав при-
готовление к долгой осаде, испугался и начал слать послов  с  просьбами:
Владимир, не желая, чтоб христианская кровь проливалась великим  постом,
дал ему мир; Глеб вышел из города с детьми и дружиною, поклонился Влади-
миру и обещался во всем его слушаться; тот, давши ему  наставление,  как
вперед вести себя, возвратил ему Минск и пошел назад в Киев; но сын  его
Ярополк переяславский не думал возвращать свой плен, жителей Друцка; тя-
готясь более других князей малонаселенностью своей степной волости,  так
часто опустошаемой половцами, он вывел их в  Переяславское  княжество  и
срубил для них там город Желни. Минский князь, как видно, недолго испол-
нял наказ Владимиров: в 1120 году у Глеба отняли Минск и самого  привели
в Киев, где он в том же году и умер.
   Другая усобица происходила на Волыни. Мы  видели,  что  Владимир  жил
дружно с Святополком; последний хотел еще более скрепить эту дружбу, ко-
торая могла быть очень выгодна для сына его Ярослава, и женил последнего
на внучке Мономаховой, дочери Мстислава  новгородского.  Но  самый  этот
брак, если не был единственною, то по крайней мере одною из главных при-
чин вражды между Ярославом и Мономахом. Под 1118 годом встречаем  извес-
тие, что Мономах ходил войною на Ярослава к Владимиру-Волынскому  вместе
с Давидом Святославичем, Володарем  и  Васильком  Ростиславичами.  После
двухмесячной осады Ярослав покорился, ударил челом перед дядею; тот  дал
ему наставление, велел приходить к себе по первому зову и пошел назад  с
миром в Киев. В некоторых списках летописи прибавлено, что причиною  по-
хода Мономахова на Ярослава было дурное  обращение  последнего  с  женою
своею, известие очень вероятное, если у Ярослава были наследственные  от
отца наклонности. Но есть еще другое известие,  также  очень  вероятное,
что Ярослав был подучаем поляками ко вражде с  Мономахом  и  особенно  с
Ростиславичами. Мы видели прежде вражду последних с поляками, которые не
могли простить Васильку  его  опустошительных  нападений  и  завоеваний;
Ярослав, подобно отцу, не мог забыть, что волость Ростнславичей  состав-
ляла некогда часть Волынской волости: интересы, следовательно, были оди-
накие и у польского и у волынского князя; но, кроме того,  их  соединяла
еще родственная связь. Мы видели, что еще на Брестском съезде между Вла-
диславом-Германом и Святополком было положено  заключить  брачный  союз:
дочь Святополкову Сбыславу выдали за сына Владиславова, Болеслава Криво-
устого; но брак был отложен по малолетству жениха и невесты. В 1102 году
умер Владислав-Герман, еще при жизни своей разделивши волости между дву-
мя сыновьями - законным Болеславом и незаконным Збигневом. Когда вельмо-
жи спрашивали у него, кому же из двоих сыновей он дает  старшинство,  то
Владислав отвечал: "Мое дело разделить волости,  потому  что  я  стар  и
слаб; но возвысить одного сына перед другим или дать им  правду  и  муд-
рость может только один бог. Мое желание - чтоб вы повиновались тому  из
них, который окажется справедливее другого и доблестнее при защите  род-
ной земли". Эти слова, приводимые  польским  летописцем,  очень  замеча-
тельны: они показывают всю неопределенность в понятиях  о  порядке  нас-
ледства, какая господствовала тогда в  славянских  государствах.  Лучшим
между братьями оказался Болеслав, который вовсе не был  похож  на  отца,
отличался мужеством, деятельностию. Болеслав  остался  верен  отцовскому
договору с Святополком,  женился  на  дочери  последнего  -  Сбыславе  и
вследствие этого родственного союза Ярослав волынский постоянно  помогал
Болеславу в усобице его с братом Збигневом; нет ничего странного, следо-
вательно, что князья польский и волынский  решились  действовать  вместе
против Ростиславичей. Но мог ли Мономах спокойно смотреть  на  это,  тем
более что он находился с Ростиславичами в родственной связи: сын его Ро-
ман был женат на дочери Володаря: ясно, что он должен был вступиться  за
последнего и за брата его; сначала, говорит то же известие,  он  посылал
уговаривать Ярослава, потом звал его на суд пред князей, наконец,  когда
Ярослав не послушался, пошел на него войною, исход которой  мы  изложили
по дошедшим до нас летописям. В них встречаем еще одно важное  известие,
что перед походом на Ярослава Мономах перезвал из Новгорода старшего сы-
на своего Мстислава и посадил его подле себя,  в  Белгороде:  это  могло
заставить Ярослава думать, что Мономах хочет по  смерти  своей  передать
старшинство сыну своему,  тогда  как  Мономах  мог  это  сделать  именно
вследствие неприязненного поведения  Ярослава.  Принужденная  покорность
последнего не была продолжительна: скоро он прогнал свою  жену,  за  что
Мономах выступил вторично против него; разумеется, Ярослав мог  решиться
на явный разрыв, только собравши значительные силы и в надежде на помощь
польскую и венгерскую, потому что и с королем венгерским он был также  в
родстве; но собственные бояре отступили от волынского князя, и  он  при-
нужден был бежать сперва в Венгрию, потом в Польшу. Мономах  посадил  во
Владимире сперва сына своего Романа, а потом, по смерти его, другого сы-
на - Андрея. Что эти события были в связи  с  польскою  войною,  доказа-
тельством служит поход нового владимирского князя Аидрея с  половцами  в
Польшу в 1120 году. В следующем году Ярослав с поляками подступил было к
Червеню; Мономах принял меры для  безопасности  пограничных  городов:  в
Червени сидел знаменитый муж Фома Ратиборович, который и заставил  Ярос-
лава возвратиться ни с чем. Для поляков, как видно, самым опасным врагом
был Володарь Ростиславич, который не только водил на Польшу половцев, но
был в союзе с другими опасными ее врагами, поморянами и  пруссаками.  Не
будучи в состоянии одолеть его силою, поляки решились схватить его  хит-
ростию. В то время при дворе Болеслава находился знаменитый  своими  по-
хождениями Петр Власт, родом, как говорят, из Дании. В  совете,  который
держал Болеслав по случаю вторжений Володаря, Власт объявил себя  против
открытой войны с этим князем, указывал на связь его с половцами, поморя-
нами, пруссаками, которые все в одно время могли напасть  на  Польшу,  и
советовал схватить Ростиславича хитростию, причем предложил свои услуги.
Болеслав принял предложение, и Власт отправился к Володарю в сопровожде-
нии  тридцати  человек,  выставил  себя  изгнанником,  заклятым   врагом
польского князя и успел приобресть полную доверенность Ростиславича. Од-
нажды оба они выехали на охоту; князь, погнавшись за зверем, удалился от
города, дружина его рассеялась по лесу, подле него остался только  Власт
с своими; они воспользовались благоприятною минутою, бросились на  Воло-
даря, схватили и умчали к польским границам. Болеслав достиг своей цели:
Васильке Ростиславич отдал всю свою и братнюю казну, чтоб освободить  из
плена Володаря;  но,  что  было  всего  важнее,  Ростиславичи  обязались
действовать заодно с поляками против всех врагов их: иначе мы  не  можем
объяснить присутствие обоих братьев в польском войске  во  время  похода
его на Русь в 1123 году. В этот год Ярослав пришел под Владимир с  венг-
рами, поляками, чехами, обоими Ростиславичами - Володарем  и  Васильком;
было у него множество войска, говорит летописец. Во Владимире сидел тог-
да сын Мономахов Андрей, сам Мономах собирал войска в Киевской  волости,
отправив наперед себя ко Владимиру старшего сына Мстислава  с  небольшим
отрядом; но и тот не успел придти, как осада была уже снята.  В  воскре-
сенье рано утром подъехал Ярослав сам-третей к городским стенам и  начал
кричать Андрею и гражданам: "Это мой город; если не отворитесь, не  вый-
дете с поклоном, то увидите: завтра приступлю к городу и возьму его". Но
в то время, когда он еще ездил под городом, из последнего вышли тихонько
два поляка, без сомнения, находившиеся в службе у Андрея, что тогда было
дело обыкновенное, и спрятались при дороге; когда Ярослав возвращался от
города мимо их, то они вдруг выскочили на дорогу и ударили  его  копьем;
чуть-чуть живого успели примчать его в стан, и в ночь  он  умер.  Король
венгерский Стефан II решился было продолжать осаду города, но вожди  от-
дельных отрядов его войска воспротивились этому, объявили, что не  хотят
без цели проливать кровь своих  воинов,  вследствие  чего  все  союзники
Ярославовы разошлись по домам, отправив послов ко Владимиру с просьбою о
мире и с дарами. Летописец распространяется об этом событии:  "Так  умер
Ярослав, - говорит он, - одинок при такой силе; погиб  за  великую  гор-
дость, потому что не имел надежды на бога, а надеялся на множество войс-
ка; смотри теперь, что взяла гордость? Разумейте, дружина и  братья,  по
ком бог: по гордом или по смиренном? Владимир, собирая войско  в  Киеве,
плакался пред богом о насильи и гордости Ярославовой; и была великая по-
мощь божия благоверному князю Владимиру за честное его житие и за смире-
ние; а тот молодой гордился против деда своего,  и  потом  опять  против
тестя своего Мстислава". Эти слова замечательны, во-первых, потому,  что
в них высказывается  современный  взгляд  на  междукняжеские  отношения:
Ярослав в глазах летописца виноват тем, что; будучи молод, гордился  пе-
ред дядею и тестем, - чисто родовые  отношения,  за  исключением  всяких
других. Во-вторых, очень замечательны слова  об  отношениях  Ярослава  к
Мстиславу: Ярослав выставляется молодым, пред Мстиславом, порицается  за
гордость пред ним: не заключают ли. эти  слова  намека  на  столкновение
прав тестя и зятя на старшинство? не заключалась  ли  гордость  Ярослава
преимущественно в том, что он, будучи молод и  зять  Мстиславу,  вздумал
выставлять права свои перед ним, как сын старшего из внуков Ярославовых?
Нам кажется это очень вероятным. Как бы то ни было, однако и самая стар-
шая линия в Ярославовом потомстве потеряла право на старшинство  смертию
Ярослава; если и последний, по мнению летописца, был молод пред Мстисла-
вом, то могли ли соперничать с ним младшие братья Ярославовы, Изяслав  и
Брячислав: оба они умерли в 1127 году; потомство Святополково  вместе  с
Волынью лишилось и Турова, который также отошел к  роду  Мономахову;  за
Святополковичами остался здесь, как увидим после, один  Клецк.  Наконец,
заметим, что Мономаху и племени его  везде  благоприятствовало  народное
расположение: Ярослав не мог противиться Мономаху  во  Владимире;  бояре
отступили от него, и когда он пришел с огромным войском под Владимир, то
граждане не думали отступать от сына Мономахова.
   Так кончились при Владимире междукняжеские отношения и соединенные  с
ними отношения польские. Касательно других  европейских  государств  при
Мономахе останавливакл нас летописные известия об отношениях  греческих.
Дочь Мономаха Мария была в замужестве за Леоном, сыном  императора  гре-
ческого Диогена; известны обычные в Византии перевороты, которые возвели
на престол дом Комненов в ущерб дома Диогенова. Леон, без  сомнения,  не
без совета и помощи тестя своего, русского князя, вздумал  в  1116  году
вооружиться на Алексея Комнена и добыть себе какую-нибудь область;  нес-
колько дунайских городов уже сдались ему; но  Алексей  подослал  к  нему
двух арабов, которые коварным образом умертвили его в Доростоле.  Влади-
мир хотел по крайней мере удержать для внука своего Василия приобретения
Леоновы и послал воеводу Ивана Войтишича, который посажал посадников  по
городам дунайским; но Доростол захвачен был уже греками: для его  взятия
ходил сын Мономаха Вячеслав с воеводою Фомою Ратиборовичем на Дунай.  но
принужден был возвратиться без  всякого  успеха.  По  другим  известиям,
русское войско имело успех во Фракии, опустошило ее, и  Алексей  Комнен,
чтобы избавиться от этой войны, прислал с мирными предложениями к  Моно-
маху Неофита, митрополита ефеского и других знатных людей, которые  под-
несли киевскому князю богатые дары - крест из животворящего древа, венец
царский, чашу сердоликовую, принадлежавшую императору  Августу,  золотые
цепи и проч., причем Неофит возложил этот венец на  Владимира  и  назвал
его царем. Мы видели, что царственное происхождение Мономаха  по  матери
давало ему большое значение, особенно в глазах духовенства; в памятниках
письменности XII века его называют царем, какую связь имело это название
с вышеприведенным известием - было ли его. причиною или следствием,  ре-
шить трудно; заметим одно, что известие это не заключает в  себе  ничего
невероятного; очень вероятно также, что  в  Киеве  воспользовались  этим
случаем, чтоб дать любимому князю и детям его еще более прав на то  зна-
чение, которое они приобрели в ущерб старшим линиям. Как бы то ни  было,
мы не видим после возобновления военных действий с греками  и  под  1122
годом встречаем известие о новом брачном союзе внучки Мономаховой, доче-
ри Мстислава, с одним из князей династии Комненов.
   Мы вправе ожидать, что половцам и другим степным ордам стало не  лег-
че, когда Мономах сел на старшем столе русском. Узнавши о смерти  Свято-
полка, половцы явились было на восточных границах; но Мономах, соединив-
шись с Олегом, сыновьями своими и племянниками, пошел на них и  принудил
к бегству. В 1116 году видим опять наступательное движение русских:  Мо-
номах послал сына своего Ярополка, а Давыд - сына  своего  Всеволода  на
Дон, и князья эти взяли у половцев три города. Ряд удачных походов русс-
ких князей, как видно, ослабил силы половцев и дал подчиненным торкам  и
печенегам надежду освободиться от их зависимости; они встали против  по-
ловцев и страшная резня происходила на берегах Дона: варвары секлись два
дня и две ночи, после чего торки и печенеги были побеждены, прибежали  в
Русь и были поселены на границах. Но движения в степях не  прекращались:
в следующем году пришли в Русь беловежцы, также жители донских  берегов;
так русские границы населялись варварскими народами разных названий, ко-
торые будут играть важную роль в нашем дальнейшем рассказе; но  сначала,
как видно, эти гости были очень беспокойны, не умели отвыкнуть от  своих
степных привычек и уживаться в ладу с оседлым народонаселением:  в  1120
году Мономах принужден был выгнать берендеев из Руси, а торки и печенеги
бежали сами. Ярополк после того ходил на половцев за Дон, но не нашел их
там: недаром предание говорит, что Мономах загнал их на  Кавказ.  Новго-
родцы и псковичи продолжали воевать с чудью на запад от Чудского  озера:
в 1116 году Мстислав взял город Оденпе, или  Медвежью  голову,  погостов
побрал бесчисленное множество и возвратился домой с большим полоном; сын
его Всеволод в 1122 году ходил на финское племя ямь и  победил  его;  но
дорога была трудна по дороговизне  хлеба.  На  северо-востоке  борьба  с
иноплеменниками шла также удачно: прежде мы встречали известия о пораже-
ниях, которые претерпевали муромские волости от болгар и мордвы, но  те-
перь под 1120 годом читаем, что сын Мономахов, Юрий, посаженный отцом  в
Ростовской области, ходил по Волге на болгар,  победил  их  полки,  взял
большой полон и пришел назад с честью и славою.
   Так во всех концах русских волостей  оправдались  надежды  народа  на
благословенное княжение Мономаха. После  двенадцатилетнего  правления  в
Киеве, в 125 году, умер Мономах, просветивший Русскую землю, как солнце,
по выражению летописца; слава его прошла по всем  странам,  особенно  же
был он страшен поганым; был он братолюбец и нищелюбец и добрый страдалец
(труженик) за Русскую землю. Духовенство плакало по нем как по святом  и
добром князе, потому что много почитал он  монашеский  и  священнический
чин, давал им все потребное, церкви строил и  украшал;  когда  входил  в
церковь и слышал пение, то не мог удержаться от слез,  потому-то  бог  и
исполнял все его прошения и жил он в благополучии; весь народ плакал  по
нем, как плачут дети по отце или по  матери.  Рассмотревши  деятельность
второго поколения Ярославичей, взглянем и  на  деятельность  дружинников
княжеских. Мы видели, что с приходом Святополка из Турова в Киев в  пос-
леднем городе явились две дружины: старая, бывшая при Изяславе и  Всево-
лоде, и новая, приведенная Святополком. Мы заметили, что летописец  явно
отдает предпочтение старой пред новою:  члены  первой  являются  у  него
людьми разумными, опытными, члены второй называются несмысленными. Любо-
пытно заметить также при этом, что члены старой дружины, люди  разумные,
держатся постоянно Мономаха и его думы. Из них на первом месте  у  лето-
писца является Ян Вышатич, которого деятельность видели  мы  при  первом
поколении; в последний раз является Ян под 1106 годом, когда он вместе с
братом своим Путятою и Иваном Захарьичем прогнал половцев и отнял у  них
полон. Вслед за этим встречаем известие о смерти  Яна,  старца  доброго,
жившего лет 90: "жил он по закону божию, - говорит летописец, - не  хуже
первых праведников, от него и я слышал много рассказов, которые и внес в
летопись". Трудно решить, разумел ли здесь летописец нашего Вышатича или
другого какого-нибудь Яна;  кажется  в  первом  случае  он  прибавил  бы
что-нибудь и о его гражданских подвигах. Гораздо  чаще  упоминается  имя
брата Янова, Путяты, который был тысяцким при Святополке в Киеве; вы ви-
дели, что при Всеволоде был киевским  тысяцким  Ян;  каким  образом  эта
должность перешла к младшему брату от старшего при жизни последнего,  мы
не знаем; любопытно одно, что это звание сохраняется в семье Вышаты, ты-
сяцкого Ярославова. Деятельность Путяты мы видели в войне  Святополка  с
Давыдом волынским, на Витичевском съезде, в походе на  половцев  в  1106
году; наконец, по смерти Святополка видим, что народ грабит  дом  Путяты
за приверженность его к Святославичам; можно думать, что не столько лич-
ная привязанность к  этому  роду  могла  руководить  поведением  Путяты,
сколько привязанность к обычному порядку старшинства, нарушение которого
неминуемо влекло за собою смуту и усобицы. Кроме братьев Вышатичей - Яна
и Путяты, из мужей Святополковых, бояр  киевских,  упоминаются:  Василь,
Славата, Иванко Захарьич, Козарин. После Всеволода муж его Ратибор,  ко-
торого мы видели посадником в Тмутаракани, не остался в Киеве, но  пере-
шел к Мономаху, у которого в Переяславле пользовался большим  значением,
что видно из рассказа об убийстве половецких ханов; потом мы  видим  его
на Витичевском съезде; наконец, когда Мономах занял старший стол,  Рати-
бор сделался тысяцким в Киеве, на место Путяты: в этом звании он  участ-
вует в перемене устава о ростах вместе с Прокопием, белогородским тысяц-
ким, Станиславом (Тукиевичем) переяславским, и еще двумя мужами -  Нажи-
ром и Мирославом; здесь в другой раз замечаем, что  перемена  в  земском
уставе делается в совете тысяцких разных городов, встречаем имена  двоих
сыновей Ратиборовых - Ольбега и Фомы; кроме них, еще имена двоих  воевод
Мономаховых - Дмитра Иворовича и Ивана Войтишича, первого  в  походе  на
половцев за Дон, второго на греков к Дунаю, наконец, Орогоста,  действо-
вавшего вместе с Ратцбором на Витичевском съезде. Из черниговских бояр у
Святославичей встречаем имена: Торчина при рассказе о Витичевском съезде
и Иванка Чудиновича, бывшего при перемене устава  о  ростах;  если  этот
Иванко сын Чудина, боярина Изяславова, то любопытно, что сын очутился  в
дружине Святославичей. Из волынских бояр встречаем имена Туряка,  Лазаря
и Василя, выставленных главными виновниками ослепления Василька. Что ка-
сается до происхождения членов княжеской дружины, то имена Торчина, боя-
рина Святославичей черниговских, и Козарина, боярина Святополкова,  ясно
на него указывают; имена прислуги княжеской - Торчина, овчаря  Святопол-
кова, Бяндука, отрока Мономахова, Кульмея, Улана и Колчка, отроков Давы-
да волынского, могут указывать также на варварское происхождение.

   ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
   СОБЫТИЯ ПРИ ПРАВНУКАХ ЯРОСЛАВА I, БОРЬБА ДЯДЕЙ С ПЛЕМЯННИКАМИ В РОДЕ
   МОНОМАХА И БОРЬБА СВЯТОСЛАВИЧЕЙ С МОНОМАХОВИЧАМИ ДО СМЕРТИ ЮРИЯ
   ВЛАДИМИРОВИЧА ДОЛГОРУКОГО (1125 - 1157)

   Сыновья Мономаха. - Мстислав, великий князь. - Усобица между  Святос-
лавичами черниговскими. - Княжество Муромское. - Присоединение Полоцка к
волостям Мономаховичей. - Война с половцами, чудью и  литвою.  -  Смерть
великого князя Мстислава Владимировича. - Брат  его  Ярополк  -  великим
князем. - Начало борьбы дядей с племянниками в  племени  Мономаховом.  -
Святославичи черниговские вмешиваются в эту борьбу. - События в Новгоро-
де Великом. - Смерть Ярополка Владимировича. - Всеволод Ольгович  черни-
говский изгоняет Вячеслава Владимировича из Киева и утверждается  здесь.
- Отношения между Мономаховичами; война с ними  Всеволода  Ольговича.  -
Отношения его к родным и двоюродным братьям. - Ростиславичи галицкие.  -
Война великого князя Всеволода с Владимирком Володаревичем  галицким.  -
Князья городенские, полоцкие, муромские. - События в Новгороде  Великом.
- Вмешательство русских князей в дела польские. - Морской разбой шведов.
- Борьба русских с финнами и половцами. - Предсмертные распоряжения  ве-
ликого князя Всеволода Ольговича. - Смерть его. - Изгнание из Киева Иго-
ря Ольговича. - Изяслав Мстиславич Мономашич княжит в Киеве. - Плен Иго-
ря Ольговича. - Раздор между Святославичами черниговскими. - Союз  Изяс-
лава Мстиславича с Давыдовичами черниговскими; союз Святослава Ольговича
с Юрием Владимировичем Мономашичем, князем ростовским,  против  Изяслава
Мстиславича. - Первое упоминовение о Москве. -  Отступление  Давыдовичей
черниговских от Изяслава Мстиславича. - Киевляне убивают Игоря  Ольгови-
ча. - Мир Изяслава Мстиславича с  Святославичами  черниговскими.  -  Сын
Юрия ростовского, Ростислав, переходит к Изяславу Мстиславичу. - Изяслав
в Новгороде Великом; поход его на волости дяди Юрия. - Изгнание  Ростис-
лава Юрьевича из Киева. - Движение отца его, Юрия, на юг. - Победа  Юрия
над племянником Изяславом и занятие  Киева.  -  За  Изяслава  вступаются
венгры и поляки; галицкий князь Владимирко за Юрия. - Подвиги сына Юрие-
ва, Андрея. - Он хлопочет о мире между отцом своим и Изяславом  Мстисла-
вичем. - Непродолжительность мира. - Изяслав изгоняет Юрия из Киева,  но
должен уступить старшинство другому дяде, Вячеславу. - Война Изяслава  с
Владимирком галицким. - Юрий изгоняет Вячеслава и Изяслава из  Киева.  -
Изяслав с венграми опять изгоняет Юрия из Киева  и  опять  отдает  стар-
шинство Вячеславу, под именем которого княжит  в  Киеве.  -  Продолжение
борьбы Изяслава с Юрием. - Битва на реке Руте и поражение Юрия,  который
принужден оставить юг. - Два других неудачных похода его на юг. -  Война
Изяслава Мстиславича в союзе с венгерским королем против Владимирка  га-
лицкого. - Клятвопреступление и смерть Владимирка. -  Война  Изяслава  с
сыном Владимирковым, Ярославом. - Смерть Изяслава, его характер.  -  Вя-
чеслав вызывает к себе в Киев брата Изяславова, Ростислава, из  Смоленс-
ка. - Смерть Вячеслава. - Ростислав уступает  Киев  Изяславу  Давыдовичу
черниговскому. - Юрий ростовский заставляет Давыдовича выехать из  Киева
и сам окончательно утверждается здесь. - Усобицы между Святославичами  в
Черниговской волости и Мономаховичами на Волыни. -  Союз  князей  против
Юрия. - Смерть его. - События полоцкие, муромские, рязанские, новгородс-
кие. - Борьба с половцами и финскими племенами. - Дружина.

   По смерти Мономаха на киевском столе сел старший  сын  его  Мстислав;
соперников ему быть не могло: Олег и Давыд Святославичи умерли  еще  при
жизни Мономаха; в Чернигове сидел младший брат их, Ярослав, но этот нез-
начительный князь не мог удержать старшинства и в собственном роде;  еще
менее мог спорить с Мстиславом Брячислав Святополкович, княживший  неиз-
вестно в каком городке в пинских волостях. Но и более сильные  соперники
не могли быть страшны Мстиславу при народном расположении к роду Монома-
хову, тем более что Мстислав походил во всем на знаменитого отца своего.
Недаром летописец, начиная рассказ о княжении  Мстислава,  говорит,  что
этот князь еще в молодости победил дядю своего Олега: таким  образом,  в
личных достоинствах Мономахова сына старались находить оправдание  тому,
что он отстранял старшее племя Святославово.
   Кроме Мстислава, после Мономаха оставалось еще четверо сыновей:  Яро-
полк, Вячеслав, Георгий, Андрей; Ярополк еще при отце получил стол пере-
яславский и остался на нем при брате; Ярополк был на своем месте, потому
что отличался храбростию, необходимою для переяславского князя,  обязан-
ного постоянно биться с степными варварами. Третий брат Вячеслава княжил
сперва в Смоленске, а потом переведен был в Туров; Георгий издавна  кня-
жил в Ростовской области; Андрей - во Владимире на Волыни.  В  Новгороде
сидел старший сын Мстислава - Всеволод; в Смоленске -  третий  сын  его,
Ростислав; где же был второй, Изяслав?  Должно  думать,  что  где-нибудь
подле Киева: он также отличался храбростию и потому нужен был  отцу  для
рати; скоро нашлась ему и волость и деятельность.
   В Чернигове произошло  важное  явление:  сын  Олега,  Всеволод  напал
врасплох на дядю своего Ярослава, согнал его с старшего  стола,  дружину
его перебил и разграбил. В самом занятии киевского стола Мстиславом мимо
Ярослава Святославича, который приходился ему дядею,  Всеволод  мог  уже
видеть пример и оправдание своего поступка: если Ярослав  потерял  стар-
шинство в целом роде, то мог ли он сохранять его в своей линии?  Как  бы
то ни было, Мстислав не хотел сначала  терпеть  такого  нарушения  стар-
шинства дядей, тем более что, как видно, он обязался клятвенным  догово-
ром поддерживать Ярослава в Чернигове. Вместе с братом Ярополком  Мстис-
лав собрал войско, чтобы идти на Всеволода, тот не мог один  противиться
Мономаховичам и послал за половцами, а дядю Ярослава отпустил из  неволи
в Муром. Половцы явились на зов Всеволода в числе 7000 и стали за  рекою
Вырем у Ратимировой дубравы: но послы их, от правленные к Всеволоду, бы-
ли перехвачены на реке Локне и приведены к Ярополку, потому что  послед-
ний успел за хватить все течение реки Сейма,  посадил  по  всем  городам
своих посадников, а в Курске - племянника Изяслава Мстиславича. Половцы,
не получая вести из Чернигова, испугались и побежали назад; это известие
очень замечательно: оно показывает, как варвары стали  робки  после  за-
донских походов Мономаха, сыновей и воевод его. После  бегства  половцев
Мстислав еще больше начал стеснять Всеволода: "Что взял?  -  говорил  он
ему, - навел половцев, что же, помогли они тебе?" Всеволод стал  упраши-
вать Мстислава, подучивал его бояр, подкупал их дарами, чтоб просили  за
него, и таким образом провел все лето. Зимою пришел Ярослав из Мурома  в
Киев и стал также кланяться Мстиславу и упрашивать: "Ты мне крест  цело-
вал, пойди на Всеволода"; а Всеволод, с своей стороны, еще больше  упра-
шивал. В это время в киевском Андреевском монастыре был  игумном  Григо-
рий, которого очень любил Владимир Мономах, да и Мстислав и  весь  народ
очень почитали его. Этот-то Григорий все не давал Мстиславу встать ратью
на Всеволода за Ярослава; он говорил: "Лучше тебе нарушить  клятву,  чем
пролить кровь христианскую". Мстислав не знал, что ему делать?  Митропо-
лита тогда не было в Киеве, так он созвал собор из священников и передал
дело на их решение; те отвечали: "На нас будет грех клятвопреступления".
Мстислав послушался их, не исполнил своего  обещания  Ярославу  и  после
раскаивался в том всю жизнь. На слова Григория и на приговор собора мож-
но смотреть, как на выражение общего народного мнения: граждане не  тер-
пели княжеских усобиц и вообще  войн,  не  приносивших  непосредственной
пользы, не имевших целью защиты края; но какая охота была киевлянам про-
ливать свою кровь за нелюбимого Святославича? Со стороны  же  Мстислава,
кроме решения духовенства, побуждением к миру со Всеволодом  могла  слу-
жить также и родственная связь с ним: за ним была дочь его. Как бы то ни
было, племянник удержал за собою старший стол вопреки  правам  дяди,  но
эта удача была, как увидим, первою и последнею в нашей древней  истории.
Для Мономаховичей событие это не осталось, впрочем, без материальной вы-
годы: они удержали Курск и все Посемье, и это приобретение было для  них
очень важно, потому что затрудняло сообщение Святославичей с  половцами.
Ярослав должен был идти назад в Муром и остаться там  навсегда;  потомки
его явились уже изгоями относительно племени Святославова, потеряли пра-
во на старшинство, должны были ограничиться  одною  Муромскою  волостию,
которая вследствие этого отделилась от Черниговской. Таким образом, и на
востоке от Днепра образовалась отдельная княжеская волость, подобная По-
лоцкой и Галицкой на западе.
   Покончивши с черниговскими, в том же 1127 году Мстислав послал войско
на князей полоцких: есть известие, что  они  не  переставали  опустошать
пограничные волости Мономаховичей. Мстислав послал войска четырьмя путя-
ми: братьев - Вячеслава из Турова, Андрея - из  Владимира;  сына  Давыда
Игоревича, Всеволодка, зятя Мономахова - из Городна и Вячеслава  Яросла-
вича - из Клецка; этим четверым князьям велел идти к Изяславлю; Всеволо-
ду Ольговичу черниговскому велел идти с братьями на Стрежев к  Борисову,
туда же послал известного воеводу своего Ивана Войтишича с торками; свой
полк отправил под начальством сына Изяслава к Лагожску а  другого  сына,
Ростислава, с смольнянами - на Друцк. В Полоцке сидел в  это  время  тот
самый Давыд Всеславич, которого прежде мы видели в союзе с  Ярославичами
против Глеба минского; за сыном его Брячиславом, княжившим, как видно, в
Изяславле, была дочь Мстислава киевского. Минск, по  всем  вероятностям,
отошел к Ярославичам еще при Мономахе, который отвел в неволю князя  его
Глеба; иначе Мстислав не направил бы войско свое мимо Минска  на  города
дальнейшие; быть может, Всеславичи не могли забыть потери Минска, и  это
было главным поводом к войне. Мстислав всем отправленным князьям  назна-
чил сроком один день, в который они должны  были  напасть  на  указанные
места. Но Изяслав Мстиславич опередил один всю братию  и  приблизился  к
Лагожску; зять его Брячислав, князь изяславский, вел в это время лагожс-
кую дружину на помощь отцу своему Давыду, но, узнав  на  середине  пути,
что Изяслав у города, так перепугался, что не знал, что делать, куда ид-
ти, и пошел прямо в руки к шурину, к которому привел и Лагожскую  дружи-
ну; лагожане, видя своих в руках у Изяслава, сдались ему;  пробыв  здесь
два дня, Изяслав отправился к дядьям своим Вячеславу и  Андрею,  которые
осаждали Изяславль. Жители этого города, видя, что князь их  и  лагожане
взяты Изяславом и не терпят никакой беды, объявили Вячеславу,  что  сда-
дутся, если он поклянется не давать их на щит (на разграбление)  воинам.
Вячеслав согласился, и вечером Врагислав, тысяцкий князя Андрея, и Иван-
ко, тысяцкий Вячеславов, послали в город  своих  отроков,  но  когда  на
рассвете остальные ратники узнали об этом, то бросились все  в  город  и
начали грабить: едва князья с своими дружинами успели уберечь имение до-
чери великого князя Мстислава, жены  Брячиславовой,  и  то  должны  были
биться с своими. Между тем с другой стороны шел к  Полоцку  старший  сын
Мстислава, Всеволод, князь новгородский; тогда полочане выгнали от  себя
Давыда с сыновьями, взяли брата его Рогволода и послали просить Мстисла-
ва, чтоб он утвердил его у них князем; Мстислав согласился. Недаром, од-
нако, современники не умели объяснить себе этой наследственной и  непри-
миримой вражды полоцких князей к потомству Ярослава и прибегали к помощи
предания о Рогволоде и Рогнеде: как при Мономахе, так и теперь при  сыне
его дело могло кончиться только изгнанием Изяславичей из волостей их. Во
время половецкого нашествия в 1129 году Мстислав, собирая князей, послал
звать и полоцких на помощь против варваров; Рогволода, приятного Яросла-
вичам, как видно, не было  уже  в  это  время  в  живых,  и  старшинство
по-прежнему держал Давыд, который с братьями и племянниками дал дерзкий,
насмешливый ответ на зов Мстислава. Половецкая война  помешала  великому
князю немедленно наказать Всеславича; но когда половцы были прогнаны, то
он вспомнил обиду и послал за кривскими князьями, как продолжали еще на-
зывать полоцких владельцев; Давыда, Ростислава и Святослава  Всеславичей
вместе с племянниками их Рогволодовичами посадили в три лодки и заточили
в Царьград: без всякого сомнения, полочане выдали князей своих, не желая
подвергать страны своей опустошениям. По городам полоцким, говорил лето-
писец, Мстислав посажал своих посадников, но после мы видим там сына его
Изяслава, переведенного из Курска.
   Из внешних событий по-прежнему записана в летописи борьба с половцами
и другими соседними варварами. Половцы обрадовались смерти Мономаховой и
немедленно явились в пределах Переяславского княжества. Мы  видели,  что
русские князья во время счастливых походов своих в степи взяли у  полов-
цев часть подвластных им торков и печенегов;  видели,  что  эти  варвары
после сами убежали от половцев в русские пределы и были поселены  здесь.
Разумеется, половцам хотелось возвратить их назад, и вот летописец гово-
рит, что они именно являлись для того, чтобы перехватить русских торков.
Но в Переяславле сидел Ярополк, достойный  по  храбрости  сын  Мономаха,
привыкший под отцовским стягом громить варваров в степях их:  узнавши  о
нападении и намерении половцев, Ярополк велел вогнать торков и  все  ос-
тальное народонаселение в города; половцы приехали, но ничего  не  могли
сделать и, узнав, что Ярополк в Переяславле, пошли воевать Посулье (мес-
та по реке Суле). Ярополк, благоверного князя корень и  благоверная  от-
расль, по выражению летописца, не дожидаясь помощи от братьев, с  одними
переяславцами пошел вслед за половцами, настиг их на правом берегу  реки
Удая, призвал имя божие и отца своего, ударил на поганых и одержал побе-
ду: помог ему бог и молитвы отца его, продолжает летописец. После  этого
нападения половцев мы встретили известие об них при описании  черниговс-
ких и потом полоцких происшествий. Мстислав не забыл той борьбы, которую
вел он, сидя на столе новгородском, именно борьбы с чудью, и в 1130 году
послал на нее сыновей своих - Всеволода, Изяслава и Ростислава;  летопи-
сец говорит подробно, в чем состоял поход: самих врагов перебили, хоромы
пожгли, жен и детей привели домой. Но не так был счастлив чудский  поход
одного Всеволода новгородского в следующем году: сотворилась пакость ве-
ликая, говорит летописец, перебили много  добрых  мужей  новгородских  в
Клину: Клин - это русский перевод эстонского слова Waija, или Wagja, как
называлась часть нынешнего Дерптского уезда в XIII веке. Что половцы бы-
ли для Юго-Восточной Руси, то литва была для  Западной,  преимущественно
для княжества Полоцкого. Присоединивши к волостям своего рода и это кня-
жество, Мстислав должен был вступить в борьбу с его врагами; вот  почему
в последний год его княжения летописец  упоминает  о  походе  на  Литву:
Мстислав ходил с сыновьями своими, с Ольговичами и зятем Всеволодом  го-
роденским. Поход был удачен; Литву ожгли по обыкновению, но на  возврат-
ном пути киевские полки пошли отдельно  от  княжеской  дружины;  литовцы
настигли их и побили много народу.
   В 1132 году умер Мстислав; его княжение, бывшее совершенным  подобием
отцовского, утвердило в народе веру в  достоинство  племени  Мономахова.
Этот Мстислав Великий, говорит летописец, наследовал  пот  отца  своего,
Владимира Мономаха Великого. Владимир сам собою постоял на Дону и  много
пота утер за землю Русскую, а Мстислав мужей своих послал, загнал полов-
цев за Дон, за Волгу и за Яик; и так избавил бог Русскую землю от  пога-
ных. Здесь также видим выражение главного современного интереса - борьбы
с степными варварами. Народ мог надеяться, что долго будет спокоен от их
нашествий, потому что Мстиславу наследовал по всем правам брат его  Яро-
полк, благоверная отрасль, который был известен своею храбростию, своими
счастливыми походами в степи. У Ярополка  не  было  соперников:  он  был
единственный князь, который мог сесть на старший стол по отчине и  деди-
не; он крепко сидел в Киеве и потому еще, что люди киевские  послали  за
ним. Но их надежды на Ярополка не сбылись:  спокойствие  Руси  кончилось
смертию Мстислава; с начала княжения Ярополкова начались усобицы, усоби-
цы в самой семье знаменитого князя братолюбца; Святославичи воспользова-
лись ими, и киевляне должны были терпеть на своем столе князя  недоброго
племени. Усобица, начавшаяся по смерти Мстислава Великого, носит  харак-
тер, отличный от прежних усобиц. Прежние усобицы проистекали главным об-
разом от изгойства, оттого, что осиротелые при жизни дедов  или  старших
дядей князья исключались не только из старшинства, не только не получали
отцовских волостей, но даже часто и никаких. Этим исключением  из  стар-
шинства лучше всяких поэтических преданий объясняется непримиримая враж-
да полоцких Изяславичей к потомкам Ярослава, объясняются  движения  Рос-
тислава Владимировича, судьба и поведение сыновей его: борьбы с  изгоями
на востоке и на западе, с Вячеславичем, Игоревичами, Святославичами  на-
полняют время княжения Изяславова, Всеволодова,  Святополкова.  Все  эти
борьбы благодаря последним распоряжениям князей-родичей на съездах прек-
ратились; но теперь начинается новая борьба, борьба племянников, сыновей
от старшего брата с младшими дядьми. Мы видели первый пример этой борьбы
в Чернигове, где сын Олегов, Всеволод, согнал  дядю  своего  Ярослава  с
старшего стола. Мстислав допустил такое нарушение права дядей, хотя рас-
каивался в этом во всю жизнь; по смерти его одно опасение подобного  яв-
ления произвело сильную усобицу в собственном племени его.
   Мстислав оставил княжение брату своему Ярополку,  говорит  летописец,
ему же передал и детей своих с богом на руки: Ярополк был бездетен и тем
удобнее мог заботиться о порученных ему сыновьях старшего брата,  Мстис-
лав при жизни своей уговорился с братом, чтоб тот немедленно по принятии
старшего стола перевел на свое место в Переяславль старшего  племянника,
Всеволода Мстиславича из Новгорода; старшие Мономаховичи, как  видно  из
слов летописца, выставляли основанием такого распоряжения волю отца сво-
его, а об этой воле заключали они из того, что Мономах  дал  им  Переяс-
лавль обоим вместе; но при тогдашних понятиях это еще не  значило,  чтоб
они имели право оставить этот город в  наследство  сыновьям  своим  мимо
других братьев. Переяславль был стольным городом Всеволода и Мономаха  и
по выделении Чернигова в особую, непременную волость Святославичей  счи-
тался старшим столом после Киева для Мономахова племени: с переяславско-
го стола Мономах, Мстислав и Ярополк перешли на киевский. Точно ли хоте-
ли старшие Мономаховичи переводом Всеволода в Переяславль дать ему преи-
мущество перед дядьми, возможность наследовать Ярополку в Киеве, для че-
го, кроме занятия старшего переяславского стола, нужно было познакомить,
сблизить его с южным народонаселением, которого голос был так важен, ре-
шителен в то время, - на это историк не имеет  права  отвечать  утверди-
тельно. Как бы то ни было, младшие Мономаховичи по крайней мере видели в
переводе племянника на переяславский стол шаг  к  старшинству  мимо  их,
особенно когда перед глазами был пример Ярослава Святославича черниговс-
кого, согнанного с старшего стола  племянником  при  видимом  потворстве
старших Мономаховичей - Мстислава и Ярополка. Вступились в дело  младшие
Мономаховичи, Юрий ростовский и Андрей волынский, потому что старший  по
Ярополке брат их, Вячеслав туровский, был неспособен действовать впереди
других по бесхарактерности и недалекости умственной. По словам  летопис-
ца, Юрий и Андрей прямо сказали: "Брат Ярополк  хочет  по  смерти  своей
дать Киев Всеволоду, племяннику своему", и спешили предупредить  послед-
него; утром въехал Всеволод в Переяславль и до обеда еще был выгнан  дя-
дею Юрием, который, однако, сидел в Переяславле не  более  восьми  дней,
потому что Ярополк, помня клятвенный уговор свой с покойным братом,  вы-
вел Юрия из Переяславля и посадил здесь другого  Мстиславича,  Изяслава,
княжившего в Полоцке, давши ему клятву поддержать его  на  новом  столе,
вероятно, Всеволод уже не хотел в другой раз менять  верную  волость  на
неверную. В Полоцке вместо Изяслава остался третий Мстиславич  -  Свято-
полк; но полочане, не любившие, подобно новгородцам, когда князь покидал
их волость для другой, сказали: "А! Изяслав бросает нас!" - выгнали бра-
та его Святополка и взяли себе одного из прежних своих князей,  Василька
Святославича, внука Всеславова, неизвестно каким образом оставшегося  на
Руси или возвратившегося из заточения. Тогда Ярополк, видя, что Полоцкое
княжество, оставленное храбрым Изяславом, умевшим везде  приобресть  на-
родную любовь, отходит от Мономахова рода, уладился с братьями:  перевел
Изяслава неволею опять в Минск, единственную волость, оставшуюся у Моно-
маховичей от Полоцкого княжества; потом, чтоб утешить  его,  придал  ему
еще Туров и Пинск, дал ему много даров богатых; а  Вячеслава  из  Турова
перевел в Переяславль.
   Таким образом, младшие Мономаховичи были  удовлетворены:  Переяславль
перешел по порядку к самому старшему брату по  Ярополке,  законному  его
преемнику и в Киеве. Но спокойствие в семье Мономаха и на Руси было ско-
ро нарушено Вячеславом: нашел ли он или, лучше сказать, бояре его  Пере-
яславскую волость невыгодною для себя, стало ли страшно  ему  сидеть  на
Украйне, подле торков и половцев, - только он покинул новую волость;  на
первый раз, однако, дошедши до Днепра возвратился назад; говорят,  будто
Ярополк послал сказать ему: "Что ты все скитаешься, не посидишь на одном
месте, точно половчин?" Но Вячеслав не послушался старшего брата: бросил
Переяславль в другой раз, пошел в Туров, выгнал отсюда Изяслава и сел на
его место. Тогда Ярополк должен был решиться на новый ряд: он  склонился
на просьбу Юрия ростовского и дал ему Переяславль, с тем, однако,  чтобы
тот уступил ему свою прежнюю волость; Юрий согласился уступить  Ростовс-
кую область, но не всю; вероятно, он оставлял себе на всякий случай убе-
жище на севере; вероятно также, что Ярополк  для  того  брал  Ростовскую
землю у Юрия, чтоб отдать ее Изяславу. Этою сделкою он мог надеяться ус-
покоить братьев, поместя их всех около себя на Руси и отдав  племянникам
как младшим отдаленную северную область. Но он уже не был более в состо-
янии исполнить свое намерение: вражда между дядьми и племянниками разго-
релась; Изяслав, дважды изгнанный, решился не дожидаться  более  никаких
новых сделок между дядьми, а отдать дело, по тогдашним понятиям, на  суд
божий, т. е. покончить его оружием. Он ушел в Новгород к брату Всеволоду
и уговорил его идти с новгородцами на область Юрия. Тогда-то Святослави-
чи увидели, что пришла их пора: они заключили союз с недовольными Мстис-
лавичами (сами предложили им его или приняли от них предложение - из до-
шедших до нас летописей неизвестно), послали за половцами и начали  воо-
ружаться против Мономаховичей: "Вы первые начали нас  губить",  говорили
они им. Тогда народ увидал,  что  прошло  счастливое  время  Мономаха  и
Мстислава; встала опять усобица; черниговские по отцовскому обычаю  при-
вели половцев на Русскую землю, и, что всего хуже, с ними пришли сыновья
Мстислава Великого - Изяслав с братом Святополком. Ярополк с братьями  -
Юрием и Андреем выступил против Всеволода Ольговича, переправился  через
Днепр, взял села около Чернигова. Всеволод не вышел против  них  биться,
потому что половцы еще не пришли к нему; Ярополк, постояв несколько дней
у Чернигова, возвратился в Киев и распустил войско, не уладившись с Все-
володом; вероятно, он думал, что довольно напугать его. Но вышло  иначе:
когда ко Всеволоду пришли с юга половцы, а с севера Мстиславичи,  то  он
вошел с ними в Переяславскую волость, начал воевать села и города,  бить
людей, дошел до Киева, зажег Городец. Половцы опустошили все на  восточ-
ном берегу Днепра, перебив и перехватав народ, который не  мог  перевез-
тись на другой, киевский берег, потому что Днепр  покрыт  был  пловучими
льдами; взяли и скота бесчисленное множество; Ярополку по причине тех же
льдов нельзя было перевезтись на ту сторону и прогнать их. Три дня стоял
Всеволод за Городцом в бору, потом пошел в Чернигов, откуда начал  пере-
сылаться с Мономаховичами, и заключил мир; гораздо  вероятнее,  впрочем,
то известие, по которому заключено было только перемирие до общего съез-
да, потому что немедленно за этим летописец начинает говорить о требова-
ниях Ольговичей, чтоб Ярополк возвратил им то, что их  отец  держал  при
его отце: "Что наш отец держал при вашем отце, того и мы хотим; если  же
не дадите, то не жалейте после; если что случится, вы  будете  виноваты,
на вас будет кровь". Без сомнения, Ольговичи  просили  города  Курска  и
всего Посемья, взятых у них Мономаховичами тотчас после изгнания Яросла-
ва Всеволодом. В ответ на это требование Ярополк собрал войско киевское,
а Юрий - переяславское, и 50 дней стояли у Киева;  потом  помирились  со
Всеволодом и отдали Переяславль младшему брату своему Андрею  Владимиро-
вичу, а прежнюю его волость, Владимир-Волынский, -  племяннику  Изяславу
Мстиславичу. По всему видно,  впрочем,  что  это  распоряжение  было  не
следствием, но причиною мира с Ольговичами: дядья, чтоб отвлечь  племян-
ников от Святославичей, отнять у последних предлог к войне  и  правду  в
глазах народа, удовлетворили Изяслава, отдавши ему Волынь; Юрий ростовс-
кий, видя, вероятно, как спорны русские столы и  как  незавидна  Переяс-
лавская волость, беспрестанно подвергавшаяся нападениям Ольговичей и по-
ловцев, не хотел более менять на нее своей северной, верной волости; за-
нятие же Переяславля младшим братом не могло быть для него  опасно:  ни-
когда младший брат не восставал против прав старшего, тогда как был при-
мер, что племянник от старшего  брата  восставал  против  младшего  дяди
(1134 год).
   Что Ольговичи принуждены были  мириться  поневоле,  будучи  оставлены
Мстиславичами, доказательством служит их нападение на Переяславскую  об-
ласть в следующем, 1135 году. Всеволод со всею братьею пришел к  Переяс-
лавлю, стоял под городом три дня, бился у ворот; но, узнавши,  что  Яро-
полк идет на помощь к брату, отступил к верховью реки Супоя и  там  дож-
дался киевского князя. Мы заметили уже, что Ярополк был в отца  отвагою:
завидя врага, не мог удержаться и ждать, пока подойдут другие  полки  на
помощь, но бросался на него с одною своею дружиною; мы видели, что такая
удаль сошла для него благополучно, принесла даже большую славу в битве с
половцами при начале Мстиславова княжения. Точно так же вздумал он  пос-
тупить и теперь: не дождавшись киевских полков, с одною своею дружиною и
с братьею, даже не выстроившись хорошенько, ударил на Ольговичей, думая:
"Где им устоять против нашей силы!" Сначала бились крепко с  обеих  сто-
рон, но скоро побежали Всеволодовы половцы, и лучшая дружина Мономахови-
чей с тысяцким киевским погналась за ними, оставя князей своих биться  с
Ольговичами на месте. После злой сечи Мономаховичи должны были  уступить
черниговским поле битвы, и когда тысяцкий с боярами, поразивши половцев,
приехали назад, то уже не застали князей своих и попались в руки победи-
телям Ольговичам, обманутые Ярополковым стягом, который держали  послед-
ние. Кроме лучших мужей своих, взятых в плен, Ярополк  потерял  в  числе
убитых племянника Василька Леоновича, греческого царевича, внука Монома-
хова по дочери. Возвратясь за Днепр, киевский князь начал набирать новое
войско, а Всеволод перешел Десну и стал против Вышгорода; но,  постоявши
7 дней у Днепра, не решился переправиться, пошел в Чернигов, откуда стал
пересылаться с киевским князем о мире, без всякого, однако, успеха.  Это
было в конце лета; зимою Ольговичи с половцами перешли  Днепр  и  начали
опустошать всю Киевскую область, доходили до  самого  Киева,  стрелялись
через Лыбедь; из городов, впрочем, удалось им взять только два, да и  те
пустые: мы видели уже обычай украинских жителей покидать свои города при
нашествии неприятелей, Ярополк, по словам  летописца,  собрал  множество
войска изо всех земель, но не вышел против врагов, не начал  кровопроли-
тия; он побоялся суда божия, смирился пред Ольговичами, хулу и укор при-
нял на себя от братьи своей и от всех, исполняя заповедь:  любите  враги
ваша; он заключил с Ольговичами мир, отдал им то, чего  прежде  просили,
т. е. отчину их, города по Сейму. Трудно решить, что собственно застави-
ло Ярополка склониться на уступку: был ли он из числа тех людей, на  ко-
торых неудача после продолжительных успехов сильно действует, или в  са-
мом деле духовенство и  преимущественно  митрополит  Михаил  постарались
прекратить войну, столь гибельную для края, и Ярополк действительно зас-
лужил похвалы летописца за христианский подвиг смирения для блага  наро-
да, быть может, то и другое вместе; не забудем также, что успех битвы не
мог быть верен: мы знаем, что Всеволод Ольгович вовсе не отличался  без-
расчетною отвагою, уступал, когда видел  превосходство  сил  на  стороне
противника, и если теперь не уступил, то это значило, что силы  Ярополка
вовсе не были так велики, как выставляет их летописец, по  крайней  мере
сравнительно с силами Ольговичей (1135 г.).
   Мир не мог быть продолжителен: главная причина  вражды  Ольговичей  к
Мономаховичам - исключение из старшинства - существовала во всей силе  и
при этом еще Черниговские испытали возможность успешной войны с  Монома-
ховичами, особенно при разделении последних. Изгнание брата Всеволодова,
Святослава, из Новгорода было поводом к новой войне в 1138 году.  Ольго-
вичи опять призвали половцев и начали воевать Переяславскую  волость  по
реке Суле; Андрей Владимирович не мог им сопротивляться и, не видя помо-
щи от братьев, хотел уже бежать из Переяславля. Но Ольговичи, узнав, что
Андрею нет помощи от братьев, успокоили его льстивыми словами, по  выра-
жению летописца: из этого известия имеем право заключить, что  Ольговичи
хотели поссорить Андрея с братьями и привлечь на свою сторону, показывая
ему, как мало заботятся об  нем  братья.  Весть  о  задержке  Святослава
Ольговича в Смоленске, на дороге его из  Новгорода,  еще  более  усилила
войну; брат его Всеволод призвал множество половцев, взял Прилук и соби-
рался уже старым путем к Киеву, как узнал об огромных приготовлениях Мо-
номаховичей и поспешил отступить в свою волость,  к  Чернигову.  Ярополк
созвал братьев и племянников, собрал, кроме киевлян и переяславцев, так-
же рать из верхних земель, суздальцев, ростовцев,  полочан  и  смольнян;
Ростиславичи галицкие и король венгерский прислали ему также помощь, на-
конец, присоединились к нему многочисленные толпы пограничных  варваров,
берендеев; с такими силами Ярополк уже не стал  дожидаться  Ольговича  в
Киевской волости, но отправился к нему в Черниговскую; Всеволод испугал-
ся и хотел было уже бежать к половцам, как  черниговцы  остановили  его:
"Ты хочешь бежать к половцам, говорили они, а волость свою погубить,  но
к чему же ты тогда после воротишься? Лучше отложи свое высокоумье и про-
си мира; мы знаем Ярополково милосердие: он не  радуется  кровопролитию,
бога ради он помирится, он соблюдает Русскую землю". Всеволод послушался
и стал просить мира у Ярополка;  тот,  по  выражению  летописца,  будучи
добр, милостив нравом, богобоязлив, подобно отцу своему,  поразмыслил  о
всем хорошенько и не захотел кровопролития, а заключил мир  у  Моравока,
на правом берегу Десны. Потом заключен был новый  договор  между  ним  и
Ольговичами, неизвестно на каких условиях (1136 - 1139).
   Так кончились усобицы на юге при старшинстве Ярополковом; но эти усо-
бицы сильно отозвались также на севере, в Новгороде Великом. Мы  видели,
как при Святополке новгородцы настояли на том, чтобы князем у них  оста-
вался выросший в Новгороде Мстислав Владимирович. Однако они недолго жи-
ли с этим любимым князем: Мономах в 1116 году вызвал его на юг, и в Нов-
городе остался сын его Всеволод. Молодость князя и смерть двух  посадни-
ков, случившаяся почти в один год, как видно, подали повод к смятениям в
городе: некоторые бояре и сотский Ставр ограбили каких-то двух  граждан;
неизвестно, впрочем, какого рода был этот грабеж, потому что иногда гра-
беж происходил вследствие судного приговора, и потому трудно решить, ви-
новны ли были Ставр и бояре в насилии или только в несправедливости. Как
бы то ни было, Мономах и Мстислав вызвали всех бояр новгородских в Киев:
товарищи Ставра были заточены, другие отпущены назад в  Новгород,  после
того как дали клятву, вероятно, в том, что вперед не будет подобных про-
исшествий. Кем был избран в то время посадник Константин Моисеевич,  не-
известно: вероятно, киевским князем, если обратим  внимание  на  обстоя-
тельства. На следующий год он умер, и на его место пришел посадничать из
Киева Борис, разумеется, присланный Мономахом. По  смерти  последнего  в
Киеве посадили сына его Мстислава, а в Новгороде - внука Всеволода;  от-
носительно обоих в летописи употребляется одинаковое выражение: посадиша
в смысле: граждане хотели, просили, призвали. Новгородцы посадили у себя
Всеволода вторично, потому что  по  вступлении  своем  на  старший  стол
Мстислав мог перевести его куда-нибудь поближе к себе в Русь по  примеру
отцовскому; как видно, в это время новгородцы взяли со Всеволода  клятву
не разлучаться с ними. На следующий год Всеволод ходил к отцу в Киев, но
пришел опять в Новгород на стол; в тот же год дали посадничество  Мирос-
лаву Гюрятиничу, причем летописец не упоминает о смерти прежнего  посад-
ника Бориса; к  кому  относится  выражение:  въдаша  посадничество  -  к
князьям ли Мстиславу и Всеволоду или к гражданам, решить  трудно.  Через
год, не упоминая о смерти Мирослава, летопись говорит о  назначении  ему
преемника Давыда Дмитриевича, шурина великого  князя  Мстислава  и  сына
прежде бывшего посадника. Этот посадник умер в том же 1128  году,  и  на
его место в 1129 г. пришел из Киева Даниил; но в 1130 г. опять  летопись
упоминает о назначении нового посадника Петрилы с выражением даша и в то
же время говорит о походе Всеволода на чудь, и о поездке его  в  Киев  к
отцу; имела ли связь смена посадника с этими событиями,  решить  трудно.
Так было при старшинстве Мстислава. Тотчас по смерти его начались смуты.
Всеволод, несмотря на клятву не разлучаться с новгородцами,  прельстился
столом переяславским и уехал в Русь, не оставивши, как  видно,  князя  в
Новгороде. Мы уже видели раз, как новгородцы обижались, когда князья ме-
няли их город на другой; кроме того, что перемена князя нарушала наряд в
городе, новгородцев должно было оскорблять и то, что князь, отдавая пре-
имущество какому-нибудь Турову или Переяславлю, тем самым унижал  значе-
ние стола Рюрикова, ибо и между самими князьями, как увидим, не исчезала
память, что Новгород был старейшим столом в Русской земле. Легко  понять
теперь, что когда Всеволод, прогнанный Юрием из Переяславля, явился  на-
зад в Новгород, то нашел здесь сильное волнение - встань великую  в  лю-
дях, по выражению летописца; пришли псковичи и ладожане  в  Новгород,  и
Всеволод должен был выехать из него; потом, однако, граждане скоро  оду-
мались и возвратили его назад. Можно, впрочем, с вероятностию  полагать,
что Всеволод был принят не так уже, как прежде, что здесь положено нача-
ло условиям или рядам новгородцев с князьями; вероятно,  также  с  этого
времени и посадник переменяет свой характер чиновника княжеского на  ха-
рактер чиновника народного, от веча избираемого, хотя и не  без  участия
князя; в это время по крайней мере избрали посадников для  пригородов  -
Мирослава для Пскова и Рагуила для Ладоги; это известие может навести на
мысль, что псковичи и ладожане затем и приходили в Новгород, чтоб требо-
вать назначения себе новых посадников. Есть также прямое известие, что с
этих пор Всеволод не имел надлежащего значения в Новгороде, не мог  зас-
тавить его жителей выслать в Киев обычную печерскую дань, за которою ве-
ликой князь Ярополк должен был послать другого племянника Изяслава: пос-
леднему удалось взять дань.
   Между тем дела на юге запутывались все более и  более.  В  1134  году
явился в Новгород Изяслав Мстиславич, с тем чтобы  уговаривать  брата  и
граждан идти войною на дядю Юрия, добыть для Мстиславичей хотя  Ростовс-
кую волость, если им нет части в Русской земле. Начали толковать о  суз-
дальской войне новгородцы и убили мужей своих, свергнули их с моста, го-
ворит летописец. Из этих слов видно, что после  предложения,  сделанного
Всеволодом о суздальском походе, вече было самое бурное: одни хотели за-
щищать Мстиславичей, достать им волость, другие нет; большинство  оказа-
лось на стороне первых, положено идти в поход, а несогласное меньшинство
отведало Волхова. Мстиславичи с посадником Петрилою отправились на  вой-
ну, но едва достигли они до реки Дуны, как  несогласия  городского  веча
повторились в полках: противники похода против дядей в пользу  племянни-
ков, против сына Мономахова в пользу внуков его опять подняли голос и на
этот раз пересилили, заставили князя возвратиться и тут же, отняв посад-
ничество у Петрила, как видно, желавшего войны, отдали его Ивану  Павло-
вичу. Так посадники уже начали сменяться  вследствие  перевеса  той  или
другой враждебной стороны; видно также, что к противникам войны  принад-
лежали люди, вообще не расположенные ко Всеволоду, не  хотевшие  принять
его по возвращении из Переяславля. Но в Новгороде  ждало  их  поражение:
здесь противники их опять пересилили, и опять Всеволод  со  всею  Новго-
родскою областью пошел на Ростовскую землю в жестокие морозы  и  мятели,
несмотря на увещания митрополита Михаила, который пришел тогда в  Новго-
род: "Не ходите, грозил им митрополит, меня бог  послушает";  новгородцы
задержали его и отправились: на Ждановой горе встретились они с ростовс-
кими полками и потерпели поражение, потеряли храброго  посадника  своего
Ивана, также Петрилу Николаича, быть может, его предшественника, и много
других добрых мужей, а суздальцев пало больше,  прибавляет  новгородский
летописец; но ростовский говорит, что его земляки победили  новгородцев,
побили их множество и возвратились с победою великою. Новгородцы,  возв-
ратись домой, выпустили митрополита и выбрали посадником старого  Мирос-
лова Гюрятинича.
   Испытав вредные для себя следствия  княжеских  усобиц,  новгородцы  в
1135 году отправили посадника своего Мирослава в Русь мирить Мономахови-
чей с Ольговичами; но он  возвратился,  не  сделав  ничего,  потому  что
сильно взмялась вся Земля русская, по выражению летописца. Князья не по-
мирились при посредничестве новгородцев, но каждый стал переманивать  их
на свою сторону, давать им, следовательно, право выбора.  Новгородцы  не
замедлят воспользоваться этим правом, но кого же выберут они?  Кому  бог
поможет, на чьей стороне останется победа? Бог помог Ольговичам при  Су-
пое, и противники  Мономаховича  Всеволода  воспользовались  этим,  чтоб
восстать против него. В 1136 году новгородцы призвали псковичей и  ладо-
жан и стали думать, как бы выгнать князя  своего  Всеволода;  подумавши,
посадили его в епископском дворе с женою,  детьми  и  тещею,  приставили
сторожей стеречь его день и ночь с оружием, по 30 человек на день, и  не
выпускали до тех пор, пока приехал новый князь,  Святослав  Ольгович  из
Чернигова. Вины Всеволода так означены в летописи: 1) не блюдет смердов;
2) зачем хотел сесть в Переяславле? 3) в битве при Ждановой горе  прежде
всех побежал из полку; 4) вмешивает Новгород  в  усобицы:  сперва  велел
приступить к Ольговичам, а теперь  велит  отступить.  Но  изгнание  сына
Мстиславова и принятие Ольговича не могли пройти спокойно  в  Новгороде,
потому что оставалась сильная сторона, приверженная к Мстиславичам: Нов-
город разодрался, как разодралась Русская земля, по выражению летописца.
В год прибытия Святослава Ольговича (1136) уже встречаем известие о сму-
те: какого-то Юрия Жирославича, вероятно, приверженца Всеволодова, сбро-
сили с моста. Но у Мстиславича оставалось много других приверженцев; они
решились умертвить Святослава, стреляли в него,  но  без  успеха.  Тогда
несколько добрых мужей и в том числе посадник Константин  (избранный  на
место Мирослава Гюрятинича, умершего в 1135 году) побежали ко  Всеволоду
в Вышгород, где приютил его дядя Ярополк; вместо Константина избрали по-
садником Якуна Мирославича, вероятно, сына прежнего посадника  Мирослава
Гюрятинича. Новгородские беглецы сказали Всеволоду,  что  у  него  много
приятелей в Новгороде и Пскове, которые ждут только его появления: "Сту-
пай, князь, хотят тебя опять". Всеволод отправился с братом  Святополком
и точно был принят в Пскове; когда он ехал мимо  Полоцка,  то  Василько,
тамошний князь, сам вышел к нему навстречу и проводил с честию, ради за-
поведи божией забыв все зло, которое  сделал  отец  Всеволодов  Мстислав
всему роду их; Всеволод был в его руках  теперь,  но  он  и  не  подумал
мстить ему за отцовское зло; оба целовали друг другу крест  не  поминать
прошлого. Когда в Новгороде узнали, что Всеволод во Пскове, хочет  сесть
и у них, то встал сильный мятеж; большинство  не  захотело  Мстиславича,
приятели его принуждены были бежать к нему во Псков; большинство разгра-
било их домы, стали искать между оставшимися боярами, нет ли между  ними
приятелей Всеволодовых, с заподозренных взяли полторы  тысячи  гривен  и
дали эти деньги купцам на сборы к войне; между виноватыми  пострадали  и
невинные. Можно заметить, что  к  стороне  Всеволодовой  преимущественно
принадлежали бояре, между которыми искали и находили его приятелей; а  к
противникам его преимущественно принадлежали  простые  люди,  что  видно
также из главного обвинения: не блюдет смердов. Святослав Ольгович  соб-
рал всю землю Новгородскую, призвал на помощь брата Глеба с жителями го-
рода Курска и с половцами и пошел  выгонять  Всеволода  изо  Пскова,  но
псковичи с первого раза уже показали стойкость, какою отличались  после,
тем более что выгодно было для них получить особого князя и освободиться
таким образом от влияния старшого города; они не покорились новгородцам,
не выгнали от себя Всеволода, но приняли меры предосторожности на случай
нападения, сделали повсюду засеки. Святослав и новгородцы  увидали,  что
война будет трудная, успех неверный, и потому возвратились с дороги, го-
воря: "Не хотим проливать крови братьев своих;  пусть  бог  все  управит
своим промыслом". Всеволод умер в том же 1137 году;  псковичи  взяли  на
его место брата  его  Святополка,  а  между  тем  новгородцы  испытывали
большие неприятности: Мономаховичи и союзники их сердились на них за то,
что они держали у себя Ольговича, и потому прекратили с  ними  торговлю;
не было мира ни с Суздалем, ни с Смоленском, ни с Киевом, ни с Полоцком;
от прекращения подвозов сделалась дороговизна в съестных припасах. Но  и
здесь враждебное разделение, происшедшее в княжеском роде, помогло  Нов-
городу выйти из затруднительного положения. Мы видели, что причиною тор-
жества Ольговичей было разделение в  самой  семье  Мономаха,  раздвоение
между старшими племянниками и младшими дядьми; пользуясь этим раздвоени-
ем, Ольговичи будут иметь случай давать силу  своим  утраченным  правам,
получать старшинство и Киев. Это тройное разделение  потомства  Ярослава
очень важно относительно новгородской истории: с одной  стороны,  частая
смена великих князей из трех враждебных  линий  заставляла  новгородцев,
признававших зависимость свою всегда от старшего  Ярославича,  сообразо-
ваться с этою сменою и также  переменять  своих  князей,  что  усиливало
внутренние волнения, производимые приверженцами изгоняемых князей и вра-
гами их; с Другой стороны, давала Новгороду возможность выбора  из  трех
линий, что необходимо усиливало произвол веча и вместе с тем увеличивало
его значение, его требования, давало новгородцам  вид  народа  вольного.
Так Новгород, сообразуясь с переменою, последовавшею  на  юге  в  пользу
Ольговичей, сменяет Мономаховича; будучи приведен этою сменою в  затруд-
нительное положение, он находит средство выйти из него без вреда себе  и
унижения: он может примириться с Мономаховичами, не имея нужды принимать
опять Мстиславича; он может отдаться в покровительство Юрия ростовского,
взять себе в князья его сына; Юрий защитит его от Ольговичей,  как  бли-
жайший сосед, и примирит с Мономаховичами, избавив от  унижения  принять
Святополка, т.  е.  признать  торжество  псковичей;  наконец,  призвание
Юрьевича примиряло в Новгороде все стороны; для приверженцев племени Мо-
номахова он был внук его, для врагов Всеволода он не  был  Мстиславичем;
расчет был верен, и Ростислав Юрьевич призван на  стол  новгородский,  а
Святославу Ольговичу указан путь из Новгорода.
   Усобицы заняли все внимание князей в княжение Ярополково, и  не  было
походов на врагов внешних: половцы опомнились от ударов,  нанесенных  им
при Мономахе и Мстиславе, и опять получили возможность пустошить Русскую
землю; в 1138 году они опустошили Курскую волость; союзные отряды их яв-
лялись даже в области Новгородской. Чудь также воспользовалась  смутами,
возникшими в Новгороде, и не только перестала платить дань, но,  собрав-
шись, овладела Юрьевым и перебила тамошних жителей. В 1133 году Всеволод
по вторичном утверждении в Новгороде предпринимал поход на чудь и  отнял
у ней опять Юрьев.
   В 1139 году умер Ярополк. В летописи замечаем сильную привязанность к
этому князю, который напоминал  народу  отца  своего  мужеством,  славою
удачных походов на половцев и, как видно, нравственными  качествами.  Мы
видели, что излишняя отвага, самонадеянность были гибельны при Супое для
Ярополка и всего его племени; мы видели также, что несчастный уговор его
с старшим братом был причиною усобиц, раздиравших Русскую землю  во  все
время его старшинства; но прежде, нежели станем обвинять Ярополка в  не-
достатке уменья или твердости, вспомним о неопределенности родовых отно-
шений, о слабой подчиненности младших  членов  рода  старшему,  особенно
когда старший был не отец и даже не дядя, но брат, и  то  не  самый  уже
старший; младшие братья и племянники считали себя в полном праве  воору-
женною рукою противиться распоряжениям старшего, если им  казалось,  что
эти распоряжения клонятся к их невыгоде; мы видели всю затруднительность
положения Ярополкова: что ему было делать с странным Вячеславом, который
двигался из одной волости в другую, и стал, по летописи, главным  винов-
ником усобицы? В народе видели это несчастное положение великого  князя,
его благонамеренность и потому не утратили прежней любви  к  благоверной
отрасли знаменитого Мономаха.
   По смерти Ярополка преемником его на старшем столе был по всем правам
брат его Вячеслав, который вступил в Киев беспрепятственно. Но как скоро
Всеволод Ольгович узнал о смерти Ярополка и что в Киеве на его месте си-
дит Вячеслав, то немедленно собрал небольшую дружину и с братьями,  род-
ным Святославом и двоюродным Владимиром Давидовичем, явился на  западной
стороне Днепра и занял Вышгород; отсюда, выстроив полки, пошел к  Киеву,
стал в Копыреве конце и начал зажигать дворы в этой части  города,  пос-
лавши сказать Вячеславу: "Иди добром из Киева". Вячеслав отправил к нему
митрополита с таким ответом: "Я, брат, пришел сюда на место братьев сво-
их, Мстислава и Ярополка, по завещанию наших отцов; если  же  ты,  брат,
захотел этого стола, оставя свою отчину, то, пожалуй, я буду меньше  те-
бя, пойду в прежнюю свою волость, а Киев тебе", и Всеволод вошел в  Киев
с честию и славою великою, говорит летописец. Таким  образом  Ольговичу,
мимо старого, отцовского обычая, удалось овладеть старшим столом.  Какие
же были причины такого странного  явления?  Каким  образом  Мономаховичи
позволили Святославову внуку занять Киев не по отчине? В это время племя
Мономахово было в самом затруднительном положении, именно было без  гла-
вы, и вражда шла между его членами. Старшим в этом племени оставался Вя-
чеслав; но мы видели его характер, делавший его неспособным блюсти выго-
ды рода, поддерживать в нем единство, наряд. Деятельнее,  способнее  его
был следующий брат, Юрий ростовский, но, как младший, он не мог действо-
вать от своего имени, мимо Вячеслава; притом его мало знали  на  юге,  а
это было очень важно относительно народонаселения;  да  и  когда  узнали
его, то нашли, что он мало похож на отца своего и двух старших  братьев.
Добрым князем слыл последний Мономахович - Андрей, но, как  самый  млад-
ший, он также не мог действовать в челе племени. Князь, который по своим
личным доблестям один мог быть представителем Мономахова племени для на-
рода, - это был Изяслав Мстиславич владимиро-волынский,  теперь  старший
сын старшего из Мономаховичей: необыкновенно храбрый, щедрый к  дружине,
приветливый к народу, Изяслав был образцом князя, по тогдашним понятиям,
напоминал народу своего знаменитого деда  и  был  потому  в  его  глазах
единственною отраслию доброго племени. Но мы  видели,  как  Изяслав  был
поставлен во враждебные отношения к старшим членам рода, к дядьям своим,
от которых не мог ждать ничего хорошего ни для себя, ни для детей своих.
Находясь, с одной стороны, во вражде с родными дядьми, с другой -  Изяс-
лав был в близком свойстве со Всеволодом Ольговичем, который  был  женат
на старшей его сестре, и, по тогдашним понятиям, как старший зять,  зас-
тупал место старшего брата и отца. Всеволод  видел,  что  только  вражда
между членами Мономахова племени могла доставить ему старшинство, и  по-
тому спешил привлечь на свою сторону самого доблестного из них,  Изясла-
ва, что ему было легко сделать по близкому свойству и по прежним связям:
он мог хвалиться пред Изяславом, что только благодаря ему тот мог  поми-
риться с дядьми и получить от них хорошую волость. По некоторым извести-
ям, Всеволод послал сказать Изяславу: "После отца твоего Киев  принадле-
жит тебе (это мог сказать Всеволод, выгнавший дядю); но  дядья  твои  не
дадут тебе в нем сесть; сам знаешь, что и прежде вас отовсюду  выгоняли,
и если б не я, то никакой волости вам бы не досталось, поэтому теперь  я
хочу Киев взять, а вас буду держать как родных братьев и не  только  те-
перь дам вам хорошие волости, но по смерти моей Киев отдам тебе;  только
вы не соединяйтесь с дядьми своими на меня". Изяслав согласился,  и  ут-
вердили договор крестным целованием. Этим только известием можно  объяс-
нить равнодушие киевлян при занятии Ольговичем их города, тогда как  они
могли с успехом сопротивляться его малой дружине. Без сомнения, Всеволод
явился к Киеву с такими ничтожными силами, зная,  что  сопротивления  не
будет. Но, уладивши дело относительно шурьев своих, Мстиславичей, Всево-
лод должен был улаживаться с собственным племенем, родными и двоюродными
братьями - Ольговичами и Давыдовичами. Чтоб иметь себе и в тех и в  дру-
гих помощь при овладении Киевом, Всеволод, по известиям летописи, родно-
му Игорю и двоюродному Владимиру обещал после себя Чернигов, но, севши в
Киеве, отдал Чернигов Владимиру Давыдовичу и  таким  образом  перессорил
родных братьев с двоюродными. Но по другим, очень  вероятным  известиям,
он обещал, что как скоро овладеет Киевом, то выгонит Мономаховичей из их
волостей, которые отдаст родным братьям, а двоюродные останутся в Черни-
гове; боясь же теперь действовать против Мономаховичей, чтоб  не  заста-
вить их соединиться против себя, он  не  мог  сдержать  обещания  родным
братьям и рад был, перессорив их с двоюродными, иначе трудно себе предс-
тавить, чтобы он мог с успехом обмануть братьев, обещая всем одно  и  то
же.
   Несмотря, однако, на все хитрости Всеволода и на  то,  что  он  хотел
сначала щадить Мономаховичей, только разъединяя их, последние не  хотели
спокойно уступать ему старшинства. Первый, как следовало ожидать,  начал
Юрий: он приехал в Смоленск к племяннику Ростиславу Мстиславичу, который
был всегда почтителен к дядьям и потому мог быть посредником между  ними
и братьями своими. Из летописи можно заключить, что переговоры между Мо-
номаховичами сначала шли успешно, потому что когда Всеволод стал  делать
им мирные предложения, а Изяслава Мстиславича звал к себе в Киев на лич-
ное свидание, то Мономаховичи не захотели вступать с ним ни в какие сог-
лашения, продолжали пересылаться между  собою,  сбираясь  идти  на  него
ратью. Тогда Всеволод решился предупредить их, напасть на каждого пооди-
ночке, отнять волости и раздать их братьям по уговору;  он  надеялся  на
свою силу, говорит летописец, сам хотел всю землю держать. Пославши дво-
юродного брата своего, Изяслава Давыдовича, и  галицких  князей,  внуков
Ростиславовых, с половцами на Изяслава волынского и дядю  его  Вячеслава
туровского, Всеволод сам с родным братом Святославом пошел к Переяславлю
на Андрея. Он хотел посадить здесь Святослава и, ставши на Днепре,  пос-
лал сказать Андрею: "Ступай в Курск". Согласиться Андрею на это требова-
ние, взять незначительную, отдаленную Черниговскую волость и  отдать  во
враждебное племя Переяславль, стол дедовский  и  отцовский,  значило  не
только унизить себя, но и нанести бесчестье целому племени, целой  линии
Мономаховой, ОТняв у нее то значение, те преимущества и волости, которые
были утверждены за нею Владимиром и двумя старшими его сыновьями; Ольго-
вичи были исключены из старшинства, должны были ограничиться одними чер-
ниговскими волостями, вследствие чего все остальные русские волости ста-
ли исключительно отчиною Мономаховичей, а теперь Ольговичи насилием, ми-
мо отцовского обычая, хотят отнять у них полученные от  отца  волости  и
дать вместо их свои черниговские, худшие! Вспомним, как после члены  ро-
дов боялись занять какое-нибудь место, которого не занимали их  старшие,
чтоб не нанести порухи роду, и для нас не удивителен будет ответ Андрея;
подумавши с дружиною, он велел сказать Всеволоду: "Лучше мне  умереть  с
дружиною на своей отчине и дедине, чем взять курское княжение; отец  мой
сидел не в Курске, а в Переяславле, и я хочу на  своей  отчине  умереть;
если же тебе, брат, еще мало волостей, мало всей Русской земли, а хочешь
взять и эту волость, то убей меня и возьми ее, а живой не пойду из своей
волости. Это не в диковину будет нашему роду; так и прежде бывало: разве
Святополк не убил Бориса и Глеба за волость? Но сам долго  ли  пожил?  И
здесь жизни лишился, да и там вечно мучится". Всеволод не  пошел  сам  к
Переяславлю, но послал туда брата Святослава, который встретился на  до-
роге с дружиною Андреевою и был разбит: победители гнались  за  ними  до
места Корани, далее Андрей не велел преследовать. На другой день  Всево-
лод помирился с переяславским князем - на каких условиях неизвестно: ве-
роятно, Андрей обещался отстать от союза с своими, признать  старшинство
Всеволода, а тот - оставить его  в  Переяславле.  Андрей  уже  поцеловал
крест, но Всеволод еще не успел, как в ночь загорелся Переяславль.  Все-
волод не воспользовался этим несчастием и послал на другой день  сказать
Андрею: "Видишь, я еще креста не целовал, так, если б хотел сделать тебе
зло, мог бы; бог мне давал вас в руки, сами зажгли свой город;  что  мне
было годно, то б я и мог сделать; а теперь ты целовал  крест;  исполнишь
свою клятву - хорошо, не исполнишь - бог тебе будет судья".  Помирившись
с Андреем, Всеволод пошел назад в Киев.
   Между тем война шла на западе: сначала войско, посланное против Изяс-
лава ко Владимиру, дошедши до реки Горыни, испугалось чего-то и  возвра-
тилось назад; потом галицкие князья призвали к себе Изяслава Мстиславича
для переговоров, но не могли уладиться:  быть  может,  они  хотели  вос-
пользоваться затруднительным положением волынского князя  и  распростра-
нить свою волость на его счет. Поляки, помогая Всеволоду, повоевали  Во-
лынь; Изяслав Давыдович - Туровскую волость; но дело этим и кончилось: и
дядя и племянник остались на своих столах. С  севера,  однако,  не  было
сделано никаких движений в их пользу, ни из Суздаля,  ни  из  Смоленска;
Юрий, будучи в последнем городе, послал к новгородцам звать их на Всево-
лода; но те не послушались, и сын его Ростислав прибежал из Новгорода  к
отцу в Смоленск; тогда Юрий, рассердившись,  возвратился  назад  в  Суз-
дальскую область и оттуда захватил у новгородцев Торжок - вот единствен-
ная причина, которую находим в летописи  для  объяснения  недеятельности
Юрия; Ростислав один не отважился идти на помощь к своим, которые, буду-
чи предоставлены собственным силам, принуждены были отправить послов  ко
Всеволоду с мирными предложениями; Всеволод сперва было не хотел  заклю-
чать мира на предложенных ими  условиях,  но  потом  рассудил,  что  ему
нельзя быть без Мономаховичей, согласился на их условия и целовал крест.
Какие были эти условия, летописец не говорит; как  видно,  договорились,
чтобы каждому из Мономаховичей остаться при своих волостях. Почему  Все-
волод думал, что ему нельзя обойтись без Мономаховичей,  довольно  ясно:
при черниговской, галицкой и польской помощи ему не удалось силою лишить
волости ни одного из них; несмотря на то что южные были оставлены север-
ными, действовали порознь, только оборонительно,  народное  расположение
было на их стороне.
   Мономаховичи были разъединены враждою,  чем  единственно  и  держался
Всеволод в Киеве; но зато и между Ольговичами была постоянная размолвка.
Святослав Ольгович, призванный в другой раз в  Новгород,  опять  не  мог
ужиться с его жителями и бежал оттуда в Стародуб; Всеволод вызвал его  к
себе в Киев, но братья не уладились о волостях; Святослав пошел в Курск,
которым владел вместе с Новгородом-Северским; чем владел Игорь  -  неиз-
вестно; потом скоро Всеволод дал Святославу  Белгород.  Игорь  продолжал
враждовать с Давыдовичем за Чернигов, ходил на него войною, но  заключил
мир. Смерть Андрея Владимировича переяславского, случившаяся в 1142  г.,
подала повод к новым перемещениям и смутам: Всеволоду, как видно, нелов-
ко было сидеть в Киеве, окруженном со всех сторон волостями  Мономахови-
чей, и потому он послал сказать Вячеславу туровскому: "Ты сидишь  в  Ки-
евской волости, а она мне следует: ступай в Переяславль,  отчину  свою".
Вячеслав не имел никакого предлога не идти в Переяславль и  пошел;  а  в
Typoвe посадил Всеволод сына своего Святослава. Это распоряжение  должно
было озлобить Ольговичей, тяжко стало у них на сердце,  говорит  летопи-
сец: волости дает сыну, а братьев ничем не наделил. Тогда Всеволод  поз-
вал к себе рядиться всех братьев, родных и двоюродных; они пришли и ста-
ли за Днепром: Святослав Ольгович, Владимир и  Изяслав  Давыдовичи  -  в
Ольжичах, а Игорь - у Городца; прямо в Киев, следовательно, не  поехали,
вели переговоры через Днепр; Святослав поехал к Игорю  и  спросил:  "Что
тебе дает брат старший?" Игорь отвечал: "Дает нам  по  городу:  Брест  и
Дрогичин, Чарторыйск и Клецк, а отчины своей, земли вятичей,  не  дает".
Тогда Святослав поцеловал крест с Игорем, а на другой  день  целовали  и
Давыдовичи на том, чтобы стоять всему  племени  заодно  против  неправды
старшего брата; сказали при этом: "Кто из нас  отступится  от  крестного
целования, тому крест отомстит".  Когда  после  этого  Всеволод  прислал
звать их на обед, то они не поехали и велели сказать ему: "Ты  сидишь  в
Киеве; а мы просим у тебя Черниговской и Новгородской (Северской) волос-
ти, Киевской не хотим". Всеволод никак не  хотел  уступить  им  вятичей,
верно, приберегал их на всякий случай своим детям, а все давал им те че-
тыре города, о которых было прежде сказано. Братья велели сказать ему на
это: "Ты нам брат старший, но если не дашь, так мы сами  будем  искать",
и, рассорившись со Всеволодом, поехали ратью к Переяславлю на Вячеслава:
верно, надеялись так же легко выгнать его из этого города, как  брат  их
Всеволод выгнал его из Киева; но обманулись в надежде, встретили отпор у
города, а между тем Всеволод послал на помощь Вячеславу  воеводу  Лазаря
Саковского с печенегами и киевлянами; с другой стороны, Изяслав Мстисла-
вич, услыхав, что черниговские пришли на его дядю, поспешил  отправиться
с полком своим к Переяславлю и разбил их: четверо князей не могли  усто-
ять против одного и побежали в свои города; а между тем явился Ростислав
с смоленским полком и повоевал Черниговскую волость по реке Соже;  тогда
Изяслав, услыша, что брат его выгнал Черниговских, бросился  на  волость
их от Переяславля, повоевал села по Десне и около Чернигова и возвратил-
ся домой с честью великою. Игорь с братьями хотел отомстить за это: пое-
хали в другой раз к Переяславлю, стали у города, бились три дня и опять,
ничего не сделавши, возвратились домой. Тогда Всеволод вызвал из  монас-
тыря брата своего двоюродного, Святошу (Святослава - Николая Давыдовича,
постригшегося в 1106 году),  и  послал  к  братьям,  велев  сказать  им:
"Братья мои! Возьмите у меня с любовию, что вам даю, - Городец, Рогачев,
Брест, Дрогичин, Клецк, не воюйте больше с Мстиславичами". На этот  раз,
потерявши смелость от неудач под Переяславлем, они исполнили волю  стар-
шего брата, и когда он позвал их к себе в Киев, то все явились  на  зов.
Но Всеволоду,  который  сохранил  свое  приобретение  только  вследствие
разъединения, вражды между остальными князьями, не нравился  союз  между
братьями; чтоб рассорить их, он сказал Давыдовичам: "Отступите  от  моих
братьев, я вас наделю"; те прельстились обещанием, нарушили клятву и пе-
решли от Игоря и Святослава на сторону Всеволода.  Всеволод  обрадовался
их разлучению и так распорядился волостями: Давыдовичам дал Брест,  Дро-
гичин, Вщиж и Ормину, а родным братьям дал: Игорю - Городец Остерский  и
Рогачев, а Святославу - Клецк и Чарторыйск. Ольговичи помирились понево-
ле на двух городах и подняли снова жалобы, когда Вячеслав по согласию  с
Всеволодом поменялся с племянником своим Изяславом:  отдал  ему  Переяс-
лавль, а сам взял опять прежнюю свою волость Туров, откуда Всеволод  вы-
вел своего сына во Владимир; понятно, что Вячеславу не нравилось в Пере-
яславле, где его уже не раз осаждали  Черниговские,  тогда  как  храбрый
Изяслав мог отбиться от какого угодно врага. Не понравилось это  переме-
щение Ольговичам; стали роптать на старшего брата, что поблажает  шурьям
своим Мстиславичам: "Это наши враги, говорили они,  а  он  осажался  ими
около, нам на безголовье и безместье, да и себе". Они наскучивали Всево-
лоду просьбами своими идти на Мстиславичей; но тот не слушался: это  все
показывает, что прежде точно Всеволод обещал братьям поместить их в  во-
лостях Мономаховских; но теперь Ольговичи должны были видеть, что испол-
нение этого обещания вовсе не легко, и настаивание на это может  показы-
вать только их нерасчетливость, хотя очень понятны их  раздражительность
и досада на старшего брата. Изяслава  Мстиславича,  однако,  как  видно,
беспокоила вражда Ольговичей; из поведения Всеволода с братьями он очень
ясно видел, что это за человек, можно ли  на  него  в  чем-нибудь  поло-
житься. Мог ясно видеть, что Всеволод только по нужде терпит Мономахови-
чей в хороших волостях, и потому решился  попытаться,  нельзя  ли  поми-
риться с дядею Юрием. Он сам отправился к нему в Суздаль, но не мог ула-
диться, и поехал из Суздаля сперва к брату Ростиславу в Смоленск, а  по-
том к брату Святополку в Новгород, где и зимовал.
   Таковы были отношения между двумя  главными  линиями  Ярославова  по-
томства, при старшинстве внука Святославова; обратимся теперь к  другим.
Здесь первое место занимают Ростиславичи, которые  начали  тогда  носить
название князей галицких. Известные нам Ростиславичи -  Володарь  и  Ва-
силько умерли оба в 1124 году; после Володаря осталось два сына  -  Рос-
тислав и Владимир, известный больше под уменьшительным именем  Владимир-
ка; после Василька - Григорий и Иван. Из князей этих самым замечательным
явился второй Володаревич, Владимирко: несмотря на то, что отовсюду  был
окружен сильными врагами, Владимирко умел не только удержаться  в  своей
волости, но и успел оставить ее своему сыну  могущественным  княжеством,
которого союз или вражда получили большую важность для народов соседних.
Будучи слабым между многими сильными, Владимирко не разбирал средств для
достижения цели: большею  частию  действовал  ловкостию,  хитростию,  не
смотрел на клятвы. Призвав на помощь венгров, он встал на старшего брата
своего Ростислава в 1127 году; но Ростиславу помогли  двоюродные  братья
Васильковичи и великий князь киевский - Мстислав Владимирович. С Ростис-
лавом ему не удалось сладить; но когда умер  Ростислав,  равно  как  оба
двоюродные братья Васильковичи, то Владимирко взял себе  обе  волости  -
Перемышльскую и Теребовльскую - и не поделился с племянником своим  Ива-
ном Ростиславичем, княжившим в Звенигороде. Усобицы, возникшие  на  Руси
по смерти Мстислава Великого, давали Владимиру полную  свободу  действо-
вать. Мы видели, что в войне Всеволода Ольговича с Мономаховичами,  Вла-
димирко с одним из двоюродных братьев своих, Иваном Васильковичем, помо-
гал Всеволоду; но отношения переменились, когда на столе волынском вмес-
то Изяслава Мстиславича сел сын Всеволодов - Святослав;  князь  с  таким
характером и стремлениями, как Владимирко, не мог быть хорошим  соседом;
Святослав и отец его также не были уступчивы, и потому неудивительно чи-
тать в летописи под 1144 годом, что Всеволод рассорился с Владимирком за
сына, начали искать друг на друге вины,  и  Владимирко  отослал  в  Киев
крестную грамоту. Всеволод пошел на него с обоими  родными  братьями,  с
двоюродным Владимиром Давыдовичем, Мономаховичем - Вячеславом туровским,
двумя Мстиславичами - Изяславом и Ростиславом, с сыном Святославом, дву-
мя сыновьями Всеволода городенского, с Владиславом польским князем;  ну-
дили многоглаголивого Владимирка неволею приехать  ко  Всеволоду  покло-
ниться; но тот не хотел и слышать об этом и  привел  к  себе  на  помощь
венгров. Всеволод пошел к Теребовлю; Владимирко вышел к нему  навстречу,
но биться не могли, потому что между ними была река Сереть, и оба  пошли
по берегам реки к Звенигороду. Всеволод, к  которому  пришел  двоюродный
брат. Изяслав Давыдович, с половцами, стал об одну сторон Звенигорода, а
Владимирко - по другую; мелкая река разделяла оба войска. Тогда Всеволод
велел чинить гати; войска его перешли реку и зашли в тыл Владимирку, от-
резав его от Перемышля и Галича. Видя это, галичане  встосковались:  "Мы
здесь стоим, говорили они, а там жен наших возьмут". Тогда ловкий Влади-
мирко нашелся, с какой стороны начать дело: он послал сказать брату Все-
володову Игорю: "Если помиришь меня с братом, по его смерти помогу  тебе
сесть в Киеве". Игорь прельстился обещанием и начал  хлопотать  о  мире,
приступая к брату то с мольбою, то с сердцем: "Не хочешь ты  мне  добра,
зачем ты мне назначил Киев после себя, когда не  даешь  друга  сыскать?"
Всеволод послушался его и заключил мир. Владимирко выехал к нему из ста-
на, поклонился и дал за труд 1400 гривен серебра: прежде он много  гово-
рил, а после много заплатил, прибавляет летописец. Всеволод,  поцеловав-
шись с Владимирком, сказал ему: "Се цел еси, к тому не согрешай", и  от-
дал ему назад два города, Ушицу и Микулик, захваченные Изяславом Давыдо-
вичем. Серебра себе Всеволод не взял один всего,  но  разделил  со  всею
братьею. Неудача Владимирка ободрила внутренних врагов его, приверженцев
племянника Ивана Ростиславича. Когда зимою Владимирко отправился на охо-
ту, то жители Галича послали в Звенигород за Иваном и ввели его к себе в
город. Владимирко, услыхав об этом, пришел с дружиною к Галичу, бился  с
осажденными три недели и все не мог взять города, как однажды ночью Иван
вздумал сделать вылазку, но зашел слишком далеко от города и был отрезан
от него полками  Владимирковыми;  потеряв  много  дружины,  он  пробился
сквозь вражье войско и бросился к Дунаю, а оттуда степью в Киев к Всево-
лоду; Владимирко вошел в Галич, многих людей перебил,  и  иных  показнил
казнью злою, по выражению летописца. Быть может,  покровительство,  ока-
занное Всеволодом Ростиславичу, послужило поводом к  новой  войне  между
киевским и галицким князьями: в 1146 год Владимирко взял Прилук - погра-
ничный киевский город Всеволод опять собрал братьев и шурьев, соединился
с новгородцами, которые прислали отряд войска под воеводою Неревином,  с
поляками и дикими половцами и осадил Звенигород со множеством войска; на
первый день осады пожжен был острог, на другой звенигородцы собрали вече
и решили сдаться; но не хотел сдаваться воевода, Владимирков боярин Иван
Халдеевич: чтоб настращать граждан, он схватил у них три человека,  убил
их и, рассекши каждого пополам, выбросил вон из города. Он достиг  своей
цели: звенигородцы испугались и с тех пор начали биться без лести.  Видя
это, Всеволод решился взять город приступом; на третий день  все  войско
двинулось на город; бились с зари до позднего  вечера,  зажгли  город  в
трех местах; но граждане утушили пожар.  Всеволод  принужден  был  снять
осаду и возвратился в Киев, как видно, впрочем, продолжению войны  много
помешала болезнь его.
   Относительно других княжеских линий встречаем известие о смерти  Все-
волода Давыдовича городенского в 1141 году; после него осталось двое сы-
новей: Борис и Глеб, да две дочери, из которых одну великий князь Всево-
лод отдал за двоюродного брата своего Владимира Давыдовича, а  другую  -
за Юрия Ярославича. Здесь в первый раз упоминается этот Юрий, сын  Ярос-
лава Святополчича, следовательно, представитель Изяславовой  линии;  где
он княжил, неизвестно. Полоцкие князья воспользовались смутами, ослабив-
шими племя Мономахово, и возвратились из изгнания в свою волость. Мы ви-
дели, что при Ярополке княжил в Полоцке Василько Святославич; о  возвра-
щении двоих других князей полоцких из изгнания летописец  упоминает  под
1139 годом. Ярославичи обеих линий -  Мономаховичи  и  Ольговичи  теперь
вместо вражды входили в родственные союзы с полоцкими: так, Всеволод же-
нил сына своего Святослава на дочери Василька; а Изяслав Мстиславич  от-
дал дочь свою за Рогволода Борисовича. В линии Ярослава Сзятославича му-
ромского умер сын его Святослав в 1144 году; его место заступил брат его
Ростислав, пославши сына своего Глеба княжить в Рязань.
   Что касается до Новгорода, то легко предвидеть, что при усобицах меж-
ду Мономаховичами и Ольговичами в нем не могло быть спокойно. По  изгна-
нии Вячеслава Всеволодом из Киева при  торжестве  Ольговичей  новгородцы
опять стали между двух огней, опять вовлекались  в  междоусобие;  должны
были поднять оружие против великого князя киевского, от которого обязаны
были зависеть. Мы видели, что Юрий ростовский, собравшись на  Всеволода,
потребовал войска у новгородцев; граждане отказались поднять руки на ве-
ликого князя, как прежде отказались идти против Юрия; отказ на  требова-
ние отца послужил знаком к отъезду сына:  Ростислав  уехал  в  Смоленск,
Новгород остался без князя; а между тем рассерженный Юрий взял Торжок. В
такой крайности новгородцы обратились к Всеволоду, должны  были  принять
снова Святослава Ольговича, прежде изгнанного, т. е. поднять опять у се-
бя все потухшие было вражды. Новгородцы принуждены были дать клятву Свя-
тославу; в чем она состояла, неизвестно; но еще до приезда Святослава  в
Новгород летописец упоминает о мятеже, произведенном, без сомнения. вра-
гами Святослава, приверженцами Мономаховича. Свято слав не  забыл  также
врагов своих, бывших причиною его изгнания, вследствие  чего  новгородцы
начали вставать на него на вечах за его злобу, по  выражению  летописца.
Святославу самому скоро наскучило такое  положение;  он  послал  сказать
Всеволоду: "Тяжко мне, брат, с этими людьми, не могу с ними  жить;  кого
хочешь, того и пошли сюда". Всеволод решился отправить сына своего  Свя-
тослава и послал сказать об этом новгородцам известного  уже  нам  Ивана
Войтишича; но, вероятно, для того, чтоб ослабить сторону Мономаховскую и
приготовить сыну спокойное княжение, велел Войтишичу выпросить у  новго-
родцев лучших мужей и прислать их в Киев, что и было исполнено: так, за-
точен был в Киев Константин Микулинич, который был посадником прежде при
Святославе и потом бежал к Всеволоду Мстиславичу; вслед за  Константином
отосланы были в оковах в Киев еще шестеро граждан. Но эти меры, как вид-
но, только усилили волнения. На вечах начали бить Святославовых  прияте-
лей за его насилия; кум его, тысяцкий, дал  ему  знать,  что  собираются
схватить и его; тогда Святослав тихонько ночью убежал из Новгорода вмес-
те с посадником Якуном; но Якуна схватили, привели в Новгород  вместе  с
братом Прокопием. чуть не убили до смерти, раздели донага и  сбросили  с
моста. Ему посчастливилось, однако, прибресть к берегу; тогда уже больше
его не стали бить, но взяли с него 1000 гривен, да с брата его сто  гри-
вен и заточили обоих в Чудь, приковавши руки к шее; но после перевел  их
к себе Юрий ростовский и держал в милости. Между тем епископ  новгородс-
кий: другими послами приехал в Киев и сказал Всеволоду:  "Дай  нам  сына
твоего, а Святослава, брата твоего, не  хотим".  Всеволод  согласился  и
отправил к ним сына Святослава; но когда молодой князь был уже на дороге
в Чернигов, новгородцы переменили мнение и объявили Всеволоду: "Не хотим
ни сына твоего, ни брата и никого из вашего племени, хотим племени  Вла-
димирова; дай нам шурина твоего Мстиславича" Всеволод, услыхав это  тре-
бование, воротил епископа с послами, и задержал их у себя. Не желая  пе-
редать Новгорода Владимирову племени, Всеволод  призвал  к  себе  шурьев
своих - Святополка и Владимира, дал им Брест и сказал: "О  Новгороде  не
хлопочите, пусть их сидят одни, пусть берут себе князя, какого хотят". 9
месяцев сидели новгородцы без князя, чего они не могли терпеть, по выра-
жению лето писца; притом же сделалась дороговизна, хлеб не шел им  ниот-
куда. При таких обстоятельствах, естественно, упали сторона, так  сильно
действовавшая против Святослава, и восторжествовала  сторона  противная;
но эта сторона переменила теперь направление: мы видели, что  Юрий  рос-
товский принял к себе Якуна и держал его в милости; в Суздаль же  бежали
и другие приятели Святослава и Якуна - Судила,  Нежата,  Страшко;  ясно,
что Юрий милостивым приемом привлек их всех  на  свою  сторону;  теперь,
когда сторона их усилилась и они были призваны в Новгород, а Судила  был
избран даже посадником, то легко понять, что  они  стали  действовать  в
пользу своего благодетеля Юрия, тем более что теперь не оставалось  дру-
гого средства, как обратиться к последнему, и вот новгородцы послали  за
Юрием; тот сам к ним не поехал, а отправил сына своего Ростислава. Тогда
Всеволод увидал, что ошибся в своем расчете, сильно рассердился на Юрия,
захватил его город, Городец на Остре, и другие, захватил коней,  рогатый
скот, овец, всякое добро. какое только было у Юрия на юге; а  между  тем
Изяслав Мстиславич послал сказать сестре своей, жене Всеволодовой: "Вып-
роси у зятя Новгород Великий брату своему Святополку". Она стала просить
мужа, и тот, наконец, согласился; разумеется, не одна просьба жены  зас-
тавила его согласиться на это: ему выгоднее было видеть в Новгороде  шу-
рина своего Мстиславича, чем сына Юрьева; притом изгнание  последнего  в
пользу первого усиливало еще больше вражду между Юрием  и  племянниками,
что было очень выгодно для Всеволода. Когда в Новгороде узнали,  что  из
Киева идет к ним Святополк Мстиславич с епископом и лучшими людьми,  за-
держанными прежде Всеволодом, то сторона Мстиславичей  поднялась  опять,
тем более, что теперь надобно было выбрать из двух одно:  удержать  сына
Юриева и войти во вражду с великим князем и  Мстиславичами  или  принять
Святополка и враждовать с одним Юрием. Решились на последнее:  Святополк
был принят, Ростислав отправлен к отцу, и Новгород успокоился.
   Таковы были  внутренние  отношения  во  время  старшинства  Всеволода
Ольговича; обратимся теперь ко внешним. Мы оставили Польшу под правлени-
ем Болеслава III Кривоустого; княжение  Болеслава  было  одно  из  самых
блистательных в польской истории по удачным войнам его с поморянами, че-
хами, немцами. Мы видели также постоянную борьбу его с братом Збигневом,
против которого он пользовался русскою помощию. Очень важно было для Ру-
си, что деятельность такого энергического князя отвлекалась  преимущест-
венно на запад, сдерживалась домашнею борьбою с братом и что современни-
ками его на Руси были Мономах и сын его  Мстислав,  которые  могли  дать
всегда сильный отпор Польше в случае вражды с ее князем;  так  кончилось
ничем вмешательство Болеслава в дела волынские, когда он принял  сторону
Изяславовой линии, ему родственной. По смерти Мстислава Великого,  когда
начались смуты на Руси, герой польский уже устарел, да и постоянно  отв-
лекался западными отношениями; а по смерти Болеслава усобицы  между  сы-
новьями его не только помешали им воспользоваться русскими усобицами, но
даже заставили их дать место вмешательству русских князей в  свои  дела.
Болеслав умер в 1139 году, оставив пятерых сыновей, между которыми нача-
лись те же самые родовые отношения, какие мы видели  до  сих  пор  между
князьями русскими и чешскими. Старший из Болеславичей сидел  на  главном
столе в Кракове; меньшие братья имели свои волости и находились к  стар-
шему только в родовых отношениях.  Легко  понять,  какое  следствие  для
Польши должны были иметь подобные отношения между князьями, когда значе-
ние вельмож успело уже так усилиться. Владислав II, старший между Болес-
лавичами, был сам человек кроткий и миролюбивый; но не такова была  жена
его, Агнесса, дочь Леопольда, герцога австрийского.  Немецкой  принцессе
казались дикими родовые отношения между князьями, ее гордость  оскорбля-
лась тем, что муж ее считался только старшим между братьями; она называ-
ла его полукнязем и полумужчиною за то, что он терпел подле себя столько
равноправных князей. Владислав поддался увещаниям и насмешкам  жены:  он
начал требовать дани с волостей, принадлежавших братьям, забирать города
последних и обнаруживал намерение совершенно изгнать их  из  Польши.  Но
вельможи и прелаты встали за младших братьев, и Владислав принужден  был
бежать в Германию; старшинство принял второй после него  брат,  Болеслав
IV, Кудрявый. В этих усобицах принимал  участие  Всеволод  Ольгович,  по
родству с Владиславом, за старшим сыном которого, Болеславом, была  дочь
его Звенислава, или Велеслава. В 1142 году Всеволод посылал сына  своего
Святослава, двоюродного брата Изяслава Давыдовича и Владимирка галицкого
на помощь Владиславу против меньших братьев;  русские  полки  не  спасли
Владислава от изгнания; наш  летописец  сам  признается,  что  они  удо-
вольствовались только опустошением страны, побравши в плен  больше  мир-
ных, чем ратных людей. В походе на Владимирка  Владислав  был  в  войске
Всеволодовом; в 1145 году на зов Владислава, не перестававшего хлопотать
о возвращении стола то на Руси, то у немцев, отправился на  меньших  Бо-
леславичей Игорь Ольгович с братьями: в средине земли Польской,  говорит
летописец, встретились они с Болеславом Кудрявым и братом его Мечиславом
(Межко); польские князья не захотели биться, приехали к Игорю с поклоном
и помирились на том, что уступили старшему брату Владиславу четыре горо-
да во владение, а Игорю с братьями дали город Визну, после чего  русские
князья возвратились домой и привели с собою большой полон; тем и  кончи-
лись польские отношения. Шведскому князю, который в 1142 году приходил в
60 шнеках на заграничных купцов, шедших в трех лодьях, не удалось  овла-
деть последними; купцы отбились от шведов, убивши у них полтораста чело-
век. С финскими племенами продолжалась борьба по-прежнему: в  1142  году
приходила емь из Финляндии и воевала область Новгородскую; но ни  одного
человека из них не возвратилось домой: ладожане истребили у них 400  че-
ловек; в следующем году упоминается о походе корелы на емь. О половецких
нашествиях не встречаем известий в летописях: под 1139 годом читаем, что
приходила вся Половецкая земля, все князья половецкие на  мир;  ходил  к
ним Всеволод из Киева и Андрей из Переяславля к Малотину  и  помирились;
разумеется, мир этот можно было только купить у варваров.  После  видим,
что половцы участвуют в походе Всеволода на Галич.
   Мы видели, что еще во время галицкого похода Игорь Ольгович  упоминал
об обещании брата Всеволода оставить ему после себя Киев; в 1145  Всево-
лод в присутствии братьев своих, родных, двоюродных, и  шурина  Изяслава
Мстиславича прямо объявил об этом распоряжении своем: "Владимир Мономах,
говорил он, посадил после себя на старшем столе сына своего Мстислава, а
Мстислав - брата своего Ярополка: так и я, если бог меня возьмет,  отдаю
Киев по себе брату своему Игорю". Преемство Мстислава после  Мономаха  и
преемство Ярополка после Мстислава нарушило в  глазах  Ольговича  старый
порядок, по которому старшинство и Киев принадлежали всегда самому стар-
шему в роде; так как Мономаховичи первые нарушили этот обычай  в  пользу
своего племени, то теперь он, Всеволод, считает  себя  вправе  поступить
точно так же, отдать Киев после себя брату, хотя Игорь и  не  был  после
него самым старшим в целом роде Ярославовом. Изяслав  Мстиславич  сильно
вооружился против этого распоряжения, но делать было  нечего,  по  нужде
целовал он крест, что признает старшинство Игоря. Когда все братья, про-
должает летописец, сели у Всеволода на  сенях,  то  он  начал  говорить:
"Игорь! Целуй крест, что будешь любить братьев; а вы, Владимир,  Святос-
лав и Изяслав, целуйте крест Игорю и будьте довольны тем, что  вам  даст
по своей воле, а не по нужде". И все братья целовали крест. Когда в 1146
году Всеволод больной возвратился из галицкого  похода,  то  остановился
под Вышгородом на острове, велел позвать к себе лучших киевлян и  сказал
им: "Я очень болен; вот вам брат мой Игорь, возьмите его себе в князья";
те отвечали: "Возьмем с радостию". Игорь отправился с ними в Киев,  соз-
вал всех граждан, и все целовали ему крест, говоря: "Ты нам  князь";  но
они обманывали его, прибавляет летописец. На другой день поехал Игорь  в
Вышгород, и вышгородцы также целовали ему крест. Всеволод  был  еще  все
жив: он послал зятя своего Болеслава польского к Изяславу Мстиславичу, а
боярина Мирослава Андреевича к Давыдовичам  спросить,  стоят  ли  они  в
крестном целовании Игорю, и те отвечали, что стоят. 1 августа умер  Все-
волод, князь умный, деятельный, где дело  шло  об  его  личных  выгодах,
умевший пользоваться обстоятельствами, но  не  разбиравший  средств  при
достижении цели.
   После братних похорон Игорь поехал в Киев, опять со звал всех киевлян
на гору, на двор Ярославов, и опять все присягнули ему. Но  потом  вдруг
собрались все у Typовой божницы и послали сказать Игорю: "Князь!  приез-
жай к нам". Игорь вместе с братом Святославом поехал, остановился с дру-
жиною, а брата Святослава послал на вече. Киевляне стали  жаловаться  на
тиуна Всеволодова, Ратшу, и на другого тиуна вышгородского, Тудора,  го-
ворили: "Ратша погубил у нас Киев, а Тудор - Вышгород; так теперь, князь
Святослав, целуй крест нам и с братом своим, что если кого из  нас  оби-
дят, то ты разбирай дело". Святослав отвечал: "Я целую крест  за  брата,
что не будет вам никакого насилия, будет вам и тиун по вашей воле". Ска-
завши это, он сошел с лошади и целовал крест на вече; киевляне также все
сошли с лошадей и целовали крест, говоря: "Брат твой князь и ты  клялись
и с детьми не мыслить зла ни против Игоря, ни против Святослава".  После
этого Святослав, взявши лучших мужей, поехал с ними  к  Игорю  и  сказал
ему: "Брат! Я поклялся им, что ты будешь судить  их  справедливо  и  лю-
бить". Игорь сошел с лошади и целовал крест на всей их воле и  на  брат-
ней, после чего князья поехали обедать. Но киевляне бросились с веча  на
Ратшин двор грабить и на мечников; Игорь выслал к ним брата Святослава с
дружиною, и тот едва утишил их. В то же самое время Игорь послал сказать
Изяславу Мстиславичу: "Брата нашего бог взял; стоишь ли в крестном цело-
вании?" Изяслав не дал ответа и даже не отпустил посла назад, потому что
Игорь не сдержал обещания, данного киевлянам, и те послали сказать Изяс-
лаву в Переяславль: "Поди, князь, к нам:  хотим  тебя".  Изяслав  принял
приглашение, собрал своих ратных людей и пошел из Переяславля; когда  он
перешел Днепр у Заруба, то прислало к нему  все  пограничное  варварское
народонаселение, черные клобуки и все жители пограничных городов на реке
Роси (все Поросье); посланные говорили: "Ты наш князь, Ольговичей не хо-
тим; ступай скорее, а мы с тобою". Изяслав пошел к Дерновому, и тут сое-
динились с ним все черные клобуки и поршане (жители  городов  по  Роси);
туда же прислали к нему белгородцы и василевцы с теми же  речами:  "Сту-
пай, ты наш князь, Ольговичей не хотим"; скоро явились  новые  послы  из
Киева и сказали: "Ты наш князь, ступай, не хотим переходить к Ольговичам
точно по наследству; где увидим твой стяг, тут и мы будем готовы  с  то-
бою". Эти слова очень важны: они показывают, что  современники  не  были
знакомы с понятиями о наследственности в одной линии. Изяслав собрал все
свое войско в степи, христиан и поганых, и сказал им: "Братья! Всеволода
я считал по правде братом старшим, потому что старший брат  и  зять  мне
как отец; а с этими как меня бог управит и сила  крестная:  либо  голову
свою положу перед вами, либо достану стол дедовский и  отцовский".  Ска-
завши это, он двинулся к Киеву, а Между тем Игорь  послал  к  двоюродным
братьям своим, Давыдовичам, спросить у них, стоят ли они в крестном  це-
ловании. Те хотели дорого продать свою верность клятве и запросили у не-
го волостей много; Игорь в крайности дал им все, лишь бы  только  шли  к
нему на помощь; и они отправились. Но еще важнее  было  для  Игоря  ула-
диться с дружиною, привязать ее к себе; он призвал к себе главных бояр -
Улеба, Ивана Войтишича, Лазаря Саковского и сказал им: "Как были у брата
моего, так будете и у меня"; а Улебу сказал: "Держи  ты  тысячу  (т.  е.
будь тысяцким), как у брата моего держал". Из этого видно, что при  каж-
дой перемене князя бояре боялись лишиться прежнего  значения,  и  теперь
Игорь спешит уверить их, что они ничего не потеряют при нем. Но Ольгович
опоздал: эти бояре уже передались Изяславу; они  могли  видеть  всеобщее
нерасположение к Игорю, видеть, что вся Русь становится под стяг Монома-
хова внука, и спешили отстать от проигранного дела. Они послали  сказать
Изяславу: "Ступай, князь, скорее: идут Давыдовичи Игорю на помощь". Кро-
ме означенных бояр в Святославовом полку передались на сторону  Мстисла-
вича Василь Полочанин и Мирослав (Андреевич), внук Хилич;  они  впятером
собирали киевлян и советовались, как бы обмануть  Игоря;  а  к  Изяславу
послали сказать: "Ступай, князь, мы  уговорились  с  киевлянами;  бросим
стяг Ольговича и побежим с полком своим в Киев". Изяслав подошел к Киеву
и стал с сыном своим Мстиславом у вала, подле Надова озера,  а  киевляне
стояли особо, у Ольговой могилы, огромною  толпою.  Скоро  Игорь  и  все
войско его увидали, что киевляне послали к Изяславу и взяли у  него  ты-
сяцкого со стягом; а вслед за тем берендеи переехали чрез Лыбедь и  зах-
ватили Игорев обоз перед Золотыми воротами и под  огородами.  Видя  это,
Игорь сказал брату Святославу  и  племяннику  Святославу  Всеволодовичу:
"Ступайте в свои полки, и как нас с ними бог рассудит";  велел  ехать  в
свои полки также и Улебу тысяцкому с Иваном  Войтишичем.  Но  как  скоро
приехали они в свои полки, то бросили стяги и поскакали к Жидовским  во-
ротам. Ольгович с племянником не смутились от этого и пошли против Изяс-
лава; но им нельзя было проехать к нему Надовым озером; они пошли верхом
и попали в самое невыгодное место между двумя канавами из озера и из су-
хой Лыбеди. Берендеи заехали им взад и начали сечь их саблями, а Изяслав
с сыном Мстиславом и дружиною заехали сбоку; Ольговичи  побежали,  Игорь
заехал в болото, конь под ним увяз, а идти он не мог, потому что был бо-
лен ногами; брат его Святослав бежал на устье Десны, за Днепр, а племян-
ник Святослав Всеволодич прибежал в Киев и спрятался в Ирининском монас-
тыре, где его и взяли; дружину Ольговича  гнали  до  самого  Днепра,  до
устья Десны и до киевского перевоза.
   Изяслав с великою славою и честью въехал  в  Киев;  множество  народа
вышло к нему навстречу; игумены с монахами и священниками со всего Киева
в ризах; он приехал к св. Софии, поклонился богородице и  сел  на  столе
отцовском и дедовском. Когда привели к нему Святослава Всеволодовича, то
он сказал ему: "Ты мне родной племянник", и начал водить его подле себя;
бояр, верных Ольговичам, перехватали много - Данила Великого, Юрья  Про-
копьича, Ивора Юрьевича, внука Мирославова и других и пустили их, взявши
окуп. Через четыре дня схватили в болоте Игоря и привели к Изяславу, ко-
торый сначала послал его в Выдубицкий монастырь, а потом, сковавши,  ве-
лел посадить в переяславский Ивановский; тогда же киевляне  с  Изяславом
разграбили домы дружины Игоревой и Всеволодовой, села, скот, взяли много
именья в домах и монастырях. Таким образом старший стол перешел опять  в
род Мономаха, но перешел к племяннику мимо двух дядей; причины этого яв-
ления мы уже видели прежде: племянник Изяслав личною доблестию превосхо-
дил дядей, был представителем Мономахова племени в  глазах  народа.  Сам
Изяслав сначала не хотел нарушать право дяди Вячеслава;  отправившись  в
поход против Игоря Ольговича, он объявил, что  идет  возвратить  старший
стол Вячеславу. Но дела переменились, когда он действительно овладел Ки-
евом; если жители этого города заставили Мономаха  нарушить  старшинство
Святославичей, то нет сомнения, что они же заставили и внука его Изясла-
ва нарушить старшинство дяди Вячеслава: желая избавиться от  Ольговичей,
они прямо послали к Изяславу, ему говорили: "Ты наш князь!"  После  уви-
дим, что, призывая его вторично к себе, они прямо скажут ему, что не хо-
тят Вячеслава; когда Юрий хотел было также уступить Киев  Вячеславу,  то
бояре сказали, что он напрасно это делает, ибо Вячеславу  все  равно  не
удержать же Киева - таково было общее мнение о старшем из Мономаховичей;
Юрий подчинился этому общему мнению, должен был подчиниться ему  и  пле-
мянник его Изяслав. Но если Русь не хотела Вячеслава, признавая его нес-
пособным, то не так смотрели на дело собственные бояре Вячеславовы,  ко-
торые управляли слабым князем и хотели управлять Киевом  при  его  стар-
шинстве. Послушавши бояр, Вячеслав стал распоряжаться как старший:  зах-
ватил города, которые отняты были у него Всеволодом; захватил  и  Влади-
мир-Волынский и посадил в нем племянника, Владимира Андреевича, сына по-
койного переяславского князя. Но Изяслав поспешил уверить его, что не он
старший; он послал на дядю брата Ростислава и племянника Святослава Все-
володовича; те взяли у Вячеслава Туров, схватили в нем епископа  Иоакима
и посадника Жирослава. В Турове посадил Изяслав  сына  своего  Ярослава,
старший сын его Мстислав сел в Переяславле. Такое распоряжение могло ос-
корбить братьев Изяславовых, особенно старшего  Ростислава  смоленского,
но, вероятно, этот князь не хотел менять верное на неверное и сам  отка-
зался от Переяславля: здесь он беспрестанно  должен  был  отбиваться  от
Черниговских и от половцев; притом украинское  Переяславское  княжество,
вероятно, было беднее смоленского; наконец, в предшествовавшие смуты Пе-
реяславль много потерял из прежнего своего значеиия: мы видели, что Юрий
ростовский отказался от него в пользу младшего брата Андрея; дядя Вячес-
лав - в пользу племянника Изяслава. У племянника от  сестры,  Святослава
Всеволодовича, Изяслав взял Владимир-Волынский и  вместо  того  дал  ему
пять городов на Волыни. Города в земле южных дреговичей, которые  Всево-
лод Ольгович роздал по братьям своим, остались за Давыдовичами.
   Так устроились дела в собственной Руси; между тем Святослав  Ольгович
с малою дружиною прибежал в Чернигов  и  послал  спросить  у  двоюродных
братьев, Давыдовичей, хотят ли они сдержать клятву,  которую  дали  пять
дней тому назад. Давыдовичи отвечали, что хотят. Тогда Святослав, оставя
у них мужа своего Коснятка, поехал в свои волости уставливать людей,  то
есть взять с них присягу в верности, сперва в Курск, а  потом  в  Новго-
род-Северский. Но как скоро Святослав уехал,  Давыдовичи  начали  думать
втайне от его боярина. Коснятко, узнав, что они замышляют схватить  Свя-
тослава, послал сказать ему: "Князь! думают о тебе, хотят схватить; ког-
да они за тобой пришлют, то не езди к ним". Давыдовичи боялись, что  те-
перь Ольговичи, лишенные надежды получить волости  на  западной  стороне
Днепра, будут добиваться волостей черниговских, и положили соединиться с
Мстиславичем против двоюродных братьев; они  послали  сказать  Изяславу:
"Игорь как до тебя был зол, так и до нас: держи его крепко", а к Святос-
лаву послали сказать: "Ступай прочь из Новгорода-Северского в Путивль, а
от брата Игоря отступись". Святослав отвечал: "Не хочу ни волости, ниче-
го другого, только отпустите мне брата"; но Давыдовичи  все  настаивали:
"Целуй крест, что не будешь ни просить, ни искать брата, а волость  дер-
жи", Святослав заплакал и послал к Юрию в Суздаль: "Брата моего Всеволо-
да бог взял, а Игоря Изяслав взял; пойди в Русскую землю в Киев, помило-
сердуй, сыщи мне брата; а я здесь, с помощию  божиею.  буду  тебе  помо-
гать". В самом деле Святослав действовал: по слал  к  половецким  ханам,
дядьям жены своей, за помощью, и те прислали ему немедленно 300 человек.
В то же время прибежал к нему от дяди из  Мурома  Владимир  Святославич,
внук Ярославов; мы видели, что по смерти Святослава Ярославича в  Муроме
сел брат его Ростислав, а в Рязань послал сына своего Глеба; это уже са-
мое распоряжение обижало сына Святославова Владимира, который, не  полу-
чив, быть может, и вовсе волостей, прибежал теперь к Святославу Ольгови-
чу; вслед за ним прибыл в Новгород-Северский и другой изгнанник  -  Иван
Ростиславич галицкий, который носит название Берладника: молдавский  го-
род Берлад был, подобно Тмутаракани, притоном всех  беглецов,  князей  и
простых людей; Иван также находил в нем убежище и дружину. Между тем Да-
выдовичи спешили кончить дело с опасным Ольговичем; по словам летописца,
они говорили: "Мы начали злое дело, так уже окончим братоубийство;  пой-
дем, искореним Святослава и переймем волость его"; они видели, что  Свя-
тослав употребит все средства для освобождения брата; помнили, что и при
жизни Всеволода Игорь с братом не давали им покоя,  требуя  Чернигова  и
волостей его, и сдерживались только обещанием Киева и  волостей  заднеп-
ровских; а теперь что будет  их  сдерживать?  Отсюда  понятна  раздражи-
тельность Давыдовичей. Они стали проситься у Изяслава идти на Святослава
к Новгороду-Северскому. Изяслав ходил к ним на съезд, где порешили - Да-
выдовичам вместе с сыном Изяславовым Мстиславом, переяславцами и  берен-
деями идти к Новгороду-Северскому. Изяслав сказал  им:  "Ступайте!  если
Святослав не выбежит перед вами из города, то осадите его там; когда  вы
устанете, то я с свежими силами приду к вам и стану продолжать осаду,  а
вы пойдете домой". Давыдовичи отправились к Новгороду, стали  у  вала  и
два раза приступали к двум воротам; бились у них сильно, как вдруг полу-
чили весть от Мстислава Изяславича, чтоб не приступали без него к  горо-
ду, потому что так отец его  велел.  Давыдовичи  послушались,  дождались
Мстислава, и все вместе пустили стрельцов своих к городу, христиан и бе-
рендеев, и сами стали полками и  начали  биться;  граждане  были  сильно
стеснены: их втиснули в острожные ворота, причем они много потеряли уби-
тыми и ранеными. Бой продолжался до самого вечера, но город не был взят;
осаждающие отступили, стали в селе Мелтекове и, пославши отсюда,  загра-
били стада Игоревы и Святославовы в лесу по реке Рахне, кобыл  3000,  да
коней 1000; послали и по окрестным селам жечь хлеб и дворы.
   В это время пришла весть, что Юрий ростовский заключил союз с Святос-
лавом и идет к нему на помощь. Услыхав, что дядя поднялся на него, Изяс-
лав Мстиславич отправил степью гонца в Рязань к Ростиславу Ярославичу  с
просьбою, чтоб напал на Ростовскую область и  таким  образом  отвлек  бы
Юрия; Ростислав согласился; мы видели, что враждебный ему племянник  на-
ходился у Святослава Ольговича, союзника Юриева и ему следовало вступить
в союз с врагами последнего; да и без того Ярославичи муромские едва  ли
могли быть в дружелюбных отношениях к Ольговичам, изгнавшим отца  их  из
Чернигова. Юрий был уже в Козельске, когда узнал, что Ростислав  рязанс-
кий воюет его волость; это известие заставило его возвратиться и  отпус-
тить к Святославу только сына Ивана; когда тот пришел в Новгород к  Свя-
тославу, то последний дал ему Курск с волостями по реке Сейму: как  вид-
но, Ольгович решился не  щадить  ничего,  отдавать  последнее,  лишь  бы
только удержать в союзе Юрия и с его помощию достигнуть своей цели,  ос-
вободить брата. Отдавши половину волости Юрьевичу, Святослав по думе бо-
яр своих попробовал еще раз разжалобить Давыдовичей и послал  священника
своего сказать им: "Братья! Землю мою вы повоевали, стада мои и  братние
взяли, хлеб пожгли и всю жизнь мою (все имение,  все  животы)  погубили:
теперь вам остается убить меня". Давыдовычи отвечали  по-прежнему.  чтоб
оставил брата; Святослав на это отвечал также  по-прежнему:  "Лучше  мне
помереть, чем оставить брата; буду искать его, пока душа в теле".  Давы-
довичи продолжали пустошить волости Ольговичей;  взяли  сельцо  Игорево,
где он устроил себе двор добрый; было тут в погребах  наготовлено  много
вина и меду, и всякого тяжелого товару, железа и меди,  так  что  нельзя
было всего и вывезти; Давыдовичи вeлели все это покласть на возы и потом
велели зажечь двор и церковь св. Георгия, и гумно, где было 900  стогов.
Потом, услыхав, что Изяслав Мстиславич идет к ним на  помощь  из  Киева,
они пошли к Путивлю и приступили к городу, пославши сказать жителям: "Не
бейтесь; клянемся св. богородицею, что не дадим вас  в  полон".  Но  пу-
тивльцы не послушались и крепко бились до тех пор, пока  пришел  Изяслав
Мстиславич с силою киевскою; тогда путивльцы послали к  нему  сказать  с
поклоном: "Мы тебя только дожидались, князь, целуй нам  крест".  Изяслав
поцеловал крест и только вывел от них прежнего посадника и посадил свое-
го; этот поступок путивльцев очень замечателен: он  показывает  доверен-
ность ко внуку Мономахову и недоверие ко внукам  Святославовым  у  самих
жителей черниговских волостей; неудивительно, что на той стороне  Днепра
так не любили Святославичей. В Путявле Изяслав и Давыдовичи  взяли  двор
Святославов и все добро, какое нашли там,  разделили  на  четыре  части,
взяли 500 берковцев меду, 80 корчаг вина; взяли  всю  утварь  из  церкви
Вознесения и 700 человек рабов. Узнавши, что Путивль  взят,  именье  его
пограблено и что Изяслав идет на него, хочет осадить в  Новгороде,  Свя-
тослав позвал на совет князей Ивана Юрьича, Ивана Ростиславича Берладни-
ка, дружину, половцев диких, дядей своих и спрашивал, что делать. Те от-
вечали ему: "Князь! Ступай отсюда, не мешкая; здесь тебе не при чем  ос-
таваться: нет ни хлеба, ничего; ступай в лесную землю; там  тебе  близко
будет пересылаться с. отцом своим Юрием". Святослав послушался и побежал
из Новгорода в Корачев с женою и детьми и с женою брата своего Игоря; из
дружины одни пошли за ним, другие оставили его.
   Новгородцы-северские дали знать Изяславу и его союзникам, что Святос-
лав убежал от них; это известие сильно  раздосадовало  Давыдовичей:  они
знали, что пока Святослав будет на свободе, до  тех  пор  не  перестанет
отыскивать свободы брату; в сердцах Изяслав  Давидович  сказал  братьям:
"Пустите меня за ним; если ему самому удастся уйти от меня,  тo  жену  и
детей у него отниму, имение его возьму!" - и, взявши с собою три  тысячи
конной дружины, без возов, налегке отправился в  погоню  за  Ольговичем,
которому не оставалось более ничего делать, как или семью и дружину свою
отдать в плен, или голову свою сложить. Подумав с союзными князьями, по-
ловцами и дружиною, он вышел навстречу к Давыдовичу и разбил его.  Изяс-
лав Мстиславич и Владимир Давыдович шли с полками вслед за Изяславом Да-
выдовичем и, остановившись в лесу, сели было обедать, как вдруг  пригнал
к ним один муж с вестию, что Изяслав разбит Ольговичем. Эта весть сильно
раздосадовала Изяслава Мстиславича, который, по выражению летописца, был
храбр и крепок на рать; он выстроил свое войско и пошел на Святослава  к
Корачеву; на дороге встречали его беглецы из дружины Изяслава Давыдовича
и присоединялись к войску; самого Давыдовича долго не было,  наконец,  и
он явился в полдень; князья шли весь этот день до  ночи  и  остановились
ночевать недалеко от Корачева, а Святослав, узнав о их приходе, ушел  за
лес в землю вятичей. Тогда Изяслав Мстиславич сказал Давыдовичам: "Каких
хотели вы волостей, те я вам добыл: вот  вам  Новгород-Северский  и  все
Святославовы волости; что же будет в этих волостях Игорево  -  рабы  или
товар какой, то мое; а что будет Святославовых рабов и товара, то разде-
лим на части". Урядившись таким образом, Изяслав возвратился в  Киев,  а
между тем Игорь Ольгович сильно разболелся в тюрьме  и  прислал  сказать
ему: "Брат! Я очень болен и прошу у тебя  пострижения;  хотел  я  этого,
когда еще был князем; а теперь в нужде я сильно разболелся и  не  думаю,
что останусь в живых". Изяслав сжалился и послал сказать ему: "Если была
у тебя мысль о пострижении, то ты волен; а я тебя и  без  того  выпускаю
для твоей болезни". Над Игорем розняли верх тюрьмы и вынесли больного  в
келью; восемь дней он не пил, не ел, но потом ему полегчало, и он  пост-
ригся в киевском Федоровском монастыре в схиме.
   Между тем в 3eмлe Северской и у вятичей по-прежнему шла  война  между
Давыдовичами и Ольговичами. Изяслав Мстислааич, уходя в Киев, имел неос-
торожность оставить с  Давидовичами  Святослава  Всеволодовича,  родного
племянника Святославова, которого выгоды были тесно связаны  с  выгодами
дяди, с выгодами племени Ольговичей: окончательное поражение  дяди  Свя-
тослава, окончательное торжество Давыдовичей отнимало  у  него  навсегда
надежду княжить в Чернигове, на что он имел со  временем  полное  право,
как сын старшего из Ольговичей. Вот почему он  должен  был  поддерживать
дядю и, точно, вместо преследования уведомлял его  о  движениях  неприя-
тельских. Несмотря на отступление Ивана Берладника,  который,  взявши  у
Святослава 200 гривен серебра и 12 золота, перешел к Ростиславу Мстисла-
вячу смоленскому, дела Ольговича поправились, потому что Юрий ростовский
прислал ему на помощь белозерскую дружину. Святослав уже  хотел  идти  с
нею на Давыдовичей, как вдруг опасно занемог сын Юрьев,  Иван;  Ольгович
не поехал от больного и дружины не отпустил. Давыдовичи, с своей  сторо-
ны, услыхав, что Святослав получил помощь от Юрия, не  посмели  идти  на
него, но, созвавши лучших вятичей, сказали им: "Святослав такой же  враг
и вам, как нам: старайтесь убить его как-нибудь обманом  и  дружину  его
перебить, а именье его вам", - после чего сами пошли назад. Двое сыновей
Юрьевых - Ростислав и Андрей действовали успешно с другой стороны:  зас-
тавили рязанского князя Ростислава бежать к половцам;  но  в  это  время
умер брат их Иван у Святослава, который после того перешел на устье реки
Протвы. Сюда прислал утешать его Юрий: "Не тужя о моем  сыне,  велел  он
сказать ему; если этого бог взял, то другого к тебе пришлют";  тогда  же
прислал он и богатые дары Святославу - ткани и меха, дарил и жену его, и
дружину (1146 г.).
   Весною Юрий с союзником своим начал наступательное движение: сам  во-
шел в область Новгородскую, взял Торжок и землю по Мсте; а Святослав по-
шел на Смоленскую волость, взял Голядей, на верховьях Протвы, и обогатил
дружину свою полоном, после чего получил зов от Юрия приехать к  нему  в
Москву, имя которой здесь впервые упомянуто. Святослав поехал к  нему  с
сыном Олегом, князем Владимиром рязанским и с небольшою  дружиною;  Олег
поехал наперед и подарил Юрию барса (вероятно, кожу этого  зверя).  Дру-
жески поздоровались Юрий с Ольговичем и начали пировать; на другой  день
Юрий сделал большой обед для гостей, богато одарил Святослава, сына его,
Владимира рязанского и всю дружину. Но одними дарами дело  не  ограничи-
лось: Юрий обещал Святославу прислать сына на помощь,  и  обещание  было
исполнено. Получивши также наемное войско от половцев, Святослав начал с
успехом наступательные движения: послал половцев воевать Смоленскую  во-
лость, и они опустошили земли у верховьев Угры; тогда посадники  Давыдо-
вичей бросились бежать из городов вятичских, и Святослав  занял  послед-
ние; а между тем из степей пришли к нему новые толпы половцев, да с  се-
вера Глеб, сын Юрия ростовского. Изяслав Давыдович не смел  долее  оста-
ваться в Новгороде-Северском, ушел к брату Владимиру в Чернигов, и Давы-
довичи вместе с Святославом Всеволодовичем отправили к Ольговичу послов,
которые должны были сказать ему: "Не жалуйся на нас, будем все за  одно,
позабудь нашу злобу; целуй к нам крест и возьми свою отчину,  а  что  мы
взяли твоего, то все отдадим назад". Из этого видно, что Святослав  Все-
володович уже успел снестись с Давыдовичами; без сомнения, он был  здесь
главным действователем, тем более, что прежнее усердие его к дяде Ольго-
вичу давало ему возможность быть посредником. Как видно, уже тогда между
Давыдовичами и Всеволодовичем положено было заманить Изяслава Мстислави-
ча на восточный берег Днепра, потому что, прося мира и союза у  Ольгови-
ча, Давыдовичи в то же время послали сказать Изяславу: "Брат!  Святослав
Ольгович занял нашу волость Вятичи; пойдем на него; когда его  прогоним,
то пойдем на Юрия в Суздаль и либо  помиримся  там  с  ним,  либо  будем
биться". Изяслав согласился; но Всеволодовичу  нужно  было  прежде  него
быть на восточном берегу Днепра, чтоб окончательно  устроить  все  дело;
для этого он приехал к Изяславу и стал проситься у него в Чернигов: "Ба-
тюшка, говорил он, отпусти меня в Чернигов, там у меня вся  жизнь;  хочу
просить волости у братьев, у Изяслава и Владимира". "И прекрасно ты  это
придумал, отвечал ему Изяслав, ступай скорее".  Всеволодович  поехал,  и
дело было окончательно улажено: уговорились перезвать Изяслава киевского
на ту сторону Днепра и схватить его обманом, после  чего,  видя  медлен-
ность киевского князя, Давыдовичи послали торопить его: "Земля наша  по-
гибает, а ты нейдешь", велели они сказать ему. Изяслав созвал бояр  сво-
их, всю дружину и киевлян, и сказал им: "Я уговорился с братьями  своими
Давыдовичами и Святославом Всеволодовичем: хотим пойти на дядю Юрия и на
Святослава Ольговича к Суздалю за то, что дядя принял врага  моего  Свя-
тослава. Брат Ростислав придет также к нам с смолнянами и новгородцами".
Киевляне отвечали на это: "Князь! не ходи с Ростиславом на дядю  своего,
лучше уладься с ним; Ольговичам не верь и в путь с ними вместе не ходи".
Изяслав отвечал: "Нельзя; они мне крест целовали, я с ними  вместе  думу
думал, не могу никак отложить похода; собирайтесь". Тогда киевляне  ска-
зали: "Ну, князь, ты на нас не сердись, а мы  не  можем  на  Владимирово
племя рук поднять; вот если б на Ольговичей, то пошли бы  и  с  детьми".
Изяслав отвечал на это: "Тот будет добрый человек, кто за мною  пойдет";
набралось много таких добрых людей, и он выступил с ними в поход,  оста-
вив в Киеве брата Владимирка, Переправившись за  Днепр  и  ставши  между
Черниговскою и Переяславскою волостию, Изяслав послал в Чернигов боярина
своего Улеба разузнать, что там делается. Улеб скоро возвратился с  вес-
тию, что Давыдовичи и Всеволодовичи отступили от него  и  соединились  с
Ольговичем; тогда же черниговские  приятели  Изяслава  прислали  сказать
ему: "Князь! Не двигайся никуда  с  места:  ведут  тебя  обманом,  хотят
убить, либо схватить вместо Игоря; целовали крест Ольговичу, послали и к
Юрию с крестом: задумали и с ним на тебя".
   Изяслав возвратился и отправил послов в Чернигов сказать Давыдовичам:
"Мы замыслили путь великий и утвердились крестным целованием  по  обычаю
дедов и отцов наших; утвердимся еще, чтобы в походе после не было  ника-
кой ссоры, никакого препятствия. Те отвечали: "Что это нам без нужды еще
крест целовать? Ведь мы уже поклялись Изяславу; в чем  же  провинились?"
Посол сказал на это: "Какой же тут грех еще крест поцеловать  по  любви?
То нам на спасение". Но Давыдовичи никак не соглашались; Изяслав, отпус-
кая посла, наказал ему, что если черниговские не  станут  в  другой  раз
крест целовать, то скажи им все, что мы слышали; и вот посол объявил Да-
выдовичам от имени своего князя: "Дошел до меня слух,  что  ведете  меня
обманом: поклялись Святославу Ольговичу схватить меня  на  дороге,  либо
убить меня за Игоря; так, братья, было дело, или не так?" Давыдовичи  не
могли ничего отвечать на это; только молча переглядывались друг  с  дру-
гом; наконец, Владимир сказал послу: "Выйди вон, посиди; мы  тебя  опять
позовем". Долго они думали вместе, потом позвали посла и велели ему  пе-
редать Изяславу: "Брат! Точно мы целовали  крест  Святославу  Ольговичу;
жаль нам стало брата нашего Игоря; он уже чернец и схимник, выпусти его,
тогда будем подле тебя ездить; разве тебе было бы любо, если б мы  брата
твоего держали?" В ответ на это Изяслав  послал  бросить  им  договорные
грамоты, причем велел сказать: "Вы клялись быть со мною до самой смерти,
и я отдал вам волости обоих Ольговичей; прогнал с вами  Святослава,  во-
лость его вам добыл, дал вам Новгород и Путивль, именье его мы  взяли  и
разделили на части, Игорево я взял себе; а  теперь,  братья,  вы  клятву
свою нарушили, привели меня сюда обманом, хотели убить; да будет со мною
бог и сила животворящего креста, стану управляться как  мне  бог  даст".
Тогда же Изяслав послал сказать  брату  своему  Ростиславу  в  Смоленск;
"Брат! Давыдовичи крест нам целовали и думу думали идти вместе  на  дядю
нашего; но все обманывали,  хотели  убить  меня;  бог  и  сила  крестная
объявили их умысел; а теперь уже, брат, где было мы думали идти на дядю,
то уже не ходи, ступай сюда ко мне; а там наряди новгородцев и смольнян,
пусть сдерживают Юрия, и к присяжникам своим пошли, в Рязань  и  всюду".
Распорядившись насчет брата Ростислава, Изяслав послал в Киев к  другому
брату, Владимиру, к митрополиту Климу и к  Лазарю  тысяцкому,  чтоб  они
созвали киевлян на двор к св. Софии, и пусть там посол его скажет народу
княжеское слово и объявит обман Черниговских. Киевляне  сошлись  все  от
мала до велика, и когда стали на вече, то посол Изяславов начал говорить
им: "Князь ваш вам кланяется и велел вам сказать: я вам прежде объявлял,
что задумал с братом Ростиславом и Давыдовичами идти  на  дядю  Юрия,  и
звал вас с собою в поход; но вы мне тогда сказали, что не можете на Вла-
димирово племя рук поднять, на Юрия, а на Ольговичей одних пошли бы и  с
детьми; так теперь вам объявляю: Давыдовичи и Всеволодич Святослав,  ко-
торому я много добра сделал, целовали тай ком от меня  крест  Святославу
Ольговичу, послали к Юрию, а меня хотели или схватить, или убить за Иго-
ря; но бог меня заступил и крест честной, что ко мне целовали.  Так  те-
перь. братья киевляне, чего сами хотели, что мне обещали, то и сделайте:
ступайте ко мне к Чернигову на Ольговичей, сбирайтесь все от мала до ве-
лика: у кого есть конь, - тот на коне, у кого нет, - тот в  лодье.  Ведь
они не меня одного хотели убить, но и вас всех искоренить". Киевляне от-
вечали на это: "Ради, что бог сохранил тебя нам от  большей  беды  (tm),
идем за тобою и с детьми". Но в это самое время кто-то из толпы  сказал:
"По князе-то мы своем пойдем с радостию; но прежде  надобно  вот  о  чем
промыслить: как прежде при Изяславс Ярославиче злые  люди  выпустили  из
заточения Всеслава и поставили князем себе, и за то много зла было наше-
му городу; а теперь Игорь, враг нашего князя и наш, не в заточении, а  в
Федоровском монастыре; убьем его и пойдем к Чернигову за  своим  князем;
покончим с ними". Народ, услыхавши это, бросился к Федоровскому монасты-
рю. Напрасно говорил им князь Владимир: "Брат мой не велел вам этого де-
лать, Игоря стерегут крепко; пойдем лучше к брату, как  он  нам  велел".
Киевляне отвечали ему: "Мы знаем, что добром не кончить с этим  племенем
ни вам, ни нам". Митрополит также их удерживал, и Лазарь тысяцкий, и Ра-
гуйло. Владимиров тысяцкий; но они никого не послушали и с воплем  кину-
лись на убийство. Тогда князь Владимир сел на коня и погнал к  Федоровс-
кому монастырю; на мосту не мог он проехать за толпами народа и  поворо-
тил направо мимо Глебов двора; но этот крюк заставил его потерять время;
киевляне пришли прежде него в монастырь, бросились в церковь, где  Игорь
стоял у обедни, и потащили его с криками: "Побейте! побейте!"  В  монас-
тырских воротах встретился им Владимир; Игорь, увидав его, спросил: "Ох,
брат! Куда это меня ведут?" Владимир бросился с лошади и одел Игоря сво-
им корзном, уговаривая киевлян: "Братья мои! не делайте  этого  зла,  не
убивайте Игоря!" Но толпа не слушала, и начали бить Ольговича; несколько
ударов пришлось и на долю Владимира который держался близко  последнего,
защищая его. Владимиру, однако, с помощью боярина Михаила удалось ввести
Игоря в двор своей матери и затворить за собою ворота. Но толпа, избивши
Михаила, оторвавши на нем крест с цепями, выломала  ворота  и,  увидавши
Игоря на сенях, разбила сени, стащила с них Игоря  и  повергла  его  без
чувств на землю; потом привязали ему веревку к ногам и потащили с Мстис-
лавова двора, через Бабин торжок на княж двор и там его прикончили;  от-
сюда, положивши на дровни, повезли на Подол и бросили на  торгу.  Влади-
мир, услыхав, что тело Игоря лежит на торгу, послал туда двоих тысяцких,
Лазаря и Рагуйла; те приехали и сказали киевлянам: "Вы уже убили  Игоря,
так похороним тело его". Киевляне отвечали: "Не мы его убили; убили  его
Давыдовичи и Всеволодич, которые замыслили зло на нашего  князя,  хотели
убить его обманом; но бог за нашего князя и св. София". Тогда Лазарь ве-
лел взять Игоря и положить в Михайловской церкви, в Новгородской  божни-
це; а на другой день похоронили его в Семеновском монастыре.
   Изяслав стоял на верховьях Супоя, на границах Черниговского  княжест-
ва, когда пришла к нему весть об убийстве Игоря, он  заплакал  и  сказал
дружине: "Если бы я знал, что это случится, то отослал бы его подальше и
сберег бы его; теперь мне не уйти от людских речей, -  станут  говорить,
что я велел убить его; но бог свидетель, что я не приказывал и  не  нау-
чал; бог рассудит дело". Дружина отвечала:  "Нечего  тебе  заботиться  о
людских речах; бог знает, да и все люди знают, что не  ты  его  убил,  а
братья его; крест к тебе целовали и потом нарушили клятву, хотели  убить
тебя". Изяслав сказал на это: "Если уже так случилось, то делать нечего,
- всем нам там быть и судиться пред богом"; но  все  не  перестал  жало-
ваться на киевлян. Между тем война  продолжалась.  Изяслав,  как  видно,
прежде всего поспешил овладеть Курском и городами по Сейму,  чтоб  прер-
вать связь Черниговских с половцами: в Курске уже сидел сын  его  Мстис-
лав, когда к этому городу пришел Святослав Ольгович  с  Глебом  Юрьичем.
Мстислав объявил жителям Курска, что неприятель близко; те отвечали точ-
но так же, как прежде киевляне отвечали  отцу  его:  "Ради  биться  и  с
детьми за тебя против Ольговичей; но на племя Владимирово, на  Юрьевича,
не можем поднять рук".
   Услыхав такой ответ, Мстислав уехал к отцу, а жители Курска послали к
Глебу Юрьевичу я взяли у него себе посадника; как видно, Ольгович  усту-
пил и Глебу ту самую волость, т. е. Курск с Посемьем, которую прежде от-
дал брату его Ивану; вот почему Глеб посадил своих посадников  также  по
рекам Сейму и Вырю, где заключил союз  со  многими  половецкими  ордами.
Впрочем, некоторые города по Вырю остались верны Изяславу,  несмотря  на
угрозы Черниговских, что они отдадут их в плен половцам;  один  из  этих
городов, Вьяхань, с успехом выдержал осаду; другой -  Попашь  был  взят.
Услыхав о движении Черниговских и Юрьевича, Изяслав собрал большое войс-
ко, полки дяди Вячеслава и волынские, и пошел к Переяславлю, где  пришла
к нему весть от брата Ростислава, что тот уже на походе: "Подожди  меня,
велел сказать ему Ростислав: я Любеч пожег, много воевал и зла  Ольгови-
чам много наделал; сойдемся вместе и посмотрим, что нам дальше  делать".
Получив эту весть, Изяслав пошел потихоньку, поджидая брата, и  стал  на
урочище Черная Могила, куда пришел к нему Ростислав с полками смоленски-
ми. Оба брата стали думать с дружиною и черными клобуками,  куда  бы  им
пойти теперь. Ростислав говорил: "Теперь бог нас соединил в одном месте,
а тебя избавил от великой беды: так медлить нам нечего, пойдем  прямо  к
ним, где будет ближе, и как нас с ними бог рассудит". Мнение было приня-
то, и князья пошли на Сулу. Когда в стане  черниговских  князей  узнали,
что Изяслав идет на них, то большая часть половцев покинула ночью стан и
ушла в степь; оставленные союзниками Давыдовичи и Ольговичи пошли к Чер-
нигову; Изяслав хотел пересечь им дорогу у города Всеволожа, но  уже  не
застал здесь Черниговских: они прошли Всеволож. Мстиславичи не пошли  за
ними дальше, но взяли на щит (разграбили) Всеволож, в котором находились
тогда жители из двух других городов, как видно,  менее  укрепленных:  мы
уже видели этот обычай на Украйне, по которому вдруг города пустели  при
вести о приближении неприятеля. Когда в других городах узнали, что  Все-
волож взят, то и они вдруг опустели: жители их бросились бежать к Черни-
гову; Мстиславичи послали за ними в погоню и  некоторых  перехватили,  а
другие ушли; пустые города Изяслав велел зажечь.  Только  жители  города
Глебля не успели убежать и счастливо отбились от  Мстиславичей,  которые
пошли оттуда в Киев, сказавши дружине своей -  киевлянам  и  смольнянам:
"Собирайтесь все; когда реки установятся, тогда пойдем  к  Чернигову,  и
как нас с ними бог управит". Поживши весело  некоторое  время  в  Киеве,
Мстиславичи решили разлучиться; Изяслав говорил Ростиславу: "Брат!  Тебе
бог дал верхнюю землю: ты там и ступай против Юрия; там у тебя  смольня-
не, новгородцы и другие присяжники, удерживай с ними дядю; а я здесь ос-
танусь и буду управляться с Ольговичами и Давыдовичами". Ростислав  отп-
равился в Смоленск.
   Когда реки стали, то Черниговские начали наступательное движение: они
послали дружину свою с половцами и  повоевали  места  на  правом  берегу
Днепра; а союзник их Глеб Юрьевич занял Городец-Остерский,  принадлежав-
ший прежде отцу его. Изяслав послал звать его к себе в Киев, и Глеб сна-
чала было обещался приехать, но потом раздумал, потому что вошел в  сно-
шения с переяславцами, часть которых была почему-то недовольна Изяславом
или сыном его Мстиславом, княжившим у них, и звала Глеба, обещаясь  пре-
дать ему город. Глеб немедленно пошел на  их  зов;  на  рассвете,  когда
Мстислав с дружиною еще спал,  пригнали  к  нему  сторожа  и  закричали:
"Вставай, князь! Глеб пришел на тебя!" Мстислав вскочил, собрал  дружину
и выступил из города против Юрьича; оба, увидав друг друга, не  решились
вступить в битву; Глеб стоял до утра другого дня и возвратился; Мстислав
же, соединясь с остальною дружиною и  переяславцами,  погнался  за  ним,
настиг, захватил часть его войска; но самому Глебу удалось уйти в  Горо-
дец. Изяслав. услыхав об этих попытках против Переяславля, собрал дружи-
ну, берендеев и пошел к Городцу; Юрьич послал объявить об этом в  Черни-
гов: "Идет на меня Изяслав, помогите мне!" - велел он  сказать  тамошним
князьям; а между тем Изяслав пришел и осадил Городец; не  видя  ниоткуда
помощи, Юрьич чрез три дня поклонился Изяславу и помирился  с  ним,  как
видно, тот оставил за ним отцовский город. Но Глеб не  был  за  это  ему
благодарен: как скоро Изяслав возвратился в Киев, он опять  послал  ска-
зать Черниговским. "Я поневоле целовал крест Изяславу: он обступил  меня
в городе, а от вас не было помощи; но теперь опять хочу  быть  вместе  с
вами". В 1148 году Изяслав, наконец, собрал всю свою силу, взял  полк  у
дяди Вячеслава и полк владимирский, призвал отряд венгров на помощь, со-
единился с берендеями, перешел Днепр и стал в осьми верстах от  Черниго-
ва. Три дня стоял он под городом, дожидаясь, не выйдут  ли  Ольговичи  и
Давыдовичи на битву, но никто не выходил; а он между тем  пожег  все  их
села. Наскучив дожидаться, Изяслав стал говорить дружине: "Вот  мы  села
их пожгли все, именье взяли, а они к нам не выходят; пойдем лучше к  Лю-
бечу, где у них вся жизнь". Когда Изяслав подошел к Любечу, то Давыдови-
чи и Ольговичи с рязанскими князьями и половцами явились также  сюда,  и
оба войска стали друг против друга по  берегам  реки;  Изяслав  выстроил
войско и пошел  было  против  Черниговских,  но  река  помешала;  только
стрельцам с обеих сторон можно было стреляться через  нее.  Ночью  пошел
сильный дождь, и Днепр начал вздуваться. Тогда  Изяслав  начал  говорить
дружине и венграм: "Здесь эта река мешает биться, а там Днепр разливают-
ся: пойдем лучше за Днепр". Только что успели перейти Днепр, как на дру-
гой день лед тронулся; Изяслав дошел благополучно до  Киева,  но  венгры
обломились на озере и несколько их потонуло.
   Несмотря, однако, на то, что поход Изяслава,  предпринятый  с  такими
большими сборами, кончился, по-видимому, ничем,  Черниговские  не  могли
долго вести борьбы: опустошая села их, Изяслав действительно  отнимал  у
них всю жизнь, по тогдашнему выражению: нечем  было  содержать  дружины,
нечем было платить половцам; жители городов неохотно помогали князьям  в
их усобицах; Юрий ограничился только присылкою сына, сам не  думал  идти
на юг, а без него силы Черниговских вовсе не были  в  уровень  с  силами
Мстиславичей. В таких обстоятельствах  они  послали  сказать  Юрию:  "Ты
крест целовал, что пойдешь с нами на Изяслава, и  не  пошел;  а  Изяслав
пришел, за Десною города наши пожег и землю повоевал; потом в другой раз
пришел к Чернигову и села наши пожег до самого Любеча и всю  жизнь  нашу
повоевал; а ты ни к нам не пошел, ни на Ростислава не  наступил;  теперь
если хочешь идти на Изяслава, так ступай, и мы с тобою; если же не  пой-
дешь, то мы будем правы в крестном целовании: нельзя нам  одним  гибнуть
от рати". Не получив от Юрия благоприятного  ответа,  они  обратились  к
Изяславу Мстиславичу с мирными предложениями, послали сказать  ему:  "То
бывало и прежде при дедах и при отцах наших: мир стоит до рати,  а  рать
до мира; не жалуйся на нас, что мы первые встали на рать: жаль было  нам
брата нашего Игоря; мы того только и хотели, чтоб ты выпустил его; а так
как теперь он убит, пошел к богу, где и всем нам быть, то бог всех нас и
рассудит, а здесь нам до каких пор губить Русскую землю? Чтоб  нам  ула-
диться?" Изяслав отвечал им: "Братья! Доброе дело христиан блюсти; но вы
все вместе советовались, так и я пошлю к брату  Ростиславу,  подумаем  и
тогда пришлем ответ". Немедленно отправил Изяслав послов к брату с таки-
ми словами: "Присылали ко мне братья - Давыдовичи, Святослав Ольгович  и
Святослав Всеволодович: мира просят; а я с  тобою  хочу  посоветоваться,
как нам обоим будет годно; хочешь мира? Хотя они и зло нам  сделали,  но
теперь мира просят у нас; но если хочешь войны, - скажи, как  хочешь,  я
на тебя во всем полагаюсь". Уже из этих слов Ростислав мог  понять,  что
сам старший брат хочет мира, и потому велел отвечать ему: "Брат!  Кланя-
юсь тебе; ты меня старше, ты, как хочешь, так и делай, а я всюду готов с
тобою; но если ты уже мне делаешь такую честь, спрашиваешь моего совета,
то я бы так думал: ради русских земель и ради христиан - мир лучше;  они
встали на рать, но что взяли? А теперь, брат, ради христиан и всей Русс-
кой земли помирись, если только обещают, что за Игоря всякую вражду  от-
ложат и вперед не задумают сделать с тобою того, что хотели прежде  сде-
лать; если же не перестанут злобиться за Игоря, то лучше с ними воевать,
как бог управит". Получив этот  ответ,  Изяслав  послал  к  Черниговским
епископа белгородского Феодора и печерского игумена Феодосия  с  боярами
сказать им: "Вы мне крест целовали, что вам брата Игоря  не  искать,  но
клятву свою нарушили и много наделали мне досад; но теперь я вое это за-
бываю для Русской земли и христиан; если вы сами ко мне прислали просить
мира и раскаиваетесь в том, что хотели сделать, то  целуйте  крест,  что
отложите всякую вражду за Игоря и не задумаете вперед того,  что  прежде
хотели сделать со мною". Черниговские поклялись отложить вражду за  Иго-
ря, блюсти Русскую землю, быть всем за один брат; Курск с Посемьем оста-
лись за Владимиром Давыдовичем.
   В это время явился к Изяславу старший из сыновей Юрия, Ростислав, ко-
торого мы видели в Новгороде; Ростислав объявил, что он рассорился с от-
цом, который не хотел дать ему волости в Суздальской земле, и потому  он
пришел к Изяславу с поклоном: "Отец меня обидел, - говорил  Юрьевич  ки-
евскому князю, - волости мне не дал: и вот я пришел сюда, поручивши себя
богу да тебе, потому что ты старше всех нас между внуками Владимира; хо-
чу трудиться за Русскую землю и подле тебя ездить". Изяслав отвечал ему:
"Всех нас старше отец твой, но он не умеет с нами жить; а  мне  дай  бог
вас, братью свою всю и весь род свой иметь в правду, как душу свою; если
отец тебе волости не дал, так я тебе даю". И дал ему  те  пять  городов,
которые прежде держал Святослав Всеволодич; кроме того, Ростислав  полу-
чил Городец-Остерский, где Изяслав не хотел видеть брата его Глеба,  ко-
торому послал сказать: "Ступай к Ольговичам; ты к ним пришел, так  пусть
тебе и дадут волость". У этого Городца Остерского съехался осенью  Изяс-
лав Мстиславич с Давыдовичами; Ростислав Юрьевич приехал вместе с киевс-
ким князем; Ольговичи - ни дядя, ни племянник  -  не  приехали.  Изяслав
сказал Давыдовичам: "Вот брат Святослав и племянник мой не  приехали,  а
вы все клялись мне, что, кто будет до меня зол, на того вам быть  вместе
со мною; дядя мой Юрий из Ростова обижает мой Новгород, дани у новгород-
цев поотнимал, по дорогам проезду им нет; хочу пойти и управиться с  ним
либо миром, либо ратью; а вы крест целовали, что будете вместе со мною".
Владимир Давыдович отвечал: "Это ничего, что брат Святослав и  племянник
твой не приехали, все равно мы здесь; а мы все клялись,  что,  где  твои
будут обиды, там нам быть с тобою". Князья уладились, что, как скоро лед
станет на реках, идти на Юрия к Ростову: Изяслав пойдет из Смоленска,  а
Давыдовичи и Ольгович - из земли вятичей, и всем сойтись на Волге. После
ряду князья весело пообедали вместе и разъехались,  Возвратясь  в  Киев,
Изяслав сказал Ростиславу Юрьичу: "Ступай в Бужск и побудь там, постере-
ги Русскую землю, пока я схожу на отца  твоего  и  помирюсь  с  ним  или
как-нибудь иначе с ним управлюсь".
   В Киеве оставил Изяслав брата Владимира, в Переяславле - сына  Мстис-
лава и пошел в Смоленск к брату Ростиславу, куда велел  полкам  идти  за
собою. В Смоленске Мстиславичи провели вместе время весело, пируя с дру-
жиною и смольнянами, дарили друг друга богатыми  дарами:  Изяслав  дарил
Ростислава товарами, которые идут из Русской земли  и  из  всех  царских
(греческих) земель, а Ростислав Изяслава  -  товарами,  которые  шли  из
верхних (северных) земель и от варягов. Готовясь к войне,  братья  пыта-
лись, однако, кончить дело мирными переговорами и отправили посла к дяде
Юрию; но тот вместо ответа задержал посла. Тогда, приказавши брату  Рос-
тиславу идти с полками по Волге и дожидаться при устье Медведицы,  Изяс-
лав пошел с небольшою дружиною  в  Новгород.  Новгородцы,  услыхав,  что
Изяслав идет к ним, сильно обрадовались и вышли к нему навстречу, одни -
за день, другие - за три дня пути от города. В это время княжил в Новго-
роде уже не брат Изяславов Святополк, но сын Ярослав; Изяслав  велел  им
поменяться волостями, вывел Святополка во Владимир-Волынский из Новгоро-
да "злобы его ради", как говорит новгородский летописец.  В  воскресенье
въехал Изяслав в Новгород с великою честию; встречен был сыном Ярославом
и боярами и поехал с ними к св. Софии к обедне; после обедни князья пос-
лали подвойских и биричей кликать клич по улицам, звать к князю на  обед
всех от мала до велика; обедали весело, и с честью разошлись  по  домам.
На другой день, в понедельник, послал Изяслав на Ярославов  двор,  велел
звонить к вечу, и когда сошлись новгородцы и псковичи  на  вече,  то  он
сказал им: "Братья! Сын мой и вы присылали ко мне жаловаться,  что  дядя
мой Юрий обижает вас; и вот я, оставя Русскую землю, пришел сюда на  не-
го, для вас, ради ваших обид; думайте, гадайте, братья, как на него пой-
ти и как - мириться ли с ним, или ратью покончить дело?" Народ  отвечал:
"Ты наш князь, ты наш Владимир, ты наш Мстислав: рады с тобою идти всюду
мстить за свои обиды; пойдем все; только одни  духовные  останутся  бога
молить". И в самом деле, новгородцы собрали в поход  всю  свою  волость,
пошли псковичи и корела. Пришедши на устье Медведицы, Изяслав ждал брата
Ростислава четыре дни; потом, когда Ростислав пришел с полками  русскими
и смоленскими, то все вместе пошли вниз по Волге, пришли к городу  Конс-
тантинову на устье большой Нерли и, не получая  вестей  от  Юрия,  стали
жечь его города и села и воевать по обеим сторонам Волги; оттуда пошли к
Угличу и потом на устье Мологи. Здесь получили они весть,  что  Владимир
Давыдович и Святослав Ольгович стоят в земле вятичей, ожидая, что  будет
между Юрием и Изяславом, и не идут к устью Медведицы, как обещали; Изяс-
лав сказал при этом брату: "Пусть их к нам нейдут; был бы с нами бог", и
отпустил новгородцев и русь воевать к Ярославлю; когда те возвратились с
большою добычею, то уже стало тепло, была Вербная неделя, вода на  Волге
и Мологе поднялась по брюхо лошади;  оставаться  долее  было  нельзя,  и
Мстиславичи пошли назад: Ростислав - в Смоленск, а Изяслав - в  Новгород
и оттуда в Киев; из дружины русской одни пошли с Ростиславом, а другие -
куда кому угодно: этот поход стоил Ростовской земле 7000  жителей,  уве-
денных в плен войсками Мстиславичей (1149 г.).
   В Киеве ждали Изяслава неприятные вести: бояре донесли ему на Ростис-
лава Юрьича, будто тот много зла замыслил, подговорил против него берен-
деев и киевлян; если бы бог помог его отцу, то он  приехал  бы  в  Киев,
взял Изяславов дом и семью: "Отпусти его к отцу, говорили  бояре  князю,
это твой враг, держишь его на свою голову". Изяслав немедленно послал за
Юрьевичем, и когда тот приехал, то пришли к нему Изяславовы бояре и ска-
зали от имени своего князя: "Брат! Ты пришел ко мне от отца, потому  что
отец тебя обидел, волости тебе не дал; я тебя принял как брата и волость
тебе дал, чего и родной отец тебe не дал, да  еще  велел  Русскую  землю
стеречь; а ты, брат, за это  хотел,  если  бы  отцу  твоему  бог  помог,
въехать в Киев, взять мой дом и семью!" Ростислав  велел  отвечать  ему:
"Брат и отец! Ни на уме, ни на сердце у меня того не было; если  же  кто
донес на меня тебе, князь ли который, то я готов с ним переведаться; муж
ли который из христиан или поганых, то ты старше меня, ты меня с  ним  и
суди". Изяслав велел сказать ему на это: "Суда у меня  ты  не  проси;  я
знаю, ты хочешь меня поссорить с христианами или с погаными; ступай-ка к
отцу своему". Ростислава посадили в барку только с четырьмя  отроками  и
отправили вверх по Днепру; дружину его взяли, а именье  отняли.  Ростис-
лав, пришедши к отцу в Суздаль, ударил перед ним челом и сказал "Я  слы-
шал, что хочет тебя вся Русская земля и черные  клобуки;  жалуются,  что
Изяслав и их обесчестил, ступай на него". Эти  слова  могут  показывать,
что донос на Ростислава был основателен, что Ростислав сносился с  недо-
вольными или, по крайней мере, они сносились с ним. Юрия сильно  огорчил
позор сыновний; он сказал: "Так ни мне, ни детям моим нет части в  Русс-
кой земле!" Собрал силу свою, нанял половцев и выступил в поход на  пле-
мянника. Это решение можно объяснить и не одним гневом на позорное  изг-
нание сына: мы видели, как медленно, нерешительно действовал до сих  пор
Юрий, несмотря на то что мог надеяться на успех, будучи в союзе с Черни-
говскими; теперь же мог он спешить на юг в полной уверенности, что  най-
дет там более сильных союзников, после того как  Ростислав  обстоятельно
уведомил его о неудовольствии граждан и варварского пограничного народо-
населения на Изяслава, если даже предположим, что сам Ростислав и не был
главным виновником этого неудовольствия.
   Как бы то ни было, Юрий был уже в земле вятичей, когда Владимир Давы-
дович черниговский прислал сказать Изяславу: "Дядя идет на тебя,  приго-
товляйся к войне". Изяслав стал собирать войско и вместе с  Давыдовичами
отправил послов в Новгород-Северский к  Святославу  Ольговичу  напомнить
ему о договоре. Святослав не дал послам сначала никакого ответа и задер-
жал на целую неделю, приставив сторожей к их шатрам, чтобы никто не при-
ходил к ним; а сам между тем послал спросить Юрия: "Вправду ли ты идешь?
Скажи наверное, чтоб мне не погубить понапрасну своей волости". Юрий ве-
лел отвечать ему: "Как мне не идти вправду? Племянник приходил на  меня,
волость мою повоевал и пожег, да еще сына моего выгнал из Русской земли,
волости ему не дал, осрамил меня; либо стыд этот с себя сложу, за  землю
свою отомщу и честь свою добуду, либо голову сложу". Получив от Юрия та-
кой ответ, Святослав не хотел прямо нарушить клятвы, данной прежде Изяс-
лаву, и, чтобы найти предлог, велел сказать  ему  чрез  его  же  послов:
"возврати мне братнино имение, тогда буду с тобою".  Изяслав  немедленно
отвечал ему: "Брат! Крест честный ты целовал ко мне, что  вражду  всякую
за Игоря и именье его отложишь; а теперь, брат,  ты  опять  вспомнил  об
этом, когда дядя идет на меня? Либо соблюди клятву вполне, будь со мною,
а не хочешь, так ты уже нарушил крестное целование. Я без тебя и на Вол-
гу ходил, да разве мне худо было? Так и теперь - был бы со мною бог,  да
крестная сила". Святослав соединился с Юрием; они послали и к  Давыдови-
чам звать их на Изяслава; но те отвечали Юрию: "Ты клялся быть с нами, а
между тем Изяслав пришел, землю нашу повоевал и города наши  пожег;  те-
перь мы целовали крест к Изяславу: не можем душою играть".
   Юрий, видя, что Давыдовичи не хотят быть с ним, пошел на старую Белу-
вежу и стоял там месяц, дожидаясь половцев и покорения от Изяслава;  но,
не получив от последнего никакой вести, пошел к реке Супою, Сюда приехал
к нему Святослав Всеволодич, поневоле, как говорит летописец,  не  желая
отступить от родного дяди, Святослава Ольговича; сюда же пришло к Юрию и
множество половцев диких. Тогда Изяслав послал в Смоленск сказать  брату
Ростиславу: "Мы с тобой уговорились, что когда Юрий минует Чернигов,  то
тебе идти ко мне; теперь Юрий Чернигов уже миновал:  приходи,  посмотрим
оба вместе, что нам бог даст". Ростислав двинулся с полками к  брату;  а
Юрий подступил к Переяславлю, все дожидаясь, что  тут  по  крайней  мере
Изяслав пришлет к нему с поклоном. Но тот не хотел кланяться дяде: "Если
б он пришел только с детьми, - говорил он, - то взял бы  любую  волость;
но когда привел на меня половцев и врагов моих Ольговичей, то хочу с ним
биться". Из этих слов ясно видно, что Изяслав придумывал только  предло-
ги; предлоги были нужны, потому что киевляне не хотели сражаться с сыном
Мономаховым и теперь, как прежде: если б даже и не было на юге того неу-
довольствия на Изяслава, о котором объявлял отцу Ростислав Юрьевич, то и
тогда трудно было киевлянам поднять руки на Юрия, во-первых, как на сына
Мономахова, во-вторых, как на дядю, старшего, который по  общему  совре-
менному сознанию имел более права, чем Изяслав; притом  же  киевляне  до
сих пор не имели сильных причин враждовать против Юрия и потому говорили
Изяславу: "Мирись, князь, мы нейдем". Изяслав все уговаривал  их:  "Пой-
демте со мною; ну хорошо ли мне с ним мириться,  когда  я  не  побежден,
когда у меня есть сила?" Киевляне пошли, наконец, но,  разумеется,  нео-
хотно, что не могло предвещать добра Изяславу, хотя силы его и были зна-
чительны: к нему пришел Изяслав Давыдович на помощь, пришел и брат  Рос-
тислав с большим войском. Изяслав решился перейти Днепр и приблизиться к
Переяславлю, под которым и встретился с дядиными полками; передовые  от-
ряды - черные клобуки и молодая дружина Изяславова - имели дело с полов-
цами Юрия и отогнали их от города; когда же сошлись  главные  полки,  то
целый день стояли друг против друга; только стрельцы с обеих сторон  би-
лись между ними; а в ночь Юрий прислал сказать племяннику: "Брат! ты  на
меня приходил, землю мою повоевал и старшинство снял с меня;  а  теперь,
брат и сын, ради Русской земли и христиан не станем проливать христианс-
кой крови, но дай мне посадить в Переяславле сына своего, а ты сиди  се-
бе, царствуя в Киеве; если же не хочешь так сделать, то бог  нас  рассу-
дит". Изяславу не понравилось это предложение, он задержал посла и вывел
все войско свое из города в поле.
   На другой день, когда он отслушал обедню в Михайловской церкви и  уже
хотел выйти из нее, епископ Евфимий  со  слезами  стал  упрашивать  его:
"Князь! помирись с дядею: много спасения примешь от бога  и  землю  свою
избавишь от великой беды". Но Изяслав не послушался; он надеялся на мно-
жество войска и отвечал епископу: "Своею головою добыл я и Киев и  Пере-
яславль", и выехал из города. Опять до самых  вечерен  стояли  противные
полки друг против друга, разделенные рекою Трубежом; Изяслав с братьями,
Ростиславом и Владимиром, и с сыновьями, Мстиславом и Ярополком,  созвал
бояр и всю дружину и начали думать, переправиться ли первым за Трубеж  и
ударить на Юрия. Мнения разделились: одни говорили Изяславу: "Князь!  не
переправляйся за реку; Юрий пришел отнимать твои земли,  трудился,  тру-
дился и до сих пор ни в чем не успел и теперь уже  оборотился  назад,  в
ночь непременно уйдет; а ты, князь, не езди  за  ним".  Другие  говорили
противное: "Ступай, князь! Бог тебе отдает врага в руки, нельзя же упус-
кать его". К несчастию, Изяслав прельстился последним мнением,  выстроил
войско и перешел реку. В полдень на другой день переметчик  поскакал  из
войска Юрьева, оттуда погнались за ними; сторожа Изяславовы  переполоши-
лись, закричали: "Рать!", и Мстиславичи повели полки свои вперед; Юрий с
Ольговичами, увидав это движение, также пошли к ним навстречу и,  пройдя
вал, остановились; остановились и Мстиславичи, и  опять  дело  кончилось
одною перестрелкою, потому что когда наступил вечер,  то  Юрий  оборотил
полки и пошел назад в свой стан. Изяслав опять начал думать с братьями и
дружиною, и опять мнения разделились: одни говорили:  "Не  ходи,  князь!
пусти их в стан; теперь верно, что битвы не будет"; но другие  говорили:
"Уже они бегут перед тобою; ступай скорее за ними!" И на этот раз  Изяс-
лав принял последнее мнение и двинулся вперед; тогда Юрий с  Ольговичами
возвратились и устроили войска: сыновей своих Юрий поставил  по  правую,
Ольговичей - по левую сторону. На рассвете 23-го августа полки  сошлись,
и началась злая сеча: первые побежали поршане (жители городов поросских,
к которым должно относить и черных клобуков), за ними Изяслав Давыдович,
а за Давыдовичем и киевляне; переяславцы изменили: мы видели, что они  и
прежде сносились с сыном Юрьевым, теперь снеслись с  отцом  и  во  время
битвы не вступили в дело, крича: "Юрий нам князь свой, его было нам  ис-
кать издалека". Видя измену и бегство, дружины Мстиславичей смеялись:  в
начале дела Изяслав с дружиною схватился с Святославом  Ольговичем  и  с
половиною полка Юриева, проехал сквозь них и, будучи уже за  ними,  уви-
дал, что собственные полки его бегут; тут он  побежал  и  сам,  переехал
Днепр у Канева и сам-третей явился в Киев. Измена переяславцев и бегство
поршан всего лучше показывают справедливость известия, принесенного отцу
Ростиславом Юрьичем; да и, кроме того. несчастный исход битвы для  Изяс-
лава можно было предвидеть: этот князь вступил в борьбу за  свои  личные
права против всеобщего нравственного убеждения; киевляне,  уступая  этим
личным правам, пошли за сыном Мстиславовым против Юрия, но пошли неохот-
но, с видимым колебанием, с видимою внутреннею борьбою, а такое располо-
жение не могло дать твердости и победы. На другое утро Юрий вошел в  Пе-
реяславль и, пробыв здесь три дня, отправился к Киеву и стал против  Ми-
хайловского монастыря, по лугу. Мстиславичи  объявили  киевлянам:  "Дядя
пришел; можете ли за нас биться?" Те отвечали: "Господа наши князья!  Не
погубите нас до конца: отцы наши, и братья и сыновья одни взяты в  плен,
другие избиты и оружие с них снято, возьмут и  нас  в  полон;  поезжайте
лучше в свою волость; вы знаете, что нам с Юрием не ужиться;  где  потом
увидим ваши стяги, будем готовы с вами". Услыхав такой ответ, Мстислави-
чи разъехались: Изяслав - во Владимир, Ростислав - в Смоленск; а дядя их
Юрий въехал в Киев; множество народа вышло к нему навстречу  с  радостью
великою, и сел он на столе отца своего, хваля и славя бога, как  говорит
летописец. Прежде всего  Юрий  наградил  своего  союзника  -  Святослава
Ольговича: он послал в Чернигов за Владимиром Давыдовичем  и  велел  ему
отдать Святославу Курск с Посемьем, а  у  Изяслава  Давыдовича  Ольгович
взял землю южных дреговичей. Потом Юрий нача раздавать волости  сыновьям
своим: старшего сына Ростислава посадил в Переяславле, Андрея - в Вышго-
роде, Бориса - в Белгороде, Глеба - в Каневе, Василька - в Суздале.
   Между тем Изяслав Мстиславич, приехав во Владимир, послал за  помощью
к родне своей - королю венгерскому, князьям польским  и  чешским,  прося
их, чтоб сели на коней сами и пошли к Киеву, а  если  самим  нельзя,  то
чтоб отпустили полки свои с меньшею братиею или с воеводами. Король вен-
герский Гейза II сначала отказался, велел сказать  Изяславу:  "Теперь  у
меня рать с императором греческим, когда буду свободен, то сам  пойду  к
тебе на помощь или полки свои отпущу". Польские князья велели  отвечать:
"Мы недалеко от тебя; одного брата оставим стеречь свою землю, а  вдвоем
к тебе поедем"; чешский князь также отвечал, что сотов сам идти с полка-
ми. Но Изяславу было мало одних обещаний; он  опять  отправил  послов  в
Венгрию, Польшу и Богемию с большими дарами; послы должны были  говорить
князьям: "Помоги вам бог за то,  что  взялись  мне  помогать;  садитесь,
братья, на коней с рождества Христова". Те обещались, и король  венгерс-
кий послал десятитысячный вспомогательный отряд, велев сказать Изяславу:
"Отпускаю к тебе полки свои, а сам хочу идти на галицкого князя, чтоб не
дать ему на тебя двинуться; ты между тем управляйся  с  теми,  кто  тебя
обидел; когда у тебя войско истомится, то я пришлю  новое,  еще  больше,
или и сам сяду на коня"; Болеслав польский сам поехал с братом Генрихом,
а Мечислава оставил стеречь землю от пруссов. Между тем Изяслав,  приго-
товляясь к войне и зная теперь, как трудно идти против общего  убеждения
в правах дядей пред племянниками, обратился к старику Вячеславу, который
сидел тогда в Пересопнице, и послал сказать ему: "Будь мне вместо  отца,
ступай, садись в Киеве, а с Юрием не могу жить; если же не  хочешь  при-
нять меня в любовь и не пойдешь в Киев на стол,  то  я  пожгу  твою  во-
лость". Вячеслав испугался угроз и послал сказать  брату  Юрию:  "Венгры
уже идут; польские князья сели на коней; сам  Изяслав  готов  выступить:
либо мирись с ним, дай ему, чего он хочет, либо приходи ко мне с  полка-
ми, защити мою волость; приезжай, брат, посмотрим на месте, что нам  бог
даст - добро или зло; а если, брат, не поедешь, то на меня не  жалуйся".
Юрий собрал свое войско и выступил из Киева с дикими половцами; а  Изяс-
лав с своими союзниками двинулся из Владимира. В Пересопницу к Вячеславу
собрались сперва племянники его - Ростислав и Андрей Юрьичи, потом  при-
шел сам Юрий, Владимирко галицкий прислал свои полки, сам  также  подви-
нулся к границе и тем напугал поляков и венгров; страх  польских  князей
еще увеличился, когда они получили весть от брата, что пруссы идут на их
землю. Изяславу эта весть была очень не по сердцу, потому что поляки  не
могли теперь оставаться долее; положено было  от  имени  союзных  князей
послать к Вячеславу и Юрию с такими словами: "Вы нам всем вместо  отцов;
теперь вы заратились с своим братом и сыном Изяславом, а мы по боге  все
христиане, братья между собою, и нам всем надобно  быть  вместе  заодно;
так мы хотим, чтоб вы уладились с своим братом и сыном Изяславом, вы  бы
сидели в Киеве - сами знаете, кому из вас приходится там сидеть, а Изяс-
лаву пусть останется Владимир да Луцк, и что еще  там  его  городов,  да
пусть Юрий возвратит новгородцам все их дани". Вячеслав  и  Юрий  велели
отвечать им: "Бог помоги нашему зятю королю. и нашему брату Болеславу, и
нашему сыну Генриху за то, что между нами добра хотите; но если вы вели-
те нам мириться, то не стойте на нашей земле, животов наших и сел не гу-
бите; но пусть Изяслав идет в свой Владимир, и вы все ступайте  также  в
свои земли; тогда мы будем ведаться с своим братом и  сыном  Изяславом",
Союзники поспешили исполнить это требование, разъехались в свои земли, а
Мономаховичи начали улаживаться с племянником; дело остановилось за тем,
что Изяслав непременно хотел возвращения всех даней новгородцам, на  что
Юрий никак не соглашался: особенно уговаривал его не мириться Юрий Ярос-
лавич, правнук Изяслава I, которого имя мы уже раз прежде встретили: не-
известно, был ли этот Юрий обижен как-нибудь Изяславом или просто  думал
найти свою выгоду в изгнании Мстислави чей из Волыни. Как бы то ни было,
дядя Юрий слушался его советов, тем более что теперь союзники Изяславовы
ушли, и ему казалось, что нетрудно будет управиться с племянником: "Про-
гоню Изяслава, возьму всю его волость", говорил он и двинулся  с  братом
Вячеславом и со всеми своими детьми к Луцку. Двое старших  сыновей  его,
Ростислав и Андрей, шли вперед с половцами и остановились ночевать у Му-
равицы; вдруг ночью половцы от чего-то переполошились и побежали  назад;
но Андрей Юрьич, который находился напереди, не испугался  и  устоял  на
своем месте, не послушался дружины, которая говорила ему:  "Что  это  ты
делаешь, князь! Поезжай прочь, осрамимся мы". Дождавшись рассвета и  ви-
дя, что все половцы разбежались, Андрей отступил к Дубну к братьям и по-
ловцам, ожидавшим подмоги от Юрия; потом, услыхав, что Юрий идет,  подс-
тупили все к Луцку, где затворился брат Изяславов, Владимир.  Когда  они
приближались к городу, то из ворот его вышел отряд пехоты и начал с ними
П1ер1естреливаться; остальные Юрьичи никак не думали, что Андрей захочет
ударить на эту пехоту, потому что и стяг его не был поднят:  не  величав
был Андрей на ратный чин, говорит летописец, искал он похвалы от  одного
бога; и вот вдруг он въехал прежде всех в неприятельскую толпу,  дружина
его за ним, и началась жаркая схватка. Андрей  переломил  копье  свое  и
подвергся величайшей опасности; неприятельские ратники окружили  его  со
всех сторон; лошадь под ним была ранена двумя копьями, третье  попало  в
седло, а со стен городских сыпались на него камни, как дождь;  уже  один
немец хотел просунуть его рогатиною, но бог спас его. Сам  Андрей  видел
беду и думал: "Будет мне такая же смерть,  как  Ярославу  Святополчичу";
помолился богу, призвал на помощь св. Феодора, которого память  праздно-
валась в тот день, вынул меч и отбился. Отец, дядя и все братья  обрадо-
вались, увидя его в живых, а бояре отцовские осыпали его похвалами,  по-
тому что он дрался храбрее всех в том бою.  Конь  его,  сильно  раненый,
только успел вынести своего господина и пал; Андрей велел погребсти  его
над рекою Стырем. Шесть недель потом стоял Юрий у Луцка; осажденные  из-
немогли от недостатка воды; Изяслав хотел идти к ним на помощь из Влади-
мира, но галицкий князь загородил ему  дорогу.  Однако  последнему,  как
видно, хотелось продолжения борьбы между Мономаховичами,  а  не  оконча-
тельного торжества одного соперника над другим; ему выгоднее было,  чтоб
соседняя Владимирская волость принадлежала  особому  князю;  вот  почему
когда Изяслав прислал сказать ему: "Помири меня с дядею Юрием, я во всем
виноват перед богом и перед ним", то Владимирко  стал  просить  Юрия  за
Изяслава. Юрий Ярославич и старший сын Юрия Долгорукого, Ростислав,  пи-
тавший ненависть к Изяславу за изгнание из Руси, не давали мириться;  но
второй Юрьич, Андрей, взял сторону мира и начал говорить отцу: "Не  слу-
шай Юрия Ярославича, помирись с племянником, не губи отчины своей".  Вя-
чеслав также хлопотал о мире; у этого были свои причины: "Брат, -  гово-
рил он Юрию, - мирись; ты, не помирившись, прочь пойдешь, а Изяслав  мою
волость пожжет!" Юрий, наконец, согласился на мир: племянник уступил ему
Киев, а он возвратил ему все дани новгородские. Изяслав приехал к дядьям
в Пересопницу, и здесь уговорились возвратить друг другу все захваченное
после переяславской битвы как у князей, так и у  бояр  их.  После  этого
Юрий
   Вячеславу, но бояре отсоветовали ему: "Брату твоему не удержать  Кие-
ва, - говорили они, - не достанется он ни тебе, ни ему". Тогда Юрий  вы-
вел из Вышгорода сына своего Андрея и посадил там Вячеслава.
   Между тем (1150 г.) Изяслав отправил бояр своих и тиунов искать в Ки-
еве у Юрия именья и стад, пограбленных на  войне;  бояре  также  поехали
отыскивать свое: одни - сами, другие послали тиунов своих; но когда пос-
ланные опознали свое и начали требовать его назад, то Юрий не  отдал,  и
возвратились они ни с чем к Изяславу. Тот послал  к  дядьям  с  жалобою:
"Исполните крестное целование, а не хотите, так я не могу  оставаться  в
обиде". Дядья не отвечали, и Мстиславич снова  вооружился,  призываемый,
как говорят, киевлянами. В Пересопнице сидел в это время вместо Вячесла-
ва сын Юрия Глеб, который стоял тогда выше города на реке Стубле в  шат-
рах; Изяслав неожиданно пришел на него;  взял  стан,  дружину,  лошадей;
Глеб едва успел убежать в город и послал с поклоном к Изяславу: "Как мне
Юрий отец, так мне и ты отец, и я тебе кланяюсь; ты с моим отцом сам ве-
даешься, а меня пусти к отцу и клянись богородицей, что не схватишь  ме-
ня, а отпустишь к отцу, - так я к тебе сам приеду и поклонюсь".  Изяслав
поклялся и велел сказать ему: "Вы мне свои братья, об вас  и  речи  нет;
обижает меня отец твой и с нами не умеет жить".  Угостив  Глеба  обедом,
Изяслав отправил его с сыном своим Мстиславом, который, проводив его  за
Корческ, сказал ему: "Ступай, брат, к отцу; а эта волость отца  моего  и
моя, по Горынь". Глеб поехал к отцу, а Изяслав вслед за ним отправился к
черным клобукам, которые съехались к нему все с большою  радостию.  Юрий
до сих пор ничего не знал о движениях Изяслава и, услыхав, что он уже  у
черных клобуков, побежал из Киева, переправился за Днепр и сел  в  своем
Городке-Остерском; только что успел Юрий выехать из Киева,  как  на  его
место явился старый Вячеслав и расположился на дворе Ярославовом. Но ки-
евляне, услыхав, что Изяслав идет к ним, вышли к нему навстречу  большою
толпою и сказали: "Юрий вышел из Киева, а Вячеслав сел на его место;  но
мы его не хотим, ты наш князь, поезжай к св. Софии, сядь  на  столе  от-
цовском и дедовском". Изяслав, слыша это, послал сказать  Вячеславу:  "Я
тебя звал на киевский стол, но ты тогда не захотел; а теперь, когда брат
твой выехал, так ты садишься? Ступай теперь в свой  Вышгород".  Вячеслав
отвечал: "Хоть убей меня на этом месте, не съеду". Изяслав выехал в  Ки-
ев, поклонился св. Софии, оттуда поехал на двор Ярославов со всеми свои-
ми полками и со множеством киевлян; Вячеслав в это время сидел на сенях,
и многие начали говорить Изяславу: "Князь! возьми его и с  дружиною";  а
другие уже начали кричать: "Подожем под ним сени"; но Изяслав  остановил
их: "Сохрани меня бог, - говорил он, - я не убийца  своей  братьи;  дядя
мне вместо отца, я сам пойду к нему", и, взявши с собою немного дружины,
пошел на сени к Вячеславу и поклонился ему. Вячеслав встал,  поцеловался
с племянником, и когда оба селя, то  Изяслав  стал  говорить:  "Батюшка!
Кланяюсь тебе, нельзя мне с тобою рядиться, видишь, какая сила стоит на-
роду, много лиха против тебя замышляют; поезжай в свой Вышгород,  оттуда
и будем рядиться". Вячеслав отвечал: "Ты меня сам, сын, звал в Киев, а я
целовал крест брату Юрию; теперь уже если так случилось, то Киев тебе, а
я поеду в свой Вышгород", и, сошедши с сеней, уехал из Киева, а  Изяслав
сел здесь и послал сына Мстислава в Канев, велел ему оттуда добыть Пере-
яславля. Мстислав послал на ту сторону Днепра к дружине и к  варварскому
пограничному народонаселению, которое называлось турпеями, перезывая  их
к себе. В Переяславле сидел в это время Ростислав Юрьич; он послал к от-
цу в Городок за помощью, и когда тот прислал к нему  брата  Андрея,  то,
оставив последнего в Переяславле, погнался  за  турпеями,  настиг  их  у
Днепра, перехватил и привел назад в Переяславль. Между тем  Юрий  соеди-
нился с Давыдовичами и Ольговичами; а с запада явился к нему  на  помощь
сват его Владимирко галицкий. Услыхав о приближении Владимирка,  Изяслав
послал сказать сыну, чтоб ехал к нему скорее с берендеями, а сам с  боя-
рами поехал в Вышгород к Вячеславу и сказал ему: "Ты мне отец; вот  тебе
Киев и, какую еще хочешь, волость возьми, а остальное мне дай". Вячеслав
сначала отвечал на это с сердцем: "А зачем ты мне не  дал  Киева  тогда,
заставил меня со стыдом из него выехать; теперь, когда одно войско  идет
из Галича и другое - из Чернигова, так ты мне Киев даешь". Изяслав гово-
рил на это: "Я к тебе посылал и Киев отдавал тебе, объявлял, что с тобою
могу быть, только с братом твоим Юрием мне нельзя  управиться;  но  тебя
люблю, как отца, и теперь тебе говорю: ты мне отец, и Киев твой, поезжай
туда". Размягчили старика эти слова, любо  ему  стало,  и  он  поцеловал
крест на гробе Бориса и Глеба, что будет иметь Изяслава сыном, а Изяслав
поклялся иметь его отцом; целовали крест и бояре их,  что  будут  хотеть
добра между обоими князьями, честь их беречь и не  ссорить  их.  Изяслав
поклонился св. мученикам Борису и Глебу, потом отцу своему  Вячеславу  и
сказал ему: "Я еду к Звенигороду против Владимирка; а ты,  батюшка,  сам
не трудись, отпусти только со мною дружину свою, сам же поезжай в  Киев,
коли тебе угодно". Вячеслав отвечал: "Всю дружину свою  отпускаю  с  то-
бою".
   Уладивши дело с дядею, Изяслав поехал опять в Киев, ударил  в  трубы,
созвал киевлян и пошел против Владимирка: "Кто ко мне ближе, на  того  и
пойду прежде", - говорил он. Сначала Изяслав стал у Звенигорода;  потом,
слыша о приближении галичан, перешел к Тумащу, куда пришли к нему черные
клобуки, затворивши жен и детей своих в городах на  Поросьи.  На  другой
день на рассвете Изяслав выстроил войско и повел его против  Владимирка,
который стоял у верховьев реки Ольшаницы; стрельцы начали уже  перестре-
ливаться через реку, как вдруг черные клобуки, увидав, что галичан очень
много, испугались и стали говорить Изяславу: "Князь! Сила  у  Владимирка
велика, а у тебя дружины мало; как вздумает он перейти  через  реку,  то
нам плохо придется; не погуби нас, да и сам не погибни;  ты  наш  князь,
когда силен будешь, и мы тогда с тобою, а теперь не твое время,  поезжай
прочь". Изяслав отвечал им: "Лучше нам, братья, помереть здесь, чем  та-
кой стыд взять на себя"; но киевляне начали то же говорить  и  побежали;
черные клобуки бросились за ними к своим вежам; оставшись с одною дружи-
ною, Изяслав также пошел назад в Киев. К счастию его,  Владимирко  никак
не мог подумать, что противное войско побежало без битвы, счел это  хит-
ростию и не велел своим гнаться за Изяславом, который  поэтому  благопо-
лучно доехал до Киева; пострадал только задний отряд дружины, часть  ко-
торого была захвачена, а другая перебита галичанами,  Изяслав  застал  в
Киеве дядю Вячеслава; потолковавши друг с другом, они сели  вместе  обе-
дать, как вдруг пришла весть, что Юрий со всеми Черниговскими - у Киева,
и уже множество киевлян поехали в лодках к Юрию, а другие стали  перево-
зить его дружину на эту сторону. Видя это, Вячеслав и  Изяслав  сказали:
"Теперь не наше время", и поехали из Киева: Вячеслав  -  в  Вышгород,  а
Изяслав - во Владимир, занявши места по реке  Горыне  и  посадивши  сына
Мстислава в Дорогобуже.
   На другой день Владимирко галицкий подошел к Киеву и стал у  Ольговой
могилы; сюда приехал к нему Юрий со всеми Черниговскими  и  здоровались,
не сходя с коней. Введя Юрия в Киев, Владимирко объехал все святыни  ки-
евские, был и в Вышгороде у Бориса и Глеба и  потом,  расставшись  прия-
тельски с Юрием в Печерском монастыре, отправился назад в Галич. Услыхав
об его приближении, Мстислав Изяславич бросился бежать из  Дорогобужа  в
Луцк к дяде Святополку; Владимирко, побравши города по Горыне и  отдавши
их Мстиславу Юрьичу, которого взял с собою из Киева, подошел было к Луц-
ку, но не мог взять его и ушел в Галич, а Мстислав Юрьич оотался в Пере-
сопнице; но скоро потом Юрий отдал этот город вместе с Туровом и Пинском
сыну Андрею, который и сел в Пересопнице; цель этого перемещения и пред-
почтения Пересопницы Турову ясна: Андрей, самый  храбрый  из  Юрьевичей,
должен был оберегать границу со стороны Волыни, откуда Юрий ждал нападе-
ния от племянника. Зимою Изяслав прислал в Пересопницу  просить  Андрея:
"Брат! Помири меня с отцом: мне отчины нет ни в Венгрии, ни в Польше,  а
только в Русской земле; выпроси мне у отца волость по Горынь". Он послал
в Пересопницу как будто за этим, а между тем наказал  послу  рассмотреть
хорошенько весь наряд Андреев и как город стоит: ему уже удалось раз на-
пасть здесь врасплох на брата Андреева Глеба, то же хотелось теперь сде-
лать и с Андреем; но у этого было все крепко и дружина большая.  Не  по-
дозревая хитрости, Андрей стал опять просить отца за Изяслава,  но  Юрий
не хотел ничего дать племяннику; тогда Изяслав стал  думать:  "Дядя  мне
волости не дает, не хочет меня в Русской земле, а Владимир  галицкий  по
его приказу волость мою взял, да еще сбирается придти на меня к Владими-
ру", и, подумав таким образом, послал брата Владимира сказать зятю свое-
му, королю венгерскому: "Ты мне сам говорил, что Владимирке не смеет го-
ловы высунуть; но я выгнал Юрия из Киева, Юрий  передо  мною  бегает,  а
Владимирко, согласившись с Ольговичами, пришел, да погнал меня из Киева;
теперь, брат, исполни свое обещание, сядь на  коня".  Король  немедленно
собрал всю свою силу и сел на коня, пославши сказать  Изяславу:  "Я  уже
выступил с братом твоим Владимиром, выступай и  ты;  узнает  Владимирко,
кого затронул".
   Но у Владимирка были приятели в Венгрии; они дали ему знать, что  ко-
роль идет на него, и галицкий князь, бросив обоз свой у Бельза, где сто-
ял тогда, поскакал с дружиною к Перемышлю, где уже король начал воевать.
Владимирко видел, что ему нельзя бороться с венграми, и начал посылать к
архиепископу да еще к двум епископам венгерским и к боярам  с  просьбою,
чтоб уговорили короля возвратиться, не жалел золота и достиг своей цели.
Король послушался подкупленных епископов и бояр и стал говорить: "Теперь
уже не время воевать, реки замерзают; вот, когда реки установятся, тогда
пойдем опять". Отпуская Владимира Мстиславича  в  Киев,  король  наказал
ему: "Отцу моему и своему брату Изяславу поклонись и скажи ему: царь  на
меня греческий встает ратью, и потому этою зимою  и  весною  нельзя  мне
сесть на коня для тебя; но твой щит и мой не будут розно; если мне само-
му нельзя, то помощь пошлю, 10000, больше ли, сколько хочешь,  а  летом,
бог даст, в твоей воле буду, отомстим за свои обиды". Изяслав,  выслушав
эти речи от Владимира, отправил его назад в Венгрию. "Брат! - говорил он
ему, - бог тебе помоги, что потрудился для моей и своей чести; ты был  в
Венгрии у зятя своего короля, ведаешь там всю мысль их и думу; так  пот-
рудиться бы тебе, брат, и теперь, поехать туда опять для  моей  чести  и
своей". Владимир отвечал: "Я, брат, этим не тягочусь; для твоей чести  и
для чести брата Ростислава с радостию поеду".  Владимиру  было  наказано
говорить королю: "Если царь встал ратью и тебе самому нельзя приехать ко
мне, то отпусти помощь, как обещался, а мне  бог  поможет  на  Юрия,  на
Ольговичей и на галицкого князя; твоя обида - моя, а моя - твоя". Король
отпустил с Владимиром десятитысячный отряд, с которым Изяслав  и  отпра-
вился опять к Киеву, потому что звали его бояре Вячеславовы, берендеи  и
киевляне. На дороге у Пересопницы получив весть, что Владимирко галицкий
идет за ним с войском, Изяслав собрал на совет дружину. "Князь! -  гово-
рили бояре, - сам видишь, что нам пришлось плохо: ты идешь  на  Юрия,  а
сзади за тобою идет Владимир; очень трудно будет нам справиться!"  Изяс-
лав отвечал им: "Вы за мною из Русской земли вышли, сел своих и  животов
лишились, да и я своей дедины и отчины не  могу  покинуть:  либо  голову
свою сложу, либо отчину свою добуду и ваши все животы; если нагонит меня
Владимир, то, значит, бог дает мне с ним суд; встретит ли меня Юрий, и с
тем суд божий вижу; как бог рассудит, так и будет".
   Отпустив брата Святополка оберегать Владимир, Изяслав пошел вперед  к
Дорогобужу с братом Владимиром, сыном Мстиславом, с князем Борисом горо-
денским, внуком известного Давыда Игоревича, и с  венграми.  Дорогобужцы
вышли к нему навстречу с крестами и поклонились; Изяслав сказал им:  "Вы
люди деда моего и отца, бог вам помощь". Дорогобужцы сказали на это:  "С
тобою, князь, чужеземцы, венгры; как бы они не наделали зла нашему горо-
ду?" Изяслав отвечал: "Я вожу венгров и всяких других чужеземцев  не  на
своих людей, а на врагов; не бойтесь ничего". Миновав Дорогобуж, Изяслав
перешел Горынь, жители Корсуни вышли к нему также с радостию и с  покло-
ном; Изяслав миновал и их город, не желая,  как  видно,  пугать  жителей
приводом иноземной рати и подавать  повод  к  враждебным  столкновениям.
Между тем Владимирко галицкий соединился  с  Андреем  Юрьичем,  которого
вызвал из Пересопницы, и скоро к Изяславу пришла весть, что князь галиц-
кий, Андрей Юрьич и Владимир Андреевич (изгой, сын младшего из Мономахо-
вичей) переправляются с большими силами через Горынь; когда  Мстиславичи
переправились через реки Случь и Ушу, то на противоположном берегу  пос-
ледней уже показались неприятельские стрельцы и стали биться об реку,  а
иные поудалее перебирались даже с одного берега на другой: один  из  га-
лицких стрелков был схвачен, приведен к Изяславу и на спрос:  "Где  твой
князь?", отвечал: "Вот за городом Ушеском первый лес, тут он  остановил-
ся; узнав, что ты близко, не посмел пойти через лес, говорит: как пойдем
сквозь лес, то нападут на нас, а сила наша далеко  назади,  подождем  ее
здесь". Услыхав это, Изяслав сказал своим: "пойдем на  него  назад".  Но
дружина отвечала: "Князь! Нельзя тебе на него идти, перед тобою река, да
еще злая, как же ты хочешь на него ехать? Он же стоит лесом заложившись!
Это уж оставь теперь, а поезжай к своим в Киев; где нас Владимирко наго-
нят, там и будем биться, сам же ты так прежде говорил, что если  и  Юрий
встретится, то и с ним будем биться. А теперь, князь, не мешкай, ступай;
когда будешь на Тетереве, то вся тамошняя дружина к тебе приедет; а если
бог даст, дойдешь до Белгорода, то еще больше дружины  к  тебе  приедет,
больше будет у тебя силы".
   Изяслав послушался, пошел вперед, Владимирко за  ним;  когда  Изяслав
стал у Святославовой криницы, то его сторожа видели галицкие огни; Изяс-
лав велел раскласть большой огонь, чтоб обмануть  неприятеля,  а  сам  в
ночь двинулся к городу Мичьску, где встретило его множество народа с бе-
регов Тетерева с криками: "Ты наш князь!" Перешед  за  Тетерев,  Изяслав
дал себе и коням отдых и потом пошел ко Вздвиженску, где держал совет  с
дружиною: "Владимирко едет за нами, - говорил он, - так  скажите,  здесь
ли нам остановиться и ждать его или уже не жалеть сил, выступить в  ночь
дальше? Если здесь остановимся и будем дожидаться Владимира, то не  дож-
даться бы нам с другой стороны Юрия: тогда будет нам трудно; лучше  уже,
по-моему, не давать себе отдыха, ехать; как будем в Белгороде,  то  Юрий
непременно побежит; тогда мы поедем в свой Киев, а как в сильный  киевс-
кий полк въедем, то уже я знаю, будут за меня биться; если же нельзя бу-
дет ехать на Белгород, то поедем к черным клобукам, а как приедем к чер-
ным клобукам и с ними соединимся, то уже нечего  нам  будет  бояться  ни
Юрия, ни Владимирка". Венгры отвечали ему на это: "Мы у тебя гости; если
надеешься на киевлян, то тебе лучше знать своих людей; лошади под  нами:
доброе дело, когда друг прибудет и новая сила,  поедем  в  ночь".  Тогда
Изяслав сказал брату Владимиру: "Ступай ты наперед к Белгороду;  мы  все
отпустим с тобою свою младшую дружину и пойдем за вами вслед; если  при-
дешь к Белгороду и станут с тобою биться, то ты дай  нам  знать,  а  сам
бейся с утра до обеда; я же между тем либо перееду на Абрамов мост, либо
въеду к черным клобукам и, соединясь с ними, пойду на Юрия  к  Киеву;  а
если ты займешь Белгород, то дай нам также знать, и мы к  тебе  поедем".
Владимир приехал к Белгороду, а тамошний князь Борис Юрьич спокойно  пи-
ровал на сеннице с дружиною да с попами белгородскими:  если  бы  мытник
(сборщик податей) не устерег и не развел моста, то князя  захватили  бы.
Владимирова дружина, подъехав к мосту, затрубила в трубы; Борис  вскочил
в испуге и ускакал с дружиною из города, а горожане  побежали  к  мосту,
кланяясь Владимиру и крича: "Ступай, князь, Борис бежал",  и  тотчас  же
опять навели мост. Въехав в Белгород, Владимир послал, как было улажено,
гонца к брату: "Я в Белгород въехал, а Борис выбежал; он ничего не  знал
о моем приходе, и Юрий ничего не знает: ступай скорее".  Изяслав  тотчас
же поехал к нему, до света переправил полки через мост и, оставив в Бел-
городе Владимира на случай приезда галицкого князя, сам с венграми  отп-
равился к Киеву. Между тем Борис прибежал к  отцу  с  вестью,  что  рать
идет; Юрий был в это время на Красном дворе, в испуге не нашелся за  что
приняться, сел в лодку, переплыл на другой берег и спрятался в  Городке,
а киевляне вышли с радостию навстречу к Изяславу. Есть  очень  вероятное
известие, что Юрий поведением своим возбудил у них сильное  негодование,
рассердил и черных клобуков, которые вместе с киевлянами и стали звать к
себе Мстиславича. Перехвативши дружину Юрьеву, Изяслав поехал к св.  Со-
фии, а оттуда - на Ярославов двор, куда позвал на обед венгров  и  киев-
лян; было тут большое веселье: после  обеда  венгры,  славные  всадники,
удивляли киевский народ своим искусством в ристании!
   Между тем Владимирко  и  Андрей  Юрьич,  ничего  не  зная,  стояли  у
Мичьска, как вдруг пришла им весть, что Юрий в Городке, а Изяслав в Кие-
ве; сильно раздосадовало это Владимирка, он сказал князьям Андрею и Вла-
димиру Андреевичу: "Не понимаю, как это княжит сват мой:  рать  идет  на
него с Волыни, как об этом не узнать? И вы, сыновья его, сидели  один  в
Пересопнице, а другой в Белгороде, - как же это вы  не  устерегли?  Если
так княжите с отцом своим, то управляйтесь сами, как хотите, а я не могу
один идти на Изяслава; он хотел вчера со мною биться,  идучи  на  вашего
отца, а на меня оборачиваясь; теперь же у него вся Русская земля,  я  не
могу один на него ехать!" Причина  изумительного  в  самом  деле  успеха
Изяславова заключалась не столько  в  оплошности  Юрия  и  сыновей  его,
сколько во всеобщем нерасположении к ним народа и в старании многих  лю-
дей вводить их в эту оплошность.
   Владимирко выполнил свою угрозу, оставил дело Юрия и  пошел  назад  в
Галич; он хотел, однако, чем-нибудь вознаградить себя за поход и  потому
объявил жителям города Мичьска: "Дайте мне серебра, сколько хочу,  а  не
то возьму вас на щит"; у них не было столько серебра, сколько он  запра-
шивал, и потому они принуждены были вынимать серьги из ушей жен и  доче-
рей своих, снимать ожерелья с шеи, слили все это  и  отдали  Владимирку,
который пошел от них дальше и по всем городам на дороге брал  также  се-
ребро до самой своей границы; а сын Юрьев Андрей  и  племянник  Владимир
Андреевич поехали на устье Припяти и оттуда к отцу в  Городец-Остерский.
Между тем Изяслав на другой же день, как въехал в Киев,  послал  сказать
дяде Вячеславу: "Батюшка! Кланяюсь тебе; если бог отца  моего  Мстислава
взял, то ты у меня отец, кланяюсь тебе; согрешил я  пред  тобою  сначала
тогда, а теперь каюсь; и снова, когда мне бог дал победить Игоря у  Кие-
ва, то я на тебе чести не положил же, и потом опять у Тумаща; но теперь,
батюшка, во всем том каюсь перед богом и перед тобою: если ты меня,  ба-
тюшка, простишь, то и бог простит; отдаю тебе, батюшка,  Киев,  поезжай,
сядь на столе деда и отца своего!" Этими словами Изяслав признал  полное
господство права по родовому старшинству,  право  дядей  пред  сыновьями
старшею брата, право, против которого ничего не могли сделать ни  личные
достоинства, ни уважение и любовь народа. Вячеслав велел  отвечать  пле-
мяннику; "Сын! Бог тебе помоги, что на меня честь положил, давно бы тебе
так сделать; если ты мне честь воздал, то и богу честь воздал; ты  гово-
ришь, что я твой отец, а я тебе скажу, что ты мой сын; у тебя отца  нет,
а у меня сына нет; ты мой сын, ты мой и брат". Здесь  старый  дядя  ясно
также выразил господствующее представление, что сыновья от старшего бра-
та считаются братьями дядьям своим, хотя и младшими.  Дядя  и  племянник
целовали крест - не разлучаться ни в добре, ни в зле (1150 г.).
   После ряду с племянником Вячеслав въехал в Киев (1151 г.)  и,  покло-
нившись св. Софии, позвал к себе на обед сына своего Изяслава, всех  ки-
евлян и венгров: и дядя и племянник оказали большую честь последним, бо-
гато одарили их сосудами, платьем, лошадьми, паволоками и всякими  дара-
ми. На другой день после пира Вячеслав послал  сказать  Изяславу:  "Сын!
Бог тебе помоги, что воздал мне честь, как отцу; а я вот что тебе скажу:
я уже стар и всех рядов не могу рядить; останемся оба в Киеве;  а  какой
нам придется ряд рядить, между христианами или погаными, то  пойдем  оба
по месту; дружина и полки будут у нас общие, ты ими ряди; где нам  можно
будет обоим ехать, оба поедем, а где нельзя, там ты один поедешь с  моим
полком и с своим". Изяслав с великою радостию и с великою честию  покло-
нился отцу своему и сказал: "Батюшка, кланяюсь тебе; как мы уговорились,
так нам дай бог и быть до конца жизни". На третий день оба князя  отпус-
тили венгров домой и вслед за ними отправили сына Изяславова  Мстислава,
который должен был сказать королю: "Ты нам то сделал, что может  сделать
только брат родному брату или сын отцу; дай нам бог быть с тобою  нераз-
лучно во всем; где будет твоя обида, там дай нам бог быть самим и мстить
за твою обиду, или, если не самим, так братьям нашим и сыновьям,  а  нам
тебе нечем больше заплатить за твое добро, как только своею головою; те-
перь же докончи доброе дело: самого тебя не зовем,  потому  что  у  тебя
война с греками; но отпусти к нам войско на помощь, или такое же,  какое
теперь было, а хорошо, если и побольше, потому что Юрий силен: Давыдови-
чи и Ольговичи с ним, и половцы дикие, которых приманивают золотом;  те-
перь, брат, этою весною помоги нам; если этою же весною мы  управимся  с
своим делом, то пойдем с войском к тебе на помощь, а если ты  управишься
с греческим царем, то будь нам помощник; остальное  все  расскажут  тебе
твои мужи и брат твой Мстислав, как нам бог помог, как встала за нас вся
Русская земля и черные клобуки". Отрядив Мстислава в  Венгрию,  Вячеслав
послал в то же время бояр своих в Смоленск сказать Ростиславу Мстислави-
чу: "Брат! Бог соединил нас с твоим братом, а с  моим  сыном  Изяславом;
добыв Русскую землю, он на мне честь положил, посадил меня в Киеве; а я,
сын, тебе скажу: как мне сын брат твой Изяслав, так и ты; потрудись при-
ехать сюда к нам, чтоб всем вместе подумать о том, что  вперед  делать".
Изяслав с своей стороны послал сказать Ростиславу: "Ты меня, брат, много
понуждал положить честь на дяде и на отце; и вот когда бог  привел  меня
опять в Русскую землю, то я посадил дядю нашего в Киеве для тебя  и  для
всей Русской земли; а теперь я скажу тебе: там у тебя  в  Новгороде  сын
мой и твой сын же крестный Ярослав, там же у тебя и Смоленск; так,  уря-
дивши все в верхних землях у себя, приезжай к нам сюда, посмотрим  вмес-
те, что нам бог даст".
   Изяслав с дядею не ошибались, призывая  к  себе  отовсюду  союзников:
Юрий не думал оставлять их в покое и послал сказать Давыдовичам и Ольго-
вичам: "Изяслав уже в Киеве,  ступайте  ко  мне  на  помощь".  Святослав
Ольгович выступил немедленно, соединился в Чернигове с Владимиром  Давы-
довичем и на лодках приплыли вместе в Городок к Юрию. Но другой  Давыдо-
вич, Изяслав, перешел на сторону Вячеслава и Изяслава: как  видно,  этот
Давыдович поневоле был до сих пор с Юрием, на которого сердился за отня-
тие дреговичских земель в пользу Святослава Ольговича. Скоро  приехал  в
Киев и Ростислав Мстиславич с полками смоленскими; а между тем Юрий выс-
тупил с союзниками из Городка и стал у Днепра, при устье  речки  Радуни,
куда пришло к нему на помощь много диких половцев. На этот  раз  Изяслав
был осторожен, не дал неприятельскому войску переправиться чрез Днепр, и
потому с обеих сторон начали биться в лодках, от Киева до устья Десны. В
этой речной битве Юрий не мог получить успеха, потому  что  Изяслав,  по
выражению летописца, дивно исхитрил свои лодки: гребцов на них  не  было
видно, видны были только одни весла, потому что лодки были покрыты  дос-
ками, и на этой крышке стояли ратники в бронях и стреляли, а кормчих бы-
ло по двое на каждой лодке - один на носу, а другой на корме, - куда хо-
тят, туда и пойдут, не оборачивая лодок. Видя, что нельзя  переправиться
через Днепр против Киева, Юрий с союзниками решили идти вниз к Витичевс-
кому броду; но, не смея пустить лодок мимо Киева, пустили их в Долобское
озеро, оттуда волокли берегом в реку Золотчу и по Золотче  уже  впустили
их в Днепр, а половцы шли по лугу. Но Мотиславичи с дядею Вячеславом,  с
Изяславом Давыдовичем, с городенским князем Борисом, киевлянами и черны-
ми клобуками шли рядом с ними по западной стороне Днепра,  по  нагорному
берегу, а лодки плыли по реке, так что когда войско Юрия достигло  Вити-
чевского брода, то уже там стояла киевская рать, и опять началась речная
битва за переправу. Тогда Юрий позвал к себе союзников и сказал:  "Стоим
мы здесь, и чего достоимся? Лучше постараемся перехватить у них  Зарубс-
кий брод и перейти на ту сторону". Все согласились и отпустили  к  броду
сыновей Юрьевых с половцами, да Святослава Всеволодовича; а сами,  выст-
роивши полки, пошли подле лодок берегом. Между тем  передовой  отряд  их
приехал к Зарубскому броду, который стерег боярин Изяславов Шварн с  не-
большою дружиною: половцы, видя, что сторожей мало, бросились на лошадях
и в полном вооружении в реку, под их прикрытием переехали  и  русские  в
лодьях; а Шварн испугался и побежал к своему князю; по  замечанию  лето-
писца, вся беда произошла оттого, что при броде был не князь, а  боярин,
тогда как боярина не все слушались. Переправившись чрез Днепр,  Юрьевичи
послали сказать отцу: "Ступай скорее, мы уже перешли Днепр; чтоб не уда-
рил на нас одних Изяслав!" Юрий пошел немедленно к Зарубу и также переп-
равился. Получив весть об этой переправе, Мстиславичи возвратились в Ки-
ев и начали думать, что  теперь  делать?  Оба  Мстиславича  хотели  идти
навстречу к дяде и биться, но дружина всех князей не  соглашалась,  осо-
бенно отговаривали от  этого  черные  клобуки,  они  говорили  Изяславу:
"Князь! Нельзя нам ехать к ним, потому что наши ратники не все на конях;
ты к ним поедешь, а они перед тобою поедут к Роси;  тогда  тебе  надобно
будет оставить свою пехоту и ехать за ними с одною конницею.  По-нашему,
надобно вот что сделать: ступайте вы все в Киев, а к нам приставьте бра-
та своего Владимира; мы поедем с ним к своим вежам, заберем их жен,  де-
тей, стада и пойдем тогда к Киеву; побудьте там только до вечера,  мы  к
вам придем непременно, хотим за отца вашего Вячеслава, за тебя, за брата
твоего Ростислава и за всю вашу братью головы свои сложить;  либо  честь
вашу отыщем, либо изомрем с вами, а Юрия не хотим". Мстиславичи с  дядею
послушались дружины, киевлян и черных клобуков, отрядили брата Владимира
за вежами с торками, коуями, берендеями и печенегами  (имена  варварских
народцев, слывших под общим именем черных клобуков), а сами пошли к Тре-
полю и, переночевавши здесь, на солнечном восходе отправились к Киеву; в
город не вошли, а стали около него: Изяслав Мстиславич - перед  Золотыми
воротами, Изяслав Давыдович - между Золотыми и Жидовскими воротами; Рос-
тислав с сыном Романом - перед Жидовскими воротами, Борис городенский  -
у Лядских ворот; киевляне, конные и пешие, стали между  князьями.  Скоро
пришел и Владимир с черными клобуками, с вежами и стадами их; эти  союз-
ники наделали вреда не меньше врагов, вламывались в монастыри, жгли  се-
ла, огороды все посекли; Мстиславичи велели Владимиру пойти с  берендея-
ми, вежами и стадами их к Ольговой могиле и стать от нее до  Ивановского
огорода и потом до Щековицы; а коуи, торки и печенеги стали  от  Золотых
ворот до Лядских и потом до Клова, Берестова, Угорских ворот  и  Днепра,
Таким образом, князья, дружина, киевляне и черные клобуки решили не  хо-
дить к неприятелю навстречу, но подпустить его к себе и биться под  Кие-
вом; Изяслав говорил: "Если бог нам поможет, отобьем их, то ведь они  не
птицы: перелетевши Днепр, должны сесть где-нибудь; а когда поворотят  от
нас, тогда уже как бог нас с ними управит".
   Но старик Вячеслав прежде битвы хотел попытаться кончить дело  миром;
он сказал племянникам: "Теперь, братья, мы готовы биться; но  ведь  Юрий
мне брат, хотя и младший; хотелось бы мне послать к нему  и  свое  стар-
шинство оправить; когда нам будет с ним божий  суд,  то  бог  на  правду
призрит". Племянники согласились, и Вячеслав, подозвавши к  себе  своего
боярина, сказал ему: "Ступай к брату Юрию, кланяйся ему от меня;  а  вы,
братья и сыновья, Изяслав и Ростислав. слушайте, перед вами отряжаю; так
ты вот что скажи от меня Юрию: я вам обоим, Изяславу и тебе,  много  раз
говорил: не проливайте крови христианской, не губите Русской земли;  вас
удерживал от войны, о себе не заботился, что меня оба вы обидели,  и  не
один раз; а ведь у меня полки есть и сила есть, бог мне дал;  но  я  для
Русской земли и для христиан не поминал того, как Изяслав, едучи  биться
с Игорем, говорил: я Киева не себе ищу,  но  отцу  моему  Вячеславу,  он
старший брат; а как бог ему помог, то он Киев себе, да еще Туров и Пинск
у меня отнял, - это меня Изяслав обидел; а ты, брат, едучи к Переяславлю
биться с племянником, тоже говорил: я Киева не себе  ищу,  есть  у  меня
старший брат Вячеслав, все равно мне, что и отец, ему ищу Киева;  а  как
бог тебе помог, то и ты Киев себе, да еще Пересопницу и Дорогобуж у меня
отнял, обидел меня, один Вышгород мне дал; а я во всем том не искал  уп-
равы для Русской земли и для христиан, не передо мною в  вас  правды  не
было, а перед богом; я еще и вас удерживал от войны, но вы меня не  слу-
шали; ты мне тогда говорил: младшему не могу поклониться; но  вот  Изяс-
лав, хотя два раза слова своего не сдерживал, зато теперь, добывши Киев,
поклонился мне, честь мне воздал, в Киеве меня  посадил,  и  отцом  себе
назвал, а я его сыном; ты говорил: младшему не поклонюсь; а я тебя стар-
ше не мало, а много; я уже был бородат, когда ты родился; если же хочешь
на мое старшинство поехать, то как нас бог рассудит".  Юрий  отвечал  на
это: "Я тебе, брат, кланяюсь, речи твои правые: ты мне вместо  отца;  но
если хочешь со мною рядиться, то пусть Изяслав  поедет  во  Владимир,  а
Ростислав - в Смоленск, тогда мы  с  тобою  урядимся".  Вячеслав  послал
опять сказать ему: "У тебя семеро сыновей, и я их от тебя не отгоняю,  а
у меня только два - Изяслав и Ростислав, да еще другие младшие; я, брат,
тебе вот что скажу: для Русской земли и для христиан ступай в свой Пере-
яславль и в Курск с сыновьями, а там у тебя еще Ростов Великий, Ольгови-
чей отпусти домой, тогда и станем рядиться, а крови христианской не  бу-
дем проливать; если же хочешь пойти по своему замыслу, то этой пречистой
госпоже с сыном своим и богом нашим судить нас в этот век и в  будущий".
Говоря эти слова, Вячеслав показывал на образ  богородицы,  висевший  на
Золотых воротах. Юрий, не давши на это никакого ответа, на  другой  день
явился с войском у Киева и стал по ту сторону Лыбеди. Начали перестрели-
ваться об реку и перестреливались  до  вечера,  а  некоторые  из  войска
Юрьева переехали Лыбедь; Андрей Юрьевич и здесь, как прежде у Луцка, за-
несся вперед и проскакал почти до самых неприятельских полков; один  по-
ловец схватил под ним коня и воротил назад, браня своих, зачем все  отс-
тали от князя, Изяслав, видя, что неприятельские отряды  переезжают  Лы-
бедь, велел ударить на них выборной из всех полков  дружине,  которая  и
вмяла неприятеля в реку, где он потерял много убитыми и взятыми в  плен;
между прочими убили и  Савенча  Боняковича,  дикого  половчина,  который
хвастался: "Хочу ударить мечом в Золотые ворота, как отец мой в них уда-
рил"; после этого ни один человек уже не переезжал больше чрез Лыбедь, и
Юрий, оборотя полки, пошел прочь: дали ему весть, что сват его Владимир-
ко идет к нему на помощь из Галича; так он и  пошел  к  нему  навстречу.
Мстиславичи подъехали к дяде Вячеславу и сказали:  "Они  прочь  поехали,
пойдем за ними"; но Вячеслав удержал их: "Это уже начало нам божией  по-
мощи, - говорил он - они сюда  приехали  и  ничего  не  успели  сделать,
только стыда добыли; а вам нечего спешить; бог даст - выступим  вечером,
а пожалуй, даже и завтра, подумавши". Тогда Изяслав обратился  к  Борису
городенскому и сказал ему: "Они верно  пойдут  к  Белгороду,  ступай-ка,
брат, туда же бором"; и Борис отправился. Юрий в самом  деле  подошел  к
Белгороду и послал сказать гражданам: "Вы мои люди: отворите мне город".
Белгородцы отвечали: "А Киев тебе разве отворил ворота? Наши князья  Вя-
чеслав, Изяслав и Ростислав". Услыхав такой ответ, Юрий пошел дальше;  а
между тем Мстиславичи с дядею Вячеславом выступили за ним из Киева, чтоб
предупредить соединение его с Владимирком; равнодушие киевлян или  неже-
лание их поднимать руки на Мономаховичей прошли; они сказали  Мстислави-
чам: "Пусть идут все, кто может хоть что-нибудь взять в руки; а  кто  не
пойдет, выдай нам того, мы его сами побьем",  -  такая  ревность  служит
знаком сильного нерасположения к Юрию. Все пошли  с  радостию  по  своим
князьям, говорит летописец, на конях и пеши, многое множество. На дороге
Изяслав получил весть от сына Мстислава, который  прислал  сказать  ему:
"Король, твой зять, отпустил к тебе помощь, какой прежде не бывало, мно-
гое множество; я уже с ними прошел горы; если мы будем тебе скоро надоб-
ны, то дай знать, мы скорее пойдем". Изяслав велел отвечать ему: "Мы уже
идем на суд божий, а вы нам всегда нужны; ступайте как можно скорее".  У
реки Рута настигли Мстиславича Юрия;  мирные  переговоры,  начатые  было
снова, остались тщетными, потому что Ольговичи и  половцы  не  дали  ми-
риться: понятно, что те и другие много теряли с примирением всех Монома-
ховичей. Юрию не хотелось вступить в битву до прихода  Владимиркова;  та
же самая причина заставляла Изяслава как можно скорее  начать  сражение.
Когда все уже были готовы, вдруг мгла покрыла все поле,  так  что  можно
было видеть только до конца копья, потом пошел  дождь,  к  полдню  туман
рассеялся, и враги увидали, что озеро разделяет их; Юрий отступил, пере-
шел речку Малый Рутец и остановился на ночь; Мстиславичи с дядею не отс-
тавали от него и остановились ночевать  на  перелет  стрелы  от  неприя-
тельских шатров. На другой день на заре в стане у Юрия ударили в  бубны,
затрубили в трубы, полки стали готовиться к бою; скоро те же звуки  раз-
дались и в стане Мстиславичей. Выстроивши полки, Юрий с сыновьями и  со-
юзниками пошел на верх Рутца, Мстиславичи также двинулись  против  него;
но Юрий, дошедши до верховьев Рутца, поворотил полки и пошел к  Большому
Руту: он не хотел биться, но хотел зайти за Рут и там дожидаться  Влади-
мирка.  Мстиславичи,  увидав  его  отступление,  послали  вслед  за  ним
стрельцов своих, черных клобуков и русь, которые начали наезжать на зад-
ние отряды, стреляться с ними и отнимать возы.  Тогда  Юрий,  видя,  что
неприятель не дает ему перейти за  Рут,  принужден  был  остановиться  и
вступить в битву. Сын его Андрей, как старший между братьями  (Ростислав
умер в 1150 году в Переяславле), начал рядить отцовские полки; на другой
стороне Мстиславичи подъехали к дяде Вячеславу и сказали ему: "Ты  много
хотел добра, но брат твой не согласился; теперь, батюшка,  хотим  головы
сложить за тебя или честь твою найти". Вячеслав отвечал  им:  "Братья  и
сыновья! От роду не охотник был я до кровопролития; брат  мой  довел  до
того, что вот стоим на этом месте, бог нас рассудят". Племянники  покло-
нились ему и поехали в свои полки; Изяслав разослал  повестить  по  всем
войскам: "Смотрите на мой полк! Как он пойдет, так и вы  вое  ступайте",
Лишь только с обеих сторон начали сходиться на  битву,  Андрей  Юрьевич,
схватив копье, поехал напереди и прежде всех столкнулся с  неприятелями;
копье его было изломано, щит оторван, шлем спал с головы, конь, раненный
в ноздри, начал соваться под ним в разные стороны; с  противной  стороны
то же самое сделал Изяслав Мстиславич и подвергся той же  опасности:  он
въехал прежде всех в неприятельские полки, изломал копье, получил рану в
руку и в стегно и слетел с павшего коня. После общей схватки и злой сечи
войска Мстиславичей победили; степные союзники Юрьевы,  половцы,  любили
пускать тучи стрел издали и мало приносили пользы в схватках; не вынувши
ни одной стрелы из колчанов, они пустились  бежать  первые,  за  ними  -
Ольговичи, а за Ольговичами побежал и Юрий с детьми;  много  дружины  их
было побито, взято в плен, потонуло в топком Руте; в  числе  убитых  был
Владимир Давыдович, князь Черниговский, в числе пленных много князей по-
ловецких. Когда победители возвратились с погони на поле  битвы,  то  из
кучи раненых один начал привставать; толпа пеших киевлян подбежала к не-
му и хотела убить, как вдруг он сказал: "Я князь!" "Ну так тебя-то нам и
надобно", - отвечал один из киевлян, думая, что это Юрьевич  или  Ольго-
вич, и начал сечь его мечом по шлему; тогда раненый сказал: "Я  Изяслав,
князь ваш", и снял шлем; киевляне узнали его, схватили с радостию на ру-
ки, как царя и князя своего, по выражению летописца, и воскликнули: "Ки-
риеелейсон!" И во всех полках была большая радость, когда при победе уз-
нали еще, что и князь жив. Мстиславич был очень слаб, изошел кровию; но,
услыша, что Изяслав Давыдович плачется над братом своим Владимиром, соб-
рал силы, сел на коня и поехал туда поплакать вместе; долго плакавши, он
сказал Давыдовичу: "Уже нам его не воскресить; так, взявши  тело,  поез-
жай-ка лучше в Чернигов, я тебе помощь дам". Мстиславичи отпустили с ним
Романа, сына Ростиславова, с дружиною; до вечера Давыдович с Романом бы-
ли уже в Вышгороде, в ночь перевезлись чрез Днепр,  а  утром  на  другой
день приехали в Чернигов, где Изяслав, похоронивши брата, сел на  столе.
Между тем Юрий с сыновьями переехал Днепр у Треполя и остановился в  Пе-
реяславле; половцы ушли в степи, а Ольговичи переправились за Днепр выше
Заруба и бежали в Городец. Святослав Ольгович был  очень  толст,  сильно
устал; потому, приехавши в Городец, не мог уже ехать дальше и отправил к
Чернигову одного племянника, Святослава Всеволодича;  тот,  приехавши  к
перевозу на Десну, узнал, что Изяслав Давыдович уже в Чернигове, и  пос-
какал тотчас же назад, послав сказать дяде, чтоб ехал в Новгород-Северс-
кий, а Чернигов уже занят. С другой стороны Владимирко  галицкий  шел  к
свату своему Юрию на помощь, но, узнавши на  дороге,  что  Юрий  разбит,
поспешно пошел назад. Так, Мстиславичам нечего было бояться с запада,  и
они с торжеством вступили с дядею в Киев, где начали жить очень весело и
очень дружно.
   Но дядя Юрий все сидел в Переяславле; Изяславу нельзя было  позволить
ему оставаться в таком близком соседстве, и он с дядею  Вячеславом  стал
сбираться на него, а брата Ростислава отпустил в Смоленск. В  это  время
пришла к нему неприятная новость с запада: Владимирко галицкий,  возвра-
щаясь домой, узнал, что Мстислав Изяславич ведет отряд венгров на помощь
отцу своему, и решился напасть на него. Мстислав, ничего не зная, стал у
Сапогиня, близ Дорогобужа, откуда Владимир Андреевич (посаженный  здесь,
как видно, Владимирком) прислал к нему много вина и велел  сказать,  что
Владимирко идет на него, Мстислав стал пить с венграми и во  время  пира
объявил им о приближении галицкого князя; пьяные венгры отвечали: "Пусть
его приходит! Мы с ним побьемся". В полночь, когда все улеглось в стане,
сторожа прибежали к Мстиславу с вестию, что идет Владимирко. Мстислав  с
дружиною сели на коней и начали будить венгров, но те после попойки  ле-
жали, как мертвые, нельзя было никак их добудиться; на  рассвете  Влади-
мирко напал на стан и перебил почти всех венгров, немного только взял  в
плен, а Мстислав с дружиною убежал в Луцк. Когда Изяслав в Киеве получил
весть, что сын его побежден и венгры перебиты, то сказал поговорку,  ко-
торую летописец и прежде слыхал от него: "Не идет место к голове, а  го-
лова к месту; но дал бы только бог здоровье мне и королю;  а  Владимирку
будет месть". Но прежде надобно было разделаться с Юрием, и  Вячеслав  с
племянниками - Изяславом и Святополком - и с берендеями пошли к  Переяс-
лавлю, бились здесь два дня, на третий пехота ворвалась в город и зажгла
предместья. Тогда Вячеслав с Изяславом послали сказать Юрию:  "Кланяемся
тебе; иди в Суздаль, а сына посади здесь в Переяславле; с тобою не можем
быть здесь, приведешь на нас опять половцев". Юрий в это  время  не  мог
ждать скоро ниоткуда помощи, хотя пересылался и с Владимирком и с полов-
цами: из дружины его одни были убиты, другие взяты в плен, и  потому  он
послал сказать брату и племяннику: "Пойду в Городок и, побыв там,  пойду
в Суздаль"; те велели отвечать ему, что может оставаться в  Городке  ме-
сяц, а потом чтоб шел в Суздаль; если же не пойдет, то они осадят его  в
Городке точно так же. как теперь в Переяславле. Юрию было нечего делать,
неволею целовал крест с сыновьями, что пойдет через месяц в Суздаль и не
будет искать Киева под Вячеславом и Изяславом; должен  был  также  отка-
заться от союза с Святославом Ольговичем и не мог включить его  в  дого-
вор. Оставив в Переяславле сына Глеба, он пошел в Городок, а старший сын
его Андрей отпросился идти наперед в Суздаль: "Нам здесь, батюшка, - го-
ворил он, - нечего больше делать, уйдем  затепло".  Святослав  Ольгович,
слыша, что Юрий уладился с братом и племянником,  послал  в  Чернигов  к
Изяславу Давыдовичу сказать ему от своего имени и  от  имени  племянника
Святослава Всеволодовича: "Брат! Мир стоит до рати, и рать до мира; ведь
мы тебе братья, прими нас к себе; отчины у нас две  -  одна  моего  отца
Олега, а другая твоего отца Давыда, ты - Давыдович, а я - Ольгович;  так
ты, брат, возьми отцовское давыдовское, а что ольгово, то отдай нам,  мы
тем и поделимся". Изяслав поступил  по-христиански,  говорил  летописец,
принял братьев и отчину им отдал, но, как видно, с условием  отстать  от
Юрия и быть вместе с Мстиславичами. Юрий не  мог  расстаться  с  Русской
землею, нарушил клятву, пробыл в Городке более месяца; но Изяслав  хотел
сдержать свое слово и явился осаждать его в Городке с берендеями,  Изяс-
лавом Давыдовичем черниговским, Святославом Всеволодовичем  и  вспомога-
тельным отрядом Святослава Ольговича; последний не  пошел,  однако,  сам
против своего старого союзника. Юрий затворился в Городке и долго  отби-
вался; наконец, стало ему тяжко, помощи не было ниоткуда; он должен  был
целовать крест, что пойдет в Суздаль и на этот раз действительно  пошел,
оставив в Городке сына Глеба: Переяславль, как видно, был у  него  отнят
за прежнее нарушение клятвы; Изяслав посадил в  нем  после  сына  своего
Мстислава. Юрий пошел в Суздаль на Новгород-Северский, заехал к  старому
приятелю Святославу Ольговичу, принят был от него с честию и получил все
нужное для дороги.
   Быть может, это приятельское свидание Юрия с Ольговичем было одною из
причин, заставивших Изяслава Мстиславича съехаться в 1152 году с Изясла-
вом Давыдовичем черниговским и Святославом Всеволодовичем. На этом съез-
де решено было избавиться от опасного притона, который был у Юрия на Ру-
си между Черниговскою и Переяславскою волостию, вследствие  чего  князья
разрушили Городок и сожгли его вместе с Михайловскою  церковию.  Услыхав
об этом, Юрий вздохнул от сердца, по выражению летописца, и начал  соби-
рать войско;  пришел  к  нему  рязанский  князь  Ростислав  Ярославич  с
братьею, с полками рязанскими и муромскими; соединился с ним и Святослав
Ольгович северский; наконец, пришло множество половцев,  все  орды,  что
между Волгою и Доном; Юрий сказал: "Они мой Городец  пожгли  и  церковь,
так я им отожгу за это", и пошел прямо к Чернигову. Между тем, услыхав о
дядином походе, Изяслав Мстиславич послал  сказать  брату  Ростиславу  в
Смоленск: "Там у тебя Новгород сильный и Смоленск; собравшись, постереги
свою землю; если Юрий пойдет на тебя, то я к тебе пойду, а  если  минует
твою волость, то приходи ты сюда, ко мне". Когда  Ростислав  узнал,  что
дядя миновал Смоленскую область и пошел прямо на Чернигов, то отправился
немедленно и сам туда же, опередил Юрия и вместе с Святославом  Всеволо-
дичем затворился в Чернигове, к которому скоро явились Юрьевы половцы  и
стали жечь окрестности. Осажденные князья, видя множество половцев,  ве-
лели жителям всем перебраться в ночь из острога в кремль (детинец); а на
другое утро подошли к городу Юрий и Святослав Ольгович со  всеми  своими
полками; половцы бросились к городу, разломали острог, зажгли все  пред-
местия и начали биться с черниговцами, которые  держались  крепко.  Видя
это, осаждающие князья стали думать: "Не крепко станут биться дружины  и
половцы, если не поедем с ними сами"; Андрей Юрьич,  по  обычаю  своему,
вызвался первый идти вперед: "Я начну день свой", сказал он, взял дружи-
ну, поехал под город, ударил на осажденных, которые вздумали сделать вы-
лазку, и втоптал их в город; другие князья, ободренные примером  Андрея,
также стали ездить подле города, и напуганные черниговцы  уже  не  смели
более делать вылазок. Уже 12 дней стоял Юрий под Черниговом, как  пришла
к нему весть о приближении Изяслава Мстиславича с дядею Вячеславом;  по-
ловцы, храбрые, когда надобно было жечь черниговские предместия и  стре-
ляться издали с осажденными, теперь первые струсили и  начали  отъезжать
прочь. Юрий и Ольгович, видя бегство  половцев,  принуждены  были  также
отступить от Чернигова; Юрий пошел на  Новгород-Северский,  оттуда  -  к
Рыльску, из Рыльска хотел идти уже в Суздаль, как был остановлен Святос-
лавом Ольговичем: "Ты хочешь идти прочь, - говорил ему  Святослав,  -  а
меня оставить, погубивши мою волость, потравивши  половцами  весь  хлеб;
половцы теперь ушли, а за ними вслед явится Изяслав и погубит  остальную
мою волость за союз с тобою". Юрий обещался оставить ему помощь и  оста-
вил сына Василька с 50 человек дружины! Ольгович не  обманулся  в  своих
опасениях: Изяслав Мстиславич стоял уже на реке Альте  со  всеми  своими
силами; отпустивши старика Вячеслава в Киев, а сына Мстислава с  черными
клобуками на половцев, вероятно, для того, чтоб отвлечь  их  от  подания
помощи северскому князю, Изяслав сам отправился к  Новгороду-Северскому,
где соединились с ним Изяслав Давыдович, Святослав Всеволодович и Роман,
сын Ростислава смоленского. Когда острог был взят и осажденные  вбиты  в
крепость, то на третий день после осады  Святослав  Ольгович  прислал  к
Изяславу с поклоном и с просьбою о мире; Изяслав сначала не  хотел  слу-
шать его просьбы, но потом, раздумав, что время уже  подходит  к  весне,
помирился и пошел назад к Чернигову, где получил весть от сына  Мстисла-
ва, что тот разбил половцев на реках Угле и Самаре, самих прогнал,  вежи
их, лошадей, скот побрал и множество душ христианских избавил из  неволи
и отпустил по домам. После этого, в 1154 году, Юрий еще раз собрался  на
Русскую землю и опять неудачно: на дороге открылся в его войске  сильный
конский падеж; пришедши в землю вятичей, он остановился, не  доходя  Ко-
зельска; здесь пришли к нему половцы; он подумал и, отпустив сына  Глеба
к половцам в степь, сам возвратился в Суздаль. По  некоторым  известиям,
Юрий принужден был  к  возвращению  тем,  что  половцев  пришло  гораздо
меньше, чем сколько он ожидал, и вот он отправил сына Глеба в степи  для
найма еще других варваров.
   Так кончилась борьба Юрия с Изяславом. Мы видели, что в  этой  борьбе
главным союзником ростовского князя на востоке был  Святослав  Ольгович,
который теперь должен был принять мир на всей воле Изяславовой;  но  еще
более деятельного союзника имел Юрий на западе в свате своем, князе  га-
лицком Владимирке: на этого Изяслав должен был еще более сердиться,  чем
на Ольговича; мы видели, как он  обещался  отомстить  ему  за  поражение
венгров. Еще в 1151 году, сбираясь выгнать Юрия из Городка, Изяслав пос-
лал сказать королю венгерскому: "Владимир галицкий дружину  мою  и  твою
избил; так теперь, брат, тебе надобно подумать об этом; не дай  бог  нам
этого так оставить, дай бог нам отомстить за дружину; собирайся, брат, у
себя, а я здесь, и как нам с ним бог даст". Король отвечал, что  он  уже
собирается; но Изяслав боялся, чтоб сборы не были долги, и  послал  сына
Мстислава в Венгрию торопить зятя; Гейза назначил срок, когда сбираться,
и послал сказать Изяславу: "Я уже сажусь на коня и сына твоего Мстислава
беру с собою; садись и ты на коня". Изяслав тотчас собрал дружину,  взял
с собою весь полк Вячеславов, всех черных клобуков, лучших киевлян,  всю
русскую дружину и пошел на Галич; на дороге у  Дорогобужа  соединился  с
ним родной брат Владимир, у Пересопницы - двоюродный Владимир  Андреевич
и другой родной - Святополк из Владимира; Изяслав велел Святополку оста-
ваться в своем городе и, взяв его полк, пошел далее. Перешедши реку Сан,
он встретил королевского посла, который приехал с сотнею ратных и сказал
Изяславу: "Зять твой король тебе кланяется и велел сказать, что  он  уже
пятый день дожидается тебя, ступай  скорее".  Изяслав  пошел  немедленно
вперед и на другой день после обеда подошел к венгерскому стану,  распо-
ложенному за Ярославлем.
   Король с дружиною выехал к нему навстречу; они обнялись, говорит  ле-
тописец, с великою любовию и с великою честию и  вошедши  в  королевский
шатер, стали думать, как бы на другой день рано ехать биться к реке  Са-
ну. На рассвете король ударил в бубны, выстроил полки и  послал  сказать
Изяславу: "Ступай с своими полками подле моего полку; где я стану, там и
ты становись, чтоб нам вместе можно  было  обо  всем  думать".  Союзники
пришли к Сану ниже Перемышля; на противоположном берегу уже стоял Влади-
мирко, но скоро должен был отодвинуться дальше от натиска венгров; перед
началом битвы Изяслав сказал своей дружине: "Братья и дружина!  Бог  ни-
когда Русской земли и русских сынов в беcчестье не оставлял;  везде  они
честь свою брали; теперь, братья, поревнуем тому: дай  нам  бог  в  этих
землях и перед чужими народами честь свою взять". Сказавши это,  Изяслав
бросился со всеми своими полками вброд; венгры, видя,  что  русские  уже
переправляются, бросились также вброд, с разных сторон въехали  в  полки
галицкие и обратили их в бегство; сам Владимирко, убегая от венгров, по-
пался было к черным клобукам и едва сам-друг успел скрыться в Перемышле;
этот город был бы тогда непременно взят, потому что некому было  отстаи-
вать его, но, к счастью для Владимирка, за  городом  на  лугу  находился
княжий двор, где было много всякого добра: туда ринулось все войско, а о
городе позабыли. Владимирко между тем, видя беду, стал посылать к королю
просить мира; ночью послал, по старому обычаю, к архиепископу и к воево-
дам королевским, притворился, что жестоко ранен, лежит при смерти, и по-
тому велел сказать им: "Просите за меня короля; я жестоко  ранен,  каюсь
пред ним, что тогда огорчил его, перебивши венгров, и что  теперь  опять
стал против него; бог грехи отпускает, пусть и король простит меня и  не
выдает Изяславу, потому что я очень болен; если меня бог возьмет, то от-
даю королю сына моего на руки; я  отцу  королеву  много  послужил  своим
копьем и своими полками, за его обиду и с  ляхами  бился;  пусть  король
припомнит это и простит меня". Много даров, золота, серебра, сосудов зо-
лотых и серебряных, платья выслал Владимирко архиепископам  и  вельможам
венгерским, чтоб просили короля не губить его, не исполнять желание  ко-
ролевы, сестры Изяславовой. На другой день Гейза съехался с Изяславом  и
сказал ему: "Батюшка! Кланяюсь тебе; Владимирко присылал ко мне, молится
и кланяется, говорит, что сильно ранен и не останется жив; что  ты  ска-
жешь на это?" Изяслав отвечал: "Если Владимирко умрет, то это  бог  убил
его за клятвопреступление нам обоим; исполнил ли он тебе хотя что-нибудь
из того, что обещал? Мало того, опозорил нас обоих; так как  ему  теперь
верить? Два раза он нарушал клятву; а теперь сам бог отдал нам его в ру-
ки, так возьмем его вместе с волостью". Особенно говорил  против  Влади-
мирка и выставлял все вины его Мстислав Изяславич, который был сердит на
галицкого князя за дорогобужское дело. Но король не слушался их,  потому
что был уже уговорен архиепископом и вельможами, подкупленными Владимир-
ком; он отвечал Изяславу: "Не могу его убить: он молится и кланяется,  и
в вине своей прощенья просит; но если теперь, поцеловав  крест,  нарушит
еще раз клятву, тогда уже либо я буду в венгерской земле, либо он в  га-
лицкой". Владимирко прислал и к Изяславу с просьбою: "Брат! Кланяюсь те-
бе и во всем каюсь, во всем я виноват; а теперь, брат, прими меня к себе
и прости, да и короля понудь, чтоб меня принял; а мне дай  бог  с  тобою
быть". Изяслав сам по себе не хотел и слышать  о  мире;  но  одному  ему
нельзя было противиться королю и его Вельможам; поневоле должен был  на-
чать переговоры: король требовал от Владимирка  клятвы  в  том,  что  он
возвратит все захваченные им русские города Изяславу и  будет  всегда  в
союзе с последним, при всяких обстоятельствах, счастливых  или  несчаст-
ных; когда король хотел послать бояр своих к Владимирку с крестом, кото-
рый тот должен был поцеловать, то Изяслав говорил, что не для чего  зас-
тавлять целовать крест человека, который играет клятвами; на это  король
отвечал: "Это самый тот крест, на котором был распят  Христос  бог  наш;
богу угодно было, чтоб он достался предку моему св. Стефану; если Влади-
мирко поцелует этот крест, нарушит клятву и останется жив,  то  я  тебе,
батюшка, говорю, что либо голову свою сложу, либо добуду Галицкую землю;
а теперь не могу его убить". Изяслав согласился,  но  сын  его  Мстислав
сказал: "Вы поступаете, как должно по-христиански, честному кресту вери-
те и с Владимирком миритесь; но я вам перед этим честным крестом  скажу,
что он непременно нарушит свою клятву; тогда ты, король, своего слова не
забудь и приходи опять с полками к Галичу"; король отвечал: "Ну право же
тебе говорю, что если Владимирко нарушит клятву, то как до сих пор  отец
твой Изяслав звал меня на помощь, так тогда уже я позову его к  себе  на
помощь". Владимирко целовал крест, что исполнит королевские  требования;
целовал он крест лежа, показывая вид, что изнемог от ран, тогда как  ран
на нем никаких не было.
   Простившись с королем, Изяслав пошел назад в Русскую землю,  и  когда
был во Владимире, то послал посадников своих в города, которые Владимир-
ко обещал ему возвратить; но посадники пришли назад: Владимирко не  пус-
тил их ни в один город. Изяслав продолжал путь  в  Киев,  только  послал
сказать королю: "Ни тебе, ни мне  теперь  уже  не  ворочаться  назад,  я
только объявляю тебе, что Владимирко нарушил клятву; так не забудь свое-
го слова". Владимирко спешил нарушить и другое условие мира: узнав,  что
сват его Юрий идет на племянника, он также выступил против Изяслава,  но
возвратился, когда дали ему весть, что тот идет к нему навстречу.  Упра-
вившись с дядею, Изяслав послал в Галич боярина своего Петра  Борислави-
ча, который был свидетелем клятвы Владимирковой пред крестом св.  Стефа-
на. Петр должен был сказать галицкому князю от имени Изяслава: "Ты нам с
королем крест целовал, что возвратишь русские города,  и  не  возвратил;
теперь я всего того не поминаю; но если хочешь исполнить  свое  крестное
целование и быть с нами в мире, то отдай мне города мои; а не хочешь от-
дать, то клятву свою ты нарушил, и мы с королем будем  переведываться  с
тобою, как нам бог даст", Владимирко отвечал на это послу: "Скажи от ме-
ня Изяславу, вот что: ты нечаянно напал на меня сам и короля навел;  так
если буду жив, то либо голову свою сложу, либо  отомщу  тебе  за  себя".
Петр сказал ему на это: "Князь! ведь ты крест целовал Изяславу и королю,
что все исправишь и будешь с ними в союзе; так ты нарушил крестное цело-
вание". Владимирко отвечал: "Вот еще: что мне этот  маленький  крестик!"
"Князь! - возразил ему киевский боярин, - хотя крестик и  мал,  да  сила
его велика на небеси и на земле; ведь тебе король объявлял, что это  са-
мый тот крест, на котором Христос был распят; да и то было тебе  говоре-
но, что если, поцеловав тот крест, ты слова своего не сдержишь,  то  жив
не останешься; слышал ли ты обо всем этом от королевского посла?" Влади-
мирко отвечал: "Да, помню, досыта вы тогда наговорились; а теперь ступай
вон, поезжай назад к своему князю". Петр, положив пред ним крестные гра-
моты, пошел вон, и когда собрался ехать, то не дали ему ни  повозки,  ни
корма, так что он принужден был отправиться на своих лошадях. Петр съез-
жал с княжьего двора, а Владимирко шел в то время в церковь к вечерне и,
видя, что Петр уезжает, стал смеяться над ним: "Смотрите-ка,  русский-то
боярин поехал, побравши все волости!" Когда вечерня отошла и Владимирко,
возвращаясь из церкви, дошел до того самого места, где смеялся над  Пет-
ром, то вдруг сказал: "Что это, как будто кто меня ударил по  плечу!"  и
не мог двинуть больше ногами: если б не подхватили его,  то  упал  бы  с
лестницы; понесли его в горенку, положили в укроп; к  вечеру  стало  ему
хуже, а к ночи умер. Между тем Петр Бориславич, выехавши из Галича,  ос-
тановился ночевать в селе Большове; вдруг на рассвете скачет к нему  го-
нец из Галича: "Князь не велел тебе ехать дальше, дожидайся пока пришлет
за тобою". Петр, ничего не зная о Владимирковой смерти, стал тужить, что
ему надобно ехать назад в город и, верно, придется вытерпеть там  разные
притеснения; и точно, еще до обеда прискакал к нему новый гонец с прика-
зом от князя ехать в город; Петр отправился, и когда  въехал  на  княжий
двор, то к нему навстречу вышли из сеней слуги княжие все в  черном;  он
удивился - чтобы это такое значило? Вошел на сени, смотрит -  на  княжом
месте сидит сын Владимирков Ярослав в черном платье и  в  черной  шапке,
также и все бояре в черном. Петру поставили стул, и  когда  он  сел,  то
Ярослав, взглянувши на него, залился слезами. Петр сидел  в  недоумении,
смотря на все стороны; наконец, спросил: да что же это такое значит? Тут
ему объявили, что ночью князь умер. "Как умер? возразил  Петр:  когда  я
поехал, он был совсем здоров!" Ему отвечали, что был  здоров,  да  вдруг
схватился за плечо, начал с того изнемогать и умер. "Воля божия, -  ска-
зал на это Петр, - нам всем там быть". Тогда Ярослав начал говорить Пет-
ру: "Мы позвали тебя для того, что вот бог сотворил волю  свою;  поезжай
ты теперь к отцу моему Изяславу, поклонись ему от  меня  и  скажи:  "Бог
взял моего отца, так ты будь мне вместо него; ты с покойником сам ведал-
ся, что там между вас было, уже бог рассудил вас; бог отца моего к  себе
взял, а меня оставил на его место, полк и дружина его у меня, только од-
но копье поставлено у его гроба, да и то в моих руках;  теперь  кланяюсь
тебе, батюшка! Прими меня, как сына своего Мстислава: пусть Мстислав ез-
дит подле твоего стремени с одной стороны, а я  буду  ездить  по  другой
стороне со всеми своими полками". Петр с этим и отправился.
   Ярослав или, по некоторым известиям бояре его только манили Изяслава,
чтоб выиграть время, а в самом деле и не думали возвращать ему  городов,
захваченных Владимирком. Это заставило киевского князя  пойти  в  другой
раз на Галич (1153 г.); с ним пошли сын его  Мстислав  с  переяславцами,
полк Изяслава Давыдовича черниговского и все черные клобуки; а на дороге
присоединились к нему братья, - Владимир  из  Дорогобужа,  Святополк  из
Владимира, Владимир Андреич из Бреста. У Теребовля встретился Изяслав  с
полками Ярославовыми, и перед битвою галицкие бояре сказали своему  кня-
зю: "Ты, князь, молод, отъезжай прочь и смотри на  нас;  отец  твой  нас
кормил и любил, так мы хотим за честь твоего отца и за твою сложить свои
головы; ты у нас один; если с тобой что случится, то что нам  тогда  де-
лать? Так ступай-ка, князь, к городу, а мы станем биться с Изяславом,  и
кто из нас останется жив, тот прибежит к тебе и затворится с тобою в го-
роде". Злая сеча продолжалась уже от полудня до вечера, когда  сделалось
в обеих ратях смятение: не видно было, которые  победили.  Изяслав  гнал
галичан, а братья бежали от них: Изяслав побрал в плен галицких бояр,  а
галичане Изяславовых. Время шло уже к ночи, когда киевский князь остано-
вился с небольшою дружиною на месте боя и поднял галицкие стяги; галича-
не побежали к ним, думая, что тут свои, и были перехватаны;  но  в  ночь
Изяславу стало страшно: дружины у него  осталось  мало,  пленников  было
больше, чем дружины, а между тем из Теребовля Ярослав мог напасть на не-
го; подумавши, Изяслав велел перебить пленников,  оставя  только  лучших
мужей, и выступил назад к Киеву, потому что братья и дружина его  разбе-
жались, не с кем было продолжать поход. Был после этого плач великий  по
всей земле Галицкой, говорит летописец.
   Этим печальным походом заключилась деятельность Изяслава. В 1154  го-
ду, женившись во второй раз на царевне грузинской, Изяслав схоронил бра-
та Святополка, а потом скоро сам занемог и умер. Летописец называет  его
честным, благородным, христолюбивым, славным; говорит,  что  плакала  по
нем вся Русская земля и все черные клобуки, как по царе и господине сво-
ем, а больше, как по отце; причина такой любви народной ясна:  при  нео-
быкновенной храбрости (в которой равнялся с ним, быть может,  из  князей
один Андрей Юрьевич), не уступая никому первого места в битве, гоня вра-
гов и в то время, когда полки его бывали разбиты, Изяслав отличался так-
же искусством, был хитер на воинские выдумки; но, будучи похож на знаме-
нитого деда своего храбростию, отвагою, он напоминал его также ласковос-
тию к народу; мы видели, как он обращался с ним в  Киеве,  в  Новгороде;
неприятное правление дяди Юрия только оттенило добрые качества Изяслава,
заставило смолкнуть всякое нерасположение, какое у кого было к  нему,  и
мы видели, как ревностно бились за него и  граждане  и  черные  клобуки,
прежде равнодушные. Поговорка его: "Не идет место к голове, а  голова  к
месту", показывает его стремление, его положение и, по  всем  вероятнос-
тям, служила для него оправданием этих стремлений и происшедшей  от  них
новизны положения его; поговорка эта оправдывает стремление дать  личным
достоинствам силу пред  правом  старшинства.  Действительно,  Изяслав  в
сравнении с своими старшими, дядьями, был в роде Мономаховом  единствен-
ною головою, которая шла к месту. Но мы видели, что Изяслав  должен  был
уступить; ему не удалось дать преимущества личным достоинствам  своим  и
даже другому праву  своему,  праву  завоевателя,  первого  приобретателя
старшей волости; несмотря на то, что он головою добыл Киев, он принужден
был, наконец, признать старшинство и права дяди Вячеслава, которого  го-
лова уже никак не шла к месту; а преждевременная смерть Изяслава нанесла
окончательный удар притязаниям  племянников  и  Мстиславовой  линии:  из
братьев Изяславовых ни один не был способен  заменить  его;  деятельнее,
предприимчивее дядей был сын его Мстислав, но он не мог действовать один
мимо родных дядей и против них; его положение было одинаково с положени-
ем отца, только гораздо затруднительнее; заметим еще, что  преждевремен-
ная смерть отца Изяслава, отказавшегося от старшинства в пользу дяди,  в
глазах многих должна была отнимать у молодого Мстислава право  считаться
отчичем на столе киевском.
   Старый дядя Вячеслав плакал больше всех по племяннике, за щитом кото-
рого он только что успокоился: "Сын! - причитал старик над его гробом, -
это было мое место; но, видно, перед богом ничего не сделаешь!" В  Киеве
все плакали, а на той стороне Днепра сильно радовались смерти  Изяславо-
вой и не тратили времени. Изяелав Давыдович черниговский немедленно пое-
хал в Киев; но на перевозе у Днепра встретил его посол от старика Вячес-
лава с вопросом: "Зачем приехал, и кто тебя звал? Ступай  назад  в  свой
Чернигов". Изяслав отвечал: "Я приехал плакаться над братом  покойником,
я не был при его смерти, так позволь теперь хотя  на  гробе  его  попла-
кать". Но Вячеслав, по совету с Мстиславом Изяславичем и боярами своими,
не пустил его в Киев. Трудно решить, насколько было справедливо подозре-
ние Мстислава и киевских бояр; для оправдания их мы  должны  припомнить,
что в 1153 году Изяелав Давыдович имел съезд с  Святославом  Ольговичем,
где двоюродные братья обещали друг другу стоять заодно. В Киеве с нетер-
пением дожидались приезда Ростислава Мстиславича из  Смоленска  и  между
тем решились разъединить Черниговских, привлекши на свою сторону Святос-
лава Всеволодича, которому легче всего было стать на стороне  Мстислави-
чей и по родству, да и потому, что из всех Черниговских он один был  от-
чич относительно старшинства и Киева. К нему-то старик  Вячеслав  послал
сказать: "Ты Ростиславу сын любимый, также и мне; приезжай сюда,  побудь
в Киеве, пока приедет Ростислав, а тогда все вместе  урядимся  о  волос-
тях". Всеволодич, не сказавшись дядьям своим, поехал в Киев  и  дождался
там Ростислава, которому все очень обрадовались, по словам летописца:  и
старик Вячеслав, и вся Русская земля, и все  черные  клобуки.  Вячеслав,
увидав племянника, сказал ему: "Сын! Я уже стар, всех рядов не могу  ря-
дить; даю их тебе, как брат твой держал и рядил; а ты почитай меня,  как
отца, и уважай, обходись, как брат твой со мною обходился; вот мой  полк
и дружина моя, ты их ряди". Ростислав поклонился и сказал:  "Очень  рад,
господин батюшка, почитаю тебя, как отца господина, и буду уважать тебя,
как брат мой Изяслав уважал тебя и в твоей воле был". Киевляне, посадив-
ши у себя Ростислава, также сказали ему: "Как брат твой Изяслав обходил-
ся с Вячеславом, так и ты обходись, а до твоей смерти Киев твой".
   Первым делом Ростислава было урядиться с сестричичем своим (племянни-
ком от сестры), Святославом Всеволодичем; он сказал ему: "Даю тебе Туров
и Пинск за то, что ты приехал к отцу моему Вячеславу и волости мне  сбе-
рег, за то и наделяю тебя волостию"; Святослав принял  это  наделение  с
радостию. Нужно было богатою волостию привязать к себе сына Воеволодова,
потому что на той стороне Днепра дядья его уже действовали заодно с Юри-
ем суздальским; еще до приезда Ростислава в Киев они стали  пересылаться
с Юрием, следствием чего было движение сына Юрьева Глеба  со  множеством
половцев на Переяславль: мы видели, что этот князь был  послан  отцом  в
кочевья привесть как можно более варваров. Переяславля  взять  Глебу  не
удалось, но он взял Пирятин на реке Удае. Ростислав и Святослав Всеволо-
дич выступили к Днепру и стали собирать дружину, как пригнал к ним посол
от Мстислава Изяславича переяславского с вестию, что половцы уже у горо-
да и стреляются с жителями; тогда Ростислав немедленно отрядил сына сво-
его Святослава в Переяславль, куда тот и  успел  пробраться.  На  другой
день половцы начали крепче приступать к городу; но когда узнали,  что  к
Мстиславу пришла подмога, то испугались и ушли за Сулу. Узнав о  бегстве
половцев, Ростислав, по совету с братьею, решился, не заходя в Киев, ид-
ти прямо на Изяслава Давыдовича черниговского:  "Нужно  нам,  -  говорил
Ростислав, - предупредить Юрия, либо прогнать его, либо мир  заключить".
Киевские полки и торки под начальством трех князей - Ростислава, Святос-
лава Всеволодича и Мстислава Изяславича перешли уже Днепр у Вышгорода  и
хотели идти к Чернигову, как вдруг прискакал к Ростиславу гонец из Киева
и объявил: "Отец твой Вячеслав умер". "Как умер? - сказал  Ростислав,  -
когда мы поехали, он был здоров?" Гонец отвечал: "В эту ночь пировал  он
с дружиною и пошел спать здоров; но как лег,  так  больше  не  вставал".
Ростислав тотчас же поскакал в Киев, похоронил дядю, роздал  все  имение
его духовенству и нищим и, поручив остальные дела все матери своей, вдо-
ве Мстиславовой, отправился опять на  ту  сторону  Днепра.  Приехавши  к
войску, он начал думать с племянниками и дружиною - идти или нет на Чер-
нигов? бояре советовали не ходить: "Дядя твой Вячеслав умер, -  говорили
они, - а ты еще с людьми киевскими не утвердился; лучше поезжай в  Киев,
утвердись там с людьми и тогда, если дядя Юрий придет на тебя, то  захо-
чешь помириться с ним, помиришься, а не захочешь, будешь воевать". Любо-
пытно, что киевские бояре хотят, чтоб Ростислав ехал в Киев и урядился с
его жителями, тогда как последние уже прежде объявили ему, что Киев при-
надлежит ему до самой смерти; притом Ростислав только что приехал из Ки-
ева; если бы граждане хотели объявить ему что-нибудь новое, то  объявили
бы после похорон Вячеславовых. Должно думать, что боярам самим  хотелось
возвратиться в Киев и урядить там свои дела  по  смерти  старого  князя;
быть может, им хотелось заставить киевлян утвердиться с Ростиславом нас-
чет новой дружины. его смоленской. Как бы то ни было, Ростислав не  пос-
лушался бояр и пошел к Чернигову, пославши наперед сказать Изяславу  Да-
выдовичу: "Целуй крест, что будешь сидеть в своей отчине, в Чернигове, а
мы будем в Киеве". Изяслав отвечал: "Я и теперь"вам ничего не сделал; не
знаю, зачем вы на меня пришли; а пришли, так уже как нам бог  даст".  Но
ведь он подвел Глеба Юрьевича с половцами и был с ним вместе  у  Переяс-
лавля, замечает летописец. На другой день Давыдович соединился с  Глебом
и половцами и вышел против  Мстиславичей;  Ростислав,  увидав  множество
врагов, а у себя небольшую дружину,  испугался  и  стал  пересылаться  с
Изяславом насчет мира, отдавал ему под собою  Киев,  а  под  племянником
Мстиславом - Переяславль. Такое недостойное  поведение,  трусость,  неу-
менье блюсти выгоды племени сильно раздосадовали  Мстислава  Изяславича:
"Так не будут же ни мне Переяславля, ни тебе Киева", - сказал он дяде  и
поворотил коня в Переяславль; Ростислав,  оставленный  племянником,  был
обойден половцами и после двухдневной битвы обратился в бегство; пресле-
дуемый врагами, он потерял коня, сын Святослав отдал ему своего,  а  сам
стал отбиваться от половцев и таким образом дал отцу время уйти.
   Ростислав переправился за Днепр ниже  Любеча  и  поехал  в  Смоленск;
Мстислав Изяславич с двоюродным братом Святославом Ростиславичем ускакал
в Переяславль, здесь взял жену и уехал в Луцк;  а  Святослав  Всеволодич
был захвачен половцами; Изяслав Давыдович с женою выручили его из  плена
и других русских много выручили, много добра сделали, говорит летописец:
если кто из пленников убегал в город, тех не выдавали назад. Быть может,
Давыдович с намерением поступал так, желая приобресть расположение жите-
лей Русской земли, которых нелюбовь ко всему его племени он  должен  был
знать хорошо. Он послал сказать киевлянам: "Хочу к вам поехать". Киевля-
не были в самом затруднительном положении:  покинутые  Ростиславом,  они
видели приближение половцев, от которых могло спасти их только немедлен-
ное принятие Давыдовича, и они послали сказать ему: "Ступай в Киев, чтоб
нас не взяли половцы, ты наш князь, приезжай". Изяслав приехал в Киев  и
сел на столе, а Глеба Юрьевича послал княжить в Переяславль, окрестности
которого были сильно опустошены союзниками их - половцами. Но Юрия  рос-
товского нельзя было удовлетворить одним Переяславлем: только что  услы-
хал он о смерти Изяславовой и о приезде другого Мстиславича в Киев,  как
уже выступил в поход и приблизился к Смоленску, имея теперь дело преиму-
щественно с тамошним князем; тут пришла к нему весть, что Вячеслав умер,
Ростислав побежден, Давыдович сидит в Киеве, а  Глеб  -  в  Переяславле.
Ростислав между тем, прибежавши в Смоленск, успел собрать войско и вышел
против дяди; но мы видели, что Ростислав не был похож на брата  отвагою,
видели также, что он не был охотником и до споров  с  дядьми,  и  потому
послал к Юрию просить мира: "Батюшка! - велел он сказать ему, - кланяюсь
тебе: ты и прежде до меня был добр и я до тебя; и теперь кланяюсь  тебе,
дядя мне вместо отца". Юрий отвечал: "Правду говоришь, сын; с  Изяславом
я не мог быть; но ты мне свой брат и сын". После этой пересылки  дядя  с
племянником поцеловали крест на всей любви, по  выражению  летописца,  и
Юрий отправился к Киеву, а Ростислав - в Смоленск; вероятно, что необхо-
димость спешить в Киев и большое войско Ростислава также  имели  влияние
на миролюбие дяди. Недалеко от Стародуба встретил Юрия сват его и старый
союзник Святослав Ольгович, приехал к нему и Святослав Всеволодич с  по-
винною. "Совсем обезумел я, - говорил он Юрию, - прости". По просьбе дя-
ди Ольговича Юрий помирился с Всеволодичем, заставив его  поклясться  не
отступать от себя и от дяди, после чего все трое пошли к  Чернигову.  Не
доходя еще до города, Святослав Ольгович послал в Киев сказать Давыдови-
чу: "Ступай, брат, из Киева, идет на тебя Юрий; ведь мы оба с тобою поз-
вали его". Но Давыдович не слушался; тогда Святослав в другой раз послал
к нему из Чернигова: "Ступай из Киева, идет туда Юрий; а я тебе Чернигов
уступаю ради христианских душ". Изяслав все не хотел выйти из Киева, по-
тому что этот город сильно понравился ему, говорит  летописец.  Наконец,
сам Юрий послал сказать ему: "Мне отчина Киев, а не тебе". Без  права  и
без особенного народного расположения Давыдович не мог более  оставаться
в Киеве и потому послал сказать Юрию: "Разве я сам поехал в Киев?  Поса-
дили меня киевляне; Киев твой, только не делай мне зла".
   Юрий помирился с ним (1156 г.) и вошел в Киев с четырьмя старшими сы-
новьями, которых посажал около себя: Андрея - в Вышгороде,  Бориса  -  в
Турове, Глеба - в Переяславле, Василька - на Поросье. На  Волыни  сидели
Мстиславичи: Владимир с племянниками - Мстиславом и  Ярославом;  первый,
как видно, успел помириться с Юрием, обещаясь действовать заодно  с  ним
против племянников, на которых Юрий послал  старого  союзника  своего  и
врага Мстиславичей - Юрия Ярославича с внуками брата его Вячеслава;  они
прогнали Мстислава из Пересопницы в Луцк; но и здесь он не мог долго ос-
таваться спокойным; Юрий велел идти на Луцк зятю своему Ярославу  галиц-
кому; тогда Мстислав, оставив брата Ярослава в Луцке, сам ушел в  Польшу
за помощью; галицкий князь вместе с Владимиром  Мстиславичем  подошел  к
Луцку, но, постоявши несколько времени под городом, ушел, ничего не сде-
лав ему. Юрий не мог продолжать войны с Изяславичами, потому что  черни-
говский Давыдович в надежде на вражду Юрия с остальными Мономаховичами и
на нерасположение к нему народа в Руси, не  оставлял  своих  притязаний:
немедленно по приезде в Чернигов он  уже  начал  уговаривать  Святослава
Ольговича к войне с Юрием; но тот удовольствовался тем,  что  отобрал  у
племянника Святослава Всеволодовича три города (Сновск,  Корачев,  Воро-
тынск), давши ему взамен какие-то три похуже, и не  захотел  вооружиться
против старого союзника; Юрий, вероятно, знал о замыслах  Давыдовича;  с
другой стороны, беспокоили его половцы; и потому он  послал  в  Смоленск
сказать Ростиславу Мстиславичу: "Сын! Приезжай сюда, а то мне не  с  кем
удержать Русской земли". Ростислав приехал к нему и  устроил  мир  между
дядею и племянниками своими, причем Владимир Мстиславич и Ярослав  Изяс-
лавич имели личное свидание с Юрием; но Мстислав Изяславич не поехал  из
страха, что киевский князь схватит его. Уладившись теперь с своими, Юрий
послал сказать Давыдовичу решительно: "Приходи к нам на мир, а  не  при-
дешь, так мы к тебе придем". Давыдович, видя, что все Мономаховичи в со-
единении, испугался и приехал вместе с Святославом Ольговичем на  съезд,
где уладились: Юрий дал им по городу на западной стороне Днепра: Давыдо-
вичу - Корецк на Волыни, Ольговичу - Мозырь в Туровской  область;  кроме
того, Юрий женил сына своего Глеба на дочери Изяслава черниговского.
   Казалось, что после этого мир должен был водвориться во всех волостях
русских; но вышло иначе: в разных концах обнаружилась борьба  с  тем  же
характером, с каким велась она незадолго  прежде,  обнаружились  усобицы
между племянниками и дядьми: так, в Черниговской волости племянник Изяс-
лавов Святослав, сын старшего брата его Владимира, вероятно, будучи  не-
доволен волостию, полученною от дяди, выбежал из Березого (в  окрестнос-
тях Чернигова) во Вщиж, захватил все города по Десне и, отступив от род-
ного дяди, отдался в покровительство Ростислава Мстиславича смоленского;
Святослав Всеволодич также встал против дядей; последние пошли было про-
тив племянников, но заключили с ними мир, неизвестно на каких  условиях.
В то же время подобное явление обнаружилось на Волыни;  мы  видели,  что
здесь сидел Владимир Мстиславич с  двумя  племянниками  -  Мстиславом  и
Ярославом Изяславичами; Мстислав по примеру отца думал, что голова  Вла-
димира нейдет к старшему месту, ибо Владимир хотя был ему  и  дядя,  но,
вероятно, даже моложе его летами и притом был сыном мачехи  Изяславовой,
второй жены Мстислава Великого, почему и называется в  летописи  относи-
тельно Изяславичей не дядею (стрыем), но мачешичем. Как бы то  ни  было,
впрочем, Мстислав напал нечаянно на дядю во Владимире, захватил его  же-
ну, мать, все имение, а самого прогнал в Венгрию. Юрий, сам будучи млад-
шим дядею, должен был вступиться за Владимира и действительно  пошел  на
Мстислава (1157 г.) с зятем своим Ярославом галицким, сыновьями, племян-
ником Владимиром Андреевичем, княжившим, как мы видели, в  Бресте,  и  с
берендеями; черниговские также хотели с ним идти, но по совету  Ярослава
галицкого Юрий не взял их с, собою. Скоро оказалось, что Юрий начал  эту
войну не за Владимира Мстиславича, но за другого племянника своего, Вла-
димира Андреевича, потому что дал клятву покойному брату своему Андрею и
потом сыну его - добыть для последнего Владимир-Волынский. Взять нечаян-
но этот город Юрию не удалось; он начал осаду, во время которой Владимир
Андреевич отпросился у Юрия воевать другие города, и  когда  подъехал  к
Червеню, то начал говорить жителям: "Я пришел к вам не ратью, потому что
вы были люди, милые отцу моему, и я вам свой княжич, отворитесь". В  от-
вет один из жителей пустил стрелу и угодил в горло Владимиру; рана была,
впрочем, не опасна, и Владимир успел отомстить червенцам страшным  опус-
тошением их волости. Десять дней стоял Юрий у Владимира, не видя ни  ма-
лейшего успеха; есть даже известие, что Мстислав сделал вылазку и  нанес
сильное поражение галицким полкам; тогда  Юрий,  посоветовавшись  с  сы-
новьями и дружиною, пошел назад в Киев, а Ярослав -  в  Галич;  Мстислав
шел вслед за Юрием до самого Дорогобужа, пожигая села, и много зла наде-
лал, говорит летописец. Пришедши в Дорогобуж,  Юрий  сказал  в  утешение
Владимиру Андреевичу: "Сын! Мы целовали крест с твоим отцом, что, кто из
нас останется жив, тот будет отцом для детей умершего и волости  за  ним
удержит, а потом я и тебе поклялся иметь тебя сыном и  Владимира  искать
тебе; теперь, если Владимира не добыл, то вот тебе волость -  Дорогобуж,
Пересопница и все погоринские города".
   Нападение Юрия на племянников и не в пользу брата, отнятие у них  во-
лости в пользу Владимира Андреевича должно  было  рассердить  Ростислава
смоленского, обязанного заботиться о выгодах  племени  Мстиславова.  Это
помогло Изяславу Давыдовичу черниговскому  уговорить  его  начать  войну
против Юрия; разумеется, что Мстислава волынского не нужно было уговари-
вать к союзу против деда. Давыдович попытался было уговорить к тому же и
Святослава Ольговича, но понапрасну, тот отвечал: "Я крест целовал Юрию,
не могу без причины встать на него". Отказ Ольговича не помешал, однако,
союзникам порешить походом против Юрия: Изяслав должен был  выступить  с
полками черниговскими и смоленскими, которыми начальствовал  Роман,  сын
Ростиславов; в то же время Мстислав Изяславич должен был ударить на Юрия
с запада; но в тот самый день, когда Давыдович хотел двинуться к  Киеву,
оттуда прискакал к нему гонец с вестию: "Ступай,  князь,  в  Киев,  Юрий
умер". Это посольство от киевлян служит доказательством, что они знали о
намерении союзников и были готовы к принятию Давидовича, иначе не посла-
ли бы прямо к нему с вестию о смерти Юрия и с приглашением приехать кня-
жить у них. Изяслав, получив эту весть, заплакал и сказал:  "Благословен
еси, господи, что рассудил меня с ним  смертию,  а  не  кровопролитием".
10-го мая (1157 г.) Юрий пировал у осменика Петрилы, в  ночь  занемог  и
через пять дней умер. В день похорон (16-го мая) наделалось  много  зла,
говорит летописец: разграбили двор Юрьев Красный и другой  двор  его  за
Днепром, который он сам звал раем, также двор Василька - сына  его  -  в
городе; перебили суздальцев по городам и селам,  имение  их  разграбили:
эти действия киевлян служат ясным знаком нерасположения их к Юрию и  его
суздальской дружине, которую он привел с севера.
   Смертию Юрия кончилось третье поколение Ярославичей. Главным характе-
ром княжеских отношений в их время была, как мы видели,  борьба  младших
дядей с племянниками от старшего брата, кончившаяся торжеством дядей, т.
е. торжеством права всех родичей на старшинство; в это же  время  успели
восстановить свое право на старшинство обе линии Святославичей -  Ольго-
вичи и Давыдовичи. Из событий в отдельных княжествах мы упоминали о дея-
тельности Владимирка галицкого и сына его Ярослава; видели  деятельность
потомков Изяслава Ярославича - Юрия Ярославича и внуков Вячеслава  Ярос-
лавича, причем, однако, ничего не знаем о их волостях; из потомков Давы-
да Игоревича встречали известия о внуке его Борисе Всеволодовиче,  князе
городенском. Мы видели, что  Изяславичи  полоцкие  по  смерти  Мстислава
возвратились из изгнания в свою волость, успели овладеть и Минском; пос-
ле Василька Святославича княжил в Полоцке Рогволод Борисович, женатый на
дочери Изяслава Мстиславича; во все продолжение борьбы в Днепровской об-
ласти не слышно о полоцких князьях, хотя по родственному союзу  Рогволод
и мог бы помогать Изяславу Мстиславичу, - знак, что он не  имел  к  тому
или средств, или времени. В 1151 году полочане  не  без  участия  князей
схватили Рогволода, отослали в Минск, держали его здесь в большой нужде,
а к себе приняли, вероятно, из Минска, Ростислава, сына  известного  нам
Глеба Всеславича; но, как видно, полочане боялись,  чтобы  торжествующий
тогда Изяслав Мстиславич не вступился за зятя своего Рогволода, и потому
отдались в покровительство Изяславова врага,  Святослава  Ольговича  се-
верского; Глебович поклялся Святославу почитать его отцом и ходить в его
послушаньи. Быть может, этот союз Ольговича с  полоцким  князем,  врагом
зятя Изяславова Рогволода, был не без  влияния  на  враждебные  действия
Изяслава против Юрия, приятеля Святолавова: мы видели, что тотчас  после
этого союза Изяслав разоряет Городец Юрия. В областях  муромских  и  ря-
занских мы видели борьбу между дядею Ростиславом Ярославичем и племянни-
ком Владимиром Святославичем: племянник действовал заодно с Ольговичем и
Юрием, дядя - с Мстиславичами против Юрия, за что и был изгнан в степи к
половцам сыновьями последнего; когда он  возвратился,  не  знаем;  знаем
только то, что в 1147 году князья рязанские являются ротниками Ростисла-
ва Мстиславича смоленского, т. е. признают его за отца  и  ходят  в  его
послушаньи; но в 1152 году тот же самый Ростислав Ярославич муромский  с
братьею шел вместе с Юрием на его племянников; в 1154 году  видим  опять
вражду Юрия с Ростиславом: возвратись из-под Козельска, Юрий выпнал Рос-
тислава из его волости и отдал ее сыну своему Андрею; но Ростислав скоро
явился опять с половцами, напал на Андрея ночью,  перебил  его  дружину;
сам Андрей об одном сапоге бежал из Рязани в Муром, а оттуда  -  в  Суз-
даль; наконец, в 1155  году  опять  встречаем  известие,  что  Ростислав
Мстиславич смоленский целовал крест с рязанскими князьями на всей любви:
они все смотрели на Ростислава, имели его себе отцом. В Новгороде мы ос-
тавили князем Святополка Мстиславича; посадником, как  видно,  оставался
по-прежнему Судила: Святополк, принявши Новгород из рук Всеволода Ольго-
вича, не мог свергнуть старого приятеля Ольговичей; только через год или
больше, в 1144 году, читаем известие, что посадничество было дано Нежате
Твердятичу, также товарищу Судилину. Смерть Всеволода  Ольговича  и  ут-
верждение в Киеве Изяслава Мстиславича не могло переменить  хода  дел  в
Новгороде: Святополк оставался по-прежнему там князем; только отняли по-
садничество у Нежаты, старого приятеля Ольговичей, и дали его Константи-
ну Микулиничу, старому приверженцу Мстиславичей, за что он и  страдал  в
заточении у Ольговича в Киеве. В 1147 году, по смерти  Константина,  по-
садником избран опять Судила Иванович, как видно,  успевший  примириться
со стороною Мономаховичей. Между тем шла война  у  Новгорода  с  соседом
Юрием ростовским: в 1147 году Святополк со  всею  областию  Новгородскою
выступил против дяди, но возвратился от Торжка за распутьем. В следующем
году архиепископ Нифонт отправился в Суздаль к Юрию за миром; Юрий  при-
нял его с любовию, освободил по его просьбе всех новоторжцев и гостей  и
отпустил их с честию в Новгород, но мира не дал. В том же году,  как  мы
видели, Изяслав вывел из Новгорода брата Святополка, злобы его  ради,  и
прислал на его место сына Ярослава. По некоторым, очень  вероятным,  из-
вестиям, Изяслав вывел Святополка за то, что  тот  позволил  новгородцам
без его ведома сноситься с Юрием о мире; быть может, это желание  новго-
родцев помириться с Юрием было в связи с избранием Судилы, приятеля рос-
товского князя. Мы видели подробности приезда Изяславова  в  Новгород  и
похода его с новгородцами на Ростовскую землю. Должно  быть,  пребывание
ласкового Мстиславича надолго оставило в Новгороде приятную память,  по-
тому что во время борьбы его с дядею Юрием на юге, несмотря на  неоднок-
ратное торжество  последнего,  новгородцы  продолжали  держать  Ярослава
Изяславича и враждовать в ущерб себе с ростовским князем:  так,  в  1149
году небольшой отряд новгородцев пошел  за  данью  в  Двинскую  область;
Юрий, узнавши, что новгородцев немного, послал перехватить их известного
Ивана Берладника, находившегося тогда, как видно, в его службе, но Ивану
не удалось перехватать новгородцев: они отбились, причем много лежало  с
обеих сторон, впрочем, суздальцев гораздо больше,  по  замечанию  новго-
родского летописца. Но, держа Изяславича во время неудач отца его,  нов-
городцы вдруг выгнали его в 1154 году; о причинах летописец молчит; вид-
но только одно, что Ярослав нарушил наряд, т.  е.  был  причиною  борьбы
сторон, для примирения которых новгородцы призывают из Смоленска Ростис-
лава Мстиславича - знак, что они не хотели разрывать с  Мстиславичами  и
киевским князем: не мог Ростислав без  согласия  старшего  брата  занять
Новгород. Но и Ростислав не установил наряда; позванный в Киев по смерти
Изяславовой, он оставил в Новгороде сына Давыда при самых  неблагоприят-
ных обстоятельствах, при сильном неудовольствии на последние его  распо-
ряжения; новгородцы, говорит летописец, рассердились  на  Ростислава  за
то, что он не установил у них порядка, но еще больше  наделал  смуты,  и
показали по нем путь сыну его, взявши к себе в  князья  Мстислава,  сына
Юриева; утверждение самого Юрия на столе киевском утвердило и  сына  его
на столе новгородском. Но мы видели, что Юрий недолго был спокоен в Кие-
ве, недолго спокойствие могло  сохраняться  и  в  Новгороде:  союз  всех
Мстиславичей и Давыдовича против Юрия,  как  видно,  послужил  знаком  к
восстанию стороны Мстиславичей и в Новгороде; еще в 1156 году отнято бы-
ло посадничество у Судилы и отдано старому Якуну Мирославичу; в 1157 го-
ду встала злая распря между жителями Новгорода: вооружились против князя
Мстислава Юрьевича и начали выгонять его, но Юрьевич успел уже приобрес-
ти приверженцев: торговая сторона вооружилась за него, и  едва  дело  не
дошло до кровопролития. Приезд двоих Ростиславичей, Святослава и Давыда,
и бегство Юрьевича дало торжество стороне Мстиславичей.  Через  три  дня
приехал в Новгород сам Ростислав из Смоленска и на этот раз успел прими-
рить стороны: зла не было никакого, говорит летописец; уезжая из  Новго-
рода, Ростислав оставил здесь сына Святослава, а Давыда посадил в  Торж-
ке, как видно, для оберегания границы со стороны суздальской. Касательно
внешних отношений по-прежнему продолжалась борьба с пограничными  варва-
рами, на юге - с половцами, на севере - с  финскими  племенами.  Усобица
Юрия с племянником Изяславом давала половцам средства жить на счет Руси.
Мы видели, что по утверждении Юрия в Киеве, в 1155 году, Поросье получи-
ло особого князя, сына его, Василька;  половцы  не  замедлили  навестить
последнего в новой волости; но Василько с берендеями разбил их и приехал
к отцу со славою и честью, по выражению  летописца.  Скоро  после  этого
Юрий отправился к Каневу на съезд с ханами половецкими; они начали  про-
сить освобождения пленников своих, взятых берендеями в последней  битве,
но берендеи не отдали и сказали Юрию: "Мы умираем  за  Русскую  землю  с
твоим сыном и головы свои складываем за твою честь". Юрий не захотел на-
сильно взять у них пленников, потому что опасно было раздражить эту пог-
раничную стражу; он обдарил половцев и отпустил их; это  любопытное  из-
вестие показывает нам отношения пограничных варваров к князьям, за честь
которых они складывали свои головы. В том же году половцы  опять  пришли
на границу за миром; Юрий пошел толковать с ними о мире так, как обыкно-
венно ходили на добрую войну, взял с собою обоих Мстиславичей -  Ростис-
лава и Владимира, Ярослава Изяславича, отряд галицкого войска  и  послал
сказать половцам: "Ступайте ко мне на мир". Половцы приехали  сначала  в
небольшом числе поглядеть только, много ли у русских войска,  и  сказали
Юрию: "Завтра придем к тебе все"; но в ночь все  убежали.  На  севере  в
1149 году финны (ямь) пришли ратью на Новгородскую волость,  на  Водскую
пятину; новгородцы с водью вышли к ним навстречу в числе 500  человек  и
не упустили ни одного человека из неприятелей: всех перебили или побрали
в плен.
   Что касается бояр, действовавших в рассмотренный период  времени,  то
из тех, которых мы видели у Мономаха, Иван Войтишич продолжал служить  и
сыну Мономахову Мстиславу, ходил с торками на полоцких князей, оставался
в Киеве и при Всеволоде Ольговиче, который посылал его устанавливать на-
ряд в Новгороде, но вместе с другими главными боярами действовал  против
брата его Игоря в пользу внука Мономахова. Мы видели при Мономахе  пере-
яславским тысяцким Станислава; в рассказе о супойской битве при Ярополке
летописец говорит, что в числе убитых бояр  находился  Станислав  Добрый
Тукиевич: имеем право принять этого Станислава за прежнего переяславско-
го тысяцкого и считать его сыном Тукия, Чудинова брата,  известного  нам
прежде. Вместе с Станиславом в супойской битве пал и  тысяцкий  киевский
Ярополков - Давыд Ярунович; по его смерти неизвестно, кто был  тысяцким;
при Всеволоде Ольговиче эту должность исправлял Улеб, действовавший про-
тив Игоря Ольговича в пользу Изяслава Мстиславяча и потом ездивший  пос-
лом от Изяслава Мстиславича к Давыдовичам в 1147 году; вместе  с  Улебом
действовали заодно и Лазарь Саковский, бывший тысяцким после Улеба,  Ва-
силий Полочанин и Мирослав (Андреевич) Хилич внук; мы встречали имя  Ва-
силя при Святополке, известное время Василь был посадником  этого  князя
во Владимире-Волынском; если это тот самый, то ему могло быть в 1146 го-
ду лет 75 - 80; имя Мирослава видели мы в числе  бояр,  участвовавших  в
составлении устава Мономахова. После  торжества  Изяславова  над  Игорем
взяты были бояре, преданные Ольговичам; нет права  утверждать,  что  эти
бояре были именно бояре черниговские, бояре Ольговичей, они могли быть и
старинные киевские, но преданные Ольговичам; их имена:  Данило  Великий,
Юрий Прокопьич, Ивор Юрьевич, внук Мирославов. Что касается до  отчества
второго из них - Юрия Прокопьича, то мы видели  Прокопия,  белгородского
тысяцкого, участником при составлении Мономахова устава о ростах. В 1146
году при осаде Новгорода-Северского Давыдовичами и Мстиславом  Изяслави-
чем упоминаются в числе убитых Димитрий Жирославич и  Андрей  Лазаревич;
если последний был с Мстиславом, то мог быть сыном Лазаря Саковского.  В
1147 году по случаю убиения Игоря Ольговяча упоминаются в Киеве  извест-
ный уже Лазарь Саковский, имевший теперь должность тысяцкого, и  Рагуйло
Добрынич (быть может, сын Добрыни, или Добрынка, боярина в дружине Изяс-
лава Мстиславича), тысяцкий Владимира Мстиславича и другой  боярин  его,
Михаил, помогавший своему князю защищать  Игоря  от  убийц;  послами  от
Изяслава в Киеве с вестию об измене черниговских князей были -  Добрынко
и Радил. Любопытно, что Лазарь был тысяцким еще при жизни  прежнего  ты-
сяцкого Улеба, который находился в это время в войске  вместе  с  князем
Изяславом; быть может, отказ киевлян идти с Изяславом  против  Юрия  был
причиною отречения Улебова от должности тысяцкого. Под 1151 годом упоми-
нается воевода Изяслава Мстиславича - Шварно, который  не  умел  уберечь
Зарубского брода; под следующим годом видим Изяславова боярина Петра Бо-
рисовича, который ездил послом к Владимирку галицкому. Наконец, по  слу-
чаю смерти Юрия Долгорукого летопись упоминает о каком-то Петриле  Осме-
нике, у которого Юрий пировал перед кончиною. Из бояр Вячеслава Владими-
ровича туровского упоминается под 1127 годом тысяцкий его Иванко, ходив-
ший вместе с своим князем на Полоцкую волость при великом князе Мстисла-
ве. Быть может, это лицо тождественно с известным нам прежде Иванком За-
харьичем, потом не раз упоминается имя сына этого Иванка, Жирослава Ива-
новича: в 1146 году Вячеслав по наученью бояр своих начал  распоряжаться
как старший, не обращая внимания на племянника Изяслава; последний отнял
у него за это Туров, где вместе с епископом Иоакимом захвачен был посад-
ник Жирослав; по связи рассказа можно заключать, что этот  Жирослав  был
одним из главных советников Вячеслава; после, неизвестно каким  образом,
Жирослав освободился из плена, и мы видим уже его в  дружине  Юрия  рос-
товского; он пришел вместе с сыном последнего Глебом на юг и получал его
захватить Переяславль, представлял, что переяславцы  охотно  передадутся
ему; быть может, он же был воеводою половецкого отряда в  войне  Юрия  с
Изяславом в 1149 году; наконец, в 1155 году Юрий посылал Жирослава  выг-
нать Мстислава Изяславича из Пересопницы. Из волынских бояр Андрея  Вла-
димировича упоминается тысяцкий его Вратислав. Из галицких бояр упомина-
ются Иван Халдеевич так деятельно  защищавший  Звенигород  от  Всеволода
Ольговича в 1146 году, потом Избыгнев Ивачевич, с которым сам-друг бежал
Владимирко с поля битвы в Перемышль в 1152 году; наконец,  Кснятин,  или
Константин Серославич, под 1157 годом в посольстве от  Ярослава  к  Юрию
Долгорукому. Из бояр Святослава Ольговича северского упомянут  Коснятко,
хлопотавший по делам своего князя у Давыдовичей в Чернигове в 1146 году;
потом Петр Ильич, бывший боярином еще у Олега Святославича;  он  умер  в
1147 году 90 лет, не будучи в состоянии уже от старости садиться на  ко-
ня; летописец называет его добрым старцем; тиунами  Всеволода  Ольговича
были в Киеве Ратша, а в Вышгороде Тудор, которые  так  раздражили  народ
своими грабительствами. Из ростовских бояр  упоминается  под  ИЗО  годом
ростовский тысяцкий Юрий. В битве Глеба Юрьевича с Мстиславом  Изяслави-
чем у Переяславля в 1118 году последний взял в плен какого-то  Станисла-
вича, который был казнен казнью злою, вероятно, за крамолу с  переяслав-
цами; быть может, это был сын переяславского тысяцкого Станислава Тукие-
вича, о котором мы говорили выше; Станиславич в это время  передался  на
сторону Юрия, за что и был казнен казнью злою.

   ГЛАВА ПЯТАЯ
   СОБЫТИЯ ОТ СМЕРТИ ЮРИЯ ВЛАДИМИРОВИЧА ДО ВЗЯТИЯ КИЕВА ВОЙСКАМИ АНДРЕЯ
   БОГОЛЮБСКОГО (1157 - 1169)

   Изяслав Давыдович вторично княжит в Киеве; причины этого  явления.  -
Перемещения в Черниговской волости. - Неудачный поход князей на Туров. -
Изяслав Давыдович заступается за галицкого изгнанника Ивана  Берладника.
Это вооружает против него многих князей. - Неудачный поход  Изяслава  на
князей Ярослава галицкого и Мстислава Изяславича волынского. -  Он  при-
нужден оставить Киев, куда Мстислав Изяславич волынский перезывает  дядю
своего Ростислава Мстиславича из Смоленска. - Уговор дяди  и  племянника
насчет двоих митрополитов-соперников. - Война с Изяславом Давыдовичем. -
Смерть последнего. - Ссора  великого  князя  Ростислава  с  племянником,
Мстиславом волынским. - Смерть Святослава Ольговича черниговского и сму-
та по этому случаю на восточной стороне Днепра. - Смерть великого  князя
Ростислава; характер его. - Мстислав Изяславич княжит в Киеве. -  Неудо-
вольствие князей на него. - Войско Андрея Боголюбского изгоняет Мстисла-
ва из Киева и опустошает этот город. - Смерть Ивана Берладника. -  Смуты
полоцкие. - События в Новгороде Великом. - Борьба новгородцев со  шведа-
ми. - Война Андрея Боголюбского с камскими болгарами. - Борьба с  полов-
цами. - Дружина.

   В другой раз Святославич, теперь племени  Давыдова,  получил  родовое
старшинство и Киев; успехом своим Изяслав Давыдович был  обязан  тем  же
самым обстоятельствам, какие дали возможность получить Киев и двоюродно-
му брату его Всеволоду Ольговичу; старшим в племени Мономаховом был Рос-
тислав Мстиславич, нисколько не похожий  на  доблестного  брата  своего,
могший с успехом действовать только при последнем и  резко  обнаруживший
свою незначительность, когда пришлось действовать одному в челе родичей;
бегство его пред полками Изяслава Давыдовича по смерти Вячеславовой мог-
ло ли ручаться за успех вторичной его борьбы с тем же князем? Нет сомне-
ния, что, заключая союз против Юрия с черниговским князем, Ростислав от-
казался от старшинства в пользу последнего, который по  родовым  счетам,
точно, приходился ему дядею; Мстислав Изяславич, самый даровитый и  дея-
тельный князь в племени Мстиславичей,  не  мог  действовать  один  ни  в
пользу дяди против воли последнего,  тем  менее  -  в  свою  собственную
пользу: пример отца показывал ему, что нельзя затрагивать господствующих
понятий о правах дядей, особенно старших, И вот вследствие этих-то  при-
чин Изяслав Давыдович в другой раз въехал в Киев, теперь уже по согласию
всех Мономаховичей: о сыне Юрия, Андрее Боголюбском, не было, по крайней
мере, ничего слышно. Но перемещение Давыдовича на стол киевский не могло
не повлечь за собою перемещений в Черниговской волости: по родовым  сче-
там Чернигов должен был перейти к Святославу Ольговичу, не только  стар-
шему по Изяславе в племени Святославовом, но и в целом роде Ярославичей,
и вот Ольгович с племянником своим Святославом Всеволодовичем явился пе-
ред Черниговом, но не был впущен туда родным племянником Изяслава,  Свя-
тославом Владимировичем, которого дядя, отъезжая в Киев,  оставил  здесь
со всем полком своим; летописец говорит оставил, а не  посадил  -  знак,
что Изяслав не передал ему Чернигова во владение, но  не  хотел  только,
как видно, впускать туда Ольговича, с которым был не в ладах, потому что
последний не согласился идти с ним вместе на Юрия. Ольговичи, не впущен-
ные в Чернигов, отступили от города и стали за Свиною рекою, на противо-
положном берегу которой скоро показались полки Изяслава Давыдовича, при-
шедшего вместе с Мстиславом Изяславичем. Дело не дошло, однако, до  бит-
вы; Давыдовичу трудно было удержат. Чернигов за  собою,  странно  отдать
племяннику вместо дяди: оба действия одинаково сильно противоречили сов-
ременным понятиям; вот почему Давыдович стал пересылаться с Ольговичем и
положили на том, что Чернигов достанется последнему, а Северская область
- Святославу Всеволодовичу; но Святославу  Ольговичу  досталась  не  вся
Черниговская волость: большую часть ее удержал Изяслав  за  собою  и  за
родным племянником Святославом Владимировичем; Мозырь, уступленный преж-
де Юрием Святославу, также отошел к Киевской волости.
   На западе, в области Туровской, произошло также  любопытное  явление:
мы видели, что Юрий, утвердившись в Киеве, отдал Туров сыну своему Бори-
су; по смерти отца, при всеобщем нерасположении к нему на юге, Борис  не
мог удержаться в Турове и был сменен здесь известным Юрием  Ярославичем,
представителем Изяславовой линии; очень вероятно даже, что  Юрий  выгнал
Бориса. Но ни Давыдович, ни Мстиславичи не хотели позволить этому  изгою
владеть такою важною волостию, тем более что, как видно, они прежде уго-
ворились отдать ее младшему Мстиславичу - Владимиру, не имевшему  стола.
Вследствие этого Изяслав отправился на Ярославича к Турову; с ним  пошел
Владимир Мстиславич, Ярослав Изяславич - из Луцка, Ярополк  Андреевич  -
от брата из Дорогобужа, Рюрик Ростиславич - от отца из Смоленска,  пошли
полоцкий и галицкий отряды; не пошел Мстислав Изяславич волынский:  вер-
но, не хотел он добывать сильной волости  враждебному  дяде,  который  в
случае удачи похода должен был сделаться опасным ему соседом.  Туровская
и Пинская волость были опустошены; но Юрий бился крепко на  вылазках  из
Турова. Несмотря на то он видел, что ему одному не устоять против  союз-
ников и посылал с просьбою к Изяславу: "Брат! Прими меня к  себе  в  лю-
бовь!" Изяслав не соглашался, хотел непременно взять Туров и Пинск,  но,
простоявши 10 недель понапрасну, принужден был отступить, потому  что  в
войске открылся конский падеж; изгой Ярославич остался спокойно  княжить
в Турове, а Владимир Мстиславич - по-прежнему без волости.
   В следующем 1158 году встала смута в Галиче, подавшая повод к  изгна-
нию Изяслава Давыдовича из Киева и переходу последнего опять в род Моно-
махов. Не раз упоминали мы об изгнанном галицком князе Иване Ростислави-
че Берладнике, который принужден был служить разным князьям  русским;  в
последний раз мы видели его на севере, в службе Юрия Долгорукого,  кото-
рый посылал его перехватывать новгородцев. Когда Юрий  окончательно  ут-
вердился в Киеве, то, нуждаясь в помощи зятя своего, Ярослава галицкого,
согласился выдать ему несчастного Берладника, которого уже и  привели  в
оковах из Суздаля в Киев, где дожидались его послы от Ярослава с большею
дружиною. Но духовенство вооружилось против  такого  гнусного  поступка;
митрополит и все игумены сказали Юрию: "Грешно  тебе,  целовавши  крест,
держать Ивана в  такой  нужде,  да  еще  теперь  хочешь  выдать  его  на
убийство". Юрий послушался, не выдал Берладника галичанам, только отпра-
вил его назад в Суздаль в оковах. Но Изяслав Давыдович черниговский, уз-
нав, что Берладника ведут опять в Суздаль, послал перехватить его на до-
роге и привести к себе. По смерти Юрия, когда Изяслав занял его место  в
Киеве, Берладник оставался здесь на  свободе,  имел  полную  возможность
сноситься с недовольными галичанами. Легко понять, что  Ярослав  не  мог
оставаться при этом покойным: он начал искать двоюродного  брата  своего
Ивана, говорит летописец, и подмолвил всех князей русских,  короля  вен-
герского, польских князей, чтоб были ему помощниками  на  Ивана;  трудно
теперь объяснить, что заставило всех этих князей и короля согласиться на
просьбу Ярослава? Что возбуждало их ненависть против несчастного Берлад-
ника? Разве то, что, взявши деньги у одного князя, он переходил к друго-
му, потом к третьему; быть может, также Ярослав подобно отцу  действовал
хитро, каждому князю умел обещать что-нибудь выгодное. Как бы то ни  бы-
ло, один Изяслав Давыдович продолжал защищать Берладника, и  когда  яви-
лись к нему послы от всех почти князей русских (Ярослава галицкого, Свя-
тослава Ольговича, Ростислава Мстиславича, Мстислава Изяславича, Яросла-
ва Изяславича, Владимира Андреевича, Святослава Всеволодовича), от  вен-
герского короля и князей польских с требованием  выдачи  Берладника,  то
Изяслав переспорил их всех и отпустил с решительным отказом.  Берладник,
однако, испугался почти всеобщего союза князей  против  себя,  убежал  в
степь к половцам, занял с ними подунайские города, перехватил два  судна
галицкие, взял много товару и  начал  преследовать  галицких  рыболовов.
Собравши много половцев, присоединивши к ним еще 6000 берладников, таких
же изгнанников, Козаков, как он сам, Иван вошел с ними  с  Галицкую  об-
ласть, захватил город Кучельмину и осадил Ушицу: засада (гарнизон) Ярос-
лава крепко билась из города, но смерды начали перескакивать через стену
к Ивану, и перескочило их 300 человек; половцы хотели  взять  город,  но
Иван не позволил, за что варвары озлобились на него и ушли, а между  тем
Изяслав прислал звать его с остальным войском в Киев, готовясь к  войне.
Мономаховичам южным, главным из которых на деле был  Мстислав  Изяславич
волынский, открылся теперь удобный случай изгнать Давыдовича из Киева  и
опять перевести этот город в свое племя:  все  князья  были  сердиты  на
Изяслава за отказ выдать Берладника, и вот Мстислав и Владимир Андреевич
согласились с Ярославом галицким идти на киевского князя. Изяслав,  видя
беду, спешил по крайней мере примириться с собственным племенем и послал
сказать Святославу Ольговичу, что уступает ему два города - Мозырь и Чи-
черск, в Киевской волости. Святослав велел отвечать  ему:  "Правду  ска-
зать, брат, я сердился на тебя за то, что не отдаешь мне всей Черниговс-
кой волости, но лиха тебе не хотел; а если теперь хотят на тебя идти, то
избави меня бог волоститься (помогать тебе из волости): ты мне брат, дай
мне бог с тобою пожить в добре". В Лутаве (4 версты от Остра)  съехались
все Святославичи - Ольгович с сыновьями и родным племянником  Всеволодо-
вичем, Давыдович с своим племянником Владимировичем, была любовь великая
между ними три дня и дары большие, по выражению летописца: они немедлен-
но отправили послов в Галич и на Волынь объявить тамошним князьям о сво-
ем тесном союзе, и это объявление достигло цели: Ярослав и Мстислав  от-
ложили поход. Но Изяслав видел, что он может быть покоен только  на  ко-
роткое время; вести приходили к нему из Владимира, что Ярослав  галицкий
и Мстислав волынский все думают идти к Киеву, и потому он  решился  пре-
дупредить их; обстоятельства были благоприятны, потому что Берладник по-
лучил приглашение от галичан: "Только покажутся твои знамена, то мы тот-
час же отступим от Ярослава", - приказывали  они  говорить  ему.  Только
свергнувши Ярослава и посадивши на его место Берладника,  Давыдович  мог
спокойно сидеть в Киеве и потому послал сказать Ольговичам, чтоб  шли  к
нему с войском на помощь. Но черниговский князь не умел или не хотел по-
нять необходимости войны для Изяслава и посылал не раз говорить  послед-
нему: "Брат! Кому ищешь волости - брату или сыну? Лучше б тебе не  начи-
нать первому; а если пойдут на тебя с похвальбою, то и бог будет  с  то-
бою, и я, и племянники мои". Мало того, когда Изяслав,  не  послушавшись
этих увещаний, выступил в поход, то в Василев явился  к  нему  посол  от
Святослава с такими словами: "Брат не велит тебе  начинать  рати,  велит
тебе возвратиться". Справедливо раздосадованный Изяслав не удержался и с
сердцем отвечал послу: "Скажи брату, что не возвращусь, когда уже пошел,
да прибавь еще: если ты сам нейдешь со мной и  сына  не  отпускаешь,  то
смотри: когда, бог даст, успею в Галиче, то уже не жалуйся тогда на  ме-
ня, как начнешь ползти из Чернигова к  Новгороду-Северскому".  Святослав
сильно разобиделся этими словами: "Господи! - говорил он,  -  ты  видишь
мое смирение: я на свои выгоды не смотрел,  хотел  только  одного,  чтоб
кровь христианская не лилась и отчина моя  не  гибла,  взял  Чернигов  с
семью городами пустыми, в которых сидят только псари да половцы,  а  всю
волость Черниговскую он за собою держит, да за своим племянником; и того
ему мало: велит мне из Чернигова выйти; ну, брат,  бог  рассудит  нас  и
крест честный, который ты целовал, что не искать подо мною Чернигова ни-
каким образом; а я тебе не лиха хотел, когда запрещал идти на войну, хо-
тел я добра и тишины Русской земле".
   Между тем Изяслав, отойдя немного от Киева,  остановился,  чтоб  дож-
даться племянника, которого послал за половцами, и когда тот пришел,  то
двинулся к Белгороду, уже занятому союзными князьями, волынским и галиц-
ким. Изяслав осадил их в городе и не сомневался в успехе, имея 20000 по-
ловцев, как измена берендеев переменила все дело; или надеясь выиграть с
переменою, или действительно доброхотствуя сыну  любимого  князя  своего
Изяслава, они вошли в сношения с осажденными, послали сказать Мстиславу:
"От нас теперь зависит, князь, и добро твое и зло; если хочешь  нас  лю-
бить, как любил нас отец твой, и дашь нам по городу лучшему, то мы  отс-
тупим от Изяслава". Мстислав обрадовался такому предложению и  в  ту  же
ночь поцеловал крест, что исполнит все их желания, после  чего  берендеи
не стали медлить и в полночь поскакали с криком к Белгороду. Изяслав по-
нял, что варвары затеяли недоброе, сел на коня и поскакал  к  их  стану;
но, увидав, что стан горит, возвратился назад, взял племянника Святосла-
ва Владимировича с безземельным  Владимиром  Мстиславичем  и  побежал  к
Днепру на Вышгород; в Гомеле дождался жены и бросился в  землю  вятичей,
которую занял за то, что Святослав Всеволодович ни сам не пришел к  нему
на помощь, ни сына не отпустил; Святослав отомстил дяде на  боярах  его,
велел побрать всюду их имение, жен и взял на них окуп.
   Освобожденный берендеями от осады, Мстислав с двумя союзниками  вошел
в Киев, захватил имение дружины Изяславовой, отправил его к себе во Вла-
димир-Волынский и послал в Смоленск звать  дядю  Ростислава  на  старший
стол. потому что прежде похода еще союзники целовали крест - искать Кие-
ва Ростиславу. Но последний понимал затруднительность своего положения в
Киеве, где его после бегства перед Давыдовичем не могли много  любить  и
много уважать; на первом месте здесь стоял деятельный и храбрый  племян-
ник, который теперь подобно отцу своему добыл головою Киева и только  по
необходимости уступает его дяде; Ростислав мог думать, что племянник за-
хочет смотреть на него, как прежде Изяслав смотрел на старого  дядю  Вя-
чеслава: оказывать наружное уважение, называть отцом и между тем на деле
быть настоящим князем-правителем; вот почему  Ростислав  послал  сказать
союзным князьям: "Если зовете меня вправду с любовию, то я пойду в  Киев
на свою волю, чтоб вы имели меня отцом себе вправду и в моем  послушаньи
ходили; и прежде всего объявляю вам: не хочу видеть Клима  митрополитом,
потому что он не взял благословения от св. Софии  и  от  патриарха".  Но
Мстислав крепко держался за Клима и никак не хотел признать  митрополита
грека Константина за то, что последний  проклинал  отца  его,  Изяслава.
Тогда Ростислав послал в Вышгород старшего сына своего Романа,  уговари-
ваться с Мстиславом насчет митрополита; после  долгих  и  крепких  речей
князья положили свести обоих, и Клима и Константина,  и  принять  нового
митрополита из Константинополя.
   Уладившись с племянником, Ростислав въехал в Киев в 1159 году  и  сел
на столе отцовском и дедовском; а Мстислав получил из киевских  волостей
Белгород, Торческ, Триполь. Имея одного  врага  в  Изяславе  Давыдовиче,
князья киевские и черниговские  должны  были  необходимо  соединиться  и
действительно скоро съехались в Моравске на великую любовь, по выражению
летописца; князья обедали друг у друга без всякого  извета  и  дарились:
Ростислав дарил Святослава соболями, горностаями, черными куницами, пес-
цами, белыми волками, рыбьими зубьями;  Святослав  отдаривал  Ростислава
барсом и двумя борзыми конями в кованых седлах;  летописец  счел  нужным
прибавить, что князья - Мономахович и Ольгович - угощали друг друга безо
всякого извета; странен и подозрителен казался этот  союз  в  Киеве,  не
ждали здесь ничего доброго от Святослава  Ольговича,  постоянного  врага
Мстиславичей, постоянного союзника Юрьева, не думали, чтоб он мог забыть
убийство брата своего, Игоря, Чтоб успокоить киевлян и  берендеев,  Рос-
тислав должен был взять к себе Всеволода, сына Святослава Всеволодовича,
взамен своего сына Рюрика, которого отправил к Святославу в Чернигов  на
помощь против Давыдовича. Последний не остался сидеть спокойно  в  земле
вятичей: он набрал множество половцев и стал с ними по Десне, но принуж-
ден был ограничиться одним опустошением сел, потому что войска Ольговича
не пустили его через реку. Несмотря на то, однако, оба  Святослава  -  и
дядя и племянник, видели недостаточность своих сил и послали в  Киев  за
новою помощию, Ростислав отправил к  ним  Ярослава  Изяславича  луцкого,
Владимира Андреевича дорогобужского и галицкий отряд; Давыдович испугал-
ся и ушел с половцами в степь, но на дороге нагнал его гонец  от  черни-
говских приятелей, которые велели сказать ему: "Не уходи, князь, никуда;
брат твой Святослав болен, а племянник его пошел  в  Новгород-Северский,
отпустивши дружину". Получив эту весть, Изяслав  немедленно  поскакал  к
Чернигову, а Святослав Ольгович ничего не знал и  стоял  спокойно  перед
городом в палатках с женою и детьми, как вдруг пришли сказать  ему,  что
Изяслав уже переправляется через Десну, и половцы жгут  села;  Святослав
тотчас же выстроил полки, послал возвратить с дороги Владимира Андрееви-
ча и Рюрика, и те явились в тот же день вместе с галичанами. Таким обра-
зом, Изяславу не удалось напасть врасплох на Ольговича: тот ждал с  мно-
гочисленными и выстроенными полками, а берендеи между тем напали на  по-
ловцев и побили их; видя, что половцы бегут раненые, а  другие  тонут  в
Десне, Изяслав спросил: "Что это значит?" и, получив в ответ, что у  го-
рода стоят сильные полки, бросился опять за Десну и потом в степь, а со-
юзники стали опустошать занятые им волости; но Изясляв скоро опять явил-
ся с толпами половцев, из Черниговской прошел  в  Смоленскую  волость  и
страшно опустошил ее. Половцы повели в плен более 10000 человек, не счи-
тая убитых.
   Видя против себя и Мстиславича и Ольговича, Изяслав обратился  к  се-
верному князю,  Андрею  Юрьевичу,  сидевшему  во  Владимире-Клязменском:
Изяслав послал просить у него дочери в замужество за  племянника  своего
Святослава Владимировича, князя вщижского, и вместе помощи,  потому  что
жених был осажден в своем городе Ольговичами - дядею  и  племянником,  и
Рюриком Ростиславичем. Андрей отправил к нему  на  помощь  сына  своего,
Изяслава, со всеми своими полками и муромскою помощию; весть о приближе-
нии большой ростовской силы заставила  сначала  Ольговича  отступить  от
Вщижа; но когда Андреевы полки ушли назад в Ростовскую землю, то  Ольго-
вичи с союзниками опять обступили Вщиж, стояли около него пять недель  и
заставили Владимировича отстать от союза с родным дядею, признать  стар-
шинство двоюродного, Ольговича, иметь его вместо отца и ходить в его во-
ле.
   Несмотря, однако, на все неудачи, Изяслав не думал  еще  уступать;  в
Киеве и в степной Украйне смотрели с неудовольствием и подозрительностию
на тесный союз Ростислава с Ольговичем; этим  нерасположением  мог  вос-
пользоваться Давыдович, чтоб разорвать союз киевского князя с черниговс-
ким, союз, отнимавший у него всякую надежду на успех; есть известие, что
он действительно воспользовался им, успел подкупить бояр киевских и чер-
ниговских, которые взялись перессорить князей своих; но сначала  им  это
не удалось: князья не верили наветам,  переслались  между  собою  и  еще
крепче утвердили союз свой. Чтоб сблизить, помирить Ольговича с  киевля-
нами и пограничным варварским народонаселением, принимавшим такое важное
участие в делах Южной Руси, Ростислав послал сказать черниговскому  кня-
зю: "Отпусти ко мне сына своего Олега, пусть ознакомится с лучшими киев-
лянами, берендеями и торками". Святослав, ничего не подозревая, отпустил
сына, который был принят очень хорошо Ростиславом, два дня сряду  обедал
у него; но на третий день, выехавши из стана на охоту, Олег встретил од-
ного киевского боярина, который сказал ему: "Князь! Есть у меня до  тебя
важное дело; поклянись, что никому ничего не скажешь"; Олег поклялся,  и
боярин объявил ему, чтоб он остерегался, потому что хотят его  схватить.
Олег поверил и под предлогом материнской болезни стал проситься  у  Рос-
тислава назад в Чернигов; тот сначала не хотел отпустить его,  но  потом
отпустил; надобно заметить, что летописец совершенно оправдывает Ростис-
лава и складывает всю вину на бояр: князь, говорит он, не имел на сердце
никакого злого умысла; все это сделали злые  люди,  не  хотевшие  видеть
добра между братьею. Когда Олег приехал назад в Чернигов, то  не  сказал
ничего отцу, но втайне сердился на него и стал проситься в  Курск;  Свя-
тослав, ничего не зная, отпустил его туда;  на  дороге  Олега  встретили
послы Давыдовича с дружелюбными речами, с приглашением вступить в союз с
их князем, с известием, что двоюродные братья его, Святослав  и  Ярослав
Всеволодовичи, уже приступили к этому союзу. Олег объявил обо всем  этом
своим боярам, и те отвечали: "Князь, разве это хорошо, что хотели  схва-
тить тебя в Киеве, а Чернигов отдают под отцом твоим; после этого вы оба
правы в крестном целовании к ним". Олег послушался и вступил  в  союз  с
Изяславом без отцовского совета. Когда старик Святослав узнал, что  пле-
мянники Всеволодовичи и родной сын его Олег соединились с Изяславом,  то
с большим горем рассказал об этом боярам  своим,  но  те  отвечали  ему:
"Удивительно нам, князь, что жалуешься на племянников и на Олега, а жиз-
ни своей не бережешь; уж это не ложь, что Роман Ростиславич из Смоленска
посылал попа своего сказать Изяславу: отдает тебе батюшка Чернигов, живи
со мною в мире; а потом сам Ростислав хотел схватить сына твоего в  Кие-
ве; ты, князь, волость свою погубил, держась за Ростислава,  а  он  тебе
очень лениво помогает". Таким образом, Святослав по неволе  отведен  был
от Ростиславовой любви к Изяславу, говорит летописец.  Давыдович  спешил
пользоваться выгодным оборотом дел, собрал большие толпы половцев,  сое-
динился со Всеволодовичами северскими, с родным племянником Владимирови-
чем, с Олегом Святославичем; но отец последнего, несмотря ни на что,  не
пошел вместе с Изяславом, остался в Чернигове. Давыдовичу хотелось  под-
нять на Ростислава и зятя своего, Глеба Юрьевича, княжившего  в  Переяс-
лавле; но тот не поехал с ним, вследствие чего союзники подошли к  Пере-
яславлю, простояли под ним две недели и ничего не сделали. Этим временем
воспользовался Ростислав, собрал большое войско, выступил к Днепру и на-
ходился в Триполе, когда Изяслав, узнавши о его приближении, обратился в
бегство и все половцы его ушли в степь; вероятно, бегство половцев,  ко-
торые не любили сражаться с многочисленными войсками, и заставило  Давы-
довича бежать пред Ростиславом. Но как скоро последний, возвратясь в Ки-
ев, распустил войско, то Изяслав опять собрал союзных себе князей и  по-
ловцев, перешел замерзший Днепр за Вышгородом и явился у Киева. Здесь  с
Ростиславом был только один двоюродный брат его Владимир Андреевич; пос-
ле кровопролитной схватки, которая показалась летописцу вторым  пришест-
вием, Изяслав начал одолевать, и половцы пробивались уже сквозь частокол
в город, когда дружина Ростислава сказала своему князю: "Князь!  Братьев
твоих еще нет, нет  ни  берендеев,  ни  торков,  а  у  неприятелей  сила
большая; ступай лучше в Белгород и там поджидай помощи". Ростислав  пос-
лушался, поехал в Белгород с полками и с княгинею, и в тот же день  при-
шел к нему племянник Ярослав Изяславич луцкий с братом Ярополком, а Вла-
димир Андреевич отправился в Торческ за торками и берендеями.  Давыдович
вошел в третий раз в свой любимый Киев, простил всех граждан, попавшихся
в плен, и пошел немедленно осаждать Белгород Ростиславов;  но  Святослав
черниговский опять прислал ему сказать, чтоб мирился: "Если  даже  и  не
помирятся с тобою, во всяком случае ступай за  Днепр;  когда  будешь  за
Днепром, то вся твоя правда будет". Изяслав велел отвечать ему:  "Братья
мои. возвратившись за Днепр, пойдут в свои волости; а мне  куда  возвра-
щаться? К половцам нельзя мне идти, а у Выря не хочу помирать с  голоду;
лучше мне здесь умереть". Четыре недели  понапрасну  простоял  он  около
белгородского кремля; а между тем Мстислав Изяславич из Владимира шел на
выручку к дяде с галицкою помощию; с другой стороны шел Рюрик  Ростисла-
вич с Владимиром Андреевичем и Васильком Юрьичем из Торческа, ведя с со-
бою толпы пограничных варваров - берендеев, коуев, торков, печенегов;  у
Котельницы соединились они с Мстиславом и пошли вместе к  Белгороду.  На
дороге черные клобуки стали проситься у  Мстислава  ехать  наперед:  "Мы
посмотрим, князь, говорили они, велика ли рать?" Мстислав отпустил их, а
между тем дикие половцы Изяславовы с своей  стороны  также  подстерегали
неприятельское войско и, прискакавши к Изяславу, сказали ему,  что  идет
рать огромная. Давыдович испугался и, не видавши сам  Мстиславовых  пол-
ков, побежал от Белгорода; осажденные князья вышли тогда  из  города  и,
дождавшись своих избавителей, погнались вместе за  Черниговскими;  торки
нагнали их, стали бить и брать в плен; один из торков, Воибор Негечевич,
нагнал самого Изяслава и ударил его по голове саблею; другой торчин про-
колол его в стегно и повалил с лошади; при последнем издыхании уже нашел
его Мстислав и отправил в киевский Семеновский монастырь, где он и умер;
тело его отослали в Чернигов (1160 - 1161 гг.).
   В другой раз  Ростислав  получил  Киев  благодаря  племяннику  своему
Мстиславу, и это уже самое обстоятельство  могло  вести  к  ссоре  между
князьями: Мстислав мог считать себя вправе предъявлять большие  требова-
ния за свои услуги, тем более что он, подобно отцу,  держась  пословицы:
нейдет место к голове, а голова к месту, не отличался сыновнею покорнос-
тию перед дядьями; мы видели, как прежде поступил он с Ростиславом, ког-
да тот вздумал было ему в ущерб мириться с Давыдовичем. Ростислав с сво-
ей стороны не хотел походить на дядю своего Вячеслава; мы видели, что он
пошел в Киев на условии быть настоящим старшим в роде. Вот почему неуди-
вительно нам читать в летописи, что скоро  после  вторичного  вступления
Ростислава в Киев, Мстислав выехал из этого города всердцах  на  дядю  и
что между ними были крупные речи. В то же время один из сыновей  Ростис-
лавовых, Давыд, без отцовского, впрочем,  приказа  поехал  в  Торческ  и
схватил там посадника Мстиславова, которого привел в Киев: было  необхо-
димо занять Торческ, для того чтоб отрезать Мстиславу сообщение с черны-
ми клобуками; в Белгород Ростислав отправил другого сына своего - Мстис-
лава. Волынскому князю трудно было одному бороться  с  дядею;  он  хотел
приобресть союзников, но придумал для этого странное средство: с войском
двинулся к Пересопнице, приказывая  Владимиру  Андреевичу  отступить  от
Ростислава; Владимир не послушался, и  Мстислав  принужден  был  возвра-
титься назад; а между тем Ростислав помирился с Ольговичами - и дядею  и
племянниками, помирился и с Юрием Ярославичем, которому благодаря вражде
и слабости Мономаховичей удалось утвердиться в Турове.
   Оставался еще один безземельный князь, младший брат Ростислава,  Вла-
димир Мстиславич; мы видели, что он был прогнан  из  Волыни  племянником
Мстиславом, потом находился в войске Изяслава Давыдовича и вместе с пос-
ледним бежал от Белгорода за Днепр; что случилось с ним после того,  не-
известно; но под 1162 годом летописец говорит о походе князей  -  Рюрика
Ростиславича, Святополка, сына Юрия туровского, обоих Всеволодовичей се-
верских - Святослава и  Ярослава,  Святослава  Владимировича  вщижского,
Олега Святославича и полоцких князей к Слуцку на Владимира  Мстиславича;
когда и как последний овладел этим городом, неизвестно. Видя, что нельзя
противиться  такому  большому  войску,  Владимир  отдал  город   союзным
князьям, а сам отправился к брату Ростиславу в Киев: тот дал ему Триполь
с четырьмя городами. Наконец, в следующем 1163 году  Ростислав  заключил
мир и с племянником своим Мстиславом; вероятно, последний, видя, что все
остальные князья в дружбе с дядею, стал посговорчивее; Ростислав возвра-
тил ему Торческ и Белгород, а за Триполь дал Канев.
   Но в то время, как все успокоилось на западной стороне Днепра, встала
смута на восточной по случаю смерти Святослава Ольговича,  последовавшей
в 1164 году. Чернигов по всем правам принадлежал после  него  племяннику
от старшего брата, Святославу Всеволодовичу, но вдова Ольговича по  сог-
ласию с епископом Антонием и лучшими боярами мужа своего три  дня  таила
смерть последнего, чтоб иметь время послать за сыном своим Олегом и  пе-
редать ему Чернигов; Олегу велели сказать: "Ступай, князь, поскорее, по-
тому что Всеволодович неладно жил с отцом твоим и с тобою,  не  замыслил
бы какого лиха?" Олег успел приехать прежде Святослава, который узнал  о
дядиной смерти от епископа Антония; мы видели, что этот  Антоний  был  в
заговоре с княгинею и даже целовал спасителев образ с клятвою, что нико-
му не откроет о княжеской смерти, причем еще тысяцкий Юрий  сказал:  "Не
годилось бы нам давать епископу целовать спасов  образ,  потому  что  он
святитель, а подозревать его было нам нельзя, потому что он любил  своих
князей", и епископ отвечал на это: "Бог и его матерь мне свидетели,  что
сам не пошлю к Всеволодовичу никаким образом, да и вам, дети,  запрещаю,
чтоб не погинуть нам душою и не быть предателями, как Иуда". Так говорил
он на словах, а в сердце затаил обман, потому что был родом  грек,  при-
бавляет летописец, первый целовал он  спасов  образ,  первый  и  нарушил
клятву, послал к Всеволодовичу грамоту,  в  которой  писал:  "Дядя  твой
умер; послали за Олегом; дружина по  городам  далеко;  княгиня  сидит  с
детьми без памяти, а именья у нее множество; ступай поскорее,  Олег  еще
не приехал, так ты урядишься с ним на всей своей воле". Святослав, проч-
тя грамоту, немедленно отправил сына в Гомель, по другим городам  послал
посадников, а сам сбирался ехать в Чернигов, но, услыхав, что Олег  пре-
дупредил его, стал пересылаться с ним, улаживаясь насчет волостей;  Олег
уступил ему Чернигов, а себе взял Новгород-Северский; Всеволодович цело-
вал также крест. что наделит из своих волостей братьев Олеговых, Игоря и
Всеволода, но не исполнил клятвы. Олег, как видно, на первый  раз  смол-
чал, но скоро представился новый случай к ссоре: в 1167 году умер  князь
вщижский Святослав Владимирович, представитель старшей линии в Святосла-
вовом роде, имевший поэтому более Ольговичей права на Чернигов, но,  как
видно, не хотевший вступать в спор по болезни или по каким-нибудь другим
причинам. Выморочную волость должны были поделить между собою  остальные
родичи, но Святослав не дал ничего Олегу, отдал лучшую  волость  родному
брату своему Ярославу, а во Вщиже посадил сына. Тогда  Ростислав  киевс-
кий, видя, что Святослав обижает Олега, вступился за последнего, тем бо-
лее что за ним была его дочь, и несколько раз посылал уговаривать Всево-
лодовича, чтоб наделил Олега как следует; а между тем стародубцы,  недо-
вольные почему-то Всеволодовичем, послали также звать к себе Олега,  тот
было поехал, но был предупрежден Ярославом Всеволодовичем,  и  гражданам
нельзя было исполнить своего намерения; тогда Олег всердцах  на  неудачу
побрал в плен множество сельских жителей около Стародуба. Святослав  хо-
тел отмстить ему тем, что послал брата Ярослава с половцами  к  Новгоро-
ду-Северскому, но это войско, не дошедши 15 верст от  города,  возврати-
лось назад. Олег не мог сам  продолжать  военные  действия,  потому  что
сильно занемог, и потому легко согласился на предложение Ростислава  по-
мириться с черниговским князем, взявши у последнего четыре города.
   Таким образом, Ростиславу удалось умирить всех князей и на  восточной
и на западной стороне Днепра; оставалось урядить дела на севере. В  1168
году он отправился туда, заехавши наперед к зятю своему, Олегу северско-
му; смольняне, лучшие люди, начали встречать его еще  за  300  верст  от
своего города, потом встретили его внуки, за ними - сын Роман,  епископ,
тысяцкий и мало не весь город вышел к нему навстречу: так все  обрадова-
лись его приходу и множество даров надавали ему. Из Смоленска  Ростислав
отправился в Торопец, откуда послал в Новгород к сыну Святославову, чтоб
приезжал с лучшими гражданами к нему в Великие Луки, потому что  болезнь
не позволяла ему ехать дальше. Урядившись с новгородцами,  взявши  много
даров у них и у сына, он возвратился в Смоленск совсем  больной;  сестра
Рогнеда начала просить его, чтоб остался в Смоленске и лег в построенной
им церкви, но Ростислав отвечал: "Не могу здесь лечь, везите меня в  Ки-
ев; если бог пошлет по душу на дороге, то положите меня в отцовском бла-
гословении у св. Феодора, а если, бог даст, выздоровлю, то постригусь  в
Печерском монастыре". Перед смертию он говорил духовнику своему, священ-
нику Семену: "Отдашь ты ответ богу, что не допустил  меня  до  постриже-
ния". Ростислав постоянно имел эту мысль и часто говорил печерскому игу-
мену Поликарпу: "Тогда мне пришла мысль о  пострижении,  как  получил  я
весть из Чернигова о смерти Святослава Ольговича".  С  тех  пор  он  все
твердил игумену: "Поставь мне келью добрую, боюсь напрасной смерти".  Но
Поликарп отговаривал ему: "Вам бог так велел быть, - говорил  игумен,  -
правду блюсти на этом свете, суд судить праведный и  стоять  в  крестном
целовании". Ростислав отвечал на это: "Отец! Княжение  и  мир  не  могут
быть без греха, а я уже немало пожил на этом свете, так хотелось бы  по-
ревновать святым". Поликарп не хотел больше противиться и отвечал: "Если
уже ты так сильно этого хочешь, князь, то да будет воля божия".  Ростис-
лав сказал на это: "Подожду еще немного, есть у  меня  кое-какие  дела".
Теперь все дела были устроены, и больной Ростислав спешил в Киев с  тем,
чтобы лечь там или постричься, как на  дороге  из  Смоленска,  будучи  в
сестрином селе Зарубе, почувствовал приближение смерти и послал  за  ду-
ховником; сам прочел отходную и умер в  полной  памяти,  отирая  платком
слезы. И этот Мстиславич представляет также замечательное явление  между
древними князьями нашими: далеко уступая старшему брату своему  Изяславу
в деятельности, отваге и распорядительности ратной, Ростислав  отличался
охранительным характером: постоянно почтительный  пред  старшим  братом,
покорный его воле, он был почтителен и перед дядьми,  с  неудовольствием
смотрел на борьбу с ними старшего брата, уговаривал его уступить  им;  и
когда самому пришла очередь быть старшим в роде, то потребовал от  млад-
ших такого же повиновения, какое сам оказывал  своим  старшим.  Принявши
старшинство, он не уступил пылкому племяннику своему Мстиславу в  требо-
ваниях, как по всему видно, неумеренных, но и  его  после,  и  всех  ос-
тальных младших родичей ни в чем не  обидел,  всех  старался  примирить,
всех наделил волостями, так что при конце его жизни повсюду  водворилось
спокойствие (1168 г.).
   По смерти Ростислава старшинство в  роде  принадлежало  прежде  всего
Святославу Всеволодовичу черниговскому по старшинству племени, но  Моно-
маховичи не хотели признавать этого старшинства; в  племени  Мономаховом
старшим по линии был последний сын Мстислава Великого, Владимир Мстисла-
вич; но этот князь, как мы видели, был мачешич и, вероятно, моложе свое-
го племянника летами, был изгнан Мстиславом даже из Волыни:  мог  ли  он
надеяться, что последний уступит ему Киев? Наконец, после  Владимира  на
старшинство в роде имел право сын Юрия Долгорукого - Андрей Боголюбский;
но северных князей вообще не любили на юге, и  Андрей  поведением  своим
относительно братьев не мог нисколько  уменьшить  этого  нерасположения.
Вот почему по смерти Ростислава взоры всех обратились на смелого племян-
ника его, князя владимирского на Волыни, который два раза уже  овладевал
Киевом, два раза уступал его родному и старшему дяде, но кроме последне-
го не мог уступить никому другому. Несмотря, однако, на  это,  спорность
прав Мстислава, спорность самой отчинности его (ибо отец  его  умер,  не
будучи собственно старшим в роде), давала родичам его надежду, что Изяс-
лавич щедро наградит их за уступку ему старшинства, даст  им  все,  чего
они сами захотят, но они ошиблись в своем расчете: Мстислав, подобно дя-
де Ростиславу, хотел быть старшим на деле, а не по имени только. Получив
приглашение ехать в Киев от братьи - Владимира Мстиславича, Рюрика и Да-
выда Ростиславичей, также особое приглашение от киевлян и особое от чер-
ных клобуков, Мстислав отправил немедленно в  Киев  племянника  Василька
Ярополчича с своим тиуном. Здесь в Киеве приятели  Мстислава  рассказали
Васильку, что князья Владимир  Мстиславич  и  Андреевич,  также  Ярослав
Изяславич луцкий и Ростиславичи целовали крест, что будут стоять  заодно
и возьмут у Мстислава волости по своей воле: Владимир Мстиславич возьмет
в придачу к Триполю Торческ  со  всем  Поросьем,  Владимир  Андреевич  -
Брест, Ярослав - Владимир. Василько немедленно дал знать  об  этом  дяде
Мстиславу, и тот, передавши весть союзникам своим - Ярославу  галицкому,
Всеволодовичам городенским и князьям польским, выступил с своими полками
и с галицкою помощию к Киеву. Как видно, главою княжеского заговора  был
Владимир Мстиславич, давний враг своего племянника; вот почему,  услыхав
о приближении последнего к Киеву, он бросился бежать с семьею из Триполя
в Вышгород, где и затворился вместе с Ростиславичами. Мстислав между тем
вошел в Киев, урядился с братьями, дружиною и киевлянами и в тот же день
отправился осаждать Вышгород; после крепких схваток между осаждающими  и
осажденными князья начали пересылаться и уладились, наконец, на счет во-
лостей, после чего Мстислав вторично вошел в Киев и сел на столе Яросла-
вовом, на столе отца своего и дедов своих.
   Но легко понять, что князья, особенно старые, обманувшись в своих на-
деждах, затаили горечь в сердце; особенно злобился на племянника  Влади-
мир Мстиславич и тотчас после ряду уже начал затевать новые замыслы про-
тив Мстислава; боярин Давыда Ростиславича, Василь Настасьич, узнавши  об
этих замыслах, объявил об них своему князю, а тот рассказал все Мстисла-
ву. Когда Владимир увидал, что умысел его открылся, то  приехал  в  Киев
оправдываться пред племянником. Почти в одно время съехались они  в  Пе-
черском монастыре; Мстислав вошел в игуменскую келью, а Владимиру  велел
сесть в экономской и послал спросить его: "Брат! Зачем ты приехал? Я  за
тобою не посылал". Владимир велел отвечать: "Брат! Слышал  я,  что  злые
люди наговорили тебе на меня". "Говорил мне брат Давыд", -  велел  отве-
чать на это Мстислав, Послали к Давыду в Вышгород; Давыд прислал  Василя
для улики, приставили к нему тысяцкого и еще другого боярина, и  начался
суд. Через три дня Мстислав опять приехал в Печерский монастырь;  Влади-
мир прислал двоих бояр своих, которые начали спорить с  Василем;  но  за
последнего явился новый свидетель. Дело это, наконец, наскучило Мстисла-
ву, он сказал дяде: "Брат! Ты крест целовал, и еще губы у тебя не обсох-
ли; ведь это отцовское и дедовское утверждение; кто нарушает клятву, то-
му бог будет судья; так теперь, если ты не думал никакого зла и не дума-
ешь, то целуй крест". Владимир отвечал: "С  радостию,  братец,  поцелую;
все это на меня выдумали ложь", - поцеловал крест и поехал в Котельницу.
Но в том же году стал он опять сноситься с черными  клобуками,  получать
их на племянника; и когда последние дали ему слово  действовать  заодно,
то он объявил об этом своим боярам; но дружина отвечала ему: "Ты, князь,
задумал это сам собою: так не едем по тебе, мы ничего не знали".  Влади-
мир рассердился и, взглянув на молодых дружинников, сказал: "Вот у  меня
будут бояре", и поехал к берендеям, с которыми встретился ниже Ростовца.
Но варвары, увидавши, что он приехал один, встретили  его  словами:  "Ты
нам сказал, что все братья с тобою заодно; где  же  Владимир  Андреевич,
где Ярослав и Давыд? Да и дружины-то у тебя нет; ты нас обманул:  так  и
нам лучше в чужую голову, чем в свою", и  начали  пускать  во  Владимира
стрелы, из которых две и попали в него. Владимир сказал тогда:  "Сохрани
бог верить поганому, а я уже погиб и душою и жизнию", и побежал к  Доро-
гобужу, потеряв своих отроков, которых перебили черные клобуки. Но  Вла-
димир Андреевич разорил мост на реке Горыне и не пустил к себе  Мстисла-
вича, который принужден был обратиться к востоку и чрез землю  радимичей
пустился в Суздальскую область к Андрею  Боголюбскому;  и  последний  не
принял его к себе, а послал сказать ему: "Ступай в  Рязань  к  тамошнему
князю, а я тебя наделю". Владимир  послушался  и  отправился  в  Рязань.
Мстислав киевский не хотел после того терпеть, чтоб и  мать  Владимирова
оставалась где-нибудь на Руси, и велел сказать ей: "Ступай  за  Днепр  в
Городок, а оттуда иди, куда хочешь: не могу жить с тобою в одном  месте,
потому что сын твой всегда ловит головы моей,  вечно  нарушает  клятвы".
Она отправилась в Чернигов к Святославу Всеволодовичу.
   Казалось, что с удалением дяди  Владимира  на  дальний  северо-восток
Мстислав должен был успокоиться, но вышло иначе. Мы видели,  что  князья
не могли распорядиться волостями так, как им хотелось при вступлении  на
старший стол Мстислава; это оставило горечь  во  всех  сердцах,  которая
должна была обнаруживаться при всяком удобном случае. После удачного по-
хода на половцев в 1168 году князья рассердились на Мстислава за то, что
он тайком от них отпускал слуг своих  разорять  половецкие  вежи;  скоро
после этого Мстислав снова собрал всю братью в Киеве и  предложил  новый
поход в степи. Речь его полюбилась всем князьям, они выступили в поход и
остановились у Канева. В это время двое из дружины, Бориславичи,  родные
братья Петр и Нестор, начали говорить Давыду Ростиславичу злые  речи  на
Мстислава: последний прогнал их от себя за то, что холопы их покрали его
лошадей из стада и положили на них свои пятна (клейма); так  теперь  Бо-
риславичи хотели отомстить ему клеветою. Давыд поверил им и начал  гово-
рить брату Рюрику: "Брат! Приятели говорят мне, что Мстислав  хочет  нас
схватить". "А за что? За какую вину? - отвечал Рюрик, - давно  ли  он  к
нам крест целовал?" Чтоб уверить больше Ростиславичей, клеветники сказа-
ли им: "Мстислав положил схватить вас у себя за обедом; так если он нач-
нет звать вас на обед, то значит,  что  мы  сказали  правду".  И  точно,
Мстислав, ничего не зная, позвал на обед Рюрика  и  Давыда.  Те  послали
сказать ему в ответ на зов: "Поцелуй крест, что не замыслишь на нас  ни-
какого лиха, так поедем к тебе". Мстислав ужаснулся  и  сказал  дружине:
"Что это значит? Братья велят мне крест целовать, а я не знаю  за  собою
никакой вины!" Дружина отвечала: "Князь! Нелепо велят тебе братья  крест
целовать; это, верно, какие-нибудь злые  люди,  завидуя  твоей  любви  к
братьи, пронесли злое слово. Злой человек хуже беса; и бесу того не  вы-
думать, что злой человек замыслит; а ты прав пред богом и  пред  людьми;
ведь тебе без нас нельзя было ничего замыслить, ни  сделать,  а  мы  все
знаем твою истинную любовь ко всей братье;  пошли  сказать  им,  что  ты
крест целуешь, но чтоб они выдали тех, кто вас ссорит". Давыд не  согла-
сился выдать Бориславичей. "Кто же мне тогда  что-нибудь  скажет  после,
если я этих выдам", - говорил  он.  Несмотря  на  то,  Мстислав  целовал
крест, и Ростиславичи оба поцеловали; однако сердце их не было  право  с
ним, прибавляет летописец. В то же самое время Владимир Андреевич  начал
припрашивать волости у Мстислава; тот понял, что  Владимир  припрашивает
нарочно, чтоб иметь только случай к ссоре, и послал сказать  ему:  "Брат
Владимир! Давно ли ты крест целовал ко мне и волость взял?"  Владимир  в
сердцах уехал в свой Дорогобуж. Этим всеобщим нерасположением южных кня-
зей к Мстиславу воспользовался Андрей Боголюбский, чтоб предъявить права
свои на старшинство и на Киев: он так же не любил  Мстислава,  как  отец
его Юрий не любил отца Мстиславова Изяслава, и точно так же, как  прежде
отец его, начал открытую войну, удостоверившись, что найдет союзников на
юге. Ждали  только  повода;  повод  открылся,  когда  Мстислав  исполнил
просьбу новгородцев и отправил к ним на  княжение  сына  своего  Романа;
тогда все братья стали сноситься друг с другом и утвердились крестом  на
Мстислава, объявивши старшим в роде Андрея Юрьевича. Боголюбский  выслал
сына своего Мстислава и воеводу Бориса Жидиславича с ростовцами,  влади-
мирцами, суздальцами; к этому ополчению присоединилось 11  князей:  Глеб
Юрьевич из Переяславля, Роман из Смоленска, Владимир Андреевич из  Доро-
гобужа, Рюрик Ростиславич из Овруча, братья его - Давыд  и  Мстислав  из
Вышгорода, северские - Олег Святославич с братом Игорем, наконец,  млад-
ший брат Боголюбского, знаменитый впоследствии Всеволод Юрьевич  и  пле-
мянник от старшего брата, Мстислав Ростиславич. Не пошел Святослав  Все-
володович черниговский, не желая, как видно, отнимать Киев у Мстислава в
пользу князя, старшинства которого не мог он признать; не пошел  и  один
из родных братьев Боголюбского - Михаил Юрьевич; его Мстислав отправил с
черными клобуками в Новгород на помощь сыну своему Роману; но  Ростисла-
вичи - Рюрик и Давыд, узнавши, что рать Боголюбского и родного брата  их
Романа уже приближается, послали в погоню за Михаилом и схватили его не-
далеко от Мозыря благодаря измене черных клобуков.
   Знал ли Мстислав о сбиравшейся на него грозе или нет, трудно  решить;
скорее можно предположить, что не знал, иначе не  послал  бы  он  черных
клобуков с Юрьевичем в Новгород. В Вышгороде соединились  все  князья  -
неприятели Мстислава и отсюда пошли и обступили Киев. Мстислав затворил-
ся в городе и крепко бился за него:  любовь  к  сыну  Изяславову  и  еще
больше, быть может, нелюбовь к сыну Юриеву заставила  киевлян  в  первый
раз согласиться выдержать осаду; летописец не говорит,  чтоб  кто-нибудь
из них, как прежде, вышел навстречу к осаждавшим князьям или  все  вечем
говорили Мстиславу: "Ступай, князь, теперь не твое время";  одни  только
черные клобуки по обычаю  начали  предательствовать.  После  трехдневной
осады дружины осаждавших князей успели ворваться в город; тогда  дружина
Мстиславова сказала своему князю: "Что стоишь? Поезжай из города; нам их
не перемочь"; Мстислав послушался и побежал  на  Василев;  отряд  черных
клобуков гнался за ним, стрелял взад, побрал в плен  много  дружины;  но
самому Мстиславу удалось соединиться с  братом  Ярославом  и  пробраться
вместе с ним во Владимир-Волынский. В первый раз Киев был взят вооружен-
ною рукою при всеобщем сопротивлении жителей и в первый раз мать городов
русских должна была подвергнуться участи города, взятого на щит: два дни
победители грабили город, не было никому и  ничему  помилования;  церкви
жгли, жителей - одних били, других вязали, жен разлучали с мужьями и ве-
ли в плен, младенцы рыдали, смотря на матерей своих; богатства неприяте-
ли взяли множество, церкви все были пограблены; половцы  зажгли  было  и
монастырь Печерский, но монахам удалось потушить  пожар;  были  в  Киеве
тогда, говорит летописец, на всех людях стон и тоска, печаль неутешная и
слезы непрестанные.
   Но не старший сын Юрия, во имя которого совершен был  поход,  взят  и
разорен стольный город отцов, не Боголюбский сел в Киеве; сын его Мстис-
лав посадил здесь дядю, Глеба переяславского, который отдал  Переяславль
сыну своему Владимиру; старший в роде князь остался жить  на  севере,  в
далеком Владимире Клязменском, и сын его Мстислав пошел назад к  отцу  с
великою честию и славою, говорит летописец, но в некоторых списках  сто-
ит: с проклятием.
   Из событий в особых княжествах по смерти Юрия Долгорукого мы упомина-
ли, как потомству Изяслава Ярославича удалось утвердиться в Турове;  по-
томство Игоря Ярославича продолжало княжить в Городне. Ярослав  галицкий
освободился, наконец, от опасного соперника своего -  Ивана  Берладника:
под 1161 годом летописец говорит, что  Берладник  умер  в  Солуне;  есть
слух, прибавляет он, что смерть приключилась ему от  отравы.  В  Полоцке
происходили большие смуты. Мы видели, что в 1151 году  полочане  выгнали
князя Рогволода Борисовича и взяли на его  место  Ростислава  Глебовича,
который вошел в сыновние отношения к Святославу Ольговичу. Но, как  вид-
но, Ростислав впоследствии позабыл  о  своих  обязанностях  относительно
черниговского князя, потому что последний принял к себе изгнанника  Рог-
волода и даже в 1158 году дал ему свои  полки  для  отыскания  волостей.
Приехавши в Слуцк, Рогволод начал пересылаться с жителями Друцка; те об-
радовались ему, стали звать к себе: "Приезжай, князь, не мешкай, рады мы
тебе; если придется, станем биться за тебя и с детьми". И в самом  деле,
больше трехсот лодок выехало к нему навстречу, с честью ввели его друча-
не в свой город, а Глеба Ростиславича выгнали, двор и дружину его  разг-
рабили. Когда Глеб пришел к отцу Ростиславу  в  Полоцк  и  когда  узнали
здесь, что Рогволод сидит в Друцке, то сильный мятеж встал между полоча-
нами, потому что многие из них захотели Рогволода, и  с  большим  трудом
мог Ростислав установить людей. Обдаривши их богато и приведя ко кресту,
он пошел со всею братьею на Рогволода к Друцку, но встретил сильный  от-
пор: дручане бились крепко, и много падало людей с обеих  сторон;  тогда
Ростислав, видя, что не возьмет ничего силою,  помирился  с  Рогволодом,
придал ему волостей и возвратился домой. Но дело этим  не  кончилось:  в
том же году полочане сговорились выгнать Ростислава, позабывши что гово-
рили ему при крестном целовании: "Ты наш князь, и дай нам  бог  с  тобою
пожить". Они послали тайком в Друцк сказать Рогволоду Борисовичу: "Князь
наш! Согрешили мы пред богом и пред тобою, что встали на тебя без  вины,
именье твое и дружины твоей все разграбили, а самого, схвативши,  выдали
Глебовичам на великую муку; если ты позабудешь все то, что мы тебе  сде-
лали своим безумием, и поцелуешь к нам крест, то мы твои люди, а ты  наш
князь; Ростислава отдадим тебе в руки, делай с ним, что хочешь".  Рогво-
лод поклялся, что забудет все прошлое; но, как  обыкновенно  водилось  в
городах, у Ростислава между полочанами были также приятели, которые дали
ему знать, что остальные сбираются схватить его. Положено  было  позвать
его обманом на братовщину к святой богородице к старой на Петров день  и
тут его схватить; но Ростислав, предуведомленный, как сказано выше, при-
ятелями, поддел броню под платье, и заговорщики не смели напасть на него
тут, но на другой день опять послали звать его к себе на вече: "Приезжай
к нам, князь! - велели они сказать ему, - нам с тобою нужно  кой  о  чем
переговорить". Ростислав отвечал послам: "Ведь я вчера был у вас: что  ж
вы со мною ни о чем не говорили?" Несмотря, однако, на прежнее  предуве-
домление, он поехал на этот раз в город, (а жил он тогда  на  загородном
дворе в Белчице, в трех верстах от Полоцка, на другом берегу Двины).  Но
не успел Ростислав еще доехать до города, как  встретил  отрока  своего,
который сказал ему: "Не езди, князь! В городе на тебя вече, уже  дружину
твою бьют и тебя хотят схватить". Ростислав возвратился, собрал  дружину
на Белчице и пошел полком в Минск, к брату Володарю, опустошая  Полоцкую
волость, забирая скот и челядь. Рогволод, по зову полочан, приехал  кня-
жить на его место и не хотел оставить Глебовичей в покое: собрал большое
войско из полочан, выпросил у Ростислава смоленского на помощь двух  сы-
новей его, Романа и Рюрика, с  боярином  Внездом,  полками  смоленскими,
новгородскими и псковскими и пошел сперва к  Изяславлю,  где  затворился
Всеволод Глебович; этот Всеволод был прежде большим приятелем  Рогволоду
и потому, понадеявшись на старую дружбу, поехал в стан  к  Борисовичу  и
поклонился ему; Рогволод принял его хорошо, но не отдал назад Изяславля,
который следовал, как отчина, Брячиславу Васильковичу, а дал вместо того
Стрежев; потом Рогволод отправился к Минску, но, простоявши под  городом
10 дней без успеха, заключил с Ростиславом мир и возвратился домой. Гле-
бовичи, уступая на время силе, скоро начали опять действовать против ос-
тальных двоюродных братьев: в 1159 году овладели опять Изяславлем, схва-
тили там двоих Васильковичей, Брячислава и Володаря, и  заключили  их  в
Минске. Это заставило Рогволода опять идти на Минск, и Ростислав  Мстис-
лавич из Киева прислал ему на помощь 600 торков; Рогволод  шесть  недель
стоял около города и заключил мир на всей своей воле, т. е. заставил ос-
вободить Васильковичей; но торки, потерявши лошадей и сами помирая с го-
лоду, возвратились пешком на юг, не  дождавшись  мира.  Потом  летописец
опять упоминает о новом походе Рогволода на Ростислава к Минску и о  но-
вом мире. В 1161 году Рогволод предпринимал новый  поход  на  одного  из
Глебовичей, Володаря, княжившего теперь  в  Городце;  Володарь  не  стал
биться с ним днем, но сделал вылазку ночью и с литвою  нанес  осаждавшим
сильное поражение; Рогволод убежал в Слуцк и, пробыв здесь три дня,  по-
шел в старую свою волость - Друцк, а в Полоцк не посмел  явиться,  погу-
бивши столько тамошней рати под Городцом; полочане посадили на его место
одного из Васильковичей - Всеслава. Из полоцких  волостей  мы  встречаем
упоминовение о Минске, Изяславле, Друцке, Городце как об отдельных  сто-
лах княжеских; мы видели выше, что Ярослав  I  уступил  полоцкому  князю
Брячиславу Витебск; теперь под 1165 годом встречаем известие, что в  Ви-
тебске сел Давыд Ростиславич  смоленский,  отдавши  прежнему  витебскому
князю Роману два смоленских города - Васильев и Красный. Между тем  Гле-
бовичи не могли равнодушно видеть, что Полоцк вышел из их племени  и  от
Борисовича перешел к Васильковичу; в 1167 году Володарь  Глебович  горо-
децкий пошел на Полоцк, Всеслав Василькович вышел к нему  навстречу,  но
Володарь, не давши ему собраться и выстроить  хорошенько  полки,  ударил
внезапно на полочан, многих убил, других побрал руками и заставил  Всес-
лава бежать в Витебск, а сам пошел в Полоцк и уладился с тамошними жите-
лями, целовал с ними крест, как говорит летописец.  Утвердившись  здесь,
Володарь пошел к Витебску на Давыда и Всеслава, стал на берегу  Двины  и
начал биться об реку с неприятелями; Давыд не хотел вступать с ним в ре-
шительное сражение, поджидая брата  своего  Романа  с  смольнянами,  как
вдруг в одну ночь ударил страшный гром, ужас напал на все войско  полоц-
кое, и дружина стала говорить Володарю: "Чего стоишь,  князь,  не  едешь
прочь? Роман переправляется через реку, а с другой  стороны  ударит  Да-
выд". Володарь испугался и побежал от Витебска; на другое утро, узнав  о
бегстве врага, Давыд послал за ним погоню,  которая,  однако,  не  могла
настичь самого князя, а переловила только многих ратников его, заблудив-
шихся в лесу; Всеслав, впрочем, отправился по следам Володаревым  к  По-
лоцку и опять успел занять этот город.
   Мы видели, что в Новгороде наряд был установлен Ростиславом,  который
в 1158 году посадил здесь сына своего Святослава, а в Торжке другого сы-
на - Давыда. Скоро сам Ростислав был позван племянником на  стол  киевс-
кий, и следовало ожидать, что это обстоятельство упрочит тишину в Новго-
роде; но вышло противное. Андрей Боголюбский,  вступившись  за  Изяслава
Давыдовича, вошедши с ним в родственную связь, захотел нанести Ростисла-
ву чувствительный удар на севере и послал сказать новгородцам: "Будь вам
ведомо: хочу искать Новгорода и добром и лихом". Услыхав грозное  слово,
новгородцы не знали, что делать; начались волнения и частые веча. Не же-
лая оскорбить киевского князя, они начали сперва действовать полумерами,
надеясь, что Святослав догадается и сам выедет от  них.  Так  они  стали
просить его, чтоб вывел брата Давыда из Торжка,  потому  что  содержание
двух князей тяжко для их области. Святослав исполнил их  требование,  не
рассердился и не оставил города. Тогда надобно было приступить  к  мерам
решительным; не должно забывать также, что в Новгороде существовала сто-
рона,  противная  Мстиславичам  и  которая  должна  была  теперь  сильно
действовать при этих благоприятных для  нее  обстоятельствах.  Святослав
сидел в Городище у св. благовещения, как вдруг пригнал к нему вестник  и
сказал: "Князь! Большое зло делается в городе,  хотят  тебя  люди  схва-
тить". Святослав отвечал: "А какое я им зло сделал? Разве они не целова-
ли крест отцу моему, что будут держать меня князем пока я жив, да  вчера
и мне самому все целовали образ богородицы?" Не  успел  он  еще  сказать
этого, как толпа народа нахлынула, схватили его, заперли в избе, княгиню
послали в монастырь, дружину поковали, именье разграбили; потом отправи-
ли Святослава в Ладогу, приставивши к нему крепкую стражу. Когда Ростис-
лав в Киеве узнал, что сына его схватили в Новгороде, то велел  перехва-
тать всех новгородцев и пометать их в пересеченское  подземелье,  где  в
одну ночь померло их четырнадцать человек; узнавши  об  этом  несчастии,
Ростислав стал сильно тужить и велел остальных выпустить из подземелья и
развести по разным городам. Между тем новгородцы послали к  Андрею  про-
сить у него сына к себе на княжение; он не дал им сына, давал брата сво-
его Мстислава, а новгородцы не хотели Мстислава, потому что он уже преж-
де у них княжил; наконец, уладились так, что в Новгород поехал  Мстислав
Ростиславич, племянник Андреев от старшего брата; а  Святославу  удалось
бежать из Ладоги в Полоцк, откуда Рогволод Борисович проводил его к род-
ным в Смоленск. Смена князя, как обыкновенно бывало, повлекла смену  по-
садника: вместо Якуна Мирославича выбран был Нежата. Но это не  положило
конца новгородским смутам: скоро Андрей урядился с  Ростиславом;  князья
уговорились, чтоб Новгород опять перешел к сыну киевского князя  -  Свя-
тославу. Мы видели, что новгородцы не любили брать князей, которые преж-
де были у них, по очень естественной причине: такой князь не мог устано-
вить наряда, доброхотствуя своим прежним  приятелям,  преследуя  врагов,
усилиями которых был изгнан. Но что они могли сделать теперь против сог-
ласной воли двух сильнейших князей на Руси? Они принуждены были  принять
Святослава на всей воле его. Это выражение в первый раз упомянуто  здесь
летописцем: если Святослав был принят на всей воле  его,  то  мы  должны
прямо заключить, что предшественники его были принимаемы  на  всей  воле
новгородской, т. е. что прежде Святослава начали заключаться между  Нов-
городом и князьями условия, изложение которых  мы  видим  в  последующих
грамотах. Иначе и быть не могло в смутное время, последовавшее за  смер-
тию Мстислава Владимировича; вторичное  принятие  Всеволода  Мстиславича
после бегства его из Переяславля можно считать временем, когда  возникли
первые условия, первый ряд новгородцев с князем; вторичное принятие Свя-
тослава, когда он дан был новгородцам против воли их силою  двух  соеди-
ненных князей, нарушало установившийся было обычай; это лишение приобре-
тенных льгот произвело сильную ненависть новгородцев к Святославу, кото-
рая видна будет из последующих событий. Первым следствием перемены князя
была смена  посадника:  Нежата  был  избран  после  изгнания  Святослава
вследствие торжества неприязненной  последнему  стороны;  теперь,  после
вторичного принятия Святослава, Нежата был свергнут, и должность его от-
дана Захарии. Но, как надобно было ожидать, силою  посаженный  князь  не
мог сидеть спокойно в Новгороде. Мы видели, что Ростислав  киевский  при
конце жизни своей должен был от правиться на север для установления спо-
койствия в Новгороде: он знал, что новгородцы дурно живут с его сыном  В
Великих Луках имел Ростислав свидание с лучшими новгородцами  и  взял  с
них клятву не искать другого князя, кроме сына  его  Святослава,  только
смертью разлучиться с ним. Но в самый год смерти Ростислава  недовольные
уже начали собирать тайные веча по домам на сына его. Приятели последне-
го приехали к нему на городище и сказали: "Князь Народ сбирается на веча
по ночам, хотят тебя схватить; промышляй о себе". Святослав  объявил  об
этом дружине; та отвечала: "Только что  теперь  целовали  все  они  тебе
крест после отцовской смерти; но что же с ними делать?  Кому  из  князей
были они верны? Станем промышлять о себе, не то  начнут  об  нас  другие
промышлять". Святослав выехал из города, засел в Великих Луках и  послал
оттуда сказать новгородцам, что не хочет у них княжить. Те в ответ поце-
ловали образ богородицы с клятвою не хотеть Святослава и пошли прогонять
его из Лук; Святослав выехал в Торопец, оттуда отправился  на  Волгу  и,
получив помощь от Андрея суздальского, пожег Новый Торг; братья его, Ро-
ман и Мстислав, пожгли Луки, из лучан - одни заперлись в крепости,  дру-
гие ушли во Псков; собрался на Новгород Андрей суздальский с смольнянами
и полочанами, пути все заняли, послов перехватали, не  дали  им  послать
вести в Киев, к тамошнему князю Мстиславу Изяславичу,  чтоб  отпустил  к
ним сына; Андрей с Ростиславичами хотели силою поместить опять Святосла-
ва в Новгороде: "Нет вам другого князя, кроме  Святослава",  -  говорили
они. Это известие летописца показывает нам, что новгородцы входили в пе-
реговоры с Андреем и просили себе князя от его руки, только не Святосла-
ва. Но упорство Андрея пуще ожесточило новгородцев: они убили  приятелей
Святославовых: Захарию посадника, Неревина, знатного  боярина,  которого
мы уже видели раз воеводою, Нездубирича, обвинивши всех троих в перевете
к Святославу; наконец, отыскали путь на юг чрез владения  полоцких  кня-
зей, Глебовичей, враждебных Ростиславичам  смоленским  по  вышеописанным
отношениям, и Данислав Лазутинич с дружиною отправился в Киев к Мстисла-
ву за сыном его, а другой воевода Якун (вероятно, Мирославич, старый по-
садник) отправился навстречу к Святославу, шедшему к  Русе  с  братьями,
смольнянами и полочанами. Неприятели не дошли до Русы, возвратились  на-
зад, ничего не сделавши, а новгородцы выбрали Якуна в посадники и  стали
с ним дожидаться прихода Романа Мстиславича с юга.  В  1168  году  Роман
пришел, и рады были новгородцы своему хотению, говорит их летописец. По-
лучив желанного князя, новгородцы пошли с ним мстить за свои обиды: пош-
ли сперва с псковичами к Полоцку, опустошили всю волость и возвратились,
не дойдя тридцати верст до города; потом Роман ходил на  Смоленскую  во-
лость, к Торопцу, пожег домы, взял множество пленников.  Но  мы  видели,
как посылка Романа в Новгород ускорила грозу, сбиравшуюся над отцом  его
Мстиславом, как заставила раздраженных Ростиславичей тесно соединиться с
Андреем, чтоб отмстить киевскому князю, вытеснявшему их с сыном из  Нов-
города; изгнание отца из Киева не могло предвещать сыну долгого княжения
в Новгороде.
   При сильных внутренних волнениях, происходивших во  время  вторичного
княжения Святослава Ростиславича, новгородцы должны были  выдержать  до-
вольно значительную внешнюю борьбу с шведами. Со времен Рюрика шведы  не
беспокоили русских владений, и было замечено,  что  такою  безопасностью
северо-западные русские волости были обязаны внутренним волнениям,  про-
исходившим в Швеции вследствие принятия христианства, которое  повело  к
разложению древних языческих форм жизни. Тесть Ярослава I,  король  Олоф
(Schoosskonig), принявши  христианство,  не  мог  более  называться  уп-
сальским королем, потому что это название означало верховного жреца; та-
ким образом он потерял свое значение в верхней  Швеции,  жители  которой
большею частию были язычники. По прекращении  рода  упсальских  королей,
происходивших от знаменитого Сигурда Ринга, избран был королем Стенкиль,
сын известного нам ярла Рагнвальда, ревностный христианин; его  избрание
показывало уже господство христианской стороны; несмотря  на  то,  когда
христианские проповедники убеждали его разорить языческий храм в Упсале,
то он отвечал им, что следствием такого поступка будет их смерть, а  его
изгнание. По смерти Стенкиля, последовавшей в 1066 году, в Швеции встала
сильная усобица: два короля, оба носившие одно имя - Ериха,  стали  спо-
рить о престоле, и оба пали в этой войне  вместе  со  всеми  знатнейшими
шведами; язычество опять так усилилось во время  усобицы,  что  ни  один
епископ не хотел ехать в Швецию, боясь преследований.  Борьба  продолжа-
лась до половины XII века (1150 г.), т. е. до вступления на престол Ери-
ха Святого, который дал окончательное торжество христианству. Но усобицы
между разными претендентами на престол продолжались: Ерих Святой лишился
жизни в битве с датским принцем Магнусом,  который  имел  притязания  на
шведский престол по родству с домом Стенкиля; Магнус через год был также
убит, и ему наследовал готский король Карл Сверкерсон,  первый,  который
носит название короля шведов и готов; он оставил по себе  память  короля
мудрого и благонамеренного, при нем не было усобиц, вследствие чего шве-
ды получили возможность к наступательному движению на соседей; под  1164
годом летописец новгородский говорит, что они пришли под Ладогу; ладожа-
не пожгли свои хоромы, затворились в кремле с посадником Нежатою и  пос-
лали звать князя Святослава с новгородцами на помощь. Шведы приступили к
крепости, но были отражены с большим уроном и отступили к реке  Воронай,
а на пятый день пришел князь Святослав с новгородцами и посадником Заха-
риею, ударил на шведов и разбил их: из 55 шнек шведы потеряли  43;  мало
их спаслось бегством, да и то раненые.
   В том самом году, как новгородцы так счастливо  отбились  от  шведов,
Андрей Боголюбский с сыном Изяславом, братом Ярославом и муромским  кня-
зем Юрием удачно воевал с камскими болгарами, перебил у них много  наро-
ду, взял знамена, едва с малою дружиною успел убежать князь болгарский в
Великий город; после этой победы Андрей взял  славный  город  болгарский
Бряхимов и пожег три другие города. На юго-востоке по-прежнему продолжа-
лась борьба с половцами. В начале княжения Ростислава они понесли  пора-
жение от волынских князей и галичан; неудачно кончилось в 1162 году  на-
падение их под Юрьевым на черных клобуков, у которых сначала побрали они
много веж, но потом черные клобуки собрались все и побили их на  берегах
Роси, отняли весь полон и самих взяли больше 500 человек  с  несколькими
княжичами. Несмотря на то, в следующем году Ростислав  почел  за  нужное
заключить с ними мир и женить сына своего Рюрика на дочери хана  Белука.
Общего продолжительного мира не могло быть с этими варварами,  разделяв-
шимися на многие орды под начальством независимых  ханов:  в  1165  году
племянник Ростислава Василько Ярополкович побил половцев на  реке  Роси,
много взял пленников, которых дал на выкуп за дорогую цену; дружина  его
обогатилась оружием и конями. В следующем году половцы потерпели пораже-
ние в черниговских пределах от Олега Святославича; но другим половцам  в
то же время за Переяславлем удалось разбить Шварна, перебить его  дружи-
ну; Шварн должен был заплатить за себя большой окуп. Одни известия гово-
рят, что этот Шварн был воевода князя Глеба  переяславского,  другие,  -
что богатырь. После этого в лютую зиму Ольговичи -  Олег  Святославич  и
двоюродный брат его Ярослав Всеволодович ходили удачно на половцев, взя-
ли их вежи. Но варвары были опасны не одними только прямыми опустошения-
ми своими; они вредили торговле Руси с  греками,  которая  была  главною
причиною благосостояния Киева, обогащения казны великокняжеской. Мы зна-
ем из свидетельства Константина Багрянородного, как опасно было в стари-
ну плавание русских в низовьях Днепра, в степи, где ждали их обыкновенно
толпы печенегов; эти затруднения не прекратились и теперь, когда в  сте-
пях приднепровских господствовали кочевые варвары с новым только именем;
торговые лодки не могли безопасно плавать вниз и вверх по Днепру; в 1166
году половцы засели в порогах и начали грабить гречников, т.  е.  купцов
греческих, или вообще купцов, производящих торговлю с Грециею; Ростислав
послал боярина своего, Владислава Ляха, с войском, под прикрытием  кото-
рого гречники безопасно прошли пороги и поднялись до  Киева.  Как  важна
была греческая торговля для русских князей и как  важна  была  опасность
для этой торговли от половцев, доказывает известие  летописца  под  1166
годом; Ростислав послал к братьям и сыновьям своим с приказом собираться
им у себя со всеми своими полками, и пришли: Мстислав Изяславич из  Вла-
димира с братьями - Ярославом из Луцка и Ярополком из  Бужска,  Владимир
Андреевич, Владимир Мстиславич, Глеб  Юрьевич,  Глеб  городенский,  Иван
Юрьевич туровский, сыновья Ростислава - Рюрик, Давыд и Мстислав,  галиц-
кая помощь, и все стояли у Канева долгое время, дожидаясь  до  тех  пор,
пока поднялись торговые суда, тогда все князья разошлись по  домам.  При
наследнике Ростислава, Мстиславе, походы на половцев с тою же целию про-
должались: в 1167 году вложил бог в  сердце  Мстиславу  мысль  добрую  о
Русской земле, говорит летописец, созвал он братью свою и начал им гово-
рить: "Братья! Пожалейте о Русской земле, о своей отчине и дедине:  еже-
годно половцы уводят христиан в свои вежи, клянутся  нам  не  воевать  и
вечно нарушают клятву, а теперь уже у нас все  торговые  пути  отнимают,
хорошо было бы нам, братья, возложивши надежду на помощь божию и на  мо-
литву святой богородице, поискать отцов и дедов своих пути и своей  чес-
ти". Речь Мстислава была угодна богу, всей братьи и мужам их; князья от-
вечали: "Помоги тебе бог, брат, за такую добрую мысль; а нам дай бог  за
христиан и за всю Русскую землю головы свои сложить и к  мученикам  быть
причтенным". Мстислав послал и за черниговскими князьями,  и  всем  была
угодна его дума; собрались в Киев с полками: два Ростиславича - Рюрик  и
Давыд, четверо черниговских - Всеволодовичи - Святослав и Ярослав,  Свя-
тославичи - Олег и Всеволод, Изяславичи волынские - Ярослав  и  Ярополк,
Мстислав Всеволодкович городенский, Святополк Юрьевич туровский, Юрьеви-
чи - Глеб переяславский с братом Михаилом. Уже девять дней шли князья из
Киева по каневской дороге, как один из их войска дал  знать  половцам  о
приближении русских полков, и варвары побежали, бросивши своих жен и де-
тей; князья русские погнались за ними налегке, оставивши за собою у обо-
за Ярослава Всеволодовича; по рекам Углу и Снопороду захвачены были  ве-
жи, у Черного леса настигли самих половцев, притиснули к лесу, много пе-
ребили, еще больше взяли в плен; все русские воины обогатились  добычею,
колодниками, женами и детьми,  рабами,  скотом,  лошадьми;  отполоненных
христиан отпустили всех на свободу, причем из русских полков было только
двое убитых и один взят в плен. Мстислав,  впрочем,  не  думал  успокаи-
ваться после такой удачи; скоро он созвал опять князей и  стал  говорить
им: "Мы, братья, половцам много зла наделали, вежи их побрали,  детей  и
стада захватили, так они будут мстить над нашими гречниками и заложника-
ми; надобно нам будет выйти навстречу к  гречникам".  Братье  полюбилась
эта речь, они все отвечали: "Пойдем, ведь это будет  выгодно  и  нам,  и
всей Русской земле". По-прежнему, как при Ростиславе,  князья  дошли  до
Канева и здесь дожидались гречников. Не одни только половцы мешали  гре-
ческой торговле: в 1159 году берладники овладели Олешьем; великий  князь
Ростислав отправил на них Днепром двух воевод, которые настигли  разбой-
ников, перебили их и отняли награбленное.
   Из дружины княжеской в описанное время упоминаются следующие имена: в
Киеве при Изяславе Давыдовиче был Глеб Ракошич, которого князь посылал к
двоюродному брату своему Святославу черниговскому; после, при  Изяславе,
во время борьбы его с Ростиславом, видим Шварна, быть может, того  само-
го, который был воеводою при Изяславе Мстиславиче, двоих братьев Миляти-
чей - Степана и Якуна и Нажира Переяславича; все они  были  захвачены  в
плен в той битве, где погиб Изяслав; потом  при  Ростиславе  упоминаются
Юрий Нестерович и Якун, ходившие на берладников, которые взяли Олешье, и
Жирослав Нажирович, ходивший с торками из Киева на помощь Рогволоду  по-
лоцкому; Гюрата Семкович, посланный Ростиславом в Константинополь к  им-
ператору по делам церковным; Владислав Вратиславич Лях, посыланный  Рос-
тиславом для охраны гречников от половцев; по некоторым  известиям,  ты-
сяцким в Киеве при Ростиславе был Жирослав Андреевич; близкими людьми  к
этому князю были также покладник, или спальник, его  Иванко  Фролович  и
Борис Захарьич. Из дружины Мстислава Изяславича, когда еще он  сидел  на
Волыни, упоминаются Жирослав Васильевич, которого он отправлял послом  к
Изяславу Давыдовичу по делу Берладника; потом,  во  время  войны  его  с
Изяславом, Кузьма Сновидич и Олбырь  Шерошевич  (происхождение  которого
явно нерусское); посадником его в Торческе был Вышко,  которого  схватил
Давыд Ростиславич; Владислав Вратиславич Лях, которого Мстислав  посылал
пред собою в Киев, позванный туда братьями и гражданами;  но  мы  видели
этого Владислава боярином и воеводою Ростислава в Киеве;  можно  думать,
что немедленно по смерти Ростислава Владислав явился к Мстиславу в  пос-
лах от киевлян с приглашением на стол; наконец, при бегстве Мстислава из
Киева упоминаются дружинники, взятые в плен врагами:  Димитрий  Храбрый,
Алексей Дворский, Сбыслав Жирославич, быть может, сын упомянутого Жирос-
лава Васильевича, Иванко Творимирич, Род или Родион, Из галицких  упоми-
наются известный уже нам прежде Избигнев Ивачевич, отправленный в послах
к Изяславу Давыдовичу; в войне с  последним  воеводою  галицкого  отряда
упоминается Тудор Елцич. Из бояр других юго-западных князей  упоминаются
бояре Владимира Мстиславича трепольского - Рагуйло  Добрынич  и  Михаил,
которые спорили с Василем Настасьичем, обвинявшим их князя во враждебных
замыслах против Мстислава Изяславича; потом эти Рагуйло и Михаил  вместе
с третьим боярином Завидом отъехали от него, когда он без  них  замыслил
опять вражду на киевского князя; обоих первых - Рагуила и Михаила  -  мы
видели прежде: они вместе с своим князем старались защитить Игоря Ольго-
вича от убийц; Рагуил был тогда в сане тысяцкого при Владимире; упомина-
ются луцкий боярин Онофрий и дорогобужский Гаврило Васильевич  в  послах
от князей своих к Изяславу Давыдовичу. Из черниговских  бояр  Святослава
Ольговича упоминается известный нам Жирослав  Иванкович,  старый  боярин
Вячеслава и Юрия; естественно, что по смерти последнего Жирослав отъехал
к Святославу Ольговичу, постоянному и единственному приятелю Юриеву; по-
том упоминается Георгий Иванович,  брат  Шакушанов,  которого  Святослав
отправлял в послах к Давыдовичу в Киев с увещанием не вступаться за Бер-
ладника; по всем вероятностям, он же и был тысяцким в Чернигове во время
смерти Святославовой; у сына  Святославова,  Олега,  упоминается  боярин
Иван Радиславич. Из северских бояр Святослава Всеволодовича  упоминается
Киянин, имя указывает в нем выходца из Киева. Из  переяславских  бояр  в
битве с половцами упоминается Шварн, по некоторым известиям воевода кня-
зя Глеба, по другим - богатырь. Из смоленских бояр Ростислава Мстислави-
ча упоминается Иван Ручечник в послах от своего князя к  южным  князьям,
звавшим Ростислава на стол киевский; потом Внезд,  как  видно,  тысяцкий
смоленский, занимающий место после князя и  епископа;  его  видим  также
вместе с смоленскими князьями в походе на помощь полоцкому князю  Рогво-
лоду против родичей. Из вышегородских бояр Давыда Ростиславича  упомина-
ются Василь Настасьич, тысяцкий вышегородский Радило,  быть  может,  тот
самый, которого мы видели прежде в дружине Изяслава Мстиславича, и Васи-
лий Волкович; потом, как видно, двое братьев  Бориславичей  отъехали  от
Мстислава киевского также к Давыду; имя одного из них, Петр, может  ука-
зывать нам в нем одно лицо с упомянутым прежде боярином Изяславовым Пет-
ром Борисовичем, или Бориславичем. Из суздальских бояр Андрея  Боголюбс-
кого упоминается воевода Борис Жидиславич, участвовавший во взятии  Кие-
ва; взявши в соображение перемену его отчества Жидиславич на Жирославич,
можно предположить, что это был сын известного Жирослава Иванковича. На-
конец, упоминаются имена лиц, неизвестно, к чьей дружине принадлежавших,
например Давыд Борынич, который подтверждал известие  Василя  Настасьича
на счет замыслов Владимира Мстиславича; потом в битве с  половцами  убит
был Константин Васильевич, Ярунов брат,  и  Константин  Хотович  взят  в
плен.

   ГЛАВА ШЕСТАЯ
   ОТ ВЗЯТИЯ КИЕВА ВОЙСКАМИ БОГОЛЮБСКОГО ДО СМЕРТИ МСТИСЛАВА МСТИСЛАВИЧА
   ТОРОПЕЦКОГО (1169 - 1228)

   Андрей Боголюбский остается на севере: значение этого явления. -  Ха-
рактер Андрея и его поведение на севере. - Владимир-на-Клязьме.  -  Брат
Андрея, Глеб княжит в Киеве. - Война его  с  Мстиславом  Изяславичем.  -
Смерть обоих соперников. - Андрей Боголюбский отдает Киев Роману Ростис-
лавичу смоленскому. - Ссора Ростиславичей с Андреем. - Мстислав  Ростис-
лавич Храбрый. - Неудачный поход рати Андреевой против Ростиславичей.  -
Ярослав Изяславич княжит в Киеве. - Борьба его с Святославом  Всеволодо-
вичем черниговским. - Убиение Андрея Боголюбского и следствия этого  со-
бытия. - Соперничество Ростова и Владимира; соперничество дядей  Юрьеви-
чей и племянников Ростиславичей северных. - Торжество  Михаила  Юрьевича
над племянниками и Владимира над Ростовом.  -  Возобновление  борьбы  по
смерти Михаила. - Торжество Всеволода Юрьевича над племянниками и  окон-
чательное падение Ростова. -  На  юге  усобица  между  Мономаховичами  и
Ольговичами. - Поход Святослава Всеволодовича черниговского на Всеволода
Юрьевича суздальского. - Святослав утверждается в Киеве. - Слабость  ки-
евского князя перед суздальским. - Борьба Ярослава галицкого с  боярами.
- Смерть его. - Усобица между его сыновьями, Владимиром и Олегом. - Боя-
ре изгоняют Владимира и принимают к себе Романа Мстиславича  волынского.
- Венгерский король Бела III вмешивается в эту усобицу и сажает в Галиче
сына своего Андрея. - Гибель Берладникова  сына  Ростислава.  -  Насилия
венгров в Галиче. - Владимир Ярославич с  помощью  поляков  утверждается
здесь. - Смерть Святослава Всеволодовича киевского. - Рюрик  Ростиславич
занимает его место по воле Всеволода суздальского.  -  Последний  ссорит
Рюрика с зятем его, Романом волынским. - Участие Романа в польских  усо-
бицах. - Война Мономаховичей с Ольговичами. - Роман волынский  утвержда-
ется в Галиче по смерти Владимира Ярославича. - Он изгоняет Рюрика  Рос-
тиславича из Киева. - Рюрик опять в Киеве и отдает его  на  разграбление
половцам. - Роман постригает Рюрика в монахи. - Роман гибнет в  битве  с
поляками; его характер. - Малолетние сыновья его, Даниил и Василько, ок-
ружены врагами. - Рюрик снова в Киеве и воюет против Романовичей. - Пос-
ледние должны бежать из Галича. - Галицкие бояре  призывают  к  себе  на
княжение Игоревичей северских. - Бедственная судьба маленьких  Романови-
чей. - Венгры овладевают Галичем и свирепствуют здесь. -  Игоревичи  се-
верские изгоняют венгров, но вооружают против себя бояр, которые  с  по-
мощью венгров возводят на престол Даниила Романовича. -  Новые  волнения
бояр и бегство Даниила. - Боярин Владислав княжит в Галиче. -  Венгры  и
поляки делят между собою Галич. - Продолжение усобицы между  Мономахови-
чами и Ольговичами за Киев; Мономахович в Чернигове. - Усиление Всеволо-
да III Юрьевича на севере. - Отношения его к Рязани, Смоленску и  Новго-
роду Великому. - Деятельность Мстислава Храброго  на  севере.  -  Смерть
его. - Перемены в Новгороде Великом. - Мстислав  Мстиславич  торопецкий,
сын Храброго, избавляет Новгород от Всеволода III. - Предсмертные распо-
ряжения Всеволода III. - Кончина его.  -  Усобица  между  его  сыновьями
Константином и Юрием. - Мстислав торопецкий вмешивается в эту усобицу  и
Липецкою победою дает торжество Константину. - Смерть последнего. - Юрий
опять великим князем во Владимире. - События рязанские и новгородские. -
Деятельность Мстислава торопецкого в Галиче. - Перемены в Киеве,  Черни-
гове и Переяславле. - Дружина. - Немцы в Ливонии. - Смуты в Новгороде  и
Пскове. - Войны новгородцев с ямью. - Их  заволоцкие  походы.  -  Борьба
суздальских князей с болгарами. - Основание Нижнего Новгорода. - Войны с
Литвою, ятвягами и половцами. - Татарское нашествие. - Общий обзор собы-
тий от кончины Ярослава I до кончины Мстислава торопецкого.

   Казалось, что по смерти Ростислава Мстиславича события на Руси примут
точно такой же ход, какой приняли они прежде по смерти Всеволода  Ольго-
вича: старший стол, Киев, занял Мстислав Изяславич вопреки  правам  дяди
своего Андрея суздальского, точно так же, как отец  Мстислава,  Изяслав,
занял Киев вопреки правам отца Андреева, Юрия; как последний  вооружился
за это на племянника и несколько раз изгонял его из Киева, так теперь  и
Андрей вооружается против Мстислава, изгоняет его, берет  старшинство  -
имеем право ожидать продолжения борьбы, которая опять может быть  ведена
с переменным счастием смотря по тому, поддержится ли союз Андрея с один-
надцатью князьями, удовлетворит ли он их желаниям или нет. Но мы обманы-
ваемся совершенно в своих ожиданиях: Андрей не сам привел войска свои  к
Киеву, не пришел в стольный город отцов и дедов и после, отдал его опус-
тошенный младшему брату, а сам остался на севере, в прежнем месте своего
пребывания - во Владимире-на-Клязьме. Этот поступок Андрея был  событием
величайшей важности, событием поворотным, от которого история  принимала
новый ход, с которого начинался на Руси новый порядок вещей. Это не было
перенесение столицы из одного места в другое, потому что на Руси не было
единого государя; в ней владел большой княжеский род, единство  которого
поддерживалось тем, что ни одна линия в  нем  не  имела  первенствующего
значения и не подчиняла себе другие в государственном смысле, но  каждый
член рода в свою очередь вследствие старшинства физического  имел  право
быть старшим, главным, великим князем, сидеть на главном столе, в лучшем
городе русском -  Киеве:  отсюда  для  полноправных  князей-родичей  от-
сутствие отдельных волостей, отчин; отчиною для каждого была целая Русс-
кая земля; отсюда общность интересов для всех князей, понятие об  общей,
одинаковой для всех обязанности защищать Русскую землю - эту общую отчи-
ну, складывать за нее свои головы; отсюда то явление, что во все продол-
жение описанных выше княжеских усобиц пределы ни одной волости, ни одно-
го княжества не увеличивались по крайней мере приметно, на счет  других,
потому что князю не было выгоды  увеличивать  волость,  которой  он  был
только временным владельцем; мы видели, например, что Изяслав Мстиславич
переменил в свою жизнь шесть волостей; какую надобность  имел  он  забо-
титься об увеличении пределов, об усилении какой-нибудь  из  них,  когда
главная забота всей его жизни состояла в борьбе с дядьми за право  стар-
шинства, за возможность быть старшим и княжить в Киеве? Или какая надоб-
ность была князю Новгорода-Северского заботиться о своей волости,  когда
он знал, что по смерти дяди своего, князя черниговского, он  перейдет  в
Чернигов и прежнюю свою волость Северскую должен будет уступить двоюрод-
ному брату, сыну прежнего князя черниговского? Потом он знал,  что  и  в
Чернигове долго не останется, умрет князем киевским, а сына своего оста-
вит в Турове или на Волыни,  или  в  Новгороде  Великом;  следовательно,
главная цель усобиц была поддержать свое право на старшинство, свое мес-
то в родовой лествице, от чего зависело владение тою или  другою  волос-
тию. Но если верховным желанием, главною заветною целию для каждого пол-
ноправного князя-родича было достижение первой степени старшинства в це-
лом роде и если с этою степенью старшинства необходимо связывалось  вла-
дение лучшим городом на Руси, матерью городов русских - Киевом,  то  по-
нятно великое значение этого города для князей.  Самою  крепкою  основою
для родового единства княжеского было отсутствие  отдельности  владений,
отсутствие отдельной собственности для членов рода, общее право на глав-
ный стол; к Киеву стремились самые пламенные желания князей, около Киева
сосредоточивалась  их  главная  деятельность;  Киев  был  представителем
единства княжеского рода и единства земского, наконец, единства  церков-
ного, как местопребывания верховного пастыря русской  церкви;  Киев,  по
словам самих князей, был старшим городом во всей земле; Изяслав  Давыдо-
вич не хотел выйти из Киева, "потому что, - говорит летописец, -  сильно
полюбилось ему великое княжение киевское, да и кто не полюбит  киевского
княжения? Ведь здесь вся честь и слава, и  величие,  глава  всем  землям
русским Киев; сюда от многих дальних царств стекаются всякие люди и куп-
цы, и всякое добро от всех стран собирается в нем".
   И вот нашелся князь, которому не полюбилось киевское княжение,  кото-
рый предпочел славному и богатому Киеву  бедный,  едва  только  начавший
отстраиваться город  на  севере  -  Владимир-Клязменский.  Легко  понять
следствие переворота, произведенного таким поступком Боголюбского:  если
б перемена в местопребывании старшего князя произошла  с  согласия  всех
князей родичей, если бы Киев для всех них утратил совершенно свое  преж-
нее значение, передал его Владимиру Клязменскому, если б все  князья,  и
северные и южные, и Мономаховичи и Ольговичи,  стали  теперь  добиваться
Владимира, как прежде добивались Киева, то и тогда произошли бы  большие
перемены в отношениях княжеских, и тогда велики были бы следствия  этого
перенесения главной сцены действия на новую почву, имевшую свои  особен-
ности. Но этого не было и быть не могло: для всех южных  князей,  и  для
Мономаховичей, и для Ольговичей, Киев не потерял своего прежнего  значе-
ния; ни один из них не хотел предпочитать далекой и  бедной  Суздальской
земли той благословенной стороне, которая по преимуществу носила  назва-
ние Земли Русской; Киев остался по-прежнему старшим городом Русской зем-
ли, и между тем самый старший и самый могущественный князь  не  живет  в
нем, но, оставаясь на отдаленном севере, располагает Киевом, отдает  его
старшему после себя князю; таким  образом  северный  суздальский  князь,
несмотря на то, что, подобно прежним великим князьям, признается  только
старшим в роде, является внешнею силою, тяготеющею над Южною Русью,  си-
лою отдельною, независимою; и прежде было несколько отдельных волостей -
Галицкая, Полоцкая, Рязанская, Городенская, Туровская,  но  эти  волости
обособились вследствие изгойства князей их,  которые  были  относительно
так слабы, что не могли обнаруживать решительного влияния на дела  Руси,
но северная Ростовская и Суздальская область обособилась  не  вследствие
изгойства своих князей: князь ее признается первым, старшим в целом роде
и, кроме того, материально сильнейшим, обладающим, следовательно,  двой-
ною силою; сознание этой особенности, независимости и силы побуждает его
переменить обращение с слабейшими, младшими князьями, требовать  от  них
безусловного повиновения, к чему не привыкли князья при господстве неоп-
ределенных, исключительно родовых отношений между  старшим  и  младшими;
таким образом, родовым отношениям впервые наносится удар, впервые  стал-
киваются они с отношениями другого рода, впервые  высказывается  возмож-
ность перехода родовых отношений  в  государственные.  Если  б  северные
князья могли постоянно удерживать свое господствующее положение  относи-
тельно южных, то судьба последних, разумеется, скоро стала  бы  зависеть
от произвола первых, от чего произошло бы необходимо изменение  в  целом
быте Южной Руси, в отношениях ее к Северной. Если же северные князья по-
теряют на время свою силу, свое влияние на судьбу Южной Руси, то  отсюда
необходимо произойдет окончательное разделение обеих половин Руси, имею-
щих теперь каждая свое особое средоточие, свою особую  сферу.  Но  легко
понять, что это отделение Северной Руси от Южной  будет  гораздо  богаче
последствиями, чем, например, отделение небольших волостей  -  Галицкой,
Полоцкой или Рязанской; теперь отделится обширная область с  особым  ха-
рактером природы, народонаселения, с особыми стремлениями, особыми граж-
данскими отношениями. То важное явление,  которое  послужило  поводом  к
разделению Южной и Северной Руси, именно поступок Боголюбского, когда он
не поехал в Киев, остался на севере и создал себе там независимое, могу-
щественное положение, давшее ему возможность переменить прежнее  поведе-
ние старшего князя относительно младших, - это явление  будет  ли  иметь
следствия, повторится ли оно, станут ли старшие князья  подражать  Бого-
любскому, станет ли каждый оставаться в своей прежней волости, ее увели-
чивать, усиливать, создавать для себя в ней независимое,  могущественное
положение и, пользуясь этим могуществом, изменять  родовые  отношения  к
младшим или слабейшим князьям в государственные? И в какой именно  части
Руси, в Южной или Северной, пример Боголюбского  окажется  плодотворным,
найдет подражателей?
   В южной половине Руси он не нашел подражателей, здесь не умели  и  не
хотели понять важности этого явления, не могли подражать ему, здесь  са-
мые доблестные князья обнаружили отчаянное сопротивление ему, здесь ста-
рые предания были слишком сильно укоренены, здесь ни один князь не обла-
дал достаточною материальною силою, для того чтоб создать для себя неза-
висимое и могущественное положение в своей  волости;  здесь  при  борьбе
разных племен (линий) Ярославова  потомства  за  старшинство  это  стар-
шинство и стол киевской обыкновенно доставались старшему в том  племени,
которое одерживало верх; власть великого князя была крепка не  количест-
вом волостей, но совокупною силою всей родовой  линии,  которой  он  был
старшим; он не поддерживался этою совокупною силою и раздавал  ближайшие
к Киеву города своим сыновьям, братьям, племянникам, что было  для  него
все равно или даже еще выгоднее, чем раздавать их  посадникам:  посадник
скорее мог отъехать к чужому князю, чем князь изменить своему племени  и
его старшему; наконец, утверждению нового  порядка  вещей  на  юге  пре-
пятствовали разные другие отношения, основанные или по крайней мере раз-
вивавшиеся, укреплявшиеся в силу родовых отношений княжеских, - мы гово-
рим об отношениях к дружине, городам, войску, составленному из погранич-
ного варварского народонаселения, известного под именем черных  клобуков
и т.п. Но другое дело на севере: здесь была почва новая, девственная, на
которой новый порядок вещей мог приняться гораздо легче и,  точно,  при-
нялся, как увидим впоследствии; здесь не было укорененных старых  преда-
ний о единстве рода княжеского; север начинал  свою  историческую  жизнь
этим шагом князя своего к новому порядку вещей; Всеволод  III  наследует
стремления брата своего; все князья северные происходят от этого  Всево-
лода III, следовательно, между ними новое предание о княжеских отношени-
ях есть предание родовое, предание отцовское  и  дедовское,  но  главное
обстоятельство здесь было то, что новым  стремлениям  князей  на  севере
открывалось свободное поприще, они не могли встретить себе препятствий в
других отношениях, в отношениях к народонаселению страны. Мы видели, ка-
кое значение имели города при родовых счетах и усобицах княжеских, какое
влияние оказывали они на исход этих усобиц, на изменения в этих  счетах;
мы видели значение Киева  при  нарушении  прав  Святославова  племени  в
пользу Мономаха и сыновей его, видели, как по смерти Всеволода Ольговича
киевляне объявили, что не хотят переходить к его  брату,  как  будто  по
наследству, следовательно, зовя Мономаха к себе на стол и передавая этот
стол сыновьям его мимо черниговских, киевляне не хотели  утвердить  прав
наследства в одном каком-нибудь племени, вообще были против  наследства;
в Полоцке мы видели также явления в этом роде, увидим такие же явления и
в Смоленске; следовательно, если бы на юге  какой-нибудь  князь  захотел
ввести новый порядок вещей относительно счетов по волостям, то  встретил
бы сильное сопротивление в городах, которое вместе с сопротивлением мно-
гочисленной толпы князей-родичей помешало бы ему достигнуть своей  цели.
Но существовало ли это препятствие на севере? Господствовали ли  там  те
неопределенные отношения между князьями и гражданами, какие существовали
в старых городах, старых общинах, какие были  остатком  прежних  родовых
отношений народонаселения к старшинам и поддерживались родовыми  отноше-
ниями, беспрестанными переходами и усобицами князей-Рюриковичей?  Здесь,
на севере, в обширной области, граничащей, с одной стороны, с областями,
принадлежавшими изгнанной линии Святославичей, а с другой -  соприкасав-
шейся с владениями Великого Новгорода, в этой суровой и редко населенной
стране находился только один древний город, упоминаемый  летописцем  еще
до прихода варягов, - то был Ростов Великий, от  которого  вся  окружная
страна получила название земли Ростовской. Скоро начали возникать  около
него города новые: сын Мономаха, Юрий, особенно прославил себя как стро-
итель неутомимый, но мы знаем,  что  города  новопостроенные  входили  к
древним в отношении младших к  старшим,  становились  их  пригородами  и
должны были находиться в их воле; отсюда младшие города или пригороды не
имели самостоятельного быта и во всем зависели от решения старших, кото-
рые для их управления посылали своего посадника или тиуна,  эта  зависи-
мость выражается в летописи так: "на чем старшие положат, на том и  при-
городы станут". Ясно, что если в этих младших городах, не имевших самос-
тоятельности, привыкших повиноваться вечевым приговорам  старших,  князь
утвердит свой стол, то власть его будет развиваться  гораздо  свободнее,
при этом не забудем, что в Ростовской области все эти новые города  были
построены и населены князьями; получив от князя свое бытие, они  необхо-
димо считали себя его собственностию. Таким образом на севере, в области
Ростовской, вокруг старых вечников, вокруг одинокого Ростова, князь соз-
дал себе особый мир городов, где был властелином неограниченным,  хозяи-
ном полновластным, считал эти города своею собственностию,  которою  мог
распоряжаться: неудивительно после того, что здесь явился первый  князь,
которому летописец приписывает стремление к единовластию, неудивительно,
что здесь впервые явились понятия об отдельной собственности  княжеской,
которую Боголюбский поспешил выделить  из  общей  родовой  собственности
Ярославичей, оставив пример своим потомкам, могшим  беспрепятственно  им
воспользоваться. Если вникнем в свидетельство летописи о различии старых
и новых городов, о торжестве последних над единственным из первых на се-
вере, если вникнем в ту противоположность и враждебность, какая  обнару-
жилась впоследствии между городами Северо-Восточной и городами  Западной
России, если вникнем в быт западнорусских городов  в  период  литовского
владычества, быт, явно носящий следы древности и не сходный с бытом  го-
родов северо-восточных, то, конечно, не усомнимся уступить этому  разли-
чию важное влияние на быт Северо-Восточной и потом на быт России вообще;
если намукажут вначале и на северо-востоке такие же явления, какие видим
на западе и юге, то мы спросим: почему же эти явления, происходившие  на
северо-востоке вследствие известных благоприятных обстоятельств, не пов-
торились, остались без следствий? Ясно, что почва здесь была не по  них.
Наконец, не забудем обратить внимание-на указанное выше  различие  между
Северною и Южною Русью, различие в  характере  ее  народонаселения;  это
различие необходимо содействовало также установлению нового порядка  ве-
щей на севере, содействовало тому значению, какое  имела  северная  Суз-
дальская волость для остальных частей России.
   Мы видели второго сына Юриева, Андрея, во время  борьбы  отца  его  с
племянником своим Изяславом Мстиславичем за старшинство, за Киев: он вы-
давался здесь своею необыкновенною храбростию, любил начинать битву впе-
реди полков, заноситься на ретивом коне в середину вражьего войска, пре-
небрегать опасностями; но в то же время видно было в нем какое-то нерас-
положение к югу, к собственной Руси, влечение к северу, что резко  отли-
чало его от отца и других братьев, разделявших со всеми остальными Ярос-
лавичами любовь к Киеву; когда Юрий, проигравши свое дело  на  юге,  все
еще не хотел расстаться с ним, медлил исполнить требования брата и  пле-
мянника, объявивших, что не могут жить с ним вместе, Андрей спешил  впе-
реди отца на север, утверждая, что на юге уже больше делать нечего.  По-
том, когда Юрий по смерти старшего брата и племянника  окончательно  ут-
вердился в Киеве и посадил Андрея подле себя в Вышгороде, то он не  про-
сидел и году в своей южной волости, без отцовского  позволения  ушел  на
север, который после никогда уже не оставлял. Для объяснения этого явле-
ния заметим, что Андрей, бесспорно и родившийся на  севере,  провел  там
большую половину жизни и ту именно половину, впечатления которой ложатся
крепко на душу человека и никогда его не покидают; Юрий  жил  уже  не  в
Ростове, а в Суздале, городе относительно  новом,  подчиненном;  Андрей,
как видно, получил от отца в волость Владимир-на-Клязьме; следовательно,
он воспитывался и окреп в новой среде, при тех отношениях, которые  гос-
подствовали в новых городах или пригородах ростовских. Уже только в 1149
году, лет 30 с лишком от рождения, пришел Андрей на юг, в Русь, с полка-
ми отца своего; он привык к северу, к тому порядку  вещей,  который  там
господствовал: не мудрено, что не понравился ему юг, что чужд, непонятен
и враждебен показался ему порядок вещей, здесь  существовавший.  На  юге
все князья с ранней молодости привыкли жить в общем родовом  кругу,  ви-
деться друг с другом в челе полков и во  время  мирных  совещаний;  живя
вблизи друг от друга, находясь в беспрерывных сношениях, с ранней  моло-
дости привыкали деятельно участвовать во всех  родовых  столкновениях  и
принимать к сердцу все родовые счеты и распри, находя в этом самый глав-
ный, самый живой интерес. Но Андрей 30 с лишком лет прожил на севере,  в
одной своей семье, в удалении от  остальных  племен  (линий)  княжеских,
редко видясь, мало зная в лице  остальных  князей  родственников  своих,
близких и дальних; издали только доносились до него слухи о событиях  из
этого чуждого для него мира; таким образом,  вследствие  долговременного
удаления для Андрея необходимо должна была ослабеть  связь,  соединявшая
его с остальными родичами, почему приготовлялась  для  него  возможность
явиться впоследствии таким старшим князем, который  станет  поступать  с
младшими не по-родственному; но мало одного удаления: Андрея отделяла от
южных родичей и самых близких, от двоюродных братьев Мстиславичей  враж-
да; он привык смотреть на них как на заклятых врагов, которые  старались
отнять у отца его и у всей семьи Юрия должное ей значение. Это  отчужде-
ние, холодность относительно всех родичей, вражда к Мстиславичам  и  от-
чуждение от юга вообще не могли измениться, когда Андрей явился на Руси,
где, как мы видели, отец и вся семья его не могли  приобрести  народного
расположения, когда вследствие этого было так мало надежды скоро или да-
же когда-нибудь занять старший стол и удержать его.  После  всего  этого
неудивительно покажется нам удаление Андрея из Вышгорода на север: здесь
он утвердился в своей прежней волости, Владимире Клязменском, и  во  все
остальное время отцовской жизни не был князем главных северных волостей,
ни Ростова, ни Суздаля, потому что все северные волости вообще Юрий  хо-
тел оставить младшим сыновьям своим, а старших  испоместить  на  юге,  в
собственной Руси, и, как видно, города при жизни Юрия  не  хотели  прямо
восстать против его распоряжения. Но как скоро Юрий умер, то ростовцы  и
суздальцы, посоветовавшись вместе, взяли к себе в князья Андрея и  поса-
дили его в Ростове на отцовском столе и в Суздале. Из этого известия ле-
тописца мы видим ясно, что жители Ростова, как жители других старых  го-
родов, не считали своею обязанностию исполнить волю покойного князя, от-
давшего их волость младшим сыновьям своим; думали, что имеют право выби-
рать кого хотят в князья. Андрей принял стол ростовский  и  суздальский,
но утвердил свое пребывание в прежней волости - Владимире,  его  украшал
по преимуществу, в нем хотел даже учредить особую митрополию для  Север-
ной Руси, чтоб дать ей независимость от Южной и в  церковном  отношении,
зная, какое преимущество будет сохранять Киев, если в нем будет по-преж-
нему жить верховный пастырь русской церкви. Такое  поведение  Андрея  не
могло нравиться ростовцам, его поведение не нравилось, как видно,  поче-
му-то и старым боярам отцовским; как видно, Андрей не жил с ними потова-
рищески, не объявлял им всех своих дум, к чему привыкли бояре  в  старой
Руси; предлог к смуте недовольные могли найти легко: Андрей овладел  во-
лостью вопреки отцовскому распоряжению; младшие Юрьевичи,  которым  отец
завещал  Суздальскую  землю,  жили  там,  их  именем  недовольные  могли
действовать, и вот Андрей гонит с севера  своих  младших  братьев,  этих
опасных соперников - Мстислава, Василька и Всеволода,  которые  отправи-
лись в Грецию; мы видели, что двое других  Юрьевичей  имели  волости  на
юге: Глеб княжил в Переяславле, Михаил, как видно, - в  Торческе;  скоро
Всеволод Юрьевич с племянниками Ростиславичами возвратился также из Гре-
ции и, по некоторым известиям, княжил  в  Городце  Остерском.  Вместе  с
братьями Андрей выгнал племянников своих от старшего  брата  Ростислава;
наконец, выгнал старых отцовских бояр, мужей отца своего,  передних,  по
выражению летописца; он это сделал, продолжает летописец, желая быть са-
мовластием во всей Суздальской земле. Но при этом  необходимо  рождается
вопрос: если ростовцы и суздальцы были недовольны,  если  передние  мужи
были недовольны, если братья княжеские были недовольны, то какая же сила
поддерживала Андрея, дала ему возможность,  несмотря  на  неудовольствие
ростовцев и суздальцев, выгнать братьев, выгнать бояр и сделаться самов-
ластием? Необходимо должно предположить, что сила  его  утверждалась  на
повиновении младших, новых городов или пригородов.  Андрей,  как  видно,
хорошо понимал, на чем основывается его сила, и не  оставил  этих  новых
городов, когда войска его взяли самый старший и самый богатый из городов
русских - Киев.
   Глеб Юрьевич, посаженный племянником в Киеве, не  мог  княжить  здесь
спокойно, пока жив был изгнанный Мстислав Изяславич. Последний  начал  с
ближайшего соседа своего, Владимира Андреевича дорогобужского,  который,
как мы видели, был союзником Юрьевичей при его изгнании; с братом  Ярос-
лавом и с галичанами приступил Мстислав к Дорогобужу, стал биться  около
города, но, несмотря на болезнь Владимира  Андреевича,  который  не  мог
лично распоряжаться своим войском, несмотря на  то,  что  Глеб  киевский
вопреки своему обещанию не дал ему никакой помощи, Мсти славу не удалось
взять Дорогобуж: он должен был  удовольствоваться  опустошением  других,
менее крепких городов Владимировых и возвратился  к  себе  домой.  Скоро
Владимир Андреевич умер, как видно, не оставив детей, но волости его уже
дожидался безземельный князь Владимир  Мстиславич,  приехавший  с  севе-
ро-востока и живший теперь в волынском городе Полонном, который  принад-
лежал киевской Десятинной церкви. Узнав о смерти Андреевича,  он  явился
перед Дорогобужем, но дружина покойного князя не пустила  его  в  город,
тогда он послал сказать ей: "Целую крест вам и  княгине  вашей,  что  ни
вам, ни ей не сделаю ничего дурного"; поцеловал крест, вошел в  город  и
тотчас же позабыл свою клятву, потому что,  говорит  летописец,  был  он
вертляв между всею братьею; он накинулся на имение, на стада и  на  села
покойного Андреевича и погнал княгиню его из города.  Взявши  тело  мужа
своего, она отправилась в Вышгород, откуда хотела ехать в Киев, но князь
Давыд Ростиславич не пустил ее: "Как я могу отпустить  тебя,  -  говорил
он, - ночью пришла мне весть, что Мстислав в Василеве; пусть  кто-нибудь
пойдет с телом из дружины". Но дружина дорогобужкая отвечала ему на это:
"Князь! Сам ты знаешь, что мы наделали киевлянам, нельзя нам идти, убьют
нас". Тогда игумен Поликарп сказал Давыду: "Князь! Дружина его не едет с
ним, так отпусти кого-нибудь из своей, чтоб было  кому  коня  повести  и
стяг (знамя) понести". Но Давыду не хотелось отпускать своей  дружины  в
такое опасное время, он отвечал Поликарпу: "Его стяг  и  почесть  отошли
вместе с душою, возьми попов борисоглебских, и ступайте одни".  Поликарп
отправился и вместе с киевлянами похоронил Владимира в  Андреевском  мо-
настыре.
   Между тем Мстислав с большою силою, братом Ярославом, полками  галиц-
кими, туровскими и городенскими, пошел к черным клобукам, соединившись с
ними, отправился к Триполю, оттуда к Киеву и  беспрепятственно  вошел  в
него, потому что Глеб был в это время в Переяславле по делам половецким.
Первым делом Мстислава по занятии Киева был ряд с союзниками своими, ко-
торые помогли ему овладеть опять старшим столом; тут же договорился он и
с Владимиром Мстиславичем: как видно из последующих  известий,  Владимир
отказался искать Киева не только под Мстиславом, но  и  под  братом  его
Ярославом и под сыновьями, за что племянники позволили  ему  остаться  в
Дорогобуже; о содержании договоров с другими союзниками ничего неизвест-
но; заключен был ряд с киевлянами, также и с черными клобуками, но  пос-
ледние по обычаю только обманывали князей. Урядившись со всеми, Мстислав
пошел к Вышгороду и стал крепко биться с осажденными;  те  не  уступали,
потому что у князя их, Давыда, было много своей дружины, да братья прис-
лали ему помощь, князь Глеб прислал также тысяцкого  своего  с  отрядом;
кроме того, были у него половцы дикие и свои берендеи, тогда как союзни-
ки Мстислава начали расходиться; первый ушел галицкий воевода Константин
с своими полками, он послал сказать Мстиславу: "Князь Ярослав велел  мне
только пять дней стоять под Вышгородом, а потом  идти  домой".  Мстислав
велел отвечать ему на это: "Брат Ярослав мне так говорил: пока  не  ула-
дишься с братьею, до тех пор не отпускай полков  моих  от  себя".  Тогда
Константин написал ложную грамоту, в которой будто бы князь Ярослав при-
казывал ему возвратиться, и ушел с галичанами; по некоторым очень  веро-
ятным известиям Константин был подкуплен  Давыдом  вышегородским;  иначе
трудно объяснить причину его поступка. По удалению галичан Мстислав отс-
тупил к Киеву и стал перед Золотыми воротами, в огородах, а из Вышгорода
выезжали половцы с берендеями и наносили большой вред его полкам.  Видя,
что союзники его все расходятся, изнемогли от упорного боя, и  слыша,  с
другой стороны, что Глеб с половцами переправляется через Днепр, а к Да-
выду пришли еще вспомогательные отряды, Мстислав созвал на совет братью;
те сказали: "от нас войско расходится, а к тем приходит  свежее,  черные
клобуки нас обманывают: нельзя нам дольше стоять, поедем  лучше  в  свои
волости и, отдохнувши немного, возвратимся назад". Мстислав  видел,  что
князья говорят правду, и пошел на Волынь, выдержавши на  дороге  перест-
релку с половцами, которых Давыд послал за ним в погоню. Половцы не мог-
ли нанести большого вреда Мстиславу, но зато сильно  опустошили  страну,
чрез которую проходили; племянник Мстислава, Василько  Ярополкович,  си-
девший в Михайлове, одном из городов поросских, хотел  было  ударить  на
него нечаянно, но потерял только дружину и едва сам успел убежать в свой
город, где скоро был осажден Глебом с тремя Ростиславичами: Рюриком, Да-
выдом и Мстиславом; союзники сожгли Михайлов, раскопали ров, а  Василька
отпустили в Чернигов. Мстислав обещал, отдохнувши немного,  возвратиться
опять к Киеву, но не мог исполнить своего обещания: в августе 1170  года
он сильно разболелся и послал за братом Ярославом, чтоб урядиться с  ним
насчет детей своих; Ярослав поклялся ему, что не отнимет у них  волости,
после чего Мстислав скоро умер, не успевши, подобно отцу, удержать стар-
шинства пред дядьми. Неизвестно, что заставило  Ярослава  отказаться  от
Владимира в пользу племянников и остаться в прежней волости своей Луцке,
хотя старшинство в племени осталось за ним: мы увидим после, что он рас-
полагал силами всей Волынской земли  и  явился  представителем  племени,
удерживая свое право на Киев; мы видели примеры, как волости  переменяли
иногда свое значение смотря по обстоятельствам, как, например,  киевский
князь сажал старшего сына в Вышгороде или Белгороде, а младшего в  Пере-
яславле; с другой стороны, Мстислав добыл силою себе Владимир и  отстоял
его от Юрия и его союзников, следовательно, имел полное право  требовать
от брата, чтоб он уже не отнимал у племянников волости, которую отец  их
добыл головою. Глеб Юрьевич киевский не долго пережил своего  соперника:
он умер в следующем 1171 году, оставив по себе добрую память братолюбца,
свято сохранявшего клятвы. Преемником его в Киеве был князь, отличавший-
ся противоположным свойством, - именно Владимир Мстиславич. Трое Ростис-
лавичей, сидевших около Киева, послали звать его  как  дядю  на  старший
стол; все Ростиславичи, следуя отцовскому примеру, уважали  старшинство,
притом не имели пред Владимиром того преимущества, какое имел  Мстислав,
т. е. старшинства физического, наконец, им выгоднее было видеть в  Киеве
Владимира, чем Изяславича, с которым были в явной вражде. Таким образом,
Владимир, так долго безземельный, изгнанный  отовсюду,  вдруг  благодаря
обстоятельствам получил возможность сесть в Киеве; тайком  от  остальных
волынских князей - Ярослава с племянниками, которым прежде  поклялся  не
искать старшинства, Владимир уехал в Киев, оставив Дорогобуж сыну Мстис-
лаву, но счастие его и тут было непродолжительно: Киев был уже теперь  в
зависимости от северного князя Андрея  Боголюбского,  которому,  говорит
летописец, было нелюбо, что Владимир сел в Киеве; он послал сказать ему,
чтоб шел оттуда, а на его место приказывал идти Роману Ростиславичу смо-
ленскому; он мог сердиться на Владимира и за то, что тот вступил в  союз
с Изяславичами волынскими, и за то, что сел без его позволения в  Киеве;
родных младших братьев своих он не любил по  известным  причинам  и  был
расположен к одним Ростиславичам, которые  признали  его  старшинство  и
крепко до сих пор держались его: "Вы назвали меня отцом, - велел он ска-
зать им, - так я хочу вам добра и даю брату  вашему  Роману  Киев".  Так
скоро обнаружились уже те следствия, какие должны были произойти для Юж-
ной Руси от усиления Северной, которой самовластец вместо  всех  родовых
прав поставлял свой произвол и таким образом перепутывал все прежние ро-
довые счеты: по родовым правам Киев прежде всего  принадлежал  Владимиру
Мстиславичу, потом младшим братьям Андрея, если он сам не хотел сидеть в
нем, наконец Ярославу Изяславичу луцкому, но Андрей мимо всех этих  кня-
зей отдает его Ростиславичу. Смерть избавила Владимира от  изгнания:  он
умер в Киеве, побывши только четыре месяца старшим князем: "Много  пере-
нес он бед, - говорит летописец, - бегая от Мстислава то в Галич,  то  в
Венгрию, то в Рязань, то к половцам, но все по своей  вине,  потому  что
неустойчив был в крестном целовании".
   Роман по приказу Андрея приехал в Киев и был принят  всеми  людьми  с
радостию, но радость эта не могла быть продолжительна:  мы  видели,  как
самовластно начал обходиться Андрей с младшими, южными князьями, изгоняя
одного из Киева, посылая другого на его место, не разбирая прав их. Рос-
тиславичи молчали, когда это самовластие было в их пользу,  но  скоро  и
они должны были увидать необходимость или беспрекословно  исполнять  все
приказания Андрея, или вступить с ним в отчаянную борьбу за старые права
родичей. В этой борьбе Ростиславичей с Юрьевичами высказалась противопо-
ложность характеров северных и южных князей, противоположность их стрем-
лений. До сих пор мы были свидетелями борьбы или  вследствие  изгойства,
когда князья-сироты по отсутствию отчинности лишались волостей и принуж-
дены бывали добывать их силою, или борьба шла за старшинство между  раз-
личными племенами (линиями), или в одном племени между дядьми и  племен-
никами. Борьба за старшинство в племени Мономаховом,  во  время  которой
нельзя не заметить также борьбы между Северною и Южною Русью,  оканчива-
ется, собственно, взятием Киева войсками Боголюбского, торжеством Север-
ной Руси над Южною; с этих пор потомство старшего сына Мстислава Велико-
го, Изяслава, сходит со сцены в борьбе за старшинство в которой до этого
времени играло главную роль, и удаляется на запад, где  начинает  играть
другую роль, не менее блестящую. Ему на смену в борьбе с князьями север-
ными. или Юрьевичами, выступает потомство второго сына Мстислава Велико-
го, Ростислава, но эта третья борьба наших князей носит опять новый  ха-
рактер: здесь борются не безземельные князья, изгои, для того чтоб полу-
чить волости, борьба идет и не за старшинство, но князья южные, или Рос-
тиславичи, борются за старый порядок вещей, за старую Русь,  за  родовые
отношения, которые хотят упразднить Юрьевичи. В  этой  многозначительной
борьбе оба враждебные племени или, лучше сказать, обе  Руси,  выставляют
каждая по двое князей для борьбы: Русь старая, Ростиславичи,  выставляют
двоих Мстиславов - отца и сына; новая. Северная Русь имеет  представите-
лями двоих братьев Юрьевичей - Андрея Боголюбского и Всеволода III.
   Андрею дали знать, что брат его  Глеб  умер  в  Киеве  насильственною
смертию и указали убийц: Григория Хотовича, бывшего, как мы видели,  ты-
сяцким у Глеба, потом какого-то Степанца и Олексу  Святославича;  Андрей
мог легко поверить извету, зная, как не терпели Юрьевичей на юге, и  по-
тому прислал сказать Ростиславичам: "Выдайте мне Григория Хотовича, Сте-
панца и Олексу Святославича - это враги всем нам, они уморили брата мое-
го Глеба". Ростиславичи, считая, как  видно,  донос  на  бояр  неоснова-
тельным, не послушались Андрея, но только отпустили от себя Григория Хо-
товича. Тогда Андрей послал сказать Роману: "Не ходишь  в  моей  воле  с
братьями своими, так ступай вон из Киева, Давыд - из Вышгорода, Мстислав
- из Белгорода; ступайте все в Смоленск и  делитесь  там,  как  хотите".
Сильно обиделись Ростиславичи, что Андрей гонит их из  русской  земли  и
отдает Киев брату своему, Михаилу; старший из них, Роман, не хотел  про-
тивиться и выехал в Смоленск, но остальные братья не выезжали  из  своих
волостей; боясь, как видно, их, и Михаил не ехал из Торческа в  Киев,  а
послал туда младшего брата Всеволода с племянником Ярополком Ростислави-
чем. Уже пять недель сидел Всеволод в Киеве, когда Ростиславичи - Рюрик,
Давыд и Мстислав - послали сказать Андрею: "Брат! Мы назвали тебя  отцом
себе, крест тебе целовали и стоим в крестном целовании, хотим тебе  доб-
ра, но вот теперь брата нашего, Романа, ты вывел из Киева и нам путь ка-
жешь из Русской земли без нашей вины: так пусть рассудит нас бог и  сила
крестная". Не получивши на это никакого ответа, Ростиславичи,  сговорив-
шись, въехали тайно ночью в Киев, схватили Всеволода Юрьевича, племянни-
ка его Ярополка, всех бояр их и посадили в Киеве  брата  своего  Рюрика.
Потом отправились они к Торческу на Михаила: тот держался шесть дней,  а
на седьмой помирился с Ростиславичами, обещал быть с ними заодно  против
Андрея и Святослава черниговского, за что  Ростиславичи  обещали  добыть
ему к Торческу Переяславль, где сидел молодой племянник  его,  Владимир,
сын покойного Глеба; брат Михаилов, Всеволод, был выпущен из  плена,  но
племянник Ярополк удержан и брат его, Мстислав, выгнан из своей  волости
Треполя.
   Услышав об этих происшествиях на юге, Андрей сильно рассердился, чему
очень обрадовались Ольговичи черниговские: они послали к Андрею подущать
его на Ростиславичей, велели сказать ему: "Кто тебе враг, тот и нам;  мы
готовы идти с тобою". Андрей, говорит летописец, принял совет их, испол-
нился высокоумия, сильно рассердился, надеясь на плотскую  силу,  огоро-
дившись множеством войска, разжегся гневом, призвал мечника своего Михна
и наказал ему: "Поезжай к Ростиславичам и скажи им: не ходите в моей во-
ле, так ступай же ты, Рюрик, в Смоленск к брату, в свою  отчину;  Давыду
скажи: ты ступай в Берлад, в Русской земле не велю тебе быть; а Мстисла-
ву молви: ты всему зачинщик, не велю тебе быть в Русской земле".  Мстис-
лав, по словам летописца, смолоду привык не бояться никого, кроме одного
бога: он велел Андрееву послу остричь перед  собою  голову  и  бороду  и
отослал его назад к Андрею с такими словами: "Ступай к  своему  князю  и
скажи от нас ему: мы до сих пор почитали тебя, как отца,  по  любви,  но
если ты прислал к нам с такими речами не как к князю, но как к подручни-
ку и простому человеку, то делай, что замыслил, а бог нас рассудит". Ро-
ковое слово подручник, в противоположность князю, было произнесено,  юж-
ные князья поняли перемену в обхождении с  ними  северного  самовластца,
поняли, что он хочет прежние родственные отношения  старшего  к  младшим
заменить новыми, подручническими, не хочет более довольствоваться только
тем, чтоб младшие имели его, как отца, по любви, но хочет, чтоб они  бе-
зусловно исполняли его приказания, как подданные. Андрей  опал  в  лице,
когда услышал от Михна ответ Мстиславов,  и  велел  тотчас  же  собирать
войско: собрались ростовцы, суздальцы, владимирцы, переяславцы, белозер-
цы, муромцы, новгородцы и рязанцы; Андрей счел их и нашел 50000, он пос-
лал с ними сына своего, Юрия, да воеводу Бориса Жидиславича с таким  на-
казом: "Рюрика и Давыда выгоните из моей отчины, а Мстислава схватите и,
не делая ему ничего, приведите ко мне". Умен был князь  Андрей,  говорит
летописец, во всех делах и доблестен, но погубил смысл свой  невоздержа-
нием и, распалившись гневом, сказал такие дерзкие слова. Когда рать Анд-
реева шла мимо Смоленска, то князь тамошний, Роман, принужден был отпус-
тить с нею свои полки и сына на родных братьев, потому что был  в  руках
Андреевых; князьям полоцким, туровским, пинским и городенским так же ве-
лено было идти всем; в земле Черниговской присоединились к Андреевой ра-
ти Ольговичи, потом подошли Юрьевичи, Михаил и Всеволод,  племянники  их
Мстислав и Ярополк Ростиславичи, Владимир Глебович из  Переяславля,  бе-
рендеи, Поросье; всех князей было больше двадцати. Они перешли  Днепр  и
въехали в Киев беспрепятственно, потому что Ростиславичи не  затворились
в этом городе, но разъехались каждый в свои прежние волости: Рюрик  зат-
ворился в Белгороде, Мстислава с Давыдовым полком затворили в Вышгороде,
а сам Давыд поехал в Галич просить помощи у князя Ярослава. Старшим  ле-
тами и племенем между всеми союзными князьями был Святослав Всеволодович
черниговский, почему и получил главное начальство над всею ратью; он от-
рядил сперва к Вышгороду Всеволода Юрьевича с Игорем  Святославичем  се-
верским и другими младшими князьями. Когда  они  подошли  к  городу,  то
Мстислав Ростиславич выстроил свои полки и выехал против  неприятеля;  с
обеих сторон сильно желали боя, и стрельцы уже начали свое дело; Андрее-
ва рать была расположена тремя отделами: с одной стороны, стояли  новго-
родцы, с другой - ростовцы, а в середине их - Всеволод Юрьевич  с  своим
полком; Мстислав, видя, что его стрельцы смешались уже с неприятельскими
ратниками, погнал вслед за ними, закричал дружине: "Братья! Ударим с бо-
жиею помощию и святых мучеников Бориса и Глеба". Они смяли средний  полк
Всеволодов и смешались с неприятелем, который обхватывал со всех  сторон
малочисленную дружину; встало страшное смятение, говорит летописец, слы-
шались стоны, крики, какие-то странные голоса, раздавался  треск  копий,
звук мечей, в густой пыли нельзя было различить ни конного,  ни  пешего;
наконец после сильной схватки войска разошлись, много было  раненых,  но
мертвых немного. После этой битвы младших князей подступили к  Вышгороду
все остальные старшие со своими полками; каждый день делались  приступы;
Мстислав много терял своих добрых воинов убитыми и ранеными, но не думал
о сдаче. Таким образом, девять недель стояли уже князья под  Вышгородом,
когда явился Ярослав Изяславич луцкий со всею Волынского землею; он при-
шел искать себе старшинства, но Ольговичи не хотели уступить ему  Киева.
Тогда он завел переговоры с Ростиславичами: те уступили ему Киев,  и  он
отправился к Рюрику в Белгород. Страх напал на Андреевых союзников,  они
говорили, что Ростиславичи непременно соединятся с галичанами и  черными
клобуками и нападут на них; в войске наступило страшное смятение, и,  не
дождавшись света, все бросилось переправляться через Днепр, причем много
людей перетонуло. Мстислав, увидевши всеобщее бегство, выехал с дружиною
из Вышгорода и ударил на неприятельский стан, где взял много  пленников.
Так возвратилась вся сила Андрея, князя суздальского, говорит летописец;
собрал он все земли и войску его не было числа; пришли они с  высокомыс-
лием и со смирением отошли в домы свои. Причина такого неожиданного  ус-
пеха Ростиславичей ясна из рассказа летописца. Огромная  рать  пришла  в
надежде на верный успех и с первого же раза увидала, что успех этот дол-
жен быть куплен большим трудом - это уже одно обстоятельство должно было
произвести упадок духа в войске осаждающих; известно из последующих  со-
бытий, что северное народонаселение вовсе не отличалось воинским  духом;
смоленские полки бились поневоле; нельзя думать, чтоб и новгородцы  сра-
жались с большою охотою, равно как и князья полоцкие,  туровские,  пинс-
кие, городенские, которым решительно было все равно, кто победит -  Анд-
рей или Ростиславичи; Юрьевичи не могли усердно сражаться в угоду брату,
с которым вовсе не были в дружеских отношениях, особенно  когда  видели,
что двое князей - черниговский и волынский - спорят,  кому  должен  дос-
таться Киев; можно думать, что Андрей обещал Киев Святославу  черниговс-
кому, а если не обещал никому, то ни один из князей не  знал,  кто  вос-
пользуется победою суздальского князя над Ростиславичами, на кого из них
северный самовластец бросит благосклонный взгляд, то ясно, как это  нез-
нание должно было ослаблять усердие князей; и вот когда увидали, что во-
лынский князь перешел на сторону Ростиславичей, когда, следовательно, он
с Рюриком мог ударить на осаждающих,  с  одной  стороны,  от  Белгорода,
Мстислав - из Вышгорода, Давыд мог явиться с галицкою помощью  и  черные
клобуки перейти на сторону Ростиславичей, то неудивительно, что ужас на-
пал на сборную Андрееву рать, и она бросилась бежать за Днепр  Ростисла-
вичи после победы исполнили свое обещание, положили старшинство на Ярос-
лава и дали ему Киев, но он недолго сидел здесь спокойно: Святослав Все-
володович черниговский прислал сказать ему: "Вспомни прежний наш уговор,
на чем ты мне целовал крест; ты мне говорил: если я сяду в Киеве,  то  я
тебя наделю, если же ты сядешь в Киеве, то ты меня надели; теперь ты сел
- право ли, криво ли - надели же меня". Ярослав велел отвечать ему: "За-
чем тебе наша отчина? Тебе эта сторона не  надобна".  Святослав  прислал
опять сказать ему на это: "Я не венгерец и не лях, мы  все  одного  деда
внуки, и сколько тебе до него, столько же и мне (т. е. я имею одинаковую
с тобой степень старшинства на родовой лествице); если не хочешь  испол-
нять старого договора, то твоя воля". В то время, когда Мстиславичи  бо-
ролись с новыми стремлениями, явившимися на севере,  отстаивали  родовые
отношения между старшим князем и младшими, в то самое  время,  с  другой
стороны, они должны были вести борьбу с князем, для  которого  они  сами
являлись нововводителями, нарушителями старого порядка вещей, с  князем,
который стоит не только за родовые отношения между  старшим  и  младшими
князьями, но напоминает об единстве всего потомства Ярославова,  борется
за общность владения всею Русскою землею, тогда  как  Мстиславичи  хотят
удержать Киев навсегда за собою. Черниговский князь. видя,  что  Ярослав
не хочет вспоминать старинных уговоров, решился по примеру отца  и  дяди
попытаться силою овладеть Киевом; время было благоприятное: Андрей утра-
тил свое влияние на юг; Ростиславичи,  силою  обстоятельств  вынужденные
признать старшинство Ярослава, равнодушны к нему, Юрьевичи также; и  вот
Святослав, соединясь с братьею, явился нечаянно под Киевом; Ярослав, бо-
ясь затвориться в городе один, побежал  в  Луцк,  а  черниговский  князь
въехал в Киев, захватил все имение Ярославово, жену его, сына, всю  дру-
жину и отослал в Чернигов. Но он сам не мог долго  оставаться  в  Киеве,
потому что двоюродный брат его, Олег Святославич, напал на  Черниговскую
волость, желая, как видно, быть здесь преемником Святослава. Но  послед-
ний, занявши Киев нечаянно (изъездом), не надеялся  окончательно  утвер-
диться здесь, боялся судьбы Изяслава Давыдовича и потому не хотел  усту-
пить прежней волости двоюродному брату: он пошел на Олега, пожег его во-
лость, наделал по обычаю много зла, а между тем Ярослав, узнав. что Киев
стоит без князя, приехал опять и в сердцах задумал  взять  на  киевлянах
то, что отнято было у него Святославом: "Вы подвели на меня  Святослава,
- сказал он им, - так промышляйте, чем выкупить княгиню и  сына".  Когда
киевляне не знали, что ему на это отвечать, то он велел грабить весь Ки-
ев, игуменов, попов, монахов, монахинь, иностранцев, гостей, даже  кельи
затворников. Святослава было ему не чего бояться: тот, сбираясь идти  на
Олега, помирился с Ярославом, чтоб свободнее защищать  свою  верную  во-
лость В это время Ростиславичи вошли опять в сношения  с  Андреем:  они,
вероятно, знали или по крайней мере должны были догадываться, как непри-
ятно смотрел он на то, что Киев достался опять враждебному племени Изяс-
лавичей, которое не думало признавать его старшинства, и потому решились
послать к нему с просьбою, чтобы помог овладеть Киевом  опять  брату  их
Роману, против которого он не мог питать вражды: "Подождите  немного,  -
велел отвечать им Андрей, - послал я к братье своей в Русь;  как  придет
мне от них весть, тогда дам вам ответ". Из этих слов видно,  что  Андрей
не хотел оставлять в покое юга, сносился с братьями. вероятно,  замышляя
там новые перемены, и Ростиславичи спешили хлопотать о том, чтоб эти пе-
ремены были к их выгоде. Но Андрей не дождался вестей от братьев.
   Мы видели, что Андрей выгнал из своей волости старых бояр отцовских и
окружил себя новыми, видели также,  каким  повелительным  тоном  говорил
Андрей даже и с князьями: можем заключить,  что  он  был  повелителен  и
строг с окружавшими его; так, он  казнил  смертью  одного  из  ближайших
родственников своих по жене, Кучковича;  тогда  брат  казненного,  Яким,
вместе с зятем своим Петром и некоторыми другими слугами княжескими  ре-
шился злодейством освободиться от строгого господина.  Мы  знаем  также,
что русские князья принимали к себе в службу пришельцев из разных  стран
и народов; Андрей подражал в этом отношении всем князьям, охотно  прини-
мал пришельцев из земель христианских и нехристианских, латинов  и  пра-
вославных, любил показывать им свою великолепную церковь  Богоматери  во
Владимире, чтоб иноверцы видели истинное христианство  и  крестились,  и
многие из них крестились действительно. В числе этих новокрещенных  ино-
земцев находился один яс, именем Анбал: он пришел к Андрею в самом  жал-
ком виде, был принят  в  княжескую  службу,  получил  место  ключника  и
большую силу во всем доме; в числе приближенных к Андрею находился также
какой-то Ефрем Моизич, которого отчество - Моизич, или Моисеевич, указы-
вает на жидовское происхождение. Двое этих-то восточных рабов выставлены
летописцем вместе с Кучковичем и зятем его, как зачинщики дела, всех  же
заговорщиков было двадцать человек; они говорили: "Нынче казнил он  Куч-
ковича, а завтра казнит и нас, так промыслим об этом князе!" Кроме злобы
и опасения за свою участь, заговорщиков могла побуждать и зависть к  лю-
бимцу Андрееву, какому-то Прокопию. 28 июня  1174  года,  в  пятницу,  в
обеднюю пору, в селе Боголюбове, где обыкновенно жил  Андрей,  собрались
они в доме Кучкова зятя, Петра, и порешили убить князя на  другой  день,
29 числа, ночью. В условленный час заговорщики  вооружились  и  пошли  к
Андреевой спальне, но ужас напал на них, они бросились бежать из  сеней,
зашли в погреб, напились вина и, ободрившись им, пошли  опять  на  сени.
Подошедши к дверям спальни, один из них начал  звать  князя:  "Господин!
Господин!", чтоб узнать, тут ли Андрей. Тот, услышавши голос,  закричал:
"Кто там?" Ему отвечали: "Прокопий". "Мальчик!  -  сказал  тогда  Андрей
спавшему в его комнате слуге, - ведь это не Прокопий?" Между тем убийцы,
услыхавши Андреев голос, начали стучать в двери и  выломили  их.  Андрей
вскочил, хотел схватить меч, который был всегда при нем (он  принадлежал
св. Борису), но меча не было. Ключник Анбал украл его днем из спальни. В
это время, когда Андрей искал меча, двое убийц вскочили в спальню и бро-
сились на него, по Андрей был силен и уже  успел  одного  повалить,  как
вбежали остальные и, не различив сперва впотьмах, ранили своего, который
лежал на земле, потом бросились на Андрея; тот долго отбивался, несмотря
на то что со всех сторон секли его мечами, саблями, кололи копьями: "Не-
честивцы! - кричал он им, - зачем хотите  сделать  то  же,  что  Горясер
(убийца св. Глеба)? Какое я вам зло сделал? Если прольете кровь  мою  на
земле, то бог отомстит вам за мой хлеб". Наконец, Андрей упал под удара-
ми; убийцы, думая, что дело кончено, взяли своего раненого и  пошли  вон
из спальни, дрожа всем телом, но, как скоро они вышли,  Андрей  поднялся
на ноги и пошел под сени, громко стоная; убийцы услыхали стоны и возвра-
тились назад, один из них говорил: "Я сам видел, как князь сошел  с  се-
ней". "Ну так пойдемте искать его", - отвечали другие; войдя в спальню и
видя, что его тут нет, начали говорить: "Погибли мы теперь!  Станем  ис-
кать поскорее". Зажгли свечи и нашли князя по  кровавому  следу:  Андрей
сидел за лестничным столпом; на этот раз борьба не могла быть  продолжи-
тельна с ослабевшим от ран князем: Петр отсек ему руку, другие приконча-
ли его.
   Порешивши с князем, заговорщики пошли - убили любимца его,  Прокопия;
потом пошли на сени, вынули золото, дорогие камни, жемчуг, ткани и  вся-
кое имение, навьючили на лошадей и до света отослали к себе по домам,  а
сами разобрали княжое оружие и стали набирать дружину, боясь, чтоб  вла-
димирцы не ударили на них; для отнятия у последних возможности  к  этому
они придумали также завести смуту в  городе,  произвести  рознь,  вражду
между гражданами, для чего послали сказать им: "Не сбираетесь ли  вы  на
нас? Так мы готовы принять вас и покончить с вами; ведь не  одною  нашею
думою убит князь, есть и между вами наши сообщники". Владимирцы  отвеча-
ли: "Кто с вами в думе, тот пусть при вас и останется, а  нам  не  надо-
бен". Убийцы, впрочем, боялись напрасно. Владимирцы не двинулись на них:
без князя в неизвестности о будущей судьбе, не привыкши действовать  са-
мостоятельно, они не могли ничего предпринять решительного,  дожидались,
что начнут старшие города, а между тем безначалие везде произвело волне-
ния, грабежи; мы видели, что убийцы начали расхищение  казны  княжеской;
вслед за ними явились на княжий двор жители Боголюбова и остальные  дво-
ряне, пограбили, что осталось от заговорщиков, потом бросились  на  цер-
ковных и палатных строителей, призванных Андреем в Боголюбов,  пограбили
их; грабежи и убийства происходили по всей волости; пограбили  и  побили
посадников княжеских, тиунов, детских, мечников; надежда добычи  подняла
и сельских жителей: они приходили в города и помогали  грабить.  Грабежи
начались и во Владимире, но прекратились, когда священники с образом бо-
городицы стали ходить по городу. По словам летописца, народ грабил и бил
посадников и тиунов, не зная, что, где закон, там и обид много; эти сло-
ва показывают, что при Боголюбском, точно, было много обид на севере.
   Во время этих смут тело убитого  князя  оставалось  непогребенным;  в
первый же день после убийства преданный покойному слуга Кузьма Киевлянин
пошел на княжий двор и, видя, что тела нет на том месте,  где  был  убит
Андрей, стал спрашивать: "где же господин?" Ему отвечали: "Вон лежит вы-
волочен в огород, да ты не смей брать его: все хотят выбросить его соба-
кам, а если кто за него примется, тот нам враг, убьем и его". Кузьма по-
шел к телу и начал плакать над ним: "Господин мой, господин мой! Как это
ты не почуял скверных и нечестивых врагов, когда они шли  на  тебя?  Как
это ты не сумел победить их: ведь ты прежде умел побеждать полки поганых
болгар?" Когда Кузьма плакался над телом, подошел к нему ключник  Анбал.
Кузьма, взглянувши на него, сказал: "Анбал, вражий сын! Дай  хоть  ковер
или что-нибудь подослать и прикрыть господина нашего". "Ступай прочь,  -
отвечал Анбал, - мы хотим бросить его собакам". "Ах, ты, еретик, -  ска-
зал ему на это Кузьма, - собакам выбросить? Да помнишь ли ты, жид, в ка-
ком платье пришел ты сюда? Теперь ты стоишь в бархате, а князь нагой ле-
жит, "о прошу тебя честью, сбрось мне что-нибудь". Анбал  усовестился  и
сбросил ковер и корзно; Кузьма обвертел тело и понес его в  церковь.  Но
когда стал просить, чтоб отворили ему ее, то ему отвечали: "Брось тут  в
притворе, вот носится, нечего делать", - уже все были пьяны. Кузьма стал
опять плакаться: "Уже тебя, господин, и холопы твои знать не хотят;  бы-
вало, придет гость из Царя-города или из иной какой страны, из Руси  ли,
латынец, христианин или поганый, прикажешь: поведите его  в  церковь,  в
ризницу, пусть посмотрит на истинное христианство и крестится, что и бы-
вало, крестилось много; болгары и жиды и всякая  погань,  видевши  славу
божию и украшение церковное, сильно плачут по тебе, а эти не пускают те-
бя и в церковь положить". Поплакавши, Кузьма положил  тело  в  притворе,
покрыв корзном, и здесь оно пролежало двое суток. На третий день  пришел
козмодемьянский игумен Арсений и сказал: "Долго ли нам смотреть на стар-
ших игуменов, и долго ли этому князю лежать? Отоприте церковь, отпою над
ним и положим его в гроб; когда злоба эта перестанет, придут из Владими-
ра и понесут его туда". Пришли клирошане боголюбские, внесли тело в цер-
ковь, положили в каменный гроб и отпели с Арсением. На шестой уже  день,
когда волнение утихло во Владимире, граждане сказали игумену  Феодулу  и
Луке, демественнику Богородичной церкви: "Нарядите носильщиков,  поедем,
возьмем князя и господина нашего Андрея", а протопопу Микулице  сказали:
"Собери всех попов, облачитесь в ризы и выходите перед Серебряные ворота
с святою богородицею, тут и дожидайтесь князя". Феодул исполнил их волю:
с клирошанами Богородичной церкви и с некоторыми владимирцами  поехал  в
Боголюбов и, взявши тело, привез во Владимир с честию и с  плачем  вели-
ким. Увидавши издали княжеский стяг, который несли перед гробом,  влади-
мирцы, оставшиеся ждать у Серебряных ворот, не могли удержаться от рыда-
ний и начали приговаривать: "Уже не в Киев ли поехал ты, господин наш, в
ту церковь у Золотых ворот, которую послал ты строить на  великом  дворе
Ярославовом; говорил ты: хочу построить церковь такую же, как  и  ворота
эти Золотые, да будет память всему отчеству моему". Андрея похоронили  в
построенной им церкви Богородичной (1174 г.).
   Как скоро весть о смерти Андреевой разнеслась по волости, то  ростов-
цы, суздальцы, переяславцы и вся дружина от мала до велика съехались  во
Владимир и сказали: "Делать нечего, так уже случилось, князь  наш  убит,
детей у него здесь нет, сынок его молодой - в Новгороде, братья - в  Ру-
си; за каким же князем нам послать? Соседи у нас князья муромские и  ря-
занские, надобно бояться, чтоб они не пришли на нас внезапно ратью; пош-
лем-ка к рязанскому князю Глебу (Ростиславичу), скажем ему: "Князя наше-
го бог взял, так мы хотим  Ростиславичей  Мстислава  и  Ярополка,  твоих
шурьев" (сыновей старшего сына Юриева). Они забыли,  говорит  летописец,
что целовали крест князю Юрию, посадить у себя меньших сыновей его,  Ми-
хаила и Всеволода, нарушили  клятву,  посадили  Андрея,  а  меньших  его
братьев выгнали, и теперь после Андрея  не  вспомнили  о  своей  прежней
клятве, но все слушали Дедильца да Бориса - рязанских послов.  Как  было
решено, так и сделано: поцеловали образ  богородицы  и  послали  сказать
Глебу: "Твои шурья будут нашими князьями, приставь к нашим послам  своих
и отправь всех вместе за ними в Русь". Глеб обрадовался такой чести, что
выбрали его шурьев в князья, и отправил к ним послов в Чернигов, где они
тогда жили. Послы от северной дружины сказали Ростиславичам:  "Ваш  отец
добр был, когда жил у нас; поезжайте к нам княжить, а других не  хотим".
Эти другие были младшие Юрьевичи, Михаил и Всеволод, которые тогда нахо-
дились также в Чернигове, как видно, все четверо, и дяди  и  племянники,
прибежали вместе с Святославом из-под Вышгорода и не  смели  после  того
возвратиться в прежние свои волости на  Поросьи.  Ростиславичи  отвечали
послам: "Помоги бог дружине, что не забывает  любви  отца  нашего",  но,
несмотря на то, что звали их одних, они  не  захотели  ехать  без  дядей
Юрьевичей и сказали: "Либо добро, либо лихо всем нам; пойдем все  четве-
ро: Юрьевичей двое да Ростиславичей двое". Наперед поехали двое - Михаил
Юрьевич и Ярополк Ростиславич; Михаилу дали старшинство, причем все  це-
ловали крест из рук черниговского  епископа.  Когда  князья  приехали  в
Москву, то ростовцы рассердились, узнавши, что  вместе  с  Ростиславичем
приехал и Юрьевич; они послали сказать Ярополку: "Ступай сюда", а Михаи-
лу - "Подожди немного на Москве". Ярополк тайком от дяди поехал к  Пере-
яславлю, где стояла тогда вся дружина, выехавшая навстречу к князьям,  а
Михаил, узнав, что Ростиславич отправился по ростовской  дороге,  поехал
во Владимир и затворился здесь с одними гражданами, потому  что  дружина
владимирская в числе 1500 человек отправилась  также  в  Переяславль  по
приказанию ростовцев. Здесь вся дружина поцеловала крест Ярополку и отп-
равилась с ним ко Владимиру выгонять оттуда Михаила. Ко всем силам земли
Ростовской присоединились полки муромские и рязанские, окрестности  были
пожжены, город обложен. Что же заставило владимирцев, не привыкших к са-
мостоятельной деятельности, воспротивиться  приговору  старших  городов,
взять себе особого князя и отстаивать его против  соединенных  сил  всей
земли Ростовской и Рязанской? К этому принудила  их  явно  высказавшаяся
вражда старого города Ростова, который с ненавистью смотрел на свой при-
город, населенный большею частию людьми простыми, ремесленными,  жившими
преимущественно от строительной деятельности князя Андрея,  и,  несмотря
на то, похитивший у старого города честь иметь у  себя  стол  княжеский.
Ростовцы и суздальцы говорили: "Пожжем Владимир или пошлем туда посадни-
ка: то наши холопы каменщики". Нельзя не заметить также,  что  здесь,  в
этих словах, слышится преимущественно голос высшего  разряда  ростовских
жителей - бояр, дружины вообще, которая, как видно, особенно  не  любила
Андрея за нововведения. Как бы то ни было, важно было начало борьбы меж-
ду старыми и новыми городами, борьбы, которая должна была решить вопрос:
где утвердится стол княжеский - в старом ли Ростове или новом Владимире,
от чего зависел ход истории на севере. Заодно с Владимиром, как  следует
ожидать, были и другие новые города. Переяславцы хотели также  Юрьевичей
и поневоле признали Ростиславичей. Семь недель владимирцы отбивались  от
осаждающих. Наконец, голод принудил их  сказать  Михаилу:  "Мирись  либо
промышляй о себе". Михаил отвечал: "Вы правы: не погибать же вам для ме-
ня" и поехал из города назад в Русь; владимирцы проводили его  с  плачем
великим, говорит летописец. По отъезде Михаила они заключили  договор  с
Ростиславичами, те поклялись что не сделают никакого зла  городу,  после
чего владимирцы отворили ворота и встретили князей со крестами; в  Бого-
родичной церкви заключен был окончательный договор: во  Владимире  оста-
вался княжить младший Ростиславич, Ярополк, а в Ростове старший,  Мстис-
лав. Таким образом, благодаря мужеству владимирцев  торжество  ростовцев
было неполное: правда, стол старшего брата поставлен был у них, но  зато
ненавистный пригород, Владимир, получил своего князя, а не посадника  из
Ростова. Но ростовцы и особенно бояре, принужденные уступить требованиям
владимирцев, продолжали враждовать к последним и вызвали их к  возобнов-
лению борьбы, столь важной для судеб севера. Южные волости нередко испы-
тывали неудобство от перемещения князей, когда новые князья приводили  с
собою свою дружину, своих слуг, которым раздавали разные должности, и те
спешили обогащаться за счет граждан, зная, что недолго среди  них  оста-
нутся; теперь север в свою очередь испытал то же неудобство: Ростислави-
чи приехали в Ростовскую область с дружинниками, набранными  на  юге,  и
роздали им посаднические должности;  эти  русские  (т.  е.  южнорусские)
детские, как называет их летописец, скоро стали очень тяжки  для  народа
судебными взысками и взятками, но владимирцы терпели не от одних русских
детских; князья, говорит летописец, были молоды, слушались бояр, а бояре
получали их как можно больше брать, и вот взяли они из церкви Владимирс-
кой богородицы золото и серебро, в первый же день отобрали ключи от риз-
ницы, отняли город и все дани, которые назначил для  этой  церкви  князь
Андрей. Видно, что, кроме корыстолюбия, здесь  действовала  ненависть  к
памяти Андрея, ко всему им сделанному: хотели ограбить Владимирский  со-
бор - великолепный памятник, который  оставил  по  себе  Андрей.  Грабеж
церквей позволяли себе князья и дружины их только в завоеванных городах;
легко после этого понять, как должны были смотреть владимирцы на  ограб-
ление своего собора, лучшего украшения, которым так гордился  их  город;
они стали сбираться и толковать: "Мы приняли князей на всей нашей  воле,
они крест целовали, что не сделают никакого зла нашему городу, а  теперь
они точно не в своей волости княжат, точно не хотят долго сидеть у  нас,
грабят не только всю волость, но и церкви; так промышляйте, братья!"  Из
этих слов видно как будто, что владимирцы не  только  оскорблялись  тем,
что князья поступают с их волостью, как с завоеванною, но  еще  боялись,
что Ярополк, ограбивши волость, уйдет от них и ростовцы  пришлют  к  ним
своего посадника: "Князь поступает так, как  будто  не  хочет  сидеть  у
нас", - говорили они. Но по старой привычке владимирцы прежде обратились
к старшим городам - Ростову и Суздалю - с жалобою на свою обиду; ростов-
цы и суздальцы на словах были за них, а на деле нисколько не  думали  за
них вступаться; бояре же крепко держались за  Ростиславичей,  прибавляет
летописец и тем опять дает знать, что  преимущественно  боярам  хотелось
вести дела в противность тому, как шли они при Андрее. Тогда владимирцы,
видя явное недоброжелательство старших городов и бояр, решились вместе с
переяславцами действовать собственными силами и послали в Чернигов  ска-
зать Михаилу: "Ты старший между братьями: приходи к нам во Владимир; ес-
ли ростовцы и суздальцы задумают что-нибудь на нас за тебя, то будем уп-
равляться с ними как бог даст и святая богородица". Михаил с братом Все-
володом и с Владимиром Святославичем, сыном черниговского князя,  отпра-
вился на север, но едва успел он отъехать верст  11  от  Чернигова,  как
сильно занемог и больной приехал в Москву, где дожидался его отряд  вла-
димирцев с молодым князем Юрием Андреевичем, сыном Боголюбского, который
жил у них, будучи изгнан из Новгорода. Между тем Ростиславичи,  узнав  о
приближении Михаила, советовались в Суздале с дружиною, что делать.  Ре-
шено было, чтоб Ярополк шел с своим войском против Юрьевичей  к  Москве,
биться с ними и не пускать ко Владимиру. Михаил сел обедать, когда приш-
ла весть, что племянник Ярополк идет на него; Юрьевичи собрались и пошли
по владимирской дороге навстречу неприятелю, но разошлись с Ярополком  в
лесах, тогда москвичи, услыхавши, что Ярополк, миновав их  войско,  про-
должает идти к Москве, возвратились с дороги от Михаила  для  оберегания
своих домов, а Ярополк, видя, что разошелся с Михаилом, пошел от  Москвы
вслед за ним, послав, между тем, сказать брату Мстиславу в Суздаль: "Ми-
халко болен, несут его на носилках и дружины у него мало; я иду за  ним,
захватывая задние его  отряды,  а  ты,  брат,  ступай  поскорее  к  нему
навстречу, чтоб он не вошел во Владимир". Мстислав объявил об этой вести
дружине и на другой день рано выехал из Суздаля, помчался быстро,  точно
на зайцев, так что дружина едва успевала за  ним  следовать,  и  в  пяти
верстах от Владимира встретился с Юрьевичами; полк Мстиславов, готовый к
битве, в бронях, с поднятым стягом вдруг выступил от села Загорья; Миха-
ил начал поскорее выстраивать свое войско, а враги шли на него с  страш-
ным криком, точно хотели пожрать его дружину, по выражению летописца. Но
эта отвага была непродолжительна: когда дошло до дела и стрельцы  начали
перестреливаться с обеих сторон, то Мстиславова дружина, не  схватившись
ни разу с неприятелем, бросила стяг и  побежала;  Юрьевичи  взяли  много
пленных, взяли бы и больше, но многих спасло то, что победители не могли
различать, кто свои и кто чужие; Мстислав убежал  в  Новгород;  Ярополк,
узнавши о его поражении, побежал в Рязань, но мать их и жены попались  в
руки владимирцам. С честию и славою вступил Михаил во Владимир;  дружина
и граждане, бывшие в сражении, вели пленников. Первым делом Юрьевича бы-
ло возвращение городов, отнятых у Богородичной церкви Ярополком; и была,
говорит летописец, радость большая во Владимире, когда он увидал опять у
себя великого князя всей Ростовской земли. Подивимся, продолжает тог  же
летописец, чуду новому, великому и преславному божия матери, как  засту-
пила она свой город от великих бед и граждан своих укрепляет: не  вложил
им бог страха, не побоялись двоих князей и бояр их, не посмотрели на  их
угрозы, семь недель прожили без князя, положивши всю надежду  на  святую
богородицу и на свою правду. Новгородцы, смольняне, киевляне и  полочане
и все власти как на думу на веча сходятся, и на чем старшие положат,  на
том и пригороды станут, а здесь город старый - Ростов и Суздаль,  и  все
бояре захотели свою правду поставить, а не хотели исполнять правды божи-
ей, говорили: "Как нам любо, так и сделаем: Владимир  -  пригород  наш".
Воспротивились они богу и святой богородице и правде божией, послушались
злых людей, ссорщиков, не хотевших нам добра по зависти. Не сумели  рос-
товцы и суздальцы правды божией исправить, думали, что они старшие,  так
и могут делать все по своему, но люди новые, худые владимирские,  уразу-
мели, где правда, стали за нее крепко держаться, сказали: "Либо  Михаила
князя себе добудем, либо головы свои сложим за святую  богородицу  и  за
Михаила князя". И вот утешил их бог и св. богородица: прославлены  стали
владимирцы по всей земле за их правду.
   Скоро явились во Владимир к Михаилу послы от суздальцев: "Мы,  князь,
- говорили они, - не воевали против тебя с Мстиславом, а были с ним одни
наши бояре: так не сердись на нас и приезжай к  нам".  Михаил  поехал  в
Суздаль, оттуда в Ростов, устроил весь наряд людям,  утвердился  с  ними
крестным целованием, взял много даров у  ростовцев  и,  посадивши  брата
своего Всеволода в Переяславле, сам возвратился во Владимир. Таким обра-
зом последний пригород, населенный холопами-каменщиками, сделался  опять
стольным городом князя всей Ростовской земли; князь опять освобождал се-
бя из-под влияния городов, которые привыкли решать дела на вече и приго-
воров этого веча должны были слушаться города младшие; мало того,  млад-
ший брат Михаила, Всеволод, сел также в новом городе Переяславле Залесс-
ком, а не в Ростове: выказалось ли в этом явное  предпочтение  князей  к
новым городам пред старыми, хотели ли  наградить  усердие  переяславцев,
действовавших заодно с владимирцами, - во  всяком  случае  явление  было
очень важное, свидетельствовавшее полную победу пригородов, полное  низ-
ложение того начала, которое могло противодействовать новому порядку ве-
щей. Если первым делом Михаила по вступлении во Владимир было  возвраще-
ние соборной церкви городов, отнятых у нее Ростиславичами, то по утверж-
дении своем в целой земле Ростовской он должен был прежде всего идти  на
рязанского князя Глеба, в руках которого также находилось  много  сокро-
вищ, пограбленных из этой церкви, и, между прочим, самый образ богороди-
цы, привезенный Андреем из Вышгорода, и книги. Михаил отправился с  пол-
ками на Рязань, но встретил на дороге послов Глебовых, которым  поручено
было сказать ему: "Князь Глеб тебе кланяется и говорит: я во всем  вино-
ват и теперь возвращаю все, что взял у шурьев своих, Ростиславичей,  все
до последнего золотника". И, точно, возвратил все. Михаил, уладившись  с
ним, поехал назад во Владимир; здесь по некоторым, очень  вероятным  из-
вестиям казнил убийц Андреевых и потом  отправился  за  чем-то  в  Горо-
дец-Волжский, занемог в нем и умер (1176 г.).  Ростовцы,  не  дождавшись
даже верного известия о смерти Михайловой, послали  сказать  в  Новгород
прежнему своему князю Мстиславу Ростиславичу: "Ступай, князь, к нам: Ми-
халка бог взял на Волге в Городце, а мы хотим тебя, другого  не  хотим".
Мстислав приехал на зов, собрал ростовцев, всю дружину  и  отправился  с
ними ко Владимиру. Но здесь был уже князь: тотчас по  смерти  Михайловой
владимирцы вышли перед Золотые ворота и, помня старую присягу свою  Юрию
Долгорукому, целовали крест Всеволоду Юрьевичу и детям его - явление лю-
бопытное: владимирцы присягают не только Всеволоду, но и детям его; зна-
чит, не боятся, подобно киевлянам, переходить по наследству  от  отца  к
сыновьям, не думают о праве выбирать князя. Всеволод, узнавши о  приезде
Ростиславича в Ростов, собрал владимирцев, дружину свою, бояр, оставших-
ся при нем (большая часть бояр, как видно, перешла к ростовскому князю),
и отправился с ними навстречу к сопернику,  а  за  переяславцами  послал
племянника Ярослава Мстиславича. Но по своему характеру Всеволод не  хо-
тел отдать всей своей будущности на произвол военного счастия, не  хотел
судиться с племянником судом божиим, битвою, как любили  судиться  южные
князья, и послал сперва сказать Ростиславичу: "Брат! Если  тебя  привела
старшая дружина, то ступай в Ростов, там и помиримся; тебя ростовцы при-
вели и бояре, а меня с братом бог привел да владимирцы с  переяславцами,
а суздальцы пусть выбирают из нас двоих, кого хотят". Но ростовцы и боя-
ре не дали мириться своему князю: их злоба на  владимирцев  и  Юрьевичей
еще более усилилась от недавнего  унижения;  они  сказали  Ростиславичу:
"если ты хочешь с ним мириться, то мы не хотим"; особенно подстрекали  к
войне бояре - Добрыня Долгий, Матеяш Бутович и другие. Всеволод, получив
отказ, поехал к Юрьеву, здесь дождался переяславцев и  объявил  им,  что
ростовцы не хотят мира; переяславцы отвечали: "Ты Мстиславу добра хотел,
а он головы твоей ловит, так ступай, князь, на него, а  мы  не  пожалеем
жизни за твою обиду, не дай нам бог никому возвратиться назад;  если  от
бога не будет нам помощи, то пусть, переступив через наши трупы, возьмут
жен и детей наших; брату твоему еще девяти дней нет как умер, а они  уже
хотят кровь проливать". На Юрьевском поле, за рекою Кзою, произошла бит-
ва: владимирцы с своим князем опять победили с ничтожною для себя  поте-
рею, тогда как со стороны неприятелей часть  бояр  была  побита,  другие
взяты в плен; сам Мстислав бежал сперва в Ростов, а оттуда  в  Новгород;
победители взяли боярские села, коней, скот; в другой  и  последний  раз
старый город был побежден новым, после чего  уже  не  предъявлял  больше
своих притязаний.
   Но Юрьевская победа не прекратила борьбы  Всеволода  с  племянниками:
когда Мстислав Ростиславич прибежал в Новгород, то жители встретили  его
словами: "Как тебя позвали ростовцы, так ты ударил Новгород пятою, пошел
на дядю своего Михаила; Михаил умер, а с  братом  его,  Всеволодом,  бог
рассудил тебя; зачем же к нам идешь?" Не принятый новгородцами  Мстислав
поехал к зятю своему, Глебу рязанскому, и стал подстрекать его  к  войне
со Всеволодом. Глеб тою же осенью пришел на Москву и пожег  весь  город;
Всеволод поехал к нему навстречу, но, когда был за Переяславлем, явились
новгородцы и сказали ему: "Князь! Не ходи без новгородцев, подожди  их".
Всегда осторожный, любивший действовать  наверное,  Всеволод  согласился
ждать новгородцев, чтоб с удвоенными силами ударить на врагов, и возвра-
тился. Но он понапрасну дожидался новгородцев: те не  приходили,  вместо
их явились на помощь двое княжичей черниговских - Олег и  Владимир  Свя-
тославичи, да князь Переяславля Южного или Русского - Владимир Глебович.
Всеволод выступил с ними к Коломне, но здесь получил известие, что  Глеб
с половцами другою дорогою пошел к Владимиру, разграбил соборную церковь
Андрееву, пожег другие церкви, села боярские, а жен, детей и всякое име-
ние отдал на щит (в добычу) поганым. Всеволод немедленно пошел  назад  в
свою волость и встретил Глеба на реке Колакше; целый месяц стояли непри-
ятели без действия по обеим сторонам реки, наконец завязался бой, и Все-
волод победил опять,  опять  Мстислав  Ростиславич  первый  обратился  в
бегство, а за ним побежал и Глеб, но враги догнали их обоих, взяли также
в плен сына Глебова, Романа, перевязали  всю  дружину  рязанскую;  между
прочими попался в плен Борис Жидиславич - знаменитый воевода Боголюбско-
го, который, как видно, отъехал в Рязань или прямо, или вместе с Ростис-
лавичем, не желая служить Юрьевичам; попался в плен и  Дедилец,  который
так сильно способствовал призванию Ростиславичей в Ростов по смерти  Бо-
голюбского. Была большая радость во Владимире, говорит летописец, но тут
же он говорит: суд без милости тому, кто сам не знал милости. Эти  слова
показывают расположение духа владимирцев, которых ненависть  к  Глебу  и
Ростиславичам должна была дойти до высшей степени вследствие еще  нового
бедствия, претерпенного ими от последних. Два дня ждали они от Всеволода
суда без милости над племянниками, на третий день поднялся  сильный  мя-
теж, встали бояре и купцы и сказали ему: "Князь! Мы тебе добра  хотим  и
головы за тебя складываем, а ты держишь врагов своих на  свободе;  враги
твои и наши - суздальцы и ростовцы: либо казни их, либо ослепи, либо от-
дай нам". Всеволод не хотел исполнить этого требования  и  для  утишения
мятежа велел только посадить пленников в тюрьму, после чего послал  ска-
зать рязанцам: "Выдайте мне нашего врага (Ярополка Ростиславича), или  я
приду к вам". Рязанцы решили исполнить  это  требование:  "Князь  наш  и
братья наши погибли из-за чужого князя", - говорили они; поехали на  Во-
ронеж, схватили там Ярополка и привезли во Владимир, где Всеволод  велел
посадить и его также в тюрьму. Между тем зять Глеба рязанского, знамени-
тый Мстислав Ростиславич смоленский, послал  сказать  Святославу  черни-
говскому, чтоб он попросил Всеволода за Ростиславичей; и княгиня рязанс-
кая, жена Глебова, присылала с тем же, прося за мужа и  сына;  Святослав
отправил во Владимир черниговского епископа Порфирия  и  Ефрема  игумена
вести переговоры по делу пленников; он  предлагал,  чтоб  Глеб,  получив
свободу, отказался от Рязани и ехал на житье в Русь, но  Глеб  никак  не
соглашался на такие условия: "лучше умру в тюрьме, - говорил он, - а  не
пойду в Русь на изгнание". Дело затянулось на два года; Глеб  между  тем
умер, а сын его Роман был отпущен в Рязань под условием полной покорнос-
ти владимирскому князю. Иначе решена была судьба  Ростиславичей:  влади-
мирцы, видя, что идут переговоры об освобождении пленников, никак не хо-
тели отпустить Ростиславичей, не отмстивши им за свои обиды; они  собра-
лись опять большою толпою, пришли на княжий двор и стали говорить Всево-
лоду: "До чего их еще додержать? Хотим ослепить их". Всеволоду очень  не
нравилось это требование, но делать было нечего: Ростиславичей ослепили,
или по крайней мере сделали вид, что ослепили, и  отослали  в  Смоленск.
Таким образом кончилась борьба на севере в пользу последнего из  Юрьеви-
чей, который стал так же силен, как и брат его Андрей, и немедленно  по-
шел по следам братним: приведши рязанских князей в свою волю, он захотел
также быть самовластием в Суздальской земле, единодержателем  всего  от-
цовского наследства и выгнал из своей волости племянника Юрия  Андрееви-
ча, который принужден был искать счастия  в  Грузии;  второй  племянник,
Ярослав Мстиславич, также не получил волости в земле Ростовской. Но если
Всеволод вошел совершенно в положение Андрея на  севере,  то  мы  должны
ожидать, что и относительно Южной, старой Руси, и относительно Новгорода
Великого он примет то же самое значение.
   На юге смерть Андрея дала свободу разыграться прежним усобицам  между
Мономаховичами и Ольговичами; к этим усобицам  присоединились,  с  одной
стороны, враждебные отношения в самом племени Олеговом, а с другой, меж-
ду Ростиславичами и Изяславичами в племени Мономаховом. Мы  видели,  как
Святослав Всеволодович черниговский  принужден  был  оставить  намерения
свои относительно Киева, чтоб свободнее отбивать Черниговскую волость от
нападения двоюродного брата своего Олега северского; мы видели,  что  он
опустошением отплатил последнему за опустошение и возвратился  в  Черни-
гов, но Олег не думал так окончить это дело: он заключил союз с  шурьями
своими, Ростиславичами, также с Ярославом киевским, и союзники  решились
с двух сторон напасть на Святослава. Но Ростиславичи и Ярослав,  пожегши
два черниговских города, заключили мир с Святославом и предоставили Оле-
га одним собственным средствам. Тот с братьями пришел к Стародубу, горо-
да не взял, но захватил скот изо всех окрестностей  Стародуба  и  погнал
его к Новгороду-Северскому, куда скоро явился за ним Святослав с  черни-
говским войском и приступил к городу; Олег вышел было к нему  навстречу,
но не успела дружина его пустить по стреле, как  обратилась  в  бегство;
сам князь успел вбежать в город, но половина дружины его была перехваче-
на, другая перебита, острог пожжен; Олег на другой день запросил мира  и
получил его, неизвестно на каких условиях. Между тем на  другой  стороне
Днепра произошла перемена: к Ростиславичам пришел на помощь старший брат
их. Роман, из Смоленска, и Ярослав Изяславич  увидал  в  этом  намерение
Ростиславичей выгнать его из Киева; он послал сказать  им:  "Вы  привели
брата своего Романа, даете ему Киев", и выехал добровольно из этого  го-
рода в прежнюю волость свою - Луцк; мы видели, что Ростиславичи  просили
еще прежде у Андрея Киева для Романа, следовательно, Ярослав имел  право
подозревать их во враждебных для себя замыслах; скорая  же  уступка  его
двоюродным братьям объясняется тем, что он никак не  мог  полагаться  на
защиту киевлян после недавнего поступка с ними, когда  он  ограбил  весь
город. Ростиславичи послали за ним, чтоб ехать опять в Киев,  но  он  не
послушался, и Роман сел на его место: действительно ли  Ростиславичи  не
хотели его выгонять или показывали только вид, что не хотели,  -  решить
трудно. Роман недолго княжил спокойно в Киеве: половцы напали  на  Русь,
взяли шесть городов берендеевских и сильно поразили Ростиславичей у Рос-
това по вине Давыда Ростиславича, который завел ссору с братьями и поме-
шал успеху дела. Бедою Ростиславичей  спешил  воспользоваться  Святослав
черниговский; нужен был, однако, предлог, и он  послал  сказать  Роману:
"Брат! Я не ищу под тобою ничего, но у нас такой ряд: если князь  прови-
нится, то платит волостью, а боярин - головою; Давыд виноват,  отними  у
него волость". Роман не послушался, тогда братья Святослава - Ярослав  и
Олег - перешли Днепр и послали сказать зятю своему Мстиславу  Владимиро-
вичу, сыну покойного Владимира Мстиславича, чтоб перешел на их  сторону;
Мстислав послушался и сдал им Треполь. В это время сам Святослав стоял с
полками своими у Витичева, куда приехали к нему черные клобуки с киевля-
нами и объявили, что Роман ушел в Белгород. Святослав поехал  в  Киев  и
сел там, но опять ненадолго:  на  помощь  к  братьям  явился  знаменитый
Мстислав из Смоленска, и Ростиславичи объявили, что на  другой  же  день
дадут битву Святославу; Святослав испугался и побежал за  Днепр,  потому
что половцы, за которыми он послал, еще не пришли, а  с  одною  дружиною
выступить против Мстислава трудно было решиться. Несмотря на то, однако,
Ростиславичи почли за лучшее уступить Киев Святославу: Роман, князь, как
видно, вовсе не воинственный, знал, что он будет сидеть в Киеве в  бесп-
рерывном страхе от Святослава, который уже раз выгнал его и, конечно, не
откажется от дальнейших попыток на Киев, вследствие чего  будут  беспре-
рывные усобицы; союзники Святослава половцы уже  явились  у  Торческа  и
захватили много людей; и вот Ростиславичи, не желая губить Русской земли
и проливать христианской крови, по словам летописца, подумали  и  отдали
Киев Святославу, а Роман пошел назад в Смоленск;  Чернигов,  как  видно,
достался Олегу Святославичу, но он скоро умер, и в  Чернигове  сел  брат
киевского князя, Ярослав Всеволодович, а брат Олегов, Игорь, сел в  Нов-
городе-Северском: так и следовало по родовому счету.
   До сих пор Святослав Всеволодович жил в  дружбе  со  Всеволодом  суз-
дальским: мы видели, какую деятельную  помощь  оказал  он  последнему  в
борьбе его с племянниками; союз этот был еще  более  скреплен  родством:
Всеволод вызвал к себе сына Святославова, Владимира, и женил его на род-
ной племяннице своей, дочери Михаила Юрьевича. Но скоро эта дружба пере-
менилась во вражду, виною которой были отношения рязанские.  Мы  видели,
что Роман Глебович с братьями поклялся ходить по воле  Всеволодовой,  но
Роман был зять Святослава, который вследствие этого родства считал  себя
также вправе вмешиваться в рязанские дела, причем его влияние необходимо
сталкивалось с влиянием Всеволода; Святослав мог думать, что Всеволод  в
благодарность за прежнее добро уступит его влиянию в Рязани, но  жестоко
обманулся в своем ожидании. В 1180 году младшие братья Романа  рязанско-
го, Всеволод и Владимир Глебовичи, прислали сказать  Всеволоду  Юрьевичу
владимирскому: "Ты наш господин, ты наш отец; брат наш старший Роман от-
нимает у нас волости, слушаясь тестя своего Святослава, а тебе крест це-
ловал и нарушил клятву". Всеволод немедленно выступил в поход,  и  когда
приближался к Коломне, то двое Глебовичей встретили его с поклоном, но в
Коломне сидел сын Святослава, Глеб, посланный отцом на помощь Роману ря-
занскому; Всеволод послал сказать Глебу, чтоб явился к нему, тот сначала
не хотел, но потом, видя, что сопротивляться  нельзя,  поехал;  Всеволод
велел его схватить и в оковах отослал во Владимир, где приставили к нему
стражу, дружина его подверглась той же участи. Между тем передовой отряд
Романа, переправившийся через Оку, потерпел поражение от передового  от-
ряда Всеволодова, часть его попалась в плен, часть потонула в реке;  Ро-
ман, услыхавши об этом несчастии, побежал мимо Рязани в степь, затворив-
ши в городе двоих братьев, Игоря и Святослава, которые не думали  сопро-
тивляться Всеволоду, когда тот явился под Рязанью, и заключили с ним мир
на всей его воле: владимирский князь урядил всю братью,  роздал  каждому
волости по старшинству и возвратился домой.
   Легко понять, как раздосадован был Святослав, когда узнал о  поступке
Всеволода с его сыном; чем меньше ждал он этого, тем  сильнее  была  его
ярость. Он распалился гневом, разжегся яростию, по словам  летописца,  и
сказал: "Отомстил бы я Всеволоду, да нельзя: подле меня  Ростиславичи  -
эти мне во всем делают досады в Русской земле; ну да мне все равно:  кто
ко мне из Владимирова племени ближе, тот и мой". Из этих слов видно так-
же, что Святославу очень не нравилось близкое  соседство  Ростиславичей,
которыми был окружен. В это самое время  Давыд  Ростиславич  охотился  в
лодках по Днепру, а Святослав охотился против него на Черниговской  сто-
роне; случай этот показался киевскому князю очень удобным для исполнения
своего замысла: посоветовавшись только с княгинею да  с  любимцем  своим
Кочкарем, не сказавши ничего лучшим боярам своим, он переправился  через
Днепр и ударил на Давыдов стан, рассуждая: "Схвачу Давыда, Рюрика  выго-
ню, завладею один с братьями Русскою землею и тогда стану мстить  Всево-
лоду за свою обиду". Но замысел не удался: Давыд  с  женою  своею  успел
сесть в лодку и уплыть, неприятельские стрелы не  сделали  ему  никакого
вреда; успев захватить только дружину и стан Давыдов, Святослав  отъехал
к Вышгороду и, проведши под ним ночь, стал  искать  повсюду  Давыда,  но
после долгих безуспешных поисков отправился на восточный  берег  Днепра,
сказавши своим: "Теперь уже я объявил свою вражду Ростиславичам,  нельзя
мне больше оставаться в Киеве". Приехавши в Чернигов, он созвал всех сы-
новей своих, младшую братью, собрал все силы Черниговской  волости,  всю
дружину и стал говорить им: "Куда нам ехать? В Смоленск или в Киев?"  На
это отвечал ему двоюродный брат Игорь северский: "Батюшка! Лучше была бы
тишина, но если уже так случилось, то дал бы только бог тебе  здоровья".
Святослав тогда сказал: "Я старше Ярослава, а ты, Игорь, старше Всеволо-
да: так я теперь вам остался вместо отца и приказываю тебе, Игорь, оста-
ваться здесь с Ярославом оберегать Чернигов и всю волость, а я со Всево-
лодом пойду к Суздалю выручать сына своего Глеба, как нас там бог рассу-
дит со Всеволодом Юрьевичем". Святослав разделил и половцев надвое:  по-
ловину взял с собою, а другую половину оставил братьи, после чего отпра-
вился в поход, взявши с собою Ярополка Ростиславича; подле устья  Тверцы
соединился он с сыном Владимиром и со всеми полками новгородскими (пото-
му что Владимир княжил тогда в Новгороде), положил всю Волгу  пусту,  по
выражению летописца, пожег все города и в сорока верстах от  Переяславля
Залесского, на реке Влене, встретился со  Всеволодом,  который  вышел  с
полками суздальскими, рязанскими и муромскими. Прежде обыкновенно князья
любили находиться в челе полков своих, любили первые врезываться в  ряды
неприятелей, спешили решить дело битвою, в которой видели суд божий.  Но
Всеволод руководствовался другими понятиями: он выбрал для своего войска
выгодное положение, огородился горами, рытвинами и, несмотря на  просьбу
дружины, не хотел вступить в решительную битву с южными  полками,  отли-
чавшимися своею стремительностию в нападениях, тогда как северное  наро-
донаселение отличалось противоположным характером, было слабо  в  чистом
поле и неодолимо при защите мест. Всеволод послал только рязанских  кня-
зей, которые ворвались в обоз Святославов и сначала имели было успех, но
потом были прогнаны с большим уроном. Уже две недели стояли таким  обра-
зом неприятели друг против друга, перестреливаясь через реку;  Святосла-
ву, наконец, наскучило такое положение, и он  послал  своих  священников
сказать Всеволоду: "Брат и сын! Много я тебе добра сделал и не чаял  по-
лучить от тебя такой благодарности; если же ты уже задумал на меня  зло,
захватил сына моего, то недалеко тебе меня искать: отступи  подальше  от
этой речки, дай мне дорогу, чтоб мне можно было к тебе переехать, и тог-
да нас бог рассудит; если же ты мне не хочешь дать  дороги,  то  я  тебе
дам, переезжай ты на эту сторону, и пусть нас бог рассудит". Вместо  от-
вета Всеволод задержал послов, отослал их во Владимир, а сам по-прежнему
не двигался с места; Святослав постоял еще несколько  времени  и,  боясь
оттепели, пошел назад налегке, бросив  обозы,  которыми  овладели  полки
Всеволодовы, но по приказанию князя своего не смели гнаться  за  удаляв-
шимся Святославом. Последний, отпустив брата Всеволода,  сына  Олега,  и
Ярополка Ростиславича в Русь, сам с сыном Владимиром поехал  в  Новгород
Великий.
   Между тем Давыд Ростиславич, спасшись от плена, которым  угрожал  ему
Святослав, прибежал в Белгород, к брату Рюрику; тот, услыхавши, что Киев
оставлен Святославом, поехал туда и сел на столе отцовском и  дедовском,
но, предвидя сильную борьбу, стал набирать союзников: послал за князьями
луцкими, сыновьями Ярослава, Всеволодом и Ингварем, и привел их к  себе;
послал за помощию к галицкому князю Ярославу, которая явилась с боярином
Тудором, а брата Давыда послал в Смоленск на помощь к старшему брату Ро-
ману. Но Давыд встретил на дороге гонца, который вез ему весть о  смерти
Романа; Давыд со слезами продолжал  путь,  при  въезде  в  Смоленск  был
встречен духовенством со крестами, всеми гражданами и занял братнее мес-
то. По Романе, говорит летописец, плакали все смольняне,  вспоминая  его
доброту (добросердие), а княгиня его, стоя у гроба, причитала: "Царь мой
добрый, кроткий, смиренный и правдивый! Вправду дано было тебе  имя  Ро-
ман, всею добродетелию похож ты был на св. Романа (т.  е.  св.  Бориса);
много досад принял ты от смольнян, но никогда не видела я, чтоб ты мстил
им злом за зло". И летописец повторяет, что этот князь был необыкновенно
добр и правдив. Давыд, похоронивши брата, прежде всего должен был думать
о защите своей волости, потому что оставшиеся в Чернигове князья,  Ярос-
лав с Игорем, не видя ниоткуда нападения на свою волость, решились  сами
напасть на волость Смоленскую и пошли с половцами сначала к Друцку,  где
сидел союзник Ростиславичей, Глеб Рогволодович, Но если один из полоцких
князей был за Ростиславичей, то большинство его родичей было против них;
мы видели здесь усобицу между тремя племенами или линиями -  Борисовича-
ми, Глебовичами и Васильковичами, причем  Ростиславичи  смоленские  дея-
тельно  помогали  Борисовичам  и  Васильковичам;  но  теперь,  вероятно,
вследствие родственной связи с Ростиславичами северными видим  Василько-
вичей в союзе с черниговскими князьями против Ростиславичей  смоленских.
У Друцка соединились с Черниговскими полками Всеслав Василькович  полоц-
кий, брат его Брячислав витебский и некоторые другие родичи их с толпами
ливов и литвы: так, вследствие союза полоцких князей с  Черниговскими  в
одном стане очутились половцы вместе с ливами и литвою,  варвары  черно-
морские с варварами прибалтийскими. Давыд смоленский  со  всеми  полками
приехал к Глебу в Друцк и хотел дать сражение  Черниговским  до  прихода
Святослава из Новгорода, но Ярослав с Игорем не смели начать  битвы  без
Святослава, выбрали выгодное положение на берегу Дручи  и  стояли  целую
неделю, перестреливаясь с неприятелем через реку, но как скоро явился  к
ним Святослав, то построили гать на Друче с тем,  чтоб  перейти  реку  и
ударить на Давыда: тогда последний, в свою очередь, не захотел биться  и
побежал в Смоленск. Святослав приступил к Друцку, пожег  острог,  но  не
стал медлить под городом и, отпустив новгородцев, сам пошел в Рогачев, а
из Рогачева Днепром поплыл в Киев, тогда как Игорь с половцами дожидался
его против Вышгорода.
   Услыхав о приближении Святослава, Рюрик выехал из Киева в Белгород  и
отправил войско против половцев, которые с Игорем  северским  расположи-
лись станом у Долобского озера;  войском  начальствовал  князь  Мстислав
Владимирович, при нем находился тысяцкий Рюриков Лазарь с младшею дружи-
ною, Борис Захарыч, любимый воевода Мстислава Храброго, с людьми молодо-
го княжича своего Владимира, которого отец, умирая, отдал ему на руки, и
Сдеслав Жирославич - воевода Мстислава Владимировича с трипольскими пол-
ками. Половцев было много: они лежали без всякой осторожности, не  расс-
тавив сторожей, надеясь на силу свою и на Игорев полк.  Черные  клобуки,
не слушаясь приказа русских воевод, бросились на половцев,  врезались  в
их стан, но были отброшены назад и в бегстве смяли дружину  Мстиславову,
которая также обратилась в бегство, а за нею и сам князь. Но лучшие люди
остались: Лазарь, Борис Захарыч и Сдеслав Жирославич; не смутившись  ни-
мало, они ударили на половцев и потоптали их; много варваров  перетонуло
в реке Чарторые, другие были перебиты или  захвачены  в  плен,  а  князь
Игорь сел в лодку и переправился на восточный берег. Но Рюрик воспользо-
вался этою победою только для того, чтоб получить выгодный мир у Святос-
лава, у которого никак не надеялся отнять старшинство; Святославу  также
не хотелось еще раз выезжать из Киева, и он обрадовался предложению  Рю-
рика, который уступал ему старшинство и Киев, а себе  брал  всю  Русскую
землю, т. е. остальные города Киевской волости. Вслед за этим был заклю-
чен мир и со Всеволодом суздальским, который возвратил  Святославу  сына
его, Глеба; мир между Мономаховичами и Ольговичами был скреплен  двойным
родственным союзом: один сын Святослава,  Глеб,  женился  на  Рюриковне,
другой, Мстислав, - на свояченице Всеволода (1182 г.).
   Таким образом, сыну Всеволода Ольговича удалось  окончательно  утвер-
дить за собою старшинство и Киев,  но  это  старшинство  имело  значение
только на юге; старший в племени Мономаховом не вступал с Святославом  в
борьбу за Киев, потому что Киев не имел уже для него прежнего  значения,
какое имел для отца его, Юрия; Всеволод наследовал все  могущество  того
князя, который давал Киев из своих рук кому хотел; как много потерял Ки-
ев из своего материального значения после погрома от войск Боголюбского,
ясно видно из всех описанных событий: при всех сменах и усобицах  князей
не слышно об участи киевлян, о сильном  полку  киевском,  который  решал
судьбу Руси, судьбу князей во время борьбы Юрия Долгорукого с  племянни-
ком; теперь страдательно подчиняются киевляне всем переменам,  ничем  не
обнаруживают признаков жизни. Как силен был северный  князь  Всеволод  и
как слаб был пред ним  старший  князь  Южной  Руси,  Святослав,  доказа-
тельством служит следующее происшествие: в 1194  году  Святослав  созвал
братьев своих - родного Ярослава и двоюродных Игоря и Всеволода и  начал
с ними советоваться, как бы пойти на рязанских князей, с которыми  давно
уже у Черниговских были ссоры за пограничные волости,  но  Ольговичи  не
смели прямо выступить в поход, а послали сперва ко Всеволоду суздальско-
му просить у него на то позволения; Всеволод не согласился, и  Святослав
должен был отложить поход. С Ростиславичами Святослав жил мирно, так  же
как видно из страха пред Всеволодом; в 1190 году грозила было  вспыхнуть
между ними ссора по причинам, о которых летопись говорит очень неопреде-
ленно: у Святослава, по ее словам, была тяжба с Рюриком, Давыдом и  Смо-
ленскою землею, поэтому он ездил и за Днепр сговориться с братьями, чтоб
как-нибудь не потерять своих выгод, но Рюрик принял также свои меры:  он
переслался со Всеволодом и с братом Давыдом  Смоленским,  и  все  втроем
послали сказать Святославу: "Ты, брат, нам крест  целовал  на  Романовом
ряду, который был заключен тобою, когда брат наш Роман  сидел  в  Киеве;
если стоишь на этом ряду, то ты нам брат, а если хочешь  вспомнить  дав-
нишние тяжбы, которые были при Ростиславе, то ты договор  нарушил,  чего
мы терпеть не будем; а вот тебе и  крестные  грамоты  назад".  Святослав
сначала много спорил с послами и отпустил было уже их с отказом, но  по-
том надумался, возвратил их с дороги и целовал крест на всей воле  Моно-
маховичей.
   Могущественное влияние Всеволода суздальского обнаружилось даже  и  в
судьбах отдаленного Галича. В этом пограничном Русском княжестве в семи-
десятых годах XII века обнаружилось явление, подобных которому не  видим
в остальных волостях русских, именно важное значение бояр, пред  которым
никнет значение князя. Мы уже раз имели случай заметить своевольный пос-
тупок галицкого боярина Константина Серославича,  который  вопреки  воле
князя своего Ярослава увел свои  полки  от  Мстислава  Изяславича.  Этот
Константин играет важную роль и в смутах своего княжества. Велико, каза-
лось, в других странах могущество  Ярослава  Владимировича  галицкого  -
единовластного князя богатой и цветущей волости; вот как описывается это
могущество в Слове о полку Игореву: "Ярослав Осмосмысл галицкий!  Высоко
сидишь ты на своем златокованном столе; ты подпер горы Венгерские своими
железными полками, заступил путь королю венгерскому, затворил  ворота  к
Дунаю, отворяешь ворота к Киеву". Но этот могущественный  князь  окружен
был людьми, которые были сильнее его, могли подчинять  его  волю  своей.
Ярослав дурно жил с женою своею, Ольгою, сестрою суздальских  Юрьевичей,
и держал любовницу, какую-то Настасью; в 1173 году Ольга ушла из  Галича
в Польшу с сыном Владимиром, известным уже нам боярином Константином Се-
рославичем и многими другими боярами. Проживши восемь месяцев в  Польше,
Владимир с матерью пошел на Волынь, где думал поселиться на  время,  как
на дороге встретил его гонец от бояр из Галича:  "Ступай  домой,  велели
они сказать ему: отца твоего мы схватили, приятелей его перебили, и враг
твой Настасья в наших руках". Галичане сожгли несчастную на костре, сына
ее послали в заточение, а с Ярослава взяли клятву, что будет жить с кня-
гинею как следует. В 1187 году умер Ярослав, князь, по словам летописца,
мудрый, красноречивый, богобоязливый, честный во всех землях  и  славный
полками; когда бывала ему от кого обида, то он сам не ходил с полками, а
посылал воевод; чувствуя приближение смерти, он созвал бояр, белое духо-
венство, монахов, нищих и говорил им со слезами:  "Отцы,  братья  и  сы-
новья! Вот я отхожу от этого света суетного и иду к творцу моему, согре-
шил я больше всех; отцы и братья! простите и отдайте". Три дня  плакался
он пред всеми людьми и велел раздавать имение свое по монастырям  и  ни-
щим; три дня раздавали по всему Галичу и не могли всего  раздать.  Обра-
тясь к боярам, умирающий князь сказал:  "Я  одною  своею  худою  головою
удержал Галицкую землю,  а  вот  теперь  приказываю  свое  место  Олегу,
меньшому сыну моему, а старшему, Владимиру, даю  Перемышль".  Этот  Олег
родился от Настасьи и потому был мил Ярославу, говорит летописец, а Вла-
димир не ходил в его воле: мы видели, что он уезжал от отца вместе с ма-
терью и возвратился вследствие торжества врагов Настасьи; Владимир вмес-
те со всеми боярами должен был присягнуть отцу, что не будет искать  под
братом Галича. Но можно ли было надеяться на эту клятву, можно  ли  было
думать, что убийцы Настасьи будут спокойно видеть на старшем столе  сына
ее? И вот, едва только умер Ярослав, как сильный мятеж встал в  Галицкой
земле; Владимир и бояре нарушили клятву и выгнали Олега из  Галича;  тот
принужден был бежать в Овруч к Рюрику, а Владимир сел на столе отцовском
и дедовском. Но бояре скоро увидали, что ошиблись в своем выборе: Влади-
мир, по словам летописца, любил только пить, а не любил  думы  думать  с
своими боярами; отнял у попа жену и стал жить с нею, прижил двоих  сыно-
вей; мало того, понравится ему чья-нибудь жена или дочь, брал  себе  на-
сильно. В то время ближайшим соседом галицкого князя на  столе  владими-
ро-волынском сидел Роман Мстиславич, получивший в наследство от  отца  и
деда необыкновенную деятельность, предприимчивость, неутомимость; не лю-
бил он отставать от раз предпринятого намерения и  не  разбирал  средств
при его выполнении. Роман находился в близком свойстве с Владимиром  га-
лицким: дочь его была за старшим сыном последнего. Несмотря на  то,  уз-
навши, что бояре галицкие нехорошо живут с своим князем, Роман стал  пе-
ресылаться с ними, побуждая их  выгнать  Владимира,  на  место  которого
предлагал им себя в князья. Многие бояре охотно согласились на его пред-
ложение, собрали полки, утвердились крестным целованием между собою,  но
не смели явно восстать на Владимира, схватить или убить его, потому  что
не все бояре были против князя, были между ними и его приятели; заговор-
щики придумали другое средство освободиться от  Владимира,  они  послали
сказать ему: "Князь! Мы не на тебя встали, но  не  хотим  кланяться  по-
падье, хотим ее убить; а ты, где хочешь, там и возьми жену". Они  надея-
лись, что он никак не отпустит попадьи и потому грозились убить ее, чтоб
тем скорее прогнать его самого, в чем и не ошиблись: Владимир, опасаясь,
чтобы и его любовницу не постигла та же участь, какая постигла Настасью,
забрал много золота и серебра, жену, двоих сыновей, дружину и  поехал  в
Венгрию. Мы оставили эту страну под властию короля Гейзы II, зятя и  со-
юзника Изяславова; самым опасным врагом Гейзы был  знаменитый  греческий
император Мануил Комнен - последний из великих  государей,  сидевших  на
престоле византийском; вмешательство Гейзы в дела  Сербии  дали  Мануилу
повод враждебно выступить против венгров с целью распространить  пределы
империи за их счет; сначала он поддерживал против Гейзы  известного  уже
нам Бориса, сына дочери Мономаховой, а потом, когда Борис пал  в  битве,
стал поддерживать родных братьев Гейзы, Стефана и  Владислава,  нашедших
убежище при дворе византийском. Гейза умер в 1161 году, оставив  престол
двенадцатилетнему сыну своему Стефану III, малолетство короля дало Ману-
илу полную возможность к осуществлению своих честолюбивых планов относи-
тельно Венгрии, и немедленно выступил он  с  большим  войском  и  обоими
князьями, Стефаном и Владиславом, к границам этой страны, послав сказать
ее вельможам, что по старому обычаю престол должен переходить не к сыну,
а к брату умершего короля, и что потому они должны возвести  на  престол
Стефана, брата покойного Гейзы; венгры велели ему отвечать на  это,  что
они не знают ни о каком подобном обычае в своем отечестве, где с незапа-
мятных пор наследует корону старший сын, а не брат умершего короля;  они
не могут, следовательно, принять к себе в короли герцога Стефана-старше-
го; не примут его уже и потому, что не хотят  иметь  королем  подручника
императорского. Несмотря, однако, на этот смелый ответ, деньги и  обеща-
ния Мануила произвели свое действие, и многие из вельмож отстали от  мо-
лодого Стефана, который и принужден был уступить престол дяде своему, не
Стефану, впрочем, а младшему Владиславу. Владислав через  полгода  умер,
тогда брату его, Стефану, удалось захватить престол, но  ненадолго,  ибо
когда в Венгрии узнали, что он обещал Мануилу в награду за помощь отдать
Сирмию,  то  почти  все  перешли  на  сторону  племянника  его,  который
вследствие этого и утвердился окончательно на  престоле.  Тогда  Мануил,
видя всеобщее нерасположение венгров к Стефану-дяде, объявил, что  приз-
нает королем племянника; мало того, не имея сыновей, выдает дочь свою за
Белу, младшего брата Стефана III, и  назначает  его  наследником  своего
престола с тем только условием, чтоб он был воспитан в Константинополе и
удержал за собою Сирмию, как полученный от отца удел. Король и  вельможи
согласились на предложение, и молодой Бела отправился в Константинополь,
где получил имя Алексея, был обручен с дочерью императора,  провозглашен
наследником престола, как вдруг  неожиданное  обстоятельство  переменило
совершенно ход дела: у Мануила от второй жены его родился  сын.  Обрадо-
ванный император велел немедленно короновать младенца и отнял у Белы  не
только надежду на престол, но даже невесту, свою дочь, и обручил его  на
свояченице. Но в это время умер брат Белы, король венгерский,  двадцати-
четырехлетний Стефан III, как говорят, отравленный братом (1173 г.); Бе-
ла поспешил в Венгрию, но застал там уже три партии: одна  хотела  иметь
его королем; другая, состоящая преимущественно из  высшего  духовенства,
боясь, чтоб воспитанный в Константинополе Бела не стал  действовать  под
влиянием императора и враждовать к католицизму, хотела ждать  разрешения
от бремени жены Стефана III, третья, наконец, стояла за  младшего  брата
Белы - в челе этой партии находилась старая вдовствующая королева - жена
Гейзы II, Евфросинья Мстиславовна, которой хотелось видеть  на  престоле
младшего, любимого сына. Долго боролся Бела III с двумя враждебными пар-
тиями, наконец, осилил их.
   Более десяти лет Бела спокойно правил Венгриею, как явился к нему га-
лицкий изгнанник Владимир с просьбой о помощи; спокойствие внутри и  вне
давали Беле полную возможность вмешаться в галицкие дела, и он  пошел  к
Галичу со всеми своими полками. Роман, севший было здесь  на  столе,  не
видал средств противиться войскам Белы  и,  захватив  остаток  княжеской
казны, убежал назад на Волынь, но и Владимир не получил отцовского  сто-
ла, потому что Бела, устроивши галичанам все их дела, счел полезнее  для
себя и для них дать им в князья сына своего, Андрея, а  Владимира  повел
опять в Венгрию неволею, отнял у него все имение и посадил в  башню,  он
взял также с собою в Венгрию сыновей или братьев лучших бояр, чтоб иметь
ручательство в верности последних. Между тем Роман с  теми  из  галицких
бояр, которые перезвали его к себе, скитался по разным странам, ища  во-
лости. Отъезжая княжить в Галич, он отдал Владимир брату своему,  Всево-
лоду, сказавши ему: "Больше мне не нужно этого города".  Теперь,  убегая
пред венграми из Галича, он приехал было назад во Владимир,  но  уже  не
был впущен сюда братом; тогда он поехал в Польшу искать  там  помощи,  а
жену свою отправил в Овруч к отцу ее, Рюрику Ростиславичу. Не  получивши
от польских князей никакой помощи, он и сам отправился  к  тестю  Рюрику
вместе с преданными ему галицкими боярами. Приехавши к  тестю,  он  стал
проситься у него опять на Галич: "Галичане зовут меня к себе  на  княже-
ние, - говорил он ему, - отпусти со мной сына своего, Ростислава". Рюрик
согласился, и Роман отправил передовой отряд свой, чтоб занять  один  из
пограничных городов, Плеснеск, но отряд этот был разбит наголову венгра-
ми и галичанами. Роман, услыхав об этом несчастии, отпустил шурина  Рос-
тислава домой, а сам опять поехал в Польшу. На этот  раз  он  был  здесь
счастливее, получил помощь и пошел с нею на брата Всеволода ко  Владими-
ру, но Всеволод в другой раз не пустил его, и Роман опять  отправился  к
тестю; тот дал ему пока волость - Торческ, а между тем послал ко  Всево-
лоду с угрозами, которые подействовали, и Роман получил опять  Владимир,
а Всеволод отправился в свою прежнюю волость Бельз.
   Романа звали опять в Галич, следовательно, были там люди, недовольные
венгерским королевичем; с другой стороны,  Бела  не  мог  думать,  чтобы
русские князья спокойно стали смотреть на владычество иноземца в старин-
ной Русской волости, вот почему он спешил обещаниями  склонить  на  свою
сторону Святослава киевского. В 1189 году он прислал сказать ему: "Брат!
Присылай сына своего ко мне: хочу исполнить свое обещание,  в  чем  тебе
крест целовал". Тогда Святослав тайком от Рюрика отправил к королю  сына
своего, Глеба, думая, что Бела даст ему Галич. Рюрик, узнавши  об  этом,
послал сказать Святославу: "Ты отправил сына своего к королю,  не  спро-
сившись со мною, так ты уговор наш нарушил". Начались сильные споры меж-
ду князьями; однако дело не дошло до ссоры; Святослав послал сказать Рю-
рику: "Брат и сват! Ведь я сына своего посылал не на тебя поднимать  ко-
роля, а за своими делами; если хочешь идти на Галич, так я также готов с
тобою идти". Особенно помогал  прекращению  спора  митрополит,  которому
очень не нравилось, что католик владеет Галичем; он говорил и Святославу
и Рюрику: "Иноплеменники отняли вашу отчину, надобно б  вам  потрудиться
возвратить ее опять себе". Князья послушались и отправились вместе добы-
вать Галич - Святослав с сыновьями, а Рюрик с братьями,  но  прежде  чем
добыли волость, стали рядиться насчет ее и опять поссорились:  Святослав
отдавал Галич Рюрику, а себе хотел взять всю русскую землю около  Киева,
но Рюрик не хотел лишиться своей отчины и променять старое,  верное,  на
новое и неверное, а хотел поделиться Галичем с Святославом;  на  это  не
соглашался последний, и, таким образом, сваты разошлись по домам, ничего
не сделавши.
   Потерявши надежду получить помощь от  кого-либо  из  сильных  русских
князей, недовольные королевичем галичане обратились к потомку своих род-
ных князей - Ростиславичей, Ростиславу Ивановичу, сыну знаменитого  Бер-
ладника. Ростислав, безземельный князь, подобно отцу, жил в это время  у
смоленского князя Давыда Ростиславича; получивши приглашение, он  отпра-
вился немедленно к галицким пределам, захватил два пограничных города  и
оттуда поехал к самому Галичу. Тамошние бояре не все одинаково ему  бла-
гоприятствовали: некоторые из них крепко держались за королевича, потому
что сыновья их и братья находились у Белы, который в это  время  прислал
на помощь сыну большое войско, боясь  враждебных  покушений  со  стороны
русских князей. Королевич и венгерские воеводы, услыхавши о приходе Рос-
тислава, вызванного галицкими боярами, собрали последних и начали приво-
дить их к кресту: правые целовали охотно, ничего за собою не зная, а ви-
новатые - по нужде, боясь венгров. Между тем Ростислав с малою  дружиною
подошел к галицким полкам в надежде, что те по  обещанию  своему  тотчас
перейдут на его сторону, как только завидят его  полк;  и,  точно,  нес-
колько галицких бояр приехало к нему, но они  бросили  его,  как  только
увидали, что остальные не трогаются. Тогда дружина  сказала  Ростиславу:
"Видишь, что они тебя обманули; поезжай прочь!" "Нет, братья! -  отвечал
Ростислав, - вы знаете, на чем они мне целовали крест;  если  же  теперь
ищут головы моей, то бог им судья и тот крест, что мне целовали,  а  уже
мне наскучило скитаться на чужой земле, хочу голову  положить  на  своей
отчине". Сказавши это, он бросился в середину галицких и венгерских пол-
ков; те обхватили его со всех сторон, сбили с лошади и  полумертвого  от
ран понесли в Галич; в городе встало смятение, жители начали  толковать,
как бы отнять Ростислава у венгров и  провозгласить  его  своим  князем;
тогда венгры нашли средство покончить дело: они приложили  яду  к  ранам
Ростиславовым, и желание Берладникова сына исполнилось: он лег на отчине
подле своих предков.
   Удостоверившись при этом случае, что галичане хотят  русского  князя,
венгры начали мстить им насилиями: стали отнимать у них жен и дочерей  и
брать себе в наложницы, начали ставить лошадей своих в церквах и  избах;
встужили тогда галичане и сильно раскаялись, что прогнали  своего  князя
Владимира. И вот пронесся слух, что Владимиру удалось  убежать  из  вен-
герской неволи (1190 г.): на башне ему поставлен был шатер;  он  изрезал
полотно, свил из него веревку и спустился по ней на землю; двое сторожей
было подкуплено, они довели его до Немецкой земли, к императору Фридриху
Барбароссе, который, узнавши, что Владимир родной  племянник  по  матери
князю Всеволоду суздальскому, принял его с любовию и большою  честию,  и
когда Владимир обещал ему давать ежегодно по две тысячи гривен  серебра,
то Фридрих отправил его при своем после к  польскому  князю  Казимиру  с
приказом, чтоб тот помог ему получить  обратно  галицкий  стол;  Казимир
послушался и отправил с Владимиром к  Галичу  воеводу  своего,  Николая.
Когда галичане узнали о приближении своего дедича с польскими  войсками,
то с радостию вышли к нему навстречу, провозгласили князем своим, а  ко-
ролевича прогнали из земли. Но Владимир не считал себя безопасным от со-
седних князей, иноземных и русских, до тех пор, пока не приобретет  пок-
ровительства дяди своего, сильного князя суздальского, и потому послал к
нему с следующими словами: "Отец и господин! Удержи Галич подо мною, а я
божий и твой со всем Галичем и в твоей воле всегда".  Всеволод  отправил
послов ко всем русским князьям и в Польшу и взял со всех присягу не  ис-
кать Галича под его племянником. И с тех пор, говорит летописец,  Влади-
мир утвердился в Галиче, и никто не поднимался на него войною.
   Влияние северного князя на дела Южной Руси еще более обозначилось  по
смерти Святослава Всеволодовича (1194 г.), оставившего по себе в летопи-
си память мудрого князя. Преемником его в Киеве был  Рюрик  Ростиславич,
которого на Руси приняли с большою радостию, и киевляне, и христиане,  и
поганые, потому что, говорит летописец, он всех принимал  с  любовию,  и
христиан и поганых, и не отгонял от себя никого, Севши  в  Киеве,  Рюрик
послал сказать брату своему Давыду в Смоленск: "Брат! Мы теперь остались
старше всех в Русской земле; приезжай ко мне в Киев, повидаемся и  поду-
маем, погадаем вместе о Русской земле, о братьях, о Владимировом племени
и покончим все дела". Но этот князь, считавший себя  старшим  в  Русской
земле, получил старшинство по воле другого князя, старейшего и  сильней-
шего князя Суздальской земли: Всеволод, говорит северный летописец, пос-
лал мужей своих в Киев, и те посадили  там  Рюрика  Ростиславича.  Давыд
смоленский согласился на предложение брата и поплыл к нему вниз по Днеп-
ру; в Вышгороде свиделись братья и стали пировать: сперва  Рюрик  позвал
на обед Давыда; князья повеселились, обдарили друг друга и расстались  в
большой любви; потом позвал Давыда к себе в Белгород племянник его, Рос-
тислав Рюрикович, - здесь было также  большое  веселье.  Давыд  отплатил
также угощениями и дарами: сперва позвал на обед брата Рюрика и  племян-
ников; потом позвал на обед монахов из всех монастырей, роздал им и  ни-
щим большую милостыню; наконец, позвал черных клобуков, напоил их всех и
одарил богато. Киевляне с своей стороны позвали Давыда на обед и обдари-
ли, и Давыд отблагодарил их веселым пиром. Пируя,  братья  занимались  и
делом: покончили все ряды о Русской земле, о братье своей, о  Владимиро-
вом племени, после чего Давыд отправился назад в Смоленск, Но  Ростисла-
вичи скоро увидали, что им не приходилось оканчивать всех рядов своих  о
Русской земле без ведома князя суздальского; в Киев  приехали  послы  из
Владимира и сказали Рюрику от имени своего князя: "Вы назвали меня стар-
шим в своем Владимировом племени; теперь ты сел в Киеве, а  мне  не  дал
никакой части в Русской земле, роздал другим, младшей  братье;  ну  если
мне в ней нет части, то как ты там себе хочешь: кому дал в ней часть,  с
тем ее и стереги; посмотрю, как ты ее с ним удержишь, а мне не надобно".
По словам владимирских послов выходило, что князь их сердился на  Рюрика
за то, что он отдал лучшую волость зятю своему, Роману волынскому, имен-
но пять городов: Торческ, Треполь, Корсунь, Богуслав, Канев, лежащих  на
реке Роси, по границе с степью, в стране, населенной черными  клобуками,
игравшими такую важную роль в усобицах княжеских. Рюрик начал  думать  с
боярами, как бы уладить дело; ему никак не хотелось брать назад  волость
у Романа, потому что он поклялся ему не давать  ее  никому  другому;  он
предлагал Всеволоду другие города, но тот не  хотел  ничего,  кроме  По-
росья, и грозился начать войну в случае отказа. В таких  затруднительных
обстоятельствах Рюрик обратился к митрополиту Никифору и  рассказал  ему
все дело, как он целовал крест Роману не отнимать у него Поросья, как не
хочет нарушить клятвы, и из-за этого начинается у него война со Всеволо-
дом. Митрополит отвечал: "Князь! Мы приставлены от бога в Русской  земле
удерживать вас от кровопролития; если  станет  проливаться  христианская
кровь в Русской земле из-за того, что ты дал  волость  младшему,  обойдя
старшего, и крест целовал, то я снимаю с тебя крестное целование и  беру
его на себя, а ты послушайся меня: возьми волость  у  зятя  и  отдай  ее
старшему, а Роману дай вместо нее другую". Рюрик послал сказать  Роману:
"Всеволод просит под тобою волости и жалуется на меня из-за тебя". Роман
отвечал: "Батюшка! Нечего тебе из-за меня начинать ссору  с  сватом:  ты
мне можешь или другую волость дать вместо прежней, или заплатить за  нее
деньгами". Рюрик, подумав с братьею и боярами, послал сказать Всеволоду:
"Ты жаловался на меня, брат, за волость; так вот тебе та самая,  которую
просил". Нельзя думать, чтоб одно только  наследственное  нерасположение
Всеволода к Изяславовым потомкам заставляло его требовать именно той во-
лости, которая была отдана Роману: Юрий  мог  ненавидеть  деда  Романова
Изяслава, потому что тот отнимал у него старшинство; Андрей  Боголюбский
мог не любить отца Романова, Мстислава, потому что и этот  не  признавал
его старшинства, хотел сидеть в Киеве старшим и независимым  князем,  но
Всеволоду не за что было сердиться на Романа, который не предъявлял  ни-
каких притязаний: Всеволод был признан ото всех и старшим  и  сильнейшим
князем. Он мог желать волости для приобретения большей материальной силы
на Руси, но почему же он  требовал  именно  Поросья?  Он  мог  придавать
большое значение этой пограничной волости и поселенным в ней черным кло-
букам, но после он не обратил большого внимания, когда Рюрик отобрал  ее
у него назад. Всеволод мог не желать усиления Романа, обнаружившего  уже
в галицких событиях предприимчивость и честолюбие, но  все  равно  Рюрик
дал бы ему другую волость, равнозначительную,  или  деньги,  на  которые
можно было нанять половцев и переманить черных клобуков. Наконец, Всево-
лод мог оскорбляться, что Рюрик, распоряжаясь волостями, не  сделал  ему
чести, обошел волостию, но такое притязание  было  странно  в  положении
Всеволода; он был признан старшим, Киев принадлежал ему, он мог приехать
в этот город и распоряжаться всеми окружными волостями, но он, по приме-
ру брата, пренебрег Киевом, отдал его младшему, а  теперь  оскорбляется,
что этот младший не наделил его волостью! Если все эти расчеты и могли в
какой-нибудь мере иметь влияние на поведение Всеволода, то главным,  од-
нако, побуждением его мы должны принять желание поссорить южных  Монома-
ховичей, тесный дружественный союз которых необходимо  уменьшал  влияние
северного князя на юге. Получив от Рюрика  требуемую  волость,  Всеволод
немедленно отдал лучший город Торческ сыну его, а своему зятю, Ростисла-
ву, а в остальные четыре города послал своих посадников. Расчет был  ве-
рен, ибо когда Роман узнал, что Торческ взят у него и через руки  Всево-
лода передан Рюрикову же сыну, то начал посылать к тестю с жалобами, бу-
дучи уверен, что тот сговорился нарочно со Всеволодом и отнял у него во-
лость для того только, чтоб передать ее своему сыну. Рюрик послал  отве-
чать ему на его жалобы: "Я прежде всех дал тебе эту волость,  как  вдруг
Всеволод наслал на меня с жалобами, что чести на него не положили прежде
всех; ведь я тебе объявлял все его речи, и ты добровольно отступился  от
волости; сам знаешь, что нам нельзя было не сделать по его, нам без него
нельзя быть: вся братья положила на нем старшинство во Владимировом пле-
мени; а ты мне сын свой, вот тебе и волость, такая же, как та". Но Рома-
на нельзя уже было успокоить и уверить, что тут не было  никакого  злого
умысла против него; он начал  советоваться  с  своими  боярами,  как  бы
отомстить за обиду, и придумали послать в Чернигов, к Ярославу  Всеволо-
довичу, уступить ему старшинство и звать в Киев на Рюрика; Ярослав обра-
довался случаю и принял предложение. Тогда Рюрик послал объявить  Всево-
лоду о замыслах Романа и Ольговичей: "Ты, брат, во Владимировом  племени
старше всех нас, - велел он сказать ему, - так думай,  гадай  о  Русской
земле, о своей части и о нашей", а к зятю Роману послал бояр своих обли-
чить его и бросить пред ним крестные грамоты. Роман  испугался,  увидев,
что тесть узнал о его сношениях с Ольговичами, и, не будучи  приготовлен
так скоро начать войну, отправился в Польшу за помощью.
   Мы оставили польские события  после  изгнания  Владислава  II,  когда
старшинство принял брат его Болеслав IV Кудрявый  (1142  г.).  Изгнанник
Владислав после неудачных попыток получить опять старшинство умер в Гер-
мании, но три сына его - Болеслав, Мечислав и  Конрад,  -  вероятно,  по
настоянию императора возвратились в отечество  и  получили  Силезию.  По
смерти Болеслава IV Кудрявого старшинство перешло к брату его,  третьему
Болеславичу, Мечиславу III, но Мечислав скоро возбудил против себя него-
дование вельмож, которые, изгнав его, провозгласили великим князем  пос-
леднего из Болеславичей, Казимира Справедливого  (четвертый  Болеславич,
Генрих, умер прежде). Мы видели участие, какое принимал Казимир и знаме-
нитый палатин его, Николай, при восстановлении Владимира  Ярославича  на
столе галицком. По смерти Казимира (1194 г.) рождался вопрос: кому долж-
но достаться старшинство, потому что жив еще один из Болеславичей, преж-
де лишенный старшинства, Мечислав Старый. Мечиславу  нельзя  было  наде-
яться вторично занять краковский стол: прежнее нерасположение к нему бы-
ло еще живо в вельможах, которым,  сверх  того,  было  гораздо  выгоднее
иметь князем несовершеннолетнего племянника, чем  старого  дядю,  и  вот
прелаты и вельможи, собранные в Кракове, решили  передать  старший  стол
Лешку, малолетнему сыну Казимира Справедливого. Но Мечислав не думал от-
казываться от своих прав и стал готовиться к войне с племянниками. В это
самое время явился к последним в Краков Роман волынский с просьбой о по-
мощи против тестя Рюрика; он имел право надеяться на помощь, потому  что
вдова Казимирова, Елена, была ему родная племянница от  брата  Всеволода
Мстиславича бельзского. Казимировичи отвечали Роману: "Мы бы  рады  были
тебе помочь, но обижает нас дядя Межко (Мечислав), ищет под нами  волос-
ти; прежде помоги ты нам, а когда будем все мы поляки за одним щитом, то
пойдем мстить за твои обиды". Роман послушался и поехал на Межка с Кази-
мировичами; тот не хотел биться с Романом, но прислал к нему с  просьбою
быть посредником в споре между ним и племянниками. Роман  не  послушался
ни его, ни бояр своих и вступил в битву, в которой потерпел сильное  по-
ражение, и раненный убежал в Краков к Казимировичам, откуда дружина при-
несла его во Владимир Волынский. Видя над собою такую беду, он  отправил
посла к тестю Рюрику с поклонами и мольбою,  чтоб  простил  его,  послал
просить и митрополита Никифора, чтоб тот ходатайствовал за него пред Рю-
риком. Митрополит исполнил просьбу, и Рюрик,  послушавшись  его,  созвал
бояр и сказал им: "Если Роман просит и раскаивается в своей вине,  то  я
его приму, приведу ко кресту и волость дам; если он  устоит  в  крестном
целовании, будет вправду иметь меня отцом и добра моего хотеть, то я бу-
ду иметь его сыном, как прежде имел и  добра  ему  хотел".  И,  действи-
тельно, Рюрик послал сказать Роману, что  перестал  на  него  сердиться,
привел его к кресту на всей своей воле и дал ему волость.
   Роман был смирен, но нельзя было забыть, что он предлагал старшинство
и Киев Ярославу черниговскому и тот принял предложение; вот  почему  Рю-
рик, переславшись с сватом Всеволодом и братом Давыдом,  послал  сказать
Ярославу и всем Ольговичам от имени всех Мономаховичей: "Целуй нам крест
со всею своею братьею, что не искать вам нашей отчины, Киева и  Смоленс-
ка, под нами и под нашими детьми и под всем нашим Владимировым племенем:
дед наш Ярослав разделил нас по Днепр, потому и  Киева  вам  ненадобно".
Ольговичи обиделись таким предложением и послали сказать  Всеволоду:  "У
нас был уговор не искать Киева под тобою и под сватом твоим, Рюриком, мы
и стоим в этом договоре, но если ты приказываешь нам отказаться от Киева
навсегда, то мы не венгры и не ляхи, а внуки одного деда: при вашей жиз-
ни мы не ищем Киева, но после вас кому бог его даст". И были между  ними
распри многие и речи крупные и не уладились, говорит летописец. Всеволод
хотел тою же зимою идти на Чернигов, Ольговичи испугались  и  послали  к
нему игумена с поклоном и обещанием исполнить его волю; тот поверил им и
сошел с коня. В то же время черниговские послы явились и к Рюрику с сле-
дующими словами от своих князей: "Брат! У нас с тобою  не  было  никогда
ссоры, мы этой зимой еще не успели заключить окончательного договора  ни
со Всеволодом, ни с тобою, ни с братом твоим, Давыдом, а так как ты бли-
же всех к нам, то целуй крест не начинать с нами войны до тех пор,  пока
мы кончим переговоры со Всеволодом и Давыдом". Рюрик, посоветовавшись  с
боярами, принял предложение Ярослава, отправил в Чернигов своего посла и
взялся хлопотать о том, чтоб помирить с Ольговичами Всеволода и  Давыда;
при этом Рюрик обещал Ярославу уступить ему Витебск и  отправил  в  Смо-
ленск посла объявить об этой уступке брату своему, Давыду,  после  чего,
надеясь на мир, распустил по домам дружину, братьев, сыновей,  половцев,
богато одаривши их, а сам отправился в Овруч по своим делам. Но Ярослав,
не дождавшись окончания переговоров о Витебске, послал племянника  свое-
го, Олега Святославича, захватить этот город, где сидел один из полоцких
князей, зять Давыда смоленского. Последний, ничего еще не зная о  сделке
Рюрика с Ярославом и слыша, что отряд Ольговичей, не доехавши до Витебс-
ка, стал пустошить Смоленскую область, выслал против него войско под на-
чальством племянника своего Мстислава  Романовича.  Мстислав  ударил  на
Олега, потоптал его стяги, изрубил его сына. Но в то время как  Мстислав
получил успех на одной стороне, смоленский тысяцкий Михалко потерпел по-
ражение от полочан - союзников черниговского князя; Мстислав,  возвраща-
ясь с преследования побежденного Олега,  встретил  победителей  полочан;
думая, что это свои, спокойно въехал в ряды их и был взят в плен;  тогда
обрадованный Олег Святославич послал весть к дяде в Чернигов, приписывая
себе весь успех дела: "Мстислава я взял в плен и полк его победил и  Да-
выдов полк смоленский, а пленные смольняне сказывают мне, что братья  их
не в ладу живут с Давыдом; такого, батюшка, удобного времени уже  больше
не будет; собравши братью, поезжай поскорее, возьмем честь свою".  Ярос-
лав и все Ольговичи обрадовались, помчались к Смоленску, но  перехвачены
были на дороге послом Рюриковым, который сказал Ярославу от своего  кня-
зя: "Если ты, обрадовавшись случаю, поехал убить моего брата, то нарушил
наш договор и крестное целование, и вот тебе твои крестные грамоты; сту-
пай к Смоленску, а я пойду к Чернигову, и как нас бог рассудит да  крест
честный". Ярослав испугался, возвратился в Чернигов  и  отправил  своего
посла к Рюрику, оправдывая себя, обвиняя  Давыда,  зачем  помогает  зятю
своему. Рюрик отвечал ему на это: "Я тебе Витебск уступил и посла отпра-
вил к брату Давыду, давая ему знать об этой уступке; ты,  не  дождавшись
конца делу, послал своих племянников к Витебску, а они, идучи, стали во-
евать Смоленскую волость: Давыд и послал на них племянника своего Мстис-
лава". Долго спорили и не могли уладиться.
   В 1196 году Рюрик послал сказать свату своему Всеволоду суздальскому:
"Мы уговорились садиться всем на коней с рождества Христова и  съехаться
в Чернигове: я и собрался с братьею, дружиною, с дикими половцами и  си-
дел наготове, дожидаясь от тебя вести, но ты той зимой не сел  на  коня,
поверил Ольговичам, что станут на всей нашей воле; я, услыхав, что ты на
коня не садишься, распустил братью, диких половцев и поцеловал с  черни-
говским Ярославом крест, что не воевать до тех пор,  пока  или  уладимся
все, или не уладимся, а теперь, брат, и твой и мой сын Мстислав сидят  в
плену у Ольговичей: так не мешкая, сел бы ты на коня, и, съехавшись все,
помстили бы мы за свою обиду и срам,  а  племянника  своего  выстояли  и
правду свою нашли". Долго не было вести от Всеволода; наконец, он  прис-
лал сказать Рюрику: "Ты начинай, а я буду готов".  Рюрик  собрал  братью
свою, диких половцев и стал воевать с Ольговичами, тогда Ярослав прислал
сказать ему: "Зачем, брат, стал ты воевать мою волость  и  поганым  руки
наполнять? Из-за чего нам с тобою ссориться: разве я ищу под тобою  Кие-
ва? А что Давыд послал на моих племянников Мстислава, а бог нас там рас-
судил, то я выдаю тебе Мстислава без выкупа, по  любви.  Целуй  со  мною
крест да и с Давыдом меня помири, а Всеволод захочет с нами уладиться  -
уладимся, а тебе с братом Давыдом нет до того дела". Рюрик отвечал  ему:
"Если вправду хочешь мира, то дай мне путь через твою волость: я отправ-
лю посла и ко Всеволоду и к Давыду и, согласившись все, уладимся  с  то-
бою". Рюрик, по словам летописца, точно, хотел отправить посла для  того
только, чтоб устроить общий мир, но Ярослав не верил Рюриковым речам: он
думал, что Мономаховичи хотят сговориться на него и потому не пускал Рю-
риковых послов через свою волость; Ольговичи заняли все  пути,  и  целое
лето до самой осени продолжалась война набегами. Осенью Ольговичи приоб-
рели себе союзника: Роман волынский, принужденный в  беде  прибегнуть  к
милости тестя, теперь оправился и хотел  воспользоваться  случаем,  чтоб
отомстить за прежнее унижение; он послал отряд своих людей в пограничный
город Полонный и велел им оттуда опустошать Киевскую  волость  набегами.
Услыхав об этом новом враге Рюрик обратился к князю, которого  мог  счи-
тать естественным союзником своим по вражде к Роману, именно к Владимиру
Ярославичу, князю галицкому, и послал к нему племянника своего, Мстисла-
ва Мстиславича, сына знаменитого Мстислава Ростиславича, соперника  Анд-
реева. Мстислав должен был сказать Владимиру от имени Рюрика: "Зять  мой
нарушил договор и воевал мою волость, так ты, брат, с  племянником  моим
из Галича воюйте его волость; я и сам хотел идти ко Владимиру (Волынско-
му), да пришла мне весть, что сват мой Всеволод сел на коня,  соединился
с братом моим Давыдом и вместе жгут волость Ольговичей,  города  вятичей
взяли и пожгли: так я сижу наготове, дожидаясь вести  верной".  Владимир
поехал с Мстиславом, повоевал и пожег волость Романову, а с другой  сто-
роны, повоевал и пожег ее Ростислав  Рюрикович  с  Владимировичами  (сы-
новьями Владимира Мстиславича) и с черными клобуками, набрали много  ра-
бов и скота.
   Весть, полученная Рюриком о движении Всеволода и Давыда,  была  спра-
ведлива: они действительно вступили в землю Ольговичей и пожгли ее.  Ус-
лыхав об этом, Ярослав собрал братью, посадил двоих Святославичей, Олега
и Глеба, в Чернигове, укрепил остальные города, боясь Рюрикова  прихода,
а сам с остальными родичами и половцами отправился  против  Всеволода  и
Давыда; он стал под своими лесами, огородился засеками, на  реках  велел
мосты разобрать и, приготовившись таким образом, послал сказать Всеволо-
ду: "Брат и сват! Отчину нашу и хлеб наш ты взял; если хочешь мириться с
нами и жить в любви, то мы любви не бегаем и на всей воле твоей  станем,
а если ты замыслил что другое и от того не бегаем, как нас бог  рассудит
с вами и св. спас". Всеволод был не охотник до решительных битв  -  этих
судов божиих, по понятиям южных князей; притом же Ольговичи обещали  без
битвы стать на всей его воле; он  начал  думать  с  Давыдом,  рязанскими
князьями, боярами, на каких бы условиях помириться с Ольговичами?  Давыд
никак не хотел мира, но требовал непременно, чтоб Всеволод шел к  Черни-
гову, он говорил ему: "Ты уговорился с братом Рюриком и со мною  сойтись
всем в Чернигове и там мириться на всей нашей воле, а теперь ты  не  дал
знать Рюрику о своем приходе; он воюет с ними, волость  свою  пожег  для
тебя, а мы без его совета и ведома хотим мириться; как хочешь, брат, а я
только тебе то скажу, что такой мир не понравится брату моему". Но  Все-
володу не понравились речи Давыдовы и рязанских князей; он начал перего-
воры с Ольговичами, требуя у них, во-первых, отречения от Киева  и  Смо-
ленска, во-вторых, освобождения Мстислава Романовича, в-третьих,  изгна-
ния давнего врага своего, Ярополка Ростиславича,  который  жил  тогда  в
Чернигове, в-четвертых, прекращения связи с Романом  волынским.  Ярослав
соглашался на три первые требования, но не хотел  отступать  от  Романа,
который оказал ему такую важную услугу, нападши на тестя и отвлекши  его
от похода на Чернигов. Всеволод не настаивал и тем  подтвердил  подозре-
ние, что хотел продолжения беспокойств на юге, не  хотел  окончательного
усиления здесь Ростиславичей. Помирившись с Ярославом, он послал сказать
Рюрику: "Я помирился с Ярославом, он целовал крест, что не будет  искать
Киева под тобою, а Смоленска - под братом твоим". Рюрик  сильно  рассер-
дился и послал ему такой ответ: "Сват! Ты клялся, что кто мне враг,  тот
и тебе враг; просил ты у меня части в Русской земле, и я  дал  тебе  во-
лость лучшую, не от изобилья, но отнявши у братьи своей и у зятя  своего
Романа; Роман после этого стал моим врагом не из-за  кого  другого,  как
только из-за тебя, ты обещал сесть на коня и помочь мне, но перевел  все
лето и зиму, а теперь и сел на коня, но как помог? Сам помирился, заклю-
чил договор, какой хотел, а мое дело с Романом оставил на волю Ярославо-
ву: Ярослав будет нас с ним рядить? А из-за кого же все  дело-то  стало?
Для чего я тебя и на коня-то посадил? От Ольговичей мне какая обида  бы-
ла? Они подо мною Киев не искали; для твоего добра я был с ними недобр и
воевал, и волость свою пожег; ничего ты не исполнил, о чем уговаривался,
на чем мне крест целовал". В сердцах Рюрик отнял у Всеволода все города,
которые прежде дал, и роздал опять своей братье. Всеволод,  по-видимому,
оставил это без внимания, но уже, разумеется, не мог после этого  желать
добра Рюрику. На западном берегу Днепра Всеволод потерял волость, но  на
восточном продолжал держать в своем племени Переяславль Южный, или Русс-
кий, - здесь по смерти Владимира Глебовича сидел другой племянник Всево-
лодов, Ярослав Мстиславич, ходивший совершенно  по  воле  дяди;  доказа-
тельством служит то, что Переяславль даже и в церковном отношении  зави-
сел от Всеволода: в 1197 году он послал туда епископа. В следующем, 1198
году умер Ярослав Мстиславич, и на его место Всеволод отправил в Переяс-
лавль сына своего, Ярослава (1201); Всеволод послал также (1194 г.)  во-
зобновить отцовский Городок на Остре, разрушенный еще Изяславом Мстисла-
вичем.
   Недаром Рюрик так беспокоился насчет  отношений  обоих  к  волынскому
князю: скоро (1198) могущество последнего удвоилось, потому что по смер-
ти Владимира Ярославича ему удалось опять с  помощью  поляков  сесть  на
столе галицком и на этот раз уже утвердиться здесь  окончательно.  Лето-
пись ничего не говорит, почему через три года после этого  (1201)  Рюрик
собрался идти на Романа. Очень естественно, что киевскому князю не  нра-
вилось утверждение Романа в Галиче, но почему же он так долго медлил по-
ходом на зятя ? Под 1197 годом летопись говорит о смерти брата Романова,
Давыда смоленского, который по обычаю передал стол  свой  племяннику  от
старшего брата, Мстиславу Романовичу, а своего сына Константина  отослал
старшему брату Рюрику на руки. В 1198 г. умер  Ярослав  черниговский,  и
его стол по тому же обычаю занял двоюродный брат его  Игорь  Святославич
северский, знаменитый герой Слова о Полку, но скоро и  он  умер  (1202),
оставя черниговский  стол  старшему  племяннику  Всеволоду  Святославичу
Чермному, внуку Всеволода Ольговича. Все эти перемены  и  особенно,  как
видно, неуверенность в Ольговичах, могли мешать  Рюрику  вооружиться  на
Романа, но в 1202 году он успел уговорить Всеволода Чермного  черниговс-
кого действовать с ним заодно против галицко-волынского князя; Ольговичи
явились в Киев, как союзники тамошнего князя, Мономаховича,  чего  давно
уже не бывало, но Роман предупредил врагов, собрал полки галицкие и вла-
димирские и въехал в Русскую землю; произошло любопытное явление, напом-
нившее время борьбы деда Романова, Изяслава, с дядею Юрием: или Рюрик не
умел приобресть народного расположения, или жива была память и привязан-
ность к деду и отцу Романову, или, наконец, Роман успел переманить  чер-
ных клобуков на свою сторону обещаниями, или, наконец, все  эти  причины
действовали вместе - Русь (Киевская область)  поднялась  против  Рюрика,
все бросилось к Роману: первые отъехали к нему от Рюрика сыновья  Влади-
мира Мстиславича, как видно, безземельные, подобно отцу, за ними приеха-
ли все черные клобуки, наконец, явились отряды из жителей всех  киевских
городов; Роман, видя это всеобщее движение в свою пользу, со всеми  пол-
ками спешил к Киеву; киевляне отворили ему Подольские ворота, и он занял
Подол, тогда как Рюрик с Ольговичами стояли в верхней части  города  (на
горе); видя все против себя, они, разумеется, не могли более держаться в
Киеве и вступили в переговоры с Романом: Рюрик отказался от Киева и пое-
хал в Овруч, Ольговичи отправились за Днепр в Чернигов, а Киев отдан был
великим князем Всеволодом и Романом двоюродному брату последнего Ингварю
Ярославичу луцкому. Явление замечательное, бывшее необходимым следствием
преобладания сильнейшего северного князя и вместе старшего в роде, кото-
рый перестал жить в Киеве: Всеволод, враждуя с Рюриком, не хочет поддер-
живать его против Романа и, по уговору с последним, отдает Киев младшему
из Мстиславичей, не имевшему никакого права даже пред Романом, не только
пред Рюриком. Сам Роман не мог сесть в Киеве: очень вероятно, что и Все-
волод не хотел позволить этого, не хотел допустить соединения  Киевской,
Владимиро-Волынской и Галицкой волостей в руках одного князя и  особенно
в руках такого князя, каков был Роман; а с другой стороны, и  сам  Роман
не искал чести сидеть в Киеве: его присутствие было необходимо в  новоп-
риобретенном Галиче.
   Но Рюрик не хотел спокойно перенесть своего изгнания и видеть в Киеве
племянника: в следующем (1203) году он опять соединился  с  Ольговичами,
нанял множество половцев и взял с ними Киев.  Как  видно,  союзники,  не
имея чем заплатить варварам, обещали отдать им Киев на разграбление: Рю-
рику нечего было жалеть киевлян, которые отворили во рота Роману: и  вот
половцы, рассыпались по городу, пожгли не только Подол, но и Гору, огра-
били Софийский собор, Десятинную церковь и все монастыри, монахов и  мо-
нахинь, священников и жен их, старых и увечных  перебили,  а  молодых  и
здоровых повели в плен,  также  и  остальных  киевлян;  пощадили  только
иностранных купцов, спрятавшихся по церквам, - у них взяли половину име-
ния и выпустили на свободу. После этого страшного опустошения  Рюрик  не
хотел сесть в Киеве: или не хотел он княжить в пожженном, ограбленном  и
пустом городе, ждал времени, пока он оправится, или боялся опять прихода
Романова; как бы то ни было, он уехал назад в Овруч, где скоро был осаж-
ден Романом, пришедшим, по выражению летописца, отвести его от  Ольгови-
чей и от половцев; Рюрик принужден был  целовать  крест  великому  князю
Всеволоду и детям его, т. е. отказался от старшинства в роде и по смерти
Всеволода, обещался снова быть в воле великого князя суздальского и  де-
тей его, после чего Роман сказал ему: "Ты уже крест целовал, так отправь
посла к свату своему, а я пошлю своего боярина к отцу и господину  вели-
кому князю Всеволоду: и ты проси, и я буду просить, чтоб дал тебе  опять
Киев". Всеволод согласился, и Рюрик опять стал княжить в Киеве; Всеволод
помирился и с Ольговичами, также по просьбе Романа.
   Из всех этих известий видно, что Роман действительно  хотел  мира  на
Руси, вероятно, для того, чтоб свободнее управляться в Галиче и действо-
вать против врагов внешних, но его желание не исполнилось. Возвратившись
в 1203 году из похода против половцев, князья Роман и Рюрик с  сыновьями
остановились в Треполе и начали толковать о распределении волостей, под-
няли спор и дело кончилось тем, что Роман схватил Рюрика, отослал в Киев
и там велел постричь в монахи вместе с женою и дочерью, своею  женою,  с
которою развелся, а сыновей Рюриковых, Ростислава и  Владимира,  взял  с
собою в Галич; кого оставил в Киеве, дошедшие до нас летописи  не  гово-
рят. Но Всеволод суздальский не мог смотреть на это спокойно: он  отпра-
вил послов своих к Роману, и тот принужден был отпустить сыновей Рюрико-
вых, и старшему из них, Ростиславу, зятю Всеволодову, отдать  Киев.  Рю-
рик, однако, недолго оставался в монастыре. Мы видели тесную связь Рома-
на с князьями польскими - Казимиром Справедливым и сыновьями его,  виде-
ли, как он помогал последним в борьбе с дядею их Мечиславом и как они  в
свою очередь помогли ему овладеть Галичем по смерти Владимира  Ярослави-
ча. Несмотря на неудачу Романа в битве с Мечиславом, последнему не  уда-
лось овладеть старшинством и Краковым, но, не успевши  достигнуть  своей
цели оружием, он прибегнул к переговорам, убеждениям и  успел,  наконец,
склонить вдову Казимира и сына ее Лешка к уступке  ему  старшинства:  им
показалось выгоднее отказаться на время от Кракова и потом получить  его
по праву родового  княжеского  преемства,  чем  владеть  им  по  милости
вельмож и в зависимости от последних. Вторично  получил  Мечислав  стар-
шинство и Краков и вторично был изгнан; вторично успел обольстить  вдову
Казимирову и ее сына обещаниями, в третий раз занял Краков и удержался в
нем до самой смерти, последовавшей в 1202 году. Смертию Мечислава Старо-
го пресеклось первое поколение Болеславичей. Краковские  вельможи  опять
мимо старших двоюродных братьев отправили послов  к  Лешку  Казимировичу
звать его на старший стол, но с условием, чтоб он отдалил от себя сендо-
мирского палатина Говорека, имевшего на него сильное влияние; краковские
вельможи, следовательно, хотели отвратить от себя ту  невыгоду,  которую
терпели русские бояре от княжеских перемещений из одной волости  в  дру-
гую, причем новые бояре заезжали старых; здесь же видим и  начало  усло-
вий, предлагаемых польскими вельможами князьям их, но легко понять,  что
при таковом значении вельмож родовые счеты княжеские  не  могли  продол-
жаться в Польше. Лешко, который прежде уступил старшинство дяде для  то-
го, чтоб избавиться зависимости от вельмож (особенно самого могуществен-
ного из них, известного уже нам палатина краковского Николая), и  теперь
не хотел для Кракова согласиться на условие, предложенное вельможами: он
отвечал послам, что пусть вельможи выбирают себе другого князя,  который
способен будет согласиться на их условия. Тогда  вельможи  обратились  к
князю, имевшему более права на старшинство, чем Лешко, именно к  Владис-
лаву Ласконогому, сыну Мечиславову и провозгласили его  великим  князем,
но Владислав скоро вооружил  против  себя  прелатов,  которые  вместе  с
вельможами изгнали его из Кракова и перезвали на его место  опять  Лешка
Казимировича, на этот раз, как видно, без условий, вероятно потому,  что
палатина Николая не было более в живых. Обязанный  старшинством  преиму-
щественно старанию прелатов и, вероятно, желая найти в духовенстве опору
против влияния вельмож, Лешко немедленно после занятия краковского стола
предал себя и свои земли в покровительство св. Петра, обязавшись платить
в Рим ежегодную подать. Духовенство поспешило отблагодарить своего  доб-
рожелателя: уже давно оно смотрело враждебно на родовые отношения и сче-
ты между князьями; уже по смерти Казимира Справедливого епископ краковс-
кий Фулкон защищал порядок преемства от  отца  к  сыну  против  родового
старшинства и успел утвердить Краков за сыном  Казимировым;  теперь  же,
когда Лешко отдал себя и потомство свое  в  покровительство  св.  Петра,
церковь римская торжественно утвердила его наследственным князем Кракова
с правом передать этот стол после себя старшему сыну своему. Так родовые
отношения княжеские встретили  в  Польше  два  могущественные  начала  -
власть вельмож и власть духовенства, пред которыми и должны были  поник-
нуть.
   Роман волынский, постоянный союзник Лешка, продолжал враждовать  и  с
Мечиславом и с сыном его, Владиславом Ласконогим, но когда Лешко  утвер-
дился в Кракове, то Роман потребовал от него волости в награду за  преж-
нюю дружбу; Лешко не согласился; притом же, по словам летописца, Владис-
лав Ласконогий много содействовал ссоре Лешка с Романом, вследствие чего
галицкий князь осадил Люблин; потом, услыхав, что Лешко с братом Кондра-
том идут против него, оставил осаду и двинулся к ним навстречу;  перейдя
Вислу, он расположился станом под городом Завихвостом,  куда  прибыли  к
нему послы от Лешка и завязали переговоры; положено было прекратить  во-
енные действия до окончания последних, и Роман, понадеявшись на  это,  с
малою дружиною отъехал от стана на охоту,  но  тут  в  засаде  ждал  его
польский отряд, и Роман после мужественного сопротивления лег на месте с
дружиною (1205 г.). Так  погиб  знаменитый  внук  Изяслава  Мстиславича;
предприимчивостию, отвагою будучи похож на отца и деда,  получивши  чрез
приобретение Галича и большие материальные средства, находясь в беспрес-
танных сношениях с пограничными иностранными государствами,  где  в  это
время родовые отношения княжеские сменились государственными, Роман, не-
обходимо подчиняясь влиянию того порядка вещей, который господствовал  в
ближайших западных странах, мог, по-видимому, явиться  проводником  этих
новых понятий для Южной Руси, содействовать в ней смене родовых  княжес-
ких отношений государственными; он мог, подобно отцу и деду, вступить  в
борьбу с северными князьями, в борьбу, которая, однако, должна была  но-
сить уже новый характер, если б и Роман стал стремиться к самовластию на
юге, точно так же, как стремились к нему  Юрьевичи  на  севере.  Но  это
сходство положения Романа с положением северных князей есть сходство об-
манчивое, потому что почва Юго-Западной Руси, преимущественно почва  Га-
лицкого княжества, вовсе не заключала в себе тех условий крепкого  госу-
дарственного быта, которые существовали на севере и которыми  воспользо-
вались тамошние князья для собрания Русской земли, для утверждения в ней
единства и наряда. Мы видели, какою силою пользовались бояре  в  Галиче,
силою, пред которою никло значение князя; легко понять, что князь с  та-
ким характером, как Роман, скоро должен был враждебно столкнуться с этою
силою: "Не передавивши пчел, меду не есть", - говорил он, и  вот  лучшие
бояре погибли от него, как говорит, в страшных муках, другие -  разбежа-
лись; Роман возвратил их обещанием всяких милостей, но скоро под разными
предлогами поверг их той же участи. Оставя по себе такую кровавую память
в Галиче, в остальной Руси, Роман слыл грозным бичом окрестных  варваров
- половцев, литвы, ятвягов, добрым подвижником за Русскую землю, достой-
ным наследником прадеда своего, Мономаха: "он стремился на поганых,  как
лев, - говорит народное поэтическое предание, - сердит  был,  как  рысь,
губил их, как проходил, перелетал земли их, как орел, и  храбр  он  был,
как тур, ревновал деду своему, Мономаху". Мы видели, что одною из  глав-
ных сторон деятельности князей наших было построение городов,  население
пустынных пространств: Роман заставлял  побежденных  литовцев  расчищать
леса
   дикарей от грабежа, приучить к мирным,  земледельческим  занятиям,  и
вот осталась поговорка: "Роман! Роман! худым живешь, литвою орешь".
   Как видно, Роман не успел передавить всех пчел, и дети его  долго  не
могли спокойно есть меда. У него от второго брака осталось двое сыновей:
Даниил, четырех лет, и Василько - двух. Но кроме бояр галицких Роман ос-
тавил других врагов своим детям: Рюрик, как только узнал о смерти  Рома-
на, так тотчас же скинул монашескую рясу и объявил себя князем  киевским
вместо сына; он хотел было расстричь и жену,  но  та  не  согласилась  и
постриглась в схиму. Ольговичи также  поднялись,  явились  с  полками  у
Днепра; Рюрик вышел к ним навстречу и уговорились всем  вместе  идти  на
Галич, отнимать наследство у сыновей Романовых. На реке Серете встретили
союзники галицкое и владимиро-волынское войско, бились с ним целый  день
и принудили отступить к Галичу, но они не могли ничего сделать этому го-
роду и возвратились домой безо всякого успеха. Причиною неудачи было то,
что в Галиче находился сильный венгерский гарнизон, из страха перед  ко-
торым галичане не смели передаться неприятелям Романовичей. В Венгрии  в
это время королем был сын Белы III, Андрей II, который  некоторое  время
княжил в Галиче; Андрей по смерти отца вел постоянную борьбу  с  старшим
братом своим, королем Емерихом и потом с  сыном  последнего,  малолетним
Владиславом III до тех пор, пока последний не умер и не очистил для него
престола. Как видно из летописи, Андрей во время этой борьбы  не  только
не предъявлял своих притязаний на Галич, но даже находился в тесном сою-
зе с Романом: они поклялись друг другу, что кто из них переживет  друго-
го, тот будет заботиться о семействе последнего. Андрей вступил на коро-
левский престол в год смерти Романовой и должен был исполнить свою  обя-
занность относительно семейства последнего; в Саноке он имел свидание со
вдовствующей княгиней галицкой, принял Даниила, как милого сына, по  вы-
ражению летописца, и послал пятерых вельмож с сильным войском, которое и
спасло Галич от Рюрика и его союзников.
   Но опасности и беды для сыновей Романовых только  еще  начинались.  В
следующем 1206 году все Ольговичи собрались в Чернигов на сейм -  Всево-
лод Святославич Чермный с своею братьею, и Владимир  Игоревич  северский
со своею братьею; к ним пришел смоленский  князь  Мстислав  Романович  с
племянниками, пришло множество половцев, и все двинулись за Днепр; в Ки-
еве соединился с ними Рюрик с двумя сыновьями, Ростиславом и Владимиром,
и племянниками, берендеи и пошли к Галичу, а с другой стороны  шел  туда
же Лешко польский. Галицкая княгиня с приверженными к ней людьми,  слыша
новую сильную рать, идущую со всех сторон, испугалась и послала  просить
помощи у венгерского короля; Андрей поднялся сам со всеми своими  полка-
ми. Но вдова Романова с детьми не могла дожидаться прихода королевского:
около них встал сильный мятеж, который принудил их  бежать  в  старинную
отцовскую волость Романову - Владимир-Волынский. Галичане  остались  без
князя, а между тем король перешел Карпаты, с двух других сторон  прибли-
жались русские князья и поляки, но те и другие остановились,  услыхав  о
приходе королевском; Андрей также остановился, боясь столкнуться вдруг с
двумя неприятельскими войсками. Внутренние смуты, возбуждаемые поведени-
ем королевы Гертруды и братьев ее,  отзывали  Андрея  домой:  он  спешил
вступить в мирные переговоры с Лешком польским, уговорился с галичанами,
чтоб они приняли к себе в князья Ярослава,  князя  переяславского,  сына
великого князя Всеволода суздальского  и  отправился  назад  в  Венгрию.
Русские князья прежде еще двинулись назад, но галичане, ожидая две неде-
ли приезда Ярославова и боясь, чтоб Ольговичи, узнав об отступлении  ко-
роля, не возвратились к их городу, решились послать тайно  к.  Владимиру
Игоревичу северскому звать его к себе в князья: этому решению  их  много
содействовали два боярина, которые, будучи изгнаны Романом, проживали  в
Северской области, а теперь возвратились и расхваливали Игоревичей. Вла-
димир Игоревич с братом Романом, получив приглашение, в ночь украдкою от
остальных князей поскакали в Галич, Владимир сел здесь, а Роман - в Зве-
нигороде: Ярослав Всеволодович также был на дороге в Галич,  но  опоздал
тремя днями и, узнав, что Игоревич уже  принят  галичанами,  возвратился
назад в Переяславль.
   Но ни Игоревичи, ни галицкие бояре, затеявшие  мятеж  против  сыновей
Романовых, не хотели успокоиться до тех пор, пока последние были живы  и
на свободе в своей отчине - Владимире-Волынском: сюда явился  священник,
посол от галицкого князя и объявил гражданам от  имени  последнего:  "Не
останется в вашем городе камня на камне, если не выдадите мне  Романови-
чей и не примите к себе княжить брата моего,  Святослава".  Рассерженные
владимирцы хотели было убить священника, но трое каких-то людей уговори-
ли их, что не годится убивать посла. Эти трое людей  действовали,  впро-
чем, не из уважения к званию посла, а потому что благоприятствовали  га-
лицкому князю. Когда на другой день княгиня узнала, что  приезжал  посол
из Галича и что во Владимире есть люди, которые стоят за Игоревичей,  то
начала советоваться с дядькою сына своего, Мирославом: тот говорил,  что
делать нечего, надобно скорее бежать из города. Ночью в пролом городской
стены вышла жена Романа Великого вчетвером с дядькою Мирославом, священ-
ником и кормилицею, которые несли маленьких князей, Даниила и  Василька,
беглецы не знали, куда им идти? Со всех сторон враги! Решились бежать  в
Польшу к Лешку, хотя и от этого не могли ожидать хорошего приема:  Роман
был убит на войне с ним, после чего мир еще не был заключен. К счастью в
Лешке жалость пересилила вражду: он с честию  принял  беглецов,  говоря:
"Не знаю, как это случилось, сам дьявол поссорил нас с Романом". Он отп-
равил малютку Даниила в Венгрию и с ним посла своего сказать королю:  "Я
позабыл свою ссору с Романом, а тебе он был друг: вы клялись друг друга,
что кто из вас останется в живых, тот будет заботиться о семействе умер-
шего; теперь Романовичи изгнаны отовсюду:  пойдем  возвратим  им  отчину
их". Андрей сначала принял было к сердцу предложение  Лешка,  но  потом,
когда галицкий князь Владимир прислал богатые дары им обоим, то  усердие
их к Романовой семье охладело, и когда Игоревичи  перессорились  друг  с
другом, то один из них, Роман, приехавши в Венгрию, успел убедить Андрея
дать ему войско на помощь и с этим войском выгнал из Галича брата Влади-
мира, который принужден был бежать назад в свою волость,  в  Путивль.  В
следующем (1207) году польские князья - Лешко и брат его Кондрат -  дви-
нулись, наконец, на Владимир, где после бегства сыновей Романовых княжил
третий Игоревич - Святослав, но и тут Лешко шел на Владимир не для того,
чтобы возвратить этот город Романовичам: он хотел  посадить  там  своего
дядю по матери, родного племянника  Романова,  Александра  Всеволодовича
бельзского. Жители Владимира отворили ворота  перед  Александром:  "ведь
это племянник Романа", - говорили они. Но союзники  Александра,  поляки,
несмотря на то, что вошли в город беспрепятственно, ограбили его,  стали
было уже отбивать двери и у соборной Богородичной церкви, как по просьбе
Александровой приехали Лешко с братом и отогнали их.  Владимирцы  сильно
жаловались на поляков: "Мы поверили их клятве, - говорили  они,  -  ведь
если б с ними не было Александра, то мы не дали б  им  перейти  и  Буг".
Святослава Игоревича взяли в плен  и  отвели  в  Польшу,  на  его  место
польские князья посадили сперва Александра, но потом передумали: старшим
во всем племени Изяслава Мстиславича был Ингварь Ярославич луцкий, кото-
рого мы видели в Киеве, его-то посадили теперь во Владимире, но и  здесь
он сидел недолго: бояре не полюбили его и  с  согласия  Лешка  Александр
опять приехал княжить во Владимир, а Ингварь  отправился  назад  в  свой
Луцк; младший брат его Мстислав, прозвищем Немой, княжил в  Пересопнице;
малолетнему Васильку Романовичу Лешко отдал Брест  по  просьбе  тамошних
граждан, которые с радостию приняли малютку, видя в нем  как  бы  живого
Романа; после мать Василька прислала к Лешку с  новою  просьбою:  "Алек-
сандр, - говорила княгиня, - держит всю нашу землю и отчину, а  сын  мой
сидит в одном Бресте". Лешко велел Александру отдать Бельз Романовичу, а
брат Александра, Всеволод, сел в Червне. Таким образом, смерть  сильного
Романа дала польскому князю возможность распоряжаться Волынскими  волос-
тями.
   Между тем в  Галиче  продолжали  происходить  беспокойства.  Киевский
князь Рюрик по соглашению с венгерским королем  отправил  в  Галич  сына
своего, Ростислава, галичане приняли его с честию,  выгнали  Романа,  но
потом скоро выгнали Ростислава и опять приняли Романа; это побудило  ко-
роля Андрея покончить с Галичем, присоединить его к своим владениям.  Он
послал на Романа Игоревича палатина Бенедикта Бора, который схватил  Ро-
мана в бане, стал именем королевским сам управлять в Галиче  и  управлял
так, что его прозвали антихристом: мучил и бояр, и простых граждан, сла-
дострастию своему не знал пределов, бесчестил  жен,  монахинь,  попадей.
Угнетенные галичане послали звать к себе на помощь Мстислава Ярославича,
князя пересопницкого; тот приехал, но не нашел еще  галичан,  готовых  к
восстанию, или, что всего вероятнее,  дружина,  приведенная  Мстиславом,
была, по мнению галичан, слишком слаба для того, чтоб с нею  можно  было
восстать против венгров, и один из главных бояр, Илья Щепанович, взведши
Мстислава на Галичину могилу, сказал ему в насмешку: "Князь! Ты на Гали-
чине могиле посидел, так все равно,  что  княжил  в  Галиче".  Осмеянный
Мстислав отправился назад в Пересопницу. Тогда галичане обратились опять
к Игоревичам северским, послали сказать  Владимиру  и  Роману,  которому
удалось между тем уйти из венгерского плена: "Виноваты  мы  перед  вами,
избавьте нас от этого томителя Бенедикта". Игоревичи явились  на  зов  с
сильною ратью, заставили Бенедикта бежать в Венгрию и  уселись  опять  в
Галицком княжестве: Владимир в самом Галиче, Роман - в Звенигороде, Свя-
тослав - в Перемышле; сыну своему, Изяславу, Владимир дал  Теребовль,  а
другого - Всеволода отправил в Венгрию задаривать короля, чтоб тот оста-
вил их спокойно княжить за Карпатами.
   От венгерского короля можно было избавиться дарами, притом же у  него
было много дела внутри своего государства, но чем было Игоревичам  изба-
виться от бояр галицких, которые не давали им  покоя  своими  крамолами?
Игоревичи решились действовать по примеру  Романа,  решились  передавить
пчел, чтобы есть спокойно мед, и вот,  воспользовавшись  первым  удобным
случаем, они велели бить галицкую дружину: 500 человек из нее погибло, в
том числе двое знатнейших бояр - Юрий Витанович  и  Илья  Щепанович,  но
другие разбежались; между ними Владислав, которому преимущественно  Иго-
ревичи были обязаны Галицкою волостью, и двое других, Судислав и Филипп,
отправились в Венгрию. Они стали просить короля Андрея: "Дай нам  отчича
нашего Даниила; мы пойдем с ним и отнимем Галич  у  Игоревичей".  Король
согласился, послал изгнанных бояр и с ними  молодого  Даниила  в  Галич,
давши ему сильное войско под начальством осьми воевод. Владислав  пришел
прежде всего к Перемышлю и послал сказать тамошним жителям: "Братья! Что
вы колеблетесь? Не Игоревичи ли перебили отцов ваших и  братьев,  имение
ваше разграбили, дочерей ваших отдали за рабов ваших, наследством  вашим
завладели пришельцы! Так неужели вы хотите положить за них  свои  души?"
Слова эти подействовали на перемышльцев: они схватили князя своего  Свя-
тослава Игоревича и сдали город на имя Даниилово. Оттуда бояре с венгра-
ми пошли к Звенигороду, но  звенигородцы  были  за  Игоревичей  и  стали
сильно отбиваться от осаждающих, несмотря на то, что на помощь к послед-
ним пришли полки из Бельза от Василька Романовича, из Польши  от  Лешка,
пришли волынские князья - Мстислав Немой  из  Пересопницы,  Александр  с
братом из Владимира, луцкий князь Ингварь также прислал свои  полки.  На
помощь к Роману Игоревичу звенигородскому явились только половцы,  кото-
рых привел племянник его, Изяслав Владимирович, и,  несмотря  на  успех,
который получили половцы и звенигородцы в деле с венграми, Роман  видел,
что не мог долго держаться в городе и бежал, но на дороге был схвачен  и
приведен в стан к Даниилу и воеводам венгерским, которые тотчас же  пос-
лали сказать звенигородцам: "Сдавайтесь, князь ваш схвачен". Те  сначала
было не поверили, но потом, узнавши, что Роман  действительно  в  плену,
сдали свой город. От Звенигорода Даниил с  союзниками  пошел  к  Галичу;
Владимир Игоревич с сыном, не дожидаясь неприятельского прихода, бежали,
и Даниил беспрепятственно въехал в Галич, где все бояре  владимирские  и
галицкие посадили его на отцовский стол в соборной церкви богородицы.
   Но бояре недовольны были торжеством своим и хотели мести: в  руках  у
венгров были пленные Игоревичи; воеводы хотели вести их к королю, но бо-
яре галицкие, задаривши воевод, выпросили себе Игоревичей и повесили их.
Легко понять, что эти бояре посадили Даниила не для того,  чтоб  усердно
повиноваться малютке; за последнего хотела было управлять его мать, при-
ехавшая в Галич, как скоро узнала об успехе сына, но бояре немедленно же
ее выгнали. Маленький Даниил не хотел расстаться с  матерью,  плакал,  и
когда Александр, шумавинский тиун, хотел насильно отвести его  коня,  то
Даниил выхватил меч, чтоб ударить Александра, но не попал и ранил только
его коня; мать поспешила вырвать у него из рук меч, упросила успокоиться
и остаться в Галиче, а сама отправилась в Бельз опять к Васильку и отту-
да к королю в Венгрию. Андрей принял ее сторону, призвал бояр владимирс-
ких, князя Ингваря луцкого и пошел в Галич, где по изгнании княгини всем
управлял боярин Владислав с двумя другими своими товарищами - Судиславом
и Филиппом. Король велел схватить всех троих и подвергнуть тяжкому  зак-
лючению; Судислав успел деньгами откупиться от неволи, но Владислав при-
нужден был следовать за королем в Венгрию, где, впрочем, пробыл недолго:
двое братьев его, Яволд и Ярополк, успели спастись бегством в Пересопни-
цу и убедили тамошнего князя, Мстислава Немого, пойти с  ними  в  другой
раз на Галич; бояре, узнавши о вступлении Мстислава в их землю,  переда-
лись ему, и Даниил с матерью опять принужден был  бежать  в  Венгрию,  а
брат его, Василько, потерял Бельз, который взял у него  Лешко  польский,
чтоб отдать опять Александру Всеволодовичу владимирскому; Василько  при-
нужден был удалиться в Каменец. Но в то время  как  братья  Владиславовы
так успешно хлопотали в Пересопнице и Галиче, сам Владислав действовал в
Венгрии у короля Андрея: как видно из последующего летописного рассказа,
он убедил Андрея не давать Галича никому из русских князей, а взять  его
себе, причем обещал приготовить все в Галиче  к  новому  порядку.  Иначе
трудно будет объяснить то известие, что король, сбираясь идти на  Галич,
отправил туда в передовых Владислава. Король, однако, не  мог  следовать
за Владиславом, его задержали страшные события в Венгрии, на которые  мы
должны обратить внимание по однородности их с  знаменитыми  явлениями  в
Галиче, не могшем загородиться Карпатами от венгерского влияния; поведе-
ние галицких бояр объясняется поведением вельмож  венгерских.  Во  время
усобиц, предшествовавших воцарению Андрея, значение вельмож так  возрос-
ло, что Андрей, вступая на престол, первый из королей венгерских  должен
был клятвенно подтвердить права и преимущества высшего сословия,  но  мы
уже заметили, что при этом поведение королевы Гертруды и ее братьев пос-
тоянно возбуждало неудовольствие вельмож и,  наконец,  повело  к  явному
восстанию, когда один из братьев королевы, Екберт, с ведома сестры и да-
же в ее комнатах обесчестил жену известного  нам  галицкого  антихриста,
палатина Бенедикта Бора. Бенедикт, несмотря на то, что сам позволял себе
подобные поступки в Галиче, пылал местию к виновникам  своего  позора  и
составил заговор вместе с  другими  вельможами.  Пользуясь  выступлением
Андрея в галицкий поход, заговорщики ворвались во дворец и изрубили  ко-
ролеву в куски, после чего дворец был разграблен. Король должен был  от-
ложить поход, чтоб иметь возможность управиться  с  своими  мятежниками;
этим обстоятельством воспользовался Владислав: въехал с торжеством в Га-
лич после бегства оттуда Мстислава пересопницкого, вокняжился и  сел  на
столе, по выражению летописца, признавая, впрочем, как видно,  верховную
власть венгерского короля.
   Между тем Даниил, видя страшную  смуту  в  Венгрии,  удалился  оттуда
сперва в Польшу и, не получив от Лешка ничего, кроме  почетного  приема,
поехал в Каменец к брату Васильку. На этот раз начал дело Мстислав Немой
пересопницкий: он поднял Лешка в поход на Галич; тот взял Даниила из Ка-
менца, Александра из Владимира, брата его Всеволода из Бельза  и  отпра-
вился против нового галицкого князя из бояр. Владислав  оставил  братьев
защищать Галич, а сам с войском, набранным из венгров и чехов (как  вид-
но, наемных) вышел навстречу к неприятелю на реку Боброк. Союзникам уда-
лось поразить Владислава, но не удалось взять Галича;  они  должны  были
удовольствоваться опустошением волости и возвратились назад, после  чего
Лешко велел Александру, князю владимирскому, отдать Романовичам два  го-
рода - Тихомль и Перемышль: здесь, говорит летописец, стали княжить  Да-
ниил и Василько с матерью, а на Владимир  смотрели,  говоря:  "Рано  или
поздно Владимир будет наш". Между тем король Андрей, освободившись  нес-
колько от внутренних своих дел, выступил в поход на Лешка за опустошение
Галицкой волости, которую он считал своею; Лешко не хотел войны с  коро-
лем и послал к нему воеводу своего Пакослава  с  предложением  следующей
сделки: "Не годится боярину княжить в Галиче, но возьми лучше  дочь  мою
за своего сына Коломана и посади его там". Андрей согласился, имел  лич-
ное свидание с Лешком, свадьба устроилась, и молодой Коломан  стал  кня-
жить в Галиче, а боярин Владислав был схвачен и умер в заточении,  наде-
лав много зла детям своим и всему племени, потому что ни один  князь  не
хотел приютить у себя сыновей боярина, который осмелился  похитить  кня-
жеское достоинство. Кроме выгодного брака для своей дочери, Лешко  полу-
чил от короля из Галицкой волости Перемышль и Любачев,  последний  город
был отдан воеводе Пакославу, который умел устроить этот  выгодный  союз.
Пакослав был приятель молодым Романовичам и их  матери,  по  его  совету
Лешко послал сказать Александру Всеволодовичу: "Отдай Владимир Романови-
чам, а не дашь, так пойду на тебя вместе с ними". Александр не дал волею
и потом принужден был отдать неволею.
   Таким образом иноплеменники поделили между собою  отчину  Ростислави-
чей; русские князья один за другим должны были оставить Галич или  гибли
в нем позорною смертию, остальные князья на Руси сильно сердились на га-
личан за бесчестье, которое они нанесли роду их,  повесивши  Игоревичей,
но были бессильны отмстить им за это бесчестье, потому что  Мономаховичи
с Ольговичами продолжали свою обычную борьбу. В 1206 году, по  возвраще-
нии из второго похода под Галич, Ольговичи, обрадовавшись тому, что  ус-
пели занять его своими родичами, Игоревичами, решились отнять у  Монома-
ховичей старшинство и Киев; Всеволод Святославич Чермный  сел  в  Киеве,
надеясь на свою силу, как говорит летописец, и послал посадников по  ки-
евским городам, а Рюрик, видя свое бессилие, или, как выражается летопи-
сец, непогодье, уехал в свою прежнюю волость, Овруч, сын его - Ростислав
- в Вышгород, а племянник Мстислав Романович - в Белгород". Отнявши Киев
у Мономаховичей, Ольговичи захотели отнять  у  них  и  Переяславль,  тем
больше, что, как мы видели, переяславский князь Ярослав Всеволодович был
соперником Игоревичей по галицкому столу, и вот Всеволод Чермный посыла-
ет сказать Ярославу: "Ступай из Переяславля к отцу в Суздаль,  а  Галича
не ищи под моею братьею; если же не пойдешь добром, так  пойду  на  тебя
ратью". Ярослав, не имея надежды получить от кого-либо помощь, послал ко
Всеволоду просить свободного пропуска на север чрез Черниговские  владе-
ния и получил его, поцеловавши крест Ольговичам на всей их воле, а в Пе-
реяславле сел на его место сын Чермного. Но последний сам недолго  сидел
в Киеве: в том же году Рюрик, соединясь с сыновьями и племянниками свои-
ми, выгнал Ольговичей из Киева и из Переяславля, сам сел в Киеве, а сына
своего, Владимира, посадил в Переяславле; Чермный явился зимою с братьею
и с половцами добывать Киева, стоял под ним три недели, но не мог  взять
и ушел назад ни с чем. Счастливее был он в следующем 1207 году:  с  трех
сторон пришли враги Мономаховичей - из Чернигова - Чермный с братьею, из
Турова - князь Святополк, из Галича - Владимир Игоревич;  Рюрик,  слыша,
что идет на него отовсюду бесчисленная рать, а помощи нет  ни  от  кого,
бежал из Киева в Овруч; Триполь, Белгород, Торческ были отняты у Монома-
ховичей, которые по причине голода не могли выдерживать  продолжительных
осад; Всеволод сел опять в Киеве, наделав много зла Русской  земле  чрез
своих союзников-половцев. Тогда поднялся  было  на  него  Всеволод  суз-
дальский: услыхав, что Ольговичи с погаными воюют землю Русскую, он  по-
жалел об ней и сказал: "Разве тем одним отчина - Русская  земля,  а  нам
уже не отчина? Как меня с ними бог управит,  хочу  пойти  к  Чернигову".
Всеволод собрал сильное войско, но дела рязанские помешали его походу на
Чернигов; когда рязанские князья были схвачены, то Рюрик,  обрадовавшись
успеху Всеволода над союзниками Ольговичей, явился нечаянно  у  Киева  и
выгнал из него Чермного; тот напрасно после  старался  получить  обратно
этот город силою, ему удалось овладеть им только посредством переговоров
со Всеволодом: в 1210 году Чермный и все Ольговичи  прислали  в  Суздаль
митрополита Матфея, прося мира и во всем покоряясь Всеволоду; последний,
получивши незадолго перед тем неприятность от одного  из  Ростиславичей,
Мстислава Мстиславича Удалого, в Новгороде, не мог быть очень расположен
в пользу этого племени и потому согласился, чтоб Всеволод  Чермный,  как
старший между пятиюродными братьями в Ярославовом роде, сел в  Киеве,  а
Рюрику отдал Чернигов. Таким образом, когда на севере обозначились  ясно
стремления к новому порядку вещей, в южной Руси после долгой борьбы ста-
ринные представления об единстве рода  Ярославова  и  ненаследственности
волостей в одном племени  получают  полное  торжество:  мало  того,  что
Ольгович получает Киев, старший по нем Мономахович садится в  Чернигове,
возобновляется, следовательно, тот первоначальный порядок княжеских  пе-
реходов по волостям, который был нарушен еще  при  Мономахе  исключением
Ольговичей из старшинства. Мир  суздальского  князя  с  Ольговичами  был
скреплен браком сына Всеволодова, Юрия, на дочери Чермного.
   Но в то время, когда Южная Русь оставалась так верна  своей  старине,
которая не могла дать ей  силы,  возвратить  утраченное  значение,  пер-
венство, северный князь усиливал себя все более и более. С 1179 года ря-
занские князья, Глебовичи, находились в воле Всеволодовой; в  1186  году
встала между ними опять усобица: старшие братья - Роман, Игорь и  Влади-
мир, вооружились против младших - Всеволода  и  Святослава,  сидевших  в
Пронске. Чтоб легче разделаться с  последними,  старшие  братья  послали
звать их на общий съезд, намереваясь тут схватить их; младшие узнали  об
умысле и, вместо того, чтобы ехать к старшим, стали укреплять  свой  го-
род, ожидая нападения; ждали они  недолго:  старшие  явились  с  большим
войском и стали опустошать все около города. Тогда Всеволод  суздальский
послал сказать им: "Братья! Что это вы делаете? Удивительно ли, что  по-
ганые воевали нас: вы вот теперь хотите и родных братьев убить".
   Но те вместо послушания стали сердиться на Всеволода  за  его  вмеша-
тельство и еще больше поднимать вражду на братьев. Тогда младшие  Глебо-
вичи послали просить Всеволода о помощи, и тот  отправил  с  ним  сперва
триста человек из владимирской дружины, которые сели в Пронске и отбива-
лись вместе с осажденными, а потом отправил еще другое войско, к которо-
му присоединились князья муромские. Слыша о приближении войска из Влади-
мира, старшие Глебовичи сняли осаду Пронска и побежали к себе в  Рязань,
а Всеволод Глебович поехал навстречу к полкам  Великого  Всеволода;  те,
узнавши от него, что осада Пронска снята и им идти дальше незачем, пошли
назад во Владимир, куда поехал также и Глебович, чтоб посоветоваться  со
Всеволодом, как быть им с старшими братьями. Но в  это  время  рязанские
князья, узнавши, что владимирское войско возвратилось и  что  в  Пронске
один Святослав, пошли и осадили опять этот город, перехватили воду у жи-
телей, а к брату Святославу послали сказать: "Не  мори  себя  голодом  с
дружиною и людей не мори, ступай лучше к нам, ведь  ты  нам  свой  брат,
разве мы тебя съедим? Только не приставай  к  брату  своему  Всеволоду".
Святослав объявил об этом своим боярам, те сказали: "Брат твой  ушел  во
Владимир, а тебя выдал: так что ж тебе его дожидаться?". Святослав  пос-
лушался и отворил город. Братья отдали ему Пронск назад, но взяли  жену,
детей, дружину Всеволода Глебовича и повели в Рязань; вместе с  дружиною
Всеволода Глебовича перевязали дружину Великого  Всеволода,  сидевшую  в
Пронске в осаде. Всеволод Глебович, услыхав, что  семья  и  дружина  его
взяты, а брат Святослав  передался  на  сторону  старших,  стал  сначала
сильно горевать, потом захватил Коломну и начал из нее пустошить волости
братьев; те мстили ему тем же, и ненависть между  ними  разгоралась  все
больше и больше.
   Всеволода Великого также сильно раздосадовал поступок Святослава, ко-
торый позволил братьям перевязать владимирскую дружину, он  послал  ска-
зать ему: "Отдай мне мою дружину добром, как ты ее у меня взял;  захотел
помириться с братьями - мирись, а людей моих зачем выдал? Я  к  тебе  их
послал по твоей же просьбе, ты у меня их челом выбил; когда ты  был  ра-
тен, и они были ратны, когда ты помирился, и они стали мирны".  Глебови-
чи, услыхав, что Всеволод Великий хочет идти на них,  послали  ему  ска-
зать: "Ты отец наш, ты господин, ты брат; где твоя обида  будет,  то  мы
прежде тебя головы свои положим за тебя, а теперь не сердись на нас; ес-
ли мы воевали с братом своим, то оттого, что он нас не слушается, а тебе
кланяемся и дружину твою отпускаем". Всеволод не захотел мира,  а  когда
Всеволод не хотел мира, то это значило, что война была очень  выгодна  и
успех верен. Но в следующем году (1187) явился во Владимир  черниговский
епископ Порфирий с ходатайством за Глебовичей, потому что Рязань принад-
лежала к черниговской епархии; он уговорил владимирского  епископа  Луку
действовать с ним заодно, и оба вместе стали просить Всеволода за Глебо-
вичей: Всеволод послушался их и послал Порфирия в Рязань с миром; вместе
с епископом отправились послы Всеволодовы и послы  князей  черниговских,
они повели и пленников рязанских, отпущенных Всеволодом  в  знак  своего
расположения к миру. Но Порфирий, пришедши в Рязань, повел дело не  так,
как хотел Всеволод, и тайком от его послов. Всеволод рассердился,  хотел
было послать в погоню за Порфирием, но потом раздумал; впрочем, оставя в
покое Порфирия, он не хотел оставить в покое Глебовичей и тем  же  годом
выступил против них в поход, взявши с собою князя муромского и Всеволода
Глебовича из Коломны; он переправился чрез Оку и страшно  опустошил  Ря-
занскую волость. Этим походом Всеволод, как видно,  достиг  своей  цели,
потому что после, во время войны с Ольговичами, мы видим рязанских  кня-
зей в его войске; притом же Пронск был  возвращен  Всеволоду  Глебовичу,
который там вскоре и умер. Но когда в 1207 году Всеволод Великий собрал-
ся идти на Ольговичей к Чернигову и, соединившись в Москве с сыном  сво-
им, Константином новгородским, дожидался здесь также  и  прихода  князей
рязанских, то вдруг пришла к нему весть, что последние  обманывают  его,
сговорились с Ольговичами и идут к нему для  того,  чтоб  после  удобнее
предать его. Все рязанские действительно явились с  дружинами,  их  было
восьмеро: Роман и Святослав Глебовичи, последний с двумя  сыновьями,  да
племянники их, сыновья умерших Игоря и Владимира, двое Игоревичей - Инг-
варь и Юрий, и двое Владимировичей - Глеб и  Олег.  Всеволод  принял  их
всех радушно и позвал к себе на обед; стол был накрыт в двух  шатрах:  в
одном сели шестеро рязанских князей, а в другом - великий князь Всеволод
и с ним двое остальных рязанских, именно Владимировичи -  Глеб  и  Олег.
Последние стали говорить Всеволоду: "Не верь, князь, братьям нашим:  они
сговорились на тебя с черниговскими". Всеволод послал уличать  рязанских
князей князя Давыда муромского и боярина своего Михаила Борисовича:  об-
виненные стали клясться, что и не думали ничего подобного; князь Давыд и
боярин Михаил долго ходили из одного шатра в другой, наконец, в шатер  к
рязанским явились родичи их - Глеб и Олег и стали уличать их;  Всеволод,
слыша, что истина обнаружилась, наконец, велел схватить уличенных князей
вместе с их думцами, отвести во Владимир, а сам на другой же день переп-
равился через Оку и пошел к Пронску, где сидел  сын  умершего  Всеволода
Глебовича, Михаил; этот князь, слыша, что дядья его схвачены и  Всеволод
приближается с войском к его городу, испугался и убежал к тестю своему в
Чернигов - знак, что он был также на стороне схваченных князей и на сто-
роне черниговского князя, своего тестя: иначе для чего было бы  ему  бо-
яться Всеволода, всегда благосклонного к отцу его?
   Жители Пронска взяли к себе третьего Владимировича, Изяслава, не быв-
шего, как видно, заодно с родными братьями, и затворились в городе. Все-
волод послал к ним боярина Михаила Борисовича с  мирными  предложениями,
но они не хотели о них  слышать,  летописец  называет  ответ  их  буйною
речью. Тогда Всеволод велел приступить к городу со всех сторон и  отнять
воду у жителей, но те не унывали, бились крепко из города и ночью  крали
воду; Всеволод велел стеречь и день и ночь и расставил полки свои у всех
ворот. Старшего сына своего, Константина, с новгородцами  и  белозерцами
поставил на горе у одних ворот, Ярослава с переяславцами - у других, Да-
выда с муромцами - у третьих, а сам с сыновьями Юрием и Владимиром  и  с
двумя Владимировичами стал за рекою с поля Половецкого (степи).  Проняне
все не сдавались и делали частые вылазки  не  для  того,  впрочем,  чтоб
биться с осаждающими, но чтоб достать воды, потому что помирали от  жаж-
ды. Между тем у осаждающих стали выходить съестные  припасы  и  Всеволод
отправил отряд войска под начальством Олега Владимировича  на  Оку,  где
стояли лодки его с хлебом. На дороге Олег  узнал,  что  двоюродный  брат
его, третий Игоревич, Роман, оставленный дядьями в Рязани, вышел из  нее
с войском и напал на владимирских лодочников, стоявших у Ольгова;  полу-
чивши эту весть, Владимирович бросился на помощь к  лодочникам;  рязанцы
оставили последних и сразились с новоприбывшим отрядом, но были побежде-
ны, ставши между двумя неприятелями - между полком Олега и  лодочниками.
Олег возвратился к войску с победою и хлебом, тогда проняне после  трех-
недельной осады принуждены были сдаться; Всеволод дал им в князья  Олега
Владимировича, а сам пошел к Рязани, сажая по всем городам своих  посад-
ников, чем обнаруживал намерение укрепить их за  собою.  Он  уже  был  в
двадцати верстах от старой Рязани, у села Доброго Сота, и  хотел  переп-
равляться через реку Проню, как явились к нему рязанские послы с  покло-
ном, чтоб не приходил к их городу; епископ рязанский  Арсений  также  не
раз присылал к нему говорить:  "Князь  великий!  Не  пренебреги  местами
честными, не пожги церквей святых, в которых жертва богу и молитва  при-
носится за тебя, а мы исполним всю твою волю, чего только хочешь".  Все-
волод склонился на их просьбу и пошел назад через Коломну  во  Владимир:
воля Всеволода состояла в том, чтобы рязанцы выдали ему  всех  остальных
князей своих и с княгинями; рязанцы повиновались, и в  следующем,  1208,
году приехал к ним княжить сын Всеволода - Ярослав.  Рязанцы  присягнули
ему, но за измену: стали хватать и ковать людей его и некоторых уморили,
засыпавши в погребах. Тогда Всеволод пошел опять на Рязань, под  которою
был встречен сыном Ярославом; рязанцы по приказанию Всеволода  вышли  на
Оку на ряды, т. е. на суд с князем своим Ярославом, но вместо оправдания
прислали буйную речь по своему обычаю и непокорству, говорит  летописец,
тогда Всеволод приказал захватить их, потом послал войско в город захва-
тить их жен и детей; город был зажжен, а жители его расточены по  разным
городам; таким же образом поступил он и с Белгородом и  пошел  назад  во
Владимир, ведя с собою всех рязанцев и  епископа  их,  Арсения.  Прежний
князь пронский, Михаил Всеволодович, с двоюродным братом Изяславом  Вла-
димировичем (выпущенным, как видно, по сдаче Пронска) приходили в том же
году воевать волости Всеволодовы около Москвы, но были  побеждены  сыном
великого князя Юрием и спаслись только бегством,  потерявши  всех  своих
людей. Так рассказывается в большей части известных нам летописей, но  в
летописи Переяславля Суздальского читаем, что Всеволод,  взявши  Пронск,
посадил здесь муромского князя Давыда и что в следующем году Олег, Глеб,
Изяслав Владимировичи и князь Михаил Всеволодович рязанские приходили  к
Пронску на Давыда, говоря: "Разве ему отчина Пронск, а  не  нам?"  Давыд
послал им сказать: "Братья! Я бы сам не набился на Пронск: посадил  меня
в нем Всеволод, а теперь город ваш, я иду в свою волость". В Пронске сел
кир Михаил, Олег же Владимирович умер в Белгороде в том же году. Думаем,
что должно предпочесть это известие, ибо трудно предположить, чтобы при-
ход рязанских князей к Пронску на Давыда был выдуман со всеми подробнос-
тями. Под тем же 1208 годом у переяславского летописца  находится  новое
любопытное известие, что Всеволод III  посылал  воеводу  своего  Степана
Здиловича к Серенску и город был пожжен. Посылка эта очень вероятна, как
месть Всеволода черниговским князьям за изгнание сына  его  Ярослава  из
Переяславля Южного.
   Так же грозен был Всеволод и другим соседним князьям смоленским:  под
1206 годом находим в летописи известие, что  смоленский  епископ  Михаил
вместе с игуменом Отроча монастыря приезжали во Владимир упрашивать Все-
волода, чтоб простил их князя Мстислава Романовича за союз с  Ольговича-
ми. Новгороду Великому при Всеволоде также начинала было грозить переме-
на в его старом быте. Мы оставили Новгород в то время, когда вопреки во-
ле Боголюбского и Ростиславичей жители его приняли к себе в князья  сына
Мстислава Изяславича, знаменитого Романа, вследствие  чего  должны  были
готовиться к опасной борьбе с могущественным князем суздальским. В  1169
году Данислав Лазутинич, тот самый, которй успел провести Романа в  Нов-
город, отправился на Северную Двину за данью с 400 человек дружины; Анд-
рей послал семитысячный отряд войска перехватить его, но Данислав  обра-
тил в бегство суздальцев, убивши у них 1300 человек, а  своих  потерявши
только 15. После этого Лазутинич отступил, как видно, боясь идти дальше,
но потом спустя несколько времени двинулся опять вперед  и  благополучно
взял всю дань, да еще на суздальских подданных другую.  Андрей,  однако,
недолго сносил торжество новгородцев; выгнавши отца из Киева, он  послал
сильную рать выгонять сына из Новгорода: это было зимою 1169 года; войс-
ко повели сын Андреев, Мстислав, да воевода Борис Жирославич,  была  тут
вся дружина и все полки ростовские и суздальские, к  ним  присоединились
князья смоленские - Роман и Мстислав Ростиславичи, потом князья  рязанс-
кие и муромские, войску, по свидетельству летописца, и  числа  не  было.
После страшного опустошения Новгородской волости оно подошло  к  городу,
но жители его затворились с своим молодым князем Романом,  с  посадником
Якуном и бились крепко; четыре приступа не удались; в последний из  них,
продолжавшийся целый день, князь Мстислав въехал было уже в  ворота  го-
родские и убил несколько человек, но был принужден возвратиться к своим.
Новгородцы и Роман торжествовали победу, а между тем в полках у осаждаю-
щих обнаружился мор на людях и конский падеж. Рать Андреева должна  была
отступить, ничего не сделавши, и отступление это было гибельно по  опус-
тошенной стране: одни померли в дороге, другие кое-как дошли  пешком  до
домов, много попалось в плен к новгородцам, которые продавали по две но-
гаты человека. Но опустошение, причиненное Андреевою ратью, имело тяжкие
следствия и для Новгорода: в нем сделался сильный голод, а  хлеба  можно
было только достать с востока, из областей Андреевых; притом же Мстислав
Изяславич умер, не было больше основания держать его сына, и вот  новго-
родцы показали путь Роману, а сами послали к Андрею за миром и  за  кня-
зем. К ним явился княжить Рюрик Ростиславич; неизвестно,  каким  образом
Якун лишился посадничества: по всем вероятностям, мир с Андреем  и  Рос-
тиславичами условливал смену посадника,  так  сильно  поддерживавшего  в
новгородцах сопротивление суздальскому князю. Преемником Якуна  является
Жирослав, но Рюрик отнял посадничество и у этого и  дал  его  Ивану  За-
харьичу, сыну прежнего посадника Захарии, который был  убит  народом  за
приверженность к брату Рюрикову, Святославу; Рюрик не только  отнял  по-
садничество у Жирослава, но даже выгнал его из города, и тот ушел к Анд-
рею в Суздаль. Но в тот же год сам Рюрик ушел из Новгорода: брат его Ро-
ман, севши в Киеве, дал ему волость на Руси, и  новгородцы  отправили  к
Андрею послов просить другого князя; Андрей пока отпустил к ним Жиросла-
ва посадничать с своими боярами, а потом в следующем году  прислал  сына
Юрия, но Жирославом, как видно, были недовольны в Новгороде, и архиепис-
коп Илья отправился во Владимир к Андрею, чтоб уладить окончательно  все
дела; следствием поездки было то, что посадничество опять  отдали  Ивану
Захарьевичу.
   Смерть Боголюбского повела снова к переменам  в  Новгороде:  сын  его
Юрий должен был уступить место сыну Мстислава Ростиславича,  призванного
ростовцами, но в тот же год сам Мстислав, разбитый дядею Михаилом и выг-
нанный из Ростова, сменил сына в Новгороде. В том же 1175 году умер  по-
садник Иван Захарьевич, посадничество получил опять было Жирослав, но  в
конце года лишился его снова, и место его заступил Завид Неревинич,  сын
того боярина Неревина, который был убит вместе с  Захариею.  Только  что
успел Мстислав Ростиславич жениться в Новгороде на дочери старого  Якуна
Мирославича, как был позван опять ростовцами, опять был побежден, выгнан
дядею Всеволодом и пришел назад в Новгород, но здесь показали  ему  путь
вместе с сыном, которого, как видно, он вторично оставил вместо себя,  и
взяли князя из рук победителя Всеволода, который прислал в Новгород пле-
мянника своего Ярослава Мстиславича. Но Ростиславич, по всем  вероятнос-
тям, оставил по себе в Новгороде сильную сторону, в челе которой,  разу-
меется, должен был стоять тесть его Якун; в следующем же  1177  году  он
явился в Новгороде, был посажен на стол, брату его Ярополку дали Торжок,
а Ярославу, прежнему князю, - Волок-Ламский - знак, что он  отступил  от
Всеволода к врагам его, Ростиславичам. Легко понять, что Всеволод не мог
спокойно видеть последних князьями  в  соседних  волостях  новгородских,
притом же не мог он простить новгородцам нарушение  обещания  признавать
его верховную власть и другого обещания придти к нему на помощь в  войне
с Глебом рязанским; в 1178 году, когда Мстислав Ростиславич умер и  нов-
городцы посадили себе князем брата его, Ярополка, Всеволод велел  захва-
тить по своей волости купцов новгородских; новгородцы испугались и  выг-
нали Ярополка, но князю новых городов мало было одной  чести  давать  из
своих рук князей старому городу: он хотел какой-нибудь более  существен-
ной пользы и выступил в поход к Торжку, жители которого  обещали  давать
ему дань; подойдя к городу, Всеволод сначала не  хотел  было  брать  его
приступом, дожидаясь исполнения обещаний, но дружина стала жаловаться  и
побуждать его к приступу, говоря: "Мы не  целоваться  с  ними  приехали;
они, князь, богу лгут и тебе". Войско бросилось к городу  и  взяло  его,
жителей перевязали, город сожгли - за новгородскую неправду,  прибавляет
летописец, потому что новгородцы на одном дне целуют  крест  и  нарушают
свою клятву. Отправив пленных новоторжан во Владимир, Всеволод  пошел  к
Волоку-Ламскому; жители его успели выбежать, но князь их Ярослав  Мстис-
лавич был схвачен и город сожжен. Новгородцы между тем послали  за  бли-
жайшим к себе князем Романом Ростиславичем смоленским, который и приехал
к ним, а Всеволод, до вольный большою добычею и  не  желая,  как  видно,
иметь дела с Ростиславичами южными, возвратился во Владимир.
   Роман недолго пожил в Новгороде: в следующем же 1179  году  он  уехал
назад в Смоленск, и новгородцы послали  звать  на  княжение  брата  его,
Мстислава Ростиславича, знаменитого своею борьбою с  Боголюбским.  Здесь
начинается союз Новгорода с двумя Мстиславами - отцом и сыном  -  самыми
блестящими представителями старой, Юго-Западной, Руси в борьбе ее с  но-
вою, Северо-Восточною. Союз этот был необходим по одинаковости  стремле-
ний: как Новгород, так и Мстиславы хотели поддержать старый порядок  ве-
щей против нового, поддержать родовые отношения между князьями и  вместе
старый быт старых городов. Сперва Мстислав не хотел было идти в Новгород
по общей князьям того племени привязанности к югу, к собственной Руси  и
по опасности, которая грозила там Мономаховичам от Ольговичей: "Не  могу
выйти из своей отчины и разойтись с братьями", -  говорил  Мстислав.  Он
всеми силами старался, говорит летописец, трудиться  для  отчины  своей,
всегда стремился он к великим делам, думая думу с мужами  своими,  желая
быть верен своему происхождению, своему значению княжескому (хотя испол-
нити отечествие свое). Но братья и дружина уговаривали его идти в Новго-
род, они говорили ему: "Если зовут тебя с честию, то ступай,  разве  там
не наша же отчина?" Мстислав пошел, но положил на уме:  "Если  бог  даст
мне здоровья, то никак не могу забыть Русской земли". Каков был характер
этого Мстислава, представителя наших старых князей, как понимал он  обя-
занности своего звания, исполнение отечествия своего, видно из того, что
едва успел он придти в Новгород, как начал думать, куда бы пойти  повое-
вать? Незадолго перед тем, в 1176 году, чудь приходила на Псковскую зем-
лю, имела злую битву с псковичами, в которой с обеих сторон легло  много
народу. И вот Мстислав вздумал пойти на чудь; он  созвал  новгородцев  и
сказал им: "Братья! Поганые нас обижают; чтобы нам, призвавши на  помощь
бога и святую богородицу, отомстить за себя и  освободить  землю  Новго-
родскую от поганых?" Люба была его речь всем новгородцам, и они отвечали
ему: "Князь! Если это богу любо и тебе, то мы готовы".  Мстислав  собрал
новгородское войско и, сочтя  его,  нашел  20000  человек;  с  такими-то
сильными полками вошел он в Чудскую землю, пожег ее всю, набрал  в  плен
челяди и скота и возвратился домой с победою, славою и  честью  великою.
по словам летописца. Возвращаясь из  Чудской  земли,  по  дороге  заехал
Мстислав во Псков, перехватил там сотских, которые не хотели иметь  кня-
зем племянника его, Бориса Романовича, и, утвердившись с людьми, пошел в
Новгород, где и провел зиму.
   На весну он опять стал думать с дружиною, куда бы  еще  пойти  повое-
вать? И придумал пойти на зятя своего, полоцкого князя Всеслава: с  лиш-
ком лет сто тому назад ходил дед Всеславов на Новгород, взял утвари цер-
ковные и один новгородский погост завел за Полоцк; так  теперь  Мстислав
хотел возвратить Новгородскую волость и отомстить за обиду; он уже стоял
с войском на Луках, когда явился к нему посол от старшего  брата  Романа
из Смоленска; Роман велел сказать ему: "Всеслав тебя ничем не обижал,  а
если идешь на него так, без причины, то прежде ступай на  меня".  Верный
во всем старине, Мстислав не хотел оскорбить старшего брата, тем  более,
что последний уже отправил сына своего на помощь Всеславу, и новгородцам
пришлось бы сражаться с смолянами вместо полочан. По возвращении в  Нов-
город Мстислав крепко занемог, потерял  все  силы,  едва  мог  говорить;
чувствуя, что должен скоро умереть, он взглянул на дружину  свою,  потом
на княгиню, вздохнул глубоко, заплакал и начал говорить: "Приказываю ди-
тя свое, Владимира, Борису Захарьевичу и обоих их отдаю братьям Рюрику и
Давыду и с волостью на руки, а обо мне как бог промыслит".  После  этого
распоряжения Мстислав поднял руки к небу, вздохнул, прослезился опять  -
и умер. Новгородцы похоронили его в той же гробнице,  где  лежал  первый
князь, умерший у них, Владимир Ярославич, основатель  Софийской  церкви.
Плакала по Мстиславе вся земля Новгородская, говорит летописец, особенно
плакали горько лучшие мужи, они так причитали на похоронах: "Уже  нельзя
теперь нам будет поехать с тобою на чужую землю, привести поганых рабами
в область Новгородскую; ты замышлял много походов на все  стороны  пога-
ные; лучше бы. нам теперь было умереть с тобою! Ты дал нам большую  сво-
боду от поганых, точно так как дед твой Мстислав освободил нас ото  всех
обид, ты поревновал ему и наследовал путь деда своего, а теперь  уже  не
увидим тебя больше, солнце наше зашло, и остались мы беззащитные, всякий
может теперь обижать нас". Мстислав,  по  свидетельству  летописца,  был
среднего роста, хорош лицом, украшен всякою добродетелию и  благонравен,
имел ко всем любовь, особенно был щедр к бедным, снабжал монастыри, кор-
мил монахов и с любовию принимал их, снабжал и мирские церкви,  потом  и
всему святительскому чину воздавал достойную честь; был крепок на  рати,
не жалел жизни за Русскую землю и за  христиан;  когда  видел  христиан,
уводимых в плен погаными, то говорил дружине своей: "Братья!  Не  сомне-
вайтесь: если теперь умрем за христиан, то очистимся от  грехов,  и  бог
вменит кровь нашу в мученическую; если бог подаст милость свою, то слава
богу, а если придется умереть, то все  равно:  надобно  же  когда-нибудь
умирать". Такими словами он придавал смелость дружине и от всего  сердца
бился за отчину свою, а дружину свою любил, имения не щадил для нее, зо-
лота и серебра не собирал, а раздавал дружине или раздавал церквам и ни-
щим для спасения души своей. Не было уголка на Руси, где бы его не хоте-
ли и не любили; сильно горевали братья, услыхавши о его смерти,  плакала
по нем вся Русская земля, не могши забыть доблестей его, и черные клобу-
ки все не могли забыть его приголубления (1180 г.).
   По смерти Мстислава новгородцам предстоял выбор: у кого просить  себе
князя? Взять ли его из рук Всеволода III суздальского, князя новой,  Се-
верной Руси, или из рук Святослава Всеволодовича, который сидел в  Киеве
и потому считался старшим в старой, Южной, Руси? Новгородцы поступили по
старине и взяли у Святослава сына его, Владимира, тем более, что  Всево-
лод недавно показал уже свою неприязнь к  Новгороду,  показал,  что  был
братом Боголюбского.
   Взявши себе в князья Владимира, новгородцы участвовали в  войне  отца
его, Святослава, со Всеволодом и, конечно, по желанию Святослава посади-
ли опять в Торжке племянника и старого врага Всеволодова, Ярополка  Рос-
тиславича, что не могло не повести к  враждебным  столкновениям  с  суз-
дальским князем: в то время, когда новгородцы  отправили  полки  свои  к
Друцку на помощь Святославу, Всеволод явился в другой  раз  у  Торжка  и
осадил в нем Ярополка; новоторжане пять недель  сидели  в  осаде,  терпя
страшный голод, и когда князь их, Ярополк, был ранен в сшибке,  то  сда-
лись Всеволоду, тот повел с собою в оковах Ярополка, вывел и всех  ново-
торжан с женами и детьми, а город их сжег. Новгородцы увидали, что опас-
ность от Всеволода близка и велика, а на помощь из Чернигова плохая  на-
дежда и потому, выгнавши Владимира Святославича, послали  за  князем  ко
Всеволоду: тот дал им  свояка  своего,  Ярослава  Владимировича,  беззе-
мельного сына безземельного отца Владимира Мстиславича. Но Ярослав  нем-
ного нажил в Новгороде: он возбудил против себя сильное  негодование,  и
Всеволод вывел его из Новгорода, жители которого, как видно, не без  ве-
дома и согласия его призвали к себе из Смоленска  Мстислава  Давыдовича.
Посадник Завид Неревинич был сменен тотчас по прибытии Владимира Святос-
лавича в Новгород - знак, что он не был за Ольговича; место его  получил
Михаил Степанович; изгнание Ольговича должно было повести и к смене  по-
садника: Михаил Степанович был свержен, и на его  место  возведен  опять
Завид, но в 1186 году Завид снова потерял свою должность и ушел к Давыду
в Смоленск, а  на  его  место  был  возведен  опять  Михаил  Степанович.
Родственники и приятели Завида не переставали, однако,  действовать,  но
были пересилены противною стороною: родной брат Завида, Гаврило  Нереви-
нич, был свергнут с моста вместе с каким-то Ивачем Свеневичем.  Любопыт-
но, что в то же время вспыхнуло восстание смольнян против князя Давыда и
пало, говорит летописец, много голов лучших мужей. Быть может, эти собы-
тия в Новгороде и Смоленске имеют какую-нибудь связь  между  собою;  нет
сомнения, что новгородские волнения, борьба сторон Завидовой и  Михайло-
вой были связаны с переменою князей: Завид, бывший посадником при Мстис-
лаве Храбром, стоял за Ростиславичей, на это  указывает  смена  его  при
Ольговиче и уход к Давыду в Смоленск после вторичной  потери  должности;
сторона Михаила Степановича была вместе стороною князя Ярослава и потому
неудивительно, что когда она восторжествовала над противною стороною, то
в следующем же 1187 году Мстислав Давыдович  был  изгнан,  и  новгородцы
послали ко Всеволоду во Владимир опять просить Ярослава Владимировича  -
знак, что последний был прежде выведение вследствие всеобщего  негодова-
ния, но вследствие негодования одной только стороны. Посадник  при  этом
не был сменен, но через год противная сторона начала брать верх: у Миха-
ила Степановича отняли посадничество и дали его Мирошке Нездиничу, кото-
рого отец Незда был убит за приверженность к  Ростиславичам  смоленским,
следовательно, имеем право думать, что Мирошка наследовал  от  отца  эту
приверженность и стоял за Мстислава Давыдовича против Ярослава. В  спра-
ведливости последнего утверждает нас известие, что в 1195  году  Мирошка
вместе с Борисом Жирославичем и сотским Никифором, Иванком, Фомою отпра-
вились к Всеволоду с просьбою сменить Ярослава и дать на его место  сына
своего. Что же сделал Всеволод? Чтоб оставить Ярослава спокойным в  Нов-
городе, он задержал Мирошку с товарищами  как  глав  противной  Ярославу
стороны, потом отпустил Бориса и Никифора, но продолжал держать Мирошку,
Иванка и Фому, несмотря на просьбы из Новгорода о их возвращении;  нако-
нец, отпустил Фому, но все держал Мирошку и Иванка. Это рассердило  нов-
городцев, т. е. сторону, противную Ярославу, последний был изгнан, и по-
сол отправился в Чернигов просить сына  у  тамошнего  князя;  что  здесь
действовала только одна сторона, доказывают слова летописца, который го-
ворит, что добрые люди жалели об Ярославе, а злые радовались его  изгна-
нию. Но прошло то время, когда изгнанные князья уезжали из Новгорода, не
думая о мести; мы видели, что уже Святослав Ростиславич, надеясь на  по-
мощь Боголюбского, не  хотел  спокойно  оставить  области  Новгородской;
Ярослав Владимирович последовал его примеру: он засел в Торжке, где  жи-
тели приняли его с поклоном, и стал брать дани по всему верху, по  Мсте,
и даже за Волоком, а Всеволод в то же время перехватывал везде новгород-
цев и не пускал из Владимира; впрочем, здесь держал их не взаперти.
   Между тем из Чернигова приехал князь Ярополк Ярославич, но просидел в
Новгороде только шесть месяцев: вражда с владимирским князем и с Яросла-
вом, который сидел в Торжке и брал дани, не могла быть выгодна для  нов-
городцев; пользуясь этим, сторона Ярославова восторжествовала, изгнала в
1197 году Ярополка и послала в Торжок за Ярославом; тот, однако, не пое-
хал прямо в Новгород, но сперва отправился во Владимир ко Всеволоду, ко-
торый, как видно, не хотел позволить,  чтоб  новгородцы  присвоили  себе
право ссориться и мириться с князьями без его ведома; во Владимир должны
были ехать из Новгорода лучшие люди (передние мужи) и  сотские;  там  из
рук Всеволода приняли они Ярослава со всею правдою и честию, по  выраже-
нию летописца; когда, говорит тот же летописец, Ярослав приехал в Новго-
род, то помирился с людьми, и стало все по добру, возвратился по здорову
и посадник Мирошка, просидевши два года за Новгород, и рады были в  Нов-
городе все от мала и до велика; сын Ярославов, Изяслав был посажен в Лу-
ках, чтоб быть защитою (оплечьем) Новгороду от Литвы. Есть очень вероят-
ное по обстоятельствам известие, что новгородцы приняли Ярослава на всей
воле великого Всеволода, который с этих пор стал располагать Новгородом,
как располагал им Мономах или сын его Мстислав. Но мир Ярослава с Мирош-
кою и его стороною был непродолжителен, и через год (1199  г.)  приехали
во Владимир из Новгорода лучшие люди, родственники и  приятели  Мирошки,
которые отдали князю поклон и просьбу от всего Новгорода: "Ты  господин,
- говорили они, - ты Юрий, ты Владимир! Просим у  тебя  сына  княжить  в
Новгород, потому что тебе отчина и дедина Новгород". Всеволод  согласил-
ся, вывел Ярослава из Новгорода, приказал ехать к себе, а  владыке,  по-
саднику Мирошке и лучшим людям велел также явиться во Владимир  и  взять
оттуда к себе на княжение сына своего, десятилетнего Святослава, на всей
воле великокняжеской; на дороге преставился архиепископ Мартирий, и Все-
волод вопреки старому обычаю новгородцев - выбирать владыку  на  вече  -
сам, поговоря только с посадником, выбрал и послал  к  ним  архиепископа
Митрофана, которого потом отправили к  митрополиту  на  постановление  с
новгородскими мужами и Всеволодовыми. В 1203 году умер посадник Мирошка,
и его место заступил соперник его, старый  посадник  Михаил  Степанович;
через год Всеволод прислал сказать новгородцам: "в земле вашей рать  хо-
дит, а князь ваш, сын мой Святослав, мал, так даю вам старшего сына сво-
его, Константина". О рати в продолжение трех предыдущих лет  нет  извес-
тий, а что Всеволод при этой  перемене  мог  руководиться  какими-нибудь
внутренними волнениями в Новгороде, доказательством служит смена  посад-
ника тотчас по смене князя или, лучше сказать, по смене бояр  владимирс-
ких, управлявших именем малолетнего Святослава,  у  Михаила  Степановича
посадничество отняли и дали сыну покойного Мирошки Дмитрию; что малолет-
ний Святослав и посадник Михаил были сменены по жалобам новгородцев, до-
казывают слова летописца, что по прибытии Константина весь город обрадо-
вался исполнению своего желания.  Владимирский  летописец  говорит,  что
когда Всеволод отпускал Константина в Новгород, то сказал ему: "Сын  мой
Константин! На тебя бог положил старшинство во всей братье твоей, а Нов-
город Великий - старшее княжение во всей Русской земле; по имени твоем и
хвала твоя такая: не только бог положил на  тебе  старшинство  в  братьи
твоей, но и во всей Русской земле, и я тебе даю старшинство,  поезжай  в
свой город".
   Новый посадник Мирошкинич с братьею и приятелями,  опираясь  на  силу
суздальского князя, захотели обогатиться на счет жителей и позволили се-
бе такие поступки, которые восстановили против них весь город;  в  числе
недовольных, как видно, стоял какой-то Алексей Сбыславич; брат  посадни-
ка, Борис Мирошкинич, отправился во Владимир ко Всеволоду и  возвратился
оттуда с боярином последнего, Лазарем, который  привез  повеление  убить
Алексея Сбыславича, и повеление было исполнено: Алексея убили на Яросла-
вовом дворе - без вины, прибавляет летописец, потому что обычного  усло-
вия с князем - не казнить без объявления вины,  не  существовало  более:
Всеволод распоряжался самовластно в Новгороде. Вслед  за  этим  событием
Всеволод пошел на Чернигов и велел Константину с  новгородскими  полками
следовать за собою в поход; мы видели, что Константин соединился с отцом
в Москве, но вместо Чернигова пошли на Рязань. Как видно, во время этого
похода новгородцам удалось довести до сведения великого князя о  поступ-
ках посадника с товарищами; по окончании похода, отпуская новгородцев  с
Коломны домой, Всеволод щедро одарил их и, по выражению  летописца,  дал
им всю волю и уставы старых князей, чего они именно  хотели;  он  сказал
им: "Кто до вас добр, того любите, а злых  казните";  сына  Константина,
посадника Димитрия, тяжело раненного под Пронском, и семерых  из  лучших
мужей он оставил при себе; первое и последнее обстоятельство могут пока-
зывать, что новые распоряжения Всеволода происходили  именно  вследствие
жалоб новгородских, возбудивших неудовольствие великого князя на  посад-
ника с приятелями его и на самого сына, который позволял им насильствен-
ные поступки. Как бы то ни было, когда новгородские полки пришли  домой,
то немедленно созвали вече на посадника Дмитрия и на братью его, обвиняя
их в том, что они приказывали на новгородцах и по волости  брать  лишние
поборы, купцам велели платить дикую виру и возить повозы и в разных дру-
гих насильственных поступках, во всяком зле, по выражению летописца.  На
вече положили идти на домы обвиненных грабежом,  двор  Мирошкин  и  двор
Дмитриев зажгли, имение их взяли, села и рабов распродали и разделили по
всему городу, а долговые записи оставили князю; кто при этом тайком нах-
ватал разных вещей, о том бог один знает,  говорит  летописец;  известно
только, что многие разбогатели после грабежа Мирошкиничей. Народное  оз-
лобление против бывшего посадника дошло до того, что когда привезли тело
Дмитрия, умершего во Владимире, то новгородцы хотели сбросить его с мос-
та, едва архиепископ Митрофан успел удержать их. Князем явился в  Новго-
род прежде бывший здесь Святослав Всеволодович, а  в  посадники  выбрали
Твердислава Михайловича, по всем вероятностям,  сына  покойного  Михаила
Степановича - соперника Мирошки: ненависть к роду последнего естественно
должна была побудить к этому выбору; новгородцы поцеловали крест, что не
хотят держать у себя ни детей Дмитриевых, ни братьев,  ни  приятелей,  и
новый князь Святослав отослал их в заточение к отцу,  другие  откупились
большими деньгами.
   Перемена князя, впрочем, не переменила дел в Новгороде, не удовлетво-
рила всем сторонам: сын Всеволода, как бы он ни назывался  -  Константин
или Святослав, не мог обходиться с новгородцами, как обходились  с  ними
прежние князья из Юго-Западной Руси, и вот по некоторым очень  вероятным
известиям недовольные послали в Торопец к тамошнему князю Мстиславу, сы-
ну знаменитого Мстислава Храброго, с просьбою избавить Новгород от  суз-
дальских притеснений. Мстислав согласился принять на себя наследственную
обязанность ратовать за старую Русь, за старый порядок вещей против  но-
вого, который вводили Юрьевичи северные, но не будучи  уверен  еще,  как
видно, хотят ли его новгородцы всем городом, захватил сперва Торжок, за-
ковал дворян Святославовых  и  посадников,  имение  их  разграбили,  чья
только рука до него дошла, после чего послал сказать новгородцам:  "Кла-
няюсь св. Софии, гробу отца моего и всем новгородцам, пришел  я  к  вам,
услыхав о насилиях, которые вы терпите от князей, жаль мне  стало  своей
отчины". Новгородцы послали к нему с ответом: "Ступай, князь, на  стол",
а Святослава Всеволодовича заперли в архиепископском доме и  с  дружиною
до тех пор, пока управятся с отцом. Мстислав  приехал  в  Новгород,  был
принят с большою радостию и тотчас же двинулся к Торжку, потому что Все-
волод захватил купцов новгородских по своим волостям и отправил  сыновей
с войском к новгородским границам; но битвы не было: мы видели, как Все-
волод остерегался вступать в решительные сражения с князьями старой  Ру-
си, притом же теперь сын его сидел пленником в Новгороде;  Всеволод,  по
словам летописца, прислал сказать Мстиславу слова, совершенно  тому  по-
нятные: "Ты мне сын, а я тебе отец; отпусти Святослава с дружиною и  от-
дай все, что захватил, а я так же отпущу гостей и товары  их".  Мстислав
согласился, и мир был заключен. Как видно из последующего поведения  по-
садника Твердислава, так сильно стоявшего за старину, он не мог быть  на
стороне Юрьевичей: вероятно, он не менее других радовался и содействовал
перемене и потому не мог быть сменен вследствие этой перемены. Но  скоро
по утверждении Мстислава в Новгороде явился с юга из Руси Дмитрий Якуно-
вич, сын старого посадника Якуна Мирославича; мы видели, что Якун был  в
тесной связи с Ростиславичами северными, врагами Всеволода, дочь его бы-
ла за Мстиславом Ростиславичем; когда Всеволод утвердил свою власть  над
Новгородом, то сын Якуна, Димитрий, принужден был искать убежища в  Руси
и возвратился теперь в Новгород, когда уже  нечего  было  более  бояться
суздальского князя; Твердислав уступил  ему  добровольно  посадничество,
как старшему. Но если Твердислав не мог быть  заподозрен  в  приязни  ко
Всеволоду, то очень легко мог быть заподозрен ерхиепископ Митрофан, дан-
ный Новгороду Всеволодом вопреки старому обычаю: и вот Мстислав вместе с
новгородцами свергнул Митрофана, который был  отведен  в  Торопец  (1211
г.).
   Таким образом, и Великий Всеволод при конце жизни своей, подобно бра-
ту Андрею, должен был потерпеть неудачу в  своих  стремлениях  благодаря
князьям старой Руси: войска Андрея бежали со стыдом от Мстислава - отца,
Всеволод должен был уступить Новгород Мстиславу - сыну, должен был заго-
ворить с ним его языком. В 1212 году Всеволод стал  изнемогать  и  хотел
при жизни урядить сыновей, которых у него  было  шестеро  -  Константин,
Юрий, Ярослав, Святослав, Владимир, Иван. Он послал за старшим  Констан-
тином, княжившим в Ростове, желая дать ему после себя Владимир, а в Рос-
тов послать второго сына Юрия. Но Константин не соглашался на такое рас-
поряжение, ему непременно хотелось получить и Ростов, и Владимир:  стар-
шинство обоих городов, как видно, было еще спорное и тогда, и Константин
боялся уступить тот или другой младшему брату; как  видно,  он  опасался
еще старинных притязаний ростовцев, которыми мог  воспользоваться  Юрий:
"Батюшка! - велел он отвечать Всеволоду, - если ты хочешь  меня  сделать
старшим, то дай мне старый начальный город Ростов и к нему Владимир или,
если тебе так угодно, дай мне Владимир и к нему Ростов".  Всеволод  рас-
сердился, созвал бояр и долго думал с ними, как быть;  потом  послал  за
епископом Иоанном и, по совету с ним, порешил отдать старшинство младше-
му сыну Юрию, мимо старшего, ослушника воли отцовской - явление  важное!
Мало того, что на севере отнято было старшинство у старого города и  пе-
редано младшему, пригороду, отнято было отцом старшинство и  у  старшего
сына в пользу младшего; нарушен был коренной обычай, и младшие князья на
севере не приминут воспользоваться этим примером; любопытно,  что  бояре
не решились присоветовать князю эту меру, решился присоветовать ее епис-
коп. 14 апреля умер Всеволод на 64  году  своей  жизни,  княжив  в  Суз-
дальской земле 37 лет Он был украшен всеми добрыми  нравами,  по  отзыву
северного летописца, который не  упускает  случая  оправдывать  вводимый
Юрьевичами порядок и хвалить их за это: Всеволод. по  его  словам,  злых
казнил, а добромысленных миловал, потому что князь не даром меч носит  в
месть злодеям и в по хвалу добро творящим; одного  имени  его  трепетали
все страны, по всей земле пронеслась его слава, всех врагов  (зломыслов)
бог покорил под его руки. Имея всегда страх божий в сердце своем, он по-
давал требующим милостыню, судил суд истинный и  нелицемерный,  невзирая
на сильных бояр своих, которые обижали меньших людей.
   Северная Русь лишилась своего Всеволода; умирая, он ввергнул меч меж-
ду сыновьями своими и злая усобица между  ними  грозила  разрушить  дело
Андрея и Всеволода, если только это дело  было  произведением  одной  их
личности; Юго-Западная, старая, Русь высвобождалась от  тяготевшего  над
нею влияния Северной, последняя связь между ними -  старшинство  и  сила
Юрьевичей - рушилась, и надолго теперь они разрознятся, будут жить  осо-
бою жизнию до тех пор, пока на севере не явятся опять  государи  единов-
ластные, собиратели Русской земли; тогда  опять  послышится  слово,  что
нельзя Южной Руси быть без Северной, и последует окончательное  соедине-
ние их. Но по смерти Всеволода казалось, что Южная Русь не только  осво-
бодится от влияния Северной, но, в свою очередь, подчинит ее своему вли-
янию, ибо когда Северная Русь лишилась Всеволода и  сыновья  его  губили
свои силы в усобицах, у Руси Южной оставался Мстислав, которого доблести
начали с этих пор обнаруживаться самым блистательным образом: ни в русс-
кой, ни в соседних странах не было князя храбрее его;  куда  ни  явится,
всюду принесет с собою победу; он не  будет  дожидаться,  пока  северный
князь пришлет на юг многочисленные полки, чтобы отразить  их,  как  отец
его отразил полки Андреевы, он сам пойдет в глубь этого страшного  суро-
вого сжимающего севера и там поразит его князей, надеющихся на свое гро-
мадное ополчение, и вместе уничтожит завещание Всеволода; в  Руси  Днеп-
ровской он не даст Мономахова племени в обиду Ольговичам; наконец,  выр-
вет Галич из рук иноплеменников. Казалось бы, какая блистательная судьба
должна была ожидать Юго-Западную Русь при Мстиславе, какие важные,  про-
должительные следствия должна была оставить в ней его деятельность, если
только судьба Юго-Западной Руси могла зависеть от одной личности  Мстис-
лавовой!
   В 1212 году умер Всеволод Великий, ив 1213 г. уже встречаем  известие
об усобице сыновей его. Константин не мог спокойно сносить потерю  стар-
шинства, по словам летописи, он  разгорелся  яростию,  воздвигнул  брови
свои гневом на брата Юрия и на всех думцев, которые присоветовали старо-
му Всеволоду отнять у него старшинство, и тотчас  же  наступило  сильное
волнение в Суздальской земле: люди толпами стали перебегать с одной сто-
роны на другую. Между прочими князь Святослав  Всеволодович,  рассердив-
шись за что-то на брата Юрия, бежал от него к большому брату, Константи-
ну, в Ростов; другой Всеволодович, Владимир, князь юрьевский, также  был
против владимирского князя. Видя это, последний спешил заключить крепкий
союз по крайней мере с Ярославом Всеволодовичем,  князем  переяславским;
он сказал ему: "Брат Ярослав! Если пойдет на меня Константин или  Влади-
мир, будь ты со мною заодно, a они против тебя пойдут, то я приду к тебе
на помощь". Ярослав согласился, поцеловал с Юрием крест и  отправился  в
свой Переяславль, где созвал жителей к св. спасу и  сказал  им:  "Братья
переяславцы! Отец мой отошел к богу, вас отдал мне, а меня  дал  вам  на
руки: скажите же, братцы: хотите ли иметь меня  своим  князем  и  головы
свои сложить за меня?" Переяславцы отвечали в один голос: "И  очень  хо-
тим; ты наш господин, ты Всеволод!" После чего все целовали ему крест. В
то время, как это происходило в Переяславле, в  Ростове  Константин  все
злобился на Юрия, толковал: "Ну разве можно сидеть  на  отцовском  столе
меньшему, а не мне, большему?" и сбирался идти на Владимир с братом Свя-
тославом. Юрий боялся войны и послал сказать ему: "Брат Константин! Если
хочешь Владимира, то ступай садись в нем, а мне дай Ростов". Но Констан-
тин не хотел этого; он хотел в Ростове посадить сына своего Василька,  а
сам хотел сесть во Владимире и отвечал Юрию: "Ты садись в Суздале". Юрий
не согласился и послал сказать брату Ярославу: "Идет на меня брат  Конс-
тантин; ступай к Ростову, и  как  там  бог  даст:  уладимся  или  станем
биться". Ярослав пошел с своими переяславцами, а Юрий с  владимирцами  и
суздальцами и стали у Ростова за рекою  Ишнею,  а  Константин  расставил
свои полки на бродах подле реки, и начали биться об нее; река была очень
грязна, и потому Юрию с Ярославом нельзя  было  подойти  к  городу,  они
пожгли только села вокруг, скот угнали, да жито потравили; потом,  прос-
тоявши друг против друга четыре недели, братья помирились и разошлись по
своим городам. Но усобица была далека до конца; Юрий знал, что мир нена-
дежен, и принимал свои меры: ему, как видно, трудно было  удерживать  за
собою отцовское приобретение, рязанские волости, которых князья и дружи-
ны их томились в тюрьмах владимирских; он освободил их, одарил и  князей
и дружину золотом, серебром, конями, утвердился крестным,  целованием  и
отпустил в Рязань.
   Скоро началась опять усобица, начал ее Владимир Всеволодович: он  вы-
бежал из своего Юрьева сперва на Волок, а оттуда на Москву и сел  здесь,
отнявши этот город у Юрия. Потом начал наступать и Константин:  отнял  у
Юрия Солигалич, пожег Кострому, а у Ярослава  отнял  Нерехту;  обиженные
братья собрали полки и пошли опять к Ростову вместе с князем Давыдом му-
ромским, остановились на старом месте за рекою Ишнею и велели людям сво-
им жечь села. Между тем Владимир с москвичами и дружиною своею  пошел  к
Дмитрову, городу Ярославову; дмитровцы сами пожгли все посады,  затвори-
лись и отбили все приступы, и Владимир, испуганный вестию о  приближении
Ярослава, бежал от города назад в Москву, потерявши задний  отряд  своей
дружины, который перерезали дмитровцы, гнавшиеся за  беглецами.  Юрий  и
Ярослав стояли все у Ростова, не вступая в битву по северному обычаю,  и
опять помирились, выговоривши у Константина, чтоб он не только не  помо-
гал Владимиру, но чтоб еще дал полки свои для отнятия у последнего Моск-
вы. Пришедши к Москве, Юрий послал сказать Владимиру: "Приезжай ко  мне,
не бойся, я тебя не съем, ты мне свой брат". Владимир поехал,  и  братья
уговорились, чтоб Владимир отдал Москву назад  Юрию,  а  сам  отправился
княжить в Переяславль Южный.
   Таким образом два раза младший Всеволодович, Юрий, одержал  верх  над
старшим Константином, и казалось, что последний, потерпя два раза неуда-
чу, должен был отказаться от попыток добыть Владимир, как вдруг Северная
Русь пришла в столкновение с Южной, последняя одержала блистательную по-
беду над первою, необходимым следствием чего было восстановление  стари-
ны, хотя на время. Местом столкновения был Новгород  Великий.  Три  года
княжил здесь Мстислав, ходил на чудь до самого моря, брал  с  нее  дань,
две части отдавал новгородцам, третью - дружине своей; новгородцам  нра-
вился такой князь, все было тихо, как вдруг в 1214 году пришла к  Мстис-
лаву весть из Руси от братьев, что Ольговичи обижают там  Мономаховичей.
Рюрик Ростиславич, как видно, умер почти в одно время  с  сватом  своим,
Всеволодом Великим, и Всеволод Чермный спешил воспользоваться  их  смер-
тию, чтобы вытеснить из Руси Мономаховичей; предлогом к войне  послужили
события галицкие, именно повешение Игоревичей  боярами;  так  как  место
Ольговичей занял в Галиче Мономахович Даниил, то Чермный объявил ближай-
шим к себе Мономаховичам: "Вы повесили в Галиче двоих братьев моих, кня-
зей, как злодеев, и положили укоризну на всех: так нет вам части в Русс-
кой земле!" Тогда внуки Ростиславовы послали в Новгород сказать Мстисла-
ву: "Всеволод Святославич не дает нам части в  Русской  земле;  приходи,
поищем своей отчины". Мстислав созвал вече на Ярославовом дворе  и  стал
звать новгородцев в Киев на Всеволода Чермного; новгородцы отвечали ему:
"куда, князь, ты посмотришь, туда мы бросимся головами своими". Мстислав
пошел с ними на юг, но в Смоленске новгородцы завели ссору  с  жителями,
убили одного смольнянина и не хотели идти дальше; по некоторым очень ве-
роятным известиям, новгородцы не хотели уступить  первого  места  полкам
смоленским, которые вел Мстислав Романович, старший между  внуками  Рос-
тиславовыми. Мстислав Мстиславич стал звать новгородцев на вече, но  они
не пошли, тогда он, перецеловавши всех, поклонился и пошел один с дружи-
ною при смоленских полках. Новгородцы начали одумываться,  собрались  на
вече и стали рассуждать, что делать? Посадник Твердислав сказал им: "Как
трудились наши деды и отцы за Русскую землю, так, братья, и мы пойдем за
своим князем". Новгородцы послушались посадника, нагнали Мстислава и на-
чали все вместе воевать черниговские волости по Днепру, взяли Речицу  на
щит и многие другие города; под Вышгородом встретил  их  Чермный  и  дал
битву, в которой Мстислав с братьями остался победителем: двое  Ольгови-
чей попались в плен, вышгородцы отворили ворота,  а  Всеволод  бежал  за
Днепр, в Черниговскую область; посадивши в Киеве  Мстислава  Романовича,
Мстислав новгородский осадил Чернигов, простоял под ним 12 дней и заклю-
чил мир с Чермным, который скоро после того умер.
   Мстислав Мстиславич возвратился в Новгород, но недолго здесь оставал-
ся: при постоянной борьбе сторон, при наследственных ненавистях и стрем-
лениях ни один князь не мог быть приятен всем одинаково;  каждый  должен
был держаться одной какой-нибудь стороны, которая в свою очередь поддер-
живала его самого. Сторона, державшаяся князей суздальских, должна  была
уступить враждебному большинству, образовавшемуся  вследствие  поведения
Всеволодова, но теперь Всеволода не было более, а между тем  Мстислав  и
его сторона преследовали сторону противную, чт5 ясно показывает известие
об участии владыки Митрофана; Якунин пришел из Руси и  получил  посадни-
чество, а каждый знаменитый дом имел своих приверженцев и своих  врагов;
враги тех бояр, которые держались Мстислава, необходимо поэтому  были  и
врагами последнего, искали случая, как бы  избавиться  от  него.  И  вот
Мстислав узнал, что враждебная сторона собирает тайные веча, хочет  изг-
нать его; быть может, она воспользовалась  его  отсутствием,  чтоб  уси-
литься; посадником был уже ни Дмитрий Якунич,  ни  Твердислав,  но  Юрий
Иванович.
   Мстислав не стал дожидаться, чтоб ему показали путь,  но  созвал  сам
вече на Ярославовом дворе и сказал новгородцам: "У меня есть дела в  Ру-
си, а вы вольны в князьях". Проводивши Мстислава, новгородцы долго дума-
ли; наконец, отправили посадника Юрия Ивановича, тысяцкого Якуна и стар-
ших купцов 10 человек за Ярославом Всеволодовичем, князем  переяславским
- ясный знак, что пересилила сторона,  державшаяся  суздальских  князей;
знаком ее торжества служит и то,  что  Ярослав,  приехавши  в  Новгород,
схватил двоих бояр и, сковавши, заточил в свой ближний город Тверь;  ок-
леветан был и тысяцкий Якун Намнежич; князь Ярослав созвал  вече,  народ
бросился с него ко двору Якуна, дом его разграбили, жену  схватили:  сам
Якун с посадником пришел к князю, и тот велел схватить сына его  Христо-
фора. Но волнение, возбужденное враждою сторон, этим не кончилось: жите-
ли Прусской улицы убили боярина Овстрата с сыном и  бросили  тела  их  в
ров. Такое своеволие не понравилось Ярославу, он не  захотел  оставаться
долее в Новгороде, выехал в Торжок, сел здесь княжить, а в Новгород пос-
лал наместника, последовавши в этом случае примеру деда, дядей  и  отца,
которые покинули старый город Ростов и утвердили свое пребывание  в  но-
вых.
   Скоро предоставился ему благоприятный случай стеснить Новгород и при-
вести его окончательно в свою волю: мороз побил осенью весь хлеб в  Нов-
городской волости, только на Торжку все было цело; Ярослав не велел про-
пускать в Новгород ни одного воза с хлебом из  Низовой  земли;  в  такой
нужде новгородцы послали к нему троих бояр с просьбою  переехать  к  ним
опять; князь задержал посланных. А между тем голод усиливался: кадь  ржи
покупали по десяти гривен, овса - по три гривны, воз репы - по две грив-
ны, бедные люди ели сосновую кору, липовый  лист,  мох,  отдавали  детей
своих в вечное холопство; поставили новую  скудельницу,  наклали  полную
трупов - недостало больше места, по торгу валялись трупы, по улицам тру-
пы, по полю трупы, собаки не успевали съедать их;  большая  часть  вожан
померла с голоду, остальные разбежались по чужим странам; так  разошлась
наша волость и наш город, говорит летописец.  Новгородцы,  оставшиеся  в
живых, послали к Ярославу посадника Юрия Ивановича, Степана Твердислави-
ча и других знатных людей звать его опять к себе, он велел  задержать  и
этих, а вместо ответа послал в Новгород двух своих бояр  вывести  оттуда
жену свою, дочь Мстислава Мстиславича. Тогда новгородцы послали  к  нему
Мануила Яголчевича с последнею речью: "Ступай в свою отчину, к  св.  Со-
фии, а нейдешь, так скажи прямо". Ярослав задержал Яголчевича,  задержал
и всех гостей новгородских, и были в Новгороде печаль и  вопль,  говорит
летописец. Расчет Ярослава был верен, старине новгородской  трудно  было
устоять при таких обстоятельствах, но старая Русь была еще сильна  своим
Мстиславом: узнавши, какое зло делается в  Новгороде,  Мстислав  приехал
туда (11 февраля 1216  г.),  схватил  Ярославова  наместника  Хота  Гри-
горьевича, перековал всех его дворян, въехал на двор Ярославов и целовал
крест к новгородцам, а новгородцы к нему - не расставаться ни в  животе,
ни в смерти: "Либо отыщу мужей новгородских и волости, либо головою  по-
валю за Новгород", - сказал Мстислав.
   Между тем Ярослав, узнавши о новгородских новостях, стал готовиться к
защите, велел поделать засеки по новгородской дороге и реке Тверце, а  в
Новгород отправил сто человек из его жителей, казавшихся ему преданными,
с поручением поднять противную Мстиславу сторону и  выпроводить  его  из
города, но эти сто человек как скоро пришли в Новгород,  так  единодушно
стали вместе со всеми другими за Мстислава, который  отправил  в  Торжок
священника сказать Ярославу: "Сын! Кланяюсь тебе: мужей и гостей  отпус-
ти, из Торжка выйди, а со мною любовь возьми".  Ярославу  не  полюбилось
такое предложение, он отпустил священника без мира и  всех  новгородцев,
задержанных в Торжке, числом больше 2000, созвал на поле за город, велел
схватить их, перековать и разослать по своим городам, имение их и  лоша-
дей роздал дружине. Весть об этом сильно опечалила новгородцев, их оста-
валось мало: лучшие люди были схвачены Ярославом, а из меньших одни  ра-
зошлись, другие померли с голоду, но Мстислав не унывал, он созвал  вече
на Ярославовом дворе и сказал народу: "Пойдемте  искать  свою  братью  и
своих волостей, чтоб не был Торжок Новгородом, а Новгород - Торжком,  но
где св. София, там и Новгород; и в силе бог, и в мале бог да правда!"  -
и новгородцы решились идти за ним.
   1-го марта 1216 года, в первый день нового года по тогдашнему  счету,
выступил Мстислав с новгородцами на зятя своего Ярослава, и  через  день
же обнаружилось, как сильно было разделение и вражда сторон в Новгороде:
несмотря на то, что в Новгороде все целовали крест стоять единодушно  за
Мстислава, четыре человека, собравшись с женами  и  детьми,  побежали  к
Ярославу. Мстислав отправился озером Селигером и, вошедши в  свою  Торо-
пецкую волость, сказал новгородцам: "Ступайте  сбирать  припасы,  только
людей не берите в плен"; - те пошли, набрали корму для себя и для  лоша-
дей, и когда достигли верховьев Волги, то получили весть, что брат Ярос-
лавов, Святослав Всеволодович, с десятитысячным войском осадил  Мстисла-
вов город Ржевку, где посадник Ярун отбивался от него с сотнею  человек.
У Мстислава с братом Владимиром псковским было всего 500 человек войска;
несмотря на это, они двинулись на выручку Ржевки, и Святослав побежал от
нее, не дождавшись новгородских полков, а Мстислав пошел дальше и  занял
Зубцов, город Ярославов. На реке Вазузе настиг его двоюродный брат  Вла-
димир Рюрикович смоленский с своими полками;  несмотря  на  эту  помощь,
Мстислав не хотел идти дальше и, ставши на  реке  Холохольне,  послал  в
Торжок к Ярославу с мирными предложениями, но тот велел отвечать:  "Мира
не хочу; пошли - так ступайте; на одного вашего придется по сту  наших".
Ростиславичи, получив этот ответ, сказали друг другу:  "Ты,  Ярослав,  с
плотию, а мы с крестом честным", и стали думать, куда бы  пойти  дальше;
новгородцы, которым прежде всего хотелось очистить свою волость,  угова-
ривали князей идти к Торжку, но те отвечали им: "Если пойдем  к  Торжку,
то попустошим Новгородскую волость; пойдем лучше к  Переяславлю:  там  у
нас есть третий друг". Ростиславичи были уверены,  что  Константин  рос-
товский вступит в союз с ними против младших братьев.  Они  двинулись  к
Твери и стали брать села и жечь их, а об Ярославе не знали, где он  -  в
Торжке или Твери. Услыхав, что Ростиславичи воюют тверские села, он вые-
хал из Торжка в Тверь, взявши с собою старших бояр и новгородцев,  моло-
дых - по выбору, а новоторжцев - всех, и послал из них сто человек с не-
большим отборных людей в сторожу, но в 15 верстах от города 25 марта на-
ехал на них воевода Мстислав Ярун с молодою дружиною, тридцать три чело-
века взял в плен, семьдесят положил на месте, остальным удалось  убежать
в Тверь.
   Получивши этот первый успех,  который  дал  ратникам  их  возможность
беспрепятственно собирать съестные припасы,  Ростиславичи  послали  смо-
ленского боярина Яволода в  Ростов  к  князю  Константину  Всеволодовичу
приглашать его к союзу против братьев; провожать посла до рубежа  отпра-
вили Владимира псковского с псковичами и смольнянами, а сами с новгород-
цами пошли дальше, пожгли села по рекам Шоше и Дубне, тогда как Владимир
псковский взял город Константинов (Кснятин) на устье большой Мерли и по-
жег все Поволжье. Константин ростовский не замедлил ответом;  он  послал
воеводу своего Еремея сказать Ростиславичам: "Князь Константин кланяется
вам; обрадовался он, услыхавши о вашем приходе, и посылает вам в  помощь
500 человек, а для остальных рядов пошлите к нему шурина  его  Всеволода
(сына Мстислава Романовича киевского)". Ростиславичи  отпустили  к  нему
Всеволода с сильным отрядом, а сами пошли вниз  по  Волге;  потом,  чтоб
скорее окончить поход, бросили возы и, севши на коней, поехали к Переяс-
лавлю. 9 апреля, в Светлое воскресенье, к Ростиславичам, стоявшим на ре-
ке Саре, пришел Константин ростовский с своими полками,  но  он  боялся,
что оставил свой город без защиты, почему Ростиславичи отправили в  Рос-
тов Владимира псковского с дружиною, а сами с Константином пошли к Пере-
яславлю и стали против него на Фоминой неделе. Здесь под городскими сте-
нами они захватили в плен одного человека, от которого узнали, что Ярос-
лава нет в городе - пошел к брату Юрию с полками, с новгородцами и ново-
торжанами, а князь Юрий с братьями  Святославом  и  Владимиром  выступил
также из своего города. Войско младшие  Всеволодовичи  собрали  большое:
муромцев, бродников, городчан и всю силу Суздальской земли, погнали всех
и из сел, у кого не было лошади, тот шел пешком. Страшное  было  чудо  и
дивное, братья, говорит летописец: пошли сыновья на отца, отцы на детей,
брат на брата, рабы на господина, а господин на рабов.
   Ярослав и Юрий с братьями стали на реке Кзе, Мстислав  и  Владимир  с
новгородцами поставили полки свои близь Юрьева, а Константин  ростовский
стал дальше с своими полками на реке Липице. Когда Ростиславичи завидели
полки Ярославовы и Юрьевы, то послали  сотского  Лариона  сказать  Юрию:
"Кланяемся; у нас с тобою нет ссоры, ссора у нас с Ярославом"; Юрий  от-
вечал: "Мы с братом Ярославом один человек". Тогда они  послали  сказать
Ярославу: "Отпусти новгородцев и новоторжан, возврати волости новгородс-
кие, которые ты захватил. Волок; с нами помирись и крест целуй, а  крови
не проливай". Ярослав отвечал: "Мира не хочу, новгородцев  и  новоторжан
при себе держу; вы далеко шли и вышли, как рыба  насухо".  Когда  Ларион
пересказал все эти слова Ростиславичам, те отправили к обоим  братьям  с
последнею речью: "Мы пришли, брат князь Юрий и Ярослав, не на  кровопро-
литие, крови не дай нам бог видеть, лучше управиться прежде; мы все  од-
ного племени: так дадим старшинство князю Константину, и посадите его во
Владимире, а вам Суздальская земля вся".  Юрий  отвечал  на  это  послу:
"Скажи братье моей, князьям Мстиславу и Владимиру: пришли, так  ступайте
куда хотите, а брату князю Константину скажи: перемоги нас, и тогда тебе
вся земля".
   Младшие Всеволодовичи, ободренные мирными предложениями врагов,  видя
в этом признак слабости, отчаянного положения, начали пировать с  бояра-
ми; на пиру один старый боярин, Андрей Станиславович, стал говорить  мо-
лодым князьям: "Миритесь, князья Юрий и Ярослав! А меньшая братья в  ва-
шей воле; по-моему, лучше бы помириться и дать старшинство  князю  Конс-
тантину, нечего смотреть, что перед нами мало Ростиславова  племени,  да
князья-то все они мудрые, смышленые,  храбрые;  мужи  их,  новгородцы  и
смольняне, смелы на бою, а про Мстислава Мстиславича и сами знаете в том
племени, что дана ему от бога храбрость больше всех;  так  подумайте-ка,
господа, об этом!" Не люба была эта речь князьям Юрию и Ярославу, и один
из юрьевых бояр сказал: "Князья Юрий и Ярослав! Не было того ни при пра-
дедах. ни при деде, ни при отце вашем, чтоб  кто-нибудь  вошел  ратью  в
сильную землю Суздальскую и вышел из нее цел, хотя б тут  собралась  вся
Русская земля, и Галицкая, и Киевская, и Смоленская, и  Черниговская,  и
Новгородская, и Рязанская, никак им не  устоять  против  нашей  силы;  а
эти-то полки - да мы их седлами закидаем". Эта речь понравилась князьям,
они созвали бояр своих и начали им говорить: "Когда достанется нам  неп-
риятельский обоз в руки, то вам будут кони, брони, платье, а кто вздума-
ет взять живого человека, тот будет сам убит; у кого и золотом будет ши-
тое платье, и того убивай, не оставим ни одного в живых;  кто  из  полку
побежит и будет схвачен, таких вешать или распинать, а о  князьях,  если
достанутся нам в руки, подумаем после". Отпустивши людей  своих,  князья
вошли в шатер и начали делить волости; князь  Юрий  сказал:  "Мне,  брат
Ярослав, Владимирская земля и Ростовская, тебе Новгород, Смоленск - бра-
ту нашему Святославу, Киев отдай черниговским князьям, а Галич нам  же".
Младшие братья согласились, поцеловали крест и написали  грамоты.  Здесь
всего любопытнее для нас презрение северных князей к  Киеву,  с  которым
для их предков и для всех южных князей  соединялась  постоянно  мысль  о
старшинстве, о высшей чести, но богатый Галич Всеволодовичи берут себе.
   Поделивши между собою все русские  города,  Юрий  с  Ярославом  стали
звать врагов к бою; Ростиславичи с своей стороны призвали князя Констан-
тина, долго думали с ним, взяли с него клятву, что не будет в нем  пере-
вету к братьям, и двинулись в ночь к ростовскому стану на  реку  Липицу;
во всех полках их раздавались крики, в Константиновом войске  трубили  в
трубы - это навело страх на Юрия и Ярослава, они отступили  за  дебрь  и
расположили свои полки на Авдовой горе; Ростиславичи на рассвете  пришли
к Липицам и, видя, что враги отступили на Авдову гору, расположились  на
противоположной горе Юрьевой и послали  ко  Всеволодовичам  троих  мужей
опять с мирными предложениями: "А не дадите мира, - велели  они  сказать
им, - так отступите подальше на ровное место, а мы пойдем на вашу сторо-
ну; или мы отойдем к Липицам, а вы перейдете на наши станы". Князь  Юрий
отвечал: "Ни мира не беру, ни отступаю; вы прошли через всю  землю,  так
неужели этой дебри не перейдете?" Всеволодовичи надеялись на свои укреп-
ления: они обвели свой стан плетнем и насовали кольев, боясь, чтоб  Рос-
тиславичи не ударили на них в ночь.  Получивши  их  ответ,  Ростиславичи
послали своих молодых людей биться против Ярославовых полков; те  бились
целый день до ночи, но бились неусердно, потому что была  буря  и  очень
холодно. На другое утро, 21 апреля в четверг, на второй неделе по Пасхе,
Ростиславичи решились было идти прямо ко  Владимиру,  не  схватываясь  с
неприятелем, и полки их стали уже готовиться к  выступлению;  видя  это,
полки Юрьевы начали также сходить с своей горы, думая, что враги  бегут,
но те остановились и опрокинули их назад. В это время явился князь  Вла-
димир псковский из Ростова, Ростиславичи стали думать, куда идти, причем
Константин сказал им: "Братья, князь Мстислав и  Владимир!  Если  пойдем
мимо них, то ударят на нас в тыл, а потом мои люди на бой не охочи, того
и гляди, что разойдутся по городам". На  это  Мстислав  отвечал:  "Князь
Владимир и Константин! Гора нам не поможет, гора нас и не победит; приз-
вавши на помощь крест честный и свою правду, пойдем к ним". Все согласи-
лись и начали ставить полки: Владимир Рюрикович смоленский поставил пол-
ки свои с краю, подле него стал Мстислав и Всеволод с  новгородцами,  да
Владимир псковский с псковичами, а подле него стал  князь  Константин  с
ростовцами; с противной стороны Ярослав стал с своими полками, т. е. пе-
реяславскими и тверскими, также с муромскими, с городчанами и бродниками
против Владимира и смольнян, Юрий стал против Мстислава и новгородцев со
всею землею Суздальскою, а меньшие братья - против князя Константина.
   Мстислав и Владимир начали ободрять  своих  новгородцев  и  смольнян:
"Братья! - говорили они им, - вошли мы в землю сильную,  так,  положивши
надежду на бога, станет крепко; нечего нам озираться назад; побежавши не
уйти; забудем, братья, про домы, жен и детей; ведь надобно же будет ког-
да-нибудь умереть! Ступайте, кто как хочет, кто пеш, кто на коне".  Нов-
городцы отвечали: "Мы не хотим помирать на конях, хотим биться пеши, как
отцы наши бились на Кулакше". Мстислав обрадовался этому  и  новгородцы,
сойдя с лошадей, посметавши с себя порты и сапоги, ударились бежать  бо-
сые на врагов, смольняне побежали за ними также пешком,  за  смольнянами
князь Владимир отрядил Ивора Михайловича с полком, а  старшие  князья  и
все воеводы поехали сзади на лошадях. Когда полк Иворов въехал в  дебрь,
то под Ивором споткнулся конь, что заставило его приостановиться, но пе-
шие, не дожидаясь Ивора, ударили на пешие  полки  Ярославовы  с  криком,
бросая палки и топоры, суздальцы не выдержали и побежали,  новгородцы  и
смольняне стали их бить, подсекли стяг Ярославов, а когда приспел  Ивор,
то досеклись и до другого стяга. Увидавши это, Мстислав сказал Владимиру
Рюриковичу: "Не дай нам бог выдать добрых людей!" - и все  князья  разом
ударили на врагов сквозь свою пехоту. Мстислав трижды проехал по вражьим
полкам, посекая людей: был у него на руке топор с паворозою, которым  он
и рубил; князь Владимир не отставал от него, и после лютой битвы  досек-
лись, наконец, до обоза Всеволодовичей; тогда последние, видя, что  Рос-
тиславичи жнут их полки,  как  колосья,  побежали  вместе  с  муромскими
князьями, а князь Мстислав закричал своим: "Братья новгородцы! Не  оста-
навливайтесь над товаром, доканчивайте бой, а то воротятся назад и взме-
тут вас". Новгородцы, говорит летописец, отстали от обоза  и  бились,  а
смольняне напали на добычу, одирали мертвых, о битве же не  думали.  Ве-
лик, братья, промысл божий, говорит тот же летописец: на  этом  страшном
побоище пало только пять человек новгородцев  да  один  смольнянин,  все
сохранены были силою честного креста и правдою; с противной стороны было
убито множество, а в плен взято 60  человек  во  всех  станах;  если  бы
князья Юрий и Ярослав знали это да ведали, то мирились  бы,  потому  что
слава их и хвала погибла, и полки сильные ни во что пошли: было у  князя
Юрия 13 стягов, труб и бубнов 60, говорили и про Ярослава,  что  у  него
было стягов 16, а труб и бубнов 40.  Люди  больше  всего  жаловались  на
Ярослава: от тебя, говорили они, потерпели мы такую беду, о твоем  клят-
вопреступлении сказано: придите, птицы небесные, напитайтесь крови чело-
веческой; звери! наешьтесь мяс человеческих. Не десять человек убито, не
сто, но всех избито 9233 человека; крик, вытье  раненых  слышны  были  в
Юрьеве и около Юрьева, не было кому погребать, многие перетонули во вре-
мя бегства в реке; иные раненые, зашедши в пустое место, умерли без  по-
мощи; живые побежали одни к Владимиру, другие к Переяславлю, некоторые в
Юрьев.
   Юрий прибежал во Владимир на четвертом коне, а трех заморил, прибежал
в одной первой сорочке, подклад и тот бросил; он приехал около  полудня,
а схватка была в обеденную пору. Во Владимире оставался один  безоружный
народ: попы, монахи, жены да дети; видя издали, что кто-то скачет к  ним
на коне, они обрадовались, думая, что то вестник  от  князя  с  победою;
"Наши одолевают", - говорили они. И вдруг приезжает князь Юрий один, на-
чинает ездить около города, кричит: "Укрепляйте стены!"  Все  смутились,
вместо веселья поднялся плач; к вечеру и в ночь стали прибегать и  прос-
тые люди: один прибежит раненый, другой нагой. На другое утро Юрий  соз-
вал народ и стал говорить:  "Братья  владимирцы!  Затворимся  в  городе,
авось отобьемся от них". Ему отвечали: "Князь Юрий!  С  кем  нам  затво-
риться? Братья наши избиты, другие взяты в плен,  остальные  пришли  без
оружия, с кем нам стать?" Юрий сказал: "Все это я сам  знаю,  только  не
выдавайте меня брату Константину и Ростиславичам, чтоб  мне  можно  было
выйти по своей воле из города". Это владимирцы ему обещали. Ярослав так-
же прибежал в Переяславль на пятом коне, а четырех заморил и  затворился
в городе. Недовольно было ему первого зла, говорит летописец,  не  насы-
тился крови человеческой: избивши в Новгороде много людей и в Торжке,  и
на Волоке, этого было ему все мало; прибежавши в Переяславль, он велел и
тут теперь перехватить всех новгородцев и смольнян, зашедших в землю его
для торговли, и велел их покидать одних в  погреба,  других  запереть  в
тесной избе, где они и перемерли все, числом полтораста; на смольнян  он
не так злобился и велел запереть их 15 человек особо, отчего они  все  и
остались живы.
   Не так поступали князья из милостивого племени Ростиславова: они  ос-
тальную часть дня оставались на месте побоища, а если  бы  погнались  за
неприятелем, то князьям Юрию и Ярославу не уйти бы, да и Владимир был бы
взят врасплох, но Ростиславичи тихо пришли ко Владимиру, объехали и ста-
ли думать, откуда взять, а когда ночью загорелся княжий двор,  и  новго-
родцы хотели воспользоваться этим случаем для приступа, то  Мстислав  не
пустил их; через день вспыхнул опять пожар в городе, и горело до  света,
смольняне также стали проситься на приступ, но князь Владимир не  пустил
их. Тогда князь Юрий выслал к осаждающим князьям с челобитьем: "He ходи-
те на меня нынче, а завтра сам пойду из города".  И,  точно,  на  другой
день рано утром выехал он из города, поклонился князьям Мстиславу и Вла-
димиру Рюриковичу и сказал: "Братья! Вам челом бью,  вам  живот  дать  и
хлебом меня накормить, а брат мой, Константин, в вашей воле". Он дал  им
богатые дары; те помирились с ним, помирили его и с братом Константином,
который взял себе Владимир, а Юрий должен был удовольствоваться  Радило-
вым Городцем на Волге; владыка, княгиня и весь двор его сели  немедленно
в лодки и поплыли вниз по Клязьме,  а  сам  князь  Юрий,  зашедши  перед
отъездом в Соборную церковь, стал на колени у отцовского гроба и со сле-
зами сказал: "Суди, бог, брату моему, Ярославу, что довел меня  до  это-
го".
   Проводивши Юрия, владимирцы - духовенство и народ -  пошли  встречать
нового князя, Константина, который богато одарил в тот день князей и бо-
яр, а народ привел к присяге себе. Между тем Ярослав все злобился  и  не
хотел покоряться, заперся в Переяславле и думал, что отсидится здесь, но
когда Ростиславичи с Константином двинулись к Переяславлю, то  он  испу-
гался и стал слать к ним с просьбою о мире, а наконец и  сам  приехал  к
брату Константину, ударил ему челом и сказал: "Господин! Я в твоей воле:
не выдавай меня тестю моему, Мстиславу, и Владимиру  Рюриковичу,  а  сам
накорми меня хлебом". Константин помирил его с Мстиславом еще на дороге,
и когда князья пришли к Переяславлю, то Ярослав одарил их и воевод бога-
тыми дарами; Мстислав, взявши дары, послал в город за дочерью своею, же-
ною Ярославовою, и за новгородцами, которые остались в живых  и  которые
находились в полках с Ярославом, тот не раз после этого посылал к нему с
просьбою отдать ему жену, но Мстислав не согласился.
   Так Мстислав уничтожил завещание Всеволода III, восстановил, по-види-
мому, старину на севере, хотя, собственно, здесь торжеством  Константина
прокладывался путь к торжеству нового порядка вещей, потому что  старший
брат становился материально несравненно сильнее младших, получив и  Рос-
тов и Владимир, чего прежде желал; племени Константинову  следовало  те-
перь усиливаться на счет остальных сыновей Всеволодовых, но судьба хоте-
ла иначе и предоставляла честь собрания Северной Руси  племени  третьего
сына Всеволода, того самого Ярослава, который был  виновником  описанных
событий.
   Слабый  здоровьем  Константин  недолго  накняжил  во  Владимире,   он
чувствовал приближение смерти, видел сыновей своих несовершеннолетними и
потому спешил помириться с братом Юрием, чтоб не оставить в нем для пос-
ледних опасного врага: уже в следующем 1217 году он вызвал к себе  Юрия,
дал ему Суздаль, обещал и Владимир по своей смерти, много дарил и заста-
вил поцеловать крест, разумеется, на том, чтобы быть отцом для племянни-
ков. В 1218 году Константин послал старшего сына  своего,  Василька,  на
стол ростовский, а Всеволода - на ярославский; по словам  летописца,  он
говорил им: "Любезные сыновья мои! Будьте в любви между собою, всею  ду-
шою бойтесь бога, соблюдая его заповеди, подражайте моим нравам и обыча-
ям: нищих и вдов не презирайте, церкви не отлучайтеся, иерейский и мона-
шеский чин любите, книжного поученья слушайтесь, слушайтесь  и  старших,
которые вас добру учат, потому что вы оба еще молоды; я чувствую,  дети,
что конец мой приближается и поручаю вас  богу,  пречистой  его  матери,
брату и господину Юрию, который будет вам вместо меня".
   Константин умер 2 февраля 1218  года;  летописец  распространяется  в
похвалах его кротости, милосердию, попечению о  церквах  и  духовенстве,
говорит, что он часто читал книги с прилежаньем и делал всe  по-писаному
в них. После имя Константина поминается с прозванием добрый.  Брат  его,
Юрий, стал по-прежнему княжить во Владимире.
   С княжеством Суздальским по природным условиям тесно  были  соединены
княжества Рязанское и Муромское. Князь муромский, Давыд, ходил постоянно
в воле великого Всеволода, помогал ему в покорении рязанских князей;  во
время Липецкой битвы муромские князья  с  своими  полками  находились  в
войске младших Всеволодовичей. Рязанские князья были отпущены  Юрием  из
плена в свои волости, но недолго жили здесь в мире: тот самый Глеб  Вла-
димирович, который прежде с братом Олегом обносил остальную братью  пред
Всеволодом III, теперь с другим братом, Константином, вздумал  истребить
всех родичей и княжить вдвоем во всей земле Рязанской. Мы видели причины
сильной вражды между Ярославичами рязанскими в крайнем размельчении  во-
лостей; причину же братоубийственного  намерения  Владимировичей,  почти
единственного примера между  русскими  князьями  после  Ярослава,  можно
объяснить из большой грубости и одичалости нравов в Рязани,  этой  отор-
ванной, отдаленной славяно-русской колонии на финском востоке. Как бы то
ни было, в 1217 году, во время съезда рязанских князей для  родственного
совещания, Владимировичи позвали остальную братью, шестерых  князей,  на
пир к себе в шатер; те, ничего не подозревая, отправились к ним с своими
боярами и слугами, но когда начали пить и веселиться, то Глеб с  братом,
вынувши мечи, бросились на них с своими слугами и половцами,  скрывавши-
мися подле шатра: все гости были перебиты. Остался в живых не бывший  на
съезде Ингварь Игоревич, который и удержал за собою Рязань; Глеб в  1219
году пришел на него с половцами, но был побежден и едва успел уйти.
   Мстислав, возвратившись с победою в  Новгород,  недолго  оставался  в
нем: в следующем же 1217 году он ушел в Киев, оставив в Новгороде жену и
сына Василия и взявши с собою троих бояр, в том числе старого  посадника
Юрия Иванковича; как видно, он взял их в заложники за безопасность  жены
и сына: так сильна была вражда сторон и  возможность  торжества  стороны
суздальской! На существование этой вражды, на существование в  Новгороде
людей, неприязненных Мстиславу,  указывает  известие,  что  Мстислав  по
возвращении в Новгород в том же году должен был схватить Станимира  Дер-
новича с сыном Нездилою, заточить их в оковах, взявши себе богатое  име-
ние их, а в 1218 году он пошел в Торжок и схватил там Борислава  Некури-
шинича, причем так же овладел большим имением; после,  однако,  все  эти
люди были выпущены на свободу. В том же году  Мстислав  созвал  вече  на
Ярославовом дворе и сказал новгородцам: "Кланяюсь св. Софии, гробу  отца
моего и вам; хочу поискать Галича, а вас не забуду;  дай  мне  бог  лечь
подле отца у св. Софии". Новгородцы сильно  упрашивали  его:  "Не  ходи,
князь", но не могли удержать его.
   Проводивши Мстислава, новгородцы послали в  Смоленск  за  племянником
его, Святославом, сыном Мстислава Романовича, но в  том  же,  1218  году
встала смута: как-то Матей Душильчевич, связавши одного чиновника,  Мои-
сеича, убежал; беглеца схватили и привели на Городище, как вдруг пронес-
ся в городе ложный слух, что  посадник  Твердислав  выдал  Матея  князю,
встало волнение: жители Заречья (ониполовцы) зазвонили у  св.  Николы  и
звонили целую ночь, а жители Неревского конца стали звонить у 40 святых,
сбирая также людей на Твердислава. Князь, услыхав о мятеже, выпустил Ма-
тея, но народ уже не мог успокоиться; ониполовцы выступили в бронях, как
на рать, неревляне также, а загородцы не присоединялись ни к тем,  ни  к
другим, но смотрели, что будет. Тогда Твердислав, взглянувши на св.  Со-
фию, сказал: "Если я виноват, то пусть умру; если же прав,  то  ты  меня
оправи, господи!" - и пошел на бой с Людиным концом и с жителями  Прусс-
кой улицы. Битва произошла у городских ворот, и ониполовцы  с  неревцами
обратились в бегство, потерявши из  своих  Ивана  Душильчевича,  Матеева
брата, а неревляне Константина Прокопьича, да кроме этих еще шесть чело-
век; победители, жители Людина конца и Прусской улицы, потеряли по одно-
му человеку, а раненых было много с обеих  сторон.  Целую  неделю  после
этого побоища все были веча в городе;  наконец,  сошлись  братья  вместе
единодушно и целовали крест. Но тут князь Святослав прислал  своего  ты-
сяцкого на вече: "Не могу, - говорил князь, - быть с Твердиславом и  от-
нимаю у него посадничество". Новгородцы спросили: "А  какая  вина  его?"
"Без вины", - велел отвечать князь. Тогда  Твердислав  сказал:  "Тому  я
рад, что вины на мне нет никакой, а вы, братья, вольны и в посадничестве
и в князьях". Новгородцы велели отвечать Святославу: "Князь! Если  Твер-
дислав ни в чем не виноват, то ты нам клялся без вины не отнимать  ни  у
кого должности; тебе кланяемся, а вот наш посадник, и до того не  допус-
тим, чтоб отняли у него без вины посадничество". Святослав не  настаивал
больше, и наступило спокойствие.
   В следующем году Мстислав Романович, князь киевский, прислал в Новго-
род сына своего, Всеволода: "Примите к себе, - велел он  сказать  новго-
родцам, - этого Всеволода, а Святослава, старшего,  отпустите  ко  мне".
Новгородцы исполнили его волю. Тою же зимою Семьюн Емин с отрядом из че-
тырехсот человек пошел  на  финское  племя  тоймокаров,  но  суздальские
князья, ни Юрий, ни Ярослав, не пропустили их чрез свою  землю;  принуж-
денные возвратиться назад в Новгород, Семьюн с товарищами стали  шатрами
по полю, а в городе начали распускать слух, что  посадник  Твердислав  и
тысяцкий Якун нарочно заслали к Юрию, чтоб он не пускал их, и этими слу-
хами взволновали город: Твердислав и Якун лишены были своих  должностей,
посадничество отдано Семену Борисовичу, кажется, внуку  знаменитого  Ми-
рошки, а тысяча - Семьюну Емину. Но оба они и году не  пробыли  в  своих
должностях: в том же 1219 году посадничество опять отдано было  Твердис-
лаву, а тысяча - Якуну. Смуты, борьба сторон касались даже и владык:  мы
видели, что Мстислав с своими приверженцами свергнул  владыку  Митрофана
как избранника Всеволодова, но по уходе Мстислава в 1218  году  Митрофан
возвратился из Владимира в Новгород и стал жить в Благовещенском  монас-
тыре; в 1219 году, когда преемник его, Антоний, пошел в  Торжок,  новго-
родцы провозгласили опять Митрофана своим владыкою, а к Антонию  послали
сказать: "ступай, куда тебе любо"; он отправился на житье  в  Спасонере-
дицкий монастырь; наконец, князь Всеволод  и  новгородцы  сказали  обоим
владыкам: "Ступайте к митрополиту в Киев, и кого он из вас пришлет опять
к нам, тот и будет нашим владыкою". В 1220 году пришел назад архиепископ
Митрофан, оправданный богом и св. Софиею, по выражению летописца.  Анто-
ния же митрополит удержал у себя в чести и  дал  ему  епископство  Пере-
мышльское.
   Всеволод Мстиславич наследовал вражду брата своего, Святослава, к по-
саднику Твердиславу: в 1220 году он отправился по  своим  делам  в  Смо-
ленск, оттуда проехал в Торжок, и когда возвратился в Новгород, то  под-
нял половину его жителей на Твердислава, хотел убить его,  а  Твердислав
был в это время болен. Всеволод пошел с Городища, где жил со всем  своим
двором, одевшись в брони, как на рать, и приехал на двор Ярославов, куда
сошлись к нему новгородцы также вооруженные и  стали  полком  на  княжом
дворе; больного Твердислава вывезли на санях  к  Борисоглебской  церкви,
куда к нему на защиту собрались жители Прусской улицы, Людина конца, за-
городцы и стали около него пятью полками. Князь, увидавши, что они хотят
крепко отдать свой живот, по выражению летописца, не поехал на  них,  но
прислал владыку Митрофана с добрыми речами, и владыка успел помирить обе
стороны. Но Твердислав сам отказался от посадничества по причине болезни
и, видя, что болезнь все усиливается,  тайком  от  жены,  детей  и  всей
братьи ушел в Аркажь монастырь и там постригся. В преемники ему был изб-
ран Иванко Дмитриевич, как видно, сын Дмитрия Якунича.
   Между тем примирение князя Всеволода с Твердиславовою стороною не бы-
ло прочно; в следующем же 1221 году новгородцы показали путь  Всеволоду:
"Не хотим тебя, ступай, куда хочешь", -  сказали  они  ему.  Необходимым
следствием изгнания Ростиславича было обращение к Юрьевичам суздальским,
и вот владыка Митрофан, посадник Иванко, старейшие мужи  отправились  во
Владимир к Юрию Всеволодовичу за сыном, и тот дал им своего Всеволода на
всей их воле; после Липецкой битвы суздальским князьям нельзя было вдруг
опять начать прежнее поведение с  новгородцами;  Юрий,  как  видно,  был
очень рад обращению новгородцев к своему племени: богато одарил  владыку
и других послов и прислал брата своего Святослава с  войском  на  помощь
новгородцам против чуди. Но Юрьеву сыну не понравилось  в  Новгороде,  в
том же году он тайком выехал оттуда со  всем  двором  своим;  новгородцы
опечалились и отправили снова старших мужей сказать Юрию: "Если тебе не-
угодно держать Новгорода сыном, так дай нам брата". И Юрий дал им  брата
своего Ярослава, того самого, который прежде поморил их голодом.  Новго-
родцы были рады Ярославу, говорит летописец, и когда в 1223 году он ушел
от них в свою волость - Переяславль Залесский,  то  они  кланялись  ему,
уговаривали: "Не ходи, князь", но он не послушал их просьбы; опять  нов-
городцы послали за князем к Юрию, и тот опять дал им сына своего  Всево-
лода. В 1224 году пришел Всеволод вторично в Новгород и в  том  же  году
опять тайком ночью ушел оттуда; на этот раз, впрочем, дело  только  этим
не кончилось: Всеволод по примеру дяди засел в Торжке, куда пришел к не-
му отец Юрий с полками, дядя Ярослав, двоюродный брат Василько  Констан-
тинович с ростовцами, шурин Юрьев Михаил с черниговцами. Новгородцы пос-
лали сказать Юрию: "Князь! Отпусти к нам сына  своего,  а  сам  пойди  с
Торжка прочь". Юрий велел отвечать: "Выдайте мне Якима Ивановича,  Ники-
фора Тудоровича, Иванка Тимошкинича, Сдилу Савинича, Вячка, Иваца,  Рад-
ка, а если не выдадите, то я поил коней Тверцою, напою и Волховом". Нов-
городцы собрали всю волость, около города  поставили  острог  и  послали
опять сказать Юрию: "Князь! Кланяемся тебе, а братьи своей не выдаем;  и
ты крови не проливай, впрочем, как хочешь: твой меч, а наши головы". И в
то же время новгородцы расставили сторожей по дорогам, поделали  засеки,
твердо решась умереть за св. Софию; Юрий не  решился  идти  поить  коней
Волховом и послал сказать новгородцам: "Возьмите у меня в князья  шурина
моего Михаила черниговского". Новгородцы согласились и послали за Михаи-
лом, Юрий вышел из Торжка, но не даром: новгородцы  заплатили  ему  семь
тысяч; здесь в первый раз они принуждены были откупиться деньгами от се-
верного князя; преемники Юрия не преминут воспользоваться его примером.
   Южный князь из старой Руси был по нраву  новгородцам;  при  нем  было
легко их волости. Но подобно всем князьям Михаил не мог долго у них  ос-
таваться. Он пошел сперва во Владимир выпрашивать у Юрия  назад  товаров
новгородских, которые тот захватил на Торжку и по своей волости; возвра-
тясь с товарами в Новгород, он стал на Ярославовом дворе и сказал новго-
родцам: "Не хочу у вас княжить, иду в Чернигов; пускайте ко мне  купцов,
пусть ваша земля будет, как моя земля". Новгородцы много упрашивали  его
остаться и не могли упросить.
   Проводивши Михаила с честию, новгородцы принуждены были опять послать
в Переяславль к Ярославу. Тот пришел к ним и на этот раз пробыл в Новго-
роде почти три года, и когда уходил назад в свой Переяславль, то оставил
новгородцам двоих сыновей Федора и Александра с боярином Федором Данило-
вичем и с тиуном Якимом. Но при Ярославе и сыновьях его Новгородской во-
лости не было так легко, как при Михаиле черниговском: явились новые по-
дати, новые распоряжения, каких не было означено в старых грамотах Ярос-
лавовых. С другой стороны, молодым князьям или, лучше сказать, дядьке их
Федору Даниловичу не могло нравиться в Новгороде, где происходили  бесп-
рерывные волнения и вечевые самоуправства, неизвестные в Низовой  земле.
Осенью 1228 года полили сильные дожди день и ночь, с  Успеньева  дня  до
Николина не видать было солнца; ни сена нельзя было добыть, ни пашни па-
хать. Тогда дьявол, по выражению летописца, завидуя христианским  подви-
гам владыки Арсения, возбудил против него чернь: собрали вече на Яросла-
вовом дворе и пошли на двор владычин, крича: "Это из-за Арсения так дол-
го стоит у нас тепло, он выпроводил прежнего владыку Антония на  Хутынь,
а сам сел, задаривши  князя";  вытолкали  его  за  ворота,  как  злодея,
чуть-чуть не убили; едва успел он запереться в Софийской церкви,  откуда
пошел в Хутынь монастырь. На его место вывели опять прежнего архиеписко-
па Антония, но этим дело не кончилось: взволновался весь город, вооружи-
лись и пошли с веча на тысяцкого Вячеслава, разграбили  двор  его,  двор
брата его Богуслава, двор Андреича, владыкина стольника и других; посла-
ли грабить двор и Душильца, липитского старосты, а самого  хотели  пове-
сить, но он успел убежать к Ярославу, так взяли его жену,  говоря:  "Эти
люди наводят князя на зло".
   Отнявши должность тысяцкого у Вячеслава и давши ее Борису Негочевичу,
новгородцы послали сказать князю Ярославу: "Приезжай к нам, новые пошли-
ны оставь, судей по волости не шли, будь нашим князем на всей воле нашей
и на всех грамотах Ярославовых, или ты себе, а мы себе".  Вместо  ответа
Федор Данилович и тиун Яким, взявши двух княжичей, побежали из  Новгоро-
да, новгородцы сказали: "Что же это он побежал? Разве какое зло  задумал
на св. Софию, а мы их не гнали, только братью свою казнили, а князю  ни-
какого зла не сделали, пусть на них будет бог и крест честный, а мы себе
князя промыслим"; поцеловали образ богородицы, что быть всем  заодно,  и
послали за Михаилом в Чернигов; послы их были задержаны в Смоленске  та-
мошними князьями по Ярославову научению, да и потому, вероятно, что Рос-
тиславичи не могли желать добра новгородцам после изгнания Всеволода.
   Несмотря на то что Михаил как-то узнал о новгородских  происшествиях,
о том, что послы, отправленные за ним, задержаны в Смоленске и  поскакал
в Торжок, а оттуда в 1229 году явился в Новгороде, к величайшей  радости
новгородцев, которым целовал крест на всей их воле и  на  всех  грамотах
Ярославовых, освободил смердов от платежа дани за пять лет, платеж  сбе-
жавшим на чужую землю установил на основании распоряжений  прежних  кня-
зей. Получив желанного князя, сторона Михайлова обратилась против  своих
противников, приверженцев Ярославовых, преимущественно городищан: дворов
их не грабили, но взяли с них много денег и дали  на  строение  большого
моста. Тогда же отняли посадничество у Ивана Дмитриевича  и  отдали  его
Внезду Водовику, а Иванку дали Торжок; но жители этого города не приняли
его, и он пошел к Ярославу.
   Михаил, впрочем, и на этот раз недолго оставался в Новгороде:  в  том
же 1229 году, оставив здесь сына Ростислава и взявши с  собою  несколько
знатных новгородцев, он пошел в Чернигов к братьям; к  Ярославу  послали
сказать: "Отступись от Волока и от всего новгородского, что взял  силою,
и целуй крест". Ярослав отвечал: "Ни от чего не отступаюсь и  креста  не
целую: вы себе, а я себе" и продержал послов все лето. В следующем  году
Михаил явился в Новгород, справил постриги своему сыну Ростиславу, поса-
дил его на столе, а сам опять пошел в Чернигов. Иметь малолетнего  князя
для новгородцев было все равно, что не иметь его вовсе;  начались  опять
сильные волнения: новый посадник Водовик поссорился с сыном старого  по-
садника Степаном Твердиславичем, сторону которого принял Иванко Тимошки-
нич; слуги посадничьи прибили Тимошкинича, который на другой день собрал
вече на Ярославовом дворе, вследствие чего двор посадничий был  разграб-
лен. Но Водовик вместе с Семеном Борисовичем, старым посадником,  сопер-
ником Твердислава, а следовательно, и сына его, подняли снова весь город
на Иванка и его приятелей, пошли с веча и много дворов разграбили, а Во-
лоса Блудкинича убили на вече, причем Водовик приговаривал: "Ты мой двор
хотел зажечь". Водовик после убил также и Тимошкинича, сбросивши  его  в
Волхов. Но зимою. когда посадник вместе с княжичем Ростиславом поехал  в
Торжок, то на другой же день враги его убили Семена  Борисовича,  дом  и
села его разграбили, жену схватили; также разграбили двор и села Водови-
ковы, брата его и приятелей, тысяцкого Бориса. Услыхав об этом,  Водовик
с братьями, тысяцкий Борис и торжокские бояре побежали к Михаилу в  Чер-
нигов, а в Новгороде дали посадничество Степану Твердиславичу, должность
тысяцкого - Никите Петриловичу, имение Семена и  Водовика  разделили  по
сотням, а князю Ростиславу показали путь из Торжка, послали сказать ему:
"Твой отец обещался сесть на коня и в поход идти с Воздвижения, а теперь
уже Николин день; с нас крестное целование долой, а ты ступай прочь,  мы
себе князя промыслим", - и послали за Ярославом на всей воле  новгородс-
кой; тот приехал немедленно, поклялся исполнять все грамоты  Ярославовы,
но по-прежнему непостоянно жил в Новгороде, где занимали его  место  сы-
новья - Федор и Александр; новые льготы, данные Михаилом, были уничтоже-
ны по некоторым известиям.
   Таким образом, следствия дела Мстиславова, Липецкой победы,  не  были
продолжительны на севере: Юрий по-прежнему сидел во Владимире, и  новго-
родцы после многих волнении и перемен должны были опять принять  Яросла-
ва, который, несмотря на все неудачи, не переменяет своего поведения, не
отказывается от намерения стеснять старинный  быт  новгородский  вопреки
южному черниговскому князю, который дает старым вечникам  новые  льготы.
Обратимся теперь к деятельности Мстиславовой на Юго-Западе. Сваты,  Анд-
рей венгерский и Лешко польский, скоро поссорились; король отнял у Лешка
Перемышль и Любачев и тот, не имея возможности  сам  отомстить  за  свое
бесчестье и овладеть Галичем, послал сказать Мстиславу:  "Ты  мне  брат:
приходи и садись в Галиче". Мстислав должен был обрадоваться этому приг-
лашению, потому что в Новгороде в это время (1215  г.)  приходилось  ему
плохо; он явился в Галич, венгры побежали, и Мстислав утвердился на сто-
ле Романа, выдавши за сына его, Даниила, дочь свою Анну.  Даниил  возму-
жал, и скоро все увидали, что  он  пойдет  в  знаменитого  отца  своего.
Пользуясь слабостию Волыни по смерти Романа и во время малолетства сыно-
вей его, поляки овладели пограничными местами, украйною;  теперь  Даниил
вздумал отнять у них эту украйну и, приехав к  тестю  Мстиславу,  сказал
ему: "Батюшка! Ляхи держат мою отчину!"; тот отвечал ему: "Сын! За преж-
нюю любовь я не могу подняться на Лешка, ищи себе других  союзников".  У
Даниила был один неизменный союзник во всю жизнь - родной брат Василько;
вместе с ним он пошел на поляков и возвратил  Волынскую  украйну.  Лешко
сильно рассердился за это на Романовичей, послал против них  войско,  но
войско это возвратилось пораженное. Несмотря на то, что  Мстислав  отка-
зался помогать зятю против Лешка, он не избежал  подозрения,  что  война
начата по его совету, и Лешко, злобясь на него, соединился снова с  вен-
герским королем, приглашая его снова овладеть Галичем для  сына  своего,
зятя Лешкова. Королевич Коломан пришел с сильными полками, против  кото-
рых Мстислав, по нерасположении бояр, с одною своею дружиною не мог  бо-
роться; он вышел из страны, сказавши молодому Даниилу, который отличался
необыкновенною храбростию при отступлении из Галина: "Князь!  Ступай  во
Владимир, а я пойду к половцам: отомстим за стыд свой".
   Но не к половцам отправился Мстислав: он пошел на север, там  освобо-
дил Новгород от Ярослава Всеволодовича, одержал Липецкую победу и только
в 1218 году явился опять на юге. Нанявши половцев, в следующем  году  он
пошел на Галич; войсками Коломана начальствовал воевода  Филя,  которому
летописец придает название прегордого, Филя  с  презрением  отзывался  о
русских полках, он говаривал: "Один камень много горшков побивает";  го-
варивал также: "Острый меч, борзый конь - много Руси". Но в тяжкой битве
с Мстиславом не спасли его ни острый меч, ни борзый  конь,  ни  польская
помощь: он проиграл битву и был взят в плен. После победы Мстислав  оса-
дил Галич; венгры заперлись на крепкой башне, которую Филя построил  над
Богородичною церковию, и там защищались, стреляя и метая камни на  граж-
дан; летописец смотрит на это обращение церкви в крепость, как  на  оск-
вернение святого места, укоряет Филю и говорит, что богородица, не стер-
певши поругания над домом своим, предала башню и защитников  ее  в  руки
Мстиславу - венгры, изнемогая от жажды, сдались. Была радость большая, -
говорит летописец, - спас бог от иноплеменников, потому что из венгров и
ляхов одни были перебиты, другие взяты в плен, иные перетонули в  реках,
некоторых перебили сельские жители, ни один не ушел. Между пленными  на-
ходился и знаменитый боярин Судислав; когда его привели к Мстиславу,  то
он припал к ногам победителя, клянясь быть ему верным  слугою;  Мстислав
поверил, стал держать его в большой чести и отдал Звенигород в  управле-
ние. Когда Романовичи во время отсутствия Мстиславова  должны  были  бо-
роться с опасными врагами венграми и поляками и не было им ниоткуда  по-
мощи, кроме одного бога, по выражению летописца, против них встал  также
ближний родственник, двоюродный брат Александр  Всеволодович  бельзский,
но теперь, когда Мстислав восторжествовал над венграми и Лешко  поспешил
примириться с Романовичами, то последние пошли  отомстить  Александру  и
попленили всю его землю; только заступничеству Мстислава бельзский князь
был обязан сохранением своей волости.
   Но понятно, что злоба Александрова на двоюродных братьев не  уменьши-
лась от этого, и ему скоро представился случай отомстить им, потому  что
Даниил недолго жил в дружбе с тестем. Причин к нерасположению  не  могло
не быть, потому что права их на Галич сталкивались: Мстислав добыл Галич
оружием от иноплеменников, но Даниил не забывал, что  это  была  волость
отца его; притом же смутников было  много:  бояре  крамолили,  Александр
бельзский поджигал еще больше. Узнавши, что Мстислав не в ладах с зятем,
он сильно обрадовался и стал понуждать Мстислава к рати против Романови-
чей. Началась усобица между двумя из знаменитейших князей русских - ста-
рого и нового поколения: Даниил соединился с поляками,  Мстислав  привел
половцев, поднял и Владимира Рюриковича, князя киевского, но в этой усо-
бице больше всех потерпел  главный  ее  виновник,  Александр  бельзский;
Мстислав действовал как-то вяло в его пользу, и волость Бельзская  снова
была страшно опустошена Романовичами; озлобленный Александр  еще  больше
стал поджигать Мстислава на Даниила: "Зять твой  хочет  тебя  убить",  -
твердил он ему; но напоследок Удалому открыли глаза: он увидал, что  все
это была клевета на Даниила, и помирился с зятем. Но и после этого  спо-
койствие не восстановилось, боярин Жирослав завел смуту: он  уверил  ос-
тальных бояр, что Мстислав идет в степь к тестю своему, половецкому хану
Котяну, дабы там перебить их всех. Бояре всполошились и побежали в Пере-
мышльский округ, в Карпатские горы, откуда послали объявить Мстиславу  о
причине своего бегства, прямо указывая на Жирослава. Мстислав,  который,
по уверению летописца, и не думал ничего предпринимать против бояр, пос-
лал к ним духовника своего Тимофея разуверить их; Тимофей исполнил пору-
чение и привел назад бояр, после чего Жирослав был изгнан Мстиславом  от
себя. Жирослав был изгнан, но товарищи его остались, и потому смута сле-
довала за смутой. Бояре уговорили Мстислава обручить меньшую  дочь  свою
венгерскому королевичу Андрею и дать нареченному зятю Перемышль;  Андрей
недолго пожил здесь в покое: послушавшись боярина  Семена  Чермного,  он
бежал к отцу в Венгрию и поднял его на войну против тестя  Мстислава;  с
венграми соединились поляки, и король с сильным  войском  стал  забирать
галицкие города, но  под  Звенигородом  потерпел  сильное  поражение  от
Мстислава и поспешил уйти назад в свою землю. Романовичи,  приехавши  на
помощь к Мстиславу, побуждали его  преследовать  короля,  но  последнему
благоприятствовали бояре, и один из самых знаменитых, Судислав, да  дру-
гой еще, Глеб Зеремеевич, - они не только удержали Мстислава от  пресле-
дования, но уговорили его выдать дочь за обрученного жениха, королевича,
и отдать последнему не Перемышль только, но все Галицкое княжество;  они
говорили Мстиславу: "Князь! Сам ты не можешь держать  Галича:  бояре  не
хотят тебя; если отдашь его королевичу, то можешь взять его под ним  на-
зад, когда захочешь; если же отдашь Даниилу, то  уже  никогда  не  будет
больше твой Галич, потому что народ крепко любит Даниила". Мстислав  ис-
полнил желание бояр, отдал королевичу Андрею Галич, а сам взял  Понизье;
потом раскаялся и послал сказать Даниилу: "Сын! Согрешил я, что  не  дал
тебе Галича, но отдал его иноплеменнику по совету  льстеца  Судислава  -
обольстил он меня, но если богу угодно, то  дело  еще  можно  поправить:
пойдем на них - я с половцами, а ты с своими; когда бог нам поможет,  то
ты возьмешь Галич, а я Понизье". Но Удалой не успел загладить своей  не-
осторожности и до самой смерти не мог освободиться из-под влияния  Глеба
Зеремеевича, который не допустил его перед кончиною повидаться с  Дании-
лом и отдать последнему дом свой и детей на руки,
   Мстислав умер в 1228 году: князь знаменитый  подвигами  славными,  но
бесполезными, показавший ясно  несостоятельность  старой,  Южной,  Руси,
неспособность ее к  дальнейшему  государственному  развитию.  На  севере
Мстислав освободил Новгород сперва от Всеволода, потом от сына  Всеволо-
дова, наконец, Липецкою победою нарушил завещание Всеволода, но мы виде-
ли, продолжительны ли были следствия Липецкой победы;  на  юге  Мстислав
овладел Галичем, отнял его у венгров, но потом сам добровольно отдал  им
назад это русское княжество, изъявил только  перед  смертию  бесполезное
раскаяние в своей бесхарактерности; и все здесь на юге осталось по-преж-
нему, как будто бы Мстислава и не было: по-прежнему Южная Русь стала до-
живать свой век в бесконечных ссорах Мономаховичей с  Ольговичами,  Рос-
тиславичей с Изяславичами.
   Мы видели, что Мстислав Удалой в 1214 году, выгнавши из Киева  Всево-
лода Чермного, посадил на его место старшего между Ростиславовыми внука-
ми Мстислава Романовича, который и сидел на старшем столе до 1224  года;
по смерти Романовича Киев достался по очереди старшему по нем двоюродно-
му брату Владимиру Рюриковичу. В Чернигове по смерти Всеволода  Чермного
княжил брат его Мстислав, а по смерти последнего в 1224 году - племянник
его, сын Всеволода Чермного Михаил, которого  мы  видели  действующим  в
Новгороде, но занял ли Михаил Чернигов тотчас по смерти Мстислава, труд-
но решить утвердительно, ибо как-то странно, что в 1224 году он  решился
променять Чернигов на Новгород; верно одно, что  Михаил  не  мог  утвер-
диться в Чернигове без борьбы с дядею своим Олегом курским;  неизвестно,
чем бы кончилась эта борьба, если бы  на  помощь  к  Михаилу  не  явился
сильный союзник, зять его, князь суздальский Юрий с  двумя  племянниками
Константиновичами (1226 г.); разумеется, курский  князь  не  мог  проти-
виться соединенным силам суздальского и черниговского  князей  и  должен
был уступить права свои племяннику; в летописи сказано, что Юрий помирил
их с помощию митрополита Кирилла; так северному князю  удалось  нарушить
старину и на юге еще при жизни Мстислава Удалого. Племя Ольговичей  было
многочисленно: летопись упоминает о князьях козельских, трубчевских, пу-
тивльских, рыльских. Старшие Юрьевичи суздальские, уступая Киев  следую-
щим после них по племенному старшинству Мстиславичам, удерживают Переяс-
лавль для своих младших Юрьевичей, которые соответствуют по  старшинству
Мстиславичам, сидящим в Киеве. Мы видели, как  сын  Всеволода,  Ярослав,
был изгнан из Переяславля Всеволодом Чермным в 1207 году, после чего Пе-
реяславль одно время был за Ростиславичами, но в 1213 году Всеволодовичи
послали туда младшего брата своего Владимира, который было засел на вре-
мя в Москве, взятый в плен половцами в 1215 году и освободившись из пле-
на в 1218 г., Владимир отправился с братьями на север,  где  получил  от
них Стародуб и некоторые другие волости, и умер в 1227 году; в  этом  же
самом году Юрий Всеволодович отправил в Переяславль на  стол  племянника
своего Всеволода Константиновича; кто же сидел здесь во время плена Вла-
димирова и пребывания его на севере - неизвестно; но Всеволод Константи-
нович не пробыл и года в Переяславле, куда на его  место  Юрий  отправил
брата своего Святослава. На запад от Днепра мы видели судьбу старшей ли-
нии Изяслава Мстиславича, княжившей во Владимире Волынском, что касается
до младшей линии князей луцких, то по смерти Ярослава Изяславича в Луцке
княжил Ингварь, сын его, которого мы видели одно время  и  в  Киеве;  по
смерти Ингваря в Луцке сел брат его Мстислав Немой, который, умирая, по-
ручил отчину свою и сына Ивана Даниилу Романовичу; Иван  скоро  умер,  и
Луцк был занят двоюродным братом его Ярославом  Ингваревичем,  а  Чарто-
рыйск - князем пинским Ростиславом, но Даниил взял и Луцк, и  Чарторыйск
и отдал Луцк и Пересопницу брату своему Васильку, который владел также и
Брестом, а Ярославу дал Перемышль и Межибожь. Мы упомянули о князе пийс-
ком; после того как внуку Святополкову, Юрию Ярославичу, удалось  утвер-
диться в Туровской волости, волость эта стала делиться в  его  поколении
между двумя княжескими линиями, пошедшими от сыновей его - Святополка  и
Глеба; главным образом Туровская волость делилась на два княжества - Ту-
ровское и Пийское, кроме того были другие мельчайшие волости.  Святополк
Юрьевич, шурин Рюрика Ростиславича; умер в 1195 году. Между разными  ли-
ниями князей полоцких по-прежнему происходили усобицы, ничем особенно не
замечательные.
   Рассматривая деятельность князей русских в период времени  от  взятия
Киева войсками Боголюбского до смерти Мстислава Удалого, мы заметили при
них бояр и слуг: на севере, в Суздальской  области,  видели  знаменитого
воеводу Боголюбского, Бориса Жидиславича, который по смерти Андрея вмес-
те с другими  своими  товарищами  держал  сторону  Ростиславичей  против
Юрьевичей, вследствие торжества последних перешел в службу к  врагу  их,
князю Глебу рязанскому, вместе с которым попался в плен ко Всеволоду III
в сражении при Прусковой горе. На одной стороне с Борисом  были  Добрыня
Долгий, Иванко Степанович, Матеяш Бутович; двое первых погибли  в  битве
Всеволода III с Мстиславом ростовским, последний, как видно, тут же  был
взят в плен. Кроме имен лиц, находившихся при дворе Андреевом и участво-
вавших в заговоре на его жизнь, мы встречаем имя Михна  -  посла  его  к
Ростиславичам южным. Из мужей Всеволода III встречаем исполнителями  его
поручений Михаила Борисовича (быть может, сына Бориса Жидиславича),  ко-
торый водил Ольговичей ко кресту в 1207 году, участвовал в делах рязанс-
ких и новгородских; Лазаря, который распоряжался именем своего  князя  в
Новгороде; тиуна Гюря, которого Всеволод посылал на  юг  для  обновления
Городца Остерского в 1195 году; меченошу Кузьму Ратьшича, который воевал
Тепру в 1210 году; Фому Лазковича и Дорожая, участвовавших в  болгарском
походе 1182 года; боярина Якова - племянника великого князя Всеволода от
сестры. Из бояр при сыновьях Всеволодовых  упоминается  Иван  Родиславич
убитый в сражении Под Ростовом; Андрей Станиславич,  который  уговаривал
младших Всеволодовичей перед Липецкою битвою мириться с Мстиславом  Уда-
лым; Еремей Глебович, служивший сперва Константину, а потом Юрию;  Воис-
лав Добрынич - ростовский воевода при сыновьях Константиновых.  Из  бояр
при князьях Южной Руси под 1171 годом упоминается шумский посадник  Паук
- кормилец дорогобужского князя Владимира Андреевича; при Глебе Юрьевиче
в Киеве тысяцким был Григорий - неизвестно, киевский ли боярин или приш-
лый с Глебом из Переяславля. Известный нам прежде выезжий поляк  Владис-
лав Вратиславич по изгнании Мстислава из Киева отступил от последнего  к
враждебным ему князьям: Давыд Ростиславич,  вышегородский  посылает  его
преследовать Мстислава в 1127 году;  во  время  войны  Глеба  и  Михаила
Юрьевичей с половцами (1172 г.) воеводою у них был Владислав, Янев  брат
- быть может, тот же самый лях, быть может, и другой, и Янев брат сказа-
но именно для отличия его от известного ляха; по смерти Глеба  последний
оставался в Киеве и держал сторону  Боголюбского  против  Ростиславичей,
которые захватили его там вместе со Всеволодом Юрьевичем  в  1174  году.
Поводом к знаменитой борьбе Боголюбского с Ростиславичами было обвинение
троих киевских бояр - Григория Хотовича, Степанца и Олексы  Святославича
в отравлении князя Глеба; Григорий Хотович был, вероятно, упомянутый вы-
ше тысяцкий Григорий, брат Константина Хотовича, плененного  прежде  по-
ловцами. Из бояр в Киеве при Святославе Всеволодовиче упоминается  люби-
мец его Кочкарь, по всем вероятностям, приведенный им из Чернигова;  ле-
тописец говорит, что князь открывал свои тайные намерения  одному  этому
Кочкарю, мимо других. По походам на половцев известны черниговские бояре
Ольстин Олексич и Роман Нездилович (1184, 1185, 1187 г.). У Рюрика  Рос-
тиславича белгородского и потом киевского  упоминается  воевода  Лазарь,
Сдеслав Жирославич, Борис Захарьич - кормилец Владимира, сына  Мстислава
Храброго; Сдеслав Жирославич упоминается после в  числе  бояр  Мстислава
Удалого; потом у Рюрика в Белграде встречаем воеводу Славна  Борисовича,
бывшего потом тысяцким в Киеве, где видим также при Рюрике боярина Чуры-
ню, посыланного в 1187 году вместе с Славном за дочерью Всеволода III; у
сына Рюрикова, Ростислава, был боярин Рогволд, которого он в  1192  году
посылал к отцу толковать о половецком походе.  Смоленским  тысяцким  при
князе Давыде Ростиславиче был Михалко; у Владимира Рюриковича  во  время
Липецкого боя упоминается боярин Яволод и потом  Ивор  Михайлович,  быть
может, сын упомянутого выше Михалка. Из бояр князя Глеба рязанского упо-
минаются Борис и Дедилец, которые так  много  содействовали  отстранению
Юрьевичей в пользу Ростиславичей по смерти Боголюбского; Дедилец  вместе
с другим рязанским боярином Олстиным попался в плен Всеволоду III в 1177
году; потом из рязанских бояр во время войны Святослава черниговского со
Всеволодом III упоминается Иван Мирославич.
   Рассмотревши отношения внутренние, обратимся ко  внешним,  которые  в
последнее время начинают принимать особый,  очень  важный  характер.  Мы
знаем, что древние русские владения в прибалтийских областях делились на
две части: северную, зависевшую более или менее от Новгорода,  и  южную,
зависевшую от Полоцка. К берегам этой-то южной части русских владений, к
устью Двины, в 1158 году прибит был бурею корабль бременских купцов. Не-
гостеприимно встретили их туземцы, но после схватки,  в  которой  победа
осталась на стороне немцев, ливы  стали  сговорчивее  и  позволили  при-
шельцам производить мену. Выгода этой мены заставила бременцев несколько
раз возвращаться с товарами к устью Двины, наконец выпросили они себе  у
туземцев позволения основать здесь постоянную контору; место было выбра-
но подле Двины на горе, где построили большой дом  и  острожек,  который
получил название Укскуль; скоро потом построена была другая фактория Да-
лен.
   Известие о поселениях, заведенных немцами при устье Двины среди  язы-
ческого народонаселения, обратило на себя внимание бременского архиепис-
копа, который не мог пропустить благоприятного случая для  распростране-
ния пределов церкви. Он объявил об этом папе Александру III, и тот велел
ему отправить в Ливонию искусного миссионера; архиепископ отправил  туда
Мейнгарда - монаха Августинского ордена. Мейнгард выпросил позволение  у
князя полоцкого проповедовать евангелие между подвластными ему язычника-
ми, построил церковь в Укскуле и успел обратить несколько туземцев. Ско-
ро литовцы напали на окрестности Укскуля, Мейнгард с жителями последнего
спрятался в лесах, где имел бой с врагами. По их удалении начал  укорять
ливов за то, что они живут оплошно, не  имеют  крепостей,  и  обещал  им
построить крепкие замки, если они за это обяжутся принять  христианство.
Ливы согласились, и на следующее лето явились из  Готланда  строители  и
каменосечцы. Еще прежде, чем начали строить замок Укскуль, часть  народа
окрестилась, остальные обещали креститься как скоро весь замок будет го-
тов. Замок выстроили, Мейнгард посвящен был в епископы, но никто не  ду-
мал креститься; под условием такого же обещания выстроили другой замок -
Гольм, и также никто не думал принимать христианство; мало того, язычни-
ки начали явно обнаруживать  неприязненные  намерения  против  епископа,
грабили его имение, били его домашних, но всего больше огорчало Мейнгар-
да то, что уже крещенные туземцы стали погружаться в Двину, чтоб, по  их
словам, смыть с себя крещение и отослать его в Германию. У Мейнгарда был
товарищ в деле проповеди, брат Феодорих - монах Цистерциенского  ордена,
этого Феодориха ливонцы вздумали однажды принесть в жертву  богам,  чтоб
жатва была обильнее, чтоб дожди не повредили ей. Народ собрался, положи-
ли копье на землю, вывели священного коня, смотрят, какою  ногою  прежде
ступит конь: правою - определит смерть, левою - жизнь; конь ступает  но-
гою жизни, но волхв противится, утверждает,  что  тут  чары  со  стороны
враждебной религии; опять ведут коня, опять ступает он  левою  ногою,  и
Феодорих спасен. В другой раз тот же Феодорих находился в Эстонии, когда
в день св. Иоанна Крестителя случилось солнечное затменение; несчастному
монаху грозила опять страшная опасность от язычников, которые  приписали
затмение ему, говоря, что он съедает солнце.
   Когда Мейнгард увидал, что мирными средствами трудно будет  распрост-
ранить христианство между ливами, то отправил посла к  папе  представить
жалкое положение юной церкви своей; папа велел  проповедовать  крестовый
поход против ливонских язычников, но Мейнгард не дождался прибытия крес-
тового ополчения - он умер в 1196 году; в этом же  году  датский  король
Канут VI пристал к эстонскому берегу и утвердился здесь, принудив тузем-
цев силою принять христианство. Между тем ливонские христиане  отправили
посольство к бременскому архиепископу с просьбою  о  присылке  преемника
Мейнгарду; новый епископ, Бартольд, явился сперва без войска, собрал ту-
земных старшин и пытался привлечь их к себе угощениями и подарками,  од-
нако напрасно, при первом удобном случае они завели спор  о  том,  каким
способом погубить нового епископа: сжечь ли его в церкви или убить,  или
утопить в Двине. Бартольд тихонько ушел на корабль и  отплыл  сперва  на
Готланд, а потом в Германию, откуда послал к папе с  известием  о  своем
печальном положении; папа объявил отпущение грехов всем, кто  отправится
в крестовый поход против ливонцев, вследствие чего около Бартольда  соб-
рался значительный отряд крестоносцев, с которым он и отправился назад в
Ливонию. Туземцы вооружились и послали спросить епископа, зачем он  при-
вел с собою войско? Когда Бартольд отвечал, что войско пришло для  нака-
зания отступников, то ливонцы велели сказать ему: "Отпусти войско  домой
и ступай с миром на свое епископство: кто крестился, тех ты можешь  при-
нудить оставаться христианами, других убеждай словами,  а  не  палками".
Урок не подействовал на Бартольда: он позволил себе  принять  участие  в
битве между крестоносцами и туземцами, и когда последние были обращены в
бегство, то быстрый конь занес епископа в ряды язычников, которые  изру-
били его. Немцы воспользовались своею победою и страшно опустошили стра-
ну; туземцы принуждены были к покорности,  крестились,  приняли  к  себе
священников, определили на их содержание известное  количество  съестных
припасов с плуга, но только что крестоносцы успели сесть на корабли, как
уже ливонцы начали окунываться в Двину, чтоб смыть с себя крещение,  ог-
рабили священников, выгнали их из страны; хотели сделать то же и с  куп-
цами, но те задарили старшин и остались.
   Скоро возвратились также и священники; с ними приехал новый  епископ,
Альберт, в сопровождении крестового отряда, помещавшегося на  23  кораб-
лях. Альберт принадлежал к  числу  тех  исторических  деятелей,  которым
предназначено изменять быт старых обществ, полагать твердые  основы  но-
вым: приехавши в Ливонию, он мгновенно  уразумел  положение  дел,  нашел
верные средства упрочить торжество христианства  и  своего  племени  над
язычеством и туземцами, с изумительным постоянством  стремился  к  своей
цели и достиг ее. Враждебно встретили туземцы нового епископа, он должен
был выдержать от них осаду в Гольме; новоприбывшие крестоносцы освободи-
ли его, но Альберт хорошо видел, что с  помощию  этих  временных  гостей
нельзя утвердиться в Ливонии; туземцы не умели выдерживать битв с искус-
ными немецкими ополчениями; потерпев поражение, видя жилища и нивы  свои
опустошенными, они покорялись, обещаясь принять христианство, но  стоило
только крестоносцам сесть на корабли, как они возвращались к прежней ве-
ре и начинали враждебно действовать против пришельцев. Нужно было,  сле-
довательно, вести борьбу не временными, случайными наездами; нужно  было
стать твердою ногою на новой почве, вывести  сильную  немецкую  колонию,
основать город, в стенах которого юная церковь могла бы находить  посто-
янную защиту. С этою целию в 1200 году Альберт основал при  устье  Двины
город Ригу; но мало было основать, нужно было дать народонаселение ново-
му городу, и Альберт сам ездил в Германию набирать колонистов и привозил
их с собою. Но одного города с немецким народонаселением было еще недос-
таточно: народонаселение это не могло предаваться мирным занятиям, пото-
му что должно было вести постоянную борьбу с туземцами; нужно было, сле-
довательно, военное сословие, которое бы  приняло  на  себя  обязанность
постоянно бороться с туземцами, обязанность защищать новую колонию;  для
этого Альберт сперва начал было вызывать рыцарей из Германии и давать им
замки в ленное владение, но это средство могло вести к цели только очень
медленно, и потому он скоро придумал другое, более верное, именно  осно-
вание ордена воинствующих братий по образцу военных орденов в Палестине;
папа Иннокентий III одобрил мысль Альберта, и в 1202  году  был  основан
орден рыцарей Меча, получивший устав Храмового ордена; новые рыцари  но-
сили белый плащ с красным мечом и крестом, вместо которого  после  стали
нашивать звезду: первым магистром их был Винно фон Рорбах.
   Таким образом немцы стали твердою ногою  при  устьях  Двины;  как  же
смотрели на это князья полоцкие? Они привыкли ходить войною  на  чудь  и
брать с нее дань силою, если она не хотела платить ее добровольно. Точно
так же хотели они теперь действовать против немцев: в 1203 году полоцкий
князь внезапно явился пред Укскулем и  осадил  его;  неприготовленные  к
осаде жители предложили ему дань, он взял ее и пошел осаждать другой за-
мок - Гольм, но сюда епископ уже успел послать гарнизон, и русские,  по-
теряв много лошадей от стрельбы осажденных, отступили от замка. В  Ливо-
нии по берегам Двины роду полоцких князей принадлежали две волости - Ку-
кейнос (Кокенгузен) и Герсик; князь последнего с литовцами (которые  для
полоцких князей служили тем же, чем половцы служили для остальных  русс-
ких князей) опустошил окрестности Риги, но все эти набеги не  могли  на-
нести большого вреда пришельцам. Наконец, в 1206  году  отношения  между
последними и полоцкими князьями  начали,  по-видимому,  принимать  более
важный оборот. Альберт, желая беспрепятственно  утвердиться  в  низовьях
Двины, решился на время усыпить внимание полоцкого князя и потому отпра-
вил к нему аббата Феодориха с подарками  и  дружелюбными  предложениями.
Прибывши в Полоцк, Феодорих узнал, что там находятся посланцы от ливонс-
ких старшин, приехавшие жаловаться князю на насилия немцев и просить его
об изгнании ненавистных пришельцев. В присутствии ливонцев князь спросил
Феодориха, за чем он пришел к нему, и когда тот отвечал, что за миром  и
дружбою, то ливонцы закричали, что немцы не хотят и не  умеют  сохранять
мира. Князь отпустил епископских послов, приказав им дожидаться  решения
в отведенном для них доме: он не хотел отпустить их тотчас в Ригу,  чтоб
там не узнали о его неприятельских намерениях. Но аббату удалось  подку-
пить одного боярина, который и открыл ему, что русские в согласии с  ту-
земцами готовятся к нападению на пришельцев; аббат, узнавши об этом,  не
терял времени: он отыскал в городе какого-то нищего из замка Гольм и на-
нял его отнести к епископу в Ригу письмо, в котором извещал его  о  всем
виденном и слышанном. Епископ приготовился к обороне, а князь,  узнавши,
что его намерение открылось, вместо войска отправил послов в Ригу с  на-
казом выслушать обе стороны - как епископа, так и ливонцев, и решить, на
чьей стороне справедливость. Послы, приехавши в Кукейнос, послали оттуда
дьякона Стефана в Ригу к епископу звать его на съезд с ними и ливонскими
старшинами для решения всех споров, а сами между тем рассеялись по стра-
не для созвания туземцев. Альберт оскорбился предложением Стефана и  от-
вечал, что по обычаю всех земель послы должны являться к тому владельцу,
к которому посланы, а не он должен выходить к ним навстречу.  Между  тем
ливонцы, собравшись в назначенное время и место и  видя,  что  немцы  не
явились на съезд, решили захватить замок Гольм и оттуда  добывать  Ригу,
"о их намерение не имело желанного конца:  потерпев  сильное  поражение,
потеряв старшин, из которых одни пали в битве, другие были отправлены  в
оковах в Ригу, они принуждены были снова покориться пришельцам; в  числе
убитых находился старшина Ако, которого  летописец  называет  виновником
всего зла - он возбудил полоцкого князя против рижан, он собрал леттов и
всю Ливонию против христиан. Епископ после обедни  находился  в  церкви,
когда ему один рыцарь поднес окровавленную голову Ако как весть победы.
   Когда все опять успокоились, хотя на время, неутомимый Альберт поспе-
шил в Германию, чтоб набрать новых  крестоносцев:  он  предвидел  новую,
продолжительную борьбу. Его отсутствием воспользовались туземцы и отпра-
вили опять послов к полоцкому князю с просьбою освободить их от  притес-
нителей. Князь приплыл с войском по Двине и осадил Гольм; по его призыву
встало окружное народонаселение, но мало принесло ему пользы при  осаде:
гарнизон гольмский при всей своей малочисленности наносил  сильный  вред
русскому войску камнестрельными машинами, употребление которых не  знали
полочане; они сделали было себе также маленькую машину по образцу немец-
ких, но первый опыт не удался - машина била своих. Несмотря, однако,  на
это, жители Гольма и Риги недолго могли держаться против русских, потому
что должны были бороться также против врагов, находившихся внутри  стен,
- туземцев, которые беспрестанно сносились с русскими; как вдруг на море
показались немецкие корабли; князь, потерявши много народу  от  камнест-
рельных машин при осаде Гольма, не решился вступить в борьбу  с  свежими
силами неприятеля и отплыл назад в Полоцк. Эта неудача нанесла  страшный
удар делу туземцев: самые упорные из них отправили послов в Ригу  требо-
вать крещения и священников; немцы исполнили их просьбу, взявши  наперед
от старшин их сыновей в заложники. Торжество пришельцев было понятно:  в
челе их находился  человек,  одаренный  необыкновенным  смыслом  и  дея-
тельностью, располагавший сильными средствами - рыцарским орденом и тол-
пами временных крестоносцев, приходивших на помощь Рижской церкви;  про-
тив него были толпы безоружных туземцев; что же касается до русских,  то
епископ  и  орден  имели  дело  с  одним  полоцким  княжеством,  которое
вследствие известного отделения Рогволодовых внуков от Ярославичей  пре-
доставлено было собственным силам, а силы эти были очень  незначительны;
князья разных полоцких волостей вели усобицы друг с другом,  боролись  с
собственными гражданами, наконец, имели опасных врагов в литовцах; могли
ли они после того успешно  действовать  против  немцев?  Доказательством
разъединения между ними и происходившей от того слабости служит поступок
князя  кукейносского  Вячеслава:  не  будучи  в  состоянии  собственными
средствами и средствами родичей бороться с Литвою, он в 1207 году явился
в Ригу и предложил епископу половину своей  земли  и  города,  если  тот
возьмется защищать его от варваров. Епископ с радостию согласился на та-
кое предложение; несмотря на то, однако, из дальнейшего  рассказа  лето-
писца не видно, чтоб он немедленно воспользовался им, вероятно, Вячеслав
обещался принять к себе немецкий гарнизон только в случае литовского на-
падения. Как бы то ни было, русский князь скоро  увидал  на  опыте,  что
вместо защитников он нашел в рыцарях врагов, которые были для него опас-
нее литовцев. Между ним и  рыцарем  Даниилом  фон  Леневарден  произошла
частная ссора; последний напал нечаянно ночью на  Кукейнос,  овладел  им
без сопротивления, перевязал жителей, забрал  их  имение,  самого  князя
заключил в оковы. Епископ, узнав об этом, послал приказ  Даниилу  немед-
ленно освободить князя, возвратить ему город и все имение; потом  позвал
Вячеслава к себе, принял с честию, богато одарил лошадьми и платьем, по-
мирил с Даниилом, но при этом припомнил прежнее обещание его сдать  нем-
цам половину крепости и отправил в Кукейнос отряд войска для  занятия  и
укрепления города на случай литовского нападения. Князь выехал из Риги с
веселым лицом, но в душе затаил месть: он видел, что в Риге  все  готово
было к отъезду епископа и многих крестоносцев в Германию, и решился вос-
пользоваться этим удобным случаем для освобождения своего города от неп-
риятных гостей. Думая, что епископ с крестоносцами уже в море, он  посо-
ветовался с дружиною, и вот в один день, когда почти все  немцы  спусти-
лись в ямы, где добывали камень для городских построек, а  мечи  свои  и
прочее оружие оставили наверху, отроки  княжеские  и  мужи  прибегают  к
ямам, овладевают оружием и умерщвляют беззащитных его владельцев.  Троим
из последних, однако, удалось спастись бегством и достигнуть  Риги:  они
рассказали, что случилось с ними и их товарищами в Кукейносе,  Вячеслав,
думая, что положено доброе начало делу, послал к полоцкому князю коней и
оружие неприятельское с приглашением идти как можно скорее на Ригу,  ко-
торую легко взять, лучшие люди перебиты им в Кукейносе, другие  отъехали
с епископом в Германию. Полоцкий князь  поверил  и  начал  уже  собирать
войска. Но Вячеслав жестоко ошибался в своих надеждах;  противные  ветры
задержали Альберта в двинском устье, и когда пришла в Ригу весть о  про-
исшествиях в Кукейносе, то он немедленно возвратился, убедил и спутников
своих опять послужить святому делу; немцы, рассеянные по всем концам Ли-
вонии, собрались в Ригу. Тогда русские, видя, что  не  в  состоянии  бо-
роться против соединенных сил ордена, собрали свои пожитки,  зажгли  Ку-
кейнос и ушли далее на восток, а окружные туземцы в глубине дремучих ле-
сов своих искали спасения от мстительности пришельцев, но не  всем  уда-
лось найти его: немцы преследовали их по лесам и  болотам  и  если  кого
отыскивали, то умерщвляли жестокою смертию.
   Падение Кукейноса скоро повлекло за собою покорение  и  другого  кня-
жества русского в Ливонии - Герсика. В 1209 году епископ, говорит  лето-
писец, постоянно заботясь о защите лифляндской церкви,  держал  совет  с
разумнейшими людьми, как бы освободить юную церковь  от  вреда,  который
наносит ей Литва и Русь. Решено было выступить  в  поход  против  врагов
христианского имени; летописец, впрочем, спешит оговориться, и прибавля-
ет, что князь Герсика, Всеволод, был страшным врагом христианского  име-
ни, преимущественно латынян; он женат был на  дочери  литовского  князя,
был с литовцами в постоянном союзе  и  часто  являлся  предводителем  их
войска, доставлял им безопасную переправу через Двину и съестные  припа-
сы. Литовцы тогда, продолжает летописец, были ужасом всех соседних наро-
дов: редкие из леттов отваживались жить в деревнях; большая часть их ис-
кали безопасности от Литвы в дремучих лесах, но и там не всегда находили
ее; литовцы преследовали их и в лесах, били одних, уводили в  плен  дру-
гих, отнимали у них все имение. И русские бегали также  пред  литовцами,
многие пред немногими, как зайцы пред охотниками; ливы и летты были  пи-
щею литовцев, как овцы без пастыря бывают добычею волков. И вот бог пос-
лал им доброго и верного пастыря, именно  епископа  Альберта.  Добрый  и
верный пастырь нечаянно напал с большим войском на Герсик и овладел  им;
князь Всеволод успел спастись на лодках через Двину, но жена его со всею
своею прислугою попалась в плен. Немецкое войско пробыло  целый  день  в
городе, собрало большую добычу, снесло изо всех углов города платье, се-
ребро, из церквей колокола, иконы и всякие украшения. На следующий день,
приведши все в порядок, немцы собрались в обратный путь и зажгли  город.
Когда князь Всеволод увидал с другого берега Двины пожар,  то  стал  жа-
лостно вопить: "Герсик! Любимый город, дорогая моя отчина! Пришлось  мне
увидать, бедному, сожжение моего города и гибель моих людей!" Епископ  и
все войско, поделивши между собою добычу, с княгинею и со всеми  пленни-
ками возвратились в Ригу, куда послали звать и князя Всеволода, если хо-
чет получить мир и освобождение своих. Князь  приехал  в  Ригу,  называл
епископа отцом, всех латынцев братьями, просил только, чтоб выпустили из
плена жену и других русских. Ему предложили условие:  "Хочет  он  отдать
свое княжество на веки в дар церкви св. богородицы, и  потом  взять  его
назад из рук епископа, так отдадут ему княгиню и других пленников". Все-
волод согласился и поклялся открывать  епископу  и  ордену  все  замыслы
русских и литовцев, но когда возвратился домой с женою  и  дружиною,  то
забыл обещание, начал опять сноситься с литовцами и подводить  язычников
против немцев кукейносских.
   В то время, когда  немцы  утверждались  в  Ливонии,  отнимая  низовые
двинские страны у Полоцка, новгородцы и псковичи продолжали  бороться  с
чудью, жившею на юге и на севере от Финского залива;  в  1176  году  вся
Чудская земля, по выражению летописца, приходила под Псков, но была  от-
бита с большим уроном; но мы видели, как Мстислав Храбрый отомстил  чуди
за эти обиды; обыкновенно наступательные движения  новгородцев  на  чудь
происходили в минуты ладов их с своими князьями, но  такие  минуты  были
очень редки, и потому движения новгородцев не  могли  отличаться  посто-
янством - вот причина, почему они не могли утвердиться в Эстонии  и  ус-
пешно спорить с немцами о господстве над нею. В  1190  году  чудь  снова
пришла ко Пскову на судах по озеру, но и на этот раз псковичи не упусти-
ли из нее ни одного живого. Юрьев был снова захвачен чудью и снова  взят
новгородцами и псковичами в 1191 году, причем по  обычаю  земля  Чудская
была пожжена, полону приведено бесчисленное множество, а в следующем го-
ду псковичи снова ходили на чудь и взяли у нее Медвежью-Голову (Оденпе).
Потом не слышно о походах на Эстонию до 1212 года - в этом году, по сче-
ту нашего летописца, и двумя годами ранее, по счету немецкого,  Мстислав
Удалой с братом Владимиром вторгнулись в страну Чуди-Тормы, обитавшей  в
нынешнем Дерптском уезде, и по обычаю много людей попленили, скота  бес-
численное множество домой привели. Потом на зиму пошел Мстислав с новго-
родцами на чудской город Медвежью-Голову, истребивши села вокруг, пришли
под город: чудь поклонилась, дала дань, и новгородцы по здорову  возвра-
тились домой. Но летописец немецкий гораздо подробнее описывает этот по-
ход: князь новгородский с князем псковским и со  всеми  своими  русскими
пришли с большим войском в Унганнию и осадили  крепость  Оденпе;  восемь
дней отбивалась от них чудь; наконец, почувствовавши недостаток в съест-
ных припасах, запросила мира. Русские дали ей мир,  окрестили  некоторых
своим крещением, взяли 400 марок ногат и отступили в свою землю, обещав-
шись, что пришлют своих священников, чего, однако, потом не  сделали  из
страха пред немцами, прибавляет летописец; должно думать, что не столько
из страха пред немцами, сколько по недостатку надлежащего внимания к де-
лам эстонским. Так новгородцы, пока жил у них  Мстислав,  ходили  сквозь
Чудскую землю к самому морю, села жгли, укрепления  брали  и  заставляли
чудь кланяться и давать дань, но Мстислав скоро ушел на  юг,  новгородцы
по-прежнему начали ссориться с северными суздальскими князьями, чудь бы-
ла опять забыта, а немцы между тем соединенными силами действовали  пос-
тоянно в одном направлении, с одною целию. Чтоб удобнее заняться покоре-
нием эстов, леттов и других туземцев и чтоб обогатить Ригу  торговлею  с
странами, лежащими при верхних частях Двины и Днепра, они решились  зак-
лючить мирный договор с полоцким князем, причем епископ обязался вносить
последнему ежегодную дань за ливов, порабощенных рижской церкви и  орде-
ну.
   В то время, когда полоцкий князь, довольный  данью,  заключил  мир  с
опасными пришельцами, Псков впервые обнаруживает к ним ту сильную непри-
язнь, какою будет отличаться во всей последующей истории своей:  в  1213
году псковичи выгнали князя своего Владимира за то, что  он  выдал  дочь
свою за брата епископа Альберта; изгнанник пошел было сначала в  Полоцк,
но найдя там не очень приветливый прием, отправился к зятю в  Ригу,  где
принят был с честию, по свидетельству немецкого летописца. Владимир ско-
ро имел случай отблагодарить епископа за  это  гостеприимство.  Полоцкий
князь, видя, что орден воспользовался временем мира с русскими для  того
только, чтобы тем удобнее покорить туземцев и принудить  их  к  принятию
христианства, назначил в Герсике  съехаться  Альберту  для  переговоров.
Епископ явился на съезд с князем Владимиром, рыцарями, старшинами  ливов
и леттов и с толпою купцов, которые были  все  хорошо  вооружены.  Князь
сперва говорил с Альбертом ласково, потом хотел угрозами принудить его к
тому, чтоб он перестал насильно крестить туземцев, его подданных.  Епис-
коп отвечал, что не отстанет от  своего  дела,  не  пренебрежет  обязан-
ностью, возложенною на него великим первосвященником Рима. Но, кроме на-
сильственного крещения, из слов летописца можно заметить, что епископ не
соблюдал главного условия договора, не платил дани князю под тем предло-
гом, что туземцы, не желая работать двум господам, и немцам  и  русским,
умоляли его освободить их от ига последних. Князь, продолжает летописец,
не хотел принимать справедливых причин, грозился, что сожжет Ригу и  все
немецкие замки, и велел войскам своим выйти из  стана  и  выстроиться  к
бою, провожатые епископа сделали то же самое; в это время Иоанн,  пробст
рижской Богородичной церкви и псковский изгнанник, князь Владимир подош-
ли к полоцкому князю и начали уговаривать его, чтоб он не начинал  войны
с христианами, представили, как опасно  сражаться  с  немцами  -  людьми
храбрыми, искусными в бою и жаждущими померить  силы  свои  с  русскими.
Князь будто бы удивился их отваге, велел войску  своему  возвратиться  в
стан, а сам подошел к епископу, называя его духовным отцом; тот, с своей
стороны, принял его как сына; начались мирные переговоры, и  князь,  как
будто под внушением свыше, уступил епископу всю Ливонию безо всякой обя-
занности платить дань, с условием союза против Литвы и свободного плава-
ния по Двине.
   Как ни мало удовлетворителен является этот рассказ немецкого летопис-
ца, историк должен принять одно за  достоверное,  что  епископ  перестал
платить дань полоцкому князю, и что тот не имел средств принудить его  к
тому. Владимир псковский был награжден за свои услуги местом фохта в од-
ной из провинций ливонских, но, творя суд и расправу над  туземцами,  он
много пожинал такого, чего никогда не сеял, по выражению  летописца;  не
понравился его суд ратцебургскому епископу и всем  другим,  так  что  он
увидел себя в необходимости отправиться в Россию, исполняя желание  мно-
гих, прибавляет летописец; скоро, однако, он опять возвратился с  женою,
сыновьями и всем семейством и вступил снова в исправление своей должнос-
ти, не к удовольствию подчиненных, прибавляет тот же  летописец,  потому
что скоро опять поднялись против него жалобы, опять он должен был выслу-
шивать упреки немецких духовных: это ему наскучило, наконец, и он в дру-
гой раз выехал в Россию, где был принят снова псковичами.
   Избавившись от Владимира, немцы  захотели  избавиться  и  от  другого
русского князя, остававшегося в  Ливонии,  хотя  в  качестве  подручника
епископского - князя Всеволода герсикского. Кокенгаузенские  (кукейносс-
кие) рыцари начали обвинять его в том, что он не  является  к  епископу,
своему отцу и господину, держит совет с литвою, подает ей помощь во вся-
кое время. Несколько раз требовали они его к ответу, Всеволод не  являл-
ся; тогда рыцари, по согласию с епископом, подступили нечаянно к городу,
взяли его хитростью, ограбили жителей и ушли назад; это было в 1214  го-
ду; в следующем. 1215, немцы опять собрали войско и в другой раз овладе-
ли Герсиком, в другой раз опустошили его, но Всеволод уже успел  послать
к литовцам за помощию: те явились, принудили немцев оставить город и на-
несли им сильное поражение. Так рассказывает  древнейший  летописец  ли-
вонский, но в позднейших хрониках читаем иное, а именно, что князь  Все-
волод был убит во время второго нападения немцев на его город и  послед-
ний окончательно разрушен; о литовской помощи  не  говорится  ни  слова,
тогда как в древнейшей летописи под 1225 годом упоминается опять о  гер-
сикском князе Всеволоде, который приезжал в Ригу видеться с папским  ле-
гатом. Как бы то ни было, верно одно, что Герсик раньше или позднее под-
пал власти немцев. Между тем Владимиру псковскому удалось  отомстить  за
свои обиды: в 1217 году он отправился с новгородцами и псковичами к пос-
тоянной цели русских походов - к Оденпе и стал под городом. Чудь по обы-
чаю начала слать с поклоном, но на этот раз обманывала, потому что  пос-
лала звать немцев на помощь; новгородцы собрали вече поодаль от стану  и
начали толковать с псковичами о предложениях чуди; ночные сторожа  сошли
с своих мест, а дневные еще не пришли к ним на смену, как вдруг нечаянно
явились немцы и ворвались в покинутые палатки; новгородцы побежали с ве-
ча в стан, схватили оружие и выбили немцев, которые побежали  к  городу,
потерявши трех воевод, новгородцы взяли также 700 лошадей и возвратились
по здорову домой, немецкий летописец прибавляет, что  русские  заключили
договор с немцами, чтоб последние оставили Оденпе, причем Владимир  зах-
ватил зятя своего Феодориха, епископского брата, и отвел во Псков. Веро-
ятно, удачный поход Владимира ободрил эстов, и  они  решились  свергнуть
иго пришельцев. С этою целью они отправили послов в Новгород просить по-
мощи; новгородцы обещали прийти к ним с большим войском и  не  исполнили
обещания, потому что у них с 1218 по 1224 год пять раз сменялись князья,
происходили постоянные смуты, ссоры князей с знаменитым посадником Твер-
диславом. Эсты, понадеявшись на новгородские  обещания,  встали,  но  не
могли одни противиться немцам и принуждены были опять покориться.
   Новгородцы явились уже поздно в Ливонию с князем своим Всеволодом,  в
1219 году, имели успех в битве с немцами, но  понапрасну  простояли  две
недели под  Венденом  и  возвратились  домой  по  здорову.  Так  же  без
следствий остались два других похода новгородцев в  1222  под  Венден  и
1223 году под Ревель; в обычных выражениях рассказывает  летописец,  что
они повоевали всю Чудскую землю, полона привели без числа, золота  много
взяли, но городов не взяли и возвратились все по здорову. Тут же в лето-
писи видим и причины, почему все эти походы, кроме  опустошения  страны,
не имели других следствий: после первого похода в 1223 году князь Всево-
лод тайком ушел из Новгорода со всем двором своим и  оставил  граждан  в
печали, после второго - князь Ярослав также ушел в свою  постоянную  во-
лость - Переяславль Залесский, сколько новгородцы ни упрашивали его  ос-
таться. А между тем немцы действовали: в роковой 1224 год,  когда  Южная
Русь впервые узнала татар, на западе пало пред немцами  первое  и  самое
крепкое поселение русское в Чудской земле - Юрьев, или Дерпт. Здесь  на-
чальствовал в это время тот самый князь  Вячеслав,  или  Вячко,  который
принужден был немцами покинуть свою отчину Кукейнос. Вячко хорошо помнил
обиду и был непримиримым врагом своих гонителей: брал он  дань  со  всех
окружных стран, говорит немецкий летописец, а которые не давали дани, на
те посылал войско и опустошал, причиняя немцам всякое зло, какое  только
было в его власти, в нем находили себе защиту все туземцы,  восстававшие
против пришельцев. Это особенно возбуждало злобу последних к Вячку;  на-
конец решились они собрать все свои силы, чтоб овладеть ненавистным при-
тоном, где, по словам их летописца, собраны были все злодеи, изменники и
убийцы, все враги церкви ливонской, под начальством того князя,  который
исстари был корнем всех зол для Ливонии. Отправились под Юрьев все рыца-
ри ордена, слуги римской церкви, пришлые  крестоносцы,  купцы,  граждане
рижские, крещеные ливы и летты, и 15 августа, в день Успения богородицы.
Юрьев был осажден. Немцы приготовили множество осадных машин, из  огром-
ных деревьев выстроили башню в уровень с городскими стенами,  и  под  ее
защитою начали вести подкоп; ночь и день  трудилась  над  этим  половина
войска, одни копали, другие относили землю. На  следующее  утро  большая
часть подкопанного рухнула и машина была придвинута  ближе  к  крепости.
Несмотря на то, осаждающие попытались еще завести  переговоры  с  Вячко:
они послали к нему несколько духовных особ и рыцарей предложить  свобод-
ный выход из крепости со всею дружиною, лошадьми, имением,  если  согла-
сится покинуть отступников-туземцев; Вячко, ожидая прихода  новгородцев,
не принял никаких предложений. Тогда осада началась с новою силою и про-
должалась уже много дней без всякого успеха: искусство и мужество с обе-
их сторон было равное, осаждающие и осажденные равно не знали  покоя  ни
днем, ни ночью: днем сражались, ночью играли и пели. Наконец, немцы соб-
рали совет: двое вождей пришлых крестоносцев, Фридрих и Фредегельм,  по-
дали мнение: "Необходимо, - сказали они, - сделать приступ и, взявши го-
род, жестоко наказать жителей в пример другим. До  сих  пор  при  взятии
крепостей оставляли гражданам жизнь и свободу и оттого остальным не  за-
дано никакого страха. Так теперь положим: кто из наших первый взойдет на
стену, того превознесем почестями, дадим ему лучших лошадей и знатнейше-
го пленника, исключая этого вероломного князя, которого мы вознесем выше
всех, повесивши на самом высоком дереве". Мнение было принято. На следу-
ющее утро осаждающие устремились на приступ и  были  отбиты.  Осажденные
сделали в стене большое отверстие и выкатили оттуда раскаленные  колеса,
чтоб зажечь башню, которая наносила столько вреда  крепости;  осаждающие
должны были сосредоточить все свои силы, чтоб затушить  пожар  и  спасти
свою башню. Между тем брат епископа Иоганн фон Аппельдерн, неся огонь  в
руке, первый начинает взбираться на вал, за ним следует слуга  его  Петр
Ore, и оба беспрепятственно достигают стены; увидав это, остальные  рат-
ники бросаются за ними, каждый спешит, чтоб взойти первому  в  крепость,
но кто взошел первый - осталось неизвестным; одни поднимали  друг  друга
на стены, другие ворвались сквозь отверстие,  сделанное  недавно  самими
осажденными для пропуска раскаленных колес; за немцами ворвались летты и
ливы и началась резня: никому не было пощады, русские долго  еще  бились
внутри стен, наконец были истреблены; немцы окружили отовсюду крепость и
не позволили никому спастись бегством. Из всех  мужчин,  находившихся  в
городе, оставили в живых только одного, слугу  князя  суздальского:  ему
дали лошадь и отправили в Новгород донести своим о судьбе Юрьева, и нов-
городский летописец записал: "Того же лета убиша  князя  Вячка  немцы  в
Гюргеве, а город взяша".
   Что же новгородцы? Перенесли спокойно уничтожение русских владений  в
Чудской земле? Следующий рассказ летописца всего лучше покажет нам, име-
ли ли возможность новгородцы предпринять что-нибудь решительное. В  1228
году князь Переяславля Залесского, Ярослав Всеволодович, призванный кня-
жить в Новгород, отправился с посадником и тысяцким во Псков.  Псковичи,
узнавши, что идет к ним князь, затворились в городе и не пустили  его  к
себе: пронеслась весть во Псков, что Ярослав везет с собою оковы,  хочет
ковать лучших мужей. Ярослав возвратился в Новгород, созвал вече на вла-
дычнем дворе и объявил гражданам, что не мыслил никакого зла на  пскови-
чей: "Я, говорил он, вез к ним не оковы, а дары в коробьях, ткани,  ово-
щи, а они меня обесчестили", - и много  жаловался  на  них  новгородцам.
Скоро после этого он привел полки из Переяславля, с тем  чтобы  идти  на
Ригу. Псковичи, узнавши об этом, заключили отдельный мир с немцами, дали
им 40 человек в заложники с условием, чтоб они помогли им в случае войны
с новгородцами. Но последние также заподозрили Ярослава, стали говорить:
"Князь-то нас зовет на Ригу, а сам хочет идти на Псков".  Ярослав  опять
послал сказать псковичам: "Ступайте со мною в поход: зла на вас не думал
никакого, а тех мне выдайте, кто наговорил вам на меня?" Псковичи велели
отвечать ему: "Тебе князь, кланяемся и вам, братья новгородцы, но в  по-
ход нейдем и братьи своей не выдаем, а с рижанами мы  помирились;  вы  к
Колываню (Ревелю) ходили, взяли серебро и возвратились, ничего  не  сде-
лавши, города не взявши, также и у Кеси (Вендена), и у Медвежьей  Головы
(Оденпе), и за то нашу братью немцы побили на озере,  а  других  в  плен
взяли; немцев только вы раздразнили, да сами ушли прочь, а  мы  поплати-
лись. А теперь на нас что ли идти вздумали? Так мы против вас  с  святой
богородицей и с поклоном: лучше вы нас перебейте, а жен и детей наших  в
полон возьмите, чем поганые; на том вам и кланяемся". Новгородцы сказали
тогда князю: "Мы без своей братьи, без псковичей, нейдем на Ригу, а  те-
бе, князь, кланяемся"; много уговаривал их Ярослав, но  все  понапрасну,
тогда он отпустил свои полки назад в Переяславль. Можно ли было при  та-
ких отношениях успешно бороться с немцами?
   На север от Финского залива новгородцы ходили на чудское племя - ямь;
походы эти имели такой же характер, как и походы на эстов: так,  в  1188
ходили на ямь новгородские молодцы с  каким-то  Вышатою  Васильевичем  и
пришли домой по здорову, добывши полона. В 1191 году  ходили  новгородцы
вместе с корелою на ямь, землю ее повоевали и пожгли и скот перебили.  В
1227 году князь Ярослав Всеволодович пошел с новгородцами на ямь,  землю
всю повоевали, полона привели без числа, но в следующем году ямь захоте-
ла отомстить за опустошение своей земли, пришла Ладожским озером на  су-
дах и стала опустошать новгородские владения,  новгородцы,  услыхавши  о
набеге, сели на суда и поплыли Волховом к Ладоге, но  ладожане  с  своим
посадником Владиславом не стали дожидаться их, погнались  на  лодках  за
ямью, настигли и вступили в битву, которую прекратила  ночь;  ночью  ямь
прислала просить мира, но ладожане не согласились; тогда финны, перебив-
ши пленников и побросавши лодки, побежали в лес, где  большая  часть  их
была истреблена корелою; что же делали в это время новгородцы? Они стоя-
ли на Неве, да вече творили, хотели убить одного из своих, какого-то Су-
димира, да князь скрыл его в своей лодье, потом возвратились домой,  ни-
чего не сделавши.
   Были также столкновения у новгородцев с финскими племенами и за Воло-
ком, в области Северной Двины и далее на восток: под 1187 годом встреча-
ем известие, что новгородские сборщики даней (ясака) были перебиты в Пе-
чоре и за Волоком, погибло их человек сто; восстание, как видно, было  в
разных местах в одно время. В 1193 году новгородцы пошли ратью за  Урал,
в Югру, с воеводою Ядреем; пришли в Югру, взяли один город, потом осади-
ли другой и стояли под ним пять недель; осажденные стали подсылать к ним
обманом, говорили: "Мы копим серебро, соболей и разное другое добро, за-
чем же вы хотите погубить своих смердов и свои дани?" Но вместо  серебра
и соболей они копили войско да сносились с изменником новгородским,  ка-
ким-то Савкою, который держал перевет к югорскому  князю.  Когда  войско
было собрано, то осажденные послали сказать новгородскому воеводе,  чтоб
приходил к ним в город с 12 лучшими людьми за данью; тот, ничего не  по-
дозревая, пошел и был убит вместе с товарищами, потом было  приманено  в
город еще тридцать человек, потом еще пятьдесят. Изменник  Савка  сказал
при этом князю югорскому: "Если, князь, не  убьешь  Якова  Прокшинича  и
пустишь его в Новгород живого, то он опять приведет сюда войско и  опус-
тошит твою землю, вели убить его", и Яков был убит, сказавши перед смер-
тию Савке: "Брат! Судит тебя бог  и  св.  София,  что  подумал  на  свою
братью; станешь ты с нами перед богом и отдашь ответ за кровь нашу". На-
конец осажденные, истребивши лучших людей, ударили на  остальных,  полу-
мертвых от голода, и большую часть их истребили; спаслось только 80  че-
ловек, которые с великою нуждою добрались до Новгорода. Приход их, разу-
меется, должен был произвести сильное волнение, когда узнали,  что  беда
приключилась от измены; сами путники убили троих граждан, обвиняя  их  в
злом умысле на свою братью, другие обвиненные откупились деньгами; лето-
писец говорит, что одному богу известно, кто тут был прав, кто виноват.
   Из этих, хотя очень редких, известий летописи, мы можем составить се-
бе понятие об отношениях Новгорода к его Заволоцким владениям, к  тамош-
нему финскому народонаселению: ходили  отряды  так  называемых  данников
(сборщиков дани) собирать ясак с туземцев серебром и мехами, иногда  эти
данники встречали сопротивление, были истребляемы вдруг в разных местах;
неизвестно поход Ядрея был ли попыткою взять ясак с племен, еще  до  сих
пор его не плативших, или с старых плательщиков,  отказавшихся  на  этот
раз платить; слова князька "Мы копим серебро... зачем вы  хотите  губить
своих смердов" могут указывать на последнее. Но если новгородские данни-
ки не всегда были счастливы в своих заволоцких походах, то  новгородским
выходцам, принужденным оставить по разным причинам родную землю, удалось
в последней четверти XII века утвердиться в стороне Прикамской на  бере-
гах реки Вятки, где они основали независимую общину,  ставшую  на  севе-
ро-востоке притоном всех беглецов, подобно южному Берладу и Тмутараканю.

   Если новгородцы боролись с финскими племенами за Волоком, в  нынешней
Финляндии и Эстонии - там для того, чтоб сбирать с них богатый ясак  се-
ребром и мехами, здесь - частию также  для  добычи,  частию  для  защиты
собственных владений, опустошаемых дикарями,  то  северные,  суздальские
князья, повинуясь природным указаниям, распространяли свои владения вниз
по Волге, причем постоянно должны были бороться с болгарами,  мордвою  и
другими инородцами. Зимою 1172 года Андрей Боголюбский отправил на  бол-
гар сына своего Мстислава, с которым должны были соединиться сыновья му-
ромского и рязанского князей; поход этот, говорит летописец, не нравился
всем людям, потому что не время воевать зимою болгар, и полки шли  очень
медленно и неохотно; при устье Оки соединенные князья две неделя дожида-
лись разных людей и решились, наконец, ехать с одною передовою дружиною,
в которой всем распоряжался тогда воевода Борис Жидиславич. Русские нео-
жиданно въехали в поганую землю, взяли шесть сел да седьмой город,  муж-
чин перебили, женщин и детей  побрали  в  плен;  болгары,  услыхав,  что
князья пришли с небольшою дружиною, собрали шесть тысяч человек  рати  и
погнались за русскими, но, не дошедши до них 20 верст, возвратились. На-
ши, говорит летописец, прославили бога, потому что, очевидно, спасла  их
от неминуемой беды святая богородица и христианская молитва.
   В 1184 году Всеволод III вздумал пойти на болгар и послал просить по-
мощи у киевского князя Святослава Всеволодовича; тот отправил к нему сы-
на Владимира, велел сказать северному князю: "Дай бог, брат и сын, пово-
евать нам в наше время с погаными". С осьмью князьями выступил  Всеволод
в поход водою по Оке и Волге; вышедши на берег, великий князь оставил  у
лодок белозерский полк с двумя воеводами - Фомою Лясковичем и Дорожаем и
пошел с остальным войском на конях к Великому городу Серебряных  болгар,
отправя вперед сторожевой отряд. Сторожа увидали в поле войско и подума-
ли сначала, что это болгары, но оказалось, что то были половцы; пять че-
ловек из них приехали к Всеволоду, ударили перед ним  челом  и  сказали:
"Кланяются тебе, князь, половцы ямяковские, пришли мы также воевать бол-
гар". Всеволод, подумавши с князьями и дружиною, привел половцев к  при-
сяге по их обычаю и пошел с ними вместе к Великому городу, приблизившись
к которому стал думать с дружиною; в это  время  племянник  его  Изяслав
Глебович, схватив копье, помчался с своею дружиною к городу, подле кото-
рого пешие болгары устроили себе укрепление; Изяслав выбил их  отсюда  и
проскакал к самым городским воротам, но здесь изломал свое копье,  полу-
чил рану стрелою сквозь броню под самое сердце  и  полумертвый  принесен
был в стан. А между тем белозерский полк, оставленный при лодках, выдер-
жал нападение от болгар, приплывших Волгою из  разных  городов  в  числе
6000 человек, и обратил их в бегство, причем перетонуло их больше тысячи
человек. Всеволод стоял еще 10 дней под Великим Городом,  но  видя,  что
племянник изнемогает, а болгары просят мира, отправился  назад  к  своим
лодкам, где Изяслав и умер; великий князь  после  этого  возвратился  во
Владимир, пославши конницу на мордву.
   В 1186 году Всеволод посылал опять воевод своих с городчанами на бол-
гар, - русские взяли много сел и возвратились с полоном. После того  при
Всеволоде не встречаем больше известий о походах на  болгар;  по  смерти
его усобица между его сыновьями долго не давала русским возможности  об-
ратить внимание на соседние народы, пользуясь  тем  болгары  предприняли
наступательное движение и взяли Устюг в 1217 году. Только  в  1220  году
великий князь Юрий Всеволодович собрался послать сильную рать на болгар:
он послал брата своего Святослава, князя юрьевского, и с ним полки  свои
под начальством воеводы Еремея Глебовича; Ярослав  Всеволодович  переяс-
лавский послал также свои полки; племяннику Васильку Константиновичу ве-
ликий князь велел послать полки из Ростова и из Устюга на верх Камы; му-
ромский князь Давыд послал сына своего Святослава, Юрий - Олега,  и  все
снялись на устье Оки, откуда поплыли на лодках вниз по Волге  и  высади-
лись на берег против города Ошела. Святослав выстроил войско: ростовский
полк поставил по правую руку, переяславский - по левую, а сам стал с му-
ромскими князьями посередине и в таком порядке двинулся к лесу,  оставив
один полк у лодок. Прошедши лес, русские полки вышли на поле  к  городу;
здесь были они встречены болгарскою конницею, которая, постоявши  немно-
го, пустила в наших по стреле и помчалась к городу;  Святослав  двинулся
за нею и осадил Ошел. Около города был сделан острог, огороженный  креп-
ким дубовым тыном, за острогом были еще два укрепления и между ними вал:
по этому валу бегали осажденные и бились с  русскими.  Князь  Святослав,
подошедши к городу, отрядил наперед людей с огнем и топорами, а за  ними
стрельцов и копейников; русские подсекли тын, разорили и два других  ук-
репления и зажгли их, потом зажгли и самый город, но тут  поднялся  про-
тивный ветер и понес клубы дыма на русские полки; дым, в котором  нельзя
было различить человека, зной и пуще всего безводие заставили осаждающих
отступить от города. Когда они отдохнули от трудов, то Святослав сказал:
"Пойдем теперь за ветром на другую сторону города!" Полки встали и  пош-
ли, и когда были у городских ворот, то князь сказал им: "Братья и дружи-
на! Сегодня предстоит нам или добро или зло, так пойдемте скорее!" И сам
князь поскакал впереди всех к городу, за ним остальное войско,  подсекли
тын и оплоты и зажгли их, потом зажгли  город  со  всех  сторон,  причем
встала сильная буря, так что страшно было смотреть, а в городе раздавал-
ся громкий вопль; князь болгарский успел убежать на лошадях с малою дру-
жиною, а которые болгары выбежали пешком, тех всех русские перебили, жен
и детей в плен побрали, другие болгары сгорели в городе, а иные перебили
сперва своих жен и детей, а потом и сами себя лишили жизни; некоторые из
русских ратников осмелились войти в город за добычею, но едва убежали от
пламени, а иные так и сгорели. Пожегши город, Святослав  пошел  назад  к
лодкам; когда он пришел к ним, то поднялась сильная буря с  дождем,  так
что с трудом можно было удержать лодки у берега; потом буря начала  сти-
хать, и Святослав, переночевавши тут и пообедавши на другой день, поплыл
назад вверх по Волге.
   Между тем болгары из Великого и других городов, услыхавши об  истреб-
лении Ошела, собрались с князьями своими и пришли  к  берегу;  Святослав
знал о приближении врагов и велел своим  приготовиться  к  битве:  пошли
полк за полком, били в бубны, играли в трубы и сопели, а князь шел сзади
всех. Болгары, подошедши к берегу, увидали между русскими своих  пленни-
ков - кто отца, кто сына и дочь, кто братьев и сестер - и стали  вопить,
кивая головами и закрывая глаза, но напасть на  русских  не  посмели,  и
Святослав благополучно достиг устья Камы, где соединился с ростовским  и
устюжским полками, бывшими под начальством воеводы  Воислава  Добрынича.
Ростовцы и устюжане пришли с большою добычею, потому что воевали вниз по
Каме, взяли много городов и сел. С устья Камы пошли все к Городцу, здесь
вышли на берег и отправились на конях к Владимиру. Князь  Юрий  встретил
брата у Боголюбова и задал ему и всему войску большой пир: пировали  три
дня, причем Святослав и все войско получили богатые подарки.  Следствием
Святославова похода было то, что на ту же зиму болгарские послы  явились
к великому князю с просьбою о мире, но Юрий сначала не согласился на мир
и послал собирать войско, хотел сам теперь идти в поход и  действительно
выступил к Городцу; на дороге встретили его новые послы от болгар с  че-
лобитьем, но он и тех не послушал; наконец, уже в Городец пришли к  нему
еще послы с дарами и с выгодными условиями, на которые великий  князь  и
согласился: заключен был мир по-прежнему, как было при отце и дяде Юрия.

   После этого удачного похода на болгар Юрий решился укрепить за  Русью
важное место при устье Оки в Волгу, где привыкли собираться  суздальские
и муромские войска: здесь в 1221 году заложен был  Нижний  Новгород.  Он
был основан на земле мордвы, с которою, следовательно, необходимо должна
была возникнуть борьба; в 1226 году великий князь посылал братьев  своих
Святослава и Ивана на мордву, которую они  победили  и  взяли  несколько
сел. В 1228 году в сентябре Юрий послал было на  мордву  племянника  Ва-
силька Константиновича ростовского с воеводою своим,  известным  Еремеем
Глебовичем, но возвратил их за непогодою, потому что лили дожди  день  и
ночь, а зимою в генваре месяце отправился в поход сам с  братом  Яросла-
вом, племянниками Константиновичами и муромским  князем  Юрием;  русские
вошли в землю мордовского князя Пургаса, пожгли и потравили хлеб,  пере-
били скот, а пленников отправили домой; мордва скрылась в лесах и  твер-
дях, а которые не успели спрятаться, тех перебила младшая дружина  Юрие-
ва. Видя успех Юрьевой дружины, младшая дружина Ярославова и  Константи-
новичей тайком отправилась на другой день в дремучий лес  на  поиски  за
мордвою; мордва дала им зайти в глубину леса, потом окружила их и  одних
истребила на месте, других поволокла в свой укрепления и  там  перебила.
Между тем болгарский князь пришел было  на  Пуреша,  присяжного  князька
Юрьева, но услыхав, что великий  князь  жжет  села  мордовские,  побежал
ночью назад, а Юрий с братьею и со всеми полками  возвратился  домой  по
здорову. Вообще, несмотря на всю медленность, недружность наступательно-
го движения Руси на финские племена, последним не было возможности с ус-
пехом противиться ей, потому что Русь  мимо  всех  препятствий  к  госу-
дарственному развитию все шла вперед по пути этого развития,  тогда  как
финские племена оставались и теперь на той же ступени, на какой славянс-
кие племена дреговичи, северяне, вятичи находились в половине  IX  века,
жили особными и потому  бессильными  племенами,  которые,  раздробляясь,
враждовали друг с другом. Местное предание очень верно указывает на при-
чину подчинения финских племен Руси: на месте Нижнего Новгорода, говорит
оно, жил некогда Мордвин Скворец, друг Соловья Разбойника, у  него  было
18 жен и 70 сыновей. Чародей Дятел предсказал ему, что если дети его бу-
дут жить мирно, то останутся владетелями  отцовского  наследия,  а  если
поссорятся, то будут покорены русскими; потомки Скворца  начали  враждо-
вать между собою, и Андрей Боголюбский изгнал их с устья Оки.
   Не таковы были отношения Руси к западным ее диким соседям - литовцам,
которых набеги становятся все сильнее и дружнее; в 1190 году Рюрик  Рос-
тиславич, будучи еще князем белгородским, по родству своему  с  князьями
пинскими, которые должны были особенно терпеть от Литвы, предпринял было
поход на нее, но не мог дойти до земли Литовской, потому  что  сделалось
тепло и снег растаял, а в этой болотистой стране только и можно было во-
евать в сильные холода. Счастливее был зять его,  знаменитый  Роман  во-
лынский, о поведении которого относительно пленных литвы и  ятвягов  уже
было упомянуто; в 1196 году, по словам летописи, Роман ходил на  ятвягов
отмщеваться, потому что они воевали его волость; когда Роман вошел в  их
землю, то они не могли стать против его силы и бежали в свои  тверди,  а
Роман пожег их волость и, отомстившись, возвратился домой. Усобицы, воз-
никшие на Волыни по смерти Романа Великого, дали ятвягам и литве возмож-
ность опустошать эту страну: под 1205 годом читаем известие, что литва и
ятвяги повоевали землю от Турийского до Червеня, бились  у  самых  ворот
Червенских; беда была в земле Владимирской от воеванья литовского и  ят-
вяжского, говорит летописец. В 1215 году литовские  князья,  числом  21,
дали мир вдове Романовой, которая немедленно употребила их против  поля-
ков. В 1227 году ятвяги пришли было воевать около Бреста,  но  потерпели
поражение от Даниила Романовича. Северо-западные русские границы не были
также безопасны от литвы: в 1183 году бились псковичи с литвою  и  много
потерпели зла от нее. В 1200 году литовцы опустошили берега Ловати, нов-
городцы погнались за ними и обратили их в бегство, убивши 80  человек  и
отнявши добычу. В тот же год воевода великолуцкий Нездила Пехчинич ходил
с небольшою дружиною на летголу, застал неприятелей спящими, убил 40 че-
ловек, а жен и детей увел в плен. Под 1210 годом упоминается снова о на-
беге литовском на Новгородскую  область;  в  1213  году  литовцы  пожгли
Псков; в 1217 литва опять воевала по Шелони; в  1225  около  Торопца;  в
1224 пришла к Русе: посадник Федор выехал было против нее, но был побеж-
ден; в 1225 литовцы, в числе 7000, страшно опустошили села около Торжка,
не дошедши до города только трех верст, побили много купцов, попленили и
Торопецкую волость всю; князь Ярослав Всеволодович нагнал их близь Усвя-
та, разбил, истребил 2000 человек, отнял добычу, из  русских  пал  здесь
торопецкий князь Давыд - сын Мстислава Храброго.
   На юге и юго-востоке продолжалась прежняя борьба с степняками или по-
ловцами. Когда Андрей Боголюбский посадил брата своего Глеба в Киеве, то
в русских пределах явилось множество половцев; одна половина их вошла  в
пределы Переяславского княжества, а другая - Киевского, и обе послали  к
Глебу с такими речами: "Бог и князь Андрей посадили тебя на твоей отчине
и дедине в Киеве, а мы хотим урядиться с тобою обо всем, после  чего  мы
присягнем тебе, а ты нам, чтоб вы нас не боялись, а мы вас". Глеб  отве-
чал: "Я готов идти к вам на сходку" и стал думать с  дружиною,  к  каким
половцам идти прежде? Решили, что лучше идти сперва к Переяславлю, пото-
му что князь тамошний, Владимир Глебович, был тогда мал, всего  12  лет.
Глеб и пошел на сходку к переяславским половцам, а другим русским  (т.е.
киевским) послал сказать: "Подождите меня здесь: теперь я еду к  Переяс-
лавлю, и когда умирюсь с теми половцами, то приду и к вам  на  мир".  Но
киевские половцы, услыхав, что Глеб пошел на ту сторону  Днепра,  начали
рассуждать: "Глеб-то поехал на ту сторону, к тем половцам, и  там  долго
пробудет, а к нам не поехал, так мы пойдем на Киев, возьмем села и  пой-
дем домой с добычею".
   И, действительно, отправились воевать киевские волости, жители  кото-
рых, не ожидая нападения, не успели  убежать,  были  все  перехватаны  и
вместе со стадами погнаны в степи. Глеб возвращался от Переяславля и хо-
тел было отправиться к Корсуню, где стояли прежде половцы, как дали  ему
знать, что варвары, не дождавшись съезда, поехали воевать и воюют.  Глеб
хотел немедленно сам гнаться за ними, но берендеи схватили за повод  его
коня и сказали: "Князь не езди! Тебе пристойно только ездить  в  большом
полку, когда соберется вся братья, а теперь пошли кого-нибудь из  князей
да с ним отряд, из нас, берендеев".
   Глеб послушался и отправил брата своего Михаила с сотнею переяславцев
и с 1500 берендеев; Михаил перенял у половцев дорогу, напал без вести на
сторожей их, которых было 300 человек, и одних перебил, а других взял  в
плен; когда у этих начали спрашивать, много ли ваших назади, и они отве-
чали, что много, тысяч семь, то русские стали думать:  "Половцев  назади
много, а нас мало, если оставим пленников в живых, то во время битвы они
будут нам первые враги" - и перебили их всех; потом пошли на других  по-
ловцев, разбили их, добычу отняли и опять спросили у  пленников:  "Много
ли еще ваших назади?", те отвечали: "Теперь великий полк идет".  Русские
дождались и великого полка и поехали против него: у поганых было 900 ко-
пий, а у русских только 90. Переяславцы хотели было ехать наперед с кня-
зем Михаилом, но берендеи опять схватили у Михаила коня за повод и  ска-
зали: "Вам не след ехать наперед, потому что вы наш  город  (защита),  а
мы, стрельцы, пойдем наперед". Битва была злая, князь Михаил получил три
раны, наконец, половцы побежали, причем полторы тысячи их попалось нашим
в плен. Зимою 1174 года половцы снова явились на Киевской стороне и взя-
ли множество сел, больной Глеб выслал против них торков и берендеев  под
начальством братьев своих Михаила и Всеволода, которые нагнали и разбили
половцев за рекою Бугом, причем отполонили 400 человек своих.
   По смерти Глеба, в княжение Романа Ростиславича  в  Киеве,  летописец
упоминает о половецких набегах на пограничные земли по реке Роси, но го-
раздо замечательнее шла борьба с варварами по ту сторону Днепра, где се-
верский князь Игорь Святославич пошел на половцев в  степи  за  Ворсклу.
Узнавши на дороге, что два хана, Кобяк и Кончак,  отправились  пустошить
Переяславскую волость, Игорь погнался за ними, принудил бежать  и  отнял
всю добычу: так счастливо начал борьбу свою с половцами Игорь  Святосла-
вич, которому суждено было приобрести такую знаменитость от  несчастного
похода своего на них. В 1179 году Кончак много зла наделал христианам  у
Переяславля, в 1184 году - новое известие о нашествии  Кончака.  До  сих
пор усобицы между Мономаховичами и Ольговичами на юге не давали  князьям
возможности отплачивать половцам походами в степи, но теперь  с  оконча-
тельным утверждением Святослава Всеволодовича в Киеве усобицы  прекрати-
лись, и начинается ряд степных походов. Уже в 1184 году, после нашествия
Кончака, князь Святослав, посоветовавшись с сватом своим Рюриком,  пошел
на половцев и стал у Ольжич, ожидая Ярослава Всеволодовича из Чернигова;
Ярослав приехал и сказал им: "Теперь, братья, не ходите, но лучше назна-
чим срок и пойдем, даст бог, на  лето".  Старшие  князья  послушались  и
возвратились, приказавши вместо себя идти  в  степь  младшим:  Святослав
отправил Игоря Святославича северского, а Рюрик  -  Владимира  Глебовича
переяславского. Но эти младшие - Мономахович Владимир и  Ольгович  Игорь
сейчас же начали спор за старшинство и поссорились: Владимир  стал  про-
ситься у Игоря ехать напереди, а Игорь не  пустил  его,  тогда  Владимир
рассердился и вместо  половцев  пошел  на  северские  города,  где  взял
большую добычу; Игорь один с своими Ольговичами отправился на половцев и
принудил их бежать, но далеко не мог идти за ними, потому что  от  дождя
вода поднялась в реках.
   Старшие князья Святослав и Рюрик исполнили свое обещание,  летом  по-
вестили поход на половцев, собрали князей -  переяславского,  волынских,
смоленских, туровских, взяли вспомогательный галицкий отряд и пошли вниз
по Днепру. Черниговские отказались идти вместе, они послали сказать Свя-
тославу Всеволодовичу: "Далеко нам идти вниз Днепром, не можем своих зе-
мель оставить пустыми, но если пойдешь на Переяславль, то сойдемся с то-
бою на  Суле".  Святославу  не  понравилось  это  неповиновение  младшей
братьи; он продолжал без них путь по Днепру, вышел  на  восточный  берег
при Инжире броде и отрядил младших князей на поиски за половцами с  2100
берендеев; Владимир Глебович переяславский отпросился у него ехать преж-
де всех: "Моя волость пуста от половцев, говорил он, так пусти меня, ба-
тюшка Святослав, наперед с сторожами!" Половцы, увидавши идущий на  себя
полк Владимиров, ударились бежать, так что русский сторожевой  отряд  не
мог нагнать их и возвратился к реке Ерелу; остановились и половцы, и хан
Кобяк, думая, что русских всего только, что с  Владимиром,  погнался  за
последним и стал перестреливаться с его отрядом через реку;  услыхав  об
этом, Святослав и Рюрик отправили на помощь к  сторожам  большие  полки,
вслед за которыми пошли и сами, но половцы, увидавши первые полки,  отп-
равленные на помощь к сторожам, подумали, что это сами Святослав и Рюрик
идут и побежали, русские - за ними, стали их бить и  хватать  в  плен  и
набрали 7000 человек; взяли тут самого Кобяка с двумя сыновьями и  много
других князей, возвратились Святослав и Рюрик со славою и  честию  вели-
кою, по словам летописца.
   Между тем Игорь Святославич северский, услыхав, что киевский  Святос-
лав пошел на половцев, призвал к себе брата Всеволода,  племянника  Свя-
тослава Ольговича, сына Владимира, дружину и сказал им: "Половцы обрати-
лись теперь против русских князей, так мы без них ударим  на  их  вежи".
Князья поехали и за рекою Мерлом встретились с половецким отрядом в  400
человек, которые пробирались воевать Русь, Игорь ударил на них и прогнал
назад.
   В следующем 1185 году пошел окаянный, безбожный и треклятый Кончак со
множеством половцев на Русь с тем, чтоб попленить города русские  и  по-
жечь их огнем; нашел он одного бусурманина, который стрелял живым огнем,
были у половцев также луки тугие самострельные, которые едва могли натя-
нуть 50 человек. Половцы сначала пришли и стали на реке  Хороле;  Кончак
хотел обмануть Ярослава Всеволодовича черниговского, послал к  нему  как
будто мира просить, и Ярослав, ничего не  подозревая,  отправил  к  нему
своего боярина для переговоров. Но  Святослав  киевский  послал  сказать
Ярославу: "Брат! Не верь им и не посылай боярина, я на них пойду"  -  и,
действительно, вместе с Рюриком Ростиславичем и всеми своими полками по-
шел на половцев, отправивши вперед молодых князей - Владимира  Глебовича
и Мстислава Романовича. На дороге купцы, ехавшие  из  земли  Половецкой,
указали князьям место, где стоял Кончак; Владимир и Мстислав  напали  на
него и обратили в бегство, причем был взят в плен и  тот  бусурман,  что
стрелял живым огнем, хитреца привели к Святославу со всем снарядом его.
   Ярослав черниговский не ходил с братом на половцев, он велел  сказать
ему: "Я уже отправил к ним боярина и не могу ехать на своего  мужа".  Но
не так думал Игорь Святославич северский, он говорил: "Не дай бог  отре-
каться от похода на поганых, поганые всем нам общий враг" - и начал  ду-
мать с дружиною, куда бы поехать, чтоб нагнать Святослава; дружина  ска-
зала ему: "Князь! По-птичьи нельзя перелететь: приехал к тебе боярин  от
Святослава в четверг, а сам он идет в воскресенье из Киева; как же  тебе
его нагнать?" Игорю не нравилось, что  дружина  так  говорит,  он  хотел
ехать степью возле Сулы реки, но вдруг сделалась такая оттепель, что ни-
как нельзя было никуда идти. Святослав, возвратясь в Киев, тою же весною
послал боярина своего Романа Нездиловича с берендеями на половцев, и Ро-
ман в самое Светлое воскресенье (21 апреля) взял половецкие вежи, забрал
в них много пленников и лошадей.
   Между тем Игорь Святославич не хотел оставить своего  намерения  идти
на половцев; северским князьям не давали покоя счастливые походы  с  той
стороны Днепра, в которых они не участвовали: "Разве уже мы  не  князья,
говорили они: добудем и мы такой же себе чести". И вот 23  апреля  Игорь
выехал из Новгорода Северского, велевши идти с собою брату Всеволоду  из
Трубчевска, племяннику Святославу Ольговичу из Рыльска,  сыну  Владимиру
из Путивля, а у Ярослава черниговского выпросил боярина Олстина Олексича
с коуями черниговскими; северские князья шли тихо, собирая дружину,  по-
тому что кони у них были очень тучны. Как дошли они до реки Донца, время
было уже к вечеру, Игорь взглянул на небо и  увидел,  что  солнце  стоит
точно месяц; "Посмотрите-ка, что это значит?" - спросил он у  бояр  и  у
дружины. Те посмотрели и опустили головы. "Князь! Сказали они потом:  не
на добро это знамение". Игорь отвечал им на это. "Братья и дружина! Тай-
ны божией никто не знает, а знамению всякому и  всему  миру  своему  бог
творец; увидим, что сотворит нам бог, на добро или на зло наше". Сказав-
ши это, Игорь переправился за Донец и пришел к Осколу, где два дня дожи-
дался брата Всеволода, который шел иным путем из  Курска,  и  из  Оскола
отправились все к реке Сальнице, куда приехали сторожа, посланные ловить
языка, и объявили князьям: "Виделись мы с неприятелем,  неприятели  ваши
ездят наготове: так или ступайте скорее, или ворочайтесь  домой,  потому
что не наше теперь время". Игорь и другие князья сказали на  это:  "Если
мы теперь не бившись возвратимся, то стыд нам будет хуже смерти;  поедем
на милость божию" - и ехали всю ночь, а утром, в обеднее время встретили
полки половецкие: поганые собрались от мала до велика и  стояли  по  той
стороне реки Сююрлия. Русские князья выстроили шесть полков: Игорев полк
стоял посередине, по правую сторону - полк брата его Всеволода, по левую
- племянника Святослава, а напереди полк сына Владимира с отрядом  коуев
черниговских, а напереди этого полка стояли стрельцы, выведенные из всех
полков. Игорь сказал братьям: "Братья! Мы этого сами искали, так и  пой-
дем" - и пошли. Из половецких полков выехали стрельцы, пустили по стреле
на русь и бросились бежать, русь не успела еще переехать реку, как побе-
жали и остальные половцы; передовой русский полк погнался за ними, начал
бить их и хватать в плен, а старшие князья, Игорь и Всеволод, шли  поти-
хоньку, не распуская своего полка; половцы  пробежали  мимо  своих  веж,
русские заняли последние и захватили много пленных. Три дня стояли здесь
северские полки и веселились, говоря: "Братья наши с великим князем Свя-
тославом ходили на половцев и бились с ними, озираясь на Переяславль,  в
землю Половецкую не смели войти, а мы теперь в самой  земле  Половецкой,
поганых перебили, жены и дети их у нас в плену, теперь пойдем на них  за
Дон и до конца истребим их; если там победим их, то пойдем в  Лукоморье,
куда и деды наши не хаживали, возьмем до конца свою славу и честь". Ког-
да передовой полк возвратился с погони, то Игорь стал говорить братьям и
боярам своим: "Бог дал нам победу, честь и славу; мы видели полки  поло-
вецкие, много их было, все ли они тут  были  собраны?  Пойдем  теперь  в
ночь, а остальные пусть идут за нами завтра  утром".  На  это  Святослав
Ольгович отвечал дядьям: "Я далеко гонялся за половцами и  утомил  лоша-
дей, если теперь опять поеду, то останусь на дороге". Дядя Всеволод при-
нял его сторону, положено было еще переночевать тут. Но на  другой  день
на рассвете начали вдруг выступать  один  за  другим  полки  половецкие,
русские князья изумились, Игорь сказал: "Сами мы  собрали  на  себя  всю
землю", князья стали советоваться, как  быть.  "Если  побежим,  говорили
они, то сами спасемся, но черных людей оставим, и будет на нас грех пред
богом, что их выдали; уже лучше - умрем ли, живы ли будем, все на  одном
месте". Порешивши на этом, все сошли с коней и пошли на битву, хотя  уже
изнемогли от безводья: бились крепко целый день до вечера, и много  было
раненых и мертвых в полках русских; бились вечер и ночь, на рассвете за-
мешались коуи и побежали. Игорь еще в начале битвы был ранен  в  руку  и
потому сел на лошадь; увидев, что коуи бегут, он поскакал  к  ним,  чтоб
удержать беглецов, но тут был захвачен в плен; окруженный половцами, ко-
торые держали его, Игорь увидал брата Всеволода, отбивавшегося  от  вра-
гов, и стал просить себе смерти, чтоб только не видать гибели брата сво-
его, но Всеволод не погиб, а был также взят в  плен;  из  многочисленных
полков северских спаслось очень мало: русских ушло человек 15,  а  коуев
еще меньше, потому что, как стенами крепкими, были они огорожены полками
половецкими. Ведомый в плен, Игорь  вспомнил  грех  свой,  как  однажды,
взявши на щит город Глебов у Переяславля, не пощадил крови христианской:
"Недостоин был я жизни, говорил он; теперь вижу месть  от  господа  бога
моего; где теперь возлюбленный мой брат, где племянник, где сын, где бо-
яре думающие, где мужи храборствующие, где ряд полчный? Где кони и  ору-
жие многоценное? Всего я лишился и связанного предал  меня  бог  в  руки
беззаконным!"
   В это время Святослав киевский был в Корачеве  и  собирал  в  верхних
землях войско, хотел идти на половцев к Дону на все лето. На  возвратном
пути из Корачева, будучи у Новгорода Северского, он узнал, что  Игорь  с
братьею пошли на половцев тайком от него, и не понравилось ему это свое-
вольство. Из Новгорода Северского Святослав приплыл по Десне в Чернигов,
и тут дали ему знать о беде северских князей. Святослав заплакал и  ска-
зал: "Ах любезные мои братья и сыновья и бояре Русской земли! Дал бы мне
бог притомить поганых, но вы не сдержали молодости своей и  отворили  им
ворота в Русскую землю; воля господня да будет; как прежде сердит я  был
на Игоря, так теперь жаль мне его стало".
   Святослав, однако, не терял времени в пустых жалобах и отправил сыно-
вей своих Олега и Владимира в Посемье (страну по реке Сейму); плачь под-
нялся по всем городам посемским, в Новгороде Северском и во всей волости
Черниговской о том, что князья в плену, а из дружины одни схвачены, дру-
гие перебиты; жители метались в отчаянии, по словам летописца, не  стало
никому мило свое ближнее, но многие отрекались от душ своих  из  жалости
по князьям. Святослав принимал и другие меры, послал сказать Давыду смо-
ленскому: "Мы было сговорились идти на половцев и летовать  на  Дону,  а
теперь вот половцы победили Игоря с братьею, так приезжай, брат,  посте-
реги Русскую землю". Давыд приплыл по Днепру, пришли и другие  полки  на
помощь и стали у Треполя, а Ярослав, собравши войска свои, стоял нагото-
ве в Чернигове.
   Между тем половцы, победивши Игоря с  братьею,  загордились,  собрали
весь свой народ на Русскую землю, но когда стали думать, в какую сторону
идти им, то начался спор между их ханами. Кончак говорил: "Пойдем на ки-
евскую сторону, где перебита наша братья и великий князь наш  Боняк",  а
другой хан, Кза, говорил: "Пойдем на Сейм, где остались одни жены да де-
ти, готов нам там полон собран, возьмем города без всякой трудности";  и
разделились надвое: Кончак пошел к Переяславлю, осадил город и бился це-
лый день; в Переяславле был князем известный Владимир Глебович, смелый и
крепкий на рати, по словам летописца, он выехал из города  и  ударил  на
половцев с очень небольшою дружиною, потому что остальные не  осмелились
выйти на вылазку; Владимир был окружен множеством половцев и ранен тремя
копьями: тогда остальная дружина, видя князя в  опасности,  ринулась  из
города и высвободила Владимира, который тяжело раненый въехал в свой го-
род и утер мужественный пот за отчину свою. Он слал и к Святославу, и  к
Рюрику, и к Давыду: "Половцы у меня, помогите мне!" Святослав слал к Да-
выду, а Давыд не трогался с места, потому что его смольняне собрали вече
и толковали: "Мы шли к Киеву только; если б здесь была  рать,  то  мы  и
стали б биться, а теперь нам нельзя искать другой рати, мы уже и так ус-
тали". Давыд принужден был идти назад с ними в Смоленск. Но Святослав  с
Рюриком сели на суда и поплыли Днепром вниз  против  половцев,  которые,
услыхав об этом, отошли от Переяславля, но по дороге осадил город Римов,
римовичи затворились и взошли на стены биться, как вдруг  две  городницы
(стенные укрепления) рухнули вместе с людьми прямо к половцам, ужас  на-
пал на остальных жителей, и город был взят; спаслись из плена только  те
из римовичей, которые вышли из города и бились с неприятелем по Римскому
болоту. Таким образом половцы, благодаря медленности князей, дожидавших-
ся понапрасну Давыда смоленского, успели взять Римов и с  добычею  безо-
пасно возвратились в свои степи; князья не преследовали их  туда,  но  с
печалью разошлись по волостям своим. Другие половцы с ханом Кзою пошли к
Путивлю, пожгли села вокруг, острог у самого Путивля  и  возвратились  с
добычею.
   Игорь Святославич все жил в плену у половцев, которые, как будто сты-
дясь воеводства его, по выражению летописца, не делали ему никаких  при-
теснений; приставили к нему 20 сторожей, но давали ему  волю  ездить  на
охоту, куда хочет, и брать с собою слуг своих, человек по пяти и по шес-
ти; да и сторожа слушались его и оказывали всякую честь: куда кого  пош-
лет, исполняли приказ беспрекословно; Игорь вызвал было  уже  к  себе  и
священника со всею службою, думая, что долго пробудет в плену.  Но  бог,
говорит летописец, избавил его по христианской молитве, потому что  мно-
гие проливали слезы за него. Нашелся между  половцами  один  человек  по
имени Лавор; пришла ему добрая мысль, и стал он говорить Игорю: "Пойду с
тобою в Русь". Игорь сперва не поверил ему, по молодости своей держал он
мысль высокую, думал, схвативши Лавора, бежать с ним в Русь; он говорил:
"Я для славы не бежал во время боя от дружины и теперь бесславным  путем
не пойду". С Игорем вместе были в плену сын тысяцкого и конюший его, оба
они понуждали  князя  принять  предложение  Лавора,  говорили:  "Ступай,
князь, в Русскую землю, если бог захочет избавить тебя"; Игорь все  мед-
лил, но когда возвратились половцы от Переяславля, то думцы  его  начали
опять говорить: "У тебя, князь, мысль высокая и богу неугодная,  ты  все
ждешь случая, как бы схватить Лавора и бежать с ним, а об том не подума-
ешь, какой слух идет: говорят, будто половцы хотят  перебить  вас,  всех
князей и всю Русь, так не будет тебе ни славы, ни жизни".  На  этот  раз
Игорь послушался их, испугался половецкого прихода и стал искать  случая
к бегству; нельзя было бежать ни днем, ни ночью, потому сторожа стерегли
его, только и было можно, что на самом солнечном  закате.  И  вот  Игорь
послал конюшего своего сказать Лавору, чтоб тот переехал на  ту  сторону
реки с поводным конем. Наступило назначенное время, стало  темнеть,  по-
ловцы напились кумыса, пришел конюший и объявил, что Лавор  ждет.  Игорь
встал в ужасе и трепете, поклонился спасову образу  и  кресту  честному,
говоря: "Господи сердцеведче, спаси меня, недостойного", - надел на себя
крест, икону, поднял стену и вылез вон. Сторожа играли, веселились,  ду-
мая, что Игорь спит, а он уже был за рекою и мчался по степи; в одиннад-
цать дней достиг он города Донца, откуда поехал в свой Новгород  Северс-
кий, а из Новгорода сперва поехал к брату Ярославу в Чернигов, а потом к
Святославу в Киев просить помощи на половцев;  все  князья  обрадовались
ему и обещались помогать.
   Но только через год (1187 г.) Святослав с сватом своим Рюриком собра-
лись на половцев, хотели напасть на них внезапно, получивши  весть,  что
половцы у Татинца на днепровском броде. Владимир Глебович приехал к  ним
из Переяславля с дружиною и выпросился ехать наперед с черными  клобука-
ми, Святославу не хотелось было отпустить Владимира впереди своих  сыно-
вей, но Рюрик и все другие хотели этого, потому что переяславский  князь
был смел и крепок в битве, всегда стремился на добрые дела. В это  время
черные клобуки дали знать сватам своим,  половцам,  что  русские  князья
идут на них, и те убежали, а князьям нельзя было их преследовать, потому
что Днепр уже трогался, весна наступала. По возвращении из этого  похода
разболелся и умер знаменитый защитник украйны от половцев  переяславский
князь Владимир Глебович, плакали по нем все переяславцы, говорит летопи-
сец, потому что он любил дружину, золота не собирал, имения не щадил, но
раздавал дружине, был князь добрый, мужеством крепким и всякими доброде-
телями исполненный. Украйна много стонала об нем и недаром, потому,  что
немедленно половцы начали воевать ее.
   Зимою Святослав стал опять пересылаться с Рюриком, звать его  на  по-
ловцев, Рюрик отвечал ему: "Ты, брат, поезжай в Чернигов, сбирайся там с
своею братьею, а я здесь буду сбираться с своею". Все князья собрались и
пошли по Днепру: иначе нельзя было идти, потому что снег был  очень  ве-
лик; у реки Снопорода перехватали сторожей половецких,  и  те  объявили,
что вежи и стада половецкие у Голубого леса. Ярославу  черниговскому  не
хотелось идти дальше, и стал он говорить брату Святославу: "Не могу идти
дальше от Днепра: земля моя далеко, а дружина  изнемогла".  Рюрик  начал
слать к Святославу, понуждая его продолжать поход. "Брат и сват! - гово-
рил он ему, - исполнилось то, чего нам следовало у бога просить,  пришла
весть, что половцы только за полдень пути от нас; если же кто раздумыва-
ет и не хочет идти, то ведь мы с тобою вдвоем до сих пор ни на  кого  не
смотрели, а делали, что нам бог давал". Святославу самому хотелось  про-
должать поход, и он отвечал Рюрику: "Я, брат, готов, но  пошли  к  брату
Ярославу, понудь его, чтоб нам всем вместе поехать". Рюрик  послал  ска-
зать Ярославу: "Брат! Не следовало бы тебе дело расстраивать; к нам дош-
ла верная весть, что вежи половецкие всего от нас на полдень пути, вели-
ка ли эта езда? Прошу тебя, брат, поезжай еще только полдня для меня,  а
я для тебя десять дней еду". Но Ярослав никак не  соглашался:  "Не  могу
поехать один, - говорил он, - полк мой пеш; вы бы мне дома сказали,  что
так далеко идти". Князья завели распрю:  Рюрик  понуждал  Всеволодовичей
идти вперед, Святослав хотел идти дальше, но вместе с  братом,  и  когда
тот не согласился, то все возвратились ни с чем домой. В конце года, зи-
мою, Святослав с Рюриком отправили черных клобуков  с  воеводою  Романом
Нездиловичем на половцев за Днепр; Роман взял вежи и  возвратился  домой
со славою и честью великою, потому что половцев не было дома -  пошли  к
Дунаю. Под 1190 годом читаем в летописи, что Святослав с Рюриком утишили
Русскую землю и половцев примирили в свою волю, после  чего  поехали  на
охоту вниз по Днепру на лодках к устью Тясмины, наловили множество  зве-
рей и провели время очень весело. Но мир с половцами не был  продолжите-
лен. Осенью того же года Святослав по доносу схватил Кондувдея, торцкого
князя; Рюрик вступился за торчина, потому что был он отважен и надобен в
Руси, по словам летописца, Святослав послушался Рюрика, привел Кондувдея
к присяге и отпустил на свободу. Но торчин хотел отомстить за свой позор
и ушел к половцам, которые обрадовались случаю и стали с ним думать, ку-
да бы поехать им на Русскую землю; решили ехать на Чурнаев (город  князя
Чурная); взяли острог, зажгли княжий двор, захватили имение князя,  двух
жен, множество рабов; потом, давши отдохнуть коням, пошли было к другому
городу, Боривому, но, услыхав, что Ростислав Рюрикович в Торческе, возв-
ратились к своим ватагам и отсюда стали часто наезжать с  Кондувдеем  на
места по реке Роси.
   Святослава этою осенью не было в Киеве, он поехал за Днепр к  братьям
на думу; Рюрик также поехал в Овруч по своим делам,  оставив  на  всякий
случай сына Ростислава в Торческе: он знал, что Кондувдей станет воевать
Русь из мести Святославу. С этою же мыслию он послал сказать Святославу:
"Мы вот свои дела делаем, так и Русской земли не оставим без обороны;  я
оставил сына своего с полком, оставь и ты своего". Святослав обещал  ему
послать сына Глеба и не послал, потому что  ссорился  с  Мономаховичами,
но, к счастию, князья скоро помирились. Между тем зимою лучшие люди меж-
ду черными клобуками приехали в Торческ к Рюриковичу и сказали ему: "По-
ловцы этою зимою часто нас воюют, и не знаем, подунайцы что ли мы?  Отец
твой далеко, а к Святославу нечего и слать: он сердит на нас за  Кондув-
дея". Ростислав после этого послал сказать Ростиславу Владимировичу, сы-
ну Владимира Мстиславича: "Брат! Хотелось бы мне поехать на  вежи  поло-
вецкие; отцы наши далеко, а других старших нет, так будем мы за старших,
приезжай ко мне поскорее".
   Соединившись с черными клобуками, Ростислав Рюрикович внезапно  напал
на половецкие вежи, захватил жен, детей и стад множество.  Половцы  было
услыхав, что вежи взяты, погнались за Ростиславом и настигли его;  Рюри-
кович не испугался, что половцев было много и  велел  молодым  стрельцам
своим начать дело, половцы начали было с ними перестреливаться, но когда
увидали знамена самого Ростислава, то ударились бежать,  причем  русские
стрельцы и черные клобуки взяли 600 человек пленных; черные клобуки взя-
ли, между прочим, половецкого хана Кобана, но не повели его в полк, опа-
саясь князя Ростислава, а тайком договорились с ним о выкупе и  отпусти-
ли. Тою же зимою половцы с двумя ханами въехали в Русь Ростиславовою до-
рогою, но, заслышав, что сам Святослав киевский стоит  наготове,  броси-
лись бежать, побросавши знамена и копья. Святослав после этого поехал  в
Киев, оставив сына Глеба в Каневе, и вот половцы, услыхав, что Святослав
поехал домой, возвратились с Кондувдеем, но были встречены Глебом, побе-
жали и обломились на реке Роси: тут их  много  перехватали  и  перебили,
другие потонули, а Кондувдей ушел.
   В следующем 1191 году ходил Игорь северский опять на  половцев  и  на
этот раз удачно; на зиму пошли в другой раз Ольговичи в степи, но полов-
цы приготовились встретить их, и русские  не  решились  биться  с  ними,
ночью ушли назад. В 1192 году Святослав с Рюриком и со всею братьею сто-
яли целое лето у Канева, уберегли землю свою от поганых и  разошлись  по
домам. Потом Святослав и Ростислав  Владимировичи  с  черными  клобуками
пошли было на половцев, но черные клобуки не захотели идти за Днепр, по-
тому что там сидели их сваты и, поспоривши с князьями, возвратились  на-
зад. Наконец, Рюрику удалось перезвать к себе от половцев Кондувдея:  он
посадил его в своей волости, дал ему город на Роси Дверен.
   Помирившись с Кондувдеем, захотели договориться и с прежними  союзни-
ками его, половцами; в 1193 году Святослав послал  сказать  Рюрику:  "Ты
договорился с половцами лукоморскими, а теперь пошлем за остальными,  за
бурчевичами". Рюрик послал за лукоморскими, за двумя ханами, а Святослав
- за бурчевичами, также за двумя ханами. На осень  Святослав  с  Рюриком
съехались в Каневе, лукоморские ханы пришли туда же, но бурчевичи  оста-
новились на той стороне Днепра и послали ска!зать князьям: "Если  хотите
договориться с нами, то приезжайте к нам на эту сторону". Князья,  поду-
мавши, велели отвечать им: "Ни деды, ни отцы наши не езжали к вам;  если
хотите, то приезжайте сюда к нам, а не хотите, то ваша воля".  Бурчевичи
не согласились и уехали прочь, тогда Святослав не захотел мириться  и  с
лукоморцами: "Нечего нам мириться с одною половиною", - говорил он Рюри-
ку, и таким образом князья разъехались по домам, ничего не сделавши. Рю-
рик после этого, подумавши с боярами своими, послал сказать  Святославу:
"Вот, брат, ты мира не захотел, так нам уже теперь нельзя не быть  наго-
тове, станем же думать о своей земле: идти ли нам зимою? - так ты объяви
заранее, я велю тогда братьям и  дружине  готовиться;  если  же  думаешь
только стеречь свою землю, то объяви и об этом". Святослав отвечал: "Те-
перь, брат, нельзя нам идти в поход, потому что жито не родилось у  нас;
теперь, дай бог, только свою землю устеречь". Тогда Рюрик велел  сказать
ему: "Брат и сват! Если в поход мы не пойдем на половцев, то я пойду  на
литву по своим делам". Святослав с сердцем отвечал ему:  "Брат  и  сват!
Если ты идешь из отчины по своим делам, так и я пойду за Днепр по  своим
же делам, а в Русской земле кто останется?", и этими речами  он  помешал
Рюрику идти на литву. Но зимою лучшие люди между черными клобуками прие-
хали к Ростиславу Рюриковичу  и  стали  опять  звать  его  на  половцев:
"Князь! - говорили они, - поезжай с нами на вежи половецкие, теперь  са-
мое время; прежде мы хотели было просить тебя у отца, да  услыхали,  что
отец твой сбирается идти на литву, так, пожалуй, тебя и не  отпустит,  а
уж такого случая, как теперь, после долго ждать". Ростислав согласился и
прямо с охоты поехал в Торческ, не сказавшись отцу, а к  дружине  послал
сказать: "Время нам теперь вышло удобное, поедем на половцев, а что отец
мой идет на литву, так еще успеем съездить до его  похода".  В  три  дня
собралась дружина, Ростислав послал и в  Треполь  за  двоюродным  братом
Мстиславом Мстиславичем (Удалым), тот немедленно поехал с боярином своим
Сдеславом Жирославичем и нагнал Ростислава за Росью. Соединившись с чер-
ными клобуками, князья перехватали половецких сторожей, от которых узна-
ли, что половцы стоят с вежами и стадами своими  на  западной,  русской,
стороне Днепра за день пути; по этим указаниям русские  князья  отправи-
лись ночью, на рассвете ударили на половцев и взяли бесчисленную добычу.
Услыхав об этом, Святослав послал сказать Рюрику: "Вот уже твой сын зат-
ронул половцев, зачал рать, а ты хочешь идти в другую  сторону,  покинув
свою землю; ступай лучше в Русь стеречь свою землю". Рюрик послушался и,
отложив поход в Литву, поехал со всеми своими полками в Русь. Долго сто-
ял Святослав с Рюриком у Василева, сторожа свою землю, половцы не  пока-
зывались, но только что Святослав уехал за Днепр в Корачев, а Рюрик -  в
свою волость, то поганые стали опять воевать Украйну.
   Святославу и Рюрику даже во время мира  не  под  силу  были  наступа-
тельные движения на половцев: если они и ходили в степи, то озираясь  на
Переяславль; удалые северские князья вздумали было  пойти  подальше,  но
дорого заплатили за свою отвагу. Сила, которая давала  Мономаху  и  сыну
его Мстиславу возможность прогонять поганых за Дон, к морю, эта сила те-
перь перешла на север, и вот под 1198 годом встречаем известие, что  Ве-
ликий Всеволод с сыном Константином выступил в поход на половцев,  каким
путем, неизвестно. Половцы, услыхавши об этом походе, бежали с вежами  к
морю; великий князь походил по зимовищам их возле Дона и возвратился на-
зад. Скоро потом на юге явился сильный князь, который мог напомнить  по-
ловцам времена Мономаховы, - то был Роман волынский и галицкий.  В  1202
году зимою он ходил на половцев, взял их вежи, привел много пленных, от-
полонил множество христианских душ, и была радость большая в земле Русс-
кой. Но радость эта переменилась в печаль, когда в следующем году  Рюрик
и Ольговичи со всею Половецкою землею взяли и разграбили Киев, когда жи-
телей последнего иноплеменники повели к себе в вежи.  Потом  Всеволод  и
Роман умирили было на время всех князей; южные князья  в  1208  году,  в
жестокую зиму, отправились на половцев, и была поганым большая  тягость,
говорит летописец, и большая радость всем христианам Русской земли; в то
же время рязанские князья ходили также на половцев и взяли их  вежи.  Но
скоро опять встали смуты между князьями, знаменитый Роман умер, половцам
некого стало бояться на юге, и в 1210 году они сильно опустошили окрест-
ности Переяславля. В 1215 году половцы опять отправились к  Переяславлю;
тамошний князь Владимир Всеволодович вышел к ним навстречу с полками, но
был разбит и взят в плен.
   В то время как Русь, европейская Украйна, вела эту бесконечную и  од-
нообразную борьбу с степными народами, половцами, в  дальних,  восточных
степях Азии произошло явление, которое должно было дать  иной  ход  этой
борьбе. Исстари китайские летописцы в степях на северо-запад  от  страны
своей обозначали два кочевых народа под именем монгкулов и  тата;  образ
жизни этих народов был одинаков с образом жизни других собратий их,  яв-
лявшихся прежде в истории, - скифов, гуннов, половцев. В первой четверти
XIII века среди них обнаружилось сильное движение: один  из  монгольских
ханов, Темучин, известный больше под именем Чингисхана,  начал  наступа-
тельные движения на других ханов, стал покорять их: орда  присоединялась
к орде под одну власть, и вот образовалась огромная  воинственная  масса
народа, которая, пробужденная от векового сна к  кровавой  деятельности,
бессознательно повинуясь раз данному толчку, стремится на оседлые народы
к востоку, югу и западу, разрушая все на своем пути. В  1224  году  двое
полководцев Чингисхановых, Джебе и Субут, прошли обычные ворота кочевни-
ков между Каспийским морем и Уральскими горами, попленили ясов, обезов и
вошли в землю Половецкую.
   Половцы вышли к ним навстречу с сильнейшим ханом своим Юрием Кончако-
вичем, но были поражены и принуждены бежать к русским границам, к  Днеп-
ру. Хан их Котян, тесть Мстислава галицкого, стал умолять зятя своего  и
других князей русских о помощи, не жалел даров им, роздал  много  коней,
верблюдов, буйволов, невольниц; он говорил князьям:  "Нашу  землю  нынче
отняли татары, а вашу завтра возьмут, защитите нас; если же не  поможете
нам, то мы будем перебиты нынче, а вы - завтра".
   Князья съехались в Киеве на совет; здесь было трое старших:  Мстислав
Романович киевский, Мстислав Святославич черниговский, Мстислав Мстисла-
вич галицкий, из  младших  были  Даниил  Романович  волынский,  Всеволод
Мстиславич, сын князя киевского, Михаил Всеволодович - племянник  черни-
говского. Мстислав галицкий стал упрашивать братью помочь  половцам,  он
говорил: "Если мы, братья, не поможем им, то они передадутся татарам,  и
тогда у них будет еще больше силы". После долгих совещаний князья  нако-
нец согласились идти на татар; они говорили: "Лучше нам  принять  их  на
чужой земле, чем на своей".
   Татары, узнавши о походе русских князей, прислали сказать им: "Слыша-
ли мы, что вы идете против нас, послушавшись половцев, а мы вашей  земли
не занимали, ни городов ваших, ни сел, на вас не  приходили;  пришли  мы
попущением божиим на холопей своих и конюхов, на поганых половцев,  а  с
вами нам нет войны; если половцы бегут к вам, то вы бейте их  оттуда,  и
добро их себе берите; слышали мы, что они и вам много зла делают, потому
же и мы их отсюда бьем". В ответ русские князья велели перебить  татарс-
ких послов и шли дальше; когда они стояли на Днепре, не  доходя  Олешья,
пришли к ним новые послы от татар и сказали: "Если вы послушались полов-
цев, послов наших перебили и все идете против нас,  то  ступайте,  пусть
нас бог рассудит, а мы вас ничем не трогаем". На этот раз князья  отпус-
тили послов живыми.
   Когда собрались все полки русские и половецкие, то Мстислав Удалой  с
1000 человек перешел Днепр, ударил на татарских сторожей и обратил их  в
бегство; татары хотели скрыться в половецком кургане, но и тут им не бы-
ло помощи, не удалось им спрятать и  воеводу  своего  Гемябека;  русские
нашли его и выдали половцам на смерть. Услыхав о разбитии неприятельских
сторожей, все русские князья переправились  за  Днепр,  и  вот  им  дали
знать, что пришли татары осматривать русские лодки; Даниил  Романович  с
другими князьями и воеводами сел тотчас на коня  и  поскакал  посмотреть
новых врагов; каждый судил об них по-своему: одни говорили, что они  хо-
рошие стрельцы, другие, что хуже и половцев, но  галицкий  воевода  Юрий
Домамерич утверждал, что татары - добрые ратники. Когда Даниил с товари-
щами возвратились с этими вестями о татарах, то молодые князья стали го-
ворить старым: "Нечего здесь стоять, пойдем на  них".  Старшие  послуша-
лись, и все полки русские перешли Днепр; стрельцы русские встретили  та-
тар на половецком поле, победили их, гнали далеко в степи, отняли стада,
с которыми и возвратились назад к полкам своим. Отсюда восемь  дней  шло
войско до реки Калки, где было новое дело с татарскими сторожами,  после
которого татары отъехали прочь, а Мстислав галицкий велел Даниилу  Рома-
новичу с некоторыми полками перейти реку, за ними  перешло  и  остальное
войско и расположилось станом, пославши в сторожах  Яруна  с  половцами.
Удалой выехал также из стана, посмотрел на татар,  возвратившись,  велел
поскорее вооружаться своим полкам, тогда как другие два Мстислава сидели
спокойно в стане, ничего не зная: Удалой не сказал им ни слова из завис-
ти, потому что, говорит летописец, между ними была большая распря.
   Битва началась 16 июня; Даниил Романович выехал наперед, первый схва-
тился с татарами, получил рану в грудь, но не чувствовал ее по молодости
и пылу: ему было тогда 18 лет и был он очень силен, смел и храбр, от го-
ловы до ног не было на нем порока. Увидавши Даниила  в  опасности,  дядя
его Мстислав Немой луцкий бросился к нему на выручку; уже татары обрати-
ли тыл перед Даниилом с одной стороны и пред Олегом курским - с  другой,
когда половцы и здесь, как почти везде, побежали пред врагами и потопта-
ли станы русских князей, которые, по милости Мстислава Удалого, не успе-
ли еще ополчиться. Это решило дело в пользу  татар:  Даниил,  видя,  что
последние одолевают, оборотил коня, прискакал к реке, стал пить,  и  тут
только почувствовал на себе рану. Между тем  русские  потерпели  повсюду
совершенное поражение, какого, по словам летописца, не бывало от  начала
Русской земли.
   Мстислав киевский с зятем своим Андреем  и  Александром  дубровицким,
видя беду, не двинулся с места, стоял он на горе над рекою Калкою; место
было каменистое, русские огородили его кольем и три  дня  отбивались  из
этого укрепления от татар, которых оставалось тут два отряда с воеводами
Чегирканом и Ташуканом, потому что другие татары бросились  в  погоню  к
Днепру за остальными русскими князьями.  Половцы  дали  победу  татарам,
другая варварская сбродная толпа докончила их  дело,  погубив  Мстислава
киевского: с татарами были бродники с воеводою своим Плоскинею;  послед-
ний поцеловал крест Мстиславу и другим князьям, что если  они  сдадутся,
то татары не убьют их, но отпустят на выкуп; князья поверили, сдались  и
были задавлены - татары подложили их под доски, на которые сели обедать.
Шестеро других князей погибло в бегстве к Днепру и между  ними  -  князь
Мстислав черниговский с сыном; кроме князей, погиб  знаменитый  богатырь
Александр Попович с семидесятью собратиями, Василько ростовский, послан-
ный дядею Юрием на  помощь  к  южным  князьям,  услыхал  в  Чернигове  о
Калкской битве и возвратился назад.  Мстиславу  галицкому  с  остальными
князьями удалось переправиться за Днепр, после чего он велел жечь и  ру-
бить лодки, отталкивать их от берега, боясь татарской погони; но татары,
дошедши до Новгорода Святополчского, возвратились назад к востоку; жите-
ли городов и сел русских, лежавших на пути, выходили к ним навстречу  со
крестами, но были все убиваемы; погибло  бесчисленное  множество  людей,
говорит летописец, вопли и вздохи раздавались по всем городам  и  волос-
тям. Не знаем, продолжает летописец, откуда приходили на  нас  эти  злые
татары Таурмени и куда опять делись? Некоторые толковали, что это, долж-
но быть, те нечистые народы, которых некогда Гедеон загнал в  пустыню  и
которые пред концом мира должны явиться и попленить все страны.
   Обозрев главные явления,  характеризующие  стосемидесятичетырехлетний
период от смерти Ярослава I до смерти Мстислава Мстиславича торопецкого,
скажем несколько слов вообще о ходе этих явлений. Сыновья Ярослава нача-
ли владеть Русскою землею целым родом, не разделяясь, признавая за стар-
шим в целом роде право сидеть на главном столе и  быть  названным  отцом
для всех родичей. Но при первых же князьях начинаются уже смуты и усоби-
цы: вследствие общего родового владения, по отсутствию отдельных  волос-
тей для каждого князя, наследственных для его потомства, являются изгои,
князья-сироты; преждевременною смертию отцов  лишенные  права  на  стар-
шинство, на правильное движение к нему  по  ступеням  родовой  лестницы,
предоставленные  милости  старших  родичей,  осужденные  сносить  тяжкую
участь сиротства, эти князья-сироты, изгои, естественно, стремятся выйти
из своего тяжкого положения, силою добыть себе волости в Русской  земле;
средства у них к тому под руками: в степях всегда можно  набрать  много-
численную толпу, готовую под чьими угодно знаменами броситься на Русь  в
надежде грабежа.
   Но сюда присоединяются еще другие причины смут: отношения  городского
народонаселения к князьям непрочны, неопределенны; старший сын Ярослава,
Изяслав, должен оставить Киев, где на его место садится князь  полоцкий,
мимо родовых прав и счетов. Последний недолго оставался на старшем русс-
ком столе, Изяслав возвратился на отцовское место, но скоро  был  изгнан
опять родными братьями; возвратился в другой раз по смерти брата Святос-
лава, но это возвращение повело к новым  усобицам,  потому  что  Изяслав
включил в число изгоев и сыновей Святославовых Изяслав погибает в  битве
с племянниками-изгоями, княжение брата его Всеволода  проходит  также  в
смутах. При первом старшем князе из второго поколения Ярославичей  прек-
ращаются усобицы, от изгойства происшедшие и на восточной и на  западной
стороне Днепра, прекращаются на  двух  съездах  княжеских:  Святославичи
входят во все права отца своего и получают  отцовскую  Черниговскую  во-
лость; на западе вследствие испомещения изгоев, кроме  давно  отделенной
Полоцкой волости, является еще отдельная волость Галицкая с князьями, не
имеющими права двигаться к старшинству и переходить на другие столы, об-
разуется также отдельная маленькая волость Городенская для потомства Да-
выда Игоревича.
   Казалось, что после родовых княжеских рядов при сыне Изяславовом сму-
ты должны были прекратиться, но вышло иначе, когда по смерти  Святополка
киевляне провозглашают князем своим Мономаха,  мимо  старших  двоюродных
братьев его, Святославичей. Благодаря материальному и нравственному  мо-
гуществу Мономаха и он, и старший сын его Мстислав владели спокойно Кие-
вом; родовая общность владения между тремя линиями Ярославова  потомства
и, следовательно, самая крепкая связь между ними должна  была  рушиться:
Святославичи черниговские должны были  навсегда  ограничиться  восточною
стороною Днепра, их волость должна была сделаться такою же отдельною во-
лостию, каковы были на западе волость Полоцкая или Галицкая; между сами-
ми Святославичами дядя потерял старшинство перед племянником, он  сам  и
потомки его должны были ограничиться одною Муромскою  волостью,  которая
вследствие этого явилась также особною от остальных волостей  черниговс-
ких;  старшая  линия  Изяславова  теряет  также  старшинство  и  волости
вследствие неуважения Ярослава Святополковича  к  дяде  и  тестю.  Впос-
ледствии она приобретает волость Туровскую в особное владение.
   Но вот по смерти Мстислава Великого и в самом племени Мономаховом на-
чинается усобица между племянниками от старшего брата и младшими дядьми,
что дает возможность Ольговичам черниговским добиться старшинства и Кие-
ва и восстановить таким образом нарушенное  было  общее  владение  между
двумя  линиями  Ярославова  потомства.  По  смерти  Всеволода  Ольговича
вследствие всеобщего народного нерасположения к Ольговичам  на  западной
стороне Днепра они лишаются старшинства, которое переходит к сыну Мстис-
лава  Великого  мимо  старших  дядей;  это  явление  могло  быть  богато
следствиями, если б Изяславу Мстиславичу удалось удержать за собою стар-
шинство; благодаря исключению из старшинства и из общего владения Ольго-
вичей, с одной стороны, и младшего Мономаховича Юрия, с другой, главные,
центральные владения Рюриковичей распадались  на  три  отдельные  части:
Русь Киевскую, Русь Черниговскую и Русь Ростовскую или  Суздальскую.  Но
крепкие еще родовые понятия на юге, в старой Руси, и другие  важные  ха-
рактеристические черты ее древнего быта, неопределенность  в  отношениях
городского народонаселения и пограничных варваров  помешали  разделению,
нарушению общего родового владения между князьями: когда дядя Юрий явил-
ся на юге, то племянник его Изяслав услыхал с разных сторон:  "Поклонись
дяде, мирись с ним, мы не пойдем против сына Мономахова", и вот Изяслав,
несмотря на все свои доблести, на расположение народное к  нему,  должен
был покаяться в грехе своем и признать старшинство дяди Вячеслава, всту-
пить к нему в сыновние отношения.
   Изяслав умер прежде дядей, брат его не был в уровень  своему  положе-
нию, и вот представление о старшинстве всех дядей над племянниками  тор-
жествует, а вместе с тем торжествует представление об общности  родового
владения: Юрий умирает на старшем столе  в  Киеве;  после  него  садится
здесь черниговский Давыдович,  последний  изгоняется  Мстиславом,  сыном
знаменитого Изяслава Мстиславича; Мстислав призывает в Киев из Смоленска
дядю Ростислава, по смерти которого занимает старший стол, но  сгоняется
с него дядею - Андреем Боголюбским.
   Андрей дает событиям другой ход: он не едет в Киев, отдает его  млад-
шему брату, а сам остается на севере, где является новый мир  отношений,
где старые города уступают новым, отношения которых к  князю  определен-
нее, где подле городов, живших по старине, нет и черных клобуков,  кото-
рые не привыкли ни к чему государственному. В силу поступка Андреева Юж-
ная, старая, Русь явственно подпала влиянию Северной,  где  сосредоточи-
лась и сила материальная и вместе нравственная, ибо здесь сидел  старший
в племени Мономаховом; все эти  отношения,  существовавшие  при  Андрее,
повторяются и при брате его, Всеволоде  III.  Таким  образом,  поколение
младшего сына Мономахова, Юрия, благодаря поселению его на севере усили-
вается пред всеми другими поколениями Ярославичей; и в этом усилении яв-
ляется возможность уничтожения родовых отношений между князьями,  общего
родового владения, является возможность государственного объединения Ру-
си; но какая же судьба предназначена доблестному потомству старшего  Мо-
номаховича, Мстислава Великого? Мы видели, что Изяслав Мстиславич и  сын
его Мстислав потерпели неудачу в борьбе с господствовавшим представлени-
ем о старшинстве дядей над племянниками; Мстислав Изяславич по  изгнании
своем из Киева войсками Боголюбского должен был удовольствоваться  одною
Волынью, и здесь он сам и потомки его обнаруживают наследственные стрем-
ления, обнаруживая притом и наследственные таланты; обстоятельства  были
благоприятны: Волынь была пограничною русскою областью,  в  беспрерывных
сношениях с западными государствами, где в это время, благодаря  различ-
ным условиям и столкновениям, родовые  княжеские  отношения  рушатся:  в
ближайшей Польше  духовные  сановники  рассуждают  о  преимуществе  нас-
ледственности в одной нисходящей линии пред общим родовым  владением;  в
Венгрии давно уже говорили, что не хотят знать о правах дядей пред  пле-
мянниками от старшего брата: все это как нельзя  лучше  согласовалось  с
наследственными стремлениями потомков Изяслава Мстиславича; быть  может,
сначала бессознательные, вынужденные  обстоятельствами,  эти  стремления
получают теперь оправдание, освящение и вот, быть может, недаром старший
стол на Волыни - Владимир - перешел по смерти Мстислава к сыну его Рома-
ну помимо брата: недаром, говорят, Роман увещевал русских князей переме-
нить существовавший порядок вещей на новый, как водилось в других  госу-
дарствах, но князья старой Руси остались глухи к увещанию  Романову;  их
можно было только силою заставить подчиниться новому  порядку,  и  Роман
ищет приобрести эту силу, приобретает княжество Галицкое, становится са-
мым могущественным князем на юге, для Южной Руси, следовательно,  откры-
вается возможность государственного сосредоточения; все зависит от того,
встретит ли потомство старшего Мономахова сына на  юго-западе  такие  же
благоприятные для своих стремлений условия и обстоятельства,  какие  по-
томство младшего Мономахова сына встретило на севере? Почва Юго-Западной
Руси так же ли способна к восприятию нового порядка вещей, как почва Ру-
си Северо-Восточной? История немедленно же дала ответ отрицательный, по-
казавши ясно по смерти Романа галицкие отношения, условия  быта  Юго-За-
падной Руси. А между тем умер Всеволод III; Северная Русь на время заму-
тилась, потеряла свое влияние на  Южную,  которой,  наоборот,  открылась
возможность усилиться на счет Северной благодаря  доблестям  знаменитого
своего представителя Мстислава Удалого.
   Но в действиях этого полного представителя старой Руси и обнаружилась
вся ее несостоятельность к произведению из самой себя  нового,  прочного
государственного порядка: Мстислав явился только  странствующим  героем,
покровителем утесненных, безо всякого государственного  понимания,  безо
всяких государственных стремлений и отнял Галич у иноплеменника для того
только, чтоб после добровольно отдать его тому же иноплеменнику! Но  Се-
верная Русь идет своим путем: с одной стороны, ее князья  распространяют
свои владения все дальше и дальше на восток, с другой, не перестают тес-
нить Новгород - рано или поздно их верную добычу, наконец,  обнаруживают
сильное влияние на ближайшие к себе области Южной  Руси,  утверждают  на
черниговском столе племянника, мимо дяди.
   Таким образом, вначале мы видим, что единство Русской земли поддержи-
вается единством рода княжеского, общим владением. Несмотря на независи-
мое в смысле государственном управление  каждым  князем  своей  волости,
князья представляли ряд временных областных правителей, сменяющихся если
не по воле главного князя, то, по крайней мере, вследствие рядов с  ним,
общих родовых счетов и рядов, так что судьба каждой волости не была  не-
зависимо определена внутри ее самой, но постоянно зависела  от  событий,
происходивших на главной сцене действия, в собственной  Руси,  в  Киеве,
около старшего стола княжеского;  Северская,  Смоленская,  Новгородская,
Волынская области переменяли своих князей смотря по тому, что происходи-
ло в Киеве: сменял ли там Мономахович Ольговича, Юрьевич  -  Мстиславича
или наоборот, а это необходимо поддерживало общий  интерес,  сознание  о
земском единстве.
   Но мы скоро видим, что некоторые области выделяются в особые княжест-
ва, отпадают от общего единства области крайние на западе и востоке, ко-
торых особность условливалась и прежде причинами физическими  и  истори-
ческими: отпадает область западной Двины, область Полоцкая, которая  при
самом начале истории составляет уже владение  особого  княжеского  рода;
отпадает область Галицкая, издавна переходная и спорная между Польшею  и
Русью; на востоке отпадает отдаленный Муром с Рязанью, далекая  Тмутара-
кань перестает быть русским владением. Обособление этих крайних волостей
не могло иметь влияния на ход  событий  в  главных  срединных  волостях;
здесь, в южной, Днепровской, половине мы не замечаем  изменения  в  гос-
подствующем порядке вещей, обособления главных волостей, ибо никакие ус-
ловия, ни физические, ни племенные, ни  политические  не  требуют  этого
обособления, но как скоро одна ветвь, одно племя княжеского рода утверж-
дается в северной, Волжской, половине Руси, как  скоро  князь  из  этого
племени получает родовое старшинство, то немедленно же и происходит обо-
собление Северной Руси, столь богатое последствиями, но обособление про-
изошло не по требованию известных родовых княжеских отношений, а по тре-
бованию особых условий - исторических и физических; нарушение общего ро-
дового владения и переход родовых княжеских отношений в  государственные
условливались различием двух главных частей древней Руси и проистекавшим
отсюда стремлением к особности.
   Благодаря состоянию окружных государств и народов все эти  внутренние
движения и перемены на Руси могли происходить беспрепятственно. В Швеции
еще продолжалась внутренняя борьба, и столкновения ее с Русью,  происхо-
дившие в минуты отдыха, были ничтожны. Польша,  кроме  внутренних  смут,
усобиц, была занята внешнею борьбою с опасными соседями: немцами,  чеха-
ми, пруссами; Венгрия находилась в том же самом положении, хотя оба  эти
соседние государства принимали  иногда  деятельное  участие  в  событиях
Юго-Западной Руси, каково, например, было участие Венгрии в борьбе Изяс-
лава Мстиславича с дядею Юрием, но подобное участие никогда не имело ре-
шительного влияния на ход событий, никогда не могло изменить этого хода,
условленного внутренними причинами. Влияние быта Польши и Венгрии на быт
Руси было ощутительно в Галиче; можно заметить его и в пограничной Волы-
ни, но дальше это влияние не простиралось. Польша  и  Венгрия  не  могли
быть для Руси проводниками западноевропейского  влияния,  скорее,  можно
сказать, уединяли ее от него, потому что и сами, кроме религиозной  свя-
зи, имели мало общих форм быта с западною Европою, но если  и  Польша  с
Венгриею, несмотря на религиозную связь, мало участвовали в общих  явле-
ниях европейской жизни того времени, тем менее могла участвовать  в  них
Русь, которая не была связана с западом церковным единением, принадлежа-
ла к церкви восточной, следовательно, должна была подвергаться духовному
влиянию Византии. Византийская образованность, как увидим,  проникала  в
Русь, греческая торговля богатила ее, но главная сцена действия перенес-
лась на северо-восток, далеко от великого водного пути, соединявшего Се-
веро-Западную Европу с Юго-Восточною; Русь уходила  все  далее  и  далее
вглубь северо-востока, чтоб там, в уединении от всех  посторонних  влия-
ний, выработать для себя крепкие основы быта; Новгород не мог  быть  для
нее проводником чуждого влияния уже по самой враждебности, которая  про-
истекала от различия его быта с бытом остальных  северных  областей.  Но
если Русь в описываемое время отделялась  от  Западной  Европы  Польшею,
Венгриею, Литвою, то ничем не отделялась от востока,  с  которым  должна
была вести беспрерывную борьбу.
   Собственная Южная Русь была украйною, так сказать европейским берегом
степи, и берегом низким,  не  защищенным  нисколько  природою,  следова-
тельно, подверженным частому наплыву кочевых орд; искусственные плотины,
города, которые начали строить еще первые князья наши, недостаточно  за-
щищали Русь от этого наплыва. Мало того что степняки  или  половцы  сами
нападали на Русь, они отрезывали ее от черноморских берегов, препятство-
вали сообщению с Византиею: русские князья с  многочисленными  дружинами
должны были выходить навстречу к греческим купцам и провожать их до Кие-
ва, оберегать от степных разбойников; варварская Азия стремится отнять у
Руси все пути, все отдушины, которыми та сообщалась с образованною Евро-
пою. Южная Русь, украйна, европейский берег степи заносится уже с разных
сторон степным народонаселением; по  границам  Киевской,  Переяславской,
Черниговской области садятся варварские толпы, свои поганые, как называ-
ли их в отличие от диких, т. е. независимых степняков или половцев.  На-
ходясь в полузависимости от русских князей, чуждое гражданских связей  с
новым европейским отечеством своим, это варварское пограничное народона-
селение по численной значительности  и  воинственному  характеру  своему
имеет важное влияние на ход событий в Южной Руси, умножая вместе с дики-
ми половцами грабежи и безнарядье, служа самою  сильною  поддержкою  для
усобиц, представляя всегда ссорящимся князьям готовую дружину для  опус-
тошения родной страны. Точно так, как позднейшие черкасы, и  пограничные
варвары описываемого времени, по-видимому, служат  государству,  борются
за него с степняками, но между  тем  находятся  с  последними  в  тесных
родственных связях, берегут их выгоды, выдают им государство. Будучи со-
вершенно равнодушны к судьбам Руси, к торжеству того или другого  князя,
сражаясь только из-за добычи, и дикие половцы и свои поганые, или черные
клобуки, первые изменяют, первые обыкновенно обращаются в бегство. С та-
кими-то народами должна иметь постоянное дело Южная Русь,  а  между  тем
историческая жизнь отливает от нее к северу, она  лишается  материальной
силы, которая переходит к области Волжской, лишается политического  зна-
чения, материального благосостояния; честь и краса ее, старший  стольный
город во всей Руси - Киев  презрен,  покинут  старейшими  и  сильнейшими
князьями, несколько раз разграблен.

   ДОПОЛНЕНИЯ КО ВТОРОМУ ТОМУ
   Изложенный нами во втором томе  взгляд  на  междукняжеские  отношения
встретил с разных сторон возражения, когда впервые был высказан в  книге
нашей: "История отношений между русскими князьями Рюрикова дома". Теперь
считаем не бесполезным разобрать эти возражения.
   Г. Кавелин в рецензии своей, напечатанной в "Современнике" 1847 года,
представил следующие возражения:
   "Г. Соловьев говорит о родовых отношениях, потом  о  государственных,
которые сначала с ними боролись и, наконец, их сменили. Но в каком отно-
шении они находились между собою, откуда взялись государственные отноше-
ния в нашем быту вслед за родовыми - этого он не объясняет или объясняет
слишком неудовлетворительно. Во-первых, он  не  показывает  естественной
преемственности быта юридического после родового, во-вторых, взгляд  его
не вполне отрешился от преувеличений,  которые  так  изукрасили  древнюю
Русь, что ее нельзя узнать. Правда, его взгляд несравненно простее,  ес-
тественнее, но надо было сделать еще один  шаг,  чтоб  довершить  полное
высвобождение древней русской истории от несвойственных  ей  представле-
ний, а его-то г. Соловьев и не сделал. Этим и объясняется, почему  автор
по необходимости должен был прибегнуть к остроумной, но неверной гипоте-
зе о различии новых княжеских городов от древних вечевых для  объяснения
нового порядка вещей, народившегося в Северо-Восточной России. Представ-
ляя себе в несколько неестественных размерах Владимирскую  и  Московскую
Русь, г. Соловьев увидел в них то, что они или  вовсе  не  представляли,
или представляли, но не в том свете, который им придает автор.
   Оттого у г. Соловьева между Русью до и после  XIII  века  целая  про-
пасть, которую наполнить можно было чем-нибудь внешним,  не  лежавшим  в
органическом развитии нашего древнейшего  быта.  Таким  вводным  обстоя-
тельством является у автора система новых городов; вывести  эту  систему
из родовых начал, наполнявших своим  развитием  государственную  историю
России до Иоанна III, нет никакой возможности. Объяснимся. Мы уже сказа-
ли, что государственный, политический элемент один сосредоточивает в се-
бе весь интерес и всю жизнь древней Руси. Если этот элемент выразился  в
родовых, патриархальных формах, ясно, что в то время они были  высшей  и
единственно возможной формой быта для древней Руси. Никаких сильных  пе-
реворотов во внутреннем составе нашего отечества не происходило;  отсюда
можно apriori безошибочно заключить, что все изменения, происшедшие пос-
тепенно в политическом быту России, развились органически из самого пат-
риархального, родового быта. В самом деле, мы видим, что  история  наших
князей представляет совершенно естественное перерождение кровного быта в
юридический и гражданский. Сначала князья составляют целый род,  владею-
щий сообща всею Русскою землею. Отношений по собственности нет и быть не
может, потому что нет прочной оседлости. Князья беспрестанно переходят с
места на место, из одного владения в другое, считаясь между собою только
по родству, старшинством. Впоследствии они начинают оседаться на местах.
Как только это сделалось, княжеский род раздробился на ветви, из которых
каждая стала владеть особенным участком земли - областью или княжеством.
Вот первый шаг к собственности. Правда, в  каждой  отдельной  территории
продолжался еще прежний порядок вещей: общее владение, единство  княжес-
кой ветви, им обладавшей, и переходы князей. Но не забудем, что эти тер-
ритории были несравненно меньше, княжеские  ветви  малочисленнее;  стало
быть, теперь гораздо легче могла возникнуть мысль, что княжество ни  бо-
лее, ни менее, как княжеская вотчина, наследственная собственность,  ко-
торою владелец может распоряжаться безусловно. Когда эта мысль,  конечно
бессознательно, наконец  укрепилась  и  созрела,  территориальные,  вла-
дельческие интересы должны  были  одержать  верх  над  личными,  т.  е.,
по-тогдашнему, кровными и родственными... Братья между  собою  считались
старшинством и, таким образом, даже по смерти отца составляли целое, оп-
ределяемое постоянными законами, но дети каждого из них имели  ближайшее
отношение к отцу и только второстепенное, посредственное - к  роду.  Для
них их семейные интересы были главное и  первое,  род  был  уже  гораздо
дальше и не мог так живо, всецело поглощать их внимание и  любовь.  При-
бавьте к этому, что и для их отца выгоды своей семьи были близки  и,  во
многих случаях приходя в столкновение с выгодами рода, могли их  переве-
шивать. Но пока род был немногочислен и линии  еще  недалеко  разошлись,
род еще мог держаться, а что ж должно было произойти, когда после  родо-
начальника сменились три, четыре поколения, когда каждая княжеская линия
имела уже свои семейные и родовые предания, а общеродовые интересы  сту-
пили на третье, четвертое место? Естественно, к роду, обратившемуся  те-
перь в призрак, все должны были охладеть. Вследствие чего же? Вследствие
того, что вотчинное, семейное начало, нисходящие разорвали род на самос-
тоятельные, друг от друга независящие части или  отрасли.  Этот  процесс
повторялся несколько раз: из ветвей развивались роды. Эти роды  разлага-
лись семейным началом и т.д. до тех пор, пока родовое начало не  износи-
лось совершенно".
   Объяснимся и мы теперь, с своей стороны. Г. Кавелин говорит: "Сначала
князья составляют целый  род,  владеющий  сообща  всею  Русскою  землею.
Князья беспрестанно переходят с места на место; впоследствии они начина-
ют оседаться на местах. Вот первый шаг к собственности". Но  спрашиваем:
почему же они вдруг начинают оседаться на местах? Что их к этому  прину-
дило? Решение этого-то вопроса, отыскание причины, почему князья начина-
ют усаживаться на местах, и есть главная  задача  для  историка.  Князья
могли усесться только тогда на местах, когда  получили  понятие  об  от-
дельной собственности, а по мнению г. Кавелина, выходит наоборот: у него
следствие поставлено причиною, и как произошло  основное  явление  -  не
объяснено. "Правда, - говорит он, - в каждой отдельной  территории  про-
должался еще прежний порядок вещей: общее владение,  единство  княжеской
ветви, им обладавшей, и переходы князей. Но не забудем, что эти террито-
рии были несравненно меньше, княжеские ветви малочисленнее; стало  быть,
теперь гораздо легче могла возникнуть мысль, что княжество ни  более  ни
менее, как княжеская отчина, наследственная собственность". Но не  забу-
дем, что, когда территория меньше, когда княжеская ветвь  малочисленнее,
тогда-то и представляется полная возможность развиваться родовым отноше-
ниям, укорениться понятию об общем владении, потому что обширная  терри-
тория и многочисленность княжеских ветвей всего более содействуют  разд-
роблению рода, порванию родовой связи; таким образом, здесь  г.  Кавелин
причиною явления ставит то, что должно  необходимо  вести  к  следствиям
противоположным, но нам не нужно возражать г. Кавелину, он сам себе воз-
ражает: "Пока род, - говорит он, - был немногочислен и линии еще не  да-
леко разошлись, род еще мог держаться, а что ж  должно  было  произойти,
когда после родоначальника сменились три, четыре поколения,  когда  кня-
жеская линия имела уже свои семейные и родовые  предания  и  общеродовые
интересы ступили на третье, четвертое место? Естественно, к роду  должны
были все охладеть". Разве здесь не противоречие? Сперва  говорится,  что
родовое начало рушится, когда княжеская ветвь становится  малочисленнее,
а потом утверждают, что родовое начало ослабело вследствие  разветвления
рода! Род раздробляется вследствие разветвления, к роду все должны  были
охладеть.  Вследствие  чего  же,  спрашивает  г.  Кавелин  и   отвечает:
"Вследствие того, что вотчинное, семейное  начала  нисходящие  разорвали
род на самостоятельные, друг от друга независящие части или отрасли". Но
теперь, когда большой род разорвался на малые роды или семьи, то что ме-
шает им развиваться опять в роды или большие семьи? Быть может, малочис-
ленность ветвей, как прежде говорил г. Кавелин? Нет,  ничто  не  мешает.
"Этот процесс, - говорит г. Кавелин, - повторялся несколько раз; из вет-
вей развивались роды. Эти роды разлагались семейным началом  и  т.д.  до
тех пор, пока родовое начало не износилось совершенно".
   Итак, сначала говорилось, что родовое  начало  ослабевало  вследствие
малочисленности княжеской ветви, потом говорилось,  что  оно  ослабевало
вследствие разветвления рода, многочисленности его членов; наконец,  по-
казали нам, что ни то, ни другое не могло уничтожить родовых  отношений,
ибо когда род раздробится на несколько отдельных княжеских линий, то эти
линии стремятся опять развиваться в роды, следовательно, малочисленность
княжеской ветви нисколько этому не мешает; что же уничтожило родовые от-
ношения? Да так, ничто, родовое начало износилось само собою! Как  будто
бы в истории и в природе вообще может что-нибудь  исчезнуть,  износиться
само собою, без влияния внешних условий?
   Нужно ли говорить, как приведенное мнение г.  Кавелина  соответствует
действительности, фактам? Но оно именно явилось вследствие  отрешенности
от фактов, от всякой живой, исторической связи событий, от живых истори-
ческих взаимодействующих начал, между которыми  главное  место  занимают
личности исторических деятелей и почва, на которой они действуют, ее ус-
ловия. Родовым княжеским отношениям нанесен  был  первый  сильный  удар,
когда Северо-Восточная Русь отделилась от Юго-Западной, получила возмож-
ность действовать на последнюю благодаря деятельности Андрея Боголюбско-
го; но как образовался характер, взгляд, отношения последнего, почему он
пренебрег югом, почему начал новый порядок вещей, и почему этот  порядок
вещей принялся и укоренился на севере и не мог приняться на  юге  -  это
объяснит только исследование почвы севера и юга, а не сухое, отвлеченное
представление о том, как семейное начало разлагало родовое, но не  могло
разложить, пока то само не износилось совершенно. Сперва старшие  князья
смотрели и могли только смотреть на младших как на равноправных родичей,
ибо кроме вкорененных понятий не имели материальной  силы,  зависели  от
младших родичей, но потом явился князь, который,  получив  независимость
от родичей, материальную силу, требует от младших, чтоб они повиновались
ему беспрекословно; те ясно понимают, что он  хочет  переменить  прежние
родовые отношения на новые, государственные, хочет обращаться с ними  не
как с равноправными родственниками,  но  как  с  подручниками,  простыми
людьми; начинается продолжительная борьба, в которой мало-помалу младшие
должны признать новые отношения, должны подчиниться старшему,  как  под-
данные государю. Историк смотрит на эту борьбу как на борьбу родовых от-
ношений с государственными, начавшуюся в XII ч кончившуюся  полным  тор-
жеством государственных отношений в XVI веке, а ему возражают, что он  о
государственных отношениях не должен говорить до самого Петра  Великого,
что со времен Андрея Боголюбского начинает господствовать семейное нача-
ло, которое разлагает, сменяет родовое, а до государственного еще  дале-
ко. Но, стало быть, Андрей Боголюбский  переменил  родовые  отношения  к
Ростиславичам на семейные? Новые, подручнические отношения, каких не хо-
тели признать Ростиславичи, выходят семейные, в противоположность  родо-
вым? Что может быть проще, естественнее,  непосредственнее  перехода  от
значения великого князя как старшего в роде, только зависимого от  роди-
чей, к значению государя, как скоро он получает независимость  от  роди-
чей, материальную силу? А г. Кавелин говорит, что между этими двумя зна-
чениями целая пропасть, которую мы ничем не наполнили и которая, по  его
мнению, наполняется господством семейного начала.
   Но г. Кавелин, объясняя исчезновение родового начала разложением  его
посредством начала семейного, изнашиванием без причины, без всякого пос-
тороннего влияния, отвергая объяснение наше относительно старых и  новых
городов, сам на стр. 194 принимает влияние городов за разлагающее  родо-
вой быт начало и упрекает нас в том, что мы не выставили его как  движу-
щее начало, тогда как мы именно выставили отношения городов движущим на-
чалом, выставили отношения новых городов к князьям  главным  условием  в
произведении нового порядка вещей и отношения  старых  городов  условием
для поддержания старого, потому  что  старые  общины  не  понимали  нас-
ледственности и потому препятствовали князьям усаживаться в одних и  тех
же волостях, смотреть на последние как на отдельную собственность;  если
старые общины переменяли иногда княжеские родовые счеты, то этим они по-
давали повод к усобицам, но не могли вести к разложению родового начала,
ибо предпочтенное племя развивалось опять в род с прежними счетами и от-
ношениями, а на отношения к старым общинам князья опереться не могли  по
шаткости, неопределенности этих отношений. Прежде г. Кавелин утверждает,
что родовое начало исчезло само собою вследствие повторительного  разло-
жения семейным началом, без всякого участия посторонних  условий,  кото-
рых, по мнению г. Кавелина, вовсе не было на Руси, а потом подле  семей-
ного, или вотчинного, начала он ставит влияние общин на разложение родо-
вого быта. Мы видим здесь непоследовательность, противоречие, но все ра-
ды за автора, что он признал, наконец, возможность посторонних  влияний,
но если он признал влияние городов, то зачем же он так сильно вооружает-
ся на нас за то, что мы выставили это влияние, а не приняли его объясне-
ния, по которому родовое начало должно было безо  всякой  причины,  безо
всякого постороннего влияния само собою износиться? Мы принимаем влияние
городовых отношений, и он принимает теперь это  влияние,  следовательно,
вопрос должен идти о том только, как рассматривать это влияние, а  не  о
том, нужно или не нужно вводить его? Зачем же г.  Кавелин  говорит,  что
наша гипотеза о влиянии городовых отношений не нужна в науке?
   Г. Кавелин утверждает, что рядом с родовыми, кровными,  интересами  у
древних князей наших развивались и другие, владельческие, которые  впос-
ледствии мало-помалу вытеснили все другие. Он говорит: "Мы позволили се-
бе даже пойти далее и утверждать в противность мнению г. Соловьева,  что
эти интересы уже стояли теперь на первом плане, но  только  прикрывались
формами родовых отношений, так сказать, сдерживались  ими,  и  потому-то
борьба за старшинство, которою автор характеризует междукняжеские  отно-
шения в эту эпоху, не что  иное,  как  выражение  тех  же  владельческих
стремлений, которые князья старались  узаконить  господствовавшим  тогда
родовым правом". Отвечаем: историку нет дела до владельческих интересов,
отрешенно взятых, ему дело только  до  того,  как  выражались  эти  вла-
дельческие интересы, как владеют князья, что дает им возможность владеть
теми или другими волостями, как эта возможность определяется ими  самими
и целым современным обществом, потому что только эти стремления характе-
ризуют известный век, известное общество, а эта-то характеристика прежде
всего и нужна для историка. Впрочем,  это  мнение  о  преобладании  вла-
дельческих интересов более развито г. Погодиным,  который  в  статье  "О
междоусобных войнах" выражается так:
   "Где право, там и обида, говорит русская пословица.  У  нас  же  нас-
ледственное право состояло в одном семейном обычае, который искони пере-
давался от отцов к детям, из рода в род, без всякой определенной  формы,
всего менее - юридической. Простираясь, по самому естеству вещей, только
на ближайшее потомство  и  завися  во  многих  отношениях  от  произвола
действующих лиц, он подавал легко поводы  к  недоразумениям,  спорам  и,
следовательно, войнам при всяких новых  случаях  вследствие  неизбежного
умножения княжеских родов. Присоедините бранный дух господствующего пле-
мени, избыток физической силы, неукротимость первых страстей. жажду дея-
тельности, которая нигде более по переменившимся обстоятельствам не  на-
ходила себе поприща, и вы поймете,  почему  междоусобия  занимают  самое
видное место в нашей истории от кончины Ярослава до  владычества  монго-
лов, 1054-1240. Впрочем, они были совсем не таковы,  какими  у  нас  без
ближайшего рассмотрения представлялись и представляются. Итак,  подверг-
нем их строгому, подробному химическому анализу или разложению и  иссле-
дуем, за что, как, где, когда, кем они велися и какое могли иметь  влия-
ние на действующие лица, на всю землю и ее судьбы. Постараемся вести на-
ши исследования путем строгим, математическим".
   Мы видим здесь, что г. Погодин начинает свое исследование как должно,
с главной причины разбираемого явления; указывает на главный источник  -
семейный обычай. Но, найдя главную причину, главный источник междоусобий
в семейном обычае, мы должны, идя путем строгим, прежде  всего  исследо-
вать, какой же это был семейный обычай, как подавал он поводы к  спорам,
какие это были новые случаи, зарождавшие  войны?  Для  этого  мы  должны
рассмотреть все междоусобные войны из года в год по летописям  и,  зная,
что источник каждой войны заключался в семейном праве, должны объяснять,
какая междоусобная война произошла вследствие каких  семейных  счетов  и
рассчетов, какое право по господствовавшим тогда понятиям имел известный
князь считать себя обиженным и начинать войну; за то ли начата она,  что
младшему дали больше волостей, чем старшему, или старший обидел  младше-
го, или, быть может, младший не уважил прав старшего? Так мы должны исс-
ледовать междоусобные войны, если хотим идти путем строгим, математичес-
ким. Но так ли поступает г. Погодин? Показав  в  начале  статьи  главную
причину междоусобий в семейном обычае, он потом задает  вопрос:  за  что
князья воевали? и отвечает: "Главною причиною,  источником,  целью  всех
междоусобных войн были волости, т. е. владения. Переберите все войны  и,
в сущности, при начале или конце вы не найдете никакой  другой  причины,
именно (начинает пересчитывать): Ростислав  отнял  Тмутаракань  у  Глеба
Святославича, Всеслав полоцкий взял Новгород, Изяслав воротил себе  Киев
и отнял Полоцк у Всеслава" и проч.
   Прежде всякого возражения попробуем взглянуть точно таким же  образом
на события всеобщей истории и начнем рассуждать так:  главною  причиною,
источником, целью всех войн между народами в древней,  средней  и  новой
истории были волости, т. е. владения.
   Переберите все войны и, в сущности, при начале или конце вы не найде-
те никакой другой причины, а именно: персы воевали с греками, взяли Афи-
ны и другие города, греки возвратили свои города  от  персов.  Спартанцы
воевали с афинянами, взяли Афины. Афиняне возвратили свой город от спар-
танцев. Филипп Македонский победил греков. Александр Македонский  завое-
вал Персию. Римляне взяли Карфаген.  Крестоносцы  овладели  Иерусалимом.
Испанцы взяли Гренаду и т. д.
   До сих пор мы думали, что историк обязан представлять события в  свя-
зи, объяснять причины явлений, а не разрывать всякую связь между событи-
ями; если один князь пошел и взял город, а другой пришел и отнял у  него
добычу, то неужели это только и значит, что  князья  воевали  именно  за
этот город и, следовательно, война Юрия Долгорукого  с  племянником  его
Изяславом Мстиславичем совершенно похожа на войну карфагенян с  римляна-
ми, потому что и здесь и там воюют  за  волости.  Войны  характеризуются
причинами, а не формою, которая постоянно везде и всегда  одинакова.  Г.
Погодин назвал статью свою  "Междоусобные  войны",  но  из  этой  статьи
нельзя догадаться, чтобы войны, о которых говорится, были  междоусобные,
в выписках из летописи читатель решительно не  поймет,  какие  отношения
между воюющими князьями, что они - независимые владельцы совершенно  от-
дельных государств или есть между ними какая-нибудь  связь.  Видно,  что
они родня друг другу, но по каким отношениям действуют они, и какое зна-
чение имеют города, которые они отнимают друг у друга - этого не видно.
   На пяти печатных листах помещены  выписки  из  летописей  и  в  конце
статьи узнаем, что жили в старину князья, которые отнимали друг у  друга
владения - и только. Но взглянем на эти выписки. "1064 г. Ростислав  от-
нял Тмутаракань у Глеба Святославича". Какая же причина  этому  явлению?
Не знаем; по крайней мере, г. Погодин не объясняет нам ее; он говорит  в
другом месте, что Ростислав взял Тмутакарань безо всякого  предлога.  Да
кто же такой был Ростислав? Он был сын старшего сына Ярославова,  Влади-
мира, князя новгородского; стало быть, и Ростислав был князь  новгородс-
кий же? Нет, но каким же это образом могло случиться? Сын старшего  сына
Ярославова не получил не только старшего стола - Киева, но  даже  и  от-
цовского стола - Новгорода, принужден добывать себе волость  мечом?  Это
явление объясняется семейным обычаем, по которому Ростислав считался из-
гоем. Итак, причина взятия Тмутаракани Ростиславом у Глеба - был  семей-
ный обычай, который и сам г. Погодин в начале  статьи  поставил  главною
причиною междоусобий; вследствие того же семейного обычая происходили  и
другие междоусобия в волости Черниговской и Волынской. Волости  раздава-
лись вследствие родовых отношений, вследствие родового  обычая  (который
г. Погодин называет семейным, боясь употребить слово родовой, как  будто
здесь дело в словах), на основании старшинства: старший получал  больше,
младший - меньше, обида происходила, если тот, кто считал себя  старшим,
получал меньше, нежели тот, кого он считал младшим или равным себе; оби-
женный начинал действовать вооруженною рукою, и происходило междоусобие.
Отчего же происходило оно? Где главная его  причина,  источник?  Родовой
счет по старшинству, а не  волость,  которая  сама  условливается  стар-
шинством, междоусобие происходило от обиды, а обида - от  неправильного,
по мнению обиженного, счета, неправильного представления  об  его  стар-
шинстве. Я обижен потому, что мне дали мало, но почему я думаю, что  мне
дали мало - вот главная причина, ибо ее  только  я  могу  выставить  при
отыскании своего права. Но пусть говорят за нас сами  действующие  лица:
по смерти в. к. Всеволода сын его Владимир сказал: "Если я сяду на столе
отца своего, то будет у меня война с Святополком, потому что  этот  стол
принадлежал прежде отцу его". Будет междоусобие, говорит Мономах, потому
что (главная и единственная причина междоусобий!) Святополк старше меня:
он сын старшего Ярославича, который прежде моего отца сидел  на  старшем
столе. На этот раз Мономах не нарушил права старшинства,  и  междоусобия
не было: с уничтожением причины уничтожилось и следствие, но  по  смерти
Святополка Мономах принужден был нарушить право старшинства  Святослави-
чей черниговских, и отсюда междоусобие между Мономаховичами и Ольговича-
ми. Послушаем опять, как рассуждают сами действующие лица, сами  князья:
Всеволоду Ольговичу удалось восстановить свое право старшинства и  овла-
деть Киевом; приближаясь к смерти, он  говорил:  "Мономах  нарушил  наше
право старшинства, сел в Киеве мимо отца нашего Олега, да и  после  себя
посадил Мстислава, сына своего, а тот после себя  посадил  брата  своего
Ярополка; так и я сделаю то же, после себя отдаю Киев брату своему  Иго-
рю". Нарушение права старшинства Святославичей со стороны Мономаха и его
потомков заставляет и Ольговича действовать  таким  же  образом.  Против
этого, разумеется, должны были восстать Мономаховичи, и вот междоусобие.
Но опять послушаем, какую причину этому междоусобию выставляет Мономахо-
вич Изяслав - опять те же родовые счеты, родовой обычай. "Я терпел  Все-
волода на столе киевском, - говорит Изяслав, - потому что он был старший
брат; брат и зять старший для меня вместо отца, а с этими (братьями Все-
волода) хочу управиться, как мне бог даст". Выписывая известия из  лето-
писи, где упоминаются волости, хотят убедить нас, что за  них  идет  все
дело и скрывают все причины, всю связь событий, но,  раздробив  события,
отняв у них связь, можно доказать все, что угодно. Так и война у Монома-
ховичей между дядею Юрием и племянником Изяславом, причиною которой были
родовые счеты, спор о старшинстве, у  г.  Погодина  представлена  только
борьбою за волости; читаем: "Юрий говорил: я выгоню  Изяслава  и  возьму
его область. Изяслав возвратил Киев от Георгия  и  хотел  взять  Переяс-
лавль. Георгий отнял Киев". Но при этом выпущены из княжеских речей  са-
мые важные места. Юрий говорит Изяславу: "Дай мне Переяславль, и я поса-
жу там сына, а ты царствуй в Киеве". Но эта речь в подлиннике начинается
так: "Се брате, на мя еси приходил и землю повоевал, старейшинство с ме-
не снял". Пропущена и речь Вячеслава к брату Юрию, в  которой  объявлена
прямая причина войны: "Ты мне говорил (Юрий Вячеславу): не  могу  покло-
ниться младшему (т. е. племяннику Изяславу); но вот теперь  добыл  Киев,
поклонился мне, назвал меня отцом, и я сижу в Киеве; если ты прежде  го-
ворил: младшему не поклонюсь, то я старше тебя и не малым". Скажите  че-
ловеку, вовсе незнакомому с русскою историею,  что  междоусобные  войны,
происходившие в древней Руси, были родовые споры между князьями, владев-
шими своими волостями по старшинству, и всякий поймет вас,  для  всякого
будет ясен характер древнего периода нашей истории, отличие ее от  исто-
рии других народов; но сказать, что причиною, источником  наших  древних
междоусобных войн были волости, владения, значит все равно что  не  ска-
зать ничего. Какое понятие о древней русской истории можно  получить  от
такого определения? Чем отличить тогда древний период нашей  истории  от
феодального периода в истории западных народов? И здесь и там происходи-
ли междоусобные войны за владения?
   Вот почему в предисловии к "Истории отношений между  русс.  кн.  Рюр.
дома" мы почли необходимым вооружиться против обычных выражений:  разде-
ление России на уделы, удельные князья, удельный период, удельная систе-
ма, ибо эти выражения должны приводить к ложному представлению  о  нашей
древней истории, они ставят на первый план разделение владения, области,
тогда как на первом плане должны быть отношения владельцев, то, как  они
владеют. Г. Кавелин говорит: "Мы не скажем с автором, что князья  бьются
за старшинство, тем менее, что Святославичи хотят Киева не для Киева,  а
для старшинства. Напротив, мы утверждаем, что князья стараются приобрес-
ти лучшие и возможно большие владения,  оправдывая  себя  родовым  стар-
шинством". Но прежде всего спросим у г. Кавелина, что давало князю  воз-
можность получить лучшую волость? Право старшинства? Сам г. Кавелин  го-
ворит: "Изяслав сам собою не мог удержаться в Киеве и должен  был  приз-
нать киевским князем и отцом ничтожного дядю  своего  Вячеслава,  потому
что последний был старший. Это признание было пустой формой; Вячеслав ни
во что не вмешивался, не имел детей, и вся власть на  деле  принадлежала
Изяславу". Здесь историк видит не ничтожную  форму,  но  могущественное,
господствующее представление  о  праве,  которое  заставило  доблестного
Изяслава преклониться пред слабым дядею; Вячеслав был неспособен сделать
для себя что-либо, и одно право старшинства дало ему все, отнявши все  у
доблестного племянника его; если Вячеслав дал все ряды Изяславу,  то  на
то была его добрая воля. Г. Кавелин говорит: "По той же  самой  причине,
т. е. потому, что нужны были  предлоги,  не  искали  киевского  престола
бесспорно младшие в княжеском роде". Но это-то и важно для историка, что
нужны были известные предлоги, ибо эти-то предлоги и характеризуют  вре-
мя: сперва младший не мог без предлога доискиваться старшего  города,  а
потом мог делать это безо всякого предлога; историк и разделяет эти  два
периода: в одном показывает господство родовых отношений, в другом  выс-
тавляет господство владельческих интересов с презрением родовых  счетов.
Во-вторых, г. Кавелин говорит, что князья стараются приобрести лучшие  и
возможно большие владения. Но дело в том, что в описываемое  время  сила
князя основывалась не на количестве и качестве волостей, а на силе  пле-
мени, но чтоб пользоваться силою племени, нужно было быть в нем старшим;
а первое право и вместе первая обязанность старшего по занятии  старшего
стола была раздача волостей племени, так что ему самому иногда не  оста-
валось кроме Киева ничего, и он не имел никакого материального значения,
а одно значение нравственное, основанное на его старшинстве. Племя зовет
Ростислава Мстиславича на старший киевский стол, если б  он  имел  ввиду
получить только лучшую волость, то, разумеется, он пошел бы безо  всяких
условий, а если б Киев давал ему материальное значение, силу, то  он  не
хлопотал бы ни о каком другом значении, но Ростислав хочет идти  в  Киев
только с условием, чтоб члены племени действительно признавали его стар-
шим, отцом, и слушались бы его; следовательно, вот что нужно  было  Рос-
тиславу, а не лучшая волость. Вячеслав, как скоро услыхал, что племянник
зовет его отцом и честь на нем покладывает, успокоился  и  отказался  от
участия в правлении. Святослав Всеволодович,  осердившись  на  Всеволода
III, говорит: "Давыда схвачу, а Рюрика выгоню вон из земли и приму  один
власть русскую и с  братьею,  и  тогда  мьщуся  Всеволоду  обиды  свои".
В-третьих, г. Кавелину хорошо известно, к каким поступкам побуждало бояр
наших опасение нарушить родовую честь при местнических спорах; как же он
хочет, чтоб древние князья,  находясь  в  таких  же  отношениях,  думали
только о волостях? Под 1195 годом один из Ольговичей,  видя  возможность
осилить Мономаховичей, пишет к своему старшему в Чернигов: "Теперь,  ба-
тюшка, удобный случай, ступай  скорее,  собравшись  с  братьею,  возьмем
честь свою". Не говорит же он: возьмем волости, добудем Киева!
   В 1867 году вышла книга г. Сергеевича: Вече и князь.  Автор  говорит:
"Несмотря на неполноту наших летописных  источников,  они  представляют,
однако, указания на существование веча не только во всех  главных  горо-
дах, но и в очень многих из городов второстепенного и даже третьестепен-
ного значения". Затем автор начинает перечислять все известия  о  вечах.
Но такой неосторожный прием не ведет к цели. Мы знаем, что в  наших  ис-
точниках слово вече употребляется в самом широком, неопределенном  смыс-
ле, означает всякое совещание нескольких лиц и всякое  собрание  народа;
следовательно, надобно  обращать  внимание  на  то,  при  каких  обстоя-
тельствах упоминается о народном собрании и его решениях,  но,  главное,
надобно смотреть на дело исторически, следить за развитием веча, за  ус-
ловиями, способствовавшими его усилению или ослаблению, а не собирать из
различных эпох известия о явлении и заключать, что оно было повсеместно.
Первое известие, приводимое г. Сергеевичем о вече, относится к 997 году:
"Белгородцы должны были выдержать продолжительную осаду печенегов. Когда
все запасы истощились, а помощи от князя не предвиделось, они  сотворили
вече и решили сдаться". Город в страшной опасности покинут на время  без
помощи, предоставлен самому себе, и вот жители его собираются  и  решают
сдаться. Но спрашивается: в каком городе, в какой стране и в какое время
при подобных условиях мы не будем иметь права предположить то  же  явле-
ние? Если начальник школы бросит в минуту опасности вверенных ему детей,
то первым делом последних будет собраться и толковать о том,  как  быть.
Теперь пойдем путем историческим. Первое известие, приводимое г. Сергее-
вичем, относится к 997 году, а второе - к 1097 году. В  продолжение  100
лет автор не мог отыскать известия о вече! Для историка это имеет важный
смысл. С конца XI века о вечах начинаем встречать более частые  упомина-
ния; что же это значит? Это значит, что  явилось  благоприятное  условие
для усиления веча; и действительно, благоприятное  условие  налицо:  это
родовые счеты княжеские с своим следствием - усобицами.  Во  время  этих
счетов и усобиц князья, воюя друг с другом, стараются поднять  народона-
селение известных городов против князя их, склонить его на свою сторону;
народонаселение или остается глухо к этим внушениям, или  склоняется  на
них - явление обычное во все времена, у всех народов, из которого о пов-
семестном развитии вечевого быта ничего заключить нельзя. Наполеон I  во
время нашествия на Россию также делал нашему народу разные внушения,  но
кому придет в голову от этого поступка заключить к  формам  быта  нашего
народа в 1812 году? А наши исследователи именно это делают, заключая  из
известий о подговоре городских жителей враждующими князьями  к  развитию
вечевого быта этих городов. Историк заметит, что частое  повторение  по-
добных подговоров в известных городах, частое  повторение  случаев,  где
горожанам давалась возможность самим решать  свою  участь,  должны  были
развить вечевой быт, привычку к вечам, но никак не позволит себе  заклю-
чать, что это развитие было повсеместное, ибо если какому-нибудь  городу
во время своего  существования  случилось  раз  принять  самостоятельное
участие в решении своей судьбы, то этот один случай не может  установить
новой привычки и уничтожить старую; а в чем состояла старая привычка,  -
об этом свидетельствует знаменитое место летописи, что к вечам  привыкли
главные, старшие, города, а младшие, пригороды, привыкли исполнять реше-
ния старших: "На чем старшие положат, на том пригороды станут". Пока су-
ществует это место в летописи, до тех пор будет непоколебимо  основанное
на нем объяснение происхождения нового порядка вещей на севере из  этого
отношения старых и новых городов. Г. Сергеевич в своем стремлении припи-
сать вечевой быт младшим городам цитует известие о народных волнениях  в
Москве: одно - относящееся к XIV, а другое - к XV веку; в обоих  случаях
жители взволновались, покинутые правительством; мы  опять  обращаемся  к
нашему сравнению и утверждаем, что даже и дети в школе сделали бы то  же
самое, если бы были покинуты своим надзирателем. Но почему же г. Сергее-
вич не пошел дальше, не указал  на  волнения  москвичей  в  царствование
Алексея Михайловича и потом в XVIII веке, во время чумы? Явления  совер-
шенно однородные! Неужели потому, что слово вече  для  обозначения  этих
явлений уже вышло из употребления? Но он указывает же вечевые явления  и
там, где это слово не употреблено. Он относит к вечевым явлениям и восс-
тание северных городов против татар, но в таком случае восстания башкир-
цев и других инородцев будет свидетельствовать о сильном развитии у  них
вечевого быта.
   Знаменитое место летописца об отношениях между  старшими  городами  и
пригородами стало подвергаться в нашей литературе такой же ученой пытке,
какой прежде подвергались места летописца о призвании  первых  князей  с
ясным доказательством их скандинавского происхождения. Разумеется, очень
утешительно, что вопрос о происхождении варягов - руси сменен вопросом о
внутренних отношениях, но не утешительно то, что при старании как-нибудь
отвязаться от неприятного свидетельства  употребляются  прежние  приемы,
прежняя пытка. "На что же старейшие сдумают, на том  же  пригороды  ста-
нут", - говорит летописец; и вот, согласно с этими  отношениями,  влади-
мирцы, которые находились в пригородных отношениях к Ростову, притесняе-
мые князьями, обращаются с жалобою к ростовцам в силу привычки к природ-
ной подчиненности старшим городам, привычки, которая не могла очень  ос-
лабеть в короткое время, хотя этому ослаблению содействовало очень  важ-
ное обстоятельство - поднятие значения Владимира вследствие  утверждения
в нем княжеского стола Андреем Боголюбским. Ростовцы на словах  были  за
владимирцев, но на деле не удовлетворяли их жалобам, и тогда  владимирцы
призывают других князей. Г. Сергеевич рассуждает: "Летописец не говорит,
что владимирцы, недовольные своим князем, не должны  были  высказываться
против него и таким образом возбуждать вопрос о его перемене.  Высказан-
ное ими желание изгнать Ростиславичей он приводит как факт и не порицает
их за него. Ростовцы и суздальцы, с своей стороны, в ответ на это  жела-
ние не говорят, что призвание князя есть их исключительное право  и  что
поэтому владимирцы должны оставаться при Ростиславичах до тех пор,  пока
это будет угодно им, ростовцам и суздальцам. Наоборот, на словах они бы-
ли за владимирцев и тем показали, что  последним  принадлежит  такое  же
участие в деле призвания князей, как и им самим". Но с  какой  же  стати
было летописцу говорить то, чего не бывало? Будучи далеки  от  преувели-
ченных представлений о высокой степени развития древней Руси, о  высокой
степени свободы, которою она пользовалась, мы, однако, никак не  решимся
предположить, чтобы в ней существовали такие отношения, что обиженный не
имел права высказываться против обидчика и жаловаться на него. Владимир-
цы жалуются своим старшим, ростовцам, на обижающих  их  князей,  которых
ростовцы же им дали или, лучше сказать,  навязали.  Ростовцам  также  не
нужно было говорить, что призвание князей есть их  исключительное  право
по той простой причине, что и вопроса об этом не было: владимирцы  явля-
ются жалобщиками только; дело ростовцев решить, справедлива или не спра-
ведлива жалоба, а не толковать о своих правах, которых никто не затраги-
вал; напротив, владимирцы признали торжественно эти права, обратившись с
своею жалобою в старший город. Но всего лучше следующий вывод, сделанный
г. Сергеевичем: "На словах они (ростовцы) были за владимирцев и тем  по-
казали, что последним принадлежит такое же участие в деле призвания кня-
зей, как и им самим".  Город  жалуется  на  губернатора  королю,  король
объявляет, что жалоба  справедлива,  следовательно,  король  этим  самым
объявляет, что горожанам принадлежит такое же право в назначении  губер-
натора, как и самому королю! Летописец заступается  за  владимирцев,  за
меньших, слабых, которым, однако, бог помог в их деле; летописец  засту-
пается за них потому, что имеет два основания для этого: во-первых, вла-
димирцы были обижены, не получили управы и потому, естественно,  возбуж-
дали сочувствие в каждом человеке, в котором не угасло  чувство  правды,
во-вторых, владимирцы были правы еще потому, что обратились  к  законным
князьям, законным по старшинству и  по  распоряжению  Юрия  Долгорукого,
тогда как ростовцы не обратили никакого внимания на эту законность. Сле-
довательно, здесь двоякого рода отношения - отношения к старшему  городу
и отношения к князю. Отношения эти сталкиваются в данном случае, и  обя-
занность историка обращать одинаковое внимание на обои отношения и смот-
реть, какие из них и при каких условиях возьмут верх.
   Что касается собственно княжеских отношений, то г. Сергеевич  следует
взгляду г. Погодина: князья воюют, захватывают волости друг у друга, как
владельцы, не имеющие никаких отношений между собою. Читая книгу г. Сер-
геевича, мы видим  себя  среди  каких-то  зверей,  а  не  людей,  всегда
чувствующих потребность оправдывать свои действия. Отвергая родовые  от-
ношения между князьями, г. Сергеевич, естественно, старается  отвергнуть
господство этих отношений и в обществе. Он, разумеется, обходит молчани-
ем известия о крепости родового союза в XVI и XVII веках; он  выставляет
статью Русской Правды о наследовании, где говорится, что имущество смер-
да, не оставившего сыновей, переходит к князю, но понятно, что в  Правде
разумеется имущество смерда безродного, потому  что  при  общем  родовом
владении не может быть и речи о наследстве, ибо не может  быть  речи  об
отдельной собственности. Но любопытно, что г. Сергеевич, ища  в  Русской
Правде доказательств против рода, позволил себе обойти первую статью - о
родовой мести. С знаменитым местом летописи, где  так  ясно  указывается
господство родового быта у славян ("живяху кождо с родом своим на  своих
местах" и пр.), также г. Сергеевичу много хлопот. При исследовании о ве-
че ему нужно было скрыть то, что слово это вече имеет обширное значение;
теперь относительно рода ему надобно показать, что слово род  имеет  об-
ширное значение, значит и происхождение, и народ, но из этого ничего  не
выходит, ибо оно означает также и то, что мы разумеем под  именем  рода.
Видя это, г. Сергеевич решается на отчаянное средство и говорит: "Каждый
полянин мог иметь свой род единственно в смысле семьи". Но  где  доказа-
тельства? Их нет. Разве принять за доказательство непосредственно следу-
ющие слова автора: "Общее владение братьев и других родственников  могло
встречаться и в древнейшие времена. Есть даже основание думать, что тог-
да оно должно было встречаться чаще, чем теперь. При отсутствии развитой
правительственной власти частному человеку для самосохранения необходимо
было вступать в какие-либо частные союзы; союз с  родственниками  предс-
тавляется самым естественным". Смысл кажется ясен: обстоятельства време-
ни были таковы, что условливали необходимо стремление к родовому  союзу,
к его поддержанию; следовательно, каждый  полянин  мог  иметь  свой  род
единственно в смысле семьи!
   Неумолимый летописец преследует нас с своим родом. Говоря  об  усоби-
цах, возникших между славянами по изгнании варягов, он говорит, что  род
встал на род и "Воевати почаша сами на ся". Как же рассуждает г. Сергее-
вич? "Восстали, - говорит он, - не разные роды один на другого, а  члены
одного и того же рода (т. е. происхождения), дети - на родителей, братья
- на братьев. Это только применение к явлениям своего времени хорошо из-
вестных летописцу слов евангелиста  Марка:  предаст  же  брат  брата  на
смерть и отец чада, и восстанут чада на родители и убиют их". Г. Сергее-
вич забывает, что летописец никак не мог иметь в виду слов  евангелиста,
ибо хорошо знал, что побуждало к такой страшной усобице, о которой гово-
рится в евангелии, и хорошо знал, что причиною усобицы  между  славянами
было отсутствие правды, а это условие не  могло  повести  к  тому,  чтоб
восставали чада на родителей и убивали их; отсутствие правды ведет имен-
но к тому, что отдельные роды в своих столкновениях прибегают к  самоуп-
равству, решают дело оружием.
   Есть еще любопытные примеры обращения г.  Сергеевича  с  источниками.
Летописец говорит следующее об Андрее Боголюбском: "Выгна Андрей еписко-
па Леона из Суздаля и братью свою погна Мстислава и Василька и два  Рос-
тиславича сыновца своя, мужи отца своего переднии. Се же створи хотя са-
мовластец быти". Г. Сергеевич говорит: "Самовластец употреблено здесь по
отношению к другим князьям, внукам и младшим сыновьям Юрия, оно означает
собственно единовластителя, в противоположность разделению волости между
несколькими князьями, не заключая в себе никакого указания на самый  ха-
рактер власти". Конечно так, если пропустить слова:  "Мужи  отца  своего
переднии", как делает г. Сергеевич, но если оставить эти слова, то  вый-
дет, что князь, изгоняющий влиятельных бояр, стремится не  к  единовлас-
тию, а к самовластию. Притом, как хорошо известно г. Сергеевичу,  мнение
о самовластии Андрея Боголюбского основано не на одном приведенном месте
летописца: о характере Андрея свидетельствуют князья-современники, кото-
рые жалуются, что Андрей обращается с ними не как  с  родственниками,  а
как с подручниками; наконец, о характере Андрея  свидетельствует  смерть
его, побуждения, которые заставили убийц решиться на свое  дело,  неслы-
ханное прежде на Руси.
   Под 1174 годом летописец говорит: "Приглашася  Ростиславичи  к  князю
Андрееви, просяче Романови Ростиславичу княжить в Киеве".  Г.  Сергеевич
говорит: "Можно подумать, что Андрею принадлежит право раздавать русские
княжения. Из предыдущего мы видели, что Андрей как князь сильной  Влади-
мирской волости мог в союзе с другими князьями овладеть Киевом  и  огра-
бить его, но и это только в том случае, когда на его стороне было  более
союзников, чем на стороне киевского князя. Лучшего же права он не  имел.
Обращение к нему Ростиславичей есть не что иное, как предложение ему со-
юза, одною из целей которого долженствовало быть  доставление  киевского
стола Роману. Подобное же выражение находим еще под 1202 годом: "Слися к
свату своему, к великому князю Всеволоду,  -  говорит  Роман  Мстиславич
своему тестю Рюрику, - и аз слю к нему и молимся ему, дабы ти Киев опять
дал", т. е. дал в силу того фактического преобладания, которое принадле-
жало сильному владимирскому князю, а не в силу верховного права". Мы  не
слыхивали, чтоб делались предложения о союзе в виде мольбы о пожаловании
чего-нибудь, но дело не в этом. Г. Сергеевичу хочется  доказать,  что  в
древней Руси признавалось только право сильного, а не какое-нибудь  дру-
гое лучшее право. С этою целью он заботливо  исключает  все  известия  о
том, что князья признавали это лучшее право. Так, он не упоминает о том,
что Ростиславичи не признавали за Андреем одно право сильного,  что  они
признавали это право и за собою, потому что вооружились  против  Андрея;
но за последним они признавали еще другое право - право  родового  стар-
шинства, по которому они считали его себе отцом и обращались к нему так:
"Мы называли тебя отцом себе, мы до сих пор почитали тебя, как отца,  по
любви". Такое же право было и за великим князем Всеволодом, который  сам
свидетельствует о своем праве, говоря Ростиславичам:  "Вы  назвали  меня
старшим в своем Владимировом племени".
   Что признавалось это право, по которому князья должны  были  занимать
столы не захватом, а  вследствие  родового  старшинства,  неопровержимым
свидетельством служат приведенные в летописи слова великого князя  Ярос-
лава I сыну его Всеволоду: "Аще ти подаст Бог приять власть стола моего,
по братьи своей с правдою и не с насилием, то да ляжеши у гроба  моего".
Как же г. Сергеевич разделывается с этим  местом  летописи,  которое  он
спрятал в длинном примечании, где говорится о завещаниях московских кня-
зей? "Так как это место, - говорит г. Сергеевич, - находится в  посмерт-
ной похвале Всеволоду, написанной очень дружественной ему рукой, то ско-
рее надо думать, что оно сочинено самим летописцем для оправдания совер-
шившихся событий". Но отчаянное средство помочь не может: если бы даже и
позволительно было предположить, что летописец неизвестно для чего выду-
мал слова Ярославовы, то его свидетельство нисколько  не  теряет  своего
значения, ибо он мог высказать только представление о правде, какое гос-
подствовало в современном ему обществе.

   ГЛАВА ПЕРВАЯ
   ВНУТРЕННЕЕ СОСТОЯНИЕ РУССКОГО ОБЩЕСТВА ОТ СМЕРТИ ЯРОСЛАВА I ДО СМЕРТИ
   МСТИСЛАВА ТОРОПЕЦКОГО (1054-1228)

   Значение князя.- Титул.- Посаженые князя.-  Круг  его  деятельности.-
Доходы княжеские.- Быт князей.- Отношения к дружине.- Дружина старшая  и
младшая.Войско  земское.-  Вооружение.-  Образ  ведения  войны.-   Число
войск.Богатыри.- Земля и волость.- Города старшие и младшие.- Новгород и
Псков.Вече.- Особенности новгородского быта.- Внешний вид города.- Пожа-
ры.Народонаселение города.- Погосты и станы.- Слободы.- Сельское народо-
население.- Количество городов в областях.- Препятствия к увеличению на-
родонаселения.- Торговля.- Монетная система.- Искусство.- Домашний быт.-
Борьба язычества с христианством.- Распространение  христианства.-  Цер-
ковное управление.- Материальное  благосостояние  церкви.-  Деятельность
духовенства.- Монашество.- Законодательство.-  Народное  право.Религиоз-
ность.- Двуверие.- Семейная  нравственность.-  Состояние  нравственности
вообще.- Грамотность.- Сочинения св.  Феодосия  Печерского,  митрополита
Никифора, епископа Симона, митрополита Иоанна, монаха  Кирика,  епископа
Луки Жидяты, Кирилла Туровского.- Безыменные поучения.- Поучение  Влади-
мира Мономаха.- Путешествие игумена Даниила.- Послание Даниила  Заточни-
ка.- Поэтические произведения.- Слово о полку Игореве.- Песни.Летопись.

   При обозрении первого периода нашей истории мы  видели,  как  племена
соединились под властью одного общего главы или князя,  призванного  се-
верными племенами из чужого рода. Достоинство князей Русской земли оста-
ется исключительно в этом призванном роде; в Х веке новгородцы  говорили
Святославу, что если он не даст им князя из своих сыновей, то они  выбе-
рут себе князя из другого рода; но после мы  не  слышим  нигде  подобных
слов. Члены Рюрикова рода носят исключительно название князей; оно  при-
надлежит всем им по праву происхождения, не отнимается ни у  кого  ни  в
каком случае. Это звание князя, приобретаемое только рождением от  Рюри-
ковой крови, неотъемлемое, независящее ни от каких других условий,  рав-
няет между собою всех Рюриковичей, они прежде всего братья между  собою.
Особенное значение, связанное с княжеским родом, ясно выражается в лето-
писи: в 1151 году киевляне не могли помешать  неприятелям  переправиться
через Днепр по Зарубскому броду потому, говорит летописец, что князя тут
не было, а боярина не все слушают. "Не крепко бьются дружина и  половцы,
если с ними не ездим мы сами", - говорят князья в 1125 году.  Когда  га-
лицкий боярин Владислав похитил княжеское достоинство, то летописец  го-
ворит, что он ради княжения нашел зло племени своему и детям своим,  ибо
ни один князь не призрел детей его за дерзость отцовскую. По  княжескому
уговору князь за преступление не мог быть лишен жизни, как боярин, а на-
казывался только отнятием волости. Олег Святославич не хотел  позволить,
чтоб его судили епископ, игумены и простые люди (смерды). Братья пригла-
шают его в Киев: "Приезжай, говорят они, посоветуемся  о  Русской  земле
пред епископами, игуменами, пред мужами отцев наших и  пред  людьми  го-
родскими". Олег отвечает: "Неприлично судить меня епископу, либо  игуме-
нам, либо смердам". Из этих слов опять видно, что все остальное  народо-
население (исключая духовенство) в отношении  к  князю  носило  название
смердов, простых людей, не исключая и дружины, бояр, ибо  Олег  и  мужей
отцовских и людей городских означает общим именем  смердов.  В  этом  же
значении слово смерды сменяется выражением: черные люди; так,  северские
князья во время знаменитого похода на половцев говорят: "Если побежим  и
сами спасемся, а черных людей оставим, то грех нам будет их выдать".
   Князь был общее, неотъемлемое название для всех членов Рюрикова рода.
Старший в роде князь назывался великим; но сначала в летописи мы  встре-
чаем очень редко этот титул при имени  старшего  князя;  обыкновенно  он
придается только важнейшим князьям и то при описании их кончины, где ле-
тописец обыкновенно в украшенной речи говорит им похвалы. Ярослав I  на-
зывается великим князем русским; здесь слово "русский" однозначительно с
"всероссийский", князь всея Руси, потому что  Ярослав  по  смерти  брата
Мстислава владел за исключением Полоцка всеми русскими волостями.  После
Ярослава названием великого князя величается сын его Всеволод, внук  Мо-
номах, правнук Мстислав, сыновья и внуки последнего, но все  только  при
описании кончины. Рюрик Ростиславич называется великим князем при  жизни
и тогда, когда он не был еще старше всех на Руси, не сидел еще в  Киеве;
из этого можно заключить, что  название  "великий  князь"  употреблялось
иногда просто из учтивости, от усердия пишущего к известному  князю,  не
имело еще постоянного, определенного смысла. Но если в южной летописи мы
так редко встречаем название "великий князь", то в Северной Руси оно на-
чинает прилагаться постоянно к имени Всеволода III и сыновей  его,  дер-
жавших старшинство; здесь  даже  это  название  употребляется  одно  без
собственного имени для означения Всеволода III. Великими  князьями  всея
Руси названы Мономах при описании его кончины и Юрий Долгорукий при опи-
сании кончины Всеволода III: первый с достаточным  правом;  второй,  как
видно, - из особенного усердия северного летописца к  князьям  своим.  В
одном месте летописи, в похвале Мономаху и  сыну  его  Мстиславу,  слово
"великий" поставлено позади собственных имен их; так же не раз поставле-
но оно позади имени Всеволода III, но один раз явно для отличия  его  от
другого Всеволода, князя рязанского.
   Мы видели, каковы были отношения старшего князя  к  младшим;  видели,
что старший, если он был только названным,  а  не  настоящим  отцом  для
младших, распоряжался обыкновенно с ведома, совета и по договору с  пос-
ледними, отсюда понятно, что когда князь избавлялся от  родичей,  стано-
вился единовластителем, то вместе он делался чрез это и  самовластителем
в стране; вот почему слово "самовластец" в летописи употребляется в зна-
чении "единовластец"; так, сказано про Ярослава I, что по  смерти  брата
своего Мстислава он стал самовластец в Русской земле. Для означения выс-
шей власти, также из большей учтивости  и  усердия  относительно  князей
употреблялись слова: "царь, царский"; так, Юрий Долгорукий говорит  пле-
мяннику Изяславу: "Дай мне посадить  сына  в  Переяславле,  а  ты  сиди,
царствуя в Киеве", т.е. "а ты владей Киевом спокойно, независимо,  безо-
пасно, не боясь никого и не подчиняясь никому". Говоря об епископе  Фео-
доре, летописец прибавляет, что бог спас людей своих рукою крепкою, мыш-
цею высокою, рукою благочестивою, царскою правдивого, благоверного князя
Андрея. Когда после Рутского сражения воины Изяславовы,  нашедши  своего
князя в живых, изъявили необыкновенную радость,  то  летописец  говорит,
что они величали Изяслава как царя. Даниил Заточник пишет к Юрию  Долго-
рукому: "Помилуй меня, сын великого царя  Владимира".  Жена  смоленского
князя Романа причитает над гробом его: "Царь мой благий,  кроткий,  сми-
ренный!" Употребляются выражения:  "самодержец"  и  греческое  "кир".  В
изустных обращениях к князьям употреблялось слово  "господин"  или  чаще
просто "князь", иногда то и другое вместе.
   При спорности прав,  при  неопределенности  отношений  новый  старший
князь иногда нуждался в признании и родичей, и горожан,  и  пограничного
варварского народонаселения от них ото всех приходили к нему послы с зо-
вом идти на стол. Первым знаком признания князя  владеющим  в  известной
волости было посажение его на столе; этот  обряд  считался  необходимым,
без него князь не был вполне князем и потому  к  выражению  "вокняжился"
прибавляется: "и сел на столе". Это посажение происходило в главной  го-
родской церкви, в Киеве и Новгороде у св. Софии. Для указания того,  что
князь садился на стол по законному преемству, принадлежит к роду княжес-
кому и не изгой в этом роде, употреблялось выражение: "сел на столе отца
и деда". Признание князя сопровождалось присягою, целованием креста: "Ты
наш князь!" - говорили присягавшие. Когда родовое право князя было спор-
ное, когда его признанию предшествовало какое-нибудь  особенное  обстоя-
тельство, изменить или поддержать которое считалось нужным,  то  являлся
ряд, уговор; так, видим уговор о тиунах с Ольговичами, Игорем и  Святос-
лавом по смерти старшего брата их Всеволода. По смерти Изяслава Мстисла-
вича брат его Ростислав был посажен в Киеве с уговором, чтоб почитал дя-
дю своего Вячеслава как отца; ряд и целование креста назывались  утверж-
дением. Ряды по тогдашним отношениям бывали троякие: с  братьею,  дружи-
ною, горожанами.
   Князь и в описываемый период времени, как прежде, заботился  о  строе
земском, о ратях и об уставе земском. Он сносился с иностранными госуда-
рями, отправлял и принимал послов, вел войну и заключал  мир.  О  походе
иногда сам князь объявлял народу на вече; мы видели, как во время усоби-
цы Изяслава Мстиславича с дядею Юрием киевляне сначала не могли решиться
поднять рук на сына Мономахова, старшего в племени, после  чего  Изяслав
должен был ограничиться одними охотниками,  людьми  себе  преданными;  в
Новгороде замечаем такие же явления; вообще народонаселение  очень  нео-
хотно брало участие в княжеских усобицах. Князья обыкновенно сами  пред-
водительствовали войском, редко посылали его с воеводами;  кроме  личной
отваги, собственной охоты к бою, мы видели и другую  причину  тому:  без
князя полки бились вяло, боярина не все слушались,  тогда  как  значение
воеводы тесно соединялось со значением князя. Старшему,  большому  князю
считалось неприличным предводительствовать малым отрядом;  так,  однажды
берендеи схватили за повод коня у киевского князя Глеба Юрьевича и  ска-
зали ему: "Князь, не езди; тебе прилично ездить в большом  полку,  когда
соберешься с братьею, а теперь пошли кого-нибудь другого из братьи". Для
молодых князей считалось почетом ездить с передовым полком,  потому  что
для этого требовалась особенная отвага. Право рядить полки перед  битвою
принадлежало старшему в войске князю, и сохранялось  еще  предание,  что
добрый князь должен первый начинать битву; в старину маленького  Святос-
лава первого заставили бросить копье  в  древлян,  в  описываемое  время
Изяслав Мстиславич и Андрей Боголюбский первые въезжали в неприятельские
полки.
   Князю принадлежало право издания судебных уставов: после Ярослава сы-
новья его - Изяслав, Святослав, Всеволод  с  пятью  боярами  (тысяцкими)
собрались для сделания некоторых изменений в  судном  уставе  отцовском;
Владимир Мономах с боярами установил закон о резах, или процентах; здесь
можно видеть разницу в княжеских отношениях, когда старшим  был  брат  и
когда был отец остальным князьям; Изяслав для перемены в уставе  собира-
ется с братьями, а Мономах не имеет нужды созывать сыновей,  которые  во
всяком случае обязаны принять устав  отцовский;  при  нем  видим  только
Иванка Чудиновича, черниговского  боярина  (Олгова  мужа),  быть  может,
присланного принять участие в деле от имени своего князя. Князю по-преж-
нему принадлежал суд и расправа; во время болезненной старости  Всеволо-
довой до людей перестала доходить княжая правда; Мономах  между  другими
занятиями князя помещает оправливание людей; летописец, хваля князя  Да-
выда смоленского, говорит, что он казнил злых, как подобает творить  ца-
рям. Для этого оправливания, суда и расправы князья объезжали  свою  во-
лость, что называлось ездить, быть на полюдьи. Князь из числа приближен-
ных к себе людей и слуг назначал для отправления  разных  должностей,  в
посадники, тиуны и т. п.; он налагал подати.
   Доходы казны княжеской состояли по-прежнему в данях. Мы  видели,  что
покоренные племена были обложены данью: некоторые платили мехами с дыма,
или обитаемого жилища, некоторые по шлягу от рала;  встречаем  известия,
что и во времена летописца подчиненное народонаселение платило дань, во-
зило повозы князьям, что последние посылали мужей своих по областям  для
сбора дани: так, Ян Вышатич приходил за этим от князя Святослава на  Бе-
лоозеро; так, Олег Святославич, овладев землею Муромскою  и  Ростовскою,
посажал посадников по городам и начал брать  дани.  В  уставной  грамоте
смоленского князя Ростислава епископии смоленской (1150  г.)  говорится,
что в погостах каждый платит свою дань и передмер, также платят истужни-
ки, по силе, кто что может, и с княжества Смоленского сходило дани более
3000 гривен; кроме дани в грамоте Ростиславовой  упоминается  полюдье  и
погородие. Известно также, что киевский князь получал дань из Новгорода.
Другими источниками дохода для казны княжеской служили пошлины торговые,
судные, для старшего князя дары от младших, наконец,  доходы  с  частной
собственности, земель, князьям  принадлежавших.  Эта  частная  собствен-
ность, вероятно, произошла вследствие первого занятия, населения  земель
пустых, никому не принадлежавших; потом средством приобретения была куп-
ля;. о купленных князьями слободах прямо  свидетельствует  летопись  под
1158 годом; наконец, источником приобретения могло служить  отнятие  зе-
мель у провинившихся бояр и других людей: когда,  например,  один  князь
изгонял из волости другого, то отбирал у бояр последнего  их  имущество.
При общем родовом владении князья, разумеется, имели  частную  собствен-
ность, разбросанную в разных волостях: отец раздавал сыновьям села  свои
без всякого соответствия столам, на которых они должны были сидеть,  тем
более, что столы эти не были постоянные; можно думать также, что в  опи-
сываемое время при общем родовом владении князья не  уговаривались,  как
после, не приобретать земель куплею в чужих волостях. На землях, принад-
лежавших князьям в частную собственность, они могли строить города и от-
давать их детям в частную же собственность: так, думаем, Владимир  Моно-
мах, построивши Городец Остерский на своей земле, отдал  его  в  частную
собственность младшему сыну Юрию, и тот владел им,  будучи  князем  суз-
дальским; так, Ростислав Мстиславич, князь смоленский, получил  от  деда
или отца в частную собственность земли или доходы в Суздальской области;
так, Ярополк Изяславич, княживший в Турове  и  на  Волыни,  имел  разные
частные волости даже около Киева и отдал их все при  жизни  в  Печерский
монастырь.
   Земли, составлявшие частную собственность князей, были  населены  че-
лядью; здесь-то, на этих землях князья устроивали себе дворы, где  скла-
дывалось всякого рода добро. На путивльском дворе  Святослава  Ольговича
было семьсот человек рабов, кладовые (скотницы), погреба (бретьяницы), в
которых стояло пятьсот берковцев меду, 80 корчаг вина; в сельце у  Игоря
Ольговича был устроен двор добрый, где много было вина и меду и  всякого
тяжелого товара, железа и меди, на гумне было 900 стогов. Большие  стада
составляли одно из главных богатств княжеских: под Новгородом  Северским
неприятели взяли у Ольговичей 3000 кобыл и 1000 коней. Значение этих зе-
мель, дворов, запасов для князей показывает их название: жизнь. "Братья!
- говорит Святослав Ольгович Давыдовичам, - землю вы мою повоевали, ста-
да мои и братние взяли, жито  пожгли  и  всю  жизнь  погубили!"  Изяслав
Мстиславич говорил дружине о черниговских князьях: "Вот мы села их пожг-
ли все и жизнь их всю, а они к нам не выходят; так пойдем к Любечу,  там
у них вся жизнь".
   Взглянем теперь на жизнь князя русского в описываемое время,  от  дня
рождения до смерти. При рождении младенца в семье княжеской давалось ему
одно имя славянское или варяжское, которое называлось княжим  именем,  а
при святом крещении другое, по греческим святцам;  первое  употреблялось
преимущественно; оба давались в честь кого-нибудь из старших родственни-
ков, живых или умерших; этот обычай употреблялся относительно  младенцев
обоего пола. Есть известие, что при самом рождении князю назначалась во-
лость, город; давалась ли эта волость из частной собственности князя-от-
ца, или новорожденный считался князем этой волости, города и  менял  его
впоследствии по  общему  племенному  и  родовому  распорядку,  -  решить
нельзя. Восприемниками при купели бывали князья-родичи. Лет двух,  трех,
четырех над младенцем мужеского пола совершался  обряд  -  постриги,  то
есть первое стрижение волос,  сопровождаемое  церковным  благословением,
посажением малютки на коня и пирами в отцовском  доме;  иногда  постриги
делались в имянины постригаемого, иногда постригали двух  князей  разом.
Для воспитания князей употреблялись по-прежнему кормильцы; о  воспитании
княжен встречается в летописи следующее известие под 1198 годом:  "Роди-
лась дочь у Ростислава Рюриковича и назвали  ее  Ефросиньей,  прозванием
Изморагд, то есть дорогой камень; приехал Мстислав Мстиславич (Удалой) и
тетка ее Передслава, взяли ее к деду и бабке, и так воспитана она была в
Киеве на Горах". Участвовали в походах и рассылались по волостям  князья
очень рано, иногда пяти, семи лет. Женили князья сыновей своих также во-
обще довольно рано, иногда одиннадцати лет, дочерей иногда выдавали  за-
муж осьми лет; вот описание свадьбы дочери  Всеволода  III,  Верхуславы,
выходившей за Ростислава Рюриковича,  княжившего  в  Белгороде:  "Послал
князь Рюрик Глеба, князя туровского, шурина своего с женою,  Славна  ты-
сяцкого с женою, Чурыню с женою и других многих бояр с женами к Юрьевичу
великому Всеволоду, в Суздаль, вести дочь его Верхуславу за сына  своего
Ростислава. На Борисов день отдал великий князь Всеволод дочь свою  Вер-
хуславу и дал за нею бесчисленное множество золота и  серебра  и  сватов
одарил большими дарами и отпустил с великою честию;  ехал  он  за  милою
своею дочерью до трех станов, и плакали по ней отец и мать,  потому  что
была она им мила и молода: только осьми лет; великий князь послал с  нею
сына сестры своей Якова с женою и иных бояр с  женами.  Князь  Рюрик,  с
своей стороны, сыграл сыну Ростиславу свадьбу богатую, какой  не  бывало
на Руси, пировали на ней с лишком 20 князей; снохе же  своей  дал  много
даров и город Брягин; Якова свата и бояр отпустил к Всеволоду в  Суздаль
с великою честию, одаривши их богато". Из этого известия, как из  многих
других, мы видим, что браки устроивались родителями  брачущихся;  видим,
что лица, употреблявшиеся для переговоров, посылаемые за невестою от же-
нихова отца и провожавшие невесту со стороны ее отца, назывались  свата-
ми; отец невесты снабжал ее золотом и серебром, давал за нею или по ней,
что ясно указывает на приданое, тогда как свекор давал снохе дары и  го-
род для ее содержания; что княгини имели города, видно и из других  мест
летописи; в некоторых небогатых волостях упоминаются  у  княгинь  только
села; княжны, не выходившие замуж, оставшиеся в волостях  отцовских  или
братних, имели также села.
   Князья вступали в брак преимущественно в своем роде, в седьмой и даже
шестой степени родства, в шестой и пятой степени  свойства;  вступали  в
родственные союзы с соседними владетельными домами: скандинавскими, анг-
лосаксонским, польским, чешским, венгерским, византийскими, очень  часто
с ханами половецкими; иногда наши князья брали жен из прикавказского на-
рода ясов; наконец, женились на дочерях бояр (новгородских) и даже выда-
вали дочерей своих за бояр. Мы видели, что у князей Святополка Изяслави-
ча и Ярослава галицкого были незаконные сыновья, которых отцы  ничем  не
хотели отличать от законных. Если князья в первый раз женились рано,  то
во второй брак вступали иногда очень поздно: так, Всеволод  III  женился
вторично слишком 60 лет. Встречаем известия о разводах князей по  случаю
болезни жены и желания постричься в монахини.
   О занятиях взрослого князя, сидевшего на столе, можно получить  поня-
тие из слов Мономаха к сыновьям: "Не будьте ленивы  ни  на  что  доброе:
прежде всего не ленитесь ходить в церковь; да не застанет вас солнце  на
постели: так делывал мой отец и все добрые мужи. Возвратясь  из  церкви,
надобно садиться думать с дружиною, или людей оправливать (творить суд и
расправу), или на охоту ехать, или так поехать куда, или спать лечь: для
спанья время от бога присуждено -  полдень".  Охота  составляла  любимое
препровождение времени князей; по словам Мономаха, он вязал руками в пу-
щах диких лошадей, охотился на тура, на оленя, на  лося,  на  вепря,  на
медведя, на волка (лютого зверя); охотились и на зайцев, ловили их тене-
тами; Мономах говорит, что он сам держал весь наряд в ловчих, сам  забо-
тился о соколах и ястребах. Князья отправлялись на охоту на долгое  вре-
мя, забирали с собою жен и дружину; охотились в лодках по Днепру, из Ки-
ева ходили вниз по этой реке до устья Тясмина (до границ Киевской и Хер-
сонской губерний), Игорь Святославич в плену у половцев утешался  ястре-
биною охотою; в Никоновском списке о Всеволоде  новгородском  говорится,
что он любил играть и утешаться, а людей не управлял, собрал ястребов  и
собак, а людей не судил.
   Из летописных известий видно, что князья три раза в день садились  за
стол: завтракали, обедали, ужинали; час завтрака, обеда и ужина  опреде-
лить нельзя, можно видеть только, что обедали прежде полуден; это  будет
понятно, если вспомним, что вставали до свету и скоро после того завтра-
кали: при описании Липецкой битвы говорится, что князь Юрий прибежал  во
Владимир о полудни, а битва началась в обеднюю пору (в обед год); в пол-
день уже ложились спать. Князья по-прежнему любили пировать с  дружиною.
Кроме дружины, они угощали иногда священников: так,  летописец  говорит,
что князь Борис Юрьевич угощал в Белгороде на сеннице дружину и  священ-
ников; Ростислав Мстиславич в великий пост, каждую субботу и воскресенье
сажал за обедом у себя 12 чернецов с тринадцатым игуменом, а в  Лазареву
субботу сзывал на обед всех монахов киевских из Печерского и других  мо-
настырей; в обыкновенное время угощал печерскую братию по постным  дням,
середам и пятницам; в летописи называется это  утешением.  Большие  пиры
задавали князья при особенных торжественных случаях: на крестинах, пост-
ригах, имянинах, свадьбах, по случаю приезда других князей, причем гость
и хозяин взаимно угощали и дарили друг друга  по  случаю  восшествия  на
престол; так, в Никоновском списке читаем, что Всеволод Ольгович,  седши
в Киеве, учредил светлый пир, поставил по улицам  вино,  мед,  перевару,
всякое кушанье и овощи. Мы видели, что князья иногда сзывали к  себе  на
обед всех граждан, и граждане давали обеды князьям; князья пировали так-
же у частных людей: так, Юрий Долгорукий перед смертию пил  у  Осьменика
Петрила. Большие пиры задавали князья по случаю духовных торжеств, освя-
щения церквей: так, Святослав  Всеволодович  по  освящении  Васильевской
церкви в Киеве на Великом дворе  созвал  на  пир  духовный  митрополита,
епископов, игуменов, весь святительский чин, киевлян. На пирах у  князей
обыкновенно играла музыка. Хоронили князей немедленно после смерти, если
не было никаких особенных препятствий; так,  например,  Юрий  Долгорукий
умер 15 мая, в среду на ночь, а похоронили его на другой  день,  в  чет-
верг. Родственники, бояре, слуги умершего князя надевали черное платье и
черные шапки; когда везли тело князя, то перед гробом вели коня и  несли
стяг (знамя); у гроба становили копье; после похорон князя  родственники
его обыкновенно раздавали богатую милостыню духовенству  и  нищим:  так,
Ростислав Мстиславич по смерти дяди Вячеслава роздал  все  его  движимое
имение, себе оставил только один крест на благословенье. Ярослав  галиц-
кий сам перед смертью роздал имение по монастырям и нищим. Родственники,
бояре, слуги и народ плакались над гробом князя, причитали похвалы умер-
шему; похвала доброму князю в устах летописца состояла в  следующем:  он
был храбр на рати, почитал, снабжал, утешал духовенство, раздавал щедрую
милостыню бедным, любил и уважал дружину, имения не щадил для нее;  осо-
бенною заслугою выставляется также верность клятве, соблюдение  телесной
чистоты, правосудие, строгость к злым людям, бесстрашие  пред  сильными,
обижающими слабых. Об одежде князей можем иметь понятие из картины, при-
ложенной к известному Святославову Сборнику: здесь Святослав  и  сыновья
его, Глеб и Ярослав, представлены в кафтанах немного ниже колена; кафтан
у Святослава зеленый и сверх него корзно синее с красным  подбоем,  зас-
тегнутое на правом плече красною запоною с золотыми отводами; у  сыновей
кафтаны малинового цвета и золотые пояса с четырьмя концами.  Воротники,
рукава у молодых князей, подол у ярославова кафтана и края  святославова
корзна наведены золотом; подол святославова и глебова кафтанов  красный;
у маленького Ярослава от шеи до пояса золотая обшивка с тремя поперечны-
ми золотыми полосами; сапоги у Святослава зеленые, у Ярослава красные, у
обоих востроносые. На молодых князьях высокие синие шапки с красными на-
ушниками и зеленоватым подбоем (если только не принимать этого подбоя за
особенную нижнюю шапку); на Святославе шапка не так высокая, желтоватого
цвета, с синими наушниками и темно-красною опушкою; на маленьком Яросла-
ве синяя, не очень высокая. Святослав и Роман с усами без бород. На кня-
гине покрывало, завязанное под бородою; верхняя одежда красного цвета  с
широкими рукавами, с широкою желтою полосою на подоле и с  золотым  поя-
сом, видны рукава нижней одежды с золотыми поручами; башмаки золотые.
   Отношения князя к дружине оставались в главных  чертах  прежние.  При
Ярославе произошел новый набор дружины, но при сыновьях его уже начались
усобицы, перемещения князей из одной волости в другую; легко понять, как
такой порядок вещей должен был действовать на положение дружины. Дружин-
ники должны были или переезжать вместе с князьями  из  одной  волости  в
другую или, оставаясь в прежней, вступая в службу нового  князя,  ждать,
что старая дружина последнего, которая приедет с ним из прежней волости,
займет первое место: в княжение Всеволода Ярославича  и  племянника  его
Святополка мы видим ясные указания летописца на подобные отношения  ста-
рой и новой дружины при перемене князей. Таково было неприятное  положе-
ние дружины и при бесспорных сменах князей; но каково же было ее положе-
ние при борьбах, усобицах, когда один князь силою выгонял другого из во-
лости? Тогда дружина побежденного князя по необходимости должна была бе-
жать с ним из прежнего города в другой какой-нибудь, уступая место  дру-
жине победителя. Таким образом, вследствие перемещений княжеских и  дру-
жина не могла получить оседлости. От 1051 до 1228 года  мы  встречаем  в
летописи полтораста имен дружинников; из этого числа не наберем  и  пят-
надцати таких, которых отчества указывали бы нам, что это сыновья прежде
известных лиц, да и здесь исследователи руководствуются по большей части
одними предположениями: вероятно, может быть, что такой-то Лазаревич был
сын известного прежде Лазаря. Потом из этого количества имен мы  наберем
едва шесть примеров, чтоб дружинник служил после отца сыну, и, с  другой
стороны, не более шести примеров, чтоб дружинники оставались в  одних  и
тех же волостях; наконец, встречаем не более двух примеров  наследствен-
ности сана тысяцкого в одних родах.
   Понятно, что при такой неоседлости дружине трудно  было  во  все  это
время вступить в прочные, непосредственные отношения к  волостям,  полу-
чить важное первенствующее земское значение в качестве постоянных, бога-
тейших землевладельцев, в качестве лиц, пользующихся наследственно  пра-
вительственными должностями; бояре по-прежнему оставались  боярами  кня-
зей, а не боярами княжеств, действовали из личных выгод, тесно связанных
с выгодами того или другого князя, но не из  выгод  сословных.  Действия
дружины имели значение, силу, когда ее выгоды совпадали с выгодами горо-
да, волости; так случилось в Киеве по смерти Всеволода Ольговича; в Рос-
товской области по смерти Боголюбского; здесь, во втором примере,  бояре
действуют против младших Юрьевичей в пользу Ростиславичей, по согласию с
ростовцами, но дело решается не в их пользу вследствие особых  отношений
новых городов. При этом надобно заметить также, что с  самого  начала  у
нас на Руси вследствие размножения  членов  княжеского  рода  управление
сколько-нибудь  значительными   волостями   и   городами   переходит   к
князьям-родичам, а не к боярам, которые по этому самому  теряют  возмож-
ность приобрести важное значение в качестве  областных  правителей:  это
важное значение остается за князьями же. Исключение составляют  галицкие
бояре: Галицкая волость, ставши особым владением Ростиславичей,  князей,
исключенных из старшинства в роде Ярославовом, по этому самому не  пере-
меняла князей своих; с другой стороны, не дробилась на мельчайшие волос-
ти в племени Ростиславичей, потому что Владимиру удалось  избавиться  от
всех родичей и стать единовластителем в Галиче;  единовластие  продолжа-
лось и при единственном сыне его Ярославе. Вследствие этого  боярам  га-
лицким была возможность установиться в стране, получить  важное  земское
значение в качестве богатых землевладельцев и областных правителей:  вот
почему влияние дружины в Галиче на дела страны оказывается таким  исклю-
чительным; сколько-нибудь сильного участия городов в событиях,  происхо-
дивших по смерти Романа Великого, не замечаем, хотя  народонаселение  их
вообще питало привязанность к молодому Даниилу. Прибавим сюда еще  влия-
ние быта соседних Галичу государств. Польского и Венгерского.
   Но если так част и так необходим был переход дружины из одной волости
в другую и от одного князя к другому, то легко понять, что не было  воз-
можности для точного определения отношений ее к  князю;  дружинник  имел
полную свободу переходить из службы одного князя в службу другого:  каж-
дый князь принимал его с радостью, ибо каждый нуждался в храбрых дружин-
никах; переход был легок для дружинника и во всех других отношениях, по-
тому что Русская земля сохраняла свое единство, равно как и род  княжес-
кий, следовательно дружинник, переходя от одного князя к другому, не из-
менял чрез это нисколько ни Русской земле, ни роду княжескому, владевше-
му ею нераздельно. Князья не могли условиться не допускать этого перехо-
да, потому что очень редко случалось, чтоб все они находились в  мире  и
добром согласии между собою, а при первой усобице дружинникам открывался
свободный путь для перехода от одного враждебного князя к другому:  так,
в силу обстоятельств обычай перехода скоро  должен  был  превратиться  в
право, и после в княжеских договорах мы увидим, что  князья  обязываются
не препятствовать переходу дружинников: "А боярам между  нами  и  слугам
вольным - воля". Существовало ли такое  условие  в  княжеских  договорах
описываемого времени, или подразумевалось, как естественное и  необходи-
мое, и явилось только после при ослаблении родовой связи между князьями,
обособлении княжеств - решить нельзя по  неимению  княжеских  договорных
грамот из описываемого периода; мы знаем одно только, что такие  грамоты
существовали в это время. Хороший князь, по современным понятиям, не от-
делял своих выгод от выгод дружины, ничего не щадил для последней, ниче-
го не откладывал собственно для себя; жил он с нею в братском,  задушев-
ном кружку, не скрывал от нее  имения,  не  тая  дум  своих,  намерений:
"Князь! - говорит дружина Мстиславу Изяславичу, - тебе  без  нас  нельзя
было ничего ни замыслить, ни сделать, а мы все знаем твою  истинную  лю-
бовь ко всей братьи". А Владимиру Мстиславичу дружина говорит:  "Ты  сам
собою это, князь, замыслил, так мы не едем за тобою, мы ничего  не  зна-
ли". Из тона летописи видно, что не нравилось, когда князь  имел  одного
любимца, которому открывал свои думы, скрывая их от  остальной  дружины:
так, рассказывая о дурном поступке Святослава Всеволодовича с  Ростисла-
вичами, летописец говорит: "Святослав посоветовался с княгинею да с Коч-
карем, любимцем своим, а лучшим мужам думы своей не объявил". Князь поч-
ти все время свое проводил с дружиною: с нею думу думал, на охоту ездил,
пировал; в житии св. Феодосия читаем,  что  когда  князь  Изяслав  хотел
ехать к преподобному, то распускал всех бояр по домам и являлся в монас-
тырь с одним малым отроком: это рассказывается как исключение из обычая.
При таких близких отношениях бояр к князю естественно ожидать, что сове-
ты их и внушения не оставались без следствий в распрях и  усобицах  кня-
жеских: в деле ослепления Василька летописец  прямо  обвиняет  известных
бояр Давыдовых; не раз попадается известие, что  князь  поступил  дурно,
послушавшись злых советников; если дружинник по неудовольствию  оставлял
одного князя и переходил к другому, то, конечно,  не  мог  содействовать
приязни между ними. Мстислав Изяславич  отпустил  от  себя  двоих  бояр,
братьев Бориславичей, озлобив, по выражению летописца, потому что холопи
их покрали княжеских коней из стада; Бориславичи перешли к  Давыду  Рос-
тиславичу и начали ссорить его с Мстиславом. Вследствие таких  отношений
встречаем в летописи известие, что при княжеских договорах и бояре цело-
вали крест - добра хотеть между князьями, честь их беречь и  не  ссорить
их.
   По-прежнему встречаем различие между старшею и младшею дружиною. Ког-
да Святославу Ольговичу дали знать о смерти брата Игоря, то сказано, что
он созвал дружину свою старейшую и объявил ей об этом. Всеволод III пос-
лал сказать племяннику Мстиславу Ростиславичу: "Брат! если тебя  привела
дружина старейшая, то ступай в Ростов". Но старейшая дружина в  этом  же
самом рассказе переводится словом: бояре.  В  противоположность  старшей
встречаем название младшая дружина; так, Изяслав Мстиславич говорит бра-
ту Владимиру: "Ступай вперед на Белгород, а мы  все  отпускаем  с  тобою
дружину свою младшую, младшая дружина называется также  просто:  молодь,
молодые, молодые люди, продолжает носить название гридей, гридьбы. Члены
старшей дружины, бояре, были по преимуществу княжескими думцами,  совет-
никами; но встречаем известие, что иногда князья сзывают на совет бояр и
всю дружину свою. В состав дружины входила  также  собственная  прислуга
князя, жившая постоянно при нем, в его доме, дворце, это так  называемые
отроки, детские, пасынки, которые,  естественно,  разделялись  опять  на
старших и младших, или меньших. Таким образом, дружина состояла из  трех
частей: бояр, гридьбы и пасынков: летописец говорит, что  Мстислав  Рос-
тиславич, приехавши в Ростов, собрал бояр, гридьбу  и  пасынков,  и  всю
дружину. Третий отдел дружины, служня, слуги княжеские, живущие при  нем
в доме, на севере начинают носить название двора,  дворян;  естественно,
впрочем, ожидать, что в противоположность городовым  полкам  под  именем
дворян разумелась и вся дружина, все княжеское войско. Бояре имели  свои
домы в стольном городе княжеском, имели свои села; какого рода были  эти
села, кроме отчин, получали ли дружинники поместья от  князей  -  ничего
неизвестно. Кроме стольного  города  дружина  (преимущественно,  думаем,
младшая) жила также по другим городам, где отряды ее  составляли  засады
или гарнизоны, жила и по селам своим; после каждого похода дружина  рас-
пускалась. Княжеские слуги жили при дворе; но могли  также  чередоваться
службою, имея на стороне свои дома. Бояре имели около себя в походе свою
служню, своих отроков.
   Из бояр князь назначал тысяцких; что же касается  до  посадников,  то
они могли быть назначаемы и из детских. Тиуны княжеские и боярские имеют
прежнее значение. Из должностей служебных в доме, дворе княжеском встре-
чаем название ключников; на их должность указывает  следующее  известие:
когда Ростислав Мстиславич похоронил дядю своего Вячеслава, то, созвавши
бояр последнего, тиунов и ключников, велел принести перед себя все  име-
ние покойного князя. Покладник,  по  всем  вероятностям,  соответствовал
позднейшему спальнику. Звание конюший, стольник, меченоша объясняются из
самых слов. Упоминаются мечники; кощеи, которых, производя от слова кош,
можно принять за обозную прислугу; упоминаются седельники, название  ко-
торых указывает на их занятие; и кощеи и седельники находились при войс-
ке во время похода; седельники жили, как видно, целыми селениями  в  из-
вестных местах. В Новгородской летописи под 1181 годом встречаем  назва-
ние: кметство для лучших ратников, ибо это название в некоторых  списках
переводится чрез: мужи доброименитые. Мономах говорит,  что  он  взял  в
плен живыми пятерых князей половецких и иных кметий молодых пятнадцать.
   По-прежнему находим в летописи ясные указания на различие между  дру-
жиною и полками, собираемыми из остального народонаселения, городского и
сельского; дружина отличается от полка.  Вячеслав  Владимирович  говорит
племяннику Изяславу: "Дружина моя и полк мой будут у нас с тобою общие";
Ярослав галицкий говорит киевскому боярину об отце своем:  "Полк  его  и
дружина его у меня"; хотя, разумеется, слово "полк" сохраняет и свое об-
щее значение войска, точно так же как и дружина; и,  с  другой  стороны,
полк имеет значение известного отдела в войске. Киевские полки резко от-
личаются от княжеских дружин в рассказе о битве Изяслава  Мстиславича  с
дядею Юрием под Киевом: "Вячеслав и Изяслав, не входя в город, раскинули
стан перед Золотыми воротами: Изяслав Давыдович стал между Золотыми  во-
ротами и Жидовскими, Ростислав с сыном Романом перед Жидовскими  ворота-
ми, Борис городенский у Лядских ворот, а между князьями  стали  киевляне
на конях и пеши"; тут же говорится, что Вячеслав и племянники его послу-
шались дружины, киевлян и черных клобуков. На участие сельского  народо-
населения в походах указывают прямо известия летописи о сборах  Мономаха
и Святополка на половцев; дружина говорила, что весною не время  идти  в
поход, ибо для этого нужно отнять поселян (смердов) и лошадей их от  по-
левых работ; Мономах отвечал на это: "Странно мне, что вы поселяя и  ло-
шадей их жалеете, а об том не подумаете, как весною начнет поселянин па-
хать лошадью и приедет половчин, ударит поселянина стрелою, а лошадь его
возьмет себе". Если бы кто-нибудь задал вопрос: как участвовали поселяне
в походах, для чего, собственно, употреблялись здесь они и лошади их?  -
то на этот вопрос не может быть ответа по недостатку свидетельств;  при-
ведем только одно известие, что во время войны Мстислава  торопецкого  с
младшими сыновьями Всеволода III последние погнали на войну и "из  посе-
лей", как сказано в летописи. В летописи же читаем, что Изяслав Мстисла-
вич и в Киеве, и в Новгороде на вече объявлял о походе; было ли это пос-
тоянным обычаем - утверждать нельзя. Как выходили граждане на войну, это
видно также из слов бояр Изяславовых, которые звали киевлян в  поход  от
имени князя: "Теперь, братья киевляне, ступайте за мной к  Чернигову  на
Ольговичей, собирайтесь все от мала до велика, у кого есть конь, тот  на
коне, а у кого нет коня, тот пусть едет в лодке". Из этого и  из  многих
других известий видно, что ополчение состояло из конницы (копейщиков)  и
пехоты (стрельцов); встречаем названия: кони поводные, т.е.  употребляе-
мые под верх, и товарные, обозные, также кони сумные;  стрельцы  обыкно-
венно завязывали дело, когда главная  масса  войск,  копейщики,  еще  не
вступали в битву. Во время похода оружие везли на возах; оружие состояло
из броней, шлемов, щитов, мечей, копий, сабель, стрел, киев, сулиц,  но-
жей-засапожников, рогатин, оскепов и топоров, топоры бывали с паворозою:
в Слове о полку Игореву щиты называются красными (червлеными); шлемы бы-
ли с острым верхом и с железным забралом или личиною в  виде  полумаски.
Для защиты щек и затылка к шлему прикреплялась кольчужная железная  сет-
ка, застегивавшаяся запоною у шеи.  Употреблялись  знамена,  или  стяги,
также трубы и бубны. Не только оружие везли на возах, но и сами  ратники
ехали на них же; кроме возов с оружием должно думать, что войско  сопро-
вождали обозы с съестными припасами: по крайней мере есть известие,  что
иногда припасы эти возили на лодках по рекам; но есть также  и  не  одно
известие, что князья, вступая в неприятельскую землю, посылали для сбора
съестных припасов: это называлось ехать в зажитие,  а  люди,  посылаемые
для такого сбора, - зажитниками. В ожидании битвы ратники надевали  бро-
ни; но пред Липецкою битвою Мстислав Удалой дал  новгородцам  на  выбор:
сражаться на. конях или пешком; те отвечали, что не  хотят  помирать  на
лошадях, но хотят биться пеши, как бились отцы их на Колакче, и, сбросив
с себя порты и сапоги, побежали босые на неприятеля.  Князья  устроивали
войско, говорили речи; войска располагались по-прежнему тремя отделения-
ми: большой полк, или чело, и два крыла; но в описываемое время упомина-
ется и передовой полк, или перед, упоминается  и  сторожевой  полк,  или
сторожье, который давал знать главному полку о месте пребывания и движе-
ния неприятеля. При бегстве неприятеля победители бросались на стан его,
одирали мертвых; о дележе добычи встречаем одно известие,  что  Мстислав
Удалой, взявши дань на чуди, две части ее отдал новгородцам, третью дво-
рянам своим. Встречаем известие об укрепленных станах: так, пред  Липец-
кою битвою младшие Всеволодовичи обвели свой  стан  плетнем  и  насовали
кольев; был обычай также огораживаться засеками: так, сказано об Яросла-
ве Всеволодовиче черниговском, что он стал под своими лесами,  засекшись
от неприятеля; в станах находились шатры и полстницы: в рассказе о  взя-
тии рязанских князей Всеволодом III говорится, что великий князь, поздо-
ровавшись с ними, велел сесть им в шатре, а сам сел в полстнице; также в
рассказе об убиении рязанских князей родичами читаем,  что  убийца  Глеб
скрыл вооруженных слуг и половцев в полстнице близ шатра, где должны бы-
ли пировать жертвы его.
   И в описываемое время войска переправлялись иногда по рекам; так, под
1185 годом встречаем известие, что Святослав Всеволодович плыл в  лодках
Десною из Новгорода Северского в Чернигов;  встречаем  даже  известие  о
речной битве на Днепре между войсками Изяслава Мстиславича  и  дяди  его
Юрия, когда Изяслав дивно исхитрил лодки, по выражению летописца:  видны
были одни только весла, а гребцов было не видать, потому что лодки  были
покрыты, ратники стояли на этих крышках в бронях и стреляли, кормчих бы-
ло два, один на носу, другой на корме, и куда хотели,  туда  и  шли,  не
оборачивая лодок. Походы преимущественно совершались  зимою:  это  будет
понятно, если вспомним состояние страны, покрытой множеством рек  и  бо-
лот, через которые зима прокладывала ледяные мосты и таким  образом  об-
легчала путь; князья обыкновенно спешили окончить поход до того времени,
как начнут таять снега и разливаться реки. Кроме затруднительности дорог
против незимних походов могли говорить также причины, приводимые  дружи-
ною Мономаху против весеннего похода на половцев:  нужно  было  отрывать
земледельцев от работ в поле. Пространство пути считали днями, например,
под 1187 годом Рюрик Ростиславич говорит Ярославу черниговскому:  "Весть
ны правая есть, аж вежи половецкия восе за полъдне, ты мене  деля  пойди
до полуднья, а аз тебе деля еду десять днев". Или под 1159 годом:  "Бро-
дишася по нем (Изяславе Давыдовиче) за Десну, Святослава оба и Рюрик,  и
отшедше за днище и не  обретше  его".  Новгородцы  в  1147  г.  выходили
навстречу к Изяславу Мстиславичу, одни "три днищь, другие днище от  Нов-
города". Упоминаются взятия городов копьем (приступом) и взятия  на  щит
(сожжение, разграбление, плен, истребление жителей): нет  права  думать,
чтобы там, где упоминается взятие на щит, непременно прежде было  взятие
приступом. При осадах городов почти никогда не  упоминается  о  машинах,
стенобитных орудиях, подкопах; обыкновенно говорится, что город обступа-
ли и бились с осажденными у ворот. Раз говорится  в  Псковской  летописи
под 1065 годом, что Всеслав полоцкий приходил под Псков, и много трудил-
ся, и пороками шибав; но Псковская летопись позднейшего  составления,  и
притом означенное выражение у псковского летописца форменное. Осады про-
должались от двух дней до десяти недель, более продолжительных  осад  не
видим. Изо ста с чем-нибудь случаев, где говорится о нападениях на горо-
да, один только раз упоминается о взятии копьем, раз двадцать  девять  о
взятии на щит, опустошении городов, раз сорок о сдаче и просто о занятии
городов, причем раза три употребляется выражение, что города были заняты
внезапно, изъездом; раз семь осажденные должны  были  принимать  условия
осаждающих, раз пять говорится просто о мире, последовавшем  за  осадою,
наконец раз двадцать пять упоминаются осады неудачные. Здесь,  разумеет-
ся, нам было бы очень важно знать число войск во время походов и осад; к
сожалению, мы встречаем об этом предмете очень скудные известия в  лето-
писях; под 1172 годом встречаем известие о битве русских с половцами:  у
поганых, сказано, было 900 копий, а у Руси 90; но число копий не означа-
ет числа всего войска, ибо после сказано, что  победивши  половцев  (900
копий), русские взяли у них в плен 1500 человек, других перебили, а  не-
которые убежали. Из связи целого рассказа можно сделать некоторые  сооб-
ражения: прежде говорится, что когда  русские,  перехвативши  половецких
сторожей, спросили у них: "Много ли ваших назади", то те  отвечали,  что
7000; русские пошли против этого семитысячного отряда,  разбили  его,  и
когда спросили у пленных: много ли еще ваших  назади,  то  те  отвечали:
"Теперь большой полк идет"; - и в этом-то  большом  полку  насчитывалось
900 копий, следовательно полк, насчитывавший в себе 900 копий, имел всех
ратников в себе гораздо более 7000, ибо относился к семитысячному  отря-
ду, как большой полк. Русский полк, состоявший из 90 копий, считали  ма-
леньким отрядом, так что старшему князю  неприлично  было  им  предводи-
тельствовать. Когда  великий  князь  Святополк  Изяславич  в  1093  году
объявил киевским боярам, что у него 800  своих  отроков,  которые  могут
стать против половцев, то бояре отвечали: "Если бы ты набрал и 8000,  то
недурно было бы, потому что наша земля оскудела". Это известие о 800 (по
некоторым спискам 500) отроков может указывать нам на число  собственной
служни княжеской, которую должно отделять  от  других  составных  частей
дружины - бояр и гридей. Когда Мономах выехал из Чернигова в Переяславль
перед Олегом, то у него не было и ста человек дружины, но это было после
бедственного сражения с половцами, где Мономах так много потерял  своего
войска; Игоревичи перебили в Галиче 500 бояр. Великий Новгород во второй
половине XII века мог выставлягь 20000 войска; Северная Русь -  области:
Новгородская, Ростовская с Белоозером, Муромская и Рязанская могли  выс-
тавить 50000; на Липецкой битве из войска младших Всеволодовичей погибло
9233 человека, взято в плен только 60 человек, но были,  кроме  того,  и
спасшиеся бегством, некоторые потонули в реках.  Здесь,  разумеется,  не
должно упускать из внимания того, происходили ли войны соединенными уси-
лиями нескольких княжеств или два князя боролись с  одними  собственными
силами: если мы предположим, что Южная Русь могла выставить около  50000
войска, то мы должны разделить это количество на шесть частей по  облас-
тям (Черниговская, Переяславская, Смоленская, Туровская, Волынская,  Ки-
евская), а если борьба шла между князьями одной из этих областей, напри-
мер между черниговским и северским, то мы не можем  предположить,  чтобы
каждый из них мог вывести в поле больше 5000 войска. Но, с другой сторо-
ны, должно заметить также, что во всех почти  войнах  принимали  участие
толпы диких половцев и своих черных клобуков, так, например,  на  помощь
Всеволоду Ольговичу в 1127 году пришло 7000 половцев; на помощь Изяславу
Давыдовичу пришло 20000 половцев. Наконец, в Никоновском списке встреча-
ем известие, что в 1135 году Всеволод  Мстиславич  новгородский  имел  в
своем войске немцев; на юге под 1149 годом  упоминаются  также  немцы  в
русском войске.
   И в описываемое время встречаем известие о богатырях; и в этот период
человек благодаря физической силе мог выделиться,  приобресть  особенное
значение и давать победу тому или другому князю; к богатырям, как видно,
питали особенное уважение, называли их людьми божиими. Замечателен расс-
каз летописи под 1148 годом о богатыре Демьяне Куденевиче. Этот богатырь
жил в Переяславле Южном у князя Мстислава Изяславича в то  время,  когда
сын Юрия Долгорукого, Глеб, хотел врасплох напасть на  Переяславль.  Уз-
навши о  приближении  Глеба,  князь  Мстислав  отправился  немедленно  к
Демьяну и сказал ему: "Человек божий! теперь время божией помощи и  пре-
чистой богородицы и твоего мужества и крепости". Демьян тотчас же сел на
коня со слугою своим Тарасом и пятью молодыми отроками, потому  что  ос-
тальные разошлись неизвестно куда. Богатырь выехал из  города,  встретил
князя Глеба Юрьевича на поле у посада, с яростию напал на его  войско  и
многих убил нещадно. Князь Глеб испугался, побежал назад, а Демьяну  Ку-
деневичу послал сказать: "Я приходил на любовь и на мир, а не на  рать".
Но скоро Глеб с половцами пришел опять к Переяславлю, Демьян один выехал
из города без доспехов, перебил много неприятелей, но сам был  пострелен
во многих местах от половцев и в изнеможении возвратился в город.  Князь
Мстислав пришел к нему, принес много даров, обещал дать  волости;  бога-
тырь отвечал ему: "О суета человеческая! кто, будучи мертв, желает даров
тленных и власти погибающей!" С этими словами Демьян уснул вечным  сном,
и был по нем плач великий во всем городе. В рассказе  о  Липецкой  битве
упоминаются также богатыри, бывшие на стороне Мстислава  торопецкого.  В
рассказах о Калкской битве говорится, что тут пало 80 храбрецов, или бо-
гатырей.
   Обратимся теперь к народонаселению городскому  и  сельскому.  Русская
земля в самом обширном смысле слова, т. е. все русские владения,  разде-
лялась на несколько отдельных земель, или  волостей:  Русская  земля  (в
тесном смысле, т, е. Киевская), Волынская, Смоленская, Суздальская и  т.
д.; слово волость, власть означало  и  княжение  (власть),  и  княжество
(владение, область). Между словами: волость и земля можно, впрочем,  за-
метить различие: земля имела чисто географическое  значение,  тогда  как
волость содержит в себе всегда значение зависимости  известного  участка
земли от князя или главного города; в этом смысле название волости носит
окружная земля в противоположность городу, и жители ее  в  противополож-
ность горожанам; Новгородская земля есть  Новгородия,  земля,  обитаемая
новгородцами, как Польская земля есть Польша, Чешская земля  -  Богемия;
Новгородская же волость означает  земли,  подведомственные,  подчиненные
Новгороду Великому. Переход слова "власть" (волость) от означения владе-
ющего к означению владеемого был очень легок: князь, старший город  были
власти, владели окружающими населенными местами, здесь была  их  власть,
эти места были в их власти, они были их власть. Первоначально, до  приз-
вания Рюрика, летописец указывает нам племена, независимые друг от  дру-
га: это видно из его слов, что каждое племя имело свое княженье;  встре-
чаем сначала и названия земель от имени племен, например Деревская  зем-
ля; следовательно можно думать, что первоначально границы  земель  соот-
ветствовали границам племен. Но, с тех  пор  как  началась  деятельность
князей Рюриковичей, это совпадение границ было нарушено, и в последующем
делении земель или волостей между князьями мы не можем отыскать прежнего
основания: так, земля Новгородская заключает в себе  землю  и  славян  и
кривичей, земля Полоцкая - землю кривичей  и  дреговичей,  Смоленская  -
кривичей и радимичей, Киевская - полян, древлян и дреговичей. Черниговс-
кая - северян и вятичей. Уже самая перемена названий, исчезновение  имен
племенных, заменение их именами, заимствованными от главных городов, по-
казывает нам, что основание деления здесь другое, а не  прежнее  племен-
ное. Несмотря, впрочем, на то, что явилось новое могущественное  начало,
власть княжеская, под влиянием которой, несомненно,  совершился  переход
народонаселения из племенного быта в областной, прежнее значение древних
главных городов не утратилось для окружного народонаселения, чему, разу-
меется, прежде всего способствовала первоначальная неопределенность  от-
ношений городового народонаселения к князьям, неопределенность,  преиму-
щественно зависевшая от родовых княжеских отношений, от частого перехода
князей из одной волости в другую: при спорности прав  княжеских  относи-
тельно наследства, при усобицах, отсутствия  князей  волости  необходимо
должны были смотреть на главные, старшие города, сообразоваться с их ре-
шением. Отсюда главные, древние, старшие города в волости удерживают от-
носительно последней, относительно младших городов или пригородов значе-
ние властей, называются властями: "Новгородцы изначала,  и  смолняне,  и
киевляне, и полочане, и все власти, как на думу, на веча сходятся, и  на
чем старшие положат, на том пригороды станут", - говорит летописец.  Та-
ких мест летописи, из которых можно было бы узнать об отношениях младших
городов в волости к старшим, очень мало; тут же в рассказе летописца под
1175 г. видим, что ростовцы считают себя в праве  посадить  посадника  в
пригороде своем Владимире, и владимирцы потом, утесненные  Ростиславича-
ми, обращаются с жалобою к жителям старших городов -  ростовцам  и  суз-
дальцам. Летописец Новгородский сообщает нам также несколько скудных из-
вестий об отношениях Новгорода к своим пригородам, преимущественно Пско-
ву и Ладоге. Мы не можем  искать  первоначальных  пригородных  отношений
Пскова к Новгороду в дорюриковское время: Псков был городом совсем  дру-
гого племени, племени кривичей; мы не знаем, каким образом Псков получил
значение главного места в окружной стране вместо Изборска или  Словенска
(как он называется в Псковской летописи), стольного города Труворова; но
как бы то ни было, мы не имеем права предполагать зависимости  изборских
кривичей от славян новгородских во время призвания князей и думать,  что
позднейшая зависимость Пскова от Новгорода была следствием  этой  давней
зависимости. Весь белозерская, подобно кривичам изборским, участвовала в
призвании князей, среди нее утвердил свой стол второй брат Рюриков,  Си-
неус, и, однако, потом Белозерск отошел от Новгорода к  области  другого
княжества. Поэтому с  достоверностию  можно  положить,  что  зависимость
Пскова от Новгорода началась во время князей и вследствие княжеских  от-
ношений. Братья Рюрика, по свидетельству летописца, скоро умерли, и  Рю-
рик принял один всю их волость; следовательно, страна изборских кривичей
вместе со Псковом подчинилась, по смерти Трувора,  Рюрику,  утвердившему
стол свой в Новгороде, который  поэтому  стал  главным  городом,  прави-
тельственным средоточием во всей стране, признававшей своим князем Рюри-
ка. Вот где должно искать начала зависимости Пскова от  Новгорода,  или,
лучше сказать, от власти, пребывающей в  Новгороде:  князь  новгородский
был вместе и князем псковским и назначал во Псков своего посадника:  от-
сюда обычай брать Пскову всегда посадника из Новгорода. В 1132  году  по
случаю сильной смуты вследствие отъезда князя  Всеволода  Мстиславича  в
южный Переяславль псковичи и ладожане пришли в Новгород и здесь получили
для себя посадников. В 1136 году новгородцы, вздумавши передаться Ольго-
вичам, призвали псковичей и ладожан. Это известие показывает, что  стар-
шие города не решали иногда важных дел без  ведома  пригородов;  говорим
иногда, потому что при неопределенности  тогдашних  отношений  не  имеем
права из одного или двух известий заключать, что так  необходимо  всегда
было. Под 1148 годом  встречаем  известие,  что  великий  князь  Изяслав
Мстиславич, приехавши в Новгород, созвал вече, на которое сошлись новго-
родцы и псковичи: пришли ли псковичи и на этот раз  нарочно,  по  случаю
приезда великого князя, или сошлись на вече псковичи,  бывшие  тогда  по
своим делам в Новгороде, - решить нельзя. Неопределенность этих  отноше-
ний видна уже из того, что иногда являются псковичи и  ладожане,  иногда
одни псковичи, о жителях других пригородов  не  встречаем  ни  малейшего
упоминовения. Та же неопределенность  в  отношениях  старших  городов  к
младшим и в земле Ростовской: по смерти Боголюбского ростовцы, суздальцы
переяславцы и вся дружина от мала до велика съезжаются  на  совещание  к
Владимиру и решают призвать князей; дружина владимирская  по  приказанию
ростовцев присоединяется также к  дружине  означенных  городов,  но  ос-
тальное народонаселение владимирское  противится,  не  желая  покориться
ростовцам, которые грозят распорядиться Владимиром, как  своим  пригоро-
дом; потом владимирцы, притесненные Ростиславичами, обращаются с жалобою
к ростовцам и суздальцам вместе, а не к одним ростовцам, точно так,  как
на совещание собираются ростовцы, суздальцы, переяславцы, владимирцы,  а
о других городах не упоминается.
   Мы видели, что летописец жителей старых  городов  называет  властями,
которые, как и на думу, на вече сходятся, и решение их принимают  жители
младших городов или пригородов; летописец говорит  здесь  о  новгородцах
наравне с киевлянами, смольнянами, полочанами, следовательно, мы не име-
ем права в описываемое время резко выделять  новгородский  быт  из  быта
других значительнейших русских городов. Как в других городах,  так  и  в
Новгороде вече является  с  неопределенным  характером,  неопределенными
формами.
   Слово вече означало неопределенно всякое совещание, всякий  разговор,
всякие переговоры, а не означало именно народное собрание, народную  ду-
му. Мы видим, что князья сами созывают вече,  имея  что-нибудь  объявить
гражданам, обыкновенно веча созываются князьями  для  объявления  войны,
похода гражданам. Созывалось вече обыкновенно по звону колокола,  откуда
и выражение сзвонить вече; собиралось оно на известных  местах,  удобных
для многочисленного стечения народа, например в Новгороде на дворе Ярос-
лавовом, в Киеве на площади у св. Софии. В начальном периоде нашей исто-
рии мы видим, что князь собирает на  совет  бояр  и  городских  старцев,
представителей городского народонаселения; но теперь, когда  народонасе-
ление в городах увеличилось, роды раздробились, то место собрания  стар-
цев, естественно, заступило общенародное собрание, или  вече;  мы  видим
иногда в летописи даже составные части веча, указывающие, что оно именно
заменило прежний совет дружины и старцев:  так,  великий  князь  Изяслав
созвал на вече бояр, всю дружину и киевлян; в одном списке летописи  чи-
таем, что народ стал на вече, а в другом, что киевляне сели у св. Софии;
в обоих говорится, что сошлось многое множество народа, сошлись все  ки-
евляне от мала до велика. Видим, что вече собирается  в  важных  случаях
для города, например, после потери князя, когда граждане оставлены самим
себе, как то случилось с владимирцами на Волыни в  1097  г.;  в  крайней
опасности, как, например, когда в том же году Ростиславичи послали  ска-
зать тем же владимирцам, что они должны выдать злодеев, наустивших князя
Давыда ослепить Василька. Наконец, вечем называется всякое собрание  не-
довольных граждан против князя или другого какого-нибудь лица. На  такие
веча начали смотреть после, как на заговоры и восстания, когда  в  Севе-
ро-Восточной Руси точнее определились отношения; новгородцы в глазах се-
веро-восточного народонаселения являются вечниками - крамольниками, вече
принимает значение крамолы, волнения народного. Но иначе смотрели на это
в описываемое время; в 1209 году сам Всеволод III дал новгородцам позво-
ление управиться с людьми, заслужившими их негодование, и летописец  го-
ворит при. этом, что великий князь отдал новгородцам их прежнюю волю лю-
бить добрых и казнить злых. Но если, с одной стороны, нельзя резко выде-
лять новгородский быт из быта других старших городов, то, с другой  сто-
роны, нельзя также не заметить, что в Новгороде было более благоприятных
условий для развития вечевого быта, чем где-либо: князья сменялись  чаще
по своим родовым отношениям и тем чаще вызывали народ к принятию участия
в решении самых важных вопросов; народ этот был развитее вследствие  об-
ширной  торговой  деятельности,  богатство  способствовало   образованию
сильных фамилий, которые стремились к более самостоятельному  участию  в
правительственных делах, а между тем главная сцена княжеской деятельнос-
ти была далеко на юге, сильнейшие князья не имели ни охоты, ни  времени,
ни средств заниматься новгородскими делами. Когда сильнейшие князья яви-
лись на севере, то сейчас же начали стеснять Новгород; но сначала  южные
князья были еще сильны, и Новгород мог найти у них защиту  от  северных.
Новгород имеет дело с младшими  князьями,  другие  города  со  старшими,
сильнейшими; из этого уже прямой вывод, что  вечевому  быту  было  легче
развиваться в Новгороде, чем в других городах.
   Мы объяснили явление веча и усиление его значения в некоторых городах
исторически из известных условий времени.  Но  есть  свидетельство,  что
Новгород пользовался какими-то особенными правами, утвержденными для не-
го грамотою Ярослава I; какого же рода была эта грамота? Из  условий,  в
соблюдении которых последующие великие князья  клялись  новгородцам,  мы
можем иметь полное понятие о правах последних: главное, основное из этих
прав есть право сопоставлять с князем посадника; посмотрим, можно ли ус-
тупку этого права отнести ко временам Ярослава I.
   Главною обязанностью князя в Новгороде, как и везде, была обязанность
верховного судьи, при исполнении  которой  он  соображался  с  законами,
имевшими силу в городе. Если бы князь родился, воспитывался и  постоянно
жил в Новгороде, то он знал бы обычаи и все  отношения  своей  родины  и
умел бы изменять их, сообразуясь с  требованиями.  Но  князья  сменялись
беспрестанно; они приходили из стран отдаленных, из областей - Киевской,
Волынской, Смоленской, Черниговской,  Суздальской;  князья-пришельцы  не
имели понятия об обычаях новгородских, точно так, как новгородцы не зна-
ли обычаев других русских областей; отсюда в суде княжеском должны  были
происходить беспрестанные недоразумения. Для отвращения таких  неудобств
новгородцы требовали от всякого нового князя, чтоб  он  судил  всегда  в
присутствии чиновника, избранного из граждан, знакомого со всеми обычая-
ми и отношениями страны: "А без посадника ти, княже, не судити".
   Вторым правом князя в Новгороде, как и везде,  было  право  назначать
правителей по волостям. Но мы видели, какую невыгоду  в  этом  отношении
имело для горожан частое перемещение князей с одного  стола  на  другой;
каждый приводил из прежней волости дружину,  которая  отстраняла  старых
бояр и возбуждала неудовольствие народа, поступая с новыми согражданами,
как с чужими, спеша обогатиться на их счет. В Новгороде  это  неудобство
было еще чувствительнее, ибо смена князей происходила чаще; отсюда  вто-
рое главное условие, чтоб князья назначали в судьи не  своих  мужей,  но
граждан новгородских; но так как беспрестанно сменявшиеся князья не мог-
ли знать граждан, достойных доверенности, и притом могли раздавать долж-
ности исключительно своим приверженцам, то сюда присоединялось необходи-
мое условие, чтоб князь не раздавал волостей без посадника: "А  без  по-
садника ти, княже, ни волостей раздавати".  Третьим  правом  князя  было
право давать грамоты, сообщать и скреплять своим именем известные права:
и здесь князья-пришельцы не могли обойтись без руководства туземного са-
новника, ибо не знали обычных границ прав и могли  вредить  выгодам  об-
щественным в пользу частных лиц, к ним приверженных; отсюда третье необ-
ходимое условие: "А без посадника, княже, ни грамот ти даяти".
   Беспрерывная смена князей, почти всегда враждебных друг другу, влекла
за собою еще другие неудобства, а именно: каждый новый князь, враждебный
своему предшественнику, естественно, недоброжелательными глазами смотрел
на все, сделанное последним: чиновники, назначенные Ольговичем,  естест-
венно, не нравились Мономаховичу, грамота, данная  Мстиславичем,  должна
была являться незаконною в глазах Юрьевича; отсюда каждая перемена князя
влекла за собою перемену чиновников и лишение  приобретенных  прав;  для
отвращения этого неудобства каждый новый князь обязывался, во-первых, не
лишать никого без суда, без вины, должностей, во-вторых, не пересуживать
грамот, данных предшественником: "А без вины ти, княже, мужа без вины не
лишити волости, а грамот ти не посужати". Но посадник был лицо,  необхо-
димое при каждом суде и пересуде. Если теперь сопоставление с князем по-
садника есть главная отмена новгородского быта, главное право Новгорода,
и если это право уступлено ему Ярославом I, то посадник тотчас же  после
уступки права должен явиться в качестве чиновника народного, ограничива-
ющего власть князя; но из обзора событий мы видим, что посадник с  таким
характером является в Новгороде  гораздо  позднее:  Мономах  и  сын  его
Мстислав посылают в Новгород посадников из Киева.  Из  этого  мы  должны
заключить, что первоначально посадник новгородский был то же самое,  что
впоследствии наместник - боярин, присылаемый великим князем вместо  себя
из Твери или из Москвы, Но какое же значение имели в Новгороде  посадни-
ки, присылаемые из Киева Мономахом и сыном его, когда в Новгороде и  без
них был уже князь, именно сын Мстислава, Всеволод; какое  значение  имел
посадник при князе, как чиновник последнего, а не туземный? Естественно,
что он был помощником князя, помогал ему в суде, исполнял  его  приказа-
ния, преимущественно же заступал место князя во время отсутствия послед-
него: возможность существования посадника при князе доказывает нам  при-
мер Полоцка. Теперь остается решить вопрос: когда и как посадник из  чи-
новника княжеского стал городовым? Если  главная  обязанность  посадника
состояла в том, чтоб заменять князя на время его отсутствия  из  города,
то посадник всего более был необходим в том городе, где отсутствие князя
случалось чаще; но мы знаем, что всего чаще сменялись князья в  Новгоро-
де. Если князь сменялся вследствие неудовольствия, то до прибытия нового
необходим был посадник, который бы заступал его место; но мог  ли  оста-
ваться посадником чиновник  изгнанного  князя?  Смена  князя  необходимо
влекла за собою и смену его посадника; но кто же будет заступать княжес-
кое место до прибытия нового князя? Необходимо было  избирать  посадника
городом. Впрочем, и после, когда в городе  находился  князь,  назначение
посадника не изъято было совершенно из-под его  влияния:  князь  избирал
посадника вместе с городом. Если посадник сперва был  назначаем  князем,
то срок отправления его должности, естественно, зависел от  воли  князя;
впоследствии, когда посадник стал чиновником городовым, то  он  сменялся
по воле города, смотря по обстоятельствам, мы видели, что посадники пос-
тоянно сменяются вследствие смены князей, вследствие торжества  той  или
другой стороны, причем иногда старые посадники вступают  снова  в  долж-
ность настоящих, или степенных. Один только раз встретили  мы  указание,
что при избрании в посадники при всех равных обстоятельствах  обращалось
внимание на старшинство: так, в 1211 году  Твердислав  уступил  посадни-
чество Димитрию Якуничу, потому что последний был страше его. Иногда ви-
дим, что посадник, сверженный в Новгороде, шел посадничать  в  пригород,
причем случалось, что пригорожане не принимали его, опять, вероятно,  по
отношениям своим к городским партиям; но при этом  легко  заметить,  что
посадники избираются обыкновенно из одного известного круга боярских фа-
милий. Все вышесказанное о превращении посадника из чиновника княжеского
в городового объясняется примером тысяцкого. Тысяцкий  существует  везде
подле князя в качестве его чиновника; в летописи встречаем известия, что
такой-то князь дал тысячу такому-то из своих приближенных: в Новгороде и
этот чиновник вместе с посадником стал подлежать народному избранию.
   Если право сопоставлять с князем посадника не  могло  быть  уступлено
Новгороду Ярославом I, произошло во времена позднейшие, то нельзя отнес-
ти ко временам Ярослава I и других  условий,  встречаемых  в  договорных
новгородских грамотах с великими  князьями,  например:  "Из  Суздальской
земли тебе Новгорода не рядить и волостей не раздавать", или: "А на  Ни-
зу, князь, новгородца не судить", ибо мы знаем, что Мономах рядил Новго-
род, судил новгородцев и раздавал волости из Киева. К этому должно  при-
бавить еще, что сами новгородцы, требуя от великих князей клятвы в  соб-
людении вышеозначенных условий и приводя в пример прежних князей, давав-
ших подобную клятву, нигде, однако, не упоминают имени Ярослава I.  При-
веденное обстоятельство тем более важно, что в других случаях новгородцы
именно указывают на грамоты Ярославовы.  О  содержании  этих  грамот  мы
должны заключить по обстоятельствам, в которых они упоминаются.  В  1228
году новгородцы поссорились с князем своим Ярославом  Всеволодовичем  за
то, что он поступил не по грамотам Ярославовым, а именно, наложил  новую
пошлину и посылал судей по волостям. На следующий год прибыл к ним князь
Михаил и целовал крест на всех  грамотах  Ярославовых,  вследствие  сего
тотчас же сделал финансовое распоряжение, а именно дал  свободу  смердам
на пять лет не платить дани. В 1230 году Ярослав, снова призванный,  ус-
тупил новгородцам и целовал крест на всех грамотах Ярославовых.  В  1339
году, когда великий князь Иоанн Данилович прислал требовать у  новгород-
цев ханского запроса, то они отвечали: "Того у нас не бывало  от  начала
мира, и ты, князь, целовал крест к Новгороду  по  старой  пошлине  и  по
Ярославовым грамотам". Вот все случаи, где новгородцы упоминают о грамо-
тах Ярославовых. Видя, что во всех этих случаях дело идет  о  финансовых
льготах, можно  заключать,  что  льготные  грамоты  Ярославовы  касались
только финансовых постановлений, и точно, в летописи встречаем известие,
что новгородцы получили подобную грамоту от Ярослава I. В  одной  только
Степенной книге сказано, что Ярослав I дал новгородцам позволение  брать
из его племени себе князя, какого захотят. Но, во-первых, новгородцы ни-
когда не упоминают об этом праве, полученном ими от Ярослава I, например
когда они не хотели принять к себе Святополкова сына на  место  любимого
ими Мстислава, то им прежде всего следовало бы указать на это право,  но
они молчат о нем, а указывают другие причины, именно уход Святополка  от
них и распоряжение великого князя Всеволода. Во-вторых, в летописях  чи-
таем, что новгородцы освобождены прежними князьями, прадедами князей,  а
не Ярославом, что потом подтверждается и в самой Степенной книге.  Сооб-
ражая все обстоятельства, можно с вероятностию положить, что особенности
в быту Новгорода произошли мало-помалу, вследствие известных  историчес-
ких условий, а не вследствие пожалования Ярославова,  о  котором,  кроме
Степенной книги, не знает ни одна летопись.
   Что касается до внешнего вида русского города в описываемое время, то
он обыкновенно состоял из нескольких частей: первую, главную, существен-
ную часть составлял собственно город, огороженное стенами  пространство;
впоследствии времени около города образуются  новые  поселения,  которые
также обводятся стенами; отсюда город получает двойные укрепления: город
внутренний (днешний) и город наружный  (окольный,  кромный),  внутренний
город носил также название детинца, внешний - острога; поселения, распо-
ложенные около главного города, или детинца,  назывались  nepeдгopoдueм.
Стены бывали каменные и деревянные (преимущественно) с дощатыми  забора-
лами, башнями (вежами) и воротами, которые носили названия или по  поло-
жению в известную сторону, например Восточные, или по украшениям, напри-
мер Золотые, Серебряные, или по тем частям города, к которым  прилегали,
по их народонаселению, например в Киеве были ворота Жидовские,  Лядские,
или по церквам, которые находились в башнях над воротами или,  быть  мо-
жет, даже  по  образам,  или  наконец  по  каким-нибудь  другим  обстоя-
тельствам, например Водяные в новгородском Детинце, выводящие к реке,  и
т. п. Упоминаются два вала, и место, находящееся между ними, носит  наз-
вание болонья. Передгородие разделялось на концы, концы - на улицы.  Го-
родское строение было тогда исключительно деревянное, церкви были камен-
ные и деревянные; что касается до количества церквей  в  городах,  то  в
Новгороде с 1054 года по 1229 построено было 69 церквей, из  которых  15
были, наверно, деревянные, ибо о них или прямо сказано так или  сказано,
что они были срублены; из остальных о некоторых прямо сказано,  что  они
были каменные, о других же ничего не сказано;  в  число  69  включены  и
церкви монастырские; нельзя думать, чтобы до 1054  года  находилось  уже
очень много церквей в Новгороде; это количество церквей во втором по бо-
гатству (после Киева) русском городе может дать нам приблизительное  по-
нятие о количестве церквей в Киеве. Из городных построек летописи упоми-
нают о мостах деревянных,  которые  разбирались;  Новгородская  летопись
упоминает о построении мостов через Волхов;  в  Киеве  Владимир  Мономах
устроил мост через Днепр в 1115 г. Из общественных зданий в  городе  па-
мятники упоминают о тюрьмах или погребах: о постройке их узнаем, во-пер-
вых, то, что у них были окна (небольшие оконцы): дружина Изяславова  со-
ветовала этому князю подозвать заточенного Всеслава полоцкого  к  оконцу
его тюрьмы и убить; описывая освобождение Игоря Ольговича из тюрьмы, ле-
тописец говорит, что великий князь Изяслав приказал "над ним поруб розо-
имати, и тако выяша из поруба вельми больнаго и несоша у келью". В  Сте-
пенной книге при описании чудес св. Бориса и Глеба читаем,  что  великий
князь Святополк Изяславич посадил двух человек в тюрьму без исследования
вины их, по клевете, и, посадивши, позабыл о них. Они молились св. Бори-
су и Глебу, и в одну ночь - "дверем сущим погребным заключенным, лестви-
цы же вне лежащи извлечены", - один из узников чудесным образом  освобо-
дился от оков и, явившись в церковь, рассказал всем об этом; отправились
к тюрьме - "и видеша ключи неврежены и замок, лествицу ж, по ней же вос-
ходят и исходят, вне лежащу". Каждый город имел торговые площади, торги,
торговища; из летописи известно, что торги производились по пятницам.
   Вследствие почти исключительно деревянного строения в городах  пожары
должны были быть опустошительны: в Новгороде от 1054 до 1228 года упоми-
нается  одиннадцать  больших  пожаров:  в  1097  году  погорело  Заречье
(он-пол) и детинец; в 1102 году погорели хоромы от ручья мимо Славна  до
церкви св. Илии; в 1113 погорел он-пол и город Кромный; в  1139  погорел
торговый пол, причем сгорело 10 церквей; в 1144 погорел холм; в 1152 по-
горел весь торг с осьмью церквами и девятою Варяжскою, т. е.  Латинскою;
в 1175 сгорели три церкви; в 1177 погорел Неревский конец с пятью  церк-
вами; в 1181 две церкви и много дворов; в 1194 году летом  в  неделю  на
Всех святых загорелся один двор на Ярышеве улице, и встал пожар сильный:
сгорело три церкви; потом перекинуло на Лукину  улицу;  на  другой  день
сгорело еще 10 дворов; в конце недели  еще  новый  пожар:  сгорело  семь
церквей и домы большие, после чего каждый день загоралось местах в шести
и больше, так что люди не смели жить (жировать) в домах, а жили по полю;
потом погорело Городище и Людин конец; пожары продолжались от Всех  свя-
тых до Успеньева дня; в том же году погорела Ладога и Руса. В 1211  году
сгорело в Новгороде 15 церквей и 4300 дворов; в 1217  погорело  все  За-
речье, кто вбежал в каменные церкви с имением, и те все сгорели со  всем
добром своим, в Варяжской божнице сгорел  весь  товар  немецких  купцов,
церквей сгорело 15 деревянных, а у каменных сгорели верхи и притворы. Из
других городов упоминается под 1183 г. сильный пожар во  Владимире  Кля-
земском: сгорел почти весь город с 32-мя церквами; в 1192  году  сгорела
половина города с 14 церквами; в 1198 году опять сильный пожар в том  же
городе: сгорело 16 церквей и почти половина города; в 1211 году  погорел
Ростов едва не весь с 15 церквами; в 1221 г. погорел весь Ярославль с 17
церквами; в 1227 погорел опять Владимир с 27 церквами, в следующем  году
новый пожар: сгорели княжие хоромы и две церкви. В 1124 году сгорел поч-
ти весь Киев, одних церквей погорело около шестисот (??).  В  1183  году
погорел весь Городец от молнии.
   Мы сказали о внешнем виде русского города в описываемое время; теперь
должны обратить внимание на его народонаселение. Мы видели, что в  горо-
дах жила дружина со своими различными подразделениями; но от этой дружи-
ны явственно различаются собственные граждане, горожане, так,  например,
явственно различается дружина киевских князей и  киевляне,  владимирская
дружина и владимирцы; на вечах киевляне отделяются от дружины.  Из  кого
же состояла эта масса собственно городского народонаселения и как  дели-
лась она? Современные источники указывают нам в городах людей торговых и
ремесленников, людей промышленных разного рода; о купцах не нужно приво-
дить известий: они так часто встречаются в летописи;  ростовцы  называют
жителей Владимира каменщиками, в Новгороде упоминается серебряник весец;
в Вышгороде упоминаются огородники с их старейшиною; очень вероятно, что
и в описываемое время, как впоследствии, люди, занимающиеся какою-нибудь
одною отраслью промышленности, жили вместе на особых местах, имея  своих
старост или старейшин: название концов новгородских Плотницкий, Гончарс-
кий могут указывать на это. Встречаем известия о смердах в городах:  ду-
маем, что здесь должно разуметь  под  смердами  простых  людей,  черных,
чернь или даже вообще всех горожан в противоположность дружине; так, под
1152 годом читаем, что Иван Берладник осадил галицкий город Ушицу,  куда
взошла засада князя Ярослава и билась крепко, но смерды стали перескаки-
вать через стенные забрала к Ивану, и перебежало их 300  человек;  здесь
смерды - жители Ушицы противополагаются засаде, дружине княжеской:  пос-
ледняя билась крепко против Берладника, а смерды перебегали к нему.  Как
после, так и теперь, собственно городовое  народонаселение  делилось  на
сотни, ибо кроме прямых известий, продолжаем встречать название соцких с
важным значением; понятно, какое близкое отношение к собственно  городс-
кому народонаселению должен был иметь тысяцкий и в мирное  и  в  военное
время. Итак, начальствующими лицами в городе были: в стольном  -  князь,
державший подле себя тиуна, в нестольном -  посадник,  державший  также,
вероятно, подле себя тиуна; тысяцкий, соцкие, десяцкие, старосты концов,
улиц, старосты для отдельных промыслов; из лиц, употреблявшихся при  уп-
равлении и суде, встречаем названия подвойских, биричей, ябедников;  би-
ричей и подвойских князь Изяслав Мстиславич посылал в Новгороде  кликать
народ по улицам, звать к князю на обед. Особых чиновников для сохранения
порядка в городе, как видно, не было; в летописи  под  1115  годом,  при
описании торжества перенесения мощей св. Бориса и Глеба, читаем, что Мо-
номах, видя, как толпы народа, налегая со всех сторон,  мешают  шествию,
приказал разметать народу деньги, чтоб он отхлынул в сторону. Кроме  ту-
земного народонаселения в некоторых торговых городах, преимущественно  в
Киеве и Новгороде, видим иноземное народонаселение, постоянное и времен-
ное (насельницы). В Новгороде живут немецкие купцы,  имеют  свою  особую
церковь (божницу Варяжскую); в Киеве постоянно или по крайней мере в из-
вестное время видим жидов, живущих особым кварталом или улицею, отчего и
ворота носят название Жидовских; Лядские ворота  в  Киеве  указывают  на
Польский квартал или улицу; Латина упоминается в числе киевскаго народо-
населения под 1174 годом.
   Из волостного разделения нам известно по-прежнему разделение  на  по-
госты; встречаем известие и о станах: так, говорится, что  Всеволод  III
ехал за своею дочерью до трехстанов; не знаем, имел ли уже в  это  время
стан значение известного правительственного средоточия или  еще  означал
только станцию; во всяком случае заметим, что значение стана  совершенно
совпадает с значением погоста, как оно объяснено выше: оба, и  погост  и
стан, из мест временной остановки правителя сделались постоянным  прави-
тельственным средоточием. Кроме городов, населенные места в волости  но-
сят название слобод (свобод) и сел; название слободы носило вновь  заве-
денное поселение, пользующееся поэтому некоторою особенностию, некоторы-
ми льготами, свободою от известных повинностей; из современных  источни-
ков известно, что слободы, наравне с селами, могли быть в частном владе-
нии, могли приобретаться покупкою. Сельское народонаселение в противопо-
ложность городскому вообще называется смердами; но мы имеем полное право
разделять сельское народонаселение на свободное и несвободное, находяще-
еся в частной собственности князя, бояр и других  людей,  ибо  встречаем
известия о селах с челядью, рабами; сказанное о положении наймитов и хо-
лопей в эпоху до смерти Ярослава I должно относиться  и  к  описываемому
времени; заметим только в  Новгородской  летописи  выражение  одерень  в
смысле полного холопа, что прежде  выражалось  словом  обельный,  обель.
Кроме описанных слоев народонаселения в юго-восточных  пределах  русских
владений, по границам княжеств Киевского, Переяславского, Черниговского,
мы видим инородное народонаселение, слывущее  под  общим  именем  черных
клобуков и под частными названиями торков, берендеев, коуев, турпеев; мы
видели их значение, деятельность в событиях описываемого времени; из ле-
тописи видно, что они находились под властию своих князьков, каким  был,
например, известный Кондувдей; видно также, что образ жизни их был полу-
кочевой, полуоседлый; летом, по всей вероятности, они выходили в  погра-
ничные степи с вежами и стадами своими: так, в 1151 году они отпросились
у Изяслава идти за своими вежами, стадами и семьями; но зимою жили в го-
родах, которые, кроме того, были им нужны для укрытия семейств на случай
неприятельского нападения; так, они говорят Мстиславу Изяславичу:  "Если
дашь нам по лучшему городу, то мы передадимся на твою сторону".  Святос-
лав Ольгович жаловался, что у него города пустые, живут в них  псари  да
половцы: можно думать, что под половцами он разумеет не диких, но  своих
поганых, черных клобуков; торческий князь Чурнай  жил  в  своем  городе.
Постоянное название поганые показывает ясно, что черные клобуки не  были
христианами; на это уже указывает многоженство, ибо сказано, что у  Чур-
ная было две жены, хотя, разумеется, некоторые из черных клобуков и мог-
ли креститься. Кроме черных клобуков и на юге и  на  севере  упоминаются
бродники, по всем вероятностям, сбродные и бродячие шайки вроде поздней-
ших козаков.
   О количестве народонаселения русских городов и волостей в описываемое
время нет показаний в источниках. О количестве городов в разных княжест-
вах можно иметь приблизительное понятие, выбравши все  местные  названия
из летописи и распределивши их приблизительно по княжествам. Но, во-пер-
вых, нельзя предполагать, чтоб все имена местностей попадались в летопи-
сях; особенно этого нельзя сказать о княжествах, далеких от главной сце-
ны действия,  -  Полоцком,  Смоленском,  Рязанском,  Новгородском,  Суз-
дальском; во-вторых, нельзя определить из  летописи:  упоминаемая  мест-
ность город или село? В Киевском княжестве можно насчитать  по  летописи
более 40 городов, в Волынском столько же, в Галицком - около 40;  в  Ту-
ровском - более 10; в Черниговском с Северским, Курским и землею вятичей
- около 70; в Рязанском - около 15; в Переяславском - около 40;  в  Суз-
дальском - около 20; в Смоленском - около 8; в Полоцком -  около  16;  в
Новгородском - около 15, следовательно во всех Русских областях упомина-
ется слишком 300 городов. Мы знаем, что князья тяготились малочисленнос-
тию жителей в волостях своих и старались населять их, перезывая отовсюду
народ; но, разумеется, одним из главных средств к населению было населе-
ние пленниками и рабами купленными: так, князь Ярополк перевел народона-
селение целого города (Друцка) из неприятельской волости в свою; в селах
княжеских видим народонаселение из челяди, рабов.
   Но подле старания князей умножать народонаселение  видим  препятствия
для этого умножения; препятствия были политические (войны междоусобные и
внешние) и физические (голод, мор). Относительно междоусобных войн, если
мы в периоде времени от 1055 до 1228 года вычислим года, в  которые  ве-
лись усобицы и в которые их не было, то первых найдем 80, а вторых - 93,
тринадцатью годами больше, следовательно круглым числом усобицы происхо-
дили почти через год, иногда продолжались по 12 и по 17 лет  сряду.  Это
грустное впечатление ослабляется представлением  об  огромности  Русской
государственной области и в то время и выводами,  что  усобицы  не  были
повсеместные; так, оказывается, что Киевское княжество в продолжение оз-
наченного времени было местом усобиц не более 23 раз, Черниговское -  не
более 20, Волынское - 15, Галицкое до смерти Романовой - не более 6, Ту-
ровское - 4, Полоцкое - 18, Смоленское - 6, Рязанское - 7, Суздальское -
11, Новгородское - 121. Но если вред, который терпели русские волости от
усобиц, значительно уменьшается в наших глазах после означенных выводов,
то, с другой стороны, мы не должны впадать в  крайность  и  уже  слишком
уменьшать этот вред. Так, некоторые исследователи замечают, что  "войска
обыкновенно было немного; жители путей должны были, разумеется,  достав-
лять ему продовольствие, которого было везде  в  изобилии,  -  а  больше
взять с них, говоря вообще, было нечего; жившие по сторонам  могли  быть
спокойными". Положим, что войска русского было немного; но не должно за-
бывать, что с русским войском почти постоянно находились толпы половцев,
славных своими грабительствами;  быть  может,  кроме  продовольствия,  с
сельского народонаселения и нечего было более взять, но враждебное войс-
ко брало в плен самих жителей - в этом  состояла  главная  добыча,  били
стариков, жгли жилища; по тогдашним понятиям воевать значило опустошать,
жечь, грабить, брать в плен; Мстислав Мстиславич, посылая  в  1216  году
новгородцев в зажитие в свою Торопецкую волость, наказывает: "Ступайте в
зажитие, только голов (людских) не берите". Если войску нужно было нака-
зывать, чтоб оно не брало пленников в союзной стране,  то  понятно,  как
оно поступало в волости неприятельской. Несправедливо  также  замечание,
что князья воевали друг с другом, а не против  народа,  что  они  хотели
владеть теми городами, на которые нападали, следовательно не  могли  для
своей собственной пользы разорять их. Князья воевали друг с  другом,  но
войско их, преимущественно половцы, воевали против  народа,  потому  что
другого образа ведения войны не  понимало;  Олег  Святославич  добивался
Черниговской волости, но, добившись ее, позволил союзникам своим  полов-
цам опустошать эту волость; в 1160 году половцы,  приведенные  Изяславом
Давыдовичем на Смоленскую волость, вывели оттуда больше  10000  пленных,
не считая убитых; поход Изяслава Мстиславича на Ростовскую  землю  (1149
г.) стоил последней 7000 жителей.
   Кроме постоянного участия в усобицах княжеских, половцы и сами по се-
бе нередко пустошили  русские  волости;  летопись  указывает  37  значи-
тельнейших половецких нападений, но, видно, были другие,  не  записанные
подробно по порядку.  Черниговское  и  Переяславское  княжество  страшно
страдали: Святослав Ольгович черниговский говорит,  что  у  него  города
пустые, живут в них только псари да половцы; Владимир  Глебович  переяс-
лавский говорит, что его волость пуста от половцев; Киевскому  княжеству
также много доставалось от них, а Волынскому,  Туровскому,  Полоцкому  и
Новгородскому доставалось много от литвы и чуди,  особенно  в  последнее
время; в первые 28 лет XII века упоминается 8 раз о литовских  нашестви-
ях; но до нас не дошло Полоцкой летописи, и потому о сильных опустошени-
ях, какие Полоцкое княжество терпело от литвы, можем  судить  только  из
известий немецких летописцев и Слова о полку Игореву; можно думать,  что
Рязанское и Муромское княжества терпели также от половцев и  других  ок-
ружных варваров; спокойнее всех и  относительно  усобиц  и  относительно
варварских нападений было княжество Ростовское, или  Суздальское,  явле-
ние, на которое нельзя  не  обратить  внимания:  это  обстоятельство  не
только содействовало сохранению народонаселения в  Суздальской  области,
но могло также побуждать к переселению в нее  народа  из  других,  более
опасных мест. Итак, если из 93 мирных лет относительно  усобиц  исключим
45 важнейших, записанных нашествий половецких и  литовских,  то  немного
останется времени, в которое какая-нибудь волость не терпела бы от опус-
тошений.
   При бедствиях политических упоминаются и бедствия физические - голод,
мор. Относительно юга, обильной хлебом Малороссии мы не можем  встречать
в летописи частых жалоб на неурожаи; встречаем известие о неурожае мимо-
ходом, например в 1193 году киевский князь Святослав говорит, что нельзя
идти в поход на половцев, потому что жито не родилось; разумеется, голод
мог происходить, когда нашествия иноплеменников или  усобицы  прекращали
полевые работы, но это же самое обстоятельство уменьшало и число  потре-
бителей, ибо неприятель бил жителей, уводил их в плен. Относительно Рос-
товской области летописец упоминает о  неурожае  под  1070  годом.  Чаще
страдала от голода Новгородская область: под 1127 годом читаем, что снег
лежал до Яковлева дня, а на осень мороз побил хлеб, и зимою  был  голод,
осмина ржи стоила полгривны; в следующем году также  голод:  люто  было,
говорит летописец, осмина ржи стоила гривну, и ели  люди  лист  липовый,
кору березовую, насекомых, солому, мох, конину, падали мертвые от  голо-
да, трупы валялись по улицам, по торгу, по путям и всюду, наняли наемщи-
ков возить мертвецов из города, от смрада нельзя было выйти из дому, пе-
чаль, беда на всех! Отцы и матери сажали детей своих на лодки,  отдавали
даром купцам, одни перемерли, другие разошлись по чужим землям. Под 1137
годом все лето большая осминка продавалась по семи резань;  эта  дорого-
визна произошла вследствие прекращения подвозов из  окрестных  земель  -
Суздальской, Смоленской, Полоцкой - ясный знак, что Новгород не мог про-
бавляться своим хлебом. В 1161 году все лето стояла ясная  погода,  жито
погорело, а осенью мороз  побил  яровое,  зима  была  теплая  с  дождем,
вследствие чего покупали малую кадку по семи кун: великая скорбь была  в
людях и нужда, говорит летописец. В 1170 году  кадь  ржи  продавалась  в
Новгороде по 4 гривны, а хлеб по две ногаты, мед по 10 кун пуд; как вид-
но, впрочем, эта дороговизна произошла  вследствие  опустошения  волости
войсками Боголюбского и прекращения торговых связей с  Суздальскою  зем-
лею. В 1188 году покупали хлеб по 2 ногаты, а кадь ржи по 6 гривен;  на-
конец, в 1215 году сильный голод и мор вследствие осенних морозов и  то-
го, что князь Ярослав остановил подвоз хлеба из Торжка.  Таким  образом,
от 1054 до 1228 года летописец упоминает только семь раз о голоде и  до-
роговизне. О сильной смертности летопись упоминает  под  1092  годом  на
юге: в Полоцке люди поражались вдруг какою-то язвою, которую современни-
ки приписали ударам мертвецов (навья), ездивших по воздуху; язва эта на-
чалась от Друцка; летом стояла ясная погода, боры  и  болота  загорались
сами, и на всем юге много умирало народу от различных болезней: продавцы
гробов (должно быть, в Киеве) сказывали, что продали от Филиппова дня до
масляницы 7000 гробов. Новгородский летописец упоминает о сильном море и
скотском падеже в своем городе под 1158 годом; погибло много людей,  ло-
шадей и рогатого скота, так что от смрада нельзя было  пройти  до  торгу
сквозь город ни по рву, ни на поле; под 1203 годом упоминается  также  о
сильном конском падеже в Новгороде и  по  селам.  Суздальский  летописец
упоминает о сильной смертности под 1187 годом: не было ни  одного  двора
без больного, а на ином дворе некому было и воды подать. О врачебных по-
собиях при этих случаях мы не встречаем известий,  хотя  лекаря  были  в
России: в Русской Правде упоминается о плате лекарю; в житии св. Агапита
Печерского читаем, что в его время был в Киеве знаменитый врач  армянин,
которому стоило только взглянуть на больного, чтоб  узнать  день  и  час
смерти его; св. Агапит лечил больных травами, из которых приготовлял се-
бе кушанье; армянин, взглянувши на эти травы, назвал их  александрийски-
ми, причем святой посмеялся невежеству его. У князя Святослава (Святоши)
Давыдовича черниговского был искусный лекарь, именем Петр, родом из  Си-
рии. Мы видели, что разбитого параличом Владимирка галицкого положили  в
укроп; но что такое укроп? трава ли этого имени или  теплая  ванна?  ибо
теплая вода называется также укропом.
   Таковы были пособия и препятствия к умножению народонаселения на  об-
ширной Северо-Восточной равнине, относительно пространства своего  очень
скудно населенной. По смерти Ярослава  I  границы  русских  владений  не
распространялись более на запад, юг и юго-восток; усобицы препятствовали
распространению на счет Венгрии, Польши, Литвы;  напротив,  Русь  должна
была уступить свои владения в прибалтийских областях немцам;  на  юге  и
юго-востоке усобицы и половцы мешали распространению; видим и здесь  по-
тери, ибо Тмутаракань не принадлежит более Руси; оставалась только  одна
сторона  -  северо-восток,  куда  можно  было  распространяться  беспре-
пятственно:от разрозненной, дикой чуди не могло быть сильного  сопротив-
ления; притом же северо-восточная русская волость, Суздальская,  по  из-
вестным причинам была способнее всех других к наступательным  движениям;
а, с другой стороны, новгородцев манила на северо-восток выгодная мена с
туземцами и богатый ясак серебром и  мехами.  Таким  образом,  мы  видим
русские владения по Северной Двине, Каме; новгородские отряды доходят до
Уральского хребта. Но мы должны заметить, что  с  большою  осторожностию
должно говорить об обширной Новгородской области от Финского  залива  до
Уральских гор, ибо избиение новгородских сборщиков ясака  за  Волоком  и
Ядреев поход на Югру показывают всю непрочность тамошних отношений; при-
том жене одни новгородцы имели владения за Волоком; не забудем, что  там
были и суздальские смерды (подданные), что Устюг принадлежал  ростовским
князьям. Верно одно, что новгородская колония Вятка, хотя изначала неза-
висимая от митрополии, является в Прикамской области и  что  суздальские
князья построением Нижнего Новгорода в земле  Мордовской  закрепляют  за
собою устье Оки; следовательно, относительно границ государственной  об-
ласти описываемое время характеризуется потерями на западе и юге и  при-
обретениями на севере и востоке: все указывает на главный  путь  истори-
ческого движения.
   Сосредоточению народонаселения в известных местах способствовала  вы-
года этих мест относительно торговли. Великим торговым путем Северо-Вос-
точной равнины был водный путь из Балтийского моря в Черное, отсюда  са-
мыми важными торговыми городами на Руси должны были явиться города,  на-
ходившиеся на двух концах этого пути - Новгород, складка товаров  север-
ных, и Киев, складка товаров южных. Новгородские купцы сами  производили
заграничную торговлю со странами, лежащими по берегам Балтийского  моря:
так, мы видели, что в 1142 году шведы напали на  гостей,  возвращавшихся
из-за моря, то же самое  доказывается  и  свидетельствами  иностранными;
иностранные купцы, с другой стороны, жили постоянно в Новгороде; до  нас
дошел договор новгородцев с немцами и готландцами, заключенный при князе
Ярославе Владимировиче около 1195 года. Из этого договора, равно как  из
некоторых других иностранных известий, можно  иметь  довольно  подробное
понятие об иностранной торговле в Новгороде. Немецкие купцы, приезжавшие
торговать сюда, разделялись на гильдию морских и гильдию сухопутных куп-
цов; на это разделение указывает и наша  летопись,  говоря,  что  варяги
приходили и горою (сухим путем, 1201 г.). Как те, так и другие  делились
еще на зимних и летних, зимние приезжали осенью, вероятно, по последнему
пути, и зимовали в Новгороде; весною они отъезжали за море, и  на  смену
им приезжали летние. По упомянутому договору, если  убьют  новгородского
посла, заложника или попа за морем и немецкого в Новгороде, то 20 гривен
серебра за голову; если же убьют купца, - то 10 гривен. Если мужа свяжут
без вины, то 12 гривен за бесчестье старыми  кунами.  Если  ударят  мужа
оружием или колом, то 6 гривен за рану старыми кунами. Если ударят  жену
или дочь мужа, то князю 40 гривен старыми кунами и столько же обиженной.
Если кто сорвет с чужой жены или дочери головной убор и явится простово-
лосая, то 6 гривен старых за бесчестье. Если будет тяжба без крови, сой-
дутся свидетели, русь и немцы, то бросать жребий: кому вынется, те  идут
к присяге и свою правду возьмут. Если варяг на русине или русин на варя-
ге станет искать денег и должник запрется, то при 12 свидетелях  идет  к
присяге и возьмет свое. Немца в Новгороде, а новгородца в немецкой земле
не сажать в тюрьму, но брать свое у виноватого. Кто рабу подвергнет  на-
силиям, но не обесчестит, за обиду гривна; если же обесчестит,  то  сво-
бодна себе.
   Принимая к себе иностранных гостей, сами отправляясь за море для тор-
говли и любя приобретать чужое серебро, а не отдавать своего  за  иност-
ранные товары, новгородцы должны были стараться скупать в других странах
товары, которые потом могли с выгодою сбывать гостям  забалтийским.  По-
нятно, почему они пробирались все дальше и дальше  на  северо-восток,  к
хребту Уральскому, получая там ясак мехами, имевшими большую ценность  в
их заграничной торговле, но области собственно русские, внутренние, были
также богаты мехами и другими сырыми  произведениями,  а  в  Киеве  была
складка товаров греческих, которые новгородцы могли скупать там и  потом
с выгодою отпускать в Северо-Западную Европу. Вот почему мы видели,  что
новгородцы живали в большом числе в Киеве, где у них была  своя  церковь
или божница св. Михаила, которая, как видно, была около торговой  площа-
ди. Много новгородских купцов бывало всегда и в Суздальской волости; Ми-
хаил черниговский, отправляясь из Новгорода, выговаривает,  чтоб  новго-
родцы пускали к нему гостей в Чернигов.
   О важности греческой торговли, средоточием которой был Киев,  нам  не
нужно много распространяться после того, что  было  сказано  о  ней  при
обозрении начального периода: известный путешественник жид Вениамин  Ту-
дельский нашел русских купцов и в Константинополе, и в  Александрии.  Но
любопытно, что летописец нигде не упоминает о пребывании греческих  куп-
цов в Киеве, тогда как ясно говорит о пребывании  купцов  западных,  ла-
тинских; очень вероятно, что греки сами редко пускались на опасное  пла-
вание по Днепру чрез степи, довольствуясь продажею своих товаров русским
купцам в Константинополе; Вениамин Тудельский говорит о византийцах, что
они любят наслаждаться удовольствиями, пить и есть, сидя каждый под  ви-
ноградом своим и под смоковницею своею. Из слов Кузьмы Киянина,  плакав-
шегося над трупом Андрея Боголюбского, узнаем, что гости из Константино-
поля приходили иногда и во Владимир Залесский;  но  Плано-Карпини  также
говорит, что в Киев и после монгольского нашествия  приезжали  купцы  из
Константинополя, и, однако же, эти  купцы  сказываются  италианцами.  Из
иностранных известий видно, что в Киеве живали купцы из Регенсбурга, Эм-
са, Вены. Нельзя предполагать, чтоб в описываемое время пресеклись  тор-
говые сношения с Востоком: под 1184 годом в летописи встречаем известие,
что князья наши, отправившись в поход на половцев, встретили  на  дороге
купцов, ехавших из земли Половецкой. Мы не думаем, чтоб здесь непременно
нужно было предполагать русских купцов, торговавших с  половцами:  купцы
эти легко могли быть иностранные из восточных  земель,  шедшие  в  Киев,
чрез Половецкие степи. Наконец путешественники XIII  века  указывают  на
берегу Черного и Азовского морей города, служившие средоточием  торговли
между Россиею и Востоком: монах Бенедикт, спутник  Плано-Карпини,  гово-
рит, что в город Орнас в старину, до разорения его  татарами,  стекались
купцы русские, аланские и козарские; Рубруквис говорит, что  к  Солдайе,
городу, лежащему на южном берегу Тавриды, против  Синопе,  пристают  все
купцы, идущие из Турции в северные страны, и, наоборот, сюда же сходятся
купцы, идущие из России и северных стран в Турцию. Кроме  новгородцев  и
киевлян заграничную торговлю производили также жители Смоленска, Полоцка
и Витебска; об их торговле  мы  узнаем  из  договора  смоленского  князя
Мстислава Давыдовича с Ригою и Готским берегом в 1229 году. Из слов  до-
говора видно, что доброе согласие между смольнянами и немцами было нару-
шено по какому-то случаю и для избежания подобного разлюбья, чтоб  русс-
ким купцам в Риге и на Готском береге, а немецким в  Смоленской  волости
любо было и добросердье во веки стояло, написана была  правда,  договор.
Условились: за убийство вольного человека платить 10 гривен  серебра,  а
за холопа гривну, за побои холопу гривну кун; за повреждение частей тела
5 гривен серебра, за вышибенный зуб 3 гривны; за удар деревом до крови 1
1/2 гривны, кто ударит по лицу, схватит за волосы, ударит батогом - пла-
тить без четверти гривну серебра, за рану без повреждения тела платить 1
1/2 гривны серебра; священнику и послу платится вдвое за  всякую  обиду.
Виноватого можно посадить в колодку, тюрьму или железы только в том слу-
чае, когда не будет по нем поруки. Долги выплачиваются прежде  иностран-
цами; иностранец не может выставить свидетелем одного или двоих из своих
единоземцев; истец не имеет права принудить ответчика к испытанию  желе-
зом или вызвать на поединок; если кто застанет иностранца у своей  жены,
то берет за позор 10 гривен серебра; то же платится за насилие свободной
женщине, которая не была прежде замечена в разврате. Как скоро  волоцкий
тиун услышит, что немецкий гость приехал на Волок (между Двиною и  Днеп-
ром), то немедленно шлет приказ волочанам, чтоб перевезли гостей с това-
рами и заботились о их  безопасности,  потому  что  много  вреда  терпят
смольняне от поганых (литовцев); немцам кидать жребий, кому  идти  напе-
ред, если же между ними случится русский гость, то ему идти назади. При-
ехавши в город, немецкий гость должен дать княгине постав полотна, а ти-
уну волоцкому рукавицы перстовые готские (перчатки); в случае гибели то-
вара при перевозе отвечают все волочане. Торгуют иностранные купцы  безо
всякого препятствия; беспрепятственно же могут отъехать с товаром  своим
и в другой город. Товар, взятый и вынесенный из двора, не  возвращается.
Истец не может принудить ответчика идти на чужой суд, а только  к  князю
смоленскому; к иностранцу нельзя приставить сторожа, не известив  прежде
старшину; если кто объявит притязание на иностранный товар, то не  может
схватить его силою, но должен вести дело судебным  порядком  по  законам
страны. За взвешивание товара платится весовщику с 24  пудов  куна  смо-
ленская. При покупке драгоценных  металлов  немец  платит  весовщику  за
гривну золота ногату, за гривну серебра две векши, за  серебряный  сосуд
от гривны куну, при продаже не платит; когда же покупает вещи на  сереб-
ро, то с гривны вносит куну смоленскую. Для поверки весов хранится  одна
капь в церкви Богородицы на горе, а другая в немецкой церкви Богородицы,
с этим весом и волочане сверяют пуд, данный им немцами. Иностранцы  тор-
гуют безмытно; они не обязаны ездить на войну вместе с туземцами, но ес-
ли захотят - могут; если иностранец поймает вора у своего товара, то мо-
жет сделать с ним все, что хочет. Иностранцы не платят судных пошлин  ни
у князя, ни у тиуна, ни на суде добрых мужей. Епископ  рижский,  магистр
Ордена и все волостели Рижской земли дали Двину вольную от устья до вер-
ху, по воде и по берегу, всякому гостю рижскому  и  немецкому,  ходящему
вниз и вверх. Если случится с ним какая беда,  то  вольно  ему  привезти
свой товар к берегу, и если принаймет людей в помочь, то не брать с него
больше того, сколько сулил при найме.
   О торговле смоленской во внутренних русских областях узнаем из  лето-
писного известия под 1216 годом о заключении князем Ярославом Всеволодо-
вичем пятнадцати смоленских купцов, зашедших для торговли в его волость.
О приходе купцов иностранных и русских во Владимир Залесский при  Андрее
Боголюбском узнаем из слов Кузьмы Киянина, плакавшего над трупом  своего
князя. Причинами, могшими содействовать усилению русской торговли в  оз-
наченное время, было положение русской государственной области между Ев-
ропою и Азиею, что при отсутствии морских обходных путей давало ей  важ-
ное торговое значение; усиление торговой деятельности северных  немецких
городов, которые должны были обратить свое внимание на восток и войти  с
ним в тесные торговые сношения; уменьшение пиратства на Балтийском  море
вследствие того, что скандинавское народонаселение покидает свой прежний
варяжский характер; удобство водных путей сообщения; старание  князей  о
торговле, обогащавшей народ их; уживчивый вообще характер  народонаселе-
ния, терпимость относительно веры, уважение, расположение к иностранцам,
готовность уступать им разные выгоды. Вслед за этими благоприятствующими
для торговли обстоятельствами мы должны упомянуть и о препятствиях,  ко-
торые встречала она в описываемое время: встречаем известие о  ссорах  с
иностранцами, вследствие чего прерывались торговые сношения: так, в 1134
году купцов новгородских посадили в тюрьму в Дании; в 1188  году  новго-
родские купцы подверглись той же участи от немцев за морем,  за  что  из
Новгорода весною не пустили ни одного из своих купцов за  море.  Варягам
посла не дали и отпустили их без мира; в 1201 году варягов отпустили без
мира за море, а осенью пришли варяги сухим путем на мир, и тут новгород-
цы дали им мир на всей своей воле. Только три известия о ссорах с иност-
ранцами; если приложится сюда одно известие о нападении шведов на торго-
вые суда, плывшие в Новгород, то увидим, что с этой стороны  препятствий
для торговли было немного. Гораздо больше препятствий для внешней,  гре-
ческой торговли киевлян представляли половцы, грабившие торговые суда по
Днепру; мы видели, как иногда князья с многочисленными дружинами принуж-
дены были выступать для защиты греков; Мстислав Изяславич жаловался, что
половцы отняли у Руси все торговые пути. Препятствием для торговли внут-
ренней и внешней служили также внутренние войны, усобицы  княжеские:  во
время двудневного грабежа войсками Боголюбского, когда, по словам  лето-
писца, не было никому помилования в Киеве, без сомненья, пострадали так-
же и купцы иностранные; потом Ярослав Изяславич в 1174 году взял большие
деньги (попродал) со всех киевлян, не исключая латину и гостей;  в  1203
году половцы с Рюриком, взявши Киев, страшно пограбили его, а у  инозем-
ных гостей взяли половину товара; здесь хотя и видим некоторое  снисхож-
дение к иностранным купцам, однако последние не могли легко забыть своей
потери. Новгородские купцы терпели вследствие ссор их сограждан с разны-
ми князьями, киевскими и суздальскими: в 1161 году Ростислав Мстиславич,
услыхав, что сын его схвачен в Новгороде, велел перехватать новгородских
купцов, бывших в Киеве, и посадить их в Пересеченский погреб, где в одну
ночь умерло из них 14 человек, после чего Ростислав велел выпустить  ос-
тальных из тюрьмы и развести по  городам;  о  захватывании  новгородских
купцов по Суздальским волостям встречаем известия раз семь; в 1215  году
Ярослав Всеволодович захватил в Торжке новгородцев и купцов больше 2000.
Сообразивши все эти препятствия и сличивши число известий о них с числом
лет описанного периода времени, мы должны прийти к тому заключению,  что
вообще препятствий для торговли было немного.
   С вопросом о торговле тесно связан вопрос о монетной  системе.  Общим
названием, соответствующим теперешнему нашему деньги, было куны, которое
заменило встречавшееся в начальном периоде название скот. Высшею  монет-
ною единицею была гривна - кусок металла в известной форме,  равный  из-
вестному весу, носившему то же самое название - гривны. Что гривна  была
ходячею монетою, это очевидно из следующего, хотя позднейшего  (впрочем,
не очень) известил: в 1288 году волынский князь Владимир Василькович ве-
лел серебряные блюда, золотые и серебряные кубки  перед  своими  глазами
побить и перелить в гривны. Кроме гривен существовала еще серебряная мо-
нета - сребреники; о ее существовании есть ясное свидетельство  летописи
под 1115 годом: "Повеле Володимер режючи паволокы, орници, бель,  разме-
тати народу, овоже сребреники метати".  О  существовании  кожаных  денег
имеем ясные свидетельства иностранцев и своих; в одном хронографе  прямо
говорится: "Куны еже есть морд куней". В доказательство противного,  что
подкупами и белью разумелись монеты металлические, золотые и серебряные,
приводят следующее место из летописи под 1066 годом: "Двор же княж разг-
рабиша безчисленное множество злата и сребра, кунами и  белью".  Приводя
все эти слова в тесную связь и  соответствие,  полагают,  что  кунами  и
белью есть необходимое дополнение и объяснение к злата и сребра. Но,  во
1) мы знаем, что  летописец  употребляет  конструкцию  очень  свободную,
вследствие чего кунами и белью может  стоять  совершенно  независимо  от
злата и серебра; во 2) бель означает мех,  шкуру  известного  животного,
или, как думают некоторые, ткань особого рода: так, под 1116 годом гово-
рится, что Мономах велел резать бель и бросать народу; и тут же бель яс-
но отличается от серебряной монеты, от серебреников; в 3) в  приведенном
месте  Ипатьевский  список  имеет:  скорою   (шкурами)   вместо   белью,
вследствие чего мы имеем полное право принимать  здесь  под  именем  кун
деньги вообще, а под именем бели - меха. Наконец еще известие,  впрочем,
позднейшее: в 1257 году Даниил Романович галицкий велел  взять  дань  на
ятвягах "черные куны и бель сребро". Ясно, что здесь слова бель и сребро
должны быть принимаемы совершенно отдельно, ибо летописец не имел  ника-
кой нужды объяснять, что бель означает серебро; но позднейшие переписчи-
ки, не понявши дела, в соответствие черным кунам поставили бело  сребро,
как читается в некоторых списках. Что касается до счета, то под 1160 го-
дом в летописи встречаем счет тьмами: "Много зла сотвориша половци, взя-
ша душ боле тмы".
   Торговля в описываемое время была главным  средством  накопления  бо-
гатств на Руси, ибо не встречаем более известий  о  выгодных  походах  в
Грецию или на Восток, о разграблении богатых городов и народов.  Умноже-
ние богатств при столкновении с более образованными народами обнаружива-
лось в стремлении к украшению жизни, к искусству. Искусство прежде всего
служило религии: часто с подробностями рассказывает летописец о построе-
нии церквей. В конце XI века известен был охотою к постройкам митрополит
Ефрем, живший в Переяславле, где сначала была митрополия; он построил  в
Переяславле церковь святого Михаила, украсивши ее  всякою  красотою,  по
выражению летописца; докончив эту церковь, он заложил другую на  городс-
ких воротах, во имя святого Феодора, потом третью  -  св.  Андрея,  и  у
церкви от ворот строение банное чего не было  прежде  на  Руси;  заложил
вокруг города стену каменную, одним словом,  украсил  город  Переяславль
зданиями церковными и разными другими. В 1115  году  соединенные  князья
построили в Вышгороде каменную церковь, куда перенесли из деревянной мо-
щи св. Бориса и Глеба, над ракою которых поставили терем серебряный.  На
севере как строитель и украситель церквей славился  Андрей  Боголюбский;
главным памятником его ревности осталась здесь Богородничная церковь  во
Владимире Залесском, построенная в 1158 г. вся из белого  камня,  приве-
зенного водою из Болгарии; новейшие исследования подтверждают  известие,
что церковь эта построена западными художниками, присланными  Андрею  от
императора Фридриха 1. В этой церкви стояла знаменитая икона богородицы,
принесенная из Царя-града; в нее,  по  словам  летописи,  Андрей  вковал
больше тридцати гривен золота, кроме  серебра,  драгоценных  каменьев  и
жемчуга. В 1194 г., при Всеволоде III, эта церковь была обновлена  после
большого пожара; при Всеволоде же построен во Владимире Дмитриевский со-
бор, "дивно украшенный иконами и писанием". В 1194 году  обновлена  была
Богородичная церковь в Суздале, которая, по словам летописца, опадала от
старости и безнарядья; покрыли ее оловом от  верху  до  комар  (наружных
сводов) и притворов. Чудное дело! говорит при  этом  летописец;  епископ
Иоанн не искал мастеров у немцев, а нашел их между служками при  Богоро-
дичной владимирской церкви и своими собственными;  они  сумели  и  олово
лить, и покрыть, и известью выбелить. Здесь летописец прямо говорит, что
епископ не искал мастеров между немцами  -  знак,  что  других  мастеров
(греческих), кроме западных, немецких, на севере не знали, что предшест-
вующие здания, церкви Боголюбского были построены последними. Но  понов-
ленная таким образом церковь не долго простояла: в 1222 году князь  Юрий
Всеволодович принужден был сломать ее, потому что начала разрушаться  от
старости и верх обвалился; построена она была  при  Владимире  Мономахе.
Упомянутая выше церковь св. Михаила в Переяславле упала в 1122 году,  не
простоявши и 50 лет. Строили церкви и каменные очень скоро; так,  напри-
мер, в Новгороде в 1179 году заложили церковь Благовещения 21-го мая,  а
кончили 25-го августа; в 1196 году заложили церковь св. Кирилла в  апре-
ле, закончили 8-го июля, в 1198 году в Русе заложили церковь  Преображе-
ния 21-го мая, а кончили 31-го июля; в том же году  в  Новгороде  начали
строить церковь Преображения 8-го июня, а кончили в сентябре; в 1219  г.
заложили церковь каменную малую св. Трех Отрок и окончили ее  в  4  дня.
Снаружи церкви покрывались оловом, верх или главы золотились; внутри ук-
рашались иконами, стенною живописью, серебряными паникадилами; иконы ук-
рашались золотом и финифтью, дорогими каменьями и жемчугом.  Из  русских
иконописцев упоминается св. Алимпий Печерский,  выучившийся  своему  ис-
кусству у греческих мастеров, приходивших для расписывания церкви в  Пе-
черском монастыре; как видно, он занимался также и мозаикою Под 1200 го-
дом упоминается о строении каменной стены под  церковью  св.  Михаила  у
Днепра, на Выдубечи; строителем был Милонег Петр, которого великий князь
Рюрик выбрал между своими приятелями, как сказано в летописи.
   Материальное благосостояние, зависевшее в  главных  городах  Руси  по
преимуществу от торговли и побуждавшее  к  построению  более  или  менее
прочных, украшенных зданий общественных, преимущественно церквей, должно
было, разумеется, действовать и  на  удобства  частной,  домашней  жизни
русских людей описываемого времени; к сожалению, об этой  частной  жизни
до нас дошли чрезвычайно скудные известия; знаем, что были очень богатые
люди, в домах которых можно было много пограбить, таковы были, например,
Мирошкиничи в Новгороде, у которых народ в 1209 году  взял  бесчисленные
сокровища, остаток разделили по зубу, по три гривны по всему городу,  но
другие побрали еще тайком, и от того многие разбогатели; как  ни  толко-
вать это место, все выходит, что каждый новгородец получил по три  грив-
ны. Но мы не знаем, в каких  удобствах  житейских  выказывали  свое  бо-
гатство богачи новгородские и других городов; у них были села, много че-
ляди-рабов, большие стада; разумеется, домы их были обширнее, но о  рас-
положении и украшении домов мы ничего не знаем. И  общественные  здания,
церкви строились непрочно, некоторые сами  падали,  другие  должно  было
разбирать и строить снова; неудивительно, что частные  здания  не  могли
долго сохраняться, будучи преимущественно, если не исключительно постро-
ены из дерева, и нет основания думать, чтоб они  разнились  от  построек
предшествовавшего времени. Простота постройки, дешевизна материала,  ле-
са, который был в таком изобилии, простота и малочисленность  того,  что
мы называем мебелью, должны были много  помогать  народу  в  перенесении
бедствий от усобиц и неприятельских нашествий: деньги, немногие  дорогие
вещи, дорогое платье легко было спрятать, легко унести с  собою;  укрыв-
шись в ближайшем лесу или городе во время беды,  возвращались  назад  по
уходе неприятеля и легко опять обстраивались. Такое отсутствие прочности
жилищ вместе с простотою быта содействовали той легкости, с какою жители
целых городов переселялись в другие места, целые города бежали от непри-
ятеля и затворялись в других городах, иногда князья переводили целые го-
рода из одной области в другую; киевляне говорят  Ярославичам,  что  они
зажгут свой город и уйдут в Грецию; таким образом, наши деревянные горо-
да представляли переход от вежи половца и торчина к каменным городам За-
падной Европы, и народонаселение древней Руси, несмотря  на  свою  осед-
лость, не могло иметь сильной привязанности к своим деревянным,  непроч-
ным городам, которые не могли резко отличаться друг  от  друга;  природа
страны была также одинакова, везде был простор,  везде  были  одинаковые
удобства для поселения, князья тяготились малолюдностию, были рады пере-
селенцам: отсюда понятно, почему нетолько в описываемое время, но и  го-
раздо позднее мы замечаем легкость, с какою русские люди переселялись из
одного места в другое, легко им было при всяком неблагоприятном  обстоя-
тельстве разбрестись розно.
   Мы заметили, что относительно постройки, расположения жилищ и  мебели
почти ничего нельзя прибавить против того, что было сказано о древнейшем
периоде; видим, что князья любили сидеть и пировать с дружиною на сенни-
цах; встречаем название столец в значении маленькой  скамьи  или  стула,
поставляемого гостям. Касательно одежды встречаем известие  о  сорочках,
метлях и корзнах, о шапках (клобуках), которые не снимались ни в  комна-
те, ни даже в церкви Из договора с немцами узнаем об употреблении  рука-
виц перстатых, т. е. перчаток, покупаемых, как видно, у иностранцев;  от
употребления рукавиц перстатых имеем право заключать и  об  употреблении
простых, русских рукавиц. Из мужских украшений упоминаются золотые цепи;
из женских одежд упоминаются повои, или повойники, из украшений  -  оже-
релья и серьги серебряные. Из материй, употреблявшихся на одежды, упоми-
нается полотно, или частина, аксамит, упоминаются одежды боярские с  ши-
тыми золотом оплечьями; под 1183 годом летописец,  говоря  о  пожаре  во
Владимире Залесском, прибавляет: погорела и соборная церковь св. Богоро-
дицы златоверхая со всеми пятью верхами золотыми и со всеми  узорочьями,
которые были в ней внутри и вне, паникадилами серебряными, сосудами  зо-
лотыми и серебряными без числа, с одеждами, шитыми золотом  и  жемчугом,
которые на праздник развешивали в две веревки от Золотых ворот до  Бого-
родицы и от Богородицы до владычных сеней в две же веревки. Здесь прежде
всего можно разуметь под этими одеждами (портами) облачения священнослу-
жительские; но по другим известиям, князья имели обычай вешать свое  до-
рогое платье в церквах на память себе; впрочем, очень вероятно,  что  из
этих одежд перешивались и  священнослужительскяе  облачения.  Касательно
украшений и вообще роскоши замечательна приписка, находящаяся в  некото-
рых летописях: "Вас молю, стадо Христово, с любовию, -  говорит  летопи-
сец, - приклоните уши ваши разумно, послушайте о том, как  жили  древние
князья и мужи их, как защищали Русскую землю и чужие  страны  брали  под
себя. Те князья не сбирали много имения, лишних вир и продаж не налагали
на людей, но где приходилось взять правую виру, то брали и отдавали дру-
жине на оружие. А дружина этим кормилась, воевала чужие страны  и,  бив-
шись, говорила: "Братья, потянем по своем князе и по Русской земле!"  Не
говорили: "Мало мне, князь, 200 гривен"; не рядили жен своих  в  золотые
обручи, но ходили жены их в серебре".
   Таково было материальное состояние русского  общества  в  описываемое
время; теперь обратимся к нравственному его состоянию, причем, разумеет-
ся, прежде всего должны будем обратиться к состоянию религии  и  церкви.
Мы видели, что вначале христианство принялось скоро в Киеве, на юге, где
было уже и прежде давно знакомо; но медленно, с  большими  препятствиями
распространялось оно на севере и востоке.  Первые  епископы  ростовские,
Феодор и Иларион, принуждены были бежать  из  своей  епархии  от  ярости
язычников; преемник их, св. Леонтий, не покинул своей паствы, состоявшей
преимущественно из детей, в которых он надеялся  удобнее  вселить  новое
учение, и замучен был взрослыми язычниками. Язычество на финском  севере
не довольствовалось оборонительною войною против христианства, но иногда
предпринимало и наступательную в лице волхвов своих: однажды в  Ростовс-
кой области сделался голод, и вот явились два волхва из Ярославля и  на-
чали говорить: "Мы знаем, кто хлеб-то держит"; они пошли по  Волге  и  в
каждом погосте, куда придут, указывали на лучших  женщин,  говоря:  "Вот
эти жито держат, эти мед, эти рыбу, эти меха". Жители  приводили  к  ним
сестер своих, матерей, жен; волхвы разрезывали у них тело за плечом, по-
казывая вид, что вынимают оттуда либо жито, либо рыбу  и  таким  образом
убивали много женщин, забирая имение их себе. Когда они пришли на Белоо-
зеро, то с ними было уже 300 человек народу. В это время случилось прий-
ти туда от князя Святослава за данью Яну, сыну Вышатину; белозерцы расс-
казали ему, что вот два кудесника побили много  женщин  по  Волге  и  по
Шексне, пришли и к ним. Он стал доискиваться, чьи смерды эти  волхвы,  и
узнавши, что они Святославовы, послал сказать провожавшей их толпе: "Вы-
дайте мне волхвов, потому что они смерды моего князя"; но те не послуша-
лись. Тогда Ян сам пошел к ним сначала без  оружия;  но  отроки  сказали
ему: "Не ходи без оружия, опозорят тебя", и Ян велел отрокам взять  ору-
жие. С 12-ю отроками вошел Ян в лес и с топором в руках отправился прямо
к волхвам; из среды окружавшей их толпы вышли к нему три человека и ска-
зали: "Идешь ты на явную смерть, не ходи лучше!" В ответ Ян велел  убить
их и шел дальше к остальным; те было ринулись на него, и один занес  уже
топор, но промахнулся, а Ян, обратя топор, ударил в него тыльем,  прика-
завши отрокам своим бить остальных, которые и побежали; но в схватке был
убит священник Янов. Возвратившись в город к белозерцам, Ян  сказал  им:
"Если вы не перехватаете этих волхвов, то я целое лето пробуду  у  вас".
Белозерцы схватили волхвов и привели их к Яну, который  спросил  у  них:
"За что вы загубили столько душ?" - "За то, - отвечали волхвы, - что они
держат всякое добро; если истребим их, то будет во всем обилие;  хочешь,
перед твоими глазами выймем жито, рыбу или что иное". Ян  сказал  им  на
это: "Все это ложь; сотворил бог человека от земли, составлен он из кос-
тей, жил и крови; и ничего другого в нем нет, да и ничего другого о себе
человек и знать не может, один бог знает". Волхвы видели, что дело дурно
для них кончится, и потому начали говорить: "Нам должно стать пред  Свя-
тославом, а ты не можешь нам ничего сделать". Ян в ответ велел их бить и
драть им бороды; и когда их били, то Ян спросил: "Что вам боги ваши  го-
ворят?" Волхвы отвечали: "Стать нам пред Святославом".  Тогда  Ян  велел
положить им деревянный отрубок в рот, привязать к лодке и сам отправился
за ними вниз по Шексне. Когда приплыли к устью этой реки,  то  Ян  велел
остановиться и опять спросил у волхвов; "Что вам ваши боги говорят?"  Те
отвечали: "Боги говорят, что не быть нам живым от тебя". - "Правду  ска-
зали вам ваши боги", - отвечал им Ян; тогда волхвы начали говорить: "Ес-
ли отпустишь нас, то много тебе добра будет, если же убьешь, то  большую
печаль примешь и зло". Он сказал им на это: "Если я отпущу вас,  то  зло
мне будет от бога", и потом, обратившись к лодочникам, сказал им: "У ко-
го из вас они убили родных?" Один отвечал: "У меня убили мать",  другой:
"У меня сестру", третий: "У меня дочь". "Ну так мстите за своих", - ска-
зал им Ян. Лодочники схватили волхвов, убили и повесили на  дубе,  а  Ян
пошел домой; на другую ночь медведь взлез на дуб и съел  трупы  волхвов.
Летописец прибавляет при этом любопытное известие, что в его время волх-
вовали преимущественно женщины чародейством и отравою и другими  бесовс-
кими кознями.
   Как слабо еще было вкоренено христианство на севере,  лучшим  доказа-
тельством служит следующий рассказ летописца: встал волхв  в  Новгороде,
при князе Глебе Святославиче, стал говорить к народу, выдавать  себя  за
бога, и многих прельстил, почти что весь город. Он хулил веру христианс-
кую, говорил, что все знает и что перед всеми перейдет Волхов как по су-
ху. В городе встал мятеж, все поверили волхву и хотели  убить  епископа;
тогда епископ облачился в ризы, взял крест и, ставши, сказал: "Кто хочет
верить волхву, тот пусть идет к нему, а кто верует во Христа, тот  пусть
идет ко кресту". Жители разделились надвое: князь Глеб с дружиною  пошли
и стали около епископа, а простые люди все пошли к волхву, и  был  мятеж
большой между ними. Тогда князь Глеб, взявши потихоньку топор, подошел к
волхву и спросил у него: "Знаешь ли что будет завтра утром или вечером?"
- "Все знаю", - отвечал волхв. - "А знаешь ли, - спросил опять  Глеб,  -
что будет нынче?" "Нынче, - отвечал волхв, - я сделаю  большие  чудеса".
Тут Глеб вынул топор и разрубил кудесника, а люди, видя его мертвым, ра-
зошлись. В 1091 году явился опять волхв в Ростове, но  скоро  погиб.  Из
этих рассказов видно, что волхвы вставали и имели успех  преимущественно
на севере, в странах финских; так, встали волхвы в Ярославле,  в  стране
финского племени мери; в Чудь, издавна славную  своими  волхвами,  ходил
гадать новгородец; в Ростове св. Авраамий низвергнул последнего каменно-
го идола Велеса; в  Муроме  искоренение  язычества  приписывается  князю
Константину. Из славянских племен позднее  других  приняли  христианство
вятичи, удаленные вначале от главных дорог, вследствие чего  после  всех
племен они подчинились русским князьям, после всех подчинились и христи-
анству: во второй половине XI века скончался у них мученическою  смертию
проповедник христианства св. Кукша, монах киевопечерский; в XII веке, по
словам летописца, вятичи еще сохранили языческие обычаи, сожигали  мерт-
вецов и проч. Что на юге, в Киеве, христианство было крепче  утверждено,
чем на севере, доказывает рассказ летописца о волхве, который было явил-
ся в Киеве, но не имел здесь такого успеха, как ему подобные на  севере;
этот волхв проповедовал, что через пять лет Днепр потечет вверх и страны
поменяются местами своими: Греческая земля станет на  месте  Русской,  а
Русская на месте Греческой. Люди несмысленные, говорит летописец, слуша-
ли его но верные насмехались над ним говоря: "Бес играет тобою  тебе  же
на пагубу", что и сбылось: в одну ночь пропал волхв без вести.  В  каких
слоях общества крепче была утверждена новая  религия,  в  каких  слабее,
можно видеть из рассказа о новгородском волхве: князь и дружина пошли на
сторону епископа, все остальное народонаселение, простые  люди  пошли  к
волхву.
   Несмотря, однако, на все эти препятствия, христианство  распространя-
лось постоянно по областям, подчиненным Руси; если в начале описываемого
времени все низшее народонаселение Новгорода стало на сторону волхва, то
в конце, именно в 1227 году, в Новгороде сожгли четырех волхвов. Несмот-
ря на то, что  и  в  Ростовской  области  финское  язычество  выставляло
сильный отпор христианству, проповедники последнего шли далее, на север:
в 1147 г. преподобный Герасим, монах  киевского  Глушинского  монастыря,
проповедовал христианство в окрестностях нынешней Вологды;  новгородские
выселенцы приносили с собою свою веру в область Северной Двины  и  Камы;
мы видели, вследствие каких обстоятельств русская церковь не  могла  ус-
пешно бороться с римскою в Ливонии; но зато под 1227 годом  читаем,  что
князь Ярослав Всеволодович крестил множество корел.
   Касательно управления своего церковь русская по-прежнему зависела  от
константинопольского патриарха, который поставлял для нее  митрополитов,
произносил окончательный приговор в делах церковных, и на суд его не бы-
ло апелляции. Известия о митрополитах русских описываемого времени очень
скудны, что объясняется их чужим, греческим происхождением,  много  пре-
пятствовавшим обнаружению их  деятельности;  это  чуждое  происхождение,
быть может, было одною из причин, почему сначала митрополиты жили  не  в
Киеве, но в Переяславле: предлагали же после патриарху Иеремии быть мос-
ковским патриархом, но жить не в Москве, а во Владимире по  причине  его
чуженародности. Из шестнадцати митрополитов, бывших в это время, замеча-
тельны: 1) Иоанн II (1080-1089), о котором летописец говорит, что был он
хитер книгам и ученью, милостив к убогим и вдовицам, ласков  со  всяким,
богатым и убогим, смирен и кроток, молчалив и вместе речист, когда нужно
было книгами святыми утешать печальных: такого не было прежде  на  Руси,
да и не будет, заключает летописец свою похвалу. 2) Никифор (1107-1121),
замечательный своими посланиями к Владимиру Мономаху. 3) Климент  Смоля-
тич, книжник и философ, какого не бывало в Русской земле,  по  выражению
летописца. В начальном периоде нашей истории мы видели пример  поставле-
ния митрополита из русских русскими епископами, независимо от византийс-
кого патриарха; в описываемый период пример этот повторился в 1147 году,
когда князь Изяслав Мстиславич поставил митрополитом Клима, или  Климен-
та, родом из Смоленска, отличавшегося, как мы видели, ученостию. Думают,
что поводом к такому явлению могли быть замешательства, происходившие  в
то время на патриаршем византийском престоле и неудовольствие  князя  на
бывшего пред тем митрополита Михаила, самовольно уехавшего в Грецию. Как
бы то ни было, между собравшимися для посвящения Клима в Киев епископами
обнаружилось сильное сопротивление желанию князя, они  были  непрочь  от
поставления русского митрополита, но требовали, чтоб Клим взял благосло-
вение у константинопольского партиарха; они говорили ему:  "Нет  того  в
законе, чтоб ставить епископам митрополита без патриарха, а ставит  пат-
риарх митрополита; не станем мы тебе кланяться, не станем служить с  то-
бою, потому что ты не взял благословения у св. Софии и от патриарха; ес-
ли же исправишься, благословишься у патриарха, тогда и мы тебе поклоним-
ся: мы взяли от митрополита Михаила рукописание, что не следует нам  без
митрополита у св. Софии служить". Тогда Онуфрий,  епископ  черниговский,
предложил средство к соглашению епископов, а именно: предложил поставить
нового митрополита главою св. Климента по примеру греков, которые стави-
ли рукою св. Иоанна. Епископы согласились, и  Клим  был  посвящен.  Один
только Нифонт новгородский упорствовал до конца, за что  терпел  гонение
от Изяслава, а от патриарха получил грамоты, где тот  прославлял  его  и
причитал к святым; и в нашей летописи Нифонт называется поборником  всей
Русской земли. Вообще летописец в этом деле  принимает  сторону  Нифонта
против Изяславова нововведения; быть может, здесь замешивались и  другие
отношения: летописец говорит, что Нифонт был дружен с Святославом Ольго-
вичем; понятно, что в самом Новгороде сторона, приверженная к Мстислави-
чам, неприязненно смотрела на Нифонта, и летописец дает знать, что  мно-
гие здесь говорили про него дурно. Когда по смерти Изяслава Юрий  Долго-
рукий получил старшинство, то сторона, стоявшая за право патриарха, вос-
торжествовала: Клим был свергнут и на его месте был прислан из Царя-гра-
да митрополит Константин I. Первым делом нового митрополита  было  прок-
лясть память покойного князя Изяслава; но этот поступок не  остался  без
вредных следствий для русской церкви и для самого Константина. Когда, по
смерти Долгорукого, сын Изяслава Мстислав доставил  киевский  стол  дяде
Ростиславу, то требовал непременно свержения Константина за то, что пос-
ледний клял отца его; со своей стороны, дядя его,  Ростислав,  не  хотел
восстановить Клима, как неправильно избранного; наконец, для прекращения
смуты князья положили свести обоих митрополитов и послать к патриарху за
третьим; патриарх исполнил их желание и прислал нового митрополита, гре-
ка Феодора. Несмотря на восстановление права патриарха присылать в  Киев
от себя митрополита, великие князья не отказывались от  права  принимать
только таких митрополитов, которые были им угодны. Так, в 1164 году  ве-
ликий князь Ростислав Мстиславич  возвратил  назад  митрополита  Иоанна,
присланного патриархом без его воли; много труда и даров стоило  импера-
тору убедить Ростислава принять этого Иоанна; есть известие, что великий
князь отвечал императорскому послу: "Если  патриарх  без  нашего  ведома
вперед поставит в Русь митрополита, то не только не приму его, но и пос-
тановим однажды навсегда - избирать  и  ставить  митрополитов  епископам
русским с повеления великого князя". После неудачной попытки  освободить
русского митрополита из-под власти константинопольского патриарха, видим
неудачную попытку к освобождению Северной Руси от церковного влияния Юж-
ной, к освобождению владимирского епископа из-под власти киевского  мит-
рополита. В летописи встречаем известие, что  Андрей  Боголюбский  хотел
иметь для Владимира-Залесского особого  митрополита  и  просил  об  этом
константинопольского патриарха, но тот не  согласился.  Князь  покорился
решению патриарха, но не хотел покориться ему епископ Феодор,  не  хотел
подчиниться киевскому митрополиту на том основании, что он поставился  в
Константинополе от самого патриарха, и когда князь Андрей стал  уговари-
вать его идти в Киев для получения благословения от митрополита, то Фео-
дор затворил церкви во Владимире. Андрей послал его насильно в Киев, где
митрополит Константин II, грек, решился неслыханною строгостию  задавить
попытку северного духовенства к отложению  от  Киева:  Феодора  обвинили
всеми винами и наказали страшным образом. Вот самый рассказ летописца об
этом: "В 1172 году сотворил бог и св. богородица новое  чудо,  в  городе
Владимире: изгнал бог и св. богородица Владимирская злого,  пронырливого
и гордого льстеца, лживого владыку Федорца, из Владимира от св.  Богоро-
дицы церкви златоверхой, и от всей земли Ростовской. Нечестивец этот  не
захотел послушаться христолюбивого князя Андрея, приказывавшего ему идти
ставиться к митрополиту, в Киев, не захотел, но, лучше сказать,  бог  не
захотел его и св. богородица, потому что когда бог захочет наказать  че-
ловека, то отнимает у него ум. Князь был к нему  расположен,  хотел  ему
добра, а он не только не захотел поставления от митрополита, но и церкви
все во Владимире затворил и ключи церковные взял, и не было ни звона, ни
пения по всему городу и в соборной церкви, в которой чудотворная  матерь
божия, - и ту церковь дерзнул затворить, и так разгневал бога и св.  бо-
городицу, что в тот же день был изгнан. Много пострадали люди  от  него:
одни лишились сел, оружия, коней, другие обращены были в рабство,  зато-
чены, разграблены, и не только простые люди, но и монахи,  игумены,  ие-
реи; немилостивый был мучитель: одним головы рубил и бороды резал,  дру-
гим глаза выжигал и языки вырезывал, иных распинал по стене и мучил  не-
милостиво, желая исторгнуть от них имение: до имения был жаден  как  ад.
Князь Андрей послал его к митрополиту в Киев,  а  митрополит  Константин
обвинил его всеми винами, велел отвести на Песий остров, где ему отреза-
ли язык, как злодею еретику, руку правую отсекли и глаза выкололи, пото-
му что хулу произнес на св. богородицу... Без покаяния пробыл он до пос-
леднего издыхания. Так почитают бесы почитающих их: они  довели  его  до
этого, вознесли мысль его до облаков, устроили в нем второго Сатаниила и
свели его в ад... Видя бог озлобление  кротких  людей  своих  Ростовской
земли, погибающих от звероядного Федорца, посетил, спас людей своих  ру-
кою крепкою, мышцею высокою,  рукою  благочестивою  царскою  правдивого,
благоверного князя Андрея. Это мы написали для того, чтоб вперед  другие
не наскакивали на святительский сан, но пусть удостоиваются  его  только
те, кого бог позовет". Из приведенного места летописи видно, что лежит в
основе обвинения: бесы вознесли мысль Феодора до облаков  и  устроили  в
нем второго Сатаниила."Мы написали это, - говорится в заключении, - дабы
вперед никто не смел наскакивать на святительский сан". Во сколько прес-
тупления Феодора преувеличены теми, которые могли  желать  обвинить  его
всеми винами, - теперь решить трудно; для историка это явление  особенно
замечательно как попытка епископа Северной Руси отложиться от  киевского
митрополита.
   Попытка эта не  удалась:  митрополит  киевский  продолжал  поставлять
епископов во все епархии русской церкви, которых было 15  в  описываемое
время; но как великие  князья  киевские  позволяли  константинопольскому
патриарху присылать к ним митрополитов  только  с  их  согласия,  так  и
князья других волостей  не  позволяли  киевскому  митрополиту  назначать
епископов в их города по собственному произволу: так, например, когда  в
1183 году митрополит Никифор поставил епископом в Ростов грека  Николая,
то Всеволод III не принял его и послал сказать митрополиту: "Не  избрали
его люди земли нашей, но если ты его поставил, то и держи  его  где  хо-
чешь, а мне поставь Луку, смиренного духом и кроткого игумена св.  Спаса
на Берестове". Митрополит сперва отказался поставить Луку, но после при-
нужден был уступить воле Всеволода и киевского князя Святослава и посвя-
тил его в епископы Суздальской земли, а своего Николая, грека, послал  в
Полоцк; к грекам, как видно, не были вообще очень расположены, что заме-
чаем из отзыва летописца о черниговском епископе  Антонии:  "Он  говорил
это на словах, а в сердце затаил обман, потому что был родом грек".  Та-
ким образом, избрание епископов не принадлежало исключительно митрополи-
ту; но как же происходило это избрание? В Новгороде при избрании еписко-
па в совещании участвовали: князь, игумены, софьяны (люди,  принадлежав-
шие к ведомству Софийского собора), белое духовенство (попы);  в  случае
несогласия бросали жребий, и избранного таким образом посылали к  митро-
политу на поставление; вот летописный рассказ об избрании владыки Марти-
рия: "Преставился Гавриил, архиепископ новгородский; новгородцы с князем
Ярославом, с игуменами, софьянами и с попами стали рассуждать,  кого  бы
поставить на его место: одни хотели поставить Митрофана, другие - Марти-
рия, третьи - грека; начались споры, для прекращения которых положили  в
Софийской церкви на престоле три жребия и послали с веча  слепца  вынуть
их; вынулось Мартирию, за которым немедленно послали в Русу, привезли  и
посадили во дворе св. Софии, а к митрополиту  послали  сказать:  поставь
нам владыку. Митрополит прислал за ним с великою честию, и пошел  Марти-
рий в Киев с лучшими мужами, был принят с любовию князем  Святославом  и
митрополитом и посвящен в епископы". В  других  областях  выбор  зависел
большею частик) от воли князя; так, читаем в  летописи,  что  по  смерти
белгородского епископа Максима великий князь Рюрик поставил на его место
отца своего духовного Адриана, игумена выдубицкого. Как старались иногда
князья об избрании епископов, указывает место из письма епископа  Симона
к печерскому монаху Поликарпу: "Пишет ко мне княгиня Ростиславова,  Вер-
хуслава, хочет поставить тебя епископом или  в  Новгород,  на  Антониево
место, или в Смоленск, на Лазарево место, или в Юрьев, на Алексеево мес-
то: пишет, что если понадобится для этого раздать и тысячу гривен сереб-
ра, то не пожалеет". Как при избрании епископов имели влияние то  народ,
то князь, так точно восстание народа или неудовольствие князя могли быть
причинами низложения и изгнания епископов; мы видели пример, как однажды
в Новгороде простой народ выгнал владыку Арсения, потому  что  на  дворе
долго стояла теплая погода; при этом слышались  обвинения,  что  Арсений
выпроводил предшественника своего, владыку Антония в  монастырь,  а  сам
сел на его место, задаривши князя; это обвинение  указывает  на  сильное
влияние князя при избрании епископа даже в Новгороде; с другой  стороны,
Всеволод III не хочет принять епископа Николая, потому  что  не  избрали
его люди земли Суздальской; Ростислав Мстиславич в своей  грамоте  гово-
рит, что он привел епископа в Смоленск, сдумав с людьми своими.  В  1159
году ростовцы и суздальцы выгнали своего епископа Леона;  но  по  другим
известиям, виновником изгнания  был  князь  Андрей  Боголюбский  который
возвратил потом изгнанного и снова изгнал.
   Кроме права рукополагать епископов митрополит имел право суда и расп-
равы над ними: в 1055 г. новгородский епископ Лука Жидята по ложному до-
носу на него осужден был митрополитом Ефремом и три  года  содержался  в
Киеве до оправдания; ростовский епископ Нестор, оклеветанный  своими  же
домашними, лишен был на время епархии митрополитом Константином; наконец
мы видели поведение митрополита относительно владимирского епископа Фео-
дора. В важных случаях, например, при поставлении Клима Смолятича в мит-
рополиты, также особенно по поводу ересей и неправых толков,  созывались
соборы в Киеве. Ереси в описываемое время были: ересь павликиан или  бо-
гомилов, которую пытался распространить на Руси монах Адриан еще в  1004
году: Адриан, заключенный в темницу, отказался от своего  учения,  но  в
1123 году попытка была возобновлена каким-то Дмитром,  который,  однако,
был скоро сослан в заточение; в 1149 году явился в Киев из  Константино-
поля еретик Мартин, изложивший свое учение в особой книге, носившей наз-
вание "Правда". Семь лет распространял Мартин свое учение в Киеве, успел
привлечь на свою сторону не только множество простого народа, но и  мно-
гих из духовенства, пока наконец киевский собор в 1157  году  не  осудил
его учение; константинопольский собор подтвердил  решение  киевского,  и
еретик был сожжен в Царе-граде. Мы упоминали уже о епископе Леоне,  изг-
нанном ростовцами и суздальцами; в северной летописи под 1159 годом при-
чиною изгнания приводятся то,  что  он  разорял  священников  умножением
церквей. Под 1162 г. тот же летописец говорит о начале  ереси  Леонтини-
анской: по его рассказу, епископ Леон не по правде поставился  епископом
в Суздаль, потому что прежний суздальский епископ Нестор  был  еще  жив.
Леон стал учить, что не должно есть мяса в  господские  праздники,  если
они случатся в среду или пятницу, ни в рождество  господне,  ни  в  кре-
щенье; по этому случаю был сильный спор  пред  князем  Андреем  и  всеми
людьми; Леона переспорили, но он отправился в Константинополь для  реше-
ния дела; здесь оспорил его Адриан, епископ болгарский, пред императором
Мануилом, причем Леон начал было говорить против самого императора, слу-
ги которого ударили Леона в шею и хотели было утопить в реке; свидетеля-
ми всего этого были послы киевский, суздальский, переяславский и  черни-
говский. Иначе рассказывает дело южная летопись под 1162  годом:  по  ее
словам, князь Андрей Боголюбский выгнал епископа Леона вместе с братьями
своими и боярами отцовскими, желая  быть  самовластием,  потом  епископа
возвратил, покаялся в грехе своем, возвратил, впрочем, в Ростов, а не  в
Суздаль, и держал его четыре месяца на епископии; но после стал  просить
у него позволения есть мясо по середам и по пятницам от Светлого воскре-
сения до Всех святых; епископ не позволил ему этого и был изгнан вторич-
но, пришел в Чернигов к Святославу Ольговичу; тот утешил его и  отпустил
в Киев к Ростиславу. Но этим дело не кончилось: незадолго до взятия Кие-
ва войсками Андрея Боголюбского печерский игумен Поликарп с братиею  по-
ложили есть сыр, масло, яйца и молоко во все господские праздники,  если
случатся в середу или пятницу. На это соглашался Святослав, князь черни-
говский, и другие князья и епископы, но митрополит запрещал, и  были  по
этому случаю большие споры и распри. Тогда великий князь Мстислав  Изяс-
лавич положил созвать собор из всех епископов, игуменов,  священников  и
ученых монахов, и сошлось их до полутораста. На соборе  мнения  раздели-
лись: одни держались митрополита, между прочими  два  епископа,  Антоний
черниговский и Антоний переяславский, другие  -  Поликарпа;  но  большая
часть, не желая досаждать ни митрополиту,  ни  князьям,  отговаривались,
что не в состоянии решить этого вопроса и что положить так или иначе за-
висит от митрополита и от игуменов в их  монастырях;  некоторые  наконец
думали, что надобно отослать дело на решение патриарха. Андрей Боголюбо-
кий писал к Мстиславу, что надобно свергнуть митрополита, выбрать  русс-
ким епископам нового и потом рассмотреть дело беспристрастно на  соборе,
представляя, что зависимость от патриарха константинопольского тяжела  и
вредна для Руси. Но князь Мстислав, зная уже нерасположение к себе  мно-
гих князей и боясь, с другой стороны, раздражить  и  епископов,  оставил
дело без решения; но когда все несогласные с митрополитом  епископы  ра-
зошлись, тогда митрополит с двумя Антониями, черниговским и  переяславс-
ким, осудили Поликарпа на заточение; а князь Святослав Всеволодович чер-
ниговский выгнал из своего города епископа Антония. Любопытно,  что  се-
верный летописец во взятии и опустошении Киева войсками Боголюбского ви-
дит наказание за грехи киевлян, особенно за неправду митрополита,  кото-
рый запретил Поликарпа.
   Относительно материального благосостояния церкви, источниками для со-
держания митрополита и епископов служили: 1) Десятина, которую определя-
ли князья из своих доходов на главные церкви в своих волостях: так,  еще
св. Владимир определил в пользу  киевской  Богородичной  церкви  десятую
часть имения и доходов своих; о князе Ярополке Изяславиче волынском  ле-
тописец говорит, что он давал десятину от всего своего имения св.  Бого-
родице, но без точного определения, именно ли  в  киевскую  Богородичную
церковь давал он десятину, потому что под св. Богородицею мог разуметься
и монастырь Печерский, как разумеется он после, в  рассказе  о  щедрости
того же Ярополка. Андрей Боголюбский дал Богородичной владимирской церк-
ви десятины в стадах своих и торг десятый. 2) Недвижимые имения:  киевс-
кой Десятинной церкви принадлежал город Полонный; Андрей Боголюбский дал
владимирской Богородичной церкви город Гороховец, кроме того, дал слобо-
ды и села; и город был не один: это видно как  из  летописи,  так  и  из
письма епископа владимирского Симона к киевопечерскому монаху Поликарпу:
"Кто не знает, что у меня, грешного епископа Симона, соборная церковь во
Владимире - красота всего города да другая в Суздале, которую сам  пост-
роил? Сколько у них городов и сел? И десятину собирают по всей той  зем-
ле, и всем этим владеет наша худость"; по всем вероятностям  эти  доходы
шли не на одного митрополита и епископов, но также на поддержание и  ук-
рашение самих церквей, на содержание клира, больниц, богаделен,  училищ.
3) Судные духовные пошлины. 4) Ставленные пошлины, взимаемые за  постав-
ление священно- и церковнослужителей.  Относительно  содержания  низшего
духовенства до нас не дошло никаких известий; мы видим, что  Ярослав  I,
строя церкви повсюду, назначил содержание  духовенству;  должно  думать,
что и впоследствии князья и частные люди, строя церковь,  назначали  из-
вестные имущества или доходы на ее содержание и причта. Это всего  лучше
можно видеть из уставной грамоты новгородского князя Всеволода  Мстисла-
вича, данной церкви св. Иоанна Предтечи на Опоках. В этой грамоте  князь
Всеволод говорит, что он поставил
   всякими книгами, приставил попов, дьякона и дьяка, на церковное стро-
ение дал от имения своего вес вощаной с оставлением только части для се-
бя да в Торжке пуд вощаной, половина св. Спасу, а половина  св.  Иоанну.
Из этого вощаного весу попы, дьякон, дьяк и сторожа получают свои оброки
(годовое жалованье). При этой церкви св. Иоанна устроена  была  торговая
община; князь Всеволод говорит в грамоте: "Я поставил св.  Иоанну  троих
старост от житых людей, а от черных тысяцкого, от купцов двоих  старост,
пусть управляют всякими делами Ивановскими, и торговыми, и гостинными, и
судом торговым, а посадники и бояре новгородские ни во что Ивановское не
вступаются. А кто захочет вложиться в Ивановское купечество, должен дать
купцам пошлым (старым членам общины) вкладу пятьдесят гривен серебра,  а
тысяцкому сукно ипское, и часть этой суммы купцы должны положить в казну
церковную. Вес вощаной должен всегда находиться в притворе  св.  Иоанна;
вешают старосты Ивановские, двое купцов пошлых, добрых людей, не  пошлым
купцам староства не держать и весу не весить Ивановского". Потом опреде-
ляется в грамоте величина весовых пошлин с гостей - низовых, полоцких  и
смоленских, новоторжских и  новгородцев:  низовый  гость  платил  больше
всех, полоцкий и смоленский - меньше, новоторжанин -  еще  меньше,  свой
новгородец - меньше всех.
   Кроме грамоты, данной церкви Иоанна Предтечи, Всеволод дал  Новгороду
еще другую, сходную с Уставом св. Владимира, с некоторыми, впрочем,  до-
полнениями и переменами. В ней читаем: "Возвах есмь 10 сотских и старос-
ту Болеслава и бирича Мирошку и старосту  иванского  Васяту,  и  погадал
есмь со владыкою и с своею княгинею и с своими боляры и со десятью сотс-
кими и с старостами. Дал есми суд и мерила в Новгороде св. Софии и епис-
копу и старосте иванскому и всему Новуграду мерила торговая, скалвы  во-
щаные, пуды медовые и гривенку рублевую, и локоть яванский и свой  оброк
купец черницам; а попу иванскому русская пись с борисоглебским на  полы;
и сторожу иванскому русской порочицы пятно, да десять конюхов соли.  Дом
св. Софии владыкам строити с сотскими; а старостам и торговцам  доклады-
вая владыки или кто будет нашего роду князей в  Новеграде,  строити  дом
св. Ивана. Торговая вся весы, мерила... епископу блюсти без пакости,  ни
умаливати, ни умноживати и на всякий год извешивати. А скривится, а кому
приказано, а того казни(tm) близко смерти, а живот его  на  трое;  треть
живота св. Софии, а другая треть св. Ивану, а третия треть сотским и Но-
вуграду. А се церковныя люди: игумен, игумения, поп, диакон и дети их; а
и кто в крылоси: попадья, чернец, черница, поломник (пришлец), свещегас,
сторожник, слепец, хромец, вдовица, пущеник, задушный человек, изгойской
(изгои трои): попов сын грамоте не умеет, холоп из холопства  выкупятся,
купец одолжает; а и четвертое изгойство и себе приложим: аще князь  оси-
ротеет... А се изыскахом: у третьей жене и у четвертой детям прелюбодей-
ная часть в животе. Аще будет полн животом, ино даст детем третией  жены
и четвертой по уроку; занеже те и от закона отлучени. Из  велика  живота
дать урочная часть по оскуду; а из мала живота как рабочичищу часть, ко-
ня да доспех и покрут".
   К 1137 году относится Устав,  данный  князем  Святославом  Ольговичем
новгородскому Софийскому собору; в начале его князь Святослав  ссылается
на прадедов и дедов своих, которые установили брать  епископам  десятину
от даней, вир и продаж, от всего, что входит в княжой двор. К 1150  году
относятся уставные грамоты смоленского князя  Ростислава  Мстиславича  и
епископа Мануила, данные епископии Смоленской. Вследствие давнего соеди-
нения Смоленской волости с Переяславскою под властию одного  князя  цер-
ковь смоленская находилась под ведомством епископа  переяславского.  Это
соединение должно было иметь впоследствии большие невыгоды уже по самому
отдалению Смоленской волости от Переяславской, отрезываемых друг от дру-
га почти всегда враждебною  волостию  Черниговскою;  уже  сын  Мономаха,
Мстислав, имел намерение учредить в Смоленске особую епископию; понятно,
что сын его, смоленский князь Ростислав, спешил  привести  в  исполнение
мысль отцовскую. Ростислав говорит в начале грамоты, что он устанавлива-
ет епископию, посоветовавшись с людьми своими, по повелению отца  своего
святого, и для содержания епископа с клиросом дает церкви св. Богородицы
и епископу прощеников с медом, кунами, и продажами, с запрещением судить
их кому-либо другому, кроме епископа; дает церкви и епископу десятину от
всех даней смоленских, что сходится в них истых кун, кроме продажи, виры
и кроме полюдья. Сверх того князь дал несколько сел с изгоями и  с  зем-
лею; суд церковный утвержден исключительно за епископом. В конце грамоты
Ростислав говорит, что если кто захочет по зависти приложить опять  Смо-
ленскую епископию к Переяславской, то князь имеет право отнять все  дан-
ное на содержание епископа.
   Эта грамота Ростислава Мстиславича, не представляющая никаких несооб-
разностей, не могущая, следовательно, подать повод ни к каким заподозри-
ваниям, служит лучшим доказательством в пользу церковных уставов  Влади-
мира св. и Ярослава I, потому что, подобно им, заключает в себе устав  о
судах церковных, принадлежавших епископу. Выше было замечено, что  необ-
ходимо отнести начало церковного суда ко временам введения  христианства
в Русь, необходимо отнести первые уставы об нем ко временам Владимира  и
Ярослава, хотя бы и не в той форме, в какой они дошли до нас; что же ка-
сается до признания и употребления этих уставов в описываемое время,  т.
е. от 1054 до 1228 года, то в этом не может быть никакого сомнения.  Ру-
ководством, Кормчею книгою при церковном управлении и судах был принят у
нас с самого начала Номоканон, которым руководствовалась церковь гречес-
кая. Должно думать, что он употреблялся в описываемое время и в  гречес-
ком подлиннике, потому что митрополиты и некоторые епископы были из гре-
ков, - и в славянском переводе, ибо есть свидетельства из XVI века о су-
ществовании тогда харатейных славянских кормчих, писанных при Ярославе I
и сыне его Изяславе. Что же касается до прав духовенства, как  сословия,
то оно было свободно от гражданского суда, службы и податей гражданских.

   Мы видели важное значение духовенства в первые времена введения хрис-
тианской веры в Русь, когда епископы являлись  необходимыми  советниками
князя во всем, касавшемся наряда в стране; в описываемое время это  зна-
чение нисколько не уменьшилось: духовенство принимает сильное участие  в
событиях, в примирениях князей, в утишении народных восстаний; мы  виде-
ли, что после ослепления Василька киевляне отправили к Мономаху митропо-
лита Николая, который уговорил князя помириться с  Святополком;  Мономах
послушался митрополита, ибо чтил сан святительский,  говорит  летописец.
Игумен Григорий помешал войне между Мстиславом Владимировичем и Всеволо-
дом Ольговичем черниговским. Вячеслав употребил митрополита для  перего-
воров с тем же Всеволодом Ольговичем. Белгородский епископ Феодор и  пе-
черский игумен Феодосий были посредниками при заключении мира между  ве-
ликим князем Изяславом Мстиславичем и черниговскими князьями. Когда Юрий
Долгорукий хотел выдать Ярославу галицкому двоюродного брата его,  Ивана
Берладника, на верную гибель, то митрополит стал  говорить  Юрию:  "Грех
тебе, поцеловавши Ивану крест, держать его в такой нужде, а  теперь  еще
хочешь выдать на убийство", - и Юрий послушался митрополита. Когда венг-
ры завладели Галичем, то митрополит поднимал князей отнять  русскую  во-
лость у иноплеменников. Митрополит Никифор для предупреждения войны меж-
ду Рюриком Ростиславичем и Всеволодом III взял на  себя  клятву,  данную
Рюриком зятю своему Роману волынскому, причем сказал: "Князь!  мы  прис-
тавлены в Русской земле от бога удерживать вас от кровопролития". Тот же
митрополит помирил после Рюрика с Романом. Тимофей,  духовник  Мстислава
торопецкого, помирил этого князя с боярами. В Новгороде  архиепископ  не
раз является укротителем  народных  восстаний,  примирителем  враждующих
сторон, посредником между гражданами и князьями. В тот век, когда  поня-
тия о народном праве были слабы, и не стыдились убивать или  задерживать
послов, если речи их не нравились, послами обыкновенно отправлялись  ду-
ховные лица, потому что за них менее можно было опасаться  при  всеобщем
уважении к их сану.
   В людях описываемого времени не трудно заметить особенное  расположе-
ние и уважение к монашеству; уважение это  приобрели  по  праву  древние
русские иноки, особенно иноки Киево-Печерского монастыря своими подвига-
ми. В тогдашнем обществе, грубом, полуязыческом еще,  в  котором  новые,
лучшие понятия, принесенные христианством, встречали могущественное соп-
ротивление, первые монастыри представляли особое, высшее  общество,  где
новый порядок вещей, новая религия проповедовалась не словом только,  но
делом. За стенами монастыря грубым страстям давался  полный  разгул  при
первом удобном случае; в стенах монастыря - один ест через день  просви-
ру, носит власяницу, никогда не ляжет спать, но вздремнет  иногда  сидя,
не выходят на свет из пещеры; другой не ест по целым неделям, надел  ве-
риги и закопался по плеча в землю, чтоб убить в  себе  похоть  плотскую;
третий поставил у себя в пещере жернова, брал из закромов зерновой  хлеб
и ночью молол его, чтоб заглушить в себе корыстолюбивые помыслы, и  дос-
тиг наконец того, что стал считать золото и серебро за  ничто.  Входя  в
монастырские ворота, мирянин переселялся в иной, высший мир, где все бы-
ло чудесно, где воображение его поражалось дивными сказаниями о подвигах
иноческих, чудесах, видениях, о сверхъестественной помощи в борьбе с не-
чистою силою; неудивительно, что монастырь привлекал  к  себе  многих  и
лучших людей. Как скоро разнесся по Киеву слух о подвигах Антония в  пе-
щере, то подвижник не мог долго оставаться один:  около  него  собралась
братия; бояре великокняжеские являлись к нему, сбрасывали боярскую одеж-
ду к ногам игумена и давали обет нищеты и  подвигов  духовных.  Феодосий
поддержал и усилил славу нового монастыря. Еще Антоний вступил во  враж-
дебное столкновение с великим князем  Изяславом:  последний,  видя,  что
вельможи покидают его двор для тесной пещеры Антония, рассердился на пе-
черских иноков, грозил выгнать их из Киева и раскопать их  пещеры;  зло-
бился на Антония за расположение его к Всеславу полоцкому, так что Анто-
ний принужден был искать убежища у князя Святослава в Чернигове. Несмот-
ря, однако, на такие неприязненные отношения Изяслава к монастырю,  Фео-
досий взял сторону этого князя против брата его Святослава; когда черни-
говский князь отнял стол у старшего брата и все признали право сильного,
один игумен печерский не признал этого права, в одном Печерском монасты-
ре на ектениях продолжали поминать Изяслава как стольного князя и  стар-
шего в роде; Святослав терпел и с уважением слушал увещания Феодосия. Не
один изгнанник Изяслав находил в печерском игумене своего ходатая:  оби-
женный в суде шел с жалобою к Феодосию, и судья  должен  был  перерешать
дело. У себя в келье Феодосий ходил за больным, расслабленным иноком,  а
ночью, когда все успокаивалось, отправлялся в жидовскую часть  города  и
там вступал в споры с врагами своей веры. Но кроме  Антония  и  Феодосия
Печерский монастырь выставил ряд проповедников христианства,  епископов,
летописцев: св. Кукша, св. Леонтий, св. Исаия были его  постриженниками;
постриженник же его Никон, убегая гнева Изяславова, ушел в  Тмутаракань,
служивший убежищем для всякого рода изгнанников, и  князей,  и  монахов.
Христианство было очень слабо распространено в Тмутаракани, о монахах не
имели там понятия; дикий народ объят был изумлением, когда  увидал  ино-
ческие подвиги Никона, толпами сходился смотреть на дивного  человека  и
скоро подчинился его влиянию: скоро мы видим этого Никона в челе народа,
посредником в сношениях его с князем. После этого  неудивительно  читать
нам в памятниках XII века следующие слова: "Подвиги  св.  монахов  сияют
чудесами больше мирской власти, и ради их  мирские  вельможи  преклоняют
главу свою пред монахами". Епископ Симон пишет к печерскому иноку  Поли-
карпу: "Смотри, как уважают тебя здесь и князья и бояре,  и  все  друзья
твои".
   Монастыри распространялись и по другим городам: упоминаются монастыри
в Турове, Переяславле, Чернигове, Владимире Волынском, в  княжестве  Га-
лицком, Полоцке, Смоленске, Ростове, Новгороде Великом. Основаны были  и
женские монастыри: в 1086 году великий князь Всеволод Ярославич  перест-
роил в Киеве монастырь Андреевский, где постриглась дочь его девица  Ян-
ка; она собрала около себя много монахинь и жила с ними по монастырскому
чину. Предслава, дочь полоцкого князя Георгия  Всеславича,  в  молодости
ушла в монастырь, где уже была монахинею тетка ее, жена Романа Всеслави-
ча, постриглась здесь под именем Евфросинии, сначала выпросила у еписко-
па позволение жить при соборной Софийской церкви в голубце, где проводи-
ла время в списывании книг, продавала их и выручаемые  деньги  раздавала
нищим, потом основала свой монастырь при церкви св. Спаса, где постригла
родную и двоюродную сестру (дочь Бориса Всеславича)  и  двух  племянниц;
наконец захотела видеть Иерусалим, где и скончалась в русском Богородич-
ном монастыре. Но не одни княжны и вдовые княгини постригались в  полном
здоровье; встречаем и князя, произвольно оставившего волость и  постриг-
шегося в Киево-Печерском монастыре: то был известный уже нам по летописи
Святоша, или Святослав - Николай Давыдович черниговский. Три года пробыл
он в поварне монастырской, работая на братию, рубя дрова и  нося  их  на
своих плечах с берега в монастырь; потом три года  служил  привратником,
наконец перешел на службу при трапезе. По окончании искуса перешел  жить
в свою келию, при которой развел сад, и никогда во всю жизнь  не  видали
его праздным, но всегда имел он в руках какое-нибудь  дело,  питался  он
постоянно одною монастырскою пищею.
   Для содержания своего монастыри уже в то время имели недвижимые  иму-
щества, так, например, князь Ярополк Изяславич дал Киево-Печерскому  мо-
настырю три волости; дочь его дала пять сел и с челядью;  Ефрем  епископ
суздальский дал тому же монастырю двор в Суздале с церковию св. Димитрия
и с селами. До нас дошла в подлиннике грамота великого  князя  Мстислава
Владимировича (1128-1132 г.) новгородскому Юрьеву монастырю на волость с
данями, вирами и продажами и на некоторую часть  княжеских  доходов.  От
конца XII века дошла до нас подлинная вкладная грамота преподобного Вар-
лаама Хутынскому монастырю на земли, рыбные и птичьи ловли.  Должно  ду-
мать, что всякий постригавшийся, если имел состояние, приносил какой-ни-
будь вклад в монастырь движимым или недвижимым имуществом, кроме того  и
другие набожные люди давали в монастыри деньги и  разные  другие  ценные
вещи; раздавать милостыню по монастырям было в  обычае  у  князей:  Глеб
Всеславич полоцкий дал Киево-Печерскому монастырю 600 гривен  серебра  и
50 золота, по его смерти жена его дала 100 гривен серебра и  50  золота.
Монахи в монастырях удерживали при себе имущество, от чего  были  монахи
богатые и бедные: так, например, в Патерике рассказывается,  что,  когда
умер один инок, по имени Афанасий, то никто из братии не  хотел  похоро-
нить его, потому что он был беден; также читаем, что инок Федор  вступил
в монастырь, раздавши все свое имение нищим, но потом стал жалеть о роз-
данном; тогда другой инок, Василий, сказал ему: "Если ты  хочешь  иметь,
то возьми все, что у меня есть". Третий  инок,  Арефа,  имел  много  бо-
гатства в своей келии, и никогда ничего не подавал нищим.
   Относительно управления встречаем известия об  игуменах  (архимандри-
тах), экономах и келарях. Избрание игуменов зависело от  братии,  причем
иногда происходили восстания и насильственные смены игуменов. Иногда мо-
нахи выбирали себе в игумены из белого духовенства; под 1112 годом чита-
ем в летописи: "Братия Киево-Печерского монастыря, оставшись без  игуме-
на, собрались и  нарекли  себе  игуменом  Прохора  священника  (попина);
объявили об этом митрополиту и князю Святополку, и князь с радостию  ве-
лел митрополиту поставить Прохора". Под 1182 годом  встречаем  следующий
рассказ: "Умер блаженный архимандрит, игумен печерский Поликарп,  и  был
по смерти его мятеж в монастыре: никак не могли избрать себе игумена,  и
братия очень тужила, потому что такому сильному дому не подобало и одно-
го часу быть без пастуха. Во вторник ударили братья в  било,  сошлись  в
церковь, начали молиться св. богородице - и чудо! в один  голос  сказали
все: "Пошлем к попу Василию на Щековицу, чтоб был игуменом и управителем
стаду черноризцев Печерского монастыря". Пришли к Василию, поклонились и
сказали ему: "Мы все братья и черноризцы кланяемся тебе  и  хотим  иметь
тебя отцем игуменом". Поп Василий изумился, поклонился им и сказал: "От-
цы и братия! мысль о пострижении была у меня; но с  какой  же  стати  вы
придумали выбрать меня себе в игумены?" Много спорил он с ними,  наконец
согласился, и монахи повели его в монастырь". Касательно отношения  Кие-
во-Печерского монастыря к великому князю  киевскому  замечательны  слова
св. Феодосия, сказанные им пред кончиною князю  Святославу:  "Се  отхожю
света сего, и се предаю ти монастырь на соблюдение, еда будет  что  смя-
тенье в нем; и се поручаю игуменство Стефану, не дай его в обиду". Но  в
некоторых рукописных патериках прибавлено: "И да не обладает им ни архи-
епископ, ни ин никто же от клерик софийских, но точию заведает  им  твоя
держава и по тебе дети твои и до последних роду твоему". Согласно с этим
есть предание, что Андрей Боголюбский утвердил независимость  Печерского
монастыря от киевского митрополита, назвавши монастырь лаврою и  ставро-
пигиею княжескою и патриаршею.
   Говоря о нравственном состоянии общества, необходимо обратить  внима-
ние на юридические понятия, господствовавшие в нем в известное время.  К
уставам, явившимся бесспорно в описываемое время на  Руси,  принадлежит,
во-первых, изменение, сделанное сыновьями Ярослава I в  Правде  отца  их
относительно мести за убийство; в Правде говорится, что  трое  Ярослави-
чей, Изяслав, Святослав и Всеволод собрались вместе с мужами своими (ты-
сяцкими) и отложили убиение за голову, но определили  убийце  откупаться
кунами, во всем же остальном положили держаться суда  Ярославова;  таким
образом, родовая месть, самоуправство, остаток прежней родовой особности
перестает существовать на Руси юридически в начале  второй  половины  XI
века; но убийство, совершенное по личным отношениям одного члена общест-
ва к другому случайно, в ссоре, драке, на пиру, в нетрезвом виде продол-
жает считаться делом  частным,  не  считается  уголовным  преступлением;
убийца такого рода продолжает по-прежнему считаться полноправным  членом
общества; только разбойника, одинаково всем опасного, общество не  хочет
держать у себя, но отдает князю на поток со всем семейством. Таким обра-
зом, убийство первого рода не влекло более за собой ни частной,  ни  об-
щественной мести, наказания; что убийства такого рода были нередки,  до-
казательством служит обычай соединяться для платежа виры, складываться в
дикую виру. Как новость, сравнительно с предыдущим  временем,  встречаем
известие о поединке в значении судебного доказательства. К  описываемому
же времени относится ограничение ростов, сделанное Мономахом по  поводу,
как видно, злоупотреблений, какие позволяли себе по этому предмету  жиды
в княжение Святополка. Большие росты бывают обыкновенно следствием  неу-
веренности в возвращении капитала, неудовлетворительного состояния  пра-
восудия в стране. Относительно последнего мы  встречаем  в  летописях  и
других памятниках громкие жалобы; мы видели главную причину этого  явле-
ния в частых перемещениях княжеских из одной волости в другую; с  описы-
ваемого времени, со времени господства родовых княжеских отношений, дру-
жинники или челядинцы княжеские привыкли смотреть на отправление  прави-
тельственной или судейской должности как  на  кормление,  следовательно,
привыкли извлекать из этих должностей всевозможную для себя  пользу,  не
будучи ничем связаны с волостию, где были пришельцами; для уяснения себе
этих отношений мы должны представить себе старинного дружинника, отправ-
ляющего правосудие за князя в виде старинного ратника, стоящего на  пос-
тое. При Всеволоде Ярославяче  летописец  жалуется  на  разорение  земли
вследствие дурного состояния правосудия; при Святополке не  имеем  права
ожидать лучшего; под 1138 годом читаем, что была пагуба посульцам (жите-
лям берегов Сулы реки) частию от половцев, частию от  своих  посадников;
при Всеволоде Ольговиче тиуны разорили Киев и Вышгород; при  Ростислави-
чах на севере посадники, поставленные из южнорусских  детских,  разорили
Владимирскую волость; лучшим доказательством дурного состояния  правосу-
дия на Руси в описываемое время служит понятие, какое имели современники
о тиуне: в слове Даниила Заточника читаем: "Не  имей  себе  двора  близь
княжа двора, не держи села близь княжа села, потому  что  тиун  его  как
огонь, и рядовичи его как искры". Дошло до нас любопытное известие,  как
однажды полоцкий князь спрашивал священника: какая судьба ожидает  тиуна
на том свете? тиун несправедливо судит, взятки берет,  людей  отягощает,
мучит? Название должностного л:ица ябедник приняло также  дурное  значе-
ние. Не умея или не желая объяснить такое дурное  состояние  правосудия,
летописец принужден сказать, что где закон, там и обид много!
   Мерилом нравственного состояния общества могут служить также  понятия
о народном праве. Мы видели, что вести войну значило  причинять  неприя-
тельской волости как можно больше вреда - жечь, грабить, бить,  отводить
в плен; если пленные неприятельские ратники отягощали  движение  войска,
были опасны при новых встречах с врагом, то их  убивали,  иногда  князья
после войны уговаривались возвратить все взятое с обеих сторон, но  есть
пример, что князь после войны уводит жителей целого города, им  взятого,
и селит их в своей волости. В способе ведения войны у  себя,  в  русских
областях и в чужих странах, христианских и нехристианских, не видим  ни-
какой разницы. При заключении мира употреблялась клятва - крестное цело-
вание, утверждение дедовское и отцовское, по словам князей, и грамоты  с
условиями мира назывались потому крестными. Нарушения  клятвы  встречаем
часто, особенно были знамениты ими два князя: Владимир галицкий и  млад-
ший сын Мстислава Великого, Владимир; твердостию в клятве славился Моно-
мах; но и он раз позволил уговорить себя  нарушить  клятву  относительно
половецких ханов на том основании, что поганые также беспрестанно  нару-
шают клятву; сын Мономаха Мстислав, несмотря на разрешение  духовенства,
всю жизнь раскаивался в том, что нарушил клятву, данную Ярославу  черни-
говскому; из последних князей за  твердое  сохранение  клятвы  летописец
хвалит Глеба Юрьевича. Война объявлялась отсылкою  крестных  грамот.  Мы
упоминали, что послами отправлялись часто духовные лица, как  подвергав-
шиеся меньшей опасности; но Всеволод III не усумнился задержать  священ-
ников, присланных  к  нему  для  переговоров  Святославом  черниговским;
Мстислав Храбрый велел остричь голову и бороду послу Боголюбского; Изяс-
лавову послу, Петру Бориславичу, не дали в Галиче ни повозки, ни  корма,
и он боялся дальнейших притеснений от Владимирка; впрочем, было  призна-
но, что убивать посла не следует: когда владимирцы  (на  Волыни)  хотели
убить священника, присланного от Игоревичей галицких, то  приятели  пос-
ледних стали говорить, что не подобает убить посла. Христианство,  разу-
меется, действовало и здесь благодетельно: Игорь  северский  признается,
что, отдав на щит город Глебов, не пощадивши христиан, он сделал великий
грех, за который бог отомстил ему пленом у  половцев;  Мономах  заключил
мир с Глебом минским, не желая, чтобы кровь христианская  проливалась  в
великий пост; по воскресеньям не делали приступов  к  городам;  Всеволод
Ольгович, исполнившись страха  божия,  по  словам  летописца,  не  хочет
пользоваться пожаром в Переяславле, чтоб взять этот город; такую же  со-
вестливость обнаруживают Ростиславичи в борьбе с Юрьевичами после Липец-
кой битвы.
   Повсюду и между князьями, и между простыми людьми видим борьбу новых,
лучших, христианских понятий и стремлений со страстями, слабо обуздывае-
мыми в новорожденном обществе, и с прежними языческими обычаями. В жизни
многих князей замечаем сильное религиозное направление: Мономах был  ре-
лигиозен не на словах только, не в наставлениях только детям: по  словам
летописца, он всею душою любил бога и доказывал это на деле, храня запо-
веди божии, имея всегда страх божий в сердце, будучи милостив  неимовер-
но; дан был ему от бога такой дар, прибавляет летописец,  что  когда  он
входил в церковь и слышал пение, то не мог удерживаться от слез. Мы  ви-
дели иноческие подвиги Святослава Давыдовича черниговского,  религиозное
направление Ростислава Мстиславича, христианскую кончину Ярослава галиц-
кого. Но у некоторых благочестие ограничивалось только внешним  исполне-
нием обрядов, и когда дело шло об удовлетворении страстям, то на запове-
ди религии и на служителей ее обращали  мало  внимания:  брат  Мономаха,
Ростислав, не усумнилоя умертвить св. инока Григория за обличение;  Свя-
тополк Изяславич был благочестив, уважал монастырь Киево-печерский и его
иноков; по когда дело шло об удовлетворении корыстолюбия, то мучил  этих
самых монахов, гнал игумена за обличения; сын его Мстислав умертвил  св.
Феодора и Василия. Владимирко галицкий, наругавшись над клятвою, сказав-
ши: "Что мне сделает этот маленький крестик?", пошел в церковь к  вечер-
не; не щадя сокровищ для сооружения и украшений церквей, не  считали  за
грех жечь и грабить церкви в волостях неприятельских. Вслед  за  людьми,
которые шли в монастырь для борьбы со страстями, шли туда  же  люди  для
удовлетворения страстям своим: в духовных посланиях XII  века  встречаем
сильные укоры монахам, которые милуют свое тело, переменяют платье,  под
предлогом праздников учреждают особую трапезу с пивом и долго  сидят  за
нею, ищут над старейшими взять свою волю, собираются вместе не бога  ра-
ди, не для того, чтоб рассуждать о пользе, но для яростных  споров,  для
бесстыдных нападений на эконома и  келаря,  Пастыри  церкви  вооружаются
против обычаев давать в монастырях пиры, на которые созываются мужчины и
женщины. Спор, так сильно и долго занимавший русское  общество,  спор  о
том, что есть в известные дни, принадлежит  также  к  характеристическим
явлениям эпохи.
   Вооружаясь против уклонений от  правил  христианской  нравственности,
церковь должна была вооружаться против старых языческих понятий и обыча-
ев, которые были еще так сильны в тогдашнем русском обществе, особенно в
низшем его слое. Мы видели, как в Новгороде весь простой народ отошел  к
волхву, и только князь с дружиною стал подле епи:копа; встречаем  извес-
тие, что в описываемое время продолжали приносить жертвы  бесам  (т.  е.
прежним божествам), болотам и колодцам, что были люди, которые имели  по
две жены, что простой народ не брал для брака благословения  церковного,
считая это обрядом, установленным  только  для  князей  и  бояр,  и  до-
вольствуясь  одним  языческим  обрядом  плескания,  что  женщины  носили
больных детей к волхвам, и если замечали охлаждение  любви  в  муже,  то
омывали тело свое водою и эту воду давали пить мужу. Особенно трудно бы-
ло изгнать память о древней религии из народных увеселений, песен,  пля-
сок, игр, которые были языческого происхождения; вот почему церковь  из-
начала так сильно стала вооружаться против этих увеселений: "Разве мы не
погански живем, - говорит летописец, - когда во встречу веруем? Если кто
встретит черноризца на дороге, то возвращается назад; разве это не  зна-
чит поступать по-язычески? Ведь это все ведется по  дьяволову  научению;
другие и чиханью веруют, будто бы оно бывает на здоровье  голове.  Всеми
этими обычаями дьявол отвлекает нас от бога, трубами, скоморохами,  гус-
лями, русальями. На игрищах видим множество людей: как  начнут  бороться
друг с другом, то сбегаются смотреть на дело, от дьявола замышленное,  а
церкви стоят пусты: в час молитвы мало найдешь народу в церкви". Из этих
слов летописца видно, что любимым народным зрелищем  в  его  время  были
борьбы, или кулачные бои.
   Касательно семейной нравственности мы встречаем  в  летописи  похвалу
двум князьям за соблюдение телесной чистоты: о Всеволоде Ярославиче  го-
ворится, что он воздерживался от пьянства и от похоти, да  о  Святославе
Всеволодовиче говорится, что он сохранял чистоту телесную. В дошедших до
нас списках летописи говорится о Святополке Изяславиче, что он имел  де-
тей от наложницы; в Татищевском своде летописей находим другие  подобные
примеры. Уважение к старшим в роде  было  провозглашаемо  постоянно  как
добродетель, уклонения от которой подвергаются сильным укоризнам; но  мы
видели, что эти уклонения были часты. Видим несколько примеров  непослу-
шания воле отцовской: пример Андрея Боголюбского, ушедшего без отцовско-
го согласия с юга на север; пример Олега Святославича черниговского, ко-
торый без отцовского ведома прислал к ИзяславуДавыдовичу;  пример  Конс-
тантина Всеволодовича, отказавшегося выполнить  отцовскую  волю  относи-
тельно волостей. Относительно важного  вопроса  о  положении  женщины  в
древнем русском обществе мы встречаем очень скудные известия в  памятни-
ках, дошедших от описываемого времени. Видим,  что  княгини  имели  свое
имущество, движимое и недвижимое, распоряжались им  по  произволу,  как,
например, распорядилась жена князя Глеба Всеславича  полоцкого,  отдавши
свои деньги и волости Киево-Печерскому монастырю; жена Святополка  Изяс-
лавича раздает по смерти его большое богатство по монастырям, церквам  и
нищим. Об уважении, какое оказывалось  женщинам  родственниками,  свиде-
тельствует пример Мономаха, который послушался  увещаний  мачехи  своей,
причем летописец говорит: "Преклонился он на  мольбу  княгинину,  потому
что почитал ее как мать". Об уважении  и  любви,  которыми  пользовались
княгини в семье своей и среди граждан, можем видеть из описания  кончины
княгини Марии, жены Всеволода III: "Постриглась великая княгиня в  мона-
шеский чин в монастыре св. Богородицы, который сама построила, и  прово-
дил ее до монастыря сам великий князь Всеволод со многими  слезами,  сын
его Георгий, дочь Верхослава, жена Ростислава Рюриковича, которая приез-
жала тогда к отцу и матери; был тут епископ Иоанн,  духовник  ее  игумен
Симон и другие игумены и чернецы все, и бояре все и боярыни,  и  черницы
из всех монастырей, и горожане все проводили ее со  слезами  многими  до
монастыря, потому что была до всех очень добра. В  этом  же  месяце  она
умерла, и плакал над нею великий князь, и сын его Юрий плакал и не хотел
утешиться, потому что был любим ею". О влиянии княгинь на  события,  как
советниц мужей своих, указывает известие  о  поступке  князя  Святослава
Всеволодовича с Ростиславичами под 1180 годом: Святослав, сказано в  ле-
тописи, напал на Давыда Ростиславича, посоветовавшись только с  княгинею
да с любимцем своим Кочкарем, и не сказавши своей думы лучшим мужам сво-
им. Из отзыва летописца, впрочем, можно усмотреть,  что  такой  поступок
Святослава возбуждал всеобщее негодование в обществе, являлся исключени-
ем из принятого обычая советоваться обо всем с дружиною. О влиянии  кня-
гинь на дела может указывать также  приведенное  выше  место  из  письма
епископа Симона к чернецу Поликарпу о том, что княгиня Верхослава стара-
ется доставить Поликарпу епископство, не жалея издержек. Но все эти  из-
вестия не могут дать нам понятия об отношениях обоих полов, о жизни жен-
щины в обществе, ибо княгини и вообще матери семейств имели точно  такое
же важное значение и после в Московском государстве, где, однако, в выс-
ших слоях общества женщина жила в удалении от мужчины. В этом  отношении
важно для нас свидетельство, приведенное выше, об  обычае  устраивать  в
монастырях пиры, куда собирались мужчины и женщины, также вопрос  черно-
ризца Иакова митрополиту Иоанну, позволять ли на пирах целоваться с жен-
щинами. Мономах в наставлении детям касается и отношений мужа к жене, он
говорит: "Жен своих любите, но не давайте им власти над собою". Но в ка-
ком отношении находилось это правило, извлеченное из известного послания
апостольского, к обычаю, решить нельзя.  Как  христианские  понятия  со-
действовали возвышению женщины, показывает вопрос  известного  Кирика  и
ответ на него епископа Нифонта. Кирик спрашивает:  "Если  случится,  что
женский платок будет вшит в платье священническое, то можно ли священни-
ку служить в этом платье?" Нифонт отвечает: "Можно! - разве женщина  по-
гана?"
   Что же касается вообще до состояния нравственности в описываемое вре-
мя на Руси, то, принявши в соображение время, обстоятельства и состояние
нравственности других европейско-христианских народов в  описываемое  же
время, историк не может произнести  очень  строгого  приговора  древнему
русскому обществу до тридцатых годов XIII века. В это  время  на  первом
плане видим княжеские усобицы, но много ли насильственных, кровавых пос-
тупков замечаем в этих усобицах? Убиение Ярополка Изяславича, ослепление
Василька, братоубийство между рязанскими князьями, убиение Игоря  Ольго-
вича  киевлянами,  убиение  Андрея  Боголюбского  приближенными  к  нему
людьми, повешение Игоревичей галицкими боярами, ослепление (по всем  ве-
роятностям, мнимое) Ростиславичей во Владимире Залесском.  Важное  дело,
когда князья постоянно толкуют, что они братья, и  потому  обязаны  жить
дружно, а не враждовать, защищать Русскую землю от врагов, а  не  проли-
вать кровь христианскую в усобицах. Пусть нам скажут, что слова  были  в
разладе с делом; мы ответим, что и слова имеют силу, когда  беспрестанно
повторяются с убеждением в их правде, когда их повторяют и сами  князья,
и духовенство, и народ, отказывающийся принимать участие в усобицах; ес-
ли эти слова не могли прекратить усобиц, то по крайней мере могли  смяг-
чать их; важное дело, когда притесненный князь мог грозить  притеснителю
напоминанием, что поведение его похоже на поведение Святополка  Окаянно-
го; важное дело, когда князья ужасались  и  плакали  об  ослеплении  Ва-
силька, говоря, что такого зла не бывало в Русской земле ни  при  дедах,
ни при отцах их; очень важно, когда Изяслав Мстиславич жалуется на киев-
лян за убийство Игоря Ольговича, говоря, что ему теперь не уйти от наре-
каний. Отношения между князем, дружиною и городовым народонаселением бы-
ли вообще довольно мягки, сколько могли быть, разумеется, при  тогдашней
неопределенности: "Если уйдем сами, - говорит Игорь северский с братьею,
- а черных людей оставим, то грех будет нам пред  богом".  Впрочем,  при
внимательном изучении летописи можно усмотреть большую жестокость в нра-
вах на восток и северо-восток от Днепра, вообще замечаем большую  жесто-
кость в княжеском племени Святославичей черниговских, еще большую в  ли-
нии этих Святославичей, которая утвердилась на дальнейшем востоке, в об-
ласти Муромской и Рязанской, замечаем на  северо-востоке  большую  жест-
кость в самых формах, в самых выражениях.
   Мы видели, как вместе с христианством принялась на Руси  грамотность,
и принялась крепко: почва нашлась удобная; в описываемое время мы не ви-
дим препятствий к распространению грамотности, напротив,  видим  обстоя-
тельства благоприятствующие; связь с Византиею постоянная; оттуда прихо-
дят митрополиты и епископы; греческие царевны  выходят  замуж  за  наших
князей, наши княжны выходят за греческих царевичей, путешествуют в Конс-
тантинополь, в Иерусалим, как, например, Янка Всеволодовна, св. Евфроси-
ния полоцкая; путешествуют в  Иерусалим  духовные  лица,  простые  люди;
страсть к паломничеству так усилилась,  что  духовенство  начало  воору-
жаться против нее, прямо запрещая  отправляться  в  Иерусалим,  увещевая
вести христианскую жизнь на месте жительства, накладывая  даже  епитимьи
на дающих обеты идти в Иерусалим: эти обеты, говорило духовенство, губят
землю нашу. Частые и тесные сношения с Польшею и  Венгриею  открывали  в
Русь доступ и латинскому языку. Не забудем, что просвещение  было  тесно
соединено с религиею: кто больше читал, тот, значило, был больше утверж-
ден в вере; отсюда религиозное направление, столь могущественное,  необ-
ходимо влекло за собою стремление к распространению грамотности,  приоб-
ретению книг. Сыновья и внуки Ярослава  I  наследовали  его  ревность  к
распространению книжного учения. Сын его Святослав собирал книги,  кото-
рыми наполнил свои клети; из этих книг дошло до нас два сборника. Другой
сын Ярослава I, Всеволод, говорил на пяти иностранных языках, которые он
изучил сидя дома, как выражается сын его, Мономах, и  этим  дает  знать,
что Всеволод изучил языки не по необходимости во время странствования по
чужим землям, но единственно из любознательности;  Мономах  говорит  при
этом, что знание языков доставляет почет от иностранцев. Религиозная на-
читанность Мономаха видна из его сочинений. Святослав (Святоша)  Давыдо-
вич собирал книги, которые подарил Киево-Печерскому  монастырю;  по  его
побуждению инок Феодосий перевел с греческого послание Льва, папы  римс-
кого к Флавиану, архиепископу константинопольскому.  В  своде  летописей
Татищева, в подлинности которых нет основания сомневаться, часто  встре-
чаем известия об образованности князей, например, о Святославе Ростисла-
виче говорится, что он знал греческий язык и книги охотно читал, о  Свя-
тославе Юрьевиче, что он охотник был читать и милостиво принимал  ученых
людей, приходивших из Греции и стран западных, часто с ними разговаривал
и спорил; о Романе Ростиславиче смоленском, что он многих людей понуждал
к учению, устроил училища, при которых содержал учителей греческих и ла-
тинских на свой счет и не хотел иметь священников не ученых; на  это  он
издержал все свое имение, так что по смерти его  ничего  не  осталось  в
казне, и смольняне похоронили его на свой счет. Михаил Юрьевич, по  сло-
вам того же свода летописей, очень хорошо знал св. писание, с греками  и
латинами говорил на их языках так же свободно, как по-русски, но не  лю-
бил спорить о вере. О Ярославе Владимировиче галицком говорится, что  он
знал иностранные языки, читал много книг, так  что  мог  сам  наставлять
правой вере, понуждал духовенство учить мирян, определял монахов  учите-
лями и монастырские доходы назначал для содержания училищ. О Константине
Всеволодовиче в дошедших до нас летописях говорится, что он всех умудрял
духовными беседами, потому что часто и прилежно читал книги; а  в  Тати-
щевском своде летописей говорится, что он был очень учен, держал при се-
бе людей ученых, накупал много старинных книг греческих дорогою ценою  и
велел переводить их на русский язык, собирал известия  о  делах  древних
славных князей, сам писал и другие с ним трудились; одних греческих книг
было у него более тысячи, которые частию сам купил, частию получил в дар
от патриархов.
   Если при Владимире и Ярославе посылали детей  учиться  к  священникам
при церквах, то обычай этот должен был продолжаться и распространяться в
описываемое время; имеем полное право принять известие  о  существовании
училищ при церквах, дворах епископских  и  заводимых  князьями  на  свой
счет; также известие, что в этих училищах учили  греческому  языку,  ибо
для утверждения в вере необходимо было распространять переводы  духовных
книг с греческого языка; училища эти служили и для образования священни-
ков, на что прямо указывает приведенное известие о цели училища,  устро-
енного в Смоленске князем Романом Ростиславичем; встречаем также  извес-
тие об училищах на Волыни. Что духовенство описываемого времени ясно по-
нимало необходимость образования для своего сословия, видно из следующих
слов одного духовного лица XII века: "Если властели мира  сего  и  люди,
занятые заботами житейскими, обнаруживают сильную охоту к чтению, то тем
больше нужно учиться нам, и всем сердцем искать сведения в слове божием,
писанном о спасении душ наших". Этими словами всего лучше подтверждаются
приведенные известия о любви к чтению и вообще образованности князей.
   Какие же дошли до нас памятники этой образованности? Мы  видели,  что
уже при Ярославе I русские люди начали испытывать свои силы в  собствен-
ных сочинениях религиозного содержания, видели этот первый опыт, сделан-
ный первым нашим митрополитом из русских, Иларионом; при означенных выше
благоприятных условиях для грамотности в описываемое время  имеем  право
ожидать большего числа подобных памятников; и действительно, до нас  до-
шел ряд сочинений религиозного  содержания,  принадлежащих  известнейшим
духовным лицам эпохи. Большая часть их составляет поучения, обращенные к
одному какому-нибудь лицу по известному случаю или к  целому  народу,  к
целой пастве. Из первых упомянем об ответе св.  Феодосия  Печерского  на
вопрос великого князя Изяслава, следует ли в  день  воскресный  закалать
животных и употреблять их мясо? Феодосий отвечает, что, после  того  как
господь сошел на землю, жидовское все умолкло. Нет греха закалать живот-
ных в воскресенье; если же будем закалать в субботу, а  есть  в  воскре-
сенье, то это явное жидовство. Потом Феодосий говорит, в какие дни  сле-
дует поститься. На вопрос великого князя Изяслава о вере  латинской  или
варяжской Феодосий отвечал: "Вера их зла и закон их не чист: они икон не
целуют, в пост мясо едят, на опресноках служат;  христианам  не  следует
отдавать за них дочерей и брать их дочерей за себя замуж, не  должно  ни
брататься с ними, ни кумиться, ни есть, ни пить из одного сосуда. Но ес-
ли они попросят у вас есть, то дайте им пищу в их сосудах, если же у них
сосудов не будет, то дайте в своих, только потом вымойте  эти  сосуды  и
молитву над ними прочтите. Латины Евангелие и Апостол имеют, иконы  свя-
тые и в церковь ходят, но вера их и закон не  чисты,  множеством  ересей
своих они всю землю обесчестили, потому что по всей земле живут  варяги.
Нет жизни вечной живущим в вере латинской,  армянской,  сарацинской.  Не
следует их веры хвалить, свою веру беспрестанно хвали и подвизайся в ней
добрыми делами. Будь милостив не только к своим домочадцам, но и  к  чу-
жим: еретика и Латынина помилуй и от беды избавь и мзды от бога  не  ли-
шишься. Если встретишь иноверников, спорящих с верными, то помогай  пра-
воверным на зловерных. А если кто скажет: и ту и эту веру  бог  дал,  то
отвечай: по-твоему бог двоверный? Разве ты не слыхал, что написано: един
бог, едина вера и едино крещение?" Послание митрополита Никифора к вели-
кому князю Владимиру Мономаху (tm) важно для нас во 1) по отзывам о  по-
ведении Мономаха; во 2) по высказывающимся в нем отношениям  власти  ду-
ховной к светской, митрополита к князю. Послание написано во время вели-
кого поста, когда, по словам митрополита, устав церковный и правило есть
говорить и князьям что-нибудь полезное. Митрополит рассматривает различ-
ные виды грехов и не находит, в котором бы из них можно  было  упрекнуть
Мономаха: этому князю не нужно говорить в похвалу поста, потому  что  он
благочестием воспитан и постом воздоен, потому что  воздержание  его  во
время поста все видят и чудятся. "Что говорить такому князю, - продолжа-
ет Никифор, - который больше на сырой земле спит,  дому  бегает,  платье
светлое отвергает, по лесам ходя, сиротинскую носит одежду и  только  по
нужде, входя в город, облекается в одежду  властелинскую.  Что  говорить
такому князю, который другим любит готовить обеды обильные, а сам служит
гостям, работает своими руками, подаяние его доходит даже и до  податей;
другие насыщаются и упиваются, а сам князь сидит и смотрит  только,  как
другие едят и пьют, довольствуясь малою пищею и водою: так  угождает  он
своим подданным, сидит и смотрит, как рабы его упиваются,  руки  его  ко
всем простерты, никогда не прячет он сокровищ, никогда не считает золота
или серебра, но все раздает, а между тем казна  его  никогда  не  бывает
пуста". Наконец митрополит  находит  возможность  преподать  наставление
князю, находит в нем слабую сторону: "Кажется мне, князь мой, -  говорит
он, - что, не будучи в состоянии видеть всего  сам  своими  глазами,  ты
слушаешь других и в отверстый слух твой входит стрела.  Так  подумай  об
этом, князь мой, исследуй  внимательнее,  подумай  об  изгнанных  тобою,
осужденных, презренных, вспомни обо всех, кто на кого сказал что-нибудь,
кто кого оклеветал, сам рассуди таковых, всех помяни и отпусти, да и те-
бе отпустится, отдай, да и тебе отдастся... Только не опечалься,  князь,
словом моим: не подумай, что кто-нибудь пришел ко мне с жалобою и потому
я написал это тебе! Нет: так просто я пишу к тебе для напоминания, в ко-
тором нуждаются владыки земные; многим пользуются они, но за то и многим
искушениям подвержены". Здесь мы видим уже обычай  печалования,  который
был в употреблении у нашего духовенства в  продолжение  древней  истории
нашей; заметим также обращение митрополита к князю: "К тебе, добляя гла-
ва наша и всей христолюбивей земли, слово се есть: его же из утробы  ос-
вяти и помазав, от царское и княжьское крови  смесив".  Другое  послание
митрополита Никифора к Мономаху было написано в ответ на вопрос великого
князя: как отвергнуты были латины от св. соборной и правоверной  церкви?
Митрополит приводит 20 причин уклонения западной церкви от восточной.  В
заключение митрополит говорил Мономаху: "Прочитай это, князь, и не  раз,
но два раза и больше, сам и сыновья твои. Князьям, как от бога избранным
и призванным на правоверную веру, надобно разуметь слова Христовы и  ос-
нование церковное твердое, на свет и наставление порученным им  от  бога
людям". Одинакого с этим посланием содержания послание митрополита Иоан-
на к архиепископу римскому об опресноках.
   Послание Симона, епископа владимирского и суздальского  к  Поликарпу,
черноризцу печерскому, важно по некоторым историческим указаниям,  кото-
рыми и воспользовались мы в своем месте. Сочинитель послания, Симон, был
сначала монахом Киево-Печерского монастыря, потом игуменом владимирского
(на Клязьме) Рождественского монастыря, наконец в  1214  году  поставлен
епископом на владимирскую и суздальскую епархию. Поликарп был также  мо-
нахом Киево-печерского монастыря и страдал  честолюбием,  для  укрощения
которого Симон и написал ему упомянутое послание. "Брат! - начинает  Си-
мон свое послание, - седши в безмолвии, собери ум свой и скажи сам в се-
бе: человек! не оставил ли ты мир и родителей по плоти? пришел  ты  сюда
на спасение, а поступаешь не по духовному. Зачем ты  назвался  чернецом?
Ведь черное платье не избавит тебя от  мук.  Смотри,  как  уважают  тебя
здесь князья и бояре и все друзья твои, говорят: счастливец!  возненави-
дел мир и славу его, уже не печется ни о чем земном, желая одного небес-
ного. Но ты живешь не по-монашески; стыдно мне за тебя: те, которые  нас
здесь ублажают, получат царство небесное, а мы будем мучиться. Восстань,
брат, восстань и попекись мысленно о своей душе. Не будь один день  кро-
ток, а другой яр и зол; а то немного помолчишь и опять  начнешь  роптать
на игумена и на служителей его. Не будь лжив: под предлогом  немощи  те-
лесной не отлучайся собрания церковного: как дождь растит  семя,  так  и
церковь влечет душу на добрые дела; все делаемое наедине, в келье - нич-
тожно; двенадцать псалмов, прочтенные наедине, не стоят одного  "Господи
помилуй", пропетого в церкви. Надобно было тебе подумать, зачем  захотел
ты выйти из святого, блаженного, честного и спасенного  того  места  Пе-
черского? Думаю, брат, что бог побудил тебя к тому, не терпя твоей  гор-
дости, и извергнул тебя, как некогда сатану с отступными силами,  потому
что не захотел ты служить святому мужу, своему господину, а нашему  бра-
ту, архимандриту Анкиндину, игумену печерскому.  Печерский  монастырь  -
море, не держит в себе гнилого, но выбрасывает вон. Горе тебе, что напи-
сал ко мне о своей досаде: погубил ты свою душу. Спрашиваю тебя: чем хо-
чешь спастись? Будь ты постник и нищ, не спи по ночам но если досады  не
можешь снести - не получишь спасения. Пишет ко мне княгиня Ростиславова,
Верхуслава, что хочет поставить тебя епископом или  в  Новгород,  или  в
Смоленск, или в Юрьев; пишет: не пожалею и тысячи серебра для тебя и для
Поликарпа. Я ей отвечал: дочь моя Анастасия! дело  небогоугодное  хочешь
сделать; если бы он пробыл в монастыре неисходно с  чистою  совестию,  в
послушании игумену и всей братии, трезвясь во всем, то не только облекся
бы в святительскую одежду, но и вышнего царства достоин был бы.  Ты  хо-
чешь быть епископом? Хорошо, но прочти послание апостола Павла к Тимофею
и подумай, таков ли ты, каким следует быть епископу? Если бы ты был дос-
тоин этого сана, то я не отпустил бы тебя от себя, но своими руками пос-
тавил бы тебя наместником в обе епископии, во Владимир и Суздаль, как  и
хотел князь Георгий, но я не согласился,  видя  твое  малодушие.  Совер-
шенство состоит не в том, чтоб быть славиму ото всех,  но  в  том,  чтоб
исправить житие свое и сохранить себя в чистоте.  Оттого  из  Печерского
монастыря так много епископов поставлено  было  во  всю  Русскую  землю;
прочти старую летопись Ростовскую, в ней найдешь,  что  их  было  больше
тридцати, а если считать всех до меня грешного, то будет около пятидеся-
ти. Рассуди же теперь, какова слава этого монастыря?  постыдившись,  по-
кайся и будь доволен тихим и безмятежным житием, к которому господь при-
вел тебя. Я бы с радостию оставил епископство и стал  работать  игумену,
но сам знаешь, что меня удерживает. Все  знают,  что  у  меня,  грешного
епископа Симона, соборная церковь, красота  всему  городу  Владимиру,  а
другая суздальская церковь, которую сам построил; сколько у них  городов
и сел, и десятину собирают по всей той земле, и всем этим  владеет  наша
худость; но пред богом скажу тебе: всю эту славу и власть счел бы  я  за
ничто, если бы мне только хворостиною пришлось торчать за  воротами  или
сором валяться в Печерском монастыре и быть попираему людьми".
   По указаниям на обычаи и нравы замечательно послание митрополита  Ио-
анна (по всем вероятностям, второго) черноризцу Иакову, в ответ на неко-
торые вопросы, касавшиеся дисциплины церковной.  "Ненадобно,  -  говорит
митрополит, - сообщаться и служить с звероядцами и с теми, которые  слу-
жат на опресноках; но есть с ними ради Христовой любви  не  запрещается;
если кто хочет убегать этого для чистоты или немощи, пусть  убегает,  но
блюдите, чтоб не произошло от этого соблазна, не родилась бы вражда: на-
добно из двух зол выбирать меньшее. Если, как ты говоришь,  некоторые  в
Русской земле не приобщаются в великий пост, едят мясо и  все  нечистое,
то надобно их всячески отвращать от этого, если же  будут  упорствовать,
то не давать им св. причащения и смотреть на них, как на  иноплеменников
и противников веры. Также должно поступать и с теми, которые  держат  по
две жены и которые занимаются волхвованием; ослушников должно строго на-
казывать, но не убивать до смерти и не увечить. Так как в  то  время  не
было утверждено, чтобы русские княжны, выходя замуж  за  иноверных  вла-
дельцев, сохраняли православную веру, то митрополит и вооружился  против
обычая выдавать дочерей княжеских замуж в чужие страны,  где  служат  на
опресноках, т. е. в страны католические.  Митрополит  приказывает  всеми
силами направлять на веру правую тех, которые приносят жертвы бесам, бо-
лотам и колодезям, которые женятся без благословения церковного,  разво-
дятся и берут других жен. Называет беззаконниками тех,  которые  продают
рабов-христиан жидам и еретикам; вооружается против тех, которые  волею,
для торговли, ходят к поганым и едят с ними вместе нечистое; против тех,
которые часто в монастырях пиры устроивают,  созывают  мужчин  и  женщин
вместе и стараются превзойти друг друга в том, кто  лучше  устроит  пир.
Эта ревность не по боге, говорит митрополит, но от лукавого происходит.
   В том же роде вопросы черноризца Кирика,  предложенные  новгородскому
епископу Нифонту и другим духовным лицам с их ответами. Из этого  памят-
ника узнаем об обычае ходить на поклонение святым местам; Кирик  удержи-
вал некоторых от этого и спрашивал, хорошо ли он делает?  Очень  хорошо,
был ответ: идет он для того, чтоб есть и пить, ничего не делая.  Вопрос:
если роду и рожанице режут хлебы и сыры и мед? В  ответе  читаем:  "Горе
пьющим рожанице". Встречаем известие об обычае оглашать  пред  крещением
булгарина, половчина, чудина в продолжение 40 дней, а славянина  в  про-
должение 8 дней; таким образом, узнаем, что во время Кириково  продолжа-
лось крещение славян. Понятия времени выражаются в следующем правиле: по
захождении солнца ненадобно хоронить мертвеца, хоронить его,  когда  еще
солнце высоко, потому что последнее видит солнце до общего  воскресения.
Относительно нравов узнаем, что некоторые явно жили с наложницами. Узна-
ем об обычае женщин обмывать тело свое водою  и  эту  воду  давать  пить
мужьям, если видят, что последние перестают любить их; на таких  налага-
ется епитимья, равно как и на тех, которые детей своих носят к латинско-
му священнику на молитву или носят больных детей к волхвам.
   Теперь обратимся к поучениям, обращенным к целому народу. Здесь  пер-
вое место занимает поучение св. Феодосия  Печерского  о  казнях  божиих:
"Наводит бог по гневу своему казнь какую-либо или поганых, потому что не
обращаемся к богу; междоусобная рать бывает от соблазна  дьявольского  и
от злых людей. Страну согрешившую казнит бог смертью, голодом, наведени-
ем поганых, бездождием и другими  разными  казнями..."  Следующие  слова
важны относительно нравов и обычаев времени: "Не погански ли мы поступа-
ем? Если кто встретит монаха или монахиню, свинью или  коня  лысого,  то
возвращается. Суеверию по дьявольскому наущению  предаются!  Другие  чи-
ханью веруют, будто бывает на здравие главе. Дьявол прельщает и отвлека-
ет от бога волхвованием, чародейством, блудом, запойством,  резоиманием,
прикладами, воровством, лжею, завистию, клеветою, трубами,  скоморохами,
гуслями, сопелями, всякими играми и делами неподобными. Видим  и  другие
злые дела; все падки к пьянству, блуду и злым играм.  А  когда  стоим  в
церкви, то как смеем смеяться или шептаться?.. На праздники больших  пи-
ров не должно затевать, пьянства  надобно  бегать.  Горе  пребывающим  в
пьянстве! Пьянством ангела-хранителя отклоняем от себя, злого беса прив-
лекаем к себе: дух святый от пьянства далек, ад близок..." Как языческие
обычаи примешивались к христианским, видно из  поучения,  приписываемого
также св. Феодосию: "Для обеда две молитвы: одна в начале, другая в кон-
це. Установлена за упокой кутья, - обедов же и ужинов за упокой не уста-
новлено, воды не велено приставлять к кутье; также яиц класть на  кутью.
Тропарей не должно говорить чашам в пиру, кроме  трех:  при  поставлении
обеда славится Христос, по окончании  прославляется  дева  Мария,  потом
чествуется хозяин". Дошло до нас также несколько поручений св. Феодосия,
обращенных к братии его монастыря; в одном из них святой говорит:  "Если
бы только можно было, то каждый день говорил бы я, со слезами молил и  к
ногам вашим припадал, чтоб никто из нас не пропустил молитвенного време-
ни. Кто возделывал ниву или виноградник и видит плоды, то не помнит тру-
да от радости и молит бога, чтоб сподобил собрать плод; если  же  видит,
что нива тернием поросла, то что сделает! Сколько лет минуло,  и  никого
не вижу, кто б пришел ко мне и сказал: как мне спастись?" Поучение  мит-
рополита русского Никифора замечательно по своему  началу,  из  которого
видно, что митрополит-грек, по незнанию русского языка не произносил сам
поучений своих к народу, а только писал их. "Не дан мне дар языков;  от-
того я стою посреди вас безгласен и совершенно безмолвен. А так как ныне
потребно поучение по случаю наступающих дней св. великого  поста,  то  я
рассудил предложить вам поучение чрез писание". Проповедник  вооружается
против больших ростов и против пьянства. Замечательно по своей простоте,
вполне соответствующей состоянию паствы, к которой было обращено, поуче-
ние Луки Жидяты, епископа новгородского, умершего  в  1060  году:  "Вот,
братия, прежде всего эту заповедь должны мы все христиане держать: веро-
вать во единого бога, в троице славимого, в отца и сына и св. духа,  как
научили апостолы, утвердили св. отцы. Веруйте воскресению, жизни вечной,
муке грешникам вечной. Не ленитесь в церковь  ходить,  к  заутрене  и  к
обедне и к вечерне; и в своей клети прежде богу поклонись, а  потом  уже
спать ложись. В церкви стойте со страхом божиим, не  разговаривайте,  не
думайте ни о чем другом, но молите бога всею мыслию, да  отдаст  он  вам
грехи. Любовь имейте со всяким человеком и больше с братьею, и не будь у
вас одно на сердце, а другое на устах; не рой брату яму, чтоб  тебя  бог
не ввергнул в худшую. Терпите обиды, не платите злом за зло; друг  друга
хвалите, и бог вас похвалит. Не ссорь других, чтоб не назвали тебя сыном
дьявола, помири, да будешь сын богу. Не осуждай брата и мысленно,  поми-
ная свои грехи, да и тебя бог не осудит.  Помните  и  милуйте  странных,
убогих, заключенных в темницы и к своим сиротам (рабам) будьте  милости-
вы. Игрищ бесовских (москолудства) вам, братия,  нелепо  творить,  также
говорить срамные слова, сердиться  ежедневно;  не  презирай  других,  не
смейся никому, в напасти терпи, имея упование на бога. Не будьте  буйны,
горды, помните, что, может  быть,  завтра  будете  смрад,  гной,  черви.
Будьте смиренны и кротки: у гордого в сердце дьявол сидит, и божие слово
не прильнет к нему. Почитайте старого человека  и  родителей  своих,  не
клянитесь божиим именем и другого не заклинайте и не проклинайте. Судите
по правде, взяток не берите, денег в рост не давайте, бога бойтесь, кня-
зя чтите, рабы, повинуйтесь сначала богу, потом господам своим; чтите от
всего сердца иерея божия, чтите и слуг церковных. Не убей, не украдь, не
лги, лживым свидетелем не будь, не враждуй, не завидуй, не клевещи; блу-
да не твори ни с рабою, ни с кем другим, не пей не вовремя и всегда пей-
те с умеренностию, а не до пьянства; не будь гневлив, дерзок, с радующи-
мися радуйся, с печальными будь печален, не ешьте нечистого, святые  дни
чтите; бог же мира со всеми вами, аминь". Повторяем: слово это драгоцен-
но для историка, потому что вполне обрисовывает общество, к которому об-
ращено для поучения; при этом заметим также, что в поучении Луки  Жидяты
выражается и общий дух  новгородского  народонаселения,  какой  замечаем
постоянно в новгородских памятниках; как в летописи Новгородской, так  и
здесь замечаем одинакую простоту, краткость, сжатость, отсутствие всяких
украшений; для нас один  слог  поучения  Жидяты  может  служить  доказа-
тельством, что оно написано в Новгороде.
   Другим характером отличаются поучения южного владыки, Кирилла Туровс-
кого, как вообще памятники южнорусской письменности отличаются от север-
ных памятников большею украшенностию,  что,  разумеется,  происходит  от
различия в характере народонаселения: иной речи требовал  новгородец  от
своего владыки, иной южный русин от своего. Содержание слова Жидяты сос-
тавляет краткое изложение правил христианской нравственности; слова  Ки-
рилла Туровского большею частию представляют красноречивые представления
священных событий, празднуемых церковию в тот день, в который  говорится
слово; цель слов его показать народу важность, величие празднуемого  со-
бытия, пригласить народ к его празднованию, к  прославлению  Христа  или
святы его; отсюда сходство слов Кирилловых с церковными песнями, от  ко-
торых он заимствует иногда не только форму, но и целые выражения; как  в
тех, так и в других видим одинакое  распространение,  оживление  события
разговором действующих лиц; в сочинениях Кирилла замечаем также  особен-
ную любовь к иносказаниям, притчам, стремление давать событиям  преобра-
зовательный характер, особенное искусство в сравнениях, сближениях собы-
тий, явлений, так что, изучая внимательно сочинения древнего владыки Ту-
ровского, не трудно открыть в нем предшественника и  земляка  позднейшим
церковным витиям из Юго-Западной Руси, которые так долго были у нас поч-
ти единственными духовными ораторами и образцами. Как слог поучения Луки
Жидяты обличает новгородца, так слог слов Кирилла Туровского обличает  в
сочинителе южного русина.
   Из дошедших до нас сочинений Кирилла  первое  место  занимают  десять
слов, сказанных в десять воскресных дней, начиная от недели ваий до Тро-
ицына дня включительно. В первом уже слове (в неделю ваий) мы знакомимся
вполне с образом изложения сочинителя: "Днесь Христос от Вифании в Иеру-
салим входит, вседши на жребя осля, да совершится пророчество Захариино.
Уразумевая это пророчество, станем веселиться; души святых дщери вышнего
Иерусалима нарицаются; жребя же - это веровавшие язычники, которых  пос-
ланные Христом апостолы отрешили от лести дьявольской...  Ныне  апостолы
на жребя ризы свои возложили, на которые сел Христос. Здесь видим  обна-
ружение преславной тайны: ризы - это христианские добродетели апостолов,
которые своим учением устроили благоверных людей в престол божий и вмес-
тилище св. духу. Ныне народы постилают господу по пути одни - ризы своя,
а другие - ветви древесные; добрый правый  путь  миродержителям  и  всем
вельможам Христос показал: постлавши этот путь милостынею  и  незлобием,
без труда они входят в царство небесное;  ломающие  же  древесные  ветви
суть простые люди и грешники, которые сокрушенным  сердцем  и  умилением
душевным, постом и молитвами свой путь равняют и к богу  приходят..."  и
проч. Окончание слова замечательно, потому что показывает  главную  цель
всех слов Кирилловых: "Сокративши слово, песнями как цветами святую цер-
ковь увенчаем и праздники украсим, и богу славословие вознесем, и Христа
спасителя нашего возвеличаем". Роскошная весенняя природа юга дала много
цветов Кириллу в слове на Фомино воскресенье: "Теперь  весна  красуется,
оживляя земное естество; ветры, тихо вея, подают плодам обилие, и земля,
семена питая, зеленую траву рождает. Весна есть красная  вера  Христова,
которая крещением возрождает человеческое естество; ветры -  грехотворе-
ний помыслы, которые, претворившись покаянием в добродетель,  душеполез-
ные плоды приносят; земля же естества нашего, приняв как семя слово  бо-
жие и боля постоянно страхом божиим, дух спасения рождает. Ныне новорож-
денные агнцы и юнцы скачут быстро и весело возвращаются к матерям своим,
а пастухи на свирелях с веселием хвалят Христа: агнцы - это кроткие люди
от язычников, а юнцы - кумирослужители неверных стран, которые,  Христо-
вым вочеловечением и апостольским учением и  чудесами  к  святой  церкви
возвратившись, сосут млеко учения; а учители Христова стада, о всех  мо-
ляся, Христа бога славят, всех волков и агнцев в одно стадо  собравшего.
Ныне древа леторосли испускают, а цветы благоухание, и вот уже  в  садах
слышится сладкий запах, и делатели, с надеждою трудяся, плододавца Хрис-
та призывают; были мы прежде как древа дубравная, плодов неимущия, а ны-
не привилась Христова вера к нашему неверию, и  держась  корня  Иесеева,
испуская добродетели как цветы, райского паки бытия о Христе ожидаем,  и
святители, трудясь о церкви, от Христа мзды ожидают. Ныне оратаи  слова,
словесных волов к духовному ярму приводя, и крестное  рало  в  мысленных
браздах погружая, и проводя бразду покаяния, всыпая семя  духовное,  на-
деждами будущих благ веселятся", и проч.
   Слово в неделю мироносицкую напоминает совершенно церковные  песни  и
стихиры, поемые и читаемые в последние дни страстной седмицы; в  некото-
рых местах встречаем одни и те же почти выражения;  таков  вначале  плач
богородицы:  "Тварь  соболезнует  ми,  сыну!  твоего  зрящи  без  правды
умерщвления. Увы мне, чадо мой, свете и творче тварям", и проч. Или  да-
лее слова Иосифа Пилату представляют не иное  что,  как  распространение
церковной песни: "Приидите ублажим Иосифа приснопамятного". Слово  окан-
чивается похвалою Иосифу, замечательною по обычной в древнем красноречии
форме: "Кому уподоблю этого праведника? небом ли тебя назову: но ты  был
светлее неба богочестием: потому что во  время  страсти  Христовой  небо
помрачилось и свет свой скрыло, а ты, радуясь, на своих руках  бога  но-
сил. Землею ли тебя благоцветущею назову? Но ты  явился  честнее  земли:
потому что она в то время от страха потрясалась, а ты вместе с Никодимом
весело божие тело, плащаницею обвив, положил", и проч.  Слово  в  неделю
расслабленного представляет самый лучший образец слога Кириллова; в  жа-
лобе расслабленного на свои страдания видим эту образность, какою  обык-
новенно отличаются писатели - земляки нашего оратора: "Мертвым  ли  себя
назову, говорит расслабленный; но чрево мое пищи желает и язык от  жажды
иссыхает. Живым ли себя почту? но не только встать с одра, даже и подви-
нуть себя не могу: ноги мои не ходят, руки не только что ничего не дела-
ют, но и осязать ими я себя не могу; я непогребенный мертвец, одр мой  -
гроб мой; мертвый междуживыми и живой между мертвецами, потому  что  как
живой питаюсь и как мертвый ничего не делаю; мучусь я,  как  в  аде,  от
бесстыдно поносящих меня; смех я юношам, укоряющим мною  друг  друга,  а
старцам лежу притчею к наказанию; все много глумятся, и я от того вдвой-
не страдаю. Внутри терзает меня болезнь, вне оскорбляюсь досадами укоря-
ющих меня; слюни плюющих на меня покрывают тело мое, голод пуще  болезни
одолевает меня, потому что если я найду пищу, то не могу рукою  положить
ее в рот; всех умоляю, чтоб накормили меня, и делюсь бедным куском  моим
с питающими меня, стонаю со слезами,  томимый  мучительною  болезнию,  и
никто не придет посетить меня" и проч. Таков же и ответ Христа: "Как  ты
говоришь: человека не имам? Я ради тебя сделался  человеком;  тебя  ради
оставил скипетры горнего царства и, нижним служа, обхожу: не  пришел  я,
да мне послужат, но да послужу другим.  Тебя  ради,  будучи  бесплотным,
плотию облекся, да исцелю душевные и телесные недуги всех. Тебя ради не-
видимый ангельским силам явился всем человекам, ибо не хочу презреть мо-
его образа, лежащего в тлении, но хочу спасти его  и  в  разум  истинный
привести, а ты говоришь: человека не имам? Я сделался человеком, да сот-
ворю человека богом, ибо сказал: боги будут и сыны вышнего  все,  и  кто
другой вернее меня служит тебе? Тебе я всю тварь на работу сотворил: не-
бо и земля тебе служат - небо влагою, земля плодом; солнце служит светом
и теплотою, луна с звездами ночь обеляет; для тебя облака  дождем  землю
напояют, и земля всякую траву семянистую и деревья  плодовитые  на  твою
службу возвращает; тебя ради реки рыб носят и пустыни зверей  питают,  а
ты говоришь: человека не имам" и проч. Слово в неделю пятую по пасхе со-
держит в себе упрек народу за нехождение в  церковь  для  слушания  слов
епископа: "Я, друзья и братья, надеялся, что с каждою неделею все больше
и больше будет собираться народу в церковь, а теперь вижу, что собирает-
ся его все меньше и меньше; если бы я свое что-нибудь  говорил  вам,  то
хорошо бы делали, если бы не приходили, но я возвещаю  вам  владычнее  и
прочитываю вам грамоту Христову". Кириллу  же  Туровскому  приписывается
слово о состоянии души по разлучении с телом; здесь сочинитель, исчисляя
мытарства, седьмым из них полагает: "Буе слово, срамословие,  бесстудная
словеса и плясание, еже в пиру и на свадьбах, и в павечерницах, и на иг-
рищах, и на улицах"; пятнадцатым: "Всяка ересь и веруют в стречу, в чех,
в полаз и в птичьи грай, ворожю, и еже басни бають, и в гусли гудуть".
   От описываемого времени дошли до нас еще некоторые любопытные  поуче-
ния, неизвестно какой области и какому лицу принадлежащие. Здесь,  между
прочим, видим, как церковь вооружалась против явлений, бывших следствием
родовых отношений княжеских, и как  изначала  содействовала  утверждению
отношений государственных; сочинитель слова обращается к дружине княжес-
кой со следующими словами: "Если  начнете  доброжелательствовать  другим
князьям от своего, то подобны будете замужней женщине,  неверной  своему
мужу". Но тут встречаем увещание к храбрости, вполне согласное с поняти-
ями времени: "Сын! когда на рать с князем идешь, то с храбрыми  напереди
езди: этим и роду своему чести добудешь и себе  доброе  имя.  Что  может
быть лучше того, как умереть перед князем!" О волхвах: "Волхвов же, чада
моя, блюдитеся". О священниках: "Если возьмете чернеца в  свой  дом  или
иного причетника и захотите его угостить, то больше трех чаш  не  нудьте
его, но дайте ему волю: если сам напьется, то  сам  за  то  и  отвечает;
нельзя слуг божиих до срама упоить,  но  с  поклоном  должно  отпускать,
взявши благословение у них". О рабах: "Сирот  домашних  не  обидьте,  но
больше милуйте, голодом не морите, ни наготою, потому что  это  домашние
твои нищие: нищий в другом месте себе выпросит, а рабы  только  в  твоей
руке; милуйте своих рабов и учите их на спасение и покаяние, а старых на
свободу отпускайте... Если холопа своего или рабу не кормишь и не обува-
ешь и убьют их у воровства, то за кровь их ты ответишь. Ты как апостол в
дому своем: научай грозою и ласкою. Если рабы и рабыни не слушаются,  по
твоей воле не ходят, то лозы не жалей до шести ран и  до  двенадцати;  а
если велика вина, то и до 20 ран; если же очень велика вина, то и до  30
ран лозою, а больше 30 ран не велим... Рабов, которых возьмешь с собою в
поход, чести и люби, чтоб они были тебе в обиде и в рати добрыми  помощ-
никами".
   О средствах, какие употребляли проповедники, средствах,  напоминающих
нам известие об обращении Владимира,  и  о  судьбе,  какой  подвергались
иногда ревностные проповедники, находим любопытные известия в житии  св.
Авраамия Смоленского. "Так бо бе (Авраамий) благодатию Христовою  утешая
приходящиа и пленяа их души смысл, яко же и самому игумену не  стерпети,
многия к нему видя притекающая. И хотя того сего отлучити  и  глаголаше:
аз за тя отвещаю убога, ты же престани уча, и много озлобление нань воз-
ложи. И оттоле вниде в град и пребысть в  едином  монастыре  у  честнаго
Креста; и ту начаша боле приходити и учение его множайше быти. Написа же
две иконе, едину страшный суд втораго пришествия, а другую  -  испытания
воздушных мытарств, их же всем несть избежати, И ко всем приходящим оно-
го страшнаго дня не простая о том глаголя и  почитая  великаго  онаго  и
светлаго учителя вселенныя Иоанна Златоустаго и  преподобнаго  Ефрема  и
всех богогласных святых. И вшед  сатана  в  сердце  бесчинных,  воздвиже
нань; и начаша овии клеветати к епископу, инии  же  хулити  и  досажати,
овии еретика нарецати и, а инии глаголаху нань глубинныи книги почитает,
инии же к женам прекладающе, попове же зиающе и глаголюще: уже наша дети
все обратил есть; реку тако: никто же аще бы не  глаголя  на  блаженнаго
Авраамия в граде. Собрашася же все от мала и до велика весь  град  нань:
инии глаголют заточити, а инии на стене ту пригвоздити и зажещи, а  дру-
зии потопити и проведьше сквозе град, всем же собравшимся на двор  епис-
копь, игуменом же и попом и черноризцем, князем и боляром..."
   Кроме поучений, принадлежащих духовным лицам, до нас дошло  поучение,
написанное знаменитейшим из князей описываемого времени, Владимиром  Мо-
номахом, для детей своих; оно обнимает  обязанности  человека  вообще  и
князя, религиозные, семейные и общественные  и  представляет  первообраз
тех домостроев, которые мы увидим в последующих веках: "Страх имейте бо-
жий в сердце и милостыню творите неоскудную,  потому  что  здесь  начало
всякому добру", - так начинает Мономах свое поучение. Потом он объявляет
повод, по которому написал поучение: по окончании усобицы с Давыдом Иго-
ревичем на Витичевском съезде поехал он на север, в Ростовскую  область,
и, будучи на Волге, получил посольство от двоюродных братьев с приглаше-
нием идти на Ростиславичей галицких, которые не хотели исполнять  общего
княжеского приговора; двоюродные братья велели сказать Мономаху: "Ступай
скорее к нам, прогоним Ростиславичей и волость у них отнимем; если же не
пойдешь с нами, то мы себе, а ты себе". Мономах велел отвечать:  "Серди-
тесь сколько хотите, не могу с вами идти и преступить  крестное  целова-
ние". Угроза братьев разъединиться с ним сильно  опечалила  Мономаха;  в
этой печали он разогнул псалтырь и попал на место: "Вскую печалуеши, ду-
ше? вскую смущаеши мя?" и проч. Утешенный псалмом, Мономах  решился  тут
же написать своим сыновьям поучение, в котором  господствует  та  мысль,
что человек никогда не должен совращаться с правого пути и во всех  слу-
чаях жизни должен полагаться на одного бога, который не  даст  погибнуть
человеку, творящему волю его. Выписавши из псалма те  места,  в  которых
выражается эта мысль, также наставление  из  Василия  Великого,  Мономах
продолжает: "Тремя добрыми делами побеждается враг наш дьявол:  покаяни-
ем, слезами и милостынею; бога ради, не ленитесь, дети мои, не забывайте
этих трех дел; они не тяжки: это не одиночество, не чернечество, не  го-
лод, которые терпят некоторые добродетельные люди, таким малым делом мо-
жете вы получить милость божию... Послушайте меня, если не можете  всего
исполнить, то хотя половину. Просите бога о прощении грехов со  слезами,
и не только в церкви делайте это, но и ложась спать; не забывайте ни од-
ну ночь класть поклонов, потому что ночным поклоном и пением человек по-
беждает дьявола и получает прощение грехов. Когда и на лошади сидите, да
ни с кем не разговариваете, то чем думать безделицу, повторяйте беспрес-
танно в уме: "господи, помилуй!" если других молитв не умеете,  эта  мо-
литва лучше всех. Больше же всего не забывайте убогих, но сколько можете
по силе кормите, больше других подавайте сироте, сами оправдывайте вдов,
а не позволяйте сильным погубить человека. Ни правого, ни виноватого  не
убивайте, ни приказывайте убивать. В разговоре, что бы вы  ни  говорили,
никогда не клянитесь богом: нет в этом никакой нужды; когда придется вам
крест поцеловать к братье, то  целуйте  подумавши,  можете  ли  сдержать
клятву, и раз поцеловавши, берегитесь, чтоб не погубить  души  своей.  С
любовию принимайте благословение от епископов, попов и игуменов, не уст-
раняйтесь от них, по силе любите и снабжайте их, пусть  молятся  за  вас
богу. Пуще всего не имейте гордости в сердце и  уме,  говорите:  все  мы
смертны, ныне живы, а завтра в гробе; все, что ты, господи, дал нам,  не
наше, а твое, поручил нам на малое число дней; в землю ничего  не  зары-
вайте; это большой грех. Старых чти как отцов, молодых как братью. В до-
ме своем не ленитесь, но за всем присматривайте сами; не надейтесь ни на
тиуна, ни на отрока, чтоб гости не посмеялись ни дому, ни обеду  вашему.
Вышедши на войну, также не ленитесь, не надейтесь на воевод; питью, еде,
спанью не предавайтесь; сторожей сами  наряжайте;  распорядившись  всем,
ложитесь, по вставайте рано, и оружия не снимайте с себя: от лени  чело-
век внезапно погибает. Остерегайтесь лжи, пьянства и блуда: в этих поро-
ках и душа и тело погибают. Если случится вам ехать куда по  своим  зем-
лям, то, не давайте отрокам обижать жителей, ни своих, ни чужих ни в се-
лах, ни на полях, чтоб после вас не проклинали. На дороге или где  оста-
новитесь, напойте, накормите нищего; особенно же чтите гостя, откуда  бы
он к вам ни пришел, простой или знатный человек, или посол; если не  мо-
жете чем иным обдарить его, то угостите хорошенько: странствуя, они раз-
носят по всем землям хорошую или дурную славу о человеке.  Больного  на-
вестите, и к мертвому ступайте, потому что мы все смертны;  человека  не
пропустите не поздоровавшись, всякому доброе слово  скажите.  Жен  своих
любите, но не давайте им над собою власти. Что знаете доброго,  того  не
забывайте, а чего еще не знаете, тому учитесь; не  ленитесь  ни  на  что
доброе; прежде всего не ленитесь ходить в церковь: да  не  застанет  вас
солнце на постели..." В заключение Мономах рассказывает  детям  о  своих
трудах: этим важным для историка рассказом мы уже воспользовались в сво-
ем месте.
   Мы встречали известия о страсти к паломничеству,  к  путешествиям  во
св. землю, распространившейся в описываемое время между русскими людьми;
до нас дошло описание одного из таких путешествий, совершенного игуменом
Даниилом. Это описание особенно замечательно отсутствием  духа  нетерпи-
мости относительно латинских христиан, обладавших тогда Иерусалимом. Ко-
роль Балдуин обласкал русского игумена, который за это распустил об  нем
добрую славу по своей земле: "Позвал мя бяше добре и любя мя вельми, яко
же есть муж благоделен и смирен вельми и не гордит. Яз рекох ему:  княже
мой господине! молю ти ся бога деля и князей деля русьскых,  повели  ми,
да бых и яз поставил свое кандило на гробе святом от всея Русьскыя  зем-
ли. Он же с тщанием и с любовью повеле ми поставити  кандило;  посла  со
мною мужа своего... Бог тому послух и св. гроб господень,  яко  во  всех
местах святых не забых имен князей русьскых и княгинь, и епископ и  игу-
мен, и бояр, и детей моих духовных. И о сем похвалю  бога  моего  благо,
яко сподобил мя худаго имена князей русьскых написати в лавре св. Саввы,
и ныне поминаются имена их в ектеньях и с женами, и с детьми. Се же име-
на их: Михаил Святополк, Василий  Владимир,  Давыд  Святославич,  Михаил
Олег, Панкратий Святослав, Глеб Менской, и сколько есть  помнил,  опричь
всех князей русьскых и боляр, и отпехом литургию за князей  русьскых,  и
за вся хрестьяне 50 литургий, и за усопшня литургию отпехом. И  буди  же
всем почитающим се с верою и любовию благословенье от бога и от св. гро-
ба и от всех мест святых. Бога деля, братие и господие мои,  не  зазрите
худоумью моему и грубости моей. Да не будеть в похваленье  написанье  се
мене ради, но гроба господня ради кто с любовью почтеть, да мзду приметь
от бога спаса нашего, и бог мира с всеми вами в веки веков. Аминь".  Да-
ниил встретил в Иерусалиме многих русских паломников - новгородцев и ки-
евлян.
   К описываемому времени относится сочинение другого Даниила, так назы-
ваемое Послание Даниила Заточника к князю Юрию Владимировичу  Долгоруко-
му. Из самого умилостивительного послания этого можно узнать только  то,
что молодой еще человек, неизвестно какого происхождения и звания, разг-
невал князя и был заточен на озеро Лаче; в послании Даниил ничего не го-
ворит о вине своей; но по сильным выходкам против приближенных  к  князю
людей и женщин можно догадываться, что он их наговорам  приписывал  свое
несчастие. Как видно, впоследствии сочинение это было известно грамотным
людям и ценилось благодаря украшениям слога, которые нравились в  стари-
ну; сам Даниил, как видно из его слов,  считал  себя  мудрецом;  выпишем
несколько строк, чтобы иметь понятие об этой мудрости. "Вострубим,  бра-
тия, яко во златокованныя трубы, в разум ума своего, и начнем бити среб-
реныя арганы, и возвеем мудрости своя... Не возри на мя, княже  господи-
не, яко волк на ягня; но возри на мя, господине мой, аки мати на младен-
ца. Возри, господине, на птицы небесные, яко ти ни орют, не сеют,  ни  в
житницу собирают, но уповают на милость божию; так и мы, княже  господи-
не, желаем твоея милости: зане, господине, кому Боголюбово, а  мне  горе
лютое; кому Белоозеро, а мне чернее смолы; кому Лачь озеро,  а  мне,  на
нем седя, плачь горки... Княже мой, господине мой! избави мя  от  нищеты
сия, яко серну от тенета, яко птицу от кляпцы, яко утя от ногтей носима-
го ястреба, яко овцу от уст лвовых. Аз бо  есми,  княже  господине,  яко
древо при пути: мнози посекают его и на огнь вмещут; такоже и  аз  всеми
обидим есмь, зане огражен есмь страхом грозы твоея... Весна бо  украшает
цветы землю, а ты, княже господине, оживляеши  вся  человеки  своею  ми-
лостью, сироты и вдовы, от вельможь погружаеми... Видех велик  зверь,  а
главы не имеет, тако и добрые полки без добраго князя погибают. Гусли бо
строются персты, тело основается жилами, а дуб крепится множеством коре-
ния: так и град наш крепится твоею державою, зане князь щедр  отец  есть
всем: слузи бо мнози отца и матери лишаются и к нему прибегают. Добру бо
господину служа, дослужится свободы; а злу господину  служа,  дослужится
большия работы. Зане князь щедр, аки река  без  берегов  текуще  всквозе
дубравы, напояюща не токмо человецы, но и скоти и  вся  звери;  а  князь
скуп, аки река, велик брег имуще каменны: нельзя пити, ни коня  напоити.
А боярин щедр, аки кладезь сладок; а скуп боярин, аки кладезь солон.  Не
имей себе двора близ княжа двора; не держи села близ княжа села: тиун бо
его яко огнь трепетицею накладен, а рядовичи его яко искры; аще от  огня
устережешися, но от искры не можешь устрещися жжения порт. Княже, госпо-
дине мой! не лиши хлеба нища мудра, ни вознеси до облак богатого  безум-
на, несмысленна: нищь бо мудр, яко злато в калне сосуде, а богат  красен
несмыслен, то аки паволочитое зголовье, соломы наткано.  Господине  мой!
не зри внешняя моя, но зри внутреная: аз бо одеянием есмь скуден, но ра-
зумом обилен; юн возраст имею, а стар смыслом; бых мыслию яко орел паряй
по воздуху. Но постави сосуды скудельничьи под поток капля языка  моего,
да накаплют ти сладчайши меду словеса уст моих... Не море топит корабли,
но ветри, и не огнь творит разжение железу, но подымание мешное: также и
князь не сам впадает в многия в вещи злыя, но думцы вводят. С добрым  бо
думъцею князь высока стола додумаетца, а с лихим думъцею думает,  малаго
стола лишен будет... Не муж в мужех, кем своя жена владеет; не работа  в
работах, под жонками воз возити... Что есть жена зла? гостница неусыпае-
мая, купница бесовская, мирскы мятежь, ослепление уму, начальница всякой
злобе... Аз ни за море ходил, ни от философ научился, но бых  яко  падая
пчела по различным цветом и совокупляя яко медвеный сот; тако  и  аз  по
многим книгам собирая сладость словесную и разум, и  совокупих  яко  мех
воды моръския, а не от своего разума, но от божия промысла". К  Посланию
прибавлено следующее известие: "Сии словеса аз Данил писах  в  заточении
на Белеозере, и запечатав в воску, и пустих в озеро, и взем рыба  пожре,
и ята бысть рыба рыбарем, и принесена бысть ко князю, и нача ея  пороти,
и узре князь сие написание, и повеле Данила свободити от горкаго заточе-
ния".
   Древнейшие произведения народной фантазии относятся ко временам  Вла-
димира св.; содержание их составляют  подвиги  богатырей,  борьба  их  с
степными варварами, с которою был соединен важнейший интерес для народа.
В описываемое время продолжалась та  же  борьба  и  по-прежнему  служила
главным содержанием песен и сказаний; богатырей  сменили  князья;  самым
славным, самым народным именем в борьбе с погаными было имя Мономаха; не
могло быть, чтоб походы доброго страдальца за Русскую землю  на  поганых
не служили содержанием народных поэтических сказаний; следы этих  сказа-
ний находим в начале Волынской летописи: "По смерти  же  великаго  князя
Романа, приснопамятнаго самодержца всея Руси, одолевша  всем  поганьскым
языком, ума мудростью ходяща по заповедем божиим: устремил бо ся бяше на
поганыя яко и лев, сердит же бысть яко и рысь, и губяше яко и  коркодил,
и прохожаше землю их яко и орел, храбор бо бе яко и  тур.  Ревноваше  бо
деду своему Мономаху, погубившему поганыя  Измалтяны,  рекомыя  половци,
изгнавшю отрока в Обезы за Железныя врата. Сърчанови же оставшю у  Дону,
рыбою ожившю; тогда Володимер Мономах пил золотым шоломом  Дон,  приемши
землю их всю и зогнавши окаянныя агаряны. По смерти же  Володимере,  ос-
тавъшю у Сырьчана единому гудьце же, Ореви, посла и в Обезы, рек:  Воло-
димер умерл есть, а воротися, брате, пойди в землю свою;  молви  же  ему
моя словеса, пой же ему песни половецкия; оже ти не  восхочет,  дай  ему
поухати зелья, именем евшан. Оному же не восхотевшю обратитися, ни  пос-
лушати, и дасть ему зелье, оному же обухавшю и восплаковшю, рче: да луче
есть на своей земле костью лечи, нели на чюже славну быти.  И  приде  во
свою землю, от него родившюся Концаку, иже снесе Сулу, пешь ходя,  котел
нося на плечеву".
   Но в целости дошло до нас поэтическое сказание  о  несчастном  походе
северских князей, Игоря Святославича с братьею на половцев, Слово о пол-
ку Игореве. Особенные доблести этих князей, их ревность добыть себе сла-
вы в борьбе с погаными, их великодушие, по которому они не захотели  по-
кинуть в беде черных людей, заслуженная, следовательно, народная  любовь
к этим князьям, любопытные подробности похода, необыкновенная удача вна-
чале, необыкновенное бедствие в конце, которое, однако, не уменьшило, но
еще увеличило славу князей, наконец удивительное спасение Игоря из плена
- все это должно было возбуждать сильный интерес в народе к этому  собы-
тию, которое потому и стало предметом украшенного,  поэтического  сказа-
ния; самые подробности похода, как они  сохранились  в  летописи,  всего
лучше показывают нам интерес, связанный для древней Руси с этим  событи-
ем, всего лучше объясняют нам возможность и необходимость  существования
Слова. Нам нет нужды даже предполагать, что сочинитель Слова был  житель
страны Северской, ибо вспомним, что в это время племя Ольговичей  стояло
на первом месте во всей южной Руси: старший в  этом  племени,  Святослав
Всеволодович, сидел тогда на столе Киевском, следовательно бедствие  се-
верских князей должно было найти сильное сочувствие и на западном берегу
Днепра.
   Сочинитель Слова о полку Игореву не хочет  начинать  своего  рассказа
прямо о походе северских князей на половцев, но  хочет  предпослать  ему
старые слова, ограничиваясь, однако, былинами позднейшего времени, имен-
но начиная со времен Владимира Мономаха, или, как он называет его,  Вла-
димира Старого, в противоположность другим, младшим Владимирам. Эти  бы-
лины позднейшего времени, начиная со времен Владимира Мономаха, он  про-
тивополагает песням, сочиненным по замышлению вещего Бояна.  Кто  бы  ни
был этот Боян, сочинитель ли старых русских песен, истинный или  мнимый,
или даже Гомер, как думают некоторые, очевидно только то, что сочинитель
Слова о полку Игореву противополагает свое сочинение  сочинениям  Бояна,
противополагает по времени, не хочет заноситься в отдаленные века, к от-
даленным событиям, воспетым Бояном, или, что очень кажется  нам  вероят-
ным, противополагая былину замышлению, противополагая Слово, рассказ  об
истинном происшествии без малейшего отступления от него, - песни,  сочи-
нитель которой позволял себе большую свободу, хотя бы воспевал  действи-
тельное событие, действительно существовавшее лицо: "Не лепо ли  ны  бя-
шет, братие, начати старыми словесы трудных повестий  о  пълку  Игореве,
Игоря Святославича! начати же ся тый песни по былинам сего времени, а не
по замышлению Бояна. Боян бо вещий, аще кому хотяше  песнь  творити,  то
растекашеся мыслию по древу, серым волком по земли, шизым орлом под  об-
лакы".
   Итак, продолжает сочинитель Слова, начнем,  братия,  повесть  эту  от
старого Владимира и дойдем до нынешнего  Игоря,  "который  препоясал  ум
крепостию, изострил сердце мужеством, наполнился ратного духа,  и  навел
свои храбрые полки на землю Половецкую за землю Русскую" -  после  этого
непосредственно следуют слова: "Тогда Игорь взглянул на светлое солнце и
увидал, что все воины его прикрыты тьмою". Здесь с первого взгляда  оче-
виден пропуск, ибо сочинитель обещал начать повесть от старого  Владими-
ра; мы необходимо должны предположить здесь рассказы о борьбе Мономаха и
последующих князей с половцами и потом  естественный  переход  к  походу
Игоря на поганых; очень вероятно, что приведенное нами выше  поэтическое
сказание о походах Мономаха и о том, что  происходило  в  степи  по  его
смерти, находилось между этими сказаниями, которыми начал  свою  повесть
сочинитель Слова о полку Игореву.
   Последний верен своему обещанию рассказывать по былинам: рассказ  его
совершенно одинаков с рассказом летописца, лишнего в нем одни только по-
этические украшения; что же касается подробностей, то их гораздо  больше
в летописи. Любопытно, что в Слове гораздо больше превозносится похвала-
ми Всеволод Святославич, чем Игорь, старший брат; в битве на первом пла-
не поставлен Всеволод: этим рассказ сочинителя Слова отличается от расс-
каза летописного; но такое предпочтение  Всеволода  объясняется  словами
летописца, который, сказавши о смерти Всеволода,  прибавляет,  что  этот
князь превосходил всех Ольговичей доблестию.  Особенно  же  замечательны
для нас слова автора об усобицах княжеских: в сильных выражениях  описы-
вает он усобицы, происходившие вследствие лишения волостей Олега Святос-
лавича: "Тогда земля сеялась и росла усобицами, погибла жизнь  Дажбогова
внука, в княжих крамолах век человеческий сократился. Тогда  по  Русской
земле редко раздавались крики земледельцев, но часто каркали вороны, де-
ля между собою трупы, часто говорили свою речь галки, сбираясь лететь на
добычу". В другом месте: "Сказал брат брату: это мое, и это мое же, и за
малое стали князья говорить большое, начали сами на себя ковать крамолу:
а поганые со всех сторон приходили с победами на землю Русскую".  Описы-
вая общее горе на Руси, когда услыхали здесь об истреблении полков  Иго-
ревых, сочинитель Слова опять начинает говорить  об  усобицах:  "встонал
Киев тугою, а Чернигов напастями; тоска разлилась по  Русской  земле;  а
князья сами на себя крамолу ковали, а поганые наезжали на Русскую землю,
брали дань по белке от двора". В этом отношении замечательна также жало-
ба старого Святослава киевского, когда он узнал о беде сезерских князей:
"Все зло мне происходит от княжого непособия; благоприятное время от не-
го упущено... Великий князь Всеволод (III)! чтоб  тебе  перелететь  сюда
издалека, отцовского золотаго стола поблюсти! Ведь ты можешь Волгу раск-
ропить, а Дон шлемами вычерпать; если бы ты был здесь, то была бы у  нас
половецкая раба по ногате, а раб по резани". Сочинитель от имени Святос-
лава обращается также и к другим князьям с  требованием  помощи  Русской
земле и мести поганым за обиду Игореву. Обращаясь к племени  Всеславову,
князьям полоцким, он упрекает их как  зачинщиков  усобиц,  которые  дали
возможность поганым нападать на Русскую землю: здесь  разумеется  первая
усобица по смерти Ярослава, начатая Всеславом полоцким. "Ох! - прибавля-
ет сочинитель, - стонать Русской земле, припомнивши первую годину и пер-
вых князей: того старого Владимира (Мономаха) нельзя было пригвоздить  к
горам Киевским"(tm).
   В древних русских стихотворениях  из  лиц  исторических  описываемого
времени является действующим новгородец Василий Буслаев(tm). Песня в не-
которых чертах верно изображает старину новгородскую, в некоторых стари-
ну общую русскую. "В славном великом Новгороде жил Буслай  до  девяноста
лет; с Новгородом жил, не перечился, с  мужиками  новгородскими  поперек
словечка не говаривал. По смерти Буслая осталась вдовою жена его  Амелфа
Тимофеевна да сын молодой, Василий Буслаевич". Этот-то Василий представ-
лен в песни образцом и предводителем новгородской буйной молодежи, слав-
ной походами своими на севере, ходившей всюду без  новгородского  слова,
не дававшей покоя ни своим, ни чужим. Василий стал водиться с пьяницами,
безумницами, удалыми добрыми молодцами, пьяный стал буйствовать по  ули-
цам, бить, уродовать прохожих. Пошли жалобы на молодого буяна; новгород-
цы, однако, не попытались его взять и  наказать;  над  ним  была  другая
власть, к которой и обратился город с жалобой, - власть  старухи-матери:
к ней посадские, богатые мужики новгородские принесли великую жалобу  на
буйство сына; она стала журить, бранить Василия;  журьба  не  полюбилась
ему, и он вздумал набрать себе дружину таких же молодцов,  чтоб  с  ними
буйствовать безнаказанно; он кликнул клич: "Кто хочет пить и есть  гото-
вое, вались к Ваське на широкий двор, пей и  ешь  готовое,  носи  платье
разноцветное". Охотники нашлись, собралось их двадцать  девять  человек.
Пришли они в братчину Никольщину, Василий заплатил за каждого  брата  по
пяти рублей, за себя пятьдесят рублей, и церковный староста принял их  в
братчину; вечером начались потехи, которые летописец  называет  от  беса
замышленным делом: стали бороться, а в ином кругу на кулачки  биться,  и
от кулачного бою дошло до большой драки: мы видели, как немецкие  купцы,
в договоре с новгородцами, обезопасивали свой двор относительно  обычной
новгородской забавы - драки; недаром в Новгороде  ходило  предание,  что
Перун, когда его тащили в Волхов через большой мост, бросил свою палку и
сказал: "Пусть новгородцы этим меня поминают!" Этою палкою и теперь  бе-
зумные убиваются, утеху творят бесам, прибавляет летописец. Василий вме-
шался в драку и кто-то его очень неловко задел; он закричал  своим,  что
его бьют, дружина выскочила, и началась схватка: "скоро они улицу  очис-
тили, прибили уже много до смерти, вдвое, втрое перековеркали, руки, но-
ги переломали". Буслаевич, видя, что его взяла,  вызывает  на  бой  весь
Новгород, заключает с жителями его  условие,  что  если  он  с  дружиною
побьет новгородцев, то последние платят ему дань по смерть, а если  нов-
городцы побьют его, то он обязан давать им дань. "Началась  у  них  дра-
ка-бой великая. Дерутся день до вечера - Буслаевич с  дружиною  начинает
одолевать; новгородцы, видя, что дело плохо, обращаются опять с просьбою
и подарками к матери Буслаевича, и материнская власть является  во  всей
силе: того, кто вызвал на бой целый Новгород и победил, того одна  мате-
ринская служанка берет за белые руки и тащит на двор  родительский,  где
мать велит запереть его в глубоких погребах, за  железными  дверями,  за
булатными замками. Между тем, пользуясь  отсутствием  вождя,  новгородцы
одолевают дружину Буслаевича; побежденные, увидя служанку матери Васили-
евой, шедшую на Волхов за водою, просят ее, чтоб она не подала их, осво-
бодила их предводителя. Служанка исполняет просьбу, отпирает погреб, где
сидел Василий, и тот, возвратившись к своим, дал снова им победу: "У яс-
ных соколов крылья отросли, у них молодцов думушки прибыло" и "уж мужики
(новгородцы) покорилися, покорилися и помирилися".
   Сложилась и другая песня о том же Буслаеве, как  он  ездил  молиться.
Буслаевич приходит к матери, как вьюн около нее увивается,  просит  бла-
гословение великое идти в Иерусалим град со всею дружиною храброю.  Мать
в ответ говорит ему любопытные слова, резко очерчивающие эпоху: "Если ты
пойдешь на добрые дела, дам тебе благословение великое; если же ты,  ди-
тя, на разбой пойдешь, не дам благословения великого,  не  носи  Василья
сыра земля". Буслаевич поплыл с дружиною в Иерусалим, на дороге встреча-
ет гостей-корабельщиков и на вопрос их, куда погуливает, отвечает  также
очень замечательными словами: "Гой еси вы, гости-корабельщики! А  мое-то
ведь гулянье неохотное: с молоду бито много, граблено, под старость надо
душу спасти". Василий приезжает в Иерусалим: "пришел в церковь соборную,
служил обедни за здравие матушки и за себя Василья Буславьевича; и обед-
ню с панихидою служил по родимом своем батюшке и по всему  роду  своему;
на другой день служил обедни с молебнами про удалых добрых молодцев, что
с молоду бито много, граблено", Буслаевичу не суждено было  возвратиться
домой из этого путешествия: не веруя ни в сон, ни в чох, веруя только  в
свой червленый вяз, он пренебрег предостережением не скакать  вдоль  за-
колдованного камня и убился под ним.  Таким  образом,  разгульная  жизнь
новгородской вольницы оставила по себе память в народе,  и  предводитель
новгородских ушкуйников является в произведениях народной фантазии среди
богатырей Владимирова времени.
   Из исторических лиц описываемого времени является действующим в  ста-
ринных песнях новгородский сотский, Ставр с женою. Летопись под 1118 го-
дом говорит, что Владимир Мономах рассердился на новгородского  сотского
Ставра, вызвал его к себе в Киев и заточил; из летописного известия мож-
но понять, что Ставр был виноват в том же, в чем и другие  заточенные  с
ним вместе бояре новгородские, а именно в грабеже каких-то двух граждан;
но песня приводит другую  вину,  именно  хвастовство  Ставра  своим  бо-
гатством, пред которым он ни во что ставил богатство и великолепие вели-
кокняжеское: "Что это за крепость в Киеве, у великого князя Владимира? у
меня де, Ставра боярина, широкий двор не хуже города Киева: - а  двор  у
меня на семи верстах, а гридни, светлицы белодубовы, покрыты гридни  се-
дым бобром, потолок в гриднях черных соболей, пол, середа одного  сереб-
ра, крюки да пробои по булату злачены". Здесь в этом описании  убранства
Ставрова дома для нас любопытно то, что все украшения состоят в  дорогих
металлах и дорогих мехах; другого ничего фантазия рассказчика  не  могла
представить. Летопись новгородская под 1167 годом упоминает о Садке  Сы-
тиниче, который построил каменную церковь св. Бориса и Глеба. Песня зна-
ет о богатом госте новгородском Садке, который, принесши от Волги поклон
брату ее Ильменю, получил от последнего чудесным образом в подарок  нес-
метное сокровище, так что Садко мог выкупить  все  товары  в  Новгороде:
здесь вместо удалого предводителя вольницы видим богатого  купца,  кото-
рый, подпивши на братовщине, хвастает не силою своею, но богатством: та-
ким образом, и другая сторона новгородской жизни оставила по себе память
в произведениях народной фантазии. Сходство песенного Садка с летописным
заключается в том, что и в песни богатый гость - охотник строить церкви.
Благочестие Садки не осталось без награды:  другая  песня  говорит,  как
Садко, находясь во власти морского царя, спасся от беды советами св. Ни-
колая. Из книжников, сочинения которых неизвестны, упоминается в летопи-
си под 1205 годом, в Галиче, Тимофей, премудрый книжник, родом из Киева;
этот Тимофей притчами говорил против мучителя галичан, венгерского  вое-
воды Бенедикта, "яко в последняя времена тремя  имены  наречется  антих-
рист".
   Но если память о важных событиях и лицах знаменитых, выдавшихся поче-
му бы то ни было из среды современников, сохраняется в народе и  переда-
ется из века в век в украшенных повествованиях; если при условии грамот-
ности являются люди, которые в украшенной речи передают письму  известия
о каком-нибудь важном событии, не позволяя себе никаких  уклонений,  за-
мышлений поэтических, невозможных уже по самой близости события всем из-
вестного, причем очевидно желание высказать господствующую  мысль,  гос-
подствующую потребность времени, какова была в описываемую эпоху потреб-
ность прекращения княжеских усобиц,  княжеского  непособия  друг  другу,
потребность, столь ясно высказавшаяся в Слове о полку Игореву; если  на-
роду, в самом младенческом состоянии,  врождено  стремление  знать  свое
прошедшее, объяснить себе, как произошло то общество, в котором  он  жи-
вет; если религиозное уважение к отцам требует сохранения памяти об них;
если это врожденное человеку уважение заставляет  находить  в  преданиях
старины живое поучение; если все народы с величайшим наслаждением  прис-
лушиваются к сказаниям о делах предков; если эти сказания при отсутствии
грамотности передаются устно, а при зачатках грамотности первые  записы-
ваются; если таков общий закон жизни народов, то нет никакого  основания
предполагать, что в жизни русского народа было иначе, и отодвигать появ-
ление летописей как можно далее от времени появления христианства с гра-
мотностию, тем более, что с Византиею были частые, непосредственные свя-
зи. Византия служила образцом во всем относящемся к гражданственности, и
Византия представила образец летописей, с которыми можно  было  познако-
миться даже и в славянских переводах.
   Сказавши, что  Византия  служила  образцом  во  всем,  относящемся  к
письменности, мы уже решили вопрос относительно формы,  в  какой  должны
были явиться у нас первые памятники собственно исторического содержания:
они должны были явиться в виде летописи  (хроники,  анналов),  погодного
записывания известий о событиях, без всякой собственно исторической, на-
учной связи между ними. Выражения: сухое, краткое записывание  никак  не
могут идти в общих признаках для определения летописи: летописные извес-
тия отличаются сухостию и украшенностию, краткостию и обилием вследствие
различных условий - местных, личных, случайных и постоянных, как  увидим
впоследствии. Теперь же следует вопрос: кто у нас  на  Руси  должен  был
первоначально заняться записыванием событий, составлением летописей?  Мы
видели, что если между князьями, а вероятно и в дружине их, были охотни-
ки собирать и читать книги, то это были только охотники, тогда  как.  на
Руси существовало сословие, которого грамотность была обязанностию и ко-
торое очень хорошо сознавало эту обязанность, сословие духовное.  Только
лица из этого сословия имели в то время досуг и  все  средства  заняться
летописным делом; говорим: все средства, потому что при тогдашнем  поло-
жении духовных, особенно монахов, они имели возможность знать  современ-
ные события во всей их подробности и приобретать от верных людей  сведе-
ния о событиях отдаленных. В монастырь приходил князь прежде всего сооб-
щить о замышляемом предприятии, испросить благословения на него,  в  мо-
настырь прежде всего являлся с вестию об окончании предприятия; духовные
лица отправлялись обыкновенно послами, следовательно,  им  лучше  других
был известен ход переговоров; имеем право думать, что духовные лица отп-
равлялись послами, участвовали в заключении договоров сколько из  уваже-
ния к их достоинству,  могущего  отвратить  от  них  опасность,  сколько
вследствие большого уменья их убеждать словами писания и большой  власти
в этом деле, столько же и вследствие грамотности, уменья написать  дого-
вор, знания обычных форм: иначе для чего  бы  смоленский  князь  поручил
священнику Иеремии заключение договора с Ригою? Должно думать,  что  ду-
ховные лица, как первые грамотеи, были первыми дьяками, первыми секрета-
рями наших древних князей. Припомним также, что в затруднительных обсто-
ятельствах князья обыкновенно прибегали к советам духовенства;  прибавим
наконец, что духовные лица имели возможность знать  также  очень  хорошо
самые подробности походов, ибо сопровождали войска и, будучи  сторонними
наблюдателями и вместе приближенными людьми к  князьям,  могли  сообщить
вернейшие известия, чем самые ратные люди, находившиеся в деле. Из одно-
го уже соображения всех этих обстоятельств мы имели бы полное право зак-
лючить, что первые летописи наши вышли из рук духовных лиц, а если еще в
самой летописи мы видим ясные доказательства тому, что она составлена  в
монастыре, то обязаны успокоиться на этом и не искать другого какого-ни-
будь места и других лиц для составления первоначальной, краткой  летопи-
си, первоначальных кратких записок.
   Зная, что дошедшая до нас первоначальная летопись вышла из рук  духо-
венства, мы должны теперь обратиться к вопросу: в каком  виде  дошла  до
нас эта летопись?
   Летопись дошла до нас во множестве списков, из которых самый  древний
не ранее XIV века; из всех этих списков нет ни одного, в котором  бы  не
было заметно явных вставок, следовательно, все списки летописей, древние
и позднейшие, представляются нам в виде  сборников.  При  рассматривании
этих списков мы замечаем, что в них начальная летопись о Русской  земле,
сохраняя явственно одну общую основу, разнится не только по  языку,  что
легко объясняется временем составления того или другого списка или сбор-
ника, но также разнится в подробностях событий, и в одних списках недос-
тает под известными годами таких событий, какие находим в других. Отсюда
рождается первый, главный для историка вопрос:  как  пользоваться  этими
подробностями, этими лишними известиями, которые находятся в одних, пре-
имущественно позднейших, сборниках и недостают в других. Критика истори-
ческая прошедшего столетия решила этот вопрос так,  что  должно  пользо-
ваться только известиями, находящимися в древних списках, и считать при-
бавочные известия поздних сборников за позднейшие сочинения, вымыслы. Но
в наше время при возмужалости исторической критики таким приговором удо-
вольствоваться нельзя. Одно обстоятельство позднего составления сборника
не может в глазах историка заподозрить верности известий, в нем содержа-
щихся, потому что составитель позднейшего сборника, например XVII  века,
мог пользоваться списками древнейшими,  для  нас  потерянными;  следова-
тельно, всякое новое известие, находящееся в позднейших сборниках, долж-
но быть подвергаемо критике само по себе, без отношения к позднему  сос-
тавлению. Обычные старинные выражения, что составитель позднейшего, нап-
ример Никоновского, сборника выдумал то или другое известие, не  находя-
щееся в древних харатейных списках, не имеет  для  нас  теперь  никакого
значения; можно заподозрить грамоту или известие какое-нибудь, если  они
говорят в пользу лица или сословия, имеющего близкое отношение к  соста-
вителю сборника, но и то тогда только, когда эта  грамота  или  известия
будут заключать в себе другие подозрительные  признаки;  легко  заметить
известие, носящее на себе следы народной фантазии, и занесенное  просто-
душным составителем летописи в ряд событий достоверных: за это, впрочем,
историк должен быть только благодарен составителю сборника, а  не  упре-
кать его самого в выдумке; никто не обязывает верить догадке  старинного
грамотея, который старается объяснить название  известных  местностей  и
для этого придумывает ряд небывалых лиц и событий.  Но  никто  не  имеет
права сказать, чтобы составитель позднейшего летописного сборника  выду-
мал событие, случившееся за много веков назад, событие, не имеющее ни  с
чем связи, событие, ничего не объясняющее, например, что в XI веке в та-
ком-то году приходили печенеги на Русскую землю, что Аскольд и Дир ходи-
ли на болгар, что в таком-то году крестился хан печенежский, что  в  та-
ком-то году поймали разбойника; подозрительность  относительно  подобных
известий будет служить не в пользу критика. Но освобождение от  предрас-
судка относительно известий позднейших списков, которых нет  в  древней-
ших, значительно изменяет взгляд наш на летопись. Рассматривая начальную
нашу летопись, как по древним спискам, так и позднейшим,  более  полным,
мы прежде всего должны различать известия киевские и  новгородские,  ибо
единовременно с начальною южною, или киевскою, летописью мы должны поло-
жить и начальную северную,  новгородскую;  известия  обеих  соединены  в
позднейших списках, каковы так называемый Софийский, Никоновский и  дру-
гие.
   Так, например, Киевская начальная летопись не знает, какую брали дань
варяги с северных племен; составитель Софийского списка,  пользовавшийся
начальною Новгородскою летописью, знает: "от  мужа  по  беле  веверице".
Счет годов в Никоновском списке, оканчивающийся Владимиром  Ярославичем,
обличает новгородское составление; известие о Вадиме  также.  Южный  на-
чальный летописец не знает, где были посажены двое сыновей  Владимировых
- Станислав и Судислав; Новгородский знает: Станислав в  Смоленске,  Су-
дислав в Пскове. Под 991 годом явственна вставка новгородского  предания
о Перуне: "Крестився Володимер и взя у Фотия патриарха  у  царьградскаго
перваго митрополита Киеву Леона, а Новугороду архиепискупа Якима  Корсу-
нянина... и прииде к Новугороду архиепискуп Яким, и  требище  разори,  и
Перуна посече и повеле въврещи в Волхов, и повязавше ужи, влечахуть и по
калу, биюще жезлием и пихающе, и в то время вшел бе в Перуна бес, и нача
кричати: о горе, ох мне! достахся немилостивым сим рукам; и вринуша  его
в Волхов. Он же пловя сквозе великий мост, верже палицю свою и рече:  на
сем мя поминают новгородские дети, ею же  и  ныне  безумнии  убивающеся,
утеху творят бесом. И заповеда никому же  нигде  же  переняти  его:  иде
Пидьблянин рано на реку, хотя горнеци везти в город, оли Перун приплы  к
берви, и отрину и шестом: ты, рече, Перунище, до сыта ел и пил, а нынича
поплови прочь; плы из света некощное". Под 1034 годом в Софийском и  Ни-
коновском списке встречаем  явственно  новгородское  известие:  "Великий
князь Ярослав иде в Новгород и посади сына своего Володимера в Новегоро-
де и епископа Жиряту; и людям написа грамоту, рек: "По сей грамоте дади-
те дань". Бяше же хромоног, но умом свершен и храбор на рати, и  христи-
ан, чтяше сам книги". Известие о походе Улеба на Железные Ворота, встре-
чающееся в позднейших списках, есть известие чисто новгородское, и пото-
му его нет в Киевской летописи, равно как известие об епископе Луке  Жи-
дяте и проч. Когда написана первоначальная Новгородская  летопись  -  на
это есть указание: в Софийском списке и в некоторых  списках  собственно
Новгородской летописи под 1030 г. встречаем следующее известие: "Того же
лета преставися архиепискуп ноугородскый Аким: бяше ученик его Ефрем, же
ны учааше". На основании этого известия мы имеем  полное  право  отнести
составление Новгородской начальной летописи к  XI  веку.  Таким  образом
объясняется часть дополнений, внесенных в  начальную  Киевскую  летопись
составителями поздних списков: эти дополнения взяты из  летописи  Новго-
родской. Но в позднейших списках мы встречаем такие дополнения,  которые
никак не могли быть заимствованы из северной. Новгородской летописи, ибо
содержат в себе известия о событиях южных, киевских.  Так,  например,  в
начале Игорева княжения следующее место: "И бе у  него  воевода,  именем
Свентелд, и премучи углеци, и възложи на них дань Игорь и  вдасть  Свен-
телду, и не владяшатся един град, именем Пересечен, и седе около его три
лета, и едва взя и. И беша седяше углици по Днепру вниз; и по сем  прии-
доша межи во Днестр, и седоша тамо. И дасть же и дань Деревскую Свентел-
ду, имаше же по черне куне от дыма, и реши дружина Игорева: "се дал  еси
единому мужу много". Не могли быть взяты из Новгородской летописи допол-
нительные известия о  печенежских  набегах,  находящиеся  в  Никоновском
списке под 990, 991, 1001 годами, известия краткие, не имеющие  никакого
значения для позднейшего летописца; также известия о крещении болгарских
и печенежских  князей,  о  смерти  печенежского  князя  Темира,  убитого
родственниками. Таким образом, должно заключить, что начальная летопись,
сохранившаяся в древних списках, есть сокращенная  сравнительно  с  тою,
которая сохранилась в позднейших.
   Сделавши эти предварительные заключения, обратимся к рассмотрению на-
чальной летописи. С первых строк ее виден уже источник и образец - лето-
пись византийская: русский летописец начинает свою повесть точно так же,
как и летописец византийский, исчислением стран, которые  достались  по-
томству троих сыновей Ноевых; это исчисление взято из  греческого  лето-
писца, Георгия Амартола; но русский летописец вставил в него: подле  Ил-
лирии (Илюрик) словене, и потом в конце исчисление северных рек и  наро-
дов, причем Карпатские  горы  называются  Кавкасийскими  или  Угорскими.
Включивши в число семидесяти двух народов и народ славянский, от племени
Афетова, летописец указывает первоначальное жилище славян на Дунае и по-
том выселение их на север и северо-восток,  сперва  добровольное,  потом
вынужденное притеснениями врагов, волхов; для определения  этих  волхов,
по понятиям летописца, можно пользоваться другим  местом  летописи,  где
говорится о нашествии венгров на Дунайские страны:  "Пришел  от  востока
(угры) и устремишася через горы великие и почаша воевати на  живущая  ту
волхи и словени. Седяху бо ту преже словени, и волъхве прияша землю сло-
веньску; посем же угри прогнаша волъхи, и наследиша землю,  и  седоша  с
словены, покоривше я под ся". Итак, венгры застали волхов вместе с  сла-
вянами. В рассказе о поселении славянских племен в нынешней  России,  их
быте и судьбе тотчас видно, что составитель летописи житель Киева,  при-
надлежит к племени полян; это племя на первом месте, им особенно занима-
ется летописец, об нем больше всего знает, его нравственность  превозно-
сит в ущерб всем остальным племенам. Летописец знает, что  в  отдаленные
времена, когда еще поляне жили особо, отдельными родами по горам  киевс-
ким, уже шел путь из Скандинавии в Грецию, по Днепру  и  северным  рекам
озерной области; на первых страницах летописи уже дается уразуметь  зна-
чение географического положения Европейской России, значение водных  пу-
тей. После известия о море Понтском, или Русском, в  летопись  вставлено
сказание о путешествии апостола Андрея на север до  Новгорода;  понятно,
что сказание это могло явиться во времена  христианские,  когда  узнали,
что апостол Андрей проповедовал в Скифии;  вставка  начинается  словами:
"Яко же реша".
   За вставкою о путешествии апостола Андрея следует рассказ о  построе-
нии города Киева. Во времена летописца составилось уже обычное  объясне-
ние местных названий именами лиц, будто бы тут  живших,  явились  братья
Кий, Щек, Хорив с сестрою Лыбедью для объяснения названий Киева, гор Ще-
ковицы и Хоревицы и речки Лыбеди. Летописец сообщает нам два предания  о
Кие: одно мы должны назвать собственно толкованием; были во времена  ле-
тописца люди, которые, основываясь на выражении "Киев перевоз", толкова-
ли, что Кий было имя перевозчика; летописец отвергает это сухое толкова-
ние; он принимает предание о Кие-князе, который ходил в Царьград, принял
большую честь от царя и на возвратном пути основал  на  Дунае  маленький
городок Киевец. Но здесь для нас очень важно выражение  летописца:  "Яко
же сказают". Здесь виден источник, которым пользовался летописец, -  это
народные сказания. Принимая предание о Кие-князе, летописец и роду  его,
потомству всех братьев приписывает княженье между полянами:  "И  по  сих
братьи держати почаша род их княженье в  Полях";  потом,  чтоб  показать
особность всех остальных племен, прибавляет: "В Деревлях свое, а  Дрего-
вичи свое" и т. д., т. е. в Деревах, у древлян свое,  независимое,  кня-
женье, а дреговичи держат свое. Но мы знаем, как летописец вывел  заклю-
чение о важном владельческом значении Кия и его рода; источники его  от-
носительно дреговических и древлянских княжений еще более  скудны,  и  в
летописи Переяславля Суздальского читаем: "А деревляне собе, а  дрягвичи
собе жить (начаша), а словене собе новгородци, а  полочане  тако  ж  без
князей" и проч.
   Сказавши о расселении племен славянских, о народах чужих,  которые  в
его время платили дань Руси, летописец  сообщает  известия  о  нашествии
разных степных народов с востока на славян - единственные события в жиз-
ни последних; здесь источниками служат для него отчасти греческие  лето-
писи, отчасти туземные, славянские предания и пословицы. Так, из  визан-
тийских источников он знает, что угры белые явились при царе  Ираклии  и
ходили на Хозроя, царя персидского; из славянских преданий  знает  он  о
притеснениях, которым дулебские женщины подвергались от аваров; из  пос-
ловицы: погибоша аки обры, заключает о гибели этого народа без племени и
наследка. Потом летописец переходит к описанию нравов и  обычаев  племен
славянских. Сведение об этом предмете, разумеется, он  мог  получить  из
разных преданий и песен; но он сам указывает на другой, верный источник,
старинные нравы и обычаи племен, сохранившиеся в его время: "Это  делают
вятичи и ныне", - прибавляет он, говоря о древних  языческих  похоронных
обрядах; должно заметить и здесь, что о  северных,  отдаленных  племенах
летописец знает мало, говорит неопределенно, вообще: "Си же творяху обы-
чаи кривичи, прочии погании". Подле описания славянских нравов и обычаев
вставлено описание нравов и обычаев различных народов из греческой  хро-
ники Георгия (Амартола). Известия о дорюриковском быте восточных  славян
оканчиваются известием о притеснениях, которым  подвергались  поляне  от
древлян и других окрестных племен и потом известием о  нашествии  козар,
которые принудили полян платить себе дань; здесь  вставлено  сказание  о
дани по мечу с дыма, сказание, очевидно, позднейшее, сочиненное уже в то
время, когда козары пали под ударами русских князей: "Нашли  козары  по-
лян, сидящих по этим горам в лесах, и сказали козары: платите нам  дань.
Поляне, подумавши, дали по мечу от дыма; понесли эту дань козары к князю
своему и старейшинам и сказали им: вот мы нашли дань новую. Те  спросили
их: откуда вы это взяли? В лесу, на горах, над рекою Днепровскою,  отве-
чали они. Старцы козарские сказали тогда: не добра эта дань,  князь!  мы
доискались ее оружием, которое остро только с одной стороны, саблями,  а
у этих оружие обоюду острое, меч; будут они брать дань на нас и на  дру-
гих странах". Так и случилось, прибавляет  летописец:  владеют  козарами
русские и до сего времени.
   Вот все, что находим в летописи  о  дорюриковском  времени:  картина,
по-видимому, очень скудная в подробностях; но мы не имеем никакого права
предполагать, что летописец утаил от нас что-нибудь, что он знал больше,
чем сколько записал, следовательно, и в самой  действительности  историк
не должен искать ничего больше; и в самом деле, каких  еще  нужно  более
подробностей? Живет каждый особо с родом своим на своих местах,  владеет
родом своим; когда изгоняются завоеватели, то род встает на род, и начи-
наются усобицы; летописец упоминает о городах; но тут же и  дает  знать,
как мы должны представлять себе эти города, их отношения между собою и к
остальному народонаселению: жители их пашут землю,  присутствие  городов
не мешает людям жить в лесу подобно зверям, убивать друг друга, похищать
девиц; вот весь быт, и что еще сказать об нем кроме того, что сказано  у
летописца? Рассказ его ясен  и  полон.  Племена  воюют  друг  с  другом,
сильнейшие обижают слабейших; но что представляют подробности этих  усо-
биц и можно ли надеяться найти их в летописи? Но летописец записал  пре-
дания о движениях варварских народов из Азии, о внезапном  исчезновении,
смене одного другим, притеснениях, которым подвергались от  них  племена
оседлые, но слабые по причине разъединения своего: таковы главные  явле-
ния в жизни племен, населявших искони великую восточную  равнину  Европы
летописец русский продолжает в этом отношении историков древности. Пере-
числены племена по свежим следам, как они сохранились во  времена  лето-
писца; наконец, записано сказание о происхождении его  города,  главного
города всей Русской земли, сказание,  составившееся  по  общему  закону,
чрез объяснение местных названий именами лиц.
   После сказания о козарской дани начинается собственная  летопись,  т.
е. погодное записывание событий, С какого же времени летописец  начинает
свою летопись? Он начинает ее с 852 г. по р. х.: "С царствования  Михаи-
ла, императора греческого, является впервые название Русской  земли:  об
этом мы узнали, продолжает летописец, потому, что при царе Михаиле  при-
ходили русские на Царьград, как пишется в  летописце  греческом;  поэто-
му-то отсюда начнем и числа положим".
   По образцу греческого летописца и наш начинает перечисление: от Адама
до потопа столько-то лет; от потопа до Авраама столько-то и т. д., дохо-
дит до царя Михаила и от него переходит к русской истории.  "От  перваго
лета Михаилова до перваго лета Олгова, русскаго князя, лет 29, а от пер-
ваго лета Олгова, понеже седе в Киеве, до перваго лета Игорева лет 31; а
от перваго лета Игорева до перваго лета Святославля лет 33; а от перваго
лета Святославля до перваго лета Ярополча лет 28; а Ярополк княжи лет 8;
а Володимер лет 37; а Ярослав княжи лет 40. Тем же от смерти Святославли
до смерти Ярославли лет 85; а от смерти Ярославли до  смерти  Святополчи
лет 60". Любопытно место Никоновского списка, где время призвания князей
означено так: "При Михаиле и Василие царема и при Фотии патриарсе придо-
ша словене" и проч. Потом важно окончание смертию Святополка  Изяславича
- знак, что летопись составлена между смертию Святополка и смертию  пре-
емника его Владимира Мономаха.
   После означенного исчисления следует под 858 годом известие  из  гре-
ческой или болгарской летописи о крещении болгар; под следующим 859  го-
дом известие: "Имаху дань варязи из-заморья на Чуди и  на  Словенех,  на
Мери и на всех Кривичех; а Козари имаху на Полянех, и на Северех,  и  на
Вятичех, имаху по беле и веверице от дыма". Любопытное выражение "имаху"
вместо "приидоша варязи" и тому подобное. По прошествии двух лет  полных
от известия о дани помещено известие об  изгнании  варягов  и  призвании
князей; по прошествии двух лет после призвания умирают Рюриковы  братья,
по прошествии двух лет по смерти Рюрика Олег оставляет  Новгород.  Здесь
очень любопытен также сплошной рассказ под одним 862 годом  о  призвании
Рюрика, о смерти его младших братьев, о раздаче городов, об отпуске  Ас-
кольда и Дира на юг.
   Везде здесь явственны следы того, что известия о пришествии князей  и
утверждении их первоначально составляли отдельный сплошной  рассказ  без
годов, которые внесены после; насильственный разрыв  рассказа  внесением
годов особенно заметен в известии о походе Аскольда и  Дира  на  греков:
"Рюрику же княжащу в Новгороде - в лето 6371, в лето 6372, в лето  6373,
в лето 6374 - иде Асколд и Дир на Греки" и проч.
   К этому первоначальному сказанию вместе с предисловием о  дорюриковс-
ком времени и может только относиться заглавие:  "Се  повести  времянных
лет, откуду есть пошла Русская земля, кто в Киеве нача первее княжити  и
откуду Русская земля стала есть".
   Начальный Киевский летописец почти ничего  не  знает  о  подробностях
призвания, о событиях княжения Рюрикова: предания о Гостомысле и  Вадиме
внесены в позднейшие списки из начальной Новгородской. Известие о походе
Олега на юг и утверждении в Киеве, очевидно, взято из устных преданий, в
которых Олег являлся первым собирателем племен, первым учредителем наря-
да: к его времени относились все древние уставы, например,  дань  новго-
родская. События разделены по годам: на каждый год по походу на одно  из
племен; потом известия о деятельности Олеговой прекращаются в  продолже-
ние 17 лет; под 903 годом помещено известие о браке Игоря на Ольге;  за-
метим, что летописцу нужно было поместить это известие позднее по  сооб-
ражениям с малолетством Святослава при смерти отцовой. Под 907 годом по-
мещено известие о походе Олега на греков. Известный характер рассказа  о
походе Олеговом ясно указывает на источник - устные  народные  сказания,
причем в летописи нельзя не заметить явную сшивку двух известий: она об-
личается повторением одного и того же известия о дани сперва по 12  гри-
вен на человека, а потом по 12 гривен на ключ.
   Под 911 годом помещено известие о комете, взятое, очевидно,  из  гре-
ческой или болгарской летописи; под 912 годом договор с греками. Неоспо-
римые свидетельства греческих источников о договорах, заключаемых  Импе-
риею с разными варварскими народами, свидетельства о  договорах,  именно
заключенных с Русью, соответствие последних договоров договорам,  заклю-
ченным с другими народами, необходимость,  какую  чувствовало  греческое
правительство урядиться с русским князем относительно того,  как  посту-
пать в случаях столкновения русских с подданными Империи в  Константино-
поле, случаях, не могших быть редкими,  полное  соответствие  содержания
договоров обстоятельствам времени, наконец язык, во многих  местах  тем-
ный, показывающий ясные следы перевода с греческого, не оставляют  ника-
кого сомнения в подлинности договоров - Олегова, Игорева,  Святославова.
По всем вероятностям до летописца дошел перевод современный  подлиннику;
перевод этот должен был храниться в Киеве у  князей,  и  храниться  тща-
тельно, потому что торговые сношения русских с Византиею были  предметом
первой важности для Руси и князей ее, а нет сомнения, что и впоследствии
поступали с русскими в Константинополе на основании  древних  договоров;
странно думать, что норманны вообще заботились мало о сохранении  и  ис-
полнении договоров: норманские пираты, быть может,  мало  заботились  об
этом, но уже показано было прежде, что русские  князья  не  могли  оста-
ваться норманскими пиратами, и где доказательство, что они мало  заботи-
лись об их исполнении и сохранении? После  заключения  Олегова  договора
Игорь пошел на греков; но где доказательства, что он пошел не  вынужден-
ный нарушением договора со стороны греков? Когда последние объявили ему,
что будут платить столько же, сколько платили Олегу, то  он  заключил  с
ними мир; имеем право думать, что поход был именно и предпринят для  то-
го, чтобы восстановить прежние отношения. Святослав завоевал Болгарию по
договору с греками же и потом вел против них войну оборонительную; поход
Владимира тесно связан в летописи  с  намерением  принять  христианство;
Ярослав послал сына на греков именно потому, что в Константинополе  оби-
дели русских купцов, следовательно, не выполнили договора. Надобно заме-
тить, что у нас вообще походы древних русских князей на Византию  предс-
тавляются чем-то беспрерывным, обычным, тогда как всех  их  было  только
шесть.
   Записав предание о смерти Олеговой, летописец  вставляет  известия  о
волхвах, являвшихся у других народов; вставка понятная по тому интересу,
который возбуждали волхвы между современниками летописца. Долговременное
княжение Игоря, от которого дошло очень мало преданий,  пополняется  из-
вестиями из греческой и болгарской летописи. Известие  о  первом  походе
Игореве на греков взято из тех же источников, известие о втором  из  ту-
земных преданий; из них же взято оправдание в  неудаче  первого  похода;
очевиден тот же самый источник в  известиях  о  смерти  Игоря,  о  мести
Ольги, о ее распоряжениях, о крещении, которое описано исключительно  по
туземным преданиям без всякого соображения с греческими источниками: это
доказывает имя императора, при котором крестилась Ольга, Цимиский, и год
события. Еще в княжение Игоря, 943 годом оканчиваются выписки из гречес-
кой или болгарской летописи о тамошних событиях, и с этих пор, очевидно,
исключительное пользование туземными устными преданиями. Уже  выше  было
замечено, когда должно было окончательно образоваться предание о  пропо-
ведниках разных вер при Владимире; здесь заметим  любопытное  показание:
во времена летописца жили люди, которые помнили крещение земли  Русской;
несмотря на то, во времена же летописца уже существовали различные  про-
тиворечивые предания об этом событии, о месте крещения Владимирова;  ут-
верждая, что Владимир крестился в Корсуни, летописец прибавляет: "Се  же
не сведуще право глаголють, яко крестился есть в Киеве; инии же реша Ва-
силиви; друзии же инако скажут"; так, в одном дошедшем до нас житии Вла-
димира сказано, что этот князь предпринимал поход на Корсунь, на  третий
год по принятии крещения. Заметим явную сшивку в начале княжения  Свято-
полкова: тотчас после известия о смерти Владимировой, после заглавия:  о
убиении Борисове, читаем: "Святополк же седе  Кыеве  по  отце  своем,  и
съзва кыяны, и нача даяти им именье", а после известия о смерти  Святос-
лава древлянского, читаем опять: "Святополк же оканный нача княжити Кые-
ве. Созвав люди, нача даяти овем корзна, а другым кунами и  раздая  мно-
жество". Очевидно, что об убиения св. Бориса и  Глеба  вставлено  особое
сказание в  летопись:  это  доказывает  особое  заглавие;  заметим,  что
вследствие сильнейшего развития церковной литературы в позднейших  спис-
ках летописи мы встречаем распространенные сказания не только об убиении
св. Бориса и Глеба, но также и о страдании первомучеников русских, варя-
гов Феодора и Иоанна. В разных сказаниях о св. Борисе и Глебе замечаются
разногласия; так, в сказании, вставленном в летопись, читается, что  св.
Глеб ехал из Мурома, полагая, что умирающий отец зовет его к себе,  а  в
других сказаниях говорится, что Глеб во время кончины св. Владимира  на-
ходился в Киеве, а не в Муроме и, узнав, что Святополк послал  убийц  на
Бориса, отправился тайно вверх по Днепру, но был настигнут убийцами  под
Смоленском. Против первого известия приводят, что 1В 43  дня,  протекшие
междуубиением Бориса 24-го июля и Глеба 5-го сентября,  не  могли  умес-
титься все события, рассказанные в этом известии, что  гонец,  посланный
от Святополка в Муром, не мог возвратиться к своему князю с вестию,  что
Глеб отправился ранее первых чисел сентября, и если  Святополк  по  этой
вести отправил убийц вверх по Днепру, то как они успели проплыть  в  три
или четыре дня около 650 верст ? Но, во-первых,  из  сказания  вовсе  не
видно, чтоб Святополк послал убийц тогда только,  когда  получил  весть,
что Глеб отправился; в ожидании, что Глеб отправится по известному пути,
он мог послать убийц гораздо прежде. Во-вторых, в сказании  нет  никаких
хронологических указаний. Заметим также, что в  оказании,  помещенном  в
летописи, нет никаких противоречий, нет слов Борисовых "поне  узрю  лице
брата моего меньшего Глеба, яко же Иосиф Вениамина".  Во  всяком  случае
видно, что и о событиях, последовавших за смертью Владимира, ходили  та-
кие же разноречивые предания, как и о событиях, сопровождавших  крещение
Руси. С другой стороны, заметим, что в известиях о первых событиях  кня-
жения Ярославова можно видеть сшивки известий из начальной Киевской  ле-
тописи с известиями из начальной Новгородской, так что место, начинающе-
еся после слов: "обладающе ими", и оканчивающееся словами: "И  поиде  на
Святополъка; слышав же Святополк идуще Ярослава, пристрои без числа вои,
руси и печенег, и изыде противу Любчю, он пол Днепра, а Ярослав об сю" -
можно считать вставкою из Новгородской летописи, во-первых, потому,  что
это место содержит известие собственно о новгородском  событии;  во-вто-
рых, потому, что в рассказе под следующим годом опять повторяется: "При-
де Ярослав, и сташа противу оба пол Днепра".
   Между известиями о княжении Ярослава под 1051 годом в рассказе о  на-
чале Киевского монастыря встречаем первое указание на  автора  известий,
на время его жизни: "Феодосьеви же живущю в монастыри, и правящю  добро-
детельное житье и чернечьское правило, и приимающю всякого приходящаго к
нему, к нему же и аз придох худый и недостойный раб, и прият мя  лет  ми
сущю 17 от роженья моего. Се же написах и положих, в кое лето почал быти
монастырь и что ради зоветься Печерьский; а о Феодосове житьи пакы  ска-
жем". Под 1064 годом встречаем новое указание, что с  XI  века  известия
записаны очевидцем событий, тогда как прежде повсюду встречаем  явствен-
ные следы устных преданий. Рассказывая, между прочими дурными  предвеща-
ниями, что рыбаки вытащили из реки Сетомли урода, летописец  прибавляет:
"его же позоровахом до вечера". Таким образом, во второй половине XI ве-
ка открываем мы следы автора известий начальной Киевской летописи, как в
том же веке, но ранее, открыли след составителя  начальной  Новгородской
летописи.
   С этих пор, как ясно обозначился очевидец  при  записывании  событий,
встречаем и числовые показания событий, например под 1060 годом: "Придо-
ша половци первое на Русскую землю воевать, Всеволод же изиде противу их
месяца февраля в 2 день". Этого прежде мы не встречаем при описании  са-
мых важных событий, кроме дня кончин княжеских, и то начиная  с  христи-
анского времени. Что с этих пор летописец есть очевидец или  современник
событий, доказывается подробностями, которые легко отличить  от  подроб-
ности предыдущих народных сказаний: легко понять, какого рода подробнос-
ти в сказании о мести Ольгиной, например, и какого  рода  подробности  в
известии о победе половцев в 1067 году и ее следствиях. Мы  видели,  что
под 1051 годом летописец обещал опять сказать о житии св. Феодосия, "а о
Феодосове житьи пакы скажем": теперь под 1074 годом по случаю известия о
смерти св. Феодосия летописец действительно сообщает сведения о его  жи-
тии: как он проводил пост, как учил братию поститься, о цветущем состоя-
нии монастыря при Феодосии, о том, как братия жили в любви, как  меньшие
покорялись старшим, не смея пред ними говорить, что  ясно  выставлено  с
целию показать противоположность такого поведения с событием, случившим-
ся по смерти Феодосия, относительно игумена Стефана, - о великих подвиж-
никах, какие были при Феодосии, и обращении с ними последнего, о Дамиане
чудотворце и других; здесь, в рассказе о  жизни  св.  Исакия,  встречаем
следующие слова: "И ина многа поведаху о  немь,  а  другое  и  самовидец
бых". Под 1091 годом встречаем рассказ об открытии мощей св. Феодосия, в
котором повествователь говорит о себе, как о главном действователе, и  в
заключении называет себя рабом и учеником Феодосия.  Под  1093  годом  в
благочестивом размышлении о божиих наказаниях встречаем слова: "Се бо аз
грешный и много и часто бога прогневаю, и часто согрешаю  по  вся  дни".
Под 1096 в рассказе о нашествии половцев на Печерский монастырь  читаем:
"И придоша в монастырь Печерьский, нам сущим по кельям почивающим по за-
утрени... нам же бежащим задом монастыря". Под тем же годом в  одном  из
древнейших списков, так называемом Лаврентьевском, находится  позднейшая
вставка поучения Мономаха к детям, перемешанного с письмом его  к  Олегу
Святославичу; вставка позднейшая, потому что начальный составитель лето-
писи, современник Мономаха, конечно, мог иметь в руках оба эти памятника
и вставить их в свою летопись, но не мог вставить их именно в том месте,
где находим их в Лаврентьевском списке, ибо здесь  они  вставлены  между
известиями, которые не могут быть разделены, а именно: описавши  нашест-
вие половцев, летописец начинает говорить о  происхождении  разных  вар-
варских народов: "а Измаил роди 12 сына, от них же суть торкъмени и  пе-
ченези, и торци, и кумани, рекше половци, иже исходят от пустыне,  и  по
сих 8 колен в кончине века изидуть, заклепении в горе Александром  Маке-
донским, нечистые человекы". За этим  непосредственно  должен  следовать
рассказ летописца о людях, заключенных в гору, о которых  он  слышал  от
новгородца Гюряты Роговича, тогда как между этим рассказом и  последними
приведенными словами "нечистые человекы" вставлено поучение  Мономаха  и
его письмо к Олегу. Но потом нас останавливает еще одно  обстоятельство:
по окончании рассказа о войне Мстислава  Владимировича  новгородского  с
дядею Олегом Святославичем: "И посла к Олгови  (Мстислав),  глаголя:  не
бегай никаможе, но пошлися  к  братьи  своей  с  молбою,  не  лишать  тя
Русьскые земли; и аз пошлю к отцю молится о тобе. Олег же обещаяся  тако
створити", - летописец прибавляет: "Мстислав же възвратився вспять  Суж-
далю, оттуду поиде Новугороду в свой град, молитвами преподобнаго  епис-
копа Никиты". Странно, что киевский летописец сделал эту прибавку, тогда
как мы знаем обычай новгородского летописца приписывать успех  дела  мо-
литвам современного событию владыки, например под 1169 г.  "И  к  вечеру
победи я князь Роман с новгородьци силою крестною и св. богородицы и мо-
литвами благовернаго владыкы Илие". Можно возразить одно, что упомянутый
здесь владыка Никита был знаменитый своею святостию инок киевопечерский:
это и могло побудить киевского летописца,  инока  Печерского  монастыря,
приписать победу Мстислава молитвам св. Никиты; но,  с  другой  стороны,
трудно предположить, чтоб это событие не было подробно рассказано в Нов-
городской летописи, когда предание о славной войне Мстислава и новгород-
цев с Олегом переходило из рода в род в Новгороде: в 1216 году новгород-
цы вспоминают, как их предки бились на Кулакше. Карамзин  также  заметил
отличие этого рассказа от остальных мест Несторовой летописи:  индикт  и
год означены в конце.
   Под следующим 1097 годом встречаем вставочный рассказ  об  ослеплении
Василька. Нашли, что слог этого рассказа явственно отличается  от  слога
целой летописи, в которой не замечается выражений, подобных  следующему,
например: "Боняк же разделился на три полкы, и сбиша угры  аки  в  мячь,
яко и сокол сбивает галице"; заметили, что подобные выражения просятся в
Слово о полку Игореву; но они просятся не в это сочинение, а в Волынскую
летопись, которая именно отличается подобным  слогом  и  которой  первая
часть, до смерти Романа Великого, не дошла до нас, кроме  этого  отрывка
об ослеплении Василька; это происшествие собственно  волынское,  имевшее
важное влияние преимущественно на судьбы Волыни, и потому долженствовав-
шее быть в подробности описано там же; летописец, составлявший свою  ле-
топись в Киеве, не мог написать: "И по ту ночь ведоша и  Белгороду,  иже
град мал у Киева яко 10 верст  в  дале".  Автор  сказания  является  сам
действующим лицом в рассказе, открывает свое имя,  приводя  слова  князя
Давыда Игоревича, который называет его тезкою  князя  Василька.  Вставка
этого места из Волынской летописи явственна еще потому, что  после  него
опять повторяются прежние известия по порядку годов, из летописи, в  ко-
торую вставлен упомянутый рассказ о Васильке.  Под  1106  годом  читаем:
"Преставися Ян, старець добрый, жив лет 90, в старосте мастите;  жив  по
закону божью, не хужий бе первых праведник, от него же и аз многа слове-
са слышах, еже и вписах в летописаньи сем от него  же  слышах".  Наконец
после 1110 года встречаем следующую приписку: "Игумен Селивестр  святаго
Михаила написал книгы си летописець, надеяся от бога милость прияти, при
князе Володимери, княжащю ему Кыеве, а мне в то время игуменящю у свята-
го Михаила, в 6624, индикта 9 лета; а иже чтеть книгы сия, то буди ми  в
молитвах". Таким образом, в начале XII века мы  встречаем  ясное  свиде-
тельство об известном Сильвестре Выдубецком, который говорит о себе, что
он написал летописец. Возраст этого Сильвестра нисколько не  препятство-
вал бы признать его первым составителем начальной Киевской летописи, от-
носить к нему известие под 1064 годом; будучи ребенком, лет  7,  он  мог
ходить смотреть урода, вытащенного рыбаками, и случай  этот  мог  сохра-
ниться живо в его памяти. Но есть предание, которое приписывает  состав-
ление древней Киевской летописи иноку Киево-Печерского монастыря, препо-
добному Нестору; в пользу этого предания свидетельствует самая  приписка
Сильвестрова, ибо на ее основании гораздо естественнее было бы  объявить
Сильвестра летописцем, а не предполагать другого, Нестора; известие  под
1064 годом может относиться столько же и к Нестору, сколько к  Сильвест-
ру; но зато места, встреченные нами в рассказе о Печерском монастыре,  о
кончине Феодосия, об открытии мощей его, о нападении половцев на  монас-
тырь прямо свидетельствуют о летописце-иноке Киево-Печерского монастыря.
Для соглашения известий о Несторе летописце с свидетельством Сильвестра,
написавшего в 1116 году летописец, предполагают, что Сильвестр был пере-
писчиком или продолжателем Несторовой летописи. В  1116  году  Сильвестр
мог переписать летопись, оконченную в 1110 году, и продолжать  записыва-
ние событий дальнейших годов. Но  относительно  Нестора  являются  новые
возражения: указывают на поразительные разноречия, какие находятся между
Несторовым сказанием об убиении Бориса и Глеба и известиями, помещенными
в летописи, на разноречия, какие находятся между Несторовым  житием  св.
Феодосия и теми известиями о св. Феодосии и об авторе жития  его,  какие
находятся в летописи. Так как без крайних натяжек нет возможности согла-
сить эти разноречия, то, по мнению некоторых исследователей, должно при-
нять, что или Несторова летопись подверглась большим изменениям и допол-
нениям или что не Нестор, а другой кто-либо составлял  дошедшую  до  нас
первую летопись. Но для нас нет еще решительных  доказательств,  которые
могли бы заставить предпочесть второе положение первому. Для  нас  важно
то, что со второй половины XI века в Киеве мы  замечаем  ясные  признаки
летописца - очевидца событий, что еще прежде открываем следы  новгородс-
кого летописца, что в конце XI века открываем известия,  обличающие  во-
лынского летописца, что дошедшие до нас списки начальной летописи предс-
тавляют сборники, составленные из Киевской, Новгородской и Волынской ле-
тописей, что, по свидетельству владимирского епископа Симона в  послании
его к монаху Поликарпу, существовал еще старый летописец  Ростовский,  в
котором можно было найти имена всех епископов, поставленных  из  монахов
киевопечерских; что древнейшие списки  начальной  летописи  представляют
летопись сокращенную, пополнения которой должно искать в известиях,  со-
держащихся в позднейших списках, например в Никоновском и других; извес-
тия эти не могут подлежать никакому сомнению,  не  выдуманы  позднейшими
составителями летописи; выражения вроде таких: "это известие Никоновско-
го списка выдумано, потому что его нет в харатейном Несторе",  не  имеют
более смысла в науке; тот же самый вывод должно распространить и на  из-
вестия, находимые в Татищевском своде летописей, ибо против их достовер-
ности употребляли то же самое возражение: выдумано, потому что этого нет
в древнейших списках.
   После приписки Сильвестра и древнейшие списки более или менее  расхо-
дятся друг с другом в подробностях. Все они содержат в себе летопись об-
щую всероссийскую, или, лучше сказать, княжескую, летопись, ибо главное,
почти исключительное содержание ее составляют отношения Рюрикова княжес-
кого рода; но и в летописи XII и начала XIII века, как  в  рассмотренной
летописи XI века, в некоторых известиях легко заметить, что они  принад-
лежат то киевскому, то черниговскому, то полоцкому, то суздальскому  ле-
тописцу; в конце же XII  века  известия  киевского  летописца  явственно
прекращаются, и у нас остаются две летописи: одна,  явно  написанная  на
Волыни, а другая на севере, в Суздальской земле; впрочем, еще прежде,  с
явственного отделения Северной Руси от Южной, с княжения Всеволода  III,
замечаем и явственное, так сказать сплошное отделение северной  летописи
от южной. Приведем несколько мест из летописи событий XII века, в  кото-
рых опять видим ясные признаки летописца-очевидца, современника событий,
или признаки местных летописей. Под 1114 годом в Ипатьевском списке  чи-
таем: "В се же лето Мстислав заложи Новгород болии перваго. В се же лето
заложена бысть Ладога камением на приспе, Павлом посадником,  при  князе
Мстиславе. Пришедшю ми в Ладогу, поведаша ми ладожане: яко сде есть, ег-
да будет туча велика, и находять дети наши глазкы стеклянныи, и малые  и
великыи, провертаны, а другие подле Волхов  беруть,  еже  выполоскываеть
вода, от них же взях более ста; суть же различни. Сему же ми ся дивляшю,
рекоша ми: се не дивно; и еще мужи старии ходили за Югру и  за  Самоядь,
яко видивше сами на полунощных странах, спаде туча и в  той  тучи  спаде
веверица млада, акы топерво рожена, и възрастши и расходится по земле, и
пакы бывает другая туча, и испадают оленци мали в ней, и  възрастають  и
расходятся по земли. Сему же ми есть послух посадник Павел  ладожскый  и
все ладожане". Здесь ясно, что летописец был современник построения  ка-
менной крепости в Ладоге, ибо имел  разговор  с  посадником  Павлом,  ее
построившим; но откуда родом был этот летописец, где писал, из какой ле-
тописи это известие занесено в Ипатьевский список - этого решить нельзя;
заметим, что в Новгородской летописи заложение Ладожской крепости  поме-
щено двумя годами позднее, чем в Ипатьевском списке. Под 1151 годом:  "И
рече (Изяслав Мстиславич) слово то, ако же и переже слышахом:  не  идеть
место к голове, но голова к месту". Очевиден современник событий и чело-
век, имевший случай разговаривать с князем. Под 1161 годом: "Бысть брань
крепка... и тако страшно бе зрети яко второму пришествию быти". Под 1171
годом: "На утрья же в субботу поидохом с Володимиром из Вышегорода". Под
1187 годом: "И на ту осень бысть зима зла велми, тако иже в нашю  память
не бывало николи же". Под 1199 годом в рассказе о построении стены у Вы-
дубецкого монастыря: "В тое же время благоволи бог...  и  вдохнув  мысль
благу во богоприятное сердце великому князю Рюрикову... тъ же с радостию
приим, акы благый раб верный, потащася немедленно сугубити делом... Но о
Христе державно милосердуя о всех, по обычаю ти благому, и нашея грубос-
ти писание приими, акы дар словесен на похваление  добродетелий".  Здесь
очевиден и современник события и монах Выдубецкого монастыря; но  нельзя
решить, принадлежит ли ему и записывание предыдущих событий или  рассказ
о построении стены составляет отдельный памятник и вставлен  в  летопись
как замечательное риторическое произведение. Есть известие, из  которого
можно вывести отрицательно, что летописец не принадлежал к  братии  Кие-
во-Печерского монастыря: в Лаврентьевском списке под 1128: "Преяша  цер-
ковь Димитрия нечеряне, и нарекоша ю Петра, с грехом великим и неправо".

   Разность летописцев - одного черниговского, а другого  киевского  или
по крайней мере принадлежащего к стороне Мономаховичей, видна в рассказе
об изгнании Ольговичей из Киева и вступлении туда  Изяслава  Мстиславича
под 1146 годом в Ипатьевском списке: сначала намерение изгнать Ольговича
называется постоянно советом злым, вложенным от дьявола, а  потом  гово-
рится о том же самом событии, т. е. об изгнании  Ольговича  и  торжестве
Изяслава Мстиславича: "Се же есть  пособием  божиим,  и  силою  честнаго
хреста, и заступлением св. Михаила, и молитвами св.  богородицы".  Потом
опять слышен голос другого, прежнего летописца,  укоряющего  Давыдовичей
за то, что они не хотели воевать с Мстиславичем, отыскивать свободы Иго-
рю Ольговичу, брату своему (двоюродному): "Лукавый и пронырливый дьявол,
не хотяй добра межи братьею, хотяй приложити зло к злу, и вложи им  (Да-
выдовичам) мысль не взыскати брата Игоря,  ни  помянути  отецьства  и  о
хресте утвержение, ни божественные любве, якоже бе лепо жити братьи еди-
номыслено укупе, блюдучи отецьства своего". По всему видно, что  летопи-
сец стоит за Ольговичей; киевский летописец не мог бы  принимать  такого
горячего участия в делах Свягослава Ольговича, не мог бы, говоря о  при-
ходе союзников к последнему, выразиться, что это случилось божиим  мило-
сердием; не мог сказать, что Святослав божиим милосердием погнал Изясла-
ва Давыдовича и бывшую с ним киевскую дружину; сшивка из двух разных ле-
тописей в этом рассказе ясна: летописец Ольговича говорит о  неприличных
словах Изяслава Давыдовича, о походе его на Святослава Ольговича, о  ре-
шительности последнего и победе над врагами - все дело кончено, но потом
опять о том же самом происшествии новый рассказ, очевидно, киевского ле-
тописца: "Изяслав Мстиславич и Володимир Давыдович послаша брата  своего
Изяслава с Шварном, а сами по нем идоста". Ясно также, что первое извес-
тие о Москве принадлежит не киевскому летописцу, а черниговскому или се-
верскому, который так горячо держит сторону Святослава Ольговича и знает
о его движениях такие подробности; киевского летописца, явно враждебного
Ольговичам, не могли занимать и даже не могли быть ему известны  подроб-
ности пиров, которые давал Юрий суздальский Святославу, не  могла  зани-
мать смерть северского боярина, доброго старца Петра Ильича. Рассказ под
1159 годом в Ипатьевском списке о полоцких происшествиях, по своим  под-
робностям и вместе отрывочности, ибо вообще летопись очень скудна  отно-
сительно полоцких событий, обличает вставку из Полоцкой летописи. Приме-
ты северного, суздальского летописца также ясны; например рассказ о  пе-
реходе Ростислава  Юрьевича  на  сторону  Изяслава  Мстислазича  в  Лав-
рентьевском списке отличается от рассказа о том же событии  в  Ипатьевс-
ком: в первом поступок Ростислава выставлен с хорошей стороны, ни  слова
не упомянуто о ссоре его с отцом;  первый,  очевидно,  принадлежит  суз-
дальскому летописцу, второй - киевскому. Различен  рассказ  северного  к
южного летописца о походе Изяслава Мстиславича на Ростовскую область;  о
мире Юрия с Изяславом в 1149 году, об епископе Леоне и князе Андрее,  об
отношениях Ростиславичей к Андрею Боголюбскому; в описании  похода  рати
Андреевой на Новгород в Лаврентьевском  списке  читаем:  "Новгородцы  же
затворишася в городе с князем Романом, и объяхуться крепко с  города,  и
многы избиша от наших". Очевиден суздальский летописец; но и в Ипатьевс-
ком списке вставлено также суздальское сказание, ибо и здесь читаем: "се
же бысть за наша грехы". Об убиении Андрея Боголюбского в обоих  списках
вставлено суздальское сказание с вариантами; но в Лаврентьевском,  между
прочим, попадаются следующие слова в обращении к Андрею: "Молися помило-
вати князя нашего и господина Всеволода, своего  же  присного  брата"  -
прямое указание на время и место написания рассказа. Рассказ о  событиях
по смерти Андрея принадлежит, очевидно, северному и именно владимирскому
летописцу; встречается выражение, что ростовцы слушались злых людей, "не
хотящих нам добра, завистью граду сему". Под 1180 годом очевиден  влади-
мирский летописец, ибо в рассказе о войне Всеволода III с Рязанью  упот-
ребляет выражение: "наши сторожки, наши погнаша". Под 1185 г. в рассказе
о поставлении епископа Луки летописец обращается к нему с такими  слова-
ми: "Молися за порученное тебе стадо, за люди хрестьянскыя, за  князя  и
за землю Ростовьскую"; отсюда ясно также, что писано это уже  по  смерти
епископа Луки. Под тем же годом любопытен в Лаврентьевском списке  расс-
каз о подвигах князя Переяславля Южного, Владимира  Глебовича,  рассказ,
обличающий северного летописца, приверженного к племени Юрия  Долгоруко-
го: у суздальского летописца вся честь победы  над  половцами  приписана
Владимиру Глебовичу; у киевского дело рассказано иначе. Любопытно  также
разногласие в рассказе суздальского (Лавр. спис.) и киевского  (Ипатьев.
спис.) летописцев о войне Всеволода III и Рюрика Ростиславича с Ольгови-
чами: суздальский во всем оправдывает Всеволода, киевский - Рюрика.  Под
1227 годом читаем: "Поставлен бысть епископ Митрофан и богохранимем гра-
де Володимере, в чюдней святей Богородици, Суждалю и Володимерю, Переяс-
лавлю, сущю ту благородному князю Гюргю и с детми своими, и братома  его
Святославу, Иоанну, и всем бояром, и множество народа; приключися и  мне
грешному ту быти".
   Мы сказали, что летопись, известная под именем Несторовой с продолжа-
телями, в том виде, в каком она дошла до нас, есть летопись  всероссийс-
кая; ей по содержанию противоположны летописи местные: Волынская и  Нов-
городская. Мы признали сказание Василия об ослеплении князя Василька те-
ребовльского за отрывок из первой части Волынской летописи,  которая  не
дошла до нас, дошла вторая половина, начинающаяся с 1201 года, с  загла-
вием: "Начало княжения великого  князя  Романа,  самодержца  бывша  всей
Русской земли, князя галичкого"; но вместо того  тотчас  после  заглавия
читаем: "По смерти же великаго князя Романа", после чего следует похвала
этому князю, сравнение его с Мономахом; потом  с  1202  года  начинается
рассказ о событиях, происходивших по  смерти  Романа.  Примету  летопис-
ца-современника, очевидца событий можно отыскать под 1226 годом в  расс-
казе о борьбе Мстислава торопецкого с венграми: "Мстислав же выехал про-
тиву с полкы, онем же позоровавшим нас, и ехаша угре в станы своя".  На-
чальной Новгородской летописи не дошло до нас в чистоте; в известных нам
списках известия из нее находятся уже в смешении  с  начальною  Киевскою
летописью: в древнейшем, так  называемом  Синодальном  списке  недостает
первых пятнадцати тетрадей. Другой список, так  называемый  Толстовский,
начинается любопытным местом, очевидно, принадлежащим позднейшему соста-
вителю, соединявшему Новгородскую начальную летопись с  Киевскою:  "Вре-
менник, еже нарицается летописание князей и земля  Русския,  како  избра
бог страну нашу на последнее время, и грады почаша (бывати)  по  местом,
преже Новгородская волость и потом Киевская, и о поставлении Киева, како
во имя (Кия) назвася Киев. Якоже древле царь Рим, прозвася  во  имя  его
град Рим, и паки Антиох, и бысть Антиохия, и пакы Селевк,  бысть  Селев-
кия, и паки Александр, бысть Александрия во имя его. И  по  многа  места
тако прозвани быша гради ти во имяна цареч тех и князь тех. Яко в  нашей
стране прозван бысть град великий Киев во имя Кия, его же древле нарица-
ют перевозника бывша, инии же яко и ловы деяща около града своего. Велик
бо есть промысл божий, еже яви в последняя времена! Куда же древле пога-
ни жряху бесом на горах, туда же ныне церкви  святыя  стоят  златоверхия
каменозданныя, и монастыреве исполнени черноризцев, беспрестанно  славя-
щих бога в молитвах и в бдении, в посте, в слезах, ихже ради молитв  мир
стоит. Аще бо кто к святым прибегнет церквам, тем велику  ползу  приимет
души же и телу. Мы же на последнее возвратимся. О начале Русьскыя  земля
и о князях, како и откуда быша". За этим следует не раз приведенное мес-
то о древних князьях и дружине с увещанием современникам  подражать  им:
"Вас молю, стадо Христово, с любовию, приклоните ушеса ваша разумно; ка-
ко быша древня князи и мужи их и проч." Здесь можно приметить, что  пер-
вое заглавие "Временник, еже нарицается летописание князей и земля  Рус-
кия" и следующее за ним рассуждение о начале городов  принадлежит  позд-
нейшему составителю; а второе заглавие: "О начале  Русьскыя  земля  и  о
князих" - с рассуждением о древних князьях, взято им из древнейшего  ле-
тописца - какого: новгородского или киевского - решить трудно. Рассужде-
ние о древних князьях и боярах оканчивается так: "Да отселе, братия воз-
любленная моя, останемся от несытьства своего: доволни будите урокы  ва-
шими. Яко и Павел пишет: ему же дань, то дань, ему же урок, то урок;  ни
кому же насилия творяще, милостынею цветуще, страннолюбием в страсе  бо-
жии и правоверии свое спасение содевающе, да и зде добре поживем, и тамо
вечней жизни причастници будем. Се же таковая. Мы же от начала  Русьской
земли до сего лета и вся по ряду известно да скажем, от Михаила царя  до
Александра и Исакия". Выше было указано  на  примету  первого  летописца
новгородского, ученика Ефремова; примету другого позднейшего составителя
находим под годом 1144: "В то же лето постави мя попом архиепископ  свя-
тый Нифонт".
   В связи с вопросом о Новгородской летописи находится вопрос о так на-
зываемой Иоакимовой летописи, помещенной в первом томе Истории  Российс-
кой Татищева. Нет сомнения, что  составитель  ее  пользовался  начальною
Новгородскою летописью, которая не дошла до нас и которую он приписывает
первому новгородскому епископу Иоакиму, -  на  каком  основании,  решить
нельзя; быть может, он основался только на следующем  месте  рассказа  о
крещении новгородцев: "Мы же стояхом на Торговой стране, ходихом по тор-
жищам и улицам, учахом люди елико можахом".
   Исследовавши состав наших летописей в том виде, в каком они дошли  до
нас, скажем несколько слов об общем их характере и о  некоторых  местных
особенностях. Летопись вышла из рук духовенства; это обстоятельство, ра-
зумеется, сильнее всего должно было определить ее характер. Летописец  -
духовное лицо, ищет в описываемых им  событиях  религиозно-нравственного
смысла, предлагает читателям свой труд как религиозно-нравственное  поу-
чение; отсюда высокое религиозное значение этого труда в глазах летопис-
ца и в глазах всех современников его; Сильвестр в своей  приписке  гово-
рит, что он написал летописец, надеясь принять милость от бога, следова-
тельно написание летописи считалось подвигом религиозным, угодным  богу.
Говоря в начале о событиях древней языческой истории, летописец  удержи-
вается от благочестивых наставлений и размышлений: поступки людей, неве-
дущих закона божия, не представляют ему приличного к тому случая. Только
с рассказа об Ольге-христианке начинаются  благочестивые  размышления  и
поучения; непослушание язычника Святослава святой матери подает первый к
тому повод: "Он же не послуша матери, творяще норовы поганьские, не  ве-
дый, аще кто матере не послушает, в беду впадаеть; яко же рече: аще  кто
отца, ли матере  не  послушаеть,  смертью  да  умреть".  Таким  образом,
бедственная кончина Святослава представляется следствием его  непослуша-
ния матери. Смерть св. Ольги доставляет повод к  другому  размышлению  о
славе и блаженстве праведников. Потом не встречаем благочестивых размыш-
лений до рассказа о предательстве Блуда: "О, злая лесть человечьска!  Се
есть съвет зол, иже свещевають на кровопролитья; то суть неистовии,  иже
приемше от князя или от господина своего честь, ли  дары  ти  мыслять  о
главе князя своего на погубленье, горьше суть бесов таковии".  Святополк
Окаянный с самого рассказа о зачатии  его  подвергается  уже  нареканию,
предсказывается в нем будущий злодей: "От греховынаго бо корени зол плод
бывает". Противоположность  Владимира-язычника  и  Владимира-христианина
также подает повод к поучению; смерть двух варягов-христиан не могла ос-
таться без благочестивого размышления о преждевременной радости дьявола,
который не предвидел скорого торжества истинной веры. При известии о на-
чале книжного учения летописец обнаруживает сильную радость и прославля-
ет бога за неизреченную милость его. "Сим же раздаяном на ученье книгам,
събысться пророчество на Рустьей земли, глаголющее: во оны днии услышать
глусии словеса книжная, и ясен будеть язык гугнивых. Се бо не беша преди
слышали словесе книжнаго, но по божью строю, и по милости своей помилова
бог, яко же рече пророк: помилую, его же аще помилую" и проч. За  извес-
тием о смерти Владимира следует похвала этому князю, из которой  узнаем,
что во времена летописца Владимир не был  еще  причтен  к  лику  святых:
"Дивно же есть се, колико добра створил Русьтей земли, крестив ю. Мы  же
христиане суще, не въздаем почестья противу онаго възданью. Аще бы он не
крестил бы нас, то ныне были быхом в прельсти дьяволи, яко же и пророди-
тели наши погынуша. Да аще быхом имели потщанье и мольбы приносили  богу
зань, в день преставленья его, и видя бы бог тщанье наше к нему, просла-
вил бы и: нам бо достоить зань бога молити, понеже тем  бога  познахом".
Мы уже прежде упоминали о похвале книжному учению, внесенной в  летопись
по поводу известия о ревности князя Ярослава к нему.
   По смерти Ярослава явления, стоящие на первом плане в летописи,  суть
отношения княжеские, усобицы и потом нашествия степных варваров,  полов-
цев. Понятно, что летописец вместе со всеми современниками видит в  усо-
бицах главное зло и сильно против них вооружается. Летописец смотрит  на
усобицу как на следствие дьявольского внушения, и нашествия иноплеменни-
ков, поражения от них суть наказания божий за грех усобицы: "Наводит  бо
бог по гневу своему иноплеменьникы на землю, и тако скрушенным им въспо-
мянути к богу; усобная же рать бывает от соблажненья дьяволя". Мы  виде-
ли, как часто князья преступали клятвы, данные друг другу, отчего и про-
исходили усобцы; по двум основаниям, религиозному и политическому, лето-
писец должен был сильно вооружиться против  клятвопреступлений,  которые
вместе были крестопреступлениями, ибо клятвы запечатлевались  целованием
креста, Ярославичи целовали крест Всеславу полоцкому и тотчас же наруши-
ли клятву, посадили Всеслава в тюрьму. Но Всеслав освободился из  заклю-
чения вследствие изгнания Изяслава; по этому случаю  летописец  говорит:
"Се же бог яви силу крестную, понеже Изяслав целовав крест, и я и (Всес-
лава); тем же наведе бог поганыя, сего же яве избави  крест  честный,  в
день бо Въздвиженья Всеслав вздохнув рече: "О, кресте честный! понеже  к
тобе веровах, избави мя от рва сего". Бог же показа силу крестную на по-
казанье земле Русьстей, да не преступают честного креста, целовавше его;
аще ли преступить кто, то и зде прииметь казнь, и на придущем веце казнь
вечную". Начало усобицы между Ярославичами, изгнание  Изяслава  меньшими
братьями, преступление заповеди отцовской дает случай летописцу  сказать
грозное слово: "Въздвиже дьявол котору в братьи сей Ярославичах... Велий
бо есть грех преступати заповедь отца своего: ибо исправа преступиша сы-
нове Хамове на землю Сифову, и по 400 лет отмъщенье прияша от  бога;  от
племене бо Сифова суть евреи, же избивше Хананейско племя, всприяше свои
жребии и свою землю. Пакы преступи Исав заповедь  отца  своего,  и  прия
убийство; не добро бо есть преступати предела чюжего". Смерть  Изяслава,
положившего голову свою за брата, дает летописцу случай распространиться
в похвалу братолюбию: "По истине аще что створил есть (Изяслав) в  свете
сем етеро согрешенье, отдасться ему, занеже положи главу свою  за  брата
своего, не желая болшее волости, ни именья хотя болша, но за братию оби-
ду". Говоря о мести Василька теребовльского, сперва на невинных  жителях
города Всеволожа, а потом на боярах Давыда Игоревича, летописец  прибав-
ляет: "Се же второе мщенье створи, его же не бяше  лепо  створити,  дабы
бог отместник был, и взложити было на бога мщенье свое".  В  рассказе  о
борьбах и счетах княжеских летописец стоит за  старших  против  младших:
никогда не находим оправдания последним, не раз находим упрек  им;  так,
на юге летописец вооружается против Ярослава Святополковича за  гордость
против дяди и тестя; на севере, рассказавши о победе Юрьевичей над  пле-
мянниками, летописец прибавляет: "Богу наказавшю князей креста  честнаго
не преступати и старейшего брата чтити". Мы видели, что по привязанности
летописца к тому или другому князю можно  определить,  к  какой  волости
принадлежит летописец; у северного летописца замечаем  особенную  привя-
занность к своим князьям, потомкам Юрия Долгорукого, особенное  уважение
к власти, старание внушить к ней уважение. Здесь видим почти  постоянное
величание князя именем и отчеством с прибавлением; великий князь,  часто
с прибавлением: благоверный, христолюбивый; здесь встречаем упоминовение
о семейных торжествах князей, например, о постригах, доставлявших  вели-
кую радость целому городу. Особенно в этом отношении замечательно описа-
ние отъезда князя Константина Всеволодовича в Новгород в 1206 году. Ува-
жение к власти, которое северный летописец старается внушить,  высказано
также под 1175 годом, по поводу смерти Андрея Юрьевича, потом по  случаю
смерти Всеволода Юрьевича в 1212 году. Замечаем у северного летописца  и
особенную привязанность к владыкам своим. Понятно, что в самом уже нача-
ле встречаем у северного летописца мало  сочувствия  к  новгородцам:  по
случаю похода Андреевой рати в 1169 году он упрекает новгородцев в  час-
том нарушении клятв, в гордости, хотя и соглашается, что быт  новгородс-
кий получил начало свое издавна, от прадедов княжеских, но никак не  хо-
чет уступить новгородцам права нарушать клятвы и  выгонять  князей.  Под
1186 годом нерасположение летописца к новгородскому быту также ясно выс-
казывается: "В се же лето выгнаша новгородцы  Ярослава  Володимерича,  а
Давыдовича Мстислава пояша к себе княжить Новгороду: так бо бе  их  обы-
чай". Под 1178 годом по поводу взятия и  опустошения  Торжка  Всеволодом
III летописец распространяется против клятвопреступлений: "Взяша  город,
мужи повязаша, а жены и дети на щит и товар взяша, а город пожгоша  весь
за новгородскую неправду, оже по дни целуют крест чесгный,  и  преступа-
ють. Тем же пророком глаголеть нам" и проч.
   О нашествии варваров летописец отзывается постоянно, как о  наказании
божием за грехи народа; под 1093 годом: "Бысть плач в граде,  а  не  ра-
дость, грех ради наших великих и неправды, за умноженье  беззаконий  на-
ших. Се бо на ны бог попусти поганым, не яко милуя их, по нас  кажа,  да
быхом ся востягнули от злых дел, сим казнить ны нахоженьем  поганых,  се
бо есть батог его, да негли встягнувшеся вспомянемся от злаго пути свое-
го". Подобное рассуждение повторяется и впоследствии. Таково же  воззре-
ние летописца и на все другие бедствия: "Бог бо  казнит  рабы  своя  на-
пастьми различными, огнем и водою и ратью и  иными  различными  казньми,
хрестьянину бо многыми напастьми внити в царство  небесное,  согрешихом,
казними есмы, яко створихом, тако и прияхом, но кажеть ны добре  господь
наш. Но да никто ж можеть реши, яко ненавидит нас бог; не буди".  Болез-
ни, всякого рода страдания, напрасная смерть очищают человека от грехов;
по свидетельству летописца, князь Ярополк Изяславич  молился:  "Господи,
боже мой! приими молитву мою, и дажь ми смерть, яко же двема братома мо-
има Борису и Глебу, от чюжю руку, да омыю грехы вся своею кровью".  Ска-
завши о смерти князя Святослава Юрьевича, летописец прибавляет:  "Си  же
князь избраник божий бе: от рожества и до свершенья мужьства  бысть  ему
болезнь зла, ея же болезни просяхуть на ся святии апостоли и святии отци
у бога: кто бо постражеть болезнью тою, якоже книгы глаголют,  тело  его
мучится, а душа его спасается. Такоже и тъ во истину  святый  Святослав,
божий угодник избраный в всех князех: не да бо ему бог княжити на земли,
но да ему царство небесное". Ту же мысль выражает летописец и в рассказе
о смерти Андрея Боголюбского.  Мстислав  Ростиславич  Храбрый  говаривал
дружине своей перед битвою: "Братья! ничто же имете во  уме  своем,  аще
ныне умрем за хрестьяны, то очистимся грехов своих и  бог  вменит  кровь
нашю с мученикы". Летописец держится того же мнения,  даже  относительно
христианских воинов других исповеданий,  например  крестоносцев.  Успех,
избавление от опасности приписывается, обыкновенно после милости  божией
и молитв святых, также молитве предков умерших, отца и деда  и  прадеда;
например, описавши торжество Юрьевичей над племянниками, летописец  при-
бавляет: "И поможе бог Михалку и брату его Всеволоду, отца  и  деда  его
молитва и прадеда его". Мы видели, с каким неудовольствием летописец от-
зывается о народных увеселениях, в которых видны были остатки язычества.

   Рассмотревши религиозные, нравственные и политические  понятия  лето-
писца, обратимся к его понятиям научным. Вот его рассуждение о происхож-
дении половцев в образчик этнографических, исторических и географических
понятий: "Исшьли бо суть си от пустыне Нитривьскые, межю встоком и севе-
ром; исшьли же суть их колен 4 торкъмени и печенези, торци, половци. Ме-
фодий же свидетельствует о них, яко 8 колен пробегли  суть,  егда  исече
Гедеон, да 8 их беже в пустыню, а 4 исече.  Друзии  же  глаголють:  сыны
Амоновы. Се же несть тако: сынове бо Моавли хвалиси, а  сынове  Аммонови
болгаре, а сарацины от Измаила творяться сарини, и прозваша  имена  себе
саракыне, рекше: сарини есмы. Тем же хвалиси и болгаре  суть  от  дочерю
Лотову, иже зачаста от отца своего, тем же нечисто есть племя их; а  Из-
маил роди 12 сына, от них же суть торкъмени, и печенези, и торци, и  ку-
мани, рекше половци, иже исходят от пустыне и по сих 8 колен  в  кончине
век изыдуть, заклепении в горе Александром Македоньскым, нечистыя  чело-
векы, якоже сказаеть о них Мефодий Патарийскый:  и  взиде  на  восточныя
страны до моря, наричемое Солнче место, и виде ту человекы нечистые,  от
племене Афетова; их же нечистоту видех: ядяху скверную всяку,  комары  и
мухы, котки, змие, и мертвец не погребаху, но ядаху и женьскыя  изворогы
и скоты вся нечистыя; то видев Александр убояся, едва како умножаться  и
осквернять землю, и загна их на полунощныя страны в горы высокия; и богу
повелевшю, сступишася о них горы полунощныя, токмо не  ступишася  о  них
горы на 12 локоть и ту створишася врата медяна, и помазашася  сунклитом,
и аще хотять огня взяти, не възмогут и жещи;  вещь  бо  сунклитова  сице
есть: ни огонь можеть вжещи его, ни железо его приметь; в  последняя  же
дни по сих изидуть 8 колен от пустыне Етривьскыя, изидуть и си  скверний
языкы, яже суть в горах полунощных, по повеленью божию". О других  исто-
рических, географических и этнографических сведениях начального летопис-
ца говорено было выше в своем месте; теперь же взглянем на отзывы  лето-
писца о разных физических явлениях: каждое необыкновенное физическое яв-
ление предвещает что-нибудь необыкновенное в мире нравственном,  обыкно-
венно что-нибудь недоброе: в 1063 году шел Волхов в  Новгороде  назад  5
дней; это знамение было не к добру, говорит летописец: на четвертый  год
князь Всеслав пожег город. В следующем году "бысть знаменье  на  западе,
звезда превелика, луче имущи акы кровавы, выходящи с  вечера  по  заходе
солнечнем, и пребысть за 7дний, се же проявляше не на добро; по  сем  бо
быша усобице много и нашествие поганых на Русьскую землю, си  бо  звезда
бе аки кровава, проявляющи кровопролитье. В си же времена  бысть  детищь
вверьжен в Сетомль, сего же детища выволокоша рыболове в неводе, его  же
позоровахом до вечера, и пакы ввергоша и в воду, бяшеть бо сиць: на лици
ему срамнии удове, иного нелзе казати срама ради. Пред сим же временем и
солнце пременися, и не бысть светло, но акы месяць бысть; его же  невег-
ласи глаголют снедаему сущю. Се же бывает сица знаменья не на добро,  мы
бо по сему разумеем". Следует исчисление необыкновенных явлений,  виден-
ных в разных странах и предвозвестивших народные бедствия; это  исчисле-
ние летописец оканчивает следующими словами: "Знаменья бо в небеси,  или
звездах, ли солнци, ли птицами, ли етером чим, на благо бывають: но зна-
менья сиця на зло бывають, ли проявленье рати, ли гладу, ли смерть  про-
являють". Под 1091 годом читаем: "Бысть Всеволоду ловы деющю звериные за
Вышегородом, заметавшим тенета и  кличаном  кликнувшим,  спаде  превелик
змий от небесе; ужасошася вси людье. В се же  время  земля  стукну,  яко
мнози слышаша". Под 1102: "Бысть знаменье на небеси, месяца генваря в 29
день, по 3 дни: аки пожарная заря от востока и уга и запада и севера,  и
бысть тако свет всю нощь, акы от луны полны светящыя. В то же лето бысть
знаменье в луне, месяца февраля в 5-й день. Того же месяца  в  7-й  день
бысть знаменье в солнци; огородилося быше солнце в три дугы и быша  дру-
гыя дугы хребты к собе. И си видяще знаменья,  благовернии  человеци  со
въздыханьем моляхуся к богу и со слезами, дабы бог обратил  знаменья  си
на добро: знаменья бо бывають ова на зло, ова ли на добро". Под 1104 г.:
"Стояше солнце в крузе, а посреди круга крест, а спереди креста  солнце,
а вне круга оба полы два солнца, а над солнцем кроме круга  дуга,  рогом
на север; тако же знаменье и в луне тем же образом, месяца февраля в  4,
5 и 6 день, в дне по три дни, а в нощь в луне по три нощи". Под 1110: "В
11-й день февраля месяца явися столп огнен от земли до небеси, а  молнья
осветиша всю землю, и в небеси погреме в час 1-й нощи". Под 1141  годом:
"Дивьно знаменье бысть на небеси и страшно: быша три солнца  сиюща  межи
собою, а столпи 3 от земли до небесе, надо всеми горе бяше акы дуга  ме-
сяць особе стояче". Под 1203 годом: "Бысть во едину нощь,  в  пятый  час
нощи, потече небо все и бысть чермно, по земли же  и  по  хоромем  снег,
мнети же всем человеком зряче, аки кровь прольяна на снегу; и видеша  же
неции течение звездное бысть на небеси, отторгаху бо ся звезды на землю,
мнети видящим я яко кончину". Под 1186 годом описание солнечного  затме-
ния: "Месяца мая в 1-й день, в среду на вечерни, бысть знаменье в  солн-
ци, и морочно бысть велми, яко и звезды видети, человеком в очью яко зе-
лено бяше, и в солнци учинися яко месяць, из рог его яко угль жаров  ис-
хожаше: страшно бе видети человеком знаменье  божье".  Описав  солнечное
затмение в 1113 году, предвозвестившее по тогдашнему мнению смерть вели-
кого князя Святополка, летописец прибавляет: "Се же бывают  знамения  не
на добро, бывают знаменья в солнци и в луне или звездами не по всей зем-
ле, но в которой либо земле аще будеть знаменье, то та земля  и  видит".
Под 1143 годом читаем описание бури: "Бысть буря велика, ака же не  была
николи же, около Котелниче, и розноси хоромы и товар и клети и  жито  из
гумен, и просто рещи, яко рать взяла, и не остася у клетех ничто  же;  и
неции налезоша броне у болоте, занесены бурею". Под следующим годом  чи-
таем: "Бысть знамение за Днепром, в Киевской волости: летящю  по  небеси
до земли яко кругу огнену, и остася по следу его знамение в образе  змья
великаго, и стоя по небу с час дневный и разидося. В  то  же  лето  паде
снег велик в Киевской сторони, коневи до череви,  на  Велик  день".  Под
1161 годом: "Бысть знамение в луне страшно и дивно: идяше бо луна черезо
все небо от въстока до запада, изменяючи образы  своя:  бысть  первое  и
убывание по малу, донеже вся погибе, и бысть образ ея яко скудна, черна,
и пакы бысть яко кровава, и потом бысть яко две лица имущи, едино  зеле-
но, а другое желто, и посреди ея яко два ратьная секущеся мечема, и еди-
ному ею яко кровь идяше из главы, а другому бело акы млеко течаше;  сему
же рекоша старии люди: не благо есть  сяково  знамение,  се  прообразует
княжю смерть - еже бысть" (убит был Изяслав Давыдович). Под 1195 "Toe же
зимы, по Федорове недели во вторник в 9-й час потрясеся  земля  по  всей
области Киевской и по Кыеву: церькви каменыя и дсревяныя  колебахуся,  и
вси людие видяще, от страху не можаху стояти, овии падаху ници, инии  же
трепетаху. И рекоша игумени блажении: се бог проявил есть  показая  силу
свою за грехи наша, да быхом остали от злого пути своего; инии же молвя-
хуть друг ко другу: сии знамения не на добро бывають, но на падение мно-
гим, и на кровопролитие, и  на  мятежь  мног  в  Русской  земле,  еже  и
сбысться" (усобица Мономаховичей с Ольговичами).
   Изложив общие черты нашей древней летописи, скажем несколько слов  об
особенностях изложения, которыми отличаются различные местные  летописи.
До нас от описываемого времени дошли две летописи: северные - Новгородс-
кая и Суздальская, и две южные - Киевская, с явными вставками из  Черни-
говской, Полоцкой и, вероятно, других летописей, и Волынская, Новгородс-
кая летопись отличается краткостию, сухостию рассказа;  такое  изложение
происходит, во-первых, от  бедности  содержания:  Новгородская  летопись
есть летопись событий одного города, одной волости;  с  другой  стороны,
нельзя не заметить и влияния народного характера, ибо в речах новгородс-
ких людей, внесенных в летопись, замечаем также необыкновенную краткость
и силу; как видно, новгородцы не любили разглагольствовать, они не любят
даже договаривать своей речи и, однако, хорошо понимают друг друга; мож-
но сказать, что дело служит у них  окончанием  речи;  такова  знаменитая
речь Твердислава: "Тому есмь рад, оже вины моеи нету; а  вы,  братье,  в
посадничьстве и в князех". Рассказ южного летописца, наоборот, отличает-
ся обилием подробностей, живостию, образностию, можно сказать, художест-
венностию; преимущественно Волынская летопись отличается особенным  поэ-
тическим складом речи: нельзя не заметить здесь влияния  южной  природы,
характера южного народонаселения; можно сказать, что Новгородская  лето-
пись относится к южной - Киевской и Волынской как поучение  Луки  Жидяты
относится к словам Кирилла Туровского. Что же касается до рассказа  суз-
дальского летописца, то он сух, не имея силы новгородской речи, и вместе
многоглаголив без художественности речи южной; можно сказать, что  южная
летопись - Киевская и Волынская, относятся к северной  Суздальской,  как
Слово о полку Игореву относится к сказанию о Мамаевом побоище.

   ГЛАВА ВТОРАЯ
   ОТ  СМЕРТИ  МСТИСЛАВА  ТОРОПЕЦКОГО  ДО  ОПУСТОШЕНИЯ   РУСИ   ТАТАРАМИ
(1228-1240)

   События новгородские.- Война суздальских князей с Черниговом.- Вражда
Новгорода с Псковом.- Войны с мордвою, болгарами, немцами и  Литвою.Усо-
бица в Смоленске.- Деятельность Даниила Романовича  галицкого.-  Участие
его в польских делах.- Тевтонский орден.- Батыево нашествие.- Сведения о
татарах.

   Отношения новгородские, столкновения здесь князей северных  с  южными
грозили было во второй раз нарушить покой на севере. Мы  видели,  что  в
1228 году новгородцы, не довольные Ярославом Всеволодовичем, призвали  к
себе вторично Михаила черниговского; последний был шурин великому  князю
Юрию владимирскому, который в первый раз посадил его в Новгороде;  Ярос-
лаву стали говорить, что и теперь Михаил посажен в Новгороде по старанию
Юрия; Ярослав поверил наговорам: в самом деле, мог ли владимирский князь
спокойно видеть, что младший брат  его,  князь  Переяславля  Залесского,
усиливается насчет Новгорода, не имел ли Юрий важных причин мешать этому
усилению? Как бы то ни было, Ярослав стал сердиться на старшего брата и,
чтоб успешнее действовать против него, поссорил с дядею и троих Констан-
тиновичей ростовских - Василька, Всеволода и Владимира. Юрий, узнавши об
этом, спешил предупредить усобицу и в 1229 году повестил  всем  родичам,
чтоб съехались к нему во Владимир на сейм; Ярослав сначала не хотел было
ехать, но, узнав, что племянники поехали, отправился и сам во  Владимир.
Здесь Юрию удалось уладить дело: все родичи поклонились ему, называя от-
цом себе и господином, весело отпраздновали Рождество богородицы,  полу-
чили подарки сами и бояре их и разъехались довольные по волостям  своим.
Ярослав, обеспеченный со стороны старшего брата, стал готовиться к войне
с Михаилом; тогда во Владимир явилось посольство из Южной Руси от  князя
киевского - Владимира Рюриковича и черниговского - Михаила, обоих  близ-
ких свойственников великого князя Юрия (который в том же 1230 году женил
сына своего Всеволода на дочери Владимира киевского); приехал сам митро-
полит Кирилл с черниговским епископом  Порфирием:  новое  могущественное
значение Северной Руси уже не в первый раз заставляет митрополитов  отп-
равляться туда и стараться, чтоб обе половины Руси были  в  политическом
единении, которое условливало и единение  церковное.  Митрополит  достиг
цели своей поездки: Ярослав послушался старшего брата Юрия, отца  своего
митрополита, и заключил мир с Михаилом. Следствием мира  было  то,  что,
как мы видели, Михаил уехал из Новгорода, оставя там сына своего Ростис-
лава, и новгородцы не могли дождаться его с войском, чтоб идти вместе на
Ярослава. Но опять новые волнения в Новгороде,  торжество  стороны  суз-
дальской, изгнание Ростислава, бегство приверженцев Михаиловых к нему  в
Чернигов и утверждение Ярослава в Новгороде, могли снова возбудить враж-
ду Суздаля с Черниговом; сюда присоединялась еще другая причина  вражды,
к которой не мог быть нечувствителен и великий князь Юрий: в  1232  году
Михаил черниговский вместе с Владимиром киевским двинулись на  волынских
князей - Даниила и Василька Романовичей, бывших  в  близком  свойстве  с
Юрием владимирским, ибо дочь последнего была за Васильком. Как бы то  ни
было, но в том же 1232 году великий князь Юрий с братом Ярославом и пле-
мянниками Константиновичами вступил в  Черниговские  волости;  сам  Юрий
возвратился, не доходя Серенска; но Ярослав с новгородским войском  взял
и сжег Серенск, осадил было и Мосальск, но отступил без успеха и без ми-
ра, истребивши только много хлеба во владениях врага своего.
   У последнего, как мы видели, жило много новгородцев,  его  привержен-
цев, бежавших вследствие перевеса  стороны  суздальской.  Внезд  Водовик
умер, но у него остался сын, который вместе с пятью другими  изгнанника-
ми, подговоривши трубчевского князя Святослава, явился в пределах новго-
родских; но Святослав, увидавши, что товарищи его обмануты своими  прия-
телями в Новгороде, что там нет никакой надежды на успех,  уехал  назад;
тогда новгородские изгнанники бросились во Псков и получили здесь  успех
благодаря, вероятно, недавней вражде псковичей с Ярославом: они схватили
наместника последнего, Вячеслава, прибили его, заключили в оковы;  смута
вставала и в Новгороде: вероятно, и здесь поднялась враждебная  Ярославу
сторона, пользуясь отсутствием князя; но приезд Ярослава  утишил  волне-
ние; князь велел схватить псковичей, бывших в Новгороде, посадил  их  на
Городище в гриднице и послал во Псков объявить его жителям: "Мужа  моего
отпустите, а тем путь покажите прочь, пусть  идут,  откуда  пришли".  Но
псковичи не послушались, стали крепко за изгнанников и  велели  отвечать
Ярославу и новгородцам: "Вышлите к ним жен их и все имение, тогда мы от-
пустим Вячеслава, или мы себе, а вы себе". Так прошло все лето без мира.
Но псковичи не могли жить долго во вражде с Новгородом; когда Ярослав не
велел пускать к ним купцов и берковец соли стал продаваться по 7 гривен,
то они отпустили Вячеслава, а князь отпустил к ним жен новгородских изг-
нанников, но мира все еще не было; наконец, зимою явились псковские пос-
лы в Новгород, поклонились Ярославу, сказали ему: "Ты  наш  князь"  -  и
стали просить у него себе в князья сына его Феодора; Ярослав не  дал  им
сына, но дал шурина, князя Юрия ; псковичи  взяли  Юрия,  а  изгнанникам
новгородским показали от себя путь, и те отправились к немцам в Оденпе.
   Таковы были внутренние события на севере. Извне великий князь  влади-
мирский продолжал борьбу с мордвою, которая в 1229 году приходила с кня-
зем своим Пургасом к Нижнему Новгороду, но жители отбились от нее;  вар-
варам удалось только сжечь Богородичный монастырь да загородную церковь.
Между самою мордвою шла усобица; в том же году сын  русского  присяжника
Пуреша напал с половцами на Пургаса, избил всю его мордву и русь, и  сам
Пургас едва успел спастись бегством. Под 1232 годом летописец говорит  о
походе на мордву сына великокняжеского Всеволода с князьями рязанскими и
муромскими: русские пожгли неприятельские села и перебили мордвы  много.
С болгарами после трехлетнего мира в 1224 году началась опять вражда;  в
чем она обнаружилась, неизвестно; известно только то, что в 1230 г. бол-
гары опять поклонились великому князю Юрию и заключили мир, разменявшись
пленными и заложниками. На северо-западе новгородцы боролись с немцами и
литвою. Мы видели, что изгнанники новгородские, Борис Негочевич  и  дру-
гие, будучи принуждены выехать из Пскова, удалились к немцам  в  Оденпе,
разумеется, не на добро своей родине; там же, у  немцев,  жил  изгнанный
князь Ярослав, сын известного уже нам Владимира псковского.  В  1233  г.
эти изгнанники - Ярослав и новгородцы вместе с немцами ворвались нечаян-
но в русские владения и захватили Изборск; но псковичи  отняли  назад  у
них этот город. В том же году немцы опять показались в новгородских вла-
дениях; князя Ярослава не было в то время в Новгороде; но скоро он  при-
шел с сильными полками переяславскими, чтоб отомстить немцам  за  обиды.
Время было удобное действовать против немцев: Новгород и Псков в  соеди-
нении под одним князем, а между тем  Ливония  лишилась  своего  великого
Альберта, умершего в 1229 году. Магистр Ордена Волквин,  которому  тяжка
была зависимость от Альберта, решился воспользоваться его смертию,  чтоб
высвободить себя из-под зависимости от преемника Альбертова, которым был
назначен Николай из Магдебурга. С этою целию он решился  соединить  свой
орден с Немецким орденом, который процветал тогда  под  начальством  ма-
гистра Германа фон Зальца; но Герман отклонил на  этот  раз  предложение
Волквина, и,  таким  образом,  орден  Ливонский  был  пока  предоставлен
собственным силам, которых вовсе не было достаточно для отпора  русским,
если б только последние могли сообщить постоянство  своим  движениям.  В
1234 году князь Ярослав со своими полками и  новгородскими  выступил  на
немцев под Юрьев и стал недалеко от города, отпустив людей своих воевать
окрестную страну для сбора съестных припасов, что называлось тогда "вое-
вать в зажитие". Немцы сделали вылазку из Юрьева, другие из  Оденпе,  но
русские побили их; несколько лучших немцев пало в битве, но  больше  по-
гибло их в реке, когда под ними обломился лед; русские, воспользовавшись
победою, опустошили их землю, истребили хлеб;  тогда  немцы  поклонились
князю, и Ярослав заключил с ними мир на  всей  своей  правде.  Последние
слова могут вести к тому заключению, что тут-то Ярослав выговорил дань с
Юрьева для себя и для всех преемников своих, ту знаменитую дань, которая
после послужила Иоанну IV поводом лишить Ливонию независимости. Этот по-
ход Ярослава был, вероятно, одною из главных причин, почему Волквин  во-
зобновил старание о соединении обоих орденов в один. В 1235 году  Герман
фон Зальц, чтоб разузнать состояние дел в Ливонии, отправил туда  Еренф-
рида фон Неуенбурга, командора Альтенбургского, и Арнольда фон Неуендор-
фа, командора Негельстандского. Они возвратились и привели с собою троих
депутатов от ливонских рыцарей. Лудвиг фон Оттинген, наместник  великого
магистра в Пруссии, собрал капитул в Марбурге, где ливонские рыцари обс-
тоятельно были допрашиваемы об их правилах, образе  жизни,  владениях  и
притязаниях; потом спрошены были командоры, посыланные в Ливонию. Еренф-
рид фон Неуенбург представил поведение рыцарей Меча вовсе не в привлека-
тельном свете, описал их людьми упрямыми и крамольными, не любящими под-
чиняться правилам своего ордена, ищущими прежде всего личной корысти,  а
не общего блага. "А эти, - прибавил он, указывая пальцем на присутствую-
щих рыцарей ливонских, - да еще четверо мне известных  хуже  всех  там".
Арнольд фон Неуендорф подтвердил слова своего товарища, после чего  неу-
дивительно было, что когда стали собирать голоса - принимать ли Меченос-
цев в соединение, то сначала воцарилось всеобщее молчание, а потом  еди-
ногласно решили дожидаться прибытия великого магистра. Но медлить  скоро
нельзя стало более: в 1236 году магистр Волквин  сделал  опустошительный
набег на литву, но скоро был окружен многочисленными  толпами  врагов  и
погиб со всем своим войском; псковский отряд из 200 человек  сопровождал
магистра в этом несчастном походе: из  десяти  один  возвратился  домой.
Тогда остальные Меченосцы отправили посла в Рим представить папе  беспо-
мощное состояние ордена, церкви ливонской, и настоятельно просить о сое-
динении их с орденом Тевтонским.
   Папа Григорий IX признал необходимость этого соединения, и  оно  вос-
последовало в 1237 году: первым провинциальным магистром  ливонским  был
назначен Герман Балк, известный уже своими подвигами в Пруссии.
   Литва по-прежнему продолжала свои набеги: в 1229 году она  опустошила
страну по озеру Селигеру и реке Поле, в нынешнем Демьянском уезде Новго-
родской губернии; новгородцы погнались за ними, настигли, били и  отняли
весь полон. В 1234 году литовцы явились внезапно перед Русою и захватили
посад до самого торгу; но жители и засада (гарнизон) успели вооружиться:
огнищане и гридьба, купцы и гости ударили на литву, выгнали ее из посада
и продолжали бой на поле; литовцы отступили. Князь Ярослав,  узнавши  об
этом, двинулся на врагов с конницею и пехотою, которая ехала  в  насадах
по реке Ловати; но у Муравьина князь должен был отпустить пехоту  назад,
потому что у ней недостало хлеба, а сам продолжал путь с одною конницею;
в Торопецкой волости на Дубровне встретил он литовцев и разбил  их;  по-
бежденные потеряли 300 лошадей, весь товар и побежали в лес,  побросавши
оружие, щиты, совни, а некоторые тут и костью пали; новгородцы  потеряли
10 человек убитыми.
   Из событий в других княжествах летопись упоминает об усобице  в  Смо-
ленске: по смерти Мстислава Давыдовича (1230 г.) стол  этот  по  родовым
счетам должен был перейти в третье поколение Ростиславичей, именно  дос-
таться внуку Романову, Святославу Мстиславичу; но смольняне почему-то не
хотели иметь его своим князем; тогда Святослав в 1232 г. с помощью поло-
чан взял Смоленск на щит, перебил его жителей, себе враждебных, и сел на
столе.
   Подвиги Мстислава торопецкого не принесли никакой существенной пользы
для Южной Руси; но по смерти Мстислава судьба дала ей другого князя, ко-
торого характер вполне был способен доставить ей прочную и  великую  бу-
дущность, если только будущность Южной Руси могла зависеть  от  личности
одного князя; этот князь был молодой  Даниил,  сын  Романа  Великого.  С
блестящим мужеством, славолюбием, наследственным в племени  Изяславовом,
Даниил соединял способность к обширным государственным замыслам и к  го-
сударственной распорядительности; с твердостью, уменьем неуклонно  стре-
миться к раз предположенной цели он соединял мягкость в поведении,  раз-
борчивость в средствах, в чем походил на  прадеда  своего,  Изяслава,  и
резко отличался от отца своего, Романа. Начиная рассказ о подвигах Дани-
иловых, летописец имел полное право сказать: "Начнем рассказывать о бес-
численных ратях, великих трудах, частых войнах, многих крамолах,  частых
восстаниях, многих мятежах"; имел полное право сказать, что сыновьям Ро-
мановым измлада не было покоя. По смерти Мстислава они остались окружен-
ные со всех сторон врагами: в Галиче королевич венгерский и  неприязнен-
ные бояре; в Пинске князь Ростислав, злобившийся на Даниила  за  отнятие
Чарторыйска и плен сыновей; в Киеве  Владимир  Рюрикович,  наследовавший
вражду отца своего к Роману Великому и сыновьям последнего; князья  чер-
ниговские не хотели также забыть притязания племени своего  на  Галич  и
злой обиды, полученной там. Тщетно митрополит Кирилл, которого мы уже  в
третий раз застаем в святом деле миротворства и которого летописец вели-
чает преблаженным и святым, старался отвратить усобицу: Ростислав  пинс-
кий не переставал клеветать на Даниила и подвигать других князей, и  вот
Владимир киевский собрал войско. "Отец Даниилов постриг отца  моего",  -
говорил он, и была у него в сердце боязнь великая, прибавляет летописец;
значит, Владимир боялся, что молодой Даниил пойдет по следам отца своего
и плохо придется от него соседям. Владимир посадил  и  половецкого  хана
Котяна на коня, всех половцев и вместе с  Михаилом  черниговским  осадил
Каменец; в рати осаждающих были: куряны (жители Курска), пиняне,  новго-
родцы (северские), туровцы. Даниил видел, что нельзя ему противиться та-
кой рати, тем более что в Галиче королевич и главный советник его,  боя-
рин Судислав, были в союзе с киевским князем: он начал мирные  перегово-
ры, чтоб выиграть время и разделить союзников, что и удалось ему относи-
тельно половецкого хана Котяна. "Батюшка! - послал сказать Даниил полов-
чину, - расстрой эту войну, прими меня в любовь к себе". Котян отделился
от союзников, опустошил Галицкую землю и ушел назад к себе в степи;  ос-
тальные союзники, не успевши взять Каменец, также отступили в свои  вла-
дения. А между тем Даниил спешил в Польшу за помощью  и,  получивши  ее,
предпринял со своей стороны наступательное движение, пошел к  Киеву;  но
на дороге встретили его послы от киевского и черниговского князей и зак-
лючили мир.
   В следующем 1229 году успех ждал Даниила на другой стороне, в Галиче:
когда он был в Угровске, то преданные ему галичане прислали сказать ему:
"Ступай скорее к нам: Судислав ушел в Понизье, а королевич один  остался
в Галиче". Даниил немедленно с небольшою дружиною пошел к этому  городу,
а тысяцкого своего Дамьяна послал на Судислава; на третьи сутки  в  ночь
подошел Даниил к Галичу, где успел уже затвориться Судислав, ускользнув-
ший от Дамьяна; волынцам удалось только захватить его двор подле Галича,
где они нашли много вина, овощей, корму всякого,  копий,  стрел.  Даниил
стоял против города, на другом берегу Днестра; галичане и венгры выезжа-
ли и бились на льду; но к вечеру лед поднялся, река наводнилась, и враж-
дебный Даниилу боярин Семьюнко (которого летописец сравнивает с  лисицею
по красноте лица) зажег мост. В это время явился  к  Даниилу  Дамьян  со
многими галицкими боярами, принявшими сторону сына Романова, у  которого
таким образом набралась многочисленная рать.  Даниил  очень  обрадовался
ей, жалел только, что мост зажжен и не по чему перейти Днестр; но  когда
поехал он посмотреть на место, то увидал, что конец моста погас и переп-
рава возможна; радость была большая, и на другой же день все войско  пе-
решло Днестр и обступило Галич с четырех  сторон;  осажденные  не  могли
держаться долее и сдали город, причем королевич достался в плен Даниилу;
но тот вспомнил прежнюю любовь к себе отца его Андрея и отпустил  его  к
последнему; из бояр галицких с королевичем пошел только один Судислав, в
которого народ бросал камнями, крича: "Вон из города, мятежник земский!"
Но Судислав спешил отомстить народу новым мятежом: приехавши в  Венгрию,
он не переставал твердить  королю  и  королевичу:  "Ступайте  на  Галич,
возьмите землю Русскую; если же не пойдете, то они  укрепятся  на  вас".
Андрей послушался, собрал большое войско и объявил поход. "Не  останется
в Галиче камень на камне, - говорил он, - никто уже  теперь  не  избавит
его от моей руки". Но как скоро вступил он в Карпаты, то полили  сильные
дожди, лошади тонули, люди едва могли спастись на высоких  местах.  Нес-
мотря на то, король шел дальше и осадил Галич, для защиты которого Дани-
ил оставил известного нам тысяцкого Дамьяна. Этот воевода  не  испугался
высокомерного вызова королевского и не сдал города; Андрею же нельзя бы-
ло долее оставаться под Галичем, потому  что  в  войсках  его  открылась
страшная болезнь: кожа падала у венгров с ног, как  обувь.  Король  снял
осаду; галичане напали на отсталых, и много перебили, и побрали в  плен,
еще больше умерло на дороге от болезни.
   Даниил избавился от врагов внешних, но летописец опять начинает расс-
каз свой зловещими словами: "Скажем многий мятеж, великия льсти, бесчис-
ленныя рати". Бояре галицкие, привыкшие к крамолам, находившие свою  вы-
году в беспорядке, в возможности переходить от одного князя  к  другому,
не могли сносить спокойно установление наряда, утверждение сына Романова
на столе отцовском. Они стали сноситься  с  давним  врагом  Романовичей,
Александром бельзским, как бы убить Даниила и взять к себе в князья его,
Александра. Однажды заговорщики сидели вместе и советовались, как бы за-
жечь двор княжеский и таким образом погубить Даниила; в это  время  брат
его Василько выходит к ним и в шутку бросается с обнаженным мечом на од-
ного слугу, вырывает щиту другого; заговорщики  испугались,  думая,  что
Василько поступает так с намерением, открывши их  замысел,  и  бросились
бежать. Даниил с братом никак не могли догадаться, отчего побежали  боя-
ре, как один из оставшихся, Филипп, стал звать к себе  Даниила  на  пир;
Даниил поехал, но на дороге нагнал его посол от тысяцкого Дамьяна.  "Пир
затеян злой, - сказал ему посол, - Филипп с Александром бельзским сгово-
рились убить тебя". Даниил возвратился в Галич и  послал  сказать  брату
Васильку во Владимир, чтоб шел на Александра; Василько выгнал Александра
в Перемышль, взял Бельз, а седельничего своего Ивана Михайловича  послал
захватить бояр, которых и взято было 28 человек; но Даниил не хотел пос-
тупать по примеру отца и простил крамольников. Великодушие,  однако,  не
помогло, а только еще усилило дерзость бояр: один из  этих  безбожников,
по выражению летописца, залил на пиру князю лицо вином; Даниил стерпел и
это оскорбление. Но  он  не  хотел  оставить  без  наказания  Александра
бельзского, который засел в Перемышле со своими галицкими соумышленника-
ми. Из всей дружины у Даниила осталось только  18  отроков,  на  которых
можно было положиться; он созвал их на вече вместе с Дамьяном-тысяцким и
спросил: "Хотите ли оставаться мне верными и идти со мною на врагов  мо-
их?" Те отвечали: "Верны мы богу и тебе, господину нашему, ступай с  бо-
жиею помощью"; а сотский Микула прибавил при этом: "Господин! не  разда-
вивши пчел, меду не есть". Старый дядька Даниила, Мирослав, привел к не-
му на помощь еще немного отроков, и с такою-то небольшою дружиною Даниил
выступил к Перемышлю; на дороге, впрочем, присоединились к нему и невер-
ные бояре, показывая только вид верности. Александр, узнавши о приближе-
нии Даниила, бросил все свое имение и убежал в Венгрию, где вместе с Су-
диславом стал опять поднимать короля на Даниила; король послушался  и  с
двумя сыновьями выступил к Ярославлю, где заперся воевода Даниилов,  Да-
выд Вышатич, который отбивался целый день от венгров и отбился. Но у Да-
выда была теща, большая приятельница Судиславу, который звал ее не иначе
как матерью: она стала стращать зятя и успела напугать его; тщетно това-
рищ его, Василько Гаврилович, муж крепкий и храбрый, уговаривал не  сда-
ваться, тщетно переметчик, приехавший из полков венгерских, говорил  Да-
выду, что ослабленные венгры не в состоянии взять города, -  Давыд  сдал
Ярославль, только сам вышел цел со всем войском. Взявши  Ярославль,  ко-
роль пошел к Галичу, а между тем отступление от Даниила боярина Климяты,
убежавшего с Голых гор к королю, послужило  знаком  к  измене  всех  ос-
тальных бояр галицких. Отнявши Галич у Даниила, король перешел теперь  в
дедовскую волость его и осадил Владимир  Волынский;  король  Андрей,  по
словам летописца, удивлен был видом этого города, многочисленностию рат-
ников, которых оружие и щиты блистали, как солнце. "Такого города не на-
ходил я и в немецких землях", - сказал он. И начальник в городе был  на-
дежный - старый дядька Даниилов, Мирослав. "Бог знает, что с ним  случи-
лось, - говорит летописец, - в старину он был храбр, а тут смутился умом
и заключил мир с королем, без совета с своими князьями - Даниилом и  Ва-
сильком, обязался уступить Бельз и Червень Александру". Сильно  упрекали
за это Романовичи Мирослава: "Зачем мирился, имея такое большое войско?"
Старик отпирался, что не уступал венграм Червени. Как бы то ни было, ко-
роль достиг своей цели, посадил опять сына в Галиче и ушел было в  Венг-
рию, но скоро опять сын его Андрей поднял рать на Даниила: с королевичем
был Александр бельзский, Глеб Зеремеевич, князья болховские и  множество
венгров. Соперники - королевич и Даниил виделись на реке  Велье,  но  не
уладились; из слов летописца видно, что виною этого была гордость Дании-
ла, слишком понадеявшегося на свою силу. На другой день  Даниил  перешел
реку у Шумска и дал кровопролитную битву венграм, причем воеводы  угова-
ривали Романовичей воспользоваться выгодным положением на высоких горах,
но Даниил отвечал словами  писания:  "Медляй  на  брань  страшливу  душу
имать", - испустил полки свои вниз на неприятеля; оба брата приняли дея-
тельное участие в битве, подвергаясь страшной опасности; но дружина  Да-
ниилова не отвечала храбрости князя своего и в конце дела  обратилась  в
бегство; впрочем, урон, претерпенный венграми, был так велик, что они не
смели преследовать неприятеля и отступили в Галич; Даниил с успехом про-
должал войну до конца года, мерилом его успеха служит то,  что  заклятый
враг Романовичей, Александр бельзский, перешел от королевича на их  сто-
рону, прислал сказать им: "Не годится мне  быть  нигде,  кроме  вас";  и
братья приняли его с любовию. В следующем 1232 году королевич и Судислав
выслали против Даниила воеводу Дианиша; Даниил поехал в Киев, привел от-
туда на помощь князя Владимира Рюриковича,  Изяслава,  которого  считают
обыкновенно Владимировичем, внуком Игоря Северского, половцев и выступил
против венгров, которые после нерешительной битвы  должны  были  возвра-
титься назад; Изяслав в самом начале похода отступил от Даниила и, вмес-
то того чтоб помогать ему, опустошил его же волость. Следующий 1233  год
был счастлив для Даниила: Глеб Зеремеевич перешел на его сторону,  после
чего Даниил и Василько немедленно отправились к Галичу, где были  встре-
чены большею частию бояр: ясно, что переход Глеба произошел  с  согласия
целой стороны боярской; Даниил занял всю волость, роздал города боярам и
воеводам (как видно, с этим условием они и призвали его, не надеясь  по-
лучить того же от венгров) и осадил королевича с Дианишем и Судиславом в
Галиче. 9 недель стоял Даниил у города, где осажденные изнемогли от  не-
достатка пищи, и дожидался только льду на Днестре, чтоб идти на приступ.
В таких обстоятельствах Судислав придумал средство ослабить  осаждающих:
он послал сказать Александру бельзскому: "дам тебе Галич, только отступи
от брата"; Александр прельстился обещанием  и  отступил.  Но  это  веро-
ломство не повредило нисколько Даниилу: скоро королевич умер, и галичане
прислали звать Даниила на его место; Судиславу удалось уйти  в  Венгрию,
но Александр бельзский был схвачен на дороге в Киев.
   Даниил утвердился опять в Галиче; но  ему  суждено  было  измлада  не
иметь покоя: вражда встала на востоке между Мономаховичами и  Ольговича-
ми, и Даниил вмешался в нее. Еще в 1231 году Владимир киевский, угрожае-
мый Михаилом черниговским, присылал звать на помощь Даниила, и тот ездил
по этому случаю в Киев; Владимир уступил ему из Русской земли часть Тор-
ческа, которую Даниил  тотчас  же  отдал  детям  Мстислава  торопецкого,
шурьям своим, сказав им: "За добро отца вашего возьмите и  держите  этот
город". Но нападение венгров вызвало Даниила из Киева. В 1233 году  Вла-
димир опять прислал звать его на помощь, потому что Михаил стоял у  Кие-
ва; Даниил, спокойный теперь в Галиче со стороны венгров, пошел к Днепру
и заставил Михаила удалиться. Не удовольствовавшись  этим,  Мономаховичи
перешли Днепр, стали пустошить Черниговскую волость, забирать города  по
Десне, наконец, осадили Чернигов, поставили таран и били из  него  стену
камнями, а камни были в подъем только человекам четырем сильным; но  Ми-
хаилу удалось обмануть осаждающих, выйти из  города  и  побить  галицкие
полки. Мономаховичи - Даниил и Владимир - возвратились в Киев, истомлен-
ные продолжительною войною, которую вели от Крещенья  до  Вознесенья,  и
Даниил уже сбирался идти домой лесною стороною, как  пришла  весть,  что
Изяслав с половцами воюет Русскую землю Владимир  стал  просить  Даниила
помочь ему и против поганых, старый дядька Мирослав просил за Владимира,
и Даниил, несмотря на изнеможение полков своих, отправился в  новый  по-
ход. У Звенигорода встретились они с варварами: Владимир и Мирослав ста-
ли теперь уговаривать Даниила возвратиться, но уже он не захотел. "Воин,
- говорил он, - вышедши раз на брань, должен или  победить,  или  пасть;
прежде я сам вас отговаривал идти в поход, а теперь вижу, что вы  трусы;
разве я вам не говорил, что не следует выходить  усталым  полкам  против
свежих? а теперь чего испугались, ступайте!"  Сеча  была  лютая,  Даниил
погнал половцев, но потерял коня и, видя, что все другие бегут,  побежал
и сам; а Владимир и Мирослав со многими другими  боярами  были  взяты  в
плен. Даниил прибежал в Галич и по ложной вести, что Изяслав с половцами
у Владимира, отправил все свои полки с братом Васильком на помощь  этому
городу; но как скоро бояре галицкие увидали, что князь остался без  пол-
ков, то подняли крамолу, и Даниил принужден был уехать в  Венгрию.  Цель
этой поездки состояла, как видно, в том, чтоб убедить нового короля Белу
IV не мешаться в галицкие дела и дать  время  Романовичам  управиться  с
врагами единоплеменными. Владимир Рюрикович освободился  из  половецкого
плена, но не мог занять Киева, где сидел уже Изяслав, а союзник его, Ми-
хаил черниговский, занял между тем Галич; таким образом,  у  Романовичей
осталась опять одна Волынь.
   Следующие годы прошли, как следует ожидать,  в  беспрерывной  борьбе:
враги Романовичей предприняли наступательное  движение  на  их  волость,
отправили войска с князьями болховскими к Каменцу, но бояре Данииловы  с
помощию торков поразили их и взяли в плен князей  болховских.  Михаил  и
Изяслав стали тогда присылать к Даниилу с угрозою: "Отдай нашу братью, а
не то придем на тебя войною". Даниил не исполнил их  требований,  и  они
навели на него ляхов, русь и половцев. Но польский князь, узнавши о раз-
битии своего отряда у Червеня, побежал назад, потопивши много  войска  в
реке Вепре; половцы же пришли не для того, чтоб  биться  с  Даниилом,  а
чтоб опустошить Галицкую волость, принадлежавшую  союзнику  их  Михаилу.
Тогда Романовичи в свою очередь предприняли наступательное  движение  на
Михаила; два раза мирились, и в последний раз Михаил уступил Даниилу Пе-
ремышль. Между тем в Киеве произошла перемена: князь Переяславля Залесс-
кого и Новгорода Великого, Ярослав Всеволодович, решился воспользоваться
усобицею на юге и утвердиться в Олеговой столице, как утвердился в Рюри-
ковой; с другой стороны, усиление врага его Михаила черниговского и  во-
обще усиление Ольговичей на  счет  Мономаховичей  могло  также  побудить
Ярослава вмешаться в дела юга, но, разумеется, он вмешался в дело не для
того только, чтобы дать перевес Мономаховичам над Ольговичами, как делы-
вал Мстислав торопецкий; оставя в Новгороде сына  Александра,  взявши  с
собою несколько знатных новгородцев, 100 человек новоторжан, полки пере-
яславские и ростовскую помощь от племянников, Ярослав  двинулся  к  югу,
опустошил область Черниговскую и сел на столе  в  Киеве,  выгнав  оттуда
Изяслава" Но страшные вести с северо-востока о  татарском  нашествии  не
позволили Ярославу долго оставаться в Киеве. Удалением  Ярослава  спешил
воспользоваться Михаил черниговский: он занял и Киев, отдавши Галич сыну
своему Ростиславу и отнявши Перемышль у Даниила, с которым надеялся лег-
ко теперь управиться, но обманулся в надежде, потому что как только  Да-
ниил получил весть, что Ростислав с дружиною отправился на литву, то по-
явился немедленно пред стенами Галича и стал говорить его жителям: "Люди
городские! до каких пор хотите вы терпеть державу иноплеменных  князей?"
Те закричали в ответ: "Вот наш держатель богом данный!" - и пустились  к
Даниилу, как дети к отцу, как пчелы к матке, как жаждущие воды к  источ-
нику, по выражению летописца. Епископ Артемий и дворский Григорий сперва
удерживали жителей от сдачи; но, видя, что не могут более удержать, яви-
лись к Даниилу со слезами на глазах, с осклабленным лицом, облизывая гу-
бы, поневоле сказали ему: "Приди, князь Данило! прими город". Даниил во-
шел в свой город и в знак победы поставил хоругвь свою на Немецких воро-
тах, а на другое утро пришла ему весть, что Ростислав возвратился было к
Галичу, но, узнавши, что город уже взят, бежал в Венгрию.  Тогда  бояре,
лишенные последней надежды, пришли к Даниилу, упали ему в ноги  и  стали
просить милости, говоря: "Виноваты, что иного князя держали". Даниил от-
вечал: "Милую вас, только смотрите, вперед этого не делайте,  чтоб  хуже
не было".
   Таковы были внутренние дела в Юго-Западной Руси до татарского нашест-
вия; касательно внешних мы видели столкновения с Польшею и  Венгриею  по
поводу Галича. В Польше в это время происходили события,  имевшие  после
важное влияние на судьбы Восточной Европы. После того как Владислав Лас-
коногий, принужденный уступить Краков Лешку Казимировичу, возвратился  в
свою отчину, встала усобица между ним и племянником его,  сыном  Оттоно-
вым, Владиславом, обыкновенно  называемым  Одоничем  (Оттоновичем);  эта
усобица скоро охватила всю Польшу и страшно опустошила ее,  способствуя,
с другой стороны, большему ослаблению власти княжеской и усилению власти
прелатов и вельмож. В 1227 году Владислав Одонич нанес страшное  пораже-
ние Ласконогому и занял почти все его владения; тогда на помощь Ласконо-
гому встали против Одонича князья - Лешко краковский,  брат  его  Конрад
мазовецкий и князь Генрих бреславский, а на сторону  Одонича  стал  зять
его (женин брат) Святополк, князь поморский. Святополк и  Одонич  напали
нечаянно на враждебных князей и поразили их, причем Лешко краковский ли-
шился жизни. Тогда брат его, Конрад мазовецкий, призвал на помощь против
Одонича Даниила и Василька, постоянных союзников покойного Лешка;  Рома-
новичи пошли вместе с Конрадом и осадили Калиш. Даниил хотел  непременно
взять город, но поляки не шли биться, несмотря на то  что  Конрад,  любя
русский бой, понуждал их идти вместе с Русью. Между тем осажденные, видя
приготовления Данииловых ратников к приступу, послали  просить  Конрада,
чтоб прислал к ним двоих мужей своих для переговоров; один из последних,
Пакослав, сказал Даниилу: "Переоденься, и поедем вместе с нами на  пере-
говоры". Даниил сперва не хотел ехать, но брат  Василько  уговорил  его:
"Ступай, послушай их вече", потому что Конрад не верил одному из послан-
ных, Мстиую. Даниил, надевши шлем Пакославов, стал позади послов и  слу-
шал, что осажденные говорили с забрал вельможам Конрадовым. "Скажите вот
что великому князю Конраду, - наказывали им граждане, -  этот  город  не
твой ли, и мы разве чужие, ваши же братья, что ж над нами не  сжалитесь?
Если нас Русь пленит, то какую славу Конрад получит?  Если  русская  хо-
ругвь станет на забралах, то кому честь доставишь? Не Романовичам ли од-
ним? а свою честь унизишь; нынче брату твоему  служим,  а  завтра  будем
твои, не дай славы Руси, не погуби нашего города". Пакослав  отвечал  им
на это: "Конрад-то бы и рад вас помиловать, да Даниил очень лют, не  хо-
чет отойти прочь, не взявши города; да вот он и сам стоит, поговорите  с
ним", - прибавил он, смеясь и указывая на Даниила.  Князь  снял  с  себя
шлем, а граждане закричали ему: "Смилуйся,  помирись".  Романович  много
смеялся и долго разговаривал с ними, потом взял у них двух человек,  по-
шел к Конраду, и тот заключил с ними мир.  Русские  попленили  множество
челяди и боярынь; но тут Русь и поляки заключили между собою  условие  и
утвердили его клятвою: если вперед будет между ними война, то не воевать
полякам русской челяди, а Руси - польской. После этого Романовичи  возв-
ратились домой с честью и славою: ни один другой  князь  не  входил  так
глубоко в землю Польскую, кроме Владимира Великого, который землю  крес-
тил, говорит летописец. Мы уже видели, что Конрад  отплатил  Романовичам
за услугу, соединившись с их врагами; Даниил за это навел  на  него  ли-
товского князя Миндовга и русского Изяслава новогрудского  (новгородско-
го).
   Этот Конрад знаменит в истории Восточной Европы как виновник события,
имевшего важное влияние на последующие судьбы ее. В то время, когда  за-
падные русские области терпели от опустошительных набегов литвы, волости
польские, преимущественно Мазовия, терпели еще больше от набегов единоп-
леменных ей пруссов. Конрад доведен был до отчаяния этими набегами,  ибо
не имел никаких средств вести не только наступательный,  но  и  оборони-
тельной войны с варварами: мы видели уже, как повиновались ему подданные
на войне. Однажды шайка  пруссов  пришла  к  нему  требовать  лошадей  и
платья; Конрад не смел не исполнить  требование  и  между  тем  не  имел
средств удовлетворить его. Что же он  сделал  в  таких  обстоятельствах?
Зазвал к себе на пир знатнейших панов своих с женами и во время пира ве-
лел отобрать их лошадей и верхнее платье и отослать пруссам. Но не всег-
да же можно было употреблять подобные средства, и поэтому  Конрад  начал
думать о других. В это время в Ливонии рыцари Меча  успешно  действовали
против туземцев. Конраду пришла мысль учредить подобный рыцарский  орден
на границе своих владений для постоянной борьбы с  пруссами;  орден  был
учрежден под именем Христова ордена, и Конрад дал ему во владение  замок
Добрынь. Пруссы, сведав о новом враге, несколько раз подступали к замку,
взять его не могли, но зато нагнали такой страх, что четверо или  пятеро
язычников спокойно грабили под самыми валами Добрыня, и  никто  не  смел
остановить их. Конрад видел, что на подвиги добрыньских  рыцарей  плохая
надежда, и поэтому обратился к другому, более  знаменитому  своею  храб-
ростью ордену. В 1192 году, во время последних  попыток  христиан  удер-
жаться в Палестине, Тевтонский орден рыцарей богородицы получил  оконча-
тельное утверждение. Новые рыцари носили черную тунику и  белый  плащ  с
черным крестом на левом плече; кроме обыкновенных монашеских обетов  они
обязывались ходить за больными и биться с врагами веры; только  немец  и
член старого дворянского рода имел право на вступление  в  орден.  Устав
его был строгий: рыцари жили вместе, спали на твердых ложах, ели скудную
пищу за общею трапезой, не могли без позволения начальников выходить  из
дому, писать и получать письма; не смели ничего держать под замком, чтоб
не иметь и мысли об отдельной собственности; не  смели  разговаривать  с
женщиной. Каждого вновь вступающего брата  встречали  суровыми  словами:
"Жестоко ошибаешься, ежели думаешь жить у нас спокойно и весело; наш ус-
тав - когда хочешь есть, то должен поститься;  когда  хочешь  поститься,
тогда должен есть; когда хочешь идти спать, должен  бодрствовать;  когда
хочешь бодрствовать, должен идти спать. Для Ордена ты должен отречься от
отца, от матери, от брата и сестры, и в награду за это Орден  даст  тебе
хлеб, воду да рубище".
   К этому-то Ордену обратился Конрад мазовецкий  с  просьбою  о  помощи
против пруссов. Тевтонские рыцари были славны своими подвигами в  Палес-
тине, богаты недвижимым имуществом, которое приобрели в дар от государей
в разных странах Европы; но они хорошо видели, что им нельзя долго  дер-
жаться в Палестине, и потому не могли не согласиться на предложение Кон-
рада. Оно обещало им новое поприще, новое средство продлить  существова-
ние Ордена, которое условливалось возможностию постоянной борьбы с  вра-
гами креста христова. В 1225 году послы Конрада предложили магистру  Ор-
дена,  Герману  фон  Зальцу,  землю  Хельмскую,  или  Кульмскую   (terra
Culmensis), с обязанностью защищать польские владения  от  язычников;  в
1226 году император Фридрих II  предоставил  Ордену  владение  Кульмскою
землею и всеми странами, которые он отнимет вперед у пруссов, но в  виде
имперского лена, без всякой зависимости от мазовецких князей; в 1228 го-
ду явился в новых владениях Ордена  первый  областной  магистр  Пруссии,
Герман Балк, с сильным отрядом рыцарей; в 1230 году последовало  оконча-
тельное утверждение условий с Конрадом, и Орден начал свою  деятельность
на новой почве.
   Пруссия была разделена на одиннадцать областей, не связанных  друг  с
другом никаким политическим союзом; жители этих областей могли  безнака-
занно опустошать владения Польши, слабой от раздела, усобиц и внутренне-
го нестроения, но сами в свою очередь были не способны ни к какому  сое-
диненному, дружному предприятию; их нападения на  Польшу  были  набегами
разбойничьих шаек; при обороне собственной земли они не могли  выставить
также общего, дружного сопротивления; каждая область, каждое племя боро-
лось поодиночке со своим новым врагом, а этот враг был военное братство,
которое существовало с целью постоянной, неусыпной борьбы и которое  об-
ладало всеми средствами к этой борьбе: на его стороне  была  постоянная,
самая строгая дисциплина, на его стороне было военное искусство, на  его
стороне было религиозное одушевление; потери Ордена были  для  него  не-
чувствительны; после каждого поражения он восставал с более грозными си-
лами, потому что ряды погибших братьев быстро замещались новыми  подвиж-
никами, стекавшимися со всех сторон, чтоб пролить кровь свою в священной
борьбе, под славною хоругвию девы Марии и св. Георгия.  Против  сурового
дикаря Западная Европа выставила столь же сурового рыцаря, но  со  всеми
преимуществами образованности. Верен был успех на стороне Ордена; но Ор-
ден дорого заплатил за этот успех. Первое занятие прусских земель немца-
ми совершилось довольно быстро; городки старшин прусских  полегли  перед
рыцарями, и замки последних строились беспрепятственно: что шаг  вперед,
то новая твердыня. Но одним построением крепостей в новозанятых  странах
Орден не ограничивался; льготами привлекались немецкие колонисты в ново-
поставленные города; люди, стекавшиеся из разных стран помогать Ордену в
священных войнах, получали от него в лен земельные участки,  на  которых
строили новые замки; туземцы, оставшиеся от истребления, принуждены были
или бежать в Литву, или принять христианство  и  подчиниться  игу  новых
господ. Для утверждения новой веры среди пруссов Орден отбирал  детей  у
туземцев и отсылал их учиться в Германию, с тем чтобы эти молодые  люди,
возвратясь потом на родину, содействовали распространению христианства и
немецкой народности среди своих соплеменников. Несмотря, однако, на  эти
средства, пруссы, озлобленные жестокими притеснениями, тяжкими работами,
надменным обхождением победителей, пять раз восставали против  последних
и против новой веры, принятой неволею. В первое из этих восстаний только
две области, прежде всех занятые немцами, остались верны Ордену; в  дру-
гих же областях прусских рыцари едва успели удержать за собою  несколько
замков, и такое состояние дел продолжалось четырнадцать  лет.  Казалось,
что Орден должен был отказаться от надежды вторично покорить Пруссию; но
вышло иначе по причинам вышеизложенным: Орден нельзя  было  окончательно
обессилить опустошением его владений, ибо он получал свое питание извне,
из всей Германии, из всей Европы. А пруссы? Благодаря побуждению и подк-
реплению извне, от князей литовских, они  умели  единовременно  восстать
против пришельцев; но при самом этом единодушном и единовременном  восс-
тании каждая область выбрала особого вождя - дурное предвещание для  бу-
дущего единства в борьбе! И точно,  когда  Орден  начал  снова  наступа-
тельное движение, борьба приняла прежний характер: каждая область  снова
защищалась отдельно и, разумеется, при такой особности не могла  устоять
пред дружным и постоянным напором рыцарей. Наконец, продолжительное зна-
комство с христианством, с высшею образованностию пришельцев должно было
произвести среди пруссов свое действие: несмотря  на  упорную  привязан-
ность к родной старине, на жестокую ненависть  к  пришельцам-поработите-
лям, некоторые из пруссов, разумеется лучшие, не могли не заметить  пре-
восходства веры и быта последних; и  вот  иногда  случалось,  что  среди
сильного восстания избранный вождь этого восстания, лучший человек в об-
ласти, вдруг покидал дело соплеменников, переходил на сторону рыцарей  и
принимал христианство с целым родом  своим:  так  начала  обнаруживаться
слабость в самой основе сопротивления со стороны пруссов, в  религиозном
одушевлении. Второе восстание было последним обнаружением  сил  прусской
народности; третье восстание, случившееся в последней четверти XIII  ве-
ка, показало только, что эта народность находится уже при последнем сво-
ем часе: вспыхнувши вследствие личных, своекорыстных  побуждений  одного
человека, оно тотчас же потухло; четвертое и пятое восстания носили  та-
кой же характер; при пятом жители одной прусской области, Самбии,  видя,
что все лучшие люди прямят Ордену, положили истребить сперва их и  потом
уже броситься на немцев; они выбрали себе в предводители одного молодого
человека, но тот принял это звание для того только, чтоб удобнее предать
главных врагов в руки рыцарей. Ясны были признаки  бессилия  пруссов,  а
между тем рыцари не отдыхали на лаврах, неутомимо и неуклонно  преследо-
вали свою цель и после пятидесятидвухлетней  кровавой  борьбы  покончили
завоевание Пруссии.
   Таким образом, благодаря Конраду мазовецкому Пруссия и даже некоторые
из старых славянских земель уступлены были в пользу немецкой народности.
О непосредственном столкновении новых завоевателей с Русью летописец ос-
тавил нам неполный и смутный рассказ под 1235 годом: по его словам,  Да-
ниил сказал: "Не годится держать нашу отчину крестовым рыцарям" - и  по-
шел с братом на них в силе тяжкой, взял город, захватил в плен  старшину
Бруно, ратников и возвратился во Владимир. Даниил хотел было также  при-
нять участие в войне императора Фридриха II с австрийским герцогом Фрид-
рихом Воинственным, помогать последнему, но был остановлен в этом  наме-
рении королем венгерским. Кроме того, летописец  упоминает  о  войнах  с
Литвою и ятвягами: в 1229 году, во время отсутствия Романовича в  Польшу
на помощь Конраду, жители Бреста с князем Владимиром  пинским  истребили
толпу литовцев. Над ятвягами Романовичи одержали победу в 1226 году. По-
ловцы по-прежнему участвуют в княжеских усобицах, но о походах на них не
слышно.
   В таком положении находились дела в Северной и Южной  Руси,  когда  в
другой раз услыхали о татарах. В 1227 году умер Чингисхан; ему  наследо-
вал сын его Угедей (Октай); старший сын  Чингиса  -  Джучи,  назначенный
владельцем страны, лежащей между Яиком и Днепром, Кипчака,  прежних  ко-
чевьев половецких, умер при жизни отца, и Чингис отдал Кипчак  сыну  его
Батыю (Бату). Еще под 1229 годом наши летописи упоминают, что саксины  и
половцы прибежали с низовьев Волги к болгарам, гонимые татарами,  прибе-
жали и сторожа болгарские, разбитые последними на реке Яике. В 1236 году
300000 татар под начальством Батыя  вошли  в  землю  Болгарскую,  сожгли
славный город Великий, истребили всех  жителей,  опустошили  всю  землю:
толпы болгар, избежавших истребления и плена, явились в пределах русских
и просили князя Юрия дать им здесь место для поселения; Юрий обрадовался
и указал развести их по городам поволжским и другим.  В  следующем  году
лесною стороною с востока явились в рязанских пределах и татары;  ставши
на одном из притоков Суры, Батый послал жену-чародейку и с нею двух  му-
жей к князьям рязанским требовать десятины от всего  -  князей,  простых
людей и коней, десятины от коней белых, десятины от вороных, бурых,  ры-
жих, пегих; князья рязанские, Юрий Игоревич с двумя племянниками  Ингва-
ревичами Олегом и Романом, также князья муромский и пронский, не подпус-
кая татар к городам, отправились к ним навстречу в  Воронеж  и  объявили
им: "Когда никого из нас не останется, тогда все будет ваше". Между  тем
они послали во Владимир к князю Юрию объявить о беде и  просить  помощи,
но Юрий не исполнил их просьбы и хотел один оборониться. Услыхавши ответ
князей рязанских, татары двинулись дальше и 16-го  декабря  осадили  Ря-
зань, а 21-го взяли приступом и сожгли, истребивши жителей;  князя  Юрия
удалось им выманить обманом из города; они повели его к Пронску, где бы-
ла у него жена, выманили и ее обманом, убили обоих, опустошили всю землю
Рязанскую и двинулись к Коломне. Здесь дожидался их сын  великого  князя
Юрия, Всеволод, с беглецом рязанским князем Романом Ингваревичем и  вое-
водою Еремеем Глебовичем: после крепкой сечи великокняжеское войско  по-
терпело поражение; в числе убитых были князь Роман и воевода  Еремей,  а
Всеволод Юрьевич успел спастись бегством во Владимир с  малою  дружиною.
Татары шли дальше, взяли Москву, где убили воеводу Филиппа Няньку,  зах-
ватили князя Владимира Юрьевича и отправились с ним ко Владимиру.  Вели-
кий князь оставил здесь своих сыновей, Всеволода и Мстислава, с воеводою
Петром Ослядюковичем, а сам с тремя племянниками Константиновичами  пое-
хал на Волгу и стал на реке Сити; потом, оставив здесь воеводу Жирослава
Михайловича, он отправился по окрестным волостям собирать ратных  людей,
поджидал и братьев - Ярослава и Святослава, 3-го февраля  толпы  татарс-
кие, бесчисленные как саранча, подступили к Владимиру  и,  подъехавши  к
Золотым воротам с пленником своим князем  Владимиром  московским,  стали
спрашивать у жителей: "Великий князь Юрий в городе ли?" Владимирцы вмес-
то ответа пустили в них стрелы, татары отплатили им тем же, потом закри-
чали: "не стреляйте!" - и, когда стрельба прекратилась, подвели  поближе
к воротам и показали им Владимира, спрашивая: "Узнаете ли вашего  княжи-
ча?" Братья, бояре и весь народ заплакали, увидавши Владимира, бледного,
исхудалого. Возбужденные этим видом, князья Всеволод и  Мстислав  хотели
было немедленно выехать из Золотых ворот и биться с  татарами,  но  были
удержаны воеводою Ослядюковичем. Между тем татары, урядивши,  где  стать
им около Владимира, пошли сперва к Суздалю, сожгли его и,  возвратившись
опять ко Владимиру, начали ставить леса и пороки  (стенобитные  орудия),
ставили с утра до вечера и в ночь нагородили тын около всего города. Ут-
ром князь Всеволод и владыка Митрофан, увидавши эти приготовления, поня-
ли, что города не отстоять, и начали приготовляться к смерти; 7-го  фев-
раля татары приступили к городу, до обеда взяли новый город  и  запалили
его, после чего князья Всеволод и Мстислав и все жители бросились бежать
в старый, или Печерный, город; князь Всеволод, думая умилостивить Батыя,
вышел к нему из города с малою дружиною, неся дары; но Батый не  пощадил
его молодости, велел зарезать перед собою. Между тем  епископ  Митрофан,
великая княгиня с дочерью, снохами и внучатами, другие княгини  со  мно-
жеством бояр и простых людей заперлись в Богородичной церкви на полатях.
Татары отбили двери, ограбили церковь, потом наклали лесу около церкви и
в самую церковь и зажгли ее: все бывшие на полатях задохнулись от  дыма,
или сгорели, или были убиты. Из Владимира татары пошли дальше, разделив-
шись на несколько отрядов: одни отправились к Ростову и Ярославлю,  дру-
гие - на Волгу и на Городец и попленили всю страну поволжскую до  самого
Галича Мерского; иные пошли к Переяславлю, взяли его, взяли другие горо-
да: Юрьев, Дмитров, Волоколамск, Тверь, где убили  сына  Ярославова;  до
самого Торжка не осталось ни одного места, где бы  не  воевали,  в  один
февраль месяц взяли четырнадцать городов кроме слобод и погостов.
   Великий князь Юрий стоял на Сити, когда пришла к нему весть о  сожже-
нии Владимира и гибели семейства; он послал воеводу Дорожа с  трехтысяч-
ным отрядом разузнать о неприятеле; Дорож прибежал назад и объявил,  что
татары уже обошли русское войско кругом. Тогда князь сел на коня и вмес-
те с братом Святославом и тремя племянниками выступил против врагов 4-го
марта 1238 года; после злой сечи русские полки побежали пред  иноплемен-
никами, причем князь Юрий был убит и множество войска его погибло, а Ва-
силько Константинович был взят в плен. Татарам очень хотелось, чтоб  Ва-
силько принял их обычаи и воевал вместе с ними; но ростовский  князь  не
ел, не пил, чтоб не оскверниться пищею поганых, укоризнами отвечал на их
убеждения, и раздосадованные варвары наконец убили его. Летописец  очень
хвалит этого князя: был он красив лицом, имел  ясный  и  вместе  грозный
взгляд, был необыкновенно храбр, отважен на охоте, сердцем легок, до бо-
яр ласков; боярин, который ему служил, хлеб его  ел,  чашу  пил  и  дары
брал, тот боярин никак не мог быть у других князей: так  Василько  любил
своих слуг. От Сити татары пошли к юго-западу, осадили  Торжок,  били  в
него пороками две недели и наконец взяли 23-го марта, истребили всех жи-
телей. От Торжка пошли Селигерским путем, посекая людей, как траву;  но,
не дошедши ста верст до Новгорода, остановились, боясь, по некоторым из-
вестиям, приближения весеннего времени, разлива  рек,  таяния  болот,  и
пошли к юго-востоку, на степь. На этой дороге Батый  был  задержан  семь
недель у города Козельска, где княжил один из Ольговичей, молодой  Васи-
лий; жители Козельска решились не сдаваться татарам. "Хотя князь  наш  и
молод, - сказали они, - но положим живот свой за него; и здесь славу,  и
там небесные венцы от Христа бога получим". Татары разбили  наконец  го-
родские стены и взошли на вал, но и тут встретили упорное сопротивление:
горожане резались с ними ножами, а другие вышли из города, напали на та-
тарские полки и убили 4000 неприятелей, пока сами все не были  истребле-
ны; остальные жители, жены и младенцы подверглись  той  же  участи;  что
случилось с князем Василием, неизвестно; одни говорят, что он  утонул  в
крови, потому что был еще молод. С тех пор, прибавляет летописец, татары
не смели называть Козельск настоящим его именем, а называли  злым  горо-
дом.
   По взятии Козельска Батый отправился в степи, в землю  Половецкую,  и
разбил здесь хана Котяна, который с 40000 своего народа удалился в Венг-
рию, где получил земли для поселения. В следующем  1239  году  татарские
толпы снова явились на северо-востоке, взяли землю Мордовскую, повоевали
по Клязьме, пожгли город Гороховец, принадлежавший владимирской  Богоро-
дичной церкви. Весть о новом их нашествии нагнала такой ужас, что жители
городов и сел бежали сами не зная куда. На этот раз, впрочем, татары  не
шли далее Клязьмы на северо-востоке; но зато путем половецким явились  в
пределах Южной Руси, взяли и сожгли Переяславль Южный, половину  жителей
истребили, других повели в плен. В то  же  время  Батый  отправил  отряд
войска и на Чернигов; на помощь осажденным явился двоюродный брат Михаи-
ла, Мстислав Глебович, но потерпел поражение и убежал в Венгрию;  Черни-
гов был взят и сожжен, но епископ  был  пощажен;  так  уже  обозначилось
обыкновение татар - уважать религию каждого народа и ее  служителей.  По
взятии Чернигова племянник Батыя, сын Угедея, Менгухан приехал к  Песоч-
ному городку на левый берег Днепра, против  Киева,  чтоб  посмотреть  на
этот город; по словам летописца, татарин удивился красоте  и  величеству
Киева и отправил послов к князю Михаилу и гражданам склонять их к сдаче;
но те не послушались, и послы были убиты. Михаил,  однако,  не  дождался
осады и бежал в Венгрию; несмотря на опасность, красота и величество Ки-
ева привлекали еще князей к этому городу, и на место Михаила  явился  из
Смоленска внук Давыдов, Ростислав  Мстиславич;  но  старший  по  родовой
лествице четвероюродный брат его Даниил галицкий не позволил  ему  долго
оставаться в Киеве: он схватил Ростислава и взял Киев себе; сам, однако,
не остался в нем, а поручил оборонять его от татар  тысяцкому  Димитрию.
Между тем во время бегства Михаилова в Венгрию жена его (сестра Даниило-
ва) и бояре были захвачены князем Ярославом, который овладел  также  Ка-
менцом. Услыхав об этом, Даниил послал  сказать  ему:  "Отпусти  ко  мне
сестру, потому что Михаил на обоих нас зло мыслит". Ярослав исполнил Да-
ниилову просьбу, отправил черниговскую княгиню к брату, а между тем дела
мужа ее шли неудачно в Венгрии: король не захотел выдать дочери своей за
сына его Ростислава и прогнал его от себя; Михаил  с  сыном  отправились
тогда в Польшу к дяде своему Конраду. Но и здесь, как видно, они не мог-
ли получить помощи и потому должны  были  смириться  пред  Романовичами,
послали сказать им: "Много раз грешили мы пред вами, много наделали  вам
вреда и обещаний своих не исполняли; когда и хотели жить в дружбе с  ва-
ми, то неверные галичане не допускали нас до этого; но теперь  клянемся,
что никогда не будем враждовать с вами". Романовичи позабыли зло, отпус-
тили сестру свою к Михаилу и привели его самого к себе из  Польши;  мало
того, обещали отдать ему Киев, а сыну его Ростиславу отдали Луцк; но Ми-
хаил, боясь татар, не смел идти в Киев и ходил по  волости  Романовичей,
которые надавали ему много пшеницы, меду, быков и овец.
   Боязнь Михаилова была основательна: в 1240 году явился Батый под Кие-
вом; окружила город и остолпила сила татарская, по выражению  летописца;
киевлянам нельзя было расслышать друг друга от скрыпа  телег  татарских,
рева верблюдов, ржания лошадей. Батый поставил пороки подле ворот  Лядс-
ких, потому что около этого места были дебри; пороки били  беспрестанно,
день и ночь, и выбили наконец стены, тогда граждане  взошли  на  остаток
укреплений и все продолжали защищаться; тысяцкий Димитрий был ранен, та-
тары овладели и последними стенами и расположились провести на них оста-
ток дня и ночь. Но в ночь граждане выстроили новые деревянные укрепления
около Богородичной церкви, и татарам на другой день нужно было брать  их
опять с кровопролитного бою. Граждане спешили спастись с  имением  своим
на церкви, но стены церковные рухнули под  ними  от  тяжести,  и  татары
окончательно овладели Киевом 6-го декабря; раненого  Димитрия  Батый  не
велел убивать за его храбрость. Весть о гибели Киева послужила знаком  к
отъезду князей - Михаила в Польшу к Конраду, Даниила в Венгрию.  Узнавши
об этом, Батый двинулся на Волынь; подошедши к городу Ладыжину  на  Буге
он поставил против него 12 пороков и не мог разбить стен; тогда льстивы-
ми словами начал уговаривать граждан к сдаче, те поверили его обещаниям,
сдались и были все истреблены. Потом взят был Каменец, Владимир, Галич и
много других городов, обойден один  Кременец  по  своей  неприступности.
Тогда пленный тысяцкий Димитрий, видя гибель земли Русской,  стал  гово-
рить Батыю: "Будет тебе здесь воевать, время идти на  венгров;  если  же
еще станешь медлить, то там земля сильная, соберутся и не пустят тебя  в
нее". Батый послушался и направил путь к венгерским границам.
   Страх напал на Западную Европу, когда узнали о  приближении  татар  к
границам католического мира. Известия об ужасах, испытанных Русью от та-
тар, страшные рассказы об их дикости в соединении с чудесными баснями об
их происхождении и прежних судьбах распространялись по Германии и  далее
на запад. Рассказывали, что татарское войско  занимает  пространство  на
двадцать дней пути в длину и пятнадцать в ширину, огромные табуны  диких
лошадей следуют за ними, что татары вышли прямо из ада и  потому  наруж-
ностью не похожи на других людей. Император Фридрих II разослал  воззва-
ние к общему вооружению против страшных врагов. "Время, -  писал  он,  -
пробудиться от сна, открыть глаза духовные и телесные. Уже секира  лежит
при дереве, и по всему свету разносится весть о  враге,  который  грозит
гибелью целому христианству. Уже давно мы  слышали  о  нем,  но  считали
опасность отдаленною, когда между ним и нами находилось столько  храбрых
народов и князей. Но теперь, когда одни из этих князей погибли, а другие
обращены в рабство, теперь пришла наша  очередь  стать  оплотом  христи-
анству против свирепого неприятеля". Но воззвание доблестного Гогенштау-
фена не достигло цели: в Германии не тронулись на  призыв  ко  всеобщему
вооружению, ибо этому мешала борьба императора с папою  и  проистекавшее
от этой борьбы разъединение;  Германия  ждала  врагов  в  бездейственном
страхе, и одни славянские государства должны были взять на себя борьбу с
татарами.
   Весною 1241 года Батый перешел Карпаты и поразил  венгерского  короля
на реке Солоной (Сайо); король убежал в Австрию,  и  владения  его  были
опустошены. Еще прежде другой отряд татар опустошил  волость  Сендомирс-
кую; потом татары перешли Вислицу, поразили двух  польских  князей  и  в
конце апреля вторглись в Нижнюю Силезию. Здешний герцог Генрих  вышел  к
ним навстречу у Лигница, пал в битве, и уже татарам открыт был путь чрез
Лузацкие долины к Эльбе во внутренность Германии, как день спустя  после
Лигницкой. битвы перед ними явились полки чешского короля Вячеслава. Та-
тары не решились вступить во вторичную битву и пошли назад в Венгрию; на
этом пути опустошили Силезию и Моравию, но при осаде  Ольмюца  потерпели
поражение от чешского воеводы Ярослава из Штернберга и удалились поспеш-
но в Венгрию. Отсюда в том же году они попытались вторгнуться в Австрию,
но здесь загородило им дорогу большое ополчение под  начальством  короля
чешского Вячеслава, герцогов австрийского и каринтийского; татары  опять
не решились вступить в битву и скоро отхлынули на восток. Западная Евро-
па была спасена; но соседняя со степями Русь, европейская  украйна,  на-
долго подпала влиянию татар. Чтобы впоследствии вернее  определить  сте-
пень этого влияния, мы должны теперь познакомиться  с  нравами  и  бытом
этих последних азиатских владык Восточной европейской равнины. Мы  будем
пользоваться известиями западных путешественников, сводя их с восточными
известиями, нам доступными.
   По этим известиям наружностию своею новые  завоеватели  нисколько  не
походили на других людей: большее, чем у других племен, расстояние между
глазами и щеками, выдавшиеся скулы, приплюснутый нос,  маленькие  глаза,
небольшой рост, редкие волосы на бороде - вот отличительные черты их на-
ружности. Жен татарин имеет столько, сколько может содержать, женятся не
разбирая родства, не берут за себя только мать, дочь и сестру  от  одной
матери; жен покупают дорогою ценою у родителей последних.  Живут  они  в
круглых юртах, сделанных из хворосту и тонких жердей, покрытых войлоком;
наверху находится отверстие для освещения и выхода дыма, потому что  по-
середине юрты всегда у них разведен огонь. Некоторые из этих  юрт  легко
разбираются и опять складываются, некоторые же не  могут  разбираться  и
возятся на телегах как есть, и куда бы ни пошли татары, на войну или так
куда-нибудь, всюду возят их за собою. Главное  богатство  их  состоит  в
скоте: верблюдах, быках, овцах, козах и лошадях; у  них  столько  скота,
сколько нет во всем остальном мире. Верят в одного  бога,  творца  всего
видимого и невидимого, виновника счастия и бедствий. Но этому  богу  они
не молятся и не чествуют его, а приносят  жертвы  идолам,  сделанным  из
разных материалов наподобие людей и помещаемым против дверей  юрты;  под
этими идолами кладут изображение сосцов, считая  их  охранителями  стад.
Боготворят также умерших  ханов  своих,  изображениям  которых  приносят
жертвы, и творят поклоны, смотря на юг; обожают  солнце,  луну,  воду  и
землю. Держатся разных суеверных преданий, например считают грехом  дот-
ронуться ножом до огня, бичом до стрел, ловить или  бить  молодых  птиц,
переломить кость другою костью, пролить на землю молоко или  другой  ка-
кой-нибудь напиток и т. п. Молнию считают огненным драконом, падающим  с
неба и могущим оплодотворять женщин. Верят в будущую жизнь,  но  думают,
что и по смерти будут вести такую же  жизнь,  как  и  здесь,  на  земле.
Сильно верят гаданиям и чарам; думают, например, что огонь все  очищает,
и потому иностранных послов и князей с дарами их проводят  сперва  между
двух огней, чтоб они не могли принести хану какого-нибудь  зла.  Нет  ни
одного народа в мире, который бы отличался таким послушанием и уважением
к начальникам своим, как татары. Бранятся они редко между собою и никог-
да не дерутся; воров у них нет, и потому юрты и кибитки их не  запирают-
ся; друг с другом общительны, помогают в нужде; воздержны  и  терпеливы:
случится день, два не поесть - ничего: поют и играют, как будто бы сытно
пообедали, легко переносят также холод и жар; жены  их  целомудренны  на
деле, но некоторые не воздержны на непристойные слова. Любят пить, но  и
в пьяном виде не бранятся и не дерутся. Описав  добрые  качества  татар,
западный путешественник минорит Иоанн Плано-Карпини переходит к  дурным;
прежде всего поразила его в них непомерная гордость, презрение  ко  всем
другим народам: мы видели, говорит он, при дворе ханском великого  князя
русского Ярослава, сына царя грузинского и  многих  других  владетельных
особ - и ни одному из них не было воздаваемо должной  почести:  пристав-
ленные к ним татары, люди незначительные, всегда брали перед ними первое
место. Татары сколько обходительны друг с другом, столько  же  раздражи-
тельны, гневливы с чужими, лживы, коварны, страшно жадны и скупы, свире-
пы: убить человека им ничего не стоит; наконец, очень неопрятны. По  за-
конам Чингисхана смертная казнь назначалась за 14 преступлений: за  суп-
ружескую неверность, воровство, убийство и, между прочим,  за  то,  если
кто убьет животное не по принятому обычаю. Между детьми от жены и налож-
ницы нет у них различия; однако наследником  престола  считался  младший
сын, которого мать была знатнее  по  происхождению  своему  всех  других
ханш; младший сын считался охранителем домашнего очага,  он  поддерживал
семью в случае, если старшие будут убиты на войне. Мужчины ничем не  за-
нимались, кроме стрельбы, да еще немного заботились о стадах, большую же
часть времени проводили на охоте и в стрельбе, потому что все они от ма-
ла до велика хорошие стрелки: дети с двух или трех лет  начинают  ездить
верхом и стрелять в цель. Девушки и женщины ездят верхом,  как  мужчины,
носят луки и стрелы; на женщинах лежат все хозяйственные заботы.  Вообще
женщины пользовались уважением, щадить их по возможности  было  законом;
ханши имели сильное влияние на дела, им принадлежало регентство; в  тор-
жественных случаях подле хана сидела и жена его или жены, даже магомета-
нин Узбек садился по пятницам на золотом троне окруженный справа и слева
женами. Касательно военного устройства  Чингисхан  определил,  чтоб  над
каждыми десятью человеками был один начальник, десятник, над десятью де-
сятниками начальствовал сотник, над десятью сотниками  -  тысячник;  над
десятью тысячниками - особый начальник, а число войска, ему  подчиненно-
го, называлось тьмою; сторожевые отряды назывались караулами. Беглецы  с
поля битвы (если только бегство не было всеобщим) все умерщвлялись; если
из десятка один или несколько храбро бились, а остальные не следовали их
примеру, то последние умерщвлялись; если из десятка один  или  несколько
были взяты в плен, а товарищи  их  не  освободили,  то  последние  также
умерщвлялись. Каждый татарин должен иметь лук, колчан, наполненный стре-
лами, топор и веревки, для того  чтоб  тащить  осадные  машины.  Богатые
сверх того имеют кривые сабли, шлемы, брони и лошадей также  защищенных;
некоторые делают брони для себя и для лошадей из кожи, некоторые  воору-
жаются также копьями; щиты у них хворостяные. Вступая  в  неприятельскую
землю, татары посылают передовые отряды, которые ничего  не  опустошают,
но стараются только убивать людей или обратить их  в  бегство;  за  ними
следует целое войско, которое, наоборот, истребляет все на  пути  своем.
Если встретится большая река, то переправляются сидя на кожаных  мешках,
наполненных пожитками и привязанных к лошадиным хвостам! Завидя  неприя-
теля, передовой отряд бросает в него по три или четыре  стрелы  и,  если
замечает, что не может одолеть его в схватке, обращается в бегство, чтоб
заманить преследующего неприятеля в засаду; на войне  это  самый  хитрый
народ, и не мудрено: больше сорока лет ведут  они  беспрестанные  войны.
Вожди не вступают в битву, но стоят далеко  от  неприятелей,  окруженные
детьми и женщинами на лошадях, иногда сажают на лошадей чучел, чтоб  ка-
залось больше войска. Прямо против неприятеля высылают отряды  из  поко-
ренных народов, а толпы самых храбрых людей посылают направо и налево  в
дальнем расстоянии, чтоб после неожиданно обхватить врага. Если  послед-
ний крепко бьется, то обращаются в бегство и  в  бегстве  бьют  стрелами
преследующего неприятеля. Вообще они не охотники до ручных  схваток,  но
стараются сперва перебить и переранить как можно больше людей и  лошадей
стрелами и потом уже схватываются с ослабленным таким образом  неприяте-
лем. При осаде крепостей разбивают стены машинами, бросая стрелы в осаж-
денных, и не перестают бить и биться ни днем, ни ночью, чтоб  не  давать
нисколько покоя последним, а сами отдыхают, потому что один отряд сменя-
ет другой; бросают на крыши домов жир убитых  людей  и  потом  греческий
огонь, который от того лучше горит; отводят реки от городов или,  наобо-
рот, наводняют последние,  делают  подкопы;  наконец,  огораживают  свой
стан, чтоб быть безопасными от стрельбы неприятелей, и долгим облежанием
принуждают последних к сдаче. При этом они стараются  сперва  обещаниями
уговорить граждан к сдаче, и когда те согласятся, то говорят им:  "Выхо-
дите, чтоб, по своему обычаю, мы могли пересчитать вас", и когда все жи-
тели выйдут из города, то спрашивают, кто между ними знает  какое-нибудь
искусство, и тех сохраняют, остальных же убивают, кроме тех, которых вы-
бирают в рабы, но при этом лучшие, благородные люди никогда не  дождутся
от них пощады. По приказанию Чингисхана не должно щадить имения и  жизни
врагов, потому что плод пощады - сожаление. Мир заключают они  только  с
теми народами, которые соглашаются признать их  господство,  потому  что
Чингис-хан завещал им покорить по возможности все  народы.  Условия,  на
которых татары принимают к себе в подданство  какой-нибудь  народ,  суть
следующие: жители подчиненной страны обязаны ходить с ними на  войну  по
первому востребованию, потом давать десятину от всего, от людей и от ве-
щей, берут они десятого отрока и девицу, которых отводят в свои  кочевья
и держат в рабстве, остальных жителей перечисляют для сбора подати. Тре-
буют также, чтоб князья подчиненных стран являлись без замедления в Орду
и привозили богатые подарки хану, его женам, тысячникам, сотникам -  од-
ним словом, всем, имеющим какое-нибудь значение; некоторые из этих  кня-
зей лишаются жизни в Орде; некоторые возвращаются, но оставляют в залож-
никах сыновей или братьев и принимают в свои земли баскаков, которым как
сами князья, так и все жители обязаны повиноваться, в  противном  случае
по донесению баскаков является толпа татар, которая истребляет  ослушни-
ков, опустошает их город или страну; не только  сам  хан  или  наместник
его, но всякий татарин, если случится ему приехать в подчиненную страну,
ведет себя в ней как господин, требует все, чего только захочет, и полу-
чает. Во время пребывания в Орде у великого хана  Плано-Карпини  заметил
необыкновенную терпимость последнего относительно  чуждых  вероисповеда-
ний; терпимость эта была предписана законом: в самом семействе хана были
христиане; на собственном иждивении содержал  он  христианских  духовных
греческого исповедания, которые открыто отправляли свое  богослужение  в
церкви, помещавшейся перед большою его палаткою. Другой  западный  путе-
шественник, минорит Рубруквис, сам был свидетелем, как перед ханом Мангу
совершали службу сперва христианские несторианские духовные, потом муллы
магометанские, наконец языческие жрецы. Рубруквис описывает также  любо-
пытный спор, происходивший по ханскому приказанию  между  проповедниками
трех религий - христианской, магометанской и языческой. Рубруквис, защи-
щавший христианство против языческого жреца, позван был после того к ха-
ну, который сказал ему: "Мы, татары, веруем во единого бога, которым жи-
вем и умираем; но как руке бог дал различные пальцы,  так  и  людям  дал
различные пути к спасению: вам бог дал писание, и вы его не  соблюдаете;
нам дал колдунов, мы делаем то, что они нам говорят, и живем в мире". По
уставу Чингисхана и Октая, подтвержденному впоследствии, служители  всех
религий были освобождены от платежа дани.

   ГЛАВА ТРЕТЬЯ
   ОТ БАТЫЕВА НАШЕСТВИЯ ДО БОРЬБЫ МЕЖДУ СЫНОВЬЯМИ АЛЕКСАНДРА НЕВСКОГО
   (1240-1276)

   Ярослав Всеволодович на севере.- Его поездки  к  татарам  и  смерть.-
Войны с Литвою, шведами и ливонскими рыцарями.- Деятельность  Александра
Ярославича Невского.- Михаил  Ярославич,  князь  московский.-  Отношения
между сыновьями Ярослава - Александром и Андреем.- Андрей изгнан.- Алек-
сандр - великим князем.- Ссора Александра с Новгородом.-Татарская  пере-
пись.- Движение против татар.- Смерть Александра Невского.- Внешние вой-
ны.- Ярослав тверской - великим князем.-  Отношение  его  к  Новгороду.-
Княжение Василия Ярославича костромского.- Ослаба от  насилия  татарско-
го.- Продолжение борьбы с Литвою и немцами.- События в разных княжествах
Северо-Восточной Руси.Бояре.- События в Юго-Западной Руси.

   Узнавши о гибели великого князя, старший по нем брат, Ярослав  Всево-
лодович, приехал княжить во Владимир; он очистил церкви от трупов,  соб-
рал оставшихся от истребления людей, утешил их  и,  как  старший,  начал
распоряжаться волостями: брату Святославу отдал Суздаль, другому, Ивану,
- Стародуб северный. При этом распоряжении  волостями  видим  господство
отчинности: Переяславль, прежняя волость Ярослава, остается за ним; Рос-
тов, старший стол после Владимира, остается постоянно в племени Констан-
тиновом; и здесь видим то же самое явление: по смерти старшего  Констан-
тиновича, Василька, старшая волость Ростовская не переходит к брату  его
Владимиру, который остается на прежнем столе своем в Угличе;  Ростовская
волость переходит к сыновьям Василька, из которых старший, Борис, остал-
ся в Ростове, а младший, Глеб, сел на Беле-озере; Ярославль остается  за
сыном убитого Всеволода, Василием.
   Татары оставляли в покое только те народы, которые признавали над со-
бою власть их; противиться им не было средств у владимирского князя:  мы
видели, какой ужас напал на жителей при вести о вторичном появлении  та-
тар в русских пределах; надобно было покориться, надобно  было  изъявить
эту покорность лично перед ханом, - и Ярослав отправился в Орду к Батыю,
который раскинул стан свой на берегу Волги; Батый, по словам  летописца,
принял Ярослава с честию и, отпуская, сказал ему: "Будь ты старший между
всеми князьями в русском народе". Вслед за Ярославом отправились к Батыю
и все родичи его, а сын великокняжеский, Константин,  поехал  дальше,  к
великому хану; но присутствием сына  не  удовольствовались:  в  1245  г.
Константин возвратился в Русь, и отец его Ярослав должен был сам  отпра-
виться в Татарию, где в августе 1246 года был свидетелем воцарения  Кую-
ка, сына Угедеева, Известный уже нам путешественник, монах Плано-Карпини
встретился с Ярославом в Орде; невелика была, по его словам, честь,  ко-
торою пользовался здесь старший князь русский; но все же эта честь  была
относительно велика, ибо Ярославу давали высшее место перед всеми други-
ми владельцами. Тот же путешественник оставил нам некоторые  подробности
и о смерти великого князя, последовавшей в 1246 году; Ярослава позвали к
матери великого хана, которая, как бы желая оказать честь русскому  кня-
зю, дала ему есть и пить из собственных рук; но, возвратившись от ханши,
Ярослав заболел и через семь дней умер, причем тело его удивительным об-
разом посинело, почему все и думали, что ханша отравила его, дабы татары
могли свободнее владеть Русью; доказательством служит еще и то,  прибав-
ляет Плано-Карпини, что ханша поспешила отправить посла в Россию к  сыну
Ярославову Александру с обещанием дать ему  отцовское  наследство,  если
приедет к ней; но Александр не поехал. Догадка Плано-Карпини  о  причине
отравления Ярослава невероятна, ибо смерть одного Ярослава не переменяла
дел на севере, следовательно, не могла быть полезна для  татар,  которым
надобно было истребить всех князей, для того чтоб свободно владеть  Рос-
сиею. Известия наших летописей проливают новый, хотя не  ясный  свет  на
событие: по этим известиям виною смерти Ярославовой была крамола его со-
отечественников, именно какого-то Федора  Яруновича,  который  оклеветал
великого князя; но трудно предположить, чтоб Ярунович  действовал  здесь
лично от себя и для себя; гораздо легче подумать, что смерть Ярослава  в
Орде была явлением, одинаким со смертию других князей  русских  там  же,
была следствием наговора родичей, следствием родовых княжеских усобиц.
   В то время как на востоке русские князья  принуждены  были  ездить  с
поклоном к ханам степных варваров, на западе шла борьба с сильными  вра-
гами, которые начали грозить Руси еще прежде татар.  Тотчас  по  занятии
старшего стола, в 1239 году, Ярослав должен был выступить против  Литвы,
которая воевала уже в окрестностях Смоленска; великий князь победил  ли-
товцев, взял в плен их князя, потом урядил  смольнян,  посадивши  у  них
князем Всеволода, сына  Мстислава  Романовича,  и  возвратился  домой  с
большою добычею и честию. Но у Литвы оставалось много князей и много си-
лы; с двух других сторон нападают на Северо-Западную Русь враги не менее
опасные: шведы и ливонские рыцари. Владимирским князьям нельзя было обо-
ронять ее постоянно от всех этих врагов: у них было много дела  у  себя,
на востоке, вследствие утверждения нового порядка  вещей,  беспрестанных
усобиц для усиления одного княжества на счет всех  других,  и  татарских
отношений. Тогда Новгород Великий должен был взять на свою  долю  борьбу
со шведами, а Псков, бедный средствами Псков, должен был вести борьбу  с
двумя самыми опасными врагами - Литвою и немцами, при внутреннем  неуст-
ройстве, при частом отсутствии князя, при ссорах с старшим братом  своим
Новгородом Великим.
   Самым сильным ударам с трех сторон Новгород  и  Псков  подверглись  с
1240 года; они выдержали их и этим преимущественно обязаны были сыну ве-
ликого князя Ярослава, Александру, который стал княжить у них один после
отца с 1236 года. В Швеции борьба между готским и шведским владетельными
домами, кончившаяся в 1222 году, усилила власть вельмож, между  которыми
первое место занимал  род  Фолькунгов,  владевший  наследственно  досто-
инством ярла. Могущественный представитель этой фамилии, Биргер,  побуж-
даемый папскими посланиями, предпринял крестовый поход против Руси.  Как
скоро пришла в Новгород весть, что шведы явились в устье Ижоры  и  хотят
идти на Ладогу, то Александр не стал дожидаться ни полков отцовских,  ни
пока соберутся все силы Новгородской волости, с небольшою дружиною  выс-
тупил против неприятеля и 15 июля нанес ему поражение, за которое  полу-
чил славное прозвание Невского. Сам Александр рассказывал после о подви-
гах шестерых мужей из дружины своей: один из них, Гаврило Олексич, прор-
вался вслед за бегущим Биргером до самого корабля его, был низвергнут  и
с конем в воду, но вышел невредим  и  опять  поехал  биться  с  воеводою
шведским, который называется в летописи Спиридоном; этот воевода остался
на месте, а по некоторым известиям, та же участь  постигла  и  епископа.
Другой новгородец, Сбыслав Якунович, удивил также  всех  своею  силою  и
храбростию, не раз врываясь с одним топором в толпы неприятельские. Яку-
новичу в храбрости не уступал княжеский ловчий Яков Полочанин, с мечом в
руках ворвавшийся в шведские ряды. Четвертый новгородец, Миша, пешком  с
отрядом своим ударил на неприятельские корабли и погубил три из них; пя-
тый, отрок княжеский Савва, пробился до большого златоверхого шатра Бир-
герова и подсек у него столп, шатер повалился, и падение его сильно  об-
радовало новгородцев в битве; шестой, слуга княжеский Ратмир, бился пеш,
был окружен со всех сторон врагами и пал от множества ран;  всех  убитых
со стороны новгородской было не более 20 человек. Зная,  какой  характер
носила эта борьба, с каким намерением приходили шведы, мы поймем то  ре-
лигиозное значение, которое имела Невская победа  для  Новгорода  и  ос-
тальной Руси; это значение ясно видно в особенном  сказании  о  подвигах
Александра: здесь шведы не иначе называются как римлянами - прямое  ука-
зание на религиозное различие, во имя которого предпринята  была  война.
Победа была одержана непосредственною помощию свыше: был старшина в зем-
ле Ижорской, именем Пелгусий, которому было поручено сторожить неприяте-
ля на море; Пелгусий был крещен и носил христианское имя  Филиппа,  хотя
род его находился еще в язычестве; Пелгусий жил богоугодно, держал стро-
гий пост по середам и пяткам и сподобился видения: однажды пробыл он всю
ночь без сна и при восходе солнечном вдруг слышит сильный шум на море  и
видит, что гребет к берегу насад, а посреди насада  стоят  св.  мученики
Борис и Глеб в пурпурных одеждах, гребцы сидят как будто мглою одеты,  и
слышит он, что Борис говорит Глебу: "Брат  Глеб!  вели  грести,  поможем
сроднику своему великому князю Александру Ярославичу". Пелгусий  расска-
зал потом видение Александру, и тот запретил ему больше никому не  расс-
казывать об нем.
   Новгородцы любили видеть Александра в челе дружин своих;  но  недолго
могли ужиться с ним как с правителем, ибо Александр шел  по  следам  от-
цовским и дедовским: в самый год Невской победы он выехал из  Новгорода,
рассорившись с жителями. А между тем немцы опять с князем Ярославом Вла-
димировичем взяли Изборск; псковичи вышли к ним навстречу и были  разби-
ты, потеряли воеводу Гаврилу Гориславича,  а  немцы  по  следам  бегущих
подступили ко Пскову, пожгли посады, окрестные села и целую неделю стоя-
ли под городом. Псковичи принуждены были исполнить все их  требования  и
дали детей своих в заложники: в Пскове начал владеть  вместе  с  немцами
какой-то Твердило Иванович, который и подвел врагов, как утверждает  ле-
тописец; мы уже видели во вражде сторон причину таких измен. Приверженцы
противной стороны бежали в Новгород, который остался без князя, а  между
тем немцы не довольствовались Псковом: вместе  с  чудью  напали  они  на
Вотскую пятину, завоевали ее, наложили дань на  жителей  и,  намереваясь
стать твердою ногою в Новгородской волости, построили крепость в Копорьи
погосте; по берегам Луги побрали всех лошадей и скот;  по  селам  нельзя
было земли пахать, да и нечем; по дорогам в тридцати верстах от Новгоро-
да неприятель бил купцов. Тогда новгородцы послали  в  низовую  землю  к
Ярославу за князем, и тот дал им другого сына своего, Андрея; но надобен
был Александр, а не Андрей: новгородцы подумали и отправили опять влады-
ку с боярами за Александром; Ярослав дал им его опять, на каких  услови-
ях, неизвестно, но, вероятно, не на всей воле  новгородской:  мы  увидим
после самовластие Александра в Новгороде; жалобы граждан на  это  самов-
ластие остались в договорах их с братом Александровым.
   Приехавши в Новгород в 1241 году, Александр немедленно пошел на  нем-
цев к Копорью, взял крепость, гарнизон немецкий привел в Новгород, часть
его отпустил на волю, только  изменников  вожан  и  чудь  перевешал.  Но
нельзя было так скоро освободить Псков; только в  следующем  1242  году,
съездивши в Орду, Александр выступил ко Пскову и взял его, причем погиб-
ло семьдесят рыцарей со множеством простых ратников, шесть рыцарей взяты
в плен и замучены, как говорит немецкий летописец. После этого Александр
вошел в Чудскую землю, во владения Ордена; войско  последнего  встретило
один из русских отрядов и разбило его наголову; когда  беглецы  принесли
Александру весть об этом поражении, то он отступил к Псковскому озеру  и
стал дожидаться неприятеля на льду его, который был еще крепок 5 апреля.
На солнечном восходе началась знаменитая битва, слывущая в наших летопи-
сях под именем Ледового побоища. Немцы и чудь пробились свиньею  (острою
колонною) сквозь русские полки и  погнали  уже  бегущих,  как  Александр
обогнал врагов с тыла и решил дело в свою пользу; была злая сеча,  гово-
рит летописец, льда на озере стало не видно, все покрылось кровию; русс-
кие гнали немцев по льду до берега на расстоянии семи верст, убили у них
500 человек, а чуди бесчисленное множество, взяли  в  плен  50  рыцарей.
"Немцы, - говорит летописец, - хвалились: возьмем князя Александра рука-
ми, а теперь их самих бог предал ему в руки". Когда Александр возвращал-
ся во Псков после победы, то пленных рыцарей вели пешком подле коней их;
весь Псков вышел навстречу к своему избавителю, игумны и  священники  со
крестами. "О псковичи! - говорит автор повести о великом князе Александ-
ре, - если забудете это и отступите от рода  великого  князя  Александра
Ярославича, то похожи будете на жидов, которых господь напитал в  пусты-
не, а они забыли все благодеяния его; если кто из  самых  дальних  Алек-
сандровых потомков приедет в печали жить к вам во  Псков  и  не  примете
его, не почтите, то назоветесь вторые жиды". После этого славного похода
Александр должен был ехать во Владимир прощаться с отцом, отправлявшимся
в Орду; в его отсутствие немцы прислали с поклоном в Новгород, послы  их
говорили: "Что зашли мы мечом, Воть, Лугу, Псков, Летголу,  от  того  от
всего отступаемся; сколько взяли людей ваших в плен,  теми  разменяемся:
мы ваших пустим, а вы наших пустите"; отпустили также заложников псковс-
ких и помирились.
   Но оставалась еще Литва: в 1245 году  толпы  литовцев  явились  около
Торжка и Бежецка; в Торжке в это время  сидел  возвратившийся,  вероятно
после мира, из Ливонии князь Ярослав Владимирович; он  погнался  было  с
новоторжцами за литвою, но потерпел поражение, потерял всех лошадей, по-
том новоторжцы и Ярослав погнались опять вместе с тверичами и дмитровца-
ми; на этот раз литовцы были разбиты под Торопцом, и князья их вбежали в
город. Но утром на другой день приспел Александр  с  новгородцами,  взял
Торопец, отнял у литовцев весь плен и перебил князей  их,  больше  осьми
человек. Новгородские полки возвратились от Торопца; но Александр с  од-
ним двором своим погнался опять за литовцами, разбил их  снова  у  озера
Жизца, не оставил в живых ни одного человека, побил  и  остаток  князей.
После этого он отправился в Витебск, откуда,  взявши  сына,  возвращался
назад, как вдруг наткнулся опять на толпу литовцев подле  Усвята;  Алек-
сандр ударил на неприятелей и снова разбил их.
   Так были отбиты со славою все три врага Северо-Западной  Руси;  Алек-
сандр не мог долго оставаться здесь, ибо дела на востоке переменились со
смертию отца его После Ярослава старшинство и стол владимирский наследо-
вал по старине брат его Святослав, который утвердил  племянников  своих,
сыновей Ярослава, на уделах, данных им покойным великим  князем.  Еще  в
1242 г. Невский ездил в Орду, потому что Батый прислал сказать ему: "Мне
покорил бог многие народы, неужели ты один  не  хочешь  покориться  моей
державе? Если хочешь сберечь землю свою, то приходи  поклониться  мне  и
увидишь честь и славу царства моего". Летописец говорит, что  хан,  уви-
давши Александра, сказал своим вельможам: "Все, что мне ни  говорили  об
нем, все правда: нет подобного этому князю". По  смерти  отца  Александр
отправился к Батыю вместе с братом Андреем; с берегов Волги поехали они,
по обычаю, в Татарию; а между тем в отсутствие старших Ярославичей в Ру-
си произошла важная перемена: один из младших  братьев  их,  Михаил,  по
прозванию Хоробрит, князь московский, отнял у  дяди  Святослава  великое
княжение и сам заступил его место. Это явление очень важно,  потому  что
здесь мы видим совершенный произвол, полное невнимание ко всякому  родо-
вому праву, исключительное преобладание права сильного:  Михаил  не  был
даже и старшим сыном от старшего брата. Михаил скоро погиб в битве с ли-
товцами, еще до возвращения старших братьев из Орды, где  Александр  был
утвержден на столе киевском и новгородском,  удерживая  также  на  севе-
ро-востоке как отчину Переяславль Залесский, Андрей же  получил  великое
княжение владимирское. Изгнанный дядя Святослав ездил в Орду;  неизвест-
но, требовал ли он у хана возвращения великокняжеского  достоинства  или
нет; известно только то, что не получил его и скоро умер  (в  1252  г.).
Оставался князь, который по старине мог предъявить права свои на великое
княжение: именно Владимир углицкий, сын Константина ростовского, старше-
го из сыновей Всеволода III; но кто мог думать о праве  Владимира  в  то
время, когда Михаил московский не обращал никакого внимания ни  на  свое
бесправие, ни на право дяди? Ярославичи были  сильнее  углицкого  князя;
этого было довольно, чтоб заставить позабыть о последнем.
   Но раздел между Ярославичами не был мирен; есть известие,  что  Алек-
сандр с Андреем имели в Орде большой спор, кому быть во Владимире,  кому
- в Киеве, и хан отдал Киев Александру, а Владимир - Андрею, основываясь
на завещании покойного великого князя Ярослава. Что же  могло  заставить
Ярослава завещать старшему Александру Киев, а младшему Андрею  -  Влади-
мир? Быть может, особенная любовь к Андрею, который оставался всегда при
нем; быть может, также, что Ярослав, желая удержать и Южную Русь в своем
роде, отдал Киев Александру, как более способному держать его.  Но  если
подобное завещание существовало в самом деле, то оно исключало необходи-
мо брата Святослава, тогда как летопись говорит прямо, что Святослав ут-
вердил племянников на уделах, как распорядился покойный  Ярослав.  Впро-
чем, есть средство согласить оба свидетельства: Ярослав при жизни назна-
чил Александра в Киев, Андрей оставался на севере; по изгнании Святосла-
ва Михаилом и по смерти последнего Андрей, желая  получить  владимирский
стол, настаивал на том, что уже старший брат его получил старший стол  -
Киев и Русскую землю по распоряжению покойного отца, и тем убедил  хана,
который для собственной безопасности мог не желать усиления  Александра.
Но Александр, как старший, не мог быть доволен таким решением, ибо давно
уже Владимир получил первенство  над  Киевом  относительно  старшинства,
давно уже киевские князья не могли быть без владимирских; теперь особен-
но, когда Южная Русь была опустошена, когда Киев представлял одни разва-
лины, владение им не могло быть лестно. Вот почему Невский  мог  считать
себя вправе сердиться на младшего брата, видеть в нем хищника прав своих
(1249 г.). Как бы то ни было, Андрей два года спокойно сидел во Владими-
ре; Александр, по некоторым известиям, хотел идти в Киев, но был удержан
новгородцами, представившими ему опасность от татар на юге. В 1250  году
Андрей вступил в тесную связь с Даниилом галицким, женившись на его  до-
чери; а в 1252 году Александр отправился на Дон к сыну Батыеву Сартаку с
жалобою на брата, который отнял у него старшинство и не исполняет  своих
обязанностей относительно татар. Александр получил старшинство, и  толпы
татар под начальством Неврюя вторгнулись в землю Суздальскую. Андрей при
этой вести сказал: "Что это, господи! покуда нам между собою ссориться и
наводить друг на друга татар; лучше мне бежать в чужую землю,  чем  дру-
житься с татарами и служить им". Собравши войско, он вышел  против  Нев-
рюя, но был разбит и бежал в Новгород, не был там принят  и  удалился  в
Швецию, где был принят с честию.  Татары  взяли  Переяславль,  захватили
здесь семейство Ярослава, брата Андреева, убили его  воеводу,  попленили
жителей и пошли назад в Орду. Александр  приехал  княжить  во  Владимир;
Андрей также возвратился на Русь и помирился с братом,  который  помирил
его с ханом и дал в удел Суздаль.
   Но скоро началась у Александра вражда  с  другим  братом,  Ярославом,
княжившим в Твери. Вследствие появления на севере отдельных отчин,  уде-
лов между князьями необходимо обнаруживается  стремление  усиливать  эти
уделы на счет других; уже в Ярославе Всеволодовиче ясно обнаружилось это
стремление: недовольный своим Переяславским уделом, он  старался  утвер-
диться в Новгороде, даже в Киеве; сын его Ярослав тверской шел по следам
отцовским. В 1254 году он отправился княжить во Псков (а по  другим  из-
вестиям, в Ладогу), где приняли его с большою честию; но Псков находился
в тесной связи с Новгородом, а в Новгороде не все были довольны  великим
князем Александром, вместо которого княжил теперь здесь сын его Василий,
и вот в 1255 году новгородцы выгнали Василия и перевели к себе изо Пско-
ва Ярослава тверского. Но Василий не думал уступать дяде без  борьбы  и,
засевши, по обычаю, в Торжке, дожидался отца своего с  полками,  и  ждал
недолго; Александр явился с двоюродным братом своим Димитрием  Святосла-
вичем и, присоединив к себе сына с новоторжцами, выступил против  Новго-
рода; на дороге встретил его  какой-то  Ратишка  с  переветом.  "Ступай,
князь! - говорил он, - брат твой Ярослав убежал". Несмотря,  однако,  на
бегство князя, новгородцы не хотели безусловно покориться  Александру  и
выстроили два полка, конный и пеший, причем в первый раз высказались две
сословные партии: меньшие люди, собравши вече  у  св.  Николы,  сказали:
"Братья! а что как князь скажет: выдайте мне врагов моих!" В  ответ  все
меньшие целовали образ богородицы стать всем заодно - либо  живот,  либо
смерть за правду новгородскую, за свою отчизну. Но  лучшие  люди  думали
иначе: им хотелось побить меньших и ввести князя на своей воле, и Михал-
ко, сын последнего посадника, внук  Твердиславов,  предводитель  стороны
лучших людей, уже побежал из города к св. Георгию (к Юрьеву  монастырю),
чтоб оттуда со своим полком ударить на меньших. Посадником в  это  время
на место Твердиславова сына Степана (умершего в 1243 году)  был  Анания,
который, желая добра Михалку, послал за ним тайно; но  весть  о  замысле
Михалковом уже разнеслась между черными людьми, и они погнали было  гра-
бить его двор, но были удержаны посадником. "Братья, - говорил  им  Ана-
ния, - если хотите убить Михалка, то убейте прежде меня!"  Он  не  знал,
что лучшие люди уже порешили схватить его самого и посадничество  отдать
Михалку. Между тем посол Александров явился на вече и объявил народу во-
лю княжескую: "Выдайте мне Ананию-посадника, а не выдадите, то я вам  не
князь, еду на город ратью". Новгородцы отправили к нему с ответом влады-
ку и тысяцкого: "Ступай, князь, на свой стол, а злодеев  не  слушай,  на
Ананию и всех мужей новгородских перестань сердиться". Но князь не  пос-
лушал просьб владыки  и  тысяцкого;  тогда  новгородцы  сказали:  "Если,
братья, князь согласился с нашими изменниками, то бог им судья и св. Со-
фия, а князь без греха", - и стоял весь полк три дня за свою  правду,  а
на четвертый день Александр прислал объявить новое условие: "Если Анания
не будет посадником, то помирюсь с вами". Это требование было исполнено:
Анания свергнут, его место занял Михалко Степанович, и Василий Александ-
рович опять стал княжить в Новгороде.
   Через год (1257 г.) злая весть, что татары хотят наложить тамги и де-
сятины на Новгород, опять смутила его жителей. Первая перепись татарская
для сбора дани должна была происходить еще в начале  княжения  Ярослава;
Плано-Карпини говорит, что во время пребывания его в России ханы -  Куюк
и Батый - прислали сюда баскаком одного сарацина, который у каждого отца
семейства, имевшего трех сыновей, брал одного, захватил  всех  неженатых
мужчин и женщин, не имевших законных мужей, также всех нищих,  остальных
же перечислил, по обычаю татарскому, и  обложил  данью:  каждый  человек
мужского пола, какого бы возраста и состояния ни был, обязан был платить
по меху медвежью, бобровому, соболиному, хорьковому и  лисьему;  кто  не
мог заплатить, того отводили в рабство. В 1255 году умер Батый, ему нас-
ледовал сын его Сартак, или Сертак, скоро умерший, и Золотая Орда доста-
лась брату Батыеву, Берге, или Берке. По воцарении этого нового хана,  в
1257 году, по русским известиям, происходила вторая  переписью  приехали
численники, сочли всю землю Суздальскую, Рязанскую и Муромскую, постави-
ли десятников, сотников, тысячников и темников, не считали только игуме-
нов, чернецов, священников и клирошан. Подобная же перепись  происходила
одновременно во всех странах, подвластных  татарам,  и  везде  служители
всех религий, исключая еврейских раввинов, были освобождены от подати. В
Новгороде после вести о переписи все лето продолжалось смятение; а зимою
убили посадника Михалка; "если бы кто добро друг другу делал, -  прибав-
ляет летописец, - то добро бы и было, а кто копает под другим  яму,  тот
сам в нее попадает". Вслед за этим приехал в Новгород  великий  князь  с
татарскими послами, которые начали требовать десятины и тамги; новгород-
цы не согласились, дали дары для хана и отпустили послов  с  миром;  сам
Василий, сын Невского, был против дани, следовательно, против  воли  от-
цовской, и выехал во Псков, как только отец приехал  в  Новгород;  Алек-
сандр выгнал его оттуда и отправил в Суздальскую область,  а  советников
его наказал жестоко. Волнения не прекращались в Новгороде: тою  ж  зимою
убили Мишу, быть может того самого, который так славно бился со  шведами
при Неве; посадничество дано было Михаилу Федоровичу, выведенному из Ла-
доги. Целый следующий год, однако, прошел без слухов о  требованиях  та-
тарских; но в 1259 г. приехал с Низу (из  Суздальской  области)  Михайла
Пинещинич с ложным посольством. "Если не согласитесь на перепись, -  го-
ворил он новгородцам, - то уже полки татарские в Низовой земле".  Новго-
родцы испугались и согласились; но когда зимою приехал Александр и с ним
окаянные татары-сыроядцы с женами, то опять встал сильный мятеж;  татары
испугались и начали говорить Александру: "Дай нам сторожей, а  то  убьют
нас", и князь велел их стеречь но ночам сыну посадничью со всеми  детьми
боярскими. Татарам наскучило дожидаться. "Дайте нам число,  или  побежим
прочь", - говорили они. Но в Новгороде и в этом случае, как  в  предыду-
щем, высказались две враждебные сословные партии: одни граждане никак не
хотели дать числа. "Умрем честию за св. Софию и за домы  ангельские",  -
говорили они; но другие требовали согласия на перепись и наконец  осили-
ли, когда Александр с татарами съехали уже с Городища. И  начали  ездить
окаянные татары по улицам, переписывая домы христианские. Взявши  число,
татары уехали; вслед за ними отправился и князь Александр, оставивший  в
Новгороде сына Димитрия.
   В Новгороде стало тихо; но поднялись волнения  на  востоке,  в  земле
Ростовской: здесь в 1262 году народ был выведен  из  терпения  насилиями
татарских откупщиков дани; поднялись веча и выгнали откупщиков из Росто-
ва, Владимира, Суздаля, Переяславля и Ярославля; в последнем городе убит
был в это время отступник Изосим, который принял магометанство  в  угоду
татарскому баскаку и хуже иноплеменников угнетал своих  прежних  сограж-
дан. Понятно, что в Орде но могли спокойно снести этого события, и полки
татарские уже посланы были пленить христиан: тогда Александр, чтобы  от-
молить людей от беды, отправился в четвертый раз в Орду; как  видно,  он
успел в своем деле благодаря,  быть  может,  персидской  войне,  которая
сильно занимала хана Берге. Но это было уже последним делом  Александра:
больной поехал он из Орды, проведши там всю зиму, и на дороге, в Городце
Волжском, умер 14 ноября 1263 года, "много потрудившись за  землю  Русс-
кую, за Новгород и за Псков, за все великое княжение отдавая живот  свой
и за правоверную веру". Соблюдение Русской земли  от  беды  на  востоке,
знаменательные подвиги за веру и землю на  западе  доставили  Александру
славную память на Руси, сделали его самым видным  историческим  лицом  в
нашей древней истории - от Мономаха до Донского. Знаком  этой  памяти  и
славы служит особое сказание о подвигах Александровых, дошедшее  до  нас
вместе с летописями, написанное современником и,  как  видно,  человеком
близким к князю. Великий князь Александр Ярославич, говорит автор сказа-
ния, побеждал везде, а сам не был нигде побежден; приходил в Новгород от
западных стран знаменитый рыцарь, видел Александра и, возвратясь в  свою
землю, рассказывал: "Прошел я много стран и народов, но нигде  не  видал
такого ни в царях царя, ни в князьях князя"; такой же  отзыв  сделал  об
нем и хан. Когда Александр после отцовой смерти приехал во Владимир,  то
был грозен приезд его, промчалась весть о нем до самых  устий  Волги,  и
жены моавитские начали стращать детей своих: "Молчи, великий князь Алек-
сандр едет!" Однажды явились к нему послы из великого Рима от папы,  ко-
торый велел сказать Александру: "Слышали мы о тебе, князь, что ты честен
и дивен, и велика земля твоя: поэтому прислали мы к тебе  от  двенадцати
кардиналов двоих хитрейших - Галда и Гемонта, да послушаешь учения наше-
го". Александр, подумавши с мудрецами своими, описал папе все случившее-
ся от сотворения мира до седьмого вселенского собора, прибавив: "Все это
мы знаем хорошо, но от вас учения не принимаем". Идя по  следам  отцовс-
ким, Александр передавал много золота и серебра в Орду на выкуп пленных.
Митрополит Кирилл был во Владимире, когда узнал о смерти Александра;  он
так объявил об этом народу: "Дети мои милые! знайте,  что  зашло  солнце
земли Русской", и все люди завопили в ответ: "Уже погибаем!"
   Занимаясь по  смерти  отца  преимущественно  отношениями  ордынскими,
Александр должен был следить и за обычною борьбою на западе,  в  которой
прежде принимал такое славное участие. Мы видели, что Михаил  московский
недолго пользовался старшим столом, отнятым у дяди, пал в битве  с  лит-
вою; но другие Ярославичи отомстили за его смерть,  поразивши  литву  из
3убцова (в 1249 году); около этого же времени псковичи потерпели пораже-
ние от литвы на Кудепи; в 1253 году литва явилась в  области  Новгородс-
кой; но князь Василий с новгородцами нагнали ее у Торопца, разбили,  от-
няли полон. В 1258 г. пришла литва с полочанами к Смоленску и взяла  го-
род Войщину на щит; после этого литовцы явились у Торжка, жители которо-
го вышли к ним навстречу, но потерпели поражение, и город их много пост-
радал; под 1262 годом встречаем известие о мире  новгородцев  с  литвою.
Шведы и датчане с финнами пришли в 1256 году и стали чинить город на На-
рове; новгородцы, сидевшие в это время без князя, послали в  Суздальскую
землю к Александру за полками, разослали и  по  своей  волости  собирать
войско; неприятель испугался этих приготовлений и ушел за море. На  зиму
приехал в Новгород князь Александр и отправился в поход - куда, никто не
знал; думали, что князь идет на чудь, но он от  Копорья  пошел  на  ямь;
путь был трудный, войско не видело ни дня, ни ночи от  метели;  несмотря
на то, русские вошли в неприятельскую землю и опустошили ее. После  мира
1242 года немцы десять лет не поднимались на Русь; только в  1253  году,
ободренные удачными войнами с Литвою, они нарушили договор,  пришли  под
Псков и сожгли посад, но самих их много псковичи били,  говорит  летопи-
сец. Видно, впрочем, что осада крепости тянулась до тех пор, пока пришел
полк новгородский на выручку; тогда немцы испугались, сняли осаду и  уш-
ли. В Новгороде в это время было  покойно,  и  потому  решились  не  до-
вольствоваться освобождением Пскова, а идти пустошить Ливонию: пошли  за
Нарову и положили пусту немецкую волость; корелы также ей много зла  на-
делали. Псковичи с своей стороны не хотели оставаться в долгу,  пошли  в
Ливонию и победили немецкий полк, вышедший к ним навстречу. Тогда  немцы
послали во Псков и в Новгород просить мира на всей воле  новгородской  и
псковской и помирились. В 1262 г. собрались князья идти к старой  отчине
своей, к Юрьеву ливонскому. Этот поход замечателен тем, что здесь в пер-
вый раз видим русских князей в союзе с  литовскими  для  наступательного
движения против немцев. Русские князья - брат  Невского  Ярослав  и  сын
Дмитрий с Миндовгом литовским, Тройнатом жмудьским и Тевтивилом полоцким
уговорились ударить вместе на Орден. Миндовг явился перед  Венденом,  но
тщетно дожидался русских и возвратился назад,  удовольствовавшись  одним
опустошением страны. Когда ушла литва, явились русские полки  и  осадили
Юрьев; немцы сильно укрепили его. "Был город Юрьев тверд, - говорит  ле-
тописец, - в три стены, и множество людей в нем всяких, и  оборону  себе
пристроили на городе крепкую". Посад был взят приступом, сожжен; русские
набрали много полону и товара всякого, но крепости взять не могли и ушли
назад. Немецкий летописец прибавляет, что русские оставили Юрьев,  слыша
о приближении магистра Вернера фон Брейтгаузена, и  что  магистр  по  их
следам вторгнулся в русские владения, опустошил их, но болезнь принудила
его возвратиться.
   Прежний великий князь Андрей Ярославич недолго пережил брата  своего:
он умер весною 1264 года. Сохранилось известие,  что  Андрей  по  смерти
Александра снова хотел занять стол владимирский, но что брат его Ярослав
перенес дело на решение хана, и  тот  утвердил  Ярослава.  Это  известие
подтверждается тем, что в летописях вступление Ярослава на великокняжес-
кий престол означено не тотчас по смерти Александра, в 1263, но  уже  по
смерти Андрея, в 1264 году. Неизвестно, где Невский имел  пребывание,  в
отчинном ли городе Переяславле Залесском или во  Владимире,  по  крайней
мере погребен был в последнем; брат же его Ярослав, как видно, жил то  в
Твери, то во Владимире, то в Новгороде и был похоронен в  Твери.  Смерть
Невского повела прежде всего к перемене в Новгороде;  сын  его  Димитрий
был изгнан; мы видели, что посадник Анания  был  свержен  по  требованию
Александра, и на его место поставлен  Михалко  Степанович  -  необходимо
угодный великому князю; но Михалко был убит меньшими  людьми,  постоянно
не ладившими с Александром, следовательно, и посадника, ими  выбранного,
Михаила Федоровича мы не имеем права считать в числе  приверженцев  пос-
леднего. Поэтому неудивительно встретить в летописи известие, что новго-
родцы изгнали Димитрия Александровича по совету с посадником своим Миха-
илом и послали в Тверь сына посадникова и лучших бояр звать  Ярослава  к
себе на стол: вспомним, что и  прежде  Ярослав  был  позван  в  Новгород
вследствие желания меньших людей, которые так сильно после того противи-
лись Александру. Ряд новгородцев с Ярославом дошел до нас во всей полно-
те в двух грамотах; новгородцы называют предложенные князю условия древ-
ними, быть может, они были предложены впервые Всеволоду, внуку Мономахо-
ву; внесено также в условия, чтобы поступки  Невского  нег  повторялись,
несмотря на то, новгородцы недолго нажили в мире и с новым князем.  Пер-
вая размолвка произошла по поводу псковичей,  которые  посадили  у  себя
князем Довмонта литовского, тогда как прежде сидел у них  сын  Ярославов
Святослав; в 1266 году Ярослав пришел в  Новгород  с  полками  низовыми,
чтоб идти на псковичей и Довмонта,  уже  славного  подвигами  своими  за
Русскую землю; новгородцы воспротивились этому походу и  сказали  князю:
"Прежде переведайся с нами, а потом уже поезжай во Псков". Ярослав отос-
лал полки свои назад. Наместником Ярославовым в Новгороде сидел  племян-
ник его, Юрий Андреевич, но в 1269 году приходил туда сам великий  князь
и стал жаловаться: "Мужи мои и братья мои и ваши побиты в войне с немца-
ми": князь складывал всю вину на трех граждан  -  Жирослава  Давыдовича,
Михаила Мишинича и Юрия Сбыславича, желая лишить их волостей. Но  новго-
родцы были за них; князь в сердцах собрался выехать  из  города:  жители
стали кланяться ему: "Князь! перестань сердиться на Жирослава, Михайла и
Юрия и от нас не езди", потому что мир с немцами был еще непрочен. Ярос-
лав не послушался и уехал; но они послали за ним владыку и лучших  мужей
и воротили его с Бронниц; чтоб угодить ему, выбрали  тысяцкого  Ратибора
Клуксовича по его воле, а посадником на место Михаила Федоровича,  умер-
шего в 1268 году, был избран тогда же еще сын известного Анании, Павша.
   Новгородцы хотели мира с Ярославом из страха перед немцами только,  и
когда этот страх прошел, то в следующем же 1270 году встал мятеж в горо-
де: начали выгонять князя, собрали вече на Ярославовом дворе, убили при-
ятеля княжеского Ивапка, а другие приятели Ярославовы, и между ними  ты-
сяцкий Ратибор, скрылись к князю на Городище; новгородцы  разграбили  их
домы, хоромы разнесли, а к князю послали грамоту с  жалобою,  что  отнят
Волхов гогольными ловцами, а поле отнято  заячьими  ловцами,  взят  двор
Алексы Морткинича, взято серебро на Никифоре Манускиниче, на Романе Бол-
дыжевиче, на Варфоломее; кроме того, выводятся иноземцы, которые живут в
Новгороде, Ярослав, несмотря на все свои старания, должен был выехать, и
новгородцы послали за Димитрием Александровичем, но ошиблись в  расчете:
Димитрий отказался ехать к ним, сказавши: "Не хочу взять стола перед дя-
дею". Новгородцы приуныли, особенно когда узнали, что Ярослав копит пол-
ки на них, мало того, послал к хану их прежнего тысяцкого Ратибора  про-
сить помощи на Новгород; Ратибор говорил хану: "Новгородцы тебя не  слу-
шают; мы просили у них дани для тебя, а они нас выгнали,  других  убили,
домы наши разграбили и Ярослава обесчестили".  Хан  поверил  и  отправил
войско к Ярославу. В такой крайней опасности Новгород был спасен не кня-
зем Южной, старой Руси, но родным братом великого князя, Василием  Ярос-
лавичем костромским: этот князь вступился за  старый  город  не  по  со-
чувствию с его бытом, но из соперничества с братом: как князь  костромс-
кой, Василий боялся усиления князя тверского, ибо такое усиление грозило
не только правам его на княжество Владимирское,  но  даже  независимости
его княжества Костромского. Василий послал сказать новгородцам:  "Кланя-
юсь св. Софии и мужам новгородцам: слышал я, что Ярослав идет на  Новго-
род со всею своею силою, Димитрий с переяславцами и  Глеб  с  смолянами;
жаль мне своей отчины". Но Василий не ограничился одним сожалением:  сам
поехал в Орду, сказал хану, что новгородцы правы, а Ярослав  виноват,  и
возвратил с дороги татарскую рать. Между тем новгородцы поставили острог
около города, имение свое вывезли в крепость, и  когда  явились  сторожа
Ярославовы, то весь город вышел с оружием от мала  до  велика.  Ярослав,
узнав об этом, засел в Русе, а в Новгород послал с мирными  предложения-
ми: "Обещаюсь впредь не делать ничего того, за что  на  меня  сердитесь,
все князья в том за меня поручатся".  Новгородцы  отвечали:  "Князь!  ты
вздумал зло на св. Софию, так ступай: а мы изомрем честно за св.  Софию;
у нас князя нет, но с нами бог и правда и св. София, а тебя  не  хотим".
Новгородцы могли так разговаривать - к Ярославу татары не приходили, а к
ним собралась вся их волость. Псковичи, ладожане, корела, ижора,  вожане
пошли все к устью Шелони и стояли неделю на броде, а полк Ярославов - по
другую сторону реки. Дело, впрочем, не дошло до битвы, потому что явился
новый посредник: прислал митрополит грамоту, в которой писал: "Мне пору-
чил бог архиепископию в Русской земле, вам надобно слушаться бога и  ме-
ня: крови не проливайте, а Ярослав не сделает вам ничего дурного,  я  за
то ручаюсь; если же вы крест целовали не держать его, то я за это прини-
маю епитимью на себя и отвечаю перед богом".  Митрополичья  грамота  по-
действовала, и когда Ярослав опять прислал в новгородский полк с  покло-
ном, то новгородцы помирились с ним на всей  своей  воле,  посадили  его
опять у себя на столе и привели к кресту. Зимою  Ярослав  отправился  во
Владимир, а оттуда в Орду, оставя в Новгороде наместником Андрея Вратис-
лавича, а во Пскове князя Айгуста литовского.
   В 1272 году Ярослав умер на возвратном пути из Орды. По  старому  по-
рядку вещей великое княжество перешло к брату его Василию  костромскому;
но относительно Новгорода явился ему соперник, и, таким образом,  новго-
родцы получили право выбора: послы  Василия  костромского  и  племянника
его, Димитрия переяславского в одно время  съехались  в  Новгороде;  оба
князя просили себе этого стола. Казалось, что выбор будет легок для нов-
городцев: благодарность заставляла их избрать Василия, недавно  избавив-
шего их от страшной опасности. Несмотря на то, они посадили у  себя  Ди-
митрия. Есть известие, объясняющее причину такого поступка: Василий тре-
бовал уничтожения грамот брата своего, следовательно, новгородцы выбрали
того, кто согласился княжить у них на всей их воле. Однако новый великий
князь не думал уступать своих прав: с татарами и племянником своим, кня-
зем тверским Святославом, он повоевал волости новгородские, взял Торжок,
пожег хоромы, посадил своего тиуна, торговля с Низовою землею  прекрати-
лась, купцов новгородских перехватали там, и хлеб сильно вздорожал в го-
роде. Зимою 1273 года князь Димитрий с новгородцами пошел к Твери,  а  к
Василию послали сказать: "Возврати волости новгородские и помирись с на-
ми"; но Василий не хотел мириться - тогда в Новгороде возмутились люди и
захотели Василия; Димитрий, не дожидаясь изгнания, добровольно  уехал  в
свой Переяславль, и Василий сел на столе новгородском; по некоторым  из-
вестиям, великий князь наказал своих противников, в  числе  которых  был
тысяцкий; судя по обстоятельствам, с вероятностию  можно  положить,  что
прежние требования Василия относительно грамот были исполнены.  Перемена
князя повлекла и перемену посадника: еще до приезда Васильева отняли по-
садничество у Павши (Павла Семеновича) и дали Михаилу Мишиничу  (вероят-
но, сыну убитого прежде Миши); Давша бежал сперва к Димитрию,  но  потом
раздумал и поехал с поклоном к Василию, который, как видно,  принял  его
милостиво, потому что как скоро Василий утвердился в Новгороде, то отня-
ли посадничество у Михаила и отдали опять Павше, выведши его из  Костро-
мы; но в следующем же 1274 году Павша умер, и Михаил стал опять посадни-
ком. В 1276 году умер великий князь Василии и погребен в  своей  отчине,
Костроме; с ним прекратилось первое поколение потомства Ярослава  Всево-
лодовича, и старшинство со столом  владимирским  перешло  по  старине  к
старшему сыну Невского, Димитрию  Александровичу  переяславскому.  Таким
образом, при ослаблении родовой связи и общности владения, при образова-
нии уделов, отдельных отчин и при необходимо следующем отсюда стремлении
каждого великого князя усилить свое собственное  княжество,  причем  все
они начинают с Новгорода, жребий - усилиться и стать чрез это сосредото-
чивающим пунктом Руси - выпал сперва Твери, но  недостаток  твердости  в
Ярославе тверском и соперничество брата  его  Василия  воспрепятствовали
усилению Твери; Василий костромской  едва  получил  великокняжескую  об-
ласть, как начал действовать точно таким же  образом,  какой  осуждал  в
брате; подобно ему привел татар на новгородцев, тогда как прежде  засту-
пился за последних и отклонил от них татарское нашествие; но  кратковре-
менное пятилетнее правление не позволило ему  усилить  Костромское  кня-
жество, он умер бездетен, и очередь перешла к Переяславлю Залесскому.
   Касательно ордынских отношений по смерти Невского: в 1266 году кончи-
лось первое, самое тяжелое двадцатипятилетие татарского ига; в этом  го-
ду, говорят летописи, и умер хан Берге и была ослаба Руси от насилия та-
тарского; Берге был первый хан, который принял магометанство, и  поэтому
неудивительно читать в летописях, что какой-то  Изосим  принял  ислам  в
угодность татарскому баскаку. Берге наследовал Менгу-Тимур,  внук  Батыя
от второго сына его Тутукана. В 1275 году происходила вторичная перепись
народа на Руси и в Новгороде. На западе по-прежнему шла борьба с  Литвою
и немцами. В Литве в это время  произошли  усобицы,  вследствие  которых
прибежал во Псков один из литовских князей, именем Довмонт, с дружиною и
с целым родом, принял крещение под именем Тимофея и был посажен  пскови-
тянами на столе св. Всеволода: здесь в первый раз видим то явление,  что
русский город призывает к себе в князья литвина вместо Рюриковича, явле-
ние любопытное, потому что оно объясняет нам тогдашние понятия и отноше-
ния, объясняет древнее призвание самого Рюрика, объясняет ту легкость, с
какою и другие западные русские города в это время и  после  подчинялись
династии князей литовских. Псковичи не ошиблись в выборе: Довмонт своими
доблестями, своею ревностию по новой вере и новом отечестве напомнил Ру-
си лучших князей ее из рода Рюрикова - Мстиславов, Александра  Невского.
Чрез несколько дней после того, как псковичи провозгласили  его  князем,
Довмонт, взявши три девяноста дружины, отправился на Литовскую  землю  и
повоевал свое прежнее отечество, пленил родную тетку  свою,  жену  князя
Гердена, и с большим полоном возвращался во Псков. Переправившись  через
Двину и отъехав верст пять от берега, он стал шатрами на бору, расставил
сторожей по реке, отпустил два девяноста ратных с полоном  во  Псков,  а
сам остался с одним девяностом, ожидая за собою погони. Гердена и других
князей не было дома, когда Довмонт пустошил их землю; возвратившись, они
погнались с 700 человек вслед за ним, грозясь схватить его руками и пре-
дать лютой смерти, а псковичей иссечь мечами. Стража, расставленная Дов-
монтом на берегу Двины, прибежала и объявила ему, что литва уже перепра-
вилась через реку. Тогда Довмонт  сказал  своей  дружине:  "Братья  мужи
псковичи! кто стар, тот отец, а кто молод, тот брат! слышал я о мужестве
вашем во всех сторонах; теперь  перед  нами,  братья,  живот  и  смерть:
братья мужи псковичи! потянем за св. Троицу и за свое отечество". Поехал
князь Довмонт с псковичами на литву и одним девяностом семьсот  победил.
В следующем 1267 году новгородцы с Довмонтом и псковичами ходили на Лит-
ву и много повоевали; в 1275 году русские князья ходили на Литву  вместе
с татарами и возвратились с большою добычею. В 1268 году новгородцы соб-
рались было опять на Литву, но на дороге раздумали и пошли за  Нарову  к
Раковору (Везенберг), много земли попустошили, но города не взяли и, по-
терявши 7 человек, возвратились домой; но скоро потом решились  предпри-
нять поход поважнее и, подумавши с посадником своим Михаилом, послали за
князем Димитрием Александровичем, сыном Невского, звать его  из  Переяс-
лавля с полками; послали и к великому князю Ярославу, и тот прислал  сы-
новей своих с войском, Тогда новгородцы сыскали мастеров, умеющих делать
стенобитные орудия, и начали чинить пороки на владычнем дворе. Немцы-ри-
жане, феллинцы, юрьевцы, услыхавши о таких сборах, отправили в  Новгород
послов, которые объявили гражданам: "Нам с вами мир,  переведывайтесь  с
датчанами-колыванцами (ревельцами) и раковорцами (везенбергцами), а мы к
ним не пристаем, на чем и крест целуем"; и  точно  -  поцеловали  крест;
новгородцы, однако, этим не удовольствовались, послали в Ливонию привес-
ти к кресту всех пискупов и божиих дворян (рыцарей), и те все  присягну-
ли, что не будут помогать датчанам. Обезопасив  себя  таким  образом  со
стороны немцев, новгородцы выступили в поход под предводительством  семи
князей, в числе которых был и Довмонт с псковичами. В январе месяце вош-
ли они в Немецкую землю и начали опустошать ее, по обычаю; в одном месте
русские нашли огромную непроходимую пещеру,  куда  спряталось  множество
чуди; три дня стояли полки перед пещерою и никак не могли  добраться  до
чуди; наконец один из мастеров, который был при машинах, догадался  пус-
тить в нее воду: этим средством чудь принуждена была покинуть свое  убе-
жище и была перебита. От пещеры русские пошли дальше к Раковору, но ког-
да достигли реки Кеголы 18 февраля, то вдруг увидали перед  собою  полки
немецкие, которые стояли как лес дремучий, потому что собралась вся зем-
ля немецкая, обманувши новгородцев ложною клятвою. Русские,  однако,  не
испугались, пошли к немцам за реку и начали ставить полки: псковичи ста-
ли по правую руку; князь Димитрий Александрович с переяславцами и с  сы-
ном великого князя Святославом стали по правую же руку повыше; по  левую
стал другой сын великого князя, Михаил, с тверичами, а новгородцы  стали
в лице железному полку против великой свиньи и в таком  порядке  схвати-
лись с немцами Было побоище страшное, говорит летописец, какого не вида-
ли ни отцы, ни деды; русские сломили немцев и гнали их семь верст вплоть
до города Раковора; но дорого стоила им эта победа: посадник  с  тринад-
цатью знаменитейшими гражданами полегли на месте, много  пало  и  других
добрых бояр, а черных людей без числа: иные пропали без вести, и  в  том
числе тысяцкий Кондрат. Сколько пало неприятелей,  видно  из  того,  что
конница русская не могла пробиться по их трупам; но у них оставались еще
свежие полки,  которые  во  время  бегства  остальных  успели  врезаться
свиньею в обоз новгородский; князь Димитрий хотел немедленно напасть  на
них, но другие князья его удержали. "Время уже к ночи, - говорили они, -
в темноте смешаемся и будем бить своих". Таким образом, оба войска оста-
новились друг против друга, ожидая рассвета, чтоб начать снова битву; но
когда рассвело, то немецких полков уже не было более видно: они бежали в
ночь. Новгородцы стояли три дня на костях (на поле битвы), на  четвертый
тронулись, везя с собою избиенных братий, честно отдавших живот свой, по
выражению летописца. Но Довмонт с псковичами хотели воспользоваться  по-
бедою, опустошили Ливонию до самого  моря  и,  возвратившись,  наполнили
землю свою множеством полона. Латины (немцы), собравши остаток сил, спе-
шили отомстить псковичам: пришли  тайно  на  границу,  сожгли  несколько
псковских сел и ушли назад, не имея возможности  предпринять  что-нибудь
важное; их было только 800 человек; но Довмонт погнался за ними с 60 че-
ловек дружины и разбил. В следующем 1269 году магистр пришел под Псков с
силою тяжкою: 10 дней стояли немцы под городом и с уроном принуждены бы-
ли отступить; между тем явились новгородцы на помощь и погнались за неп-
риятелем, который успел, однако, уйти за реку и оттуда заключить мир  на
всей воле новгородской. Оставалось покончить с датчанами ревельскими,  и
в том же году сам великий князь Ярослав послал сына Святослава в Низовую
землю собирать полки; собрались все  князья,  и  бесчисленное  множество
войска пришло в Новгород; был тут и баскак великий владимирский,  именем
Амраган, и все вместе хотели выступить на Колывань. Датчане испугались и
прислали просить мира: "Кланяемся на всей вашей воле, Наровы всей отсту-
паемся, только крови не проливайте". Новгородцы подумали и заключили мир
на этих условиях.
   До сих пор мы преимущественно обращали внимание на преемство  великих
князей владимирских и отношения их к родичам; теперь взглянем на отноше-
ния князей в других волостях Северо-Восточной Руси. Летописец  не  гово-
рит, где княжил Святослав Всеволодович, лишенный владимирского стола,  и
сын его Димитрий, ибо прежний удел их Суздаль отдан  был  Невским  брату
своему Андрею Ярославичу, также лишившемуся Владимира; мы  видим  после,
что этот Димитрий помогает Невскому в войне против  Новгорода;  наконец,
под 1269 годом встречаем известие о смерти Димитрия и погребении  его  в
Юрьеве - знак, что он княжил в этом городе, который держал отец его Свя-
тослав по смерти Всеволода III, следовательно, Юрьев,  как  неотъемлемая
вотчина, остался за Святославом и тогда, когда он получил от брата Ярос-
лава Суздаль, По смерти Андрея Ярославича остались сыновья Юрий и Михай-
ла; первого мы видели в Новгороде. В 1249 г. умер последний сын Констан-
тина Всеволодовича, Владимир углицкий, оставив двоих сыновей - Андрея  и
Романа, из которых Андрей умер в 1261 г. В один год  с  Владимиром  умер
племянник его Василий  Всеволодович  ярославский,  не  оставив  сыновей,
вследствие чего произошло любопытное явление: прежде, в старой Руси, во-
лости не считались собственностию отдельных  князей,  но  собственностию
целого рода, и если какой-нибудь князь умирал, то волость его не перехо-
дила даже и к сыновьям, но к старшему в роде или племени; на  севере  мы
видим, что волости начинают переходить прямо к сыновьям, исключая  одной
старшей волости, Владимирской; но мало этого, понятие  о  собственности,
отдельности владения так утвердилось, что удел,  за  неимением  сыновей,
переходит к дочери покойного князя, вследствие чего дочь Василия  Всево-
лодовича начала княжить в Ярославле с матерью, которая стала  искать  ей
жениха. В это время в Смоленской волости княжили трое сыновей Ростислава
Мстиславича, внука Давыда Ростиславича: Глеб, которого мы видели союзни-
ком Ярослава Ярославича против Новгорода, Михаил и Феодор; по словам ле-
тописца, Глеб и Михаил обидели Феодора, давши ему один  только  Можайск;
этого-то Феодора можайского вдова Василия Всеволодовича выбрала в  мужья
своей дочери, и таким образом один из Ростиславичей смоленских получил в
приданое за женою волость суздальских Юрьевичей. В житии  князя  Феодора
находим следующие дополнительные известия: от первой жены, княжны  ярос-
лавской, он имел сына Михаила; во время отсутствия князя в Орду жена его
умерла, и теща с боярами, провозгласив князем молодого Михаила, не впус-
тили в город Феодора, когда он приехал из Орды. Феодор отправился  назад
в Орду, там женился на ханской дочери, прижил с нею двоих сыновей -  Да-
вида и Константина - и, услыхав о смерти старшего сына, Михаила, возвра-
тился в Ярославль, где утвердился с ханскою помощию.
   Из князей муромских упоминается Ярослав по случаю  брака  ростовского
князя Бориса Васильевича на его дочери. В Рязани княжил Олег Ингваревич,
внук Игорев, правнук Глебов, оставивший (1258 г.) стол  сыну  Роману.  В
1270 году на Романа донесли хану Менгу-Тимуру, будто он хулит хана и ру-
гается вере татарской; хан напустил на Романа татар, которые стали  при-
нуждать его к своей вере; тот не соглашался, и когда стали его бить,  то
он продолжал восхвалять христианство и  бранить  веру  татарскую;  тогда
разъяренные татары отрезали ему язык, заткнули рот платком и,  изрезавши
всего по составам, отняли наконец голову и взоткнули на  копье.  Расска-
завши смерть Романову, летописец обращается к русским князьям и увещева-
ет их не пленяться суетною славою света сего, не обижать друг друга,  не
лукавствовать между собою, не похищать чужого, не обижать меньших  роди-
чей. Неизвестно, кто оклеветал Романа.
   Из бояр при князьях Северо-Восточной Руси упоминается Жидислав,  вое-
вода князя Ярослава Ярославича, которого татары убили  в  Переяславле  в
1252 году; именем своим он напоминает прежних, славных на севере  Жидис-
лавов, или Жирославов. У князя Василия костромского упоминается  воевода
Семен, опустошавший в 1272 году Новгородскую волость; можно думать,  что
это одно лицо с знаменитым впоследствии Семеном Тонилиевичем.
   Обратимся теперь к Юго-Западной Руси.
   Плано-Карпини, проехавший через древнюю  собственную  Русь  (Киевскую
область) в 1245 году, говорит, что он во все продолжение пути  находился
в беспрестанном страхе перед литовцами, которые начали опустошать теперь
и Приднепровье благодаря тому,  что  некому  было  противиться:  большая
часть жителей Руси или была побита, или взята в плен татарами; Киев пос-
ле Батыева опустошения сделался ничтожным городком, в котором едва  нас-
читывалось домов с двести, жители находились в страшном рабстве; по  ок-
рестностям путешественники находили  бесчисленное  множество  черепов  и
костей человеческих, разбросанных по полям. Таким образом, Русь  находи-
лась между двумя страшными врагами, татарами с востока и Литвою с  запа-
да, которые не замедлят вступить в борьбу за нее. Но у нее оставался еще
знаменитый князь, под знаменем которого она могла еще с успехом  отстаи-
вать свою независимость, хотя и тут,  разумеется,  собственная  Русь  не
могла играть по-прежнему первенствующей роли; Киев  уже  прежде  потерял
свое первенствующее значение, перешедшее теперь к богатой  области  При-
карпатской, отчине знаменитого правнука Изяслава Мстиславича. Но к  этой
волости перешло также  роковое  преимущество  Киевского  княжества  быть
предметом усобиц между Мономаховичами и Ольговичами: несмотря на татарс-
кое опустошение, за Галич продолжали бороться двое представителей  обеих
враждебных линий - Даниил Романович Мономахович  и  Михаил  Всеволодович
Ольгович.
   Даниил еще до взятия Киева Батыем поехал в Венгрию, но был дурно при-
нят королем, который отказался выдать дочь свою за его сына. Даниил вые-
хал из Венгрии,  но,  встретив  на  дороге  толпы  народа,  спасавшегося
бегством от татар, должен был возвратиться назад;  потом,  услыхав,  что
брат, жена и дети спаслись в Польшу, отправился и сам туда же, на дороге
соединился с семейством и вместе с ним поехал к Кондратову сыну Болесла-
ву, который дал ему на время Вышгород, где Даниил и пробыл до  тех  пор,
пока узнал, что татары вышли из его волости. Обстоятельство, что  Даниил
выехал в Венгрию только с одним сыном Львом, оставивши семейство в Гали-
че, заставляет думать, что он не бежал пред татарами, а ездил  для  сва-
товства и заключения союза с королем против татар. В Галиче ждали Дании-
ла прежние неприятности: когда он подъехал к городу  Дрогичину,  то  на-
местник тамошний не позволил ему войти в город; другие города были опус-
тошены; из Бреста нельзя было выйти в поле от смрада гниющих трупов;  во
Владимире не осталось ни одного живого человека;  Богородичный  собор  и
другие церкви были наполнены трупами. Между тем и Михаил черниговский  с
сыном Ростиславом возвратились из Польши, где также скрывались от татар,
и проехали мимо Владимира к Пинску, не давши знать Романовичам  о  своем
приезде, чем явно выказывали вражду свою к ним; из Пинска Михаил  отпра-
вился в Киев и жил под этим городом на острове, а сын его Ростислав пое-
хал княжить в Чернигов, Когда, таким образом, Черниговские  обнаруживали
неприязнь свою к Романовичам, последние должны были бороться со внутрен-
ними врагами. Бояре галицкие, по словам летописца, называли Даниила сво-
им князем, а между тем сами держали всю землю; главными из  них  были  в
это время Доброслав Судьич, попов внук, и  Григорий  Васильевич:  первый
взял себе Бакоту и все Понизье, а другой хотел овладеть Горною  стороною
Перемышльскою, и был мятеж большой в земле и грабеж от них, Даниил  пос-
лал стольника своего Якова сказать Доброславу: "Я ваш князь, а  вы  меня
не слушаетесь, землю грабите; я не велел тебе принимать черниговских бо-
яр, велел дать волости галицким, а Коломыйскую соль отписать  на  меня",
"Хорошо, - отвечал Доброслав, - так и будет сделано";  но  в  это  самое
время вошли к нему Лазарь Домажирич и Ивор Молибожич,  два  беззаконника
от племени смердьего, как называет их летописец; они поклонились Доброс-
лаву до земли. Яков удивился и спросил; "За что это они так  тебе  низко
кланяются?" "За то, что я отдал им Коломыю", - отвечал  Доброслав.  "Как
же ты смел это сделать без княжеского приказа? - сказал Яков. -  Великие
князья держат эту Коломыю на раздачу оруженосцам своим, а эти чего  сто-
ят?" "Что же мне говорить?" - отвечал, смеясь, Доброслав; другого ничего
Яков не мог от него добиться. К счастию Даниила, оба боярина,  Доброслав
и Григорий, скоро перессорились; Доброславу не хотелось иметь  товарища,
и потому он прислал к князю с доносом на Григория, и оба потом явились с
наветами друг на Друга к Даниилу, который был особенно оскорблен гордос-
тию Доброслава: этот боярин приехал к князю  в  одной  сорочке,  закинув
вверх голову, в сопровождении толпы галичан, шедших у его стремени.  Ро-
мановичи увидали, что оба боярина лгут, оба не хотят ходить по воле кня-
жеской, и потому велели схватить обоих, потом отправили печатника Кирил-
ла в Бакоту собрать подробные сведения о грабительствах боярских и успо-
коить землю, в чем Кирилл и успел.
   Но только что установилось  спокойствие  внутреннее,  как  Романовичи
должны были приняться за оружие для отражения врагов внешних: в 1241 го-
ду Ростислав Михайлович черниговский, собравши князей болховских и гали-
чан себе преданных, осадил Кирилла в Бакоте; после битвы у городских во-
рот Ростислав потребовал свидания с печатником, надеясь склонить его  на
свою сторону, но Кирилл отвечал ему: "Так-то ты благодаришь дядей  своих
за их добро? ты позабыл, как тебя выгнал и с отцом король  венгерский  и
как тогда приняли тебя господа мои, твои дядья? отца  твоего  в  великой
чести держали и Киев ему обещали, тебе Луцк отдали, а мать твою и сестру
из Ярославовых рук освободили". Много умных  речей  говорил  Кирилл,  но
Ростислав не послушался; тогда печатник принялся за другое средство, по-
действительнее, и вышел на черниговского князя с пехотою; тот не решился
вступить в битву и ушел за Днепр. Даниил, услыхавши, что Ростислав  при-
ходил на Бакоту с князьями болховскими, пошел немедленно  на  последних,
потому что эти князья также отплатили ему злою неблагодарностию за  доб-
ро: когда он жил в Вышгороде у Болеслава мазовецкого, то князья болховс-
кие прибежали также в Польшу от татар; но Болеслав  не  хотел  принимать
их, а хотел ограбить. "Это особенные князья, а не твои ратники", - гово-
рил он Даниилу, который вступился за них; галицкий князь хотел было даже
биться за них с Болеславом, насилу брат его Василько  умолил  последнего
не трогать болховских, которые обещались служить полякам. Но теперь  они
забыли все это, и Даниил без милости опустошал их землю, оставленную та-
тарами в целости для того, чтоб жители сеяли на  них  пшеницу  и  просо;
семь городов их взял Даниил и сжег. Но Ростислав черниговский  не  думал
еще отставать от своих враждебных намерений: соединившись  с  изменником
Данииловым, боярином Владиславом, и с рязанским изгнанником,  братоубий-
цею, князем Константином Владимировичем, овладел Галичем, но  был  скоро
выгнан оттуда Романовичами и спасен  был  от  дальнейшего  преследования
только вестию, что татары вышли из Венгрии и  идут  на  землю  Галицкую;
Константин с крамольным владыкою перемышльским также принужден  был  бе-
жать перед дворецким Данииловым, Андреем; Андрей настиг и разграбил гор-
дых слуг владыкиных, разодрал тулы их бобровые, прилбицы (опушки у шапок
подле лба) волчьи и барсуковые; тут же попался в плен  и  славный  певец
Митуса, который прежде по гордости не хотел служить князю Даниилу. Через
три года (в 1245) Ростислав, женившийся между тем на дочери короля  вен-
герского, пришел с тестевым войском опять на волость Даниила, разбил бо-
яр последнего, но был выгнан самим Даниилом.
   Через несколько времени Ростислав с полками венгерскими  в  польскими
вошел в последний раз в землю Галицкую  и  осадил  Ярославль.  Во  время
сильных боев перед городом венгры и поляки укрепили свой  лагерь,  чтобы
не терпеть никакого вреда от осажденных до тех пор, пока не будут готовы
осадные машины Ростислав хвастался перед войском своим: "Если б  я  знал
только, где Даниил и Василько, то поехал бы на них с  десятью  человека-
ми". Он устроил воинскую игру перед городом и, сражаясь с каким-то  Вор-
шем, упал с лошади и вывихнул себе плечо - примета была не на добро, за-
мечает летописец. Даниил и Василько, услыхавши о его приходе, помолились
богу и стали собирать войска. На реке Сане произошла последняя кровопро-
литная битва между Мономаховичами и Ольговичами; перед сражением,  гово-
рит летописец, пролетела над полком стая птиц хищных, орлов и воронов, и
стали птицы играть, клоктать и плавать по воздуху  -  знамение  было  на
добро. Первый напал на полки Ростиславовы дворецкий Андрей; когда с обе-
их сторон переломали копья, то послышался треск, как от грома, и много с
обеих сторон попадало всадников с коней своих; Даниил послал к Андрею 20
отборных мужей на помощь; но те испугались и прибежали назад к Сану, ос-
тавя храброго дворского среди врагов с малою дружиною. Между тем поляки,
поднявши страшный крик, поя Кирлешь (Кирие елеисон),  двинулись  на  Ва-
силька; с ними был сам Ростислав, а в заднем полку стоял с хоругвию  из-
вестный венгерский воевода Филя; он по-прежнему хвастался и укорял Русь.
"Русские, - говорил он своим, - горячо наступают, но долго не выдержива-
ют боя, стоит нам только выдержать их первый натиск". Даниил бросился на
выручку брата, попался было в плен, вырвался, выехал из полков, но потом
возвратился опять, ударил на Филю, смял полк его, разодрал хоругвь попо-
лам; увидавши это, Ростислав побежал, а за ним и все венгры. Мы оставили
Василька, ожидавшего нападения поляков, которые кричали друг другу: "По-
гоним длинные бороды". "Лжете, - прокричал им в ответ  Василько,  -  бог
помощник нам" - и с  этими  словами,  пришпорив  коня,  двинулся  к  ним
навстречу. Поляки не выдержали натиска и обратились в  бегство.  Даниил,
гоня венгров и русь Ростиславову через глубокую дебрь, сильно тужил,  не
зная, что делается с братом, как вдруг увидел хоругвь его и самого  кня-
зя, гонящего поляков; Даниил остановился на могиле против города  и  по-
дождал брата, с которым стал советоваться - продолжать ли преследование?
Василько отговорил его гнаться дальше. Поражение неприятелей  было  пол-
ное: множество венгров и поляков было побито и взято  в  плен,  в  числе
пленных находился гордый Филя, схваченный Андреем дворским, и знаменитый
изменник галицкий, боярин Владислав: оба казнены  были  в  тот  же  день
вместе со многими другими венгерскими пленниками.
   Ярославская победа окончательно утверждала Даниила на столе галицком:
с этих пор никто из русских князей уже не беспокоил его более своим  со-
перничеством; венгры также оставили свои притязания; должны были успоко-
иться и внутренние враги народа, бояре, не имея более возможности крамо-
лить, не находя соперников сыну Романову. Но сколько славен был для  Да-
ниила 1249 год, столько же тяжек следующий, 1250: от татар пришло  гроз-
ное слово: "Дай Галич!" В глубокой грусти оба Романовича  стали  думать:
что делать? В чистом поле не было  возможности  сопротивляться  татарам,
городов не успели укрепить; наконец, Даниил сказал: "Не отдам пол-отчины
моей, лучше поеду сам к Батыю". Даниил  отправился  в  путь,  приехал  в
опустошенный Киев, где сидел боярин Димитрий Ейкович, посланный туда ве-
ликим князем Ярославом суздальским; в Киеве Даниил остановился  в  Выду-
бицком монастыре, созвал братию, попросил их отслужить молебен, чтоб бог
помиловал его, и поплыл по Днепру в сильной тоске, видя перед собою беду
грозную. В Переяславле, стольном городе прадеда своего Мономаха, он  уже
встретил татар; упомянутые выше западные путешественники рассказывают  о
тяжком впечатлении, которое произвело на них первое знакомство с татара-
ми, показавшимися им какими-то демонами;  такое  же  тяжкое  впечатление
произвели татары и на Даниила, по  свидетельству  летописца:  варварские
обряды, суеверия внушали глубокое отвращение сыну Романову, с ужасом ду-
мал он, что все приходящие к хану подчиненные владельцы должны исполнять
эти обряды, ходить около куста, кланяться солнцу, луне, земле,  дьяволу,
умершим, находящимся в аде предкам их ханским. В черных  мыслях  приехал
Даниил на Волгу, в Орду Батыеву, и первая весть, услышанная им здесь, не
могла его утешить: пришел к нему  слуга  великого  князя  Ярослава  суз-
дальского и сказал: "Брат твой  Ярослав  кланялся  кусту,  и  тебе  кла-
няться". "Дьявол говорит твоими устами, - отвечал ему на это  Даниил,  -
да заградит их бог". К счастию, Батый не потребовал от  него  исполнения
суеверных обрядов: когда Даниил при входе в вежу поклонился, по  татарс-
кому обычаю, то Батый встретил его словами: "Данило! зачем так долго  не
приходил; но все хорошо, что теперь пришел; пьешь ли черное молоко, наше
питье, кобылий кумыс!" "До сих пор не пил, - отвечал Даниил,  -  но  те-
перь, если велишь, буду пить". "Ты уже наш татарин, - продолжал Батый, -
пей наше питье". Даниил выпил, поклонился, по их обычаю, и, сказавши ха-
ну, что следовало о делах своих, попросил позволения идти к ханше; Батый
сказал: "Иди". Князь пошел поклониться ханше; потом Батый прислал к нему
вина, велевши сказать: "Не привыкли вы пить молоко, пей вино".  Северный
летописец, довольный относительным уважением,  каким  пользовались  наши
князья в Орде, повторяет постоянно, что они принимались там с честию; но
южный, рассказавши о принятии Даниила ханом, разражается горькими  жало-
бами: "О, злее зла честь татарская! Даниил Романович князь был  великий,
обладал вместе с братом Русскою землею, Киевом, Владимиром и Галичем;  а
теперь сидит на коленях и холопом называется, дани хотят, живота не  ча-
ет, и грозы приходят. О, злая честь татарская! Отец был царем в  Русской
земле, покорил Половецкую землю и воевал на иные все  страны;  и  такого
отца сын не принял чести, кто ж другой после того получит от них что-ни-
будь? Злобе и лести их нет конца!" Пробывши двадцать пять дней  в  Орде,
Даниил достиг цели своей поездки: хан оставил за ним все его земли. При-
ехавши в Русь, он был встречен братом и сыновьями, и  был  плач  об  его
обиде, говорит летописец, но еще  больше  радовались,  что  увидели  его
опять здоровым.
   Даниил мог немного утешиться немедленным  полезным  следствием  своей
поездки к хану: король венгерский, испуганный не столько Ярославскою по-
бедою, сколько благосклонностию Батыя к Даниилу,  тотчас  же  прислал  к
последнему с предложением мира и родственного союза, который прежде  от-
вергнул Даниил изъявил сперва сомнение в искренности короля; но митропо-
лит Кирилл съездил в Венгрию и уладил дело: Лев Данилович женился на до-
чери королевской, и Даниил отдал королю пленников венгерских, взятых при
Ярославле. Но чем спокойнее было княжение Даниила  внутри,  чем  славнее
становился он между соседними государями европейскими, тем тягостнее бы-
ла для него злая честь татарская, и он стал искать средств  к  свержению
ига. С одними средствами Галича и Волыни нельзя было и думать  об  этом;
сломить могущество татар, отбросить их в степи можно было только с помо-
щию новых крестовых походов, с помощию союза всей Европы или по  крайней
мере всей восточной ее половины. Но о крестовом союзе католических госу-
дарств нельзя было думать без главы римской церкви, от  которого  должно
было изойти первое, самое сильное побуждение;  князь  русский  мог  быть
принят в этот союз только в качестве сына римской церкви - и вот  Даниил
завязал сношения с папою Иннокентием IV о соединении церквей. Легко  по-
нять, как обрадовался  папа  предложениям  галицкого  князя;  письмо  за
письмом, распоряжение за распоряжением следовали от его имени по  случаю
присоединения Галицкой Руси. Он отправил доминиканского монаха Алексея с
товарищем для безотлучного пребывания при дворе Даниила, поручил  архие-
пископу прусскому и эстонскому легатство на Руси, позволил русскому  ду-
ховенству совершать службу на заквашенных  просвирах,  признал  законным
брак Даниилова брата Василька на одной из родственниц, уступил  требова-
нию Даниила, чтобы никто из крестоносцев и других духовных  лиц  не  мог
приобретать имений в русских областях без позволения князя. Но с  самого
уже начала обнаружилось, что связь с Римом не будет продолжительна: вре-
мя крестовых походов прошло, папа не имел уже прежнего значения, не  мог
своими буллами подвинуть целой Европы против Востока: в 1253 году он пи-
сал ко всем христианам Богемии, Моравии, Сербии и Померании об отражении
татарских набегов на земли христианские и проповедовании крестового  по-
хода; но это послание не произвело никакого действия; то же в  следующем
году писал он к христианам Ливонии, Эстонии и Пруссии, и также безуспеш-
но. Вместо помощи против татар папа предлагал Даниилу королевский  титул
в награду за соединение с римскою церквию. Но Даниила не мог  прельстить
королевский титул. "Рать татарская не перестает: как я могу принять  ве-
нец, прежде чем ты подашь мне помощь?" - приказывал отвечать он папе.  В
1254 году, когда он был в Кракове у князя Болеслава, туда же  явились  и
послы папские с короною, требуя свидания с Даниилом;  тот  отделался  на
этот раз, велевши сказать им, что не годится ему с ними видеться в чужой
земле. На следующий год послы явились опять с короною и с обещанием  по-
мощи; Даниил, не полагаясь на пустые обещания, не  хотел  сперва  и  тут
принимать короны, но был уговорен матерью своею  и  князьями  польскими,
которые говорили ему: "Прими только венец, а мы уже будем помогать  тебе
на поганых"; с другой стороны, папа проклинал тех, которые  хулили  пра-
вославную веру греческую, и обещал созвать собор для рассуждения об  об-
щем соединении церквей. Даниил короновался в Дрогичине; но  событие  это
осталось без следствий; видя, что от папы не  дождаться  помощи,  Даниил
прервал с ним всякие сношения, не обращая внимания на  укоры  Александра
IV; впрочем, титул королевский остался навсегда за князем галицким.
   Предоставленный одним собственным средствам, Даниил не хотел, однако,
отказаться от мысли о сопротивлении татарам: укреплял города и не позво-
лял баскакам утверждаться в низовьях днестровских. Ближайшим соседом Да-
нииловым в Приднепровье был баскак Куремса, не могущий внушить  большого
страха галицкому князю, так что в 1257 году последний  решился  предпри-
нять наступательное движение против татар и побрал все  русские  города,
непосредственно от них зависевшие. В 1259 году войско Куремсы явилось  у
Владимира, но было отбито жителями, сам Куремса не мог взять Луцка,  по-
тому что сильный ветер относил от города каменья, бросаемые татарами  из
машин. Но в 1260 вместо Куремсы явился другой баскак, Бурундай, с  кото-
рым не так легко было управиться; Бурундай прислал сказать  Даниилу:  "Я
иду на Литву; если ты мирен с нами, то ступай со мною в  поход".  Опеча-
ленный Даниил сел думать с братом и сыном: они хорошо  знали,  что  если
Даниил сам поедет к Бурундаю, то не воротится с добром за явную войну  с
Куремсою, и потому решили, что Василько поедет за брата. Василько отпра-
вился, на дороге встретил отряд литовцев,  разбил  их  и  привез  сайгат
(трофеи) к Бурундаю; это понравилось татарину, он похвалил Василька, по-
ехал с ним вместе воевать литву и после войны отпустил  домой.  Но  этим
дело не кончилось: в следующем 1261 году Бурундай опять прислал  сказать
Романовичам: "Если вы мирны со мною, то встретьте меня, а кто не  встре-
тит, тот мне враг". Опять поехал к нему Василько, взявши с собою племян-
ника Льва и владыку холмского Ивана (на Руси  узнали  уже,  что  монголы
уважают служителей всех религий); татарин встретил  их  сильною  бранью,
так что владыка Иван стоял ни жив ни мертв от страха;  наконец  Бурундай
сказал Васильку: "Если вы со мною мирны, то размечите все свои  города".
Надобно было исполнить приказание: Лев разметал Данилов, Истожек, послал
и Львов разметать, а Василько послал  разрушить  укрепления  Кременца  и
Луцка. Владыка Иван отправлен был ими к Даниилу с вестию о гневе  Бурун-
дая; Даниил испугался и уехал сперва в Польшу, потом в Венгрию, а  между
тем Бурундай вместе с Васильком приехал к Владимиру и приказал разрушить
городские укрепления; Василько  видел,  что  такие  обширные  укрепления
нельзя скоро разрушить, и потому велел зажечь их,  и  горели  они  целую
ночь; сжегши свой город, Василько на другой день должен был угощать  Бу-
рундая в беззащитном Владимире; но татарину и этого было мало: он потре-
бовал, чтоб рвы городские были раскопаны, и это было исполнено. Из  Вла-
димира Бурундай и Василько приехали к Холму, любимому городу короля  Да-
ниила; город был затворен, в нем сидели бояре и люди добрые с пороками и
самострелами, так что взять его не было никакой надежды у Бурундая, и он
стал говорить Васильку: "Это город брата твоего, ступай,  скажи  гражда-
нам, чтоб сдались". Василько поехал, а при нем три  татарина  и  толмач,
знавший русский язык, - слушать, что Василько будет говорить с холмовца-
ми. Но  Василько  догадался,  как  сделать:  набрал  в  руки  камней  и,
подъехавши к стенам, начал кричать главным боярам: "Константин  холоп  и
ты другой холоп, Лука Иваныч! это город брата моего и мой,  сдавайтесь!"
- и, сказавши это, три раза ударил камнем об землю,  давая  этим  знать,
чтоб не сдавались, а бились с татарами. Константин,  стоя  на  забралах,
увидал знак, понял его смысл и отвечал Васильку: "Ступай прочь, если  не
хочешь, чтоб ударили тебя камнем в лицо, ты уже не брат королю,  а  враг
ему". Татары, бывшие с Васильком, рассказали Бурундаю  ответ  Константи-
нов, и тот, не смея приступить к Холму, отправился пустошить  Польшу,  а
оттуда возвратился в степи. Таким образом, Даниил,  обманутый  слабостью
Куремсы, рано начал действовать против татар и поплатился за  преждевре-
менную смелость городами галицкими и волынскими; но, с  другой  стороны,
Даниил не ошибся относительно  выбора  главного  средства  сопротивления
против степных полчищ, именно укрепления городов:  наиболее  укрепленный
Холм остался цел; должно заметить, впрочем, что пред  этим  городом  был
один баскак со своим отрядом, конечно, и Холм не мог бы  устоять  против
тех полчищ, которые приводил Батый на Русь.
   Но если Даниил не имел успеха в борьбе с Востоком, зато он вознаграж-
ден был счастливою борьбою с европейскими своими соседями. Здесь  первое
место занимает борьба его с литвою, среди которой произошли важные пере-
мены, имевшие решительное влияние на судьбы Юго-Западной  Руси.  До  сих
пор литовцы, подобно соплеменникам своим пруссам, были разъединены,  по-
виновались многим князьям; такое разъединение, не  препятствуя  литовцам
собираться многочисленными толпами и опустошать  соседние  страны,  пре-
пятствовало единству, постоянству в движениях, не  могло  сообщать  этим
движениям завоевательного, прочного характера. Для этого нужно было еди-
новластие; и вот в то время, как пруссы гибнут от меча немецких  рыцарей
или теряют свою народность вследствие разъединения, среди литовцев, зна-
чительно усиленных, без сомнения, беглецами прусскими, являются  князья,
которые начинают стремиться к единовластию; самым замечательным  из  них
был Миндовг. Характер Миндовга ручался за успех дела в обществе варварс-
ком: этот князь был жесток, хитр, не разбирал средств для достижения це-
ли, никакое злодейство не могло  остановить  его;  но  где  нельзя  было
действовать силою, там он сыпал золото, употреблял  обман.  Из  рассказа
Плано-Карпини мы видели, что литовцы после нашествия Батыева безнаказан-
но опустошали русские области; но в 1246 году, возвращаясь с  набега  на
окрестности Пересопницы, они были настигнуты у Пинска обоими Романовича-
ми и поражены наголову; в следующем году встречаем известие о новом  по-
ражении их от князей - галицкого и волынского. В 1252 году Миндовг  отп-
равил дядю своего Выкынта и двоих племянников - Тевтивила  и  Едивида  -
воевать к Смоленску; он сказал им: "Что кто возьмет, тот пусть и  держит
при себе". Но этот поход был хитростию  со  стороны  Миндовга:  он  вос-
пользовался отсутствием родичей, чтоб захватить их волости и  богатство,
после чего отправил войско, чтоб нагнать и убить их самих. Князья, одна-
ко, вовремя узнали о намерениях Миндовга и убежали к Даниилу, за которым
была сестра Тевтивила и Едивида. Миндовг послал  сказать  Даниилу,  чтоб
тот не вступался за изгнанников, но  Даниил  не  послушался  сколько  по
родству с последними, столько же и  потому,  что  хотел  воспользоваться
этим обстоятельством для обессиления Литвы: посоветовавшись с братом, он
послал сказать князьям польским: "Время теперь христианам идти на  пога-
ных, потому что у лих встали усобицы". Поляки обещались идти с ним вмес-
те на войну и не исполнили обещания. Тогда Романовичи стали искать  про-
тив Миндовга других союзников и отправили Выкынта к ятвягам, в Жмудь,  и
к немцам, в Ригу; Выкынту удалось серебром и дарами уговорить ятвягов  и
половину Жмуди подняться на Миндовга; немцы также прислали сказать Дани-
илу: "Для тебя помирились мы с Выкынтом, хотя  он  погубил  много  нашей
братьи" - и обещались также идти на помощь к  изгнанникам.  Обнадеженные
этим, Романовичи выступили в поход: Даниил послал брата  на  Волковыйск,
сына на Слоним, а сам пошел к Здитову, побрали много городов и возврати-
лись Домой; потом отправил Даниил Тевтивила с русью и половцами  воевать
Миндовгову землю; но немцы не двигались, и Тевтивил сам отправился в Ри-
гу, где принял крещение; это подействовало, и Орден  стал  готовиться  к
войне.
   Миндовг увидал, что не может противиться в одно время двум врагам - и
Романовичам и Ордену, и потому принялся за другие  средства:  он  послал
тайно к магистру Ордена Андрею фон Штукланду с богатыми дарами и с  сле-
дующим предложением: "Если убьешь или выгонишь Тевтивила, то еще  больше
получишь". Андрей принял дары и отвечал, что питает к  Миндовгу  сильную
дружбу, но не может помогать ему до тех пор, пока он не примет крещения.
Миндовг просил личного свидания с магистром, и за роскошным обедом  было
улажено все дело. Миндовг крестился, и папа был в  восторге:  он  принял
литовского князя, по обычаю, под покровительство св. Петра, писал к  ли-
вонскому епископу, чтоб никто не смел оскорблять новообращенного,  пору-
чил епископу кульмскому венчать Миндовга королевским  венцом,  писал  об
установлении соборной церкви в Литве и епископа; но Миндовг принял хрис-
тианство точно так же, как  пруссы  принимали  его  под  мечом  рыцарей,
только для вида, до первой возможности возвратиться  к  отцовской  вере.
"Крещение его было льстиво, - говорит летописец, - потому что втайне  он
не переставал приносить жертвы своим прежним богам, сожигал мертвецов; а
если, когда выедет на охоту, и заяц перебежит дорогу, то уж ни за что не
пойдет в лес, не посмеет и ветки сломить там". Как бы то ни  было,  Мин-
довгу удалось отстранить опасность, грозившую ему от Ордена, и  Тевтивил
должен был бежать из Риги в Жмудь, к  дяде  своему  Выкынту;  он  собрал
войско из ятвягов, жмуди, вспомогательного русского отряда,  присланного
ему Даниилом, и выступил против Миндовга, на помощь  к  которому  пришли
немцы Война не ознаменовалась никаким решительным действием в 1252 году;
в следующем 1253 сам Даниил принял в ней участие, опустошил область Нов-
городскую (Новогрудскую); потом Василько с племянником Романом  Даниило-
вичем взял Городен, а сын Миндовгов за то опустошил окрестности  Турийс-
ка. Но этот набег не мог перевесить  успехов  русской  рати,  и  Миндовг
прислал к Даниилу с предложением мира и руки своей  дочери  для  Шварна,
сына Даниилова; литовский князь, впрочем, и тут нашел средство заставить
Даниила благосклоннее выслушать его предложения: в одно время с  Миндов-
говыми послами явился к Даниилу Тевтивил и объявил, что Миндовг подкупил
ятвягов, и те не хотят больше воевать с ним. Даниил рассердился на ятвя-
гов, но делать было нечего. Почти два года после того не  встречаем  из-
вестий о делах литовских; в конце 1255 года летописец рассказывает о ми-
ре между Даниилом и сыном Миндовговым,  Воишелком,  князем  новгородским
(новогрудским); характер и жизнь этого Воишелка очень  замечательны  для
нас, потому что подобные явления всего лучше показывают состояние нравов
в известный век, в известном обществе. Жесток был и Миндовг, но бесчело-
вечие Воишелка превосходило всякое вероятие; наивный  рассказ  летописца
наводит ужас: "Воишелк стал княжить в Новгороде, будучи в  поганстве,  и
начал проливать крови много: убивал всякий день по три, по четыре  чело-
века; в который день не убивал никого, был печален, а  как  убьет  кого,
так и развеселится". И вдруг пронеслась весть, что Воишелк - христианин;
мало того, он оставляет княжение свое и постригается в  монахи.  Этот-то
Воишелк явился в 1255 году к королю Даниилу посредником мира между ним и
отцом своим Миндовгом; условия были так выгодны, что нельзя было не при-
нять их: Шварн Данилович получал руку Миндовговой дочери, а старший брат
его, Роман, получал Новогрудек от Миндовга да Слоним  с  Волковыйском  и
другими городами от Воишелка с обязанностию, впрочем, признавать над со-
бою власть Миндовга. При заключении этого мира  Воишелк  просил  Даниила
дать ему возможность пробраться на Афонскую гору,  и  Даниил  выхлопотал
для него свободный путь через венгерские владения; но смуты, происходив-
шие тогда на Балканском полуострове, заставили Воишелка возвратиться на-
зад из Болгарии, после чего он построил себе свой  особый  монастырь  на
реке Немане между Литвою и Новогрудеком.
   Таким образом, южным Мономаховичам удалось снова утвердиться в волос-
тях, занятых было Литвою; но зато Изяславичи полоцкие должны были  усту-
пить свои волости князьям литовским. Последним полоцким князем  является
в наших летописях Брячислав, которого имя записано  под  1239  годом  по
случаю брака Александра Невского на его дочери; но потом (в 1262 г.) по-
лоцким князем является уже литвин Тевтивил, племянник Миндовгов от сест-
ры. Но и Роману Даниловичу трудно было княжить в  своей  новой  волости,
среди родственников, подобных Воишелку: под 1260 годом встречаем  извес-
тие, что король Даниил и брат его Василько воевали Литву, ища Романа Да-
ниловича, схваченного Воишелком и Тевтивилом; чем  кончилось  дело,  как
освободился Роман - неизвестно; известно только то, что в 1262 году Мин-
довг, желая отомстить Васильку, который вместе  с  татарами  воевал  его
землю, послал на Волынь две рати, набравшие добычи; но одну из  них  Ва-
силько нагнал у города Небла; литовцы стояли у озера и, увидавши неприя-
теля, сели в три ряда за щитами, по своему обычаю;  Василько  ударил  на
них и победил, причем не осталось из них ни одного человека: одни погиб-
ли от меча, другие потонули в озере. Василько отправил  сайгат  к  брату
своему Даниилу, который был тогда на дороге в Венгрию и сильно  тосковал
по брате и молодом племяннике Владимире, зная, что они  пошли  в  поход,
как вдруг один из слуг начал говорить: "Господин! какие-то люди едут  за
щитами с сулицами, и кони с ними в поводах". Король вскочил с радостию и
сказал: "Слава тебе, господи! это  Василько  победил  Литву!"  Посланный
подъехал и привел сайгат: коней в седлах, щиты, сулицы, шлемы. Эта война
Романовичей с Литвою была последнею при жизни Миндовга. В то  время  как
сын его Воишелк жил в монастыре, Миндовг ждал  случая  отвергнуть  новую
веру и прервать связь с Орденом или, лучше сказать, зависимость от него;
он долго выказывал себя пред рыцарями ревностным христианином, послушным
сыном папы, союзником Ордена, уступил последнему значительные земли; ма-
ло того, завещал ему всю Литву в случае своей беспотомственной смерти, а
между тем толпы литовцев в 1259 г. вторгнулись в Курляндию  и  пустошили
там орденские владения; отряд тевтонских рыцарей вышел к ним  навстречу,
и на берегах реки Дурбы произошла битва, которая служила печальным пред-
вещанием для Ордена: литовцы одержали блистательную победу и  отпраздно-
вали ее сожжением пленных рыцарей в жертву богам. Эта победа Литвы  слу-
жила знаком к волнению пруссов, подстрекнутых, как говорят, Миндовгом; а
в 1260 г., в условленный день, вспыхнуло повсеместное восстание. Миндовг
еще медлил, все выжидал, наконец, видя, что час пробил, решился действо-
вать открыто: отрекся от христианства и королевского титула,  вступил  с
войском в Пруссию и страшно опустошил ее. С другой стороны,  его  войско
счастливо воевало польские владения, убило одного князя,  взяло  в  плен
другого; с литовским войском в этом походе находился  рязанский  выходец
Евстафий, сын известного нам братоубийцы  князя  Константина;  сын,  как
видно, был похож на отца, потому что летописец называет Евстафия  окаян-
ным и беззаконным. Такие успехи не могли быть перевешены неудачею, кото-
рую литовцы в последнее время потерпели от Василька волынского, и  лето-
писец говорит, что Миндовг начал сильно гордиться и  не  признавал  себе
никого равным. В 1262 году умерла у него жена, о которой он очень жалел.
У покойной была сестра за Довмонтом, князем нальщанским; Миндовг  послал
сказать ей: "Сестра твоя умерла, приезжай сюда  плакаться  по  ней";  но
когда та приехала, то он стал говорить ей: "Сестра твоя, умирая,  велела
мне жениться на тебе, чтоб другая детей ее не мучила", -  и  женился  на
свояченице. Муж последней, Довмонт, озлобившись за это на Миндовга, стал
думать, как бы убить его, но открыто сделать этого не  мог,  потому  что
сила его была мала, а Миндовгова велика; тогда Довмонт стал искать  себе
союзника и нашел его в племяннике Миндовговом от сестры, Треняте,  князе
жмудском. В 1263 году Миндовг послал все свои войска за Днепр, на  князя
Романа брянского, и Довмонт находился также в  этом  ополчении;  усмотря
удобное время, он объявил другим вожакам, что волхвы  предсказывают  ему
дурное, и потому не может продолжать поход; возвратившись назад, он  не-
медленно отправился ко двору Миндовга, застал его врасплох и убил вместе
с двумя сыновьями. Тренята, вероятно вследствие прежнего ряда с  Довмон-
том, стал княжить в Литве, на месте Миндовга, и в Жмуди и послал сказать
брату своему, Тевтивилу полоцкому: "Приезжай сюда, разделим землю и  все
имение Миндовгово"; но дележ повел к ссоре между братьями: Тевтивил стал
думать, как бы убить Треняту, а Тренята - как бы отделаться от  Тевтиви-
ла; боярин последнего, Прокопий Полочанин, донес Треняте о замыслах сво-
его князя, тот предупредил брата, убил его и стал княжить один,  но  не-
долго накняжил: четверо конюших Миндовговых составили заговор  отомстить
убийцам прежнего князя своего и убили Треняту, когда  тот  шел  в  баню.
Тогда начал действовать единственный оставшийся в живых сын Миндовга Во-
ишелк; когда он узнал о смерти отца своего, то испугался и ушел из Литвы
в Пинск; но когда услыхал, что Тренята убит, то с пинским войском отпра-
вился в Новогрудек и, взявши здесь другие полки, пошел в Литву, где  был
принят с радостью отцовскими приверженцами. Воишелк стал княжить и,  как
бы желая привести в забвение, что он  был  когда-нибудь  монахом,  начал
поступать точно так же, как поступал, будучи князем  в  Новогрудке.  "Он
стал княжить по всей земле Литовской, - говорит летописец, - и начал из-
бивать своих врагов, и перебил их бесчисленное множество, а другие  раз-
бежались". Воишелк утвердился в Литве с помощью зятя своего Шварна Дани-
ловича и дяди его Василька Романовича волынского, которого он назвал от-
цом своим и господином; вместе с  Шварном,  приведшим  в  Литву  сильное
войско, Воишелк пошел на своих врагов, города их побрал, самих  перебил;
в числе убитых находился и рязанский изгнанник Евстафий Константинович.
   Таким образом, отношения литовские при жизни Даниила кончились с  яв-
ною выгодою для Руси: Миндовга не было более, а сын его Воишелк, обязан-
ный утверждением своим в Литве русскому войску, признал зависимость свою
от брата Даниилова, ибо таково значение слов, что он назвал Василька от-
цом и господином. С таким же успехом шла борьба и с другим соседним вар-
варским народом - ятвягами: в 1248 году ятвяги потерпели сильное пораже-
ние от Василька Романовича при Дрогичине, потеряли сорок князьков своих.
В 1251 году отправились на ятвягов оба Романовича с поляками и  половца-
ми, перешли болота и вошли в страну их, причем поляки не утерпели, зажг-
ли первую весь; Романовичи сильно рассердились на них за это, потому что
пожар дал весть варварам о рати; ятвяги собрались  всею  землею  и,  как
видно, зная о гневе Даниила на поляков, прислали  сказать  ему:  "Оставь
нам поляков, а сам ступай с миром из земли нашей"; Даниил не согласился.
Ночью ятвяги напали на укрепленный стан польский и готовились  проломить
острог, но польский князь Семовит послал просить стрельцов у Романовичей
на помощь; русские князья насилу отпустили стрельцов, все еще сердясь на
поляков. Стрельцам удалось откинуть ятвягов от острога, хотя во всю ночь
не было от них покоя. На другой день Даниил двинулся вперед, а брат  его
Василько с Семовитом остался на месте, имея позади отряд половецкий; ят-
вяги ударили на последний, обратили его  в  бегство,  отняли  хоругвь  и
схватились потом с Васильком и Семовитом; сеча была  лютая,  и  с  обеих
сторон падало много народу; известный нам Андрей дворский, крепкий серд-
цем и больной телом, поскакал было по привычке на неприятеля, но не  мог
удержать копья в слабых руках и едва не лишился жизни; Василько послал к
брату за помощью, и возвращение Даниила дало перевес русским. Земля неп-
риятельская была пожжена и попленена, много князей ее побито; но скоро к
ятвягам пришли на помощь пруссы и борты; русские и поляки сошли с  коней
и пешком двинулись навстречу к врагам: щиты их сияли, как  заря,  шлемы,
как солнце восходящее, копья казались густым тростником, а князь  Даниил
разъезжал на коне среди полков и рядил войско. Тогда пруссы сказали  ят-
вягам: "Можете ли дерево поддержать сулицами и дерзнуть  на  эту  рать?"
Ятвяги отступили; Даниил также возвратился в свою  землю,  избавивши  от
плена многих христиан, которые пели победителям славные песни; как  вид-
но, эти песни имели влияние и на рассказ летописца.
   Через три года (в 1255 году) Даниил с сыном Львом и  польским  князем
Семовитом отправился опять на ятвягов, молодой Лев  Данилович,  узнавши,
что один из князей ятвяжских, Стекинт, укрепился (осекся)  со  своими  в
лесу, пошел на него, убил самого Стекинта, ранил брата  его,  обратил  в
бегство остальных ятвягов и принес к отцу оружие Стекинтово и брата его,
обличая тем свою победу: королю была большая  радость,  Ятвяги  прислали
просить мира, обещаясь быть в подданстве у Даниила; но это возбудило за-
висть поляков, и они стали благоприятствовать поганым; узнавши об  этом,
Даниил велел пустошить землю Ятвяжскую, причем истреблен  был  весь  дом
Стекинтов, так что и теперь, говорит летописец, пусто на этом  месте.  В
1256 году Даниил с сыновьями Львом,  Шварном,  Романом,  который  княжил
тогда в Новогрудке, с двумя из остальных Изяславичей полоцких  (минских)
и с Семовитом польским наполнил ятвяжские болота своими  многочисленными
полками. Князья русские и польские собрали совет и сказали Даниилу:  "Ты
король, голова всем полкам: если кого-нибудь из нас пошлешь напереди, то
другие не будут слушаться; а ты ратный чин знаешь, война тебе за обычай,
все тебя побоятся и постыдятся; ступай сам напереди". Даниил,  устроивши
полки, поехал сам напереди с небольшим отрядом вооруженных отроков,  пе-
ред собою пустил стрельцов, а другие стрельцы шли по обеим сторонам  до-
роги; дворский ехал за королем, к которому присоединились  потом  и  сы-
новья его Лев и Роман. Узнавши, что ятвяги дожидались неприятелей в веси
Привище, Даниил послал сказать дворскому: "Как  скоро  увидишь,  что  мы
поскакали вперед, то немедленно ступай за нами, распустивши  полк,  чтоб
всякий мог ехать как можно скорее"; но посланный молодой отрок не  понял
приказания и передал его совершенно иначе дворскому; это подвергло коро-
ля и сыновей его страшной опасности, потому что, надеясь на подкрепление
от дворского, они ударили на весь, крича:  "Беги!  беги!"  Ятвяги  точно
дрогнули сначала и побежали, но потом остановились  посередине  веси,  и
Даниилу со Львом стоило больших усилий обратить их вторично  в  бегство;
дворский приехал уже тогда, когда одержана была полная победа, следстви-
ем которой было обычное опустошение страны" На другой день ятвяги  прис-
лали просить мира и предлагали заложников, чтоб только русские не убива-
ли их пленных. Неизвестно, какое следствие имело это предложение:  лето-
писец говорит, что Даниил, возвратившись с честию и славою  домой,  сби-
рался опять идти на ятвягов, но те поспешили отправить к нему  послов  с
данью и с обещанием служить ему и строить города в земле своей, в  удос-
товерение чего прислали детей своих в заложники. Так Даниил достиг того,
что начал отец его, Роман Великий: тот заставлял дикарей расчищать землю
под пашни, Даниил заставил их строить города в  земле  своей;  торжество
галицкого князя над ятвягами было торжеством гражданственности над  вар-
варством в Восточной Европе, и торжество это тем  замечательнее,  что  в
описываемое время цивилизующее племя само находилось под гнетом  азиатс-
ких варваров. В 1257 году Даниил послал боярина своего взять дань с  ят-
вягов черными куницами, белками и  серебром;  часть  дани  послана  была
польскому воеводе: пусть узнает вся земля Польская,  что  ятвяги  платят
дань королю Даниилу.
   Но не одною счастливою борьбою с варварами знаменит был король Даниил
в соседних государствах; борьба с  варварами  не  мешала  ему  принимать
участие в делах этих государств, возвысить  и  здесь  значение  Руси,  В
Польше борьба между Владиславом Ласконогим и племянником его Владиславом
Одоничем кончилась в 1231 году смертию Ласконогого, вследствие чего Одо-
нич стал единовластителем великой Польши, Но усобица началась  с  другой
стороны; по смерти Лешка брат его, Конрад  мазовецкий,  спешил  взять  в
свои руки управление его волостями - Краковом и  Сендомиром  в  качестве
опекуна над малолетним племянником своим Болеславом; но мать и  вельможи
последнего предложили эту опеку герцогу  силезскому  Генриху  I;  отсюда
война между Генрихом и Конрадом, в которой Конрад остался победителем  и
удержал за собою опеку над Болеславом краковским. Когда Болеслав, возму-
жав, потребовал от дяди очищения отцовских владений, то Конрад  захватил
его в плен; но племянник успел убежать из заключения и опять обратился с
просьбою о помощи к Генриху силезскому; тот вступился в дело и помог Бо-
леславу Лешковичу против дяди; но за эту помощь взял себе Краков и часть
Сендомирской волости. С таким же успехом кончил Генрих и войну с велико-
польским князем Владиславом Одоничем в 1234 году: Одонич должен был  ус-
тупить силезскому герцогу все свои земли, лежащие к югу от Варты. Благо-
даря этим успехам Генриха силезского самая старшая линия  Пястов  усили-
лась над всеми остальными линиями. Но, пролагая, с одной  стороны,  путь
своему потомству к усилению себя на счет всех остальных родичей и к соб-
ранию земли Польской, Генрих, с другой стороны, сильно содействовал пре-
обладанию немецкой народности над славянскою в областях польских. Не раз
замечали мы, как наши русские князья тяготились малонаселенностию  земли
своей и старались отовсюду призывать в нее колонистов; та же самая  пот-
ребность чувствовалась и в других землях славянских; монастыри, получив-
шие большие земли во владение, искали средств расчистить свои леса,  на-
селить, обработать пустоши: для этого они стали перезывать к себе немец-
ких колонистов. Князья перезывали их частию с тою же целию, частию сели-
ли их в старых городах и основывали для них новые, дабы посредством  них
усилить промыслы, торговлю и таким образом увеличить  свои  доходы;  ос-
тальные землевладельцы последовали примеру духовенства и князей,  и  вот
немцы распространяются по всем западнославянским землям. Пример к выводу
немецких колонистов в польские владения должна была подать по своим осо-
бенным обстоятельствам Силезия. Родоначальник силезских князей,  Владис-
лав II, по изгнании своем с старшего стола нашел дружественный  прием  в
Германии; сыновья его, рожденные от немецкой принцессы, были здесь  вос-
питаны и с помощию императора Фридриха Барбаруссы получили от дядей  во-
лость в родной земле - Силезию. Это все повело к теснейшей  связи  их  с
Германиею. С другой стороны действовала церковь: монастыри,  наполненные
немецкими монахами и монахинями, рыцарские ордена, получившие себе земли
от щедрости князей, стали с позволения последних вызывать в свои  владе-
ния немецких колонистов; скоро и города начали также наполняться  немца-
ми, причем важно было то, что последние  сохраняли  вполне  свою  народ-
ность, судились и рядились своим правом. Особенную склонность  к  немцам
обнаружил Генрих I силезский, и легко понять, какое  значение  для  всей
Польши должна была иметь эта склонность, когда Генрих стал самым сильным
из ее владетелей. Генрих умер в 1238 году, оставя сыну своему Генриху II
Благочестивому княжество, которое превосходило величиною  владения  всех
остальных Пястов; но впадение монголов, в битве с  которыми  пал  Генрих
Благочестивый,  воспрепятствовало  усилению  Силезии  на   счет   других
польских областей: владения Генриха  разделились  между  тремя  его  сы-
новьями; старший из них, Болеслав, которому достался Краков и часть  ве-
ликой Польши, беспорядочным поведением и наследственною в своем роде лю-
бовию к немцам вооружил против себя вельмож, которые провозгласили своим
князем Болеслава, Лешкова сына, а жители великой Польши  передались  сы-
новьям старого своего князя Владислава Одонича. Но этого мало: скоро на-
чалась усобица между Болеславом Генриховичем  и  его  родными  братьями,
причем соперники обращались к немецким князьям и платили за помощь  час-
тию своих владений, а между тем прелаты, пользуясь  недальновидною  щед-
ростию князей и их ослаблением вследствие усобиц, все более и более уси-
ливали свое значение, и в Польше повторились явления,  о  которых  начал
уже забывать дальнейший запад: в 1258 году Болеслав Генрихович принужден
был в одежде кающегося, босыми ногами отправиться в болеславскую церковь
Иоанна Крестителя, чтоб избавиться от проклятия, над ним тяготевшего.
   Мы видели, что слабостию Силезии воспользовался Болеслав (Стыдливый),
сын Лешка (Белого), для возвращения своей отчины, стола краковского;  но
прежде утверждения своего здесь он должен был выдержать  войну  с  дядею
Конрадом мазовецким. Даниил галицкий снова находился в союзе  с  послед-
ним, и потому в 1245 году встречаем известие о войне  его  с  Болеславом
Лешковичем; в первый поход, вошедши в Польшу четырьмя дорогами,  Романо-
вичи опустошили Люблинскую область до рек Вислы и Сана; во второй  поход
осадили Люблин и сняли осаду только тогда, когда люблинцы дали слово  не
помогать Болеславу. Следствием этих войн было то, что в битве под  Ярос-
лавлем поляки Болеславовы находились в войске Ростислава  черниговского,
а Романовичи,  заслышав  приход  последнего,  послали  сказать  Конраду:
"Из-за тебя пришли на нас ляхи Болеславовы, потому что мы  помогали  те-
бе", и Конрад послал им вспомогательный отряд, который, однако, не успел
принять участие в битве. В 1247 году умер Конрад, славный, предобрый, по
выражению летописца, и Даниил с Васильком жалели об нем; еще  при  жизни
своей он разделил Мазовию между двумя сыновьями: Казимиром и Болеславом;
последний умер вскоре после отца и по просьбам князя Даниила отдал  свою
волость младшему брату Семовиту, за которым была  племянница  Даниилова,
дочь Александра бельзского; дружеские отношения между Даниилом и Семови-
том не прерывались до самой смерти последнего; с  Болеславом  краковским
галицкий князь находился также в мире.
   Ярославскою битвою кончились, как мы видели, враждебные  отношения  к
Венгрии, и за союзом родственным скоро последовал политический, когда по
смерти последнего австрийского герцога Фридриха за владения его возникла
упорная борьба между королями чешскими венгерским; последний обратился с
просьбою о помощи к Даниилу и заключил с ним договор,  по  которому  сын
Даниила, Роман, женился на сестре покойного герцога Гертруде и в  прида-
ное брал Австрию. Следствием этого договора была война Даниила с чехами.
В 1254 году Даниил предпринял поход в землю Опавскую  (Троппау)  сколько
для короля венгерского, говорит летописец, столько же и для славы, пото-
му что ни один князь русский, ни Святослав Храбрый, ни Владимир  Святой,
не воевал земли Чешской. Даниил выступил в  поход  вместе  с  Болеславом
Стыдливым краковским, женатым на дочери  венгерского  короля;  союзники,
приближаясь к Опаве, отправили к городу сторожевой отряд из поляков, ко-
торый был разбит чехами, выехавшими из Опавы. Такое неудачное начало на-
вело сильный страх на поляков, и Даниил должен был увещевать их быть по-
бодрее. "Чего вы испугались? - говорил он им, - разве вы не знаете,  что
война без мертвых не бывает? разве вы не знали, что вышли на мужчин воо-
руженных, а не на женщин? если воин убит на рати,  то  какое  тут  чудо?
другие и дома умирают без славы, а эти со славою умерли; укрепите сердца
ваши и ступайте бодро вперед". Но тщетно Даниил уговаривал поляков подс-
тупить поближе к городу: те никак не согласились; Даниил сильно горевал,
тем более что большая часть его войска с сыном Львом отправилась  другим
путем и неизвестно где находилась; наконец пришел Лев Данилович, и нача-
лась осада, которая, однако, не имела успеха по причине глазной  болезни
Данииловой; взят был только ближний город Насилье (Носсельт). Опустошив-
ши вконец всю землю Опавскую, Даниил и Болеслав возвратились домой,
   Даниил по уговору с королем венгерским опустошил чешские владения, но
король не исполнил своих обещаний, данных Роману, и оставил его в городе
Нейбурге, подле Вены, безо всякой помощи; чешский король Оттокар  осадил
Нейбург и, не будучи в состоянии взять его силою, прислал сказать  Рома-
ну: "Ты мне родня и свояк (Оттокар был женат на Маргарите, другой сестре
австрийского герцога Фридриха), оставь венгерского короля, и мы разделим
с тобою пополам Австрию; король тебе много обещает и ничего не  сделает;
а я тебе говорю правду и поставлю свидетелей - папу и 12 епископов". Ро-
ман отвечал: "Не могу иметь с тобою никакого дела, потому что стыдно бу-
дет мне и грех вопреки обещаниям покинуть короля венгерского", - и  пос-
лал объявить последнему о предложении Оттокар а, прося немедленной помо-
щи. Но король явно его обманывал: хотел Австрию для себя, а Роману  обе-
щал дать города в Венгрии и не посылал ему помощи, а между тем  осажден-
ные терпели сильный голод в Нейбурге: одна женщина тайком прокрадывалась
в Вену и покупала там съестные припасы для князя.  Тогда  жена  Романова
стала уговаривать мужа ехать к отцу, и  Роман,  воспользовавшись  добро-
хотством какого-то Веренгера Просвела, выбрался из города и уехал в  Га-
лицию. В 1260 году Даниил опять соединил полки свои с войском Белы  про-
тив Оттокара богемского; но союзники были разбиты последним при реке Мо-
раве, и Даниил должен был отказаться от надежды видеть  сына  своего  на
престоле австрийском, тем более что татарские отношения  занимали  тогда
все его внимание.
   Король Даниил не долго пережил разрушение своих  надежд  на  успешную
борьбу с татарами; он умер между 1264-1266 годом; таким образом, почти в
одно время Восточная Европа лишилась троих знаменитейших своих  владете-
лей: в Руси Северной не стало Александра Невского, в Южной - Даниила,  в
Литве - Миндовга. Не трудно заметить сходство в деятельности обоих  кня-
зей русских - Невского и короля Даниила: оба прославились воинскими под-
вигами на западе и оба должны были поникнуть пред монголами, причем неу-
дача предприятий Данииловых служит самым лучшим  объяснением  постоянной
покорности  Александровой  и  выставляет  с  выгодной  стороны  проница-
тельность и осторожность внука Всеволода III; легко  заметить,  как  оба
князя, представители - один Северной, другой Южной - Руси, представители
двух долго враждебных линий Мономахова племени,  остаются  верны  каждый
своей стране и своему племени по личному характеру своему,  несмотря  на
известное сходство в характере их деятельности. Даниил сделал для  Южной
Руси все, что можно было ожидать от него при тех тяжких обстоятельствах,
которым мог быть в уровень только князь, талантливый подобно  Даниилу  и
подобно Даниилу испытанный бедствиями, с ранней молодости не знавший по-
коя. Крепости срыты по приказанию татарского баскака, но Холм  сбережен,
и вообще отношения монгольские не так тяжки  на  юге,  гроза  Бурундаева
прошла как-то мимо; Литва и ятвяги в зависимости, среди соседних христи-
анских государств Русь получила важное место  с  признанным  необходимым
влиянием, чему много способствовало то, что главная сцена действия пере-
несена была с востока, из  области  днепровской,  на  запад,  в  область
днестровскую Но кроме подвигов внешних Даниил прославился особенно внут-
реннею распорядительностию: после монгольского опустошения успел привес-
ти свою землю в цветущее состояние,  населил,  обстроил  города,  усилил
промышленность, торговлю. При этом должно заметить, однако, что  Даниил,
населяя города свои, наполнил их немцами,  поляками,  армянами,  жидами,
что не могло не иметь влияние на будущую судьбу страны.
   По смерти короля Даниила мысль Романа Великого была приведена  в  ис-
полнение: Галицкая земля перешла  прямо  к  сыновьям  Данииловым:  Льву,
Мстиславу и Шварну (Роман больше не упоминается), а дядя их Василько ос-
тался княжить  по-прежнему  на  Волыни.  Литва  готовилась  окончательно
слиться с Русью под властию одного из сыновей Данииловых:  в  1268  году
Воишелк снова заключился в монастыре, отдав все свои владения зятю Швар-
ну. Последний, боясь, как видно,  возобновления  внутренних  волнений  в
Литве в пользу князей природных, уговаривал Воишелка покняжить еще вмес-
те, но тот решительно отказался, говоря: "Много согрешил я пред богом  и
перед людьми; ты княжи, а земля тебе безопасна". Живя в угровском  Дани-
лове монастыре, Воишелк говорил: "Вот здесь подле меня сын мой Шварн,  а
там господин мой отец князь Василько, буду ими утешаться". Но он недолго
утешался: Шварн умер бездетным, и литовцы снова вызвали Воишелка из  мо-
настыря для управления делами княжества; это возбудило  вражду  в  брате
Шварновом, Льве Даниловиче, которому хотелось быть наследником  брату  в
Литве, а Воишелк не склонялся на его желание. Между обоими князьями  го-
товы уже были начаться неприятельские действия, как Василько  Романович,
князь волынский, предложил им съезжаться вместе для примирения.  Воишелк
и Лев приехали к Васильку во Владимир Волынский, где Маркольд, родом не-
мец, старый советник короля Даниила, позвал всех троих князей к себе  на
обед; обедали весело, много пили, и Василько после обеда поехал  к  себе
домой спать, а Воишелк поехал в Михайловский монастырь,  где  стоял.  На
этом дело не кончилось: Лев приехал в монастырь к Воишелку и стал  гово-
рить ему: "Кум! попьем-ка еще!" Тот согласился, и началась опять  попой-
ка, во время которой князья опять поссорились, от брани дошло до  драки,
и Воишелк был убит Львом. Последний хотел было  воспользоваться  смертью
Воишелка и приобрести себе Литву; но он не получил успеха в этом деле, и
литовцы выбрали себе единоплеменного князя. Так порвано было в самом на-
чале мирное соединение Литвы с Русью. С поляками,  именно  с  Болеславом
краковским, началась война скоро по смерти Данииловой; в ней русские по-
терпели поражение вследствие неосторожности Шварна, который,  не  послу-
шавшись совета старого дяди Василька, не  дождался  полков  волынских  и
ударил один на соединенных врагов, тогда как  Василько  именно  говорил:
"Не бейтесь сначала с поляками, но отпустите их в свою землю, когда пой-
дут, разделившись, тогда нападайте". В 1271 году умер  Василько  волынс-
кий, оставив стол свой сыну Владимиру. Кроме потомков Романа Великого на
западной стороне Днепра упоминаются трое князей пинских: Федор, Демид  и
Юрий Владимировичи в союзе с Васильком  волынским  (1262  г.);  Изяслав,
князь свислочский (1256); Глеб Ростиславич степанский.
   Обратимся теперь к другим княжествам Южной Руси, на восточном  берегу
Днепра. Мы оставили Михаила черниговского в Киеве, где он жил под  горо-
дом на острове. Узнавши, что король венгерский выдал наконец  дочь  свою
за его сына Ростислава, он поехал в Венгрию,  но  не  получил  почетного
приема ни от свата, ни от сына и, рассердившись на Ростислава, поехал  в
Чернигов, и оттуда - к Батыю просить себе ярлыка на это княжество. Прие-
хавши в Орду, он никак не хотел, обратившись на юг, поклониться  изобра-
жению умершего Чингисхана, говоря, что охотно поклонится хану и даже ра-
бам его, но христианин не должен кланяться изображению мертвого  челове-
ка. Напрасно князь Борис ростовский уговаривал его со слезами  исполнить
обряд, а бояре ростовские обещались принять на себя за него  епитимью  и
со всею своею областью - Михаил оставался непреклонным,  тем  более  что
боярин его Федор напоминал ему увещания духовника не губить души  идоло-
поклонством. Михаил умер мучительною смертию; летопись называет  палачом
его русского отступника путивльца Домана; боярин Феодор был  также  убит
(в 1246 г.). В Чернигове начал княжить Андрей Всеволодович,  как  видно,
брат Михаилов. Из других черниговских князей упоминается Роман брянский,
который в 1264 году поразил литовское войско, нападшее на  его  волость.
Под 1241 годом упоминается князь рыльский Мстислав, убитый  татарами.  В
одной летописи под 1245 годом упоминается о смерти князя Андрея Мстисла-
вича, убитого Батыем; Плано-Карпини называет его князем черниговским.

   ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
   БОРЬБА МЕЖДУ СЫНОВЬЯМИ АЛЕКСАНДРА НЕВСКОГО (1276-1304)

   Исчезновение прежних понятий о праве старшинства.- Великий князь  Ди-
митрий Александрович переяславский стремится к усилению.- Восстание про-
тив него младшего брата, Андрея городецкого, с  помощию  Орды.-  Влияние
боярина Семена Тонилиевича.- Союз князей против Димитрия.-  Осторожность
северных князей.Разделение Орды, и Димитрий пользуется  этим  разделени-
ем.- Убиение Семена Тонилиевича.- Новая усобица.- Торжество Андрея.- Бе-
зуспешный съезд князей.Князь переяславский  Иван  Дмитриевич  отказывает
свою волость князю Даниилу Александровичу московскому.- Смерть  Андрея.-
События в других северных княжествах.- Отношения к татарам, шведам, нем-
цам и Литве.- Дела на юго-западе.

   Мы достигли того времени, когда прежние понятия о  праве  старшинства
исчезают; великие князья показывают ясно, что они  добиваются  не  стар-
шинства, но силы. Каждый князь, получив область Владимирскую,  старается
увеличить свою собственность на счет других княжеств. Но когда  преобла-
дание понятия о собственности, отдельности владения  заставляло  каждого
великого князя заботиться только о самом себе, то все  остальные  князья
не могут уже более доверять родственной связи, должны также заботиться о
самих себе, всеми средствами должны стараться  приобресть  силу,  потому
что им оставалось на выбор: быть жертвою сильнейшего или других  сделать
жертвами своей силы. Вот почему мы видим теперь восстания князей на  ве-
ликого с попранием всех старинных прав, родовых отношений.
   Князь Димитрий Александрович переяславский, присоединивши к своей от-
чине область Владимирскую, начал тем же, чем начинали его предшественни-
ки, - стремлением усилиться на счет Новгорода, который по смерти Василия
поспешил признать его своим князем. В 1279 году он, по словам летописца,
выпросил у новгородцев позволение поставить для себя  крепость  Копорье,
пошел и сам срубил ее; в следующем году он поехал туда вторично с посад-
ником Михаилом, с лучшими гражданами; заложили в Копорье крепость камен-
ную. В том же году посадник Михаил Мишинич,  возведенный  в  это  досто-
инство при Василии, был сменен, и на его место был возведен Семен Михай-
лович, неизвестно, сын какого из прежде бывших посадников - Михалка Сте-
пановича или Михаила Федоровича. Летопись говорит, что у Мишинича отнято
было посадничество князем и новгородцами вместе - все показывало, следо-
вательно, согласие города с Димитрием; но в следующем  1281  году  вдруг
встречаем известие о ссоре великого князя с новгородцами. Очень  вероят-
но, что ссора эта произошла по поводу Копорья, на который Димитрий хотел
смотреть как на свою собственность, что не нравилось новгородцам. Как бы
то ни было, когда новгородцы отправили к Димитрию владыку с мольбою,  то
он не послушал его, пришел с войском на волость  Новгородскую  и  сильно
опустошил ее, после чего заключен был мир, как видно на всей воле  вели-
кого князя. Быть может, этот поступок  Димитрия,  обличавший  стремление
его усилить себя на счет других, послужил Андрею Александровичу городец-
кому знаком к восстанию на старшего брата; быть может, он  хотел  подра-
жать дяде своему Василию Ярославичу, который посредством хана не  позво-
лил брату своему Ярославу  усилиться  окончательно  на  счет  Новгорода;
впрочем, летописцы указывают на бояр Андреевых, и особенно на одного  из
них, Семена Тонилиевича, как главного виновника этого восстания. Мы  ви-
дели у князя Василия костромского воеводу Семена,  который  водил  полки
своего  князя  против  Димитрия  и  новгородцев.  Очень  вероятно,   что
вследствие этих отношений к Димитрию Семен по смерти Василия перешел  не
к переяславскому князю, а к городецкому Андрею, тем более  что  Кострома
по смерти бездетного Василия перешла к Андрею Этот-то Семен начал воору-
жать нового князя против Димитрия, и вот  Андрей  отправляется  в  Орду,
имея споспешником себе и помощником Семена Тонилиевича и других  многих,
говорит летописец.
   Задаривши хана Менгу-Тимура, Андрей получил ярлык на Владимир и войс-
ко против Димитрия, потому что последний  не  думал  повиноваться  слову
ханскому, и нужно было принудить его к тому силою,  причем  все  князья,
ближние и дальние родственники, соединились с Андреем  против  Димитрия.
Мы не станем предполагать, что Димитрий дурно обходился  с  ними,  пусть
Димитрий был добрый, кроткий князь: для нас важна  здесь  недоверчивость
князей к великому князю владимирскому, постоянное  нерасположение  их  к
каждому князю, присоединявшему к своему уделу Владимирскую область.  Ди-
митрий, видя союз князей и татарские полки против себя, поехал к  Новго-
роду, желая засесть в своем Копорье, но на озере Ильмене встретил  полки
новгородские; новгородцы показали князю путь,  самого  не  схватили,  но
взяли двух дочерей его и бояр в заложники. "Отпустим их тогда, - сказали
они Димитрию, - когда дружина твоя выступит из Копорья", Но дружина  эта
не думала оставлять крепости, потому что ею начальствовал зять Димитрия,
знаменитый Довмонт псковский: он нечаянно напал на Ладогу  и  высвободил
оттуда имение Димитриево; но когда новгородские полки подошли к Копорью,
то дружина великокняжеская не могла долее  здесь  держаться  и,  получив
беспрепятственный выход, оставила крепость, которую разрыли  новгородцы.
Между тем Димитрий отправился за море, а татары,  пришедшие  с  Андреем,
ища Димитрия, рассыпались по всей земле, опустошили  все  около  Мурома,
Владимира, Юрьева, Суздаля, Переяславля, Ростова, Твери до самого Торжка
и далее к Новгороду. Андрей сел во  Владимире,  угостил  богатым  пиром,
одарил князей ордынских и, отпустив их домой, поехал в Новгород, где был
честно посажен на стол. Но скоро пришла к нему сюда весть, что  Димитрий
возвратился из-за моря с наемными войсками, засел в  своем  Переяславле,
укрепляется там и собирает полки. Андрей немедленно выехал из  Новгорода
во Владимир, оттуда в Городец, а из Городца поехал в Орду опять вместе с
Семеном Тонилиевичем жаловаться на брата хану Тудай-Менгу, брату и  пре-
емнику Менгу-Тимурову, доносить, что Димитрий не хочет повиноваться  та-
тарам, платить им дани; а между тем в его  отсутствие  князья  Святослав
Ярославич тверской, Даниил Александрович московский и новгородцы  двину-
лись на Димитрия: союз также замечательный! Враждебные войска сошлись  у
Дмитрова, стояли пять дней, ссылаясь о мире, и  наконец  заключили  его,
неизвестно на каких условиях. Становится заметным, как редко  на  севере
князья вступают в битвы друг с другом: обыкновенно, сошедшись, они  зак-
лючают мир и расходятся (1281-1283 г.).
   Между тем Андрей пришел из Орды с полками татарскими; Димитрий  бежал
вторично, но на этот раз уже не за Балтийское море, а к берегам Черного:
там, в степях, раскинулась другая орда, независимая и  враждебная  Золо-
той, или Волжской, орда Ногайская. Повелитель ее Ногай, князь рода  Джу-
чиева и полководец со времен Берге, из соперничества с ханом Золотой Ор-
ды принял с честию Димитрия и дал ему свои полки;  на  этот  раз  Андрей
должен был уступить и возвратил брату Владимир.  Как  же  Димитрий  вос-
пользовался своею победою? В 1283 году двое переяславских бояр, Антон  и
Феофан, явились в Кострому, схватили нечаянно Семена Тонилиевича и нача-
ли допытываться у него о прежних и настоящих намерениях его князя. Семен
отвечал: "Напрасно допрашиваете меня; мое дело служить верою  и  правдою
своему князю; если же были между ним и братом его какие раздоры, то  они
сами лучше знают их причины". "Ты поднимал ордынского царя, ты  приводил
татар на нашего князя", - продолжали  переяславские  бояре.  "Ничего  не
знаю, - отвечал Семен, - если хотите узнать подробнее об этом,  спросите
у господина моего, князя Андрея Александровича, тот ответит вам  на  все
ваши вопросы". "Если ты не расскажешь нам о всех замыслах своего  князя,
- продолжали Димитриевы бояре, - то мы убьем тебя". "А  где  же  клятва,
которою клялся ваш князь моему, - отвечал Семен, - клятва мира и  любви?
Неужели ваш князь и вы думаете исполнить эту клятву, убивая бояр  нашего
господина?" Переяславские бояре исполнили поручение своего князя - убили
Семена Тонилиевича.
   Легко было предвидеть, что убийство Семена не  потушит  вражды  между
братьями: Андрей сильно тужил о своем боярине и начал ссылаться с новго-
родцами; в Торжке (в 1284 г.) они обменялись  клятвами  стоять  друг  за
друга, против Димитрия. Но последний был силен. Андрей уступил и на этот
раз и даже нашелся принужденным вместе с Димитрием и его татарами  опус-
тошать волости новгородские. После этого Андрей обратился  к  татарам  и
привел на Димитрия какого-то царевича из Орды; но когда  татары  рассея-
лись для грабежа, то Димитрий собрал большую рать и ударил на них; царе-
вич убежал в Орду, бояре Андрея попались в плен, и городецкий князь дол-
жен был опять уступить; новгородцы приняли к себе Димитрия,  конечно  не
на всей своей воле; есть известие о наказании людей, ему  неприязненных;
посадник Семен Михайлович, отправлявший  свою  должность  во  все  время
дружбы Новгорода с Андреем и потому необходимо приятный последнему,  был
свергнут при торжестве Димитрия; его место заступил Андрей Климович;  но
Семен не отделался одним лишением посадничества: в 1287  году  встал  на
него весь Новгород понапрасну (без исправы), говорит летописец: пошли на
него из всех концов, как сильная рать, каждый с оружием, пришли на  двор
к нему, взяли весь дом с шумом; Семен прибежал к владыке, а владыка про-
водил его в Софийскую церковь, где он и пробыл в безопасности до другого
дня, пока смятение утихло. Семен чрез несколько дней умер; но  и  Андрей
Климович недолго посадничал: в 1289 г. он был свергнут, и на  его  место
возведен брат прежде бывшего посадника Юрий Мишинич, а ладожское  посад-
ничество отдано было Матвею Семеновичу, как видно сыну Семена Михайлови-
ча. Неизвестно, в связи ли с этими переменами было убиение Самойлы  Рат-
шинича жителями Прусской улицы на владычнем Дворе;  новгородцы  сзвонили
вече у св. Софии и у св. Николы, откуда пошли вооруженные,  взяли  улицу
Прусскую, домы разграбили, улицу всю пожгли. В следующем году крамольни-
ки пограбили торг; на другой день новгородцы собрались на вече и сброси-
ли двух крамольников с мосту.
   Между тем Димитрий, смирив брата и  новгородцев,  хотел,  как  видно,
разделаться и с теми княжествами, которые помогали Андрею против него: в
1288 году Димитрий вместе с ростовским князем и  новгородцами  Пошел  на
тверского князя Михаила Ярославича наследовавшего брату своему Святосла-
ву, неизвестно когда умершему; но Михаил встретил Димитрия с  полками  у
Кашина, и дело кончилось без боя - миром.  Неизвестны  подробности,  как
Димитрий поступил с другими князьями; известно только то, что в 1292 го-
ду отправились жаловаться на него в Орду князья: Андрей городецкий,  Ди-
митрий ростовский с сыном и  братом  Константином  углицким,  двоюродный
брат их Михаил Глебович белозерский, тесть последнего, Федор Ростиславич
ярославский, с ростовским епископом Тарасием. В орде Волжской Тудай-Мен-
гу был свергнут четырьмя племянниками своими, внуками Тутукана,  которые
скоро в свою очередь были истреблены сыном Менгу-Тимура Тохтою, или Ток-
таем. Тохта, выслушав жалобы князей, хотел сначала послать в Русь за Ди-
митрием, но потом раздумал и отправил туда большое войско,  Переяславцы,
узнавши о приближении татар, все разбежались, и Димитрий должен был  бе-
жать из своего города сперва на Волок, а оттуда во Псков;  татары  же  с
Андреем городецким и Федором ярославским взяли Владимир, разграбили  Бо-
городичную церковь, взяли потом 14 других городов и опустошили всю  зем-
лю. Тверь наполнилась беглецами со всех сторон, которые уговаривались не
пускать татар дальше и биться с ними; но татары хотели идти с  Волока  к
Новгороду и Пскову; тогда новгородцы послали к  предводителю  их  Дуденю
богатые дары, и варвары, удовольствовавшись ими,  отправились  назад,  в
степи. Союзники - Андрей городецкий и Федор ярославский - поделили между
собою волости: Андрей взял себе Владимир и  Новгород,  Федор  -  Переяс-
лавль, сына Димитриева Ивана вывели в Кострому. По удалении татар Димит-
рий хотел было пробраться из Пскова в Тверь, ибо Михаил не нарушал с ним
мира и не показан в числе жалобщиков на него; сам Димитрий  успел  прое-
хать в Тверь, но обоз его был захвачен Андреем и  новгородцами  с  новым
посадником их Андреем Климовичем, заступившим место Юрия  Мишинича,  как
видно вследствие торжества городецкого  князя;  Димитрий  принужден  был
просить мира у брата, который и принял  предложение:  как  видно  взявши
Владимир, Андрей уступил старшему брату опять Переяславль, ибо встречаем
известие, что Федор ярославский пожег этот город, вероятно с досады, что
должен был отступиться от своего приобретения, и после видим  в  Переяс-
лавле сына Димитриева; Волок возвращен новгородцам. Но Димитрий не  дос-
тиг своей отчины: он умер по дороге в Волок в 1294 году, погребен же, по
обычаю, в своем Переяславле.
   Андрей заступил место брата и потому при тогдашних отношениях не  мог
оставить других князей в покое, ни сам остаться от них в покое. Мы виде-
ли, что и прежде Андрей был в союзе с князем Федором  ярославским:  союз
остался ненарушимым и теперь; на их же стороне стоял и князь  Константин
ростовский; но против этих троих князей образовался другой союз также из
троих князей: Михаила тверского, Даниила московского и Ивана переяславс-
кого, который, впрочем, был в это время в Орде и поручил  защищать  свою
волость двум первым. В 1296 году в  присутствии  ханского  посла  князья
собрались во Владимир для окончания своих споров, но чуть-чуть  дело  не
дошло до кровопролития; владыка Симеон отвратил его, но ненадолго: в том
же году Андрей, собравши большое войско, пошел к Переяславлю; но  Даниил
московский и Михаил тверской заступили ему дорогу: битвы, по обычаю,  не
было, князья стали пересылаться и помирились. В 1301 году  князья  опять
съехались в Дмитрове: Андрей и Даниил уладили свои дела, но Иван переяс-
лавский и Михаил тверской разъехались в распре - знак, что на этих новых
съездах каждый князь толковал отдельно о своих  отдельных  интересах  и,
уладивши дело с одним, мог не уладиться с другим. В следующем 1302  году
произошло событие, важное по своим следствиям и подавшее непосредственно
повод к новой борьбе между князьями: князь Иван Димитриевич  переяславс-
кий умер бездетным: кому же должна была достаться  его  отчина,  старший
удел в племени Ярослава Всеволодовича? По старине великий  князь  должен
был распорядиться этою родовою собственностию по общему совету со  всеми
родичами, сделать с ними ряд, по древнему выражению. Но теперь на севере
смотрели на волости, уделы как на частную собственность, и каждый князь,
как частный собственник, отделенный от рода, считал себя вправе завещать
свою собственность кому хотел, и вот Иван Димитриевич завещевает Переяс-
лавль мимо старшего дяди Андрея младшему -  Даниилу  московскому.  Легко
понять, какое значение это событие имело в то время, когда каждый  князь
стремился к усилению своего удела на счет других: область княжества Мос-
ковского увеличивалась целою областью другого княжества!  Великий  князь
Андрей не хотел позволить Даниилу воспользоваться завещанием  племянника
и тотчас по смерти Ивана отправил в Переяславль  своих  наместников;  но
Даниил не думал уступать: он выгнал наместников Андреевых и посадил сво-
их; Андрей отправился в Орду, вероятно жаловаться хану, В следующем 1303
году умер Даниил Александрович московский; старший сын его Юрий был  со-
вершенно в уровень своему времени: приобретать и усиливаться во  что  бы
то ни стало было главною его целию, и когда Андрей возвратился из Орды с
ярлыками ханскими, то Юрий не уступил ему Переяславля,  жители  которого
хотели непременно иметь его своим князем и, доставшись отцу его по заве-
щанию, не толковали, как некогда киевляне, что не хотят  доставаться  по
наследству. В 1304 году умер Андрей; смерть его служила знаком к  борьбе
между Москвою и Тверью.
   Описавши борьбу между сыновьями Невского, обратимся к событиям,  про-
исходившим в других княжествах. В Ростове по  смерти  князя  Бориса  Ва-
сильковича (1277 г.) взял опять перевес смолоду, говорит старый  обычай:
здесь стал княжить брат покойного, Глеб Василькович белозерский. Но Глеб
умер в следующем же 1278 году: он смолоду, говорит летописец, служил та-
тарам и много христиан избавил от них из плена; ему наследовал в Ростове
племянник от старшего брата, Димитрий Борисович, на  Беле-озере  остался
княжить сын покойного Глеба, Михаил. Димитрий Борисович, по обычаю  вре-
мени, захотел усилиться на счет этого младшего двоюродного брата и отнял
у него волости с грехом и неправдою, по выражению летописца; от двоюрод-
ного брата Димитрий скоро (1271 г.) перешел к родному, Константину Бори-
совичу, княжившему с ним вместе в Ростове; была  между  ними  крамола  и
вражда великая, говорит летописец;  быть  может,  эта  вражда  произошла
вследствие смерти углицкого князя Романа Владимировича (1269 г.), не ос-
тавившего наследников. Напрасно старался примирить их  владыка  Игнатий:
Константин должен был выехать из Ростова, а Димитрий стал собирать войс-
ко и укреплять город, боясь нападения от брата.  Тогда  владыка  Игнатий
отправился к великому князю Димитрию Александровичу и упросил его  прие-
хать в Ростов; тот приехал и помирил братьев. В 1287 году братья  разде-
лились: старший, Димитрий, остался в Ростове, младший, Константин, сел в
Угличе. В 1294 году умер князь Димитрий Борисович ростовский; место  его
занял брат Константин Борисович, оставив в Угличе сына своего  Александ-
ра. Из других князей племени Всеволода III упоминается  под  1281  годом
внук его князь Михаил Иванович стародубский, дядя сыновьям Невского,  но
не могший быть старшим ни по праву, потому что не был отчинником, ни  по
силе. Под 1278 годом  упоминается  внук  Ярослава  Всеволодовича,  Давид
Константинович, князь галицкий и дмитровский, он умер в  1290  году.  Из
князей суздальских, сыновей Андрея Ярославича,  Юрий  Андреевич  умер  в
1279 году, и его место занял брат его Михаил. В Рязани княжил Федор, сын
убитого в Орде Романа; он умер в 1294 году, и место  его  заступил  брат
Константин Романович; третий Романович, Ярослав, князь пронский, умер  в
1299 году. В 1278 году умер смоленский князь Глеб Ростиславич; место его
занял брат Михаил Ростиславич, но и этот умер  в  следующем  1279  году;
тогда Смоленск перешел к третьему Ростиславичу, Федору ярославскому; со-
единение двух княжеств - Смоленского и Ярославского - могло бы повести к
важным следствиям для Северной Руси при тогдашних обстоятельствах,  если
б географическое разъединение этих княжеств в самом начале  не  положило
препятствия их политическому соединению: племянник  Федора  от  старшего
брата, Александр Глебович, овладел Смоленском  под  дядею;  последний  в
1298 году с большим войском пошел на Александра, долго  стоял  под  Смо-
ленском и бился крепко, но взять города не мог и возвратился в Ярославль
без успеха. Смоленское княжество удержало свою независимость;  после,  в
1301 году, видим здесь усобицы между Александром  смоленским  и  Андреем
вяземским: Александр вместе с родным братом Романом осадил  Дорогобуж  и
людям зла много сделал, отнявши у них воду, но Андрей вяземский подоспел
на помощь к дорогобужцам, и Александр, раненный, потерявши сына,  должен
был с большим уроном отступить от города. На судьбу  обоих  княжеств,  и
Рязанского и Смоленского, в описываемое время начало  оказывать  влияние
соседнее им обоим срединное княжество на севере, Московское, где, как мы
видели, княжил третий, младший сын Невского, Даниил, сперва бывший в со-
юзе с братом Андреем против старшего Димитрия, потом, когда Андрей  стал
великим князем, вооружившийся против него вместе с князьями  тверским  и
переяславским. Кроме этого любопытного поведения и приобретения, по  за-
вещанию племянника, Переяславского княжества Даниил замечателен еще тем,
что в 1301 году явился с войском у Переяславля Рязанского, одолел тамош-
него князя Константина Романовича, перебил много бояр и простых людей  и
наконец  взял  в  плен  самого  князя  Константина  какою-то   хитростию
вследствие измены бояр рязанских; Даниил, по  словам  летописца,  держал
пленника своего в чести, хотел укрепиться с ним  крестным  целованием  и
отпустить его в Рязань. Сын Даниилов, Юрий, в самый год отцовской смерти
отправился с братьями на другое  соседнее  княжество,  Можайское:  город
взял, князя Святослава Глебовича привел пленным в Москву. Так уже первые
московские князья начинают собирать Русскую  землю.  В  Новгороде  после
торжества Андреева над братом княжил сын великого князя Борис Андреевич;
посадник Андрей был сменен братом Семеном Ивановичем, неизвестно в кото-
ром году; но в 1303 году Семена сменил опять Андрей.  В  последние  годы
отношения Новгорода к великому князю Андрею, как видно, переменились: до
нас дошел договор новгородцев с Михаилом тверским, в котором этот князь,
объявляя о союзе своем с Даниилом  московским  и  Иваном  переяславским,
обязывает новгородцев, чтобы они помогали ему в  случае  притеснения  от
великого князя Андрея, или от татарина, или от кого-нибудь другого; нов-
городцы со своей стороны обязывают Михаила, чтоб он в случае обиды  Нов-
городу защищал его вместе с братом своим Даниилом.
   Касательно внешних отношений в описываемое время мы видели, что тата-
ры опустошали Северную Русь, помогая враждующим князьям, как прежде  по-
ловцы пустошили Южную. В 1277 году  русские  князья  Андрей  городецкий,
Глеб ростовский с сыном и племянником, Федор ярославский, будучи в  Орде
у хана Менгу-Тимура, должны были вместе с ним отправиться в поход против
ясов, взяли их город Дедяков и возвратились с честью и дарами от хана. В
следующем году Федор ярославский и Михаил, сын Глеба ростовского, ходили
опять с татарами на войну. В том же году татары приходили на  Рязань  и,
наделавши много зла, возвратились домой. Через десять лет встречаем  но-
вое известие о нападении татар на Рязань и Муром. В 1293 году был  тяжек
для Твери царевич татарский; в Ростове в 1290 г. жители встали вечем  на
татар и разграбили их. На западе продолжалась прежняя борьба новгородцев
со шведами, новгородцев и псковичей с немцами и Литвою. В 1283 году шве-
ды вошли Невою в озеро Ладожское, перебили новгородцев - обонежских куп-
цов, ладожане вышли к ним навстречу и бились, но счастливо ли, неизвест-
но; в следующем году такое же новое  покушение  шведов,  хотевших  взять
дань на кореле; но на этот раз новгородцы и ладожане встретили врагов  в
устье Невы, побили их и заставили бежать. В 1292  году  пришли  шведы  в
числе 800 человек: 400 пошли на корелу, 400 - на ижору; но ижора переби-
ла своих, а корела - своих. Это были покушения неважные; но в 1293  году
шведы обнаружили намерение стать твердою ногою в новгородских  владениях
и построили город на Корельской земле; небольшое новгородское войско  со
смоленским князем Романом Глебовичем подошло к городу,  но  должно  было
отступить от него по причине оттепели и недостатка в  конском  корме;  в
1295 году шведы построили другой город на Корельской же земле,  но  этот
город новгородцы раскопали, истребивши гарнизон шведский. Шведы, однако,
не отстали от своего намерения и в 1300 году вошли в Неву с большою  си-
лою, привели мастеров из своей земли и из Италии и поставили  город  при
устье Охты, утвердили его твердостию несказанною, по  словам  летописца,
поставили в нем пороки и назвали в похвальбу Венцом земли  (Ландскрона);
маршал Торкель Кнутсон, правивший Швециею в малолетство короля  Биргера,
сам присутствовал при постройке Ландскроны и оставил в нем сильный  гар-
низон с воеводою Стеном. Против такой опасности нужно  было  вооружиться
всеми силами, и вот в следующем году сам великий князь Андрей с  полками
низовыми и новгородскими подступил к Ландскроне: город был взят,  раско-
пан, гарнизон частию истреблен, частию отведен в неволю, шведам не  уда-
лось утвердиться в новгородских владениях; также неудачна была и попытка
датчан из Ревеля поставить город на русской стороне Наровы в 1294  году:
новгородцы пожгли город, и в 1302 году заключен был мир, за которым нов-
городские послы ездили в Данию. Псков продолжал бороться с Ливонским ор-
деном. В 1298 году Довмонт в другой раз отбил от него  немцев;  это  был
последний его подвиг, в 1299 году он умер, много пострадавши  (потрудив-
шись) за св. Софию и за св. Троицу (т. е. за Новгород и за Псков) - луч-
шая похвала князю от летописца: литовский выходец сравнялся ею с Монома-
хом. Летописец прибавляет, что Довмонт был милостив безмерно,  священни-
ков любил, церкви украшал, нищих миловал, все праздники честно проводил,
за сирот, вдов и всяких обиженных  заступался.  Неприятельские  действия
Литвы против Новгородской области ограничились в описываемое время одним
опустошением берегов Ловати в 1285 году; но в следующем году литовцы на-
пали на Олешню, церковную волость тверского владыки: тверичи,  москвичи,
волочане, новгородцы, дмитровцы, зубчане, ржевичи  соединились,  догнали
разбойников, побили их, отняли добычу, взяли в плен  князя.  С  финскими
племенами продолжалась борьба с прежним характером: в 1292  году  новго-
родские молодцы ходили с княжими воеводами воевать Емскую (ямь) землю и,
повоевавши ее, пришли все поздорову; но в описываемое время одно из бли-
жайших финских племен, корела, давно платившее дань Новгороду и  еще  до
татар покрещенное, стало возмущаться. Еще  в  1269  году  князь  Ярослав
Ярославич собирался идти на корелу, но на этот раз  новгородцы  упросили
его не ходить. Под 1278 годом встречаем  известие,  что  князь  Димитрий
Александрович с новгородцами и со всею Низовскою землею казнил корелян и
взял землю их на щит.
   Князей Юго-Западной Руси - Льва Даниловича  галицкого  и  двоюродного
брата его, Владимира Васильковича волынского,  занимали  преимущественно
отношения польские, литовские и татарские. С Болеславом Лешковичем  кра-
ковским они помирились и даже помогали ему в войне с Болеславом Генрихо-
вичем бреславским (силезским). Мы видели, что Мазовия по смерти  Конрада
разделилась между двумя его сыновьями: сначала между Казимиром и  Болес-
лавом, потом, по смерти последнего, между Казимиром и  Семовитом.  Кази-
мир, умерший в 1267 году, оставил свою часть пяти сыновьям: Лешку Черно-
му, Земомыслу, Владиславу Локетку, Семовиту и Казимиру; Семовит  оставил
свою часть двум сыновьям, Болеславу и Конраду. С последним у  волынского
князя было враждебное столкновение по поводу ятвягов: эти дикари  взвол-
новались снова по смерти Даниила, но воеводы сыновей его, Льва и  Мстис-
лава, и племянника Владимира заставили их смириться;  в  1279  году  был
сильный голод по всей земле Русской и Польской, у Литвы и ятвягов; послы
ятвяжские приехали к князю Владимиру волынскому и  стали  ему  говорить:
"Господин князь Владимир! приехали мы к тебе ото всех ятвягов, понадеясь
на бога и на твое здоровье; господин! не помори нас, а перекорми,  пошли
к нам жито свое на продажу, мы с радостию станем покупать,  что  хочешь,
то и будем давать: воску, белок, бобров, черных куниц, серебро".  Влади-
мир сжалился и послал к ним жито из Бреста в лодках  по  Бугу  с  людьми
добрыми, кому верил. Волынцы из Буга вошли в Нарев, поплыли по этой  ре-
ке, но когда остановились ночевать под Полтовском  (Пултуском),  то  все
были перебиты, жито унесено,  лодки  потоплены.  Владимир  стал  доиски-
ваться, кто это сделал, и послал сказать Конраду: "Под твоим городом пе-
ребиты мои люди: либо ты приказал их убить, либо кто другой;  ты  должен
знать, что делается в твоей земле, объяви мне". Конрад заперся: "Сам  не
бил и другого никого не знаю". Но дядя его, Болеслав краковский,  бывший
в ссоре с племянником, послал сказать Владимиру: "Конрад лжет, сам избил
твоих людей, переведайся с ним, осрамил он тебя, смой свой позор".  Вла-
димир послушался и послал на Конрада войско, которое опустошило земли по
сю сторону Вислы и взяло много плену; Конрад прислал просить мира у Вла-
димира, тот согласился, и началась между обоими князьями большая любовь:
Владимир возвратил Конраду всю челядь, которую побрало его войско.
   Смерть бездетного Болеслава краковского, последовавшая в  1279  году,
подала повод к новым смутам. Болеславу наследовал старший из  двоюродных
племянников, Лешко Черный,  князь  мазовецкий-сераджский,  сын  Казимира
Конрадовича, и это преемство утверждено было избранием краковской  шлях-
ты. Лев Данилович галицкий, не успевши получить Литвы после брата, захо-
тел попытаться, не успеет ли овладеть наследством Болеслава краковского,
но бояре сильные, по выражению летописца, нe дали ему земли.  Тогда  Лев
захотел по крайней мере овладеть некоторыми порубежными городами и  пос-
лал просить войска у хана Ногая; тот исполнил его просьбу, и Лев  с  та-
тарскими полками и сыном Юрием вступил в польские владения, а  брат  его
Мстислав с сыном Даниилом и двоюродный брат Владимир волынский пошли ту-
да же неволею татарскою. Лев шел к Кракову с гордостью великою,  говорит
летописец, но возвратился с великим бесчестием, потому что при  Гошличе,
в двух милях от Сендомира, поляки поразили его наголову, а  в  следующем
1281 году Лешко отплатил ему вторжением в Галицкую область, где взял го-
род Перевореск (Пршеворск) и сжег его, перебивши всех жителей. С  другой
стороны, поляки вошли в волынские владения у Бреста, взяли десять сел  и
пошли назад; но жители Бреста с воеводою Титом, в числе 70 человек, уда-
рили на 200 поляков, убили у них 80 человек, других взяли в плен и возв-
ратили все пограбленное. Скоро встала усобица между Семовитовичами мазо-
вецкими - известным нам Конрадом и братом его Болеславом.  Конрад  обра-
тился с просьбою о помощи к Владимиру Васильковичу волынскому; тот  при-
нял к сердцу его обиду и со слезами отвечал его послу:  "Скажи  брату  -
бог будет мстителем за твой позор, а  я  готов  тебе  на  помощь",  -  и
действительно стал собираться на Болеслава; послал и к  племяннику  Юрию
Львовичу холмскому за помощью, и тот отвечал: "Дядюшка!  с  радостию  бы
пошел и сам с тобою, но некогда: еду в Суздаль жениться, а с собою  беру
немногих людей: так все мои люди и бояре богу на руки да тебе, когда те-
бе будет угодно, тогда с ними и ступай". Владимир собрал рать и выступил
к Бресту, но прежде отправил к Конраду посла, который, опасаясь неверных
бояр последнего, сказал при них князю: "Брат твой  Владимир  велел  тебе
сказать: с радостию бы помог тебе, да нельзя: татары  мешают".  Сказавши
это, посол взял Конрада за руку и сильно пожал ее; князь догадался,  вы-
шел с ним вон, и посол начал опять говорить: "Брат велел  тебе  сказать:
приготовляйся сам и лодки приготовь на Висле, рать у тебя будет завтра".
Конрад сильно обрадовался, велел поскорее готовить лодки и сам  пригото-
вился; рать волынская пришла, перевезлась через Вислу и пошла  вместе  с
Конрадом во владения Болеслава, где осадили город Гостинный. Конрад, ез-
дя по полкам, начал говорить: "Братья моя, милая Русь! ступайте, бейтесь
дружнее!" Полки двинулись под стены, другие стали  неподвижно,  оберегая
товарищей от внезапного нападения поляков. Осажденные сыпали на  русских
каменья, как град сильный, но те ловко отстреливались; дело дошло  и  до
копий, и поляки начали валиться со стен, как снопы,  наконец  город  был
взят; победители захватили в нем много  всякого  добра  и  пленных,  ос-
тальных перебили, город сожгли и возвратились домой с победою  и  честью
великою, потерявши только двух человек убитыми, но и те  были  убиты  не
под городом, а в наезде, один был родом прусс,  а  другой  -  придворный
слуга князя Владимира, любимый его сын боярский  Pax  Михайлович.  Когда
войска шли мимо Сохачева (Сохоцин), то князь Болеслав  выехал  из  этого
города, чтоб поймать кого-нибудь из неприятелей в разгоне; князь  Влади-
мир наказывал своим воеводам не распускать войска, а идти всем вместе  к
городу; но тридцать человек отделились от войска и поехали в лес  ловить
челядь, которая скрылась там из сел; в это время Болеслав ударил на них;
все разбежались, не побежали только двое - Pax с пруссом: последний пус-
тился на самого Болеслава и был убит окружавшими князя; Pax убил знатно-
го боярина Болеславова, но также заплатил жизнию  за  свой  подвиг;  они
умерли мужественно, говорит летописец, оставили по  себе  славу  будущим
векам. В 1282 году два хана - Ногай и Телебуга - пошли на венгров с  ог-
ромным войском, велели идти с собою и русским князьям.  Пользуясь  этим,
Болеслав напал с небольшою дружиною на русские границы,  взял  несколько
сел и пошел назад, величаясь, как будто бы всю землю завоевал. Лев Дани-
лович, возвратясь из  похода,  послал  сказать  Владимиру  Васильковичу:
"Брат! смоем с себя позор, наведи литву на Болеслава".  Владимир  послал
за литвою и получил ответ: "Владимир, Добрый князь, правдивый! можем  за
тебя свои головы сложить; если тебе любо, то мы готовы". Лев и Владимир,
собравши полки, пошли к Бресту, дожидаясь литвы, но литва  не  пришла  к
сроку, и князья отпустили одних своих воевод, которые повоевали Болесла-
вову землю, взяли бесчисленное множество  челяди,  скота,  коней.  После
пришли литовцы к Бресту и стали говорить Владимиру: "Ты нас поднял,  так
веди куда-нибудь, мы готовы, мы на то и пришли". Князь стал думать, куда
их вести: своя рать ушла уже далеко, реки разливаются, и  вспомнил,  что
Лешко краковский посылал люблинцев, которые взяли одно  пограничное  во-
лынское село; Владимир несколько раз ему напоминал,  чтоб  он  возвратил
пленных, но Лешко не возвратил, и за это теперь Владимир послал на  него
литву, которая повоевала около Люблина и взяла множество пленных.  Скоро
возвратились и русские воеводы из польского похода с большою добычею; но
Болеслав все не переставал  враждовать;  Владимир  с  племянником  Юрием
опять собрали войско, опять привели литву; русские и литовцы взяли у Бо-
леслава Сохачев и возвратились назад с большою добычею.
   С литовским князем Тройденом Владимир Василькович воевал  целый  1274
год мелкою войною; потом Тройден взял город Дрогичин у Льва  Даниловича;
Лев послал к хану Менгу-Тимуру за помощью, татары пришли, а это значило,
что все русские князья должны идти с ними вместе, и пошли на Литву  Лев,
Мстислав, Владимир, Роман брянский  с  сыном  Олегом,  Глеб  смоленский,
князья пинские и туровские. Лев с татарами пришел прежде всех  к  Новог-
рудку и, не дожидаясь других князей, взял окольный город; на другой день
пришли остальные князья и стали сердиться на Льва, что без них начал де-
ло; в этих сердцах они не пошли дальше и возвратились от Новогрудка; во-
лынский князь звал тестя своего, Романа брянского,  заехать  к  нему  во
Владимир: "Господин батюшка! приезжай, побудешь в своем  доме  и  дочери
своей здоровье увидишь". Роман отвечал: "Сын Владимир! не могу от своего
войска уехать, хожу в земле ратной, кто проводит войско мое домой? Пусть
вместо меня едет сын мой Олег". В 1276 году толпы пруссов,  спасаясь  от
притеснений Ордена, явились к литовскому князю с просьбою  о  помещении:
Тройден одну часть их посадил в Гродне, а другую в Слониме. Владимиру  и
Льву это соседство показалось опасным; они послали рать свою к Слониму и
взяли пруссов. За это Тройден послал воевать около Каменца (Литовского);
Владимир отомстил ему взятием Турийска Неманского. Борьба  на  этот  раз
кончилась, и летописец говорит, что оба князя - Тройден и Владимир - на-
чали жить в большой любви. Но последний, как видно, не полагался на дол-
говременность этого мира и стал думать, где бы поставить город за  Брес-
том. В этом раздумье он взял книги пророческие и разогнул их на  следую-
щем месте: "Дух господень на мне, его же ради  помаза  мя...  и  созижют
пустыня вечная, запустевшая прежде, воздвигнути городы пусты,  запустев-
шая от рода". Владимир, говорит летописец, уразумел к себе милость божию
и начал искать места, где бы поставить город, для чего послал  мужа  ис-
кусного именем Алексу с туземцами на челнах вверх по реке Лосне;  Алекса
нашел удобное место и объявил об этом князю, который сам  отправился  на
берега Лосны и заложил город, названный Каменцом, потому что почва  была
каменистая.
   На этот раз татары не дали русским и литовским князьям пожить в мире;
в 1277 году Ногай прислал к русским князьям грамоту: "Вы все мне  жалуе-
тесь на Литву, так вот вам войско и с воеводою, ступайте с ним на  своих
врагов". Зимою пошли русские князья Мстислав, Владимир и Юрий Львович на
Литву к Новогрудку; но когда пришли они к Бресту, то получили весть, что
татары опередили их; тогда князья стали думать: "Что нам идти  к  Новог-
рудку? там татары все уже извоевали; пойдем куда-нибудь к целому  месту"
- и пошли к Гродну. Минувши Волковыйск, они остановились ночевать, и тут
Мстислав с Юрием тайком от Владимира послали лучших своих бояр и слуг  с
воеводою Тюймою воевать окрестную страну. Те, повоевавши,  расположились
также на ночлег вдалеке от главной рати, сторожей не расставили и доспе-
хи сняли. Тогда один переметчик убежал от них прямо в  город  и  объявил
жителям: "Там-то и там-то на селе  люди  лежат  безо  всякого  порядка".
Пруссы и борты выехали из города и ударили на сонных  русских:  половину
избили, другую повели пленными в город, а Тюйму повезли на санях, потому
что был тяжело ранен. На другой день, когда главная рать подошла к горо-
ду, прибежал к ней один из посланных с Тюймою, наг и бос,  и  объявил  о
поражении своих; князья, погоревавши, начали промышлять,  как  бы  взять
город: перед ним стояла высокая каменная башня, где заперлись  пруссы  и
стрельбою своею никак не давали приблизиться к городу;  русские  поэтому
приступили сперва к башне и взяли ее, тогда страх напал на горожан;  они
стояли как мертвые на забралах, потому что вся их надежда была на башню,
стали рядиться с осаждающими и порешили на том,  что  русские  не  будут
брать города, за что осажденные выдали  им  всех  бояр,  взятых  в  плен
ночью.
   Татары же водили русских князей и на поляков в  1287  году:  Телебуга
послал звать с собою в поход  всех  князей  волынских  и  заднепровских.
Князья, каждый на границе своей волости, встречали хана  с  напитками  и
дарами; они боялись, что татары перебьют их и города возьмут себе. Этого
не случилось, но насилиям татарским в городах и по волости не было  кон-
ца. Телебуга, отправившись в Польшу, оставил около Владимира отряд татар
кормить любимых коней своих; эти татары опустошили всю землю  Владимирс-
кую, не давали никому выйти из города за съестными припасами:  кто  вые-
дет, тот непременно будет или убит, или схвачен, или ограблен, и от того
в городе Владимире померло людей бесчисленное множество. Пробывши десять
дней в Польше, Телебуга на возвратном пути остановился в  Галицком  кня-
жестве на две недели и опустошил его точно так же, как татары его  опус-
тошили Волынское.
   В то время еще, когда Телебуга был на Волыни, тамошний  князь  Влади-
мир, уже давно страдавший тяжкою болезнию (гниением нижней челюсти), по-
чувствовал, что становится ему гораздо хуже, и послал сказать двоюродно-
му брату своему, Мстиславу Даниловичу луцкому: "Брат! Ты видишь мою  не-
мощь, а детей у меня нет; так даю тебе, брату своему, землю свою  всю  и
города по смерти своей и даю это тебе при хане и его вельможах".  Послал
также сказать и другому двоюродному  брату,  Льву,  и  племяннику  Юрию:
"Объявляю вам, что я отдал брату Мстиславу землю свою и города". Лев от-
вечал Владимиру: "И хорошо сделал, что отдал; мне разве искать  под  ним
после твоей смерти? все мы под богом ходим, а мне дал бы  только  бог  и
своим княжеством управить в нынешнее время". Потом Мстислав послал  ска-
зать брату Льву и племяннику: "Брат Владимир отдал мне землю свою и  го-
рода; если чего захочешь искать по смерти  брата  Владимира,  так  скажи
лучше теперь, когда здесь хан". Лев не отвечал на это ни слова. Телебуга
пошел в Польшу со всеми князьями и с Владимиром; но последний должен был
воротиться с дороги, потому что жалко было смотреть на него. Пробыв нес-
колько дней во Владимире, он начал говорить княгине и боярам:  "Хотелось
бы мне поехать в Любомль, потому что погань эта (татары) сильно мне  оп-
ротивела; я человек больной, нельзя мне с ними толковать,  пусть  вместо
меня остается здесь епископ Марк". Князь поехал в Любомль с  княгинею  и
слугами придворными, из Любомля в Брест, а из Бреста в Каменец  (Литовс-
кий), где и слег в постель, говоря княгине и слугам: "Когда  эта  погань
выйдет из земли, то поедем в Любомль". Чрез несколько  дней  приехали  к
нему слуги бывшие в Польше на войне с татарами; он стал спрашивать их  o
Телебуге, пошел ли он назад из Польши? Те отвечали, что пошел.  "А  брат
мой Лев, и Мстислав, и племянник здоровы ли? Те отвечали, что все здоро-
вы, бояре и слуги, причем сказали, что Мстислав уже раздает своим боярам
города и села волынские. Владимир очень рассердился и стал говорить:  "Я
лежу болен, а брат придал мне еще болезни; я еще жив, а он  уже  раздает
города мои и села; мог бы подождать, когда умру".  И  отправил  посла  к
Мстиславу с жалобою: "Брат! ведь ты меня ни на полону  взял,  ни  копьем
добыл, ни ратью выбил меня из городов моих - что так со мною поступаешь!
ты мне брат, но ведь есть у меня и другой брат, Лев, и  племянник  Юрий;
из вас троих я выбрал тебя одного и отдал тебе свою землю  и  города  по
своей смерти, а пока жив, тебе не вступаться ни во что; я  так  распоря-
дился, отдал тебе землю за  гордость  брата  Льва  и  племянника  Юрия".
Мстислав спешил успокоить больного. "Брат и господин! - велел  он  отве-
чать ему, - земля божия и твоя и города твои, и я над ними не волен, сам
я в твоей воле, и дай мне бог иметь тебя как отца и служить тебе со всею
правдою до смерти, чтоб ты, господин, здоров был, а мне главная  надежда
на тебя". Эта речь была люба Владимиру, он успокоился и поехал в Рай-го-
род; здесь он начал говорить княгине: "Хочу послать за  братом  Мстисла-
вом, урядиться с ним о земле, и о городах, и о тебе, княгиня  моя  милая
Ольга, и об этом ребенке Изяславе, которую люблю, как дочь  родную;  бог
за грехи мои не дал мне детей, так эта была мне  вместо  родной,  потому
что взял ее от матери в пеленах и вскормил". За  Мстиславом  послали,  и
когда он приехал, то  Владимир  поднялся  с  постели,  сел  и  стал  его
расспрашивать про поход; Мстислав рассказал ему все по порядку, как  бы-
ло, и когда пришел к себе на подворье, то  Владимир  послал  епископа  и
двух бояр сказать ему: "Брат! я за тем тебя вызвал, что хочу урядиться с
тобою о земле и о городах, о княгине своей и о  ребенке  Изяславе,  хочу
грамоты писать". Мстислав отвечал: "Брат и господин! Я разве  хотел  ис-
кать твоей земли по твоей  смерти?  Сам  ты  прислал  ко  мне  в  Польшу
объявить, что отказываешь мне свою землю; если хочешь грамоты писать, то
пиши как богу любо и тебе". Епископ возвратился с этим ответом, и Влади-
мир велел писцу писать грамоты: в одной отказал Мстиславу всю свою землю
и города; в другой отказал жене своей город Кобрин с несколькими  селами
и монастырь Апостольский с селами же. "А княгиня моя,  сказано  в  конце
грамоты, захочет идти в монастырь после меня, пусть идет, а не  захочет,
то как ей любо: мне ведь не смотреть, вставши из гроба, что  кто  станет
делать по моей смерти".
   Когда грамоты были написаны, Владимир послал сказать Мстиславу:  "Це-
луй крест на том, что не отнимешь ничего у  княгини  моей  и  у  ребенка
Изяславы, не отдашь ее неволею ни за кого, но за  кого  захочет  княгиня
моя, за того отдашь". Мстислав поцеловал крест,  после  чего  поехал  во
Владимир, в Богородичную церковь, куда созваны  были  бояре  и  граждане
русские и немцы; перед ними прочли Владимирову духовную, в которой отка-
зана была вся земля Мстиславу, и епископ благословил последнего  крестом
воздвизальным на княжение; Мстислав уже хотел начать  после  этого  кня-
жить, но опять был остановлен больным Владимиром, который велел ему  по-
дождать до своей кончины. Мстислав отправился в свою Луцкую  волость,  а
Владимир из Рая переехал в Любомль, где лежал больной всю зиму, рассылая
слуг своих на охоту, потому что был страстный охотник и храбрый: завидит
вепря или медведя - не станет дожидаться слуг, сам убьет всякого  зверя.
Но больному князю не дали успокоиться; как наступило лето, прислал к не-
му Конрад Семовитович мазовецкий. "Брат и господин! - велел сказать  ему
Конрад, - ты был мне вместо отца, держал  под  своею  рукою,  своею  ми-
лостью; тобою я княжил и города свои держал, от братьи отступился и  был
грозен; а теперь, господин! слышал я, что ты отказал  свои  земли  брату
своему Мстиславу - так послал бы ты к нему своего посла вместе  с  моим,
чтоб и он принял меня под свою руку и стоял бы за меня, как ты".  Влади-
мир исполнил желание Конрада, послал к Мстиславу, и тот обещался не  да-
вать в обиду мазовецкого князя и, если случится,  голову  свою  за  него
сложить. Мстиславу хотелось также видеться лично с Конрадом; тот  согла-
сился с радостию, заехал сперва к Владимиру, в Любомль, где горько  пла-
кал, увидевши, как болезнь истощила красивое тело князя волынского;  от-
туда поехал к Мстиславу, который встретил его с боярами и слугами своими
и принял с честию и любовию под свою руку, сказавши: "Как тебя брат  мой
Владимир честил и дарил, так дай бог и мне честить  тебя,  и  дарить,  и
стоять за тебя, когда кто-нибудь тебя обидит". Потом князья начали весе-
литься: Мстислав  одарил  Конрада  конями  красивыми  в  седлах  дивных,
платьем дорогим и другими дарами многими и так с честью отпустил его.
   За Конрадом явился к больному Владимиру другой гость:  прислал  князь
Юрий Львович посла своего сказать дяде: "Господин дядюшка! Бог знает,  и
ты знаешь, как я служил тебе со всею правдою, почитал я тебя, как  отца;
чтоб тебе сжалиться за мою службу? теперь отец прислал ко мне,  отнимает
у меня города, что прежде дал, - Бельз, Червень и Холм, а велит мне быть
в Дрогичине и Мельнике; бью челом богу и тебе: дай мне, господин  дядюш-
ка, Брест". Владимир велел отвечать ему: "Племянник! не дам: сам знаешь,
что я не двуречив и не лгун, не могу нарушить договора, что  заключил  с
братом Мстиславом: дал ему всю землю и все города  и  грамоты  написал".
Отправивши с этим ответом Юрьева посла, Владимир отрядил к брату  Мстис-
лаву верного слугу своего Ратьшу с таким наказом: "Присылал ко мне  пле-
мянник Юрий просить Бреста, но я не дал ему ни города,  ни  села"  -  и,
взявши из-под постели клок соломы, прибавил: "Не давай  и  такого  клока
соломы никому после моей смерти". Мстислав велел отвечать ему: "Ты мне и
брат, ты мне и отец, Данило король, когда принял меня под свои руки; что
ни велишь мне, все с радостию исполню". Но этим дело не кончилось:  чрез
несколько времени вошли слуги и объявили больному:  "Владыка,  господин,
приехал". "Какой владыка?" - спросил Владимир. "Перемышльский Мемнон, от
брата твоего Льва приехал". Догадался Владимир, зачем  приехал  владыка,
но делать нечего, велел позвать; владыка вошел, поклонился князю до зем-
ли, промолвив: "Брат тебе кланяется", сел и  начал  править  посольство:
"Брат твой велел тебе сказать, господин: дядя твой Данило король, а  мой
отец лежит в Холме у св. Богородицы, и сыновья его, братья мои  и  твои,
Роман и Шварн, и всех кости тут лежат; а теперь, брат, слышал я про твою
болезнь тяжкую: чтоб тебе, братец, не погасить  свечи  над  гробом  дяди
своего и братьи своей, дать бы тебе свой город Брест? То бы  твоя  свеча
была". Владимир, говорит летописец, разумел всякие притчи и темные слова
и начал с епископом длинный разговор от книг,  потому  что  был  книжник
большой и философ, какого не было во всей земле, да и по нем  не  будет;
наконец отпустил епископа к брату с такими словами: "Брат  Лев!  что  ты
думаешь, что я уже из ума выжил и не пойму  твоей  хитрости?  мало  тебе
твоей земли, что еще Бреста захотел, когда сам три княженья держишь: Га-
лицкое, Перемышльское и Бельзское, и того все мало? мой отец, а твой дя-
дя лежит у св. Богородицы во Владимире, а много ль ты над ним свеч  пос-
тавил? какой город дал, чтоб свеча была? сперва просил ты живым,  а  те-
перь уже мертвым просишь; не дам не только города, села у меня не выпро-
сишь, разумею я твою хитрость, не дам".
   Волость свою Владимир отдал брату; что же касается движимого  имения,
то, еще будучи на ногах, роздал его бедным: золото, серебро, камни  дра-
гоценные, пояса отцовские и свои, золотые и серебряные, все роздал; блю-
да большие серебряные, кубки золотые и серебряные сам пред глазами свои-
ми побил и полил в гривны, полил и монисты, большие золотые бабки и  ма-
тери своей, и разослал милостыню по всей земле; и  стада  роздал  убогим
людям, у кого лошадей нет и кто потерял их во время  Телебугина  нашест-
вия. Владимир умер в 1288 году, после двадцатилетнего княжения.  Княгиня
и слуги придворные обмыли тело, обвили бархатом с кружевами, как следует
хоронить царей, и, положивши на сани (10 декабря), повезли во  Владимир;
граждане от мала до велика с громким плачем проводили своего  господина.
Привезши во Владимир вечером того же дня, на другой  день  похоронили  в
соборной Богородичной церкви, причем княгиня причитала: "Царь  мой  доб-
рый, кроткий, смиренный, правдивый! вправду назвали тебя в крещеньи Ива-
ном, всякими добродетелями похож ты был на него: много досад  принял  ты
от сродников своих, но не видала я, чтоб ты отомстил им злом за зло";  а
бояре причитали: "Хорошо б нам было с тобою умереть: как дед твой Роман,
ты освободил нас от всяких обид, поревновал ты деду своему и  наследовал
путь его; а уж теперь нельзя нам больше тебя видеть: солнце наше зашло и
остались мы в обиде". Так плакали над ним множество владимирцев,  мужчи-
ны, женщины и дети, немцы, сурожцы, новгородцы; жиды плакали точно  так,
как отцы их, ведомые в плен вавилонский.
   Мстислав, приехавши после похорон и поплакавши  над  братним  гробом,
спешил разослать засады (гарнизоны) по всем городам, боясь Льва и  Юрия.
Страх его не был напрасен: на юге не все так охотно исполняли  завещания
князей своих, как на севере, и Мстиславу дали знать, что Юрьева  дружина
уже сидит в трех городах: Бресте, Каменце (Литовском) и Бельске. Еще  во
время болезни Владимировой жители Бреста поклялись признать своим князем
Юрия, и тот сейчас же после дядиной смерти приехал в Брест и стал  здесь
княжить. Но бояре Мстиславовы, старые луцкие и новые владимирские, нача-
ли говорить своему князю: "Господин! племянник осрамил тебя,  отнял  то,
что дал тебе бог, брат, молитва отцовская и дедовская; можем и с  детьми
положить за тебя свои головы, ступай, возьми  сначала  Юрьевы  города  -
Бельз и Червень, а потом пойдешь к Бресту". Мстислав  отвечал:  "Не  дай
мне бог пролить кровь неповинную; я исправлю дело богом и благословением
брата своего Владимира", - и послал сказать племяннику: "Племянник! доб-
ро бы ты не был сам на том пути и ничего не слыхал, а то  сам  слышал  и
отец твой и вся рать слышала, что брат Владимир отдал мне землю  свою  и
города все, при хане и при его вельможах, и мы оба, я и Владимир, вам об
этом объявляли: если ты чего хотел, то почему тогда ничего не сказал мне
при хане? теперь объяви мне: сам ли ты сел в Бресте своею волею  или  по
приказанию отца своего? не на мне будет кровь, а на виноватом;  я  пошлю
за татарами, а ты сиди, пожалуй, не поедешь добром, так  злом  поедешь".
Потом отправил епископа владимирского к брату Льву сказать ему: "Жалуюсь
богу и тебе, потому что ты мне больше всех по боге, брат ты мне старший;
скажи мне правду: своею ли волею сын твой сел в  Бресте  или  по  твоему
приказанию? если по твоему приказанию, то объявляю тебе прямо: я  послал
за татарами и сам собираю войско; как меня бог с вами рассудит". Лев ис-
пугался, потому что еще у него не сошла оскомина  после  Телебугина  на-
шествия, говорит летописец, и велел отвечать брату: "Сын мой это  сделал
без моего ведома, своим молодым умом, и об этом, братец, не  беспокойся,
я пошлю к нему, чтоб он выехал из Бреста". И действительно, послал  ска-
зать Юрию: "Ступай вон из города, не погуби земли: брат послал за  тата-
рами; если же не поедешь, то я сам буду помогать брату на тебя и  отрешу
тебя от наследства, все отдам брату Мстиславу, если меня,  отца  своего,
не послушаешься". Юрий поехал из Бреста с большим позором, взявши с  со-
бою главных крамольников, которых поклялся не выдавать дяде,  пограбивши
все дома дядины, и не осталось камня на камне ни в Бресте, ни в Каменце,
ни в Бельске. Мстислав приехал в Брест и наказал его  жителей  тем,  что
заставил их содержать ловчих княжеских, и тем, что известие о крамоле их
велел внести в летопись.
   Покончив так удачно с родственниками, Мстислав был одинаково счастлив
и в отношениях литовских: двое тамошних князей  отдали  ему  свой  город
Волковыйск, чтоб только был с ними в мире. Со стороны  Польши  не  могло
быть также никакой опасности: в то время, когда Конрад Семовитович мазо-
вецкий был в Луцке у Мстислава, в Любомль к больному  Владимиру  приехал
лях из Люблина и объявил, что ищет Конрада, потому что Лешко Черный кра-
ковский умер, и люблинцы послали за Конрадом, хотят, чтоб  он  княжил  в
Кракове. Владимир велел дать гонцу свежую лошадь, и он нагнал Конрада во
Владимире; тот сильно обрадовался краковскому княжению и, взявши у  Вла-
димира воеводу волынского Дуная, чтоб было почетнее приехать  в  Люблин,
немедленно отправился туда, но нашел ворота городские запертыми. Остано-
вившись в монастыре, он послал сказать гражданам: "Зачем же  вы  привели
меня, когда теперь город передо мною затворили?" Те отвечали:  "Мы  тебя
не приводили и не посылали за тобою, голова нам Краков: там воеводы наши
и бояре большие; если ты станешь княжить в Кракове, то и мы будем твои".
После этого вдруг разнеслась весть, что рать идет  литовская  к  городу:
Конрад переполошился и вбежал в башню к монахам; но оказалось, что  рать
была не литовская, а русская; привел ее князь Юрий Львович, хотевший ов-
ладеть Люблином, но граждане не приняли его, стояли вооруженные на  сте-
нах и кричали ему: "Князь! плохо ездишь, рать с тобою малая, придет  ля-
хов много, позор тебе будет большой". Юрий должен был  удовольствоваться
опустошением окрестностей краковских и отправился назад с добычею;  пое-
хал назад и Конрад мазовецкий, взявши себе позор великий, так что  лучше
было бы ему умереть, говорит летописец.
   Шляхта краковская позвала себе на престол старшего брата его,  Болес-
лава Семовитовича; но княжение Болеслава не могло быть продолжительно  и
спокойно, ибо если прежде в Польше на княжеские  отношения  обнаруживали
сильное влияние вельможи я прелаты, то теперь сюда присоединилось третье
сословие, не туземное, как в Европе  Западной,  так  называемое  среднее
сословие, выступившее тогда на сцену вследствие известных обстоятельств,
но иностранное, немецкое. Немцы краковские, сендомирские и из других го-
родов, которым не понравился новый князь Болеслав, обратили  свои  взоры
на Генриха IV, князя силезского-вратиславского (бреславского), Пяста, но
совершенно  онемеченного,  который  сочинял  немецкие   любовные   песни
(Minnelieder) и был вассалом немецкого императора. Генрих принял предло-
жение краковских граждан, часть шляхты приняла также его сторону,  и  он
успел выгнать Болеслава. Но тот не думал еще  уступать  ему:  он  собрал
войско и призвал на помощь родного брата Конрада и двоюродного Владисла-
ва Локетка, собственно законного наследника Кракову по родном брате сво-
ем, Лешке Черном. Мазовецкие князья пошли на Генриха,  и  тот  выехал  в
Бреславль, поручивши охранять краковскую крепость немцам,  лучшим  мужам
своим, задобрив их обещаниями даров и волостей и оставя им много  съест-
ных припасов. Немцы объявили, что сложат за него свои головы, а крепости
не сдадут, и сдержали слово: Болеслав вошел в город (посад), но крепости
взять не мог; при этом граждане отказались биться с крепостным  гарнизо-
ном, говоря: "Кто будет княжить в Кракове, тот наш и князь". Целое  лето
стояли мазовецкие князья под крепостью; наконец на помощь к  ним  явился
Лев Данилович галицкий, стал ездить около крепости, стращая гарнизон, но
приступить ниоткуда нельзя было: вся она была каменная, утверждена поро-
ками и самострелами, большими и малыми, которые  поворачивались  во  все
стороны. Видя невозможность взять крепость, Лев послал войско в Силезию,
к Бреславлю, пустошить наследственную волость Генрихову, и галицкая рать
взяла множество добычи, потому что никакое другое войско до нее не  вхо-
дило так глубоко в эту область. Удовольствовавшись этим, Лев окончил по-
ход и поехал на свидание к чешскому королю  Вячеславу;  очень  вероятно,
что при этом свидании была речь и уговор насчет  Краковского  княжества,
ибо, когда по смерти Генриха силезского  (1290  г.)  за  Краков  подняли
вражду Пршемыслав великопольский, внук Владислава Одонича, с Владиславом
Локетком мазовецким, краковцы послали к Вячеславу с предложением ему ко-
роны, и Вячеслав согласился принять ее. Ни Пршемыслав великопольский, ни
Владислав Локетек мазовецкий не хотели сначала отказаться от прав  своих
в пользу чужеземца, следствием чего была усобица: кому из  них  помогали
русские князья Лев и Мстислав Данииловичи - неизвестно, известно  только
то, что они во время этой усобицы входили в Сендомирскую землю и опусто-
шили ее. Наконец, по смерти Пршемыслава Вячеславу чешскому  удалось  ут-
вердиться в Кракове: Пясты, княжившие в других польских областях, должны
были признать свою зависимость от него, как от короля всей Польши, а сам
Вячеслав был вассал императора немецкого (1300).
   Кроме потомков Романа Великого на западной стороне Днепра упоминаются
еще другие князья из других племен:  так,  под  1289  годом  упоминается
Юрий, князь поросский, служивший волынским князьям - Владимиру  и  потом
Мстиславу; под 1292 годом помещены известия о смерти пинского князя Юрия
Владимировича и степанского князя Ивана Глебовича, после  которого  стал
княжить сын его Владимир.
   Из князей на восточной  стороне  Днепра  мы  встретили  опять  Романа
брянского с сыном Олегом; этот Роман известен не по одной борьбе своей с
Литвою: в 1286 году он приходил под Смоленск, пожег окрестности,  посад,
приступал к крепости, но, не взявши ее, ушел прочь. Из других черниговс-
ких Ольговичей упоминаются Олег, князь рыльский и волгорский, и  Святос-
лав, князь липецкий, по поводу следующего  происшествия.  Был  в  Курске
ханский баскак, именем Ахмат, сын Темиров; он откупал в Орде всякие дани
Курского княжества, и тяжко было от него и князьям, и черным людям; мало
того, он построил себе две большие  слободы  во  владениях  князя  Олега
рыльского и волгорского и князя Святослава липецкого. Олег  и  Святослав
были родственники между собою, но, как обыкновенно  тогда  водилось,  то
жили в мире, то воевали друг с другом; нападали они и на Ахматовы слобо-
ды, враждовали с ним и опять мирились, так что в Орде ничего об этом  не
знали. Но скоро князьям нельзя стало более терпеть у себя  этих  слобод,
которых народонаселение увеличилось беглецами отовсюду, и окрестным  жи-
телям стало от них уже слишком тяжко. Олег и  Святослав  начали  думать,
как помочь злу, и решили, чтоб Олег шел с жалобою в  Орду,  к  Телебуге.
Хан решил дело в пользу князей, велел им разорить слободы и  жителей  их
вывести в свою волость; князья исполнили приказ  ханский.  Тогда  Ахмат,
видя, что Телебуга принял сторону русских князей, обратился с жалобою на
них к сопернику Телебугину, Ногаю. "Князь Олег и родственник его,  князь
Святослав, - говорил он Ногаю, - именем только князья, а на  самом  деле
разбойники и тебе неприятели; если не веришь, то испытай: есть в  Олего-
вой волости много ловищ лебединых: ты пошли своих сокольников, пусть на-
ловят тебе лебедей, и князь Олег пусть с ними же ловит,  а  потом  пусть
они позовут его к тебе: если Олег послушается, придет к тебе, то я  сол-
гал, а Олег прав". Ногай сделал по Ахматову, послал звать к себе  Олега,
и тот не пошел: он боялся, что хотя сам он и не грабил слобод Ахматовых,
но люди его и князь Святослав липецкий грабили; к этому можно  прибавить
также, что пойти к Ногаю, признать над собою его суд  и  власть  значило
рассердить Телебугу. Сокольники возвратились и объявили Ногаю, что Ахмат
прав, а Олег со Святославом разбойничают и не слушаются хана. Ногай рас-
сердился и послал вместе с Ахматом войско для опустошения волости Олего-
вой и Святославовой. Татары пришли к городу Ворголу в январе  месяце,  в
сильную стужу; Олег, услыхав о Ногаевой рати, бросился бежать в  Орду  к
своему хану Телебуге с женою и детьми, а  Святослав  бежал  в  Рязанское
княжество, в леса воронежские; бояре Олеговы побежали было вслед за сво-
им князем, но были перехвачены татарами, в  числе  одиннадцати  человек.
Двадцать дней стояли татары в Рыльском и Липецком княжествах, воюя  пов-
сюду и  складывая  добычу  в  слободах  Ахматовых,  которые  наполнились
людьми, и скотом, и всяким богатством. В числе  пленников  находились  и
купцы иностранные, немецкие и цареградские, которых привели закованных в
железа немецкие; но татары, узнавши, что они купцы, освободили их и  от-
дали им все товары, сказавши: "Вы купцы, торгуете, ходите по всяким зем-
лям, так рассказывайте всюду, что бывает тому,  кто  станет  спорить  со
своим баскаком". Бояр Олеговых Ахмат велел перебить и трупы их развешать
по деревьям, а в слободах оставил двух своих братьев с отрядом войска из
татар и русских.
   В следующем году по весне случилось обоим братьям Ахматовым  идти  из
одной слободы в другую, а с ними шло 35 человек русских слуг их.  Липец-
кий князь Святослав, услыхав об этом, подстерег их со своими  боярами  и
дружиною, ударил нечаянно, убил 25 человек  русских  да  двух  татар,  а
братья Ахматовы успели убежать в слободу; Святослав преследовал их и ту-
да, но слобожане встретили его с оружием, и с обеих  сторон  пало  много
людей в бою. Братья Ахматовы побоялись, однако, оставаться долее в  сло-
боде и побежали в Курск к брату, а за ними разбежались и  все  остальные
слобожане. Ахмат прислал к Святославу с миром, но тот убил  и  посла.  В
это время возвратился из Орды от Телебуги князь  Олег  рыльский,  сделал
поминки по боярам своим и всем побитым, после чего послал  сказать  Свя-
тославу: "Что это ты, брат, сделал! правду нашу погубил, наложил на себя
и на меня имя разбойничье, знаешь обычай татарский, да и у нас  на  Руси
разбойников не любят, ступай в Орду, отвечай". Святослав  велел  сказать
ему на это: "Из чего ты хлопочешь, какое тебе до меня дело? я  сам  знаю
про себя, что хочу, то и делаю; а что баскаковы слободы грабил, в том  я
прав, не человека я обидел, а зверя; врагам своим отомстил; не буду  от-
вечать ни перед богом, ни перед людьми в том,  что  поганых  кровопийцев
избил". Олег послал опять сказать ему: "Мы целовали с тобою  крест,  что
ходить нам по одной думе обоим; когда рать была, то ты со мною к царю не
бежал, остался в Руси, спрятался в воронежских лесах, чтоб после разбой-
ничать, а теперь погубил и мою, и свою правду, нейдешь ни к своему царю,
ни к Ногаю на исправу, так как тебя со  мною  бог  рассудит".  Объявивши
войну Святославу, Олег отправился в Орду, пришел оттуда с толпою татар и
убил Святослава. Место последнего занял брат его Александр;  он  не  мог
стерпеть, чтобы не отомстить за брата, пошел в Орду с богатыми дарами и,
взявши от хана войско, убил князя Олега рыльского с двумя сыновьями. Ле-
тописец говорит о своем рассказе, что в нем пропущено  много  подробнос-
тей, потому что и малая эта повесть может исторгнуть слезы  у  разумного
человека.

   ГЛАВА ПЯТАЯ
   БОРЬБА МЕЖДУ МОСКВОЮ И ТВЕРЬЮ ДО КОНЧИНЫ ВЕЛИКОГО КНЯЗЯ ИОАННА  ДАНИ-
ЛОВИЧА  КАЛИТЫ (1304-1341)

   Соперничество между Михаилом Ярославичем тверским и Юрием Даниловичем
московским.- Борьба за Переяславль.- Юрий увеличивает свою  волость.Нас-
тупательные движения Твери на Москву.- Борьба Новгорода с  Михаилом.Юрий
женится на сестре ханской и воюет с Михаилом, который побеждает его.Жена
Юрия умирает в плену тверском.- Вызов Михаила в Орду и убиение  его.Юрий
получает ярлык на великое княжение.- Димитрий Михайлович тверской усили-
вается против него в Орде.- Димитрий убивает Юрия и сам убит по ханскому
приказу.- Хан отдает великое княжение брату Димитриеву,  Александру  Ми-
хайловичу.- События в других княжествах.- Продолжение борьбы у Новгорода
со шведами, у Пскова с ливонскими немцами.- Набег литвы.-  Война  новго-
родцев с устюжанами.- Иоанн Данилович Калита княжит в Москве.-  Митропо-
лит Петр утверждает свой престол в Москве.- Истребление татар в  Твери.-
Калита с татарами опустошает Тверское  княжество.-  Александр  спасается
сперва в Пскове, а потом в Литве.- Он мирится с ханом и  возвращается  в
Тверь.Возобновление борьбы между Александром и Калитою.- Александр вызы-
вается в Орду и умерщвляется там.- Московский князь примышляет  к  своей
волости.Судьба Ростова и Твери.- События в других северных  княжествах.-
События в Новгороде и Пскове.- Смерть Калиты и  его  духовные  грамоты.-
Усиление Литвы на западе.- Поляки овладевают Галичем.- События  на  вос-
точной стороне Днепра.

   По смерти Андрея Александровича, по прежнему обычаю, старшинство при-
надлежало Михаилу Ярославичу тверскому, потому что он был внуком Яросла-
ва Всеволодовича, а Юрий Данилович московский - правнуком,  и  отец  его
Даниил не держал старшинства. Но мы уже видели, что место родовых споров
между князьями заступило теперь соперничество по праву силы:  Юрий  мос-
ковский был также силен, если еще не сильнее Михаила тверского, и потому
считал себя вправе быть ему соперником. Когда Михаил отправился  в  Орду
за ярлыком, то и Юрий поехал туда же. Когда он был во Владимире,  митро-
полит Максим уговаривал его не ходить в Орду,  не  спорить  с  Михаилом,
ставил себя и тверскую княгиню, мать  Михаилову,  поруками,  что  Михаил
даст ему волости, какие только он захочет. Юрий отвечал: "Я иду  в  Орду
так, по своим делам, а вовсе не искать великого княжения". Он оставил  в
Москве брата своего Ивана, а другого, Бориса, отправил  в  Кострому;  но
здесь Борис был схвачен тверскими боярами, которые хотели перехватить  и
самого Юрия на дороге, но тот пробрался другим путем. Опасность  грозила
Переяславлю, и князь Иван Данилович переехал из  Москвы  сюда  оборонять
отцовское приобретение от тверичей. Ему дали тайно весть из  Твери,  что
хотят оттуда прийти внезапно под Переяславль с войском; и действительно,
под городом скоро появились тверские полки под начальством боярина Акин-
фа. Этот Акинф был прежде боярином великого князя Андрея  Александровича
городецкого, по смерти которого вместе с другими боярами перешел в Моск-
ву; но туда же пришел тогда на службу знаменитый киевский боярин  Родион
Несторович с сыном и привел собственный двор, состоявший из  1700  чело-
век; московские князья обрадовались такому слуге и дали ему первое место
между своими боярами. На этом оскорбился Акинф, отъехал к Михаилу тверс-
кому и теперь спешил отомстить Даниловичам московским за свое бесчестье.
Он три дня держал Ивана в осаде; но на четвертый день явился на  выручку
Родион из Москвы, зашел тверичам в тыл; Иван в то же время сделал вылаз-
ку из  города,  и  неприятель  потерпел  совершенное  поражение;  Родион
собственноручно убил Акинфа, взоткнул голову его на копье и поднес князю
Ивану с такими словами: "Вот, господин, твоего изменника, а моего  мест-
ника голова!"
   Между тем в Орде решился спор между князьями  другим  образом:  когда
Юрий приехал в Орду, то князья татарские сказали ему: "Если ты дашь  вы-
ходу (дани) больше князя Михаила тверского, то  мы  дадим  тебе  великое
княжение". Юрий обещал дать больше Михаила, но тот надбавил еще  больше;
Юрий отказался, и Михаил получил ярлык. В 1305 году  Михаил  возвратился
из Орды и, узнав о смерти боярина своего Акинфа, пошел на Юрия; чем кон-
чилась эта война, на каких условиях помирились соперники, неизвестно; но
известно, что после этого Юрий московский начал  стремиться  к  усилению
своей волости, не разбирая средств: он убил рязанского князя, плененного
отцом его Даниилом, и удержал за собою Коломну, и в том же году встреча-
ем известие об отъезде братьев Юрьевых из Москвы в Тверь. Через два года
(1308) Михаил опять пошел к Москве, бился под ее стенами, наделал  много
зла, но ушел, не взявши города. Под 1312 годом находим в летописях труд-
ное для объяснения известие, что двенадцатилетний сын Михаила тверского,
Димитрий, отправился в поход на Нижний Новгород, на князя  Юрия,  но  во
Владимире был удержан от своего намерения митрополитом Петром и  распус-
тил войско.
   До сих пор мы видели наступательные движения  на  Москву  со  стороны
Твери; но в 1313 году дела переменились: хан Тохта умер, престол ханский
занял молодой племянник его Узбек, и Михаил спешил в Орду взять ярлык от
нового хана; этим отсутствием решились воспользоваться новгородцы,  чтоб
с помощью московского князя избавиться  от  притеснений  тверского.  Уже
давно северные князья по примеру  родоначальника  своего  Всеволода  III
стремились привести Новгород в свою волю, и только  соперничеству  между
ними последний был обязан продлением своего быта. Когда по смерти Андрея
Александровича оба князя соперника - и московский и тверской -  отправи-
лись в Орду, тверичи хотели силою ввести в Новгород  наместников  своего
князя; но последние не были  приняты  новгородцами,  которые  немедленно
отправили рать оберегать Торжок на случай нападения  тверичей;  тверские
полки действительно явились у Торжка, но не решились напасть, потому что
новгородцы собрали всю свою землю против них;  наконец,  положено  было,
что новгородцы на свободе будут дожидаться  ханского  решения,  признают
своим князем того из соперников, кто привезет ярлык на Владимирское кня-
жество. Ярлык привез Михаил, и новгородцы в 1308 году посадили его у се-
бя на столе на обычных условиях. Однако в самом начале мы уже  встречаем
повторительные договорные грамоты новгородцев с Михаилом, и в  их  числе
находится следующая жалоба новгородцев на двоих волостелей: "Князь вели-
кий Андрей и весь Новгород дали Федору Михайловичу город стольный Псков,
и он ел хлеб; а как пошла рать, то он отъехал, город бросил,  новгородс-
кого и псковского поклона не послушал, да еще приехавши  в  село  Новго-
родскую волость пусту положил, братью нашу  испродал.  Тебе,  князь,  не
кормить его новгородским хлебом, кормить его у себя, а за  села  его  мы
деньги ему отдадим. Бориса Константиновича кормил Новгород корелою, а он
корелу всю истерял и за немцев загнал, да и на  Новгороде  брал  больше,
чем следует. Как будешь в Новгороде у отца своего владыки и у своих  му-
жей, то нам с ним суд перед тобою, господин, и теперь  серебра  не  вели
ему брать. И тебе, господин, новгородским хлебом не кормить  его,  пусть
выедет из Новгородской волости, а за села его  деньги  отдадим".  Четыре
года прошли, впрочем, мирно; на пятый встала ссора: Михаил  вывел  своих
наместников, захватил Торжок, Бежецк со всеми волостями и остановил под-
воз хлеба, что всего хуже было для новгородцев; весною, в распутье, отп-
равили они владыку Давыда в Тверь, и тот успел заключить мир: Михаил от-
ворил ворота для обозов и прислал опять своих  наместников  в  Новгород,
взявши с него за мир 1500 гривен серебра. Легко догадаться, что тверские
наместники не стали воздержнее после этого, было от них новгородцам мно-
го обид и нужды, и вот в 1314 году,  в  отсутствие  Михаила,  новгородцы
послали в Москву звать к себе князя Юрия. Тот  отправил  к  ним  сначала
князя Федора ржевского, который перехватал тверских наместников и  пошел
с новгородскими полками к Волге, куда навстречу вышел к нему сын  Михаи-
лов Димитрий с тверскою ратью. Битвы, впрочем, не  было:  простоявши  до
морозов у Волги, новгородцы заключили мир с Димитрием и послали в другой
раз в Москву звать к себе князя Юрия на всей воле новгородской; Юрий  на
этот раз приехал сам вместе с братом Афанасием, и рады  были  новгородцы
своему хотению, говорит их летописец.
   Недолго радовались новгородцы: хан прислал звать Юрия в Орду,  и  тот
поехал вместе с послами новгородскими, оставив в Новгороде брата  Афана-
сия; тогда же пришла весть, что Михаил идет в Русь, ведет с собою татар.
Новгородцы не могли теперь ждать от него милости и  решились  защищаться
силою: князь Афанасий вышел с полками к Торжку и стоял здесь  шесть  не-
дель, чтоб перенять весть; весть пришла, что Михаил со всею Низовою зем-
лею и татарами идет на Новгород. На этот раз дело не обошлось без битвы,
и битва была злая: новгородцы потеряли много мужей добрых, бояр  и  куп-
цов, и потерпели совершенное поражение: князь Афанасий с  остатком  рати
затворился в Торжке, куда победитель прислал сказать  новгородцам:  "Вы-
дайте мне Афанасия и Федора ржевского, так я с вами мир заключу". Новго-
родцы отвечали: "Не выдаем Афанасия, но помрем все честно за св. Софию".
Михаил прислал опять, требовал выдачи  по  крайней  мере  одного  Федора
ржевского; новгородцы сперва не соглашались, но  потом  поневоле  выдали
его, кроме того, заплатили Михаилу 50000 гривен серебра (по  другим  из-
вестиям - только 5000) и заключили мир. Но Михаил,  несмотря  на  мирное
постановление, призвавши к себе князя Афанасия и бояр новгородских,  пе-
рехватал их и отправил заложниками в Тверь, на  жителей  Торжка  наложил
окуп, сколько кто мог заплатить за себя, отобрал у них все оружие и тог-
да отправил своих наместников в Новгород, где  посадничество  дано  было
Семену Климовичу; но, по некоторым, очень  вероятным  известиям,  Михаил
дал посадничество из своей руки Михаилу Климовичу и Ивану  Димитриевичу.
Заключен был договор: "Что сталось между князем и Новгородом, какое роз-
ратье, что в эту замятню взято в княжой волости, или у наместников,  или
у послов, или гостиный товар, или купеческий, или в церквах, или у кото-
рого боярина и по всей волости, то все князь отложил; а что взято новго-
родского товара но всей волости, того всего Новгороду не поминать. Кото-
рые села или люди новгородские заложились в эту замятню за  князя  и  за
княгиню, или за детей их и бояр, или кто купил села - тот  возьмет  свои
деньги, а села отойдут Новгороду по прежней грамоте  владыки  Феоктиста,
что утвердил в Твери. Что взято полону по всей волости Новгородской,  то
пойдет к Новгороду без окупа. Князю великому Михаилу и боярам его не на-
водить рати на Новгород ни за что, гостя не  задерживать  в  Суздальской
земле, нигде; а за все это взять князю у Новгорода 12000 серебра, а  что
взято у заложников, то пойдет в счет этих 12000; брать эти деньги в  ни-
зовый вес, в четыре срока; а когда князь все серебро  возьмет,  то  всех
заложников должен отпустить. Нелюбье князь отложил от  Новгорода,  и  от
Пскова, и от всех пригородов и недругам своим мстить не будет; Новгороду
держать княженье без обиды, а князю великому держать Новгород без обиды,
по старине; опять сел князь великий Михаил на Феоктистовой грамоте,  ко-
торую утвердил с владыкою и послами новгородскими в Твери. Если Новгород
заплатит все серебро, 12000, то великий князь должен изрезать две  преж-
ние грамоты: одну, которая утверждена была в Городце, на Волге, и другую
- новоторжскую, что утвердили в Торжке".
   Договор не был исполнен; новгородцы отправили  послов  к  хану  жало-
ваться на Михаила, но тверичи поймали послов и привели  их  в  Тверь;  в
1316 году наместники Михаиловы выехали из Новгорода, по другим  извести-
ям, были выгнаны, и Михаил отправился к Новгороду со всею Низовскою зем-
лею, а новгородцы сделали острог около города по обе стороны, и к ним на
помощь сошлась вся волость: псковичи, ладожане, рушане,  корела,  ижора,
вожане схватили какого-то Игната Беска, били его на вече  и  сбросили  с
моста в Волхов, подозревая, что он держит перевет к Михаилу,  но  правда
ли это - бог один знает, по замечанию летописца; тогда же убит был и Да-
нилко Писцов своим холопом, который донес горожанам, что господин  посы-
лал его с грамотами к князю Михаилу.  Между  тем  Михаил  приближался  с
войском и стал в 50 верстах от города; но собственная  болезнь,  мор  на
лошадей, вести о враждебных намерениях Юрия  московского  заставили  его
отступить, и отступление было гибельно: тверские ратники  заблудились  в
озерах и болотах, начали мереть от голода, ели конину, оружие свое пожг-
ли или побросали и пришли пешком домой. В надежде, что эта беда  сделает
Михаила уступчивым, новгородцы в следующем 1317 году  отправили  к  нему
владыку Давыда с мольбою отпустить на окуп новгородских  заложников;  но
Михаил не послушал просьбы архиепископской; ему, как видно,  нужно  было
иметь в руках новгородских заложников в предстоящей борьбе с Юрием  мос-
ковским.
   Юрий недаром жил в Орде; он не только оправдался в обвинениях  Михаи-
ловых, но умел сблизиться с семейством хана и  женился  на  сестре  его,
Кончаке, которую при крещении назвали Агафиею. Ханский зять  возвратился
в Русь с сильными послами татарскими, из которых главным  был  Кавгадый;
один татарин отправился в Новгород звать на Михаила его жителей; но пос-
ледние, еще не зная, где князь Юрий,  заключили  с  Михаилом  договор  в
Торжке, по которому обязались не вступаться ни за одного из  соперников,
после  чего  тверской  князь,  собравши  войско  и  снесшись  с  другими
князьями, пошел к Костроме, навстречу Юрию; Долго  соперники  стояли  на
берегу Волги, наконец заключили договор, в содержании которого источники
разногласят: по одним известиям, Юрий уступил великое княжение  Михаилу,
по другим, наоборот, Михаил уступил его Юрию. Как бы то  ни  было,  дело
этим не кончилось; Михаил, возвратясь в Тверь, стал укреплять  этот  го-
род, ожидая, как видно, к себе врага, и действительно,  Юрий  остался  в
Костроме, собирая отовсюду войска.  Когда  пришли  к  нему  князья  суз-
дальские и другие, то он двинулся из Костромы к Ростову, из Ростова  по-
шел к Переяславлю, из Переяславля к Дмитрову, из  Дмитрова  к  Клину;  а
новгородцы уже дожидались его в Торжке. Наконец войска  Юриевы  пошли  в
Тверскую волость и сильно  опустошили  ее;  послы  Кавгадыевы  ездили  в
Тверь, к Михаилу, с лестию, по выражению летописца, но мира не было, и в
40 верстах от Твери при селе Бортеневе произошел сильный бой, в  котором
Михаил остался победителем; Юрий с небольшою дружиною  успел  убежать  в
Новгород, но жена его, брат Борис, многие князья и бояре остались  плен-
ными в руках победителя. Кавгадый, видя торжество тверского князя, велел
дружине своей бросить стяги и бежать в стан, а на другой день  послал  к
Михаилу с мирными предложениями и поехал к нему в Тверь.  Михаил  принял
его с честию, и татары стали говорить ему: "Мы с этих  пор  твои,  да  и
приходили мы на тебя с князем Юрием без ханского приказа, виноваты и бо-
имся от хана опалы, что такое дело сделали и много крови пролили". Князь
Михаил поверил им, одарил и отпустил с честию.
   Между тем Юрий явился опять у Волги, и с ним весь Новгород и Псков  с
владыкою своим Давыдом: понятно, что Новгород должен был  вступиться  за
Юрия, не ожидая себе добра от усиления Михаилова. Тверской князь вышел к
неприятелю навстречу, но битвы не было: заключили договор,  по  которому
оба соперника обязались идти в Орду и там решать свои споры; Михаил обя-
зался также освободить жену Юриеву и брата; новгородцы заключили  с  ним
особый договор, как с посторонним владельцем (1317 г.). Но  жена  Юриева
не возвратилась в Москву: она умерла в Твери, и пронесся  слух,  что  ее
отравили. Этот слух был выгоден Юрию и опасен для Михаила в Орде, и ког-
да тверской князь отправил в Москву посла Александра Марковича с мирными
предложениями, то Юрий убил посла и поехал в Орду с Кавгадыем, со многи-
ми князьями, боярами и новгородцами.
   Начальником всего зла летописец называет Кавгадыя: по Кавгадыеву  со-
вету Юрий пошел в Орду. Кавгадый наклеветал хану на Михаила,  и  рассер-
женный Узбек велел схватить сына Михаилова, Константина, посланного  от-
цом перед собою в Орду; хан велел было уморить голодом  молодого  князя,
но некоторые вельможи заметили ему, что если он умертвит сына,  то  отец
никогда не явится в Орду, и Узбек приказал выпустить Константина. Что же
касается до Кавгадыя, то он боялся присутствия Михаилова в Орде и послал
толпу татар перехватить его на ДОроге и убить; но это не  удалось;  чтоб
воспрепятствовать другим способом приезду Михаилову, Кавгадый стал гово-
рить хану, что тверской князь никогда не приедет в Орду, что нечего  его
дожидаться, а надобно послать на него войско. Но в августе 1318 года Ми-
хаил отправился в Орду, и когда был во Владимире, то явился туда к  нему
посол из Орды, именем Ахмыл, и сказал ему: "Зовет тебя хан, поезжай ско-
рее, поспевай в месяц; если же не приедешь к  сроку,  то  уже  назначена
рать на тебя и на города твои: Кавгадый обнес тебя перед ханом,  сказал,
что не бывать тебе в Орде". Бояре стали говорить Михаилу: "Один сын твой
в Орде, пошли еще другого". Сыновья его, Димитрий и Александр, также го-
ворили ему: "Батюшка! не езди в Орду сам, но пошли кого-нибудь  из  нас,
хану тебя оклеветали, подожди, пока гнев его  пройдет".  Михаил  отвечал
им: "Хан зовет не вас и никого другого, а моей головы хочет;  не  поеду,
так вотчина моя вся будет опустошена и множество христиан избито;  после
когда-нибудь надобно же умирать, так лучше теперь  положу  душу  мою  за
многие души". Давши ряд сыновьям, разделив  им  отчину  свою,  написавши
грамоту, Михаил отправился в Орду, настиг хана на устье Дона, по обычаю,
отнес подарки всем князьям ордынским, женам ханским, самому хану и  пол-
тора месяца жил спокойно; хан дал ему пристава, чтоб никто не смел  оби-
жать его. Наконец Узбек вспомнил о деле и сказал князьям своим: "Вы  мне
говорили на князя Михаила: так рассудите его с московским князем и  ска-
жите мне, кто прав и кто виноват". Начался суд; два раза приводили Миха-
ила в собрание вельмож ордынских, где читали ему грамоты  обвинительные:
"Ты был горд и непокорлив хану нашему, ты позорил посла ханского  Кавга-
дыя, бился с ним и татар его побил, дани ханские брал себе, хотел бежать
к немцам с казною и казну в Рим к папе отпустил,  княгиню  Юрьеву  отра-
вил". Михаил защищался; но судьи стояли явно за Юрия и Кавгадыя;  причем
последний был вместе и обвинителем и судьею. В другой раз Михаила приве-
ли на суд уже связанного; потом отобрали у него платье,  отогнали  бояр,
слуг и духовника, наложили на шею тяжелую колоду и повели за ханом,  ко-
торый ехал на охоту; по ночам руки у Михаила забивали в колодки,  и  так
как он постоянно читал псалтирь, то отрок сидел перед ним и перевертывал
листы. Орда остановилась за рекою Тереком, на реке Севенце, под  городом
Дедяковым, недалеко от Дербента.  На  дороге  отроки  говорили  Михаилу:
"Князь! Проводники и лошади готовы, беги в горы, спаси жизнь свою".  Ми-
хаил отказался. "Если я один спасусь, - говорил он, - а людей своих  ос-
тавлю в беде, то какая мне будет слава?" Уже двадцать четыре дня  Михаил
терпел всякую нужду, как однажды Кавгадый велел привести  его  на  торг,
созвал всех заимодавцев, велел поставить князя перед  собою  на  колени,
величался и говорил много  досадных  слов  Михаилу,  потом  сказал  ему:
"Знай, Михайло! Таков ханский обычай: если хан рассердится на кого и  из
родственников своих, то также велит держать его в колодке, а потом, ког-
да гнев минет, то возвращает ему прежнюю честь; так и  тебя  завтра  или
послезавтра освободят от всей этой тяжести, и в большей  чести  будешь";
после чего, обратясь к сторожам, прибавил: "Зачем не снимете с него  ко-
лоды?" Те отвечали: "Завтра или послезавтра снимем,  как  ты  говоришь".
"Ну по крайней мере поддержите колоду, чтоб не  отдавила  ему  плеч",  -
сказал на это Кавгадый, и один из сторожей стал поддерживать колоду. На-
ругавшись таким образом над Михаилом, Кавгадый велел отвести его  прочь;
но тот захотел отдохнуть и велел отрокам своим подать себе  стул;  около
него собралась большая толпа греков, немцев, литвы и руси; тогда один из
приближенных сказал ему: "Господин князь! Видишь, сколько народа стоит и
смотрит на позор твой, а прежде они слыхали, что был ты князем  в  земле
своей; пошел бы ты в свою вежу". Михаил встал и пошел домой. С  тех  пор
на глазах его были всегда слезы, потому что он предугадывал свою участь.
Прошел еще день, и Михаил велел отпеть заутреню, часы, прочел со слезами
правило к причащению, исповедался, призвал сына своего Константина, чтоб
объявить ему последнюю свою волю, потом  сказал:  "Дайте  мне  псалтирь,
очень тяжело у меня на душе". Открылся псалом: "Сердце  мое  смутися  во
мне, и страх смертный прииде на мя". "Что значит этот псалом?" - спросил
князь у священников; те, чтоб не смутить его еще больше, указали ему  на
другой псалом: "Возверзи на господа печаль свою, и той тя пропитает и не
даст вовеки смятения праведному". Когда Михаил перестал читать и  согнул
книгу, вдруг вскочил отрок в вежу, бледный, и едва мог выговорить: "Гос-
подин князь! Идут от хана Кавгадый и князь Юрий Данилович со  множеством
народа прямо к твоей веже!" Михаил тотчас встал  и  со  вздохом  сказал:
"Знаю, зачем идут, убить меня", - и послал  сына  своего  Константина  к
ханше. Юрий и Кавгадый отрядили к Михаилу в вежу убийц, а сами  сошли  с
лошадей на торгу, потому что торг был близко от вежи, на перелет  камня.
Убийцы вскочили в вежу, разогнали всех людей, схватили Михаила за колоду
и ударили его об стену, так что вежа проломилась; несмотря на то, Михаил
вскочил на ноги, но тогда бросилось на него множество убийц, повалили на
землю и били пятами нещадно; наконец один из них, именем Романец, выхва-
тил большой нож, ударил им Михаила в ребро и вырезал сердце. Вежу  разг-
рабили русь и татары, тело мученика бросили нагое. Когда Юрию и Кавгадыю
дали знать, что Михаил уже убит, то они приехали к телу,  и  Кавгадый  с
сердцем сказал Юрию: "Старший брат тебе вместо отца; чего  же  ты  смот-
ришь, что тело его брошено нагое?" Юрий велел своим прикрыть тело, потом
положили его на доску, доску привязали к телеге и перевезли в город Мад-
жары, здесь гости, знавшие покойника, хотели прикрыть тело его  дорогими
тканями и поставить в церкви с честию, со свечами, но  бояре  московские
не дали им и поглядеть на покойника и с бранью поставили его в хлеве  за
сторожами; из Маджар повезли тело в Русь, привезли в Москву и похоронили
в Спасском монастыре. Из бояр и слуг Михайловых спаслись только те,  ко-
торым удалось убежать к ханше; других же ограбили донага, били как  зло-
деев и заковали в железа (1319 г.).
   В 1320 году Юрий возвратился в Москву с ярлыком на великое княжение и
привел с собою молодого князя тверского Константина и бояр  его  в  виде
пленников; мать и братья Константиновы, узнавши о кончине Михаила и пог-
ребении его в Москве, прислали просить Юрия, чтоб отпустил тело в Тверь;
Юрий исполнил их просьбу не прежде, как сын Михаилов Александр явился  к
нему во Владимир и заключил мир, вероятно на условиях, предписанных мос-
ковским князем. В том же году Юрий отправил в Новгород брата своего Афа-
насия и ходил войною на рязанского князя Ивана, с которым заключил  мир,
а под следующим годом встречаем известие о сборах Юрия на тверских  кня-
зей; но войны не было: князь Дмитрий Михайлович отправил к Юрию в  Пере-
яславль послов и заключил мир, по которому  заплатил  московскому  князю
2000 рублей серебра и обязался не искать под ним великого княжения.  Две
тысячи рублей взяты были для хана; но Юрий не пошел с ними  навстречу  к
татарскому послу, отправился в Новгород, куда вызвали его для  дел  рат-
ных. Этим воспользовался Димитрий тверской, поехал в Орду  и  выхлопотал
себе ярлык на великое княжение; есть известие, что он объяснил хану  всю
неправду Юрия и особенно Кавгадыя и что хан велел казнить последнего,  а
Димитрию дал великое княжение, узнавши от него, что  Юрий  сбирает  дань
для хана и удерживает ее у себя. Последнее известие тем  вероятнее,  что
находится в прямой связи с приведенным выше известием летописи об  удер-
жании тверского выхода Юрием; в связи с известием  о  гневе  ханском  на
Юрия находится также известие о татарском после Ахмыле,  который  сделал
много зла Низовской земле, много избил христиан, а других повел рабами в
Орду. Как бы то ни было, впрочем, Тверь взяла перевес; Юрий видел  необ-
ходимость идти опять в Орду и усердно просил новгородцев, чтоб проводили
его: но на дороге, на реке Урдоме, он был захвачен врасплох  братом  Ди-
митриевым Александром, казна его была отнята, сам же он едва  спасся  во
Псков, откуда опять приехал в Новгород, ходил с новгородцами  на  берега
Невы, потом в Заволочье и оттуда уже отправился в Орду по  Каме,  будучи
позван послом ханским, в 1324 году. Димитрий тверской не  хотел  пускать
соперника одного в Орду и поспешил туда сам. Мы не знаем подробностей  о
встрече двух врагов; летописец говорит, что Димитрий убил Юрия,  понаде-
явшись на благоволение ханское; Узбек, однако, сильно осердился  на  это
самоуправство, долго думал, наконец велел убить Димитрия (1325  г.);  но
великое княжение отдал брату его Александру; таким образом, Тверь не те-
ряла ничего ни от смерти Михаила, ни от смерти Димитрия;  в  третий  раз
первенство и сила перешли к ее князю.
   Взглянем теперь, что происходило в других княжествах  во  время  этой
первой половины борьбы между Москвою и Тверью.  В  год  смерти  великого
князя Андрея Александровича (1304) вспыхнул мятеж  в  Костроме:  простые
люди собрали вече на бояр, и двое из последних были убиты;  в  следующем
году в Нижнем Новгороде черные люди избили бояр князя Андрея Александро-
вича; но в том же году возвратился из Орды князь Михаил Андреевич и  пе-
ребил всех вечников, которые умертвили бояр. Здесь  представляется  воп-
рос: кто был этот князь Михаил Андреевич? До  сих  пор  утверждено  было
мнение, что все князья суздальские происходят от Андрея Ярославича, бра-
та Александра Невского, в таком порядке: Андрей -  Михаил  -  Василий  -
Константин - Димитрий и т. д. В самом деле, летопись говорит, что  после
Андрея Ярославича осталось двое сыновей - Юрий и  Михаил.  Юрий  умер  в
1279 году, и вместо него садится в Суздале брат его Михаил; потом  лето-
пись упоминает о смерти сына Михаилова Василия в 1309 году; потом встре-
чаем Александра и Константина Васильевичей  суздальских,  которых  легко
принять за детей Василья Михайловича. И действительно, в  большей  части
родословных эти князья показаны происходящими от Андрея  Ярославича.  Но
вот под 1364 годом читаем в летописи известие  о  кончине  князя  Андрея
Константиновича суздальского, и этот князь называется потомком не Андрея
Ярославича, но Андрея Александровича, сына Невского,  в  таком  порядке:
Андрей - Михаил - Василий - Константин. В известии о кончине брата  Анд-
реева, Димитрия Константиновича, повторена та же родословная.  Эта  пос-
ледняя родословная объявлена ошибочною;  утверждено,  что  князь  Михаил
Андреевич был сын Андрея Ярославича, а не Александровича, у которого де-
тей не было, кроме Бориса, умершего при жизни отца. Но на чем же основа-
но такое утверждение? Основываются на том, что по  смерти  Андрея  Алек-
сандровича бояре, не имея государя, уехали к Михаилу тверскому. Но  если
б Михаил Андреевич был сын Андрея Александровича,  то  бояре  последнего
могли по разным причинам отъехать к Михаилу  тверскому,  имея  за  собою
право отъезда. Мы привели известия летописи  об  избиении  бояр  черными
людьми в Нижнем Новгороде и о наказании мятежников великим князем Михаи-
лом Андреевичем; но если Михаил Андреевич был сын Андрея  Ярославича,  а
не Александровича, то почему бояре последнего являются в его княжестве и
распоряжаются так, что возбуждают против себя черных людей? Это  показы-
вает, с другой стороны, что не все бояре Андрея Александровича  отъехали
в Тверь; часть их, и может быть большая, дожидалась  в  Нижнем  прибытия
князя Михаила Андреевича, сына своего прежнего князя. Итак, отъезд  бояр
- не причина признавать Михаила Андреевича сыном Андрея Ярославича, а не
Александровича. Но есть еще другие указания, подтверждающие  родословную
летописи: царь Василий Иванович Шуйский в грамоте о своем избрании,  го-
воря о происхождении своем, ведет общий род до Александра Невского,  ко-
торого называет своим прародителем, и после Александра начинает разветв-
ление рода на две отрасли: отрасль Андрея  Александровича,  от  которого
пошли они, князья суздальские - Шуйские, и отрасль Даниила Александрови-
ча, от которого пошли князья, потом цари московские:  "Учинились  мы  на
отчине прародителей наших, царем и великим князем  на  Российском  госу-
дарстве, которое даровал бог прародителю нашему Рюрику, и потом  в  про-
должение многих лет, до прародителя  нашего  великого  князя  Александра
Ярославича Невского, на Российском государстве были прародители  мои,  а
потом на Суздальский удел отделились, не отнятием, не по неволе, но  как
обыкновенно большие братья на  большие  места  садились".  Линия  Андрея
Александровича отделилась на Суздальский удел, как  обыкновенно  большие
братья сажались на большие места: в самом деле, Андрей Александрович был
большой брат Даниилу Александровичу, и Суздаль был большое место относи-
тельно Москвы. Итак, вопрос о происхождении  князей  суздальских-нижего-
родских не может быть решен окончательно.
   В Ростове в 1309 году умер князь Константин Борисович,  и  место  его
заступил сын Василий; другого, Александра, мы видели в Угличе; под  1320
годом упоминается о смерти сына его, Юрия Александровича. В Ярославле  в
1321 году умер князь Давыд, сын Федора Ростиславича Черного,  смоленско-
го; место его занял сын, Василий Давыдович.  В  Галиче  упоминается  под
1310 годом князь Василий Константинович,  внук  Ярослава  Всеволодовича,
княживший, как видно, по брате своем, Давыде. В Стародубе по смерти вну-
ка Всеволода III, Михаила Ивановича, княжил сын его Иван, умерший в 1315
году; место покойного заступил сын его, Федор Иванович. В  Рязани  после
Константина Романовича, убитого в Москве, княжил сын его Василий,  кото-
рый был убит в Орде в 1308 году; в 1320 году видим в Рязани  двоюродного
брата Василиева, князя Ивана Ярославича,  против  которого  предпринимал
поход Юрий московский. В 1313 году умер князь  Александр  Глебович  смо-
ленский, оставив двоих сыновей, Василия и Ивана.
   Касательно внешних отношений упоминается под 1308 годом  о  нашествии
татар на Рязань, имевшем, как видно, связь с  убиением  тамошнего  князя
Василия Константиновича в Орде. В 1318 году приходил из Орды  лютый  по-
сол, именем Конча, убил 120 человек у Костромы, потом пошел и весь  Рос-
тов повоевал ратию. В 1320 г. посол Байдера много зла наделал во  Влади-
мире; в 1321 г. татарин Таянчар был тяжек Кашину; в 1322 году посол  Ах-
мыл наделал много зла низовым городам,  Ярославль  взял  и  повел  много
пленников в Орду. На северо-западе продолжалась старая борьба - у Новго-
рода со шведами, у Пскова с ливонскими немцами. В 1310 году новгородцы в
лодьях и лойвах вошли в Ладожское озеро, в реку Узерву, и  построили  на
пороге новый город, разрушивши старый. В следующем году под  начальством
князя Димитрия Романовича смоленского они отправились войною за море,  в
шведские владения, в Финляндию (емь); переехавши море, повоевали сначала
берега Купецкой реки, села пожгли, людей побрали в  плен,  скот  побили;
потом взяли всю Черную реку, по ней подплыли к городу Ванаю, город взяли
и сожгли; шведы заперлись во внутренней крепости, или детинце, построен-
ном на высокой неприступной скале, и прислали к новгородцам  с  поклоном
просить мира, но те мира не дали и стояли трое суток под городом,  опус-
тошая окрестную страну: села большие пожгли, хлеб весь потравили,  а  из
скота не оставили ни рога; потом пошли, взяли места по рекам  Кавгале  и
Перне, выплыли этими реками в море и возвратились в Новгород все  здоро-
вы. Шведы отомстили новгородцам сожжением Ладоги в 1313 году. Мы уже ви-
дели попытки корелы отложиться от Новгорода и попытки шведов утвердиться
в Корельской земле; видели и причину неудовольствия корелы в жалобе нов-
городцев на княжеского наместника, Бориса Константиновича, который свои-
ми притеснениями заставлял корелян бежать к шведам; в 1314 году встреча-
ем новое известие о восстании корелян: они перебили русских, находивших-
ся в Корельском городке, и ввели к себе шведов; новгородцы, однако,  не-
долго позволяли короле оставаться за шведами; в том же году пошли они  с
наместником великого князя Михаила Ярославича Феодором к городу и  пере-
били в нем всех шведов и переветников корелян. Через  два  года  неприя-
тельские действия возобновились: шведы в 1317  году  вошли  в  Ладожское
озеро и побили много обонежских купцов; а в  следующем  году  новгородцы
отправились за море и много воевали: взяли Або и  находившийся  недалеко
от него епископский замок. В 1322 году шве ды опять пришли драться к Ко-
рельскому городку, но не могли взять его; вслед за этим новгородцы с ве-
ликим князем Юрием пошли к Выборгу и били его 6 пороками,  но  взять  не
могли, перебили только много шведов в городе и взяли в плен; из  пленни-
ков одних перевешали, других отправили в Суздальскую землю (на Низ), по-
теряли несколько и своих добрых мужей. Надобно было ждать мести от  шве-
дов, и новгородцы в 1323 году укрепили исток Невы из  Ладожского  озера,
поставили город на Ореховом острове (Орешек);  но  вместо  рати  явились
послы шведские с мирными предложениями, и заключен  был  мир  вечный  по
старине. Юрий с новгородцами уступил шведам три корельских округа: Саво-
лакс, Ескис и Егрепя. Под 1320 годом  встречаем  известие  о  враждебном
столкновении с норвежцами: какой-то Лука, сказано, ходил  на  норвежцев,
которые разбили суда какого-то Игната Молыгина.
   По смерти Довмонта для Пскова наступило  тяжелое  время;  на  востоке
князья заняты усобицами, там идет важный вопрос о том, какому  княжеству
пересилить все остальные и собрать землю Русскую; Новгород  занят  также
этими усобицами и борьбою со шведами; притом же у него со Псковом  начи-
наются неприятности, переходящие иногда в открытую вражду, причины кото-
рой в летописи не высказаны ясно. Стремление Пскова выйти  из-под  опеки
старшего брата своего Новгорода мы замечаем с самого начала:  после  это
стремление все более и более  усиливается;  новгородцы,  разумеется,  не
могли смотреть на это равнодушно и не могли близко  принимать  к  сердцу
затруднительное положение младших братьев: отсюда  жалобы  последних  на
холодность новгородцев, оставление без помощи, что еще  более  усиливало
размолвку; притом же, не имея возможности давать  чувствовать  псковичам
свое господство  в  политическом  отношении,  новгородцы  сильно  давали
чувствовать его в церковном, вследствие того что Псков был подведомствен
их владыке: отсюда новые неприятности и стремление псковичей  отложиться
от новгородского владыки, получить  для  себя  особого  епископа.  Когда
князья русские приезжали во Псков, то граждане принимали их с честью, от
всего сердца; но эти князья не могли ходить с псковичами на  немцев  или
отсиживаться в осаде от них; так, были во Пскове по необходимости на ко-
роткое время князья Димитрий Александрович и Юрий Данилович. Не видя по-
мощи от русских князей, псковитяне принуждены были посылать за литовски-
ми. В 1322 году немцы во время мира перебили псковских купцов на озере и
рыболовов на реке Нарове, опустошили часть Псковской  волости;  псковичи
послали в Литву за князем Давыдом, пошли с ним за  Нарову  и  опустошили
землю до самого Ревеля. В марте 1323 года пришли немцы под Псков со всею
силою, стояли у города три дня и ушли с позором, но в мае явились опять,
загордившись, в силе тяжкой, без бога; пришли на кораблях, в лодках и на
конях, со стенобитными машинами, подвижными городками и многим  замышле-
нием. На первом приступе убили посадника; стояли у города 18 дней,  били
стены машинами, придвигали городки, приставляли лестницы.  В  это  время
много гонцов гоняло из Пскова к великому князю Юрию Даниловичу и к  Нов-
городу, со многою печалию и тугою, потому что очень тяжко было в то вре-
мя Пскову, как вдруг явился из Литвы  князь  Давыд  с  дружиною,  ударил
вместе с псковичами на немцев, прогнал их за реку Великую, машины отнял,
городки зажег, и побежали немцы со стыдом; а князь великий Юрий и новго-
родцы не помогли, прибавляет псковский летописец.
   Литовцы в 1323 году напали на страну по реке Ловати, но были прогнаны
новгородцами. Мы видели волнения среди корел, видели и прежде  восстания
финских племен в Двинской области против новгородцев; в 1323 году  нача-
лась у последних вражда с устюжанами, которые  перехватили  новгородцев,
ходивших на югру, и ограбили их. Задвинские дани и торговля были главным
источником богатства для новгородцев, и потому  они  не  могли  оставить
этого дела без внимания: в следующем же году с князем Юрием  Даниловичем
они пошли в Заволочье и взяли Устюг на щит; когда они были на Двине,  то
князья устюжские прислали к Юрию и новгородцам просить мира и  заключили
его на старинных условиях. В чем состояли эти старинные условия,  мы  не
знаем; знаем только то, что еще в 1220 году великий князь Юрий  Всеволо-
дович, собирая войско на болгар, велел ростовскому князю взять  также  и
полки устюжские; из этого известия можно только заключить о  зависимости
Устюга от ростовских князей.
   Таковы были отношения Северной Руси к соседним народам в первую поло-
вину борьбы между Тверью и Москвою до смерти Димитрия тверского  и  Юрия
московского. Димитрию наследовал, как мы видели, брат его Александр  Ми-
хайлович с ярлыком и на великое княжение, Юрию также брат - Иоанн  Дани-
лович Калита, остальные братья которого - Александр, Афанасий,  Борис  -
умерли еще при жизни Юрьевой. Калита, следовательно, княжил один в  Мос-
ковской волости; как видно, он управлял Москвою  гораздо  прежде  смерти
Юрия, когда последний находился то в Орде, то в Новгороде; иначе  он  не
имел бы времени сблизиться с митрополитом Петром, ибо Юрий убит  в  1325
году, а митрополит Петр умер в 1326. Еще в 1299 году  митрополит  Максим
оставил опустошенный Киев, где не мог найти безопасности, и переехал  на
жительство во  Владимир.  Последний  город  был  столицею  великих,  или
сильнейших, князей только по имени, ибо каждый из них жил в  своем  нас-
ледственном городе; однако пребывание митрополита во Владимире при  тог-
дашнем значении и деятельности духовенства  сообщало  этому  городу  вид
столицы более, чем предание и обычай. После этого ясно, как  важно  было
для какого-нибудь города, стремившегося к  первенству,  чтоб  митрополит
утвердил в нем свое пребывание; это необходимо давало  ему  вид  столицы
всея Руси, ибо единство последней поддерживалось в это время единым мит-
рополитом, мало того, способствовало его возрастанию и обогащению, ибо в
него со всех сторон стекались лица, имевшие нужду до митрополита, как  в
средоточие  церковного  управления;  наконец,  митрополит   должен   был
действовать постоянно в пользу того князя, в городе которого имел пребы-
вание, Калита умел приобресть расположение митрополита  Петра,  так  что
этот святитель живал в Москве больше, чем в других местах, умер и погре-
бен в ней. Гроб святого мужа был для Москвы так  же  драгоценен,  как  и
пребывание живого святителя: выбор Петра казался внушением божиим, и но-
вый митрополит Феогност уже не хотел оставить гроба и дома чудотворцева.
Петр, увещевая Калиту построить в Москве  каменную  церковь  Богоматери,
говорил: "Если меня, сын, послушаешься, храм Пречистой богородицы  пост-
роишь, и меня упокоишь в своем городе, то и сам прославишься больше дру-
гих князей, и сыновья и внуки твои и город этот славен будет,  святители
станут в нем жить, и подчинит он  себе  все  остальные  города".  Другие
князья хорошо видели важные последствия этого явления  и  сердились;  но
помочь было уже нельзя.
   Но в то время, как московский  князь  утверждением  у  себя  митропо-
личьего престола приобретал такие важные выгоды, Александр тверской  не-
обдуманным поступком погубил себя и все княжество свое. В 1327 году при-
ехал в Тверь ханский посол, именем Шевкал (Чолхан), или Щелкан, как  его
называют наши летописи, двоюродный брат Узбека, и  по  обыкновению  всех
послов татарских позволял себе и людям своим всякого рода насилия. Вдруг
в народе разнесся слух, что Шевкал хочет сам княжить в Твери, своих кня-
зей татарских посажать по другим русским городам, а христиан привести  в
татарскую веру. Трудно допустить, чтоб этот слух был основателен: татары
изначала отличались веротерпимостью и по принятии магометанства не  были
ревнителями  новой  религии.  Узбек,  по  приказу  которого  должен  был
действовать Шевкал, покровительствовал христианам в Кафе, позволил като-
лическому монаху Ионе Валенсу обращать в христианство ясов и другие  на-
роды по берегу Черного моря; он же, как мы видели, выдал сестру свою  за
Юрия московского и позволил ей креститься. Еще страшнее  был  слух,  что
Шевкал хочет сам сесть на великом княжении в Твери, а другие города раз-
дать своим татарам. Когда пронеслась молва, что татары  хотят  исполнить
свой замысел в Успеньев день, пользуясь большим стечением народа по слу-
чаю праздника, то Александр с тверичами захотели предупредить их намере-
ние и рано утром, на солнечном восходе, вступили в бой с  татарами,  би-
лись целый день и к вечеру одолели. Шевкал бросился в старый  дом  князя
Михаила, но Александр велел зажечь отцовский двор, и  татары  погибли  в
пламени; купцы старые, ордынские, и новые, пришедшие  с  Шевкалом,  были
истреблены, несмотря на то что не вступали в бой с  русскими:  одних  из
них перебили, других перетопили, иных сожгли на кострах.
   Но в так называемой Тверской летописи Шевкалово дело рассказано  под-
робнее, естественнее и без упоминовения о замысле  Шевкала  относительно
веры: Шевкал, говорится в этой летописи, сильно притеснял тверичей, сог-
нал князя Александра со двора его и сам стал жить на нем; тверичи проси-
ли князя Александра об обороне, но князь приказывал им терпеть. Несмотря
на то, ожесточение тверичей дошло до такой степени, что они ждали только
первого случая восстать против притеснителей; этот  случай  представился
15 августа: дьякон Дюдко повел кобылу молодую и тучную на пойло;  татары
стали ее у него отнимать, дьякон начал вопить о  помощи,  и  сбежавшиеся
тверичи напали на татар.
   Узбек очень рассердился, узнав об участи Шевкаловой, и, по  некоторым
известиям, послал за московским князем, но, по другим известиям,  Калита
поехал сам в Орду тотчас после тверских происшествий и возвратился отту-
да с 50000 татарского войска. Присоединив к себе еще князя суздальского,
Калита вошел в Тверскую волость по ханскому приказу; татары пожгли горо-
да и села, людей повели в плен и, просто  сказать,  положили  пусту  всю
землю Русскую, по выражению летописца; но спаслась Москва, отчина  Кали-
ты, да Новгород, который дал татарским воеводам 2000 серебра и множество
даров. Александр, послышав о приближении татар, хотел бежать в Новгород,
но новгородцы не захотели подвергать себя опасности из-за сына Михаилова
и приняли наместников Калиты; тогда Александр бежал во Псков,  а  братья
его нашли убежище в Ладоге. В следующем  1328  году  Калита  и  тверской
князь Константин Михайлович поехали в Орду;  новгородцы  отправили  туда
также своего посла; Узбек дал великое княжение Калите,  Константину  Ми-
хайловичу дал Тверь и отпустил их с приказом искать князя Александра.  И
вот во Псков явились послы от князей московского, тверского, суздальско-
го и от новгородцев уговаривать Александра, чтоб ехал в Орду  к  Узбеку;
послы говорили ему от имени князей: "Царь Узбек всем  нам  велел  искать
тебя и прислать к нему в Орду; ступай к нему, чтоб нам всем  не  постра-
дать от него из-за тебя одного; лучше тебе за всех пострадать,  чем  нам
всем из-за тебя одного попустошить всю землю". Александр отвечал:  "Точ-
но, мне следует с терпением и любовию за всех страдать и  не  мстить  за
себя лукавым крамольникам; но и вам недурно было бы друг за друга и брат
за брата стоять, а татарам не выдавать и всем вместе противиться им, за-
щищать Русскую землю и православное христианство". Александр хотел ехать
в Орду, но псковитяне не пустили его, говоря: "Не езди, господин, в  Ор-
ду; что б с тобою ни случилось, умрем, господин, с тобою на  одном  мес-
те". Надобно было  действовать  силою,  но  северные  князья  не  любили
действовать силою там, где успех был неверен; они рассуждали:  "Псковичи
крепко взялись защищать Александра, обещались все  умереть  за  него,  а
близко их немцы, те подадут им помощь".  Придумали  другое  средство,  и
придумал его Калита, по свидетельству  псковского  летописца:  уговорили
митрополита Феогноста проклясть и отлучить от церкви князя Александра  и
весь Псков, если они не исполнят требование князей. Средство  подейство-
вало, Александр сказал псковичам: "Братья мои и друзья мои! не  будь  на
вас проклятия ради меня; еду вон из вашего города и снимаю с вас  крест-
ное целование, только целуйте крест,  что  не  выдадите  княгини  моей".
Псковичи поцеловали крест и отпустили Александра  в  Литву,  хотя  очень
горьки были им его проводы: тогда, говорит летописец, была во Пскове ту-
га и печаль и молва многая по князе Александре, который добротою и любо-
вию своею пришелся по сердцу  псковичам.  По  отъезде  Александра  послы
псковские отправились к великому князю московскому и сказали ему: "Князь
Александр изо Пскова поехал прочь; а тебе, господину своему князю  вели-
кому, весь Псков кланяется от мала и до велика: и  попы,  и  чернецы,  и
черницы, и сироты, и вдовы, и жены, и малые дети".  Услыхав,  что  Алек-
сандр уехал изо Пскова, Калита заключил с псковичами мир вечный по  ста-
рине, по отчине и по дедине, после чего митрополит Феогност с новгородс-
ким владыкою благословили посадника и весь Псков (1329 г.).
   Полтора года пробыл Александр в Литве и, когда гроза приутихла, возв-
ратился к жене во Псков, жители которого приняли его с честию и посадили
у себя на княжении. Десять лет спокойно княжил Александр во  Пскове,  но
тосковал по своей родной Твери: Псков по формам своего быта не мог  быть
наследственным княжеством для сыновей его; относительно же родной облас-
ти он знал старый обычай, по которому дети изгнанного князя не могли на-
деяться на наследство; по словам летописи, Александр рассуждал так: "Ес-
ли умру здесь, то что будет с детьми моими? все знают, что я выбежал  из
княжества моего и умер на чужбине: так дети мои будут лишены своего кня-
жества". В 1336 году Александр послал в Орду  сына  Феодора  попытаться,
нельзя ли как-нибудь умилостивить хана, и, узнавши, что есть надежда  на
успех, в 1337 году отправился сам к Узбеку. "Я сделал много зла тебе,  -
сказал он хану, - но теперь пришел принять от тебя смерть или жизнь, бу-
дучи готов на все, что бог возвестит тебе". Узбек сказал на это окружав-
шим: "Князь Александр смиренною мудростию избавил себя от  смерти"  -  и
позволил ему занять тверской стол; князь Константин Михайлович волею или
неволею уступил княжество старшему брату.
   Но возвращение Александра служило знаком к возобновлению борьбы между
Москвою и Тверью: скоро встречаем  в  летописи  известие,  что  тверской
князь не мог поладить с московским, и не заключили они между собою мира.
Еще прежде видим, что бояре тверские отъезжают от Александра к  московс-
кому князю. Спор мог кончиться только гибелью одного  из  соперников,  и
Калита решился предупредить врага: в 1339 году он отправился с двумя сы-
новьями в Орду, и вслед за этим Александр получил  приказ  явиться  туда
же: зов этот последовал думою Калиты, говорит летописец.  Александр  уже
знал, что кто-то оклеветал его пред ханом, который опять очень сердит на
него, и потому отправил перед собою сына Феодора, а за ним уже отправил-
ся сам по новому зову из Орды.  Феодор  Александрович  встретил  отца  и
объявил ему, что дела идут плохо; проживши месяц в Орде, Александр узнал
от татар - приятелей своих, что участь его решена. Узбек  определил  ему
смерть, назначили и день казни. В этот день, 29 октября, Александр встал
рано, помолился и, видя, что время проходит, послал к ханше за  вестями,
сел и сам на коня и поехал по знакомым разузнавать о  своей  участи,  но
везде был один ответ, что она решена, что он должен ждать в  этот  самый
день смерти, дома его ждал его посланный от ханши с тою же вестию. Алек-
сандр стал прощаться с сыном и боярами, сделал распоряжение насчет  кня-
жества своего, исповедался, причастился; то же самое сделали и  сын  его
Феодор и бояре, потому что никто из них не думал остаться в живых. Ждали
после того недолго: вошли отроки  с  плачем  и  объявили  о  приближении
убийц; Александр вышел сам к ним навстречу - и был  рознят  по  составам
вместе с сыном. Калита еще прежде уехал из Орды с великим пожалованием и
с честию; сыновья его возвратились после смерти Александровой,  приехали
в Москву с великою радостию и веселием,  по  словам  летописи.  Тверской
стол перешел к брату Александрову, Константину Михайловичу, который  на-
зывается собирателем и восстановителем Тверской волости после татарского
опустошения.
   Мы видели, что князья хорошо понимали, к чему поведет усиление одного
княжества на счет других при исчезновении родовых  отношений,  и  потому
старались препятствовать этому усилению, составляя союзы против сильней-
шего. Что предугадывали они, то и случилось:  московский  князь,  ставши
силен и без соперника, спешил воспользоваться этою силою,  чтоб  примыс-
лить сколько можно больше к своей собственности. Начало княжения  Калиты
было, по выражению летописца, началом насилия для других  княжеств,  где
московский собственник распоряжался своевольно. Горькая участь  постигла
знаменитый Ростов Великий: три раза проиграл он свое  дело  в  борьбе  с
пригородами, и хотя после перешел как собственность, как опричнина в род
старшего из сыновей Всеволодовых, однако не помогло ему это  старшинство
без силы; ни один из Константиновичей ростовских не держал  стола  вели-
кокняжеского, ни один, следовательно, не мог усилить свой наследственный
Ростов богатыми примыслами, и скоро старший из городов  северных  должен
был испытать тяжкие насилия от младшего из пригородов: отнялись от  кня-
зей ростовских власть и княжение, имущество, честь и слава, говорит  ле-
тописец. Прислан был из Москвы в Ростов от князя Ивана  Даниловича,  как
воевода какой-нибудь, вельможа Василий Кочева и другой с ним, Миняй. На-
ложили они великую нужду на город Ростов и на всех жителей  его;  немало
ростовцев должны были передавать москвичам имение  свое  по  нужде,  но,
кроме того, принимали еще от них раны и оковы; старшего боярина ростовс-
кого Аверкия москвичи стремглав повесили и после такого  поругания  чуть
жива отпустили. И не в одном Ростове это делалось, но во всех волостях и
селах его, так что много людей разбежалось из  Ростовского  княжества  в
другие страны. Мы не знаем, по какому случаю, вследствие каких предшест-
вовавших обстоятельств позволил себе Калита такие поступки в  Ростовском
княжестве; должно полагать, что ростовским князем в это время был  Васи-
лий Константинович. Со стороны утесненных князей не обошлось без  сопро-
тивления: так, московский князь встретил врага в зяте своем, Василии Да-
выдовиче ярославском, внуке Федора Ростиславича  Черного;  Василий,  как
видно, действовал заодно с Александром тверским и помогал  ему  в  Орде,
ибо есть известие, что Калита посылал перехватить его на дороге к  хану,
но ярославский князь отбился от московского отряда, состоявшего  из  500
человек, достиг Орды, благополучно возвратился оттуда и пережил  Калиту.
По смерти Александра и Тверь не избежала насилий московских: Калита  ве-
лел снять от св. Спаса колокол и  привезти  в  Москву  -  насилие  очень
чувствительное по тогдашним понятиям о колоколе вообще, и особенно о ко-
локоле главной церкви в городе.  Из  других  князей  упоминаются:  князь
Александр Васильевич суздальский, помогавший Калите опустошать  тверские
волости; Александр умер в 1332 году, его место занял брат его,  Констан-
тин Васильевич, участвовавший в походе под Смоленск, Стародубский  князь
Федор Иванович был убит в Орде в 1329 году. Мы видели, что Галич и Дмит-
ров достались брату Александра Невского, Константину Ярославичу, у кото-
рого упоминаются сыновья - Давыд, князь галицкий и дмитровский, и  Васи-
лий, после которого видим разделение волости, ибо под 1333  годом  гово-
рится о смерти князя Бориса дмитровского, а под 1334 годом  -  о  смерти
Федора галицкого. Упоминается князь Романчук белозерский. Под 1338 годом
упоминается князь Иван Ярославич юрьевский - это, должно  быть,  потомок
Святослава Всеволодовича, Об убиении князя Ивана Ярославича рязанского в
летописи упомянуто в рассказе о походе татар с Калитою на Тверь;  сын  и
преемник Ивана Ярославича, Иван Иванович Коротопол, возвращаясь  в  1340
году из Орды, встретил родственника своего, Двоюродного брата Александра
Михайловича пронского, отправлявшегося туда же с данью, или выходом, ог-
рабил его, привел в Переяславль Рязанский и там велел убить; явление это
объясняется тем, что старшие, или сильнейшие, князья в каждом  княжестве
в видах усиления своего на счет младших, слабейших,  хотели  одни  знать
Орду, т. е. собирать дань и отвозить ее к хану. В Смоленске княжил  Иван
Александрович; как видно надеясь на отдаленность своего княжества, он не
хотел подчиняться хану и возить выход в Орду, и потому Узбек в 1340 году
послал войско к Смоленску, куда велел также идти и всем князьям русским:
рязанскому, суздальскому, ростовскому, юрьевскому, друцкому,  фоминскому
- и мордовским князьям; московский великий князь сам не пошел, но отпра-
вил свое войско под начальством двоих воевод -  Александра  Ивановича  и
Федора Акинфовича. Эта рать пожгла посады смоленские, пограбила  села  и
волости, несколько дней постояла под Смоленском и  пошла  назад:  татары
пошли в Орду с большим полоном и богатством, а русские князья  возврати-
лись домой здоровы и целы.
   Новгородцы, освобожденные московским князем от Василия тверского,  не
могли доброжелательствовать наследникам Михайловым; они  признали  своим
князем Димитрия, потом Александра Михайловича, когда  он  возвратился  с
ярлыком из Орды, но не приняли к себе Александра после убийства Шевкало-
ва, взяли наместников московского князя и стояли  за  последнего  против
Александра и псковичей. Но Калита скоро показал новгородцам, что переме-
нилось только имя и что значение Твери относительно Новгорода перешло  к
Москве. Что же теперь спасет Новгород? От Твери спасла  его  Москва,  от
Москвы должен спасти его какой-нибудь другой город,  Москве  враждебный:
следовательно,  новгородцы  должны  искать  врагов  московским  князьям,
пользоваться ссорами в семействе последних; но когда эти  ссоры  прекра-
тятся, когда уже не будет других князей, кроме московского, то что тогда
останется новгородцам? Останется или отказаться от своего старого  быта,
приравняться к Москве, или искать соперника московскому князю  в  Литве.
Но московским князьям нужны были еще прежде всего деньги, чтоб, с  одной
стороны, задаривать хана, с другой - накупать как можно больше сел и го-
родов в других княжествах; вот почему Новгород мог еще на несколько вре-
мени сохранить свой прежний быт, удовлетворяя денежным требованиям вели-
ких князей, усиливая последних на свой счет. В 1332 году Калита запросил
у новгородцев серебра закамского, старинной дани печерской  и  за  отказ
взял Торжок, Бежецкий Верх, а в следующем году пришел в Торжок со  всеми
князьями низовскими и рязанскими и начал опустошать новгородские  волос-
ти. Новгородцы отправили послов звать великого князя в Новгород,  но  он
их не послушал и, не давши мира, поехал прочь. Новгородцы  отправили  за
ним новых послов с владыкою Василием, которые нашли Калиту в  Переяслав-
ле, давали ему пятьсот рублей, только бы отступился от слободы,  которую
построил на Новгородской земле; много упрашивал его владыка, чтоб  поми-
рился, но он не послушался его. Любопытно, что тотчас по возвращении  из
своего неуспешного посольства к Калите  владыка  Василий  отправился  во
Псков, где уже новгородские архиепископы не бывали семь лет;  во  Пскове
княжил в это время враг московского князя Александр тверской, у которого
владыка Василий окрестил сына Михаила; можно думать, что все это  проис-
ходило вследствие размолвки Новгорода с Калиток). Александр  и  псковичи
находились в тесной связи с Литвою, и вот под тем же 1333  годом  новго-
родский летописец говорит, что вложил бог в сердце князю  Нариманту-Гле-
бу, сыну великого князя  литовского  Гедимина,  прислать  в  Новгород  с
просьбою позволить ему поклониться св. Софии; новгородцы  послали  звать
его, и он немедленно приехал, принят был с честию, целовал крест ко все-
му Новгороду и получил пригороды - Ладогу, Орешек, Корельский городок  с
Корельскою землею и половину Копорья в отчину и дедину. По другим извес-
тиям, новгородцы еще прежде уговорились об этом с Наримантом. Как бы  то
ни было, уговор этот был исполнен тогда, когда Новгороду стал нужен союз
Литвы против московского князя. На следующий год Калита принял с любовию
послов новгородских и сам ездил в Новгород; неизвестно, что было  причи-
ною такой перемены: новгородцы ли уступили всем требованиям Калиты,  или
последний смягчил свои требования, опасаясь связи новгородцев с Литвою и
Александром псковским? Можно думать также, что мир заключен был  не  без
участия митрополита, у которого перед тем был владыка Василий. В кратких
известиях летописи причины явлений не показаны; но по всему  видно,  что
Калита не мог долго сносить пребывания Александра тверского во Пскове. В
1335 году Калита собрался с новгородцами и со всею Низовскою землею идти
на Псков, но почему-то поход был отложен, хотя псковичам и не дали мира;
намерение, следовательно, воевать с ними не было оставлено, и московский
князь продолжал ласкать новгородцев: в том же году он позвал  к  себе  в
Москву на честь владыку, посадника, тысяцкого, знатнейших бояр,  и  они,
говорит летописец, бывши в Москве, много чести видели. Но  в  тот  самый
1337 год, когда Александр тверской отправился из Пскова в Орду  и  поми-
рился с ханом, Калита, вдруг забывши  крестное  целование,  послал  рать
свою на Двину за Волок, ибо заволоцкие  владения  и  доходы  новгородцев
всего больше должны были соблазнять московского князя; но предприятие не
удалось: московские войска были посрамлены и  поражены,  как  выражается
летописец; имели ли какую-нибудь связь эти два события -  поездка  Алек-
сандра в Орду и разрыв Калиты с  Новгородом,  -  неизвестно.  Новгородцы
могли надеяться, что восстановление Александра на отцовском столе и  но-
вая борьба его с Калитою помешают последнему теснить их;  но  московский
князь не терял времени, и Александр погиб в Орде. Новгородцы отправили к
великому князю послов с выходом, но Калита послал к  ним  своих  просить
другого выхода: "Дайте мне еще царев запрос, чего у меня царь запросил".
Новгородцы отвечали: "Этого у нас не бывало от начала мира, а ты целовал
крест по старой пошлине новгородской и по Ярославовым грамотам".  Калита
велел своим наместникам выехать из Новгорода, и не было с ним мира.
   Прежде, когда было много князей-соперников, переменявших  охотно  во-
лости свои, Новгород редко оставался долгое время без  князя:  на  смену
одного спешил другой; но теперь, когда князья уселись неподвижно  каждый
в своей наследственной волости, в Новгороде вместо князя видим уже  бояр
- наместников великокняжеских, которые  выезжают  при  первой  размолвке
новгородцев с великим князем, и Новгород  предоставляется  самому  себе.
Вследствие этого нового порядка вещей стороны, партии  княжеские  должны
были исчезнуть: какие могли быть княжеские партии в Новгороде  во  время
Калиты, когда Новгород мог иметь дело только с одним великим князем, ко-
торый раз, много - два приедет  в  Новгород  на  самое  короткое  время?
Тверской партии не могло быть, потому что ни Михаил, ни сыновья  его  не
жили в Новгороде, не могло быть и вследствие постоянно враждебных  отно-
шений; великим князьям и не нужно теперь иметь в Новгороде  приверженную
к себе сторону; их цель - рано или поздно  уничтожить  самостоятельность
Новгорода, а пока им нужно брать с него как можно больше денег; они зна-
ют, что Новгород будет их, если они будут сильны, сильнее  всех  других,
но изменчивое расположение новгородцев не даст им этой силы.  Любопытно,
что с описываемого времени летописец новгородский становится видимо рав-
нодушен к смене посадников, начинает часто пропускать их; мы уже  прежде
упоминали об этих пропусках. Под 1315 годом встречаем известие о  вруче-
нии посадничества Семену Климовичу, и после того до самого 1331 года нет
ни слова о посадниках в летописи; в этом году встречаем известие  о  по-
саднике Варфоломее; но под следующим 1332 годом  говорится,  что  встали
крамольники, отняли посадничество у Федора Ахмыла и дали Захару Михайло-
вичу, причем пограбили двор Семена Судокова, а у  брата  его  Ксенофонта
села пограбили; но Захар недолго был посадником: в том же  году  он  был
свержен и на его место выбран Матвей. Под 1335 годом  упоминается  новый
посадник Федор Данилович, неизвестно когда и  на  чье  место  избранный.
Прежде, еще под 1327 годом, летописец упоминает о мятеже, во время кото-
рого народ пограбил и пожег двор Евстафия Дворянинца;  потом,  под  1335
годом, встречаем известие об усобице, во время которой едва не дошло  до
кровопролития: по обеим сторонам Волхова граждане стояли с  оружием,  но
потом сошлись в любовь. Что касается до принятого на кормление литовско-
го князя Нариманта, то новгородцы с самого начала  увидали  ненадежность
этих союзов с Литвою: в 1338 году, когда новгородцы вели войну со шведа-
ми, Наримант был в Литве; новгородцы много раз посылали за ним, но он не
приехал, даже и сына своего Александра вывел из Орешка,  оставил  только
своих наместников.
   По известиям Новгородской летописи, псковичи, взявши к себе в  князья
Александра тверского, признали в то же самое время зависимость  свою  от
Литвы: естественно, Псков должен был употребить это средство, чтобы  за-
щитить себя в случае нового движения северо-восточных русских князей  по
настоянию Калиты и по приказу ханскому. Имея особого князя, псковичи хо-
тели получить полную независимость от Новгорода, хотели иметь и  особого
епископа.
   В 1331 году новоизбранный новгородский владыка Василий отправился для
посвящения своего на Волынь, где находился тогда митрополит Феогност. Но
в то же время к митрополиту явились послы изо Пскова, от князя Александ-
ра, вместе с послами от Гедимина и всех  других  князей  литовских;  они
привели с собою монаха Арсения, прося  митрополита,  чтоб  поставил  его
владыкою во Псков; но Феогност отказал им в просьбе. Новгородский  лето-
писец говорит при этом: "Псковичи хотели поставить себе Арсения на  вла-
дычество, но осрамились, пошли прочь ни с чем от митрополита из  Волынс-
кой земли; они Новгород считали за  ничто  уже;  вознеслись  высокоумием
своим, но бог и св. София низлагают всегда  высокомыслящих,  потому  что
псковичи изменили крестному целованию к Новгороду, посадили к себе князя
Александра из литовской руки". Мы видели, что в 1333 году было сближение
Новгорода со Псковом и его князем вследствие разрыва новгородцев с  кня-
зем московским; но потом, когда в 1335 году новгородцы помирились с  Ка-
литою, то снова началась вражда со Псковом; в 1337 году владыка  Василий
поехал во Псков для своих святительских дел, на подъезд, как тогда выра-
жались, но псковичи суда ему не дали, и он поехал прочь, проклявши их.
   Еще в 1316 и 1323 году  источники  западные  упоминают  о  враждебных
столкновениях новгородцев с Норвегиею; в 1326 году заключен был мир меж-
ду ними на 10 лет. В 1337 году у новгородцев началась война  со  шведами
опять по поводу корел, которые подвели шведов, побили новгородских и ла-
дожских купцов и всех христиан, находившихся в их земле, а сами  убежали
в Выборг и, выходя оттуда, били новгородцев. В следующем году новгородцы
с посадником Федором Даниловичем отправились в Неву и стояли  под  Ореш-
ком, пересылаясь с шведским воеводою Стеном; но переговоры кончились ни-
чем; новгородцы возвратились домой; а шведы с корелою много  воевали  по
Обонежью, а потом сожгли посад у Ладоги. Мстить им за это ходили молодцы
Довгородские с воеводами: они повоевали шведскую корелу  около  Выборга,
сильно опустошили землю, хлеб пожгли, скот изрубили и пришли  домой  все
здоровы, с полоном. По их удалении шведы вышли из Выборга, воевали  Тол-
догу и оттуда пошли на Вотскую землю, но здесь ничего не  взяли,  потому
что жители поостереглись; копорьяне напали на них в  небольшом  числе  и
разбили. После этого пришли послы в Новгород из Выборга от воеводы  Пет-
рика и объявили, что шведский князь ничего не знает о  войне,  начал  ее
своевольно Стен, воевода. Новгородцы отправили в  Выборг  своих  послов,
которые и заключили мир на тех же условиях,  на  каких  помирился  князь
Юрий Данилович на Неве; относительно же Кобылитской Корелы положено было
послать к шведскому князю. В следующем 1339  году  новгородцы  отправили
двоих послов, да еще третьего от владыки, за море, к шведскому князю,  и
заключили с ним мир по старым грамотам; о короле же сказали  так:  "Если
наши побегут к вам, то секите их и вешайте; если и ваши прибегут к  нам,
то и мы с ними будем делать то же самое, чтоб из-за них ссоры между нами
не было; которые же прежде были за нами, тех не выдадим, потому что  они
покрещены в нашу веру, да и мало их осталось, все померли  гневом  божи-
им". На западе волновались корелы, на северо-востоке, в Двинской  облас-
ти, финские племена также не хотели быть спокойны: под 1329 годом  опять
встречаем известие, что новгородцы, шедшие в Югру, были перебиты устюжс-
кими князьями. В 1326 году приезжали в Новгород послы из Литвы: брат Ге-
димина, Воин, князь полоцкий, Василий, князь минский, и князь Федор Свя-
тославич; они заключили мир с новгородцами и немцами. Но  в  1335  году,
несмотря на этот мир и несмотря на то что литовский князь Наримант  кор-
мился на пригородах новгородских, Литва повоевала Новоторжскую  волость;
великий князь был в это время в Торжке и немедленно послал свое войско в
Литву, оно пожгли городки литовские - Осечен, Рясну и много других.
   Под 1329 годом летопись упоминает об убиении в  Дерпте  новгородского
посла, мужа честного, Ивана Сыпа, но о следствиях этого убийства не  го-
ворит ничего. И в Псковской летописи с 1323 до 1341 года мы не встречаем
известий о войне с орденом Ливонским. Причина была та,  что  уже  давно,
еще с конца XIII века, в Ливонии происходили  усобицы.  Мы  видели,  что
главным деятелем при утверждении немецкого  владычества  в  Ливонии  был
епископ рижский, по старанию которого был учрежден рыцарский Орден,  не-
обходимо становившийся в служебное отношение к рижской церкви. Но мир не
мог долго сохраниться между двумя учреждениями, из которых у одного были
материальные средства, право силы, меча, у другого же - одни права исто-
рические и духовные; первое не могло долго  подчиняться  последнему;  но
епископы также не хотели уступить магистрам Ордена своего первенствующе-
го положения, и следствием этого была усобица. Особенно разгорелась  она
при магистре Бруно и архиепископе Иоанне фон-дер-Фехте, причем, не  имея
достаточно собственных материальных средств для борьбы с рыцарями, епис-
коп и рижане призвали себе на помощь литовцев-язычников! Началась  ожес-
точенная война; в течение 18 месяцев  дано  было  девять  битв,  большую
часть которых выиграли рыцари; но в 1298 году  литовский  князь  Витенес
вторгнулся в Ливонию, встретился с войском рыцарей на реке Аа и нанес им
страшное поражение: магистр Бруно, 60 рыцарей и множество простого войс-
ка полегли в битве; ободренные победою, войска рижские и литовцы осадили
орденскую крепость Неумюль, но потерпели под нею поражение от тевтонских
рыцарей, пришедших на помощь своим ливонским собратиям. Не видя  возмож-
ности одолеть Орден материальными средствами, епископы ливонские прибег-
ли к другим: в это время, т. е. в начале XIV века, внимание Западной Ев-
ропы обращено было на страшный процесс Храмовых рыцарей; великий магистр
их уже был в оковах вместе с братиями, находившимися во Франции, и нена-
висть Филиппа Красивого грозила печальным окончанием процесса. Это пода-
ло надежду ливонским епископам, что подобная же участь может  постигнуть
и Немецкий орден в Пруссии и Ливонии. В 1308 году они подали папе  обви-
нительный лист, в котором приписывали Ордену неуспех в обращении  литов-
цев, обвиняли рыцарей в истреблении жителей Семигаллии,  когда  те  были
уже христианами, и проч.; нашлось обвинение и вроде тех, которые тяготе-
ли над несчастными Тамплиерами: епископы доносили, что когда рыцарь  по-
лучал рану в битве, то остальные товарищи добивали его и сожигали  тело,
по обычаю язычников. Папа Климент V нарядил комиссию на месте для иссле-
дования справедливости жалоб; дело кончилось ничем; епископы не удовлет-
ворились таким окончанием его, и когда король польский завел спор с  Ор-
деном о земле Поморской, когда архиепископ гнезенский,  епископы  куявс-
кий, плоцкий и познанский встали против Ордена, то  архиепископ  рижский
соединился с ними в надежде, что такое сильное восстание достигнет нако-
нец своей цели - низложения Ордена. Всего больше  архиепископ  и  рижане
настаивали на том, что князья литовские и народ их давно были бы христи-
анами и католиками, если б не препятствовали тому  рыцари  -  обвинение,
имевшее на своей стороне вероятность: если б в самом деле Литва  приняла
христианство, то Орден, которого целию было обращение язычников, тем са-
мым должен был прекратить свое существование. Несмотря, однако,  на  все
старания епископов, великий магистр фон-Беффарт выиграл в Авиньоне  дело
в пользу Ордена, который был оправдан во всех взводимых на него  обвине-
ниях: самым лучшим доказательством в пользу Ордена  послужило  представ-
ленное Беффартом папе оригинальное письмо архиепископа и рижан к литовс-
кому князю с просьбою напасть на владения Ордена. Но  дело,  решенное  в
Авиньоне, далеко было до окончания своего в Ливонии, потому что при  та-
кой долгой борьбе за самые существенные интересы ненависть с обеих  сто-
рон достигла высшей степени и не могла скоро  потухнуть.  Обманувшись  в
надежде повредить Ордену процессом у папы,  рижане  обратились  опять  к
прежнему средству и вошли в сношения с литовскими язычниками против  ры-
царей. Тогда магистр ливонский Ебергарт  фон-Монгейм  решился  покончить
дело оружием и, собравши большое войско, осадил Ригу. Около года длилась
осада; но наконец рижане, терпя сильный голод, запросили мира и получили
его на тяжких условиях: лучшие граждане должны были явиться в стан рыца-
рей и у ног магистра положить все свои привилегии. Потом, велевши  засы-
пать часть городских рвов и понизить валы, магистр  заложил  новую  кре-
пость, которая должна была сдерживать беспокойное народонаселение.
   С тех пор, говорит летописец, как московский  князь  Иоанн  Данилович
стал великим князем, наступила тишина великая по всей  Русской  земле  и
перестали татары воевать ее. Таково было непосредственное следствие уси-
ления одного княжества, Московского, на счет всех других; в одном  древ-
нем памятнике деятельность Калиты обозначена тем, что он избавил Русскую
землю от воров (татей) - видно, что предки наши представляли себе Калиту
установителем тишины, безопасности, внутреннего наряда, который  до  тех
пор постоянно был нарушаем сперва родовыми усобицами  княжескими,  потом
усобицами князей или, лучше сказать, отдельных княжеств для усиления се-
бя на счет всех других, что вело к единовластию. Борьба эта для усиления
себя на счет других с презрением родовой связи и счетов началась  давно:
Михаил Хоробрит московский, Ярослав тверской, Василий костромской,  Анд-
рей городецкий показали ясно новый характер борьбы; борьба Твери с Моск-
вою была последнею сильною, ожесточенною,  кровавою  борьбою  двух  кня-
жеств, стремившихся к окончательному усилению.  Для  Москвы  средства  к
этой борьбе были приготовлены еще при Данииле, начал борьбу и  неутомимо
продолжал Юрий Данилович. Калита умел воспользоваться  обстоятельствами,
окончить борьбу с полным торжеством для своего княжества и дал современ-
никам почувствовать первые добрые  следствия  этого  торжества,  дал  им
предвкусить выгоды единовластия, почему и перешел в потомство  с  именем
первого собирателя Русской земли.
   Калита умер 31 марта 1341 года, не успев окончить дел своих с  Новго-
родом. До нас дошли две его духовные грамоты: между  тремя  сыновьями  и
женою поделил он свое движимое и недвижимое  имение:  старшему,  Семену,
отдано 26 городов и селений, в числе которых примыслы Юрия Даниловича  -
Можайск и Коломна; второму сыну, Ивану, 23  города  и  селения,  из  них
главные Звенигород и Руза; третьему, Андрею, 21 город и селение, из  них
известнее Серпухов; княгине с меньшими детьми опять 26.  Таким  образом,
величина  уделов  следует  старшинству:  самый  старший  и   материально
сильнее, притом города его значительнее,  например  Можайск  был  особым
княжеством; старшему же должно было получить и  великокняжескую  область
Владимирскую с Переяславлем.
   В то самое время как на северо-востоке Русская земля собиралась около
Москвы, такое же собирание русских волостей в одно целое  происходило  и
на юго-западе. Давно уже можно было ожидать, что дело  собрания  старой,
Юго-Западной Руси предназначено князьям галицко-волынским, потомкам  Ро-
мана Великого. Случайные обстоятельства были в  пользу  этих  князей,  в
пользу скорого собрания Юго-Западной Руси: в старшем  сыне  Романовом  с
блестящею храбростию соединялся ясный смысл, государственное  понимание,
отношения его к брату Васильку волынскому представляют образец  братской
любви и согласия. Волости не дробятся, ибо сын Василька, Владимир,  уми-
рая бездетным, отказывает Волынь сыну Даниилову, Мстиславу;  мало  того,
при сыне Льва, Юрии, видим соединение Галича и Волыни под  одну  власть;
при внуке этого Юрия, Юрии II, видим также  соединение  обеих  волостей,
потому что этот князь пишет свои грамоты то во Львове, то во  Владимире.
Несмотря на все эти благоприятные обстоятельства, Юго-Западная  Русь  не
собралась в одно государство под знаменем своих родных князей из племени
Романа Великого; мы не знаем никаких подробностей о княжении внуков  Да-
нииловых, мы знаем только имена их и титулы, как они сохранились в  гра-
мотах их к Немецкому ордену: читаем в этих грамотах  имя  Юрия,  который
называет себя королем русским и князем владимирским;  в  другой  грамоте
находим имена сыновей его, Андрея и Льва; наконец, есть позднейшие  гра-
моты от Андреева сына, Юрия, князя всей Малой России. Эти грамоты  важны
для нас еще в другом отношении: они показывают, что в Галиче и на Волыни
бояре и дружина сохранили по-прежнему свое важное значение, ибо  грамоты
написаны не от имени одного князя, но также от имени знатнейших  бояр  и
дружины вообще; в числе баронов (бояр) упоминается и  епископ  галицкий;
последняя грамота Юрия II относится к 1335  году.  Но  в  то  время  как
Юго-Западная Русь не воспользовалась благоприятными  обстоятельствами  и
закоснела в старине своей, соседние государства, Литовское  и  Польское,
успели усилиться внутри единовластием и приобрели, таким  образом,  воз-
можность действовать наступательно на Русь. Мы  видели,  что  по  смерти
Миндовговой предположенное соединение Руси с Литвою не  состоялось:  ли-
товцы после убиения Воишелкова выбрали себе князя из своего народа.  При
этом князе и его преемниках продолжалось и окончилось начатое еще прежде
утверждение литовского господства в русских княжествах -  Полоцком,  Ту-
ровском и отчасти Волынском. В 1315 г. последовала перемена  в  династии
князей литовских, произведенная знаменитым Гедимином.  Примером  сильных
противоречий, которыми наполнены источники  литовской  и  малороссийской
истории, служат известия о происхождении Гедимина: одни говорят, что Ге-
димин был конюшим великого князя Витенеса, в заговоре  с  молодою  женою
последнего убил своего государя и овладел его престолом; другие  утверж-
дают, что Гедимин был сын Витенеса и получил престол литовский по смерти
отца, пораженного громом; наконец, есть известие, что Гедимин  был  брат
Витенеса.
   В самом начале княжения Гедимина уже упоминается о столкновениях  его
с князьями русскими, галицкими и волынскими; можем принять известие, что
эти князья хотели сообща с Немецким орденом сдержать опасные  стремления
литовского владельца и первые начали против него  наступательное  движе-
ние. Но за верность дальнейших известий о ходе борьбы  историк  ручаться
уже не может; по одним свидетельствам, в 1320  году  Гедимин  предпринял
поход на Владимир Волынский, где княжил Владимир Владимирович, под пред-
водительством которого граждане оказали упорное  сопротивление;  наконец
князь Владимир пал, и стольный город его отворил ворота победителю, при-
чем  в  войске  Гедиминовом   литва   занимала   незначительную   часть;
большинство же состояло из русских - полочан, жителей Новгородка,  Грод-
на. Таким образом, по одним известиям, Владимирское княжество  завоевано
Гедимином; но, по другим, Владимир, Луцк и вся земля Волынская досталась
Любарту, сыну Гедиминову, которого последний князь этой страны, не  имея
сыновей, принял к дочери. Здесь сказано, что Луцк  вместе  с  Владимиром
взят был Любартом в приданое за женою; а по другим  известиям,  в  Луцке
княжил особый князь, Лев Юрьевич, который, испугавшись участи князя вла-
димирского, бросил свой стольный город и убежал в Брянск, где у него бы-
ли родственники. Луцк поддался Гедимину, и бояре, собранные со всей  Во-
лыни, признали его своим князем, удержав прежние права, обычаи, веру. На
следующий 1321 год Гедимин двинулся к  Киеву,  которым  владел  какой-то
князь Станислав; на помощь к нему пришел Олег, князь переяславский, Свя-
тослав и Василий, князья брянские, и вместе с ними  бежавший  из  Волыни
князь Лев. Над рекою Ирпенем сошлись неприятели  -  и  Гедимин  победил;
князья Олег и Лев были убиты, Станислав  убежал  в  Брянск  с  тамошними
князьями; Белгород сдался победителю, но Киев выдержал двухмесячную оса-
ду; наконец граждане, не видя ниоткуда помощи, собрались на вече и реши-
ли поддаться литовскому князю, который с триумфом въехал в Золотые воро-
та. Другие города русские последовали  примеру  Киева;  Гедимин  оставил
везде старый порядок, только посажал своих наместников  и  гарнизоны  по
городам. Наместником в Киеве был назначен  Миндовг,  князь  гольшанский.
Новгородская летопись под 1331 годом упоминает о киевском князе  Федоре,
который вместе с татарским баскаком гнался, как разбойник, за новгородс-
ким владыкою Василием, шедшим от митрополита из Волыни; новгородцы, про-
вожавшие владыку, остереглись, и Федор не посмел напасть на них.
   Как  бы  то  ни  было,  переворот,  произведенный  на  севере  своими
князьями, потомками св. Владимира, был произведен на юге князем  литовс-
ким, который тем или другим  способом  собрал  Русскую  землю  под  одну
власть. Гедимин умер в 1339 году, оставив  семерых  сыновей  -  Монвида,
князя карачевского и Слонимского, который скоро последовал  за  отцом  в
могилу; Нариманта-Глеба, князя туровского и пинского, которого мы видели
в Новгороде; от второй жены, Ольги, русской родом, Гедимин  оставил  Ол-
герда, который, женившись на дочери князя витебского, получил  это  кня-
жество за женою в приданое; кроме Олгерда от Ольги Гедимин имел  другого
сына, Кейстута, князя троцкого. От  третьей  жены,  Еввы,  также  княжны
русской, он оставил Любарта-Владимира, князя волынского,  Кориата-Михаи-
ла, князя новгородского, наконец, Евнутия, князя виленского.  Последний,
несмотря на то что был самый младший, получил,  однако,  стольный  город
отцовский, быть может по стараниям матери своей; но двое старших Гедими-
новичей - Олгерд и Кейстут отняли у Евнутия старший стол. Олгерд и Кейс-
тут жили между собою очень дружно, говорит летописец  Западной  Руси,  а
князь великий Евнутий, державший старшинство, не полюбился им, и  сгово-
рились они между собою, как бы Евнутия из Вильны выгнать.  Сговорившись,
положили срок, в который день взять Вильну под  братом  Евнутием.  Князь
Олгерд из Витебска не поспел к тому сроку, а князь Кейстут один напал на
Вильну и прорвался в город; великий князь Евнутий спасся бегством в  го-
ры, отморозил ноги и попался в плен. Привезли его к брату Кейстуту;  тот
отдал его под стражу, а сам послал гонца сказать Олгерду, чтоб шел  ско-
рее в Вильну и что Евнутий уже в их руках. Когда Олгерд пришел, то Кейс-
тут сказал ему: "Тебе следует быть великим князем в Вильне,  ты  старший
брат, а я с тобою буду жить заодно". И посадил его на великом княжении в
Вильне, а Евнутию дали Изяславль. Потом уговорились оба князя между  со-
бою, чтоб всей братьи слушаться князя Олгерда; условились, что  добудут,
город ли, волость ли, все делить пополам и жить до смерти  в  любви,  не
мыслить лиха одному на другого. Олгерд и Кейстут  поклялись  и  сдержали
клятву. Так рассказывает летописец Литовский;  Московский  же  летописец
говорит, что Олгерд и Кейстут напали внезапно в Вильне на двух  братьев,
Нариманта и Евнутия; жители города испугались, и Наримант бежал в  Орду,
а Евнутий сперва во Псков, оттуда в Новгород, из Новгорода  в  Москву  к
преемнику Калиты, Симеону Ивановичу, здесь был крещен  и  назван  Иваном
(1346 г.).
   Но в то время, как единовластие утверждалось в Восточной Руси  благо-
даря князьям московским и в Западной вследствие  подчинения  ее  князьям
литовским, в Польше также утвердилось оно после великих  смут,  происхо-
дивших в этой стране в конце XIII и начале XIV века. Мы  видели,  что  в
1300 году в Кракове утвердился чужой князь, Вячеслав, король чешский. Но
по смерти Вячеслава Владиславу Локетку, которого характер  исправился  в
школе бедствий, удалось после бесчисленных  затруднений  утвердиться  на
троне и успокоить Польшу (1319 г.). Правление Локетка  особенно  замеча-
тельно тем, что с его времени аристократия в Польше уступает место  шля-
хетской демократии, потому что король, имея нужду в шляхте,  по  причине
беспрестанных и тяжких войн, призвал ее на сейм для  совещания  о  делах
общественных; таким образом, при Локетке положено начало той  шляхетской
воли и власти, которые имели такое сильное  влияние  на  будущую  судьбу
Польши, были главною причиною ее падения. Тщетно сын и преемник  Владис-
лава Локетка, Казимир Великий, старался обуздать эту волю и власть и за-
щищать низшее народонаселение: он не мог произвести никакой  перемены  в
этом отношении. В истории Юго-Западной Руси Казимир Великий  замечателен
тем, что ему удалось присоединить к  Польше  королевство  Галицкое.  Как
видно, потомство Романа Великого в мужеском  колене  пресеклось  смертию
Юрия II, и преемником последнего в Галиче мы  видим  племянника  его  от
сестры Марии, Болеслава, князя мазовецкого. Но Болеслав возбудил  против
себя сильное негодование новых подданных: он угнетал их тяжкими  податя-
ми, насиловал их жен и дочерей, окружил себя поляками, чехами,  немцами,
раздавал им должности мимо туземцев, наконец, старался ввести латинство.
Галичане отравили его ядом; тогда Казимир Великий, пользуясь несогласием
бояр относительно выбора князя, в два похода успел  овладеть  княжеством
Мстислава торопецкого и Даниила Романовича (1340 г.)
   На восточной стороне Днепра замечательны для нас события, происходив-
шие в княжестве Брянском; замечательны они по соответствию событиям, ко-
торые видим в других  княжествах  русских  в  описываемое  время:  везде
князья обнаруживают одинакие стремления - усилиться во что бы то ни ста-
ло на счет других, и везде борьба эта, ведущаяся по инстинкту самосохра-
нения, принимает суровый характер, сопровождается  кровавыми  явлениями.
Под 1309 годом летописец говорит, что князь  Святослав  Глебович  выгнал
племянника своего, князя Василия, из Брянска и сам сел на его место, Ва-
силий ушел в Орду жаловаться хану на дядю и в следующем году пришел  под
Брянск с татарским войском. В городе встал сильный мятеж.  В  это  время
находился здесь митрополит Петр, который стал уговаривать Святослава по-
делиться волостью с племянником или, оставивши ему все, бежать из  горо-
да, а не биться. Но Святослав надеялся на свою силу и на  мужество;  был
он крепок телом, очень храбр и потому не послушался митрополита, отвечал
ему: "Господин! Брянцы меня не пустят, они хотят  за  меня  головы  свои
сложить". Святослав не хотел даже защищаться в стенах города,  но  вышел
на полдень пути от Брянска и сразился с татарами. Последние, по  обычаю,
сначала помрачили воздух стрелами, потом, когда дело дошло  до  копий  и
сабель, то брянцы-крамольники, как их называет летописец,  выдали  князя
Святослава, бросили стяги и побежали; Святослав остался только  с  одним
двором своим, бился долго, наконец был убит. Митрополит Петр  затворился
в церкви и там спасся от татар. Князь Василий,  овладевши  Брянском,  не
терял времени и случая: в том же году ходил с татарами к Карачеву и убил
тамошнего князя Святослава Мстиславича. Смерть Василия брянского помеще-
на под 1314 годом; в 1333 упоминается о походе князя Димитрия  брянского
на Смоленск с татарами: бились много и заключили мир. В 1340 году  брян-
цы, злые крамольники, по выражению летописца, сошлись вечем и убили кня-
зя своего Глеба Святославича, несмотря на увещания митрополита  Феогнос-
та. В Карачевском княжестве князь Андрей Мстиславич был убит племянником
своим, Василием Пантелеичем, в 1339 году.

   ГЛАВА ШЕСТАЯ
   СОБЫТИЯ В КНЯЖЕНИЕ СЫНОВЕЙ ИОАННА КАЛИТЫ (1341-1362)

   Симеон Гордый; подручнические отношения князей к нему.- Походы Симео-
на на Смоленск и Новгород.- Волнения в Новгороде, Твери и Рязани.- Собы-
тия в Ярославле и Муроме.- Дела татарские и литовские.- Олгерд и  борьба
его с Тевтонским орденом.- Войны Пскова с ливонскими немцами,  Новгорода
со шведами.- Договор великого князя Симеона с братьями.- Черная смерть.-
Кончина и завещание Симеона Гордого.- Соперничество преемника его Иоанна
с суздальским князем.- Война с Рязанью.-  Судьба  московского  тысяцкого
Алексея Петровича Хвоста.- Усобицы в Муроме, Твери и Новгороде.- Отноше-
ния к Орде и Литве.- Смерть великого князя Иоанна.- Торжество  его  сына
Димитрия над суздальским князем.- Московские бояре.

   По смерти Калиты все русские князья отправились в Орду;  но  соперни-
чество их с богатым и сильным московским князем было невозможно,  и  хан
объявил старшего сына Калиты, Симеона, великим князем владимирским. Бла-
годаря усилению Москвы это уже не был теперь один только титул; но  чего
опасались князья еще со времен Мстислава Храброго, то  исполнилось;  они
перестали быть родичами равноправными и стали подручниками. "Все  князья
русские даны были под руки Симеона", - говорят летописи. Что князья  хо-
рошо понимали эту перемену, что сын Калиты заставил их ее почувствовать,
доказательством служит прозвание Гордого, которое они ему дали. Есть из-
вестие, что Симеон, созывая князей для известных целей своих,  напоминал
им, что Русь была только тогда сильна и славна, когда князья  беспрекос-
ловно повиновались старшему, и что теперь только таким же  беспрекослов-
ным повиновением ему, Симеону, они могут освободиться от татарского ига;
но князья знали разницу между прежними и настоящими отношениями,  знали,
к чему поведет такая покорность.
   Как бы то ни было, князья повиновались Симеону; Тверь не думала более
о борьбе: князь ее Всеволод Александрович отказался  от  мести  за  отца
своего сыну Калиты и отдал за Симеона московского сестру  свою  Марию  в
1346 году, а в 1349 году племянник Александров Михаил, сын великого кня-
зя тверского, Василия Михайловича, женился на дочери Симеоновой. В  1351
году летопись упоминает о походе Симеона с двумя  братьями  -  Иваном  и
Андреем на Смоленск, но послы смоленские встретили его на  реке  Угре  и
заключили мир; причины похода и условия мира неизвестны. В то время  как
Симеон по смерти отца своего находился в Орде, новгородские молодцы, как
называет их летописец, повоевали и пожгли Устюжну; жители последней наг-
нали их и отняли добычу; но потом молодцы эти повоевали Белозерскую  во-
лость. Мы видели, что Калита купил Белозерск; Симеон должен был смотреть
на этот город уже как на свою собственность; когда он возвратился из Ор-
ды, то первым его делом было послать в Торжок  за  сбором  дани,  причем
сборщики стали притеснять жителей. Новоторжцы послали просить  помощи  у
новгородцев, и те отправили войско, которое внезапно  овладело  Торжком,
схватило великокняжеских наместников и сборщиков дани, перековало  их  с
женами и детьми, укрепило город, а новгородцы между тем послали в Москву
сказать Симеону: "Ты еще не сел у нас на княжении, а уже бояре твои  на-
сильничают". Новоторжцы, боясь мести  великого  князя,  послали  сказать
новгородцам, чтоб они садились на коней и спешили к ним  на  помощь;  но
чернь новгородская не захотела выступить  в  поход.  Тогда  новоторжская
чернь, видя, что из Новгорода рать не приходит, встала на бояр,  говоря:
"Зачем вы призвали новгородцев? Они перехватали княжих людей, и нам  те-
перь приходится за это погибать!" Черные люди вооружились, надели брони,
пошли на дворы, где содержались московские пленники,  освободили  их,  а
новгородцев выпроводили из города, потом бросились на своих  бояр,  домы
их разграбили, хоромы развезли, села опустошили, одного  боярина  Семена
Внучка убили на вече, остальные убежали в Новгород. Между тем  в  Москве
был съезд всем князьям русским - Симеон Гордый шел в поход на  Новгород;
с ним вместе отправился и митрополит Феогност.  Новгородцы,  узнав,  что
великий князь в Торжке со всею землею  Низовскою,  начали  собирать  всю
свою волость к себе в город, но сперва попытались  кончить  дело  миром:
владыку Василия отправили бить челом к митрополиту, а тысяцкого с бояра-
ми - к великому князю. Симеон согласился на мир по старым грамотам  нов-
городским, но. взял за это черный бор по всей волости, и 1000  рублей  с
Торжка, после чего отпустил наместника в Новгород. По некоторым извести-
ям, Симеон кроме денег потребовал еще неслыханного до тех  пор  унижения
от послов новгородских; прозвание Гордый побуждает верить  этому  свиде-
тельству. Только в 1347 году Симеон по зову владыки Василия, приезжавше-
го за тем в Москву, отправился в Новгород, где сел на стол и пробыл  три
недели.
   Сторон княжеских теперь не могло быть более в Новгороде,  ибо  нельзя
стало более выбирать из многих князей; но существование  сильных  сторон
боярских очевидно из рассказов летописца о внутренних  делах  Новгорода.
Под 1342 годом летописец упоминает о смерти посадника  Варфоломея,  сына
Юрия Мишинича; место его  заступил  прежний  посадник  Федор  Данилович.
Вскоре после этого Лука Варфоломеич, как видно сын  умершего  посадника,
против воли Новгорода, не взявши благословения ни у  митрополита,  ни  у
владыки, собравши бродячих холопей, пошел за Волок  на  Двину,  поставил
городок Орлец и, набравши емчан, опустошил всю землю Заволоцкую по  Дви-
не, взял все погосты на щит; потом, отпустивши сына своего Оницифора  на
Вагу, выехал воевать только с двумястами человек и был убит  заволочана-
ми. Когда пришла в Новгород весть о смерти Луки, то черные  люди  встали
на какого-то Андрюшку да на посадника Федора  Даниловича,  пограбили  их
домы и села, обвиняя их в убийстве Луки. Федор и Андрюшка убежали в  Ко-
порье и сидели там всю зиму до великого поста, когда возвратился с  Ваги
Оницифор и стал бить на них челом Новгороду. "Федор и  Андрюшка  заслали
убить моего отца", - говорил он. Владыка и Новгород послали архимандрита
с боярами в Копорье привести оттуда обвиненных; Федор и Андрей  приехали
и объявили: "Не думали мы на брата своего Луку, чтоб его убить, не засы-
лали на него". Тогда Оницифор вместе с Матвеем собрали вече у св. Софии,
а Федор и Андрей собрали другое вече на Ярославовом  дворе;  Оницифор  и
Матвей послали было на это вече владыку, но, не дождавшись его возвраще-
ния, ударили на Ярославов двор, были разбиты, Матвей Коска (Козка) с сы-
ном попались в руки врагов, а Оницифор убежал с своими пособниками.  Это
случилось утром; а после обеда вооружился весь  город,  разделившись  на
две стороны; однако владыка Василий с великокняжеским наместником  Бори-
сом помирили граждан: крест был возвеличен, а дьявол посрамлен,  говорит
летописец. После этого, как видно, посадником был избран Евстафий Дворя-
нинец; но в 1345 г. он был лишен посадничества, которое было отдано упо-
мянутому выше Матвею Варфоломеевичу, по всем вероятностям дяде  Оницифо-
рову, сыну покойного посадника Варфоломея. "Божиею благодатию, - говорит
летописец, - не было лиха между ними", т. е. между старым и новым посад-
ником. Потом, как видно, Матвей опять скоро был свергнут и замещен  Дво-
рянинцем, по смерти которого видим в 1348 году посадником  опять  Федора
Даниловича. В 1350 году Федор Данилович был  свергнут,  и  посадничество
отдано известному Оницифору Лукиничу, но этим дело не  кончилось:  скоро
Федора выгнали с тремя братьями, пограбили домы их и всю Прусскую улицу;
изгнанники отправились сперва во Псков, а потом в Копорье.
   В остальных княжествах происходили волнения другого рода. В Твери  до
1346 года княжил Константин Михайлович. Стремясь, подобно всем  князьям,
усилить себя на счет родичей, он начал теснить вдову брата своего  Алек-
сандра, Анастасию, и сына его, Всеволода Александровича, князя  холмско-
го, силою захватывал бояр и слуг их. Всеволод не мог сносить  этих  при-
теснений и ушел в Москву к Симеону; потом в том же 1346 г. и  Константин
и Всеволод поехали в Орду, где Константин умер, а Всеволод выхлопотал  у
хана ярлык на княжение, несмотря на то что у него  оставался  еще  дядя,
Василий Михайлович, князь кашинский. Последний, услыхав о братней  смер-
ти, спешил также в Орду, но, зная, что туда незачем ездить с пустыми ру-
ками, взял дань с племянниковой Холмской волости и отправился; Всеволод,
узнавши о поступке дяди и о поездке его в Орду,  выехал  оттуда  к  нему
навстречу вместе с ханским послом и ограбил его, вследствие чего Василий
должен был возвратиться в свою отчину - Кашин. Понятно, что вражда между
дядею и племянником не кончилась этим, а только  началась.  "Была  между
ними ссора, - говорит летописец, - а людям тверским  тягость,  и  многие
люди тверские от такого нестроения разошлись; вражда была сильная  между
князьями, чуть-чуть не дошло до кровопролития".  Однако  любопытно,  что
кровопролития не было: не любили его северные князья, старались  кончить
дело какими-нибудь другими средствами. В 1349 году епископу Феодору уда-
лось помирить князей; Всеволод уступил Тверь дяде, и оба укрепились меж-
ду собою крестным целованием, поклялись жить в совете и единстве, и  вот
когда узнали, что князья помирились, то пошли к ним отовсюду люди в  го-
рода их и волости, народонаселение умножилось, и все тверпчи сильно  ра-
довались. Но радовались они недолго; только что Василий получил ярлык из
Орды, как начал опять сердиться на племянника, припоминая, как тот огра-
бил его на дороге в Орду; средства к  угнетению  племянника  употреблены
были и Василием те же самые, какие прежде употреблял Константин: он стал
притеснять бояр и слуг холмского князя. Но подобные явления  происходили
не в одном Тверском княжестве: мы видели, что рязанский князь Иван  Ива-
нович Коротопол убил родственника своего, Александра Михайловича  пронс-
кого. В 1342 году сын убитого Александра, Ярослав, выхлопотал себе ярлык
и выгнал самого Коротопола из Переяславля  Рязанского,  потом  встречаем
известие, что Коротопол был убит неизвестно где, кем и как, а  под  1344
годом упоминается о смерти Ярослава пронского. Под 1349 годом упоминает-
ся о смерти рязанского князя Василия  Александровича,  как  видно  брата
Ярославова, после чего видим в Рязани князем знаменитого Олега Иоаннови-
ча. В 1344 году умерли князья Василий Давыдович  ярославский  и  Василий
муромский; преемник последнего, Юрий Ярославич, обновил отчину свою  Му-
ром, запустелый издавна, со времен первых  князей;  Юрий  поставил  двор
свой в этом городе, его примеру последовали  бояре,  вельможи,  купцы  и
черные люди.
   В Орде в 1340 году умер хан Узбек; старший сын и преемник его, Тинбек
(Инсанбег), был убит в 1342 году младшим братом  своим  Чанибеком.  Пять
раз ходил Симеон московский в Орду и всякий раз  возвращался  оттуда  со
многою честию и пожалованием, по выражению летописца: о татарских  опус-
тошениях, насилиях баскаков и послов не слышно и в княжение Симеона, как
в княжение отца его; только раз, под 1347 годом, летописец  упоминает  о
приходе ордынского князя Темира под город Алексин: татары сожгли посад и
возвратились в Орду с большой добычею. С отношениями татарскими при  Си-
меоне соединились литовские. Мы видели, что в то самое время, как на се-
веро-востоке усилились московские князья и стали собирать Русскую землю,
на юго-западе то же самое дело совершено было  князьями  литовскими;  но
как скоро обе половины Руси собрались в два сильные тела, то и  вступили
в борьбу между  собою;  Гедимин  занят  был  подчинением  себе  волостей
Юго-Западной Руси; сын его Олгерд, спокойный  с  этой  стороны,  обратил
внимание на Северо-Восточную. Олгерд, по отзыву  нашего  летописца,  был
очень умен, говорил на разных языках, не любил забав и занимался  делами
правительственными день и ночь; был воздержан, вина, пива, меду и  ника-
кого хмельного напитка не пил и от этого приобрел великий разум и смысл,
коварством своим многие земли повоевал и увеличил свое княжество. В 1341
году Олгерд явился под Можайском, опустошил окрестности, пожег посад, но
города взять не мог. Мы видели, что Евнутий, брат Олгердов, нашел убежи-
ще в Москве у Симеона. Но литовские князья,  подобно  соперникам  своим,
князьям московским, отличаются большою осторожностию в своем  поведении,
не любят решительных средств, открытой борьбы, где в одной  битве  можно
потерять собранное  многолетними  трудами.  Олгерд,  коварству  которого
удивляется летописец, вздумал погубить Московское княжество  посредством
татар, для чего в 1349 году отправил брата  своего  Кориада  к  Чанибеку
просить у него помощи на Симеона. Тот, узнавши об этом, немедленно  пос-
лал сказать хану: "Олгерд опустошил твои улусы (юго-западные русские во-
лости) и вывел их в плен; теперь то же хочет сделать  и  с  нами,  твоим
верным улусом, после чего, разбогатевши, вооружится и на  тебя  самого".
Хан был столько умен, что понял справедливость слов Симеоновых, задержал
Кориада и выдал его московскому князю. Олгерд присмирел на время и  отп-
равил послов в Москву с дарами и челобитьем, прося освободить брата; Си-
меон исполнил просьбу. Мало того, оба брата, Олгерд и Любарт, женатые  и
прежде на княжнах русских и овдовевшие, в один год  прислали  к  Симеону
просить за себя двух его родственниц: Любарт - племянницу,  княжну  рос-
товскую, а Олгерд - свояченицу, княжну тверскую. Симеон спросился митро-
полита, и тот разрешил эти браки, вероятно имея  в  виду  пользу,  какая
могла произойти от них для православной Юго-Западной  Руси,  где  Любарт
волынский боролся с Казимиром польским, угнетавшим православие. С Новго-
родом также было у Олгерда враждебное столкновение в 1346 году:  литовс-
кий князь вошел в новгородские пределы со всею братьею и со всею литовс-
кою землею, стал на реке Шелони, при впадении  в  нее  Пшаги,  и  послал
объявить новгородцам: "Хочу с вами видеться: бранил меня  посадник  ваш,
Евстафий Дворянинец, называл псом", после чего опустошил страну по рекам
Шелони и Луге и пошел домой; новгородцы вышли было против него на  Лугу,
но возвратились к себе в город, собрали вече и  убили  посадника  своего
Дворянинца, крича ему: "Из-за тебя опустошили нашу волость".
   Но не одна врожденная осторожность заставляла Олгерда действовать не-
решительно против Северо-Восточной Руси; он сдерживался на западе  опас-
ною борьбою с Немецким орденом, влияние которого на судьбы Восточной Ев-
ропы становится, таким образом, еще важнее. Мы  видели,  что  торжеством
своим над пруссами Орден был обязан  преимущественно  их  разделению  на
многие независимые племена,  не  могшие  потому  выставить  завоевателям
дружного сопротивления. Но борьба  переменила  характер,  когда  рыцари,
окончив завоевание Пруссии, обратились на  Литву,  ибо  здесь  благодаря
стремлениям Миндовга и его преемников они должны были иметь дело с  сое-
диненными силами целой страны, силами, которые постоянно  увеличивались,
сначала толпами пруссов, которые бежали от ига  немцев,  потом  русскими
волостями, входившими в состав великого княжества Литовского.  Последние
годы тринадцатого и первые  четырнадцатого  века  протекли  в  опустоши-
тельных набегах рыцарей на литовские области и литовцев на владения  ры-
царей; последним не удалось стать твердою ногою на литовском берегу  Не-
мана. Неудачны были речные походы рыцарей по Неману; огромная барка  их,
сделанная в виде плавучего острожка, села на мель и была сожжена  литов-
цами; одинаково неудачны были и походы сухопутные; взятие литовских кре-
постей стоило Ордену много трудов и крови. В 1336 году прибыл в  Пруссию
маркграф Бранденбургский, граф Геннебергский и граф Намурский  с  много-
численными войсками, чтоб помогать Ордену в войне с язычниками.  Магистр
Ордена воспользовался удобным случаем, двинулся вместе с  союзниками  на
литву и осадил Пунэ, острожек, служивший пристанищем для литвы,  возвра-
щавшейся с набегов. На этот раз в острожке укрылось  четыре  тысячи  ок-
рестных жителей с женами, детьми и со всем  имуществом.  В  христианском
ополчении было много военных машин, которые так  успешно  били  в  стены
острожка, что осажденные скоро увидали невозможность защищаться долее и,
несмотря на то, решились лучше погибнуть с женами и детьми, чем  сдаться
врагу; оборонялись до последней крайности, потратили много народа на вы-
лазках; все способные к бою были покрыты ранами, а между тем часть  стен
была уже раскачена таранами, другая грозила рухнуть от  подкопов.  Тогда
литвины перебили жен и детей, поклали трупы их на огромный костер, сгро-
можденный среди крепости, зажгли его и потом стали сами умерщвлять  друг
друга; большую часть перебил Маргер,  начальник  крепости,  поклявшийся,
что по умерщвлении товарищей сам себя лишит жизни; много помогла Маргеру
одна старуха, которая обезглавила топором сто ратников и потом убила са-
ма себя при виде входящих неприятелей. Немцы беспрепятственно вступили в
крепость; оставшиеся в живых литвины бросались сами под удары их  мечей.
Маргер сдержал свое слово: он бился еще с горстью отчаянных храбрецов и,
когда все они пали, бросился в подземелье, где спрятал жену, убил сперва
ее, а потом и самого себя. В таком положении находились дела до 1346 г.,
когда великим магистром Ордена был избран Генрих фон-Арфберг. Новый  ма-
гистр начал действовать решительнее своих предшественников, и борьба на-
чалась с обеих сторон с большими усилиями, с большим ожесточением.  Арф-
берг проник до Трок, страшно опустошил их окрестности, потом  встретился
с литовскими и русскими полками Олгерда и поразил их в злой сече,  какой
еще не было до сих пор между рыцарями и Литвою. Следствием  победы  было
новое опустошение литовских областей. Но Олгерд недолго  заставил  ждать
мести: он вторгнулся с братьями в пределы орденских владений и с  лихвою
отплатил за недавнее опустошение Литвы;  войско  Олгердово  возвращалось
уже домой, обремененное добычею, как было настигнуто великим  магистром:
произошла новая злая битва, и опять литовцы потерпели поражение.  С  та-
ким-то опасным врагом должен был бороться Олгерд на западе.
   Прекращение внутренней борьбы дало возможность Ливонскому ордену  во-
зобновить свои нападения на Псков. В 1341 году без объявления войны нем-
цы убили псковских послов; псковичи отомстили им опустошением  ливонских
областей и, видя, что скоро должно ожидать  сильного  нападения,  начали
кланяться новгородцам, чтоб те дали им наместника и  помощь;  новгородцы
не дали ни того, ни другого, а между тем немцы  пришли  со  всею  силою,
поставили городок на Псковской земле. Псковичи начали мелкую войну,  ез-
дили воевать немецкие села. Как производилась эта война, можно видеть из
следующего рассказа летописца: двое удальцов - Филипп Ледович и  Олферий
Селкович, подговоривши 60 человек поречан, послали спросить  островичей:
"Хотите ли ехать воевать Латыгору?" Островичи  согласились  и  назначили
срок, когда собраться всем вместе на княжем селе - Изгоях. Поречане вые-
хали в назначенное место и время; но островичи замедлили,  а  между  тем
немецкий отряд, состоявший более чем из 200 человек,  явился  опустошать
Псковскую область; 60 человек псковичей, не дожидаясь товарищей, схвати-
лись биться с немцами, бились с солнечного восхода до полудня,  потеряли
Ледовича и Селковича и еще семь человек своих,  утомились  и  отступили:
очень было им тогда притужно, говорит летописец. Немцы  не  преследовали
их, а начали переправлять трупы своих убитых за реку Великую; в это вре-
мя явились островичи с посадником своим Васильем Онисимовичем, ударили с
свежими силами на немцев, одних убили, другие потонули в реке, а те, ко-
торые переплыли ее с трупами, бросились бежать, покинувши мертвых. Потом
50 молодых псковичей сговорились идти на немцев под  начальством  Калеки
Карпа Даниловича, и в то же самое время немцы  переехали  Нарову-реку  и
стали воевать псковские села по берегу; Карпова  дружина  встретилась  с
ними на Кушели, у села на болоте, схватились биться крепко  и  убили  на
припоре 20 немцев, а остальные побежали прочь со стыдом,  бросивши  все,
что пограбили. Зимою 1342 года Володша Строилович поднял псковичей  вое-
вать немецкие села; поехали по озеру, по льду, и, услыхав, что немцы во-
юют село псковское Ремду, отправились туда и поразили их.
   Еще при самом начале неприятельских действий псковичи, видя, что  ни-
откуда нет помощи, послали в Витебск, к литовскому князю Олгерду, велели
сказать ему: "Братья наши, новгородцы, нас покинули,  не  помогают  нам;
помоги нам ты, господин!" Олгерд не оставил псковского слова без  внима-
ния и приехал во Псков сам с братом своим Кейстутом, полками  литовскими
и русскими. Воевода Олгердов, князь Юрий Витовтович, отправился на  гра-
ницу добывать языка и наткнулся на сильную рать немецкую, которая шла  к
Изборску. Потерявши 60 человек своей дружины, Юрий прибежал в Изборск, и
на другой день явились под этим городом  немцы,  "загордившись,  в  силе
тяжкой, без бога, с пороками, городами и со многим замышленном, и  осту-
пили город Изборск, хотя пленить дом св. Николы". Тяжко было в то  время
Изборску, послали жители его гонца во Псков "со многою тугою и печалию",
но князь Олгерд, и Кейстут, и мужи их литовники  отреклись  идти  против
немецкой силы; Олгерд говорил псковичам: "Сидите в  городе,  не  сдавай-
тесь, бейтесь с немцами, и если только не будет у вас крамолы, то ничего
вам не сделают. А если мне пойти с своею силою на великую  их  силу,  то
сколько там падет мертвых и кто знает, чей будет верх? Если, бог даст, и
мы возьмем верх, то сколько будет побито народу, а какая будет из  этого
польза?" Пять дней стояли немцы под Изборском и вдруг отступили, пожегши
пороки и города свои, не зная, что в Изборске воды не было и что он  по-
тому не мог долго держаться. После этого псковичи приняли  много  труда,
уговаривая князя Олгерда креститься и сесть у них во Пскове на княжении;
Олгерд отвечал "Я уже крещен, я уже христианин, в другой раз  креститься
не хочу и садиться у вас на княжение не хочу". Он согласился  только  на
то, чтоб сын его Андрей крестился и остался княжить в Пскове. Но, уезжая
из Пскова, Олгерд и Кейстут истребили в Псковской области хлеб и  травы,
так что зимою у жителей пало много лошадей и скота от бескормицы.  Тогда
псковичи, видя, что помощи нет ниоткуда, помирились с Новгородом.  Иначе
рассказывает дело новгородский летописец: в начале войны, по его словам,
псковские послы приехали в Новгород с поклоном. "Идет на нас рать немец-
кая, - говорили они, - кланяемся вам, господам  своим,  обороните  нас".
Новгородцы, не медля нимало, запечатали все общины и выступили в  поход,
кто в великую пятницу, а кто в субботу. Но когда они дошли до села Меле-
това, приехали опять послы псковские и объявили: "Кланяемся вам: рати на
нас нет; пришли немцы, но они ставят город на рубеже  на  своей  земле".
Новгородцы сначала хотели продолжать путь, но потом послушались  просьбы
послов и возвратились домой.
   В мае 1343 года псковичи, уговорившись с изборянами, подняли всю  об-
ласть Псковскую и поехали воевать немецкую землю. Пять дней и пять ночей
воевали они неприятельские села около Медвежьей головы (Оденпе), не сле-
зая с лошадей, воевали там, где не бывали их отцы и деды, и поехали  на-
зад во Псков с большим полоном. Немцы, собравши силу, погнали  вслед  за
ними и догнали недалеко от Нового городка (Нейгаузена) немецкого, на Ма-
лом Борку. Стали псковичи  на  бой,  помолились  святой  Троице,  святым
князьям своим Всеволоду и Тимофею (Довмонту), простились друг с другом и
сказали: "Не опозорим отцов, потянем за св. Троицу и за св.  церкви,  за
свое отечество!" Была сеча большая, и бог помог  псковичам:  побили  они
немцев и стали на костях, потерявши 17 человек убитыми; кроме того,  не-
которые из них обеспамятели от бессонницы и погибли,  блуждая  по  лесу;
иные, впрочем, вышли после рати. Между тем еще при  самом  начале  битвы
Руда, священник борисоглебский, пригнал  в  Изборск  и  распустил  лихую
весть, что всех псковичей и изборян немцы побили; ту же весть перенес  и
во Псков. Здесь поднялся плач и вопль, какого никогда прежде не  бывало;
отрядили гонцом в  Новгород  Фому,  старосту  поповского,  сказать  там:
"Псковичи все побиты, а вы, новгородцы, братья  наши,  ступайте  скорее,
чтоб немцы не взяли прежде вас города". Опамятовавшись, однако, немного,
послали проведать, точно ли правду сказал Руда, и нашли,  что  псковичи,
которых считали мертвыми, спокойно спят в стане под  Изборском.  Сильная
радость сменила горе, когда пришла во Псков эта добрая весть. Лет  шесть
потом не было слышно о немцах; но в 1348 году,  когда  войско  псковское
находилось в новгородских областях, помогая Новгороду в войне со  шведа-
ми, немцы начали жечь псковские села, а весною 1349 года отряд их явился
внезапно у Изборска. В это время жил во Пскове литовский князь Юрий  Ви-
товтович; он вышел против немцев и был убит при первой стычке: была тог-
да во Пскове скорбь и печаль великая, все духовенство проводило князя, и
положили его в церкви св. Троицы. В том же году  немцы  поставили  новую
крепость над рекою Наровою, псковичи подняли всю свою область и  поехали
- одни в лодках, другие на лошадях, приехали к Новому городку, обступили
и зажгли его; немцы и чудь, которые в нем были, одни сгорели, другие по-
метались из крепости и были побиты псковичами. Во всех  этих  войнах  не
упоминается о князе Андрее Олгердовиче: он не жил сам во Пскове, а  дер-
жал наместника. Пока этим наместником был храбрый и любимый Юрий  Витов-
тович, псковичи молчали; но после смерти его они послали сказать Андрею:
"Тебе было, князь, сидеть самому во Пскове на княжении,  а  наместниками
Пскова не держать: когда тебе неугодно сидеть у нас, в другом месте кня-
жишь, то наместников твоих не хотим". Этим поступком псковичи  накликали
на себя новых врагов: Олгерд и Андрей немедленно захватили в своих  вла-
дениях всех купцов псковских, товар у них отняли, самих отпустили только
тогда, когда они заплатили окуп; кроме того, Андрей из Полоцка  повоевал
псковские села; псковичи отомстили ему тем же.
   В отношениях Пскова к Новгороду произошла важная перемена  вследствие
войны шведской. Еще во время малолетства короля Магнуса Ерихсона собрана
была в Швеции десятина для крестового похода на русских - язычников, как
величались они в папских буллах. В 1348 году Магнус предпринял этот  по-
ход. Послы его явились в Новгород  и  объявили  вечу  от  имени  короля:
"Пришлите на съезд своих философов, а я пришлю своих, пусть они  погово-
рят о вере; хочу я узнать, какая вера будет лучше: если ваша будет  луч-
ше, то я иду в вашу веру, если же наша лучше, то вы ступайте в нашу  ве-
ру, и будем все как один человек; если же не хотите соединиться с  нами,
то иду на вас со всею моею силою". Владыка Василий, посадник Федор Дани-
лович, тысяцкий Авраам и все новгородцы, подумавши, велели отвечать Маг-
нусу: "Если хочешь узнать, какая вера лучше, наша или ваша, то  пошли  в
Царьград к патриарху, потому что мы приняли от греков православную веру,
а с тобою нам нечего спорить о вере; если же тебе есть  какая-нибудь  от
нас обида, то шлем к тебе на съезд", - и послали к нему Авраама тысяцко-
го с боярами. Но Магнус отвечал послам: "Обиды мне от вас  нет  никакой;
ступайте в мою веру, а не пойдете, так иду на вас со всею  моею  силою";
и, отпустивши послов с этим ответом, осадил Орешек, стал крестить ижорян
в свою веру, а которые не захотели креститься, на тех рать пустил,  всем
попавшимся в его руки русским велел стричь бороды и потом  перекрещивать
их в латинство. Но русские скоро показали, что у них бороды опять отрос-
ли, говорит шведская хроника; новгородцы отправили против неприятеля из-
вестного нам Оницифора Лукича с малою дружиною; но Оницифору  удалось  с
потерею только трех человек из своего войска перебить 500  человек  шве-
дов, других взять в плен и казнить переветников. Между тем посадник  Фе-
дор Данилович с наместниками великокняжескими, со всею  волостью  Новго-
родскою и псковичами двинулся к Ладоге, пославши сказать великому  князю
Симеону: "Приходи, князь, к нам оборонять свою отчину, идет на  нас  ко-
роль шведский, нарушивши крестное целование". Симеон отвечал: "С  радос-
тию иду, но держат меня дела ханские". Спустя несколько  времени  Симеон
выступил в поход, но, дошедши до Ситна, возвратился назад в Москву:  го-
нец привез ему известие, что хан выдал ему Олгердова брата Кориада; тог-
да московские полки повел в Новгород брат  Симеонов  Иоанн.  Этот  князь
пришел в Новгород, но в Ладогу, к новгородскому войску, не отправился, а
между тем королю удалось овладеть Орешком, где он захватил и послов нов-
городских, Авраама тысяцкого с  товарищами.  Удовольствовавшись  взятием
Орешка, Магнус оставил в нем наместников, а  сам  отправился  в  Швецию;
князь Иоанн, услыхав о взятии Орешка, также ушел назад в Москву, и  нов-
городцы с псковичами одни отправились осенью к Орешку и взяли  его.  Но,
идучи к Орешку, новгородцы, по выражению летописца, дали жалованье Пско-
ву, определили: посадникам новгородским во Пскове не сидеть, не  судить:
от владыки судить во Пскове псковичу, из Новгорода псковитян на  суд  не
вызывать ни дворянами, ни подвойскими, ни софьянами, ни изветниками,  ни
биричами - и назвали Псков младшим братом Новугороду. Впрочем, есть  из-
вестие, что псковитяне плохо отблагодарили новгородцев за это жалованье:
они не хотели долго стоять под Орешком, и когда новгородцы просили, чтоб
они ушли по крайней мере ночью, то псковичи не хотели исполнить  и  этой
просьбы, но вышли из стана нарочно в полдень, с громкою  музыкою.  Через
год Магнус приплыл опять к русским берегам, переночевал под Копорьем  и,
узнавши о приближении новгородского войска, ушел назад в море, где ждала
его буря, истребившая много шведской рати в устье реки Наровы; а  новго-
родцы пошли к Выборгу, пожгли окрестности, посад и разбили шведов,  сде-
лавших вылазку из города, наконец, в Дерпте разменяли  пленных  с  обеих
сторон и заключили мир.
   Опасная борьба шла на западных границах; внутри разных княжеств  про-
исходили волнения, усобицы княжеские, заставлявшие народ  выселяться  из
родной стороны; но Московское княжество было спокойно и при Симеоне, как
при отце его; народ не терпел ни от татар, ни от усобиц. Симеон жил мир-
но с братьями, до нас дошел любопытный договор его с ними. Договор начи-
нается так: "Я, князь великий  Симеон  Иоаннович,  всея  Руси  с  своими
братьями младшими, с князем Иваном и князем Андреем, целовали между  со-
бою крест у отцовского гроба. Быть нам заодно до смерти, брата  старшего
иметь и чтить в отцово место; а тебе, господин князь великий, без нас не
доканчивать ни с кем". Все эти выражения с первого разу напоминают  ста-
рину, но в старину князья не иначе называли друг друга как: брат,  отец,
сын, в договоре же Симеона младшие братья,  обещая,  что  будут  держать
старшего в отцово место, не смеют, однако, или не хотят,  или  не  умеют
назвать его: отче! но постоянно называют: "Господин, князь великий!" Лю-
бопытно также, что братья всего больше толкуют о собственности, о  своих
участках, младшие выговаривают, чтоб старший брат не обидел, чего не от-
нял у них; также: "Кто из нас что примыслил или прикупил или кто  вперед
что прикупит или примыслит чужое к своим волостям,  то  все  блюсти,  не
обидеть".
   Если в княжение Симеона Русь не испытала ни кровавых усобиц,  ни  та-
тарских опустошений, зато в 1352 году явилась  страшная  язва  -  черная
смерть; в 1353 году она поразила в Москве митрополита Феогноста,  самого
великого князя, двоих сыновей и брата Андрея. Симеон умер еще очень  мо-
лод, 36 лет; он также оставил завещание, в котором отказал удел  свой  и
все движимое и недвижимое имение жене, по смерти которой все это перехо-
дило к брату Симеонову, великому князю Иоанну. Это обстоятельство  важно
в том отношении, что два удела Московского княжества соединились  теперь
в один, и, таким  образом,  сила  великого  князя  Иоанна  увеличивалась
вдвое. Мы видели, что третий сын Калиты, Андрей, умер в одно время с Си-
меоном, и уже по смерти его родился  у  него  сын  Владимир,  получивший
только один удел отцовский. В завещании Симеона любопытно следующее нас-
тавление братьям, из которого оказывается оседлость бояр вследствие  но-
вого порядка вещей, явление старых  отцовских  бояр,  хранителей  прави-
тельственных преданий, добрых советников,  которых  мы  так  мало  видим
прежде: "По отца нашего благословенью, что  приказал  нам  жить  заодин,
также и я вам приказываю, своей братье, жить заодин; лихих людей не слу-
шайте, которые станут вас ссорить; слушайте отца нашего,  владыки  Алек-
сея, да старых бояр, которые отцу нашему и нам добра  хотели.  Пишу  вам
это слово для того, чтоб не перестала память  родителей  наших  и  наша,
чтоб свеча не угасла".
   У брата Симеонова Иоанна явился соперник в искании великого  княжения
Владимирского - то был Константин Васильевич, князь суздальский. Если мы
предположим, что Константин происходил от Андрея Ярославича, а не  Алек-
сандровича и был, таким образом, дядею сыновьям Калиты, то и тогда он не
имел права на старшинство, ибо взял бы его не по отчине и не по  дедине:
ни отец, ни дед его небыли великими князьями. Константин суздальский ис-
кал великого княжения не по старым правам, во по новым понятиям и  отно-
шениям, по которым всякий князь вмел право в том случае, когда был отва-
жен, богат и силен. Об отваге Константина свидетельствует летопись,  го-
воря, что он княжил честно и грозно, оборонял  отчину  свою  от  сильных
князей и от татар, причем под сильными князьями нельзя разуметь  других,
кроме московских. Если Константин не мог быть богат собственною  казною,
чтоб перекупить ярлык у московского князя, то мог получить денежную  по-
мощь из Новгорода, жители которого, притесненные Калитою, смиренные  Си-
меоном, не могли надеяться добра от сильной Москвы и старались, чтоб ве-
ликое княжение перешло к другому князю, послабее; узнавши о смерти Симе-
она, они отправили немедленно посла своего в Орду просить великого  кня-
жения Константину суздальскому. Но все их старания  были  напрасны:  хан
отдал ярлык Иоанну московскому. Впрочем, сначала ни  суздальский  князь,
ни новгородцы не обратили внимания на ярлык: Константин помирился с  Ио-
анном перед своею смертию, в 1354 году; с Новгородом у московского князя
полтора года не было мира.
   В год смерти Симеоновой рязанцы взяли Лопасню,  захватили  здесь  на-
местника Александра Михайловича, отвели в Рязань и держали там в большом
томлении, пока не выкупили его из Москвы. Лопасня, принадлежавшая к уде-
лу малолетнего серпуховского князя, Владимира Андреевича, и шесть других
мест были потеряны; но этот урон был вознагражден другими приобретениями
в Рязанской области. Внутри Московского  княжества  в  правление  Иоанна
произошло следующее замечательное событие. Мы уже имели случай говорить,
что при оседлости князей и бояре их должны были приобрести большое  зна-
чение в княжестве; большее значение должен был  приобрести  и  тысяцкий,
получивший возможность отправлять свою важную должность  при  нескольких
князьях сряду без смены, могла даже явиться наследственность должности в
одном роде. Но при таких обстоятельствах  власть  тысяцкого  при  непос-
редственных отношениях этой власти к  городовому  народонаселению  могла
быть опасна другим боярам, которых влияние стеснялось влиянием  тысяцко-
го, потом могла быть опасна и самой власти княжеской. В описываемое вре-
мя должность московского тысяцкого  отправлял  боярин  Алексей  Петрович
Хвост. При Симеоне Гордом он поднял крамолу против великого  князя,  был
изгнан, лишен своих волостей; все три брата: Симеон, Иоанн  и  Андрей  -
поклялись не принимать к себе в службу мятежного боярина, ни детей  его;
Иоанн особенно поклялся не отдавать Алексею Петровичу той части его име-
ния, которую он, Иоанн, получил от брата своего, великого князя Симеона,
и несмотря на все это, Алексей Петрович является тысяцкимв княжение  Ио-
анна. Но зимою, 3 февраля 1357 года, рано, во время заутрени, тело Алек-
сея Петровича было найдено на площади со всеми признаками насильственной
смерти; никто не видал, как совершилось убийство; но слух шел, что бояре
собирали на тысяцкого тайный совет, строили ковы, и погиб  он  от  своих
товарищей, общею всех думою, как погиб Андрей Боголюбский от Кучковичей.
Сильный мятеж встал в городе вследствие этого убийства, и большие  бояре
московские отъехали в Рязань с женами и детьми; но в следующем году  ве-
ликий князь перезвал к себе опять из Рязани двоих бояр - Михаила и  зятя
его Василия Васильевича.
   В других княжествах продолжались прежние явления. В Муромской волости
в 1354 году князь Федор Глебович, собравши большое войско, пошел к Муро-
му на тамошнего князя Юрия Ярославича, выгнал его и сам сел на его  мес-
то. Муромцы были ему рады и пошли с ним в  Орду;  но  спустя  неделю  по
отъезде Федора пришел в Муром прежний князь, Юрий, собрал остальных  жи-
телей Мурома и пошел также в Орду судиться с Федором. По  суду  ханскому
муромское княжение досталось Федору Глебовичу; Юрий был выдан сопернику,
который посадил его в крепкую тюрьму, где он и умер. В  Твери  продолжа-
лась вражда между дядею Василием Михайловичем и  племянником  Всеволодом
Александровичем холмским. В 1357 году митрополит Алексей приехал во Вла-
димир, и туда явился к нему князь Всеволод Александрович  с  жалобою  на
дядю. По митрополичью слову, Василий Михайлович, заключив договор с  ве-
ликим князем московским, также приехал во Владимир судиться с  племянни-
ком пред митрополитом, с ним вместе приехал и  владыка  тверской  Федор;
много было между князьями споров, глаголания, как говорит летописец,  но
конечный мир и любовь не состоялись. Московский князь, как видно, держал
сторону дяди, Василия, потому что когда потом оба соперника  отправились
в Орду и Всеволод хотел пробраться туда через Переяславль, то наместники
московские не пустили его, и он принужден был уехать в Литву. Немудрено,
что и в Орде дело было решено также в пользу дяди; здесь хан и ханша без
суда выдали Всеволода Василию; и было, по словам летописца, Всеволоду от
дяди томление большое, много натерпелись и бояре, и слуги холмского кня-
зя, и черные люди.
   Но у сына Александрова был могущественный союзник, Олгерд, князь  ли-
товский, женатый на родной сестре его. Неизвестно, каким образом удалось
Всеволоду уехать в Литву; но когда он возвратился оттуда в 1360 году, то
Василий уступил племянникам треть их отчины. Из других  князей  летопись
упоминает под 1354 годом о смерти Димитрия Федоровича стародубского, ко-
торому наследовал брат его Иван Федорович. В  1359  г.  умер  смоленский
князь Иван Александрович, и его место заступил сын его Святослав.
   В Новгороде в 1354 году посадник Оницифор Лукич добровольно отказался
от своей должности, и на его место был избран  Александр,  брат  убитого
Дворянинца. Но потом, в 1359 году, упоминается уже другой посадник,  Ад-
риан Захарыч, у которого в этом году было отнято  посадничество,  но  не
всем городом, а только одним Славенским концом;  на  место  Адриана  был
избран Сильвестр Лентеевич. Но другие части города не согласились на это
избрание, и на Ярославове дворе произошла сеча, потому что  жители  Сла-
венского конца явились в доспехах и разогнали безоружных  заречан,  бояр
многих били и грабили, одного убили до смерти. Это повело к новой усоби-
це: Софийская сторона вооружилась, чтоб отомстить за  бесчестье  братьев
своих, а Славенская по необходимости,  чтоб  защищать  имение  и  головы
свои; три дня враждебные стороны стояли друг против друга, славенцы  пе-
реметали уже мост, как пришли два владыки - старый, Моисей, из  монасты-
ря, где жил на покое, и новый Алексей,  с  архимандритами  и  игуменами.
Владыки стали благословлять народ, говоря:  "Дети!  не  накликайте  себе
брани, а поганым похвалы, святым церквам и месту этому пустоты, не  схо-
дитесь на бой". Толпы послушались и разошлись; но села Селивестровы были
опустошены, взято много сел и у других славенцев, причем погибло много и
невиноватых; посадником был избран Никита Матвеевич, как видно сын преж-
него посадника Матвея.
   В орде хан Чанибек был убит в 1357 году сыном своим Бердибеком; русс-
кий летописец говорит об убитом, что он был очень добр к христианству  и
при нем была большая льгота земле Русской. В этом же году летописец упо-
минает о татарском после Кошаке, от которого была большая истома князьям
русским. Бердибек был убит сыном своим Кулпою, Кулпа  Неврусом.  В  1358
году сын Бердибеков, Мамат-хожа, пришедши в Рязанскую землю,  прислал  в
Москву к великому князю с предложением установить твердые границы  между
Московским и Рязанским княжествами; но великий князь не пустил Мамат-хо-
жу в свою отчину. Опаснее был враг на западе: под 1356  годом  летописец
говорит, что литовцы овладели Ржевою, в тот же самый год Олгерд приходил
под Брянск и под Смоленск и пленил сына  у  князя  Василия  смоленского.
Этот Василий в том же году пришел из Орды с ярлыком на Брянск, утвердил-
ся здесь, но скоро умер; после его смерти, по словам  летописца,  был  в
Брянске мятеж от лихих людей, смута великая и  опустение  города,  после
чего стал владеть Брянском великий князь литовский. В 1358  году  войско
тверское и можайское отняло Ржеву у литовцев; в 1359 году смольняне вое-
вали Бельчу. Но Олгерд не любил отдавать назад раз что-нибудь взятое:  в
том же году он приходил под Смоленск, сын его Андрей взял опять Ржеву, и
в 1360 году сам Олгерд приезжал смотреть этот город, верно  боясь,  чтоб
русские в другой раз не отняли его у Литвы. Но к счастию для слабых кня-
жеств, Смоленского и Тверского, Олгерд постоянно сдерживался  на  западе
Тевтонским орденом: борьба с рыцарями шла одинаково неудачно для Литвы и
при наследнике Арфберга, Винрихе фон-Книпроде. В 1360 году Олгерд, Кейс-
тут и сын последнего Патрикий сошлись с великим  магистром  на  границах
литовских: битва продолжалась целый день, и рыцари одержали победу. Нап-
расно Кейстут старался остановить бегущих и возобновить битву: его  сва-
лили с коня, Патрикий ринулся в середину неприятелей для спасения  отца,
но также был сброшен с лошади, поднялся и отбивался до тех пор, пока по-
доспел отряд литовцев и выручил его из беды;  но  отца  спасти  не  мог.
Кейстута отвезли в Мариенбург,  столицу  Ордена,  и  засадили  в  тесную
тюрьму; день и ночь стояла у дверей стража и не пускала к пленнику нико-
го, кроме слуги, приносившего пищу, но этот слуга,  приближенный  к  ма-
гистру, отличавшийся своею верностию, был родом литвин, в молодости зах-
ваченный в плен и окрещенный. Ежедневный разговор с Кейстутом на  родном
языке, злая судьба и знаменитые подвиги литовского богатыря разбудили  в
нем давно уснувшую любовь к старому отечеству: он дал средство  Кейстуту
уйти из заточения и достичь двора зятя своего, князя мазовецкого.  Кейс-
тут не хотел возвращаться на родину, не отомстивши рыцарям:  он  взял  у
них два замка и с добычею возвращался домой, как на дороге был  захвачен
орденским отрядом, вторично попался в неволю, вторично  ушел  из  нее  и
опять начал готовиться ко вторжению в Пруссию. К 1362 или 1363 году  от-
носят победу Олгерда над татарами при Синих  водах,  следствием  которой
было очищение Подолии от татар.
   У Новгорода со шведами, а у Пскова с Ливонским орденом войны не  было
в княжение Иоанна; встречаем только известие о двукратном походе пскови-
чей к Полоцку.
   В 1359 году умер Иоанн московский, кроткий, тихий и милостивый князь,
по словам летописца. Иоанн умер еще очень молод, 33  лет,  оставив  двух
малолетних сыновей, Димитрия и Ивана, и малолетнего племянника Владимира
Андреевича. Следовательно, Московское княжество по смерти Иоанна находи-
лось точно в том же положении, как и по смерти  Калиты,  разделялось  на
три участка, а именно: старший сын Иоанна Димитрий получил удел дяди Си-
меона, младший, Иван, участок отца своего, а двоюродный их брат Владимир
удержал волость отца своего Андрея. Но Иван скоро умер (1365 г.), и  Ди-
митрий опять соединил два участка, при которых владел  еще  Владимирскою
великокняжескою областию с прикупами дедовскими; Владимир Андреевич имел
только один участок отцовский, борьба между братьями была поэтому невоз-
можна, и Владимир должен был  подчиняться  распоряжениям  Димитрия,  как
увидим впоследствии.
   Казалось, что ранняя смерть Иоанна будет гибельна для Москвы, ибо ма-
лютка сын его мог ли хлопотать в Орде, мог ли  бороться  с  притязаниями
других князей? И действительно, когда все князья явились в Орде и недос-
тавало одного московского, то хан отдал великокняжескую Владимирскую об-
ласть князю суздальскому, который получил ее не по отчине и не по  деди-
не, повторяет летописец, следовательно, безо всякого права. Еще  замеча-
тельнее здесь то, что добыл у хана ярлык не старший из суздальских  кня-
зей - Андрей Константинович, но младший - Димитрий.  Андрей,  по  словам
летописца, не захотел взять ярлыка; есть  известие,  будто  он  говорил:
"Доискиваться ярлыка - потратить только деньги, а потом, когда  вырастет
законный наследник Димитрий московский, то надобно будет воевать с  ним,
притом должно нарушить клятву, данную отцу его". Димитрий Константинович
думал иначе: он поехал во Владимир и, чтоб упрочить его за собою, остал-
ся жить в этой древней столице великокняжеской. Но Москва не думала  ус-
тупать. Бояре ее, привыкшие быть боярами сильнейших князей, князей  всея
Руси, не хотели сойти на низшую степень и начали стараться добыть  ярлык
своему князю. Малютка Димитрий отправился в Орду; но там нельзя было ни-
чего добиться при сильной смуте, когда один хан сменял  другого:  Неврус
был свергнут и убит заяицким ханом Хидырем (Хидрбег).  Хидырь  был  убит
сыном своим Темир-Ходжею; наконец, Орда разделилась между двумя  ханами:
Абдулом (Аbdullah), именем которого правил сильный темник Мамай, и Мюри-
дом. Московские бояре отправили послов к последнему, и он дал ярлык  ма-
лолетнему их князю. Есть известие, что за Димитрия московского хлопотали
в Орде также родственники его, князья ростовские  и  тверские,  вероятно
думавшие, что гораздо безопаснее для них иметь на владимирском столе ма-
лютку, чем взрослого. Бояре посадили на коней всех трех малолетних  кня-
зей своих, Димитрия, Ивана и Владимира, и выступили с ними  на  Димитрия
Константиновича. Последний не мог противиться московским полкам, и  внук
Калиты получил великое княжение Владимирское (1362 г.).
   Таким образом, бояре московские, упрочив первенство за молодым князем
своим, оправдали отзыв об них Симеона Гордого. Но кто же были эти бояре,
которые, по выражению Симеона, отцу его добра хотели? Мы видели, что еще
к Юрию Даниловичу в Москву пришел служить из Южной  Руси  боярин  Родион
Несторович. В 1340 году великий князь Иоанн  Данилович  Калита  отправил
рать свою под Смоленск с двумя воеводами: Александром Ивановичем и Федо-
ром Акинфовичем. Последний должен быть сын знаменитого  Акинфа,  который
по неудовольствию на Родиона отъехал в Тверь и  погиб  при  Переяславле;
сыновья Акинфа могли перейти опять из Твери в Москву, тем более что  ле-
тописец упоминает перед тем об отъезде многих тверских бояр в Москву,  а
что у Акинфа были два сына - Федор и Иван, это мы знаем также из летопи-
си. В 1348 году вместе с князем Иваном  ходил  в  Новгород  воеводою  из
Москвы Иван Акинфович. Наконец, мы видели действующим в Ростове  боярина
Василия Кочеву. При Симеоне Гордом наместниками его в Торжке были Михаил
Давыдович и Иван Рыбкин, да сборщик податей Борис  Семенов.  Вознамерив-
шись жениться на княжне тверской, Симеон послал за невестою Андрея Кобы-
лу и Алексея Босоволокова. Вскоре после этого по очень важному делу  Си-
меон отправил в Орду Федора Хлебовича (в некоторых летописях - князя Фе-
дора Глебовича, следов. муромского) и с ним киличеев или мечников -  Фе-
дора Шубачеева и Аминя. В 1352 году Симеон  отправил  в  Константинополь
послами Дементия Давыдова и Юрия Воробьева; мы видели уже прежде  одного
Давыдовича, Михаила, наместником в Торжке. В 1353 году наместником  сер-
пуховского князя в Лопасне был Михаил Александрович, тогда как прежде мы
видели Александра Ивановича воеводою  при  Калите.  Большими  боярами  в
Москве при Иоанне Иоанновиче были, как мы видели, Михаил и зять его  Ва-
силий Васильевич, бесспорно тысяцкий, род которого производится от  Про-
тасия, приехавшего в Москву с князем Даниилом Александровичем и  бывшего
здесь тысяцким. Сын его Василий, отец  нашего  Василия,  по  родословным
книгам, был также тысяцким: отсюда объясняется  соперничество  и  вражда
этого рода с Алексеем Петровичем Хвостом; дед нашего Василия  называется
Протасием в родословных книгах, в летописи же - Вельямином; могло  быть,
что он имел два имени, по обычаю того времени. В духовной Калиты  упоми-
нается Борис Ворков, который служил великому князю и за это  получил  от
него село в Ростовской области. Свидетелями договора между великим  кня-
зем Симеоном и братьями его были: Василий... тысяцкий, Михаил  Александ-
рович... Васильевич, Василий Окатьевич, Ананий Окольничий... Иван Михай-
лович. Дьяком при Иоанне Калите был Кострома, при сыне его Иоанне - Нес-
терко.

   ГЛАВА СЕДЬМАЯ
   КНЯЖЕНИЕ ДИМИТРИЯ ИОАННОВИЧА ДОНСКОГО (1362-1389)

   Следствия усиления Москвы для других княжеств.-  Св.  Алексей  и  св.
Сергий.Вторая борьба Москвы с Тверью.- Война рязанская.- Торжество  мос-
ковского князя над тверским.- События в Литве по смерти Олгерда.- Борьба
Москвы с Ордою.- Поражение русских на реке Пьяне.-Победа их на Воже.-Ку-
ликовская битва.- Нашествие Тохтамыша.- Сын великого князя в Орде.- Вой-
на с Рязанью.События в Нижнем Новгороде.- Отношения великого  князя  Ди-
митрия к двоюродному брату Владимиру Андреевичу.- Уничтожение  сана  ты-
сяцкого и судьба боярина Вельяминова.- Отношения  Москвы  к  Новгороду.-
Войны Пскова с ливонскими немцами.- События в  Литве.-  Смерть  великого
князя Димитрия и его завещание..- Значение  княжения  Димитриева.-  Мос-
ковские бояре

   Преждевременная смерть Иоанна и малолетство сына  его  вместо  вреда,
какого, по-видимому, должно было ожидать от них для Московского княжест-
ва, послужили только для того, чтобы показать всю силу последнего:  бла-
годаря этой силе, скопленной дедом, дядею и отцом, одиннадцатилетний Ди-
митрий московский получил первенство между всеми князьями Северо-Восточ-
ной Руси. Мы видели, что бояре московские купили ярлык для своего  князя
у одного из ханов-соперников - Мюрида; но когда в 1363  году,  во  время
пребывания молодого Димитрия во Владимире, явился туда к нему  посол  из
Мамаевой Орды, от хана Абдула, с ярлыками на великое княжение Владимирс-
кое, то великий князь принял и этого посла с честию и проводил с дарами.
Это рассердило Мюрида, который,  чтоб  отомстить  Димитрию  московскому,
прислал с князем Иваном белозерским новый  ярлык  на  Владимир  Димитрию
суздальскому. Тот обрадовался и сел в другой раз во Владимире, но  сидел
только двенадцать дней, потому что Димитрий московский опять  пришел  на
него с большим войском, выгнал из Владимира, осадил в Суздале, опустошил
окрестности этого города и взял наконец над его князем свою волю, по вы-
ражению летописца. Но если торжество Москвы над Тверью при Калите сопро-
вождалось бедою для других княжеств, то и торжество внука  Калитина  над
соперником его, князем суздальским, имело такие же следствия: под тем же
1363 годом летописец говорит, что Димитрий московский взял свою волю над
князем Константином ростовским, а князя Ивана Федоровича стародубского и
Димитрия галицкого выгнал из их княжеств. Изгнанники удалились к  Димит-
рию Константиновичу суздальскому; но время удачных союзов многих младших
князей против великого прошло: суздальский князь, два раза  уже  испытав
силу Москвы, не хотел начинать борьбы в третий раз;  и  потом,  когда  в
1365 году ему снова вынесли из Орды ярлык на Владимир, он отказался нав-
сегда от своих притязаний в пользу московского князя с тем, чтоб тот по-
мог ему управиться с младшим братом, а в 1366 году выдал  дочь  свою  за
Димитрия московского.
   Между тем моровая язва сильно опустошила Россию, умерло много князей:
молодой брат Димитрия московского, Иван;  ростовский  князь  Константин;
тверские - Семен Константинович, Всеволод, Андрей и Владимир Александро-
вичи; Андрей  Константинович  суздальский.  Между  оставшимися  в  живых
князьями начались споры за выморочные уделы;  древний  Суздаль,  подобно
Ростову, давно уже утратил свое значение; старшие князья жили и погреба-
лись не в Суздале и не в Городце, а в Новгороде Нижнем, уже тогда значи-
тельном по своей торговле  благодаря  выгодному  положению;  старший  из
Константиновичей - Андрей княжил в Нижнем, предоставив Суздаль  младшему
- Димитрию; но по смерти Андрея Нижним  овладел  третий,  самый  младший
брат Борис Константинович; Димитрий, не будучи в силах сам отнять у бра-
та Нижний, послал просить помощи в Москву. Димитрий  московский  (четыр-
надцатилетний) отправил к Константиновичам послов с увещанием помириться
и поделиться вотчиною; но Борис не послушался. Тогда  Москва  употребила
другую силу: митрополит Алексей отнял епископию нижегородскую и городец-
кую у суздальского владыки Алексея, и в то же время послом от московско-
го князя явился в Нижнем преподобный Сергий, игумен радонежский; он поз-
вал Бориса Константиновича в Москву, и когда тот не послушался, то  Сер-
гий по приказу митрополита и великого  князя  московского  затворил  все
церкви в Нижнем. После этого присланы были из Москвы полки на помощь Ди-
митрию Константиновичу, и когда последний приблизился  с  ними  и  своею
ратью к Нижнему, то Борис вышел к нему навстречу с поклонами и покорени-
ем, уступая ему захваченную волость. Димитрий помирился с ним, взял себе
Нижний, а брату отдал Городец.
   В Твери князь Василий Михайлович начал  опять  войну  с  племянниками
Александровичами: в 1363 году он пошел было с войском на  Михаила  Алек-
сандровича, князя микулинского, но скоро помирился с ним.  Смерть  князя
Семена Константиновича подала новый повод к борьбе, потому что Семен от-
казал удел свой двоюродному брату Михаилу Александровичу мимо дяди Васи-
лия и родного брата Еремея Константиновича. В 1366 году Василий и Еремей
начали спор, который был отдан на решение тверского владыки Василия: Ва-
силий судил князей по благословению и повелению  митрополита  и  оправил
князя Михаила Александровича. Но этот князь был самый деятельный и  сме-
лый из всех потомков св. Михаила и потому менее других был способен тер-
петь насилия от могущественной Москвы. Под 1367 годом летописец говорит,
что князь Димитрий Иванович московский заложил у себя каменный кремль  и
всех князей русских приводил под свою волю, посягнул и на князя  Михаила
Александровича тверского. Михаил решился на борьбу, но,  разумеется,  он
не мог противиться Москве собственными силами и потому обратился к  зятю
своему, Олгерду литовскому, следовательно, на эту вторую борьбу Твери  с
Москвою мы должны смотреть, собственно, как на борьбу московского  князя
с литовским по поводу тверского князя. Михаил уехал в Литву;  этим  вос-
пользовались князья Василий и Еремей, чтоб с  помощью  Москвы  низложить
соперника; прежде всего они позвали владыку Василия в Москву  на  суд  к
митрополиту, зачем не по правде решил спор об уделе Семена  Константино-
вича? За это решение владыка Василий понес большие убытки (протор велик)
в Москве; жители Твери испытали также большую беду: князь Василий с  сы-
ном Михаилом, с князем Еремеем, со всею силою кашинскою и с полками мос-
ковскими приехал в Тверь, многих людей мучил и грабил без милости; прис-
тупал и к крепости, но не мог ее взять, опустошил только волости и села,
и много народу поведено было тогда в плен войсками московскими и  волоц-
кими, которые пожгли и попленили все по сю сторону Волги, не исключая  и
волостей, принадлежавших церкви св. Спаса. Из этих слов летописца мы ви-
дим, что Тверь не принадлежала более Василию, но Михаилу; когда произош-
ла эта перемена, мы не знаем; быть может, она-то и повела  к  враждебным
столкновениям Михаила с Москвою.
   В этом же году Михаил пришел назад с полками литовскими,  захватил  в
плен жен - Еремееву и Васильеву, бояр и слуг их и отправился с своею ра-
тию и литовскою к Кашину. Но на дороге, в селе  Андреевском,  ждали  его
послы дяди и от тверского епископа Василия; бог,  по  словам  летописца,
утишил ярость Михаилову, и он помирился с дядею, а потом помирился  и  с
двоюродным братом Еремеем и с московским князем Димитрием. Но еще год не
кончился, как Еремей сложил с себя крестное целование  к  Михаилу  Алек-
сандровичу и уехал в Москву. В 1368 году великий князь Димитрий и митро-
полит Алексей зазвали ласкою к себе в Москву князя Михаила на третейский
суд; после этого суда тверского князя схватили вместе со всеми боярами и
посадили в заключение, но вдруг узнали о неожиданном приезде трех князей
ордынских. Этот приезд напугал врагов Михаила, и они  выпустили  его  на
свободу, заставивши отказаться от Городка, части удела Семена Константи-
новича, где великий князь Димитрий посадил наместника  своего  вместе  с
князем Еремеем. Понятно, что Михаил выехал из Москвы непримиримым врагом
ее князю, который спешил предупредить его, пославши  сильное  войско  на
его волость. Михаил и на этот раз ушел в Литву и стал упрашивать со сле-
зами Олгерда, чтоб тот оборонил его, пошел войною на Москву, отмстил Ди-
митрию; научил и сестру свою упрашивать мужа, и тот решился исполнить их
просьбу, тем более что еще с 1363 года встречаем известия  о  враждебных
столкновениях Литвы с Москвою.
   У Олгерда Гедиминовича, говорит летописец, был такой обычай, что ник-
то не знал, ни свои, ни чужие, куда он замышляет поход, на что  собирает
большое войско; этою-то хитростию он и забрал города и земли и  попленил
многие страны, воевал он не столько силою, сколько мудростию. Так  и  на
этот раз Димитрий московский узнал о замыслах Олгердовых, когда уже  тот
стоял на границе с братом Кейстутом, молодым сыном его Витовтом,  своими
сыновьями, другими князьями литовскими, Михаилом тверским и полками смо-
ленскими. Великий князь разослал по всем городам грамоты для сбора войс-
ка, но ратники не успели прийти из дальних мест, и Димитрий мог  выслать
против Олгерда в заставу только сторожевой полк из москвичей, коломенцев
и дмитровцев под начальством своего воеводы Димитрия  Минина  и  воеводы
двоюродного брата, Владимира Андреевича, - Акинфа Федоровича Шубы. Между
тем Олгерд уже воевал порубежные места, т. е. жег, грабил,  сек;  встре-
тился с князем Семеном Дмитриевичем стародубским - Крапивою и убил  его,
потом в Оболенске убил князя Константина Юрьевича, наконец, 21 ноября на
реке Тросне встретил московский сторожевой полк и  разбил  его:  князья,
воеводы и бояре все погибли. Узнавши здесь, что Димитрий не  успел  соб-
рать большого войска и заперся в Москве, Олгерд быстро пошел к этому го-
роду, где Димитрий велел пожечь посады, а сам с митрополитом, двоюродным
братом Владимиром Андреевичем, со всеми боярами и со всеми людьми затво-
рился в новом кремле. Три дня стоял под ним Олгерд, взять его не мог, но
страшно опустошил окрестности, повел в плен бесчисленное множество наро-
да, погнал с собою и весь скот. Впервые по  прошествии  сорока  лет,  то
есть начиная от первого года княжения Калиты, Московское княжество испы-
тало теперь неприятельское нашествие. Михаил тверской был  отомщен.  Ди-
митрий принужден был уступить ему Городок и все части удела Семена Конс-
тантиновича; дядя его Василий кашинский умер еще прежде похода  Олгердо-
ва, оставив удел свой сыну Михаилу, который в следующем 1369 г. уже при-
езжал в Москву жаловаться митрополиту Алексею на владыку своего Василия.

   Олгерд не мог стоять более трех дней под Москвою, потому что на запа-
де немцы не давали ему отдыха. Еще в 1362 году они взяли Ковно, а в 1369
году в миле от этого города заложили замок Готтесвердер. Олгерд и  Кейс-
тут поспешили взять его, но принуждены были снова отдать немцам. В  1370
году сильное ополчение, состоявшее из литвы, жмуди, руси  и  татар,  под
предводительством Олгерда, Кейстута и двоих молодых сыновей их, Ягайла и
Витовта, вторгнулось в Пруссию, где великий  магистр  встретил  его  под
замком Рудавою и поразил наголову. В это время Москва,  отдохнувши  год,
начала наступательное движение; ее войска вместе  с  волочанами  воевали
смоленские волости, вероятно мстя их князю за союз с Олгердом; потом Ди-
митрий посылал рать к Брянску,  наконец,  в  августе  1370  года  послал
объявить войну Михаилу тверскому, который, по обычаю, спешил уйти в Лит-
ву, а московские войска, по обычаю, опустошили Тверскую волость. Но  это
была только еще часть рати: скоро сам великий князь  Димитрий  явился  в
тверских владениях с большою силою, взял и пожег города - Зубцов,  Мику-
лин, пожег также все волости и села, а людей многое  множество  вывел  в
свою землю со всем их богатством и скотом.
   Сильно опечалился и оскорбился Михаил, когда пришло к  нему  в  Литву
известие о страшном опустошении Тверской волости. От Олгерда нельзя было
надеяться помощи в настоящую минуту, потому что он занят  был  немецкими
делами, и вот Михаил вздумал попытаться,  нельзя  ли  побороть  Димитрия
старым средством - Ордою; он поехал туда, но приятели из Москвы дали ему
весть, что повсюду на дороге расставлены заставы московские, чтоб перех-
ватить его. Михаил возвратился опять в Литву, опять стал  кланяться  Ол-
герду и на этот раз с успехом. Зимою, в рождественский пост, Олгерд дви-
нулся на Москву с братом Кейстутом, с Михаилом  тверским  и  Святославом
смоленским. Они подошли к Волоку Ламскому,  пожгли  посад,  окрестности,
но, простояв три дня под городом, не взяли его и пошли дальше, к Москве,
которую осадили 6 декабря. Великий князь Димитрий и на этот раз  заперся
в кремле московском; но брат его Владимир Андреевич стоял  в  Перемышле,
собирая силу; к нему на помощь пришел князь Владимир Димитриевич  пронс-
кий и полки Олега Ивановича рязанского. Олгерд испугался, услышав о сбо-
рах в Перемышле, и стал просить мира, предлагая выдать дочь свою за кня-
зя Владимира Андреевича; но великий князь Димитрий вместо  вечного  мира
согласился только на перемирив до Петрова дня. Олгерд двинулся  назад  и
шел с большою осторожностию, озираясь на все стороны, боясь за собою по-
гони.
   Михаил тверской возвратился в Тверь, также помирившись  с  Димитрием;
но испуг Олгерда и желание литовского князя породниться с московским по-
казывали ему, что надобно искать помощи в другой  стороне:  весною  1371
года он исполнил прежнее свое намерение, отправился в Орду и возвратился
оттуда с ярлыком на великое княжение Владимирское и с послом ханским Са-
рыхожею. Но Димитрий московский по всем городам взял присягу  с  бояр  и
черных людей не передаваться тверскому князю и не пускать его на  Влади-
мирское княжение, а сам с братом Владимиром стал с войсками в Переяслав-
ле. Владнмирцы, исполняя присягу, не пустили к себе Михаила, и когда Са-
рыхожа послал звать Димитрия во Владимир к ярлыку, то  московский  князь
велел отвечать ему: "К ярлыку не еду, Михаила на  княжение  Владимирское
не пущу; а тебе, послу, путь чист". Сарыхожа сначала не  хотел  ехать  к
Димитрию, но потом прельстился дарами и, отдавши ярлык  Михаилу,  поехал
из Мологи в Москву, а Михаил, недовольный оборотом дела, повоевал  Кост-
рому, Мологу, Углич, Бежецкий Верх и, возвратясь в Тверь, отправил в Ор-
ду сына своего Ивана. Между тем Сарыхожа пировал в  Москве  у  Димитрия,
набрал у него много даров и, возвратясь в Орду, начал расхваливать  мос-
ковского князя, его добрый нрав и смирение. Вероятно обнадеженный  Сары-
хожею в добром приеме, Димитрий сам решился отправиться в Орду, чтоб по-
ложить конец проискам Михаиловым. Митрополит Алексей проводил его до Оки
и, дав благословение на путь, возвратился в Москву,  куда  в  это  время
приехали послы литовские обручать Олгердову дочь Елену за князя Владими-
ра Андреевича.
   В Орде московский князь успел задобрить и Мамая, и хана,  и  ханш,  и
всех князей, пожалован был опять великим княжением Владимирским и  отпу-
щен с большою честию, а тверскому князю хан послал сказать: "Мы тебе да-
ли великое княжение, давали и войско, чтоб посадить тебя на нем;  но  ты
войска нашего не взял, говорил, что сядешь одною своею силою;  так  сиди
теперь с кем хочешь, а от нас помощи не  жди".  Молодой  тверской  князь
Иван задолжал в Орде 10000  рублей;  Димитрий  московский  заплатил  эти
деньги и взял Ивана с собою в Москву, где он  сидел  на  дворе  митропо-
личьем до тех пор, пока отец выкупил его. Для нас здесь  важно  то,  что
тверской князь принужден был задолжать в Орде 10000 рублей, а московский
имел средства выкупить его - борьба была неравная! Таким образом,  гово-
рит летописец, великий князь Димитрий твердо укрепил под  собою  великое
княжение, а врагов своих посрамил. Но одного посрамления  было  мало:  в
Бежецком Верхе тверской князь держал своего наместника, и Димитрий  отп-
равил туда войско. Наместник Михаилов был убит, тверские волости пограб-
лены; но война рязанская помешала тверской. Мы видели, что во время вто-
рого нашествия Олгердова князь пронский вместе с рязанскими полками при-
ходил на помощь войску московскому, собиравшемуся в Перемышле; но  после
доброе согласие между Москвою и Рязанью было нарушено неизвестно по  ка-
ким причинам, и в 1371 году, в декабре, великий князь отправил на  Олега
рязанского воеводу своего  Димитрия  Михайловича  Волынского  с  большим
войском; Олег собрал также большое войско и вышел  навстречу  московским
полкам, причем, по словам летописца, рязанцы говорили  друг  другу:  "Не
берите с собою ни доспехов, ни щитов, ни коней, ни сабель, ни стрел, бе-
рите только ремни да веревки, чем взять боязливых и  слабых  москвичей".
Московский летописец поблагодарил их за такое мнение в следующих выраже-
ниях: "Рязанцы, люди суровые, свирепые, высокоумные, гордые, чаятельные,
вознесшись умом и возгордившись величанием, помыслили в высокоумии  сво-
ем, полуумные людища, как чудища". Господь низложил  гордых,  продолжает
летописец: в злой сече рязанцы пали как снопы, и  сам  князь  Олег  едва
спасся бегством с небольшою дружиною. Мы видели, что в Рязани шла посто-
янная вражда между двумя княжескими линиями, рязанскою и  пронскою;  эта
борьба помогала Москве, точно так как в Твери помогали ей усобицы  между
князьями тверскими и кашинскими. Как только  князь  Владимир  Дмитриевич
пронский узнал о беде Олеговой, то явился в Рязани и сел здесь на княже-
нии; но Олег скоро выгнал его, взял в плен и привел в свою волю.
   По окончании войны рязанской,  в  1372  году,  началась  опять  война
тверская. Князю Михаилу Александровичу удалось снова  заключить  союз  с
Литвою, и в надежде на него он  начал  наступательное  движение,  послал
племянника своего Димитрия Еремеевича с войском к городу Кистме, воеводы
которого были схвачены и приведены в Тверь. Тотчас после этого князь Ми-
хаил Васильевич кашинский отправил посла в Москву, заключил мир с князем
Димитрием и сложил крестное целование к князю Михаилу. Тверской князь не
удовольствовался Кистмою: он пошел сам к Дмитрову, взял с  города  окуп,
посады, волости и села пожег, бояр и людей побрал в плен. В то же  время
он подвел тайно под Переяславль рать литовскую - Олгердова брата Кейсту-
та с сыном Витовтом, Андрея Олгердовича полоцкого и  Димитрия  друцкого.
Переяславль имел участь Дмитрова; скоро разделил ее  и  Кашин,  которого
князь принужден был подчиниться Михаилу и опять целовать ему  крест.  От
Кашина союзники пошли к Торжку, взяли его, и тверской  князь  посадил  в
нем своих наместников. Но в Петров пост явились в Торжок новгородцы, ук-
репились с новоторжцами крестным целованием, выслали наместников  Михаи-
ловых из города, а купцов тверских и других людей  пограбили  и  побили,
после чего укрепили город и сели в нем дожидаться прихода Михаилова.  31
мая пришел Михаил под Торжок и послал сказать гражданам, чтоб выдали ему
тех, которые били и грабили тверичей, и чтоб приняли опять его наместни-
ков, после чего он оставит их в покое. Новгородцы не согласились и вышли
на бой: первый встретил тверичей на Подоле Александр  Абакумович  и  пал
костью за св. Спаса и за обиду новгородскую,  трое  товарищей  его  были
также убиты, и новгородцы потерпели совершенное поражение: одни побежали
в поле по Новгородской дороге, другие заперлись в крепости (городе) Тор-
жокской. Но тверичи скоро зажгли посад, сильный ветер потянул на  город,
и пошел огонь по всему городу; несчастные новгородцы побросались  оттуда
с женами и детьми прямо в руки врагам, иные сгорели, другие  задохнулись
в церкви св. Спаса или перетонули в реке; добрые женщины и девицы,  видя
себя раздетыми донага, от стыда сами бросались в  реку,  тверичи  донага
обдирали всех, даже чернецов и черниц, иконных окладов и всякого серебра
много побрали, чего и поганые не делают, заключает летописец: кто из ос-
тавшихся в живых  не  поплачет,  видя,  сколько  людей  приняло  горькую
смерть, святые церкви пожжены, город весь пуст; и от поганых никогда  не
бывало такого зла; убитых, погорелых, утопших наметали пять  скудельниц,
а иные сгорели без остатка, другие потонули и без вести поплыли вниз  по
Тверце.
   Истребивши Торжок, Михаил отправился для соединения с Олгердом, кото-
рый стоял у Любутска. На этот  раз  Димитрий  приготовился,  встретил  с
сильным войском Олгерда у Любутска и разбил сторожевой  полк  литовский.
Все войско литовское переполошилось, сам Олгерд побежал и остановился за
крутым и глубоким оврагом, который не  допустил  неприятелей  до  битвы;
много дней литва и москвичи стояли в бездействии друг против друга,  на-
конец заключили мир и разошлись. Мир или, лучше сказать, перемирие  было
заключено на короткий срок: от 31 июля по 26 октября (от  Спожина  заго-
венья до Дмитриева дня). Договор заключен от имени Олгерда,  Кейстута  и
смоленского великого князя Святослава Ивановича; в него включены  также:
князь Михаил тверской, Димитрий брянский и те князья,  которые  будут  в
имени Олгерда и Святослава смоленского; трое князей  рязанских,  которые
одинаково называются великими, находятся на стороне Димитрия  московско-
го. Олгерд поручился, что Михаил тверской возвратит все пограбленное  им
в волостях московских и сведет оттуда своих  наместников  и  волостелей.
Если Михаил в перемирный срок станет грабить волости Димитрия,  то  пос-
ледний волен разделываться с ним и литовские князья за него не  вступят-
ся. Димитрий предоставил себе также  право  покончить  с  Михаилом  пос-
редством хана: "А что пошли в Орду к царю люди жаловаться на князя Миха-
ила, то мы в божией воле и в царевой: как повелит, так мы  и  будем  де-
лать, и то от нас не в измену".
   Раздоры между князем тверским и кашинским не допустили  До  продолжи-
тельного мира, ибо если князь тверской от притеснений Москвы находил за-
щиту в Литве, то слабый князь кашинский от притеснений Твери искал  пос-
тоянно защиты в Москве. Под 1373 годом  опять  встречаем  известие,  что
князь Михаил Васильевич кашинский сложил крестное  целование  к  Михаилу
тверскому и уехал в Москву, а из Москвы отправился в Орду, откуда  возв-
ратился в Кашин неизвестно с чем. Скоро после этого он умер, а  сын  его
Василий по совету бабки и бояр приехал в Тверь к князю Михаилу Александ-
ровичу с челобитьем и отдался в его волю; за этим примирением последова-
ло и примирение тверского князя с московским. Димитрий отпустил из Моск-
вы сына Михаилова Ивана, приведенного, как мы видели, им из Орды, а  Ми-
хаил вывел своих наместников из занятых им волостей великокняжеских.  Но
на следующий год молодой кашинский князь Василий Михайлович  побежал  из
Твери в Москву, зато теперь и тверской князь нашел внутри  самой  Москвы
врагов Димитрию. По поводу насильственной смерти тысяцкого Алексея  Пет-
ровича мы упоминали о важном и опасном значении этого сановника. В  1374
г. умер тысяцкий Василий Васильевич Вельяминов, и великий князь не  наз-
начил другого на его место, которое, по всем вероятностям, надеялся  за-
нять сын покойного, Иван. Обманутый в этой надежде, он сговорился с дру-
гим недовольным, Некоматом Сурожанином, то есть купцом, торгующим  доро-
гими южными товарами, и в 1375 году бежали оба к тверскому князю со мно-
гою лжею и льстивыми словами, и от этого загорелся огонь,  по  выражению
летописца. Михаил Александрович, поверив льстивым словам московских бег-
лецов, отправил Вельяминова с Некоматом к хану, а сам  поехал  в  Литву,
где, пробывши малое время, возвратился в Тверь; скоро возвратился из Ор-
ды и Некомат с ханским послом и ярлыком Михаилу на великое княжение Вла-
димирское и на великую погибель христианскую, говорит  летописец.  Тогда
Михаил, уверенный, как видно, в помощи и G востока и  с  запада,  послал
объявить войну Димитрию московскому и в то же время отправил наместников
в Торжок и рать в Углич.
   Но помощь не приходила к нему ни с востока, ни с запада, а между  тем
Димитрий собрался со всею силою и двинулся к Волоку Ламскому, куда приш-
ли к нему князья: тесть его Димитрий Константинович суздальский с  двумя
братьями и сыном, двоюродный брат Владимир Андреевич серпуховской,  трое
князей ростовских, князь смоленский, двое князей ярославских, князь  бе-
лозерский, кашинский, моложский, стародубский,  брянский,  новосильский,
оболенский и торусский. По словам летописца, все эти князья сильно  сер-
дились на Михаила тверского за то, что он прежде несколько раз  приводил
литву, наделавшую столько зла христианам, а теперь соединился с  Мамаем;
но, с другой стороны, заметим, что некоторые из этих князей были подруч-
ники Димитрия и не могли ослушаться его приказания,  некоторые  же  были
только по имени князьями известных волостей, как, например, князь старо-
дубский, а Белозерск был куплен еще Калитою. Все эти князья двинулись из
Волока к Твери и стали воевать, взяли Микулин, попленили и пожгли окруж-
ные места, наконец, осадили Тверь, где  заперся  князь  Михаил.  Обнесши
весь город тыном, наведя два больших моста на Волге, Димитрий послал  за
новгородцами; те, желая почтить великого князя и вместе отомстить твери-
чам за торжокское поражение, собрались в три дня, пришли к Твери и много
наделали зла. Тогда осаждающие приступили  со  всеми  силами  к  городу:
приставили туры, приметали примет около всей  крепости,  зажгли  мост  у
Тмакских ворот и стрельницы; но осажденные, хотя с большим трудом, поту-
шили пожар, и когда Димитриева рать немного отступила  от  крепости,  то
Михаил сделал из нее удачную вылазку, посек туры, другие пожег  и  побил
много людей у осаждающих. Но этот успех не принес  ему  пользы:  волость
его была опустошена вконец, города Зубцов, Белгород и Городок  (Старица)
взяты; он все ждал помощи из Литвы и от хана;  литовские  полки  пришли,
но, услыхав, какая бесчисленная рать стоит у Твери,  испугались  и  ушли
назад. Тогда Михаил, потеряв последнюю надежду, отправил владыку Евфимия
и больших бояр своих к Димитрию просить мира, отдаваясь во всю волю мос-
ковского князя, и тот заключил с ним мир, которого условия дошли до нас.
Независимый великий князь тверской, соперник московского по Владимирско-
му великому княжению, не утрачивая своего названия великий князь, обязы-
вается считать себя младшим братом Димитрия, равным младшему двоюродному
брату последнего, удельному Владимиру Андреевичу.  Обязанности  младшего
брата к старшему определены: когда великий князь московский или брат его
выступят в поход, то и тверской князь обязан садиться на коня; если пош-
лет воевод, то и он обязан послать своих воевод. Михаил обязался не  ис-
кать ни Москвы, ни великого княжения Московского, ни Новгорода, обязался
не только за себя, но и за детей своих и племянников;  обязался  сам  не
искать великого княжения Владимирского и не принимать его от  татар,  за
что Димитрий с своей стороны обещался не принимать Твери от татар; но он
вытребовал, чтоб княжество Кашинское было независимо от Тверского -  ус-
ловие важное, выгодное для Москвы, тяжкое для Тверского княжества, кото-
рое обессиливалось раздроблением на две волости  независимые:  "В  Кашин
тебе не вступаться, и что потянуло к Кашину, то ведает вотчич князь  Ва-
силий, и выходом ненадобно Кашину тянуть к Твери; князя Василия тебе  не
обижать; а будешь обижать, то стану его оборонять". Также важное условие
постановлено относительно татар: "Будем ли мы в мире с  татарами  -  это
зависит от нас; дадим ли выход - это зависит от нас; не захотим  дать  -
это зависит также от нас. Если же татары пойдут на нас или тебя, то  нам
биться вместе, если же мы пойдем на них, то и тебе идти с нами  вместе".
Михаил отказался от союза с Олгердом, его братьями, детьми и племянника-
ми, мало того, обязался воевать с Литвою, если она нападет на московско-
го или на смоленского князя. С Великим  Новгородом  и  Торжком  тверской
князь обязался жить по старине и в мире и возвратить все церковные вещи,
пограбленные в Торжке во время его взятия, также все пограбленное  после
мира 1373 года. Право отъезда от одного князя к другому с удержанием сел
в прежних волостях утверждено за боярами и слугами вольными, за исключе-
нием Ивана Васильевича Вельяминова и Некомата, села которых удержал мос-
ковский князь за собою. Замечательно, что при затруднениях в смесном су-
де дела москвитян и тверичей положено отдавать на решение великого князя
рязанского Олега.
   Так счастливо для Москвы кончилась борьба с Тверью, т. е. с Литвою по
поводу Твери. В том же году Олгерд попустошил Смоленскую волость за  то,
что князь ее воевал против Михаила тверского; с другой  стороны,  татары
опустошили волости Нижегородскую и Новосильскую за то же самое; но  мос-
ковский князь оставался в покое ив 1376 году посылал Владимира Андрееви-
ча с войском ко Ржеву; серпуховской князь, по обычаю, пожег  посад,  но,
простояв три дня под крепостью, возвратился назад. Тверской князь не ду-
мал разрывать союза с Литвою: еще в 1375 г в Тверь приведена  была  дочь
Кейстутова Марья, окрещена и выдана замуж за сына великого князя  Михаи-
ла, Ивана. Но союз этот был бесполезен для тверского князя, ибо  в  1377
году умер Олгерд, постригшись перед смертью  в  монахи,  причем  мирское
православное имя Александра переменил на имя Алексея.  Еще  прежде  умер
брат его князь волынский Любарт, который всю жизнь провел в борьбе с по-
ляками, стремившимися овладеть и Волынью, как овладели Галичем.  Великим
князем стал сын Олгерда Ягайло, в  православии  Яков,  и  дядя  Кейстут,
князь троцкий, присягнул племяннику. Но Ягайло,  подобно  дяде  Евнутию,
взял старшинство не по праву, мимо  старшего  брата,  Вингольта  Андрея,
рожденного от первой  жены  Олгердовой;  Андрей,  княживший  в  Полоцке,
объявил было свои притязания на старшинство,  но,  не  получая  ниоткуда
подкрепления, должен был уступить Ягайлу, лишился своей волости и  бежал
в Псков, где жители посадили его на княжение с согласия  великого  князя
Димитрия, к которому Андрей ездил в Москву.  Димитрий  хотел  воспользо-
ваться этою смутою, и в 1379 году Андрей Олгердович вместе с  серпуховс-
ким князем Владимиром Андреевичем и московским воеводою Димитрием Михай-
ловичем Волынским от правились на литовские владения, взяли города Труб-
чевск и Стародуб, повоевали много станов и  волостей  и  возвратились  с
большим богатством домой; брат Андрея Димитрий Олгердович,  князь  труб-
чевский, не сопротивлялся московским полкам: он вышел из  города  с  се-
мейством и боярами, поехал в Москву и вступил в службу  великого  князя,
или, как выражается летописец, урядился в ряд и крепость взял;  Димитрий
принял его с честию, любовию и дал ему Переяславль со всеми пошлинами.
   За этою смутою, которая доставила московскому князю двух верных  слуг
между сыновьями Олгердовыми, последовала другая, более опасная для  Лит-
вы, более выгодная для врагов ее. Ягайло не походил на отца и деда свое-
го:  был  ленив,  любил  удовольствия  и  не  имел  твердого  характера,
вследствие чего подвергался влиянию окружавших его.  Самым  приближенным
из них был Войдылло, о котором вот что говорит летописец: был у великого
князя Олгерда паробок, крепостной холоп, звали  его  Войдыллом;  сначала
был он хлебником, полюбился великому князю, который взял его к себе пос-
телю стлать и пить подавать, а наконец дал ему держать город Лиду. Силен
был Войдылло при Олгерде; еще сильнее стал при Ягайле, который даже  от-
дал за него родную сестру. Старому князю Кейстуту очень не  понравилось,
что племянницу его выдали за холопа; стал он попрекать и вдове  Олгердо-
вой, и Ягайлу, и самой племяннице, отсюда пошла ненависть между  Кейсту-
том и Войдыллом, и последний стал думать, как бы избавиться от  старика.
С этою целик) он начал наговаривать Ягайлу на Кейстута  и  поднимать  на
него немецких рыцарей. Куно Либштейн, командор остерродский, кум Кейсту-
та, послал сказать последнему: "Ты ничего не знаешь, как Ягайло беспрес-
танно посылает Войдылла к нам и уже договор с нами написал, чтоб  отнять
у тебя волости". Кейстут, получив эту весть, послал сказать сыну  своему
Витовту: "Ты живешь с Ягайлом в тесной дружбе, а он договорился с немца-
ми на наше лихо". Витовт отвечал отцу, что ничему не надобно верить, что
он живет с Ягайлом душа в душу, знает все его думы. Скоро, однако, прав-
да обнаружилась. В Полоцке по изгнании  Андрея  Олгердовича  княжил  сын
Кейстута Андрей, прозвищем Горбатый. Ягайлу или Войдыллу хотелось отнять
эту волость у Кейстутовича и отдать ее родному брату Ягайлову, Скиригай-
лу; но полочане, старые вечники, никак не согласились на эту перемену  и
с позором выгнали от себя Скиригайла. Великий князь  выслал  против  них
сильное войско, с которым соединились и немцы; но полочане  не  потеряли
духа: они объявили, что скорее  поддадутся  немцам,  чем  Скиригайлу,  и
вместе с Андреем мужественно отразили все приступы. Старик Кейстут,  ус-
лыхав о полоцких происшествиях, опять стал жаловаться сыну своему Витов-
ту на Ягайла: "За Войдылла отдал мою племянницу, уговорился с немцами на
мое лихо; а вот теперь с кем мы воевали? с немцами? а он с  ними  заодно
добывает Полоцка". Витовт отвечал и на этот раз, что он все еще не  сов-
сем верит коварству Ягайла, и выехал в Дрогичин, откуда скоро отправился
в Гродно. Но старик Кейстут не разделял сомнений сына своего: он решился
для собственной безопасности  предупредить  Ягайла,  врасплох  явился  с
войском перед Вильною, овладел ею,  взял  в  плен  Ягайла  со  всем  се-
мейством, захватил все грамоты и, между прочим, последний договор Ягайла
с немцами.
   Витовт, извещенный чрез гонца о  торжестве  отцовском,  в  один  день
прискакал из Гродна в Вильну. Кейстут показал ему грамоту: "Ты  мне  все
не верил, а вот тебе и грамота на лице; написали на наше  лихо,  да  бог
нас остерег. А я великому князю Ягайлу за это никакого зла не сделал, не
дотронулся ни до именья его, ни до стад, и сам он у меня не в плену, хо-
дит только за малой стражей; отчину его - Витебск и Крево и  все  места,
что отец его держал, все отдаю ему и ни во что его не вступаюсь; а что я
теперь сделал, того нельзя было мне  не  сделать:  берег  свою  голову".
Ягайло должен был присягнуть, что никогда не вооружится против  Кейстута
и не выйдет из его воли, после чего со всеми родными и имением отправил-
ся в Витебск.
   Кейстут стал великим князем, но недолго пользовался своим новым поло-
жением. Вдова Олгердова Иулиания и дети ее не могли спокойно видеть, что
стол великокняжеский перешел к Кейстуту, и потому посредством  Скиригай-
ла, изгнанника полоцкого, завязали снова сношения с немцами, которые бы-
ли рады смутам в Литве. Но пока Кейстут жил в Вильне, никто не смел про-
тив него подняться, тем более что Ягайла трудно было  уговорить  на  ка-
кое-нибудь отважное предприятие. Только  когда  Кейстут  велел  повесить
пленника своего Войдылла, Ягайло позволил сестре и ее приверженцам  уго-
ворить себя действовать решительно против дяди. В это время старый Кейс-
тут вел войну с племянником Димитрием Олгердовичем;  Ягайло  обязан  был
также выступить в поход; но, вместо того чтоб идти с войском на Русь, он
двинулся нечаянно к Вильне, где Кейстута тогда не было, и овладел  горо-
дом; та же участь постигла и Троки. Кейстут собрал большое войско и, со-
единившись с сыном Витовтом, обложил Троки; против него стоял  Ягайло  с
своими союзниками, немцами.. Но Олгердов сын побоялся решить дело оружи-
ем и предпочел коварство. Он начал просить Витовта, чтоб тот помирил его
с отцом, для чего просил обоих князей приехать к нему в  стан,  и  князь
Скиригайло именем брата поклялся, что с ними не случится ничего дурного.
В надежде на эту клятву Кейстут и Витовт приехали в стан к Ягайлу,  чтоб
договариваться о мире, но вместо того были схвачены, и Кейстут был отдан
в руки самым злым врагам своим, которые сковали его,  отвезли  в  Крево,
заперли в тюрьму и на пятую ночь удавили.
   Больной Витовт был также отвезен вместе с женою Анною  в  Крево,  где
держали его под крепкою стражею. И выздоровевши, Витовт все еще  притво-
рялся хворым; жена навещала его ежедневно вместе с двумя служанками; на-
конец она получила от Ягайла для одной себя позволение ехать в  Моравию.
В ночь накануне отъезда она пришла проститься с мужем  и  замешкалась  у
него, как следовало ожидать, долее обыкновенного: в это время Витовт пе-
реодевался в платье одной из жениных служанок, Елены,  которая  осталась
на его месте, а он, вышедши с женою из тюрьмы и  спустившись  со  стены,
нашел лошадей, высланных из Волковыйска от тамошнего тиуна,  в  короткое
время достиг Слонима, оттуда отправился в Брест и на пятый день был  уже
в Плоцке. Елена, не вставая с постели, так хорошо представляла  больного
князя, что только на третий день узнали о его бегстве.  Она  поплатилась
жизнью за свое самоотвержение.
   Эти смуты отняли у литовских князей  средства  враждебно  действовать
против Москвы и дали последней возможность беспрепятственно управиться с
татарами. Димитрий вырос в неповиновении хану, два раза младенцем  ходил
он отнимать Владимирское княжение у Димитрия  суздальского,  у  которого
был ярлык  ханский.  Княжество  Московское  постоянно  усиливалось,  его
князья еще со времен Калиты привыкли располагать полками князей  подруч-
ных, убеждались все более и более в своей силе, тогда  как  Орда  видимо
ослабевала вследствие внутренних смут и усобиц, и ничтожные ханы, подчи-
ненные могущественным вельможам, свергаемые ими, теряли все более и  бо-
лее свое значение, переставали внушать страх. От страха  перед  татарами
начал отвыкать русский народ и потому, что со времен Калиты перестал ис-
пытывать их нашествия и опустошения; возмужало целое поколение, которому
чужд был трепет отцов пред именем татарским; московский князь,  находив-
шийся в цвете лет, в самом полном развитии сил, был представителем этого
нового поколения. С малолетства привык Димитрий действовать иначе, неже-
ли действовали дед, дяди и отец его; малюткою с оружием в руках добыл он
себе старшинство между русскими князьями, после до тридцатилетнего  воз-
раста не выпускал из рук  оружия,  выдержал  опасную  борьбу  с  Литвою,
Тверью, Рязанью и вышел из нее победителем с полным сознанием своих сил.
Неудивительно, что такой князь решился первый поднять оружие против  та-
тар. Мы видели, что в начале княжения  Димитриева  Орда  делилась  между
двумя ханами - Мюридом (Амуратом) и Абдулом (Abdullah), именем  которого
управлял темник Мамай. Но кроме них в древней стране  Болгарской  утвер-
дился третий хан Пулад-Темир, а в стране Мордовской - князь Тогай.  Пос-
ледний в 1365 году напал нечаянно на Переяславль Рязанский,  взял,  сжег
его, попленил окрестные волости и села и уже с большою  добычею  возвра-
щался в степь, как был настигнут князьями - Олегом Ивановичем рязанским,
Владимиром пронским и Титом козельским: был между ними бой  лютый,  пало
много мертвых с обеих сторон, но русские князья наконец одолели, и Тогай
едва убежал с небольшою дружиною. В 1367 году  Булат,  или  Пулад-Темир,
напал на нижегородские владения, но прогнан был князем  Димитрием  Конс-
тантиновичем за реку Пьяну с большим уроном, прибежал в Золотую  Орду  и
был там убит ханом Азизом, или Озизом, преемником Мюридовым. В 1370 году
Димитрий Константинович с братом Борисом, сыном Василием и ханским  пос-
лом Ачихожею (Хаджи Ходжа) ходил войною на болгарского князя Асана;  тот
встретил их с челобитьем и дарами, они дары взяли, но посадили на княже-
ние Салтана, Бакова сына. В 1373 году татары из Орды Мамаевой опустошили
Рязанское княжество; великий князь московский все лето простоял на бере-
гу Оки (куда пришел к нему и Владимир Андреевич) и не  пустил  татар  на
свою сторону. Сопротивление татарам и даже  наступательное  движение  на
них обнаруживалось повсюду: в 1374 году нижегородцы перебили послов  Ма-
маевых и с ними 1500 татар; старшего посла - Сарайку с дружиною  заперли
в крепости. На следующий год князь Димитрий Константинович приказал раз-
вести пленников по разным местам, но Сарайка с товарищами своими вырвал-
ся, убежал на архиерейский двор, зажег его и начал отбиваться от нижего-
родцев, многих перебил и переранил; наконец народ одолел татар и перебил
их всех. В том же году татары Мамаевы опустошили берега реки Киши,  при-
тока Суры, и места за рекою Пьяною. Мы упоминали уже о  нападении  татар
на Нижегородское  и  Новосильское  княжества  за  помощь,  оказанную  их
князьями, Димитрию московскому против Михаила тверского, после чего мос-
ковский князь ходил с войском за Оку, оберегая землю свою от татар.  Еще
в XII и XIII веках мы видели стремление Северо-Восточной Руси к  естест-
венному распространению своему на восток, вниз по Волге, на счет болгар,
мордвы и других туземных племен; стремление это было надолго остановлено
татарским нашествием и внутренними движениями, которые имели  следствием
усиление Московского княжества; теперь же,  как  скоро  Северо-Восточная
Русь снова усилилась единовластием, а  татарское  владычество  ослабело,
опять начинается наступательное движение русских на  древнюю  Болгарскую
землю. По окончании борьбы с Литвою и Тверью, весною 1376 года,  великий
князь послал воеводу своего Димитрия Михайловича Волынского на болгар; с
Волынским отправились двое молодых князей нижегородских - Василий и Иван
Дмитриевичи - и подступили под Казань. Казанцы вышли против них из горо-
да, стреляя из луков и самострелов; другие  производили  какой-то  гром,
чтоб испугать русских, а некоторые выехали на верблюдах, чтоб  переполо-
шить лошадей. Но все эти хитрости не удались: русские вогнали неприятеля
в город, и князья казанские Асан и Магомет-Солтан принуждены были добить
челом великому князю; заплатили тысячу рублей Димитрию московскому,  ты-
сячу новгородскому, три тысячи воеводам и ратным людям; кроме того,  ле-
тописец говорит, что русские посадили в Казани своего  сборщика  податей
(дорогу) и таможенников.
   В 1377 году в Москву пришла весть, что в странах посурских явился но-
вый царевич татарский, Арапша, перебежавший за Волгу с  берегов  Яика  и
Аральского моря. Димитрий московский тотчас собрал большое войско и  по-
шел на помощь к тестю своему, Димитрию нижегородскому; но об Арапше дол-
го не было вести, и великий князь возвратился в Москву, оставивши воевод
своих с полками владимирскими, переяславскими, юрьевскими, муромскими  и
ярославскими, с которыми соединилось  и  нижегородское  войско  под  на-
чальством своего молодого князя Ивана. Собралась большая рать  и  двину-
лась за реку Пьяну, где воеводы получили весть, что  Арапша  далеко,  на
реке Волчьи Воды, притоке Донца.. Князья и воеводы русские  обрадовались
и не обращали уже более внимания на другие приходившие к ним вести;  кто
может стать против нас? - говорили они, и стали ездить в простом  платье
(охабнях и сарафанах), а доспехи свои поклали на телеги и в сумы,  рога-
тины, сулицы и копья не были приготовлены, иные не  были  еще  насажены,
также не были приготовлены щиты и шлемы. Было время в конце июля, стояли
сильные жары, и ратники разъезжали, спустивши платье с плеч, расстегнув-
ши петли, растрепавшись, точно в бане; если случалось где найти  пиво  и
мед, напивались допьяна и хвастались, что один из них выедет на сто  та-
тар. Князья, бояре и воеводы также забыли всякую осторожность, ездили на
охоту, пировали, величались да ковы друг против  друга  строили.  В  это
время мордовские князья подвели тайно  Арапшу,  который,  разделив  свою
рать на пять полков, второго августа нечаянно ударил со всех  сторон  на
русское войско; последнее не имело возможности сопротивляться и побежало
в ужасе к реке Пьяне; князь Иван Димитриевич  нижегородский  утонул  при
переправе вместе со множеством бояр, слуг и простых ратников, другие бы-
ли перебиты татарами. Арапша явился перед Нижним, откуда князь  Димитрий
Константинович выбежал в Суздаль, а жители разбежались на судах по Волге
к Городцу. Татары перехватили тех, которые не  успели  спастись,  сожгли
город, опустошили окрестности и ушли назад; в том же году Арапша  погра-
бил и места за Сурою (Засурье), потом перебил русских гостей; пришел не-
чаянно на Рязань, взял ее, причем сам  князь  Олег,  исстрелянный,  едва
вырвался из рук татарских. Надеясь, что после пьянского поражения  Ниже-
городское княжество осталось  без  защиты  и  мордва  захотела  попытать
счастья против русских: приплыла нечаянно по Волге в Нижегородский  уезд
и пограбила то, что осталось от татар;  но  князь  Борис  Константинович
настиг ее у реки Пьяны и поразил: одни потонули, другие были побиты.  Но
оба князя, и московский и нижегородский, не хотели этим ограничиться,  и
зимою, несмотря на страшные морозы, нижегородское войско под начальством
князей Бориса Константиновича и Семена Димитриевича и московское под на-
чальством воеводы Свибла вошло в Мордовскую землю и "сотворило  ее  пус-
ту", по выражению летописца; пленников, приведенных  в  Нижний,  казнили
смертию, травили псами на льду на Волге. В следующем  1378  году  татары
явились опять нечаянно перед Нижним; князя не было тогда в городе, а жи-
тели разбежались за Волгу. Приехавши к Нижнему из Городца, князь  Димит-
рий Константинович увидал, что нельзя отстоять города от татар, и потому
послал к ним окуп; но татары не взяли окупа и сожгли Нижний, потом пово-
евали весь уезд и Березовое поле. Управившись с Димитрием нижегородским,
Мамай отправил князя Бегича с большим войском на  Димитрия  московского.
Но тот узнал о приближении неприятеля, собрал силу и выступил за  Оку  в
землю Рязанскую, где встретился с Бегичем на берегах реки Вожи.  11  ав-
густа к вечеру татары переправились через эту реку и с криком  помчались
на русские полки, которые храбро их встретили: с одной стороны ударил на
них князь пронский Даниил, с другой - московский окольничий  Тимофей,  а
сам великий князь Димитрий ударил на них в лице.  Татары  не  выдержали,
побросали копья и бросились бежать за реку, причем множество их  перето-
нуло и было перебито. Ночь помешала преследовать татар, а на другое утро
был сильный туман, так что только к обеду русские могли двинуться вперед
и нашли в степи весь обоз неприятельский. Мамай собрал остаток своей ра-
ти и в сентябре ударил на Рязанскую землю; князь Олег, никак  не  ожидая
нападения после Вожской битвы, бросил города и перебежал на левую сторо-
ну Оки, а татары взяли города Дубок и Переяславль Рязанский, сожгли их и
опустошили всю землю, но дальше, за Оку, не пошли.
   Борьба была открытая, после Вожской битвы московский князь не мог на-
деяться, что Мамай ограничится местию на Рязанской области. До  сих  пор
смуты и разделение в Орде внушали смелость московскому князю не обращать
большого внимания на ярлыки ханские; Димитрий был свидетелем  ослабления
Орды в самой Орде; лучшим доказательством этого ослабления было то,  что
Мамай должен был отказаться от прежней дани, какую получали ханы из Рос-
сии во время Чанибека, и удовольствоваться меньшим  ее  количеством;  мы
видели, до какой самонадеянности дошли русские воеводы и  ратники  перед
пьянским поражением: эта самонадеянность  была  наказана,  однако  битва
Вожская снова убедила русских в возможности побеждать татар. Но  отноше-
ния должны были измениться, когда Мамай, правивший до сих пор именем ха-
нов Абдула и потом Магомеда, избавился наконец от последнего и  провозг-
ласил себя ханом; теперь он имел возможность двинуть всю Орду для  нака-
зания московского князя, которого нельзя  было  смирить  одним  отрядом:
времена Андрея Ярославича прошли; чтоб снова  поработить  Россию,  нужно
было повторить Батыево нашествие. Говорят, что Вожское поражение привело
в ярость Мамая, и он не хотел успокоиться до тех пор, пока  не  отомстит
Димитрию. Есть любопытное известие, будто советники Мамая говорили  ему:
"Орда твоя оскудела, сила твоя изнемогла; но  у  тебя  много  богатства,
пошли нанять генуэзцев, черкес, ясов и другие народы". Мамай  послушался
этого совета, и когда собралось к нему множество войска со всех  сторон,
то летом 1380 года он перевезся за Волгу и стал кочевать при устье  реки
Воронежа. Ягайло литовский, который  имел  много  причин  не  доброжела-
тельствовать московскому князю, вступил в союз с Мамаем и обещал  соеди-
ниться с ним 1 сентября. Узнавши об этом, Димитрий московский  стал  не-
медленно собирать войска; послал за полками и к князьям подручным - рос-
товским, ярославским, белозерским; есть  известие,  что  князь  тверской
прислал войско с племянником своим Иваном  Всеволодовичем  холмским.  Не
соединился с Москвою один потомок Святослава черниговского, Олег рязанс-
кий: более других князей русских он был настращен татарами; еще  недавно
княжество его подверглось страшному опустошению от не очень значительно-
го отряда татар, а теперь Мамай стоит на границах с  громадным  войском,
которого пограничная Рязань будет первою добычею в случае сопротивления.
Не надеясь, чтоб и Димитрий московский дерзнул выйти против татар,  Олег
послал сказать ему о движениях Мамая, а сам спешил войти в переговоры  с
последним и с Ягайлом литовским. Говорят, будто Олег и Ягайло рассуждали
так: "Как скоро князь Димитрий услышит о нашествии Мамая и о нашем союзе
с ним, то убежит из Москвы в дальние места, или в Великий Новгород,  или
на Двину, а мы сядем в Москве и во Владимире; и когда хан придет, то  мы
его встретим с большими дарами и упросим, чтоб возвратился домой, а сами
с его согласия разделим Московское княжество  на  две  части  -  одну  к
Вильне, а другую к Рязани и возьмем на них ярлыки и для потомства  наше-
го".
   Но Димитрий не думал бежать ни в Новгород Великий,  ни  на  Двину,  а
назначил всем полкам собираться в Коломну к 15 августа, отправивши напе-
ред сторожей в степь, которые должны были извещать его о  движениях  Ма-
мая. Перед выступлением из Москвы великий князь  отправился  в  Троицкий
монастырь, недавно основанный св. пустынником Сергием,  о  котором  было
уже раз упомянуто в рассказе о нижегородских событиях; Сергий  благосло-
вил Димитрия на войну, обещая победу, хотя соединенную с сильным кровоп-
ролитием, и отпустил с ним в поход двух монахов - Пересвета и Ослябя, из
которых первый был прежде боярином в Брянске, и оба  отличались  в  миру
своим мужеством. Оставя в Москве при жене и детях воеводу Федора Андрее-
вича, Димитрий выехал в Коломну, куда  собралась  огромная  рать,  какой
прежде никогда не видывали на Руси, - 150000 человек! Кроме князей  вое-
водами были: у коломенского полка - Николай Васильевич  Вельяминов,  сын
последнего тысяцкого, у владимирского - Тимофей Валуевич, у костромского
- Иван Родионович, у переяславского - Андрей Серкизович;  пришли  и  два
князя иноплеменных, два Олгердовича: Андрей и Димитрий. Весть о  сильном
вооружении московского князя, должно быть, достигла Мамая, и он попытал-
ся было сначала кончить дело миром; послы его явились в Коломну с требо-
ванием дани, какую великие князья платили при Узбеке и Чанибеке; но  Ди-
митрий отвергнул это требование, соглашаясь платить только  такую  дань,
какая была определена между ним и Мамаем в последнее свидание их в Орде.

   20 августа великий князь выступил из Коломны и, пройдя границы своего
княжества, стал на Оке, при устье  Лопастны,  осведомляясь  о  движениях
неприятельских; здесь соединился с ним двоюродный брат его Владимир Анд-
реевич серпуховской, приехал и большой воевода  московский  Тимофей  Ва-
сильевич Вельяминов с остальными полками. Тогда, видя все полки  свои  в
сборе, Димитрий велел переправляться через Оку; в воскресенье, за неделю
до Семенова дня (1 сентября), переправилось войско, в понедельник перее-
хал сам великий князь с двором своим, и шестого сентября достигли  Дона.
Тут приспела грамота от преподобного игумена  Сергия,  благословение  от
святого старца идти на татар; "чтоб еси, господине, таки пошел, а  помо-
жет ти бог и святая богородица", - писал Сергий. Устроили полки,  начали
думать; одни говорили: "Ступай, князь, за Дон", а другие: "Не ходи,  по-
тому что врагов много, не одни татары, но и литва  и  рязанцы".  Дмитрий
принял первое мнение и велел мостить мосты и искать броду; в  ночь  7-го
сентября начало переправляться войско за Дон; утром на  другой  день,  8
сентября, на солнечном восходе был густой туман, и когда в третьем  часу
просветлело, то русские полки строились уже за Доном, при устье  Непряд-
вы. Часу в двенадцатом начали показываться татары: они спускались с хол-
ма на широкое поле Куликово; русские также сошли с холма,  и  сторожевые
полки начали битву, какой еще никогда не бывало прежде на Руси: говорят,
что кровь лилась, как вода, на пространстве десяти верст, лошади не мог-
ли ступать по трупам, ратники гибли под конскими копытами, задыхались от
тесноты. Пешая русская рать уже лежала как скошенное сено, и татары  на-
чали одолевать. Но в засаде в лесу стояли еще свежие русские  полки  под
начальством князя Владимира Андреевича и известного уже нам воеводы мос-
ковского, Димитрия Михайловича Волынского-Боброка. Владимир, видя  пора-
жение русских, начал говорить Волынскому: "Долго ль  нам  здесь  стоять,
какая от нас польза? Смотри, уже все христианские полки  лежат  мертвы".
Но Волынский отвечал, что еще нельзя выходить из засады, потому что  ве-
тер дует прямо в лицо русским. Но чрез несколько времени  ветер  переме-
нился. "Теперь пора!" - сказал Волынский, и засадное ополчение бросилось
на татар. Это появление свежих сил на стороне русских решило участь бит-
вы: Мамай, стоявший на холме с пятью знатнейшими князьями  и  смотревший
оттуда на сражение, увидал, что победа склонилась на сторону русских,  и
обратился в бегство; русские гнали татар до реки Мечи и овладели всем их
станом.
   Возвратившись с погони, князь Владимир Андреевич стал на костях и ве-
лел трубить в трубы; все оставшиеся в живых  ратники  собрались  на  эти
звуки, но не было великого князя Димитрия; Владимир стал  расспрашивать:
не видал ли кто его? Одни говорили, что видели его жестоко раненного,  и
потому должно искать его между трупами; другие, что видели, как он отби-
вался от четырех татар и бежал, но не знают, что после с ним  случилось;
один объявил, что видел, как великий князь, раненный, пешком возвращался
с боя. Владимир Андреевич стал со слезами упрашивать,  чтоб  все  искали
великого князя, обещал богатые награды тому, кто найдет. Войско  рассея-
лось по полю; нашли труп любимца Димитриева Михаила  Андреевича  Бренка,
которого перед началом битвы великий князь поставил под свое черное зна-
мя, велев надеть свои латы и шлем; остановились  над  трупом  одного  из
князей белозерских, похожего на Димитрия, наконец двое  ратников,  укло-
нившись в сторону, нашли великого князя, едва дышащего, под ветвями  не-
давно срубленного дерева. Получивши весть, что Димитрий найден, Владимир
Андреевич поскакал к нему и объявил о победе; Димитрий с трудом пришел в
себя, с трудом распознал, кто с ним говорит и о  чем;  панцирь  его  был
весь избит, но на теле не было ни одной смертельной раны.
   Летописцы говорят, что такой битвы, как Куликовская,  еще  не  бывало
прежде на Руси; от подобных битв давно уже отвыкла Европа.  Побоища  по-
добного рода происходили и в западной ее половине в начале так  называе-
мых средних веков, во  время  великого  переселения  народов,  во  время
страшных столкновений между европейскими и азиатскими ополчениями: тако-
во было побоище Каталонское, где полководец римский спас Западную Европу
от гуннов; таково было побоище Турское, где вождь франкский спас  Запад-
ную Европу от аравитян. Западная Европа была  спасена  от  азиятцев,  но
восточная ее половина надолго еще осталась открытою  для  их  нашествий;
здесь в половине IX века образовалось государство, которое  должно  было
служить оплотом для Европы против Азии; в  XIII  веке  этот  оплот  был,
по-видимому, разрушен; но основы европейского  государства  спаслись  на
отдаленном северо-востоке; благодаря сохранению этих основ государство в
полтораста лет успело объединиться, окрепнуть  -  и  Куликовская  победа
послужила доказательством этой крепости; она была знаком торжества Евро-
пы над Азиею; она имеет в истории Восточной Европы точно такое же значе-
ние, какое победы Каталонская и Турская имеют в истории Европы Западной,
и носит одинакий с ними характер, характер страшного, кровавого побоища,
отчаянного столкновения Европы с Азиею, долженствовавшего решить великий
в истории человечества вопрос - которой из этих частей света восторжест-
вовать над другою?
   Таково всемирно-историческое значение Куликовской битвы;  собственно,
в русской истории она служила освящением новому порядку вещей,  начавше-
муся и утвердившемуся на северо-востоке. Полтораста лет назад  татарские
полчища встретились впервые с русскими князьями в степи, на берегах Кал-
ки: здесь была в сборе Южная Русь, которая носила преимущественно назва-
ние Руси, здесь было много храбрых князей и богатырей, здесь  был  самый
храбрый из князей - Мстислав Мстиславич торопецкий; но этот самый Мстис-
лав завел распрю (котору) с братьею и погубил войска. На севере исполни-
лось то, чего так боялся отец Мстиславов:  младшие  братья-князья  стали
подручниками старшего, великого князя, и когда этот князь вывел их  про-
тив татар на берега Дона, то не было между ними никаких котор  и  победа
осталась за Русью. Но Куликовская победа была из числа тех побед,  кото-
рые близко граничат с тяжким поражением. Когда, говорит предание,  вели-
кий князь велел счесть, сколько осталось в живых после битвы, то  боярин
Михайла Александрович донес ему, что осталось всего сорок тысяч человек,
тогда как в битву вступило больше четырехсот тысяч. Если  историк  и  не
имеет обязанности принимать буквально последнего показания, то для  него
важно выставленное здесь отношение живых к убитым. Четверо князей  (двое
белозерских и двое тарусских), тринадцать бояр и троицкий монах Пересвет
были в числе убитых. Вот почему в украшенных сказаниях о Мамаевом побои-
ще мы видим, что событие это, представляясь, с одной стороны, как  вели-
кое торжество, с другой - представляется как событие плачевное, жалость.
Была на Руси радость  великая,  говорит  летописец;  но  была  и  печаль
большая по убитым от Мамая на Дону; оскудела совершенно вся земля  Русс-
кая воеводами, и слугами, и всяким  воинством,  и  от  этого  был  страх
большой по всей земле Русской. Это оскудение дало татарам еще кратковре-
менное торжество над куликовскими победителями.
   Мамай, возвратившись в Орду, собрал опять большое войско с тем,  чтоб
идти на московского князя, но был остановлен другим врагом: на него  на-
пал хан заяицкий Тохтамыш, потомок Орды, старшего сына Джучиева. На  бе-
регах Калки встретился Мамай с Тохтамышем, был разбит и бежал в  Кафу  к
генуэзцам, которые убили его. Тохтамыш, овладевши Золотою Ордою,  отпра-
вил к московскому и другим князьям русским послов известить их  о  своем
воцарении. Князья приняли послов с честию и отправили своих послов в Ор-
ду с дарами для нового хана. В 1381 году Тохтамыш  отправил  к  великому
князю посла Ахкозю, который называется в летописи царевичем, с семьюста-
ми татар; но Ахкозя, доехавши до Нижнего Новгорода,  возвратился  назад,
не смел ехать в Москву; он послал было туда несколько человек  из  своих
татар, но и те не осмелились въехать в Москву. Тохтамыш  решился  разог-
нать этот страх, который напал на татар после Куликовской битвы; в  1382
году он велел пограбить русских гостей в Болгарии, перехватить их  суда,
а сам внезапно с большим войском перевезся через Волгу и пошел к Москве,
наблюдая большую осторожность, чтоб в Русской земле не узнали о его  по-
ходе. Эта скрытность и поспешность Тохтамыша показывают всего лучше  пе-
ремену в татарских отношениях вследствие Куликовской битвы: хан надеется
иметь успех, только напавши врасплох на московского князя, боится встре-
тить его войско в чистом поле, употребляет осторожность, хитрость - ору-
дие слабого - и тем самым обнаруживает слабость Орды перед  новым  могу-
ществом Руси.
   Нижегородский князь, узнавши о походе Тохтамыша, послал к нему  двоих
сыновей своих, Василия и Семена, которые едва могли нагнать хана на гра-
ницах рязанских. Здесь же встретил Тохтамыша и князь Олег рязанский, уп-
росил его не воевать Рязанской области, обвел его  около  нее  и  указал
броды на Оке. Димитрий московский, узнавши о  приближении  татар,  хотел
было выйти к ним навстречу; но область его, страшно  оскудевшая  народом
после Куликовского побоища, не могла выставить вдруг достаточного  числа
войска, и великий князь уехал сперва в Переяславль, а потом  в  Кострому
собирать полки. Тохтамыш взял Серпухов и приближался к Москве,  где  без
князя встало сильное волнение: одни жители хотели бежать, а другие хоте-
ли запереться в кремле. Начались распри, от распрей дошло  до  разбоя  и
грабежа: кто хотел бежать вон из города, тех не пускали, били и грабили;
не пустили ни митрополита  Киприана,  ни  великую  княгиню  Евдокию,  ни
больших бояр: во всех воротах кремлевских стояли с обнаженным оружием, а
со стен метали камнями в тех, кто хотел выйти из города, насилу  наконец
согласились выпустить митрополита и великую княгиню.
   Мятеж утих, когда явился в Москве литовский князь Остей, которого ле-
тописец называет внуком Олгердовым.  Остей  принял  начальство,  укрепил
кремль и затворился в нем с москвичами. 23 августа показались  передовые
татарские отряды; они подъехали к кремлю и спросили: "В городе ли  вели-
кий князь Димитрий?" Им отвечали, что нет.  Тогда  они  объехали  вокруг
всего кремля, осмотрели его со всех сторон: все вокруг было чисто, пото-
му что сами граждане пожгли посады и не оставили ни одного тына или  де-
рева, боясь примета к городу. Между тем внутри кремля добрые люди  моли-
лись день и ночь, а другие вытащили из погребов боярских меды  и  начали
пить; хмель ободрил их, и они стали хвастаться: "Нечего нам бояться  та-
тар, город у нас каменный, крепкий, ворота  железные;  татары  долго  не
простоят под городом, потому что им будет двойной страх: из города будут
нас бояться, а с другой стороны - княжеского  войска,  скоро  побегут  в
степь". Некоторые вошли на стены и начали всячески ругаться над  татара-
ми; те грозили им издали саблями...
   На другой день, 24 числа, подошел к кремлю сам Тохтамыш,  и  началась
осада. Татары пускали стрелы как дождь, стреляли без  промаха,  и  много
падало осажденных в городе и на стенных забралах; неприятель поделал уже
лестницы и лез на стены; но граждане лили на него из котлов горячую  во-
ду, кидали камнями, стреляли из самострелов, пороков, тюфяков (ружей)  и
пушек, которые здесь в первый раз упоминаются. Один купец-суконник, име-
нем Адам, стоявший над Фроловскими воротами, пустил стрелу из самострела
и убил одного знатного князя татарского, о котором очень жалел Тохтамыш.
Три дня уже бились татары под кремлем, и не было надежды взять  его  си-
лою; тогда хан вздумал употребить хитрость: на четвертый день  подъехали
к стенам большие князья ордынские и с ними  двое  князей  нижегородских,
Василий и Семен, шурья великого князя Димитрия; они стали говорить осаж-
денным: "Царь хочет жаловать вас, своих людей и улусников, потому что вы
не виноваты: не на вас пришел царь, а на князя Димитрия, от  вас  же  он
требует только, чтоб вы встретили его с князем  Остеем  и  поднесли  не-
большие дары; хочется ему поглядеть ваш город и побывать в  нем,  а  вам
даст мир и любовь". Нижегородские князья дали  москвитянам  клятву,  что
хан не сделает им никакого зла. Те поверили, отворили кремлевские  воро-
та, и вышли лучшие люди со князем Остеем, со крестами и с дарами. Но та-
тары сперва взяли к себе тайком в стан князя Остея и  убили  его;  потом
подошли к воротам и начали без милости рубить духовенство,  ворвались  в
кремль, всех жителей побили или попленили, церкви разграбили, взяли каз-
ну княжескую, имение частных людей, пожгли и  книги,  которых  множество
отовсюду было снесено в кремль. Эта беда случилась 26 августа.
   Взявши Москву, Тохтамыш распустил рать свою к Владимиру и  Переяслав-
лю; другие отряды взяли Юрьев, Звенигород, Можайск, Боровск, Рузу, Дмит-
ров; волости и села попленили; Переяславль был сожжен, но многие  жители
его успели спастись в лодках на озеро.  Великий  князь  Димитрий  с  се-
мейством своим укрылся в Костроме; митрополит Киприан - в Твери.  Тверс-
кой князь Михаил послал к Тохтамышу киличея своего с честию и с большими
дарами, за что хан послал к нему  свое  жалованье,  ярлык  и  не  тронул
тверских владений. Между тем князь Владимир Андреевич стоял близ  Волока
с большою силою; один из Тохтамышевых отрядов, не зная об этом, подъехал
к нему и был разбит; испуганные татары прибежали к своему хану с  вестию
о большом русском войске - и тогда опять ясно  обнаружилась  решительная
перемена в отношениях Руси к татарам, обнаружилось следствие Куликовской
битвы; едва успел узнать Тохтамыш, что великий князь стоит в Костроме, а
брат его Владимир у Волока, как тотчас стянул к себе все свои  войска  и
пошел назад, взявши на дороге Коломну и опустошивши Рязанскую землю.  По
уходе татар великий князь и брат его Владимир возвратились в свою  опус-
тошенную отчину, поплакали и велели хоронить убитых: Димитрий  давал  за
погребение 80 тел по рублю и издержал на это 300 рублей,  следовательно,
погребено было 24000 человек.
   Бедою Москвы спешил воспользоваться тверской князь Михаил Александро-
вич, вместе с сыном Александром он поехал в Орду, и поехал не прямою до-
рогою (не прямицами), но околицами, опасаясь и таясь от  великого  князя
Димитрия: он хотел искать себе великого княжения Владимирского и  Новго-
родского. Это заставило великого князя отправить в Орду сына своего  Ва-
силия с старшими боярами, верными и лучшими, тягаться с Михаилом о вели-
ком княжении. Весною 1383 года отправился Василий в Орду, и  летом  того
же года приехал в Москву посол от Тохтамыша с добрыми речами и с пожало-
ванием. Но за эти добрые речи и пожалование надобно было  дорого  запла-
тить: был во Владимире лютый посол от Тохтамыша,  именем  Адаш,  и  была
дань великая по всему княжению Московскому, с деревни по полтине,  тогда
же и золотом давали в Орду, говорит летописец под 1384  годом.  К  таким
уступкам великий князь приневолен  был  не  одною  невозможностию  опять
вступить в открытую борьбу с Ордою после недавних разорений,  но  еще  и
тем, что сын его Василий был задержан Тохтамышем,  который  требовал  за
него 8000 окупа, и только в конце 1385 года молодой князь успел спастись
бегством из плена. После этого мы ничего не знаем об отношениях московс-
кого князя к Тохтамышу; летопись упоминает только о двукратном нашествии
татар на Рязанские земли.Не одни отношения татарские  занимали  Димитрия
после Куликовской битвы. Союзник Мамаев, Олег рязанский, знал,  что  ему
нечего ожидать добра от московского князя, и потому, приказав по возмож-
ности препятствовать возвращению московских войск чрез свою  землю,  сам
убежал в Литву. Димитрий послал было в Рязань своих наместников, но уви-
дал, что еще трудно будет удержать ее против Олега, и потому помирился с
последним. Договор дошел до нас: Олег, подобно Михаилу тверскому,  приз-
нает себя младшим братом Димитрия и равным московскому удельному князю -
Владимиру Андреевичу; определены границы между обоими княжествами,  при-
чем Олег уступил Димитрию три места; Мещера, купленная  князем  московс-
ким, остается за ним; упоминается о местах татарских, которые оба князя,
и московский и рязанский, взяли за себя; Олег обязался разорвать союз  с
Литвою и находиться с нею в тех же самых отношениях, в каких  и  великий
князь московский; точно так же и с Ордою и со всеми  русскими  князьями.
Мы видели, что во время Тохтамышева нашествия Олег рязанский  последовал
примеру Димитрия нижегородского, вышел навстречу к хану с  челобитьем  и
обвел татар мимо своей области; но следствия этого  поступка  для  Олега
были иные, чем для князя нижегородского: прежде всего татары на возврат-
ном пути опустошили Рязанское княжество, но едва  Тохтамыш  выступил  из
рязанских пределов, как московские полки явились в волостях Олега и  ра-
зорили то, что не было тронуто татарами: злее ему стало и татарской  ра-
ти, говорит летописец. Олег, собравшись с силами, отомстил за это в 1385
году: он напал нечаянно на Коломну, взял и разграбил ее; Димитрий отпра-
вил против него войско под начальством Владимира Андреевича. Но  москви-
тяне потерпели поражение, потеряли много бояр и  воевод.  Димитрий  стал
хлопотать о мире, отправлял к рязанскому князю послов, но никто  не  мог
умолить Олега; наконец по просьбе великого  князя  отправился  в  Рязань
троицкий игумен, св. Сергий. Летописец говорит, что этот  чудный  старец
тихими и кроткими речами много беседовал с Олегом о душевной  пользе,  о
мире и любви; князь Олег переменил свирепость свою на кротость,  утих  и
умилился душою, устыдясь такого святого мужа, и  заключил  с  московским
князем вечный мир. Этот мир был скреплен даже семейным союзом: сын Олега
женился на дочери Димитрия.
   В 1383 году умер Димитрий Константинович нижегородский; Тохтамыш  от-
дал ярлык на Нижний по старине брату его Борису; но племянники,  сыновья
Димитрия, вооружились по-новому против дяди и с помощью зятя своего, Ди-
митрия московского, принудили его к уступке Нижнего. Летописец  говорит,
будто Борис пророчил племянникам, что они будут плакать от врагов своих.
Пророчество это исполнилось, как увидим впоследствии.
   С именем Димитрия Донского в нашей истории неразлучно имя двоюродного
брата его, Владимира Андреевича,  который  называется  также  Донским  и
Храбрым. Мы видели, что великие князья тверской и рязанский в  договорах
с великим князем московским приравниваются к Владимиру Андреевичу, и по-
тому для нас очень любопытно знать отношения последнего к старшему двою-
родному брату. К счастию, до нас дошли три договорные грамоты, заключен-
ные между ними. Первая написана в 1362  году.  Братья  обязываются  жить
так, как жили отцы их с старшим своим братом, великим  князем  Симеоном;
Симеонову договорную грамоту с братьями мы знаем, но в ней нет таких лю-
бопытных мест, какие находим в грамоте Димитрия и  Владимира,  например:
"Тебе, брату моему младшему, князю Владимиру, держать под мною  княженье
мое великое честно и грозно; тебе, брату моему младшему, служить мне без
ослушанья по уговору (по згадце), как будет мне надобно и  тебе:  а  мне
тебя кормить по твоей службе". Владимир обязывается не искать под Димит-
рием удела Симеонова: этим вводится новый обычай, по которому выморочный
удел поступает прямо к великому князю, без раздела с  родичами.  Большая
статья посвящена боярам. Несмотря на допущение перехода бояр от великого
князя к удельному и наоборот, старший брат уже делает попытку  распрост-
ранить свое влияние на бояр младшего; к этому  он  приступает  следующим
образом: "Если случится мне отпускать своих воевод из великого княжения,
то ты должен послать своих воевод с моими вместе без  ослушанья;  а  кто
ослушается, того я буду казнить, а ты вместе со мною. Если захочешь  ко-
го-нибудь из бояр оставить при себе, то ты должен мне об этом  доложить,
и мы решим вместе - кому остаться и кому ехать". В 1371 г. был  заключен
второй договор, по которому Владимир обязался не искать Московской отчи-
ны Димитриевой и великого княжения Владимирского не только под  Димитри-
ем, но и под сыновьями его, обязался в случае смерти Димитриевой считать
старшего сына его, а своего племянника старшим братом и служить ему.  Мы
видели, что еще в первом договоре с двоюродным братом великий князь  вы-
говаривал себе право наказывать Владимировых бояр в известном случае.  В
1389 году Димитрий захотел воспользоваться этим правом, хотя нам и неиз-
вестно, чем именно бояре Владимировы навлекли на себя гнев великого кня-
зя; последний велел схватить старших из них и развести по  разным  горо-
дам, где держали их под крепкою стражею, под надзором жестоких  пристав-
ников. О неприязненных действиях со стороны Владимира сохранилось извес-
тие: он захватил несколько деревень великокняжеских. Ссора, впрочем, бы-
ла непродолжительна, и братья заключили третий договор. В этом  договоре
окончательно и ясно определены отношения Владимира к семейству  старшего
двоюродного брата. Димитрий называет себя уж не старшим братом, но отцом
Владимиру; старший сын великого князя Василий называется старшим  братом
Владимира, второй сын, Юрий, просто братом, т. е. равным; а меньшие  сы-
новья - младшими братьями. В остальных статьях  этот  договор  сходен  с
первым; заметим только следующие выражения, которые показывают также но-
вые отношения между родичами: Димитрий говорит Владимиру: "Ты мне  челом
добил чрез отца моего Алексея, митрополита всея Руси, и я  тебя  пожало-
вал, дал тебе Лужу и Боровск".
   Строго начал поступать великий князь московский с  боярами  удельного
князя; злая участь постигла и московского боярина, дерзнувшего  восстать
против своего князя. Мы упоминали об уничтожении сана тысяцкого в Москве
и о поведении Ивана Вельяминова и Некомата Сурожанина;  мы  видели,  что
Некомат возвратился из Орды в Тверь с ханским ярлыком для князя Михаила;
но Вельяминов остался в Орде и, как видно, продолжал свои происки в сте-
нах московских; летописец говорит глухо: "Много нечто нестроения бысть".
В битве на Воже русские поймали какого-то попа, шедшего  с  татарами  из
Орды по поручению Ивана Вельяминова; у этого попа обыскали ядовитые  ко-
ренья, допросили его и сослали в заточение. В 1378 году  Вельяминов  сам
решился явиться на Руси, но следы его были открыты, он схвачен в  Серпу-
хове и приведен в Москву. На Кучковом поле, где  теперь  Сретенка,  была
совершена первая торжественная смертная казнь, и был казнен сын  первого
сановника в княжестве; летописец говорит: "Бе множество народа стояща, и
мнози прослезишась о нем и опечалишась о благородстве его  и  величестве
его". Как знаменит был род Вельяминовых, видно из того,  что  летописец,
говоря о смерти последнего тысяцкого, приводит его  родословную.  Родной
брат казненного Ивана Николай был женат на родной сестре великой княгини
московской, дочери Димитрия Константиновича  нижегородского,  и  великий
князь в своих грамотах называет Василия Вельяминова тысяцкого дядею. Да-
же и после, несмотря на измену и казнь Ивана Вельяминова, род его не по-
терял своего значения: последний  сын  Донского  Константин  был  крещен
Марьею, вдовою Василия Вельяминова тысяцкого.
   Если Калита и Симеон Гордый давали  уже  чувствовать  Новгороду  силу
московскую, то еще большей грозы должны были ждать новгородцы от смелого
внука Калитина. По смерти Иоанна московского желание их исполнилось  бы-
ло: Димитрий Константинович суздальский, за отца которого они  и  прежде
так хлопотали в Орде, сел на великом княжении во Владимире и  немедленно
послал своих наместников в Новгород; новгородцы посадили их у себя и суд
дали, уговорившись с князем. Неизвестно, когда  Новгород  признал  своим
князем Димитрия московского; только под 1366 годом  летописец  упоминает
прямо уже о ссоре Новгорода с великим князем. Причиною этой  ссоры  были
разбои новгородской вольницы. Еще в 1360 году, в княжение Димитрия Конс-
тантиновича, новгородская вольница взяла город Жукотин на реке Каме, пе-
ребила там множество татар и разграбила их богатства. Жукотинские князья
жаловались хану, и тот велел русским князьям  переловить  разбойников  и
прислать к нему в Орду, что и  было  исполнено  тремя  князьями  -  суз-
дальским, нижегородским и ростовским, которые нарочно для  того  съезжа-
лись в Кострому. Под 1363 годом Новгородский летописец говорит, что при-
ехали с Югры дети боярские и молодые люди с воеводами - Александром Аба-
куновичем и Степаном Ляпою: воевали они по реке Оби до  моря,  а  другая
половина рати воевала верховье Оби; двиняне стали против них полком,  но
были разбиты. В 1366 году пошли опять из Новгорода молодые люди на Волгу
без новгородского слова с тремя воеводами: Осипом Варфоломеевичем, Васи-
лием Федоровичем, Александром Абакуновичем, много  бусурман  побили  под
Нижним и в том же году возвратились поздорову. Но великий князь разорвал
за это мир с новгородцами, велел сказать им: "Зачем вы ходили на Волгу и
гостей моих пограбили?" Новгородцы отвечали:  "Ходили  люди  молодые  на
Волгу без нашего слова, но твоих гостей не грабили, били  только  бусур-
ман; и ты нелюбье отложи от нас". В Вологде слуги московского князя  за-
держали новгородца Василия Даниловича Машкова с сыном и Прокопья  Киева,
шедших с Двины; но рати не было: новгородцы отправили послов к  Димитрию
и заключили мир, вследствие чего великий князь прислал своего наместника
в Новгород. К этому времени должен относиться дошедший  до  нас  договор
новгородцев с великим князем Димитрием и двоюродным братом его  Владими-
ром Андреевичем: князья обязались помогать Новгороду в войне  с  Литвою,
Тверью и немцами, а новгородцы обязались помогать князьям в войне с Лит-
вою и Тверью; Димитрий обязался также в случае войны или сам быть в Нов-
городе, или послать туда брата Владимира и до окончания войны  Новгорода
не метать, исключая того случая, когда неприятель нападет на собственные
его области. Вследствие этого договора в 1364 году,  во  время  войны  с
немцами, князь Владимир Андреевич приезжал в Новгород.
   Но тогда борьба между московским и тверским князем была еще далека до
окончания; хан не был расположен к Димитрию, Михаил домогался  ярлыка  в
Орде, и новгородцы заключили с тверским князем обычный договор с услови-
ем: "Вынесут тебе из Орды княжение великое, и ты будешь  князь  великий;
если же не вынесут тебе княжения великого из Орды, то  пойти  твоим  на-
местникам из Новгорода прочь и из новгородских пригородов, и Новгороду в
том измены нет". Вследствие этого условия новгородцы и признали  великим
князем Димитрия московского, когда тот не пустил Михаила во  Владимир  и
сам вынес себе ярлык из Орды. Мы упоминали уже о враждебном столкновении
Новгорода с тверским князем, о взятии Торжка и страшном его опустошении.
Принужденный после того к миру с великим князем московским, Михаил  дол-
жен был заключить мир с новгородцами на всей  их  воле,  тверской  князь
обязался свести своих наместников с Торжка и со всех волостей новгородс-
ких, возвратить всех пленных новгородцев и новоторжцев без окупа,  возв-
ратить товары, пограбленные у новгородских и новоторжских купцов,  тогда
как новгородцы не обязались вознаградить тверского князя за  убийства  и
грабежи, причиненные их вольницею на Волге; Михаил обязался также  возв-
ратить все товары, захваченные у купцов новгородских и  новоторжских  до
взятия Торжка. Московские князья исполняли свой договор с  новгородцами:
в 1373 г. князь Владимир Андреевич опять был у них, вероятно для  обере-
ганья от Твери; но потом, как видно, отношения изменились, потому что  в
1380 году новгородцы сказали своему архиепископу Алексею: "Что  б  тебе,
господин, поехать к великому князю Димитрию Ивановичу?"  Владыка  принял
челобитье детей своих всего Новгорода и поехал в Москву вместе со многи-
ми боярами и житыми мужами. Великий князь принял их в любовь, а к Новго-
роду целовал крест на всей старине новгородской и  на  старых  грамотах.
Между тем разбои новгородской вольницы  не  прекращались:  в  1369  году
осенью шло Волгою 10 ушкуев (разбойничьих судов), а иные  шли  Камою,  и
били их под Болгарами; в следующем году дважды ходили новгородцы  Волгою
и много зла наделали. В 1371 году ушкуйники разграбили Ярославль и Кост-
рому. В 1374 году разбойники в 90 ушкуях пограбили  Вятку;  потом  взяли
Болгары и хотели зажечь город, но жители откупились  300  рублей,  после
чего разбойники разделились: 50 ушкуев пошли вниз по Волге, к  Сараю,  а
40 - вверх, дошли до Обухова, опустошили все Засурье и Маркваш,  высади-
лись на левый берег Волги, истребили суда свои, отправились к  Вятке  на
лошадях и дорогою разорили много сел по берегам Ветлуги. В 1375 году,  в
то время, когда великий князь Димитрий стоял  под  Тверью,  новгородские
разбойники на 70 ушкуях под начальством Прокопа и какого-то  смольнянина
явились под Костромою: тамошний воевода Плещеев вышел к ним навстречу  с
5000 рати, тогда как разбойников было только  1500  человек;  но  Прокоп
разделил свой отряд на две части: с одною вступил в битву с  костромича-
ми, а другую отправил тайком в лес, в засаду. Удар  этой  засады  в  тыл
Плещееву решил дело в пользу разбойников, которые взошли  в  беззащитный
город и жили здесь целую неделю, грабя домы и забирая  в  плен  жителей;
они забрали с собою только то, что было подороже  и  полегче,  остальное
побросали в Волгу или пожгли, пленников взяли на суда и  поплыли  дальше
вниз. Ограбивши и зажегши Нижний Новгород, они повернули в Каму  и,  по-
медливши здесь некоторое время, вошли в Волгу; в городе Болгарах продали
бусурманам жен и девиц, плененных в Костроме и Нижнем, и поплыли в наса-
дах по Волге вниз, к Сараю, грабя гостей христианских, а бусурман  поби-
вая; они доплыли таким образом до самой Астрахани, но князь астраханский
перебил их всех обманом. Будучи занят  отношениями  ордынскими,  великий
князь Димитрий не мог обратить большого внимания на подвиги волжан,  как
называли ратников Прокопа; но, окончивши  дела  рязанские,  покойный  со
стороны Тохтамыша и  для  сохранения  этого  спокойствия  имея  нужду  в
деньгах, Димитрий решился разделаться и с новгородцами. В 1385 году при-
езжали от него в Новгород бояре брать черный бор по  тамошним  волостям,
причем дело не обошлось без ссоры; новгородские бояре ездили на Городище
тягаться с московскими боярами об обидах, причем дворня (чадь)  главного
московского боярина, Федора Свибла, побежала прямо с Городища в  Москву,
не удовлетворивши новгородцев за обиды; впрочем, другие низовцы (москви-
чи) остались в городе добирать черный бор; а в следующем году отправился
к Новгороду сам великий князь с войском, собранным  из  29  волостей,  в
числе которых упоминается Бежецкая и Новоторжская; причиною похода  были
выставлены разбои волжан, взятие ими Костромы и Нижнего и  еще  то,  что
новгородцы не платили княжеских пошлин. Новгородцы отправили навстречу к
великому князю послов с челобитьем о мире, но Димитрий отпустил  их  без
мира и остановился в 15 верстах от Новгорода. Сюда приехал к нему влады-
ка Алексей и сказал: "Господин князь великий! я благословляю тебя, а Ве-
ликий Новгород весь челом бьет, чтобы ты заключил мир,  а  кровопролития
бы не было, за виноватых же людей Великий Новгород доканчивает  и  челом
бьет тебе 8000 рублей". Но великий князь, сильно сердясь на Новгород, не
послушал и владыки; тот поехал назад без  мира,  пославши  наперед  себя
сказать новгородцам: "Великий князь мира не дал, хочет идти к Новгороду,
берегитесь". Тогда новгородцы поставили острог и пожгли около города  24
монастыря великих и всякое строение вне города за рвом: много было убыт-
ку новгородцам и монашескому чину, говорит летописец; кроме того,  вели-
кокняжеские ратники много волостей повоевали, у купцов много товару пог-
рабили, много мужчин, женщин и  детей  отослали  в  Москву;  новоторжцы,
большие люди, вбежали в Новгород, и из иных волостей много народу  побе-
жало туда же. Наконец, новгородцы отправили третье посольство к великому
князю: послали архимандрита Давыда, семь священников и пять человек  жи-
тых, с конца по человеку, которым и удалось уговорить Димитрия к миру по
старине: новгородцы взяли с полатей у св. Софии 3000 рублей и послали  к
великому князю с двумя посадниками, остальные  же  5000  рублей  обещали
взять на заволоцких жителях, потому что они также грабили по Волге.
   В то время, когда рать московская стояла под Новгородом, начальниками
рати новгородской были князья: Патрикий Наримантович,  Роман  Юрьевич  и
какие-то копорские князья. Не наученные примером  Нариманта,  новгородцы
продолжали принимать к себе на кормление литовских князей: в  1379  году
приехал в Новгород Юрий Наримантович, в 1383 брат его Патрикий, которому
новгородцы дали в кормление пригороды: Орехов, Корельский город, полови-
ну Копорья и Лузское село; но в следующем году ореховцы и кореляне прие-
хали с жалобою к Новгороду на князя Патрикия, который  приехал  также  в
Новгород, поднял посулом Славянский конец и смутил весь город.  Славляне
стали за князя и целые две недели звонили вече на Ярославовом  дворе,  а
на другой стороне три конца собрали свое вече у св. Софии; тысяцкий Осип
с плотничанами и добрыми людьми перешел к Софийскому вечу, за  что  Сла-
вянский конец с Ярославодворского веча ударил на его двор, но плотничане
не выдали Осипа, били славлян и ограбили их. Тогда три конца: Неревский,
Загородский и Людин - вооружились на Славянский конец и стояли у св. Со-
фии на вече от обеда до вечерни; с ними сначала согласился и  Плотницкий
конец, желая также идти на славлян,  но  на  другой  день  отказался,  и
только три конца написали три одинакие грамоты обетные - стоять  заодно,
а славляне с князем Патрикием все стояли на вече на  Ярославовом  дворе.
Наконец все пять концов уладились: отняли прежние города у  Патрикия,  а
вместо них дали ему Русу, Ладогу и Наровский берег; написали с ним дого-
ворную грамоту и запечатали на вече на Ярославовом дворе. Под 1388 годом
летопись упоминает о другой смуте: встали три конца Софийской стороны на
посадника Осипа Захарьича, созвонили вече у св. Софии и  пошли  на  двор
Осипов как рать сильная, все вооруженные, взяли дом его и хоромы развез-
ли, а посадник Осип бежал за реку в Плотницкий конец;  Торговая  сторона
встала за него вся: начали людей грабить, перевозчиков отбивать от бере-
га, лодки их рассекать, и так продолжалось две недели; наконец сошлись в
любовь и дали посадничество Василью Ивановичу. После того как  летописец
перестал упоминать постоянно об избрании и свержении посадников, мы  по-
теряли возможность представлять непрерывный ряд этих сановников и  отли-
чать посадников степенных от старых. Под 1360 годом встречаем в летописи
имя посадника Александра; под 1371 и  1375  годом  упоминается  посадник
Юрий Иванович; под 1386 посадник Федор Тимофеевич,  под  1388  Осип  За-
харьич, смененный, как мы видели, Василием Ивановичем, но в том же  году
упоминаются посадники (старые) Василий Федорович и Михаил  Данилович.  В
договорных грамотах с великим князем  Димитрием  московским  и  Михаилом
тверским встречаем имя посадника Юрия; в наказе послам, отправленным  из
Новгорода к князю Михаилу тверскому, читаем имя  посадника  Михаила;  на
печатях, приложенных к этому наказу, читаем имена посадников: Якова, Ад-
риана, Юрия Ивановича.
   Псков по-прежнему вел войну с немцами ливонскими, в которой  принимал
участие и Новгород. В 1362 году пригнали немцы и перебили на Лудве  нес-
колько голов на миру; за это псковичи задержали немецких купцов, которых
было тогда много во Пскове. В следующем году приехали в  Новгород  послы
немецкие из Юрьева и Феллина договариваться  с  псковичами;  приехали  и
псковичи, наговорили много, а поехали прочь без мира, за что купцов нов-
городских задержали в Юрьеве. Тогда новгородцы отправили туда своих пос-
лов, по боярину из каждого конца, которым удалось помирить  (смолвить  в
любовь) немцев со псковичами: немцы  отпустили  новгородских  купцов,  а
псковичи немецких, взявши с них серебро за головы убитых на Лудве.  Мир,
как обыкновенно, был непродолжителен; на этот раз миротворцем хотел быть
великий князь московский, и в 1367  году  посол  его  Никита  приехал  в
Юрьев, жил здесь долго, но, не сделавши ничего доброго,  возвратился  во
Псков, а вслед за ним явилась рать немецкая и пожгла  посад;  но  стояла
только одну ночь под городом и ушла назад. В то же время другая немецкая
рать явилась у Велья и разбила псковскую погоню: много пало голов добрых
людей. Потом псковичи с каким-то князем Александром отправились к Новому
городку (Нейгаузену) воевать чудь, причем небольшой отряд  охочих  людей
под начальством Селила Скертовского поехал в разгон к Киремпе, наткнулся
на отряд немецкий и был разбит им. Князь Александр приехал на место бит-
вы, похоронил убитых, собрал раненых, рассеявшихся по лесу, и возвратил-
ся назад.
   Псковичи отправили послов сказать новгородцам: "Господа  братья!  Как
вы заботитесь об нас, своей братье младшей?" Новгородцы задержали послов
немецких, потому что новгородские купцы были задержаны в Юрьеве и других
городах ливонских, и в 1368 году отправили войска к Изборску, осажденно-
му немцами. Немцы бросили осаду, заслышавши о  приближении  новгородцев,
но в следующем году явились опять под Псков, выстояли под ним три дня  и
две ночи и ушли, ничего не взявши; летописец упоминает только имена двух
убитых псковичей и одного взятого в плен и затравленного немцами. В 1370
году новгородцы и псковичи захотели отомстить рыцарям за их нападения  и
пошли к Новому городку, но не взяли его, потому что был  тверд,  говорит
Новгородский летописец, а Псковский жалуется на новгородцев,  зачем  они
от Городка не пошли в Немецкую землю, а возвратились назад, не пособивши
нимало псковичам, которые одни сожгли Киремпе, и взяли множество добычи.
Немцы - одни были побиты, а другие задохнулись от  зноя  в  погребах.  В
1371 году новгородский посадник Юрий Иванович с тысяцким и двумя другими
боярами заключил мир с немцами под Новым городком; но под 1377 годом ле-
тописец упоминает о походе новгородских молодых людей к  Новому  городку
немецкому: они стояли долго под городом, посад весь взяли,  волость  всю
потравили, полона много привели и сами пришли все поздорову.
   Во все это время во Пскове и в пригородах мы видим разных князей  не-
известного нам происхождения. Так, упоминается изборский князь Евстафий,
умерший в 1360 году, вместе с двумя сыновьями; потом  упоминается  князь
Александр; в 1375 году встречаем князя Матфея; но в следующем году  при-
бежал во Псков бывший уже прежде здесь князем Андрей Олгердович; пскови-
чи посадили его к себе на княжение с согласия великого князя  московско-
го, и Андрей водил псковские полки на Куликовскую битву, куда брат  его,
великий князь литовский Ягайло, вел войско для соединения с Мамаем. Днем
или еще меньше опоздал Ягайло и, узнавши у Одоева о поражении своего со-
юзника, возвратился назад. После он уже не мог продолжать борьбы  с  Ди-
митрием московским, потому что внутренние дела заняли все его  внимание.
Мы видели, что Витовт освободился из плена, следовательно, Ягайлу начала
грозить борьба с опасным врагом; но изгнанник не мог действовать  против
двоюродного брата одними собственными средствами и вошел  в  сношения  с
Немецким орденом, обязался в случае, если рыцари помогут ему  возвратить
отчину, объявить себя подручником Ордена. Для последнего не  могло  быть
ничего лестнее подобной сделки:  он  достигал  таким  образом  верховной
власти над Литвою, поделенною между враждебными  князьями.  Великий  ма-
гистр послал объявить Ягайлу, чтоб он позволил возвратиться  в  Литву  и
вступить во владение отчиною Кейстутовичам, находящимся под высокою  ру-
кою Ордена. Ягайло не послушался, и война  открылась.  Сам  великий  ма-
гистр, Конрад Цольнер, вступил в Литву с сильным войском, но  подле  хо-
ругви Ордена развевалось знамя литовско-жмудское, под которым шел Витовт
с отрядом своих приверженцев. Число этих приверженцев все более и  более
увеличивалось, когда войско вступило на правый берег Немана. Витовт  ов-
ладел Троками, и как скоро весть об этом разнеслась по краю, толпы литвы
и жмуди начали сбегаться к сыну Кейстутову, который  скоро  увидал  себя
обладателем почти всего Троцкого княжества. Но едва только  великий  ма-
гистр оставил Литву, как под Троками явилось многочисленное войско Ягай-
лово и принудило немецкий гарнизон к сдаче крепости. В такой беде Витовт
решился на самые большие пожертвования, чтоб получить  более  деятельную
помощь от Ордена; он принял католицизм, объявил себя вассалом  Ордена  и
уступил последнему в полное владение лучшую часть  собственной  Литвы  и
Жмуди. В 1384 году Неман опять покрылся многочисленными  судами,  напол-
ненными всякого рода материалами; положено было возобновить старое  Ков-
но, чтоб из этой крепости удобнее действовать против Ягайла. Сам великий
магистр опять предводил ополчением; шесть  недель  без  отдыха  работало
множество народа, стены нового Ковна поднялись; но крепость  уже  носила
новое, чуждое название Риттерсвердера. Таким образом, становилось  ясно,
что Литве готовится участь Пруссии; но, к счастию для Литвы,  князья  ее
поспешили вовремя прекратить усобицу: Ягайло  предложил  Витовту  значи-
тельные волости и возобновление прежней братской любви, если он  захочет
отказаться от союза с общим врагом. Витовт  охотно  принял  предложение,
захватил два орденских замка, переменил католицизм на православие, и оба
брата начали сообща собирать силы для борьбы с немцами. Целью их  усилий
был новый ковенский замок - Риттерсвердер - ключ ко всей Литве; они оса-
дили его и стали добывать с необыкновенною деятельностию. Немецкий  гар-
низон, составленный из выборных  ратников  орденского  войска,  выставил
также упорное сопротивление. Каждый день происходили кровавые стычки:  в
ловкости брали верх немцы, в смелости и отваге - литва и русь;  особенно
литовские пушки плохо действовали в сравнении с немецкими. Наконец после
трехнедельных усилий литовцам и русским удалось сделать пролом в  стене,
и крепость сдалась в виду немецкого отряда, который не мог подать  ника-
кой помощи осажденным.
   Примирение Витовта с двоюродным братом принесло Ордену большие  поте-
ри; по эти потери были только предвестницами страшной опасности, которая
начала грозить ему от соединения Литвы с Польшею вследствие брака Ягайла
на Ядвиге, наследнице польского престола. Польский король Казимир  вели-
кий, не имея детей, назначил наследником по себе племянника своего Людо-
вика, короля венгерского; король не мог  исполнить  своего  желания  без
согласия сейма, и сейм воспользовался  этим  благоприятным  случаем  для
усиления своих прав на счет прав королевских. Еще при жизни Казимира,  в
1355 году, послы от сейма вытребовали у Людовика подтверждения  шляхетс-
ких прав. Двенадцатилетнее правление Людовика ознаменовано было беспрес-
танными смутами, потому что король жил в Венгрии и не  обращал  большого
внимания на Польшу, предоставленную, таким образом, самой себе.  В  1382
году умер Людовик; не имея сыновей, он назначил наследником  по  себе  в
Польше мужа старшей своей дочери Марии, Сигизмунда,  маркграфа  бранден-
бургского, сына чешского короля и  немецкого  императора  Карла  IV.  Но
польские вельможи, собравшись у Радома, постановили:  присягнуть  второй
дочери короля Людовика, Ядвиге, и выбрать ей в мужья князя на всей своей
воле. Нашелся и жених: то был князь от крови Пяста, Семовит  мазовецкий,
которого и выбрали по согласию большинства. Началась война между Семови-
том и Сигизмундом, сопровождаемая внутренними волнениями и кровопролити-
ями. Наконец, в 1384 году Ядвига приехала в  Краков  и  была  принята  с
большою радостию всем народом, который ждал от нее  избавления  от  смут
междуцарствия. Надобно было теперь думать о ее браке; Семовит мазовецкий
уже успел приобресть нерасположение поляков  насильственными  поступками
против тех, которые не хотели признать его;  кроме  того,  присоединение
Мазовии к владениям Казимира великого мало льстило вельможам; по той  же
причине отвергнут был и другой искатель -  Владислав,  князь  опольский,
также потомок Пяста. У Ядвиги был еще другой жених, с которым они вместе
воспитывались,  к  которому  была  привязана  нежною  страстью:  то  был
Вильгельм, герцог австрийский. Но Вильгельм не нравился польским вельмо-
жам, потому что от него нельзя было ожидать скорой помощи.  Их  внимание
обратил на себя более выгодный жених: в 1385 году явились к Ядвиге послы
литовские с предложениями, что  князь  Ягайло  примет  римскую  веру  не
только сам, но и со всеми родственниками, вельможами и  народом,  выдаст
без окупа польских пленников, захваченных литовцами в предыдущих войнах,
соединит навеки с Польшею свои наследственные и приобретенные  владения,
поможет Польше возвратить потерянные ею земли, привезет в нее  некоторые
из отцовских и дедовских сокровищ, заплатит  сумму,  должную  Вильгельму
австрийскому за несдержание обещания насчет руки королевиной. Ядвиге  не
очень приятно было это предложение, но сильно  нравилось  оно  вельможам
польским; они представили королеве высокую заслугу апостольского  подви-
га, успели поколебать ее отвращение и отправили уже послов к Ягайлу  для
окончательных переговоров,  как  вдруг  неожиданно  является  в  Кракове
Вильгельм австрийский. Тщетно вельможи запретили ему вход  в  Краковский
замок: Ядвига устроила с ним  свидание  в  Францисканском  монастыре,  и
здесь страсть ее к прежнему жениху возобновилась и  усилилась  до  такой
степени, что она, как говорят, и слышать не хотела об Ягайле и  обвенча-
лась с Вильгельмом; но когда он хотел пользоваться правами супруга в са-
мом Краковском замке, то с бесчестием был оттуда изгнан вельможами.  Яд-
вига хотела за ним следовать, но была удержана силою;  тогда  Вильгельм,
опасаясь чего-нибудь еще худшего, поспешил скрыться  из  Кракова.  Между
тем Ягайло приближался к этому городу; вельможи и прелаты снова  подсту-
пили к Ядвиге с просьбами не отказаться от брака с  литовским  князем  и
заслужить название просветительницы его народа; молодая королева, охлаж-
денная несколько отсутствием Вильгельма,  опять  начала  колебаться.  Ее
сильно беспокоила молва, что Ягайло был варвар нравом и урод телом; чтоб
увериться в справедливости этих слухов, она отправила к  нему  навстречу
самого преданного себе человека с поручением рассмотреть хорошенько  на-
ружность жениха и изведать его нрав. Ягайла  предуведомили  о  цели  по-
сольства; он принял посланного с необыкновенною ласкою, и  тот,  возвра-
тившись к Ядвиге, донес ей, что  литовский  князь  наружностию  приятен,
красив и строен, роста среднего, длиннолиц, во всем теле нет у него  ни-
какого порока, в обхождении важен и смотрит государем.  Ядвига  успокои-
лась на этот счет и позволила убедить себя.
   В 1386 году совершен был брак Ягайла с Ядвигою, имевший такое великое
влияние на судьбы Восточной Европы. Согласно с условиями, Ягайло отрекся
от православия, причем прежнее имя Якова переменил  на  имя  Владислава;
ему последовали родные братья, Олгердовичи, и двоюродный  Витовт,  прие-
хавший с ним на свадьбу в Краков. Ягайло спешил исполнить и обещание от-
носительно распространения католицизма в Литве: здесь  уже  прежде  было
распространено православие; половина виленских жителей исповедовала его;
но так как православие распространилось само собою, без особенного  пок-
ровительства и пособий со стороны светской власти, то  по  этому  самому
оно распространялось медленно. Иначе стали действовать латинские  пропо-
ведники, приехавшие теперь с Ягайлом в Литву:  они  начали  истреблением
священных мест старого языческого богослужения, и народ, которого  преж-
ние верования были ослаблены давным знакомством с христианскою  религиею
посредством русских, без большого труда согласился на принятие новой ве-
ры. Впрочем, латинские проповедники действовали  успешно  только  в  тех
местах, которые давно уже находились под русским влиянием,  в  Жмуди  же
они встретили упорное сопротивление и были выведены по приказанию Витов-
та, напуганного тем, что  многочисленные  толпы  народа  начали  пересе-
ляться, чтоб спастись от принуждения к новой религии. Но если католициз-
му легко было сладить с язычниками собственной Литвы,  то  очень  трудно
было бороться с православием, имевшим  здесь  издавна  многочисленных  и
верных приверженцев; наступательные действия латинства против него нача-
лись немедленно: постановлено было, что русские, выходившие замуж за ка-
толиков, должны принимать исповедание мужей своих, а мужья  православной
веры должны принимать исповедание жен; есть даже известие,  что  правос-
лавная церковь в Литве имела мучеников при Ягайле.
   Вместе с новостями религиозными явились и политические: князья племе-
ни Рюрика и Гедимина принуждены были присягать короне Польской и короле-
ве Ядвиге: так, в 1386 году князь Федор Острожский утвержден был на сво-
ей отчине с тем условием, чтоб он и его наследники служили  Ягайлу,  его
преемникам и короне Польской, как прежде служил князь Федор князю Любар-
ту Гедиминовичу волынскому. Но подобный порядок  вещей  не  мог  беспре-
пятственно утвердиться; Литва и Русь не могли легко и добровольно подчи-
ниться Польше в религиозном и политическом отношении,  началась  борьба:
началась она под покровом личных стремлений князей литовских,  кончилась
восстанием Малой Руси за веру и падением Польши.
   Неизвестно, каким образом Андрей Вингольт Олгердович, которого мы ви-
дели во Пскове, в Москве и на Куликовом поле со псковичами, успел  овла-
деть опять Полоцком; известно только то,  что  он  вторично  восстал  на
Ягайла под тем предлогом, что последний, принявши католицизм,  не  имеет
более права владеть православными областями. Андрей соединился с  немец-
кими рыцарями, которые опустошили литовские владения больше  чем  на  60
миль. Эта война кончилась тем, что другой брат Ягайлов, Скиргайло,  взял
Полоцк, захватил в плен Андрея, а сына его убил. Но опаснее  для  Ягайла
была новая борьба с Витовтом. Новый польский король назначил наместником
Литвы брата своего Скиргайла с титулом великого князя,  но  столица  его
была в Троках; в Вильне же сидел Поляк, староста  королевский.  Характер
Скиргайла польские историки описывают самыми черными  красками:  он  был
дерзок и жесток, не дрожал ни перед каким злодейством, был почти  посто-
янно в нетрезвом виде и потому был нестерпим для окружающих, которые ни-
когда не могли считать себя безопасными в его присутствии. Иначе отзыва-
ются об нем православные летописцы, называя его князем чудным и  добрым;
причина такого разноречия ясна: Скиргайло оставался верен православию  и
потому был любим русским народом.  Между  троцким  князем  Скиргайлом  и
гродненским Витовтом скоро возникли  несогласия:  Витовту  наговаривали,
что Скиргайло хочет извести его каким бы то ни было  образом,  не  желая
иметь соперника в Литве; в нерасположении Ягайла  Кейстутович  мог  убе-
диться уже из того, что король не хотел дать ему грамот  на  уступленные
области, не согласился придать ему волости князя Любарта волынского; по-
том это нерасположение обнаружилось еще сильнее, когда Ягайло заключил в
оковы посланца Витовтова и вымучивал у него показания  о  сношениях  его
князя с князем московским. Все это заставило Витовта  вооружиться  снова
против двоюродных братьев; он хотел было нечаянно овладеть  Вильною,  но
попытка не удалась, и он принужден был с семейством и  двором  удалиться
сперва в Мазовию, а потом к немецким рыцарям.
   Опять Ордену открылся удобный случай утвердить свое влияние в  Литве,
соединение которой с Польшею грозило ему страшною опасностию в двух  от-
ношениях: с одной стороны, он не мог с успехом бороться против соединен-
ных сил двух государств; с другой стороны, самое существование его стало
теперь более ненужным, ибо он учрежден был для борьбы с язычниками,  для
распространения между ними христианства по учению  западной  церкви;  но
теперь сам великий князь литовский, ставши польским королем  и  принявши
католицизм, обязался утвердить последний и в своих наследственных волос-
тях и усердно исполнял свое обязательство. Немудрено  после  этого,  что
рыцари забили сильную тревогу, когда узнали о намерении Ягайла  вступить
в брак с Ядвигою: они стали разглашать, что это соединение Польши с Лит-
вою грозит гибелью христианству, потому  что  Литва  непременно  обратит
Польшу в язычество; мы видели, что  они  поддерживали  Андрея  полоцкого
против Ягайла, а теперь охотно приняли сторону Витовта, который отдал им
Жмудь и Гродно под залог. Но Ягайлу удалось взять Гродно.  Чтобы  попра-
вить дело, Орден в 1390 году выслал в Литву сильное войско, при  котором
в числе заграничных гостей находился граф Дерби, после ставший  герцогом
ланкастерским и, наконец, королем английским под именем Генриха IV. Пос-
ле удачной битвы на берегах Вилии крестоносцы осадили Вильну, взяли ниж-
ний замок изменою приятелей Витовтовых, но верхнего  взять  не  могли  и
принуждены были отступить по причине холодных осенних ночей,  недостатка
в съестных припасах и болезней. В 1391  году,  усиленный  толпами  новых
пришельцев из Германии, Франции, Англии  и  Шотландии,  великий  магистр
Конрад Валленрод в челе 46-тысячного войска вступил в  Литву.  Витовт  с
своею жмудью и магистр Ливонского ордена соединились также с ним, и  все
двинулись опять на Вильну, но на дороге получили весть, что  вся  страна
на пять миль в окружности этой столицы опустошена вконец самими литовца-
ми. Великий магистр, потеряв надежду прокормить свое войско в опустошен-
ной стране, не мог более думать об осаде  Вильны  и  возвратился  назад,
удовольствовавшись построением деревянных острожков на  берегах  Немана,
охрана которых поручена была Витовту. Последний с немецким отрядом  оса-
дил Гродно, где королевский гарнизон состоял большею частию из русских и
литвы, потом из поляков. Сначала осажденные оказали сильное  сопротивле-
ние; Витовт уже терял надежду взять крепость, как вдруг вспыхнул  в  ней
пожар, а вместе с пожаром ссора между  поляками  и  литовцами,  вероятно
вследствие подозрения, что пожар произведен последними, расположенными к
Витовту. Литовцы пересилили поляков, заперли их, загасили пожар и  сдали
крепость Кейстутову сыну. Между тем члены королевского совета в  Кракове
действовали благоразумнее гродненского гарнизона:  они  старались  всеми
силами оторвать опять Витовта от Ордена и успели в этом, потому что сыну
Кейстутову тяжко было видеть  себя  подручником  ненавистных  рыцарей  и
вместе с ними пустошить свою отчину; притом король выполнял все его тре-
бования, давал ему грамоту на Литву и Жмудь. И  вот  нечаянно  с  значи-
тельным отрядом войска явился Витовт перед Ковно, где был принят как со-
юзник и верный слуга Ордена, но едва успел он войти в крепость, как  ве-
лел своим людям занять все важные места,  перехватал  рыцарей,  немецких
купцов, приказал разломать мосты на Немане и Вилии, потом также нечаянно
овладел Гродном и новыми острожками Ордена. С тех пор, т. е. с 1392  го-
да, мир между Ягайлом и Витовтом не прерывался более. Скиргайло, принуж-
денный отказаться от Литвы в пользу Витовта, получил  диплом  на  досто-
инство великого князя русского и Киев столицею; но в Киеве сидел  другой
Олгердович, Владимир, посаженный здесь отцом своим,  который  выгнал  из
Киева прежнего князя Федора. Владимир не хотел уступить  Руси  брату,  и
Витовт должен был оружием доставить киевский стол Скиргайлу.
   Все эти внутренние происшествия не давали князьям  литовским  возмож-
ности думать о наступательных движениях на Северо-Восточную Русь, но они
со славою и выгодою успели уничтожить попытку смоленских князей к насту-
пательному движению на Литву. В 1386  году  смоленский  князь  Святослав
Иванович с сыновьями Глебом и Юрием и  племянником  Иваном  Васильевичем
собрал большое войско и пошел к Мстиславлю, который  прежде  принадлежал
смоленским князьям и потом был у них отнят  литовцами.  Идучи  Литовскою
землею, смольняне воевали ее, захватывая жителей, мучили их нещадно раз-
личными казнями, мужчин, женщин и детей: иных, заперши в избах, сжигали,
младенцев на кол сажали. Жители Мстиславля затворились в  городе  с  на-
местником своим, князем  Коригайлом  Олгердовичем;  десять  дней  стояли
смольняне под Мстиславлем и ничего не могли сделать ему, как в  одиннад-
цатый день поутру показался в поле стяг литовский: то шел великий  князь
Скиргайло Олгердович; немного подальше выступал другой полк  -  вел  его
князь Димитрий-Корибут Олгердович, за полком Корибутовым шел полк Симео-
на Лугвения Олгердовича, наконец, показалась и рать Витовтова. Литовские
полки быстро приближались; смольняне смутились, увидавши их, начали ско-
рее одеваться в брони, выступили на бой и сошлись с  литовцами  на  реке
Вехре под Мстиславлем, жители которого смотрели на битву, стоя на  горо-
довых забралах. Битва была продолжительна, наконец Олгердовичи  одолели;
сам князь Святослав Иванович был убит одним поляком в дубраве; племянник
его Иван был также убит, а  двое  сыновей  попались  в  плен.  Литовские
князья вслед за бегущими пошли к Смоленску, взяли с него окуп и посадили
князем из своей руки Юрия Святославича, а брата его Глеба повели  в  Ли-
товскую землю.
   В таком положении находились дела на востоке и западе, когда  в  1389
году умер великий князь московский Димитрий, еще только 39 лет от рожде-
ния. Дед, дядя и отец Димитрия в тишине приготовили богатые  средства  к
борьбе открытой, решительной. Заслуга Димитрия состояла в  том,  что  он
умел воспользоваться этими средствами,  умел  развернуть  приготовленные
силы и дать им вовремя надлежащее употребление. Мы не станем  взвешивать
заслуг Димитрия сравнительно с заслугами его  предшественников;  заметим
только, что употребление сил происходит обыкновенно громче и  виднее  их
приготовления, и богатое событиями княжение Димитрия, протекшее с начала
до конца в упорной и важной борьбе, легко затмило бедные событиями  кня-
жения предшественников; события, подобные битве Куликовской, сильно  по-
ражают воображение современников, надолго остаются в памяти потомков,  и
потому неудивительно, что  победитель  Мамая  получил  подле  Александра
Невского такое видное место между князьями новой Северо-Восточной  Руси.
Лучшим доказательством  особенно  важного  значения,  придаваемого  дея-
тельности Димитрия современниками, служит существование особого сказания
о подвигах этого князя, особого, украшенно написанного жития его. Наруж-
ность Димитрия описывается таким образом: "Бяше крепок  и  мужествен,  и
телом велик, и широк, и плечист, и чреват вельми, и  тяжек  собою  зело,
брадою ж и власы черн, взором же  дивен  зело".  В  житии  прославляется
строгая жизнь Димитрия, отвращение от забав, благочестие, незлобие,  це-
ломудрие до брака и после брака; между прочим, говорится: "Аще и  книгам
неучен беаше добре, но духовныя книги в сердце своем имяше". Кончина Ди-
митрия описывается таким образом: "Разболеся и прискорбен бысть  вельми,
потом же легчае бысть ему; и паки впаде в  большую  болезнь  и  стенание
прииде к сердцю его, яко торгати внутрьним его, и уже приближися к смер-
ти душа".
   Важные следствия деятельности Димитрия обнаруживаются в его  духовном
завещании; в нем встречаем неслыханное прежде  распоряжение:  московский
князь благословляет старшего своего сына Василия великим княжением  Вла-
димирским, которое зовет своею отчиною. Донской уже не боится соперников
для своего сына ни из Твери, ни из Суздаля. Кроме Василия у Димитрия ос-
тавалось еще пять сыновей: Юрий, Андрей, Петр,  Иван  и  Константин;  но
двое последних были малолетни; Константин родился только за  четыре  дня
до смерти отцовской, и  великий  князь  поручает  свою  отчину,  Москву,
только четверым сыновьям. В этой отчине, т. е. в городе Москве и в  ста-
нах, к ней принадлежавших, Донской владел двумя жребиями,  жребием  отца
своего Ивана и дяди Симеона, третьим жребием владел Владимир  Андреевич:
он остался за ним и теперь. Из двух своих жребиев великий князь половину
отдает старшему сыну Василию, на старший путь; Другая, половина разделе-
на на три части между остальными сыновьями.  Другие  города  Московского
княжества разделены между четырьмя сыновьями: Коломна -  старшему  Васи-
лию, Звенигород - Юрию, Можайск - Андрею, Дмитров - Петру.  Благословляя
старшего Василия областию великого княжения  Владимирского,  к  которому
принадлежали области Костромская и Переяславская,  Димитрий  отдает  ос-
тальным троим сыновьям города, купленные еще Калитою и окончательно при-
соединенные только им: Юрию - Галич, Андрею - Белоозеро, Петру -  Углич.
Предпоследний сын, Иван, сильно обделен:  ему  ничего  не  назначено  из
собственно Московской отчины, удел его ничтожен в  сравнении  с  уделами
других братьев. Такую, по-видимому, несправедливость объясняют слова за-
вещателя: "В том уделе волен сын мой князь Иван, который  брат  до  него
будет добр, тому даст". Из этих слов видно, что князь Иван был  болен  и
не мог иметь надежды на потомство: вот почему  Донской  дает  ему  право
распорядиться своим маленьким уделом в пользу того брата, который  будет
до него добр; в самом деле, Иван умер скоро по  смерти  отца.  Завещание
было написано прежде рождения самого младшего сына Константина, и потому
на его счет сказано следующее: "А даст бог сына, и княгиня  моя  поделит
его, взявши по доли у больших его братьев". Княгине своей Димитрий заве-
щал по нескольку волостей из уделов каждого сына с тем, чтоб  по  смерти
ее эти волости отошли к тому князю, к уделу  которого  принадлежали;  но
теми волостями, которые примыслил сам Димитрий и дал  жене  или  которые
она сама примыслила, великая княгиня могла распорядиться  по  произволу:
"сыну ли которому даст, по душе ли даст". Великой княгине уступлена так-
же неограниченная власть при дальнейшем распределении волостей между сы-
новьями в следующих случаях: когда умрет один из князей, то  уделом  его
княгиня делит остальных сыновей; если у которого-нибудь из князей убудет
отчины, то княгиня вознаграждает его за потерю,  отделив  ему  часть  из
уделов остальных братьев; если умрет старший сын князь Василий,  то  его
удел переходит к старшему по нем брату; удел  последнего  княгиня  делит
между всеми сыновьями. Наконец, завещатель выражает надежду, что сыновья
его перестанут давать выход в Орду.
   Говоря о важном значении княжения Димитриева в истории Северо-Восточ-
ной Руси, мы не должны забывать и  деятельности  бояр  московских:  они,
пользуясь обстоятельствами, отстояли права своего  малолетнего  князя  и
своего княжества, которым и управляли до возмужалости Димитрия.  Послед-
ний не остался неблагодарен людям, которые так сильно хотели ему  добра;
доказательством служат следующие места  жития  его,  обнаруживающие  всю
степень влияния бояр на события Димитриева княжения. Чувствуя  приближе-
ние смерти, Димитрий, по словам сочинителя жития, дал сыновьям следующее
наставление: "Бояр своих любите, честь им достойную воздавайте против их
службы, без воли их ничего не делайте". Потом умирающий князь  обратился
к боярам с такими словами: "Вы знаете, каков мой обычай и нрав,  родился
я перед вами, при вас вырос, с вами царствовал; воевал вместе с вами  на
многие страны, противникам был страшен, поганых низложил с божиею  помо-
щию и врагов покорил, великое княжение свое сильно укрепил, мир и тишину
дал Русской земле, отчину свою с вами сохранил, вам честь и любовь  ока-
зывал, под вами города держал и большие волости, детей ваших любил,  ни-
кому зла не сделал, не отнял ничего силою, не досадил, не укорил, не ог-
рабил, не обесчестил, но всех любил, в чести держал, веселился с вами, с
вами и скорбел, и вы не назывались у меня боярами, но князьями земли мо-
ей".
   Кто же были эти бояре? Первое место между ними  принадлежит  Димитрию
Михайловичу Волынскому-Боброку, победителю рязанцев и решителю Куликовс-
кой битвы; он выехал из Волыни в Москву при Донском и женился на  сестре
великокняжеской, Анне; между свидетелями, подписавшимися на  второй  ду-
ховной великого князя, имя Димитрия Михайловича стоит на  первом  месте.
После Волынского следует Тимофей Васильевич, окольничий, который называ-
ется также великим воеводою; по родословным книгам, он был брат  послед-
него тысяцкого, Василия Васильевича Вельяминова; в первой духовной Донс-
кого он подписался свидетелем на первом месте, во второй духовной  -  на
втором, уступив первое Димитрию Михайловичу Волынскому; подпись эта  до-
казывает, что он не был убит на Куликовском сражении,  как  говорится  в
сказаниях. После Тимофея, окольничего, на духовных грамотах следует под-
пись Ивана Родионовича Квашни, который в известиях о  Куликовской  битве
называется костромским воеводою: это был сын известного Родиона Несторо-
вича, боярина Калитина. После имени Ивана Родионовича в духовных велико-
го князя следуют имена двоих Федоров Андреевичей: первый был сын извест-
ного уже в предыдущее княжение боярина Андрея Кобылы; но сын, Федор Анд-
реевич, носил уже другое прозвание - Кошка; о  знатности  этого  боярина
свидетельствует то, что великий князь тверской Михаил Александрович  же-
нил своего сына на его дочери. Другой боярин, Федор Андреевич Свибл, был
правнук знаменитого Акинфа чрез  сына  его,  известного  уж  нам  Ивана.
Свибл, как мы видели, был начальником рати, опустошившей землю  Мордовс-
кую; кто из обоих Федоров Андреевичей был оставлен в Москве воеводою  во
время Донского похода и кто из них вытягал у  смольнян  два  места,  как
значится в духовной великого князя, - решить  нельзя,  ибо  прозваний  в
обоих случаях нет. Во второй духовной встречаем имена двоих Иванов Федо-
ровичей: один из них должен быть сын боярина Федора Кошки; что же  каса-
ется до другого, то в родословных книгах значится, что у последнего  ты-
сяцкого Василия Васильевича был брат Федор Воронец, у которого  был  сын
Иван, носивший боярское звание. Но очень может быть также и Иван Федоро-
вич Уда, происходивший, по родословным, от князей  Фоминских-Смоленских;
имя одного Ивана Федоровича встречается и в первой духовной и в договор-
ной грамоте с Олгердом. Что касается до остальных  имен,  встречаемых  в
подписях на грамотах: Ивана Михайловича, Димитрия Александровича, Симео-
на Васильевича, Александра Андреевича, Ивана Андреевича,  то  мы  видели
прежде имена Михаила, Александра, Василия и Андрея  между  боярами  мос-
ковскими; Димитрий Александрович может быть или  Димитрий  Александрович
Всеволож, сын выходца смоленского, князя Александра Всеволодовича, кото-
рый вместе с братом Владимиром упоминается в сказаниях о Донской  битве,
или внук мурзы Чета, выехавшего при Калите, предка Сабуровых  и  Годуно-
вых. Относительно Александра Андреевича должно заметить, что, по  родос-
ловным, между боярами великого князя Димитрия значится Андрей Одинец,  у
которого был сын Александр Белеут; Александр  Белеут  вместе  с  Федором
Свиблом и Иваном Федоровичем Удою был послан в 1384 г. в Новгород  брать
черный бор; но, кроме того,  между  братьями  Федора  Андреевича  Свибла
встречаем имена Александра и Ивана. В летописи под 1367 годом  встречаем
воеводу Димитрия Минина, родоначальника Софроновских и Проестевых,  пос-
ланного против Олгерда вместе с  воеводою  князя  Владимира  Андреевича,
Акинфом Федоровичем Шубою. Послом в Константинополь с нареченным  митро-
политом Митяем отправлен был большой боярин Юрий Васильевич Кочевин Оле-
шенский, сын известного нам при Калите Василия Кочевы. В известиях о Ку-
ликовской битве упоминается владимирский воевода Тимофей Валуевич, пере-
яславский Андрей Серкизович; по родословным книгам, к великому князю Ди-
митрию выехал из Орды царевич Серкиз, у которого был сын Андрей;  бояри-
ном же Донского называется Владимир Данилович  Красный  Снабдя,  потомок
князей муромских. В известиях о Куликовской битве упоминается  боярин  и
крепкий воевода Семен Мелик; в родословных значится: "Семен Мелик да Ва-
силий: оба из немец пришли". Между убитыми на Дону  упоминаются:  Михаил
Андреевич Бренко, любимец великокняжеский, Семен Михайлович,  Михайла  и
Иван Акинфовичи, Иван Александрович, Андрей Шуба, Валуй  Окатьевич,  Лев
Мазырев, Тарас Шетнев. Упоминается боярин Михалко Александрович, который
сказал великому князю, сколько осталось в живых после Куликовской битвы.
Под 1382 годом упоминаются бояре Симен Тимофеевич (сын  окольничего,  по
родословным) и Михаил, быть может Михаил Андреевич Челядня, брат  Федора
Свибла, ездившие за митрополитом Киприаном.
   Под 1375 годом упоминается наместник великого князя в Новгороде  Иван
Прокшинич; послом от великого князя во Псков приезжал Никита.  Под  1375
годом упоминается костромской воевода Александр Плещей: по  родословным,
это был меньшой брат св. митрополита Алексея, сын боярина Федора  Бякон-
ты, вышедшего из Чернигова. Дьяком при великом князе Димитрии был снача-
ла прежний Нестор, а потом Внук.

   ГЛАВА ПЕРВАЯ
   КНЯЖЕНИЕ ВАСИЛИЯ ДИМИТРИЕВИЧА (1389-1425)

   Присоединение к Москве княжества Нижегородского.- Столкновение  вели-
кого князя с дядею Владимиром Андреевичем  Донским.-  Договоры  великого
князя с родными братьями.- Отношения к Новгороду  Великому.-  Внутренние
движения в Новгороде.- Ссора Новгорода со Псковом.- Отношения  Москвы  к
Рязани и Твери.- Усобицы между тверскими князьями.- Нашествие Эдигея  на
Москву.Отношение великого князя к татарам после Эдигеева нашествия.- От-
ношения литовские: взятие Смоленска Витовтом; намерение Витовта овладеть
Новгородом; битва Витовта с татарами на Ворскле; вторичное  взятие  Смо-
ленска Витовтом; борьба московского князя с литовским  и  мир  на  Угре;
взгляд летописца на литовские и татарские отношения.- Отношения Литвы  к
Польше и Тевтонскому ордену.- Борьба Пскова и Новгорода с Ливонским  ор-
деном.- Борьба Новгорода со шведами.- Смерть Василия Димитриевича.-  Его
духовные грамоты.Бояре Василия

   Молодой сын Донского в самом начале княжения своего показал, что  ос-
танется верен преданию отцовскому и дедовскому. Через  год  после  того,
как посол ханский посадил его на великокняжеский стол во Владимире,  Ва-
силий отправился в Орду и купил там ярлык  на  княжество  Нижегородское,
которое незадолго перед тем выпросил себе в Орде же  Борис  Константино-
вич. Услыхав о замыслах Васильевых, Борис созвал к  себе  бояр  своих  и
стал говорить им со слезами: "Господа и  братья,  бояре  и  друзья  мои!
вспомните свое крестное целование, вспомните, как вы клялись мне". Стар-
шим боярином у него был Василий Румянец, который и  отвечал  князю:  "Не
печалься, господин князь! Все мы тебе верны и готовы головы свои сложить
за тебя и кровь пролить". Так он говорил своему князю, а между тем пере-
сылался с Василием Димитриевичем, обещаясь выдать ему Бориса. Василий на
возвратном пути из Орды, доехавши до Коломны, отправил оттуда  в  Нижний
Тохтамышева посла с своими боярами. Борис сначала не хотел пускать их  в
город, но Румянец стал говорить ему: "Господин князь!  посол  ханский  и
бояре московские идут сюда за тем, чтоб мир покрепить и любовь утвердить
вечную, а ты сам хочешь поднять брань и рать; впусти их в город; что они
могут тебе сделать? Мы все с тобою". Но только что посол и бояре въехали
в город, как велели звонить в колокола, собрали народ  и  объявили  ему,
что Нижний принадлежит уже князю московскому. Борис, услыхав об этой но-
вости, послал за боярами и стал говорить им: "Господа мои и братья,  ми-
лая дружина! вспомните крестное целование, не выдайте меня врагам моим".
На это отвечал ему тот же Румянец: "Господин князь! не надейся  на  нас,
мы уже теперь не твои и не с тобою, а на тебя". Борис был схвачен.  Нем-
ного спустя приехал в Нижний Василий Димитриевич,  посадил  здесь  своих
наместников, а князя Бориса с женою, детьми и доброхотами велел развести
в оковах по разным городам и держать за крепкою стражею. По тому же  яр-
лыку кроме Нижнего Василий приобретал Городец, Муром, Мещеру, Тарусу.
   Но у Бориса нижегородского оставалось двое племянников  -  Василий  и
Семен Димитриевичи, родные дядья по матери московскому князю; как видно,
они оставались княжить в Суздальской волости, обхваченной теперь со всех
сторон московскими владениями, или по крайней  мере  оставались  жить  в
Суздале; но в 1394 году, тотчас по смерти  Бориса  Константиновича,  оба
племянника его вследствие притеснений  от  московского  князя,  как  шел
слух, выбежали из Суздаля в Орду добиваться ярлыков  на  отчину  свою  -
Нижний, Суздаль и Городец. Московский князь послал за ними погоню, но им
удалось избежать ее и благополучно достигнуть Орды. В  1399  году  князь
Семен Димитриевич вместе с каким-то татарским царевичем Ейтяком, у кото-
рого было 1000 человек войска, подступил к Нижнему Новгороду, где затво-
рились трое московских воевод; три дня бились татары под городом, и мно-
го людей пало от стрел, наконец нижегородцы сдали город, взявши с  татар
клятву, что они не будут ни грабить христиан, ни брать в плен. Но татары
нарушили клятву, ограбили всех русских донага, а  князь  Семен  говорил:
"Не я обманул, а татары; я в них не волен, я с ними ничего не могу  сде-
лать". Две недели пробыли татары в Нижнем с Семеном, но потом,  услыхав-
ши, что московский князь собирается на них с войском,  убежали  в  Орду.
Василий Димитриевич послал большую рать с братом своим князем Юрием, во-
еводами и старшими боярами; они вошли в Болгарию, взяли города: Болгары,
Жукотин, Казань, Кременчук, в три месяца повоевали всю землю и возврати-
лись домой с большою добычею.
   После этого Семен крылся все в татарских местах,  не  отказываясь  от
надежды возвратить себе родовое владение. Это заставило московского кня-
зя в 1401 году послать двоих воевод своих, Ивана Уду и Федора Глебовича,
искать князя Семена, жену, детей, бояр его. В земле Мордовской  отыскали
они жену Семенову, княгиню Александру, на месте, называемом  Цыбирца,  у
св. Николы, где бусурманин Хазибаба поставил церковь. Княгиню ограбили и
привели вместе с детьми в Москву, где она сидела на дворе  Белеутове  до
тех пор, пока муж ее не прислал к великому князю с челобитьем и покорил-
ся ему. Василий, быть может по увещанию св.  Кирилла  белозерского,  дал
ему опасную грамоту, получивши которую Семен приехал в Москву,  заключил
мир с великим князем, взял семейство и больной отправился в  Вятку,  из-
давна зависевшую от Суздальского княжества: здесь он через пять  месяцев
умер.
   Этот князь, говорит летописец, испытал много напастей, претерпел мно-
го истомы в Орде и на Руси, все добиваясь своей отчины;  восемь  лет  не
знал он покоя, служил в Орде четырем ханам, все поднимая рать на велико-
го князя московского; не имел он своего пристанища, не знал покоя  ногам
своим - и все понапрасну. Брат Семенов, Василий, как видно, также  поми-
рился с великим князем московским, потому что под 1403  годом  встречаем
известие о смерти его, случившейся в Городце, и в некоторых летописях он
называется прямо князем городецким; но Василий не мог  оставить  Городца
сыну своему Ивану, которого мы видим после в изгнании, а Городец в числе
московских владений.
   Неизвестно, каким образом освободились сыновья Бориса Константиновича
- Иван и Даниил. Имеем, впрочем, право отнести к Ивану Борисовичу следу-
ющее место в договорной грамоте великого князя с дядею своим  Владимиром
Андреевичем: уступая дяде Городец с волостями, великий князь говорит: "А
чем я пожаловал князя Ивана Борисовича, в то князю Владимиру и его детям
не вступаться". Но в 1411 году встречаем уже известие о  бое  между  сы-
новьями Борисовыми и князем Петром Димитриевичем на Лыскове;  изгнанники
с союзниками своими, князьями болгарскими и жукотинским, остались  побе-
дителями. В том же году князь Даниил Борисович, призвавши к  себе  како-
го-то татарского царевича Талыча, послал вместе с ним ко Владимиру тайно
лесом боярина своего Семена Карамышева. Татары и дружина Даниилова подк-
рались к городу в полдень, когда все жители спали,  захватили  городское
стадо, взяли посады и пожгли их, людей побили множество. В соборной  Бо-
городичной церкви затворился ключарь, священник Патрикий, родом грек; он
забрал сколько мог сосудов церковных и других вещей, снес все это в цер-
ковь, посадил там несколько людей, запер их, сошел вниз, отбросил  лест-
ницы и стал молиться со слезами пред образом богородицы.  И  вот  татары
прискакали к церкви, кричат по-русски, чтоб им ее отперли; ключарь стоит
неподвижно перед образом и молится; татары отбили двери, вошли, ободрали
икону богородицы и другие образа, ограбили всю церковь, а Патрикия схва-
тили и стали пытать: где остальная казна церковная и где  люди,  которые
были с ним вместе? Ставили его на огненную сковороду,  втыкали  щепы  за
ногти, драли кожу - Патрикий не сказал ни слова; тогда привязали его  за
ноги к лошадиному хвосту и таким образом умертвили. Весь город после то-
го был пожжен и пограблен, жителей повели в плен; всей добычи татары  не
могли взять с собою, так складывали в копны и жгли, а деньги делили мер-
ками; колокола растопились от пожару, город  и  окрестности  наполнились
трупами. В 1412 году Борисовичи успели выхлопотать себе в Орде ярлыки на
отчину свою; но один ярлык давно уже потерял значение на Руси,  ив  1416
году приехали в Москву нижегородские князья Иван Васильевич, внук Димит-
рия, и Борисович Иван, а сын последнего Иван приехал еще за два года пе-
ред тем; в следующем году явился и князь Даниил Борисович, но в 1418 го-
ду убежал отсюда опять вместе с братом Иваном. Дальнейших летописных из-
вестий о судьбе князей суздальских не встречаем; но имеем  право  заклю-
чать, что Суздальская волость оставалась за  ними,  потому  что  великий
князь Василий в завещании своем ни слова не говорит о Суздале, отказывая
сыну только два примысла свои - Нижний и Муром.
   Утверждение нового порядка вещей не обошлось без  сопротивлений  и  в
самом роде князей московских: в первый же год княжения Василиева  встре-
чаем известие о ссоре великого князя с дядею Владимиром Андреевичем, ко-
торый выехал из Москвы сперва в свой наследственный  город  Серпухов,  а
потом в новгородскую область, в Торжок. Но в начале следующего года  на-
ходим уже известие о мире между дядею и племянником: Василий придал Вла-
димиру к его отчине два города - Волок и Ржеву. Договор  дошел  до  нас:
великий князь выговаривает себе право посылать дядю в поход, и тот  дол-
жен садиться на коня без ослушания. Следующее условие показывает сильную
недоверчивость между родственниками. "Если я, -  говорит  великий  князь
дяде, - сам сяду в осаде в городе (Москве), а тебя пошлю из  города,  то
ты должен оставить при мне свою княгиню, своих детей и своих бояр;  если
же я тебя оставлю в городе, а сам поеду прочь, то  я  оставлю  при  тебе
свою мать, своих братьев младших и бояр". Предположение "Если  переменит
бог Орду" находится в договоре; видно также, что при заключении договора
Василий уже имел намерение примыслить  Муром,  Торусу  и  другие  места:
"Найду я себе Муром, или Торусу, или другие места, то ты  (князь  Влади-
мир) не участвуешь в издержках, которые я понесу при этом; если же  тебе
бог даст какие другие места кроме Мурома и Торусы, то мы (великий  князь
с братьями) не участвуем в твоих издержках". Потом заключен  был  второй
договор с Владимиром, по которому он уступил великому князю Волок и Рже-
ву и взял вместо них Городец, Углич, Козельск и некоторые другие  места.
Владимир обязался не вступаться в примыслы великого князя - Нижний  Нов-
город, Муром, Мещеру и ни в какие другие места татарские  и  мордовские,
которые были за дедом Василиевым Димитрием Константиновичем и за ним са-
мим. Владимир обязался в случае смерти великого князя признать  старшим,
отцом, сына его, а своего внука, Ивана; здесь, впрочем,  выговорена  не-
большая перемена в отношениях. "Если, господин! -  говорит  Владимир,  -
будет сын твой на твоем месте и сядет сын твой на коня, то и мне  с  ним
вместе садиться на коня; если же сын твой сам не сядет на коня, то и мне
не садиться, а пошлет детей моих, то им сесть на коня без ослушанья".  В
1410 году умер князь Владимир Андреевич. В завещании  он  разделил  свою
волость на пять частей по числу сыновей своих, которых вместе с княгинею
своею и боярами приказал великому князю Василию с просьбою  печаловаться
об них; споры между сыновьями решает княгиня, мать их, и  великий  князь
должен привести в исполнение приговор ее, причем завещатель  прибавляет:
"А вотчине бы их и уделам было без убытку". В случае  смерти  одного  из
сыновей завещатель распорядился так: "Если не будет у него сына и  оста-
нется дочь, то все дети мои брата своего дочь  выдадут  замуж,  а  брата
своего уделом поделятся все поровну".
   До нас дошли также договорные грамоты Василия Димитриевича с  родными
его братьями. В них нет отмен против прежних подобного же  рода  грамот.
Для объяснения последующих событий нужно заметить, что князья  Андрей  и
Петр Димитриевичи обязываются в случае  смерти  Василия  блюсти  великое
княжение и под сыном его, тогда как в договорной грамоте Юрия этого  ус-
ловия не находится. Подобно Юрию, и самый младший брат  великокняжеский,
Константин, не хотел сначала отказаться от прав своих в пользу племянни-
ка. Мы видели, что Константин родился незадолго до смерти отца, так  что
ему в духовной Донского не было назначено никакого удела, и Василий  Ди-
митриевич в первом завещании своем, распорядившись насчет родного  сына,
говорит: "А брата своего и сына, князя  Константина,  благословляю,  даю
ему в удел Тошню да Устюжну по душевной грамоте  отца  нашего,  великого
князя". Но когда Василий в 1419 году потребовал от братьев, чтоб они от-
реклись от прав своих на старшинство в пользу племянника, то  Константин
оказал явное сопротивление. "Этого от начала никогда не бывало", - гово-
рил молодой князь; Василий рассердился, отнял у него удел, и  Константин
ушел в Новгород, убежище всех недовольных князей; однако скоро он  усту-
пил требованиям старшего брата и возвратился в Москву.
   С Новгородом Великим началась у московского князя вражда в 1393 году.
Давно уже новгородцы одним из главных условий своих с великими  князьями
ставили, чтоб не звать их к суду в Низовые города; в 1385 году они взду-
мали приобресть то же право и в отношении к суду церковному; посадник  и
тысяцкий созвали вече, где все укрепились крестным целованием не  ходить
в Москву на суд к митрополиту, а судиться у своих владык по закону  гре-
ческому; написали об этом и утвержденную грамоту. Когда в 1391 году мит-
рополит Киприан приехал в Новгород, то целые две недели уговаривал граж-
дан разодрать эту грамоту. Новгородцы отвечали одними устами:  "Целовали
мы крест заодно, грамоты пописали и попечатали и души свои  запечатали".
Митрополит говорил им на это: "Целованье крестное с вас снимаю, у грамот
печати порву, а вас благословляю и прощаю, только мне суд дайте, как бы-
ло при прежних митрополитах". Новгородцы не послушались, и Киприан  пое-
хал от них с большим гневом. Московский князь, хорошо зная, что зависеть
от митрополита значило зависеть от Москвы, не хотел позволить  новгород-
цам отложиться от суда митрополичьего: примысливши Нижний  Новгород,  он
послал сказать гражданам Великого, чтоб дали ему черный  бор,  заплатили
все княжеские пошлины (княжчины) и чтоб отослали грамоту о суде к митро-
политу, который снимет с них грех клятвопреступления. Новгородцы не сог-
ласились, и великий князь отправил дядю своего  Владимира  Андреевича  и
брата Юрия с войском к Торжку. Новоторжцы побежали с женами и  детьми  в
Новгород и другие места, и много народу из новгородских волостей  сбежа-
лось с домочадцами своими в Новгород. Князь Владимир и Юрий сели в Торж-
ке, а рать распустили воевать новгородские  волости;  взяты  были  Волок
Ламский и Вологда. Остальные жители Торжка возмутились было и  умертвили
великокняжеского боярина Максима; но Василий послал  перехватать  убийц,
которые были привезены в Москву и казнены различными муками.  Между  тем
новгородская охочая рать с двумя князьями (Романом литовским и  Констан-
тином белозерским) и пятью своими воеводами начала воевать великокняжес-
кие волости, взяла Кличен городок и Устюжню, а из Заволочья новгородцы с
двинянами взяли Устюг. Много было кровопролития с обеих сторон, и новго-
родцы, по словам их летописца, не желая  видеть  большего  кровопролития
между христианами, отправили послов к великому князю с челобитьем о ста-
рине, а к митрополиту отослали грамоту целовальную; митрополит  отвечал:
"Я грамоту целовальную беру, грех с вас снимаю и благословляю вас".  Ве-
ликий князь также принял новгородское челобитье и взял мир  по  старине.
Новгородцы дали князю черный бор по своим волостям, заплатили 350 рублей
князю и митрополиту зато, что последний благословил их  владыку  и  весь
Новгород; те, за которыми были княжчины, поклялись не утаивать их.
   Три года прошло мирно: в 1395 году митрополит Киприан приехал в  Нов-
город вместе с послом патриаршим и запросил суда; новгородцы суда ему не
дали, и несмотря на то, при отъезде он благословил владыку Ивана и  весь
Великий Новгород. Но в 1397 году великий князь вдруг послал за Волок  на
Двину бояр своих, приказавши объявить всей Двинской  свободе  (колонии):
"Чтоб вам задаться за великого князя, а от Новгорода бы отняться?  Князь
великий хочет вас от Новгорода оборонять, хочет стоять за вас". В дошед-
ших до нас летописях выставлена одна причина такого поступка  великокня-
жеского: Василий Димитриевич вместе с Витовтом литовским отправили  пос-
лов своих к новгородцам с требованием разорвать мир с немцами; новгород-
цы не послушались князей и дали такой ответ в Москву: "Князь Василий!  С
тобою у нас мир, с Витовтом другой, с немцами третий!" Но есть очень ве-
роятное известие, что великий князь решился захватить Заволоцкую  свобо-
ду, узнавши о сношениях новгородцев с Витовтом литовским, который  скло-
нял их поддаться ему. Как бы то ни было, бояре двинские  и  все  двиняне
задались за великого князя и целовали ему  крест;  но  Василий  не  удо-
вольствовался этим, послал войско захватить Волок Ламский,  Торжок,  Бе-
жецкий Верх, Вологду, после чего сложил с себя крестное целование к Нов-
городу и крестную грамоту скинул. Новгородцы сделали то же самое, но хо-
тели кончить дело миром, и когда митрополит прислал ко владыке, чтоб тот
ехал в Москву по святительским делам, то вместе с  архиепископом  новго-
родцы отправили к великому князю послов своих:  владыка  подал  великому
князю благословение и доброе слово, а послы -  челобитье  от  Новгорода;
владыка говорил Василию: "Чтоб тебе, господин  сын  князь  великий,  мое
благословение и доброе слово и новгородское челобитье принять, от Новго-
рода от своих мужей вольных нелюбье отложить, принять их в старину; что-
бы при твоем, сын, княжении другого кровопролития между  христианами  не
было; а что ты, сын князь великий, на крестном целовании отнял у  Новго-
рода Заволочье, Торжок, Волок, Вологду, Бежецкий Верх, того, князь вели-
кий, отступись, пусть пойдет то к Новгороду по старине, и общий  суд  на
порубежьи отложи потому что это не старина". Но великий князь не  принял
ни благословения, ни доброго слова от владыки, ни  челобитья  от  послов
новгородских и мира не взял.
   Тогда на следующий (1398) год, весною, новгородцы сказали своему гос-
подину владыке отцу Иоанну: "Не можем, господин отец, терпеть такого на-
силия от своего князя великого, Василия Димитриевича, что отнял у нас, у
св. Софии и у Великого Новгорода пригороды и волости, нашу отчину и  де-
дину, хотим поискать их", - и целовали крест все за один брат, что отыс-
кивать им пригородов и волостей св. Софии и Великого Новгорода, сказали:
"Или найдем свою отчину, или головы свои положим за св. Софию и за свое-
го господина, за Великий Новгород". Владыка Иоанн благословил своих  де-
тей, и новгородцы с тремя воеводами отправились за Волок,  на  Двину,  к
городку Орлецу. На дороге встретил их вельский волостель владыкин,  Иса-
ия, и сказал: "Господа воеводы новгородские! наехал князя великого  боя-
рин Андрей с двинянами на Софийскую волость Вель в самый велик день, во-
лость св. Софии повоевали, а на головах окуп взяли;  от  великого  князя
приехал в засаду, на Двину, князь Федор ростовский городок  беречь,  су-
дить и пошлины брать с новгородских волостей, а двинские  воеводы,  Иван
да Конон, с своими друзьями волости новгородские и бояр новгородских по-
делили себе на части". Услыхавши об этом, новгородские  воеводы  сказали
друг другу: "Братья! если так вздумал господин наш князь великий с клят-
вопреступниками двинскими воеводами, то лучше нам умереть за св.  Софию,
чем быть в обиде от своего великого князя", - и пошли на великокняжеские
волости, на Белоозеро, взяли их на щит, повоевали и пожгли; старый горо-
док белозерский пожгли, а из нового вышли князья белозерские с  великок-
няжескими воеводами и добили челом воеводам новгородскими всему  войску,
заплативши 60 рублей окупа. Новгородцы захватили  и  Кубенские  волости,
воевали около Вологды, взяли и сожгли Устюг, где оставались четыре неде-
ли; отсюда двое воевод с детьми боярскими ходили к Галичу и только одно-
го дня не дошли до него. Добычу взяли новгородцы страшную; пленников от-
пустили на окуп, потому что уже лодьи не поднимали, и многое  принуждены
были бросить. С Устюга Двиною пошли новгородцы к городку Орлецу,  стояли
под ним четыре недели, но когда начали бить пороками, то  двиняне  вышли
из городка с плачем, и воеводы, по новгородскому слову, приняли их чело-
битье, схватили только воевод заволоцких, которые водили Двинскую  землю
на зло, по словам летописца: одних казнили смертию,  других  сковали,  у
князя Федора ростовского взяли присуд и пошлины, которые  он  побрал,  а
самого с товарищами оставили в живых;  у  гостей  великокняжеских  взяли
окупа 300 рублей; у двинян за их вину взяли 2000 рублей да 3000 лошадей.
С торжеством возвратилось новгородское войско домой, из 3000 человек по-
терявши только одного. Пленный воевода заволоцкий Иван Никитин как глав-
ный переветник скинут был с моста; братья его Герасим и Родион выпросили
себе у Великого Новгорода жизнь с условием постричься в монахи;  четвер-
тый, Анфал, убежал с дороги; за ним погнался Яков Прокофьев с 700  чело-
век и пригнал к Устюгу, где в то время был ростовский архиепископ Григо-
рий и князь Юрий Андреевич; Яков спросил владыку Григория, князя Юрия  и
устюжан: "Стоите ли за беглеца новгородского Анфала?" Те  отвечали,  что
не стоят. Тогда Яков пошел дальше за Анфалом и настиг его  за  Медвежьею
горою, где беглец с товарищами своими устроил себе острог и бился  из-за
него с новгородцами; устюжане обманули Якова  и  в  числе  2000  человек
пришли на помощь к Анфалу и бились с новгородцами крепко на реке Сухоне,
у порога Стрельного: Яков победил, убил 400 человек  устюжан  и  дружины
Анфаловой, перетопил других в Сухоне, но сам Анфал убежал в  Устюг.  Это
было уже в 1399 году; но еще в предыдущем 1398 новгородцы,  несмотря  на
свои успехи, отправили к великому князю архимандрита, посадника,  тысяц-
кого и двоих житых людей со вторичною просьбою о мире и получили его  на
старинных условиях.
   Но в Москве не могли забыть неудачи относительно Заволоцкого края, не
могли забыть и того, что владыка Иоанн благословил новгородцев на  войну
с великим князем. В 1401 году владыка был позван к митрополиту  Киприану
в Москву для святительских дел, но был задержан там и пробыл в наказании
и смирении с лишком три года. В то же время на Двине  возобновлена  была
прежняя попытка: известный нам Анфал Никитин с братом Герасимом, которо-
му удалось выбежать из новгородского монастыря, с полками  великокняжес-
кими явились нежданно в Двинской земле и взяли ее всю  на  щит,  жителей
посекли и повешали, имение их забрали, захватили и посадников  двинских;
но трое из них, собравши вожан, нагнали Анфала и Герасима, бились с ними
на Холмогорах и отняли у них бояр новгородских. В то  же  время  великий
князь послал двоих бояр своих с 300 человек в Торжок, где они  захватили
двоих бояр новгородских и взяли имение их, хранившееся в церкви. Как шли
дела дальше, неизвестно; в 1402 году великий князь отпустил бояр  новго-
родских, захваченных в Торжке, а в 1404 отпущен был и владыка Иоанн. По-
том, под 1406 годом, встречаем известие о приезде в Новгород князя  Пет-
ра, брата великокняжеского; в 1408 году великий князь послал наместником
в Новгород брата своего Константина, чего уже давно не бывало. Анфал Ни-
китич не беспокоил более владений новгородских: в 1409 году он  пошел  с
вятчанами Камою и Волгою на город Болгары, но был разбит татарами и  от-
веден в Орду; избавившись от плена, он явился  опять  в  Вятку,  но  был
здесь убит другим новгородским беглецом, Разсохиным, в 1418  году.  Этот
Разсохин шел по следам Анфала относительно Новгорода;  в  1417  году  из
Вятки, из отчины великого князя, как выражается новгородский  летописец,
боярин князя Юрия Димитриевича, Глеб Семенович, с новгородскими беглеца-
ми - Жадовским и Разсохиным, с устюжанами и вятчанами наехали в  насадах
без вести на Заволоцкую землю и повоевали волости Борок, Емцу и Холмого-
ры, захватили и двоих бояр новгородских. Но четверо других  бояр  новго-
родских нагнали Глеба Семеновича и отбили свою братью со  всеми  другими
пленниками и добычею, после чего четверо воевод новгородских пошли с за-
волочанами в погоню за разбойниками и пограбили Устюг. Это было  послед-
нее враждебное столкновение Москвы с Новгородом в княжение  Василия  Ди-
митриевича, который первый ясно показал намерение  примыслить  к  Москве
Заволоцкие владения. Овладевши Нижним Новгородом с помощию тамошних  бо-
яр, великий князь попытался сделать то же самое и  в  Двинской  области;
первая попытка была неудачна, но московский князь, верный преданиям сво-
его рода, не теряет надежды на успех, повторяет попытку, не упускает  из
виду раз намеченной цели. Почетный прием, оказанный новгородцами в  1419
году князю Константину Димитриевичу, поссорившемуся  с  старшим  братом,
как видно, не имел неприятных следствий для Новгорода.
   Следы внутреннего разделения в Новгороде, разделения между лучшими  и
меньшими людьми, опять обнаруживаются: в 1418 году какой-то  простолюдин
Степан схватил боярина Даниила Ивановича и стал кричать прохожим:  "Гос-
пода, помогите мне управиться с этим злодеем!" Прохожие кинулись на  Да-
ниила, поволокли его к толпе, собравшейся на вече, и стали  бить;  между
прочим, выскочила из толпы какая-то женщина и начала бранить и бить  его
как неистовая, крича, что он ее  обидел;  наконец  полумертвого  Даниила
свели с веча и сбросили с моста; но один рыбак, Личков сын, захотел  ему
добра и взял на свой челн; народ разъярился на рыбака  и  разграбил  его
дом, а сам он успел скрыться. Дело этим не кончилось, потому что  боярин
Даниил хотел непременно отомстить Степану: он схватил его и стал мучить.
Когда разнеслась в народе весть, что Степан схвачен, то  зазвонили  вече
на дворе Ярославовом, собралось множество народа, и несколько дней сряду
кричали: "Пойдем на этого Даниила, разграбим его дом!" Подняли  доспехи,
развернули знамя и пошли на Козмодемьянскую улицу,  где  разграбили  дом
Даниилов и много других домов, а на Яневой улице пограбили берег.  Тогда
козмодемьянцы, боясь, чтоб не было с ними чего хуже, решились  выпустить
Степана и, пришедши к архиепископу, стали умолять его, чтоб вступился  в
дело и послал к людскому собранию; святитель исполнил их просьбу и  пос-
лал священника козмодемьянского вместе с своим боярином, которые и осво-
бодили Степана. Но и этим дело не кончилось: народ встал, как пьяный, на
другого боярина, Ивана Иевлича, разграбил его дом на Чудинцевой улице  и
много других домов боярских, мало того, разграбили и  Никольский  монас-
тырь на поле, говоря, что тут житницы боярские; потом,  в  то  же  утро,
разграбили много дворов на Люгоще улице, говоря, что там живут их супос-
таты, пришли было и на Прусскую улицу, но жители ее отбились от грабите-
лей, и это послужило поводом к большому смятению. Вечники  прибежали  на
свою Торговую сторону и начали кричать, что Софийская сторона  хочет  на
них вооружиться и домы их грабить, начали звонить по всему  городу  -  и
вот с обеих сторон толпы повалили, как на рать, в  доспехах  на  большой
мост, стали уже и падать мертвые: одни от стрел, другие от лошадей; в то
же самое время страшная гроза разразилась над городом с громом и  молни-
ею, дождем и градом; ужас напал на обе стороны, и многие начали уже  пе-
реносить имение свое в церкви. Тогда владыка Симеон пошел в церковь  св.
Софии, облачился, велел взять  крест  и  образ  богородицы  и  пошел  на
большой мост, за ним следовали священники, причет церковный и толпа  на-
роду. Многие добрые люди плакали, говоря: "Да укротит господь народ  мо-
литвами господина нашего святителя!"; другие, припадая к ногам  владыки,
с плачем говорили: "Иди, святитель, благослови народ, да утишит  господь
твоим благословением усобную рать!"; а иные прибавляли: "Пусть  все  зло
падет на зачинщиков!" Между тем крестный ход, невзирая на тесноту от во-
оруженных людей, достиг большого моста; владыка стал посреди него и  на-
чал благословлять крестом на обе стороны: тогда одни, видя крест, начали
кланяться, другие прослезились; от Софийской стороны пришел  старый  по-
садник Федор Тимофеевич с другими посадниками и тысяцкими и стал просить
владыку, чтоб установил народ; владыка послал  духовника  своего,  архи-
мандрита Варлаама, и протодьякона на двор Ярославов к св. Николе отнести
благословение степенному посаднику Василью Осиповичу,  тысяцкому,  всему
народу и сказать им, чтоб расходились по домам. Те отвечали: "Пусть свя-
титель прикажет своей стороне разойтись, а мы здесь своим, по  его  бла-
гословению, приказываем то же самое", и таким образом все разошлись.
   Мы видели, как дорого поплатились новгородцы за своих ушкуйников  при
Димитрии Донском; это заставляло их строго смотреть, чтоб  шайки  людей,
обремененных долгами, холопей, рабов не собирались в их  волостях  и  не
отправлялись разбойничать на Волгу; это же повело и к ссоре Новгорода со
Псковом в 1390 году. Пошли новгородцы с войском ко Пскову под  предводи-
тельством князя Семена Олгердовича и стали на Солце. Но  тут  явились  к
ним послы псковские и заключили мир с обязательством  не  вступаться  за
должников, холопей и рабов, которые ходили на Волгу, но выдавать их. Уш-
куйничество, впрочем, не прекратилось: под следующим же годом  встречаем
известие, что новгородцы, устюжане и другие собрались и пошли в  насадах
и ушкуях рекою Вяткою и Камою, взяли Жукотин, Казань, выплыли  потом  на
Волгу и пограбили всех гостей. Не прекратилась  и  вражда  Новгорода  со
Псковом: в 1394 году новгородцы пошли с войском ко Пскову и  стояли  под
ним 8 дней; был у них бой с псковичами, где они потерпели неудачу и при-
нуждены были ночью бежать домой,  побросавши  свои  стенобитные  орудия;
вследствие этого-то неудачного похода свергнут был, как видно,  посадник
Осип Захарович. Несмотря, однако, на свое торжество, псковичи не  хотели
продолжать войны с старшим братом и отправили послов в Новгород;  но  на
этот раз послы возвратились без мира; через два года явились в  Новгород
новые знатные послы из Пскова и били челом  владыке  Иоанну:  "Чтоб  ты,
господин, благословил детей своих Великий Новгород, чтобы  господин  наш
Великий Новгород нелюбье нам отдал и принял бы нас в  старину".  Владыка
благословил детей своих: "Вы бы, дети, мое благословение приняли,  пско-
вичам нелюбье отдали и свою братью младшую приняли  по  старине;  потому
что, дети, видите, уже последнее время приходит, надобно христианам быть
заодно". Новгородцы послушались и заключили мир по старине.
   Но если после этого не было войны между Новгородом и Псковом, зато не
было и единодушного союза между ними,  какого  желал  владыка;  и  после
псковский летописец постоянно жалуется, что новгородцы не помогают пско-
вичам. Отношения между старшим и младшим братом были таковы, что они  не
могли действовать заодно; но этот недостаток единства между ними  прола-
гал московским князьям путь к усилению своей власти, к собранию  Русской
земли. Действительно, по словам новгородского владыки, приходило  теперь
последнее время, но последнее время для особного существования  Новгоро-
да, Пскова и других русских волостей. Угрожаемый немцами и  Литвою,  ос-
тавляемый без помощи Новгородом, Псков необходимо должен был  обратиться
к сильному князю московскому, который теперь имел  возможность  заняться
его делами, оборонить отчину св. Ольги, и вот с последнего года XIV века
во Пскове происходит важная перемена: он начинает  принимать  князей  от
руки великого князя московского. Таким образом, сын  Донского  примыслил
богатые волости на берегах Оки и Волги, утвердил свое влияние во Пскове,
заставил новгородцев держать свое княжение честно и грозно,  потому  что
грозил постоянно их богатым колониям заволоцким. Рязань и Тверь, слабые,
волнуемые усобицами, не могли и думать о борьбе с Москвою, но все  более
и более подчинялись ее влиянию. В 1402 году великий князь московский Ва-
силий от имени всех родичей - дяди Владимира Андреевича и  троих  родных
братьев - Юрия, Андрея и Петра - заключил договор с великим  князем  ря-
занским Федором Ольговичем. В этом договоре московский князь делит своих
родичей на два разряда - братьев младших  (князь  Владимир  Андреевич  и
князь Юрий Димитриевич) и братьев меньших (князья Андрей и Петр Димитри-
евичи). Великий князь рязанский обязывается держать великого князя  мос-
ковского старшим братом, младших  его  братьев  равными  себе  братьями,
меньших братьев младшими. Обязывается не приставать к татарам; выговари-
вает себе право отправлять посла (киличея) в  Орду  с  подарками,  право
принять у себя татарского посла с честию для добра христианского; но при
этом обязывается давать знать в Москву, если вздумает  послать  киличея,
равно как передавать в Москву все вести ордынские. "А отдалится  от  нас
Орда, тогда тебе с нами учинить по думе",  -  прибавляет  великий  князь
московский. Не раз было упомянуто о наследственной вражде между великими
князьями - рязанским и пронским; московский князь ставит себя  посредни-
ком между ними и вносит в договор следующее условие: "С  князем  великим
Иваном Владимировичем (пронским) взять любовь по прежним грамотам, а ес-
ли учинится между вас какая обида, то вам послать бояр своих для решения
спора, если же они не решат, то третий (судья) им митрополит: кого  мит-
рополит обвинит, тот и должен отдать обидное; а не отдаст, то я, великий
князь Василий Димитриевич, заставлю его исправиться".  Московский  князь
обязывает рязанского помириться с князьями новосильским и  торусским  по
прежним грамотам и жить с ними без обиды, потому что те князья один  че-
ловек с московским. Если случится у этих князей спор с князем  рязанским
о земле или о воде, то решают его бояре, высланные с обеих сторон;  если
же бояре не уладятся, то избирают третьего судью, приговор которого при-
водится в исполнение князем московским. Если князь литовский Витовт  за-
хочет любви с князем рязанским, то последний может взять с  ним  любовь,
но только по думе с князем московским, как будет годно. Но, несмотря  на
посредничество московского князя,  вражда  между  князьями  рязанским  и
пронским не стихла: в 1408 году князь Иван Владимирович пронский  пришел
нечаянно с татарами и выгнал из Рязани князя Федора  Ольговича,  который
бежал за Оку. Московский князь послал на помощь к изгнанному воевод  ко-
ломенского и муромского с тамошними полками; на реке Смядве  встретились
они с пронским князем и были разбиты: коломенский воевода был убит,  му-
ромский взят в плен. Несмотря, однако, на эту победу, пронский князь ус-
тупил Рязань опять Федору, вероятно вследствие угроз князя московского.
   В 1399 году умер тверской князь Михаил,  последний  опасный  соперник
московского князя. Договорная грамота его с сыном Донского дошла до нас:
в ней отношения князя тверского к московскому и его братьям не определе-
ны родовыми счетами: Михаил называется просто братом  Василия.  Тверской
князь обязывается за себя, за детей своих, за внучат и за племянников не
искать ни Москвы, ни великого княжения Владимирского, ни Великого Новго-
рода; обязывается быть заодно с московским князем на татар, на литву, на
немцев и ляхов. Если на московских князей нападут татары,  литва,  немцы
или поляки и сам Василий с братьями сядет на коня, то Михаил обязан пос-
лать к ним на помощь двоих сыновей да двоих племянников, оставив у  себя
одного сына; если же татары, литва или немцы нападут  на  Тверское  кня-
жество, то московский князь обязан сам идти на помощь к Михаилу с  своею
братьею. Эта разница в обязательствах объясняется старостию Михаила  от-
носительно Василия. Тверской князь обязан объявить  Витовту  литовскому,
что он один человек с московским князем. К  Орде  тверскому  князю  путь
чист, равно его детям, внучатам и людям. В первый раз  московский  князь
упоминает о князьях, которых ему или его младшей братье бог поручил: ес-
ли кто-нибудь из них отъедет к тверскому князю, то  последний  не  может
вступаться в их вотчины: они остаются за московским князем.
   Распределение Тверских волостей между сыновьями, сделанное князем Ми-
хаилом, замечательно, и здесь ясно обнаруживается  намерение  завещателя
увеличить волость старшего брата пред волостями  младших,  чтоб  сделать
восстание последних и усобицы невозможными: старший сын  Михаила,  Иван,
получил Тверь с семью городами, а двое других сыновей, Василий и  Федор,
- только по два города; притом можно думать, что в  Кашинском  же  уделе
второго сына, Василия Михайловича, помещен был и внук Михайлов Иван, сын
умершего при жизни отцовой Бориса Михайловича. Мы видели упорную  борьбу
Михаила с Дмитрием московским, которая обличила большую энергию в тверс-
ком князе; мы видели также стремление Михаила подчинить  себе  Кашинское
княжество; это стремление увенчалось успехом, несмотря на  сопротивление
Москвы, ибо мы видим Кашин во власти Михаила, и он завещает  этот  город
второму сыну своему Василию. Мир, господствовавший в Тверских волостях в
продолжение 25 лет по окончании борьбы с Москвою, дал Михаилу досуг  об-
ратить свою деятельность на устроение внутреннего наряда; и автор сказа-
ния о его смерти говорит, что в княжение его разбойники, воры и ябедники
исчезли, корчемники, мытари и торговые злые тамги истребились, о насили-
ях и грабежах нигде не было слышно; вообще о Михаиле встречаем в летопи-
сях такой отзыв: был он крепок, сановит и смышлен, взор имел  грозный  и
дивный.
   Новый тверской князь Иван Михайлович, по обычаю, немедленно же  хотел
воспользоваться полученными от отца средствами для приведения в свою во-
лю  младших  братьев.  Тверские  бояре  великокняжеские  начали  обижать
удельных князей. Василий Михайлович кашинский пришел к своей матери, ве-
ликой княгине Евдокии и стал говорить ей: "Бояре брата  нашего  крестное
целование к нам сложили, тогда как они клялись отцу нашему - хотеть  нам
добра". Великая княгиня тотчас же отправила своих бояр с боярами младших
сыновей к старшему, которому они должны были  сказать:  "Господин  князь
великий! вопреки грамоте отца нашего, бояре твои сложили к нам  крестное
целование, и ты б, господин князь великий, пожаловал, велел своим боярам
крестное целование держать по грамотам отца нашего". Но  Иван  велел  им
прямо сказать, что бояре тверские сложили к ним  крестное  целование  по
его приказу, и начал с тех пор сердиться на мать, братьев и  племянника.
Но мать последнего, вдова Бориса Михайловича,  родом  смольнянка,  взяла
сына, боярина Воронца и явилась в Тверь к великому князю с  оправданием,
что она не посылала своих бояр вместе с другими удельными.  Эта  лукавая
лесть, по выражению летописца, понравилась Ивану; он отнял у брата Васи-
лия кашинского Луское озеро и отдал  его  племяннику  Ивану  Борисовичу.
Тщетно Василий чрез владыку тверского Арсения просил у брата общего  су-
да: тот велел отвечать ему: "Суда тебе не дам". Скоро Иван успел примыс-
лить новую волость к своей отчине: в 1402 году умер двоюродный брат  его
Иван Всеволодович холмекий и мимо родного брата Юрия отказал  свой  удел
сыну великого князя Александру; в следующем году этот  Александр  выгнал
дядю Василия Михайловича из Кашина; тот убежал в Москву, и великий князь
успел на этот раз помирить его с старшим братом; но чрез год, когда  ка-
шинский князь приехал за чем-то в Тверь к старшему брату,  то  последний
велел схватить его вместе с боярами; двоюродный брат их Юрий  Всеволодо-
вич, боясь такой же участи, убежал в Москву; неизвестно,  что  заставило
Ивана выпустить своего пленника и поцеловать с ним крест; но через месяц
кашинский князь был уже в Москве, и тверские наместники сидели в Кашине,
угнетая его жителей продажами и грабежом. Дела литовские мешали московс-
кому великому князю вступиться в усобицу тверских князей. Как видно,  он
дал изгнанному Василию Михайловичу Переяславль  в  кормление;  но  когда
явился из Литвы более важный для Москвы выходец, князь Александр  Нелюб,
то великий князь Василий отдал Переяславль ему; вероятно, это самое обс-
тоятельство заставило кашинского князя вступить в переговоры  с  старшим
братом своим, Иваном тверским, который возвратил ему Кашин.
   Между тем Юрий Всеволодович холмский все жил в Москве и вдруг в  1407
году поехал в Орду искать великого  княжения  Тверского  под  двоюродным
братом своим Иваном. Последний, узнав об этом, также отправился  в  Орду
судиться с Юрием; но легко было предвидеть, кто из двух  будет  оправдан
на этом суде - богатый ли Иван или безземельный Юрий? Все князья ордынс-
кие, говорит летописец, оправили князя Ивана Михайловича и с честию  от-
пустили его в Тверь, а Юрий остался в Орде. В 1408 году поднялась вражда
между князем Иваном Михайловичем и племянником его  Иваном  Борисовичем,
которому он до сих пор покровительствовал: услыхав о приближении дяди  с
войском к Кашину, Иван Борисович бежал в Москву, но  мать  его  отвезена
была пленницею в Тверь, и в Кашине сели наместники великого князя тверс-
кого, т. е., как надобно полагать, в той части  Кашина,  которою  владел
Иван Борисович, ибо тут же сказано, что князь Иван  Михайлович  заключил
мир с братом своим, Василием кашинским. Мир этот, однако, продолжался не
более трех лет: в 1412 году встало опять между братьями нелюбье великое,
по выражению летописца: князь Иван Михайлович  тверской  велел  схватить
брата своего Василия Михайловича кашинского вместе с  женою,  боярами  и
слугами; княгиню велел отвезти в Тверь, а самого Василия  Михайловича  в
Старицу; но при переправе через реку Тмаку, когда все провожатые сошли с
лошадей, князь в одном терлике, без кивера погнал свою лошадь вброд, пе-
реправился через реку и потом поскакал по неезжалым дорогам; в одном се-
ле посчастливилось ему найти преданного человека, который  заботился  об
нем, укрывал в лесу, перенимал вести и, улучив  наконец  удобное  время,
убежал с князем в Москву.
   В это самое время явился из Орды в Тверь посол лютый звать князя Ива-
на к хану; тот поехал, но еще прежде него отправился в  Орду  из  Москвы
брат его Василий, прежде и возвратился и, пользуясь отсутствием старшего
брата, попытался было овладеть Кашином с татарами; но князь Иван Борисо-
вич с тверскою заставою (гарнизоном) не пустил его в город. Это  показы-
вает, во-первых, что Василий успел склонить хана на  свою  сторону,  ибо
тот дал ему татар в помощь, во-вторых, видим, что князь  Иван  Борисович
помирился уже с старшим дядею и действовал  за  него,  против  младшего.
Скоро перемена хана в Орде переменила и дела тверские: враждебный  князю
Ивану Михайловичу хан Зелени-Салтан был убит, и  преемник  его  отпустил
тверского князя с честию и пожалованием.
   Этим оканчиваются известия о тверских делах в княжение Василия Димит-
риевича. Дела ордынские и литовские  мешали  московскому  князю  пользо-
ваться тверскими усобицами; сначала князь Иван Михайлович был в союзе  с
Москвою и послал полки свои на помощь Василию Димитриевичу против Витов-
та к реке Плаве; но тут московский князь скрыл свои переговоры с  Витов-
том от князей и воевод тверских; кроме того, в договорной грамоте с  ли-
товским князем написал имя тверского великого  князя  ниже  имен  родных
братьев своих Димитриевичей, вследствие чего тверичи с гневом  ушли  до-
мой, и князь их с тех пор перестал помогать Москве 26. Несмотря  на  то,
однако, он не смел и думать  об  открытой  борьбе  с  Москвою.  Опасение
тверского князя затронуть могущественную Москву видно из того, что когда
Эдигей во время осады Москвы послал звать его к себе на помощь  с  войс-
ком, то князь Иван показал вид, что послушался приказа, и поехал к  Эди-
гею, только один, без войска; а потом под предлогом болезни  возвратился
с дороги. Современники считали этот поступок тверского князя  мастерским
делом; вот что говорит летописец: "Таковым  коварством  перемудрова,  ни
Эдигея разгнева, ни князю великому погруби, обоим обоего избежа;  се  же
створи уменски, паче же истински".
   Тверской князь боялся князя московского наравне  с  ханом  татарским;
это всего лучше показывает значение Москвы при сыне  Донского;  несмотря
на то, Василий Димитриевич не мог еще смотреть на  хана  как  только  на
равного себе владетеля, не мог совершенно избавиться от зависимости  ор-
дынской. Мы видели, что в начале своего княжения московский князь  ездил
в Орду искать благосклонности Тохтамыша, с ярлыком которого овладел Ниж-
ним. Между тем летописи говорят о нападениях татар на Рязань:  два  раза
пустошили они это пограничное с степью княжество безнаказанно, в  третий
были побиты князем Олегом; в 1391 году Тохтамыш послал какого-то цареви-
ча Бектута, которому удалось взять Вятку, перебить и попленить ее  жите-
лей; как видно, этот поход был предпринят с целию отомстить вятчанам  за
их ушкуйничество. Более важных предприятий нельзя было ожидать со сторо-
ны Тохтамыша, потому  что  к  смятениям  внутренним  присоединялась  еще
борьба с Тамерланом. В конце XIV века для Азии повторились времена  Чин-
гисхановы: сын небогатого чагатайского князька, Тимур, или Тамерлан, на-
чал в половине XIV века поприще свое мелким грабежом  и  разбоями,  а  в
1371 году владел уже землями от Каспийского моря до Маньчжурии. Ему  был
обязан Тохтамыш престолом Кипчакским, но не хотел быть благодарным и во-
оружился против Тамерлана. В 1395 году на берегах Терека Тохтамыш потер-
пел поражение и принужден был спасаться бегством в лесах  болгарских,  а
Тамерлан вошел в русские пределы, взял Елец, пленил его князя, опустошил
окрестную страну. Нападение не было  нечаянное,  и  Василий  Димитриевич
имел время приготовиться: он собрал большое войско  и  стал  на  границе
своего княжества, на берегу Оки. Но он не дождался врага; простоявши  15
дней в земле Рязанской, опустошивши оба берега Дона, Тамерлан  вышел  из
русских пределов в тот самый день, когда москвичи встретили образ  бого-
родицы, принесенный из Владимира.
   После разгрома Тамерланова Золотая Орда долго не была опасна московс-
кому князю; в продолжение 12 лет летописец раза три упоминает  только  о
пограничных сшибках хищнических отрядов татарских  с  рязанцами,  причем
успех большею частию оставался на стороне последних. Несколько ханов пе-
ременилось в Орде, а великий князь московский не думал не только сам ез-
дить к ним на поклон, но даже не посылал никого: на требование дани  от-
вечал, что княжество его стало бедно людьми, не  на  ком  взять  выхода,
тогда как татарская дань с двух сох по рублю шла в  казну  великокняжес-
кую. Наконец, обращение с татарами переменилось в  областях  московских:
над послами и гостями ордынскими начали смеяться и мстить им за  прежнее
разными притеснениями. В это время, как во время Мамаево, всеми делами в
Орде заведовал князь Эдигей; долго  терпел  он  презрительное  обращение
московского князя с бывшими повелителями; наконец решился напомнить  ему
о себе. Но, подобно Тохтамышу, и Эдигей не  осмелился  явно  напасть  на
Москву, встретиться в чистом поле с ее полками;  только  от  хитрости  и
тайны ждал он успеха; дал знать великому князю, что хан  со  всею  Ордою
идет на Витовта, а сам с необыкновенною скоростию устремился  к  Москве.
Василий Димитриевич, застигнутый врасплох, оставил защищать Москву  дядю
Владимира Андреевича да братьев своих Андрея и  Петра  Димитриевичей,  а
сам с княгинею и детьми уехал в Кострому. Жители  Москвы  смутились,  от
страха побежали в разные стороны, не заботясь об имении, чем  воспользо-
вались разбойники и воры и наполнили руки свои богатством.  Посады  были
уже выжжены, когда явились татары Эдигеевы и со всех сторон облегли  го-
род. Остановившись у Москвы, Эдигей разослал в  разные  стороны  отряды,
которые опустошили Переяславль, Ростов, Дмитров, Серпухов, Верею, Новго-
род Нижний, Городец, Клин; много народу погибло от  татар,  много  и  от
жестокого холоду и вьюг. Тридцатичетырехтысячный отряд послан был в  по-
гоню за великим князем, ноне успел догнать его. Между тем  Эдигей  стоял
спокойно под Кремлем; сберегая людей и помня неудачу Тохтамышеву, он  не
делал приступов, а хотел зимовать и принудить к сдаче голодом; уже месяц
стоял Эдигей под Москвою, как вдруг пришла к нему весть из Орды от хана,
чтоб шел немедленно домой, потому что какой-то царевич  напал  на  хана.
Осажденные ничего не знали об этом, и когда Эдигей прислал к ним с  мир-
ными предложениями, то они с радостию заплатили ему три тысячи рублей за
отступление; Эдигей поспешно поднялся и вышел из русских пределов, взяв-
ши по дороге Рязань (1408 г.).
   Но и после нашествия Эдигеева московский князь три года  не  ездил  в
Орду сам и не посылал туда ни  родственников  своих,  ни  бояр  больших;
только в 1412 году, когда новый хан Зелени-Салтан (Джелаледдин  Султан),
сын Тохтамыша, дал изгнанным нижегородским князьям ярлык на  их  отчину,
Василий Димитриевич поехал в Орду с большим богатством и со всеми своими
вельможами. Это последнее известие об отношениях Москвы к Орде в  княже-
ние Василия Димитриевича; после встречаем только известия  о  нападениях
татарских на пограничные с степью русские области: в  1410  году  татары
напали нечаянно на Рязань, но были отбиты и потеряли добычу; в 1414  они
воевали по Задонью, взяли Елец и убили тамошнего князя; в 1422 году  они
прогнаны были из области Одоевской; в 1424 году  хан  Куидадат  вошел  в
Одоевскую область, простоял здесь три недели и отправился к  Рязани;  но
вдесь встречен был русскими войсками и поражен.
   Опаснее была Литва. Когда еще в 1386 году Василий Димитриевич спасал-
ся бегством из Орды от Тохтамыша, то, разумеется, не мог  бежать  прямою
дорогою, а направлял путь к западным странам,  свободным  от  татарского
влияния; сначала он укрывался в Молдавии, а оттуда пробирался  в  Москву
чрез литовские владения; известия разногласят насчет  того,  где  именно
Василий встретился с Витовтом, ведшим тогда борьбу с Ягайлом; но соглас-
ны в том, что молодой московский князь дал или принужден был дать  Кейс-
тутову сыну слово жениться на его дочери Софии. Слово было сдержано, как
только Василий стал великим князем: в 1390 году трое бояр  великокняжес-
ких привезли невесту в Москву из-за моря, от немцев, по выражению  лето-
писца, т. е. из владений Ордена, где жил тогда Витовт.  Но  эта  близкая
родственная связь не принесла Москве никакой пользы, когда Витовт, поми-
рившись с Ягайлом, стал великим князем литовским и  начал  стремиться  к
увеличению своих владений, ибо это увеличение единственно могло произой-
ти чрез покорение областей Руси Восточной.
   Сначала Орден не давал Витовту досуга обратить свое внимание на  вос-
ток; великий магистр Конрад фон Юнгинген хотел  воспользоваться  борьбою
между Ягайлом и младшим братом его, Свидригайлом Олгердовичем  витебским
(который, по обычаю, отдался под покровительство Ордена), и в 1394  году
осадил Вильну. Но,  несмотря  на  многочисленность  осаждавших,  их  ис-
кусство, опытность вождей,  превосходную  по  тому  времени  артиллерию,
осажденные отбивались с таким  мужеством,  что  магистр,  потеряв  треть
войска, множество лошадей и снарядов, принужден был снять осаду и заклю-
чить мир с Витовтом, чтоб только беспрепятственно выйти из Литвы. Мир  с
немцами дал Витовту возможность обратить внимание на восток и примыслить
важную волость Смоленскую. В Смоленске происходила в это  время  сильная
усобица между князем Юрием Святославичем и братьями его за  уделы  и  за
то, что ни один брат не хотел служить другому. Князь Юрий был  принужден
уехать из Смоленска к тестю своему князю Олегу рязанскому, а Витовт спе-
шил воспользоваться этим обстоятельством, ибо удаление Юрия не примирило
остальных Святославичей; литовский князь распустил слух, что идет на та-
тар, - вместо того вдруг явился под Смоленском.  Один  из  князей,  Глеб
Святославич, выехал к нему навстречу с небольшою дружиною, был принят  с
честию, отпущен с миром, причем Витовт велел сказать остальным  князьям:
"Чтоб вам, всем князьям братьям, выехать ко мне с любовию,  по  охранной
грамоте (по опасу); слышал я, что  между  вами  нет  единства  и  вражда
большая; так если будет между вами какой спор, то вы сошлитесь  на  меня
как на третьего, и я вас рассужу справедливо". Смоленские князья обрадо-
вались, что нашелся беспристрастный третий судья, который рассудит их по
всей справедливости и разделит им вотчину по жребию: все они собрались и
поехали к Витовту с дарами; но Витовт, взявши  дары,  велел  перехватать
всех князей и отослал их в Литву, потом подступил к городу, пожег  поса-
ды, взял крепость и посадил здесь своих наместников (1395 г.).
   Но старший из смоленских князей, Юрий, оставался на свободе, в  Ряза-
ни, и в конце 1395 года тесть его Олег вместе с ним и  другими  князьями
опустошил литовские владения; но еще не успел Олег  возвратиться  в  Ря-
зань, как услыхал, что Витовт пустошит его собственные  волости.  Тогда,
оставив свою добычу в надежном месте, Олег ударил врасплох на  литовцев,
рассеявшихся для грабежа, и поразил их; Витовт испугался и  ушел  домой.
Великий князь московский при всех этих событиях явно держал сторону тес-
тя: в 1396 году он ездил на свидание с ним в Смоленск, праздновал  здесь
пасху, я когда рязанский князь снова вошел с полками в землю Литовскую и
осадил Любутск, то Василий отправил к нему посла и отвел его от того го-
рода. Потом, когда Витовт вошел в  рязанские  владения  и  пролил  здесь
кровь, как воду, по выражению летописей, и людей побивал, сажая их  ули-
цами, то из Москвы не было  ему  никакого  препятствия,  напротив,  зять
встретил его в Коломне, поднес дары и оказал большую честь.  Мы  видели,
что в 1397 году оба князя, и московский  и  литовский,  заодно  посылали
требовать от новгородцев, чтоб те разорвали мир с немцами; но  тогда  же
московский князь мог узнать, какого союзника он имел в своем тесте,  ибо
в то же время Витовт требовал от новгородцев, чтобы  те  поддались  ему;
получивши отказ, он послал в 1399  году  в  Новгород  грамоту  разметную
(объявление войны) и велел сказать новгородцам:  "Вы  меня  обесчестили:
что было вам мне поддаться, а мне было вашим князем великим быть  и  вас
оборонять: но вы мне не поддались". Но не один Витовт объявлял свои при-
тязания на Новгород: еще в 1389 году приехал туда князь  Симеон-Лугвений
Олгердович, был принят новгородцами с честию и за эту  честь  дал  брату
своему королю Ягайлу  следующую  запись:  "Так  как  господин  Владислав
(Ягайло), король польский, литовский, русский и иных земель многих  гос-
подарь, поставил нас опекуном над мужами и людьми Великого Новгорода, то
мы королю и Ядвиге королеве вместе с новгородцами обещались и обещаемся,
пока держим Новгород в нашей опеке, быть при короне Польской  и  никогда
не отступать от нее".
   Намерение Витовта овладеть Новгородом обнаруживается и в договоре его
с Орденом в 1398 году; здесь Витовт обещался Ордену помогать ему в заво-
евании Пскова, за что Орден с своей стороны обязался помогать Витовту  в
завоевании Великого Новгорода. Но война с последним была отложена, пото-
му что Витовт обратил внимание на дела ордынские, вмешательство в  кото-
рые обещало ему выгоды более важные. По удалении Тамерлана на юг  Тохта-
мыш попытался было снова утвердиться в Золотой Орде, но был изгнан ханом
Темир-Кутлуем (Kotlogh-Timur) и отдался в покровительство Витовту, кото-
рый обещал ему возвратить Кипчак с тем, чтобы Тохтамыш потом  помог  ему
овладеть Москвою.
   В 1399 году Витовт собрал огромное войско; кроме руси, литвы, жмуди и
татар Тохтамышевых здесь были полки волошские, польские и немецкие,  ибо
и находившийся тогда в мире с Витовтом великий  магистр  Ордена  прислал
ему отряд войска; одних князей летописцы насчитывают до пятидесяти.  Пе-
ред выступлением в поход к Витовту явились послы от Темира-Кутлуя.  "Вы-
дай мне беглого Тохтамыша, - велел сказать ему хан, - он  мой  враг,  не
могу оставаться в покое, зная, что он жив и у тебя живет, потому что из-
менчива жизнь наша: нынче хан, а завтра беглец, нынче богат, завтра  ни-
щий, нынче много друзей, а завтра все враги. Я боюсь и своих, не  только
что чужих, а хан Тохтамыш чужой мне и враг мой, да еще  злой  враг;  так
выдай мне его, а что ни есть около его, то все тебе". Витовт велел отве-
чать на это: "Хана Тохтамыша не выдам, а с ханом Темир-Кутлуем хочу  ви-
деться сам". На берегах Ворсклы произошло это свидание, в поле чистом, в
земле Татарской. Но перед битвою начались опять переговоры; Темир-Кутлуй
послал сказать Витовту: "Зачем ты на меня пошел? Я твоей земли не  брал,
ни городов, ни сел твоих". Витовт велел отвечать: "Бог покорил  мне  все
земли, покорись и ты мне, будь мне сыном, а я тебе буду отцом,  и  давай
мне всякий год дани и оброки; если же не хочешь быть сыном,  так  будешь
рабом, и вся орда твоя будет предана мечу". Испуганный хан соглашался на
все требования Витовта, который, видя такую уступчивость,  начал  требо-
вать, чтоб на деньгах ордынских чеканилось клеймо литовского князя;  хан
просил три дня срока подумать. Но в это время пришел к нему Эдигей; ста-
рик, узнавши об условиях, сказал хану: "Лучше нам  умереть,  чем  согла-
ситься на них", - и послал к Витовту требовать личных  переговоров;  ли-
товский князь выехал на берег Ворсклы, и Эдигей стал ему говорить с дру-
гого берега: "По праву взял ты нашего хана  в  сыновья,  потому  что  ты
стар, а он молод; но я старше еще тебя, так следует тебе быть  моим  сы-
ном, дани давать каждый год, клеймо мое чеканить на литовских  деньгах".
Витовт рассвирепел и велел немедленно полкам своим сходиться  на  битву.
Сначала полки Витовтовы схватились с полками Эдигеевыми; с обеих  сторон
стреляли из самострелов и пищалей; но пушки и пищали плохо действовали в
чистом поле. Несмотря на то,  Витовтова  рать  крепко  боролась,  падали
стрелы как дождь, и стали полки Витовтовы перемогать князя Эдигея. Но  в
это время обошли кругом полки Темир-Кутлуевы, вступили в битву и одолели
силу литовскую. Тохтамыш первый обратился в бегство  и  в  этом  бегстве
много народа побрал и много Литовской земли пограбил.  Победители  взяли
весь обоз Витовта, который едва успел убежать с небольшою дружиною;  та-
тары гнались за ним пятьсот верст до самого Киева: ставши под этим горо-
дом, Темир-Кутлуй распустил свою силу воевать Литовскую землю, и  ходила
татарская рать до самого Луцка, опустошив все на своем пути. Киев  отку-
пился тремя тысячами рублей, причем Печерский монастырь заплатил от себя
30 рублей, и хан ушел в степи, оставив Литовскую землю в плаче и скудос-
ти: летописец насчитывает между убитыми с лишком 20 князей.
   Битва Куликовская возвестила падение татарского владычества в Восточ-
ной Европе; Мамай пришел на Дон с целию напомнить Руси Батыя,  восстано-
вить порядок вещей, утвердившийся после сражения при Сити; Мамай был по-
бежден, и битва при Ворскле показала ясно  следствия  этой  победы:  Те-
мир-Кутлуй пришел не нападать, но защищаться от замыслов одного из госу-
дарей Восточной Европы: унизительные условия, которые он соглашался при-
нять, показывают всего лучше перемену отношений; татары победили, но ка-
кие же были следствия этой победы? Опустошение некоторой части литовских
владений - и только! Темир-Кутлуй должен был удовольствоваться тем,  что
освободился от страха пред Тохтамышем. Важность битвы  при  Ворскле  для
судеб Восточной Европы не подлежит сомнению: конечно,  нельзя  нисколько
утверждать, что торжество Витовта и Тохтамыша над Темир-Кутлуем имело бы
необходимым следствием подчинение Москвы и остальных княжений  Восточной
Руси Витовту; но нельзя также не признать, что опасность Москве от этого
торжества грозила большая.
   Витовт приутих и заключил с новгородцами мир по старине в 1400  году.
В то же время и смольняне, которым тяжко было господство литовское,  за-
вели  сношения  с  родным  князем  своим,  Юрием  Святославичем,  жившим
по-прежнему у тестя в Рязани. Юрий пришел к Олегу и стал говорить ему со
слезами: "Пришли ко мне послы из Смоленска от доброхотов моих,  говорят,
что многие хотят меня видеть на отчине и дедине моей; сотвори, господин,
христову любовь, помоги, посади меня на отчине и дедине моей, на великом
княжении Смоленском". И вот в 1401 году Олег вместе  с  Юрием,  князьями
пронским, муромским и козельским отправился к Смоленску: время он улучил
удобное, говорит летописец, потому что Витовт  оскудел  тогда  до  конца
людьми после побоища при Ворскле, и в Смоленске была крамола: одни хоте-
ли здесь Витовта, а другие многие  -  своего  отчича,  старинного  князя
Юрия. Пришедши под Смоленск, Олег велел повестить его жителям: "Если  не
отворите города и не примете господина вашего, князя Юрия, то буду  сто-
ять здесь долго и предам вас мечу и  огню;  выбирайте  между  животом  и
смертию". Смольняне сдались, и многие из  них  были  рады  князю  своему
Юрию, но другие ненавидели его. Вошедши в город,  Юрий  начал  тем,  что
убил Витовтова наместника, князя Романа Михайловича брянского, с его бо-
ярами, а потом перебил и смоленских бояр, преданных Витовту, Олег, возв-
ративши зятю его отчину, не был этим доволен, но вошел со всем войском в
литовские владения и возвратился оттуда с большою добычею. В августе ме-
сяце утвердился в Смоленске Юрий, а осенью того же года Витовт уже стоял
с полками под этим городом, где поднялась  сторона,  ему  преданная;  но
противники Литвы осилили, перебили  много  ее  приверженцев,  и  Витовт,
простоявши четыре недели понапрасну, заключил перемирие  и  отступил  от
Смоленска. Следующий 1402 год был счастливее для Витовта: сын рязанского
князя Родослав Ольгович пошел на Брянск, но  у  Любутска  встретили  его
двое князей Гедиминовичей - Симеон-Лугвений Олгердович и Александр  Пат-
рикиевич стародубский, разбили его и взяли в плен; три года просидел  он
в тяжком заключении у Витовта, наконец отпущен в Рязань за 3000  рублей.
В 1403 году победитель Родослава Лугвений взял Вязьму, а в 1404 сам  Ви-
товт опять осадил Смоленск, и опять неудачно: три месяца  стоял  он  под
городом, много трудился и бил пушками, но взять не мог и, опустошив  ок-
рестности, ушел в Литву, Смоленский князь Юрий видел, однако,  что  один
он не в состоянии противиться Витовту, который показывал ясно  намерение
овладеть во что бы то ни стало Смоленском, внутри которого была  у  него
сильная сторона; Олег рязанский умер (1402  г.),  следовательно,  отсюда
нечего было ожидать помощи. Оставался только один русский князь,  могший
поспорить с Витовтом, то был князь московский, но последний, зять Витов-
та, до сих пор был с ним в постоянном союзе; трудно было надеяться и от-
сюда помощи бескорыстной; Юрий видел, что из двух подданств надобно выб-
рать менее тяжкое, и потому, взявши опасную грамоту, приехал в Москву  и
стал умолять Василия Дмитриевича о помощи. "Тебе все возможно, - говорил
он, - потому что он тебе тесть, и дружба между вами  большая,  помири  и
меня с ним, чтоб не обижал меня. Если же он ни слез моих, ни твоего дру-
жеского совета не послушает, то помоги мне, бедному, не отдавай меня  на
съедение Витовту, если же и этого не хочешь, то возьми город мой за  се-
бя; владей лучше ты им, а не поганая  Литва".  Василий  обещался  помочь
ему, но медлил; в некоторых источниках эта медленность объясняется  доб-
рожелательством московского князя к тестю, хотя она может,  естественно,
объясняться и без этого. Как бы то ни было, в то время, когда медлили  в
Москве, в Смоленске и Литве не теряли времени: бояре смоленские,  добро-
желательствовавшие Витовту, послали сказать ему, чтоб шел как можно ско-
рее к их городу, прежде чем придет Юрий  с  помощию  московскою.  Витовт
явился, и бояре сдали ему город вместе с женою  Юрьевою,  дочерью  Олега
рязанского. Витовт отослал княгиню в Литву вместе с некоторыми  боярами,
других бояр, самых сильных себе противников, казнил смертию,  посадил  в
городе своих наместников, а жителям дал большие льготы, отводя их тем от
князя Юрия, чтоб земля Смоленская не хотела последнего и  не  любила.  В
Москве сильно рассердились или по крайней мере показали вид, что рассер-
дились, когда узнали о сдаче Смоленска; желая, как  видно,  сложить  всю
вину на самого Юрия и поскорее освободиться от него, Василий сказал ему:
"Приехал ты сюда с обманом, приказавши смольнянам  сдаться  Витовту",  и
Юрий, видя гнев московского князя, уехал в Новгород, где жители  приняли
его и дали тринадцать за городов; Юрий и новгородцы целовали друг  другу
крест - не разлучаться ни в жизни, ни в смерти; если пойдут какие  иноп-
леменники на Новгород ратью, то обороняться от них князю Юрию  с  новго-
родцами заодно. Так  пало  знаменитое  княжество  Ростиславичей,  отчина
Мстислава!
   Новгородцы, заключая договор с князем Юрием против иноплеменников, по
всем вероятностям, имели в виду самого опасного из этих  иноплеменников,
князя литовского. И действительно, в следующем же 1405 году Витовт, пос-
лавши объявление войны в Новгород, сам пошел с войском в  Псковскую  во-
лость, тогда как псковский посол жил еще в Литве, и псковичи, ничего  не
зная, не могли приготовиться: Витовт взял город  Коложе  и  вывел  11000
пленных, мужчин, женщин и детей, не считая уже убитых; потом  стоял  два
дня под другим городом, Вороначем, где литовцы накидали две лодки  мерт-
вых детей: такой гадости, говорит летописец, не бывало с  тех  пор,  как
Псков стал. Между тем псковичи послали в Новгород просить помощи, и нов-
городцы прислали к ним полки с тремя воеводами; но Витовт уже  вышел  из
русских пределов. Псковичи вздумали отомстить ему походом в его владения
и звали с собою новгородцев: "Пойдемте, господа, с нами на Литву  мстить
за кровь христианскую"; но воеводы  новгородские  побоялись  затрагивать
страшного литовского князя и отвечали псковичам: "Нас владыка не благос-
ловил идти на Литву, и Новгород нам не указал, а идем с вами на немцев".
Псковичи рассердились, отправили новгородцев домой, а сами  выступили  в
поход, повоевали Ржеву, в Великих Луках взяли стяг Коложский,  бывший  в
плену у Литвы, и возвратились с добычею. Мало этого, в 1406 году пскови-
чи подняли всю свою область и пошли к Полоцку, под которым  стояли  трое
суток.
   Но ни псковичи, ни новгородцы не надеялись одними собственными силами
управиться с Витовтом и потому послали просить защиты у московского кня-
зя. Мы не знаем, какие были уговоры у Василия Дмитриевича с Витовтом от-
носительно Смоленска, уже прежде принадлежавшего литовскому  князю;  нет
ничего странного, что Москва действовала нерешительно в смоленском деле.
Но нападение на псковские волости показывало ясно, что Витовт,  ободрен-
ный вторичным взятием Смоленска, не хочет удовольствоваться  этим  одним
примыслом, и московский князь не хотел ему уступать Пскова и  Новгорода:
Василий разорвал мир с тестем за псковскую обиду, отправил брата Петра в
Новгород; потом, сложивши вместе с тверским князем крестное целование  к
Витовту, собрал полки и послал их в Литовскую землю:  они  приступали  к
Вязьме, Серпейску и Козельску, но безуспешно. Витовт за это велел  пере-
бить всех москвичей, находившихся в его владениях; но здесь уже отозвал-
ся разрыв с московским князем: до сих пор те из южных русинов  и  литви-
нов, которые были недовольны новым порядком вещей, начавшим утверждаться
со времени соединения Литвы с Польшею, должны были сдерживать свое  неу-
довольствие, ибо негде было  искать  помощи,  кроме  иноверного  Ордена:
сильный единоверный московский князь находился постоянно в союзе  с  Ви-
товтом. Но когда этот союз переменился на вражду, то недовольным литовс-
ким открылось убежище в Москве: первый приехал из Литвы на службу к  ве-
ликому князю московскому князь Александр Нелюб, сын князя  Ивана  Ольги-
мантовича, и с ним много литвы и поляков; Василий Димитриевич принял его
с любовью и дал ему в кормление Переяславль. С обеих сторон, и в  Москве
и в Литве, собирали большое войско, и осенью 1406 года московский  князь
выступил в поход и остановился на реке Плаве, близ Кропивны, куда пришли
к нему на помощь полки тверские с четырьмя князьями и татарские от  хана
Шадибека. Литовский князь также вышел навстречу к зятю с  сильным  войс-
ком, поляками и жмудью, но, по обычаю, битвы между ними не было:  князья
начали пересылаться, заключили перемирие до следующего года и разошлись,
причем татары, уходя, пограбили русские области.
   В 1407 году литовцы начали  неприятельские  действия,  взявши  Одоев.
Московский князь пошел опять с большим войском на Литовскую землю,  взял
и сжег город Дмитровец; но, встретившись с тестем у Вязьмы, опять заклю-
чил перемирие, и оба князя разошлись по домам. В следующем году  отъехал
из Литвы в Москву родной брат короля Ягайла, северский князь Свидригайло
Олгердович, постоянный соперник Витовта, и соперник опасный, потому  что
пользовался привязанностию православного народонаселения в  Южной  Руси.
Свидригайло приехал не один; с ним приехал владыка  черниговский,  шесть
князей Юго-Западной Руси и множество бояр черниговских и северских. Мос-
ковский князь не знал, чем изъявить свое радушие знаменитому выходцу: он
дал Свидригайлу в кормление город Владимир со всеми волостями и пошлина-
ми, селами и хлебами земляными и стоячими,  также  Переяславль  (взятый,
следовательно, у князя Нелюба), Юрьев Польский, Волок Ламский,  Ржеву  и
половину Коломны. В июле приехал Свидригайло, в сентябре Василий с  пол-
ками своими и татарскими уже стоял на границах, на  берегу  Угры,  а  на
другом берегу этой реки стоял  Витовт  с  Литвою,  поляками,  немцами  и
жмудью. Но и тут битвы не было: постоявши много дней друг против  друга,
князья заключили мир и разошлись.
   Витовт был сдержан: после мира на Угре, во все остальное время княже-
ния Василиева, он не обнаруживал больше неприятельских замыслов ни  про-
тив Москвы, ни против Новгорода и Пскова. Во время войны между  князьями
московским и литовским новгородцы, по обычаю, не хотели быть ни за того,
ни за другого: не отступали от Москвы и между тем держали у себя на при-
городах князя Симеона-Лугвения Олгердовича, присяжника Ягайлова. Напрас-
но после того Ягайло и Витовт уговаривали новгородцев  заключить  тесный
союз с Польшею и Литвою и воевать вместе с немцами; те  не  соглашались,
причем высказалась уже главная причина,  которая  будет  постоянно  пре-
пятствовать тесному союзу Новгорода с Гедиминовичами: последние уже были
латины, поганые. В 1411 году Симеон-Лугвений, видя, что мало пользы слу-
жить на пригородах новгородских, уехал в Литву, свел и наместников  сво-
их, и в начале следующего года Ягайло, Витовт и Лугвений разорвали  вся-
кий союз с новгородцами, прислали им взметные грамоты и велели  сказать:
"Что было вам взяться служить нам, разорвать мир с немцами, с нами стать
заодно и закрепиться на обе стороны в запас; пригодился бы этот  союз  -
хорошо; а не пригодился, так ничего бы дурного не было; мы к вам посыла-
ли бояр своих Немира и Зиновья Братошича спросить вас, стоите ли в преж-
нем договоре? И вы отвечали Немиру: "Не может Новгород  исполнить  коро-
левского требования: как он с литовским князем мирен, так  и  с  немцами
мирен". Мы князя Лугвения вывели от вас к себе, с немцами заключили  мир
вечный, и с венграми, и со всеми нашими соседями  (граничниками),  а  вы
слово свое забыли, да еще ваши люди нас бранили и  бесчестили,  погаными
звали; кроме того, вы приняли нашего  врага,  сына  смоленского  князя".
Лугвений велел прибавить: "Держали вы меня у себя хлебокормлением, а те-
перь старшим моим братьям, королю и Витовту, это не любо и мне не  любо,
потому что я с ними один человек, и с меня  крестное  целование  долой".
Войны, однако, у Новгорода с Литвою не было: в  1414  году  новгородские
послы ездили в Литву и заключили с Витовтом мир по старине; псковичи  же
заключили мир с литовским князем еще в 1409 году по старине, на  псковс-
кой воле, по докончанию великого князя  Василия  Димитриевича;  следова-
тельно, при заключении мира на Угре московский князь выговорил у Витовта
и мир со Псковом. Но в 1418 году Витовт писал к великому магистру Немец-
кого ордена, поднимая его против псковичей; магистр  отговаривался  тем,
что у Ордена со Псковом заключен десятилетний мир; Витовт возражал,  что
Орден учрежден для постоянной борьбы с неверными и, следовательно,  дол-
жен помогать ему, Витовту, как  единоверному  государю  против  неверных
псковичей; представлял в пример собственное поведение:  в  прошлом  году
московский великий князь прислал звать его на немцев, но он не согласил-
ся. Неизвестно, потому ли Витовт хотел поднять Орден на  псковичей,  что
сам не мог напасть на них без нарушения  договора  с  Москвою;  известно
только то, что войны со Псковом не было.
   Витовт был сдержан; но на северо-востоке не умели понять необходимос-
ти войны с литовским князем; видели вооружения  сильные,  но  с  первого
взгляда бесполезные, видели странную борьбу, кончившуюся как  будто  ни-
чем; сильно досадовали, что иноплеменнику Свидригайлу дано так много бо-
гатых волостей; всего больше боялись и ненавидели татар: от  них  опаса-
лись вредных замыслов, и вот действительно Эдигей страшно опустошил мос-
ковские владения. "Эдигей, - по мнению летописца, - ссорил тестя  с  зя-
тем, чтоб они тратили свои силы в борьбе и тем легче  стали  бы  добычею
татар; Эдигей посылал в Москву к великому князю Василию, побуждая его на
Витовта, давая ему помощь свою, а князья и бояре и все думцы  великокня-
жеские и вся Москва радовались Эдигеевой любви к Василию  Дмитриевичу  и
говорили: "Вся Орда в воле великого князя, кого хочет воюет". Вот и  на-
чали воевать Литву, водя с собою рать татарскую, а Литва воевала москви-
чей, крови лилось много. Татары обогащались добычею, а московские бояре,
воеводы и вельможи веселились. Но старикам старым это не  нравилось:  не
добра дума бояр наших, говорили они, что приводят на помощь к  себе  та-
тар, нанимают их серебром и золотом; не оттого ли в старину Киеву и Чер-
нигову приключились большие напасти и беды? И там братья воевали друг  с
другом, поднимая половцев на помощь; а половцы, рассмотревши весь  наряд
и всю крепость князей наших, потом их всех одолевали.
   Что, если и теперь то же случится? Князь великий Василий  Димитриевич
воевал с тестем своим, великим князем Витовтом Кейстутовичем,  утомились
и заключили перемирие; а вражда между ними  умножилась,  и  оба  понесли
много убытков и томления. Не было в то время на Москве бояр  старых,  но
молодые обо всем советовали, радуясь войне и кровопролитию, а между  тем
Эдигей беспрестанно ссорил князей, рассматривая весь русский наряд и все
войско, дожидаясь удобного времени, когда бы напасть на Русь. В это вре-
мя прислал в Москву к великому князю Свидригайло Олгердович, желая с ним
вместе воевать Литву. Свидригайло был верою лях, но устроен к брани, муж
храбрый и крепкий на ополчение; обрадовался ему князь великий  со  всеми
боярами своими, дали ему городов много, чуть-чуть не половину всего кня-
жения Московского и даже славный город Владимир, где соборная  златовер-
хая церковь Пречистой богородицы: и это все  ляху-пришельцу  дано  было;
оттого и многие беды постигли нас: храбрый князь Свидригайло  Олгердович
и храброе его воинство смутились и испугались, как дети малые, во  время
Эдигеева нашествия и обратились в бегство".
   Так рассуждает летописец. Свидригайло действительно не  оправдал  на-
дежд великого князя, хотя, быть может, союз этого Олгердовича с московс-
ким князем и заставил Витовта ускорить  заключением  мира  с  последним.
Свидригайло не мог быть доволен таким  окончанием  войны,  которое  нис-
колько не изменяло его положения к лучшему относительно  Литвы:  ему  не
удалось свергнуть Витовта с московскою помощию. Вот почему  он  вошел  в
тесную дружбу с братом великого князя Юрием, который  уже  тогда  был  в
размолвке с Василием, не желая  уступать  старшинства  племяннику;  этим
объясняется поступок Свидригайла, который во время Эдигеева нашествия не
оказал великому князю никакой помощи и скоро отъехал назад в Литву (1409
г.), обнаружив свою вражду к Москве тем, что на дороге ограбил Серпухов.

   Неизвестно, чего надеялся Свидригайло в Литве;  известно  только  то,
что по приезде своем сюда он был схвачен в Кременце, заключен в  темницу
Ягайлом и Витовтом и пробыл в цепях около девяти лет: только в 1418 году
он был освобожден острожским князем и убежал в  Венгрию.  Но  заключение
Свидригайла не могло положить конца волнениям в Литве и  Руси,  ибо  эти
волнения зависели не от личности одного человека, но от взаимных отноше-
ний двух или трех народов, приведенных в неожиданную связь одним случай-
ным обстоятельством. Следя за отношениями московского князя к  литовско-
му, мы видели обширные честолюбивые замыслы последнего: примыслив важную
волость Смоленскую, Витовт хотел сделать то же с Новгородом  и  Псковом,
хотел посадить своего хана в Кипчаке и  с  его  помощию  подчинить  себе
Москву; но этот могущественный и честолюбивый князь был не иное что, как
вассал двоюродного брата своего, короля польского: мог ли Витовт  терпе-
ливо сносить такое положение, могли ли терпеливо  сносить  его  Литва  и
Русь? В 1398 году королева Ядвига прислала к Витовту письмо,  в  котором
говорилось, что Ягайло отдал ей княжества Литовское и  Русское  в  вено,
вследствие чего она имеет право на ежегодную дань от них. Витовт  собрал
сейм в Вильне и предложил боярам литовским и русским вопрос: "Считают ли
они себя подданными короны Польской в такой степени, что обязаны платить
дань королеве?" Все единогласно отвечали: "Мы не подданные Польши ни под
каким видом; мы всегда были вольны, наши предки никогда полякам дани  не
платили, не будем и мы платить, останемся при нашей прежней  вольности".
После этого поляки больше уже не толковали о дани. Но Витовт и бояре его
не могли забыть этой попытки со стороны Польши и должны были подумать  о
том, как бы высвободиться и из-под номинального подчинения.  Однажды  на
обеде, данном по случаю заключения мира с Орденом,  бояре  провозгласили
тост за Витовта, короля литовского и русского, и просили  его,  чтоб  он
позволил всегда так величать себя. Витовт на этот раз притворился скром-
ником и отвечал, что не смеет еще почитать себя достойным такого высоко-
го титула. Королем литовским и русским могли провозглашать его вельможи,
потому что еще в 1396 году древняя собственная Русь,  или  Киевская  об-
ласть, лишилась своего  великого  князя  Скиргайла-Ивана  и  соединилась
опять с Литвою. Но если князь литовско-русский с  своими  боярами  хотел
независимости от Польши, то вельможи польские старались всеми силами со-
единить неразрывно Литву и Русь с своим государством: в 1401 году на Ви-
ленском сейме в присутствии Ягайла и Витовта  было  определено,  что  по
смерти Витовта Литва и Русь возвращаются снова  под  власть  Ягайла;  по
смерти же королевской ни Литва без Польши не выбирает великого князя, ни
Польша без Литвы не выбирает короля: оба народа  имеют  общих  врагов  и
друзей. Ходили слухи еще об одном пункте договора, а именно что по смер-
ти Ягайла престол польский переходит к Витовту.  В  1413  году  связь  с
Польшею была еще более скреплена на сейме Городельском:  дворянство  ли-
товское сравнено в правах с дворянством польским, за исключением,  одна-
ко, православных.
   Последний пункт показывал ясно, как мало прочности было для  будущего
в этой связи Литвы с Польшею; но пока она еще не рушилась, и первым важ-
ным следствием ее для Восточной Европы было сокрушение Немецкого ордена.
В конце XIV века Витовт, чтобы заняться делами на востоке, хотел жить  в
мире с немцами и даже отдал им на жертву Жмудь, упорно державшуюся  язы-
чества. В 1399 году, пользуясь прибытием заграничных крестоносцев, в том
числе Карла, герцога лотарингского, великий магистр выступил  на  Жмудь,
жители которой одни не могли сопротивляться  немцам  и  принуждены  были
принять подданство и крещение; некоторые из них, однако, по примеру ста-
рых пруссов убежали в Литву. Когда Орден неотступно требовал их выдачи у
Витовта, то последний отвечал: "Вы, верно, хотите, чтоб я всем  жмудинам
за раз велел возвратиться в их землю? Хорошо; но знайте,  что  эти  люди
самые горячие приверженцы независимости, которую вы отняли у  их  земля-
ков; никто лучше их не защитит ее". Угроза  Витовта  скоро  исполнилась:
восстание вспыхнуло во всей Жмуди, толпы вышли из лесов и ударили на но-
вопостроенные замки орденские, сожгли их, изрубили гарнизоны,  начальни-
ков, рыцарей, духовных побрали в неволю, после чего отправлены были пос-
лы к Витовту с просьбою, чтоб он взял Жмудь под свою власть. Витовт сог-
ласился; жмудины разослали всюду грамоты с жалобою на Орден: "Выслушайте
нас, угнетенных, измученных, выслушайте нас, князья духовные и светские!
Орден не ищет душ наших для бога, он ищет земель наших для себя; он  нас
довел до того, что мы должны или ходить по миру, или разбойничать, чтобы
было чем жить. Как они после того смеют называть себя братьями, как сме-
ют крестить? Кто хочет других умывать, должен быть сам чист. Правда, что
пруссы покрещены; но они так же ничего не смыслят в вере, как и  прежде:
когда войдут с рыцарями в чужую землю, то поступают хуже  турок,  и  чем
злее свирепствуют, тем больше похвал получают от Ордена. Все плоды земли
нашей и улья пчелиные рыцари у нас забрали; не дают нам ни  зверя  бить,
ни рыбы ловить, ни торговать с соседями; что год, увозили детей наших  к
себе в заложники; старшин наших завезли в Пруссию, других со всем  родом
огнем сожгли; сестер и дочерей наших силой увлекли - а еще крест  святой
на платье носят! Сжальтесь над нами! Мы просим крещения,  но  вспомните,
что мы люди же, сотворенные по образу и подобию божию, а  не  звери  ка-
кие... От всей души хотим быть христианами, но хотим креститься водою, а
не кровию".
   Началась война. Рыцари, пользуясь отсутствием Витовта к брату в  Кра-
ков, опустошили окрестности Гродна, за что Жмудь взяла Мемель; два  раза
потом сильное орденское войско опустошало Литву; Витовт отплатил рыцарям
опустошением Пруссии; с обеих сторон, впрочем, не сделали ничего важного
и заключили перемирие, а в 1404 году вечный мир.  Витовт  принужден  был
спешить заключением мира с Орденом, потому что должен был обратить  вни-
мание свое на отношения к Северо-Восточной Руси; он уступил опять  Жмудь
рыцарям, обязавшись даже в случае сопротивления жмудинов помогать Ордену
при их покорении. Несмотря на это. Жмудь  не  думала  покоряться  добро-
вольно. Когда орденские и Витовтовы войска входили в ее области,  жители
преклонялись на время перед силою, но потом восставали опять. "Немало  у
нас (говорили они) прелатов, ксендзов и тому подобных людей, которые от-
бирают у нас шерсть и молоко, а  в  учении  христианском  не  наставляют
нас". Между тем Витовт, управившись на востоке,  начал  думать,  как  бы
опять овладеть Жмудью, стал поддерживать жителей  ее  в  их  восстаниях,
следствием чего были новые войны Польши и Литвы с Орденом. В  1410  году
Витовт соединился с Ягайлом и встретил орденское войско под Грюнвальдом:
у рыцарей было 83000 войска, у Витовта и Ягайла - 163000, между которыми
находились русские полки:  смоленский,  полоцкий,  витебский,  киевский,
пинский и другие. В начале битвы успех был в стороне рыцарей; но отчаян-
ное мужество русских смоленских полков, выдержавших натиск немцев,  дало
возможность Витовту поправить дело: рыцари потерпели страшное поражение,
потеряли великого магистра Ульриха фон Юнгингена, более 40000 убитыми  и
15000 взятыми в плен вместе со всем обозом. Грюнвальдская битва была од-
на из тех битв, которые решают судьбы народов: слава и сила  Ордена  по-
гибли в ней окончательно,  покорители  разъединенных  пруссов  встретили
громадное ополчение из трех соединенных народов Восточной  Европы,  пред
которым силы, мужество, искусство рыцарей оказались недостаточными;  во-
енное братство, существовавшее для борьбы, не имело более ни средств, ни
цели для борьбы; силы его поникли пред соединенными силами трех  народов
христианских, в ополчении врагов Ордена не приносилось  более  языческих
жертв, в нем раздавалась христианская молитва: "Богородице, дево, радуй-
ся!" Орден был предоставлен собственным средствам:  потерянные  силы  не
восполнялись более толпами рыцарей из разных краев  Европы,  потому  что
Орден не вел более войн с неверными,  следовательно,  существование  его
становилось уже бесцельным, ненужным, и существование  это  после  Грюн-
вальдской битвы представляет только продолжительную агонию.
   В то время, как орден Тевтонский в Пруссии оканчивал  борьбу  свою  с
Литвою, другая половина его,  орден  Меченосцев  в  Ливонии,  продолжала
борьбу со Псковом и Новгородом, В 1406 году, по возвращении псковичей  с
войны литовской, из-под Полоцка, магистр ливонский пришел со всею  силою
и ходил две недели по их волости: но известно, что значило тогда  ходить
по чужой волости. Жители пригорода Велья выехали в числе 150 человек же-
лезной рати, помолились богу и св. Михаилу и ударили на немцев;  поганые
не выдержали и обратились в бегство, потерявши много людей и знамя; а из
вельян никто не был не только убит, но даже и ранен; одного только немцы
взяли в плен, но и тот убежал. Это было  в  августе  месяце;  в  октябре
псковичи подняли всю свою волость и пошли на Немецкую землю, подстерегли
немецкую рать, убили у нее 20 человек да 7 взяли живых; потом  пошли  за
Новый городок, встретили другую немецкую рать, ударили и на  нее,  убили
315 немцев, потеряли своих 34 человека и возвратились  домой  с  большою
добычею. В следующем году приехал во Псков брат великого князя  московс-
кого Константин; первым делом его было послать слугу своего  в  Новгород
на добро Пскову, просить помощи на немцев; новгородцы,  однако,  отказа-
лись, не помогли псковичам ни словом, ни делом. Тогда князь  Константин,
будучи юн верстою, по выражению летописца, но  совершен  умом,  поднявши
всю область Псковскую и пригороды, пошел воевать  за  Нарову;  повоевали
много погостов, взяли много добычи; со времен князей Довмонта  и  Давыда
псковичи не бывали еще так далеко в Немецкой земле. Благополучно возвра-
тились псковичи из похода; но скоро князь Константин уехал от них, и де-
ла переменились; магистр пришел ко Пскову со всею немецкою силою;  пско-
вичи вышли к нему навстречу, четыре дня стояли  неприятели  друг  против
друга и бились об реку; немцы не отважились перейти ее и пошли  уже  на-
зад, как псковичи, ободренные этим отступлением, перешли реку  в  погна-
лись за ними; тогда немцы оборотились и нанесли им сильное поражение  на
Логозовицком поле, убили трех посадников, множество бояр и сельских  лю-
дей, всего 700 человек; немцам победа стоила также дорого, и они не мог-
ли воспользоваться ею. Это побоище, по словам  летописца,  было  так  же
сильно, как Ледовое и Раковорское. В  то  же  самое  время  другая  рать
псковская потерпела неудачу за Наровою,  принуждена  была  бросить  свои
лодки и бежать от неприятеля. Псковский летописец  при  этом  продолжает
жаловаться на новгородцев: они взяли князя из  Литвы,  говорит  он,  все
псковичам наперекор, вложил им дьявол злые мысли в сердце - водить друж-
бу с Литвою и немцами, а псковичам не помогают ни словом,  ни  делом.  В
следующем 1408 году магистр пришел опять со всею силою на Псковскую  во-
лость, ходил по ней две недели,  но  безуспешно,  осаждал  Велье;  потом
встречаем известие о новом неудачном набеге немцев на Велье и о  неудач-
ном походе псковичей на Немецкую землю. В 1409 году новое нашествие нем-
цев, опять без важных последствий, кроме поражения псковских охочих  лю-
дей. Наконец, в 1410 году псковские посадники и бояре съехались с  рыца-
рями у Киремпе и заключили мир по старине, на псковской воле; в  1417  в
Ригу приехал посол великокняжеский с  двумя  псковскими  сановниками,  и
заключили договор о свободной торговле и непропуске врагов  Ордена  чрез
псковские, а псковских - чрез орденские владения; в обидах положено  ис-
кать управы судом, а не мечом; великий князь Василий в этой грамоте  на-
зывается великим королем московским, императором русским.  В  1420  году
немецкие послы съехались с новгородскими на реке Нарове и заключили веч-
ный мир по старине, как было при Александре Невском.
   В 1392 году приходили шведские разбойники в Неву, взяли села  по  обе
стороны реки, не доходя 5 верст до города Орешка; но князь Симеон  (Луг-
вений) Олгердович нагнал их и разбил; в 1395 году новое безуспешное  по-
кушение шведов на город Яму; в следующем году опять нападение шведов  на
Корельскую землю, где они повоевали два погоста; в 1397 году  они  взяли
семь сел у города Яма. В 1411 году успех шведов  был  значительнее:  они
овладели одним пригородом новгородским; тогда новгородцы с князем Симео-
ном Олгердовичем пошли сами в Шведскую землю, села повоевали  и  пожгли,
народу много перебили и взяли в плен, а у города Выборга взяли  наружные
укрепления. В том же году двинский воевода с заволочанами по приказу  из
Новгорода ходил на норвежцев, последние отомстили в 1419 году: пришло их
500 человек в бусах и шнеках к берегам Белого моря,  повоевали  одиннад-
цать мест; заволочанам удалось истребить у них только две шнеки.
   Когда войны стихли на всех концах Северо-Восточной Руси,  тогда  яви-
лось бедствие физическое, начал свирепствовать странный мор. В это время
умер великий князь московский Василий Димитриевич, 1425 года 27 февраля,
после тридцатишестилетнего правления. До нас дошли три его духовные гра-
моты. Первая написана, когда еще у него был жив сын Иван, а Василий  еще
не родился. В это время великий князь не был уверен, достанется ли вели-
кое княжение Владимирское, равно как богатые примыслы  Нижний  и  Муром,
сыну его, и потому говорит предположительно: "А даст бог сыну моему кня-
зю Ивану княженье великое держать... А даст бог сыну моему держать  Нов-
город Нижний да Муром". Во второй духовной грамоте великий князь благос-
ловляет сына Василия утвердительно своею отчиною, великим  княжением;  о
Новгороде же Нижнем говорит опять предположительно: "Если мне  даст  бог
Новгород Нижний, то я благословляю  им  сына  моего  князя  Василия".  В
третьей грамоте утвердительно благословляет сына примыслом своим  Новго-
родом Нижним и Муромом; но о великом княжении Владимирском говорит опять
предположительно: "А даст бог  сыну  моему  великое  княженье".  Замеча-
тельнее всего в этих духовных то обстоятельство, что великий князь  при-
казывает сына тестю Витовту, братьям Андрею, Петру и Константину,  равно
как троюродным братьям, сыновьям Владимира Андреевича;  но  ни  в  одной
грамоте не говорится ни слова о старшем из братьев Юрии  Димитриевиче  -
знак, что этот князь еще при жизни Василия Димитриевича постоянно  отри-
цался признать старшинство племянника, основываясь  на  древних  родовых
счетах и на кривотолкуемом завещании Донского,  где  последний  говорит,
что в случае смерти Василия удел его переходит к старшему по нем  брату;
но здесь, как и во всех других  завещаниях,  разумеется  кончина  беспо-
томственная, ибо речь идет о целом уделе Василиевом,  которого  отчинная
часть по крайней мере,  если  исключим  великое  княжение  Владимирское,
должна была переходить к сыновьям покойного; притязания брата Юрия,  как
видно, и заставили Василия в последней своей  духовной  грамоте  сказать
предположительно о великом княжении; в третьей грамоте нет  также  имени
Константина Димитриевича в числе князей, которым Василий поручал  своего
сына.
   На первом плане в княжение Василия Димитриевича стоят, бесспорно, от-
ношения литовские. Почти в одно время со вступлением на московский  стол
Василия в Литве окончательно утверждается тесть его Витовт; оба  ознаме-
новывают начало своего княжения богатыми примыслами: Василий  овладевает
Нижним Новгородом и Муромом, Витовт - Смоленском. Примыслы эти достались
им нелегко, не вдруг, и на берегах Волги и на берегах Днепра не обошлось
без борьбы, довольно продолжительной. В этой борьбе оба князя не  только
не мешают друг другу, но находятся, по-видимому, в тесном  союзе,  живут
как добрые родственники, хотя Витовт и выговаривает себе Москву у Тохта-
мыша. Но как скоро литовский князь, утвердившись в  Смоленске,  начинает
теснить Псков и Новгород, то Василий вооружается против  него.  Кажется,
наступает решительная минута, в которую должен решиться вопрос о судьбах
Восточной Европы, но ни потомки Всеволода III, ни  потомки  Гедимина  не
любят средств решительных: тесть и зять не раз выходят  с  полками  друг
против друга и расходятся без битвы; дело оканчивается тем,  что  Витовт
отказывается от дальнейших покушений на независимость Пскова, куда  мос-
ковский князь посылает своих наместников; с другой  стороны,  и  Василий
принужден отказаться на время от богатого примысла - Двинской земли.  Но
мы видели, что порвание мира между тестем и зятем возбудило сильное неу-
довольствие в Москве; летописец жалуется, что не было больше в думе кня-
жеской старых бояр, и обо всех делах начали советовать  молодые.  Кто  ж
были эти старые бояре, державшиеся союза с Литвою и осторожно  поступав-
шие относительно татар, и кто были  эти  молодые,  начавшие  действовать
иначе? Это мы узнаем из письма Эдигеева,  которое  он  прислал  великому
князю, возвращаясь от Москвы в степи.
   "Добрые нравы, и добрая дума, и добрые дела в Орде  были  от  боярина
Федора Кошки; добрый был человек; которые были добрые дела ордынские - и
он тебе об них напоминал; но это время прошло. Теперь  у  тебя  сын  его
Иван казначей твой и любимец, старейшина, из которого слова и думы ты не
выступаешь. А от этой думы улусу твоему теперь разорение и христиане из-
гибли. Так ты вперед поступай иначе, молодых не слушай, а собери старших
своих бояр: Илью Ивановича, Петра  Константиновича,  Ивана  Никитича  да
иных многих стариков земских - и думай с ними добрую думу".
   Итак, важнейшее влияние на дела оказывал сначала боярин Федор Андрее-
вич Кошка, а потом сын его Иван, подле которых видим и родичей их  млад-
ших сыновей Федора Кошки - Федора Федоровича и Михаила Федоровича и род-
ного племянника его Игнатия Семеновича  Жеребцова,  бывшего  коломенским
воеводою и убитого в сражении с пронским князем. Старшими боярами Эдигей
называет Илью Ивановича, Петра Константиновича, Ивана Никитича, из кото-
рых первый, по родословным, оказывается сыном известного Ивана  Родионо-
вича Квашни. Этот Иван Родионович умер в 1390 году, и  известие  об  его
смерти занесено в летопись. Из Вельяминовых по соображении с родословны-
ми книгами можно указать только Федора Ивановича, сына казненного  Ивана
Васильевича. Знаменитый боярин Донского Федор Андреевич Свибл больше  не
упоминается; но в духовных грамотах своих великий князь Василий  говорит
о селах Федора Свибла, которые он взял за себя, и о холопах, которых  он
отнял у него: это выражение указывает на опалу; но между боярами Василия
упоминается родной брат Свибла Михаил Андреевич  Челядня.  Из  известных
нам прежде родов и лиц упоминаются также между боярами:  Константин  Ди-
митриевич Шея, сын Димитрия Александровича Зерна, внук Четов;  Иван  Ди-
митриевич, сын Димитрия Всеволожа;  Владимир  Данилович  Красный-Снабдя,
бывший наместником в Нижнем Новгороде; Даниил и Степан Феофановичи  Пле-
щеевы, родные племянники св. митрополита Алексия; о  Данииле  сказано  в
летописи под 1393 годом: "Преставился Данило Феофанович,  который  много
служил великому князю в Орде, и на Руси, и по  чужим  землям".  Наконец,
упоминаются в летописи Иван Уда и Александр Белеут. Из неизвестных  упо-
минаются: Димитрий Афинеевич, подписавшийся на первой  духовной  Василия
на третьем месте; Андрей Албердов, занявший  Двинскую  землю;  Александр
Поле, Иван Марин (оба под 1401 годом); Селиван (или  Селиван  Борисович,
внук Димитрия Михайловича Волынского, или Селиван Глебович Кутузов); Ди-
митрий Васильевич; Степан Васильевич; наместниками  в  Нижнем  Новгороде
вместе с Владимиром Даниловичем Красным  были  Григорий  Владимирович  и
Иван Лихорь; в 1393 году новоторжцы убили вели кокняжеского боярина Мак-
сима; в битве с пронским князем вместе с Игнатием Жеребцовым погибли Ми-
хайла Лялин и Иван Брынка, тут же попался в плен муромский воевода Семен
Жирославич; наместником во Владимире упоминается Юрий  Васильевич  Щека;
под 1390 годом встречаем известие, что в Коломне  на  игрушке  был  убит
Осей, кормиличич великого князя. Как при Донском новоприезжий боярин Ди-
митрий Михайлович Волынский оттеснил на низшую степень  или  заехал,  по
тогдашнему выражению, некоторых старых бояр, так при Василии Димитриеви-
че литовский князь, Юрий Патрикеевич, внук Наримантов, вступивши в служ-
бу к московскому князю, заехал также некоторых бояр, и его имя встречаем
на первом месте в духовных великокняжеских. Брат его, князь Федор Патри-
кеевич, был наместником великого князя в Новгороде в 1420 году.  Дьяками
великокняжескими были: Тимофей Ачкасов и Алексей Стромилов.

   ГЛАВА ВТОРАЯ
   КНЯЖЕНИЕ ВАСИЛИЯ ВАСИЛЬЕВИЧА ТЕМНОГО (1425-1462)

   Малолетство Василия Васильевича.- Новая усобица дяди с  племянником.-
Спор в Орде между ними.- Московский боярин Всеволожский.- Хан решает де-
ло в пользу племянника Василия против дяди  Юрия  Димитриевича.-  Отъезд
боярина Всеволожского от великого князя к дяде его Юрию.-  Возобновление
борьбы между дядею и племянником.- Василий попадается в  плен  к  Юрию.-
Василий в Коломне.- Продолжение борьбы.- Смерть Юрия.- Василий утвержда-
ется в Москве.- Отношения Василия Васильевича к двоюродным братьям,  сы-
новьям Юрия, Василию Косому и Димитрию Шемяке.- Ослепление Косого.-  От-
ношения великого князя к другим удельным князьям.- Отношения татарские.-
Плен великого князя у казанских татар и освобождение.- Шемяка овладевает
Москвою, захватывает великого князя в Троицком монастыре  и  ослепляет.-
Слепой Василий получает Вологду.- Движения его приверженцев, которые ов-
ладевают Москвою.Продолжение борьбы Василия с Шемякою.- Деятельность ду-
ховенства в этой борьбе.- Смерть Шемяки.-  Отношения  великого  князя  к
другим удельным князьям.- Отношения к Рязани и Твери.- Отношения к  Нов-
городу и Пскову.События в Литве, борьба ее с Польшею.- Отношения Литвы к
Москве.- Татарские нашествия.- Борьба Новгорода и Пскова  со  шведами  и
немцами.- Смерть великого князя Василия; его духовная грамота; его приб-
лиженные

   По смерти Василия Димитриевича на столе московском и всея Руси явился
опять малолетный, десятилетний, князь Василий  Васильевич.  Малолетством
деда его Димитрия хотел воспользоваться Димитрий суздальский,  князь  из
старшей линии потомства Ярослава Всеволодовича; но Москва была  уже  так
сильна, что, несмотря и на малолетство ее князя, Суздаль, даже поддержи-
ваемый ханом, не мог остаться победителем в борьбе. Теперь, при малолет-
ном внуке Димитриевом, никто из князей не осмеливается спорить за Влади-
мир с потомками Калиты: Нижний, Суздаль принадлежат  уже  Москве,  Тверь
давно уже отказалась от всякого  наступательного  движения.  Но  теперь,
когда не может быть более борьбы у московского князя за  Владимир  ни  с
князем нижегородским, ни с тверским, начинается борьба между самими  по-
томками Калиты, между самими князьями московскими - за Москву и уже  не-
разрывно соединенный с нею Владимир. До сих пор мы видели частые и явные
нарушения родовых прав старшинства в потомстве Всеволода III, нарушения,
постоянно увенчивавшиеся успехом: видели  восстание  Михаила  Ярославича
московского против дяди Святослава, восстание Андрея Александровича  го-
родецкого против старшего брата, Димитрия переяславского, восстание Юрия
московского против старшего в роде Михаила тверского; но  все  это  были
восстания против порядка вещей, который хотя  и  видимо  ослабевал  (что
именно доказывалось успехом явлений, против него  направленных),  однако
еще держался, признавался вообще всеми как законно существующий, и явле-
ния, ему враждебные, были только исключениями; не являлось еще ни одного
князя, который решился бы  это  исключение  сделать  правилом.  Димитрий
Донской первый завещал старшие столы, и московский и владимирский,  сыну
своему мимо двоюродного брата, который сам согласился на это  распоряже-
ние, согласился признать племянника старшим братом; но этот брат Донско-
го был, во-первых, брат двоюродный, во-вторых, не  мог  занять  старшего
стола по отчине, отец его не был никогда  великим  князем  московским  и
владимирским. Гораздо важнее, следовательно, и решительнее было распоря-
жение сына Димитриева Василия, завещавшего старшинство сыну своему  мимо
родных своих братьев, которых права по старине были совершенно  бесспор-
ны. И вот полноправный им по старине наследник  старшинства  князь  Юрий
Димитриевич звенигородский отказывается признать старшинство племянника,
отказывается признать законность нового порядка престолонаследия. Должна
была возгореться борьба, борьба последняя и  решительная,  которая  нис-
колько не похожа на прежние усобицы между дядьми и племянниками; припом-
ним древнюю борьбу Изяслава Мстиславича с дядею Юрием Долгоруким:  Изяс-
лав занял Киев вопреки правам дяди, но никогда  не  смел  отрицать  этих
прав, говорил прямо, что Юрий старше его, но не умеет жить с родичами  и
проч.; припомним также, что возможность этой борьбы условливалась обсто-
ятельством случайным, слабостию, неспособностию полноправного  дяди  Вя-
чеслава, пред которым, однако, Изяслав принужден был наконец  покаяться.
Но теперь оба порядка, оба обычая, старый и новый, сталкиваются  друг  с
другом во всей чистоте: князь Юрий - полноправный наследник  старшинства
по старине; племянник его Василий Васильевич получает это старшинство по
завещанию отцовскому, с полным отрицанием прав дяди, без всякого пособия
какого-либо случайного обстоятельства, которое ослабляло бы права дяди и
давало племяннику предлог к восстанию против них. В  этой  новой  борьбе
дяди с племянником как бы нарочно племянник является малолетным и потому
неспособным действовать сам по себе; до сих пор, когда племянники  восс-
тавали против дядей, то это было обыкновенно восстание более  даровитой,
более сильной личности; но теперь, как нарочно, слабый отрок вступает  в
борьбу против сильного своим правом  старого  дяди,  следовательно,  все
преимущества, по-видимому, на стороне последнего, а между тем  побеждает
малолетный племянник, и тем резче обнаруживается вся крепость нового по-
рядка вещей, который не зависит более от личных средств.
   Могущественные средства малолетнаго Василия обнаружились в самом  на-
чале: в ту самую ночь, как умер великий князь Василий Димитриевич,  мит-
рополит Фотий послал своего боярина в Звенигород  к  Юрию  звать  его  в
Москву. Но Юрий не захотел признавать племянника старшим, боялся принуж-
дения в Москве, боялся даже оставаться поблизости в Звенигороде и  уехал
в отдаленный Галич, откуда прислал с угрозами к племяннику и с  требова-
нием перемирия месяца на четыре. В Москве согласились на перемирие,  ко-
торое было употреблено с обеих сторон для собрания  войска.  Бояре  мос-
ковские с малолетним князем своим предупредили Юрия и пошли к Костроме с
большим войском, в котором находились и остальные дядья великого  князя,
Димитриевичи; это напугало Юрия, который побежал в Нижний Новгород и сел
там; против него отправлен был брат его Константин Димитриевич,  который
прежде сам вооружался за старшинство дядей; Юрий из Нижнего  побежал  за
Суру и стал на одном ее берегу, а Константин на другом и, постоявши нес-
колько времени, возвратился в Москву под тем предлогом, что нельзя  было
перейти реку: но, по некоторым, очень  вероятным  известиям,  Константин
радел не племяннику, а брату и потому не хотел, как должно, преследовать
Юрия, который возвратился в Галич и послал в Москву просить опять  пере-
мирия на год. Но если для Юрия выгодно было не заключать  окончательного
мирного договора, в котором он принужден был бы отказаться от своих при-
тязаний, если ему выгодны были только перемирия, которые  позволяли  ему
собирать силы и выжидать удобного времени, то в Москве, наоборот, желали
чего-нибудь решительного, и по общему совету - митрополита, матери вели-
кокняжеской Софии, дядей и даже деда Витовта литовского - митрополит Фо-
тий отправился в Галич уговаривать Юрия к вечному миру.  Юрий,  узнавши,
что митрополит едет, встретил его с  детьми,  боярами,  лучшими  людьми,
собрал и чернь всю из городов и деревень и поставил ее по горе так, что-
бы Фотий мог видеть большую толпу народа при въезде в город. Но галицкий
князь не достиг своей цели, не испугал митрополита, который, взглянув на
густые толпы черни, сказал ему: "Сын князь Юрий! не  видывал  я  никогда
столько народа в овечьей шерсти", давая тем знать, что  люди,  одетые  в
сермяги, - плохие ратники.
   Начались переговоры: митрополит настаивал на вечный мир, но  Юрий  не
хотел об нем слышать, а требовал только перемирия, Фотий  рассердился  и
выехал из Галича, не благословив ни князя, ни город, и вдруг  после  его
отъезда открылся мор в Галиче. Юрий испугался, поскакал сам за  митропо-
литом, нагнал его за озером и едва успел со слезами умолить его  возвра-
титься. Фотий приехал опять в Галич, благословил народ, и мор стал прек-
ращаться, а Юрий обещал митрополиту послать и действительно послал  двух
бояр своих в Москву, которые заключили мир на том условии, что  Юрий  не
будет искать великого княжения сам собою, но ханом: кому хан даст  вели-
кое княжение, тот и будет великим князем. Но понятно,  что  и  это  была
только одна уловка, одно средство продлить нерешительное положение,  по-
тому что если и прежние князья мало обращали внимания на  решения  ханс-
кие, то могли ли повиноваться им сын и внук Донского? Вот  почему  после
того ни дядя, ни племянник не думали ехать в Орду, и Юрий, отчаявшись  в
успехе своего дела, заключил в 1428 году договор с Василием, по которому
признавал себя младшим братом племянника и обязывался не искать великого
княжения под Василием. Но в 1431 году Юрий  прислал  означенный  договор
вместе со складною грамотою, и оба соперника решились ехать  в  Орду,  к
хану Махмету. Обратив внимание на время возобновления вражды, мы не  мо-
жем не прийти к мысли, что поводом к нему была смерть  Витовта:  в  1428
году Юрий признал старшинство племянника, потому что в  предыдущем  году
великая княгиня Софья Витовтовна ездила к отцу и поручила ему сына и все
Московское княжество; в 1430 году Витовт умер, и на его месте стал  кня-
жить Свидригайло, побратим, свояк Юрия; вот почему последний в 1431  го-
ду, пользуясь благоприятною для себя переменою обстоятельств,  разрывает
с племянником.
   В челе московского боярства стоял тогда известный уже нам боярин Иван
Димитриевич Всеволожский, хитрый, ловкий, находчивый, достойный преемник
тех московских бояр, которые при отце,  деде  и  прадеде  Василия  умели
удержать за Москвою первенство и дать ей могущество. Когда Юрий по  при-
бытии в Орду уехал в Крым вместе с доброжелателем своим,  могущественным
мурзою Тегинею, который обещал ему великое  княжение,  Иван  Димитриевич
подольстился к остальным мурзам, возбудил их самолюбие и ревность к  мо-
гуществу Тегини. "Ваши просьбы, - говорил он им, - ничего  не  значат  у
хана, который не может выступить из Тегинина слова: по его слову  дается
великое княжение князю Юрию; но если хан так сделает, послушавшись Теги-
ни, то что будет с вами? Юрий будет великим князем в Москве, в Литве ве-
ликим князем побратим его Свидригайло, а в Орде будет сильнее  всех  вас
Тегиня". Этими словами, говорит летопись,  он  уязвил  сердца  мурз  как
стрелою; все они стали бить челом хану за князя Василия и так  настроили
хана, что тот начал грозить Тегине смертию, если он вымолвит хотя  слово
за Юрия. Весною 1432 года был суд между дядею и племянником: Юрий  осно-
вывал свои права на древнем родовом обычае, доказывал летописями и,  на-
конец, ссылался на кривотолкуемое завещание Донского. За Василия говорил
Иван Димитриевич, он сказал хану: "Князь Юрий ищет великого княжения  по
завещанию отца своего, а князь Василий по твоей  милости;  ты  дал  улус
свой отцу его Василию Димитриевичу, тот, основываясь на  твоей  милости,
передал его сыну своему, который уже столько лет княжит  и  не  свергнут
тобою, следовательно, княжит по твоей же милости". Эта лесть, выражавшая
совершенное презрение к старине, произвела свое действие: хан дал  ярлык
Василию и даже хотел заставить Юрия вести коня под племянником, но  пос-
ледний сам не захотел нанести такой позор дяде; Юрию уступлен был  также
Дмитров, выморочный удел брата его Петра (умершего  в  1428  году).  Так
кончился суд в Орде; разумеется, он не мог потушить распри; Юрий не  мог
забыть неудачи, а в Москве не могли не воспользоваться своим  торжеством
для окончательного низложения соперника. Вот почему в том же году встре-
чаем известие, что Юрий побоялся жить вблизи от Москвы,  в  новоприобре-
тенном Дмитрове, и уехал опять в Галич, а Василий тотчас же  выгнал  его
наместников из Дмитрова и захватил город; но вдруг дела в Москве  неожи-
данно приняли благоприятный оборот для старого дяди.
   Иван Димитриевич в награду за услуги, оказанные им  Василию  в  Орде,
надеялся, что великий князь женится на его дочери; эта надежда вовсе  не
была дерзкою в то время, когда князья часто женились на дочерях боярских
и выдавали за бояр дочерей своих. Сам же Иван Димитриевич вел  свой  род
от князей смоленских и женат был на внуке великого князя нижегородского,
почему и был уже в родстве с великим князем московским. Василий,  будучи
в Орде, дал Ивану Димитриевичу обещание жениться на его  дочери;  но  по
приезде в Москву дела переменились; мать великого князя Софья Витовтовна
никак не согласилась на этот брак и  настояла,  чтоб  сын  обручился  на
княжне Марье Ярославне, внуке Владимира Андреевича. Тогда Иван Димитрие-
вич, так сильно ратовавший в Орде  против  старины  княжеской,  вспомнил
старину боярскую и отъехал от московского князя. Он боялся прямо ехать к
Юрию и потому кинулся сперва к брату его Константину Димитриевичу, наде-
ясь пробудить в нем старинные замыслы, потом  к  тверскому  князю,  нас-
ледственному сопернику Москвы: но все это уже была старина, над  которою
сам боярин так недавно посмеялся в Орде; новым, действительным было  мо-
гущество Москвы, против которого никто не  смел  тронуться,  могущество,
утвержденное с помощию предшественников, товарищей Ивана и  его  самого.
Наконец боярин решился явиться к Юрию и был принят радушно. Но между тем
как Иван Димитриевич подговаривал Юрия возобновить старые притязания,  в
Москве сыновья Юрия - Василий Косой и  Димитрий  Шемяка  -  пировали  на
свадьбе великокняжеской. Василий Косой приехал в богатом золотом  поясе,
усаженном дорогими каменьями. Старый боярин Петр Константинович  расска-
зал историю этого пояса матери великокняжеской, Софье Витовтовне,  исто-
рию любопытную: пояс этот был дан суздальским князем Димитрием  Констан-
тиновичем в приданое за дочерью Евдокиею, шедшею замуж за Димитрия Донс-
кого; последний тысяцкий Василий Вельяминов, имевший важное значение  на
княжеской свадьбе, подменил этот пояс другим, меньшей цены, а  настоящий
отдал сыну своему Николаю, за которым была другая  дочь  князя  Димитрия
суздальского, Марья. Николай Вельяминов отдал пояс также в  приданое  за
дочерью, которая вышла за нашего боярина, Ивана Димитриевича; Иван отдал
его в приданое за дочерью же князю Андрею, сыну Владимира Андреевича,  и
по смерти Андреевой, обручив его дочь, а свою внучку за Василия  Косого,
подарил жениху пояс, в котором тот и явился на свадьбу  великого  князя.
Софья Витовтовна, узнав, что за пояс был на Косом, при всех сняла его  с
князя как собственность своего семейства, беззаконно перешедшую в чужое.
Юрьевичи, оскорбленные таким позором, тотчас выехали из  Москвы,  и  это
послужило предлогом к войне.
   В Москве тогда только узнали о движениях Юрия, когда уже он был в Пе-
реяславле с большим войском.  Московский  князь,  захваченный  врасплох,
послал бояр своих просить мира у дяди, которого они нашли в Троицком мо-
настыре; но Иван Димитриевич не дал и слова молвить о мире. "И  была,  -
говорит летописец, - между боярами брань великая  и  слова  неподобные".
Тогда Василий, собравши наскоро, сколько мог, ратных людей и  московских
жителей, гостей и других, выступил против дяди, но с своей малочисленною
и нестройною толпою был разбит наголову  сильными  полками  Юриевыми  на
Клязьме, за 20 верст от Москвы (в апреле 1433 года), и бежал в Кострому,
где был захвачен в плен. Юрий въехал в Москву и стал великим князем.  Но
какие же могли быть следствия  этого  события?  Старина,  возобновленная
Юрием, была новостию в Москве, и потому победитель находился в затрудни-
тельном положении относительно побежденного. Сперва при господстве родо-
вых отношений сын старшего, или великого, князя при жизни отца имел свою
волость, и когда старший в роде заступал место покойного великого князя,
то сын последнего оставался на своем столе или переменял его на  другой,
лучший, что было тогда легко. Но теперь Василий при жизни отца  не  имел
особого удела, его удел была Москва и великое княжение; вытеснив его  из
Москвы, Юрий, чтоб поместить его где-нибудь, должен был разрушить  поря-
док вещей, установленный  завещаниями  князей  предшествовавших.  Далее,
представлялся вопрос: по смерти Юрия кто должен был занять его место? По
старому порядку вещей, Константин Дмитриевич, единственный из оставшихся
в живых сын Донского (Андрей умер в 1432 году), и после него опять Васи-
лий, как сын старшего брата. Но московский боярин Иван Дмитриевич и  сы-
новья Юрия думали не так: они позабыли старину и знать ее не хотели.  Их
право не было старинное право старшинства, но право новое, право силы  и
удачи. Выгнавши Василия из Москвы, добывши его  в  свои  руки,  Юрьевичи
вовсе не думали возобновлять старых родовых счетов с кем бы то ни  было;
они хотели, по новому порядку, наследовать своему отцу  точно  так,  как
Василий наследовал своему; они  хотели  воспользоваться  своею  победою,
чтоб тотчас же избавиться от соперника. Но Юрий был более совестлив  или
по крайней мере не имел столько твердости, чтоб  решиться  на  меры  на-
сильственные. Скоро Василий нашел за себя пред ним ревностного  ходатая:
у Юрия был старинный любимый боярин Семен Морозов, который, вероятно, из
соперничества с Иваном Дмитриевичем, отбившим у него первое место,  зас-
тупился за пленного Василия и уговорил Юрия отдать последнему в удел Ко-
ломну, постоянно переходившую к старшему сыну московского князя.  Тщетно
Иван Дмитриевич и сыновья Юрия сердились и восставали против этого реше-
ния: Юрий дал прощальный пир племяннику, богато одарил его и отпустил  в
Коломну со всеми боярами его.
   Но едва прибыл Василий в Коломну, как начал призывать к себе отовсюду
людей, и отовсюду начали стекаться к нему князья, бояре, воеводы, дворя-
не, слуги, откладываясь от Юрия, потому что, говорит летописец, не  при-
выкли они служить галицким князьям; одним словом, около  Василия  собра-
лись все те, которые пришли бы к нему и в Москву по первому зову, но  не
успели этого сделать, потому что Юрий напал  на  племянника  врасплох  и
этому только был обязан своим торжеством. Тогда старшие Юрьевичи,  Васи-
лий Косой и Димитрий Шемяка, увидя исполнение своих  опасений,  обратили
ярость свою на главного виновника отцовской ошибки и убили Семена  Моро-
зова в дворцовых сенях, приговаривая: "Ты злодей,  крамольник!  Ты  ввел
отца нашего в беду и нам издавна крамольник и лиходей". Избегая  отцовс-
кого гнева, убийцы удалились из Москвы; тогда Юрий, видя себя  оставлен-
ным всеми, послал к Василию звать его обратно на великое княжение, а сам
уехал в Галич, сопровождаемый только пятью человеками. Так  торжественно
была показана невозможность восстановления старины! Но  борьба  этим  не
кончилась.
   Удаляясь из Москвы в пылу негодования на двоих старших сыновей, Васи-
лия Косого и Димитрия Шемяку, Юрий отделил их дело от своего и  заключил
с Василием Васильевичем договор, в котором за себя и за  младшего  сына,
любимца своего, Димитрия Красного, отказался принимать к себе  Косого  и
Шемяку, отказался от Дмитрова, вместо которого взял Бежецкий Верх с раз-
ными другими волостями; признал племянника старшим братом, который  один
имеет право знать Орду; старый дядя выговорил только не садиться на  ко-
ня, когда племянник сам поведет свои полки, не ездить к племяннику и  не
давать ему помощи на Литву, где по смерти Витовта княжил побратим и сво-
як Юрьев, Свидригайло. Что же касается до Ивана Дмитриевича, то есть из-
вестие, что он был схвачен великим князем Василием и ослеплен, села  его
были взяты в казну великокняжескую за его вину, как сказано  в  договоре
Юрия с Василием. Понадеявшись на обещание дяди, Василий отправил воеводу
своего, князя Юрия Патрикеевича, к Костроме, на Косого и Шемяку; но те с
вятчанами и галичанами разбили московское войско на реке Куси и взяли  в
плен воеводу. Василий узнал, что дядя не  сдержал  своих  обещаний,  что
полки его были в войске сыновей при Куси, и потому в 1434 году пошел  на
Юрия к Галичу, сжег этот город и заставил дядю бежать на Белоозеро.  Но,
когда Василий ушел домой, Юрий также возвратился в Галич, послал за  сы-
новьями, за вятчанами и весною двинулся на московского князя  с  большою
силою. Он встретил двух племянников - Василия московского  и  Ивана  мо-
жайского (сына умершего Андрея Дмитриевича) - в  Ростовской  области,  у
св. Николы на горе, и разбил их: Василий убежал в Новгород, Иван можайс-
кий - в Тверь вместе с матерью; Василий Васильевич послал к нему боярина
с просьбою не отступать от него в беде; но Можайский отвечал:  "Господин
и государь! где ни буду, везде я твой человек, но теперь нельзя  же  мне
потерять свою отчину и мать свою заставить скитаться по чужой  стороне".
Позванный Юрием, Иван отправился к нему в Троицкий монастырь и вместе  с
дядею приступил к Москве, которая сдалась по прошествии  недели,  причем
мать и жена Васильевы попались в плен и были отосланы в Звенигород.  Сам
Василий, не видя ниоткуда помощи, перебрался  из  Новгорода  Великого  в
Нижний и, слыша о погоне за собою от Юрьевичей, которые стояли во Влади-
мире, сбирался в Орду, как вдруг узнал о скоропостижной смерти Юрия и  о
том, что старший сын последнего Василий Косой занял стол московский,  по
новому обычаю.
   Но братья Косого, два Димитрия - Шемяка и Красный,-  послали  сказать
ему: "Если богу неугодно, чтоб княжил отец наш, то тебя сами не  хотим",
- и в то же время послали к Василию Васильевичу в Нижний  звать  его  на
великое княжение в Москву; они знали, что брату их не удержаться в Моск-
ве, и спешили добровольным признанием Василия получить расположение пос-
леднего и прибавки к своим уделам. Василий Васильевич действительно  от-
дал Шемяке удел умершего дяди Константина Дмитриевича - Ржеву  и  Углич,
Димитрию Красному - Бежецкий Верх, но зато Удержал за  собою  удел  дяди
Петра - Дмитров и удел Косого - Звенигород; кроме того, выговорил,  чтоб
Шемяка не вступался в Вятку, воинственное народонаселение которой давало
постоянно деятельную помощь Юрию. Косой был изгнан  из  Москвы  и  лишен
удела; ему не оставалось ничего, кроме самых отчаянных средств, которые,
следовательно, условливались его положением и притом еще личным характе-
ром. Вообще, чтоб уяснить себе характер Косого и Шемяки, надобно войти в
их положение: притязания отца вовлекли их во вражду с Василием  московс-
ким, из которой им не было выхода. Когда отец их овладел  в  первый  раз
Москвою, они требовали насильственных мер против Василия,  понимая,  что
дело идет о том, кому быть московским князем и кому быть слугою московс-
кого князя; теперь, когда восторжествовал Василий,  Юрьевичи  чувствуют,
что победитель должен употребить против них те же самые средства,  какие
прежде они сами хотели употребить против него, и если они примиряются  с
ним, то это примирение вынуждено только обстоятельствами,  ненадежно,  и
обе стороны пользуются им для отыскания средств к возобновлению  борьбы.
Но во имя чего же идет эта борьба?  Какое  право  поддерживают  Юрьевичи
против Василия? Борьба идет во имя права самосохранения:  доведенные  до
отчаяния, озлобленные неудачею, Юрьевичи повинуются одному инстинкту са-
мосохранения и не разбирают средств для достижения  цели;  но  средства,
употребляемые Юрьевичами, вызывают подобные же и со стороны их  соперни-
ка.
   Косой бежал из Москвы в Новгород Великий,  но  скоро  выехал  оттуда,
пограбивши по дороге берега Мсты, Бежецкий Верх и Заволочье. В 1435 году
он успел собрать войско в Костроме и встретился с  великим  князем  мос-
ковским в Ярославской волости, на берегу Которости, между Кузьминским  и
Великим Селом: бог помог Василию Васильевичу, Косой  бежал  в  Кашин  и,
собравшись здесь с силами, напал нечаянно на Вологду, где  была  застава
(гарнизон) великокняжеская, захватил воевод и дворян московских и послал
за вятчанами, которые не замедлили прийти к нему. Московский князь пошел
опять за ним к Костроме и стал у нынешнего  монастыря  Ипатьевского,  на
мысе между Волгою и Костромою, за которою расположился Косой. Река поме-
шала биться, и двоюродные братья помирились: великий князь отдал  Косому
в удел Дмитров; почему же не прежний удел его  -  Звенигород?  Почему  и
прежде Василий не дал этого отцовского удела Шемяке и уступил  ему  удел
Константина Дмитриевича! Распоряжение это объясняется последующими  рас-
поряжениями: и после великие князья стараются переменять владения князей
удельных, дабы последние, постоянно живя в одном уделе, не  могли  приу-
чить к себе его жителей, приобресть их любовь. Юрьевич  признал  Василия
Васильевича старшим братом, обязался не брать  великого  княжения,  если
татары будут давать ему его, обязался также отдать всю казну,  увезенную
им из Москвы, равно казну покойного дяди Константина. В этом же договоре
встречаем следующее условие: "Которые гости суконники завели крамолу  на
меня, великого князя, и на мою мать, великую княгиню, да ушли из  Москвы
в Тверь во время нашей войны, тех тебе не принимать". Но мир был не  до-
лог: прожив только месяц в Дмитрове, Косой отправился опять в  Кострому,
отославши к великому князю разметные грамоты.  Проживши  в  Костроме  до
зимнего пути, отправился к брату в Галич, отсюда к Устюгу, куда пришли к
нему и вятчане; не могши взять крепости устюжской  Гледена  силою,  взял
его на условиях, но, нарушив их, убил московского воеводу князя Оболенс-
кого, повесил десятильника владыки ростовского и многих устюжан  перебил
и перевешал. И в это самое время брат Косого  Шемяка  приехал  в  Москву
звать великого князя к себе на свадьбу; но Василий Васильевич велел  за-
держать его и стеречь в Коломне на все время войны с братом его;  третий
же Юрьевич, Димитрий Красный, по своему кроткому характеру не мог возбу-
дить подозрения и был в войсках великого князя. Последний  встретился  с
Косым в Ростовской области, при селе Скорятине. У Юрьевича кроме  вятчан
был двор брата его Шемяки; с великим князем кроме Димитрия Красного  на-
ходился Иван можайский и новоприбывший из Литвы князь Иван Баба Друцкой,
который изрядил свой полк с копьями, по литовскому обычаю. Косой не  на-
деялся одолеть соперника силою и решился употребить коварство:  заключил
с великим князем перемирие до утра, и, когда  Василий,  понадеявшись  на
это, распустил свои полки для сбора припасов,  вдруг  прибежали  к  нему
сторожа с вестию, что неприятель наступает. Великий князь тотчас  разос-
лал по всем сторонам приказ собираться, сам схватил трубу и  начал  тру-
бить; полки московские успели собраться до прихода Косого,  который  был
разбит, взят в плен и отвезен в Москву, и когда союзники  его,  вятчане,
схватили воеводу великокняжеского, князя Александра Брюхатого,  взяли  с
него богатый окуп и, несмотря на это, отвели к себе в плен,  то  великий
князь велел ослепить Косого. Ожесточенная борьба, в которой решался воп-
рос, кому стать сильнее всех и подчинить себе всех других, давно уже шла
между князьями, борьба, по означенному характеру  не  могшая  отличаться
мягкостию средств: так, борьба между Москвою и Тверью кончилась  гибелью
четырех князей тверских. Московские  князья  погубили  их  в  Орде  пос-
редством хана, но не менее того погубили; теперь же, в борьбе между мос-
ковскими князьями, соперники были поставлены в положение  гораздо  опас-
нейшее: прежде вопрос шел только о великом княжении  Владимирском,  тор-
жество одного князя еще не грозило такою близкою  гибелью  побежденному:
он, его сыновья и внуки могли существовать как владельцы почти независи-
мые, тогда как теперь обстоятельства были уже  не  те,  Косой  обнаружил
свой характер и свои цели, показал, что, пока  он  жив,  имеет  средства
вредить, до тех пор Василий Васильевич не будет покоен; ханы в это время
потеряли прежнее значение, их уже нельзя было  употреблять  орудием  для
гибели соперника, и князьям было предоставлено разделываться самим  друг
с другом.
   По ослеплении Косого великий князь выпустил брата его Шемяку  из  Ко-
ломны в прежний удел и заключил с ним договор, совершенно  одинаковый  с
предыдущим. В 1440 году встречаем новый договор с Юрьевичем, где,  между
прочим, сказано следующее: "Также и теперь, что вы взяли на  Москве  ны-
нешним приходом у меня, и у моей матери, и у моих князей, у бояр моих  и
детей боярских и что будет у вас, то все вы должны  отдать".  Это  место
ясно указывает на неприятельский приход Юрьевичей  к  Москве.  Летописцы
молчат об этом приходе Шемяки под 1440 годом и помещают приход  его  под
1442, которому предшествовал поход великого князя на Юрьевича и  бегство
последнего в Новгородскую область; причиною вражды Василия  к  Шемяке  в
этом случае было то, что Юрьевич ослушался зову  великокняжеского  и  не
пошел помогать Москве, когда она была осаждена ханом Улу-Махметом в 1439
году, соперники были примирены троицким архимандритом Зиновием. Если  мы
предположим, что в летописи перемешаны года и этот поход 1442 года долж-
но отнести к 1440, после которого и был заключен означенный договор,  то
дело может объясниться легко: в 1439 году Улу-Махмет осаждал Москву; Ше-
мяка не явился на помощь, за что великий князь пошел на него и прогнал в
Новгородскую область; потом Шемяка, оправившись, явился сам под  Москвою
и заключил мир.
   Так кончилась первая половина усобицы в княжение Василия Васильевича.
За право дядей боролся один Юрий, остальные три Дмитриевича были на сто-
роне племянника, хотя, как видно, и не желали окончательного  низложения
брата. Все они умерли во время первой половины усобицы,  до  1440  года;
Петр и Константин умерли бездетны, Андрей оставил двоих сыновей -  Ивана
можайского и Михаила верейского. Мы видели поведение Ивана можайского  в
борьбе Юрия с Василием: чтобы не лишиться волости,  чтобы  не  заставить
мать свою скитаться по чужим сторонам, он принимает сторону  победителя,
уверяя в верности своей побежденного,  -  таково  обыкновенно  поведение
слабых в борьбе двух сильных. До нас дошел договор обоих  Андреевичей  с
Василием Васильевичем, заключенный, как видно, еще до  поездки  в  Орду,
когда еще Василий не был уверен, что получит великое княжение, ибо  Анд-
реевичи говорят: "А даст тебе бог достать свою вотчину,  великое  княже-
ние, то ты нас пожалуешь, как обещался, - из великого княжения, поприго-
жу". Андреевичи обязываются считать себя младшими братьями.  После  тор-
жества дяди Юрия они заключили и с ним договор,  в  котором  обязываются
почитать его отцом, не сноситься с Василием Васильевичем  и  по  кончине
Юрия признать великое княжение за детьми его, - знак, что Юрий под пред-
логом старшинства вел борьбу вовсе не за старый порядок вещей и, добывши
себе великое княжение, передавал его своим детям мимо законного по  ста-
рине наследника. Так же точно обязался не искать великого княжения  Мос-
ковского под сыновьями Юрия и рязанский князь Иван Федорович, по  матери
родной племянник Юрию, который обязывается иметь его племянником;  Васи-
лий Косой обязывается иметь рязанского князя братом равным, Димитрий Ше-
мяка и Димитрий Красный - братом старшим. До  нас  дошел  также  договор
князя Василия Ярославича, внука Владимира  Андреевича,  с  зятем  (мужем
сестры) и четвероюродным братом Василием Васильевичем московским. В этом
договоре замечаем другой тон, гораздо униженнее: Василий Ярославич назы-
вает московского князя старшим братом и отцом, обязывается  держать  под
ним великое княжение честно и грозно.
   С 1440 года по 1445 у великого князя не было враждебных  столкновений
с Шемякою; последний дожидался удобного случая для возобновления борьбы,
и этот случай наконец представился по поводу дел татарских.  Прежде  по-
ездки Василия Васильевича с дядею в Орду, для суда пред ханом, мы встре-
чаем известия об обычных набегах татар на украинские места: в 1425  году
они приходили на Рязанскую украйну, но были разбиты рязанцами и потеряли
всю добычу; в конце 1428 года они напали нечаянно на Галицкую область  и
стояли здесь месяц; потом взяли Кострому, Плесо, Лух и ушли Волгою вниз.
Великий князь Василий послал за ними в погоню дядей своих Андрея и Конс-
тантина Дмитриевичей и боярина Ивана Дмитриевича с полками  московскими;
они не догнали татар и возвратились; но князь Федор Стародубский-Пестрый
с Федором Константиновичем Добрынским тайком от московских князей погна-
лись за татарами, догнали задние отряды и побили. Тот же князь Федор Да-
выдович Пестрый по приказанию князя московского ходил на болгар и попле-
нил всю их землю в 1431 году. В 1437 году татары опустошили границы  ря-
занские; но гораздо важнее были дела с ними  в  конце  года,  когда  хан
Улу-Махмет, изгнанный из Золотой Орды братом своим, явился  на  границах
русских и засел в Белеве. Великий князь  отправил  против  него  сильные
полки под начальством обоих Юрьевичей - Шемяки и Красного,  которые,  по
свидетельству летописца, грабили по дороге своих, русских, мучили людей,
допытываясь у них имения, били скот и позволяли себе всякого рода непри-
личные поступки. Когда они пришли к Белеву, то  хан  испугался,  прислал
просить мира, отдаваясь на всю волю князей русских, но те  не  послушали
его речей, двинулись к городу и нанесли татарам  сильное  поражение.  На
другой день татарские мурзы приехали опять для переговоров с  великокня-
жескими воеводами: хан давал сына и мурз своих в заложники,  обязывался,
пока жив, стеречь Русскую землю и не требовать никаких выходов. Но  вое-
воды не соглашались и на эти условия; тогда мурзы сказали им: "Не хотите
мира, так оглянитесь назад!" - и воеводы увидали, что все русское войско
бежит назад перед татарами. Причиною этого бегства был литовский  мценс-
кий воевода Григорий Протасьев, присланный своим князем на помощь  моск-
вичам: он передался на сторону хана и начал говорить  московским  воево-
дам: "Великий князь мой прислал ко мне приказ, чтоб я не бился с  ханом,
а заключил с ним мир и распустил полки". Когда московские воеводы  приу-
ныли от этого объявления, Протасьев послал ночью к хану, чтоб тот  утром
нападал на московскую рать. Утро, как нарочно, было мглистое, и  русские
сторожа не видали, как татары вышли из города  и  напали  на  московские
полки; Протасьев побежал прежде всех, крича: "Беги! беги!"  -  и  все  в
ужасе побежали за ним.
   После этой победы Улу-Махмет пошел степью мимо русских границ, переп-
равился через Волгу и засел в опустелой от русских набегов  Казани,  где
поставил себе деревянный город на новом месте, и в июле 1439 года явился
нечаянно под Москвою. Великий князь не успел собраться с силами и  уехал
за Волгу, оставив защищать Москву воеводу своего, князя Юрия Патрикееви-
ча; хан стоял 10 дней под городом, взять его не мог,  но  наделал  много
зла Русской земле, на возвратном пути сжег Коломну и  погубил  множество
людей. В 1444 году султан Мустафа пришел на Рязань со множеством  татар,
повоевал волости и села рязанские и  остановился  в  степи  для  продажи
пленников, которых выкупали рязанцы. Когда пленные были  все  выкуплены,
Мустафа пришел опять в Рязань, на этот раз уже с миром; хотелось ему зи-
мовать в городе, потому что в степи не было  никакой  возможности  оста-
ваться: осенью вся степь погорела пожаром, а зима была лютая, с большими
снегами и сильными вьюгами; от бескормицы лошади у татар перемерли. Ког-
да в Москве узнали об этом, то великий князь отправил на  Мустафу  двоих
воевод своих - князя Василия Оболенского и Андрея Голтяева  -  с  двором
своим да мордву на лыжах. Московские воеводы нашли Мустафу  под  Переяс-
лавлем на речке Листани, потому что рязанцы выслали его из своего  горо-
да. Несчастные татары, полузамерзшие, бесконные, не могшие владеть лука-
ми по причине сильного вихря, должны были  выдержать  нападение  с  трех
сторон: от воевод московских, от мордвы и от казаков рязанских,  которые
упоминаются тут в первый раз. Несмотря на  беспомощное  состояние  свое,
татары резались крепко, по выражению летописца, живыми в руки  не  дава-
лись и были сломлены только превосходным числом неприятелей, причем  сам
Муста-фа был убит. Другие татары в том же году отплатили за Мустафу  на-
падением и на Рязанскую украйну, и на землю Мордовскую; а  в  1445  году
хан Улу-Махмет засел в старом Нижнем Новгороде и оттуда пришел к Мурому.
Великий князь вышел против него со всеми своими силами, с князьями - Ше-
мякою, обоими Андреевичами и Василием Ярославичем; хан испугался и  убе-
жал назад в Нижний Новгород,  только  передовым  полкам  великокняжеским
удалось побить татар под Муромом, Гороховцом и в других местах.
   Но иначе  кончилось  дело  при  второй  встрече  Василия  с  татарами
Улу-Махметовыми. Весною того же года пришла в Москву весть, что двое сы-
новей Улу-Махметовых опять  появились  в  русских  границах,  и  великий
князь, заговевшись на Петров пост, вышел против них. В Юрьев  прискакали
к нему нижегородские воеводы - князь Федор Долголядов и Юшка Драница - с
вестию, "что они выбежали ночью из города, зажегши его,  потому  что  не
могли долее переносить голода: что было хлебного запасу,  все  переели".
Тогда великий князь, проведши Петров день в Юрьеве, пошел  к  Суздалю  и
стал на реке Каменке, куда пришли к нему двоюродные братья Андреевичи  и
Василий Ярославич. 6 июля московское войско переполошилось, надели  дос-
пехи, подняли знамена и выступили в поле, но неприятель не  показывался,
и великий князь, возвратившись в стан, сел ужинать с князьями и боярами;
долго пили ночью, встали на другой день уже после солнечного восхода,  и
Василий, отслушав заутреню, хотел было  опять  лечь  спать,  как  пришла
весть, что татары переправляются чрез реку Нерль. Великий  князь  тотчас
же послал с этою вестию по всем станам, сам надел доспехи, поднял знаме-
на и выступил в поле, но войска было у него мало, всего тысячи с  полто-
ры, потому что полки союзных князей не успели собраться, не успели прий-
ти и союзные татары, не пришел и Шемяка, несмотря на то что к нему много
раз посылали. Подле Евфимиева монастыря, по левую сторону, сошлись русс-
кие полки с татарами, и в первой стычке рать великокняжеская обратила  в
бегство татар; но когда стала гнаться за ними в беспорядке,  то  неприя-
тель обратился и нанес русским совершенное поражение. Великий князь  от-
бивался храбро, получил множество ран и был наконец взят в плен вместе с
двоюродным братом Михаилом Андреевичем; князь Иван  Андреевич  можайский
был также ранен и сбит с коня, но успел пересесть на  другого  и  спасся
бегством. Победители рассыпались по окрестностям для грабежа, а  сыновья
ханские, остановившись в Евфимиеве монастыре,  сняли  с  великого  князя
крест-тельник и отослали в Москву к матери и жене пленника.
   Когда узнали в Москве об участи великого князя, то поднялся плач  ве-
ликий и рыдание многое, говорит летописец. Но за этою бедою для  москви-
чей по следам шла другая: ночью 14 июля загорелся  их  город  и  выгорел
весь; не осталось ни одного дерева, а каменные церкви распались, и стены
каменные попадали во многих местах; людей много погорело:  по  некоторым
известиям, 700 человек, по другим - гораздо больше,  духовных  и  мирян,
потому что с одной стороны огонь, а с другой - боялись  татар;  казны  и
всякого товара сгорело множество, ибо из разных городов собрались  тогда
жители в Москву и сели в осаде. Великие княгини Софья и Марья с детьми и
боярами уехали в Ростов; по  некоторым  же  известиям,  великая  княгиня
Софья отправилась было сначала в Тверь, но от реки Дубны была возвращена
назад Шемякою. Между тем в Москве после отъезда княгинь поднялось волне-
ние: те, которые могли бежать, хотели оставить Москву; но чернь, собрав-
шись, прежде всего начала строить городовые ворота, хотевших бежать хва-
тали, били, ковали и тем прекратили волнение: все вместе  начали  укреп-
лять город и готовить лес для постройки домов.
   Между тем победители-татары подошли было к Владимиру, но не  решились
на приступ и удалились сперва к Мурому, потом к Нижнему, откуда Улу-Мах-
мет со всею Ордою и пленным великим князем отступил к Курмышу, отправив-
ши посла своего Бегича к Шемяке, который мог теперь думать, что  благоп-
риятная судьба внезапною развязкою дает ему желанное торжество. Он  при-
нял посла с большою честию и отпустил его, по выражению  летописца,  "со
всем лихом на великого князя" и вместе с Бегичем отправил к хану  своего
посла, дьяка Дубенского, хлопотать о том, чтоб Василию не выйти на вели-
кое княжение. Но хан хотел кончить дело как можно скорее, как можно ско-
рее получить выгоды от своей победы; думая,  что  посол  его,  долго  не
возвращавшийся от Шемяки, убит последним, Махмет вступил в переговоры  с
своим пленником и согласился отпустить его в Москву. Касательно  условий
освобождения свидетельства разногласят: в большей части летописей сказа-
но: "Царь Улу-Махмет и сын его утвердили великого князя крестным целова-
нием, что дать ему с себя окуп, сколько может"; но в некоторых  означена
огромная сумма - 200000 рублей, намекается также и  на  другие  какие-то
условия: "А иное бог весть, и они между собою"; во всяком случае  трудно
согласиться, чтоб окуп был умеренный. Летописи единогласно говорят,  что
с великим князем выехали из Орды  многие  князья  татарские  со  многими
людьми. И прежде Василий принимал татарских князей в службу и  давал  им
кормление - средство превосходное  противопоставлять  варварам  варваров
же, средство, которое Россия должна была употреблять  вследствие  самого
своего географического положения; но современники думали не так: мы  ви-
дели, как они роптали, когда при отце Василия давались литовским князьям
богатые кормления; еще более возбудили их негодование подобные  поступки
с татарами, потому что в них не могла еще тогда погаснуть сильная  нена-
висть к этому народу, и когда к тому еще были  наложены  тяжкие  подати,
чтоб достать деньги для окупа, то неудовольствие  обнаружилось  в  самых
стенах Москвы: им спешил воспользоваться Шемяка. Теперь больше чем  ког-
да-либо Юрьевич должен был опасаться Василия, потому что посол его к ха-
ну был перехвачен, и великий князь знал об его замыслах; но, занятый де-
лами татарскими, он не мог еще думать о преследовании Димитрия.  Послед-
ний спешил предупредить его и начал сноситься с князем Борисом  тверским
и можайским князем Иваном Андреевичем, у которого хотя прежде и было не-
удовольствие с великим князем, однако потом заключен  был  мир:  Василий
дал ему Козельск с волостями, и можайский князь вместе с братом, как  мы
видели, находились в Суздальской битве. Шемяка сообщил князьям слух, ко-
торый носился тогда, об условиях Василия с ханом  Махметом:  шла  молва,
будто великий князь обещал отдать хану все Московское княжество,  а  сам
удовольствовался Тверью. Князья тверской и можайский поверили или  сочли
полезным для себя поверить и согласились действовать заодно с Шемякою  и
московскими недовольными, в числе которых были бояре, гости и даже  чер-
нецы, а главным двигателем был Иван Старков; из бояр Шемякиных  главными
советниками летописец называет Константиновичей,  из  которых  после  на
видном месте является Никита Константинович.
   В 1446 году московские недовольные дали знать  союзным  князьям,  что
Василий поехал молиться в Троицкий монастырь; Шемяка и  Можайский  ночью
12 февраля овладели врасплох Москвою, схватили мать и жену великого кня-
зя, казну его разграбили, верных бояр перехватали и пограбили, пограбили
также многих граждан, и в ту же ночь Можайский  отправился  к  Троице  с
большою толпою своих и Шемякиных людей. Великий князь слушал  обедню  13
числа, как вдруг вбегает в церковь рязанец Бунко и  объявляет  ему,  что
Шемяка и Можайский идут на него ратию. Василий не  поверил  ему,  потому
что Бунко незадолго перед тем отъехал от него к Шемяке. "Эти люди только
смущают нас, - сказал великий князь, - может ли быть, чтобы братья пошли
на меня, когда я с ними в крестном целовании?" - и велел выбить Бунка из
монастыря, поворотив его назад. Не поверивши Бунку, великий  князь  пос-
лал, однако, на всякий случай сторожей к Радонежу (на гору), но  сторожа
просмотрели ратных людей Можайского, ибо те увидали их прежде и  сказали
своему князю, который велел собрать много саней, иные с рогожами, другие
с полостями, и положить в них по два человека в доспехах, а третьему ве-
лел идти сзади, как будто за возом. Въехавши на гору, ратники  выскочили
из возов и перехватали сторожей, которым нельзя было убежать, потому что
тогда снег лежал на девять пядей. Забравши сторожей,  войско  Можайского
пошло тотчас же к монастырю. Великий князь увидал неприятелей,  как  они
скакали с Радонежской горы к селу Клементьевскому, и  бросился  было  на
конюшенный двор, но здесь не было ни одной готовой  лошади,  потому  что
сам он прежде не распорядился, понадеявшись на крестное целование, а лю-
ди все оторопели от страха. Тогда Василий побежал в монастырь, к  Троиц-
кой церкви, куда пономарь впустил его и запер за ним двери. Тотчас после
этого вскакали на монастырь и враги; прежде всех въехал  боярин  Шемякин
Никита Константинович, который разлетелся на коне даже на лестницу  цер-
ковную, но, как стал слезать с лошади, споткнулся об камень, лежащий  на
паперти, и упал: когда его подняли, то он едва  очнулся,  шатался  точно
пьяный и побледнел как мертвец. Потом въехал на монастырь  и  сам  князь
Иван и стал спрашивать, где князь великий. Василий, услыхав  его  голос,
закричал ему из церкви: "Братья! помилуйте меня! Позвольте мне  остаться
здесь, смотреть на образ божий, пречистой богородицы, всех святых; я  не
выйду из этого монастыря, постригусь здесь", - и, взявши икону  с  гроба
св. Сергия, пошел к южным дверям, сам отпер их и, встретив князя Ивана с
иконою в руках, сказал ему: "Брат! Целовали мы животворящий крест и  эту
икону в этой самой церкви, у этого гроба чудотворцева,  что  не  мыслить
нам друг на друга никакого лиха, а теперь не знаю, что надо мною делает-
ся?" Иван отвечал: "Государь! если мы захотим сделать тебе какое зло, то
пусть это зло будет над нами; а что теперь делаем, так это мы делаем для
христианства, для твоего окупа. Татары, которые с  тобою  пришли,  когда
увидят это, облегчат окуп".
   Василий, поставив икону на место, упал пред  чудотворцевым  гробом  и
стал молиться с такими слезами, воплем и рыданием, что  прослезил  самих
врагов своих. Князь Иван, помолившись немного в церкви, вышел вон,  ска-
завши Никите: "Возьми его". Великий князь, помолившись, встал  и,  огля-
нувшись кругом, спросил: "Где же брат, князь Иван?" Вместо ответа  подо-
шел к нему Никита Константинович, схватил его за плеча и  сказал:  "Взят
ты великим князем Димитрием Юрьевичем". Василий сказал на это: "Да будет
воля божия!" Тогда Никита вывел его из церкви и из монастыря, после чего
посадили его на голые сани с чернецом напротив и повезли в Москву;  бояр
великокняжеских также перехватали, но о сыновьях, Иване и  Юрии,  бывших
вместе с отцом в монастыре, даже и не спросили.  Эти  малолетные  князья
днем спрятались вместе с некоторыми из слуг, а ночью убежали в Юрьев,  к
князю Ивану Ряполовскому, в село его Боярово;  Ряполовский,  взявши  их,
побежал вместе с братьями Семеном и Димитрием и со всеми людьми своими в
Муром и там заперся.
   Между тем великого князя привезли в Москву на ночь 14 февраля и поса-
дили на дворе Шемякине; 16 числа на ночь  ослепили  и  сослали  в  Углич
вместе с женою, а мать, великую княгиню Софью  Витовтовну,  отослали  на
Чухлому. В некоторых летописях приведены причины, побудившие Шемяку  ос-
лепить Василия: "Зачем привел татар на Русскую землю и города с волостя-
ми отдал им в кормление? Татар и речь их любишь сверх меры,  а  христиан
томишь без милости; золото, серебро и всякое имение отдаешь татарам, на-
конец, зачем ослепил князя Василия Юрьевича?"  Услыхавши  об  ослеплении
великого князя, брат жены его, князь Василий Ярославич, вместе с  князем
Семеном Ивановичем Оболенским убежали в Литву. Мы видели литовских  кня-
зей в Москве, теперь видим явление обратное: и великие князья  литовские
принимают московских выходцев точно так же, как московские принимали ли-
товско-русских, - с честию, дают  им  богатые  кормления:  так,  Василию
Ярославичу дали Брянск, Гомель, Стародуб,  Мстиславль  и  многие  другие
места. Из бояр и слуг Васильевых одни присягнули Шемяке, другие  убежали
в Тверь; всех отважнее поступил Федор Басенок, объявивший, что не  хочет
служить Шемяке, который за это велел заковать его в железа;  но  Басенок
успел вырваться из них, убежал в Коломну, подговорил там  многих  людей,
разграбил с ними Коломенский уезд и ушел в Литву к князю Василию Яросла-
вичу, который отдал ему и князю Семену Оболенскому Брянск.
   Шемяка видел, что не может быть покоен до тех пор, пока сыновья Васи-
лия находятся на свободе в Муроме с многочисленною дружиною, но не  смел
послать против них войско, боясь всеобщего негодования  против  себя,  и
придумал следующее средство: призвал к себе в Москву рязанского епископа
Иону и стал говорить ему: "Батюшка! поезжай в свою епископию, в Муром, и
возьми на свою епитрахиль детей великого князя Василия, а я  с  радостию
их пожалую, отца их выпущу и вотчину дам достаточную, чем будет им можно
жить". Владыка отправился в Муром и передал Ряполовским слова Шемяки. Те
начали думать: "Если мы теперь святителя не послушаем, не пойдем к князю
Димитрию с детьми великокняжескими, то  он  придет  с  войском  и  город
возьмет; тогда и дети, и отец их, и мы все будем в его воле".  Решившись
исполнить требование Шемяки, они сказали Ионе: "Мы не отпустим  с  тобою
детей великокняжеских так просто, но пойдем в соборную  церковь,  и  там
возьмешь их на свою епитрахиль". Иона согласился, пошел в церковь,  отс-
лужил молебен богородице, взял детей с пелены от пречистой на свою епит-
рахиль и поехал с ними к Шемяке в Переяславль, куда прибыл 6 мая. Шемяка
принял малюток ласково, позвал на обед, одарил; но на третий день  отос-
лал к отцу, в Углич, в заточение. Тогда Ряполовские, увидев, что  Шемяка
не сдержал своего слова, стали думать, как бы освободить великого  князя
из заточения. В этой думе были с  ними  вместе:  князь  Иван  Васильевич
Стрига-Оболенский, Иван Ощера с братом Бобром,  Юшка  Драница,  которого
прежде мы видели воеводою нижегородским, Семен Филимонов с  детьми,  Ру-
салка, Руно и многие другие дети боярские. Они сговорились сойтись к Уг-
личу в Петров день, в полдень. Семен Филимонов пришел ровно в  срок,  но
Ряполовские не могли этого сделать, потому что  были  задержаны  отрядом
Шемяки, за ними посланным; они разбили этот отряд,  но,  зная,  что  уже
опоздали, двинулись назад по Новгородской области в Литву, где  соедини-
лись с прежними выходцами, а Филимонов пошел опять к Москве.
   Шемяка испугался этих движений в пользу пленного Василия,  послал  за
владыками и начал думать с ними, с князем Иваном  можайским  и  боярами:
выпускать ли пленного Василия из  заточения  или  нет?  Сильнее  всех  в
пользу Василия говорил епископ Иона, нареченный  митрополит;  он  каждый
день твердил Шемяке: "Сделал ты неправду, а меня ввел в грех и срам;  ты
обещал и князя великого выпустить, а вместо того и детей его с ним поса-
дил; ты мне дал честное слово, и они меня послушали, а теперь я  остаюсь
перед ними лжецом. Выпусти его, сними грех со своей души и с  моей!  Что
тебе может сделать слепой да малые дети? Если боишься,  укрепи  его  еще
крестом честным, да и нашею братьею, владыками". Шемяка решился  наконец
освободить Василия, дать ему отчину и осенью 1446 года отправился в  Уг-
лич с епископами, архимандритами, игуменами. Приехавши туда, он выпустил
Василия и детей его из заключения, каялся и просил у него прощения;  Ва-
силий также в свою очередь складывал всю вину на одного  себя,  говорил:
"И не так еще мне надобно было пострадать за грехи мои и  клятвопреступ-
ление перед вами, старшими братьями моими,  и  перед  всем  православным
христианством, которое изгубил и еще изгубить хотел.  Достоин  был  я  и
смертной казни, но ты, государь, показал ко мне милосердие,  не  погубил
меня с моими беззакониями, дал мне время покаяться". Когда он это  гово-
рил, слезы текли у него из глаз как ручьи; все  присутствующие  дивились
такому смирению и умилению и плакали сами, на  него  глядя.  На  радости
примирения Шемяка дал Василию, жене его и детям большой  пир,  где  были
все епископы, многие бояре и дети боярские; Василий получил богатые дары
и Вологду в отчину, давши наперед Шемяке проклятые грамоты не искать ве-
ликого княжения. Но приверженцы Василия ждали только его освобождения  и
толпами кинулись к нему. Затруднение состояло в проклятых грамотах, дан-
ных на себя Василием: Трифон, игумен Кириллова  Белозерского  монастыря,
снял их на себя, когда Василий приехал из Вологды в  его  монастырь  под
предлогом накормить братию и раздать ей милостыню. С Бела-озера  великий
князь отправился к Твери, которой князь Борис Александрович  обещал  ему
помощь с условием, чтоб он обручил своего  старшего  сына  и  наследника
Ивана на его дочери Марье; жениху было тогда только  семь  лет.  Василий
согласился и с тверскими полками пошел на Шемяку к Москве.
   Между тем князь Василий Ярославич и другие московские выходцы, жившие
в Литве, еще не зная об освобождении великого  князя,  решились,  оставя
семейства свои в Литве, идти к Угличу и вывести оттуда Василия. Они  уже
назначили срок собираться всем в Пацыне, как пришла весть,  что  великий
князь выпущен и дана ему Вологда. Тогда князь Василий Ярославич двинулся
из Мстиславля, князь Семен Оболенский с Басенком из Брянска,  сошлись  в
Пацыне и, получивши здесь весть, что великий князь уже пошел из  Вологды
на Белоозеро и оттуда к Твери, двинулись к нему на  помощь.  Близ  Ельны
встретили они татарский отряд и начали было уже с  ним  стреляться,  как
татары закричали: "Кто вы?" Они отвечали: "Москвичи; идем с князем Васи-
лием Ярославичем искать своего  государя,  великого  князя  Василия  Ва-
сильевича, сказывают, что он уже выпущен; а вы  кто?"  Татары  отвечали:
"Мы пришли из страны Черкасской, с двумя царевичами, детьми Улу-Махмето-
выми, Касимом и Эгупом; слышали царевичи о великом князе, что он постра-
дал от братьев, и пошли искать его за прежнее его добро и за хлеб, пото-
му что много его добра до нас было". Когда дело таким  образом  объясни-
лось, москвичи и татары съехались, дали друг другу клятву и пошли вместе
искать великого князя. Шемяка с князем Иваном можайским выступил к Воло-
ку, навстречу неприятелю, но в его отсутствие Москва  внезапно  и  легко
была захвачена приверженцами Василия Васильевича, как прежде  привержен-
цами Шемяки. Боярин Михаил Борисович Плещеев, отправленный великим  кня-
зем с очень небольшим отрядом войска, пробрался мимо  Шемякиной  рати  и
подъехал к Москве в ночь накануне Рождества Христова, в самую  заутреню;
Никольские ворота были отворены для княгини Ульяны, жены Василия  Влади-
мировича (сына Владимира Андреевича); этим воспользовался Плещеев и вор-
вался в кремль; Шемякин наместник, Федор Галицкий, убежал от заутрени из
собора; наместник князя Ивана можайского, Василий Шига, выехал  было  из
кремля на лошади, но был схвачен истопником великой княгини Ростопчею  и
приведен к воеводам, которые сковали его вместе с другими боярами Шемяки
и Можайского, а с граждан взяли присягу на имя великого князя Василия  и
начали укреплять город.
   Великий князь, узнавши, что Москва за ним, двинулся к Волоку на Шемя-
ку и Можайского, которые, видя, что из Твери идет великий князь, из Лит-
вы - Василий Ярославич с татарами, Москва взята и люди бегут от них тол-
пами, побежали к Галичу, оттуда в Чухлому, где взяли с собою мать  вели-
кого князя, Софью Витовтовну, и отправились в Каргополь. Василий, отпус-
тивши жену в Москву, пошел за ними, взял Углич,  который  сдался  только
тогда, когда тверской князь прислал пушки осаждающим; в Угличе соединил-
ся с великим князем Василий Ярославич, и все вместе пошли  к  Ярославлю,
где соединились с татарскими царевичами.  Из  Ярославля  Василий  послал
сказать Шемяке: "Брат князь Дмитрий Юрьевич! Какая тебе честь или  хвала
держать в плену мою мать, а свою  тетку?  Неужели  ты  этим  хочешь  мне
отмстить? я уже на своем столе, на великом княжении!" Отпустивши с  этим
посла к Шемяке, великий князь отправился в Москву, куда приехал 17  фев-
раля 1447 года; а Шемяка, выслушавши посла Василиева, стал думать с сво-
ими боярами. "Братья, - говорил он им, - что мне томить тетку и  госпожу
свою, великую княгиню? Сам я бегаю, люди надобны самому, они уже  и  так
истомлены, а тут еще надобно ее стеречь, лучше отпустим  ее".  Порешивши
на этом, он отпустил Софью из Каргополя с боярином своим, Михаилом Федо-
ровичем Сабуровым, и детьми боярскими. Великий князь, услыхав, что  мать
отпущена, поехал к ней навстречу в Троицкий монастырь, а оттуда с нею же
вместе в Переяславль; боярин Шемякин, Сабуров со всеми своими товарищами
добил челом великому князю, чтоб принял их к себе в службу.
   После этого Шемяка с Можайским решились просить мира и  обратились  к
посредничеству князей, остававшихся верными Василию, - Михаила Андрееви-
ча верейского и Василия Ярославича серпуховского, заключили с ними пере-
мирие и в перемирном договоре обещались  бить  челом  своему  господину,
брату старшему, великому князю Василию Васильевичу, чтоб принял их в лю-
бовь и мир, пожаловал их прежними их отчинами, за что обязывались  возв-
ратить всю казну, захваченную ими у великого князя,  его  матери,  жены,
жениной матери и бояр: кроме того, Шемяка отступался от пожалования  ве-
ликого князя - Углича, Ржевы и Бежецкой волости, а Можайский  отступался
от Козельска, Алексина и Лисина, обещались отдать все взятые в казне ве-
ликокняжеской договорные грамоты, ярлыки и дефтери. Любопытно  высказан-
ное в этом договоре недоверие: Шемяка и Можайский просят, чтобы  великий
князь не вызывал их в Москву до тех пор, пока не будет там  митрополита,
который один мог дать им ручательство в безопасности. На основании  этих
статей заключен был мир между Шемякою, Иваном можайским и  великим  кня-
зем. Но мы видели, что и Василий дал Шемяке в Угличе такие же  проклятые
грамоты.
   Теперь мы должны обратиться несколько назад и посмотреть, что  сделал
Шемяка, сидя в Москве на столе великокняжеском. Положение его здесь было
незавидное: отовсюду окруженный людьми подозрительной верности, доброже-
лателями Василия, он не мог идти по следам своих предшественников,  при-
мышлять к своей отчине, потому что только уступками мог приобрести  рас-
положение других князей. Обязанный своим успехом содействию князя  Ивана
Андреевича можайского, он отдал ему Суздальское княжество;  но  правнуки
Димитрия Константиновича были еще живы и, как видно, княжили  в  Суздале
неизвестно в каких отношениях к московским князьям. Когда  Шемяка  снова
лишился Москвы, то заключил с ними договор, признал старшего брата, кня-
зя Василия Юрьевича, сыном, младшего, князя Федора  Юрьевича,  племянни-
ком; но сын Шемяки, князь Иван Димитриевич, должен был считать князя Ва-
силия Юрьевича братом равным, следовательно, в случае смерти Шемяки суз-
дальский князь, будучи равным сыну его и наследнику, имел равное  с  ним
право на великое княжение Владимирское! Шемяка обязался не отдавать Суз-
даля князю можайскому, как отдал прежде, не вступаться в прадедину,  де-
дину и отчину обоих братьев, Суздаль, Новгород Нижний, Городец и  Вятку.
Здесь, как видно, нарочно прибавлено: прадедину, чтоб показать  давность
права князей на эти области. Шемяка уступает суздальским одно  из  самых
важных прав - ведаться самим с Ордою; обязывается не  заключать  никаких
договоров с великим князем Василием без ведома князей суздальских. Каса-
тельно оборонительного и наступательного союза обязанности равные:  если
сам Шемяка поведет войско, то и князь суздальский должен сесть на  коня,
если же пошлет сына, то и суздальский князь  посылает  только  сына  или
брата. Московские служилые князья  и  бояре,  купившие  волости  в  Суз-
дальском княжестве во время невзгоды прежних князей его (в их неверемя),
должны отступиться от своих приобретений; наконец, читаем: "Что мы, наши
бояре и люди пограбили в твоей отчине, великом княженьи,  то  все  оста-
вить, пока даст тебе бог, велит достать своей  отчины,  великого  княже-
ния".
   Обязанный уступать требованиям князей-союзников в ущерб силе Московс-
кого княжества, Шемяка, разумеется, должен был уступать требованиям сво-
ей дружины и своих московских приверженцев; граждане, к нему не располо-
женные или по крайней мере равнодушные, не могли найти против них защиты
на суде Шемякине, и этот суд пословицею перешел в потомство с  значением
суда несправедливого.
   Но после торжества Василиева отношения  московского  князя  к  другим
князьям, союзным и враждебным, родным и неродным, принимают прежний  ха-
рактер. Мы видели, на каких основаниях заключен был мир с Шемякою и  Мо-
жайским; до нас дошла договорная грамота последнего  с  великим  князем;
Можайский повторяет в ней: "Что ты, господин князь великий, от  нас  по-
терпел, за то за все ни ты сам, ни твоя мать, ни жена, ни дети не должны
мстить ни мне, ни моим детям, не должны ничего этого ни помнить, ни  по-
минать, ни на сердце держать". Когда детям великокняжеским исполнится по
42 лет, то они должны сами целовать крест в соблюдении  этого  договора.
Договаривающиеся ставят в свидетели бога, богородицу, великих  чудотвор-
цев, великого святителя Николу, св. Петра митрополита, св. Леонтия  Рос-
товского, Сергия и Кирилла, молитву родителей, отцов, дедов и  прадедов;
а поруками - князя тверского, его жену (сестру Можайского), князей Миха-
ила Андреевича и Василия Ярославича; кто нарушит договор, на том не  бу-
дет милости  божией,  богородицы,  молитвы  означенных  святых  и  роди-
тельской, а поруки будут с правым на виноватого.
   Союз можайского князя пока еще был нужен Василию, и в  сентябре  1447
года заключен был с ним новый договор, но которому великий князь пожало-
вал Ивана Андреевича Бежецким Верхом, половиною Заозерья и Лисиным;  Мо-
жайский клянется держать великое княжение честно и грозно, без обиды,  в
случае смерти Василия обязуется признать его сына великим князем и  быть
с ним заодно, ходить на войну по приказу великокняжескому без ослушанья,
но выговаривает опять: "А к тебе, великому князю, мне  не  ездить,  пока
бог не даст отца нашего митрополита в земле нашей".  Князья,  оставшиеся
верными Василию, были награждены: в июне 1447 года заключен был  договор
с Михаилом Андреевичем верейским, по которому тот  получал  освобождение
от татарской дани на два года, кроме того, большую часть Заозерья в вот-
чину; серпуховской князь Василий Ярославич получил за свои услуги  Дмит-
ров и еще несколько волостей.
   Все эти князья были довольны; не мог быть доволен один Шемяка. Везде,
в Новгороде и Казани, между князьями удельными и в стенах самой  Москвы,
он заводил крамолы, хотел возбудить нерасположение к Василию: он не  пе-
реставал сноситься с Новгородом, называя себя великим  князем  и  требуя
помощи от граждан, повторяя старое обвинение Василию, что по его поблаж-
ке Москва в руках татар, не прекратил сношений  и  с  прежним  союзником
своим, Иваном можайским: последний не скрывал этого  союза  от  великого
князя, послы его прямо говорили Василию: "Если пожалуешь князя  Димитрия
Юрьевича, то все равно, что ты и меня, князь Ивана, пожаловал;  если  же
не пожалуешь князя Димитрия, то это значит, что и меня ты не пожаловал".
Из этого свидетельства видно, что Шемяка просил у великого князя  волос-
тей, потерянных по договору 1447 года, или других каких-либо и не  полу-
чал просимого. Отказавшись от всякой власти над Вяткою, Шемяка между тем
посылал подговаривать ее беспокойное народонаселение на Москву;  покляв-
шись не сноситься с Ордою, Шемяка держал у себя казанского посла, и лег-
ко было догадаться, какие переговоры вел он с ханом, потому что  послед-
ний сковал посла великокняжеского; когда же от хана Большой Орды  пришли
послы в Москву и великий князь послал к Шемяке за выходом, то он не  дал
ничего, отозвавшись, что хан Большой Орды не имеет  никакой  власти  над
Русью. Поклявшись возвратить все захваченное им в  Москве  через  месяц,
Шемяка не возвращал и по истечении шести месяцев, особенно не  возвращал
ярлыков и грамот. Далее, в договоре находилось условие, общее всем  кня-
жеским договорам того времени, что бояре, дети боярские и слуги  вольные
вольны переходить от одного князя к другому, не лишаясь своих отчин, так
что боярин одного князя, покинув его  службу,  перейдя  к  другому,  мог
жить, однако, во владениях прежнего князя, и тот обязывался блюсти  его,
как своих верных бояр. Но Шемяка не мог смотреть равнодушно,  что  бояре
его отъезжают в Москву, и вопреки клятве грабил их, отнимал села,  дома,
все имущество, находившееся в его владениях. Мы знаем, что  младшим  сы-
новьям великокняжеским давались части в самом городе Москве, и каждый из
них держал тиуна в своей части: Шемяка, владея  в  Москве  жребием  отца
своего Юрия, посылал к тиуну своему Ватазину грамоты, в которых приказы-
вал ему стараться отклонять граждан от великого князя. Эти грамоты  были
перехвачены, и Василий отдал дело на суд духовенству.
   Если русское духовенство в лице  своего  представителя,  митрополита,
так сильно содействовало возвеличению Москвы, то одинаково могущественно
содействовало и утверждению единовластия, ибо в  это  время  духовенство
сознательнее других сословий могло смотреть на стремление великих князей
московских, вполне оценить это стремление. Проникнутое понятиями о влас-
ти царской, власти, получаемой от бога и не зависящей ни от кого и ни от
чего, духовенство по этому самому должно было  находиться  постоянно  во
враждебном отношении к старому порядку вещей, к родовым  отношениям,  не
говоря уже о том, что усобицы княжеские находились в  прямой  противопо-
ложности с духом религии, а без единовластия они не могли  прекратиться.
Вот почему, когда московские князья начали стремиться к единовластию, то
стремления их совершенно совпали с стремлениями духовенства; можно  ска-
зать, что вместе с мечом светским, великокняжеским, против удельных кня-
зей постоянно был направлен меч духовный. Мы видели, как митрополит  Фо-
тий в начала Васильева княжения действовал против  замыслов  дяди  Юрия,
как потом кирилловский игумен Трифон разрешил Василия от клятвы,  данной
Шемяке; а теперь, когда Шемяка не соблюл своей клятвы  и  великий  князь
объявил об этом духовенству, то оно вооружилось против Юрьевича и отпра-
вило к нему грозное послание, замечательное по необыкновенному для  того
времени искусству, с каким написано,  по  уменью  соединить  цели  госу-
дарственные с религиозными. Послание написано от лица пяти владык,  двух
архимандритов, которые поименованы, и потом от лица  всего  духовенства.
Здесь прежде всего обращает на себя внимание порядок,  в  каком  следуют
владыки один за другим: они написаны по старшинству  городов,  и  первое
место занимает владыка ростовский. Ростов Великий, давно утративший свое
значение, давно преклонившийся пред пригородами своими, удерживает преж-
нее место относительно церковной иерархии и напоминает, что  область,  в
которой находится теперь историческая сцена действия, есть  древняя  об-
ласть Ростовская; за ним следует владыка суздальский, и уже третье место
занимает нареченный митрополит Иона, владыка рязанский, за которым  сле-
дуют владыки коломенский  и  пермский.  Второе,  что  останавливает  нас
здесь, - это единство русского  духовенства:  Иона,  епископ  рязанский,
ревностно поддерживает государственное стремление московского  князя,  и
московский князь не медлит дать свое согласие на возведение этого  епис-
копа в сан митрополита, зная, что рязанский владыка не принесет в Москву
областных рязанских стремлений.
   В первых строках послания духовенство высказывает ясно свою  основную
мысль о царственном единодержавии: оно сравнивает  грех  отца  Шемякина,
Юрия, помыслившего беззаконно о великом княжении, с грехом праотца  Ада-
ма, которому сатана вложил в сердце желание равнобожества. "Сколько тру-
дов перенес отец твой, - говорит духовенство Шемяке,  -  сколько  истомы
потерпело от него христианство, но великокняжеского стола все  не  полу-
чил, чего ему богом не дано, ни земскою изначала  пошлиною".  Последними
словами духовенство объявляет себя прямо на стороне нового порядка прес-
толонаследия, называя его земскою изначала пошлиною. Упомянув о  поступ-
ках и неудачах Юрия и Василия Косого, духовенство обращается к поступкам
самого Шемяки; укорив его тем, что он не подавал никогда помощи великому
князю в борьбе его с татарами, переходит к  ослеплению  Василия:  "Когда
великий князь пришел из плена на свое государство,  то  дьявол  вооружил
тебя на него желанием самоначальства: разбойнически, как ночной вор, на-
пал ты на него, будучи в мире, и поступил с ним не лучше того, как  пос-
тупили древние братоубийцы Каин и Святополк Окаянный. Но рассуди,  какое
добро сделал ты православному христианству или какую пользу получил  са-
мому себе, много ли нагосподарствовал, пожил ли в тишине?  Не  постоянно
ли жил ты в заботах, в переездах с места на место, днем томился тяжелыми
думами, ночью дурными снами? Ища и желая большего,  ты  погубил  и  свое
меньшее". Потом приводится последняя договорная грамота Шемяки с великим
князем и показывается, что Юрьевич не соблюл ни  одного  условия.  Духо-
венство отстраняет упрек, делаемый великому князю за то, что он держит в
службе своей татар: "Если татары живут в земле христианской, то это  по-
тому, что ты не хочешь  соблюдать  договора,  следовательно,  все  слезы
христианские, проливаемые от татар, на тебе же. Но как скоро ты с  своим
старшим братом, великим князем, управишься во всем чисто,  по  крестному
целованию, то мы ручаемся, что великий князь сейчас же вышлет татар  вон
из земли". Как видно, Шемяка сильно досадовал на духовенство за то,  что
оно держало сторону Василия, и выражал  на  словах  свою  досаду;  духо-
венство пишет: "Ты оскверняешь наши святые епитрахили неподобными своими
богомерзкими речами: это делаешь ты не как христианин, но хуже  и  пога-
ных, ибо сам знаешь, что святые епитрахили изображают страдание  господа
нашего Иисуса Христа: епитрахили наши твоими речами не могут никак  оск-
верниться, но только ты сам душу свою губишь". В заключение  духовенство
говорит, что оно по своему долгу било челом за  Шемяку  великому  князю,
что тот послушал святительского слова и хочет мира с двоюродным  братом,
назначая ему срок для исполнения договора. Если же Шемяка и тут  не  ис-
полнит условий, в таком случае духовенство  отлучает  его  от  бога,  от
церкви божией, от православной христианской веры и предает проклятию.
   Шемяка не послушался увещаний духовенства,  и  в  1448  году  великий
князь выступил в поход. Тогда Юрьевич, не пугавшийся церковного  прокля-
тия, испугался полков Васильевых и послал просить мира к великому князю,
который остановился в Костроме. Мир был заключен, как видно, на  прежних
условиях, и Шемяка дал на себя проклятые грамоты.  Иона,  посвященный  в
декабре 1448 года в митрополиты, уведомляя об этом посвящении своем кня-
зей, панов, бояр, наместников,  воевод  и  все  христоименитое  господне
людство, пишет: "Знаете, дети, какое зло и запустение земля наша  потер-
пела от князя Дмитрия Юрьевича, сколько  крови  христианской  пролилось;
потом князь Дмитрий добил челом старшему брату своему, великому князю, и
честный крест целовал, и не однажды, но все изменял; наконец, написал на
себя грамоту, что если вооружится опять на великого князя, то не будь на
нем милости божией, пречистой богоматери,  великого  чудотворца  Николы,
св. чудотворцев Петра и Леонтия, преподобных Сергия и Кирилла, благосло-
вения всех владык и всего духовенства ни в сей век, ни в будущий; поэто-
му, продолжает Иона, пишу к вам, чтобы вы пощадили себя, не  только  те-
лесно, но особенно духовно, посылали бить челом к своему господарю вели-
кому князю о жалованье, как ему бог положит на сердце. Если же не стане-
те бить челом своему господарю и прольется от того  кровь  христианская,
то вся эта кровь взыщется от бога на вас, за ваше окаменение  и  неразу-
мие; будете чужды милости божией, своего христианства,  благословения  и
молитвы нашего смирения, да и всего великого священства божия  благосло-
вения не будет на вас; в земле вашей никто не  будет  больше  называться
христианином, ни один священник не будет священствовать,  но  все  божнп
церкви затворятся от нашего смирения".
   В конце 1448 года уведомлял митрополит о мире великого князя с  Шемя-
кою, а весною следующего 1449 года Шемяка уже нарушил  крестное  целова-
ние, свои проклятые грамоты и в самое Светлое воскресенье осадил Костро-
му, бился долго под городом, но взять его не мог, потому что в нем  была
сильная застава (гарнизон) великокняжеская под начальством  князя  Ивана
Стриги и Федора Басенка. Скоро и сам великий князь  выступил  с  полками
против Шемяки, с которым опять заодно действовал Иван можайский, а с ве-
ликим князем шли вместе также могущественные  союзники  -  митрополит  и
епископы. На Волге, в селе Рудине, близ Ярославля, встретились неприяте-
ли, но битвы не было, потому что Можайский оставил Шемяку и помирился  с
Василием, который придал ему Бежецкий Верх. Мы видели, что Бежецкий Верх
был отдан Ивану гораздо прежде, в 1447 году, но это нисколько  не  может
заставить нас заподозрить приведенное летописное известие, потому что до
нас не дошло никаких известий о причинах, которые побуждали Шемяку и Мо-
жайского восставать на великого князя; очень может быть, что у Можайско-
го почему-нибудь было отнято пожалование 1447 года; мы знаем, что еще  в
феврале 1448 года Можайский чрез посредство тестя  своего  князя  Федора
Воротынского вошел в сношения с великим князем литовским Казимиром, тре-
буя помощи последнего для овладения столом Московским, за что обязывался
писаться всегда Казимиру братом младшим, уступить Литве  Ржеву,  Медынь,
не вступаться в Козельск и помогать во всех войнах, особенно против  та-
тар. Под 1450 годом встречаем новое известие о походе великого князя  на
Шемяку, к Галичу: 27 января великокняжеский воевода князь Василий Ивано-
вич Оболенский напал на Шемяку, который стоял под городом со всею  своею
силою; Шемяка потерпел страшное поражение и едва мог спастись  бегством;
Галич сдался великому князю, который посадил здесь своих наместников.
   Лишенный удела, Шемяка скрылся сначала в Новгороде, но потом, собрав-
шись с силами, захватил Устюг; земли он не воевал, говорит летописец, но
привел добрых людей к присяге, кто же из них не хотел изменить  великому
князю Василию, тех бросал в реку Сухону, навязавши камень на шею; из Ус-
тюга ходил воевать к Вологде. Великий князь, занятый делами  татарскими,
не мог действовать против Шемяки в 1451 году и только в начале 1452 выс-
тупил против него к Устюгу; Шемяка испугался и убежал на реку  Кокшенгу,
где у него были городки; но преследуемый и там великокняжескими полками,
убежал опять в Новгород. В 1453 году отправился туда из Москвы дьяк Сте-
пан Бородатый; он подговорил боярина Шемякина Ивана Котова, а тот подго-
ворил повара: Юрьевич умер, поевши  курицы,  напитанной  ядом.  23  июня
пригнал к великому князю из Новгорода подьячий Василий Беда с  вестию  о
смерти Шемякиной и был пожалован за это в дьяки.
   Сын Шемяки Иван ушел в Литву, где, как прежде враги отца  его,  нашел
себе почетный прием и кормление. Но кроме Шемяки в Московском  княжестве
оставались еще другие удельные князья, от которых Василию  надобно  было
избавиться; он начал, как и следовало ожидать,  с  Ивана  можайского:  в
1454 году великий князь пошел к Можайску на князя  Ивана  Андреевича  за
его неисправление, говорит летописец. Князь Иван  не  сопротивлялся;  он
выбрался из города с женою, детьми, со всеми своими и побежал  в  Литву;
Можайск был присоединен к Москве. Какое было неисправление Ивана можайс-
кого, узнаем из письма митрополита Ионы к смоленскому епископу. "Вы зна-
ете, - пишет митрополит, - что и прежде этот князь Иван Андреевич сделал
с нашим сыном, а своим братом старшим, но не скажу: с  братом,  с  своим
господарем, великим князем". Здесь глава русского духовенства ясно гово-
рит, что родовых отношений  между  князьями  более  не  существует,  что
князья удельные не суть братья великому, но подданные!  Вина  Ивана  мо-
жайского, по словам Ионы, состояла в том, что во время  двукратного  на-
шествия татар митрополит посылал к нему с  просьбою  о  помощи  великому
князю; но Иван но явился. Цель письма - чрез посредство смоленского вла-
дыки внушить литовскому правительству, чтоб оно,  приняв  беглеца,  удо-
вольствовалось этим и не позволяло ему враждовать против Москвы, ибо это
необходимо должно вызвать неприязненное движение и  со  стороны  Василия
Васильевича.
   Из остальных удельных князей всех беспокойнее мог быть Василий  Ярос-
лавич серпуховской, именно потому, что оказал  большие  услуги  великому
князю и, следовательно, имел большие притязания на благодарность  и  ус-
тупчивость последнего. Мы видели, что в благодарность за услугу  великий
князь уступил серпуховскому князю Дмитров; но после, неизвестно в  какое
именно время, Василий Ярославич должен был отказаться от этого пожалова-
ния, и только когда Иван можайский был изгнан из своего  удела,  великий
князь уступил Василию Ярославичу Бежецкий Верх и Звенигород. Но  в  1456
году серпуховской князь был схвачен в Москве и заточен в  Углич,  откуда
после перевезен в Вологду, где и  умер;  той  же  участи  подверглись  и
меньшие его дети, а старший, Иван, вместе с матерью убежал в Литву.  Ле-
тописцы не объявляют вины серпуховского  князя,  одна  только  Степенная
книга глухо говорит: "за некую крамолу".  Иван  Васильевич  серпуховской
встретился в Литве с Иваном Андреевичем можайским; общее бедствие соеди-
нило их, и они уговорились действовать заодно; Иван серпуховской говорит
в договорной грамоте князю можайскому: "Так как  великий  князь  Василий
Васильевич отнял у тебя твою отчину и дедину на крестном целовании, выг-
нал тебя из твоей отчины и дедины; также и  моего  отца,  князя  Василия
Ярославича, великий князь схватил на крестном целовании безвинно и  меня
выгнал из моей отчины и дедины; то идти тебе, князь Иван Андреевич, дос-
тавать вместе и отца моего, князя Василия Ярославича, и нашей  отчины  и
дедины, а мне идти с тобою заодно. Если великий князь станет звать  тебя
на твою отчину, станет отдавать тебе твою отчину или придавать к ней,  а
моего отца не пожалует, не выпустит и отчины ему по  старине  не  отдаст
или станет жаловать отца моего, как мне нелюбо, то тебе с великим князем
без моей воли не мириться, стоять со мною заодно, доставать отца  моего;
и если отец мой погибнет в неволе или умрет своею смертию, то тебе с ве-
ликим князем также не мириться без моей воли, но мстить  за  обиду  отца
моего. Наоборот, если великий князь захочет помириться с отцом моим, а с
тобою не захочет, то мне от тебя не отставать.  Если  великий  князь  не
смилуется, ни тебе отчины не отдаст, ни отца моего не выпустит, и,  даст
бог, князя великого побьем или сгоним, и ты достанешь великое княжение и
отца моего освободишь, то тебе принять отца моего в любовь и  докончанье
и в его отчину тебе не вступаться; а меня тебе принять в братья  младшие
и дать мне отчину особую, Дмитров и Суздаль; а если кто станет  тебе  на
меня наговаривать, то тебе меня вдруг не захватывать, но обослать сперва
своими боярами и спросить по крестному целованию, и мне тебе сказать всю
правду, а тебе мне верить". Это условие любопытно; оно может  указывать,
что князь Василий Ярославич серпуховской был схвачен по наговору, и  сын
его требует от своего союзника, чтобы вперед не было подобного. В изгна-
нии, лишенные почти всякой надежды, князья - можайский и серпуховской  -
мечтали: один - о великом княжении, другой - о Дмитрове и  Суздале.  За-
мыслы изгнанников не осуществились; попытка некоторых верных слуг  осво-
бодить старого серпуховского князя также не удалась: они были схвачены и
казнены в Москве в 1462 году. Таким образом, из всех уделов  Московского
княжества остался только один - Верейский, ибо князь его, Михаил Андрее-
вич, как видно, вел себя так, что на него не могло быть никакого нагово-
ра. До нас дошел договор великого князя  Василия  с  суздальским  князем
Иваном Васильевичем Горбатым, правнуком  Димитрия  Константиновича  чрез
второго сына Семена; князь Иван отказался от Суздаля и Нижнего,  возвра-
щал московскому князю все ярлыки, прежде на эти княжества взятые, и  сам
брал от Василия в виде пожалования  Городец  да  несколько  сел  в  Суз-
дальской области с условием, что если он отступит от великого князя  или
сыновей его, то эта отчина отходит к Москве, а  он,  Иван,  подвергается
церковному проклятию. Какая  была  судьба  князей  -  Василия  и  Федора
Юрьевичей, - неизвестно; известно только то, что великий князь  московс-
кий завещал Суздаль старшему сыну своему.
   Так кончилась знаменитая усобица между князьями московскими, потомка-
ми Калиты. Сперва началась было она под  предлогом  старого  права  дяди
пред племянником; но скоро приняла сообразный со временем характер:  сы-
новья Юрия мимо всех прав враждуют с Василием  Васильевичем,  добиваются
великого княжения, ибо чувствуют, что удельными князьями они больше  ос-
таваться не могут. Вследствие сухости, краткости, отрывочности  летопис-
ных известий у нас нет средств с точностью определить, во  сколько  тор-
жество старшей линии в потомстве Донского зависело от  личности  главных
деятелей в этой борьбе; но из современных источников, при всей их непол-
ноте, мы можем ясно усмотреть, как старые права,  старые  счеты  родовые
являются обветшалыми, являются чем-то диким, странным; московский боярин
смеется в Орде над правами, которые основываются  на  старых  летописях,
старых бумагах; духовенство торжественно провозглашает, что новый  поря-
док престолонаследия от отца к сыну, а не от брата к брату есть  земская
изначала пошлина; старый дядя Юрий остается одинок в Москве с своим ста-
рым правом; сын его Шемяка  побеждается  беззащитным,  слепым  пленником
своим, который успевает уничтожить все (кроме одного) уделы в Московском
княжестве и удержать примыслы отцовские и дедовские.
   Но в то время, как в Московском княжестве происходила эта  знаменитая
усобица между правнуками Калиты, усобица первая и последняя, ясно  пока-
завшая, что Московское княжество основалось на новых началах, не  допус-
кающих родовых счетов и родовых усобиц между князьями, - в это время что
же делали великие князья, давние соперники московских, - князь рязанский
и тверской? Отчего они не воспользовались усобицею и не постарались уси-
литься на счет Москвы? Как видно, они были так слабы, что им не приходи-
ло и на мысль подобное предприятие. Этим князьям давно уже оставалось на
выбор - подчиниться московским или литовским великим князьям, смотря  по
тому, которые из них возьмут верх. Когда усиление Московского  княжества
было приостановлено усобицею между  потомками  Калиты,  рязанский  князь
Иван Федорович почел нужным примкнуть к Литве и заключил с Витовтом сле-
дующий договор: "Я, князь великий Иван Федорович рязанский, добил  челом
господину господарю моему, великому князю Витовту, отдался ему на  служ-
бу: служить мне ему верно, без хитрости и быть с ним  всегда  заодно,  а
великому князю Витовту оборонять меня от всякого.  Если  будет  от  кого
притеснение внуку его, великому князю Василию Васильевичу, и если  велит
мне великий князь Витовт, то по его приказанию я буду пособлять великому
князю Василию на всякого и буду жить с ним по старине. Но если  начнется
ссора между великим князем Витовтом и внуком его, великим князем Васили-
ем, или родственниками последнего, то мне помогать на них великому князю
Витовту без всякой хитрости. А великому князю Витовту  не  вступаться  в
мою отчину, ни в землю, ни в воду, суд и исправу давать ему мне во  всех
делах чисто, без переводу: судьи его съезжаются с моими судьями и судят,
целовав крест, безо всякой хитрости, а если в чем не согласятся, то  ре-
шает дела великий князь Витовт". Временем этого  подданства  и  договора
можно положить 1427 год: от 15 августа этого года Витовт писал к велико-
му магистру Ордена, что во время поездки его по русским областям явились
к нему князья рязанские - переяславский и пронский, также  князья  ново-
сильский, одоевский и воротынский и все поддались ему; что потом приеха-
ла к нему дочь, великая княгиня московская, которая с  сыном  и  великим
княжеством своим, с землями и людьми отдалась в его опеку и  оберегание.
Таким образом, чего, с одной стороны, не успевали  сделать  князья  мос-
ковские, то, с другой, доканчивали литовские, отнимая независимость и  у
князей Восточной Руси, заставляя их вступать к себе  в  службу.  В  одно
время с рязанским князем и великий князь пронский заключил  точно  такой
договор с Витовтом - "Служить ему верно, безо всякия хитрости". Но когда
Витовт умер и Литва ослабела от междоусобий,  а  в  Москве  Василий  Ва-
сильевич взял явный верх, тогда тот же рязанский  князь  Иван  Федорович
примкнул к Москве и, умирая, в 1456 году отдал осьмилетнего сына  своего
на руки великому князю Василию: последний перевез малютку Василия вместе
с сестрою к себе в Москву, а в Рязань и другие города  княжества  послал
своих наместников.
   В Твери в 1426 году умер  великий  князь  Иван  Михайлович  во  время
сильного морового поветрия; Ивану наследовал сын  его  Александр,  но  и
этот умер в том же году; старший  сын  и  наследник  его,  Юрий,  княжил
только четыре недели и умер; место Юрия занял брат его Борис Александро-
вич, тогда как оставался еще в живых двоюродный дед его,  князь  Василий
Михайлович кашинский. Василий, как видно, не хотел уступать своего стар-
шинства без борьбы, и Борис спешил предупредить его: под  тем  же  годом
встречаем известие, что князь Борис Александрович  схватил  деда  своего
Василия Михайловича кашинского. Но если старый порядок вещей явно  везде
рушился, то новый не установился еще окончательно: Борис  занял  главный
стол мимо старых прав двоюродного деда и мимо новых прав  племянника  от
старшего брата, ибо у князя Юрия Александровича остался сын Иван,  кото-
рый не наследовал отцу в Твери и  должен  был  удовольствоваться  уделом
Зубцовским. Во время малолетства Василиева и  смут  московских  и  Борис
тверской, подобно рязанскому князю, примкнул к Литве,  хотя  на  гораздо
выгоднейших условиях: в 1427 году он заключил с Витовтом договор, по ко-
торому обязался быть с литовским князем заодно, при его стороне, и помо-
гать на всякого без исключения; Витовт с своей стороны  обязался  оборо-
нять Бориса от всякого думою и помощию. В этом договоре всего любопытнее
то, что тверской великий князь  не  позволяет  Витовту  никакого  вмеша-
тельства в отношения свои к удельным тверским князьям - знак, что в опи-
сываемое время все великие князья в отношении  к  удельным  преследовали
одинакие цели, все стремились сделать их из родичей  подручниками,  под-
данными. Борис говорит в договоре: "Дядьям моим, братьям и племени моему
- князьям быть у меня в послушании: я, князь великий  Борис  Александро-
вич, волен, кого жалую, кого казню, и  моему  господину  деду,  великому
князю Витовту, не вступаться; если кто из них захочет отдаться в  службу
к моему господину деду вместе с отчиною, то моему господину деду с отчи-
ною не принимать; кто из них пойдет в Литву, тот отчины лишится: в отчи-
не его волен я, князь великий Борис Александрович". Вследствие этого до-
говора тверские полки находились в войске  Витовта,  когда  последний  в
1428 году воевал Новгородскую землю. Но  по  смерти  Витовта  начинается
беспрестанное колебание тверского князя между союзом  литовским  и  мос-
ковским,  причем  Борис  Александрович  сохраняет  равенство  положения,
пользуясь благоприятными для себя обстоятельствами, т. е. тем,  что  оба
сильнейшие князя были заняты внутренними смутами и не имели  возможности
действовать наступательно на Тверь. Так, дошел до нас договор  тверского
князя с великим князем Василием Васильевичем и двоюродными братьями  его
- Димитрием Шемякою и Димитрием Красным. Борис Александрович выговарива-
ет, чтоб московский князь не принимал тверских областей в дар от  татар.
Оба князя клянутся быть заодно на татар, на ляхов, на литву, на  немцев;
Борис обязывается сложить целование  к  Сигизмунду  литовскому,  объявив
ему, что Тверь в союзе с Москвою, и без князя московского  не  заключать
договоров ни с каким князем литовским. Мы видели,  что  тверской  князь,
находившийся в близком свойстве с князем можайским, соединился с послед-
ним и Шемякою против Василия, но тотчас же и принял сторону его, увидав-
ши, что все Московское княжество против Шемяки; мы видели также, что Бо-
рис в награду за помощь выговорил у Василия согласие на брак его старше-
го сына и наследника, Ивана, на своей дочери Марии. Между тем у тверско-
го князя была война с литовским, и войска последнего взяли  Ржеву.  Это,
как видно, заставило Бориса заключить мир с Казимиром литовским, который
возвратил Ржеву, но за это Борис обязался быть в постоянном союзе с  ли-
товским князем, помогать ему на всех, никого не исключая.  И  московский
великий князь, заключая в том же году  договор  с  Казимиром,  объявляет
тверского князя на стороне литовской, о своих же отношениях к нему гово-
рит, что он с ним в любви и докончании. Но после 1454 года опять  встре-
чаем договор тверского князя с московским, в котором оба  клянутся  быть
заодно на татар, на ляхов, на литву и немцев. В  этом  договоре  замеча-
тельно следующее условие: "Что отступил от тебя князь Иван можайский  да
сын Димитрия Шемяки, князь Иван, или который другой брат тебе сгрубит: и
мне, великому князю Борису, и моим детям, и братьям моим младшим к  себе
их не принимать; а быть нам с тобою на них заодно  и  с  твоими  детьми.
Также, если кто из моих братьев младших или меньших мне, великому  князю
Борису, сгрубит или моему сыну, князю Михаилу, и меньшим моим детям,  то
тебе, великому князю Василию, и твоим детям великому князю Ивану и князю
Юрию, и меньшим твоим детям к себе их не принимать; а быть вам со мною и
с моими детьми на них заодно". Оба свата обязываются в  заключение,  что
если один из них умрет, то оставшийся в живых должен заботиться о жене и
детях умершего. И в сношениях с князем тверским митрополит Иона принима-
ет деятельное участие. До нас дошло послание его к тверскому епископу  о
том, чтоб тот убедил своего князя подать помощь великому  князю  Василию
против татар. "Благословляю тебя, - пишет митрополит епископу, - чтоб ты
сыну моему, великому князю Борису Александровичу, говорил и бил челом  и
докучал твердо, по своему святительскому долгу, чтоб он послал своих во-
евод к великому князю Василию Васильевичу на безбожных, ибо сам ты  зна-
ешь, что если великий князь Василий Васильевич получит над ними верх, то
это будет общее добро обоих великих государей и всего нашего  православ-
ного христианства". Так духовенство старалось тогда поддержать  сознание
об общих русских выгодах.
   Рязань и Тверь постоянно колебались между Москвою и Литвою;  Новгород
Великий хотел быть самостоятельнее, тем более что теперь он был  порадо-
ван возобновлением усобиц между самими князьями  московскими.  Во  время
этих усобиц новгородцы следовали  правилу  признавать  победителя  своим
князем, но между тем давать у себя убежище и побежденному; так,  в  1434
году нашел в Новгороде убежище Василий Васильевич, и в том же году видим
там и противника его, Василия Юрьевича Косого. Но последний,  кроме  по-
четного приема, не мог ничего получить от новгородцев и, уезжая от  них,
пограбил их волости. Угрожаемый Косым,  Василий  Васильевич  заключил  в
1435 году договор с новгородцами, по которому обещал отступиться от всех
новгородских земель, захваченных его предшественниками, - Бежецкого Вер-
ха, волостей на Ламском Волоке и Вологде,  а  новгородцы  обещали  также
отступиться от всего следующего великому князю и для этого  обязались  с
обеих сторон выслать своих бояр на развод земли. Новгородцы выслали сво-
их бояр в назначенный срок, но московские бояре  не  явились.  Несмотря,
однако, на это, открытой вражды не было; когда в 1437 году  от  великого
князя из Москвы приехал в Новгород князь Юрий Патрикеевич просить черно-
го бору, то новгородцы черного бору дали; с другой  стороны,  московский
князь был занят борьбою с Косым и татарами. Но в  1441  году,  когда  со
всех сторон было спокойно, Василий прислал в Новгород складную грамоту и
повоевал волостей новгородских много  вместе  со  псковитянами,  которые
опустошили новгородские владения на 300 верст в длину  и  50  в  ширину;
двое тверских воевод были также в полках Василиевых. Новгородские воево-
ды с своей стороны много воевали за Волоком  по  земле  великокняжеской;
тем не менее новгородцы послали в город Демон к великому князю  владыку,
бояр и житых людей, которые купили у него мир на старинных условиях - за
8000 рублей. Если мы, основываясь на договоре великого князя  с  Шемякою
1440 года, предположим смешение годов в летописях и отнесем войну  Васи-
лия Васильевича с Шемякою к 1439 и 1440 годам вместо 1442,  то  будем  в
состоянии объяснить себе причину разрыва великого князя с  Новгородом  в
1441 году: во время войны своей с Василием Шемяка убежал в  новгородские
владения на Бежецком Верху и оттуда послал сказать новгородцам: "Примите
меня на своей воле". Те отвечали: "Хочешь, князь, приезжай к нам,  а  не
хочешь, то как тебе любо".
   1444 год был тяжек для Новгорода: с одной  стороны  напали  немцы,  с
другой стороны тверичи неизвестно по какому поводу опустошили много пог-
раничных волостей новгородских; тогда великий  князь  литовский  Казимир
прислал сказать новгородцам: "Возьмите моих наместников на Городище, и я
вас обороню, я для вас не заключил мира с  великим  князем  московским".
Новгородцы не приняли этого предложения, не было им обороны ни от Литвы,
ни от Москвы против князя тверского, который опять взял у них 50  волос-
тей вместе с Торжком. Плен великого князя Василия у татар придал  тверс-
кому князю еще больше смелости: он прислал своих людей и воевод на  Тор-
жок, разогнал, ограбил остальных его жителей, иных  погубил,  на  других
взял окуп, свез в Тверь 40 возов  товару  московского,  новгородского  и
торжокского, из них несколько потонуло в реке. Притесняемые Тверью, нов-
городцы по крайней мере могли надеяться спокойствия со  стороны  Москвы,
где опять начались усобицы; Шемяка восторжествовал над Василием, но  был
слаб и потому прислал поклонщиков в Новгород и заключил  с  ним  мир  на
всех старинах. Шемяка недолго княжил в Москве; в новой войне его с Васи-
лием новгородцы, по словам их летописца, не вступились ни  за  одного  и
тем самым уже возбуждали неудовольствие победителя; еще более раздражали
они его тем, что, по обычаю, приняли к себе Шемяку.  Митрополит  Иона  и
тут вступился в дело; несколько раз писал он к новгородскому архиеписко-
пу Евфимию и к новгородцам, чтоб они поберегли себя душевного ради  уст-
роения и тишины. Новгородцы с своей стороны присылали  к  митрополиту  с
просьбою, чтоб бил челом за них великому князю и дал для их послов опас-
ные грамоты. Опасные грамоты были даны с тем, чтобы новгородцы отправили
в Москву своих послов, людей больших, по  своим  делам,  а  чтоб  Шемяка
прислал своего посла с чистым покаянием бить челом  своему  господину  и
старшему брату, великому князю, и жалованья у него  просить.  Новгородцы
прислали своих послов, людей великих, но прислали ни с чем; Шемяка прис-
лал также своего боярина, но с такими условиями, на которые в Москве ни-
как не хотели согласиться. Митрополит  жаловался  на  это  новгородскому
владыке, зачем Шемяка посылает свои грамоты с великою высостию, о  своем
преступлении и о своей вине ни одного слова пригодного  не  приказывает.
Между тем новгородцы продолжали держать Шемяку, и владыка  в  письмах  к
митрополиту оправдывал их старинным обычаем, по которому  каждый  князь,
приехавший к св. Софии, принимался с честию, указывал, что и сам  митро-
полит называет Шемяку сыном. Иона отвечал на это: "Прочти хорошенько все
мои грамоты, какие только я к тебе писал, и вразумись, мог ли я называть
сыном того князя, с которым не велю детям твоим, новгородцам,  ни  пить,
ни есть, потому что он сам себя от христианства отлучил.  Ты  сам  видел
грамоту, которую он написал  на  себя,  и  после  сколько  зла  наделал,
сколько крови христианской пролил? После того можно ли князя Дмитрия на-
зывать сыном церкви божией и нашего смирения? Я тебе писал и теперь  пи-
шу, что я и вместе со мною все владыки и все  священство  Русской  земли
считаем князя Дмитрия неблагословенным и отлученным от божией церкви. Ты
пишешь, что прежде русские князья приезжали в дом св. Софии,  в  Великий
Новгород, и новгородцы честь им воздавали по силе, а прежние митрополиты
таких грамот с тягостию не посылывали; но  скажи  мне,  сын,  какие  это
прежние князья приезжали к вам, сделавши такое  зло  над  своим  старшим
братом и оставя у вас княгиню свою, детей и весь кош, ходили  от  вас  в
великое княжение христианство губить и кровь проливать?  Как  прежде  не
бывало в нашей земле братоубийства и к вам с таким лихом ни  один  князь
не приезжал, так и прежние митрополиты в Великий Новгород таких грамот с
тягостию не посылывали".
   Новгородцы все не слушались и держали Шемяку до самой его смерти; они
должны были ждать мести из Москвы, и вот, управившись с князем можайским
и татарами, Василий в 1456 году выступил в поход против Новгорода за его
неисправление. В Волоке собрались к нему все князья и  воеводы  со  мно-
жеством войска; из Новгорода также явился туда  посадник  с  челобитьем,
чтоб великий князь пожаловал - на Новгород не шел и гнев  свой  отложил.
Но Василий не принял челобитья и продолжал поход, отправивши наперед  на
Русу двоих воевод, князя Ивана Васильевича Оболенского-Стригу  и  Федора
Басенка, а сам остановился в Яжелбицах. Стрига и Басенок вошли в Русу  и
захватили здесь много богатства, потому что жители,  застигнутые  врасп-
лох, не успели убежать и спрятать свое имение. Московские воеводы отпус-
тили главную рать свою назад с добычею, а сами с немногими детьми боярс-
кими поотстали от нее, как вдруг  показалось  пятитысячное  новгородское
войско. Москвичи, которых не было и двухсот, сначала испугались, но  по-
том начали говорить: "Если не пойдем против них биться, то  погибнем  от
своего государя великого князя; лучше помереть". Схватиться им  в  руко-
пашный бой с новгородцами было нельзя; мешали плетни и  свежие  сугробы;
тогда воеводы придумали средство: видя на новгородцах  крепкие  доспехи,
они велели стрелять по лошадям, которые начали от ран беситься и сбивать
всадников. Новгородцы, никогда и прежде не любившие и не умевшие  биться
верхом, никак не могли сладить с лошадьми, не умели действовать и  длин-
ными копьями и валились под коней своих, точно мертвые. Московские  вое-
воды одержали решительную победу, много перебили  неприятелей,  взяли  в
плен посадника Михаила Тучу, но других пленников было мало,  потому  что
некому было брать их. Когда беглецы принесли в Новгород  весть  о  своем
поражении, то поднялся сильный плач, потом зазвонили в вечевой  колокол;
сошелся весь город на вече, и стали бить  челом  владыке  Евфимию,  чтоб
ехал вместе с посадниками, тысяцкими и житыми людьми  к  великому  князю
просить о мире. Владыка приехал  в  Яжелбицы,  стал  бить  челом  сперва
князьям и боярам, а потом уже самому великому князю, который принял  че-
лобитье, дал мир, но взял за него 10000 рублей кроме того, что  получили
князья и бояре. Договор, заключенный в Яжелбицах,  дошел  до  нас  здесь
кроме обычных старинных условий встречаем следующие  новые:  1)  вечевым
грамотам не быть; 2) печати быть князей великих; 3) Великий Новгород  не
будет принимать к себе князя можайского и его детей, князя Ивана Дмитри-
евича Шемякина и его детей, его матери и зятьев; и после, если какой-ни-
будь лиходей великим князьям приедет в Новгород,  то  Новгороду  его  не
принимать, приедет ли он прямо из Московской земли или побежит сперва  в
Литву или к немцам и оттуда приедет в Новгород. Что оставалось новгород-
цам после таких условий? В Суздальской земле, как они  продолжали  назы-
вать новую Русь, теперь один великий князь, ибо великие князья -  тверс-
кой и рязанский - по своему относительному  бессилию  готовы  стать  его
подручниками или отказаться от своих владений; татары уже не  вступаются
в дела князей, их ярлыки недействительны; последний поход показал новго-
родцам их бессилие пред полками московскими: теперь эти полки  постоянно
будут готовы устремиться к Новгороду, ибо не будут более заняты усобица-
ми; притом же новгородцы поклялись не вмешиваться в междоусобия  княжес-
кие, не принимать к себе врагов Василия и его сына. Новгородцы  понимали
всю трудность своего положения, предчувствовали  приближающееся  падение
своего быта, и это произвело в некоторых из них неукротимую ненависть  к
московскому князю, отнявшему у веча печать и грамоты. В 1460 году  Васи-
лий с младшими сыновьями - Юрием и Андреем - поехал в Новгород:  вечники
начали сговариваться, как бы убить его и с  детьми;  намерение  не  было
приведено в исполнение только потому, что  архиепископ  Иона  представил
всю его бесполезность: с Василием не было старшего сына, Иоанна;  смерть
старого князя могла бы только возбудить всеобщую ненависть  к  новгород-
цам, навлечь на них страшную  месть  сына  Василиева;  некоторые  хотели
убить лучшего и вернейшего воеводу великокняжеского, Федора Басенка,  но
и этот замысел не удался.
   Новгород был наказан за то, что давал у себя убежище  лиходеям  вели-
кокняжеским; но колония новгородская, Вятка, оказывала этим лиходеям бо-
лее деятельную помощь и потому не могла быть забыта  московским  князем,
когда он восторжествовал над всеми своими врагами. В 1458  году  великий
князь отправил на вятчан воевод своих: князя Ивана Васильевича Горбатого
суздальского, князя Семена Ряполовского и Григория Перхушкова;  но  этот
поход не удался, потому что Перхушков за подарки благоприятствовал  вят-
чанам. В следующем году были посланы другие воеводы, князь Иван  Юрьевич
Патрикеев, Иван Иванович и князь Димитрий Ряполовский: они взяли два го-
рода, Орлов и Котельнич, и долго держали в осаде главный  город  Хлынов;
наконец вятчане добили челом на всей воле великого князя, как  ему  было
надобно.
   Другим, не насильственным, путем утверждалась власть московского  ве-
ликого князя во Пскове. Несмотря на то что внутренние смуты, происходив-
шие в первую половину княжения Василиева, не позволяли московскому князю
постоянно наблюдать за Псковом, жители  последнего  долго  не  прерывали
связи с Москвою, прося утверждения князьям своим от великого князя  мос-
ковского. Так, в 1429 году псковичи прислали  к  Василию  Васильевичу  в
Москву просить себе князя, и он отпустил к ним князя Александра  Федоро-
вича ростовского; потом, с 1434 года, видим во Пскове князем зятя  Алек-
сандрова, Владимира Даниловича, приехавшего из Литвы; во время его  кня-
жения, в 1436 году, явился из Москвы, от великого  князя,  князь  Борис;
псковичи приняли его, посадили на княжом  дворе,  но  отправили  старого
своего князя Владимира в Москву; великий князь дал ему опять княжение, а
Борису велел выехать из Пскова, потому что последний пролгался  ему,  по
выражению летописца, т.  е.,  вероятно,  Борис,  просясь  у  Василия  на
псковский стол, представил тамошние дела не так, как они были  на  самом
деле. Мы видели, что псковичи усердно помогли великому князю в  войне  с
Новгородом. В 1443 году стал  княжить  во  Пскове  князь  Александр  Ва-
сильевич Чарторыйский: посол московский поручил ему княжение по великого
князя слову, псковичи посадили Александра на стол у св. Троицы, и он це-
ловал крест к великому князю Василию Васильевичу и ко  всему  Пскову  на
всей псковской пошлине. Бедствие великого князя Василия и борьба  его  с
Шемякою прервали на время связь Пскова с Москвою; псковичи теснее соеди-
нились с новгородцами; отпустивши князя своего Александра в  Новгород  в
1447 году, они взяли оттуда князя Василия Васильевича Шуйского-Гребенку,
правнука Димитрия Константиновича нижегородского чрез сына Семена. Когда
в 1454 году сын Шемяки Иван, убегая из Новгорода  в  Литву,  приехал  во
Псков, то навстречу к нему вышло все священство с крестами, посадники  и
весь Псков приняли его с великою честию, угощали три недели и при отъез-
де подарили ему на вече 20 рублей. Когда в 1456 году великий князь Васи-
лий Васильевич начал войну с Новгородом, то оттуда явился гонец во Псков
и стал говорить на вече: "Братья младшие, мужи  псковичи!  брат  Великий
Новгород вам кланяется, чтобы вы нам помогли  против  великого  князя  и
крестное целование исправили". Псковичи, говорит  летописец,  взирая  на
бога и на дом св. Троицы и старых  времен  не  поминая,  что  новгородцы
псковичам никогда не помогали ни словом, ни делом, ни  на  какую  землю,
послали воевод своих на помощь Новгороду. Между тем начались у Новгорода
мирные переговоры с великим князем, и псковичам оставалось только отпра-
вить вместе с новгородскими послами и своих - добивать челом последнему.
Но приведение Новгорода в волю московского князя  необходимо  утверждало
власть его и во Пскове. Здесь снова княжил теперь  Александр  Чарторыйс-
кий, сменивший Василия Шуйского, уехавшего в Новгород. Когда в 1460 году
великий князь приехал в Новгород, то псковичи отправили к  нему  знатных
послов с 50 рублями дару и с челобитьем, чтоб жаловал и печаловался сво-
ею отчиною, мужами псковичами, добровольными людьми. "Обижены мы от  по-
ганых немцев, водою, землею и головами, церкви божии пожжены погаными на
миру и на крестном целовании", - говорили послы, после чего  били  челом
великому князю о князе своем Александре Васильевиче, чтоб быть  ему  на-
местником великокняжеским и во Пскове князем. Василий отвечал:  "Я  вас,
свою отчину, хочу жаловать и оборонять от поганых, как делывали отцы на-
ши и деды, князья великие; а что мне говорите о князе Александре  Чарто-
рыйском, то и этим вас, свою отчину, жалую: если князь Александр поцелу-
ет животворящий крест ко мне, великому князю, и к  моим  детям,  великим
князьям, что ему зла на нас не хотеть, не мыслить, то  пусть  будет  вам
князем, а от меня наместником". Услыхавши этот ответ, князь Александр не
захотел целовать креста и сказал псковичам: "Не слуга я великому  князю,
и не будь вашего целования на мне и моего на вас; когда станут  псковичи
соколом ворон ловить, тогда и меня, Чарторыйского, вспомнят". Он  попро-
щался на вече, сказал: "Я вам не князь", - и уехал в Литву с двором сво-
им, 300 человек боевых людей кованой рати кроме кошевых; псковичи  много
били ему челом, чтоб остался, но он не  послушал  псковского  челобитья.
Когда великий князь услыхал, что Александра нет  больше  во  Пскове,  то
послал туда сына своего, князя Юрия. Посадники и бояре псковские  встре-
тили его за рубежом с великою честию, духовенство со крестами  встретило
его за городом, пели многолетие и посадили на столе отцовском,  знамено-
вавши крестом, а посадники и весь Псков  приняли  его  честно  в  княжой
двор. Потом посадники и весь Псков били ему челом: "Чтоб, господин,  по-
жаловал, дал бы нам от великого князя и от  себя  наместника  во  Псков,
князя Ивана Васильевича" (Оболенского-Стригу), и  князь  Юрий  пожаловал
свою отчину, по приказу отца своего и старшего брата дал псковичам в на-
местники князя Оболенского; Юрий пробыл во Пскове три недели и два  дня;
псковичи подарили ему 100 рублей и проводили 20 верст за рубеж.
   Таким образом, в конце княжения  Василиева  обозначилось  ясно,  куда
должны примкнуть эти спорные между Москвою и Литвою  области  -  Рязань,
Новгород, Псков: все они находились уже почти в воле великого князя мос-
ковского. Но как же должны были смотреть на это  князья  литовские?  что
заставило их выпустить из рук добычу без борьбы, что  помешало  им  вос-
пользоваться усобицами князей московских для окончательного усиления се-
бя на счет последних? Они не имели для этого средств,  ибо  если  прежде
сдерживались они на западе борьбою с Немецким орденом, то теперь сдержи-
вались они еще более союзом с Польшею и потом  окончательною  борьбою  с
тем же Орденом. Мы видели, что если поляки сильно хлопотали о вечном со-
единении своего государства с Литвою, то в Литве хлопотали также о неза-
висимости своего княжества от Польши. На Ленчицеком сейме, бывшем в 1426
году, опять толковали о средствах, как бы помешать  отделению  Литвы  от
Польши, о котором стал снова замышлять Витовт. Но Витовт, замышляя о не-
зависимости Литвы от Польши, замышлял также и о  зависимости  Польши  от
себя. Мы видели, что в случае смерти Ягайла бездетным  престол  польский
мог перейти к нему, но Ягайло от второго брака имел уже двоих сыновей, и
королева  Софья  была  беременна  третьим  ребенком;   Витовт   придумал
средство: ославив мать, лишить и сыновей надежды на престол; в 1427 году
на сейме в Городне Витовт обвинил молодую королеву в неверности  Ягайлу;
пыткою вынудили показания у  некоторых  придворных  женщин,  перехватили
указанных виновников преступления; но королева успела очистить себя при-
сягою, и Ягайло успокоился. Тогда Витовт стал думать о  другом  средстве
достать независимость для Литвы и корону королевскую для себя: для этого
он обратился к императору Сигизмунду. Сигизмунд,  находясь  в  затрудни-
тельном положении по случаю войны с гуситами и турками,  требовал  и  не
мог добиться помощи от слабого Ягайла, который сам признавался,  что  не
может ничего сделать без совета с Витовтом; вот почему императору  очень
хотелось сблизиться с Витовтом. "Вижу, - говорил он, - что  король  Вла-
дислав - человек простоватый и во всем подчиняется влиянию Витовта,  так
мне нужно привязать к себе прежде  всего  литовского  князя,  чтоб  пос-
редством его овладеть и Ягайлом". Начались частые пересылки между Сигиз-
мундом и Витовтом, наконец положили свидеться в Луцке, куда  должен  был
приехать и Ягайло. В 1429 году был этот знаменитый съезд трех коронован-
ных лиц вместе со множеством вельмож польских, литовских и русских. Пос-
ле празднеств начались совещания, и на одном  из  них  император  сказал
следующие слова: "Я понуждаю папу, чтоб он созвал собор для примирения с
гуситами и для преобразования церкви; отправлюсь туда сам, если он  сог-
ласится; если же не согласится, созову собор собственною  моею  властию.
Не должно пренебрегать также и соединением с греками, потому что они ис-
поведуют одну с нами веру, отличаясь от нас только бородами да тем,  что
священники у них женатые. Но этого, однако, не должно ставить им  в  по-
рок, потому что греческие священники довольствуются одною женою,  а  ла-
тинские держат их по десяти и больше". Эти слова императора скоро были в
устах всех русских, которые превозносили его похвалами, к великой досаде
католиков и поляков. Но досада последних усилилась еще более, когда  они
узнали о главном предмете совещаний между Сигизмундом и  Витовтом:  этот
предмет был признание Витовта независимым королем Литвы и  Руси.  Сигиз-
мунд легко успел уговорить Ягайла дать на это свое согласие, но  сильное
сопротивление, как следовало ожидать, оказалось со  стороны  прелатов  и
вельмож польских, у которых из рук вырывалась  богатая  добыча:  Збигнев
Олесницкий, епископ краковский, бывший везде впереди по своему характеру
и талантам, в полном собрании обратился к Витовту с резкими словами, го-
воря, что при избрании Ягайла они руководствовались только духовным бла-
гом литовцев, владения которых не могли представить им ничего  лестного,
потому что были все почти опустошены и разобраны соседними  владельцами.
Палатин краковский, Ян Тарновский, и все другие шумно выразили свое сог-
ласие с речью Олесницкого. Витовт, всегда скрытный, тут, однако, не  мог
удержать своего неудовольствия, которое выразилось в отрывочных  гневных
восклицаниях. "Пусть так! - сказал он, выходя из собрания, - а я все-та-
ки найду средства сделать по-моему". Поляки тогда обратились с  упреками
к своему королю: "Разве ты нас за тем сюда позвал, чтобы быть свидетеля-
ми отделения от Польши таких знатных владений?" (Следовательно, Литва  и
Русь не были еще вконец опустошены и разобраны  соседними  государями!!)
Ягайло заливался слезами, благодарил их за верность, клялся, что никогда
не давал согласия Сигизмунду и Витовту на отделение Литвы, что рад  хоть
сейчас бежать из Луцка, куда они сами назначат. И точно, прелаты и  паны
польские собрались и уехали днем, а Ягайло побежал за ними в  ночь.  Ви-
товта сильно раздосадовало это поспешное бегство поляков  и  короля  их;
однако крутые, решительные  меры  были  не  в  характере  Витовта;  зная
польское корыстолюбие, он начал обдаривать панов, чтобы как можно  тише,
без помощи оружия, достигнуть своей цели.
   На следующем сейме у поляков было положено - кроткими  мерами  отвле-
кать Витовта от его опасного намерения. Послан был к нему  в  Литву  все
тот же Збигнев Олесницкий, который истощил перед ним все свое  красноре-
чие. "Знай, - говорил  он  Витовту,  -  что  корона  королевская  скорее
уменьшит твое величие, чем возвысит: между князьями ты первый,  а  между
королями будешь последний; что за честь в преклонных летах окружить  го-
лову небольшим количеством золота и дорогих камней, а целые народы окру-
жить ужасами кровопролитных войн?" Но в литовском князе Збигнев встретил
достойного противника. "Никогда, - отвечал ему Витовт, - у меня и в  го-
лове не было намерения стать независимым королем;  давно  уже  император
убеждал меня принять королевский титул, но я не  соглашался.  Теперь  же
сам король Владислав потребовал этого от меня; уступая его мольбам,  по-
винуясь его приказанию, я дал публично свое согласие, после чего постыд-
но было бы для меня отречься от своего слова". Олесницкий возвратился ни
с чем, а между тем приближенные Витовта не переставали  убеждать  своего
князя привести как можно скорее к концу начатое предприятие. Витовт  пи-
сал к Ягайлу, укоряя его за то, что он взял назад свое  согласие,  и  за
то, что хочет сделать народ литовский и князя его вассалами Польши;  пи-
сал и к императору с теми же жалобами. Поляки были в  страшной  тревоге;
после долгих совещаний положено было опять слать  послов  к  Витовту,  и
опять отправлен был Збигнев Олесницкий вместе с Яном Тарновским, палати-
ном  краковским.  Послы  удивили  Витовта  предложением  принять  корону
польскую, которую уступает ему Ягайло, по старости лет  уже  чувствующий
себя неспособным к правлению. Витовт отвечал, что считает гнусным  делом
принять польскую корону, отнявши ее у брата, и прибавил, что сам не ста-
нет более добиваться королевской короны, но если ее пришлют ему,  то  не
откажется принять.
   Между тем поляки действовали против намерений Витовта,  и,  с  другой
стороны, они представили папе всю опасность, которою грозит  католицизму
отделение Литвы и Руси от Польши, потому что тогда издревле  господство-
вавшее в этих странах православие опять возьмет прежнюю силу  и  подавит
только что водворившееся в Литве латинство. Папа,  поняв  справедливость
опасения, немедленно отправил к императору запрет посылать корону в Лит-
ву, а Витовту - запрет принимать ее. Получив папскую грамоту,  Витовт  в
1430 году написал прелатам и вельможам польским, жалуясь  им  на  короля
Владислава, который чернит его пред папою и другими владетелями  католи-
ческими. В это время поляки были встревожены вестию, что литовский князь
взял с своих бояр  присягу  служить  ему  против  короля  и  королевства
Польского, и снова Збигнев отправился в Литву успокоить  Витовта  насчет
папского послания и укорить в неприязненных  намерениях  против  Польши.
Витовт отвечал, что он взял присягу с своих и утвердил крепости вовсе не
с целию начать наступательные движения против Польши, но только для пре-
дохранения себя от внезапного нападения врагов, ибо ему  достоверно  из-
вестно, что гуситы беспрестанно добиваются от короля Владислава позволе-
ния пройти чрез его области на Пруссию и на Литву, и король ему об  этом
ничего не объявил. Збигневу нечего было отвечать на это. Между тем  днем
Витовтовой коронации назначен был праздник Успения  богородицы;  но  так
как посланные от Сигизмунда с короною опоздали к этому дню, то  назначен
был другой праздник - Рождества богородицы, и приглашены были уже к это-
му торжеству многие соседние владельцы, в  том  числе  и  внук  Витовта,
князь московский. Поляки знали об этих приготовлениях и потому расстави-
ли сторожевые отряды по границам, чтобы не пропускать Сигизмундовых пос-
лов в Литву. На границах Саксонии и Пруссии схвачены были двое послов  -
Чигала и Рот, которые ехали к Витовту с известием, что корона  уже  отп-
равлена, и с грамотами, в силу которых он получал право  на  королевский
титул; за этими послами следовали другие, знатнейшие  и  многочисленней-
шие, везшие корону.  Чтоб  перехватить  их,  отправилось  трое  польских
вельмож с значительным отрядом, поклявшись помешать  отделению  Литвы  и
Руси, хотя бы для перехвачения короны нужно было ехать в самые  отдален-
ные пределы. Послы, узнав об этом, испугались и  возвратились  назад,  к
Сигизмунду.
   Весть об этом так поразила Витовта, что сильно  расстроила  его  здо-
ровье; однако больной старик еще не терял совершенно надежды как  бы  то
ни было успеть в своем намерении.  Зная  слабохарактерность  Ягайла,  он
послал звать его к себе в Вильну. Ягайлу и самому очень хотелось поехать
в Литву, не потому, что он питал сильную привязанность к родной  стране,
а потому, что в ней всего лучше удовлетворял он своей страсти  к  охоте.
Но польские прелаты и вельможи знали, что если Ягайло раз свидится с Ви-
товтом, то не будет в состоянии отказать ему ни в чем; знали также,  что
Сигизмундовы послы убеждают Витовта употребить при венчании корону, сде-
ланную в Вильне, что не помешает Сигизмунду признать его королем, и  по-
тому боялись отпустить Ягайла одного в Литву, а приставили к нему  Збиг-
нева Олесницкого, на твердость которого вполне полагались. Витовт принял
двоюродного брата с большим торжеством; но сам со дня на день становился
все слабее и слабее, не переставая, однако, требовать от  Ягайла,  чтобы
тот согласился на его коронацию. Ягайло отвечал, что он сам по себе  рад
дать согласие, да что ж ему делать, когда поляки приставили к нему Збиг-
нева, без согласия которого ничего нельзя сделать; что прежде всего нуж-
но как-нибудь размягчить  этот  камень.  Витовт  принялся  размягчать  и
просьбами и дарами, каких никто до сих пор не получал еще  в  Литве,  но
Збигнев остался непреклонен. Тогда Витовт  прибегнул  к  угрозам,  давая
знать, что употребит все средства, рассыплет повсюду  то  самое  золото,
раздаст те самые дары, которые были приготовлены для Збигнева, чтобы ли-
шить его краковской епископии. Но угрозы не испугали, а только ожесточи-
ли Збигнева, и Витовт должен был оставить всякую надежду преклонить  его
на свою сторону, а скоро тяжкая болезнь заставила его отложить все  дру-
гие надежды. Витовт умер 27 октября 1430 года; главною  причиною  смерти
полагают тяжкую скорбь о несбывшихся намерениях.
   Не имея сыновей, Витовт сосредоточил все свои желания на удовлетворе-
нии личного честолюбия, для чего так усиленно добивался венца  королевс-
кого, и не мог, по-видимому, в последнее пятилетие  жизни  заботиться  о
расширении своих владений, которых некому было оставить. Несмотря на то,
еще в 1425 году Витовт посылал к великому магистру Ордена требовать  по-
мощи против Пскова, магистр отказал, и Витовт почему-то отложил поход; в
1426 году он опять послал за тем же к магистру; тот опять  отвечал,  что
не может нарушить крестного целования к псковичам; но на этот раз Витовт
не стал дожидаться союзников, объявил войну псковичам  и  по  прошествии
четырех недель и четырех дней после объявления, в августе месяце, явился
с полками литовскими, польскими, русскими и татарскими под Опочкою,  жи-
тели которой устроили мост на канатах, под мостом набили кольев, а  сами
спрятались в крепости, чтобы неприятелю показалась она пустою. Татарская
конница, не видя никого на стенах, бросилась  на  мост:  тогда  граждане
подрезали канаты, и мост вместе с татарами упал на колья, почти все неп-
риятели лишились жизни, а которые попались в плен, тех жестоко и позорно
изувечили в городе и в таком виде показали осаждающим. Витовт отошел  от
Опочки и осадил другой город - Воронач, под которым  стоял  три  недели,
разбивая пороками стены. Вороначанам стало очень тяжко,  и  они  послали
сказать в Псков: "Господа псковичи! помогайте нам, думайте об  нас,  нам
теперь очень тяжко!" Псковичи послали в литовский стан своего  посадника
бить челом Витовту;  но  тот  не  принял  псковского  челобитья.  Другой
псковский посадник с 400 человек хотел пробраться в город Котельну и за-
сесть там, но был перенят по дороге 7000 литовцев и татар и  успел  убе-
жать в Котельну, потерявши 30 человек; в двух других стычках с  татарами
жители псковских пригородов были счастливее. Между тем в одну ночь  слу-
чилось чудо страшное, говорит летописец: внезапно  нашла  туча  грозная,
полился дождь, загремел гром, молния сверкала беспрестанно, и все  дума-
ли, что или от дождя потонут, или от молнии сгорят, или от грома камнями
будут побиты; гром был такой страшный, что земля тряслась, и Витовт, ух-
ватясь за шатерный столп, кричал в ужасе: "Господи  помилуй!"  Псковский
летописец этой грозе приписывает смирение Витовта, который дал перемирие
вороначанам; но летописец московский приводит другое  обстоятельство:  к
Витовту приехал посол из Москвы, князь Лыков, и сказал от имени великого
князя Василия: "Зачем это ты так делаешь вопреки договору?  Вместо  того
чтобы быть тебе со мною заодно, ты мою отчину воюешь и  пустошишь".  Ви-
товт, послушавшись внука своего, заключил с псковичами мир; вместо  трех
тысяч рублей взял с них только одну тысячу и пленников их отдал на пору-
ки, с условием, чтоб в известный срок  они  явились  к  нему  в  Вильну;
псковский летописец не говорит ничего о после московском и жалуется,  по
обычаю, на новгородцев, которые не помогли Пскову ничем, ни  словом,  ни
делом, хотя их посол был все это время в стане у Витовта, и под Опочкою,
и под Вороначем. Когда срок ехать в Вильну с деньгами  и  пленными  стал
приближаться, псковичи послали в Москву  просить  великого  князя,  чтоб
отправил к деду своих бояр бить челом за псковичей. Московский посол по-
ехал в Вильну вместе с псковскими, повезли деньги, 1000 рублей, и  плен-
ников; Витовт деньги взял, но пленников оставил у себя, и посол московс-
кий не помог ничего  своим  посольством,  говорит  псковский  летописец:
псковичи принуждены были опять послать посадника  в  Вильну  и  выкупить
пленных деньгами.
   В 1428 году пришел черед и новгородцам: Витовт объявил  им  войну  за
то, что они называли его изменником и пьяницею; новгородцы послали  про-
сить помощи у псковичей, но те отвечали: "Как вы нам не помогли,  так  и
мы вам не поможем, да еще мы и договор заключили с Витовтом, что не  по-
могать вам". Великий князь московский также целовал крест  Витовту,  что
не будет помогать ни Новгороду, ни Пскову, а тверской князь отправил да-
же свои полки на помощь Витовту. И вот Витовт пришел сначала к  Вышгоро-
ду, а потом к Порхову с пушками; была у него одна огромная пушка по име-
ни Галка, которая наделала много вреда и Порхову и  Литве,  потому  что,
разорвавшись, убила самого мастера, воеводу полоцкого и много ратных лю-
дей и лошадей. Несмотря на то, Порхов не мог долее держаться и  заплатил
за себя Витовту 5000 рублей; потом приехали из Новгорода владыка с  боя-
рами и заплатили еще 5000 да тысячу за пленных; сбирали это  серебро  по
всем волостям Новгородским и за Волоком, брали с 10  человек  по  рублю.
"Вот вам за то, что называли меня изменником и бражником", - сказал  Ви-
товт новгородцам, принимая у них деньги.
   Смерть Витовта обрадовала многих и в Польше, и в Северо-Восточной Ру-
си; ей радовались и в Юго-Западной Руси те, которым дорого было  свое  и
которые видели ясно, что Витовт в своих честолюбивых стремлениях руково-
дился одними личными, корыстными целями. Их надежды давно уже были обра-
щены на брата Ягайлова, Свидригайла Олгердовича, который оказывал  явное
расположение к православию и явную ненависть к Польше. Польские писатели
изображают Свидригайла человеком, преданным вину и праздности,  непосто-
янным, вспыльчивым, безрассудным, склонным на все  стороны,  куда  ветер
подует, и находят в нем одно только доброе качество - щедрость. Но долж-
но заметить, что почти всех  Гедиминовичей  можно  упрекать  в  непосто-
янстве, видя, с какою легкостию изменяют они одной вере и  народности  в
пользу другой, лишь бы только эта измена вела  к  скорейшему  достижению
известной цели. Эта фамильная черта Гедиминовичей равно поражает нас как
в Ягайле, Свидригайле и Витовте, так и в последнем из Гедиминовичей, Си-
гизмунде Августе, который точно так же был равнодушен, точно так же  ко-
лебался между католицизмом и протестантизмом, как предки его  колебались
между католицизмом и православием. Быть может,  причина  такому  явлению
заключалась в самом положении литовского народа, который, не успев выра-
ботать для себя крепких основ народного характера, пришел в столкновение
с различными чуждыми и высшими его народностями: к одной  которой-нибудь
из них он должен был при равняться, не насильственно, однако, а с правом
выбора.
   По смерти Витовта Ягайло не мог противиться всеобщему желанию:  русс-
кие и литовские вельможи бросились к Свидригайлу и провозгласили его ве-
ликим князем. Свидригайло ознаменовал свое вступление на отцовский  стол
тем, что занял литовские замки от своего имени, с исключением  Ягайлова,
и тем обнаружил намерение отложиться от Польши. Кипя гневом  за  прежние
обиды и гонения, он в резких словах укорял короля и его польских  совет-
ников, грозя им местию. Ягайло находился в самом затруднительном положе-
нии; эта затруднительность еще более усилилась при известии, что поляки,
услыхав о смерти Витовта, внезапно захватили  Подолию,  вытеснив  оттуда
литовских  наместников.  Свидригайло  выходил  из  себя,  грозил  королю
тюрьмою и даже смертию, если поляки не возвратят  Подолию  Литве.  Тогда
советники королевские решились  умертвить  Свидригайла  и,  запершись  в
Вильне, держаться там до прибытия коронного войска. Но Ягайло  никак  не
соглашался на такую меру и почел за  лучшее  возвратить  брату  Подолию.
Свидригайло, обрадованный уступчивостию короля, утих и начал ласкаться к
брату; но вельможи польские были в отчаянии, что Подолия отходит от них,
стали придумывать средства, как бы помешать  королевскому  намерению,  и
наконец нашли: тайным образом дали знать польскому  коменданту  Каменца,
чтоб он не слушался королевского повеления, не  сдавал  города  Литве  и
заключил бы в оковы Ягайловых и Свидригайловых посланных; комендант  ис-
полнил их желание.
   В 1431 году Ягайло возвратился в Польшу; на Сендомирском сейме слабый
старик стал жаловаться на обиды от Свидригайла; негодование поляков было
усилено еще вестями, что Свидригайло не оставляет в покое ни Подолии, ни
других соседних областей; но они боялись действовать  против  литовского
князя вооруженною силою, зная сильную приверженность к нему русских, за-
подозривая и короля своего в тайном доброжелательстве  брату,  и  потому
решились попытаться сперва мирным путем склонить Свидригайла  к  уступке
Подолии и к признанию своей зависимости от Польши. Первое посольство  их
осталось без успеха; при втором, выведенный из терпения дерзкими  требо-
ваниями Яна Лутека Бржеского, Свидригайло дал ему пощечину. В том же го-
ду (1431) Бржеский опять приехал послом от Ягайла, опять говорил Свидри-
гайлу те же речи, опять получил от него пощечину, но теперь уже  не  был
отпущен назад, а заключен в тюрьму. Ягайло выступил с войском на  Литву,
хотя, как выражается польский историк, горше смерти был ему  этот  поход
против родной земли и родного брата. Борьба между народностями, из кото-
рых одна посягала на права другой, ведена была, как и следовало ожидать,
с большим ожесточением: с обеих сторон не было пощады пленникам,  причем
русские особенно изливали свою месть на  латинское  духовенство.  Жители
Луцка с удивительным мужеством выдерживали осаду от королевского войска;
несмотря на то, по уверению польского историка, город должен был бы ско-
ро сдаться и война кончилась бы с выгодою и честию для  короля  и  коро-
левства, если б тому не помешал сам Ягайло, благоприятствовавший Свидри-
гайлу и его подданным, с которыми поспешил заключить  перемирие,  причем
положен был срок и место для переговоров о вечном мире. Король снял оса-
ду Луцка, и русские торжествовали отступление неприятеля тем, что разру-
шили все католические церкви в Луцкой земле.
   Съезд для заключения вечного мира назначен был в Парчеве; но  Свидри-
гайло не явился туда и не прислал своих уполномоченных. Тогда поляки, не
надеясь справиться с литовским князем открытою силою, решились выставить
ему соперника и возбудить междоусобие в собственных  его  владениях.  Мы
видели, что Свидригайло держался русского народонаселения. Это возбужда-
ло неудовольствие собственно литовских вельмож,  особенно  тех,  которые
приняли католицизм. Поляки воспользовались их неудовольствием и  послали
Лаврентия Зоронбу в Литву с явным поручением от Ягайла  к  брату  его  -
склонять последнего к покорности - и с тайным поручением  -  уговаривать
литовских вельмож к свержению Свидригайла и к принятию к себе  в  князья
Витовтова брата, Сигизмунда Кейстутовича, князя  стародубского.  Зоронба
успел как нельзя лучше выполнить свое поручение: составлен был  заговор,
с помощию которого Сигизмунд стародубский напал нечаянно на  Свидригайла
и выгнал его из Литвы; но Русь (т. е. Малороссия),  Смоленск  и  Витебск
остались верными Свидригайлу.
   Сведав об изгнании Свидригайла из Литвы, король созвал вельмож и пре-
латов для совещания о делах этой страны. Положено было отправить  к  Си-
гизмунду полномочных послов, в числе которых находился Збигнев  Олесниц-
кий. Сигизмунд с почестями принял посольство и подчинил себя и свое кня-
жество короне Польской. Такой поступок понятен:  Сигизмунд  собственными
средствами не мог держаться против Свидригайла; ему  нужна  была  помощь
Польши, авторитет ее короля. Но  понятно  также,  что  подчинение  Литвы
Польше не могло доставить Сигизмунду расположения многих литовцев, кото-
рые не хотели этого подчинения; вот почему Сигизмунд скоро  увидел,  что
окружен людьми, на верность которых не может положиться; и хотя польский
летописец видит в этом случае только врожденное непостоянство  литовцев,
но мы имеем право видеть еще что-нибудь другое, тем более что тот же са-
мый летописец в один голос с летописцем русским  упрекает  Сигизмунда  в
страшной жестокости и безнравственности. Открыт был заговор на жизнь Си-
гизмунда, и главами заговора были двое знаменитейших вельмож: Янут,  па-
латин троцкий, и Румбольд, гетман литовский. Янут и  Румбольд  вместе  с
другими соучастниками погибли под топором; но ожесточение против  Сигиз-
мунда не уменьшилось: он не смел встретиться с Свидригайлом  в  открытом
поле, боясь измены своих.
   В таком положении находились Литва и Юго-Западная Русь, когда в  1434
году умер король Ягайло. Поляки возвели на престол сына его  Владислава,
не без смут, впрочем, и сопротивления со стороны некоторых  вельмож.  Но
перемена, совершившаяся в Польше, не изменила положения  Литвы  и  Руси:
здесь по-прежнему шла борьба между Сигизмундом и Свидригайлом,  по-преж-
нему последний не хотел отказываться от прав своих на Литву и по-прежне-
му был несчастлив на войне: войска его потерпели сильное  поражение  под
Вилькомиром. Но Сигизмунд недолго  наслаждался  своим  торжеством:  двое
братьев, русские князья Иван и Александр  Чарторыйские  составили  новый
заговор, вследствие которого Сигизмунд лишился жизни.
   По убиении Сигизмунда литовские вельможи разделились: одни хотели ви-
деть великим князем Владислава  Ягайловича,  короля  польского;  другие,
возвеличенные Сигизмундом, держались сына его Михаила; третьи,  наконец,
хотели Свидригайла. Король Владислав был в это время в большом затрудне-
нии: венгры выбрали его на свой престол и просили поспешить  приездом  к
ним, а между тем Литва требовала также его  присутствия  и  в  противном
случае грозила отделиться от Польши. После долгих совещаний с  польскими
вельможами решено было, чтоб сам Владислав поспешил в Венгрию для  упро-
чения себе тамошнего престола, а в Литву отправил  вместо  себя  родного
брата своего, молодого Казимира, не в качестве, однако,  великого  князя
литовского, а в качестве наместника польского. Литовские и некоторые  из
русских вельмож вместе с Александром, или Олельком, Владимировичем, кня-
зем киевским, внуком Олгердовым, приняли Казимира, но  никак  не  хотели
видеть в нем наместника Владиславова и требовали возведения его на вели-
кокняжеский престол; поляки, окружавшие Казимира, никак не хотели согла-
ситься на это требование, и тогда литовцы против их  воли  провозгласили
Казимира великим князем. Видя это, король Владислав и его  польские  со-
ветники придумали средство обессилить Литву, отнять у ее князей  возмож-
ность к сопротивлению польскому владычеству: это средство было -  разде-
ление литовских областей между Казимиром Ягеллоновичем, Михаилом  Сигиз-
мундовичем и Болеславом мазовецким; назначен был для этого уже и съезд в
Парчеве, но сопротивление литовских вельмож помешало и этому намерению.
   В 1444 году Владислав, король польский и венгерский, пал  в  битве  с
турками при Варне, и это событие имело важное значение в судьбах Литвы и
Руси; оно снова затягивало связь их с  Польшею,  потому  что  бездетному
Владиславу должен был наследовать брат  его,  осьмнадцатилетний  Казимир
литовский. Поляки, по мысли Збигнева Олесницкого, прислали звать Казими-
ра к себе на престол; тот по внушениям литовцев долго не соглашался:  на
Петрковском сейме в 1446 году послы Казимировы, русские  князья  Василий
Красный и Юрий Семенович, объявили панам прямой отказ своего князя  нас-
ледовать брату на престоле польском; второе посольство поляков также  не
имело успеха; наконец Казимир должен был уступить их требованиям,  когда
узнал, что на сейме идет речь о выборе в короли Болеслава,  князя  мазо-
вецкого, тестя и покровителя соперника его, Михаила Сигизмундовича. Зат-
руднительно было положение Казимира между притязаниями  поляков  на  ли-
товские владения и стремлениями литовцев удержать свою самостоятельность
относительно Польши; иногда дело доходило до явного разрыва,  и  больших
усилий стоило Казимиру отвратить кровопролитие. Но этого мало: Орден яв-
ляется опять на сцену, чтоб отвлечь внимание государей польско-литовских
от востока к западу. Грюнвальдская битва, нанесшая решительный удар  Ор-
дену, служила знаком ко внутренним беспокойствам в его владениях: ослаб-
ленные рыцари стали нуждаться теперь в помощи дворянства и городов; пос-
ледние воспользовались обстоятельствами и  начали  требовать  участия  в
правлении, начали требовать, чтоб при великом магистре находился  совет,
состоящий из выборных от Ордена, дворянства и главных городов, и чтоб на
этом совете решались все важнейшие дела. Вследствие этих стремлений меж-
ду Орденом, с одной стороны, дворянством и городами - с другой, начались
неудовольствия, кончившиеся тем, что в 1454 году послы от дворян и горо-
дов прусских явились к королю Казимиру с просьбою принять их в свое под-
данство. Казимир согласился, и следствием этого была  война  с  Орденом,
война продолжительная, ведшаяся с переменным счастием и поглотившая  все
внимание короля и сеймов.
   Такое затруднительное положение великого князя  литовского,  с  одной
стороны, и не менее затруднительное положение великого князя московского
- с другой, сдерживало обоих,  мешало  значительным  столкновениям  Руси
Юго-Западной с Северо-Восточною во все описываемое  время.  Но  если  не
могло быть между Литвою и  Москвою  войны  значительной,  богатой  реши-
тельными последствиями, то самые усобицы, однако происходившие  одновре-
менно и здесь и там, не могли допустить и постоянного мира между  обеими
державами, потому что враждующие стороны на северо-востоке  искали  себе
пособия и убежища на юго-западе и  наоборот.  Свидригайло  был  побратим
князю Юрию Дмитриевичу, следовательно, Василий московский должен был на-
ходиться в союзе с врагом Свидригайловым,  Сигизмундом  Кейстутовичем  и
сыном его Михаилом, а убийца Сигизмунда, князь Чарторыйский, жил у Шемя-
ки и вместе с ним приходил воевать на Москву. Василий держал сторону Ми-
хаила и в борьбе его с Казимиром; мы видели, что в 1444 году, находясь в
войне с Михаилом и Болеславом мазовецким, Казимир предлагал  новгородцам
помощь под условием подданства. Новгородцы не согласились на это предло-
жение, и в 1445 году великий князь Василий послал нечаянно двух  татарс-
ких царевичей на литовские города - Вязьму, Брянск и другие; татары мно-
го воевали, много народу побили и в плен повели, пожгли Литовскую  землю
почти до самого Смоленска и возвратились домой с большим богатством. Ка-
зимир спешил отомстить и отправил под Калугу 7000 войска под начальством
семерых панов своих. Были они под Козельском и под Калугою, но не  могли
здесь сделать ничего и отошли к Суходрову; тут встретили их сто  человек
можайцев, сто верейцев и шестьдесят боровцев и сразились: русские  поте-
ряли своих воевод, литовцы также потеряли двести человек убитыми и возв-
ратились домой. Это, впрочем, было единственное ратное дело с  Литвою  в
княжение Василия; в 1448 году был в Москве посол литовский, а в 1449 го-
ду заключен был договор между королем Казимиром и великим князем Васили-
ем и его братьями: Иваном Андреевичем, Михаилом Андреевичем  и  Василием
Ярославичем; Василий обязался жить с Казимиром в любви и быть с ним вез-
де заодно, хотеть добра ему и его земле везде, где бы  ни  было;  те  же
обязательства взял на себя и Казимир.  Договаривающиеся  клянутся  иметь
одних врагов и друзей; Казимир обязывается не принимать к себе  Димитрия
Шемяки, а Василий - Михаила Сигизмундовича. Если пойдут татары на  укра-
инские места, то князьям и воеводам, литовским и  московским,  переслав-
шись друг с другом, обороняться заодно. Казимир  и  Василий  обещают  не
вступаться во владения друг друга, и в случае смерти одного из них  дру-
гой должен заботиться о семействе умершего.  Обязываются  помогать  друг
другу войском в случае нападения неприятельского; но  это  обязательство
может быть и не исполнено, если союзник будет занят сам у себя дома вой-
ною. Орду великий князь московский знает по старине, ему самому и послам
его путь чист в Орду чрез литовские владения. С первого взгляда  послед-
нее условие кажется странным: для чего было московскому князю или послам
его ездить в Орду чрез литовские владения? Но мы не должны забывать, что
при усобицах княжеских победитель захватывал пути в Орду, чтоб  не  про-
пускать туда соперника, и для последнего в таком случае было очень важно
проехать беспрепятственно окольными путями. Далее, договаривающиеся обя-
зываются не трогать служилых князей. Василий московский называет себя  в
договоре князем новгородским и требует от Казимира, чтобы тот  не  всту-
пался в Новгород Великий, и во Псков, и во все новгородские и  псковские
места, и если новгородцы или псковичи предложат ему принять  их  в  под-
данство, то король не должен соглашаться на  это.  Если  новгородцы  или
псковичи нагрубят королю, то последний должен уведомить об этом великого
князя московского и потом может переведаться с новгородцами и  псковича-
ми, и Василий не вступится за них, не будет сердиться на Казимира,  если
только последний не захватит их земли и воды. Казимир  обязывается  дер-
жать с немцами вечный мир, с новгородцами особенный  мир,  с  псковичами
особенный, и если станут они воевать друг с другом, то король не  вмеши-
вается в их дело. Если новгородцы или псковичи нагрубят  великому  князю
московскому и тот захочет их показнить, то  Казимиру  за  них  не  всту-
паться. Великий князь Иван Федорович рязанский в любви с великим  князем
московским, старшим своим братом, и потому король не должен обижать его,
и если рязанский князь нагрубит Казимиру, то последний обязан дать знать
об этом Василию, и тот удержит его, заставит исправиться;  если  же  ря-
занский князь не исправится, то король волен его показнить, и московский
князь не будет за него заступаться; если же рязанский князь захочет слу-
жить королю, то Василий не будет за это на  него  сердиться  или  мстить
ему.
   Войны не было после этого между Москвою и Литвою, но и договор не был
соблюдаем; Михаил Сигизмундович был принят в Москве, где и умер  в  1452
году, в одно время с знаменитым Свидригайлом; с  своей  стороны  Казимир
принял сына Шемяки и потом  Ивана  Андреевича  можайского  и  Ивана  Ва-
сильевича серпуховского: Шемячич получил во владение Рыльск  и  Новгород
Северский; Можайский получил сперва Брянск, потом Стародуб и Гомей.  Ви-
дим новые переговоры между великими князьями - московским  и  литовским,
причем митрополит Иона является посредником. Рязанцы опустошали  литовс-
кие владения и входили за промыслами туда, куда им издавна входов не бы-
вало; Казимир жаловался на это великому князю рязанскому Ивану Федорови-
чу, но получил ли удовлетворение - неизвестно.
   Московские удельные князья бежали в Литву вследствие стремлений свое-
го старшего, великого князя к единовластию; но  чего  они  не  хотели  в
Москве, тому самому должны были подвергнуться в Литве: они не могли быть
здесь князьями самостоятельными и, принимая волости от внука  Олгердова,
клялись быть его подручниками, слугами, данниками. В тех же самых  отно-
шениях к литовскому великому князю были уже давно все князья  Рюриковичи
Юго-Западной Руси.
   Литва не мешала московскому князю утверждать  единовластие  на  севе-
ро-востоке по смерти Шемякиной; мешали тому татары: в 1449 году отряд их
внезапно явился на берегах реки Похры и много  зла  наделал  христианам,
сек и в полон вел. Великого князя обвинили в том, что  он  любит  татар,
кормит их, принимает в службу; в настоящем случае поведение Василия  по-
лучило полное оправдание, потому что против грабителей выступил  татарс-
кий же царевич Касим из Звенигорода, разбил их, отнял добычу, прогнал  в
степь. И в следующем году Касим оказал такую же услугу Москве,  разбивши
татар вместе с коломенским воеводою Беззубцевым на  реке  Битюге.  Но  в
1451 году дело было значительнее: великому князю дали весть, что идет на
него из-за Волги царевич Мазовша; Василий, не собравшись с силами, вышел
было к Коломне, но, услыхав, что татары уже подле берега, возвратился  в
Москву, а всех людей своих отпустил к Оке с воеводою, князем Иваном зве-
нигородским, чтоб препятствовать, сколько можно долее,  переправе  татар
через реку; но Звенигородский испугался и вернулся также  назад,  только
другим путем, а не прямо за великим князем. Между  тем  Василий,  пробыв
Петров день в Москве, укрепил (осадил) город, оставил в  нем  свою  мать
княгиню Софью Витовтовну, сына князя Юрия, множество бояр и детей боярс-
ких, митрополита Иону, жену с другими детьми отпустил в Углич, а сам  со
старшим сыном Иваном отправился к Волге. Татары подошли  к  Оке,  думая,
что на берегу стоит русская рать, и, не видя никого, послали сторожей на
другую сторону реки посмотреть, не скрылись ли  русские  где  в  засаде.
Сторожа обыскали всюду и возвратились к своим с вестию,  что  нет  нигде
никого. Тогда татары переправились через Оку и без остановки устремились
к Москве и подошли к ней 2 июля. В один час  зажжены  были  все  посады,
время было сухое, и пламя обняло город со всех  сторон,  церкви  загоре-
лись, и от дыма нельзя было ничего видеть; несмотря  на  то,  осажденные
отбили приступ у всех ворот. Когда посады сгорели,  то  москвичам  стало
легче от огня и дыма, и они начали выходить из города и биться с татара-
ми; в сумерки неприятель отступил, а граждане  стали  готовить  пушки  и
всякое оружие, чтоб отбивать на другой день приступы; но  при  солнечном
восходе ни одного татарина уже не было под городом: в ночь все  убежали,
покинувши тяжелые товары, медь, железо. Великая княгиня Софья тотчас  же
послала сказать об этом сыну, который в то самое время перевозился через
Волгу при устье Дубны; Василий немедленно возвратился в Москву и  утешал
народ, говоря ему: "Эта беда на вас ради моих грехов; но вы не унывайте,
ставьте хоромы по своим местам, а я рад вас жаловать и  льготу  давать".
Через три года татары попытались было опять тем же  путем  пробраться  к
Москве, но были разбиты полками великокняжескими у Коломны. В 1459  году
новый приход татар к берегам Оки: на этот раз отбил их старший сын вели-
кого князя, Иоанн Васильевич. На следующий год хан  Большой  Орды  Ахмат
приходил с всею силою под Переяславль Рязанский в августе месяце,  стоял
шесть дней под городом и принужден был отступить с уроном и стыдом.  Это
было последнее нападение из Большой Орды в княжение Василия;  с  Казанью
был нарушен мир в 1461 году; великий князь собрался идти на нее  войною,
но во Владимире явились к нему послы казанские и заключили мир.
   Новгородцы, или, лучше сказать, новгородские  подданные,  воевали  со
шведами и норвежцами не на берегах Невы и Ладожского озера, но  в  отда-
ленном Заволочье, на берегах Белого моря: в 1445 году кореляне  заволоц-
кие напали на норвежские владения, перебили и попленили жителей и  возв-
ратились поздорову домой. Как видно, чтобы отомстить за это нападение, в
следующем году шведы и норвежцы пришли нечаянно в Двинскую губу, на  по-
сад Неноксу, повоевали, пожгли, людей перебили и в плен повели; услыхав-
ши об этом, двиняне собрались скоро, напали на неприятеля, убили у  него
троих воевод, взяли в плен сорок  человек  и  прислали  их  в  Новгород;
только немногим удалось пометаться в корабли и уйти в море.  Собственные
волости новгородские не терпели от шведов; в 1443 году шведский князь из
Выборга приехал ратью на миру и крестном  целовании  на  реку  Нарову  и
схватил псковского сына посадничьего Максима Ларионова вместе с 27 чело-
веками, а других перебил; только на следующий год псковичи выкупили Мак-
сима с товарищами за 120 рублей, а всех проторей они потерпели 150  руб-
лей. Вреднее была для новгородских волостей война с ливонскими  немцами:
в 1444 году
   сказать: "Не мы вас воюем, а воюет вас  из-за  моря  князь  клевский,
мстит вам за своего проводника и толмача". Князь клевский  действительно
ездил через Россию в Палестину и претерпел неприятности, потому что  его
именем немцы грабили Новгородскую землю. Зимою новгородцы пошли в Немец-
кую землю, за Нарову, пожгли и попленили все около Ругодива (Нарвы),  по
берегам Наровы до Чудского озера. За это магистр Ордена приходил со все-
ми своими силами под город Яму, бил его пушками и стоял пять дней, пожег
и попленил по Вотской земле, по Ижоре и по Неве, но города взять не  мог
и с уроном должен был возвратиться домой. Новгородцы собрались отомстить
ему за это, идти опять за Нарову, но конский  падеж  помешал  походу.  В
1446 году съехались было новгородцы с немцами для  заключения  мира,  но
магистр захотел Острова, и потому разъехались  без  мира.  Между  тем  у
псковичей происходили с немцами мелкие столкновения; в 1427  году  немцы
убили шесть человек опочан-бортников, убили на русской земле; другие по-
дошли к Опочке, посекли и пожгли все на миру и  на  крестном  целовании;
иные в то же время косили сено на псковской земле; псковичи за это  пое-
хали на них в двух насадах, сено пожгли, схватили 7 человек чуди и пове-
сили их у Выбутска. На следующий год, впрочем, заключен был  мир  с  ма-
гистром жителями Юрьева и со всею землею Немецкою, по старому  крестному
целованию, только без Новгорода, потому что новгородцы не помогли ничем,
по словам псковского летописца. Семь лет продолжался этот мир: но в 1436
году псковичи захватили гостей немецких с товарами, всего 24 человека, и
посадили их в тюрьму за то, что немцы во время  мира  стали  захватывать
псковских рыболовов, а некоторых и убили. В 1443 году заключен  был  мир
на 10 лет; но тотчас же после этого псковичи с князем Александром Чарто-
рыйским поехали под Новый городок немецкий, истребили все жито и повеси-
ли 7 чухнов, схвативши их на своей земле. Под 1448 годом псковский лето-
писец говорит о походе новгородцев  с  князем  Александром  Васильевичем
Чарторыйским против ливонских и тевтонских рыцарей и  короля  шведского:
новгородцы стали на Нарове и бились через реку с немцами; бог помог нов-
городцам, они побили много врагов, иных побили много  на  море  в  судах
(бусах), другие потонули в море, 84 человека попались в плен, и  с  ними
два князя; добычи было взято много русскими; в то же время отряд  немец-
кий потерпел поражение под Ямою от новгородцев, бывших  под  начальством
князя Василия Васильевича суздальского. Эта неудача, как видно, застави-
ла немцев быть сговорчивее; в следующем году  псковичи  отправили  своих
послов на съезд, на реку Нарову, вместе с послами новгородскими, и  зак-
лючен был выгодный для русских мир на 25 лет с магистром Ордена и  епис-
копом юрьевским: немцы возвратили со стыдом и срамом, по выражению лето-
писца, все старины псковские, которые прежде отняты были юрьевцами.  Во-
семь лет соблюдали этот мир; но в 1458 году началась опять ссора за гра-
ницы: князь Александр Чарторыйский с посадниками псковскими  поехали  на
спорную землю, сено покосили и велели своим  рыболовам  рыбу  ловить  по
старине, церковь поставили и чудь перевешали. Но в следующем году  пога-
ные латины, не веруя в крестное целование, напали нечаянно на это  спор-
ное место, сожгли церковь и десять человек. Псковичи с князем  Александ-
ром немедленно поехали в насадах и лодьях в Немецкую землю и также много
людей, мужчин и женщин, пожгли, мстя за те головы неповинные. Немцы спе-
шили отомстить за своих: въехали в шнеках и в лодьях в Нарову, отняли  у
псковских рыболовов насаду с пушками и со всем запасом ратным, а  в  Бе-
резской волости выжгли 42 двора, людей же бог сохранил. Но  скоро  потом
приехал посол из Новгорода во Псков, посадник Карп Савинич, с дружиною и
объявил, что немцы бьют челом и назначили срок для мирного съезда. Князь
Александр вместе с посадником новгородским и  псковским  и  боярами  изо
всех концов отправились на спорное (обидное) место,  обыскали  и  нашли,
что земля и вода принадлежат св. Троице; немцы же, зная  свою  неправду,
не явились на спорное место в назначенный срок. После этого  псковичи  с
своим князем Александром поехали в Немецкую землю и много вреда  надела-
ли, повоевали землю Немецкую на 70 верст и три ночи в ней ночевали: мно-
го добра пограбили и погостов много пожгли, божницу великую выжгли, сня-
ли с нее крест и четыре колокола; со множеством других пленников привели
во Псков и попа немецкого.
   Это был последний поход на немцев в княжение Темного. Удачный ли  по-
ход псковичей или весть о том, что могущественный князь московский  при-
нял дела псковские в свое заведование, заставили немцев желать  мира,  -
только в 1460 же году приехали во Псков немецкие послы бить челом  нахо-
дившемуся тогда здесь сыну великокняжескому Юрию Васильевичу  о  переми-
рии; князь Юрий принял их челобитье, и в следующем  году  большие  послы
немецкие приехали в Новгород бить челом о перемирии с псковичами на пять
лет. Посол великого князя и Новгорода, спросившись с псковичами, послали
в Москву гонцов доложить великому князю о просьбе немцев: гонцы говорили
Василию, что Новгород и Псков полагают на него упование.  Великий  князь
согласился на пятилетнее перемирие, и оно было заключено с тем  условием
относительно спорного места, что псковичи будут ловить рыбу на своем бе-
регу, а юрьевцы и епископ их на своем; кроме того, немцы возвратили ико-
ны и все вещи, пограбленные ими в прежнюю войну. В столкновениях своих с
финскими племенами приуральскими новгородцы не были счастливы в это вре-
мя; в 1446 году двое воевод их, Василий  Шенкурский  и  Михаил  Яковлев,
пошли с трехтысячною заволоцкою ратию на Югру, набрали  много  добычи  и
стали вести себя оплошно, чем воспользовались югорцы и обманули их,  го-
воря: "Мы хотим вам дань давать, хотим перечислить,  сколько  всех  нас,
указать вам станы, острова и уречища", а между тем собрались  и  ударили
на острог Василия Шенкурского, где перебили 80 человек детей боярских  и
удалых людей; воевода Василий успел спастись с сыном и небольшою  дружи-
ною, другие разбежались по лесу. Товарищ  Шенкурского,  Михаил  Яковлев,
был в это время на другой реке; приехавши к Васильеву  острогу  и  видя,
что он разорен и люди побиты, стал искать беглецов по реке, и когда  все
они собрались к нему, то пошли назад в свою землю. А между тем на дороге
новгородцев к Уралу стоял город, который нетолько не признавал над собою
власти Великого Новгорода, но и не один раз решался враждовать с ним: то
был Устюг Великий: в 1425 году устюжане повоевали землю Заволоцкую; нов-
городцы пошли за это ратью к Устюгу и взяли с него окуп: 8000  белок  да
шесть сороков соболей.
   С Устюгом легко было справиться новгородцам в 1425 году; то было  для
них благоприятное время: начало  княжения  Василия  Васильевича,  начало
смут в Московском княжестве; но тяжек был для Новгорода  конец  княжения
Темного, когда все смуты прекратились и великий князь  стал  жаловаться,
что новгородцы чтут его не так, как следует, его, который держит в руках
всех князей русских. В Новгороде знали о жалобах великого князя,  и  вот
владыка Иона, несмотря на свою старость, отправился в Москву, где своими
увещаниями и успел на время отклонить от Новгорода последний удар:  Иона
убедил Василия отказаться от похода на Новгород и обратить все свое вни-
мание на татар, врагов христианства; но скоро смерть положила конец всем
предприятиям великого князя. В 1462 году Василий разболелся сухотною бо-
лестию и велел пользовать себя обыкновенным тогда  в  этой  болезни  ле-
карством, зажигать на разных частях тела трут по нескольку раз;  но  ле-
карство не помогло; раны загнили, и больному стало очень тяжко; он захо-
тел постричься в монахи, но другие не согласились на это, и 27 марта,  в
субботу, на четвертой неделе великого поста, Василий скончался.
   Желая узаконить новый порядок престолонаследия и отнять у  враждебных
князей всякий предлог к смуте, Василий еще при жизни своей назвал  стар-
шего сына Иоанна великим князем, объявил его соправителем;  все  грамоты
писались от имени двух великих князей. Димитрий Донской  первый  решился
благословить старшего своего сына великим княжением Владимирским, потому
что не боялся ему соперников ни из Твери, ни из Нижнего; Василий Дмитри-
евич не решился благословить сына своего утвердительно великим  княжени-
ем, зная о притязаниях брата своего Юрия. Василий Темный не только  бла-
гословляет старшего сына своего отчиною, великим княжением,  но  считает
великое  княжение  Владимирское  неразрывно  соединенным  с  Московским,
вследствие чего Владимир и другие города этого княжества смешивает с го-
родами московскими. До сих пор в завещаниях своих  князья  прежде  всего
распоряжались отчинными своими Московскими волостями и потом уже благос-
ловляли старшего сына великим княжением Владимирским  утвердительно  или
предположительно; но Василий Темный начинает с того,  что  благословляет
старшего сына отчиною своею, великим княжением, потом дает ему  треть  в
Москве, Коломну, и за Коломною следует Владимир - отдельно  от  великого
княжения, за ним города, принадлежавшие прежде к Владимирской области, -
Переяславль и Кострома; за Костромою следует Галич, за Галичем -  Устюг,
который до сих пор не упоминался в завещаниях княжеских, равно как Вятка
и Суздаль, что все отказывается старшему сыну, великому князю, вместе  с
Новгородом Нижним, Муромом, Юрьевом, Великою Солью,  Боровском,  Суходо-
лом, Калугою, Алексином - огромные владения в сравнении с теми,  которые
были отказаны самому Василию отцом его. Второй сын, Юрий, получил  Дмит-
ров, Можайск, Медынь, Серпухов и Хатунь; третий сын, Андрей Большой, по-
лучил Углич, Бежецкий Верх и Звенигород; четвертый, Борис, - Ржеву,  Во-
лок и Рузу; пятый, Андрей Меньшой, - Вологду с Кубеною, Заозерьем и  не-
которыми Костромскими волостями. Жене своей великий князь  отказал  мос-
ковскую часть Ростова с тем, чтобы по смерти своей она отдала ее второму
сыну, Юрию. Таким образом, старший получил городов гораздо  больше,  чем
все остальные братья вместе, не говоря уже о значении городов и величине
областей; замечательно, что все уделы младших братьев назначены на севе-
ре и западе, отчасти юге, тогда как весь восток сплошь составляет  учас-
ток старшего, великого, князя; замечательно также, что в  уделы  младшим
отданы те волости, которые и прежде были уделами,  область  же  великого
княжения Владимирского и примыслы - Нижний, Суздаль и Муром - без разде-
ла переходят к старшему  брату,  которому  даны  были  все  материальные
средства держать младших под своею рукою.
   В княжение Темного чаще, нежели прежде,  встречаются  имена  служилых
князей, бояр и воевод московских. Еще в княжение Василия Дмитриевича  мы
видели, как литовский выходец князь Юрий Патрикеевич  оттеснил  (заехал)
некоторых бояр и занял первое место между ними.  И  в  княжение  Темного
князь Юрий Патрикеевич водил в поход полки московские, но  неудачно:  он
был разбит и взят в плен Косым и Шемякою; но после, под 1437  годом,  мы
видим его опять в Новгороде в качестве посла великокняжеского.  Сын  его
Иван Юрьевич наследовал отцовское место: под духовною Темного он  подпи-
сался прежде всех; этот Иван Юрьевич замечателен тем, что  участвовал  в
покорении Вятки. Из князей Рюриковичей на службе московского князя  вид-
нее других являются князья Ряполовские и Палецкий, потомки Ивана  Всево-
лодовича Стародубского, и Оболенские, потомки св. Михаила черниговского.
Мы видели, какую важную услугу оказали  Ряполовские  семейству  великого
князя; из четверых братьев - Ивана, Семена,  Димитрия  и  Андрея  Лобана
Ивановичей - Семен известен неудачным  походом  под  Вятку,  Димитрий  -
удачным, Андрей Лобан убит в сражении с татарами под Б елевом,  двоюрод-
ный брат их князь Федор Давыдович Палецкий-Пестрый известен победою  над
татарами в 1428 году. Из шести сыновей князя Ивана Константиновича  Обо-
ленского трое внесли свои имена в летопись: Василий, Семен и Глеб; Васи-
лий разбил татар под Переяславлем Рязанским в 1444  году;  Семен  явился
ревностным приверженцем Темного, по ослеплении которого  бежал  в  Литву
вместе с князем Василием Ярославичем; Глеб был убит Косым;  сын  Василия
Ивановича Оболенского, князь Иван Васильевич Стрига, подобно  отцу,  из-
вестен победами: он отбил Шемяку от Костромы в 1449 году,  потом  разбил
новгородцев под Русою. Из потомков св. Михаила черниговского упоминается
также князь Федор Тарусский; по родословным, это  должен  быть  один  из
князей Мезецких, упоминается и несколько других князей северного  проис-
хождения. Из старых московских знатных фамилий прежнее значение  удержи-
вает фамилия Кобылиных-Кошкиных, которой представителями в княжение Тем-
ного являются Андрей Федорович Голтяев, внук старого главного  советника
при Василии Дмитриевиче, Федора Кошки, чрез  второго  сына  его,  Федора
Голтяя, и другой внук того же Федора  Кошки  через  третьего  его  сына,
Александра Беззубца, Константин Александрович Беззубцев. Андрей  Федоро-
вич Голтяев уговаривает князя Ивана можайского не отставать  от  Василия
Васильевича при торжестве дяди Юрия, в 1435 году он попадается в плен  к
Косому в Вологде; в 1438 ведет переговоры с ханом Улу-Махметом у Белева;
в 1444 году вместе с князем Василием Ивановичем Оболенским разбивает та-
тар у Переяславля Рязанского; Константин Александрович Беззубцев  разби-
вает татар в 1450 году. Что касается до старшего  их  двоюродного  брата
Ивана Ивановича, сына того знаменитого советника при великом князе Васи-
лии Дмитриевиче, на которого так жаловался Эдигей, то, по  всем  вероят-
ностям, это тот самый боярин Иван Иванович, который подписался под заве-
щанием Темного на втором месте после князя Юрия Патрикеевича  и  который
вместе с князем Иваном Юрьевичем покорил Вятку.  Из  знаменитой  фамилии
Акинфовых упоминается Федор Михайлович Челяднин. Верными слугами Темного
являются члены другой древней фамилии -  Плещеевы:  Михаил  Борисович  и
двоюродный брат его  Андрей  Федорович,  правнуки  Александра  Плещеева,
младшего брата св. Алексия, митрополита: Михаил был отправлен  захватить
Москву под Шемякою, Андрей - объявить в Москве об освобождении  великого
князя из татарского плена. Одного рода с известною нам  прежде  фамилиею
Белеутовых было двое братьев Сорокоумовых - Иван Ощера и  Дмитрий  Бобр,
вместе с  знаменитым  Басенком  отличившие  себя  верностию  к  Темному;
действовавший с ними заодно Семен Филимонов принадлежал к  роду  Морозо-
вых, был родной племянник известного Семена Морозова, любимца князя Юрия
Дмитриевича; Юрий или Юшка Драница, литовский выходец, был вторым воево-
дою в Нижнем, потом действовал вместе с поименованными лицами  в  пользу
Василия Темного и был убит под Угличем: летопись  называет  его  храбрым
человеком; Василий Федорович Кутузов, потомок слуги Александра Невского,
был послан Темным к Шемяке требовать возвращения из плена великой княги-
ни Софьи Витовтовны. Это все приверженцы Темного;  врагом  его  оказался
Иван Старков, который был наместником в Коломне и приставом при  Шемяке,
когда последнего отослали в Коломну под стражу; этот Старков, по  родос-
ловным, причитается внуком татарского царевича  Серкиза,  выехавшего  из
Большой орды при Димитрии Донском. Из бояр Шемякиных главными советника-
ми своего князя выставлен Никита Константинович с братьями; Михаил Федо-
рович Сабуров, потомок мурзы Чета перешел от Шемяки к Темному. Дьяками у
последнего были Федор и потом Василий Беда.

   ГЛАВА ТРЕТЬЯ
   ВНУТРЕННЕЕ СОСТОЯНИЕ РУССКОГО ОБЩЕСТВА ОТ КОНЧИНЫ КНЯЗЯ МСТИСЛАВА
   МСТИСЛАВИЧА ТОРОПЕЦКОГО ДО КОНЧИНЫ ВЕЛИКОГО КНЯЗЯ ВАСИЛИЯ ВАСИЛЬЕВИЧА
   ТЕМНОГО (1228-1462)

   Общий ход событий.- Причины усиления Московского княжества.- Московс-
кие волости.- Их судьба по княжеским завещаниям.-  Способы  их  увеличе-
ния.Границы  их.-  Перемены  в  отношениях  между  старшим  и   младшими
князьями.Положение женщины в роде княжеском.- Служебные князья.-  Титулы
княжеские.Печати.- Посажение на стол.-Отношение  к  татарам.-  Законода-
тельная власть князя.- Финансы.- Богатство князей.- Жизнь русского князя
на севере и юге.Положение дружины.-  Войско.-  Характер  войны.-Города.-
Сельское народонаселение.- Казаки.- Бедствия политические и физические.-
Торговля.Деньги.- Искусство, ремесла.- Церковь.- Законодательные  памят-
ники.Международное право.- Правы.- Обычаи.- Литература.- Летописи.-  Об-
щий ход русской истории до образования Московского государства

   Мы обозрели события более чем двухсотлетнего  периода  времени  -  от
смерти Мстислава торопецкого до смерти Василия Темного. Мы  остановились
на смерти Удалого, потому что это был последний князь, который  связывал
еще судьбы обеих половин Руси, Северной и Южной, который, будучи  предс-
тавителем последней, оказал между тем сильное влияние и на  судьбы  пер-
вой, тогда как прежде, при Андрее Боголюбском и Всеволоде III, наоборот,
Южная Русь подчинялась влиянию Северной, князь последней считался  стар-
шим, главным князем, без которого князья южные  не  могли  обойтись,  по
собственному их признанию. Следя за внутреннею связью явлений,  наблюдая
за переходом от старого быта Руси к новому, от родовых княжеских отноше-
ний к единовластию, мы заметили в Северной Руси внутренние условия, бла-
гоприятствующие этому переходу, заметили несостоятельность Южной в  этом
отношении. Еще прежде Мстислава, при Романе Великом, можно заметить, что
и в Южной Руси главная сцена действия готова уже оставить  Приднепровье,
славные горы Киевские и перенестись в богатую область Галицкую,  издавна
служившую посредницею между Русью и миром западным; Мстислав  умирает  в
Галиче, и там же является достойный ему преемник в сыне Романовом Дании-
ле. Не менее Мстислава доблестный, но не странствующий  герой,  подобный
ему, Даниил отчинными преданиями привязан к одной известной области;  он
с ранней молодости не знает покоя, чтобы добыть отцовское наследие;  до-
бывши его, заботится об нем, устанавливает наряд  внутренний,  старается
защитить от татар, ятвягов и Литвы, старается распространить свое  влия-
ние на севере и западе. Будущность Южной Руси в руках Даниила и его  по-
томства, в котором историк надеется увидеть собирателей Русской земли на
юге; но надежды эти оказываются обманчивыми. Южная Русь не собирается  в
одно самостоятельное целое; большая часть ее подчиняется князьям литовс-
ким, меньшая отходит к Польше. Литва и Русь соединяются  с  Польшею  под
одною династиею; но соединение это оказывается внешним, непрочным, слия-
ния внутреннего, государственного и народного нет, и причина этого  зак-
лючается в том, что большую часть владений князей  литовских  составляют
русские области, большую часть их подданных составляет  русское  правос-
лавное народонаселение, которое с самого начала, будучи затронуто в  са-
мом существенном своем интересе, должно было вступить в борьбу с католи-
ческими стремлениями Ягеллонов и преемников их. Историк должен со внима-
нием и участием следить за этою борьбою по тому великому значению, какое
имела она, и особенно исход ее, на судьбы России,  на  судьбы  Восточной
Европы, но при этом внимании и участии он не может дать истории  Юго-За-
падной Руси равного места, равного значения с историею Руси  Северо-Вос-
точной, где вследствие внутренних движений образовалось  самостоятельное
Русское государство,  и  важность  Юго-Западной  Руси,  важность  исхода
борьбы ее с Польшей для судеб Восточной Европы  условливается  самостоя-
тельным существованием Московского государства на севере; довольно  ска-
зать, что история Юго-Западной Руси после Гедимина и  Казимира  Великого
немыслима одна, сама по себе, но только  в  связи  с  историею  Литвы  и
Польши. Итак, если несправедливо, в научном отношении неверно и односто-
ронне упускать из виду Юго-Западную Русь после  отделения  ее  от  Севе-
ро-Восточной, поверхностно только касаться событий ее истории, ее быта и
отношений к Литве и Польше, тем более что ее быт представляет  постоянно
народные русские особенности и самая видная сторона ее отношений к Литве
и Польше есть борьба для поддержания основ  русской  народности,  то,  с
другой стороны, также несправедливо, также неверно историю  Юго-Западной
Руси ставить наряду с историею Северо-Восточной:  значение  Юго-Западной
Руси остается всегда важным, но всегда второстепенным; главное  внимание
историка должно быть постоянно обращено на север.
   Здесь благодаря Мстиславу торопецкому и Липецкой победе  старший  сын
Всеволода III, Константин, усиливается не в пример перед братьями, кото-
рые как побежденные должны были удовольствоваться ничтожными  волостями,
данными из милости победителем. Но  преждевременная  смерть  Константина
помешала ему воспользоваться своим выгодным положением и упрочить  могу-
щество сыновей своих, которые должны были удовольствоваться  одною  Рос-
товскою волостью. Очередь усиливаться перешла к Юрию; но этот Всеволодо-
вич погиб от татар со всем семейством своим и двумя  племянниками  Конс-
тантиновичами. Оставались еще трое Всеволодовичей, и старшим между  ними
был Ярослав. Этот князь уже давно из всех сыновей Всеволодовых отличался
предприимчивым духом, охотою к примыслам; будучи еще только князем пере-
яславским, он не отставал от Новгорода, все старался привести его в свою
волю, несмотря на урок, заданный ему Мстиславом на Липице. По отношениям
новгородским он завел ссору с Черниговом и, не  надеясь  получить  скоро
старшинства на севере, бросился на юг и овладел Киевом. Татары истребле-
нием семейства Юриева очистили Ярославу великое княжение и обширные  во-
лости для раздачи сыновьям своим. Он  отдал  Суздаль  брату  Святославу,
Стародуб - другому брату, Ивану; свою отчину, Переяславль,  передал  не-
раздельною старшему сыну Александру, остальных же пятерых сыновей  поде-
лил волостями из великого княжения, не давши  ничего  из  него  потомкам
Константиновым. Неизвестно, что он дал второму сыну своему, Андрею,  ве-
роятно Юрьев, который уступил ему  Святослав  Всеволодович  за  Суздаль;
третий сын, Константин, получил Галич, четвертый, Ярослав, - Тверь,  пя-
тый, Михаил, - Москву, шестой, Василий, - Кострому. Таким  образом,  вся
почти Владимирская область явилась в руках сыновей Ярославовых: что мог-
ли предпринять против этих шестерых князей дядья их - князья суздальский
и стародубский? Ясно, что при ослаблении родовых понятий по смерти Ярос-
лава брат его Святослав не мог долго держаться  на  старшем  столе,  был
изгнан Михаилом Ярославичем московским, а после даже лишился и  Суздаля,
который перешел к Ярославичам же, а Святослав и его потомство должны бы-
ли удовольствоваться опять одним Юрьевом. При этом надобно заметить, что
сыновья Ярославовы и по личному характеру своему были в  уровень  своему
положению, могли только распространить и укрепить отцовское  наследство,
а не растратить его: Александр получил название Невского, в отваге  Анд-
рея нельзя сомневаться, когда он решился поднять  оружие  против  татар;
Михаил прозывается Хоробритом, Ярослав идет постоянно по следам  отцовс-
ким, постоянно хлопочет о примыслах, хочет привести Новгород в свою  во-
лю, но не может этого сделать, потому что Василий костромской  также  не
хочет спокойно смотреть на деятельность старших братьев. Кратковременная
вражда между Александром Невским и братом его Андреем не могла  принести
вреда семье Ярославовой;  важное  значение  Невского  не  ограничивается
только подвигами его против шведов, немцев, литвы и благоразумным  пове-
дением относительно татар: в нем с первого же раза виден внук  Всеволода
III и дед Калиты; он страшен Новгороду не менее отца и деда;  в  великом
княжении распоряжается по-отцовски; Переяславскую отчину без раздела от-
дает старшему сыну Димитрию, остальных сыновей наделяет волостями  вели-
кокняжескими: Андрею отдает Городец с Нижним, Даниилу - Москву, вымороч-
ный удел Михаила Хоробрита. По смерти Невского Ярославу тверскому  поме-
шал усилиться Василий костромской, но сам умер скоро и  беспотомственно,
очистив таким образом старший стол для сыновей Невского; здесь  повторя-
ется то же явление: Димитрию переяславскому мешает усилиться Андрей  го-
родецкий; начинается продолжительная усобица, во время  которой  старшие
Александровичи истощают свои силы, не могут сделать  ничего  для  своего
потомства, притом же сын Димитрия умирает бездетным; а между тем во вре-
мя этой усобицы князей переяславского и городецкого в  тиши  усиливаются
два княжества: Тверское - при сыне Ярослава Ярославича, Михаиле, и  Мос-
ковское - при младшем сыне Невского, Данииле. Соперничество  между  ними
по этому самому необходимо; но будет ли это соперничество последним?
   До сих пор при стремлении северных князей к примыслам,  к  увеличению
своих волостей, своих материальных средств,  они  обыкновенно  стараются
привести в свою волю Новгород Великий, утвердиться здесь прочнее прежних
князей; но борьба с Новгородом ни для одного из них не увенчивается пол-
ным успехом; средства князей еще не так велики, средства  Новгорода  об-
ширны; притом же предприятие слишком важно, слишком  громко,  возбуждает
внимание, опасение других князей, которые стараются  ему  воспрепятство-
вать. Московские князья при начале своего усиления поступают благоразум-
нее: вооружаются против ближайших соседей, слабых, с которыми легко сла-
дить, притом же примыслы на их счет  слишком  далеки  от  главной  сцены
действия, не могут возбудить подозрения и сильного противодействия.  Да-
ниил Александрович вооружается против Рязани, берет в плен ее князя, уп-
рочивает за своим княжеством Коломну, важный пункт при устье Москвы-реки
в Оку; сын Даниилов Юрий обращается на другую сторону, берет  Можайск  у
Смоленского княжества, также важный пункт при верховьях Москвы-реки. Го-
раздо заметнее, крупнее по тогдашним отношениям было приобретение  Пере-
яславля Залесского, доставшегося Даниилу по завещанию бездетного племян-
ника Ивана Димитриевича: Андрей городецкий не хотел уступить Переяславля
московскому князю; не хотел уступить ему его и  Михаил  тверской,  когда
стал великим князем владимирским, но Москва  крепко  держалась  за  свой
примысл, несмотря на то что и ее  князья,  до  самого  Василия  Темного,
признавали Переяславль волостию великого княжения. Уже одно держание Пе-
реяславля могло повести к усобице между Москвою и  Тверью  кроме  явного
намерения Юрия спорить с Михаилом и о самом  Владимире.  Борьба  сначала
решилась было в пользу Твери; но мы уже видели, что все  великие  князья
стремятся примыслить к своей отчине Новгород: не мог не последовать  от-
цовскому примеру и Михаил тверской, ближайший сосед Новгорода. Но мы за-
метили также, что предприятие против богатого Новгорода было  для  князя
довольно затруднительно: и теперь, стесненные Михаилом, новгородцы обра-
щаются к Юрию московскому, и нет сомнения, что деньги их всего более по-
могли последнему успеть в Орде и сблизиться,  породниться  с  семейством
ханским, что и было причиною гибели Михаиловой. Но Тверь не пала  вместе
с Михаилом; Юрий, хлопотавший так много для  примыслов,  не  разбиравший
средств для них, проведший всю жизнь в  беспокойствах,  странствованиях,
не воспользовался плодами своих тяжких и непривлекательных трудов, погиб
беспотомственно в Орде от руки сына Михаилова. Но  ему  наследовал  брат
его Иоанн Калита, и если Александр Михайлович тверской получил  от  хана
великое княжение Владимирское, то Калита перезвал к себе в Москву митро-
полита, что было важнее всяких ярлыков ханских.  Борьба,  следовательно,
не кончилась; Калита ждал удобного случая, и вот в Твери вспыхнуло восс-
тание, вырезали татар; Калита с татарским войском  опустошил,  обессилил
вконец Тверское княжество и погубил потом Александра в Орде. Москва вос-
торжествовала и, не имея более соперников, стала собирать Русскую землю.

   Изложивши ход событий, вследствие которого княжество Московское  уси-
лилось на счет всех остальных княжеств и собрало около себя Русскую зем-
лю на севере, мы должны  еще  обратить  внимание  на  некоторые  обстоя-
тельства, благоприятствовавшие усилению Москвы. Здесь, разумеется, преж-
де всего мы должны обратить внимание на географическое положение  Москвы
и ее области. Уже прежде, в своем месте, было замечено о важном значении
Москвы как срединного, пограничного места между старою, Южною, и  новою,
Северною, Русью. Когда Южная  Русь  потеряла  свое  значение,  княжества
обессилели от усобиц, размельчения волостей и особенно  от  погрому  та-
тарского, после которого не было здесь более безопасности, то необходимо
должно было усилиться переселение народа с юга на север, в  места  более
безопасные, и первым пограничным княжеством было Московское: боярин  Ро-
дион Несторович пришел из Киева в Москву на службу к ее князьям и привел
с собою 1700 человек дружины; черниговский боярин Плещеев вследствие та-
тарских опустошений также перешел в Москву. Но если переселялись дружин-
ники, то нет основания полагать, что не переселялись люди других  сосло-
вий. Притом же кроме Южной Руси в Московское княжество должно было  сте-
каться народонаселение и из ближайших областей  -  Рязанской,  Тверской,
Ростовской, постоянно менее безопасных, чем область  Московская;  погра-
ничная с степью, Рязанская волость часто терпела от татарских нападений,
тогда как Москва после 1293 года до самого Тохтамышева нашествия не слы-
хала о них. Тверское княжество было страшно опустошено татарами и  Кали-
тою, потом здесь начинаются усобицы княжеские, заставлявшие жителей,  по
прямому свидетельству летописи, переселяться в другие  области;  в  Рос-
товском княжестве насилия москвичей при Калите заставили многих  жителей
из городов и сел перейти в московские владения. Увеличение народонаселе-
ния в княжестве вместе с его продолжительною  безопасностию  увеличивало
доходы княжеские, и отсюда объясняется, почему уже Калита был так богат,
что мог покупать целые княжества, как Белоозеро, Углич и Галич;  но  что
же заставило князей белозерского и галицкого продать свои волости  Кали-
те? По всем вероятностям, невозможность платить выходы ордынские. Обилие
в деньгах не только позволяло московским князьям увеличивать свои владе-
ния внутри и удерживать за собою великокняжеское достоинство,  задаривая
хана и вельмож его; оно давало им еще новое средство увеличивать народо-
население своих волостей, скупая пленных в Орде и поселяя их у себя; так
произошел особенный класс народонаселения -  ордынцы,  о  которых  часто
упоминается в завещаниях и договорах княжеских; не говорим  уже  о  том,
что обилие в деньгах позволяло московским  князьям  давать  переселенцам
большие льготы, чем какие они могли получить в других областях, от  дру-
гих, менее богатых князей. Любопытно, что древние путешественники, хваля
плодородие  Владимирской  и  Нижегородской  областей,  называют  область
собственно Московского княжества малоплодородною. Мы знаем, что  относи-
тельно плодородия почвы Владимирская область не имеет преимущества  пред
Московскою, и потому  известие  путешественников  может  быть  объяснено
только более ранним истощением московской почвы вследствие более раннего
и более густого населения.
   Кроме увеличения доходов, зависевшего от  умножения  народонаселения,
казна московских князей должна была обогащаться также вследствие  выгод-
ного торгового положения их области, которая не только была посредствую-
щею областию между севером и югом, но также благодаря  своей  реке  пос-
редствовала в торговом отношении между  северо-западом  и  юго-востоком.
Впоследствии мы видим большой торговый путь из Азии в Европу  и  обратно
по Волге, Оке и Москве-реке; видим указания путешественников на важность
торгового положения Московской области вследствие удобства речной систе-
мы; нет сомнения, что этот торговый путь  существовал  и  в  описываемое
время, и прежде: этим объясняется, почему торговые новгородцы  утвердили
свое владение на Волоке Ламском,  важном  торговом  пункте  между  рекою
Москвою, притоком Оки, Ламою, притоком Волги, и озерною их областию.  Но
кроме Волжского торгового пути Москва-река имела важное торговое  значе-
ние для Новгорода как путь в Рязанскую область, богатейшую естественными
произведениями из всех областей Северо-Восточной Руси, по уверению путе-
шественников, и особенно изобилующую медом и воском, а  этими  товарами,
как известно, Россия чрез Новгород и Псков снабжала всю Европу.
   Важно было положение Москвы в средине, на границе  между  Северною  и
Южною Русью, в политическом отношении; важно было посредничество ее реч-
ной области между юго-востоком и северо-западом  в  отношении  торговом;
думаем, что срединность положения ее между Северною и Южною Русью  имела
немалое значение и в  отношении  церковном.  Всероссийские  митрополиты,
пребывавшие на юге, в Киеве, после того как этот город потерял значение,
перешедшее на север, и после погрома  татарского  должны  были  обратить
особенное внимание на Русь Северо-Восточную, куда,  видимо,  перенеслась
главная сцена действия русского православного мира. Митрополиты начинают
часто путешествовать с юга на север и наконец утверждают свое пребывание
во Владимире Клязьменском; но в то  же  время,  блюдя  единство  русской
церкви, не переставая называться митрополитами киевскими  и  всея  Руси,
они не могли оставить без внимания и Руси Юго-Западной; в этом отношении
Владимир не мог быть для них удобным местопребыванием, находясь  слишком
далеко на Северо-Востоке, тогда как Москва, пограничный город между ста-
рою и новою Русью вполне удовлетворяла потребности всероссийского митро-
полита, долженствовавшего одинаково заботиться и о севере и о юге.
   Таковы были обстоятельства, содействовавшие усилению Московского кня-
жества; обратимся теперь к рассмотрению волостей этого  княжества  и  их
постепенного увеличения. Вот Московские волости, как они,  подробно  ис-
численные, являются в первый раз в завещании Иоанна Калиты.  "Приказываю
сыновьям своим, - пишет Калита, - отчину свою Москву, а вот как я разде-
лил им волости". Из этих слов видим, что город Москва находится в  общем
владении сыновей завещателя; в таком же общем владении Москва продолжает
находиться у всего потомства Калиты. Общее владение Москвою противопола-
гается частному, отдельному владению каждого князя известными волостями,
уделу. Эти уделы сыновей Калиты были следующие: удел старшего сына Симе-
она: Можайск, Коломна со всеми Коломенскими волостями, Городенка,  Мезы-
ня, Песочна, Середокорытна, Похряне, Устьмерска, Брошевая, Гвоздна, Ива-
ны деревни, Маковец, Левичин, Скулнев, Канев,  Гжеля,  Горетова,  Горки,
село Астафьевское, село на Северьсце в Похрянском уезде, село Константи-
новское, село Орининское, село Островское, село Копотенское,  селце  Ми-
кульское, село Малаховское, село Напрудское у города. Удел второго сына,
Иоанна: Звенигород, Кремична, Руза, Фоминское, Суходол, Великая свобода,
Замошская свобода, Угожь, Ростовци,  Окатьева  слободка,  Скирминовское,
Тростна, Негуча; села: Рюховское, Каменичское, Рузское, Белжинское, Мак-
симовское, Андреевское, Вяземское, Домонтовское, село в Заможской свобо-
де, село Семцинское. Удел князя Андрея Иоанновича:  Лопастна,  Северска,
Нарунижское, Серпухов, Нивна, Темна, Голичичи, Щитов, Перемышль,  Росто-
вец, Тухачев; села: Талежское, Серпуховское, Колбасинское, Нарское,  Пе-
ремышльское, Битяговское, Труфоновское, Ясиновское, Коломнинское,  Нога-
тинское. Княгине с меньшими детьми завещаны: Сурожик, Мушкина гора,  Ра-
донежское, Бели, Воря, Черноголовль, на Вори -  свободка  Софроньевская,
Вохна, Дейково Раменье, Данилищева свободка, Мишев, Селна, Гуслицы,  Ра-
менье; села: Михайловское, Луцинское, село у  озера,  село  Радонежское,
Дейгунинское, Тыловское, Ротожь, Протасьевское, Аристовское,  Лопастенс-
кое, Михайловское на Яузе, два села Коломенских. В духовной у Калиты оз-
начены и прикупы его: село Аваковское в Новгороде, на Улале, Борисовское
во Владимире, которые оба отданы князю Симеону,  четыре  села  на  Масе,
Петровское, Олексинское, Вседобричь и Павловское; половина их была  куп-
лена, и половина выменена у митрополита; все они отданы князю Ивану. Два
села: Варварское и Меловское у Юрьева - князю Андрею. Новое селце,  куп-
ленное на Костроме, вместе с покупкою бабки Калитиной,  жены  Александра
Невского, селом Павловским, завещатель отказал жене своей.  Купленное  в
Ростове село Богородицкое отдано в поместье Бориску Воркову. Три  селца,
одно на Кержачи, другое Леонтьевское,  третье  Шараповское,  отданы  св.
Александру на поминанье. Но в духовных Калиты умолчано о  важных  прику-
пах, о которых говорится в завещании Донского, - о Галиче,  Белеозере  и
Угличе, остававшихся, по всем вероятностям,  еще  за  прежними  князьями
своими на известных условиях; умолчано также и о другом прикупе - Кистме
в Бежецком Верхе, которая впервые упоминается в завещании Василия Димит-
риевича.
   В договоре великого князя Симеона с братьями встречаем уже новые  се-
ла: Новое село на Купавне и Вышневское  означены  во  владении  великого
князя; села: Михайловское, Микульское на Пруженке, Микифоровское и  Пар-
феньевское - во владениях младших братьев - Ивана и Андрея. Из  шестерых
сыновей Симеона Гордого ни один не остался в живых; Симеон завещал  весь
свой удел, все свое движимое и недвижимое имение жене Марии, не  означив
в духовной, кому все это имущество должно принадлежать по ее смерти.  Но
добровольно или нет, Мария еще при жизни передала свои волости  великому
князю Иоанну, оставив за собой только два примысла мужа своего; да и  те
обязалась передать по своей смерти великой княгине Александре, жене  Ио-
анновой, причем у великого князя не было никакого дележа  с  племянником
Владимиром Андреевичем. Таким образом при Иоанне II две части Московско-
го княжества (Коломенско-Можайская и Звенигородская), как они  были  при
Калите, соединились опять в один участок. В  завещании  Симеона  Гордого
упоминаются следующие новые волости, ему принадлежавшие: Заячков,  кото-
рым благословила его тетка, княгиня Анна,  и  Гордошевичи;  потом  села:
Ивановское, село на Клязьме Хвостовское, Дейгунинское, село  на  Сулешне
погосте; купли в Переяславле: село Самаровское, Романовское на  Кержаче,
Ортаковское в Юрьевской волости, село Семеновское во Владимирской волос-
ти, село на Костроме Александровское, село в Дмитрове и Заберег.
   Иоанн II, умирая, разделил свой участок двоим сыновьям -  Димитрию  и
Иоанну, и таким образом Московское княжество опять  разделилось  на  три
части, как по смерти Калиты: Коломенско-Можайский  удел  Симеонов  отдан
был старшему сыну Димитрию; здесь при  исчислении  Коломенских  волостей
между Каневом и Гжелею встречаем Каширу; примыслов Симеоновых - Заячкова
и Заберега - нет, потому что они оставались при вдове Симеоновой, Марии;
но неизвестно, почему нет других примыслов Симеоновых,  равно  села  Ас-
тафьевского; зато встречаем названия новых волостей: село  Малино,  село
Холмы, Мещерка у Коломны. Младший сын Иоанн  получил  прежний  отцовский
удел Звенигородский; здесь вместо Великая свобода встречаем название Ис-
терва свободка; нет Угожа, Акатьевой свободки и Скирминовского;  из  сел
нет  Рузского,  Белжинского,  Вяземского,  Семцинского,  вместо  которых
встречаем: Михалевское, село на Репне в Боровеце,  Милцинское,  Выславс-
кое, Кузминское, Каринское и Козловское. Из мест Рязанских по сю сторону
Оки дан Владимиру Андреевичу Новый городок на устье  Поротли,  а  другие
Рязанские места - князьям Димитрию и Иоанну; Димитрию же - село на Рокше
Романовское, и Ивану - село Афинеевское да селце у Павловского села, са-
мо же село Павловское - св. Александру впрок -  на  память.  Жене  своей
Александре Иоанн завещал село Семцинское, которого  потому  и  недостает
между волостями Ивановыми; потом из уделов обоих сыновей выделил ей  во-
лости в пожизненное владение, а после смерти ее они отходили к уделу то-
го князя, у которого были взяты; из Коломенских волостей были ей выделе-
ны: село Лысцевское вместе с Похрянами, Песочною  и  Середокорытною;  из
Звенигородских: Угожь, Великая свобода Юрьева, село  Кляповское  и  Бел-
цинское с Новым селцем. В завещании Иоанна II встречаем также распоряже-
ние относительно волостей мачехи его, жены Калиты, княгини  Ульяны:  во-
лости ее - Сурожик и Лучинское - после ее смерти поступают к ее  дочери,
остальные же волости и пошлина в  Москве,  называемая  осмничим,  по  ее
смерти переходили к князьям Димитрию, Ивану и двоюродному брату их  Вла-
димиру Андреевичу.
   Князь Иван скоро умер, и опять две части Московского княжества соеди-
нились в одних руках - Димитрия, как были они в руках отца  его  Иоанна;
притом же Димитрий успел увеличить свои владения примыслами, которые де-
лали не так чувствительным раздробление волостей на  пять  или  даже  на
шесть участков - по числу сыновей его. Важнее всех  примыслов  было  то,
что старший сын Донского Василий  получал  Владимирскую  великокняжескую
область бесспорно, по завещанию отцовскому, что утешало  его  в  лишении
Можайской волости, которая вместе с Коломною доставалась до сих пор пос-
тоянно старшему. Относительно Москвы (в которой Димитрий  владел  только
двумя частями, а третья принадлежала  двоюродному  брату  его  Владимиру
Андреевичу) завещатель увеличил долго старшего, которому дана  половина,
а другим братьям - части остальной половины; встречаем в первый раз  вы-
ражение старший путь. "Сына своего князя Василия, - говорит  Донской,  -
благословляю на старший путь в городе и в станах моего удела - двух жре-
биев половина, а трем сынам моим половина, и в пошлинах городских  поло-
вина". Кроме того, на старший путь великому князю Василию  отказано  Ва-
силцево сто и Добрятинская борть с селом Добрятинским. Между Коломенски-
ми волостями первое место занимает Мещерка, встречающаяся в первый раз в
завещании отца Димитриева, потом Раменка, которой не  встречаем  прежде,
по крайней мере в этой форме; из прежде известных  Коломенских  волостей
нет Мезыни, Середокорытны, Горетовой, Горок; но зато  встречаются  новые
волости: Кочема и Комарев с берегом. Из  сел,  принадлежавших  прежде  к
уделу старшего сына, нет Астафьевского, села на Северьсце, Микульского и
Напрудского; вместо них  встречаем  Митин  починок,  Жирошкины  деревни,
Хвостовское на Клязьме, встречающееся в первый раз в  завещании  Симеона
Гордого. Надобно заметить также, что из  Коломенских  волостей  Левичин,
Скулнев и следующие за ними в завещании Донского названы деревнями. Под-
ле Москвы великому князю Василию отказан луг великий за рекою.
   Второму сыну, Юрию, отдан удел Звенигородский; здесь  между  прежними
волостями встречаем новые: Сурожик и Бели, бывшие за  княгинею  Ульяною,
потом Вышегород, Плеснь и Дмитриева слободка. Из московских сел Юрий по-
лучил только Михалевское и Домантовское с Ходынским лугом.
   Для третьего сына, Андрея, уже надобно было выделить из прежнего уде-
ла Коломенско-Можайского Можайск с его волостями, которые теперь впервые
перечисляются: Исмея, Числов, Боянь, Берестов, Поротва, Колоча,  Тушков,
вышнее Глинское, Пневичи с Загорьем, Болонеск;  к  Можайскому  же  уделу
приданы были волости: Коржань и Моишин Холм, равно как отъездные  волос-
ти: Верея, Рудь, Дордошевичи (примысл Симеона Гордого), Гремичи, Забере-
га (примысл Симеона Гордого),  Сушов,  село  Репнинское,  принадлежавшее
прежде к уделу Звенигородскому. Из московских сел: Напрудское, принадле-
жавшее прежде к волостям старшего брата, Луцинское на Яузе с мельницею и
Деунинское (оба из волостей княгини Ульяны),  Хвостовское  в  Перемышле,
луг Боровский и другой против Воскресенья; из юрьевских сел - село Алек-
синское на Пешке.
   Так были разделены на три удела два участка Московского княжества,  в
буквальном смысле отчина и дедина Димитриева; но у  Димитрия  оставались
еще другие сыновья, которым также надобно было назначать  уделы,  и  для
этого послужили примыслы. Летописи не говорят, каким образом был примыш-
лен Дмитров; мы знаем только, что этот город вместе с Галичем  находился
во владении потомков Константина Ярославича; Галич был  куплен  Калитою,
но князь его окончательно изгнан из своей волости Димитрием Донским; ве-
роятно, в то же время приобретен был и Дмитров. Умирая,  Донской  отдает
этот примысл четвертому сыну, Петру; волости Дмитревские означены следу-
ющие: Вышегород, Берендеева слобода, Лутосна с отъезцем, Инобаш; к  этой
небольшой волости приданы были еще старые места московские, большею час-
тию волости княгини Ульяны: Мушкова гора, Ижва, Раменка, слободка  княжа
Иванова, Воря, Корзенево, Рогож или Ротож, Загарье, Вохна, Селна, Гусли-
ца, Шерна-городок. Из московских сел: Новое и Сулишин погост (приобрете-
ние Симеона Гордого). Пятому сыну, князю Ивану, отделена была  маленькая
волость: Райменице с бортниками, село Зверковское с Сохонским  починком,
что отошло от князя Владимира Андреевича, и Сохна.
   Кроме Дмитрова были окончательно примышлены при Донском Галич, Белоо-
зеро и Углич: Галич отдан князю Юрию со всеми волостями и с теми селами,
которые тянули к Костроме, - Никольским и Борисовским. Белоозеро  отдано
князю Андрею со всеми волостями, и Вольским с Шаготью, и  с  Милолюбским
езом, и с слободками. Углич отдан князю Петру вместе с Тошною  и  Сямою.
Потом прикуплены были села: Красное, Елизаровское и Проватово в  Юрьеве,
Васильевское в Ростове; все они отданы были старшему сыну Василию.  Село
Козмодемьянское в Юрьеве с починком Красного села за Везнею и село Бого-
родицкое в Ростове отданы были сыну Юрию. Примышлены были волости измен-
ника Ивана Вельяминова и одна из них - село в  Гремичах  -  отдана  была
князю Андрею. Вероятно, при Донском же присоединены были  к  Московскому
княжеству Калуга и Роща; вытяганы были у смольнян Тов (?)  и  Медынь,  и
все это отдано князю Андрею. Князю Петру был отдан примысл: село Богоро-
дицкое на Богоне в Юрьеве. Великой княгине  Евдокии  завещаны  примыслы:
Скирменевская слободка с Шепновым, Смоляные с Митяевским  починком  и  с
бортью, с вышегородскими бортниками, Кропивна с бортниками  кропивенски-
ми, исменскими, гордошевскими, рудскими, Железнова слободка с  бортыо  и
селом Ивана Хороброва, Исконская слободка, Кузовская слободка; на Колом-
не примысл - Самойлецов починок с деревнями, Савельевский  починок,  Ми-
кульское село, Бабышево, Ослебятевское; из юрьевских покупок -  Петровс-
кое село, Фроловское, Елох. Княгиня Федосья (должно быть, дочь Калиты от
второй жены) отдала великому князю Суду на Белеозере, да Калашку и  Сло-
бодку, а великую княгиню благословила Городком и Волочком; этими  волос-
тями, впрочем, она пользовалась во все продолжение жизни своей, после же
смерти ее они отходили к великой княгине. Сама великая княгиня прикупила
себе Лохно; кроме того, ей выделено было в пожизненное владение по  нес-
кольку волостей из удела каждого сына; из  великокняжеской  Владимирской
области она получила в Переяславском уезде Юлку, в Костромском -  Иледам
с Комелою; из Галича - Соль; из Бела-озера - Вольское с Шаготью и  Мило-
любский ез; из владимирских сел - Андреевское; из переяславских - Доброе
село; из Коломенского уезда - Канев, Песочну, а из сел: Малинское,  Лыс-
цево; из Звенигородского удела: Юрьеву слободу. Суходол с Истьею и с Ис-
тервою, села - Андреевское и Каменское; из Можайского удела: Верею, Чис-
лов, село Лучинское; из Дмитровского удела: Ижво да Сяму. Потом ей  при-
надлежало село Репенское  и  московские  села:  Семцинское  с  Ходынскою
мельницею, Остафьевское, Илмовское, наконец, Холхол и Заячков.
   Василий Димитриевич примыслил к своим владениям богатые волости ниже-
городские, муромские и торусские, и все эти примыслы со всеми волостями,
полученными от отца, мог оставить в  нераздельности  единственному  сыну
своему Василию, которому суждено было собрать княжество Московское,  как
оно было при Калите, вместе с примыслами всех преемников последнего.  Но
до нас дошло еще завещание Василия Димитриевича  в  пользу  сына  Ивана,
умершего до рождения Василия: в этом завещании между Коломенскими волос-
тями мы находим новые названия мест: Радокин с берегом, Крутинки. Из во-
лостей, завещанных великой княгине  Софье  Витовтовне,  встречаем  новые
названия: Оглоблино со всеми деревнями и с Ольхом, Колычевское с Змеевс-
ким, село в Левичине, принадлежавшее Ивану Вельяминову, с землею  Чухис-
това и со всеми прикупами. Из московских сел, отказанных великому  князю
Василию Васильевичу, встречаем село Григорьевское Фаустова;  но  из  сел
самый богатый примысл Василия Димитриевича составляли владения  знамени-
того боярина Федора Свибла: эти села находились на Устюге, и в Отводном,
и на Сяме, и в Ростове, и в Бежецком Верхе (Максимовское с деревнями), в
Переяславле (Весьское с Радивоновским), на Москве Буйловское  с  Алексе-
евскою деревнею, да села: Тимофеевское - на Яузе, в Юрьеве - Чагино, Са-
вельевское, Иворово, Карабузино, в Новгороде -  Непейцино.  Кроме  того,
великий князь купил Ухтюшку и приобрел Фоминские села дьяконовы: все эти
примыслы отданы были в пожизненное владение  великой  княгине  вместе  с
юрьевскими селами - Фроловским (с Ольхом),  Петровским,  Богородицким  и
Алексинским, которые Василий Димитриевич выменял у матери своей. Из  но-
вого примысла, княжества Нижегородского, великая княгиня  получила  Ала-
чинские села, Монгач, Курмыш со всеми селами и пошлинами и Алгаш, из Му-
ромской области - сельце. В опричнину (владение отдельное, которым можно
было располагать по произволу) даны были ей два села Юрьевские - Богоро-
дицкое и Алексинское. Василий Димитриевич должен был  также  наделить  и
младшего брата своего Константина: ему даны были Тошна и Устюжна.
   Во втором завещании, написанном в пользу сына Василия, находим  неко-
торые перемены и новизны: сыну великий  князь  отказывает  в  городе  на
Москве: двор Фомы Ивановича у Боровицких ворот, да другой двор, что  был
за Михайлом за Вяжем, да новый двор за городом у св. Владимира, да  при-
мысл в Юрьеве - села Петровское и Алексинское; мы видели, что  эти  села
отданы были по прежнему завещанию великой княгине, которой теперь из Ко-
ломенских волостей отданы Песочна, Брашева с селцем, и с Гвозднею,  и  с
Иваном, Устьмерска и Гжеля с путями и  селами  (из  коломенских  сел  не
встречаем против прежнего Оглоблина, Колычевского  и  Змеевского);  село
Васильевское в Ростове (примысл Донского), по-прежнему  все  села  Свиб-
ловские, подмосковные села - Митин починок и Семцинское с Самсоновым лу-
гом; примысл Донского - слободку на Гуси, хотя это название и встречает-
ся здесь в первый раз; в Юрьеве примыслы Донского - село Красное с  Про-
ватовом и Елизаровским, прежние примыслы завещателя - Фроловское, Елох и
Богородицкое, Устюшка на Вологде. Из великокняжеских волостей: из  Кост-
ромы получала Иледам с Обнорою, Комелою и Волочком, Нерехту с варницами,
бортниками, бобровниками и Княгининским селом; из Переяславля -  Юлку  и
Доброе село; из Владимира - Андреевское село и Тошну, если великий князь
выменяет ее у детей князя Владимира Андреевича; из Нижнего -  Сокольское
село и Киржанец; из Мурома - селце и Шатур. Из всех этих волостей  Гжеля
и Семцинское село были даны в опричнину.
   Из новых примыслов, которых нет в прежнем завещании, упоминаются меж-
ду коломенскими селами Окуловское и  Захаровское;  в  Бежецком  Верхе  -
Кистма и села Антоновские, хотя и названные куплею Калиты, но  встречаю-
щиеся в первый раз, Троицкая слободка - на Волге, Белеутовские  (боярина
Белеута) села - на Волоке и в Юрьеве слободе; под Москвою  -  село  Кри-
латское, на Беле-озере - слободка, на Устюге - села Ивана Головина и Ту-
толмина-все эти примыслы были отказаны великой княгине.
   Если два жребия, или участка, Московского княжества, соединенные  при
Димитрии Донском, по смерти его разделились на пять частей, то и  третий
участок князя Владимира Андреевича разделился также на пять частей -  по
числу его сыновей. Владимир Андреевич отказал вотчину свою Москву,  свою
треть, сыновьям - Ивану,  Семену,  Ярославу,  Андрею,  Василию,  которые
должны ведать ее по годам. Подобно Донскому, он благословил старшего сы-
на Ивана на старейший путь в Москве и  станах,  дал  ему  конюший  путь,
бортников, садовников, псарей, бобровников, барашей и  делюев.  Дал  ему
Серпухов с волостями: Городец, Нарское, Нивна, Темна, Синилища, Гомонин,
Ярославля  слободка,  Мокрая  слободка,   Дягилева   слободка,   Львова,
Верх-Москвиц слободка, Круглая и Остапкова слободки; из московских  сел:
Микулинское, Губкино, Немцово, Поповское и Коломенка  с  мельницею,  Ту-
ловское со всеми деревнями; село Сесипетрово и Струпиково; князю же Ива-
ну: Козельск, Гоголь, Алексин и купля Лисин.
   Князю Семену: Боровск с волостями: Голчицы, Хопилева слободка,  Истья
с слободкою, Мушковы треть, половина Щитова; из московских сел:  Выпряж-
ково на Студенце с деревнями,  Колычевское,  мельница  на  Неглинной;  в
Юрьеве Польском 4 села: Варварское, Богоявленское, Попловское, Федоровс-
кое.
   Князю Ярославу: Ярославль с Хотунью, Вихорну, Полянку, Ростунову сло-
бодку, Мошненскую слободку; из московских сел: Сарыевское, да  Кирьясово
с лугами, да на устье Мстица мельница. Семену и Ярославу вместе: Городец
на Волге кроме мыта и тамги, которыми  будет  пользоваться  княгиня,  их
мать; город же и станы князья разделят пополам со всеми пошлинами: Семе-
ну - станы по сю сторону Волги, пониже Городца, да Белогородье; Ярославу
- станы по ту сторону Волги, повыше Городца, да Юрьевец; если же Белого-
родье окажется больше Юрьевца и Черняковой, то князь Семен придаст князю
Ярославу Коряковой; если же Юрьевец и Чернякова окажутся больше  Белого-
родья, то оставить по-прежнему, а Корякову разделить  пополам  вместе  с
слободками. Ез (рыбные ловли) оба князя устроят под  Городцом  вместе  и
делят себе добычу пополам. Но кроме этого раздела  князю  Семену  одному
дана на Городце Пороздна.
   Князю Андрею: Радонеж, Бели, Черноголовль с численными людьми на Кер-
жаче, Яковля слободка, Кишкина слободка, Тухачев; из московских сел: Ми-
хайловское с мельницею, Калиткиново, на Уче - Поповское да Илья  Святый,
селце Дмитрия Воронина, Четрековское и Мосейково - на Любосивли,  Сакова
деревня.
   Князю Василию: Перемышль, Ростовец, половина Щитова, треть Добрятинс-
кая; из московских сел: Ясиновское с деревнями да Паншина гарь.  Князьям
Андрею и Василию вместе - город Углич.
   Княгине Елене: Лужу, Козлов Брод, Бадееву слободку; слободы и волости
Лужевские: Ловышина, Ярцева слободка, Сосновец, Турьи горы, Буболь, Веп-
рейка, Якимова слободка, Маковец, Сетунка, Терехова, Спиркова,  Артемова
слободка, Скомантова, Гриди Ярцева, Михалкова Степана Осипова, Дынка Мо-
солова, Гриди Федотова Лукина. Из московских сел: Коломенское  со  всеми
лугами и деревнями, Ногатинское, Танинское с Кореевым,  Косино  с  тремя
озерами, Обухово, мельница на устье Яузы; Косино, Обухово и мельница да-
ны в опричнину. Из сыновних уделов в пожизненное владение княгиня  полу-
чила: из удела князя Ивана: Всходное с деревнями, Тетково озеро; из уде-
ла князя Семена: Омутское с деревнями и лугами; из удела князя Ярослава:
Бовыкино и Долгое озеро на устье Лопастны; из удела князя Андрея - Воро-
новское, Ковезинское, радонежских бортников с  деревнями  и  бортью;  из
удела князя Василья: Битягово, Домодедово; на Угличе -  село  Богородиц-
кое. По смерти княгини Елены Коломенское село должно отойти  к  старшему
ее сыну, князю Ивану, Ногатинское - к Семену, Танинское с Кореевым  -  к
Василью; Козлов брод - пополам князю Ивану с братом Ярославом, равно как
и Бадеева слободка, а Лужу со всеми волостями  должны  поделить  на  три
части князья Семен, Андрей и Василий, кроме сел - Бубольского, Бенитско-
го, Медкина и Дьяковского, в которых княгиня вольна.
   Старшему сыну, князю Ивану, завещатель отказал в Москве дворы -  Зво-
рыкин, Игнатьев и Бутов сад; Семену и Ярославу -  пополам  двор  великой
княгини Марии (жены Симеона Гордого); Семену - за Неглинною Терехов сад;
княгине с Андреем и Васильем - большой двор московский пополам;  Яросла-
ву, Андрею и Василью - Чичаков сад натрое. Соль на Городце князья  Семен
и Ярослав ведают заодно и добычу делят пополам, кроме Федоровской варни-
цы.
   Сравнивая волости, исчисленные в завещании  Владимира  Андреевича,  с
волостями, которые получил отец его по завещанию Калиты, мы  видим,  что
князь Владимир успел значительно увеличить свой удел. Из этого удела еще
при великом князе Иоанне II была потеряна Лопастна, отошедшая к  Рязани,
но она заменена была Новым городком на  устье  Поротли.  Потом  Владимир
Андреевич вследствие завещания Калиты получил треть из волостей  княгини
Ульяны; великий князь Димитрий Донской дал ему Лужу и Боровск; племянник
Василий Димитриевич дал ему Волок и Ржеву с волостями; но потом произош-
ла у них мена: быть может, Василию не хотелось, чтоб волости  серпуховс-
кого князя простирались так далеко на запад, по границам новгородским  и
тверским; он взял назад у дяди Волок и Ржеву и  вместо  первого  уступил
ему часть своих примыслов на востоке, именно Городец с волостями: Белго-
родьем, Юрьевцем, Коряковою и Черняковою слободами и Унжинскою тамгою, а
вместо Ржевы- Углич с селом Золоторусским; наконец,  на  юге  даны  были
Владимиру Андреевичу в удел и отчину: Козельск, Гоголь, Алексин и  Лисин
с куплею Пересветовою. Но умножение сел подмосковных,  слобод  в  разных
других местах, сел в Юрьеве нельзя приписать ничему иному, как  покупкам
со стороны Владимира Андреевича; в завещании своем он упоминает об одной
покупке сына своего, князя Ивана,- доказательство, что  князья  еще  при
жизни отцов своих имели средства покупать себе волости.
   В завещании Владимира Андреевича и в договорах его с  великим  князем
Василием Димитриевичем останавливает нас еще одно обстоятельство: он по-
лучает от великого князя Углич; но мы видели, что этот город по  завеща-
нию Донского отказан был не Василию, а Петру Димитриевичу,  князю  дмит-
ровскому. Эта мена волостей произошла вследствие составления  удела  для
меньшего брата, Константина Димитриевича. Мы видели, что в первом  заве-
щании своем Василий Димитриевич отказывает на долю Константина  Тошню  и
Устюжну; но этого было мало; все князья должны были участвовать  в  сос-
тавлении удела, и вот бездетный князь Петр Димитриевич уступает младшему
брату Углич, взамен получает от Юрия Шачебал и Ликурги, но и эти две во-
лости уступает также Константину; кроме того,  Юрий  отдает  Константину
еще несколько своих Звенигородских волостей. За это, а может быть  и  за
что-нибудь другое, Юрий получает от великого князя часть  его  примысла,
Вятку, принадлежавшую к Суздальско-Нижегородскому княжеству. Но  великий
князь взял у Константина Углич и променял у Владимира Андреевича на Рже-
ву для Константина же, которому придал еще  великокняжеские  владения  в
Бежецком Верхе; Волок, выменянный на Городец, остался за великим князем.
Такое распределение волостей существовало недолго по смерти князя Влади-
мира Андреевича, ибо великий князь отобрал у его детей все свои  пожало-
вания: Углич, Городец, Козельск, Гоголь, Алексин,  куплю  Пересветову  и
Лисин, из которых Углич отдал опять брату  Константину,  вероятно,  чтоб
заставить его отказаться от своих притязаний на старшинство.  Владимиро-
вичи не имели средств противиться великому князю  и  должны  были  отка-
заться от примыслов отцовских, и один из  них,  Ярослав,  принужден  был
отъехать в Литву. Впрочем, великий князь дал им  некоторое  вознагражде-
ние: отдавая Углич Константину, он взял у него Тошню и отдал  Владимиро-
вичам, наказавши, однако, сыну своему в завещании выменять ее у них.
   Так были распределены волости в Северо-Восточной Руси, когда малолет-
ний Василий Васильевич сел на столе отца своего  и  начались  знаменитые
усобицы, поведшие к собранию почти всех волостей Московских в  одно  це-
лое. Прежде всего должен был возникнуть вопрос  о  Дмитрове,  выморочном
уделе князя Петра Димитриевича; сначала он был, как видно, присоединен к
волостям Василия Васильевича, но потом, после суда в Орде,  Дмитров  был
отдан дяде Юрию в вознаграждение за потерю старшинства. Заключая договор
с племянником после смерти Морозова и бегства своего из Москвы, Юрий ус-
тупил ему опять Дмитров, но зато взял Сурожик, село Лучинское,  Шепкову,
Шачебал, Ликурги, Костромские волости: Андому, Корегу, Борку,  Березовец
с Залесьем и Шиленгу, наконец, остальные великокняжеские владения в  Бе-
жецком Верхе, кроме волостей, уступленных прежде  князю  Константину,  и
кроме сел боярина Ивана Дмитриевича, которые Василий оставлял за  собою,
ибо "взял в своей вине".
   Оба брата, и Юрий и Константин, несмотря на разницу в  летах,  умерли
почти в одно время; выморочный удел бездетного Константина взял себе ве-
ликий князь Василий; у Юрия оставалось трое сыновей. До  нас  дошло  его
завещание, но написанное гораздо прежде  смерти,  когда  еще  он  владел
Дмитровом, следовательно, до первого завладения Москвою. В этом  завеща-
нии особенно замечательно то, что не  сделано  никакого  различия  между
старшим и младшими братьями, участок Московский отказан  всем  трем  сы-
новьям поровну, старшего пути нет; быть может, холодность к старшему сы-
ну, Василию Косому, и особенная привязанность к младшему, Димитрию Крас-
ному, были тому причиною. Василий Косой получил Звенигород с  волостями:
Угожею, Плеснью, Дмитриевою слободкою, Тростною,  Негучею,  Андреевским;
из московских сел: Домантовское да луга Тамашинские в Перерве;  Димитрий
Шемяка получил город Рузу с ее волостями:  Юрьевою  слободою,  Замошьем,
Кремичною, Скирмановом, Белми, Ростовцами, Фоминским, селом Михайловским
и Никифоровским со всеми деревнями; из подмосковных волостей получил  он
бортников на той стороне Москвы-реки  да  луг  против  города.  Димитрий
Красный получил Вышгород с Коситским селом, Суходол с Истьею и с  Истер-
вою, с Уборичною слободкою, с Боровковою, Смоляную; из подмосковных  во-
лостей: село Михалевское, селце Сущевское у города, доблинских сокольни-
ков, бортников, псарей да луг Ходынский. Дмитров-город завещан троим сы-
новьям вместе, а из волостей Дмитровских Василью Косому: Селна, Гуслица,
Вохна, Загарье, Рогожь, Куней; Шемяке: городок Шорна,  Корзенева,  Воря,
Вышегород, Инобаж; Красному: Ижво, Мушкова, Раменка, Берендеево  с  сло-
бодкою Кузмодемьянскою, Лутосна, Куликова. Вятка отказана всем  сыновьям
вместе; но Галич со всеми волостями и доходами - одному Димитрию Красно-
му. Троим сыновьям вместе Юрий отказывает двор свой, сад за  городом  на
посаде и другой садик поменьше. Из этого  завещания  видим,  что,  кроме
Вятки и Дмитрова, уступленных братом и племянником, Юрий не успел прику-
пить ничего к своему уделу, а потерял Сурожик (отданный, как видно, бра-
ту Константину); не упомянуты также в его  завещании  села  Юрьевское  и
Ростовское. Иначе, как видно, распорядился Юрий перед смертию:  Вышгород
и Галич, волости Красного по прежнему завещанию, теперь видим у  Шемяки;
за Красным видим волости Бежецкие и Костромские,  недавно  приобретенные
Юрием, кроме, однако, Шачебала, Ликургов и  Андомы.  Но  смерть  Юрия  и
вражда Косого с Василием Васильевичем послужили  для  последнего  первым
поводом к примышлению на счет живых князей: он отобрал у Косого его Зве-
нигородскую волость; Шемяка, заключая договор с великим князем, отказал-
ся и от Звенигорода, и от Дмитрова, и от Вятки, а взял удел  дяди  Конс-
тантина - Ржеву и Углич - да подмосковные волости  -  Зарыдалье,  Сохну,
Раменейцо, Осташевские деревни, Щукинское, Сурожик, Шепкову,  Лучинское.
После встречи при Костроме Косому отдан был Дмитров вместо  Звенигорода,
но, как мы видели, ненадолго.
   Таким образом, удел Петра Дмитриевича и половина удела Юрия  Дмитрие-
вича были присоединены к Коломенскому великокняжескому уделу.  Но  уделы
Серпуховской и Можайский оставались еще не тронутыми: первый  вследствие
беспотомственной смерти четырех сыновей Владимира Андреевича  сосредото-
чился в руках единственного внука его Василия Ярославича; удел Можайский
по смерти Андрея Димитриевича разделился на два удела:  Можайский,  дос-
тавшийся старшему сыну Андрееву - Ивану, и Верейский - младшему,  Михаи-
лу. Шурин великого князя Василий Ярославич отказался от  всех  пожалова-
ний, полученных дедом его от отца Василиева; но часть этих  пожалований,
именно Козельск с волостями - Серенском, Людимском,  Коропками,  Вырною,
Пересветовою куплею, Алексином, Лисином и Свибловом, в Москве сочли нуж-
ным отдать Ивану Андреевичу можайскому. Союз Ивана Андреевича с Шемякою,
имевший следствием  взятие  и  ослепление  великого  князя,  имел  также
следствием и присоединение Можайского удела к волостям Василиевым: в  то
время, когда Шемяка принужден был отказаться от Углича, Ржевы и Бежецка,
можайский князь должен был уступить Козельск, Алексин  и  Лисин.  Потом,
отказавшись от союза с Шемякою, Иван Андреевич получил было за это снова
Лисин и, кроме того, владения в Бежецком Верхе, как они были за Димитри-
ем Красным (умершим в 1440 году и передавшим свои волости Шемяке), и по-
ловину Заозерья - волости кубенских князей; но скоро  после,  вследствие
известных обстоятельств, Иван Андреевич лишился  не  только  этих  новых
примыслов, но и своего удела Можайского. Все волости Шемяки  еще  прежде
были присоединены к владениям великокняжеским. Оставались  уделы  Серпу-
ховской и Верейский. После услуг, оказанных Василием Ярославичем велико-
му князю, последний вспомнил, что серпуховскому князю недодана была  его
дедина: Углич, Городец, Козельск, и в вознаграждение за  это  отдал  ему
Дмитров, кроме того, из отобранных у Шемяки волостей - Суходол с Красным
селом. По изгнании Ивана Андреевича можайского  между  шурином  и  зятем
произошла мена волостями: Василий Ярославич отдал Дмитров назад великому
князю и за то получил Звенигород с теми волостями, которые были  за  Ко-
сым, кроме Плесни и села Ершовского, потом Бежецкий Верх со всем и с се-
лами тех бояр и детей боярских, которые пошли в изгнание с князем Иваном
можайским, кроме сел, проданных уже московским боярам,- Толстикова и Ба-
шарова - и вотчинных деревень детей Сопрычиных. Но Василий Ярославич не-
долго пользовался этими волостями: сначала был  принужден  отдать  назад
Звенигород и Бежецкий Верх, а потом лишился и всех волостей своих.
   Уцелел один удел Верейский; князь Михаил Андреевич не только сохранил
свою отчину, но еще успел приобресть некоторые примысли: сначала верейс-
кий князь получил от Василия Васильевича в отчину и удел  половину  Зао-
зерья, отчины заозерских князей; кроме того, к этой половине  прибавлено
было еще 100 деревень из половины великокняжеской, да за половину Кубены
Михаил Андреевич получил из великокняжеских Заозерских волостей поприго-
жу, на той стороне, которая приходилась к его отчине Белуозеру. Потом из
Шемякиных волостей великий князь дал Михаилу Андреевичу Вышгород  с  во-
лостями, путями и селами да из Звенигородских волостей -  Плеснь,  кроме
Плесенского села, кроме того, Смоляные, Сохну, Зарыдалье, Зерем и  тару-
сицких бортников. Ценность пожалования была увеличена еще тем, что  Выш-
город освобождался от выхода на пять лет и вся Верейская волость три го-
да платила только полвыхода. Относительно распределения волостей в  кня-
жение Василия Васильевича любопытны  духовные  завещания  двух  княгинь:
Елены, жены Владимира Андреевича, и великой княгини,  Софьи  Витовтовны,
матери Василия Темного. Елена сочла нужным благословить своего господина
великого князя Василия Васильевича селом Коломенским; внука своего Васи-
лия Ярославича она благословила селами: Омутским, Всходским, в Луже, се-
лами Юрьевским, Деготским, Осеневским, Аврамовским, Михалковом,  Миседс-
ким, Сосновским, в стану Московском, селом Туловским; сноху  свою,  жену
князя Семена, Василису благословила селом Ногатинским с лугами и городс-
кими Ногатинцами, в Луже, селом Бубольским и  Бенитским;  другую  сноху,
жену князя Василия, Ульяну, благословила селами Битяговом и Домодедовом,
а в стану (Московском), селом Танинским да селом Богородским; внука кня-
зя Василия Ярославича благословила также селом Ковезинским  в  Радонеже;
внуку княгиню Марью Ивановну, селом Вороновским  в  Дмитрове,  в  городе
(Москве), местом под двором старым на Подоле, где были владычни  хоромы,
а по смерти княгини Марьи село и место, князю Василию Ярославичу. В этом
завещании мы видим не все волости, которые получила  Елена  по  духовной
мужа своего, и, между прочим, не видим тех волостей, которые  были  даны
ей в опричнину, как Обухово, Косино. С другой  стороны,  мы  знаем,  что
княгини имели право располагать только теми волостями, которые были наз-
начены им в опричнину, или своими собственными примыслами; каким же  об-
разом княгиня Елена располагает всеми своими волостями? Это явление мож-
но объяснить только тем, что Елена пережила всех своих сыновей,  которым
должны были достаться ее волости, взятые из их уделов, а правила, по ко-
торому единственный внук ее Василий Ярославич должен был считаться необ-
ходимым наследником всех своих бездетных дядей, не было.
   Духовное завещание великой княгини Софьи  Витовтовны  замечательно  в
двух отношениях: во-первых, по большому количеству прикупов, что показы-
вает большие средства, которыми обладала завещательница; во-вторых,  за-
мечательно тем, что большая часть этих прикупов отказана одному любимому
внуку князю Юрию Васильевичу. Княгини по завещанию мужей своих  получали
большие и богатые волости - некоторые из них в опричнину, большую  часть
в пожизненное владение; но доходы со всех волостей, равно как  некоторые
другие доходы, оставляемые умирающими князьями в пользу жен своих, дава-
ли последним средства прикупать волости, которыми уже они могли распола-
гать по произволу, и смотря по привязанности увеличивать ими  удел  того
или другого внука. В завещании княгини Софьи встречаем из 52 волостей не
более шести, которые не были ее  прикупами,  именно  села:  Бабышевское,
Лысцево, Ослебятевское, прикупы Димитрия Донского,  завещанные  им  жене
своей  Евдокии  и  неизвестно  по  какому  случаю  перешедшие  в  полную
собственность княгини Софьи, и потом опричнина последней  -  селце  Сем-
чинское с Самсоновым лугом и Гжеля. Первые три села она  отказала  снохе
своей, великой княгине Марии Ярославовне, а  последние-  любимому  внуку
Юрию. Теперь следуют прикупы: коломенские села: Колычевское,  Николцево,
Липятинское, Чухистово, Окуловское и Репинское;  юрьевские:  Курчевское,
Елецкое, Варварское; за Волгою на Шексне волость Устьугла, стан Веретей-
ка со всеми деревнями - отказаны сыну, великому князю Василию. Коломенс-
кие прикупы: на Северьсце село Григорья Наумова да у Малина  село  Ивана
Бункова - отказаны великой княгине Марии.  Владимирский  прикуп  -  села
Толба, Вижекша и Головино -внуку Иоанну. Московский прикуп  -  села  По-
повское, Воробьеве с Семеновским и деревнями, на Похре  село  Мячково  с
Фаустовским, Ладыгинским, Левонтьевским, Тяжином и рыболовлими  деревня-
ми; коломенские села: Вилино, Кривцово, Бронниче,  Чевырево,  Марчуково,
Рожок, починок у Щелина озера; юрьевские прикупы  -  Турабьевские  села,
потом: Кучка, Деревенька,  Шадрино;  костромские  прикупы:  Качаловское,
Ушаковское, Святое; вологодские: Масленские села, Янгасарские, Говоровс-
кие - отказаны внуку Юрию, кроме трех сел юрьевских: Турабьевских Берез-
ников, Ратькова и Алексина; Алексино - княгине Евфросинии,  Березники  и
Ратьково - великой княгине Марии, но по смерти их - князю же Юрию.  Село
Вышелес - внуку Андрею; прикуп на Волоке - Белеутовские  села  и  Окора-
ковские - внуку Борису.
   Наконец, все уделы Московского княжества (кроме  одного,  Верейского)
вместе со всеми примыслами в других областях собраны были Василием  Тем-
ным, который, смещав все их вместе с великокняжескою областью Владимирс-
кою, разделил между пятью сыновьями: старшего, Иоанна Васильевича,  бла-
гословил великим княжением, третью в Москве, чем его самого  благословил
отец,Коломною, Владимиром, Переяславлем,  Костромою,  Галичем,  Устюгом,
Вяткою, Суздалем, Новгородом Нижним, Муромом, Юрьевом с  Великою  Солью,
Боровском, Суходолом, Калугой, Алексином; из московских сел: Островским,
Орининским, Константиновским, Малаховским, Красным над Великим прудом  и
лугом большим у города по реке Москве. Второго сына, Юрия, благословил в
Москве третью, которая была за князем Владимиром  Андреевичем;  но  Юрий
должен был разделить эту треть с братом Андреем Большим и держать ее  по
годам. Кроме половины московской трети Юрий получил в Москве же год кня-
зя Константина Димитриевича, потом волости: Дмитров, Юлку, Серебож, Бус-
кутово, Рожественое, Можайск, Медынь, Серпухов, Хотунь, все волости, за-
вещанные ему бабкою Софьею Витовтовною, с придачею Шипиловского  села  к
Турабьевским. Мы замечаем желание князей округлить свои уделы, не  иметь
в них волостей, принадлежащих другим князьям: так, например, князь  Вла-
димир Андреевич требовал от своего сына Ивана,  чтоб  тот  отказался  от
прикупа своего, приходившегося в уделе другого сына, Ярослава, теперь по
завещанию Софьи Витовтовны села князя  Юрия  приходились  в  Коломенском
уделе великого князя Иоанна, вследствие чего Василий Темный дает послед-
нему право выменять их у младшего брата без  обиды.  Третий  сын,  князь
Андрей Большой, получил Углич, Устюжну, Рожалово, Кистму, Бежецкий Верх,
Звенигород, у Москвы село Сущевское. Четвертый сын, князь Борис, получил
в Москве год князя Ивана Андреевича можайского, Ржеву, Волок, Рузу. Если
князь Юрий Васильевич благодаря особенной любви бабки  своей  с  отцовой
стороны получил большую часть ее многочисленных прикупов, то князь Борис
был любимцем другой бабки - с материнской стороны, княгини  Марьи  Федо-
ровны Голтяевой, и получил от нее также  много  волостей,  без  сомнения
доставшихся ей после отца, боярина Федора  Федоровича  Голтяя-Кошкина  и
бездетных братьев; эти волости были: у Коломны села Проскурниковские  да
Введенские, на Городне деревня, на Москве за Похрою Разсудовские села  -
Зверевское и Бирановское, во Владимире Симизинские села, Лазарское,  Ко-
тязино, у Владимира Евнутьевское село, на  Костроме,  на  Волге,  Нижняя
слобода, Базеевское, Мануиловское, на Вологде Турандаевское, Понизовное,
Ковылинские села, Горка, на Шоме деревни да у Москвы село Шарапово,  Ло-
шаково, луг на Москве-реке под Крутицею, в Берендееве  село  Ростовцовс-
кое, в Кинеле Суровцово, Тимофеевское, Микульское,  двор  внутри  города
Москвы и дворы на посаде. Пятый сын, Андрей Меньшой,  получил  в  Москве
год князя Петра Дмитриевича, у Москвы село Танинское, Ясеневское,  Раме-
нейце, потом Вологду с Кубеною и Заозерьем, Иледам с Обнорою, Комелою  и
Волочком, Авнегу, Шиленгу, Пельшму, Бохтюгу, Ухтюшку, Сяму,  Отводное  с
Перхушковскими селами, Тошну, Янгосар. Великая княгиня Мария получила  в
пожизненное владение: Ростов, т. е. ту часть города, которая была за Ва-
силием Темным, в остальной же части еще владели  князья  ростовские;  по
смерти великой княгини ее часть Ростова переходила к князю  Юрию.  Потом
утверждались за нею купля ее Романов и устье Шексны; далее, великая кня-
гиня получала волости по Волге и Шексне, которые были за  князем  Иваном
можайским, вместе с селами,  отобранными  у  изменившего  боярина  Петра
Константиновичах Усть-Углы, Нерехту, у Москвы село Напрудское,  мельницу
Ходынскую с лугом Ходынским, Ногатинское, Новинки, Озерецкие села, Миха-
левское, Олешню, Лужские села, Павшинское, деревни боярина  Петра  Конс-
тантиновича на Истре. Из уделов: из  Коломенского:  городок  Брашову,  с
селцем, с Гвозднею и с Иваном, Устьмерску, Песочну, Малинские села, село
Серкизовское с Мезынкою, Высокое, Шкинь, селце Федора Степанова, Свербе-
евское, Лысцевское, Бабышево у Коломны, Чухистово;  в  Переяславле:  Рю-
минское, Маринину слободу, село Доброе; в Юрьеве: село Фроловское с Ело-
хом, Красное, Курчево, Елцы,  Варварино,  Кузьмодемьянское,  Голенищево,
Добрыньское, Волстиново, Сорогошино, села Петра Константиновича: Матвеи-
цово и Ворогово; в Суздале: Шокшов, Давыдовское; на Костроме:  села  Ми-
хайла Данилова, села Колдомские, данные ей Михаилом Сабуровым; на  Устю-
ге, в придачу к ее купле Леонтьевскому, Пятницкому  и  Вондокурью,  село
Мошемское и Дымкову сторону; из удела Андрея Большого: Елду, Кадку,  Ва-
сильково; из удела князя Бориса: Издетемлю, Иудину слободу, Ядрово, село
Андреевское во Ржеве; из удела Андрея Меньшого: Иледам с Комелою и Обно-
рою; из Нижнего Новгорода: села, которые были за великою княгинею Софьею
Витовтовною, с Сокольским селцем и Керженцом; из Мурома - селце  Муромс-
кое и Шатур. После составлена была еще приписная  духовная  грамота,  по
которой великой княгине отказаны: село  Коломенское,  Дьяковское,  Хвос-
товское, луг князя  Юрия  Димитриевича  против  великокняжеского  двора,
Юрьевский луг Казначеев, два стана к Марининой слободе; в Переяславле  -
Городище с деревнями Волнинскими да Бармазово с деревнями;  в  Муроме  -
Почап, Заколпье, Черсово; на Коломне - село Оксинское с деревнями, также
Мячково, купленное у Настасьи, жены  Федора  Андреевича,  села  на  реке
Москве, купленные у ее дочери. В Можайске: село Чертаковское,  Белевицы,
Исмейское село, мельницу под городом; села муромские и  села  в  Вотском
Стародубе, данные Анною, женою Василия Ивановича; села Долмата Юрьева  в
Хотунском, Растунове и Перемышле - в опричнину. Двор князя Ивана можайс-
кого в Москве отдан старшему сыну Ивану; двор серпуховских князей за Ар-
хангельским собором - сыну Юрию, а двор, данный ему бабкою у церкви  Ио-
анна Предтечи, отдан великой княгине; двор  Шемяки  -  Андрею  Большому;
опальные же дворы бояр Константиновичей - Петра, Ивана и  Никиты,  также
за городом дворы отдаются в распоряжение великой княгине - кому из сыно-
вей что даст. Села Окуловское и Репинское, которые великая княгиня  дала
Федору Басенку, а в духовной своей отдала в распоряжение великому князю,
- эти села будут находиться у Басенка в пожизненном  владении,  а  после
смерти его отходят к великой княгине Марии.
   Из этого обзора постепенного распространения, разделения и  собирания
Московских волостей мы видим, что в распространении Московского княжест-
ва завоевания играют весьма малую роль;  первоначальное  распространение
на счет соседних княжеств - Смоленского и Рязанского, присоединение  Мо-
жайска и Коломны с Вереею, Боровском, Лужею произошло силою  оружия;  но
со времен Калиты распространение происходило преимущественно прикупами и
примыслами особого рода, в которых  оружие  не  участвовало.  Московский
князь скупает (отсюда название окупных князьков)  отдаленные  северо-за-
падные и северо-восточные княжества, волости, как видно пустынные,  бед-
ные, которых князья не были в состоянии удовлетворять ордынским требова-
ниям, а с другой стороны, не были в состоянии противиться ближайшим  со-
седям, князьям более сильным. Таким образом, московские князья распрост-
раняют свои владения на счет  слабых,  раздробленных  владений  потомков
Константина, Ивана Всеволодовичей, Константина Ярославича; Калитою  куп-
лены были Белоозеро, Галич, Углич; летописцы не говорят, как  приобретен
Дмитров; они говорят об изгнании из волости князей  галицкого  и  старо-
дубского при Донском; но волости стародубских князей не упоминаются сре-
ди волостей Донского и наследников его; следовательно, они оставались за
князьями-отчичами, вошедшими в служебные отношения к московским князьям.
Княжества Нижегородско-Суздальское и Муромское были заняты не силою ору-
жия, только после нужно было в продолжение известного  времени  защищать
этот примысл от притязаний прежних его князей; на юге московские  князья
распространяют свои владения на счет слабых, раздробленных областей Чер-
ниговско-Северских, на юго-востоке - на счет князей мещерских. Но  в  то
время, когда волости присоединяются путем мирным, куплею  или  хотя  на-
сильственным, но без походов и завоеваний,  продолжительные  войны  мос-
ковских князей с соседними княжествами, хотя и  оканчивавшиеся  благопо-
лучно, не имели следствием земельных приобретений: так, ничего  не  было
приобретено от Твери после счастливых войн с нею при Донском, ничего  не
было приобретено от Рязани после определения границ при Иоанне  II;  по-
пытка приобресть волости Новгородские за Двиною при Василии  Дмитриевиче
не удалась. Кроме приобретения целых княжеств московские князья обогати-
лись приобретением многих сел и мест. Мы  знаем,  что  князья  постоянно
вносили в свои договоры условие - не приобретать волостей в чужих владе-
ниях, вследствие чего  московские  князья,  несмотря  на  свои  денежные
средства, не могли купить волостей ни в Тверской, ни в Рязанской  облас-
ти; но им открыта была для прикупов великокняжеская  область  Владимирс-
кая, которою они постоянно владели, и мы видели из их завещаний, как они
воспользовались этим, как преимущественно наполнили своими куплями  уезд
Юрьева Польского; вот также одна из причин усиления  московских  князей.
Двояким путем князья московские приобретали села: куплею и отобранием  у
опальных бояр; так приобретены были  села  Вельяминовские,  Свибловские,
Всеволожские (Ивана  Димитриевича),  братьев  Константиновичей.  Границы
Московского княжества при кончине Иоанна Калиты не совпадали даже с гра-
ницами нынешней Московской губернии, ибо для этого недоставало ему Дмит-
рова, Клина, Волока Ламского; потом захватывали некоторую часть Тульской
и Калужской губерний; но при кончине праправнука Калитина, Василия  Тем-
ного, московские владения последнего не  только  обнимают  всю  нынешнюю
Московскую губернию (кроме Клина), но простираются по губерниям: Калужс-
кой, Тульской, Владимирской, Нижегородской, Вятской, Костромской,  Воло-
годской, Ярославской, Тверской.
   Границы собственно Московского княжества на юго-востоке  с  Рязанскою
областию определены в договорах рязанских князей с московскими:  граница
шла по реке Оке и Цне; прежние места Рязанские, от Коломны вверх по Оке,
на стороне Московской: Новый городок, Лужа, Верея, Боровск - и все  дру-
гие места на левой стороне реки принадлежат Москве, а вниз по Оке от Ко-
ломны по реку Цну и от устья Цны вверх все места на Рязанской стороне  -
к Рязани, а на Московской - к Москве. Вследствие этого раздела Окою ста-
рые Рязанские места на правом берегу, бывшие  до  времен  Иоанна  II  за
Москвою, отошли к Рязани, именно: Лопастна, уезд Мстиславль, Жадене  го-
родище, Жадемль, Дубок, Броднич с местами. Места: Талица, Выползов,  Та-
касов - отошли к Москве, равно как Мещера, купля Донского. Иначе,  дума-
ем, нельзя понимать этого места: "А межи нас роздел  земли  по  реку  по
Оку, от Коломны вверх по Оце, на Московской стороне почен,  Новый  горо-
док, Лужа, Верея, Боровск, и иная места Рязанская, которая ни  будут  на
той стороне, то к Москве; а на низ по Оце, по реку на Тцну от усть  Тцны
вверх по Тцсне, что на Московской стороне Тцсны, то к Москве; а  что  на
Рязанской стороне за Окою, что доселе потягло к Москве, почен,  Лопастна
и проч., та места к Рязани". Но  спрашивается:  каким  образом  Лопастна
могла быть на Рязанской стороне, за Окою? Относительно Тулы новая  труд-
ность: "А что место князя великого Димитрия Ивановича на Рязанской  сто-
роне, Тула, как было при царице при Тайдуле, и коли ее баскаци ведали; в
то ся князю великому Олгу не вступатся, и князю великому Димитрию". Тула
называется местом великого князя Димитрия на Рязанской  стороне,  он  от
нее отступается - это понятно, но в то же время отступается от нее и ве-
ликий князь Олег! В чью же пользу? Можно было бы предположить  ошибку  в
договоре Донского и, основываясь на позднейших договорах рязанских  кня-
зей с Василием и Юрием Дмитриевичами, принимать, что великие князья мос-
ковские отступились от Тулы в пользу князей рязанских, ибо в этих  позд-
нейших договорах московские князья обязываются не вступаться в Тулу;  но
здесь опять затрудняет дело договор рязанского князя Ивана Федоровича  с
Витовтом, где встречаем следующее условие:  "Великому  князю  Витовту  в
вотчину мою не вступатися Ивана Федоровича, в землю ни  в  воду,  поколе
рубежь Рязанские земли Переяславскые моее вотчины вынемши  Тулу,  Берес-
тей, Ретань с Паши, Дорожен, Заколотен Гордеевской".
   Любопытно, что в договорах московских князей с рязанскими  не  только
Лопастна, но также Верея и Боровск называются старыми местами  Рязански-
ми, тогда как, по свидетельству летописца под 1176 годом, Лопастна  была
волостию Черниговскою; но уже из этого самого свидетельства можно  заме-
тить, что рязанские князья начинают захватывать ближайшие к ним  волости
Черниговские, как, например, упоминаемый тут же Свирельск. По всем веро-
ятностям, рязанцы захватили и Лопастну, и Верею, и Боровск, и Лужу вско-
ре после Батыева нашествия, когда Черниговско-Северское княжество  опус-
тело, раздробилось и обессилело.
   Из новгородских договорных грамот мы знаем, что Волок, Вологда и  Бе-
жецкий Верх считаются до последнего времени владениями новгородскими; но
в то же самое время в договорах и духовных грамотах  великокняжеских  мы
видим, как великие князья распоряжаются и Волоком, и Бежецким Верхом,  и
Вологдою - знак, что здесь волости  Новгородские  находились  в  смесном
владении с великокняжескими; и действительно, великий князь Василий  Ва-
сильевич, утверждая Бежецкий Верх за Шемякою и братом его Дмитрием Крас-
ным, ставит условием договора, чтобы они держали эту волость по  старине
с Новым городом. Мы видели, что новгородцы хотели здесь размежеваться  с
великим князем; по Василий Васильевич Темный почему-то  не  хотел  этого
размежевания. На основании известия под 1220 годом,  что  великий  князь
Юрий Всеполодович велел племяннику, Васильку Константиновичу  ростовско-
му, выслать против болгар полки из Ростова и из  Устюга,  мы  заключили,
что Устюг зависел от ростовских князей. Не знаем, удержали ли они  Устюг
во время своей слабости и зависимости от великих князей, или Устюг  ото-
шел к Владимирской области; знаем только, что Устюг является как  город,
принадлежащий князьям московским, впервые  только  в  завещании  Василия
Темного, когда в первый раз города Владимирского княжества были  смешаны
с московскими и когда в первый же раз Ростов был отказан великим  князем
жене. Что касается общих русских границ на юго-востоке, то с большою ве-
роятностию можно предположить, что они совпадали с границами епархии Ря-
занской и Сарайской, ибо последняя находилась уже в собственных владени-
ях татарских. Этой границею в митрополичьих грамотах  определяется  река
Великая Ворона, из тех же грамот узнаем, что христиане находились в пре-
деле Черленого Яру (реки) и по караулам возле Хопра до Дону. На  восточ-
ном берегу Дона, там, где эта река имеет ширину одинакую с шириною  Сены
в Париже, Рубруквис нашел русскую слободу, построенную Батыем  и  Сарта-
ком; жители ее обязаны были перевозить через реку купцов и послов. Отно-
сительно этих границ важно для нас известие о путешествии Пимена  митро-
полита в Константинополь. Митрополит отправился из Рязани  сухим  путем,
взявши три струга и насад на  колесах.  Достигши  Дона,  путешественники
спустили суда на реку и поплыли вниз. Вот как  описывается  плавание  по
Дону: "Путешествие это было печально и уныло, потому что по обеим сторо-
нам реки пустыни: не видно ни города, ни  села,  виднеются  одни  только
места прежде бывших здесь городов, красивых и обширных; нигде  не  видно
человека, но зверей множество: коз, лосей, волков, лисиц,  выдр,  медве-
дей, бобров, множество и птиц - орлов, гусей, лебедей, журавлей и разных
других". Миновавши реки Медведицу, Высокие Горы и Белый Яр, также  место
древнего козарского Саркела, путешественники начали встречать  татарские
кочевья. Видно, что на Донской системе в конце XIV века крайним  русским
княжеством было Елецкое; кочевья же татарские начинались в нынешней зем-
ле войска Донского, около тех мест, где Дон находится в самом  ближайшем
расстоянии от Волги.
   Касательно юго-западных границ с литовскими владениями мы знаем,  что
при Василии Дмитриевиче московском и  Витовте  литовском  границею  была
назначена река Угра; но это определение односторонне. Мы  видели  также,
как рязанский князь определил свои границы с Литвою; но из этого опреде-
ления ничего понять нельзя. Из княжеских договоров и завещаний мы знаем,
что Перемышль, Лихвин (Лисин), Козельск, Тросна считались в  числе  Мос-
ковских волостей. Что же касается до земель присяжных князей  Одоевских,
Белевских, Воротынских, то здесь границ определить нельзя,  потому  что,
по собственным словам Иоанна III, эти князья служили  и  его  предкам  и
предкам Казимира литовского, на обе стороны, сообща; мы знаем также, что
город Одоев, например, разделялся на две половины: одна принадлежала ли-
нии князей, зависевших от Москвы, а другая - линии князей, зависевших от
Литвы. Из переговоров между московскими боярами и литовскими послами при
Иоанне III мы знаем также, что договоры, заключенные с Литвою при  Васи-
лии Дмитриевиче и сыне его Василии Темном, были  невыгодны  для  Москвы,
которая должна была тут уступить волости, принадлежавшие ей  по  прежним
договорам, заключенным при Симеоне Гордом и брате его,  Иоанне  II.  При
Олгерде половина Серенска принадлежала Москве, а другая половина -  Лит-
ве; в договоре Василия Темного  с  Казимиром  Козельск  был  написан  на
обыск, т. е. по заключении договора должно было обыскать, кому этот  го-
род принадлежал прежде; но обыска не было, и Козельск остался  за  Моск-
вою. Со стороны Смоленской или Верхнеднепровской области границею  между
московскими и литовскими владениями была сначала Угра, потом  далее,  на
севере, границ Москвы и Твери с Литвою должно искать по водоразделу меж-
ду речными областями Днепра и Волги. Границы между Литвою и новгородски-
ми (с псковскими) владениями должны были оставаться те же  самые,  какие
были между Смоленским и Полоцким княжествами и Новгородом. Как на восто-
ке были волости, находившиеся в смесном владении у новгородцев и великих
князей владимирских, например Торжок, Волок, Бежичи, так и на  юге  были
такие же смесные владения у новгородцев и великих князей литовских;  та-
ковы были Великие Луки, Ржева (Новгородская) и еще волостей десять,  ме-
нее значительных: все эти земли принадлежали к  новгородским  владениям,
но дань и некоторые другие доходы шли с них великому  князю  литовскому;
как в Торжке были два тиуна - новгородский и московский, так и на  Луках
сидели два же тиуна - новгородский и литовский, и суд у них был пополам.
Без сомнения, такие отношения к Лукам, Ржеве и другим  местам  литовские
князья наследовали от князей смоленских, которых княжеством они  овладе-
ли. Такое явление, что волость принадлежала одному государству, а дань с
нее шла другому, мы видим не в одних Новгородских областях: в  договорах
великих князей тверских с литовскими читаем: "Порубежные места,  которые
тянут к Литве или к Смоленску, а подать дают к Твери,  должны  и  теперь
тянуть по-старому, равно как те места, которые тянули к Твери, а  подать
давали к Литве или к Смоленску, тем и ныне тянуть по-прежнему  и  подать
давать по-прежнему же".
   Западные границы, границы Псковских  волостей  с  Ливонским  орденом,
совпадали с нынешними границами Псковской губернии с  Остзейским  краем.
Что касается границ Новгородской области со стороны шведских владений  в
Финляндии, то мы не имеем возможности определить их до 1323 года, к  ко-
торому относится дошедший до нас договор великого князя Юрия  Даниловича
с шведским королем Магнусом. В этом договоре сказано, что Юрий с  новго-
родцами уступили шведам три корельских округа: Саволакс, Ескис и Егрепя,
вследствие чего и сделалось возможным определить границу.
   Дошел до нас перечень и Новгородских Двинских волостей: Орлец,  Мати-
горы, Колмогоры, Кур-остров, Чухчелема, Ухть-остров,  Кургия,  Княж-ост-
ров, Лисич-остров, Конечные дворы, Ненокса, Уна, Кривой,  Ракула,  Наво-
лок, Челмахта, Емец, Калея, Кирия Горы, Нижняя Тойма. Потом из  северных
местностей упоминаются: Вельск, Кубена, Сухона, Кемь,  Андома,  Чухлома,
Каргополь, Кокшенга и Вага. Из вятских городов упоминаются Орлов  и  Ко-
тельнич. На востоке определить границу трудно: знаем только, что на Суре
был уже русский нижегородский город Курмыш.
   Мы обозрели исторически распространение Московского княжества, усиле-
ние владельцев его волостями на счет других князей; но рядом с этим уси-
лением московских и великих князей, разумеется, должно было идти измене-
ние в отношениях между старшим и младшими князьями. Рассмотрим  также  и
это изменение исторически; сперва обратим внимание  на  отношения  князя
московского и вместе великого князя владимирского  к  ближайшим  родичам
своим, удельным князьям, а потом на отношения его к дальним родичам, ко-
торые благодаря ослаблению родовой связи назвались, каждый в  своей  во-
лости, великими князьями и пользовались одинакими правами с великим кня-
зем владимирским, хотя последний при удобном случае и  старался  прирав-
нять их к своим удельным; таковы были князья тверской, рязанский,  ниже-
городский.
   В завещаниях своих великие князья определяют отношения между старшими
и младшими сыновьями по старине; Калита говорит: "Приказываю тебе,  сыну
своему Семену, братьев твоих младших и княгиню свою с  меньшими  детьми:
по боге ты им будешь печальник".  Донской  завещает  детям:  "Дети  мои,
младшие братья князя Василия, чтите и слушайте  своего  брата  старшего,
князя Василия, вместо меня, своего отца; а сын мой князь Василий  держит
своего брата князя Юрия и своих братьев младших в братстве  без  обиды".
Против духовной Калиты в завещании Донского встречаем ту новость, что он
придает волостей старшему сыну на старший путь. Одинакое наставление де-
тям насчет отношений младших к старшему повторил и великий князь Василий
Васильевич в своем завещании. Но описываемое время было переходным между
родовыми и государственными отношениями; первые ослабели, вторые еще  не
утвердились; вот почему неудивительно встретить нам такие завещания кня-
жеские, где завещатель вовсе не упоминает об отношениях младших  сыновей
своих к старшему: таковы завещания Владимира Андреевича и Юрия  Дмитрие-
вича. Можно было бы подумать, что так как эти завещания писаны младшими,
удельными князьями, то они и не упомянули об отношениях между сыновьями,
которые все были одинаково младшие братья относительно  великого  князя;
но в таком случае они упомянули бы об обязанностях своих сыновей к этому
великому князю, чего мы не находим; притом, например, Владимир Андреевич
делает же различие между старшим своим сыном и младшими, назначает  пер-
вому особые волости на старший путь, наконец, определяет обязанности сы-
новей к их матери, своей жене, говорит, чтоб они чтили ее  и  слушались,
говорит, чтоб они жили согласно, заодно, и, однако, не прибавляет старой
обычной формы - чтоб они чтили и слушались старшего брата, как отца.
   Посмотрим теперь, как определялись обязанности удельных князей к  ве-
ликому в их договорах друг с другом. В договоре сыновей  Калиты  младшие
братья называют старшего господином князем великим; клянутся быть заодно
до смерти; брата старшего иметь и чтить вместо отца. Кто будет,  говорят
они, брату нашему старшему недруг, тот и нам недруг,  а  кто  будет  ему
друг, тот и нам друг. Ни старший без младших, ни младшие без старшего не
заключают ни с кем договора. Если кто станет их ссорить, то  они  должны
исследовать дело (исправу учинить), виноватого казнить после этого  исс-
ледования, а вражды не иметь друг к другу. Старший обязан не отнимать  у
младших волостей, полученных ими от отца: "Того под ними  блюсти,  а  не
обидети". Когда кто-нибудь из младших умрет,  то  старший  обязан  забо-
титься (печаловаться) об оставшемся после умершего семействе, не обижать
его, не отнимать волостей, полученных в наследство от отца; не  отнимать
также примыслов и прикупов. Если старший сядет на коня (выступит  в  по-
ход), то и младшие обязаны также садиться на коней; если старший сам  не
сядет на коня, а пошлет в поход одних младших, то они  должны  идти  без
ослушанья. Если случится какая-нибудь оплошность (просторожа) от велико-
го князя, или от младших князей, или от тысяцкого,  или  от  наместников
их, то князья обязаны исследовать дело, а не сердиться друг на друга.
   В договоре Димитрия Донского с двоюродным братом Владимиром Андрееви-
чем встречаем уже важные дополнения: младший  брат  обязывается  держать
под старшим княженье великое честно и грозно, добра хотеть ему во  всем:
великий князь обязывается держать удельного в братстве, без обиды: "Тебе
знать свою отчину, а мне знать свою". Заслышавши от христианина  или  от
поганина что-нибудь доброе или дурное о великом князе, о его отчине  или
о всех христианах, младший обязан объявить ему вправду, без примышления,
по крестному целованию, равно как и старший - младшему. Оба князя обязы-
ваются не покупать сел в уделах друг у друга, не позволять этого и своим
боярам, не держать закладней и оброчников, не давать жалованных  грамот;
если случится иск одному князю на  подданных  другого,  давать  исправу.
Младший обязан посылать своих воевод с воеводами великокняжескими  вмес-
те, без ослушанья; если кто-нибудь  из  воевод  ослушается,  то  великий
князь имеет право казнить его вместе с удельным. Если  во  время  похода
удельный князь захочет оставить кого-нибудь из своих бояр у себя, то  он
обязан доложить об этом великому князю, и оба  распорядятся  вместе,  по
обоюдному согласию (по згадце): кому будет прилично остаться, тот  оста-
нется, кому ехать, тот поедет. Младший должен служить старшему без ослу-
шанья, по згадце, как будет прилично тому и  другому,  а  великий  князь
обязан кормить удельного князя смотря по его службе. Когда оба сядут  на
коня, то бояре и слуги удельного князя, кто где ни  живет,  должны  быть
под его знаменем. Если случится какое-нибудь дело между обоими князьями,
то они отсылают для решения спора (для учинения исправы) своих бояр; ес-
ли же бояре будут не в состоянии покончить дела, то едут к  митрополиту,
а не будет митрополита в Русской земле, то едут к  кому-нибудь  на  тре-
тейский суд (на третей), кого сами себе выберут; и  если  который  князь
проиграет свое дело, то бояре его не виноваты в том.
   Владимир Андреевич отказался от старшинства в пользу племянника, обя-
зался признавать последнего старшим братом, но все же он был дядею Васи-
лию Димитриевичу, и потому договор, заключенный между  ними,  написан  в
более легких для серпуховского князя выражениях.  Последний  обязывается
держать своего племянника, брата старейшего, честно, а слова грозно нет;
великий князь  обязывается  держать  дядю  и  вместе  брата  младшего  в
братстве и в чести без обиды. Во втором договоре старик дядя выговарива-
ет даже себе право не садиться на коня, когда племянник  сам  не  сядет;
этот второй договор замечателен  тем,  что  договаривающиеся  уже  хотят
продлить и упрочить свои отношения: здесь в первый раз  князья  клянутся
исполнять условия договора за себя и за детей своих. В  завещании  своем
Владимир Андреевич приказывает жену, детей и бояр своих брату  старшему,
великому князю; если между детьми его случится какой-нибудь спор, то они
для его решения посылают своих бояр; если и эти не согласятся между  со-
бою, то идут пред старую княгиню-вдову; которого сына  княгиня  обвинит,
на том великий князь должен доправить, так, однако, чтоб  вотчине  их  и
уделам было без убытка. Относительно пользования уделами, Владимир  Анд-
реевич определяет, чтоб сыновья его не въезжали в уделы друг ко другу на
свою утеху, т. е. на охоту, равно и в удел матери своей,  разве  получат
позволение; не должны присылать в удел друг к другу приставов и  не  су-
дить судов.
   Димитрий Донской имел всю возможность привесть в свою волю двоюродно-
го брата, который не имел средств бороться с владельцем двух частей Мос-
ковского княжества и целого Владимирского; притом же серпуховской  князь
не имел права на старшинство ни в Москве, ни во Владимире. В других  от-
ношениях находился Василий Димитриевич к родным братьям, которых надобно
было щадить, ласкать, чтоб заставить решиться сделать первый тяжкий  шаг
- отказаться от старшинства в пользу племянника. Отсюда понятно,  почему
в договорах Василия Димитриевича с братьями мы не находим тех резких вы-
ражений, тех прямых указаний на служебные отношения  удельного  князя  к
великому, какие встречаем в договорах Донского с Владимиром Андреевичем.
Младшие братья обязываются держать Василия только вместо отца; Юрий  Ди-
митриевич в отдельном договоре своем с старшим братом  обязывается  дер-
жать его в старшинстве, и только; нет выражения  честно  и  грозно,  нет
обязательства служить старшему брату.
   Василию Димитриевичу не удалось склонить брата Юрия к  уступке  стар-
шинства племяннику; отсюда усобица в княжение Василия  Васильевича.  Эта
усобица кончилась торжеством нового порядка вещей, собранием уделов,  но
в продолжение ее великий князь иногда находился в затруднительных обсто-
ятельствах и потому не мог слишком круто  поступать  с  удельными.  Дядя
Юрий Димитриевич, принуждаемый отказаться от старшинства, хотя и называ-
ет племянника старшим братом, однако заключает с ним договоры как  союз-
ник равноправный, безо всякого определения, как он должен держать  стар-
шего брата; Юрий освобождает себя от обязанности садиться на коня даже и
тогда, когда сам великий князь выступит в поход; относительно этого обс-
тоятельства в первом договоре встречаем следующее условие: если  Василий
Васильевич сядет на коня, то Юрий посылает с ним  своих  детей,  бояр  и
слуг; если великий князь пошлет в поход младших дядей  своих  или  детей
Юрия, то последний обязан выслать детей с боярами и слугами; если же ве-
ликий князь посылает своих воевод, то и Юрий обязан выслать только свое-
го воеводу с своими людьми. Во втором договоре: когда Василий сам  сядет
на коня или пошлет в поход дядю Константина, то Юрий высылает сына; если
же великий князь пошлет двоюродных братьев или воевод, то Юрий  высылает
только воевод своих; если же великий князь пошлет одного сына Юриева  на
службу, то последний должен идти без ослушанья. Выражения честно и гроз-
но в начале княжения Василия Васильевича не находим в договорных  грамо-
тах этого великого князя даже и  с  двоюродными  братьями  Андреевичами,
встречаем только в договоре с князем Василием Ярославичем, внуком Влади-
мира Андреевича; нет этого выражения и в договоре Андреевичей  с  Юрием;
но после смерти Юрия оно является  постоянно  в  договорах  Василия  Ва-
сильевича с удельными князьями.
   Договоры великих князей московских с великими же князьями тверскими и
рязанскими сходны с упомянутым выше договором великого князя Василия Ва-
сильевича с дядею Юрием, с тою только разницею, что Юрий,  как  удельный
князь, не может сам собою, непосредственно, сноситься с Ордою,  посылает
дань чрез великого князя, тогда как великие князья тверской и  рязанский
сохраняют относительно татар вполне независимое от московского князя по-
ложение, сами знают Орду, по тогдашнему выражению. Если тверской князь и
обязывается иногда считать московского старшим братом, то это  определе-
ние отношений остается без дальнейшего объяснения. Относительно  выступ-
ления в поход в договорах между великими князьями - московским, тверским
и рязанским - встречаем обыкновенно условие, что если великий князь мос-
ковский сядет на коня, то и другой договаривающийся великий князь обязан
садиться на коня; если московский пошлет воевод, то и другой обязан сде-
лать то же; только в договорах Димитрия Донского и сына  его  Василия  с
Михаилом тверским встречаем особенности: в первом тверской великий князь
обязан садиться на коня и в том случае, когда выйдет на рать  двоюродный
брат московского князя Владимир Андреевич. В договоре Василия  Димитрие-
вича читаем: "Пойдет на нас царь (хан) ратию или рать татарская, и  сяду
я на коня сам с своею братьею, то и тебе, брат, послать ко мне на помощь
двух своих сыновей да двух племянников, оставив у себя одного сына; если
же пойдут на нас или литва, или ляхи, или немцы, то тебе  послать  детей
своих и племянников на помощь; корм они возьмут, но иным ничем  корысто-
ваться не должны. Также если пойдут на вас татары, литва или  немцы,  то
мне идти самому к вам на помощь с братьями, а нужно будет  мне  которого
брата оставить у себя на сторожу, и я оставлю. А к Орде тебе  и  к  царю
путь чист и твоим детям, и твоим внучатам, и вашим людям". Этот  договор
заключен совершенно на равных правах, даже у тверского князя более прав,
чем у московского, без сомнения вследствие возраста Михаила  Александро-
вича: так, последний ни в каком случае не обязывается  сам  выступать  в
поход.
   Что касается формы договорных грамот, то до времен великого князя Ва-
силия Димитриевича они обыкновенно начинались словами: "По благословению
отца нашего митрополита"; первая дошедшая до нас договорная грамота, на-
чинающаяся словами: "Божиею милостию и пречистыя богоматери", есть дого-
ворная грамота Василия Димитриевича с тверским князем Михаилом; постоян-
но же эта форма начинает встречаться в договорных грамотах со времен Ва-
силия Васильевича Темного, именно начиная с договора его с князем  Васи-
лием Ярославичем серпуховским. После этих слов следуют слова: "На сем на
всем (имярек) целуй ко мне крест (имярек)". Оканчиваются грамоты  такими
же словами: "А на сем на всем целуй ко мне крест по любви  вправду,  без
хитрости". Когда вследствие известных стремлений вражда между  родичами,
между великим князем и удельными, дошла  до  крайности,  когда  мирились
только по нужде, с враждою в сердце, с намерением нарушить мир при  пер-
вом удобном случае, то начали  употреблять  более  сильные  нравственные
средства, для того чтобы побудить к сохранению договора: явились так на-
зываемые проклятые грамоты.  Но  эти  проклятые  грамоты,  это  усиление
нравственных принуждений не достигало цели и служит для нас только приз-
наком крайнего усиления борьбы, при которой  враждующие  действовали  по
инстинкту самосохранения, не разбирая средств, не  сдерживаясь  никакими
нравственными препятствиями. Что касается формы духовных завещаний  кня-
жеских, то они начинались следующими словами: "Во имя отца и сына и  св.
духа. Се аз грешный худый раб божий (имярек) пишу душевную грамоту,  ни-
кем не нужен, целым своим умом, в своем здоровьи".
   При обзоре распределения волостей княжеских мы видели,  какую  важную
долю из них князья давали обыкновенно своим женам. Этому богатому  наде-
лению соответствовало и сильное нравственное и политическое влияние, ка-
кое уступалось им по духовным завещаниям мужей. Калита в своем завещании
приказывает княгиню свою с меньшими детьми старшему сыну Семену, который
должен быть по боге ее печальником. Здесь завещатель не предписывает сы-
новьям, кроме попечения, никаких обязанностей относительно  жены  своей,
потому что эта жена, княгиня Ульяна, была им мачеха.  До  какой  степени
мачеха и ее дети были чужды тогда детям от первой жены,  доказательством
служит то, что сын Калиты, Иоанн II, не иначе называет свою  мачеху  как
княгинею Ульяною только, дочь ее не называет сестрою; это объясняет  нам
старинные отношения сыновей и внуков Мстислава Великого к  сыну  его  от
другой жены, Владимиру Мстиславичу, мачешичу. Иначе определяются отноше-
ния сыновей к родным матерям по духовным завещаниям  княжеским:  Донской
приказывает детей своих княгине. "А вы, дети мои, - говорит он, - живите
заодно, а матери своей слушайтесь во всем; если кто из сыновей моих  ум-
рет, то княгиня моя поделит его уделом остальных сыновей моих: кому  что
даст, то тому и есть, а дети мои из ее воли не выйдут. Даст мне бог  сы-
на, и княгиня моя поделит его, взявши по части у  больших  его  братьев.
Если у кого-нибудь из сыновей моих убудет отчины, чем я его благословил,
то княгиня моя поделит сыновей моих из их уделов; а вы, дети мои, матери
слушайтесь. Если отнимет бог сына моего, князя Василия, то удел его идет
тому сыну моему, который будет под ним, а уделом последнего княгиня  моя
поделит сыновей моих; а вы, дети мои, слушайтесь своей матери: что  кому
даст, то того и есть. А приказал я своих детей своей княгине; а вы, дети
мои, слушайтесь своей матери во всем, из ее воли не выступайте ни в чем.
А который сын мой не станет слушаться своей матери, на том не будет мое-
го благословения".
   Договор великого князя Василия  Димитриевича  с  братьями  начинается
так: "По слову и благословению матери пашей Авдотьи". В договор  свой  с
братом Юрием Василий вносит следующее условие: "А матерь свою  нам  дер-
жать в матерстве и в чести". Сыну своему Василий Димитриевич  наказывает
держать свою мать в чести и матерстве, как бог рекл; в другом  завещании
обязывает сына почитать мать точно так же, как почитал отца. Князь  Вла-
димир Андреевич серпуховской дает своей жене право  судить  окончательно
споры между сыновьями, приказывает последним чтить и  слушаться  матери.
То же самое приказывает сыновьям и  Василий  Темный.  Относительно  кня-
гинь-вдов и дочерей их в завещании Владимира Андреевича находим  следую-
щее распоряжение: "Если бог отнимет которого-нибудь из  моих  сыновей  и
останется у него жена, которая не пойдет замуж, то пусть  она  с  своими
детьми сидит в уделе мужа своего, когда же умрет, то удел идет сыну  ее,
моему внуку; если же останется дочь, то дети мои все брата  своего  дочь
выдадут замуж и брата своего уделом поделятся все поровну.  Если  же  не
будет у нее вовсе детей, то и тогда пусть сноха моя сидит в  уделе  мужа
своего до смерти и поминает нашу душу, а дети мои до ее смерти  в  брата
своего удел не вступаются никаким образом".
   Мы видели, что волости, оставляемые княгиням, разделялись  на  такие,
которыми они не имели права располагать в своих завещаниях, и на  такие,
которыми могли распорядиться произвольно; последние назывались  опрични-
нами. Но кроме того, в Московском княжестве были такие волости,  которые
постоянно находились во владении княгинь, назначались на их  содержание;
эти волости назывались княгининскими пошлыми.  Относительно  их  великий
князь Василий Димитриевич в завещании своем делает следующее  распоряже-
ние: "Что касается сел княгининских пошлых, то они принадлежат ей, веда-
ет она их до тех пор, пока женится сын мой, после чего она должна отдать
их княгине сына моего, своей снохе, те села,  которые  были  издавна  за
княгинями".
   Во всех этих волостях княгиня была  полною  владетельницею.  Димитрий
Донской на этот счет распоряжается так: "До каких мест свободские волос-
тели судили те свободы при мне, до тех же мест судят и волостели княгини
моей. Если в тех волостях, слободах и селах, которые я  взял  из  уделов
сыновей моих и дал княгине моей, кому-нибудь из сирот (крестьян) случит-
ся пожаловаться на волостелей, то дело разберет княгиня моя (учинит исп-
раву), а дети мои в то не вступаются". Владимир  Андреевич  распорядился
так: "На мытников и таможников городецких дети мои  приставов  своих  не
дают и не судят их: судит их, своих мытников и таможников, княгиня моя".

   Духовенство во имя религии поддерживало все эти отношения  сыновей  к
матерям, как они определялись в духовных завещаниях княжеских.  Митропо-
лит Иона писал князьям, которые отнимали у матери своей волости, принад-
лежащие ей по завещанию отца: "Дети! Била мне челом на вас мать ваша,  а
моя дочь, жалуется на вас, что вы поотнимали у нее волости, которые отец
ваш дал ей в опричнину, чтобы было ей чем прожить, а вам дал особые уде-
лы. И это вы, дети, делаете богопротивное дело, на свою  душевную  поги-
бель, и здесь, и в будущем веке... Благословляю вас, чтобы вы своей  ма-
тери челом добили, прощение у ней выпросили, честь бы ей обычную  возда-
вали, слушались бы ее во всем, а не обижали, пусть она ведает свое, а вы
свое, по благословению отцовскому. Отпишите к нам, как вы  с  своею  ма-
терью управитесь: и мы за вас будем бога молить по своему святительскому
долгу и по вашему чистому покаянию. Если же станете опять гневить и  ос-
корблять свою мать, то, делать нечего, сам, боясь бога и по своему  свя-
тительскому долгу, пошлю за своим сыном, за вашим владыкою, и за другими
многими священниками да взглянувши вместе с ними в божественные правила,
поговорив и рассудив, возложим на вас духовную тягость церковную, свое и
прочих священников неблагословение".
   Таковы были междукняжеские отношения в Северо-Восточной Руси. Мы  ви-
дим, что переход родовых отношений в государственные,  переход  удельных
князей из родичей в служебников, поскольку он  выражается  в  договорных
княжеских грамотах, совершается очень медленно благодаря именно  долгому
господству родовых княжеских отношений и вследствие  того,  что  великий
князь должен здесь усиливать свою власть на счет  ближайших  родственни-
ков, выгоды которых требуют поддержания старых родовых форм при  опреде-
лении отношений в договорах, хотя, разумеется, при перемене отношений на
деле, при новых стремлениях и понятиях и самые родовые формы  изменяются
и показывают ясно разрушение старых отношений: так, например, выражения,
встречающиеся в договорах описываемого времени, - держать дядею, держать
племянником, держать братом ровным - не имеют смысла при родовых отноше-
ниях, где существуют только отношения отца к детям, где дядя есть  отец,
старший брат - отец, племянник, младший брат  -  сыновья.  Обязательство
удельного князя служить  великому  и  обязательство  последнего  кормить
удельного смотря по службе являются раз в договоре Димитрия  Донского  с
двоюродным братом Владимиром Андреевичем и потом исчезают вследствие то-
го, что Василий Димитриевич и Василий Васильевич находятся в  менее  вы-
годном положении относительно родичей. Даже довольно неопределенное  вы-
ражение "держать великое княжение честно и грозно" утверждается не вдруг
в договорных грамотах. Договоров служебных князей с теми князьями, к ко-
торым они вступали в службу с отчинами, из Северо-Восточной Руси до  нас
не дошло; но мы имеем довольное число таких договоров из Руси Юго-Запад-
ной. В 1448 году князь Федор Львович Воротынский, взявши город  Козельск
в наместничество из руки Казимира, короля польского и великого князя ли-
товского, записался своему господарю без лести и  без  хитрости.  Король
Казимир в 1455 году пишет, что дал вотчину князю  Воротынскому,  узревши
верную его службу. Договорная грамота князей новосильских и одоевских  с
Казимиром начинается тем, что означенные князья били челом господарю ве-
ликому князю, чтобы принял их в службу. Тот пожаловал, принял их в служ-
бу, и они обязываются служить ему верно во всем, без всякой хитрости,  и
быть во всем послушными, давать ему ежегодную дань  (полетное),  быть  в
его воле, иметь одних друзей и врагов. Казимир с своей стороны  обязыва-
ется держать их в чести и в жалованье, оборонять от всякого; обязывается
и за наследников своих не нарушать договора, не вступаться в их  отчину;
в противном случае крестное целованье с  них  долой,  и  они  становятся
вольными; обязывается суд и исправу давать им во  всяких  делах  чистые,
без перевода; судьи королевские съезжаются с их судьями и судят, поцело-
вавши крест, без всякой хитрости; если возникнет у судей спор,  то  дело
переносится на решение великого князя; споры самих  князей  между  собою
отдаются также на решение Казимира. Любопытно сравнить дошедшую  до  нас
духовную грамоту Олгердова внука, князя Андрея Владимировича, с духовны-
ми грамотами московских князей; и в этих письменных памятниках,  как  во
всяких других, высказывается различие в характере стран, где они писаны.
И московские и южно-русское завещания начинаются словами: "Во имя  отца,
и сына, и св. духа", после чего в московских, как мы видели, означается,
что завещатель находился в добром здоровье, душевном и телесном,-  заме-
чание, необходимое для того, чтобы духовная имела полную силу, и  потом,
без всяких околичностей, излагаются распоряжения завещателя. В  духовной
же Гедиминовича нет замечания о душевном и телесном здравии: вместо того
завещатель распространяется, как он с женою и детьми приехал в Киев богу
молиться, поклонился всем святыням, благословился у  архимандрита  Нико-
лая, поклонился гробам родственников и всех святых старцев и  стал  раз-
мышлять в своем сердце: сколько тут гробов, а ведь все эти мертвецы жили
на сем свете и пошли все к богу! Пораздумав, что скоро и ему  туда  при-
дется идти, где отцы и братья, князь почел приличным  написать  духовное
завещание.
   Мы видели, что прежде князь было общим,  неотъемлемым  названием  для
всех членов Рюрикова рода, а старший в этом роде князь  назывался  вели-
ким, причем мы видели, что название великий князь придавалось  иногда  и
младшему в роде просто из учтивости, от усердия  пишущего  к  известному
князю. В описываемое время на севере при ослаблении родовой связи, родо-
вого единства, при стремлении князей к особности, независимости мы долж-
ны ожидать, что явится много князей, которые в одно и то же время  будут
величать себя названием великих, и не обманываемся  в  своих  ожиданиях:
князья московские носят это название по праву, обладая постоянно старшим
столом Владимирским; но в то  же  самое  время  называют  себя  великими
князья тверские и рязанские, в роде князей  рязанских  князья  пронские,
стремясь постоянно к независимости, называют себя также великими;  нако-
нец, видим, что по-прежнему и те младшие,  удельные  князья,  которые  в
официальных памятниках никогда не смеют называть себя великими, в памят-
никах неофициальных из учтивости величаются этим названием: так, св. Ки-
рилл Белозерский в духовной своей называет великим князем удельного  мо-
жайского, Андрея Димитриевича. Прежде, когда все внимание обращалось  на
родовые отношения князей, а не на владения, старшему великому князю про-
тивополагались младшие; но теперь, когда  родовые  отношения  стали  ру-
шиться, отношения же по владениям и зависимости  начали  выдвигаться  на
первый план, в противоположность великому  князю  для  младших  являются
названия удельных и поместных князей. Мы видели, что и прежде  некоторые
князья назывались великими князьями всея Руси, как,  например,  Мономах,
Юрий Долгорукий; в описываемое время из  официальных  памятников  видим,
что уже Иоанн Калита называется великим князем всея Руси и потом все его
преемники. Из прежних названий княжеских встречаем господин; вновь явля-
ются господарь и государь. Что касается происхождения первого слова,  то
оно одинаково с происхождением слова князь: оспода означает семью, оспо-
дарь - начальника семьи, отца семейства; должно заметить также, что пер-
вое название употребительнее на юге, второе - на севере. Господин и гос-
подарь встречаются в соединении, например: "Занеже, господине князь  ве-
ликий, нам, твоим нищим, нечим боронитися противу обидящих нас, но  ток-
мо, господине, богом, и пречистою богородицею, и твоим, господине, жало-
ванием нашего господина и господаря". Что значение слова  господарь  или
государь было гораздо важнее значения прежнего господин, свидетельствует
упорное сопротивление новгородцев ввести его в употребление вместо  гос-
подин. Господарь противополагается служащим: "Кто  кому  служит,  тот  с
своим господарем и едет". Для великих князей встречаем названия: велико-
го государя земского, великого государя  русского,  великого  господаря,
самодержца. Самый полный титул великого князя  московского  для  внешних
сношений  встречаем  в  договорной  грамоте  его  с  Казимиром,  королем
польским: "По божьей воли и по нашей любви, божьею милостью, се яз князь
великий Василий Васильевич, московский и  новгородский  и  ростовский  и
пермьский и иных". По-прежнему подданные, все остальное народонаселение,
противополагаются князьям под названием черных людей.
   При подлинных грамотах княжеских, дошедших  до  нас  от  описываемого
времени, находятся печати князей с различными изображениями и надписями.
На печати Иоанна Даниловича Калиты с одной стороны находится изображение
Иисуса Христа, на другой - св. Иоанна; вокруг надпись: "Печать  великого
князя Ивана". У Симеона Гордого на одной стороне  печати  -  изображение
святого Симеона, на другой - надпись: "Печать  князя  великого  Семенова
всея Руси". У брата его Иоанна II на одной стороне печати -  изображение
святого Иоанна с надписью: "Агиос Иоанн", на другой -  надпись:  "Печать
князя великого Ивана Ивановича". У Димитрия Донского  на  одной  стороне
печати - изображение св. Димитрия, на другой -  надпись:  "Печать  князя
великого Димитрия"; но на другой печати того же князя встречаем  надпись
с прибавлением: всея Руси. У Василия Димитриевича несколько печатей:  на
одной - изображение св. Василия Кесарийского и  надпись:  "Печать  князя
великого Васильева Димитриевича всея  Руси";  на  другой  -  изображение
всадника с копьем, обращенным острием книзу; третья печать имеет изобра-
жение всадника с поднятым мечом, и разные другие. На печати Василия Тем-
ного виден всадник с копьем, находящимся в покойном  положении,  острием
вверх. На печати тверского князя Бориса Александровича  встречаем  также
изображение всадника с поднятым мечом.
   И в описываемое время вступление князя на стол сопровождалось обрядом
посажения. Вот как описывается посажение Александра Невского во Владими-
ре: преосвященный Кирилл митрополит встретил его со крестами, со священ-
ным собором и со множеством людей и посадил его на великом  княжении  во
Владимире, на стол отца его, с пожалованием царевым  (ханским).  Великий
князь Василий Димитриевич был посажен на стол послом Тохтамышевым; Васи-
лия Васильевича посадил на стол посол ханский  у  Пречистыя,  у  золотых
дверей. Таким образом, в этом самом обряде обозначалась ясно зависимость
русских князей от ханов татарских; теперь, следовательно, для удовлетво-
рительнейшего решения вопроса о значении князя  на  Руси  в  описываемое
время мы должны постараться определить степень зависимости его от  хана;
зависимость эта выражалась ли только в необходимости требовать  ханского
утверждения, ханского ярлыка и в обязанности платить дань, или она имела
влияние на внутреннюю деятельность князя, стесняла его? Здесь, разумеет-
ся, прежде всего должно решить вопрос о том, как хан  мог  наблюдать  за
деятельностию князя, имел ли он при нем постоянного представителя  свое-
го, наместника? В известном рассказе об Ахмате, баскаке курском, летопи-
сец говорит, что Ахмат держал баскачество Курского княжения,  другие  же
татары держали баскачество по иным городам, во всей Русской земле и были
велики. В повести о мучении св. Михаила Черниговского сказано, что Батый
поставил наместников и властелей своих по всем городам русским. В извес-
тии о перечислении говорится, что численники поставили десятников,  сот-
ников, тысячников и темников и, урядивши все, возвратились в  Орду.  Под
1262 годом летописец говорит, что по всем городам русским был  совет  на
татар, которых Батый и потом сын его Сартак посажали властелями по  всем
городам русским. Князья, согласившись между собою, выгнали татар, потому
что было от них насилие: богатые люди откупали у татар дани и корыстова-
лись при этом сами, а многие бедные работали в  ростах.  Тогда  же,  при
изгнании и убиении татар, в Ярославле убили отступника Зосиму или Изоси-
ма, который с позволения посла ханского делал много  зла  христианам.  В
1269 году великий князь Ярослав Ярославич, сбираясь идти на немцев, при-
шел в Новгород вместе с Амраганом, великим баскаком владимирским.  Потом
великий князь Василий Ярославич с тем же самым Амраганом воевал  волости
новгородские. Под 1275 годом упоминается о втором перечислении; под 1290
о восстании жителей ростовских на татар, которые были  ограблены.  После
известия об Амрагане мы не встречаем  на  севере  известий  о  баскаках,
встречаем баскака только раз на юге, в Курской области; под 1284 годом -
ясный знак, что на севере баскаков больше не  было,  иначе  летописи  не
могли бы умолчать о них в рассказе о событиях, в которых татары принима-
ли важное участие, как, например, в  борьбе  между  сыновьями  Невского;
упоминаются только одни послы, временно являвшиеся  в  русских  городах.
После 1275 года не упоминается более о перечислении -  ясный  знак,  что
ханы по разным причинам начали оказывать полную доверенность  князьям  и
что последние взяли на себя доставку дани в Орду; но еще под 1266  годом
летописец говорит об ослабе от насилия татарского по смерти хана  Берге.
Уже князь Андрей Александрович городецкий взводил в  Орде  обвинение  на
старшего брата Димитрия переяславского, будто тот не хочет платить  дани
хану; конечно, если бы в это время находился в России баскак или главный
сборщик податей, дорога, то не родному брату пришлось бы доносить на Ди-
митрия, и хан не стал бы основываться на одних Андреевых  доносах;  если
же в этих делах были замешаны и баскаки и дороги, то каким образом лето-
писец умолчал о них? Не умолчал же он о Кавгадые. Таким  образом,  через
удаление баскаков, численников и сборщиков дани князья освобождались со-
вершенно от татарского влияния на свои внутренние распоряжения; но и  во
время присутствия баскаков мы не имеем основания  предполагать  большого
влияния их на внутреннее управление, ибо не видим ни малейших следов та-
кого влияния.
   На юго-западе самое подробное описание вступления княжеского на  стол
читаем в рассказе волынского летописца о вступлении Мстислава Даниловича
на стол Владимирский, оставленный ему по распоряжению двоюродного  брата
Владимира Васильковича: Мстислав приехал в соборную церковь, созвал бояр
и граждан, русских и немцев, которым  прочли  Владимирово  завещание,  и
слышали все от мала до велика, после чего епископ благословил  Мстислава
крестом воздвизальным на княжение. Здесь, на юге, жители Бреста не хоте-
ли признавать Мстислава своим князем, не хотели исполнять завещания Вла-
димирова; на севере не видим ничего подобного, не встречаем также извес-
тий о рядах или уговорах граждан с князьями;  не  встречаем  известий  о
том, чтобы князья созывали веча и  объявляли  народу  о  походе.  Князья
по-прежнему чаще сами предводительствуют войском, чем  посылают  воевод;
но ни в одном из них не замечаем такой  охоты  к  бою,  какую  видели  в
князьях старой, Южной, Руси.
   Законодательная деятельность князей выразилась в описываемое время на
севере в уставной грамоте великого князя Василия Димитриевича на  Двину,
в судной грамоте великого князя Александра Михайловича, данной Пскову, и
в уставной грамоте князя Константина Димитриевича, данной тому же  горо-
ду. В 1395 году митрополит Киприан писал псковичам: "Слышал я, что  суз-
дальский владыка Дионисий, будучи во Пскове, составил грамоту и  присое-
динил ее к грамоте великого князя Александра - по чему ходить,  как  су-
дить, кого как казнить, да написал и проклятие на того, кто начнет  пос-
тупать иначе. Дионисий владыка сделал это не свое дело, не по  закону  и
не по правилам. Если великий князь Александр написал  грамоту,  по  чему
ходить, то волен, в том всякий царь в своем царстве, или князь  в  своем
княженьи - всякие дела решить и грамоты записывать; так и великий  князь
Александр волен был написать грамоту, по чему  ходить,  на  христианское
добро, а Дионисий владыка вплелся не в свое дело, написал грамоту негод-
ную, и я эту грамоту рушаю. Вы же, дети мои псковичи, как прежде  ходили
по грамоте князя великого Александра, как была это у вас старина  так  и
теперь по той старине ходите; а грамоту Дионисиеву пришлите  ко  мне,  я
сам ее раздеру; та грамота не в грамоту, а что написал он там  проклятие
и неблагословение патриаршее, то я это проклятие снимаю  и  благословляю
вас. Ходите, дети, по своему обычаю (по своей пошлине) и по старине суды
судите: кого виноватого пожалуете, вольны, показните ли за  какую  вину,
также вольны; делайте по старине, чисто и без греха, как и всякие  хрис-
тиане делают". О деятельности князя относительно суда и расправы так чи-
таем в договоре Димитрия Донского с Владимиром Андреевичем серпуховским:
великий князь говорит двоюродному брату: "Судов тебе московских без моих
наместников не судить, а стану я судить московские суды, то я буду  этим
с тобою делиться. Если случится мне не быть в Москве, и ударит мне челом
москвитин на москвитина, то я дам пристава и пошлю к своим  наместникам,
чтоб они решили дело вместе с твоими наместниками. Если  же  ударит  мне
челом кто из великого княжения на москвитина, на твоего  боярина,  то  я
пошлю за ним пристава, а ты пошлешь за своим  своего  боярина.  Если  же
ударит мне челом мой на твоего, кто живет в твоем уделе, то  я  пошлю  к
тебе, а ты решишь дело; а ударит тебе челом твой на моего, кто  живет  в
моем уделе и в великом княжении, то ты пошлешь ко мне, и я решу дело,  а
послать нам за ними своих бояр".
   Мы видим, что по прошествии известного времени Россия освободилась от
татарских численников и сами князья стали собирать дань со своих  волос-
тей и доставлять в Орду. О том, как собиралась дань в волостях,  состав-
лявших общее владение Калитина потомства, можно найти известия в услови-
ях договора между Димитрием Донским и Владимиром Андреевичем  серпуховс-
ким. "Если мне,говорит великий князь,- придется послать своих данщиков в
город, и на перевозы, и в волости княгини Ульяны, то тебе своих данщиков
слать с моими данщиками вместе, а в твой удел мне своих данщиков не всы-
лать", следовательно, каждый удельный князь собирал в своем  уделе  дань
независимо и потом отдавал ее великому князю для доставления в  Орду.  В
другом договоре тех же князей говорится: "Что наши данщики сберут в  го-
роде (Москве), в станах и в варях, тому идти в мою (великого князя) каз-
ну, а мне давать в выход". После того как поголовное перечисление не во-
зобновлялось более, то количество выхода, разумеется, стало зависеть  от
соглашений великих князей с ханами. Без сомнения, с самого начала  вели-
кие князья предложили ханам большую сумму денег, чем та, которую достав-
ляли татарские численники и откупщики; потом эта сумма должна была изме-
няться вследствие разных обстоятельств; так, например,  мы  видели,  что
иногда князья, соперничествуя из ярлыка, надбавляли  количество  выхода.
Мамай требовал от Димитрия Донского дани, какую предки последнего плати-
ли ханам Узбеку и Чанибеку, а Димитрий соглашался только на такую  дань,
какая в последнее время была условлена между ним самим и Мамаем; нашест-
вие Тохтамыша и задержание в Орде сына великокняжеского Василия застави-
ли потом Донского заплатить огромный выход: была дань великая  по  всему
княжению Московскому, говорит летописец, брали по полтине с деревни, да-
вали и золотом в Орду. В завещании своем Димитрий  Донской  упоминает  о
выходе в 1000 рублей со  всех  волостей,  принадлежавших  его  сыновьям;
здесь доля каждого из пяти уделов определяется следующим образом:  Коло-
менского - 342 рубля, Звенигородскою - 272, Можайского с отъездными мес-
тами - 235, Дмитровского -III, удела князя Ивана - 10 рублей. Доля выхо-
да, падавшая на княжество Серпуховское, удел  Владимира  Андреевича,  не
могла быть здесь означена, и, таким образом, мы лишены средства сравнить
Серпуховской удел с другими уделами Московского  княжества  относительно
количества выхода и, следовательно, относительно  материальных  средств.
Доля Серпуховского удела определена в договоре  великого  князя  Василия
Димитриевича с дядею Владимиром Андреевичем и  в  завещании  последнего:
эта доля состояла из 320 рублей; но количество всего выхода в обоих слу-
чаях означено другое, именно 5000 рублей; наконец,  во  втором  договоре
Василия Димитриевича с князем серпуховским встречаем известие о выходе в
7000 рублей; из тех же источников узнаем,  что  Нижегородское  княжество
платило выходу 1500 рублей. Известна также доля каждого из пяти  уделов,
на которые раздробилось Серпуховское княжество по смерти Владимира  Анд-
реевича: княгиня с своего участка платила 88 рублей, князь  серпуховской
- 48 рублей с половиною, князь боровский - 33 рубля, князь ярославский -
76, князь радонежский - 42 рубля; князь перемышльский - 41 рубль; с  Го-
родца князья Семен и Ярослав платили 160 рублей  в  нижегородский  выход
(1500 рублей); с Углича - 105 рублей. Здесь  останавливает  нас  малость
доли князя Семена боровского - 33 рубля; любопытно также,  что  средства
одного Городца превышали средства двух уделов князей Семена и  Ярослава,
Боровска и Ярославля. В эти уроки, в  эту  определенную  сумму,  которую
должен был вносить каждый удел для выхода, не входила чрезвычайная дань,
которую князья брали с своих бояр больших и путных по кормлению и путям.
Это выражение: брать дань по кормлению и путям,  также:  брать  дань  на
Московских станах и на городе на Москве, с противоположением дани,  взя-
той на численных людях; выражение: положить дань на волости по людем  по
силе; наконец, выражение: потянуть данью по земле и по воде  -  все  эти
выражения уже показывают, что дань бралась не поголовно.  Великий  князь
Василий Васильевич пишет в своем завещании: "Как начнут дети мои жить по
своим уделам, то княгиня моя и дети пошлют  писцов,  которые  опишут  их
уделы по крестному целованию, обложат данью по сохам и по  людям,  и  по
этому окладу княгиня и дети мои станут давать в выход сыну моему Ивану".
Едигей в письме к великому князю Василию Димитриевичу говорит, что  пос-
ледний во всех своих владениях брал дань по рублю с двух сох, но серебра
этого не присылал в Орду. Изменчивость выхода выражается обычным в  кня-
жеских договорах условием: "А прибудет дани больше или меньше, взять  ее
по тому же расчету" и т. п. Со времен Донского обычною статьею в догово-
рах и завещаниях княжеских является то условие, что если  бог  освободит
от Орды, то удельные князья берут дань, собранную с их  уделов,  себе  и
ничего из нее не дают великому князю: так продолжают сохранять они родо-
вое равенство в противоположность подданству, всего резче  обозначаемому
данью, которую князья Западной Руси уже платят великому князю  литовско-
му.
   Кроме выхода, или дани, были еще другого рода издержки на татар,  ор-
дынские тягости и проторы. Таков был ям - обязанность доставлять подводы
татарским чиновникам, содержание посла татарского и  его  многочисленной
хищной свиты; наконец, поездки князей в Орду, где должно было дарите ха-
на, жен его, вельмож и всех сколько-нибудь значительных людей;  неудиви-
тельно, что у князей иногда недоставало денег, и они должны  были  зани-
мать их в Орде, у тамошних бесерменских купцов, а чтобы заплатить  потом
последним, занимать у своих русских купцов; отсюда долги княжеские  раз-
деляются в их договорах на долг бесерменский и русский:  князь  звениго-
родский Юрий Димитриевич в договоре с племянником Василием  Васильевичем
говорит: "Что я занял у гостей и у суконников 600 рублей и заплатил твой
ордынской долг Резеп-Хозе и Абипу в кабалы и на кабалах подписал это се-
ребро, то ты сними с меня этот долг 600 рублей, а с теми гостями ведайся
сам без меня; я только назову тебе тех людей, у которых я занял деньги".
Как средства великого князя превосходили средства удельных, видно из то-
го, что он нередко имел возможность жаловать последних, позволяя им  из-
вестное время не платить выхода с целого удела или с части его.
   Дань шла в казну княжескую тогда только, когда не  было  запросов  из
Орды, то есть когда считали возможным не  удовлетворять  этим  запросам;
постоянные же доходы княжеские состояли по-прежнему в пошлинах торговых,
судных и доходов с земельной частной собственности. Торговые  пошлины  в
княжеских договорах определяются таким образом: князья  требуют  обыкно-
венно друг от друга, чтобы новых мытов не замышлять, старые же, обычные,
мыты состоят в следующих сборах: с воза пошлины деньга, с человека  кос-
ток деньга, если кто поедет без воза, верхом на лошади, но для торговли,
платить деньгу же; кто утаится от мытника, промытится, тот платит с воза
промыты 6 алтын да заповеди столько же, сколько бы возов ни было; промы-
та состоит в том, когда кто объедет мыт; если же кто проедет мыт, а мыт-
ника у заставы (завора) не будет, то промыты нет;  если  мытник  догонит
купца, то пусть возьмет свой мыт, но промыты и  заповеди  здесь  нет.  С
лодьи пошлина: с доски два алтына, со струга алтын.  Тамги  и  осмничего
берется от рубля алтын; но тамга и осмничее берется только тогда,  когда
кто начнет торговать; если же поедет только мимо, то знает свой  мыт  да
костки, а других пошлин нет; если же кто поедет без торгу, то с того  ни
мыта нет, ни пошлин.
   Кроме означенных пошлин в источниках упоминаются еще: гостиное,  вес-
чее, пудовое, пошлина с серебряного литья, резанка, шестьдесят, побереж-
ное, пятно (пошлина с положения клейма на лошадей),  пошлины  с  соляных
варниц (противень, плошки), сторожевое, медовое, езовое (пошлина с  рыб-
ных промыслов), закось, или закосная пошлина, поватажное, портное.
   Из судных пошлин упоминаются: вина, поличное, безадщина, татин рубль,
пересуд и проч. Наконец, упоминается пошлина с браков, или так  называе-
мая повоженная куница. В описываемое время  не  встречаем  упоминания  о
двух отраслях княжеских доходов, которые под именем полюдья и  погородья
упоминаются в известной грамоте  князя  Ростислава  смоленского.  Обычай
князей ездить на полюдье, т. е. объезжать  свою  волость,  вершить  дела
судные и брать дары, упоминается еще в известиях Константина Багрянород-
ного, потом встречаем упоминовение о нем в летописи в  конце  XII  века,
потом это название исчезает; но исчез ли обычай, и когда  именно  исчез?
Этих вопросов решить не можем.
   Мы видели, какою богатою  земельною  собственностию  владели  князья;
произведения этих земель не только служили для продовольствия двора,  но
шли также в торговлю; на последнее указывает условие в  договоре  с  ря-
занским князем, чтоб с торговых людей великокняжеских не брали  мыта.  В
описываемое время встречаются известия об оброке,  который  должны  были
платить поселенные на землях люди два раза в год, весною и осенью на ве-
сенний и осенний Юрьев день. Одною из важнейших статей дохода было  пче-
ловодство и варка меду; об этой статье князья постоянно упоминают в сво-
их договорах и завещаниях. Потом упоминаются княжеские соляные  варницы:
в области Галицкой, так называемая Соль, в Нерехте, подле Юрьева  упоми-
нается Великая Соль, в Ростове - Ростовская Соль;  на  Городце  Волжском
князья имели также соляные варницы. О важности рыбной ловли  для  князей
свидетельствует завещание серпуховского  князя  Владимира  Андреевича  о
рыбной ловле под Городцом; он приказывает двоим сыновьям, чтоб они  уст-
роили себе общий ез и делили добычу поровну. Одною из важнейших отраслей
звероловства была ловля бобров, для которой у князей был  особый  разряд
служителей (бобровники); что бобры водились тогда поблизости Москвы  да-
же, свидетельствует завещание князя Владимира Андреевича, который  отка-
зывает старшему сыну бобровников в станах Московских. Выгоды  от  зверо-
ловства и страсть к охоте придавали в  глазах  князей  большую  важность
ловчему и сокольничему пути, т. е. праву промышлять над зверем и птицею;
Симеон Гордый потребовал от братьев, чтоб они уступили  ему  на  старей-
шинство оба этих пути в станах Московских,  которые  должны  были  нахо-
диться в общем владении; по завещанию Владимира Андреевича  ни  один  из
его сыновей не смел охотиться в уделе другого без позволения последнего.
Что охота была псовая, свидетельствует название ловчих псарями; для лов-
ли птиц употреблялись также и перевесы. Князья посылали толпы своих про-
мышленников, ватаги, к Белому морю и Северному океану, в страну  Терскую
и Печерскую за рыбою, зверем и птицею: из грамоты великого князя  Андрея
Александровича узнаем, что уже тогда три ватаги  великокняжеские  ходили
на море со своим ватамманом (ватагаманом, атаманом); Калита  дает  жало-
ванную грамоту печерским сокольникам. В завещаниях и договорах княжеских
упоминается о конюшем пути, о праве ставить и кормить своих коней; Иоанн
Калита завещал одно свое стадце сыну Семену, другое - Ивану, а остальны-
ми приказал поделиться сыновьям и жене поровну.  Симеон  Гордый  завещал
своей жене 50 коней ездовых и два стада. Иоанн II отказал своим сыновьям
пополам стада свои коневые, жеребцов и кобылиц; Донской  разделил  стада
между сыновьями и женою. Владимир Андреевич  серпуховской  отказал  свое
стадо седельное - коней, лошаков и жеребцов, также  кобылье  стадо  жене
своей. Наконец, доходной статьею для князей  являются  сады,  к  которым
причислено было известное число садовников.
   Мы видели, что князья пользовались остатками своих доходов для приоб-
ретения имуществ недвижимых; о движимости их можно иметь довольно полное
понятие из духовных завещаний. Иоанн Калита оставил после  себя  двенад-
цать цепей золотых, три пояса золотых, пояс большой с жемчугом и  с  ка-
меньем, пояс золотой с капторгами, пояс сердоничный окован золотом, пояс
золотой фряжский с жемчугом и каменьем, пояс золотой с крюком на червча-
том шелку, пояс золотой царевский; две чаши золотые с жемчугом, два  ов-
кача золотых, две чашки круглые золотые, две чары золотые; блюдце  золо-
тое с жемчугом и каменьем, десять  блюд  серебряных,  два  чума  золотых
больших, два чумка золотых поменьше, коробочку золотую; после первой же-
ны его, княгини Елены, остались вещи:  четырнадцать  обручей,  ожерелье,
монисто кованое, чело, гривна. Кроме того, Калита упоминает еще о  золо-
те, которое он придобыл, и о серебряных сосудах. Из дорогого платья  Ка-
лита оставил детям: кожух червленый жемчужный, кожух желтый объяринный с
жемчугом, два кожуха с аламами и с жемчугом, коц великую с бармами,  бу-
гай соболий с наплечками, с жемчугом и каменьем, скорлатное портище, са-
женое с бармами, шапку золотую.
   Все это движимое имущество разделено было между тремя сыновьями и же-
ною; вещи первой жены пошли ее дочери. Доля князя Андрея Ивановича  сер-
пуховского досталась сыну его Владимиру; Симеон Гордый завещал все  жене
своей, от которой только некоторые вещи перешли к великому князю  Иоанну
II; последний оставил после себя три иконы, пять цепей золотых, из кото-
рых три с крестами, одну шапку золотую, одни бармы, четыре пояса, из ко-
торых два с жемчугом и каменьем, две сабли золотые, две  обязи  золотые,
две серьги с жемчугом, два чекака золотых с каменьем  и  жемчугами,  три
овкача золотых, два ковша больших золотых, одну коробку сердоничную, зо-
лотом окованную, одну бадью серебряную с наливкою серебряною, один  опа-
шень скорлатный саженый, алам жемчужный, наплечки золотые с  кругами,  с
каменьем и жемчугами, алам малый с жемчугами, чашку золотую и стакан ца-
реградский, кованный  золотом,  блюдо  серебряное  с  кольцами.  Будущим
зятьям своим великий князь оставил по цепи золотой и поясу золотому.
   Димитрий Донской оставил после себя одну икону, одну цепь, восемь по-
ясов, бармы, шапку золотую, вотолу саженую,  снасть  золотую,  наплечки,
алам, два ковша золотых.
   Василий Димитриевич оставил своему сыну: страсти большие, крест  пат-
риарха Филофея, икону Парамшина дела,  цепь  кресчатую,  шапку  золотую,
бармы, три пояса, коробку сердоничную, ковш золотой князя Симеона Гордо-
го, сосуд, окованный золотом, каменный сосуд, присланный  в  подарок  от
Витовта, кубок хрустальный, присланный в подарок  от  польского  короля.
Удельный князь Юрий Димитриевич звенигородский оставил  после  себя  три
иконы, окованные золотом, три пояса и блюдо большое двухколечное.
   Великая княгиня Софья Витовтовна оставила: ящик с мощами, икону, око-
ванную на мусии, икону пречистыя богородицы с пеленою, большую икону бо-
городицы степную с пеленою и с убрусцами, икону св.  Козьмы  и  Дамиана,
икону св. Федора Стратилата, выбитую на серебре.  Кроме  того,  оставила
два дубовых ларчика, большой и малый, большой ящик и коробью с крестами,
иконами и мощами.
   Великий князь Василий Васильевич Темный оставил пять крестов золотых:
один из них Петра чудотворца, другой Парамшинский, третий патриарха  Фи-
лофея; икону золотую и на изумруде, шапку, бармы, сердоликовую коробку и
два пояса. Из этого перечисления мы видим, что движимое имущество  вели-
ких князей московских вовсе не  увеличивается  после  Калиты,  напротив,
уменьшается; бедность завещанных вещей особенно поражает нас в  духовной
Димитрия Донского, сына и внука его. Такое оскудение  мы  должны  припи-
сать, во-первых, разделению между сыновьями и  передаче  вещей  дочерям;
потом желанию князей увеличивать  более  недвижимую  собственность,  чем
движимую; Тохтамышеву нашествию и большим издержкам в Орде  после  этого
нашествия; большим издержкам в Орде при Василии Димитриевиче для  приоб-
ретения ярлыков на Нижний Новгород и Муром; наконец,  смутному  княжению
Василия Васильевича и тому, что Василий Косой и Шемяка грабили в  Москве
казну великокняжескую. Золотая шапка завещается постоянно старшему сыну,
начиная с завещания Калиты; барм Калита не отказывает старшему сыну  Се-
мену, отказывает одежды с бармами младшим сыновьям; но с завещания Иоан-
на II мы видим бармы постоянно в числе вещей, завещаемых старшему  сыну;
также, начиная с завещания Иоанна II, к старшему сыну постоянно  перехо-
дит коробка сердоничная или сердоликовая, золотом окованная; впрочем,  и
Калита упоминает о золотой коробочке, которую он завещал княгине  с  до-
черьми. Благословение иконами встречаем впервые в завещании  Иоанна  II;
замечательно, что оружие, именно две  золотые  сабли,  встречаем  только
между вещами этого князя, равно как две серьги, завещанные сыновьям.
   В духовной Димитрия Донского встречаем очень мало платья; в  духовных
Василия Димитриевича и Василия Темного вовсе не встречаем его.  Движимое
богатство князей Юго-Западной Руси состояло, как видно, в тех  же  самых
вещах, как и на северо-востоке; так, мы видели, что князь  Владимир  Ва-
сильевич волынский пред смертию роздал бедным все свое  имение:  золото,
серебро, дорогие камни, золотые и серебряные пояса,  отцовские  и  свои;
серебряные блюда большие и кубки золотые и серебряные побил  и  полил  в
гривны, так же поступил с золотыми монистами бабки и матери своей.
   Жизнь русского князя на севере и юге в  описываемое  время  мало  чем
разнилась от жизни прежних русских князей. Замечаем,  что  княжие  имена
выходят из употребления; князья обыкновенно называются именами,  взятыми
из греческих святцев; из старых славянских имен употребляются такие, ко-
торые принадлежали святым прославленным князьям, каковы:  Владимир,  Бо-
рис, Глеб, Всеволод. В  потомстве  Константина  Всеволодовича  встречаем
только одного Мстислава; в потомстве Ярослава Всеволодовича находим  од-
ного Ярослава и одного Святослава; чаще встречаем княжие имена в  облас-
тях, принадлежавших к старой Руси, Смоленской, Рязанской,  Черниговской.
Но если вышло из обычая давать князьям славянские  языческие  имена,  то
сохранялся обычай давать по два имени, хотя оба были взяты из  греческих
святцев; так, известно, что сын Василия Темного имел два имени - Иоанн и
Тимофей, из которых употреблялось только одно первое. Восприемниками при
крещении князей встречаем духовные лица: так, владыка новгородский Васи-
лий ездил во Псков крестить сына (Михаила) у князя Александра Михайлови-
ча тверского; митрополит Алексий крестил князя Ивана Борисовича  нижего-
родского; у Димитрия Донского сына Юрия крестил св. Сергий  Радонежский;
у князя Василия Михайловича кашинского крестил  сына  Димитрия  троицкий
игумен Никон, преемник св. Сергия, вместе с бабкою новорожденного, вели-
кою княгинею Евдокиею; у Василия Васильевича Темного крестил сына (Иоан-
на) троицкий же игумен Зиновий. На  княжеские  крестины  бывали  большие
съезды, приезжали князья-родственники с женами, братьями, детьми и  боя-
рами. Обряд пострига сохранялся. Касательно воспитания князей  встречаем
одно известие, что князь Михаил Александрович тверской ездил в  Новгород
к крестному отцу своему, владыке Василию, учиться у него грамоте;  моло-
дому князю было тогда семь лет.  Между  боярами  княжескими  упоминаются
дядьки. Женились князья в первый раз от четырнадцатилетнего до двадцати-
летнего возраста; как и прежде, свадьбы сопровождались богатыми  пирами;
как видно, венчались князья в том городе, где княжил отец невесты, у ко-
торого был первый пир, а потом все родные и гости  пировали  у  женихова
отца; так, Глеб Васильевич, князь ростовский, женил сына Михаила на  до-
чери ярославского князя Федора Ростиславича, и  венчание  происходило  у
последнего в Ярославле, куда приехал отец женихов и много других  князей
и бояр; потом женихов отец задал большой пир в Ярославле же, почтил сва-
та своего, князя Федора Ростиславича, и всех гостей  -  князей,  бояр  и
слуг, брачные пиры назывались кашею. От обычая жениться  в  городе  отца
невестина происходит выражение, что такой-то князь женился  у  такого-то
князя. Но понятно, что подобный обычай мог соблюдаться только тогда, как
жених был еще князь молодой, ниже или равный по достоинству с отцом  не-
весты, и когда последний был жив; но если женился князь не  молодой  уже
или даже если молодой, но важнее тестя или брал сироту, то жених не  ез-
дил сам в город, невестин, а посылал за нею бояр своих: так, Симеон Гор-
дый, великий князь московский, послал двух бояр привезти себе невесту из
Твери, сироту, дочь князя Александра Михайловича. Димитрий  Донской  же-
нился  на  дочери  нижегородского  князя  Димитрия  Константиновича,  но
свадьба была не в Москве и не в Нижнем, а в Коломне, на половине дороги,
ибо из Москвы в Нижний путь шел Москвою-рекою и Окою мимо Коломны; выбор
Коломны здесь объясняется тем, что оба великих князя не хотели  нарушить
своего достоинства. Московский не хотел ехать жениться в Нижний, а ниже-
городский не хотел ехать на свадьбу к дочери в Москву к  шестнадцатилет-
нему зятю. Так и Александр Невский, взявши дочь у полоцкого князя,  вен-
чался с нею в Торопце, где был первый пир, и потом в Новгороде - другой.
Венчали князей епископы; если в городе, где женился князь, не было епис-
копского стола, то приглашался для венчания тот епископ, к епархии кото-
рого принадлежало княжество; так, венчать  князя  Василия  Ярославича  в
Кострому приезжал епископ из Ростова. Из завещания великого князя Иоанна
II мы видим, что было в обычае тестю дарить зятьев: так,  великий  князь
назначает будущим зятьям в завещании по золотой цепи и по золотому  поя-
су. Мы видели, что обычай давать приданое был уже и  прежде;  по  теперь
встречаем в источниках и самое это слово; так, Димитрий Шемяка в догово-
ре с великим князем Василием Васильевичем упоминает  о  своем  приданом,
которое было означено в духовной грамоте его тестя  и  которое  захватил
брат его Василий Косой. Женились князья и в описываемое  время,  как  мы
уже могли усмотреть, в своем роде, потом часто женились на  княжнах  ли-
товских и выдавали дочерей своих замуж в Литву; иногда женились  в  Орде
на княжнах татарских; великий князь Василий Димитриевич отдал дочь  свою
Анну за греческого царевича Иоанна, сына Мануилова; наконец, князья  же-
нились на дочерях боярских и выдавали дочерей своих за бояр; дочь  вели-
кого князя нижегородского Димитрия Константиновича была замужем за  мос-
ковским боярином Николаем Васильевичем, сыном тысяцкого Вельяминова; до-
чери московского боярина Ивана Димитриевича были - одна за сыном  Влади-
мира Андреевича серпуховского, Андреем, другая за одним из князей тверс-
ких; сын Донского князь Петр дмитровский женился на  дочери  московского
боярина Полиевкта Васильевича; один из сыновей тверского великого  князя
Михаила Александровича женат был на дочери  московского  боярина  Федора
Андреевича Кошки, а внучка последнего была за  князем  Ярославом,  сыном
Владимира Андреевича серпуховского. Из примера  Симеона  Гордого  видим,
что князья вступали в брак иногда до трех раз; тот же великий князь  Си-
меон развелся со второю женою своею Евпраксиею и отослал ее к отцу,  од-
ному из князей смоленских; князь Всеволод Александрович  холмский  также
отослал княгиню свою к родным в Рязань.
   О занятиях княжеских в описываемое время по характеру  источников  мы
имеем меньше известий, чем в период  предшествовавший.  Против  прежнего
для князей прибавилась теперь новая, важная и тяжкая обязанность  -  это
поездки в Орду; Иоанн Калита ездил туда девять раз; сын его Симеон  Гор-
дый в кратковременное княжение свое был там пять раз. Иногда князья отп-
равлялись в Орду и с женами и с детьми, иногда собиралось  по  нескольку
князей и ехали туда вместе; о князе Глебе Васильевиче  ростовском  гово-
рится, что он с молодых лет служил татарам и много христиан  избавил  от
их обид; иногда князья должны были отправляться с ханом в поход.
   Волынский летописец говорит, что князь Даниил галицкий, поехавши  од-
нажды провожать свое войско, убил на дороге сам рогатиною три вепря,  да
отрок его - трех же. О племяннике Данииловом, князе Владимире Васильеви-
че волынском, говорится, что он был ловец добрый и храбрый, завидит веп-
ря или медведя, не станет дожидаться слуг, но сам сейчас  убьет  всякого
зверя. Не знаем, в  такой  ли  степени  северные  князья  разделяли  эту
страсть к охоте с своими южными соплеменниками мы видели, что князь Вла-
димир Андреевич серпуховской запретил сыновьям в духовном завещании охо-
титься без позволения в чужих уделах; видели, что у князей были  ловчие,
псари и сокольники, которыми они дорожили; но, с другой стороны, мы зна-
ем, что для князей охота составляла также промысел, что они посылали без
себя своих ловчих добывать зверя и птицу. Так, в сказании о Луке  Колоц-
ком говорится, что когда сокольники удельного  князя  можайского  Андрея
Димитриевича выезжали по княжескому приказу с ястребами  и  соколами  на
ловлю, то Лука бил и грабил сокольников, ястребов и соколов себе брал, и
случалось это много раз. Князь Андрей Димитриевич терпел иногда и  посы-
лал к Луке, но тот приказывал отвечать ему жестоко и сурово и сам не пе-
реставал бить и грабить не только сокольников, но  и  ловчих  княжеских,
отнимая у них медведей. Один из ловчих решился отомстить  Луке  и  нашел
удобный случай: поймавши однажды медведя лютого, он приказал  вести  его
мимо Лукина двора; Лука, увидавши медведя, вышел сам к нему с служкою  и
приказал княжескому ловчему пустить зверя на дворе;  тот  воспользовался
случаем и выпустил медведя прежде, чем Лука успел уйти в комнаты:  зверь
бросился на него и истерзал так, что слуги отняли его  едва  живого.  Из
этого рассказа видно, что ловили больших медведей живыми  и  употребляли
их потом на утеху.
   Как северные князья проводили свой день, видно отчасти из одного  из-
вестия, именно из известия о Суздальской битве: здесь сказано, что вели-
кий князь Василий Васильевич ужинал у себя со всеми князьями и боярами и
пир продолжался до глубокой ночи. На другой день по восшествии солнца (7
июля) великий князь приказал служить заутреню, после которой пошел опять
уснуть. Видим, что по утрам к князю являлись сыновья его, бояре и другие
люди с разными делами по  управлению.  Смерти  княжеской  предшествовало
обыкновенно пострижение в иноки и в схиму; о кончине князя Димитрия Свя-
тославича юрьевского рассказывается, что когда ростовский епископ  пост-
риг его в иноки и в схиму, то он внезапно  лишился  употребления  языка,
потом опять стал говорить и, взглянувши на епископа радостными  глазами,
сказал ему: "Господин отец, владыка Игнатий! Исполни  господь  бог  твой
труд, что приготовил меня на долгий путь, на вечное лето, снарядил  меня
воином истинному царю Христу, богу нашему". Вот подробное описание  кон-
чины великого князя тверского Михаила Александровича: уже два года прош-
ло, как Михаил отправил в Царьград послов с милостынею к соборной церкви
св. Софии и к патриарху, по своему обычаю; император и патриарх  приняли
и отпустили послов тверских с большою честию, и патриарх отправил к  Ми-
хаилу своего посла с иконою страшного суда, с мощами святых,  с  честным
миром. Когда великий князь узнал, что послы приближаются к Твери, то ве-
лел им войти в город к вечеру: пришла ему мысль - встретив икону от свя-
того места и приняв благословение от патриарха,  не  возвращаться  более
домой. На другой день утром, когда сыновья, другие князья, бояре и  раз-
ные люди ждали его с делами по обычному городскому управлению, Михаил не
велел уже никому входить к себе, а позвал одного епископа Арсения, кото-
рому объявил о намерении своем постричься, прося его, чтоб он не говорил
об этом никому другому. Несмотря на то, уже  по  всему  городу  разнесся
слух, что Михаил хочет оставить княжение и постричься  в  монахи.  Народ
изумился, иные не верили, но все собирались, как на дивное чудо; бояре и
отроки его, склоняясь друг к другу, проливали  слезы,  плакала  княгиня,
молодые князья, но в присутствии Михаила никто не смел сказать ни слова,
потому что все боялись его: был он человек страшный,  и  сердце  у  него
точно львиное. Между тем послы из Царяграда вошли в город, неся  священ-
ные подарки; епископ, все духовенство и множество  народа  вышли  к  ним
навстречу со свечами и кадилами, вышел и сам  великий  князь,  с  трудом
вставши с постели, и встретил послов на своем дворе у церкви святого Ми-
хаила. Поклонившись иконе, Михаил приказал отнести ее в соборную церковь
св. Спаса, сам ее проводил туда и, когда икону поставили на приготовлен-
ное для нее место, вышел из церкви к народу, стал на высокую ступень  и,
поклонясь на все стороны, сказал: "Простите меня, братия и дружина, доб-
рые сыны тверские! Оставляю вам любимого и старшего  сына  Ивана,  пусть
будет вам князем вместо меня, любите его, как и меня любили, а он  пусть
соблюдает вас, как я соблюдал". Народ отвечал горькими слезами и  похва-
лами своему старому князю, который смиренно всем опять поклонился и  по-
шел на пострижение в Афанасьевский монастырь,  где  за  известную  плату
выпросился жить у одного монаха, именем Григория. На четвертый  день  он
принял пострижение под именем Матвея и через восемь дней после этого об-
ряда умер. В рассказе о кончине князя Димитрия Юрьевича  Красного  гово-
рится, что его не хоронили семь дней, до тех пор пока приехал  брат  его
Димитрий Шемяка; тогда отпели, положили в колоду, засмолили ее и повезли
в Москву для погребения в церкви архангела Михаила - общем месте  погре-
бения всех потомков Калиты, как великих князей, так и удельных.  Великий
князь Василий Васильевич Темный, по словам летописца, хотел пред смертию
постричься в монахи, но ему не дали воли; умер он в субботу,  в  третьем
часу ночи, а на другой день, в воскресенье,  схоронили  его  -  следова-
тельно, без особенных обстоятельств хоронили на другой день. На  юго-за-
паде погребение волынского князя Владимира описывается  так:  княгиня  с
слугами дверными омыли тело, обвили его аксамитом с  кружевом,  положили
на сани и повезли во Владимир, где поставили в  Богородичной  церкви  на
сенях, потому что было уже поздно; на другой день совершено было  погре-
бение с обычными причитаниями. Похвала доброму князю в  устах  летописца
мало рознится от прежней; но в ней не встречаем известных слов об  отно-
шениях к дружине; о великом князе Василии Ярославиче  костромском  гово-
рится, что он был очень добродетелен, любил бога от  всего  сердца,  без
лукавства, был милостив, ко святым церквам прилежен, чтил много  еписко-
пов как начальников и пастырей, любил и чтил и весь священнический и мо-
нашеский чин; был незлобив и легко прощал согрешающих пред ним. О  князе
Глебе Васильевиче ростовском говорится, что он пищи и питья не  щадил  и
подавал требующим, много церквей построил и украсил иконами  и  книгами,
священнический и монашеский чин очень почитал, ко всем был любовен и ми-
лостив, гордости ненавидел и отвращался от нее как от змия; когда  умер,
то немалую жалость и плач оставил по себе всем знающим  его.  Об  одежде
княжеской мы уже могли составить понятие при исчислении вещей,  оставав-
шихся после князей московских; в летописи при описании бегства князя Ва-
силия Михайловича кашинского сказано, что он убежал в  одном  терлике  и
без кивера. При описании наружности волынского князя Владимира Василько-
вича говорится, что он стриг бороду.
   Изменения, происшедшие в междукняжеских отношениях должны были непре-
менно отразиться и на положении дружины. Оседлость князей  в  одних  из-
вестных княжествах должна была повести и к  оседлости  дружины,  которая
могла теперь приобресть важное первенствующее земское значение в качест-
ве постоянных, богатейших землевладельцев, в качестве лиц,  пользующихся
наследственно
   из Москвы; начиная с Иоанна Калиты, все московские  князья  постоянно
удерживают за собою великокняжескую Владимирскую область; князья не поз-
воляют чужим боярам покупать села в своих волостях; одни только московс-
кие бояре имеют постоянную возможность покупать села  в  области  Влади-
мирской, как принадлежащей постоянно их князьям, и  мы  видим,  что  они
пользуются этим правом. Им выгодно, следовательно, удерживать Владимирс-
кую  область  и  вместе  главное,  первенствующее  значение  за   своими
князьями, и мы видим, как они усердно об этом стараются.  Как  вместе  с
увеличением могущества князей московских усиливалось значение  бояр  их,
видно из того, что великие князья нижегородский, тверской ищут родствен-
ных союзов с ними. Несмотря на скудость источников, дошедших до  нас  от
описываемого времени, в них можно встретить довольно ясные  указания  на
усилившееся значение бояр. Уже было упомянуто в своем месте, как пересе-
ление бояр с юга в Московское княжество помогло усилению  последнего,  а
это самое усиление в свою очередь должно было  привлекать  к  московским
князьям отовсюду богатых, знатных и даровитых  бояр;  мы  видели,  какую
службу отслужил Москве пришлец с юга - боярин волынский  Боброк  Дмитрий
Алибуртович; но он не вдруг перешел с юга в Москву, а сначала был тысяц-
ким у нижегородского князя Димитрия Константиновича. Здесь мы видим, как
известное положение дружины на Руси способствовало усилению одного  кня-
жества на счет других, собранию земли Русской: вследствие единства  рода
княжеского в древней Руси земля сохраняла свое единство; дружинник,  пе-
реходя от одного князя к другому, не изменял чрез это нисколько ни Русс-
кой земле, ни роду княжескому, владевшему ею нераздельно. Это право сво-
бодного перехода дружинники удержали и на севере: отсюда, как скоро  они
замечали невыгоду службы у слабого князя и выгоду у сильного, то свобод-
но переходили к последнему, ибо здесь не было измены прежнему  князю,  а
только пользование своим правом, признанным всеми князьями; так, мы  ви-
дели, что великий князь Василий Дмитриевич, склонивши  на  свою  сторону
дружину нижегородского князя, овладел беспрепятственно его княжеством.
   По родословным книгам, еще с князем Даниилом Александровичем  приехал
в Москву вельможа Протасий, предок знаменитых Вельяминовых; вернее,  из-
вестие, что Протасий был тысяцким при Калите, после чего мы  видим  этот
сан наследственным и для потомков  Протасия.  При  одинаковой  оседлости
князей и бояр их в других княжествах подобные явления найдем не в  одной
Москве: так, выехал из Чернигова в Тверь Борис Федорович, прозвищем  По-
ловой, и был в Твери боярином; сын его также здесь боярином, внук, прав-
нук и праправнук были тысяцкими. Кроме Вельяминовых мы видели целый  ряд
знатных фамилий, который продолжается от Калиты до праправнука  его.  Но
подле этих, так сказать, коренных московских  бояр  мы  видим  постоянно
приплыв пришельцев: приезжают служить московским князьям не только знат-
ные люди из Юго-Западной Руси и из стран чуждых, но  вступают  к  ним  в
службу князья Рюриковичи с юга и севера, Гедиминовичи из Литвы. Мы виде-
ли, к каким явлениям иногда подавал повод приезд нового знатного  выход-
ца, который хотел вступить в службу к князю только при условии  высокого
места; но, чтобы дать ему это место, нужно было взять его у другого ста-
ринного боярина, понизить последнего и вместе с ним целый ряд других бо-
яр, занимавших места под ним,- это называлось на тогдашнем  языке  заез-
дом: новый выходец заезжал старых  бояр,  которые  обязаны  были  подви-
нуться, чтобы дать ему высшее место. Так, при Калите выходец с юга Роди-
он Несторович заехал боярина Акинфа с товарищами. Тогда Москва не  взяла
еще явного перевеса над другими княжествами, Акинфу можно  было  пренеб-
речь ею, и, раздосадованный заездом, он отъехал в Тверь; но после, когда
Москва усилилась окончательно и боярские роды обжились в ней,  тогда  им
невыгодно стало отъезжать отсюда; они в случае заезда скорее соглашались
уступать высшее место пришельцу. Так, в княжение  Донского  выходец  во-
лынский Боброк заехал Тимофея Васильевича Вельяминова  с  товарищами,  и
тот уступил ему первое место; при Василии Димитриевиче  литовский  выхо-
дец, князь Юрий Патрикеевич, заехал также некоторых бояр,  именно  Конс-
тантина Шею, Ивана  Дмитриевича,  Володимера  Даниловича,  Димитрия  Ва-
сильевича, Федора Кошкина-Голтяя. Относительно этого заезда дошло до нас
любопытное известие: князю Юрию Патрикеевичу князь великий  место  упро-
сил, когда за него дал сестру свою великую княжну  Анну  (по  летописям,
дочь Марью). А брат был большой у князя Юрия Патрикеевича - Хованский; и
Федор Сабур на свадьбе князя Юрия Патрикеевича брата большого посел  Хо-
ванского (занял высшее место). И Хованский молвил Сабуру: "Посядь  брата
моего меньшего, князя Юрия Патрикеевича". И Федор Сабур молвил Хованско-
му: "У того бог в кике, а у тебя бога в кике нет" -  да  сел  Хованского
выше. "У того бог в кике" значит: у того счастье, судьба в кичке;  кичка
вместо: женщина, жена; князь Юрий получил высшее место по жене.
   До нас дошла также любопытная местная грамота нижегородского великого
князя Димитрия Константиновича: "Князь  великий  Дмитрий  Константинович
Нижнего Новгорода и городецкой и курмышской. Пожаловал есми бояр своих и
князей, дал им местную грамоту по их челобитью и  по  печалованию  архи-
мандрита нижегородского печерского отца своего духовного Ионы и по  бла-
гословению владычню Серапиона нижегородского и городецкого и сарского  и
курмышского: кому с кем сидеть и кому под кем сидеть. Велел садитись  от
своего места тысяцкому своему Дмитрию Алибуртовичу князю  волынскому,  а
под Дмитрием садиться князю Ивану Васильевичу городецкому, да против его
в скамье садиться Дмитрию Ивановичу Лобанову, да в лавке же  под  князем
Иваном князю Федору польскому Андреевичу; да садитись  боярину  его  Ва-
силью Петровичу Новосильцеву, да против в скамье садитись казначею  боя-
рину Тарасию Петровичу Новосильцеву. А пожаловал его  боярством  за  то,
что он окупил из полону государя своего дважды  великого  князя  Дмитрия
Константиновича, а в третие окупил великую княгиню  Марфу.  Да  садитись
боярину князю Петру Ивановичу Березопольскому, да садитись в лавке князю
Дмитрию Федоровичу курмышскому. А к местной грамоте князь великий  велел
боярам своим и дьяку руки прикладывать, а местную грамоту писал великого
князя дьяк Петр Давыдов сын Русин". Из этой грамоты мы видим, как в каж-
дом княжестве сильнейшие князья примышляли себе волости, сводя их князей
на степень слуг своих; здесь эти князья должны садиться ниже простых бо-
яр, и в начале грамоты бояре вообще поставлены выше князей.
   Кроме завещания Димитрия Донского и из других известий мы знаем,  что
бояре по-прежнему были думцами князя, князь думал, советовался с ними  о
делах. Начиная с Симеона Гордого, бояре являются свидетелями в княжеских
духовных грамотах. Рязанский великий князь Олег Иванович в  одной  своей
жалованной грамоте говорит: "Посоветовавшись  (сгадав)  с  отцом  своим,
владыкою Василием, и с своими боярами  (следуют  имена  их),  дал  я"  и
проч., но мы должны заметить, что в грамотах московских князей мы  этого
выражения не находим. Видим бояр, которые пользуются особенною  доверен-
ностию некоторых князей и чрез это обнаруживают большое влияние на дела:
таков был Семен Тонилиевич при князе Андрее Александровиче, бояре  Федор
Андреевич и сын его Иван Федорович Кошка при Василии Димитриевиче, Моро-
зов при князе Юрии Димитриевиче; мы видели, как влияние, переданное ста-
риком Кошкою молодому (относительно) сыну своему, возбудило  негодование
старших, отразившееся и в летописи.
   Разделение дружины на старшую и младшую сохраняется и  в  описываемое
время, только с переменою некоторых названий. Старшая дружина по-прежне-
му носит название бояр, или боляр. Право бояр на свободный отъезд от од-
ного князя к другому, от великого к удельному и наоборот, также от вели-
кого к великому же, от московского, например, к тверскому или рязанскому
и наоборот, подтверждается во всех договорах княжеских. Князья  обязыва-
лись в договорах своих не сердиться на отъехавших от них бояр, не захва-
тывать  их  сел  и  домов,  оставшихся  во  владениях  прежнего   князя.
Вследствие этого права бояр сохранять свои  недвижимые  имущества  после
отъезда в княжеских уделах постоянно могли находиться волости чужих  бо-
яр, несмотря на то что князья не позволяли чужим боярам покупать  сел  в
своих уделах; волости чужих бояр могли находиться в княжеских уделах еще
и потому, что известное княжество, например  Серпуховское,  принадлежало
сначала одному князю, Владимиру Андреевичу, и бояре его  могли  свободно
покупать села по всему княжеству, но по смерти Владимира Андреевича  его
владения разделились между сыновьями его на несколько особых уделов, бо-
яре его также разошлись по сыновьям, причем легко могло  случиться,  что
боярин остался служить старшему брату, серпуховскому князю, а село  его,
по новому разделу, очутилось  в  уделе  князя  боровского.  Это  обстоя-
тельство заставило князей вносить в свои договоры условие, что бояре от-
носительно суда и дани подведомственны тому князю, во владениях которого
живут, где у них недвижимая собственность: князья обязываются ведать та-
ких бояр судом и данью как своих; но в военное время бояре  должны  были
идти в поход с тем князем, которому служили, в случае же осады города, в
котором или близ которого они жили, они должны были оставаться  и  защи-
щать этот город. В случае спорного дела между одним  князем  и  боярином
другого оба князя отсылали от себя по боярину для  решения  этого  дела;
если же посланные бояре не могли между собою  согласиться,  то  избирали
третьего судью; но всякое дело боярина с своим князем  судит  последний.
За службу свою бояре получали от князей известные волости и села в корм-
ление: Иоанн Калита в завещании своем упоминает о селе Богородицком, ко-
торое он купил и отдал Борису Воркову. "Если этот Ворков,- говорит вели-
кий князь,будет служить которому-нибудь из моих сыновей, то  село  оста-
нется за ним; если же перестанет служить детям моим, то  село  отнимут".
Касательно пользования доходами с кормлений Симеон Гордый  распоряжается
так в своем завещании: "Если кто-нибудь из бояр моих станет служить моей
княгине и будет ведать волости, то обязан отдавать княгине моей половину
дохода (прибытка)". Димитрий Донской с двоюродным братом своим  Владими-
ром Андреевичем уговорились так относительно боярских  кормлений:  "Если
боярин поедет с кормленья от тебя ли ко мне, от меня ли к тебе, не  отс-
лужив службы, то дать ему кормленье по исправе, т. е. зато только время,
какое он находился в службе, или он обязан  отслужить  службу".  До  нас
дошли ввозные, или послушные, грамоты, дававшиеся при пожаловании  корм-
лением: в них приказывалось жителям отдаваемой в кормление волости чтить
и слушаться посланного к ним на кормление последний ведает их и судит, и
тиунам своим ходить у них велит, а доход должен брать по наказному спис-
ку; волости жаловались в кормление с мытами, перевозами,  со  всеми  на-
местничьими доходами в с пошлиною.
   Между самыми старшими членами дружины, между боярами, встречаем  раз-
личие: встречаем название больших бояр.  Летописец  говорит,  что  после
убийства тысяцкого Алексея Петровича  Хвоста  большие  московские  бояре
отъехали в Рязань. Димитрий Донской требует от двоюродного брата  своего
Владимира Андреевича, что в случае если он, великий князь, возьмет  дань
на своих боярах, на больших и на путных, то и удельный князь должен так-
же взять дань на своих боярах смотря по кормлению и по путям и отдать ее
великому князю. Великий князь Василий Васильевич договаривается с  Шемя-
кою, что если общие судьи их не согласятся то берут себе третьего судью,
для чего берут сперва из бояр великокняжеских двоих да  из  бояр  Шемяки
одного большого. Кроме упомянутого условия Донского с Владимиром Андрее-
вичем, мы не встречаем больше названия больших бояр вместе с путными; но
вместе с путными боярами, или путниками, встречаем на первом месте  бояр
введенных. Относительно этих введенных и путных бояр мы постоянно встре-
чаем условие, что когда в случае городовой осады бояре обязаны  садиться
в осаду или защищать тот город, в котором живут, бояре введенные и  пут-
ники избавляются от этой обязанности. Кроме того, о путных боярах в  до-
говоре великого князя Василия Димитриевича с Владимиром Андреевичем сер-
пуховским встречаем условие: "Если нам взять (дань) на своих  боярах  на
путных, то тебе взять на своих боярах на десяти". В  жалованной  грамоте
великого князя Василия Васильевича Троицкому Сергиеву монастырю  в  1453
году читаем: "Если кто станет чего искать на игуменском  приказчике,  то
сужу его я, князь великий, или мой боярин введенный". В родословной  Ки-
киных говорится, что Логгин Михайлович Кикин был у великого князя Димит-
рия Иоанновича боярин введенный, или горододержавец, держал города Волок
и Торжок без отнимки; сын Логгина, Тимофей,  называется  также  боярином
введенным.
   Объяснить значение этих названий: боярин введенный и путный - мы  мо-
жем только по соображению с другими подобными же названиями. Мы  видели,
что в одной грамоте на месте бояр введенных находятся большие,  из  чего
имеем основание заключать, что оба этих названия были равнозначащи. Пос-
ле встречаем название дьяков введенных. Что же касается  различия  между
боярами введенными, или большими, и путными, то его  можно  усмотреть  в
приведенном месте из договора Димитрия Донского с  Владимиром  Андрееви-
чем: "Если великий князь возьмет дань на своих боярах, на больших  и  на
путных, то и удельный князь должен также  взять  дань  на  своих  боярах
смотря по кормлению и по путям". Значит, большой боярин, или  введенный,
был именно горододержавец, получавший города, волости в кормление;  пут-
ный же боярин получал содержание с известных доходных статей  княжеских,
или так называемых путей. Боярин путный должен  был  иметь  поэтому  ка-
кую-нибудь придворную должность: конюший боярин,  например,  пользовался
доходами с волостей, определенных на конюший путь. Старинное слово: путь
и настоящее наше доход (от доходить) выражают одно и то  же  представле-
ние.
   Встречаем в описываемое время и название окольничего: так, оно  нахо-
дится в грамоте смоленского князя Федора Ростиславича 1284 года; в дого-
ворной грамоте Симеона Гордого с братьями. Серпуховской  князь  Владимир
Андреевич сделал  наместником  в  Серпухове  окольничего  своего,  Якова
Юрьевича Носильца; в рассказе о битве с Бегичем  упоминается  московский
окольничий Тимофей (Вельяминов). В жалованной грамоте  рязанского  князя
Олега Ивановича Ольгову монастырю в числе бояр, с  которыми  советовался
при этом князь, упоминается Юрий окольничий. Этот  Юрий  занимает  здесь
шестое место, из чего можем заключить, что окольничие  и  в  описываемое
время, как после, хотя и  причислялись  к  старшей  дружине,  составляли
вместе с большими боярами (после просто с боярами) думу княжескую, одна-
ко занимали второстепенное место. В числе  бояр  в  означенной  Ольговой
грамоте упоминается Манасия дядька, занимающий место выше окольничего, и
Юрий чашник, следующий за окольничим. В другой  рязанской  грамоте  выше
чашника встречаем название стольника которое встречается и в  московских
грамотах. Эти оба звания определяются легко из самых  слов,  указывающих
прямо на должность; но что была за  должность  окольничего?  На  нее  мы
встречаем указание  в  позднейших  источниках,  из  которых  видим,  что
окольничий употреблялся в походах царских, ездил перед государем по ста-
нам, и при этом случае иногда в окольничие назначались дворяне  -  ясный
знак, что здесь окольничий представлял не чин только, а должность.  Если
мы сравним это известие о значении окольничих с  известиями  о  значении
бояр путных, то будем иметь основание принять их за  тождественные,  тем
более что в каком отношении прежде находятся путники к  боярам  большим,
или введенным, в таком же отношении после находим окольничих  к  боярам.
Младшая дружина в противоположность старшей, боярам, носит общее  назва-
ние слуг и дворян; но в большей части  памятников  выделяются  составные
части младшей дружины, и первое место здесь, второе после бояр, занимают
дети боярские - название, показывающее ясно, из  кого  составлялся  этот
высший отдел младшей дружины. Дети боярские имеют одинакое  положение  с
боярами относительно права отъезда и  волостей,  не  имея  только  права
участвовать в думе княжеской.
   Второй отдел младшей дружины  составляют  собственно  так  называемые
слуги, слуги вольные, люди дверные, которые,  по  тогдашнему  выражению,
бывали в кормлении и в доводе и которые относительно свободного  отъезда
имели одинакое право с боярами и детьми боярскими, отличаясь от  послед-
них происхождением. От этих слуг вольных отличались слуги другого  рода,
промышленники и ремесленники, как-то: бортники, садовники,  псари,  боб-
ровники, бараши, делюи, которые пользовались  княжескими  землями.  Мос-
ковские князья обязываются не принимать их в службу, блюсти заодно,  зе-
мель их не покупать. Если кто из этих слуг не захочет жить на своей зем-
ле, то сам может уйти прочь, но земли лишается, она отходит к князю. Та-
кого рода слуги обыкновенно называются в грамотах  слуги  под  дворским,
ибо находились под ведомством дворского; этим названием  отличаются  они
от вольных слуг первого разряда, которые бывали в кормлении и в  доводе.
Наконец, у князей встречаем невольных слуг, холопей, которые могли упот-
ребляться в те же самые должности, в каких находились и слуги под дворс-
ким, равно и в высшие должности, по домовому  и  волостному  управлению,
например в тиуны, посельские, ключники, старосты, казначеи,  дьяки;  все
эти должностные лица назывались большими людьми в отличие от простых хо-
лопей, меньших людей. Название гриди, гридьба исчезает,  но  встречается
еще иногда название мужа.
   На юго-западе встречаем также бояр, слуг и слуг дверных; между бояра-
ми встречаем лучших бояр; между слугами -  дворных  детей  боярских.  Со
времени литовского владычества название бояр для старших членов  дружины
остается в областях русских, но при дворе великокняжеском оно  исчезает,
заменяется названием паны, паны рада. До нас  дошли  жалованные  грамоты
великих князей литовских вступавшим к ним в службу русским  дружинникам.
Если кто-нибудь из вельмож литовских свидетельствовал пред великим  кня-
зем о знатности выходца, то последнего принимали и при  дворе  литовском
соответственно его прежнему значению, как человека родовитого и  рыцарс-
кого, равняли его в правах с князьями, панами и шляхтою хоругвенною. Но-
вый слуга обязывался быть верным великому князю: с кем  последний  будет
мирен, с тем и он должен быть мирен, и наоборот,  и  отправлять  военную
службу вместе с прочею шляхтою, князьями, панами и земянами. Из этого мы
видим, как разделялись и назывались служилые люди (шляхта) при дворе ве-
ликих князей литовских. Дошли до нас присяжные грамоты  и  тех  вельмож,
которым великие князья литовские давали держать города:  новый  державец
обязывался держать город верно, не передавать его никакому другому госу-
дарству, кроме великого княжества Литовского; в случае  смерти  великого
князя город сдать его преемнику. О богатстве южнорусских, именно  галиц-
ких, бояр можно иметь понятие из известия о взятии двора боярина  Судис-
лава, где найдено было много вина, овощей, корма, копий, стрел. Что боя-
ре на юге получали от князей волости,  об  этом  источники  описываемого
времени говорят ясно; Даниил Романович не велит  принимать  черниговских
бояр, а раздавать волости галицким только; и вслед за тем встречаем  из-
вестие, что доходы с Коломыйской соли шли на раздачу оружникам. Больному
волынскому князю Владимиру донесли, что брат его Мстислав, еще не  всту-
пив в управление княжеством, уже раздает боярам города и села. От времен
литовских дошли до нас известия о жаловании слуг землями в вечное владе-
ние; при этих пожалованиях определяется  обязанность  пожалованного  яв-
ляться на службу с известным количеством вооруженных слуг. Имения даются
в вечное владение с правом передать их по смерти детям и ближним, с пра-
вом продать, подарить, распорядиться ими, как сочтут для себя  полезнее;
впрочем, Олгердов внук, князь Андрей Владимирович, пишет в своей  духов-
ной, что бояре, которым он дал имения, должны с этих имений служить жене
его. Боярские вотчины в Юго-Западной Руси издавна были свободны от дани,
не были тяглыми; в Смоленске дань (посощина) шла только с тех имений бо-
ярских, которые были пожалованы великим князем Витовтом и его преемника-
ми.
   По привилегии Казимира Ягелловича, данной литовским землям в 1457 го-
ду, князья, паны и бояре могли выезжать в чужие земли, кроме земель неп-
риятельских, для приращения своего состояния и для подвигов воинских,  с
тем, однако, условием, чтоб в их отсутствие служба великокняжеская с  их
имений нисколько не страдала. Имуществами отчинными или пожалованными от
Витовта они имеют право владеть так, как князья, паны и  бояре  польские
владеют своими имуществами, имеют право их продать, променять, отчудить,
подарить и всячески на свою пользу употребить. Подданные их освобождают-
ся от всяких податей, платежей, поборов и серебщизны,  от  мер,  которые
называются дяклями, от подвод, от  обязанности  возить  камень,  бревна,
дрова для обжигания кирпичей или извести, от кошения сена и проч.,  иск-
лючая работ, необходимых для построения новых крепостей и поправки  ста-
рых; остаются также в силе старые повинности: постои, поборы,  постройки
новых мостов, поправки старых, исправление дорог. Их люди,  зависимые  и
невольные, не могут быть принимаемы ни великим князем, ни его чиновника-
ми. Если будет жалоба на кого-нибудь из людей их, то  великий  князь  не
посылает своего детского, но прежде будет потребована управа у  господи-
на, которому виноватый принадлежит, и только в том случае, когда в  наз-
наченный срок управа не будет учинена, детский посылается, но  виноватый
платит за вину только своему господину, а не кому-либо другому.
   Мы видели на севере в числе бояр  окольничих,  стольников,  чашников.
Встречаем также должность конюшего, дворского. В современных  источниках
указана только одна обязанность дворского: ведать слуг княжеских -  мас-
теровых и промышленных, но, конечно, деятельность его этим не  ограничи-
валась. Встречаем казначеев, ключников, тиунов: все эти должностные лица
могли быть из свободных и из холопей. Относительно ключников свободных в
завещании князя Владимира  Андреевича  серпуховского  находим  следующее
распоряжение: "Что мои ключники некупленные, а покупили деревни за  моим
ключем, сами ключники детям моим не надобны, а деревни их детям моим". В
рассказе о Мамаевом побоище встречаем рынду, который тут  имеет  обязан-
ность возить великокняжеское знамя.  Из  лиц  правительственных  находим
древний сан тысяцкого и видим его  уничтожение  в  Москве  при  Димитрии
Донском. Не встречаем более посадников, вместо них находим  наместников,
волостелей, становщиков и околичников, которые различались друг от друга
обширностию и важностию  управляемых  участков.  В  жалованных  грамотах
обыкновенно говорится, что наместники и волостели не въезжают в  извест-
ные волости, не судят тамошних людей и не посылают к ним ни за чем.  Ве-
ликий князь Василий Димитриевич требует от дяди своего Владимира Андрее-
вича, чтобы тот не судил судов московских без великокняжеских  наместни-
ков; если в отсутствие великого князя из Москвы подаст ему просьбу моск-
вич на москвича то он дает пристава и посылает к своим наместникам,  ко-
торые должны разобрать дело вместе с наместниками удельного князя. Тиуны
являются с прежним значением. При разбирательстве дел употреблялись  чи-
новники: приставы, доводчики; селами управляли посельские, о которых нам
прямо известно, что они могли быть из несвободных  слуг  княжеских;  для
письменных дел употреблялись дьяки и подьячие; дьяки употреблялись также
и для дел посольских: так, Шемяка послал в Казань  дьяка  своего  Федора
Дубенского стараться о том, чтоб великого князя Василия  Васильевича  не
выпускали из плена. Описи земель производились писцами. Для сбора разно-
го рода податей существовал ряд чиновников под названием  данщиков,  бо-
ровщиков (от бора), бельщиков (от белки), ямщиков (от яма), бобровников,
закосников, бортников.
   На юго-западе до литовского владычества встречаем  звание  дворского,
который имеет здесь важное значение и в мире, и на войне: дворский  Гри-
горий в Галиче вместе с епископом Артемием является на первом плане: оба
противятся князю Даниилу Романовичу и потом оба являются к нему с  пред-
ложенном принять город. Знаменитый Андрей, дворский Даниила, является на
первом плане в походах; по всему видно, что вследствие влияния  соседних
государств, Польского и Венгерского, дворский в Галиче имел важное  зна-
чение палатина. Важным сановником является на  юге  печатник  (канцлер):
печатник Кирилл послан был князьями Даниилом и Васильком в Бакоту  испи-
сать грабительства бояр и утишить землю; печатника встречаем  и  в  Смо-
ленске в конце XIII века. Видим и в Москве печатника, которым при Димит-
рии Донском был знаменитый священник Митяй. Встречаем и на юге  стольни-
ков. Встречаем седельничего, но в другом, высшем значении,  чем  прежде,
находим новое название снузников подле бояр; писец на юге  употребляется
в том же значении, в каком дьяк на севере.
   Таков был состав дружины и собственно двора княжеского  на  севере  и
юге. Но кроме означенных званий и разделений и здесь, и там в  описывае-
мое время входят в число княжеских слуг князья же племени Рюрикова и Ге-
диминова, лишенные своих владений или по крайней мере лишенные прав  не-
зависимых владельцев. Вначале, в описываемое время, эти князья не входят
еще в общий служебный распорядок, составляют особый отдел дружины,  при-
чем, хотя не везде, становятся выше бояр. Князья  условливаются  друг  с
другом, что в случае отъезда князья служебные лишаются своих вотчин. Что
же касается происхождения остальных членов дружины, то на севере она на-
полнялась выходцами из Южной Руси, из Литвы, из Орды и даже из Германии.
На юге, во Владимире Волынском, видим немца Маркольта с важным  значени-
ем; там же, в службе князя Владимира Васильковича, видим  Кафилата,  вы-
ходца из Силезии, потом прусса. В смутное время в Галиче важного  значе-
ния достиг боярин Григорий, внук священника; вместе  с  ним  упоминаются
Лазарь Доможирич и Ивор Молибожич, люди низкого  происхождения  (племени
смердья); но было ля это явление следствием смутного времени  или  могло
случиться и при обыкновенном порядке вещей - этого решить нельзя. Мы ви-
дим, что люди знатного происхождения, но не достигшие еще  звания  члена
старшей дружины образуют особый отдел в младшей дружине под именем детей
боярских.
   Кроме дружины войско по-прежнему составлялось и из городовых  полков;
полки, составленные из московских жителей, упоминаются в княжеских дого-
ворах обыкновенно под именем московской рати; Василий Васильевич  Темный
вывел против дяди Юрия московских гостей и других жителей. В  жалованной
грамоте Василия Темного Троицкому Сергиеву монастырю говорится о сельча-
нах, обязанных береговою службою. На юге Ростислав Михайлович черниговс-
кий собрал в Перемышль многих смердов для  войны  с  Даниилом  галицким,
причем летописец говорит, что эти смерды составляли пехоту, которая дала
победу Ростиславу; но в знаменитом Ярославском сражении тот же Ростислав
вступил в битву с одною конницею, оставил пехоту у города и был побежден
Даниилом, у которого была и конница и  пехота.  На  севере,  заслышав  о
приближении неприятеля, князья рассылали грамоты по всем волостям  своим
для сбора войска; но мы видели, как эти сборы были медленны,  когда  на-
добно было иметь дело с неприятелем,  подобным  Олгерду  или  Тохтамышу.
Когда неприятель был уже близко, то из первых собравшихся ратников  сос-
тавляли сторожевой полк и отправляли в заставу, чтобы задержать по  воз-
можности врага. Выступив в поход, посылали наперед сторожи  разведать  о
движениях неприятеля, добыть пленников, от которых можно было бы  узнать
все подробно; добыть пленника значило, по тогдашнему  выражению,  добыть
языка. В походе войско кормилось на счет областей, чрез которые проходи-
ло: так, говорится, что великий князь Василий Васильевич, заключив пере-
мирие с Василием Косым, распустил свои полки,  которые  разъехались  все
для собрания кормов.  Пред  вступлением  в  битву  войско  располагалось
по-прежнему: в средине становился великий полк, по обе стороны  его  две
руки - правая и левая, напереди передовой  полк;  видим  употребление  с
большою пользою засад, или западных полков:  засада  решила  Куликовскую
битву в пользу русских; благодаря засаде начальник ушкуйников Прокопий с
двумя тысячами войска разбил пять тысяч  костромичей.  По-прежнему  пред
началом битвы князья говорили речи. По-прежнему, видя бегство  неприяте-
ля, ратники бросались обдирать мертвых, иногда преждевременно, как, нап-
ример на Суздальском бою; на юге и на севере видим  старый  обычай  бра-
ниться с неприятелем. В южной летописи упоминается о русском бое как от-
личавшемся своими особенностями. Северный летописец по случаю битвы  Ва-
силия Васильевича Темного с Василием Косым говорит, что литовский  выхо-
дец, князь Иван Баба Друцкой, изрядил свой полк с копьями по-литовски, и
этот литовский обычай противополагает русскому. Выражение: с  копьями  -
не может нам дать понятия об особенностях литовского боя, ибо и  русские
одинаково употребляли это оружие; так, например, при описании  Куликовс-
кой битвы говорится, что задний ряд закладывал копья на плеча  передним,
причем у передних копья были короче, а у задних длиннее. Венгерский пол-
ководец отзывался о южнорусских ратниках, что они охочи до бою,  стреми-
тельны на первый удар, но долго не выдерживают; южнорусские полки любили
биться в чистом поле, на открытых местах; Даниил галицкий во время похо-
да на ятвягов говорит своему войску: "Разве не  знаете,  что  христианам
пространство есть крепость, а поганым теснота". В северном летописце на-
ходим известие, что когда великий князь Василий Васильевич послал  полки
свои против татар к Оке под начальством князя звенигородского,  то  этот
воевода испугался и возвратился назад; иначе поступили  другие  воеводы,
князь Иван Васильевич Оболенский-Стрига и Федор Басенок, в войне  новго-
родской: встретившись в числе двухсот человек с неприятелем, у  которого
было 5000 человек, они сказали: "Если не вступим в бой, то  погибнем  от
своего государя великого князя", сразились и  одержали  победу.  На  юге
сохранялся обычай, по которому князь должен был  ехать  впереди  войска,
потому что он был искуснее всех в ратном деле и его  более  всех  слуша-
лись; так, князья русские и польские говорили  Даниилу  Романовичу:  "Ты
король, голова всем полкам; если пошлешь кого-нибудь из нас наперед,  то
войско не будет слушаться, ты знаешь воинский чин, ратное дело  тебе  за
обычай, и всякий тебя постыдится и побоится; ступай сам напереди". И Да-
ниил, урядивши полки, сам поехал напереди с одним дворским  и  небольшим
числом отроков. На севере, по свидетельству сказаний о Мамаевом побоище,
великий князь Димитрий, поездив немного  впереди  в  сторожевых  полках,
возвратился в великий полк.
   Вооружение на севере состояло из щитов, шлемов, рогатин,  сулиц,  ко-
пий, сабель, ослопов, топоров. Южный летописец так описывает  вооружение
полков Даниила галицкого: "Щиты их были, как  заря,  шлемы,  как  солнце
восходящее, копья дрожали в руках их, как трости многие, стрельцы шли по
обе стороны и держали в руках рожанцы свои, наложивши на них стрелы".  В
другой раз, вышедши на помощь к королю венгерскому, Даниил вооружил свое
войско по-татарски: лошади были в личинах и коярах кожаных, а люди  -  в
ярыках, сам же Даниил одет был по обычаю русскому: седло на коне его бы-
ло из жженого золота, стрелы и сабля украшены золотом и разными  хитрос-
тями, кожух из греческого оловира, обшит  кружевами  золотыми  плоскими,
сапоги из зеленого сафьяна (хза) шиты золотом; когда король попросился у
него в стан, то Даниил ввел его в свою полату (палатку). И на юге  между
оружием попадается название рогтичи, или рогатицы, также мечи и  сулицы.
В духовной волынского князя Владимира упоминается броня дощатая. Из  от-
нятых у неприятеля коней и оружия составляли сайгат. По-прежнему на  юге
употребляются стяги или хоругви, на севере они уже  начинают  называться
знаменами: так, в сказании о Мамаевом побоище упоминается черное  знамя,
которое возили над великим князем. Для созвания войска на бой употребля-
лись трубы: Василий Васильевич Темный сам начал трубить войску, заслышав
о приближении Косого.
   Относительно характера войн должно заметить, что на  севере  (включая
сюда область Северскую, Рязанскую и Смоленскую) из девяноста известий  о
войнах внутренних, или междоусобных, мы встречаем не более двадцати  из-
вестий о битвах, следовательно, семьдесят  походов  совершено  было  без
битв. Разделив описываемый период времени в 234 года на две равные поло-
вины, увидим, что в первую половину, до 1345 года,  который  придется  в
начале княжения Симеона Гордого, было только  пять  битв,  остальные  же
пятнадцать относятся ко второй половине, и из этих пятнадцати почти  по-
ловина, именно семь битв, приходятся на усобицу, происходившую в  княже-
ние Василия  Темного  между  этим  князем  и  его  дядею  и  двоюродными
братьями, - доказательство усиленного ожесточения к концу борьбы. На юге
же в продолжение семнадцати лет, от  1228  года  до  Ярославской  битвы,
встречаем двенадцать известий о походах и между ними четыре  известия  о
битвах, между которыми две были лютые - Звенигородская и Ярославская.  О
внешних войнах в описываемое время на севере встречаем около 160  извес-
тий, и в том числе около пятидесяти только известий о битвах;  из  этого
числа битв более тринадцати было выиграно русскими. Из общего числа  из-
вестий о войнах сорок пять относятся к войнам с татарами, сорок одно - к
войне с литовцами, тридцать - с немцами ливонскими; остальные  относятся
к войне со шведами, болгарами и проч. На юге до  литовского  владычества
встречаем сорок с чем-нибудь известий о  войнах  внешних,  в  том  числе
одиннадцать известий о битвах, из которых восемь были выиграны русскими.
Во время междоусобных войн на севере встречаем раз тридцать пять  извес-
тия о взятии городов, причем раз пять  попадаются  осады  неудачные;  во
внешних войнах раз пятнадцать упоминается о взятии городов русскими, раз
семь - неудачные осады; раз семнадцать русские отбили осаждающих от сво-
их городов, раз около семидесяти упоминается о взятии  русских  городов,
преимущественно татарами, во время нашествия Батыева, Тохтамышева,  Еди-
геева. На юге во внешних войнах раз семь упоминается  о  взятии  городов
русскими, раза три - избавление русских городов от осады, раз  неудачная
осада русскими, раз одиннадцать - взятие городов русских неприятелем.
   Касательно осад городов в самом начале описываемого  периода  мы  уже
встречаем известия о стенобитных орудиях, пороках,  таранах,  турах.  Во
время осады Чернигова Даниилом Романовичем галицким и Владимиром Рюрико-
вичем киевским осаждающие поставили таран, который метал камнем на  пол-
тора перестрела, а камень был в подъем четырем мужчинам сильным. Ростис-
лав Михайлович черниговский во время осады Ярославля галицкого  употреб-
лял пороки, или праки. Вот как описывается взятие приступом города  Гос-
тиного волынского войсками, отправленными на помощь  к  польскому  князю
Конраду: "Когда полки пришли к городу и  стали  около  него,  то  начали
пристроиваться на взятие города; князь Конрад ездил и  говорил  русским:
"Братья моя милая Русь! потяните за одно сердце!" -  и  ратники  полезли
под забрала, а другие полки стояли неподвижно, сторожа, чтоб  поляки  не
подкрались внезапно. Когда ратники прилезли под забрала, то поляки стали
пускать на них камни, точно град сильный, но стрелы осаждающих не давали
осажденным выникнуть из забрал; потом начали колоться копьями; много бы-
ло раненных в городе от копий и стрел, и начали мертвые падать из забрал
как снопы; таким образом взят был город и сожжен, жители перебиты и  по-
ведены в плен". На севере новгородцы, собираясь  в  поход  под  Раковор,
приискали мастеров, которые стали чинить пороки на владычнем  дворе.  Во
время осады Твери Димитрием Донским осаждающие окружили город  острогом,
приставили туры и приметали примет около всего города; эта осада продол-
жалась четыре недели, город не был взят, потому что тверской князь  пос-
пешил заключить мир с московским. Первым делом  осаждающих  было  пожечь
посад и все строения около осажденной крепости или города; но иногда это
делали сами осажденные, приготовляясь к осаде. В рассказе об осаде Моск-
вы Тохтамышем в первый раз упоминаются  пушки  и  тюфяки,  употребленные
осажденными; тут же упоминаются и самострелы; осажденные кроме того, что
бросали камни и стрелы, лили на осаждающих также горячую воду.  Московс-
кий кремль ни разу не был взят силою, ибо Тохтамыш овладел им хитростию;
Смоленск оба раза был взят Витовтом также хитростию; Тверь после татарс-
кого нашествия с Калитою ни разу не была взята; Новгород не был взят ни-
когда; Псков выдержал шесть осад от немцев.
   Относительно числа войск в описываемое время у нас еще  менее  точных
известий, чем даже в период предшествовавший. Правда, мы имеем  известие
о числе русского войска, сражавшегося на Куликовом поле, но это известие
почерпнуто из украшенных сказаний, и есть еще другие причины сомневаться
в его верности. Когда великий князь Димитрий перевезся через Оку и  сос-
читал своих ратников, то нашел, что их более двухсот тысяч, причем вели-
кий князь жалел, что у него мало пехоты, и оставил  у  Лопасны  великого
воеводу своего Тимофея Васильевича, чтоб он провожал по Рязанской  земле
те пешие и конные отряды, которые  будут  приходить  после.  И  действи-
тельно, потом сказано, что пришло к нему много пехоты,  много  житейских
людей и купцов изо всех земель и городов, так что после их прихода  нас-
читалось уже более 400000 войска. Но если мы примем в  соображение,  что
Димитрий должен был ограничиться силами одного  Московского  и  великого
княжества с подручными князьями и отрядом двух Олгердовичей, что  извес-
тие о приходе новгородцев более  чем  сомнительно,  что  на  известии  о
тверской помощи также нельзя много настаивать, что о полках  нижегородс-
ких и суздальских нет и помину, то известие о 400000 войска не может  не
показаться преувеличенным. В Суздальском  бою  с  Василием  Темным  было
только полторы тысячи войска, хотя с ним были тут князья можайский,  ве-
рейский и серпуховской, недоставало одного Шемяки, чтоб  все  силы  Мос-
ковского княжества были в сборе.  Новгородцы  выставили  против  Василия
Томного 5000 войска, и эту рать летописец называет великою вельми. Разу-
меется, мы не можем сравнивать похода Василия Темного на казанского хана
с походом деда его Димитрия на Мамая: самые жалобы летописца на чрезмер-
ное истощение областей Московских  после  Куликовской  битвы  показывают
напряжение чрезвычайное.
   Таково является, по источникам, состояние дружины  и  войска  вообще.
Что касается до остального народонаселения, городского и  сельского,  то
города Северо-Восточной Руси в описываемое время  представляются  нам  с
другим значением, чем какое видели мы у  городов  древней,  Юго-Западной
Руси. Усобицы между князьями продолжаются по-прежнему, но города не при-
нимают в них участия, как прежде, их голоса не слышно; ни один князь  не
собирает веча для объявления городовому народонаселению о походе  или  о
каком-нибудь другом важном деле, ни один князь не уряживается ни о чем с
горожанами. За Владимир и его область борются князья -  переяславский  и
городецкий, московский и тверской, но расположение  владимирцев  к  тому
или другому сопернику никогда не кладется на весы для решения спора, как
некогда расположение киевлян; ценя важность Владимира и его области, бо-
рясь за них, князья, однако, перестают жить в стольном городе отцов, ос-
таются в своих опричнинах, это обстоятельство должно было бы дать влади-
мирцам большую  независимость  при  обнаружении  своего  расположения  в
пользу того или другого соперника: но ничего подобного не видим. Начина-
ется усобица в Московском княжестве между дядею и племянником; один  из-
гоняет другого из Москвы, как некогда из Киева, но о голосе москвичей ни
слова, ни слова о том, чтоб князья-соперники прислушивались к этому  го-
лосу, спрашивали его; говорится о заговоре многих москвичей, бояр,  гос-
тей и чернецов в пользу Шемяки против Василия Темного, но ни слова о ве-
че, о гласном выражении народного мнения, о распре сторон между  гражда-
нами, как это мы видели в старину на юге; два раза Москва, лишенная кня-
зей, предоставляется себе самой: во время Тохтамышева нашествия и  после
Суздальского боя, и ни в том, ни в другом случае ни слова о вече;  лето-
писец говорит только о волнении, которое в первом  случае  было  утишено
прибытием князя Остея. Три раза упоминаются веча, или восстания: два ра-
за веча простых людей на бояр - в Костроме, Нижнем, Торжке, один  раз  -
вече в Ростове на татар; упоминаются и прежде советы на татар в городах,
причем видим и участие князей; но в старых городах,  Смоленске,  Муроме,
Брянске, жители вмешиваются в княжеские  усобицы:  смольняне  не  хотели
иметь своим князем Святослава Мстиславича, и последний должен был  силою
сесть у них на столе; брянцы сходятся вечем на князя своего  Глеба  Свя-
тославича; в Муроме обнаруживаются две стороны, из которых одна стоит за
князя Федора Глебовича, а другая - за Юрия Ярославича.
   Но и в описываемое время существовал на севере город,  который,  нес-
мотря на усилия Андрея Боголюбского, Всеволода III, сына  его  Ярослава,
внука Ярослава, правнука Михаила, сохранил прежнее значение старших  го-
родов в областях, значение власти, сохранил прежний обычай, как на думу,
на вече сходиться: то был Новгород Великий. Мы  видели,  как  вследствие
родовых княжеских отношений и усобиц явились ряды,  как  великие  князья
рядились с киевлянами, как после Всеволода Ольговича тиун в Киеве стано-
вился выборным от города; мы видели, что вследствие тех же самых обстоя-
тельств, но еще более усиленных, явились ряды и в Новгороде, и здесь по-
садники и тысяцкие стали выборными. Мы видели, что начало  рядов  новго-
родских должно отнести ко временам Всеволода Мстиславича; но дошедшая до
нас самая древняя из договорных грамот новгородских с великими  князьями
относится ко временам Ярослава Ярославича; после этого  князя  мы  имеем
целый ряд подобных грамот с малыми изменениями одна против  другой,  ибо
новгородцы держались старины: новые отношения, явившиеся на  севере,  не
могли дать им новых льгот; все старание их долженствовало быть направле-
но к тому только, чтоб удержать прежнее.
   Так, в начале грамот новгородцы обыкновенно говорят, чтоб князь цело-
вал крест на том, на чем целовали деды и отцы, держать Новгород в стари-
не, по пошлине, без обиды; после исчисления всех условий говорится,  что
так пошло от дедов и отцов. В  грамотах  Ярослава  Ярославича  говорится
только о крестоцеловании княжеском; но в грамотах сына его Михаила явля-
ется уже и клятва новгородцев - держать княжение честно, по пошлине, без
обиды; наконец, с того времени, как младшие, удельные, князья московские
начали присягать - держать княжение старших честно и грозно,  новгородцы
также должны были внести в свои грамоты: грозно. Договор  заключался  от
имени владыки, посадника, тысяцкого, соцких, от всех старейших, от  всех
меньших, от всего Новгорода. Владыка посылал  князю  благословение,  ос-
тальные сановники и жители поклон.
   По условиям, определявшим права князя как правителя, князь держал все
волости новгородские не своими мужами, но мужами  новгородскими.  Мы  не
должны забывать, что под именем волостей разумелось тогда не только  то,
что мы теперь разумеем под этим названием, но также  должности,  доходы.
Князь без посадника не раздавал волостей, не давал грамот.  Князь  рядил
Новгород и раздавал волости, находясь в Новгороде, но не мог делать это-
го, находясь в Суздальской земле; без вины не лишал никого  волости.  На
Немецком дворе князь торговал посредством купцов  новгородских,  не  мог
затворять двора, приставлять к нему приставов, нарушать договоров,  зак-
люченных с городами немецкими, должен был, по выражению  грамот,  блюсти
новгородскую душу, т. е. не делать новгородцев клятвопреступниками перед
немцами. Из этих условий видим, что давать грамоты,  скреплять  ими  из-
вестные права - принадлежало князю только при участии посадника; но  по-
том Новгород в этом отношении забыл старину, и грамоты стали даваться на
вече без участия князя; так, дана была жалованная грамота Троицкому Сер-
гиеву монастырю в следующей форме: "По благословению господина  преосвя-
щенного архиепископа богоспасаемого Великого Новгорода владыки  Еуфимия,
по старой грамоте жалованной, пожаловали посадник Великого Новгорода Ди-
митрий Васильевич и все старые посадники, тысяцкий Михайла  Андреевич  и
все старые тысяцкие, и бояре, и житые люди, и купцы, и весь господин Ве-
ликий Новгород на вече, на Ярославле дворе". Великий князь  Василий  Ва-
сильевич уничтожил эту новизну; в его договоре с новгородцами читаем ус-
ловие: "Вечным грамотам не быть" - вместе с другим условием:  "А  печати
быть князей великих". Понятно, что, присвоивши себе право давать грамоты
от веча, без князя, новгородцы привешивали к этим грамотам и свою  горо-
довую печать.
   По условиям, определявшим права князя как судьи, князь не судил  суда
без посадника; новгородцы обязываются не отнимать суда у великокняжеских
наместников, исключая двух случаев:  во-первых,  когда  придет  весть  о
вторжении неприятеля; во-вторых, когда жители будут  заняты  укреплением
города, и обвиненные или тяжущиеся не будут иметь времени отвечать перед
судом. Сотские и рядовичи без великокняжеского наместника и без посадни-
ка не судят нигде. Зов к суду по волости производится посредством позов-
ников великокняжеских и новгородских, в городе  посредством  подвойского
великокняжеского и новгородского. Если князю донесут на кого  бы  то  ни
было, то он не дает веры доносу, прежде нежели исследуется  дело;  князь
не посуживает грамот,  т.  е.  не  переменяет  грамот,  данных  прежними
князьями; не посужает ряду вольного, т.  е.  когда  соперники  полюбовно
уладят дело между собою; не замышляет сам суда; не дает веры наветам хо-
лопа или рабы на господина; не судит ни холопа, ни  рабы,  ни  половника
без господаря их; дворяне княжеские из Новгородской волости за рубеж су-
да не выводят и не судят, вязчей пошлины не берут. Если случится суд ве-
ликокняжескому человеку с новгородцем, то судят от великого князя боярин
и от Великого Новгорода боярин, судят право, по крестному целованию. Ес-
ли же заспорят, не смогут решить дела, то, когда великий князь, или  его
брат, или сын приедут в Новгород, тогда решат это дело. Судей  своих  по
волости князь шлет на Петров день.
   По условиям, определявшим доходы княжеские, князь получал дар от всех
Новгородских волостей; в Торжке и Волоке держал тиуна в той  части  этих
городов, которая ему принадлежала, а в Вологде тиуна не держал; на  двух
погостах, Имоволожском и Важанском, брал куны; когда князь ехал в Новго-
род, то брал дар по станциям (по стояниям), а когда ехал  из  Новгорода,
тогда дара не брал. Судных пошлин новгородцы  обязываются  не  утаивать,
равно как всяких доходов и оброков княжеских. Пошлины великим князьям  и
митрополиту от владыки брать по старине. Крюк великим князьям по старине
на третий год. Князь пользовался в назначенных местах правом косить  се-
но, ловить зверей, рыбу, варить мед. Князь  собирал  дань  в  Заволоцких
владениях Новгорода; но он или продавал (отдавал на откуп) эту дань Нов-
городу, или мог посылать и своего мужа, но только из  Новгорода  в  двух
насадах, и никак не с Низу, и потом посланный  должен  был  возвращаться
опять в Новгород, а не прямо к великому князю; раздавать даней  на  Низу
князь не мог. В Вотскую землю князь посылал ежегодов. Дворяне  княжеские
и тиуны его имеют право брать прогоны; но дворяне не имеют права по  се-
лам брать подводы у купцов, разве только в  том  случае,  когда  надобно
дать весть о приближении неприятеля. Ни князь, ни княгиня, ни бояре,  ни
дворяне их не могли в Новгородской волости  держать  сел,  покупать  их,
принимать в дар, также ставить слобод и мытов.
   Из всех этих условий видно, что Новгород не платил великому князю да-
ни, исключая даней заволоцких, о которых упоминается еще под 1133 годом.
Но мы видели, что в 1259 году наложена была на Новгород дань  татарская,
число; летописец говорит, что татары переписали дома христианские и  что
богатым было легко, а бедным тяжело; из последних слов можно видеть, что
количество платимой суммы было одинаковое для всех  жителей,  дань  была
наложена без соображения с средствами плательщика. Но мы  видели  также,
что татары скоро перестают сами сбирать дань и поручают это князьям, ко-
торые таким  образом  получают  возможность  распорядиться  сбором  дани
по-своему; то же самое делают и новгородцы: они  платят  великому  князю
так называемый черный бор для хана и вносят  в  свои  договоры  условие:
"Если приведется князьям великим взять черный бор, и нам черный бор дать
по старине". Так, когда Димитрий  Донской  после  Тохтамышева  нашествия
должен был дать в Орду большой выход, то послал и в Новгород брать  чер-
ный бор. Как брался этот черный бор, мы  знаем  из  данной  новгородской
грамоты великому князю Василию Васильевичу на черный бор по Новоторжским
волостям: "Брать князя великаго черноборцам на Новоторжских волостях  на
всех, куда пошло по старине, с сохи по гривне новой,  да  писцу  княжому
мортка с сохи; а в соху два коня да третье припряжь, да тшан  кожевничий
за соху (идет), невод за соху, лавка за соху, плуг за две  сохи,  кузнец
за соху, четыре пешци за соху, ладья за две сохи, црен за  две  сохи;  а
кто сидит на исполовьи, на том взять за полсохи; где  новгородец  заехал
лодьею или торгует лавкою, или староста, на том не взять;  и  кто  будет
одерноватый, берет месячину, на том также не брать.  Кто,  покинув  свой
двор, вбежит во двор боярский или кто утаит соху и будет изобличен,  тот
платит за вину свою вдвое за соху". Таким образом, мы  видим,  что  дань
платилась с промыслов и определялась  величиною  средств  промышленника,
причем все промыслы приравнивались к сохе, которая выражала определенную
величину средств, употребляемых при обработке земли.
   Мы видели, что определение одних только финансовых отношений Новгоро-
да к великим князьям можно отнести к временам Ярослава I, что  определе-
ние остальных отношений, как мы встречаем  его  в  договорных  грамотах,
должно быть отнесено ко временам позднейшим, началось не ранее  княжения
Ярополка Владимировича в Киеве. Начавшиеся с этих пор усобицы между  Мо-
номаховичами и Ольговичами и между разными линиями Мономахова потомства,
частые перемены великих князей отразились в Новгороде, который постоянно
признавал свою зависимость от великого князя, брал себе князя из его ру-
ки: и здесь начались волнения и усобицы, смены, изгнание князей, образо-
вались партии, приверженные то к тому, то к другому из них; если сначала
князья сменялись вследствие смен в  Киеве,  то  потом  начали  сменяться
вследствие торжества той или другой стороны в самом Новгороде; чиновники
княжеские,  посадники,  тысяцкие  стали  выборными,   начали   сменяться
вследствие торжества той или другой стороны, вследствие смены князей,  с
которыми стали заключаться договоры, ряды. Князья южные, занятые  своими
родовыми счетами и усобицами, смотрели равнодушно на утверждение  такого
порядка вещей в Новгороде; если Ольговичи уступали киевлянам выбор  тиу-
на, то нет ничего удивительного, что другие южные князья легко  соглаша-
лись и на новгородские условия; Изяслав Мстиславич одинаково ведет  себя
как на киевском, так и на новгородском вече. Но, с тех пор  как  приняли
первенствующее положение князья северные, мы видим постоянное враждебное
столкновение их с бытом Новгорода, развившимся,  по  всем  вероятностям,
полнее и определившимся точнее, нежели в других старых городах. Всеволод
III привел было уже Новгород совершенно в свою волю, сын его Ярослав хо-
тел сделать то же самое, хотел управлять Новгородом из пригорода Торжка:
обоим помешал южный князь Мстислав;  Александр  Невский  шел  по  следам
предков; брат его Ярослав хотел привести Новгород в свою волю с  помощию
татарскою, но был остановлен братом Василием; Димитрий Александрович был
остановлен в подобных же намерениях братом Андреем,  Михаил  тверской  -
Юрием московским. Но московские князья, получивши  первенство,  изменяют
поведение предшествовавших князей относительно Новгорода: они  оставляют
в покое его быт, не допускают только дальнейшего распространения  новго-
родских прав, например освобождения от митрополичьего суда, и все внима-
ние обращают только на то, чтоб получить с Новгорода  как  можно  больше
денег, овладеть его главными доходами, получаемыми с  Заволочья.  Калита
сталкивается враждебно с Новгородом, и всякий раз за деньги, за то,  что
хочет взять с него больше положенного; он делает  также  первую  попытку
овладеть Заволочьем; сын его Симеон Гордый начинает княжение походом  на
Новгород из-за денег, из-за того, что новгородцы не хотят позволить  ему
собирать дань на Торжокских волостях. Димитрий Донской идет на Новгород,
когда вследствие Тохтамышева нашествия он чувствует большую надобность в
деньгах; Василий Димитриевич возобновляет попытку Калиты, хочет овладеть
Заволочьем; Темный берет  с  Новгорода  богатые  окупы;  но  Темный  уже
сильнее всех своих предшественников, он освободился от  родичей,  собрал
их уделы, у него нет соперников ни в Твери, ни в Нижнем, он не боится ни
Литвы, ни Орды и потому может думать уже о последнем ударе Новгороду, об
уничтожении его старого быта; он действительно думает об этом, но смерть
мешает исполнению думы.
   Уже давно, по всем вероятностям во второй четверти XII века, посадник
в Новгороде стал выборным и занял место подле князя при суде  и  раздаче
волостей, хотя при этом князь не потерял влияния при избрании  посадника
и не лишился права требовать его смены, объявивши только вину его:  так,
мы видим, что в 1171 году князь Рюрик Ростиславич отнял посадничество  у
Жирослава и выгнал его из города; князь Святослав Мстиславич не мог сде-
лать того же с посадником Твердиславом, потому что вопреки условию хотел
лишить его должности без вины; в  описываемое  время  Александр  Невский
настоял на том, чтоб посадник Анания лишен был должности; брат  Невского
Ярослав требовал, чтоб трое бояр были лишены должности; новгородцы упро-
сили его простить этим людям и удовольствоваться тем, что должность  ты-
сяцкого отдана была по его воле человеку, ему преданному. От  начала  XV
века дошло до нас иностранное известие (Ланноа), что посадники и  тысяц-
кие менялись ежегодно. Мы видим, что великие князья посылают в  Новгород
своих наместников; какое же было значение этих лиц? Под 1342 годом лето-
писец указывает нам наместника великокняжеского Бориса, который вместе с
владыкою Василием примирил враждующие стороны; под 1375 годом  встречаем
другое известие о наместнике: новгородцы, желая упросить  владыку  Алек-
сея, чтоб он не оставлял епископии, стали вечем на дворе Ярослава и пос-
лали с челобитьем к владыке с  веча  наместника  великокняжеского  Ивана
Прокшинича, посадника, тысяцкого и других многих бояр  и  добрых  мужей;
здесь, как и следует ожидать, наместник занимает  место  выше  городских
сановников. В описываемое время, когда попадаются  известия  о  довольно
значительных войнах новгородцев с шведами, ливонскими  немцами,  Литвою,
войнах, которые объявлялись формально и оканчивались мирными договорами,
можно усмотреть степень участия князя или наместника его во внешних сно-
шениях, в решениях относительно войны и мира. Под 1242  годом  встречаем
известие, что после Ледового побоища немцы прислали в Новгород за  миром
с поклоном, без князя (Александра), и мир был заключен. Под  1256  годом
встречаем любопытное известие, что Александр Невский выступил в поход  с
своими полками и новгородскими, причем новгородцы не знали, куда, на ка-
кой народ князь идет,- знак, что Александр не объявлял на вече о походе,
не спрашивал согласия граждан на него. Ореховский  договор  со  шведами,
заключенный в 1323 году, начинается так: "Я, князь великий Юрий,  с  по-
садником Варфоломеем, тысяцким Аврамом и со всем Новгородом  докончал  с
братом моим, свейским королем". Во времена московских князей,  предоста-
вивших Новгород самому себе, дававших литовским князьям право  показнить
новгородцев, если они сгрубят им, в это время, разумеется, вече получило
большую свободу в определении своих внешних отношений: так,  видим,  что
когда шведский король Магнус прислал в Новгород  с  требованием  принять
католицизм, грозя в противном случае войною, то  в  совещании  по  этому
случаю видим владыку посадника, тысяцкого и всех новгородцев - о намест-
нике великокняжеском не упомянуто; а при заключении  договора  с  князем
Михаилом Александровичем тверским новгородцы вносят условие, чтобы вели-
кий князь без новгородского слова не замышлял войны. Но при  этом  князь
не терял своего участия во внешних сношениях: в 1420 году Орден  прислал
послов в Новгород с предложением назначить съезд для мирных переговоров.
В это время в Новгороде жил князь Константин Димитриевич,  рассорившийся
с братом, великим князем Василием; новгородцы приняли его в честь,  дали
ему пригороды, бывшие прежде за литовскими князьями, кроме того, по всей
волости Новгородской сбор пошлины, называемой коробейщиною, но в  то  же
время в Новгороде находился и наместник великого  князя  Василия,  князь
Федор Патрикеевич, и вот, по словам летописца, немецкие послы условились
с князем Константином и со всем Великим Новгородом, что  быть  на  съезд
самому магистру, а князю Константину и новгородцам послать  своих  бояр,
вследствие чего были посланы на съезд  наместник  великокняжеский  князь
Федор Патрикеевич, боярин князя  Константина  -  Андрей  Константинович,
двое посадников и трое бояр новгородских. Наконец, из  дошедших  до  нас
договорных грамот новгородцев с Любеком и Готским берегом одна,  относя-
щаяся к концу XIII или началу XIV века, написана от имени великого князя
Андрея, посадника, тысяцкого и всего Новгорода; в ней сказано, что гости
будут на божиих руках, княжеских и всего Новгорода; другая грамота,  от-
носящаяся ко второй половине XIV века, половине московской, или  намест-
нической, написана от имени архиепископа, посадника, тысяцкого  и  всего
Новгорода.
   Из двенадцати смут в Новгороде, о которых упоминает летописец в пери-
од от 1054 до 1228 года, только две не были в связи с княжескими переме-
нами: восстание концов вследствие бегства Матея Душильчевича в 1218 году
и восстание на владыку Арсения в 1228 году. В период от 1228 до 1462 го-
да летописец упоминает 21 раз о смутах, из которых только четыре были  в
связи с княжескими отношениями. Большею частию  новгородцы  восстают  на
своих сановников, причем нельзя не усмотреть борьбы двух сторон, стороны
лучших и стороны меньших людей. Мы видели, что и в  период  от  1054  до
1228 года посадники избирались обыкновенно из  одного  известного  круга
знатных фамилий; если при избрании в другие должности следовали тому  же
обычаю, то легко понять, какое значение должны были получить знатные фа-
милии, какие общие цели должны были они преследовать и какие волнения  в
городе должна была производить вражда некоторых из них друг с другом. Мы
видели, к каким явлениям повела распря Степана Твердиславича с Водовиком
в 1230 году; в 1255 г. лучшие люди составляют совет - побить  меньших  и
ввести князя на своей воле; на разделение интересов обеих сторон летопи-
сец указывает также в известии о наложении дани татарской; то  же  самое
видим и в смуте 1418 года. Но здесь рождается вопрос о происхождении бо-
яр новгородских: было ли это название наследственным в некоторых фамилия
или нет? Известно, что в нашей древней истории никогда и нигде  боярское
звание не было наследственным; боярами назывались старшие члены дружины,
думцы, советники князя, который возводил в это звание, давал это  значе-
ние или сыновьям своих старых бояр и дружинников вообще смотря  по  мере
их достоинства, или людям, вновь вступающим в дружину  смотря  опять  по
достоинству и по разным другим условиям:  разумеется,  происхождение  от
знаменитого и любимого князем боярина давало его сыну  большее  право  и
легкость к достижению того же звания; но в случае нужды и детские  могли
стать боярами, как обещал сделать князь Владимир Мстиславич при  извест-
ном случае. Но мы должны строго различать в источниках название  боярина
в значении старшего члена дружины, название, употребляющееся в  противо-
положность с названиями других младших членов дружины,  и  то  же  самое
название, употребленное в общем смысле, в смысле знатных, больших людей,
в смысле дружины вообще, с противоположением ей всего остального народо-
населения, людей простых, черных. Так, и в Новгородской летописи  назва-
ние бояр употребляется в общем смысле знатных людей, вячших, в  противо-
положность меньшим, простым. Под именем бояр, или больших, вячших людей,
в Новгороде разумеются все правительственные лица, как отправляющие свою
должность, так и старые, члены всех тех знатных фамилий, которые  успели
сосредоточить в своем кругу правительственные должности.  Сын  посадника
имел важное значение, как сын посадника, как сын при  этом  знаменитого,
могущественного по своему влиянию человека, и вследствие этого принадле-
жал к числу больших, знатных людей, бояр; назывался боярином  в  отличие
от обыкновенного, простого человека, а не потому он назывался  так,  что
имел особый сан боярина или принадлежал к сословию бояр.  Татары,  боясь
волнения народного в Новгороде, просят князя Александра, чтоб он приста-
вил к ним сторожей, и князь велит стеречь их сыну  посадничьему  и  всем
детям боярским; потом, по смерти Александра Невского, новгородцы послали
за братом его Ярославом сына посадничьего и лучших бояр.
   Слово бояре в общем значении лучших, знатных людей, противополагаемых
простым людям, употребляется не в одной Новгородской, но и во всех  дру-
гих летописях; понятно, что в других княжествах под именем бояр  обыкно-
венно члены дружины противополагаются всему остальному  народонаселению.
Так, под 1315 годом летописец говорит, что князь Афанасий Данилович  по-
шел из Новгорода в Торжок с новгородскими боярами без черных людей,  при
описании усобиц в Твери говорится, что тяжко было боярам и слугам, тяжко
было и черным людям. О Димитрии Донском сказано, что он, желая предупре-
дить Михаила тверского, привел по всем городам к присяге бояр  и  черных
людей. При описании Раковорской битвы  новгородский  летописец  говорит,
что много пало добрых бояр, а иных черных людей без числа. Встречается и
старинное название люди в значении простых, черных людей и в  противопо-
ложность знатным, боярам, дружине вообще; так, говорится,  что  тверской
князь Михаил Александрович, пожегши Дмитровские посады, волости и  села,
бояр и людей привел пленными в Тверь, а в Волынской  летописи  встречаем
название простых людей в противоположность боярам. Наконец, в противопо-
ложность дружине все остальное народонаселение  носит  название  земских
людей. Таким образом, в противоположность князьям  все  не  князья  были
смерды, черные люди; в противоположность боярам и дружине вообще все ос-
тальное народонаселение также носило название простых, черных людей;  из
этого народонаселения будут выделяться новые высшие разряды, или  сосло-
вия, и все остальные низшие в отношении к этим новым разрядам будут  на-
зываться также черными людьми. Так, в Новгороде при подробном перечисле-
нии слоев городового народонаселения после бояр встречаем  житых  людей,
значительных по своему богатству, людей, которые, не принадлежа к  горо-
довой аристократии, к лицам и фамилиям правительственным, не принадлежа-
ли также и к купцам, ибо не занимались торговлею. За житыми людьми,  или
мужами, следуют купцы и, наконец, черные люди; под 1398 годом  летописец
говорит, что ко владыке новгородскому пришли бить челом посадники,  боя-
ре, дети боярские, житые люди и купеческие дети; иногда житые люди поме-
щаются после купцов. Те же самые части городового населения, кроме житых
людей, видим и во всех других городах Северо-Восточной Руси: когда князь
Юрий Ярославич обновил запустелый Муром и поставил в нем свой  двор,  то
ему подражали в этом бояре, вельможи, купцы и черные люди. В Москве куп-
цы уже разделяются на гостей и суконников; московские князья в договорах
своих условливаются обыкновенно гостей,  суконников  и  городских  людей
блюсти вместе и в службу их не принимать. Последнее условие  объясняется
тем, что гости, суконники и вообще городские люди были люди данные,  или
тяглые, и позволение переходить им в дружину лишало бы  князей  главного
источника доходов, лишало бы их средств платить выход в Орду.  После,  в
XVII веке, мы увидим, какой страшный ущерб  в  московских  финансах  был
произведен стремлением тяглых городских людей выйти из податного состоя-
ния вступлением в службу или зависимость от духовенства, бояр и служилых
людей и какие сильные меры употребляло правительство для  воспрепятство-
вания этому выходу. То же самое побуждение заставляло князей и в  описы-
ваемое время условливаться не принимать в службу данных людей,  ни  куп-
цов, ни черных людей, ни численных, или числяков, и земель их  не  поку-
пать; если же кто купил подобные земли, то прежние владельцы должны  вы-
купить их, если могут, если же не будут в состоянии выкупить, то  покуп-
щики должны потянуть к черным людям; если же не захотят тянуть, то лиша-
ются своих земель, которые даром переходят к черным  людям,распоряжение,
тождественное с позднейшими распоряжениями, по которым беломестцам,  лю-
дям нетяглым, запрещалось покупать земли тяглых людей. То же  самое  по-
буждение заставляло московских князей условливаться не держать в  Москве
закладней и не покупать человека с двором; князья обязываются  также  не
покупать земель ордынцев и делюев, которые должны знать свою службу, как
было прежде, при отцах. Под именем делюев разумеются всякого рода ремес-
ленные и промышленные люди, поселенные на княжих  землях;  ордынцами  же
называются пленники, выкупленные князьями в Орде и поселенные  также  на
княжих землях.
   Городское тяглое население по-прежнему разделялось на  сотни:  новго-
родцы говорят в своих грамотах, что купец должен тянуть в  свое  сто,  а
смерд в свой погост; здесь под смердом разумеется сельский житель.  Мос-
ковские князья в своих договорах говорят о черных людях, которые тянут к
сотникам; иногда же говорят о черных людях, которые тянут к  становщику:
и здесь надобно, думаем, понимать так, что в первом случае  говорится  о
городских людях, а во втором - о сельских. Сотник, или сотский,  удержи-
вает прежнее значительное положение свое в Новгороде; в начале  договор-
ных грамот с князьями говорится, что шлется князю благословение от  вла-
дыки, поклон от посадника, тысяцкого и всех сотских. Но если купцы и во-
обще горожане тянули к своим сотским, то сотские должны  были  тянуть  к
тысяцкому; великий князь в договорах с удельными выговаривает, чтоб мос-
ковская рать по-прежнему выступала в  поход  под  его  воеводою  и  чтоб
князья не принимали к себе никого из этой рати; последнее условие  пока-
зывает нам, что эта рать состояла из горожан; мы знаем  также,  что  имя
воеводы давалось преимущественно тысяцкому. Кроме  собственных  горожан,
тянувших в городские сотни, могли жить в городе на своих дворах холопи и
сельчане княжеские: так, Димитрий  Донской  условливается  с  Владимиром
Андреевичем серпуховским послать в город (Москву) своих наместников, ко-
торые должны очистить холопей их и сельчан; от этого происходило, что  в
Москве находились дворы, которые тянули к селам.
   На вятское устройство могут указать нам только первые строки послания
митрополита Ионы, который обращается к троим воеводам земским,  ко  всем
ватаманам, подвойским, боярам, купцам, житым людям и  ко  всему  христи-
анству.
   В городовом быту Юго-Западной Руси до  литовского  владычества  самым
замечательным явлением был приплыв чуждого народонаселения - немцев, жи-
дов, армян. Под 1259 годом волынский летописец сообщает  нам  любопытное
известие о построении и населении города Холма: однажды князь Даниил Ро-
манович, охотясь, увидел красивое и лесное  место  на  горе,  окруженной
равниною (полем): место ему полюбилось, и он построил сперва на нем  ма-
ленькую крепость, а потом другую, большую  и  начал  призывать  отовсюду
немцев и русских, иноязычников и поляков, и набежало много всяких ремес-
ленников от татар: седельники, лучники, тулники, кузнецы,  медники,  се-
ребряники, закипела жизнь,  и  наполнились  дворами  окрестности  города
(крепости), поле и села. Князь Мстислав Данилович для выслушания завеща-
ния брата своего Владимира Васильевича созывает во  Владимире  Волынском
горожан (местичей) - русских и немцев; на похоронах Владимировых плакали
немцы, сурожцы и жиды. Во время  литовского  владычества  жиды  получили
большие льготы; по грамоте Витовтовой, данной в 1388 году, за  убийство,
нанесение раны, побоев жиду виноватый отвечает так же, как за  убийство,
раны, побои, нанесенные шляхтичу;  если  христианин  разгонит  жидовское
собрание, то наказывается по обычаю земскому и все его имущество отбира-
ется в казну; за оскорбление, нанесенное школе жидовской, виноватый пла-
тит великокняжескому старосте два фунта перцу. Жида можно заставить при-
сягнуть на десяти заповедях только при важном иске,  где  дело  идет  не
меньше как о 50 гривнах литого серебра; в других же случаях жид присяга-
ет перед школою, у дверей. Жида-заимодавца нельзя заставить выдать  зак-
лад в субботу. Если христианин обвинит  жида  в  убийстве  христианского
младенца, то преступление должно быть засвидетельствовано тремя христиа-
нами и тремя жидами добрыми; если же свидетели объявят его невинным,  то
обвинитель должен потерпеть то же наказание, какое предстояло обвиненно-
му. Во время литовского владычества города русские стали получать  право
немецкое, магдебургское. Ставши королем польским, Ягайло  немедленно,  в
1387 году, дал Вильне магдебургское право; великий князь Сигизмунд Кейс-
тутович в 1432 году подтвердил это пожалование грамотою на русском  язы-
ке: вследствие этого жители Вильны, как римской,  так  и  русской  веры,
высвобождались из-под ведомства воевод, судей и всяких чиновников  вели-
кокняжеских и во всех делах расправлялись перед своим войтом. От того же
Сигизмунда жители Вильны, как ляхи, так и русы, получили право безмытной
торговли по всему княжеству Литовскому, весчую и другие пошлины в  своем
городе, а великий князь Казимир Ягайлович освободил  их  от  обязанности
доставлять подводы. В привилегии короля Казимира, данной литовским  зем-
лям в 1457 году, городские жители сравнены в правах с князьями, панами и
боярами, кроме права выезжать за границу и кроме управы над подвластными
людьми. Старый Полоцк, имевший одинакий быт с Новгородом Великим, сохра-
няет этот быт или по крайней мере очень заметные следы его и при князьях
литовских. Так, видим, что он заключает договоры с  Ригою,  с  магистром
ливонским и привешивает к этим договорам свою печать. Король  Казимир  в
своей уставной грамоте Полоцку говорит: "Приказываем, чтобы бояре, меща-
не, дворяне городские и все поспольство жили в согласии и дела  бы  наши
городские делали все вместе согласно, по старине, а сходились бы все  на
том месте, где прежде издавна сходились; и без бояр мещанам, дворянам  и
черни сеймов не собирать". Для сбора денег на короля устроен был  в  По-
лоцке ящик за четырьмя ключами: ключ боярский, ключ мещанский, ключ дво-
рянский и ключ поспольский; для хранения ключей избирались из всех  этих
сословий по два человека добрых, годных и верных, которые один без  дру-
гого ящика не отпирали. Кто были эти дворяне? Без сомнения, служня преж-
них полоцких князей.
   Внешний вид русского города не разнился от внешнего вида его в прежде
описанное время. В Москве явилась каменная крепость  (кремль)  только  в
княжение Димитрия Донского; мы видели, как во время Тохтамышева  нашест-
вия москвичи хвалились, что у них город каменный, твердый и  ворота  же-
лезные. В 1394 году задумали в Москве копать ров от Кучкова поля в Моск-
ву-реку: много было людям убытка, говорит летописец, много хором  разме-
тали, много трудились - и ничего не сделали. Через пять лет после  зало-
жения московского кремля заложен был и  каменный  кремль  нижегородский.
Заложение обширной крепости в Твери летописец приписывает еще св. Михаи-
лу Ярославичу; но под 1368 годом встречаем известие, что в Твери срубили
деревянную крепость и глиною помазали; потом князь Михаил  Александрович
велел около крепостного вала выкопать ров и вал  засыпать  от  Волги  до
Тмаки, а в 1394 году тот же князь велел рушить обветшалую стену и тут же
рубить брусьем. Как видно, кремль  Донского  был  единственною  каменною
крепостью во всем Московском княжестве; в Серпухове князь Владимир  Анд-
реевич построил крепость дубовую. Гораздо  более  известий  о  городских
постройках встречаем в летописях новгородских и псковских: в  1302  году
заложена была в. Новгороде каменная крепость; в 1331 владыка Василий за-
ложил город каменный от Владимирской церкви до Богородичной и от Богоро-
дичной до Борисоглебской, и в два года строение было окончено; а юрьевс-
кий архимандрит Лаврентий поставил стены около своего монастыря в  сорок
сажен, с заборалами; в 1334 году владыка покрыл свой каменный город, а в
следующем году заложил острог каменный от Ильинской церкви к Павловской.
В 1372 году выкопали ров около Людина конца, Загородья и Неревского кон-
ца; в 1383 выкопали ров около Софийской стороны, к старому валу; в  1387
сделали вал около Торговой стороны. В 1400 владыка Иоанн заложил  камен-
ный детинец. Иностранному путешественнику Ланноа (в начале XV века) Нов-
город показался удивительно огромным, но дурно  укрепленным;  Псков,  по
его отзыву, укреплен был гораздо лучше. Действительно, мы часто встреча-
ем известия о городовых постройках в Пскове: в 1309 году здесь  заложена
была стена плитяная от Петропавловской церкви к Великой-реке; в 1374 го-
ду псковичи заложили четвертую стену плитяную от реки Псковы до Великой,
подле старой стенки, которая была с  дубом  немного  выше  человеческого
роста, а через год поставили два костра каменных на торгу; в  1387  году
поставили три каменных костра у новой стены на приступе; в 1394 выстрои-
ли перши, или перси; в 1397 четыре костра каменных; в 1399 заложена  но-
вая стена с тремя кострами; в следующем году поставлены два новых  кост-
ра, а в 1401 году пристроили новую стену к старой подле реки Великой;  в
1404 заложили новую стену каменную подле реки  Псковы  и  старой  стены,
толще и выше последней, и покрыли ее; в 1407 выстроили стену против пер-
сей от гребли сторожевой избы толще и  выше;  в  1417  наняли  мастеров,
выстроили стену и поставили костер: в Петров пост кончили строение, а  в
Успенский оно упало; в 1420 поставили новый костер и выстроены были  но-
вые перши: строили их 200 человек, которые взяли у Пскова за работу 1000
рублей, да тем, которые плиту обжигали, дали 200 рублей;  но  через  три
года строение распалось. В 1452 году урядили новую стену у  першей  и  в
ней 5 погребов; в 1458 надделали над старою стеною новую и дали  за  это
мастерам полтораста рублей. Кроме самих Новгорода и Пскова в их  волости
видим и несколько других каменных городов: Копорье, Орешек,  Ямский  го-
род, Порхов, Изборск, Гдов; как легко и скоро строили деревянные крепос-
ти, видно из известия под 1414 годом, что псковичи поставили город Коло-
же в две недели; деревянную московскую  крепость  Калиты  начали  рубить
(строить) в ноябре и кончили в начале весны следующего 1338 года.
   В Новгороде от 1228 до 1462 года было выстроено не менее 150 церквей,
включая монастырские и исключая поставленные на месте  старых,  обветша-
лых; из этого числа не менее 100 каменных;  в  период  предшествовавший,
как мы видели, было построено около 70 церквей, и так как число церквей,
построенных при св. Владимире и Ярославе I, нельзя простирать далеко  за
20, то число всех церквей новгородских в половине XV века можно полагать
около 230; любопытно, что в продолжение первых 42 лет - от 1228 до  1270
года - летописец упоминает о построении только двух церквей в Новгороде.
Во Пскове в описываемое время построено было 35 церквей, из них  23  ка-
менные, две деревянные и о десяти неизвестно. В Москве летописец  упоми-
нает о построении только пятнадцати каменных церквей:  из  этого  видно,
как отстал главный город Северо-Восточной Руси от Новгорода  и  даже  от
Пскова; о количестве церквей московских в половине XIV века можно судить
по известию о пожаре 1342 года: сказано, что погорел город Москва весь и
церквей сгорело 18. В Нижнем Новгороде в конце XIV века было 32  церкви.
Упоминаются мостовые в Пскове: например, в 1308 году посадник Борис  за-
мыслил помостить торговище, и помостили, и было всем людям хорошо,  зак-
лючает летописец; в 1397 году снова помостили торговище;  но  мы  видим,
что от Пскова или Новгорода никак нельзя заключать к другим городам,  да
и во Пскове мостили только торговую площадь, где было беспрерывное  сте-
чение народа, для которого, разумеется, было хорошо,  когда  он  не  был
принужден стоять по колена в грязи. Эта мостовая была, разумеется, дере-
вянная, ибо каменной не было здесь и  в  XVII  веке.  В  Новгородской  и
Псковской летописях находим известие о построении  мостов  с  некоторыми
подробностями: например, в 1435 году наняли псковичи наймитов сорок  че-
ловек строить новый мост на реке Пскове;  балки  должны  были  доставить
наймиты сами, а рилини, городни и дубья были псковские; наймитам  запла-
чено было 70 рублей; в 1456 году намостили мост большой через реку Пско-
ву и дали мастерам 60 рублей, да потом еще прибавили  20.  Из  городских
частей упоминаются в Новгороде концы, улицы, полуулицы, улки.
   Что касается до внешнего вида юго-западных  русских  городов,  то  мы
знаем отзыв венгерского короля о Владимире Волынском, что такого  города
не находил он и в немецких землях; городские стены и на юге, как на  се-
вере, утверждались пороками и самострелами. В Холме при Данииле  Романо-
виче среди города была построена башня высокая,  с  которой  можно  было
стрелять по окрестностям, основание ее было каменное, вышиною 15 локтей,
а сама была построена из тесаного дерева и выбелена, как сыр,  светилась
на все стороны; подле нее находился колодезь, глубиною  в  35  сажен.  В
поприще от города находился столп каменный, а на нем орел каменный изва-
ян, высота камню 10 локтей, с головами же и подножками -12.0 князе  Вла-
димире Васильковиче летописец говорит, что он много городов срубил; меж-
ду прочим, в Каменце поставил столп каменный, вышиною в  17  сажен,  так
что все удивлялись, смотря на него. Столица великого княжества Литовско-
го, Вильна, в начале XV века состояла из дурных деревянных домов,  имела
деревянную крепость и несколько кирпичных церквей.
   Так как и в описываемое время, кроме стен и церквей, остальное строе-
ние в русских городах было почти исключительно деревянное, то  и  теперь
пожары должны были свирепствовать по-прежнему. О московских пожарах  ле-
топись упоминает в первый раз под 1330 годом; в 1335 году Москва погоре-
ла вместе с некоторыми другими городами; в 1337 был новый большой пожар,
причем сгорело 18 церквей; после пожара пошел сильный дождь, и что  было
вынесено в погреба и на площади, то все потонуло. В 1342 подобный же по-
жар; в 1357 Москва сгорела вся с 13 церквами;  в  1364  году  загорелась
Москва во время сильной засухи и зноя, поднялась буря и разметала  огонь
повсюду; этот пожар, начавшийся от церкви Всех святых, слыл  большим;  в
1388 сгорела почти вся Москва; в 1389 сгорело в Москве  несколько  тысяч
дворов; подобный же пожар в 1395 году;  потом  упоминается  о  пожаре  в
Москве в 1413, 1414, 1415, в 1422, 1441; в 1445 знаменитый  пожар  после
Суздальского бою; в 1453 выгорел весь кремль; в 1458 сгорело около трети
города. Таким образом, в 130 лет 17 больших пожаров -  по  одному  на  7
лет. В Новгороде в 1231 году сгорел весь Славенский конец; пожар был так
лют, говорит летописец, что огонь ходил по воде через Волхов; в 1252 го-
ду опять погорело Славно; в 1261 сгорело 80 дворов; в 1267 сгорел  конец
Неревский, причем много товара погорело на Волхове в лодьях, все сгорело
в один час, и многие от того разбогатели, а другие  многие  обнищали;  в
1275 погорел торг с семью деревянными церквами, четыре каменные  сгорели
да пятая немецкая; в 1299 году ночью загорелось на Варяжской улице, под-
нялась буря, из Немецкого двора перекинуло на Неревский  конец,  занялся
большой мост, и была великая пагуба:  на  Торговой  стороне  сгорело  12
церквей, в Неревском конце - 10. В 1311 году было  три  сильных  пожара:
сгорело 9 церквей деревянных, 46 обгорело; потом упоминается сильный по-
жар под 1326 годом; такой же - под 1329, 1339; в 1340  году  упоминается
об одном из самых лютых пожаров: между прочим, погорел владычный двор  и
церковь св. Софии, из которой не успели вынести всех икон; большой  мост
сгорел весь по самую воду; всех церквей сгорело 43, по другим  известиям
- 50, а людей погибло 70 человек; по иным известиям, сгорело 48  церквей
деревянных и упало три каменные. В 1342 году, во время большого  пожара,
сгорело три церкви и много зла случилось; люди не смели жить  в  городе,
перебрались на поле, а иные жили по берегу в судах,  весь  город  был  в
движении, бегали больше недели, наконец, владыка с духовенством замысли-
ли пост и ходили со крестами по монастырям и церквам. В 1347 году  пого-
рело шесть улиц; в 1348 два пожара: во второй  горело  на  пяти  улицах,
сгорели 4 деревянные церкви; в 1360 погорел Подол с  Гончарским  концом,
причем сгорело семь деревянных церквей; в 1368 году был пожар  злой,  по
выражению летописца: погорел весь детинец, владычный двор,  церковь  св.
Софии сгорела, часть Неревского конца и Плотницкий конец весь, а в  сле-
дующем году погорел конец Славенский; через  год  новый  пожар:  погорел
весь Подол и некоторые другие части города; в  1377  году  сгорело  семь
церквей деревянных и сгорели три каменные; в 1379 сгорело 8  улиц  и  12
церквей; в 1384 был пожар в Неревском конце, сгорело две церкви; в  сле-
дующем году сгорело два конца - Плотницкий и Славенский, весь торг;  ка-
менных церквей сгорело 25, деревянных 6; начался пожар в  середу  утром,
горело весь день и ночь и в четверг все утро, людей сгорело 70  человек.
В 1386 году сгорел конец Никитиной улицы; в 1388 году погорела  Торговая
сторона: сгорело 24. церкви и погибло 75 человек. В 1391 сгорело 8 дере-
вянных церквей, по другим известиям - 15, сгорело 3 каменные, по  другим
известиям - семь, людей погибло 14 человек; в том же месяце погорел весь
Людин конец с семью деревянными церквами и четырьмя  каменными;  в  1394
погорел владычный двор с околотком, сгорело 2 церкви деревянные и 8  ка-
менных сгорело; в 1397 погорел берег; в 1399 был пожар в Плотницком кон-
це, Славенский сгорел кесь, сгорело 22 каменные церкви, сгорела одна де-
ревянная; в 1403 году опять погорела часть Плотницкого конца, а Славенс-
кий сгорел весь, причем сгорело 15 каменных церквей, по другим  извести-
ям, каменных - 7, а деревянных - две; в 1405 -  два  пожара:  на  Яневой
улице сгорело 15 дворов, потом погорел Людин конец, часть Прусской  ули-
цы, часть детинца, сгорело 5 деревянных церквей и одна каменная, сгорело
каменных 12, причем погибло 30 человек; в 1406 погорел княжой двор, а  в
следующем году погорел Неревский конец, сгорело 12 церквей каменных, и в
том числе св. Софии, сгорело 6 деревянных; в 1414 погорел Неревский  ко-
нец, пять деревянных церквей сгорело, 8 каменных сгорело; в 1419 погоре-
ло два конца - Славенский и Плотницкий с 24 церквами;  в  1424  погорела
Торговая сторона и Людин конец весь; в 1434 погорели два конца;  в  1442
было три сильных пожара в одном месяце. Таким  образом,  в  Новгороде  в
описываемое время приходилось по одному сильному пожару на  5  лет.  Под
1391 годом встречаем в летописи известие о средстве,  которое  придумали
новгородцы для предупреждения пожаров: после большого пожара, бывшего  в
этом году, они взяли у св. Софии с полатей десять тысяч  серебра,  скоп-
ленных владыкою Алексеем, и разделили по 1000 рублей на каждый конец: на
эти деньги поставили костры каменные по обе  стороны  острога  у  всякой
улицы. Во Пскове упоминается десять больших пожаров,  в  Твери  -  семь,
два-в Смоленске, два - в Торжке и по одному - в Нижнем, Старице,  Росто-
ве, Коломне, Муроме, Корельском городке, Орешке, Молвотичах. Что касает-
ся народонаселения городов, то под 1230 годом говорится, что в Смоленске
погибло от мору 32000 человек; в Новгороде в 1390 году, по одному иност-
ранному известию (Кранца), погибло от мору 80000 человек;  в  Москве  во
время Тохтамышева взятия, по одним известиям, погибло 24000 человек,  по
другим - вдвое меньше.
   Земельные участки, принадлежащие к городу, назывались его  волостями,
а совокупность всех этих участков называлась уездом, название уезда про-
исходит от способа, или обряда, размежевания, который назывался  разъез-
дом, межевщик - разъезжиком, или заездником, межевать - разъезжать, сле-
довательно, все, что было приписано, примежевано к известному месту, бы-
ло к нему уехано, или заехано, составляло его уезд, что  было  отписано,
не принадлежало к нему, было отъехано, составляло волости отъездные.  Но
уездом называлась не одна совокупность  мест,  волостей,  принадлежавших
городу: такое же название могла носить и совокупность мест  или  земель,
принадлежавших к известному селу, и действительно, мы встречаем  село  с
уездом. В правительственном отношении уезд разделялся на волости, волос-
ти на станы, станы на околицы; населенные места в уезде носили различные
названия: встречаем городки, слободы, слободки,  села,  селца,  деревни,
починки села, новоселки, встречаем села, принадлежащие к слободкам, села
в слободах, деревни, принадлежащие к селам, к  починкам.  Известно,  как
обширна была волость Новгорода Великого; по давно утвердившемуся в нашей
науке мнению, Новгородские волости исстари делились на пять больших час-
тей, или пятин, которые соответствовали  разделению  Новгорода  на  пять
концов, так что жители каждой пятины ведались у старосты того городского
конца, к которому их пятина принадлежала. Об этом прямо и  ясно  говорит
Герберштейн; из русских источников, в житии св. Саввы Вишерского читаем,
что преподобный, имея нужду в земле для  построения  монастыря,  посылал
для испрошения этой земли в Славенский конец. Сохранились даже в списках
и грамоты, данные правлением конца Вишерскому монастырю на земли,  концу
принадлежавшие. Здесь могут возразить, что в  означенных  грамотах  дело
идет не о пятинных отношениях к концу, а просто о  землях,  находившихся
недалеко от Новгорода (в 7 верстах) и принадлежавших Славенскому  концу.
Но известно, что области пятин, как, например, Обонежской (в которой на-
ходились Вишерские земли), начинались непосредственно от Новгорода,  что
в Обонежской пятине были погосты, находившиеся еще  ближе  к  Новгороду,
чем Вишерские земли, например Деревяницкий, Волотовский.
   И в описываемое время видим, что князья и вообще землевладельцы  ста-
раются увеличивать народонаселение льготами, которые  они  дают  пришлым
людям: в княжение Димитрия Донского  какой-то  Евсейка  вздумал  пересе-
литься из Торжка в великокняжескую вотчину, на Кострому, и великий князь
освободил его от всех податей, кроме оброка по 5 куниц на год; кроме то-
го, приказал его блюсти дяде своему Василию тысяцкому. При  уступке  зе-
мельного участка монастырю или какому-нибудь частному лицу князья  обык-
новенно помещают в своих жалованных грамотах то условие, что  если  зем-
левладелец населит данный участок, то население  освобождается  на  нес-
колько лет от всех податей или тягостей, причем различаются два  случая:
если землевладелец перезовет на свой участок прежде живших на нем людей,
старожилцев, или перезовет выходцев из  других  княжеств,  инокняженцев:
для последних льгот было больше, давалась им свобода от всех податей  на
двойное количество лет в сравнении с первыми, обыкновенно на десять  лет
вместо пяти; в случае успешного заселения данного участка  землевладелец
получал новые льготы, новые награды; так, например, монахи Кириллова мо-
настыря за то, что полученную ими пустошь распахали, людей собрали, сел-
це и деревни нарядили, получили от великого  князя  Василия  Васильевича
льготу: никому из чиновников не велено было ездить на это селце и дерев-
ни и останавливаться в них, брать кормы, проводников, подводы.  Условия,
на которых пришлые люди поселялись на пустых участках, разумеется, зави-
сели от взаимного соглашения их с землевладельцами: они могли  обрабаты-
вать землю за известную плату от владельца, по найму, и назывались  най-
митами, могли пользоваться землею, уплачивая владельцу ее половину соби-
раемых произведений, и потому назывались половниками, треть произведений
- почему  назывались  третниками,  крестьянин,  занявший  при  поселении
деньги у землевладельца, назывался серебряником, наконец, встречаем наз-
вание рядовых людей - от какого-нибудь, нам неизвестного, ряда, или  до-
говора. Мы видим из княжеских грамот, что эти люди  переходили  с  одной
земли на другую, из одного княжества в  другое,  перезывались;  понятно,
что самые льготы, которые они получали при  заселении  пустых  участков,
побуждали их к переходам: ибо, живя на одном месте, по истечении извест-
ного срока, например десяти лет, они лишались льгот, и им  выгодно  было
перейти на другое место, заселив  которое  они  получали  опять  льготы.
Впрочем,  видим  уже  ограничение  произвольного  перехода  сирот,   или
хрестьян (так называлось тогда сельское  народонаселение),  определением
срока для него: сирота мог оставлять землю, отказываться, только осенью,
по окончании полевых работ, именно за две недели до Юрьева дня и  неделю
спустя после Юрьева дня осеннего, причем серебряники должны были  запла-
тить свое серебро. Потом видим запрещение перехода или перезыва крестьян
в виде льготы для  известного  землевладельца:  так,  например,  великий
князь Василий Васильевич пожаловал игумена Троицкого Сергиева  монастыря
и братию, запретив переход крестьянам-старожилцам из монастырского  села
Присек и деревень, к нему принадлежащих.  Дальнейшим  ограничением  было
запрещение землевладельцам, которых земли  были  освобождены  от  общего
княжеского суда и пошлин, принимать к себе тяглых волостных  людей,  тя-
нувших судом и пошлинами  к  князю,  они  должны  были  довольствоваться
только перезывом инокняженцев: так, Иоанн Калита запретил юрьевскому ар-
химандриту принимать на свои земли тяглых волоцких людей и  выходцев  из
Московского княжества; так, великий князь Василий Димитриевич постановил
это условие при позволении митрополиту Фотию купить  деревню  в  волости
Талше. Наконец, иногда князь не  только  позволял  известному  землевла-
дельцу не отпускать от себя крестьян, но давал право возвращать  и  тех,
которые прежде вышли: так, великий князь Василий Васильевич дал это пра-
во игумену Троицкого Сергиева монастыря относительно людей, вышедших  из
монастырских сел в Углицком уезде. Что же касается до отношений переход-
ного сельского народонаселения к землевладельцам, то мы знаем, что неко-
торым из последних князья жаловали право суда над поселенными на их зем-
лях людьми, кроме душегубства и суда смесного; в последнем  случае  зем-
левладельцы эти судили вместе с наместниками  и  волостелями  княжескими
или их тиунами; иногда жаловалось право суда, кроме душегубства,  разбоя
и татьбы с поличным.
   Но подле этого переходного сельского народонаселения мы видим народо-
население несвободное, принадлежащее землевладельцам; так, в  жалованных
грамотах землевладельцам отличаются люди, купленные ими,  от  тех,  кого
они перезовут, или старожилцы и пришлые люди отличаются  от  окупленных;
князья в своих договорах отличают холопей своих от  сельчан,  говорят  о
своих бортниках и оброчниках купленных, о людях купленных, о людях дело-
вых, которых они прикупили или за вину взяли себе, о людях полных  (рож-
денных в холопстве), купленных грамотных (отдавшихся добровольно  в  хо-
лопство по кабальным грамотам). Из  зависимых  людей  упоминаются  также
закладни, или закладники, которые на известных  условиях  заложились  за
Другого, так как главным побуждением к закладничеству было желание осво-
бодиться от повинностей, лежавших на свободном и самостоятельном челове-
ке, то князья и условливаются не держать закладней  в  городе  (Москве).
Таким образом, мы должны отличать в описываемое время людей свободных  и
самостоятельных, людей несамостоятельных (каковы были закладни) и, нако-
нец, людей несвободных, которые могли быть вечно или временно несвободны
смотря по тому, родились ли они в несвободном состоянии,  были  куплены,
попались в плен или отдались добровольно  в  холопство  на  ограниченное
число лет. Для первых встречаем название людей полных,  челяди  дернова-
той, выражение: послать на отхожую - значило освободить подобных  людей.
Замечательно, что вместо человек вольный говорилось:  "Человек  великого
князя". Что касается положения холопа, то новгородцы в  своих  договорах
требуют, чтобы донос холопа, или раба, на господина не имел силы и чтобы
судьи не судили холопа и половника без господаря.
   Говоря о разных слоях народонаселения в древней  Руси,  мы  не  можем
обойти вопроса о том: кто и как мог  владеть  земельною  собственностию?
Кроме людей служилых и духовенства в числе землевладельцев видим и  гос-
тей: под 1371 годом находим известие, что в Нижнем Новгороде  был  гость
Тарас Петров, который выкупил из плена своею казною множество всяких чи-
нов людей и купил себе вотчину у великого  князя,  шесть  сел  за  рекою
Кудьмою. Но значение гостя в летописи не определено: иногда гости  упот-
ребляются вообще в смысле торговых людей, купцов, иногда в значении луч-
ших, богатейших купцов; в новгородских памятниках  гости  не  составляют
особого разряда, везде видим только купцов. Но естественно,  что  только
богатейшие купцы, гости, могли приобретать земельную собственность,  ибо
они одни только по своим средствам могли, не  оставляя  торговли,  зани-
маться и сельским хозяйством, тогда как купцы незначительные не  были  в
состоянии в одно время и торговать в лавке и жить в  селе.  Кроме  того,
столкновение государственных интересов должно  было  уже  в  описываемое
время вести к тому, что купцам нельзя было владеть  земельною  собствен-
ностию, ибо всякий землевладелец должен был служить государству, а купец
был человек данный, плативший в казну деньги с своего промысла; если ку-
пец становился землевладельцем, то он относительно государственных  тре-
бований должен был совмещать в себе два характера: человека служилого  и
человека данного; но понятно, что он не мог  удовлетворить  вместе  этим
двум требованиям; мало того, мы видели, что по финансовым требованиям он
не мог бросить торга и перейти в служилые люди, ибо князья клялись  друг
другу не принимать к себе в службу торговых  людей.  Все  землевладельцы
необходимо должны были перейти в служилые люди, ибо государство не хоте-
ло между служилыми и промышленными людьми  признавать  никакого  другого
разряда: так, после, по Уложению, дети неслужилых отцов, купившие вотчи-
ны, должны были записаться в царскую службу; в противном случае  вотчины
отбирались у них в казну. Класса землевладельцев, живущих на своих  зем-
лях, не могло образоваться в описываемое время, ибо и теперь, как  преж-
де, продолжалась постоянная  колонизация  северо-восточных  пространств,
постоянное переселение, брожение; земледельцу невыгодно было  оставаться
долго на одном месте по самому качеству почвы на северо-востоке, которая
нигде не обещала продолжительного  плодородия;  чрез  несколько  времени
после первого занятия, после выжиги леса, требовала уже больших  трудов,
и земледельцу выгодно было оставлять ее и  переходить  на  новую  почву.
Кроме того, во все продолжение древней русской истории мы видим стремле-
ние менее богатых, менее значительных людей закладываться за людей более
богатых, более значительных, пользующихся особенными правами, чтобы  под
их покровительством найти  облегчение  от  повинностей  и  безопасность.
Стремление это мы видим и в других европейских  государствах  в  средние
века; оно естественно в новорожденных обществах, при отсутствии безопас-
ности, когда правительство, законы еще не так сильны, чтоб дать покрови-
тельство, безопасность всем членам общества. Таким образом, выгодно было
земледельцам переходить на земли богатых и знатных землевладельцев,  ар-
хиереев, монастырей, вельмож, ибо кроме вышеупомянутых льгот при  первом
поселении поселенцы пользовались еще льготами, заключавшимися  в  разных
правах, которые имели те или другие землевладельцы, а главное -  пользо-
вались покровительством сильных людей. При обращении внимания на отличи-
тельную черту нашей древней истории, на колонизацию страны, легко  реша-
ется вопрос о том, как произошла поземельная собственность  и  различные
ее виды. Как только Северо-Восточная Русь выступает на историческую сце-
ну, так мы видим в ней сильную колонизацию,  происходящую  под  покрови-
тельством князей; если бы мы даже не имели определительных  известий  об
этой колонизации, то мы необходимо должны были бы предположить  ее,  ибо
история застает Северо-Восточную Русь финскою страной, а потом видим  ее
славянскою; следовательно, допустив даже, что финское народонаселение не
исчезало, но ославянивалось, мы должны допустить сильную славянскую  ко-
лонизацию. Но эта колонизация происходила не в  доисторические  времена,
когда "живяху кождо с родом своим на своих местех"; она  происходила  на
памяти истории, когда Северо-Восточная Русь составляла уже  определенную
область, княжество, где  владела  известная  линия  княжеская;  следова-
тельно, колонизация не могла происходить без ведома и влияния известного
правительства. Ростов Великий существовал до призвания князей; ему  при-
надлежала обширная, малонаселенная, но определенная область. Для  потом-
ков первых насельников, городских и сельских, земля  находится  в  общем
владении; на это указывает обычный способ владения землями, принадлежав-
шими общинам городским и сельским.  Но  остаются  обширные  ненаселенные
пространства, никому не принадлежащие, т. е. принадлежащие городу Росто-
ву, а в Ростове находится высшее правительственное лицо, князь,  который
управляет всею областью посредством своих чиновников, волостелей, следо-
вательно, никакая дальнейшая перемена, никакие новые права  и  отношения
не могут произойти без ведома, без распоряжения княжеского; положим, что
сначала князь распоряжается в области не без ведома и  участия  старшего
города, но, конечно, мы не имеем никакого права думать, чтобы после Анд-
рея Боголюбского и Всеволода III князья распоряжались чем бы то ни  было
с ведома и согласия ростовцев. Прежде всего князья  могли  распоряжаться
землею, принадлежащею их волости, отдавая ее в  полное  владение  членам
своей дружины с правом населять ее всякого рода людьми, вольными  и  не-
вольными; могли распоряжаться землею отдавая  ее  духовенству;  наконец,
могли продавать ее богатым купцам, или гостям, подобным  вышеупомянутому
Тарасу Петрову, которые имели возможность населить купленную землю,- вот
разные виды происхождения частной земельной собственности, вотчин. Но  с
одной стороны, мы видели, что для жителей городов и сел существовала ис-
конная привычка смотреть на земли, принадлежавшие их  городам  и  селам,
как на общее достояние; земля принадлежала общине, а не отдельным членам
ее; когда же община потеряла свое самостоятельное значение перед князем,
то земля, естественно, стала государевою; с другой стороны, земли  оста-
валось все еще много; как частные люди, землевладельцы  старались  насе-
лить принадлежавшие им участки, перезывая к себе отовсюду  земледельцев;
так точно старалось и правительство о населении остававшихся у него пус-
тых земель. Являлись насельники, земледельцы и принимались  с  радостию;
но каким же образом они  селились?  Они  не  покупали  земель  у  прави-
тельства, ибо, во-первых, им не было никакой выгоды покупать, когда  они
могли пользоваться землею без покупки и потом,  найдя  землю  неудобною,
переселяться на новые места. Если подобные поселенцы оставались долго на
занятых ими участках, то, разумеется, эти участки переходили к их  детям
безо всяких новых форм и сделок; но ясно, что как у правительства, так и
у насельников сохранялось вполне сознание, что занятые последними  земли
не составляют их полной собственности, не суть их вотчины, не пожалованы
им за службу, не куплены ими, но уступлены только  в  пользование,  хотя
правительству и выгодно, чтоб это пользование продолжалось как можно до-
лее, переходило из рода в род. Вот происхождение так называемых  черных,
или государственных, земель. Что сказано о селах, то должно быть  приме-
нено и к городам, ибо города населялись точно так же, как села.  Извест-
ный промышленник селился в городе на  отведенной  ему  от  правительства
земле, ставил двор, оставлял эту землю и двор в наследство детям,  пере-
давал их за деньги, продавал другому подобному себе лицу - правительство
не вступалось, лишь бы только эта черная земля не  сделалась  белою,  не
перешла бы к кому-нибудь в виде полной частной собственности: отсюда все
известные распоряжения о непокупке земель черных людей, т. е. о  непере-
воде собственности государственной в частную.
   Кроме повинностей, означенных выше в статье о  доходах  княжеских,  в
описываемое время встречаем известия о других обязанностях сельского на-
родонаселения, например, об обязанностях город делать, двор княжой и во-
лостелин ставить, коня княжого кормить, сено косить, на охоту ходить  по
приказанию ловчих княжеских (на медведя и на лося), давать корм, подводы
и проводников князю, воеводам, наместникам, волостелям тиунам и  всякого
рода чиновникам и посланцам княжеским.
   Кроме означенных слоев народонаселения в  первый  раз  в  описываемое
время, именно в конце первой половины XV века, встречаем название  каза-
ков рязанских, которые пришли на помощь к рязанцам  и  москвичам  против
татарского царевича Мустафы; они пришли вооруженные сулицами, рогатинами
и саблями.
   Мы видели старание князей умножать народонаселение в  своих  княжест-
вах; теперь обратим внимание на обстоятельства,  препятствовавшие  этому
умножению, на бедствия - политические (войны междоусобные и  внешние)  и
физические (голод, мор и другие). Мы видели на севере в описываемое вре-
мя 90 усобиц, в продолжение которых Владимирская область  (с  Переяслав-
лем, Костромою и Галичем) терпела 16 раз, Новгородская - 15,  Московская
- 14, Тверская - 13, Смоленская, Рязанская и Двинская - по  9  раз,  Се-
верская и Суздальско-Нижегородская - по 4,  Ярославско-Ростовская  -  3,
Вятская - 2, Псковская - 1; таким образом, Владимирская  область,  более
других терпевшая от усобиц, подвергалась  опустошениям  по  одному  разу
почти в 15 лет, относительно же всей Северной России придется  по  одной
войне с лишком на два года. Опустошениям от внешних врагов  Новгородская
область подвергалась 29 раз, Псковская - 24, Рязанская - 17,  Московская
- 14, Владимирская и Нижегородская - по 11, Северская - 8, Смоленская  и
Тверская - по семи, Ярославско-Ростовская - 4,  Вятская  -  1;  следова-
тельно, Новгородская область, более других,  по-видимому,  терпевшая  от
внешних войн, подвергалась неприятельским нашествиям по одному разу на 8
лет. Круглое число неприятельских нашествий будет 133; из этого числа на
долю татарских опустошений приходится 48,  считая  все  известия  о  ти-
ранствах баскаков в разных городах;  приложив  к  числу  опустошений  от
внешних врагов число опустошений от усобиц, получим 232,  следовательно,
придется по опустошению почти на каждый год. Но понятно, чго на этих од-
них цифрах нельзя основать никаких выводов; так, например,  Новгородская
и Псковская области терпели больше всех других от нашествий внешних вра-
гов, и, несмотря на то, Новгород и Псков оставались самыми богатыми  го-
родами во всей Северной России, ибо Псков во все это  время  был  только
раз во власти врагов, которые, впрочем,  как  видно,  не  причинили  ему
большого вреда: Новгород же ни разу не  доставался  в  руки  неприятелю;
большая часть нашествий немецких, шведских и литовских, от которых  тер-
пели Новгород и Псков, ограничивались пограничными волостями их  и  нис-
колько не могут идти в сравнение с нашествием Батыя,  с  двукратным  та-
тарским опустошением во время усобиц между сыновьями Невского, с опусто-
шением Тверской области татарами и Калитою, с нашествием Тохтамыша, Еди-
гея. Также обманчивы приведенные цифры и относительно  восточных  облас-
тей; так, например, цифры показывают что Московское княжество  подверга-
лось большим опустошениям, чем княжество Тверское; но рассмотрение  дру-
гих обстоятельств, и именно когда и какого рода  опустошениям  подверга-
лись оба соперничествующие княжества, совершенно изменяет дело: Тверское
княжество подверглось страшному опустошению вконец от татар и Калиты при
князе Александре Михайловиче; потом, не успело оно оправиться  от  этого
бедствия, начинаются усобицы княжеские, заставляющие народ выселяться из
родных пределов в другие княжества, тогда как Москва не терпит опустоше-
ний от внешних врагов от Калиты до Донского, а усобицы начинаются в  ней
только в княжение Василия Васильевича,  когда  она  уже  воспользовалась
временем отдыха и взяла окончательно верх над всеми другими княжествами.
Цифры показывают, что более частым нападениям внешних  врагов  подверга-
лись пограничные области на юго-востоке  и  северо-западе  -  Рязанская,
Новгородская и Псковская; Рязанская - от татар, Новгородская и Псковская
- от шведов, немцев и Литвы - и числовое большинство остается на стороне
северо-западных границ. Но мы заметили, что нашествий шведских и  немец-
ких нельзя сравнить с татарскими; с другой стороны, не должно  преувели-
чивать и вреда, который Россия претерпевала от татар;  не  должно  забы-
вать, что иго тяготело особенно только в продолжение первых 25 лет,  что
уже в 1266 году летописец извещает об его ослаблении, что  уже  в  конце
XIII века исчезают баскаки и князья сами распоряжаются относительно  вы-
хода; что после татарских опустошений, которые были  следствием  усобицы
между сыновьями Невского, до опустошения Тверской области татарами с Ка-
литою и после этого вплоть до Тохтамышева нашествия, в продолжение, сле-
довательно, с лишком 50 лет, за исключением пограничных княжеств Рязанс-
кого и Нижегородского, Северо-Восточная Россия не  слыхала  о  татарских
нашествиях, а потом, кроме Тохтамышева, Едигеева и Улу-Махметова нашест-
вия, набеги касались только границ, и по-прежнему терпело от них преиму-
щественно княжество Рязанское. Вообще с цифрами в истории надобно  обхо-
диться очень осторожно.
   Обратимся к физическим бедствиям. Под 1230 годом летописец говорит  о
голоде, свирепствовавшем во всей России, кроме Киева: в половине сентяб-
ря мороз побил весь хлеб в Новгородской области, и отсюда началось  горе
большое, говорит летописец: начали покупать хлеб по 8 кун, кадь ржи - по
20 гривен, пшеницы - по 40 гривен, пшена - по 50, овса - по 13; разошел-
ся весь город наш и вся волость, и наполнились  чужие  города  и  страны
братьями нашими и сестрами; оставшиеся начали мереть:  трупы  лежали  по
улицам, младенцев грызли псы; ели мох, сосну, кору липовую, лист разный;
некоторые из черни резали живых людей и ели, другие  обрезывали  мясо  с
трупов, иные ели лошадей, собак, кошек;  преступников  казнили,  вешали,
жгли, но встало другое зло: начали зажигать домы людей добрых, у которых
чуяли рожь, и грабили имение их; между родными не  было  жалости,  сосед
соседу не хотел отломить куска хлеба; отцы и матери отдавали детей своих
из хлеба в рабство купцам иноземным; по улицам скорбь при  виде  трупов,
лежащих без погребения, дома тоска при виде детей, плачущих по хлебе или
умирающих с голоду; цены возвысились, наконец, до  того,  что  четвертую
часть кади ржи начали покупать по гривне серебра.  Архиепископ  Спиридон
поставил скудельницу и приставил человека доброго и  смиренного,  именем
Станил, возить в нее мертвецов на лошади со всего города;  Станил  возил
целый день беспрестанно и навозил 3030 трупов; скудельница  наполнилась,
поставили еще другую и наклали 3500 трупов. Псковский летописец  расска-
зывает об этом голоде у себя в тех же чертах; его особенно поразило  то,
что в великий пост люди ели конину. "Написал бы еще кой о чем похуже, да
и так уже горько",- оканчивает он свой рассказ.  В  Смоленске  выстроено
было четыре скудельницы, в которых было положено 32000  трупов.  В  1251
году пошли дожди в Новгородской области, подмочили хлеб и  сено,  осенью
мороз побил хлеб; в 1291 году то же самое; в 1303 году там же зима  была
теплая, не было снегу через всю зиму, и люди хлеба не добыли. В 1309 го-
ду был голод сильный и по всей Русской земле, потому что мышь поела вся-
кий хлеб. В 1331 году была большая дороговизна в Русской земле: это  го-
лодное время слыло под названием рослой ржи. В 1364 году с половины лета
стояла мгла, зной был страшный, леса, болота и земля горели, реки высох-
ли; в следующем году то же самое, и отсюда сильный  голод.  Осенью  1370
года было снегу много, и хлеб пошел под снег; но зима была теплая,  весь
снег сошел в самом начале великого поста, и  хлеб  был  сжат  в  великий
пост; летом в солнце показались места черные, как гвозди, мгла была  та-
кая, что на сажени нельзя было ничего перед собою видеть, люди сталкива-
лись лбами, птицы падали с воздуху людям на головы, звери смешивались  с
людьми, медведи и волки бродили по селам, реки, болота,  озера  высохли,
леса горели, голод был сильный по всей земле. В 1373  году  при  сильном
зное не было ни капли дождя во все лето. Летом 1407 года было сумрачно и
дождливо, крылатый червь летел от востока на запад, поел деревья и засу-
шил их; в 1409 году множество людей померло от голоду; в 1412 дороговиз-
на в Нижнем Новгороде; в 1418 году снег выпал 15 сентября, шел трое  су-
ток и покрыл землю на 4 пяди, пошли морозы; но потом стало  тепло,  снег
сошел, но хлеба сжали мало после снега, и начался голод по всей  Русской
земле. В 1421 году свирепствовал голод в Новгороде  и  по  всей  Русской
земле, много людей померло с голоду, другие ушли в Литву, иные  померзли
на дороге, потому что зима была очень холодна; в Москве оков ржи покупа-
ли по полтора рубля, в Костроме - по два рубля, в Нижнем - по шести;  во
Пскове тогда клети были полны хлеба от прежних лет, и вот пошли ко Пско-
ву новгородцы, корела, чудь, вожане, тверичи, москвичи, просто  сказать,
пошел народ со всей Русской земли, и нашло его множество, стали покупать
рожь во Пскове, по волостям и пригородам и возить за рубеж, цены  подня-
лись, зобница ржи начала продаваться по 70 ногат, жита - по 50,  овса  -
по 30, вследствие чего псковичи запретили вывозить хлеб за рубеж, а  на-
хожих людей стали выгонять изо Пскова и изо всех волостей;  иные  разош-
лись, а которые остались во Пскове, тех множество перемерло,  и  наклали
их в одном Пскове четыре скудельницы, а сколько погибло по пригородам  и
волостям - тем и числа нет. Осенью 1429 года земля и  леса  горели,  дым
стлался по воздуху, с трудом можно было видеть друг друга, от дыму  уми-
рала рыба и птица, рыба после того пахла дымом два года; следствием  та-
кой погоды был голод сильный по всей земле Русской; в  1436  году  мороз
побил хлеб в жатвенную пору, и была большая дороговизна; зимою 1442 года
лютые морозы много причинили зла людям и животным; в 1444 году опять лю-
тая зима и дороговизна сена; под 1446 годом новгородский летописец гово-
рит, что в его области хлеб был дорог не только этого году, но в продол-
жение 10 лет, две коробьи по полтине, иногда больше,  иногда  меньше,  а
иногда и вовсе негде купить; была скорбь сильная: только и слышно  было,
что плач да рыдание по улицам и по торгу, многие от голоду падали  мерт-
вые, дети перед родителями, отцы и матери перед детьми; многие разошлись
в Литву, к немцам, бусурманам и жидам, из  хлеба  отдавались  в  рабство
купцам.
   О море долго не встречаем известий: под 1284  годом  южный  летописец
упоминает о сильном море на животных в Руси, Польше и у  татар:  лошади,
рогатый скот, овцы померли без остатка; северный летописец  упоминает  о
море на скот под 1298 годом; потом, под 1308 о море на людей; под 1318 -
о море в Твери; под 1341 - о море на рогатый скот в Новгороде; в  Пскове
же в этом году был мор сильный на людей: негде стало погребать, где  вы-
копают могилу мужу или жене, там же положат и детей  малых,  голов  семь
или восемь в одном гробе. Но  это  бедствие  было  только  предвестником
ужаснейших: наступила страшная вторая половина XIV века.  Еще  под  1348
годом летописец упоминает о море в Полоцке; в 1350 году заслышали о море
в дальних странах; в 1351 году начался мор во Пскове с таким  признаком:
харкнет человек кровью и на  четвертый  день  умирает;  предвидя  скорую
смерть, мужчины и женщины шли в монастыри и  там  умирали,  постригшись;
другие приготовлялись к смерти в домах заботами о душах  своих,  отдавая
имение свое церквам и монастырям, духовным отцам и нищим; священники  не
успевали ходить за каждым мертвецом на дом, но приказывали свозить  всех
на церковный двор, и за ночь к утру  набиралось  трупов  по  тридцати  и
больше у каждой церкви, и всем было одно отпевание, только молитву  раз-
решительную читали каждому порознь и клали по три или по  пяти  голов  в
один гроб; так было по всем церквам, и скоро стало негде погребать,  на-
чали погребать подальше от церквей, наконец, отведены были под  кладбище
пустые места совершенно вдалеке от церквей. Многие думали, что никто уже
не останется в живых, потому что если мор войдет в  какой-либо  род  или
семью, то редко кто оставался в живых; если умиравшие отдавали кому  де-
тей своих или имение, то  и  принимавшие  скоро  заболевали  и  умирали,
вследствие чего стали бояться принимать что-либо от умирающих  и  родные
начали бегать родных; зато  некоторые  великодушные,  отбросивши  всякий
страх, и чужих мертвецов погребали для спасения душ своих. Псковичи пос-
лали в Новгород звать владыку Василия, чтобы  приехал  благословить  их;
владыка приехал, обошел весь город с духовенством  со  крестами,  мощами
святых, весь народ провожал кресты, взывая:  "Господи  помилуй!"  Пробыв
немного дней во Пскове, владыка поехал назад здоровым, но на дороге,  на
реке Узе, занемог и умер. Вслед за владыкою мор шел изо Пскова в  Новго-
род: во Пскове свирепствовал он с весны до зимы, в Новгороде  -  от  Ус-
пеньева дня до весны следующего года;  единовременно  с  Новгородом  мор
свирепствовал в Смоленске, Киеве, Чернигове, Суздале; в Глухове и  Бело-
зерске не осталось ни одного человека; мы видели, что в  1353  году  мор
свирепствовал в Москве. В 1360 году свирепствовал второй мор во Пскове с
новым признаком: у кого выложатся железа, тот скоро умирал; опять  пско-
вичи послали в Новгород звать к себе владыку Алексея; тот приехал,  бла-
гословил всех - от великого до убогого, обошел весь город  со  крестами,
отслужил три литургии, и мор начал переставать. В 1363 году явился мор с
низовьев Волги, начал свирепствовать в Нижнем Новгороде, потом в Рязани,
Коломне, Переяславле, Москве, Твери, Владимире, Суздале,  Дмитрове,  Мо-
жайске, Волоке, Белоозере; пред началом болезни человека  как  рогатиною
ударит в лопатку, или под груди против сердца, или между крыльцами,  по-
том больной начинает харкать кровью, почувствует сильный жар,  за  жаром
следуют обильный пот, за потом дрожь - и это последнее; болезнь  продол-
жалась день, два, редко три; показывалась и железа не одинаково: у иного
на шее, у другого на стегне, под пазухою, под скулою, за лопаткою;  уми-
рало в день человек по пятидесяти, по сту и больше;  бедствие  продолжа-
лось не один год, обходя разные города. Под 1373 годом летописец  упоми-
нает о сильном море на людей и скотском падеже вследствие жаров  и  без-
дождия. В 1375 упоминается о море в Киеве; в 1387 был сильный мор в Смо-
ленской области: из самого Смоленска вышли только пять человек  живых  и
затворили город; под 1389 годом упоминается сильный мор во  Пскове,  под
следующим годом - в Новгороде. Под 1402 годом упоминается мор в Смоленс-
ке, под 1403 - во Пскове - железою, мор пришел из Дерпта;  в  1406  году
это бедствие возобновилось во Пскове; в 1409 году мор с кровяною  харко-
тою свирепствовал в волостях Ржевских, Можайских, Дмитровских,  Звениго-
родских, Переяславских, Владимирских, Юрьевских, Рязанских и  Тарусских,
показывался и в  некоторых  Московских  волостях:  первый  признак  -  у
больного руки и ноги прикорчит, шею скривит, зубы скрежещут, кости хрус-
тят, все суставы трещат, кричит, вопит; у иных и мысль изменится, ум от-
нимется; иные, один день поболевши, умирали, другие полтора дня, некото-
рые два дня, а иные, поболевши три или  четыре  дня,  выздоравливали;  в
1414 была болезнь тяжкая по всей Русской земле - костолом; в 1417 мор  с
кровохарканием и  железою  опустошил  Новгород,  Ладогу,  Русу,  Порхов,
Псков, Торжок, Дмитров и Тверь;  в  Новгороде  владыка  Симеон  с  духо-
венством всех семи соборов и всеми жителями обошел крестным ходом  около
всего города, после чего новгородцы, одни  на  лошадях,  другие  пешком,
отправились в лес, привезли бревен и поставили  церковь  св.  Анастасии,
которую в тот же день освятили и отслужили в  ней  литургию,  а  из  ос-
тального лесу поставили церковь св. Илии; в Торжке  также  в  одно  утро
построили церковь св. Афанасия; под 1419 годом упоминается мор в Киеве и
других юго-западных странах; в следующем году мор начал опустошать севе-
ро-восточную полосу - Кострому, Ярославль, Юрьев, Владимир, Суздаль, Пе-
реяславль, Галич, Плесо, Ростов; хлеб стоял на нивах, жать было  некому;
потом мор вместе с голодом опустошил Новгород и Псков; в 1423 году - мор
с железою и кровохарканием в Новгороде, Кореле и по всей Русской  земле;
в 1425 мор был в Галиче, а с Троицына дня в Москве и по другим  областям
продолжался в следующих годах; явился новый признак - прыщ;  если  будет
прыщ синий, то человек на третий день умирает, если же красный, то  выг-
нивал, и больной выздоравливал; в декабре 1441 года начался сильный  мор
железою во Пскове и продолжался все лето 1442 года, а  по  пригородам  и
волостям - до января 1443 г. Последнее известие о море под  1448  годом:
был мор на лошадей и на всякий скот, был и на людей, но не сильный.  Та-
ким образом, в продолжение всего описываемого времени встречаем не менее
23 известий о море в разных местах; но если мы обратим внимание, что  до
второй половины XIV века о море упоминается не более  трех  или  четырех
раз и все остальные известия относятся к этой несчастной половине  века,
то здесь придется по известию на каждые пять лет.  Нельзя  не  заметить,
что после успокоения от внешних и внутренних войн, которым  наслаждалось
княжество Московское, Владимирское и Нижегородское во времена  Калиты  и
Симеона Гордого, с первых же годов второй  половины  XIV  века  начинает
свирепствовать моровая язва, и  скоро  потом  опять  начинаются  сильные
внутренние и внешние войны; возобновляется борьба Москвы с  Тверью,  Ря-
занью, Новгородом, видим опустошительные нашествия татарские  и  литовс-
кие. Несмотря, однако, на это, Димитрий Донской нашел  средства  вывести
на Куликово поле войско, достаточное для победы над  Мамаевыми  толпами;
при этом нельзя забывать того явления что после физических бедствий, па-
губных для народонаселения, последнее стремится к увеличению  с  большею
силою; таким образом, на Куликовскую битву  явилось  молодое  поколение,
которое родилось уже после страшной язвы, опустошившей Русь в конце кня-
жения Симеона Гордого. Из других разрушительных явлений природы летописи
упоминают о землетрясении под 1230 годом и потом не ранее как  под  1446
годом; о первом упоминают летописцы суздальский и новгородский, о втором
- московский; суздальскому рассказывали самовидцы, как в Киеве во  время
землетрясения 1230 года расступилась в Печерском монастыре  Богородичная
каменная церковь на четыре части, в трапезнице снесло со столов все  ку-
шанье и питье; в Переяславле Русском церковь св. Михаила расселась  над-
вое; земля тряслась везде в один день и час, 3 мая, во  время  литургии.
Того же месяца 10 числа солнце при своем восхождении было на  три  угла,
как коврига, по выражению летописца, потом сделалось мало, как звезда, и
погибло; 14 числа солнце опять начало погибать и три дня являлось в виде
месяца; того же 14 числа, как солнце стояло месяцем, по обе его  стороны
явились столпы красные, зеленые, синие, и сошел огонь с небеси, как  об-
лако большое, над ручьем Лыбедью; всем людям показалось, что уже  пришел
последний час, начали целоваться друг с другом, прощаться, горько плака-
ли, но страшный огонь прошел через весь город без вреда, пал в  Днепр  и
тут погиб. В Новгородской летописи встречаем известия о сильных наводне-
ниях: например, в 1421 году, в мае месяце,  вода  в  Волхове  поднялась,
снесла великий мост и два других, в одном месте снесла церковь, во  мно-
гих церквах могли служить только на хорах (полатях),  потому  что  внизу
была вода. Под 1399 годом летописец  упоминает  о  необыкновенно  ранней
весне, о страшных грозах, от которых погибло много людей; такие же грозы
были и в 1406 году, между прочим, под этим годом  встречаем  в  летописи
следующее известие: после Петрова дня в Нижегородской области была такая
буря, что ветер поднял на воздух человека вместе с телегою и лошадью; на
другой день нашли телегу висящею на верху высокого дерева, и то на  дру-
гой стороне Волги, лошадь - мертвою на земле, а человека нигде не нашли;
о лютых морозах зимою, о страшных грозах и бурях летом  упоминается  еще
под 1442 годом; в июне 1460 года в Москве с запада явилась туча страшная
и темная, и поднялась такая буря, что от пыли никому нельзя  было  смот-
реть, люди были в отчаянии; на этот раз мрак и ветер скоро прекратились,
но на другой день к вечеру взошла туча с юга, поднялась  опять  страшная
гроза и буря, многие и каменные церкви поколебались,  забрала  на  крем-
левских стенах были сорваны и разнесены, крыши с церквей и верхи  смета-
ны, по селам многие церкви из основания вырваны и отнесены далеко в сто-
рону, леса старых, боры и дубы с корнем вырваны.
   Из обычаев, вредно действовавших на народное здоровье,  видим  обычай
хоронить мертвых внутри городов, около церквей; не знаем, какие,  наобо-
рот, принимались меры предосторожности во время моровых язв; что же  ка-
сается вообще до врачебных средств, то об них не имеем почти никаких из-
вестий; узнаем только, что великий князь Василий Васильевич как средство
от сухотной болезни приказывал зажигать у себя на теле трут,  во  многих
местах и часто; раны разгнились, и болезнь кончилась смертию.
   Мы видели обстоятельства,  долженствовавшие  содействовать  умножению
народонаселения в некоторых областях преимущественно перед другими, нап-
ример в княжестве Московском. Из областей, и прежде имевших относительно
густейшее народонаселение вследствие выгод положения, благоприятного для
торговли, области Новгородская и Псковская сохраняли эти выгоды.  Торго-
вое значение Новгорода для Восточной Европы в описываемое время не могло
нисколько уменьшиться, по-прежнему он был посредником торговых  сношений
между Азиею, Восточною и Северною Европою; отсюда понятно накопление бо-
гатств в Новгороде, увеличение его народонаселения, расширение,  украше-
ние самого города, который после упадка Киева, бесспорно, оставался  са-
мым богатым, самым значительным городом  во  всей  России.  Новгородских
купцов видим на отдаленном юго-западе, во Владимире Волынском, везде Ве-
ликий Новгород выговаривает путь чистый без рубежа  и  новых  мытов  для
купцов своих, торжокских и пригородных, для чего куплена была в  Орде  и
ханская грамота; выговаривает, чтоб князья не нарушили договоров, заклю-
ченных им с городами немецкими, не затворяли двора немецкого,  не  прис-
тавляли к нему приставов и торговали на этом  дворе  только  посредством
новгородцев. Как немцы дорожили Новгородом, видно из того, что, когда  в
1231 году свирепствовал здесь голод, немецкие купцы  приехали  с  хлебом
из-за моря и сделали много добра, по словам летописца,  значит,  продали
товар свой дешевою ценою. С 1383 до 1391 года не было  крепкого  мира  у
Новгорода с немцами, и вот в 1391 году съехались в Изборске новгородские
послы с немецкими; в числе последних  были  не  только  послы  из  Риги,
Юрьева и Ревеля, но также заморские, из Любека и Готского берега. Встре-
чаем в летописи особый отдел  новгородских  купцов,  производивших  торг
солью (прасолов); встречаем упоминовение о торговых  дворах  -  Готском,
Псковском. Наконец, от описываемого времени до нас  дошли  три  договора
новгородцев с Любеком, Готским берегом и Ригою: первый относится к  1270
году и немногим отличается от приведенного прежде договора; второй отно-
сится к концу XIII или началу XIV века, ко времени княжения Андрея Алек-
сандровича: в нем новгородцы дают купцам  латинского  (немецкого)  языка
три сухих (горных) пути по своей волости и четвертый водяный (в  речках)
с условием, что если путь сделается нечист (опасен), то князь подаст  об
этом весть иностранным купцам и велит своим мужам проводить их. В другой
грамоте, относящейся ко второй половине XIV века, новгородцы обязываются
не поминать вперед вреда, причиненного их купцам немецкими  разбойниками
перед Невою; из этого договора узнаем, что новгородцы ездили торговать в
Любек, на Готский берег и в Стокгольм. Любопытны некоторые подробности о
немецкой торговле в Новгороде, заключающиеся в постановлениях,  или  так
называемых скрах: например, запрещалось брать у русских товар в  кредит,
вступать с ними в торговую компанию и перевозить их товары;  запрещалось
вывозить поддельный воск, ввозить поддельные сукна;  запрещалось  прода-
вать товары по мелочам; розничная продажа  с  ограничениями  дозволялась
только так называемым Kindern. Никому не позволялось ввозить товаров  на
сумму, превышавшую 1000 марок серебра. Право  избирать  олдерманов  было
впоследствии предоставлено только депутатам Любека и Висби, и притом  из
их же граждан; то же самое соблюдалось и при выборе священников.  Запре-
щалось испрашивать привилегии для личных выгод или делать  новые  поста-
новления без согласия  Любека  и  Висби.  Запрещалось  привозить  купцов
иностранных, не принадлежавших  к  немецкому  обществу,  преимущественно
ломбардских. Главный путь иностранных купцов шел  по-прежнему  -  Невою,
Ладожским озером, Волховом через Старую Ладогу, к волховским порогам, по
которым за известную плату проводили их суда особенные лоцмана, далее  к
Taberna piscatorum (Рыбацкая слобода на 33 версте от Ладож. озера),  по-
том к Gestevelt (Гостинопольская пристань на 34 версте от Ладож. озера),
где платили пошлину наконец приезжали в Новгородскую пристань.
   Смоленск продолжает торговые связи с Ригою, которые были так выгодны,
что правительства обоих городов условились в 1284 году не препятствовать
взаимной торговле, хотя бы между смоленским князем и епископом, или  ма-
гистром, и произошли какие-нибудь неприятности; кроме послов от магистра
или горожан рижских заключили этот договор двое купцов - один из Браунш-
вейга, другой из Мюнстера. От половины XIV века до нас дошел также дого-
вор между Смоленском и Ригою, заключенный по докончанию дедовскому и  по
старым грамотам, смоленский князь называет  магистра  братом,  обещается
блюсти немцев в своих владениях, как  своих  смольнян,  а  правительство
рижское обязывается поступать точно так же у себя с смольнянами.  Полоцк
продолжает свои торговые связи с Ригою и под литовскою  зависимостию:  в
1407 году полочане заключили договор с  рижанами  о  свободной  торговле
между обоими городами; постановлено, чтоб полочане в Риге,  а  рижане  в
Полоцке не торговали малою торговлею, что розницею зовут; полочане могут
мимо Риги ездить в какую угодно землю сухим путем и водою, то  же  право
имеют и рижане относительно Полоцка; если полочанин  совершит  какое-ни-
будь преступление в Риге, то его отсылать для суда в Полоцк, и наоборот;
соль в Полоцке должно весить тем же весом, каким весят воск, теми же ко-
локолами, вес полоцкий будет больше рижского  полупудом;  сперва  рижане
посылают свои колокола и скалвы в Полоцк на свой счет,  а  потом,  когда
эти колокола сотрутся, или изломаются, или пропадут, то уже полочане  на
свой счет посылают в Ригу для исправления этих колоколов; серебряные ве-
сы держать в Риге полузолотником больше одного рубля;  весовщикам  цело-
вать крест, что будут весить справедливо; как одному, так и другому  ве-
совщику при взвешивании отойти прочь от скала и рукою  не  принимать,  а
весчую пошлину брать в Риге на полочанах такую же, какую берут в Полоцке
на рижанах. Если случится тяжба между полочанином и рижанином, то  истцу
знать истца, а другому никому в их дело не вмешиваться  и  за  это  пре-
пятствий торговле не делать; купцам будет путь свободный и во время усо-
бицы между магистром Ордена (мештерем  задвинским)  и  земскими  людьми.
Привозимые немецкими купцами товары были: хлеб, соль,  сельди,  копченое
мясо, сукно, полотно, пряжа, рукавицы, жемчуг, сердолик, золото,  сереб-
ро, медь, олово, свинец, сера, иголки, четки, пергамент, вино, пиво. Вы-
возимые: меха, кожи, волос, щетина, сало, воск, лес, скот и произведения
востока: жемчуг, шелк, драгоценные одежды, оружие. Во Псков из  Немецкой
земли приходили вино, хлеб, овощи. Из вещей, носивших название  русских,
встречаем: русские перчатки, русские постели, русские чашки.  Мы  видели
возвышение цен на съестные припасы; о ценах же  обыкновенных  на  севере
можно иметь понятие из одной жалованной грамоты великого  князя  Василия
Васильевича Троицкому Сергиеву монастырю: "Волостелю дают с двух  плугов
полоть мяса, мех овса, воз сена, десять хлебов, а не люб полоть, то  два
алтына, не люб овес - алтын, не люб воз сена - алтын, не любы хлебы - за
ковригу по деньге".
   Если Новгород, Смоленск, Полоцк, старинные русские торжища,  богатели
по-прежнему торговлею благодаря выгодному положению своему,  то  древнее
средоточие южной, греческой торговли на Руси, Киев, опустошенный  усоби-
цами и татарами,  переставший  быть  главным  городом  Руси,  презренный
сильнейшими князьями, суздальскими, галицкими,  литовскими,  представлял
во второй половине XIII века жалкое зрелище: Плано-Карпини насчитывает в
нем не более 200 домов. Но природные выгоды оставались прежние, и  купцы
из разных стран по старой привычке продолжали  приезжать  в  Киев:  так,
вместе с Плано-Карпини приехали туда купцы из Бреславля; потом приходило
туда много купцов из Польши, Австрии,  Константинополя;  последние  были
итальянцы: генуэзцы, венециане, пизане. Купцы из Торна приезжали на  Во-
лынь и в Галич: в 1320 году здешний князь Андрей Юрьевич, который  назы-
вает себя Dux Ladimiriae et dommus Russiae, дал торнским купцам грамоту,
в силу которой никто из его мытников или служителей не смел требовать от
них сукон или других  товаров,  уступает  им  все  права,  которыми  они
пользовались при отце его; обещает, что если кто-нибудь из них  потерпит
обиду, то за каждый денарий, неправедно отнятый,  получит  вдвое.  После
Гедиминовичи, княжившие на Волыни, не хотели пропускать купцов из Польши
и Германии через свою  землю  на  восток  (Heidenland),  дабы  утвердить
складку товаров во Владимире, Луцке и Львове, как бывало исстари. О тор-
говле галичан и подольцев в Молдавии, Бессарабии, Венгрии  получаем  из-
вестие из уставной грамоты, данной львовским и подольским купцам  госпо-
дарем молдавским в 1407 году; русские купцы покупали в молдавских владе-
ниях татарский товар: шелк,  перец,  камки,  тебенки,  ладан,  греческий
квас, потом покупали скот: свиней, овец, лошадей, меха беличьи и  лисьи,
овчины, кожи, рыбу, воск; продавали сукно, которое складывалось в  Соча-
ве, шапки, ногавицы, пояса, мечи, серебро жженое венгерское, куниц  вен-
герских. Черноморская торговля производилась через  город  Солдайю,  или
Судак, в Тавриде: сюда приставали все купцы, идущие из Турции в северные
страны, сюда же сходились купцы, идущие из России  и  стран  северных  в
Турцию: первые привозили ткани бумажные шелковые и пряные коренья,  пос-
ледние - преимущественно дорогие меха; что под этими меховыми торговцами
должно разуметь именно русских купцов, доказывает рассказ  Рубруквиса  о
крытых телегах, запряженных волами, в которых русские купцы  возят  свои
меха; по словам того же Рубруквиса, купцы изо всей  России  приезжали  в
Крым за солью и с каждой нагруженной телеги давали татарам две  бумажные
ткани пошлины. Знаем также из других источников, что в XIV веке  русских
купцов можно было найти в Кафе, Оце, Греции.
   Встречаем известия и о торговле приволжской с татарами: так,  летопи-
сец говорит, что татарский царевич Арапша перебил много русских купцов и
богатство их пограбил. Тохтамыш послал слуг своих в  Болгарию  захватить
русских купцов с судами их и товарами. Нижний Новгород благодаря положе-
нию своему уже и в описываемое время производил  значительную  торговлю:
так, говорится, что новгородские ушкуйники пограбили в Нижнем  множество
купцов, татар и армян, равно и нижегородских; пограбили товару  их  мно-
жество, а суда их рассекли; здесь перечисляются и разные  названия  этих
судов: паузки, карбасы, лодьи, учаны, мишаны, бафты и струги.  Восточные
купцы торговали в городах русских под покровительством татар: тверичи во
время восстания своего на татар истребили и купцов  ордынских  старых  и
пришедших вновь с Шевкалом; под 1355 годом упоминается о приходе в Моск-
ву татарского посла и с ним гостей-сурожан; под 1389 годом встречаем из-
вестие об Аврааме - армянине, жившем в Москве;  наконец,  видим,  что  в
Москву приходили и купцы с запада, именно из Литвы.
   Мы видели заботы новгородцев о том, чтоб купцам их был путь  чист  по
русским княжествам; великие князья  Северо-Восточной  Руси  в  договорах
между собою и в договорах с великим князем литовским выговаривают то  же
самое. Видим, что монастыри получают право беспошлинной торговли: новго-
родцы в половине XV века дали на вече Троицкому Сергиеву монастырю  гра-
моту, в которой запрещалось двинским посадникам,  холмогорским  и  воло-
годским, их приказчикам и пошлинникам брать пошлины и судить людей  Тро-
ицкого монастыря, старцев или мирян, которые будут посланы монастырем на
Двину, зимою на возах, а летом на одиннадцати лодьях: "А кто эту грамоту
новгородскую нарушит, обидит купчину Сергиева монастыря, или его кормни-
ков (кормчих), или осначев (оснастчиков), тот даст посаднику и тысяцкому
и всему господину Великому Новгороду пятьдесят рублей в стену. А вы, бо-
яре двинские, и житые люди, и купцы! обороняйте купчину Сергиева  монас-
тыря даже и тогда, когда Новгород Великий  будет  немирен  с  некоторыми
сторонами; блюдите монастырскую купчину и людей его, как  своих,  потому
что весь господин Великий Новгород жаловал Сергиев монастырь, держит его
своим, и вы, посадники, бояре, приказчики их и пошлинники,  сей  грамоты
новгородской не ослушайтесь". Митрополит из Москвы посылал своих слуг  в
Казань с рухлядью для торговли. Великие князья  литовские  для  поднятия
своего главного города Вильны дают ее купцам право беспошлинной и  бесп-
репятственной торговли во всех литовских и русских  областях.  В  Вильне
видим ярмарки два раза в год; в городах Восточной России видим торги  по
воскресеньям.
   Относительно монеты должно заметить, что в первой половине  XIV  века
счет гривнами заменяется счетом рублями, причем не трудно усмотреть, что
старая гривна серебра и новый рубль одно и то же; слово куны в  значении
денег вообще начинает сменяться теперь употребительным татарским  словом
деньги. Так как от описываемого времени дошли до нас прямые  известия  о
кожаных деньгах, то мы обязаны здесь подробнее рассмотреть этот  давний,
важный и запутанный вопрос в нашей исторической литературе. Здесь должно
отличать два вопроса: вопрос о мехах, обращавшихся вместо денег и  имею-
щих ценность сами по себе, и вопрос собственно о кожаных деньгах, о час-
тицах шкуры известного животного, не имеющих никакой  ценности  сами  по
себе и обращающихся в виде денег условно. Относительно обоих вопросов мы
встречаем у исследователей крайние мнения: одни  не  хотят  допускать  в
древней России металлической монеты и заставляют  ограничиваться  одними
мехами, другие, наоборот, подле металлической монеты не допускают  вовсе
мехов. Против первого мнения мы уже указали неопровержимые свидетельства
источников, против второго существуют свидетельства  также  неопровержи-
мые, например в уставной грамоте князя Ростислава смоленского: "А се по-
городие от Мьстиславля 6 гривен урока, а почестья гривна и три лисицы: а
се от Крупля гривна урока, а пять ногат за  лисицу".  Или:  "Се  заложил
Власей св. Николе полсела в 10 рублех да в трех сорокех белки". Здесь мы
ясно видим, что подле, вместе с гривнами и рублями принимались в  уплату
меха, и это самое показывает, что, без  всякого  сомнения,  было  время,
когда употребление мехов для уплат всякого рода, употребление их  вместо
денег было господствующим; смоленский князь или его пошлинник  вместе  с
рублем брал три лисицы; частное лицо, какой-то Власий, вместе с 10  руб-
лями занял и три сорока белки и обязался уплатить то же  самое;  так  же
точно первые князья брали дань с подчиненных племен одними черными куни-
цами и белками, потому что серебра этим племенам было взять  негде;  так
точно в это время и частные люди совершали свои  уплаты  одними  мехами.
Явилась металлическая монета, но она не вытеснила еще мехов;  выражение:
"А пять ногат за лисицу" - показывает нам переход от уплаты мехами к уп-
лате деньгами. Если и князья и простые  люди  принимали  в  уплату  меха
вместо денег, то нет нам нужды рассуждать о том,  что  ценность  пушного
товара не могла оставаться всегда одинаковою по  различию  лиц,  имеющих
или не имеющих в нем нужду, по различию мест, более  или  менее  богатых
этим товаром, что шкуры зверей - товар, подверженный порче, что он теря-
ет достоинство даже от частого перехода из рук в руки: ни пошлинник смо-
ленского князя не взял бы в казну трех истертых лисьих мехов, ни  упомя-
нутый Власий не занял бы трех сороков истертых белок, и ясно также,  что
если в Смоленской области лисица стоила пять ногат,  то  в  Черниговской
могла стоить больше или  меньше.  Труднее  объяснение  другого  явления,
именно собственных кожаных денег, имеющих условную ценность; но в  исто-
рии много таких явлений, которых мы объяснить теперь не можем и  которых
однако, отвергать не имеем права, если об них существуют ясные, не  под-
лежащие сомнению известия. Но таковы именно свидетельства  современников
и очевидцев - Рубруквиса и Гильберта де Ланноа;  названия  единиц  нашей
древней монетной системы могли, положим, ввести в  заблуждение  Герберш-
тейна, за сто лет до которого, по его собственному свидетельству, перес-
тали уже употреблять вместо денег мордки и ушки белок и  других  зверей;
но как же отвергать свидетельства Рубруквиса и Ланноа - очевидцев?  Один
старый исследователь, отвергавший кожаные  деньги,  смеялся  над  свиде-
тельством, что в Ливонии ходили беличьи ушки с серебряными гвоздиками  и
назывались ногатами; другой, позднейший исследователь находит это извес-
тие замечательным: но его мнению, оно может указывать  на  обычай  наших
предков мелкую серебряную монету для сохранности  укреплять  в  лоскутки
звериных шкур, откуда легко могло образоваться у иностранцев мнение, что
в России ходили беличьи и куньи мордки или ушки, части  шкуры,  негодные
для меха, но надежные для хранения монет.  Исследователи  могут  успоко-
иться насчет кожаных лоскутков с гвоздиками, ибо такова была именно фор-
ма древнейших ассигнаций в Европе: к 1241 году император Фридрих II пус-
тил в обращение кожаные деньги в Италии; они состояли из кожаного лоску-
та, на одной стороне которого находился небольшой серебряный гвоздик,  а
на другой - изображение государя; каждый лоскут имел  ценность  золотого
августала. Знаем, что такого же рода монеты ходили во Франции в XIV  ве-
ке. Неужели же мы должны предположить, что Ланноа в Новгороде, Рубруквис
в степях приволжских, итальянские, французские историки на западе Европы
- все согласились выдумать кожаные деньги и дать им обращение - в  своих
известиях только! Наконец, знаем, что у татар в описываемое  время  были
бумажные и кожаные деньги по образцу китайскому.
   О переменах монеты в Новгороде встречаем следующие известия: под 1410
годом летописец говорит, что новгородцы начали употреблять во внутренней
торговле лобки и гроши литовские и артуги немецкие, а куны отложили; под
1420 годом говорится, что новгородцы стали торговать деньгами серебряны-
ми, артуги же, которыми торговали 9 лет, продали немцам. Псковский лето-
писец в соответствие новгородскому известию под 1410 говорит  под  1409,
что во Пскове отложили куны и стали торговать пенязями, а под 1422 годом
говорит, что псковичи стали торговать чистым серебром;  новгородский  же
летописец говорит, что в это время во Пскове  деньги  сковали  и  начали
торговать деньгами во всей Русской земле. Но эти перемены не могли обой-
тись без смут в Новгороде: под 1447 годом  летописец  рассказывает,  что
начали новгородцы  хулить  деньги  серебряные,  встали  мятежи  и  ссоры
большие: между прочим, посадник Сокира, или  Секира,  напоивши  ливца  и
весца серебряного, Федора Жеребца, вывел его  на  вече  и  стал  допыты-
ваться, на кого он лил рубли. Жеребец оговорил 18 человек, и, по его ре-
чам, народ скинул с моста некоторых из оговоренных, у других домы  разг-
рабили и даже вытащили имение их из церквей, чего прежде не бывало,  за-
мечает летописец. Несправедливые бояре научали того же  Федора  говорить
на многих людей, грозя ему смертию; но когда  Жеребец  протрезвился,  то
стал говорить: "Я лил на всех, на всю землю и весил с своею  братьею,  с
ливцами". Тогда весь город был в большой печали, одни только  голодники,
ябедники и посульники радовались; Жеребца казнили  смертию,  имение  его
вынули из церкви и разграбили. Чтоб помочь  злу,  посадник,  тысяцкий  и
весь Новгород установили пять  денежников  и  начали  переливать  старые
деньги, а новые ковать в ту же меру, платя за работу от гривны по  полу-
деньге; и была христианам скорбь великая и убыток в городе и  по  волос-
тям. Главные торговые города древней Руси -  Новгород,  Киев,  Смоленск,
Полоцк - обязаны были своею торговлею и своим богатством природному  по-
ложению, удобству водных путей сообщения. В описываемое время города Се-
веро-Восточной Руси, Москва, Нижний, Вологда, были обязаны своим относи-
тельным процветанием тому же самому. И долго после сухим путем по России
можно было только ездить зимою; летом же оставался один водный путь, ко-
торый потому имеет такое важное значение в нашей истории; мороз и  снега
зимою и реки летом нельзя не включить в число важнейших деятелей в исто-
рии русской цивилизации. Князья ездили в Орду водою; так, известно,  что
сын Димитрия Донского Василий отправился к Тохтамышу в судах из Владими-
ра Клязьмою в Оку, а из Оки вниз по Волге; Юрий Данилович московский по-
ехал в последний раз в Орду из Заволочья по Каме и Волге.  Из  Москвы  в
города приокские и приволжские отправлялись водою;  так,  отправился  из
Москвы в Муром на судах нареченный митрополит  Иона  для  переговоров  с
князьями Ряполовскими насчет детей великого князя Василия Темного.  Епи-
фаний в житии св. Стефана Пермского говорит: "Всякому, хотящему  шество-
вати в Пермскую землю, удобствен путь есть от града Уствыма рекою Вычег-
дою вверх, дондеже внидет в самую Пермь".
   При удобстве путей сообщения водою летом и санным путем  зимою  пере-
численные прежде благоприятные обстоятельства для торговли имели силу  и
теперь. Касательно же препятствий для торговли мы  прежде  всего  должны
упомянуть, разумеется, о татарских  опустошениях,  после  которых  Киев,
например, не мог уже более оправиться. Но здесь мы  опять  должны  заме-
тить, что Киев упал не вследствие одного татарского разгрома, упадок его
начался гораздо прежде татар: вследствие отлива жизненных сил,  с  одной
стороны, на северо-восток, с другой - на запад. Других главных рынков  -
Новгорода, Пскова, Смоленска, Полоцка - не коснулись татарские опустоше-
ния. После утверждения татарского  господства  ханы  и  баскаки  их  для
собственной выгоды должны были благоприятствовать  торговле  русской;  в
Орде можно было все купить, и у новгородцев была ханская грамота,  обес-
печивавшая их торговлю, притом же по прошествии первого  двадцатипятиле-
тия тяжесть ига начинает уменьшаться, и после видим значительное  разви-
тие восточной торговли и волжского судоходства;  даже  с  достоверностию
можно положить, что утверждение татарского владычества в  Средней  Азии,
также в низовьях Волги и Дона и вступление России в число  зависящих  от
Орды владений очень много способствовало  развитию  восточной  торговли;
время от Калиты до Димитрия Донского должно считать самым  благоприятным
для восточной  торговли,  ибо  непосредственной  тяжести  ига  более  не
чувствовалось, и между тем татары, успокоиваемые покорностию князей,  их
данью и дарами, не пустошили русских владений,  не  загораживали  путей.
После попыток порвать татарскую зависимость, после Куликовской битвы или
несколько ранее, обстоятельства становятся не так благоприятны для  вос-
точной торговли: опять начинаются опустошительные нашествия, от  которых
особенно страдают области Рязанская  и  Нижегородская,  Нижегородская  -
преимущественно жившая восточною, волжскою торговлею; теперь ханы,  воо-
ружаясь против России, прежде всего бросаются на русских купцов, которых
только могут достать своею рукою. Под 1371  годом  встречаем  любопытное
известие, из которого, с одной стороны, можно  видеть  богатство  купцов
нижегородских, а с другой стороны, гибельное влияние татарских опустоше-
ний на пограничные русские области: был, говорится, в Нижнем гость Тарас
Петров, первый богач во всем городе; откупил он полону множество  всяких
чинов людей своею казною, и купил он себе вотчину у князя, шесть сел  за
Кудьмою-рекою, а как запустел от татар этот уезд, тогда и гость переехал
из Нижнего в Москву. Но не всегда же Россия  после  Мамая  находилась  в
неприязненных отношениях к Орде, и давно протоптанный путь не  мог  быть
вдруг покинут.
   В договоре Димитрия Донского с Олгердом видим условие о взаимной сво-
бодной торговле; но этим договором не кончилась борьба между  Москвою  и
Литвою, не могла не страдать от нее и торговля. Впрочем, открытая вражда
между московскими и литовскими князьями не была постоянною, притом же во
время ссор с Москвою Литва находилась в мире с Рязанью, Тверью, Новгоро-
дом и Псковом. Псков часто враждовал с немцами, и несмотря на  то,  тор-
говля заграничная делала его одним из самых богатых и значительных горо-
дов русских - знак, что частая вражда с немцами не могла  много  вредить
этой торговле. И Новгород не всегда был в мире с немцами: мы видели, что
с 1383 до 1391 года не было между ними крепкого мира, и когда в  послед-
нем году мир был заключен, то немецкие послы приехали в Новгород, товары
свои взяли, крест целовали и начали двор свой ставить снова: значит, при
начале ссоры товары были захвачены новгородцами и двор немецкий разорен.
Из приведенной выше грамоты узнаем, что новгородские купцы терпели иног-
да от немецких разбойников перед самою Невою: шведы неблагоприятно смот-
рели на торговлю новгородцев с немцами; король Биргер писал в 1295  году
любчанам, что шведы не будут тревожить немецких купцов, идущих в  Новго-
род с товарами, только в угождение императору, ибо  для  него,  Биргера,
эта торговля невыгодна, потому что усиливает врагов  его  (новгородцев).
Он дает купцам свободу отправляться в Новгород, но  под  условием,  чтоб
они не возили туда оружия, железа, стали и пр. Много, как видно, терпела
волжская торговля от новгородских ушкуйников; но и это бедствие не  было
продолжительно. Относительно ушкуйничества должно заметить, что это  яв-
ление служит также доказательством развития волжской торговли в XIV  ве-
ке: значит, было что грабить, когда  образовались  такие  многочисленные
разбойничьи шайки.
   Торговля должна была содействовать распространению ремесел,  искусств
в тех местах, в которых она наиболее процветала: самые богатые  торговые
города, Новгород, Псков, отличаются прочностию своих укреплений,  много-
численностию своих церквей. Церкви и каменные по-прежнему строились ско-
ро: церковь архангела Михаила в Москве была заложена, окончена и освяще-
на в один год; то же говорится и о монастырской  церкви  Чуда  архангела
Михаила; некоторые деревянные церкви, так называемые обыденные, начинали
строить, оканчивали и освящали в один день; но соборная церковь св. Тро-
ицы во Пскове строилась три года: сперва псковичи дали наймитам 200 руб-
лей, чтобы разрушить стены старой церкви; старый материал был  свален  в
реку Великую, ибо считалось неприличным употребить его  на  какое-нибудь
другое дело; на другой год заложили новую  церковь,  дали  мастерам  400
рублей и много их потчевали.
   В Твери во время стройки соборной церкви св. Спаса  поставили  внутри
ее маленькую деревянную церковь и служили в ней, пока мастера оканчивали
большую. И в описываемое время иногда складывали церкви очень неискусно;
в Коломне только что окончили каменную церковь, как она упала; в  Новго-
роде едва успели мастера, окончивши работы, сойти с  церкви  св.  Иоанна
Златоуста, как она упала. Летописцы употребляют в известиях о построении
церквей иностранное слово: мастера, но нигде не видно, чтобы  призываемы
были иностранцы для этих построек. В  княжение  Василия  Димитриевича  в
Новгороде известны были как искусные строители три мастера:  Иван,  Кли-
мент и Алексей. Кроме церквей и колоколен под 1409 годом  упоминается  о
построении в Новгороде владыкою Иоанном теремца каменного,  где  святили
воду каждый месяц. Упоминается по-прежнему о покрытии церквей оловом;  в
1420 году псковичи наняли мастеров Федора и дружину его обивать  церковь
св. Троицы свинцом; но не могли отыскать ни во Пскове,  ни  в  Новгороде
такого мастера, который бы мог лить свинчатые доски: посылали и к немцам
в Юрьев, но поганые, как выражается летописец, не дали мастера;  наконец
приехал мастер из Москвы от Фотия митрополита и научил Федора, как  лить
доски; мастера получили 44 рубля. Новгородский  владыка  Евфимий  покрыл
чешуек) церковь св. Георгия в Ладоге. Упоминается по-прежнему о  золоче-
нии глав, или маковиц, упоминается о позлащении  гроба  князя  Владимира
Ярославича и матери его Анны в новгородском Софийском соборе. Говорится,
что тверской епископ Федор сделал у церкви св. Спаса двери медные; в ни-
жегородской церкви св. Спаса были двери дивные, устроенные медью золоче-
ною. Ростовский епископ Игнатий помостил красным мрамором дно (пол)  Бо-
городичной церкви; то же сделал тверской владыка Федор у себя  в  церкви
св. Спаса. Встречаем известия об украшении церквей живописью: в 1343 го-
ду греческие мастера подписали (расписали) соборную церковь Успения  бо-
городицы в Москве, под следующим годом говорится о расписании монастырс-
кой церкви св. Спаса в Москве; мастера были родом русские, ученики  гре-
ков, - Гойтан, Семен и Иван с учениками своими и дружиною. Под 1395  го-
дом упоминается о расписании церкви Рождества богородицы и  придела  св.
Лазаря в Кремле: мастера были - Феофан Грек и Семен Черный; тот же  Фео-
фан Грек расписал церковь св. архистратига Михаила в 1399 году;  в  1405
году расписывали церковь Благовещения на  княжом  дворе  иконник  Феофан
Грек, Прохор, старец из Городца, да чернец Андрей Рублев. Под 1409 годом
говорится о расписании церкви Богородицы владимирской мастерами Даниилом
иконником и Андреем Рублевым. Они же расписали церковь Троицкую над гро-
бом св. Сергия, церковь в московском Андрониковом монастыре. В Новгороде
церковною живописью занимались также греки: под 1338  годом  упоминается
Исаия Гречин. Упомянутый мастер, грек Феофан, расписал  в  1378  году  в
Новгороде церковь Христа Спасителя на Ильине улице; под 1385  годом  при
описании большого пожара в Новгороде говорится,  что  вместе  с  другими
сгорел в Павлове монастыре Иваш, церковный росписник, как видно русский.
Под 1345 годом находим известие, что в Москве слиты  были  три  колокола
больших и два меньших, и лил их мастер Борис Римлянин; но еще прежде,  в
1342 году, как видно, этот же самый Борис вызван был из Москвы в  Новго-
род и слил там большой колокол к св. Софии. В 1403 году слит был колокол
в Твери к соборной церкви Преображения, но не сказано,  каким  мастером.
Из построек не церковных упоминается под 1409 годом о построении в  Нов-
городе владыкою Иоанном пекленицы (поварни?) каменной; под 1433 годом  -
о построении новгородским владыкою Евфимием у себя на дворе  палаты  ка-
менной с 30 дверями: строили мастера немецкие из-за моря (т. е.  не  ли-
вонские) вместе с новгородскими; в 1439 году  тот  же  владыка  поставил
ключницу хлебную каменную; в следующем году  поставил  комнату  каменную
меньшую; в 1441 году большая палата владыкина и сени прежние были распи-
саны; в 1442 году тот же владыка поставил на своем дворе поварни  камен-
ные и комнату каменную, а в 1444 -  духовницу  и  сторожню  каменные.  В
Москве только в 1450 году митрополит Иона заложил на своем дворе  палату
каменную. Наконец, находим известия об устройстве часов; под 1404  годом
говорится, что поставлены были часы в Москве, на дворе  великого  князя,
за церковию Благовещения, устроил их монах Лазарь, пришедший из  Сербии.
Вот как описываются эти часы: "Сий же  часник  наречется  часомерье;  на
всякий же час ударяет молотом в колокол, размеряя и расчитая часы ночныя
и дневныя; не бо человек ударяше, но человековидно, самозвонно и  самод-
вижно, страннолепно некако сотворено есть человеческою хитростью, преиз-
мечтано и преухищрено". В Новгороде в 1436 году владыка Евфимий  устроил
у себя над палатою часы звонящие, а под 1449 годом говорится, что тот же
владыка поставил часозвоню.
   О построении и украшении церквей в Юго-Западной Руси можем иметь  по-
нятие из рассказа волынского летописца о построении церквей в Холме  Да-
ниилом Романовичем под 1259 годом: построена была  церковь  св.  Иоанна,
красивая и великолепная; построена она была так: четверо комар, с каждо-
го угла перевод, а стояли они на четырех головах человеческих, изваянных
некоторым хитрецом; три окна украшены были стеклами римскими; при  входе
в алтарь стояли два столпа из цельного камня, и на них - комара; потолок
был украшен звездами золотыми на лазури; внутренний помост был  слит  из
меди и олова чистого и блестел как зеркало; двое дверей украшены  камнем
галицким, белым и зеленым холмским, тесаным, сработаны некоторым  хитре-
цом Авдеем, прилепы от всех шаров - из золота, напереди  их  изваян  св.
Спас, а на полунощных - св. Иоанн, на удивление всем  смотрящим;  иконы,
принесенные из Киева, украшены были драгоценными камнями, жемчугом и зо-
лотом; колокола привезены были также из Киева, а другие слиты на  месте.
Другая церковь была построена в честь св. безмездников Кузьмы и Дамиана;
верх ее поддерживали четыре столпа из цельного камня истесанного.  Пост-
роена была и церковь св. Богородицы, величиною и красотою не  хуже  пер-
вых, и украшена пречудными иконами: князь Даниил принес из Венгрии чашу,
мраморную, багряную, изваянную чудесно, с змеиными  головами  вокруг,  и
поставил ее перед дверями церковными, называемыми царскими: в этой  чаше
святили воду на Богоявленье. Князь Владимир Василькович построил  в  Ка-
менце церковь Благовещения, украсил ее иконами золотыми,  сковал  сосуды
служебные серебряные, евангелие дал также окованное серебром, положил  и
крест воздвизальный. Во Владимире расписал всю церковь св. Димитрия, со-
суды служебные серебряные сковал, икону св. богородицы оковал серебром и
дорогими камнями, завесы у иконы были золотом шитые, а другие аксамитные
с дробницею;  в  кафедральном  соборе  Св.  богородицы  образ  спасителя
большой оковал серебром, евангелие также оковал серебром, сосуды служеб-
ные устроил из жженого золота с дорогими камнями и образ  Спасов  оковал
золотом с дорогими камнями и поставил на память  себе.  В  перемытльский
собор дал евангелие, окованное серебром с жемчугом; в черниговский собор
послал евангелие, золотом писанное, окованное  серебром  и  жемчугом,  и
среди его - Спас с финифтью; в луцкий собор дал крест большой,  серебря-
ный, позолоченный, с честным древом. В Любимле поставил церковь каменную
св. Георгия, украсил ее иконами коваными, сосудами  серебряными,  платцы
дал аксамитные, шитые золотом с жемчугом, херувим  и  серафим,  индитью,
золотом шитую всю, а другую из белчатой паволоки, а в малых алтарях  обе
индитьи из белчатой паволоки, евангелие, окованное все золотом с дороги-
ми камнями и жемчугом, деисус на нем скован из золота,  цаты  большие  с
финифтью, другое евангелие волочено оловиром; два кадила - одно серебря-
ное, другое медное; икона местная св. Георгия была написана  на  золоте;
на эту икону князь положил гривну золотую с жемчугом, другая икона,  Бо-
городицы, была также написана на золоте, и на ней было монисто золотое с
дорогими камнями; двери в церкви были медные;  князь  начал  расписывать
эту церковь и расписал уже все три алтаря,  начали  было  расписывать  и
шею, но не окончили по причине княжеской болезни;  колокола  были  слиты
такие удивительные на слух, что подобных не было во всей земле.
   Что касается ремесел вообще, то из рассказа летописцева  о  населении
Холма Галицкого мы видим, какие были главные, самые нужные из них -  это
мастерство оружейное и металлическое; начали, сказано, собираться в Холм
седельники, лучники, тульники и кузнецы железа, меди и серебра; в Новго-
роде встречаем щитника и серебряника; ибо что касается  других  ремесел,
например сапожного, портного, то, по всем вероятностям, они отправлялись
в домах слугами. О мебели, удобствах домашней жизни, расположении и  ук-
рашении жилищ мы не имеем почти никаких известий и должны заключить, что
домашний быт отличался по-прежнему простотою.  Богатый  волынский  князь
Владимир Василькович, который построил столько городов, церквей, так  их
богато украсил, лежал во время болезни своей на соломе. О богатстве мос-
ковских князей можем иметь понятие по их завещаниям, где упоминается  об
иконах, дорогих платьях, цепях, редко - о дорогом оружии,  о  нескольких
сосудах столовых, и все это в таком небольшом количестве, что  не  могло
занимать много места, легко могло быть спрятано,  собрано,  увезено.  Но
если так было у князей, то чего же мы должны искать у простых  людей?  У
последних, кроме самой простой и необходимой рухляди, нельзя было ничего
сыскать, ибо все, что получше и подороже, хранилось в церквах  как  мес-
тах, наименее подвергавшихся пожарам и разграблениям. Жилища  располага-
лись, как видно, по-прежнему; вот описание пожара, бывшего в доме тверс-
кого великого князя Михаила Ярославича: загорелись сени, и  сгорел  двор
княжой весь; но божиею милостию проснулся сам князь Михаил и  выбросился
в окно с княгинею, а сени полны были княжат и  боярченков,  которые  тут
спали, и сторожей было много, но никто не слыхал.  О  княжеских  одеждах
упомянуто было выше; относительно платья простых людей встречаем  назва-
ния: охабни, опашни, шубы, вотолы, сарафаны, чупруны, котыги; из украше-
ний: перстни, колтки, цепочки (золотые враные). О пище нет подробностей;
узнаем только, что бедные употребляли в пищу овсяные хлебы. Обратимся  к
состоянию нравственному.
   Начавши описывать состояние религии и церкви в предшествующий период,
мы должны были упомянуть о противодействии, которое христианство  встре-
тило на финском севере от язычества, от волхвов; в описываемое время  мы
не видим более подобных явлений; замечаем, напротив, успешное  распрост-
ранение христианства в финских пределах. Еще под  1227  годом  летописец
говорит о крещении корел; но земля последних скоро стала  спорною  между
новгородцами и шведами; этот спор давал кореле возможность менять  зави-
симость от одного народа на зависимость от другого,  причем  менялась  и
вера. Без соперничества распространялось православие на  северо-востоке:
здесь апостолом зырян, или пермяков, явился св. Стефан,  сын  устюжского
причетника и постриженик ростовский; вероятно знакомый еще  в  Устюге  с
языком зырянским, Стефан приготовился  к  своему  апостольскому  подвигу
тем, что изобрел азбуку и перевел нужнейшие богослужебные книги на  язык
зырянский. Несмотря на все препятствия со стороны ревнителей  язычества,
дело Стефана увенчалось успехом: на месте разрушенных  требищ  языческих
он основал церкви, при церквах - училища для детей. Стефан был поставлен
епископом в Пермь; о характере его деятельности в этом звании можно зак-
лючить из следующих слов "Плача земли Пермской на смерть Стефана", поме-
щенного в житии его: "Теперь мы лишились доброго промышленника  и  хода-
тая, который богу молился о спасении душ наших, а князю доносил наши жа-
лобы, хлопотал о наших льготах, о нашей пользе; пред боярами  и  всякими
властями был нашим теплым заступником, часто избавлял  нас  от  насилий,
работы и тиунской продажи, облегчал от тяжкой дани Самые новгородцы, уш-
куйники, разбойники слов его слушались и не  воевали  нас".  Преемниками
св. Стефана были епископы Исаак и Питирим: последний был взят в плен во-
гулами и умерщвлен. Если вследствие татарского ига мы видели один пример
отступничества в Зосиме, или Изосиме, то зато встречаем известия о  кре-
щении татар; так, например, под 1390 годом летописец говорит,  что  били
челом великому князю Василию Димитриевичу в службу три татарина, ханские
постельники, желая принять христианство: митрополит Киприан сам  крестил
их, нарекши имена: Анания, Азария, Мисаил.
   Во главе русской церкви по-прежнему находятся  митрополиты;  но  дея-
тельность их в описываемое время гораздо заметнее, чем прежде; тому  две
главнейшие причины: период предшествовавший характеризуется  господством
родовых княжеских отношений и происходивших отсюда  усобиц;  духовенство
могло противодействовать этим усобицам, утишать их, но не могло действо-
вать открыто и с успехом против причины усобиц,  против  господствующего
обычая: мы видим, как летописец, лицо,  бесспорно,  духовное,  принимает
сторону дядей против племянников; таковы были господствующие представле-
ния о праве княжеского старшинства в целом русском народе, в целом русс-
ком духовенстве; если бы митрополиты, приходившие из Византии,  и  враж-
дебно смотрели на такое представление, то их мнение, как чужеземцев,  не
могло иметь большого авторитета, и здесь, именно в  этой  чуженародности
митрополитов, заключалась вторая главная причина их  не  очень  заметной
деятельности. Другого рода явлениями характеризуется описываемое  время;
оно  характеризуется  борьбою  между  старым  и  новым  порядком  вещей,
борьбою, которая должна была окончиться единовластием: при  этой  борьбе
духовенство не могло оставаться равнодушным, оно  должно  было  объявить
себя в пользу того из них, который обещал земле  успокоение  от  усобиц,
установление мира и порядка. Но кроме этой  знаменитой  борьбы  внимание
духовенства, митрополитов должны были обратить на  себя  другие,  новые,
важные отношения, именно: отношения татарские, литовские и  отношения  к
изнемогающей Византии, которые должны были принять новый характер. Таким
образом, важность событий описываемого времени, сменивших однообразие  и
односторонность явлений периода предшествовавшего, событий, имевших тес-
ную связь с интересами церкви, должна была вызвать духовенство к сильной
деятельности, и сюда же присоединилось теперь то важное  обстоятельство,
что митрополиты начинают являться русские родом;  действительно,  нельзя
не заметить, что самая значительная  деятельность  в  описываемое  время
принадлежит троим митрополитам из русских: Петру, Алексею, Ионе.
   Мы видели, что в Константинополе не согласились на разделение русской
митрополии, на поставление особого митрополита для Северной Руси во Вла-
димир Клязьменский, но важное значение, с каким  явилась  Северная  Русь
при Андрее Боголюбском и Всеволоде III, заставило киевских  митрополитов
обратить на нее особенное внимание и отправляться во Владимир для умире-
ния тамошних князей с князьями южными, для  поддержания  согласия  между
двумя половинами Руси, согласия, необходимого для поддержания единства и
в церковном управлении. После 1228 года  и  после  татарского  разгрома,
когда значение Киева и Южной,  приднепровской  Руси  пало  окончательно,
митрополиты киевские и всея Руси должны были обратить еще большее внима-
ние на Северную Русь, и вот под 1250 годом встречаем  известие  о  путе-
шествии митрополита Кирилла II (родом русского) из Киева в Чернигов, Ря-
зань, землю Суздальскую и, наконец, в Новгород Великий. Но  потом  опять
мы видим Кирилла во Владимире, в 1255 и при похоронах Александра Невско-
го в 1263 году; после этого он ездил в Киев; о  возвращении  его  оттуда
летописец говорит под 1274 годом; в том же году Кирилл созывал собор  во
Владимире для исправления церковного; наконец, перед кончиною Кирилл яв-
ляется опять из Киева в Суздальской земле и умирает  в  Переяславле  За-
лесском в 1280 году, в княжение Димитрия Александровича, но  погребен  в
Киеве. Если мы на основании этих известий и не имеем еще права  сказать,
что Кирилл перенес кафедру из Киева во Владимир, то по крайней мере  ви-
дим, что он несколько раз является на севере, и очень вероятно,  что  он
жил здесь если не долее, то столько же, сколько и на юге; и если  Кирилл
II не сделал того, что обыкновенно приписывается  митрополиту  Максиму,-
не перенес пребывания с юга на север, то по крайней мере приготовил  яв-
ление, необходимое по всем обстоятельствам; любопытно также  известие  о
кончине Кирилла в Переяславле Залесском: здесь мы можем видеть также не-
обходимый по обстоятельствам шаг со стороны митрополита всея Руси, можем
видеть предпочтение города, в котором живет  сильнейший  князь,  городу,
главному только по имени.
   Кирилл не дожил до важного  для  Северной  Руси  события  -  открытия
борьбы между сыновьями Невского: старшим Димитрием и младшим Андреем; но
он оказал участие в одном также значительном событии, именно - в  борьбе
великого князя Ярослава Ярославича с Новгородом: вследствие его  посред-
ничества новгородцы помирились с князем. С другой стороны,  при  Кирилле
определились отношения ордынские; все русские были обложены данью,  иск-
лючая духовенство; другим следствием терпимости татар было то, что в са-
мом Сарае, столице ханов, учреждается православная епископская кафедра в
зависимости от русского митрополита; в 1261 году Кирилл поставил в Сарай
епископом Митрофана; под 1279 годом встречаем  известие,  что  сарайский
епископ Феогност в третий раз возвратился из Царя-града,  куда  посылали
его митрополит Кирилл и хан Менгу-Тимур,  к  патриарху  и  императору  с
письмами и дарами, известие любопытное, показывающее  значение  русского
сарайского епископа для христианского востока.
   Преемником Кирилла был Максим, родом грек; нет известий, чтоб  Кирилл
ездил в Орду, но Максим отправился туда немедленно по приезде в Киев  из
Константинополя. Сначала Максим показал, что столицею митрополии русской
должен остаться Киев; сюда в 1284 году должны были явиться  к  нему  все
епископы русские. В следующем году видим его на севере, даже в Новгороде
и Пскове; но во время знаменитой усобицы на севере между Александровича-
ми мы не слышим о митрополите: он остается в Киеве; быть может, эта усо-
бица и удерживала его на юге, потому что, как скоро она приутихла,  Мак-
сим переселился совершенно из Киева во Владимир,  пришел  с  клиросом  и
совсем житьем своим, по выражению летописца; последний приводит и причи-
ну переселения: митрополит не хотел терпеть насилия от татар в Киеве; но
трудно предположить, чтобы насилия татарские в это время  именно  усили-
лись против прежнего. Таким образом, Максим сделал решительный,  оконча-
тельный шаг, которым ясно засвидетельствовал, что жизненные силы  совер-
шенно отлили с юга на север, и действительно, до сих пор, если Киев  по-
терял прежнее значение и благосостояние, то  значение  и  благосостояние
поддерживалось еще на юго-западе, в Галиции, на Волыни; но по смерти Да-
ниила, Василька и Владимира Васильевича и здесь оставалось мало  надежды
на что-нибудь сильное и прочное.
   Максим не долго прожил на севере: не оказавши нравственного  влияния,
посредничества в усобице между  сыновьями  Невского,  он  хотел  воспре-
пятствовать усобице между князьями московским и  тверским,  но  старания
его остались тщетны; он умер в 1305 году, и преемником ему поставлен был
Петр, родом русский, из Волыни. После  поставления  своего  Петр  только
проездом остановился в Киеве и спешил на север: но и здесь пробыл недол-
го, отправился опять на юг. В Брянске он  уговаривал  князя  Святослава,
чтоб тот поделился волостями с племянником или даже оставил бы ему  все,
бежал бы из города, а не бился. Неизвестно, шел ли Петр далее Брянска на
юг и было ли прекращение брянской усобицы главною целию его поездки  ту-
да; всего вероятнее, что святитель возвратился из Брянска на  север,  во
Владимир, ибо под следующим годом встречаем в летописи известие, что  он
не пустил тверского княжича Димитрия Михайловича идти войною на Новгород
Нижний; впрочем, за правильность порядка годов  в  летописных  сборниках
ручаться нельзя; очень может быть, что митрополит был в Брянске и угова-
ривал тамошнего князя, когда ехал в первый раз  из  Киева  во  Владимир;
после мы не встречаем известий о поездках св. Петра  на  юг.  Митрополит
Кирилл колебался между севером и югом; Максим переехал с клиросом  и  со
всем житьем своим на север; Петр сделал новый шаг: Владимир,  где  посе-
лился Максим, был столицею старшего князя только по имени; каждый князь,
получавший старшинство и великое княжение Владимирское, оставался жить в
своем прежнем наследственном городе, и шла борьба  за  то,  которому  из
этих городов усилиться окончательно, собрать Русскую землю, и  вот  Петр
назнаменует это окончательное торжество Москвы, оставаясь  здесь  долее,
чем в других городах, и выбравши Москву местом успокоения своего на ста-
рости и местом погребения своего. Любопытно видеть, как во все это время
митрополиты, тогдашние представители духовного единства Руси,  не  имеют
постоянного пребывания, странствуют то с юга на север, то с севера на юг
и на севере не пребывают постоянно во Владимире: св. Петр, по словам ав-
тора жития его, проходил места и города и, полюбивши  московского  князя
Иоанна Даниловича, стал жить в Москве долее, чем в  других  местах.  Это
движение митрополитов всего лучше выражает то  брожение,  то  переходное
состояние, в котором находилась тогда Русь, состояние, прекратившееся  с
тех пор, как средоточие государственной жизни утвердилось в Москве,  че-
му, как мы видели, много содействовало расположение св.  Петра  к  этому
городу или его князю. Во сколько этому расположению к Москве способство-
вали неприязненные отношения Твери и ее епископа Андрея к св. Петру,  мы
определить не можем; но мы не должны упускать  этого  обстоятельства  из
внимания. Подобно Максиму, и Петр должен был  отправиться  в  Орду:  это
случилось по смерти хана Тохты, когда со вступлением на  престол  Узбека
все обновилось, по выражению летописца, когда все  приходили  в  Орду  и
брали новые ярлыки, и князья и  епископы.  Петр  был  принят  в  Орде  с
большою честию и скоро отпущен на Русь. Еще в самом начале, когда  опре-
делились татарские отношения, наложена была дань на всех, за исключением
духовенства: последнему дан был ярлык, свидетельствующий об  этом  осво-
бождении. В дошедшем до нас ярлыке Менгу-Тимура именно говорится о жало-
ванных грамотах духовенству первых ханов, которых грамот Менгу-Тимур  не
хочет изменять; следовательно, ярлык Менгу-Тимуров мы имеем полное право
считать одинаковым со всеми прежними ярлыками; в нем  хан  обращается  к
баскакам, князьям, данщикам и всякого рода чиновникам татарским с объяв-
лением, что он дал жалованные грамоты русским митрополитам и всему духо-
венству, белому и черному, чтоб они правым сердцем, без  печали,  молили
бога за него и за все его племя и благословляли их: не надобна с них  ни
дань, ни тамга, ни поплужное, ни ям, ни подводы, ни война, ни  корм;  не
надобна с них никакая пошлина, ни ханская, ни  ханшина,  ни  князей,  ни
рядцев, ни дороги (сборщика податей), ни  посла,  никоторых  пошлинников
никакие доходы; никто не смеет занимать церковных земель, вод, огородов,
виноградников, мельниц, зимовищ и летовищ; никто не смеет брать на рабо-
ту или на сторожу церковных людей: мастеров,  сокольников,  пардусников;
никто не смеет взять, изодрать, испортить икон, книг  и  никаких  других
богослужебных вещей, чтобы духовные не проклинали хана, но  в  покое  за
него молились; кто веру их похулит, наругается над нею, тот без  всякого
извинения умрет злою смертию. Братья и сыновья  священников,  живущие  с
ними вместе, на одном хлебе, освобождаются также от всяких даней и  пош-
лин; но если отделятся, из дому выйдут, то дают пошлины и дани. А кто из
баскаков или других чиновников возьмет какую-либо дань или пошлину с ду-
ховенства, тот без всякого извинения будет казнен смертию. Но с  воцаре-
нием Узбека, как было упомянуто, надобно было брать новые ярлыки, т.  е.
снова платить за них, и митрополиту Петру дан был  новый  ярлык  на  его
имя. Этот ярлык одинаков с Менгу-Тимуровым, только многословнее; прибав-
лено то, что митрополит Петр управляет своими людьми и судит их во  вся-
ких делах, не исключая и уголовных, что все церковные люди должны  пови-
новаться ему.
   Преемник Петра, грек Феогност, приехал на  север,  когда  уже  борьба
между Москвою и Тверью кончилась, когда Тверская  область  была  страшно
опустошена, князь ее в изгнании и московский князь первенствовал без со-
перника. Новому митрополиту не оставалось ничего более, как  последовать
примеру своего святого предшественника, и Феогност, по словам летописца,
сел на месте св. Петра, стал жить на его  дворе  в  Москве,  что  другим
князьям было не очень сладостно. Мы видели, какого важного союзника имел
Калита в Феогносте, который страхом отлучения заставил  псковичей  отка-
заться от покровительства Александру тверскому. Но, покончивши  дела  на
севере, Феогност должен был спешить на юг, где в последнее  время  прои-
зошла важная перемена; вместо многих отдельных, мелких,  слабых  князей,
потомков Рюрика, здесь господствовал теперь сильный князь литовский  Ге-
димин, язычник, но не гонитель христианства.  Вследствие  этого  события
отношения всероссийского митрополита к  Юго-Западной  Руси  должны  были
принять новый характер: прежде можно было оставить юг для  севера,  пре-
небрегая неудовольствием многих, слабых, разделенных князей, если бы они
решились выразить неудовольствие на отсутствие  митрополита;  но  теперь
могущественными князьями литовскими пренебрегать было нельзя, и Феогност
долго живет на Волыни, потом встречаем известие о поездке его туда же  в
другой раз, и это известие нельзя не привести в связь с другим  одновре-
менным известием о насилиях поляков на Волыни, о гонениях  на  правосла-
вие; притом удаление киевского митрополита на север уже  заставляло  ду-
мать на юге об избрании особого митрополита, который, по  известным  нам
обстоятельствам, должен был иметь пребывание в Галицкой  Руси,  а  не  в
Днепровской. До нас дошли письма константинопольского императора к  мит-
рополиту Феогносту, к великому князю Симеону московскому,  к  волынскому
князю Любарту об уничтожении Галицкой митрополии, установленной  прежним
патриархом. В Орду Феогност должен был ездить два раза;  во  второй  раз
его ждали там большие неприятности: какие-то русские люди насказали хану
Чанибеку, что митрополит русский получает огромный  доход,  что  у  него
множество золота, серебра и всякого богатства и что ему ничего не  стоит
платить ежегодную дань в Орду. Хан потребовал этой дани от Феогноста, но
тот вытерпел тесное заключение, раздарил хану, ханше и князьям много де-
нег и остался при прежних льготах.
   Мы видели, что, начиная с Кирилла II, до сих пор митрополиты из русс-
ких и из греков, так сказать, чередуются: после русского  Кирилла  видим
грека Максима, потом опять русского Петра и потом опять грека Феогноста.
Как избирались все эти митрополиты, русские и греки, по предложению  или
по согласию каких русских князей ставились они - мы знаем  мало.  Но  мы
знаем подробности о выборе преемника Феогностова. При князе Юрии Данило-
виче выехал из Чернигова в Москву боярин Федор Плещеев; сын его, Елевфе-
рий-Симеон, крестник Иоанна Калиты, с двенадцатилетнего  возраста  начал
вести себя монахом и на двадцатом году постригся  в  московском  Богояв-
ленском монастыре под именем  Алексия.  Прославившись  духовною  жизнию,
Алексий был взят митрополитом Феогностом в наместники, должность которо-
го состояла в суде над церковными людьми; после  двенадцатилетнего  исп-
равления этой должности Феогност поставил Алексия епископом во  Владимир
и еще при жизни своей благословил его себе в преемники на столе митропо-
личьем, и отправлены уже были от великого князя и  митрополита  послы  в
Царьград к патриарху, чтоб тот имел в виду Алексия и  не  ставил  никого
другого в митрополиты русские. Когда Феогност умер, Алексий отправился в
Царьград на поставление; но там, не дожидаясь известия  из  Москвы,  уже
поставили в митрополиты Романа и, не решаясь отказать московскому князю,
поставили потом и Алексия и обоих отпустили в Русь: сотворился мятеж  во
святительстве, чего прежде никогда не бывало на Руси, говорит летописец;
от обоих митрополитов начали являться послы к областным владыкам, и была
везде тяжесть большая священническому чину. Таким образом, теперь в  са-
мом Константинополе указано было на то, что прежде здесь же было отверг-
нуто, именно разделение русской  митрополии;  надобно  было  испоместить
двух митрополитов, и, когда Алексий пришел в Москву, Роман отправился на
Литовскую и Волынскую землю. Но Алексий, посвященный в  митрополиты  ки-
евские и всея Руси, не мог отказаться от Киева; он поехал  туда  в  1358
году; но, когда через год возвратился в Москву, Роман  явился  в  Твери;
здешний владыка Феодор не захотел с ним видеться и не оказал ему никако-
го почета; но князья, бояре и некоторые другие, по словам летописца, да-
вали ему потребное; особенно большую честь оказал и богатые дары дал ему
князь Всеволод Александрович холмский. Такое поведение Всеволода  объяс-
няется легко: Всеволод враждовал с дядею Васильем Михайловичем, на  сто-
роне которого был московский князь и митрополит Алексий; Всеволод же на-
шел помощь в Литве у зятя своего Олгерда, посредничеству  которого,  без
сомнения, Всеволод был обязан тем, что дядя уступил  ему  треть  отчины;
Всеволод возвратился из Литвы и Тверь в то самое время,  когда  приезжал
туда и митрополит Роман; очень вероятно,  следовательно,  что  последний
приезжал с Олгердовым поручением примирить князей и добыть Всеволоду во-
лость; но если бы и не так было, то понятно, что Всеволод, родственник и
союзник Олгерда, должен был оказывать всякое  расположение  митрополиту,
признаваемому в земле Литовской.
   Нам не нужно повторять здесь сказанного  выше  о  могущественном  со-
действии св. Алексия московским князьям в утверждении их власти над дру-
гими князьями. Недаром великий князь Симеон  завещал  своим  братьям  не
слушаться лихих людей, но слушаться владыки Алексея да старых бояр,  ко-
торые отцу их и им добра хотели: и Тверь  и  Нижний  испытали,  как  св.
Алексий хотел добра сыновьям и внукам своего крестного отца Иоанна Кали-
ты. Не будучи греком, Алексий умел поддержать постоянное расположение  к
себе и к Москве двора и патриарха константинопольского. Патриарх писал к
Донскому об особенном расположении своем к ному и брату его Владимиру, о
гневе своем на других князей русских, им неприязненных. В другой грамоте
патриарх писал, что он не  снимет  проклятия,  наложенного  митрополитом
Алексием на некоторых князей русских, до тех нор, пока они  не  исполнят
всех условий и пока митрополит не напишет, что они раскаялись,  ибо  эти
князья дали великому князю страшную клятву выступить вместе против  вра-
гов веры. Смоленский князь Святослав жаловался,  что  митрополит  предал
его проклятию; патриарх отвечал, что  поступок  митрополита  справедлив,
ибо Святослав помогал Олгерду против Москвы.  Князь  тверской  жаловался
также на митрополита и требовал суда с ним; патриарх отвечал, что счита-
ет неприличным князю судиться с  митрополитом  пред  послом  патриаршим.
Слава благочестивой жизни русского митрополита достигла и Орды: жена ха-
на Чанибека, Тайдула, заболевши глазами, прислала в Москву просить Алек-
сия, чтоб посетил ее; св. Алексий поехал в Орду, и ханша получила  исце-
ление.
   Алексий хотел видеть и преемником своим мужа, славного своею  святос-
тию,Сергия, игумена, основателя Троицкого монастыря, но  смиренный  инок
отказался от власти; а между тем в Константинополе не хотели  дожидаться
московского избранника: туда с разных сторон приходили жалобы на то, что
митрополит покинул юг для севера; польский король Казимир, владея Галиц-
кою Русью, требовал для нее особого митрополита грозя в противном случае
обращать русских в латинскую веру. Угроза подействовала, и в  Константи-
нополе поставили особого митрополита для Галича, подчинив ему епархии  -
Холмскую, Туровскую, Перемышльскую и Владимирскую на  Волыни.  С  другой
стороны, Олгерд литовский писал жалобы к патриарху, что  Москва  обидела
шурина его, Михаила тверского, зятя, Бориса нижегородского, другого  зя-
тя, Ивана новосильского, побрала много городов; жаловался, что  митропо-
лит благословляет московского князя на такие поступки  по  благословению
патриаршему, не приезжал ни в Литву, ни в Киев, снимает крестное целова-
ние с перебежчиков из Литвы в Москву; Олгерд требовал другого митрополи-
та киевского на Смоленск, на Тверь, на Малую  Россию,  на  Новосиль,  на
Нижний Новгород. И вот по просьбам юго-западных русских князей  в  Конс-
тантинополе поставили им митрополита Киприана, родом серба, с  условием,
чтоб по смерти митрополита Алексия он был митрополитом всея  России.  Но
понятно, что если в Литве хотели своего митрополита, то в Москве  хотели
также своего. Ни в Москве, ни в Новгороде, ни во Пскове не признали Кип-
риана, и он принужден был отправиться на житье в  Киев:  опять  повтори-
лось, следовательно, прежнее явление, опять указывалась возможность раз-
деления русской митрополии, ибо в Москве не хотели принимать Киприана  и
по смерти Алексия; здесь был свой избранник. Был в городе  Коломне  свя-
щенник Михаил-Митяй, человек необыкновенно видный, красивой  наружности,
грамотный, с речью легкою и чистою, голосом громким и приятным,  превос-
ходил всех уменьем толковать силу книжную; память  имел  необыкновенную,
знал все старинные повести, книги и притчи: во всяких делах и судах рас-
суждал красноречиво и умно. Такие достоинства обратили на него  внимание
великого князя Димитрия, который и взял Митяя к себе в духовники  и  пе-
чатники. Митяй год от году приобретал все более славы и значения: никто,
по словам летописца, не был в такой чести и славе, как Митяй; от велико-
го князя не было ему ни в чем отказу, все почитали его, как царя какого,
и, что еще важнее, любили его все.
   В Спасском монастыре (внутри Кремля) очистилось архимандричье  место;
великому князю и боярам непременно хотелось, чтоб на этом месте был  Ми-
тяй; по сам Митяй не хотел; великий князь стал его уговаривать: "Видишь:
Алексий митрополит уже стар, и ты будешь после  него  митрополитом  всея
Руси; постригись только теперь в монахи и будешь архимандритом в  Спасс-
ком монастыре и моим отцем духовным по-прежнему". Митяй  согласился;  до
обеда постригли его в монахи, а после обеда назначили архимандритом. Те-
перь надобно было уговорить митрополита, чтоб благословил Митяя  себе  в
преемники; но св. Алексий не соглашался на это. "Митяй еще недавно в мо-
нахах, - говорил он, - надобно ему еще  поискуситься,  облечься  благими
делами и нравами". Великий князь долго его упрашивал, то сам приходил  к
нему, то посылал брата двоюродного, Владимира Андреевича, то бояр -  все
напрасно. "Кому даст господь бог, пречистая богородица, патриарх и  все-
ленский собор, того и я благословлю",- был от него  ответ.  Несмотря  на
то, когда св. Алексий преставился в 1377 г., Митяй вошел на митрополичий
двор, стал ходить в митрополичьем одеянии и  начал  обращаться  с  духо-
венством и властвовать как митрополит. Сперва он сбирался ехать в  Конс-
тантинополь на поставление к патриарху, но потом раздумал и начал  гово-
рить великому князю: "В правилах писано, что два или три  епископа  пос-
тавляют епископа; так пусть и теперь сойдутся епископы русские, пять или
шесть, и посвятят меня в митрополиты". Великий князь  и  бояре  согласи-
лись, и епископы уже собрались. Но что случилось в XII веке при  постав-
лении митрополита Клима одним собором русских  епископов,  то  же  самое
случилось и теперь: как тогда Нифонт новгородский восстал против  непра-
вильного, по его мнению, поставления Климова, так теперь против  постав-
ления Митяева вооружился Дионисий,  епископ  суздальский.  Сопротивление
Дионисия заставило Митяя опять думать о путешествии в Царьград; туда  же
начал сбираться и Дионисий, желая сам получить  митрополию.  Узнавши  об
этом, Митяй стал советовать великому князю  удержать  Дионисия,  который
может помешать ему в Константинополе, и великий князь велел держать суз-
дальского епископа под крепкою стражею.  Дионисий,  чтоб  избавиться  из
заключения, дал великому князю обещание не ездить  в  Царьград  без  его
позволения и поставил поручителем преподобного Сергия  Радонежского,  но
не сдержал слова: из Суздаля поехал в Нижний, отсюда Волгою - в Сарай, а
из Сарая - в Константинополь. Митяй и прежде не соглашался на освобожде-
ние Дионисия; ему казалось, что св. Алексий не хотел  благословить  его,
Митяя, по совету преподобного Сергия, который и теперь действует  против
него заодно с Дионисием; когда же он узнал о бегстве Дионисия в Констан-
тинополь, то негодование его достигло высшей степени, и св. Сергий гово-
рил: "Молю господа бога сокрушенным сердцем, да не попустит Митяю испол-
нить свою угрозу - разорить место это святое и изгнать нас без вины".  С
другой стороны, явился новый соперник Митяю: Киприан  из  Киева  ехал  в
Москву и был уже в Любутске, откуда дал знать св. Сергию, что идет к сы-
ну своему, великому князю, с миром и благословением. Но  великий  князь,
узнав о прибытии незваного гостя, разослал всюду заставы, чтоб  не  про-
пустить его в Москву; Киприана схватили и с бесчестием отправили назад.
   Движения Дионисия и Киприана должны были  ускорить  поездку  Митяя  в
Константинополь, и он отправился наконец с полномочием от великого князя
действовать как заблагорассудит, смотря  по  обстоятельствам,  для  чего
взял с собою про запас белые хартии с привешенною к ним  великокняжескою
печатню чтоб в случае надобности можно было написать на них кабалу,  или
вексель: Димитрий позволил ему занять  тысячу  рублей  серебра,  и  даже
больше, на великокняжеское имя. Митяй отправился  в  сопровождении  трех
архимандритов и многих других духовных лиц, также большого боярина вели-
кокняжеского Юрия Кочевина и митрополичьих бояр. В степи Митяй был  зах-
вачен Мамаем, но ненадолго задержан; переплыто было уже  благополучно  и
Черное море, как вдруг в виду Константинополя Митяй разболелся  и  умер.
Между провожавшими его духовными и боярами встало тогда  сильное  смяте-
ние: одни хотели поставить в митрополиты Иоанна, архимандрита петровско-
го, из Москвы, а другие - Нимена, архимандрита горицкого, из  Переяслав-
ля; наконец бояре, хотевшие Пимена, пересилили и едва не умертвили Иоан-
на, который не соглашался. с ними. На одной из белых хартий написали  от
имени великого князя грамоту к императору и патриарху с просьбою о  пос-
тавлении Пимена в митрополиты. Сперва дело пошло было дурно: император и
патриарх отвечали, что уже давно посвящен и отправлен в Россию  митропо-
лит Киприан и  другого  не  следует  ставить;  тогда  русские  заняли  у
итальянских и восточных купцов денег в рост, написавши кабалу на  другой
белой хартии, раздали повсюду богатые подарки и достигли  своей  цели  в
Константинополе; но не достигли ее в Москве. Когда  сюда  пришла  весть,
что Митяй умер на море и вместо него поставлен Пимен, и когда  в  то  же
время, как обыкновенно бывает, стали носиться слухи, что Митяй  умер  не
своею смертию, то сильно опечаленный великий князь сказал: "Я не посылал
Пимена в митрополиты, послал я его как слугу при Митяе; что сделалось  с
Митяем, я не знаю, один бог знает, один бог и судит, только Пимена я  не
приму и видеть его не хочу". Еще Пимен медлил в Константинополе, как ве-
ликий князь отправил духовника своего в Киев звать на митрополичий  стол
Киприана, и тот приехал в Москву; когда же узнали о приходе  Пимена,  то
остановили его в Коломне, сняли белый клобук и отправили в заточение.
   Но Киприан не долго на этот раз пробыл в Москве, и Пимен не долго до-
жидался  своей  очереди;  как  прежде  присутствие  нескольких   князей,
предъявляющих права свои на старшинство, давало возможность выбора между
ними, так теперь присутствие двух митрополитов, уже поставленных в Конс-
тантинополе, делало возможным выбор и между ними. Мы видели, что во вре-
мя Тохтамышева нашествия митрополит Киприан уехал  из  Москвы  в  Тверь;
отъезд ли Киприана из Москвы, или отъезд именно в Тверь,  которой  князь
немедленно после Тохтамышева отступления отправился в Орду искать  ярлы-
ка, или, наконец, какое-нибудь другое обстоятельство было  причиною  не-
расположения великого князя Димитрия к Киприану, только встречаем извес-
тие, что Димитрий не захотел видеть Киприана в Москве, и тот  отправился
в Киев, где сел на свое митрополичье место, принят был от всех с  честию
и радостию и стал жить здесь, управляя, по обычаю, делами церковными,  а
в Москву был вызван из заточения Пимен, который был также встречен здесь
с честию и вступил в церковное управление. Таким образом, опять для  юга
и севера, для Киева и Москвы, явились два отдельных  митрополита;  этого
мало: в Киев явился из Византии еще третий митрополит, известный уже нам
епископ суздальский Дионисий; но киевский князь Владимир Олгердович  ве-
лел схватить Дионисия и посадить в заключение, где этот соперник  Митяев
и умер через год; несколько лет спустя умер и Пимен в Халкидоне, на  до-
роге в Константинополь. Смерть Пимена соединяла  снова  русскую  церковь
под одним митрополитом - Киприаном, для  которого  не  было  более  пре-
пятствий и в Москве: здесь Донской умер, и сын его  Василий  встретил  с
честию Киприана.
   Согласие московского князя с митрополитом не прерывалось после  этого
ни разу: мы видели, как оба они дружно действовали в делах новгородских.
Союз Василия Димитриевича с тестем Витовтом литовским удерживал  и  цер-
ковную связь между Русью Литовскою и Московскою: так,  когда  московский
князь ездил в Смоленск на свидание с тестем, то в то же время ездил туда
и митрополит Киприан, который из Смоленска поехал в Киев и жил там  пол-
тора года; потом, под 1404 годом, встречаем  известие  о  новой  поездке
Киприана в Литву, к Витовту, и в Киев: от Витовта и от Ягайла получил он
большую честь и много даров, большую честь видел от всех князей, панов и
от всей земли; в Киеве он велел схватить наместника своего  архимандрита
Тимофея и слуг своих тамошних и отвести их в Москву; в это же  путешест-
вие Киприан должен был снять сап и отослать в Москву, в  Симонов  монас-
тырь, Антония, епископа туровского, по настоянию Витовта,  пред  которым
Антоний был оклеветан в сношениях с татарами; главною же причиною  нена-
висти литовских властей к Антонию полагают  ревность  этого  епископа  к
православию.
   Но вскоре за тем последовал разрыв между князьями  московским  и  ли-
товским, долженствовавший повлечь за собою и разделение митрополии. Кип-
риан не дожил до этого события. Когда по его смерти  московский  великий
князь, не имея своего избранника, послал в  Константинополь  с  просьбою
выслать оттуда митрополита на Русь, Витовт отправил  туда  же  полоцкого
епископа Феодосия; литовский князь просил императора и патриарха:  "Пос-
тавьте Феодосия нам в митрополиты, чтобы сидел на столе киевской  митро-
полии по старине, строил бы церковь божию по-прежнему, как  наш,  потому
что по воле божией мы обладаем тем городом, Киевом". Но в Константинопо-
ле не исполнили желания Витовтова, а прислали на всероссийскую  митропо-
лию Фотия, родом грека, из Мореи. Нет основания думать чтобы Витовт, же-
лая поставления Феодосия полоцкого в митрополиты,  имел  в  виду  именно
разделение митрополии, чтоб он хотел поставления особого  митрополита  в
Литву: он хотел только, чтобы митрополит всероссийский жил по старине, в
Киеве, в областях литовских и был бы, таким образом,  его  митрополитом,
хотел перезвать митрополита из враждебной Москвы, о чем,  без  сомнения,
он уговорился с своим избранником, Феодосием; положение Витовта было со-
вершенно иное, чем положение Олгерда: последний,  жалуясь  патриарху  на
митрополита Алексия, поборавшего за Москву, не смел думать, чтобы патри-
арх по этой жалобе снял сан с Алексия и чтобы в  Москве  согласились  на
это, а потому и просил для Литвы особого митрополита; тогда  как  теперь
положение дел было иное: общего для юга и севера митрополита не стало, и
Витовт спешил предложить в этот сан своего  избранника,  который  бы  по
старине остался жить в Киеве. Почему в Константинополе не посвятили Фео-
досия, неизвестно; очень вероятно, что не хотели, в угоду князю  иновер-
ному, сделать неприятность государю московскому, который незадолго перед
тем, в 1398 году, отправил к императору Мануилу богатое денежное вспомо-
жение; о тогдашних дружеских отношениях между московским и  константино-
польским дворами можно судить по тому, что в 1414 году Мануил женил сына
своего Иоанна на дочери Василия Димитриевича Анне; если московский князь
оказывал такую учтивость, предоставляя императору и патриарху по старине
выбор митрополита, то странно было бы на эту учтивость ответить  постав-
лением человека, присланного князем, враждебным Москве;  наконец,  очень
может быть, что Фотий был посвящен прежде приезда Феодосиева. Как бы  то
ни было, когда Фотий приехал в Киев, то Витовт  сначала  не  хотел  было
принимать его, но потом принял, взявши с него обещание жить в Киеве.  Но
Фотий, пробывши в Киеве около семи месяцев, отправился в Москву и занял-
ся здесь устройством хозяйственных дел митрополии. "После татар,-  гово-
рит летописец,- и после частых моровых поветрий начало умножаться  наро-
донаселение в Русской земле, после чего и Фотий митрополит  стал  обнов-
лять владения и доходы церковные, отыскивать, что где пропало, что  заб-
рано князьями, боярами или другим кем-нибудь - доходы,  пошлины,  земли,
воды, села и волости; иное что и прикупил". Эти отыскивания захваченного
у церкви вооружили против Фотия сильных людей, которые  стали  наговари-
вать на него великому князю Василию Димитриевичу и успели поссорить пос-
леднего с митрополитом. Фотий писал сначала великому князю, прося утвер-
дить грамотою принесенное в дар церкви и устроить все ее пошлины;  потом
в другом послании просил великого князя не уничижать церкви,  обратиться
к ней с раскаянием, восстановить ее права, возвратить данное  и  утверж-
денное прародителями.
   Чем кончились неприятности Фотия с московским князем, неизвестно; ле-
тописец говорит только, что клеветники, бывшие в числе людей, близких  к
митрополиту, принуждены были бежать от него из  Москвы  к  черниговскому
владыке и оттуда в Литву к Витовту; это известие может  показывать  нам,
что Василий Димитриевич взял наконец сторону митрополита, почему клевет-
ники и принуждены были бежать из Москвы. Но они бежали к Витовту, серди-
тому уже на Фотия за предпочтение Москвы Киеву; теперь враги Фотия стали
внушать литовскому князю, что митрополит переносит из Киева в Москву все
узорочье церковное и сосуды, пустошит Киев и весь юг тяжкими пошлинами и
данями. Эти обвинения были для Витовта желанным предлогом покончить дело
с митрополитом, жившим в Москве, и поставить своего в  Киев;  он  собрал
подручных себе князей русских и решил с ними свергнуть  Фотия  со  стола
Киевской митрополии, после чего послали в Константинополь с  жалобою  на
Фотия и с просьбою поставить на Киев особого митрополита, Григория Цамб-
лака, родом булгара. Но те же самые причины, препятствовавшие прежде ис-
полнить желание Витовтово,  существовали  и  теперь  в  Константинополе:
по-прежнему здесь существовала тесная связь с  единоверным  двором  мос-
ковским, уже скрепленная родственным союзом; по-прежнему здесь не любили
чужих избранников и при бедственном состоянии империи надеялись получить
большую помощь от своего Фотия, чем от  Витовтова  Григория,  болгарина.
Просьба литовского князя была отвергнута. Тогда Витовт, приписывая  этот
ответ корыстолюбию константинопольского двора и патриарха, которые хотят
ставить своего митрополита по накупу - кто им больше даст и будет  в  их
воле, будет отсылать к ним русские деньги, созвал владык и архимандритов
и объявил им о необходимости поставить  своего  митрополита.  "Жаль  мне
смотреть на все это, - говорил Витовт, - чужие  люди  станут  толковать:
"Вот государь не в той вере, так и церковь оскудела; так чтоб этих  тол-
ков не было, а дело явное, что все нестроение и запущение церкви от мит-
рополита, а не от меня"". Епископы отвечали: "Мы и сами не в первый  раз
слышим и видим, что церковь скудеет, а император  и  патриарх  строителя
доброго к нашей церкви не дают". Но по другим  известиям,  епископы,  по
крайней мере некоторые, только по принуждению решились разорвать связь с
Фотием, и потом из самой Витовтовой грамоты видно, что, разрывая с Фоти-
ем, они не хотели разрывать с Константинополем и, подумав, отвечали сво-
ему князю: "Пошлем еще раз в Царьград, к императору и патриарху". Витовт
отправил послов в Константинополь в марте месяце 1415  года  с  угрозою,
что если там не исполнят его желание, то в Киеве будет поставлен  митро-
полит своими русскими епископами; срок послам назначен был  Ильин  день,
последний срок - Успение; но потом  императорский  и  патриарший  послы,
возвращавшиеся из Москвы чрез литовские владения, упросили  отложить  до
Филиппова дня. Но когда и этот срок прошел, то Григорий и  был  посвящен
собором русских епископов. Фотий, узнавши о замыслах Витовтовых,  поспе-
шил отправиться в Киев, чтоб там помириться с литовским князем, если  же
это не удастся, ехать в Царьград и там препятствовать исполнению намере-
ния Витовтова; но на границах литовских владений митрополит был схвачен,
ограблен и принужден возвратиться в Москву.
   Чтоб оправдать свой поступок, южнорусские епископы отправили к  Фотию
послание, в котором вообще упрекают его в каких-то неправильных  поступ-
ках, замеченных ими в самом начале его управления, потом упоминают о ка-
кой-то важной вине, признать которую предоставляют  собственной  совести
Фотия, сами же объявить ее не хотят, не желая опозорить его. В  соборной
грамоте об избрании и посвящении Григория, написанной от имени 8 еписко-
пов, говорится, что епископы, видя церковь киевскую в  пренебрежении  от
митрополита, который, собирая доходы с нее, относит их в  другое  место,
где живет, по совету великого князя, всех других князей, бояр,  вельмож,
архимандритов, игуменов, иноков и священников  поставили  в  митрополиты
Григория, руководствуясь уставом апостольским, прежним примером  русских
епископов, которые при великом князе Изяславе сами поставили митрополита
Клима; потом примером единоплеменных болгар и сербов. "Этим  поступком,-
говорят епископы,- мы не отделяемся от восточной церкви, продолжаем  по-
читать патриархов восточных, митрополитов и епископов отцами и братиями,
согласно с ними держим исповедание веры, хотим избежать только насилий и
вмешательства мирского человека, симонии  и  всех  беспорядков,  которые
происходили недавно, когда Киприан, Пимен и Дионисий спорили о  митропо-
лии". Епископы хотят избежать симонии, в которой  упрекают  константино-
польский двор; но в 1398 году луцкий епископ Иоанн обязался дать  королю
Ягайлу двести гривен и тридцать коней, если тот поможет ему получить Га-
лицкую митрополию. Витовт с своей стороны выдал окружную грамоту о  пос-
тавлении Григория, в которой выставляет те же самые причины  события  и,
описавши подробно ход дела, заключает: "Пишем вам, чтоб вы знали и веда-
ли, как дело было. Кто хочет по старине держаться под властию митрополи-
та киевского - хорошо, а кто не хочет, то как хочет, знайте одно: мы  не
вашей веры, и если б мы хотели, чтоб в наших владениях вера ваша истреб-
лялась и церкви ваши стояли без устройства, то мы бы ни о ком и не  хло-
потали; но когда митрополита нет или епископ который умрет, то мы бы на-
местника своего держали, а доход церковный, митрополичий  и  епископский
себе бы брали. Но мы, желая, чтоб ваша вера не  истреблялась  и  церквам
вашим было бы строение, поставили собором митрополита на киевскую митро-
полию, чтоб русская честь вся стояла на своей земле". Фотий с своей сто-
роны издал также окружное послание к православному южнорусскому  народо-
населению. Не упоминая о Витовте, митрополит в очень сильных  выражениях
порицает поступок Григория Цамблака и  епископов,  его  поставивших.  Из
послания узнаем, что Григорий ездил сперва в Константинополь на  постав-
ление, но был там лишен священнического сана патриархом Евфимием и  едва
спасся бегством от казни. Этот случай Фотий  приводит  в  доказательство
бескорыстия константинопольского двора, ибо  как  сам  Григорий,  так  и
прежде его Феодосий полоцкий обещали много золота и серебра за свое пос-
тавление, но не получили желаемого. Фотий требует от православных,  чтоб
они не сообщались с епископами, замыслившими разделение митрополии.
   Цамблак, славившийся между современниками красноречием, остался верен
правилу, выраженному в послании поставивших его епископов, т. е. остался
верен православию. В наших летописях сохранилось известие, будто  бы  он
задал вопрос Витовту: зачем тот не в православии? И будто бы Витовт  от-
вечал, что если Григорий поедет в Рим и оспорит там папу и всех мудрецов
его, то он со всеми своими подданными обратится в православие.  Это  из-
вестие может указывать только на побуждения, которые заставили  Григория
отправиться вместе с посольством Витовтовым на Констанцский  собор.  Ли-
товское посольство прибыло в Констанц уже к концу заседания  собора,  на
который оно явилось 18 февраля 1418 года вместе с послами греческого им-
ператора Мануила, имевшими поручение начать переговоры с папою о  соеди-
нении церквей. Посольство греческое и литовское были приняты торжествен-
но, получили право отправлять богослужение по своему обряду,  но  уехали
ни с чем, потому что собор разошелся, не начавши совещания о  соединении
церквей. Григорий жил недолго по возвращении из  Констанца;  он  умер  в
1419 году. В это время вражда к Москве остыла в Витовте, и все  внимание
его было поглощено отношениями польскими; вот почему по смерти  Цамблака
он не старался об избрании особого митрополита для Киева, и Фотий  снова
получил в управление церковь южнорусскую. Извещая об этом  событии  пра-
вославных, он пишет: "Христос, устрояющий всю вселенную,  снова  древним
благолепием и миром свою церковь украсил и смирение мое в  церковь  свою
ввел, советованием благородного,  славного,  великого  князя  Александра
(Витовта)". В 1421 году мы видим Фотия на юго-западе: во Львове,  Влади-
мире, Вильне; а в 1430 году он был в Троках и в Вильне у Витовта  вместе
с московским великим  князем  Василием  Васильевичем,  причем  литовский
князь оказал большую честь митрополиту; такую же честь оказал ему и пре-
емник Витовта, Свидригайло.
   Мы видели, каким важным  шагом  ознаменовал  свою  политическую  дея-
тельность Фотий на севере, в Москве, объявивши себя торжественно на сто-
роне племянника против дяди; при жизни Фотия открытой вражды не  было  и
Юрий признавал старшинство племянника, но тотчас по  смерти  митрополита
князья снова заспорили и стали собираться в Орду. Усобицы между Василием
и Юрием происходили, когда митрополита не было в Москве, и мы с  уверен-
ностию можем сказать, что присутствие митрополита дало бы иной  характер
событиям, ибо мы видели, как митрополит Иона сильно действовал в  пользу
Василия Темного; мы видели, как побежденные князья требуют у победителя,
чтоб он не призывал их в Москву в то время, когда там не будет  митропо-
лита, который один мог дать им ручательство в безопасности.
   Московские смуты долго мешали назначению нового митрополита;  наконец
был избран рязанский епископ Иона, первый митрополит не только  русский,
но рождением и происхождением из Северной Руси, именно  из  Солигалицкой
области. Но, когда медлили в Москве, спешили в Литве, и, прежде чем Иона
успел собраться ехать в Константинополь, оттуда уже явился  митрополитом
смоленский епископ Герасим, который остановился в  Смоленске,  пережидая
здесь, пока в Москве прекратятся усобицы. Усобицы прекратились, но Моск-
ва не видала Герасима: поссорившись  с  литовским  князем  Свидригайлом,
митрополит был схвачен им и сожжен. На этот раз Иона отправился в  Конс-
тантинополь, но опять был предупрежден:  здесь  уже  поставили  Исидора,
последнего русского митрополита из греков и поставленного в Греции,  по-
тому что Флорентийский собор, смуты и падение Византии должны  были  по-
вести необходимо к  независимости  русской  митрополии  от  константино-
польского патриарха.
   Исидор, приехавши в Москву, стал собираться  на  собор,  созванный  в
Италии для соединения церквей. Самое уже место собора в стране неправос-
лавной должно было возбуждать подозрение в Москве. Великому князю не хо-
телось, чтобы Исидор ехал в Италию; когда же он не смог отклонить митро-
полита от этого путешествия, то сказал ему: "Смотри же,  приноси  к  нам
древнее благочестие, какое мы приняли от прародителя нашего Владимира, а
нового, чужого, не приноси, если же принесешь что-нибудь новое и  чужое,
то мы не примем". Исидор обещался крепко стоять в православии, но уже на
дороге православные спутники стали замечать  в  нем  наклонность  к  ла-
тинству: так, в Юрьеве Ливонском (Дерпте), когда русское народонаселение
города вышло к нему навстречу с священниками и крестами и в то же  время
вышли навстречу немцы с своими крестами, то он подошел сначала к послед-
ним. На соборе Исидор принял соединение: между другими побуждениями Иси-
дор мог иметь в виду и большие средства к поддержанию единства  митропо-
лии, большие удобства в положении русского митрополита, когда  князья  -
московский и литовский - не будут разниться в вере. Но в Москве не хоте-
ли иметь в виду ничего, кроме поддержания древнего благочестия  и  когда
Исидор, возвратясь в Москву, принес новое и  чужое,  когда  начал  назы-
ваться легатом папиным и велел носить пред собою крыж  латинский  и  три
палицы серебряные, когда на литургии велел поминать папу вместо патриар-
хов вселенских, а после литургии велел на амвоне читать грамоту о соеди-
нении церквей, когда услыхали, что дух св. исходит от отца и  сына,  что
хлеб бесквасный и квасной может одинаково претворяться в тело Христово и
прочие новизны, то великий князь назвал Исидора латинским  ересным  пре-
лестником, волком, велел свести его с митрополичьего двора и посадить  в
Чудове монастыре под стражу, а сам созвал епископов, архимандритов, игу-
менов, монахов и велел им рассмотреть дело. Те нашли, что все это папино
дело, несогласное с божественными правилами и преданиями;  а  между  тем
Исидор успел бежать из заключения. Великий князь не велел догонять его.
   Флорентийский собор заставил наконец решиться на то, что  хотел  сде-
лать Митяй на севере, что сделали потом  на  юге  епископы,  поставившие
Цамблака. Великий князь отправил в Константинополь грамоту к  патриарху.
"Прошло уже с лишком 450 лет, - пишет Василий, - как Россия держит древ-
нее благочестие, принятое от Византии при св. Владимире. По смерти  мит-
рополита Фотия мы понудили идти к вам епископа рязанского Иону, мужа ду-
ховного, от младенчества живущего в добродетельном житии; но  не  знаем,
почему вы нашего прошения не приняли, грамотам и послу нашему не вняли и
вместо Ионы прислали Исидора, за которым мы  не  посылали,  которого  не
просили и не требовали; мольба императорского посла, благословение  пат-
риарха, сокрушение, покорение, челобитье самого Исидора едва-едва  могли
заставить нас принять его. Нам тогда и в мысль не приходило, что со вре-
менем от него станется! Он принес нам папские новизны, приехал  легатом,
с латински изваянным распятием и злочестиво двоеженствовал, называя себя
учителем и настоятелем двух церквей, православной и латинской. Мы собра-
ли наше православное духовенство, и всем Исидорово поведение  показалось
чуждым, странным и противозаконным. Вследствие всего этого  просим  твое
святейшее владычество, пошли к нам честнейшую твою  грамоту,  чтоб  наши
епископы могли избирать и поставлять митрополита в Русь,  потому  что  и
прежде по нужде так бывало; а теперь у нас нашествие безбожных агарян, в
окрестных странах неустройство и мятежи; притом же нам надобно сноситься
с митрополитом о важных делах, и когда митрополит  грек,  то  мы  должны
разговаривать с ним через переводчиков,  людей  незначительных,  которые
таким образом прежде других будут знать важные тайны".
   Эта грамота не достигла Константинополя: в Москву пришла весть, будто
император греческий принял латинство и переселился в Рим; тогда  великий
князь велел возвратить послов с дороги. Скоро после того в Москве  нача-
лись новые бедствия и смуты: плен великого князя Василия, сперва  у  та-
тар, потом у Шемяки, не дал возможности думать о поставлении  митрополи-
та, и здесь мы должны также  заметить,  что  это  обстоятельство  -  от-
сутствие митрополита - имело важное влияние на ход событий: едва ли  Ше-
мяка и Можайский могли бы привести в исполнение свой замысел при  митро-
полите. Когда Василий утвердился опять на столе великокняжеском, то пос-
пешили поставлением митрополита: поставлен был своими  епископами  давно
нареченный на митрополию Иона рязанский, уже успевший оказать важные ус-
луги великому князю и его семейству.
   Услуги, оказанные Ионою московскому правительству  после  поставления
его в митрополиты, мы видели прежде, в своем месте, здесь же должны  об-
ратить внимание на отношения к Византии и Литовской Руси.  После  Ионина
поставления великий князь отправил к  императору  Константину  Палеологу
грамоту, в которой писал: "После кончины Фотия митрополита мы, посовето-
вавшись с своею матерью, великою княгинею, и с нашею  братьею,  русскими
князьями, великими и поместными, также и с государем Литовской земли,  с
святителями и со всем духовенством, с боярами и со всею землею  Русскою,
со всем православным христианством, избрали и отправили с  нашим  послом
рязанского епископа Иону к вам в  Константинополь  для  поставления;  но
прежде его прихода туда император и патриарх поставили на Киев,  на  всю
Русь, митрополитом Исидора, Ионе же сказали: "Ступай на свой стол -  Ря-
занскую епископию; если же Исидор умрет или что-нибудь другое с ним слу-
чится, то ты будь готов благословен на митрополичий престол всея  Руси".
Так как в ваших благословенных державах произошло разногласие  в  церкви
божией, путешественники в Константинополь претерпевают на дороге всякого
рода затруднения, в наших странах неустройство всякое, нашествие безбож-
ных агарян, междоусобные войны, мы сами не от чужих, но от братьев твоих
претерпели страшное бедствие, то при такой великой нужде, собравши своих
русских святителей согласно с правилами,  поставили  мы  вышеупомянутого
Иону на митрополию русскую, на Киев и на всю Русь. Мы поступили  так  по
великой нужде, а не по гордости или дерзости; до скончания века пребудем
мы в преданном нам православии; наша церковь всегда будет искать благос-
ловения церкви цареградской и во всем по древнему благочестию ей повино-
ваться; и отец наш, Иона митрополит, также просит благословения и соеди-
нения, кроме нынешних новых разногласий, и молим  твое  святое  царство,
будь благосклонен к отцу нашему Ионе митрополиту.  Мы  хотели  обо  всех
этих делах церковных писать и к святейшему патриарху православному, тре-
бовать его благословения и  молитвы;  но  не  знаем,  есть  ли  в  вашем
царствующем граде патриарх или нет? Если же, бог даст, будет у вас  пат-
риарх по древнему благочестию, то мы будем извещать его о всех наших по-
ложениях и просить благословения". В 1453 году Константинополь был  взят
турками; в Москве узнали об этом событии от бежавшего из плена грека Ди-
митрия; митрополит Иона окружным посланием уведомил православных о паде-
нии Константинограда, о страшных бедствиях греческого  народа  и  просил
помочь означенному Димитрию выкупить семейство  из  турецкого  плена.  К
патриарху Геннадию Иона писал, что просит его благословения  и  посылает
дары, какие нашлись у него. "Не погневайся, - пишет Иона, - за наши  ма-
лые поминки (подарки), потому что и наша земля от поганства и междоусоб-
ных войн очень истощилась. Да покажи к нам, господин,  духовную  любовь,
пришли к моему сыну, великому князю, честную  свою  грамоту  к  душевной
пользе великому нашему православию; сколько у  нас  ни  было  грамот  от
прежних патриархов, мы все их держали за земскую честь, к своей душевной
пользе; но все эти грамоты погибли от пожаров во время земских  нестрое-
ний". Быть может, грамота от патриарха нужна была в Москве  как  доказа-
тельство, что поставление русского митрополита независимо от  Константи-
нополя не уничтожило единения с последним, что там не  сердятся  за  эту
перемену отношений.
   Если московский князь и митрополит обязывались оставаться в  единении
с Византиею только под условием, чтоб там сохранялось древнее  благочес-
тие, если новизны Флорентийского собора, принесенные Исидором, нашли се-
бе такой сильный отпор в Москве, и прежде всего со стороны самого прави-
тельства, то понятно, что иначе встречена была эта новизна от католичес-
ких правителей Руси Литовской: в 1443  году  польский  король  Владислав
Ягеллович дал жалованную грамоту русскому духовенству, в которой  объяв-
лял, что церковь восточная - греческая и русская  -  приведена  в  давно
жданное соединение с римскою, вследствие чего русское духовенство,  тер-
певшее до сих пор некоторое утеснение, как выражается  король,  жалуется
всеми томи правами и вольностями, которыми пользуется духовенство  като-
лическое. Но Исидор, принужденный бежать из Москвы, не остался нигде  на
Руси; король Владислав в следующем же 1444 году пал под Варною, преемник
его Казимир находился в  затруднительном  положении  между  требованиями
Польши и Литвы, что заставляло его прекратить неприязнь с Москвою, а мир
мог быть всего скорее заключен под влиянием митрополита Ионы:  литовский
князь, желая мира с Москвою, должен был для этого приобресть  расположе-
ние Ионы подчинением ему церкви литовско-русской; Иона с  своей  стороны
должен был всеми силами стараться о мире между Казимиром и Василием, по-
тому что только под условием этого мира могло сохраниться единство  цер-
ковное. Так, мы видим, что когда по заключении  мира  встретились  вновь
какие-то недоразумения, то Казимир, отправляя  своего  посла  в  Москву,
приказал ему попросить митрополита постараться, чтоб мир не был нарушен.
Иона, называя себя общим богомольцем, отвечал Казимиру, что  он  говорил
великому князю Василию о мире с благословением и мольбою и  что  Василий
хочет с королем братства и любви. "Благодарю твое  господство,  -  пишет
Иона, - за доброе расположение и благословляю тебя на  любовь  с  братом
твоим великим князем Василием Васильевичем, который желает того же; я же
ваш общий богомолец, по своему святительскому долгу рад  бога  молить  и
стараться о мире между вами; за великое ваше жалованье и поминки  благо-
дарю и благословляю". Мы знаем, в чем состояло это великое жалованье, за
которое Иона благодарит Казимира: последний обещал восстановить единство
русской церкви по старине и прислать Ионе решительный ответ по возвраще-
нии своем из Польши в Литву. Король сдержал слово и подчинил  юго-запад-
ную русскую церковь Ионе, которого видим в Литве в 1451 году.
   Но опасные следствия Флорентийского собора не могли ограничиться  для
Юго-Западной Руси одною попыткою Исидора: папы не любили отказываться от
того, что раз каким бы то ни было образом попадало в их руки, а  литовс-
кий князь, католик, не мог препятствовать намерениям главы  католицизма.
В 1458 году отъехавший в Рим константинопольский патриарх Григорий Мамма
поставил Григория, ученика Исидорова, в митрополиты на  Русь.  В  Москву
дали знать об этом немедленно, и еще до прихода Григория в Литву великий
князь Василий послал сказать королю Казимиру, чтоб тот не принимал  мит-
рополита из Рима, на общего отца. Иону, но вводил  новизны,  не  нарушал
старины. "Старина же наша,- писал Василий,- которая  ведется  со  времен
прародителя нашего Владимира, крестившего Русскую землю, состоит в  том,
что выбор митрополита принадлежал  всегда  нашим  прародителям,  великим
князьям русским, и теперь принадлежит нам, а не великим князьям  литовс-
ким; кто будет нам люб, тот и будет у нас на всей Руси, а от Рима митро-
политу у нас не бывать, такой мне по надобен; и ты, брат, ни  под  каким
видом не принимай его, если же примешь, то ты церковь божию разделишь, а
не мы". Иона, не могший сам отправиться в Литву по  причине  старости  и
болезней, отправил туда двух архимандритов с  посланием  к  православным
епископам, князьям, панам и боярам, чтоб  стояли  за  православную  веру
твердо, помня древнее законоположение, установленное на седми соборах. В
Москве созван был собор из владык Северной Руси, рукоположенных митропо-
литом Ионою: владыки дали здесь обещание -  от  святой  церкви  соборной
Московской и от господина и отца своего Ионы митрополита всея Руси  быть
неотступными и повиноваться во всем ему и преемнику его, кто будет  пос-
тавлен по избранию св. духа, по правилам апостолов и св. отцов, по пове-
лению господина великого князя Василия Васильевича, русского самодержца,
в соборной церкви св. Богородицы, на Москве, у гроба св. Петра  митропо-
лита, русского чудотворца; к самозванцу же Григорию, ученику  Исидорову,
от которого произошло разделение московской соборной церкви  с  киевскою
церковию, не приступать, грамот от него никаких не принимать и совета  с
ним ни о чем не иметь. Это обещание, обнародованное в соборной  грамоте,
важно для нас в том отношении, что здесь впервые указано на  Москву  как
на престольный город русской митрополии: владыки клянутся  не  отступать
от московской соборной церкви св. Богородицы; до сих пор митрополит  на-
зывался киевскими всея Руси, в этой же грамоте он называется просто мит-
рополитом всея Руси, или русским; потом в этой грамоте  определен  и  на
будущее время образ поставления митрополита русского: законный  митропо-
лит русский отныне есть тот, который будет поставлен без всякого отноше-
ния к Византии в Москве по повелению московского князя.  Владыки  север-
ные, бывшие на соборе, - ростовский, суздальский,  коломенский,  сарайс-
кий, пермский - отправили также грамоту к литовским - черниговскому, по-
лоцкому, смоленскому, туровскому и луцкому - с  увещанием  не  принимать
митрополита от латин; Иона послал от своего имени  окружное  послание  к
литовским епископам в том же смысле, писал и отдельно  епископам  черни-
говскому и смоленскому, увещевая не принимать Григория, в случае принуж-
дения приглашал их в Москву как в безопасное убежище от латинских  наси-
лий; в противном случае грозил великою тягостию церковною; наконец,  пи-
сал и всему остальному  православному  народонаселению  литовско-русских
областей; обещался посетить свою литовскую паству,  как  только  получит
облегчение от болезни, увещевал не принимать Григория,  не  слушать  его
учения, которое подобно Македониеву, страдать за православие даже  и  до
смерти, потому что таким страдальцам готов венец  мученический.  Но  все
эти меры остались тщетными: Казимир не мог не принять митрополита из Ри-
ма; он даже присылал уговаривать и великого князя Василия признать  Гри-
гория общим митрополитом по той причине, что Иона уже устарел.  Московс-
кий князь, разумеется, не согласился, и митрополия  русская  разделилась
окончательно. Иона не долго пережил это печальное для него  событие:  он
умер в 1461 году, назначив себе преемником Феодосия,  архиепископа  рос-
товского, который и был поставлен, по новому обычаю,  в  Москве  собором
северных русских владык.
   Таковы были главные явления истории русской церковной иерархии в опи-
сываемое время. Мысль, естественно явившаяся впервые тогда, когда Андрей
Боголюбский задумал дать Северной Руси  отдельное,  самостоятельное  су-
ществование и даже господство над Южною Русью, -  эта  мысль  осуществи-
лась, когда обе половины Руси разделились под две равно могущественные и
враждебные одна другой династии: вследствие этого разделения разделилась
и митрополия, причем посредствующими явлениями опять вследствие  явлений
политических было образование отдельной Галицкой митрополии и  перенесе-
ние киевского митрополичьего стола на север. Это  перенесение,  бедствия
Византии, смуты, Флорентийский собор, наконец, падение империи  высвобо-
дили московскую митрополию из непосредственной зависимости от константи-
нопольского патриархата. Флорентийский собор и поведение  Исидора  имеют
важное значение в нашей истории потому, что  заставили  Северо-Восточную
Русь окончательно и резко высказаться насчет соединения с Римом;  понят-
но, что решительность  московского  правительства  держаться  отеческого
предания, древнего благочестия и не допускать никаких  новизн  в  церкви
принадлежит к числу явлений, определивших будущие судьбы Восточной Евро-
пы. В поведении русских митрополитов при всех этих важных и  решительных
обстоятельствах, действовавших в продолжение описанного  периода,  всего
лучше можно заметить великое влияние византийских  отношений,  характера
восточной церкви. Митрополиты русские не  стараются  получить  самостоя-
тельное, независимое от светской власти существование. Пребывание в Кие-
ве, среди князей слабых, в отдалении от сильнейших, от главных сцен  по-
литического действия, всего лучше могло бы дать им такое  существование;
но Киев не становится русским Римом: митрополиты покидают его и стремят-
ся на север, под покров могущества гражданского; и на  севере  не  долго
остаются во Владимире, который, будучи покинут сильнейшими князьями, мог
бы иметь для митрополитов значение Киева, но переселяются в стольный го-
род одного из сильнейших князей и всеми силами  стараются  помочь  этому
князю одолеть противников, утвердить единовластие.  Борьбами,  сопровож-
давшими это утверждение, значением, которое получают здесь  митрополиты,
значением, которое придают им сами князья, митрополиты вовсе не  пользу-
ются для утверждения своего влияния, своего господства над князьями,  за
свою помощь не выговаривают себе особых прав и для упрочения  этих  прав
не стараются раздорами уменьшить силу князей,  не  стараются  для  князя
сильнейшего, опаснейшего для их прав возбуждать соперников  и  усиливать
их своим влиянием, как то делывалось на западе; напротив, стараются  как
можно скорее усилить одного князя на счет всех других,  вследствие  чего
власть церковная и гражданская должны были стать в те  же  отношения,  в
каких они были в Византии: все, следовательно, показывает,  откуда  идет
предание и пример.
   Относительно определения отношений власти митрополичьей ко власти ве-
ликокняжеской мы получаем известия из грамоты, составленной по взаимному
согласию великого князя Василия Димитриевича и митрополита Киприана;  из
этой грамоты видим, что все лица, принадлежащие  к  церкви,  подчиняются
суду митрополичьему; если человек великокняжеский ударит великому  князю
челом на игумена, священника или чернеца, то суд общий, т. е. судит  ве-
ликий князь вместе с митрополитом; если же митрополит будет  в  отлучке,
то судит один великий князь, а прибытком делится пополам с митрополитом;
если кто ударит челом великому князю на митрополичья  наместника,  деся-
тинника или волостеля, то великий князь судит сам. В случае войны, когда
сам великий князь сядет на коня, тогда и митрополичьи бояре и слуги выс-
тупают в поход под митрополичьим воеводою, но под  стягом  великокняжес-
ким; которые из бояр и слуг не служили Алексию митрополиту,  вступили  в
митрополичью службу недавно (приказались ново), те пойдут с воеводою ве-
ликокняжеским смотря по месту, где кто живет. Слуг великокняжеских и лю-
дей тяглых, платящих дань в великокняжескую казну (данных людей), митро-
полит не имел права ставить в священники или дьяконы, ибо этим наносился
ущерб службе и казне великокняжеской. Здесь причина, почему  в  духовное
звание поступали только люди из того же звания. Но сын священника,  хотя
записанный в службу великокняжескую, если захочет, может быть  поставлен
в священники или в дьяконы. Сын священника, который живет  у  отца,  ест
хлеб отцовский, принадлежит к ведомству митрополичьему, а который  отде-
лен, живет не вместе с отцом, хлеб ест свой,  тот  принадлежит  великому
князю. Из этой грамоты мы уже видим, что у митрополита  был  свой  двор,
свои бояре и слуги, дом его называется дворцом. Встречаем и  в  летописи
известия о митрополичьих боярах, отроках: о Митяе говорится,  что  бояре
митрополичьи служили ему, отроки предстояли, куда двинется, и те и  дру-
гие шли перед ним. Митрополит имел  своих  стольников:  так,  митрополит
Киприан посылал своего стольника Федора  Тимофеева  звать  новгородского
владыку в Москву; имел своего печатника, своего конюшего. Из этих  прид-
ворных слуг своих митрополит посылал для управления волостями (в  волос-
тели), для суда церковного (в десятинники) и проч. Мы видели, какое важ-
ное значение имел митрополит в отношениях княжеских, и потому  встречаем
подписи митрополичьи и печати на грамотах княжеских, на  договорах,  ду-
ховных завещаниях. Из дошедших до нас грамот договорная Димитрия Донско-
го с двоюродным братом Владимиром Андреевичем - первая, в начале которой
встречаем слова: "По благословению отца нашего Олексея митрополита  всея
Руси". В конце духовного завещания Димитрия Донского читаем: "А сю  гра-
моту писал есмь себе душевную, и явил есмь отцю своему Олексею  митропо-
литу всея Руси, и отец мой Олексей митрополит всея Руси  и  печать  свою
привесил к сей грамоте". Печать  митрополичья  имеет  на  одной  стороне
изображение богородицы с младенцем Иисусом, и на другой - надпись:  "Бо-
жиею милостию печать (имя) митрополита всея Руси". На духовном завещании
Василия Димитриевича встречаем подпись митрополита Фотия по-гречески; ту
же подпись видим и на договорной грамоте  Василия  Васильевича  с  дядею
Юрием. С 1450 года грамоты пишутся по благословению митрополита  Ионы  и
утверждаются его подписью: "Смиренный Иона, архиепископ киевский и  всея
Руси". Такова же подпись и преемника Ионина, Феодосия.
   В настольных грамотах патриарших новопоставленному митрополиту  гово-
рилось, что великий князь должен воздавать ему честь, показывать  духов-
ную любовь с благоговением и послушанием и  благим  повиновением,  равно
как все другие русские князья, сановники, духовенство и весь  христоиме-
нитый народ, и что митрополит должен во всем пределе своем ставить архи-
епископов, священников, монахов, дьяконов, поддьяконов и  чтецов,  освя-
щать церкви и управлять всеми церковными делами. Избрание епископов, как
видно, производилось так же, как и в предшествовавшем периоде: так,  под
1289 годом читаем в летописи, что великий князь Михаил Ярославич  тверс-
кой вместе с матерью своею послал игумена Андрея в Киев,  к  митрополиту
Максиму, и тот поставил его епископом в Тверь; этот Андрей был  сын  ли-
товского князя. Впрочем, от конца описываемого времени дошел до нас  ус-
тав, как должно избирать епископа здесь говорится, что по случаю  избра-
ния митрополит созывает всех епископов, ему подчиненных; который из  них
не мог приехать, присылал грамоту, что будет  согласен  на  решение  ос-
тальных; собравшиеся епископы избирают три лица, имена которых в запеча-
танном свитке отсылают митрополиту, и тот из троих выбирает уже  одного.
Такой порядок действительно мог быть введен в конце описываемого  време-
ни, когда значение областных князей поникло. Избранный пред  посвящением
давал обет исповедовать православие, повиноваться митрополиту,  не  пре-
пятствовать в своей епархии сбору  митрополичьих  пошлин,  не  исполнять
обязанностей своего звания в чужих  епархиях,  приезжать  к  митрополиту
беспрекословно по первому зову, не позволять в своей епархии  православ-
ным вступать в браки, кумиться и брататься с армянами и латинами; тут же
новопоставляемый объявлял, что не дал ничего за поставление, не обещался
дать и не даст; запись эту он писал собственною рукою и подписывал. Нас-
тольные грамоты митрополичьи епископам писались по приведенному  образцу
настольной патриаршей митрополиту. Архиепископы и епископы не могли  на-
зывать митрополита братом, но только отцом; в противном случае подверга-
лись выговору.
   Митрополит имел право отлучать епископов от службы. В 1280 году  мит-
рополит Кирилл, обозревая подведомственные ему епархии, приехал в Ростов
и узнал, что здешний епископ Игнатий велел в полночь выкинуть из  собор-
ной церкви тело князя Глеба Васильковича и запросто закопать его  в  мо-
настыре. Митрополит немедленно отлучил за это епископа от службы и прос-
тил его только по усердным просьбам князя  Димитрия  Борисовича,  причем
дал такое наставление Игнатию: "Не возносись и не думай, что ты без гре-
ха, больше освобождай и прощай, чем запрещай и отлучай. Плачь и кайся до
самой смерти в этой дерзости, потому что осудил ты прежде суда божия уже
мертвого человека, а живого боялся, дары от него принимал, ел с ним, пил
и веселился и, когда было можно исправить его, не  исправлял,  а  теперь
уже мертвого хочешь исправить таким жестоким отлучением. Если хочешь по-
мочь ему на том свете, то помогай милостынями и  молитвами".  Митрополит
Петр снял сан с епископа сарайского Измаила; митрополит Феогност отлучил
и потом простил суздальского епископа Даниила. Князь, недовольный  своим
епископом, ездил жаловаться на него митрополиту. Тверской епископ  Евфи-
мий возбудил на себя сильное негодование своего князя Михаила  Александ-
ровича, который в 1390 году послал звать в Тверь  митрополита  Киприана.
Тот отправился с двумя владыками греческими и несколькими  русскими.  За
30 верст от Твери его встретил внук великого князя, за 20 - старший сын,
за 5 - сам великий князь. Встреченный перед  городскими  воротами  духо-
венством со крестами, Киприан отслужил обедню в соборной  церкви,  после
чего обедал у великого князя; получил дары  и  честь  большую.  Три  дня
князь Михаил угощал таким образом митрополита; на четвертый собралось на
великокняжеском дворе духовенство и бояре, и когда приехал туда Киприан,
то все начали жаловаться ему на епископа Евфимия;  митрополит  вместе  с
другими владыками стал судить: по одним известиям, обвиняемый не мог оп-
равдаться, не обрелась правда в устах его,  по  другим,  обвинения  были
клеветами. Но как бы то ни было, известия согласны в одном,  что  неудо-
вольствие на Евфимия было страшное, и митрополит,  не  успевши  помирить
князя с епископом, отослал последнего в Москву, а на его место  поставил
в Тверь протодьякона своего Арсения, который едва согласился быть  здесь
епископом, видя такие вражды и смуты.  В  начале  описываемого  времени,
именно под 1229 годом, находим любопытное известие о суде местного князя
над епископом как владельцем частной собственности. "Пришло,  -  говорит
летописец, - искушение на ростовского епископа Кирилла: в один день  все
богатство отнялось от него вследствие проигрыша тяжбы, а  решил  дело  в
пользу соперников Кирилловых князь  Ярослав;  Кирилл  был  очень  богат,
деньгами и селами, всяким товаром и книгами, одним словом, такого  бога-
того епископа еще не бывало в Суздальской земле".
   Встречаем известие о  жалобе  епископа  на  митрополита  константино-
польскому патриарху. Так, жаловался на митрополита Петра упомянутый  уже
прежде тверской епископ Андрей, родом литвин.  Патриарх  для  разобрания
дела отправил в Россию своего посланного, который когда приехал, то соз-
ван был собор в Переяславле: явился обвиненный, явился и  обвинитель,  с
которым вместе приехали из Твери двое князей - Димитрий и Александр  Ми-
хайловичи, другие князья, много вельмож и духовных. Обвинитель был  ули-
чен во лжи; но Петр простил его и, поучив присутствующих, распустил  со-
бор. Если по приведенному выше уставу должен был  созываться  собор  для
избрания епископа, то встречаем известие о созвании собора для отрешения
его: так, в 1401 году митрополит Киприан созвал в Москве собор, на кото-
ром отписались от своих епископий Иоанн  новгородский  и  Савва  луцкий.
Митрополит Кирилл в 1274 году воспользовался собором, созванным для пос-
тавления владимирского епископа Серапиона, чтобы предложить правило  для
установления церковного и народного благочиния. "Сам видел я и от других
слышал о сильном церковном неустройстве, - говорит Кирилл в своем прави-
ле, - в одном месте держатся такого обычая, в другом - иного, много  не-
согласий и грубости... Какую пользу получили мы от  того,  что  оставили
правила божественные? не рассеял ли нас бог по лицу всей земли? не взяты
ли наши города? не пали ли сильные князья наши от острия меча? не  отве-
дены ли были в плен дети наши? не запустели ли святые божии  церкви?  не
томят ли пас каждый день безбожные и нечестивые  поганы?"  Прежде  всего
митрополит вооружается против поставления в духовный сан на мзде и  пре-
подает правила относительно этого поставления. В народе по-прежнему про-
должалась страсть к кулачным и дрекольным боям, которые мы видели в  та-
кой силе в предыдущем периоде; Кирилл пишет: "Узнал я, что еще  держатся
бесовского обычая треклятых еллин: в божественные праздники со  свистом,
кличем и воплем скаредные пьяницы сзывают друг друга,  бьются  дреколием
до смерти и берут платье убитых;  на  укоризну  совершается  это  божиим
праздникам и на досаждение божиим  церквам".  Кирилл  вооружается  также
против пьянства, препятствующего совершать божественную службу от  Верб-
ной недели до дня Всех святых. На соборах решались иногда и другие дела,
как, например, споры относительно границ епархий: митрополит  Алексий  в
грамоте к красноярским жителям пишет, что предел Рязанской  и  Сарайской
епархий указанна Костромском соборе; на  соборе  ростовский  архиепископ
Феодосий был убежден в неправильности своего  мнения  относительно  рода
пищи, какую должно употреблять в богоявленское навечерие, если оно  при-
дется в день воскресный; на соборе было определено о неправильности пос-
тупка Исидорова; на соборе владыки  Северо-Восточной  Руси  решили  дер-
жаться московского митрополита Ионы и не сообщаться с киевским  Григори-
ем. Кроме общих соборов, созывавшихся митрополитом всея Руси  из  подве-
домственных ему владык, могли быть еще частные,  созывавшиеся  владыкою,
какой-нибудь области из подведомственного ему духовенства: так,  в  1458
году ростовский архиепископ Феодосий созвал собор в Белозерске для  отв-
ращения некоторых злоупотреблений, например позволения вступать  в  чет-
вертый брак.
   Кроме соборов митрополиты старались уничтожить нравственные беспоряд-
ки посланиями к духовенству и мирянам; таково поучение Фотия митрополита
священникам и монахам о важности их сана, "каковым подобает им быти  хо-
датаем, посылаемым к царю царствующих о душах человеческих";  митрополит
обращает особое внимание священников на то, чтоб они блюли  за  чистотою
браков у своих прихожан: не позволяли бы им бросать законных жен и  жить
с незаконными, как то делывалось, также чтобы не дозволяли  отнюдь  чет-
вертого брака. Сохранился и прежний обычай, по  которому  духовные  лица
обращались к митрополиту с разными вопросами, которых сами  решить  были
не в состоянии; так, дошли до нас ответы митрополита Киприана на вопросы
игумена Афанасия, ответы того же митрополита на вопросы неизвестных  ду-
ховных лиц.
   Особенные отношения Новгорода, Пскова, Вятки требовали особенной дея-
тельности митрополитов относительно этих городов. Что касается  избрания
владыки новгородского в описываемое время, то обыкновенно на вече  изби-
рались три лица, имена которых, или жребии, клались на престол в  церкви
св. Софии, после чего духовенство собором служило обедню, а народ  стоял
вечем у церкви; по окончании же службы протопоп софийский выносил народу
по порядку жребии, и владыкою провозглашался тот, чей  жребий  выносился
последний. Если и везде владыки имели важное значение, то оно еще  более
усиливалось в Новгороде, при известных отношениях его жителей  к  князю,
при частых распрях с последним, при частом междукняжии и внутренних сму-
тах. Архиепископ в Новгороде без князя был первым правительственным  ли-
цом; его имя читается прежде всех других в грамотах; он был  посредником
города в распрях его с великими князьями, укротителем внутренних  волне-
ний, без его благословения не предпринималось ничего важного. Но владыка
новгородский принимал посвящение от митрополита, зависел от него, от су-
да владычнего был перенос дел на суд митрополита, и когда последний, ут-
вердив свое пребывание в Москве, начал стараться  всеми  зависевшими  от
него средствами содействовать московскому великому князю в  приобретении
могущества, в утверждении единовластия, причем и Новгород должен был от-
казаться от своего особного и особенного быта, то положение новгородско-
го владыки стало очень затруднительно: владыка Иоанн благословил  новго-
родцев воевать с великим князем для возвращения Двинской области и  зап-
латил за это трехлетним заключением в Москве. Мы упоминали в своем месте
о неприятной переписке митрополита Ионы с новгородским владыкою по пово-
ду Шемяки. Митрополит Иона счел также своею обязанностию дать  наставле-
ние новгородскому владыке и его пастве  насчет  воздержания  от  вечевых
буйств. "Я слышал, дети,- пишет митрополит,- что по наветам  дьявольским
творится богоненавистное дело у вас, в отчине сына моего, великого  кня-
зя, в Великом Новгороде, не только между простыми людьми, но между чест-
ными, великими: за всякое важное и пустое дело начинается гнев, от гнева
- ярость, свары, прекословия, с обеих враждующих сторон является  много-
народное собрание, нанимают сбродней, пьянчивых и кровопролитных  людей,
замышляют бой и души христианские губят". Предшественник Ионы,  митропо-
лит Фотий, также посылал поучение новгородскому владыке  и  его  пастве:
митрополит увещевает новгородцев удерживаться от привычки сквернословить
(за которую летописец осуждает еще  дорюриковские  славянские  племена);
Фотий говорит, что такой привычки нет  нигде  между  христианами.  Далее
митрополит увещевает новгородцев басней не слушать, лихих баб не  прини-
мать, узлов, примолвленья, зелья, ворожбы и ничего подобного не употреб-
лять; при крещении приказывает погружать в сосуде, а не обливать  водою,
по обычаю латинскому; запрещает венчать девочек ранее тринадцатого года;
запрещает духовенству белому и черному торговать  или  давать  деньги  в
рост; если кто пред выходом на поле (судебный поединок) придет к священ-
нику за св. причастием, тому причастия нет; который из соперников  убьет
другого, тот отлучается от церкви на 18 лет, а убитого не хоронить.
   Политические и находившиеся в тесной связи с ними церковные отношения
Новгорода ко Пскову также требовали внимания митрополита. Мы видели, что
Псков, разбогатевший от торговли, давно уже начал стремиться к независи-
мости от Новгорода, вследствие чего последний стал обнаруживать нераспо-
ложение ко Пскову, высказывавшееся иногда открытою войной. Понятно,  как
затруднительно было при таких отнотшениях положение Пскова,  зависевшего
в церковных делах от владыки новгородского; отсюда естественное  желание
псковитян избавиться от этой зависимости, получит особого владыку. Но мы
видели, как их старание об этом осталось тщетным, ибо  митрополит  Феог-
ност не согласился поставить им особого епископа. Действительно, пскови-
чи выбрали дурное время: митрополит Феогност, подобно  своему  предшест-
веннику, утвердил пребывание в Москве, и Псков более других городов  ис-
пытал на себе следствия этого утверждения: еще недавно  Феогност  грозил
ему проклятием в случае, если он не откажется  от  союза  с  Александром
тверским; теперь же этот самый Александр опять княжил у них, и под  пок-
ровительством литовским, тогда как Новгород еще не ссорился с Москвою. О
прямой вражде псковичей с новгородским владыкою не раз упоминает летопи-
сец; так, он говорит о ссоре их с владыкой Феоктистом  в  1307  году;  в
1337 году владыка Василий поехал в Псков на подъезд, но псковичи не дали
ему суда, и владыка выехал из города, проклявши жителей;  когда  в  1411
году владыка Иоанн прислал протопопа во Псков просить подъезда на тамош-
нем духовенстве, то псковичи не велели давать и отослали протопопа с та-
ким ответом: "Если, бог даст, будет  сам  владыка  во  Пскове,  тогда  и
подъезд его чист, как пошло изначала, по старине". В 1435  году  приехал
во Псков владыка Евфимий, не в свой подъезд, не в свою череду, псковичи,
однако, приняли его и били ему челом о соборовании; но он созвать  собор
не обещался, а стал просить суда  да  на  священниках  своего  подъезда.
Псковичи ему этого не посулили, но стали за соборование и за свою стари-
ну, стали говорить владыке, зачем он сажает наместника  и  печатника  из
своей руки - новгородцев, а не псковичей; владыка за это  рассердился  и
уехал, побывши только одну неделю во Пскове. Князь Владимир, посадники и
бояре поехали за ним, нагнали и упросили возвратиться: псковичи дали ему
суд на месяц, подъезд на священниках; о соборе же  владыка  сказал,  что
отлагает его до митрополита. Но владычный наместник начал судить  не  по
псковской пошлине, начал уничтожать разные уговорные  грамоты  (посужать
рукописанья и рядницы), стал сажать дьяконов в гридницу, все  по-новому,
покинувши старину; псковичи были правы, говорит их летописец, священники
за подъезд и оброк не стояли, но по  грехам  и  дьявольскому  наваждению
случился бой между псковичами и владычными служилыми людьми (софьянамп).
Тогда владыка опять рассердился и уехал, не взявши псковского подарка, а
игуменам и священникам наделал много убытка, не бывало так прежде никог-
да, с тех пор как начал Псков стоять. После того как псковичи  вместе  с
московским войском опустошили новгородские владения и заключили мир, оба
города жили дружно, и дружба эта отразилась на отношениях  церковных:  в
1449 году владыка Евфимий приехал  во  Псков;  духовенство  с  крестами,
князь, посадники, бояре вышли к  нему  навстречу  и  приняли  с  великою
честью. В самый день приезда владыка служил обедню у св.  Троицы,  а  на
третий день соборовал в той же церкви и читал  синодик:  прокляли  злых,
которые хотят зла Великому Новгороду и Пскову,  а  благоверным  князьям,
лежащим в дому св. Софии и св. Троицы, пели вечную память, также и  дру-
гим добрым людям, которые сложили головы и кровь пролили за домы божии и
за православное христианство, живым же новгородцам и псковичам пели мно-
гая лета. Князь, посадники и во всех концах господина владыку много чти-
ли и дарили и проводили его из своей земли до границы с великою  честию.
С такою же честию был принят и провожен владыка и в  1453  году,  потому
что он делал все точно так же, как и прежние братья его - архиепископы.
   Неприязненные отношения Пскова к Новгороду и его владыке были  причи-
ною церковного неустройства и заставляли псковичей  обращаться  прямо  к
митрополиту за управлением и  наставлением,  а  неприязненные  отношения
Новгорода к митрополиту благоприятствовали этим непосредственным сообще-
ниям. Так, псковичи послали в Москву к  митрополиту  Киприану  несколько
священников для поставления и для извещения о своих нуждах,  что  нет  у
них церковного правила настоящего.  Митрополит  посвятил  священников  и
послал с ними устав службы и синодик правый, какой читают в Константино-
поле у св. Софии, приложил к этому правило,  как  поминать  православных
царей и князей великих, как совершать крещение  и  брак:  велел  вывести
прежний обычай - держать детей при крещении на руках и  сверху  поливать
водою; послал также 60 антиминсов с запрещением резать  их,  по  примеру
новгородского епископа. Разрывы псковичей с владыкою новгородским и про-
истекавшее от того церковное безначалие вело к тому, что вече  псковское
присвоило себе право судить и наказывать священников: митрополит Киприан
в 1395 году писал псковичам, что это противно христианскому закону,  что
священника судит и наказывает святитель, который его поставил; при  этом
митрополит запрещал также псковичам вступаться в земли и села церковные.
Близость Пскова к литовским границам, частые и  давние  сношения  его  с
Литвою и князьями ее заставляли митрополитов беспокоиться о  Пскове  при
разделении митрополии: так, митрополит Фотий в 1416 году  писал  пскови-
чам, чтоб они удалялись от неправедных пределов, отметающихся божия  за-
кона и святых правил, также чтобы с радушием принимали православных, ко-
торые вследствие религиозного гонения будут искать убежища в их  городе.
В другой раз писал Фотий к псковскому духовенству с приказанием не упот-
реблять при крещении мира латинского, но только цареградское и не  обли-
вать младенцев, но погружать; митрополит требует, чтоб псковичи прислали
к нему одного из своих священников, человека искусного, и он научит  его
всем церковным правилам и миро святое с ним пришлет. В  другом  послании
Фотий пишет, чтобы псковичи не позволяли людям, играющим  клятвою,  быть
церковными старостами и вообще  занимать  правительственные  и  судебные
должности; также чтоб не позволяли старостить в церквах людям,  которые,
разведясь с законными женами, вступили в новые браки.  Митрополит  Иона,
стараясь везде утверждать власть великого князя московского, писал и  во
Псков, называя его отчиною великого государя русского, который  дедич  и
отчич во Пскове, по родству, по изначальству прежних великих господарей,
великих князей русских, его  праотцев.  Митрополит  увещевает  псковичей
жить по своему христианству, по той доброй старине, которая пошла от ве-
ликого князя Александра; увещевает их стоять в том, что обещали великому
князю. Увещание Ионы не могло остаться без влияния  во  Пскове,  ибо  мы
знаем, какое важное значение имел здесь митрополит:  так,  будучи  недо-
вольны новою уставною грамотою, которую дал им князь Константин Димитри-
евич и которую они поклялись соблюдать, псковичи обратились к митрополи-
ту Фотию с просьбою разрешить их от этой клятвы и благословить  жить  по
старине; митрополит исполнил их просьбу. Наконец, до нас дошли два  пос-
лания митрополита Фотия к псковичам, замечательные по отношению  к  осо-
бенностям их пополнения: в одном послании, написанном по случаю морового
поветрия, митрополит обращается к нарочитым гражданам  и  увещевает  их,
чтоб они были довольны своими уроками и в куплях и в  мерилах  праведных
божию правду соблюдали; в другой раз псковичи обратились  к  митрополиту
за разрешением недоумения их - пользоваться ли им хлебом, вином и овоща-
ми, приходящими из Немецкой  земли?  Митрополит  разрешил  пользоваться,
очистив молитвою иерейскою. Но кроме означенных отношений еще одно явле-
ние заставило обратить внимание не только  митрополитов  русских,  но  и
патриархов константинопольских на Псков и Новгород,  преимущественно  на
первый. Враждебные отношения Пскова к Новгороду отзывались в  отношениях
Пскова к владыке новгородскому и вместе  псковскому;  не  раз  поведение
владыки возбуждало сильное негодование псковичей; раздражение вследствие
несбывшегося желания независимости от Новгорода  в  церковном  отношении
возбудило в некоторых желание освободиться совершенно от  всякой  иерар-
хии; споры о подъездах, судах, жалобы на убытки дали повод - и вот  яви-
лась ересь стригольников в семидесятых годах XIV века. Начальниками ере-
си летописи называют дьякона Никиту и Карпа, простого человека; но в так
называемом послании Антония патриарха и в "Просветителе" Иосифа Волоцко-
го начало ереси приписывается одному Карпу, причем  в  первом  источнике
Карп называется дьяконом, отлученным от службы, стригольником; во втором
говорится, что он был художеством стригольник. Разноречия эти можно сог-
ласить тем, что Карп, действительно бывший прежде дьяконом, как отлучен-
ный от службы, мог называться и простым уже человеком; от этого  отлуче-
ния, расстрижения, могло произойти и название стригольника, которое, бу-
дучи после не понято, превратилось в название  художества.  Учение,  как
излагают его источники, состояло в том, что духовные  недостойны  своего
сана, потому что поставляются на мзде, стараются  приобретать  имение  и
неприлично ведут себя; что не должно принимать от них таинств; что миря-
не могут учить народ вере; что должно каяться, обращаясь к земле; что не
должно ни отпевать умерших, ни поминать их, ни служить заупокойных  обе-
ден, ни приносов приносить, ни пиров учреждать, ни  милостыни  раздавать
по душе умершего; ходили даже слухи, что стригольники отвергали  будущую
жизнь. Ересь началась и распространилась во Пскове; неизвестно волею или
неволею ересиархи явились в Новгороде; известно только то, что  здесь  в
1375 году Карпа, Никиту и еще третьего какого-то их товарища сбросили  с
мосту в Волхов. Но гибель ересиархов не искоренила  ереси;  стригольники
прельщали народ своим  бескорыстием,  своею  примерною  нравственностию,
уменьем говорить от писания; указывая на них, говорили: "Вот эти не гра-
бят, имения не собирают". В обличительных посланиях читаем об них:  "Та-
ковы были и все еретики: постники, богомольцы, книжники, лицемеры, перед
людьми люди чистые; если бы видели, что  они  неблагочестиво  живут,  то
никто бы им и не поверил; и если бы они говорили не от писания, то никто
бы их и слушать не стал". Из XIV века ересь перешла в XV; до  нас  дошло
три послания митрополита Фотия к псковичам  относительно  стригольников.
Митрополит запрещает  духовенству  псковскому  принимать  приношения  от
стригольников, мирским людям сообщаться с ними в еде или питье. Псковичи
отвечали, что, исполняя приказание митрополита, они обыскали и показнили
еретиков, что некоторые из них убежали, но что другие упорствуют в своих
мнениях и, устремляя глаза на небо, говорят, что там их отец. Митрополит
писал на это, чтобы псковичи продолжали удаляться от еретиков,  могут  и
наказывать их, только не смертию, а телесными наказаниями и  заточением.
После 1427 года, когда написано последнее послание Фотия, мы не встреча-
ем более известий о стригольниках.
   Относительно материального благосостояния церкви: источниками для со-
держания митрополита и епископов служили, во-первых,  сборы  с  церквей;
эти сборы в уставной грамоте великого князя Василия Дмитриевича и митро-
полита Киприана определены так: "Сборного  митрополиту  брать  с  церкви
шесть алтын, а заезда - три деньги; десятиннику,  на  десятину  наседши,
брать за въездное, и за рождественское, и за  петровское  пошлины  шесть
алтын; сборное брать о рождестве Христове, а десятиннику брать свои пош-
лины о Петрове дни; которые же соборные  церкви  по  городам  не  давали
сборного при прежних митрополитах, тем и нынче не  давать".  Архиепископ
ростовский Феодосий, освобождая две церкви Кириллова Белозерского монас-
тыря, пишет в своей грамоте: "Кто у тех  церквей  будут  священники  или
игумены, не надобно давать им моей дани, ни данничьих пошлин,  ни  деся-
тинничьей пошлины, ни доводчичьей, ни другой какой-либо, десятинники мои
их не судят, и пристава на них не дают".  О  Митяе  говорится,  что  он,
вступив во все права митрополита, начал со  всех  церквей  в  митрополии
дань сбирать, сборы петровские и рождественские, доходы, уроки и  оброки
митрополичьи. По-прежнему источниками дохода для митрополита и епископов
служили пошлины ставленые и судные; для суда церковного посылался архие-
реем особый чиновник, называвшийся десятинником; вместо того чтобы  ска-
зать: такой-то город был подведомствен  такому-то  владыке,  говорилось:
такой-то город был его десятиною. Один из десятинников митрополита Ионы,
Юрий конюший, приехавши в Вышгород, волость князя Михаила Андреевича ве-
рейского, остановился на подворье у священника, который вместе с горожа-
нами начал бить десятинника и дворян митрополичьих,  прибили  в  улог  и
двоих-троих изувечили. Митрополит, извещая об  этом  происшествии  князя
Михаила, пишет: "Ты сам, сын, великий господарь: так посмотри  и  старых
своих бояр спроси, бывала ли при твоих прародителях  и  родителях  такая
нечесть церкви божией и святителям? Тебе известно, что князь великий Ви-
товт был не нашей веры, да и теперешний король тоже, и все их княжата, и
паны; но спроси, как они оберегают церковь и какую честь ей  воздают?  а
эти, будучи православными христианами, ругаются и бесчестят церковь  бо-
жию и нас. Я за священниками своего пристава послал; а тебя благословляю
и молю, чтобы ты, как истинный великий православный  господарь,  церковь
божию и меня, своего отца и пастыря, от своих  горожан  оборонил,  чтобы
вперед не было ничего подобного; а не оборонишь меня, то поберегись воз-
даянья от бога, а я буду от них обороняться законом божиим. Если же  мой
десятинник сделал что-нибудь дурное, то ты бы, сын, обыскал  дело  чисто
да ко мне отписал; и я бы тебе без суда выдал его головою, как и  прежде
сделал" Мы  видели,  что  новгородский  архиепископ  получал  подъезд  с
псковского духовенства. Как псковское духовенство давало содержание нов-
городскому владыке и дары, когда он приезжал во Псков, так точно и  мит-
рополит получал содержание и дары, когда приезжал  в  Новгород  или  ка-
кую-нибудь другую область: под 1341 годом летописец говорит, что  митро-
полит Феогност приехал в Новгород в сопровождении большого числа  людей,
и оттого было тяжко владыке и монастырям, обязанным давать корм и  дары.
Под 1352 годом встречаем известие, что новгородский  архиепископ  Моисей
отправлял послов к византийскому патриарху с  жалобою  на  обиды  людей,
приходивших в Новгород от митрополита. Наконец, важный доход  доставляли
недвижимые имущества. Под 1286 годом встречаем известие, что литовцы во-
евали церковную волость тверского владыки; город Алексин называется  го-
родом Петра митрополита, в Новгородской области упоминается городок Мол-
вотичи, принадлежавший владыке; князья завещевали села свои митрополитам
встречаем известие о мене сел между князем  и  митрополитом.  Касательно
этих волостей отношения великого князя  и  митрополита  были  определены
так: даньщику и бельщику  великокняжескому  на  митрополичьих  селах  не
быть, дань брать с них в выход по оброку, по оброчной грамоте великокня-
жеской; ям - по старине, шестой день, и дают его митрополичьи села  тог-
да, когда дают великокняжеские; на людях митрополичьих, которые живут  в
городе, а тянут ко дворцу, положен оброк как на  дворянах  великокняжес-
ких. Митрополичьи церковные люди тамги не дают при продаже своих  домаш-
них произведений, но дают тамгу, когда станут торговать прикупом;  оброк
дают церковные люди тогда только, когда придется платить  дань  татарам.
Касательно содержания низшего духовенства мы видим, что князья в завеща-
ниях своих назначают доходы в пользу духовенства  некоторых  церквей,  в
ругу: так, великий князь Иоанн II отказал  четвертую  часть  коломенской
тамги в церковь Св. богородицы на Крутицах, костки московские  -  в  Ус-
пенский и Архангельский соборы, в память по отце, братьях и себе: то  им
руга, говорит завещатель. Княгини Елена, жена  Владимира  Андреевича,  и
Софья, жена Василия Дмитриевича, отказали села московскому Архангельско-
му собору; видим, что князья в своих  завещаниях  приказывают  раздавать
пояса свои и платья по священникам, деньги - по  церквам.  Должно  заме-
тить, что во Пскове в описываемое время священники распределялись не  по
приходам, а по соборам и ведались поповскими старостами. Об употреблении
митрополитами своих доходов летописец говорит, что митрополит Фотий зак-
реплял за собою доходы, пошлины, земли, воды, села и волости на прокорм-
ление убогих и нищих, потому что церковное богатство - нищих  богатство;
в житии Ионы митрополита находим известие, как одна вдова  приходила  на
митрополичий погреб пить мед для облегчения в болезни.
   Касательно Южной России до нас дошла запись о денежных и медовых  да-
нях, получавшихся с киевской Софийской митрополичьей отчины; видим  село
у епископа перемышльского; видим, что князья дают села церквам.
   И в новой Северо-Восточной Руси монастырь не теряет  своего  прежнего
важного значения; чем был Печерский монастырь  Антония  и  Феодосия  для
древнего средоточия русской жизни - Киева, тем  был  Троицкий  монастырь
Сергиев для нового ее средоточия - Москвы. Мы видели, как  сюда,  в  это
новое средоточие, стекались выходцы из разных стран, бояре и простые лю-
ди, отыскивая убежище от смут внутренних, от непокоев татарских и, нако-
нец, от насилий самой Москвы и принося на службу  последней,  на  службу
новому порядку вещей, ею представляемому, и силы  материальные,  и  силы
духовные. В одно почти время явились в московскую область два выходца  с
концов противоположных: из Южной Руси, из Чернигова, - боярин Федор Пле-
щеев, убегая от разорений татарских; с севера, из самого древнего и зна-
менитого здесь города, Ростова, - боярин Кирилл, разорившийся и  принуж-
денный оставить свой родной город вследствие насилий московских. Сыновья
этих пришлецов, один - в сане митрополита всея Руси, другой -  в  звании
смиренного инока, но отвергнувшего сан  митрополичий,  заключили  тесный
союз, для того чтобы  соединенными  нравственными  силами  содействовать
возвеличению своего нового отечества. Ростовский выходец Кирилл поселил-
ся в Радонеже; средний сын  его,  Варфоломей,  с  малолетства  обнаружил
стремление к иночеству, и как только похоронил своих родителей, так  не-
медленно удалился в пустыню - лес великий - и долго жил здесь  один,  не
видя лица человеческого; один медведь приходил к пустыннику делить с ним
его скудную пищу. Но как в старину Антоний не мог скрыть своих  подвигов
в пещере, так теперь Варфоломей, принявший при пострижении  имя  Сергия,
не мог утаиться в дремучем лесу; иноки стали собираться к нему, несмотря
на суровый привет, которым встречал их пустынник: "Знайте прежде  всего,
что место это трудно, голодно и бедно; готовьтесь не к пище сытной, не к
питью, не к покою и веселию, но к трудам, поту, печалям, напастям". Яви-
лось несколько бедных келий, огороженных тыном; сам Сергий своими руками
построил три или четыре кельи, сам носил дрова из лесу и колол их, носил
воду из колодезя и ставил ведра у каждой кельи, сам готовил  кушанье  на
всю братию, шил платье и сапоги - одним словом, служил всем как раб куп-
ленный. И это-то смиренное служение прославило Сергия по  всем  областям
русским и дало ему ту великую нравственную силу, то значение, с каким мы
уже встречали его в политических событиях  княжения  Димитрия  Донского;
здесь мы видели Сергия грозным послом для Нижнего Новгорода, не повиную-
щегося воле московского князя, тихим примирителем последнего с озлоблен-
ным Олегом рязанским, твердым увещателем в битве с полками Мамаевыми. Из
монастыря Сергиева, прославленного святостию своего основателя, выведено
было много колоний, много других монастырей в разные стороны, сподвижни-
ками, учениками и учениками учеников Сергиевых. Из этих монастырей более
других значения в гражданской истории нашей имеет монастырь Белозерский,
основанный св. Кириллом, пострижеником симоновского архимандрита Федора,
ученика и племянника св. Сергия. Мы видели, что в свидетели  клятв  кня-
жеских в последние усобицы вместе с св. Сергием призывался и св.  Кирилл
как один из покровителей Северо-Восточной Руси. От Сергия  осталась  нам
память о делах, память о тихих и кротких речах,  которыми  он  исправлял
братию и умилял озлобленных князей; от Кирилла дошли до нас  послания  к
князьям; так, дошло его послание к великому князю Василию  Димитриевичу.
"Чем более святые приближаются к богу  любовию,  тем  более  видят  себя
грешными, - пишет Кирилл, - ты, господин, приобретаешь себе великое спа-
сение и пользу душевную этим смирением  своим,  что  посылаешь  ко  мне,
грешному, нищему, страстному и недостойному, с просьбою о молитвах... Я,
грешный, с братиею своею рад, сколько силы будет, молить  бога  о  тебе,
нашем господине; ты же сам, бога ради, будь внимателен к себе и ко всему
княжению твоему. Если в корабле гребец ошибется, то малый вред  причинит
плавающим, если же ошибется кормчий, то всему кораблю причиняет  пагубу:
так, если кто от бояр согрешит, повредит этим одному себе; если  же  сам
князь, то причиняет вред всем людям.  Возненавидь,  господин,  все,  что
влечет тебя на грех, бойся бога, истинного царя, и будешь блажен. Слышал
я, господин князь великий, что большая смута между  тобою  и  сродниками
твоими, князьями суздальскими. Ты, господин, свою правду  сказываешь,  а
они свою, а христианам чрез это кровопролитие  великое  происходит.  Так
посмотри, господин, повнимательнее, в чем будет их правда перед тобою, и
но своему смирению уступи им, в чем же будет твоя правда перед ними, так
ты за себя стой по правде. Если же они станут тебе бить челом, то,  бога
ради, пожалуй их по их мере, ибо слышал я, что они до сих пор были у те-
бя в нужде, и оттого начали враждовать. Так, бога ради, господин, покажи
к ним свою любовь и жалованье, чтоб не  погибли,  скитаясь  в  татарских
странах". Кирилл переписывался и с братьями великокняжескими -  Андреем,
в уделе которого находился его монастырь, и Юрием. К Андрею  св.  Кирилл
писал: "Ты властелин в отчине своей, от бога поставленный унимать  людей
своих от лихого обычая: пусть судят суд праведный, поклепов, подметов бы
не было, судьи посулов бы не брали, были  бы  довольны  уроками  своими;
чтобы корчмы в твоей отчине не было, ибо это великая пагуба душам: хрис-
тиане пропиваются, а души гибнут; чтоб мытов не  было,  ибо  это  деньги
неправедные, а где перевоз, там надобно дать за труд; чтобы разбоя и во-
ровства в твоей вотчине не было, и если не уймется от злого дела, то ве-
ли наказывать; также, господин, унимай от скверных слов и брани". К Юрию
Димитриевичу св. Кирилл писал послание утешительное  по  случаю  болезни
жены его; здесь любопытны следующие слова: "А что, господин князь  Юрий,
писал ты, что давно желаешь видеться со мною, то, ради бога, не приезжай
ко мне: если поедешь ко мне, то на меня придет искушение и, покинув  мо-
настырь, уйду, куда бог укажет. Вы думаете, что я здесь добр и  свят,  а
на деле выходит, что я всех людей окаяннее и грешнее. Ты, господин князь
Юрий, не осердись на меня за это: слышу, что  божественное  писание  сам
вконец разумеешь, читаешь и знаешь, какой нам вред приходит  от  похвалы
человеческой, особенно нам, страстным. Да и то, господин, рассуди: твоей
вотчины от нашей стороне нет, и если ты поедешь сюда, то все станут  го-
ворить: "Только для Кирилла поехал". Был здесь брат твой, князь  Андрей,
но здесь его вотчина, и нам нельзя было ему, нашему господину, челом  не
ударить". Князь Юрий Дмитриевич и сын его Димитрий  Шемяка  нашли  более
строгого увещателя в другом святом  игумене,  Григории  вологодском  (на
Пельшме). Когда Юрий, вытеснив племянника Василия, утвердился в  Москве,
Григорий явился к нему сюда с увещаниями удалиться с неправедно приобре-
тенного стола; потом, когда Шемяка овладел Вологдою и наделал много  зла
жителям, Григорий немедленно явился и к нему с обличениями, угрожая  ги-
белью за злодейства над христианами: Шемяка, не терпя  обличений,  велел
сринуть с помосту святого старца, так что тот едва живой  возвратился  в
монастырь свой.
   Монастыри имеют еще другое значение в истории  русской  гражданствен-
ности: по разным направлениям в дремучих лесах и болотах севера пробира-
лись пустынники, ища уединения и безмолвия, но между тем приносили с со-
бою начала новой жизни. Сперва поселится пустынник в дупле большого  де-
рева, но потом скоро собирается братия, и являются от нее послы в Москву
к великому князю с просьбою, чтоб пожаловал, велел богомолье  свое,  мо-
настырь, строить на пустом месте, в диком лесу, братию собирать и  пашню
пахать. Св. Димитрий Прилуцкий поставил обитель свою  на  многих  путях,
которые шли от Вологды до Северного океана, всех странников принимали  в
монастырь и кормили; однажды пришел к преподобному обнищавший купец про-
сить благословения идти торговать с погаными  народами,  которые  слывут
югрою и печорою; в другой раз какой-то богатый человек принес  преподоб-
ному в подарок съестные припасы, но святой велел ему отнести эти припасы
назад домой и раздать их рабам  и  рабыням,  которые  у  него  голодали.
Клопский монастырь кормил странников и людей, стекавшихся в него за  пи-
щею во время голода. Кроме препятствий со стороны дикой  природы  иноки,
основатели монастырей, терпели много и от язв юного,  неустроенного  об-
щества, много терпели от разбойников и от соседних землевладельцев,  ко-
торые но боялись самоуправствовать. Обычай отдавать ближайшие земли  но-
вопостроенным монастырям вел иногда к тому, что окрестные жители  стара-
лись разорить новую обитель из страха, чтоб монахи не овладели их земля-
ми.
   Преподобный Сергий, говорится в житии его, принимал всякого к себе  в
монастырь, и старых, и молодых, и богатых, и бедных, и всех постригал  с
радостию; племянника своего Иоанна (Феодора) преподобный постриг,  когда
тому было 12 лет. Сначала в монастырях каждый инок имел свое особое  хо-
зяйство; но с конца XIV века замечаем старания ввести общее житие;  так,
оно было введено в Троицкий Сергиев монастырь еще при жизни самого осно-
вателя: распределили братию по службам: одного назначили келарем, друго-
го - подкеларником, иного  казначеем,  уставщиком,  некоторых  назначили
трапезниками, поварами, хлебниками,  больничными  служителями,  все  бо-
гатство и имущество монастырское сделали общим, запретили  инокам  иметь
отдельную собственность; некоторым не понравилась эта  перемена,  и  они
ушли тайно из монастыря Сергиева. Основателем общего жития в  собственно
московских монастырях называется Иоанн, архимандрит  петровский,  сопро-
вождавший Митяя в Константинополь, в женских монастырях - игуменья Алек-
сеевского монастыря Ульяна; в уставе общего жития, данном  Снетогорскому
монастырю, читаем: ни игумен, ни братия не должны иметь  ничего  своего;
не могут ни есть, ни пить у себя по кельям, есть и пить должны в трапезе
все вместе; одежду необходимую должно брать у игумена из обыкновенных, а
не из немецких сукон, шубы бараньи носить без пуху, обувь,  даже  онучи,
брать у игумена, и лишнего платья не держать.  Из  посланий  митрополита
Фотия в Киево-Печерский монастырь видна забота его о приведении в лучший
порядок монастырской жизни. Тот же митрополит  писал  в  Новгород,  чтоб
игумены, священники и чернецы не торговали и не  давали  денег  в  рост,
чтоб в одних и тех же монастырях не жили монахи и монахини вместе, чтобы
при женских монастырях были священники белые, не вдовые. Эти  же  заботы
наследовал от Фотия и митрополит Иона. Об избрании игуменов до нас дошли
следующие известия: в 1433 году братия нижегородского Печерского  монас-
тыря прислали к великому  князю  Василию  Васильевичу  и  матери  его  с
просьбою о назначении к ним в архимандриты избранного ими старца.  Вели-
кий князь и княгиня исполнили просьбу, велели митрополиту поставить изб-
ранного иноками старца в архимандриты; в 1448 году иноки Кириллова Бело-
зерского монастыря, выбравши себе в  игумены  старца  Кассиана,  послали
просить о поставлении его к ростовскому архиепископу, и тот, для их про-
шения и моления, благословил Кассиана, с тем,  однако,  чтобы  последний
приехал к нему для духовной беседы. Новгородский архиепископ Симеон  пи-
сал в Снетогорский монастырь: "Велел я игумену и всем  старцам  крепость
монастырскую держать: чернецам быть у игумена и у старцев в послушании и
духовного отца держать,  а  кто  будет  противиться,  таких  из  обители
отстроивать, причем вклада их не возвращать им. Если  чернец  умрет,  то
все оставшееся после него имущество составляет собственность  обители  и
братскую, а мирские люди к нему не должны прикасаться. Если чернец,  вы-
шедши из монастыря, станет поднимать на игумена и на старцев мирских лю-
дей или судей, такой будет под тягостию церковною, равно как и те  миря-
не, которые вступятся в монастырские дела. Если же произойдет ссора меж-
ду братиями, то судит их игумен со старцами, причетниками  и  старостами
Св. богородицы, а миряне не вступаются". Но мы знаем, что монастыри, ос-
нованные иждивением князей или других лиц, находились в заведовании этих
лиц и наследников их: так, волынский князь Владимир Василькович  завещал
основанный им монастырь Апостольский жене своей; московский  князь  Петр
Константинович дал митрополиту Ионе монастырь св. Саввы в  Москве;  этим
объясняется, почему братия Печерского нижегородского монастыря присылали
в Москву к великому князю испрашивать утверждения избранному ими  игуме-
ну.
   Монастыри владеют большою недвижимою собственностию:  князья  продают
им свои села, покупают села у игуменов, позволяют покупать земли у част-
ных лиц, дарят, завещевают по душе, монастыри берут села в заклад, част-
ные лица дают монастырям села по душе. От описываемого времени дошло  до
нас множество грамот княжеских монастырям с  пожалованием  разных  льгот
монастырским людям и крестьянам: давались селища монастырю, и люди,  ко-
торых игумен перезовет сюда, освобождались ото всех повинностей  на  из-
вестное число лет; давались  населенные  земли  с  освобождением  старо-
жильцев и новопризываемых крестьян от всяких даней, пошлин и повинностей
на вечные времена, с тем, однако, что когда придет  татарская  дань,  то
игумен за монастырских людей платит по силе; крестьяне освобождались  от
даней, пошлин и повинностей, но если придет  из  Орды  посол  сильный  и
нельзя будет его спровадить, то архимандрит с крестьян своих помогает  в
ту тягость, однако и тут князь не посылает к монастырским  людям  ни  за
чем; освобождались от всех даней и пошлин с условием  платежа  денежного
оброка в казну княжескую один раз в год; освобождались от всех  даней  и
пошлин с тем, чтобы давали сотнику оброк на Юрьев день вешний и  осенний
по три четверти; наконец, освобождались от всяких даней, пошлин и повин-
ностей на вечные времена безо всяких условий; иногда игумен получал пра-
во держать в монастыре свое пятно: монастырский крестьянин, купивший или
выменявший лошадь, пятнал ее в монастыре, за что платил игумену  извест-
ную пошлину; монастырский крестьянин, продавший что-нибудь на торгу  или
на селе, платил тамгу также игумену в монастыре; если он пропятнится или
протамжится (утаит пятно или тамгу), то за вину платил  опять  в  монас-
тырь; наместничьим, боярским и всяким другим людям;  запрещалось  ездить
незваным на пиры к монастырским людям; последние освобождались  от  обя-
занности ставить у  себя  ездоков  или  гонцов,  посылаемых  для  прави-
тельственных нужд, давать им кормы, подводы и  проводников,  кроме  того
случая, когда гонцы ехали с военным известием; монастырские  люди  осво-
бождались от мыта даже и в чужих областях князьями  последних;  торговой
монастырской лодье позволялось ходить со всякими товарами во всякое вре-
мя, будет ли тишина в земле или нет; дозволялось возить монастырское се-
но по реке, когда другим заповедано было ездить по ней; монастырские лю-
ди, посланные на ватагу или какую-нибудь другую службу, освобождались от
поватажной и от всяких других пошлин; монастыри освобождались от военно-
го постоя; посланным княжеским запрещалось даже ставиться под  известным
монастырем, делать себе тут перевоз, и брать себе на перевоз людей и су-
да монастырские. Крестьяне монастырские освобождались от суда  наместни-
ков, волостелей княжеских и тиунов их: игумен ведал сам своих  людей  во
всех делах и судил им сам или тот, кому приказывал;  иногда  право  суда
давалось вполне, во всех делах, гражданских и уголовных, иногда с  огра-
ничениями: иногда исключалось душегубство, иногда вместе с  душегубством
и разбой, иногда вместе с душегубством и разбоем татьба  с  поличным;  в
некоторых грамотах крестьяне монастырские  освобождались  от  княжеского
суда с тем условием, чтоб давали волостелю два корма на год: на Рождест-
во Христово и на Петров день; кормы эти определяются так:  на  Рождество
Христово с двух плугов полоть мяса, мех овса, воз сена,  десять  хлебов;
не люб полоть, так вместо него два алтына, не люб мех овса - вместо него
алтын, не люб воз сена - алтын, не любы хлебы - за ковригу по деньге; на
Петров день с двух плугов барана и 10 хлебов, не люб баран - десять  де-
нег. Когда игумен имел право суда, то в случае суда смесного, т. е.  при
тяжбе монастырских людей с городскими и волостными, наместник  или  тиун
его судил вместе с игуменом или его приказчиком. Иногда игумену давалось
право назначать срок для смесных судов; когда игумен не имеет права уго-
ловного суда, то встречаем в грамотах распоряжение,  что  наместник  или
тиун должен отдать душегубца на поруку и за тою порукою поставить  перед
князем; встречается также распоряжение, что наместник и тиун не берут  с
монастырских крестьян за мертвое тело, если человек с дерева убьется или
на воде утонет; слуги монастырские освобождаются от обязанности целовать
крест: сироты их стоят у креста. В случае иска на  игуменове  приказчике
судит его сам князь или боярин введенный; если приедет пристав княжеский
по людей монастырских, то дает им известное число сроков для явки к суду
- два, три, иногда позволяется монастырским людям самим метать между со-
бою сроки вольные. Встречаем грамоты, которыми даются монастырям села со
всем к ним принадлежащим, кроме людей страдных и кроме суда. Иногда  да-
ется монастырю село с условием, чтоб  его  не  продавать  и  не  менять;
крестьяне освобождаются от даней и пошлин с условием, чтобы не принимать
на монастырские земли тяглых людей княжеских. Встречаем известия, что  у
монастырей во владении находились соляные варницы, относительно  которых
давались также особенные льготы; князья приказывали посельским или упра-
вителям своим давать в известные монастыри на храмовые  праздники  рожь,
сыры, масло, рыбу; встречаем жалованные  грамоты  монастырям  на  рыбные
ловли и бобровые гоны; Соловецкий монастырь по новгородской вечевой гра-
моте получал десятину от всех промыслов, производимых  на  принадлежащих
ему островах; некоторые монастыри получали десятину с известных сел. Что
касается до женских монастырей, то им давались так же льготы, как и  му-
жеским; иногда игуменья получала право не только гражданского, но и уго-
ловного суда над крестьянами своего монастыря; встречаем, впрочем,  рас-
поряжения, по которым управление селами поручалось  священникам,  доходы
же делились пополам между священниками и игуменьею с черницами.  Частные
лица давали села в монастырь с условием, чтоб игумен держал общее житие,
чтобы чернецов держал, как его силы позволят, и  держал  таких,  которые
ему любы, чтоб игумен и чернецы собин (отдельной собственности) не  име-
ли; если игумен пойдет прочь из монастыря, то пусть  дает  отчет  (уцет)
чернецам; выговаривалось условие, чтоб игумен не принимал на  монастырс-
кие земли половников и отхожих людей с земель отчинника, давшего села  в
монастырь.
   Что монастырские крестьяне обязаны были давать монастырю и делать для
него в описываемое время, об этом можем получить  сведения  из  уставной
грамоты митрополита Киприана Константиновскому монастырю:  большие  люди
из монастырских сел, т. е. имевшие лошадей, церковь наряжали,  монастырь
и двор обводили тыном (тынили), хоромы ставили, игуменскую  часть  пашни
орали взгоном, сеяли, жали и свозили, сено косили десятинами и  во  двор
ввозили, ез били вешний и зимний, сады оплетали, на невод ходили,  пруды
прудили, на бобров осенью ходили, истоки забивали; на Велик  день  и  на
Петров день приходили к игумену с припасами (приходили - что  у  кого  в
руках); пешеходцы (не имевшие лошадей) из сел к празднику рожь молотили,
хлеб пекли, солод молотили, пиво варили, на семя рожь молотили, лен даст
игумен в село - они прядут, сежи и дели неводные наряжают;  на  праздник
дают все люди яловицу; а в которое село приедет игумен на братчину, дают
овес коням его.
   Несмотря, однако, на богатое наделение монастырей недвижимым имущест-
вом, в описываемое время существовало сомнение,  следует  ли  монастырям
владеть селами? Митрополит Киприан писал к  игумену  Афанасию.  "Святыми
отцами не предано, чтоб инокам держать села и людей. Как можно человеку,
раз отрекшемуся от мира и всего мирского, обязываться опять делами мирс-
кими и снова созидать разоренное? Древние отцы сел не приобретали и  бо-
гатства не копили. Ты спрашиваешь меня о селе, которое тебе князь в  мо-
настырь дал, что с ним делать? Вот мой ответ: если уповаешь с братиею на
бога, что до сих пор пропитал вас без села и вперед пропитает, то  зачем
обязываться мирскими попечениями и вместо того, чтобы памятовать о  боге
и ему единому служить, памятовать о селах и мирских заботах? Подумай и о
том, что когда чернец не заботится ни о чем мирском, то  от  всех  людей
любим и почитаем; когда же начнет хлопотать о селах, тогда нужно ему и к
князьям ходить, и к властелям, суда  искать,  защищать  обиженных,  ссо-
риться, мириться, поднимать большой труд и оставлять свое правило.  Если
чернец станет селами владеть, мужчин и женщин судить, часто ходить к ним
и об них заботиться, то чем он отличится от мирянина? а с женщинами  со-
общаться и разговаривать с ними - чернецу хуже всего. Если бы можно было
так сделать: пусть село будет под монастырем, но чтобы чернец никогда не
бывал в нем, а поручить его какому-нибудь мирянину богобоязненному,  ко-
торый бы хлопотал об нем, а в монастырь привозил готовое житом и другими
припасами, потому что пагуба чернецам селами владеть и  туда  часто  хо-
дить".
   В Руси Юго-Западной продолжался также обычай наделять монастыри  нед-
вижимыми имуществами и селами: князь волынский Владимир Василькович  ку-
пил село и дал его в Апостольский монастырь. Тому же обычаю следовали  и
православные потомки Гедиминовы. Здесь, на юго-западе,  встречаем  жало-
ванные грамоты княжеские монастырям, по которым люди последних  освобож-
дались от суда наместничьего и тиунского и от всех даней и  повинностей:
если митрополит поедет мимо монастыря, то архимандрита не судит и подвод
у монастырских людей не берет, равно как и местный епископ: судит  архи-
мандрита сам князь; если же владыке будет до архимандрита дело духовное,
то судит князь с владыкою; владычные десятинники и городские  людей  мо-
настырских также не судят.
   Таково было состояние церкви. От описываемого времени  дошло  до  нас
несколько законодательных памятников, из которых  также  можно  получить
понятие о нравственном состоянии общества. Так, дошла  до  нас  уставная
Двинская грамота великого князя Василия  Дмитриевича,  данная  во  время
непродолжительного присоединения Двинской области к Москве. Эта уставная
грамота разделяется на две половины: в первой заключаются  правила,  как
должны поступать наместники великокняжеские относительно суда, во второй
- торговые льготы двинянам. В первой, судной, половине грамоты излагают-
ся правила, как поступать в случае душегубства и нанесения ран, побоев и
брани боярину и слуге, драки на пиру, переорания или перекошения межи, в
случае воровства, самосуда, неявления обвиненного к суду, убийства холо-
па господином. Если случится душегубство, то преступника должны отыскать
жители того места, где совершено было преступление; если же  не  найдут,
то должны заплатить известную сумму денег наместникам. Если кто выбранит
или прибьет боярина или слугу, то наместники присуждают  плату  за  бес-
честье смотря по отечеству обесчещенного; но, к сожалению, мы  не  знаем
здесь самого любопытного, именно: чем руководились наместники при  опре-
делении этого отечества. Впрочем, очень важно уже, что в Двинской грамо-
те полагаются взыскания за обиды словесные, тогда как в Русской Правде о
них не упоминается. Случится драка на пиру, и  поссорившиеся  помирятся,
не выходя с пиру, то наместники и дворяне не берут за это с них  ничего,
если же помирятся, вышедши с пиру, то должны дать наместникам по кунице.
При переорании или перекошении межи различается, нарушена ли межа на од-
ном поле или между селами, или, наконец, нарушена будет межа княжая. Ес-
ли кто у кого узнает покраденную вещь, то владелец ее сводит с себя  об-
винение до десяти изводов;  с  уличенного  вора  в  первый  раз  берется
столько же, сколько стоит украденная вещь, во второй раз  берут  с  него
без милости, в третий вешают; но всякий раз его пятнают. За самосуд пла-
тится четыре рубля; самосудом называется тот случай,  когда  кто-нибудь,
поймав вора с поличным, отпустит его, а себе посул возьмет.  Обвиненного
куют только тогда, когда нет поруки. Обвиненный, не  явившийся  к  суду,
тем самым проигрывает свое дело: наместники дают на него грамоту  правую
бессудную. Если господин, ударивши холопа или рабу,  ненароком  причинит
смерть (огрешится - а случится смерть), то наместники не судят и за вину
ничего не берут.
   Уже выше упомянуто было о судных  грамотах,  данных  Пскову  князьями
Александром Михайловичем тверским и Константином Димитриевичем  московс-
ким; до нас дошел сборник судных правил, составленный из этих двух  гра-
мот, равно как из приписков к ним всех других псковских  судных  обычаев
(пошлин). Здесь относительно убийства встречаем следующее постановление:
где учинится головщина  и  уличат  головника,  то  князь  на  головниках
возьмет рубль продажи; убьет сын отца или брат брата, то князю  продажа.
Относительно воровства встречаем постановление, сходное с  постановлени-
ем, заключающимся в Двинской грамоте: дважды вор отпускается, берется  с
него только денежная пеня, равная цене украденного, но в третий  раз  он
казнится смертию; это правило имеет силу, впрочем, тогда  только,  когда
покража произойдет на посаде; вор же, покравший в Кромном городе,  также
вор коневый вместе с переветником и зажигальщиком подвергаются  смертной
казни за первое преступление. Касательно споров о землевладении четырех-
или пятилетняя давность решает дело. Довольно подробно говорится о  зай-
мах, о даче денег или вещей на сохранение; заемные записи как в Новгоро-
де, так и во Пскове назывались досками; чтоб эти доски имели силу,  нуж-
но, чтоб копия с них хранилась в ларе, находившемся  в  соборной  церкви
Св. троицы; позволялось давать взаймы без заклада и без записи только до
рубля; ручаться позволялось также в сумме не более рубля. Касательно се-
мейных отношений встречаем постановление, что если сын откажется кормить
отца или мать до смерти и пойдет из дому, то он лишается своей  части  в
наследстве. Относительно наследства говорится, что если умрет  жена  без
завещания (рукописания), оставив отчину, то муж ее владеет этою  отчиною
до своей смерти, если только не женится в другой раз; то же самое и  от-
носительно жены; встречаем указание на  случай,  когда  старший  брат  с
младшим живут на одном хлебе. Довольно подробно говорится о спорах между
домовладельцем и землевладельцем (государями) и их наймитами, между мас-
терами и учениками: эти подробности, впрочем,  касаются  преимущественно
случаев неисполнения обязательств и назначения срока, когда один мог от-
казывать, а другой отказываться. Срок этот был - Филиппово заговенье, т.
е. 14 ноября; при поселении насельник получал от хозяина покруту, т.  е.
подмогу или ссуду, на обзаведение хозяйством; она могла состоять из  де-
нег, из разных орудий домашних, земледельческих,  рыболовных,  из  хлеба
озимого и ярового. Судебные доказательства: свидетельство или  послушни-
чество, клятва и поле, или судебный поединок; в случае, если одно из тя-
жущихся лиц будет женщина, ребенок, старик больной, увечный  или  монах,
то ему дозволялось нанимать вместо себя бойца для поля, и тогда соперник
его мог или сам выходить против наемника, или также выставить своего на-
емника; но если будут тягаться две женщины, то они должны сами  выходить
на поединок, а не могут выставить наймитов. Местом суда  назначены  сени
княжеские, и именно сказано, чтоб князь и посадник на вече суда не суди-
ли. Когда на кого дойдет жалоба, то позовник отправлялся  на  место  жи-
тельства позываемого и требовал, чтоб тот шел к церкви слушать  позывную
грамоту (позывницу); если же он не пойдет, то позовник читал грамоту  на
погосте пред священником, и если тогда, не прося отсрочки, позываемый не
являлся на суд, то сопернику его давалась грамота,  по  которой  он  мог
схватить его, причем тот, кто имел такую грамоту (ограмочий),  схвативши
противника, не мог ни бить его, ни мучить, но только поставить пред  су-
дей; а тот, на кого дана была грамота (ограмочный), не мог ни биться, ни
колоться против своего противника. Тяжущиеся (сутяжники) могли входить в
судную комнату (судебницу) только вдвоем, а не могли  брать  помощников;
помощник допускался только тогда, когда одно из тяжущихся лиц была  жен-
щина, ребенок, монах, монахиня, старик или глухой; если же в  обыкновен-
ном случае кто вздумает помогать тяжущимся, или силою взойдет в судебни-
цу, или ударит придверника (подверника), то посадить его в дыбу и  взять
пеню в пользу князя и подверников, которых было двое: один -от князя,  а
Другой - от Пскова. Посадник  и  всякое  другое  правительственное  лицо
(властель) не мог тягаться за  друга,  мог  тягаться  только  по  своему
собственному делу или за церковь, когда был церковным старостою. В  слу-
чае тяжбы за церковную землю на суд ходили одни старосты, соседи не мог-
ли идти на помощь.
   Как в Двинской, так и в Псковской грамоте назначается прямо  смертная
казнь за известные преступления, например за троекратное воровство,  за-
жигательство и проч.; но в обеих грамотах  умалчивается  о  душегубстве;
казнили ли в описываемое время за смертоубийство смертию  или  следовали
уставу сыновей Ярославовых? Этого вопроса мы не можем решить; в жалован-
ной грамоте Кириллову монастырю князь Михаил Андреевич  верейский  гово-
рит, что в случае душегубства в селах монастырских должно отдавать душе-
губца на поруку и за тою порукою поставить его перед ним, князем,  а  он
сам исправу учинит; если же убийцы не будет налицо, то брать виры за го-
лову рубль новгородский; но как чинил исправу князь, мы не знаем;  знаем
только, что по-прежнему люди, уличенные в известных преступлениях,  ста-
новились собственностию князя: мы видели, что князья упоминают о  людях,
которые им в вине достались. Что князья предавали смерти лиц  себе  про-
тивных и в описываемое время и прежде, в этом не  может  быть  сомнения;
если Мономах и советует своим детям не убивать ни правого, ни  виновато-
го, то это уже самое показывает, что убиение случалось; притом же  число
князей не ограничивалось детьми Мономаха. Андрей Боголюбский казнил Куч-
ковича, Всеволод III предал смерти враждебного ему новгородского  бояри-
на; говорят, что казнь Ивана Вельяминова, по приказанию Димитрия Донско-
го совершенная, была первою публичною смертною казнию; но мы  не  знаем,
как предан был смерти Кучкович при Андрее Боголюбском;  форма  здесь  не
главное.
   В Новгороде Великом в 1385 году установлено было следующее:  посадник
и тысяцкий судят свои суды по русскому обычаю, по  целованью  крестному,
причем обе тяжущиеся стороны берут на суд по два боярина и по  два  мужа
житейских. Суд иногда отдавался на откуп: так, в первой дошедшей до  нас
договорной грамоте новгородцев с князем  Ярославом  встречаем  известие,
что князь Димитрий с новгородцами отдал суд бежичанам  и  обонежанам  на
три года; в 1434 году великокняжеский наместник в Новгороде продал  обо-
нежский суд двум лицам - Якиму Гурееву и Матвею Петрову. Мы видели,  что
в Псковской судной грамоте при спорах о землевладении четырех- или пяти-
летняя давность решала дело, но в одной грамоте Иоанна III,  1483  года,
есть указание на закон великого князя Василия Димитриевича, которым дав-
ность определена в 15 лет.
   Вот картина гражданского суда, как он производился в описываемое вре-
мя. Пред судьею являются двое тяжущихся: один - монах Игнатий,  митропо-
личий посельский, другой - мирянин, землевладелец, Семен Терпилов. Игна-
тий начал: "Жалоба мне, господин, на этого Сеньку Терпилова: косит он  у
нас силою другой год луг митрополичий, а на лугу ставится 200 копен  се-
на, и луг тот  митрополичий  исстарины  Спасского  села".  Судья  сказал
Сеньке Терпилову: "Отвечай!" Сенька начал говорить: "Тот луг,  господин,
на реке на Шексне - земля великого князя, а тянет исстари к моей деревне
Дорофеевской, а кошу тот луг я и сено вожу". Судья спросил старца  Игна-
тия: "Почему ты называешь этот луг митрополичьим исстари  Спасского  се-
ла?" Игнатий отвечал: "Луг митрополичий исстари: однажды перекосил его у
нас Леонтий Васильев, и наш посельский с ним судился и вышел прав;  гра-
мота правая у нас на тот луг есть, а вот, господин, с  нее  список  пред
тобою, подлинная же в казне митрополичьей, и я положу  ее  пред  великим
князем". Судья велел читать список с правой грамоты, и читали следующее:
Судил суд судья великой княгини Марфы, Василий Ушаков, по грамоте  своей
государыни, великой княгини. Ставши на земле, на лугу  на  реке  Шексне,
перед Василием Ушаковым, митрополичий посельский Данило так сказал: "Жа-
лоба мне, господин, на Леонтия Васильева сына; перекосил он пожню митро-
поличью, ту, на которой стоим". Судья сказал Леонтию: "Отвечай!" Леонтий
начал: "Я, господин, эту пожню косил, а межи не ведаю; эту пожню заложил
мне в деньгах Сысой Савелов: а вот, господин, тот  Сысой  перед  тобою".
Сысой стал говорить: "Эта пожня, господин, моя; заложил ее Леонтию я,  и
указал я ему косить по те места, которые Данило называет своими; до  сих
пор моей пожне была межа по эти места. А теперь, господин, вели  Данило-
вым знахарям указать межу; как укажут, так и будет, душа их поднимет,  а
у меня этой пожне разводных знахарей нет". Судья спросил  митрополичьего
посольского Данила: "Кто у тебя знахари на эту пожню, на  разводные  ме-
жи?" Данило отвечал: "Есть у меня, господин, старожильцы,  люди  добрые,
Увар, да Гавшук, да Игнат; а вот, господин, эти знахари стоят перед  то-
бою". Судья обратился к Увару, да к  Гавшуку,  да  к  Игнату:  "Скажите,
братцы, по правде, знаете ли, где митрополичьей пожне с  Сысоевою  межа?
поведите нас по меже!" Увар, Гавшук и Игнат отвечали: "Знаем,  господин;
ступай за нами, мы тебя по меже поведем". И повели они  из  подлесья  от
березы да насередь пожни к трем дубкам, да на берег по ветлу по  вилова-
тую, по самые разсохи, и тут сказали: "По сих пор знаем: это межа митро-
поличьей пожне с Сысоевою". Судья спросил Сысоя: "А у тебя есть ли  зна-
хари?" Сысой отвечал: "Знахарей у меня нет:  их  душа  поднимет".  Тогда
обоим истцам назначен был срок стать перед великою княгинею  у  доклада;
посельский Данило стал на срок, но Сысой не явился, вследствие чего  Да-
нилку оправили и пожню присудили к митрополичьей земле; а на  суде  были
мужи: староста арбужевский Костя, Иев Софрон, Костя Савин Дарьина,  Лева
Якимов, Сенька Терпилов.
   Когда прочли правую грамоту, судья спросил у  Сеньки  Терпилова:  "Ты
написан в этой грамоте судным мужем; был ли такой суд Леонтию  Васильеву
с митрополичьим посельским Данилкою об этом лугу, и ты был ли на  суде?"
Сенька отвечал: "Был такой суд, и я был на нем в мужах, а все же исстари
этот луг - земля великого князя моей деревни Дорофеевской". Судья  спро-
сил у старца Игнатия: "Кроме вашей правой грамоты есть ли у тебя на этот
луг иной довод? Кто знает, что этот луг митрополичий исстарины и  Сенька
Терпилов косил его два года?" Игнатий отвечал: "Ведомо это людям добрым,
старожильцам: Ивану Харламову, да Олферу Уварову, да Малашу Франику,  да
Луке Давидову, а вот эти старожильцы, господин, перед тобою". На  вопрос
судьи старожильцы подтвердили показание  Игнатия  и  сказали:  "Поезжай,
господин судья, за нами, и мы отведем межу этому лугу с  великокняжеской
землею". И повели Игнатьевы старожильцы с верхнего конца, с ивового кус-
та из подлесья на голенастый дуб, на вислый сук, к реке Шексне на берег,
и сказали: "С правой стороны земля великокняжеская, а с левой луг митро-
поличий". Тогда судья спросил у Сеньки Терпилова: "А  ты  почему  зовешь
этот луг великокняжеским, кому это у тебя ведомо?" Сенька отвечал:  "Ве-
домо добрым людям, старожильцам трех волостей, и вот, господин, эти ста-
рожильцы перед тобою". На вопрос судьи старожильцы подтвердили показание
Сеньки и повели судью также показывать настоящие межи. Но Игнатьевы ста-
рожильцы сказали судье: "Эти Сенькины старожильцы свидетельствуют  лживо
и отводят луг митрополичий безмежно. Дай нам,  господин,  с  ними  цело-
ванье: мы целуем животворящий крест на том, что луг этот исстари  митро-
поличий". Сенькины старожильцы также сказали: "Целуем животворящий крест
на том, что луг этот великокняжеский исстари". Тогда судья  сказал,  что
доложит государю, великому князю всея Руси, перед которым  велел  старцу
Игнатию положить свою правую грамоту.
   От описываемого же времени дошли до нас разного рода юридические  ак-
ты: правительственными должностями. Потомки  Даниила  Александровича  не
трогаются раздельные, духовные. В купчих означается  прежде  всего  лицо
покупающее и лицо продающее: "Се купи такой-то у такого-то". Иногда  по-
купка производится целым племенем, несколькими  братьями,  у  целого  же
племени, которое владеет землею  нераздельно;  такие  братья-совладельцы
называются братениками, сябрами. Иногда покупали землю двое, как  видно,
чужих друг другу людей и вносили в купчую условие, что если один из  по-
купателей или дети его захотят отказаться от своей покупки, то не должны
продавать своего участка никому мимо другого  покупателя  и  детей  его.
Между покупателями видим лица духовные,  священников,  монахов;  игумены
покупают земли для монастыря и собственно  для  себя.  Между  продавцами
встречаем женщин замужних, которые продают землю, полученную ими в  при-
даное, но к их имени присоединяется и мужнее имя: "Се  купи  такой-то  у
такой-то и у ее мужа". Иногда муж покупал землю у своей жены, у ее  зятя
и у его жены. После имен покупателя  и  продающего  подробно  означается
предмет купли и цена, за него заплаченная, причем  обыкновенно  к  сумме
денег прибавляется пополнок, большею частию какое-нибудь животное,  нап-
ример: "И дал за ту землю три рубля, а свинью пополнка". Далее означает-
ся, произведена ли купля на известное число лет  или  навеки;  последнее
условие выражается словом одерень: "А купи себе одерень и своей  братьи"
или: "И своим детем". Означается, что земля продана вместе  с  грамотами
на нее, или означается, у кого эти грамоты находятся. Если покупают нес-
колько братьев, то означается, какому брату  владеть  сколькими  частями
купленной земли. При покупке земли  означаются  ее  межи  или  говорится
просто: "770 старым межам". Вносится условие, что если кто-нибудь станет
предъявлять свои права на купленную землю, то очищать ее обязан продавец
и его дети: в некоторых грамотах встречаем условие, чтоб  покупатель  не
продавал земли никому, кроме земца. На каждой грамоте видим  имена  нес-
кольких свидетелей,  или  послухов,  которые  иногда  называются  просто
людьми, бывшими на заводи, т. е. при определении границ продаваемой зем-
ли. Говорится обыкновенно, что у печати стоял и землю завел  сам  прода-
вец; но иногда встречаются и другие лица при обоих действиях. Означается
также имя писавшего грамоту -  священника,  дьякона,  дьяка,  церковного
дьяка. В начале купчей Кирилла Белозерского сказано, что она совершена с
ведома тиуна княжеского. В приданных записях означались имена обоих  ро-
дителей, равно как имена зятя и дочери; в конце грамоты  писались  также
имена послухов и прикладывалась печать, при которой стоял отец.  В  раз-
дельных грамотах делившиеся родственники, например дядя  с  племянником,
уговаривались, что если у одного из них не будет детей (отрода) или  за-
хочет он свой участок променять, продать, приказать кому-нибудь,  то  он
не должен этого делать мимо другого отделившегося родственника. При раз-
деле свидетелями с обеих сторон были люди добрые; за  нарушение  условий
нарушитель в Новгороде обязан был дать князю и владыке  известную  сумму
денег. В духовных грамотах завещатели, имея жену, приказывают  имущество
матери своей и сыновьям, отчину и дедину, землю и воду по отцовской гра-
моте и по владенью; распоряжаются челядью дерноватою; в других завещани-
ях имение приказывается жене и сыновьям; жена  если,  оставшись  вдовою,
станет сидеть в имении мужа, то будет господарынею в этом  имении;  если
же выйдет замуж, то берет в наделок известную сумму денег;  также  берет
назад все свое приданое; в некоторых же завещаниях говорится, что в  та-
ком случае нет ей участка ни в чем. Если по смерти завещателя родится  у
него сын, то ему равная доля со старшими братьями, если дочь, то  братья
выдают ее замуж по силе; при распоряжении имуществом иные земли  завеща-
тель делит между сыновьями, другие оставляет им в общее  владение.  Если
завещатель оставляет малолетних сыновей, то до их возраста  родственник,
например брат, ездит по селам и владеет людьми, а хлеб,  деньги  и  дары
идут матери и сыновьям. В случае смерти сыновей завещатель отдает  поло-
вину своего имения брату, а другую половину велит продать  и  вырученное
раздать по церквам на поминовение, челядь дерноватую отпустить на  волю.
В заключение завещатель  поручает  оставляемую  семью  известным  лицам,
иногда целой улице в Новгороде. В затруднительных обстоятельствах  отно-
сительно наследства обращались ко власти церковной; так, одна вдова  об-
ратилась к митрополиту Киприану с вопросом, что ей делать: муж  ее  умер
насильственною смертию, завещания не оставил, детей нет, но есть приемыш
(приимачек). Митрополит решил,  что  она  имеет  право  владеть  землею,
людьми и всем имуществом мужа своего,  поминать  душу  последнего,  дитя
свое приемное кормить и распорядиться мужним имением в завещании как хо-
чет. Наконец, от описываемого времени дошли до нас записи мировые.
   Из приведенных памятников мы видим, что имущество жены было  отдельно
от имущества мужа; жена не могла продать своего приданого  без  согласия
мужа, продавали они его вместе, причем имя жены стоит прежде имени мужа.
Видим, что жена продает свое имение мужу. Мы  видели,  что,  по  Русской
Правде, за известные преступления преступник выдавался князю на поток со
всем семейством; без сомнения, это правило имело силу  и  в  описываемое
время. Но отвечала ли жена за долги мужа, за нарушение им частных  прав?
В первом договоре новгородцев с немцами положено было, что  должник-неп-
лательщик отдается заимодавцу в рабство со всем  семейством;  во  втором
договоре эта статья изменена так: если жена поручалась  за  мужа,  то  в
случае неплатежа отдавалась в рабство; если же не поручалась, то остава-
лась свободною. Но из этой статьи договора с немцами следует  ли  заклю-
чить, что подобное же правило соблюдалось и внутри России? Не имея  дру-
гих доказательств, мы считаем себя вправе сомневаться, ибо в договоре  с
немцами затрагивались особого рода интересы: важно было ограничить вывод
людей из Новгородской области в чужую сторону, православных к иноверцам.
В Русской Правде, например, было положено, что жена и дети холопа не вы-
даются за преступление мужа и отца, если они не участвовали в этом прес-
туплении; но здесь дело не в том, что они не отвечают  за  преступление,
ибо в переходе от одного господина к другому для них нет еще  наказания;
здесь дело в том, что господин за преступление одного из  своих  холопей
не должен лишаться нескольких, следовательно, здесь правило устанавлива-
ется вследствие влияния особого интереса.
   Что касается юридических понятий в Юго-Западной, Литовской  Руси,  то
земскою привилегиею великого князя Казимира Ягайловича 1457 года  поста-
новлено, что никто из князей, панов и мещан не казнится смертию и не на-
казывается по чьему-либо доносу, явному или тайному, или по  подозрению,
прежде нежели будет уличен на явном суде в присутствии обвинителя и  об-
виненного. За чужое преступление никто другой, кроме преступника, не на-
казывается, ни жена за преступление мужа, ни отец за преступление сына и
наоборот, также никакой другой родственник, ни слуга. Иностранцы не  мо-
гут получать должностей и земель в Литве. Относительно положения жены по
смерти мужа находим такое же распоряжение, какое мы видели  в  Псковской
судной грамоте и в новгородских духовных: вдова остается в имении  мужа,
пока не выйдет замуж;  в  этом  случае  имение  переходит  к  детям  или
родственникам покойного; если же последний назначил жене из своего  име-
ния какое-нибудь вено, то оно остается при ней и в том случае, когда она
вступит во второй брак.
   Из правых грамот видим, что и на юго-западе споры о границах владений
решались так же, как и на северо-востоке: свидетельство старцев общих  в
Литовской Руси имеет такое же значение, как свидетельство знахарей, ста-
рожильцев в Руси Московской. Галицкая купчая 1351 года по форме сходна с
купчими в Северо-Восточной Руси.
   Относительно народного права мы видим, что война ведется с  таким  же
характером, как и прежде, если еще не с большею жестокостию.  Нижегород-
цы, взявши пленных у мордвы, затравили их собаками. Смольняне  во  время
похода своего на Литву младенцев сажали на копья, других вешали  стремг-
лав на жердях, взрослых давили  между  бревнами  и  проч.;  ругательства
псковичей над пленными ратниками Витовтовыми  мы  отказываемся  сообщить
нашим читателям; во время похода московских войск на Улу-Махмета ратники
по дороге грабили и мучили своих, русских;  митрополит  Иона  говорит  о
вятчанах, что они во время походов своих с  Шемякою  много  православных
перемучили, переморили, иных в воду пометали,  других  в  избах  пожгли,
иным глаза выжигали, младенцев на кол сажали, взяли пленников более  по-
луторы тысячи и продавали татарам.  Военные  жестокости,  следовательно,
могли доходить до ужасных крайностей; но всегда ли доходили -  это  воп-
рос; можно думать, что приведенные случаи были исключениями, которые ус-
ловливались особенными обстоятельствами, особенным ожесточением, и пото-
му заслужили быть упомянутыми в источниках, хотя, с другой  стороны,  не
имеем права предполагать вообще мягкости в поступках ратных людей в зем-
ле неприятельской.
   При заключении мира князья Северо-Восточной Руси договариваются возв-
ратить всех пленных и все пограбленное во  время  войны,  с  поручителей
свести поруку, с давших присягу свести крестное целование,  все  пограб-
ленное отдается по исправе; если  же  не  будет  исправы,  то  требующие
возьмут по крестному целованью; не возвращается съестное и то, что взято
у неприятеля во время боя. Если в продолжение войны в отнятой у  неприя-
теля земле отнявший князь сажал своих волостелей, то по заключении  мира
обязывался исследовать их поведение - и что взято право, то взять, а что
взято криво, то по исправе отдать. Иногда встречаем условие, что  князья
обязываются отыскать, выкупить и возвратить даже  тех  пленных,  которые
были запроданы за границу; иногда князья уговариваются не требовать друг
с друга ничего взятого во время войны, кроме людей, и тех без взятого  у
них имущества: "Что взято в наше размирье, тому всему погреб", или "тому
всему дерть на обе стороны". В  случаях  столкновения  между  подданными
двух княжеств был общий суд: "Между нами судить суд общий людям  старей-
шим"; если общие судьи не смогут решить дела, то должны передать его  на
решение третьего: на кого третий помолвит, виноватый перед правым покло-
нится и взятое отдаст; чьи же судьи на третий не поедут  или  обвиненный
третьим не захочет исполнить приговора, то  правый  может  силою  отнять
свое, и это не должно считаться нарушением мира; об общем  и  третейском
суде обычное выражение: "Обидному суд без перевода, а судьям нашим  тре-
тий вольный; в суд общий нам (князьям) не  вступаться;  судьям  садиться
судить, поцеловавши крест, что им судить вправду, по  присяге".  Иногда,
впрочем, третий обозначается именно на лице; иногда условливаются:  "Кто
хочет, тот назовет три князя христианских, и  из  этих  одного  выбирает
тот, на ком ищут" или: "Если судьи наши не смогут решить дела, то зовут-
ся на третий, берут себе третьего из моих бояр великокняжеских, двух бо-
яр, и из твоих большого боярина одного; третьего назовет тот, кто  ищет,
а тот берет, на ком ищут; если же не выберут себе третьего из этих троих
бояр, то я им третий, князь великий: пусть придут перед меня, я им  велю
выбирать из тех же троих бояр, и если не захочет тот, на ком ищут, то  я
его обвиню". Относительно суда встречаем  еще  следующий  уговор:  "Если
случится разбой, или наезд, или воровство из твоей отчины на моих  людей
великокняжеских, то суда общего не ждать, отослать нам своих судей и ве-
леть дать управу без перевода; если же ты не дашь мне управы  или  судьи
твои судом переведут, то я свое отниму, и это не будет считаться наруше-
нием мира". Понятно, что условия  изменялись  вследствие  обстоятельств,
при которых заключался договор, вследствие того, между  какими  князьями
он заключался.
   Князья условливались вывода и рубежа не замышлять, а кто замыслит ру-
беж, то рубежника выдавать по исследовании дела: выдавать также но  исс-
ледовании дела холопа, рабу, поручника, должника, вора, разбойника,  ду-
шегубца; кто приедет из одного княжества в другое за холопом или должни-
ком, поймает его сам без пристава, но поставит перед князем, наместником
или волостелем, тот не виноват; но если выведет из волости и  перед  во-
лостелем не поставит, будет виноват; если холоп станет с  кем  тягаться,
но поруки по себе не представит, то холопа обвинить и выдать  господарю,
причем обыкновенно определяется, сколько платить пошлины за одного холо-
па и за целую семью; определяются также и все  другие  судные  издержки,
которые обязан платить истец; если же холоп или раба не станут тягаться,
то пошлин нет. Если по должнике не будет поруки, то его обвинить.  Вора,
разбойника, грабежника душегубца судить там, где поймают, если же станет
проситься на извод, то пускать. Новгородцы договорились  с  Тверью,  что
если из новгородских волостей явится обвинение  на  тверского  вора  или
разбойника и тверичи скажут, что такого у них нет, то пусть его не будет
и после в Тверских волостях; если же явится в них, то выдать его без су-
да.
   На северо-востоке мы встречаем известие об убиении посла,  отправлен-
ного от одного князя к другому. Встречаем известие об убийстве татарских
послов в Нижнем; в 1414 году немцы убили псковского посла в  Нейгаузене,
псковичи убили дерптского. Мы видели, что в войнах псковичей с литовцами
был обычай отдавать пленных на поруки.
   На юго-западе под 1229 годом встречаем замечательное известие об  ус-
ловии, заключенном между Конрадом мазовецким и Даниилом  галицким:  если
когда-нибудь начнется между ними война, то полякам  не  воевать  русской
челяди, а русским - польской. Потом и здесь встречаем также  известие  о
возвращении пленных после войны. В договоре Василия  Темного  с  королем
Казимиром находим условие: "А которые люди с которых мест  вышли  добро-
вольно, ино тым людем вольным воля, где хотят, тут живут".  В  договорах
великих князей литовских с Новгородом и Псковом встречаем условие:  если
великий князь захочет начать войну с Новгородом или Псковом,  то  обязан
прислать разметные грамоты и может начать войну только спустя месяц пос-
ле этой присылки. Витовт, которого по справедливости  русский  летописец
называет неверником правде, чтоб напасть врасплох на псковичей, послал в
1406 году разметную грамоту не во Псков, а в Новгород под предлогом ста-
рой зависимости первого от последнего, а сам  вступил  в  Псковскую  об-
ласть. Для предотвращения впредь подобного коварства псковичи,  заключая
договор с Казимиром, обязали его в  случае  разрыва  отсылать  разметную
грамоту не в Москву и не в Новгород, но положить ее во Пскове. Новгород-
цы, заключая договор с тем же  Казимиром,  условились,  чтобы  литовские
послы по Новгородской волости подвод не брали, а новгородские -  по  Ли-
товской. Но как видно, между Москвою и Литвою не  было  условий  относи-
тельно подданных одного государства, находившихся в областях другого  во
время разрыва между ними, ибо под 1406 годом находим известие,  что  при
разрыве Витовта с Василием Димитриевичем в Литве перебили москвичей.
   Что касается нравственного состояния вообще  на  Руси  в  описываемое
время, то мы уже заметили и в предыдущем периоде, что чем далее на  вос-
ток, тем нравы становятся жестче. Понятно, что удаление славянских пере-
селенцев в пустыни Северо-Восточной Европы, удаление от  других  народов
христианских, стоявших с ними на одинакой степени  гражданственности,  и
вступление в постоянное сообщество только с народами, стоявшими на  низ-
шей степени не могли действовать благоприятно на нравы  этих  переселен-
цев; понятно, если последние не только остановились в этом отношении, но
даже пошли назад; не забудем здесь и влияния самой  природы,  о  котором
была уже речь прежде. Но кроме этих собственно географических причин бы-
ли еще другие, исторические, которые не могли  способствовать  смягчению
нравов. Одна географическая отдаленность главной сцены действия не могла
надолго отнять у русских людей возможность сообщения с  другими  христи-
анскими народами: мы видим, что когда Северо-Восточная Русь образовалась
в одно сильное государство, то начиная со второй половины  XV  века  уже
является стремление к сообщению с  другими  христианскими  державами;  в
продолжение XVI и XVII веков, несмотря на все препятствия, это  стремле-
ние становится все сильнее и сильнее,  и  наконец  в  XVIII  веке  видим
вступление России в систему европейских государств. Следовательно,  пол-
ное уединение Руси в XIII, XIV и XV веках условливалось не  географичес-
ким только отдалением, но преимущественно тем, что все внимание ее  было
поглощено внутренним, тяжким, болезненным переходом  от  одного  порядка
вещей к другому. Этот-то болезненный переход и действовал неблагоприятно
на нравы.  На  юге  мы  видели  сильные  усобицы;  но  усобицы  эти  шли
вследствие споров за родовые права:  тот  или  другой  князь  становился
старшим, занимал Киев вследствие своего  торжества,-  отношения  к  нему
младших оставались прежние; но и  тут  мы  замечаем  большую  жесткость,
большую неразборчивость средств у тех князей, которые вследствие  разных
обстоятельств были доводимы до крайности, лишались волостей и принуждены
были потом приобретать их и сохранять мечом. На севере же, как мы  виде-
ли, изменилась цель усобиц, должен был измениться и характер их:  князья
показали ясно, что они борются не за старшинство, как прежде, но за  си-
лу, хотят увеличить свои волости,  приобресть  могущество  и  вследствие
этого могущества подчинить себе всех остальных князей, лишить их  владе-
ний. При таком характере борьбы нет речи о правах и обязанностях, каждый
действует по инстинкту самосохранения, а где человек действует только по
инстинкту самосохранения, там не  может  быть  выбора  средств,  сильный
пользуется первым удобным случаем употребить свою силу, слабый прибегает
к хитрости, коварству, взаимное доверие рушится, сильные начинают прибе-
гать к страшным нравственным обязательным средствам в отношении  к  сла-
бым, но и эти средства оказываются недействительными: страшные проклятые
грамоты нарушаются так же легко, как и обыкновенные договоры;  хитрость,
двоедушие слабого получает похвалу, как дело мудрости: летописец  хвалит
князя тверского, который, будучи слабым среди борьбы двух сильных,  умел
извернуться, не прогневал ни князя московского, ни Эдигея. Борьба, дове-
денная до крайности, условливала и средства крайние: сперва  губили  со-
перников в Орде; но здесь могли видеть еще  только  следствия  судебного
приговора, произнесенного высшею властию; когда же князья  стали  управ-
ляться друг с другом независимо  от  всякого  чуждого  влияния  и  когда
борьба, приходя к концу, достигла крайнего ожесточения, является  сперва
ослепление, а потом и смерть насильственная. Обычай, по которому дружин-
ники свободно переходили от одного князя к другому, обычай, много облег-
чивший объединение  Северо-Восточной  Руси,  с  другой  стороны,  вредил
нравственности; поступок Румянца и товарищей его в Нижнем Новгороде, ко-
нечно, не может быть причислен к поступкам нравственным. Насилия со сто-
роны сильных, хитрость, коварство со стороны слабых, недоверчивость, ос-
лабление общественных уз среди всех - вот необходимые  следствия  такого
порядка вещей. Нравы грубели, привычка руководствоваться инстинктом  са-
мосохранения вела к господству всякого рода материальных побуждений  над
нравственными; грубость нравов должна была отражаться на деле, на слове,
на всех движениях человека. В это время имущества  граждан  прятались  в
церквах и монастырях как местах наиболее, хотя  не  всегда,  безопасных;
сокровища нравственные имели нужду также в безопасных убежищах - в  пус-
тынях, монастырях, теремах; женщина спешила удалиться,  или  ее  спешили
удалить от общества мужчин, чтоб волею или неволею  удержать  в  чистоте
нравственность, чистоту семейную; не вследствие византийского,  или  та-
тарского, или какого-нибудь другого влияния явилось затворничество  жен-
щин в высших сословиях, но вследствие известной нравственной экономии  в
народном теле; подтверждение здесь сказанному нами  найдем  мы  после  в
прямых известиях современников-очевидцев. Историк не решится отвечать на
вопрос: что бы сталось с нами в XIV веке без церкви, монастыря и терема?
Но понятно, что удаление женщин, бывшее следствием огрубения нравов, са-
мо в свою очередь могло производить еще большее огрубение.
   Но хотя это большее огрубение в нравах очень  заметно  в  описываемое
время, однако историк не имеет права делать уже слишком резкого различия
между нравами описываемого времени и нравами  предшествовавшей  эпохи  в
пользу последней. Мы уже имели случай заметить,  что  увещание  Мономаха
детям не убивать ни правого, ни виноватого нисколько не  служит  доказа-
тельством, чтоб подобных убийств не было в его  время;  мы  сомневаемся,
чтоб торжественная смертная казнь была  установлена  Димитрием  Донским,
ибо не знаем, как Андрей Боголюбский казнил Кучковича. Говорят,  что  от
времен Василия Ярославича до Иоанна Калиты отечество наше походило более
на темный лес, нежели на государство: сила  казалась  правом;  кто  мог,
грабил, не только чужие, но и свои; не было безопасности ни в  пути,  ни
дома; татьба сделалась общею язвою собственности. В доказательство  этих
слов приводят одно  известие  летописи,  что  Иоанн  Калита  прославился
уменьшением разбойников и воров. Хотя в источниках можно отыскать и  бо-
лее указаний относительно разбоев; однако, с одной стороны, мы  не  ска-
жем, чтоб в приведенной картине краски не были слитком ярки, а с  другой
стороны, нет основания предполагать, чтоб прежде было много лучше и чтоб
в других соседних христианских странах в описываемое  время  было  также
много лучше; в последнем усомнится всякий, кто, например, сравнит извес-
тия о разбоях в польских владениях во время Казимира  Ягайловича.  Гово-
рят: легкие денежные пени могли некогда удерживать наших предков от  во-
ровства; но в XIV веке воров клеймили и вешали, причем  спрашивают:  был
ли действителен стыд гражданский там, где человек с клеймом  вора  оста-
вался в обществе? Но мы в свою очередь спросим: был ли действителен стыд
гражданский там, где вор, отделавшись легкою пенею, без клейма оставался
в обществе? К описываемому же времени относят появление телесных наказа-
ний; но мы уже в Русской Правде встретили известие о муках или  телесных
истязаниях, которым виновный подвергался по приказанию  княжескому;  те-
лесные наказания существовали везде в средние века, но  были  ограничены
известными отношениями сословными; у нас же вследствие известных  причин
такие сословные отношения не выработались, откуда и произошло  безразли-
чие касательно телесных наказаний. Но если мы не можем допустить  излиш-
ней яркости некоторых красок в картине нравов и резкости в  противополо-
жении нравов описываемого времени нравам предшествовавшей эпохи,  то,  с
другой стороны, мы видели в описываемое время  причины,  которые  должны
были вредно действовать на нравственность народную,  изменять  ее  не  к
лучшему.
   В примерах жестокости наказаний нет недостатка в источниках; советни-
ки молодого князя Василия Александровича подверглись жестоким  наказани-
ям: у одних нос и уши обрезали, у других глаза выкололи, руки отсекли.
   Под 1442 годом летописец упоминает, что каких-то Колударова и Режско-
го кнутом били; это известие вставлено в рассказ о войне великого  князя
Василия с Шемякою, и потому можно думать, что  преступление  этих  людей
состояло в доброжелательстве последнему. Под 1444 годом  говорится,  что
князь Иван Андреевич можайский  схватил  Андрея  Димитриевича  Мамона  и
вместе с женою сжег в Можайске; после мы узнаем, что эти люди были обви-
нены в еретичестве. Старое суеверие, привычка обвинять ведьм  в  общест-
венных бедствиях сохранялись: псковичи во время язвы  сожгли  12  ведьм.
Когда в 1462 году схвачены были дружинники серпуховского  князя  Василия
Ярославича, задумавшие было освободить своего господаря, то Василий Тем-
ный велел их казнить - бить кнутом, отсекать руки, резать носы, а  неко-
торым отсечь головы. Относительно нравов служебных  встречаем  известие,
что Вятка не была взята по вине воеводы  Перфушкова,  который  благопри-
ятствовал вятчанам за посулы. Соблазнительная история о  поясе,  который
был подменен на княжеской свадьбе первым вельможею, не может дать выгод-
ного понятия о тогдашней нравственности. Вспомним и о страшном  поступке
последнего смоленского князя, Юрия. Лишенный волости, он жил в Торжке  в
качестве наместника великокняжеского. Здесь же нашел приют  изгнанный  с
ним вместе князь Семен Мстиславич вяземский. Юрий влюбился  в  жену  Вя-
земского Ульяну и, не находя в ней взаимности, убил ее мужа,  чтоб  вос-
пользоваться беззащитным состоянием жены; но Ульяна схватила нож; не по-
павши в горло насильнику, ранила его в руку и бросилась бежать; но  Юрий
догнал ее на дворе, изрубил мечом и велел бросить в реку.  Но,  к  чести
тогдашнего общества, мы должны привести слова летописца: "И бысть ему  в
грех и в студ велик и с того побеже к Орде,  не  терпя  горького  своего
безвременья, срама и бесчестия". Юрий умер в Рязанской земле, где жил  у
пустынника Петра, плачась о грехах своих. Мы видели, что митрополиты об-
ратили внимание на нравственную порчу в Новгороде и Пскове,  вооружились
против буйства, сквернословия, разводов,  суеверий,  клятвопреступлений.
Летописец новгородский особенно упрекает своих сограждан за  грабежи  на
пожарах: от лютого пожара, бывшего в 1267 году, многие разбогатели; опи-
сывая пожар 1293 года, летописец говорит: "Злые люди пали на грабеж; что
было в церквах, все разграбили, у св. Иоанна сторожа убили над имением";
подобное же известие встречаем под 1311 годом, потом под  1340  и  1342.
Летописец сильно жалуется также на дурное состояние правосудия в  Новго-
роде под 1446 годом. "В то время, - говорит он, - не  было  в  Новгороде
правды и правого суда, встали ябедники, изнарядили четы, обеты и  крест-
ные целования на неправды, начали грабить по селам, волостям и по  горо-
ду, и были мы в поругание соседям нашим, сущим окрест нас; были  по  во-
лости изъезды великие и боры частые, крик, рыдание, вопль  и  клятва  от
всех людей на старейшин наших и на город наш, потому что не было  в  нас
милости и суда правого".
   Страсть к вину в сильной степени выказывается в некоторых  известиях,
как, например, в известии об осаде Москвы Тохтамышем; в описании  похода
Василия Темного против дяди, Юрия, сказано, что великий князь взял с со-
бою из Москвы купцов и других людей, которые были пьяны и везли с  собою
мед, чтобы еще пить. Ссоры, драки, убийства и всякого рода  преступления
по-прежнему всего чаще происходили на пьяных пирах; в 1453 году  великий
князь Василий Васильевич писал своим посельским и приказникам:  "Говорил
мне отец мой Иона митрополит, что ваши люди ездят в митрополичьи села по
праздникам, по пирам и по братчинам незваные и на этих пирах  происходят
душегубства, воровства и других лихих дел много. И я, князь великий, дал
митрополиту грамоту, что в его села по праздникам, пирам и братчинам ни-
кому незваным не ездить". Чем далее к  северо-востоку,  тем  нравы  были
грубее: из послания митрополита Ионы к вятскому духовенству узнаем,  что
в Вятке некоторые брали по пяти, шести, семи и даже  по  десяти  жен,  а
священники их благословляли и приношения от них принимали в церковь; не-
которые жили с женами вовсе без венчания, иные,  постригшись  в  монахи,
расстригались и женились.
   Мы видели, что митрополит уговаривал  новгородцев  воздерживаться  от
суеверий; в 1357 году они утвердились между собою  крестным  целованием,
чтоб играния бесовского не любить и бочек не бить. Но борьбы, кончавшие-
ся иногда убийством, продолжались повсюду: так, в 1390 году в Коломне на
игрушке был убит Осей, сын кормильца, или дядьки, великого князя Василия
Димитриевича.
   Невыгодное мнение о безопасности общественной мы получаем из летопис-
ных известий об ушкуйничестве; известий о  разбоях,  производимых  не  в
столь обширных размерах, мы не находим в летописях, но находим в  житиях
святых. Относительно состояния общества любопытны приведенные нами  выше
известия - о судьбе митрополичьего десятильника, погибшего в  Вышгороде,
и о Луке Можайском, который, разбогатев, не сдерживался  уже  ничем  при
удовлетворении своих желаний.
   Грубость нравов и приведенные причины этой грубости должны  были  за-
держать также и литературное развитие. Мы не встречаем нигде известий об
образованности князей и вельмож: о Димитрии Донском прямо говорится, что
он не был хорошо изучен книгами; о Василии Темном говорится, что он  был
ни книжен, ни грамотен, учились по-прежнему у лиц духовного звания; так,
в житии св. Ионы новгородского говорится, что он  учился  у  дьякона  со
множеством других детей. Хотя Исидор и отзывался  о  русских  епископах,
что они некнижны, однако мы должны принимать  этот  отзыв  относительно:
грамотность сохранялась в сословии духовном;  книги  не  могли  утратить
своего значения как вместилища религиозных сокровищ; учение  книжное  не
могло не оставаться желанною целию для лучших людей, как  сообщавшее  им
познание вещей божественных, дававшее  средства  к  религиозному  совер-
шенствованию. Книга, следовательно, продолжала считаться сокровищем;  во
время Тохтамышевой осады в Москву со всех сторон снесено было  множество
книг; книги усердно переписывались иноками, переводились  с  греческого,
составлялись сборники; вместе с книгами духовного содержания переписыва-
лись и летописи; не одно врожденное человеку любопытство  и  уважение  к
делам предков давали значение летописям; они употреблялись  как  доказа-
тельства в княжеских спорах: мы видели, что князь Юрий Димитриевич дока-
зывал права свои на старшинство летописями. Обычай записывать  современ-
ные события также не прекратился; известия о событиях важных, возбуждав-
ших особенное внимание и сочувствие, записывались с  разными  прибавками
молвы стоустой, украшались по мере сил и знаний.
   Епископы продолжали говорить поучения народу  в  церкви:  о  Кирилле,
епископе ростовском, говорится, что народ из окрестных городов  стекался
слушать его учение от св. книг, и автор этого известия говорит  о  себе,
что он, стоя в церкви в некотором узком и  уединенном  месте,  записывал
слова проповедника. О владимирском епископе Серапионе и тверском Симеоне
говорится, что они были учительны и сильны в книгах божественного  писа-
ния. Под 1382 годом летописец говорит  о  кончине  нижегородского  инока
Павла Высокого, который был очень книжен и большой  философ;  слово  его
было солью божественною растворено. До нас дошло несколько слов, или по-
учений, от описываемого времени. Дошло слово на собор архистратига Миха-
ила, приписываемое митрополиту Кириллу: проповедник говорит о сотворении
небесных сил, их занятии, о падении сатаны, о сущности  души  человечес-
кой, о падении первого человека, излагается кратко история Ветхого и Но-
вого завета, после чего проповедник обращается опять к ангелам, описыва-
ет служение ангелов-хранителей, говорит о том, что ожидает душу человека
по разлучении с телом, описываются так называемые мытарства, в числе ко-
торых помещены срамословие и иные бесстыдные  слова,  пляски  на  пирах,
свадьбах, вечерях, игрищах, на  улицах,  басни,  всякие  позорные  игры,
плескание ручное, скакание ногами, вера во встречу, чох, полаз и  птичий
грай, ворожбу. Затем следует наставление духовенству. "Если вы сохраните
все эти завещания,- говорит проповедник,- то бога  возвеселите,  ангелов
удивите, молитва ваша услышана будет от бога, земля наша  облегчится  от
иноверного ига бесерменского, милость божия на все страны Русской  земли
умножится, пагубы и порчи плодам и скотам перестанут, гнев божий утолит-
ся, народы всей Русской земли в тишине и безмолвии поживут и милость бо-
жию получат в нынешнем веке, особенно же в будущем".  В  конце  поучения
замечательны для нас следующие слова: "Уже, видимо, кончина мира прибли-
зилась, и урок житию нашему приспел, и лета сокращаются, сбылось уже все
сказанное господом: восстанет бо язык на язык... Говорят,  что  по  про-
шествии семи тысяч лет пришествие Христово будет".
   Современником Кирилла был Серапион, епископ владимирский, отзыв о ко-
тором мы привели уже выше. Серапион был поставлен в епископы  митрополи-
том Кириллом из архимандритов киевского Печерского  монастыря,  следова-
тельно, происходил из Южной Руси. Серапион в своих словах также призыва-
ет к покаянию, указывая на страшные бедствия,  тяготеющие  над  Русью  и
возвещающие последнее время. Особенно замечательно из слов его  то,  где
он вооружается против упомянутой выше привычки приписывать  общественные
бедствия ведьмам и губить их за это: "Я было короткое время порадовался,
дети, видя вашу любовь и послушание к нашей худости; я стал было думать,
что вы уже утвердились и с радостию принимаете божественное писание.  Но
вы все еще держитесь поганского обычая, волхвованию веруете и  сожигаете
невинных людей. Если кто из вас и сам не бил их, но был в сонме с други-
ми в одной мысли, и тот такой же убийца, ибо если кто мог помочь  да  не
помог, все равно что сам велел убивать. В каких книгах, в каких писаниях
вы слышали, что голода бывают на земле от волхвования и, наоборот, волх-
вованием же хлеб умножается? Если вы этому верите, то зачем же вы  пожи-
гаете волхвов? Умоляйте, почитайте их, дары им приносите, чтоб устроива-
ли мир, дождь ниспускали, тепло приводили, земле велели  быть  плодонос-
ною. Теперь вот уже три года хлеб не родится не только на Руси, но  и  в
латинских землях; что ж? все это волхвы наделали?  Чародеи  и  чародейки
действуют силою бесовскою над теми, кто их боится, а  кто  веру  твердую
держит к богу, над тем они не имеют власти.  Скорблю  о  вашем  безумии;
умоляю вас: отступите от дел поганских. Если хотите  очистить  город  от
беззаконных людей, то очищайте, как  царь  Давид  очищал  Иерусалим:  он
страхом божиим судил, духом святым прозревал.  А  вы  как  осуждаете  на
смерть, будучи сами исполнены страстей? - один губит по  вражде,  другой
хочет прибытка, а иному безумному хочется только побить да пограбить,  а
за что бьет и грабит, того сам не знает. Правила божественные повелевают
осуждать человека на смерть по выслушании многих свидетелей; а вы в сви-
детели поставили воду, говорите: если начнет тонуть - невинна,  если  же
поплывет, то - ведьма. Но разве дьявол, видя ваше  маловерие,  не  может
поддержать ее, чтоб не тонула, и тем ввести вас  в  душегубство?  Свиде-
тельство человека отвергаете, а идете к бездушному естеству, к воде,  за
свидетельством!"
   Дошли до нас поучения митрополитов  Петра,  Алексия,  Фотия.  Литовс-
ко-русский митрополит Григорий Цамблак, изученный, по словам  летописей,
книжной мудрости, оставил много проповедей. Мы должны обратить  внимание
на поучение новгородского владыки Симеона псковичам, ибо в нем  высказы-
ваются отношения новгородских владык к их пастве: "Благородные и христо-
любивые честные мужи псковичи! сами знаете, что кто честь воздает своему
святителю, то честь эта самому Христу приходит и воздающий принимает  от
него мзду сторицею. И вы, дети, честь воздавайте своему святителю и  от-
цам своим духовным со всяким пекорением и любовию, не пытая от них ниче-
го и не говоря вопреки ничего; но смотрите сами на себя, укоряйте и  су-
дите сами себя, плачьтесь о грехах своих, не похищайте чужого, не радуй-
тесь бедам братии своей; не мудрствуйте о себе и  не  гордитесь,  но  со
смирением повинуйтесь отцам своим духовным. Церковь божию не обижайте, в
дела церковные не вступайтесь, не вступайтесь в земли и воды, в  суды  и
печать и во все пошлины церковные, потому что всякому надобно гнева  бо-
жия бояться, милость его призывать, о грехах своих плакаться и чужого не
брать". К описываемому времени можно отнести  окончательное  составление
краткого домостроя, который в некоторых сборниках  называется  "Поучение
владыки Матфея сарайского к детям моим". Это сочинение замечательно тем,
что в нем три раза преподается наставление хорошо обращаться  с  прислу-
гою. Сначала говорится: "Не морите их голодом и паче того, ибо  это  до-
машние нищие: нищий выпросит себе в другом месте, а прислуга в одни твои
руки смотрит". Потом снова наставление: "Челядь свою  милуйте  и  учите,
старых на свободу отпускайте, молодых  на  добро  учите".  В  заключение
опять наставление: "Челядь свою кормите. Холопа или рабу твою  убьют  на
воровстве - тебе отвечать за их кровь". Тут же советуется не щадить жез-
ла на непослушных рабов, но не давать, однако, более 30 ран.
   От митрополитов Киприана и Фотия дошли до нас прощальные грамоты.  За
четыре дня до преставления своего митрополит Киприан написал грамоту, по
выражению летописца, незнаему и страннолепну, в которой  всех  прощал  и
благословлял и сам требовал от всех прощения и благословения с  приказа-
нием прочесть эту грамоту во всеуслышание, когда тело его  будут  класть
во гроб, что и было  исполнено.  Фотиева  грамота  подобна  Киприановой,
только более распространена в начале, там, где митрополит говорит о сво-
их трудах и печалях, и в конце, где говорится о церковных имуществах.
   Митрополит Киприан написал житие предшественника своего,  св.  Петра.
Вот образец слога Киприанова: "Праведницы вовеки  живут,  и  от  господа
мзда их, и строение их от вышнего, и праведник аще постигнет скончатися,
в покое будет, и похваляему праведнику возвеселятся людие занеже правед-
ным подобает похвала. От сих убо един есть, иже и ныне нами  похваляемый
священноначальник, и аще убо никто же доволен ныне есть  похвалили  дос-
тойно его по достоинству, но паки неправедно рассудих, таковаго святите-
ля венец не украшен некако оставити, аще и прежде нас бывшии  самохотием
преминуша, смотрение и се некое божие мню и святаго дарованя, яко  да  и
мы малу мзду приимем, ако же вдовица она, принесшая две медницы, тако  и
аз убо многими деньми томим и привлачим любовию ко истинному пастуху,  и
хотящю ми убо малое некое похваление святителю принести, но свою  немощь
смотряющу недостижну ко онаго вечествию и удерживахся, паки же до  конца
оставити и обленитись тяжчайше вмених". Митрополит Феодосий описал чудо,
бывшее у гроба св. Алексия; он начинает свой труд так: "Светло нам днесь
позорище и чюдно торжество,  и  просвещено  и  собрано,  днесь  радостен
праздник и чудеси исполнен, праздник душевному  спасению  потреба  есть,
иже всякаго ума и слова превосходит... Како ли кто  может  по  достоянию
доблести твоя похвалити и многа чюдеса, ими же тя бог прославил? слышана
же бысть чудес твоих пучина, отовсюду к тебе  различных  родов  человеци
верою влекоми течаху, якоже елени на источники водныя во время  распале-
ния, насладитися твоих дарований; ты  бо  душевная  и  телесная  чувства
светло просвещаеши, имеют бо в душах своих слово, от сущия к тебе благо-
дати даемое любезно. Аз смиренный, видя таковая, велми удивихся, надеющу
же ми ся помощи святаго, и еже ми к нему веры и  любви  боязни,  дерзнух
простерти смиреного ми телесе руку и омочих мою трость в светящееся сми-
рение, и дерзнул положити начало, еже написати великое и преславное  чу-
до". Встречается слово похвальное св. верховным апостолам Петру и  Павлу
- творение Феодосия, архиепископа всея Руси.
   Из других писателей житий святых  известен  троицкий  монах  Епифаний
Премудрый, написавший службу, житие и чудеса св. Сергия и  Никона  Радо-
нежских, также житие Стефана Пермского. "Был ли Епифаний на  Афоне  и  в
других православных центрах просвещения или нет,- но он был хорошо  зна-
ком с современной ему русской книжностью и в совершенстве усвоил  приемы
образцовых произведений церковного витийства на славянском языке,  пере-
водных или оригинальных, которые стали размножаться в  русской  письмен-
ности с его времени. По житию Стефана можно составить значительный  лек-
сикон тех искусственных, чуждых русскому языку по своему грамматическому
образованию слов, которые вносила в книжный язык древней  Руси  южносла-
вянская письменность. Риторические фигуры  и  всевозможные  амплификации
рассеяны в житии с утомительным изобилием; автор не любит рассказывать и
размышлять просто, но облекает часто одну и ту же мысль в несколько тав-
тологических оборотов; для характеристики святого он  набирает  в  одном
месте 20, в другом 25 эпитетов, и почти все они разные... Вообще  Епифа-
ний в своем творении больше проповедник, чем биограф, и в смешении жития
с церковным панегириком идет гораздо дальше Киприана. Исторический расс-
каз о Стефане в потоке авторского витийства является  скудными  отрывка-
ми". Чтобы объяснить себе такой характер житий, надобно  вникнуть  в  их
происхождение, в побуждения, которые заставляли писать  их.  Религиозное
чувство требовало отнестись к святому с молитвою  и  прославлением,  что
выражалось в службе святому: из жизни святого  выбирались  именно  такие
черты, которые особенно возбуждали умиление, религиозное чувство, служи-
ли к прославлению угодника божия.  Церковная  песнь,  канон,  похвальное
слово - вот первоначальная, естественная и необходимая форма известий  о
жизни святого, и позднейшие жития должны  были  слагаться  под  влиянием
этой формы, тем более что и в их составителях действовало то же побужде-
ние, то же желание прославить святого, принести ему "малое некое  похва-
ление". Поэтому в житиях святых мы и не можем найти много  черт  быта  и
важных теперь для нас указаний исторических. Тем менее можем  мы  искать
этого в сочинениях писателя пришлого, для которого обстановка  тогдашней
русской жизни была чуждою, в сочинениях знаменитого книжника Пахомия Ло-
гофета, родом серба, который, живя то в Троицком монастыре, то в  Новго-
роде, писал жития святых, похвальные слова и  каноны  по  поручению  на-
чальства. Искусством в книжном сложении славился также митрополичий дьяк
Родион Кожух, из сочинений которого дошли до нас  сказание  о  чуде  св.
Варлаама и сказание о трусе, бывшем в 1460 году. Вот  образец  Родионова
искусства: "Прежде взыде под небесы туча на облацех и  всем  зрети,  яко
обычно, шествоваше воздухе носимо, и тако поиде от юга совокупляяся  об-
лакы по аэру воздуха парящаго, по пророческому словеси: сбирая яко в мех
воды морския и полагая в скровищах бездны; и тако поиде к  востоку  сол-
нечному на облацех, и яко уже совокупи в свое величество, исполнены  во-
доточнаго естества, и так распространися надо многими месты, и бысть ви-
дением туча грозна и велика велми".
   И в описываемое время сохранился обычай странствовать ко  св.  местам
цареградским, афонским, палестинским. Так, дошло до нас описание  Царег-
рада, сочиненное Стефаном новгородцем в половине XIV века. Вот цель  пу-
тешествия Стефанова, как он сам определяет ее в начале своего  описания:
"Аз грешный Стефан из Великаго Новгорода с своими други осмью  приидохом
и Царьград поклонитися святым местам, и целовати телеса святых, и  поми-
ловани быхом от св. Софии премудрости божией". Любопытно видеть, как чу-
деса искусства и прочность камня поражали  русских  людей,  привыкших  к
своим бедным и непрочным зданиям: статуя Юстинианова  показалась  нашему
новгородцу вельми чудна, "аки жив, грозно видети его... Суть же много  и
иниих столпов по граду стоят, от камени мрамора, много же на них писания
от верха и до долу, писано рытиею великою. Много бо есть дивитися  и  ум
сказати не может: како бо толико лет камня того ничто не имет?".  Видим,
что русские путешественники  пользовались  в  Константинополе  особенным
вниманием со стороны правительства, гражданского и церковного: так,  ца-
рев боярин, видя, что новгородцы стиснуты в толпе и не могут  пробраться
к страстям господним, очистил  им  дорогу;  патриарх,  увидевши  русских
странников, подозвал их к себе, благословил и разговаривал с ними,  "по-
неже бо вельми любит Русь. О великое чудо! Колико смирение бысть ему, иж
беседова с странники ны грешнии; не наш бо обычай имеет".  Описывая  мо-
настырь Студийский, Стефан говорит, что из этого монастыря в Русь  посы-
лали много книг: уставы, триоди. Обходя другие монастыри, Стефан  встре-
тил двоих своих новгородцев, Ивана и Добрилу, которые жили в  Константи-
нополе, занимаясь списыванием церковных книг в Студийском монастыре.
   Троицкий монах Зосима, странствовавший по святым местам в 1420  году,
так говорит о побуждениях, заставивших его описать свое хождение: "Поне-
же глаголет писание: тайну бо цареву хранити добро есть,  а  дела  божия
проповедати преславно есть: да еже бо не хранити царевы тайны неправедно
и блазнено есть, а еже бо молчати дела божия,  ино  беду  наносить  душе
своей. Убо и аз боюся дела божия таити, воспоминая муку раба онаго,  иже
приимше талант господень и в земле скрывый... Буди же се написание  всем
нам причащающимся благословение от бога и святаго  гроба,  и  от  святых
мест сих; мзду бо много равну приимут с ходящими до св. града Иерусалима
и видевшими святые сии места. Блажени бо видевше и веровавше;  треблаже-
нии бо не видевше и веровавше... Но бога ради, братие и отцы и  господие
мои, сынове Рустии! Не зазрите моему худоумию и грубости моей; да не бу-
дет ми в похуление написание се. Не меня для, грешнаго человека, но свя-
тых для мест прочитайте с любовию и верою, да мзду приимете от бога  на-
шего Иисуса Христа".
   Стефан новгородец говорит, что войдешь в Царьград, как в дубраву  ка-
кую, и без доброго провожатого ходить нельзя. Наши странники  записывали
без разбора все, что им говорили эти провожатые, записывали  и  о  жабе,
которая, по улицам ходя, смертию людей  пожирала,  а  метлы  сами  мели:
встанут люди рано - улицы чисты, и многое тому подобное.
   Один из спутников митрополита Исидора описывал путешествие во Флорен-
цию. И здесь любопытны впечатления, произведенные на  русского  человека
западными городами и западною природою: "Город Юрьев (Дерпт) велик,  ка-
менный, таких нет у нас; палаты в нем чудные, мы таких не видывали и ди-
вились. Город Любек очень дивен, поля, горы вокруг великие,  сады  прек-
расные, палаты чудные с позолоченными верхами; товара в нем много всяко-
го; воды проведены в него, текут по всем улицам, по трубам,  а  иные  из
столпов, студены и сладки". В монастыре Любском  путешественники  видели
мудрость недоуменную и несказанную: как живая стоит  Пречистая  и  Спаса
держит на руках; зазвенит колокольчик - слетает ангел  сверху  и  сносит
венец, кладет его на Пречистую; потом пойдет звезда как по небу, и, гля-
дя на нее, идут три волхва, перед ними человек с мечом, за ними другой с
дарами. В Любеке же наш путешественник видел колесо на реке, воду  берет
из реки и пускает во все стороны; другое колесо тут же, небольшое, мелет
и сукна ткет. В Люнебурге поразил его фонтан: среди города столпы устро-
ены из меди позолоченной чудесные! У каждого столпа люди приряжены  тоже
медные, текут из них всех воды сладкие и холодные - у иного изо  рту,  у
другого из уха, а у третьего из глаза, текут шибко, точно из бочек; люди
эти поят водою весь город и скот, проведенье вод  этих  очень  хитро,  и
стекание несказанное. В Брауншвейге удивили его крыши домов: крыты  домы
досками из камня мудреного, который много лет не рушится. Нюренберг  по-
казался хитрее всех прежде виденных городов: сказать нельзя  и  недомыс-
ленно. Но Флоренция лучше еще Нюренберга: в ней делают камки и  аксамиты
с золотом, сукна скарлатные, товару всякого множество и садов масличных,
где делают деревянное масло; о  колокольнице  флорентийской  недоумевает
ум. В Венеции по всем улицам воды и ездят в барках;  церковь  св.  Марка
каменная, столпы в ней чудные, гречин писал мусиею. О хорватах путешест-
венник заметил, что язык у них с Руси, а вера латинская. Другой  спутник
Исидора, инок Симеон суздалец, составил описание Флорентийского  собора:
"Повесть инока Симеона иерея суздальца, како римский папа  Евгений  сос-
тавлял осьмый собор с своими единомысленники". Симеон не был доволен по-
ведением Исидора во Флоренции; вот что он говорит о своем  сопротивлении
митрополиту и гонениях, которые он за то потерпел от последнего: "Исидор
митрополит остался в Венеции и пересылался с папою, да ходя по божницам,
приклякал (приседал) по-фряжски, и нам приказал то же делать; но я много
раз с ним за это спорил, и он меня держал в большой крепости.  Тогда  я,
видя такую неправду и великую ересь, побежал в Новгород, из Новгорода  в
Смоленск". Смоленский князь выдал Симеона Исидору, который посадил его в
темницу, в железа, и сидел он всю зиму в одной свитке, на босу ногу, по-
том повезли его из Смоленска в Москву.
   Продолжали переводить с греческого: митрополит Киприан перевел "Лест-
вицу" св. Иоанна и толкование на нее; переводили Андрея Критского,  Зла-
тоуста, преп. Нила, св. Исаака Сирина, преп. Максима.  Впрочем,  большая
часть переводов совершена была не в России, а на Афоне, в русском Панте-
леймоновом и сербском Хиландарском монастырях, переводились и  сочинения
позднейшие, иногда ничтожные по содержанию. Под 1384 годом читаем в  ле-
тописи: того же года переведено было слово святого и премудрого  Георгия
Писида - Похвала богу о сотворении всякой твари. Это  поэма  "Миротворе-
ние" Георгия Писида, митрополита никомидийского, писателя VII века;  пе-
реводчиком был Димитрий Зоограф. От XIV века дошел до нас список  Пчелы,
сборника или антологии, составленной по известным  греческим  антологиям
Максима Исповедника и Антония Мелиссы (Пчелы); антологии эти обыкновенно
начинаются выписками из Евангелия, Апостола, творений св. отцов, и вслед
за ними идут выдержки из  писателей  языческих  -  Исократа,  Демокрита,
Аристотеля, Ксенофонта, Платона и др. Из Болгарии  и  Сербии  перешли  в
Русь и сочинения апокрифические, разного рода повести, особенно  привле-
кательные для людей, стоящих на той степени образования, на какой стояли
русские люди в описываемое время. Рассказы новгородских путешественников
подали повод и к русскому оригинальному сочинению подобного рода; многие
новгородцы рассказывали, что видели на дышащем море  червь  неусыпающий,
слышали скрежет зубный, видели реку молненную  Морг,  видели,  как  вода
входит в преисподнюю и опять выходит трижды в день. Судно новгородца Мо-
ислава прибило бурею к высоким горам, и вот путешественники  увидали  на
горе деисус, написан лазорем чудным, и свет был на том  месте  самосиян-
ный, такой, что человеку и рассказать нельзя, солнца не видать, а  между
тем светло, светлее солнца, на горах слышались ликования, веселые  голо-
са; один новгородец взбежал  на  гору,  всплеснул  руками,  засмеялся  и
скрылся от товарищей, то же сделал и другой; третьему привязали  веревку
к ноге, и когда стащили его насильно с горы, то он оказался  мертв.  Эти
рассказы вместе с известиями, почерпнутыми из других, также  мутных  ис-
точников, заставили новгородского архиепископа Василия писать к тверско-
му епископу Феодору послание о рае.
   Сказания о Китоврасе и т.п. переписывались, а в богослужебных  книгах
ощущался недостаток; в житии св. Димитрия Прилуцкого говорится, что бра-
тия жаловалась ему на недостаток книг; во Пскове не было настоящего цер-
ковного правила, митрополит Киприан посылал туда устав службы Златоусто-
го и Василия, чин крещения и венчания; в списки  вкрадывались  разности,
искажения: тот же митрополит Киприан писал, что в толстых сельских сбор-
никах много ложного, посеянного еретиками на соблазн невеждам,  например
молитвы о трясавицах.
   Что касается литературы светской, то до  нас  дошли  от  описываемого
времени исторические песни, сказания и летописи. Из первых дошла песня о
Щелкане Дудентьевиче, замечательная по взгляду на татар и  на  поведение
ханских баскаков в Руси. Хан Узбек, творящий суд и расправу, изображает-
ся так: "Сидит тут Азвяк - суды рассуживает и ряды разряживает, костылем
размахивает по бритым тем усам, по татарским тем головам". Узбек  жалует
своих родственников русскими городами, не жалует одного Щелкана,  потому
что тот находится в отсутствии, в земле литовской, где "брал он дани не-
выходы, царские невыплаты, с князей брал по сту рублев, с бояр по  пяти-
десяти, с крестьян по пяти рублев, у которого денег  нет,  у  того  дитя
возьмет, у которого дитя нет, у того жену возьмет,  у  которого  жены-то
нет, того самого головой возьмет". Возвратившись в Орду,  Щелкан  просит
Узбека пожаловать его Тверью старою, Тверью богатою; Узбек  соглашается,
но с условием, чтоб Щелкан прежде заколол любимого своего сына,  нацедил
чашу горячей крови и выпил бы ее. Щелкан исполняет условие и приезжает в
Тверь судьею: "А немного он судьею сидел: и вдовы-то бесчестити,  красны
девицы позорити, надо всеми наругатися, над домами насмехатися". Тверичи
принесли жалобу своим князьям, которые называются братьями Борисовичами,
и потом пошли с поклоном и подарками к Щелкану, тот загордился,  повздо-
рил с тверичами, которые и растерзали его.
   Содержание украшенных сказаний составляют  подвиги  самых  знаменитых
князей, самые важные события в жизни народной, счастливые или  бедствен-
ные, наконец, события, особенно поразившие воображение современников ка-
кими-нибудь чудесными обстоятельствами. Если прежде содержанием  истори-
ческих песен и слов служили подвиги князей и богатырей против  печенегов
и половцев, то мы должны ожидать, что в описываемое время это содержание
будет заимствовано из борьбы с татарами, сменившими половцев. На западе,
для Новгорода и Пскова, шла также опасная борьба со шведами,  ливонскими
немцами и Литвою; в этой борьбе прославились два князя - Александр  нов-
городский и Довмонт псковский; и вот мы видим,  что  подвиги  их  служат
предметом особенных украшенных сказаний.
   Сочинитель сказания о великом  князе  Александре  был  современник  и
приближенный человек к своему герою: сам  Александр  рассказывал  ему  о
подробностях Невской битвы. Мы уже воспользовались прежде этими  подроб-
ностями; теперь же приведем начало сказания в образец слога: "О  велицем
князе нашем Александре Ярославиче, о умном  и  кротком  и  смысленом,  о
храбром, тезоименитом  царя  Александра  Македоньскаго,  подобнике  царю
Алевхысу (Ахиллесу) крепкому и храброму, сице бысть  повесть  о  нем.  О
господе бозе нашем, аз худый и грешный и малосмысленный покушаюся  напи-
сати житие святаго и великаго князя Александра Ярославича, внука велика-
го князя Всеволода. Понеже слышахом от  отец  своих,  и  самовидец  есмь
възраста его, и рад бых исповедал святое и честное житие его славное; но
яко же Приточник рече: в злохитру душю не внидеть мудрость...  Аще  груб
есмь умом, но молитвою св. богородице и поспешением св.  великаго  князя
Александра начаток положю. Сей бе князь великый Александр богом рожен от
отца боголюбива и мужелюбца, паче же и кротка, великаго  князя  Ярослава
Всеволодича и от матери святыя великия княгини  Феодосии.  Яко  же  рече
Исаия пророк: тако глаголеть господь: князи аз учиняю, священи бо  суть,
аз вожу я в истину; без божия повеления не бе княжение  его.  И  възраст
его паче инех человек, глас его яко труба в народе, лице же его  бе  яко
Иосифа Прекраснаго, сила же его бе вторая часть от сил  Самсоня;  и  дал
ему бе бог премудрость Соломоню, храбрость же  яко  царя  римского  Еус-
пасьяна". Сказание о благоверном князе Довмонте и о храбрости его  отли-
чается большею простотою.
   К борьбе Новгорода со шведами относится также любопытный литературный
памятник - рукописание Магнуша, короля свейского. Мы видели, что  шведс-
кий король Магнус Ерихсон предпринимал крестовый поход против Новгорода;
поход этот, грозивший сначала большою опасностию новгородцам, не удался;
в отечестве Магнуса ждали бедствия: сначала он должен был вести войну  с
родными сыновьями, потом был свергнут  с  престола  вельможами,  которые
провозгласили королем племянника его от сестры, Амбрехта  Мекленбургско-
го; Магнус был взят в плен, освободился только через пять лет  и  кончил
жизнь в Норвегии в 1374 году. Эти известия о  плачевной  судьбе  короля,
который грозил такою опасностию православию, были причиною  появления  в
Новгороде "Магнушева рукописания",  которое  начинается  обычною  формою
русских завещаний: "Я, Магнус, король шведский, нареченный во св. креще-
нии Григорий, отходя от света сего, пишу рукописанье при своем животе  и
приказываю своим детям, своей братье и всей земле Шведской: не наступай-
те на Русь на крестном целовании, потому что нам  не  удается".  Следует
исчисление неудачных шведских походов на Русь, от Биргерова до  Магнусо-
ва. "После похода моего, - продолжает Магнус,  -  нашла  на  нашу  землю
Шведскую погибель, потоп, мор, голод и междоусобная брань. У меня самого
отнял бог ум, и сидел я целый год заделан в палате,  прикован  на  цепи;
потом приехал сын мой из Мурманской (Норвежской) земли,  вынул  меня  из
палаты и повез в свою землю Мурманскую. Но на дороге опять поднялась бу-
ря, потопила корабли и людей моих, самого меня ветер носил три дня и три
ночи, наконец принес под монастырь св. Спаса в Полную реку; здесь монахи
сняли меня с доски, внесли в монастырь, постригли  в  чернецы  и  схиму,
после чего живу я три дня и три ночи: а все это меня бог казнил  за  мое
высокоумие, что наступал на Русь  вопреки  крестному  целованию.  Теперь
приказываю своим детям и братьям: не наступайте на Русь на крестном  це-
ловании; а кто наступит, на того бог, и огонь, и вода,  которыми  я  был
казнен; а все это сотворил мне бог к моему спасению".
   Сказания, относящиеся к борьбе с татарами, начинаются рязанским  ска-
занием о Батыеве нашествии. Заслышав приход безбожного царя Батыя, вели-
кий князь рязанский Юрий Игоревич послал за  своими  родственниками:  за
князем Олегом Игоревичем Красным, Давыдом Игоревичем муромским, за сыном
своим, князем Федором Юрьевичем, за пронским князем Всеволодом и за про-
чими князьями местными, боярами и воеводами.  Князья  решили  на  совете
послать князя Федора Юрьевича с дарами к Батыю, чтоб не воевал Рязанской
земли. Князь Федор отправился и был принят ласково Батыем; но  тут  один
вельможа рязанский шепнул хану, что у  Федора  жена  красавица;  татарин
стал добиваться, чтоб Федор показал ему жену свою; но тот отвечал: "Ког-
да нас одолеешь, то и женами нашими владеть будешь". Батый  велел  убить
Федора; жена его Евпраксия стояла вместе с сыном  Иваном  на  превысоких
хоромах, когда один из дядек Федоровых явился к ней с  вестию  о  гибели
мужа; услыхав эту весть, княгиня вместе с сыном  бросились  с  хором  на
землю и убились до смерти. Тогда князь Юрий выступил  с  братьею  против
татар, и произошла сеча злая и ужасная: один бился с тысячами, двое - со
тьмами. Первый пал князь Давыд Игоревич; тогда князь Юрий вскричал в го-
рести души своей: "Братия моя милая, дружина ласковая, узорочье и воспи-
тание рязанское! мужайтесь и крепитесь!" Удальцы и резвецы рязанские би-
лись крепко и нещадно, так что земля стонала; наконец сильные полки  та-
тарские одолели, князья были все перебиты, кроме одного Олега Игоревича,
который попался в плен, бранью отвечал на убеждения Батыя отатариться  и
был рассечен на части; Рязань взята,  вся  земля  Рязанская  опустошена.
Тогда является вельможа рязанский Ипатий Коловрат, бывший все это  время
в Чернигове, где брал дань на великого князя рязанского (?). Ипатий соб-
рал 1700 человек дружины и нечаянно ударил на татар, которых начал  сечь
без милости. Батый испугался; когда привели к нему пятерых  пленных,  то
он спросил их: "Какой вы веры, из какой земли? зачем мне так  много  зла
наделали?" Пленники отвечали: "Мы веры христианской, рабы великого князя
Георгия Игоревича, из полку Ипатия Коловрата,  посланы  от  князя  Игоря
Игоревича рязанского тебя, сильного царя, почтить и честно проводить; не
сердись, государь, что не успеваем чаш наливать на великую силу  татарс-
кую". Батый подивился ответу их мудрому и послал шурина  своего  Таврула
на Ипатия с полками сильными. Таврул похвалился, что приведет Ипатия жи-
вого, но вместо того сам был рассечен пополам Ипатием. Тогда татары  на-
вели на этого крепкого исполина множество саней с нарядом (?) и тут едва
одолели. Когда труп Ипатия принесли к Батыю, то хан  сказал:  "Ну,  брат
Ипатий! Гораздо ты меня потчевал, с малой дружиною многих богатырей  по-
бил; если бы ты у меня такую службу служил, то держал бы я  тебя  против
своего сердца". Князь Игорь Игоревич был в это время в Чернигове, у  та-
мошнего князя Михаила Всеволодовича. Возвратясь в родную землю, он начал
хоронить трупы и так плакал над побитою братьею: "Возопи горьким гласом,
вельми ревыи, слезы от очию изпущающи яко струю силну, утробою располаю-
щи, в перси руками бьющи и гласом же яко труба рати поведающим, яко  ор-
гань сладко вещающе. И рече сице: почто не промолвыте ко мне цвете  мои,
и прекраснии виногради мои многоплоднии уже не подасте сладость души мо-
ея; кому приказываете мя, солнце мое драгое рано  заходящиа,  месяц  мои
краснои скоропогибшии, звезды восточны, почто рано зашли есте" и проч.
   Составилось сказание и о смерти Батыя. Батый вошел в Венгрию и осадил
город Варадин, стоящий среди земли Венгерской; около этого  города  мало
простых деревьев, но все деревья виноградные. Среди города  стоял  столп
высокий каменный, на столпе укрывался король Власлав, или Владислав, ко-
роль венграм, чехам, и немцам, и всему Поморью.  Были  венгры  прежде  в
православии, потому что приняли крещение от греков; но не успели на сво-
ем языке грамоты сложить, и соседние римляне  присоединили  их  к  своей
ереси. И король Владислав повиновался римской церкви до тех пор, пока не
пришел к нему св. Савва, архиепископ сербский,  который  обратил  его  к
греческому закону; но Владислав  исповедовал  этот  закон  тайно,  боясь
восстания от венгров. И вот, когда Батый осадил  Варадин,  Владислав  не
пил, не ел, все молил Христа бога, да преложит гнев на милость.  Однажды
он увидел со столпа, что сестра его бежала к нему в город, но  была  пе-
рехвачена татарами и отведена к Батыю. С тех  пор  Владислав  начал  еще
усерднее молиться: слезы текли из глаз его, как быстрины речные, и,  где
падали на мрамор, проходили насквозь, так что и теперь видны скважины на
мраморах. И вот является к нему какой-то человек, светлый и страшный,  и
говорит ему: "Ради слез твоих дает тебе бог победу  над  Батыем;  ступай
сейчас же на него". Вестник исчез; но у башни стоял конь оседланный, ни-
кем не держимый, и на коне секира. Владислав  немедленно  сел  на  коня,
взял секиру в руки и повел дружину свою на стан Батыев, а у Батыя  тогда
было мало войска, потому что все татары его разошлись в загоны. Находив-
шиеся в стане татары побежали пред Владиславом; побежал и  сам  Батый  с
сестрою королевскою, но был настигнут Владиславом, который сам  сразился
с ним. Королевна стала помогать Батыю; тогда Владислав возопил к богу  о
помощи, одолел Батыя и убил его вместе с сестрою своею. Венгры  располо-
жились в стане Батыевом и хватали татар, возвращавшихся из загонов:  до-
бычу отнимали, самих предавали смерти, но кто хотел креститься, тех  ос-
тавляли в живых. И на память последнему роду воздвигнуто было на городо-
вом столпе изваяние: сидит король Владислав на коне, в руке держит секи-
ру, которою убил Батыя и сестру свою. В основе сказания  лежит  истинное
происшествие - поражение татар при осаде Ольмюца чешским воеводою, Ярос-
лавом Штернбергским; и по чешскому поэтическому преданию, от руки  Ярос-
лава погиб в битве сын хана Кублая. Нет сомнения, что сказание это  сос-
тавилось на юге и принесено к нам на север  известным  сербом,  Пахомием
Логофетом.
   Великое событие, которым началось освобождение Северо-Восточной  Руси
от татар, - Куликовская битва не могла остаться без особенного описания.
И действительно, составилось первоначальное сказание, вполне сходное  по
характеру своему со сказанием об Александре Невском, проникнутое религи-
озным чувством, вследствие чего приводятся в  полноте  молитвы,  которые
произносит главное действующее лицо, помещены благочестивые  рассуждения
и восклицания самого писателя; при описании  самого  дела  нет  подозри-
тельных подробностей. В таком виде первоначальное сказание внесено в не-
которые летописи; оно начинается так: "Прииде ордынский  князь  Мамай  с
единомышленники своими, и с всеми прочими князьми ордынскими, и  с  всею
силою татарьскою и половецкою, и еще к тому рати понаимовав,  бесермены,
и армены, и фрязи, черкасы, и ясы, и буртасы; также  с  Мамаем  вкупе  в
единомыслии в единой думе и литовьский Ягайло со всею силою литовьскою и
лятскою, с ним же в одиначестве Олег Иванович, князь рязанский, с  всеми
сими съветники поиде на великаго князя Дмитрея Ивановича и на брата  его
Володимера Андреевича. Но хотя человеколюбивый бог  спасти  и  свободити
род крестьянский, молитвами пречистыя его матере, от  работы  измаилтес-
кия, от поганаго Мамая, и от сонма печестиваго Ягайла, и от велеречиваго
и худаго Олга рязаньскаго, не снабдевшаго своего крестьянства; и приидет
ему день великый господень в суд аду.  Окаянный  же  Мамай  разгордевся,
мнев себе аки царя, начат злый сьвет творити, темныя своя князи  поганыя
звати; и рече им: пойдем на русскаго князя и на всю силу русскую, яко же
при Батыи было, крестьянство потеряем, и церкви божии попалим,  и  кровь
их прольем, и законы их погубим, сего ради нечестивый люте  гневашеся  о
своих друзех и любовницех о князех избьеных на реце на Воже". Вот описа-
ние самой битвы: "Съступишася обои силы великыя на долг  час  вместе,  и
покрыша поле полкы, яко на десяти верст от множества вой: и  бысть  сеча
велика и брань крепка, и трус велик зело, яко от начала миру  не  бывала
сеча такова великым князем русьскым. Биющим же ся им от шестаго часа  до
девятого, и пролияся кровь акы дождевая туча обоих, и крестьян и  татар,
и множество много безчислено падоша трупия мертвых обоих... И рече к се-
бе Мамай: власи наши растерзаются, очи наши не могут огненных слез испу-
щати, языци наши связуются,  гортани  пересыхают,  сердце  раставает,  и
чресла ми протерзаются" и проч.
   Но событие было так велико, так сильно всех занимало, что одним  ска-
занием не могли ограничиться. О подобных событиях обыкновенно обращается
в народе много разных подробностей, верных и неверных; подробности  вер-
ные с течением времени, переходя из уст в уста, искажаются,  перемешива-
ются имена лиц, порядок событий; но так как важность события не уменьша-
ется, то является потребность собрать все эти подробности и составить из
них новое украшенное сказание; при переписывании его вносятся новые под-
робности. Это второго рода сказание отличается от первого преимуществен-
но большими подробностями, вероятными, подозрительными, явно  неверными.
Но до нас дошел еще третий род сказания о Куликовской битве, Слово о ве-
ликом князе Дмитрее Ивановиче и о брате его князе Владимире  Андреевиче,
яко победили супостата своего царя Мамая, написанное явно по  подражанию
древнему южнорусскому произведению, Слову о полку Игореве.  Автор  этого
"Слова о Димитрии" говорит, что он написал жалость  и  похвалу  великому
князю Димитрию Иоанновичу и брату его, чем выражает взгляд современников
на Куликовскую битву, представлявшуюся им,  с  одной  стороны,  событием
славным, с другой - бедственным вследствие  страшного  урона  убитыми  с
русской стороны. В кратком сказании вовсе не говорится о поражении русс-
ких полков вначале; по его словам, битва происходила с одинаким  успехом
для той и другой стороны: "Много руси биено от татар, и от руси татар, и
паде труп на трупе, а инде видети русин за татарином гонится, а  татарин
русина състигаше. Мнози же небывальцы москвичи устрашишаяся и живота от-
чаяшися, а иные сыны агарины на побег возвратишася от клича  великаго  и
зря злаго убийства". После этого автор извещает о  поражении  татар,  не
приводя никакой земной причины, склонившей победу  на  сторону  русских,
указывая только на одну небесную помощь: "По сих же в 9 час дни,  призре
господь милостивыма очима на великаго князя Димитрия Ивановича и на  все
князи русьскыя, и на крепкия воеводы и на вся христпяны, и не устрашиша-
ся християне, дерзнуща яко велиции ратници. Видеша вернии, яко в  9  час
биющеся, ангели помогающе християном, и св. мученик полкы, и воина вели-
кого Христова Георгия, и славнаго Димитрия, и великых князей  тезоимени-
тых Бориса и Глеба, в них же бе воевода свершеннаго полка  небесных  сил
великый архистратиг Михаил: видеша погании полци двои  воеводы,  тресол-
нечныя полкы и пламенныя их стрелы, яже идуть на них; безбожнии же тата-
рове от страха божия и от оружия христианьского падаху. Взнесе бог  дес-
ницею великаго князя Димитрия Ивановича на победу иноплеменник.  Безбож-
ный же Мамай со страхом встрепетав" и проч. В пространном сказании гово-
рится, что татары везде одолели; но что тут  внезапный  удар  из  засады
свежих сил под начальством князя Владимира Андреевича и воеводы  Волынс-
кого решил дело в пользу русских. Наконец, в  третьем,  по  преимуществу
поэтическом слове говорится также о поражении русских вначале, почему  и
первая часть сочинения является как жалость: "На том поле  сильныи  тучи
ступишася, а из них часто сияли молыньи и загремели громы велицыи; то ти
ступишася русские удальцы с погаными татарами за свою великую обиду, а в
них сияли сильные доспехи злаченые, а гремели князи русские  мечьми  бу-
латными о шеломы хиновские. А билися из утра до полудни в суботу на  Ро-
жество св. богородицы. Не тури возгремели у Дунаю великаго на поле Кули-
кове, и не тури побеждении у Дунаю великаго; но посечени князи руские  и
бояры и воеводы великаго князя Димитрея Ивановича, побеждены князи бело-
зерстии от поганых татар, Феодор Семенович, да Семен Михайлович, да  Ти-
мофей Валуевич, да Андрей Серкиаович, да и Михайло Иванович и иная  мно-
гая дружина Пересвета чернца, брянскаго боярина, на суженое место приве-
ли. Восплакашася все княгини и боярыни и вси воеводские жены  о  избиен-
ных..." После этого плача жен автор переходит к  похвале,  к  победе,  и
здесь, полусогласно с пространным сказанием, выставляет князя  Владимира
Андреевича, который увещевает брата, великого князя, наступить на татар,
тот двигается - и победа одержана: "Того же дни в суботу на Рожество св.
богородицы иссекша христиана поганые полки на  поле  Куликове,  на  реке
Напряде; и нюкнув князь великый Владимир Андреевич гораздо, и скакаше  в
полцех поганых в татарских, а злаченным тым шеломом посвечивает, а  ска-
каше со всем своим войским, и загремели мечьми булатными  о  шеломы  хи-
новские. И восхвалит брата своего  великаго  князя  Димитрея  Ивановича:
свои полки понужай... уже бо поганые татары поля  поступают,  а  храбрую
дружину у нас потеряли, а в трупи человечьи борзи кони не могут скочити,
а в крови по колена бродят, а  уже  бо,  брате,  жалостно  видети  кровь
крестьянская. И кн. вел. Димитрей Иванович рече своим боярам: братия бо-
яра и воеводы и дети боярские! то ти ваши московские сладкие меды и  ве-
ликие места, туто добудете себе места и своим женам, туто, брате,  стару
помолодеть, а молодому чести добыть. И рече кн. вел. Димитрей  Иванович:
Господи боже мой! на тя уповах да не постыжуся в век, ни да  посмиютмися
враги моя; и помолися богу и пречистой его матери и всем святым  его,  и
прослезися горько, и утер слезы. И тогда аки соколы  борзо  полетели.  И
поскакивает князь вел. Димитрей Иванович" и проч.
   Таковы источники, которыми должен пользоваться историк  при  описании
Куликовской битвы. В какое время составились эти сказания, мы не  знаем;
на одном списке пространного сказания означено, что оно  составлено  ря-
занцем, иереем Софронием: в одной летописи он назван Софонием  рязанцем,
брянским боярином; автор поэтического слова поминает рязанца Софония как
своего предшественника в сочинении похвал великого князя Димитрия.
   Нашествие Тохтамыша на Москву послужило также предметом особого  ска-
зания: "О Московском  взятии  от  царя  Тактамыша  и  о  пленении  земля
Руськыя". Это сказание носит такой же характер, как и краткое сказание о
Куликовской битве, но отличается от него  большею  простотою  и  обстоя-
тельностию рассказа. Известия о Тамерлановом нашествии вошли в  "Повесть
преславнаго чудеси от иконы пречистыя богородицы, еже нарицается  влади-
мирская". Здесь говорится о Тамерлане, что он  родился  между  заяицкими
татарами, в Самаркандской стране, был простой, бедный человек,  ремеслом
кузнец, нравом хищник, ябедник и вор. В молодости украл он овцу,  хозяин
которой переломил ему за это ногу и бедро; но Тамерлан оковал себе  ногу
железом, отчего и был прозван Железным Хромцом, Темир-Аксаком. К  выходу
из русских владений побудил его сон, в котором явилась  ему  на  воздухе
жена в багряных ризах, воспрещавшая ему идти  далее  на  Русскую  землю.
Особое сказание о битве русских под Рязанью с татарами внесено  в  лето-
пись под заглавием Повести о Мустафе царевиче. Битва на Ворскле послужи-
ла предметом также особого сказания.
   Если столкновения с татарами вообще и битва Куликовская в особенности
возбуждали сильное внимание народа, вследствие чего являлись разного ро-
да сказания об них, то неудивительно,  что  жизнь  того  князя,  который
впервые вывел русские полки против татар и победил, стала предметом  ук-
рашенного сказания. В этом сказании О житии и преставлении великаго кня-
зя Димитрия Ивановича, царя русьскаго мы не должны искать подробных  из-
вестий о подвигах Донского; сказание это есть  не  иное  что,  как  пох-
вальное слово, касающееся почти исключительно нравственной стороны.  Ав-
тор начинает с происхождения своего героя, потом говорит о его  душевных
качествах, которыми он отличался в молодости,  когда  принял  правление:
"Еще же млад сый возрастом, и о духовных прилежа  делесех,  и  пустотных
бесед не творяше, и срамных грагол не любляше, злонравных человек отвра-
щашеся, а с благыми всегда беседоваше, божественных  писаний  всегда  со
умилением послушаше, о церквах божиих велми печашеся,  а  стражбу  земли
Русьскыя мужеством своим держаше, злобою отроча обреташеся, а умом свер-
шен всегда бываше, ратным же всегда в бранех  страшен  бываше,  и  многы
врагы, встающая на ны, победи, и славный град свой Москву стенами чюдны-
ми огради, и во всем мире славен бысть, яко кедр в Ливане умножися и яко
финик в древесех процвете". Далее говорится о женитьбе  Димитрия,  после
чего следуют известия о двух победах над татарами, при Воже и на Кулико-
ве поле. Поход Мамая автор приписывает зависти людей, окрест живущих,  к
Димитрию; говорит, что лукавые советники, которые христианскую веру дер-
жат, а поганские дела творят, начали внушать Мамаю: "Великий  князь  Ди-
митрий московский называет себя царем Русской  земли,  он  честнее  тебя
славою и противится твоему царству". Мамай объявил своим вельможам,  что
идет на Русь, с тем чтоб ввести туда магометанскую веру  вместо  христи-
анской. Куликовская битва описывается кратко, в общих выражениях. Упомя-
нувши  о  победах  Вожской  и  Куликовской,  автор  обращается  опять  к
нравственным достоинствам Димитрия, которые выставляет с той целию, чтоб
цари и князья научились подражать ему. Описавши целомудрие, воздержание,
благочестие Димитрия, автор переходит к описанию его кончины, говорит об
увещаниях его сыновьям,  боярам,  о  распределении  волостей  между  сы-
новьями. Описывается плач великой княгини Евдокии, которая так  причита-
ла: "Почто не промолвиши ко мне, цвете мой прекрасный? что рано  увядае-
ши? винограде многоплодный, уже не подаси плода сердцу моему и  сладости
души моей; солнце мое, рано заходиши; месяц мой прекрасный, рано погыба-
еши; звездо восточная, почто к западу грядеши?" и проч. Описавши  погре-
бение великого князя, автор продолжает: "О страшно чюдо, братие, и  дива
исполнено; о трепетное видение и ужас обдержаше! Слыши небо и внуши зем-
ле! Како въспишу или како възглаголю о преставлении сего великаго князя?
от горести души язык связается, уста  загражаются,  гортань  премолкает,
смысл изменяется, зрак опусневает; крепость изнемогает; аще ли  премолчю
нудить мя язык яснее рещи". Слово оканчивается обычным прославлением ге-
роя в виде уподобления его другим знаменитым лицам священной и гражданс-
кой истории; это  прославление  оканчивается  также  известным  образом:
"Похваляет бо царя Коньстантина Гречьская земля, Володимера Киевская  со
окрестными грады; тебе же, великый князь Димитрей Иванович, вся  Руськая
земля". Надобно заметить, что это похвальное слово есть самое  блестящее
литературное произведение из дошедших до нас от описываемого времени.
   По образцу похвального слова Димитрию Донскому составлена  повесть  о
житии соперника его, Михаила Александровича тверского,  только  написана
эта повесть гораздо проще. В одной летописи сказано, что она  составлена
по приказанию князя Бориса тверского.
   Уже выше было сказано о характере летописи северной, и собственно се-
веро-восточной, о различии ее от летописи южной.  Тяжек  становится  для
историка его труд в XIII и XIV веках, когда он остается с одною северною
летописью; появление грамот, число которых все более и более  увеличива-
ется, дает ему новый, богатый материал, но все не восполняет того, о чем
молчат летописи, а летописи молчат о самом главном, о причинах  событий,
не дают видеть связи явлений. Нет более живой, драматической формы расс-
каза, к какой историк привык  в  южной  летописи;  в  северной  летописи
действующие лица действуют молча; воюют, мирятся: по ни сами не  скажут,
ни летописец от себя не прибавит, за что они воюют, вследствие чего  ми-
рятся; в городе, на дворе княжеском ничего не слышно, все тихо; все  си-
дят запершись и думают думу про себя; отворяются двери, выходят люди  на
сцену, делают что-нибудь, но делают молча. Конечно, здесь выражается ха-
рактер эпохи, характер целого народонаселения, которого действующие лица
являются представителями: летописец не мог выдумывать речей, которых  он
не слыхал; но, с другой стороны, нельзя не заметить, что  сам  летописец
неразговорчив, ибо в его характере отражается также характер эпохи,  ха-
рактер целого народонаселения; как современник, он знал подробности  лю-
бопытного явления и, однако, записал только, что "много нечто нестроение
бысть".
   До сих пор, называя северную летопись общим  именем  Суздальской,  мы
рассматривали ее в противоположности с южною летописью вообще. Но, расс-
матривая южную летопись, мы заметили, что  в  позднейших  сборниках  она
слагается из разных местных летописей - Киевской, Волынской,  Черниговс-
кой или Северской. Теперь, приступая к подробнейшему рассмотрению север-
ной летописи, мы должны решить вопрос: не повторяется ли и здесь  то  же
самое явление? Взглянем на известия о северных событиях по  Лаврентьевс-
кому списку летописи. Мы уже видели, что в рассказе о убиении Андрея Бо-
голюбского находится ясное свидетельство, что рассказ этот  написан  при
Всеволоде III и в его владениях; в рассказе о событиях по  смерти  Бого-
любского в словах: "не хотящих нам добра, завистью граду сему" - обозна-
чается летописец именно владимирский; под 1180 и 1185 годами находим  те
же признаки. Потом мы замечаем особенную привязанность летописца к стар-
шему сыну Всеволода III, Константину; эта особенная привязанность  видна
из рассказа о том, как этот князь отправлялся в Новгород, о том, как  он
возвратился из Новгорода, о встрече его с отцом в Москве; видна из умол-
чания о поведении Константина  перед  смертию  отцовскою.  В  дальнейшем
рассказе изумляет сперва умолчание о подробностях вражды между  Всеволо-
довичами, о Липецкой битве; но если предположить, что летопись составле-
на приверженцем Константина, но после его смерти, когда вследствие новых
отношений, в интересах самих детей Константиновых не нужно было  напоми-
нать дяде их Юрию о Липецкой битве, то мы поймем  смысл  этого  краткого
известия о вражде Всеволодовичей, этого старания указать преимущественно
на великую  любовь,  которая  после  того  начала  господствовать  между
братьями. Подробности о предсмертных распоряжениях  Константина,  прост-
ранная похвала ему, упоминовение, что в 1221 году  погорел  город  Ярос-
лавль, но двор княжий остался цел молитвою доброго Константина,  утверж-
дают нас именно в том предположении, что летопись продолжала писаться  и
по смерти Константина его приверженцем, который поселился теперь в  Рос-
тове у старшего сына Константинова; самое выражение  под  1227  годом  в
рассказе о посвящении епископа владимирского Митрофана:. "Приключися мне
грешному ту быти" - это выражение, указывающее на случайное в  то  время
пребывание летописца во Владимире, заставляет нас также думать, что пос-
тоянно он жил в Ростове. Описание посвящения ростовского епископа Кирил-
ла, встреча ему в Ростове, похвала ему, наконец, свидетельство, что  ав-
тор рассказа сам записывал проповеди  Кирилловы,  убеждают  нас  оконча-
тельно в том, что мы имеем дело с ростовским летописцем, т. е. живущим в
Ростове. В известии о нашествии Батыя ростовского же летописца  обличают
подробности о кончине ростовского князя Василька Константиновича похвала
этому князю, особенно же слова, что бояре, служившие  доброму  Васильку,
не могли уже после служить никакому другому князю: так он  был  добр  до
своих слуг! Признак ростовского летописца можно видеть и под 1260  годом
в известии о приезде Александра Невского в Ростов; также под 1261  годом
в известии об епископе Кирилле и об архимандрите Игнатии.  Как  известия
этого летописца относятся к указанным прежде известиям владимирского ле-
тописца, определить с точностию нельзя; очень быть может, что один и тот
же летописец, который жил сперва во Владимире при Всеволоде III,  был  в
числе приближенных людей к старшему сыну его Константину  и  переселился
вместе с ним в Ростов.
   Но в то же самое время, как мы замечаем следы этого ростовского,  или
владимирско-ростовского, летописца, приверженца Константинова,  в  лето-
писном сборнике, носящем  название  Лаврентьевской  летописи,  в  другом
сборнике при описании тех же самых событий замечаем явственные следы пе-
реяславского летописца. В сказании о смерти  Андрея  Боголюбского,  там,
где упомянутый выше летописец просит Андрея, чтобы тот молился за  брата
своего Всеволода, летописец переяславский  говорит:  "Молися  помиловати
князя нашего и господина Ярослава, своего же приснаго и благороднаго сы-
новца и дай же ему на противныя (победу), и многа  лета  с  княгинею,  и
прижитие детий благородных". Последние слова о детях повели к правильно-
му заключению, что они написаны в то время, когда  Ярослав  Всеволодович
был еще молод и княжил в Переяславле. Потом, при описании событий,  пос-
ледовавших на севере за смертию Андрея, везде, там, где владимирский ле-
тописец говорит об одних владимирцах, переяславский  прибавляет  переяс-
лавцев. Важное значение получают для нас известия  переяславского  лето-
писца с 1213 года, когда он начинает излагать подробности  борьбы  между
Константином ростовским и его младшими братьями, подробности,  намеренно
умолчанные летописцем владимирско-ростовским. К сожалению, мы  не  долго
пользуемся этими подробными известиями, ибо они прекращаются на 1214 го-
ду. Таким образом, мы лишены описания Липецкой битвы,  которое  было  бы
составлено приверженцем Ярослава Всеволодовича и, следовательно, союзни-
ка его Юрия; мы видели, что приверженец Константина намеренно смолчал  о
ней; то же описание Липецкой битвы, которое находим в известных  летопи-
сях, отзывается новгородским составлением.
   Мы видели важнейшие прибавки, которые находятся у переяславского  ле-
тописца  против  владимирско-ростовского,  в  Лаврентьевском   сборнике.
Большая часть известий буквально сходны; но есть разности и даже  проти-
воречия. Резкое противоречие находится в рассказе о борьбе Всеволода III
с Рязанью под 1208 годом: в Лаврентьевском и других  списках  говорится,
что Всеволод, взявши Пронск, посадил здесь князем  Олега  Владимировича,
одного из рязанских князей; а у переяславского летописца говорится,  что
Всеволод посадил в Пронске Давида, муромского князя, и что  в  следующем
году Олег, Глеб, Изяслав Владимировичи и князь Михаил  Всеволодович  ря-
занские приходили к Пронску на Давида, говоря: "Разве ему отчина Пронск,
а не нам?" Давид послал им сказать: "Братья! я  бы  сам  не  набился  на
Пронск, посадил меня в нем Всеволод, а теперь город ваш, я  иду  в  свою
волость". В Пронске сел кир Михаил, Олег же Владимирович умер в Белгоро-
де в том же году. Из двух противоречивых известий в нашем рассказе поме-
щено то, которое находится в большем числе списков; но не знаем, едва ли
не справедливее будет предпочесть известие переяславского летописца, ибо
трудно предположить, чтоб известие о приходе рязанских князей к  Пронску
на Давида было выдумано. Под тем же 1208 годом у переяславского летопис-
ца находится новое любопытное известие, что Всеволод III посылал воеводу
своего Степана Здиловича к Серенску, и город  был  пожжен.  Посылка  эта
очень вероятна как месть Всеволода черниговским князьям за изгнание сына
его Ярослава из Переяславля Южного.
   Мы сказали, что в большей части известий  летописцы  владимирско-рос-
товский и переяславский буквально сходны. Но трудно  предположить,  чтоб
они не были современниками, чтоб не составляли своих летописей  одновре-
менно, и потому трудно предположить, чтоб один списывал у другого,  при-
бавляя кой-что свое. Гораздо легче предположить, что так называемая Пер-
сяславская летопись по самому составу своему  есть  позднейший  сборник,
составитель которого, относительно событий конца XII и начала XIII века,
пользовался обеими летописями, и Переяславскою и Владимирско-Ростовскою,
написанными первоначально безо всякого отношения друг к другу. Можно да-
же найти след, как позднейший составитель, черпая известия из двух  раз-
личных летописей, сбивался иногда их показаниями:  так,  после  описания
торжества князя Михаила Юрьевича и владимирцев над Ростиславичами и рос-
товцами летописец владимирский говорит: "И бысть радость велика в  Воло-
димере граде, видяще у себе великаго князя всея  Ростовьскыя  земли".  В
летописи Переяславской, без сомнения, в том же самом месте говорилось  о
посажении Михаилова брата Всеволода в Переяславле и о радости переяслав-
цев по этому случаю, и вот позднейший  составитель,  смешавшись  в  этих
двух известиях, захотел к  известию  владимирского  летописца  прибавить
собственное имя князя, находившееся в Переяславской летописи, и написал:
"Бысть радость велика в граде Володимири, видяще у себе великаго  Всево-
лода всея Ростовскыя земля". Итак, мы думаем, что в  "Летописце  русских
царей", который в печати назван "Летописцем  Переяславля  Суздальского",
находятся известия, взятые из Переяславской летописи XIII века; но отсю-
да еще никак не следует, чтоб весь этот сборник в том виде, в каком  до-
шел до нас, был составлен переяславским летописцем жившим в XIII веке.
   С 1285 года по  Лаврентьевскому  списку  нельзя  не  заметить  следов
тверского летописца: тверские события на первом плане, о тверском  князе
Михаиле рассказывается  в  подробности.  1305  годом  оканчивается  Лав-
рентьевский список, так важный для нас по своей относительной древности;
любопытен он и по точному указанию, когда, кем и для  кого  он  написан.
Указания эти находятся в следующей приписи: "Радуется купец прикуп ство-
рив, и кормьчий в отишье пристав, и странник в  отечьство  свое  пришед;
тако же радуется и книжный списатель, дошед конца книгам, тако же  и  аз
худый, недостойный и многогрешный раб божий Лаврентей  мних.  Начал  есм
писати книги сия, глаголемый летописец, месяца генваря в 14,  на  память
святых отец наших аввад, в Синаи и в Раифе избьеных, князю великому  Ди-
митрию Константиновичю, а по  благословенью  священьнаго  епископа  Дио-
нисья, и кончал семь месяца марта в 20, на память святых отец наших, иже
в монастыри святаго Савы избьеных от Срацин, в  лето  6885  (1377),  при
благовернем и христолюбивем князе великом  Димитрии  Константиновичи,  и
при епископе нашем христолюбивом священном Дионисье суждальском и новго-
родьском и городьском. И ныне, господа отци и братья, оже  ся  где  буду
описал, или переписал, или не дописал, чтите исправливая бога деля, а не
клените, занеже книгы ветшаны, а ум молод не дошел; слышите Павла  апос-
тола глаголюща: не клените, но благословите. А со всеми  нами  хрестьяны
Христос бог наш, сын бога живаго, ему же слава и держава и честь и  пок-
лонянье со отцем и с пресвятым духом, и ныня и присно  в  векы,  аминь".
Таким образом, Лаврентий, составляя летопись свою в  1377  году,  должен
был окончить ее 1305 годом: значит, при всех средствах своих,  пиша  для
князя, не нашел описания любопытных событий от начала борьбы между Моск-
вою и Тверью.
   В Никоновском сборнике и во второй половине  XIII  века  видны  следы
ростовского летописца, который подробнее всего  рассказывает  о  князьях
ростовских, их поездках в Орду, женитьбах, характерах, усобицах. С девя-
ностых годов XIII века заметны и здесь следы тверского летописца. В  из-
вестиях о первой борьбе между Москвою и Тверью трудно распознать, какому
местному летописцу принадлежат они; но с 1345 года подле московского ле-
тописца мы видим опять явственные следы тверского в подробностях  усобиц
между потомками Михаила Ярославича, и эти  подробности  продолжаются  до
двадцатых годов XV века. Но когда подробные известия о тверских событиях
прекращаются в Никоновском сборнике, любопытные известия  об  отношениях
тверских князей к московским в княжение Ивана Михайловича находим в  так
называемой Тверской летописи, еще не изданной и хранящейся теперь в  им-
ператорской Публичной библиотеке. Этот чрезвычайно любопытный летописный
сборник, составленный каким-то ростовцем во второй  четверти  XVI  века,
конечно, не может быть назван Тверскою летописью только потому, что  его
составитель для некоторого времени пользовался Тверскою летописью. Отно-
сительно тверских событий сборник этот важен для нас не только по извес-
тиям позднейшим, начиная с княжения Ивана Михайловича,  но  особенно  по
известию о восстании на Шевкала в Твери. Давно уже мы  выразили  сильное
сомнение относительно справедливости известия, будто бы Шевкал хотел об-
ращать русских в магометанскую веру, и вот в упомянутом сборнике  Шевка-
лово дело рассказано подробнее, естественнее, чем в других летописях,  и
без упоминовения о намерении Шевкала относительно веры. Шевкал, по  обы-
чаю всех послов татарских, сильно притеснял тверичей, согнал князя Алек-
сандра со двора и сам стал жить на нем; тверичи просили князя Александра
об обороне; но князь приказывал им терпеть. Несмотря на то,  ожесточение
тверичей дошло до такой степени, что они  ждали  только  первого  случая
восстать против притеснителей;  этот  случай  представился  15  августа;
дьякон Дюдко повел кобылу молодую и тучную на пойло; татары стали  ее  у
него отнимать, дьякон начал вопить о помощи, и сбежавшиеся тверичи напа-
ли на татар.
   Что существовало несколько летописей, в которых  описывались  события
конца первой половины XV века, видно ясно из Никоновского  сборника  под
1445 годом: приведши краткое известие о приходе литовцев на Калугу, сос-
тавитель вслед за этим помещает два других пространнейших известия о том
же самом событии, прямо говоря: "От инаго летописца о том же". Что каса-
ется до современных понятий, религиозных, нравственных,  политических  и
научных, высказываемых в летописи, то в описываемое время в  северо-вос-
точной летописи голос летописца слышится гораздо реже, чем прежде.  Опи-
савши мученическую кончину князя Романа рязанского в Орде, летописец об-
ращается к князьям с таким наставлением: "Возлюбленные  князья  русские!
не прельщайтесь суетною и маловременною прелестною  славою  света  сего,
которая хуже паутины, как тень проходит, как дым исчезает;  не  принесли
вы на этот свет с собою ничего, ничего и не отнесете; не  обижайте  друг
друга, не лукавствуйте между собою, не  похищайте  чужого,  не  обижайте
меньших родственников своих". Тверской летописец, сказавши о  примирении
своих князей, прибавляет: "И радовахусь бояре их, и вси вельможи их, та-
ко же гости и купцы и вси работники, людие роды и племена  Адамова;  вси
бо сии един род и племя Адамово, и цари, и князи, и бояре, и вельможи, и
гости, и купцы, и ремественницы, и работнии людие, един род и племя Ада-
мово; и забывшеся друг на друга враждуют и ненавидят, и грызут, и  куса-
ют, отстоящи от заповедей божиих, еже любити искренняго своего  яко  сам
себе". Особенно сильно раздается голос московского летописца при  описа-
нии Едигеева нашествия, бедствие которого он приписывает неблагоразумной
политике  молодых  бояр.  "Подобает  нам  разуметь,  -  говорит  он,   -
вследствие чего агаряне так восстали на нас; не явно  ли,  что  за  наши
грехи наводит их господь бог, да обратимся и покаемся?.. Быть может, не-
которым покажется неприятно написанное нами, быть может,  найдут  непри-
личным, что мы рассказали события, не очень для нас лестные; но все ска-
занное нами клонится к тому, чтоб удержать от зла, направить к добру. Мы
написали это не в досаду, не в поношение чье-либо, не из зависти к чести
честных; мы пишем по примеру начального  летословца  Киевского,  который
все события земские не обинуясь показывает; да и первые наши властодерж-
цы без гнева повелевали описывать все, что ни случится доброго  или  не-
доброго в земле; хочешь, прочти прилежно того великого Сильвестра  Выду-
бицкого, без украшений писавшего при Владимире Мономахе. Блага временные
и вечные приобретаются не гневом и гордостию, но простотою, умилением  и
смирением. Отцы наши безгневием, простотою и смирением обрели блага нас-
тоящего и будущего века и нам предали; мы же, поучаясь их  примером,  не
преминули описать все приключившееся во дни наши, да  властодержцы  наши
прилежно внимают, избирая лучшее; юноши да почитают старцев, и сами одни
без опытнейших старцев да не самочинствуют в земском правлении".  Север-
ный, теперь, как видно, московский,  летописец  продолжает  неприязненно
смотреть на Новгород и его быт, очень неблагосклонно отзывается о новго-
родцах, называя их людьми суровыми, непокорными, упрямыми и  вместе  не-
постоянными, вечниками, крамольниками. Из научных понятий летописца  мо-
жем привести только следующее объяснение случаев, когда молния убивает и
когда нет: "Если молния происходит только от столкновения облаков, то не
вредит, проходит мимо и угасает, если же при столкновении облаков к  ним
сойдет небесный свет огненный, пламевидный, и соединится с  молниею,  то
последняя спускается вниз, к земле, и сожигает все, к чему приразится".
   Новгородская летопись отличается тем же самым характером, какой пока-
зан был и прежде. Примету летописца находим в ней под 1230  годом:  ска-
завши о смерти юрьевского игумена Саввы, летописец  прибавляет:  "А  дай
бог молитва его святая всем крестьяном и мне грешному Тимофею пономарю";
в других же списках вместо этого имени читаем: "и  мне  грешному  Иоанну
попови". Под 1399 годом выказывается летописец-современник,  принимавший
теплое участие в церкви Покрова на Зверинце. В так называемой Новгородс-
кой четвертой летописи под 1384 годом при описании вечевой смуты в  Нов-
городе летописец говорит: "И стояху славляне по князе, и звониша веча на
Ярославли дворе по две недели, а здесе, на сей стороне, три князи другое
вече ставиша". Под 1418 годом опять виден летописец-современник  описан-
ного события. При описании события 1255 года летописец прямо дает знать,
что он принадлежит к стороне меньших: "И побежа Михалко из города к  св.
Георгию, како было ему своим полком уразити нашю сторону". Если московс-
кий летописец неблагосклонно отзывается о новгородцах, то и новгородский
пользуется случаем сказать дурное о москвичах, упрекнуть их в  трусости;
так, при описании Батыева нашествия читаем: "Москвичи же побегоша, ниче-
го же не видевше".
   Мы упомянули о так называемой Новгородской четвертой летописи. Всяко-
му с первого же взгляда на нее будет ясно, что это название неправильно,
ибо означенная летопись есть довольно полный сборник разных летописей, в
том числе и Новгородской; но, конечно, он не может получить названия  от
одной только составной части своей. Здесь под 1352  годом  встречаем  мы
летописца псковского, распространяющегося о моровой язве в  его  городе;
под 1371 годом встречаем летописца московского, который,  рассказывая  о
сражении москвичей с рязанцами,  называет  первых  нашими,  видим  явные
сшивки из разных летописей; так, например, под 1386 годом два раза расс-
казано об одном и том же событии, именно о походе смоленских князей  под
Мстиславль, сначала короче, а потом пространнее; а под  1404  годом  два
раза рассказано о взятии Смоленска Витовтом.
   Мы видели, что в конце XIV и начале XV века распространилось мнение о
близком конце мира; мы видели, что новгородский владыка Иоанн в 1397 го-
ду уговаривал новгородцев помириться с псковичами, представляя  им,  что
уже приходит последнее время. В этом  отношении  замечательно  следующее
место в сборнике, носящем название Новгородской четвертой летописи,  под
1402 годом: "В великой пост, в марте месяце, являлось знамение на  небе-
си: в вечернюю зарю, на западе, звезда не малая в виде копья, а на верху
у нее как луч сиял. Это является ради наших грехов, преобразует и претит
и велит нам покаяться; смею сказать, сбывается слово евангельское:  зна-
мения на небеси являются; встали и языки друг на друга:  татары,  турки,
фряги, ляхи, немцы, литва. Но что мне говорить о татарах и турках и про-
чих языках неверных и некрещеных? Мы сами, называемые христиане,  право-
верные и православные, ведем между собою брани и  рати.  Случается  так:
встает правоверный князь на правоверного князя, на брата своего  родного
или на дядю и от вражды, непокорения и гнева доходит дело до кровопроли-
тия. Воины, с обеих сторон православные христиане, ратуют каждый по сво-
ем князе, волею и неволею; в схватке секутся без милости: поднимает руку
христианин на христианина, кует копье брат на брата, острит меч приятель
на приятеля, стрелами стреляет ближний ближнего, сулицею прободает срод-
ник сродника, племенник своего племенника низлагает и правоверный едино-
верного рассекает, юноша седин старческих не стыдится и раб  божий  раба
божиего не пощадит".
   Начало псковских летописей можно отнести ко второй четверти XIII  ве-
ка. Относительно состава списков их, до нас дошедших, встречаем любопыт-
ное указание в так называемой второй Псковской летописи под 1352  годом:
"Бысть мор зол во Пскове, и по селам, и по всей  волости,  хракотный:  о
сем пространне обрящеши написано в Русском летописци".  Это  пространное
известие о море, написанное, как по всему видно, псковичом и современни-
ком, находится во Псковской первой и в Новгородской четвертой  летописи;
но какая летопись разумеется здесь под именем Русского летописца? Мы ду-
маем только, что здесь не может разуметься местная Псковская. Что  каса-
ется характера Псковских летописей, то рассказ их  отличается  особенным
простодушием; при этом замечаем в Псковских летописцах сильную привязан-
ность к одним и тем же обычным выражениям при описании  известных  собы-
тий. Легко заметить, на каких отношениях  сосредоточивается  преимущест-
венно участие летописца - на отношениях к немцам ливонским и к  Новгоро-
ду; мы заметили, что жалоба на непособие от новгородцев служит  постоян-
ным припевом псковского летописца.
   В северо-восточной летописи вообще в описываемое время, именно с кон-
ца XIV века, замечаем важную перемену: годы  мироздания  перестают  счи-
таться с марта и начинают считаться с сентября. Заметим и перемену в ве-
ществе рукописей: с XIV века вместо пергамена стали употреблять  бумагу,
сделанную из хлопчатой, и тряпичную.
   На юго-западе во второй четверти XIII века славился певец Митуса, ко-
торого летописец называет словутным и говорит, что он по гордости не хо-
тел служить князю Даниилу; Митуса находился, как видно, в службе владыки
перемышльского, ибо взят был в плен вместе со слугами последнего. До ли-
товского владычества юго-западные русские князья - Рюриковичи в любви  к
книгам подражали, как видно, своим  предшественникам:  о  Владимире  Ва-
сильковиче волынском читаем, что он говорил ясно от книг, потому что был
философ великий. Этот князь сам трудился над переписыванием  книг:  так,
говорится, что он сам списал Евангелие и Апостол, другие священные и бо-
гослужебные книги велел переписывать и раздавал по церквам;  молитвенник
купил за 8 гривен кун.
   Что касается юго-западной, т. е. Волынской, летописи, то к сказанному
прежде мы должны прибавить теперь, что эта летопись любопытна отсутстви-
ем хронологии, ибо годы, выставленные в дошедших до нас списках, выстав-
лены позднейшими переписчиками;  первоначально  же  летопись  составляла
сплошной рассказ, как это, например, ясно  видно  между  годами  1259  и
1260. Для объяснения этого служит следующее место летописи,  находящееся
под 1254 годом: "В та же лета, времени минувшу, хронографу же нужа  есть
писати все и вся бывшая, овогда же писати в передняя, овогда же  возсту-
пати в задняя; чьтый мудрый разумеет; число же летом вде не  писахом,  в
задняя впишем по Антивохыйскым сором алумпиядам, грьцкыми же  численица-
ми, римськы же високостом, якоже Евсевий и Памьфил, инии хронографи спи-
саша от Адама до Хрестоса; вся же лета спишем росчетше во заднья". Здесь
слова "овогда же (нужа) писати в передняя, овогда же возступати  в  зад-
няя" показывают нам, что летописец тяготился  хронологическим  порядком,
который заставляет прерывать  нить  однородных  известий,  понимал,  что
иногда нужно вести рассказ сплошь в продолжение нескольких лет  и  потом
опять возвращаться назад к другого рода событиям. Должно прибавить  так-
же, что рассказ о кончине князя Владимира Васильковича  обличает  совре-
менника-очевидца, писавшего в княжение преемника Владимирова,  Мстислава
Даниловича; на это указывают следующие слова в  обращении  к  Владимиру:
"Возстани, видь брата твоего, красящаго стол земли твоея; к сему же вижь
и благоверную свою княгиню, како благоверье держит по преданью  твоему".
Касательно образованности волынского Летописца мы должны  заметить,  что
он знает Гомера; так, под 1232 годом читаем: "О лесть  зла  есть!  якоже
Омир пишет, до обличенья сладка есть, обличена  же  зла  есть".  Русский
язык остался господствующим, письменным и правительственным, и после ут-
верждения власти князей литовских в Западной Руси. На русском  же  языке
продолжались писаться и летописи, следы которых можно отыскать в XIV ве-
ке: до нас дошла летопись от первой половины XV века, в которой говорит-
ся, что она есть сокращение древнейших; рассказ ее отличается  особенною
наивностию.
   Мы окончили тот отдел русской истории, который по преимуществу  носит
название древней истории; мы не можем расстаться с ним, не показавши его
общего значения, не показавши отношений его к следующему отделу, тем бо-
лее что теперь каждое слово наше будет находить подтверждение в преждес-
казанном, читателю уже известном.
   На великой Северо-Восточной равнине, на  перекрестном  открытом  пути
между Европою и Азиею и между Северною Европою и Южною, т. е. между  но-
вою Европою и старою, на пути из Варяг в Греки,  основалось  государство
Русское. "Земля наша  велика  и  обильна",-сказали  племена  призываемым
князьям; но они не могли сказать, что великая и обильная страна их хоро-
шо населена. То была обширная, девственная страна, ожидавшая  населения,
ожидавшая истории: отсюда древняя русская история есть  история  страны,
которая колонизуется. Отсюда постоянное сильное движение народонаселения
на огромных пространствах: леса горят, готовится богатая почва, но посе-
ленец не долго на ней останется; чуть труд станет тяжелее он идет искать
нового места, ибо везде простор, везде  готовы  принять  его;  земельная
собственность не имеет цены, ибо главное дело в населении. Населить  как
можно скорее, перезвать отовсюду людей на пустые места, приманить всяко-
го рода льготами; уйти на новые, лучшие места, на выгоднейшие условия, в
более мирный, спокойный край; с другой стороны удержать население, возв-
ратить, заставить других не принимать его - вот важные вопросы колонизу-
ющейся страны, вопросы, которые мы встречаем в древней русской  истории.
Народонаселение движется; славянский колонист, кочевник-земледелец с то-
пором, косою и плугом, идет вперед все к северо-востоку, сквозь  финских
звероловов. От такой расходчивости, расплывчатости, привычки уходить при
первом неудобстве происходила полуоседлость, отсутствие привязанности  к
одному месту, что ослабляло нравственную сосредоточенность,  приучало  к
исканию легкого труда, к безрасчетливости, какой-то междоумочной  жизни,
к жизни день за день. Но рассматриваемая нами страна  не  была  колония,
удаленная океанами от метрополии: в ней самой находилось средоточие  го-
сударственной жизни; государственные  потребности  увеличивались,  госу-
дарственные отправления осложнялись все более и более, а между тем стра-
на не лишилась характера  страны  колонизующейся:  легко  понять,  какие
трудности должно было встретить государство при подчинении своим интере-
сам интересов частных; легко  понять  происхождение  этих  разного  рода
льготных грамот, жалуемых землевладельцам, населителям земель.
   Если колонизация имеет такое важное значение в нашей истории, то  по-
нятно, как должно быть важно для историка направление  колонизации,  ибо
это направление будет вместе и направлением общего исторического  движе-
ния. Направление колонизации мы узнаем из первых строк летописца,  кото-
рый говорит о движении славянских племен с юго-запада к  северо-востоку,
с берегов Дуная к берегам Днепра и далее на север и восток. Таким  обра-
зом, два племени, которым принадлежит новая история Европы, славянское и
германское, при разделении между собою европейской почвы, будущей  исто-
рической сцены, движутся путями противоположными: германское - от  севе-
ро-востока к юго-западу, славянское, наоборот, - от юго-запада  к  севе-
ро-востоку. Судьба этих племен определилась означенным движением,  опре-
делилась природою стран, занятых вследствие движения, прежним бытом этих
стран, их прежними отношениями. Здесь прежде  всего  нам  представляется
вопрос, почему  в  древней  истории  главного  славянского  государства,
представителя славянских государств по могуществу  и  самостоятельности,
мы замечаем движение именно на северо-восток?  Если  германские  племена
при своем западном движении разрушили Западную Римскую империю,  посели-
лись в ее областях, основали здесь отдельные государства, то  почему  же
славянские племена при восточном движении не разрушили Восточной Римской
империи и не основали на ее развалинах новых государств?  Почему  вместо
юго-восточного направления они  приняли  северо-восточное?  Причин  тому
много.
   При движении своем к юго-востоку славяне должны были сталкиваться  со
стремительным движением азиатских племен, прорывавшихся чрез  Каспийские
ворота, по нынешней Южной России к  западу.  Известны  движения  гуннов,
аваров и судьба народов, которые подпадали их натиску. От среднего Днеп-
ра славянским племенам нельзя было двигаться к югу и юго-востоку;  оста-
валось только направление северо-восточное, и мы видим, что  племена  от
среднего Днепра двигаются в этом направлении к Десне, к Оке; по и  здесь
даже они не безопасны от азиатцев - и здесь они принуждены были  платить
дань коз арам. С другой стороны, однако, мы видим славянские племена  на
Нижнем Дунае, видим славянское народонаселение и гораздо южнее, на  Бал-
канском полуострове; но славяне здесь не господствуют, Восточная империя
держится, на что есть также свои причины: во-первых, здесь империя  была
еще крепка, здесь были собраны все остальные жизненные силы ее, благода-
ря которым она и просуществовала до половины XV века; раньше этого  вре-
мени ее не могли разрушить ни готфы, ни аравитяне; славяне  были  ближе,
но у них не было достаточных сил. Азиатские народы, стремившиеся с  вос-
тока на запад, постоянно разрезывали славян, мы видели, как азиатцы  от-
толкнули русских славян от юга и заставили их взять для своего  движения
северо-восточное направление; западных славян задерживали  немцы;  таким
образом, к Нижнему Дунаю, на Балканский полуостров не приходили постоян-
но, новые массы славянских племен, которые бы теснили одни других,  зас-
тавляя преждепришедших двигаться вперед, как это было на западе  у  гер-
манских племен. Мы видели, как мадьяры окончательно  разрезали  чехо-мо-
равских славян от иллирийских нижнедунайских, порвали связь между  ними,
начинавшуюся было  посредством  народной  славянской  церкви.  Основание
Русского государства на великом восточном пути  из  Балтийского  моря  в
Черное, соединение под одною властию славянских племен, живших по  этому
пути и около, могло, по-видимому, переменить дела на Востоке: лодки Оле-
га являются под Константинополем,  Святослав  поселяется  на  Дунае.  Но
судьба Святослава показала ясно, что  первые  русские  князья  не  могли
иметь для Восточной империи того значения, какое Одоакры и Кловисы имели
для Западной; славянские  племена,  вошедшие  в  состав  Русского  госу-
дарства, раскинулись широко и  привольно  по  огромной  Северо-Восточной
равнине Европы; они не получали никакого толчка с севера и северо-восто-
ка, ничто не побуждало их покидать землю великую и  обильную  и  отправ-
ляться искать новых земель, как то делывали германские племена на  запа-
де; ничто не побуждало их предпринимать стремительного  движения  целыми
массами с севера на юг, и Святослав вовсе не был предводителем  подобных
масс: он оставил назади громадное владение,  редкое  население  которого
вовсе не хотело переселяться на юг, хотело, чтоб князь жил среди него  и
защищал его от диких степных орд. "Ты, князь, чужой земли ищешь;  а  нас
здесь чуть не взяли печенеги",говорят киевляне в предании, знак,  что  у
киевлян была своя земля, а чужой искать они  не  хотели.  Святослав  был
предводителем только небольшой дружины, которая, несмотря  на  всю  свою
храбрость, не могла произвести никакого важного переворота на Балканском
полуострове. Вытесненный Цимисхием с берегов Дуная,  Святослав  погиб  в
степи от печенегов - знак, что, с одной стороны, империя имела  еще  до-
вольно сил, чтоб отбиться от князей новорожденной Руси, а с другой  сто-
роны, степные варвары по-прежнему отрезывали северо-восточных славян  от
империи; и действительно, мы знаем, с какими трудностями  и  опасностями
вначале и после сопряжено было сообщение Руси с Византиею вследствие то-
го, что печенеги, половцы, татары стояли между ними. Следствием столкно-
вения первых русских князей с Византиею было не разрушение  империи,  но
принятие христианства Русью из Византии: мы видели, какое великое  влия-
ние при образовании Русского государства имело церковное  предание,  за-
имствованное из Византии.
   Таким образом, и после основания Русского государства,  т.  е.  после
соединения восточных славянских племен, главное направление движения ос-
тавалось прежнее, т.  е.  с  юго-запада  на  северо-восток,  потому  что
юго-восточная часть великой равнины по-прежнему занята кочевыми  азиатс-
кими ордами, на которые новорожденная Русь не в силах предпринимать нас-
тупательное движение. Правда, вначале, когда средоточие  правительствен-
ной деятельности  утвердилось  в  Днепровской  области,  мы  замечаем  в
князьях стремление переводить народонаселение с севера на  юг,  населять
людьми севера южные украинские города, долженствовавшие защищать Русь от
степных варваров. Но скоро  господствующие  обстоятельства  взяли  свое:
степная украйна, область Днепровская, подвергается  постоянным,  сильным
опустошениям от кочевников; ее города пусты: в них живут псари да полов-
цы, по отзыву самих князей; куда же было удалиться русским людям от пле-
на и разорения? Конечно, не на юго-восток, прямо в руки к половцам;  ко-
нечно, не на запад, к иноверным ляхами венграм; свободный путь оставался
один - на северо-восток: так, Ростовская, изначала финская, область  по-
лучила свое славянское население. Мы видели, как  северные  князья  вос-
пользовались приплывом народонаселения в свою область; мы видели,  какое
значение в русской истории имела колонизация севера, совершившаяся в ис-
торическое же время под влиянием, под распоряжением князей.
   Так было в XII веке; в XIII и последующих веках  побуждения,  застав-
лявшие народонаселение двигаться от юго-запада к северо-востоку,  стано-
вятся еще сильнее; с юго-востока - татары, с запада - литва; крайний се-
веро-восток, еще не подвластный русским князьям, населенный  зырянами  и
вогуличами, не привлекателен и  опасен  для  поселенцев  невоинственных,
идущих небольшими массами; таким образом, теперь с востока, юга и запада
население, так сказать, сгоняется в средину страны, где на берегах Моск-
вы-реки завязывается крепкий государственный узел. Мы видели,  как  мос-
ковские князья воспользовались средствами, полученными от увеличившегося
населения их области, как умели доставить этой  области  безопасность  и
тем более привлечь в нее насельников, как Москва собрала около себя  Се-
веро-Восточную Русь.
   Таков был в общих чертах ход древней русской истории. Уже давно,  как
только начали заниматься русскою историею с научною целию, подмечены бы-
ли главные, особенно выдающиеся в ней события,  события  поворотные,  от
которых история заметно начинает новый путь. На этих событиях начали ос-
танавливаться историки, делить по ним историю на части, периоды;  начали
останавливаться на смерти Ярослава 1, на деятельности Андрея Боголюбско-
го, на сороковых годах XIII века, на времени  вступления  на  московский
престол Иоанна Калиты, на смерти Василия Темного и вступлении на престол
Иоанна III, на прекращении старой династии и восшествии новой, на вступ-
лении на престол Петра Великого, на вступлении на престол Екатерины  II.
Некоторые писатели из этих важных событий начали выбирать  наиболее,  по
их мнению, важные: так явилось деление русской истории  на  три  больших
отдела: древнюю - от Рюрика до Иоанна III, среднюю - от  Иоанна  III  до
Петра Великого, новую - от Петра Великого до позднейших времен;  некото-
рые были недовольны этим делением и объявили, что в русской истории  мо-
жет быть только два больших отдела: история древняя - до Петра  Великого
и новая - после него. Обыкновенно каждый новый писатель  старался  пока-
зать неправильность деления своего предшественника, обыкновенно старался
показать, что и после того события, при котором предшествующий  писатель
положил свою грань, продолжался прежний порядок  вещей,  что,  наоборот,
перед этою гранью мы видим явления которыми писатель характеризовал  но-
вый период и т. д. Споры бесконечные, ибо в истории ничто не оканчивает-
ся вдруг и ничто не начинается вдруг; новое начинается в то время, когда
старое продолжается.
   Но мы не будем продолжать этих споров, мы не станем доказывать непра-
вильности деления предшествовавших писателей и придумывать свое деление,
более правильное. Мы начнем с того, что объявим  все  эти  деления  пра-
вильными; мы начнем с того, что признаем заслугу каждого из  предшество-
вавших писателей, ибо каждый в свою очередь указывал  на  новую  сторону
предмета и тем способствовал лучшему пониманию его. Все  эти  деления  и
споры о правильности того или другого из них были необходимы в свое вре-
мя, в первое время занятия историею: тут необходимо, чтобы легче  осмот-
реться, поскорее разделить предмет, поставить грани по более видным,  по
более громким событиям; тут необходим сначала внешний взгляд, по которо-
му эти самые видные, громкие события и являются исключительными  опреде-
лителями исторического хода, уничтожающими вдруг все старое и начинающи-
ми новое. Но с течением времени наука мужает, и является потребность со-
единить то, что прежде было разделено, показать связь  между  событиями,
показать, как новое проистекло из старого, соединить разрозненные  части
в одно органическое целое, является потребность  заменить  анатомическое
изучение предмета физиологическим.
   Впервые обыкновенно останавливаются на половине XI  века,  на  смерти
Ярослава I; здесь полагают грань между первым и вторым периодом  русской
истории. Грань поставлена  совершенно  правильно;  но  какая  же  непос-
редственная связь между первым и вторым периодами, как второй  произошел
из первого? В XVIII веке в первом периоде видели  Русь  рождающуюся,  во
втором - разделенную; связи между периодами не было показано, но удачные
названия по крайней мере указывали на естественную связь между рождением
и разделением. Позднейшие писатели,  однако,  не  воспользовались  этими
удачными названиями: они старались уничтожить всякую мысль о связи,  ес-
тественном переходе, мысль, случайно выразившуюся в названиях,  опровер-
гая последние как неправильные. "Век св. Владимира был уже  веком  могу-
щества и славы, а не рождения, - объявили они. - Государство  (в  первый
период), шагнув в один век от колыбели своей до величия, слабело и  раз-
рушалось более трехсот лет (во второй период)". Читая эти слова, мы  не-
вольно начинаем думать, что имеем дело с Ассириею,  Вавилониею,  Мидиею,
теми восточными государствами, которые, шагнув внезапно от  колыбели  до
величия, начинали потом разрушаться; и каково же должно быть наше  удив-
ление, когда после узнаем, что государство, о котором идет  речь,  после
трехсотлетнего разрушения вдруг опять обновилось и явилось  могуществен-
нее прежнего! Потом первому периоду дали название норманского, второму -
удельного; в первом выставили на главный  план  норманнов,  все  явления
приписали их деятельности; во  втором  -  разделение  России  на  части,
борьбу между князьями, владельцами этих частей. Но мы спросим: какая  же
связь между норманским и удельным периодами?  Как  второй  произошел  из
первого? Некоторые писатели попытались было указать на связь между  нор-
манизмом и уделизмом, объявив, что удельная система, те княжеские  отно-
шения, какие мы видим во время ее господства, были заимствованы от  нор-
маннов, - попытка похвальная, но вполне неудачная, потому что ни у скан-
динавов, ни вообще у всех германских племен не найдем ничего похожего на
отношения, какие видим между русскими князьями, нигде  не  видим,  чтобы
после князя наследовал брат, а не сын, нигде  не  видим,  чтобы  главный
стол принадлежал старшему в целом роде; подобные отношения видим  только
в славянских государствах и потому должны  заключить,  что  явление  это
есть чисто, исключительно славянское. Теперь спрашивается: каким же  об-
разом случилось, что в продолжение целого периода, до самой смерти Ярос-
лавовой, на первом плане действуют норманны, действуют по-нормански, от-
сюда все норманское, и вдруг при переходе в следующий  период  встречаем
господствующее явление - отношения между князьями, потомками  норманнов,
и это явление есть чисто, исключительно славянское? Ищем норманнов всюду
и нигде не находим.
   Это самое отсутствие связи между первым и вторым периодами, если пер-
вый обозначим именем норманского, всего лучше показывает нам  неверность
последнего названия. Норманны основали государство,  норманны  действуют
преимущественно, даже исключительно, в продолжение двухсот лет  и  вдруг
исчезают, и вдруг государство является славянским! Дело в том, что осно-
валось государство славянское, в основании его участвуют и финны, и нор-
манны; но потом сцена действия немедленно же переносится на  юг,  в  об-
ласть Днепровскую, в сторону славян исключительно, утверждается здесь, и
потому славянское начало господствует вполне; в  первых  князьях  мы  не
должны видеть варягов, предводителей варяжских дружин, морских  королей;
мы должны видеть в них князей известного владения, имеющего свои особен-
ности, свои условия, которые и определяют характер деятельности  истори-
ческих лиц. Два раза является по нескольку князей в новом  владении,  но
немедленно исчезают в пользу одного; в третий раз  является  опять  нес-
колько князей, которые начинают владеть в разных областях, и такой поря-
док вещей утверждается надолго; говорят, Россия  разделилась.  Посмотрим
же теперь, что это за явление, какое отношение его к  явлениям  предыду-
щим, к первому, начальному периоду?
   История знает различные виды образования государств: или государство,
начавшись незаметною точкою, в короткое время достигает громадных разме-
ров, в короткое время покоряет себе многие различные народы; к одной не-
большой области в короткое время силою завоевания  привязываются  многие
другие государства, связь  между  которыми  не  условливается  природою.
Обыкновенно такие государства как скоро возросли, так же скоро и падают:
такова, например, судьба азиатских громадных государств. В другом  месте
видим, что государство начинается  на  ничтожном  пространстве  и  потом
вследствие постоянной напряженности сил от внутреннего движения  в  про-
должение довольно долгого времени распространяет свои владения  на  счет
соседних стран и народов, образует громадное тело и наконец  распадается
на части вследствие самой  громадности  своей  и  вследствие  отсутствия
внутреннего движения, исчезновения внутренних живительных соков:  таково
было образование государства Римского.  Образование  всех  этих  древних
громадных государств, какова бы ни была в других отношениях разница меж-
ду ними, можно назвать образованием неорганическим, ибо они  обыкновенно
составляются  нарастанием  извне,  внешним  присоединением  частей  пос-
редством завоевания. Иной характер представляется нам в образовании  но-
вых, европейских, христианских государств: здесь государства  при  самом
рождении своем вследствие племенных и преимущественно географических ус-
ловий являются уже в тех же почти границах,  в  каких  им  предназначено
действовать впоследствии; потом наступает для  всех  государств  долгий,
тяжкий, болезненный процесс внутреннего возрастания и укрепления, в  на-
чале которого государства эти являются обыкновенно в видимом разделении,
потом это разделение мало-помалу исчезает, уступая место единству: госу-
дарство образуется. Такое образование мы имеем право назвать высшим, ор-
ганическим.
   Какое же образование нашего государства?
   Громадность русской государственной области может привести  некоторых
в заблуждение, заставить подумать, что Россия - колоссальное государство
вроде древних: Ассирийского, Персидского, Римского; но стоит только вни-
мательнее вглядеться в явления начальной русской истории, чтоб  увидеть,
как неверно подобное мнение. Мы видели, как прежние историки  обозначали
древнюю русскую историю: "Государство, шагнув, так сказать, в  один  век
от колыбели своей до величия, слабело и разрушалось более трехсот  лет".
Так должны были смотреть прежде, при внешности взгляда; для нас  же  те-
перь это явление имеет совершенно обратный  смысл.  Что  значит:  "госу-
дарство шагнуло в один век от колыбели своей до  величия"?  Это  значит,
что государство при самом рождении своем является уже в громадных разме-
рах и что эти громадные размеры условливаются природою: для области  но-
вого государства была определена обширная Восточная европейская равнина,
которая, как обширная равнина, орошаемая в разных направлениях  бегущими
великими реками, но берущими начало в одном общем узле, необходимо  дол-
женствовала быть областью единого государства. Страна была громадна,  но
пустынна; племена редко разбросались на огромных пространствах,  по  ре-
кам; новое государство, пользуясь этим удобством водяных путей  во  всех
направлениях, быстро обхватило племена, быстро  наметило  громадную  для
себя область; но эта область по-прежнему оставалась пустынною;  данного,
кроме почвы, большею частию не было ничего, нужно было все населить, все
устроить, все создать: "Земля была велика и обильна, но наряду в ней  не
было", и вот Русское государство, подобно другим органически  образован-
ным государствам, вступает в долгий, тяжкий, болезненный период внутрен-
него возрастания, окрепления.
   В этот период мы видим и у нас, как в других органически образованных
государствах, что страна как будто бы разделилась на части,  находящиеся
под властию разных владетелей. Всматриваясь внимательнее, однако, мы ви-
дим, что при этом наружном разделении  государство  сохраняет  единство,
ибо владельцы частей находятся в связи друг с другом и в  общей  зависи-
мости от одного главного из них. Эти-то отношения  владельцев,  характер
их зависимости от владельца верховного и должны стать  на  первом  плане
для историка, ибо они держат от себя в зависимости все прочие отношения,
определяют ход событий не только в то время, в которое господствуют,  но
и надолго вперед. Касательно этих внутренних владельческих отношений но-
вые европейские государства разделяются на две группы: на  группу  госу-
дарств германских и на группу государств славянских; в первых  мы  видим
господство так называемых феодальных отношений, во вторых, и преимущест-
венно в России, сохранившей в большой чистоте славянский характер, видим
господство родовых княжеских отношений. Там,  на  Западе,  связью  между
частями государства служила зависимость владельца каждой из этих  частей
от своего высшего (вассала от сюзерена), зависимость,  развивавшаяся  из
первоначальной зависимости членов дружины к вождю;  здесь,  на  Востоке,
связью между частями государства  служило  родовое  отношение  владельца
каждой части к владельцам других частей и к самому старшему из них,  от-
ношение, основанное не только на происхождении всех владельцев от одного
общего родоначальника, но и на особенном способе владения, которым  под-
держивалось единство рода княжеского; этот особенный  способ  состоял  в
том, что главный, старший стол переходил постоянно во владение к старше-
му в целом роде княжеском. Явления в высокой степени  любопытные  предс-
тавляют нам феодализм на Западе, родовые княжеские отношения на Востоке:
единство государства, по-видимому, расторгнуто, на сцене множество  вла-
дельцев, из которых каждый преследует свои личные цели с презрением  чу-
жих прав и своих обязанностей: там вассал воюет против своего  государя,
здесь младший князь вооружается против старшего; феодальная цепь на  За-
паде и родовая связь на Востоке кажутся  так  слабы,  так  ничтожны  при
страшной борьбе материальных сил, и, несмотря на то, благодаря известной
экономии человеческих обществ эти две нравственные  связи,  нравственные
силы  так  могущественны,  что  в  состоянии  охранить   государственное
единство; несмотря на частные нарушения обязанностей феодальных - на За-
паде, родовых - на Востоке, вообще эти обязанности признаются  безуслов-
но, юные государства  крепко  держатся  за  них  как  за  основы  своего
единства; феодализму на Западе и родовым княжеским отношениям на  Восто-
ке, бесспорно, принадлежала опека над  новорожденными  европейскими  об-
ществами в опасный период их младенчества.
   Но этот период начал проходить для Руси: стало заметно образовываться
крепкое государственное средоточие; родовые княжеские  отношения  должны
уступить место единовластию. Мы видели, где и как,  при  каких  условиях
образовалось это государственное средоточие, как нанесен был первый удар
господствующим  отношениям,  как  началась,  продолжалась  и  окончилась
борьба между старым и новым порядком  вещей.  Мы  видели,  как  первона-
чальная сцена русской истории, знаменитая водная дорога из Варяг в  Гре-
ки, в конце XII века оказалась неспособною развить из себя крепкие осно-
вы государственного быта. Жизненные силы, следуя изначала  определенному
направлению, отливают от юго-запада  к  северо-востоку;  народонаселение
движется в этом направлении, и вместе с ним идет история. Область  Верх-
ней Волги колонизуется; мы видели, под влиянием какого начала  произошла
эта колонизация, какой характер вследствие этого приняли здесь отношения
нового народонаселения  ко  власти,  его  призвавшей,  новых  городов  к
князьям, их построившим, отношения, определившие характер  нового  госу-
дарства. Мы видели, как эти отношения немедленно  же  обнаруживают  свое
действие, как, основываясь на них, начинается борьба нового порядка  ве-
щей со старым, государственных отношений с родовыми и оканчивается  тор-
жеством первых над последними, вследствие чего Северо-Восточная Русь со-
бирается в одно целое; мы видели причины, почему  она  собирается  около
Москвы; видели, как московские  князья  пользуются  выгодным  положением
своей срединной области, наибольшим стечением в нее народонаселения, бо-
гатеют, усиливаются, подчиняют себе остальных князей, отбивают и  татар,
и Литву.
   Препятствий им при этом мало, пособий много.  Способствовало  им  от-
сутствие сильных областных привязанностей,  что  условливалось  природою
страны, передвижкою народонаселения, привычкою переходить из одного кня-
жества в другое при первых затруднительных обстоятельствах и везде нахо-
дить одинакие удобства, одинакий быт; неразвитость самостоятельной жизни
в городах Северо-Восточной Руси, вследствие чего голоса  их  при  важных
событиях, при важных борьбах не слышно; характер северного народонаселе-
ния вообще, изначала неохотно принимавшего участие в усобицах, склонного
к мирным занятиям, не легко увлекающегося, рассудительного:  народонасе-
лению с таким характером скорее, чем какому-либо  другому,  должны  были
наскучить усобицы, сопряженные с ними беспокойства, бедствия, такое  на-
родонаселение должно было скорее другого понять, что единственным  выхо-
дом из этого положения было единовластие, подчинение всех князей  одному
- сильнейшему, причем, как видно, народонаселение присоединяемых к Моск-
ве княжеств ничего не теряло, не имело повода  жалеть  о  своей  прежней
особности. Не могло быть сильных препятствий со стороны дружин, ибо дру-
жинники, как мы знаем, не были тесно связаны с известным князем,  с  из-
вестным княжеством, имели право перехода от слабейших князей к  сильней-
шему, служба которому была выгоднее. Наконец,  сословие,  пользовавшееся
могущественным  нравственным  влиянием,  -  сословие  духовное  изначала
действовало в пользу единовластия.
   Извне Литва не могла мешать Москве усиливаться, сильно и долго  защи-
щать от нее слабейшие княжества; сначала Тевтонский орден, еще могущест-
венный, постоянно отвлекал внимание литовских князей  на  запад;  потом,
после брака Ягайлова на Ядвиге, внимание их было поглощено отношениями к
Польше, к которым присоединились еще отношения к падающему и распадающе-
муся Ордену, к Богемии, Венгрии. Натиски Швеции и Ордена Ливонского были
таковы, что отдельных сил Новгорода и Пскова было достаточно для  проти-
воборства им. Продаваемая за деньги помощь татарская была постоянно  го-
това для каждого сильного и богатого князя.
   Между тем в Европе происходят великие явления: если на север от  Чер-
ного моря владычеству азиатцев нанесен сильный  удар  от  новорожденного
Московского государства; если  Куликовская  битва  предвозвестила  конец
давнего  господства  кочевых  варваров  на  великой  Восточной   равнине
вследствие начавшегося здесь сосредоточения и усиления европейского  го-
сударства, то на юге одряхлевшая окончательно Византия пала пред  турка-
ми. Европейские христианские народы не поддержали Греческой империи: по-
добных  государств  нельзя  поддержать  при  всем  желании  и  при  всех
средствах; кроме того,  европейские  народы  в  описываемое  время  были
сильно заняты у себя: то был знаменитый XV век, когда  юные  европейские
государства после тяжелого внутреннего процесса, знаменующего так  назы-
ваемую среднюю историю, стремились к окончательному  сосредоточению  как
на Западе, так и на Востоке. На Востоке единственно видим сосредоточение
северных русских областей около Москвы, сосредоточение Полыни и  образо-
вание Литовского государства преимущественно из областей Руси Юго-Запад-
ной. Польша соединяется с Литвою под  одной  династией,  но  соединяется
внешним соединением, ибо внутреннему препятствует разность вероисповеда-
ний. И вот Рим, пользуясь бедствием Византии, устраивает дело соединения
церквей; Исидор в звании митрополита всея Руси подписывает во  Флоренции
акт соединения; но в Москве этот акт отвергнут,  здесь  решили  остаться
при древнем благочестии - одно из тех великих решений, которые на многие
века вперед определяют судьбы народов! Если борьба между католицизмом  и
протестантизмом, борьба, предвозвещенная в описываемое время Гусом,  оп-
ределила надолго судьбы Западной Европы, то борьба между католицизмом  и
православием, борьба, условленная отринутием флорентийского соединения в
Москве, определила судьбы Европы Восточной: верность древнему  благочес-
тию, провозглашенная великим князем  Василием  Васильевичем,  поддержала
самостоятельность Северо-Восточной Руси в 1612 году, сделала невозможным
вступление на московский престол польского королевича, повела  к  борьбе
за веру в польских владениях, произвела соединение Малой России с  Вели-
кою, условила падение Польши, могущество России и связь последней с еди-
новерными народами Балканского полуострова.
   При таких обстоятельствах образовалось Московское государство. Формы,
в которых оно образовалось,  условливались  отношениями  к  духовенству,
дружине и остальному народонаселению; отношения  духовенства  условлива-
лись византийскими преданиями; дружина не  была  дружиною  завоевателей;
сначала на юге при многочисленности членов княжеского рода члены дружины
не могли приобресть значения постоянных областных правителей;  при  гос-
подстве родовых княжеских отношений, при переходе князей из одной облас-
ти в другую члены дружины не могли приобресть в областях значения посто-
янных знатнейших землевладельцев; на севере при оседлости  князей  члены
дружины получили возможность приобресть последнее значение; здесь  видим
богатые и могущественные фамилии; но сначала уже замечаем, что при самых
богатых и могущественных из них богатство и могущество не остаются  дол-
го; Алексей Петрович Хвост гибнет, как видно, от  соперников  своих,  от
Вельяминовых; значение последних никнет при Димитрии Донском; при  Васи-
лии Дмитриевиче поднимаются Кошки, но не сохраняют своего первенствующе-
го положения при Василии Темном; Всеволожский, поднявшийся было в  мало-
летство последнего, скоро падает, имение его также переходит к  великому
князю, равно как имения Свибловых и Константиновичей. Соперничество  фа-
милий, бесспорно, много помогло и при уничтожении сана тысяцкого и вооб-
ще помогало князьям управляться с отдельными членами  дружины,  опасными
или почему бы то ни было неугодными, тем более что вообще  очень  важное
значение дружины не затрагивалось. С другой стороны, значение старых фа-
милий постоянно ослаблялось приплывом знатных выходцев, искавших  службы
при дворе сильных князей московских; особенно в последнее время приезжа-
ет много князей, Рюриковичей и Гедиминовичей, которые в описываемый  пе-
риод сохраняют свое первенствующее  положение,  именуются  прежде  бояр;
пришельцы заезжают, оттесняют членов старых фамилий, неудовольствие пос-
ледних не может вести ни к чему: без них обойдутся, других  слуг  много;
не выгодно променять службу в сильной, богатой Москве на службу в другом
княжестве; если же недовольный и отъедет,  начнет  крамолить,  поджигать
усобицы, то все эти усобицы оканчивались торжеством  князя  московского,
причем известна участь Вельяминова, Всеволожского, Константиновичей. При
постоянном движении, приезде отовсюду новых слуг,  трудно  было  образо-
ваться каким-нибудь постоянным отношениям и положениям, и  потому  видим
смены, перемещения; в конце описываемого времени видим на  первом  плане
или князей, или членов таких родов, которых не видим  прежде  на  первом
месте. Касательно отношений остального народонаселения нам не нужно  ни-
чего прибавлять к тому, что было прежде сказано о значении городов Севе-
ро-Восточной Руси.
   Так образовалось Московское государство.



    Сергей Михайлович Соловьев.
    История России с древнейших времен. Том 5


     Том 5


     Publisher: Oleg E. Kolesnikov
     Origin: http://www.magister.msk.ru/library/history/history1.htm



 * Часть 1 *

ГЛАВА ПЕРВАЯ
     НОВГОРОД ВЕЛИКИЙ

     Значение Иоанна III и характер его. - Состояние Новгорода  Великого.  -
Литовская сторона. - Борецкие. - Столкновения с великим князем. - Осторожное
поведение великого князя  и  митрополита.  -  Избрание  владыки.  -  Вечевая
усобица. - Договор с Казимиром литовским. - Война Новгорода с Москвою. - Мир
по  старине.  -  Посвящение  владыки  Феофила.  -  Новгородское  безнарядье;
обиженные обращаются к суду  великокняжескому.  -  Мирный  приезд  Иоанна  в
Новгород для управа. Суд. - Жалобщики едут в Москву. - Государь и  господин.
- Иоанн хочет быть государем в  Новгороде.  -  Новая  война.  -  Приравнение
Новгорода к Москве. - Движения в Новгороде  в  пользу  старины.  -  Казни  и
переселения.  -  Присоединение  Вятки.  -  Ссоры  псковичей  с  наместниками
великокняжескими. - Московский  великий  князь  распоряжается  в  Рязани.  -
Присоединение  Твери  к  Москве;  окончательное  присоединение  Ярославля  и
Ростова.

     Иногда видим мы, как целые поколения в продолжение многих и многих  лет
тяжелыми трудами накопляют большие богатства: сын  прибавляет  к  тому,  что
было накоплено отцом,  внук  увеличивает  собранное  отцом  и  дедом;  тихо,
медленно, незаметно действуют они, подвергаются лишениям, живут бедно; и вот
наконец накопленные средства достигают  обширных  размеров,  и  вот  наконец
счастливый наследник трудолюбивых и бережливых предков начинает пользоваться
доставшимся ему богатством. Он не расточает его, напротив,  увеличивает;  но
при этом способ его действий по  самой  обширности  средств  отличается  уже
большими размерами, становится громок,  виден,  обращает  на  себя  всеобщее
внимание, ибо имеет влияние на судьбу, на  благосостояние  многих.  Честь  и
слава человеку, который так благоразумно умел  воспользоваться  доставшимися
ему средствами; но при этом должны ли быть забыты скромные  предки,  которые
своими трудами, бережливостью, лишениями доставили ему эти средства?
     Счастливый потомок целого ряда умных, трудолюбивых, бережливых предков,
Иоанн  III   вступил   на   московский   престол,   когда   дело   собирания
Северо-Восточной Руси могло почитаться уже оконченным;  старое  здание  было
совершенно расшатано в своих основаниях, и нужен был последний,  уже  легкий
удар, чтоб дорушить его. Отношения всех  частей  народонаселения  ко  власти
княжеской издавна уже определялись  в  пользу  последней:  надлежало  только
воспользоваться обстоятельствами, воспользоваться преданиями, доставшимися в
наследство от Византийской империи, чтоб выказать яснее эти отношения,  дать
им точнейшее определение. Новгород, Тверь, уделы княжества Московского ждали
не последнего удара, но, можно сказать, только первого движения  со  стороны
Москвы, чтоб присоединиться, приравняться к ней. Орда падала сама  собою  от
разделения, усобиц, и  стоило  только  воспользоваться  этим  разделением  и
усобицами, чтоб так называемое татарское иго исчезло без больших  усилий  со
стороны Москвы. На западе король польский и великий  князь  литовский  занят
внутри разделением между Польшею и Литвою, разделением,  господствующим  под
видом  соединения;  сильно  занят  извне  отношениями  к  Пруссии,  Богемии,
Венгрии, не может мешать Москве в ее усилении, не может  бороться  с  нею  и
уступает ей целые области. Спокойный, единовластный внутри, московский князь
пользуется своими средствами, пользуется  собранием  Северо-Восточной  Руси,
совершенным его предками, пользуется счастливыми внешними  обстоятельствами,
затруднительным положением соседей, чтоб начать наступательное  движение  на
восток, на племена финские, на царства татарские, относительно же юго-запада
припоминает, что Киев,  Смоленск,  Витебск  и  Полоцк  издавна  его  предков
отчины.  С  прекращением  внутреннего  движения  для   собрания   земли,   с
утверждением  единовластия  и  с  началом  внешних   движений   замкнутость,
отчужденность  Северо-Восточной  Руси  необходимо   начинает   прекращаться:
державы Западной Европы узнают, что на северо-востоке  существует  обширное,
самостоятельное  Русское  государство  кроме  той  Руси,  которая  подчинена
польским королям, и начинают отправлять в Москву послов, чтоб  познакомиться
с новым государством и попытаться, нельзя ли  употребить  его  средства  для
общих европейских целей. Первым необходимым следствием начавшихся сношений с
западными государствами было появление западных художников в Москве, которая
таким  образом  начинает  пользоваться  плодами   европейской   цивилизации.
Понятно, что все  это  были  только  начатки,  начатки  слабые:  сношения  с
западными державами не шли далее Италии, Дании, Германской империи; сношения
с последнею скоро должны были прекратиться, по недостатку  общих  интересов;
как и прежде, татарские орды на востоке и юге,  Литва  и  Швеция  на  западе
ограничивали политический горизонт Московского государства.
     Таковы были следствия собрания Русской земли около  Москвы,  следствия,
необходимо обнаружившиеся во второй половине XV века, в княжение Иоанна III,
который, пользуясь полученными от предков средствами,  пользуясь  счастливым
положением своим относительно  соседних  государств,  доканчивает  старое  и
вместе с тем необходимо начинает новое. Это  новое  не  есть  следствие  его
одной  деятельности;  но  Иоанну  III  принадлежит  почетное   место   среди
собирателей Русской  земли,  среди  образователей  Московского  государства;
Иоанну III  принадлежит  честь  за  то,  что  он  умел  пользоваться  своими
средствами и  счастливыми  обстоятельствами,  в  которых  находился  во  все
продолжение жизни. При пользовании  своими  средствами  и  своим  положением
Иоанн явился истым потомком Всеволода III и Калиты,  истым  князем  Северной
Руси: расчетливость, медленность, осторожность, сильное  отвращение  от  мер
решительных, которыми было можно много выиграть, но и потерять, и  при  этом
стойкость  в  доведении  до  конца  раз   начатого,   хладнокровие   -   вот
отличительные черты деятельности Иоанна III. Благодаря известиям  венецианца
Контарини мы можем иметь некоторое понятие и о физических свойствах  Иоанна:
он был высокий, худощавый, красивый мужчина; из прозвища  Горбатый,  которое
встречается в некоторых летописях, должно  заключать,  что  он  при  высоком
росте был сутуловат.
     Мы  видели,  что  только  увещания  новгородского  архиепископа   Ионы,
пользовавшегося особенным уважением в Москве, и последовавшая вскоре  смерть
великого князя отвратили от Новгорода последний удар, который хотел  нанести
ему Василий Темный, жаловавшийся, что новгородцы не чтут  его  как  следует.
Действительно,  особный  быт  Новгорода  давно  уже   поддерживался   только
усобицами  княжескими,  и  необходимым  следствием   их   прекращения   было
приравнение Новгорода к другим городам Северной Руси, полное подчинение  его
князьям московским; Василий Темный,  как  скоро  избавился  от  опасных  или
беспокойных князей, так  начал  тяготиться,  что  Новгород  не  воздает  ему
достойной чести, ему, который держит в руках всех князей: понятно, что  если
сам Василий не успел освободить себя от таких неприятных для него отношений,
то сын его должен был об этом позаботиться. Новгородцы не могли не  понимать
всей опасности своего  положения,  не  могли  не  видеть,  что  против  сына
Василиева не будет им помощи ни от кого из князей Северной  Руси,  и  потому
должны  были  искать  помощи  в  другой  стороне.   Кроме   великого   князя
московского, теперь сильного,  спокойного,  замышлявшего  нанести  последний
удар Новгороду, был еще великий князь литовский, который назывался  также  и
русским; к  этому  князю  отъезжали  из  Северо-Восточной  Руси  все  князья
недовольные, лишенные отчин, угрожаемые князем московским; к нему обратились
и новгородцы в последний, решительный час.  Но  великий  князь  литовский  и
вместе король польский  был  католик;  отложиться  от  московского  князя  и
поддаться литовскому, отложиться от московского митрополита и признать  свою
зависимость от митрополита киевского, митрополита подозрительного по  своему
поставлению, ученика Исидорова, в глазах  многих,  в  глазах  большинства  в
Новгороде,  в  глазах  всего  северного  русского  народонаселения   значило
изменить  православию,  приложиться  к  латинству  или   по   крайней   мере
подвергнуть древнее благочестие сильной опаcности. Таким  образом,  мысль  о
подданстве   великому   князю   литовскому   встречала    сопротивление    в
господствующем чувстве большинства  в  Новгороде,  в  привязанности  к  вере
предков; таким образом, Москва в окончательной  борьбе  своей  с  Новгородом
имела могущественного нравственного союзника, обещавшего верную победу; этот
союзник было православие.
     И  прежде   не   раз   великие   князья   литовские   предлагали   свое
покровительство Новгороду; их  предложения  были  отвергаемы;  и  нельзя  не
заметить, что главным побуждением  к  тому  было  иноверство  Гедиминовичей,
хотя, с другой стороны, и от Москвы  не  было  еще  тогда  такой  опасности,
которая бы заставила новгородцев быть внимательнее к предложениям из  Литвы.
Но мысль, что рано или поздно придется просить помощи у Литвы, эта мысль  не
могла уже быть  чуждою  в  Новгороде,  и  здесь  нашлись  люди,  которые  не
разделяли мнения большинства относительно препятствий к соединению с Литвою.
Заметно было уже и прежде раздвоение между гражданами  новгородскими,  между
лучшими и меньшими людьми; теперь,  в  решительную  минуту,  это  разделение
повело к разномыслию относительно самого важного шага, а это  разномыслие  в
свою очередь усиливало вражду между сторонами. Есть известие, что  будто  бы
еще в тридцатых годах столетия была в Новгороде  смута  от  желания  знатных
людей присоединиться к  Литве  В  решительную  минуту  борьбы  Новгород  был
разделен; в Москве не могли не  знать  о  существовании  литовской  стороны,
которая, разумеется, должна была утверждать, что соединение с  Литвою  вовсе
не опасно  для  православия,  что  в  старом  Киеве  такой  же  православный
митрополит, как и в Москве. Для ослабления литовской  стороны  надобно  было
возражать на это, надобно было удержать прежде всего  владыку  новгородского
от признания киевского митрополита Григория православным,  законным,  и  вот
Иоанн III посылает к владыке Ионе с такими речами:  "Тебе  известно,  откуда
пришел этот Григорий и от кого поставлен: пришел он  из  Рима,  от  папы,  и
поставлен в  Риме  же  бывшим  цареградским  патриархом  Григорием,  который
повиновался  папе  с  осьмого  собора.  Ты  знаешь  также,  за  сколько  лет
отделилась греческая церковь от латинской, и святыми отцами утверждено, чтоб
не соединяться с латинством. Ты должен хорошо помнить,  какой  обет  дал  ты
Ионе-митрополиту, когда приезжал к нам в Москву: ты обещал не  приступать  к
Григорию, не  отступать  от  Ионы  -  митрополита  всея  Руси  -  и  от  его
преемников; такой же обет  повторил  и  митрополиту  Феодосию,  и  нынешнему
Филиппу... Так если тот Григорий начнет подсылать к тебе или к новгородцам с
какими-нибудь речами или письмами, то ты, богомолец наш, поберегись и  своим
детям внуши, чтоб Григорьеву посланию не верили,  речей  его  не  слушали  и
даров не принимали; да помни, отец, свой  обет,  который  ты  дал  на  своем
поставленьи отцу нашему, Ионе-митрополиту, и всем его преемникам".
     В челе стороны литовской стояли Борецкие, дети умершего посадника Исака
Борецкого. Мы видели, какое важное значение в семействах княжеских  получали
матери по смерти отцов; так было и в семьях частных: вдова Исака  Борецкого,
Марфа, имела сильную власть над детьми по обычаю и по  личному  характеру  и
посредством этой власти пользовалась могущественным влиянием на дела родного
города. Существование сильной стороны, Москве враждебной,  ожесточение,  так
резко обнаружившееся в некоторых новгородцах после похода  Василия  Темного,
не могли не  повести  к  враждебным  столкновениям  Новгорода  с  Москвою  в
княжение преемника Василиева: в  Новгороде  стали  утаивать  великокняжеские
пошлины; стали заводить опять за себя земли и воды,  уступленные  прежде  по
суду Москве; с большого веча шумная толпа людей являлась на  великокняжеский
двор, на Городище,  бранили,  бесчестили  наместников,  посла  Иоаннова;  по
одному из условий  договора  Васильева  московские  подданные,  тяжущиеся  с
новгородцами,  судились  новгородским  боярином  вместе  с   московским   на
Городище; новгородцы, забыв об этом условии, схватили на  Городище  каких-то
двух князей, за отказом в имени великого князя, людей их взяли, били,  свели
в город и мучили; наконец,  новгородские  порубежники  нападали  на  волости
московские. Великий князь во все это время был  занят  войною  казанскою;  с
другой стороны, по природной осторожности своей он мог бояться решительными,
строгими требованиями усилить,  увеличить  число  приверженцев  литовских  и
заставить Новгород поддаться Казимиру. Несколько раз отправлял он в Новгород
послов с требованием, чтобы отчина его исправилась, жила по старине.  Теперь
это слово "старина" в устах великокняжеских получала особое значение: до сих
пор в отношении к  великим  князьям  новгородцы  имели  важное  преимущество
действовать во имя  старины;  теперь,  замышляя  подданство  литовское,  они
теряли это преимущество, переходившее  на  сторону  великого  князя;  сперва
новгородцы не требовали от князей ничего более, кроме  исполнения  старинных
условий; теперь великий князь требует от новгородцев сохранения старины.
     И митрополит московский держался также старины: мы видели, что псковичи
постоянно тяготились зависимостью своей от владыки новгородского, который, в
их глазах, не исполнял своих обязанностей в отношении к  ним,  как  следует,
отчего происходили сильные неустройства в псковской  церкви.  В  конце  1463
года псковичи отправили к великому князю гонца с двумя  грамотами:  в  одной
написана была благодарность от всего Пскова за то, что Иоанн прислал воеводу
своего оборонять Псков от немцев, причем  прибавлено:  "Хотели  мы  слать  к
тебе, своему государю,  людей  честных,  посадников  и  бояр,  да  затем  не
послали, что не пропустит Великий  Новгород".  Великий  князь  с  удивлением
сказал гонцу: "Как это вы побоялись моей  отчины,  Великого  Новгорода?  Как
новгородцам не пропустить ваших послов ко мне, когда они у меня  в  крестном
целовании?" Другая грамота объясняла дело: в  ней  псковичи  просили,  чтобы
великий князь велел митрополиту поставить особого владыку во  Псков,  их  же
брата, псковитина. Иоанн отвечал: "Это дело великое: хотим  о  нем  с  отцом
своим, митрополитом, крепко подумать; отец наш пошлет  за  архиепископами  и
епископами, и если они все согласятся, то мы  вам  дадим  знать".  В  начале
следующего года псковичи возобновили просьбу через знатных  послов,  которые
привезли великому князю в подарок 50  рублей;  но  успеха  не  было:  Иоанн,
подумавши с  митрополитом,  объявил,  что  нельзя  быть  во  Пскове  особому
владыке, потому что с самого начала не бывал и нет стола во Пскове. Псковичи
принуждены были возвратить новгородскому владыке воды, земли и  все  оброки,
которые было захватили в надежде, что Москва исполнит их  желание.  В  конце
1468 года они  попытались  было  опять  ввести  новизну  в  своем  церковном
управлении, и опять неудачно: все монахи и священники  псковские,  все  пять
соборов, благословивши посадников и весь Псков  на  вече,  сказали:  "Хотим,
дети, между собою, по правилам св. апостол и св. отец,  во  всем  священстве
крепость положить, как нам управляться и жить по Номоканону; а вы нам, дети,
будьте поборники, потому что здесь правителя над нами нет и нам самим  между
собою крепости удержать нельзя, да и вы иногда вступаетесь миром в церковные
дела не по правилам: так мы хотим и на  вас  такую  же  крепость  положить".
Псков им отвечал: "То ведаете вы, все божие священство; и мы  вам  поборники
на всякий добрый совет". Тогда все пять соборов и  все  священство  написали
грамоту из Номоканона о своих священнических крепостях и о церковных делах и
положили грамоту в ларь, а для исполнения грамоты правителями над  собой  на
вече перед всем Псковом посадили  двоих  священников.  Но  скоро  клеветники
встали на одного из этих правителей, и  он  убежал  в  Новгород  к  владыке.
Владыка, узнавши о новизне, приехал в начале 1469 года во Псков  и  спросил:
"Кто это так сделал без моего ведома? Я сам  хочу  здесь  судить,  и  вы  бы
грамоту вынули и подрали". Все божие священство,  посадники  и  весь  Псков,
подумавши, отвечали: "Сам, господин, знаешь, что тебе здесь недолго  быть  и
нашего дела тебе скоро нельзя управить, потому что в это последнее  время  в
церквах между священниками смущение сильное, так что всего и сказать нельзя,
сами они хорошо об этом знают; так вот, грамоту из Номоканона выписали  и  в
ларь положили по вашему же  слову;  сам  ты,  господин,  и  прежние  владыки
благословляли пять  соборов  управлять  всякими  делами  священническими  по
Номоканону вместе с своим наместником".  Владыка  сказал:  "Доложу  об  этом
митрополиту и дам вам знать, как он  прикажет".  Митрополит  благословил,  а
великий князь приказал, чтоб псковичи все управление священническое положили
на архиепископе новгородском, потому что так искони предано,  и  весь  Псков
митрополичье благословение и государя своего, великого князя, слово  принял,
вынул грамоту из ларя и подрал.
     Между тем  в  Москву  приехал  из  Новгорода  посол,  посадник  Василий
Ананьин, правил посольство о своих делах земских новгородских,  относительно
же великокняжеских жалоб не сказал ни слова и, когда бояре напомнили  ему  о
них, отвечал: "Великий Новгород об этом не  мне  приказал".  Великого  князя
раздосадовала такая грубость, что новгородцы о своих земских  делах  к  нему
посылают и челом бьют, а в чем ему грубят, то забывают;  он  велел  Ананьину
сказать новгородцам: "Исправьтесь, отчина моя, сознайтесь, в  земли  и  воды
мои не вступайтесь, имя мое держите честно  и  грозно  по  старине,  ко  мне
посылайте бить челом по докончанию, а я вас, свою отчину, жаловать хочу и  в
старине держу". Отправивши такое умеренное  требование,  без  всяких  угроз,
Иоанн, однако, не очень надеялся на удовлетворительный  для  себя  ответ  со
стороны Новгорода и стал думать о походе, послал  сказать  псковичам:  "Если
Великий Новгород не добьет мне челом о моих старинах, то  отчина  моя  Псков
послужил бы мне, великому князю, на Великий Новгород за мои старины".
     В таком положении находились  дела,  когда  в  ноябре  1470  года  умер
новгородский владыка Иона, а  чрез  два  дня  после  его  смерти  приехал  в
Новгород брат киевского князя - наместника Семена, Михаиле Александрович или
Олелькович,  выпрошенный   Новгородом   у   короля   Казимира,   приехал   в
сопровождении многочисленной толпы и был принят с честью. Принимать с честью
князей литовских и давать им кормление на пригородах не  было  новостью  для
Новгорода, и  подобные  приемы  прежде  не  вели  к  разрыву  с  московскими
князьями, которые продолжали держать в Новгороде своих  наместников.  Так  и
теперь  новгородцы,  принявши  Олельковича,  не  показали  пути  наместникам
Иоанновым;  но  теперь  обстоятельства  были  уже  другие;   теперь   пробил
решительный час, теперь громко и ясно был высказан вопрос: оставаться ли  за
Москвою или просить покровительства у короля литовского? И при решении этого
вопроса город разделился на две стороны. Олельковича выпросили у Казимира не
для защиты от  шведов  или  немцев,  выпросила  его  сторона  литовская  для
усиления себя, для угрозы Москве.
     Через десять дней после смерти Ионы посадники, тысяцкие и весь  Великий
Новгород, поставя вече у св. Софии, положили три жребия на престоле:  жребий
Варсонофия,   духовника,   Пимена,   ключника,   и    Феофила,    ризничьего
архиепископских; вынулся жребий Феофилов; избранного по старине ввели честно
во владычний двор, на сени, и по старине отправили посла в Москву бить челом
великому князю, просить опасной грамоты для приезда Феофила и посвящения его
в архиепископы у гроба чудотворца Петра. Но сторона  литовская,  Борецкие  с
Олельковичем действовали: говорят, что князь Михаил указывал Марфе жениха  в
одном из панов литовских, в будущем наместнике новгородском, с  которым  она
станет правительницею родного города.  Ключник  владычний  Пимен,  потерявши
надежду стать архиепископом по жребию, думал получить свое желание при новом
порядке вещей, тем более что Феофил  был  за  старину,  требовал,  чтоб  его
отправили  непременно  на  поставление  в  Москву;  Пимен,  напротив,   стал
объявлять: "Хотя на Киев меня  пошлите,  я  и  туда  на  свое  постановление
поеду"; хозяин богатой казны  архиепископской,  Пимен  передал  много  денег
Марфе для  подкупа  людей  на  свою  сторону.  Но  такое  поведение  Пимена,
разграбление казны владычней и желание идти  наперекор  священному  древнему
обычаю, по которому был  избран  Феофил,  возбудили  сильное  негодование  в
Новгороде: Пимена схватили, мучили, казну  его  разграбили  и,  кроме  того,
взыскали 1000 рублей. Пришел и ответ  из  Москвы  на  просьбу  о  позволении
приехать Феофилу; великий князь велел сказать: "Отчина моя Великий  Новгород
прислал ко мне бить челом, и я его жалую, нареченному владыке  Феофилу  велю
быть у себя и у митрополита для поставленья без всяких зацепок, по  прежнему
обычаю, как было при отце моем, деде и прадедах".
     Люди,  не  хотевшие  разрывать  с  Москвой,  и  в  том  числе   Феофил,
обрадовались дружелюбному ответу Иоаннову; но  в  это  самое  время  явились
послы псковские с такой речью: "Нас великий князь, а наш государь  поднимает
на вас; от вас же, своей отчины, челобитья хочет. Если вам будет надобно, то
мы за вас, свою братью, ради отправить посла к великому князю, бить челом  о
миродокончальной с вами грамоте: так вы бы послам нашим дали путь  по  своей
вотчине к великому князю". Это посольство доставило  приверженцам  литовским
предлог к восстанию; на вече раздались голоса: "Не хотим за  великого  князя
московского, не хотим называться его отчиною,  мы  люди  вольные;  не  хотим
терпеть  обиды  от  Москвы,  хотим  за  короля  Казимира!  Московский  князь
присылает опасную грамоту нареченному владыке, а между тем поднимает на  нас
псковичей и сам хочет идти!" В ответ послышались  крики  стороны  противной:
"Хотим, по старине, к Москве! Нельзя нам  отдаться  за  короля  и  поставить
владыку у себя от митрополита-латинца". Вечевая усобица должна  была  решить
вопрос о том, за кем быть Новгороду - за литовским  или  московским  князем,
как прежде она решала, какого князя принять - киевского,  черниговского  или
суздальского? Природа веча давала  стороне  богатейшей  возможность  осилить
противников менее богатых наймом людей, которые  продавали  не  только  свои
голоса на вече, но и свои руки, когда дело доходило до  схватки:  по  словам
летописца, приверженцы Литвы стали нанимать худых мужиков вечников,  которые
готовы стать  за  всякого,  по  своему  обычаю;  вечники  начали  звонить  в
колокола, кричать: "Хотим за короля!" - и бросать  камнями  в  тех,  которые
хотели оставаться за московским князем. Наконец литовская  сторона  осилила:
отправили посла с поминками и с  челобитьем  к  королю,  и  король  заключил
договор со всем Великим Новгородом, мужами  вольными:  обязался  держать  на
Городище наместника веры греческой, православного  христианства;  наместник,
дворецкий и тиуны королевские, живя на Городище, не  могли  иметь  при  себе
более  пятидесяти  человек.  Пойдет  великий  князь  московский  на  Великий
Новгород, или сын его, или  брат  или  которую  землю  поднимет  на  Великий
Новгород, королю садиться на коня за Новгород со всею Радою литовскою;  если
же король, не помирив Новгорода с московским князем, поедет в Польскую землю
или Немецкую и без него пойдет Москва на Новгород, то Рада литовская садится
на коня и обороняет Новгород. Король  не  отнимает  у  новгородцев  их  веры
греческой православной, и где будет любо Великому Новгороду, тут и  поставит
себе владыку; римских  церквей  король  не  ставит  ни  в  Новгороде,  ни  в
пригородах, ни по всей земле Новгородской. Что в Пскове суд, печать и  земли
Великого Новгорода, то к Великому Новгороду по старине. Если король  помирит
Новгород  с  московским  князем,  то  возьмет  черный  бор  по  новгородским
волостям, один раз, по старым грамотам, а в иные годы черного  бору  ему  не
надобно. Король держит Новгород в воле мужей вольных, по  их  старине  и  по
крестной грамоте; целует крест ко  всему  Великому  Новгороду  за  все  свое
княжество и за всю Раду литовскую. Между  этими  условиями  с  Казимиром  не
встречаем условия  о  праве  короля  раздавать  волости,  грамоты  вместе  с
посадником, не лишать волостей без вины; нет условия о  праве  короля  брать
дар со всех волостей новгородских, о праве  охотиться  в  известных  местах,
посылать своего осетреника и медовара;  о  праве  посылать  своего  мужа  за
Волок; замечательно в договоре с Казимиром выражение "вольные люди", которое
повторяют новгородцы, говоря о себе, чего не находим в прежних  договорах  с
князьями Рюриковичами; наконец, должно заметить, что новгородцы  требуют  от
Казимира присяги за Раду литовскую, о Польше не упоминается ни слова.
     Отправивши послов в Литву, послали сказать псковичам: "Вашего  посла  к
великому князю не хотим поднимать, и сами ему челом бить не хотим; а  вы  бы
за нас против великого князя на коня сели, по своему с нами миродокончанию".
Псков дал на это такой  ответ:  "Как  вам  князь  великий  отошлет  складную
грамоту, то объявите нам, мы тогда, подумавши, ответим". Но псковичи недолго
думали и объявили московскому послу, что будут помогать великому князю.
     Последний, узнав о победе литовской стороны, хотел испытать еще  мирные
средства и отправил в Новгород посла с жалованием и добрыми  речами,  "чтобы
отчина его, новгородцы, от православия не отступали, лихую мысль  из  сердца
выкинули, к латинству не приставали и ему бы, великому князю, челом били, да
исправились, а  он,  великий  государь,  жалует  их  и  в  старине  держит".
Митрополит Филипп также послал увещательные грамоты: "Сами знаете,  дети,  с
какого времени господари  православные,  великие  князья  русские  начались;
начались они с великого князя Владимира, продолжаются  до  нынешнего  Иоанна
Васильевича; они господари христианские русские и  ваши  господа,  отчичи  и
дедичи, а вы их отчина из старины мужи вольные. Господин  и  сын  мой  князь
великий сказывает, что жаловал вас и в  старине  держал  и  вперед  жаловать
хочет, а вы, сказывает, своих обещаний ему  не  исполняете...  Ваши  лиходеи
наговаривают  вам  на  великого  князя:  "Опасную-то  грамоту   он   владыке
нареченному дал, а между тем псковичей на нас поднимает и сам хочет  на  нас
идти". Дети! Такие мысли враг дьявол вкладывает людям: князь великий еще  до
смерти владыки и до вашего  челобитья  об  опасной  грамоте  послал  сказать
псковичам, чтобы они были готовы идти на вас,  если  вы  не  исправитесь;  а
когда вы прислали челобитье, так и его жалованье к вам  тотчас  пошло.  И  о
том,  дети,  подумайте:  царствующий  град  Константинополь   до   тех   пор
непоколебимо стоял, пока соблюдал православие; а когда оставил истину, то  и
впал в руки поганых.  Сколько  лет  ваши  прадеды  своей  старины  держались
неотступно; а вы при конце последнего времени,  когда  человеку  нужно  душу
свою спасать в православии, вы теперь, оставя старину, хотите за  латинского
господаря закладываться! Много у вас людей молодых, которые еще  не  навыкли
доброй старине, как стоять и поборать по благочестии, а иные,  оставшись  по
смерти отцов ненаказанными, как жить в благочестии,  собираются  в  сонмы  и
поощряют на земское неустроение. А вы, сыны православные,  старые  посадники
новгородские и тысяцкие, и бояре, и купцы, и  весь  Великий  Новгород,  сами
остерегитесь, старые молодых понаучите, лихих удержите от  злого  начинания,
чтоб не было у вас латинские похвалы на веру православных людей".
     Все эти увещания не помогли, надобно было садиться на коня. В мае  1471
года великий князь созывает на думу братьев своих,  митрополита,  архиереев,
бояр и воевод, объявляет, что необходимо выступить в поход на новгородцев за
их отступление, но спрашивает,  выступать  ли  немедленно  или  ждать  зимы,
потому что земля Новгородская наполнена большими озерами,  реками,  болотами
непроходимыми; прежние великие князья летом на Новгород не хаживали,  а  кто
ходил, тот много людей терял. Решили выступить немедленно, и  великий  князь
занялся распоряжениями к походу: беречь Москву и управлять Русскою землею во
время отсутствия своего оставил сына Иоанна, при котором приказал быть брату
Андрею Васильевичу Старшему вместе с служилым татарским царевичем  Муртозою.
С собою в поход брал великий князь братьев - Юрия, Андрея Меньшого и Бориса,
князя Михаила Андреевича Верейского с сыном и другого  татарского  служилого
царевича - Даньяра; выпросил с собою в поход  у  матери  дьяка  ее,  Степана
Бородатого, знавшего хорошо летописи, умевшего приискать в них, что нужно  к
делу: на случай если придут новгородские послы, то Степан напомнит ему,  что
говорить о их старых изменах, как они изменяли в давние времена  отцам  его,
дедам и прадедам. В Новгород отправлен был посол с разметными  грамотами,  в
Тверь - с просьбою о  помощи,  во  Псков  и  Вятку  -  с  приказом  идти  на
новгородские  владения.  И  прежде  в  летописях  отражается  нерасположение
северо-восточного народонаселения  к  Новгороду:  но  теперь,  при  описании
похода  1471  года,  замечаем  сильное  ожесточение.  "Неверные,  -  говорит
летописец, - изначала не знают бога; а эти новгородцы  столько  лет  были  в
христианстве и под конец начали отступать к латинству; великий  князь  пошел
на них не как на христиан, но  как  на  иноязычников  и  на  отступников  от
православия; отступили они не только  от  своего  государя  -  и  от  самого
господа бога; как прежде прадед его, великий князь Димитрий,  вооружился  на
безбожного Мамая, так и  благоверный  великий  князь  Иоанн  пошел  на  этих
отступников".
     Первый отряд под начальством  князя  Даниила  Дмитриевича  Холмского  и
боярина Феодора Давыдовича в числе 10000 выступил в начале июня к  Русе;  за
ним  пошел  отряд  под  начальством  князя   Оболенского-Стриги   вместе   с
Даньяровыми татарами к  Вышнему  Волочку  и  потом  по  Мсте;  трое  братьев
великокняжеских и князь  Верейский  двинулись  с  полками  каждый  из  своей
отчины. Все эти войска вступили разными  дорогами  в  Новгородскую  землю  и
начали страшно опустошать ее: воеводам велено было  распустить  ратников  по
многим  местам  -  жечь,  пленить  и  казнить  без  милости  жителей  за  их
неисправление к своему государю, великому князю. Сам Иоанн выступил 20  июня
с главными силами и царевичем Даньяром. 23 пришел в Волок, 29 остановился  в
Торжке, куда явились к нему воеводы тверские со многими  людьми,  явились  и
послы псковские  с  объявлением,  что  Псков  сложил  крестное  целование  к
Новгороду.
     К  московскому  князю  приходила  помощь  с  разных  сторон;   Великому
Новгороду не было помощи ниоткуда; король Казимир не  трогался;  даже  князь
Михаил Олелькович, услыхав о смерти брата своего, Семена, в  Киеве,  еще  15
марта уехал из Новгорода да на дороге пограбил Русу и от нее  все  места  до
самой границы; другого служилого князя  своего,  Рюриковича,  князя  Василия
Шуйского-Гребенку, новгородцы отправили на  защиту  Заволочья;  они  послали
просить помощи у Ордена, и магистр ливонский писал  к  Великому,  что  Орден
должен помочь Новгороду, ибо если московский князь  овладеет  последним,  то
немцам будет грозить  большая  опасность.  Но  пока  магистры  пересылались,
московский князь уже успел совершить опасное для них дело:  передовые  полки
его под начальством князя Холмского сожгли Русу 23 июня и на берегу Ильменя,
у Коростыни, побили  отряд  новгородцев,  которые,  приплыв  озером,  хотели
нечаянно напасть на москвичей;  но  сзади,  на  реке  Поле,  явилась  другая
новгородская рать; московские воеводы побили  и  эту,  возвратясь  от  Русы.
Легко поверить новгородскому летописцу, что причиной неуспеха  его  земляков
было раздвоение, господствовавшее в их городе: конная рать не пошла к  пешей
в  срок  на  помощь,  потому  что  полк  владычний  не  хотел   ударить   на
великокняжескую рать, говорил: "Владыка нам не велел на великого  князя  рук
поднимать, он послал нас только на псковичей".
     К псковичам в половине июня приехал московский  посол  понуждать  их  к
немедленному походу. Они отослали  складные  грамоты  в  Новгород,  а  послу
сказали: "Как только услышим великого князя  в  Новгородской  земле,  так  и
сядем на коней за своего государя". В Петров день приехал из Русы московский
боярин Зиновьев и начал каждый день твердить псковичам: "Садитесь сейчас  же
со мною на коней, я к вам отпущен  от  великого  князя,  воеводой  приехал".
Зиновьев привел с собою сто человек дружины, и Пскову  был  большой  убыток:
много выходило корму на людей и на лошадей. И вот псковичи 10 июля тронулись
в  поход  всем  городом  и   пригородами   под   начальством   сына   своего
князя-наместника, Василия Федоровича Шуйского,  и  четырнадцати  посадников.
Новгородцы, услыхав об этом и безопасные со стороны Холмского,  отвлеченного
к реке Поле, решили выступить против псковичей  и  стали  собирать  огромное
войско. Но уже из самого способа, каким набиралось это  войско,  можно  было
предвидеть неудачу: приверженцы Литвы,  затеявшие  войну,  силой  выгнали  в
поход плотников, гончаров и других ремесленников, которые отроду и на лошадь
не саживались; кто не хотел идти, тех грабили, били, бросали в Волхов. Таким
образом набралось тысяч сорок войска  и  пошло  под  начальством  степенного
посадника Димитрия Борецкого по левому берегу Шелони навстречу псковичам; но
не с ними оно встретилось. Великий князь  9  июля  стоял  у  озера  Коломны,
недалеко от Вышнего Волочка, когда Холмской дал ему знать о битве на Поле  и
о своем движении к Демону; Иоанн немедленно  же  велел  ему  идти  назад,  к
Шелони, для соединения с  псковичами,  а  у  Демона  приказал  стоять  князю
Верейскому. Холмской двинулся назад и 14 июля  завидел  полки  новгородские,
шедшие по той стороне  Шелони;  московские  воеводы,  несмотря  на  огромную
разницу в числе войска (у них было немного более 4000, а у новгородцев -  до
40000), решились вступить в битву: ратники их  переправились  через  реку  и
ударили  на  новгородцев,  которые  не  выдержали  натиска  и  побежали;  по
новгородским же известиям,  новгородцы  прогнали  москвичей  за  Шелонь,  но
западная рать татарская внезапно ударила на них и решила дело в пользу войск
великокняжеских. Как бы то ни было, новгородцы потерпели страшное поражение,
потеряли, по их счету, двенадцать тысяч убитыми и тысячу  семьсот  взятых  в
плен; в числе последних  находился  степенный  посадник  Борецкий  вместе  с
другими воеводами; в обозе победители нашли и договорную грамоту новгородцев
с Казимиром и отослали ее к великому князю.
     С другой стороны, псковичи, узнавши, что новгородцы жгут их пограничные
волости, выезжая из Вышгорода,  осадили  это  место,  начали  бить  пушками,
стрелами  стрелять,  примет  приметывать.  Первый  день  новгородцы   крепко
оборонялись, но на другой день, видя, что у них нет  ни  запасов,  ни  воды,
вышли со крестами на заборало  и  начали  говорить  осаждающим:  "В  чем  вы
изобижены, то ведает государь наш и ваш, князь великий, и Великий  Новгород;
а вы бы над нами свое милосердие показали,  мы  же  вам  животворящий  крест
целуем", - и отдали весь псковский полон, даже стрелы, собравши их на городе
или кругом заборал.  Псковичи  челобитье  их  приняли,  кровь  их  пощадили,
отступили от городка и занялись опустошением пограничных мест верст на 50  и
больше.  Не  так  был  счастлив  другой  полуторатысячный  отряд  псковичей,
собранный из охочих людей, которые отправились на  север:  за  рекой  Лютой,
притоком Плюсы, ударили на них врасплох новгородцы и  разбили  наголову;  но
скоро весть о Шелонском  поражении  заставила  победителей  бежать  с  места
победы.
     Великий князь получил весть о победе, когда стоял в  Яжолбицах,  в  120
верстах от Новгорода; отсюда он двинулся к югу и стал против Демона, который
сдался князю Верейскому, заплативши сто рублей окупа; от Демона Иоанн  пошел
к Русе и вступил в нее 24 июля; он ждал послов  новгородских  с  челобитьем,
потому что еще из-под Демона отпустил  в  Новгород  гонца,  ириезжавшего  за
опасной грамотой, но вместо  того  получил  весть,  что  Новгород  волнуется
по-прежнему. Несмотря на Шелонское поражение,  несмотря  на  то,  что  здесь
литовская сторона лишилась предводителей своих, взятых в плен,  несмотря  на
то, что гонец, посланный к Казимиру для понуждения его садиться поскорее  на
коня за Новгород, возвратился с печальной вестью, что магистр  ливонский  не
пропустил его через  свою  землю  (если  магистру  не  нравилось  господство
московского князя над Новгородом, то еще  более  должно  было  не  нравиться
господство  литовского  князя  по  тогдашним  отношениям  обоих  орденов   к
Казимиру), несмотря на все это, когда в Новгороде узнали, что Иоанн в  Русе,
то встал сильный мятеж, сторожа заняли стены и  башни,  переменяясь  день  и
ночь, а люди по-прежнему разделились: одни хотели за Москву, а другие  -  за
Литву. Узнав об этом, Иоанн сильно рассердился и велел казнить  Борецкого  с
тремя другими знатнейшими пленниками. "Вы за короля  задаваться  хотели",  -
сказал он им. Новгородцы приготовились защищаться, пожегши все посады  около
города, казнили переветника Упадыша, который с своими единомышленниками пять
пушек железом заколачивал; но скоро увидали, что сопротивление не может быть
продолжительно: хлеб вздорожал, рожь исчезла  на  торгу,  можно  было  найти
пшеничный хлеб, да и того мало. Тогда потребители ржаного хлеба поднялись на
потребителей пшеничного, укоряя их за то, что они привели великого князя  на
Новгород; это значило, что московская сторона взяла верх, и  вот  нареченный
владыка Феофил с старыми посадниками  и  житыми  людьми  поехал  бить  челом
великому князю, который стоял уже при устье  Шелони,  на  Коростыне.  Феофил
сначала обратился с челобитьем к князьям, боярам и воеводам, чтоб просили за
Новгород братьев великокняжеских, а чтоб эти  просили  уже  самого  великого
князя; митрополит из Москвы  также  писал,  что  если  новгородцы  придут  с
челобитьем,  то  чтоб  великий  князь  утолил  свой   гнев.   Иоанн   принял
новгородское челобитье, велел перестать жечь и пленить и дал  мир  Новгороду
по старине; но за новгородскую проступку взял 15000 рублей деньгами в отчет,
а серебром в отвес, кроме того, что передано было  братьям  великокняжеским,
князьям, боярам, воеводам московским за ходатайство. В договоре, заключенном
по старине, новгородцы обязались: "За короля и за великого князя литовского,
кто на Литве ни будет, от вас великих князей (Иоанна и сына его) нам,  вашей
отчине Великому Новгороду, мужам вольным, не отдаться  никакою  хитростью  и
быть нам от вас  неотступными  ни  к  кому;  князей  нам  у  великого  князя
литовского на пригороды не просить и не принимать князей из Литвы в  Великий
Новгород. А на владычество нам  выбирать  по  своей  старине;  ставиться  же
нашему владыке у гроба св. Петра-чудотворца в Москве у вас, великих  князей,
и у вашего отца митрополита, какой митрополит у вас в Москве ни будет;  а  в
другом месте, кроме Москвы, нам владыки нигде не ставить".
     Новгородцы начали переговоры с великим князем, еще  не  зная  о  другом
своем несчастье: в Двинской области воевода их, князь Василий Шуйский,  имея
двенадцатитысячный отряд войска, встретился на  берегах  Двины  с  устюжским
великокняжеским воеводою Образцом и вятчанами, у  которых  было  менее  4000
войска: жаркая битва продолжалась целый день, секлись, схватывая друг  друга
за руки; двинский знаменщик был убит, знамя подхватил  другой,  убит  был  и
этот, подхватил и третий, наконец убили и третьего,  знамя  перешло  в  руки
москвичей, и двиняне  дрогнули;  князь  Шуйский  спасся  бегством,  раненый;
новгородский летописец складывает вину поражения на двинян, говорит, что они
не тянули по князе Шуйском. С  другой  стороны,  вологодский  воевода  князя
Андрея Васильевича Меньшого повоевал Кокшенгу. Заключая договор по  старине,
Иоанн возвратил Новгороду его заволоцкие владения, но при  этом  был  сделан
строгий перебор, и новгородцы должны были отдать все волости великокняжеские
и ростовских князей, захваченные ими  прежде  и  в  последнюю  войну.  Таким
образом, многие волости разделились  пополам  между  Москвою  и  Новгородом,
например Емец, Матигоры, Кур-остров, Чухчелема, Ухть-остров,  Лисичь-остров;
другие, которые прежде мы видели за Новгородом,  отошли  все  к  Москве  без
раздела, например Колмогоры, Ненокса, Уна и проч.  Вся  земля  Новгородская,
говорит летописец, до самого моря  была  пожжена  и  попленена,  потому  что
опустошали ее не одни те войска, которые  были  с  великим  князем  или  его
братьями,  но  изо  всех  земель  московских  ходили  толпы  за  добычею   в
новгородские волости. Беды  не  прекратились  и  по  отходе  великокняжеских
войск: жители Русы, бежавшие в Новгород во время войны,  теперь  отправились
домой по Ильменю; но поднялась страшная  буря  и  потопила  их:  погибло  90
учанов и 60 малых судов, в одном месте нашли 120 трупов.  И  не  тут  только
природа объявила себя против Новгорода,  за  Москву;  опасения,  что  трудно
будет идти под Новгород летом по причине многих вод и болот, на этот раз  не
оправдались; как нарочно, лето было знойное, от мая до сентября не упало  ни
капли дождя; не было нигде преграды московским ратникам, которые гнали  скот
по болотам и местам, прежде непроходимым.
     1 сентября возвратился Иоанн в Москву: того  же  1471  года  в  декабре
приехал туда нареченный владыка новгородский Феофил и был  посвящен;  Феофил
просил свободы новгородским пленникам, и великий князь исполнил его просьбу;
отправил и наместников своих  в  Новгород  по-прежнему.  Казалось,  что  все
уладилось, но так могло казаться только: долговременное  отсутствие  великих
князей, долговременная невозможность для них заниматься  внутренними  делами
Новгорода ослабили, привели в забвение, но  не  уничтожили  прав  их  здесь;
теперь же великий  князь  московский  получил  возможность  дать  силу  этим
правам. При ослаблении власти княжеской вследствие постоянной борьбы  многих
князей-соперников образовались стороны,  также  постоянно  боровшиеся  между
собою; богатый боярин, имевший средства платить многочисленным вечникам, мог
отважиться  на  все,  мог  отважиться  вооруженною  рукою  мстить  за   свои
оскорбления; иногда целые улицы, целые концы враждовали друг с другом,  стоя
за то или другое лицо, за того  или  другого  чиновника  гражданского;  сила
решала спор;  предводитель  восторжествовавшей  стороны  достигал  должности
посадника и в этом звании позволял себе мстить тем  гражданам,  тем  улицам,
тем концам, которые были против него. Что оставалось побежденным  и  слабым?
Молчать и ждать благоприятных обстоятельств, ждать усиления  своей  стороны,
которое подаст им возможность собраться  на  вече,  низложить  соперников  и
поступить с ними по их же примеру. В таком состоянии находились дела,  когда
великий князь был далеко, а наместников мало  слушались.  Но  теперь,  когда
великий князь хотел и мог восстановить свое  старинное  значение  верховного
судьи, теперь стороне угнетенной не нужно  было  долго  дожидаться  удобного
случая к низложению врагов своих: она могла  отдать  свое  дело  на  решение
великого князя. Посадник степенный Василий  Ананьин  с  18  другими  боярами
своей стороны, наехавши с многочисленным отрядом на две  улицы,  Славкову  и
Никитину, людей переграбил и перебил, многих даже до смерти, имения взял  на
тысячу рублей. В то же время староста  Федоровской  улицы  Памфил  вместе  с
двумя боярами, которые участвовали и в нападении на  две  упомянутые  улицы,
ударил на двор двух братьев, бояр Полинарьиных, людей у них перебил,  имения
пограбил на 500  рублей.  Любопытно,  что  между  виновниками  этих  насилий
встречаем имена известных врагов Москвы: это обстоятельство может навести на
мысль, что здесь действовали также и причины политические, что на эту борьбу
должно смотреть  как  на  продолжение  борьбы  двух  сторон  -  литовской  и
московской. В нападении на Славкову и Никитину улицы участвовали:  Селезневы
- Матвей и  Яков,  которых  брат  Василий  был  казнен  вместе  с  Димитрием
Борецким; Андрей Телятев и Моисей Федоров; Павел Телятев и Яков Федоров были
также схвачены в Шелонской битве и отосланы в Коломну;  Афанасьевы,  которых
Иоанн, как увидим впоследствии, считал самыми жаркими  приверженцами  Литвы;
наконец, в числе вельмож, на которых  были  поданы  жалобы  и  которые  были
обвинены  Иоанном,  видим  Федора  Исакова  Борецкого.  Но  если   сообщники
степенного посадника Ананьина были приверженцами Литвы, то можно  заключить,
что и сам посадник  не  был  доброжелателем  Москвы.  Как  бы  то  ни  было,
обиженные посадником и его товарищами послали жаловаться на  них  в  Москву.
Псковский летописец говорит, что житые и младшие люди сами призвали великого
князя, потому что обижали их посадник и великие бояре, не знавшие над  собою
суда; но мы не можем принять этого известия без  ограничения:  кроме  борьбы
сословий тут мы  видим  и  борьбу  сторон,  ибо  между  врагами  Ананьина  и
товарищей его встречаем не одних житых и  младших  граждан,  но  также  бояр
Полинарьиных.
     22 октября 1475 года Иоанн выехал из Москвы в Новгород,  миром,  но  со
многими людьми; в Вышнем Волочке встретил его посол  от  владыки  Феофила  с
дарами, но тут же встретили его  и  жалобщики,  какой-то  Кузьма  Яковлев  с
товарищами; отсюда до  самого  Новгорода  по  всем  станциям  встречали  его
новгородские чиновники с подарками, начиная от подвойского до посадников,  и
между ними опять жалобники многие. За 90  верст  до  города  встретил  князя
владыка Феофил, воевода новгородский, князь  Василий  Васильевич  Шуйский  и
посадник степенный Ананьин со многими другими духовными,  боярами  и  житыми
людьми: владыка поднес две бочки вина, все остальные - по меху вина,  и  все
были угощены обедом. Проведя месяц  в  дороге,  21  ноября  Иоанн  въехал  в
Новгород, встреченный посадниками, житыми людьми, множеством народа, и  стал
на Городище; владыка прислал двух чиновников своих  распоряжаться  доставкою
съестных припасов ко двору великокняжескому; но великий князь не велел брать
от них кормов и осердился на владыку, зачем прислал людей непригожих к делу,
незначительных; владыка просил прощения чрез бояр, велел  отпускать  припасы
наместнику своему, и тогда великий князь нелюбье отложил и пожаловал,  велел
брать кормы; владыка в день приезда  бил  челом  Иоанну,  звал  его  к  себе
обедать; но великий князь не пожаловал, не поехал и на другой день позвал  к
себе на обед владыку, посадника степенного, старых  посадников,  тысяцких  и
многих знатных людей; в тот же  день  нашло  к  нему  множество  жалобников,
новгородцев и уездных людей; одни пришли просить приставов,  чтобы  не  быть
ограбленными от ратников,  пришедших  с  великим  князем,  другие  пришли  с
жалобами на свою же братию, новгородцев. "Потому что, - говорит летописец, -
земля эта давно уже в своей воле жила,  о  великих  князьях  небрегла  и  не
слушала их, и много зла было  в  ней:  убийства,  грабежи,  домам  разорение
напрасное; кто кого мог, тот того и обижал".
     23 ноября въехал Иоанн в город (крепость), где был встречен владыкою со
всем духовенством, как приказал сам великий князь. В  этот  день  он  слушал
обедню у св. Софии и обедал у владыки,  причем  получил  дары:  три  постава
сукон, 100 корабельников (червонцев), зуб рыбий да  на  проводях  две  бочки
вина. На другой день пошли к великому князю с челобитьем, дарами и  жалобами
разные люди, а на третий явились главные жалобщики - две улицы,  Славкова  и
Никитина, да братья Полинарьины - и жаловались в присутствии владыки, старых
посадников, других бояр и житых людей. Иоанн сказал  владыке  и  посадникам:
"Ты, богомолец  наш,  и  вы,  посадники,  объявите  отчине  нашей,  Великому
Новгороду, чтобы дали на этих обидчиков своих приставов, как я  дал  на  них
своих, потому что я хочу дело рассмотреть; и ты бы,  богомолец  мой,  и  вы,
посадники, тогда у меня были: хочется мне обиженным управу дать". Новгородцы
дали своих приставов, и в воскресенье 26 ноября  обидчики  и  обиженные  все
стали перед великим князем  на  Городище  в  присутствии  Феофила  и  старых
посадников; начался суд,  и  было  решено,  что  жалобы  справедливы.  Тогда
великий князь  велел  взять  обвиненных,  главных  посадить  за  приставами,
товарищей их отдать на поруку крепкую, в 1500 рублях; архиепископ взял их на
поруку. В то же время Иоанн выслал  от  себя  вон  и  велел  схватить  Ивана
Афанасьева с сыном за то, что советовали Новгороду отдаться за короля.
     Прошел день, другой; на третий явился на Городище владыка  и  посадники
бить  великому  князю  челом  от  Великого   Новгорода,   чтобы   пожаловал,
смиловался, велел освободить посаженных бояр и отдать их на поруку.  Великий
князь челобитья не принял и сказал: "Известно  тебе,  богомольцу  нашему,  и
всему Новгороду, отчине нашей, сколько от этих бояр и  прежде  зла  было,  а
нынче, что ни есть дурного в нашей отчине, все от них; так как же мне их  за
это дурное жаловать?" В тот  же  день  посадник  Ананьин  с  тремя  главными
товарищами скованные были отправлены  в  Москву.  Спустя  несколько  времени
пришел опять Феофил с посадниками и многими  другими  людьми  бить  челом  о
помиловании тех  товарищей  Ананьина,  которые  даны  были  на  поруку;  это
челобитье великий князь принял,  велел  только  взыскать  с  виноватых  1500
рублей истцовых убытков да свои судные пошлины  (свою  вину).  По  окончании
этих дел, с 4 декабря, начались пиры у знатнейших новгородцев  для  великого
князя и продолжались  до  19  января:  каждый  хозяин  дарил  гостя  ковшами
золотыми, деньгами,  мехами,  рыбьими  зубьями,  сукнами,  ловчими  птицами,
вином, лошадьми. Те посадники и тысяцкие, которые не успели дать  пиров  для
великого князя, подносили ему дары, какими хотели дарить на пирах; из купцов
и житых людей не остался ни один, который бы не  пришел  с  дарами,  даже  и
молодые (незначительные) люди многие были у  него  с  дарами  и  челобитьем;
новоизбранный степенный посадник Фома Андреевич Курятник вместе  с  тысяцким
поднесли ему 1000 рублей от всего Великого Новгорода. Во время пиров приехал
шведский посол с просьбою о продолжении перемирия; великий князь  пожаловал,
велел владыке и Новгороду заключить с  шведами  перемирие  по  старине  и  с
честью отпустил посла. При всех этих  распоряжениях  Иоанновых  ни  один  из
старых обычаев, ни одно из старых условий  не  были  нарушены:  перемирие  с
соседним государством было заключено владыкою и Новгородом, но с ведома и по
приказанию князя; по  жалобе  новгородцев  Иоанн  судил,  сменил  и  наказал
посадника, ибо имел право верховного суда  над  всеми,  имел  право  сменять
чиновников, объявив только их вину;  при  этом  Иоанн  выполнил  в  точности
старинный обычай: давши  на  обличенных  своих  приставов,  требовал,  чтобы
Новгород дал также и своих; он заточил осужденного посадника и его товарищей
в Москву, но и  это  была  старина:  Владимир  Мономах,  Святослав  Ольгович
заточали на юг бояр новгородских, и после в  договорах  это  право  не  было
отнято у князей. Иоанн не нарушил ни в чем старины, но давно уже  новгородцы
отвыкли  от  нее,  ибо  в  продолжение  многих  веков  великие   князья   не
пользовались своими правами, а новгородцы, пользуясь настоящим, забыли  и  о
прошедшем и о будущем.
     Месяц  ехал  великий  князь  из  Москвы  в  Новгород;  гораздо   скорее
возвратился из Новгорода в Москву, ибо не был задерживаем на пути: 26 января
выехал он из Новгорода, 8 февраля был уже в Москве. И здесь  соблюдено  было
условие старинных договоров: "Когда, князь, поедешь в Новгород,  тогда  тебе
дары брать по постояниям (станциям); когда же поедешь  из  Новгорода,  тогда
дара тебе не надобно". В марте приехал в Москву  владыка  Феофил  с  боярами
просить об освобождении заточенных новгородцев; Иоанн угостил владыку, но из
заточенных не отпустил ни одного. Между тем многим понравилось искать защиты
от обид на суде великокняжеском; ждать Иоанна,  когда  он  опять  приедет  в
Новгород, было долго, и вот забыли старинное условие: "На Низу новгородца не
судить"; стали брать приставов и являться в назначенный  срок  в  Москву  на
суд.  В  начале  1477  года  приехал  посадник  Захар  Овинов  за  приставом
великокняжеским со многими новгородцами - одним отвечать, на других  искать.
Вслед за Овиновым приехали другие бояре и многие житые люди, также поселяне,
монахини, вдовы и все обиженные, многое множество, искать  удовлетворения  в
обидах и отвечать на жалобы других. "Этого не бывало от  начала,  -  говорит
летописец, - как земля их стала и как великие  князья  пошли  от  Рюрика  на
Киеве и на Владимире; один только великий князь Иван Васильевич довел их  до
этого".
     Два шага было сделано; оставалось сделать третий, последний.  Все  было
приготовлено:   литовская   сторона,   пораженная   бездействием   Казимира,
безмолвствовала без глав своих; народ начал смотреть  на  московского  князя
как на верховного судью; мало того, были в Новгороде люди, которых летописец
называет приятелями князя московского; вече молчало. Но оно могло заговорить
при первом удобном случае, при первой  победе  хана  Золотой  или  Казанской
Орды, и посадник все еще сидел в суде подле московского наместника;  надобно
было  освободиться  и  от  веча,  и  от  посадника.  Приехали  двое   послов
новгородских, Назар Подвойский и Захар, вечевой дьяк,  которые  в  челобитье
назвали Иоанна государем, тогда как прежде, "с тех пор как земля их стала, -
говорит летописец, - того не бывало, ни одного великого князя  государем  не
называли, а только господином". Летописи не сообщают ясных подробностей, кем
собственно и как устроено было это дело. В следующем же месяце  (апреля  24)
отправились послы из  Москвы  спросить  владыку  и  весь  Великий  Новгород:
"Какого они хотят государства? Хотят ли,  чтоб  в  Новгороде  был  один  суд
государя, чтобы тиуны его сидели по всем улицам,  хотят  ли  двор  Ярославов
очистить для великого князя?" В некоторых  летописях  говорится,  что  послы
назвали Иоанна государем по решению владыки, бояр, посадников, но без ведома
Великого Новгорода; в других говорится, что новгородцы, услыхав запрос посла
московского, пограбили этих посадников и бояр, дворы, доспехи и  всю  ратную
приправу у них отняли; известный нам Захар Овин  оговорил  другого  боярина,
Василия Никифорова, будто бы тот во время поездки своей в  Москву  присягнул
там служить великому князю против Новгорода. 31 мая встал  мятеж,  собралось
вече, пришли на Василия Никифорова, взяли его и привели перед народ, который
закричал ему: "Переветник! Был ты у великого князя и целовал  ему  крест  на
нас!" Василий отвечал: "Целовал я крест  великому  князю  в  том,  что  буду
служить ему правдою и добра ему хотеть, а не целовал я  креста  на  государя
своего, Великий Новгород, и на вас, своих господ и братий".  Его  убили  без
милости, иссекли топорами на части; но потом убили и Захара Овина  вместе  с
братом у владыки на дворе, сына Кузьмина замертво оставили, схватили и двоих
других бояр. Луку Федорова и Феофилакта Захарьина,  но,  приведши  на  вече,
пожаловали, взявши с них присягу, что будут хотеть добра Новгороду. С  этого
времени  новгородцы  взбесновались,  как  пьяные,  по  выражению  летописца,
посредничество псковитян отвергли, всякий начал толковать свое, и  к  королю
опять захотели; но послов московских держали шесть недель с честью, с честью
и отпустили, давши такой ответ великим князьям: "Вам, своим господам,  челом
бьем, но государями вас не зовем;  суд  вашим  наместникам  на  Городище  по
старине, а тиунам вашим у нас не быть, и двора Ярославова не даем;  хотим  с
вами жить, как договорились в последний раз на Коростыни; кто же взялся  без
нашего ведома иначе сделать, тех казните, как сами знаете, и мы здесь  будем
их также казнить, кого поймаем; а вам,  своим  господам,  челом  бьем,  чтоб
держали нас в старине, по крестному целованию". Послы и  преданные  великому
князю посадники  отправились  в  Москву  и  объявили  здесь  о  новгородских
событиях.  Иоанн  пришел  к  митрополиту  с  вестью   о   клятвопреступлении
новгородцев: "Я не  хотел  у  них  государства,  сами  присылали,  а  теперь
запираются и на нас ложь положили". Тоже объявил  матери,  братьям,  боярам,
воеводам и по общему благословению и  совету  вооружился  на  отступников  и
крестного целования преступников новгородцев.
     Услыхав об этих вооружениях, новгородцы послали старосту одной из своих
улиц в Москву бить челом об опасной грамоте для  своих  послов;  но  великий
князь велел опасчика задержать в Торжке и, несмотря на осеннее время, спешил
двинуть отовсюду многочисленные полки к Новгороду:  30  сентября  послал  он
туда складную грамоту, а 9  октября  выехал  сам  из  Москвы,  оставя  здесь
по-прежнему сына. Через десять дней великий  князь  стоял  в  Торжке;  здесь
ждали его два посланца новгородских с челобитьем об опасных грамотах,  ждали
его и два боярина новгородских, братья Клементьевы, с челобитьем о  принятии
в службу - верное предвещание для успеха! Пробыв четыре дня в Торжке,  Иоанн
выступил далее на Вышний Волочек, а отсюда пошел между  Мстою  и  Яжелбицкою
дорогою, и в то же время по разным другим дорогам  двигались  сильные  полки
московские, тверские, татарские. Прежде, когда Иоанн ходил в Новгород миром,
на станциях являлись к нему  знатные  новгородцы  с  подарками;  теперь  они
являлись к нему с челобитьем о принятии  в  службу;  так,  приехали  к  нему
посадник Тучин, житый  человек  Савельев.  Опасчиков,  найденных  в  Торжке,
великий князь велел вести с собою и, только будучи уже  во  125  верстах  от
Новгорода, у Спаса на Еглине, велел им  явиться  пред  себя  и  дал  опасную
грамоту. Но если великий князь спешил походом, то новгородцы  спешили  миром
и, не дожидаясь прежних двух опасчиков, выслали третьего; Иоанн объявил ему,
что опас уже дан, а  сам  уже  между  тем  на  Полинах,  в  120  верстах  от
Новгорода, урядил полки, как быть в большом полку или в великокняжеском, как
в передовом, как в правой и левой руке, и  отпустил  войска  к  Новгороду  с
приказанием занять Городище и  монастыри,  чтоб  новгородцы  не  сожгли  их.
Находясь в 50 верстах от Новгорода, у Николы в Тухоле, Иоанн  послал  приказ
псковичам идти на Новгород ратью с пушками, пищалями, самострелами, со  всею
приправою, с чем к городу приступить, стать на  устье  Шелони  и  дожидаться
дальнейших приказаний. В 30 верстах  от  Новгорода,  на  Сытине,  23  ноября
явились к Иоанну владыка Феофил с посадниками и житыми людьми и  стали  бить
челом: "Господин государь князь великий  Иван  Васильевич  всея  России!  Ты
положил гнев свой на отчину свою, на Великий  Новгород,  меч  твой  и  огонь
ходят по Новгородской земле, кровь христианская льется, смилуйся над отчиною
своею, меч уйми, огонь утоли, чтобы кровь христианская не  лилась:  господин
государь, пожалуй! Да положил ты опалу на бояр новгородских и на Москву свел
их в свой первый приезд: смилуйся, отпусти их  в  свою  отчину,  в  Новгород
Великий". Великий князь не отвечал послам ни слова, но позвал их обедать. На
другой день ходили они к брату великокняжескому Андрею Меньшому с подарками,
чтоб просил брата за Новгород, и потом пришли к великому князю  с  просьбою,
чтоб пожаловал, велел с боярами поговорить; великий князь выслал к ним троих
бояр на говорку. Послы предложили им такие условия, чтоб великий князь ездил
в Новгород на четвертый год и брал по  1000  рублей;  велел  бы  суд  судить
наместнику своему и посаднику в городе, а чего они не управят, тому  бы  сам
князь великий управу чинил, когда приедет на четвертый год, а чтоб позвов на
Москву не было; чтоб князь великий  не  велел  своим  наместникам  владычных
судов судить и посадничьих; чтоб великокняжеские подданные в тяжбах своих  с
новгородцами судились пред наместником  и  посадником  в  городе,  а  не  на
Городище.
     Вместо  ответа  великий  князь  велел  воеводам  своим  придвинуться  к
Новгороду, занять Городище и подгородные монастыри  и,  получив  весть,  что
приказание его  исполнено,  велел  сказать  послам:  "Сами  вы  знаете,  что
посылали к нам Назара Подвойского и Захара, вечевого дьяка, и  назвали  нас,
великих князей, себе государями; мы, великие князья,  по  вашей  присылке  и
челобитью послали бояр спросить вас: Какого нашего государства хотите? И  вы
заперлись,  что  послов  с  тем  не  посылывали,  и  говорили,  что  мы  вас
притесняем. Но кроме того, что вы объявили нас лжецами, много и других ваших
к нам  неисправлений  и  нечести.  Мы  сперва  поудержались,  ожидая  вашего
обращения, посылали к вам с увещаниями; но вы не послушались и потому  стали
нам как чужие. Вы теперь поставили речь о боярах новгородских, на которых  я
положил опалу, просили, чтоб я их пожаловал, отпустил; но вы хорошо  знаете,
что  на  них  бил  мне  челом  весь  Великий  Новгород  как  на  грабителей,
проливавших кровь христианскую. Я, обыскавши владыкою,  посадниками  и  всем
Новгородом, нашел, что много зла делается от них нашей отчине,  и  хотел  их
казнить; но ты же, владыка, и вы, наша отчина, просили меня за них, и  я  их
помиловал, казнить не велел, а теперь вы о тех же виноватых речь вставляете,
чего вам делать не годилось, и  после  того  как  нам  вас  жаловать?  Князь
великий вам говорит: "Захочет Великий Новгород бить нам челом, и  он  знает,
как ему нам, великим князьям, челом бить".
     Послы отправились назад, в Новгород, а следом за ними двинулся  туда  и
великий князь Ильменем по льду; 27 ноября стал он под городом; в  тот  же  и
следующие дни подошли и все другие полки; 30  ноября  Иоанн  велел  воеводам
отпустить половину войска за кормами, с тем чтоб через десять дней все  были
в сборе под Новгородом, послал торопить и псковскую рать. Новгородцам  стало
очень тяжко, потому что неприятель расположился в их посадах  и  монастырях,
обхвативши город с обеих сторон. Несмотря на то,  они  сначала  сели  все  в
осаде, устроивши себе по обе стороны Волхова и через  самую  реку  на  судах
стену деревянную. Иоанн видел, что они укрепились хорошо, что если пойти под
стену, то с обеих сторон головы станут  падать,  и  потому  не  хотел  брать
города приступом, а решился стоять под ним до тех пор, пока голод и  теснота
заставят осажденных покориться. Чтоб в собственных полках при этом  не  было
ни в чем недостатка, он приказал псковичам прислать  муки  пшеничной,  рыбы,
меду, выслать купцов своих со всяким другим товаром, что и было исполнено. В
Новгороде между тем народ стал волноваться: одни  хотели  биться  с  великим
князем, а другие покориться ему, и последних оказалось больше,  чем  первых.
Вследствие этого 4 декабря явился в московском стане опять владыка Феофил  с
посадниками и житыми; послы били  челом,  чтоб  государь  пожаловал,  указал
своей отчине, как бог положит ему на сердце свою отчину жаловать. Ответ  был
прежний: "Захочет наша отчина бить нам челом, и она знает, как бить  челом".
Послы отправились назад, в город, и на другой день возвратились с  повинною,
что действительно Новгород  посылал  в  Москву  Назара  да  Захара  называть
великого князя государем и потом заперся. "Если так,  -  велел  отвечать  им
Иоанн, - если ты, владыка, и вся наша отчина,  Великий  Новгород,  сказались
перед нами виноватыми и спрашиваете, как нашему  государству  быть  в  нашей
отчине, Новгороде, то  объявляем,  что  хотим  такого  же  государства  и  в
Новгороде, какое в Москве". Послы просили, чтоб великий князь отпустил их  в
город  подумать,  и  дано  им  два  дня  на  размышление.  7  декабря  послы
возвратились с новыми просьбами, с  новыми  уступками:  чтоб  великий  князь
велел своему наместнику судить с посадником; чтоб брал каждый  год  дань  со
всех волостей новгородских по  полугривне  с  сохи;  чтоб  держал  пригороды
новгородские своими наместниками, а суд был бы  по  старине;  чтоб  не  было
вывода и позвов из Новгородской земли; чтоб государь не вступался в боярские
земли; чтоб новгородцам не было службы в Низовую землю,  чтоб  защищали  они
только свои рубежи. Великий князь велел отвечать им: "Сказано вам, что хотим
государства в Великом Новгороде такого же, какое у пас государство в Низовой
земле на Москве; а вы теперь сами мне указываете, как нашему  государству  у
вас быть: какое же после этого будет мое государство?" Послы  отвечали:  "Мы
не указываем и государству великих князей урока не кладем; но пожаловали  бы
государи свою отчину, объявили Великому Новгороду, как их государству в  нем
быть, потому что Великий Новгород низовского обычая не знает, не знает,  как
наши государи великие князья держат свое  государство  в  Низовской  земле".
"Государство наше таково, - был ответ, - вечевому колоколу  в  Новгороде  не
быть; посаднику не быть, а государство все нам  держать;  волостями,  селами
нам владеть, как владеем в Низовой земле, чтоб было на чем нам быть в  нашей
отчине, а которые земли наши за  вами,  и  вы  их  нам  отдайте;  вывода  не
бойтесь, в боярские вотчины не вступаемся, а суду быть  по  старине,  как  в
земле суд стоит".
     Шесть дней думали новгородцы об этом государстве;  наконец  14  декабря
владыка с посадниками явился и объявил,  что  вечевой  колокол  и  посадника
новгородцы отложили, только бы государь не выводил их, в вотчины их,  земли,
воды и в имущества не вступался, позвы отложил и службы им в  Низовую  землю
не наряжал. Великий князь всем этим  их  пожаловал.  Тогда  они  стали  бить
челом, чтоб государь дал крепость своей отчине, Великому Новгороду, крест бы
целовал, и получили в ответ: "Не быть моему целованию"; просили, чтоб  бояре
целовали крест, - и в том получили отказ;  просили,  чтоб  по  крайней  мере
будущий наместник присягнул, - отказано и в  этом;  наконец,  просили,  чтоб
великий князь позволил им возвратиться в город и опять подумать, -  и  этого
позволения не  дано.  Прошло  тринадцать  дней,  прошел  праздник  Рождества
Христова, владыка с посадниками все жил в  стане  московском,  а  между  тем
последний служивый князь новгородский, Василий Васильевич Шуйский, сложил  к
новгородцам крестное целование на имя великого князя; и новгородцы из страха
перед последним не  смели  ни  слова  молвить  Шуйскому,  который  безопасно
оставался у них после того два дня. Наконец  29  декабря  владыка  и  другие
послы сказали боярам московским: "Если государь не жалует, креста не  целует
и опасной грамоты нам не дает, то пусть сам объявит нам свое жалованье,  без
боярских высылок". Иоанн велел им войти к себе и сказал: "Просили  вы,  чтоб
вывода, позва на суд и службы в Низовую землю не было, чтоб  я  в  имения  и
отчины людские не вступался и чтоб суд был по старине, всем этим я вас, свою
отчину, жалую". Послы поклонились и вышли.  Но  скоро  нагнали  их  бояре  и
начали говорить: "Великий князь велел вам сказать: Великий  Новгород  должен
дать нам волости и села, без того нам нельзя держать  государства  своего  в
Великом Новгороде". Послы отвечали: "Скажем  об  этом  Новгороду".  Новгород
предложил две волости: Луки Великие и Ржеву Пустую; великий князь  не  взял;
предложили десять волостей - не взяли и их; тогда послы  сказали,  чтоб  сам
великий князь  назначил,  сколько  ему  надобно,  волостей;  Иоанн  назначил
половину волостей владычных и монастырских и все  новоторжские,  чьи  бы  ни
были.  Новгородцы  согласились,  но  просили,  чтоб  половина   монастырских
волостей была взята только у  шести  богатых  монастырей,  у  остальных  же,
бедных,  малоземельных,  не  брать.  Великий  князь  исполнил  их   просьбу;
пожаловал и владыку: вместо половины волостей взял  у  него  только  десять.
Затем начались переговоры о дани:  сначала  великий  князь  хотел  брать  по
полугривне с обжи: новгородскую обжу  составлял  один  человек,  пашущий  на
одной лошади; три обжи составляли соху; пашущий на трех лошадях и сам-третей
составлял также соху. Но владыка от  всего  города  стал  бить  челом,  чтоб
великий князь смиловался, брал бы по семи денег с трех обжей один раз в год;
Иоанн согласился брать, однажды в год по полугривне с сохи со всех  волостей
новгородских, на Двине и  в  Заволочье,  на  всяком,  кто  пашет  землю,  на
ключниках, старостах и холопях  одерноватых.  Владыка  просил  также,  чтобы
великий князь не посылал по новгородским волостям своих писцов и  даньщиков,
потому что это тяжко будет христианству: положил бы  государь  это  дело  на
новгородскую душу; новгородцы скажут сами, сколько у кого  будет  сох,  сами
соберут дань и отдадут по  крестному  целованию,  без  хитрости  тому,  кому
великие князья прикажут; а кто утаит хотя одну обжу  и  будет  уличен,  того
пришлют к государям на казнь. Иоанн исполнил и эту просьбу, после чего велел
очистить для себя двор Ярославов и объявить новгородцам присяжную запись, на
которой они должны были целовать ему крест. 13 января  1478  года  пришел  к
великому  князю  владыка  со  многими  боярами,  житыми,  купцами  и  принес
присяжную запись; писал ее  дьяк  владычний,  подписал  владыка  собственною
рукою и печать свою приложил, приложили по печати и со всех пяти  концов.  В
тот же день в стане целовали крест на этой  записи  многие  бояре,  житые  и
купцы перед боярами великокняжескими, которые заставили их  также  обещаться
на словах не мстить псковичам за помощь их Москве, не мстить  тем  боярам  и
женам их и детям, которые служат великому князю, отказаться  от  пригородов,
Двинской области и Заволочья. Присягнувши, новгородцы  просили  бояр,  чтобы
Иоанн сказал им всем вслух свое  милостивое  слово,  и  слово  это  было  им
сказано: "Даст бог, вперед тебя, своего богомольца, и отчину  нашу,  Великий
Новгород, хотим жаловать". 15 января приехал в Новгород князь  Иван  Юрьевич
Патрикеев с четырьмя другими московскими боярами и созвал  весь  Новгород  в
палату, а не на площадь, потому что с этого дня веча уже  не  было  более  в
Новгороде; Патрикеев начал говорить: "Князь  великий  Иван  Васильевич  всея
Руси, государь  наш,  тебе,  своему  богомольцу  владыке,  и  своей  отчине,
Великому Новгороду, говорит так: ты,  наш  богомолец,  и  вся  паша  отчина,
Великий Новгород, били челом нашим братьям, чтобы я  пожаловал,  смиловался,
нелюбье с сердца отложил; и я, князь великий для  братьев  своих,  пожаловал
вас, нелюбье отложил. И ты бы, богомолец наш, и отчина наша, на  чем  добили
нам челом, и грамоту записали, и крест целовали, то бы все исполняли;  а  мы
вас вперед хотим жаловать по вашему исправлению  к  нам".  После  этой  речи
московские бояре стали приводить лучших новгородцев к присяге  на  владычном
дворе, а по концам посланы были для этого дети боярские  и  дьяки;  целовали
крест все, не исключая жен и людей боярских; тут,  при  крестном  целовании,
взята была и грамота, которую новгородцы написали и укрепили между собою  за
58 печатями. 18 января били челом великому князю в службу бояре новгородские
и все дети боярские и  житые  люди.  20  января  отправлена  была  в  Москву
грамота, что великий князь отчину свою, Великий Новгород, привел во всю свою
волю и учинился на нем государем, как и на Москве. Наместниками в  Новгороде
были  назначены  князь  Иван  Васильевич  Стрига  да  брат   его,   Ярослав,
Оболенские, а через несколько дней приданы были к ним еще двое  наместников.
Оболенские поместились на дворе Ярославовом, сам же великий князь  продолжал
жить в стане и два раза только въезжал в Новгород для слушания обедни у  св.
Софии, потому что в городе был мор.  Перед  отъездом  Иоанн  велел  схватить
старосту купеческого Марка Панфильева, боярыню Марфу Борецкую со  внуком  ее
Василием Федоровым, еще пятерых новгородцев и отвезти их  в  Москву,  имение
отписать на себя;  забраны  были  и  все  договоры,  когда-либо  заключенные
новгородцами с князьями литовскими. 17 февраля тронулся Иоанн  из  стана,  5
марта приехал в Москву; за ним  привезли  из  Новгорода  вечевой  колокол  и
подняли на колокольню  на  площади  кремлевской  звонить  вместе  с  другими
колоколами.
     Но не вдруг мог забыть Новгород свой прежний быт,  и  противная  Москве
сторона ждала только первого удобного случая,  чтоб  снова  подняться.  Этот
удобный случай не замедлил представиться, когда в 1477 году хан Золотой Орды
в союзе с Казимиром литовским начал грозить Москве нашествием и когда братья
великого князя хотели также воспользоваться  этим  случаем  для  возвращения
себе старых удельных прав. Иоанну дали тайно знать,  что  многие  новгородцы
пересылаются с Казимиром, зовут его к себе, пересылаются и с немцами, король
обещал явиться с полками и послал, с одной  стороны,  к  хану  Золотой  Орды
звать его на Москву, а с другой - к папе с просьбою о  денежном  вспоможении
для успеха в деле, которое неминуемо повлечет за собою присоединение  важной
области к римской церкви. Папа назначил на военные  издержки  сбор  со  всех
церквей польских и литовских. Иоанн хотел предупредить  Казимира  и  застать
врасплох новгородцев: взяв с собою только тысячу человек, он  отправился  26
октября к Новгороду миром, а между тем под предлогом войны с  немцами  велел
сыну набирать войска и спешить за собою  следом;  заставы  были  расставлены
повсюду, дабы в Новгороде не узнали о наборе  и  приближении  многочисленной
рати.  Несмотря  на  то,  в  Бронницах  он  получил  весть,  что  новгородцы
затворились и не намерены пускать его миром.  Тогда  Иоанн  дождался  полков
своих и приступил  к  городу,  в  котором  по-прежнему  имел  многочисленных
приверженцев: они не хотели биться и  перебегали  к  москвичам;  архиепископ
послал за опасною грамотою, но Иоанн отвечал: "Я сам  опас  для  невинных  и
государь ваш; отворите ворота:  когда  войду  в  город,  невинных  ничем  не
оскорблю". А между тем разрушительная стрельба  из  пушек  не  прекращалась.
Наконец ворота отворились, и владыка,  посадник,  тысяцкий  (ибо  новгородцы
поспешили восстановить свои древние формы правления), старосты пяти  концов,
бояре и народ вышли навстречу к великому князю, пали ниц и просили прощения.
Иоанн благословился у архиепископа и сказал во  всеуслышание:  "Я,  государь
ваш, даю мир всем невинным, не бойтесь ничего!" - и отправился по  обычаю  к
св.  Софии,  а  потом  в  дом  Ефима  Медведева,  нового  посадника,  где  и
остановился. В тот же день 50 человек главных врагов Москвы были захвачены и
пытаны. Тут только великий князь узнал об участии владыки  в  заговоре  и  о
сношениях братьев  своих  с  новгородцами.  Феофил  был  взят  и  отослан  в
московский Чудов монастырь под стражу, богатство его отобрано в  казну;  100
главных заговорщиков подверглись смертной казни. 100 семей детей боярских  и
купцов разосланы по низовым городам. Но и этим дело  не  кончилось:  в  1481
году схвачены были четверо новгородских бояр; вражда сторон продолжалась,  и
следствием было то, что в 1484 году сами  же  новгородцы  прислали  донос  в
Москву, что некоторые из их  сограждан  пересылались  с  королем;  по  этому
доносу человек тридцать  больших  и  житых  людей  было  схвачено,  дома  их
разграблены, сами подвергнуты пытке; когда их приговорили к смертной  казни,
то перед виселицею стали они прощаться друг с другом и каяться, что напрасно
клепали друг друга на пытке. Услыхав об этом,  великий  князь  не  велел  их
вешать, но велел сковать и посадить в тюрьму, а жен и  детей  их  послать  в
заточение. В то же время была схвачена и  разграблена  Настасья,  славная  и
богатая, по выражению летописца, взят и пограблен был  также  Иван  Кузьмин,
который во время новгородского взятия с тридцатью слугами убежал в Литву, но
король не оказал ему никакой милости, слуги отстали от него, и он сам-третей
прибежал назад, в Новгород, где и был схвачен. В том же 1484 году  принужден
был по болезни оставить архиепископию владыка Сергий, посвященный в Новгород
на  место  Феофила  из  старцев  Троицкого  Сергиева  монастыря.  Московские
летописцы говорят, что новгородцы не хотели покориться Сергию, ибо он не  по
их мысли ходил; не могши ничего сделать над ним явно, они волшебством отняли
у него ум, говоря, что  Иоанн-чудотворец  наказал  его.  Новгородские  же  и
псковские летописцы рассказывают, будто бы Сергий стал притеснять игумнов  и
священников, ввел новые пошлины, будто бы, заехав на дороге  в  Сковородский
Михайловский  монастырь,  от  гордости,  потому  что  приехал  из  Москвы  к
гражданам плененным, не захотел вскрыть гроб похороненного тут новгородского
владыки Моисея и будто бы с этих пор нашло на него изумление: иногда видали,
как он сидел на Евфимьевской паперти в одной  ряске  без  мантии,  а  иногда
видали его в полдень сидящим в том же виде у св. Софии. По другому рассказу,
новгородские владыки начали являться Сергию то во сне, то  наяву  с  укором,
как  он  смел   принять   святительское   поставление   при   жизни   своего
предшественника, не уличенного в ереси, но изгнанного неправдою; когда же он
презрел этими укорами, то невидимая сила поразила его и на  некоторое  время
лишила употребления языка. В 1487 году переведено из Новгорода  во  Владимир
50 семей лучших купцов. Тогда же выехала из Новгорода  и  московская  ратная
сила, стоявшая здесь 17 недель. В 1488 году привели из  Новгорода  в  Москву
больше  семи  тысяч  житых  людей  за  то,  что  хотели   убить   наместника
великокняжеского Якова Захарьича; некоторых Яков  казнил  еще  в  Новгороде,
других казнили в Москве, остальных отправили на житье  в  Нижний,  Владимир,
Муром, Переяславль, Юрьев, Ростов, Кострому и другие  города;  на  их  место
посланы в Новгород из Москвы и других городов низовых дети боярские и купцы.
     В одно время с окончательным прекращением новгородских смут через вывод
лучших граждан окончательно усмирена и древняя колония новгородская - Вятка,
и тем же самым средством. Еще в 1466 году вятчане ратью прошли  мимо  Устюга
на Кокшенгу, утаившись от городских  сторожей;  шли  по  Сухоне-реке  вверх,
воевали Кокшенгу, а назад шли Вагою вниз. Наместник устюжский Сабуров послал
гонца в Москву с вестью об этом, и великий князь велел  перехватить  вятчан;
Сабуров действительно перенял их под Гледеном; но вятчане дали  ему  хорошие
подарки и, простоявши три дня, спокойно отправились домой. В 1469  году,  во
время похода на Казань, московские воеводы требовали от вятчан, чтоб  шли  с
ними  вместе,  и  получили  ответ:  "Казанский  хан  неволею  заставил   нас
поклясться, что не будем помогать ни ему  на  великого  князя,  ни  великому
князю на него"; на второе же требование воевод вятчане отвечали, что,  когда
пойдут в поход братья великого князя, тогда пойдут и они.  Не  знаем,  какое
следствие имело для вятчан такое поведение их; знаем только, что, не помогши
против Казани, они помогли Москве против Новгорода. В 1485 году  повторилось
прежнее явление: во время похода на Казань  вятчане,  по  словам  летописца,
отступили от великого князя, который послал на них воеводу Юрия  Кутузова  с
большою силою; тот помирился с ними, и они опять возвратились  в  московское
подданство; но  под  следующим  годом  другой  летописец  рассказывает,  что
вятчане приходили на Устюг и стояли под городом Осиновцем, но что воевода их
Костя  начальствовал  ими  поневоле  и,  воспользовавшись  случаем,  ушел  в
Осиновец, а оттуда  -  в  Москву.  Митрополит  два  раза  писал  к  вятчанам
увещательные грамоты. "Называетесь вы именем христианским, - писал он,  -  а
живете хуже нечестивых: святую церковь  обижаете,  законы  церковные  старые
разоряете, господарю великому князю  грубите  и  пристаете  к  его  недругам
издавна, с поганством соединяетесь, да и одни, сами собою,  отчину  великого
князя воюете беспрестанно, христианство губите, церкви  разоряете,  а  челом
государю за свою грубость не бьете.  Великий  князь  вас  жаловал,  слушаясь
нашего смирения, потому что я молил его о вас со многими слезами; но от  вас
нет никакого исправления. И я теперь уже  в  последний  раз  послал  к  вам:
"Бейте челом великому князю за  свою  грубость,  пограбленное  все  отдайте,
пленных отпустите. Если же не послушаете  нас,  то  кровь  христианская  вам
отольется; священники ваши церкви божии затворят и пойдут вон из земли; если
же так не сделают, то будут и сами от нас прокляты". Увещания митрополита не
помогли, и в 1489 году, подчинивши себе  Казань,  великий  князь  послал  на
вятчан шестидесятичетырехтысячную рать под начальством двух главных воевод -
князя Даниила Щени и Григория Морозова. 16 августа  воеводы  подступили  под
Хлынов, а на другой день вятчане, большие люди, вышли бить  им  челом,  чтоб
рать земли Вятской не воевала, "а мы великому князю челом  бьем,  покоряемся
на всей его воле, дань даем и службу служим". Воеводы отвечали: "Целуйте  же
крест великому князю от мала до велика, а изменников и крамольников  выдайте
головами: Ивана Аникиева, Пахомья Лазарева,  Палку  Богодайщикова".  Вятчане
сказали на это: "Дайте нам, господа, сроку до  завтра,  мы  это  ваше  слово
скажем всей земле Вятской". Срок им дали, вятчане  думали  два  дня,  но  на
третий отказали воеводам, что не выдадут тех  трех  человек.  Тогда  воеводы
велели всей силе своей готовиться к приступу:  ставить  по  городу  плетень,
запасаться смолою и берестою; но вятчане, видя свою погибель,  добили  челом
на всей воле великого князя и выдали изменников. Воеводы развели всю  Вятку,
взяли лучших людей, купцов и отправили  их  с  женами  и  детьми  в  Москву.
Великий князь  велел  Аникиева,  Лазарева  и  Богодайщикова  бить  кнутом  и
повесить, а других вятчан пожаловал, дал им поместья в Боровске, Алексине  и
Кременце, и написались они в слуги великому  князю,  купцов  же  поселили  в
Дмитрове. Вместе с вятчанами привезены были в Москву и  туземные  вотякские,
или арские, князья; но великий князь отпустил их на родину.
     Псков удержал на время  свою  старину  благодаря  постоянному  старанию
угодить великому князю, покорностью утишать гнев  его.  Еще  Василий  Темный
незадолго до кончины своей прислал  во  Псков  наместником  князя  Владимира
Андреевича не по псковскому  прошению,  не  по  старине;  псковичи,  однако,
приняли его с честью и посадили на  княжение.  Но  в  следующий  год  -  год
вступления на престол Иоанна III - они выгнали князя Владимира,  потому  что
приехал не по старине, псковичами не позван и на народ не  благ.  Столкнутый
со ступени на  вече,  с  бесчестием  поехал  Владимир  в  Москву  жаловаться
великому князю, поехали за ним и  псковские  послы  оправдываться.  Три  дня
Иоанн не пускал их к себе на глаза, наконец  принял  их  челобитье  и  велел
сказать Пскову: "Какого князя псковичи  захотят,  и  я  им  его  дам,  пусть
пришлют ко мне грамоту с боярином".  Псковичи  выпросили  себе  князя  Ивана
Александровича Звенигородского, потом князя Федора Юрьевича,  которому  дали
держать наместников  на  двенадцати  пригородах,  тогда  как  прежде  княжие
наместники бывали только на семи пригородах. Мы видели,  как  беспрекословно
принимали псковичи решения великого князя и митрополита касательно отношений
своих к новгородскому владыке, как потом беспрекословно ходили  на  Новгород
вместе с полками московскими. Иоанн твердил  псковским  послам:  "Какой  мой
князь будет вам надобен в  наместники,  того  я  к  вам  отпущу,  только  не
бесчестите тех наместников, которые будут дурно с вами поступать: мое дело -
их наказывать, а я вас, свою отчину, жалую". Помня этот  наказ,  псковичи  в
1472 году послали к великому князю просить к себе в наместники  князя  Ивана
Стригу-Оболенского, потому что князь Федор Юрьевич начал дурно вести себя во
Пскове и сам стал засылать грамоты к великому князю. Узнавши,  что  псковичи
послали в Москву жаловаться на него и просить себе другого князя,  Федор  на
другой же день вышел на вече, сложил с себя крестное целование и  выехал  из
города. Псковичи, чтоб  оправдать  себя  вполне  в  глазах  Иоанна,  послали
посадника, детей боярских и сотских  провожать  с  честью  князя  Федора  до
рубежа, с хлебом, вином, медом; но как скоро Федор подъехал  к  границе,  то
силою завел за нее псковских провожатых,  отнял  лошадей,  самих  ограбил  и
чуть-чуть не нагих отпустил во Псков. Иоанн дал  псковичам  брата  Стригина,
князя Ярослава Васильевича Оболенского, потому что  Стрига  ему  самому  был
нужен. В 1474 году, оказав Пскову деятельную  помощь  против  немцев,  Иоанн
ждал больших послов с благодарностью, но вместо  них  приехал  гонец.  Гонец
этот возвратился во Псков с вестью, что великий князь сильно  сердит,  тогда
псковичи послали  к  своему  государю  в  Москву  князя-наместника  Ярослава
Васильевича, троих посадников, бояр изо всех концов и поминку 100 рублей; но
Иоанн сослал их с подворья, на глаза к себе не пустил,  дара  не  принял,  и
послы, простоявши пять дней шатром на поле, без ответа  приехали  назад,  во
Псков. Вслед за ними приехал посол великокняжеский с приказом Пскову  сейчас
же отправлять новых послов в  Москву,  и  поехали  трое  других  посадников,
повезли 150 рублей в подарок; этих послов Иоанн принял и  дал  такой  ответ:
"Рад свою отчину по старине  держать,  если  мне  положите  прежних  великих
князей грамоты пошлинные".
     Это было в конце лета, а в конце  осени  приехал  во  Псков  из  Москвы
наместник князь Ярослав и начал просить у Пскова суд держать не по псковской
старине; псковичи отправили в Москву послов со старыми грамотами, но великий
князь, посмотревши в грамоты, сказал: "Это грамоты не самих князей  великих,
и вы бы исполнили все то, чего князь  Ярослав  просит".  Псковичи  отвечали:
"Нам нельзя  так  жить,  как  теперь  просит  князь  Ярослав,  не  по  нашим
старинам". Иоанн обещал прислать во Псков своего  посла  для  решения  дела,
которое тянулось уже целый год. В конце 1475 года великий  князь  приехал  в
Новгород на суд  и  на  управу;  в  то  время  как  он  осудил  новгородских
посадников и бояр, явилось к нему четверо посадников псковских с 50  рублями
дара и с челобитьем, чтоб  держал  Псков  по  старине.  Иоанн  велел  послам
дожидаться их князя Ярослава, которому псковичи дали 20 рублей, чтоб  просил
за них великого князя; но Ярослав, приехавши  в  Новгород,  стал  жаловаться
Иоанну на посадников и на Псков, вследствие чего вместе с  ним  приехали  во
Псков послы великокняжеские и  объявили  вечу:  "Просите  прощения  у  князя
Ярослава, в чем пред ним провинились,  и  дайте  ему  все  суды  и  пошлины,
которых он просит; если же не сделаете так, то будете ведаться  с  государем
вашим, великим князем.  Он  дал  нам  только  пять  дней  срока  приехать  и
отъехать". Псковичи исполнили требование  великого  князя  и  дали  на  вече
Ярославу 130 рублей, за все сполна.
     Ярослав начал пользоваться псковскими уступками, и в половине 1476 года
бояре из всех концов поехали в Москву  с  грамотою  жалобною  бить  челом  с
плачем великому князю, чтоб сослал с своей отчины князя Ярослава, а  дал  бы
ей князя Ивана Александровича  Звенигородского,  потому  что  князь  Ярослав
притесняет весь Псков, а  наместники  его  то  же  делают  по  пригородам  и
волостям. Великий князь обещал прислать  своего  посла  разобрать  дело,  но
псковичи боялись, что на этом  суде  будет  больше  обращаться  внимания  на
донесения князя Ярослава, чем на их старины. Между тем во Пскове  вследствие
всеобщего озлобления на князя Ярослава вспыхнуло волнение, какого, по словам
летописца, никогда не бывало, ни при одном князе:  вез  какой-то  пскович  с
огорода капусту через торг, мимо княжеского двора; один  из  княжеских  слуг
схватил кочан и дал княжому барану, и за это началась ссора  у  псковичей  с
княжедворцами, от  ссоры  дело  дошло  до  драки:  слуги  наместничьи  стали
колоться ножами, псковичи - отбиваться камнями; княжедворцы  пошли  на  весь
мир с ножами на торг, а иные с луками и начали  стрелять,  другие  -  ножами
колоться, псковичи оборонялись кто камнем, кто деревом  и  убили  княжеского
повара; сам князь Ярослав, пьяный, в панцире,  выскочил  и  начал  стрелять.
Весть о побоище пронеслась по всему городу, и вот пошли на  торг  посадники,
бояре, житые люди с оружием, но уже время было к вечеру, и  князь  с  своими
слугами пошел на сени, укрощенный добрыми людьми; разошлись и  псковичи,  из
которых многие умерли от ран. Ночью, однако, вооруженные посадники  и  житые
люди всем Псковом держали стражу на торгу, слыша от княжих слуг угрозу,  что
зажгут город и во время пожара будут бить псковичей. На другое утро псковичи
поставили вече и отреклись князю Ярославу, стали провожать его из Пскова,  а
к великому князю послали грамоту, прописав в  ней  все,  что  случилось;  но
Ярослав из Пскова не едет, дожидается посла от великого  князя,  и  псковичи
ждут того же; Ярославу ничего не  делают,  не  мстят  ему  за  его  насилия.
Наконец явились из Москвы два боярина с такими речами:  "Псковичи  на  князя
Ярослава жаловались, а прежде, как великий князь был  в  Новгороде,  они  на
него не жаловались; тогда как князь Ярослав и тогда на  Псков  жаловался,  и
прежде, и теперь опять жалуется; если псковичи не выдадут людей,  осужденных
по пригородам, то великий князь, моля бога и пречистую его матерь,  сам  все
исправит; а Ярослава князь великий оставляет на столе во Пскове". Две недели
бояре толковали  со  Псковом,  выпрашивали  тех  людей,  которых  наместники
Ярославовы без суда поковали, а Псков расковал, и тех, которые  князю  какое
слово молвили; псковичи не выдали их и дали такой ответ: "Которых людей вы у
нас головами выпрашиваете, тех не можем выдать по  старине  и  пошлине,  как
бывало при прежних господарях, то люди правые, а что вы князя Ярослава у нас
на столе сажаете, то ведает государь наш князь великий,  а  мы  с  Ярославом
быть не можем, если он так же будет насильничать, как  и  прежде;  шлем  еще
послов бить  челом  нашим  государям  о  старинах".  Старшему  послу,  Ивану
Товаркову, псковичи дали 15 рублей, дьяку - 5 рублей,  младшему  послу  Юрию
Шестаку - 10 рублей; но Юрий десяти рублей не принял. И  все  это  псковское
добро их не тронуло, говорит летописец: приехавши на рубеж, всех  провожатых
ограбили, лошадей и платье отняли, самих прибили да и деньги отняли; давно в
Пскове не бывало таких послов: ничем их нельзя было удобрить, в  две  недели
стоили они 60 рублей, кроме даров. Мы видели, что псковичи обещали отправить
новых послов к  Иоанну  бить  челом  о  сохранении  старины;  великий  князь
заставил этих послов дожидаться четыре недели и  наконец  дал  такой  ответ:
"Если псковичи на двор нашего наместника, а своего князя нападали,  то  сами
из старины выступили, а не я, князь великий".  В  феврале  1477  года  князь
Ярослав получил из Москвы грамоту, в которой приказывалось ему ехать туда со
всем двором, а в Пскове не оставлять никого. Псковичи  со  страхом  ожидали,
что из этого будет. И хотя такого злосердого князя еще у них не было, однако
высылали ему на всякий стан корм из города с честью; а он нарочно на  сорока
верстах ночевал пять ночей, чтоб побольше изубыточить Псковскую волость,  на
последнем же стане схватил и отвел 18 человек приставов,  которые  возили  к
нему съестные припасы и чествовали его. Псковичи, впрочем, боялись напрасно:
Иоанн собирался в это время покончить с Новгородом, потому принял  милостиво
псковских послов, привезших ему в дар 100 рублей, и сказал им,  что  пришлет
во Псков своих бояр, которые устроят все дела; захваченных  Ярославом  людей
всех отпустил, а самого Ярослава не пустил к себе на глаза во все то  время,
как псковские послы были в Москве. Наместником во Псков назначен  был  князь
Василий Васильевич Шуйский.
     В награду за помощь против Новгорода великий  князь  прислал  во  Псков
поклон и позолоченный кубок; посол его, Василий Китай, объявил от его  имени
на вече: "Я, князь великий, хочу держать вас, свою отчину, в старине,  а  вы
бы также слово наше и жалованье держали честно:  знайте  это  и  помните..."
Псковичи отправили к нему своих послов бить челом за жалованье и за  подарок
и вместе жаловаться на послов, что по дороге, по  станам  и  по  подворью  в
городе обижают жителей, подарков просят не по псковской силе, с гневом и  со
враждою, а что им  Псков  с  челобитьем  начнет  на  вече  давать,  того  не
принимают, с веча бегают и в сердцах много причиняют  христианам  убытков  и
истомы. Но великий князь за эту жалобу только рассердился на  Псков,  потому
что бояре сказали ему совсем другое. Псковичи немного выиграли  от  перемены
наместника: Василий Шуйский, по словам летописца, был князь невоинственный и
грубый, только и знал, что пил  да  грабил,  и  много  всей  земле  грубости
наделал. Неизвестно, каким образом сменен был Шуйский и на его место прислан
опять князь Ярослав Васильевич Оболенский, при котором с 1483 года  начались
опять сильные волнения: псковичи посекли дворы у шести посадников и у многих
других; в следующем году сельские жители, смерды, отказались исполнять  свои
обычные работы для города; псковичи посадили троих из них в тюрьму  и  тогда
же закликали посадников и написали на них мертвую грамоту,  т.  е.  объявили
осужденными на смертную казнь, за то, что  они  вместе  с  князем  Ярославом
написали новую грамоту и положили ее в ларь без псковского ведома; одного из
посадников, Гаврилу, убили  на  вече  всем  Псковом.  Опять,  следовательно,
псковичи накликали на себя гнев великокняжеский, и когда в конце  1484  года
послы их приехали в Москву с челобитьем, чтоб их держали в старине, то Иоанн
с сердцем  приказал  смердов  отпустить,  посадников  откликатъ,  имение  их
отпечатать и у князя Ярослава просить прощения.  "Тогда  только  можете  мне
бить челом, тогда я о вашем добре стану думать",  -  сказал  великий  князь.
Послы возвратились и объявили на вече приказ  Иоаннов,  но  черные  люди  не
поверили и отправили в Москву  новых  послов,  которые  приехали  с  прежним
ответом. Черные люди и этим  не  поверили,  говоря,  что  послы  согласились
объявлять  все  одно  итожено  челобитью  посадников,  сбежавших  в  Москву,
потворствуют им; видно, что и во Пскове, как в Новгороде, было разделение на
две стороны: сторону лучших и сторону меньших людей.  Встал  сильный  мятеж,
началась брань между лучшими людьми  -  посадниками,  боярами,  житыми  -  и
чернью;  первые  хотели  исполнить  требование  великого  князя,   отпустить
смердов, откликать посадников, выкинуть из ларя мертвую грамоту и бить челом
князю Ярославу, чтоб ходатайствовал за них в Москве; боялись они от великого
князя казни, потому что без повеления перед  его  послом  смерда  казнили  и
посадника Гаврилу убили. Но черные люди молодые говорили  им:  "Мы  во  всем
правы, и не погубит нас за это князь  великий,  а  вам  не  верим,  и  князю
Ярославу не за что нам челом бить". После долгих споров отправили  в  Москву
двоих гонцов из молодых (незначительных) людей с такими  речами:  "Как  нам,
господарь, укажешь, и мы все по твоей воле сделаем с смердами и посадниками,
а потом наши большие послы будут с челобитьем". Все это черные люди  сделали
наперекор посадникам и житым, послали, не исполнивши ничего, что  приказывал
великий князь. Но двое гонцов их были убиты в Тверской  земле  разбойниками,
тогда весною 1485 года псковичи послали  в  Москву  посадников  и  бояр,  на
челобитье которых великий князь отвечал с большим гневом: "Если моя  вотчина
приказ мой исполнит и потом станет просить прощения, то я буду вас  жаловать
как должно". На этот раз псковичи послушались,  отпустили  смердов,  мертвую
грамоту из ларя выкинули, имение  и  дворы  отпечатали.  Осенью  отправились
опять в Москву посадники и бояре вместе с князем  Ярославом  и  повезли  150
рублей; великий князь пожаловал, объявил им, что отчину свою будет держать в
старине. Это уже четвертые послы, говорит  летописец,  да  пятых  разбойники
тверские убили, а все это слали псковичи по делу о смердах  и  много  убытка
потерпели, рублей 1000 издержали, да вся земля мялась два года.  Но  и  этим
дело не  кончилось;  спустя  немного  времени  случилось  одному  священнику
разбирать грамоты у наровских смердов, и нашел  он  ту  грамоту,  в  которой
говорилось, как смердам из веков вечных князю и Пскову дань давать и  всякие
работы урочные отправлять; от этой-то грамоты и произошла вся  беда,  потому
что смерды, утаивши ее, не пошли на работу; псковичи не знали, как бывало  в
старину, а смерды обманули великого князя, насказали ему все не так.  Смерд,
увидавши грамоту в руках священника, вырвал ее у него; священник объявил  об
этом, и псковичи посадили смерда под стражу; с тех  пор  начали  являться  к
посадникам и ко всему Пскову из города, пригородов и волостей челобитчики на
самого князя Ярослава и на его наместников. Посадники и весь  Псков  набрали
бесчисленное множество жалоб, написали грамоты и отправили летом  1486  года
послов в Москву, посадников, бояр да обиженных по два человека с  пригорода.
Послы приехали бить челом великому князю и объявили о  смерде,  что  грамоту
утаил: "Мы теперь его под стражею держим, и как  нам,  господарь,  укажешь?"
Великий князь, взглянув на них ярым оком, сказал: "Давно ли я вам простил за
дело о смердах, а теперь вы опять начинаете?" - и не принял ни одной  жалобы
на Ярослава. Это было последнее занесенное в летопись посольство из Пскова в
Москву по делам внутреннего управления.
     И Рязань сохранила свою самостоятельность по имени только,  потому  что
на  самом  деле  беспрекословно  подчинялась  распоряжениям  великого  князя
московского. Мы видели, что это подчинение началось еще при Василии  Темном,
который взял к себе на воспитание малолетнего рязанского  князя  Василия,  а
для управления Рязанью назначил своих наместников. В  1464  году  Иоанн  III
отпустил молодого князя в Рязань, но Василий скоро возвратился в Москву  для
того, чтоб жениться здесь на сестре великокняжеской, Анне. В  1483  году  он
умер, оставя двоих сыновей, Ивана и Феодора, и в том  же  году  первый,  как
великий князь  рязанский,  заключил  договор  с  Иоанном  московским  и  его
родственниками: великий князь рязанский  обязывается  считать  себя  младшим
братом Иоанна III и сына его и приравнивается к удельному московскому князю,
Андрею Васильевичу; обязывается быть заодно  на  всех  врагов  Москвы  и  не
сноситься с лиходеями ее князя; с великими князьями литовскими не  заключать
договоров, не ссылаться на лихо Москве; не  отдаваться  с  землею  к  ним  в
зависимость. Теперь в  договорах  наших  князей  место  ордынских  отношений
заступают отношения к служебным татарским  царевичам,  появившимся,  как  мы
видели, со времен Темного. Великий князь рязанский обязывается,  по  примеру
деда и отца, давать известное количество денег на содержание  царевичей,  но
не должен заключать с ними договоров, ссылаться с ними ко вреду  московского
князя, должен жить с ними по договору последнего.  Следовательно,  татарские
царевичи находятся в службе одного московского великого князя как князя всея
Руси, его одного знают, с ним одним заключают договоры. Относительно  князей
мещерских рязанский князь обязывается не только не принимать их к  себе,  но
даже отыскивать их без хитрости, если они побегут от Иоанна,  и,  отыскавши,
выдать ему. В этом договоре встречаем новое определение границ Московского и
Рязанского княжеств; как  трудно  было  с  точностью  определить  границы  в
придонских странах, видно из того, что Елец объявлен за Москвою, а места  по
реке Мече - в общем владении.
     Мы видели, что у великого князя рязанского, Ивана,  был  младший  брат,
удельный князь Феодор; старший  брат  по  благословению  отцовскому  получил
Переяславль Рязанский, Ростиславль и Пронск; младший -  Перевитск  и  Старую
Рязань. В 1496 году оба брата заключили между собою договор, из которого  мы
видим, что в одно и то же время во всех русских княжествах  отношения  между
князьями определялись точно так же, как и в  Московском  княжестве.  Великий
князь рязанский, который в договоре с  Иоанном  III  приравнен  к  удельному
московскому, в договоре со своим удельным, со своим младшим братом, требует,
чтоб тот "его великое княжение держал честно и  грозно  без  обиды",  а  сам
обещается:  "Мне,  великому  князю,   тебя   жаловать   и   заботиться   мне
(печаловаться) о тебе и о твоей отчине. И тебе подо мною  великого  княжения
не хотеть, ни твоим детям под моими детьми". Доказательством,  как  ослабели
родовые  понятия  и  как,   наоборот,   усилились   понятия   об   отдельной
собственности, о произволе  владельца  распоряжаться  своею  собственностью,
служит то, что рязанские князья считают необходимым внести  в  свой  договор
следующее условие: "Не будет у меня детей, и мне,  великому  князю,  великим
княжением благословить тебя, своего брата; а не будет у тебя детей, и  тебе,
моему брату, своей отчины не отдать никакою хитростью  мимо  меня,  великого
князя". В условии не было сказано, чтоб Феодору  не  отдавать  своей  отчины
мимо  детей  старшего  брата,  и  Феодор,  переживши  последнего  и   умирая
бездетным, счел себя вправе отказать  свой  удел  мимо  племянника  великому
князю московскому. Старший брат, великий  князь  Иван,  умер  в  1500  году,
оставя пятилетнего сына, именем также Ивана,  под  опекою  матери  и  бабки.
Каковы были тогдашние отношения  Рязани  к  Москве  в  то  время,  видно  из
следующего наказа, данного Иоанном  III  Якову  Телешову,  который  провожал
через рязанские владения кафинского посла. Телешов  должен  был  поклониться
великой  княгине  рязанской  Агриппине  и  сказать  ей  от  великого   князя
московского: "Твоим людям служивым, боярам и детям боярским и сельским  быть
всем на моей службе; а торговым людям, лучшим, средним и черным, быть у тебя
в городе; если же кто ослушается  и  пойдет  на  Дон,  таких  ты  велела  бы
казнить, а не станешь казнить, так я велю их казнить и продавать".
     Рязань,  т.  е.  волости  Переяславская,  Ростиславльская  и  Пронская,
благодаря  родственным  связям,  малолетству   князей   и   опеке   княгинь,
беспрекословно исполнявших приказы из Москвы, не  была  еще  присоединена  к
Московскому  княжеству  при  Иоанне  III,  который  удовольствовался  только
присоединением Перевитска и Старой Рязани. Но в другом положении  находилась
Тверь: здесь был князь взрослый, привыкший к  самостоятельности,  ибо  после
Димитрия Донского тверские князья постоянно сохраняли равенство положения  с
московским; мы видели, в каких тесных родственных связях находился Иоанн III
с тверскими князьями. В  начале  своего  правления  он  заключил  договор  с
шурином своим, князем Михаилом Борисовичем тверским, и в этом  договоре  нет
ничего особенного против прежних; подобно отцу своему, Михаил обязался  быть
на Орду, немцев, поляков и Литву заодно с московским князем; мы видели,  что
он ревностно помогал ему даже и против Новгорода, несмотря на то что еще под
1476 годом встречаем известие об отъезде из Твери в Москву целой толпы  бояр
и детей боярских; конечно, по договору они имели право отъехать, но  все  же
этого явления, занесенного по  своей  важности  в  летопись,  мы  не  должны
оставлять без внимания. Как бы то ни было, разрыва между Москвою и Тверью не
видим до конца 1484 года; в это время в Москве узнали,  что  тверской  князь
начал держать дружбу с Казимиром литовским и женился  на  внуке  последнего.
Договор, заключенный между  Михаилом  и  Казимиром,  дошел  до  нас;  в  нем
говорится, что Казимир будет помогать Михаилу везде, где тому понадобится, а
Михаил обязывается, где будет близко, сам  идти  со  всею  силою  на  помощь
королю и стоять с ним заодно против всех сторон, не исключая ни  одной.  Эти
обязательства были явным нарушением обязательств, заключенных  с  московским
князем,  и  потому  последний  объявил  Михаилу  войну.  Москвичи  попленили
Тверскую область, взяли и сожгли города;  Тверь  не  могла  воевать  одна  с
Москвою и при Димитрии Донском; понятно, почему она не  могла  выставить  ей
сопротивления при  Иоанне  III;  литовская  помощь  не  являлась,  и  Михаил
принужден был отправить в Москву епископа с боярами бить челом о мире; Иоанн
дал мир, потому что не любил ничего делать  с  одного  раза,  а  приготовлял
верный успех исподволь. Новый  договор,  заключенный  между  двумя  великими
князьями, сильно рознился от прежнего;  в  нем  Михаил,  подобно  рязанскому
князю, обязался иметь московского князя  и  сына  его  старшими  братьями  и
приравнивался к удельному  Андрею  Васильевичу;  обязался  сложить  крестное
целование к Казимиру торжественно  перед  послом  московским;  вперед  ни  с
Казимиром и ни с кем из  его  преемников  не  заключать  мира  и  союза,  не
отправлять к ним послов без ведома и думы князей  московских;  если  великий
князь литовский пришлет с чем-нибудь к тверскому, то последний  обязан  дать
знать об этом в Москву, обязан быть всегда  на  литовского  князя  заодно  с
московским; наконец, Иоанн вытребовал  у  Михаила  следующее  обязательство:
"Если тебе надобно будет отправить послов в Орду, то послать  тебе  туда  по
думе с нами, великими князьями; а без нашей думы тебе в Орду не посылать".
     Нарушение первого  договора  и  обнаружение  беспомощной  слабости  при
заключении второго не могли заставить победителя уважать права побежденного,
если мы даже и не предположим в  Иоанне  обдуманного  намерения  мало-помалу
обессилить Тверь и привести ее к необходимости  покориться.  В  тот  же  год
(1485),  говорит  летописец,  приехали  из  Твери  служить  великому   князю
московскому  князь  Андрей   Микулинский   и   князь   Осип   Дорогобужский:
Микулинскому Иоанн дал Дмитров,  а  Дорогобужскому  -  Ярославль.  Тогда  же
приехали и бояре тверские служить к  великому  князю  на  Москву,  не  могши
сносить обид от него, потому что много было обид им от  великого  князя,  от
бояр его и детей боярских при спорах о землях; если там, где межи сошлись  с
межами, обидят московские дети боярские, то пропало; а если тверичи  обидят,
то князь великий с бранью и с угрозами посылает  к  тверскому,  ответам  его
веры не дает, суду быть не позволяет. В таких обстоятельствах  Михаил  опять
завел сношения с Литвою; но гонец его был перехвачен, грамота  доставлена  в
Москву, откуда скоро пришли в Тверь грозные, укорительные  речи.  Испуганный
Михаил отправил владыку бить челом  Иоанну,  но  тот  не  принял  челобитья;
приехал князь Михаил Холмской с челобитьем - этого  Иоанн  не  пустил  и  на
глаза и стал собирать войско.  В  августе  выступил  он  на  Тверь  с  сыном
Иоанном, с  братьями  Андреем  и  Борисом,  с  князем  Федором  Бельским,  с
итальянским мастером Аристотелем, с пушками, тюфяками и пищалями. 8 сентября
московское войско обступило Тверь, 10-го зажжены посады, 11-го  приехали  из
Твери к великому князю в стан князья  и  бояре  тверские,  крамольники,  как
выражается летописец, и били челом в службу; Михаил Борисович ночью убежал в
Литву, видя свое изнеможение, а Тверь присягнула Иоанну, который  посадил  в
ней сына своего. В некоторых летописях прямо сказано, что Иоанн  взял  Тверь
изменою боярскою; в других же находим известие, что главным крамольником был
князь Михаил Холмской, которого после Иоанн сослал в заточение в Вологду  за
то, что, поцеловавши крест своему князю Михаилу, Холмской отступил от  него.
"Нехорошо верить тому, кто богу лжет", - сказал Иоанн при  этом  случае.  Из
семейства великокняжеского взята была в  Твери  мать  Михайлова,  у  которой
Иоанн допытывался, где казна сына ее; старая княгиня  отвечала,  что  Михаил
увез все с собою в Литву, но после служившие у нее женщины донесли, что  она
хочет отослать казну к сыну, и  действительно  нашли  у  нее  много  дорогих
вещей, золота и серебра, за что великий князь заточил ее  в  Переяславль.  О
дальнейшей судьбе князя Михаила мы знаем, что он сначала оставался  в  Литве
не более года и куда-то уезжал: в сентябре 1486 года посол Казимиров говорил
Иоанну: "Тебе  хорошо  известно,  что  союзник  наш,  великий  князь  Михаил
Борисович тверской, приехал к нам и мы его приняли. Бил он  челом,  чтоб  мы
ему помогли; мы хотели, чтоб он возвратил себе отчину без кровопролития, для
чего и отправляли к тебе посла, как сам знаешь; но, посмотревши  в  договор,
заключенный нами с отцом твоим, мы ему на вас помощи не дали, в хлебе  же  и
соли не отказали: жил он у нас до тех пор, пока сам хотел,  и,  как  в  нашу
землю добровольно приехал, так добровольно же мы его и отпустили". Но потом,
через несколько лет,  видим  опять  Михаила  в  Кракове;  в  1505  году  при
пожаловании князю Василию Львовичу Глинскому имения Лососиной  в  Слонимском
повете говорится, что это имение вместе с двумя другими селами -  Белавичами
и  Гощовым  -  находилось  прежде  во  владении  князя  Михаила   Борисовича
тверского; знаем также, что Михаил владел еще имением Печи-Хвосты на Волыни,
в Луцком повете. В Несвижском замке показывают  портрет  молодой  женщины  в
русском  платье;  предание  говорит,  что  это  -  дочь  изгнанника,   князя
тверского, вышедшая замуж за одного из Радзивиллов.
     Кроме Твери при Иоанне III  окончательно  были  присоединены  княжества
Ярославское и Ростовское; в 1463 году ярославские князья, сохранявшие до сих
пор права владетельных, уступили свою отчину великому князю московскому; это
дело уладил московский дьяк Алексей Полуехтович; в 1474 году два  ростовских
князя продали Иоанну III и остальную половину своего города.



ГЛАВА ВТОРАЯ
     СОФИЯ ПАЛЕОЛОГ

     Присоединение удела Верейского к  Москве.  -  Отношение  Иоанна  III  к
родным братьям. - Второй брак Иоанна на Софии Палеолог. - Значение Софии.  -
Борьба между сыном и внуком Иоанновыми. - Судьба главных вельмож.

     Мы видели, что один только Михаил Андреевич Верейский  успел  сохранить
свой удел при Василии Темном. В начале княжения своего Иоанн III  возобновил
с ним договор на прежних  основаниях;  но  в  1465  году  видим  уже  другой
договор, по которому Михаил должен был возвратить великому  князю  несколько
волостей, пожалование Темного. И этим не удовольствовались: в  том  же  году
встречаем еще договор, в котором Верейский князь  обязывается  считать  себя
моложе всех братьев великокняжеских, даже самых младших. В 1482  году  новый
договор: Верейский князь уступает по смерти своей великому князю свою отчину
Белоозеро. На все эти требования  Михаил  соглашался  и  не  давал  никакого
предлога к присоединению Верейского удела. Скоро, однако, предлог  отыскался
- не со стороны самого Михаила,  но  со  стороны  сына  его,  Василия.  Этот
Василий был женат на греческой княжне,  племяннице  великой  княгини  Софии.
София дала в приданое за нею вещи, принадлежавшие первой  жене  Иоанна  III,
Марии тверской; великий  князь  по  случаю  рождения  внука  Димитрия  хотел
подарить этими вещами невестку Елену и, узнав, что они  переданы  Верейскому
князю, послал забрать у него все женино приданое, причем  грозился  посадить
его в заключение вместе с женою; Василий, оскорбленный и напуганный, уехал в
Литву. Тогда Иоанн отобрал у старика Михаила отчину его Верею за вину сына и
в виде уже пожалования отдал ее опять, обязав Михаила  следующим  договором:
"С сыном своим, князем Василием, не ссылаться тебе никакою  хитростию;  если
пришлет к тебе он с какими речами, объявить  их  мне  вправду  по  крестному
целованию да выдать мне и того человека, кого пришлет. Что я, князь великий,
пожаловал тебя своею отчиною Вереею, которую взял за вину у сына твоего,  то
держать тебе ее за собою до самой смерти; а после твоей  смерти  эта  отчина
отходит ко мне; мне же, великому князю, и моему сыну, которому дам эту  твою
отчину, поминать нам твою душу".
     В 1485 году умер несчастный старик Михаил Верейский; в  своей  духовной
он говорит: "Что моя отчина, чем меня благословил отец мой и я  благословил,
дал эту свою отчину господину и государю великому  князю  Ивану  Васильевичу
всея Руси". Здесь в первый раз удельный князь называет  великого  государем.
Не смея думать о сыне, не смея отказать волостей замужней дочери, несчастный
Михаил умоляет в духовной: "Чтоб господин мой князь великий пожаловал, после
моей смерти судов моих  не  посудил.  А  что  мои  люди,  кого  я  пожаловал
жалованием и деревнями: и государь бы мой, князь великий, после моей  смерти
жалованья моего нс порушил, чтоб мои люди после меня не заплакали и меня  бы
государь мой, князь великий, во  всем  том  не  положил,  потому  что  тебе,
государю моему, великому князю, приказано душу поминать и долги платить".
     Когда дело было кончено, Верейский удел присоединен к  Москве,  великий
князь позволил себе склониться на просьбы жены и сына и  согласился  принять
бежавшего Василия Михайловича опять в Московское государство, но  только  на
службу, в качестве служебного князя, не более; сын великого князя,  Василий,
писал к изгнаннику в 1493 году, что "отец наш  князь  великий  тебя  жалует,
хочет твоей службы; и ты бы к отцу нашему  поехал".  Василий  не  поехал  на
такой зов, но, как видно, послал новую просьбу,  выговаривая  себе  какое-то
пожалование и  обещаясь  отдать  все,  что  было  дано  его  жене  из  казны
великокняжеской; в 1495 году отправился в Литву грек  Петр,  который  должен
был сказать Василию от имени великого князя: "Присылал ты и твоя  княгиня  к
моей великой княгине, к моим детям и к моим боярам бить челом, чтоб мне тебя
пожаловать, нелюбье с сердца сложить и к себе  тебя  принять,  а  вы  хотите
отдать нам нашу казну, что у твоей княгини: так ты бы прислал ко мне  список
вещам,  которые  нам  теперь  хочешь  отдать,  и  мы,  посмотря  по   вашему
исправлению, и жаловать вас хотим". Чем дело кончилось, неизвестно.
     Но известна нам судьба родных братьев Иоанна III. Он жил с ними в  мире
до 1472 года, когда умер старший из них, Юрий, князь дмитровский, бездетным;
в духовной он приказывает душу господарыне матери своей, великой княгине  да
господину  своему  великому  князю;  он  делит  по  родственникам,  церквам,
монастырям села, движимое  имущество  совершенно  как  частный  человек,  не
говоря ничего об уделе своем - Дмитрове, Можайске, Серпухове. Причина такого
молчания понятна:  благословить  поровну  всех  братьев  значило  разгневать
великого князя;  отказать  все  великому  князю  значило  обидеть  остальных
братьев  -  и  Юрий  промолчал.  Великий  князь  взял  удел   себе;   братья
рассердились; на этот раз дело кончилось, однако,  перемирием:  Иоанн  отдал
Борису Вышгород, взятый перед тем у Михаила Верейского, и  Шопкову  слободу;
Андрею Меньшому вологодскому дал  Тарусу;  одному  Андрею  Большому  не  дал
ничего сам; уже мать его, Мария, очень любившая Андрея, дала ему свою куплю,
Романов-городок на Волге. После этого с двумя братьями - Андреем Углицким  и
Борисом Волоцким - заключены были договоры, в которых они обязались иметь не
только самого Иоанна III, но и сына его, Иоанна Молодого, старшими братьями,
держать Иоанна Молодого, так же как и отца его,  по  смерти  последнего;  не
искать великого княжения ни под кем из детей Иоанна III; татарского царевича
Даниара или  какой  другой  царевич  будет  на  его  месте  удельные  князья
обязываются содержать заодно с великим, и  если  последний  захочет  принять
другого царевича в свою землю для своего и христианского дела,  то  удельные
обязаны содержать и этого царевича; наконец, оба младших брата обязались  не
думать о выморочном уделе Юрия. Понятно, что эта сделка  была  не  в  пользу
удельных: выморочная волость осталась за великим князем; они лишались твоего
права, подтвердив клятвою  обязательство  не  вступаться  в  нее,  и,  таким
образом, давали старшему брату право на все выморочные области, какие  будут
вперед, ибо в договорах не сказано, что младшие  братья  получили  известные
волости вместо полостей Юрьевых, да и сами после, как увидим, объявили,  что
обюкены великим князем, который не поделился с ними уделом Юрия.
     Так нарушено было одно право, которое считали за собою удельные;  скоро
было нарушено и другое. Право бояр, детей боярских и слуг вольных  отъезжать
от одного князя  к  другому  подтверждалось  еще  во  всех  договорах  между
князьями,  но  оно  могло  оставаться  ненарушимым   только   тогда,   когда
существовало несколько более или менее независимых княжеств;  когда  же  все
княжества поникли пред Московским, то переход бояр мог  продолжаться  только
из первых в последнее. Каким образом  младший  брат,  удельный,  подчиненный
князь, мог принять к себе боярина, навлекшего гнев великого князя,  сохраняя
по-прежнему  свои  родственные  отношения,  не  возбуждая   опасной   вражды
могущественного старшего брата? Опираясь на это несвоевременное  уже  теперь
право, Андрей Углицкий и Борис Волоцкий снова вооружились против Иоанна III.
В 1479 году великий князь отнял Великолуцкое наместничество  у  князя  Ивана
Оболенского-Лыка по жалобе жителей, обвинявших  его  в  притеснениях:  когда
Иоанн привел окончательно Новгород в свою волю, то Лыко  наехал  на  Луки  и
Ржеву, начал судить и рядить, брать пошлины и грабить, что хотел, то  делал,
владыке новгородскому и боярам не дал брать пошлин, все брал на себя,  слуги
его  делали  то  же  самое,  и  жители  от  таких  грабежей  разбежались  по
заграничью. Иоанн нарядил суд, и Оболенский должен был  выплатить  гражданам
все, что взял у них неправдою, а иное, что великий князь и  без  суда  велел
ему платить; лучане обрадовались, видя, что великий князь взял их сторону, и
стали уже прилыгать: где Оболенский взял мало,  там  они  показывали  много;
Лыко вышел из терпения и отъехал от  великого  князя  к  брату  его,  Борису
Волоцкому. Тогда Иоанн решился впервые торжественно нарушить старинное право
отъезда: он послал на  Волок  одного  из  своих  слуг  с  приказом  схватить
Оболенского середи двора княжеского, но Борис не допустил  до  этого;  Иоанн
вторично послал к  брату  с  требованием  выдачи  отъезжика  головою;  Борис
отвечал, что не выдаст, а кому до Оболенского дело,  тому  на  него  суд  да
исправа. Между тем Иоанн услыхал о смуте в Новгороде  и  поспешил  туда;  по
некоторым  известиям,  из  Новгорода  уже  он  прислал   приказ   боровскому
наместнику своему, Образцу, схватить тайно князя  Ивана  Лыко,  где  его  ни
отыщет, потому что село у него  было  в  Боровской  волости;  действительно,
Образец нашел его в этом селе, нечаянно напал на него, схватил  и  в  оковах
отвез в Москву. Князь Борис Васильевич, услыхав  об  этом,  послал  к  брату
Андрею Углицкому с жалобою на старшего брата: "Вот как он с нами  поступает:
нельзя уже никому отъехать к нам! Мы ему все молчали: брат Юрий умер - князю
великому вся отчина его досталась, а нам подела  не  дал  из  нее;  Новгород
Великий с нами взял - ему все досталось,  а  нам  жребия  не  дал  из  него;
теперь, кто отъедет от него к нам, берет без суда, считает братью свою  ниже
бояр, а духовную отца своего забыл, как в ней приказано нам  жить;  забыл  и
договоры, заключенные с нами после смерти отцовской". Братья  посоветовались
и решили защищать свои права вооруженною рукою.
     Но мы видели по другим известиям,  что  Андрей  и  Борис  находились  в
тайных сношениях с новгородцами, замышлявшими восстание, что не  могло  быть
после выступления Иоанна в Новгород; следовательно, принимая  это  известие,
мы не можем согласиться, чтоб  Иоанн  послал  уже  из  Новгорода  грамоту  к
Образцу с приказом схватить Оболенского и что вследствие этого поступка  оба
брата переслались и вооружились против великого князя. Или сношения удельных
князей, вообще недовольных старшим  братом  и  преимущественно  раздраженных
попыткою  Иоанна  схватить  Оболенского  среди  двора   Борисова   и   потом
требованием его выдачи, - или эти сношения происходили гораздо прежде и были
в связи с приготовлением всеобщего  движения  против  Москвы  и  со  стороны
Литвы, и со стороны татар, и захвачение Оболенского Образцом по  приказу  от
великого князя  из  Новгорода  служило  для  удельных  только  окончательным
побуждением и предлогом к начатию неприязненных движений, причем очень может
быть, что приказ об этом захвачении был прислан  Иоанном  из  Новгорода  уже
тогда, когда он узнал о сношениях братьев с  восставшими  новгородцами,  или
если мы примем, что окончательное захвачение  Оболенского  только  заставило
впервые удельных князей вооружиться против старшего брата, и если  при  этом
мы захотим держаться также известия о сношениях их с новгородцами, то должны
будем предположить, что приказ  о  захвачении  Оболенского  был  дан  не  из
Новгорода, но перед отправлением великого князя туда. Как  бы  то  ни  было,
великий князь, узнавши в начале 1480 года о неприязненных движениях братьев,
поспешил из Новгорода в Москву. Приезд его очень обрадовал  жителей,  потому
что сильный страх напал на всех, когда узнали  о  приготовлении  удельных  к
усобице; все города были в осадах, и многие люди, бегая по лесам, мерзли  от
стужи. Между тем князь Борис Васильевич выехал из Волока к  брату  Андрею  в
Углич, и отсюда вместе двинулись ко Ржеву через  Тверскую  область.  Великий
князь послал к ним туда боярина  уговаривать  их  не  начинать  усобицы;  но
братья не послушались и  вышли  изо  Ржева  с  княгинями,  детьми,  боярами,
лучшими детьми боярскими, направляя  путь  вверх  по  Волге  к  новгородским
волостям; всего народу около них было тысяч двадцать.  Великий  князь  опять
послал уговаривать их, на этот  раз  уже  духовное  лицо,  известного  своей
начитанностью, красноречием и энергиею владыку Вассиана Ростовского; Вассиан
уже нашел князей в новгородских волостях, в  Молвятицком  погосте,  на  реке
Поле, в 180 верстах от Новгорода. Владыке удалось  уговорить  их  послать  к
великому князю бояр своих для переговоров, и они отправили  в  Москву  двоих
князей Оболенских, после чего,  неизвестно,  по  какой  причине,  переменили
путь, пошли к литовскому рубежу и остановились в Луках; тяжело было  жителям
тех областей, по которым двигались их толпы; многие плакали и рыдали, потому
что все волости лежали пусты, ратники княжеские  везде  грабили  и  пленили,
только мечами не секли. Ставши на Луках, Андрей и  Борис  послали  к  королю
бить челом, чтоб их управил в обидах с великим князем и помогал; но  Казимир
отказал в помощи, только женам их дал  Витебск  на  прожитие.  Между  тем  в
Москве шли переговоры: великий князь очень досадовал на мать, думая, что она
заодно с младшими сыновьями по сильной привязанности своей  к  князю  Андрею
Васильевичу; нужно было прежде отвлечь от  восстания  этого  любимца  старой
великой княгини, и вот Иоанн опять  отправил  к  братьям  Вассиана  с  двумя
боярами сказать им: "Ступайте назад в свою отчину, а  я  вас  во  всем  хочу
жаловать"; но Андрею послы должны были предложить отдельно Калугу и Алексин;
Андрей не согласился. Скоро,  однако,  бездействие  Казимира  и  возвращение
татарского отряда от русских границ  без  важных  действий  побудили  князей
снова начать переговоры с старшим братом; они послали к нему  дьяков  своих,
мать также стала просить за них Иоанна, но теперь уже он отверг их просьбы.
     В таком положении находились дела, когда псковичи, притесненные немцами
и не видя помощи с востока, где великий князь был занят  ближайшими  делами,
послали в Луки к князьям  Андрею  и  Борису,  чтоб  оборонили  город  Псков.
Третьего сентября приехали князья в Псков и пробыли здесь десять дней. Долго
упрашивали их псковичи, чтоб отомстили поганым немцам за кровь христианскую,
но князья отвечали: "Как нам пойти с вами в землю  иноверную,  когда  у  нас
самих жены, дети, имение покинуты в чужой земле? Если согласитесь, чтоб наши
жены жили здесь у вас, то мы ради оборонять  ваш  город".  Псковичи  были  в
большой печали, не зная, что делать: боялись они великого князя, потому что,
кто хранит царского врага, тот враг царю; так и  эти  хотя  братья  ему,  но
супостаты. Долго думавши таким образом, псковичи наконец отказались  принять
жен Андрея и Бориса. "Сами, господари великие князья, знаете, - сказали  они
им, - не может один раб двум господарям работать,  по  евангельскому  слову;
так и мы не хотим двоим  работать,  но  хотим  одного  господаря  держаться,
великого князя Ивана Васильевича, старшего брата вашего, а вам  челом  бьем:
"Сами о своем добре и о нашем думайте, как бы  нашему  городу  до  конца  не
погибнуть". Князья рассердились, выехали из Пскова и,  ставши  на  Мелетове,
распустили людей своих воевать по всем псковским волостям,  и  те  повоевали
все,  как  неверные,  дома  божии  пограбили,  жен  и  девиц  посквернили  и
попленили, в дворах не оставили ни цыпленка, только огнем не жгли да оружием
не секли, потому что никто им не противился. Псковичи  после  долгих  просьб
дали им 200 рублей да с околиц 15, чтоб только вышли от них  в  Новгородскую
землю.
     Между тем в Москве обстоятельства переменились, нашествие хана  Золотой
Орды Ахмата навело большой  страх  на  великого  князя,  и  младшие  братья,
воспользовавшись случаем, прислали сказать ему:  "Если  исправишься  к  нам,
притеснять нас больше не будешь, а станешь держать нас как  братьев,  то  мы
придем к тебе на помощь". Иоанн обещал исполнить все их требования, и братья
явились к нему с войсками на Угру, где он стоял против татар. Андрей получил
Можайск, т. е. значительную часть выморочного удела Юриева; Борису даны были
села, бывшие прежде за Василием Ярославичем Серпуховским. Великой княгине  -
матери, митрополиту Геронтию, владыкам  -  Вассиану  Ростовскому  и  Филофею
Пермскому, троицкому игумену Паисию и князю  Михаилу  Андреевичу  Верейскому
приписывается примирение братьев.
     В ноябре 1480 ушел Ахмат, в  феврале  1481  Иоанн  заключил  договор  с
братом Андреем Большим  на  прежних  условиях;  о  Можайске  говорится,  что
великий князь пожаловал его Андрею с волостями и селами, в  отчину  и  удел,
кроме тех сел и деревень, которые  уже  розданы  боярам  и  детям  боярским;
впрочем, Андрей удерживает право  суда  и  дани  на  этих  селах  по  земле.
Любопытна также новая форма старого условия об отношениях  татарских:  "Орды
ведать и знать нам, великим князьям, а тебе Орд не знать; а если я в Орды не
дам, и мне у тебя не взять". Вместо единственного: Орда, теперь уже является
множественное: Орды. Тогда же заключен договор и с Борисом Волоцким  на  тех
же условиях; только в этом договоре не упоминается ни слова ни о каких новых
пожалованиях великого князя, даже и о селах,  о  которых  говорит  летопись.
Прежде, слыша о негодовании братьев,  Иоанн  дал  волости  Борису  и  Андрею
Меньшому,  не  давши  ничего  Андрею  Большому;  теперь  же   дает   Можайск
последнему, не давая ничего Борису:  братья  были  опасны  в  союзе  друг  с
другом; когда же один, удовольствованный, отставал от союза, то другой  один
переставал быть опасным, и потому не нужно было тратить для  него  волостей.
Но легко понять также, был ли Иоанн благодарен Андрею за то, что  последний,
воспользовавшись тяжелыми обстоятельствами, успел  получить  от  него  часть
удела Юриева?
     Через несколько месяцев умер бездетным четвертый брат - Андрей Меньшой,
остававшийся на стороне старшего брата во время восстания средних;  задолжав
великому князю 30000 рублей за ордынские выходы,  Андрей  отказал  ему  весь
свой удел, остальным же двум братьям дал только по селу. На этот раз  Андрей
Большой  и  Борис  не  могли   выставить   никаких   требований;   завещание
собственника должно было иметь полную силу.
     Гораздо больше влияния на отношения между старшим и  младшими  братьями
имела смерть матери  их,  последовавшая  в  1484  году,  ибо  этим  событием
разрывался самый крепкий  узел  между  князьями:  мы  знаем,  какую  сильную
защитницу имел Андрей Большой в матери, горячо его  любившей.  В  1486  году
великий князь уже счел нужным заключить с братьями новые договоры, в которых
они обязались не вступаться в принадлежавшие великому князю волости  умерших
братьев - Юрия и  Андрея  Меньшого,  ни  в  удел  Верейский,  ни  в  области
Новгородскую и Псковскую, ни в примысл великого князя - Тверь и Кашин; также
не сноситься ни с Казимиром, ни с изгнанным великим князем  тверским,  ни  с
князьями  или  панами  литовскими,  ни   с   Новгородом,   ни   с   Псковом.
Обстоятельства заставляли предугадывать печальную развязку: Андрей боялся  и
видел в бегстве единственное средство спасения. В 1488 году  боярин  Андреев
Образец объявил своему князю, бывшему тогда в Москве, что старший брат хочет
схватить его. Андрей испугался, хотел уже тайно бежать из Москвы,  но  потом
одумался и послал к могущественному тогда  вельможе,  князю  Ивану  Юрьевичу
Патрикееву, с просьбой, чтоб тот доведался у великого князя, за что он хочет
схватить его. Но Патрикеев отказался  от  этого  опасного  поручения;  тогда
Андрей сам пошел к старшему брату и рассказал ему все;  Иоанн  поклялся  ему
небом и землею и богом сильным, творцом всея твари, что у него и в мыслях не
бывало ничего подобного. Начали искать, откуда пошел  слух;  оказалось,  что
великокняжеский сын боярский, Мунт Татищев, в шутку сказал об этом  Образцу,
а тот поверил и сказал князю Андрею, желая прислужиться, потому  что  прежде
князь держал его в немилости. Татищеву  Иоанн  велел  дать  торговую  казнь,
хотел велеть даже отрезать ему язык, но митрополит упросил не делать  этого.
Для нас любопытно, впрочем, здесь то, что подобное известие уже  могло  быть
тогда содержанием шутки и шутку могли принимать за правду.  Года  через  два
после этого (1491)  Иоанн,  узнав,  что  на  союзника  его,  крымского  хана
Менгли-Гирея, идут татары с востока, выслал свои полки  к  нему  на  помощь;
велел и братьям отправить также своих воевод, на что имел  полное  право  по
договорным грамотам. Борис послал свои полки вместе с  великокняжескими,  но
Андрей не послал. Это было в мае, в сентябре Андрей приехал в Москву  и  был
принят вечером очень почетно и ласково старшим братом. На другой день явился
к нему посол  с  приглашением  на  обед  к  великому  князю;  Андрей  поехал
немедленно, чтоб ударить  челом  за  честь;  Иоанн  принял  его  в  комнате,
называвшейся западней, посидел с ним, поговорил немного  и  вышел  в  другую
комнату, повалушу, приказавши Андрею подождать, а боярам его идти в столовую
гридню, но как скоро вошли туда, так были схвачены  и  разведены  по  разным
местам. В то же время в западню к Андрею вошел  князь  Семен  Ряполовский  с
многими другими князьями и боярами и, обливаясь слезами, едва мог промолвить
Андрею: "Государь князь Андрей Васильевич!  Пойман  ты  богом  да  государем
великим князем Иваном Васильевичем всея Руси, братом твоим старшим".  Андрей
встал и отвечал: "Волен бог да государь, брат  мой  старший,  князь  великий
Иван Васильевич; а суд мне с ним перед богом, что берет меня  неповинно".  С
первого часа дня до вечерен сидел Андрей  во  дворце;  потом  свели  его  на
казенный двор и приставили стражу из многих князей и бояр.  В  то  же  время
послали в Углич  схватить  сыновей  Андреевых,  Ивана  и  Димитрия,  которых
посадили в железах в Переяславле, дочерей не тронули.
     Есть известие, что Иоанн так отвечал митрополиту, когда тот просил  его
об освобождении Андрея: "Жаль мне очень брата, и я не хочу погубить  его,  а
на себя положить упрек; но  освободить  его  не  могу,  потому  что  не  раз
замышлял он на меня зло; потом каялся, а теперь опять начал зло замышлять  и
людей моих к себе притягивать. Да это бы еще ничего; но когда я умру, то  он
будет искать великого княжения под внуком моим, и если сам  не  добудет,  то
смутит детей моих, и станут они  воевать  друг  с  другом,  а  татары  будут
Русскую землю  губить,  жечь  и  пленить  и  дань  опять  наложат,  и  кровь
христианская опять будет литься, как  прежде,  и  все  мои  труды  останутся
напрасны, и вы будете рабами татар". Андрей умер в  конце  1494  года;  есть
известие, что  Иоанн,  узнав  о  смерти  брата,  приносил  слезное  покаяние
духовенству, которое не скоро простило его, но это известие  заподозривается
тем, что сыновья Андреевы оставались в заключении, следовательно,  Иоанн  не
раскаивался в своей мере.
     Бориса Волоцкого не тронули, он также скоро  умер,  оставя  удел  двоим
сыновьям - Феодору и Ивану. В 1497 году они били челом великому  князю  чрез
митрополита Симона о вымене их сел, рассеянных в областях великокняжеских  и
доставшихся их отцу от прабабушки  Марии  Голтяевой,  на  тверские  волости,
ближайшие к их уделу, именно Буйгород и Колпь. В конце 1503 года меньшой  из
волоцких князей, Иван, умер; в духовной своей он  завещает  брату  несколько
сел, а удел свой - Рузу  и  половину  Ржева,  равно  как  служивую  рухлядь,
доспехи и коней, передает великому князю, которого называет Государем.
     Так восстания удельных князей, имевшие следствием  кровавые  явления  в
правление Темного, при сыне его благодаря окончательным  распоряжениям  отца
кончились одним страхом для московского народонаселения и грабежом некоторых
пограничных волостей. Истощенная Орда, не могший справиться  с  собственными
или ближайшими, по его мнению,  делами  на  западе  Казимир,  трепетавший  в
предсмертных   движениях   Новгород   не   могли   дать   удельным   князьям
продолжительной опоры; страх, и то страх  мнимый,  пред  могуществом  Ахмата
заставил Иоанна уступить Андрею Можайск, но эта  уступка  была  последняя  и
ненадолго. Не знаем, на сколько мы должны верить приведенному выше известию,
будто Иоанн оправдывал заключение брата опасением, что Андрей по смерти  его
станет ссорить внука его и сыновей: действительно, отношения в  самой  семье
великокняжеской, как они были одно  время,  могли  подать  удельным  князьям
надежду более крепкую, чем подавали им прежде Орда, Литва и Новгород.
     Мы видели, что Иоанн еще в очень молодых летах, при жизни отцовской, по
обстоятельствам политическим женился на  Марии  Борисовне,  дочери  великого
князя тверского. Иоанн недолго жил с ней: в 1467 году Мария скончалась; тело
ее так распухло, что покров, который  прежде  был  велик,  висел  по  краям,
теперь уже не мог прикрывать покойницы; начали толковать, что  княгиня  была
отравлена;  дознались,  что  одна  из  женщин  ее,  Наталья,  жена   Алексея
Полуехтова, посылала пояс к ворожее; великий князь рассердился и на мужа,  и
на жену и шесть лет потом не пускал Полуехтова к  себе  на  глаза.  От  этой
первой жены Иоанн имел сына, именем также Иоанна,  для  отличия  называемого
Молодым, которого по примеру отцовскому назвал великим князем, чтоб отнять у
братьев предлог к предъявлению старых прав старшинства пред  племянником,  и
вследствие этого мы видели, что грамоты  писались  от  имени  двоих  великих
князей, посольства отправлялись также к двоим, и  ответ  на  них  давали  от
двоих. Но не прошло еще двух лет по смерти Марии,  как  началось  знаменитое
сватовство великого князя на царевне греческой. После падения Византии  брат
павшего  на  ее  стенах  императора  Константина,  Фома  Палеолог,  нашел  с
семейством убежище в Риме; после него осталось здесь  двое  сыновей  и  дочь
София; эту-то дочь папа Павел  II  через  известного  кардинала  Виссариона,
одного из греческих митрополитов, подписавших  Флорентийское  соединение,  и
предложил в супружество  московскому  великому  князю,  без  сомнения  желая
воспользоваться случаем завязать сношения с Москвою и утвердить  здесь  свою
власть посредством Софии, которую по самому воспитанию ее не мог подозревать
в отчуждении от католицизма.  В  феврале  1469  года  грек  Юрий  приехал  к
великому князю с письмом от Виссариона, в котором кардинал предлагал  Иоанну
руку греческой царевны, отказавшей будто бы из преданности к отцовской  вере
двум женихам - королю французскому и герцогу  медиоланскому.  Великий  князь
взял эти слова в мысль, говорит  летописец,  и,  подумавши  с  митрополитом,
матерью, боярами, в  следующем  же  месяце  отправил  в  Рим  своего  посла,
выезжего италианца, монетного мастера Ивана Фрязина.  Фрязин  возвратился  с
порретом царевны и с пропускными (опасными) грамотами от  папы  для  проезда
послов московских с Софией  по  всем  землям  католическим.  Тот  же  Фрязин
отправился опять в Рим представлять лицо жениха при обручении. Папе хотелось
выдать Софию за московского князя,  восстановить  Флорентийское  соединение,
приобресть могущественного союзника против  страшных  турок,  и  потому  ему
легко и приятно было верить  всему,  что  ни  говорил  посол  московский;  а
Фрязин, отказавшийся от  латинства  в  Москве,  но  равнодушный  к  различию
исповеданий, рассказывал то, чего не было, обещал то, чего  быть  не  могло,
лишь бы уладить поскорее дело, желанное и в Москве не менее, чем в Риме.
     Дело уладилось: в июне 1472 года София выехала из Рима в  сопровождении
кардинала Антония и многих греков, а  1  октября  пригнал  во  Псков  гонцом
Николай Лях от моря, из Ревеля, и объявил на вече: "Царевна переехала  море,
едет в Москву, дочь Фомы, князя  морейского,  племянница  Константина,  царя
цареградского,  внука  Иоанна  Палеолога,  зятя   великого   князя   Василия
Дмитриевича, зовут ее София, она будет  вам  государыня,  а  великому  князю
Ивану Васильевичу жена, и вы бы ее встретили да приняли честно". Объявив это
псковичам, гонец в тот же день поскакал к Новгороду  Великому,  а  оттуда  в
Москву. Псковичи тотчас начали мед сытить и корм сбирать; посадники и  бояре
из концов отправились навстречу к царевне в Изборск, жили  уже  здесь  целую
неделю, как приехал из Дерпта гонец с приказом, чтоб ехали встречать  ее  на
Немецкий берег; в шести насадах и со множеством лодок  поехали  посадники  и
бояре и встретили Софию в устье Эмбаха, вышли из судов и,  наливши  кубки  и
позолоченные роги вином и медом, били ей челом; она приняла  это  от  них  в
честь и любовь великую о объявила, что сейчас же хочет ехать с ними  дальше,
чтоб поскорее покинуть немцев; посадник принял ее, всех приятелей ее и казну
в свои насады, и поплыли к Русскому берегу.  Перед  Псковом  была  ей  также
честь большая: вышли к ней навстречу  священники  с  крестами  и  посадники;
принявши благословение от  священников,  челобитье  от  посадников  и  всего
Пскова, София пошла в Троицкий собор с приятелями  своими.  "Был  с  нею,  -
говорит летописец, - и владыка свой (кардинал), не по нашему  обычаю  одетый
весь в красное, в перчатках, которых никогда не снимает  и  благословляет  в
них, и несут перед ним распятие литое, высоко взоткнутое на древке; к иконам
не подходит и не крестится, в Троицком соборе приложился только к Пречистой,
и то по приказанию царевны". Из Троицкого собора  царевна  пошла  на  княжий
двор, где опять посадники, бояре и весь Псков  потчивали  ее  вином,  медом,
всякими кушаньями и всех приятелей ее и слуг, кормили  и  коней;  потом  все
посадники, бояре и купцы дарили ее, чем кто мог, а от всего Пскова  поднесли
50 рублей деньгами, да Ивану Фрязину дали 10  рублей.  Царевна,  видя  такую
почесть, сказала посадникам, боярам и всему Пскову:  "Теперь  хочу  ехать  в
дорогу к моему и вашему государю в Москву; и на вашем  почетном  приеме,  на
вашем хлебе, вине и меду кланяюсь; когда, бог даст, буду в  Москве  и  когда
вам будет там какая нужда, то буду усердно стараться за вас". Сказавши  это,
поклонилась посадникам и всему Пскову, села в повозку и выехала  из  города;
посадники и бояре с вином, медом и  хлебом  провожали  ее  до  новгородского
рубежа. В Новгороде была ей оказана такая же честь в приеме и в дарах.
     София подъезжала к Москве, а здесь между тем шло совещание: думал князь
великий  с  матерью,  боярами  и  братьями,  как  сделать.  Везде,  где   ни
останавливалась до сих пор София, папский посол, кардинал Антоний, шел перед
нею, а вперед несли крест латинский. Одни на совете  говорили,  что  ничего,
можно позволить это и в Москве; другие же возражали, что  никогда  этого  не
бывало в нашей земле, чтоб латинской вере почесть оказывали; сделал это один
раз Исидор, но за то он и погиб. Великий князь послал  спросить  митрополита
Филиппа, тот велел отвечать:  "Нельзя  послу  не  только  войти  в  город  с
крестом, но и подъехать близко; если же ты позволишь ему это сделать,  желая
почтить его, то он в одни ворота в город, а я, отец твой,  другими  воротами
из города; неприлично нам и слышать об этом, не только  что  видеть,  потому
что, кто возлюбит и похвалит веру чужую, тот своей поругался". Тогда великий
князь послал боярина отобрать у легата крест и спрятать его в санях; Антоний
сначала было  воспротивился,  но  потом  скоро  уступил;  больше  противился
московский посол, Иван Фрязин-денежник: хотелось  ему  оказать  честь  папе,
послу его и всей земле  их,  потому  что  ему  самому  оказали  там  большую
почесть; будучи в Риме, он  исполнял  все  латинские  обычаи,  скрывши,  что
принял в Москве православную веру. 12  ноября  1472  года  въехала  София  в
Москву и в тот же день обвенчана была с Иоанном,  а  на  другой  день  легат
правил посольство и поднес дары от папы.  Разумеется,  кардинал  должен  был
немедленно же обратиться к делу о соединении церквей; но скоро он испугался,
говорит летописец, потому  что  митрополит  выставил  против  него  на  спор
книжника Никиту Поповича: иное, спросивши у Никиты, сам  митрополит  говорил
легату,  о  другом  заставлял  спорить  Никиту;  кардинал  не  нашелся,  что
отвечать, и  кончил  спор,  сказавши:  "Нет  книг  со  мною!"  Так  неудачно
кончилась  попытка  римского  двора  восстановить  Флорентийское  соединение
посредством брака князя московского на Софии Палеолог.  Но  брак  этот  имел
другие важные следствия.
     До сих пор главною заботою московских  князей  было  собирание  Русской
земли, примыслы, прибытки; вместо вождей дружины, какими князья являлись  на
юге, мы видим на севере князей-собственников, хозяев.  Мы  видели,  как  все
отношения - отношения духовенства,  дружины,  остального  народонаселения  -
клонились к утверждению в Москве крепкого самодержавия; в половине  XV  века
все уже было приготовлено к тому, чтоб новое государство приняло именно  эту
форму; но от  старого  порядка  вещей  оставались  еще  некоторые  предания,
обычаи, приемы, от которых нужно было освободиться. Великий князь московский
на деле был сильнейшим из  князей  Северной  Руси,  которому  никто  не  мог
противиться; но  он  продолжал  еще  носить  название  великого  князя,  что
означало только старшего в роде княжеском; он еще недавно кланялся в Орде не
только хану, но и вельможам его; князья-родичи еще не переставали  требовать
родственного, равного обхождения; члены дружины еще сохраняли  старое  право
отъезда, а это отсутствие прочности в служебных отношениях, хотя на  деле  и
пришедшее к концу, давало им повод думать о  старине,  когда  дружинник  при
первом неудовольствии отъезжал от одного  князя  к  другому  и  считал  себя
вправе знать все думы княжеские; при дворе московском явилась толпа служилых
князей, которые не забыли о своем происхождении от одного  родоначальника  с
московским великим князем и выделялись из дружины московской, становясь выше
ее, следовательно, имея еще более притязаний; церковь, содействуя московским
князьям в утверждении единовластия,  давно  уже  старалась  дать  им  высшее
значение относительно других князей; но  для  успешнейшего  достижения  цели
нужна была помощь преданий Империи;  эти-то  предания  и  были  принесены  в
Москву Софиею Палеолог. Современники заметили,  что  Иоанн  после  брака  на
племяннице императора византийского явился грозным государем  на  московском
великокняжеском столе; он  первый  получил  название  Грозного,  потому  что
явился для князей и дружины монархом, требующим беспрекословного повиновения
и строго карающим  за  ослушание,  возвысился  до  царственной  недосягаемой
высоты, перед которою боярин, князь, потомок Рюрика и Гедимина  должны  были
благоговейно преклониться наравне  с  последним  из  подданных;  по  первому
мановению Грозного Иоанна головы крамольных князей и бояр лежали  на  плахе.
Современники и ближайшие потомки приписали эту перемену внушениям  Софии,  и
мы не имеем никакого  права  отвергать  их  свидетельство.  Князь  Курбский,
защитник старины, старых прав княжеских и боярских, говорит, что перемена  в
поведении князей московских произошла  от  внушения  жен  иноплеменных.  Нет
преступления, в  котором  бы  ожесточенный  потомок  князей  ярославских  не
обвинил Иоанна III и Софию. Какой дух принесли  служебные  князья  ко  двору
московскому, какие чувства питали они к московским князьям, как смотрели  на
собирание земли, видно из следующих слов  Курбского:  "Обычай  у  московских
князей издавна желать братий своих крови и губить их, убогих, ради  окаянных
отчин, несытства ради своего".
     Но кроме Курбского до нас дошел  еще  другой  боярский  отзыв  о  новом
порядке вещей, принесенном Софиею. Уже в княжение сына ее, Василия, опальный
боярин Берсень так говорил Максиму Греку: "Как пришли сюда греки,  так  наша
земля и замешалась; а до тех пор земля наша Русская жила в тишине и в  миру.
Как пришла сюда  мать  великого  князя,  великая  княгиня  София,  с  вашими
греками, так наша земля и замешалась, и пришли нестроения великие, как  и  у
вас в Цареграде при ваших царях". Максим заметил  на  это:  "Господин!  Мать
великого князя, великая княгиня София, с обеих сторон была рода великого: по
отце царского рода константинопольского, а по матери происходила от великого
герцога феррарского Италийской страны". Берсень отвечал:  "Господин,  какова
бы она ни была, да к нашему нестроению пришла.  Которая  земля  переставляет
обычаи свои, та земля недолго стоит, а здесь у  нас  старые  обычаи  великий
князь переменил; так какого добра  от  нас  ждать?"  В  чем  же,  по  мнению
Берсеня, состояла эта перестановка обычаев? "Лучше, - говорит он,  -  старых
обычаев держаться и людей жаловать, и старых  почитать;  а  теперь  государь
наш, запершись сам-третей у постели, всякие дела делает". Итак, перестановка
обычаев состояла  в  том,  что  великий  князь,  отстранив  прежнее  влияние
дружины, начал думать особо свою думу, с кем хотел, и теперь уже дружина  не
могла сказать ему по-прежнему: "Ты, князь, сам собою это  замыслил,  так  не
едем за тобой, мы об этом ничего не знали";  не  смела  она  сказать  теперь
этого, потому что московские князья уничтожили отдельные  волости  и  боярам
некуда уже стало более отъехать. Но  не  одни  недовольные  князья  и  бояре
оставили нам свидетельства о важном влиянии Софии на перестановку обычаев  в
Русской земле; есть свидетельства более беспристрастные: Герберштейн, бывший
в  Москве  в  княжение  сына  Софии,  говорит  об  ней:  "Это  была  женщина
необыкновенно хитрая; по ее внушению великий князь сделал многое",  Наконец,
летописцы подтверждают это, говоря, например, что по внушениям  Софии  Иоанн
окончательно разорвал с Ордою.
     26 марта 1479 года родился у Софии первый сын Василий-Гавриил;  в  1490
году старший сын Иоаннов, молодой великий князь Иоанн, разболелся ломотою  в
ногах ("камчюгом"); в это время  был  в  Москве  лекарь,  мистр  Леон,  жид,
вызванный русскими послами из Венеции; Леон объявил отцу больного: "Я вылечу
сына твоего; а не вылечу, вели меня казнить смертною казнью". Великий  князь
велел  лечить;  Леон  стал  давать  больному  лекарство  внутрь,  а  к  телу
прикладывать стклянки с горячею водою; но  от  этого  лечения  Иоанну  стало
хуже, и он умер 32-х лет. Старый великий князь велел схватить лекаря, и, как
минуло покойнику сорок дней, Леона казнили смертью.  Эти  подробности  важны
для нас потому, что, как мы видели, люди, недовольные Иоанном III и  Софиею,
упрекали их в отраве Иоанна Молодого. Но последний оставил малолетнего  сына
Димитрия от брака своего на Елене, дочери Стефана, господаря молдавского,  и
потому теперь рождался вопрос, кому наследовать великое княжение - сыну  или
внуку. Если бы Иоанн III захотел обратить внимание на старый обычай, если бы
справился с летописями, то нашел бы,  что  внук  не  мог  получить  великого
княжения не по отчине. Но мы видели, что отец Димитрия, Иоанн, был при жизни
своего отца уже великим князем, равным  отцу,  и  потому,  даже  по  прежним
родовым счетам, преждевременная смерть Иоанна Молодого не  лишала  сына  его
прав на старшинство; притом же московскому государю не было теперь нужды  до
старых родовых счетов; все предки его шли наперекор им, отдавая преимущество
племяннику перед дядею; Иоанн III, верный преданию, должен был также  отдать
преимущество внуку Димитрию перед сыном Василием. Но последний имел за собою
также важные преимущества: он был сын Софии  Палеолог,  от  царского  корня;
ему, разумеется, а уже никак не Димитрию принадлежал герб Римской империи, и
София  была  способна  внушить  мужу  и  сыну   высокое   мнение   о   своем
происхождении, своих правах, была способна поддержать  эти  права.  Начались
происки, двор разделился на две стороны.
     Если князья  и  бояре  и  по  смерти  Софии  дурно  отзывались  о  ней,
представляли ее виновницею перемены, перемены к худшему, по  их  мнению,  то
ясно, что они не могли  быть  расположены  к  ней  при  жизни  ее  и  потому
поддерживали Елену, вдову Иоанна Молодого, и сына ее Димитрия; на стороне же
Софии и сына ее Василия мы видим только детей боярских и дьяков. Дьяк  Федор
Стромилов известил Василия, что  отец  хочет  пожаловать  великим  княжением
внука Димитрия, и вместе с Афанасьем Яропкиным, Поярком, Руновым  братом,  и
другими детьми боярскими начал советовать молодому князю выехать из  Москвы,
захватить казну в Вологде  и  на  Белоозере  и  погубить  Димитрия;  главные
заговорщики набрали  себе  и  других  соумышленников,  привели  их  тайно  к
крестному целованию. Но заговор был открыт в декабре 1497 года; Иоанн  велел
держать сына на его же дворе под стражею, а приверженцев его велел  казнить;
шестерых казнили на Москве-реке:  Яропкину  отсекли  руки,  ноги  и  голову,
Пояркову - руки и голову; двум дьякам - Стромилову и Гусеву - да двум  детям
боярским - князю Палецкому-Хрулю и Щевью-Стравину - отсекли  головы,  многих
других детей боярских пометали в тюрьмы. В то же время  рассердился  великий
князь и на жену свою, великую княгиню Софию, за  то,  что  к  ней  приходили
ворожеи с зельем; этих лихих баб обыскали и  утопили  в  Москве-реке  ночью,
после чего Иоанн стал остерегаться жены.
     Желание бояр исполнилось. Но, удалившись от Софии, Иоанн не удалился от
мыслей, внушенных ею; отстранив сына ее  от  великого  княжения,  он  спешил
совершить царское венчание над соперником его, внуком Димитрием, и бояре, не
любившие Софию за  принесение  новых  понятий,  пользуются,  однако,  ими  и
называют Димитрия-внука боговенчанным в укор Василию и сыну его.  4  февраля
1498 года в Успенском соборе, среди церкви, приготовили место  большое  там,
где святителей ставят; на этом месте поставили три  стула:  великому  князю,
внуку его, Димитрию, и митрополиту;  на  налое  лежала  шапка  Мономахова  и
бармы. Когда великий князь с внуком вошли  в  церковь,  митрополит  со  всем
собором начал служить молебен  богородице  и  Петру-чудотворцу,  после  чего
митрополит и великий князь сели на своих местах, а  князь  Димитрий  стал  у
мест перед ними, у верхней ступени. Иоанн,  обратясь  к  митрополиту,  начал
говорить:  "Отец  митрополит!  Божьим  изволением,  от  наших  прародителей,
великих князей, старина наша оттоле  и  до  сих  мест:  отцы  наши,  великие
князья, сыновьям своим старшим давали великое княжение; и я было сына своего
первого, Ивана, при себе благословил великим княжением; но божьею волею  сын
мой Иван умер,  у  него  остался  сын  первый,  Димитрий,  и  я  его  теперь
благословляю  при  себе  и  после  себя  великим   княжением   Владимирским,
Московским  и  Новгородским;  и  ты  бы  его,  отец,  на  великое   княжение
благословил". После этой речи митрополит велел Димитрию стать на  его  место
и, вставши, благословил его крестом,  потом  Димитрий  преклонил  голову,  и
митрополит, положивши на нее руку, прочел громко молитву, чтоб  господь  бог
дал поставляемому скипетр царства, посадил его на престол правды и проч. Два
архимандрита  поднесли  сперва  бармы,  потом  шапку;  митрополит  брал  их,
передавал великому князю, а тот возлагал на внука. За этим обрядом следовали
ектенья,  молитва  богородице  и  многолетие,  после  которого   духовенство
поздравило обоих великих князей; митрополит сказал Иоанну: "Божьею  милостию
радуйся и  здравствуй,  преславный  царь  Иван,  великий  князь  всея  Руси,
самодержец, и с внуком своим, великим князем Димитрием Ивановичем всея Руси,
на многая лета"; Димитрию сказал: "Божьею милостию здравствуй, господин  сын
мой, князь великий Димитрий Иванович всея Руси, с  государем  своим,  дедом,
великим князем  Иваном  Васильевичем  всея  Руси,  на  многая  лета".  Потом
поздравляли обоих великих князей дети Иоанновы, бояре и все люди. Митрополит
произнес Димитрию следующее поучение: "Господин сын, князь великий  Димитрий
Иванович!  Божьим  изволением  дед  твой,  князь  великий,  пожаловал  тебя,
благословил великим княжеством; и ты,  господин  сын,  имей  страх  божий  в
сердце, люби правду и милость и суд праведный, будь послушен своему государю
и деду, великому князю, и попечение имей от всего сердца о всем православном
христианстве, а мы тебя, своего господина и сына, благословляем и бога молим
о вашем здоровье". После митрополита Иоанн повторил то же наставление: "Внук
князь Димитрий! Пожаловал я тебя и благословил великим княжением; и ты  имей
страх в сердце, люби правду и милость и суд праведный и  попечение  имей  от
всего сердца о всем православном христианстве". Так кончился обряд,  великие
князья отслушали после литургию, и  Димитрий  вышел  из  церкви  в  шапке  и
бармах; в дверях осыпал его трижды деньгами золотыми и серебряными дядя Юрий
Иванович (Василий содержался  под  стражею);  то  же  повторено  было  перед
Архангельским и Благовещенским соборами.
     Но торжество бояр не было продолжительно.  Не  прошло  еще  году  после
царского венчания Димитриева, как в январе 1499 страшная опала постигла  два
знатнейших боярских семейства - князей Патрикеевых и князей Ряполовских.  Мы
видели, что при деде и отце Иоанна первое место между служилыми  князьями  и
боярами  принадлежало   литовским   выходцам,   князьям   Гедиминова   рода,
Патрикеевым, которые породнились и  с  великими  князьями  московскими,  ибо
князь Юрий Патрикеевич женился на дочери великого князя Василия Дмитриевича.
Сын Юрия, Иван, первый боярин при Василии Темном, продолжал первенствовать и
при Иоанне III, к нему послы иностранные обращались с важными предложениями,
к нему, как мы видели, обратился и брат великокняжеский, Андрей, с  просьбою
о посредничестве. Князь  Иван  породнился  с  другим  знаменитым  семейством
боярским, ведшим свой род от Ивана, сына Всеволода III,  и  возвысившимся  в
Москве  при  Василии  Темном  чрез  важные   услуги,   оказанные   семейству
последнего: Патрикеев выдал дочь за князя Семена Ряполовского-Стародубского.
И вот, несмотря на важное значение, родство, заслуги отцовские, Иоанн  велел
схватить князя Ивана Юрьевича с двумя  сыновьями,  зятя  его,  князя  Семена
Ряполовского, испытал подробно все крамолы, нашел измену бояр  и  приговорил
их к смертной казни:  5  февраля  Семену  Ряполовскому  отрубили  голову  на
Москве-реке; просьбы духовенства спасли жизнь Патрикеевым: отец  со  старшим
сыном должны были постричься в монахи - первый у Троицы, другой в  Кириллове
Белозерском монастыре, младший сын остался под стражей в  доме.  Неизвестно,
отобрано ли было имение у Патрикеевых, из  духовной  князя  Ивана  Юрьевича,
написанной прежде опалы, знаем, что у него  было  около  пятидесяти  вотчин,
сел, селец и  деревень,  поименованных  в  духовной,  кроме  таких  селец  и
деревень, которые не названы по имени, а причислены к селам.
     Летописцы говорят глухо, не объявляют, в чем состояли  крамолы,  измена
Патрикеевых и Ряполовского, но  нет  сомнения,  что  эта  измена  и  крамолы
состояли  в  действиях  их  против  Софии  и  ее  сына,  в  пользу  Елены  и
Димитрия-внука; это ясно видно из приведенных выше слов Курбского и Берсеня,
ясно и  из  того,  что  за  опалою  Патрикеевых  и  Ряполовского  немедленно
последовала опала Елены и Димитрия, торжество Софии и Василия. Здесь  мы  не
можем не привести  одного  любопытного  известия,  из  которого  видно,  что
поведение Патрикеевых и Ряполовского, поступавших еще по старой княжеской  и
боярской привычке, не нравилось Иоанну, требовавшему новых отношений  князей
служилых и бояр  к  великому  князю,  государю;  давая  наставление  послам,
отправлявшимся к польскому королю, Иоанн говорит: "Чтоб во  всем  между  вас
было гладко, пили бы бережно, не допьяна,  чтобы  вашим  небреженьем  нашему
имени бесчестья не было; ведь что сделаете не попригожу, так нам бесчестье и
вам тоже; и вы бы во всем себя берегли, а не так бы делали, как князь  Семен
Ряполовский высокоумничал с князем Васильем, сыном Ивана Юрьевича".
     После опалы  боярской  Иоанн  начал  нерадеть  о  внуке,  по  выражению
летописцев, и объявил сына Василия великим  князем  Новгорода  и  Пскова.  В
Новгороде после выводов  старых  жителей  было  тихо,  оттуда  не  раздалось
никакого возражения, но псковичи  еще  жили  по  старине:  узнавши  об  этой
новости и не зная, в чем дело, они отправили в Москву троих посадников и  по
три боярина с конца бить челом великим князьям Иоанну  Васильевичу  и  внуку
его, Димитрию Иоанновичу, чтоб держали отчину  свою  в  старине  и,  который
великий князь будет на Москве, тот был бы и во  Пскове.  Услыхав  от  послов
такую просьбу, великий князь рассердился. "Разве я не волен в своем внуке  и
в своих детях? - сказал он.  -  Кому  хочу,  тому  и  дам  княжество".  Один
посадник с боярами были отпущены, двое других задержаны и посажены в тюрьму.
В это  время  приехал  во  Псков  из  Новгорода  владыка  Геннадий  и  хотел
соборовать, но посадники и псковичи, подумав, соборовать  владыке  не  дали:
"Ты хочешь молить бога за великого князя Василия,  а  наши  посадники  затем
поехали к великому князю, что мы не верим, будто князь Василий будет великим
князем новгородским и псковским, подожди: когда  приедут  наши  посадники  и
бояре, тогда и служи". Послы приехали, но не все,  приехали  с  опалою,  без
поклона, с одним ответом: "Разве не волен я, князь великий, в своих детях  и
в своем княжении?" Псковичи поспешили послать других бояр бить челом великим
князьям  -  Иоанну  Васильевичу  и  Василию   Иоанновичу   новгородскому   и
псковскому, "чтоб государи наши держали отчину свою в старине, а  посадников
бы отпустили". Посадники были отпущены, и вслед за ними  приехал  боярин  из
Москвы с объявлением, что великий князь отчину свою держит в старине.
     Псковичи  напрасно  беспокоились:  Иоанн  не  хотел   делить   великого
княжения, не хотел раздирать его усобицами, которые могли  кончиться  только
гибелью одного из соперников, и предупредил борьбу, пожертвовав сыну внуком.
II апреля 1502 года великий князь положил опалу на  внука  своего,  великого
князя Димитрия, и на мать его Елену, посадил их под стражу и с того  дня  не
велел поминать их в ектеньях и литиях, не велел  называть  Димитрия  великим
князем, а 14 апреля пожаловал сына своего Василия, благословил и посадил  на
великое  княжение  Владимирское  и  Московское  всея  Руси  самодержцем   по
благословению Симона-митрополита. С этих  пор  имя  великого  князя  Василия
является в грамотах подле отцовского,  причем  Иоанн  называется  в  отличие
великим князем большим. Отпуская послов в Литву, Иоанн дал им  такой  наказ:
если дочь великого князя (Елена) или кто другой спросит: "Как великий  князь
пожаловал сына своего Василия великим княжеством?"  -  то  послам  отвечать:
"Пожаловал государь наш сына  своего,  учинил  государем  так:  как  сам  он
государь на государствах своих, так и сын его с ним на всех тех государствах
государь". Если же  спросит:  "А  ведь  прежде  государь  пожаловал  великим
княжеством внука своего; и он взял ли у внука великое княжество?"  -  то  на
это послы должны были отвечать: "Который сын отцу  служит  и  норовит,  того
отец больше и жалует; а который сын родителям не служит и не  норовит,  того
за что жаловать?" Если же дочь великого князя  Елена  спросит:  "Где  теперь
внук и сноха?" - то послы должны отвечать: "Внук  и  сноха  живут  теперь  у
великого князя, так же как и  прежде  жили".  Посол,  отправленный  в  Крым,
должен был на те же вопросы отвечать так: "Внука своего  государь  наш  было
пожаловал, а он стал государю нашему грубить; но ведь  жалует  всякий  того,
кто служит и норовит, а который грубит, того за что жаловать?"


ГЛАВА ТРЕТЬЯ
     ВОСТОК

     Подчинение Казани. - Завоевание Перми. - Югорские князья платят дань  в
Москву;  утверждение  русских  на  Печоре;  переход  за  Уральские  горы.  -
Нашествия хана Золотой Орды Ахмата. -  Поведение  Иоанна  во  время  второго
нашествия Ахмата. - Послание к нему Вассиана,  архиепископа  Ростовского.  -
Отступление Ахмата от Угры. - Гибель Ахмата в степях.  -  Крымская  орда.  -
Союз Иоанна с крымским ханом Менгли-Гиреем; крымцы дорушивают Золотую  Орду.
- Первые сношения  России  с  Турциею.  -  Сношения  с  тюменцами,  ногаями,
Хоросаном и Грузиею.

     Последний поход Василия Темного был на Казань, первый поход  московской
рати в княжение  сына  его  был  также  на  Казань.  В  1467  году  служилый
московский царевич Касим получил из Казани весть, что там хотят  видеть  его
ханом и чтоб он спешил туда с войском; Касим обрадовался, дал знать об  этом
великому князю, и тот послал к нему сильную рать под начальством князя Ивана
Васильевича Оболенского-Стриги. Но когда Касим подошел к Волге, то на другом
берегу уже стоял казанский хан Ибрагим со всеми князьями и не  допустил  его
до перевоза. Обманутый  Касим  в  холодную  и  дождливую  осень  должен  был
возвращаться назад, оказался недостаток в съестных припасах, так что  многие
из ратников Оболенского в постные дни принуждены были есть  мясо,  а  лошади
мерли с голоду; много  доспехов  было  побросано  на  дороге,  но  люди  все
возвратились домой благополучно.  Казанцы  спешили  отомстить  и  немедленно
явились под Галичем, но получили скудную добычу,  ибо  все  окружные  жители
сидели, запершись в городе; городов же брать не могли,  потому  что  великий
князь успел разослать заставы в Муром, Нижний, Кострому и Галич.  Счастливее
были московские дети боярские, которые зимою 6 декабря выступили из Галича в
землю Черемисскую. Целый месяц в сильную стужу, без дороги шли они лесами. 6
января 1468 года вошли к черемисам  и  выжгли  всю  землю  их  дотла,  людей
перебили, других взяли в  плен,  иных  сожгли,  имение  все  побрали,  скот,
которого нельзя было с собой увести, перебили; за один день пути  только  не
дошли до Казани и возвратились к великому князю все поздорову; в то же время
муромцы и нижегородцы воевали по  Волге.  Казанцы  отомстили  нападением  на
верховья  реки  Юга,  где  сожгли  городок  Кичменгу;  потом  повоевали  две
костромские волости; князь Оболенский-Стрига не мог догнать  их;  счастливее
был князь  Данило  Холмской,  которому  удалось  разбить  татар,  разорявших
Муромскую волость.
     Весною новый  поход:  воеводы  собрались  на  Вятке,  под  Котельничем,
повоевали по Вятке черемис, выплыли в Каму, воевали до  Тамлуга  и  Перевоза
Татарского, побили многих купцов  и  товару  у  них  отняли  много;  входили
воевать и в Белую-Воложку; на берегах Камы разбили отряд  татар  из  двухсот
человек, потерявши на бою двух человек убитыми, наконец, через Великую Пермь
и Устюг возвратились в Москву. С другой стороны, князь Хрипун-Ряполовский  с
нижегородскою заставою разбил татарский отряд, состоявший из дворян ханских.
Но в то время как русские воевали по Каме, казанцы с большою силою пришли  к
Вятке и заставили ее жителей передаться хану Ибрагиму.
     В 1469 году, весною же, великий князь задумал поход  в  более  обширных
размерах: пошла под Казань судовая рать, в которой  были  дети  боярские  из
всех городов, под начальством воеводы Константина Александровича Беззубцева;
пошла и московская городовая  рать,  сурожане,  суконники,  купцы  и  прочие
москвичи,  которым  было  можно  по  их  силе,  с  воеводою  князем   Петром
Васильевичем Оболенским-Нагим; суда шли к Нижнему из Москвы Москвою-рекою  и
Окою, коломничи и  муромцы  -  Окою,  владимирцы  и  суздальцы  -  Клязьмою,
дмитровцы, можайцы, угличане, ярославцы, ростовцы, костромичи и  все  другие
поволжане - прямо Волгою, и все сошлись к Нижнему в один срок. Другая  рать,
под начальством князя Данилы Ярославского, из  Вологды  и  Устюга  пришла  к
Вятке и повестила вятчанам, чтоб шли вместе на казанского царя, но мы видели
уже, что вятчане отказались воевать против Ибрагима. В это  время  на  Вятке
был казанский посол, который и дал знать  своим,  что  идет  от  Вятки  рать
московская судовая, но небольшая. Между тем Беззубцев с главною ратью  стоял
в Нижнем, куда пришла к нему  великокняжеская  грамота  с  приказом:  самому
стоять в Нижнем, на казанские места отпустить  охотников.  Беззубцев  созвал
всех князей и воевод и объявил им: "Прислал великий князь  грамоту  и  велел
всем вам сказать: кто из вас хочет  идти  воевать  казанские  места  по  обе
стороны Волги, тот ступай, только к городу Казани не ходите". Рать отвечала:
"Все хотим на окаянных татар, за святые церкви, за своего государя, великого
князя Ивана, и за православное христианство!" - и  пошли  все,  а  Беззубцев
один остался в Нижнем. Ратники выплыли из Оки под  Нижний  Новгород  Старый,
вышли из судов к церкви, велели  священникам  служить  молебен  за  великого
князя и за воинов его и милостыню раздали каждый по силе, потом собрались  и
стали думать, кого поставить  воеводою,  чтоб  одного  всем  слушать,  долго
думавши, выбрали себе по своей воле Ивана Руна. В тот же день отплыли они от
Нижнего, два раза ночевали на дороге и на третьи сутки на  ранней  заре,  21
мая, пришли под Казань,  забрались  в  посады,  велели  трубить  в  трубы  и
бросились сечь сонных татар, грабить, брать в плен, освободили  христианских
пленников, московских, рязанских, литовских, вятских, устюжских, пермских, и
зажгли посады со всех сторон; татары, не хотя отдаться в руки  христианам  и
больше жалея о богатстве своем, запирались со всем добром, с женами и детьми
в мечетях и там сгорали. Когда посады погорели, русская  рать,  истомившись,
отступила от города, села на суда и отплыла на остров Коровнич,  где  стояла
семь дней. На осьмой  прибежал  из  Казани  пленный  коломнятин  и  объявил:
"Собрался на вас царь казанский Ибрагим со всею землею, Камскою, Сыплинскою,
Костяцкою, Беловоложскою, Вотяцкою, Башкирскою, и быть ему на вас на  ранней
заре с судовою ратью и конною".  Услыхавши  эту  весть,  воеводы  и  ратники
начали отсылать от себя молодых людей с большими  судами,  а  сами  остались
назади,  на  берегу,  оборонять  их.  Они   приказали   молодым   стать   на
Ирыхове-острове, а на узкое место не ходить; но те не послушались,  пошли  в
узкое место на больших судах, и тут пришли  на  них  конные  татары,  начали
стрелять, стараясь их выбить; но русские отстреливались удачно и отбились от
неприятеля. Между тем судовая рать татарская, лучшие князья и люди пошли  на
главный отряд, сбираясь пожрать его, потому что был невелик; но  русские  не
испугались, пошли против татар и прогнали их до самого города. Возвратившись
с погони, вся рать стала на Ирыхове-острове, и  тут  пришел  к  ней  воевода
Беззубцев, который, простоявши еще семь недель в ожидании  вятчан  и  отряда
князя ярославского и видя, что в войске оказывается  недостаток  в  съестных
припасах, двинулся со всею ратью к Нижнему; на  другой  день  встретили  они
ханшу, мать Ибрагимову, плывшую из Москвы, которая объявила  им,  что  войны
больше не будет. "Князь великий, - говорила она, - отпустил меня к  сыну  со
всем добром и с честию; больше уже не будет никакого лиха между ними, по все
только добро будет". Вероятно, прибытие этой  ханши  в  Москву  и  заставило
великого князя отложить поход Беззубцева из Нижнего. Воевода продолжал  путь
Волгою вверх  и,  остановившись  в  воскресенье  на  Звениче-острове,  велел
священникам служить обедню; отслушав обедню, хотели уже садиться обедать,  а
в некоторых церквах не успели еще и обеден отслужить, как  вдруг  показались
татары в судах на реке и на конях по  берегу.  Русские  бросились  на  суда,
схватились с неприятелем и прогнали его, но стрельба  конницы  заставила  их
отплыть к своему берегу; тогда  судовые  татары  погнались  опять  за  ними,
русские снова  оборотились  и  прогнали  татар;  так  бились  целый  день  и
разошлись ночевать, татары на своем берегу, русские на своем. Как на  другой
день они разошлись, летописи не говорят.
     Но есть известие о судьбе другого отряда, находившегося под начальством
князя Ярославского, который, как мы видели, шел Вяткою  и  Камою.  Получивши
весть от одного татарина, что войско Беззубцева было  под  Казанью  и  ушло,
заключивши мир с ханом, князь Ярославский решился выйти из Камы  в  Волгу  и
мимо Казани плыть к Нижнему; но когда он поровнялся с Казанью, то нашел, что
Волга загорожена татарскими судами; несмотря  на  неравенство  сил,  русские
должны были вступить  в  битву,  чтоб  проложить  себе  дорогу;  битва  была
ожесточенная, секлись,  схватываясь  руками;  несколько  воевод  полегло  на
месте, особенное мужество оказал князь Василий Ухтомский, который скакал  по
связанным судам татарским и бил ослопом  неприятеля;  русские  потеряли  430
человек убитыми и взятыми в плен, много  было  побито,  потоплено  и  татар;
наконец князю Ухтомскому и устюжанам удалось пробиться и приплыть к Нижнему;
откуда послали к великому князю бить челом о жалованьи: Иоанн дважды посылал
к ним по золотой деньге; но они обе эти деньги  отдали  священнику,  который
был с ним под Казанью, пусть бога молит о государе и о всем его воинстве;  в
третий раз Иоанн послал им запас: 700 четвертей муки, 300 пудов  масла,  300
луков, 6000 стрел, 300 шуб бараньих, 300 однорядок из иностранного  сукна  и
300 сермяг - с приказом идти в новый поход на Казань.
     В  четыре  описанных  похода  ничего  не  было  сделано:   весь   успех
ограничивался опустошением неприятельских областей, за что казанцы также  не
оставались в долгу; сожжение казанских посадов Руном не  могло  вознаградить
за потери, понесенные отрядом князя Ярославского;  мало  того,  выгода  была
явно на стороне казанцев,  потому  что  им  удалось  подчинить  себе  Вятку.
Летописи не говорят нам о числе войск, отправлявшихся до сих пор на  Казань;
но из их рассказа ясно, что неуспех главным образом  зависел  от  недостатка
единства в движениях, от  недостатка  подчиненности;  один  воевода  не  мог
ничего сделать, потому что не мог дождаться другого, приказ  великокняжеский
и воеводский не был исполнен: Руно пошел на Казань, когда ему прямо  сказано
было не ходить;  под  Казанью  молодые  не  слушались  старших.  И  вот  для
получения чего-нибудь решительного летом  же  1469  года  Иоанн  послал  под
Казань двоих братьев  своих,  Юрия  и  Андрея  Большого,  вместе  с  молодым
Верейским  князем  Василием  Михайловичем,  со  всею  силою   московскою   и
устюжскою, конною и судовою. 1 сентября князь Юрий подошел к Казани;  татары
выехали навстречу, но, побившись немного, побежали в город и затворились;  а
русские обвели острог и отняли воду. Тогда  Ибрагим,  видя  себя  в  большой
беде, начал посылать с просьбою о мире и добил челом на всей  воле  великого
князя и воеводской. Мы не знаем, в чем состояла эта воля; знаем только,  что
хан выдал всех пленников, взятых за 40 лет.
     Очень быть может, что никаких других условий и не  было;  могли  желать
покончить  скорее  с  Казанью,  потому  что  внимание  отвлекалось   другими
важнейшими отношениями: с новгородцами дела не ладились,  Казимир  литовский
пересылался с Ахматом, ханом Золотой Орды. В  продолжение  следующих  восьми
лет, когда Иоанн был занят делами новгородскими, о Казани не было слышно;  и
как нарочно, хан казанский нарушил мир в то самое время, когда Иоанн  привел
Новгород окончательно в свою волю и мог обратить оружие на восток. В  начале
1478 года, когда еще великий князь был в Новгороде, пришла в  Казань  весть,
что он потерпел поражение от новгородцев и сам-четверт убежал  раненый.  Хан
поспешил воспользоваться благоприятным случаем и вооружился, но относительно
похода  казанцев  в  летописях  встречаем  разные  показания:  в   некоторых
говорится, что сам Ибрагим напал на Вятку, взял много пленных по  селам,  но
города не взял ни одного и под Вяткою потерял много своих татар, стоявши под
городом с масляницы до четвертой недели поста;  в  иных  прибавлено,  что  и
некоторые города передались хану; в других сказано, что хан пошел было и  на
Устюг,  но  задержан  был  разлившеюся  рекою.  Но  в  некоторых   летописях
говорится, что Ибрагим не пошел сам, а  послал  на  Вятку  войско,  и  когда
пришла к нему справедливая весть, что великий князь покорил Новгород, то  он
отдал  войску  приказ  возвратиться  немедленно;  войско  повиновалось   так
ревностно, что побежало, бросивши даже кушанье, которое варилось  в  котлах.
Мы не можем видеть несогласимого противоречия в том, что  хан  сам  пошел  в
поход или только  отправил  войско  с  воеводами:  народная  молва  и  самые
летописцы легко могли приписать поход самому хану, хотя бы его и не было при
войске; легко могло  явиться  выражение  "приходил  царь  казанский"  вместо
"приходили татары  казанские"  или  "приходил  царевич  казанский".  Что  же
касается до известия о быстром отступлении вследствие приказа из Казани,  то
оно  не   противоречит   известию   об   опустошении   Вятской   области   и
четырехнедельном стоянии под городом, ибо  приказ  возвратиться  именно  мог
прийти после этого четырехнедельного стояния; наконец, относительно известия
о походе к Устюгу легко можно допустить здесь отдельный отряд татарский.
     Как бы то ни было,  великий  князь  не  хотел  оставлять  без  внимания
нарушение мира со стороны Ибрагимовой, и весною московские воеводы Образец и
другие поплыли Волгою из Нижнего к Казани, опустошили волости и  подплыли  к
городу; но сильная буря и дождь помешали  приступу  и  заставили  московское
войско отступить; с  другой  стороны,  вятчане  и  устюжане  вошли  Камою  в
казанские владения и также опустошили их;  Ибрагим  послал  с  челобитьем  к
великому князю и заключил мир на всей его  воле;  воля  эта  опять  остается
неизвестною.
     До сих пор война с  Казанью  ограничивалась  местью,  опустошениями  за
опустошения; из мирных  договоров,  заключавшихся  на  воле  великого  князя
московского, знаем только об  обязательстве  хана  отпустить  пленников;  но
скоро смерть Ибрагима и внутренние смуты, последовавшие  за  нею  в  Казани,
дали московскому князю возможность утвердить здесь решительно свое  влияние,
впервые привести в зависимость татарское царство.  После  Ибрагима  осталось
двое  сыновей  от  разных  жен  -  старший  Алегам   (Али-хан)   и   младший
Магмет-Аминь; около каждого из  них  образовалась  своя  сторона;  Алегам  с
помощью ногаев осилил и сел на отцовском столе; но волнения не  прекратились
и подавали повод московскому князю вооруженною рукою вмешиваться в казанские
дела, наконец молодой Магмет-Аминь  явился  в  Москву  бить  челом  великому
князю, назвал его себе отцом и просил у него силы на  брата  Алегама.  Иоанн
обещал: ему тем более выгодно было видеть ханом в Казани  Магмет-Аминя,  что
мать последнего, Нурсалтан, вышла  замуж  за  крымского  хана  Менгли-Гирея,
верного союзника Москвы, и скоро пришла весть из Казани, обещавшая  удачу  в
предприятии;  казанские  вельможи  прислали  сказать  великому  князю:   "Мы
отпустили к тебе Магмет-Аминя для того, что если в случае  Алегам  станет  с
нами поступать дурно, то ты опять отпустишь к нам Магмет-Аминя;  узнавши  об
этом, Алегам зазвал нас к себе на пир  и  хотел  перерезать,  мы  убежали  в
степь; а он, укрепивши город, выступил за нами". Иоанн не стал более медлить
и в апреле 1487 года послал на Казань большую рать  под  начальством  князей
Данилы Холмского,  Александра  Оболенского,  Семена  Ряполовского  и  Семена
Ярославского, вслед за которыми отправил и Магмет-Аминя; войска, по  обычаю,
плыли на судах, лошадей гнали берегом. Алегам  выехал  против  них  со  всею
силою, но, побившись немного, убежал в город и заперся  здесь.  Казань  была
осаждена, обведена была острогом; осада продолжалась три  недели,  и  каждый
день Алегам делал вылазки; с другой стороны,  много  вреда  русскому  войску
причинял князь Алгазый, оставшийся  вне  города;  наконец  воеводам  удалось
прогнать Алгазыя за Каму, в степь; после этого изнемог и Алегам, сам  выехал
из города и отдался в  руки  воеводам  9  июля.  На  его  место  послан  был
Магмет-Аминь как подручник великого князя московского; крамольные  князья  и
уланы казнены смертью; Алегам с женою сосланы в заточение  в  Вологду,  мать
его, братья и сестры - на Белоозеро  в  Карголом.  Подручнические  отношения
Магмет-Аминя к московскому великому князю не выражаются нисколько  в  формах
их грамот; письма ханские начинаются так: "Великому князю Ивану  Васильевичу
всея Руси, брату моему, Магмет-Аминь, царь,  челом  бьет";  письма  Иоанновы
начинаются так же: "Магмет-Аминю, царю,  брату  моему,  князь  великий  Иван
челом  бьет".  Но,  несмотря  на  равенство  в  формах,  письма  Иоанновы  к
Магмет-Аминю  заключают  в  себе  приказания;   так,   например,   муромские
наместники поймали однажды казанского  татарина,  который  ехал  с  товарами
через Мордву, а Новгород-Нижний и Муром объехал, избывая  пошлин.  Узнав  об
этом, Иоанн писал Магмет-Аминю: "Ты бы  в  Казани  и  во  всей  своей  земле
заповедал всем своим людям, чтоб из Казани через Мордву и Черемису на  Муром
и  Мещеру  не  ездил  никто;  а  ездили  бы  из   Казани   все   Волгою   на
Новгород-Нижний". Желая жениться на  дочери  ногайского  хана,  Магмет-Аминь
испрашивал на то согласия великого князя; наконец, видим, что  на  казанские
волости  наложена  была  известная  подать,  шедшая  в  московскую  казну  и
сбираемая московскими  чиновниками;  так,  Магмет-Аминь  жаловался  великому
князю, что какой-то  Федор  Киселев  притесняет  цивильских  жителей,  берет
лишние пошлины.
     Но сам Магмет-Аминь возбудил против себя негодование вельмож  казанских
разного рода насилиями. В мае 1496 года он известил великого князя, что идет
на него шибанский царь Мамук  с  большою  силою,  а  внутри  Казани  измена:
сносятся с неприятелем князья Калимет, Урак, Садырь и Агиш. Иоанн велел идти
к нему на  помощь  воеводе  своему,  князю  Семену  Ряполовскому,  с  детьми
боярскими московского двора и понизовых городов; когда Калимет с  товарищами
узнали о приближении московского войска, то выбежали  из  Казани  к  Мамуку,
который также испугался и ушел домой. Но только что московское войско успело
возвратиться, как недовольные казанцы дали  об  этом  знать  Мамуку,  и  тот
явился  под  Казанью  с  большою  силою  ногайскою  и  князьями  казанскими;
Магмет-Аминь, боясь измены, выбежал из Казани с женою и верными  князьями  и
приехал в Москву, где великий князь держал его в чести. Мамук вошел в Казань
без сопротивления, но начал  царствование  тем,  что  схватил  своих  старых
доброжелателей, Калимета с товарищами, ограбил купцов и всех земских  людей.
Князей он скоро выпустил и пошел с ними осаждать  Арский  город;  но  арские
князья города своего ему не сдали и бились крепко; в то же  время  и  князья
казанские убежали из его стана в Казань, укрепили город, не пустили  в  него
Мамука и послали в Москву бить челом великому  князю,  чтоб  простил  их  за
измену и пожаловал, не присылал бы к ним прежнего хана Магмет-Аминя,  потому
что от него большое насилие и бесчестие женам их. Великий князь исполнил  их
просьбу и вместо Магмет-Аминя послал в Казань младшего брата его, также сына
Ибрагимова от Нурсалтан, Абдыл-Летифа, недавно приехавшего  служить  ему  из
Крыма и получившего в кормление Звенигород со всеми пошлинами. Князья  Семен
Холмской и Федор Палецкий посадили Летифа на царство  и  привели  к  присяге
(шерти) за великого князя всех князей казанских, уланов и земских  людей  по
их вере. Магмет-Аминю вместо Казани дали Каширу, Серпухов, Хотунь  со  всеми
пошлинами; но он и здесь нрава своего не  переменил,  жил  с  насильством  и
алчно ко многим, по словам летописца.
     Летиф недолго царствовал.  Как  видно,  тот  же  самый  князь  Калимет,
который был во главе недовольных Магмет-Аминем, потом оказался опасен Мамуку
и был им схвачен, теперь не мог ужиться и с Летифом и действовал против него
обвинениями в Москве; в январе 1502 года великий  князь  отправил  в  Казань
князя Василия Ноздреватого и Ивана Телешова с приказом  схватить  Летифа  за
его неправду; Летиф был схвачен, привезен в Москву и сослан в  заточенье  на
Белоозеро. По другим же известиям, Летиф был схвачен  Калиметом,  приехавшим
для того из Москвы. Московский посол в Крыму объявил  Менгли-Гирею  о  винах
Летифа в неопределенных выражениях: "Великий князь его пожаловал, посадил на
Казани, а он ему начал лгать, ни в каких делах управы  не  чинил,  да  и  до
земли  Казанской  стал  быть  лих".  На  место  Летифа  посажен  был   опять
Магмет-Аминь, который не забыл,  что  Калимет  был  главным  виновником  его
прежнего изгнания из Казани; может быть, Калимет своим поведением  и  своими
отношениями к Москве убедил хана, что им двоим нельзя быть вместе в  Казани.
Магмет-Аминь убил Калимета,  "держа  гнев  на  великого  князя",  по  словам
летописца. По другим известиям, этот гнев еще более  был  воспламенен  новою
женою Магмет-Аминя, вдовою прежнего, царя казанского,  Алегама,  на  которой
великий князь позволил жениться: будучи научаема вельможами, она день и ночь
шептала хану, чтоб  отложился  от  Москвы.  Весною  1505  года  Магмет-Аминь
прислал в Москву одного из своих князей с грамотою  о  каких-то  делах;  как
видно, грамота заключала в себе жалобы, потому что великий князь отправил  в
Казань своего посла сказать хану, чтобы он всем тем речам не  потакал.  Этот
отказ в удовлетворении жалоб послужил Магмет-Аминю поводом  к  отложению  от
Москвы:  посол  великокняжеский  был  схвачен  вместе  с  русскими  купцами,
приехавшими на  ярмарку  24  июня,  некоторые  из  них  были  убиты,  другие
ограблены и отосланы к ногаям, после чего Магмет-Аминь  подходил  к  Нижнему
Новгороду, который был спасен  искусством  и  храбростью  пленных  стрельцов
литовских, взятых на Ведроше и сосланных в Нижний.  Скоро  последовавшая  за
тем  смерть  великого  князя  дала  хану  возможность   наслаждаться   своим
торжеством безнаказанно.
     Прочнее, чем  на  низовьях  Камы,  утвердилось  русское  владычество  в
верхних ее частях. Мы видели, что  еще  в  княжение  Димитрия  Донского  св.
Стефан крестил  часть  народонаселения  Пермской  земли,  именно  зырян;  из
описаний этого события  видно,  что  последние  еще  прежде  были  подчинены
великим князьям московским: св. Стефан является ходатаем  за  новообращенных
перед  правительством;  дело  Стефана  в  Перми  довершено  было  одним   из
преемников его: под 1462 годом встречаем известие, что епископ пермский Иона
крестил Великую Пермь и князя ее, поставил церкви, игуменов и священников. В
каком отношении находилась эта Великая Пермь и князь  ее  к  Москве,  мы  не
знаем; новгородцы даже в Шелонском договоре включили  Пермь  в  число  своих
владений, но тотчас по заключении этого договора, в 1472 году, великий князь
послал воеводу князя Федора Пестрого на пермяков  за  их  неисправление;  26
июня пришла в Москву весть, что Пестрый завоевал  Пермскую  землю;  с  устья
Черной реки воевода плыл на плотах с лошадьми до городка Анфаловского; здесь
сошел с плотов и отправился на лошадях в верхнюю землю,  к  городку  Искору,
отпустивши отряд под начальством Нелидова в нижнюю землю, на Урос, Чердынь и
Почку, где владел князь Михаил. Не доходя до Искора, на реке Колве,  Пестрый
встретил пермскую рать, разбил ее,  взял  в  плен  воеводу  Качаима.  Отсюда
русские пошли к Искору, взяли его, взяли и другие городки и пожгли;  Нелидов
делал то же в нижней земле. Пришедши на место,  где  река  Почка  впадает  в
Колву, Пестрый сождался со всеми своими отрядами, срубил городок, сел в  нем
и привел всю землю за великого князя, к  которому  отправил  пленного  князя
Михаила с воеводами  его  и  добычу  -  шестнадцать  сороков  соболей,  шубу
соболью, двадцать девять с половиною поставов сукна, три панциря, шлем и две
сабли булатные. После, впрочем, во все продолжение княжения Иоаннова в Перми
оставались туземные князья; последним из них был Матвей Михайлович, вероятно
сын упомянутого выше Михаила; этого Матвея  великий  князь  свел  с  Великой
Перми в 1505 году и послал туда первого русского наместника,  князя  Василия
Ковра.
     Новгородцы и Югру причисляли  к  своим  волостям;  но  мы  видели,  как
непрочно было там их владычество. В 1465 году Иоанн велел устюжанину Василию
Скрябе воевать Югорскую землю; с ним пошли охочие люди,  пошел  также  князь
Василий Ермолаич Вымский с вымичами и вычегжанами. Выведши много полона, они
привели Югорскую землю за великого князя, двоих князей доставили  в  Москву,
где великий князь пожаловал их опять югорским княжением  и  отпустил  домой,
наложивши дань. Давно уже вогуличи нападали на русские владения в Перми;  мы
видели, что епископ Питирим, один из преемников св. Стефана, пал их жертвою.
В 1467 году 120 человек вятчан вместе с пермяками воевали вогуличей и  взяли
в плен князя их Асыку.  В  1481  году  вогуличи  напали  на  Великую  Пермь,
проникли до Чердыни, но здесь настигли их устюжане  под  начальством  Андрея
Мишнева и побили. Асыка каким-то образом успел освободиться из  плена,  и  в
1483 году великий князь послал на  него  воевод  -  князя  Федора  Курбского
Черного и Салтыка Травина с устюжанами, вологжанами, вычегжанами,  вымичами,
сысоличами, пермяками. На устье Полыми встретили они вогуличей и  разбили  с
потерею только семи человек своих, отсюда пошли вниз по Тавде, мимо Тюмени в
Сибирскую землю, дорогою воевали, добра и пленных  взяли  много;  от  Сибири
пошли вниз по Иртышу, с Иртыша на Обь, в Югорскую землю, где  взяли  в  плен
большого ее князя Молдана и  других,  и  возвратились  в  Устюг  1  октября,
вышедши оттуда 9 мая. В 1485 году по  старанию  пермского  епископа  Филофея
князья югорские, кодские - Молдан, отпущенный из плена  с  детьми,  да  трое
других -  заключили  мир  под  владычним  городом  Усть-Вымским  с  князьями
вымскими - Петром и Федором, с вычегодским сотником и  с  владычним  слугою,
клялись лиха не мыслить и не нападать на  пермских  людей,  а  пред  великим
князем вести себя исправно; для подкрепления клятвы пили воду с  золота,  по
своему обычаю. В последний год XV  века  был  последний  поход  на  Югорскую
землю, на вогуличей, ходили воеводы: князь Семен  Курбский,  Петр  Ушатый  и
Заболоцкий-Бражник с 5000 устюжан, двинян, вятчан; разными реками и волоками
достигли Печоры, построили  на  берегу  крепость  и  отсюда  отправились  за
Уральские горы, которые перешли с большим трудом.
     Так утверждение русского владычества на Каме, в Перми имело необходимым
следствием подчинение и отдаленнейших стран северо-восточных, переход  через
Уральские горы, потому что дикие жители этих стран нападали на Пермь  и  тем
самым вызывали на себя русское оружие. Но, вдаваясь все  более  и  более  на
северо-восток по искони принятому направлению, распространяясь легко на счет
диких финских племен, редко разбросанных по огромным пространствам,  русские
владения не могли с такою же легкостию распространяться на  юго-восток,  ибо
там еще стояли своими вежами татары, ослабленные  разделением  на  несколько
орд, потерявшие для Руси прежнее  значение  безусловных  повелителей,  но  в
первую половину княжения Иоаннова еще не  отказывавшиеся  от  притязаний  на
дань и долго после опасные, как  разбойники  неукротимые.  Казань  благодаря
усобице между детьми Ибрагимовыми  была  приведена  в  волю  великого  князя
московского, но отложилась  перед  смертью  Иоанна  и  после  долгих  усилий
окончательно была покорена только при внуке его.  Золотая  Орда  рассыпалась
окончательно при Иоанне III, но перед падением своим привела в сильный страх
Московское государство, не оставляя своих притязаний на господство над  ним.
Увлекаемый новгородцами в борьбу с московским князем  и  не  имея  досуга  и
средств к этой борьбе, Казимир литовский хотел остановить Иоанна посредством
татар. В 1471 году он послал в Золотую Орду к  хану  Ахмату  татарина  Кирея
Кривого, холопа Иоаннова, бежавшего от своего господина в Литву. Приехавши к
Ахмату, Кирей начал говорить ему от короля на московского князя многие  речи
лживые и обговоры, поднес богатые дары хану  и  всем  вельможам  его  и  бил
челом, чтоб вольный царь пожаловал,  пошел  на  московского  князя  со  всею
Ордою, а король с другой стороны пойдет на  Москву  со  всею  своею  землею;
вельможи были за короля,  но  хану  в  это  время  был  недосуг;  целый  год
продержал он у себя Кирея, не имея с чем отпустить его, а между тем вятчане,
приплывши Волгою, овладели  Сараем  во  время  отсутствия  хана,  разграбили
город, взяли пленных множество.
     Не  успевши  вовремя  отвлечь  Иоанна  от  Новгорода,  Ахмат  пришел  к
московским границам только летом 1472 года, когда новгородский поход был уже
кончен и великий князь мог направить все свои силы в одну сторону.  Узнавши,
что хан под Алексином, Иоанн велел идти к Оке братьям своим и воеводам и сам
немедленно поехал в Коломну, а оттуда в Ростиславль, куда велел следовать за
собою и сыну Иоанну. В Алексине было мало ратных людей, не было ни пушек, ни
пищалей, ни самострелов, никакого городного пристрою, и потому великий князь
велел воеводе  алексинскому  Беклемишеву  оставить  город  по  невозможности
держаться в нем, но воевода не хотел выйти из города,  не  взявши  посула  с
жителей; те давали ему пять рублей, но он требовал шестого для жены, и, в то
время как происходила эта торговля, татары повели приступ. Воевода  бросился
с женою и слугами на другой берег, татары кинулись также в Оку догонять его,
но поймать не могли, потому что в это время приспел на берег  князь  Василий
Михайлович Верейский и не дал им переправиться. В тот же день пришли  к  Оке
двое братьев Иоанновых, Юрий из  Серпухова  и  Борис  с  Козлова  Броду,  да
воевода Петр Челяднин  с  двором  великого  князя.  Хан  велел  своим  взять
Алексин, но граждане храбро оборонялись и побили много татар. Скоро, однако,
нечем стало более обороняться, не  осталось  ни  стрелы,  ни  копья;  татары
зажгли город, и он сгорел с людьми и добром их; кто же выбежал из  огня,  те
попались в руки татарам. Князь Юрий Васильевич и воеводы  стояли  на  другом
берегу и плакали, но помочь не могли по глубине Оки в этом месте. После  хан
спросил одного пленника: "Куда девались алексинцы? Сгорело их мало и в  плен
попалось также  мало?"  Пленник,  которому  посулили  свободу  за  открытие,
объявил, что  более  тысячи  человек  со  всем  добром  забежали  в  тайник,
выведенный к реке; татары взяли тайник, и тут уже ни один алексинец не  ушел
от них. Истреблением Алексина, впрочем, и ограничились  все  успехи  Ахмата;
слыша, что сам великий князь стоит в Ростиславле, царевич Даньяр Касимович с
татарами и русскими - в Коломне, брат великого князя Андрей Васильевич  -  в
Серпухове, видя перед  собою  многочисленные  полки  князя  Юрия,  как  море
колеблющиеся в светлом вооружении, хан двинулся  назад,  в  свои  улусы.  По
некоторым же известиям, Ахмат принужден  был  отступить  вследствие  моровой
язвы, открывшейся в его войске; впрочем, страх Ахматов будет понятен  и  без
моровой язвы, если справедливо известие одного летописца, что у русских было
180000 войска, стоявшего в разных местах на пространстве 150 верст.
     После этого, как видно,  заключен  был  мир  между  Ахматом  и  великим
князем; под 1474 годом встречаем известие о приходе из Орды Никифора Басенка
с  Ахматовым  послом  Кара-Кучуком,  который  привел  с  собою  600   татар,
принадлежавших к посольству, получавших  поэтому  пищу  от  великого  князя,
кроме 3200 купцов, приведших на продажу более 40000  лошадей.  В  1476  году
приехал в Москву новый посол от Ахмата звать великого князя  в  Орду;  Иоанн
отправил с ним к хану своего посла Бестужева, неизвестно  с  какими  речами.
Известно только то, что эти речи  не  понравились;  есть  известие,  впрочем
сильно подозрительное, что когда  хан  отправил  в  Москву  новых  послов  с
требованием дани, то Иоанн взял басму (или ханское изображение), изломал ее,
бросил на землю, растоптал ногами, велел умертвить послов, кроме  одного,  и
сказал ему: "Ступай объяви хану: что случилось с его басмою  и  послами,  то
будет и с ним, если он не оставит меня в покое".  Гораздо  вероятнее  другое
известие, что великую  княгиню  Софию  оскорбляла  зависимость  ее  мужа  от
степных варваров, зависимость, выражавшаяся платежом дани, и что  племянница
византийского императора так уговаривала Иоанна  прервать  эту  зависимость:
"Отец мой и я захотели лучше отчины лишиться, чем дань давать; я отказала  в
руке своей богатым, сильным князьям и королям для веры, вышла за тебя, а  ты
теперь хочешь меня и детей моих сделать данниками; разве у тебя мало войска?
Зачем слушаешься рабов своих и не хочешь стоять за  честь  свою  и  за  веру
святую?" К этому известию прибавляют, будто по старанию  Софии  у  послов  и
купцов татарских взято было  Кремлевское  подворье,  будто  София  уговорила
Иоанна не выходить пешком навстречу к послам ордынским,  привозившим  басму,
будто древние князья кланялись при этом послам, подносили кубок с кумысом  и
выслушивали ханскую грамоту, стоя на коленях; будто Иоанн для избежания этих
унизительных обрядов сказывался больным при въезде послов ханских; но  можно
ли допустить, чтоб отец и дед Иоаннов подвергались этим обрядам,  если  даже
допустим, что иностранцы, свидетельствующие о них, и сказали полную правду?
     Как бы то ни было, вероятно, что Ахмат не был доволен поведением Иоанна
и в 1480 году, заслышав о восстании братьев великого  князя  и  согласившись
опять  действовать  заодно  с  Казимиром  литовским,  выступил  на   Москву;
летописцы говорят, что и на этот  раз  король  был  главным  подстрекателем.
Получивши весть о движении Ахмата, великий князь начал отпускать  воевод  на
берега Оки: брата, Андрея Меньшого, отправил в Тарусу,  сына,  Иоанна,  -  в
Серпухов и, получивши весть, что хан приближается к Дону, отправился  сам  в
Коломну 23 июля. Но хан, видя, что по Оке расставлены  сильные  полки,  взял
направление к западу,  к  Литовской  земле,  чтоб  проникнуть  в  московские
владения чрез Угру; тогда Иоанн велел сыну  и  брату  спешить  туда;  князья
исполнили приказ, пришли к Угре прежде татар, отняли броды и перевозы.
     В Москве сели в осаде: мать великого князя инокиня Марфа, князь  Михаил
Андреевич  Верейский,  митрополит  Геронтий,  ростовский  владыка   Вассиан,
наместник  московский  князь  Иван  Юрьевич  Патрикеев  с  дьяком   Василием
Мамыревым; а жену свою, великую  княгиню  Софию  (римлянку,  как  выражаются
летописцы), Иоанн послал вместе с казною на  Белоозеро,  давши  наказ  ехать
далее к морю  и  океану,  если  хан  перейдет  Оку  и  Москва  будет  взята.
Касательно  самого  великого  князя  мнения   разделились:   одни,   приводя
непостоянства военного счастья, указывая на пример  великого  князя  Василия
Васильевича, взятого в плен казанскими татарами в Суздальском бою,  указывая
на бедствия, бывшие следствием этого плена,  думали,  что  Иоанн  не  должен
выводить войска  против  татар,  но  должен  удалиться  на  север,  в  места
безопасные; другие же, особенно духовенство, и из  духовных  преимущественно
Вассиан,  архиепископ  ростовский,  по  талантам,  грамотности   и   энергии
выдававшийся на первый план, думали, что великий князь должен  оставаться  с
войском на  границах;  летописец,  оставивший  нам  подробнейший  рассказ  о
событии,  держался  того  же  мнения  и  сильно  вооружался  против   людей,
настаивавших на удалении великого  князя  от  границ,  именно  против  двоих
приближенных бояр, Ивана Васильевича Ощеры и Григория Андреевича Мамона.  По
его словам, эти богатые люди думали только о богатстве  своем,  о  женах,  о
детях, хотели укрыть их и самих  себя  в  безопасных  местах  и  припоминали
Иоанну  Суздальский  бой,  как  отца  его  взяли  татары  в  плен  и   били;
припоминали, что когда Тохтамыш приходил, то великий князь Димитрий бежал  в
Кострому, а не бился с ханом. Но должно заметить, что летописец, равно как и
Вассиан в послании своем, удивительным для нас образом смешивают  две  вещи:
удаление великого  князя  от  войска  и  бегство  целого  войска,  покинутие
государства на жертву татарам, что, по их словам,  Ощера  и  Мамонов  именно
советовали. Великий князь, оставя войско на берегу Оки  и  приказавши  сжечь
городок Каширу, поехал в Москву, чтоб посоветоваться с матерью, митрополитом
и боярами, а князю Даниилу Холмскому дал приказ - по первой присылке от него
из Москвы ехать  туда  же  вместе  с  молодым  великим  князем  Иоанном.  30
сентября, когда  москвичи  перебирались  из  посадов  в  Кремль  на  осадное
сиденье, вдруг увидали они великого князя, который въезжал в город вместе  с
князем Федором Палецким; народ подумал, что все кончено, что татары идут  по
следам Иоанна; в толпах послышались  жалобы:  "Когда  ты,  государь  великий
князь, над нами княжишь в кротости и тихости, тогда нас  много  в  безлепице
продаешь; а теперь сам разгневал царя, не платя ему выхода, да  нас  выдаешь
царю и татарам". В Кремле встретили Иоанна митрополит и Вассиан;  ростовский
владыка, называя его бегуном, сказал ему: "Вся кровь христианская  падет  на
тебя за то, что, выдавши христианство,  бежишь  прочь,  бою  с  татарами  не
поставивши и не бившись с ними; зачем  боишься  смерти?  Не  бессмертный  ты
человек, смертный; а без року смерти нет ни человеку, ни  птице,  ни  зверю;
дай мне, старику, войско в руки,  увидишь,  уклоню  ли  я  лицо  свое  перед
татарами!" Великий князь, опасаясь граждан, не поехал  на  свой  кремлевский
двор, а жил в Красном сельце; к сыну послал грамоту, чтоб немедленно ехал  в
Москву, но тот решился лучше навлечь на себя гнев отцовский, чем отъехать от
берега. Видя, что грамоты сын не слушает, Иоанн послал приказание Холмскому:
схвативши силою молодого великого князя, привезти в Москву; но  Холмской  не
решился употребить силы, а стал уговаривать Иоанна, чтоб ехал  к  отцу;  тот
отвечал ему: "Умру здесь, а к отцу не пойду".  Он  устерег  движение  татар,
хотевших тайно переправиться через Угру и внезапно броситься на  Москву:  их
отбили от русского берега с большим уроном.
     В Москве мнение Вассиана превозмогло: проживши  две  недели  в  Красном
сельце,  приказавши  Патрикееву  сжечь  московский  посад  и  распорядившись
переводом дмитровцев в Переяславль для осады, а москвичей в Дмитров, великий
князь отправился к войску. Перед отъездом митрополит  со  всем  духовенством
благословил его крестом и  сказал:  "Бог  да  сохранит  царство  твое  силою
честного креста и даст тебе победу на врагов; только мужайся и крепись,  сын
духовный! Нe как наемник, но как пастырь добрый,  полагающий  душу  свою  за
овцы, потщись избавить врученное тебе  словесное  стадо  Христовых  овец  от
грядущего ныне волка; и господь бог укрепит тебя  и  поможет  тебе  и  всему
твоему христолюбивому воинству".  Все  духовенство  в  один  голос  сказало:
"Аминь, буди тако. Господу ти помогающу!" Иоанн отправился, но  стал  не  на
Угре, в виду татар, а в Кременце,  на  реке  Луже,  в  тридцати  верстах  от
Медыни, где теперь село  Кременецкое.  Здесь  опять  Ощера  и  Мамон  начали
советовать ему удалиться; на этот раз, впрочем, Иоанн не поехал в Москву, но
попытался, нельзя ли кончить дело миром, и отправил к хану Ивана Товаркова с
челобитьем и дарами, прося жалованья, чтоб отступил прочь, а улусу своего не
велел воевать. Хан отвечал: "Жалую Ивана; пусть сам приедет бить челом,  как
отцы его к нашим отцам ездили в Орду". Но великий князь  не  поехал;  слыша,
что Иоанн сам ехать не хочет, хан прислал сказать ему: "Сам не хочешь ехать,
так сына пришли или брата". Не получивши ответа, Ахмат послал в третий  раз:
"Сына и брата не пришлешь, так пришли Никифора Басенкова". Никифор этот  был
уже раз в Орде и много даров давал от себя татарам, за что и любили его  хан
и все князья. Но Иоанн не послал  и  Басенкова:  говорят,  к  этому  решению
побудило его послание Вассиана, который, узнавши о  переговорах,  писал  так
великому князю:
     "Благоверному и христолюбивому, благородному и богом венчанному и богом
утвержденному, в благочестии всей вселенной в  концы  воссиявшему,  в  царях
пресветлейшему, преславному государю великому князю Ивану  Васильевичу  всея
Руси богомолец твой, архиепископ Вассиан Ростовский,  благословляю  и  челом
бью. Молю величество твое, благолюбивый  государь!  Не  прогневайся  на  мое
смирение, что прежде дерзнул  устами  к  устам  говорить  твоему  величеству
твоего ради спасения: потому что наше дело напоминать вам,  а  ваше  слушать
нас; теперь же дерзнул я написать к твоему благородству, хочу напомнить тебе
немного от св. Писания, сколько бог вразумит меня, на крепость и утверждение
твоей державе". Напомнив Иоанну, как он приезжал в  Москву,  как,  повинуясь
общему молению и доброй думе, обещал бороться с Ахматом и не слушать  людей,
отвлекающих его от  этой  борьбы,  Вассиан  продолжает:  "Ныне  слышим,  что
бусурманин  Ахмат  уже  приближается  и  христианство  губит;  ты  пред  ним
смиряешься, молишь о мире, посылаешь к  нему,  а  он  гневом  дышит,  твоего
моления не слушает, хочет до конца  разорить  христианство.  Не  унывай,  но
возверзи на господа печаль твою, и той тя пропитает. Дошел до нас слух,  что
прежние твои развратники не перестают шептать тебе  в  ухо  льстивые  слова,
советуют не противиться супостатам, но отступить  и  предать  на  расхищение
волкам словесное стадо Христовых овец. Молюсь твоей державе,  не  слушай  их
советов! Что они советуют тебе, эти  льстецы  лжеименитые,  которые  думают,
будто они христиане?  Советуют  бросить  щиты  и,  не  сопротивляясь  нимало
окаянным этим сыроядцам, предать христианство,  свое  отечество  и,  подобно
беглецам, скитаться по чужим странам.  Помысли,  великомудрый  государь!  От
какой славы в какое бесчестие сведут они твое величество, когда народ тьмами
погибнет, а церкви божии разорятся и осквернятся.  Кто  каменносердечный  не
всплачется об этой погибели? Убойся же и ты, пастырь! Не  от  твоих  ли  рук
взыщет бог эту кровь? Не слушай, государь, этих людей,  хотящих  честь  твою
преложить в бесчестие и славу твою в бесславие, хотящих,  чтоб  ты  сделался
беглецом и назывался предателем  христианским;  выйди  навстречу  безбожному
языку агарянскому, поревнуй прародителям твоим, великим князьям, которые  не
только Русскую землю обороняли от поганых, но и чужие страны брали под себя:
говорю об Игоре, Святославе, Владимире, бравших дань на царях  греческих,  о
Владимире Мономахе, который бился с окаянными половцами за Русскую землю,  и
о других многих, о которых ты лучше моего знаешь.  А  достохвальный  великий
князь Димитрий, твой прародитель, какое  мужество  и  храбрость  показал  за
Доном над теми же сыроядцами  окаянными!  Сам  напереди  бился,  не  пощадил
живота своего для избавления христианского, не испугался множества татар, не
сказал сам себе: "У меня жена и дети и богатства много,  если  и  землю  мою
возьмут, то в другом месте поселюсь", но, не сомневаясь нимало, воспрянул на
подвиг, наперед выехал и в лицо стал против окаянного разумного волка Мамая,
желая похитить из уст его словесное стадо  Христовых  овец.  За  это  и  бог
послал ему на помощь ангелов и  мучеников  святых;  за  это  и  до  сих  пор
восхваляется Димитрий и славится не только людьми, но  и  богом.  Так  и  ты
поревнуй своему прародителю, и бог сохранит тебя; если же вместе с воинством
своим и до смерти постраждешь за  православную  веру  и  святые  церкви,  то
блаженны будете в вечном наследии. Но, быть может, ты опять скажешь, что  мы
находимся под клятвою прародительскою не поднимать рук на хана, то послушай:
если клятва дана по нужде, то нам повелено разрешать от нее, и мы прощаем  и
разрешаем, благословляем тебя идти на Ахмата не  как  на  царя,  но  как  на
разбойника,  хищника,  богоборца;  лучше,  солгавши,  получить  жизнь,  чем,
соблюдая клятву, погибнуть, т. е. пустить татар  в  землю  на  разрушение  и
истребление всему христианству, на запустение и осквернение святых церквей и
уподобиться окаянному Ироду, который  погиб,  не  желая  преступить  клятвы.
Какой пророк, какой апостол или  святитель  научил  тебя,  великого  русских
стран христианского царя, повиноваться  этому  богостыдному,  оскверненному,
самозваному царю? Не столько за грехи и неисправление  к  богу,  сколько  за
недостаток упования на бога бог попустил на  прародителей  твоих  и  на  всю
землю нашу окаянного Батыя, который разбойнически попленил всю землю нашу, и
поработил, и воцарился над нами, не будучи царем  и  не  от  царского  рода.
Тогда мы прогневали бога, и он на нас разгневался, как чадолюбивый  отец;  а
теперь, государь, если каешься от всего сердца и прибегаешь под крепкую руку
его, то помилует нас милосердный господь".
     Ахмат, не пускаемый за Угру полками  московскими,  все  лето  хвалился:
"Даст бог зиму на вас: когда все реки станут, то много дорог будет на Русь".
Опасаясь исполнения этой угрозы, Иоанн, как только стала  Угра  26  октября,
велел сыну, брату Андрею Меньшому и воеводам со всеми  полками  отступить  к
себе на Кременец, чтоб биться соединенными силами; этот приказ  нагнал  ужас
на ратных людей, которые бросились бежать  к  Кременцу,  думая,  что  татары
перешли уже чрез реку  и  гонятся  за  ними;  но  Иоанн  не  довольствовался
отступлением к Кременцу: он дал приказ отступить еще от Кременца к Боровску,
обещая дать битву татарам  в  окрестностях  этого  города.  Летописцы  опять
говорят, что он продолжал слушаться  злых  людей,  сребролюбцев,  богатых  и
тучных предателей христианских, потаковников бусурманских. По Ахмат не думал
пользоваться отступлением русских войск; простоявши на Угре до 11 ноября, он
пошел назад чрез литовские волости, Серенскую и  Мценскую,  опустошая  земли
союзника своего Казимира, который, будучи занят домашними делами и  отвлечен
набегом крымского хана на Подолию, опять не исполнил своего  обещания.  Один
из сыновей Ахматовых вошел было в московские волости, но был прогнан  вестью
о близости великого  князя,  хотя  за  ним  в  погоню  пошли  только  братья
великокняжеские. О  причинах  отступления  Ахматова  в  летописях  говорится
разно: говорится, что когда русские начали отступать от Угры, то неприятель,
подумав, что они уступают ему берег и  хотят  биться,  в  страхе  побежал  в
противную сторону. Но положим, что татары подумали, будто русские  отступают
для  завлечения  их  в  битву;  все  же  они  отступали,  а   не   нападали;
следовательно, татарам не для чего было  бежать;  потом  великий  князь  дал
приказание своим войскам отступить от Угры, когда эта река стала, она  стала
26 октября; положим, что между установлением ее и приказанием великого князя
протекло несколько дней, но все же не пятнадцать,  ибо  хан  пошел  от  Угры
только II ноября;  следовательно,  если  мы  даже  и  допустим,  что  татары
побежали, видя отступление русских, то должны будем допустить, что они потом
остановились и, подождав еще до 11 ноября, тогда уже выступили  окончательно
в обратный поход. Другие летописцы говорят правдоподобнее, что  с  Дмитриева
дня (26 октября) стала зима и реки все стали, начались лютые морозы, так что
нельзя было смотреть;  татары  были  наги,  босы,  ободрались;  тогда  Ахмат
испугался и побежал прочь 11 ноября. В некоторых летописях находим известие,
что Ахмат бежал, испугавшись примирения великого князя с братьями.  Все  эти
причины можно принять вместе: Казимир не приходил на  помощь,  лютые  морозы
мешают даже смотреть, и в такое-то время года надобно идти вперед, на север,
с нагим и босым войском и прежде  всего  выдержать  битву  с  многочисленным
врагом, с которым после Мамая татары не  осмеливались  вступать  в  открытые
битвы; наконец, обстоятельство, главным образом побудившее Ахмата напасть на
Иоанна, именно усобица последнего с братьями, теперь более не существовало.
     Ахмат возвращался  в  степь  с  добычею,  награбленною  им  в  областях
литовских. На отнимку этой добычи отправился хан Шибанской,  или  Тюменской,
орды  Ивак,  соединившись  с  ногаями.  Ахмат,  не   подозревая   опасности,
разделился  с  своими  султанами  и  с  малым  числом  войска,  без   всякой
осторожности стал зимовать на устьях Донца. Здесь 6 января 1481  года  напал
на него Ивак и собственноручно убил сонного, после чего отправил к  великому
князю посла объявить, что супостата его уже нет больше; Иоанн принял посла с
честью, дарил и отпустил  с  дарами  для  Ивака.  Таким  образом,  последний
грозный  для  Москвы  хан  Золотой  Орды  погиб  от   одного   из   потомков
Чингисхановых; у него остались сыновья, которым также суждено было погибнуть
от татарского  оружия.  Еще  в  княжение  Василия  Темного  стала  известной
Крымская орда, составленная  Едигеем  из  улусов  черноморских;  но  сыновья
Едигеевы погибли в усобицах, и родоначальником знаменитых  в  нашей  истории
Гиреев крымских был Ази-Гирей, сохранявший во все  продолжение  своей  жизни
дружбу с Казимиром литовским.  Но  сын  Ази-Гиреев  Менгли-Гирей  вследствие
жестокой наследственной  вражды  с  ханами  Золотой  Орды  почел  за  лучшее
сблизиться с великим князем московским, чтоб вместе действовать против общих
врагов; еще в 1474 году началось это сближение.  Как  дорожил  Иоанн  союзом
Менгли-Гиреевым, имея в виду не одного Ахмата, но также и Литву, и  как  еще
не отвыкли в описываемое время от уважения  к  ханам  или  царям  татарским,
видно из тона посольств и грамот Иоанна к  Менгли-Гирею:  посол  московский,
боярин Никита Беклемишев, должен был говорить хану от имени своего государя:
"Князь великий Иван челом бьет: посол твой Ази-Баба говорил мне, что  хочешь
меня жаловать, в братстве, дружбе и любви  держать,  точно  так,  как  ты  с
королем Казимиром в братстве, дружбе и любви. И я, слышав твое  жалованье  и
видев твой ярлык, послал к тебе бить челом боярина своего  Никиту,  чтоб  ты
пожаловал, как начал меня жаловать, так бы и до конца жаловал". Но, соблюдая
такие учтивости в речах посольских, Иоанн не хотел, однако, чтоб хан на этом
основании позволил себе слишком  повелительный  тон  в  своих  грамотах:  по
великокняжескому  наказу  Беклемишев  должен  был   отговаривать,   чтоб   в
договорной грамоте не было слов: "Я, Менгли-Гирей, царь, пожаловал, заключил
с своим братом" и проч. Но если такова будет форма договорных  грамот  между
Менгли-Гиреем и королем, то посол мог допустить выражение:  пожаловал,  если
Беклемишев успеет отговориться от этого пожалования, то очень будет  хорошо,
если же не успеет, то делать нечего, пусть впишут в ярлык. Заключая  союз  с
врагом Ахмата, чтоб удобнее при случае бороться с последним, Иоанн,  однако,
не  хотел  первый  начинать  этой  борьбы  и  потому  наказал  своему  послу
отговаривать, чтоб в ярлыке не было сказано быть заодно именно на Ахмата, но
чтоб было сказано вообще: "Быть на всех недругов заодно"; если же  посол  не
успеет отговорить, то должен требовать внесения в ярлык следующего  условия:
"Если Ахмат или Казимир пойдут на Москву, то Менгли-Гирей сам должен идти на
них или брата послать";  Беклемишев  никак  не  должен  был  соглашаться  на
условие прервать сношения  с  Ахматом,  не  отправлять  к  нему  послов,  на
требование этого  условия  Беклемишев  должен  был  отвечать:  "Послы  между
Москвою и Ордою не могут не ходить, потому что господаря отчина с Ахматом на
одном поле". Если царь станет требовать поминков, какие шлет ему король,  то
посол должен был отговаривать и  ярлыка  не  брать;  если  же  царь  захочет
написать в ярлык: "Поминки ко мне слать и их не умаливать", то посол  должен
был отговаривать и это условие, но в случае нужды мог согласиться на него.
     Беклемишеву  удалось  отговориться  от  поминков,  но  он  должен   был
согласиться вписать в ярлык пожалование; грамота была написана так: "Вышнего
бога волею я, Менгли-Гирей, царь, пожаловал с братом своим,  великим  князем
Иваном, взял любовь, братство и вечный мир от  детей  на  внучат.  Быть  нам
везде заодно, другу другом быть, а недругу недругом. Мне, Менгли-Гирею царю,
твоей земли и тех князей, которые на  тебя  смотрят,  не  воевать,  ни  моим
уланам, ни князьям, ни козакам; если же без нашего ведома  люди  наши  твоих
людей повоюют и придут к нам, то нам их казнить и  взятое  отдать  и  головы
людские без окупа выдать. Если мой посол от меня пойдет к тебе, то мне его к
тебе послать без пошлин и без пошлинных людей, когда же твой  посол  ко  мне
придет, то он идет прямо ко мне. Пошлинам даражским (дарага, или  дорога,  -
сборщик податей) и никаким другим пошлинам не быть. На  всем  на  этом,  как
писано в ярлыке, я, Менгли-Гирей царь, с своими  уланами  и  князьями  тебе,
брату своему, великому князю Ивану, молвя крепкое слово, шерть (клятву) дал:
жить  нам  с  тобою  по  этому  ярлыку".  После  форма  грамот  Иоанновых  к
Менгли-Гирею была такая: "Государь еси великой,  справедливой  и  премудрой,
межи бессерменскими государи прехвальной государь,  брат  мой  Менгли-Гирей,
царь. Бог бы государство твое свыше  учинил.  Иоанн  божьею  милостью,  един
правой государь всея Руси, отчич и дедич и иным многим землям от севера и до
востока государь. Величеству твоему брата твоего слово наше  то.  Приказывал
еси к нам" и проч.
     Послами в Крым обыкновенно отправлялись люди  знатные,  бояре;  однажды
случилось послать человека незначительного (паробка), и великий князь спешил
извиниться, писал к хану: "На Литву проезду  нет,  а  полем  пути  истомны".
Важность, которую великий князь придавал крымским отношениям по  поводу  дел
ордынских и литовских, заставляла его распоряжаться так,  что  в  Крыму  был
постоянно русский посол; так Иоанн наказывал послу своему Шеину  не  уезжать
из Крыма ни весною, ни летом и хлопотать, чтоб царь шел или на Орду, или  на
короля, а великого князя обсыпать обо всем; послы получали  также  наказ  не
уезжать до приезда других. Князь Семен Ромодановский, отправляясь  послом  в
Крым, получил такой наказ: "Если  от  каких-нибудь  других  государей  будут
послы у царя Менгли-Гирея, от турецкого или от иных, то ему, Ромодановскому,
ни под которым послом у царя не садиться и остатков  у  него  после  них  не
брать".
     Несмотря на то что в договоре именно было внесено условие не  требовать
пошлин, алчность татар заставляла великого князя постоянно наказывать послам
своим: "Станет царь посла своего отправлять к великому князю,  то  говорить:
"Как пожаловал царь великого князя, братом и другом  себе  учинил  и  правду
(клятву) на том дал, потому  бы  и  жаловал,  посла  своего  послал  бы  без
пошлин". Татары любили также отправлять с послами  множество  лишних  людей,
которые в Москве кормились на счет великого князя и брали  у  него  подарки,
что  было  отяготительно,  особенно  для  бережливого  Иоанна;  поэтому   он
наказывал послам споим говорить царю, чтоб с крымскими послами лишних  людей
не было В договоре не  упомянуто  было  о  поминках;  несмотря  на  то,  хан
постоянно их требовал, писал: "Ныне братству примета то,  ныне  тот  запрос:
кречеты, соболи, рыбий зуб". Вельможи Менгли-Гирея  подражали  своему  хану,
привязывались  ко  всякому  случаю,  чтоб  выманить  подарки;  так,  царевич
Ямгурчей прислал сказать: "Я нынче  женился  и  сына  женил;  так  бы  князь
великий пожаловал, прислал шубу  соболью,  да  шубу  горностаевую,  да  шубу
рысью. Да великий князь пожаловал, прислал  мне  третьего  года  панцирь;  я
ходил на недругов и панцирь истерял; так великий князь пожаловал  бы,  новый
панцирь прислал".  Менгли-Гирей  объявил  требование  на  дань  с  одоевских
князей, писал великому князю: "Исстарины одоевских городов князья давали нам
ежегодно тысячу алтын ясаку, а дарагам другую тысячу давали, по тому  обычаю
я и послал дарагу их Бахшеиша". Иоанн отвечал: "Одоевских князей больших  не
стало, отчина их пуста, а другие князья Одоевские нам служат, мы их кормим и
жалуем своим жалованием, а иных князей Одоевских жребии  за  нами.  Что  они
тебе давали и твоему человеку, тем я их жаловал, и им нечего давать,  отчина
их пуста, и теперь твоего человека я же жаловал, а им нечего давать. Так  ты
бы Одоевским князьям вперед свою пошлину отложил, да и дараг  их  к  ним  не
посылал за своею пошлиною для меня".
     Менгли-Гирея,  его  царевичей,  уланов  и  князей  еще  удерживало   от
требований  то  обстоятельство,  что  они  имели  нужду  в   великом   князе
московском: между царевичами  происходили  усобицы,  один  изгонял  другого;
изгнанники находили убежище и кормление в московских владениях: в 1476  году
Менгли-Гирей был изгнан Ахматом, и место его получил Зенебек,  но  последний
не считал себя прочным в  Крыму  и  потому  просил  Иоанна,  чтоб  в  случае
изгнания дал ему у себя убежище; великий князь отвечал: "Прислал ты  ко  мне
своего человека, который говорил, что если по грехам придет на тебя  истома,
то мне бы дать тебе опочив в своей земле. Я и прежде твоего  добра  смотрел,
когда еще ты был козаком; ты и тогда ко мне также приказывал, что если  конь
твой будет потен, то мне бы тебе в своей земле опочив дать. Я и  тогда  тебе
опочив в своей земле давал; и нынче добру твоему рад везде; каковы твои дела
будут после и захочешь у меня опочива; то я тебе опочив в своей земле дам  и
истому  твою  подниму".  Предчувствие  Зенебека  сбылось:  он   был   изгнан
Менгли-Гиреем;  Иоанн  принял  его  и  еще  двоих  братьев  Менгли-Гиреевых:
Нордоулата и Айдара. Извещая хана о принятии этих царевичей,  великий  князь
писал: "Держу их у себя, истому своей земле и своим людям чиню для тебя".
     Но и сам Менгли-Гирей просил Иоанна, чтоб тот принял его в случае беды;
великий князь велел ему отвечать, что поднимет его истому на своей голове, и
дал ему крепкую грамоту с золотою печатью: "Дай господи, чтоб тебе  лиха  не
было, брату моему, Менгли-Гирею, царю, а если что  станется,  какое  дело  о
юрте отца твоего, и приедешь ко мне; то от меня, от сына моего, братьев,  от
великих князей и от добрых бояр тебе, царю, братьям и детям  твоим,  великим
князьям и добрым  слугам  лиха  никакого  не  будет:  добровольно  прийдешь,
добровольно прочь пойдешь, нам тебя не держать. А сколько силы моей  станет,
буду стараться достать тебе отцовское место". В 1475 году Крым был  завоеван
турками; Менгли-Гирей остался ханом в качестве подручника султанова; сначала
Менгли-Гирей не жаловался на турок, но под конец  писал  к  Иоанну:  "Султан
посадил в Кафе сына своего: он теперь молод и моего слова слушается,  а  как
вырастет, то слушаться перестанет, я также  не  стану  слушаться,  и  пойдет
между нами лихо: две бараньих головы в один котел не лезут". Иоанн  отвечал,
что будет стоять на той крепкой своей грамоте, которую уже раз дал ему.
     Кроме того, как было уже  сказано,  союз  Крыма  с  Москвою  скреплялся
враждою Менгли-Гирея к Ахмату, а потом к его сыновьям. Мы видели, что  Иоанн
и Менгли-Гирей обязались в договорной грамоте иметь одних врагов  и  друзей,
не означая именно кого, но в грамоте своей 1475 года  Менгли-Гирей  говорит,
что, присягая исполнить договор,  он  выговорил  Иоаннова  недруга,  короля,
великий же князь, присягая перед послом крымским,  выговорил  Менгли-Гиреева
недруга, Ахмата,  и  потому  он,  Менгли-Гирей,  готов  на  всякого  недруга
Иоаннова, даже и на короля;  зато  и  великий  князь  обязан  выслать  своих
служилых татарских царевичей против Ахмата, если последний пойдет  на  Крым.
По смерти Ахмата вследствие требования султана турецкого, который не  мог  с
удовольствием смотреть на усобицы магометанских владельцев, сыновья Ахматовы
помирились с Менгли-Гиреем; но когда в  1485  году  один  из  них,  Муртоза,
выгнанный голодом из своих обычных кочевьев,  пришел  зимовать  в  Крым,  то
Менгли-Гирей схватил его и отослал в Кафу, потом отправил  на  Темиров  улус
брата своего, который разогнал  и  остаток  Орды;  но  другой  Ахматов  сын,
Махмуд, соединившись с князем Темиром, напал на Крым, освободил  Муртозу,  а
Менгли-Гирей едва успел  спастись  тайным  бегством  с  бою.  Великий  князь
отрядил войско на улусы Ахматовых сыновей, и оно  успело  освободить  многих
крымских пленников, которых отослали к  Менгли-Гирею.  Муртоза  после  этого
вздумал посадить в Крыму вместо Менгли-Гирея брата его, Нордоулата;  но  так
как  последний  находился  на  службе  у  Иоанна,  то  сын  Ахматов  прислал
московскому князю такую грамоту: "Муртозино слово Ивану: ведомо  тебе  будь,
что Нордоулат, царь, с отцом моим и со мною был в  любви,  помирились  мы  с
Менгли-Гиреем, но он своей клятвы не сдержал, за что и был  наказан.  Теперь
Менгли-Гирей нам недруг и на его место надеемся посадить  царем  Нордоулата,
отпусти его к нам, а жен и детей его оставь у себя. Когда бог помилует, даст
ему тот юрт, тогда он возьмет их у тебя  добром.  Менгли-Гирей,  царь,  тебе
другом был, но ведь и Нордоулат, царь, тебе друг же, нам он пригож, и ты его
к нам отпусти". Понятно,  что  Иоанн  не  отпустил  Нордоулата  к  Ахматовым
сыновьям, не отпустил его и к самому Менгли-Гирею, когда тот,  обеспокоенный
сношениями  Нордоулата  с  врагами,  просил  прислать  его  в  Крым,  обещая
поделиться  с  ним  властью.  Вражда  Ахматовых  сыновей   с   Менгли-Гиреем
продолжалась: Иоанн помогал Менгли-Гирею, отсюда, естественно, сын  Ахматов,
Шиг-Ахмет, сменивший Муртозу, помогал Литве в войне ее с Москвою.  Но  Литва
не могла помочь ни самой себе, ни союзникам своим; видя это, Шиг-Ахмет завел
было мирные переговоры с великим князем, который соглашался на  союз  с  ним
под условием союза его с Менгли-Гиреем, что  было  невозможно  для  Ахматова
сына. Менгли-Гирей в 1502 году решил дело, напавши на Шиг-Ахмета  и  нанесши
Орде его тяжелый, окончательный удар. Шиг-Ахмет убежал к погаям. Но Иоанн не
хотел его  окончательной  гибели,  он  хотел  доставить  ему  Астрахань  под
условием воевать с Литвою и  быть  в  мире  с  Менгли-Гиреем.  Но  Шиг-Ахмет
отправился в Турцию; султан не принял его, как врага  Менгли-Гиреева;  тогда
он обратился к старому союзнику своему, королю польскому,  но  тот  заключил
его в неволю,  желая  иметь  в  руках  узника,  освобождением  которого  мог
постоянно стращать Менгли-Гирея. Так прекратилось  существование  знаменитой
Золотой Орды!
     Крым  избавил  Москву  окончательно  от  потомков  Батыевых:  чрез  его
посредство завелись первые сношения у нее с  Турциею.  Русский  посол,  дьяк
Федор Курицын, ездивший к венгерскому королю Матвею Корвину, был задержан на
возвратном пути турками в  Белгороде,  освободился  по  стараниям  Матвея  и
Менгли-Гирея и, приехавши в Москву,  известил  великого  князя,что  турецкие
паши в Белгороде  намекали  ему,  почему  бы  его  государю  не  вступить  в
дружественные сношения с их  падишахом.  Иоанн  на  этом  основании  написал
Менгли-Гирею: "Как мой человек Федор был в руках у салтана турского, то  ему
говорили паши большие господаря своего словом, что салтан турский  хочет  со
мною дружбы, и ты  бы  для  меня  поотведал,  какой  дружбы  со  мною  хочет
турский?" Менгли-Гирей справился в Константинополе и переслал к Иоанну ответ
султанов: "Если государь московский тебе, Менгли-Гирею, брат, то будет и мне
брат". Такой ответ еще не мог повести к сношениям, повели к ним притеснения,
которым русские  купцы  стали  подвергаться  от  турок  в  Азове  и  Кафе  и
вследствие которых должна была прерваться торговля, издавна столь деятельная
и выгодная для русских областей. В 1492 году Менгли-Гирей получил от  Иоанна
грамоту для отсылки ее к султану Баязету  II;  грамота  была  написана  так:
"Султану, великому царю: между бусурманскими государями ты великий государь,
над турскими и азямскими государями ты волен,  ты  польский  (сухопутный)  и
морской государь,  султан  Баязет!  Иоанн,  божиею  милостию  единый  правый
господь всея России, отчич и дедич и иным  многим  землям  от  севера  и  до
востока государь, величеству твоему слово наше таково: между нами наши  люди
не езжали нашего здоровья видеть, только наши гости из наших земель  в  твои
земли ездят. Нашим и вашим людям от этого большие выгоды были; но гости наши
били нам челом и сказывали, что они в твоих землях от  твоих  людей  великие
насилия терпят. Мы их речей не  слушали,  в  Азов  и  Кафу  ежегодно  гостей
отпускали. Но теперь эти гости били нам челом и сказывали,  что  в  нынешнем
году в Азове твой паша велел им ров копать  и  камень  возить  на  городское
строение, также в Азове, Кафе и других  твоих  городах;  оценив,  их  товары
возьмут, а потом отдадут только половину цены. Если  между  нашими  гостями,
живущими по пяти и по шести человек вместе, при  одном  хозяйстве  (в  одном
котле), один разболится,  то  еще  при  жизни  его  отсылают  от  него  всех
товарищей, товар их печатают, и когда больной умрет, то этот товар у всех  у
них берут, называя его товаром одного умершего  человека;  если  же  больной
выздоровеет, то отдадут только половину товара. Разболится русский  купец  и
станет товар отдавать брату, или племяннику, или с товарищем станет отсылать
его к жене и детям, то у него еще у живого товар отнимают и товарищей к нему
не пускают. Да и других много насилий терпят  наши  купцы,  почему  нынешнею
весною мы их и не отпустили ни в Азов, ни в Кафу и ни в  какие  другие  твои
города. Прежде наши гости платили одну тамгу, и насилий никаких над ними  не
было, а теперь при тебе недавно начались насилия:  известно  ли  это  твоему
величеству или неизвестно? Если твои люди поступали так с нашими  людьми  по
твоему приказу, то мы вперед своих гостей в твои земли отпускать  не  будем.
Еще одно слово: Отец твой славный и великий был господарь; сказывают,  хотел
он, чтобы наши люди между нами ездили здоровье наше видеть, и послал было  к
нам своих людей, но, по божьей воле, дело не  сделалось;  почему  же  теперь
между нами наши люди не ездят здоровье наше  видеть?  Обо  всех  этих  делах
написавши грамоту, прислал бы ты ее к нам, чтоб нам ведомо было".
     Султан, получивши грамоту, отправил посла  в  Москву,  но  в  литовских
владениях посол этот был остановлен по приказанию великого князя  Александра
и возвращен назад. Тогда Иоанн в 1497 году отправил в  Турцию  своего  посла
Михаила Плещеева, которому дан был наказ править поклон султану и сыну  его,
кафинскому наместнику, стоя, а не на коленях,  не  уступать  места  никакому
другому послу и сказать посольские речи только султану, а не пашам.  Плещеев
на основании этого наказа не захотел иметь с пашами никакого дела, не поехал
к ним обедать, не взял их подарков. Султан в письме к Менгли-Гирею жаловался
на Плещеева как на невежду и объявил, что не отправит своего посла в Москву,
боясь, чтоб он не потерпел там оскорбления; но с Плещеевым отправил грамоту,
в которой, называя себя  государем  Анатолийской  и  Румской  земли,  Белого
(Мраморного) и Черного морей, Караманской земли, Меньшего Рима и иных многих
земель, а Иоанна - князем всея  Руси,  Восточной,  Польской  и  иных  многих
земель, писал, что приложил его грамоту к своему  сердцу,  изъявил  желание,
чтоб послы между ними ходили часто, чтоб великий  князь  отпускал  в  Турцию
своих гостей, которые увидят его правду к себе; относительно же обид прежним
купцам прислана была другая грамота, в которой Баязет  писал,  что  приказал
сыну своему Магомету, кафинскому наместнику, и дядьке его, чтоб с  этих  пор
давали русским купцам за их товары настоящую цену, не  оставляли  ничего  за
собою, не брали бы купцов, не заставляли их камень носить  и  землю  копать,
писал, что с этих пор наследникам умерших  в  Турции  русских  купцов  стоит
только  прийти  к  кадию,  поставить  свидетелей  и  присягнуть,   что   они
действительно наследники, - и товары будут им отданы. Если же кто из русских
умрет, а наследников у него при нем не будет, то кадий положит его имущество
на год у доброго человека в крепком месте, и когда наследник явится, получит
имение вышеозначенным порядком.  Русский  человек,  заболевши,  пусть  пишет
духовную перед добрыми людьми, и когда наследник приедет, получит имение  по
обыску и присяге. Если кто из  русских  будет  долго  болен,  то  зауморщики
вместе с кадием опишут его имение, чтоб  не  истерялось.  Лгут  те,  которые
говорят, будто в Турции больных русских из комнат  выкидывают  и  имение  их
берут на султана; кто из  русских  умрет  и  не  будет  у  него  родных,  то
начальство города берет имение его на сохранение, а самого хоронит и поминки
правит, как будет приказано в духовной; если же  умерший  будет  кому-нибудь
должен, то заимодавец приходит к кадию и присягает в  справедливости  своего
требования, и кадий по  обыску  отдает  ему  долг  из  имущества  покойного.
"Гостей своих в мою землю на их промысл отпускай, -  заключает  султан  свою
грамоту, - из нашей заповеди  никто  не  смеет  выступить.  Как  свои  двери
отворены видишь перед собою, так и мои двери перед тобою отворены всегда.  О
чем какое дело будет, что тебе на мысль  придет,  с  любовью,  без  зазрения
напиши ко мне: все перед тобою готово. Тебе великий поклон, и кто тебя любит
и меня любит, и тому великий поклон".
     Торговля возобновилась; продолжались сношения  с  Константинополем,  но
преимущественно с кафинским  султаном-наместником;  отправляя  к  последнему
посла Андрея Кутузова  в  1501  году,  Иоанн  дал  ему  такой  наказ:  "Если
кто-нибудь ему в Кафе скажет: "Почему государь твой к отцу  нашего  государя
пишет в грамоте свое имя наперед?", то он должен отвечать:  "Когда  государь
наш писал первую грамоту к султану Баязету, то почтил его, написал  его  имя
прежде своего; но Баязет-султан вместо того, чтобы точно так же почтить его,
написал свое имя прежде имени государя нашего; после этого  государю  нашему
для чего писать его имя прежде своего?" Жалобы русских  купцов  на  турецкое
правосудие и разного рода  притеснения  возобновились;  когда  в  1501  году
приехал в Москву кафинский посол Алакозь, то  великий  князь  велел  сказать
ему: "Били мне челом наши гости, говорят, что им сила чинится  в  суде  и  в
иных делах в Кафе: чего станет искать  русин  на  бусурманине,  или  кто  из
русских умрет, и если при этом у русских не будет свидетеля-бусурманина, то,
сколько бы ни было свидетелей русских, судьи им не верят и русинов  обвиняют
в суде и в зауморках (в иске имущества, остававшегося после  умерших).  Если
же чего станет искать бусурманин на русине и пошлется на русина,  то  тут  и
русак - свидетель. Потом новые притеснения: берут пошлину с оружия,  которое
русские купцы на себе привозят, с платья, с пистолей,  с  корму;  заставляют
русских купцов  на  султановом  дворе  дрова  носить  из  корабля".  Алакозь
отвечал, что относительно пошлин с оружия  и  прочего  купцы  обманывают:  в
таможне скажут, что оружие привезли для собственного употребления, но только
что выйдут из таможни, то начнут продавать; дрова же заставили их возить без
султанова ведома, и вперед того не будет.  Иоанн  посылал  также  к  султану
жаловаться на разбои азовских козаков, от которых сильно страдали наши послы
и купцы.
     Этим ограничивались сношения с Турциею.  Из  других  восточных  народов
московское правительство при Иоанне сносилось с ордою Тюменскою  и  союзными
ей ногаями. Предметом сношений были  дела  казанские,  ордынские,  торговые.
Так, тюменский владелец, известный уже  нам  Ибрагим-Ивак,  просил  великого
князя выпустить из неволи родственника его, бывшего царя казанского Алегама,
но Иоанн не исполнил этой  просьбы;  один  из  ногайских  владельцев  просил
согласия  Иоаннова  на  брак  своей  дочери  с   другим   царем   казанским,
Магмет-Аминем. Московское  правительство  имело  в  виду  возбуждать  ногаев
против сыновей Ахматовых; ногайские послы  приводили  лошадей  для  продажи;
вследствие этого им велено было ездить в Московское государство всегда  чрез
Казань и Нижний,  а  не  Мордовскою  землею,  чтоб  нижегородского  мыта  не
объезжали. Есть известие о посольстве Марка Руфа из Москвы в Персию, к  царю
Узун-Гассану, но цель этого посольства и подробности  неизвестны.  Под  1490
годом встречаем известие  о  посольстве  от  хорасанского  или  чагатайского
владельца Гуссеина, праправнука Тамерланова, а под 1462 годом -  известие  о
посольстве от грузинского князя Александра который в грамоте  называет  себя
меньшим холопом Иоанна и посылает ему низкое челобитье.


ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
     ЛИТВА

     Выгодное  положение  московского  великого  князя  относительно   князя
литовского. - Враждебность Казимира литовского к Иоанну. - Иоанн в  союзе  с
крымским  ханом  против  Литвы.  -  Переход  мелких  пограничных  князей  из
литовского  подданства  в  московское.   -   Смерть   короля   Казимира.   -
Наступательное движение со  стороны  Москвы  на  Литву.  -  Сватовство  сына
Казимирова, великого князя Александра, на Елене, дочери Иоанновой. -  Мир  и
брак.  -  Неприятности  по  поводу  Елены.  -  Переход   князей   Бельского,
Черниговского и Северского от Александра к Иоанну. - Возобновление войны.  -
Победы русских на Ведроше и  под  Мстиславлем.  -  Александр  ищет  мира.  -
Посредничество короля венгерского. - Перемирие. - Сношения Елены с отцом.  -
Войны с ливонскими немцами. - Война со шведами в союзе с Даниею. -  Сношения
с австрийским двором, с Венециею.

     В 1470 году Казимир, король польский и великий князь литовский, приехал
на  сейм,  созванный  в  Петркове,  где  требовал   денежного   вспоможения.
Малополяне сказали ему на это, что великополян на сейме нет, а без  них  они
не могут ни на что согласиться, и прибавили: "Ты нам о денежном  вспоможении
и не говори до тех пор, пока не выдашь нам подтверждения прав и не  означишь
верно в грамоте, какие области принадлежат Польше  и  какие  Литве".  Король
подписал подтверждение всех прав и  тогда  только  получил  деньги.  Мог  ли
король, зависевший во всем от сеймов,  успешно  бороться  с  великим  князем
московским, который по произволу располагал силами  своего  государства?  Но
кроме внутреннего бессилия Казимир не  имел  возможности  остановить  успехи
Иоанна еще и потому, что все внимание  его  было  обращено  на  отношения  к
западным  соседям.  Мы  видели,  что  Казимир,  принявши  Новгород  в   свое
покровительство, не защитил его от Иоанна, ибо в том самом  1471  году  умер
чешский  король  Юрий  Подебрад;  избирательный   сейм   разделился:   одни,
державшиеся гусизма, хотели видеть  преемником  Юрия,  сына  его,  другие  -
Владислава,  сына  короля  польского  Казимира,  третьи  -  Матвея,   короля
венгерского, четвертые - императора Фридриха, иные  -  короля  французского.
Владислав польский был наконец избран; но Матвей венгерский не хотел отстать
от своих притязаний; с другой стороны, маркграф мейсенский пустошил  чешские
владения, и  Владислав,  отправляясь  в  Прагу,  должен  был  взять  у  отца
значительный отряд войска. Мало этого: в то время как король Матвей старался
добыть чешский престол, часть его собственных подданных -  венгров  восстала
против него и прислала к Казимиру польскому просить у  него  себе  в  короли
другого сына Казимира, угрожая в случае отказа  передаться  туркам.  Казимир
отправил сына в Венгрию с значительным войском; это предприятие не  удалось,
но тем не менее внимание и силы Казимира  были  отвлечены  на  запад,  а  на
востоке между тем новгородцы потерпели поражение от Иоанна и принуждены были
отдаться в его волю. Не имея возможности бороться  сам  с  Москвою,  Казимир
возбуждал против нее Орду обещанием действовать вместе; в  1472  году  Ахмат
явился в московских пределах; но Казимир не мог оказать ему никакой  помощи,
потому что должен был  опять  посылать  помощь  сыну,  Владиславу  чешскому,
против венгерского короля Матвея,  должен  был  сам  готовиться  в  поход  в
Пруссию. В 1477 году Иоанн окончательно подчинил себе Новгород, а Казимир не
мог оказать последнему никакой помощи, потому что Матвей венгерский не давал
ему покоя, возбуждал против  него  Пруссию,  Стефана,  воеводу  молдавского,
самих поляков, а шляхта не хотела давать денег на  сейме;  наконец,  в  1480
году, когда надобно было действовать опять вместе  с  Ахматом,  Менгли-Гирей
крымский напал на Подолию, а мор опустошал Польшу.
     Не имея средств вести открытую войну  с  Москвою,  Казимир,  однако,  в
сношениях с Новгородом, Ордой  обнаруживал  явную  вражду  к  Иоанну  и  тем
заставлял последнего принимать свои  меры,  искать  везде  союзников  против
Литвы. В сношениях своих с  крымским  ханом  Менгли-Гиреем  Иоанн  постоянно
называет Казимира своим  недругом.  Посылая  в  1482  году  в  Крым  Михаила
Кутузова, великий князь  дал  ему  наказ:  "Говорить  царю  накрепко,  чтобы
пожаловал, правил великому князю по своему  крепкому  слову  и  по  ярлыкам,
королю шерть сложил, да и рать свою на него послал бы;  а  как  станет  царь
посылать рать свою на Литовскую землю, то Михайло  должен  говорить  царю  о
том, чтоб пожаловал царь, послал  рать  свою  на  Подольскую  землю  или  на
киевские места".  Менгли-Гирей  послушался,  овладел  Киевом,  увел  в  плен
жителей,  другие  задохнулись  в  пещерах,  Печерскую  церковь  и  монастырь
разграбил и из добычи прислал в Москву великому князю золотой дискос и потир
из Софийского собора. Князь Ноздреватый, отправляясь в  Крым  в  1484  году,
получил наказ: "Беречь  накрепко,  чтоб  царь  с  королем  не  канчивал  (не
заключал мирного договора)". Тот же наказ получил и боярин Семен Борисович в
1486 году с следующею прибавкою: "Если царь скажет: "Князь великий с королем
пересылается", то отвечать ему так: "Послы между ними ездят о мелких  делах,
порубежных, а гладкости никакой и мира господарю нашему, великому  князю,  с
королем нет". Затем боярин должен  был  говорить  хану:  "Пожаловал  бы  ты,
послал своих людей на королеву  землю,  потому  что  король  тебе  недруг  и
господарю моему недруг, так недруг ваш, чем  бы  больше  истомился,  тем  бы
лучше, а великого  князя  люди  беспрестанно  берут  королеву  землю".  Если
Менгли-Гирей спросит: "Я иду  на  короля,  великий  князь  идет  ли?"  -  то
отвечать: "Захочешь свое дело делать, пойдешь  на  короля,  сделаешь  доброе
дело; когда дашь об этом знать господарю моему, то он с тобой  один  человек
на короля; и твое дело и свое  делает,  как  ему  бог  поможет"".  Из  этого
уклончивого ответа видно, что Иоанн, возбуждая  хана  на  Казимира,  сам  не
хотел вступать с последним в открытую войну, не хотел  первый  начинать  ее;
это видно также из следующего наказа боярину Семену: "Захочет царь сам  идти
на Литовскую землю и Семена захочет с собой взять, то Семену отговариваться,
но если царь отложит поход потому только, что Семен отговорился с ним  идти,
то Семену больше не отговариваться, идти с царем; если же король  пойдет  на
великого князя, то Семену говорить царю, чтобы царь сам сел на  коня  и  шел
воевать Литовскую землю, и  самому  Семену  тогда  не  отговариваться,  идти
вместе с царем в поход. Если захочет царь послать  воевать  Литовскую  землю
или сам пойти и захочет идти к Путивлю или на  Северскую  землю,  то  Семену
говорить, чтоб царь послал воевать или сам пошел бы не туда, но  на  Подолье
или на киевские  места".  Такие  же  наказы  давались  и  следующим  послам.
Менгли-Гирей заключил Казимирова посла; по этому  случаю  Иоанн  дал  своему
послу Шеину такой наказ: если царь скажет: "Королевский посол сидит у меня в
неволе, и князь великий что мне  о  нем  приказал?"  -  то  Шеину  отвечать:
"Король как тебе недруг, так  и  моему  господарю  недруг,  но  чем  недругу
досаднее, тем лучше"".
     Казимир возбуждал против Москвы Ахмата, Иоанн возбуждал  против  Польши
Менгли-Гирея; но открытой войны не было; Казимир не имел для этого средств и
времени, Иоанн не любил предприятий,  войн,  не  обещавших  верного  успеха.
Понятно, однако, что при вражде, хотя и  не  превратившейся  в  явную  войну
между  двумя  соседними  государствами,   дело   не   могло   обойтись   без
неприязненных столкновений. Этих столкновений было  много  между  Москвою  и
Литвою, и они подавали повод к частым пересылкам между Иоанном и  Казимиром.
Мы  видели,  как  московский  государь  определил  характер  этих  сношений,
приказывая объявить Менгли-Гирею, что литовские  послы  ездят  в  Москву  по
поводу дел мелких, порубежных, в другой раз он велел сказать тому  же  хану:
"Послы ездят за тем, что господаря нашего люди берут  королевскую  землю  со
всех сторон".  Повод  к  неприязненным  столкновениям  подавали,  во-первых,
мелкие пограничные князья, большею частью потомки черниговских,  из  которых
одни находились в зависимости от Москвы, другие - от Литвы; продолжая старые
родовые усобицы, они  беспрестанно  ссорились  между  собою,  переходили  из
литовского подданства в московское.  Так,  посол  Казимиров  жаловался,  что
князья Одоевские, находившиеся в подданстве московском, нападают  на  князей
Мезецких (Мещовских),  Глинских,  Крошенских,  Мосальских;  что  князь  Иван
Михайлович Воротынский служит королю, который его из  присяги  и  записи  не
выпустил, а между  тем  его  люди  нападают  на  литовские  владения.  Послу
отвечали, что князья Мезецкие первые начали, Одоевские только мстили  им  за
нападение, что вражда началась с тех пор, как литовские  пограничные  князья
убили князя Семена Одоевского. Что же касается до  князя  Ивана  Михайловича
Воротынского, то он бил челом в службу к великому князю, который  посылал  к
королю от него с отказом, и сам князь Иван посылал к королю своего  человека
и присягу с себя  сложил.  "И  потому  не  ведаем,  -  велел  сказать  Иоанн
Казимиру, - каким обычаем король к нам так  приказывает,  что  нашего  слугу
своим зовет; а ведомо королю, что и прежде нашему отцу и  нашим  предкам  те
князья служили с своими отчинами".
     Подобно  Ивану  Воротынскому,  поступили  князья  -   Иван   Васильевич
Белевский  и  Дмитрий  Федорович  Воротынский.  Иоанн  известил  Казимира  о
переходе  Воротынского  так:  "Что  служил  тебе  князь  Дмитрий   Федорович
Воротынский, и он нынче нам бил челом служить, и тебе бы  то  ведомо  было".
Послу Григорию Путятину, отправлявшемуся с  этим  известием,  великий  князь
наказал: "Как будешь близко того  места,  где  король,  то  наперед  отпусти
человека князя  Воротынского,  который  поехал  для  того,  чтоб  за  своего
господина сложить присягу королю". Казимир  отвечал,  что  не  выпускает  из
подданства ни князя Дмитрия Воротынского, ни князя  Ивана,  ни  князя  Ивана
Белевского, которые перешли к Москве с отчинами и пожалованиями;  что  князь
Дмитрий Воротынский перешел с дольницею (уделом) брата своего, князя Семена,
всю казну последнего себе взял, бояр всех и слуг захватил и насильно  привел
к присяге служить себе. Иоанн отвечал на это:  "Ведомо  королю  самому,  что
нашим предкам, великим  князьям,  князья  Одоевские  и  Воротынские  на  обе
стороны служили с отчинами, а теперь эти наши слуги старые  к  нам  приехали
служить с своими отчинами: так они наши слуги". Потом король  прислал  новую
жалобу:  бил  ему  челом  князь  Федор  Иванович  Одоевский,  что  во  время
отсутствия его из  Одоева  другие  Одоевские  князья,  Семеновичи,  служащие
Москве, схватили его мать и  засели  отчину  его,  половину  города  Одоева.
Жаловался также князь Андрей Васильевич Белевский, что в его отсутствие брат
его, Иван Васильевич, перешедший от Литвы к Москве, напал на третьего брата,
князя Василия, схватил и заставил его насильно целовать крест, что не  будет
служить королю, князя же Андрея вотчину за себя взял. Иоанн отвечал:  "Князь
Иван с братьею, Одоевские, сказывают, что они брату своему Федору не  делали
ничего такого, на что он жалуется; идет у  них  с  ним  спор  о  вотчине,  о
большом княжении по роду, по старейшинству: говорят,  что  пригоже  быть  на
большом княжении нашему слуге,  князю  Ивану  Семеновичу;  они  и  посылали,
сказывают, к брату своему, князю Федору, чтоб  с  ними  о  большом  княжении
урядился, а он с ними не рядится. Так король бы велел князю Федору урядиться
(молву учинить), кому пригоже быть на большом  княжении  и  кому  на  уделе;
согласятся - хорошо, а не согласятся, то великий князь пошлет  разобрать  их
своего боярина, а король пусть пошлет своего  пана".  Неизвестно,  чем  дело
кончилось. Менее хлопотал Казимир  о  князе  Бельском,  который  без  отчины
перебежал из Литвы в Москву: в 1482 году, говорит  летописец,  был  мятеж  в
Литовской земле, захотели отчичи  -  Олшанский,  Олелькович  и  князь  Федор
Бельский - передаться великому князю московскому, отсесть от Литвы  по  реку
Березыню, намерение их было открыто; король казнил Олшанского и Олельковича;
Бельский успел бежать в Москву, покинувши молодую жену на другой день  после
свадьбы; великий князь много раз посылал к королю с требованием выдачи  жены
Бельского, но тот не согласился.
     Кроме смут между пограничными князьями предметом сношений между Москвою
и Литвою при Иоанне III были жалобы с обеих сторон  на  пограничные  разбои,
опустошения, забрание волостей. В 1473  году  неизвестно  по  какому  поводу
великий князь послал рать свою к  Любутску;  рать  возвратилась,  повоевавши
волости и ничего не сделавши городу,  жители  Любутской  области  немедленно
отомстили: напали нечаянно на князя Семена Одоевского и убили его на бою,  о
чем Иоанн упоминал как о причине  вражды  между  Одоевскими  и  пограничными
литовскими князьями. Казимир жаловался, что русские  люди  заняли  некоторые
литовские волости - Тешиново и  другие,  что  брат  великого  князя,  Андрей
Васильевич Можайский, взял у Вяземского князя волость Ореховскую.  В  Москве
отвечали, что князь Андрей никаких вяземских волостей не брал, что  Тешиново
и  другие  упоминаемые  королем  волости  издавна  тянут  к  Можайску,  что,
напротив, князь Андрей жалуется на королевских людей, которые наносят  много
вреда его владениям. Казимир жаловался, что из Тверской области, где  княжил
Иоанн Молодой, приходил князь Оболенский и разграбил вяземский город Хлепень
и другие волости; ему отвечали жалобой, что из Любутска  приехали  литовские
люди на серпуховскую дорогу к Лопастне; разбойники жили на Дугне и были люди
князя Трубецкого; один из них был пойман и представлен послу, который его  и
допрашивал. Король жаловался на опустошение русскими торопецких, дмитровских
и других волостей - ему отвечали жалобами на опустошение  литовскими  людьми
калужских, медынских и новгородских волостей. Король  жаловался,  что  князь
Димитрий Воротынский, отъезжая в Москву, захватил город Серенск и три другие
литовские волости; требовал, чтоб Иоанн не вступался в Козельск, на  который
есть особая грамота. Иоанн велел отвечать, что  Козельск  во  всех  грамотах
записан за Москвою, велел показать послу и  ту  особую  грамоту,  о  которой
говорил король. "Свои  убытки  (шкоды)  поминаешь,  -  велел  сказать  Иоанн
королю, - а о наших забыл, сколько наших именистых людей твои  люди  побили.
Ездили наши люди на поле оберегать христианство от бусурманства, а твои люди
на них напали из Мценска, Брянска и других  мест;  из  Мценска  же  наезжики
перебили сторожей наших на Донце, ограбили сторожей алексинских, сторожей на
Шати, из Любутска нападали на Алексин".
     Мы видели, что на южных границах своей области новгородцы имели смежные
владения с великими князьями литовскими, как, например, Великие Луки,  Ржеву
и некоторые другие; дань с них шла в  казну  великого  князя  литовского;  в
некоторых ржевских волостях последний имел также  право  суда;  с  некоторых
ржевских волостей дань шла и в Новгород,  и  в  Литву,  и  в  Москву.  Когда
Новгород окончательно подчинился  Иоанну  со  всеми  своими  владениями,  то
московские наместники не стали обращать внимания на прежние отношения  Ржева
и  других  волостей  к  Литве  и  выгнали  чиновников  Казимировых.  Король,
лишившись доходов, начал посылать с жалобами в Москву; Иоанн отвечал:  "Луки
Великие и Ржева - вотчина наша, Новгородская земля, и  мы  того  не  ведаем,
каким обычаем король наши волости, вотчину  нашу,  зовет  своими  волостями;
король в наши волости, в Луки Великие и Ржеву и в иные места новгородские, в
нашу отчину, не вступался бы". Кроме того, со стороны  великого  князя  были
постоянные жалобы  на  притеснения  и  грабежи,  претерпеваемые  московскими
купцами в литовских областях;  Казимир  также  жаловался,  что  недалеко  от
Москвы  побиты  купцы  смоленские  и  товары  их  пограблены;  на  это  дьяк
великокняжеский отвечал литовскому послу, что разбойники сысканы и  казнены,
пограбленные товары ими потеряны, но великий князь не хочет, чтоб  эти  вещи
пропали: пусть жены, дети или кто-нибудь из рода убитых приедет в  Москву  и
получит вознаграждение. "Недавно, - продолжал дьяк, - взяли русские  люди  у
татар пленников -  христианские  головы;  оказалось,  что  эти  пленники  из
Литовской земли, и великий князь их отпускает в Литву; вот они  пред  тобою,
возьми их, как и прежде делывалось".
     Казимиру вздумалось вовлечь Иоанна в войну  с  турками  и  тем  порвать
необходимый для Москвы союз с Менгли-Гиреем; в 1486 году он прислал объявить
московскому  великому  князю,  что  султан  громит  землю  Стефана,  воеводы
молдавского, взял у него Килию и Белгород; приводя  обязательство  договора,
заключенного между им, Казимиром, и отцом  Иоанновым,  обязательство  стоять
заодно  против  всякого  недруга,  король  требовал,  чтоб   великий   князь
вооружился с ним заодно против неприятеля всего христианства; Иоанн отвечал:
"Если б нам было не так далеко и было бы можно, то мы бы сердечно хотели  то
дело делать и стоять за христианство. Стефан, воевода, и к  нам  присылал  с
просьбою, чтоб  мы  уговаривали  тебя  помогать  ему:  которым  христианским
государям близко и можно то дело делать, то всякому господарю  христианскому
должно того дела оберегать и за христианство стоять".
     Псков, сохраняя особый быт, должен был отдельно сноситься  с  литовским
великим князем. Казимир ласкал псковичей, отпускал послов их с  честию  и  с
великими дарами; но в 1470 году  псковские  послы  на  съезде  с  литовскими
панами толковали четыре дня и разъехались, ни на чем не согласившись. Весною
следующего года Казимир объявил псковским послам, что так как паны не  могли
с ними уладиться, то он сам приедет на границы  и  своими  глазами  осмотрит
спорные места. Когда послы сказали об  этом  на  вече,  то  псковичам  стало
нелюбо, потому что ни один великий князь, ни король, сколько их ни бывало  в
Литве, сам не приезжал на границы улаживаться, а все  обыкновенно  присылали
панов. Псковичи беспокоились, как видно, понапрасну, потому что до 1480 года
не встречаем более известий о сношениях их с Казимиром; в этом  году  король
прислал к ним с жалобою на обиды, которые терпят в Пскове купцы виленские  и
полоцкие,  также  на  обиды,  претерпеваемые   от   псковичей   пограничными
литовскими  жителями.  Псковичи  отвечали  жалобою   на   луцкого   воеводу,
пограбившего их купцов, на воевод и мещан других городов, которые их  купцам
с немцами торговать не дают, послы должны были сказать также  королю:  "И  о
том тебе, своему господину, честному великому королю, челом бьем и жалуемся,
что немцы, князь местер, пришедши на миру и на крестном целовании  на  землю
св. Троицы, на отчину великих князей, два пригорода взяли,  волости  пожгли,
христианство пересекли и в полон свели.  А  теперь  слышали  мы,  что  князь
местер тебе бьет челом на нас, просит у тебя силы в  помочь  на  Псков,  сам
будучи виноват перед Псковом, и ты бы силы князю местеру в помочь  не  давал
на Псков. Да и о том челом бьем, что князь местер наших псковичей полонил, и
они чрез твою Литовскую землю бегают ко Пскову из Немецкой земли, а Литва их
ко Пскову не пускает: и ты бы пожаловал, не велел своим их задерживать". При
этом послы поднесли королю в дар от Пскова пять рублей да  от  себя  полтора
рубля, королевичам - по полтине, королеве от Пскова - рубль,  старший  посол
от себя - полтину, младший - золотой венгерский. Король обещал во всем  дать
управу. В 1492 году Казимир прислал во Псков  с  требованием  выдачи  беглых
литовцев и боярских людей, ушедших из Полоцкой области.
     В том же году умер  Казимир;  Польша  и  Литва  разделились  между  его
сыновьями: Яну Альбрехту досталась Польша, Александру  -  Литва.  Посылая  в
Крым Константина Заболоцкого, Иоанн  велел  ему  сказать  Менгли-Гирею,  что
король умер, остались у него дети, такие же Москве и Крыму  недруги,  как  и
отец; чтоб хан с ними не мирился, чтоб шел на  Литву,  великий  князь  также
хочет сам сесть на коня. При Казимире Иоанн не хотел начинать  явной  войны,
позволял послам своим соглашаться провожать хана в поход на Литву  только  в
крайности, теперь же дает такой наказ Заболоцкому: "Пойдет хан  на  Литву  и
велит ему идти с собою,  то  ему  идти,  не  отговариваться;  говорить  царю
накрепко, чтоб непременно пошел на Литовскую землю; если царь  пойдет,  чтоб
шел на Киев". Заболоцкий отвечал, что по его настоянию  хан  велел  схватить
литовского посла князя Ивана Глинского и хочет идти  сам  на  Литву.  Крымцы
воевали между Киевом и Черниговом, но это были ничтожные отряды.  Иоанн  был
недоволен и писал Заболотскому: "Пишет мне царь, что беспрестанно  его  люди
Литовскую землю воюют,  а  мы  здесь  слышали,  что  мало  их  приходило  на
Литовскую землю и не брали ничего; нынче он сына  послал  и  с  ним  пятьсот
человек; но пятьюстами человек какая война Литовской земле?" При этом послан
был наказ послу: "Если хан спросит: а зачем князь  великий  сам  не  сел  на
коня?" - то отвечать: "Не знаю, будут другие послы, те скажут зачем". Поехал
другой посол; ему дан был наказ: "Если спросит хан, зачем князь великий  сам
не сел на коня?" - отвечать: "За нарядом тяжелым".
     Иоанн сам не хотел садиться  на  коня,  но  воевода  его,  князь  Федор
Оболенский, напал на Мценск и Любутск, сжег их, вывел  в  плен  наместников,
бояр и многих других людей; другой московский отряд захватил  два  города  -
Хлепень и Рогачев. Литве было трудно отбиваться от Иоанна и от  Менгли-Гирея
вместе; начали думать о мире с Москвою и, чтоб склонить Иоанна  к  уступкам,
решили предложить ему брачный союз одной из дочерей  его  с  великим  князем
Александром. Пан Ян Заберезский, наместник полоцкий, прислал  в  Новгород  к
тамошнему воеводе Якову,  Захарьичу  писаря  своего  Лаврина  под  предлогом
покупки  разных  вещей  в  Новгороде,  а  в  самом  деле  с  предложением  о
сватовстве. Яков Захарьич, услыхав это  предложение,  сам  поехал  в  Москву
объявить о нем великому князю. Иоанн сначала приговорил было с боярами,  что
Якову не следует посылать к Заберезскому своего человека с  ответом  на  его
предложение, но потом, когда  Яков  уехал  уже  в  Новгород,  великий  князь
передумал и послал ему приказ отправить своего человека к  Заберезскому,  не
прекращая,  впрочем,  военных  действий,  "потому  что  и  между  государями
пересылка бывает, хотя бы и полки сходились"; велел писать  вежливо,  потому
что Заберезский писал вежливо; посланный должен был  изведать  все  тамошние
дела: как Александр живет с панами, как у них дела в земле, какие слухи  про
Александровых братьев. В Москве поняли, зачем в Литве  хотят  прежде  начать
дело о сватовстве, и потому посланец  Якова  Захарьича  должен  был  сказать
Заберезскому, что до мира нельзя толковать о браке.
     Но  литовские  паны  продолжали  настаивать  на  сватовстве:   тот   же
Заберезский писал в Москву к тамошнему первому боярину, князю Ивану Юрьевичу
Патрикееву: "Дознайся у своего  государя,  великого  князя,  захочет  ли  он
отдать дочку свою за нашего господаря, великого князя Александра? А мы здесь
с дядьми и братьями нашими (т. е. с старшими и равными панами) хотим  в  том
деле постоять". Наконец, в  ноябре  1492  года  явился  в  Москву  посол  от
Александра, пан Станислав Глебович, который начал дело жалобами  на  прежние
обиды Литве от Москвы при Казимире  и  новые  при  Александре,  на  сожжение
Мценска и Любутска, взятие Хлепеня и Рогачева,  сожжение  Масальска,  взятие
Негомири и Бывалицы -  волостей  князя  Бывалецкого-Вяземского,  Тешинова  -
волости  князей  Крошинских.  Отправивши  посольство,  Станислав  обедал   у
великого князя, который, по  обычаю,  отпустил  после  обеда  на  посольское
подворье князя Ноздреватого с медом поить Глебовича. Во время угощения,  уже
в нетрезвом виде, Станислав  начал  говорить  Ноздреватому  о  сватовстве  и
заключении мира, объявил, что должен говорить об этом с князем  Патрикеевым,
и действительно на пиру у последнего начал речь о сватовстве;  но  Патрикеев
на этот раз ничего не отвечал, потому что время и положение  Глебовича  было
неприличное, на другой день уже по приказу великого князя он спросил у посла
о деле, и тот отвечал, что говорил от себя, а не по приказу своего  великого
князя, и просил, чтоб Патрикеев выведал у Иоанна, хочет ли  он  выдать  дочь
свою за Александра. Князь Иван Юрьевич отвечал вопросом: "По-вашему,  какому
делу надобно быть прежде: миру или сватовству?"  Посол  отвечал,  что  когда
великие литовские  люди  приедут,  то  они  об  этом  поговорят  с  великими
московскими людьми. Этим пока покончились речи о сватовстве;  на  жалобы  же
посла великий князь отвечал через казначея своего Дмитрия Владимировича, что
Литва  обижает  Москву,  а  не  наоборот,  что  жители  Мценска  и  Любутска
беспрестанно нападали на московские области и  на  сторожей,  что  наши,  не
могши более терпеть этого, ходили на Мценск  и  Любутск  за  своими  женами,
детьми и имением, что Хлепень в  старых  договорах  приписан  к  Московскому
княжеству, а Рогачев исстари принадлежит Твери, что о сожжении  Масальска  в
Москве еще не получено известия. Князь Патрикеев сказал от себя послу,  что,
когда будет мир, для заключения которого литовские послы должны  приехать  в
Москву, тогда и дело о сватовстве начнет  делаться,  чего  московские  бояре
желают. А потом князь Иван Юрьевич говорил, между прочим, в разговоре,  чтоб
при деле лишних речей не было: как прежде приезжал от короля Казимира  посол
для  заключения  мира,  то  много  было  лишних  речей,  отчего  дело  и  не
состоялось. К Заберезскому Патрикеев отправил своего  человека  с  грамотою,
где писал то же самое, т. е. что прежде надобно мир заключить  и  чтоб  паны
этим делом не медлили, что же касается условия, чтоб оба государства держали
те земли, которые издавна им принадлежали, то  великий  князь  Иоанн  земель
Литовского государства не держит - держит свои земли.
     Таким образом,  в  Москве  прямо  объявили,  что  не  хотят  слышать  о
сватовстве до заключения мира, который потому Литва должна заключить на всей
воле московского князя, т. е. уступить ему все его недавние примыслы, ибо он
прямо объявил,  что  все,  чем  он  владеет,  -  его  собственность.  И  эта
собственность увеличивалась беспрестанно на счет Литвы: в начале  1493  года
приехали  служить  к  великому  князю  московскому  князь  Семен   Федорович
Воротынский с племянником, князем Иваном Михайловичем, оба с  отчинам;  мало
того, дорогою князь Семен овладел двумя литовскими городами -  Серпейском  и
Мещовском. За Воротынскими погнались воевода смоленский пан Юрий Глебович да
сын известного московского беглеца, князь Семен Иванович Можайский, и  взяли
назад Серпейск и Мещовск. По Иоанн не хотел отдавать раз взятое;  он  послал
против них племянника своего, князя Федора  Васильевича  Рязанского  да  еще
несколько воевод  с  большим  войском,  которому  Глебович  и  Можайский  не
осмелились противиться, укрепили  города  заставами  (гарнизонами),  а  сами
побежали к Смоленску. Сила московская пришла под Мещовск и взяла  город  без
сопротивления, заставу литовскую отослали в Москву, земских и  черных  людей
привели к присяге Иоанну; Серпейск сопротивлялся, был взят с бою, разграблен
и сожжен, сожжен был также Опаков; повсюду земские и черные люди приведены к
присяге за Москву, ратные люди, сидевшие  в  осаде  по  городам,  и  большие
городские люди числом 530 разосланы в заточение по московским городам. В  то
же время двое других воевод, князь Данило  Щеня  и  князь  Василий  Иванович
Патрикеев, сын Ивана  Юрьевича,  взяли  Вязьму,  князей  вяземских  и  панов
привели в Москву; великий князь  пожаловал  их  прежнею  отчиною  Вязьмою  и
приказал им себе служить. Тогда же приехал служить в  Москву  князь  Михайла
Романович Мезецкий и привел пленными двух родных братьев, которых сослали  в
Ярославль. Из Литвы в Москву приезжали князья с отчинами, из Москвы в  Литву
перебежал один какой-то  Юшка  Елизаров,  и  скоро  потом  гнездо  литовских
доброжелателей было окончательно истреблено в Москве: в январе 1493 года  на
Москве-реке в клетке были сожжены князь  Иван  Лукомский  да  Матвей  Поляк,
толмач латинский; послал князя  Лукомского  в  Москву  еще  король  Казимир,
взявши с него клятву, что или убьет великого князя Иоанна, или ядом окормит,
и яд свой к нему прислал, который был вынут  и  послужил  уликою;  Лукомский
оговорил и князя Федора Бельского,  что  хотел  бежать  в  Литву;  Бельского
схватили и сослали в  заточение  в  Галич;  схвачены  были  и  двое  братьев
Селевиных, родом из Смоленска, которые посылали человека своего с  грамотами
и вестями к литовскому  великому  князю  Александру,  одного  брата  засекли
кнутом до смерти, другому отрубили голову. Так говорил  летописец;  по  всем
вероятностям, упомянутые люди, живя в Москве, служили князю литовскому,  но,
как видно, не было  ясных  доказательств  относительно  участия  Казимира  в
намерении погубить Иоанна, потому что последний в сношениях с Литвою ни разу
не упоминает об этом; после, уже в княжение Василия  Иоанновича,  московские
бояре, вычисляя пред литовскими послами все неприязненные поступки  Казимира
и Александра, ни слова не упомянули о деле Лукомского.
     Между тем пересылки не прекращались: посланец Патрикеева,  ездивший  от
него  с  письмом  к  Заберезскому,  привез  от  последнего   новое   письмо;
Заберезский уведомлял, что он говорил с князем  епископом  и  панами  Радою,
которые все желают мира и родственного союза между государями, хочет этого и
сам великий князь Александр и отправляет послов в Москву; но до  их  отъезда
хотелось бы получить ручательство в успехе посольства, пойдет ли дело вперед
к  доброму  концу?  "Как  вы  своего  государя  чести  стережете,  -   писал
Заберезский, - так и мы: если великие послы вернутся без доброго конца, то к
чему доброму то дело пойдет впредь?"
     С ответом отправился в Литву к Александру дворянин Загряжский,  который
прежде всего удивил новою формою: до сих пор  в  верющих  грамотах  Казимиру
Иоанн писал так: "От  великого  князя  Ивана  Васильевича  Казимиру,  королю
польскому и великому князю литовскому,  послали  есмо"  и  проч.  Теперь  же
грамота начиналась: "Иоанн, божьею милостию государь  всея  Руси  и  великий
князь владимирский, и московский, и новгородский, и псковский, и тверской, и
югорский, и болгарский,  и  иных,  великому  князю  Александру  литовскому".
Первая речь посольская была: "Служил тебе князь Семен Федорович Воротынский,
и он нынче нам бил челом служить. Служили тебе князь Андрей да князь Василий
Васильевичи Белевские, да князь Михайла Романович Мезецкий, да князь  Андрей
Юрьевич Вяземский, и они нынче нам били челом служить и с вотчинами, и  тебе
бы то было ведомо". Потом посол требовал, чтоб всем  этим  князьям  не  было
никаких обид от литовских подданных. Относительно титула Загряжскому был дан
такой наказ: "Если спросят его: для чего князь  великий  назвался  государем
всея Руси; прежде ни отец его, ни он сам  к  отцу  государя  нашего  так  не
приказывали? То послу отвечать: государь мой со мной  так  приказал,  а  кто
хочет знать зачем, тот пусть едет в Москву, там ему про  то  скажут".  Князь
Патрикеев послал Заберезскому письмо в ответ на  опасения  его  относительно
неверного  успеха  великих  литовских  послов.  "Сам  поразумей,   -   писал
Патрикеев. - Когда между государями великие люди ездят, тогда  божьею  волею
между ними и доброе дело делается". Между тем Заберезский  опять  прислал  в
Новгород к Якову Захарьичу просить позволения  купить  двух  кречетов;  Яков
послал сказать об этом  великому  князю,  и  тот  отвечал,  что  дело  не  в
кречетах, а, верно, прислано  затем,  чтоб  высмотреть,  или  задираючи  для
прежнего дела; что надобно Якову послать к Заберезскому  своего  человека  с
кречетами и с грамотою о прежнем деле: "Возьмутся за то дело, то дай бог;  а
не возьмутся, то нам низости в этом нет  никакой".  Иоанн  приказывал,  чтоб
Яков послал в Полоцк с кречетами и грамотою человека умного, который бы  мог
смотреть тамошнее дело и расспрашивать вежливо; а с  человеком  Заберезского
послать до рубежа пристава, который бы смотрел, чтоб с ним никто не говорил,
и вперед так поступать, если кто снова приедет из Литвы.
     Заберезский  отвечал,  что  поруха  доброму  делу  от  Москвы,  которая
забирает города и причиняет вред Литве, если этот вред загладится, то и дело
пойдет вперед. Посол от Александра  приехал  с  объявлением,  что  литовский
великий князь не освобождает от присяги отъехавших  князей,  с  требованием,
чтоб Иоанн не принимал их, и с жалобами на взятие и сожжение городов.  Посол
должен был повторить эти жалобы и пред князем Патрикеевым от имени  епископа
виленского и всех панов радных с прибавкою о титуле: "Господарь  ваш  к  его
милости нашему господарю имя себе высоко написал, не по старине, не так, как
издавна обычай бывал. Сам того, князь, посмотри,  хорошо  ли  это  делается?
Старину оставляете и в новые дела вступаете". Великий князь велел  отвечать,
что князья Воротынские и Белевские - старые слуги московских князей и только
в невзгоду отца его, великого князя Василия, были у  Казимира,  короля;  что
взятие и сожжение городов было  следствием  нападения  князя  Можайского  на
отъехавших князей. Князь Патрикеев отвечал насчет титула, что  государь  его
высокого ничего не писал и новизны никакой не вставлял, писал он то, что ему
бог даровал от дедов и  прадедов,  от  начала,  ибо  он  правый,  урожденный
государь всея Руси и, которые земли ему бог даровал, те он и писал.
     Видя, что подобными пересылками  нельзя  ничего  достигнуть,  Александр
прислал просить опасной грамоты для больших  послов,  которые  и  явились  в
Москву в январе 1494 года. То были: Петр Белый Янович,  воевода  троцкий,  и
Станислав Гаштольд Янович, староста жомоитский. Послы объявили, что государь
их хочет мира с московским государем на тех самых условиях, на каких он  был
заключен между отцом Александровым, Казимиром, и отцом Иоанновым,  Василием,
и для укрепления вечной приязни хочет, чтоб Иоанн выдал за него  дочь  свою,
дабы жить с ним в таком же союзе, в каком находился дед его, Витовт, с дедом
Иоанновым,  Василием.  Иоанн  велел  им  отвечать,  что  теперь  нельзя  уже
заключить такого договора, какой был заключен между Казимиром и Василием,  и
если Александр вспоминает предков, то он, Иоанн, хочет, чтоб все  было  так,
как было  при  великих  князьях  Симеоне  Иоанновиче,  Иоанне  Иоанновиче  и
Олгерде. Когда литовские послы спросили, почему  Иоанн  не  хочет  заключить
мира на условиях Казимирова договора, то бояре отвечали,  что  этот  договор
заключен  был  вследствие  невзгоды  московских  государей,  деда   и   отца
Иоанновых; тогда послы начали отговариваться от договора Симеонова  стариною
и невзгодою литовских князей  Олгерда  и  Кейстута.  Начались  переговоры  о
волостях: послы представили список смоленских пригородов с волостями;  бояре
возразили,  что  в  этом  списке  писаны  волости  боровские,  медынские   и
можайские, и указали именно  какие,  тогда  послы  уступили  эти  волости  в
московскую сторону. В договоре  Казимира  с  Василием  Темным  Козельск  был
написан на обыск, т. е. после заключения мира должно было обыскать, кому  он
прежде принадлежал, тому и отдать;  литовские  послы  точно  так  же  хотели
написать и о Вязьме или вовсе о ней не  упоминать,  оставя  ее  на  деле  за
Москвою, но бояре не согласились, и послы уступили; уступили  весь  Серенск,
которого одна половина, по Олгердову договору, принадлежала Литве, а  другая
- Москве; князья Новосильские все, Одоевские, Воротынские и Белевские отошли
к Москве с отчинами и податью, которую давали великим князьям  литовским;  о
Мезецке решили так: которые князья Мезецкие служат  Литве,  те  ведают  свои
дольницы, а которые служат Москве, те ведают свои дольницы; которые князья в
плену в Москве, тех выпустить, и  пусть  служат  кому  хотят.  В  договорной
грамоте Иоанн был написан государем всея Руси, великим князем  владимирским,
московским,   новгородским,   псковским,   тверским,   югорским,   пермским,
болгарским и иных. Оба государя обязались, по  обычаю,  быть  везде  заодно,
иметь одних друзей и  врагов,  обязались  князей  служебных  с  отчинами  не
принимать; Александр обязался не отпускать никуда ко вреду Иоанна детей  его
изменников - Шемячича, Можайского, Ярославича  Верейского,  также  тверского
князя; если выйдут они из Литовской земли, опять их не принимать, но быть на
них заодно с Иоанном. В договоре Казимира с Василием Темным было  условлено,
что если великий князь рязанский сгрубит королю, то последний должен дать об
этом знать Василию; тот должен удержать рязанского  князя  от  грубости,  но
если последний не исправится, то Казимир может его показнить,  и  московский
великий князь уже не должен вступаться; также было условлено, что  рязанский
князь может вступить в службу к королю  и  Василий  не  должен  сердиться  и
мстить ему за это. Но в настоящем договоре между  Иоанном  и  Александром  о
рязанских князьях  сказано:  "Великий  князь  рязанский  Иван  Васильевич  с
братом, детьми и землею в  твоей  стороне,  великого  князя  Ивана,  а  мне,
великому князю Александру, их не обижать и в земли их не вступаться; если же
они мне сгрубят, то я должен дать об этом знать тебе, великому князю  Ивану,
и ты мне должен дать удовлетворение". Таким образом,  и  Рязань  признана  в
полной зависимости от Москвы.
     Еще прежде начала переговоров о волостях послы были у  великой  княгпни
Софии и перед тем спрашивали, будут ли при  ней  дочери.  Им  отвечали,  что
дочерей не будет. По окончании переговоров Иоанн  объявил,  что  соглашается
выдать дочь за Александра,  если  только,  как  говорили  послы  и  ручались
головою, неволи ей в вере не будет.  На  другой  день  послы  отправились  к
великой княгине и увидели тут невесту, старшую княжну Елену,  после  чего  в
тот же день было и обрученье: кресты с цепями и перстни меняли; место жениха
занимал пан Станислав, а, старшего, пана Петра, отстранили  потому,  что  он
был  женат  на  другой  жене.  Иоанн  требовал,  чтоб  Александр   дал   ему
относительно веры Елениной утвержденную грамоту  в  такой  форме:  "Нам  его
дочери не нудить к римскому закону, держит она свой  греческий  закон".  Для
получения этой грамоты и для взятия с Александра клятвы в соблюдении мирного
договора отправились в Литву послами князья Ряполовские -  Василий  и  Семен
Ивановичи. Любопытно, что Ряполовские должны были править поклоны Александру
от всех сыновей Иоанновых, начиная с Василия, и потом уже от внука  Димитрия
- знак, что в 1494 году последний считался ниже всех своих дядей  и  Василий
являлся наследником великого княжения.  Ряполовские  получили  такой  наказ:
"Говорить накрепко, чтоб Александр дал грамоту о  вере  Елениной  по  списку
слово в слово, если же он не захочет никак дать грамоты, то укрепить его  на
словах, пусть крепкое свое слово молвит,  что  не  будет  ей  принуждения  в
греческом законе". Александр не отказался дать грамоту, но велел написать ее
по другой форме, а именно вставлено было новое обстоятельство: "Александр не
станет принуждать жены к перемене закона, но если она сама  захочет  принять
римский закон, то ее воля". Ряполовские отказались принять  эту  грамоту,  и
когда приехал в Москву посол от  Александра,  Лютавор  Хребтович,  то  Иоанн
спросил у него, зачем изменена форма грамоты. Хребтович отвечал, что  он  не
может отвечать на этот вопрос, не имея наказа; тогда Иоанн объявил, что если
Александр не даст грамоты по прежней форме, то он не выдаст за него  дочери.
Александр уступил, прислал грамоту, какой требовал  Иоанн,  и  тот  назначил
срок приезжать за Еленою - Рождество Христово, "чтобы нашей  дочери  быть  у
великого князя Александра за неделю до нашего великого заговенья мясного".
     В генваре 1495 года  приехали  в  Москву  за  Еленою  литовские  послы:
воевода виленский князь  Александр  Юрьевич,  известный  уже  нам  наместник
полоцкий Ян Заберезский и наместник брацлавский пан Юрий. Иоанн  сказал  им:
"Скажите от нас брату и зятю вашему, великому князю Александру:  на  чем  он
нам молвил и лист свой дал, на том бы и стоял,  чтоб  нашей  дочери  никаким
образом к римскому закону не нудил; если бы даже наша дочь и  захотела  сама
приступить к римскому закону, то мы ей на  то  воли  не  даем,  и  князь  бы
великий Александр на то ей воли не давал же, чтоб между нами про то любовь и
прочная дружба не порушилась. Да скажите  великому  князю  Александру:  как,
даст бог, наша дочь будет за ним, то он бы нашу дочь, а свою великую княгиню
жаловал, держал бы ее так, как бог указал мужьям жен держать,  а  мы,  слыша
его к нашей дочери жалованье, радовались бы тому. Да чтоб  сделал  для  нас,
велел  бы  нашей  дочери  поставить  церковь  нашего  греческого  закона  на
переходах у своего двора, у ее хором, чтоб ей близко было к церкви ходить, а
нам бы его жалованье к нашей дочери приятно было слышать. Да скажите от  нас
епископу и панам вашей братье, всей Раде, да и сами  поберегите,  чтоб  брат
наш и зять нашу дочь жаловал и между ними братство и любовь и прочная дружба
не порушились бы".
     13 генваря Иоанн, отслушав обедню в Успенском соборе со всем семейством
и боярами, подозвал литовских послов к  дверям  и  передал  им  дочь.  Елена
остановилась в Дорогомилове и жила два дня: брат  ее  Василий  угощал  здесь
послов обедом, мать ночевала с нею, сам великий князь приезжал два раза;  он
наказал дочери, чтоб она во всех городах,  через  которые  будет  проезжать,
была в соборных церквах и служила молебны; в Витебске мост городовой худ,  и
если можно будет ей проехать к соборной церкви, то она поехала бы,  а  будет
нельзя, то она бы не ездила;  наказал,  как  поступить,  когда  какие-нибудь
паньи встретят ее; если кто-нибудь из панов даст обед  Елене,  то  жене  его
быть на обеде, а самому ему не быть; князей, отъехавших из Москвы,  Шемячича
и других, не допускать к себе; если бы даже и потом, в Вильне, они  захотели
ударить ей челом, то чтобы Александр не велел им и княгиням их к ней ходить.
Если встретит Елену сам великий князь Александр, то ей из тапканы  (экипажа)
выйти и челом ударить и быть ей в это время в  наряде;  если  позовет  ее  к
руке, то ей к руке идти и руку дать; если велит ей идти в свою  повозку,  но
там не будет его матери, то ей в его повозку не ходить,  ехать  ей  в  своей
тапкане. В латинскую божницу не ходить, а ходить  в  свою  церковь;  захочет
посмотреть латинскую божницу или монастырь латинский,  то  может  посмотреть
один раз или дважды. Если будет в Вильне  королева,  мать  Александрова,  ее
свекровь, и если пойдет в свою божницу, а ей велит идти с  собою,  то  Елене
провожать королеву до божницы и потом вежливо отпроситься в свою церковь,  а
в божницу не ходить.
     Александр, как доносили наши послы,  встретил  великую  княжну  за  три
версты от Вильны: он сидел верхом на лошади, от его коня до тапканы Елениной
постлали красное сукно, а у тапканы постлали по сукну камку с золотом; Елена
вышла из тапканы на камку, за нею вышли и боярыни. Александр в то  же  время
сошел с лошади, подошел к Елене, дал ей руку, принял ее к  себе,  спросил  о
здоровье и велел опять пойти в тапкану; потом, дав также руку боярыням,  сел
на коня, и все вместе въехали в город. В тот же день  происходило  венчание:
латинский епископ и сам Александр крепко настаивали, чтоб русский  священник
Фома, приехавший с Еленою, не говорил молитв и княгиня Марья Ряполовская  не
держала венца; но князь Семен  Ряполовский,  главный  из  бояр,  провожавших
Елену, настоял на том, чтоб был  исполнен  приказ  Иоаннов:  священник  Фома
говорил молитвы и княгиня Марья держала венец.
     Отпуская бояр, провожавших Елену, князя Семена Ряполовского  и  Михайла
Русалку, Александр сказал: "Вы говорили от великого князя Ивана Васильевича,
чтоб мы дочери его, а нашей великой  княгине  поставили  церковь  греческого
закона на переходах, подле ее хором; но князья наши и паны, вся земля  имеют
право и записи от предков наших,  отца  нашего  и  нас  самих,  а  в  правах
написано, что церквей греческого закона больше не прибавлять - так нам  этих
прав рушить не годится. А княгине нашей церковь греческого закона  в  городе
есть близко, если ее милость захочет в церковь, то мы ей не мешаем.  Брат  и
тесть наш хочет также, чтоб мы дали ему грамоту  на  пергамене  относительно
греческого закона его дочери; но мы дали ему грамоту точно такую,  какой  он
сам от пас хотел; эта грамота теперь у него с нашею печатью". В мае  приехал
от Александра посол Станислав Петряшкович изъявить Иоанну  благодарность  за
присылку Елены и объявить, что воевода молдавский Стефан напал на  литовские
владения; относительно Елены Александр велел Петряшковичу сказать  следующее
тестю: "Ты хотел, чтоб мы оставили несколько твоих бояр и детей боярских при
твоей дочери, пока попривыкнет к чужой стороне, и  мы  для  тебя  велели  им
остаться при ней некоторое время, но теперь пора уже им выехать от нас: ведь
у нас, слава богу, слуг много, есть  кому  служить  нашей  великой  княгине,
какая будет ее воля, кому что прикажет, и они будут  по  ее  приказу  делать
все, что только ни захочет". Наконец, Петряшкович  жаловался  на  московских
послов, князя Ряполовского и Михайла Русалку, которые будто бы на возвратном
пути из Вильны грабили жителей на две мили по обе стороны дороги, грабили  и
купцов, им встречавшихся. Иоанну сильно не нравилось и то, что зять перестал
называть его государем всея Руси, и то, что не хотел  построить  церкви  для
Елены, когда он именно просил его сделать это для него, и то, что  Александр
отсылал из  Вильны  бояр  московских,  которых  Иоанну  хотелось  непременно
удержать при дочери. Он отвечал Петряшковичу насчет церкви: "Наш брат, князь
великий, сам знает, с кем там его предки и он сам  утвердил  те  права,  что
новых церквей греческого закона не строить, нам до тех  его  прав  дела  нет
никакого; а с нами брат наш, князь великий, да и его Рада договаривались  на
том, чтобы нашей дочери держать свой греческий закон, и, что нам брат наш  и
его Рада обещали, все теперь  делается  не  так".  Относительно  послов  был
ответ, что они не грабили, а, напротив, терпели дорогою во всем  недостаток;
с Стефаном молдавским Иоанн обещал помирить зятя.
     В Вильну отправился из Москвы  гонец  Михайла  Погожев  с  грамотою,  в
которой отец писал Елене: "Сказывали мне,  что  ты  нездорова,  и  я  послал
навестить тебя Михаила Погожего, ты бы ко мне с ним отписала, чем неможешь и
как тебя нынче бог милует". Но наедине гонец должен  был  сказать  Елене  от
Иоанна: "Эту грамоту о твоей болезни я нарочно прислал к тебе для того, чтоб
не догадались, зачем я отправил Погожего". Погожев был прислан  с  приказом,
чтоб Елена не держала при себе людей латинской  веры  и  не  отпускала  бояр
московских. Главному из них, князю Ромодановскому, Иоанн велел сказать  чрез
Погожего: "Что ко мне дочь моя пишет, и что вы пишете, и что с вами дочь моя
говорит - все это и робята у вас знают: пригоже ли так делаете?"
     В Литве разнеслась весть о движениях Менгли-Гирея крымского;  Александр
и Елена уведомили об этом Иоанна и просили помощи по договору; Иоанн отвечал
Александру: "Ты бы нас уведомил, Менгли-Гирей, царь, из Перекопи вышел ли  и
к каким украйнам твоим идет? Объяви, как нам тебе помощь подать?"  Александр
уведомил, что еще хан до Днепра не дошел, а какие слухи будут, то он даст об
них знать в Москву. Но хан не двигался, помощи подавать  было  не  нужно,  а
между тем неудовольствия между тестем и зятем росли все более и более: Иоанн
не переставал требовать, чтоб Александр  построил  жене  церковь  греческого
закона, не давал ей слуг латинской веры, не  принуждал  ее  носить  польское
платье, писал  титул  московского  государя,  как  он  написан  в  последнем
договоре, не запрещал вывозить  серебра  из  Литвы  в  московские  владения,
отпустил жену князя Бельского. Иоанн отозвал из Вильны князя  Ромодановского
с товарищами, оставив при Елене только священника Фому  с  двумя  крестовыми
дьяками или певчими и несколько поваров, но Александр не хотел исполнить  ни
одного его  требования,  отговариваясь  по-прежнему,  что  законы  запрещают
увеличивать  число  православных  церквей  в  Литве;  относительно  прислуги
Елениной из католиков отвечал: "Кого из  панов,  паней  и  других  служебных
людей мы заблагорассудили приставить к нашей великой княгине,  кто  годился,
тех и приставили; ведь в этом греческому  закону  ее  помехи  нет  никакой".
Иоанн требовал также, чтоб князьям  Вяземским  и  Мезецким  отдано  было  их
имущество, оставшееся в  Смоленске  и  в  разных  других  местах;  Александр
отвечал, и в этом ответе высказалась  досада,  которая  не  могла  также  не
досадить и московскому великому князю. "Князья  Вяземские  и  Мезецкие  были
нашими слугами, - велел  сказать  Александр  тестю,  -  изменивши  нам,  они
убежали в твою землю как лихие люди, а если бы не убежали от нас, то не того
бы и заслужили, чего изменники  заслуживают".  На  границах  начались  опять
неприязненные столкновения  между  подданными  обоих  государств;  Александр
постоянно жаловался, что московские люди захватывают  земли  у  литовских  и
причиняют им разные другие обиды.
     У Иоанна также не было недостатка в  жалобах:  Александр  не  пропустил
турецкого посла, ехавшего в Москву чрез его владения, отговариваясь тем, что
посол этот будет высматривать его государство. Иоанн велел ему сказать: "И к
Казимиру королю от турского многие послы бывали, и  гости  многие  ходили  в
вашу и нашу землю без зацепки, и теперь из Турции  в  Литву  и  из  Литвы  в
Турцию гости ходят; мы с тобой в любви,  в  мирном  докончании,  в  крестном
целовании и в свойстве, а ты ко мне послов и гостей не пропускаешь". Надеясь
иметь чрез Елену и детей ее влияние на Литовскую Русь, не желая,  чтоб  Киев
находился под непосредственным управлением католика, Иоанн с неудовольствием
услыхал  от  послов  своих,  что  Александр  и  паны  думают,  хотят   брату
Александрову, Спгизмунду, дать в Литовском княжестве Киев и  другие  города;
по этому случаю он  велел  сказать  Елене:  "Слыхал  я,  дочь,  каково  было
нестроение в Литовской земле, когда было там государей много; да и  в  нашей
земле, слыхала ты, какое было нестроение при моем  отце,  слыхала,  какие  и
после были дела между мной и братьями, а  иное  и  сама  помнишь.  Так  если
Сигизмунд будет в Литовской земле, то вашему какому добру быть?  Я  об  этом
приказываю к тебе для того, что ты наше дитя,  что  если  ваше  дело  пойдет
нехорошо, то мне жаль. А захочешь об этом поговорить с  великим  князем,  то
говори с ним от себя, а не моею речью, да и мне обо всем дай знать, как ваши
дела". Александру Иоанн дал знать,  что  Стефан  молдавский  и  Менгли-Гирей
крымский не прочь от мира с Литвою;  тот  отвечал,  что  тесть  все  говорит
только о своих делах, а молчит о том, какие обиды литовские люди  терпят  от
московских, что если тесть хочет, чтоб он был в мире с Крымом  и  Молдавиею,
то пусть Стефан и Менгли-Гирей вознаградят его за все прежние обиды.
     Иоанн послал уговаривать Александра, чтоб не выступал  в  поход  против
молдавского господаря.  Александр  отвечал:  "Мы  надеемся,  что  брат  наш,
великий князь, больше желает добра нам, зятю своему, чем  Стефану  воеводе".
Но родство было только на словах: и  зять  и  тесть  в  сношениях;  своих  с
иностранными владетелями действовали явно друг против друга. Посылая к Елене
с жалобами, что муж ее возбуждает против него Швецию и татар, Иоанн  наказал
послу: если Елена скажет, что Александр посылал в Орду и в Швецию  по  своим
делам, а не для того, чтоб возбуждать их против Москвы, то отвечать ей,  что
он  именно  посылал  в  Орду  наводить  Ахматовых  сыновей   на   Иоанна   и
Менгли-Гирея, с чем посылал в Швецию, и  то  в  Москве  известно;  если  она
хочет, то отец пришлет ей грамоты ордынские, да и о том объявит, с  чем  муж
ее посылал к шведскому правителю Стену  Стуру.  Александр  с  своей  стороны
упрекал Иоанна за сношения с  Менгли-Гиреем,  клонившиеся  ко  вреду  Литве.
Помирившись с Александром и выдавши за него  дочь,  Иоанн  объявил  об  этом
Менгли-Гирею, прибавив: "А я, в чем тебе дал слово,  что  в  наших  грамотах
записано, на том и теперь стою; другу твоему  я  друг,  а  недругу  недруг".
Менгли-Гирей сначала подивился такой перемене в отношениях Москвы к Литве, -
перемене, происшедшей без его ведома,  но  кончил  просьбою:  "Прошенье  мое
такое: мисюрский султан прислал шатер писаный и шитый, узорчатый, даст  бог,
в вешние дни буду в нем есть и пить, так надобны серебряные чары в два ведра
хорошей работы да наливки серебряные: прошу их у тебя. Чтоб наливка не  мала
была, смотря по чаре, доброй бы работы  наливка  была;  твоя,  брата  моего,
любовь ночью и днем с сердца не сойдет; серебряную чашу меду за твою,  брата
моего, любовь всегда полную пьем; у нас такой чары сделать  мастера  доброго
не добудешь, а у тебя мастера есть". Иоанн послал сказать хану: "Мы говорили
литовским послам, чтоб и с тобою князь их был в мире; а не известили тебя  о
нашем союзе с Литвою потому, что была зима. Если помиришься с литовским,  то
очень хорошо, а если он с тобою не помирится или, помирившись  с  нами  и  с
тобою, друг станет опять нам недругом, тогда мы с тобою перешлемся  и  будем
делать по совету, как нам  будет  пригоже".  С  другим  послом  Иоанн  велел
сказать хану еще яснее: "Если теперь Александр с тобою помирится, то ты  дай
нам знать; если и не помирится, то ты также дай нам знать,  а  мы  с  тобою,
своим братом, и теперь на него заодно".
     Между тем частые  сношения  между  Москвою  и  Литвою  не  прерывались:
Александр все требовал,  чтоб  отданы  были  земли,  захваченные  Иоанновыми
подданными у Литвы по заключении уже мира, требовал высылки общих судей  для
решения споров между пограничниками,  требовал,  чтоб  тесть,  по  договору,
помирил его с Менгли-Гиреем и Стефаном, которые, толкуя о  мире,  опустошают
его волости. Иоанн отвечал: "Мы посылали к зятю говорить о том, что  он  имя
наше пишет не так, как следует по мирному договору, о церкви, которой он  не
строит для жены своей, о панах и паньях греческого закона, которых он к  ней
не приставляет, а он в ответах своих обо всех этих начальных, больших  делах
ничего нам не говорит, он требует, чтоб мы,  по  договору,  помирили  его  с
Менгли-Гиреем и Стефаном молдавским, а сам договора  не  соблюдает.  Но  мы,
памятуя наше свойство, что наша дочь  за  ним,  посылаем  к  Менгли-Гирею  и
Стефану, чтоб помирились с Литвою, хотя бы нам и  непригоже  было  посылать,
когда он из крестного целования выступает. Александр просит о съезде бояр на
границах и срок назначает; мы этого сами давно хотим, чтоб нашим  боярам,  с
его панами съехавшись, обидным делам на обе стороны управу учинить и грамоты
написать; но боярам нашим как в грамотах писать наше имя, когда брат  наш  и
зять не хочет писать его как следует по мирному договору? Когда он начальные
дела нам по докончанию исправит, тогда мы и пошлем бояр на съезд".
     Таким  образом,  для  Иоанна  большими,  начальными  делами  был  титул
государя всея Руси и построение для Елены церкви греческого закона. В ноябре
1497 года Иоанн послал в Литву Микулу Ангелова, который должен  был  сказать
от него Елене: "Я тебе приказывал, чтоб просила мужа о  церкви,  о  панах  и
паньях греческого закона, и ты просила ли его об этом? Приказывал я к тебе о
попе да о боярыне старой, и ты мне отвечала ни то ни се.  Тамошних  панов  и
паней греческого закона тебе не дают, а наших у тебя нет:  хорошо  ли  это?"
Ангелову дан был наказ - дознаться:  когда  идет  у  великой  княгини  Елены
служба, то она на службе стоит ли? Елена отвечала Ангелову: "О церкви я била
челом великому князю, но он и мне отвечает то же, что московским послам; поп
Фома не по мне, а другой поп со мной есть из Вильны очень хороший. А боярыню
как ко мне из Москвы прислать, как ее держать, как  ей  с  здешними  сидеть?
Ведь мне не дал князь великий  еще  ничего,  чем  кого  жаловать;  двух-трех
пожаловал, а иных я сама жалую. Если бы батюшка хотел, то тогда  же  боярыню
со мною послал; а попов мне кого знать? Сам  знаешь,  что  я  на  Москве  не
видала никого. А что батюшка приказывает, будто я наказ его забываю, так  бы
он себе и на сердце не держал, что мне наказ его забыть: когда меня в животе
не будет, тогда отцовский наказ забуду. А князь великий меня жалует,  о  чем
ему бью челом, и он жалует, о ком помяну. А  вот  которая  у  меня  посажена
панья, и теперь она уже тишает". В грамоте к отцу Елена писала, что  муж  не
дает следующих ей волостей потому, что тесть  побрал  у  него  много  земель
после заключения мира.
     Понятно, что Александр не хотел построить для жены православной церкви,
не хотел окружать ее людьми  православного  исповедания,  ибо  понятно,  как
духовенство католическое и паны литовские латинского исповедания должны были
смотреть на то, что их великая княгиня была греческой веры. Александр, давая
знать римскому двору о браке своем с Еленою, обманул его  насчет  грамоты  о
вере, данной Иоанну, писал,  что  он  обещал  тестю  не  принуждать  жены  к
принятию католицизма, если она сама не захочет принять  его,  следовательно,
указывал на свою прежнюю грамоту, которая была отвергнута  Иоанном.  Но  что
значила  для  папы  присяга,  данная  некатолику?  И  Александр  VI  отвечал
литовскому князю, что  совесть  его  останется  совершенно  чиста,  если  он
употребит все возможные средства для склонения Елены к католицизму; только в
1505 году папа Юлий II позволил Александру жить с иноверною женою в ожидании
смерти отца ее, который уже очень стар, или в ожидании какого-нибудь другого
обстоятельства. Поэтому неудивительно, что в  1499  году  подьячий  Шестаков
прислал  к  вяземскому  наместнику,  князю  Оболенскому,  письмо  следующего
содержания: "Здесь у нас произошла смута  большая  между  латинами  и  нашим
христианством: в нашего владыку смоленского дьявол  вселился,  да  в  Сапегу
еще, встали на православную веру. Князь  великий  неволил  государыню  нашу,
великую княгиню Елену, в латинскую проклятую веру, но  государыню  нашу  бог
научил, да помнила науку государя отца своего,  и  она  отказала  мужу  так:
вспомни, что ты обещал государю отцу моему, а я без воли государя отца моего
не могу этого сделать, обошлюсь, как меня научит? Да и все наше православное
христианство хотят окрестить; от этого наша Русь с Литвою в большой  вражде.
Этот списочек послал бы ты к государю, а государю самому не  узнать.  Больше
не смею писать, если бы можно было с кем на словах пересказать".
     Иоанн, получив записку Шестакова,  послал  в  Литву  Ивана  Мамонова  с
приказом от себя и от жены к Елене, чтоб пострадала до крови и до смерти,  а
веры греческого закона не оставляла. Решившись  начать  войну,  Иоанн  хотел
узнать средства противника и потому наказал  Мамонову:  "Пытать,  был  ли  у
Александра Стефанов посол и  заключен  ли  мир  между  Молдавиею  и  Литвою.
Польский и венгерский короли в мире ли с  Стефаном?  Турский  и  перекопский
мирны ли с польским, литовским и молдавским?" Об отношениях Литвы к Молдавии
сам Александр уведомил тестя чрез посла своего Станислава Глебовича, который
объявил о мире между Стефаном и Александром и от имени последнего  приглашал
Иоанна помочь Молдавии против турок. "Сам можешь разуметь, -  велел  сказать
Александр, - что  Стефана-воеводы  панство  есть  ворота  всех  христианских
земель нашего острова;  не  дай  бог,  если  турки  им  овладеют!"  Глебович
жаловался, что наместник козельский захватил села карачевские и хотимльские,
что бояре,  живущие  на  новгородских  границах,  отняли  торопецкие  земли;
относительно  титула  Иоаннова  Александр  велел  объявить   следующее:   "В
докончальной записи вписаны были все земли  и  места  и  волости  литовские,
кроме замка Киева и пригородов, теперь впиши Киев либо особый лист  нам  дай
на него, тогда и будем тебя писать, как написано в  договоре".  Иоанн  велел
отвечать, что подаст помощь Стефану, когда тот сам пришлет просить  ее,  что
земли, отнятые наместником козельским, исстари принадлежат к его городу, что
Александр  выступил  из  договора,  принуждая   Елену   принять   латинство;
относительно Киева и титула ответ был такой: "Князь бы великий  сам  положил
на своем разуме, гораздо ли  так  к  нам  приказывает?  Мимо  нашего  с  ним
договора и крестного целования не хочет нам править по докончанию  да  такие
нелепицы к нам и приказывает мимо дела".
     Скоро после этого Менгли-Гирей прислал в  Москву  условия,  на  которых
хотел помириться с  Литвою:  он  требовал  ежегодной  дани  с  13  литовских
городов, между  которыми  были  Киев,  Канев,  Черкассы,  Путивль.  "По  тем
городкам, - писал хан, - дараги были и ясаки брали". С этими условиями Иоанн
отправил  в  Литву  опять  Мамонова,  который  должен  был  требовать,  чтоб
Александр дал ответ, пока  Менгли-Гиреевы  послы  в  Москве;  Елене  Мамонов
должен был сказать упрек, зачем она таится от отца касательно принуждении  к
перемене веры, и  новое  увещание  быть  твердою  в  православии.  Александр
отвечал с Мамоновым: "Пусть великий князь сам посмотрит  и  совет  нам  свой
даст о Киеве и других городах наших - пристойные ли  то  речи?  Менгли-Гирей
хочет от нас того, чего его предки  от  наших  предков  никогда  не  хотели.
Поговорим с папами Радою и пришлем с ответом своего посла, а  великий  князь
до тех пор пусть Менгли-Гиреева  посла  позадержит".  Иоанн  послал  сказать
Менгли-Гирею: "Мы по твоему слову посла своего  посылали  к  великому  князю
Александру и то ему сказали, какого ты с  ним  мира  хочешь.  Он  нам  велел
сказать с нашим послом, что его люди при  отце  его  и  деде  к  вашей  Орде
даньщиками никогда не бывали, и  обещал  нам  для  этих  дел  выслать  своих
послов, приказавши, чтоб мы от себя твоих послов не отпускали  до  тех  пор,
пока будут у нас его послы, и мы затем твоих послов у себя и держали,  ждали
к себе от него послов, но он к  нам  послов  не  присылывал.  И  если  князь
великий Александр послов своих к нам не прислал, так  он  с  тобою  мира  не
хочет; с нашими недругами, с Ахматовыми детьми,  ссылается,  наводит  их  на
нас, а которые послы Ахматовых детей теперь у него, и он тех послов  в  Орду
отпускает да и своих послов  туда  шлет  и  в  своем  слове  не  стоит,  что
приказывал нам, будто мира с тобою хочет. И если он с тобою,  нашим  братом,
мира не хочет, то и я с ним мира не хочу  для  тебя,  хочу  с  тобою,  своим
братом, по своей правде на него быть заодно, и если  пришлет  к  тебе  князь
великий Александр за миром, то ты бы с ним не мирился без нашего ведома; как
даст бог нам с литовским свое дело делать и на него наступить, то мы с тобою
сошлемся". Послу  было  наказано:  "Беречь  накрепко,  чтоб  Менгли-Гирей  с
великим князем литовским не мирился, не канчивал. Если Менгли-Гирей спросит,
в мире ли великий князь с литовским или нет, то послу  отвечать:  "Александр
хотел прислать послов с ответом насчет мира с тобою и не прислал; с тех  пор
государь наш для тебя с ним в размирьи". Если хан  спросит:  "В  чем  у  них
размирье?" - отвечать: "Приехал князь Бельский с вотчиною, и  великий  князь
его принял".
     Действительно, прислал в Москву  князь  Семен  Иванович  Бельский  бить
челом великому князю, чтоб пожаловал, принял  его  в  службу  и  с  отчиною:
терпят они в Литве большую нужду за греческий закон; великий князь Александр
посылал к своей великой княгине Елене отметника православной  вере,  Иосифа,
владыку смоленского, да епископа своего виленского и монахов  бернардинских,
чтоб приступила к  римскому  закону;  посылал  и  к  князьям  русским,  и  к
виленским  мещанам,  и  ко  всей  Руси,  которая  держит  греческий   закон,
принуждает ее приступить к римскому закону, а  смоленскому  владыке  великий
князь обещал за то Киевскую митрополию.  Иоанн  принял  Бельского  и  послал
сказать Александру: "Князь Бельский бил челом в  службу;  и  хотя  в  мирном
договоре написано, что князей с вотчинами не принимать, но так как  от  тебя
такого притеснения в вере и прежде от твоих предков такой нужды  не  бывало,
то мы теперь князя Семена приняли в службу с отчиною". Бельский также послал
Александру грамоту, в которой слагал с себя присягу по причине принуждения к
перемене веры. За Бельским перешли с богатыми волостями князья, до  сих  пор
бывшие заклятыми врагами великого князя московского: князь Василий Иванович,
внук Шемяки, и сын приятеля Шемякина,  Ивана  Андреевича  Можайского,  князь
Семен Иванович; князь Семен  поддался  с  Черниговом,  Стародубом,  Гомелем,
Любичем; Шемячич - с  Рыльском  и  Новгородом  Северским;  поддались  другие
князья, менее  значительные,  -  Мосальские,  Хотетовские,  все  по  причине
гонения за веру. Иоанн послал  объявить  Александру,  что  принял  в  службу
Можайского с Шемячичем, и  в  то  же  время  послал  складную  грамоту,  или
объявление войны.
     Московские войска выступили в поле под начальством хана Магмет-Аминя  и
воеводы  Якова  Захарьевича  Кошкина,  заняли  города:   Мценск,   Серпейск,
Мосальск, Брянск, Путивль; князья северские - Можайский  и  Шемячич  -  были
приведены к присяге; другая рать, под начальством боярина  Юрия  Захарьевича
Кошкина, взяла Дорогобуж. Вслед за ним великий князь отправил тверскую  рать
под начальством  князя  Даниила  Щени,  который  должен  был  начальствовать
большим полком, а боярин Юрий - сторожевым; Юрий обиделся и писал в  Москву,
что ему в сторожевом полку быть  нельзя:  "То  мне  стеречь  князя  Данила!"
Великий князь велел отвечать ему: "Гораздо ль  так  делаешь?  Говоришь,  что
тебе непригоже стеречь князя Данила: ты будешь стеречь не  его,  но  меня  и
моего дела; каковы воеводы в большом полку, таковы и в  сторожевом:  так  не
позор это для  тебя".  Юрий  успокоился.  Между  тем  литовское  войско  под
начальством гетмана князя Константина Острожского приближалось к  Дорогобужу
и 14 июля 1500 года, в годовщину Шелонской битвы, встретилось  с  московским
на Митькове поле, на речке Ведроше. Благодаря тайной засаде, решившей  дело,
московские воеводы одержали совершенную победу: гетман  князь  Острожский  и
другие литовские воеводы попались в плен.  17  июля  получил  великий  князь
весть о  победе,  и  была  радость  большая  в  Москве,  говорят  летописцы.
Победителей великий князь послал спросить о здоровье; пленники  привезены  в
Москву и отсюда разосланы по городам: князь Константин Острожский  отправлен
в Вологду в оковах; держали его крепко, но поили и кормили довольно;  прочим
князьям и панам давали по полуденьге на день,  а  Константину  -  по  четыре
алтына; скоро, впрочем, он присягнул  служить  великому  князю  московскому,
получил свободу и земли.
     Войска  новгородские,  псковские   и   великолуцкие   под   начальством
племянников великокняжеских, Ивана и Федора Борисовичей,  и  боярина  Андрея
Челяднина взяли Торопец; новые  подданные  московские,  князья  северские  -
Можайский и Шемячич -  вместе  с  боярами  -  князем  Ростовским  и  Семеном
Воронцовым, одержали победу над литовцами  под  Мстиславлем,  положив  тысяч
семь неприятелей на месте. Этим окончились значительные действия  московских
войск  в  областях  литовских;  сын  великого  князя,  Димитрий   Иоаннович,
посланный под Смоленск, не мог взять этого города и ограничился взятием Орши
и опустошением литовских областей, которое  было  потом  повторено  князьями
северскими. Военные действия шли медленно.  Деятельнее  шли  сношения  обоих
государей, московского и литовского, с соседними владельцами, у которых  они
искали помощи друг против друга. Мы видели, как Иоанн с самого начала  хотел
вооружить против  Литвы  Менгли-Гирея,  стараясь  уверить  его,  что  мир  с
Александром разорван вследствие нежелания последнего  помириться  с  Крымом.
Это уверение повторено было с новым послом, который должен  был  уговаривать
хана, чтоб шел на литовские  владения,  именно  к  Слуцку,  Турову,  Пинску,
Минску. Менгли-Гирей остался верен союзу с Москвою, и  сыновья  его  не  раз
принимались опустошать литовские  и  польские  владения,  хотя  Александр  и
старался склонить хана на  свою  сторону;  через  киевского  воеводу,  князя
Димитрия Путятича, он велел напомнить Менгли-Гирею о давней приязни,  бывшей
между их отцами - Ази-Гиреем и Казимиром: "Когда же ты по  смерти  отцовской
нарушил приязнь с Литвою, то сам посмотри, что из этого  вышло:  честь  твоя
царская не по-прежнему стоит, понизилась,  пошлины  все  от  твоего  царства
отошли и столу твоему никто не кланяется, как прежде кланивались; кто  перед
твоим отцом холопом писывался, тот теперь тебе уже  братом  называется.  Сам
можешь знать, какую высокую мысль держит  князь  московский,  если  он  зятю
своему клятвы не сдержал, то сдержит ли он ее тебе? А что он родным  братьям
своим поделал, также нарушивши клятву? Если ему удастся захватить украинские
города литовские и стать тебе близким соседом, можешь ли сидеть спокойно  на
своем царстве? Если же будешь заодно с великим князем литовским, то он велит
с каждого человека в земле Киевской,  Волынской  и  Подольской  давать  тебе
ежегодно по три деньги". Но крымцы не соблазнились  этим  предложением:  они
предпочитали брать деньги вместе с людьми в областях литовских.
     Легче было Александру убедить  Стефана  молдавского  разорвать  союз  с
Иоанном, потому что последний в это время возложил опалу на дочь  Стефанову,
Елену, лишил наследства сына ее,  Димитрия.  Александр  дал  знать  об  этом
Стефану; московский  посол  в  Крыму,  Заболоцкий,  писал  к  своему  князю:
"Менгли-Гиреев человек, посланный с  твоими  грамотами  к  Стефану  воеводе,
нашел его в Польской  земле  под  Галичем;  Стефан,  прочтя  грамоты,  хотел
отпустить твоих послов, как пришла ему грамота от Александра, который пишет:
"Ты меня воюешь в одно время с недругом моим, великим князем московским;  но
он и тебе теперь недруг же: дочь твою и внука посадил в  темницу  и  великое
княжение у внука твоего отнял да отдал сыну". И  Стефан  воевода  сейчас  же
прислал к царю Менгли-Гирею своего человека доброго  с  грамотою  и  речами,
пишет: "Разыщи мне подробно, правду  ли  мне  Александр  писал;  и  если  он
солгал, то я московских послов к тебе отпущу сейчас же". И царь  меня  пытал
накрепко наедине да и к присяге меня хотел привести; но я царю говорил: "Все
это, государь, ложь, неправда, все это Александр от себя затеял,  недруг  на
недруга чего не взведет, что  хочет,  то  затеет".  И  царь  Стефану  о  том
отписал".  Но  правда  не  могла  утаиться  от   воеводы;   впрочем,   кроме
кратковременной  задержки  послов  и  художников,  ехавших  в  Москву  через
Молдавию, неудовольствие Стефана не имело других важнейших  следствий.  Союз
Александра с Ахматовыми сыновьями причинил немного более  вреда  Московскому
государству; гораздо важнее был союз его с  магистром  ливонским,  отвлекшим
московские силы к псковским границам, о чем будет речь в своем месте.
     На  престолах  польском,  чешском  и  венгерском  сидели   естественные
союзники Александра - родные братья. До нас дошли посольские речи Александра
к брату его, Владиславу, королю  венгерскому,  в  которых  всего  любопытнее
указание на религиозные движения в Литве. "Вы должны,  -  говорил  литовский
посол Владиславу, - подать помощь  нашему  государю  не  только  по  родству
кровному, но и для святой веры христианской, которая утверждена в  Литовской
земле трудами  деда  вашего,  короля  Владислава  (Ягайла).  С  тех  пор  до
последнего времени Русь покушается ее уничтожить, не  только  Москва,  но  и
подданные княжата литовские; на отца вашего, короля Казимира,  они  вставали
по причине веры, по той же причине встают теперь и на вас, сыновей его. Брат
ваш, Александр,  некоторых  из  них  за  это  казнил,  а  другие  убежали  к
московскому князю, который вместе с ними и поднял войну, ибо до  него  дошли
слухи, что некоторые князья и  подданные  нашего  государя,  будучи  русской
веры,  принуждены  были  принять  римскую".  Братья  могли  только   обещать
Александру ходатайствовать за него пред тестем. Но еще  не  дожидаясь  этого
ходатайства, сам Александр в начале 1500 года прислал в  Москву  смоленского
наместника Станислава Кишку жаловаться на начатие неприятельских действий со
стороны Иоанна и оправдаться в  обвинениях,  которые  последний  взводил  на
него. "Мы поудержались писать тебя великим князем всея Руси, - велел сказать
Александр, - потому что по заключении мира тотчас же начались  нам  от  тебя
обиды большие; ты нам объявил, что обиды прекратятся, когда мы напишем  твое
имя как следует, и вот мы его теперь написали сполна. Ты велел нам  сказать,
что принял князя Бельского с отчиною, потому что мы посылали к нему епископа
виленского и митрополита приводить его к римскому закону, но он не мог  тебе
правды сказать, как лихой человек и наш изменник: мы его уже третий год и  в
глаза не видали. Слава богу, в нашей отчине,  Великом  княжестве  Литовском,
княжат  и  панят  греческого  закона  много  и  получше  его,  этого  нашего
изменника, да никогда силою и нуждою предки наши и мы к римскому  закону  их
не приводили и не приводим. В Орду Заволжскую мы  посылали  по  нашим  делам
украинским, а не на твое лихо. Великую княгиню нашу  к  римскому  закону  не
принуждаем и дивимся тому,  что  ты  веришь  больше  лихим  людям,  которые,
забывши честь и души свои и наше жалованье, изменили нам и убежали  к  тебе,
чем нам, брату своему. Что же касается церкви, которую надобно построить  на
сенях, да панов и паней греческого закона, то об этом между нами и  речи  не
было, мы об этом ничего не знаем; папы наши, которые были  у  тебя,  нам  об
этом ничего не сказали".
     Иоанн велел отвечать: "Мы к брату своему Александру не об  одном  нашем
имени приказывали, а теперь он только одно наше  имя  в  своей  грамоте  как
следует по докончанью написал. Говорит, что никого не принуждает к  римскому
закону; так ли это он не принуждает? К  дочери  нашей,  к  русским  князьям,
панам и ко всей Руси посылает, чтоб приступили к  римскому  закону!  Сколько
велел поставить римских божниц в русских  городах,  в  Полоцке  и  в  других
местах? Жен от мужей и детей от отцов с имением отнимают да сами  крестят  в
римский закон; так-то зять наш не принуждает Русь к римскому закону? О князе
же Семене Бельском известно, что он приехал к нам  служить,  не  желая  быть
отступником от греческого закона и не хотя своей головы потерять; так  какая
же его тут измена?"
     В генваре 1501 года  приехал  в  Москву  посол  от  Владислава,  короля
венгерского и богемского. Это был не первый посол венгерский  в  Москве  при
Иоанне III: сношения с Венгриею начались  еще  с  1482  года,  когда  король
Матвей Корвин, имея нужду в союзниках против Казимира польского,  прислал  к
московскому великому князю с предложением действовать вместе  против  общего
врага. Разумеется, предложение было  принято,  и  начались  пересылки  между
двумя дворами, причем Иоанн старался побуждать Матвея к решительной войне  с
Польшею, уверяя, что он с своей  стороны  действует  против  Казимира,  взял
Тверь, где княжил друг и свойственник польского  короля,  кроме  того,  взял
города и волости литовские, что хотя  он  и  пересылается  с  Казимиром,  но
единственно о порубежных обидных делах, мира же между  ними  нет.  Отношения
переменились, когда вместо Матвея, врага Казимирова, королем венгерским стал
сын Казимиров, Владислав, который теперь прислал в Москву ходатайствовать за
брата своего, Александра, вместе с третьим Казимировичем,  Яном  Альбрехтом,
королем польским. Короли уговаривали Иоанна помириться с зятем, ибо война их
причиняет большой  вред  всему  христианству,  развлекая  силы  христианских
государей, которые должны быть все заодно против турок; в случае если  Иоанн
не примет их ходатайства, Казимировичи грозились помогать брату и  княжеству
Литовскому, из которого все они вышли, просили  также  отпустить  на  поруку
пленников, взятых в Литве. Иоанн отвечал изложением  известных  уже  причин,
заставивших его начать войну с зятем: "Мы зятю своему ни в чем не выступили,
он нам ни в чем не исправил: так если король Владислав  хочет  брату  своему
неправому помогать, то мы, уповая на бога, по  своей  правде  против  своего
недруга хотим стоять, сколько нам бог поможет: у нас  бог  помощник  и  наша
правда". Относительно пленных бояре отвечали: "В землях нашего государя  пет
такого обычая, чтоб пленников отпускать на присяге или поруке,  а  нужды  им
нет никакой, всего довольно - и еды, и  питья,  и  платья".  Наконец,  Иоанн
велел объявить, что если зять пришлет за миром, то он с ним миру хочет,  как
будет пригоже.
     Александр прислал пана Станислава  Нарбутовича  с  теми  же  речами,  с
какими приезжал и прежний посол, Станислав Кишка, и получил тот же  ответ  с
некоторыми новыми жалобами: "Как наша дочь к нему приехала и он в  то  время
ни одному владыке не велел у себя в Вильне быть, а  нареченному  митрополиту
Макарию не велел венчать нашей дочери, которую дочь княжескую  или  боярскую
греческого закона она возьмет к  себе  и  он  ту  силою  велит  окрестить  в
латинство. Он говорит, что не принуждал русских к латинству, но это делалось
не тайно, а явно, ведомо это и в наших землях, и вашей всей Руси  и  Латыне;
которые его люди у нас в плену и те то же сказывают. Он хочет, чтоб мы в его
отчину не вступались, отдали ему те города  и  волости,  которые  люди  наши
взяли; но все эти города и волости,  также  земли  князей  и  бояр,  которые
приехали нам служить, - все это исстари наша отчина".  Иоанн  повторил,  что
если Александр пришлет великих послов, панов радных, то он  охотно  заключит
мир на условиях, какие сочтет приличными; то же писали  и  бояре  московские
радным панам литовским, которые просили их стараться о мире. Паны  отвечали,
что отправление великих послов задержано было смертью польского  короля  Яна
Альбрехта, наследником которого  провозглашен  был  Александр.  Опять  Литва
соединилась с Польшею, но чрез это соединение, как  и  прежде,  силы  ее  не
увеличились. Александр по-прежнему желал прекращения войны с Москвою; явился
новый ходатай: папа Александр  VI  писал  к  Иоанну,  что  немилостивый  род
турецкий не перестает наступать на христианство  и  вводить  его  в  крайнюю
пагубу, что турки взяли уже два венецианских города - Модон и Корон в Морее,
а теперь покушаются напасть на Италию,  что  в  таких  обстоятельствах  всем
христианским правителям надобно быть в согласных мыслях.
     Эту грамоту привез новый венгерский  посол,  который  от  имени  своего
короля  говорил,  что  общий  поход  христианских  государей  против   турок
задерживается единственно войною Иоанна с Александром. Иоанн отвечал: "Мы  с
божьею волею, как наперед того за христианство, против поганства стояли, так
и теперь  стоим  и  вперед,  если  даст  бог,  хотим,  уповая  на  бога,  за
христианство, против поганства стоять, как нам бог поможет; и просим у  бога
того, чтоб христианская рука высока была над поганством. А что у нас с зятем
война случилась, тому мы не ради, началась война  не  от  нас,  а  от  него.
Короли Владислав и Александр объявляют, что хотят против нас, за свою отчину
стоять; но короли что называют своею отчиною? Не те ли города и  волости,  с
которыми князья русские и бояре приехали к нам служить и которые  наши  люди
взяли у Литвы? Папе, надеемся,  хорошо  известно,  что  короли  Владислав  и
Александр -  отчичи  Польского  королевства  да  Литовской  земли  от  своих
предков; а Русская земля - от наших предков, из старины, наша отчина.  Когда
мы заключили договор с великим князем Александром, то для свойства  уступили
ему эти свои вотчины, но когда зять наш не стал соблюдать договора,  то  нам
зачем свою отчину покидать и за нее не стоять? Папа положил бы то  на  своем
разуме, гораздо ли то короли делают, что не за  свою  отчину  хотят  с  нами
воевать?"
     Венгерский  посол  просил  опасной  грамоты  для  больших  польских   и
литовских послов, которые должны приехать для  мирных  переговоров,  грамота
была дана, и послы явились; то были: воевода  ленчицкий  Петр  Мешковский  и
наместник полоцкий Станислав  Глебович;  Елена  прислала  от  себя  канцлера
своего, Ивана Сапежича,  который  привез  Иоанну  такое  письмо  от  дочери:
"Господин и государь батюшка! Вспомни, что я  служебница  и  девка  твоя,  а
отдал ты меня за такого же брата своего, каков ты сам; знаешь, что ты ему за
мною дал и что я ему с собой принесла; но государь муж мой, нисколько на это
не жалуясь, взял меня от тебя с доброю волею и держал меня во все это  время
в чести и в жаловании и в той  любви,  какую  добрый  муж  обязан  оказывать
подружию, половине своей. Свободно  держу  я  веру  христианскую  греческого
обычая: по церквам святым хожу, священников, дьяконов, певцов на своем дворе
имею, литургию и всякую иную службу божью совершают передо мною везде,  и  в
Литовской земле, и  в  Короне  Польской.  Государь  мой  король,  его  мать,
братья-короли, зятья и сестры, и паны радные, и вся земля -  все  надеялись,
что со мною из Москвы в Литву пришло все доброе: вечный мир, любовь кровная,
дружба, помощь на поганство; а теперь видят все, что со мною одно лихо к ним
вышло: война, рать, взятие и сожжение городов  и  волостей,  разлитие  крови
христианской, жены вдовами, дети сиротами, полон, крик, плач, вопль!  Таково
жалование и любовь твоя  ко  мне!  По  всему  свету  поганство  радуется,  а
христианские государи  не  могут  надивиться  и  тяжко  жалуются:  от  века,
говорят, не слыхано, чтоб отец своим детям  беды  причинял.  Если,  государь
батюшка, бог тебе не положил на сердце меня, дочь свою, жаловать,  то  зачем
меня из земли своей выпустил и за такого брата своего выдавал? Тогда и  люди
бы из-за меня не гибли, и кровь христианская не лилась.  Лучше  бы  мне  под
ногами твоими в твоей земле умереть, нежели такую славу о себе слышать,  все
одно только и говорят: для того он отдал дочь свою в Литву, чтоб тем удобнее
землю и людей высмотреть. Писала бы к тебе и больше, да  с  великой  кручины
ума не приложу, только с горькими и великими слезами и плачем тебе, государю
и отцу своему, низко челом бью: помяни, бога ради, меня, служебницу  свою  и
кровь свою, оставь гнев неправедный и нежитье  с  сыном  и  братом  своим  и
первую любовь и дружбу свою к нему соблюди, чтоб кровь  христианская  больше
не лилась, поганство бы не смеялось, а  изменники  ваши  не  радовались  бы,
которых отцы предкам нашим изменили там, на Москве, а дети их тут, в  Литве.
А другого чего мне нельзя к тебе и писать. Дай им бог, изменникам, того, что
родителю нашему от их отцов было. Они между вами, государями,  замутили,  да
другой еще, Семен Бельский Иуда, с ними, который,  будучи  здесь,  в  Литве,
братию свою, князя Михайла и князя Ивана, переел, а князя  Федора  на  чужую
сторону прогнал; так, государь, сам посмотри, можно ли таким  людям  верить,
которые государям своим изменили и братью свою перерезали и теперь по шею  в
крови ходят, вторые Каины,  да  между  вами,  государями,  мутят?  Смилуйся,
возьми по-старому любовь и дружбу с братом и зятем своим! Если же надо  мною
не смилуешься, прочною дружбою с моим государем не свяжешься, тогда уже сама
уразумею, что держишь гнев не на него, а на меня, не хочешь, чтоб я  была  в
любви у мужа, в чести у братьев его, в милости у свекрови и  чтоб  подданные
наши мне служили. Вся вселенная ни на кого другого, только на  меня  вопиет,
что кровопролитие сталось от моего в Литву прихода, будто  я  к  тебе  пишу,
привожу тебя на войну: если бы, говорят, она хотела, то  никогда  бы  такого
лиха не было; мило отцу дитя, какой на свете отец враг детям своим?  И  сама
разумею, и по миру вижу, что всякий заботится о детках своих и  о  добре  их
промышляет; только одну меня, по грехам, бог забыл. Слуги наши не по силе, и
трудно поверить, какую казну за дочерями своими дают, и не только что  тогда
дают, но и потом каждый месяц обсыпают, дарят и тешат; и не одни паны, но  и
все деток своих тешат; только на одну  меня  господь  бог  разгневался,  что
пришло твое нежалованье; а я пред тобою ни в чем не выступила. С плачем тебе
челом бью: смилуйся надо мною, убогою девкою своею,  не  дай  недругам  моим
радоваться обиде моей и веселиться о плаче моем. Если увидят твое  жалование
на мне, служебнице твоей, то всем буду честна, всем грозна; если же не будет
на мне твоей ласки, то сам можешь разуметь,  что  покинут  меня  все  родные
государя моего и все подданные его". В том же смысле Елена писала к матери и
двоим братьям - Василию и Юрию.
     Отпуская  послов  договариваться  о  мире,  Александр  наказал  им   не
соглашаться на то, чтоб Иоанн писался государем всея Руси; если не  будут  в
состоянии этого вытребовать, то должны по крайней мере настоять, чтоб  Иоанн
не писался государем всея Руси, посылая грамоты к Александру  в  королевство
Польское. Если московский скажет, что прежде писали его государем всея Руси,
то отвечать, что тогда был  мир  и  Александр  еще  не  был  выбран  королем
польским, был только великим  князем  литовским;  а  теперь,  когда  он  уже
королем, то нельзя Иоанну писаться  государем  всея  Руси,  потому  что  под
королевством Польским большая часть Руси. На построение греческой церкви для
Елены и на выбор слуг для нее только из православных послы  не  должны  были
соглашаться. Если великий князь московский  скажет  о  принуждении  Елены  к
римскому закону, то отвечать, что принуждения нет,  но  папа  требует,  чтоб
Елена была послушна римской церкви,  причем  вовсе  не  нужно,  чтоб  она  и
остальные русские снова крестились,  пусть  только  находятся  в  послушании
престолу апостольскому по приговору Флорентийского собора, а жить  могут  по
прежнему своему греческому обычаю. Но если мир за этим одним остановится  то
объявить, что дело будет отложено до новых переговоров с папою. Если скажут,
что король принуждает Русь к римскому закону  и  строит  церкви  римские  по
местам русским, то отвечать, что король держит своих подданных,  как  держал
их отец его, Казимир: кто в каком законе хочет жить, тот в том и живет,  кто
какие церкви хочет строить, тот такие и строит. Прежде нельзя  было  строить
русских церквей, а теперь позволено. Королю нет дела, как московский  держит
своих подданных относительно веры, так пусть и  московский  не  вмешивается,
как держит король своих подданных. Если московский  умер,  то  приступить  к
старым записям, Витовтовым либо Казимировым, чтоб  тех  земель  поступились,
которые забраны. Если же станут говорить  о  записях,  которые  были  прежде
Витовта, о записи Олгердовой, в которой тот  записал  земли  великому  князю
московскому, то отвечать, что Олгерд был взят в плен и потому принужден  был
на все согласиться, как пленный. В сущности мир должен быть заключен на  тех
самых условиях, на каких был заключен последний мир; если  же  в  Москве  не
захотят отдать всех земель, взятых после того, то заключить перемирие на три
года.
     Но как скоро послы объявили, что им велено заключить  мир  на  условиях
прежнего,  то  бояре  сказали  решительно:  "Тому  нельзя  статься,  как  вы
говорите, чтоб по старому докончанию быть любви и братству, то уж  миновало.
Если государь ваш хочет с  нашим  государем  любви  и  братства,  то  он  бы
государю нашему отчины его, Русской  земли,  поступился".  Венгерский  посол
вмешался в дело, и при его посредничестве заключено было перемирие на  шесть
лет, от 25 марта 1503 до 25 марта 1509 года. Перемирная грамота написана  от
имени великого князя Иоанна, государя всея Руси, сына  его,  великого  князя
Василия, и остальных детей. Александр обязался не трогать земель московских,
новгородских, псковских, рязанских, пронских,  уступил  землю  князя  Семена
Стародубского (Можайского), Василия Шемячича, князя Семена Бельского, князей
Трубецких  и  Мосальских,  города:  Чернигов,  Стародуб,  Путивль,   Рыльск,
Новгород  Северский,  Гомель,  Любеч,  Почеп,  Трубчевск,  Радогощ,  Брянск,
Мценск, Любутск, Серпейск,  Мосальск,  Дорогобуж,  Белую,  Торопец,  Острей,
всего 19 городов, 70 волостей, 22 городища, 13 сел.
     После скрепления договора крестным целованием Иоанн снова потребовал  у
послов, чтоб Александр не принуждал Елены к римскому закону, поставил у  нее
на сенях греческую церковь,  приставил  слуг  и  служанок  православных:  "А
начнет брат наш дочь нашу принуждать к римскому закону, то пусть  знает:  мы
этого ему не спустим, будем за это стоять, сколько нам бог пособит".  Послы,
поговорив между собою, отвечали, что папа два раза  присылал  к  Александру,
требует,  чтоб  Елена  была  послушна  апостольскому  престолу  и  ходила  в
латинскую церковь; он хочет не того, чтоб Елена вторично крестилась  и  свой
греческий закон оставила он хочет только, чтоб она  и  все  русские  были  в
соединении с Римом по решению Флорентийского собора. Так как теперь  папский
посол в Москве, то не угодно ли будет великому князю приказать что-нибудь  к
папе об этом деле или отправить в Рим своего  посла,  с  которым  бы  вместе
великий князь Александр отправил и своего. Иоанн сказал на это: "Нам о своей
дочери, о том деле, зачем к папе посылать своего посла? О том деле, о  своей
дочери, нам к папе не посылать, а  скажите  брату  и  зятю,  чтоб,  как  нам
обещал, на том бы и стоял, чтоб за то между нами нежитья не  было".  Еленина
посла Ивана Сапегу Иоанн отправил с такими словами: "Ивашка! Привез ты к нам
грамоту от нашей дочери, да и словами нам от нее говорил, но в грамоте иное,
не дело написано, и непригоже ей было о том к нам писать. Пишет, будто ей  о
вере от мужа никакой присылки не было; но мы наверное  знаем,  что  муж  ее,
Александр, король, посылал к ней, чтоб приступила к римскому закону и  ни  к
одной к ней, а ко всей Руси. Скажи от  нас  нашей  дочери:  "Дочка,  памятуй
бога, да наше родство, да наш наказ, держи  свой  греческий  закон  во  всем
крепко, а к римскому закону не приступай ни которым делом; церкви римской  и
папе ни в чем послушна не будь, в церковь римскую не ходи, душой  никому  не
норови, мне и всему нашему роду бесчестья не учини, а только по грехам,  что
станется, то нам и тебе, и всему  нашему  роду  будет  великое  бесчестье  и
закону нашему греческому укоризна. И хотя бы тебе  пришлось  за  веру  и  до
крови  пострадать,  и  ты  бы  пострадала.  А  только  дочка   поползнешься,
приступишь к римскому закону,  волею  или  неволею,  то  ты  от  бога  душою
погибнешь, а от нас будешь в неблагословенье; я тебя за это не  благословлю,
и мать не благословит, а зятю своему мы того не спустим: будет у нас  с  ним
за то беспрестанно рать".
     Для взятия присяги с Александра в  соблюдении  договора  отправились  в
Литву послы Петр Плещеев и Константин  Заболоцкий;  эти  послы  должны  были
сказать Елене от отца: "Писала ты к нам, что люди в Литве надеялись  всякого
добра от твоего приходу, а вместо того к ним с тобою пришло всякое лихо.  Но
это дело, дочка, сталось не тобою; сталось оно неисправлением брата нашего и
зятя, а твоего мужа. Я надеялся, что, как ты к нему придешь, так тобою  всей
Руси, греческому закону скрепление будет; а  вместо  того,  как  ты  к  нему
пришла, так он начал тебя принуждать к римскому закону, а из-за тебя  и  всю
Русь начал принуждать к тому же. Ты ко мне пишешь, что  к  тебе  от  мужа  о
перемене веры никакой присылки не было, а послы  твоего  мужа  нам  от  него
говорили, что папа к нему не раз присылал, чтоб он привел тебя в  послушание
римской церкви; но если к твоему мужу папа за этим не раз присылал,  то  это
все равно, что и тебе приказывает. Я думал, дочка, то ты для своей души, для
нашего имени и родства и для своего имени  будешь  к  нам  обо  всем  писать
правду,  и  ты,  дочка,  гораздо  ли  так  делаешь,  что  к   нам   неправду
приказываешь, будто к тебе о вере никакой посылки не было?"
     Это были явные речи в ответ на явные же речи и письма Елены,  но  послы
получили от Иоанна наказ: "Если спросит  канцлер  королевин  Ивашка  Сапега:
есть ли к королеве ответ от отца на те  речи,  что  я  от  нее  говорил,  то
скажите Сапеге тихо, что ответ есть  и  к  нему  есть  грамота  от  великого
князя". Этот ответ послы должны были сказать Елене  наедине;  он  состоял  в
следующем: "Говорил мне от тебя канцлер твой Ивашка Сапега, что  ты  еще  по
нашему наказу  в  законе  греческом  непоколебима  и  от  мужа  в  том  тебе
принуждения мало, а много тебе за греческий закон укоризны  от  архиепископа
краковского, от епископа виленского и от панов литовских; говорят они  тебе,
будто ты не крещена, и иные речи недобрые на укор нашего  закона  греческого
тебе говорят; да и к папе они же приказывали, чтоб папа к мужу твоему послал
и велел тебя привести в послушание римской церкви; говорил он от тебя,  что,
пока твой муж здоров,  до  тех  пор  ты  не  ждешь  никакого  притеснения  в
греческом законе;  опасаешься  одного,  что,  если  муж  твой  умрет,  тогда
архиепископ, епископы и паны станут тебя притеснять за  греческий  закон,  и
потому просишь, чтоб мы взяли у твоего мужа  новую  утвержденную  грамоту  о
греческом законе, к которой бы архиепископ краковский  и  епископ  виленский
печати свои приложили и руку б епископ виленский на той  грамоте  дал  нашим
боярам, что тебе держать  свой  греческий  закон.  Это  ты,  дочка,  делаешь
гораздо, что душу и  имя  свое  бережешь,  наш  наказ  помнишь  и  наше  имя
бережешь, а я к твоему мужу теперь с своими боярами о грамоте  приказал.  Да
говорил мне от тебя Сапега, что свекровь твоя уже стара, а которые города за
нею в Польше, те города всегда бывают за королевами:  так  чтоб  я  приказал
твоему мужу, если свекрови не станет, то он эти города отдал  бы  тебе.  Дай
бог, дочка, чтоб я здоров был, да мой сын,  князь  великий  Василий,  и  мои
дети, твои братья, да твой муж и ты: как будет нам пригоже о том приказать к
твоему мужу, и мы ему о том прикажем".
     Послы должны были также передать Елене  от  отца  поручение:  "Сын  мой
Василий и дети мои Юрий и Димитрий, твои братья, уже до того доросли, что их
следует женить, и я хочу их женить, где будет пригоже;  так  ты  бы,  дочка,
разузнала, у каких государей греческого закона  или  римского  закона  будут
дочери, на которых бы было пригоже мне сына Василия женить?" Послы  получили
наказ насчет того же дела: "Были у венгерского короля Матвея  дети  Степана,
сербского деспота, Юрий да Иван; Иван постригся еще во время  Матвея-короля,
а  Георгий  женился  и  детей  прижил,  так  послам  разведывать   накрепко:
Юрий-деспот в Венгрии жив ли еще и есть ли у него дети, сыновья или  дочери,
женаты ли, а дочери замужем ли? Если  королева  Елена  укажет  государей,  у
которых дочери есть, то спросить, каких лет дочери, да о матерях их и о  них
самих не было ли какой дурной молвы". Елена  отвечала:  "Разведывала  я  про
детей  деспота  сербского,  но  ничего  не  могла  допытаться.  У  маркграфа
бранденбургского, говорят, пять дочерей:  большая  осьмнадцати  лет,  хрома,
нехороша; под большею четырнадцати лет, из себя хороша (парсуною ее поведают
хорошу). Есть дочери у баварского князя, каких лет - не знают, матери у  них
нет; у стетинского князя есть дочери, слава про мать  и  про  них  добра.  У
французского короля сестра, обручена была за  Альбрехта,  короля  польского,
собою хороша, да хрома и теперь на себя чепец положила, пошла в монастырь. У
датского короля его милость батюшка лучше меня знает, что дочь есть".  Когда
посол сказал Елене, чтоб  она  послала  в  Венгрию  разведать  о  деспотовых
дочерях и к  маркграфу  бранденбургскому,  и  к  другим  государям,  то  она
отвечала: "Что ты мне говоришь, как мне посылать? Если бы  отец  мой  был  с
королем в мире, то я послала бы. Отец мой лучше меня сам может разведать. За
такого великого государя кто бы не захотел выдать дочь? Да у них, в  Латыни,
так крепко, что без папина ведома никак не отдадут в  греческий  закон;  нас
укоряют беспрестанно, зовут нас нехристьми. Ты государю  моему  скажи:  если
пошлет к маркграфу, то велел бы от старой королевы таиться, потому  что  она
больше всех греческий закон укоряет". Елена давала отцу  также  своего  рода
поручения;  однажды  московский  посол  должен  был  сказать  ей  от   отца:
"Приказывала ты ко мне о горностаях и о  белках,  и  я  к  тебе  послал  500
горностаев да 1500 подпалей, приказывала ты еще, чтоб прислать  тебе  соболя
черного с ногами передними и задними и с когтями; но смерды, которые соболей
ловят, ноги у них отрезывают; мы им приказали соболей  черных  добывать,  и,
как нам их привезут, мы к тебе пошлем сейчас же.  А  что  ты  приказывала  о
кречетах, то теперь их нельзя было к тебе послать: путь  не  установился,  а
как путь установится, то я к тебе кречетов пришлю сейчас же".
     С мужем Елениным у Иоанна происходили беспрерывные сношения,  предметом
которых   по-прежнему   были   ссоры   между   пограничными   жителями,   не
перестававшими нападать друг на друга.  Однажды  Александр  прислал  сказать
тестю, что уже пора  ему  возвратить  Литве  взятые  у  нее  по  перемирному
договору волости, что  ему,  Александру,  жаль  своей  отчины.  Иоанн  велел
отвечать, что и ему также жаль  своей  отчины,  Русской  земли,  которая  за
Литвою, - Киева, Смоленска и других городов. В другой раз Александр  прислал
жаловаться, что его наместник кричевский, Евстафий  Дашкович,  изменил  ему,
убежал  вместе  с  другими  кричевскими  дворянами  в   Москву,   пограбивши
пограничных литовских жителей. Иоанн отвечал: "В наших  перемирных  грамотах
написано так: вора, беглеца,  холопа,  рабу,  должника  по  исправе  выдать;
Евстафий же Дашкович у короля человек был знатный, воеводою бывал во  многих
местах на Украине, а лихого имени про него мы не слыхали никакого; держал он
от короля большие города, а к нам приехал служить добровольно  и  сказывает,
что никому никакого вреда не сделал. И прежде, при нас, и при наших предках,
и при Королевых предках, на обе стороны  люди  ездили  без  отказов;  так  и
Дашкович к нам приехал теперь, и потому он наш слуга".
     Как Иоанн смотрел на перемирие  с  Литвою,  видно  из  наказов  послам,
отправлявшимся в Крым: "Если Менгли-Гирей захочет идти на  Литовскую  землю,
то не отговаривать, только нейти самому с татарским  войском.  Если  приедут
литовские послы в Крым за перемирием, то говорить Менгли-Гирею, чтоб  он  не
мирился, а если он скажет, что великий князь перемирье  взял,  то  отвечать:
"Великому князю с литовским прочного миру нет; литовский  хочет  у  великого
князя тех городов и земель, что у него взяты, а князь великий хочет  у  него
своей отчины, всей Русской земли; взял же с ним теперь перемирье  для  того,
чтоб люди поотдохнули да чтоб взятые города за собою укрепить: которые  были
пожжены, те он снова оградил,  иные  детям  своим  отдал,  в  других  воевод
посажал, а которые люди были недобры, тех он вывел  да  все  города  насадил
своими людьми... С кем Александру стоять? Ведома нам литовская сила!"" Детей
ханских посол должен был уговаривать, чтоб не давали отцу мириться с Литвою:
"Ведь вам тогда не воевать: так у вас весь прибыток отойдет".
     Иоанн имел право говорить: "С кем Александру стоять?", ибо королю  было
мало надежды и  на  помощь  самого  деятельного  союзника  своего,  магистра
ливонского. Мы видели, что в 1460 году с немцами ливонскими  было  заключено
перемирие на пять лет, но еще не дошло двух лет до  перемирного  сроку,  как
начались опять ссоры у псковичей с немцами: в Дерпте посадили в тюрьму посла
и гостя псковского, псковичи посадили в тюрьму немецкого гостя, и  вслед  за
тем зимою явилась немецкая рать к Новому Городку и начала бить пушками в его
стены. Получивши весть, что немцы под  Новым  Городком,  псковичи  собрались
наспех с двумя посадниками в  небольшом  числе  и  поехали  туда,  а  немцы,
услыхав, что идет псковская сила, отбежали от города и запас свой кинули. Но
скоро опять пришла весть, что немцы воюют псковские  села;  тогда  псковичи,
собравшись с пригорожанами, пошли к Городку, но  немцев  уже  не  нашли:  те
убежали в свою землю. Посадники и псковичи стали думать: куда  бы  пойти  за
ними? И решили идти к Воронью камню. Когда вся псковская сила  была  уже  на
озере, пришел доброхот из-за рубежа, чудин,  и  сказал,  что  сила  немецкая
собралась и хочет в ночь ударить на Колпино; псковичи возвратились, пошли  к
Колпину и, подошедши к нему на рассвете, увидали, что немцы жгут и воюют  по
волости, церковь колпинскую зажгли и  добычи  много  набрали.  Псковичи,  не
медля нимало, ударили на немцев, обратили их в бегство и гнали 15  верст  по
двум дорогам. "Не дивно ли и не достойно ли памяти, - говорит  летописец,  -
что в такой страшной сече из псковской рати не был  убит  ни  один  человек,
тогда как немецкие трупы лежали мостом". В то же время другая псковская рать
- охочие люди ходили также воевать Немецкую волость и возвратились с большим
полоном, а воеводою у них был Ивашко-дьяк; изборяне с своей стороны пожгли и
попленили около Нового Городка немецкого. В  старину  этим  и  кончилось  бы
дело, опять до нового набега немцев; но теперь немцы начали войну уже  не  с
одним  Псковом;  Псков  находился  теперь   под   властью   великого   князя
московского, брал наместника от его  руки,  и  вот  по  челобитью  псковичей
явился к ним московский воевода Федор Юрьевич с полками и пошел  с  ними  за
Великую реку, к  Новому  Городку  немецкому.  До  сих  пор  немцы  приходили
осаждать  Псков  и  его  пригороды,  псковичи  довольствовались  обыкновенно
опустошением сел; но теперь псковичи с московским войском  осадили  немецкий
город, стали бить его стены пушками. Осада была неудачна: простоявши четверо
суток, псковичи выстрелили из большой пушки в стену  -  и  пушку  разорвало,
после этого приключения отошла вся  сила  от  Городка,  потому  что  был  он
крепок, замечает летописец.
     Но в то время как главная псковская рать была с московским воеводою под
Городком, в Пскове вспомнили  старый  обычай  и  отпустили  охочих  людей  с
посадником Дорофеем Елевферьичем в  лодках  воевать  Немецкую  землю;  кроме
своих охочих людей набралось много пришлых: в то время удальцы, почуяв рать,
возможность добычи, собирались из разных  мест.  Соединившись  с  псковскими
охочими людьми, эти прихожие люди много воевали Немецкую землю и, узнав, что
главная сила отступила от Городка, возвратились  назад  с  большою  добычею.
Потом, услыхав, что немцы напали на берега Наровы, псковичи  собрались  было
ехать туда, как явился гонец от Ордена  с  просьбою,  чтоб  немецким  послам
вольно было приехать в Псков  на  поговорку  (переговоры  о  мире)  и  опять
отъехать; псковичи дали ему на том руку, что вольно будет послам приехать  и
отъехать. И по той руке прислал магистр послов своих, честных людей и немцев
добрых, бить челом воеводе великого князя, и  наместнику,  и  всему  Пскову,
чтоб не воевать более с юрьевцами (жителями Дерпта) и не гибли бы  головы  с
обеих сторон. Перемирие было заключено на 9 лет: епископ дерптский  обязался
давать дань великому князю по  старине,  Русский  конец  в  своем  городе  и
русские церкви также держать по старине, по старым грамотам, а  не  обижать.
Воевода московский, князь Федор Юрьевич, сказал  псковичам  на  вече:  "Мужи
псковичи, отчина великого князя, добровольные люди!  Бог  жаловал  и  святая
живоначальная троица князя великого здоровьем, с немцами управу взяли вы  по
своей воле, а теперь на вашей чести вам челом бью", -  и  поехал  в  Москву;
псковичи проводили его с большою честью и на прощанье дали  тридцать  рублей
да боярам, которые при нем были, дали всем пятьдесят рублей.
     Еще не вышел срок перемирию, как немцы в  1469  году  пришли  ратью  на
Псковскую землю, побили у псковичей 26 человек и хоромы пожгли;  привели  их
свои переветники -  какой-то  Иван  Подкурский  да  Иван  Торгоша;  псковичи
сначала никак не могли подозревать этих  людей  в  измене,  потому  что  сам
Торгоша и весть привез в город о нападении немцев, за  что  получил  деньги;
только  через  полтора  года  открылось,  что  эти  люди,  живя  на  рубеже,
передавали немцам обо всем, что делается в Псковской области;  когда  измена
их открылась, то Подкурского замучили на бревне, а Торгошу за лытки на  льду
повесили. Набег немцев не имел, впрочем,  никаких  следствий;  в  1471  году
приехал в Псков посол от магистра и объявил на вече, что князь местер  хочет
устроить себе стол в  Вельяде  (Феллине),  переехать  туда  из  Риги;  хочет
держать с  псковичами  мир  крепкий,  но  требует,  чтоб  они  уступили  ему
некоторые земли и воды. Псковичи дали  ответ:  "Волен  князь  местер  -  где
хочет, там и живет, и княжение держит, город ему свой, а что он там о  земле
и воде говорит, то земля и вода святой  Троицы,  псковская  вотчина,  добыта
трудом великих князей всея Руси, там у нас теперь и города стоят, а  мир  мы
хотим держать до срока". В 1473 году был съезд послам ливонским и  псковским
в Нарве, но не могли ни в чем согласиться  и  разъехались  без  мира.  Тогда
псковичи отрядили послов в Москву бить челом великому князю,  чтоб  оборонил
их и на коня сел за дом святые Троицы, как и прежде его  прародители  стояли
против немцев; вследствие этого челобитья в конце того  же  года  знаменитый
воевода московский, князь Данило Димитриевич  Холмской,  явился  в  Псков  с
большим войском, какого никогда еще не видывали псковичи.  Сначала  было  от
него Пскову тяжко, ратники  начали  было  делать  разные  насилия,  грабить,
потому что с москвичами приехало много татар, но потом воеводы и ратные люди
стали брать у  посадников  все  кормы  по  уговору.  Убытки  псковичей  были
вознаграждены тем, что немцы испугались московской силы и  прислали  просить
мира на всей воле псковичей. Князь местер велел объявить, что отступается от
земли и воды св. Троицы и псковичей, своих  соседей,  обязывается  из  своей
волости тайно пива и меду не пускать, путь псковским послам и гостям  давать
чистый, колоду (заставу) отложить по всей своей державе.  Заключили  договор
на тридцать лет; договор этот дошел до нас. "Государи наши,  -  говорится  в
грамоте, - благоверные великие князья русские и цари, Иван Васильевич и  сын
его Иван Иванович, прислали воеводу своего, князя  Данила  Димитриевича,  со
многими князьями и боярами в дом св. Троицы, в свою отчину, Великий Новгород
и Псков, оборонять свою отчину, обид своих поискать на немцах, на  юрьевцах,
своих даней и старых даней, своих залогов (недоимок) и новгородских старин и
псковских обид и старин. И прислали честной бискуп юрьевский, и посадники, и
все юрьевцы послов своих, и прикончали мир на  тридцать  лет  таков:  святые
божьи церкви в Юрьеве, в Русском конце, и Русский конец держать им честно по
старине и по крестному целованью, а не  обижать.  Дани  благоверных  великих
князей, русских царей, старые залоги честному бискупу юрьевскому  за  восемь
лет отдать тотчас же, по крестному целованью, а от этого времени благоверным
великим князьям, русским царям на честном бискупе юрьевском дань свою  брать
по старине, по тому крестному целованью. А новгородскому послу  и  гостю  по
Юрьевской земле путь чист на Юрьев со всяким товаром, водою и  горою  (сухим
путем), между Псковом и Юрьевом земли и воды по старый рубеж" и проч.
     Тридцатилетнее перемирие не продержалось и шести  лет;  начались  скоро
несогласия: в немецких городах задерживали псковских купцов, отнимали у  них
товары, но открытого разрыва еще не было, как вдруг 1 января 1480 года немцы
явились нечаянно перед Вышгородком, взяли  его,  сожгли,  жителей  перебили.
Ночью приехал гонец в Псков: "Господа псковичи! Городок немцы взяли!",  и  в
ту же ночь посадники дважды собрали вече, где решили  выступить  немедленно;
но, как часто и прежде бывало, псковичи уже не нашли немцев в Вышгородке.  В
ту же зиму немецкая рать явилась под Гдовом, оступила городок,  начала  бить
пушками, пожгла посад. Псковичи послали гонца к великому  князю  в  Новгород
просить  силы  на  немцев;  Иоанн  прислал  воеводу,  который  соединился  с
псковскою ратью, пошел на Юрьевскую волость и взял приступом замок немецкий;
много добра вывезли из него псковичи: и пушек, и зелья  пушечного,  а  немцы
сами дались руками, увидавши свое изнеможение. Сожегши замок, русские  пошли
под Юрьев, города не  взяли,  но  страшно  опустошили  окрестности:  воевода
московский и его сила много добра повезли в Москву с собою, чуди и  чудок  и
ребят  головами  повели  многое  множество  без  числа,  говорит  летописец;
псковичи также возвратились с большою добычею. Но немцы ждали  только  ухода
московской рати, чтобы отплатить псковичам: магистр Бернгард  фон  дер  Борх
пришел под Изборск; не могши взять города, немцы пошли  палить  окрестности;
псковичи, увидав дым и огонь, выступили из города, встретились с  немцами  у
озера и после стычки сторожевых полков главная рать, и немецкая, и псковская
разошлись по домам без боя. Летом немцы пришли опять и начали жечь псковские
городки: в городке Кобыльем погибло в пламени без малого 4000 душ; в августе
месяце пришел магистр со всею землею под Изборск,  но,  простояв  понапрасну
два дня у города, осадил Псков. Немцы били в стены пушками, подъезжали к ним
в лодках, но также ни в чем не успели: псковичи  обратили  их  в  бегство  и
отняли лодки; по свидетельству немецкого  летописца,  магистр  приводил  под
Псков сто тысяч войска. На  этот  раз  мстили  не  одни  псковичи  ничтожным
пограничным набегом: в пределах Ливонии явилась двадцатитысячная  московская
рать, которая вместе с новгородцами и псковичами  гостила  четыре  недели  в
Немецкой земле; без встречи с неприятелем в поле взяли два города - Феллин и
Тарваст - и много золота и серебра вынесли из этих городов, а другого  добра
и счесть нельзя; в плен взяли также бесчисленное множество немцев  и  немок,
чуди и чудок и детей малых. Немецкий летописец в тех же чертах описывает это
впадение русских войск в Ливонию; он говорит: "Сбылось на магистре  фон  дер
Борхе слово Соломоново: человек и конь готовятся к битве, но победа  исходит
от господа; собрал магистр против русских силу, какой прежде него  никто  не
собирал, - и что же он с нею сделал?"
     Немцы  заключили  десятилетнее  перемирие  в  1482  году;  когда   срок
приблизился к концу, в 1492 году, Иоанн велел  заложить  на  границе  против
Нарвы каменную крепость с высокими башнями  и  назвал  ее  по  своему  имени
Иван-городом. Немцы, однако, предложили возобновить перемирие еще на  десять
лет, и договор был заключен в  1493  году;  грамота  дошла  до  нас:  в  ней
говорится, что по божьей воле и повелению великого государя, царя  русского,
приехали в Великий Новгород к великому князю,  наместникам,  боярам,  житым,
купцам и ко всему Великому  Новгороду  (старинная  форма  еще  сохранилась!)
послы немецкие, добили челом великокняжеским наместникам и заключили с  ними
перемирие за всю Новгородскую державу. Земле и  воде  Великого  Новгорода  с
князем мистром старый  рубеж:  из  Чудского  озера  стержнем  Наровы-реки  в
Соленое море; церкви русские в мистрове державе, в архиепископской державе и
в бискупских державах - повсюду держать  по  старине,  а  не  обижать;  если
немчин у новгородца бороду выдерет и по суду,  по  исправе  немчин  окажется
виноватым, то отсечь ему руку за бороду и проч. Но в том  же  году  начались
неприятности: по  немецким  известиям,  в  Ревеле  сожгли  одного  русского,
уличенного в гнусном преступлении, а когда другие русские жаловались на это,
то ревельцы отвечали им: "Мы сожгли бы вашего князя, если бы он у нас сделал
то же". Эти слона были перенесены Иоанну  и  сильно  раздражали  его  против
немцев. Русский летописец говорит, что ревельцы купцам  новгородским  многие
обиды чинили и поругания, некоторых живых в  котлах  варили  без  обсылки  с
великим князем и без обыску; также было поругание и послам  великокняжеским,
которые ходили в Рим и Немецкую землю; да и старым купцам новгородским много
было обид и разбоев на море. Иоанн требовал,  чтоб  ливонское  правительство
выдало ему ревельский магистрат, и  получил  отказ;  в  то  же  время  Иоанн
заключил союз с королем датским, врагом Ганзы, который, предлагая  помощь  в
войне против Швеции, уступая Москве важную часть Финляндии,  требовал,  чтоб
Иоанн за это действовал против  ганзейских  купцов  в  Новгороде.  Вслед  за
известием о возвращении русских  послов  из  Копенгагена  вместе  с  датским
послом и о  привезении  ими  докончальных  грамот  встречаем  известие,  что
великий князь в  1495  году  под  предлогом  неисправления  ревельцев  велел
схватить в Новгороде всех немцев-купцов, которых было там 40 человек  из  13
городов, посадить их в тюрьмы,  гостиные  дворы  и  божницу  отнять,  товары
переписать и отвезти в Москву.
     Московский великий князь только что заключил тогда выгодный мир и союз,
политический и родственный, с великим князем литовским, с Данией был также в
союзе, и потому Орден не осмелился вооруженной рукой мстить  ему  за  купцов
своих, он только чрез послов своих упрашивал  о  их  освобождении  вместе  с
послами  городов  ганзейских  и  великого  князя  литовского;  Иоанн   велел
освободить купцов, но  товаров  им  не  отдали.  Орден  молчал,  хотя  видел
страшную опасность, которой  грозила  ему  Москва;  кенигсбергский  командор
писал к своему магистру: "Старый государь  русский  вместе  с  внуком  своим
управляет один всеми землями, а сыновей своих не допускает до правления,  не
дает им уделов; это для магистра ливонского и Ордена очень  вредно:  они  не
могут устоять пред такою силою, сосредоточенною в одних  руках".  Вследствие
этого сознания своей слабости Орден не мог ничего предпринять до самого того
времени, когда новый разрыв между  Литвою  и  Москвою  дал  ему  надежду  на
возможность успеха в войне с последней. В  1501  году  магистр  Вальтер  фон
Плеттенберг заключил союз с  Александром  литовским  и  объявил  московскому
государю войну  тем,  что  задержал  в  своих  владениях  псковских  купцов;
псковичи послали гонца в Москву с этим известием, и великий князь  выслал  к
ним на помощь воевод - князей Василия Шуйского и Данила Пенко. В 10  верстах
за Изборском встретились русские воеводы с  Плеттенбергом;  псковичи  первые
схватились с неприятелем и  первые  побежали,  потерявши  посадника;  немцы,
говорит летописец, напустили ветер  на  русскую  силу  и  пыль  из  пушек  и
пищалей; когда после бегства псковичей немцы  обратили  пушки  и  пищали  на
московскую силу, то была туча велика, грозна и страшна от стуку пушечного  и
пищального, что заставило и москвичей обратиться также в бегство.  Из  этого
рассказа ясно видно, что дело было решено немецкою  артиллериею,  с  которой
тогдашний русский наряд не мог соперничать.
     На другой день немцы пошли к Изборску, но  изборяне  сами  сожгли  свой
посад и отбились; счастливее был Плеттенберг под Островом: ему удалось взять
и сжечь город, причем погибло 4000 русских. От Острова немцы возвратились  к
Изборску, ночевали под ним одну ночь и отступили, оставив засаду.  Когда  на
другой день изборяне пришли в неприятельский стан и рассеялись по нем, немцы
выскочили из засады и перебили их или перехватали.  Но  Плеттенберг  не  мог
воспользоваться этою удачею: он поспешил назад,  потому  что  в  полках  его
открылся  кровавый  понос,  от  которого  занемог  и  сам  магистр.   Сильно
загоревали ливонцы, когда узнали о возвращении больного магистра  с  больною
ратью: они боялись мести от Москвы, и  не  напрасно.  Великий  князь  выслал
новую рать с князем Александром Оболенским и отряд  татарский;  под  городом
Гелмедом встретилось московское войско с немцами, и, несмотря на то,  что  в
первой схватке убит был воевода Оболенский, русские остались победителями  и
десять верст гнали немцев; по словам псковского летописца, из неприятельской
рати не осталось даже и вестоноши (вестника), который бы дал знать  магистру
об этом несчастье; ожесточенный пскович пишет, что москвичи и  татары  секли
врагов не саблями светлыми, но били,  как  свиней,  шестоперами.  По  словам
немецкого летописца, потеря русских в этом  сражении  простиралась  до  1500
человек, но он же говорит, что тогда Ливония лишилась 40000 жителей,  убитых
и взятых в плен русскими.
     Между  тем  Плеттенберг  оправился  и  в   том   же   году   явился   с
пятнадцатитысячным войском под Изборском; немцы приступили к городу усердно,
но, простояв под ним только одну ночь, отошли и осадили Псков; псковичи сами
зажгли предместья и отбивались до тех  пор,  пока  Плеттенберг,  заслышав  о
приближении московских  воевод,  князей  Данилы  Щени  и  Василия  Шуйского,
отступил от города. На берегах озера Смолина  настигли  его  эти  воеводы  и
принудили к битве; битва была одна из самых кровопролитных  и  ожесточенных:
небольшой в сравнении с русскими войсками  отряд  немцев  бился  отчаянно  и
устоял на месте.
     Со  славою  отступил  Плеттенберг  к  своим  границам,  но  со   славою
бесполезною: Орден, могший бороться со Псковом, не  мог  теперь  бороться  с
Московским государством, даже и в союзе с Польшею и Литвою, который оказался
бесполезным. Великий магистр прусский писал к папе, что  русские  хотят  или
покорить всю Ливонию, или если не смогут  этого  по  причине  крепостей,  то
хотят вконец опустошить ее, перебивши  или  отведши  в  плен  всех  сельских
жителей, что они уже проникли до половины страны, что магистр ливонский не в
состоянии  противиться  таким  силам,  от  соседей  же  плохая  помощь;  что
христианство в опасности и  потому  святой  отец  должен  провозгласить  или
крестовый поход, или юбилей. Александр литовский должен был просить  мира  у
тестя, но, по договору, он не мог мириться без Ливонии,  и  в  генваре  1503
года Иоанн дал опасный лист немецким послам в такой  форме:  "Иоанн,  божьею
милостию царь и государь всея Руси и великий князь (следует обычный  титул),
и сын  его,  князь  великий  Василий  Иванович,  царь  всея  Руси,  магистру
Ливонской земли, архиепископу и епископу юрьевскому и иным епископам и  всей
земле Ливонской. Присылали вы бить челом к брату нашему и зятю,  Александру,
королю польскому и великому князю литовскому, о том, что хотите к нам  слать
бить челом своих послов. И мы вам на  то  лист  свой  опасный  дали".  Послы
немецкие приехали вместе с литовскими и ждали до  тех  пор,  пока  кончились
переговоры с последними насчет шестилетнего перемирия.  Когда  грамоты  были
написаны, канцлер Сапега сказал дьякам,  чтоб  князь  великий  велел  теперь
говорить с немцами, потому что до тех  пор  литовским  послам  нельзя  будет
запечатать грамот, пока не будет разговора G немцами о перемирье. На  другой
день великий князь велел немецким послам быть у себя на дворе и выслал к ним
бояр и дьяков для переговоров; на третий день после этих  переговоров  посол
венгерский подал Иоанну следующую записку: "Послы  князя  мистра  ливонского
были вчера у меня и объявили, что бояре вашей милости, разговаривая с  ними,
господаря их и их самих позорили и многие  неприличные  слова  говорили;  я,
государь, очень удивляюсь, если это случилось с  позволения  твоей  милости?
Прошу, пресветлый великий князь, положить конец  всем  этим  делам,  которые
мешают действиям христианских государей против неверных, потому  что  послам
королевским нельзя ни на что решиться без ливонских".
     Иоанн велел отвечать послам венгерскому и польскому: "Вы говорили, чтоб
мы велели с лифляндскими немцами взять перемирие на шесть лет, мы у немецких
послов речи выслушали и для свойства с  зятем  своим,  Александром  королем,
велели наместникам своим,  новгородскому  и  псковскому,  и  отчинам  своим,
Великому Новгороду и Пскову, взять с Ливонскою землею перемирие на шесть лет
по старине, как было прежде. А немцы говорили, что этого прежде не было,  да
и теперь нельзя быть; вы послушайте их речи, что они говорили! Они говорили,
что приехали не бить  челом  нам  о  перемирье,  но  будто  просил  магистра
Александр король, чтоб он  с  нами  перемирие  взял;  и  они  хотят  с  нами
перемирие взять, а не с нашими наместниками и отчинами. А  вот  вам  грамоты
перемирные, как прежде магистр и  вся  Ливонская  земля  присылали  к  нашим
наместникам и нашим отчинам бить челом о перемирье; и  вы  сами  посмотрите,
гораздо ли они так говорили?" Грамоты были  принесены,  послы  прочли  их  и
объявили, что немцы вчера говорили не гораздо: грамотам пригоже быть  таким,
какие в старину бывали, и заключать им перемирье в Новгороде; при этом послы
венгерские и польские сказали, чтоб дали им список,  каким  быть  перемирным
грамотам; желание их было исполнено, и тогда они объявили, что дело немецкое
кончено.
     Мы упоминали уже о союзе Иоанна московского с Иоанном, королем датским,
целью которого  было  общее  действие  против  шведских  правителей  Стуров.
Датский король искал шведского престола;  неизвестно,  чем  возбуждена  была
неприязнь к Швеции московского государя, только в 1496 году,  по  заключении
союза с Даниею, он отправил троих воевод осаждать Выборг; русские опустошили
окрестную страну, но не могли взять города,  который  осаждали  три  месяца,
употребляя при этом огромные пушки, в 24 фута длиною. В следующем году новое
русское войско вторгнулось  в  Финляндию,  опустошило  ее  до  Тавастгуса  и
поразило шведское войско, истребив в нем 7000 человек вместе с  начальником,
тогда  как  полки,  составленные  из  устюжан,  двинян,  онежан   и   важан,
отправились из устьев Двины морем в Каянию, на десять рек, повоевали  берега
осьми рек, а жителей берегов Лименги привели  в  русское  подданство.  Шведы
отомстили в том же году: Свант Стур  явился  на  семидесяти  бусах  в  устье
Наровы и осадил новопостроенный Иван-город,  где  начальствовал  князь  Юрий
Бабич; этот воевода, видя, что дома начинают  гореть  от  действия  шведских
пушек,  испугался  и  бежал  из  города,  который  был  занят  и  разграблен
неприятелем; двое других русских воевод стояли близко, но не оказали никакой
помощи.  Шведы,  впрочем,  скоро  сами  покинули  свое   завоевание.   Война
кончилась,  когда  король  датский  достиг  своей  цели,  сделался   королем
шведским; что выиграл от этого союзник его, неизвестно.
     Известнее нам подробности сношений  московского  двора  с  австрийским,
начавшихся в  княжение  Иоанна  III.  Можно  сказать,  что  Северо-Восточная
Россия, или Московское государство, для  западных  европейских  держав  была
открыта в одно время с Америкою. При императорском  дворе  знали,  что  Русь
подвластна королю польскому и великому князю литовскому, но не знали, что на
северо-востоке есть еще самостоятельное Русское  государство,  до  тех  пор,
пока в 1486 году не приехал в Москву рыцарь Николай Поппель,  посещавший  из
любопытства отдаленные страны и имевший при себе свидетельство от императора
Фридриха III. Этому свидетельству в Москве  дурно  верили,  подозревали,  не
подослан ли Поппель от польского короля с каким-нибудь дурным умыслом против
великого князя, однако отпустили его без задержки.  Возвратясь  в  Германию,
Поппель объявил императору, что московский великий князь вовсе не подвластен
польскому королю, что владения его гораздо пространнее владений  последнего,
что он сильнее и богаче его. Эти рассказы имели следствием то,  что  в  1489
году Поппель явился в Москву уже в виде  посла  императорского  и  требовал,
чтоб великий князь говорил с ним наедине, без бояр; Иоанн отказал, и Поппель
говорил великому князю перед боярами такие  речи:  "Хочет  ли  твоя  милость
выдать дочь свою за князя маркграфа баденского,  племянника  императорского?
Если хочет, то царь римский берется устроить дело; если же не хочет,  то  не
говори об этом ни одному человеку: многие  государи  но  будут  рады,  когда
узнают, что твоя милость в знакомстве и в  приятельстве  с  царем  римским".
Иоанн велел отвечать, что хочет с цесарем любви и дружбы и посылает  к  нему
своего человека. Но Поппель продолжал прежнюю речь: "Если тебе  любо  отдать
дочь за того князя, о котором я тебе говорил,  то  ты  вели  нам  свою  дочь
показать". На это ему был ответ: "У нас в земле нет обычая, чтоб прежде дела
показывать дочерей". Тогда Поппель опять начал просить, чтоб  позволено  ему
было поговорить с великим князем наедине. Иоанн велел  ему  быть  у  себя  и
говорил с ним в набережной горнице, поотступив от бояр, а дьяк Федор Курицын
записывал посольские речи. Поппель начал: "Просим твою милость,  чтоб  никто
не знал о том, что буду говорить: если неприятели твои, ляхи, чехи и другие,
узнают, то будет мне дурно, придется и головою поплатиться. Дело вот в  чем:
мы слышали, что ты посылал к  римскому  папе  просить  у  него  королевского
титула и что королю польскому это очень не понравилось, посылал он к папе  с
большими дарами, чтоб папа не соглашался. Скажу твоей милости,  что  папа  в
этом деле никакой власти не имеет; папа имеет  власть  в  духовенстве;  а  в
светских делах возводить в короли, в князья, в рыцари  имеет  власть  только
наш государь, царь римский. Так если твоей милости  угодно  быть  королем  в
своей земле и передать этот титул своим детям, то я буду верным слугою твоей
милости у царя римского, буду  хлопотать,  чтоб  твое  желание  исполнилось;
только ради бога просим твое величество, чтоб ты ни одному человеку об  этом
не объявлял. Если король польский узнает, то днем и ночью будет  посылать  к
цесарю с великими дарами, чтоб помешать делу. Ляхи сильно боятся, что  когда
ты будешь  королем,  то  вся  Русская  земля,  которая  теперь  под  королем
польским, отступит от него и подчинится тебе". Великий князь велел отвечать:
"Сказываешь, что нам служил, что и вперед служить хочешь;  за  это  мы  тебя
здесь жалуем, да и там, в твоей земле, тебя жаловать хотим.  А  что  ты  нам
говорил о королевстве,  то  мы  божьею  милостию  государи  на  своей  земле
изначала, от первых своих прародителей, а поставление имеем от бога как наши
прародители, так и мы; просим бога, чтоб нам и детям нашим  всегда  дал  так
быть как мы теперь государи на своей земле, а постановления, как  прежде  мы
не хотели ни от кого, так и теперь не хотим". Этот ответ, как видно,  смутил
Поппеля, и он, не говоря ни слова  о  королевском  титуле,  стал  предлагать
выгоднейших женихов для  дочерей  великокняжеских.  "У  великого  князя  две
дочери, - говорил он, - если не захочет он выдать одной из них за  маркграфа
баденского, то не захочет ли выдать за князя курфюрста саксонского Иоанна, а
другую - за маркграфа бранденбургского?"
     Устного ответа не было, но в том же 1489 году  великий  князь  отправил
своего посла, грека Юрия Траханиота,  к  императору  Фридриху  и  сыну  его,
Максимилиану, с объявлением, что хочет быть с  ними  в  дружбе.  В  грамотах
Иоанн называет себя великим государем всея России, Фридриха -  светлейшим  и
наияснейшим  римским  цесарем  и   королем   австрийским,   Максимилиана   -
благородным и наияснейшим римским королем и князем бургундским (бергонским).
Траханиоту был дан наказ: "Если спросят  его:  "Цесарь  спрашивал  у  вашего
государя, хочет ли он отдать дочь за  племянника  императорского,  маркграфа
баденского; есть ли с тобою об этом какой-нибудь приказ?" - то отвечать: "За
этого маркграфа государю нашему отдать дочь неприлично, потому что  государь
наш многим землям государь великий, но где будет прилично, то государь наш с
божьею волею хочет  это  дело  делать".  Если  начнут  выставлять  маркграфа
владетелем сильным, скажут: "Отчего неприлично  вашему  государю  выдать  за
него дочь?" - то отвечать: "Во всех землях известно, надеемся, и вам ведомо,
что  государь  наш  -  великий  государь,  урожденный  изначала,  от   своих
прародителей; от давних лет прародители его были в приятельстве  и  любви  с
прежними римскими царями, которые Рим отдали  папе,  а  сами  царствовали  в
Византии; отец нашего государя до конца был с ними в братстве и приятельстве
до зятя своего Иоанна Палеолога, так как же такому великому государю  выдать
дочь свою за маркграфа?" Если же станут говорить, чтоб великому князю выдать
дочь за императорова сына Максимилиана, то послу не отговаривать, а  сказать
так: "Захочет этого цесарь, то послал бы к нашему государю своего человека".
Если же станут говорить об этом деле накрепко:  "Что  цесарь  пошлет  своего
человека и посол возьмет ли его с собою?" - то отвечать: "Со  мною  об  этом
приказа нет, потому что цесарский посол говорил, что Максимилиан уже  женат;
но государь наш ищет выдать дочь свою за кого прилично:  цесарь  и  сын  его
Максимилиан - государи великие, наш государь  также  великий  государь;  так
если цесарь пошлет к нашему государю за этим своего человека, то я  надеюсь,
что государь наш не откажет".
     В июле 1490 года Траханиот возвратился вместе с послом Максимилиановым,
Юрием Делатором, и сказал, что от цесаря и от Максимилиана  честь  ему  была
большая. Иоанн велел оказывать такую же честь Делатору, который объявил, что
Максимилиан хочет союза с Иоанном против  короля  польского,  мешающего  ему
овладеть Венгерским королевством, и спрашивал,  пошлет  ли  Иоанн  войско  в
Германию и на какое время, также в Фландрию и в другие западные земли против
изменников Максимилиановых и помощников их, короля  французского  и  других?
Потом Делатор начал речь о сватовстве, говорил, чтоб  ему  позволили  видеть
дочь великого князя, и спрашивал, сколько за ней  приданого?  Ему  отвечали,
что великий князь  согласен  выдать  дочь  за  Максимилиана,  но  если  дело
сделается, то  Максимилиан  даст  ли  утвержденную  грамоту,  что  жена  его
останется в греческом законе, будет иметь греческую  церковь  и  священников
постоянно до самой смерти своей? Посол отвечал, что  об  этом  ему  не  дано
наказа, что доложит своему государю, и тот даст  ответ  с  особыми  послами.
Относительно позволения видеть великую княжну и  относительно  ее  приданого
Делатору сказали: "У государя  нашего  нет  такого  обычая;  непригоже  тебе
прежде дела дочь его видеть. Государь  наш  -  государь  великий;  а  мы  не
слыхивали, чтобы между великими государями были ряды о приданом.  Если  дочь
нашего государя будет за твоим государем, королем Максимилианом, то государь
наш для своего имени и для своей дочери  даст  с  нею  казну,  как  прилично
великим государям".
     С Делатором  Иоанн  отправил  к  Максимилиану  своего  посла,  того  же
Траханиота, с докончательною союзною грамотою, в которой  говорилось:  "Быть
нам в братстве,  любви  и  единстве;  когда  будет  нам  надобна  помощь  на
недругов, друг другу помогать, где будет можно. Станет Максимилиан доставать
своей отчины. Венгерского королевства, а Казимир, король польский,  или  сын
его, чешский король, или его меньшие дети станут Венгерское королевство себе
доставать, то Максимилиан должен дать знать об этом Иоанну, и  тот  помогает
ему вправду, без хитрости. Если же  Иоанн  начнет  доставать  своей  отчины,
Великого княжества Киевского и других  русских  земель,  которые  держит  за
собою Казимир, то должен дать знать Максимилиану, и  тот  ему  помогает".  В
наказе Траханиоту было написано: "Если король велит говорить о сватовстве до
заключения союзного договора, то послу настаивать, чтоб прежде  решено  было
дело о союзе; если же нельзя будет  настоять  на  этом,  то  начать  дело  о
сватовстве, требовать, чтоб дочь великокняжеская сохраняла греческий  закон.
Если скажут, зачем великий князь не прислал поклона и  ни  одного  слова  не
велел сказать цесарю  Фридриху,  то  отвечать:  "Присылал  цесарь  к  нашему
государю посла, Николая Поппеля, и наш государь, желая с ним любви,  посылал
к нему своего посла; но потом цесарь  к  нашему  государю  своего  посла  не
послал и речей к нему никаких не наказал; так зачем было нашему  государю  к
нему посылать?""
     Траханиот   возвратился   с   докончательною   грамотою,   утвержденною
Максимилианом; но о сватовстве речи не было, потому что король обручился уже
на княжне бретаньской. В 1491 году вторично приехал в  Москву  Максимилианов
посол Юрий Делатор с объяснением по этому делу.  "Как  пошли  мы  впервые  с
Траханиотом из Любека, - говорил он, - то шло нас  двадцать  четыре  корабля
вместе, из этих кораблей  пятнадцать  утонуло;  наш  корабль  носился  шесть
недель безвестно, каждый час ждали мы смерти.  В  Любек  пришла  весть,  что
корабль наш потонул, и об  этом  дали  знать  Максимилиану,  который  был  в
большом раздумье: речь о сватовстве от него сюда не дошла, послать в другой,
третий раз - путь далекий и опасный, да хотя бы речь и дошла, то неизвестно,
захочет ли великий князь дело делать или не захочет, а  время  все  идет  да
идет. После этого  пришла  речь  от  княгини  бретаньской  о  сватовстве,  и
начальные князья немецкие,  подумав,  сказали  Максимилиану:  "Дело  русское
миновало, а у тебя сын один, да и тот, что есть, что нет - все равно, а  вот
дело бретаньской княгини перед тобою: она посылает к тебе с большою  любовью
о сватовстве, этого нельзя тебе упустить", на том и порешили.  После,  когда
Максимилиан узнал, что все мы живы и здоровы, то сильно тужил и теперь молит
великого князя, чтоб он на него не сердился". После этого Делатор, по смыслу
договора, требовал помощи против польского короля, просил Иоанна  принять  в
свое  покровительство  два  Ордена,  Тевтонский  и  Ливонский,  притесняемые
Казимиром, просил продлить срок перемирия с Ливониею  и  послать  знающих  и
справедливых людей для прекращения пограничных  споров  между  псковичами  и
подданными Ордена. Иоанн отвечал: "Мы, по своей правде,  как  между  нами  в
грамотах записано, хотели своему брату, Максимилиану королю, помогать против
его и своих недругов, против Казимира, короля польского, и его  детей  всеми
своими силами, да и сами хотели на коней сесть и дело делать, сколько бы нам
бог пособил; но к нам пришли вести, что на Венгерском королевстве Владислав,
чешский король, сын Казимиров, а твой государь, Максимилиан, с ним помирился
и вернулся от Венгерской земли на иные  свои  дела,  за  этим  мы  теперь  и
остановились. А что мы обещали, что в грамотах записано, на том стоим, хотим
Максимилиану помогать против короля польского; и  если  Максимилиан  захочет
доставать Венгерское королевство, то он бы другие-то свои дела пооставил,  а
пристал бы к этому своему делу накрепко.  Что  ты  нам  говорил  о  прусском
магистре и ливонском магистре, то, если они пришлют к нам своих  людей  бить
челом, мы, посмотря по их челобитью, для своего брата, Максимилиана  короля,
хотим их жаловать, принять в свое соблюденье, за них стоять и  грамоту  свою
на то им дадим, как будет пригоже. Захочет ливонский магистр, архиепископ  и
епископы с Великим Новгородом и Псковом перемирья, то  пусть  посылают  туда
бить челом нашим наместникам и нашим отчинам; Новгород держат от нас великие
люди и на съезд посылают  честных  же  людей,  так  можно  магистру  с  ними
сноситься".
     То же должен был сказать Максимилиану и русский посол Траханиот,  снова
отправившийся в 1492 году. В  наказе  ему  говорится:  "Узнавать,  для  чего
Максимилиан помирился с Владиславом, Казимировым сыном, для бретаньского  ли
дела или для чего другого, прочно ли помирился или только заключил перемирие
и хочет ли добывать Венгрию? Как  его  дела  с  французским  королем  насчет
Бретани и как его  дела  с  другими  государями?  Вотчина  его,  Австрийское
княжество, все ли теперь за ним? Можно ли ему добыть Венгрию, хотят  ли  его
венгерские паны, которые-нибудь 113 них живут ли  у  него  и  как  живут,  с
вотчинами или просто одни, города венгерские есть  ли  за  ним?  Написать  в
списке имена панов венгерских, которые живут у Максимилиана  с  вотчинами  и
без вотчин, также имена городов венгерских, которые за ним. Если бретаньское
дело не состоялось и станут опять говорить о сватовстве, то отвечать: прежде
сам цесарь и Максимилиан начали  было  дело,  и  потом  от  них  же  оно  не
состоялось; так как теперь этому делу быть? И говорить о деле как пригоже  и
накрепко.  Если  же  бретаньское  дело  состоялось,  а  станут  говорить   о
Максимилианове сыне Филиппе, то послу говорить как пригоже; так же  говорить
о саксонском большом князе Фридрихе, заговаривать и о дочерях королевских  и
княжеских  для  князя  Василия  и   Юрия".   Траханиот   прислал   о   делах
Максимилиановых такие известия, из которых Иоанн мог заключить, что  союз  с
австрийским домом совершенно бесплоден для Москвы. Максимилиан,  помирившись
с Владиславом Казимировичем, королем чешским, уступил ему Венгрию и, занятый
делами Запада, не отправил своего посла с Траханиотом по  той  причине,  что
ему нечего было  сказать  московскому  государю;  вместо  посла  приехал  от
Максимилиана и дяди его, Сигизмунда,  какой-то  Снупс  затем,  чтобы  узнать
Московское государство и выучиться  по-русски.  Иоанн  отвечал  Максимилиану
учтивым отказом: "Иоанн, божьею милостию государь всея Руси (следует титул),
наияснейшему и величайшему  другу  и  брату  нашему  возлюбленному  здравие,
радость и честнейшее животование! Твое  величество  прислал  к  нам  Михаила
Снупса, и мы для дружбы и братства с тобою приняли его ласково и  держали  в
своем жалованье. Он просил нас, чтоб мы отпустили его в дальние земли нашего
государства, которые лежат на востоке, на великой реке Оби; но мы  его  туда
не отпустили по причине большого расстояния, дальнего  пути:  и  наши  люди,
которые отправляются за данью, проходят туда  с  большим  трудом.  Потом  он
просил, чтоб мы отпустили его в Турцию  и  Польшу;  но  мы  и  туда  его  не
отпустили из страха, чтоб не сделалось с ним там беды,  а  отпустили  его  к
вам, в Немецкую землю, тем же путем, каким пришел".
     После этого одиннадцать лет не  было  сношений  с  австрийским  двором.
Казимир умер; Иоанн без австрийской помощи  успел  заключить  с  наследником
его,  Александром,  выгодный  мир,  потом  вести  удачную  войну,  заключить
выгодное перемирие. Только в 1504 году явился в Москву человек Максимилианов
Гартингер с двумя грамотами: в одной король римский писал,  что  если  Иоанн
нуждается в его помощи или совете, то пусть объявит  ему;  но  цель  посылки
высказана была в другой грамоте. "Наияснейший и вельможный начальник и  брат
любезнейший! - писал Максимилиан. - Так как у нас  нет  белых  кречетов,  то
очень желаем иметь несколько таких птиц и посылаем к тебе кречетника  нашего
Гартингера с просьбою позволить ему привезти из ваших стран несколько  белых
кречетов". На первую  грамоту  Иоанн  отвечал,  что  была  у  него  война  с
Александром литовским и с ливонскими немцами и окончилась  перемирием,  если
начнется опять, то пусть Максимилиан, по договору,  помогает  ему,  а  он  с
своей стороны готов помогать Максимилиану, если тот  опять  станет  добывать
Венгерское королевство; на  вторую  грамоту  отвечал,  что  посылает  белого
кречета и четырех красных; кречетнику Гартингеру дали плохую шубу, на что он
после  жаловался  великому  князю;   своего   посла   Иоанн   не   отправил,
отговорившись тем, что ему нельзя будет проехать ни чрез Литовскую землю, ни
чрез Ливонию, хотя в перемирной грамоте с  Александром  был  выговорен  путь
чистый иностранным послам в Москву и московским в иностранные государства. В
1505 году тот же Гартингер прислал из Ревеля две грамоты от  Максимилиана  и
сына его Филиппа с просьбою об освобождении ливонских  пленников,  взятых  в
последнюю войну; на подписи Филипповой грамоты Иоанн и сын его Василий  были
названы царями. Иоанн отвечал: "Если магистр, архиепископ и епископы  и  вся
земля Ливонская от нашего недруга литовского отстанут, пришлют бить челом  в
Великий Новгород и Псков к  нашим  наместникам  и  ко  всем  нашим  отчинам,
Новгороду и Пскову, исправятся,  то  мы  тогда  для  нашей  братской  любви,
посмотря по их челобитию и исправлению, дадим пленным свободу".
     Это было последнее сношение с австрийским двором в княжение Иоанново. В
его же княжение начались сношения с Венециею: московский посол Иван  Фрязин,
ведший переговоры с папою относительно брака Иоанна на  Софии  Палеолог,  на
дороге в Рим был в Венеции, где сказался большим  боярином  великокняжеским;
внимание венецианского правительства было тогда  занято  опасною  борьбою  с
турками, против которых ему хотелось возбудить татар,  но  не  знали,  каким
путем отправить посла в Орду. Прибытие московского посла  в  Венецию  решило
недоумение, и вот дож осыпал Фрязина почестями и дарами, с тем чтоб тот взял
с собою в Москву  венецианского  посла  и  доставил  ему  средства  проехать
безопасно к хану. Фрязин обещался устроить дело, взял с собою посла,  именем
Тревизана, но, приехав в Москву, не сказал великому князю ни  слова  о  цели
его приезда, назвал его своим племянником, с тем чтоб тайно отправить его  в
Орду. Дело, однако, открылось: Иоанн велел заключить в тюрьму  и  Фрязина  и
Тревизана и в Венецию отправил брата Иванова, Антона Фрязина, сказать  дожу:
"Зачем это ты так сделал, с меня честь снял? Тайно  через  мою  землю  шлешь
посла, мне не сказавши?" Антон Фрязин возвратился с извинениями от дожа и  с
просьбою выпустить Тревизана и отправить его в Орду, снабдив всем нужным, за
что будет заплачено венецианским правительством. Иоанн  исполнил  просьбу  и
отправил в Венецию посла Толбузина для вызова мастеров; с тою же целью  были
отправляемы и после посольства в Венецию - в 1493 и 1499 годах.


ГЛАВА ПЯТАЯ
     ВНУТРЕННЕЕ СОСТОЯНИЕ РУССКОГО ОБЩЕСТВА ВО ВРЕМЕНА ИОАННА III

     Смерть и завещание Иоанна III. - Договор сыновей  Иоанновых  при  жизни
отца. - Титул Иоанна III. - Форма  обращений  вельмож  и  служилых  людей  к
великому князю. - Печати. -  Казна  великокняжеская.  -  Богатство  удельных
князей.  -  Доходы  великокняжеские.  -  Образ  жизни  великого   князя.   -
Сравнительное положение великих князей московского и литовского. - Князья  и
бояре в Москве. - Крестоцеловальные записи. - Новые придворные чины. -  Двор
великой княгини. - Богатство князей-бояр. - Кормления. - Поместья. -  Войско
в Северо-Восточной и Юго-Западной России. - Приказы. -  Города  Юго-Западной
России. - Магдебургское право. - Внешний вид русского города.  -  Пожары.  -
Сельское  народонаселение.  -  Юрьев  день.  -  Сельское  народонаселение  в
литовских владениях. -  Бедствия.  -  Торговля.  -  Искусства.  -  Почты.  -
Церковь.  -  Ересь  жидовская.  -  Иосиф  Волоцкий.  -  Меры   к   улучшению
нравственности духовенства. - Заботы о грамотности.  -  Богорадное  житие  в
монастырях. - Поучения. -  Материальное  состояние  духовенства.  -  Вопрос:
следует ли монастырям владеть населенными имениями? Связь русской  церкви  с
восточною. - Состояние православного духовенства в  литовских  владениях.  -
Судебник Иоанна III и судебник Казимира  литовского.  -  Народное  право.  -
Общественная нравственность. - Литература.

     27 октября 1505 года умер Иоанн III, на 67-м году от рождения, на 4-м -
княжения, пережив вторую супругу, знаменитую Софию, только  двумя  годами  и
несколькими месяцами. В завещании  своем  Иоанн,  подобно  предшественникам,
поделил волости между пятью сыновьями: Василием, Юрием, Димитрием, Семеном и
Андреем; но старшему,  Василию,  дано  66  городов,  и  в  том  числе  самые
значительные:   Москва,   Новгород,   Псков,   Тверь,   Владимир,   Коломна,
Переяславль, Ростов, Нижний, Суздаль,  Муром,  кроме  того,  волости  князей
Мезецкого,   Новосильских,   Одоевских,   Белевских,   Щетинина,   Заозерье,
Заволочье, Югра, Печора, Пермь Великая, князья Мордовские, вся Вятская земля
с арскими князьями,  жалованная  вотчина  князя  Бельского  (Лух  и  проч.),
Корельская земля с Лопью, лешею (лесною) и дикою, Поонежье и Двинская земля,
тогда как всем  остальным  четверым  сыновьям  вместе  дано  менее  половины
городов, именно только 30. Касательно отношений  старшего  брата  к  младшим
повторяется обычное выражение:  "Приказываю  детей  своих  меньших,  Юрия  с
братьею), сыну своему Василию, а их брату старшему: вы, дети  мои,  -  Юрий,
Димитрий, Семен и  Андрей,  держите  моего  сына  Василия,  а  своего  брата
старшего вместо меня, своего отца, и слушайте его во всем;  а  ты,  сын  мой
Василий, держи своих братьев младших в  чести,  без  обиды".  Но  касательно
определения отношений по  владениям  находим  перемены  против  распоряжений
прежних князей: Василий Темный благословил старшего  сына  только  третью  в
Москве; Иоанн благословляет старшего сына двумя третями:  "Сын  мой  Василий
держит на Москве большого своего наместника по старине и как было при мне, а
другого своего  наместника  держит  на  Москве,  на  трети  князя  Владимира
Андреевича, которая была за  братьями  моими,  Юрием  и  Андреем";  но  и  в
остальной трети, которую прежние удельные князья  ведали  по  годам,  теперь
старший брат получил также часть: "Благословляю сына своего Василия и  детей
меньших - Юрия, Димитрия, Семена, Андрея - в Москве годом князя  Константина
Димитриевича,  что  был  дан  брату  моему  Юрию,  да  годом   князя   Петра
Димитриевича, что был дан  брату  моему  Андрею  Меньшому,  да  годом  князя
Михаила Андреевича: держит сын мой Василий и мои дети меньшие на  тех  годах
своих наместников, переменяя пять лет, по годам; а что дан был  брату  моему
Борису в Москве год князя Ивана Андреевича,  и  тот  год  приходилось  брата
моего Бориса детям держать на шестой  год  вместе;  но  племянник  мой  Иван
Борисович отдал свои полгода мне, а я отдаю их сыну своему Василию, пусть он
держит шестой год  вместе  с  племянником  моим  Федором  Борисовичем".  Так
распорядился завещатель относительно судных пошлин московских;  относительно
же тамги и других пошлин старший брат  обязан  был  из  них  давать  младшим
только по сту рублей каждому. Потом видим ограничение прав удельных князей в
их собственных владениях: "Сын  мой  Юрий  с  братьями  по  своим  уделам  в
Московской земле и в Тверской денег делать не велят; деньги велит делать сын
мой Василий в Москве и Твери, как было при мне. Откуп знает сын мой Василий,
в откуп у него мои дети Юрий с братьми не вступаются. Что я дал детям  своим
сельца у Москвы с дворами городскими на посадах; и дети мои  на  тех  дворах
торгов не держат, житом не  велят  торговать,  лавок  не  ставят,  купцов  с
товаром иноземных из Московской земли и из своих уделов на  этих  дворах  не
велят ставить: ставятся купцы с товаром на гостиных  дворах,  как  было  при
мне, и меньшие дети мои в те дворы гостиные и в те  пошлины  не  вступаются.
Если в сельцах детей моих меньших  и  на  их  дворах  городских  кто  станет
торговать съестным товаром, то сын мой Василий этих торгов не велит сводить,
но прикащик его берет с них полавочную пошлину. Если случится душегубство  в
сельцах и городских дворах меньших сыновей моих, то судит большой  наместник
сына моего Василия; суд и дань над селами в  станах  московских  принадлежат
меньшим сыновьям моим, которые ими владеют, но душегубством и  поличным  эти
села тянут к Москве, кроме поличного, которое случится между их  крестьянами
таком  случае  судят  их  прикащики,  но  докладывают  большого   наместника
московского. Грамоты полные и докладные пишет только ямской дьяк сына  моего
Василия. Города и волости, доставшиеся в уделы  меньшим  сыновьям  моим,  но
прежде тянувшие душегубством к городу Москве, и  теперь  тянут  туда  же  по
старине". В ордынские выходы: в Крым, Казань, Астрахань,  Царевичев  городок
(Касимов), для других царей и царевичей, которые будут в  Московской  земле,
на послов татарских назначена тысяча рублей в год; из этой суммы 717  рублей
платит великий князь, остальное доплачивают  удельные.  Иоанн  III  в  своей
духовной окончательно решает вопрос о выморочных уделах: "Если кто-нибудь из
сыновей моих умрет, не оставив ни  сына,  ни  внука,  то  удел  его  весь  к
Московской земле и Тверской сыну моему Василию; меньшие братья у него в этот
удел не вступаются; если  же  останутся  у  покойного  дочери,  то  сын  мой
Василий, наделив, выдает их замуж, а что покойный даст своей жене - волости,
села и казну, в это сын мой Василий не вступается до ее смерти".
     Новый  порядок  престолонаследия,  по  которому   дядья   должны   были
отказываться от прав на старшинство в пользу племянников от старшего  брата,
был подтвержден тем, что Иоанн еще  при  жизни  своей  велел  старшему  сыну
Василию заключить договор  с  следующим  за  ним  братом,  Юрием;  по  этому
договору последний обязался  держать  великого  князя  господином  и  братом
старшим,  держать  честно  и  грозно  без  обиды;  здесь  выражение  держать
господином употреблено в первый раз; в первый раз в договоре  между  родными
братьями младший обязывается держать  княжение  старшего  честно  и  грозно.
Относительно главного условия Василий  говорит  Юрию:  "Придет  воля  божия,
возьмет бог меня, великого князя, и  останутся  после  меня  дети,  то  сына
моего, которого я благословлю великими княжествами, тебе держать в мое место
своего господина и брата  старшего,  великих  княжеств  под  ним,  под  моею
великою княгинею и под нашими детьми блюсти и не обидеть, ни вступаться,  ни
подыскиваться никаким способом". Любопытно, что здесь отец выговаривает себе
право благословлять великими княжествами сына, которого хочет,  не  упоминая
ни слова о старшинстве; это  право,  как  мы  видели,  было  ясно  высказано
Иоанном III в ответе его псковичам: "Разве я не волен  в  своем  внуке  и  в
своих детях? Кому хочу, тому и дам княжество". Хотя в  княжение  Иоанна  III
некоторые слабые удельные князья, как, например, Михаил Андреевич  Верейский
и сын Бориса Васильевича Волоцкого, и решились  в  духовных  грамотах  своих
назвать великого князя государем, однако сам Иоанн не решился еще  заставить
младшего сына, Юрия, назвать государем  старшего  брата,  Василия:  так  еще
сильны были понятия о родовом равенстве между князьями! И хотя на  деле  это
равенство  уже  исчезло,  но  на  словах  трудно  было  еще   выразить   это
исчезновение; отца своего князь Юрий называет государем, но  старшего  брата
назвать так не хочет, хотя и  повторяет  старинное  родовое  выражение,  что
старший брат ему вместо отца.
     В грамотах Иоанна  Калиты,  сколько  нам  известно,  впервые  встречаем
название великого князя всея  Руси.  Но  это  название  не  употреблялось  в
сношениях с литовским двором до времен  Иоанна  III,  который  после  смерти
Казимира впервые употребил в сношениях с  Александром  литовским  выражение:
"Иоанн (вместо прежнего Иван), божьею милостию государь всея Руси и  великий
князь владимирский, и московский, и новгородский, и псковский, и тверской, и
югорский, и пермский, и болгарский, и иных". Против титула отца своего Иоанн
прибавил  название  великого  князя  владимирского,  псковского,  тверского,
вятского  и  болгарского,  выключив  название  ростовского.  В  сношениях  с
Ливониею и мелкими владениями немецкими Иоанн принимает название  царя  всея
Руси; потом на подписи  грамоты  эрцгерцога  Филиппа,  сына  Максимилианова,
Иоанн и сын его Василий названы царями Владимира,  Москвы  и  проч.;  то  же
название видим и в списке речей посла Гартингера; в грамоте датского  короля
Иоанн назван императором; в грамотах к крымскому жиду Захарии Иоанн называет
себя царем всея Руси, также великим государем Русской  земли.  Митрополит  в
речи своей  во  время  венчания  внука  Димитрия  называет  Иоанна  царем  и
самодержцем; летописец говорит, что Иоанн благословил  сына  своего  Василия
самодержцем всея Руси. Царем и самодержцем называет Иоанна митрополит  Симон
в послании к пермичам. Бояре и другие  служилые  люди  в  отписках  своих  к
великому князю употребляли такое обращение: "Государю великому  князю  Ивану
Васильевичу всея Руси холоп  твой  такой-то  челом  бьет".  Знатнейшие  люди
называются в этих отписках обыкновенными именами, другие -  уменьшительными;
встречаем - Алексеец, Феодорец, Васюк, но не  Алешка,  Федька,  Васька,  как
после.  Любопытно,  что  служилые   люди   из   греков   употребляют   более
распространенные обращения в отписках к великому князю; так, Димитрий  Ларев
Палеолог  пишет:  "Наияснейшему  и   вышнейшему   господу,   господу   Ивану
Васильевичу, царю всея Руси и великому князю" (следует титул).
     К договорной грамоте тверского князя Михаила Борисовича с Иоанном  III,
заключенной в  начале  княжения  последнего,  привешены  печати:  на  печати
великого князя московского на одной стороне изображение  льва,  раздирающего
змею, на другой - изображение двух людей: один, с  крыльями,  держит  венок,
другой, без крыльев, держит поднятый кверху  меч;  на  печати  же  тверского
князя изображен всадник, скачущий  с  поднятым  кверху  мечом  и  попирающий
дракона, что является здесь впервые. К другим грамотам Иоанна  III  до  1497
года  привешены  печати  с  разными  изображениями,   между   которыми   нет
изображения всадника,  попирающего  дракона:  к  меновой  грамоте  Иоанна  с
племянниками, сыновьями Бориса  Васильевича  Волоцкого,  написанной  в  1497
году, привешена большая печать, на которой с  одной  стороны  впервые  видим
изображение  двуглавого  коронованного  орла  с  распростертыми  крыльями  и
когтями, а на другой - изображение всадника, попирающего  дракона  и  копьем
прободающего ему горло; подпись вокруг: "Иоанн,  божьею  милостию  господарь
всея Руси и великий князь владимирский,  и  московский,  и  новгородский,  и
псковский, и тверской, и угорский, и вятский, и пермский, и болгарский".  Мы
видели, что Иоанн первый ввел обряд царского венчания, совершенного  им  над
внуком Димитрием.
     Если  выходы  в  Большую  Орду  начали  уменьшаться   и   даже   совсем
прекращаться еще в княжение  Василия  Димитриевича  и  Василия  Темного,  то
усобицы в княжение последнего и тяжкий окуп казанский должны  были  истощать
казну великокняжескую. В других обстоятельствах находился Иоанн III.  Нельзя
думать, чтоб во время мирных сношений с Ахматом он посылал ему  значительные
выходы, ибо в противном случае хану не для чего было бы находиться  в  почти
постоянно  враждебных  отношениях  к  Москве;  расходы  на   Крым,   Казань,
Астрахань, на содержание служилых  царевичей  татарских,  оцененные  в  1000
рублей, не могли равняться с прежними выходами в пять и семь тысяч; при этом
сомнительно, что вся эта тысяча выходила на татарские  издержки,  и  если  б
даже выходила, то не должно забывать, какие обширные земельные  приобретения
сделаны были при Иоанне III. Таким образом, в  княжение  последнего  главные
расходы  прежнего  времени,  расходы  ордынские,   уменьшились,   а   доходы
вследствие приобретения обширных и богатых областей увеличились  не  в  меру
против прежнего. Отсюда понятно, что  Иоанн  располагал  большими  денежными
средствами, что казна его была велика, особенно  при  уменье  взять  семьсот
вместо семидесяти, при расчетливости, которая заставляла при выдаче  баранов
послам требовать от них шкуры  назад.  Иоанн  в  духовной  своей  отказывает
каждому из четырех младших сыновей ларцы с казною,  с  какою  -  неизвестно,
причем говорит: "А кроме того, что ни есть моей казны  у  казначея  моего  и
дьяков, лалов, яхонтов, других каменьев, жемчугу, саженья  всякого,  поясов,
цепей золотых, сосудов золотых,  серебряных  и  каменных,  золота,  серебра,
соболей и шелковой рухляди; также что ни есть в моей казне постельной, икон,
крестов золотых, золота и серебра, платья и другой рухляди, что  ни  есть  у
моего дворецкого и у дьяков дворцовых моих сосудов серебряных, денег и  иной
рухляди; что ни есть у моего конюшего, ясельничих, дьяков, приказчиков  моих
денег и рухляди; что ни есть у моего дворецкого тверского и дьяков  тверских
и приказчиков в Новгороде Великом,  у  дворецкого,  казначеев,  у  дьяков  и
приказчиков моих денег и рухляди; да на Белоозере и на Вологде моя  казна  и
где ни есть моих казен -  то  все  сыну  моему  Василию".  Дорогие  каменья,
жемчуг, золото, серебро  и  вещи,  из  этих  металлов  сделанные,  считались
предметами,   преимущественно   и   почти    исключительно    заслуживающими
приобретения. Узнавши, что жена Менгли-Гиреева достала  дорогую  Тохтамышеву
жемчужину, Иоанн не успокоился до тех пор, пока  не  получил  ее  от  ханши;
отправляя послом в Крым боярина Семена  Борисовича,  великий  князь  наказал
ему: "Никак не забудь сказать от меня Хозе-Асану,  что  если  будут  у  него
лалы, яхонты дорогие и жемчуг добрый, то чтоб непременно приехал ко мне  сам
и привез их с собою". Знаем  также,  что  для  Иоанна  покупались  ковры  на
Востоке.
     Из духовных  грамот  удельных  князей  узнаем  также,  в  чем  состояло
княжеское богатство: оно  состояло  в  венцах  царских,  челках,  ожерельях,
украшенных дорогими каменьями и жемчугом, сорочках  изукрашенных,  перстнях,
жиковинах, крестах, иконах, постелях, шитых шелками  по  камке,  взголовьях,
подушках,  шитых  золотом,  ларцах  -  красных,  желтых,  дубовых,  золотых,
украшенных  костяною  работою,  колпаках,  пуговицах,   серьгах,   монистах,
обручах, напалках (наперстках), мускусницах (где  хранился  мускус),  шубах,
кожухах, опашнях, летниках, кортелях, каптурах,  накапках,  вошвах,  поясах,
кружевах, одеялах, гривах, спорках с разного платья, подкладках (подволоках)
из-под него же,  сосудах  разного  рода  -  мисах,  уксусницах,  перешницах,
солонках,  чарках,  ложках,  ковшах,  кубках,  рогах,  достоканах,   мамаях,
сковородах серебряных. Но если богатство великого князя  сильно  увеличилось
по  известным  причинам,  то  не  было  причин,  по  которым   должно   было
увеличиваться богатство князей удельных; из их духовных видим, что  все  они
оставили после себя долги: князь Юрий Васильевич оставил  752  рубля  долгу,
самая значительная часть которого была  занята  под  залог  разных  движимых
вещей; занимал он у частных лиц и у монастырей. Гораздо больше долгу оставил
князь Андрей Васильевич Меньшой, задолжавший  одному  великому  князю  30000
рублей  за  ордынские  выходы  кроме  долгов  частным  людям;  князь  Михаил
Верейский оставил долгу 267 рублей. Впрочем, должно заметить, что князь Юрий
и князь Андрей Меньшой Васильевичи были бездетные, у Михаила Верейского  сын
был в изгнании, а дочери мимо великого  князя  не  смел  он  отказать  своей
отчины; вот почему у них не было  побуждений  жить  бережно;  князь  Андрей,
например, проживал все свои доходы и не  платил  старшему  брату  выходов  в
зачет своего удела, который должен был  достаться  последнему;  князь  Борис
Васильевич, оставляя отчину сыновьям, долгу не оставил; но сын  его,  умирая
бездетным и завещая вотчину великому князю, оставил долгу более 600  рублей.
Относительно взимания дани  мы  знаем,  что  Иоанн  брал  со  всех  волостей
новгородских по  полугривне  с  сохи  со  всякого,  кто  пашет  землю,  и  с
ключников, со старост, и с одерноватых; в  1491  году  Тверская  земля  была
описана по-московски в сохи. От времени Иоанна III дошла до  нас  древнейшая
переписная  окладная  книга  именно  Вотской  пятины  Новгородской  области,
имеющая такое заглавие:  "Книги  Воцкие  пятины  писма  Дмитрея  Васильевича
Китаева да Никиты Губы Семенова сына Моклокова лета семь тысяч осмаго  (1499
- 1500). А в них писаны пригороды и волости  и  ряды  и  погосты  и  села  и
деревни великого князя и за бояры и за детми боярскими и за служылыми  людми
за поместщыки и своеземцовы и купецкие деревни  и  владычни  и  монастырские
деревни и сохи по новгородцкому. А в сохе по три обжи, А  на  пригороды,  на
посады и на великого князя волости, и на села, и на деревни кладено великого
князя оброка рубли и  полтинами,  и  гривнами,  и  денгами  новгородскими  в
новгородцкое число". За этим  заглавием  следует  название  уезда,  и  потом
начинается описание погостов. В  каждом  погосте  описывается  прежде  всего
церковь погоста вместе со дворами священно- и церковнослужителей ее и  с  ее
землею или замечается, в какой местности находится  церковь  погоста  и  где
описана. Потом описываются оброчные волости, села и деревни великого  князя,
которые во время составления писцовой книги не были ни за кем в поместье.  В
начале описания каждого селения или каждой группы  селений  замечается,  чьи
были прежде эти селения; если прежде они были уже за кем в поместье,  то  об
этом также замечается. Далее описываются волости, села  и  деревни  великого
князя, бывшие во время составления описания за разными  лицами  в  поместье,
причем замечается, чьи они были прежде. Земли каждого помещика составляют  в
описании особую группу. Если у  какого-нибудь  помещика  есть  земли  еще  в
другом  погосте,  то  об  этом  замечается.  Затем  описываются  земли:   1)
своеземцев и купцов; 2) владыки новгородского; 3) монастырские и  церковные;
4)  к  описанию  земель  церковных   присоединяется   и   описание   земель,
составляющих непосредственную собственность священно- и  церковнослужителей.
Замечается, в каких других погостах Вотской пятины есть еще  земли  владычни
или  земли  того  же  монастыря  и  церкви.  При  описании  каждого  селения
означается название его (погост, село,  сельцо,  деревня),  собственное  его
имя, дворы, в нем находящиеся, с поименованием  хозяев,  количество  коробей
высеваемого жителями хлеба и количество  скашиваемых  копен  сена,  а  затем
число обж, в которое положена пахотная земля, доход в пользу землевладельца,
старый и новый, а равно в пользу  посольского  или  ключника,  иногда  корм,
следующий наместнику, наконец, угодья, существующие при селении. Если жители
селения занимаются  не  хлебопашеством,  а  другим  промыслом,  то  описание
сообразно этому изменяется. По описании известной группы селений, образующих
одно целое, приводится итог, в котором показывается: сколько  во  всей  этой
группе по старому письму было селений, дворов, людей, обж, сох  и  какой  по
старому письму шел доход в пользу землевладельца, а  равно  посольского  или
ключника; сколько в сравнении с старым письмом прибыло или убыло  по  новому
письму деревень,  дворов,  людей,  обж;  сколько  именно  по  новому  письму
значится селений различного наименования, дворов, людей, обж  и  сох;  какой
будет идти новый доход и по каким статьям и в каком количестве он увеличился
или уменьшился в сравнении с прежним временем, какие, наконец, есть  угодья.
Подобный итог приводится и по описании одного селения, если оно само по себе
составляет особенное целое. Но по описании всех земель известного отдела, т.
е. великокняжеских или монастырских и церковных, не приводится общего  итога
за каждый такой отдел; равно не приводится общего итога по целому погосту  и
по целому уезду.
     Соха изменялась по соображению с различными  условиями:  в  краях,  где
земледелие составляло главный промысл жителей, объем сох расширялся; в краях
ремесленных или торговых сокращался; потом соха  соразмерялась  с  качеством
почвы: в этом отношении земли обыкновенно  делились  на  добрые,  средние  и
худые; если в соху доброй земли полагалось 800 четвертей, то средней - 1000,
а худой - 1200 четвертей. Относительно посадских и слободских тяглых  земель
сохи измерялись не четвертями, а дворами; и здесь в одном месте в  соху  шло
столько-то дворов, а в другом - более или менее; здесь принималось  также  в
расчет различие средств владельцев дворов, почему сохи разделялись  на  сохи
лучших торговых людей, на сохи средних людей (где число дворов увеличивалось
вдвое против торговых) и на  сохи  младших  людей  (где  число  дворов  было
вчетверо больше против числа дворов  в  сохе  лучших  людей).  Из  пошлин  в
Иоанново время встречаются  названия:  померное,  роговое,  искунное,  венцы
новоженные, скатертная пошлина. От  того  же  времени  дошел  до  нас  устав
откупщикам тамги и пятна на Белоозере. Если городской человек  -  белозерец,
или житель подгородных  мест  (окологородец),  или  житель  какой-нибудь  из
волостей белозерских привезет товар свой, то таможенники  берут  со  всякого
товара по полуденьге с рубля да по полуденьге с саней за церковную  пошлину,
что берут в Москве. Если белозерец - городской человек купит  себе  в  лавку
мед, икру, рыбу, то брать у него с рубля по полуденьге порядного, если же он
купит себе в лавку мех, или рогозину, или пошев соли, или бочку, кадь  рыбы,
или бочку сельдей,  то  со  всего  этого  поодиначке  (с  одного)  брать  по
полуденьге с стяга; по стольку же брать с живой коровы, с десяти полотей,  с
двадцати гусей, с тридцати поросят, с тридцати утят,  с  десяти  баранов,  с
тридцати сыров, с двадцати зайцев. Здесь любопытно  также,  что  упоминаются
зайцы, которых следовательно употребляли в пищу в XV веке.  Со  льну,  луку,
чесноку, орехов, яблок, маку, золы, дегтю брать по деньге с воза. С вывозной
из Белоозера бочки, или кади, рыбы, меха, или рогожи, или пошева соли  брать
со всякой по полуденьге. С служилого человека, идущего без  товара,  пошлины
не брать; если же служилый человек станет торговать, то брать с него тамгу и
все пошлины, как и с торгового человека.  Кто  покупает  человека  в  полное
холопство (в полницу), тот дает по алтыну с головы наместнику да по алтыну с
головы дьяку, который пишет полные грамоты, да по стольку  же  таможенникам.
Кто купит лошадь в рубль или меньше рубля, у того брать от пятна по деньге с
лошади, столько же брать и у того, кто продаст. Все торговцы, как белозерцы,
так  и  москвичи,  тверичи  и  новгородцы,  должны  показывать  свой   товар
таможенникам, не складывая с воза или с судна;  если  же  кто  сложит  товар
прежде явки таможенникам, тот протамжил, товар ему назад, и если этот  товар
будет стоить два рубля или больше, то взять с  него  протамги  два  рубля  -
рубль наместнику да рубль таможенникам; если товар  стоит  рубль,  то  брать
тридцать алтын без гривны; если товар стоит больше одного рубля,  но  меньше
двух или меньше одного рубля, то брать по расчету. Если кто купит лошадь без
явки, то брать с него пропятенья  два  рубля  -  рубль  наместнику  и  рубль
пятенщикам. Если белозерец - городской человек купит что или продаст в своем
городе, то с того тамги не брать; если же продаст или купит судно, то  брать
по полуденьге с  рубля.  С  москвича,  тверича,  новгородца,  жителя  уделов
московских брать тамгу по  старине,  с  рубля  по  алтыну,  да  с  саней  по
полуденьге за церковную пошлину и за гостиное. Придет кто с товаром на судне
из Московской, Тверской или Новгородской земли,  то,  сколько  у  них  будет
людей на судне, брать со всех по деньге с головы. Кто приедет из Московской,
Тверской или Новгородской земли, также из монастырей этих земель, равно  как
из белозерских монастырей, - всем им торговать  всяким  товаром  и  житом  в
городе на Белоозере, а за озеро не ездить, по монастырям и  по  волостям  не
торговать, кроме одной белозерской волости  -  Углы:  здесь  быть  торгу  по
старине, а тамгу  брать,  как  берут  на  Белоозере.  Кто  ослушается  этого
запрета, с тех брать с купца два  рубля  да  с  продавца  два  рубля,  товар
описывать на великого князя, самих виновных отдавать  на  поруки  и  ставить
перед великим князем; городским же людям - белозерцам и посадским - за озеро
ездить торговать по старине. По свидетельству Иосафата Барбаро,  при  Иоанне
III право варить мед и  пиво,  употреблять  хмель  сделалось  исключительной
собственностью казны.
     В образе жизни Иоанна мы не видим больших перемен против  образа  жизни
его предшественников. Мы видели, что сам он имел два имени,  оба  взятые  из
греческих святцев, - Иоанн Тимофей: Тимофеем он назван был в честь  апостола
Тимофея, которого память  празднуется  22  генваря,  день  рождения  Иоанна,
последнее же имя он получил на шестой день,  когда  празднуется  перенесение
мощей  св.  Иоанна  Златоустого.  Сын  его,  родившийся  25  марта,  в  день
Благовещения, получил имя Гавриила, которого память  празднуется  на  другой
день; но потом получил имя Василия, под которым и известен в истории; он был
крещен через 10 дней архиепископом ростовским Вассианом и троицким  игуменом
Паисием в Троицком монастыре; потом Паисий крестил  второго  сына  Иоаннова,
Георгия. В княжение Иоанна III  при  утверждении  единовластия  должно  было
оказаться большое затруднение относительно княжеских  браков;  сам  Иоанн  в
первый раз был женат на княжне тверской, но при нем же Тверь пала, и  князья
ее пошли в изгнание; оставались князья рязанские, зависимые на деле,  равные
по праву князьям московским, но они находились уже в таком близком родстве с
последними, которое не допускало новых браков. Таким образом, великий  князь
должен был заботиться о приискании невест сыновьям и женихов  дочерям  среди
иностранных владетельных домов; но  здесь,  как  справедливо  заметила  отцу
королева Елена, главное затруднение состояло в иноверии. Относительно своего
второго брака и брака старшего сына  Иоанна  великий  князь  успел  избежать
этого затруднения, женившись сам на царевне греческой и женив сына на дочери
православного воеводы молдавского; но мы знаем, какие  следствия  имел  брак
старшей дочери Иоанновой Елены, долженствовавшей оставаться  православною  в
Литве и Польше; понятно, почему Иоанн старался отыскать в Венгрии  семейство
владетельных князей  сербских,  православных;  старания  его  на  этот  счет
остались безуспешны, равно как искание женихов и невест в Дании, в Германии;
он   принужден   был   уже   в   последний   год   жизни   женить   старшего
двадцатипятилетнего сына Василия на Соломониде Сабуровой, выбранной из  1500
девиц, представленных для этого ко двору;  отец  Соломониды,  Юрий,  потомок
ордынского выходца Мурзы Чета, не был даже боярином; но еще  прежде  великий
князь выдал вторую дочь свою, Феодосию, за боярина, князя Василия Даниловича
Холмского; понятно, как неприятно было Иоанну выдавать  дочь  за  одного  из
служивых князей - бояр, которые уже  назывались  холопами  великокняжескими.
Неуспех Иоанна в искании невесты для  сына  среди  княжен  иностранных  имел
важное следствие:  иностранная  княжна  на  престоле  московском  необходимо
сближала бы и мужа и  подданных  с  прежним  отечеством  своим  и  вообще  с
Западною Европою, содействовала бы сильнейшему усвоению плодов  цивилизации,
введению новых обычаев и как в этом, так и  в  других  отношениях  имела  бы
более значения, более  влияния  по  самому  высокому  происхождению  своему.
Значение Софии Витовтовны и Софии Палеолог кроме личного характера их  много
объясняется их происхождением; София Палеолог принимала иностранных  послов;
после нее, при великих княгинях и царицах  из  подданных,  этого  обычая  не
видим.  Воспитанная  в  тереме,   дочь   московского   боярина   или   менее
значительного служилого человека переносила и во дворец свою теремную жизнь;
великий князь, как великий князь, оставался одинок на своем престоле.
     В ответе послам императорским Иоанн объявил, что в  Русской  земле  нет
обычая показывать дочерей женихам или сватам прежде  окончательного  решения
дела. Тем  же  послам  он  отказался  объявить  о  приданом  своих  дочерей,
отозвавшись, что неприлично великим государям вести об этом  переговоры,  но
прежде  приказывал  своему  послу  разведать,  на  сколько   тысяч   золотых
манкупский князь давал приданого за дочерью,  которую  предлагал  в  невесты
князю  Иоанну  Иоанновичу.  При  описании  свадьбы  дочери   великокняжеской
Феодосии, выходившей за  князя  Холмского,  говорится  о  тысяцком,  дружке,
дружке поддатном, о двух лицах,  державших  ковер  княжой,  о  конюшем,  при
котором находились 15 человек  детей  боярских,  о  поезжанах  жениховых,  о
священнике со крестом при постели, о лицах,  находившихся  у  саней  великой
княгини Софии, с которой вместе ехала и невестка, великая княгиня  Елена,  о
свещниках, коровайниках, фонарниках и проч.
     Из иностранных источников узнаем, что вследствие известных изменений  в
отношениях великого князя к  дружине  и  вообще  к  подданным  изменилось  и
обращение его с ними. Венецианский посол Контарини говорит, что  Иоанн  имел
обыкновение  ежегодно  объезжать  разные  области  своих   владений,   и   в
особенности посещать одного татарина,  которого  содержал  на  жалованье  на
татарской границе для ее охранения.
     В  то  время  как  Русь  Северо-Восточная  -   государство   Московское
увеличивалось областями, соединение которых было прочно по  единоплеменности
и единоверию  народонаселения,  на  западе,  по  недостатку  нравственных  и
физических сил к  сопротивлению  на  востоке,  в  то  время  владетели  Руси
Юго-Западной,  великие  князья  литовские  и  короли  польские,  ослабляемые
внутреннею   борьбою   между   составными   частями   своих   владений,   не
препятствовали  образованию  на  востоке   могущественного   и   враждебного
владения, которого государь уже принял титул  государя  всея  Руси  и  прямо
объявил, что Русская земля, находящаяся  за  Литвою  и  Польшею  искони  его
отчина и что он хочет ее добывать. В  это  решительное  для  всей  Восточной
Европы время, когда московский князь, освобождаясь  окончательно  от  страха
перед  Азиею,  начинал  на  нее   наступательное   движение   и   усиливался
приобретением  обширных  владений,  вырванных  из-под  рук  великого   князя
литовского, все внимание последнего было  обращено  не  на  усиление  своего
государства прочными приобретениями, но на приобретение  соседних  престолов
для своих сыновей. Иоанн приобретал Новгород,  Тверь,  Вятку,  Пермь,  часть
Рязани, подчинял себе Казань; Казимир также приобретал орденские  земли  для
Польши и целые королевства для сыновей своих - Богемию,  Венгрию;  но  Иоанн
отдал все свои приобретения одному сыну, который через это получил  средства
к новым приобретениям, тогда как занятие престолов Польши, Литвы, Богемии  и
Венгрии внуками Ягайла покрыло только мгновенным  величием  династию  князей
литовских, не принеся никакой пользы родной стране их, историческое движение
которой прекратилось со времени соединения ее с Польшею.
     В то время как великий  князь  московский,  становясь  единовластителем
обширной страны, становился  вместе  с  тем  и  самовластителем  ее,  власть
великого князя литовского и короля польского никла все более и более;  в  то
время  как  московский  государь  самовластно  располагал  средствами  своей
страны, соперник его при исполнении своих  намерений  нуждался  в  помощи  и
согласии сеймов, у  которых  должен  был  выкупать  эту  помощь  и  согласие
уступками, должен был постоянно опасаться  и  гордого  прелата,  который  не
преминет в торжественном  собрании  укорить  короля  за  какую-нибудь  меру,
невыгодную для материального благосостояния  духовенства  и  могущественного
вельможи,  который  не  преминет  поднять   знамя   восстания   при   первом
неудовольствии, и, наконец, собственного войска, которое своевольством своим
не преминет испортить поход.
     Иоанн московский объявил, что он волен в своих великих княжествах: кому
хочет, тому их и отдаст; по смерти Казимира  литовского  сын  его  Александр
писал князьям и панам Волынской земли,  что  паны  Рада  Великого  княжества
Литовского заблагорассудили оставить его, Александра, в Литве и на Руси  для
защиты от неприятеля на то время, пока не выберут великого князя.  Приглашая
волынцев на это избрание, Александр пишет им: "Вспомните, что  вы  поклялись
отцу моему в случае его смерти признать  господарем  того  из  сыновей  его,
которого ваша милость изберете вместе  с  панами  Радою  Великого  княжества
Литовского". Об отношениях литовского великого князя к  панам  своим  радным
всего лучше может свидетельствовать письмо его к ним от 21 октября 1503 года
касательно отпуска ногайских послов. "Нам кажется, - пишет Александр, -  что
послов должно отпустить; но мы отдаем дело на рассуждение  и  решение  вашей
милости: как признаете за  лучшее  -  отпустить  их  или  задержать,  так  и
сделаете, потому что мы без совета вашей милости ничего в земских  делах  не
делаем".
     Мы говорили уже о том, какая перемена в  отношениях  великого  князя  к
дружине произошла в Московском государстве в княжение Иоанна  III.  Замечено
было также, что в два  предшествовавших  княжения,  Василия  Димитриевича  и
Василия Темного, вступили в службу великих князей московских многие  князья,
Рюриковичи  и  Гедиминовичи,  которые  сохраняли  на  службе  первенствующее
положение, именуясь прежде бояр; таким образом, старые  московские  боярские
роды были оттеснены от первых мест княжескими родами. При Василии Темном три
из  последних  занимали  самое  видное  место:  Патрикеевы,  Ряполовские   и
Оболенские; то же значение сохраняют две первые фамилии и в княжение  Иоанна
III; к ним с самого начала присоединяется еще  княжеская  фамилия  Холмских,
тверских удельных,  вступивших  в  службу  московскую.  Князь  Иван  Юрьевич
Патрикеев, большой наместник, наивысший  воевода  московский,  и  зять  его,
князь Ряполовский, пали в борьбе с  Софиею;  но  племянник  Ивана  Юрьевича,
знаменитый ведрошский победитель, князь Даниил Васильевич Щеня, не подвергся
опале вместе с дядею. После падения князя Ивана Юрьевича  его  место,  место
воеводы московского, занял князь Василий Данилович Холмской, сын знаменитого
воеводы Даниила и зять великого князя; а второе по нем место занимал  Даниил
Васильевич Щеня. Таким образом, князья продолжают первенствовать,  и  только
третье место  занимает  потомок  старой  знаменитой  боярской  фамилии  Яков
Захарович Кошкин, воевода  коломенский,  которого  брата,  Юрия  Захаровича,
наместника новгородского, мы уже видели в сношениях с Яном Заберезским  и  в
местническом споре с князем Щенею-Патрикеевым перед Ведрошскою битвою.  Этот
спор и его решение важны для нас опять  как  доказательство  первенствующего
положения княжеских фамилий перед боярскими: великий  князь,  решая  спор  в
пользу  князя  Щени,  велел  напомнить  Кошкину,  что  прежде  боярин  Федор
Давыдович уступал также  первое  место  князьям.  Какое  множество  служилых
князей было во время  Иоанна  III,  видно  из  того,  что  между  воеводами,
участвовавшими в Ведрошской битве, упоминается одиннадцать князей  и  только
пять имен без княжеского титула. Князья, вступивши в службу к великому князю
московскому или его удельным, вошли в состав старшей  дружины,  боярства,  и
потому называются  боярами.  "Пожаловал  я  своего  боярина,  князя  Василия
Ромодановского", - говорит удельный князь Михаил Верейский в своей духовной;
под духовною Иоанна III читаем: "Тут были бояре мои: князь Василий Данилович
да князь Данило Васильевич". Несмотря на то, однако, князья стоят выше бояр;
грамота бояр московских к панам литовским начинается так: "От князя  Василия
Даниловича, воеводы московского, и от  князя  Даниила  Васильевича,  воеводы
Великого Новгорода, и от Якова Захарьича, воеводы коломенского,  и  от  всех
князей, и от бояр, и от  окольничих,  рады  (думы,  совета)  Иоанна,  божьею
милостью государя всея Руси, братии  и  приятелям  нашим,  Войтеху,  бискупу
виленскому, и Николаю Радзивилловичу, воеводе виленскому" и проч. Из  членов
древних боярских родов московских кроме  Кобылиных  -  Кошкиных  в  княжение
Иоанна III находились на виду: из рода Акинфовых -  упомянутый  выше  боярин
Федор Давыдович, потом боярин Петр Федорович Челяднин, оба двоюродные  внуки
знаменитого Федора Свибла  от  двоих  братьев  -  Ивана  Хромого  и  Михаила
Челядни; линия же самого Свибла прекратилась по смерти бездетного сына  его,
Семена. Из фамилий, особенно выдавшихся при Василии Темном, продолжают иметь
значение Басенок и Ощера, преимущественно последний, пользовавшийся  большою
доверенностью великого князя и употреблявший, по свидетельству летописца, во
зло эту доверенность; одинаковому нареканию подвергается Григорий  Андреевич
Мамон, которого отец был можайским боярином;  наконец,  с  важным  значением
являются Ховрины, потомки греческого князя Стефана, выехавшего  из  Тавриды,
боярин  Владимир  Григорьевич  и  сыновья  его  -  Иван  Голова  и   Дмитрий
Владимирович, казначей  великокняжеский.  Мы  видели,  что  паны  литовские,
предполагая или желая  предполагать  в  Москве  такие  же  отношения,  какие
существовали у них, стали пересылаться о  государственных  делах  с  боярами
московскими; Иоанн допустил эту пересылку, ибо видел, что иногда  она  может
быть полезна,  когда,  например,  нужно  было,  по  его  выражению,  задрать
литовское правительство насчет какого-нибудь дела; но как он смотрел на  эту
форму, видно из речи посла, отправленного им в стан к сыну  Димитрию:  "Отец
твой, господин, велел тебе сказать: прислала Рада литовская к  нашим  боярам
грамоту, и я, против той грамоты, от своих бояр  написал  к  литовской  Раде
грамоту, а какову я грамоту к ним писал, и я с нее  послал  к  тебе  список,
чтобы тебе та грамота была ведома".
     Мы видели, как Иоанн III обошелся с  князем-боярином,  который  решился
оставить его службу и перейти к брату его, удельному князю; несмотря на  то,
в договоре, заключенном по  его  приказанию  между  сыновьями  его,  старшим
Василием и вторым Юрием, внесено обычное условие: "А боярам и детям боярским
и слугам между нас вольным воля".  Но  еще  в  1474  году  употреблено  было
средство заставлять бояр отказываться от своего права отъезда; это  средство
испытано было впервые, сколько нам известно, на одном  из  самых  знаменитых
бояр-князей, Даниле Дмитриевиче Холмском, который уличен был в какой-то  нам
неизвестной вине (быть может, в покушении отъехать), отдан под стражу, потом
прощен и принужден дать на себя  крестоцеловальную  запись  вроде  проклятых
грамот, которые давались князьями во времена Темного. "Я, Данило Димитриевич
Холмской, - говорится в записи, - бил челом своему  господину  и  господарю,
великому князю Ивану  Васильевичу,  за  свою  вину  через  своего  господина
Геронтия, митрополита всея Руси,  и  его  детей  и  сослужебников  епископов
(следуют имена). Господарь мой меня, своего слугу, пожаловал,  нелюбье  свое
отдал. А мне, князю Данилу, своему господарю и его детям служить до  смерти,
не отъехать ни к кому другому. Добра мне ему и его  детям  хотеть  везде  во
всем, а лиха не мыслить, не хотеть никакого. А где от кого  услышу  о  добре
или о лихе государя своего и его детей, и мне то сказать  вправду,  по  этой
укрепленной грамоте, бесхитростно. А в том во всем взялся (поручился) по мне
господин мой, Геронтий митрополит, с своими детьми и сослужебниками. А стану
я что думать и начинать вопреки этой моей грамоте или явится какое мое  лихо
перед моим господарем великим князем и перед его детьми, то не будь  на  мне
милости божьей, пречистой его матери и св. чудотворцев Петра  митрополита  и
Леонтия,  епископа  Ростовского,  и  всех  святых,  также  господина  моего,
Геронтия митрополита, и его детей, владык и архимандритов  тех,  которые  за
меня били челом, не будь на мне их благословения ни в сей век, ни в будущий,
а господарь мой и его дети надо мною по моей вине  в  казни  вольны.  А  для
крепости я целовал крест и дал на себя эту грамоту  за  подписью  и  печатью
господина своего,  Геронтия,  митрополита  всея  Руси".  Но  одних  духовных
обязательств  и  ручательств  было  недостаточно;  Иван   Никитич   Воронцов
обязался: если князь Данило отъедет или сбежит за его порукою, то он  платит
250 рублей; пять свидетелей стояли при этом поручительстве;  когда  поручная
кабала была написана и запечатана  печатью  Ивана  Никитича,  то  последний,
ставши перед князем Иваном Юрьевичем Патрикеевым, объявил  ему  об  этом,  и
Патрикеев приложил к кабале свою печать.
     Название бояр введенных и путных  сохраняется.  От  времен  Иоанна  III
дошла до нас любопытная жалованная  грамота:  "Се  яз,  великий  князь  Иван
Васильевич, пожаловал семь Василья Остафьевича Ознобишу санничим в  путь,  и
вы, бояре, и слуги, и все  люди  того  пути,  чтите  его  и  слушайте".  Это
известие показывает нам, какое широкое и потому так теперь сбивчивое для нас
значение имело слово боярин. Известие об этих  мелких  боярах  саннича  пути
показывает, что и на  севере  были  бояре,  подобные  западнорусским  путным
боярам, хотя здесь слово путный,  кажется,  означает  дорожный,  гонца,  как
после и на  севере  путные  ключники,  например,  значили  просто:  дорожные
ключники; употребление слова путный в разных значениях еще  более  затемняет
дело. О западнорусских путных  боярах  говорится  в  уставах  об  управлении
королевских волостей 1557 - 1558 годов:  "Бояре  путные  стародавные  должны
владеть двумя волоками, с которых должны платить все повинности, а на службу
тяглую и в подводы ходить не обязаны; но если по приказанию нашему поедут на
дорогу, то в этот год ничего не платят, а без нашей воли  и  указа  урядники
наши на дорогу их никуда не  посылают".  Кроме  названий  придворных  чинов,
известных в прежнее время, встречаем названия: постельничего,  сокольничего,
ясельничего, дьяка постельного. После присоединения княжеств и уделов  дворы
прежних князей их не сливались с двором великого князя московского, и потому
видим разделение служилых людей на двор великого князя и на  детей  боярских
городовых. Великая княгиня, мать Иоанна III, имела  свой  двор,  который  во
время  похода  присоединялся  к  двору  великокняжескому  под  особым  своим
воеводою.
     О богатстве князей-бояр во время Иоанна  III  можем  судить  только  по
завещанию главного из них, князя Ивана Юрьевича Патрикеева: завещатель делит
между женою и  двумя  сыновьями  недвижимое  имущество,  состоящее  из  двух
слобод, 29 сел и 13 селец главных кроме  селец  и  деревень,  приписанных  к
селам; кроме того,  луга  и  места  городские;  некоторых  крепостных  людей
отпускает на волю, других делит между женою и сыновьями; между этими  людьми
находим названия: стрелка,  трубника,  дьяка,  поваров,  хлебников,  портных
мастеров, бронников, садовников,  псарей,  рыболовов,  мельников,  утятника,
сокольника,   огородника,   плотника,   серебряного   мастера,    истопника,
страдников.  Завещатель  упоминает   о   своих   куплях   и   об   отцовском
благословении. Относительно кормлений до  нас  дошли  любопытные  жалованные
грамоты,  данные  Иоанном   литовскому   выходцу,   пану   Ивану   Судимонту
Кондратьевичу, получившему в Москве  звание  боярина  введенного;  в  первой
грамоте говорится: "Бил мне челом Яков Захарьевич, что вам обоим на Костроме
сытым  быть  не  с  чего;  и  я,  князь  великий,  Якова  пожаловал  городом
Владимиром, а тебе придал другую половину Костромы, с  правдою  (с  судом)".
Потом  Судимонт  был  пожалован  городом  Владимиром  под   князем   Данилом
Димитриевичем Холмским.  О  даче  поместий  упоминается  под  1500  годом  в
летописи, где сказано, что великий князь по благословению Симона митрополита
взял за себя в Новгороде Великом церковные земли владычни и  монастырские  и
роздал детям боярским  в  поместья;  но  в  одной  разрядной  книге  находим
любопытное  известие,  что  по  взятии  Новгорода  по  государеву  изволению
распущены были из княжеских и боярских дворов служилые люди, послужильцы,  и
помещены в Вотской пятине; здесь  насчитывается  таких  новых  помещиков  47
родов. В известии об окончательном покорении Вятки  говорится,  что  великий
князь земских людей - вятчан посадил в Боровске и  Кременце  и  поместья  им
дал.
     Таково было средство, употребленное для увеличения числа ратных  людей.
Кроме так  называемых  служилых  людей,  или  старой  дружины,  бояр,  детей
боярских и дворян Иоанн III послал в казанский поход  1470  года  московских
сурожан, суконников, купчих людей и прочих всех москвичей, которых  пригоже,
по их силе, и поставил над ними  особого  воеводу,  князя  Оболенского.  При
осаде Смоленска сыном великокняжеским  Димитрием  видим  в  московской  рати
посошных людей, собранных с сох. Псковской летописец сообщает нам известие о
наборе войска в его родной области; в 1480 году по случаю войны с ливонскими
немцами выставлено было с четырех сох по коню и человеку;  в  1495  году  по
требованию  великим  князем  вспомогательного  войска  для  шведской   войны
псковичи собрали (срубили) с десяти сох по конному человеку; в 1500 году для
войны литовской они брали с 10 сох коня, с сорока рублей - коня и человека в
доспехе, а бобыли составляли пеший отряд; в псковской  летописи  упоминается
кованая рать, из иностранных известий  узнаем  только,  что  так  назывались
лучшие конные полки. Мы видели, что в войнах псковитян с немцами участвовали
также охочие люди (нерубленые люди, охочий человек) из Псковской  волости  и
потом  прихожие  люди,  приходцы  из  других  областей.  В  московской  рати
упоминаются козаки, наконец, в состав русской рати обыкновенно входят  полки
татарские: кроме полков, приводимых служилыми царевичами, татары  были,  как
видно, поселены в  разных  московских  волостях;  так,  в  распоряжениях  об
отправке посла в Крым читаем: "Ехать с Дмитрием Шеиным татарам, провожать им
Дмитрия в  Перекопь,  в  Орду,  из  Ростунова,  Щитова,  Коломны,  Левичина,
Сурожика, Берендеева, Ижва". Одних из этих татар посол должен был отпустить,
дать им волю, других оставить с собою "в Перекопи на лежанье" для вестей.
     По  свидетельству  псковского  летописца,  число  московского   войска,
загородившего дорогу Ахмату в первое его нашествие, простиралось до  180000,
растянутых на полутораста верстах; число войска, посланного на защиту Пскова
от немцев в 1481 году, простиралось до 20000;  новгородской  силы  во  время
Шелонского боя было 40000; столько же было московского войска на  Ведрошской
битве, если верить Стрыйковскому. Войска ходили по-прежнему сухим путем и по
рекам: так, в 1470 году войска, назначенные в  поход  на  Казань,  плыли  из
разных мест к Нижнему реками Москвою, Клязьмою,  Окою  и  Волгою;  под  1467
годом встречаем известие, что войска отправились  на  Черемис  из  Галича  6
декабря  и  пошли  лесами,  без  пути  в   жестокие   морозы.   Относительно
продовольствия войск во  время  похода  встречаем  следующие  известия:  при
описании похода на Казань князя Стриги-Оболенского в  1467  году  говорится,
что войска возвратились без  успеха,  истомленные,  потому  что  осень  была
холодная и дождливая, корму начало недоставать, так что многие ратные люди в
постные дни ели мясо, лошади мерли с голоду; во время второго похода  Иоанна
III на Новгород великий князь  тверской  присылал  сына  боярского  отдавать
кормы по отчине своей; потом уже, находясь под Новгородом, Иоанн велел  всем
воеводам посылать за кормом половину людей, а другую  половину  оставлять  у
себя; наконец, до нас дошли  грамоты  Иоанна  III,  по  которым  запрещалось
полкам, идущим в поход, останавливаться брать кормы, подводы  и  проводников
по волостям, принадлежащим Троицкому  Сергиеву  монастырю.  Из  всего  этого
видим, что войска брали съестные припасы по местам, по которым проходили. Из
оружия упоминается огнестрельное - пушки, тюфяки и пищали. При описании войн
псковичей с немцами мы уже видели, что немцы брали верх  своим  нарядом  или
артиллериею; при осаде городов псковские пушки действовали не очень  удачно:
так, при осаде Нейгаузена псковичи били  городок  пушками,  пустили  в  него
большою пушкою, но колода у нее вся изломалась, и железа около  разорвались,
что заставило снять осаду.  Войска  по-прежнему  состояли  из  пяти  частей:
большого полка, правой и левой руки, передового и  сторожевого  полков.  Еще
сохранялся старый обычай браниться перед  битвою:  пред  началом  Шелонского
сражения "новгородцы по оной стране  реки  Шелони  ездяще,  и  гордящеся,  и
словеса хулные износяще на воевод великого  князя,  еще  же  окаяннии  и  на
самого государя великого князя  словеса  некая  хулная  глаголаху,  яко  пси
лаяху". Мы видели, что казанский поход 1469 года  не  удался  от  недостатка
единства в движениях, от недостатка подчиненности.  Для  введения  последней
великий князь должен был прибегнуть к строгим мерам: когда  сын  его,  князь
Димитрий, возвратясь из Смоленского похода,  пожаловался  отцу,  что  многие
дети боярские  без  его  ведома  отъезжали  в  волости  на  грабеж,  его  не
слушались, то Иоанн велел этих ослушников схватить, бить кнутом на  торгу  и
многих в тюрьму  бросить.  Уже  встречаем  известие  и  о  местничестве  как
явлении, препятствовавшем успеху военных действий; при  описании  Казанского
похода архангельская летопись  говорит:  "А  воеводы  судовой  рати  нелюбье
держали между собою, друг под другом идти не хотели". Привыкши защищаться от
немцев в крепких стенах своего  города  и  потом,  после  ухода  неприятеля,
мстить  ему  вторжением  в  его   землю   немногочисленными   отрядами   для
опустошения,  псковичи,  как  видно,  не  любили  или  не  умели   сражаться
правильным  строем;  об  этом  можно  заключить  из  следующего  летописного
рассказа: "Погнались воеводы великого князя и псковичи и  нагнали  немцев  в
Очеровах на Могильнике; немцы обоз (кош) свой поставили поодаль  от  себя  и
сказали: "Когда Русь ударится на кош, то мы воспользуемся этим и  выйдем  из
Псковской земли; если же ударится на нас, то тут нам сложить  свои  головы".
Псковичи первые ударились на кош, за ними  москвичи  и  начали  между  собою
драться за немецкое добро, чудь, находившуюся при обозе, всю перебили; немцы
в это время напали на  москвичей  и  псковичей,  и  была  с  ними  сеча,  но
небольшая. Князь псковский Иван Горбатый начал загонять псковичей,  чтоб  не
ехали по одиначке, и они все по закустовью, и начали ему  псковичи  прозвища
давать - опремом и кормихном.  При  осаде  городов  били  пушками,  стреляли
стрелами, приметывали  примет;  первым  делом  осажденных  было  сжечь  этот
примет.
     Ахмат в оба нашествия свои не заставал Иоанна врасплох, что,  вероятно,
было следствием бдительности русских сторожевых отрядов, высылаемых в степи;
Иоанн  жаловался  Казимиру,  что  русские  люди  ездили  на  поле  оберегать
христианство от бусурманства, а литовские люди напали  на  них  из  Мценска,
Брянска и других мест; потом  жаловался,  что  литовцы  перебили  московских
сторожей на Донце, сторожей-алексинцев, сторожей на Шате.
     Относительно состояния дружины, или военного служилого сословия, в Руси
Юго-Западной мы узнаем, что здесь в описываемое время название дворянин, уже
получает важное  значение,  какого  в  Московской  Руси  не  имеет:  так,  в
жалованной грамоте великого князя Александра 1499 года дворянином называется
знаменитый князь Василий Глинский. От  описываемого  времени  дошел  до  нас
большой ряд жалованных великокняжеских  грамот  князьям,  панам,  боярам  на
временные владения, или на хлебокормления, и на вечные  владения  городскими
местами и селениями; в грамотах обыкновенно говорится, что имения эти даются
самому пожалованному, его жене, детям, будущим потомкам, вечно и  непорушно,
с пашенными землями, бортными, подлазными, с сеножатьми, с озерами и реками,
с  бобровыми  гонами,  езами,  перевесьями,  болоньями,  ловами,  с   данями
грошовыми и медовыми, со всякими входами, приходами и платами (уплатами),  с
землями пустовскими, с млынами (мельницами) и  с  их  вымалками,  ставами  и
ставищами, с рыбниками, с речками и потоками их,  с  колодезями,  с  борами,
лесами, гаями (рощами), дубравами и хворостниками, с лядами  и  лядищами,  с
данями куничными илисичными, со всяким правом и панством, с мытами,  явками,
капыцинами, со всеми боярами и их имениями, с слугами путными и  даньниками,
с слободичами, что на воле сидят, с людьми тяглыми, с куничниками,  лейтами,
конокормцами. В Киевской области княжата и панята, хотевшие  ехать  в  чужие
края, должны были сказаться королю или его наместнику  и,  когда  устроят  в
своем имении службу так, как бы она была при них самих, тогда  могут  ехать,
если только земской службы не будет; но  в  неприятельскую  землю  ехать  не
могут. Киевлянин, по королевским грамотам, пользовался тою  же  честью,  как
литвин, ничем перед последним не понижался; волости киевские держали  только
киевляне, но киевлянам король раздавал городки, кому хотел; князья,  паны  и
бояре литовские, владевшие имениями в Киевской земле, обязаны были служить с
этих имений вместе с киевлянами сами, своими головами. Урядники коронные  не
имели права судить слуг и людей княжеских, панских и  боярских.  В  уставной
Волынской грамоте говорится, что староста  не  смел  срамить  злыми  словами
князей, панов и земян, не смел казнить их и сажать в башню; но если  кто  из
них провинится, то староста извещает короля и поступает  с  преступником  по
королевскому  наказу;  если  обвиненный  потребует  суда  королевского,   то
староста отпускает его к королю, назначивши  срок,  когда  он  обязан  стать
перед последним; князя, пана и  земянина  староста  или  наместник  один  не
судит, но имеет при себе князей, панов и земян.
     Думают, что относительно управления при Иоанне III  последовал  переход
от  прежнего  управления  посредством  только  известных  лиц  к  управлению
посредством известных присутственных мест, или  приказов;  думают,  что  при
Иоанне III несомненно должны были существовать приказы: Разрядный,  Холопий,
Житный, Новгородский. Но ни в одном памятнике, дошедшем до нас  от  княжения
Иоанна III, не упоминается о приказах; и если некоторые приказы должны  были
явиться непременно при Иоанне III, то не понимаем, почему некоторые  из  них
не могли явиться ранее, если уже не  хотим  обращать  внимания  на  молчание
источников; не знаем, почему, например, Разрядный, Холопий приказы не  могли
явиться ранее?  По  некоторым  известиям,  Иоанну  приписывается  разделение
России на три части: Владимирскую, Новгородскую и Рязанскую - и  образование
для каждой из  них  отдельного  приказа  под  названием  трети.  Но  с  этим
известием мы не можем согласиться, ибо Рязанское Великое княжество  не  было
присоединено еще при Иоанне.
     В  городовом  быте  Северо-Восточной  Руси  произошло  важное  явление:
главный  представитель  быта  старых  русских  городов,  Новгород   Великий,
приравнялся своим бытом к городам Низовой земли. Мы видели, как скудны  были
наши известия о быте Великого Новгорода, как трудно было по  этим  известиям
составить о нем ясное, определенное  понятие;  посмотрим,  нельзя  ли  будет
теперь, при последнем столкновении Новгорода  с  великим  князем,  дополнить
несколько наши сведения о различии между бытом  Новгорода  и  бытом  городов
низовых. Иоанн III потребовал от  новгородцев,  чтоб  государство  его  было
такое же в Великом Новгороде, какое оно в Низовой земле,  на  Москве;  тогда
новгородцы просили, чтоб великий князь объявил, как его государству  быть  в
Великом Новгороде, потому что Великий Новгород низовского обычая  не  знает,
не знает, как государь держит свое государство в Низовой земле. На это Иоанн
отвечал: "Наше государство таково: вечевому колоколу в  Новгороде  не  быть,
посаднику не быть, а государство  все  нам  держать".  Итак,  быт  Новгорода
рознился от быта низовых городов тем, что в Новгороде был  вечевой  колокол,
было вече, чего в низовых городах не было; следовательно, если мы встретим в
источниках, что в том или другом низовом городе, даже в самой  Москве,  было
вече, то это слово, означающее неопределенно всякое совещание, хотя бы  даже
между немногими лицами, потом  означающее  исключительно  на  северо-востоке
народное восстание, мятеж, - это слово не должно вводить нас в  заблуждение,
заставлять предполагать, что в низовых городах могло быть что-нибудь похожее
на  быт  старых  городов,  уцелевший  и,  вероятно,  сильнее  развившийся  в
Новгороде. Требование Иоанна, чтоб в Новгороде вечевого колокола не было,  и
потом известие, что вечевой колокол действительно был взят  из  Новгорода  и
отвезен в  Москву,  очень  важны;  существование  одного  вечевого  колокола
предполагает существование одного правильного, обычного веча,  созывавшегося
по звону  этого  колокола  лицами  правительственными,  князем,  посадником,
следовательно, другие веча, созываемые противниками князя или  посадника  по
звону других колоколов, не на обычном месте, не были собственно вечами, хотя
по неопределенности, обширности значения слова и называются так; в некоторых
списках сказания о Тохтамышевом нашествии  говорится,  что  и  в  Москве  по
отъезде великого князя "сотвориша вече, позвониша во все колоколы,  и  сташа
суймом народы мятежницы, крамольницы". Ясно, следовательно, что  вечей,  или
восстаний, в Москве на людей, хотевших бежать от татар, в Ростове на  татар,
в Костроме, Нижнем, Торжке на бояр, вечей, созываемых всеми  колоколами,  не
должно, по одному тождеству названия, смешивать с вечами Новгорода и  других
старых городов: Смоленска, Киева, Полоцка, Ростова, где  жители,  по  словам
летописца, как на думу, на веча сходились  и,  что  старшие  решали,  на  то
пригороды соглашались. В известиях  о  последних  минутах  вечевого  быта  в
Новгороде мы встречаем другое, еще более важное известие о большом вече; при
исчислении неисправлений новгородских к великому князю летописец говорит: "А
на двор великого князя, на Городище, с большого веча присылали многих людей,
а наместником его да и послу великого князя лаяли и бесчествовали" Если было
большое вече, то было и малое - совет,  заседание  правительственных  лиц  в
противоположность большому, всенародному вечу.
     В Новгороде вечевой быт исчез; но он остался еще до времени во  Пскове.
И в псковской летописи вследствие частых  столкновений  веча  с  усилившейся
властью великокняжескою находим в описываемое время большее число известий о
вечевом быте, чем прежде. Мы видим распоряжение веча в 1463  году  во  время
отсутствия князя-наместника; пришла весть о нападении немцев, и вот  Зиновий
посадник и псковичи, услыхавши эту весть, поставили  вече  и  дали  на  вече
воеводство  Максиму  посаднику  и  двум  другим  лицам;  немцы  ушли;  тогда
посадники псковские и псковичи начали думать, куда  идти  за  ними?  Приехал
князь-наместник, и опять встречаем  известие,  что  псковичи  дали  на  вече
воеводство посаднику Дорофею; но, как видно,  князь-наместник  в  это  время
находился в походе, ибо прежде было сказано, что он  и  посадники  псковские
начали собирать пригорожан и волостных  людей,  и,  собравшись,  псковичи  с
пригорожанами и со всеми людьми выступили в поход. Немцы прислали бить челом
о мире  воеводе  великого  князя,  который  приходил  на  помощь  псковичам,
князю-наместнику  псковскому  и  всему  Пскову;  воевода,   князь-наместник,
посадники и весь Псков, подумавши, заключили мир, после чего немецкие  послы
целовали крест на вече пред воеводою великого князя и  перед  всем  Псковом.
Послы, отправленные Псковом  в  Москву  к  великому  князю,  по  возвращении
отдавали отчет в своем посольстве на вече; так, посадник Максим,  возвратясь
в 1464 году из Москвы, начал править на вече посольство: "Князь великий Иван
Васильевич  всея  Руси  тебе,  своему  наместнику,  псковскому  князю  Ивану
Александровичу, посаднику степенному  старому  Юрию  Тимофеевичу,  и  старым
посадникам, и всему Пскову, отчине своей, повествует" и проч. Также на  вече
отдавали отчет на своем посольстве и  послы,  возвращавшиеся  из  Литвы.  Мы
видели, что еще Василий Темный  отнял  у  новгородского  веча  право  давать
грамоты без участия князя, т. е. его наместника; во  Пскове  при  Иоанне  мы
видим, что вече распоряжается землями в пользу той  или  другой  церкви  или
монастыря, причем о князе-наместнике не говорится, хотя он находился  в  это
время в городе; под 1471 годом читаем: "Посадники и весь Псков  даша  им  на
вече тую землю и воду, и в тыя часы  бысть  всему  Пскову,  еще  и  вече  не
поспело  разойтися,  скорбь  и  туга  велика".  Но  в  1476  году  слобожане
Кокшинской  волости  били  челом   князю-наместнику   Ярославу,   посадникам
псковским и всему Пскову, чтоб позволили им поставить город, и Псков на вече
позволил и грамоту дал. Когда  в  1501  году  явились  во  Псков  московские
воеводы, но не хотели идти в Немецкую землю без  государева  приказания,  то
князь-наместник, посоветовавшись с  посадниками,  боярами  и  псковичами  на
вече, послал трех гонцов в Москву.
     Таким образом, князь-наместник, посадники и  вече  являются  во  Пскове
тремя нераздельными  властями,  к  которым  обращались  в  делах  внешних  и
внутренних и которые решали эти дела по общему совету.  Если  вече  избирало
воевод, то князь-наместник вместе с посадниками собирал войска из пригородов
и  волостей.  Нового  князя-наместника  принимали  честно:  духовенство   со
крестами, посадники и весь Псков выходили  к  нему  навстречу  и  сажали  на
княжение в Троицком соборе, после чего он целовал на вече крест ко Пскову на
суду, на пошлинных грамотах и на всех старинах  псковских;  не  желая  более
оставаться во Пскове, князь-наместник  выходил  на  вече  и  слагал  с  себя
крестное  целование.  Касательно  посадников  во  Пскове  иногда   встречаем
известия об одном степенном посаднике, иногда о многих: так, под 1462  годом
говорится, что заложили псковичи новый Городец при князе псковском Владимире
Андреевиче и при посаднике степенном Максиме Ларионовиче; потом читаем,  что
в  1463  году  приехал  во  Псков  на  княжение  князь  Иван   Александрович
звенигородский при посаднике степенном Зиновии  Михайловиче;  под  следующим
годом говорится, что посол, возвратившись из Москвы, правил посольство  так:
"Князь великий Иван Васильевич всея  Руси  тебе,  своему  наместнику,  князю
Ивану Александровичу,  посаднику  степенному  старому  Юрию  Тимофеевичу,  и
старым посадникам и всему  Пскову,  отчине  своей,  повествует".  Здесь,  не
предполагая ошибки переписчика, выражение степенному старому можно  понимать
так, что Юрий не в первый уже раз отправлял должность степенного  посадника.
Но под 1465 годом  говорится,  что  князь-наместник  и  посадники  степенные
Леонтий Макарович и Тимофей Васильевич заложили деревянную стену, после чего
постоянно говорится о посадниках степенных, обыкновенно двоих,  и  говорится
так, что не оставляет никакого сомнения, например: "И посадники псковские  и
со псковичи, а в степени тогда был посадник  Яков  Афанасьевич  Брюхатый  да
Василий Епимахович, и учали  сильно  деяти  над  священники".  Так  же  ясно
говорится о  двоих  посадниках  степенных  в  правой  грамоте  Снетогорскому
монастырю и в некоторых других актах. О тысяцком во Пскове  не  упоминается,
но упоминается о соцких после  посадников,  например,  под  1464  годом:  "И
целовал крест посадник  Максим  Ларионович,  посадник  Игнатий  Логинович  и
соцкие"; или под 1472 годом, где говорится о мире Пскова с Новгородом: "А во
Пскове посадник псковской Афанасий Юрьевич, и бояре псковские, и  соцкие,  и
судьи тогда же и льняную грамоту подрали,  вынувши  из  ларя,  и  была  всем
христианам радость большая". Здесь между посадниками и соцкими  видим  бояр;
кто мог достигать во Пскове боярского звания, видно  из  известия  под  1477
годом: "Псков послал к великому князю двух посадников, а с ними два боярина,
Опимаха  Гладкого  да  Андрея  Иванова,  сына  попова,  раздьякона  (т.   е.
расстриженного дьякона)". Встречаем известие о  губских  старостах,  которые
упоминаются после соцких. Касательно правительственного  значения  городских
концов, отношения их к пригородам находим важное известие  под  1468  годом:
"Той же весне весь Псков поделиша по два пригорода на все  концы,  коему  же
концу к старым пригородом  новые  жеребьем  делили,  а  имал  жеребей  князь
Василий, князя Федора Юрьевича сын, с престола".
     Об устройстве низовых городов в княжение Иоанна III мы имеем очень мало
известий; упоминается  о  городском  сотнике  как  чиновнике,  распоряжающем
городовыми постройками,  имеющем  право  тянуть  окружных  крестьян  во  все
пошлины; в Судебнике упоминается староста, глава  посадских  людей,  который
вместе с лучшими горожанами присутствовал в суде. Но довольно много известий
дошло до нас от описываемого времени о быте городов  юго-западной  Литовской
Руси. В мае 1494 года великий князь Александр  подтвердил  киевским  мещанам
уставную грамоту отца своего Казимира по этой грамоте  мещане  не  поднимали
ничем послов  польских,  московских,  валахских,  молдавских,  но  поднимали
только послов литовских и ордынских; не  стерегли  казны  великокняжеской  и
воеводской, только в случае прибытия самого великого князя  в  Киев  обязаны
были содержать при нем стражу;  не  топили  бани,  не  возили  дров;  коней,
животины, овец и свиней по киевским дворам не  сгоняли,  сена  за  рекою  не
косили, косили только один день под борком, скошенное должны были убрать, но
в город сена не возили ниоткуда; плотов не сгоняли, на  берег  не  волочили;
плотин не сыпали, кроме одной плотинки под  городом;  в  облаву  не  ходили,
города не рубили, не мостили городского  моста,  не  платя,  однако,  слугам
воеводским посекирщины; пленников не стерегли, не ездили на сторожу в  поле;
вольно им было ездить в бор по дрова во все стороны, также на болоньи  и  на
островах за Днепром сено косить, чем место кормилось; если воевода поедет за
две мили от замка или на охоту, то подвод ему не давали,  давали  только  по
снопу сена сокольникам воеводским; мещане и слуги городовые с послами в Орду
не ходили, вышегородского, чернобыльского, белогородского и глевацкого  мыта
не платили по всей земле Киевской. Кто из мещан захочет выселиться в  другой
город или место, тот должен продать недвижимое имущество, а с движимым может
выехать в какие хочет области Великого княжества Литовского,  только  не  за
границу. Для торговли вольно им ездить, кроме служилых неданных  (неясачных)
людей; если придет весть о приближении татар, то им с места не  ехать,  если
же поедут, то должны оставлять на свое место людей добрых, которые могут  за
них отправить великокняжескую службу. Кто возьмет за себя мещанку  с  домом,
тот обязан отправлять такую же службу, которая прежде  отправлялась  с  того
дому. Кто из мещан одолжает, тому вольно продать свой дом для уплаты  долга,
но, кто купит дом, тот обязан отправлять  с  него  такую  же  службу,  какая
отправлялась и прежде. На войну данные  (ясачные)  люди  не  ходили.  Прежде
воевода брал пеню с тех, кто по ночам с огнем сиживал; но  теперь  эти  дела
были  отданы  в  ведение  войта,  который  должен  отвечать,  если  по   его
несмотрению сделается в городе пожар. В 1497 году киевский войт,  бурмистры,
радцы и все мещане били челом великому князю Александру, чтоб  освободил  их
навсегда от мыта по всей вотчине своей, Литве, Руси и Жмуди, потому что  они
разорены  от  ежегодных  нападений  татарских;  великий  князь  исполнил  их
просьбу. В 1499 году киевский воевода Димитрий  Путятич  жаловался  великому
князю, что мещане киевские как скоро получили немецкое право,  то  отняли  у
воевод все уряды и пошлины  городские.  Вследствие  этой  жалобы  дана  была
киевскому войту и мещанам уставная грамота о воеводских доходах,  в  которой
говорится: если купцы или козаки приедут в  Киев  и  станут  на  подворье  у
какого-нибудь мещанина, то последний  обязан  объявить  о  них  воеводе  или
наместнику, по старому обычаю; если же не объявит, то платит  воеводе  пеню.
Если осмник,  выбираемый  воеводою  из  слуг  своих,  застанет  христианина,
мещанина или  козака  в  безнравственном  деле  с  женщиною,  то  наместнику
митрополичьему идет с виновного урочная пеня, а воеводе - копа грошей;  если
же осмник застанет в таком деле турка, татарина или армянина, то  воеводе  с
виноватого идет двенадцать коп грошей. Козаки, ходящие  вниз  по  Днепру  до
Черкас и дальше, должны со всякой своей добычи давать воеводе десятину. Если
привезут в Киев рыбу, просольную и вялую, то осмник воеводин осматривает  ее
и обмычивает и берет на город от бочки рыбы по шести грошей, а  от  вялых  и
свежих рыб - десятину; если же привезут осетров, то не  смеют  их  продавать
целиком, пока осмник не возьмет от каждого осетра по хребтине или от  десяти
осетров десятого. Перекупщики, которые сидят в  рядах  и  торгуют  хлебом  и
другими припасами, обязаны  давать  осмнику  каждую  субботу  от  товара  по
деньге; а который человек новый захочет сесть в рядах и торговать  съестными
припасами,  такой  должен  дать  осмнику  куницу,  двенадцать  грошей.  Если
случится покража на берегу на реке на таком расстоянии, что можно от  берега
палкой докинуть, то эту покражу судит осмник; также если кто  украдет  белье
или женщина с женщиною подерется,  то  такие  дела  судит  осмник  вместе  с
наместником митрополичьим.  Если  купеческий  воз,  выезжающий  из  Киева  и
нагруженный товаром, обломится с одной стороны по Золотые ворота, а с другой
- по реку Почайну, то  брать  его  на  воеводу,  потому  что  купцы  нарочно
нагружают тяжело возы свои, чтоб было  их  меньше  и,  следовательно,  чтобы
меньше платить пошлины. Лучники, кузнецы и сапожники должны  давать  воеводе
луки, топоры и сапоги на Светлое воскресенье и  на  Рождество  Христово.  Из
этой грамоты  объясняется  для  нас  должность  осмника,  которая,  по  всем
вероятностям, была та же самая и в  старину,  ибо  осмник  упоминается  и  в
Русской Правде, и в летописи между событиями XII века; объясняется и пошлина
осмничее, которую уже мы встречали в Северо-Восточной Руси. Несмотря  на  то
что еще в уставной грамоте 1494 года киевские  мещане  были  освобождены  от
подъема послов московских и волошских, в 1503 году они подали великому князю
Александру жалобу, что послов  и  гонцов  московских,  волошских,  турецких,
перекопских, заволжских и других ордынских поднимают, подводы под них  дают,
коней и казну посольскую стерегут, в Орду с великокняжескими послами  ходят,
под воеводских гонцов подводы дают; также от тиунов киевских терпят  великие
притеснения;  жаловались,  что  в  Киеве  живут  епископские,  митрополичьи,
воеводские, архимандричьи, княжеские, панские,  землянские,  милославчане  и
другие прихожие люди, также разные ремесленники,  перекупщики,  рыболовы,  в
Киеве и поселяне торгуют, а служб городских с мещанами не служат  и  податей
не платят. Вследствие этой жалобы великий князь писал к  киевскому  воеводе,
чтобы мещане были освобождены от посольского подъема и  вынуты  из  тиунских
рук; также, чтоб пришлые люди участвовали во всех городских  повинностях,  в
противном случае мещане могут их грабить.
     В  1498  году  Полоцк  получил  магдебургское  право   с   определением
войтовских доходов, а именно третьего пенязя от всех судных пошлин, половины
мясных лавок, отдачи в его ведомство винных промышленников  и  торговцев;  с
освобождением  мещан  от  подвод,  сторож,  от  мыта  по   всему   княжеству
Литовскому; с правом построить всенародные бани и ратушу;  в  городе  должно
быть всегда двадцать радцев, которых избирает войт, половину закона римского
и половину греческого; эти радцы вместе  с  войтом  ежегодно  выбирают  двух
бурмистров, одного закону римского, а другого греческого; бурмистры вместе с
войтом управляют общиною: перенос дел от бурмистров и радцев  допускается  к
войту, но от войта перенос дела может быть только  к  великому  князю;  войт
может решить дело без бурмистров и радцев, но бурмистры и  радцы  без  войта
или лент-войта не могут ничего решить. Полоцк обязан  платить  ежегодно  400
коп грошей в  казну  великокняжескую.  И  в  Полоцке,  как  в  Киеве,  после
получения магдебургского права не обошлось без  столкновения  между  властью
войта и властью наместника королевского, так что в 1499 году  великий  князь
Александр должен  был  особою  грамотою  точнее  определить  отношения  этих
властей; по этой  грамоте  тяжбы  о  земле  между  боярином,  мещанином  или
путником судит наместник с старшими боярами полоцкими, по старому обычаю;  в
случае спора о границах земельных должен ехать наместник или  бояр  послать;
если приедут послы из Новгорода,  Пскова,  из  Лук  Великих  или  от  немцев
ливонских для решения обидных дел земских, то наместник с старшими  боярами,
призвавши к себе войта и старших мещан (если дело  будет  касаться  города),
послов принимает и  отправляет,  как  было  в  старину.  Бояре  имеют  право
спускать в Ригу по Двине собственное жито, крупу, золу и смолу, не перекупая
ни у кого; золу  и  смолу  они  должны  добывать  в  своих  пущах,  а  не  в
великокняжеских и не в городских. Если мещанину или путнику  будет  дело  до
боярина или до его человека, то судит наместник в городе с боярами городским
правом, а войт  и  мещане  должны  быть  при  суде;  если  же  боярину,  или
великокняжескому человеку, или боярскому человеку будет дело до мещанина или
до путников, кроме споров о земле, то судит войт в ратуше правом немецким, а
наместник с великокняжеским человеком посылает судью;  если  великокняжеский
или боярский человек будет виноват, то пеня с него идет его господарю.  Люди
боярские, живущие в городе  и  на  посаде  (на  месте)  на  своих  землях  и
занимающиеся торговлей, должны вместе с мещанами платить все подати, но войт
и мещане не должны их судить и в право немецкое писать; также войт и  мещане
не должны принимать к себе крепостных людей боярских и  судить  их  немецким
правом: судит их наместник городским  правом.  В  следующем  году  Александр
почел за нужное исключить из магдебургского права сельских путников и отдать
их в  ведение  наместника,  потому  что  уменьшение  числа  пригонных  людей
оказалось вредным для полоцкого замка; но  тут  же  было  подтверждено,  что
люди,  принадлежащие  духовенству  и  боярам,  также  ремесленники  и  люди,
заложившиеся  за  наместника,   духовных   лиц   и   бояр,   принадлежат   к
магдебургскому праву.
     В 1499 году получил и Минск магдебургское право с обязанностью  платить
ежегодно в казну великокняжескую по  шестидесяти  коп  грошей;  сравнив  эту
сумму с суммою, платимою Полоцком (400 коп), увидим всю разницу в  богатстве
двух городов. В 1503 году князья, бояре и  слуги,  войт  и  мещане  и  земля
Витебская били челом великому князю Александру и объявили ему, что приходили
злодеи из Великого Новгорода, покрали у них церковь Богородицы  и  вместе  с
другими вещами украли и жалованную грамоту  (привилей),  полученную  ими  от
короля  Казимира.  Александр  дал  им  новую  жалованную  грамоту,  подобную
прежней; по ней Александр обязался не вступаться в  домы  церковные,  купли,
безадщины и отмерщины витебские; жен силою замуж  не  выдавать;  в  духовные
завещания не вступаться; на подводы коней у городских  людей  и  у  сельских
путников не  брать;  холопу  и  рабе  не  верить;  судов  предков  своих  не
посуживать; без  исследования  дела  видблянина  не  казнить;  своих  судных
приговоров не переменять; казнить по вине; челобитья у видблян принимать, не
сажая их через поруку в железа и не подвергая их никакой муке; отчин  у  них
не отнимать, в села купленные и поля не вступаться;  заочному  обвинению  не
верить; кто станет на них доносить, того имя объявить,  а  в  заставу  нигде
видблян не сажать;  на  войну  быть  всем  видблянам  готовыми;  по  волости
Витебской воеводе великокняжескому не ездить; поедет на  охоту,  то  его  по
станам не дарить; сябров городских в пригон великокняжеский не гнать,  ни  в
подводы,  ни  на  охоту;  в  весы  витебские  и  локоть  великому  князю  не
вступаться, а кто провинится на весах или на  локте,  того  видблянам  самим
казнить по своему праву; у кого из видблян забракуют (загудят) воск в Риге и
приедет он в Витебск, то видблянам самим казнить виноватого; великому  князю
видблян не дарить никому;  они  освобождаются  от  мыта  по  всем  владениям
литовским; воеводу давать им по старине, по их воле: который  воевода  будет
им нелюб и обвинят они его  перед  великим  князем,  то  последний  дает  им
другого воеводу по их воле; в первый день приезда своего в  Витебск  воевода
целует крест видблянам, что без суда не  будет  казнить  их  ни  за  что  по
наговорам. Видбляне живут в Витебске  добровольно,  пока  хотят,  а  кто  не
захочет, того силою не удерживать, путь ему чист, куда хочет; поедет прочь в
великокняжескую отчину, в Литву, не тайно, св. Благовещенью челом  ударивши,
объявившись воеводе и своим братьям, мужам видблянам, будучи волен  во  всем
своем имуществе: может продать его пли отказать; если видблянин, приехавши в
Литву к великому князю, пожалуется на видблянина, то великий князь без истца
децкого из Литвы на обвиненного  не  шлет,  хотя  бы  дело  шло  о  смертном
убийстве, но дает жалобщику лист  к  воеводе,  который  судит  по  крестному
целованию, рассмотревши дело с князьями, боярами и  мещанами,  а,  осудивши,
казнит в Витебске по тамошнему праву. Великий князь не отнимает выслуженного
имущества у князей, бояр, слуг и мещан,  местичей  витебских  из  города  не
выводит вон. Кто из литовцев или поляков был крещен  в  Витебске  в  русскую
веру и оставил потомков, тех не трогать, права их христианского ни в чем  не
нарушать. - Сравнивши эту грамоту с грамотами  новгородскими,  увидим  общие
черты быта городов старой Руси.  При  Александре  же  получил  магдебургское
право  Волковыйск,  Высокий,  Бельск  в  земле  Дрогочинской;  войтовство  в
последнем городе отдано было в потомственное владение  данцигскому  мещанину
Гоппену.
     В 1500 году по просьбе старосты  смоленского  и  всех  мещан  Александр
освободил их от мыта на пятнадцать лет; а в 1502 освободил их на  шесть  лет
от серебщизны, ордынщины и других  податей  вследствие  разорения  мещан  от
гарнизона; встречаем разные льготные грамоты, данные и  другим  городам.  Мы
видели,  как  псковичи  редко  уживались  с  наместниками   великого   князя
московского; видим и жалобы западных русских городов,  имевших  формы  быта,
подобные  псковским,  на  наместников  и  других  урядников  великого  князя
литовского; так, жители Витебска жаловались на своего наместника, что  когда
кто-нибудь из них, купивши мед пресный, жито и рыбу, привезет  в  Витебск  в
свой дом, то слуги наместничьи, отбивая замки, силою  берут  эти  товары  на
наместника и денег за них не дают, а которые хозяева брать не позволяют, тем
наместник запрещает продавать эти товары на месте и таким  образом  разоряет
их; от каждого струга, отправляющегося в Ригу, берет по десяти грошей; когда
шлет свою золу в Ригу и велит там менять ее на соль, то на каждый  мещанский
струг накладывает по меху своей соли, а кто из мещан не захочет  брать  этой
соли, с того берет по десяти  рублей  грошей.  Издавна  мостили  мостовую  -
каждый человек перед своим двором с пяти топорищ; так хотя бы мостовая  была
и нова, слуги наместничьи, ходя ночью, вздирают мостницы и за то  с  каждого
двора берут по грошу. Колоду новую наместник устроил, и слуги его  за  малые
вины сажают жителей в эту колоду, а на поруки не отпускают. Мещане  содержат
стражу в городе: слуги наместничьи заставляют этих сторожей вместо  крепости
сторожить свои домы. Наместник полоцкий  Станислав  Глебович  стал  нарушать
магдебургское право, данное полочанам, на том основании, что при этом  праве
ему нечем поживиться: присуды с мещан все отошли; великий князь запретил ему
нарушать магдебургское право, но дал ему для  поживы  сельскигх  путников  в
городской присуд.
     Относительно внешнего вида русские города вообще (кроме столицы Москвы)
не  изменились;  встречаем  известие  о  постройке  деревянных  и   каменных
укреплений; деревянные города,  или  крепости,  получили  Владимир,  Великие
Луки; мы  упоминали  уже  о  построении  каменной  крепости  Иван-города  на
ливонской границе; Новгород после падения своего  старого  быта  не  потерял
важного значения для московского правительства, оставался вторым  городом  в
государстве, и к  1491  году  был  построен  в  нем  каменный  детинец.  Для
псковичей опасность со стороны ливонских немцев не прекратилась,  потому  не
прекратились и старания их укреплять границы  постройкою  новых  городков  и
укреплять самый Псков постройкою  новых  стен,  возобновлением,  расширением
старых. В 1462 году они заложили на спорном месте над Великим  озером  Новый
Городец, в  том  же  году  и  окончили  его,  строили  мастера  псковские  с
волостными людьми (волощанами) и взяли за труды 90 рублей;  в  том  же  году
заложили другой город - Володимерец. Значительнее была постройка  укреплений
в самом Пскове:  так,  в  1465  году  80  человек  наймитов  начали  строить
укрепления в Кромном городе и строили три года за 175 рублей; под 1473 годом
встречаем известие, что псковичи "около буя св. Николы, в Опочковском конце,
камнем сделав и врата каменные изрядив, садом яблонями насадили".  Благодаря
дошедшей до нас переписной окладной книге  мы  можем  иметь  довольно  ясное
понятие о состоянии двух городов - Орешка и Корелы  -  и  по  ним  судить  о
других. В Орешке видим дворы на посаде  лучших  людей  своеземцев,  где  они
живут сами; дворы городских людей лучших; дворы молодых людей городчан; всех
дворов внутри города и на посаде своеземцевых  и  городчан  лучших  людей  и
молодых, тяглых - 139, людей в них -  189  тяглых;  великокняжеского  оброка
положено на них 8 рублей денег;  потом  перечисляются  на  посаде  и  внутри
города дворы своеземцевы, в которых  живут  дворники:  таких  дворов  17,  а
дворников в них 18 человек, тянут дворники с горожанами; далее перечисляются
дворы великокняжеские поземные; дворы нетяглые, где живут священники,  дьяки
и сторожа церковные; дворы, где живут великого князя холопи -  пищальники  и
воротники; наконец, дворы пустые. В Кореле на посаде дворов своеземцевых,  и
рядовых людей, и рыболовлих лучших, и молодых тяглых - 188 дворов, а людей в
них  -  232  человека;  оброка  на  них  положено  10  1/2   рублей;   потом
перечисляются дворы  детей  боярских  и  служилых  людей,  помещиков,  дворы
духовенства,  пищальников,   воротников.   Относительно   мер   общественной
безопасности встречаем под 1494 годом известие  об  устроении  в  Москве  по
улицам решеток. В Псковской летописи  под  1487  годом  встречаем  следующее
любопытное известие: "Бысть в Пскове град  велик  над  градом,  как  садовое
яблоко, из тучи молнии блистания, а взялись тучи с озера; да на Крому костер
загорелся, против Лубянского всхода, что снедь блюли собакам на ядь".  Можно
подумать, что собаки содержались от города для общественной безопасности?
     Сохранение  русскими  городами  прежнего   вида   должно   было   вести
по-прежнему к частым и опустошительным  пожарам.  В  1468  году  погорели  в
Москве на посаде восемь улиц, Кремль уцелел, хотя и тяжко было  внутри  его;
но через год погорел весь Кремль, остались целы только четыре  двора.  Через
год после этого погорел посад, пожар начался в третьем часу ночи и длился на
другой день до обеда, одних церквей сгорело 25; сам великий  князь  ездил  с
детьми боярскими, гася и разметывая. В следующем году погорел  весь  Кремль,
едва отстояли большой двор великокняжеский, но митрополичий двор  сгорел;  в
сентябре 1475 года погорел в Москве посад, в октябре - Кремль; загорелось  в
четвертый час дня; великий князь сам приехал со  множеством  людей,  погасил
пожар и поехал к себе на двор обедать, как  вдруг  в  половину  стола  пожар
вспыхнул снова, и сгорел чуть не весь город, едва уняли огонь в третьем часу
ночи; сам великий князь являлся всюду, где было нужно, со многими людьми;  в
1488 году сгорело 42 церкви на посаде;  в  1493  году  весною  погорел  весь
Кремль, а летом 28 июля был страшный пожар: и в Кремле, и на посаде  сгорело
более 200 человек. "Летописец и старые люди  сказывают,  как  Москва  стала,
такого пожара в ней не было", - записано в дошедшей до нас  летописи;  потом
упоминается  о  большом  пожаре  в  1500  году.  Мы  не  упоминаем  о  менее
значительных пожарах в Москве. В 1472 и 1482 годах  были  большие  пожары  в
Новгороде. В 1491 году погорел Владимир весь, и крепость и посады; и  в  том
же году сгорело в Угличе более 500 дворов с 15  церквами;  в  1493  погорели
Кострома и Рязань. Псковский летописец упоминает об осьми больших пожарах  в
своем городе и один только раз говорит о  причине  пожара:  поджег  чухонец,
подосланный немцами. В 1471 году был сильный пожар  в  Вильне:  сгорело  400
дворов, король Казимир со всем двором и казною выбежал в  поле;  но  Русский
конец и русские церкви остались целы.
     Относительно  сельского  народонаселения   видим,   что   правительство
заботится о строгом соблюдении срока для перехода сельчан, именно Юрьева дня
осеннего: крестьян, оставивших земли ранее этого срока, переселяют назад, на
прежние жилища. В  договорной  грамоте  между  рязанскими  князьями  переход
сельчан подтверждается вместе с  переходом  дружины,  чего  не  встречаем  в
других  грамотах.  В  статье  Судебника  Иоаннова  "О  крестьянском  отказе"
говорится: "Крестьянам отказываться из волости, из села в село, один срок  в
году, за неделю до Юрьева дня осеннего и неделя после Юрьева  дня  осеннего.
За пожилые дворы платят: в полях за двор - рубль, в лесах  -  полтина.  Если
крестьянин поживет за кем год и пойдет прочь, то платит четверть  двора;  за
два года платит полдвора; за три года - три четверти; за четыре - весь двор.
По-прежнему  даются  льготы  землевладельцам,   населявшим   пустые   земли;
землевладельцам,  населившим  свои  пустые  земли,  дается  право  суда  над
поселившимися у них людьми, выключая обыкновенно суда  уголовного,  сами  же
землевладельцы подчиняются только  суду  князя  или  боярина  веденого".  Из
переписной окладной книги Вотской пятины можно получить понятие о размещении
сельского народонаселения и его отношении к землевладельцам. Сел и  селец  с
народонаселением  от  15  до  120  душ  встречаем  очень  мало;  деревень  с
народонаселением от 7 до 15и свыше душ также очень мало; обыкновенно деревни
состоят из 1, 2, 3, 4 дворов с 1, 2, 3, 4 душами. Как  мы  видели  уже,  при
каждом селении после перечисления крестьян в переписной книге  показывается,
что с них идет землевладельцу и  его  ключнику,  напр.:  "Деревня  Вахоницы,
Микулка Семенов, сын его Иванко; сеют  ржи  четыре  коробьи,  а  сена  косят
двадцать копен, обжа; доходу одна гривна и десять денег, а  хлеба  треть,  а
ключнику две лопатки бараньи, четверка ржи, четверка овса, четверка  ячменя,
деньга, овчина, сыр, горсть льну". Сельское народонаселение  разделялось  на
крестьян и поземщиков: крестьянами назывались  занимавшиеся  земледелием,  а
поземщиками - занимавшиеся другими промыслами: рыболовством, звероловством и
т. д. Селения, состоявшие из людей, занимавшихся хлебопашеством,  назывались
рядками. Относительно  происхождения  холопей  находим  статью  в  Судебнике
Иоанновом, которая повторяет положение Русской Правды с некоторыми, впрочем,
распространениями:  "По  полной  грамоте  холоп,  по  тиунству  и  по  ключу
сельскому холоп, с докладом и без докладу,  с  женою  и  детьми,  которые  у
одного господина; которые же дети живут за другим господином или живут  сами
по себе, те не холопи; по городскому ключу  не  холоп;  по  рабе  холоп,  по
холопе раба, по приданной записи  холоп,  по  духовной  холоп.  Если  холопа
полонит рать татарская  и  он  выбежит  из  плена,  то  свободен  и  старому
господину не холоп".
     Относительно быта сельского народонаселения в областях литовских видим,
что некоторые волости освобождались от  зависимости  городового  начальства:
так, в 1497 году великий князь  Александр  писал  в  Торопец,  чтоб  дань  и
тиунщина в старцевой волости сбирались волостным  старцем,  чтобы  наместник
торопецкий за данью и тиунщиною в эту волость не въезжал, не судил там и  не
рядил: судит и рядит волощан старец их или выезжай великокняжеский,  который
выедет к ним  за  данью  или  за  каким-нибудь  другим  делом.  В  литовских
владениях встречаем пожалования людьми: так, великий князь Казимир пожаловал
князя Ивана Глинского в Стародубском повете четырьмя человеками с их землями
пашными и бортными, сенокосами, реками, бобровыми гонами; волен  князь  Иван
этих людей с их землями продать, подарить, променять и вообще распорядиться,
как почтет для себя полезнее. Видим и переход  вольных  сельчан;  в  грамоте
Александра тому же князю Глинскому на владение сельцом Смолиным сказано:  на
этом сельце князь Александр посадил людей вольных прихожих; так если они  не
захотят служить ему, князю Ивану, то он обязан отпустить их  добровольно  со
всем их имением. Относительно перехода крестьян  Бельской  области  грамотою
великого князя Александра узаконена важная мера:  было  определено,  сколько
дней крестьянин обязан был работать за известный участок земли;  определено,
сколько отходящий крестьянин обязан заплатить землевладельцу, и  прибавлено:
"Если бы кто-нибудь из землевладельцев (землян) с целию  посадить  на  своей
земле большее число крестьян  (кметей)  захотел  установить  в  своей  земле
легчайшие  работы  и  дани,  к  общему  вреду  землевладельцев,  таковой  за
нарушение великокняжеского устава платит  сто  коп  грошей".  Видим,  что  к
дворам великокняжеским принадлежала невольная челядь и великие князья отдают
эти дворы в  хлебокормление  вместе  с  челядью  невольною,  житом,  коньми,
животиною, людьми путными и тяглыми, с конюхами, рыболовами, землями пашными
и проч.
     Если   меры,    предпринимавшиеся    правительством    для    умножения
народонаселения Северо-Восточной Руси, и в княжение Иоанна III  были  те  же
самые,  что  и  прежде,  то  относительно  препятствий  к  этому  умножению,
относительно бедствий политических и физических  должно  заметить,  что  для
областей, доставшихся Иоанну в наследство от отца, его правление было  самым
спокойным, самым счастливым временем: татарские  нападения  касались  только
границ; но этих нападений было очень немного, вред, ими  причиненный,  очень
незначителен;  восстание  братьев  великокняжеских  только  напугало  народ;
остальные войны были наступательные со стороны Москвы: враг не показывался в
пределах  постоянно  торжествующего  государства.  Новгород  и  его  область
потерпели много от двукратных походов Иоанновых, от мора, бывшего следствием
осады, от страшного мора в 1467 году, когда в одном Новгороде  умерло  более
48000 человек, а во всех пятинах - с лишком 250000 человек. Тверская область
до присоединения страдала некоторое время от обид московских; Рязанская была
спокойна; Пскову по-прежнему вредили  опустошительные  войны  с  немцами.  О
физических бедствиях - голоде и море  -  в  собственно  московских  областях
летописцы упоминают два раза: под 1463 и 1464 годом; в Пскове свирепствовала
железа в продолжение двух лет, 1465 и 1466, и потом в 1487  году;  здесь  же
видим и дурной урожай в 1485 году. От времен Иоанна III дошли до  нас  новые
известия, новые подробности о торговле русской; узнаем,  что  из  Москвы  по
рекам Москве, Оке и Волге ежегодно отправлялись суда в Астрахань  за  солью;
что купцы из московских областей,  именно  из  Москвы,  Новгорода,  Коломны,
Можайска, Твери, торговали в Кафе и Цареграде,  в  Азове,  Токате  и  ездили
оттуда за товарами чрез литовские владения, потому что  прямой  путь  степью
был опасен и труден; товары, вывозимые русскими купцами из Кафы, были: шелк,
шелковые и шерстяные материи,  шелковая  тесьма,  ширинки  кисейные,  бумага
хлопчатая, кушаки, сафьян, сабли, сагадаки, гребни, ожерелья, дорогие камни,
губки, ковры, жемчуг, ладан, мыло, грецкие  орехи  чиненые,  инбирь,  перец,
миндаль, ревень, шафран, мускус, канфора, краски. Потом купцы из  московских
областей ездили в литовские, торговали в Киеве, Полоцке, Вильне,  Путивле  и
других местах, привозили сюда меха беличьи, лисьи,  бобровые,  горностаевые,
рысьи, выдровые, воск,  мед,  шелковые  материи,  шубы,  однорядки,  кожухи,
епанчи, колпаки, шапки, однорядки новгородские, свиты новгородские,  овчины,
малые овчинки, щиты,  бубны  сокольи,  москательные  товары.  Русские  купцы
ездили в Казань, казанские - в Москву; из Кафы приезжали в Москву армяне; из
Орды Волжской по-прежнему приходили купцы вместе с послами: однажды приехало
3200 купцов, которые привели на  продажу  40000  лошадей.  По  свидетельству
Контарини, в Москву во время зимы съезжалось множество купцов из Германии  и
Польши для покупки разных мехов, соболей, волков, горностаев, белок и рысей.
И русские купцы ездили в Крым человек по 120 кроме прислуги,  возили  товару
иногда тысяч на шестнадцать, иногда  двое  купцов  торговали  вскладчину,  у
обоих товар за один был, и потому назывались складниками; видим,  что  слово
"гость"  вовсе  не  означало  именно  купца,   торгующего   с   иностранными
государствами, но просто значительнейшего, богатейшего купца,  ибо  в  числе
заграничных торговцев находим и купцов: так, Иоанн III,  запрещая  торговцам
ходить в Азов одним, без посла, пишет: "Гостям и купцам нашим". Относительно
торговли псковской с  немцами  узнаем,  что  последние  в  мирных  договорах
обязывались не пускать в Псков пива и меду.
     Для развития внешней восточной торговли в  княжение  Иоанна  III  важно
было то, что  Казань  долгое  время  находилась  в  подчинении  Москве;  это
обстоятельство было тем более  важно,  что  с  остатками  Волжской  Орды,  с
сыновьями Ахматовыми была постоянная вражда; окончательное подчинение Перми,
разумеется, облегчило московским купцам торговлю со странами  приуральскими.
Дружба с крымским ханом и начавшиеся при его посредстве сношения  с  Турциею
освобождали, хотя не всегда, московских купцов от притеснений  во  владениях
султана; но мы видели, что удобный доступ в эти владения зависел от того,  в
каких отношениях находилась Москва к Литве, ибо прямая дорога из  московских
владений в Азов и Кафу, через степь, была крайне опасна по причине  разбоев,
производившихся так называемыми азовскими козаками, которые разбивали послов
и шедших с ними купцов. Безопаснее был путь чрез литовские  владения;  но  и
здесь, как мы видели уже, московские купцы подвергались частым  притеснениям
в княжение Казимира: мытники, которые  были  обыкновенно  жиды,  увеличивали
мыты  вопреки  договорам;  мыты  брались  в  Киеве,  Чернобыле,   Чернигове,
Смоленске,  Дорогобуже,  Вязьме,  Гомеле,  Колодничах,   Вильне,   Новгороде
Северском, Радогоще, Трубчевске, Брянске, Минске,  Полоцке,  Люблине.  Иоанн
посылал жаловаться Казимиру, что прежде брали в Вязьме по грошу  с  воза,  а
потом стали брать по деньге;  в  Волочке  Вяземском  прежде  брали  с  судна
товарного по два гроша, а потом стали брать по три; в Смоленске прежде брали
один раз тридцатое с гостей, которые ехали в Киев  и  возвращались  назад  в
Москву, а потом стали брать два раза; прежде в Смоленске давали рядничему  с
товарного человека по грошу да старосте по грошу, а  потом  прибавили,  и  с
прислуги (робят людских) стали брать по грошу, притом, один ли кто  приедет,
сам ли десять приедет, берут на рядничего по гривенке перцу и столько же  на
старосту; в Колодничах и Вильне не брали прежде ничего, а потом стали брать.
Приехавши в город, купцы обязаны были относить подарки воеводе и  жене  его.
Кроме того, мытники и владельцы, чрез земли которых купцы проезжали, грабили
у них товары. Наконец, купцы терпели от разбоев.  При  наследнике  Казимира,
Александре, в то время как он не находился в войне с тестем, встречаем  мало
жалоб на притеснения московских купцов в Литве; узнаем, что в это  время  из
Литвы запрещено было тамошним правительством  вывозить  серебро,  а  великий
князь московский запретил ввозить в свои владения соль из Литвы,  от  немцев
же в Новгород шла не только соль, но и мед.
     При отсутствии усобиц, при кратковременной распре  Москвы  с  Тверью  и
Новгородом, после чего оба эти города с их  областями  присоединены  были  к
Москве, внутренняя торговля при Иоанне III должна  была  развиться  сильнее,
чем когда-либо прежде; встречаем известия о торгах или ярмарках; так, в 1491
году великий князь перевел торг от Троицкого монастыря в городок Радонеж;  в
духовном завещании своем Иоанн III говорит:  "Что  я  свел  торг  с  Холопья
городка на Мологу, на тот торг пусть съезжаются;  торговать,  как  было  при
мне; сын мой Димитрий берет пошлины, как было при мне, а  лишних  пошлин  не
прибавляет; сын же мой Василий и другие дети этого торга на  свои  земли  не
сводят и не запрещают в своих землях на него ездить". О внутренней  торговле
встречаем любопытное  известие  в  житии  св.  Даниила  Переяславского,  где
говорится, что однажды святому случилось увидать  на  реке  Трубеже  большое
судно, привязанное волосяным канатом к берегу с товарами тверских купцов. По
свидетельству Иосафата Барбаро, в Москве было такое изобилие в хлебе и мясе,
что говядину продавали не на вес, а по глазомеру. За один  марк  (marchetto)
можно было получить четыре фунта мяса; семьдесят кур стоили червонец, гусь -
не более трех марок. Зимою привозили в Москву такое множество быков,  свиней
и других животных, совсем уже ободранных и замороженных,  что  за  один  раз
можно было купить до  двухсот  штук.  Жители  для  поездок  своих,  особенно
продолжительных, избирали преимущественно зимнее время; летом  же  никто  не
отваживался в дальний путь по  причине  большой  грязи  и  множества  мошек,
порождаемых окрестными лесами, почти вовсе необитаемыми.
     По  грамоте  великого  князя  Александра  литовского  в  Полоцке   были
учреждены три двухдневные ярмарки в году, во время которых рижские и  другие
иностранные купцы могли покупать  товары,  как  хотели;  но  в  обыкновенное
время, кроме ярмарочного, иностранные купцы могли покупать товары  только  в
большом количестве, например воск - штуками не менее  полуберковца,  меха  -
сороками; не имели права покупать эти товары ни в лесах, ни в  борах,  ни  в
селах, а только в Полоцке; продавать свои  товары  иностранные  купцы  опять
могли только в большом количестве. Из этой грамоты Александровой мы  узнаем,
что отпускная торговля Полоцка состояла в воске,  мехах,  золе  и  смоле,  а
привозная - в  сукнах,  соли,  пряных  кореньях,  миндале,  топорах,  пилах,
железе, олове, меди, цинке, вине и пиве; по той  же  грамоте  рижские  купцы
могли торговать только в Полоцке и не  смели  ездить  ни  в  Витебск,  ни  в
Смоленск;  из  другой  грамоты  Александровой  узнаем,  что  бояре  полоцкие
отпускали в Ригу хлеб, крупу, золу  и  смолу.  В  1503  году  великий  князь
Александр по челобитью войта, бурмистров,  радцев  и  всех  мещан  виленских
позволил им построить у себя гостиный дом, в котором должны  останавливаться
гости - москвичи, новгородцы, псковичи, тверичи и  другие  иноземные  купцы,
объявив о себе наместнику воеводину, потому что прежде гости останавливались
в мещанских домах, без вести приезжали, без вести и уезжали, так  что  между
ними  легко  могли  быть  лазутчики  и  другие  лихие  люди.  В   Киев,   по
свидетельству Контарини, съезжалось множество купцов  из  Великой  России  с
различными мехами, которые они отправляли в Кафу с караванами.
     Благодаря торговле Новгород Великий был самым богатым, самым обширным и
самым великолепным городом в  Северо-Восточной  Руси;  Владимир,  украшенный
Боголюбским и Всеволодом III, был разорен татарами и  после  не  поднимался,
перестав быть местопребыванием великокняжеским; Москва начала усиливаться не
в такое время, когда можно было думать об ее украшении, и потому  до  времен
Иоанна  III  представляла  очень  бедный  вид.  Но   теперь   обстоятельства
переменились: Москва  сделалась  столицею  обширного  государства,  средства
великого князя увеличились, и, главное, он  получил  возможность  в  тишине,
беспрепятственно употреблять эти средства  для  украшения  своего  стольного
города. При вступлении на престол Иоанна в Кремле в Вознесенском  монастыре,
где хоронились великие княгини, виднелась недостроенная  церковь:  два  раза
две великие княгини принимались ее строить - жена Донского, Евдокия, и  жена
сына его, Василия, София Витовтовна, но верх еще не был сведен; после многих
пожаров камень обгорел, своды  повредились;  мать  Иоанна,  великая  княгиня
Мария,  захотела   окончить   начатое   предшественницами   своими   здание,
долженствовавшее служить для нее также местом погребения,  и  поручила  дело
мастеру Василию Дмитриеву Ермолину. Ермолин не стал разбирать всего  старого
здания, разобрал только то, что было повреждено, обложил всю церковь снаружи
новым камнем да обожженным кирпичом, свел  своды  и  окончил  строение;  все
дивились этому необычайному делу, говорит летописец.
     Но главным украшением города считался соборный  храм,  и  Москва  менее
всего  могла  похвалиться  этим  украшением.   Соборная   церковь   Успения,
построенная при Калите, уже успела так обветшать,  что  своды  тронулись,  и
потому принуждены  были  подпереть  здание  толстыми  деревянными  столпами;
надобно было думать о построении другой церкви, и вот в 1472 году митрополит
Филипп призвал двух мастеров - Кривцова да Мышкина - и спросил их, возьмутся
ли они построить  церковь  такую  же,  как  владимирский  собор  Богородицы.
Мастера  взялись,  и  митрополит  назначил  большой  сбор  серебра  со  всех
священников и монастырей на церковное строение, а бояре и гости  добровольно
давали деньги; когда серебро было  собрано,  приступили  к  делу,  разрушили
старую церковь и начали строить новую; но когда на третий год стали  сводить
своды, здание рухнуло. Великий князь послал во Псков за тамошними мастерами,
пришедшими из Немецкой земли; мастера приехали, осмотрели рухнувшее  здание,
похвалили гладкость работы, но похулили известь, которая растворялась жидко,
не клеевито,  что  и  было  главною  причиною  непрочности  дела.  Псковским
мастерам, однако, не дали поправить  ошибку  Кривцова  и  Мышкина;  по  всем
вероятностям, София Фоминична, приехавшая  незадолго  перед  тем  в  Москву,
уговорила мужа вызвать из Италии более надежного художника, и великий князь,
отправляя в Венецию  Семена  Толбузина,  велел  ему  искать  там  церковного
мастера. Толбузин нашел в Венеции много мастеров,  но  только  один  из  них
согласился ехать в Москву  за  десять  рублей  в  месяц  жалованья:  то  был
болонский уроженец Аристотель Фиоравенти; и  его  даже  насилу  отпустили  с
Толбузиным. Аристотель привез сына Андрея и ученика Петра; осмотревши старые
церковные работы, он похвалил  гладкость  их,  но  сказал,  что  известь  не
клеевита и камень не тверд, почему и объявил, что начнет все  делать  снова;
остатки прежнего строения разбил стенобитною машиною-бараном.  "Удивительное
дело! - говорит летописец. - Три года делали,  а  он  меньше  чем  в  неделю
развалил, не успевали выносить камень!" Аристотель съездил  и  во  Владимир;
осмотревши  тамошнюю  церковь,  он  похвалил  ее  и  сказал:   "Это   работа
каких-нибудь наших мастеров!" Печь  для  обжигания  кирпича  он  устроил  за
Андроньевым монастырем,  делал  кирпичи  уже  прежних,  но  продолговатее  и
тверже; чтоб разломить их, нужно было прежде  в  воде  размачивать;  известь
также велел мешать  густо,  так  что  когда  засохнет,  то  и  ножом  нельзя
расколупать; для поднятия камней вверх Аристотель сделал колесо; чудно  было
смотреть, как поднимали колесом камни, прицепив их за веревку! В  1475  году
начал Аристотель свои работы, в 1479-м  кончил.  Освящение  соборной  церкви
Иоанн праздновал великолепно: велел раздать милостыню на весь город, угостил
обедом митрополита, епископов, архимандритов и всех бояр; на следующий  день
митрополит и все соборы (белое духовенство) обедали  у  государя  в  средней
горнице, а сам великий князь стоял перед ними и с сыном  своим.  Все  соборы
ели и пили на дворе великокняжеском семь  дней.  Но  построением  Успенского
собора не  ограничилась  деятельность  Аристотеля,  ибо  он  был  не  только
искусный муроль (архитектор), но умел также лить пушки и  стрелять  из  них,
лить колокола, чеканить монету. Во время осады Новгорода Аристотель построил
под Городищем мост на судах; во время похода  под  Тверь  Аристотель  шел  с
пушками; на монетах Иоаннова времени видна надпись: Aristoteles.
     Но деятельности одного Аристотеля было недостаточно для  удовлетворения
всем потребностям, которые начинало  чувствовать  новорожденное  государство
Московское; посылая к двору императорскому Юрия Траханиота,  Иоанн  дал  ему
наказ: "Добывать  великому  князю  мастеров:  рудника,  который  руду  знает
золотую и серебряную, да другого мастера, который умеет  от  земли  отделять
золото и серебро; если Юрий сыщет таких мастеров, то  ему  их  выпросить,  а
рядить их, чтоб ехали к великому князю на наем, по скольку им в месяц давать
за все про все; добывать также мастера хитрого, который бы  умел  к  городам
приступать, да другого мастера,  который  бы  умел  из  пушек  стрелять,  да
каменщика добывать хитрого, который бы умел палаты ставить,  да  серебряного
мастера хитрого, который бы умел большие сосуды делать и кубки  да  чеканить
бы умел и писать на сосудах". Короля Максимилиана Юрий должен  был  просить,
чтоб послал  к  великому  князю  лекаря  доброго,  который  бы  умел  лечить
внутренние болезни и раны. У венгерского короля Матвея  Иоанн  также  просил
рудознатцев, архитекторов, серебряных мастеров, пушечных литейщиков. В  1490
году великокняжеские послы  привезли  в  Москву  лекаря,  мастеров  стенных,
палатных, пушечных, серебряных и даже арганного игреца, в 1494  году  послы,
ездившие в Венецию и Медиолан, привезли в Москву Алевиза, стенного мастера и
палатного, и  Петра,  пушечника;  наконец,  под  1504  годом  встречаем  еще
известие о  привозе  послами  новых  многих  мастеров  из  Италии.  Один  из
венецианских мастеров, Антон Фрязин, поставил на Москве-реке  стрельницу,  а
под  нею  вывел  тайник;  Марко  Фрязин   поставил   стрельницу   на   углу,
Беклемишевскую; Петр Антон Фрязин поставил две стрельницы, одну у Боровицких
ворот, другую у Константиноеленинских, и построил часть стены от Свибловской
стрельницы до Боровицких ворот и провел стену  до  Неглинной;  в  1495  году
великий князь велел сносить дворы  и  церкви  за  Москвою  против  города  и
заложил стену каменную не по старой стене, возле Неглинной; между  стеною  и
дворами велено было оставить 109 сажен пустого пространства. В последний год
жизни Иоанновой разобрали  старый  собор  Архангельский  и  заложили  новый,
неизвестно, по плану какого архитектора. Мастера, выписанные было из  Пскова
для строения Успенского  собора,  не  остались  без  дела  и  после  приезда
Аристотелева; они построили Троицкий собор в  Сергиеве  монастыре,  соборные
церкви в монастырях московских - Златоустовом и  Сретенском,  Благовещенский
собор на дворе великокняжеском, церковь  Ризположения  на  митрополичьем.  В
1496 году поставлена была церковь Успения в Кириллове Белозерском монастыре,
ставили пять месяцев, издержали 250 рублей; каменщиков и стенщиков  было  20
мастеров, из них старший - Прохор Ростовский.
     Через семь лет после построения Успенского собора, в 1487 году, великий
князь велел венецианскому архитектору Марку заложить большую палату на своем
дворе, где стоял терем;  в  1491  году  она  была  готова  -  это  была  так
называемая Грановитая палата, которая назначалась для торжественных  приемов
и собраний, а жил  великий  князь  в  старом  деревянном  дворце.  Только  в
следующем, 1492 году он велел разобрать этот деревянный дворец  и  поставить
каменный за Архангельским собором, а сам во время его постройки жил  в  доме
князя Патрикеева; но в следующем же, 1493 году этот новый дворец сгорел, так
что великий князь принужден  был  на  некоторое  время  перебраться  в  домы
простых людей к Яузе, к церкви Николы в Подкопаевом; наконец, в 1499 году он
велел заложить дворец каменный, а под ним погреба и ледники на старом  своем
дворе у Благовещения и вести стену каменную от двора  своего  до  Боровицкой
стрельницы; строителем был мастер Алевиз из Медиолана. Митрополит Геронтий в
1473 году поставил у двора своего ворота из обожженного кирпича,  а  в  1477
году  -  палату  кирпичную  на  четырех  подклетях  каменных;  в  1493  году
митрополит Зосима поставил три кельи каменные  с  подклетями.  В  1471  году
купец Таракан заложил себе кирпичные палаты у Фроловских ворот; в 1485  году
трое вельмож построили  себе  кирпичные  палаты.  Церкви  и  палаты  строили
художники  иностранные;  церковная  живопись  оставалась  в  руках   русских
мастеров;  в  1482  году  ростовский  владыка   Вассиан   дал   сто   рублей
мастерам-иконникам - Дионисию, попу Тимофею, Ярцу и Коню,  которые  написали
Деисус в новую церковь Богородицы, и написали чудно  вельми  с  праздниками;
тот  же  Дионисий  написал  икону  Одигитрии   в   Вознесенский   монастырь;
упоминается также иконник Далмат.
     Из пушечных мастеров кроме Аристотеля  известен  был  италианец  Павлин
Дебосис, который в 1488 году слил пушку  большую.  Мы  видели,  что  великий
князь вызывал из-за границы мастеров, умевших находить руду и отделять ее от
земли: в 1491 году немцы Иван да Виктор нашли руду серебряную да  медную  на
реке Цымле, за полднища от реки Космы и за семь  днищ  от  реки  Печоры.  Мы
видели также, что Иоанн вызывал и лекарей;  судьба  последних,  сколько  нам
известно, была печальна в Москве. Лекарь Леон, родом  немец,  приехавший  из
Венеции, обещал вылечить сына  великокняжеского,  Иоанна  Молодого,  обрекая
себя в противном случае  смертной  казни;  больной  умер,  и  великий  князь
исполнил условие: после сыновних сорочин велел отсечь голову лекарю;  другой
лекарь, немец Антон, которого великий князь держал в  большой  чести,  лечил
татарского князя Каракучу, принадлежавшего к  дружине  царевича  Даньяра,  и
уморил его смертным зельем насмех,  как  говорит  летописец;  великий  князь
выдал лекаря сыну Каракучеву,  который,  получив  его,  хотел  отпустить  за
деньги; но великий князь не согласился и велел его убить; тогда татары свели
Антона на Москву-реку под мост зимою и зарезали ножом, как овцу; Аристотель,
видя, какой участи подвергаются иностранные мастера в  Москве,  испугался  и
начал проситься домой; но  великий  князь  велел  его  за  это  схватить  и,
ограбив, посадить на дворе Антоновом. Вызывая лекарей из-за границы, великий
князь  заботился  о  недопущении  заразительных  болезней   из-за   границы;
отправляя послом в Литву Мамонова, Иоанн велел ему справиться:  не  приезжал
ли в Вязьму из  Смоленска  кто-нибудь  больной  тою  болестью,  что  болячки
мечутся и слывет французскою и говорят, будто бы в вине ее привезли?
     Наконец, говоря о материальных средствах  Московского  государства  при
Иоанне III, мы должны упомянуть о ямах, или  почтах.  Учреждение  их  мы  не
можем приписать Иоанну: они существовали прежде и,  без  сомнения,  возникли
сначала вследствие татарских отношений; в  завещании  своем  Иоанн  говорит:
"Сын мой Василий в своем великом княжении держит ямы и подводы на дорогах по
тем местам, где они были при мне". Из грамоты новгородского владыки Геннадия
к митрополиту узнаем, что гонцы из Москвы в Новгород приезжали в три дня.
     В нравственном  состоянии  русского  общества  и,  во-первых,  в  сфере
церковной в правление Иоанна III видим  любопытные  явления,  относящиеся  к
определению отношений между властию церковною и гражданскою и  к  стремлению
улучшить нравственное состояние духовенства и мирян. В 1464 году  митрополит
Феодосии оставил митрополию и удалился  в  Чудов  монастырь;  тогда  великий
князь послал за братьями своими, князьями удельными,  за  всеми  епископами,
архимандритами и игумнами, и когда они  собрались,  то  изволением  великого
князя, братьев его и всех епископов избран  был  в  митрополиты  суздальский
епископ Филипп; которые же епископы лично  не  присутствовали,  те  прислали
соизволительные грамоты; таким же образом избраны были и преемники Филипповы
-  Геронтий  и  Симон;  на   поставлении   последнего,   когда   совершилась
божественная  служба  и  приспело  время   возвести   новопоставленного   на
митрополичье  место,  великий  князь  обратился  к  нему  с   такою   речью:
"Всемогущая и животворящая Святая  Троица,  дарующая  нам  государство  всея
Руси, подает тебе сей святой, великий престол архиерейства, митрополии  всея
Руси рукоположением и  священием  святых  отцов  архиепископов  и  епископов
нашего Русского царства. Отче! Прими жезл пастырства  и  взыдь  на  седалище
старейшинства святительского во имя господа Иисуса Христа  и  пречистой  его
матери; моли бога и пречистую его матерь  о  нас,  о  наших  детях,  о  всем
православии, и да подаст тебе господь бог здравие и долгоденствие на  многие
лета!" Дьяки запели: "Ис полла ети  деспота"  митрополиту,  который  отвечал
Иоанну: "Самодержавный владыко государь! Всемогущая  и  вседержащая  десница
вышнего да сохранит богопоставленное  твое  царство  мирно,  да  будет  твое
государство  многолетно  и  победительно   со   всеми   повинующимися   тебе
христолюбивыми воинствами и прочими народами; во все дни живота твоего здрав
буди, добро творя на многа лета". Дьяки пропели многолетие великому князю.
     В  1478  году  великий  князь  вступился  в  спор,   начавшийся   между
митрополитом  Геронтием  и  ростовским  архиепископом  Вассианом  по  поводу
Кириллова Белозерского монастыря. Монахи этого монастыря, не желая быть  под
управлением  ростовских  архиепископов,  просили  своего  удельного   князя,
Михаила Андреевича Верейского, взять их под свое ведение; князь обратился  с
просьбою к митрополиту, и тот дал грамоту, по которой монастырь  поступал  в
ведение князя Михаила, а  ростовский  архиепископ  лишался  над  ним  всякой
власти.  Вассиан  обратился  сначала  к  митрополиту  с  просьбою,  чтоб  не
вступался в его предел; когда же Геронтий его не послушал, то он обратился к
великому князю, прося суда с митрополитом по правилам. Иоанн принял  сторону
архиепископа, но митрополит не послушал и его. Тогда  великий  князь  послал
взять у князя Михаила митрополичью грамоту и велел съезжаться  в  Москву  на
собор всем епископам и архимандритам. Митрополит испугался соборного суда  и
упросил Иоанна потушить дело: великий князь помирил его с Вассианом, грамоту
изодрали, и Кириллов монастырь перешел  по-прежнему  в  ведение  ростовского
архиепископа. Иначе кончился спор, возникший  у  великого  князя  с  тем  же
митрополитом Геронтием  по  поводу  чисто  церковного  дела.  Нашлись  люди,
которые наговорили Иоанну, что  митрополит  во  время  освящения  Успенского
собора поступил не  по  правилам,  ходил  с  крестами  около  церкви  не  по
солнечному восходу. Великий князь рассердился, начал говорить,  что  за  это
бог пошлет гнев свой; начались толки, розыски; в книгах не нашли, как ходить
во время освящения церкви, по солнцу или против солнца; но речей было много:
одни говорили за митрополита, а другой говорил: "Я сам видел, как на  Святой
горе освящали церковь; там с крестами против солнца ходили", -  и  был  спор
большой,  которого  не  решили  ростовский  владыка  Вассиан   и   чудовский
архимандрит Геннадий, призванные великим князем. Митрополит в доказательство
своего мнения приводил, что когда диакон  кадит  престол  в  алтаре,  то  на
правую руку ходит с кадилом, а они говорили: "Солнце праведное Христос на ад
наступил, смерть связал и души освободил, для этого на Пасху исходят  против
солнца". Нашествие Ахмата и смерть Вассиана Ростовского прекратили на  время
спор; но когда все успокоилось, он опять возобновился; митрополит,  негодуя,
что великий князь все держится мнения его противников, выехал  из  Кремля  в
Симонов монастырь, оставив посох свой в Успенском соборе и  взявши  с  собою
только ризницу; он говорил, что если великий князь не  приедет  к  нему,  не
добьет челом и спора не прекратит, то он окончательно оставит  митрополию  и
будет жить в келье, как простой монах. Много между тем было выстроено  новых
церквей, которые оставались без освящения вследствие нерешенного дела о том,
как ходить с крестами: все священники и книжники,  иноки  и  миряне  держали
сторону митрополита, за великого  князя  стояли  только  преемник  Вассиана,
ростовский  владыка  Иоасаф,  родом  из  князей  Оболенских,  да   чудовский
архимандрит Геннадий. Видя на своей стороне такое меньшинство, великий князь
послал к митрополиту в Симонов  сына  своего  с  просьбою  возвратиться;  но
митрополит не послушал; тогда великий князь поехал сам бить  челом,  объявил
себя  виноватым,  обещал  вперед  во  всем  слушаться  митрополита,  и   тот
возвратился в Москву на свой стол. Случай скоро дал ему и  другое  торжество
над  противником  его,  Геннадием,  архимандритом  чудовским:  в  1482  году
крещенский сочельник пришелся в воскресенье, и Геннадий позволил братии пить
богоявленскую воду, поевши. Митрополит, узнавши  об  этом,  послал  схватить
Геннадия и привести к себе, тот убежал к великому  князю;  тогда  митрополит
сам пошел к великому князю с жалобами: обвинял Геннадия, во-первых,  в  том,
что  поступает  самовольно,  разрешает  такие  важные  вещи,   не   спросясь
митрополита; во-вторых, обесчестил такую священную воду. Великий князь выдал
его митрополиту, и тот велел  сковать  Геннадия  и  посадить  в  ледник  под
палату; великий князь с боярами упросил, однако, митрополита смиловаться над
преступником, приводя в  пример  милосердие  митрополита  Ионы,  уже  теперь
прославленного  чудесами,  над  ростовским  владыкою  Феодосием,  дерзнувшим
разрешить мясо  в  богоявленский  сочельник.  Через  два  года  после  этого
происшествия Геронтий заболел, решился оставить митрополию и опять  уехал  в
Симонов монастырь; великий князь, как видно, был доволен этим и уже назначил
ему в преемники  Паисия,  благочестивого  игумена  троицкого;  но  Геронтий,
выздоровевши, захотел опять на митрополию; тщетно великий  князь  посылал  к
нему  Паисия  уговаривать  остаться  при  прежнем  намерении;  Геронтий   не
соглашался  и  несколько  раз  убегал  из  монастыря  в   Москву,   но   его
перехватывали  на  дороге.  Соблазн  был  большой;   великий   князь   начал
советоваться с Паисием, можно ли взять Геронтия опять на митрополию.  Паисий
объявил, что можно, и объявил также, что  сам  никогда  не  согласится  быть
митрополитом: он по принуждению великого же князя согласился быть и троицким
игуменом и скоро потом оставил игуменство,  потому  что  не  мог  превратить
чернецов на божий путь, на молитву, пост, воздержание; они хотели даже убить
его, потому что между тамошними монахами были бояре  и  князья,  которые  не
хотели повиноваться ему. Великий князь, лишившись надежды видеть  Паисия  на
митрополии, согласился  на  вступление  Геронтия  опять  в  должность;  а  в
следующем,  1485  году  Геннадий  Чудовской  посвящен  был  в   архиепископы
Новгороду Великому.
     Здесь Геннадий нашел явление, которое грозило  русской  церкви  большею
опасностию. В половине XV века, а может быть и ранее, в Киеве явилась ересь,
как  видно,  смесь  иудейства  с  христианским  рационализмом,   отвергавшая
таинство св.  троицы,  божество  Иисуса  Христа,  необходимость  воплощения,
почитание угодников божиих, икон, монашество и т. д. Глава или член общества
киевских еретиков, жид Схария, приехал из Киева в Новгород вместе  с  князем
Михаилом Олельковичем. Неизвестно, зачем, собственно, приехал он в Новгород,
для распространения ли ереси или по делам  торговым,  неизвестно,  долго  ли
оставался; известно только то, что он с помощию  пятерых  сообщников,  также
жидов, насадил в Новгороде свою ересь. Первыми учениками Схарии  здесь  были
два священника, Дионисий и Алексей; как во время стригольничества,  наружное
благочестие первых еретиков обратило на них внимание народа и  содействовало
быстрому распространению ереси; еретики  старались  получить  священнические
места, чтобы успешнее действовать  на  своих  духовных  детей:  если  видели
человека твердого в православии, перед таким и сами являлись  православными;
перед  человеком,  обличающим  ересь,  они  и  сами  являлись  строгими   ее
обличителями, проклинали еретиков; но где видели человека  слабого  в  вере,
тут были готовы на ловлю. Еретики отличались ученостию, имели  книги,  каких
не было у православного духовенства, которое потому и не  могло  бороться  с
еретиками; Геннадий писал к ростовскому архиепископу Иоасафу: "Есть ли у вас
в Кириллове монастыре, или в Ферапонтове, или на Каменном книги:  Сильвестр,
папа римский, Слово Козьмы пресвитера на  ересь  богомилов,  Послание  Фотия
патриарха к болгарскому царю Борису,  Пророчества,  Бытия,  Царств,  Притчи,
Менандр, Иисус Сирахов, Логика, Дионисий Ареопагит, потому что эти  книги  у
еретиков все есть". Положение Новгорода  во  время  окончательной  борьбы  с
Москвою и непосредственно после нее не давало его  церковному  правительству
возможности обратить надлежащее внимание на ересь. Слава благочестивой жизни
и мудрости двух главных еретиков новгородских, Дионисия и Алексея,  достигла
до того, что обратила на них внимание великого князя,  когда  он  приехал  в
Новгород в 1480 году, и оба  они  взяты  были  в  Москву:  один  был  сделан
протопопом в Успенский, другой - священником в Архангельский  соборы;  здесь
они  скоро  распространили  свое   учение   и   между   людьми   известными,
могущественными по своему  влиянию;  в  числе  принявших  это  учение  были:
симоновский архимандрит Зосима, славный своею грамотностию  и  способностями
дьяк Федор Курицын с братом Иваном Волком, невестка  великого  князя  Елена,
мать наследника престола; Иоанн знал, что эти люди держат новое  учение,  но
по характеру своему не спешил  принять  решительных  мер,  ждал,  пока  дело
объяснится, особенно видя приверженность к новому учению людей,  которых  не
мог не уважать в том или другом отношении.
     Новгородский владыка Феофил, по известному нам уж положению его, не мог
обратить должного внимания на еретиков в своей пастве; еще менее мог сделать
это преемник Феофила Сергий;  но  Геннадию  скоро  случай  открыл  глаза;  с
распространением ереси в числе ее приверженцев,  разумеется,  нашлись  люди,
которые уже не отличались такою чистотою поведения, как первые еретики,  или
уже не считали более нужным притворствовать. Геннадию донесли, что несколько
священников в пьяном виде надругались над  иконами;  архиепископ  немедленно
дал знать об этом великому князю и митрополиту, нарядил  следствие,  обыскал
еретиков и отдал их на поруки, но они убежали в  Москву;  Геннадий  отправил
туда следственное дело. 13 февраля 1488 года он получил  от  великого  князя
такую грамоту: "Писал ты ко мне и к митрополиту грамоту о ересях, о хуле  на
Христа, сына божия, и на пречистую его богоматерь и о  поругании  св.  икон,
что  в  Новгороде  некоторые  священники,  дьяконы,  дьяки  и  простые  люди
жидовскую веру величают, а нашу веру, православную Христову, хулят, и список
этих ересей прислал ты к нам; я с своим отцом митрополитом, епископами и  со
всем собором по твоему списку рассудили, что поп  Григорий  семеновский,  да
поп Герасим никольский, да Григорья попа сын,  дьяк  Самсонка,  по  правилам
царским заслужили гражданскую казнь, потому что на них есть свидетельства  в
твоем  списке,  а  на  Гридю,  дьяка   борисоглебского,   в   твоем   списке
свидетельства  нет,  кроме  свидетельства  попа  Наума.  Попов  -  Григорья,
Герасима - и дьяка Самсонка я велел здесь  казнить  гражданскою  казнью  (их
били на торгу кнутом) и послал их к тебе: ты созови собор, обличи их ересь и
дай им наставление; если не покаются,  то  отошли  их  к  моим  наместникам,
которые казнят их гражданскою же  казнию;  Гридя  дьяк  к  тебе  же  послан,
обыскивай его там, обыскивай вместе с моими наместниками и  других,  которые
написаны в твоем списке; если найдешь их достойными вашей  казни  церковной,
то распорядись сам, как знаешь; если же будут заслуживать гражданской казни,
то отошли их к моим наместникам; да велите вместе с наместниками  переписать
имение Григорьево, Герасимово и Самсоново". Митрополит писал к  Геннадию  от
себя в том же смысле.
     Геннадий исполнил предписание, начал обыскивать еретиков и, которые  из
них покаялись, на тех положил епитимью, велел во время службы  стоять  перед
церковью, а в церковь не входить; тех же, которые не покаялись и  продолжали
хвалить  жидовскую  веру,  отослал   к   наместникам   великокняжеским   для
гражданской казни и обо всем деле послал подробные известия великому князю и
митрополиту. Но на эти известия он не получил  никакого  ответа  из  Москвы;
митрополит Геронтий, по словам Геннадия,  не  хотел  докучать  ими  великому
князю. Узнавши об этом, узнавши, что в Москве  еретики  живут  в  ослабе,  а
новгородские еретики, покаявшиеся было и находившиеся под епитимьею, убежали
в Москву, начали  здесь  ходить  беспрепятственно  в  церковь  и  алтарь,  а
некоторые даже служили литургию; видя такое послабление еретикам  в  Москве,
Геннадий обратился к человеку, который по своему характеру  и  нравственному
значению стоил многих могущественных помощников:  то  был  знаменитый  Иосиф
Волоколамский.
     Мы уже видели, что нравственные недуги вызывали в свежем и крепком теле
древней  России  сильное   противодействие   и   что   это   противодействие
преимущественно обнаруживалось  в  ряде  христианских  подвижников,  иноков,
которых дивная, строгая жизнь для  людей  с  лучшими  потребностями  служила
щитом против нравственной порчи. Строгое правило  иноческой  жизни,  правило
Сергия и Кирилла, на юге от Москвы поддерживалось в Боровском монастыре  его
игуменом и основателем Пафнутием, страшным старцем, который имел дар по лицу
приближающегося к нему человека угадывать дурную  страсть,  дурное  дело.  К
такому-то наставнику не усумнился прийти молодой Иван Санин, сын московского
служилого человека, потомок выходца  из  Западной  Руси.  Еще  не  достигнув
двадцатилетнего возраста, Иван уже успел испытать  свои  силы  в  безмолвной
иноческой жизни, но не был доволен  своим  опытом,  искал  высшего  образца,
опытнейшего  подвижника  -  ему  указали  Пафнутия.  Пришедши  в   Боровский
монастырь, Иван застал игумена и братию за тяжелою  работою:  они  носили  и
обтесывали бревна и потом без отдыха  шли  в  церковь  на  вечернюю  службу.
Такова была жизнь, ожидавшая молодого  человека  в  монастыре;  но  такая-то
именно жизнь уже давно и прельщала его; он упал к ногам  Пафнутия  и  просил
принять его в число братий; Пафнутий узнал, с кем имел дело, и в тот же день
постриг пришлеца, который получил имя  Иосифа.  Строг  был  искус,  которому
подвергся Иосиф в Пафнутиевом монастыре; но  это  был  один  из  тех  людей,
которые   не   утомляются   никакими   трудами,   никакими   лишениями,   не
останавливаются никакими препятствиями при  достижении  раз  предназначенной
цели. Когда по смерти Пафнутия Иосифа избрали игуменом Боровского монастыря,
то он уже  не  довольствовался  уставом,  который  был  в  силе  во  времена
Пафнутия, но хотел ввести устав строжайший; когда же большинство  братии  не
согласилось на  это,  Иосиф  оставил  Пафнутиев  монастырь,  посетил  другие
обители, присматриваясь к уставам и выбирая, какой бы был построже,  наконец
решился основать собственный монастырь в лесах волоколамских с самым строгим
общежительным уставом; как Иосиф не любил  останавливаться,  доказывает  то,
что, запретив женщинам вход в монастырь и всякое сношение с братиею, он  сам
себе не позволил видеться с престарелою матерью.
     Такого-то неутомимого борца вызвал Геннадий на помощь против  ереси,  и
такой помощник был необходим, потому  что  ересь  усиливалась  все  более  и
более. Митрополит Геронтий умер в 1489 году, и при  избрании  ему  преемника
сторона  еретиков  получила   верх;   митрополитом   назначен   был   тайный
соумышленник их,  симоновский  архимандрит  Зосима;  Геннадия  Новгородского
отвели от присутствия при  избрании  митрополита,  и  Зосима  немедленно  же
оказал нерасположение свое  к  новгородскому  владыке,  потребовав  от  него
нового  архиерейского  исповедания.  Оскорбленный   Геннадий   отвечал   ему
любопытным письмом, в  котором  жаловался,  что  его  постоянно  отводят  от
присутствия на соборах  московских:  "Когда  архиепископ  ростовский  Иоасаф
оставил владычество, то вместо того, чтоб за нами за всеми послать и собором
обыск сделать, обо мне и не упомянули; а гонцы  ежедневно  ездят  с  пустыми
делами из Москвы в Новгород в три дни. Хотелось  мне  очень  быть  на  твоем
поставлении; но вот пришел наказ от государя великого князя  о  его  великих
делах, велел мне об них хлопотать, а в Москву не  велел  ехать.  Велишь  мне
писать исповедание; но я  уже  положил  раз  исповедание  пред  отцом  моим,
Геронтием митрополитом, и пред всем собором; это исповедание у вас в  казне;
а как я исповедался пред богом, так и стою неподвижно:  в  Литву  грамот  не
посылаю, оттуда мне также не присылают грамот, и  литовские  ставленники  не
служат в моей архиепископии. Если же  литовские  окаянные  дела  прозябли  в
Русской земле, в Великом Новгороде, когда был в нем князь Михайла Олелькович
и с ним жидовин  еретик,  и  от  этого  жидовина  распространилась  ересь  в
Новгородской  земле,  сперва  держали  ее  тайно,  а  потом  спьяну   начали
проговариваться, то  я  тотчас  же  об  этом  дал  знать  великому  князю  и
митрополиту Геронтию". Описавши свои действия против еретиков и послабление,
которое встретили они в Москве, Геннадий требует  от  митрополита,  чтоб  он
вместе с собором предал еретиков проклятию, после  чего  продолжает:  "Стала
беда с тех пор, как приехал  Курицын  из  Венгрии  и  еретики  из  Новгорода
перебежали в Москву: Курицын у еретиков главный заступник, а  о  государевой
чести попечения не имеет.  Теперь  же  еще  беда  стала  земская  и  нечесть
государская большая; церкви старые, извечные  вынесены  из  города  вон  (по
случаю строения новых  стен),  да  и  монастыри  старые,  извечные  с  места
переставлены; но этого мало: кости мертвых вынесены в  Дорогомилово,  да  на
тех местах сад развели... Если же государь наш, князь великий,  еретиков  не
обыщет и не казнит, то как ему с своей земли позор свести? Смотри, франки по
своей  вере  какую  крепость  держат;  сказывал  мне  цесарский  посол   про
испанского короля, как он свою землю очистил, и я с  его  речи  послал  тебе
список. Да поговори великому князю накрепко, чтоб велел мне быть в Москве  и
у тебя благословиться; потому что здесь какие бы великие дела  ни  были,  но
больше того дела нет; если это дело управится, то и  здешним  великим  делам
укрепление будет. Да жалуюсь теперь тебе на  чернеца  Захара,  стригольника;
бранит  меня  беспрестанно  уже  четвертый  год,  посылает  грамоты  в   мою
архиепископию, к чернецам и священникам, а что по Московской земле разослал,
тому и числа нет".
     Дело об еретиках получило такую гласность  по  всему  государству,  что
нельзя было не заняться им: Зосима должен  был  созвать  собор,  на  который
представили еретиков,  бежавших  из  Новгорода  в  Москву;  собственноручные
показания  их,  данные  ими  прежде  Геннадию,   служили   таким   очевидным
доказательством, что Зосиме не было никаких средств защищать своих; еретиков
прокляли, некоторых из них сослали  в  заточение,  других  -  в  Новгород  к
Геннадию. Последний  велел  их  посадить  на  лошадей,  лицом  к  хвосту,  в
вывороченном платье, в берестовых остроконечных шлемах, в каких изображаются
бесы, с мочальными кистями, в венцах из сена и соломы, с надписью: "Се  есть
сатанино воинство!"  В  таком  наряде  возили  их  по  улицам  новгородским;
встречающиеся плевали им в глаза  и  кричали:  "Вот  враги  божии,  хулители
Христа!" В заключение на еретиках зажжены были шлемы.
     Но этот позор  в  Новгороде  не  обессилил  ереси  в  Москве.  Дерзость
еретиков особенно усилилась, когда 1492  год  прошел,  а  чаемого  с  концом
седьмого тысячелетия конца  миру  не  было.  "Если  Христос  был  мессия,  -
говорили еретики православным, - то почему же не является  он  в  славе,  по
вашим ожиданиям?" и  проч.  Иосиф  писал  против  них  обличительные  слова,
собрание  которых  известно  под  именем  Просветителя,  в  каком  состоянии
находились умы  в  это  время,  видно  из  послания  его  Нифонту,  епископу
суздальскому. "С того времени, - писал он, - как солнце православия воссияло
в земле нашей, у нас никогда не бывало такой ереси: в домах, на дорогах,  на
рынке все - иноки и миряне - с сомнением рассуждают о вере,  основываясь  не
на учении пророков, апостолов и св. отцов, а на словах еретиков, отступников
христианства; с ними дружатся, учатся от них  жидовству.  А  от  митрополита
еретики не выходят из дому, даже спят у него". Иосиф требовал, чтоб владыки,
верные православию, отказались от всякого сообщения с Зосимою, внушали бы  и
другим, чтоб никто не приходил к нему, не принимал  от  него  благословения;
вооружился против мнения, которое  особенно  защищал  Зосима,  что  еретиков
осуждать не должно. Зосима в 1494 году действительно отрекся от  митрополии:
оставлять в челе церкви человека, громко обвиненного в ереси и не  хотевшего
торжественно оправдываться, было уже слишком  соблазнительно;  сами  еретики
могли желать удаления Зосимы, как скоро он своим неблагоразумным  поведением
уже обличил себя и мог быть теперь более вреден, чем полезен их обществу.  В
невольной грамоте Геннадия на избрание преемника Зосиме,  троицкого  игумена
Симона, читаем: "Что ми есте (епископы) прислали  грамоту,  возвещая  нашему
смирению, что отец Зосима митрополит своей ради немощи оставил стол  русской
митрополии и, пришед в святую великую соборную церковь,  пред  всеми  омофор
свой на престол положил,  и  свидетеля  на  то  господа  бога  нарицая,  яко
невозможно ему к тому святительская действовати, ни митрополитом нарицатися,
и отойде  в  монастырь  в  смиренноиноческое  жительство".  В  летописях  же
говорится, что Зосима оставил митрополию не своею волею, но  был  удален  за
страсть к вину и за нерадение о церкви. Если в Зосиме действительно открылся
означенный порок, то это было достаточною причиною  к  его  удалению  как  в
глазах православных, так и еретиков, которым он  мог  сильно  вредить  своим
поведением.
     Удаление Зосимы нисколько не ослабило значения еретиков в Москве; но им
нужно было поднять его в  Новгороде,  где  благодаря  деятельности  Геннадия
ересь ослабела значительно, и вот по старанию Федора Курицына в новгородский
Юрьев монастырь назначен был архимандритом монах Кассиан, державшийся ереси.
В Кассиане новгородские еретики должны  были  найти  и  действительно  нашли
могущественную опору:  в  его  кельях  держали  они  свои  тайные  собрания.
Геннадий, однако, нашел их и тут и заставил бежать в Литву и к немцам. Но  в
Москве могла ли ересь ослабеть, когда невестка великого князя Елена была  на
ее стороне, а на стороне Елены были самые могущественные  вельможи,  которые
достигли  наконец  того,  что  Иоанн  торжественно  объявил  сына   Еленина,
Димитрия, наследником стола великокняжеского. Мы  видели,  однако,  что  это
торжество Елены и ее приверженцев было  непродолжительно,  что  скоро  София
восторжествовала  в  свою  очередь,  казнь  и   пострижение   были   участью
Ряполовских и Патрикеевых, удаление и, наконец, тесное заключение -  участью
Елены и ее сына. Мы не знаем, какое было значение Иосифа в этих переворотах;
но, видя тесную связь волоколамского игумена и его учеников с великим князем
Василием, сыном Софии, видя в то же время сильную ненависть Курбского к этим
осифлянам, "подобным великому князю Василию, скорым помощникам его и во всем
потаковникам  и  подражателям",  -  как  говорит  Курбский,  -  видя   такие
отношения, мы необходимо должны заключить, что связь Иосифа с Василием и его
матерью началась и укрепилась во время  борьбы  с  ересью:  действуя  против
еретиков, следовательно, против Елены, Иосиф, естественно, должен был  стать
на сторону Софии и ее  сына.  Понятно,  как  торжество  последних  облегчило
Иосифу борьбу с ересью: он нашел доступ к великому князю,  начал  упрашивать
его о принятии  строгих  мер  против  еретиков;  тот  обещал  исполнить  его
желание, открыл, что знал об ереси, которую держал протопоп Алексей и  Федор
Курицын, что и Елена была вовлечена в ересь, раскаивался, что  прежде  слабо
поступал с еретиками; Иосиф требовал раскаяния на деле. "Государь, - говорил
он Иоанну, - подвинься только на нынешних еретиков, и за  прежних  тебя  бог
простит". Но строгие решительные меры, которые должно было употребить против
еретиков по требованию Иосифа, могли заставить  задуматься  великого  князя,
слышавшего, с другой  стороны,  сильный  ропот  на  ревность  волоколамского
игумена; Геннадий  Новгородский  был  лишен  архиепископии  по  причинам,  о
которых будет речь  ниже;  наконец,  в  это  время  летописцы  говорят,  что
здоровье Иоанна начало расстраиваться после  смерти  Софии;  все  это  могло
содействовать  замедлению  собора  на   еретиков.   Иосиф   между   тем   не
успокаивался: он обратился  к  духовнику  великокняжескому,  андрониковскому
архимандриту Митрофану,  с  просьбою  действовать  на  Иоанна;  наконец  его
желание исполнилось: в конце 1504 года созван был  собор  на  еретиков;  они
защищали свое учение, Иосиф был обличителем; следствием собора было то,  что
Волк  Курицын,  Димитрий  Коноплев,  Иван  Максимов,  архимандрит  юрьевский
Кассиан с братом и многие другие  еретики  были  сожжены;  Некрасу  Рукавову
сперва отрезали язык и потом сожгли в Новгороде; иных разослали в заточение,
других - по монастырям. Некоторые  из  еретиков,  приговоренных  к  смертной
казни, объявили, что раскаиваются; но их  раскаяние  не  было  принято,  ибо
Иосиф представил, что раскаяние, вынужденное  страхом,  не  есть  искреннее.
Удар,  нанесенный  ереси  собором  1504  года,  был   силен,   но   не   был
окончательным; мы еще должны будем обратиться к этому предмету в рассказе  о
делах преемника Иоаннова.
     Кроме важного дела о ереси жидовской церковные соборы Иоаннова  времени
занимались не менее важным делом  улучшения  нравственности  духовенства.  В
1468 году псковичи отлучили от службы вдовых священников и дьяконов по  всей
Псковской волости, не спросившись ни митрополита, ни епископов;  архиепископ
новгородский  Иона  хотел  наложить  на  них  за  это  неблагословение,   но
митрополит Феодосий запретил ему это делать.  Феодосий  знаменит  в  истории
русской церкви как жертва святой ревности к  улучшению  нравов  духовенства;
он, говорит летописец, хотел священников и дьяконов силою навести  на  божий
путь: начал их каждое воскресенье  созывать  и  учить  по  святым  правилам,
вдовым дьяконам и священникам приказывал постригаться в монахи;  у  кого  из
них были наложницы, тех наказывал без  милости,  снимал  с  них  священство,
налагал пени; церквей наставили  много,  и  вот  всякий,  кому  не  хотелось
работать, шел в священники, не оставляя плотских страстей, потому что шел не
богу  служить,  а  тело  свое  льготить.  Когда  вследствие   мер   Феодосия
недостойные священнослужители были удалены, то многие  церкви  остались  без
священников; люди начали тужить об этом  и  порицать  митрополита.  Это  так
огорчило Феодосия, что он заболел, и когда выздоровел, то уже не хотел более
оставаться митрополитом, удалился в Чудов монастырь, взял  к  себе  в  келью
расслабленного старца, стал служить ему, омывать струпы.
     Вопрос, поднятый псковичами и Феодосием в начале княжения Иоаннова, был
потом  возобновлен  известным  уже   нам   своею   деятельностию   Геннадием
Новгородским, который вписал свое имя в историю  русского  просвещения  тем,
что первый начал говорить о необходимости училищ для духовных. "Бил я челом,
- пишет Геннадий к митрополиту Симону, - государю великому князю, чтоб велел
училища устроить: ведь я своему государю напоминаю об этом для его же  чести
и спасения, а  нам  бы  простор  был;  когда  приведут  ко  мне  ставленника
грамотного, то я велю ему ектению выучить да и ставлю его и отпускаю  тотчас
же, научив, как божественную службу совершать; и такие на меня не ропщут. Но
вот приведут ко мне мужика: я велю ему апостол дать читать, а он  и  ступить
не умеет, велю дать псалтирь - он и потому едва бредет; я ему откажу, а  они
кричат: земля, господин, такая, не можем добыть  человека,  кто  бы  грамоте
умел; но ведь это всей земле позор, будто нет  в  земле  человека,  кого  бы
можно в попы поставить. Бьют мне челом: пожалуй, господин, вели учить! Вот я
прикажу учить его ектениям, а он и к слову не может  пристать:  ты  говоришь
ему то, а он совсем другое; велю учить азбуке, а он, поучившись немного,  да
просится прочь, не хочет учиться; а иной и учится, но не  усердно  и  потому
живет долго. Вот такие-то меня и бранят, а мне что же делать?  Не  могу,  не
учивши их, поставить. Для того-то я и бью челом государю, чтоб велел училища
устроить: его разумом и грозою, а твоим благословением это дело  исправится;
ты бы, господин, отец наш,  государей  наших  великих  князей  просил,  чтоб
велели училища устроить; а мой совет  таков,  что  учить  в  училище  сперва
азбуке, а потом псалтири с следованием накрепко; когда это выучат, то  могут
читать всякие книги. А вот мужики невежды учат ребят, только речь им портят:
прежде выучат вечерню и за это мастеру принесет кашу  да  гривну  денег,  за
заутреню то же или еще и больше, за часы  особенно,  да  подарки  еще  несет
кроме условной платы; а от мастера отойдет - ничего не умеет, только  бредет
по книге, о церковном же порядке понятия не имеет.  Если  государь  прикажет
учить и цену назначит, что брать за  ученье,  то  учащимся  будет  легко,  а
противиться никто не посмеет; да чтоб и попов ставленых велел учить,  потому
что нераденье в землю вошло. Вот теперь у меня побежали четверо ставленников
- Максимка, да Куземка, да Афанаська, да Емельянка мясник; этот и  с  неделю
не поучился - побежал; православны ли  такие  будут!  По  мне  таких  нельзя
ставить в попы; о них бог сказал чрез пророка: ты разум мой отверже,  аз  же
отрину тебя, да не будеши мне служитель".
     В 1503 году митрополит Симон вместе с  Геннадием  и  с  шестью  другими
епископами  на  соборе  определили:  так  как  найдено,  что  многие  вдовые
священники и дьяконы после  жен  держали  у  себя  наложниц,  не  переставая
священнодействовать, то вперед вдовым попам и дьяконам не  служить;  которые
из них уличены в держании наложниц, тем наложниц  отпустить,  жить  в  миру,
волос своих не растить,  платье  носить  мирское  и  дань  давать  вместе  с
мирскими людьми и никаких священнических служб не отправлять; а кто из них с
наложницею уйдет в дальние места и начнет служить, тех предавать гражданским
судьям; на которых же вдовых попов  и  дьяконов  дурной  молвы  нет  и  сами
говорят, что живут после жен чисто, тем стоять в церкви на крилосах, держать
дома епитрахили и приобщаться  св.  тайн  в  епитрахилях,  а  дьяконам  -  в
стихарях и орарях, но не  служить,  а  пользоваться  четвертою  частию  всех
церковных доходов. Чернецам и черницам в одном монастыре вместе не  жить:  в
мужском монастыре служить игумену, а в женском - белому священнику. Если поп
или дьякон в который день напьется пьян, то на другой  день  ему  обедни  не
служить. На том же соборе было постановлено:  митрополиту,  архиепископам  и
епископам от поставления духовных лиц всяких степеней не брать ничего; также
от ставленых грамот, печатнику от печати и дьяку от подписи не брать ничего;
ставить в священники не раньше тридцати лет, в дьяконы -  не  раньше  25,  в
поддьяконы - не раньше 20. За нарушение этих правил собор определил  лишение
сана; и кто же первый был обвинен в нарушении  этих  правил,  и  кто  первый
подвергся  наказанию,  определенному  собором?  Геннадий  Новгородский!  Под
следующим же, 1504 годом читаем в летописях: Геннадий, архиепископ  Великого
Новгорода и Пскова, оставил престол свой неволею: приехавши из Москвы  после
собора, начал мзду брать с священников за ставление и  еще  больше  прежнего
вопреки обещанию, данному на соборе, по совету любимца своего, дьяка Михайлы
Гостенкова; великий князь и митрополит, обыскавши, свели его  с  престола  в
Москву, где он был помещен в Чудове монастыре. Догадываются,  что  свержение
Геннадия было делом еретиков.
     В монастыри старались  вводить  общежительные  уставы;  общее  житие  в
митрополичьих уставных грамотах  называется  богорадным;  по  этим  грамотам
архимандрит должен был иметь  одну  трапезу  с  братиею,  мог  иметь  особую
трапезу только в случае прихода великих гостей; всякий  приход  монастырский
архимандрит ведает по слову и по совету со всею братиею; нужно будет избрать
кого-нибудь  из  братий  для  ведания  монастырского  прихода  и  церковного
строения, келаря, купчину, нужно будет послать кого на монастырскую службу -
архимандрит избирает и поставляет с ведома всей братии, кого братья  изберут
и по его благословению; также  иноков  приходящих  архимандрит  принимает  с
согласия всей братии; без благословения архимандрита  иноки  не  выходят  из
монастыря;  доходы  с  земель  монастырских  делятся  так:  архимандриту   -
половина, священникам, дьяконам и чернецам - другая; последняя делится опять
на две части: одна - священникам и дьяконам, другая  -  чернецам;  таким  же
образом поднимаются дань митрополичья и проезды; что же касается до  годовых
дач или сорокоустов, вписов, молебнов, то этими доходами архимандрит делится
пополам с священниками и дьяконами: одна половина - архимандриту,  другая  -
священникам и дьяконам с просвирником и пономарем; а чернецы в эти доходы не
вступаются. По завещанию преподобного Евфросина  Псковского  чернецы  в  его
монастыре не должны были есть  по  келиям,  кроме  праздника  или  пиршества
какого-нибудь, не должны были носить немецкого платья, также  шуб  с  пухом,
держать  баню,  позволять  женщинам  входить  в  монастырь.  Иосиф  Волоцкий
запрещает иноку разговаривать во время службы церковной  и  на  трепезе;  на
трапезе брать у брата кушанье и ставить перед ним свое; есть и  пить  больше
других; ходить в деревню за каким-либо делом; из церкви и из  трапезы  брать
книги без благословения пономаря; если  инок  увидит  в  книге  какую-нибудь
погрешность, то не смеет  переписывать  или  вырезывать,  а  должен  сказать
настоятелю и по другой книге исправить, а  не  по  своему  домышлению;  если
случится согрешить словом или делом, или помышлением, то просить прощения  у
настоятеля в тот же день, а не откладывать до утра. Тот  же  Иосиф  запретил
инокам своего монастыря под страхом бесчестного изгнания принимать  в  келию
мед, вино, пиво, квас медвяный, брагу. Мы видели уже, что Иосиф прежде всего
старался  воскресить  предание  о  строгости  монастырской  жизни.  В   этом
отношении очень важно  для  нас  сочинение  его  "Сказание  о  святых  отцах
монастырей русских",  где  сочинитель  представляет  нам  борьбу  хранителей
древнего предания с его нарушителями и постоянно  высказывает  свою  любимую
мысль о необходимости строгих мер для поддержания строгости иноческой жизни.
"Святой Сергий и другие святые, - говорит Иосиф, - такое  старание  имели  о
пастве, что не пропускали ни малейшего небрежения или преслушания; они  были
милостивы,  где  следовало,  и  были  строги,  где   настояла   потребность,
согрешавших обличали  и  понуждали  к  добру,  ослушникам  же  не  позволяли
своевольничать,  но  отлучали  их  от  церкви  и  от  трапезы.  Между   ними
господствовала такая нищета, такое отсутствие любостяжания,  что  в  обители
св. Сергия и самые книги писали не на пергамене, а на берестах; сам  же  св.
Сергий носил такое бедное платье, что приходящие часто  не  узнавали  его  и
думали, что это один из просителей. О святом же Кирилле что мне  писать?  По
кончине его и учеников его в наше время был в его  монастыре  настоятель  из
другого монастыря и начал нарушать некоторые предания  и  постановления  св.
Кирилла; но в то же время был в  монастыре  старец  святой,  именем  Досифей
Неведомицын, и другие старцы, любившие предания св. Кирилла;  они  не  стали
молчать, видя нарушение  древнего  устава,  и  за  это  страдали  от  нового
настоятеля, блаженный же Досифей  много  раз  бывал  бит  от  него.  Однажды
игумен,  рассердившись  на  Досифея  за  увещания  не  развращать  предания,
столкнул блаженного старца  с  трапезного  места  так,  что  тот  упал,  как
мертвый, на землю; выздоровевши, Досифей пришел к игумену  и  сказал:  "Хоть
убей меня до смерти, а я не перестану говорить тебе об уставе". Этот  игумен
ушел; выбрали нового,  также  из  другого  монастыря,  и  этот  опять  начал
нарушать некоторые предания: в церкви во время соборного пения и  в  трапезе
за обедом любил разговаривать  о  бесполезных  вещах.  Благочестивые  старцы
по-прежнему стали его удерживать от этого, а он бросался на них с  палкою  и
бил; наконец стыдно ему стало, и он ушел  из  монастыря.  Выбрали  третьего,
постриженника Кириллова монастыря, но и этот оказался таким же  разрушителем
преданий; тогда все лучшие старцы убежали из монастыря; на  этот  раз  князь
вступился в дело, велел выгнать игумена, и старцы возвратились".
     В  поучениях  священнослужителям,  дошедших  до  нас  от   описываемого
времени,  находятся,  между  прочим,  следующие   наставления:   "В   церкви
разговаривать не давай, приноса не приноси на божий жертвенник от  неверных,
еретиков,  развратников,  воров,   разбойников,   грабителей   и   властелей
немилосердых, корчемников, резоимцев  (рез  -  процент),  ротников  (рота  -
клятва),  клеветников,  поклепников,  лжепослухов,   волхвов,   потворников,
игрецов, злобников или кто томит челядь свою голодом и ранами и  наготою.  К
убогим сиротам, болен ли кто-нибудь из них, или умрет, или  родит,  приходи,
прежде чем позовут; стой на страже  день  и  ночь  с  крещением,  покаянием,
причастием, твори достойное правило с любовию, тихо,  неспеша:  младенец  не
разумеет, мертвец не чувствует; младенца крести и всякому человеку причастие
давай, кроме мертвеца; кого изгубишь леностию или  нерадением,  мука  их  на
тебе взыщется; к троеженцу не входи  в  дом,  разве  только  будет  на  одре
смертном".
     Нравственное состояние недавно обращенных в христианство пермичей,  как
духовных,  так  и  мирян,  требовало  особенной  заботливости   со   стороны
митрополита, требовало особенного поучения. В 1501 году митрополит  писал  к
пермскому духовенству: "Слышу о вас, что о  церковном  исправлении  и  своем
спасении не радите, о духовных детях не брежете и душевной пользы не  ищете:
сами едите и пьете не в приличное время, до обеда, а  этим  и  новокрещенным
людям  послабление  даете;  многие  новокрещенные  люди,  смотря   на   вас,
соблазняются, то же делают; да и вступают в незаконные  браки  в  родстве  и
другие богомерзкие дела творят". К мирянам тот же митрополит писал: "Кумирам
не служите, треб их не принимайте, воипелю болвану не молитесь  по  древнему
обычаю и всяких тризнищ не творите идолам, в браки незаконные не  вступайте,
как слышно о вас, что у вас женятся  в  родстве,  по  ветхому  и  татарскому
обычаю: кто у вас умрет, то второй его брат  берет  за  себя  его  вдову,  и
третий брат так же делает; а жены  ваши  ходят  простоволосые.  Все  это  вы
делаете не по закону христианскому".
     Что касается материального благосостояния  духовенства,  то  митрополит
пользовался теми же  доходами,  какие  имел  и  прежде:  нерехтские  соляные
варницы митрополичьи и живущие в них люди были освобождены от дани,  пошлин,
подсудности волостелям и тиунам великой княгини Марии; в 1504  году  великий
князь освободил митрополичьи села и монастыри в  Московском  и  Владимирском
уездах от подсудимости своим наместникам и волостелям; обозы  с  шекснинскою
рыбою,  шедшие  в  Москву  для  митрополита,  освобождены  были  от  пошлин;
митрополит отправлял слугу своего с товарами  для  торговли,  "чтоб  прибыло
церкви божией в подможение"; в подорожной этому купчине  митрополит  просил,
чтоб пошлин нигде с него не брали и в тесных местах провожали.  Относительно
архиерейских доходов с  подчиненного  духовенства  в  описываемое  время  мы
узнаем некоторые новые подробности против  прежнего;  пошлины  перечисляются
так:  "Дань  петровская  и  рождественская,   десятина,   данская   пошлина,
десятинничьи пошлины,  доводчичьи,  заездничьи,  зазывничьи,  благословенная
куница,  явленная  куница  с  грамотою,  полоть,  казенные  алтыны,  писчее,
людское". Мы видели, что и прежде возникало сомнение, следует ли  монастырям
владеть селами. И митрополит Киприан решительно склонялся  к  отрицательному
ответу; при  Иоанне  III  вопрос  возобновился:  он  был  поднят  на  соборе
знаменитым отшельником, основателем скитского жития  Нилом  Майковым,  более
известным под именем Сорского (по обители его на реке Соре, в 15 верстах  от
Кириллова Белозерского монастыря); Нил требовал, чтоб у  монастырей  сел  не
было, а жили бы чернецы по пустыням и кормились рукоделием;  это  требование
поддерживали пустынники белозерские. Но против него  восстал  знаменитый  же
подвигами иноческой жизни старец Иосиф Волоцкий. Нил  смотрел  на  монастырь
как на общество людей, отказавшихся от мира; это  общество,  в  глазах  его,
было тем совершеннее, чем менее имело столкновений с миром; Иосиф  же  кроме
этого значения монастыря предполагал еще другое;  он  смотрел  на  монастырь
также как на рассадник  властей  церковных;  Нил  имел  в  виду  отшельника,
желающего укрыться от мира,  от  всех  его  отношений,  в  болотах  и  лесах
белозерских; Иосиф имел в виду также и владыку, епископа, который будет взят
из монастыря. "Если у монастырей сел не будет, - говорил  Иосиф,  -  то  как
честному и благородному человеку постричься? Если не будет честных  старцев,
то откуда взять на митрополию или архиепископа, или епископа? Если не  будет
честных старцев и  благородных,  то  вера  поколеблется".  Вспомним,  что  в
описываемое время обеспеченное содержание могло представляться не иначе  как
в виде владения земельною собственностию, служилые люди получали  содержание
в виде поместий;  следовательно,  вопрос  о  содержании  монашествующих  мог
представиться только в такой форме: или владеть  им  селами,  или  кормиться
подаянием и работою рук. Мнение Иосифа Волоцкого превозмогло  на  соборе,  и
митрополит Симон отвечал великому князю, что духовенство  не  дерзает  и  не
благоволит отдавать церковных  земель,  причем  ссылался  на  давний  обычай
греческой и русской церкви, на уставы Владимира и Ярослава, наконец, даже на
пример ханов татарских,  которые  никогда  не  трогали  имуществ  церковных.
Великий князь оставил дело, но  вопрос,  как  увидим  после,  не  переставал
разделять русское духовенство.
     Встречаем известие, что в  описываемое  время  священники  и  в  Москве
распределялись по соборам. Касательно прав духовенства мы видим, что оно  не
было  освобождено  от  телесного  наказания.  Кроме  известий  о  наказаниях
еретикам под 1483 годом встречаем  известие,  что  чудовского  архимандрита,
князя Ухтомского и еще какого-то Хомутова били на торгу кнутом  за  то,  что
они составили подложную  жалованную  грамоту  Спасо-Каменному  монастырю  от
имени князя Андрея Вологодского после уже  его  смерти.  От  торговой  казни
духовенство не было  освобождено  и  во  Пскове,  что  видим  из  следующего
известия под 1495 годом: по случаю шведской войны псковичи  назначили  набор
ратных людей - с десяти сох конного человека; назначили сбор со  священников
и дьяконов; но священники нашли в правилах, что не следует брать ратников  с
церковных земель; тогда посадники хотели силою заставить  их  давать  ратных
людей, причем хотели двоих священников кнутом избесчестить,  и  те  в  одних
сорочках стояли на вече.
     В заключение мы должны упомянуть о связи русской церкви с восточною при
Иоанне III. В 1464 году митрополит Феодосий писал в Новгород и Псков,  прося
жертвовать на  искупление  св.  гроба  от  египетского  султана;  для  сбора
пожертвований хотел ехать в Москву сам иерусалимский патриарх Иоаким, но  на
дороге заболел  и  умер  в  Кафе,  завещав  свое  дело  Иосифу,  нареченному
митрополиту Кесарии Филипповой, который был поставлен на свою  митрополию  в
Москве  здешним  митрополитом  Феодосием  по  благословению  и  по  грамотам
патриарха Иоакима.  В  1480  году  иерусалимский  патриарх  Иоаким  писал  к
митрополиту Геронтию, что один русский, именем  Григорий,  под  видом  купца
нашел его в Египте и просил  дать  благословение  и  писание  к  московскому
митрополиту в порадование и приятельство. Приходил также  за  милостынею  из
Афонской горы, из  монастыря  Ксиропотамона,  инок  Герасим;  великий  князь
наградил его и отпустил; но на дороге старец был  взят  в  плен  и  ограблен
татарами, которые продали его в Астрахань, из Астрахани - в Казань,  где  он
был выкуплен и  препровожден  в  Москву;  митрополит  Симон  писал  окружное
послание, прося пожертвований для этого Герасима. Видя, с одной  стороны,  в
русской церкви желание не прерывать связи с греческою церковию и  сочувствие
к бедствиям последней - с другой, мы видим сильное отвращение к сближению  с
церковию латинскою; в этом отношении любопытно письмо из Пскова от какого-то
Филиппа  Петрова   (вероятно,   наместника   владычного)   к   новгородскому
архиепископу Геннадию о споре псковских священников с  латинскими  монахами:
"Пришли серые чернецы от немцев в Псков да стали говорить  о  вере;  были  у
священников, а к тебе не захотели идти; речь их такова:  соединил  веру  наш
папа вместе с вашими на осьмом соборе, и мы и вы христиане,  веруем  в  сына
божия. Наши священники отвечали им: не у всех вера правая;  если  веруете  в
сына божия, то зачем богоубийцам-жидам последуете,  поститесь  в  субботу  и
опреснок в жертву приносите? Зачем два духа беззаконно вводите, говоря: и  в
духа святого животворяща, от отца и сына исходящего? А что говорите  нам  об
осьмом сонмище, об италиянском скверном  соборе  латинском,  то  нам  хорошо
известно: это сборище окаянное на нашей памяти было, и едва убежал. кардинал
Исидор от нашего государя великого  князя  Василия  Васильевича,  царя  всея
Руси; об этом соборе мы и слышать не хотим, потому что отринут  он  богом  и
четырьмя патриархами; будем держать семь соборов вселенских и поместные; они
угодны богу, потому что сказано:  "Премудрость  созда  себе  дом  и  утверди
столпов семь".
     Что касается состояния православного духовенства в Литовской  Руси,  то
здесь при избрании митрополита на Киев каждый раз посылали за благословением
к патриарху константинопольскому; избрание же и  поставление  совершалось  в
Руси. В 1494 году великий князь Александр подтвердил жалованную грамоту отца
своего  Казимира   смоленскому   владыке,   по   которой   люди   последнего
освобождались от суда наместника  великокняжеского;  также  владыка  получил
право перезывать из-за границы людей и селить их на своих церковных  землях;
в 1499 году тот же великий князь  дал  митрополиту  и  епископам  грамоту  о
неприкосновенности святительского суда и церковного имущества  на  основании
церковного устава  Ярославова  (свитка  Ярославля).  Относительно  некоторых
монастырей великие князья литовские имели право подаванья, так, например,  в
1496 году какой-то Григорий Попович бил  челом  великому  князю  Александру,
просил  у  него  киевского  Михайловского  монастыря,  объявляя,  что   этот
монастырь  издавна  великокняжеское  поданье,  справившись,  что  объявление
Григория справедливо, Александр велел отдать монастырь просителю, с тем чтоб
он немедленно постригся в монахи.
     Если относительно суда церковного основывались еще на уставе или свитке
Ярослава, то относительно суда гражданского мы видели, что  уже  в  уставной
грамоте  Василия  Димитриевича  находятся  новизны  против  Русской  Правды,
приписываемой тому же Ярославу. Судный устав, или  Судебник,  собранный  при
Иоанне III, в 1497 году, дьяком Владимиром Гусевым, представляет опять новое
движение юридических понятий сравнительно с уставною грамотою деда Иоаннова.
Судебник этот прежде  всего  определяет,  кто  должен  судить:  "Судить  суд
боярам, окольничим  или  детям  боярским,  за  которыми  кормления  с  судом
боярским, а на суде быть у бояр  и  окольничих  дьякам.  Которого  жалобника
управить будет нельзя, о таком говорить великому князю или  отослать  его  к
тому, кому приказано ведать таких людей". Думают, что здесь выражение  "кому
приказано ведать таких людей" указывает на приказы; но это выражение  вполне
объясняется древними жалованными  грамотами,  например  жалованною  грамотою
Димитрия Донского новоторжцу Евсевку:  "А  приказал  есмь  его  блюсти  дяде
своему,  Василью,  тысяцкому".  Наместникам  и  волостелям,  которые  держат
кормления без боярского суда, также тиунам великокняжеским  и  боярским,  за
которыми кормления с судом боярским, холопа и рабы без боярского доклада  не
выдавать и отпускных не давать:  татя  и  душегубца  не  отпускать,  всякого
лихого  человека  без  доклада  не  продать,  не  казнить,   не   отпустить.
Определяется, как судьи должны судить: боярам или детям боярским  судить,  а
на суде у них быть дворскому, старосте и лучшим людям; посула им от суда  не
брать же ни на господина своего, ни на тиуна, и пошлинникам от суда  посулов
не просить:  велеть  прокликать  по  торгам  в  Москве  и  во  всех  городах
Московской и Новгородской земли и заповедать по всем волостям,  чтобы  истец
(ищея) и ответчик судьям и приставам посула не сулили в суде. Всякому  судье
судом не мстить, не дружить никому, жалобников от себя  отсылать,  а  давать
всем жалобникам управу во всем. Кого обвинит боярин не  по  суду  и  грамоту
правую на него с дьяком даст, то эта грамота не  в  грамоту,  взятое  отдать
назад, а боярину и дьяку в том пени нет, истцам же суд с  головы.  Уголовные
преступления и наказания за них  обозначаются  так:  если  доведут  на  кого
воровство, разбой, душегубство, ябедничество или другое  какое-нибудь  лихое
дело и будет он  ведомый  лихой  человек,  то  боярину  велеть  его  казнить
смертною  казнью,  а  истца  вознаградить  из  его  имения;  если  за   этим
вознаграждением что останется, то  идет  на  боярина  и  дьяка;  если  же  у
преступника не будет имения,  чем  заплатить  истцу,  то  боярин  не  должен
выдавать последнему преступника, но должен велеть казнить его. Убийцу своего
господина, крамольника, церковного  татя  и  головного  (похитителя  людей),
подметчика, зажигальщика, ведомого лихого человека казнить смертною  казнию.
Если кого-нибудь поймают на воровстве  в  первый  раз  (кроме  церковного  и
воровства головного), то казнить его торговою  казнию,  бить  кнутом,  потом
доправить на нем вознаграждение истцу и судье продажу, если же  не  будет  у
него имения, то, бивши кнутом, выдать истцу головою на продажу, а  судье  не
брать ничего; поймают его в другой раз на воровстве, то казнить смертию, а с
имением поступать, как прежде показано. Кто съорет межу или грани  ссечет  в
землях великокняжеских, боярских и монастырских, того бить кнутом  да  истцу
взять на нем рубль, а в черных волостях волостель или  посольский  берет  на
виноватом два алтына да за рану, что присудят, посмотря  по  человеку  и  по
ране. Между селами и деревнями должны быть загородья по половинам: в  случае
потравы взыскать убыток с того, в чью загородь прошел скот.  О  землях  суд:
взыщет боярин  на  боярине,  или  монастырь  на  монастыре,  или  боярин  на
монастыре, или монастырь на боярине; взыщет черный на черном, или помещик на
помещике, или черный или сельский на помещике и наоборот, то судить  за  три
года, а дальше трех лет не  судить;  взыщут  на  боярине  или  на  монастыре
великокняжеской земли, то судить за шесть лет.
     Из судебных доказательств в Судебнике означены:  поличное,  послушество
или свидетельство, поле или судебный поединок, клятва. Велено прокликать  по
торгам в Москве и во всех городах Московской и Новгородской земли и по  всем
волостям заповедать, чтоб свидетелям, не видавши, не  свидетельствовать,  а,
видевши, сказать правду. Если свидетель засвидетельствует лживо, не видавши,
то на нем взыщется вознаграждение истцу и все убытки. На кого скажут человек
пять или шесть детей боярских добрых по великого князя  крестному  целованию
или черных человек пять-шесть добрых христиан целовальников, что он  вор,  а
доказательства  не  будет,  что  он  прежде  воровал,  то   взять   на   нем
вознаграждение истцу без суда. Если  приведут  вора  с  поличным  впервые  и
скажут на него человек пять или шесть по великого князя крестному целованию,
что он вор ведомый и прежде того не один раз крал, то казнить  его  смертною
казнию, а истцу дать вознаграждение из оставшегося имения. Если  вор  скажет
на кого-нибудь, то этого человека  обыскивать;  если  он  заподозрен  уже  в
каком-нибудь прежнем деле, то его пытать; если же  нет,  то  речам  вора  не
верить, а дать его на поруку до обыску. Если кто купит на  торгу  что-нибудь
новое, кроме лошади, не зная, у кого купил, при двух  или  трех  свидетелях,
людях добрых, и если после сыщется, что купленная вещь краденая, то купивший
прав и присяги ему нет, когда свидетели скажут, что при них купил;  если  же
свидетелей не будет, то купивший должен идти к присяге. Если свидетель будет
уличать кого-нибудь в драке, грабеже или займе, то  уличаемому  отдается  на
волю: или идти биться с свидетелем, или, ставши у поля,  положить  у  креста
то, чего на нем ищут; тогда истец без  присяги  возьмет  свое,  ответчик  же
заплатит полевые пошлины; если же ответчик,  не  стояв  у  поля,  положит  у
креста, то заплатит судьям пошлину по списку, а полевых  пошлин  платить  не
обязан. Если ответчик против свидетеля будет стар, или мал, или чем  увечен,
или поп, или чернец, или монахиня,  или  женщина,  то  вольно  им  выставить
против свидетеля наемного бойца, свидетелю  же  нельзя  нанять  вместо  себя
другого для битвы; какие правый или его свидетель потерпит убытки,  все  они
взыщутся на виноватом. Если послух не пойдет перед судью,  есть  ли  за  ним
речи, нет ли, во всяком случае взять на нем иск, все убытки и все пошлины, а
с праветчиком ему суд. Если свидетель не показывает одинаково с  истцом,  то
последний этим обвиняется. Если истцом или  свидетелем  будет  женщина,  или
ребенок, или старик, или больной, или увечный,  или  поп,  или  чернец,  или
монахиня, то вольно им нанять за себя бойца: они присягнут, а наемники будут
биться; против этих наемников ответчик может также выставить наемного бойца,
если сам не захочет биться. Если чужеземец ищет на чужеземце, то  полагается
на волю ответчика: хочет, отцелуется (даст присягу), что не виноват,  или  у
креста положит то, чего на нем ищут, а истец, поцеловавши крест, возьмет.
     О  займах  определено:  если  купец,  идучи  на  торговлю,  возьмет   у
кого-нибудь деньги или товар и на дороге этот товар или деньги изгибнут  без
его вины - потонут, сгорят, или рать возьмет, то после обыска должник платит
заимодавцу только то, что взято, без росту. Если же, взявши для торговли, он
пропьет или как-нибудь иначе погубит взятое по своей воле, то выдается истцу
головою на продажу. Относительно наследства положено: если человек умрет без
духовной грамоты и не будет сына, то все имущество и земля идут дочери, а не
будет у него дочери, то взять ближнему от его  рода.  Наконец,  в  Судебнике
несколько статей посвящено определению судных пошлин: брать боярину и  дьяку
в суде от рублевого дела на виноватом - боярину два алтына, а  дьяку  восемь
денег; а будет дело выше рубля или ниже, то боярину брать по тому же расчету
и проч.
     Что касается формы Судебника, то он составлен без всякого  порядка,  из
статей, в разные времена написанных; некоторые  статьи  встречаются  по  два
раза, причем одна пространнее другой;  в  статье  о  посулах  и  послушестве
говорится:  "Велеть  прокликать  по  торгам  в  Москве  и  во  всех  городах
Московской и Новгородской земли"; не  прибавлено  "Тверской",  и  это  может
вести к заключению, что статья  издана  до  покорения  Твери.  Если  сравним
Судебник с Русскою Правдою, то найдем важное различие: месть,  самоуправство
не допускается; истец вознаграждается из  имущества  преступника,  но  когда
этого имущества не окажется, то  правительство  не  отказывается  от  своего
права казнить преступника. Важно в Судебнике определение, кому и как судить;
важно постановление о наследстве, признание права на  наследство  дочерей  и
рода без различия состояний.
     Кроме Судебника от времен  Иоанна  III  дошел  до  нас  еще  любопытный
юридический памятник - уставная Белозерская грамота;  здесь,  между  прочим,
встречаем следующие определения: "Поличное то, что  вынут  из  клети,  из-за
замка; а найдут где на дворе или в пустой хоромине, а не за  замком,  то  не
поличное. У кого что-нибудь признают воровское и тот  сведет  с  себя  свод,
хотя бы до десятого свода и до беглого вора,  наместники  не  берут  ничего.
Самосуд то, кто поймает вора с поличным да отпустит  его  прочь,  не  объявя
наместникам и тиунам их, и будет в том уличен. Случится где  душегубство,  в
городе, или в стану, или в  волости,  и  душегубец  не  сыщется,  то  жители
города, стана или волости платят вины четыре рубля. Наместникам и тиунам без
соцких и без добрых людей не судить суда. Тиунам и наместничьим людям на пир
и на братчину незваным не ходить; а кто придет незваный, того можно  выслать
вон; а кто станет пить силою и приключится  какой-нибудь  вред,  тот  должен
платить без суда, а от великого князя будет в наказании".
     Судебник короля Казимира, данный Литве  в  1468  году,  доставляет  нам
возможность сравнить юридические понятия в Западной  и  Восточной  Руси.  По
судебнику Казимирову, если приведут вора с поличным и он будет  в  состоянии
заплатить истцу, то пусть платит; если же не будет в состоянии заплатить,  а
жена его со взрослыми детьми знали о воровстве, то платить женою  и  детьми,
самого же вора на виселицу; если же дети его  будут  малолетние,  ниже  семи
лет, то они не отвечают; если жена и взрослые дети вора  захотят  выкупиться
или господин захочет их выкупить, то могут выкупаться. Если вор не  приносил
покражи домой и жена с детьми ею не пользовались, то один  злодей  терпи,  а
жена, дети и дом их невиноваты, вознаграждение истцу платится  из  имущества
вора, а женино имение остается  неприкосновенным.  Если  преступление  будет
совершено крепостным человеком, а господин знал о нем или принимал  участие,
то и господин отвечает наравне с преступником.  Кто  будет  держать  у  себя
постояльца тайно, не объявивши соседям, и  случится  у  кого-нибудь  из  них
пропажа, то он обязан поставить своего постояльца к трем срокам, если  же  к
последнему  сроку  не  поставит,  то  должен  заплатить  за  покраденное,  а
постояльца пусть ищет и, нашедши, пусть проводит на суд:  то  уж  заплачено.
Кто украдет выше полкопы денег или корову,  того  повесить.  Кто  украдет  в
первый раз меньше полтины, пусть оплачивается, если же  больше  полтины,  то
повесить; за покражу коня, хотя бы и в первый раз, повесить. Если кто найдет
лошадь блудящую или какие-нибудь другие  вещи  потерянные,  должен  объявить
околице; не найдется хозяин в три дня, то  нашедший  берет  себе  найденное;
если же нашедший утаит найденное, то считается вором; если кто  будет  людей
выводить или челядь невольную и поймают его с поличным, то на виселицу. Если
вора станут пытать, а он знает средство  против  боли  (а  зелие  знаа),  то
повесить чародея, хотя бы и не признался с пытки, если будут добрые на  него
свидетели, если будет дознано, что он прежде крал и  бывал  на  пытке.  Если
тот, кому выдадут вора, не захочет его  казнить,  а  захочет  взять  с  него
деньги и отпустить либо к себе в неволю взять,  то  лишается  своего  права:
правительство  казнит  преступника,  потому  что  злодею  нельзя   оказывать
милости. Несмотря на сходство постановлений  в  обоих  судебниках,  видим  и
различие; особенно важно  постановление  литовского  судебника  о  семействе
преступника, если оно не участвовало  в  преступлении:  этой  статьи  нет  в
московском судебнике. В уставной грамоте великого князя Александра  киевским
мещанам встречаем положение, которое с разными ограничениями мы видели уже в
Русской Правде: "Холопу и рабе не верить и в свидетели их  не  принимать;  с
невольным человеком суда нет". Дошло до нас от  описываемого  времени  также
несколько распоряжений великого князя литовского относительно наследства:  в
1495 году дочери Мстиславского князя  Ивана  Юрьевича  били  челом  великому
князю Александру об отчине своей  и  получили  такой  ответ:  пусть  едут  в
Мстиславль и владеют всею отчиною своею, всеми землями, которыми владел  дед
и отец их, исключая тех имуществ и людей, которых король Казимир придал  им:
эту придачу Александр берет себе; княжны пусть живут на отчине своей до  тех
пор, пока бог даст им  женихов-княжат,  которые  были  бы  им  равны;  тогда
великий князь об них позаботится;  в  другом  акте  относительно  Мстиславля
говорится, что эта волость по смерти жены последнего князя Ивана  перешла  к
великому  князю,  который  отдал   ее   князю   Жославскому   (Ижеславскому,
Изяславскому), женившемуся на дочери последнего мстиславского князя,  княжне
Ульяне. Видим распоряжения, по которым дочь вводилась во владение  отцовским
имуществом, приобретенным  чрез  пожалование  великокняжеское.  Относительно
наследства жен после мужа встречаем  такое  распоряжение:  князь  Мосальский
просил у великого князя Александра имения в Смоленском повете,  говоря,  что
владелец этого имения, Протасьев,  умер,  наследников  не  оставил,  оставил
только жену; великий князь дал просителю имение с тем, чтоб он держал в  нем
вдову Протасьева в чести, не обижал ничем до самой ее  смерти.  По  уставной
грамоте, данной жителям Бельзской области в 1501 году, жена по  смерти  мужа
оставляется в покое год и неделю; потом, взявши вено, которое  получила  она
от мужа, а если б этого вена не было, то взявши свое вено  или  приданое,  с
которым выдана была замуж, вдова возвращается к родичам  своим,  если  имеет
их, братьев или сестер, и должна  возвратить  вено  родичам,  которыми  была
выдана замуж; если же не захочет возвратить, то теряет право на следующую ей
долю отцовского имущества, но не материнского. Что касается наследства после
изменников, то по случаю спора между князьями Бельскими о  наследстве  князя
Федора, бежавшего в Москву, было  утверждено:  если  кто-нибудь  побежит  от
господаря, челом не ударивши, то имущество его нейдет к родственникам, но на
господаря.
     Относительно права народного княжение Иоанна III очень важно  для  нас,
во-первых, потому, что при нем начались дипломатические  сношения  с  такими
государствами, с которыми прежде сношений не было;  во-вторых,  потому,  что
начиная с  его  времени  дипломатические  сношения  дошли  до  нас  во  всех
подробностях записанные. Что касается образа ведения войны, то он при Иоанне
III нисколько не изменился против прежнего; видим  ту  же  жестокость  и  во
внешних и в междоусобных войнах: при описании войны новгородской читаем, что
полки пошли к Новгороду разными дорогами,  пленили,  жгли;  взятым  в  битве
пленникам резали носы и губы; в походе на землю  Черемисскую  русские  полки
причинили ей много вреда, людей перебили, других в плен взяли, иных  сожгли,
скот, которого нельзя было взять с собою, перебили; обычай  браниться  перед
битвами  продолжался,  что  видим  из  описания   Шелонского   боя;   одному
религиозному требованию  делались  уступки:  так,  великий  князь  во  время
новгородской войны не велел союзным татарам  брать  в  плен  людей-христиан.
Касательно мирных сношений с  государствами  прежде  всего  замечаем  в  них
различие, происходившее от различных степеней важности этих  государств  для
Москвы. Самый большой почет в формах дипломатических сношений, даже в  ущерб
двору  московскому,  как  мы  видели,  оказывался  хану   крымскому;   здесь
действовало кроме сознания пользы крымского союза  еще  предание  о  прежних
недавних отношениях к татарским ханам; предание это  было  так  сильно,  что
вело  к  странности:  не  требуя  равенства  в  сношениях  с  Менгли-Гиреем,
московский двор требовал полного равенства в сношениях с султаном  турецким,
которого Менгли-Гирей был подручником. Большим почетом пользовались в Москве
послы императора германского, но с соблюдением равенства;  почет  оказывался
им на том основании, что и нашим послам при  дворе  австрийском  оказывались
большие почести. При жизни Казимира литовского в  сношениях  его  с  Иоанном
видим равенство, которое нарушается после его смерти, и нарушается в  пользу
Москвы: так, для заключения мира знатные послы литовские приезжают в Москву,
что делается уже примером для будущего времени и правом  московского  двора.
Касательно же других соседних держав, Швеции и Ливонии,  Иоанн  не  допускал
даже непосредственных сношений, требовал, чтобы эти державы сносились с  его
наместниками; в сношениях с ливонскими немцами Иоанн писался царем, а от них
писалось ему челобитье.
     Иоанн III высказал такое понятие о после: "Всякий посол речи говорит  и
лицо носит государя своего". Вследствие этого требовал также, чтоб у  послов
и людей посольских не смотрели их вещей, не брали  с  них  тамги  и  никаких
других пошлин. Но относительно обращения других государей с послами  держав,
ему враждебных, Иоанн обнаруживал иногда другого рода желания: в случае если
б крымский хан спросил московского посла: "Посол королевский сидит у меня  в
заточении, и князь великий что мне приказал об нем?" - то  московский  посол
должен был отвечать хану по наказу своего государя: "Король как тебе недруг,
так и моему государю недруг; так чем  недругу  досаднее,  тем  лучше".  Имея
такое высокое понятие о после,  как  носящем  лицо  государя  своего,  Иоанн
должен был заботиться не только о том, чтоб его послу оказывалась  достойная
честь, но также  и  о  том,  чтоб  сам  посол  поведением  своим  не  унизил
достоинства государя своего; так, в наказе послам, отправленным в  Литву,  -
окольничему  Петру   Михайловичу,   дворецкому   Константину   Григорьевичу,
сокольничему Михаилу Степановичу и дьяку Губе - читаем: "Вы бы,  Константин,
Михайло и Губа, Петра чтили во всем, а ты бы, Петр, их берег да  также  чтил
бы во всем, а розни между вами не было бы ни в чем, чтобы  вы  своею  рознью
мне бесчестья не нанесли, а делу моему порухи не было бы.  А  как  будете  у
короля за столом и после стола пришлет за вами король, чтоб  вы  шли  вместе
пить, то вы идите все к Петру, да чтоб между вами все было гладко и пили  бы
вы бережно, не допьяна; где ни случится вам пить, вы бы себя  берегли,  пили
бы бережно, чтобы вашим небрежением нашему имени бесчестья не было; ведь что
сделаете неприличное, то нам бесчестье и вам бесчестье же; так вы бы во всем
себя берегли. Да что посланы с вами дети боярские - Орлов с  товарищами,  то
на  лавке  от  Губы  садился  бы  Орлов,  а   против   его   на   скамье   -
Рахманин-Тилилин, а другим детям боярским скажите, чтоб между ними  мест  не
было, садились бы и к руке и к чаше ходили все попеременно, чтоб между  ними
об этом споров не было; а кто не послушается, на того вы  прикрикните  да  и
ударьте".
     Когда одна из воюющих держав обнаруживала  желание  кончить  войну,  то
требовала пропускных, или опасных, грамот  для  послов  своих;  выдачу  этих
грамот Иоанн не хотел, однако, считать знаком прекращения военных  действий;
так, он писал сыну своему  Димитрию,  осаждавшему  Смоленск:  "Посылаю  тебе
опасную грамоту на имя великого князя Александра для его  послов:  отдай  ее
епископскому человеку, за ней приехавшему; но постарайся, чтоб он не заезжал
в Смоленск и не объявлял бы городничему, что опасная грамота дана; и вы дела
не откладывайте, Смоленск доставайте, наше и земское дело делайте,  как  вас
бог вразумит и как вам поможет".
     Услыхав о приближении посла, посылали пристава встречать его на границе
и во все продолжение пути давать ему корм с медом  и  вином;  Максимилианову
послу Снупсу велено было давать в Новгороде на день по курице, по две  части
говядины, по две части свинины, по два калача полуденежных, а  соли,  заспы,
сметаны, масла, меду и  вина,  сколько  понадобится.  Потом  другой  пристав
встречал посла в  некотором  расстоянии  от  Москвы;  в  день  представления
сановники встречали его внизу лестницы и перед палатными дверями. Вошедши  в
приемную палату, посол правил поклон  великому  князю  от  своего  государя;
великий князь, вставши, спрашивал о здоровье последнего, давал руку послу  и
приказывал ему садиться на скамью  против  себя.  Посидевши  немного,  посол
вставал и подавал верющую грамоту, а после грамоты представлял поминки,  или
дары. Прием происходил в присутствии сыновей великокняжеских  и  всех  бояр;
первым посол также правил поклоны (хотя и не всегда), они давали ему руки  и
спрашивали о здоровье. В тот же день посол обедал у государя, а после  обеда
великий князь посылал к нему на подворье потчивать вином и медом,  или,  как
обыкновенно выражались, посылал  поить  посла,  Мы  видели,  как  Иоанн  III
наказывал своим послам, чтоб они при этом потчиваньи не напивались  допьяна;
но послы, приезжавшие в Москву из других государств, как видно, не  получали
подобных  наказов:  литовский  посол  Станислав  Глебович,  напившись  пьян,
вздумал говорить присланному потчивать его князю Ноздреватому о цели  своего
посольства, о сватовстве своего государя на дочери великого князя и т. д.; о
венгерском после говорится: "Ел  у  великого  князя,  а  после  стола  князь
великий посылал поить его; посол в ту ночь пьяный расшибся и не мог быть  на
другой день с королевскими речами". На отпуске  посла  великий  князь  после
ответа, касавшегося цели  посольства,  приказывал  с  послом  поклон  к  его
государю и благодарность за подарки. Желая оказать особенную благосклонность
Максимилианову послу Юрию Делатору, великий  князь  на  отпуске  сделал  его
золотоносцем, дал ему цепь золотую с крестом, шубу  атласную  с  золотом  на
горностаях да  остроги  (шпоры)  серебряные  вызолоченные.  При  отправлении
русских послов в чужие государства до границы давались им подводы от яма  до
яма, на наем подвод за границею выдавались деньги; в подорожной грамоте Юрию
Траханиоту и Василию  Кулешину,  отправлявшимся  в  послах  к  Максимилиану,
говорилось, чтоб везде давалось каждому из них по тринадцати  подвод,  корму
давалось бы каждому на всякой станции - туша баранья, а  овчина  назад,  три
курицы, хлеб. Значительные люди, кроме Крыма, отправлялись послами только  в
важных случаях, например для подтверждения  мирного  договора;  обыкновенный
наказ послам состоял в том, чтоб они как можно более узнали о состоянии и об
отношениях государства, в которое посылались, и как можно  менее  сказали  о
своем государстве.
     Главнейшею целью  приезда  иностранных  послов  было  заключение  мира,
перемирия, союза. Обряд заключения перемирия  между  Иоанном  и  Александром
литовским описывается так:  по  написании  двух  грамот  с  обеих  сторон  и
привешении к ним печатей бояре отнесли литовскую грамоту к  великому  князю,
который, осмотревши посольские печати у нее, велел послам быть у себя; когда
послы пришли, то он велел им сесть и послал за крестом;  крест  принесли  на
блюде с пеленою. Тогда великий князь встал, велел  одному  из  бояр  держать
крест и в то же время приказал  читать  перемирные  грамоты.  Когда  грамоты
прочли и положили под крест, Иоанн, обратись к послам, сказал: "Паны!  Мы  с
братом своим и  зятем  Александром,  королем  и  великим  князем,  заключили
перемирье на шесть лет и грамоты перемирные написали, и печати свои к  своей
грамоте привесили, а вы к королевскому слову, к той грамоте, которой  у  нас
быть, печати свои привесили. Мы на этих грамотах  крест  целуем,  что  хотим
править так, как в грамотах писано. А вы на этих грамотах целуйте крест, что
как будут у нашего брата наши бояре, то брат наш  и  зять  к  своей  грамоте
печать свою привесит  и  крест  поцелует  пред  нашими  боярами,  отдаст  им
перемирную грамоту и будет править по ней; а не станет нам править,  то  бог
нас с ним рассудит". Великий князь и послы поцеловали  крест.  В  перемирных
грамотах выговаривалось, что если по истечении урочных  лет  начнется  опять
война, то во время разрыва не захватывать послов и купцов, которые  случатся
тогда в начинающих войну государствах; в перемирных же грамотах  новгородцев
и псковичей с Ливониею по-прежнему полагается условие, чтоб начинать военные
действия  не  ранее  четырех  недель  после  объявления  войны.  О   пленных
высказывалось требование с литовской стороны,  чтоб  после  заключения  мира
освобождать их со всем взятым  у  них  имуществом;  когда  венгерский  посол
ходатайствовал, чтоб литовским пленникам  возвратили  свободу,  обязавши  их
присягою или порукою, то Иоанн велел  отвечать  ему:  "В  наших  землях  нет
обычая отпускать пленников на присяге или на поруке, а нужды им нет никакой,
всего довольно, еды, питья и платья".
     Предметом дипломатических сношений между государствами после заключения
мира  были  преимущественно,  как  мы  видели,  неприязненные   столкновения
порубежных жителей и притеснения торговых людей. В договорах  новгородцев  и
псковичей с ливонскими немцами различается  вольное  и  невольное  нарушение
границ: "Между Псковом и Юрьевым земли и воды по  старый  рубеж;  в  Великом
озере ловить псковичам к своему берегу, а за  озеро  Великое,  на  юрьевскую
сторону, им не ездить на рыболовство;  если  же  ветром  занесет  псковского
ловца на юрьевскую сторону, то в том пени нет; также если  ветер  занесет  и
немецкого ловца на псковскую сторону; а кто станет наступать на чужую  землю
или воду,  того  казнить  смертию  с  обеих  сторон".  В  тех  же  договорах
постановлялось:  если  на  порубежье  с  которой-нибудь   стороны   случится
воровство, увод людей, грабеж, убийство, то обиженная сторона  посылает  три
раза требовать управы, и если после этого  управы  не  будет,  то  обиженная
сторона может сама управиться (взять за свое на рубеже),  и  это  не  служит
поводом к разрыву, посла и купца за это нельзя держать. Можно  сказать,  что
заключение мира не имело никакого влияния  на  порубежных  жителей,  которые
находились в постоянной войне с соседями; поэтому порубежные  обидные  дела,
как  тогда  выражались,  составляли  предмет  постоянных   пересылок   между
государствами,  пересылок,  почти  никогда,  однако,  не  достигавших  цели;
псковичи, новгородцы и немцы  ливонские,  как  мы  видели,  прямо  допускали
самоуправство в этом случае; между литовским  и  московским  правительствами
видим постоянные жалобы на порубежные обиды и постоянные требования  съездов
для учинения исправы;  в  1496  году  посол  Александра  литовского  говорил
Иоанну: "Напоминаем тебе, чтоб ты возвратил нам и слугам нашим земли, воды и
людей наших, которые забраны; а для других дел обидных, для покраж, разбоев,
грабежей, наездов и для исправления старых границ,  вышли  немедленно  своих
бояр, а мы к ним своих панов вышлем: пусть они  всем  обидным  делам  управу
учинят". Новгородские наместники, заключая перемирие с ливонским магистром в
1481 году, выговорили съезд для управы обидных дел; на этом съезде  с  обеих
сторон должны были быть честные люди; если не  успеют  решить  всех  дел  на
одном съезде, то назначить другой, если не успеют на  втором,  то  назначить
третий, и всем трем съездам быть в продолжение двух лет; а не  управятся  на
третьем съезде, то перемирье не в перемирье. Постоянно в договоры  вносилось
условие, что купцам путь чистый, могут торговать в розницу и оптом, исключая
некоторых запрещенных товаров, обозначенных  в  договоре,  и  постоянно  это
условие подвергалось нарушениям; вносилось также в договоры, что  купцов  не
захватывать при начатии войны, но и это условие не исполнялось;  жалуясь  на
его неисполнение с литовской стороны, Иоанн  говорит:  "Наши  люди  торговые
Московской земли, Новгородской, Псковской, Тверской зашли в Литовскую землю,
и там их схватили, товары отняли, но этого  нигде  не  водится,  что  купцов
захватывать; хотя и полки ходят, а купцу путь не затворен, купец идет на обе
стороны без всяких зацепок".
     Предметом посольств бывало также извещение о вступлении нового государя
на престол; видим также предметом посольств ходатайство государей за  другие
государства;  так,  литовские  государи  ходатайствовали  у  московского  за
воеводу молдавского, за  Швецию,  за  немцев.  Ходатайство  за  православных
единоверцев, покровительство православным подданным чуждых государств Иоанн,
как мы  видели,  считал  постоянно  своим  правом:  вторая  литовская  война
началась за  притеснения  православных;  Александр  литовский  признает  это
право, ибо оправдывается, уверяет, что он и не думал притеснять православных
своих   подданных.   Выставляя   собственное    право    покровительствовать
единоверцам, Иоанн не допускает папского вмешательства  в  дела,  касающиеся
православия в Литве, не хочет слышать  о  сношениях  с  папою  по  церковным
делам; в договоры с Ливонским орденом вносилось условие - не обижать русских
церквей в Ливонии.  Наконец,  замечаем,  что  в  сношениях  с  христианскими
державами защита  христианства  от  неверных  обыкновенно  выставляется  как
общий, высший интерес.
     В дипломатических сношениях московского двора  с  литовским  мы  видели
любопытное явление, именно сношения панов литовских с  боярами  московскими.
Касательно языка грамот должно заметить, что в сношениях с литовским  двором
они писались по-русски, в Москве - на  московском  наречии,  в  Литве  -  на
белорусском;  в  сношениях  с  другими  европейскими  государствами  грамоты
писались по-латыни: когда венгерскому послу  дали  ответные  списки,  то  он
просил  перевести  их  на  латинский  язык,  и  по  приказу  великого  князя
московские толмачи  латинские  перевели  их  вместе  с  писарем  венгерского
посольства. Отправляя послов к Максимилиану,  великий  князь  дал  им  такой
наказ: "Просить им грамоты докончальной по великокняжескому списку  слово  в
слово и говорить королю, чтоб велел писать грамоту русским письмом, нет ли у
него писца серба или словенина; а не будет у него такого писца,  который  бы
мог писать по-русски, то писать по-латыни или по-немецки".
     Относительно  состояния   общественной   нравственности   новорожденное
государство должно было еще много терпеть от остатков  прежнего  безнарядья.
Наместники и волостели продолжали смотреть на отправление своих  должностей,
на отправление правосудия исключительно  как  на  средство  кормиться,  быть
сытыми, и не считали неприличным высказывать такой взгляд прямо  в  просьбах
своих великому князю: так, боярин Яков Захарьевич,  назначенный  в  Кострому
наместником вместе с литовским выходцем, паном Иваном Судимонтом, бил  челом
великому князю, что им обоим на Костроме сытым быть не с чего.  После  этого
неудивительно  читать  в  летописи,  что  Беклемишев,  алексинский  воевода,
запросил у городских жителей посула, и когда они дали ему пять рублей, то он
запросил еще шестого для жены своей. Видим  жестокость  казней  -  сожжение,
отрезание языка, кнут - для людей всех сословий; но видим в то  же  время  и
преступления, объясняющие подобные казни: подложная грамота была  составлена
в 1488 году архимандритом и князем; видим, что и в других странах  наказания
не были мягче: по  магдебургскому  праву,  данному  западнорусским  городам,
употреблялись отсечение головы, посажение на кол, потопление.  Разбойники  в
Тверской земле убили двоих псковских гонцов, ехавших  в  Москву,  вместе  со
всеми провожатыми и побросали в реку; в каких размерах производились  разбои
и кем, видно также из следующего известия Псковской летописи под 1476 годом:
собрались новгородские боярские ключники и ударились ночью разбоем  со  всею
ратною приправою на псковскую волость Гостятино.  Одно  духовное  завещание,
дошедшее до нас от описываемого времени, начинается так: "Се яз,  раб  божий
Панкрат Ченей, пишу сию грамоту душевную в конце живота; а  бил  мя  Михайла
Скобелцин большой с своими людьми, с Куземкою, да и с Ивашком с Щокотом,  да
брата его человек Михайлов Меньшево Дмитрок Зуй, а бил мя у своего  села,  а
пойти ми с их рук". В житии св. Антония Сийского читаем, что однажды  пришел
на Двину из Новгорода сборщик архиепископской дани и, думая, что  у  Антония
много богатства,  наслал  на  его  монастырь  разбойников.  Против  остатков
языческих  обычаев  и  соединенной  с  ними  нравственной  порчи  вооружился
Елеазарова монастыря игумен Панфил в своем  послании  к  псковским  властям:
"Есть еще остаток неприязни в этом городе, и не прекратилась еще здесь лесть
идольская, празднование кумирское; когда приходит великий праздник Рождества
Предтечева, тогда  в  эту  святую  ночь  мало  не  весь  город  взмятется  и
взбесится: стучат бубны, голосят сопели, гудут струны, жены и  девы  плещут,
пляшут и поют скверные песни;  тут  мужам  и  юношам  великое  прельщение  и
падение, женам осквернение, девам растление.  Тогда  же  выходят  мужчины  и
женщины, чаровники и чаровницы, бродят по лугам, болотам  и  дубравам,  ищут
смертной травы, чревоотравного зелья на пагубу людям и скоту, копают коренья
на безумие мужам". Мы видели, что бабы-чаровницы имели  доступ  и  ко  двору
великокняжескому. Страсть  к  крепким  напиткам  продолжала  господствовать;
обеды сопровождались питьем, причем не соблюдалось умеренности:  в  летописи
находим выражение - обедать и пить, где эти два  слова  необходимо  связаны.
Неумеренность в пирушках не сдерживалась  присутствием  женщин,  с  которыми
вообще обходились не очень благосклонно. В житии  св.  Александра  Свирского
встречаем известие, что  если  женщина  рождала  одних  только  дочерей,  то
подвергалась  поношению  и  оскорблению  от  посторонних  людей.   Один   из
костромских наместников, боярин Яков Захарьевич, жаловался,  что  когда  его
жена Арина пришла наперед  в  церковь  к  Пречистой,  то  другой  наместник,
Судимонт, взял ее за накапку, свел с места и  поставил  свою  жену  Аксинью.
Великий князь, выговаривая  Судимонту  за  этот  поступок,  пишет:  "Это  ты
делаешь по литовскому обычаю". Из этого видно, что  у  народов,  с  которыми
жители Московского государства находились в самых частых  сношениях,  нечего
было перенимать хорошего; мы уже имели случай заметить то же самое, говоря о
поведении литовского и  венгерского  послов  в  Москве.  Венецианский  посол
Контарини пишет, что, отправившись из Житомира, он целый день  ехал  большим
лесом, крайне опасным по причине всякого рода бродяг,  его  наполнявших;  по
его же свидетельству, жители  Киева  обыкновенно  проводили  утро,  до  трех
часов, в занятиях, а потом отправлялись в шинки, где  оставались  вплоть  до
самой ночи и нередко, напившись допьяна, заводили между собою драки.
     Но   общество,   несмотря   на   неблагоприятные   обстоятельства   для
нравственности, оставалось обществом христианским, и потому подле  известий,
свидетельствующих о неудовлетворительном  нравственном  состоянии  общества,
находим известия о подвигах лиц, которые словом и  делом  противоборствовали
нравственной порче; находим известия об обычаях, коренившихся на религиозном
чувстве, на чувстве христианского милосердия; так, читаем в  летописи:  один
человек в городе Москве ходил, по  обычаю,  к  селу  Скудельничему,  которое
содержат граждане на погребение странным: обычай они  имеют  ходить  туда  в
четверг седьмой недели (в  Семик),  покупать  канон,  свечу  и  молиться  об
умерших, загребают старую яму, наполненную мертвецами, и  выкапывают  новую,
все тут копают и засыпают землею бога ради, все граждане, мужчины и женщины.
О св. Данииле Переяславском говорится, что  он,  заслышав  о  мертвом  теле,
отправлялся немедленно на место, где оно лежало, и нес его в  божий  дом  на
погребение; местом этим божедомским владел тогда какой-то Изъядинов, который
приставил  к  скудельницам  слуг  своих  для  сбора  денег  с  мертвых  тел;
негодующие переяславцы прозвали этих приставов зацеплянами.  Любопытно,  что
жителям некоторых волостей в  описываемое  время  дается  право  не  пускать
скоморохов играть у себя, например "князья, воеводы, дети боярские и  всякие
ездоки в тех селах не ставятся, кормов не берут; также  и  скоморохи  в  тех
селах не играют". Следовательно, жители сел, не имевшие этих льгот,  обязаны
были позволять скоморохам играть у себя; мы не  можем  понять  этих  прав  и
обязанностей,   не   предположивши   какого-нибудь   финансового   отношения
скоморохов к казне.
     Литература Иоаннова времени, как и литература времен  предшествовавших,
состоит, во-первых, из посланий духовных  лиц  к  великому  князю,  к  целым
городам, к целым сословиям; из этих посланий, разумеется,  первое  место  по
важности содержания и по одушевлению занимает  послание  Вассиана  на  Угру.
Ересь  жидовская  вызвала  к  литературной  деятельности  Иосифа  Волоцкого,
написавшего против еретиков  свой  знаменитый  Просветитель.  Это  сочинение
показывает в авторе большую начитанность в св. Писании; в  пример  искусства
его приведем доказательство таинству св. троицы из Ветхого завета, из  книги
Бытия: "Егда восхоте бог сотворити Адама, рече: сотворим человека по  образу
нашему и по подобию. Почто рече: сотворю, но сотворим? Того ради  рече,  яко
не едино лицо божества есть, но трисоставно, а  еже:  по  образу,  а  не  по
образам, едино существо являет св. троица. Сотворим,  рече,  человека.  Кому
глаголет? Не явственно ли есть, яко ко единородному сыну и слову своему рече
и св. духу? Еретицы же отвещают: ни, но сам себе  бог  рекл  есть,  а  иному
никому же тогда сущу. Но что убо сих глагол безумнейши? Кий убо зодчий,  или
древодел, или усмарь над сосудом или над коим зданием, седя един и никому же
ему помогающу, глаголет сам к себе: сотворим себе сосуд, или  сотворим  себе
орало, или утвердим усмы, а не паче ли молча свое дело соделает? Лжа бо есть
сие, а не истина; безумного бо человека се есть обычай, а не мудрого. И паки
бесстудствует жидовин и глаголет: яко ангелом глаголет бог. Аще бы  глаголал
ко ангелам, то не бы писано было, яко сотвори бог человека по  образу  и  по
подобию божию сотвори его; но был бы убо человек  по  подобию  и  по  образу
ангельскому" и проч.
     От Иосифа Волоцкого  дошли  до  нас  и  другого  рода  сочинения,  как,
например, послание к одному вельможе  о  миловании  рабов:  "Слух  до  меня,
господин, дошел про твое благородство,  будто  велико  твое  немилосердие  и
нежалование к  рабам  и  сиротам  домашним,  теснота,  скудость  в  телесных
потребах, голодом тают, наготою страждут; поэтому я, грешный,  дерзнул  тебе
напомнить, помянувши твою веру  к  пречистой  богородице  и  к  нам,  нищим,
великое жалование твое и любовь о Христе. Хотя  мне  и  неприлично  было  бы
писать к тебе об этом, потому что я  сам  грешен,  неприлично  было  бы  мне
восхищать учительский сан, не имея ума и смысла  очищенного;  но  да  ведает
твое боголюбие, что эти мысли не мои,  а  взяты  от  божественного  писания.
Писание повелевает рабов, как братию, миловать, питать и одевать и  о  душах
их заботиться, научать на всякие добрые дела; если же рабы и сироты у тебя в
такой тесноте, то не только им добрых дел делать, но, умирая с  голоду,  они
не могут удержаться от злых обычаев. Так ты, господин,  бога  ради  побереги
себя, потому что и малое небрежение к великим бедам приводит.  Бог  на  тебе
свою милость показал, и государь тебя князь великий пожаловал;  так  и  тебе
следует своих слуг пожаловать, милость  к  ним  показать,  пищею  и  одеждою
удовольствовать и на благие дела наставить. Прости меня, господин, что  твое
жалованье и любовь сделали меня бесстыдным и дерзким; а написал я к тебе как
по слухам, так и потому, что сам их нужду видел".
     От времен Иоанна  III  дошли  до  нас  летописи,  принадлежащие  разным
составителям, в  разных  местах  жившим.  В  рассказе  о  падении  Новгорода
слышатся голоса различных  летописцев;  один  говорит:  "Так  великий  князь
укрепил Великий Новгород под властию московскою; написал бы я  что-нибудь  и
еще, но не могу от сильной кручины". А  другой  оканчивает  свой  рассказ  с
чувством полного довольства  и  с  чувством  нерасположения  к  новгородцам:
"Везде пособил бог и пречистая богородица  государю  нашему  великому  князю
Ивану Васильевичу над новыми отступниками и над  своими  изменниками  и  над
вечниками, над новгородцами". Современность летописца ясно видна из  такого,
например, известия: "Того же лета, месяца июня в 5 день, с субботы на неделю
в 3 час нощи, преставися великого князя дьяк Василий  Момырев  и  положен  у
Троицы в Сергиеве монастыре, июня в 7, за церковью против Никонова гроба;  а
жил лет 60 без дву и полшестидесят день, а в диачестве был 20 лет  без  осми
месяц, а именины его  апреля  12  Василия  Парийского".  Внутренний  признак
современности летописца виден в сильном негодовании его на малодушные советы
Ощеры и Мамона во время Ахматова нашествия, как  мы  уже  заметили  в  своем
месте; рассказ  об  этом  событии  летописец  оканчивает  так:  "О  храбрии,
мужественнии сынове Русьстии! Потщитеся сохранити свое  отечество,  Русьскую
землю, от поганых; не пощадите своих голов, да не узрят очи ваши пленения  и
грабления св. церквем и домом вашим, и убиения чад ваших, и поругания  женам
и дщерем вашим. Яко же пострадаша инии велиции славнии земли от турков,  еже
болгари глаголю и рекомии  Греци,  и  Трапизон,  и  Амория,  и  Арбанасы,  и
Хорваты, и Босна, и Манкуп, и Кафа,  и  инии  мнозии  земли,  иже  не  сташа
мужественни, и погибоша, и отечество свое изгубиша, и землю, и государьство,
и скитаются по чужим странам бедни воистинну и странни, и много плача и слез
достойни, укоряеми и поношаеми и оплеваеми, яко не мужествении; иже избегоша
которые со имением многим, и с женами, и с детьми, в чужие страны, вкупе  со
златом души и телеса свои изгубиша и ублажают тех, иже тогда  умерших,  ниже
скитатися по чужим странам, яко бездомкам. Тако ми бога видех  своима  очима
грешныма великих государь, избегших от турков со имением и скитающихся,  яко
страннии, и смерти у бога  просящих,  яко  мздовоздаяния  от  таковыя  беды;
пощади, господи, нас, православных христиан,  молитвами  богородицы  и  всех
святых. Аминь". Последние слова замечательны: летописец говорит, что он  сам
видел изгнанных турками владетельных лиц;  этого  не  мог  сказать  москвич,
видевший в своем  городе  из  греческих  изгнанников  одного  Андрея  Фомича
Палеолога, брата великой княгини Софии,  во-первых,  потому,  что  Андрей  в
Москве вовсе не  находился  в  таком  положении,  чтоб  просить  смерти  как
избавления от беды; во-вторых, потому, что в этом случае  летописец  не  мог
придавать делу такой важности:  Андрея  в  Москве  все  видели,  а  не  один
летописец, которому всего приличнее было бы обратиться ко  всем  и  сказать:
"Вы  все  видели  изгнанника".  Следовательно,  должно   предположить,   что
летописец был за границею и где-нибудь, например в Венгрии, видел  изгнанных
турками владетелей славянских. Любопытно, что сочинитель известной повести о
Дракуле воеводе волошском, говорит, что  находившись  в  Венгрии,  в  городе
Будине, видел там Дракулиных сыновей, которых  король  Матвей  привез  туда.
Сочинитель повести о Дракуле не есть ли и составитель  нашей  летописи?  Так
как в Венгрию к королю Матвею был послан в 1482 году знаменитый  дьяк  Федор
Курицын, то Востоков думает, что сочинение повести о Дракуле можно приписать
или самому Курицыну или кому-нибудь из его спутников. Повесть о Дракуле  мог
написать и сам Курицын, известный грамотей своего времени; но религиозное  и
православное обращение, встречаемое в летописи,  конечно,  нельзя  приписать
этому ересиарху. У  одного  из  летописцев  описываемого  времени  встречаем
качество, какого прежде не замечали  ни  у  кого  из  его  собратий,  именно
насмешливость,  иронию;  так,  видим  это  в  известии  о  прощении   князей
ярославских в связи с предыдущим известием, в известиях о двукратном  походе
на  Казань  в  1468  -  1469  годах,  в  известии  об  алексинском   воеводе
Беклемишеве.
     Самое видное и  удачное  событие  в  княжении  Иоанна  III,  подчинение
Новгорода, послужило предметом особенного сказания: "Словеса избранна от св.
Писания о правде и  о  смиренномудрии,  еже  сотвори  благочестия  делатель,
благоверный великий князь Иван Васильевич всея Руси,  ему  же  и  похвала  о
благочестии веры; даже и о гордости  величавых  мужей  новгородских,  их  же
смири господь бог и покори ему под руку его, он же, благочестивый, смиловася
о них, господа ради, и утеши землю их". В этом заглавии указаны содержание и
форма сказания. Известный уже нам серб Пахомий продолжал и  при  Иоанне  III
служить русской  церковной  литературе:  так,  он  написал  два  канона  св.
митрополиту Ионе и слово об обретении мощей  его.  Знаменитому  архиепископу
Вассиану, автору послания на Угру, принадлежит сочинение жития учителя  его,
св. Пафнутия Боровского.  Вопрос  о  вдовых  священнослужителях,  так  много
занимавший общество описываемого времени, подал повод  к  замечательному  по
своей силе сочинению: "Написание вдового попа, Георгия Скрипицы, из  Ростова
града о вдовствующих попех"; для  образца  приведем  несколько  мест,  прямо
относящихся к делу:  "Не  оскорбляйте  и  не  осуждайте  священников,  кроме
богословесных вин; теми писано осужати греси их,  а  не  собою  и  не  своим
разумом. Вы же, господа, осудили есте всех иереев и  дьяконов,  настоящих  и
будущих, смертию жен их. Господь рече ко иудеем: не на лица зря,  осуждайте,
но праведный  суд  судите.  А  вы,  господа,  всех  иереев  и  диаконов  без
испытания, на лица зря, осудили: который поп имеет жену - чист, а  не  имеет
жену - не чист. И вы, господа мои, которым прозрели духом чистых и нечистых?
Чем испытали, поп свят с женою или без жены, и чернец  ли  свят  или  белец?
Почему ведати человека без свидетеля?  Точию  дела  его  объявят;  един  бог
ведает помышления человеческа.  Вы  неблагословною  виною  раздор  в  церкви
священником есте; чернецем-попом - достойно служити во  градех  и  селех,  а
вдовцем чистым попом - недостойно служити и в пустынях, ниже во градех, а  у
которого попа жена есть, достоин служити, священ убо женою. А что глаголете,
господа мои:  мы  то  сотворили,  тех  отлучили,  благочестия  деля,  очищая
церковь; ино, господа мои, рассудите, от кого то зло сталось в нашей  земле?
Не от вашего ли нерадения и небрежения, что злых не казнили, не отлучали  от
священства? Благословно ни  сами,  ни  священники  избранными  не  дозираете
священников, а во грады и в села  не  посылаете  опытывати,  как  кто  пасет
церковь божию, назираете священников боляры и дворецкими, недельщики,  тиуны
и доводчики, своих деля прибытков".  В  истории  просвещения  древней  Руси,
разумеется, не должно быть забыто  имя  книжника  Никиты  Поповича,  который
держал спор с легатом и заставил последнего молчать по известию летописца.
     Наконец, от описываемого времени дошел до  нас  любопытный  памятник  -
путешествие тверского купца Афанасия Никитина  за  три  моря  -  Каспийское,
Индийское и Черное. Отправившись  из  Нижнего  в  свите  ширванского  посла,
Никитин был ограблен астраханскими татарами в устьях  Волги,  не  захотел  с
пустыми руками возвращаться в  Русь,  где  у  него  были  долги,  и  решился
пробраться в Индию с дорогим жеребцом, которого он надеялся выгодно  продать
там, и, накупивши надобных на Руси товаров, возвратиться в отечество. Но  он
ошибся в расчете: "Налгали мне псы бусурманы, наговорили, что всякого нашего
товара там много, а вышло, что нет ничего на нашу землю, все товар белый  на
бусурманскую землю, перец да краски - это дешево, но зато пошлины большие да
на море разбойников много". Кроме  обманутых  надежд  относительно  торговых
выгод Никитин подвергался большим опасностям: "В  Чунере  хан  взял  у  меня
жеребца и, узнавши, что я  не  бусурманин,  а  русский,  стал  говорить:  "И
жеребца отдам, и тысячу золотых дам, стань только в нашу веру магометанскую;
а не станешь в нашу веру, то и жеребца возьму, и тысячу  золотых  на  голове
твоей возьму" - и сроку дал 4 дни, в госпожинки на Спасов день.  Но  господь
бог смиловался на свой честный праздник, не отнял от меня,  грешного,  своей
милости, не повелел погибнуть в Чунере с нечестивыми; накануне  Спасова  дни
приехал Магмет Хоросанец; я к нему с челобитьем, чтоб похлопотал обо мне,  и
он поехал к хану и отпросил меня, чтоб в  свою  веру  меня  не  обращали,  и
жеребца моего у хана взял. Таково  господне  чудо  на  Спасов  день!  Братья
русские христиане! Кто хочет идти в Индейскую землю, тот оставь веру свою на
Руси, закричи: Магомет! - и ступай в Индостанскую землю". Никитин  описывает
роскошь южной природы, пышность владельцев и  вельмож,  великолепие  дворцов
их, бедность сельского народонаселения,  легкую  одежду  жителей  Индии,  их
легкие нравы. "Познакомился я со многими индейцами, - говорит Никитин,  -  и
объявил им о своей вере, что я не бусурманин, а христианин, и они  не  стали
от меня скрывать ни об еде своей, ни о торговле, ни о молитвах и  жен  своих
от меня не прятали; я расспросил все об их вере, и  они  говорят:  веруем  в
Адама, а Будда - это Адам и род его весь. Вер в Индии всех 84  веры,  и  все
веруют в Будду, а вера с верою не пьет, не ест, не женится".
     Тяжко стало наконец Никитину на чужой дальней стороне среди 84 вер:  "О
благоверные христиане! Кто во многие земли  часто  плавает,  тот  во  многие
грехи впадает и  веры  лишается  христианской.  Мне,  рабу  божию  Афанасию,
сгрустнулось по вере:  уже  прошло  четыре  Великих  поста,  четыре  Светлых
воскресенья, а я, грешный, не знаю, когда Светлое воскресенье,  когда  пост,
когда Рождество Христово и другие праздники, ни середы, ни пятницы;  книг  у
меня нет: когда меня пограбили, то и книги у меня взяли; я с  горя  пошел  в
Индию, потому что на Русь мне было не с чем идти, не осталось товару ничего.
Уже прошло четыре Светлых воскресенья в бусурманской земле, а христианства я
не оставил: дальше бог ведает, что будет. Господи боже мой!  На  тя  уповах,
спаси мя! Пути не знаю, как выйти  из  Индостана;  везде  война!  А  жить  в
Индостане - все истратишь, потому что у них все дорого: я один человек, а по
два с половиною алтына в день издерживаю,  вина  и  сыты  не  пью".  Наконец
Никитин выбрал путь - через Персию и Азиатскую  Турцию  к  Черному  морю,  а
последним - в Кафу.
     Средства к просвещению в описываемое время были скудны, как  это  можно
видеть из приведенного выше  письма  Геннадия  Новгородского  к  ростовскому
архиепископу Иоасафу. Есть также известие, сколько книг  принес  с  собою  в
монастырь Иосиф Волоцкий: четыре Евангелия, Апостол, два псалтыря, сочинения
Ефрема, Дорофея, Петра, Дамаскина Василия Великого,  патерик  азбучный,  два
ирмолога.


 * Часть 2 *

ГЛАВА ПЕРВАЯ
     ПСКОВ

     Война с Казанью.  -  Война  с  Литвою.  -  Глинский.  -  Смерть  короля
Александра. - Глинский  вооружается  против  преемника  его,  Сигизмунда,  и
вступает в службу к московскому великому князю. - Вечный мир между  Василием
и Сигизмундом. - Вражда у Василия с Крымом.  -  Дела  ливонские.  -  Падение
Пскова.

     Смерть помешала Иоанну отмстить подручнику своему, царю казанскому,  за
его кровавый разрыв с Москвою. Василий, принявши правление осенью 1505 года,
дожидался весны следующего  года,  чтоб  отправить  на  Магмет-Аминя  войско
речным путем. В апреле 1506 поплыли с пехотою на судах брат  великокняжеский
Димитрий Иванович и воевода, князь  Федор  Иванович  Бельский;  сухим  путем
пошла  конная  рать   под   начальством   князя   Александра   Владимировича
Ростовского. 22 мая  судовая  рать  пришла  под  Казань,  и  князь  Димитрий
немедленно велел ратным людям высадиться из судов и идти пешком к  городу  в
знойный день; татары выступили к ним навстречу и  завязали  бой,  тогда  как
другая часть казанского войска на лошадях тайно заехала им в тыл и  отрезала
от судов; русские потерпели сильное поражение: много их было  побито,  много
взято в плен, много потонуло в  Поганом  озере.  Узнав  об  этом  несчастий,
великий князь  в  тот  же  день  велел  выступить  к  Казани  князю  Василью
Даниловичу Холмскому с другими воеводами, а брату послал  сказать,  чтоб  до
прибытия Холмского  не  приступал  вторично  к  городу.  Но  когда  22  июня
подоспела конная рать с  князем  Ростовским,  то  Димитрий  не  счел  нужным
медлить долее и повел опять войска к городу; сначала он имел удачу, но потом
потерпел новое поражение и принужден был бежать, бросивши  пушки  и  осадные
машины. Говорят, что казанцы, не надеясь одолеть русских  силою,  употребили
хитрость: раскинули стан  и  бросили  его,  как  будто  пораженные  страхом;
русские кинулись на добычу, начали грабить; этим воспользовались  казанцы  и
поразили их наголову.  Сам  князь  Димитрий  ушел  в  Нижний;  другой  отряд
московского войска под начальством татарского царевича  Джаналея  и  воеводы
Киселева пошел к Мурому, был настигнут на дороге казанцами, но  побил  их  и
достиг благополучно Мурома.
     Уже начались приготовления к походу на следующую весну, но Магмет-Аминь
не стал дожидаться этого нового похода и в марте 1507 года прислал в  Москву
бить челом, чтоб великий князь заключил с ним мир и дружбу по  старине,  как
было с отцом  его,  великим  князем  Иоанном,  причем  обязывался  отпустить
задержанного посла Яропкина  и  всех  пленных,  взятых  на  войне.  Василий,
поговоря с братьями  и  боярами,  согласился  на  этот  мир  для  избавления
христианских  душ,  попавших  в  бусурманские  руки,  и  для   христианского
устроения.
     Не  одни  только  эти  причины  заставляли   великого   князя   спешить
заключением  мира  с  Казанью,   довольствоваться   возобновлением   прежних
отношений; важнейшие дела на Западе требовали всего внимания  Васильева.  Мы
видели уже, что  Александр  литовский  полагал  большие  надежды  на  смерть
Иоаннову, тем более что в Литве считали сторону Димитрия-внука довольно  еще
сильною, думали, что она будет  противиться  утверждению  Василия  на  столе
отцовском, и усобица между дядею и племянником  обещала  Александру  удобный
случай к возвращению земель, отнятых у Литвы Иоанном. Узнав о смерти  тестя,
Александр  послал  сказать  ливонскому  магистру  Плеттенбергу,  что  теперь
наступило удобное время  соединенными  силами  ударить  на  неприятеля  веры
христианской, который причинил одинаково большой вред и Литве и Ливонии;  но
магистр отвечал, что хотя время действительно благоприятное, однако  все  же
надобно дождаться конца перемирия, утвержденного  крестным  целованием,  что
нельзя так вдруг начинать войны  с  таким  сильным  врагом,  надобно  прежде
наверное узнать, как молодые князья будут управляться в  своем  государстве,
ибо магистр ждет между ними несогласий, которые и подадут удобный  случай  к
начатию  войны.  Александр  и  его   Рада   признали   справедливость   этих
представлений, поблагодарили магистра за добрый совет, прося его  немедленно
давать знать в Литву о том, что он узнает о несогласиях  князей  московских.
Александр велел  объявить  также  Плеттенбергу,  что  он  приказал  собирать
войска, дабы пограничные московские князья и братья великого князя,  живущие
в малых уделах, узнавши об этих приготовлениях, тем скорее могли  обратиться
к Литве; просил и магистра распорядиться таким же образом  в  Ливонии,  чтоб
испугать московского князя и сделать его уступчивее.
     Александр действительно начал готовить полки для войны  московской,  но
из Москвы пришли вести, что  там  все  спокойно.  Василий  княжит  на  столе
отцовском, а Димитрий-внук по-прежнему остается в тесном заключении. Надежды
на усобицы, на  уступчивость  Василия  исчезли:  когда  послы  Александровы,
предлагая вечный мир, требовали возвращения всех взятых у Литвы  при  Иоанне
земель, то бояре отвечали по-прежнему,  что  великий  князь  владеет  только
своими землями, чужих не  держит  и  возвращать  ему  нечего;  по  прежнему,
отцовскому обычаю Василий напоминал Александру, чтоб он не принуждал Елены к
латинству. Александр не мог воспользоваться смертию Иоанна, скоро  умер  сам
(в августе 1506  года),  и  теперь  Василий  хотел  воспользоваться  смертию
бездетного зятя для мирного  соединения  Литовской  Руси  с  Московскою:  он
послал сказать сестре, чтоб она "пожелала и  говорила  бы  епископу,  панам,
всей Раде и земским людям, чтоб пожелали иметь его, Василия, своим государем
и служить бы ему пожелали; а станут опасаться за веру, то государь их в этом
ни в чем не порушит, как было при короле, так все и останется, да еще  хочет
жаловать свыше того". К князю Войтеху, епископу виленскому, к  пану  Николаю
Радзивиллу и ко всей Раде Василий приказывал о том же" "чтоб пожелали его на
государство Литовское". Елена отвечала, что  Александр  назначил  преемником
себе брата своего, Сигизмунда; но в Литве встала сильная  смута  и  усобица,
которою Василий московский хотел воспользоваться теперь в свою очередь.
     Любимцем  покойного  короля  Александра  был  князь  Михаил   Глинский,
маршалок дворный, потомок татарского князя, выехавшего в Литву при  Витовте.
Глинский провел долгое время за  границею,  в  Италии,  Испании,  при  дворе
императора Максимилиана, везде умел  приобрести  расположение,  почет  умом,
образованностию, искусством в деле военном; неудивительно, что  он  затмевал
собою  других  панов  литовских  и  умел   овладеть   полною   доверенностию
Александра; владея  обширными  землями  и  замками,  почти  половиною  всего
государства Литовского, Глинский приобрел многочисленную толпу приверженцев,
преимущественно из русских. Такое могущество  возбудило  в  остальных  панах
литовских сильную зависть и  опасение,  чтоб  Глинский  не  овладел  Великим
княжеством Литовским и не перенес столицы в Русь; отсюда явная вражда  между
Глинским и другими  членами  литовской  Рады.  Ожесточение  достигло  высшей
степени, когда Александр по просьбам  Глинского  отдал  город  Лиду  клиенту
последнего, Андрею Дрожжи, отнявши ее у пана Ильинича. Ильинич  обратился  с
жалобою к литовским вельможам, уже известным нам по делам  московским,  -  к
Войтеху Табору, епископу виленскому, Николаю Радзивиллу, воеводе виленскому,
Яну  Заберезскому,  или  Забржезинскому,  воеводе  троцкому,  к   Станиславу
Яновичу, старосте жмудскому,  Станиславу  Глебовичу,  воеводе  полоцкому,  и
Станиславу  Петровичу  Кишке,  наместнику  смоленскому,   которые,   возводя
Александра на престол литовский, взяли  с  него  обязательство  не  отнимать
волости ни у кого ни в  каком  случае,  кроме  преступления,  заслуживающего
лишения чести и жизни. Основываясь на этом обязательстве, паны не  допустили
Андрея Дрожжи до староства Лидского и  возвратили  его  Ильиничу.  Александр
сильно рассердился на панов; Глинский,  разумеется,  постарался  еще  больше
распалить гнев королевский; говорят, будто он твердил Александру: "Пока  эти
паны в Литве, до тех пор не будет покою  в  Великом  княжестве"  -  и  довел
короля до того, что тот решился вызвать панов на сейм в Брест, схватить их в
замке и предать смерти; но паны,  предуведомленные  об  опасности  канцлером
польским Ласким, не пошли в замок, и, таким  образом,  намерение  короля  не
исполнилось; он мог отомстить только тем, что у Яна  Заберезского,  главного
врага  Глинского,  отнял  воеводство  Троцкое,  Ильинича  велел  схватить  и
посадить в тюрьму, а другим панам не велел казаться себе на глаза  и  только
по просьбе панов польских после простил.
     В таком положении находились  дела,  когда  Александр  заболел  тяжкою,
предсмертною болезнию. В это самое время  толпы  крымских  татар  напали  на
Литву и страшно пустошили ее. Александр  поручил  войско  Глинскому,  и  тот
одержал над крымцами блистательную  победу,  которая  была  последним  делом
Александрова правления. Глинский, победитель, избавитель страны от  свирепых
татар, стал еще страшнее панам литовским. Как только Александр умер, начался
спор о месте его погребения: польский канцлер  Лаский  хотел  везти  тело  в
Краков, исполняя желание самого покойника, но паны литовские требовали, чтоб
король был погребен в Вильне, боясь того, что, когда они будут провожать его
тело в Краков, Глинский воспользуется их отсутствием  и  захватит  Вильну  с
своими русскими. Опасения  их  были,  однако,  напрасны:  брат  Александров,
Сигизмунд, прибыл немедленно в Вильну,  и  Глинский  первый  выехал  к  нему
навстречу. Зная, что новый  великий  князь  уже  предупрежден  против  него,
Глинский произнес пред Сигизмундом прекрасную речь, в которой очищал себя от
всякого подозрения в посягательстве  на  престол  великокняжеский  и  обещал
верную службу. Сигизмунд отвечал ласково, благодарил за изъявление верности.
Понятно, с какою  радостию  литовские  паны  поспешили  признать  Сигизмунда
великим князем и короновать его в Вильне; вслед  за  этим  и  польская  Рада
провозгласила его королем.
     Александр отложил войну с Москвою, сдержанный  благоразумными  советами
Плеттенберга, спокойным утверждением Василия на столе отцовском, нападениями
татар  и,  наконец,  болезнию;  Сигизмунд  думал,  что  может   ознаменовать
вступление свое на  престол  удачною  войною  с  московским  князем,  считая
обстоятельства для себя благоприятными в начале 1507 года:  поход  казанский
кончился неудачно, и Москва должна была снова употребить большие усилия  для
поправления  дел  своих  на  востоке;  прежние  отношения  Крыма  к   Москве
переменились: хан готов был помогать  своему  пасынку,  царю  казанскому,  и
действовать заодно с Литвою  против  Москвы;  и  вот  2  февраля  1507  года
виленский сейм определил сбор войск к  Светлому  воскресенью.  "А  для  того
такой короткий  срок  положен,  -  говорит  сеймовое  определение,  -  чтобы
неприятель господарский, услыхавши о желании нашего господаря начать  с  ним
войну и своих земель  доставать,  не  предупредил  и  не  вторгнулся  в  его
государство".  Сигизмунд  послал  сказать  Плеттенбергу,  что  крымский  хан
заключил с ним союз против Москвы, что послы хана казанского просят  его  не
пропустить удобного времени и ударить вместе с Казанью на Москву, потому что
царь  их  четыре  раза  уже  разбил  ее  войска,  поразил   наголову   брата
великокняжеского,   приходившего   с   пятьюдесятью   тысячами   войска,   и
беспрестанно опустошает Московскую землю; что он,  Сигизмунд,  уже  отправил
своих больших послов в Крым и Казань поднимать  татар  на  Василия  и  своим
подданным велел быть готовыми на войну к  Светлому  воскресенью,  ибо  хочет
идти на неприятеля со всеми своими силами,  видя,  что  таких  благоприятных
обстоятельств для войны с Москвою еще никогда не бывало.
     Распорядившись  таким  образом,  Сигизмунд  отправил  послов  в  Москву
выведывать расположение тамошнего двора. Послы известили  Василия  о  смерти
Александра,  о  восшествии  на  престол  Сигизмунда  и  объявили  от   имени
последнего, что у великого князя Василия Васильевича  и  у  короля  Казимира
заключен был вечный мир, по которому они обязались не забирать друг у  друга
земель и вод, что Казимир не нарушил ни в чем договора,  который  нарушен  с
московской стороны; так как правда Казимира и Александра, королей,  известна
всему свету, то Сигизмунд вызывает великого князя  Василия  к  уступке  всех
литовских городов, волостей, земель и вод, доставшихся  его  отцу  во  время
прежних войн, также к освобождению  всех  пленников  литовских,  дабы  кровь
христианская не лилась, ибо король в своей правде уповает на бога: это  была
явная угроза, что в случае неисполнения требования  будет  объявлена  война;
наконец,  послы  жаловались,  что  московские  подданные  захватили   четыре
смоленские  волости,   и   помещики   дорогобужские   притесняют   литовских
пограничников. Но и Сигизмунд, подобно Александру, обманулся  в  надежде  на
благоприятное время для  войны  с  Москвою:  прежде  его  послов  явились  к
великому  князю  послы  из  Казани  с  просьбою  о  мире;  с  этой  стороны,
следовательно, Василий мог быть покоен и  потому  дал  Сигизмундовым  послам
обычный ответ: "Мы городов, волостей, земель и вод Сигизмундовых, его  отчин
никаких за собою не держим, а держим с божиею волею города и волости,  земли
и воды, свою отчину,  чем  нас  пожаловал  и  благословил  отец  наш,  князь
великий, и что нам дал бог, а от прародителей наших и вся  Русская  земля  -
наша отчина". Но этого мало: на  гордый  вызов  Сигизмунда  Василий  отвечал
также решительным вызовом на войну, если король не захочет мира какой угоден
московскому государю; он велел сказать послам: "Как отец  наш,  и  мы  брату
нашему и зятю Александру дали присягу на перемирных грамотах, так и  правили
ему во всем до самой его смерти; а с Сигизмундом-королем  нам  перемирья  не
было. Если же Сигизмунд, как вы  говорили,  хочет  с  нами  мира  и  доброго
согласия, то и  мы  хотим  с  ним  мира,  как  нам  будет  пригоже".  Потом,
перечисливши обиды,  нанесенные  литовцами  русским,  -  взятие  в  Брянской
области более ста сел и деревень,  грабеж  купцов  козельских,  алексинских,
калужских, псковских, занятие  волостей  князя  Бельского  -  Василий  велел
сказать королю, чтоб за все это было сделано надлежащее удовлетворение, а  в
противном случае он найдет управу. Наконец,  отпуская  послов,  сам  великий
князь велел им напомнить Сигизмунду о сестре своей, королеве Елене, чтоб она
ведала свой греческий закон, чтоб он, Сигизмунд, ее жаловал и берег и держал
в чести, а к римскому закону не принуждал.
     В марте 1507 года происходили эти переговоры, а  29  апреля  московские
полки уже пошли воевать Литовскую землю; ибо если Сигизмунд надеялся напасть
на  Москву  при  благоприятных  для  себя  обстоятельствах,  то  теперь  эти
обстоятельства  перешли  вдруг  на  сторону  Василия,   который   и   спешил
пользоваться  ими.  Мы  видели,  что  князь  Михаил  Глинский  был   принят,
по-видимому, благосклонно Сигизмундом; но если бы даже  новый  король  и  не
разделял всех подозрений  панов  литовских  относительно  Глинского,  то,  с
другой стороны, он не оказывал ему того доверия, каким Глинский  пользовался
при покойном Александре. Этого уже было  достаточно,  чтоб  враги  Глинского
подняли головы; этого  было  достаточно,  чтоб  сам  Глинский,  привыкший  к
первенствующему положению при Александре, чувствовал себя теперь в опале,  в
уничижении. Но Глинского не хотели оставить в удалении и в покое;  в  начале
1507  года  Сигизмунд  отнял  у  брата  Михайлова,  князя  Ивана   Львовича,
воеводство  Киевское  и  дал  вместо  него  Новгородское   (Новогрудекское).
Напрасно в грамоте своей, данной Ивану по этому случаю, король говорил,  что
он этою переменою не уменьшил чести князя Ивана, который  сохраняет  прежний
титул и получает место в Раде подле старосты жмудского:  обида  была  явная,
явно было, что  Глинских  продолжали  подозревать  в  замыслах  восстановить
Великое княжество Русское и потому не хотели оставить в их руках  Киева.  Но
этого мало: заклятый враг князя Михаила, Ян Заберезский, громко называл  его
изменником; Глинский требовал суда с ним пред королем, но Сигизмунд,  будучи
занят важными делами, откладывал этот соблазнительный суд,  тем  более  что,
как видно, против Глинского достаточных улик  не  было,  и  в  таком  случае
король не хотел жертвовать Глинскому Заберезским. Но понятно,  что  Глинский
не  хотел  ждать;  он  отправился  в  Венгрию  к  королю  Владиславу,  брату
Сигизмундову, с просьбою вступиться в дело; но и ходатайство  Владислава  не
помогло. Тогда Глинский, сказав королю: "Ты заставляешь меня  покуситься  на
такое дело, о котором оба мы после горько жалеть будем", уехал в свои имения
и завел пересылку с великим князем московским, который обещал ему помощь  на
всех его неприятелей.
     Глинский  писал  в  Москву,  что  для  его  дела  и  для  дела   теперь
великокняжеского самое благоприятное время, потому что в Литве войска  не  в
сборе, а от других стран помощи нет; Василий отвечал, что немедленно шлет  в
Литву своих воевод и чтоб Глинский тоже не медлил. Глинский начал свое дело.
С семьюстами конных ратников он переправился через Неман, явился  в  Гродно,
подле  которого  жил  тогда  Заберезский,  и  ночью  велел   окружить   двор
последнего; два иностранца, находившиеся в службе  Глинского,  взялись  быть
орудиями кровавой мести своего господина: один - какой-то  немец  Шлейниц  -
ворвался в спальню к Заберезскому,  другой  -  турок  -  отсек  ему  голову,
которую на сабле поднесли Глинскому; тот  велел  ее  нести  перед  собою  на
древке четыре мили и потом утопить в озере.  Покончивши  с  главным  врагом,
Глинский разослал конницу свою искать и бить  других  враждебных  ему  панов
литовских, а сам, набирая все более и более войска, удалился в Новгород.
     Тогда Сигизмунд заговорил другим языком с Москвою. Он вторично  прислал
сюда за миром, предлагая в посредники Менгли-Гирея  крымского,  и  в  то  же
время пытался возбудить против Василия брата его,  дмитровского  князя  Юрия
Ивановича: литовские послы явились к последнему с просьбою, чтоб  принял  на
себя ходатайство о  мире  между  Москвою  и  Литвою;  но  за  этою  просьбою
следовали тайные речи. "Узнали мы о тебе, брате нашем, - велел  сказать  ему
Сигизмунд, - что милостью божиею в делах  своих  мудро  поступаешь,  великим
разумом их ведешь, как и прилично тебе, великого  государя  сыну;  не  малые
слухи до нас дошли, что многие  князья  и  бояре,  покинувши  брата  твоего,
великого князя Василия Ивановича, к тебе пристали, и всякие добрые  слухи  о
тебе слышим, что нам очень приятно. Мы хотели с братом твоим, великим князем
Василием Ивановичем, быть  в  мире  и  союзе  на  всякого  недруга;  но  он,
обрадовавшись отчинным нашим пограничным городам и волостям, землям и водам,
с нами житья не захотел. Так мы, брат милый, помня житье предков  наших,  их
братство верное и нелестное, хотим  с  тобою  быть  в  любви  и  в  крестном
целованьи, приятелю твоему быть приятелем, а неприятелю - неприятелем  и  во
всяком твоем деле хотим быть готовы тебе на помощь, готовы для  тебя,  брата
нашего, сами своею головою на коня сесть со всеми землями и со всеми  людьми
нашими, хотим стараться о твоем деле, все равно как и о своем собственном. И
если будет твоя добрая воля, захочешь быть с нами в братстве и  приязни,  то
немедленно пришли к нам человека доброго, сына боярского: мы перед ним дадим
клятву, что будем тебе верным братом и сердечным приятелем до конца жизни".
     Неизвестно, что отвечал на  это  князь  Юрий;  но  известен  нам  ответ
великого князя Василия сестре своей Елене,  которая  присылала  в  Москву  с
ходатайством о мире. Оправдав  поведение  отца  своего  относительно  короля
Александра, Василий пишет:  "Когда  после  зятя  нашего  Александра  на  его
государствах сел брат его, Сигизмунд, то он прислал к нам своих послов; мы с
ним мира хотели, но он с нами не  захотел;  а  после  того  Сигизмунд-король
поднимал бусурманство на христианство да  посылал  воевод  своих  многих  со
многими людьми на наших слуг, на князей;  а  мы  посылали  своих  воевод  со
многими людьми, и наши воеводы от  его  людей  отстоялись  и  пришли  к  нам
благополучно. Ты пишешь,  что  присылал  к  нам  бить  челом  князь  Михайла
Глинский; но к нам присылал бить челом не  один  князь  Михаил  Глинский,  а
многие князья  русские  и  многие  люди,  которые  держат  греческий  закон;
сказывают, что теперь нужда  на  них  пришла  большая  за  греческий  закон,
принуждают их приступать к римскому  закону,  и  они  били  челом,  чтоб  мы
пожаловали их, за них стали и обороняли их. Нам кажется, что и тебе,  сестре
нашей, теперь неволя большая, потому что, как зять наш  Александр  умер,  мы
посылали навестить тебя и приказывали, чтоб ты  нас  о  своем  здоровьи  без
вести не держала, но с тех пор послы от Сигизмунда-короля у нас не один  раз
были, а от тебя к нам вести никакой нет. И если на Русь такая  беда  пришла,
то мы за нее стали и обороняли  ее  и  вперед,  даст  бог,  будем  стоять  и
оборонять. А ты бы, сестра, и теперь помнила бога и свою душу, отца нашего и
матери наказ, от бога душою не отпала бы, от отца и матери в неблагословеньи
не была бы и нашему православному закону укоризны  не  принесла.  А  что  ты
писала к нам, чтоб мы с Сигизмундом-королем были в  любви  и  братстве,  то,
если Сигизмунд-король захочет с нами мира и доброго согласия, мы с ним  мира
хотим, как нам будет пригоже" (июнь 1507 г.).
     Сигизмунд обещал прислать новых больших послов в Москву,  но  почему-то
не прислал. Мы  видели,  что  в  письме  к  сестре  Василий  говорил  уже  о
возвращении своих воевод, ходивших на Литву; по литовским известиям, воеводы
его возвратились назад, заслышавши о приближении короля, который взял  замок
Гзыков, опустошил несколько местечек и волостей московских, но принужден был
также возвратиться в Вильну от недостатка продовольствия  для  войска  и  от
сильных жаров. Справедливо или  нет  это  известие,  очевидно,  что  военные
действия  1507  года  этим  кончились.  Весною  следующего,  1508  года  они
возобновились с  новою  силою;  Глинский  волновал  Русь,  пустошил  волости
Слуцкие и Копыльские, овладел Туровом и Мозырем.  Великий  князь,  уведомляя
его, что посылает к нему на  помощь  полки  под  главным  начальством  князя
Василия Ивановича Шемячича писал, чтоб он с этою помощию добывал ближайшие к
себе города, а далеко с нею в королевскую землю не ходил, дело делал  бы  не
спеша, пока подойдет другое, более многочисленное войско из Москвы. Глинский
хотел, чтоб Шемячич помог ему овладеть Слуцком,  который,  как  писал  он  к
Василию, находился близко от его  городов;  пишут,  что  Глинскому  хотелось
овладеть Слуцком для того, чтоб жениться на  его  княгине  Анастасии  и  тем
получить право на Киев, которым прежде владели  предки  князей  Слуцких.  Но
князю Шемячичу хотелось быть поближе к северу, откуда  должны  были  подойти
полки московские, и потому решено было идти под  Минск,  пустивши  загоны  в
глубь Литвы, для того чтоб смутить землю и помешать сбору войска. Эти загоны
были в осьми милях от Вильны, в четырех от Новгородка,  заходили  под  самый
Слоним. Две недели стоял Глинский с Шемячичем у Минска,  дожидаясь  вести  о
московских воеводах, но вести  не  было;  это  обстоятельство  заставило  их
отступить от Минска и двинуться к Борисову. Отсюда Глинский писал к великому
князю, чтоб смиловался не для  его  одного  челобитья,  но  для  собственной
пользы и для пользы всего притесненного христианства,  которое  всю  надежду
полагает на бога да на него; велел бы своим воеводам спешить к Минску, иначе
братья и приятели его, Глинского, и  все  христианство  придут  в  отчаяние,
города и волости, занятые с помощью великокняжескою, подвергнутся  опасности
и самое благоприятное время будет упущено, ибо ратное дело  делается  летом.
Но великий  князь,  извещая  о  движении  воевод  своих  -  князей  Щени  из
Новгорода, Якова Захарьевича из Москвы и Григория Федоровича из Великих Лук,
приказывал Шемячичу и Глинскому, чтоб они шли для соединения с ними в  Орше.
Шемячич и Глинский двинулись к Орше, овладели  на  дороге  Друцком;  в  одно
время с ними пришел к Орше и князь  Щеня  с  силою  новгородскою,  и  начали
вместе осаждать эту крепость, но осада была неудачна; третий  воевода,  Яков
Захарьич, стоял под Дубровною. В это время пришла весть, что идет  король  к
Орше (после 11 июня 1508 года). Тогда воеводы  отошли  от  нее  и  стали  на
другом берегу Днепра; потом отступили далее, в Дубровну, и стояли здесь семь
дней; но король за Днепр ни сам не пошел, ни людей не послал;  по  литовским
же известиям, король переправился через Днепр после  того,  как  его  отряды
отбили русских от  берега;  ночь  развела  сражающихся;  Глинский  упрашивал
московских воевод,  чтоб  дали  на  другой  день  битву  королю,  но  те  не
согласились и  в  полночь  отступили;  король  побоялся  их  преследовать  и
возвратился в Смоленск.
     Из Дубровны московские воеводы пошли на юго-восток, к  Мстиславлю,  где
выжгли посады, потом к Кричеву и, таким образом,  расходились  с  королем  в
противные стороны. Сигизмунд, остановившись в Смоленске, решился  принять  с
своей стороны наступательное движение. Войсками  должен  был  начальствовать
гетман литовский, князь Константин Острожский, которому  удалось  перед  тем
убежать из Москвы. Но смута встала в  Литве  вследствие  ссоры  между  двумя
вельможами; поход Острожского с главным войском не мог состояться; литовские
отряды успели только сжечь Белую,  овладеть  Торопцом  и  занять  Дорогобуж,
который сожгли  сами  русские,  не  надеясь  защитить  его.  Но  эти  успехи
прекратились,  когда  великий  князь  велел  подвинуться  войскам  своим   к
угрожаемым границам: смоленский воевода, Станислав Кишка,  засевший  было  в
Дорогобуже,  бежал  оттуда,  заслышав  о  приближении  московского   войска;
литовские работники, пришедшие укреплять Дорогобуж для короля, были  побиты;
неприятель очистил также и Торопец, заслышав приближение Щени.
     Сигизмунд видел невозможность успешной  борьбы  с  Москвою:  московские
воеводы, уклоняясь от решительной битвы, вышли  из  литовских  владений,  но
должны  были  снова  явиться  в  них  при  первом  удобном  случае;  король,
следовательно, должен был постоянно держать наготове многочисленную рать,  а
это было ему трудно, невозможно при внутреннем безнарядьи.  Мы  видели,  что
поход Острожского был остановлен смутою между двумя вельможами, и  в  то  же
время волнение, поднятое Глинским, не стихало,  города,  им  принадлежавшие,
находились по-прежнему в их руках. По  выходе  московских  воевод  из  Литвы
князь Михаил отправился в Москву, где вступил в  службу  к  великому  князю,
который одарил его платьем, конями, доспехами, дал ему два города на  приезд
- Малый Ярославец и Медынь - да села под Москвою, отпустил  с  ним  в  Литву
полки свои для оберегания его вотчинных городов. Сигизмунду,  следовательно,
нужно  было  кончить  войну  осенью,  чтоб  не  дать  Глинскому  возможности
действовать зимою для подкрепления своей стороны; и вот король  отправил  из
Смоленска гонца в Москву за опасною грамотою для  послов,  которые  приехали
сюда 19 сентября и заключили  вечный  мир;  чтобы  избавиться  от  Глинских,
возвратить их владения к Литве, Сигизмунд  должен  был  решиться  на  важное
пожертвование: уступить Москве  в  вечное  владение  приобретения  Иоанновы;
тяжелые для Литвы условия перемирия  Александрова  с  Иоанном  стали  теперь
условиями  вечного  мира  между  Сигизмундом  и  Василием,  который  получил
желаемое, заключил мир, как ему было пригоже, доказал, что он чужим временно
ничем не владеет. Оба государя обязались быть заодно на всех недругов  и  на
татар, исключая Менгли-Гирея, царя перекопского.  Глинским  и  их  приятелям
выговорен был свободный выезд из Литвы в Москву. Предчувствие князя  Михаила
сбылось: он затеял такое дело, о котором и король и  он  сам  сильно  должны
были жалеть, потерявши много; но Глинский  не  отчаивался  заставить  короля
жалеть еще больше.
     Мы видели, что Сигизмунд вначале надеялся нанести Москве сильный удар с
помощию татар крымских и действительно не жалел  денег,  чтоб  порвать  союз
Менгли-Гирея с Москвою. В это  время  Крымская  орда  начинала  обнаруживать
вполне свой разбойнический характер. Прежде Менгли-Гирей сдерживался боязнию
перед Ахматом и сыновьями его и потому дорожил союзом с Москвою; дорожил  он
им и потому еще, что боялся турок и в случае изгнания от последних  надеялся
найти убежище у московского  князя;  наконец,  слава  могущества  и  счастия
Иоаннова должна была внушать  уважение  варвару.  Но  теперь  обстоятельства
переменились: Менгли-Гирей не боялся более остатков Золотой Орды,  не  видал
беспокойства со стороны Турции; в Москве вместо Иоанна господствовал молодой
сын его, окруженный опасностями внутри и извне, ибо и в Крыму могли  ожидать
той же усобицы между сыновьями Иоанновыми, какой  ожидали  в  Литве;  притом
Менгли-Гирей  устарел,  ослабел  и  был  окружен  толпою   хищных   сыновей,
родственников и князей. Понятно, что эта хищная толпа с жадностию  бросилась
на Сигизмундовы подарки, обещая ему за них опустошать  московские  владения;
но им еще выгоднее было брать подарки  с  обоих  государств,  Московского  и
Литовского, обещать свою помощь тому, кто больше даст, обещать, а  на  самом
деле, взяв деньги с обоих, опустошать владения обоих, пользуясь их  взаимною
враждою. С этих пор сношения обоих государств, и Московского и Литовского, с
крымцами принимают характер задаривания разбойников, которые не сдерживаются
никаким  договором,  никакими  клятвами.  Сюда  присоединялись  еще  смешные
притязания на прежнее могущество, прежнее значение, которое  ханы  старались
восстановить хотя на бумаге; но  унизительнее  всего  было  то,  что  король
Сигизмунд решился потворствовать этим притязаниям, решился  взять  следующий
ярлык от Менгли-Гирея: "Великия Орды великого царя Менгли-Гирея слово правой
и левой руки великого  улуса  темникам,  тысячникам,  сотникам,  десятникам,
уланам, князьям и всем русским людям, боярам, митрополитам, попам,  чернецам
и всем черным людям. Даем вам ведать, что великие цари, деды наши и  великий
царь Ази-Гирей, отец наш, когда их кони были потны, к великому князю Витовту
в Литовскую землю приезжали гостить, великую честь и ласку  видали;  за  это
пожаловали его Киевом и многие другие места дали. Великий  князь  Казимир  с
литовскими князьями и панами просили нас о  том  же,  и  мы  им  дали  Киев,
Владимир, Луцк, Смоленск, Подолию, Каменец, Браславль, Сокальск, Звенигород,
Черкасы, Хаджибеев маяк (Одесса),  начиная  от  Киева  Днепром  до  устья...
Путивль, Чернигов, Рыльск, Курск, Оскол, Стародуб, Брянск, Мценск,  Любутск,
Тулу.., Козельск, Пронск; потом, повышая брата нашего Казимира,  мы  придали
ему к  литовскому  столу  Псков,  Великий  Новгород,  Рязань;  а  теперь  мы
пожаловали Сигизмунда, брата нашего, столец в Литовской земле  дали  ему  со
всеми вышеписанными землями".
     И вот, несмотря на то что Василий в  начале  своего  княжения  поспешил
взять с Менгли-Гирея клятвенную грамоту в соблюдении прежнего  союза,  какой
был у Москвы с Крымом при Иоанне III, летом 1507 года пришла весть, что идет
множество татар по степи и надобно ждать их прихода на белевские,  одоевские
и козельские места.  Великий  князь  немедленно  выслал  полки  на  украйну;
московские воеводы не успели помешать татарам набрать в ней большую  добычу,
но пустились за разбойниками в степь, нагнали их на Оке, поразили  и  отняли
всю добычу (9 августа). После  этого  во  все  продолжение  войны  с  Литвою
нападений не было. Глинский с своей стороны также обратился  в  Крым,  прося
покровительства у хана, поднимая его на короля; Менгли-Гирей не  отказывался
от союза и с Глинским, обещал завоевать для него Киев, не переставая в то же
время обещать королю, что хочет послать к нему на помощь татар своих к Киеву
и даже к Вильне. Но король  спешил  отказаться  от  такой  помощи,  писал  к
Менгли-Гирею от 11 июня 1508 года, что помощь татарская уже более не нужна в
Литве,  которая  очищена  от  Глинского  и  московских  воевод,  и  сам  он,
Сигизмунд, уже приблизился к московским  границам,  а  просит  хана  послать
войско на Брянск, Стародуб и Новгород Северский: "Если не  захочешь  сыновей
послать, то пошли  хотя  несколько  тысяч  людей  своих  и  тем  покажи  нам
искреннее братство и верную приязнь, а мы, как тебе присягнули и слово  свое
дали, так и будем все исполнять до смерти, тебя одного хотим во всем  тешить
и мимо тебя  другого  приятеля  искать  не  будем".  Король  обещал  выслать
немедленно и деньги в Крым.
     Но разбойники еще помнили поражение на Оке, и хан не  послал  войска  в
другой раз  к  московским  украйнам;  ему  казалось  безопаснее  посредством
клятвенного обещания союза выманить у великого князя московского  как  можно
больше подарков, выманить также и пасынка своего,  бывшего  казанского  царя
Абдыл-Летифа, находившегося  в  заточении,  и  вовлечь  Василия  в  войну  с
Астраханью, с которою у Москвы  не  было  никаких  враждебных  столкновений.
Требовал подарков не один хан; обыкновенно послы привозили к великому  князю
множество грамот от всех царевичей и царевен: все это слало тяжелые  поклоны
с легким поминком, а себе требовало тяжелых поминков; но кроме  царевичей  и
царевен нужно было дарить всех мурз и князей;  Менгли-Гирей  писал  великому
князю:  "Брат  мой,  князь  великий  Иван,  Ямгурчей-Салтану  кроме   десяти
(подарков) портище соболье, да 2000 белки, да 300  горностаев,  не  убавляя,
посылывал, а нынче от тебя так не привезено. Из моих мурз и князей  двадцати
человекам поминка не досталось: так ты бы им прислал по сукну; а если им  не
пришлешь, то они скажут: шерть (присягу) с нас долой! И сильно нам станут об
этом докучать: так  бы  нам  докуки  не  было".  Хан  требовал  беспошлинной
торговли для своих купцов и писал великому князю: "Послал я своего торговца,
и если товар, какой ему нужно купить, будет дорог, то я ему велел за хорошею
белкою и в Казань идти. В каком месте он начнет товар мой  продавать  или  в
какой город пойдет, то ты своего доброго человека с ним пошли, чтоб  на  нем
тамги не брали, чтоб силы и наступания ему никакого не было, потому что  мои
деньги все равно что твои деньги; так вели постеречь и  поберечь.  От  наших
отцов и дедов наших ордобазарцы в Москву и в другие города хаживали, и нигде
с них тамги не брали, потому что их деньги - наши деньги и брать с них тамгу
- значит надо мною насмехаться.  Изначала  наши  ордобазарцы  в  кермосараях
(гостиных дворах) не ставятся, ставятся, где хотят; и никто им о  том  слова
не говорит". Хан требовал также присылки одоевской дани, как она шла в  Крым
при Иоанне III.
     Великий князь исполнил требование хана  относительно  ордобазарцев:  не
велел брать с них тамги и  ставить  их  на  гостиных  дворах,  но  отказался
отправить войско на Астрахань: "Судов на Волге при отце моем не делывали  да
и теперь не делают, и народу  служебного  туда  переслать  нельзя".  Великий
князь не согласился также  отпустить  Абдыл-Летифа  в  Крым,  но  соглашался
возвратить ему свободу и наделить городом;  Менгли-Гиреев  посол  настаивал,
чтоб Абдыл-Летифу дали Каширу, но великий князь никак на это не  согласился:
поместить Абдыл-Летифа так близко к степи значило передать украйну в  жертву
крымцам или по крайней мере дать  Летифу  возможность  уйти  из  Московского
государства; ему  дали  Юрьев,  причем  взяли  с  него  клятвенную  грамоту,
показывающую нам  тогдашние  отношения  так  называемых  служилых  татарских
царевичей к государству. Летиф, называя себя царем и великого князя  братом,
обязуется быть в приязни с его друзьями и в вражде с врагами, не мириться  и
не ссылаться ни с кем без его ведома,  показывать  ему  все  грамоты,  какие
только будут присланы к нему от других владельцев; если великий князь пошлет
его на свою службу, то ему и его войску, ходя по московским землям, не брать
и не грабить своею рукою ничего, над христианами насилья никакого не делать,
а  кто  это  сделает  или  церковь  поругает,  того  выдать;  убьют   такого
преступника на месте преступления - вины нет; послы Летифа, едущие в Москву,
берут корм по ямам; но торговцы его корм  должны  себе  покупать;  послов  и
купцов московских Летифу не хватать и не  грабить,  также  русских  пленных,
которые побегут из Орды; Летиф обязывается  не  мыслить  зла  Янаю-царевичу,
живущему  в  городке  Мещерском,  и  Ших-Авлиару-царевичу,   помещенному   в
Сурожике, и никакому другому царю или царевичу, которые будут  в  Московском
государстве; не принимать от них уланов,  князей  и  козаков,  хотя  бы  они
прежде ушли от них в Орду или Казань, и оттуда их  не  принимать;  также  не
принимать татар великокняжеских, кроме четырех родов:  Ширинова,  Баарынова,
Аргинова  и  Кипчакова;  обязывается  не  воевать  с  Казанью   без   ведома
великокняжеского, не выезжать из Московского  государства  и  быть  во  всем
послушным великому князю. С своей стороны великий князь дал Летифу на словах
клятву держать его другом и братом, но в грамоту этой строки писать не велел
для прежнего своего дела.
     Послы  московские  начали  подвергаться  в  Крыму  насилиям  от  хищных
царевичей и мурз; отпуская к Менгли-Гирею  знатного  посла  своего,  Василия
Морозова, великий князь писал к хану, что если и Морозов потерпит  такое  же
насилие и бесчестие, какое потерпел прежний посол Заболоцкий, то  вперед  он
будет посылать к нему людей молодых, а не бояр; и Морозову  был  дан  наказ:
"Если станут у него просить какой пошлины, то ему в пошлину никому ничего не
давать, кроме того, что с ним послано от великого князя в поминках". Морозов
выполнил наказ;  но  пусть  он  сам  расскажет  нам,  чего  стоило  ему  это
выполнение. "Приехал я к воротам, - доносит посол великому князю, - сошел  с
лошади, пошел пешком в городские ворота и вижу,  что  в  воротах  сидят  все
лучшие князья; они со мной карашевались (здоровались) по  обычаю;  но  когда
дошла очередь до Кудаяр-мурзы, то  он  со  мною  не  карашевался,  а  сказал
толмачу: "Скажи боярину, что он холоп!" Толмач мне тут не сказал,  а  он  на
толмача с ножом, и толмач мне сказал у царевых дверей.  Я  пошел  к  царю  и
девяти (подарки) понесли за мною; тут Кудаяр-мурза отнял  у  подьячего  шубу
беличью хребтовую; как подошел  я  к  царевым  дверям,  ясаулы  посохи  свои
бросили передо мною и стали говорить толмачу: "Давай пошлины!" Я  перешагнул
через посохи. "Ничего, - говорю, - не ведаю"; а мурза Аппак мне сказал:  "Не
потакай, ступай прямо к царю".  Царь  спрашивал  о  твоем  (великого  князя)
здоровье, меня жаловал, и царевичи меня жаловали  и  карашеваться  звали;  я
посольство правил, царь меня жаловал  чашею  и  остаток  подал,  и  царевичи
жаловали, остатки подавали; потом царь, немного посидевши,  велел  мне  чашу
подать, а я чашу подал царю, царевичам и князьям, но когда  дошел  черед  до
Кудаяр-мурзы, то я начал бить челом царю на него, что холопом меня назвал  и
шубу отнял. "Кудаяр-мурзе, - говорил я, - чашу не подам за это: холоп я твой
да брата твоего, государя великого  князя  Василия  Ивановича".  Царь  начал
говорить за Кудаяра (по  нем  покрашивать).  "Мы  его  этим  пожаловали",  -
говорил царь. Я на это отвечал: "В том, государь, волен ты, вольный человек,
хотя и все ему отдай". Царь после этого меня отпустил и прислал  за  мною  с
медом, а Кудаяра, говорят, бранил и  вон  выслал...  А  царевич  Ахмат-Гирей
прислал ко мне дувана своего; дуван  ко  мне  приехал,  да  стал  браниться,
говорит: "Царевич тебе приказал сказать: не додашь мне тех поминков, что мне
Заболоцкий давал, и я тебя велю на цепи к себе  привести".  Я  ему  отвечал:
"Цепи твоей не боюсь, а поминков не дам, поминков у меня нет".
     Мы видели,  что  и  Александр  и  Сигизмунд,  желая  войны  с  Москвою,
старались  поднять  на  нее  магистра   ливонского,   но   уже   из   ответа
Плеттенбергова  Александру  можно  было  усмотреть,   что   старания   будут
безуспешны. Ливония и города ганзейские хлопотали  только  о  том,  чтобы  с
помощию короля римского Максимилиана возвратить своих  пленников  и  товары,
захваченные при Иоанне. Известный нам Гардингер приехал осенью 1506  года  в
Москву  с  прежнею  просьбой  от  Максимилиана  об  освобождении   ливонских
пленников; Василий велел отвечать: "Если Максимилиан, король римский,  будет
с нами в союзе, братской любви и дружбе, как  был  с  отцом  нашим,  и  если
магистр, архиепископ и вся земля  Ливонская  от  нашего  недруга  литовского
отстанут, пришлют  бить  челом  в  Великий  Новгород  к  нашим  наместникам,
исправятся нашим отчинам, Великому  Новгороду  и  Пскову,  вовремя,  то  мы,
посмотри по их челобитью, для Максимилиана, короля римского, прикажем  своим
наместникам и своим отчинам, Новгороду и Пскову, с ливонцами мир  заключить,
как будет пригоже, и тогда пленников освободим". Ливонские послы не являлись
в продолжение войны с Литвою; но когда эта война  кончилась,  то  магистр  в
марте 1509 года прислал бить челом о перемирии,  которое  и  было  заключено
новгородским и псковским наместниками на четырнадцать лет; по договору немцы
обязались не приставать  к  литовскому  великому  князю  и  его  преемникам,
получили право торговать в Новгородской земле всяким товаром, кроме соли,  с
обеих сторон обязались давать  послам  проводников  и  подворья  безденежно.
Потом Максимилиан присылал  с  просьбою,  чтобы  позволено  было  ганзейским
городам торговать по-прежнему с Новгородом и  Псковом  и  чтоб  отданы  были
товары,  захваченные  при  Иоанне;   Василий   отвечал,   что   относительно
возобновления торговли  исполнит  просьбу  Максимилианову,  если  ганзейские
города пришлют  к  новгородским  и  псковским  наместникамить  о  том  челом
попригожу, но что товаров им не отдадут.
     Обезопасив себя со стороны Казани,  Крыма,  Литвы  и  Ливонии,  Василий
задумал порешить со Псковом, к чему подавали повод  постоянные  столкновения
власти народной со властию наместника великокняжеского. С 1508 или 1509 года
во Пскове наместником был князь Иван Михайлович Репня-Оболенский, а псковичи
прозвали его Найденом, потому что, говорит их летописец, приехал он в  Псков
не по обычаю не будучи прошен и объявлен, нашли его псковичи  на  загородном
дворе, потому священники навстречу к нему со крестами не ходили; и был  этот
князь лют до людей, прибавляет летописец. Осенью  1509  года  великий  князь
отправился в Новгород и получил здесь от Оболенского  жалобу,  что  псковичи
держат его  нечестно  не  так,  как  держали  прежних  наместников,  и  дела
государские  делают  не  по-прежнему,  в  суды  и   доходы   великокняжеские
вступаются и людям наместничьим от них бесчестие и насилие большое. Вслед за
жалобою от наместника  явились  в  Новгород  посадники  и  бояре  псковские,
поднесли великому князю в дар полтораста рублей и били челом, что обижены от
наместника, от его людей, от его наместников пригородских  и  от  их  людей.
Великий князь отвечал: "Хочу отчину свою жаловать и оборонять, как отец  наш
и деды делали; и если придет на моего  наместника  много  жалоб,  то  я  его
обвиню перед вами". Отпустив посадников и бояр,  Василий  отправил  в  Псков
окольничего князя Петра Васильевича Великого и дьяка Далматова с приказанием
выслушать князя Оболенского с псковичами порознь и  помирить  их.  Посланные
возвратились и объявили, что псковичи с  наместником  не  мирятся,  приехали
опять посадники бить челом, чтоб государь дал им  другого  наместника,  а  с
Репнею прожить им нельзя. Тогда великий князь велел ехать к себе в  Новгород
Репне и  всем  псковичам,  у  которых  есть  жалобы  на  наместника.  Поехал
наместник, поехал посадник Леонтий, но поехал жаловаться не на  Оболенского,
а на товарища своего, другого посадника, Юрия Копыла; Юрий поехал отвечать и
скоро прислал из Новгорода грамоту: "Если  не  поедут  посадники  из  Пскова
говорить против князя Ивана Репни,  то  вся  земля  будет  виновата".  Тогда
сердце  у  псковичей  приуныло;  поехали  девять  посадников  да  купеческие
старосты всех рядов. Великий князь управы им не дал, но объявил: "Сбирайтесь
жалобщики на Крещение, тогда я вам всем управу  дам,  а  теперь  вам  управы
никакой  нет".  Жалобщики  возвратились  домой  и,   когда   подошел   срок,
отправились опять в  Новгород.  В  самый  праздник  Крещения  Василий  велел
псковичам собраться и идти на реку на водосвятие, где был и сам  с  крестным
ходом; потом бояре объявили им: "Посадники  псковские,  бояре  и  жалобщики!
Государь велел вам всем сбираться на государский двор, а кто не пойдет,  тот
бы боялся государевой  казни,  потому  что  государь  хочет  дать  вам  всем
управу". Псковичи отправились с реки на владычный двор; посадники,  бояре  и
купцы введены были в палату, а младшие люди стояли на дворе: и вот  вошли  в
палату московские бояре и сказали псковичам: "Пойманы  вы  богом  и  великим
князем Василием Ивановичем всея Руси". Посадников посадили тут же, в палате,
а младших переписали и отдали новогородцам по улицам  беречь  и  кормить  до
управы. Так говорит псковский летописец; по известию же  других  летописцев,
великий князь велел псковскому наместнику, князю Репне, с посадниками  стать
перед собою, выслушал и обыскал, что посадники не  слушались  наместника,  в
суды и пошлины его вступались, держали его не так, как прежних  наместников;
также от них и псковичам было много обид и насильств, но что более  всего  -
государское имя презирали, нечестно держали. За это  великий  князь  положил
опалу  на  посадников,  велел  их  схватить  и  раздать  детям  боярским  по
подворьям. Тогда посадники и другие псковичи, познав свою вину,  били  челом
государю, чтоб пожаловал отчину свою, Псков, устроил, как ему, государю, бог
известил. Великий князь велел им сказать чрез бояр своих:  "Вы  достойны  за
свои вины казни и опалы; но государь вам  готов  оказать  милость,  если  вы
исполните его волю, вечевой колокол свесите, чтоб впредь  вечу  не  быть,  а
быть в Пскове двум наместникам  и  по  пригородам  быть  также  наместникам;
государь сам хочет быть  в  Пскове,  помолиться  св.  Троице  и  всему  указ
учинить, как  судить  наместникам  в  Пскове  и  по  пригородам;  если  волю
государеву исполните, то государь вас жалует, в имения ваши  и  в  земли  не
вступается. Если  же  государева  жалованья  не  признаете  и  воли  его  не
исполните, то государь будет делать свое дело, как ему бог поможет, и  кровь
христианская взыщется на тех, кто государево жалованье презирает и воли  его
не исполняет". Посадники и все  псковичи  отвечали  боярам:  "За  государево
жалованье мы здесь челом бьем, но велел бы государь послать во Псков с  теми
же речами". Они целовали крест служить Василию, его детям и  наследникам  до
конца мира.
     Псковичи узнали об участи посадников от купца своего Филиппа  Поповича,
который услыхал весть на дороге в Новгород, бросил товар и поскакал во Псков
сообщить ее гражданам. На псковичей напал страх, трепет и тоска, гортани  их
пересохли от печали, уста пересмякли; много раз приходили на них  немцы,  но
такой скорби еще им не бывало, как теперь,  говорит  их  летописец.  Собрали
вече, начали думать, ставить ли щит против государя, запираться ли в городе.
Помянули крестное целование, что нельзя поднять рук на государя, а посадники
и бояре и лучшие люди все у  него.  Порешивши,  что  сопротивляться  нельзя,
псковичи послали к великому князю гонца Евстафия,  соцкого,  бить  челом  со
слезами: "Чтоб ты, государь, жаловал свою отчину  старинную;  а  мы,  сироты
твои, прежде были и теперь неотступны от тебя и сопротивляться не хотим; бог
волен да ты в своей отчине и в нас,  своих  людишках".  С  объявлением  воли
великокняжеской приехал в Псков дьяк Третьяк  Далматов,  который  сказал  на
вече от имени Василия: "Если отчина моя хочет прожить в старине,  то  должна
исполнить две мои воли: чтоб у вас веча не было и  колокол  вечевой  был  бы
снят; быть у вас двум наместникам, а по пригородам наместникам  не  быть;  в
таком случае вы в старине проживете; если же этих двух волей  не  исполните,
то как государю бог  на  сердце  положит:  много  у  него  силы  готовой,  и
кровопролитие взыщется на тех, кто государевой воли не сотворит; да государь
велел вам еще объявить, что хочет побывать на поклон к св. Троице во Псков".
Отговоривши свою речь, дьяк сел на ступени. Псковичи ударили челом в землю и
не могли слова промолвить, потому  что  глаза  у  них  наполнились  слезами,
только грудные младенцы не плакали; наконец, собравшись  с  духом,  отвечали
дьяку: "Посол государев! Подожди до завтра: мы  подумаем  и  обо  всем  тебе
скажем"; тут опять все горько заплакали. "Как зеницы не выпали у них  вместе
со слезами? Как сердце не оторвалось от корня своего?" - говорит летописец.
     Думать псковичам было нечего; день прошел в  плаче,  рыданиях,  стонах;
бросались друг к другу на шею и обливались слезами. Задержанные в  Новгороде
посадники и бояре писали к ним, что дали Василию крепкое слово своими душами
за себя и за всех псковичей исполнить  государево  приказание;  писали,  что
общая гибель будет  следствием  сопротивления  великому  князю,  у  которого
многочисленное войско. На рассвете другого дня  позвонили  к  вечу;  Третьяк
приехал, и псковичи сказали ему: "В летописях наших написано,  с  прадедами,
дедами и с отцом  великого  князя  крестное  целование  положено,  что  нам,
псковичам, от государя своего, великого князя, кто бы ни был на  Москве,  не
отойти ни в Литву, ни к немцам; отойдем в Литву или к немцам или станем жить
сами собою без государя, то  на  нас  гнев  божий,  голод,  огонь,  потоп  и
нашествие поганых; на государе великом князе тот же обет, какой  и  на  нас,
если не станет нас держать в старине; а теперь бог волен да государь в своей
отчине, городе Пскове, и в нас, и в колоколе нашем,  а  мы  прежней  присяге
своей не хотим изменять и на себя кровопролитие принимать,  мы  на  государя
рук поднять и в городе запереться не хотим;  а  хочет  государь  наш,  князь
великий, помолиться живоначальной Троице  и  побывать  в  своей  отчине,  во
Пскове, то мы своему государю рады всем  сердцем,  что  не  погубил  нас  до
конца". 13 января 1510 года сняли вечевой колокол  у  св.  Троицы  и  начали
псковичи, смотря на колокол, плакать по своей старине и по своей воле,  и  в
ту же ночь Третьяк повез вечевой колокол к великому князю в Новгород.
     За неделю до приезда великого князя приехали  воеводы  его  с  силою  и
повели псковичей к крестному целованию, а посадникам сказали, в  какой  день
великий князь будет во Псков: посадники, бояре, дети боярские и посадничьи и
купцы поехали в Дубровно встречать государя, который  приехал  во  Псков  24
января.  В  тот  же  день  рано  приехал  владыка  коломенский   и   объявил
духовенству, что великий князь не велел встречать себя  далеко;  духовенство
осталось, а псковичи встретили его за три версты от города и ударили челом в
землю; государь спросил у них о здоровье, они  отвечали:  "Ты  бы,  государь
наш, князь великий, царь всея Руси, здрав был". На  торгу  встретил  владыка
коломенский с псковским духовенством;  в  Троицком  соборе  пели  молебен  и
кликали многолетие государю; благословляя его, епископ  сказал:  "Бог  тебя,
государь, благословляет взятием Пскова"; которые псковичи были тут в  церкви
и слышали это, заплакали горько. "Бог волен да государь, - сказали они, - мы
были исстари отчиною отцов его, дедов и прадедов". На четвертый день великий
князь велел быть у себя посадникам,  боярам,  купцам  и  житым  людям,  чтоб
пожаловать их своим жалованьем, как было им сказано. Когда они собрались, то
князь Петр Васильевич Великий перекликал некоторых из них по списку и  велел
им идти в гридню, где их всех  отдали  под  стражу;  менее  же  значительным
псковичам, оставшимся на дворе, князь Петр сказал:  "До  вас  государю  дела
нет, а до кого государю дело, тех он к себе берет; а вас  государь  пожалует
своею жалованною грамотою, как вам вперед жить". Лучшие  псковичи  вышли  из
гридни с приставами, отправились по своим  дворам  и  в  ту  же  ночь  стали
сбираться в Москву с женами и детьми, взяли с собою только  что  полегче,  а
прочее все бросили и поехали наспех с большим  плачем  и  рыданием;  поехало
всего тогда 300 семей. Отнялась слава псковская, говорит летописец;  по  его
словам, беда постигла псковичей за самоволие и непокорение  друг  другу,  за
злые поклепы и лихие дела, за  кричанье  на  вечах;  не  умели  своих  домов
устраивать, а хотели городом управлять.
     Великий князь  послал  боярина  Петра  Яковлевича  Захарьина  (Кошкина)
поздравить Москву со взятием Пскова, а сам  жил  во  Пскове  четыре  недели,
устраивал новый быт:  деревни  сведенных  бояр  псковских  он  роздал  своим
боярам; в наместники назначил Григорья Морозова и Ивана Челяднина, дьяком  -
Мисюря Мунехина, другим ямским  дьяком  -  Андрея  Волосатого,  назначил  12
городничих, 12 старост московских и 12 псковских, дал  им  деревни  и  велел
сидеть в суде с  наместниками  и  тиунами,  стеречь  правды;  дал  псковичам
уставную грамоту; послал своих наместников по пригородам  и  велел  привести
пригорожан к крестному целованию; из Москвы присланы были  во  Псков  добрые
люди, гости числом 15, для установления тамги, потому что во  Пскове  прежде
тамги не было, торговали беспошлинно, и для делания денег  на  новый  чекан;
присланы были из Москвы также пищальники казенные  и  воротники;  а  уезжая,
великий  князь  оставил  во  Пскове  1000  человек  детей  боярских  и   500
новгородских  пищальников.  К   Троицыну   дню   того   же   года   приехали
купцы-москвичи на место сведенных псковских, 300 же семей из десяти городов,
и начали им давать дворы в Среднем городе а  псковичей  всех  выпроводили  в
Окольный город и на посад.
     Летописец жалуется на первых наместников. "У наместников, - говорит он,
- у тиунов их и дьяков правда, крестное целование взлетели на небо, а кривда
начала между ними ходить; были  они  немилостивы  к  псковичам,  а  псковичи
бедные  не  знали  суда  московского;   наместники   пригородные   торговали
пригорожанами, продавали их великим и злым умышленном, подметем и  поклепом;
приставы наместничьи начали брать от поруки по 10, 7 и 5 рублей,  а  кто  из
псковичей сошлется на уставную грамоту великого князя, как  там  определено,
почему брать с поруки, того они убьют; от их  налогов  и  насильства  многие
разбежались по чужим городам, бросивши жен и детей;  иностранцы,  жившие  во
Пскове, и те разошлись в свои земли,  одни  псковичи  остались,  потому  что
земля  не  расступится,  а  вверх  не  взлететь".  Слух  о  таком  поведении
наместников дошел до великого князя: в  следующем  же,  1511  году  он  свел
Морозова и Челяднина, и на их место прислал двоих князей - Петра Великого  и
Семена Курбского; Петр был прежде князем во Пскове и  знал  всех  псковичей.
Новые наместники были добры до псковичей, говорит летописец, и вот горожане,
которые разошлись, начали опять собираться во  Псков.  Наместники  эти  жили
четыре года. Наместники сменялись; не сменялся дьяк Мисюрь Мунехин,  имевший
важное значение,  управлявший,  как  видно,  всем.  После  семнадцатилетнего
пребывания  во  Пскове  Мисюрь  умер  в  1528  году.  Дьяки   начали   часто
переменяться после него; по словам летописца,  были  дьяки  мудры,  а  земля
пуста; казна великокняжеская начала увеличиваться во Пскове, но из дьяков ни
один не выехал поздорову из Пскова  в  Москву,  потому  что  друг  на  друга
воевали. Мы еще будем иметь случай упомянуть о Мисюре.


ГЛАВА ВТОРАЯ
     СМОЛЕНСК

     Возобновление войны с Литвою. - Взятие Смоленска. - Измена Глинского. -
Поражение русских у Орши. - Сигизмунд не  пользуется  победою.  -  Сигизмунд
подущает  крымцев  к  нападению  на  русские  владения.  -  Союз  Василия  с
Альбрехтом Бранденбургским.  -  Посредничество  императора  Максимилиана.  -
Посольство Герберштейна. - Союз Казани и Крыма против  Москвы.  -  Нашествие
Магмет-Гирея. - Перемирие с Литвою. - Войны с Казанью. - Сношения с  Крымом,
Швециею, городами  ганзейскими,  Даниею,  Римом,  Турциею.  -  Присоединение
Рязани, княжества Северского и удела Волоцкого.

     Если великому князю московскому выгодно было окончательно закрепить  за
собою отцовские завоевания в Литве, если Сигизмунду, с другой стороны, важно
было без новых уступок освободиться от изнурительной и  вследствие  движений
Глинского опасной войны, то, конечно, Глинскому, потерпевшему полную неудачу
в своих замыслах, принужденному покинуть  родную  страну,  не  было  никакой
выгоды от прекращения войны между Москвою и Литвою. Понятно, что  пребывание
Глинского при дворе московском не могло служить ручательством  в  сохранении
мира; понятно, что этот даровитый, энергический,  знающий,  бывалый  человек
должен был употреблять все усилия к  возвращению  себе  прежнего  положения,
прежних владений;  понятно,  что  человеку,  привыкшему  к  великокняжескому
положению в Литве, привыкшему управлять государством при Александре,  нельзя
было привыкнуть к положению дел  в  Москве,  где  великий  князь  касательно
ограничения власти боярской приводил к концу меры  отцовские;  понятно,  что
Глинский постоянно обращал беспокойные взоры на запад,  прилежно  следил  за
делами Сигизмунда, с радостию замечал, когда эти дела  начинали  становиться
затруднительными, и употреблял все  усилия,  чтоб  склонить  великого  князя
московского воспользоваться стесненным положением короля для  начатия  новой
выгодной войны. Сигизмунд понимал, что Глинский не даст ему продолжительного
мира с Москвою, и потому в начале 1509 года  попытался  склонить  Василия  к
выдаче ему князя Михаила. "Сестра твоя,  королева  Елена,  -  велел  сказать
Сигизмунд Василию, - уже извещала тебя, что изменник наш  Михайло  Глинский,
позабывши ласки и  жалованье  брата  нашего,  господаря  своего  Александра,
который из смерда сделал его паном, посягнул на его здоровье, своими  чарами
свел его в могилу; королева устно нам об этом говорила,  подробно  писала  в
письме и послов к нам за этим делом отправляла, а  злодей,  чуя  свою  вину,
убежал в наше отсутствие и теперь у тебя.  Напоминаем  тебе,  брату  нашему,
чтоб ты вместе с ним сочувствовал скорби, которую причинил этот злодей нам и
сестре твоей, и выдал бы  нам  изменника  и  убийцу  зятя  твоего  вместе  с
братьями и помощниками или бы у себя казнил его перед нашими  послами.  Если
ты это сделаешь, то мы будем поступать  точно  таким  же  образом  с  твоими
подданными, которые, нагрубивши тебе, уйдут к нам". Василий отвечал отказом.
Конечно, такие требования не могли утушить в Глинском вражды  к  Сигизмунду;
он завел переписку с Иоанном, королем датским, с целию вооружить его  против
Сигизмунда; последний, получивши  от  Иоанна  это  письмо,  переслал  его  к
Василию московскому и велел сказать  ему:  "Сам  посмотри,  гораздо  ль  это
делается? Ты с нами в мире, а изменник наш, слуга твой, живя в твоей  земле,
шлет к братьям нашим, королям христианским, такие грамоты с  несправедливыми
словами. Казни этого злодея, чтоб он вперед так не делал". Ответа  не  было.
Сигизмунд замолчал о Глинском, и содержанием сношений между  обоими  дворами
до 1512 года были взаимные жалобы  на  пограничные  обидные  дела,  взаимные
требования высылки судей для их решения.  Летом  1512  года  Василий  послал
сказать Сигизмунду: "Дошел до нас слух, что твои паны - воеводы виленский  и
троцкий - сестру нашу, королеву Елену, схватили в Вильне,  свезли  в  Троки,
людей ее всех отослали, казну всю взяли; в городах ее и волостях, данных  ей
мужем, паны твои ни в чем не дают ей воли; державши ее  три  дня  в  Троках,
свели в Биршаны. Мы к тебе не раз приказывали, чтоб нашей сестре от  тебя  и
от твоих панов никакого  бесчестья  не  было  и  к  римскому  закону  ее  не
принуждали бы; и нам неизвестно, за  что  нашей  сестре  такое  бесчестье  и
принуждение и с твоего ли ведома это сделано или без твоего?  Ты  бы,  брат,
поберег, чтоб нашей сестре от тебя и от твоих панов бесчестья  и  небреженья
никакого не было, казну ее велел бы всю ей отдать, людям ее  велел  бы  быть
при ней по-прежнему, в города ее и волости панам своим вступаться не  велел,
чтоб у нас за то с тобою нежитья не было; да дай нам  знать,  за  что  нашей
сестре, а твоей снохе такое бесчестье и принуждение  учинено,  с  твоего  ли
ведома или нет, чтоб нам об этом знать. Посылаем к тебе в  твои  пограничные
города, к твоим наместникам в Смоленск, Полоцк и Витебск детей боярских  для
решения пограничных обидных дел; эти дети боярские приедут в твои города  на
Дмитров день 1512 года (26 октября), а ты бы своих дворян для того  же  дела
прислал в наши пограничные города на Николин день осенний" (6  декабря  1512
года). Сигизмунд отвечал: "Что касается панов, воевод виленского и троцкого,
то нам очень хорошо известно, что они у невестки нашей казны, людей, городов
и волостей не отнимали, в Троки и Биршаны  ее  не  увозили  и  бесчестья  ей
никакого не наносили; они только сказали ей с нашего ведома, чтоб ее милость
на тот раз в Браславль не ездила, а  жила  бы  по  другим  своим  городам  и
дворам, потому что пришли слухи о небезопасности пограничных  мест.  Дивимся
мы тому, что брат наш по речам лихих людей, не доведавшись наверное,  к  нам
присылает и говорит о том, чего у нас и в уме не было. Мы  с  тех  пор,  как
стали господарем на отчине нашей, невестку нашу держали в большом почете,  к
римскому закону ее не принуждали и не  будем  принуждать,  и  не  только  не
отнимали у нее тех городов и волостей, которые дал ей брат  наш,  Александр,
но еще несколько городов, волостей и дворов ей наших придали; и вперед, если
даст бог, хотим ее милость держать в почете.  А  чтоб  брат  наш  мог  лучше
увериться, поезжай ты, посол, к невестке нашей, королеве, и спроси  ее  сам;
что ты от нее услышишь, то и передай брату нашему; а вперед, брат наш, лихим
людям не верил бы, чтоб между нами ссоры  не  было.  Мы  с  тобою  пошлем  к
королеве писаря нашего: пусть ее милость перед тобою и перед  нашим  писарем
скажет, вправду ли с нею так было или нет".
     Слух о происшествии с Еленою, как видно из речей Василия, не  был  еще,
по его мнению, решительною причиною к разрыву с Литвою, ибо в  то  же  время
великий князь назначал приезд литовским дворянам для решения пограничных дел
на 6 декабря. Не знаем, ездил ли московский посол с  королевским  писарем  к
Елене и что она  им  сказала;  знаем,  что  после  московское  правительство
жаловалось, будто Сигизмунд не дал  никакого  ответа  на  вопрос  Василия  о
сестрином деле; знаем  также,  что  в  ноябре  и  декабре  1512  года  Елена
распоряжалась в своих жмудских  волостях,  принимала  жалобы  от  обиженных,
приказывала тиунам своим и наместникам об удовлетворении. Но скоро пришло  в
Москву  другое  известие.  В  мае  месяце  двое  сыновей  Менгли-Гиреевых  с
многочисленными толпами напали  на  украйну,  на  Белев,  Одоев,  Воротынск,
Алексин, повоевали, взяли пленных. Великий князь выслал против  них  воевод;
но татары отступили с большою добычею, а воеводы за ними не  пошли.  В  июне
один из этих царевичей - Ахмат-Гирей - пошел было к Рязани, но  возвратился,
узнав, что на реках Осетре и Упе стоят московские воеводы;  в  октябре  брат
Ахматов, Бурнаш-Гирей, пришел опять к Рязани и приступал  к  городу;  города
взять не мог, но земле Рязанской много наделал вреда и ушел с добычею. После
первого нападения  великий  князь  положил  опалу  на  Абдыл-Летифа  за  его
неправду, отдал его под стражу и отнял удел, по летописям -  Каширу,  но  мы
видели, что Абдыл-Летиф получил не Каширу, а Юрьев; переменен ли  был  после
удел, или ошиблись летописцы - решить  не  можем;  не  знаем  также,  в  чем
состояла неправда Летифа: в том  ли,  что  он  был  действительно  заодно  с
крымскими царевичами и при вести о их приходе обнаружил враждебные намерения
относительно Москвы, или  неправда  его  состояла  только  в  том,  что  его
освобождение условливалось соблюдением союзного договора со стороны крымцев,
а  этот  договор  был  теперь  нарушен.  Осенью   в   Москве   узнали,   что
неприятельские  действия  крымских  царевичей  были   следствием   договора,
заключенного Менгли-Гиреем с Сигизмундом. Это известие уже нашли достаточною
причиною к разрыву с Литвою, и великий князь послал  к  Сигизмунду  складную
грамоту,  упрекая  его  за  оскорбление  Елены  и  за   старание   возбудить
Менгли-Гирея против Москвы.  Обстоятельства  были  самые  благоприятные  для
начатия  войны:  Альбрехт,  маркграф   бранденбургский,   родной   племянник
Сигизмунда от сестры, ставши великим магистром Тевтонского ордена, готовился
к войне с дядею,  не  желая  уступить  ему  земли  Поморской  и  Прусской  и
признавать себя его  вассалом;  Ливония,  по  отношениям  своим  к  великому
магистру, должна была  также  объявить  войну  Польше;  император  и  другие
немецкие  владельцы  поддерживали  Альбрехта.  Глинский,  как   мы   видели,
заботливо следил за отношениями Сигизмунда к его  западным  соседям;  еще  в
1508 году, перед заключением мира с Литвою, он убедил Василия войти в союз с
императором  Максимилианом,  который,  по  его  словам,   думает   доставать
Венгерского королевства под братом и племянником Сигизмунда,  следовательно,
не обойдется без войны с последним; Глинский взялся доставить к Максимилиану
грамоту Василиеву, в которой московский государь предлагал  императору  союз
против  короля  Сигизмунда  для  доставления  своих  отчин:  Максимилиану  -
Венгерской, а Василию - Русской земли.  Как  доставлена  была  грамота,  как
продолжались сношения, нам неизвестно, потому что имперские посольские  дела
с 1510 по 1515 год утрачены; из  летописей  узнаем  о  приезде  в  Москву  в
феврале 1514 года императорского посла Сницен-Памера, и дошел до нас союзный
договор,  заключенный  при  его  посредстве  между  двором   австрийским   и
московским против Сигизмунда для отнятия  у  последнего,  с  одной  стороны,
земель Тевтонского ордена, с другой - Киева и прочих русских городов.
     Но Василий не дождался  заключения  этого  союза  для  начатия  военных
действий против Литвы. Уже в апреле 1511 года Глинский обнадеживал орденских
сановников, что мир между  Литвою  и  Москвою  не  будет  продолжителен.  Он
отправил служившего у него немца Шлейница в  Силезию,  Богемию  и  Германию,
который нанял здесь многих ратных людей и отослал через  Ливонию  в  Москву;
нашлись в самой Польше люди, которые тайно брали деньги от  Глинского;  один
из них, Лада, чех, житель краковский, схвачен был  на  московских  границах,
отослан в Краков и там казнен.  19  декабря  1512  года  сам  великий  князь
выступил в поход с  двумя  братьями,  Юрием  и  Димитрием,  зятем,  крещеным
татарским царевичем  Петром  с  Михаилом  Глинским  и  с  двумя  московскими
воеводами - князьями Данилом Щенею и  Репнею-Оболенским;  целию  похода  был
Смоленск. Шесть недель стояли под городом, назначили приступ: великий  князь
дал псковским пищальникам три бочки меду и три бочки пива; они напились и  в
полночь ударили на крепость вместе с  пищальниками  других  городов,  посохи
несли примет; остаток ночи и весь следующий день бились они из-за  Днепра  и
со всех сторон, много легло их от городского наряда, наконец принуждены были
отступить, и великий князь в марте 1513 года возвратился в Москву.
     Летом, 14 июня, Василий вторично выступил в поход;  сам  остановился  в
Боровске, а к Смоленску послал воевод - боярина  князя  Репню-Оболенского  и
окольничего Андрея Сабурова; смоленский наместник Юрий Сологуб  встретил  их
за городским  валом,  дал  битву,  но  потерпел  поражение  и  затворился  в
крепости. Получивши весть о победе, Василий сам отправился под Смоленск;  но
на этот раз осада была неудачна: что пушки  осаждающих  разрушали  днем,  то
осажденные заделывали ночью;  тщетно  великий  князь  посылал  к  смольнянам
частые грамоты с обещаниями и угрозами; они не сдавались; удовольствовавшись
опустошением окрестностей, Василий велел отступить и возвратился в Москву  в
ноябре месяце. 8 июня 1514 года  великий  князь  выступил  в  третий  раз  к
Смоленску с братьями Юрьем и Семеном, третий - Димитрий - стоял в  Серпухове
для обороны южных границ от  крымцев,  четвертый  -  Андрей  -  оставался  в
Москве. 29 июля началась  осада  Смоленска;  действием  наряда  распоряжался
пушкарь Стефан. Когда он ударил из большой пушки по городу, то ядро попало в
крепостную пушку, ту  разорвало,  и  много  осажденных  было  побито;  через
несколько часов Стефан  ударил  в  другой  раз  ядрами  мелкими,  окованными
свинцом, и еще больше народу побил; в городе была  печаль  большая,  видели,
что биться нечем, а передаться - боялись короля. Великий князь велел ударить
в третий раз - пали новые толпы осажденных; тогда владыка  Варсонофий  вышел
на мост и начал бить челом великому князю, просить срока до следующего  дня;
но Василий сроку не дал, а велел бить многими пушками отовсюду.  Владыка  со
слезами возвратился в город, собрал весь причт церковный, надел  ризы,  взял
крест, иконы и вместе с наместником Сологубом, панами и черными людьми вышел
к великому князю. "Государь князь великий! -  говорили  смольняне.  -  Много
крови христианской пролилось, земля пуста, твоя отчина; не погуби города, но
возьми его с тихостию". Василий,  подошедши  к  владыке  под  благословение,
велел ему, Сологубу и знаменитым людям идти к себе в шатер, а черным людям и
духовенству велел возвратиться в город, к которому приставлена была  крепкая
стража; владыка, Сологуб и все паны ночевали в шатре под стражею. На  другой
день, 30 числа, великий князь послал в Смоленск воевод своих,  князя  Данила
Щеню с товарищами, дьяков и подьячих, велел им переписать  всех.  жителей  и
привести к присяге - быть за великим князем и добра ему хотеть, за короля не
думать и добра ему не хотеть; перепись и привод к присяге кончились 31 июля.
1 августа после водосвящения Василий вступил  торжественно,  за  крестами  в
Смоленск вместе с владыкою и был встречен  всем  народом;  после  молебна  и
многолетия в соборной церкви владыка сказал ему: "Божиею милостию радуйся  и
здравствуй, православный царь Василий, великий князь всея Руси,  самодержец,
на своей отчине, городе Смоленске, на многие лета!" Принявши поздравление от
братьев, бояр и воевод, Василий слушал литургию, после  чего  отправился  на
княжеский двор и сел на своем месте; тут снова бояре и воеводы московские  и
знатные смольняне подходили к нему по чину с обычными приветствиями; великий
князь спросил их о  здоровье  и  велел  сесть.  Князьям,  боярам  и  мещанам
(горожанам) смоленским Василий объявил  свое  жалованье,  уставную  грамоту,
назначил им в наместники боярина князя Василия Васильевича Шуйского и позвал
их обедать, после чего каждый получил дары. Королевскому наместнику Сологубу
и сыну его великий князь сказал: "Хочешь мне служить, и я тебя жалую,  а  не
хочешь, волен на все  стороны".  Сологуб  просил  позволения  отправиться  к
королю и был отпущен; он поехал затем,  чтоб  сложить  в  Польше  голову  на
плахе, как изменник. Всем служилым людям королевским было сделано  такое  же
предложение; многие из них остались в службе московской и  получили  по  два
рубля денег да по сукну; которые не захотели служить, и те получили по рублю
денег и отпущены к королю. Смольнянам дано было также на волю:  кто  из  них
хотел ехать жить в Москву, тому давали денег на подъем; кто  хотел  остаться
по-прежнему в Смоленске, тот удерживал свои вотчины и поместья.
     Устроившись  таким  образом  в  Смоленске,  великий  князь  выступил  в
обратный поход, к Дорогобужу, пославши воевод своих  к  Мстиславлю:  здешний
князь, Михаил Ижеславский, присягнул государю  московскому,  то  же  сделали
жители Кричева и  Дубровны.  Для  оберегания  Смоленска  на  случай  прихода
Сигизмундова отправился к Орше князь Михаил Глинский; к Борисову,  Минску  и
Друцку двинулись воеводы: двое братьев князей Булгаковых-Патрикеевых, Михаил
Голица и Димитрий Ивановичи, да конюший Иван Андреевич Челяднин.  Но  король
выступил уже к ним навстречу из Минска к  Борисову:  он  надеялся  на  успех
своего дела, и эту надежду вселял в него Михаил Глинский.
     Иностранные известия приписывают Глинскому большое  участие  во  взятии
Смоленска; говорят, что он завел сношения с смольнянами, привлек  многих  из
них на свою сторону, и эти-то люди заставили большинство жителей сдаться, не
дожидаясь прихода королевского, в котором обнадеживал их воевода Сологуб. По
известиям о взятии Смоленска, полученным в Ливонии, Глинский будто бы сказал
великому князю: "Нынче я дарю тебе Смоленск, которого ты  так  долго  желал;
чем ты меня отдаришь?" Великий князь  отвечал:  "Я  дарю  тебе  княжество  в
Литве". Это известие противоречит известию  Герберштейна,  будто  Василий  в
Москве обещал Глинскому отдать ему Смоленск. Как бы то ни было, видно  одно,
что Глинский, хотя и не имел обещания великого князя относительно Смоленска,
тем не менее надеялся, что ему  отдадут  этот  город,  считая  себя  главным
виновником его взятия и вообще  успеха  войны,  ибо  по  его  старанию  были
вызваны из-за границы искусные ратные люди; очень вероятно,  что  знаменитый
пушкарь Стефан был из их числа; вероятно также, что Глинский имел сношения с
смольнянами, действовал на их решимость к сдаче, если мог иметь  сношения  с
жителями Кракова, как мы  видели.  Но  если  Глинский  при  своем  страстном
желании получить независимое положение, особое княжество, думал,  что  имеет
право надеяться Смоленского княжества, то со стороны Василия было бы большою
неосторожностию выпустить из рук этот давно желанный, драгоценный  Смоленск,
ключ к Днепровской области, отдать его Глинскому хотя  бы  и  с  сохранением
права  верховного  господства)  отдать  его  Глинскому,  которого  характер,
способность к обширным замыслам, энергия при их  выполнении  не  могли  дать
московскому государю достаточного ручательства в  сохранении  этого  важного
приобретения.
     Обманувшись в своих надеждах относительно Смоленска, видя (если  верить
приведенному известию), что ему надобно дожидаться  завоевания  еще  другого
княжества в Литве, завоевания сомнительного, ибо король  уже  приближался  с
войском, Глинский завел переговоры с Сигизмундом, обнадеженный еще прежде  в
милостивом приеме братом Сигизмундовым, Владиславом,  королем  венгерским  и
богемским. Сигизмунд действительно очень обрадовался предложению  Глинского,
придавая советам последнего большое влияние на  успехи  московского  оружия.
Глинский решился покинуть тайно московский отряд, ему вверенный, и бежать  в
Оршу; но один из ближних его слуг в ту же ночь  прискакал  к  князю  Михайле
Голице, объявил ему об умысле Глинского и указал дорогу, по  которой  поедет
беглец. Голица, давши знать об этом другому воеводе,  Челяднину,  немедленно
сел на коня с своим отрядом, перенял дорогу у Глинского и схватил его ночью,
когда тот ехал за версту впереди от своих дворян; на рассвете  соединился  с
Голицею Челяднин и повезли Глинского в Дорогобуж к великому  князю,  который
велел заковать его и отправить в  Москву;  королевские  грамоты,  вынутые  у
Глинского,  послужили  против  него  явною  уликою.  Распорядившись   насчет
Глинского, великий князь велел своим воеводам двинуться против короля;  тот,
оставив при себе четыре тысячи войска в Борисове, остальные под  начальством
князя Константина Острожского отправил навстречу к  московским  воеводам,  у
которых,  по  иностранным  известиям,  было  80000  войска,  тогда   как   у
Острожского - не более 30000. После  нескольких  небольших  стычек  в  конце
августа Челяднин перешел  на  левый  берег  Днепра  у  Орши  и  здесь  решил
дожидаться неприятеля, не препятствуя ему переправляться  через  реку,  чтоб
тем полнее была победа. 8 сентября 1514 года произошел бой:  русские  начали
нападение, и долго с  обеих  сторон  боролись  с  переменным  счастием,  как
наконец литовцы намеренно обратились в бегство и подвели  русских  под  свои
пушки; страшный залп смял преследующих, привел их  в  расстройство,  которое
скоро  сообщилось  и  всему  войску   московскому,   потерпевшему   страшное
поражение: все воеводы попались в плен, не говоря уже об огромном количестве
убитых ратников; река Кропивна (между Оршею и Дубровною) запрудилась  телами
москвитян, которые в бегстве бросались в нее с  крутых  берегов.  Сигизмунд,
извещая ливонского магистра об Оршинской  победе,  писал,  что  москвичи  из
80000  потеряли  30000  убитыми;  взяты  в  плен:  8  верховных  воевод,  37
начальников  второстепенных  и  1500  дворян;  но  после  из  литовского  же
обстоятельного  перечисления  узнаем,  что  всех  пленных,  как  взятых   на
Оршинской битве, так и в других местах,  было  611  человек.  По  московским
известиям, Острожский сначала занимал  Челяднина  мирными  предложениями,  а
потом внезапно напал на его войско; первый вступил  в  битву  князь  Михайла
Голица, а Челяднин из зависти не помог ему; потом литовцы напали  на  самого
Челяднина, и тогда Голица не помог ему; наконец, неприятель напал  в  третий
раз на Голицу, и Челяднин опять выдал последнего, побежал и тем решил судьбу
битвы; но московские источники согласны с литовскими  относительно  страшных
следствий Оршинского поражения.
     Дубровна, Мстиславль, Кричев немедленно  сдались  королю;  мстиславский
владелец князь  Михайла  Ижеславский,  узнавши  о  приближении  королевского
войска, отправил к Сигизмунду грамоту с обещаниями верности,  с  извинением,
что  только  по  необходимости  служил  некоторое   время   великому   князю
московскому. То же самое поспешил сделать и Варсонофий, епископ  смоленский:
отчаявшись вместе с знатнейшими смольнянами, князьями и панами в деле нового
своего государя, Василия, епископ послал к Сигизмунду  племянника  своего  с
письмом такого содержания: "Если пойдешь теперь к Смоленску сам  или  воевод
пришлешь со многими людьми, то можешь  без  труда  взять  город".  Но  бояре
смоленские и мещане хотели остаться за Москвою и сказали об  умысле  владыки
наместнику своему, князю Василию Шуйскому; Шуйский велел схватить Варсонофия
вместе с его соумышленниками, посадил их под стражу  и  дал  знать  об  этом
великому князю в Дорогобуж. В это время князь Константин  Острожский  явился
под Смоленском только с шеститысячным отрядом войска в надежде  на  владыку,
князей и панов, но Шуйский поспешил убедить его, что на  этих  людей  нечего
больше надеяться; не дожидаясь ответа от великого князя, он  велел  повесить
всех заговорщиков, кроме Варсонофия, на городских стенах, в виду  литовского
войска; который из них получил от великого князя шубу,  тот  был  повешен  в
этой самой шубе; который получил ковш  серебряный  или  чару,  тому  на  шею
привязали эти подарки и таким образом повесили. Тщетно после того Острожский
посылал к смольнянам грамоты  с  увещаниями  передаться  Сигизмунду,  тщетно
делал приступы к городу: доброжелателей королевских не существовало более, и
остальные  граждане  бились  крепко;  Острожский  должен  был  отступить  от
Смоленска, московские ратные люди и горожане преследовали его и взяли  много
возов. Великий князь одобрил  поведение  Шуйского,  прибавил  ему  войска  и
выступил из Дорогобужа в Москву.
     Упомянувши о нечаянном  нападении  псковского  наместника  Сабурова  на
Рославль, летописцы надолго прекращают рассказ  о  военных  действиях  между
Москвою и Литвою. Понятно, что первая должна была отдохнуть после  Оршинской
битвы; но вредные  следствия  этой  битвы  для  Москвы  ограничились  только
потерею людей, потому что король не мог извлечь  из  нее  для  себя  никакой
пользы, не мог даже возвратить  себе  Смоленска,  приобретение  и  удержание
которого для Василия служили  достаточным  вознаграждением  за  все  потери.
Письмо киевского воеводы Андрея Немировича литовской Раде объяснит  нам  эту
невозможность для Сигизмунда вести деятельную успешную  войну,  пользоваться
своими победами. "Крымский царевич Алп-Салтан, сын Магмет-Гиреев, прислал ко
мне с известием, - пишет Немирович, - что он со всеми людьми своими  уже  на
этой стороне реки Тясмина, и требовал, чтоб я  садился  на  коня  и  шел  бы
вместе с ним на землю Московскую, в противном случае он один  не  пойдет  на
нее. Я писал к вашей милости не раз, чтоб вы меня научили, как  мне  делать?
Но до сих пор вы мне  не  отвечали;  постарайтесь  немедленно  прислать  мне
наказ. Писал я к старостам и ко всем боярам киевским, чтоб ехали со мною  на
службу господарскую; но никто из них не хочет  ехать;  пожалуйста,  напишите
им, чтоб они поспешили за мною на службу господарскую".
     Таким образом, и помощь крымских разбойников не приносила  всей  пользы
королю, хотя последний не жалел денег для  того,  чтоб  подущать  их  против
Москвы. Весною 1515 года умер старый  Менгли-Гирей;  сын  его  и  наследник,
Магмет-Гирей, прислал в Москву с упреком, что великий князь нарушил договор,
не давши знать в Крым о своем походе под Смоленск: "Ты нашему  другу  королю
недружбу учинил: город, который мы ему пожаловали (Смоленск), ты взял от нас
тайком; этот город Смоленск к литовскому юрту отец наш пожаловал,  а  другие
города, которые к нам тянут, - Брянск, Стародуб, Почап, Новгород  Северский,
Рыльск, Путивль, Карачев, Радогощ - отец наш, великий царь, твоему отцу дал.
Если хочешь быть с нами в дружбе и в братстве, то ты эти  города  отдай  нам
назад, потому что мы их королю дали... Если хочешь быть с нами в дружбе и  в
братстве, то помоги нам казною, пришли нам казны побольше". Кроме казны  хан
требовал кречетов и разных  дорогих  вещей;  требовал,  чтоб  великий  князь
отпустил в Крым  Абдыл-Летифа.  В  грамотах  к  великому  князю  московскому
сохранялись еще приличные формы; так, хан писал: "Брату  моему  поклон"  или
"Много, много поклон"; но вот как  начиналась  ханская  грамота  к  великому
князю рязанскому: "Великия Орды великого царя  Махмет-Гиреево  царево  слово
другу моему и становитину,  рязанскому  Ивану,  князю,  ведомо  было...  Мы,
великий царь и государь твой".
     Преданный Москве вельможа крымский, Аппак-мурза, писал великому  князю:
"У тебя хан просит восемь городов, и если ты ему их отдашь,  то  другом  ему
будешь, а не отдашь, то тебе  другом  ему  не  бывать;  разве  пришлешь  ему
столько же казны,  сколько  король  присылает,  тогда  он  тебе  города  эти
уступит. А с королем им друзьями как не быть? И  летом,  и  зимою  казна  от
короля, как река, беспрестанно так и течет,  и  малому  и  великому  -  всем
уноровил". Послу великокняжескому,  Мамонову,  тот  же  Аппак  говорил:  "Ты
приехал нынче между великим князем и царем дело делать, так  ты  делай  дело
умеючи: чего у тебя царь ни попросит, ты ни за что не стой, тешь его.  А  не
захочешь царю дать добром, так тебе без дела назад ехать; ведь царь  у  тебя
силою возьмет все, что захочет; так ты бы царю не стоял ни за  что,  чего  у
тебя ни попросит добром, а позора бы тебе не  дожидаться".  Аппак  жаловался
Мамонову, что и ему великий князь мало прислал. "Абдыр-Рахмановою службою, -
говорил он, - литовский царю нашему посылает пятнадцать тысяч золотых  кроме
платья, сукон и запросов; а царицам,  царевичам,  сеитам,  уланам,  князьям,
мурзам особенно король посылает, всем довольно;  никто  на  короля  царю  за
поминки не жалуется; Абдыр-Рахману же от  короля  идет  две  тысячи  золотых
кроме платья и сукон; на людей Абдыр-Рахману еще казну, которую Абдыр-Рахман
раздает от себя царевичам, уланам, князьям и мурзам добрым для  королевского
дела. Так королевскому делу как не делаться? А ко  мне  сколько  раз  король
приказывал: отстань от московского, служи мне и  приказывай,  чего  от  меня
хочешь: все тебе дам. Но у всякого человека слов много,  а  душа  одна;  ты,
король, познакомился с Абдыр-Рахманом и живи с ним".
     Мамонов доносил, что когда он  шел  к  хану  с  поминками,  то  сторожа
загородили ему дорогу посохом: "И было мне у посоха много истомы не на малый
час; все требовали у меня посошной пошлины; но я их  не  послушал.  Когда  я
назад хотел идти, то меня не пустили. Аппак же меня не выручал: дважды он  к
царю вверх ходил; но, туда идучи и оттуда, все меня бранил, что я  не  плачу
посошной пошлины; однако я не послушался, не заплатил. Потом пришел  ко  мне
Аппак-князь и стал царским именем просить у меня тридцать  шуб  беличьих  да
тридцать однорядок  для  раздачи  тем  людям,  которым  великий  князь  мало
поминков прислал, потому что они не  хотят  великокняжеского  дела  делать".
Мамонов отказал, тогда у него схватили двоих людей; приехал к нему татарин и
стал просить поминки; Мамонов не дал, тогда татарин стал за ним на лошади  с
плетью гоняться, лошадью его топтать, потом с ножом в избу вломился, наконец
силою взяли у Мамонова все то, чего требовал хан. Этот поступок Магмет-Гирей
так оправдывал в письме своем к великому князю: "Ты многим людям не  прислал
подарков, и нам много от них докуки было,  да  и  посол  твой  много  докуки
видел; и вот я, для того  чтоб  между  нами  дружбы  и  братство  прибывало,
неволею взял у твоего посла, да и роздал моим людям -  иному  шубу,  другому
однорядку". При этом хан приложил список людей, которым великий князь должен
был вперед посылать поминки.
     В Москве довольствовались подобными объяснениями; в ответе  своем  хану
Василий не упоминал об оскорблениях, нанесенных послу, и требовал  одного  -
шертной  грамоты.  Мамонов  обратился  с   тем   же   требованием   к   сыну
Магмет-Гирееву, царевичу Богатырю; тот отвечал:  "Кто  меня  больше  почтит,
король или великий  князь,  о  том  я  и  буду  больше  хлопотать".  Мамонов
отправился к брату ханскому, Ахмат-Гирею; Ахмат отвечал: "Видишь сам,  какой
царь мой брат; когда был отец наш царем, то мы его слушались; а  нынче  брат
наш царем, сын у него царь же, князья у него цари же, водят им, куда хотят".
Посол обратился к старшей ханше; та смотрела  на  поведение  Магмет-Гирея  с
своей точки зрения и  отвечала:  "Великокняжеские  и  королевы  поминки  хан
пропивает с своими любимыми женами".
     Богатырь-царевич обещал хлопотать о том, кто его больше почтит; король,
как видно, почтил его больше, и Богатырь в  1516  году  опустошил  рязанскую
украйну. Когда посол жаловался на это доброхоту московскому,  мурзе  Аппаку,
тот отвечал: "Все это делается великому князю самому  от  себя:  говорил  я,
чтоб великий князь столько же присылал, сколько король присылает". А сам хан
писал Василию: "Что сын мой Богатырь без моего ведома на  Рязань  ходил,  то
князь бы Василий лихим людям не потакал, кто станет говорить, чтоб ему за то
со мною раздружиться". Хан обещал идти на Литву, но требовал,  чтоб  великий
князь помог ему взять Астрахань: "Как возьмем Астрахань, то в  ней  великого
же князя людям сидеть, тысячах в трех или четырех,  с  пушками  и  пищалями;
рыба, соль - все это пойдет брату же моему, великому князю, а моя только  бы
слава была, что город мой. А что наши люди Мещеру воевали, то я не  ручаюсь,
что вперед этого не будет, хотя я с братом своим,  великим  князем,  буду  в
дружбе и братстве; людей своих мне не унять: пришли  на  меня  всею  землею,
говорят, что не будут меня в этом слушаться; а  Ширины  мимо  меня  вздумали
воевать Мещеру, потому что нынче на Мещере наш недруг, а из старины этот юрт
наш. Нынче брат мой, князь великий, зачем не просит у меня на  Мещеру  брата
или сына? Когда наш род был на Мещере, то смел ли кто из наших  смотреть  на
нее?"
     Великий князь велел своему послу  предложить  Мещеру  брату  Магметову,
Ахмат-Гирею; обещал хану помощь  на  Астрахань  -  все  в  надежде  добиться
шертной грамоты и отвлечь крымцев от союза литовского, но король  действовал
деньгами, и летом 1517 года 20000 татар  явилось  в  тульских  окрестностях.
Князья Одоевский и Воротынский распорядились  очень  удачно:  пешие  ратники
обошли татар и засекли им дороги в лесах, где  много  их  побили,  а  конные
стали преследовать разбойников по дорогам, по бродам, потопили  много  их  в
реках, много взяли в плен, так что из 20000 очень  мало  их  возвратилось  в
Крым, и те пришли пеши, босы и наги; с другой стороны, князь Василий Шемячич
поразил за Сулою татарский отряд,  приходивший  грабить  путивльские  места.
Тогда великий князь созвал на думу братьев и бояр и  спросил  их:  нужно  ли
после этого  продолжать  сношения  с  Крымом,  посылать  козаков  к  хану  с
грамотами? Приговорили, что нужно продолжать сношения,  чтоб  хан  прямо  не
отстал от Москвы.
     Сигизмунд действовал в Крыму; Василий  по  единству  выгод  должен  был
вступить в союз с Альбрехтом Бранденбургским, великим магистром  Тевтонского
ордена.  Мы  видели,  что  литовские  немцы  были   ревностными   союзниками
Александра литовского в войне его с Иоанном московским; Сигизмунду  хотелось
поднять  их  и  на  Василия;  ливонские  паны   радные,   извещая   магистра
Плеттенберга о нападении великого князя московского  на  их  землю,  писали:
"Если  он  успеет  завладеть  нашими  крепостями  -  Смоленском,   Полоцком,
Витебском, Мстиславлем и Оршею, то вы не можете быть  безопасны,  тем  более
что, по мнению полочан, пределы страны их простирались по  Двине  вплоть  до
самого моря, что ваш город Рига построен на их земле". Плеттенбергу не нужно
было напоминать об опасности, которая грозила Ливонии от  Москвы,  о  правах
России на Ливонию; он сам  очень  хорошо  знал  эти  права,  эту  опасность,
ненавидел Москву, готов был немедленно начать войну с нею в союзе с Литвою и
Польшею, но сдерживался своим бессилием и враждебными отношениями  к  Польше
великого магистра  тевтонского.  Последний  не  только  не  разделял  вражды
Плеттенберга к Москве, напротив, старался  о  союзе  с  великим  князем  для
общего действия  против  Сигизмунда.  Московские  послы,  возвращавшиеся  от
императора чрез Пруссию, донесли великому князю о  просьбе  магистра:  "Чтоб
великий государь меня жаловал и берег и учинил меня с собою в союзе, а я  за
этим хочу послать  к  великому  государю  своего  человека".  Великий  князь
приказал сказать магистру, что жаловать и беречь его хочет,  и  вот  в  1517
году явился в Москву посол Альбрехтов, Шонберг, для заключения  союза.  Союз
был заключен; договорная грамота любопытна для нас по  формам,  показывающим
отношения, в каких находились друг к другу  оба  договаривавшиеся  государи:
"По божией воле и по нашему жалованью мы, великий государь Василий,  божиего
милостию царь и государь всея России и великий князь  владимирский  и  проч.
(следует титул), дали есьмы  сию  свою  грамоту  Альбрехту,  немецкого  чина
высокому магистру прусскому, на то, что к  нам  прислал  своих  послов  бить
челом о том, чтобы нам его жаловать и беречь и  на  своего  бы  недруга,  на
короля польского и великого князя литовского. И мы  (титул)  пожаловали,  во
единачестве есьмы его с собою учинили и за него и за его землю хотим  стоять
и оборонять его от своего недруга,  от  короля  польского".  Кроме  обещания
действовать против короля заодно с магистром великий князь обещал последнему
также денежную помощь; Альбрехт просил ежемесячно по 40000 золотых  рейнских
на содержание 10000 пехоты, по четыре золотых каждому  ратнику  и  по  20000
золотых на содержание 2000 конницы, по 10  золотых  на  каждого  всадника  с
конем, кроме того,  что  понадобится  еще  на  артиллерию  (что  пристоит  к
хитрецам и к пушкам); великий князь обещал отправить эти  деньги  в  Пруссию
тогда, когда магистр возьмет свои города,  находившиеся  за  Сигизмундом,  и
двинется на Польшу, к Кракову. Шонберг просил, чтоб великий  князь  дал  это
обещание письменно, ибо иначе среди важных дел  он  мог  забыть  о  нем,  но
получил отказ; послу, отправленному из Москвы к магистру,  было  предписано:
если магистр потребует  от  него  клятвы  в  том,  что  великий  князь  даст
обещанные  деньги,  то  отговариваться  накрепко,  если  же   нельзя   будет
отговориться, то дать требуемую клятву. Чрез второго посла Альбрехт  просил,
чтоб великий князь распорядился отправкою в  Псков  50000  гривенок  серебра
чистого, дабы в случае, если он, магистр, захочет начать войну, серебро  это
привезено было в Кенигсберг и там, при русских приставниках, выкована  будет
деньга, двадцать которых равнялось бы золотому рейнскому.  Василий  отвечал,
что серебро готово, но что немцы должны прежде начать войну.
     Альбрехт только еще собирался начать войну  с  Сигизмундом;  но  другой
союзник  Василиев,  император  Максимилиан,  уже  перестал   собираться,   а
предлагал себя в  посредники  мира  между  Москвою  и  Литвою.  Василий  был
нисколько не прочь от мира:  главная  цель  достигнута,  Смоленск  взят,  на
дальнейшие завоевания без союзников мало надежды. Оршинская битва заставляла
более чем когда-либо остерегаться  решительных  действий;  родовое  предание
внушало действовать не вдруг, но мало-помалу, пользуясь  удобными  случаями.
Вот почему и в переговорах с  послом  Альбрехтовым  Василий  не  хотел  дать
обязательства не мириться с Сигизмундом до отнятия у него  всех  прусских  и
русских городов; вот почему Василий принял и посредничество императора.  Для
окончательного улажения дела в апреле  1517  года  приехал  в  Москву  посол
императорский, Сигизмунд Герберштейн. "Всей вселенной  известно,  -  говорил
посол, - что  много  лет  христианские  правители  междоусобными  бранями  и
раздорами себя озлобляли и много христианской крови проливали, а никакой  от
того  христианству  пользы  не  произошло,  потому  что  неверные  и   враги
христианского имени, т. е. турки и татары, от того смелее  и  выгоднее  дела
свои делать могли, много людей  в  плен  побрали,  много  царств  и  городов
завоевали;  все  это  произошло   единственно   от   несогласия   правителей
христианских. Правители христианские должны  всегда  держать  в  мысли,  что
правление вручено им от бога для умножения веры и  чести  его,  для  обороны
общих людей, овец христовых. Римский цезарь Максимилиан изначала это  держит
в мысли, многие войны вел он не из властолюбия, но  для  утверждения  общего
мира в христианстве. И бог его благословил: наивысший  римский  архиерей  со
всею Итальянскою землею теперь с ним в дружбе; внук его Карл, сын  Филиппов,
спокойно правит испанскими королевствами,  которых  числом  двадцать  шесть;
король португальский - родня  ему;  король  английский  и  ирландский  давно
приятель; король датский, шведский и норвежский  женат  на  его  внуке,  сам
телом своим и королевствами своими теперь  в  руках  цесарского  величества;
король польский во всех несогласиях своих положился  на  него  же;  о  твоей
наиясности нечего много  говорить;  сам  знаешь,  что  между  вами  братская
любовь; наконец, даже король французский  и  Венеция,  которые  всегда  свое
особное дело предпочитали общему христианскому, - и те теперь мир заключили.
Обозрит ныне человек вселенную, от востока до запада, от юга до севера и  не
найдет ни одного правителя христианского, который  бы  не  был  с  цесарским
величеством  в  родстве,  братстве  пли  мирном  докончании,  и  нет   нигде
несогласия, только идет война между твоею наиясностью и Сигизмундом, королем
польским; если эта война  будет  прекращена,  то  его  цесарское  величество
достигнет вполне своей цели.  За  этим-то  император  и  послал  меня  сюда,
напомнить вашей наиясности, что мир  будет  прежде  всего  служить  к  чести
вседержителя бога и его непорочной матери,  к  пользам  всего  христианства;
напомнить, сколько выгод земля и люди твои получат от мира, сколько  зла  от
войны, напомнить, как сомнительны бранные случаи. Будучи в Вильне  у  короля
польского, видел я там турецкого посла,  который  объявил,  что  султан  его
победил  султана  египетского,  Дамаск,  Иерусалим  и  все  его  государства
завоевал; если турки и без того были уже так сильны, то чего не задумают они
теперь, после таких завоеваний?"
     Великий князь велел боярам своим отвечать Герберштейну: "Брату  нашему,
цесарю римскому, известно, что война между нами и Сигизмундом началась не  с
нашей стороны, а с королевской; а мы всегда просим бога,  чтоб  христианство
пребывало в тишине. И прежде брат наш, цесарь римский, писал к нам, чтоб  мы
с королем помирились, и мы отвечали: захочет наш недруг, Сигизмунд-король, с
нами мира, и он бы прислал к нам своих послов, как  прежде  присылал;  когда
его   послы   приедут,   то   мы   для   брата   нашего,   Максимилиана,   с
Сигизмундом-королем миру хотим, как будет пригоже". Герберштейн  объявил  на
это, что прежде  император  предлагал  великому  князю  отправить  послов  к
датскому королю, куда съедутся также  послы  императорские  и  польские  для
мирных переговоров, но что великий князь на  это  не  согласился;  отправляя
его, Герберштейна, император дал ему наказ уговорить обе враждующие  стороны
к  посольскому  съезду  на  границах,  но  он  своими  глазами  видел,   что
пограничные города выжжены и разорены, съезду быть негде,  и  потому  просит
великого князя отправить послов в Ригу. Великий  князь  велел  отвечать:  "И
прежде мы брату своему приказывали не один  раз,  что  нам  послов  своих  к
датскому королю и никуда не посылать, а захочет  Сигизмунд-король  мира,  то
пусть шлет своих послов к нам в Москву. Рассуди ты  сам:  хорошо  ли  король
делает, что не хочет  прислать  послов  в  Москву  и  таким  образом  вводит
новизны, а старины не помнит, как  прежде  бывало?"  Герберштейн  настаивал,
чтоб послы съехались на границе, но понапрасну. Тогда он  просил  позволения
отправить своего племянника к королю, с тем чтоб тот прислал послов своих  в
Москву. Племянник был отправлен и возвратился с ответом,  что  король  готов
мириться, но не хочет признавать обычая, по которому  послы  всегда  обязаны
были бы ездить в Москву для мирных переговоров. Сообщая этот  ответ  боярам,
словоохотливый Герберштейн опять говорил длинную речь о том, что  людям  как
существам разумным должно жить в добром согласии друг с другом;  превозносил
умеренность Филиппа Македонского, даровавшего  мир  афинянам  после  победы,
ставил его гораздо выше сына Александра, завоевателя ненасытного; прославлял
своего государя Максимилиана  за  умеренность  и  великодушие,  за  то,  что
возвратил Верону венецианам; указывал на Ксеркса, побежденного  Фемистоклом,
на Пирра, в один час  лишенного  плодов  всех  своих  побед.  Вся  эта  речь
клонилась к тому, чтоб убедить великого  князя  отправить  послов  своих  на
границу; но оратор получил прежний ответ: "Нам своих  послов  на  границы  и
никуда в другое место посылать непригоже; а захочет Сигизмунд-король мира, и
он бы послал к нам своих послов; а прежних нам своих обычаев не рушить,  как
повелось от прародителей наших, как было при отце нашем и при нас;  что  нам
бог дал, мы того не хотим умалять, а с божиею волею хотим  повышать  сколько
нам милосердный бог поможет. И нам своих послов на границы и никуда посылать
непригоже. А что польский король собрался с своим войском и стоит  наготове,
то и мы против своего недруга стоим наготове и дело свое с ним хотим делать,
сколько нам бог поможет".
     После долгих бесполезных переговоров Герберштейн объявил, что,  как  он
понимает ответ королевский, Сигизмунд не отказывается отправить своих послов
в Москву, но только не хочет признать прав московского государя на  это;  он
объявил также, что хочет вторично отправить племянника  своего  к  королю  с
требованием отправления послов в  Москву  и  написать  красную  ложь,  будто
Максимилиан прислал  трех  гонцов  и  наказал  непременно  привести  дело  к
окончанию. Герберштейн чувствовал неловкость своего положения: государь  его
заключил  с  государем  московским  союз  против  польского  короля,  клялся
действовать заодно против общего недруга, а  теперь  вместо  военной  помощи
предлагает только свое посредничество  к  миру.  Чтоб  оправдать  как-нибудь
Максимилиана, Герберштейн объявил боярам, будто прежний посол императорский,
Сницен-Памер,  переступил  свой  наказ,  поспешивши  заключить  союз   между
императором и  великим  князем  на  короля,  что  так  поступать  неприлично
христианским правителям, которые должны прежде  начала  войны  испытать  все
мирные пути к соглашению, что Максимилиан поклялся выполнять статьи договора
только из  братской  любви  к  великому  князю,  прежде  засвидетельствовав,
однако, что не хочет преступать  обычая  христианского,  тем  более  что  он
занимает  первое  место  между  государями  христианскими.  Но  если  король
польский не согласится на мир, то император готов начать с ним войну  заодно
с великим князем. Если  угодно  будет  вашему  наияснейшему  царю,  заключил
Герберштейн, то я назначу польскому королю срок, когда  он  должен  прислать
своих послов; если не пришлет, то мне здесь нечего больше  делать,  ибо  это
будет знаком, что миру не быть. Бояре отвечали, что Сницен-Памер  уговорился
и все дело сделал так, как обыкновенно послы между государями  дело  делают,
по приказу государей своих; заключенный таким образом договор великий  князь
исполнял  и  хочет  всегда  исполнять;  если  до  сих  пор  Максимилиан   на
Сигизмунда-короля войною еще не поднялся, а подвинул  его  миром  на  доброе
согласие, то это в  великом  князе  не  произвело  никакого  сомнения;  если
Максимилиан хочет быть на всех недругов  заодно  с  великим  князем,  то  он
делает хорошо, что свою клятву и  договор  помнит.  Великий  князь  с  своей
стороны для просьбы императорской  с  Сигизмундом-королем  мира  хочет,  как
будет пригоже. Если Сигизмунд помирится, то пусть Максимилиан будет на  всех
прочих недругов с великим князем заодно; если же не помирится, то пусть,  по
договору,  объявит  и  королю  войну.  После  этого  объяснения  Герберштейн
отправил к королю опасные грамоты на его послов.
     Послы явились в сентябре 1517 года -  маршалки  Ян  Щит  и  Богуш;  но,
промедливши  три  года  после  Оршинского  дела,  Сигизмунд  вздумал  начать
наступательные неприятельские действия против Москвы в то самое время, когда
отправил туда послов за миром.  Остановившись  в  Полоцке,  король  отправил
гетмана  князя  Константина  Острожского  с  большим  войском  к  псковскому
пригороду Опочке; но сильный приступ был отбит  наместником  великокняжеским
Васильем Михайловичем Салтыковым-Морозовым с большим уроном для  осаждающих;
несмотря на это, Острожский все держался под Опочкою, от 6 октября до 18-го,
разославши отряды под другие пригородки псковские - Воронач, Велье, Красный.
Но московские войска с разных сторон  спешили  к  Опочке  и  в  трех  местах
одержали верх над  неприятелем,  а  воевода  Иван  Ляцкий  поразил  наголову
литовский отряд, шедший к Острожскому, отнял у него пушки и  пищали.  Гетман
принужден был снять осаду Опочки и выйти из московских владений.
     Когда в одно время узнали в Москве и о приближении послов королевских и
о вторжении Острожского, то великий князь не велел послам въезжать в Москву,
но ждать в Дорогомилове, послав сказать  Герберштейну:  "Сигизмунд-король  к
нам послов своих отправил. Но как прежде умышлял неправые дела, так и теперь
умыслил неправое же дело; к нам отправил  своих  послов,  а  воеводу  своего
большого, Константина Острожского, послал  на  наши  украйны.  Воеводы  наши
против неприятельских людей пошли и  хотят  с  ними  дело  делать,  и,  пока
воеводы наши с неприятелем не переведаются, до тех пор Сигизмундовым  послам
у нас быть непригоже; но так как мы дали опасную грамоту на послов, то велим
честь  им  оказывать  и  корм  давать,  бесчестья  им  никакого  не  будет".
Герберштейн был сильно недоволен этим решением, долго хлопотал,  чтоб  послы
были  допущены  немедленно  к  переговорам,  наконец  18   октября   объявил
письменно, что долее конца этого месяца ждать не станет, выедет  из  Москвы;
ему отвечали прежнее, что, пока воеводы великокняжеские  не  переведаются  с
королевскими, до тех пор литовским послам у государя быть  непригоже.  Но  в
тот самый день, когда Герберштейн  послал  последнюю  записку,  18  октября,
Острожский ушел от Опочки, и великий князь, получивши об этом известие 25-го
числа, послал  сказать  Герберштейну:  "Наши  воеводы  с  литовскими  людьми
переведались, как то милосердному богу  было  угодно,  праведный  владыка  и
нелицемерный судья судил праведно, и мы литовским послам  назначали  у  себя
быть 29 октября, а ты хочешь или не хочешь быть у нас с ними вместе - это  в
твоей воле".
     29 октября послы были приняты великим князем; Герберштейн объявил,  что
хочет усердно быть у дела, и 1 ноября переговоры начались.  Мы  видели,  что
уже Иоанн III объявил Киев и все русские города своею отчиною; теперь  бояре
сына его  начинают  переговоры  требованием  от  Сигизмунда  прародительской
отчины их государя - Киева, Полоцка,  Витебска  и  других  городов,  которые
король держит за собою  неправдою;  с  этих  пор  это  требование  сделалось
обычным, сделалось необходимою формою при всех переговорах с  Литвою;  форма
эта имеет важное историческое значение: она показывает характер борьбы между
двумя государями, из которых  один  назывался  великим  князем  литовским  и
русским,  а  другой  -  великим  князем  всея  Руси;  чем  бы  ни  кончились
переговоры, на каких бы условиях на этот  раз  ни  заключены  были  мир  или
перемирие, в Москве считали необходимым всякий раз наперед предъявить  права
великого князя или царя,  потомка  св.  Владимира,  на  все  русские  земли,
принадлежавшие последнему, опасаясь умолчанием об  этих  правах  дать  повод
думать, что московский государь позабыл о них, отказывается от них;  в  этом
обычае,  введенном  государями  московскими,  ясно  виден   также   характер
последних: раз назначивши себе какую-нибудь цель, никогда не упускать ее  из
виду, постоянно  напоминать  о  ней  себе  и  другим,  видна  необыкновенная
верность преданию отцовскому и дедовскому, верность, которая преимущественно
помогла  Московскому  государству  достигнуть   своей   цели   -   сделаться
Всероссийскою  империей:  что  раз  усвоил  себе  отец,  от  того   сын   не
отказывался;  при  Иоанне  литовские  послы  вели  переговоры  в  Москве,  и
Герберштейн напрасно старается склонить Василия к  тому,  чтоб  он  отправил
своих послов на границы.
     Кроме означенных городов московские бояре требовали:  наказания  панам,
поступившим непочтительно с великою княгинею Еленою, уступки всех городов  и
волостей, которыми владела Елена в Литве, уступки  ее  движимого  имущества,
казны.  Литовские  послы  с  своей  стороны  потребовали  сначала   половины
Новгорода Великого, Твери,  Вязьмы,  Дорогобужа,  Путивля  и  всей  северной
страны. После этих объявлений Герберштейн был позван один во дворец, и бояре
сказали ему: "Сницен-Памер заключил  договор,  чтоб  императору  и  великому
князю быть заодно на короля Сигизмунда  и  великому  князю  доставать  своей
отчины, русских городов: Киева, Полоцка, Витебска  и  других,  а  императору
доставать прусских городов. Так ты размысли, хорошо ли это королевские послы
говорят, будто великий князь держит за собою королевские  города,  а  король
будто за собой государевой отчины не держит?" Герберштейн мог отделаться  от
этого трудного для него вопроса только тем  средством,  которое  он  заранее
поспешил выставить; он опять объявил  боярам,  что  Сницен-Памер  переступил
наказ императорский: ему было  приказано  только  говорить  о  союзе,  а  не
заключать его; но что если уже союз заключен, то император  будет  исполнять
его условия. О своем посредничестве Герберштейн сказал: "Делал бы я,  да  не
умею: среднего пути не знаю; вы говорите высоко, и королевские  послы  также
высоко говорят, а  среднего  пути  не  знаю.  Если  бы  я  знал,  что  между
государями дело сделается, то я  бы  здесь  еще  пожил;  а  не  будет  между
государями доброго  дела,  то  государь  отпустил  бы  меня  прочь  к  моему
государю".
     Литовские послы дали  знать  Герберштейну,  что  они  говорили  высоко,
приноравливаясь  к  требованиям  боярским:  если  бояре  отстанут  от  своих
требований, то и они ограничатся настоящими условиями, на которых им  велено
заключить мир. Когда вследствие этого объявления начались опять  переговоры,
то литовские послы сказали, что король их полагается во всем на  императора;
тогда Герберштейн должен был принять роль посредника и  начал  ходить  между
боярами и послами, сообщая  взаимные  требования  их.  Послы  объявили,  что
король хочет мира на тех условиях, на каких был заключен мир  между  Иоанном
III и королем Александром. Бояре отвечали, что после этого  было  уже  новое
перемирие между Иоанном и Александром и мир между Василием и Сигизмундом  на
новых условиях; они исчислили все неправды литовского  правительства:  когда
Ахмат приходил к Угре, то проводниками у него были королевские люди -  Савва
Карпов и другие; Александр навел на Москву хана Ших-Ахмата, в проводниках  у
которого был дворянин литовский Халецкий; Сигизмунд  навел  Магмет-Гирея,  у
которого проводником был королевский дворянин  Якуб  Ивашенцов;  после  мира
Сигизмунд опять навел крымцев, обещавшись  давать  им  ежегодную  подать  по
30000 золотых; подробно изложили дело об Елене, как знали о  нем  в  Москве;
после отсылки Елены в Бирштаны паны - воевода виленский, Николай  Радзивилл,
Григорий Остиков, Клочко, тиун виленский Бутрим и казначей земский  Аврам  -
умыслили над королевою такое дело,  каких  в  христианских  государствах  не
бывает, послали к ней королевского человека, волынца Гитовта, потом  вызвали
его к себе в Вильну, дали ему зелье и отпустили опять к королеве,  написавши
ее слугам - Димитрию Феодорову и ключнику Димитрию Иванову, чтоб  верили  во
всем Гитовту и дело панское делали бы так, как он их научит. И вот эти  трое
злодеев - Гитовт, Димитрий Феодоров и Димитрий  Иванов,  приготовивши  лихое
зелье, дали королеве испить в меду, и в тот же день ее не стало. С вестью об
этом поскакал в Вильну к панам Димитрий Иванов и получил в награду имение.
     После  долгих  переговоров  дело  остановилось  на   Смоленске:   послы
требовали его возвращения, бояре никак на это  не  соглашались.  Герберштейн
принял сторону послов и в длинной витиеватой записке убеждал великого  князя
уступить королю Смоленск, опять толковал о  великодушии  Пирра,  отославшего
римлянам их пленных, и Максимилиана, возвратившего венецианам Верону; но при
этом оказались и  следствия  продолжительного  пребывания  Герберштейнова  в
Москве, где он изучал не только современное состояние государства но  и  его
историю что видно из знаменитых его  Комментарий;  к  Пирру  и  Максимилиану
Герберштейн прибавил  Иоанна  III,  который,  завоевавши  Казань,  отдал  ее
туземным ханам. "Если уступишь Смоленск королю, - писал Герберштейн Василию,
- то  превзойдешь  щедростию  и  честию  родителя  своего,  который  татарам
неверным царство Казанское  отдал,  ибо  щедрость  окажешь  не  неверным,  а
христианам, не королю, недругу твоему, но всему христианству; всякий человек
будет тебя провозглашать прибавителем делу христианскому,  и  щедрость  твоя
обнаружит ту любовь, которую питаешь к цесарскому величеству". Василий велел
отвечать ему: "Говорил ты, что брат наш Максимилиан Верону город  венецианам
отдал: брат наш сам знает, каким обычаем он венецианам Верону  отдал,  а  мы
того в обычае не имеем и  вперед  иметь  не  хотим,  чтоб  нам  свои  отчины
отдавать". Переговоры прекратились, послы литовские  и  Герберштейн  уехали;
последний обещал уговорить Сигизмунда к перемирию на год, на два или на три,
в продолжение которых император опять через своих послов будет  стараться  о
вечном мире  между  Москвою  и  Литвою;  на  отпуске  Герберштейн  от  имени
Максимилианова  ходатайствовал  об  освобождении  князя  Михаила  Глинского,
которого император воспитал при своем дворе и который служил  верную  службу
родственнику его, Альберту, курфюрсту саксонскому; Герберштейн  представлял,
что если Глинский виноват, то уже довольно наказан заключением  и  что  если
великий  князь  согласится  отпустить  его  к  императору  на   службу,   то
Максимилиан свяжет его тяжелою клятвою не замышлять  ничего  против  Москвы.
Великий князь велел отвечать: "Глинский по своим делам  заслуживал  великого
наказания, и мы велели уже его казнить; но он, вспомнивши, что отец  и  мать
его были греческого закона, а он, учась в Италии,  по  молодости  отстал  от
греческого закона и пристал к римскому,  бил  челом  митрополиту,  чтоб  ему
опять быть в греческом  законе.  Митрополит  взял  его  у  нас  от  казни  и
допытывается, не поневоле ли он приступает к нашей  вере,  уговаривает  его,
чтоб подумал хорошенько. Ни в чем другом мы брату нашему не отказали бы,  но
Глинского нам к нему отпустить нельзя". Герберштейн сказал на это: "Государь
мой потому приказывал о Глинском, что ему у великого князя служить нельзя  и
у короля нельзя же; так государь мой просил  его  затем,  чтоб  отослать  ко
внуку своему Карлу.  Но  если  государской  воли  на  то  нет,  то  государь
освободил бы его теперь, чтоб я видел его свободным". Ответа не последовало.
     Вместе с  Герберштейном  великий  князь  отправил  к  императору  посла
своего,  дьяка  Племянникова,  который   привез   с   собою   новых   послов
Максимилиановых - Франциска да Колло и  Антония  де  Конти.  И  Франциск  да
Колло, подобно Герберштейну, витиеватою  речью  старался  склонить  великого
князя к миру, преимущественно выставляя ему  на  вид  опасность  со  стороны
турок для всей Европы, и особенно для России по  соседству  ее  с  татарами,
имеющими одинакую веру и одинакие обычаи с турками. Но  когда  приступили  к
делу, то встретили  те  же  самые  затруднения:  опять  императорский  посол
настаивал на том, чтоб великий князь уступил королю  Смоленск,  опять  бояре
объявили, что Василий никогда этого  не  сделает.  Не  успевши  относительно
вечного мира, послы объявили, что так как  император  со  всеми  королями  и
князьями установили между собою перемирие  на  пять  лет  для  общего  дела,
против христианского врага - турок, то не угодно ли будет и  великому  князю
заключить с польским королем перемирие на пять лет. Великий князь соглашался
на это перемирие, с тем чтоб каждый остался при том, чем владел до сих  пор,
и чтоб пленным была свобода на обе стороны; но король никак не согласился на
последнее условие, имея в руках  своих  много  знатных  пленных,  взятых  на
Оршинском бою. Таким образом, и вторые императорские послы уехали из Москвы,
ничего не  сделав;  великий  князь  отправил  к  Максимилиану  посла,  дьяка
Борисова, с предложением прекратить военные действия от  Рождества  Христова
1518 до Рождества 1519 года, чтоб тем  временем  продолжать  переговоры;  но
смерть Максимилиана прервала сношения.  И  при  Василии  союзный  договор  с
австрийским  домом  остался  так  же  бесполезен,  как  и  при  Иоанне  III;
Максимилиан не только не исполнил главного условия  договора  -  действовать
против Сигизмунда  заодно  с  Василием,  но  даже,  принявши  на  себя  роль
посредника, явно держал сторону  Сигизмунда.  Причину  такого  поведения  он
высказал в письме своем к великому  магистру  Альбрехту:  "Не  хорошо,  если
король будет низложен, а царь русский усилится".
     Долго сдерживаемый  императором,  который  и  его  манил  все  надеждою
мирного решения распри, Альбрехт решился наконец приняться за оружие, послал
сказать Максимилиану, что не может терпеть дальнейшей отсрочки, а  в  Москву
отправил вторично Шонберга с  просьбою  о  безотлагательной  высылке  денег,
необходимых для  начатия  войны.  Великий  князь  приговорил  с  братьями  и
боярами, что нужно помочь магистру казною, и послал во Псков деньги на  1000
человек пехоты, распорядившись, однако, так, что  деньги  эти  тогда  только
могли быть отправлены к магистру, когда последний действительно начнет войну
с  Польшею.  Магистр  просил  также,  чтоб  великий  князь  известил  короля
французского о союзе своем с Пруссией; Василий согласился, и  написана  была
такая грамота, первая из Москвы  во  Францию:  "Наияснейшему  и  светлейшему
великому   королю   галлийскому.   Присылал   к   нам   Альбрехт,   маркграф
бранденбургский, высокий магистр, князь прусский, бил челом о том,  чтоб  мы
изъявили тебе, как мы его жалуем.  И  мы  даем  тебе  знать  об  этом  нашею
грамотою, что мы магистра жалуем, за него и за его землю стоим и вперед  его
жаловать хотим, за него и за его землю  хотим  стоять  и  оборонять  его  от
своего недруга, Сигизмунда, короля  польского;  а  которые  прусские  земли,
города наш недруг, Сигизмунд-король, держит за собой  неправдою,  мы  хотим,
чтоб, дал бог, нашим жалованьем и нашею помощию те города были  за  прусским
магистром по старине. Объявил нам также высокий магистр прусский, что предки
твои тот чин (орден) великим жалованьем жаловали: и ты  б  теперь,  вспомнив
своих предков жалованье, магистра жаловал, за него и  за  его  землю  против
нашего недруга, Сигизмунда-короля, стоял и  оборонял  с  нами  заодно".  Эти
переговоры шли весною 1518 года. С известием о решении великого князя помочь
Ордену при самом начале войны поехал в Кенигсберг  московский  посол  Елизар
Сергеев, которого Альбрехт просил поклониться великому князю  до  земли,  не
головою только, но и всем телом. Однако этот Елизар, возвращаясь из Пруссии,
дал знать во Пскове, чтоб денег магистру не отправляли, потому что он  войны
еще не начинал. И действительно, в ноябре 1518 года магистр прислал великому
князю грамоту с уведомлением, что у государей христианских идут переговоры о
мире, об общем союзе против неверных, но что он  не  приступит  ни  к  каким
соглашениям без воли государя московского; а в марте  1519  года  приехал  в
Москву  в  третий  раз  Дидрих  Шонберг  с  объявлением,  что  явился  новый
посредник, папа, которого легат  Николай  Шонберг  старается  склонить  всех
государей христианских к союзу против турок, что Альбрехту  папа  предлагает
предводительство  над   союзным   христианским   войском,   которое   должно
действовать против неверных в Венгрии, и  что  поэтому  ему  было  бы  очень
выгодно заключить мир с Польшею, но  что  он  полагается  во  всем  на  волю
великого князя и в ожидании ответа из Москвы не отмолвил папе и  не  объявил
своего согласия, но отвечал, что  отправит  в  Рим  своих  послов.  Альбрехт
предлагал великому князю заключить с королем перемирие на пять лет; впрочем,
если великий князь предпочтет продолжать войну, то  он,  магистр,  останется
его верным союзником и начнет с своей стороны войну с Польшею,  но  в  таком
случае Шонберг должен взять у великого князя обещанные деньги и уговориться,
каким образом вести войну. Шонберг выпросил  новую  грамоту  к  французскому
королю в более учтивых выражениях и дал образец, как написать  ее;  выпросил
также грамоту к курфюрстам и князьям Империи  с  изъявлением  желания,  чтоб
новый император,  которого  изберут  они  на  место  Максимилиана,  соблюдал
договор предшественника своего с московским государем  и  покровительствовал
ордену Тевтонскому, учрежденному для  защиты  германского  народа;  наконец,
выпросил позволение послать одного из  подданных  магистра  в  Новгород  или
Псков, чтоб у кого-нибудь из тамошних священников выучиться русскому языку и
грамоте.
     С  ответом  на  третье  Шонбергово  посольство  отправился  к  магистру
московский посол Замыцкий. Великий князь велел  сказать  Альбрехту,  что  он
готов заключить перемирие на приличных условиях, но чтоб магистр  во  всяком
случае не забывал своей клятвы. Замыцкий так описывал своей прием:  "Магистр
принял меня с великою честию, сам ко мне пришел и речей слушал, сам  меня  к
себе к столу провожал и шел от меня по левую сторону, за столом  посадил  на
своем месте". Альбрехт дал знать великому князю, что общее вооружение против
турок  не  состоялось,  следовательно,   незачем   заключать   перемирие   с
Сигизмундом; что он, магистр, в июле или августе непременно начнет  войну  и
пойдет на Данциг,  для  чего  просил  о  немедленной  высылке  денег.  После
неоднократного повторения этой просьбы великий князь велел отправить  деньги
в сентябре 1519 года. Когда великий магистр дал знать  магистру  ливонскому,
чтоб он  велел  проводить  московского  посла  с  деньгами,  то  Плеттенберг
отвечал: "Я к московскому государю живу поближе прусского магистра и русский
обычай знаю: на словах сулят, а на деле не исполняют". Когда же ему сказали,
что московский посол действительно приехал в Ригу с деньгами, то Плеттенберг
встал с места и, подняв руки к святым, сказал:  "Слава  тебе,  господи,  что
великий государь царь всея Руси такое жалованье  великому  магистру  оказал:
надобно нам за его жалованье головами своими служить!"
     Альбрехт начал войну с Польшею; узнавши об этом, великий  князь  послал
ему денег еще для найма  1000  человек  пехоты;  но  с  одною  этою  помощию
ослабевший  Орден  не  мог  противиться  Сигизмунду.  Стесненный  последним,
Альбрехт должен был войти с ним  в  мирные  соглашения,  вследствие  которых
получил  орденские  земли  в  наследственное  владение,  но  с   вассальными
обязанностями к  Польше.  Так  рушился  окончательно  знаменитый  Тевтонский
орден, имевший по отношениям своим к Литве такое  важное  значение  в  нашей
истории.
     Союз с Альбрехтом был по  крайней  мере  полезен  тем  для  Московского
государства, что  развлекал  силы  неприятеля:  после  нападения  на  Опочку
литовские войска не являлись более в русских пределах, но московские входили
несколько раз в Литву. В 1518 году  князь  Василий  Шуйский  с  новгородскою
силою и большим нарядом,  а  брат  его,  Иван  Шуйский,  с  псковскою  силою
выступили в поход к Полоцку. Подошедши к городу, начали ставить туры и  бить
пушками стены; на помощь к ним пришел московский отряд под начальством князя
Михаила Кислицы; но полочане из посада, из-за острожья сильно отбивались,  и
скоро в стане осаждающих  сделался  голод,  колпак  сухарей  стоил  алтын  и
больше, конский корм  также  вздорожал;  к  большему  несчастию,  неприятель
овладел стругами, на которых отряд детей  боярских  переправился  на  другой
берег Двины за добычею; преследуемые литовским воеводою Волынцем,  эти  дети
боярские бросились назад, к Двине, но перевезтись было не на чем, и много их
потонуло в реке; Шуйские принуждены были отступить от  Полоцка  без  всякого
успеха. В следующем году князь Михайло Кислица с новгородцами  и  псковичами
пошел опять в Литву, под Молодечно и  другие  городки,  и  "вышли  назад,  к
Смоленску, все сохранены богом", по выражению летописца. Значительнее был  в
том же году поход князя Василия Васильевича  Шуйского  от  Смоленска,  князя
Михайла Горбатого от границ новгородских и псковских, князя Семена Курбского
из страны Северской: воеводы эти ходили к Орше, Могилеву, Минску, воевали  и
пленили по самую Вильну. Пятеро знатнейших панов литовских вышли было к  ним
навстречу, но, видя поражение своих  передовых  полков,  отступили  в  глубь
страны; московские воеводы не преследовали их туда и  возвратились  к  своим
границам, удовольствовавшись страшным опустошением неприятельских  областей.
Другие воеводы ходили к Витебску и Полоцку.
     Эти походы  были  предприняты  с  целью  побудить  Сигизмунда  к  миру,
которого сильно желали в Москве: шестилетняя война  была  очень  тяжела  для
государства при тогдашнем положении его ратных сил и  финансов;  мы  видели,
что после взятия Смоленска и Оршинской битвы в  продолжение  нескольких  лет
важных действий не было, но сильные рати  должны  были  постоянно  сторожить
границы. После упомянутых походов, в конце 1519 года, великий  князь  созвал
на думу братьев и бояр и говорил им: "Теперь мы литовскому  сильно  недружбу
свою оказали,  землю  его  воевали  чуть-чуть  не  до  самой  Вильны,  крови
христианской много  льется,  а  король  и  не  думает  прийти  на  согласие,
помириться с нами; так чем бы его позадрать, чтоб он захотел с нами мира?" И
приговорил великий князь послать от какого-нибудь  боярина  к  какому-нибудь
пану, задрать их. Вследствие этого приговора  в  генваре  1520  года  боярин
Григорий Федорович отправил своего слугу к виленскому воеводе  пану  Николаю
Радзивиллу, с тем что если король  хочет  мира,  то  пусть  присылает  своих
послов в Москву; в марте Радзивилл отвечал, чтоб великий князь  дал  опасную
грамоту на послов; опасная грамота отправлена с Радзивилловым же  человеком,
и в августе приехали послы литовские Януш Костевич  и  Богуш  Боговитинович.
Начались  переговоры:  бояре   требовали   опять   прежнего,   требовали   и
вознаграждения за бесчестье,  нанесенное  королеве  Елене;  послы  отвечали:
"Этого никогда не бывало;  какие-то  лихие  люди  государю  вашему  об  этом
сказали;  но  государь  ваш  верил  бы   государю   нашему,   брату   своему
Сигизмунду-королю, а не лихим людям". Понятно, что подобные ответы не  могли
никого удовлетворить и считались наравне с молчанием. Насчет мирных  условий
по-прежнему не сошлись: Смоленск служил  непреодолимым  препятствием.  Послы
предложили перемирие, с тем чтоб Смоленск  оставался  за  Москвою,  но  чтоб
пленных не возвращать; великий князь настаивал на возвращении пленных; послы
не согласились, и порешили на том, что  король  пришлет  великих  послов  на
Великое заговенье 1521 года,  т.  е.  через  шесть  месяцев,  в  продолжение
которых войне не быть. Но Сигизмунд на означенный срок  послов  не  прислал:
обстоятельства переменились в его пользу; он  одолел  великого  магистра,  а
между тем на востоке исполнилось то, чего он с таким нетерпением дожидался в
начале  своего  царствования:  две  татарские  орды,Казанская  и   Крымская,
заключили союз против Москвы.
     Мы оставили Казань в 1506 году, когда хан ее, Магмет-Аминь, несмотря на
неудачи великокняжеского войска, просил  мира  и  заключил  его  на  прежних
условиях, как было при Иоанне. В 1512 году Магмет-Аминь возобновил клятву  в
верности; мало того, прислал просить великого князя,  чтоб  тот  отпустил  к
нему верного человека, именно  боярина  Ивана  Андреевича  Челяднина,  перед
которым он хочет исповедаться в прежнем своем дурном поступке. Челяднин  был
отправлен, и хан, по словам летописца, тайну свою исповедал перед ним  чисто
и снова поклялся быть в вечном мире, дружбе и любви с великим князем. В 1516
году явилось новое посольство из Казани с известием, что Магмет-Аминь опасно
болен, и с просьбою от имени больного хана и  всех  казанцев,  чтоб  великий
князь простил  Абдыл-Летифа,  находившегося  опять  в  заточении  за  набеги
крымцев, и назначил бы его ханом в Казань в случае смерти Аминевой;  Василий
согласился исполнить их просьбы и отправил  в  Казань  окольничего  Тучкова,
который взял с хана и всей земли  клятву,  что  они  не  возьмут  на  Казань
никакого  царя  и  царевича  без  ведома  великого  князя;  вследствие  этих
соглашений Летиф был выпущен на свободу и получил Каширу, где он  теперь  не
мог быть опасен, имея в виду Казань.
     Но Летиф умер еще за год до  смерти  Магмет-Аминевой,  последовавшей  в
декабре 1518 года, и снова рождался  вопрос,  кому  быть  царем  на  Казани.
Вопрос важный и трудный по  отношениям  к  Крыму,  ибо  Магмет-Гирей  сильно
хлопотал о том, чтоб все татарские владения находились в руках  одного  рода
Гиреев, чему, разумеется, Москва должна была  препятствовать  всеми  силами.
Имея надобность в помощи великого князя  относительно  Астрахани  и  Казани,
Магмет-Гирей прислал ему шертную грамоту, в которой обязывался  быть  заодно
на Литву, с тем чтоб великий князь был с  ним  заодно  на  детей  Ахматовых;
обязывался прекратить всякого рода грабежи, не требовать никаких пошлин,  не
затруднять московских послов, не бесчестить их. Эту грамоту привез известный
нам Аппак-мурза; он  был  еще  в  Москве,  когда  великий  князь  по  смерти
Магмет-Аминя назначил последнему в  преемники  родового  неприятеля  Гиреев,
Шиг-Алея, внука Ахматова, который выехал в Россию с отцом своим из Астрахани
и владел  до  сих  пор  Мещерским  городком.  Аппак  возражал  против  этого
назначения; но ему отвечали, что  оно  сделано  по  непременному  требованию
самих казанцев, которые в случае отказа могли выбрать кого-нибудь еще  более
враждебного для Гиреев. Хан молчал:  силою  вдруг  нельзя  было  ему  отнять
Казани у Москвы и Шиг-Алея; надобно было действовать другим  образом.  Скоро
Шиг-Алей  возбудил  к  себе  нерасположение  казанцев  тем,  что   во   всем
предпочитал выгоды московского князя их  собственным,  опираясь  на  воеводу
московского, при нем находившегося. Вследствие такого положения дел внушения
из Крыма находили легкий доступ, вельможи составили заговор, и когда  весною
1521 года брат Магмет-Гиреев, Саип, явился с крымским войском у  Казани,  то
город сдался ему без сопротивления, Шиг-Алею и воеводе великокняжескому дана
была свобода выехать в Москву, но посол и купцы  русские  были  ограблены  и
задержаны. У великого князя в Азове были  доброжелатели,  извещавшие  его  о
движениях крымского хана и получавшие, разумеется, за это  хорошие  поминки;
между ними был сам кадий. 10 мая великий князь получил от них известие,  что
Магмет-Гирей готов со всею силою  идти  к  Москве,  что  мимо  Азова  прошли
казанские татары к царю просить на Казань царевича и царь им царевича дал, а
с ним пошло триста человек. Из Азова же получено было известие, что приходил
посол  из  Крыма  к  астраханскому  хану  и  говорил  ему   так   от   имени
Магмет-Гиреева: "Между собою мы братья; был я в дружбе с московским, он  мне
изменил: Казань была юрт наш, а теперь он посадил там султана из своей руки;
Казанская земля этого не хотела, кроме одного сеита (главы духовенства),  да
и прислала ко мне человека просить у меня султана; я им султана  и  отпустил
на Казань, а сам иду на московского со всею  своею  силою.  Хочешь  со  мною
дружбы и братства, так сам пойди на  московского  или  султанов  пошли".  Но
астраханский царь и князья и земские люди с московским государем недружбы не
захотели. Вести эти пришли поздно: Магмет-Гирей уже стремился к берегам Оки;
московский отряд, высланный сюда под начальством князя Димитрия Бельского  и
брата  великокняжеского,  Андрея  Иоанновича,  был  опрокинут  превосходными
силами неприятеля, который, не касаясь городов,  рассеялся  для  грабежа  на
пространстве от Коломны до самой Москвы; а с другой стороны, новый казанский
хан,  Саип-Гирей,  опустошивши   области   Нижегородскую   и   Владимирскую,
соединился с братом. Давно уже Москва отвыкла видеть неприятеля  под  своими
стенами: начавшиеся  в  княжение  Василия  набеги  крымцев  касались  только
украйны, да и здесь были отражаемы постоянно с успехом; особенно  теперь  не
ждали нападения Магмет-Гиреева, после заключения с ним клятвенного  договора
чрез посредство Аппака, не ждали и опасности со стороны Казани  в  правление
Шиг-Алеево.  Василий  нашелся  в  тех  же  самых  обстоятельствах,  в  каких
находился  Димитрий  Донской  во  время   нападения   Тохтамышева,   Василий
Димитриевич во время нападения Едигеева, в потому должен был  употребить  те
же самые меры: он оставил Москву и отправился на Волок собирать  полки.  Сам
хан остановился на реке Северке; но отряды его подходили  близко  к  Москве,
опустошил села  Остров,  Воробьево,  монастырь  Угрешский.  Со  всех  сторон
беглецы спешили в Кремль, в воротах давили друг друга; от  страшной  тесноты
заразился воздух и если б такое положение продолжалось еще  три  или  четыре
дня, то язва начала бы свирепствовать, тем  более  что  это  было  в  жаркое
время, в последних числах июля; когда начали думать о защите, о  пушках,  то
нашли, что пороху было недостаточно.  В  таких  обстоятельствах  оставленный
начальствовать в Москве крещеный татарский царевич  Петр  и  бояре  решились
вступить в переговоры с ханом, который и не думал брать Москвы приступом, не
имея для этого ни средств, ни охоты, и сбирался бежать при первом известии о
приближении войск великокняжеских; однако и Москва, как мы видели, не  могла
долго оставаться в описанном положении. Магмет-Гирей  соглашался  немедленно
удалиться из Московской области, если ему пришлют письменное  обязательство,
что великий князь будет платить ему дань. Это обязательство было дано, и хан
отступил  к  Рязани,  где  начальствовал   окольничий   Хабар   Симский.   С
Магмет-Гиреем вместе приходил на Москву известный уже нам Евстафий Дашкович,
который при Иоанне III отъехал из Литвы в Москву, при Василии опять убежал в
Литву и теперь с днепровскими козаками находился в стане крымском. Дашковичу
хотелось взять Рязань хитростию; для этого он предложил ее жителям  покупать
пленных, чтобы, уловив случай, вместе с покупателями пробраться в  городские
ворота; с своей стороны  хан  для  вернейшего  успеха  в  предприятии  хотел
заманить к себе воеводу Хабара и послал  ему,  как  холопу  своего  данника,
приказ явиться к себе в стан; но Хабар велел отвечать ему,  что  он  еще  не
знает, в самом ли деле великий князь обязался быть  данником  и  подручником
хана, просил, чтоб ему дали на это доказательства, - и хан в  доказательство
послал ему грамоту, написанную в Москве. В  это  самое  время  Дашкович,  не
оставляя своего намерения, все более и более приближался к  Рязани;  он  дал
нарочно некоторым пленникам возможность убежать  из  стана  в  город;  толпы
татар погнались за беглецами и требовали их выдачи; рязанцы выдали  пленных,
но, несмотря на то, толпы татар сгущались все  более  и  более  под  стенами
города, как вдруг раздался залп из городских  пушек,  которыми  распоряжался
немец Иоган Иордан; татары рассеялись в ужасе; хан послал  требовать  выдачи
Иордана, но Хабар отвергнул это требование.  Магмет-Гирей,  как  мы  видели,
пришел не за тем, чтоб брать города силою; не успевши взять Рязань хитростию
и побуждаемый известием о неприятельских движениях астраханцев,  он  ушел  и
оставил в руках Хабара грамоту, содержавшую в  себе  обязательство  великого
князя платить ему дань. Тем не менее следствия Магмет-Гиреева нашествия были
страшные; молва преувеличила число пленных, выведенных крымцами и  казанцами
из Московского государства, простирая это число  до  800000;  но  самое  это
преувеличение уже показывает сильное  опустошение;  крымцы  продавали  своих
пленников  в  Кафе,  казанцы  -  в  Астрахани.  Такая   добыча   разлакомила
Магмет-Гирея; возвратившись домой, он велел три раза прокликать по торгам  в
Перекопе, Крыме-городе и Кафе, чтоб князья, мурзы и все татары  были  готовы
сами и коней откармливали для  осеннего  похода  в  Московскую  землю.  Этот
осенний поход не состоялся, а на весну 1522 года великий князь  приготовился
встретить хана, выступил сам к Оке с многочисленным войском и с пушками. Хан
не пришел и весною; но его нужно было постоянно сторожить, со стороны Казани
нужно было  также  ожидать  беспрестанно  нападений,  и  нельзя  было  долго
оставлять в ней царствовать  брата  Магмет-Гиреева.  Это  заставило  спешить
заключением перемирия с  Литвою.  В  августе  1521  года,  тотчас  по  уходе
Магмет-Гирея, возобновилась пересылка  с  Сигизмундом.  В  марте  1522  года
приехал из Литвы Станислав Долгирдов (Довкирдович)  и  объявил,  что  король
тогда только пришлет в Москву своих  великих  послов,  когда  великий  князь
объявит, хочет ли он вечного мира  или  перемирия  без  отпуска  пленных.  С
ответом был послан Василий Поликарпов, который должен  был  сказать  королю,
чтоб он присылал своих великих послов, панов радных, что великий князь  мира
и перемирья хочет, как будет пригоже, а пленным свобода на обе  стороны.  Но
Поликарпову дан был еще наказ, что если в  Литве  не  согласятся  на  это  и
станут  его   отпускать,   то   он   должен   сказать:   "Государь   наш   с
Сигизмундом-королем вечного мира хочет, но и перемирья хочет и  без  отпуска
пленных". Вследствие этого последнего объявления в августе приехали в Москву
великие послы литовские - полоцкий воевода Петр Станиславович  и  подскарбий
Богуш Боговитинович - и заключили перемирие на пять лет без отпуска пленных;
Смоленск остался за Москвою; положено было в  эти  пять  лет  сноситься  для
заключения вечного мира. В 1526 году переговоры действительно начались опять
при посредничестве послов  императора  Карла  V  и  опять  кончились  ничем,
продолжено было только перемирие до 1533 года, потом продолжено еще на  год.
Смоленск служил постоянно препятствием для заключения вечного  мира:  король
никак не хотел уступить его навеки Москве, а великий князь также ни  за  что
не соглашался отказаться от своей  отчины,  возвращение  которой  составляло
славу его княжения; какие меры употреблял он  для  укрепления  Смоленска  за
Москвою, видно из следующего наказа  послу  Загрязскому,  отправлявшемуся  в
Литву: "Если спросят (в Литве): для чего великий  князь  смольнян  в  Москву
перевел? - то отвечать: которые люди пригожи государю нашему на Москве,  тем
государь велел на Москву ехать; а которые пригожи ему в Смоленске тем  велел
оставаться в Смоленске. А которым людям государь велел ехать в  Москву,  тех
пожаловал, дал им в Москве дворы и лавки, также дал им  поместья".  Смоленск
остался за Москвою: пленники великой битвы (так называли Оршинскую  битву  в
Литве) остались у Сигизмунда; многие из них в 1525 году не были уже в живых,
живые терпели большую нужду; в списке их, составленном для  короля,  читаем,
что прежде давали им столько-то съестных припасов, а теперь не  дают  и  они
жалуются, что помирают с голоду; о некоторых сказано: "Оброку им  ничего  не
дают, кормятся тем, что сами  Христа  ради  выпросят;  все  сидят  покованы,
стража к ним приставлена очень крепкая".
     Перемирие с Литвою давало великому князю возможность обратить все  свое
внимание на восток. Магмет-Гирей, доставивши брату Казань, наведши страх  на
Москву, спешил исполнить давнее свое желание - овладеть  Астраханью.  И  это
ему удалось: соединившись с  ногайским  князем  Мамаем,  он  успел  овладеть
Астраханью в то время, когда хан ее, Усеин, по единству выгод вел переговоры
о тесном союзе с  князем  московским.  Но  торжество  Магмет-Гирея  не  было
продолжительно: союзники его, ногайские князья, догадались,  что  им  грозит
большая опасность от усиления Гиреев,  напали  нечаянно  на  крымский  стан,
убили  хана,  перерезали  множество  крымцев,  по  следам  бегущих   сыновей
Магмет-Гиреевых вторгнулись в Крым и опустошили его, в то время как с другой
стороны опустошал его также  союзник  Магмет-Гиреев,  Евстафий  Дашкович,  с
своими козаками. Место убитого хана заступил брат его, Сайдат-Гирей,  первым
делом которого было обратиться к великому князю с требованием 60000 алтын  и
мира для Саип-Гирея казанского; под этими двумя  условиями  он  обещал  свой
союз. Но великий князь не был намерен ни посылать  денег  в  опустошенный  и
потому неопасный Крым, ни оставлять в покое Саип-Гирея казанского, тем более
что последний, узнав о торжестве брата своего в Астрахани, велел убить посла
и купцов  московских,  попавшихся  в  плен  при  изгнании  Шиг-Алея.  Послу,
отправленному в Крым, был дан наказ: В пошлину никому ничего  ни  под  каким
видом не давать, кроме того, что послано к хану в подарках или что посол  от
себя кому даст за его добро, а не в пошлину. В пошлину ни под каким видом ни
царю, ни царевичам, ни князьям, ни царевым людям  никак  ничего  не  давать.
Если бросят перед послом батог и  станут  просить  пошлины  у  батога  -  не
давать, а идти прямо к царю  через  батог;  если  у  дверей  царевых  станут
просить пошлины - и тут ничего не давать; пусть посол всякий позор над собою
вытерпит, а в пошлину ничего не должен дать. Не  напишется  царь  в  шертной
грамоте братом великому князю, то грамоты не брать; не писать  в  договорную
грамоту, чтоб быть заодно с царем на Астрахань и ногаев; ведь написано,  что
быть на всех недругов заодно - и довольно. Если царь потребует, чтоб великий
князь помирился с казанским царем Саипом, то  говорить:  помириться  нельзя,
во-первых, потому, что Саип стал царем без ведома великого князя; во-вторых,
потому, что посла московского и торговых людей велел убить, чего ни в  одном
государстве не ведется: и рати между государями ходят, а послов и гостей  не
убивают".
     Летом 1523 года великий князь сам отправился в Нижний, откуда  отпустил
на Казань хана Шиг-Алея с судовою ратью по Волге, а других воевод - с конною
ратью сухим путем,  велев  пленить  казанские  места;  воеводы  возвратились
благополучно и привели с собою много черемисских пленников, но поход этим не
ограничился: на устье Суры, в земле Казанской, срубили город Васильсурск;  в
Москве митрополит Даниил очень хвалил за это великого  князя,  говорил,  что
новопостроенным городом он всю землю  Казанскую  возьмет;  действительно,  в
этом деле высказывалось намерение стать твердою ногою  на  земле  Казанской,
положить начало ее полному покорению, ибо подручнические  отношения,  клятвы
царей  казанских  и  народа  уже   два   раза   оказывались   ручательствами
недостаточными;  Василий,  построив  Васильсурск,  сделал   первый   шаг   к
совершенному покорению Казанского  царства;  сын  его,  Иоанн,  как  увидим,
построением Свияжска сделает второй; третьим будет взятие самой Казани.
     Летом 1524 года  отправилась  опять  под  Казань  многочисленная  рать,
которую полагают во 150000 и более,  под  главным  начальством  князя  Ивана
Бельского.  Саип-Гирей  испугался  и,  оставив  в  Казани  тринадцатилетнего
племянника Сафа-Гирея, убежал в Крым, обещая казанцам возвратиться с войском
турецким. Казанцы, провозгласивши царем молодого  Сафа-Гирея,  приготовились
выдерживать осаду. Князь Бельский отправился из  Нижнего  Волгою  на  судах;
Хабар Симский с конницею шел сухим путем; князь Палецкий, нагрузивши на суда
наряд и съестные припасы, должен был плыть Волгою за главным войском. 7 июля
Бельский вышел на берег, расположился  станом  в  виду  Казани  у  Гостиного
острова и двадцать дней дожидался конницы - она не приходила;  а  между  тем
загорелась стена  в  деревянной  казанской  крепости;  московские  полки  не
двинулись ни для того, чтоб воспользоваться пожаром и овладеть крепостью, ни
для того, чтобы после мешать  казанцам  в  строении  новой  стены.  28  июля
Бельский перенес стан на берег Казанки; недалеко отсюда стоял и Сафа-Гирей и
несколько  раз  покушался  тревожить  русский  стан  пешею   черемисою,   но
понапрасну. Время шло; ни конница, ни судовая рать  с  пушками  и  съестными
припасами не приближались; начал  сказываться  голод,  потому  что  черемисы
опустошили все вокруг, засели на всех дорогах, не позволяя  русским  отрядам
добывать кормов прервали все сообщения, так что нельзя  было  дать  вести  в
Москву о состоянии войска. В это время, когда рать Бельского начала  упадать
духом от голоду, разнесся слух, что конное  войско  потерпело  поражение  от
татар; ужас напал на воевод; стали  думать  об  отступлении;  скоро  узнали,
однако, что слух был ложный: потерпел поражение один только небольшой  отряд
конницы, главная же рать, шедшая под начальством Симского, в двух встречах с
татарами на Свияге одержала верх. Но если конница счастливо  преодолела  все
опасности, то не могла преодолеть их судовая  рать,  шедшая  с  Палецким:  в
узких местах между островами черемисы загородили дорогу камнями и деревьями,
а с берега осыпали русских стрелами и бросали бревна; только  немногие  суда
могли спастись и с воеводою достигли главной рати. Несмотря, однако, на  это
несчастие, когда пришла конница, Бельский 15  августа  обложил  Казань.  Под
защитою конницы, сдерживавшей натиски казанской конницы, осадные машины были
придвинуты к стенам; казанцы отстреливались, но скоро  они  потеряли  своего
пушечного мастера, который один только и был в  городе.  Это  обстоятельство
заставило их просить мира с  обязательством  отправить  в  Москву  послов  с
челобитьем. Бельский обрадовался и снял осаду, потому что  войско  не  могло
долее выдерживать голод. Послы действительно явились в Москву бить челом  от
всей земли Казанской за свою вину и просить,  чтоб  великий  князь  утвердил
царем Сафа-Гирея. Василий согласился на их просьбу, но против воли:  не  для
того посылал он такую многочисленную рать против казанцев, чтоб  оставить  у
них царем  Гирея;  поход  не  удался,  не  оправдал  ожиданий,  и  вот,  как
обыкновенно  бывает,  послышались   обвинения   против   главного   воеводы,
Бельского, обвинения не только в неискусстве, робости, но даже в  измене,  в
том, что  он  отступил  от  Казани,  будучи  подкуплен  ее  жителями.  Самое
основательное, по-видимому, обвинение против Бельского состояло в том, зачем
он терял время у  Гостиного  острова,  зачем  не  воспользовался  пожаром  в
крепости  и  позволил  казанцам  беспрепятственно  возобновить   стену.   Но
последующий  рассказ  об   осаде   объясняет   удовлетворительно   поведение
Бельского: он не мог ничего предпринять без  конницы,  которая  должна  была
защищать  главную  рать  от  нападений  казанской   конницы,   от   черемис,
рассеявшихся всюду и не дававших сделать ни  малейшего  движения.  Бельского
оправдывает в наших глазах рассказ о последней казанской осаде,  когда  царь
Иоанн Васильевич находился точно в таком же положении: войско его  не  имело
времени  отдыхать  и   томилось   голодом,   потому   что   было   постоянно
обеспокоиваемо татарскою конницею  князя  Япанчи,  и  наконец  царь  нашелся
принужденным разделить  войско:  одну  часть  оставить  при  себе  а  другую
назначить для действий против Япанчи.
     В  продолжение  четырех  лет  после  описанных  событий  источники   не
упоминают о делах казанских. В 1529 году  приехали  от  Сафа-Гирея  послы  в
Москву и объявили, что царь их  хочет  во  всем  исправиться  перед  великим
князем, дать клятву в верности и отправляет в  Москву  больших  послов.  Для
взятия клятвы с Сафа-Гирея великий князь послал в Казань Андрея Пильемова, а
для наблюдения за исполнением присяги -  князя  Ивана  Палецкого,  вслед  за
Пильемовым. Но, приехавши в Нижний, Палецкий узнал, что Сафа-Гирей уже успел
нарушить клятву и нанес сильные оскорбления Пильемову. Опять, следовательно,
нужно было прибегнуть к силе, и летом 1530 года  пошла  под  Казань  большая
рать судовая  и  конная:  в  первой  начальствовал  по-прежнему  князь  Иван
Бельский,  во  второй  -  знаменитый   князь   Михайло   Львович   Глинский,
освобожденный  перед  тем  из  заточения.  Отразивши  с  успехом   несколько
нападений неприятеля, Глинский перевезся через Волгу и соединился с  судовою
ратию. 10 июля произошел сильный  бой,  в  котором  русские  полки  одержали
победу, после чего взяли острог и начали добывать самую крепость. Тогда трое
знатных казанцев выехали к  воеводам  и  били  челом  о  прекращении  осады,
обещаясь исполнить волю великого князя. Воеводы,  взявши  со  всех  казанцев
присягу не изменять великому князю, не брать себе царя  иначе,  как  из  его
руки, отступили от города и  вместе  с  послами  казанскими  возвратились  в
Москву. В некоторых летописях прибавлено, что воеводы, взявши  острог,  едва
было не взяли и самого города (крепости), который стоял часа три без  людей:
люди все из города выбежали, и ворота все остались отворены; но в это  время
воевода пешей рати Бельский и воевода конной рати  Глинский  завели  спор  о
местах: кому первому въехать в город; между тем нашла грозная туча,  полился
сильный дождь, посошные и стрельцы, которые  привезли  на  телегах  наряд  к
городу, испугавшись дождя, бросили этот наряд в жертву казанцам. Не отвергая
этого  известия,  мы,  однако,  думаем,  что  в  нем   недостает   некоторых
объяснительных подробностей.
     Послы казанские приложили в Москве свои печати к  клятвенным  грамотам,
на которых потом Сафа-Гирей и  все  казанцы  должны  были  присягнуть  перед
великокняжеским сыном боярским Иваном Полевым;  Полев  должен  был  взять  в
Казани всех пленных русских и  пищали,  захваченные  казанцами  в  последнюю
войну; послы казанские должны были ждать его возвращения в Москве. Но  скоро
Полев дал знать великому князю, что Сафа-Гирей не  присягает  и  пищалей  не
отдает; в то же самое время хан прислал грамоту, в  которой  требовал,  чтоб
великий князь отпустил его послов и с  ними  вместе  отправил  бы  в  Казань
своего большого посла,  чтоб  прислал  также  пушки  и  пищали  и  пленников
казанских, взятых московским войском, и, когда все это будет прислано, тогда
он, Сафа-Гирей, даст клятву в соблюдении договора и отпустит  Ивана  Полева.
Великий князь, получивши эту грамоту, велел сказать  послам  казанским:  "Вы
клялись, что царь и вся земля Казанская будут нам во всем послушны а  теперь
вот какое их послушание!" Послы отвечали: "Гонец царский сказывал нам, что в
Казань пришла весть о посылке ратных людей из Москвы под  Казань,  и  оттого
дело не сталось; но известно, что теперь в Казани  людей  добрых  мало,  все
люди мелкие, землю укрепить некем, все люди врозь, в страхе. Государь  князь
великий сам промыслит о своей земле; волен бог да государь  в  своей  земле;
земля Казанская божия да государева: как он хочет,  так  и  сделает.  А  мы,
холопы божии да государевы, посланы к великому князю бить челом от царя и от
всех людей с правдою, а не с лестию; на чем мы добили государю челом, на том
царь не устоял; пристали к нему крымцы, да ногаи, да тутошние лихие люди,  а
земля с ними не вместе, земля ждет государева жалованья, Сафа-Гирею ли  быть
царем на Казани, или другого  пришлет  государь".  Великий  князь  велел  им
сказать на это: "Только бы Сафа-Гирей был нам послушен  да  была  бы  в  нем
правда, то мне отчего не хотеть его на Казани? Но видите  сами,  что  он  не
прям". Послы отвечали: "Видим сами, что царь не прям, клятву преступил, дело
свое презрел, нас забыл: какому в нем добру быть! А  теперь  ведает  бог  да
государь, как своею землею Казанскою промыслить;  мы  холопы  государевы,  а
царя какого нам государь пожалует, тот нам и  люб".  После  этого  они  били
челом, чтоб государь дал им опять Шиг-Алея, потому  что  Шиг-Алей,  говорили
они, земли Казанской не грабил ничего, а не взлюбили его лихие  люди;  пусть
государь отпустит его на Казань и даст наказ, как его дело беречь и тамошних
людей жаловать; послы просили, чтоб государь отпустил Шиг-Алея,  их  и  всех
пленных казанцев  к  Васильсурску;  отсюда  обещались  разослать  грамоты  в
Казань, к черемисе горной и луговой, к арским князьям, что государь хочет их
жаловать и беречь. Великий князь велел спросить их: "Как вы поехали  к  нам,
был ли вам наказ от князей и от земли просить у нас в цари Шиг-Алея?"  Послы
отвечали: "Такого наказа нам не было: за каким делом нас послали, о том деле
мы и били челом; а теперь бьем челом, чтоб государь нас пожаловал, велел нам
ему служить, а  Сафа-Гирею  служить  не  хотим:  Сафа-Гиреем  мы  умерли,  а
государевым жалованьем ожили. Сафа-Гирей послал нас за великими  делами;  но
что мы здесь ни сделали, он все это презрел, от нас отступился;  а  если  мы
ему не надобны, так и он нам не надобен. А в Казани у нас родня есть, братья
и друзья, а которые попали в руки людям великокняжеским, у тех у всех отцы и
братья, родственники и друзья в Казани. Как только мы придем к  Васильсурску
и пошлем к ним грамоты, так они за нас станут".
     Великий князь, поговорив с  боярами,  послал  в  Казань  гонца  Посника
Головина как  будто  с  ответом  к  Сафа-Гирею,  а  между  тем  наказал  ему
поговорить с двумя казанскими вельможами и разузнать, как они думают.  Гонец
возвратился, как видно, с благоприятным ответом, потому  что  великий  князь
после вторичного совета с боярами отпустил Шиг-Алея и послов, но только не в
Васильсурск,  а  в  Нижний,  что  было  безопаснее,  ибо  ближе  к   Москве.
Сафа-Гирей, узнавши об этих движениях, хотел убить московского посла  Полева
и начать снова открытую войну с великим князем; но как скоро пришли в Казань
грамоты от послов из Нижнего, то вельможи и все казанцы выгнали  Сафа-Гирея,
советников его, крымцев и ногайцев перебили, жену его отослали  к  отцу  ее,
ногайскому князю Мамаю, а к великому князю послали бить челом, чтоб дал им в
цари не Шиг-Алея, которого  они  боятся,  но  младшего  брата  его,  Еналея,
владевшего городком Мещерским.  Великий  князь  согласился  на  их  просьбу,
отпустил Еналея в Казань, а Шиг-Алею дал Каширу и Серпухов; но последний  не
был доволен, стал пересылаться  с  Казанью  и  другими  местами  без  ведома
великокняжеского, чем нарушил свою присягу, за что  его  свели  с  Каширы  и
Серпухова и послали в  заточение  на  Белоозеро.  Еналеем  были  довольны  в
Москве: когда он и вся земля Казанская прислали  бить  челом,  чтоб  великий
князь пожаловал, не брал из Казани пищалей, потому  что  у  Казанской  земли
друзей много, но недруги есть, то Василий пожаловал  брата  и  сына  своего,
царя Еналея, исполнил его  просьбу;  вздумавши  жениться  на  дочери  одного
казанского мурзы, Еналей испросил прежде согласия  великого  князя  на  этот
брак; видим также, что такие-то и другие дела казанские земские  решались  в
Москве (1531 г.).
     Казань была усмирена, но Крым не давал покою. Осенью 1527  года,  когда
послы Сайдет-Гирея были в Москве,  племянник  его,  Ислам-Гирей,  явился  на
берегах Оки; но здесь  уже  были  московские  воеводы  и  не  пустили  татар
переправиться на другой  берег;  Ислам  должен  был  поспешно  возвратиться,
потеряв много татар, убитых  преследовавшими  его  детьми  боярскими.  Когда
разнеслась  весть  о  нашествии  Ислама,  то  великий  князь  велел  утопить
Сайдет-Гиреевых послов. Сайдет-Гирей был изгнан, его место занял Саип-Гирей,
бывший прежде в Казани. В августе 1533 года великий князь получил весть, что
двое племянников ханских - Ислам- и Сафа-Гирей - идут к московским украйнам.
Василий немедленно стал снаряжаться в поход, послал за братьями  -  Юрием  и
Андреем, отпустил воевод на Коломну к Оке и сам выступил 15 августа  в  село
Коломенское, отслушавши обедню у праздника в Успенском соборе; в Кремле  без
себя велел расставлять пушки и пищали и посадским людям перевозить имение  в
город. В тот самый день татары подошли к Рязани, выжгли посады и  рассеялись
по волостям - бить, грабить и брать в плен.  Великий  князь  велел  воеводам
отправить за Оку отряды для  добывания  языков;  начальник  одного  из  этих
отрядов, князь Димитрий Палецкий, разбил толпу татар в 10 верстах от  Николы
Заразского; начальник другого отряда, князь Иван  Овчина-Телепнев-Оболенский
разбил другую толпу и, преследуя ее, наткнулся на большое татарское  войско;
враги растолкнули Оболенского с его ратниками, некоторых взяли  в  плен,  но
ничего  не  предпринимали  более  и  вышли  из  московских  пределов,  боясь
встретиться с главным войском великокняжеским;  воеводы  двинулись  было  за
ними, но не могли догнать.
     А между тем с Крымом происходили постоянные сношения; все толковалось о
союзах, о шертных грамотах, но разбойники больше всего толковали о поминках,
жаловались, что этих пoминков мало присылается из Москвы, говорили,  что  им
выгоднее быть в войне с  великим  князем,  чем  в  мире.  Василий  не  хотел
посылать им денег даром и приказывал отвечать хану на его жалобы:  "Если  ты
покажешь нам на деле свою дружбу, то мы также покажем тебе  свою  дружбу:  о
чем к нам прикажешь, что у нас будет, мы ни за что  не  постоим;  но  уроком
поминков мы ни к кому не посылывали. Хочешь быть с нами в дружбе,  так  вели
написать грамоту шертную". Хан  продолжал  свое:  "Мне  ты  девять  поминков
прислал, а мы к тебе прежде посылали дефтерь, и в нем написано 120  человек,
а ты только пятнадцати человекам поминки прислал;  но  ведь  ты  нашу  землю
хорошо знаешь: наша земля войною живет". Саип просил  не  одних  кречетов  и
мехов, он просил также, чтоб великий князь прислал ему хорошего  хлебника  и
повара. Василий не потакал его жадности; переменил и прежние слишком учтивые
формы в сношениях с ханами: так, вместо челобитья в грамотах  начали  писать
переводное татарское выражение: "Много-много поклон". С гонцами ханскими  не
стали обходиться так почтительно, как прежде, и хан по  этому  поводу  писал
великому князю: "Наши гонцы сказывают, что их по старому обычаю не чтишь,  и
ты бы их чтил: кто  господина  захочет  почтить,  тот  и  собаке  его  кость
бросит".
     Но Сигизмунд литовский продолжал обязываться платежом в  Крым  ежегодно
по 7500 червонных и на такую же сумму сукон, выговаривая, что эти  деньги  и
сукна будут посылаться только в те года, когда крымцы не будут  нападать  на
литовские владения. Хан Саип-Гирей был этим недоволен. "Значит, -  писал  он
королю, - ты не хочешь со мною вечного мира; если бы ты хотел вечного  мира,
то прислал бы нам 15000 червонных, как  прежде  брату  моему,  Магмет-Гирею,
посылывал". Хан жаловался также королю на козаков малороссийских, которые не
упускали случая покорыстоваться  на  счет  татар  и  вместе  с  московскими,
путивльскими  козаками  проведывали  о  движениях  крымцев  на  Москву.  Для
покрытия крымских  издержек  литовские  города  продолжали  платить  подать,
известную под именем ордынщины.
     Таковы были важнейшие внешние отношения при Василии, отношения к  Литве
и  к  ордам  татарским;  происходили  сношения  и  с  другими  государствами
европейскими и азиатскими,  имеющими  меньшую  важность.  С  Швециею  мирный
договор на 60 лет, заключенный в 1508 году, был подтвержден  два  раза  -  в
1513 и 1524 годах. С Ливониею заключены были  перемирные  договоры  в  1509,
1521 и 1531 годах. В 1514  году  заключено  было  десятилетнее  перемирие  с
семьюдесятью городами ганзейскими: "с сей стороны поморья и с  оной  стороны
заморья";  взаимная   свободная   торговля   этих   городов   с   Новгородом
восстановлялась по-прежнему, церковь и места  дворовые  старые  в  Новгороде
возвращались немецким купцам; немцы с своей стороны обязались очистить и  не
обижать  русские  церкви  и  концы  в  своих  городах,  обязались  также  не
приступать к Литве. В 1511 году  был  заключен  союзный  договор  с  датским
королем Иоанном, в 1517 - с Христианом; по просьбе последнего позволено было
датским купцам выстроить дворы  и  на  дворах  -  церкви  в  Новгороде  и  в
Иван-городе. Папа Лев Х завязал сношения с Москвою чрез посредство  великого
магистра  Альбрехта;  посол  Альбрехтов,  известный  нам  Шонберг,   говорил
великому князю следующее от имени папы: "Папа хочет великого  князя  и  всех
людей Русской земли принять в единение с римскою церковью, не  умаляя  и  не
переменяя их добрых обычаев и законов, хочет только подкрепить эти обычаи  и
законы и грамотою апостольскою утвердить и благословить.  Церковь  греческая
не имеет главы; патриарх константинопольский в турецких руках;  папа,  зная,
что на Москве есть  духовнейший  митрополит  хочет  его  возвысить,  сделать
патриархом, как был прежде константинопольский,  а  наияснейшего  царя  всея
Руси хочет короновать христианским царем.  При  этом  папа  не  желает  себе
никакого  прибытка,  хочет  только  хвалы  божией  и  соединения   христиан.
Известно, что Литву не надобно оружием воевать: время ее воюет,  потому  что
король Сигизмунд не имеет  наследника,  после  его  смерти  Литва  никак  не
захочет иметь над собою государя из поляков, а поляки не захотят литвина,  и
оттого оба государства разорятся. А если великий  князь  захочет  стоять  за
свою отчину константинопольскую, то теперь ему для  этого  дорога  и  помощь
готовы". Папа разумел здесь союз всех христианских государей против турок, к
которому приглашал и великого князя, желая,  чтоб  он  помирился  с  королем
Сигизмундом. Посол московский отвечал на это Альбрехту так: "Государь наш  с
папою хочет быть в дружбе и согласии; но как прежде государь  наш  с  божиею
волею от прародителей своих закон греческий держал крепко, так  и  теперь  с
божиею волею закон свой держать крепко хочет".  После  этого  послы  папские
бывали в Москве, великокняжеские - в Риме; но сношения эти не имели  никаких
важных следствий; мы видели, как великий князь отвечал на  предложение  папы
соединиться с римскою церковию; на предложение же союза против  турок  ответ
был такой: "Мы с божиею волею против неверных, за христианство стоять будем.
А с вами  и  с  другими  христианскими  государями  хотим  быть  в  любви  и
докончании, чтоб послы наши ходили с обеих сторон наше здоровье видеть".
     Более важное значение придавали в Москве  сношениям  с  Турциею,  хотя,
несмотря на все старания московского правительства, и эти сношения кончились
ничем, как и при Иоанне; непосредственного  враждебного  столкновения  между
этими государствами еще быть не  могло  по  самым  географическим  условиям:
степи разделяли их, и турки не думали искать завоеваний в  холодных  странах
Северной Европы; с другой стороны, между ними быть не могло и  общих  высших
интересов, которые повели бы к тесному союзу: борьба Московского государства
с царствами татарскими,  мусульманскими  оканчивалась  видимо  не  в  пользу
последних, рано или поздно султан должен был принять  в  ней  участие;  пока
оставались общими интересы низшего рода, выгоды торговые и султан готов  был
поддерживать для их соблюдения приязнь с Москвою.  Но  великий  князь  хотел
большего. В 1513 году отправился из Москвы в Константинополь посол  Алексеев
для  возобновления  между  Василием  и  Селимом  дружеских  сношений,  какие
существовали между отцами их; Алексееву дан был наказ: "Поклониться султану,
руки пригнув к себе выше пояса, по их обычаю, а на колени ему не становиться
и в землю челом не бить". Султан отвечал грамотою,  написанною  на  сербском
языке, в которой изъявлял желание, чтоб между  ним  и  великим  князем  люди
благополучно ходили и торговцы торговали; в другой грамоте просил об отпуске
в Крым хана Летифа; в третьей просил помогать послу его, Камалу, при покупке
редких товаров. Этот Камал объявил: "Послал меня  государь  мой  к  великому
князю сказать ему, что он в  дружбе  и  в  братстве  с  ним  быть  хочет,  и
спросить, хочет ли великий князь  быть  с  нашим  государем  в  дружбе  и  в
братстве. Но грамот писать мне  государь  мой  не  приказал".  В  1515  году
великий князь  отправил  снова  в  Константинополь  посла  своего  Коробова,
который должен был стараться заключить с султаном союз против Литвы и Крыма;
также стараться, чтоб не было зауморщин, т. е. чтоб турецкие  начальства  не
забирали пожитки умиравших у них русских купцов. Но  Коробов  возвратился  с
грамотою,  в  которой   султан   давал   удовлетворительный   ответ   только
относительно зауморщин; он обещал также прислать нового посла в  Москву,  но
обещание не было исполнено. В 1517 году великий князь говорил с боярами, что
у него после  возвращения  Коробова  не  было  никакой  вести  от  турецкого
султана, надобно бы послать  к  нему  спросить  о  здоровье;  отправлен  был
дворянин Голохвастов  и  возвратился  опять  с  одним  обещанием  безопасной
торговли. Уклоняясь от заключения союза с Василием, султан, однако, запрещал
крымскому хану тревожить московские владения. Понятно,  как  это  запрещение
должно было не нравиться хану. Московские благоприятели писали из Азова, что
султан прислал сказать хану: "Слышал я, что хочешь идти на Московскую землю;
так береги свою голову, не смей ходить на московского,  потому  что  он  мне
друг великий; а пойдешь на московского, так я  пойду  на  твою  землю".  Хан
сильно осердился, потому что рать его была уже  собрана.  Чтоб  не  получать
вперед таких запрещений, хан должен был возбуждать неудовольствие султана на
великого князя; а последний, чтоб сдерживать  крымцев  турками,  должен  был
стараться о продолжении дружеских сношений с султаном. Вот почему, узнавши о
смерти Селима, великий князь в 1521 году отправил  в  Константинополь  посла
Губина поздравить  нового  султана  Солимана  с  восшествием  на  престол  и
жаловаться на Магмет-Гирея крымского. Губин также  должен  был  хлопотать  о
заключении  союза,  и  так  как  этому  делу  прежде  всего   препятствовало
неудобство сообщений через степи, то Губин должен был уговориться с турецким
правительством насчет выбора места в придонских степях, где  бы  вооруженные
проводники посольские съезжались с обеих сторон, с московской и турецкой,  и
сдавали друг другу  послов.  Надобно  было  назначить  это  место  на  Дону;
справились у рязанских козаков, и те объявили, что на полдороге от  Азова  к
московским границам находится переволока; на этой переволоке (между Доном  и
Волгою) прибой людям астраханским, и  тут  посольским  провожатым  сходиться
нельзя; надобно быть съезду на Медведице, которая  ближе  к  великого  князя
украйне, но всего лучше назначить съезд на Хопре. Вследствие этого показания
Губин должен был хлопотать, чтоб турки  назначили  съезд  на  Хопре  или  по
крайней мере на Медведице. Относительно наговоров ханских Губин  должен  был
говорить в Константинополе: "В Москве идет слух, что  Магмет-Гирей  писал  к
султану, будто Казанская земля - юрт крымский, будто государь наш велел  там
мечети разорить и свои христианские церкви поставить и колокола повесить; но
как прежде крымцы неправыми своими умышлениями вставляли неправые слова, так
и теперь не отстают от лживых слов". Губин должен был рассказать по  порядку
казанские дела и уверить, что мечетей не  разрушают.  Между  тем  московские
благоприятели, или норовники, продолжали извещать великого князя о наговорах
ханских: так, по их известиям, хан дал знать султану, что Василий в союзе  с
персидским шахом, послал ему  оружие,  30000  пищалей;  когда  султан  опять
послал в Крым запрещение воевать с Москвою, то хан отвечал ему:  "Не  велишь
мне идти ни на московского, ни на волошского, так чем же  мне  быть  сыту  и
одету? А московский князь стоит на  тебя  заодно  с  Кизылбашем  (персидским
ханом)".
     Губин привез с  собою  турецкого  посла  Скиндера,  князя  манкупского,
который объявил, что если великий князь хочет быть с  султаном  в  дружбе  и
братстве, то прислал бы к  нему  доброго  человека  для  заключения  крепкой
дружбы и братства. Вследствие этого объявления отправлен был в  Турцию  Иван
Семенович Морозов; но и этот добрый человек не успел в своем  поручении,  не
привез союзной  грамоты  от  султана,  не  привез  и  доброго  человека  для
заключения этого союза в Москве, но привез  некоторые  любопытные  известия,
например: приходил к нему Андриан Грек от казначея  султанова  Аббисалома  и
говорил: "Велел тебе  Аббисалом  говорить:  наша  пошлинка  есть,  и  ты  б,
господин, нас не забыл, а прежние послы нам пошлину давали,  так  и  ты  бы,
господин, нас не покинул. Следует тебе оказать честь Аббисалому, потому  что
он у султана ближний человек и дела государские большие на нем лежат;  а  не
почтишь его, так и дел не сделаться". Посол отвечал: "Я от  своего  государя
послан не пошлины устанавливать: делают государские дела приказные  люди  не
для посулов; будет нам Аббисаломова дружба и раденье, то мы  против  них  за
себя не стоим, а для государского дела мне незачем посулы  давать".  Андриан
сказал на это: "Аббисалом говорит: если меня  посол  почтит,  то  я  ему  от
султана выберу поминки добрые, а не почтит, так я ему выберу поминки худые".
Посол отвечал: "Я прислан для государского дела, а  не  для  поминков  и  за
поминки посулов не дам". После Андриана пришел пристав и сказал: "Велел тебе
султан говорить: Аббисалом у меня человек ближний, дьяк,  казначей  и  зять,
так ты для меня его почти,  пошли  ему  что-нибудь".  Посол  отвечал:  "Если
государь говорит, то мы для государя пошлем, что у нас случится" - и  послал
казначею горностаевую шубу. Сношения продолжались, ограничиваясь по-прежнему
делами торговыми, хотя уже можно было предвидеть, что не  далеки  враждебные
столкновения между обоими государствами. Скиидер, приезжавший в другой  раз,
объявил, что Саип-Гирей казанский заложился за султана, и  потому  Казань  -
юрт султанов. Ему отвечали,  что  Казань  изначала  юрт  московский.  Поехал
Скиндер назад, на Путивль, на Крым; просился Доном, но великий князь его  не
пустил: прозябло слово от Скиндеровых людей и со стороны, что Скиндер послан
высмотреть удобное место на Дону для построения  турецкого  города.  Скиндер
приезжал в третий раз  в  Москву  для  торговых  дел,  несмотря  на  то  что
показывал явную вражду и грозился поссорить султана  с  великим  князем.  По
смерти его, случившейся в Москве, между бумагами  его  нашли  приготовленные
донесения султану, что когда пришел в Москву пленный из Азова  и  объявил  о
победе  венгерского  короля  над  турками,  то  будто  великий  князь  очень
обрадовался и велел  звонить  в  колокола.  В  сношениях  с  этим  Скиндером
обвинялся известный Грек Максим. Целью сношений с князьями  ногайскими  и  с
индейским  ханом  Бабуром  были  дела  торговые;  сношения  с  Молдавиею   и
Астраханью не имели никаких следствий.
     Упоминая об этих сношениях, подробно рассказывая о войнах с  Литвою,  с
Крымом, о взятии Смоленска, Пскова, летописцы  едва  мимоходом  упоминают  о
присоединении к Москве Великого княжества Рязанского и  княжеств  Северских.
Мы видели, что удельный рязанский князь  Федор,  умирая  бездетным,  отказал
свой удел Иоанну III; таким образом, часть  самого  города  Рязани  и  место
Старая Рязань принадлежали к Москве еще при Иоанне III, и  сын  его  Василий
еще прежде окончательного присоединения Великого  княжества  Рязанского  уже
назывался рязанским. Мы видели, как Иоанн III распоряжался Рязанью во  время
малолетства  великого  князя   ее   Ивана   Ивановича;   Василий   продолжал
распоряжаться таким же образом. Когда  великий  князь  рязанский  вырос,  то
увидал себя не  больше  как  наместником  великого  князя  московского;  ему
оставалось на выбор: или добровольно снизойти на степень  служебного  князя,
или отчаянными средствами попытаться возвратить прежнее значение; он решился
на последнее. Василию московскому дали знать, что  великий  князь  рязанский
вошел в частые сношения с крымским ханом Магмет-Гиреем и даже хочет жениться
на его дочери. Василий послал звать рязанского князя в Москву;  тот  сначала
не хотел ехать, предвидя участь, его ожидавшую; но что случилось с  князьями
нижегородским и тверским, то  же  самое  случилось  теперь  и  с  рязанским:
приближенный боярин его Семен Крубин (Коробьин?) предался на сторону Василия
и уговорил своего князя отправиться в Москву, где его  схватили  и  посадили
под стражу, а мать его заключили в монастырь. Это было в 1517 году;  в  1521
году, пользуясь нашествием Магмет-Гирея, рязанский князь  успел  убежать  из
Москвы и скрыться в Литву.  Магмет-Гирей  отправил  к  Сигизмунду  послов  с
требованием, чтоб король отпустил с ними рязанского князя в Крым.  Сигизмунд
отвечал: "Великий князь рязанский приехал к нам по опасной нашей грамоте, по
обещанию нашему, что он может свободно к нам приехать, свободно и уехать. Мы
ему говорили и советовали, чтоб он ехал к тебе, и от  своего  имени  обещали
ему, что ты посадишь его на Великом княжестве  Рязанском,  но  он  никак  не
хотел к тебе ехать. Потом мы призывали его к себе в другой раз  и  говорили,
что ты добудешь ему отчину по своему письменному обещанию, которое дал  нам,
а иначе без тебя он никаким образом не будет  в  состоянии  возвратить  себе
стола. Мы советовали ему это в той  мысли,  что  если  ты  посадишь  его  на
Рязани, то один приобретешь добрую славу; если он  будет  в  твоих  руках  и
узнают о том его подданные - рязанцы, то они и без твоей сабли сами со  всею
землею тебе поддадутся; ты сделаешь его  своим  слугою,  а  чрез  его  землю
можешь и того общего нашего неприятеля, московского, привести к себе в такую
же повинность, в какой предки его находились к  твоим  предкам.  Наконец  мы
рязанского князя уговорили: он объявил согласие свое ехать к тебе, но только
с условием, чтоб ты дал ему залог  (заставу);  если  ты  его  на  Рязани  не
посадишь, то должен отпустить, и когда отпустишь, тогда и залог твой к  тебе
возвратится. Подумай об этом и объяви нам немедленно, на  что  решишься".  С
рязанцами,  которые  отличались  смелым,   непреклонным   характером,   было
поступлено так же, как с новгородцами и псковичами: многочисленными  толпами
переселяли их в другие области.
     Вслед за Рязанью пала  другая  отчина  Святославова  рода  -  княжество
Северское. Но в это время здесь уже не было Ольговичей: их  волости  держали
потомки Иоанна Калиты  московского,  два  Василия  -  один  Семенович,  внук
Можайского,  князь  Стародубский,  другой  Иванович,  внук   Шемяки,   князь
Новгорода Северского. Эти князья давно уже питали друг к другу  непримиримую
ненависть и, не смея затевать явных усобиц, обносили друг друга пред великим
князем московским. Шемячич, по некоторым  известиям,  уже  сгубил  несколько
князей своими наветами; с другой  стороны,  еще  отец  стародубского  князя,
Семен,  обговаривал  Шемячича  Иоанну  III;  Василий   продолжал   отцовские
обговоры; ненависть его к Шемячичу была так велика, что он говорил:  "Одному
чему-нибудь быть: или уморю  князя  Василья  Ивановича,  или  подпаду  гневу
государеву". Вместе с князем Пронским он прислал в Москву  обвинение  против
Шемячича; последний, узнав  об  этом,  отправил  в  Москву  своего  посланца
умолять великого князя, чтоб позволил ему приехать к себе и оправдаться. Тон
записи, по которой должен был говорить  великому  князю  посланец  Шемячича,
очень любопытен: он показывает, на какую низкую степень  сошли  владетельные
князья перед московскими господарями всея Руси. "Ты  б,  государь,  -  пишет
Шемячич великому князю, - смиловался, пожаловал, велел мне, своему холопу, у
себя быть, бить челом о том, чтоб стать мне пред тобою,  государем,  очи  на
очи с теми, кого брат мой, князь Василий Семенович, к  тебе,  господарю,  на
меня прислал с нелепицами. Обыщешь, господарь, мою вину, то волен бог да ты,
господарь мой, голова моя готова пред богом да перед тобою;  а  не  обыщешь,
господарь, моей вины, и ты б смиловался, пожаловал, от  брата  моего,  князя
Василия Семеновича, оборонил, как тебе  господарю  бог  положит  по  сердцу,
потому что  брат  мой  прежде  этого  сколько  раз  меня  обговаривал  тебе,
господарю, такими же нелепицами, желая меня у тебя, господаря, уморить, чтоб
я не был тебе слугою". Что были искушения  со  стороны  Литвы,  заставлявшие
московское правительство обращать строгое внимание  на  поведение  северских
князей, видно из следующих слов Шемячича: "Да и то тебе, господарю, известно
же, сколько прежде ко мне из Литвы присылок ни бывало,  я  от  отца  твоего,
великого князя, и от  тебя,  господаря,  ничего  не  утаивал".  Вот  почему,
отправляя к Шемячичу опасную грамоту для  приезда  в  Москву  великий  князь
наказал посланным: "Заезжайте к князю Василью Семеновичу, скажите ему от нас
речь о береженье да похвальную  речь  ему  скажите".  Шемячич  оправдался  в
Москве; великий князь велел сказать ему: "Мы у слуги своего, князя  Василия,
на тебя речей никаких не слушали. Мы, как прежде нелепым речам не  потакали,
так и теперь не потакаем, а тебя, слугу своего, как прежде жаловали,  так  и
теперь жалуем и вперед  жаловать  хотим;  обыскали  мы,  что  речи  на  тебя
нелепые, и мы им теперь не верим". Один из обвинителей был выдан обвиненному
головою; когда же Шемячич просил выдачи и другого обвинителя, человека князя
Стародубского, то великий князь велел отвечать  ему:  "Этот  человек  был  в
Литве в плену и слышал о тебе речи в Литве, так  как  же  ему  было  нам  не
сказать? Нам этого человека выдать тебе нельзя".
     Шемячич был отпущен с честию из Москвы в свое  княжество;  это  было  в
1517 году. Но в 1523-м он был опять позван в Москву и  заключен  в  темницу.
Шел слух, что причиною заключения было письмо его  к  намертнику  киевскому,
где он предлагал службу свою королю  Сигизмунду.  Говорят,  будто  во  время
заключения Шемячича какой-то юродивый ходил по Москве с метлою в руках и  на
вопрос проходящих, зачем он взял метлу, отвечал: "Государство не совсем  еще
очищено: пришло удобное время вымести последний сор".  Волость  Стародубская
присоединена была еще прежде к  Москве,  при  посредстве  Шемячича,  который
выгнал своего врага из отчины. При Василии же присоединен и  удел  Волоцкий,
ибо князь Федор Борисович умер в 1513 году бездетным.


ГЛАВА ТРЕТЬЯ
     ДЕЛА ВНУТРЕННИЕ

     Отношения великого князя к братьям. - Развод Василия и  новый  брак.  -
Болезнь и кончина Василия. - Характер покойного. - Его образ жизни, семейные
отношения.  -  Отношения  к  вельможам.  -  Титул,  доходы  великих   князей
московского и литовского. - Обычаи московского  двора.  -  Состав  двора.  -
Войско. - Приказы. - Жалованные грамоты. - Вельможество и войско в  Западной
России. - Козаки. - Города. - Сельское народонаселение. - Свойства страны по
иностранным описаниям. - Промыслы. -  Торговля.  -  Искусства.  -  Церковные
события. - Иосиф Волоцкий и Максим Грек. - Вассиан Косой. - Быт  монастырей.
- Сношения с восточными  церквами.  -  Состояние  западнорусской  церкви.  -
Законодательство. - Народное право. - Нравы и обычаи. - Литература.

     Мы видели, с каким  нетерпением  враги  Московского  государства  ждали
смерти Иоанновой, думая, что следствием ее будут междоусобия между  Василием
и  племянником  Димитрием,  которого   многочисленные   приверженцы   успеют
освободить.  Но  они  обманулись  в  своей  надежде:  сторона  Димитрия   не
тронулась, и этот князь умер в тесном заключении  в  1509  году.  Мы  видели
также, что, обманувшись в надежде на Димитрия, Сигизмунд литовский попытался
было поднять против Василия родного брата его, - и эта попытка осталась  без
успеха. Неуспех здесь, однако, происходил от бессилия удельных князей, а  не
от нежелания их высвободиться от тех  отношений,  в  которые  новый  порядок
вещей ставил их к старшему брату, к великому  князю.  В  1511  году  великий
князь узнал, что брат его, Семен калужский, хочет бежать  в  Литву.  Василий
велел  ему  явиться  в  Москву;  Семен,  видя,  что   умысел   его   открыт,
предугадывая, что готовится ему в Москве, начал  просить  старшего  брата  о
помиловании посредством митрополита, владык и других братьев. Великий  князь
простил Семена, но переменил у него всех бояр и детей боярских. Семен умер в
1518 году.
     Касательно отношений  Василия  к  другому  его  брату,  князю  Димитрию
Ивановичу, до нас дошел любопытный памятник-наказные речи Ивану Шигоне,  как
тот должен был говорить Димитрию от имени великого князя наедине: "Брат! Сам
рассуди, хорошо ли ты делаешь? Помнишь, как  нам  отец  наш  приказал  между
собою жить? Я приказывал тебе, чтоб ты удовлетворил нас в козельских делах и
в деле Ушатого; а ты не только не исполнил нашего требования, но  еще  опять
посылал на землю Ушатого, велел его деревни грабить, а нам с  нашими  детьми
боярскими ответ прислал не такой, какой следовало тебе  прислать.  А  на  ту
грамоту, что мы послали к тебе с Федором Борисовым, ты и вовсе нам  никакого
ответа не дал; теперь же еще хуже того с нами поступил: прислал к нам такого
паробка, какого тебе не следовало к нам присылать, и прислал его с грамотою,
в которой говорится о великих делах. Не знаю, какое я тебе бесчестие,  какую
обиду нанес? А ты ко мне так отвечал с нашими детьми боярскими и  в  грамоте
своей так к нам писал: разве так отцу отвечают и  в  грамоте  пишут?"  Здесь
великий князь, вооружаясь против старинных притязаний удельных князей, хочет
сам опереться на старину, по которой  младшие  братья  должны  были  считать
старшего отцом. Димитрий умер в 1521 году.
     Об отношениях великого князя Василия к  брату  его  Юрию  Ивановичу  мы
получаем некоторые  сведения  из  челобитной  Ивана  Яганова,  посланного  в
Дмитров для наблюдения за поступками князя Юрия; из этой челобитной  узнаем,
что при дворе Юрия были дети боярские, которые  чрез  Яганова  давали  знать
великому князю о замыслах его брата. В начале княжения Иоанна IV Яганов  был
заключен в оковы за ложные вести и по этому случаю  писал  свою  челобитную.
"Прежде, - пишет Яганов, - служил я, государь, отцу твоему,  великому  князю
Василию: что слышал о лихе и о добре, то все государю  сказывал,  а  которые
дети боярские князя  Юрья  Ивановича  приказывали  к  отцу  твоему  со  мною
великие, страшные, смертоносные дела, и  я  обо  всех  этих  делах  государю
объявлял, и отец твой меня за то взялся жаловать своим жалованьем, а  ковать
меня и мучить за то не приказывал; велел он мне своего дела везде искать,  и
я, ищучи государева дела и земского,  с  дмитровцами  кой-что  из  именьишка
своего истерял. А что я слышал у тех же детей боярских на  попойке  жестокую
речь вместе с Яковом, ту речь я и Яков сказали  твоим  боярам;  я  не  знаю,
спьяну ли они говорили или по глупости; мне было  в  те  поры  уши  свои  не
смолою забить, я что слышал, то и сказал,  точно  так  же  как  прежде  отцу
твоему служил и сказывал; а если б я не сказал этих речей, жестоких речей, и
кто бы другой их мимо меня сказал, то меня бы казнили. Не  сказали  жестоких
речей на Якова Дмитриева отцу твоему Башмак Литомин да Губа Дедков,  и  отец
твой хотел их казнить. А в записи твоей целовальной написано: слышав о  лихе
и о добре, сказать тебе,  государю,  и  твоим  боярам.  Так  тот  ли  добрый
человек, кто что слышал да не скажет?  А  не  хотел  бы  я  тебе,  государю,
служить, так я бы и у князя Юрия выслужил. Отец твой,  какую  речь  кто  ему
скажет, будет сойдется, и он ее ставил в дело, а будет не сойдется на  дело,
и он пускал мимо ушей; а кто скажет, того не наказывал и суда ему не давал в
своем деле. Я, государь, тебя  и  твою  мать,  благоверную  великую  княгиню
Елену, от нескольких смертоносных напастей избавлял;  я  же  нынче  за  тебя
кончаю в муках живот свой".  Из  жития  св.  Иосифа  Волоцкого  узнаем,  что
однажды великому князю Василию донесли на брата Юрия,  будто  он  собирается
отъехать в Литву; по просьбе Юрия Иосиф вступился в дело, отправил в  Москву
двух иноков своего монастыря -Кассиана и Иону-ходатайствовать  пред  великим
князем за Юрия, и ходатайство было успешно.
     Этому-то брату Юрию  великий  князь  должен  был  оставить  престол  за
неимением собственных  детей:  великая  княгиня  Соломония  была  бесплодна.
Тщетно   несчастная   княгиня   употребляла   все   средства,   которые   ей
предписывались знахарями  и  знахарками  того  времени,  -  детей  не  было,
исчезала и любовь мужа. Однажды, говорит летописец, великий князь, едучи  за
городом и увидав на дереве птичье гнездо, залился  слезами  и  начал  горько
жаловаться на свою судьбу. "Горе мне!-говорил он. - На кого я  похож?  И  на
птиц небесных не похож, потому что и они плодовиты; и на  зверей  земных  не
похож, потому что и они плодовиты; и на воды не похож,  потому  что  и  воды
плодовиты: волны их утешают, рыбы веселят".  Взглянувши  на  землю,  сказал:
"Господи! Не похож я и на землю, потому что и земля приносит плоды  свои  во
всякое время, и благословляют они тебя,  господи!"  Вскоре  после  этого  он
начал думать с боярами, с плачем говорил им: "Кому  по  мне  царствовать  на
Русской земле и во всех городах моих и пределах? Братьям отдать?  Но  они  и
своих уделов устроить не умеют".  На  этот  вопрос  послышался  ответ  между
боярами: "Государь князь великий! Неплодную смоковницу посекают и измещут из
винограда".  Так  думали  бояре,  которые  действительно  могли  бояться  за
будущность  государства,  если  б   оно   досталось   князю,   не   умевшему
распорядиться и малым уделом; так думали люди, приверженные к  Василию  и  к
установленному при нем порядку вещей, люди сильные при Василии,  надеявшиеся
сохранить свое положение при сыне его и боявшиеся  злой  участи  при  брате,
который нерасположение свое к старшему брату должен был распространить и  на
всех  верных  слуг  последнего.  Разумеется,  первый  голос  в   этом   деле
принадлежал  митрополиту;  преемник  Симона  митрополит  Варлаам  вследствие
неприятностей с великим князем оставил митрополию и был заточен  в  один  из
северных монастырей;  на  его  место  был  избран  Даниил,  игумен  Иосифова
Волоцкого монастыря и верный преданию этого монастыря,  которое  состояло  в
беспредельной  приверженности  к  великому  князю  Василию;  Даниил  одобрил
развод. Но были люди, смотревшие иначе на дело: одни смотрели на него как на
дело чисто церковное  и  по  религиозной  совестливости  боялись,  будет  ли
законна уступка интересу государственному; другие, потомки князей  литовских
и русских, могли не одобрять развода по особым  причинам:  им  не  нравилось
утверждение власти государей московских, которым они принуждены были служить
наравне с другими, им не нравились  внушения  Софии  Палеолог,  которой  они
приписывали новые отношения, для них неприятные; они боролись против  Софии,
не хотели допустить к престолу ее сына, но София восторжествовала, и сын ее,
Василий, успел довершить дело отца своего, явился монархом, каким не был  ни
один монарх на всем земном  шаре,  эти  люди  должны  были  с  удовольствием
видеть, что престол твердого, верного родительским преданиям и потому сильно
нелюбимого ими Василия достается князю слабому, не умевшему распоряжаться  и
собственным  уделом,  при  котором,  следовательно,  будет  больше  простора
старинным притязаниям княжеским и  дружинным.  Главным  противником  развода
явилось лицо, уже нам известное: мы видели, что вследствие торжества Софии и
сына ее, Василия,  над  противною  им  партиею  главы  этой  партии,  князья
Патрикеевы и  Ряполовские,  подверглись  опале:  Ряполовские  были  казнены,
Патрикеевы-отец Иван Юрьевич с сыном Василием Косым - пострижены  в  монахи;
князь Василий Патрикеев,  в  монашестве  Вассиан,  в  княжение  Василия  был
переведен из Кириллова Белозерского монастыря в московский Симонов;  великий
князь оказывал ему большое уважение  за  ум,  образованность,  позволил  ему
иметь сильное влияние на дела церковные;  но  теперь,  когда  возник  важный
вопрос о разводе, Вассиан вооружился против него всем своим новым значением,
как старец  опытный  в  делах  церковных;  вместе  с  Вассианом  Патрикеевым
вооружился против развода князь Семен Курбский,  которого  внук,  знаменитый
князь Андрей, явился впоследствии таким жарким защитником старых княжеских и
дружинных прав, таким злым порицателем Софии и ее сына; мнение  Курбского  и
Патрикеева поддерживал и знаменитый Максим Грек.
     Несмотря, однако, на это сопротивление, в ноябре 1525 года был объявлен
развод великого князя с Соломониею, которую постригли  под  именем  Софьи  в
Рождественском девичьем монастыре и потом отослали в суздальский  Покровский
монастырь.  Так  как  на  это  дело  смотрели  с  разных  точек  зрения,  то
неудивительно, что до нас дошли  о  нем  противоречивые  известия:  в  одних
говорится, что развод и пострижение последовали согласно  с  желанием  самой
Соломонии, даже по ее просьбе и настоянию; в других,  наоборот,  пострижение
ее представляется делом насилия; распустили  даже  слухи,  что  скоро  после
второго брака великого князя у Соломонии  родился  сын  Георгий.  В  генваре
следующего 1526 года Василий женился на Елене, дочери умершего князя Василия
Львовича Глинского,  родной  племяннице  знаменитого  князя  Михаила;  выбор
замечательный, ибо действительно Елена,  воспитанная  иначе,  чем  тогдашние
московские боярышни, имела более  средств  нравиться.  Через  три  года,  25
августа 1530, Елена родила первого сына, Иоанна, потом через год и несколько
месяцев- другого сына, Георгия.
     Но едва минуло старшему  малютке,  Иоанну,  три  года,  как  отец  его,
великий князь Василий, занемог предсмертною болезнию. После  выхода  крымцев
из московских областей, в сентябре 1533 года, Василий с  женою  и  с  детьми
отправился в Троицкий монастырь к 25 числу, к празднику  чудотворца  Сергия;
от Троицы поехал на Волок-Ламский, чтоб потешиться  любимою  своею  забавою,
охотою, и на дороге, в селе Озерецком, заболел: на  левом  стегне  на  сгибе
показалась багровая болячка с булавочную головку. В  первых  числах  октября
великий князь приехал в Волоколамск уже в большом изнеможении; в тот же день
он еще мог быть на пиру у одного из  любимцев  своих,  тверского  дворецкого
Ивана Юрьевича Шигоны Поджогина; но на другой день с большою нуждою дошел до
бани и за столом сидел в постельных хоромах также  с  нуждою.  На  следующий
день была превосходная для охоты погода - великий князь не  утерпел,  послал
за ловчими и поехал в село  свое  Колпь;  дорогою  охота  была  неудачна,  и
Василий все жаловался на боль. Приехавши в Колпь, он сел за стол, но сидел с
нуждою; несмотря, однако, на это, послал к брату Андрею Ивановичу звать  его
на охоту и, когда тот приехал,  отправился  в  поле  с  собаками,  но  ездил
немного, не далее двух верст от села; возвратившись с охоты в Колпь,  обедал
вместе с братом и тут в последний  раз  сидел  за  столом;  с  этих  пор  он
принимал немного пищи уже в постели. Видя усиление  болезни,  он  послал  за
князем Михаилом Львовичем Глинским и за двумя лекарями своими,  иностранцами
Николаем и Феофилом. По совету с князем Глинским, который, как видно, был во
всем опытен, лекаря начали прикладывать к болячке пшеничную муку  с  пресным
медом и лук печеный; от этого болячка начала рдеть и загниваться. Прожив две
недели в Колпи, великий князь захотел возвратиться в Волок; на лошади  ехать
он не мог, боярские дети и княжата несли  его  пешком  на  руках.  В  Волоке
великий князь велел прикладывать  мазь;  стало  выходить  много  гною,  боль
увеличилась,  в  груди  начала  чувствоваться  тягость;  лекаря   дали   ему
чистительное, но это средство не  помогло,  аппетит  пропал.  Тогда  великий
князь послал стряпчего своего Мансурова и дьяка Меньшого  Путятина  тайно  в
Москву за духовною грамотою отца своего и за своею,  которую  написал  перед
отъездом в Новгород и Псков, в Москве не велел об этом сказывать никому,  ни
митрополиту,  ни  боярам.  Когда  грамоты  были  привезены,  Василий   велел
прочитать их себе тайно от братьев, бояр и от князя  Глинского,  после  чего
свою духовную велел сжечь. Потом  велел  Путятину  опять  принести  духовные
грамоты, призвал Шигону Поджогина и советовался с ним и с Путятиным, кого из
бояр допустить в думу о духовной и "кому приказать свой  государев  приказ";
из бояр на Волоке были тогда с  великим  князем:  князь  Димитрий  Федорович
Бельский князь Иван Васильевич Шуйский, князь Михайло  Львович  Глинский  да
двое дворецких-князь Кубенский и Шигона. Приехал брат Василиев,  князь  Юрий
Иванович; но великий князь скрывал от него свою болезнь и не хотел, чтоб  он
долго оставался в Волоке, несмотря на все желание Юрия остаться; младший  же
брат, князь Андрей Иванович, остался при больном. Между тем из болячки вышло
гною больше таза, вышел стержень больше полуторы пяди, но не  весь;  великий
князь  обрадовался,  думал,  что  получит  облегчение  от  болезни;   начали
прикладывать к болячке обыкновенную мазь, и опухоль опала. Когда приехал  из
Москвы боярин Михайло Юрьевич Захарьин,  за  которым  посылали,  то  великий
князь начал думать с боярами  и  с  дьяками,  как  ему  ехать  в  Москву,  и
приговорил ехать с Волока в любимый  его  Иосифов  монастырь;  поехал  он  в
каптане, где была постлана постель; в каптане сидели с ним князь Шкурлятев и
князь Палецкий, которые переворачивали его со стороны на сторону, потому что
сам он двигаться не мог. Когда приехали в  Иосифов  монастырь,  Шкурлятев  и
Палецкий взяли великого князя под руки и повели  в  церковь;  здесь  дьякон,
начавши читать ектению за государя, не мог продолжать от слез, игумен и  вся
братия горько плакали и молились, великая княгиня с детьми, бояре и все люди
рыдали. Когда начали обедню, великий князь вышел и лег на одре  на  паперти,
где и слушал службу. Переночевав в монастыре, Василий  поехал  в  Москву,  а
брата Андрея отпустил в его удел; решено было, что больной въедет  в  Москву
тайно, потому что в это время здесь было много иноземцев и послов. 21 ноября
великий князь приехал в подмосковное свое село Воробьеве и пробыл здесь  два
дня, страдая от жестокой болезни; митрополит, владыки, бояре, дети  боярские
приезжали навещать его. Василий приказал наводить мост  на  Москве-реке  под
Воробьевым, против Новодевичьего монастыря, потому что река  еще  не  крепко
стала, и на третий день выехал из Воробьева  в  каптане,  запряженной  двумя
санниками (лошадьми, приученными ходить  в  санях),  но,  как  скоро  лошади
начали входить на мост, мост обломился,  каптану  же  дети  боярские  успели
удержать  от  падения,  обрезав  гужи  у  санников.   Больной   должен   был
возвратиться назад, посердился на городничих, смотревших за строением моста,
но опалы на них не положил; потом он уже  въехал  в  Москву  на  пароме  под
Дорогомиловом. В тот же самый день приехал брат его, князь Андрей Иванович.
     Расположившись в дворце, великий князь призвал  к  себе  бояр  -  князя
Василия Васильевича Шуйского, Михайлу Юрьевича Захарьина, Михайлу Семеновича
Воронцова, казначея Петра Ивановича Головина, дворецкого Шигону-и велел  при
них  писать  духовную  грамоту  дьякам  своим-Меньшому  Путятину  и   Федору
Мишурину; потом в думу о духовной грамоте  к  прежним  боярам  прибавил  еще
князя Ивана  Васильевича  Шуйского,  Михайлу  Васильевича  Тучкова  и  князя
Михайлу Львовича Глинского; последнего,  поговоря  с  боярами,  прибавил  он
потому, что он был родной дядя великой княгине Елене; в это же время приехал
в Москву князь Юрий Иванович. По написании духовной Василий начал  думать  с
митрополитом Даниилом, владыкою коломенским Вассианом  и  духовником  своим,
протопопом Алексеем, о пострижении, потому что давно была у него эта  мысль;
еще на Волоке он говорил духовнику и старцу Мисаилу  Сукину:  "Смотрите,  не
положите меня в белом платье; хотя и выздоровлю-  нужды  нет,  мысль  моя  и
сердечное желание обращены к иночеству"; и платье с  Волока  велел  взять  с
собою в дорогу готовое; на пути приказывал Шигоне и Путятину  то  же  самое,
чтоб не положили его в белом платье. Тогда же великий князь тайно приобщался
и маслом соборовался, а в субботу перед Николиным днем соборовался уже явно;
на другой день в воскресенье велел приготовить себе  служебные  дары;  когда
дали знать, что их несут, встал  с  постели,  опираясь  на  боярина  Михайлу
Юрьевича Захарьина, и сел в  кресла;  когда  же  вошел  духовник  с  дарами,
Василий стал на ноги, приобщился со слезами и лег  в  постелю,  после  чего,
призвав к  себе  митрополита,  братьев  Юрия  и  Андрея,  всех  бояр,  начал
говорить: "Приказываю своего сына, великого  князя  Ивана,  богу,  пречистой
богородице, святым чудотворцам и тебе,  отцу  своему,  Даниилу,  митрополиту
всея Руси; даю ему свое государство, которым меня благословил  отец  мой;  а
вы, братья мои, князь Юрий и князь Андрей, стойте крепко в своем  слове,  на
чем вы мне крест целовали, о  земском  строении  и  о  ратных  делах  против
недругов моего сына и своих стойте сообща, чтоб православных  христиан  рука
была высока над бусурманством; а вы, бояре, боярские  дети  и  княжата,  как
служили нам, так служите и сыну моему, Ивану, на недругов все будьте заодно,
христианство от недругов берегите, служите сыну моему прямо  и  неподвижно".
Отпустивши братьев и митрополита, умирающий стал говорить боярам: "Знаете  и
сами, что государство наше ведется от великого князя Владимира киевского, мы
вам государи прирожденные, а вы наши извечные бояре: так  постойте,  братья,
крепко, чтоб мой сын учинился на государстве государем, чтоб  была  в  земле
правда и в вас розни  никакой  не  было;  приказываю  вам  Михайлу  Львовича
Глинского, человек он к нам приезжий; но вы не говорите,  что  он  приезжий,
держите его за здешнего уроженца, потому что он мне прямой слуга; будьте все
сообща, дело земское и сына моего дело берегите и делайте заодно; а  ты  бы,
князь Михайло Глинский, за сына моего Ивана, и за жену мою, и за сына  моего
князя Юрья кровь свою пролил и тело свое на раздробление дал".
     Великий князь очень скорбел и изнемогал, но боли не чувствовал; рана не
увеличивалась, только дух от нее был тяжек. Василий  призвал  князя  Михайлу
Глинского, двоих лекарей своих, Николая и Феофила, и спрашивал у  них,  чего
бы прикладывать к болячке или что бы такое пустить  в  рану,  чтоб  духу  не
было. Боярин Михайло Юрьевич Захарьин, утешая его, начал говорить: "Государь
князь великий! Обождавши день-другой, когда тебе немного полегчеет,  пустить
бы водки в рану". Больной обратился к лекарю Николаю  и  сказал  ему:  "Брат
Николай! Видел ты мое великое жалованье к себе: можно  ли  что-нибудь  такое
сделать, мазь или другое что, чтоб облегчить мою болезнь?" Николай  отвечал:
"Видел я, государь, к себе жалованье твое великое; если  б  можно,  тело  бы
свое раздробил для тебя, но не вижу никакого средства, кроме помощи божией".
Тогда великий князь сказал детям боярским и стряпчим своим: "Братья! Николай
узнал мою болезнь: неизлечимая! Надобно братья,  промышлять,  чтоб  душа  не
погибла навеки". Стряпчие и дети боярские заплакали горько, тихо  для  него,
но, вышедши вон, громко зарыдали и были как мертвые. Больной забылся, во сне
вдруг запел: "Аллилуйя, аллилуйя, слава тебе,  боже!",  потом,  проснувшись,
начал говорить: "Как господу угодно, так пусть и будет,  буди  имя  господне
благословенно отныне и до века". 3 декабря, со вторника на  среду,  приказал
духовнику держать наготове запасные дары. В это время пришел игумен троицкий
Иоасаф, и великий князь сказал ему: "Помолись, отец, о земском строении и  о
сыне моем Иване и о моем согрешении: дал бог и великий чудотворец Сергий мне
вашим молением и прошением сына Ивана; я крестил его  у  чудотворца,  вручил
его чудотворцу и на раку чудотворцеву его положил, вам сына своего  на  руки
отдал; так молите бога, пречистую его матерь и великих чудотворцев о  Иване,
сыне моем, и жене горемычной; а ты, игумен, прочь не езди, из города вон  не
выезжай". В среду опять приобщился, с постели при этом встать уже не мог, но
под  плечи  подняли  его;  после  причастия  поел  немного.  Потом   призвал
бояр-князей Василья и Ивана Шуйских, Воронцова, Михайлу  Юрьевича,  Тучкова,
князя Михайлу Глинского, Шигону, Головкина, дьяков-Путятина  и  Мишурина,  и
были они у него от третьего часа до седьмого, все наказывал  им  о  сыне,  о
устроении земском, как быть и править государством; когда все  другие  бояре
ушли, остались трое: Михаил Юрьев, Глинский и Шигона-и были у него до  самой
ночи; им приказывал о великой княгине Елене, как ей без него быть, как к ней
боярам ходить, и о всем им приказал, как без него царству строиться.  Пришли
братья-Юрий и Андрей-и начали принуждать больного, чтоб чего-нибудь поел; он
велел подать миндальной каши и только  к  губам  поднес.  Братья  вышли,  но
Андрея великий князь велел воротить и начал говорить ему, Юрьеву,  Глинскому
и Шигоне: "Вижу сам, что скоро должен умереть, хочу послать за сыном Иваном,
благословить  его  крестом  Петра-чудотворца,  да  хочу  послать  за  женою,
наказать ей, как ей быть после меня; но нет, не хочу посылать за сыном,  мал
он, а я лежу  в  такой  болезни-испугается".  Князь  Андрей  и  бояре  стали
уговаривать его: "Государь князь великий! Пошли за сыном, благослови  его  и
за великой княгиней пошли". Больной согласился. Брат великой княгини,  князь
Иван Глинский, принес ребенка на руках, за ним шла мама Аграфена Васильевна;
великий князь благословил сына и наказал маме: "Смотри,  Аграфена,  от  сына
моего Ивана не отступай ни  пяди!"  Когда  ребенка  вынесли,  ввели  великую
княгиню: едва могли удерживать ее брат  великокняжеский  Андрей  Иванович  и
боярин Челяднин, билась и плакала горько. Великий князь утешал ее,  говорил:
"Жена! Перестань, не плачь, мне легче, не болит у меня ничего  но  благодарю
бога"; и в самом деле он уже не чувствовал никакой боли. Когда Елена немного
утихла,  то  начала  говорить:  "Государь  князь  великий!  На   кого   меня
оставляешь, кому детей приказываешь?" Василий отвечал: "Благословил  я  сына
своего Ивана государством и великим княжением, а  тебе  написал  в  духовной
грамоте, как писалось в прежних грамотах отцов  наших  и  прародителей,  как
следует, как прежним великим княгиням  шло".  Елена  просила,  чтоб  великий
князь благословил и младшего сына-Юрия; Василий согласился, благословил  его
крестом Паисиевским, о вотчине же сказал: "Приказал я и в  духовной  грамоте
написал, как следует". Хотел он поговорить с женою, как ей жить после  него,
но от ее крика не успел ни одного слова сказать; она не хотела  выходить  из
комнаты, но от крика Василий  принужден  был  насильно  велеть  ее  вывести,
поцеловавшись с нею в последний раз. После этого  великий  князь  послал  за
владыкою коломенским Вассианом и старцем Мисаилом;  спросил  о  кирилловском
игумене, потому что прежде он думал постричься в  Кирилловом  монастыре,  но
ему сказали, что  кирилловского  игумена  нет  в  Москве;  тогда  послал  за
троицким игуменом Иоасафом. В это время пришел к больному Даниил-митрополит,
братья, все бояре и  дети  боярские;  митрополит  и  владыка  Вассиан  стали
говорить, чтоб великий князь послал за образом Владимирской богородицы и св.
Николая  Гостунского;  образа  принесли;  великий  князь  послал  Шигону   к
духовнику, чтоб тот принес из церкви дары служебные, и велел  его  спросить:
"Бывал ли он при том, когда душа разлучается от тела?" Протопоп отвечал, что
мало бывал. Тогда великий князь велел ему войти в  комнату  и  стать  против
него, а стряпчему Федору Кучецкому велел стать с  протопопом  рядом,  потому
что  Федор  видел  преставление  отца  его,  великого  князя  Ивана;   дьяку
крестовому Данилу велел петь канон мученице Екатерине да канон на исход души
и отходную велел себе говорить. Когда  дьяк  запел  канон,  больной  немного
забылся, потом проснулся и начал говорить, как будто видя видение:  "Великая
Христова мученица Екатерина, пора царствовать; так,  госпожа,  царствовать";
очнувшись совершенно, взял образ великомученицы Екатерины, приложился к нему
и к мощам той же святой, которые принесли ему тогда; подозвал к себе боярина
Михайлу Семеновича Воронцова, поцеловался с ним и простил его. Долго еще  он
лежал после того; духовник подошел, хотел ему дать причастие, но  он  сказал
ему: "Видишь сам, что лежу болен, а в своем разуме; но когда станет душа  от
тела разлучаться, тогда мне дай дары; смотри же рассудительно,  не  пропусти
времени". Потом, подождавши еще немного, подозвал к себе брата Юрия и сказал
ему: "Помнишь, брат, как отца нашего великого князя Ивана не стало на другой
день Дмитрова дни, в понедельник, немощь его томила  день  и  ночь?  И  мне,
брат, также смертный час и  конец  приближается".  Подождавши  еще  немного,
подозвал Даниила митрополита, владыку коломенского Вассиара, братьев, бояр и
сказал: "Видите сами, что я изнемог и к концу  приблизился,  а  желание  мое
давно было постричься; постригите меня". Митрополит и боярин Михаил  Юрьевич
хвалили это желание; но  другое  говорили  князь  Андрей  Иванович,  Михайло
Семенович Воронцов и Шигона: "Князь великий  Владимир  киевский  умер  не  в
чернецах, а не сподобился ли праведного покоя? И иные великие  князья  не  в
чернецах преставились, а не с праведными ли обрели покой?" И был между  ними
спор большой. Великий князь  подозвал  к  себе  митрополита  и  сказал  ему:
"Исповедал я тебе, отец, всю свою  тайну,  что  хочу  монашества;  чего  так
долежать? Сподоби меня облещись в монашеский чин, постриги меня". Потом, еще
немного подождав, сказал: "Так ли мне, господин митрополит,  лежать?"  Начал
креститься и говорить: "Аллилуия, аллилуия, слава тебе, боже!" Говорил также
из икосов, слова выбирая. Конец его приближался, язык  стал  отниматься,  но
умирающий все просил пострижения, брал простыню и целовал  ее;  правая  рука
уже не могла подниматься, боярин Михаил Юрьевич поднимал ее ему,  и  Василий
не переставал творить на лице крестное знамение, смотря  вверх  направо,  на
образ богородицы, висевший передним на стене. Тогда Даниил-митрополит послал
старца Мисаила, велел принесть монашеское платье  в  комнату;  отрицание  же
великий князь исповедал митрополиту еще  в  то  время,  когда  приобщался  в
воскресенье, тогда еще сказал: "Если не дадут меня постричь, то на  мертвого
положите монашеское платье, потому что это давнее мое желание". Когда старец
Мисаил пришел с платьем, то больной уже  приближался  к  концу;  митрополит,
взявши епитрахиль, подал через великого князя троицкому игумену Иоасафу.  Но
князь Андрей Иванович и боярин Воронцов стали и тут противиться пострижению;
тогда митрополит сказал князю: "Не будь на тебе нашего  благословения  ни  в
сей век, ни в  будущий;  хорош  сосуд  серебряный,  а  лучше  позолоченный".
Великий князь отходил; спешили совершить пострижение; близ умирающего  стоял
Шигона, который потом рассказывал, как дух вышел  из  него  в  виде  тонкого
облака.
     Так скончался великий князь Василий, в монашестве  Варлаам,  3  декабря
1533 года, с середы на четверг, в 12-й час ночи.  Поднялся  плач  и  рыдание
неутешное во всех людях; митрополит и  бояре  унимали  людей  от  плача,  но
голосов их было не слыхать; великая княгиня еще не  знала  о  кончине  мужа,
потому-то бояре унимали людей от громкого  плача,  чтоб  не  было  слышно  в
хоромах у Елены; митрополит, отведши братьев великого князя, Юрия и  Андрея,
в переднюю избу, взял с них присягу служить великому князю Ивану Васильевичу
всея Руси и его матери, великой княгине Елене, жить в своих уделах, стоять в
правде, на чем целовали крест великому  князю  Василию,  а  государства  под
великим князем Иваном не  хотеть  и  людей  от  него.  не  отзывать,  против
недругов, латинства и бусурменства стоять прямо, сообща, заодно; взята  была
также присяга  с  бояр,  боярских  детей  и  княжат.  Исполнивши  это  дело,
митрополит с удельными князьями  и  боярами  отправился  к  великой  княгине
утешать ее, но Елена, увидав их, упала замертво и  часа  с  два  лежала  без
чувств.
     У тела Васильева оставались в это время игумен троицкий Иоасаф и старец
Мисаил Сукин; монахи Иосифова  монастыря  одевали  покойника  по  иноческому
образу, положили под него  постель  черную,  тафтяную,  принесли  из  Чудова
монастыря одр и положили на него тело. Когда великий князь  преставился,  то
дьяки его крестовые с протопопом начали служить заутреню, часы, каноны,  как
было при живом; по совершении этих служб пущен был народ прощаться: боярские
дети, княжата, гости и всякие люди, и был плач большой между всеми. Утром на
другой день, в четверг, митрополит велел звонить в  большой  колокол;  бояре
велели выкопать для покойного могилу подле отца и  привезли  гроб  каменный;
когда все было готово, монахи троицкие и иосифовские вынесли на головах тело
при пении: "Святый  боже".  Когда  снесли  на  площадь,  то  вопль  народный
заглушил звон колоколов; великую княгиню Елену вынесли в санях на себе  дети
боярские; подле  нее  шли  двое  князей  Шуйских,  Иван  и  Василий,  боярин
Воронцов, князь Михаил Глинский и боярыня княгиня Мстиславская.
     Старую духовную грамоту великий князь сжег, как  мы  видели:  она  была
написана еще до развода с первою женою; новая, предсмертная, также не  дошла
до нас; дошел только договор Василия с братом Юрием, написанный совершенно в
старых формах, точно так же как был написан договор между ними еще при жизни
отца, Иоанна  III;  Юрий  по-прежнему  обязался  держать  племянника  Иоанна
старшим братом и господином. Из приведенного рассказа о кончине Василия ясно
можно усмотреть, однако, недоверчивость, которую питал великий князь к брату
Юрию и которая объясняется просьбою Яганова и взаимно объясняет ее.  Гораздо
дружественнее были отношения великого князя к  другому  брату,  Андрею;  это
могло зависеть как от характера Андрея, так преимущественно и от  того,  что
он был младший и при жизни Юрия  не  мог  и  не  имел  выгоды  предпринимать
что-нибудь  против  великого  князя  и  его  сына,  следовательно,  не   мог
возбуждать такой подозрительности, как старший, Юрий, которому труднее  было
отказаться от недавних прав дядей пред племянниками; мы знаем  о  неприятных
столкновениях великого князя с братьями Юрием,  Димитрием,  Семеном,  но  не
знаем ничего  о  неприятностях  с  Андреем.  Правление  Василия  обыкновенно
называют продолжением правления Иоаннова-отзыв справедливый в том смысле,  в
каком  правление  Иоанна  можно  назвать   продолжением   правления   князей
предшествовавших. Издавна одно предание, одни стремления и цели передавались
друг другу всеми князьями московскими и даже вообще всеми князьями  Северной
Руси; мало того,  что  эти  князья  имели  одинакие  цели,  они  употребляли
обыкновенно одинакие средства для  их  достижения.  Отсюда  все  эти  князья
поразительно похожи друг на друга, сливаются  в  один  образ,  являются  для
историка как один человек. Действительно ли было так, действительно  ли  все
они были так  похожи  друг  на  друга?  Ничто  не  мешает  нам  предполагать
основного родового сходства в  их  характерах:  кроме  кровной  передачи  на
образование  одинаких  характеров   имела   могущественное   влияние   самая
одинаковость положения, одинаковость среды, в которой  они  все  обращались,
под впечатлениями которой они вырастали и скреплялись. Для каждого из них  с
самого нежного возраста выдвигались на первый план одни и те  же,  немногие,
но важные  предметы,  на  которых  сосредоточивалось  всеобщее  внимание,  о
которых все говорило  и  при  обращении  с  которыми  издавна  употреблялись
одинакие  приемы;  в  этих  приемах  заключалась  единственная   наука   для
молодых-мудрость дедов и отцов, переходившая по завещанию. Мы замечаем,  что
родовое сходство резко выражается в  членах  тех  фамилий,  которые  сознают
важность своего общественного положения, стараются сохранить  эту  важность,
имеют известные, определенные нравственные и политические взгляды и  начала,
по которым стараются постоянно действовать. Итак, во всех князьях московских
могло быть общее родовое сходство в характерах; хотя, с другой  стороны,  мы
не имеем права отрицать  и  различия:  при  одинаковости  общих  взглядов  и
стремлений один князь мог при этих стремлениях  обнаружить  более  смысла  и
решительности, другой- менее; но по характеру наших источников  исторических
мы не имеем достаточно средств подметить эти различия и определить характеры
главных действующих лиц, правителей, ибо  в  памятниках  редко  исторические
лица представляются мыслящими,  чувствующими,  говорящими  перед  нами-одним
словом, живыми людьми; сами эти  лица  действуют  большею  частию  молча,  а
другие люди, к ним близкие, знавшие их хорошо, ничего нам об них не говорят.
     Признавая все важное значение деятельности Иоанна III, мы,  однако,  не
сочли себя вправе резко отделять эту деятельность  от  деятельности  предков
Иоанновых,  уменьшать  в   пользу   одного   князя   заслуги   целого   ряда
предшествовавших  князей.  В  XVIII  веке,  при  первых  попытках  обработки
отечественной истории, легко было увлечься некоторыми громкими  явлениями  и
смешать следствие с причиною, отсюда понятно,  почему  в  XVIII  веке  могло
образоваться мнение, что Иоанн III соединил до него раздробленную  Россию  в
одно  целое  и  свергнул  татарское  иго;  но  мы,  зная,   что   соединение
Северо-Восточной Руси началось с усиления Москвы, т. е. с Иоанна Калиты или,
вернее, с брата его, Юрия Даниловича, и почти кончилось при Василии  Темном,
ибо при нем было последнее  княжеское  междоусобие;  зная,  что  Иоанну  III
потому было так легко подчинить себе Новгород, что последний не мог получить
помощи ни от одного уже князя Северо-Восточной Руси; зная  все  это,  мы  не
можем уже сказать, что соединение раздробленной России есть дело Иоанна III;
зная, что Димитрий Донской разбил Мамая и принужден  был  заплатить  тяжелую
дань Тохтамышу; зная в то же время, что Иоанн III  не  разбивал  Ахмата,  по
смерти которого, однако, татары с Волги не приходили к  Москве  заданью,  мы
необходимо должны  заключить  о  внутреннем  постепенном  ослаблении  татар,
должны заключить, что Димитрий Донской имел дело хотя с потрясенным, но  еще
довольно сильным телом, а Иоанн III имел дело с  одною  уже  тенью.  Событие
остается  по-прежнему  на  своем  месте,   зависимость   от   татар   вполне
прекратилась действительно в  княжение  Иоанна  III;  но  мы  не  можем  уже
смешивать следствия с причиною: мы видим, что обширные  размеры,  в  которых
является  деятельность  Иоанна  III,   суть   следствие   деятельности   его
предшественников, что основания величия России были положены прежде  Иоанна,
но  что  за  последним  остается  важная  заслуга-уменье   продолжать   дело
предшественников при новых условиях.
     Не возвышая значения Иоанна III в ущерб значению предшественников  его,
мы не считаем себя также вправе возвышать  или  уменьшать  значения  Василия
Иоанновича относительно значения  отца  его.  Видим  одно  предание  и  один
характер; все согласны, что Василий не был так  счастлив,  как  Иоанн;  это,
разумеется, не может отнять достоинства у сына, ибо, чем больше препятствий,
тем выше заслуга. Как господствующие  черты  характера  замечаем  в  Василии
необыкновенное постоянство, твердость в достижении раз предположенной  цели,
терпение, с каким он истощал все  средства  при  достижении  цели,  важность
которой он признал. Это видно в войнах казанских, в постоянстве  усилия  для
овладения Смоленском, в постоянстве искания  союза  крымского  и  турецкого;
верность раз принятым началам видна особенно в том, что как  ни  дорожил  он
приязнию крымского хана, однако ни за что не соглашался обязываться  срочною
посылкою определенной суммы денег в Крым, ибо это имело бы вид дани. Что  же
касается до ближайшего знакомства с характером  Василия,  то  для  этого  мы
имеем  только  один  памятник;  к  сожалению,  этот  драгоценный   памятник,
изображающий нам Василия  как  живого  человека,  есть  изображение  Василия
умирающего, изображение его предсмертных дней, которое мы  привели  во  всей
подробности. Само собою разумеется, что поведение человека в  последние  дни
его жизни и именно при сознании, что  это  последние  дни,  как  то  было  с
Василием, не может дать нам  вполне  верного  понятия  о  прежнем  поведении
человека; но мы должны воспользоваться тем, что у нас есть.
     Василий занемог, едучи с богомолья из Троицкого, монастыря на  охоту  в
Волок-Ламский: это были  две  постоянные  цели  поездок  великого  князя.  В
характере Василия замечаем более живости, более  склонности  к  движению,  к
перемене мест, чему отца его, Иоанна, который,  по  словам  знаменитого  его
современника, Стефана молдавского, любил сидеть спокойно на одном  месте,  а
между  тем  владения  его  увеличивались  со  всех  сторон.  Василий,  кроме
Троицкого монастыря, езжал на  богомолье  в  Переяславль,  Юрьев,  Владимир,
Ростов,  к  Николе  на  Угрешу,  в  Тихвин,  Ярославль,  Вологду,   Кириллов
монастырь, к Николе Заразскому. Другою целью поездок была охота,  к  которой
Василий был страстен: занемогши трудною болезнию, он,  однако,  не  утерпел,
когда наступила благоприятная для охоты погода, и выехала поле  с  собаками;
любимым местом для охоты был у него Волок-Ламский, который, однако, он  стал
посещать не ранее 1515 года, то есть года два спустя  по  смерти  последнего
волоцкого князя Федора Борисовича; в 1519 он пробыл в Волоке от 14  сентября
до 26 октября; ездил на потеху также в Можайск; лето Василий любил проводить
за городом; любимыми подмосковными местами его  были:  Остров,  Воробьеве  и
Воронцове; в 1519 году, в мае, он выехал  из  Москвы  к  Николе  на  Угрешу,
оттуда в Остров, где жил до Петровок, а потом все лето провел  в  Воронцове.
Отношения Василия к Иосифову монастырю живо  выставляются  в  рассказе,  что
дьякон, начавши молиться за великого  князя,  не  мог  продолжать  от  слез,
игумен и братия также плакали; князь Курбский лучше всего объясняет нам  эту
картину,  близко  соединяя  в  своей  вражде  Василия  с  монахами  Иосифова
монастыря, говоря, что эти монахи были  подобны  Василию.  Видим  в  Василии
живое сочувствие к господствующему интересу времени, интересу  религиозному,
сочувствие  к  монастырю,  который  имел  для   лучших   людей   неотразимую
привлекательность, как  лучшее,  избранное  общество,  занимавшееся  высшими
вопросами жизни: сюда люди более  живые,  более  развитые,  более  способные
обращать внимание на любопытные  вопросы  жизни,  шли  за  разрешением  этих
вопросов, за умною беседою вообще; здесь они могли всегда узнать  что-нибудь
для  них  важное,  ибо  здесь  собирались  книги,  здесь   сосредоточивалось
тогдашнее  просвещение,  здесь  складывалось  духовное,  умственное  оружие,
необходимость которого в важных борьбах и тогда хорошо понимали.
     Три монастыря пользовались  особенным  расположением  Василия:  Иосифов
Волоцкий был ему близок  по  отношениям  к  основателю,  находился  под  его
особенным покровительством, отличался приверженностью к его лицу;  но  самая
эта близость отношений и недавняя знаменитость монастыря  не  могли  внушить
великому князю  такого  высокого  уважения,  какое  он  питал  к  монастырям
Кириллову Белозерскому  и  Сергиеву  Троицкому;  иноческая  жизнь  в  первом
особенно его  прельщала,  так  что  он  выражал  желание  постричься  здесь;
Троицкий монастырь по святости и  государственному  значению  основателя  не
переставал пользоваться всеобщим великим  уважением.  "Вашими  молитвами,  -
говорил Василий троицкому игумену, - дал мне  бог  сына,  я  крестил  его  у
чудотворца, поручил его ему, положил  ребенка  на  раку  преподобного;  вам,
отец, я своего сына на руки отдал". Прежде, обращаясь к митрополиту, братьям
и боярам, великий князь сказал: "Приказываю сына  богу,  богородице,  святым
чудотворцам и  тебе,  отцу  своему,  Даниилу,  митрополиту  всея  Руси";  не
прибавил, что приказывает братьям, к которым обратился только с напоминанием
о их обязанностях к племяннику, о клятве, ими данной.  Мысль  о  малолетстве
сына, о возможности смут  по  этому  случаю  сильно  беспокоила  умирающего.
"Молись, отец, о земском строении", - говорил он троицкому игумену.
     Жены и сына не было долго у постели больного; причина  вскрывается:  он
боялся своим изнеможенным видом сокрушить  жену,  испугать  сына;  пока  еще
оставалась надежда на выздоровление, он не хотел с ними видеться,  дожидаясь
возможности сказать жене утешительное слово, показаться не в столь  страшном
виде. Будучи здоров, он желал нравиться молодой жене и для этого даже  обрил
себе  бороду.  Когда  надежда  на  выздоровление  исчезла,  больной  решился
благословить  старшего  сына  крестом  Петра-чудотворца,  соединяя  с   этим
действием особенную силу, которой не хотел лишить своего  наследника;  но  и
тут было раздумал, боясь испугать своим видом малютку; все заботы, все мысли
о будущем сосредоточивались у больного на одном старшем сыне, великом князе,
наследнике престола; но если для отца-государя мысль  о  старшем  сыне  была
преобладающею, то мать не могла забыть и о младшем сыне, настояла, чтоб отец
благословил и этого малютку. Высказавшиеся здесь семейные отношения  Василия
дополняются немногими дошедшими до нас письмами его к Елене. В одном  письме
великий князь заботливо спрашивает у жены о ее здоровье: "От великого  князя
Василья Ивановича всея Руси жене моей Елене.  Я  здесь,  дал  бог,  милостию
божиею и пречистыя его матери и чудотворца Николы жив до божьей воли; здоров
совсем, не болит у меня, дал бог, ничто. А ты б ко  мне  и  вперед  о  своем
здоровье отписывала, и о своем здоровье без вести меня не держала, и о своей
болезни отписывала, как тебя там бог милует, чтоб мне про то было ведомо.  А
теперь я послал к митрополиту да и к тебе Юшка Шеина, а с ним послал к  тебе
образ- Преображенье господа нашего Иисуса Христа; да послал к  тебе  в  этой
грамоте запись свою руку; и ты б эту запись прочла да держала ее у  себя.  А
я, если даст бог, сам, как мне бог поможет, непременно к  Крещенью  буду  на
Москву. Писал у меня эту грамоту дьяк мой Труфанец, и запечатал я  ее  своим
перстнем". Собственноручная записка великого князя, к сожалению, не дошла до
нас. Второе письмо великого князя к Елене есть ответное на  уведомление  ее,
что у маленького Иоанна показался на шее веред: "Ты мне прежде об этом зачем
не писала? И ты б ко мне теперь отписала, как Ивана-сына бог милует и что  у
него такое на шее явилось, и каким образом  явилось,  и  как  давно,  и  как
теперь. Да поговори с княгинями и боярынями,  что  это  такое  у  Ивана-сына
явилось и бывает ли это у детей малых? Если бывает, то отчего бывает? С роду
ли или от иного чего? О всем бы об этом  ты  с  боярынями  поговорила  и  их
выспросила да ко мне отписала подлинно, чтоб мне все знать. Да и вперед чего
ждать, что они придумают, - и об этом дай мне знать; и  как  ныне  тебя  бог
милует и сына Ивана как бог милует, обо всем отпиши".  Елена  отвечала,  что
веред прорвался; Василий писал к ней опять: "И ты б ко мне отписала,  теперь
что идет у сына Ивана из больного места или ничего не идет? И каково у  него
это больное место, поопало или еще не опало, и каково теперь? Да и о том  ко
мне отпиши, как тебя бог милует и как бог милует сына Ивана. Да побаливает у
тебя полголовы, и ухо, и сторона: так ты бы ко мне отписала,  как  тебя  бог
миловал, побаливало ли у тебя полголовы, и ухо, и сторона, и как  тебя  ныне
бог милует? Обо всем этом отпиши ко мне подлинно". Четвертое письмо-ответное
на уведомление Елены о болезни второго сына Юрия: "Ты б  и  вперед  о  своем
здоровье и о здоровье сына Ивана без вести меня не держала и о Юрье сыне  ко
мне подробно отписывай, как его станет вперед бог миловать". В пятом  письме
пишет: "Да и о кушанье сына Ивана вперед ко  мне  отписывай:  что  Иван  сын
покушает, чтоб мне было ведомо".
     Мы видели, что, по свидетельству Герберштейна, Василия кончил  то,  что
начато было отцом его, вследствие  чего  властию  своею  над  подданными  он
превосходил всех монархов в целом  свете,  имел  неограниченную  власть  над
жизнию, имуществом людей, как светских, так и духовных; из  советников  его,
бояр, никто  не  смел  противоречить  или  противиться  его  приказанию;  по
известию  Герберштейна,  русские  торжественно   провозглашали,   что   воля
государева есть воля божия, что государь есть  исполнитель  воли  божией;  о
деле  неизвестном  говорили:  "Знает  то  бог  да  великий   князь".   Когда
Герберштейн  спросил  седого  старика,  бывшего  великокняжеским  послом   в
Испании, зачем он так суетился  во  время  приема  послов,  то  он  отвечал:
"Сигизмунд! Мы служим своему государю не по-вашему".  Когда  боярин  Берсень
Беклемишев  позволил  себе  противоречить  Василиеву   мнению   относительно
Смоленска, то великий князь сказал ему: "Ступай, смерд, прочь, не надобен ты
мне". Встречаем известия, что в важных делах великий князь рассуждал в  думе
с братьями и боярами, но в то же время встречаем  известие,  что  Василий  о
важных делах рассуждал, запершись сам-третей с  любимцами,  приближенными  к
себе  людьми.  К  объяснению  этих  известий  служит  тот   же   драгоценный
памятник-повествование  о  кончине  Василия;  здесь  мы  видим,  что   самым
приближенным к  великому  князю  человеком  был  тверской  дворецкий  Шигона
Поджогин, потом доверенностию  его  пользовались  дьяки  Мансуров,  Путятин,
Цыплятев, Курицын, Раков, Мишурин; то же расположение  к  дьякам  мы  увидим
после и у сына Васильева, Иоанна IV; Мансуров и Путятин посланы  были  тайно
за духовными грамотами; тайно от братьев и от бояр великий князь велел сжечь
эти прежние духовные, о чем знали только Шигона и  Путятин;  потом,  начавши
думать о новой духовной, Василий, сказано, пустил к себе  в  думу  Шигону  и
Путятина, следовательно,  думал  сам-третей;  с  этими  двумя  приближенными
людьми он стал думать, кого бы еще пустить в думу о духовных грамотах. Имеем
право заключать, что так бывало и в других случаях: братья великокняжеские и
бояре,  все  или  некоторые,  допускались   к   рассуждению   о   делах   на
предварительном совещании великого князя  с  доверенными  людьми.  Когда  по
приезде  уже  в   Москву   Василий   решился   приступить   к   предсмертным
распоряжениям, то призвал бояр-князя Василия Васильевича  Шуйского,  Михаила
Юрьевича, Михаила Семеновича Воронцова,  казначея  Петра  Головина,  Шигону,
дьяков Путятина и Мишурина; потом прибавлены были  в  думу  боярекнязь  Иван
Васильевич Шуйский, Михайло Васильевич Тучков, и, наконец, после совещания с
этими боярами был присоединен князь Михайло Глинский по  родству  с  великою
княгинею. Таким образом,  мы  видим  здесь  всех  вельмож  двора  Василиева,
которых великий князь считал нужным призвать к совещанию о  будущих  судьбах
государства; здесь, как ясно видно, поставлены они по степени их  знатности,
и  первое  место  занимает  князь  Шуйский.  Мы  видели,  что   в   княжение
предшественников Василиевых долго первенствовала фамилия  князей  Гедиминова
рода-Патрикеевых; старшая линия  пала  при  Иоанне  III,  младшая  осталась;
первое место  после  князя  Ивана  Юрьевича  Патрикеева  с  званием  воеводы
московского занял князь Василий Данилович  Холмской,  зять  великого  князя,
второе место -князь Данило Васильевич  Щеня-Патрикеев.  Но  Холмского  скоро
постигла участь Патрикеевых: летом 1508 года летописец  упоминает  о  походе
князя Василия Даниловича к Брянску против литовцев, а осенью говорит  о  его
заточении в тюрьму и о смерти.  Причин  не  знаем;  видим  только,  с  какою
опасностию  сопряжено  было  в  это   время   первое   место-место   воеводы
московского.  Звание  Холмского  принял  следовавший  за  ним  князь  Данило
Васильевич Щеня, о котором упоминается в  последний  раз  в  1515  году.  На
втором после Щени месте видим князя Димитрия  Владимировича  Ростовского  на
третьем-князя Василия Васильевича Шуйского, на четвертом-сына старика  Щени,
князя Михайлу Даниловича Щенятева. Кто носил звание воеводы  московского  по
смерти старика Щени, с точностию не знаем; при конце  княжения  Василиева  в
числе  приближенных  к  нему  бояр  на  первом  месте  видим  князя  Василия
Васильевича  Шуйского,  который  прежде  занимал  третье  место;   по   всем
вероятностям, он носил звание воеводы московского. Шуйские,  потомки  князей
суздальских-нижегородских, так долго отстаивавших свою самостоятельность  от
князей московских, Шуйские, один из которых,  князь  Василий  Гребенка,  был
последним воеводою вольного Новгорода, после других Рюриковичей  вступили  в
службу московских князей и были в тени при Иоанне  III;  только  в  княжение
сына его  они  добиваются  первенствующего  положения.  Второе  место  после
Шуйского занимает не  князь,  но  потомок  одной  из  древнейших  московских
боярских фамилий, Михаил Юрьевич Кошкин. Мы видели, что, несмотря на сильный
приплыв княжеских фамилий Рюриковичей и Гедиминовичей к  московскому  двору,
Кошкины успешнее других боярских родов сдерживали этот напор,  не  позволяли
себе слишком удаляться от первых мест и были, таким образом, представителями
древних московских боярских фамилий, имевших такое важное значение в истории
собирания Русской земли. Мы  видели,  что  Яков  Захарьевич  Кошкин  занимал
третье место в думе  Иоанна  III,  после  князя  Холмского  и  Щени;  теперь
племянник  его,  сын  Юрия  Захарьевича,   не   хотевшего   уступать   князю
Щене-Патрикееву, Михаил Юрьевич, занимает уже второе место  в  ближней  думе
великого князя Василия. Что Михаил Юрьевич был  из  числа  самых  близких  и
приверженных людей к Василию, это ясно видно из рассказа о кончине  великого
князя: последний послал за ним, когда еще находился в  Волоколамске;  Михаил
Юрьевич заботливо ухаживает за больным, утешает его надеждою, что через день
или два получит облегчение; Михаил Юрьевич вместе с Шигоною присутствует при
благословении сыновей, при прощании с женою; Михаил Юрьевич  держит  сторону
митрополита, одобряет намерение великого  князя  постричься  перед  смертию;
Михаил Юрьевич поднимает ослабевшую руку умирающего для крестного знамения.
     После Михаила Юрьевича Кошкина, на третьем месте, видим потомка  другой
древней и  знаменитой  боярской  фамилии  -  Михаила  Семеновича  Воронцова,
происходившего от Федора Воронцова-Вельяминова, брата последнего  тысяцкого;
как видно, между великим князем и Воронцовым были какие-то неприятности, ибо
сказано, что умирающий подозвал  Воронцова  к  себе,  поцеловался  с  ним  и
простил его. Казначей Петр Иванович Головин  удерживал  место  отца  своего,
известного  нам  боярина  Иоаннова,  Ивана   Владимировича   Головы-Ховрина;
наконец, видим Михаила Васильевича Тучкова происходившего из рода Морозовых.
Это были члены ближней думы, люди более доверенные;  но  были  члены  других
княжеских и боярских фамилий, не менее знаменитых, но пользовавшиеся меньшим
доверием; так, после совещания с поименованными приближенными лицами великий
князь призвал к  себе  всех  остальных  бояр,  князя  Димитрия  Бельского  с
братьями, Шуйских-Горбатых (суздальских, родственников Шуйским),  Поплевиных
(Морозовых).
     Мы видели,  что  еще  Иоанн  III  взял  с  князя  Холмского  клятвенную
грамоту-не отъезжать; от  времени  Василия  дошло  до  нас  несколько  таких
грамот-знак, что при  усилении  нового  порядка  вещей  приверженцы  старины
крепко  держались  за  обветшалое  право  отъезда  и,  не  имея  возможности
отъезжать к русским князьям, считали для себя позволенным  отъезд  в  Литву.
Князь Василий Васильевич Шуйский дал запись: "От своего государя  и  от  его
детей из их земли в Литву, также к его братьям и никуда не отъехать до самой
смерти". Такие же записи взяты были с князей  Димитрия  и  Ивана  Федоровича
Бельских и с князя Воротынского. Число князей Гедиминовичей  при  московском
дворе умножил в княжение Василия знатный  выходец,  князь  Федор  Михайлович
Мстиславский, отъехавший из Литвы в 1526 году; как вел себя  Мстиславский  в
новом отечестве, видно из его клятвенной записи: "Я, князь Федор  Михайлович
Мстиславский, присылал из Литвы к  великому  князю  Василию,  государю  всея
Руси, бить челом, чтоб государь пожаловал, велел мне ехать к себе служить; и
великий государь меня, холопа своего, пожаловал, прислал ко мне воевод своих
и велел мне к себе ехать. Как я приехал, государь меня пожаловал, велел  мне
себе служить и жалованьем своим пожаловал. После того сказали государю,  что
я думаю ехать к Сигизмунду-королю; государь  меня  и  тут  пожаловал,  опалы
своей на меня не  положил,  а  я  государю  ввел  порукою  по  себе  Даниила
митрополита и все духовенство, целовал крест у гроба чудотворца Петра и  дал
на себя грамоту за митрополичьею печатью, что мне  к  королю  Сигизмунду,  к
братьям великокняжеским, их детям и ни к кому другому не отъехать, а служить
мне государю своему, великому князю Василию, и добра  ему  хотеть;  государь
меня пожаловал великим своим жалованьем,  отдал  за  меня  свою  племянницу,
княжну  Настасью.  И  я,  князь  Федор,  преступивши   крестное   целование,
позабывши, что ввел по себе порукою Даниила митрополита, позабывши жалованье
государя, хотел ехать к его недругу, Сигизмунду  королю;  государь  по  моей
вине опалу свою на меня положил. Я за свою  вину  бил  челом  государю  чрез
Даниила митрополита и владык; государь по прошенью и челобитью  митрополита,
архиепископов, епископов и всего духовенства меня, своего холопа, пожаловал,
вину мне отдал". Мстиславский  обязывается  в  своей  новой  грамоте:  "Думы
государя и сына его, князя Ивана, не проносить никому: судить суд  всякий  в
правду,  дело  государей  своих  беречь  и  делать  его  прямо,  без  всякой
хитрости". Но М.  А.  Плещеев,  которого  также  великий  князь  простил  по
ходатайству митрополита, обязуется в своей записи: "Если  кто-нибудь  станет
мне говорить какие речи на лицо моего государя, о его великой княгине  Елене
и  их  детях,  станет  говорить  о  лихом  зелье,  чтоб  дать  его  им,  или
какое-нибудь другое злое дело захочет сделать, то мне  к  лиходеям  государя
своего не приставать, с ними не говорить и не думать и не  делать  мне  того
самому" и проч. И Василий по примеру отца не довольствовался  одною  порукою
духовенства,  но  требовал  денежного  ручательства:  так,  князя  Глинского
выручили трое вельмож в 5000 рублях, и за этих поручников поручились еще  47
человек; двойная же порука была  и  за  Шуйских.  Таковы  были  меры  против
отъездов; строгие меры предпринимались также против людей, которые толковали
о другом дружинном праве, праве совета: мы видели,  что  Берсень  Беклемишев
подвергся опале за то, что смел противоречить  великому  князю;  недовольный
боярин жаловался на перемены, произведенные Софиею и ее  сыном;  жалобы  эти
имели следствием то,  что  Берсеню  отрубили  голову;  дьяк  Федор  Жареный,
который осмелился также жаловаться, был бит кнутом и лишился  языка.  Строго
наказывалась и отговорка от службы: дьяк Третьяк Далматов,  которому  велено
было ехать послом к императору Максимилиану, объявил, что не имеет средств к
этой поездке; его схватили и заточили навеки на Белоозеро, имение отобрали в
казну.
     Титул Василия был следующий: "Великий государь Василий, божиею милостию
государь всея Руси и великий князь владимирский,  московский,  новгородский,
псковский, смоленский, тверский, югорский, пермский, вятский,  болгарский  и
иных, государь и великий князь Новгорода Низовской земли и  черниговский,  и
рязанский, и волоцкий, и ржевский, и бельский, и ростовский, и  ярославский,
и белозерский, и удорский, и обдорский, и кондинский, и  иных".  Титул  царя
употреблялся в тех же случаях, как и при Иоанне III. В  письмах  к  великому
князю от людей незначительных со времени Василия  попадаются  уменьшительные
уничижительные имена:  так,  великий  князь  приговорил  однажды  с  боярами
отправить в Крым послом незначительного человека, среднего, и  послали  Илью
Челищева, который в грамотах своих к  великому  князю  подписывался:  "Холоп
твой, Илейка Челищев, челом бьет", тогда  как  другой  посол,  сын  боярский
Шадрин, подписывался: "Васюк"; в грамотах от  великого  князя  к  ним  обоим
писали так: "Нашему  сыну  боярскому,  Василью  Иванову,  сыну  Шадрина,  да
ближнему нашему человеку Илейке Челищеву".
     Мы видели, что Иоанн III в  завещании  своем  постановил,  чтоб  монета
чеканилась только во владениях великого князя, в Москве  и  Твери,  а  не  в
уделах.
     Источники доходов для казны великокняжеской вообще были  те  же  самые,
как и прежде;  упоминается  пошлина,  не  встречавшаяся  прежде,  -  туковые
деньги. Что касается Руси Литовской, то из грамоты  короля  Сигизмунда  1507
года получаем понятие о сборе серебщизны,  король  пишет,  что  для  великой
потребы государевой и земской на Городенском сейме наложили  на  всю  землю,
как на духовных, так  и  на  светских  людей,  серебщизну:  от  каждой  сохи
волевой-по 15 грошей, от конской-по 7 1/2 грошей от человека, который сох не
имеет, от земли -по шести грошей, от огородника-по три гроша; о  государевых
доходах в Литовской Руси можно получить также  понятие  из  уставных  грамот
короля Сигизмунда, данных Могилеву и Гродну; во-первых, государский  приход:
300 коп широких грошей, четыре рубля грошей бобровщины, четыре рубля  грошей
яловщины; три рубля грошей восковых, от  старца  серебряного-15  коп  грошей
широких, от медового старца-0 коп, скотного серебра на третий год-20  рублей
грошей, тиунщины-80 коп грошей, за корчмы могилевские-104  копы;  серебщизна
дается на третий год, сколько положит государь; державца  королевский  берет
каждый год: въездного-50 коп грошей, полюдованья (полюдья), если  в  волость
не поедет, - 50 коп грошей, тиунщины из королевской суммы берет половину.  В
Гродненской грамоте читаем: "Когда по дворам гродненским жито  будет  сжато,
то староста должен отдать челяди нашей невольной месячину  на  весь  год,  а
потом с жита и ярового всякого хлеба берем на себя две части, а на  старосту
идет третья часть; две части, которые берем на себя, должны быть  поставлены
в наших гумнах и без нашего ведома не могут быть тронуты; озера все в повете
Гродненском и езы по рекам принадлежат нам; тиун гродненский по всей волости
должен сбирать на нас лен по старине". О хозяйстве в  землях  королевских  и
доходах с них можем иметь понятие из уставной грамоты державцам и  урядникам
королевских волостей, приписных к виленскому и троицкому замкам, 1529  года:
немедленно после жатвы из полученного жита  прежде  всего  должно  заплатить
церковные десятины там, где  они  постановлены;  потом  должно  отложить  на
сторону то жито, которое должно пойти на посев будущего года; далее,  должно
быть отложено количество хлеба для раздачи месячины челяди невольной;  потом
из того, что останется, две части  на  короля,  а  третью  на  державца;  из
ярового хлеба державцы берут себе четвертую часть, отложивши три королю,  на
посев и на раздачу; жито, оставшееся на гумнах  дворов  королевских,  весною
должно  продаваться;  в  небытность  короля  огородными  овощами  пользуются
державцы, когда же сам король приедет, то овощи  идут  на  его  кухню;  льну
должно сеять такое количество, чтоб  каждая  женщина,  получающая  месячину,
давала ежегодно постав  полотна  в  50  локтей  и  проч.;  челяди  невольной
противополагаются подданные, люди тяглые, которые обязаны летом  работать  с
весны, когда начинают пахать под яровое, до дня св. Симона Иуды; а от  этого
срока на зиму державцы, оставивши часть работников для дворовых надобностей,
остальных сажают на оброк, который состоит или в бочке пшеницы, или в вепре;
бояре путные и осочники, которые издавна обязаны ходить на  войну  и  косить
сено,  также  рыболовы,  бортники,  кузнецы  и   другие   подданные   дворов
королевских, которые тяглой службы не  служат,  обязаны  отправлять  полевые
работы двенадцать дней в лето. Пустые  земли  державцы  обязаны  отдавать  в
наймы за деньги или за меды; рыба, ловимая в озерах,  продается:  две  трети
вырученных  за  нее  денег  идет  в   казну   королевскую,   треть-державцу;
произведения  лесов  -смола,  зола  и  проч.  -  сполна  принадлежат   казне
королевской; мыты речные, перевозы, капщизны, мельницы, куничное, пошлины  с
варки пива и меду идут на короля, торговое и поборное,  мясное  и  другие-на
державца; державец обязан  заботиться  о  стадах  и  платить,  если  по  его
недосмотру  случится  ущерб;  обязан  выбирать  добрых  и  верных  урядников
дворных- заказников, старцев,  тиунов,  приставов,  сорочников,  гуменников.
Жители Жмудской земли по уставной грамоте 1529  года  обязаны  были  платить
ежегодно куницы, за каждую  куницу-по  12  грошей,  а  державцам  и  тиунам,
которые будут сбирать куничные деньги, обязаны давать по три  пенязя;  кроме
того, обязаны платить в казну ежегодно от каждой сохи волевой  по  полукопью
(30 грошей), а от конской сохи-по 15 грошей;  а  у  кого  не  будет  сох  ни
волевых, ни конских, а только земли, те обязаны давать по 10 грошей с каждой
службы; потом должны давать за бочку овса  шесть  грошей,  за  воз  сена-два
гроша; в королевский проезд обязаны поставлять для  короля  живность,  овес,
сено, мед, пиво.
     Из обычаев московского двора времен великого  князя  Василия  мы  имеем
описание посольского  приема  и  торжественного  обеда  во  дворце.  В  день
представления значительных послов запирались все лавки и мастерские,  жители
толпились на дороге, по которой проезжали  послы;  толпы  увеличивались  еще
дворовыми людьми боярскими и  ратными  людьми,  которых  собирали  по  этому
случаю из окрестных волостей;  это  делалось  для  того,  чтоб  дать  послам
высокое понятие о многочисленности народонаселения,  о  могуществе  великого
князя. Послы должны  были  сходить  с  лошадей  в  некотором  расстоянии  от
лестницы, ибо сходить с коня у самой лестницы мог один только великий князь.
Начиная с середины лестницы выходили навстречу к послам вельможи, все  более
и более значительные, которые подавали руки  и  целовались  с  послами.  При
входе послов в палату,  где  сидел  великий  князь  с  знатнейшими  боярами,
последние вставали (если присутствовали братья великокняжеские,  то  они  не
вставали, но сидели с непокрытыми головами, а бояре- в шапках),  и  один  из
бояр докладывал великому князю о послах, говоря: "Такой-то и такой-то (имена
послов) челом бьет". Великий князь сидел на  возвышенном  месте  с  открытою
головою; на стене висел образ в богатой ризе, с  правой  стороны  на  скамье
лежала  шапка,  с  левой  -посох,  украшенный  крестом.   Толмач   переводил
посольские речи; при  имени  государей,  от  которых  правилось  посольство,
великий князь вставал и по окончании речей спрашивал о  здоровье  их,  после
чего послы подходили к руке; великий князь спрашивал их, хорошо ли  доехали,
и приказывал им садиться, для чего  приготовлялась  скамья  против  великого
князя; послы, поклонившись великому князю и потом на все стороны (ибо  бояре
все это время стояли), садились. Если  послы  и  члены  их  свиты  привозили
подарки (поминки), то после описанных обрядов боярин, представлявший послов,
вставал и, обратившись  к  великому  князю,  громким  голосом  говорил,  что
такой-то посол челом бьет таким-то поминком,  и  между  тем  дьяк  записывал
подарки и имена дарителей. Посидевши  немного,  великий  князь  обращался  к
послам с приглашением к обеду, и этим обряд представления  оканчивался.  При
входе в обеденную палату послы заставали великого князя и бояр уже  сидящими
за столом; при входе послов бояре вставали, послы кланялись на все стороны и
занимали назначенное для них место, на которое сам великий князь указывал им
рукою. Столы были накрыты кругом, в середине находился поставец, наполненный
золотыми и серебряными бокалами. На столе, за которым сидел  великий  князь,
по обе стороны столько было оставляемо пустого  места,  сколько  мог  занять
великий   князь   распростертыми   руками;   если   братья   великокняжеские
присутствовали за обедом, то старший садился  по  правую,  младший-по  левую
сторону; ниже удельных князей сидели  князья  служилые  и  бояре;  но  между
удельными князьями и служилыми оставлялось также пустое место, еще несколько
шире, чем между великим князем и его  братьями;  против  великого  князя  на
особом столе садились послы; ниже, опять чрез известной величины промежуток,
помещалась их свита; далее сидели те чиновники, которые ездили за послами на
подворье,  наконец,  люди  незнатные,  приглашенные  по  особенной   милости
великого князя. По столам были расставлены  уксусницы,  перечницы,  солонки.
При начале обеда великий князь из своих рук посылал послам  хлеб,  причем  и
послы и все присутствующие вставали, кроме  братьев  великокняжеских;  послы
кланялись великому князю и на все стороны. Высшая почесть  состояла  в  том,
если великий князь кому-нибудь из присутствующих пошлет  соли,  ибо  посылка
хлеба означает только благосклонность,  посылка  же  соли-  любовь.  В  знак
благосклонности кроме хлеба великий князь посылал от себя и другие  кушанья,
причем нужно было каждый раз вставать и кланяться на все стороны- это  брало
много времени и утомляло не привыкших к такому обычаю  послов.  Из  кушаньев
упоминаются жаркие лебеди, которых ели с уксусом, перцем,  солью,  сметаною,
солеными огурцами; из напитков-мальвазия,  греческое  вино  и  разные  меды;
сосуды, как большие, так и малые, были  из  чистого  золота.  Великий  князь
очень ласково разговаривал за  обедом  с  послами,  потчивал  их,  предлагал
разные вопросы.  Иногда  для  показания  особенной  дружбы  к  государю,  от
которого были послы, великий князь после стола пил  за  его  здоровье.  Обед
продолжался три и четыре часа; после обеда великий князь  не  занимался  уже
никакими важными делами.
     15 августа, в день Успения, Герберштейн видел великого князя в соборной
церкви: он стоял у стены подле двери на правой стороне, опирался на посох, в
правой руке держал шапку.
     Дошло до нас описание свадьбы великого князя Василия. В средней  палате
наряжены были два места, покрытые бархатом и камками, положены были  на  них
изголовья  шитые,  на  изголовьях-по  сороку  соболей,  а  третьим   сороком
опахивали жениха и невесту; подле поставлен был стол, накрытый скатертью, на
нем были калачи и соль. Невеста шла из своих хором в среднюю палату с  женою
тысяцкого, двумя свахами и боярынями, перед княжною шли  бояре,  за  боярами
несли две свечи и каравай, на котором  лежали  деньги.  Пришедши  в  среднюю
палату, княжну Елену посадили на место, а на место великого  князя  посадили
ее младшую сестру; провожатые все сели также по своим местам. Тогда  послали
сказать жениху, что все готово; прежде  его  явился  брат  его,  князь  Юрий
Иванович, чтоб рассажать бояр и детей боярских;  распорядившись  этим,  Юрий
послал сказать жениху: "Время тебе, государю, идти к своему  делу".  Великий
князь, вошедши в палату с тысяцким и со  всем  поездом,  поклонился  святым,
свел с своего места невестину сестру, сел  на  него  и,  посидевши  немного,
велел священнику говорить молитву, причем  жена  тысяцкого  стала  жениху  и
невесте чесать голову, в то же время  богоявленскими  свечами  зажгли  свечи
женихову и невестину, положили на них обручи и обогнули соболями. Причесавши
головы жениху и невесте, надевши невесте на голову кику и навесивши  покров,
жена тысяцкого начала осыпать жениха и  невесту  хмелем,  а  потом  соболями
опахивать; великого князя  дружка,  благословясь,  резал  перепечу  и  сыры,
ставил на блюдах перед  женихом  и  невестою,  перед  гостями  и  посылал  в
рассылку,  а  невестин  дружка  раздавал  ширинки.  После  этого,  посидевши
немного, жених и невеста отправились в соборную Успенскую церковь венчаться,
свечи и караваи несли перед санями. Когда митрополит, совершавший  венчание,
подал жениху  и  невесте  вино,  то  великий  князь,  допивши  вино,  ударил
сткляницу о землю и растоптал ногою; стекла подобрали и кинули в  реку,  как
прежде  велось;  после  венчания  молодые  сели  у  столба,  где   принимали
поздравления от митрополита, братьев, бояр и детей боярских, а певчие  дьяки
на обоих клиросах пели новобрачным многолетие. Возвратившись  из  Успенского
собора, великий князь ездил по монастырям и церквам, после чего сел за стол;
перед новобрачными поставили печеную курицу, которую дружка отнес к постели.
Во время стола споры о местах между присутствовавшими были запрещены.  Когда
новобрачные пришли в спальню, жена тысяцкого, надев на себя две  шубы,  одну
как должно, а другую навыворот, осыпала великого князя и княгиню  хмелем,  а
свахи и дружки кормили их курицею. Постель была постлана на тридевяти ржаных
снопах, подле нее в головах в кадке с пшеницею стояли  свечи  и  караваи;  в
продолжение стола и во  всю  ночь  конюший  с  саблею  наголо  ездил  кругом
подклета; на другой день, после бани, новобрачных кормили у постели кашею.
     С  такими  же  обрядами  была  совершена  и  свадьба   младшего   брата
великокняжеского, князя Андрея Ивановича, женившегося на дочери князя Андрея
Хованского; разница была в том, что здесь великий князь, как  старший  брат,
заступал место отца и все делалось с его  благословения.  Князь  Андрей  бил
челом великому князю о позволении жениться; Василий,  давши  позволение,  за
неделю до свадьбы пошел к обедне в Успенский собор, а  оттуда  отправился  к
митрополиту и, объявив ему о намерении брата, просил благословения. К  князю
Юрию послал сказать: "Хотим Андрея брата женить, и ты б, брат наш, поехал ко
мне и к Андрею брату на свадьбу".  Передавая  брату  молодую  жену,  великий
князь говорил ему: "Андрей брат! Божиим велением и  нашим  жалованьем  велел
бог тебе жениться, взять княжну Евфросинью; и ты, братец Андрей, свою  жену,
княгиню Евфросинью, держи так, как бог устроил".
     Мы видели, как при новом порядке вещей, при  утверждении  единовластия,
затруднительна стала выдача замуж дочерей великокняжеских; на руках  Василия
после отцовой смерти осталась незамужняя сестра Евдокия; скоро, в 1506 году,
представился случай выдать ее замуж не за боярина; пленный казанский царевич
Кудайкул,  сын   Ибрагимов,   брат   Алегамов,   изъявил   желание   принять
христианство, был окрещен торжественно в Москве-реке, назван Петром, а через
месяц был обвенчан на Евдокии; мы видели,  что  дочь  его  от  этого  брака,
племянница великого князя, была выдана за выезжего князя Мстиславского. Петр
дал клятву в верной службе великому  князю  и  детям  его  и,  как  царевич,
занимал постоянно важное место, напереди всех князей и бояр.
     Что касается состава двора великокняжеского московского при Василии, то
мы встречаем по-прежнему бояр и бояр-окольничих, из чего ясно, что последнее
слово было вначале прилагательное к существительному "боярин";  встречаем  и
другую форму:  боярин  и  окольничий  такой-то;  в  описании  переговоров  с
императорскими послами находим любопытное  заменение  слова  "бояре"  словом
советники, после которых непосредственно следуют окольничие: "Которые  будут
с вами речи явные от Максимилиана, и  вы  те  речи  говорили  на  посольстве
самому государю; а которые с вами речи тайные, и государь наш вышлет  к  вам
советников своих и  окольничих,  и  вы  тайные  речи  скажите  советникам  и
окольничим государским". Герберштейн так  говорит  о  значении  окольничего:
"Окольник  занимает  должность  претора,  или  судьи,  от   великого   князя
назначенного, иначе это-верховный советник (supremus consiliarius),  который
всегда  находится  подле  великого  князя".  Мы  не  должны  признать  этого
свидетельства вполне справедливым, ибо  на  основании  русских  известий  не
можем видеть в окольничем верховного  советника;  но  мы  можем  догадаться,
почему  Герберштейн  приписывает  ему   такое   значение,   если   это   был
действительно   человек,   постоянно   находившийся   при   великом   князе,
непосредственный исполнитель его приказаний, если великий князь  являлся  не
иначе как в сопровождении окольничего или окольничих, если во время  похода,
поездов  великого  князя   окольничие   ехали   вперед   по   станам,   всем
распоряжались. Переводя на наш язык, мы не можем  назвать  окольничих  иначе
как свитою  великого  князя.  Пред  смертию  своею  Василий  в  такой  форме
обращается ко двору своему: "Вы,  бояре  и  боярские  дети  и  княжата!  Как
служили нам, так теперь и вперед служили бы сыну моему". При  дворе  Василия
встречаем  оружничего,   ловчего,   крайчего,   стряпчих,   рынд,   подрынд,
ясельничего. Из лиц правительственных встречаем городничих, которых в Москве
было несколько: на их ответственности, как мы видели, было построение  моста
через Москву-реку для проезда больного  великого  князя.  Видим,  что  бояре
выезжали в поход с своим двором, своими  дворянами.  Встречаем  в  разрядных
книгах местнические случаи, к сожалению,  без  подробностей,  без  означения
причин, почему известные лица не хотели быть вместе с другими;  например,  в
1519 году был суд окольничему Андрею Никитичу Бутурлину с Андреем Микулиным,
сыном Ярова, на Волоке-Ламском; по суду князь великий окольничего  Бутурлина
оправил, Андрея Ярова обвинил и правую грамоту на него пожаловал,  дал;  или
писал князь Михаил Васильевич Горбатый, что быть  ему  непригоже  для  князя
Федора Оболенского-Лопаты да для боярина Ивана Бутурлина,  и  князю  Михаилу
писано, что был на службе и служба эта ему без мест; такой же ответ  получил
князь Михайла Курбский, писавший против тех же самых лиц, и Андрей Бутурлин,
писавший против Курбского.
     По одним  иностранным  свидетельствам,  число  московского  войска  при
Василии простиралось до 400000 человек, преимущественно конницы, по  другим-
превышало 150000. Каждые два или три  года  служилые  люди,  дети  боярские,
подвергались пересмотру по областям, дабы правительство могло знать их число
и сколько каждый из них мог выставить служителей и  лошадей;  лошади  у  них
мелкие, мерины; немногие имеют шпоры,  большая  часть  употребляет  нагайки.
Обыкновенное оружие состоит из луков, стрел, секир и  кистеней;  мечи  имеют
только знатные и богатые; употребляют также длинные кинжалы наподобие ножей;
хотя в одно и то же время держат в руках повода, лук, меч, стрелы и нагайку,
однако ловко управляются со всеми этими вещами; употребляли также  и  копья.
Знатнейшие имеют кольчуги, латы, нагрудники и  шлемы.  Пехоту  и  артиллерию
никогда не употребляют в битвах, потому что все движения войска  совершаются
необыкновенно быстро. Великий князь Василий в первый раз вывел в поле пехоту
и артиллерию, когда после нашествия  Магмет-Гиреева  выступил  в  поход  для
воспрепятствования татарам вторично переправиться за Оку; прежде у него было
1500  человек  пехоты,  набранной  из  Литвы  и  других  пришельцев.  Состоя
преимущественно из конницы, московское войско должно  было  носить  характер
восточных конных ополчений:  смело  нападало,  но  недолго  выдерживало;  по
словам  Герберштейна,  оно  как  будто  говорило  врагам:  "Бегите,  или  мы
побежим". Города редко  брали  приступами  или  действиями  осадных  орудий;
обыкновенно принуждали к сдаче  долгими  осадами.  По  словам  Герберштейна,
татарин, свергнутый с  коня,  лишенный  оружия,  тяжело  раненный,  все  еще
обороняется до последнего  издыхания  руками,  ногами,  зубами,  чем  только
может; турок, видя себя в безнадежном положении, начинает  смиренно  умолять
врага  о  помиловании;  московский  ратник  не  обороняется  и   не   просит
помилования. Для лагерей выбирали обширное место, где знатнейшие раскидывали
палатки, другие же строили себе шалаши из  прутьев  и  крыли  их  войлоками;
лагери не укреплялись ни рвами, ни чем другим, разве сама местность защищала
их лесом, рекою, болотом. Герберштейн с удивлением говорит о том,  как  мало
нужно московскому ратнику в походе. Кто имеет шесть или  более  лошадей,  на
одной умещает все жизненные припасы, которые состоят в небольшом  количестве
толокна, ветчины и соли, у богатых к этому присоединяется  еще  перец;  этою
пищею довольствуется и господин и слуги, последние иногда по два или по  три
дня остаются без пищи. Понятно, что это  относилось  к  тем  случаям,  когда
негде и нечего было взять. Вступая в битву, говорит Герберштейн,  московские
полки  более  надеются  на  многочисленность,  чем  на  искусство;  особенно
стараются окружать неприятеля, заходить ему  в  тыл.  В  полках  много  было
музыкантов: когда все они  начинали  дуть  в  трубы  по  старому  отцовскому
обычаю,   то   слышался   странный   концерт;   употребляли    еще    другой
инструмент-сурны.  На  знамени  великокняжеском  изображался  Иисус   Навин,
останавливающий солнце.
     Из русских известий о войске замечателен рассказ  псковского  летописца
об участии его земляков во втором Смоленском походе: приехал  великий  князь
под Смоленск со всеми своими силами, а  с  городов  были  пищальники,  и  на
псковичей накинули 1000 пищальников,  а  псковичам  этот  рубеж  (набор,  от
рубить  -набирать  войско)  необычен,  и  было  им  очень  тяжело.  Приехали
пищальники псковские под Смоленск да  и  земцы  (землевладельцы)  псковские,
которые еще не были сведены тогда с своих отчин; великий князь  воеводами  к
псковским пищальникам  и  земцам  приставил  прежних  посадников  псковских,
выведенных из  Пскова.  Пищальники  псковские  и  других  городов  пошли  на
приступ, а посоха понесли примет. Из этого  рассказа  видим,  что  городское
народонаселение продолжало участвовать  в  походах,  поставляя  пищальников;
сельское народонаселение участвовало,  поставляя  посошных,  или  посоху,  и
видим значение этих посошных, видим, что они употреблялись для работ:  когда
пищальники и земцы пошли  на  приступ,  посошные  понесли  примет;  наконец,
видим, что спустя довольно долгое время после  покорения  Пскова  последовал
вывод тамошних земцев с их отчин,  которые,  без  сомнения,  отданы  были  в
поместья московским служилым людям.
     Как из иностранных, так  и  из  своих  свидетельств  видим,  что  наряд
(артиллерия) находился в ведении иностранцев: в Казанском походе упоминаются
трое  иностранных  пушкарей;  один  из   них-италианец   Бартоломей   принял
православие  и  пользовался  особенным  расположением  великого  князя.  При
нападении Магмет-Гирея в  Москве  упоминается  немецкий  пушкарь  Никлас,  в
Рязани-Иордан;  неизвестно,  какого  происхождения   был   пушкарь   Стефан,
действовавший при осаде Смоленска.
     При Василии в первый  раз  встречаем  известие  о  приказах:  именно  в
грамоте Успенскому Владимирскому  монастырю  1512  года.  По-прежнему  видим
раздачу волостей и городов в кормление с правом  ведать  и  судить  жителей;
кормление давалось с правдою и без правды. Видим жалованье сел и деревень  в
поместья с правом суда, кроме душегубства и разбоя с поличным; в случае суда
смежного великокняжеские наместники и тиуны судят вместе с помещиком или его
приказчиком; в случае иска на самом помещике или его приказчике судит их сам
великий князь или боярин введенный. Видим пожалованье сел и деревень  впрок,
в вотчину и детям с правом дарить, продать, променять, в  закуп  и  по  душе
отдать. Встречаем пожалование дикими лесами с  правом  ставить  в  них  себе
дворы и перезывать посельников, которые освобождаются на 15 лет  от  пошлин.
Дошла до нас грамота брата великокняжеского,  Юрия  Ивановича  Дмитровского,
содержащая позволение дворецкому его Вельяминову  купить  деревни  с  правом
продавать, дарить и  менять;  необходимость  такого  позволения  объясняется
отношениями дворецких, ключников к князьям; вспомним прежние распоряжения  о
деревнях, купленных ключниками за ключом княжеским. В 1524 году Наум  Кобель
с товарищами били челом, что нашли они в Двинском  уезде  ключи  соляные  на
лесу черном, дворов и пашней на тех местах не бывало никогда, от волости они
за двадцать верст со всех сторон и никаких волостей угодья не пришли  к  тем
местам; великий князь дал им право чистить соляные ключи, лес рубить,  дворы
ставить, пашни пахать, пожни  чистить  и  людей  к  себе  звать  нетяглых  и
неписьменных (не  переписанных),  добрых,  а  не  ябедников,  не  воров,  не
разбойников, которые из городов и из волостей выбиты. Иностранцы, вступавшие
в службу великого князя, получали также поместья.
     Относительно состояния служилого сословия  в  Западной  Руси  любопытна
жалованная грамота великого князя Василия жителям Смоленска, данная  в  1514
году, когда еще все оставалось здесь по-прежнему,  как  было  при  литовском
владычестве; о сохранении  этой  старины,  сказано  в  грамоте,  били  челом
владыка, Смоленской земли урядники,  окольничие,  князья,  бояре,  мещане  и
черные люди. Здесь окольничий является урядником,  правительственным  лицом,
занимающим второе место после наместника: "Наши наместники и окольничие и их
люди, куда им случится ехать на свое дело или куда им случится послать: и им
у мещан и у черных людей подвод не брать. От ябедников нашему  наместнику  и
нашим окольничим бояр, мещан и черных людей беречь. А кто человека держит  в
деньгах, и он того своего человека судит сам, а окольничие в то  у  него  по
вступаются". Мы видели, что при дворе великого князя литовского слово  бояре
потеряло свое важное значение и заменилось словом паны, паны радные;  отсюда
бояре старых русских княжеств, подчинившихся  литовским  князьям,  удержавши
это название и оставшись в прежних областях, в своих отчинах,  нисходили  на
степень областных служилых людей, тогда как слово  окольничий  удержалось  в
значении  правительственной  должности,  уряда;   отсюда   понятно,   почему
окольничие, как  урядники,  занимают  место  выше  бояр.  Если  таково  было
положение бояр в княжествах  Смоленском,  Полоцком,  то  понятно,  до  какой
степени должны были низойти бояре мелких волостей,  дружины  мелких  князей,
которые сами низошли на очень низкую ступень, и  мы  не  должны  удивляться,
если под именем бояр, бояр путных встретим служню при королевских замках,  в
имениях княжеских, панских и шляхетских.
     В статуте  своем  король  Сигизмунд  на  основании  земских  привилегий
предшественников, Казимира и  Александра,  дал  обещание  оберегать  Великое
княжество Литовское и панов рад  от  всякого  понижения;  владений  Великого
княжества не только не уменьшать, но и возвратить ему то, что  несправедливо
отнято; земель и должностей не раздавать чужеземцам; по  заочному  обвинению
должностей не отнимать; старых прав шляхты и  мещан  не  нарушать.  Княжата,
паны, шляхта и бояре могут выезжать из Великого княжества на службу в другие
государства, кроме неприязненных, с тем, однако, чтоб от  этого  отъезда  не
терпела служба королевская.  По  смерти  отцов  сыновья  и  дочери  имуществ
отцовских и дедовских не лишаются. Простых людей над шляхтою  король  обещал
не повышать.  За  побои,  нанесенные  шляхтичем  шляхтичу,  виновный  платит
двенадцать рублей грошей;  если  же  виновный  будет  низшего  сословия,  то
наказывается отсечением руки.
     О военной службе в Литовской Руси можем иметь понятие из  постановлений
Виленского сейма в 1507 году: паны, княжата,  земяне,  вдовы  и  вся  шляхта
должны в имениях своих переписать всех своих людей и списки эти  отдать  под
присягою королю, чтоб он знал, кто как будет с своего имения служить. Кто не
выйдет на войну  в  положенный  срок  и  в  назначенное  место,  тот  обязан
заплатить за вину королю сто рублей грошей, если же  кто,  надеясь  на  свое
богатство, и после сроку не приедет и не представит  важной  причины  своему
отсутствию, тот лишается жизни. Вдова платит также  сто  рублей  пени,  если
опоздает прислать на войну слуг своих; если же и после сроку не  пришлет  по
нерадению, то выгоняется из имения своего, которое переходит к ее детям  или
родственникам,  если  детей  не  будет.  Кто  уйдет  с  войны   без   ведома
королевского или гетманского, тот казнится  смертию.  Принимая  во  внимание
прежнее нераденье, вошедшее в обычай,  что  к  назначенному  сроку  половина
земли придет, а другая не придет, и всех не пришедших казнить  смертию  было
бы очень жестоко, казнить же двух-трех, а других помиловать было  бы  крайне
несправедливо; принимая это во внимание, сейм постановил: кто не  приедет  в
назначенный срок, платит сто рублей;  кто  не  приедет  через  неделю  после
сроку, казнится смертию.  В  1507  году  издана  была  окружная  королевская
грамота о власти и правах гетмана во время похода; гетман имел право казнить
ратников смертию за грабеж, нанесение раны, утайку найденной вещи ценою выше
полукопья, посечение дерева с пчелами, за побег.  На  Виленском  сейме  1528
года положено было, что каждый владелец населенного имения обязан ставить  с
осьми человек (с каждых осьми служеб людей) одного ратника на добром коне  и
в полном вооружении. В следующем  году  на  Виленском  же  сейме  издан  был
подробнейший устав: кто имеет  семьсот  служб,  тот  обязан  выставлять  сто
ратников (пахолков) добрых, конно и збройно; у  кого  четыреста  служб,  тот
выставляет 50 пахолков; у кого только восемь служб, тот обязан сам ехать  на
службу; у кого меньше 8 служб, тот обязан сам ехать, только не на таком коне
и не в таком вооружении, каких требует устав, а смотря по  средствам  своим.
Слуги путные, данники, службы подляшские водочные сообща  с  людьми  тяглыми
обязаны также земскою службою. Освобождаются от нее места княжеские, панские
и шляхетские, бояре их, шляхта и  слуги  дворные,  также  и  огородники  их.
Убогие шляхтичи, не имеющие ни одного своего человека, обязаны ехать сами на
службу, смотря по средствам  своим.  Статут  1529  года  говорит,  чтоб  все
подданные  собирались  под  хоругвию  поветовою  в  том  повете,  где  имеют
жительство;  кто  же  служит  какому-нибудь  пану,  тот  обязан  этому  пану
выставить вместо себя кого-нибудь другого, не обязанного военною службою,  а
сам должен явиться под хоругвь поветовую, в противном случае лишается имения
своего. Лицо духовное, держащее закупное имение,  обязано  само  явиться  на
службу господарскую и земскую; если же будет владеть  имением  дедичным,  то
обязано выставлять с него людей на  службу.  Только  доказанное  болезненное
состояние освобождает от службы; но отец может вместо себя выставить сына не
моложе осьмнадцати лет и неотделенного, если только гетман признает молодого
человека годным на военную службу.
     Известия о козаках становятся все чаще и чаще в обеих  половинах  Руси.
Мы видели, что одним из господствующих явлений древней  русской  жизни  была
колонизация-постепенное население пустынных пространств Восточной  Европы  и
потом Северной  Азии.  Как  обыкновенно  бывает  в  странах  колонизующихся,
усевшаяся   часть    народонаселения,    предавшаяся    постоянному    труду
земледельческому, выделяет из себя людей, которых характер и  разные  другие
обстоятельства, находящиеся в большей или меньшей  связи  с  их  характером,
заставляют выходить из общества и  стремиться  в  новые,  незанятые  страны.
Понятно, что эти люди, предпочитающие новое старому, неизвестное известному,
составляют самую  отважную,  самую  воинственную  часть  народонаселения;  в
истории колонизации они имеют великое значение как  проводники  колонизации,
пролагатели путей к новым селищам. Отвага, нужная человеку, решившемуся  или
принужденному оставить родину, идти в степь, в неведомую страну, эта  отвага
поддерживается в нем жизнию в степи, где он предоставлен  одним  собственным
силам, должен постоянно стоять настороже против степных хищников. Отсюда эти
люди должны соединяться в братства, общины, для которых война служит главным
занятием.  Так  границы  государства  населялись   козаками.   Происхождение
последних всего лучше объясняется нам теми памятниками, в которых  говорится
о  заселении  пустынных  пространств,   -   льготными   грамотами,   которые
правительство давало населителям, например приведенная  выше  грамота  Науму
Кобелю с товарищами: "Имеет Наум право людей  к  себе  звать  на  те  места,
нетяглых и неписьменных, добрых и не ябедников, не воров и  не  разбойников,
которые из городов и волостей выбиты". Во-первых, мы видим, что  заселителям
земель можно было всегда найти таких людей, нетяглых и неписьменных,  людей,
не имеющих собственной земли, собственного хозяйства и долженствующих потому
кормиться  работою  на  чужих  землях,  при  чужих  хозяйствах,  при   чужих
промыслах; а такие-то бездомовные люди именно назывались у нас козаками.  Но
понятно, что между этими людьми находилось много и таких, которые не  хотели
жить на чужих землях, в зависимости от  чужих  людей  и  предпочитали  вести
воинственную, опасную, но более привольную, разгульную  жизнь  в  степи,  на
границах и далее, за границами государства; куда должны были деваться  люди,
выбывшие из городов и волостей, которых населители  земель  не  имели  права
принимать к  себе?  Существование  козаков  как  пограничного  воинственного
народонаселения было естественно и необходимо по  географическому  положению
древней Руси,  по  открытости  границ  со  всех  сторон;  на  всех  границах
долженствовали быть и действительно были козаки, но преимущественно были они
необходимы и многочисленны на степных границах, подвергавшихся постоянным  и
беспощадным нападениям кочевых хищников, где, следовательно, никто  не  смел
селиться, не имея  характера  воина,  готового  всегда  отражать  нападение,
сторожить врага. Границы запаслись козаками, которые  находились  в  большей
или меньшей зависимости от государства,  более  или  менее  подчинялись  его
распоряжениям, смотря по тому, жили ли они на самых  границах,  так  сказать
под руками правительства,  или  углублялись  все  более  и  более  в  степи,
удаляясь таким образом от надзора и влияния государства.
     Понятно, почему в наших летописях  прежде  всего  являются  известия  о
козаках рязанских:  юго-восточная,  рязанская  украйна  более  других  стран
подвергалась  нападениям  степных  орд.  В   княжение   Василия   Иоанновича
Московское государство употребляло этих козаков  с  пользою  в  сношениях  с
застепными народами -крымцами, турками.  Когда  правительство  хлопотало  об
установлении безопасных  сношений  с  Турциею,  то  спрашивали  у  рязанских
козаков, в каком месте лучше сходиться ратным людям для  передачи  послов  с
рук на руки, и козаки, знавшие хорошо степь, указали это место.  В  описании
посольства Морозова в Константинополь читаем: "Посланы  с  Иваном  Морозовым
козаки-рязанцы десять станиц, и список ему дан  именной,  где  кого  из  них
оставить: в Азове-четыре станицы, в  Кафе-четыре  станицы,  в  Царь-город  с
собою взять две станицы; которых козаков оставить в Азове и Кафе, и ему  тем
козакам приказать:  если  крымский  царь  захочет  идти  на  великого  князя
украйну, то станица ехала бы к великому князю,  а  другие  оставались  бы  и
ждали новых вестей, и какие еще вести будут, ехали бы к  великому  князю  по
станицам же, чтоб великий князь без вестей не был".  Любопытно,  что  против
наших русских козаков мусульманский мир от противоположной  степной  украйны
выставлял также своих козаков;  со  времен  Иоанна  III  азовские  татарские
козаки упоминаются  как  злые  разбойники;  Василий  Иоаннович  требовал  от
султана, чтоб тот запретил азовским и белгородским козакам  подавать  помощь
Литве. Когда русский посол Коробов требовал, чтоб  ему  дали  провожатых  из
Азова, то ему отвечали, что в Азове нет азовских козаков и дать ему  некого.
Известно, что у татар под именем  козаков  разумелся  третий,  самый  низший
отдел войска, состоявшего из уланов, князей и козаков.
     На границах литовских в княжение Василия упоминаются козаки смоленские:
король Сигизмунд не раз  жаловался  великому  князю,  что  они  нападали  на
литовские владения.
     Если вследствие означенных  причин  явились  козаки  на  границах,  или
украйнах, Московского государства, то не могли не  явиться  они  на  степной
украйне Западной Руси, на украйне днепровской, тем более что  здесь  еще  во
время самостоятельного существования Руси видим много разноименных народцев,
полукочевых,  полуоседлых,  с  воинственным  характером,  признающих  власть
князей русских, видим торков,  берендеев,  коуев,  турпеев,  которые  носили
общее название черных клобуков;  летописец  же  говорит,  что  это  название
тождественно с названием черкас,  которым  малороссийские  козаки  постоянно
называются в московских памятниках. Но если упомянутые народцы действительно
составили  зерно  малороссийского  козачества,  то,  с  другой  стороны,   в
Литовской Руси не было также недостатка в причинах, по которым к этому зерну
присоединились многочисленные толпы козаков  чисто  русского  происхождения,
ибо днепровская украйна по географическому положению  своему  долженствовала
быть издавна страною военных поселений. От описываемого времени дошли до нас
любопытные известия о козаках малороссийских; хан Саип-Гирей  так  жаловался
на  них  королю  Сигизмунду:  "Приходят  козаки  черкасские   и   каневские,
становятся под улусами нашими на Днепре и вред наносят нашим людям; я  много
раз посылал к вашей милости, чтоб вы их остановили, но вы их  остановить  не
хотели; я шел на московского: тридцать  человек  за  болезнию  вернулись  от
моего войска, козаки поранили их и коней побрали. Хорошо ли это:  я  иду  на
твоего неприятеля, а твои козаки из моего войска  коней  уводят?  Я  приязни
братской и присяги сломать не хочу, но на те замки, Черкасы  и  Канев,  хочу
послать свою рать. А это знак  ли  доброй  приязни  братской?  Черкасские  и
каневские властели пускают козаков вместе с  козаками  неприятеля  твоего  и
моего (великого князя московского), вместе с козаками путивльскими по Днепру
под наши улусы и, что только в нашем панстве узнают, дают весть в Москву;  в
Черкасах старосты ваши путивльских людей у себя на  вестях  держат;  так  на
Москву из Черкас пришла весть за  пятнадцать  дней  перед  нашим  приходом".
Малороссийские козаки  находились  под  ведомством  старосты  черкасского  и
каневского, а эту должность в описываемое время занимал  известный  Евстафий
Дашкович.
     Город в московских областях не изменил своего значения и внешнего  вида
в княжение Василия; по-прежнему он оставался местом  убежища  для  окружного
народонаселения в случае нашествия неприятельского; дворы, которые  имели  в
городах окрестные землевладельцы и монастыри, назывались  дворами  осадными:
так,  от  описываемого  времени  дошла  до  нас  великокняжеская  грамота  к
тверскому  городскому  прикащику  и  ключнику  об  отводе   места   Иосифову
Волоколамскому монастырю под осадный двор. В 1508 году великий  князь  велел
мастеру Алевизу  Фрязину  вкруг  города  Москвы  обкладывать  ров  камнем  и
кирпичом и пруды копать. Иностранцы так описывают Москву времен  Василиевых:
"Город  Москва  деревянный  и  довольно  обширный,  но  издали  кажется  еще
обширнее, чем на самом деле, потому что большие сады и дворы при каждом доме
увеличивают пространство города; кроме того, на конце его  находятся  жилища
кузнецов и других мастеров, для  которых  необходим  огонь,  и  между  этими
жилищами находятся целые луга и поля. Великий  князь  Василий  выстроил  для
своих  телохранителей  за  рекою  новый  город  Нали  (Nali,  Наливки),  что
по-русски значит infunde (наливай), потому что им одним позволено пить мед и
пиво, когда хотят; поэтому они и удалены за реку, чтоб  не  заражали  других
своим примером. Около города находятся монастыри, из которых  каждый  издали
кажется городом. Обширность города не позволяет определить межу  и  устроить
достаточные укрепления. Улицы в некоторых местах загорожены  рогатками,  при
которых находятся сторожа, имеющие  обязанность  наблюдать,  чтоб  никто  не
ходил ночью после урочного часа; если кого поймают в запрещенное  время,  то
бьют, грабят или сажают в  тюрьму,  исключая  людей  известных  и  почетных,
которых сторожа провожают до дому. Такие сторожа помещаются там,  где  лежит
свободный вход в город, ибо остальную  часть  его  обтекает  Москва-река,  в
которую  под  самым  городом  впадает  Яуза,  а   чрез   эту   реку   трудно
переправляться по высоте берегов; на Яузе построено много мельниц.  Этими-то
реками ограждается город, который, кроме немногих каменных домов, церквей  и
монастырей, весь деревянный. Число церквей в нем показывают едва  вероятное;
говорят, что их более 41500. Обширный город этот  очень  грязен,  почему  на
разных,  более  других  посещаемых   местах   находятся   мосты.   Крепость,
построенная из кирпича,  с  одной  стороны  омывается  рекою  Москвою,  а  с
другой-Неглинною. Последняя подле верхней части  крепости  является  в  виде
пруда; вытекая из  него,  наполняет  крепостные  рвы,  в  которых  находятся
мельницы. Крепость  кроме  обширных  и  великолепных  палат  великокняжеских
заключает в себе дом митрополичий, домы братьев великого  князя,  вельмож  и
разных других лиц, все  большие  и  деревянные;  кроме  того,  много  в  ней
церквей". На литовской границе приобретена была крепость первой важности  по
тому времени-Смоленск;  на  этой  стороне  ограничились  ею  да  укреплением
Пскова; в 1517 году здесь пало стены 40 сажен; мастер Иван  Фрязин  надделал
эти 40 сажен, камень  возили  священники,  псковичи  носили  песок  и  сеяли
решетом; несмотря на то, постройка обошлась великому  князю  в  700  рублей.
Более старались укреплять города на южной и восточной украйне от  крымцев  и
казанцев: в 1509 году построили в Туле город деревянный, в 1520-каменный;  в
1525 построен в Коломне город  каменный;  в  Чернигове  и  Кашире  построены
города деревянные в  1531  году,  а  на  реке  Осетре-каменный;  на  востоке
укреплен каменным городом Нижний еще в 1508 году, строил город  мастер  Петр
Фрязин;  мы  упоминали  уже   о   построении   нового   деревянного   города
Васильсурска. В 1508 году великий князь прислал в  Новгород  боярина,  велел
ему урядить здесь торги, ряды и размерить по-московски улицы;  в  1531  году
прислал туда же дьяков, приказал им на Софийской  стороне  размерить  улицы;
они начали размерять Великую улицу от Владимирских ворот прямо  в  конец,  и
все улицы от поля прямо в берег, и места по всему  пожару;  дьяки  приказали
также поставить  решетки  по  всему  городу  и  учредить  пожарных  сторожей
(огневщиков); с  1  октября  начали  стоять  сторожа  у  решеток;  эта  мера
оказалась благодетельною: прежде было в городе много злых  людей,  грабежей,
воровства, убийства, с этих же пор  начала  быть  тишина  по  всему  городу;
многие злые люди от  такой  крепости  городской  побежали  прочь,  а  другие
исправились и привыкли к честному труду. Значительные пожары  были  редки  в
Москве в княжение Василия: в 1508 году погорел  посад  и  торг  от  панского
двора; в 1531 году загорелся порох на Успенском враге, на дворе иностранного
мастера Алевиза, где его делали: в один час сгорело  работников  больше  200
человек. В Новгороде Великом был большой пожар в 1508  году,  тогда  погибло
более 5000 человек; в Новгороде Нижнем-в 1531  году;  раза  два  упоминаются
пожары во Пскове; сгорел весь Изборск.
     В  Западной  Руси  города  продолжают   получать   новые   грамоты   на
магдебургское право и подтверждения старых. Жители городов  поднепровских  и
задвинских били челом королю Сигизмунду, что терпели они большие притеснения
от его писарей, посылаемых для сбора недоимок: слуги этих писарей безвыездно
круглый год живут в волостях на счет последних,  судят  и  рядят  жителей  и
берут большие пошлины; да и сами писаря обирают их непомерно, отчего  многие
жители разошлись, а которые остались, те не только всех даней, но и половины
заплатить не могут. Поэтому они просили, чтоб король позволил им, как бывало
прежде, при Витовте и Сигизмунде,  собирать  дань  самим,  грошовую,  бобры,
куницы, и относить в казну, а мед пресный-к  ключнику.  Король  исполнил  их
просьбу. И в Западной Руси, желая населить какое-нибудь место, правительство
освобождало новоселенцев от податей на несколько лет: так, король  Сигизмунд
поручил виленскому воеводе Радзивиллу  населить  место  при  Клещелязях,  на
земле Бельзского повета; людей  поселилось  уже  немало,  но  когда  воевода
вздумал присоединить их к дворной пашне клещелязской, то многие из них  ушли
прочь.  Видя  это,  новый  воевода  Гастольд  по  приказу  королевскому  дал
поселенцам хелмское право:  двор  королевский  клещелязский  не  имел  права
судить их и рядить; судил и рядил их войт с бурмистрами и радцами; при войте
два бурмистра:  один  дворный,  которого  двор  выбирает  из  тех  же  мещан
клещелязских, его обязанность-смотреть за доходами, сбираемыми для двора;  а
другой бурмистр-от места; оба  выбираются  ежегодно.  Жители  места  обязаны
давать с каждой волоки по полукопью грошей да по бочке овса; кто пиво варит,
тот  платит  столько  же;  от  судных  штрафов  два  пенязя  идут  на   двор
королевский, а третий -на войта; кто занимается торговлею, должен давать  по
грошу на год; мясники должны давать с каждого торгу по плечу мяса  бараньего
на двор королевский; корчмы винные должны быть на короля, а кто будет  вином
шинковать, тот дает по десяти грошей. Люди вольные, хотящие селиться в месте
Клещелязском на сыром корню, а  не  на  обработанных  уже  участках  (не  на
проробках), свободны на десять лет от платы полукопья с волоки и бочки овса;
кто же сядет на участках обработанных (на волоках проробленных), те свободны
на два года от  упомянутых  податей.  Быт  городов  с  магдебургским  правом
по-прежнему не был мирен, по-прежнему встречаем жалобы  горожан  на  воевод,
князей, панов и бояр;  в  1527  году  король  Сигизмунд  должен  был  писать
полоцкому воеводе Петру Кишке, чтоб  он  не  нарушал  магдебургского  права,
данного городу; в грамоте говорится, что войт, бурмистры, радцы и все мещане
не раз жаловались королю на убийства, побои, грабежи, которые они терпели от
урядников и слуг воеводских; что король не раз  писал  воеводе  с  увещанием
прекратить эти насилия, но воевода еще больше  начинал  притеснять  горожан;
жаловались полочане  не  на  одного  воеводу,  но  на  князей,  панов,  бояр
полоцких, на игуменью и на монахов бернардинских: мещан, которые купят земли
у бояр и у путных людей, воевода велит  ставить  перед  собою  и  судит  их;
многих ремесленных людей за себя забрал и приказывает им на  себя  работать;
принимает за себя мещан, которые нарочно выходят  из  магдебургского  права,
чтоб не платить серебщизны, ордынщины  и  других  городовых  податей;  также
многие мещане  задаются  за  владыку,  князей  и  бояр  полоцких,  а  те  их
принимают; установлены новые мыты по рекам; многие бояре и слуги  воеводские
женились на мещанках, взяли за ними домы  и  земли  городские,  а  городские
повинности нести и магдебургскому праву  послушны  быть  не  хотят;  которые
мещане в селах живут или в замке дворы имеют, тех  воевода  судит  городовым
правом и проч. В Вильне были смуты между самими горожанами и начальством их,
бурмистрами и радцами; горожане были недовольны старым уставом  и  требовали
некоторых  новых  статей,  но  король  не  согласился  на  это   требование,
подтвердил старый устав во всей  силе;  зато  подтвердил,  чтоб  вильняне  и
подати, серебщизну и ордынщину, платили по старине, без новых  прибавок.  Мы
видели, что при великом князе Александре Бельское  войтовство  дано  было  в
потомственное владение Гоппену; но Гоппен, как видно, продал  его  какому-то
Русину, и этот продал его виленскому воеводе Николаю Радзивиллу;  у  сына  и
наследника Радзивиллова, Яна Николаевича, купил его  бельский  мещанин  Иван
Сегеневич в  пожизненное  владение  за  300  коп  грошей;  но  в  1526  году
бурмистры, радцы и все мещане бельские били челом  королю  Сигизмунду,  чтоб
позволил это войтовство выкупить у Радзивилла целому городу Бельску на общие
деньги и вперед войта выбирать мещанам:  король  согласился.  Из  любопытной
записки, поданной королю Сигизмунду от всей Киевской земли, мы  узнаем,  что
поправка киевской крепости производилась  обыкновенно  всеми  поднепровскими
волостями, а после сожжения Киева ханом Менгли-Гиреем при короле Казимире  в
поправке участвовали кроме  приднепровских  волостей  волости  задвинские  и
торопецкие; более 20000 топоров было в деле; пан, наблюдавший за  городовыми
постройками, назывался городничим.
     Жиды одно время были выгнаны из Литвы,  но  скоро  опять  возвращены  с
правом взять во владение свои прежние дома и земли,  которыми  во  время  их
изгнания владели христиане; сперва заставили было жидов выставлять на  войну
1000 коней, но потом освободили от военной службы во всех видах; наконец,  в
1533 году снова подтверждены были все их прежние права.
     Относительно сельского  народонаселения  в  Московском  государстве  от
времен Василия дошла до нас уставная грамота крестьянам Артемовского стана в
Переяславском уезде. Здесь прежде  всего  определяется  количество  поборов,
которые шли с крестьян волостелю, его тиуну, праветчику и доводчику три раза
в год: на Рождество Христово, на Светлое воскресенье и на Петров  день;  при
вступлении волостеля в должность (на въезд) он  берет  у  крестьян  то,  что
каждый  добровольно  ему  принесет.  С  починков  (новоначатых   поселений),
записанных, но непашенных, и с  новых  починков,  явившихся  после  переписи
(письма), волостель, его тиун, праветчик и  доводчик  поборов  не  берут  до
урочных лет; когда же насельники отсидят свои урочные годы, то платят  такие
же поборы, какие идут и с старых деревень.  Волостель  тиуна,  праветчика  и
доводчика ранее  году  не  переменяет.  Без  старосты  и  без  лучших  людей
волостель и его тиун  суда  не  судят.  Случится  в  волости  душегубство  и
душегубца не сыщут, то крестьяне обязаны  заплатить  наместникам  за  голову
четыре рубля виры и платят эту виру целою волостью; если же сыщут душегубца,
то выдают его наместникам и их тиунам и тогда ничего не платят; при смертном
случае, в котором никто не виноват (например,  если  кто  утонет  и  проч.),
крестьяне также ничего не платят. Волостелинские,  и  тиунские,  и  боярские
люди, и никто другой на пиры и на братчины к крестьянам незваные не  входят,
а кто придет пить незваный, того вышлют безнаказанно; если же не пойдет вон,
станет пить силою и причинится тут крестьянам какой-нибудь вред, то незваный
гость платит вдвое без суда и исправы, а от великого князя быть ему в  казни
и продаже. Попрошатаям у них по волости  просить  не  ездить.  Кто  в  одной
волости выдаст дочь замуж, тот дает волостелю за новоженный убрус 4  деньги;
а кто выдаст дочь замуж из волости в волость, тот дает  за  выводную  куницу
два алтына. Скоморохам у  них  в  волости  не  играть.  С  лошадиного  пятна
волостель берет по деньге с купца и продавца. Князья, бояре, воеводы  ратные
и всякие ездоки насильно в волости не ставятся, кормов, проводников,  подвод
у крестьян не берут, а если где остановятся, покупают корм по вольной  цене.
- Такого же содержания уставная грамота, данная удельным дмитровским  князем
Юрием Иоанновичем Каменного стана бобровникам, которые находились в  ведении
ловчего;  права  последнего  определены  одинаково  с  правами  волостеля  в
предыдущей грамоте; но, кроме того, определен способ раскладки  повинностей;
кормы ловчего, тиунов и доводчиков, побор дворский, бобровники с  десятскими
и добрыми людьми между собою мечут со столца по дани  и  по  пашне:  которая
деревня больше пашнею и угодьем, на  ту  больше  корму  и  поборов  положат;
собрав эти  кормы,  староста  с  десятскими  платят  ловчему,  его  тиуну  и
доводчику побор в городе Дмитрове по праздникам;  а  тиуну  и  доводчику  по
деревням самим не ездить, кормов и побору не брать. Кто повезет к себе тиуна
и доводчика пить на пир или на братчину,  то  они,  пивши,  тут  не  ночуют,
ночуют в другой деревне, и насадок (побор пивом или  другого  рода  хмельным
напитком) с пиров и братчин не берут.  Относительно  ссор  и  драк  на  пиру
определено сходно с двинскою грамотою великого князя Василия Дмитриевича: "В
пиру или братчине побранятся или побьются и, не выходя с пиру, помирятся, то
ловчему и его тиуну за то нет ничего; если же помирятся, вышедши с пиру,  за
приставом, то ловчему и его тиуну также нет ничего, кроме  хоженого".  Но  в
обеих грамотах, и в двинской, и в бобровничьей,  нет  указания  на  судебное
значение братчин, которое выражается в Псковской Судной  грамоте:  "Братчина
судит как судьи". Доводчик  ездит  по  деревням  дважды  в  год-о  Рождестве
Христовом и о Петрове дне, ездит сам-друг с паробком на тройке: где доводчик
обедает, тут ему не ночевать, где ночует, тут ему не  обедать.  Относительно
быта зависимого народонаселения в описываемое время замечательна  заемная  и
закладная  грамота  Власа  Фрязинова,  данная  им  вместе  с   людьми   его,
поименованными в грамоте: "А в деньгах есми с своими людми един человек, кой
нас в лицех на том деньги".
     Из уставных королевских грамот видно, что  сельское  народонаселение  в
Западной Руси разделялось на  подданных,  или  тяглых  людей,  и  на  челядь
невольную; в одной из уставных грамот читаем: "Если  мужик  вопреки  приказу
державцы  или  его  урядника  не  выйдет  на  работу  один  день  или  будет
непослушен, то взять с него за это не  более  барана;  если  окажет  большее
упорство, то подлежит наказанью плетью или бичом".
     Из физических бедствий  в  княжение  Василия  упоминается  три  раза  о
неурожае-в 1512, 1515 и 1525 годах; о  сильных  дождях,  вследствие  которых
реки разлились и прервали сообщение в 1518 году; о сильных засухах в 1525  и
1533; мор свирепствовал не раз в Новгороде и Пскове:  в  первом-от  1507  до
1509 года, во  втором-в  1521  и  1532,  но  жители  срединных  областей  не
испытывали этого бедствия и начинали забывать о  страшных  язвах  XIV  и  XV
веков, так что в иностранных  описаниях  Московского  государства  Василиева
времени читаем: "Климат в  Московской  области  так  здоров,  что  народ  не
помнит, когда была чума. Бывает, впрочем, здесь иногда болезнь,  похожая  на
чуму, которую называют жаром (calor); болезнь эта  поражает  внутренность  и
голову, занемогшие в несколько дней умирают".
     По описаниям иностранцев, область Московского государства  представляла
обширную равнину,  покрытую  лесами  и  пересекаемую  во  всех  направлениях
большими реками, обильными рыбою. Реки эти,  разливаясь  от  тающего  весною
снега и льда, во многих местах превращают поля в болота, а дороги  покрывают
стоячею водою и глубокою грязью, не просыхающею до новой зимы,  когда  лютый
мороз опять постелет по болотам  ледяные  мосты  и  сделает  дорогу  по  ним
безопасною. Главные произведения страны-хлеб, лес, мед, воск и меха. Сосны в
лесах московских величины невероятной; дуб  и  клен  гораздо  лучше,  чем  в
Западной Европе;  пчелы  кладут  мед  на  деревьях  без  всякого  присмотра.
Рассказывали, как один крестьянин, опустившись  в  дупло  огромного  дерева,
увяз в меду по самое горло; тщетно ожидая помощи в  продолжение  двух  дней,
питался только одним  медом  и  наконец  выведен  был  из  этого  отчаянного
положения  медведем,  который  спустился  задними  лапами  в  то  же  дупло:
крестьянин ухватился за него руками и закричал так  громко,  что  испуганный
зверь выскочил из дупла и вытащил его вместе с собою. Пушного зверя в  лесах
московских множество; собольи меха  ценятся  по  черноте,  длине  и  густоте
волоса; цена увеличивается еще смотря по тому, в какое время  пойман  зверь.
Около Углича и в Двинской  области  соболи  попадаются  очень  редко;  около
Печоры попадаются чаще и лучше; в Москве собольи меха продаются  по  3  и  4
деньги; лисьи меха, особенно черные, стоят дорого: десяток продается  иногда
по 15 золотых; бобровые меха также очень ценны; беличьи привозятся из разных
мест, больше всего  из  Сибири;  лучшие,  впрочем,  добываются  недалеко  от
Казани; потом привозятся из  Перми,  Вятки,  Устюга  и  Вологды;  привозятся
обыкновенно в связках, из которых в каждой по 10 шкурок; из  них  две  самые
лучшие, три похуже,  четыре  еще  хуже  и  одна,  последняя,  самая  дурная;
добываются также меха рысьи, волчьи, песцовые. В лесах водятся  также  лоси,
медведи, большие и черные волки; в западной части государства водятся  туры;
в стране югров и вогуличей на высоких горах добывают превосходных соколов  и
кречетов.
     Поля покрыты пшеницею, просом  и  другими  хлебными  растениями,  также
всякого рода зеленью; область собственно Московского княжества неплодоносна;
песчаный грунт земли убивает  жатву  при  малейшем  излишестве  сухости  или
влаги; сюда присоединяются еще холода, которые иногда  препятствуют  зреянию
посеянного. Что вся страна не так давно была покрыта лесами, показывают  пни
огромных деревьев, до сих пор еще повсюду  видные.  Области  Владимирская  и
Нижегородская очень плодоносны: из  одной  меры  хлеба  выходит  иногда  20,
иногда 30 мер. Рязанская  область  превосходит  плодоносием  все  остальные:
лошади не могут проехать чрез ее густые нивы; великое множество здесь  меду,
рыбы, птиц  и  зверей;  древесные  плоды  гораздо  лучше  московских.  Кроме
хлебопашества, звероловства, рыболовства и пчеловодства иностранные писатели
указывают на добывание железа около Серпухова, на добывание  соли  в  Старой
Русе, в Соловках, около Переяславля Залесского, около Нижнего Новгорода;  по
их известиям, на перелет стрелы от Белоозера есть другое озеро, производящее
серу, которая выносится рекою, из  него  вытекающею;  но  туземцы  не  умеют
пользоваться  этим  даром  природы.   Из   промышленности   непервоначальной
иностранцы упоминают об искусном  выделывании  в  Калуге  резных  деревянных
чарок и другой деревянной посуды, которая вывозилась на  продажу  в  Москву,
Литву и другие соседние страны.
     Русские  известия  указывают  нам   рыболовов,   расположенных   целыми
слободами в удобных для их промысла местах,  например  на  озерах  Галицком,
Переяславском;  переяславские  рыбаки   находились   в   ведении   волостеля
стольничего пути, которого права в уставной грамоте  были  определены  точно
так же, как права волостеля Артемонского стана в приведенной  выше  уставной
грамоте. Дошла до нас  также  грамота  великого  князя  Василия  сокольникам
сокольничья пути, жившим в  Переяславле  на  посаде:  они  были  освобождены
из-под ведения наместников и тиунов, не тянули с переяславцами  ни  в  какие
проторы  и  разметы,  кроме  яма,  городового  дела   (постройки   городских
укреплений)  и  посошной  службы;  судил  их  сам  князь  великий  или   его
сокольничий; давали эти сокольники, двадцать человек, оброку полтора рубля в
год; в  числе  этих  двадцати  сокольников  упоминаются  четыре  вдовы,  два
сапожных мастера, один седельник, одна хлебница. Касательно звериной ловли в
пользу князя мы имеем грамоту удельного  князя  Семена  Ивановича  Троицкому
монастырю, по которой крестьяне последнего, жившие в Бежецком Верху, обязаны
были посылать на княжескую ловлю,  на  медведей,  лосей  и  оленей  по  пяти
человек с сохи; надобно заметить, что это  определение  является  здесь  как
льгота.
     По иностранным известиям, жители  Московского  государства  производили
обширную торговлю сырыми произведениями своей страны: все количество смолы и
воска, потребляемое в Европе,  равно  как  дорогие  меха,  привозилось  чрез
Ливонию из  московских  владений;  мы  должны  заметить,  что  не  из  одних
московских владений, ибо большое количество смолы и  воска  шло  за  границу
также из Западной, Литовской Руси; кроме того,  из  Московского  государства
отпускались за границу на западе лес, лучший лен, конопля, воловьи  кожи.  В
Литву и Турцию вывозились кожи, меха и моржовые зубы; к татарам  шли  седла,
узды,  сукна,  кожи,  полотно,  ножи,  топоры,  стрелы,  зеркала,  кошельки.
Привозимые товары большею частию  были:  серебро  в  слитках,  сукна,  шелк,
шелковые ткани и  парчи,  дорогие  камни,  жемчуг,  сученое  золото,  перец,
шафран, вино; купцы чагатайские доставляли шелковые ткани, татарские-лошадей
и превосходные белые материи, не тканые, а свалянные из шерсти,  из  которых
делались япанчи, красивые и защищавшие от  дождя.  Из  ярмарок  славилась  в
Холопьем городе на реке Мологе; ко времени Василиева же  княжения  относится
начало знаменитой Макарьевской ярмарки; в 1524  году  великий  князь,  желая
нанести вред враждебной Казани, запретил русским купцам ездить  на  ярмарку,
бывшую подле Казани, на так называемом Купеческом острове, а назначил  место
для ярмарки в Нижегородской области; но чрез  эту  меру  сначала  не  меньше
вреда потерпело и Московское государство, почувствовало сильный недостаток в
товарах, шедших Волгою из Каспийского моря, из Персии и Армении, особенно же
чувствителен был недостаток в соленой рыбе,  привозимой  с  низовьев  Волги.
Иностранные  писатели  указывают  и  торговые  пути:  так,  они  говорят   о
судоходстве по Москве-реке, затрудняемом извилинами, особенно между  Москвою
и Коломною; говорят, что в 24 германских милях  от  Рязани  находится  место
Донков на Дону: здесь купцы, отправляющиеся в Азов, Кафу и  Константинополь,
нагружают свои суда, что делается  обыкновенно  осенью,  в  дождливое  время
года, ибо в другое время Дон так мелок, что не может  поднимать  судов.  Под
Вязьмою течет река того же имени,  впадающая  в  Днепр:  отсюда  нагруженные
товарами суда спускаются обыкновенно в Днепр и обратно вверх по Днепру  идут
суда до Вязьмы. Дмитров лежит на реке Яхроме, впадающей в Сестру,  а  Сестра
впадает  в  Дубну,  приток  Волги;  вследствие  такого  течения  рек   здесь
производится обширная  торговля.  Любопытны  известия  иностранцев  о  немой
торговле, еще производившейся в XVI веке;  такая  торговля  производилась  с
лапландцами в северных пределах европейской России и за  Уралом,  в  области
Оби. По договору с семьюдесятью ганзейскими городами  1514  года  купцам  их
позволено было торговать в  Новгороде  всяким  товаром  без  вывета,  солью,
серебром, оловом, медью, свинцом, серою, а новгородские купцы получили право
торговать в Немецкой земле также всяким товаром без вывета и  воском.  Купит
немец у новгородца воск и воск окажется нечист,  то  новгородец  обязан  его
обменить. Будет новгородец в немецких городах покупать или продавать  что  в
ласт, то весчего не платит, а начнет продавать или покупать в вес, то  брать
с него весчее; также и немец в Новгороде, если станет продавать соль, сельди
и мед в ласт, то не платит весчего; если же в вес, то платит; даст немец  за
какой-нибудь товар серебро, и окажется  оно  нечисто,  то  ему  это  серебро
обменить. У Герберштейна находим известие о ростах, которые простирались  от
десяти до двадцати со ста. Мы не знаем, с  какою  скоростию  тогдашние  пути
сообщения позволяли купцам перевозить товары;  но  Герберштейн  оставил  нам
известие о ямской гоньбе: когда я, говорит Герберштейн, ехал из Новгорода  в
Москву, то ямщик выставлял заблаговременно по 30, 40 и 50 лошадей, тогда как
мне нужно было не более 12; каждый из нас, таким образом, выбирал себе любую
лошадь. Всякому позволено пользоваться почтовыми лошадьми;  если  на  дороге
лошадь утомится или падет, то вольно взять другую  из  первого  дома  или  у
первого встретившегося проезжего,  исключая  гонца  великокняжеского;  ямщик
обязан отыскать лошадь, брошенную на дороге, также доставить  взятую  лошадь
хозяину и заплатить ему прогоны: за 10 или 20 верст платится  обыкновенно  6
денег. Слуга Герберштейна проехал 600 верст из Новгорода в Москву в 72 часа;
такая скорость езды, заключает наш автор, тем удивительнее, что лошади очень
мелки и содержатся гораздо хуже, чем у нас. Из русских известий о ямах дошла
до нас великокняжеская грамота о починке ветхого строения на Ергольском яму:
"Сказывали ергольские ямщики, что на яму хоромы,  избы,  сенники  и  конюшни
погнили и тын обвалился: велеть их построить крестьянам белозерскими сохами,
всеми без исключения, чей кто ни будь, а с сохи брать по два человека;  теми
же сохами велеть  крестьянам  от  Ергольского  яма  до  Напорожского  дороги
почистить, мосты по рекам, болотам и грязям починить; вместо сгнивших мостов
новые намостить, на реках мосты мостить на клетках, чтоб их вешняя  вода  не
сносила. Отмерить земли к яму ямщикам на пашню, сенокос и ямским лошадям  на
выпуск, и этой  земли  межи  назначить,  ямы  покопать  и  драни  покласть".
Название ямов произошло не от этих межевых ям, которые употреблялись  везде,
но или от русского слова емлю- беру, или, что еще вероятнее,  от  татарского
ям-дорога.
     В Западной Руси король Сигизмунд дал в 1511 году жителям Вильны  право,
по которому приезжие в  их  город  купцы  могли  торговать  только  с  ними,
исключая  ярмарки,  когда  приезжие  купцы  могли  торговать  и  с   купцами
иностранными.  Относительно  искусства  при  Василии  замечательно  известие
летописи о поновлении  старых  икон  греческого  письма,  икон  спасителя  и
богородицы, которые были принесены для этого из Владимира в  Москву  в  1518
году,  торжественно  встречены  митрополитом  Варлаамом  и   всем   народом.
Поновляли их в митрополичьих палатах, и сам митрополит, сказано,  много  раз
своими руками трудился в этом деле; по обновлении  и  украшении  иконы  были
отпущены назад во Владимир также с большим торжеством. В 1531 году также для
поновления  принесли  в  Москву  две  иконы  изо  Ржевы:   одна   изображала
преподобную Параскевию,  а  другая-мученицу  Параскевию.  Стенною  церковною
живописью  славился  русский  мастер  Федор   Едикеев;   упоминается   также
иконописец  Алексей  Псковитин  Малый.  Замечательнейшим   из   строительных
памятников Василиева  княжения  остался  для  нас  Новодевичий  монастырь  в
Москве, основанный в благодарность за взятие Смоленска. Мы уже имели  случай
заметить, что вызов иностранных  художников  и  медиков  продолжался  и  при
Василии; в 1534 году по приказанию великого князя слит был  колокол  в  1000
пуд, лил его Николай немец; одиннадцать каменных церквей были построены  при
Василии в Москве мастером Алевизом Фрязиным; Ивановскую колокольню  построил
Бон Фрязин. Кроме упомянутых при описании болезни Василиевой двоих  немецких
лекарей, Николая Булева и Феофила, был еще третий, родом грек, именем Марко.
     Но в то время как плоды европейской гражданственности принимались, хотя
медленно  и  слабо,  в  Московском  государстве,  русские   люди,   двигаясь
по-прежнему на северо-восток, продолжали полагать среди здешних лесов, среди
дикого   их   народонаселения   основу   гражданственности-христианство,   и
Герберштейн, который так часто смотрит с черной стороны на Московию, не мог,
однако, не заметить, что и в его время русские иноки отправлялись  в  разные
страны на север и восток, преодолевая на пути  величайшие  трудности,  терпя
голод, подвергая опасности жизнь, - все  это  с  одною  целию-распространить
христианство. Описывая Пермь, тот же Герберштейн говорит, что здесь и  после
Стефановой проповеди остается в лесах еще много язычников; но  монахи,  туда
отправляющиеся, не перестают отрывать их от прежних  заблуждений.  Пустынник
Феодорит крестил  кольских  лопарей;  Трифон  распространял  христианство  у
лопарей, живших на реке Печенге.
     В истории русской церкви времен Василиевых сосредоточивают на себе наше
внимание два знаменитых лица: одно уже  известное  нам-Иосиф  Волоколамский,
другое-Максим Грек. Восшествие на престол Василия  обеспечивало  для  Иосифа
торжество над ересью и обещало постоянное покровительство верховной  власти.
Мы уже видели, что Иосиф был еще более муж дела, чем  слова,  был  достойный
преемник  тех   знаменитых   подвижников,   которые   собственным   примером
поддерживали христианскую деятельность в областях  Московского  государства.
Нуждался  ли  крестьянин  в  семенах  для  посева,  терял   домашний   скот,
земледельческие орудия-приходил к Иосифу, и тот снабжал его всем нужным.  Во
время голода в  Волоколамской  области  поселяне  стекались  в  монастырь  к
Иосифу, который кормил около семисот человек  кроме  детей,  построил  подле
монастыря странноприимницу с церковию, велел здесь покоить больных,  кормить
бедных, поставил особого строителя. Когда  истощились  собственные  средства
монастыря, Иосиф делал займы и кормил бедных; увещевал и дмитровского  князя
Юрия Ивановича позаботиться о людях, страдавших  от  голода:  "Бога  ради  и
пречистой   богородицы,   пожалуй,   государь,   попекись   о   православном
христианстве, о  своем  отечестве,  подобно  древним  православным  царям  и
князьям, которые заботились о  своих  подданных  во  время  голода:  который
государь имел у себя много  хлеба,  раздавал  его  неимущим  или  приказывал
продавать недорого, устанавливал цену, поговоривши с боярами,  как  надобно,
полагал запрет страшный на ослушников, как и теперь сделал брат твой великий
князь Василий  Иванович  всея  Руси.  Если  ты  распорядишься  так  в  своем
государстве, то оживишь нищих людей, потому что уже многие теперь люди  мрут
с голоду, а, кроме тебя, некому этой беде пособить; никто  другой  не  может
ничего  сделать,  если  ты  не  позаботишься  и  не  установишь  цены  своим
государским повелением".
     Но одною этою деятельностью не мог ограничиться  Иосиф;  и  в  княжение
Василия он должен был вести сильную борьбу с своими врагами. Мы видели,  что
при Иоанне III, во время борьбы с ересью жидовствующих, Иосиф,  провозглашая
необходимость строгих мер против еретиков, навлек на себя ненависть многих и
сильных людей. Вопрос об этих мерах продолжался и  при  Василии:  противники
их, в челе которых  находился  инок  Вассиан  Косой,  т.  е.  князь  Василий
Патрикеев, начали опять настаивать, что кающихся еретиков  должно  выпустить
из заточения; Иосиф твердо стоял  при  прежнем  своем  мнении  и,  выставляя
примеры строгости к виновным из Ветхого и  Нового  заветов,  писал  великому
князю: "Молим тебя, государь, чтоб ты своим царским судом искоренил тот злой
плевел еретический вконец". Старцы Кириллова и всех  вологодских  монастырей
написали  колкое   опровержение   этому   мнению,   и   церковные   историки
догадываются, что опровержение  написано  Вассианом.  Великий  князь  принял
мнение Иосифа; однако  враги  последнего  не  были  низложены  окончательно;
Вассиан переехал в Москву, приблизился опять ко двору и действовал иногда  с
успехом против Иосифа.
     Вассиан, по свидетельству одного из современников, враждовал  много  на
Иосифа и хотел  разорить  монастырь  его.  Вассиан  хотел  этого  вследствие
старинной  борьбы,  вследствие  противоположности   убеждений;   по   другим
побуждениям хотел разорить Иосифов монастырь удельный князь Федор  Борисович
волоколамский. Но пусть сам Иосиф  расскажет  нам  о  притеснениях,  которые
монастырь его терпел от удельного  князя:  "Князь  Федор  Борисович  во  все
вступается: что бог пошлет нам, в том  воли  не  дает;  иное  даром  просит,
другое в полцены  берет;  если  его  не  послушаем,  то  хочет  кнутом  бить
чернецов, а на меня  бранится.  И  мы  боялись  его,  давали  ему  все,  что
благочестивые люди дарили монастырю, - коней, доспехи, платье; но он захотел
еще денег и начал  присылать  за  ними-мы  ему  послали  шестьдесят  рублей;
прислал просить еще-послали еще сорок рублей, и эти деньги уже десять лет за
ним; мы вздумали было послать попросить их  назад,  а  он  нашего  посланца,
монаха Герасима Черного, хотел кнутом высечь да денег не отдал. Все, что  ни
пришлют на милостыню или на помин по усопших, все хочет, чтоб у  него  было;
прислал князь Семен Бельский полтораста коп грошей  на  помин  родителей,  и
князь Федор сейчас же прислал к  нам  просить  этих  грошей;  купили  мы  на
полтораста рублей жемчугу на ризы и  на  епитрахиль-и  князь  Федор  прислал
жемчугу просить. К чернецам нашим подсылал говорить: "Которые из  них  хотят
идти от Иосифа в мою отчину, тех берусь покоить; а которые не хотят и заодно
с Иосифом, от тех оборонюсь; голову Павла если не изобью кнутом, то не  буду
я сын князя  Бориса  Васильевича".  И  вот  некоторые  чернецы  побежали  из
монастыря. Увидавши, что князь Федор решился  разорить  монастырь,  я  хотел
было уже бежать из него и объявил  об  этом  братии;  но  братия  стала  мне
говорить: "Бог взыщет на твоей душе,  если  церковь  Пречистыя  и  монастырь
будут пусты, потому что монастырь Пречистая устроила, а не князь  Федор;  мы
отдали все имение свое Пречистой да тебе в надежде, что будешь  нас  покоить
до смерти, а по смерти поминать; сколько было у нас силы, и мы ее истощили в
монастырских работах; а теперь, как нет больше ни имения,  ни  сил,  ты  нас
хочешь покинуть! Тебе известно, что нам у князя Федора жить нельзя, он и при
тебе нас хочет грабить и кнутом бить; знаешь сам хорошо, как князь Федор  на
Возмище, в Селижарове и в Левкиеве  монастыре  не  оставил  ничего  денег  в
казне, и  у  нас  ничего  же  не  оставит;  но  в  тех  монастырях  чернецы,
постригаясь, оставляют имение при себе  и  тем  живут;  а  мы,  постригшись,
отдали все Пречистой да тебе". Я побоялся осуждения  от  бога  и  не  посмел
покинуть монастырь, предать его на расхищение. Мы били челом самым сильным у
князя людям, чтоб просили его жаловать нас, а не грабить; но  они  отвечали:
волен государь в своих монастырях: хочет жалует, хочет грабит. Тогда  я  бил
челом государю православному  самодержцу  великому  князю  всея  Руси,  чтоб
пожаловал монастырь Пречистыя, избавил  от  насильств  князя  Федора;  а  не
пожалует государь, то всем пойти  розно,  и  монастырю  запустеть.  Государь
князь великий не просто дело сделал, думал с князьями и боярами и,  поговоря
с преосвященным Симоном  митрополитом  и  со  всем  освященным  собором,  по
благословению и по совету всех их монастырь и меня грешного с братиею взял в
великое свое государство и не велел князю Федору ни во что вступаться. После
этого жили мы в покое и в тишине два года".  По  прошествии  этих  двух  лет
гроза поднялась снова, потому что князь Федор не хотел отказаться от надежды
получить в свои руки опять Иосифов монастырь; с тремя приближенными  к  себе
людьми он придумал, что нет для этого другого средства, как действовать чрез
архиепископа новгородского, к епархии которого, по старинному  политическому
разделению, принадлежала Волоколамская область; и  вот  по  внушениям  князя
Федора новгородский владыка  Серапион  послал  на  Иосифа  отлучительную  от
священства грамоту в самый великий  пост.  Поступок  этот  произвел  сильное
волнение; при дворе волоцкого князя торжествовали, начали говорить: "Достали
мы Иосифов монастырь: владыка наш замел не одним Иосифом, замел и  Москвою".
Но в Москве  спешили  показать,  что  ее  трудно  замести  уделом:  Серапион
новгородский был  вызван  в  Москву,  лишен  епархии  и  сослан  в  Троицкий
монастырь за то, что без обсылки с великим  князем  и  митрополитом  отлучил
Иосифа, который перешел от волоцкого князя  по  согласию  великого  князя  и
митрополита. Дело это произвело сильное впечатление, стало предметом толков;
у Иосифа было много врагов, и ему дали знать,  что  на  Москве  многие  люди
говорят: лучше было бы Иосифу оставить монастырь и  пойти  прочь,  чем  бить
челом великому князю; вследствие этого Иосиф счел за нужное написать длинное
оправдательное послание с подробным изложением всего дела; ученик  его,  Нил
Полев, также писал в защиту учителя.
     Иосиф умер в 1515 году; Вассиан Косой пережил его и продолжал борьбу  с
его преданиями. К этой старинной борьбе, ведущей  начало  из  времен  Иоанна
III, присоединяется при Василии дело знаменитого Максима Грека. В год смерти
Иосифа великий князь Василий отправил Василья  Копыла  на  Афонскую  гору  с
грамотою к проту и всем игуменам и  монахам  18  монастырей  святогорских  с
просьбою прислать на время в Москву из Ватопедского монастыря старца  Савву,
переводчика книжного. Игумен этого монастыря отвечал,  что  Савва  не  может
отправиться по старости и болезни  в  ногах,  но  что  вместо  него  Ватопед
посылает другого инока, Максима, искусного и годного к толкованию и переводу
всяких книг церковных и так называемых еллинских. Максим, албанский грек  из
города Арты, прежде пострижения своего на Ватопеде путешествовал по  Европе,
учился в Париже, Флоренции,  Венеции.  В  такие-то  руки  досталось  богатое
собрание  греческих  рукописей,  хранившееся  в  московской  великокняжеской
библиотеке и остававшееся без употребления по недостатку сведущих  людей.  К
сожалению, Максим, зная основательно языки-греческий и латинский, не  мог  в
той же степени владеть славяно-русским,  которым  начал  заниматься  уже  по
отправлении своем в Москву; несмотря на то, однако, он успел оказать  важные
услуги русскому просвещению в XVI веке. Прежде всего  он  занялся  переводом
толкования на псалтирь; он переводил его с греческого на латинский  язык,  а
уже с латинского на славянский переводили двое русских толмачей. После этого
перевода Максиму поручено было исправление богослужебных  книг,  наполненных
грубыми ошибками переписчиков; потом  он  перевел  толкования  Златоуста  на
евангелие св. Матфея и Иоанна,  толкования  на  книгу  деяний  апостольских;
впоследствии он перевел псалтирь с греческого на русский язык.  Но  этим  не
ограничивались труды  Максима:  мы  видели,  как  в  предшествовавшее  время
умножились сочинения  апокрифические,  жадно  принимаемые  людьми,  хотящими
получить  подробнейшие  известия  о  предметах  первой  важности,  предметах
религиозных, но не имеющих средств отличать истинное  от  ложного,  верующих
всему,  что  написано;  отсюда  Максим   должен   был   вооружиться   против
апокрифических сочинений и против  разных  суеверий,  распространявшихся  из
книг и устно при отсутствии просвещения: так, он писал опровержение  Папиева
повествования о Иуде-предателе; сказание к глаголющим, яко  во  всю  светлую
неделю солнце, не заходя,  стояло;  опровержение  Афродитиановой  повести  о
Рождестве Христовом; здесь в начале разбора Максим  выставляет  три  правила
для проверки книг: 1) написана ли книга писателем благоверным и известным  в
церкви? 2) согласна ли она с богодухновенным писанием?  3)  согласна  ли  во
всем сама с собою? Максим  написал  также  слово  "На  безумную  прелесть  и
богомерзкую мудрствующих, яко погребения для утопленного  и  убитого  бывают
плодотлители и стужи земных прозябений"; наконец, Максим  должен  был  более
всего  вооружиться  против  распространившейся  в  его   время   страсти   к
астрологии, против веры в судьбу, или колесо фортуны; Максим утверждает, что
все устроивается промыслом божиим, а не звездами, не  звездодвижным  колесом
счастия.  О  степени   просвещения   современников   Максима   лучше   всего
свидетельствует сочинение последнего о смысле слов,  обыкновенно  помещаемых
на иконах богородицы; он должен  был  толковать,  что  эти  греческие  слова
значат: матерь божия, а не Марфа, не Мирфу, "якоже нецыи всуе непщуют".
     Нет ничего удивительного, что ученый греческий инок должен был  сойтись
с иноком русским, который славился также своим относительным просвещением, -
с  знаменитым  князем  Патрикеевым,  Вассианом  Косым.  Иоанн  III   обвинял
Патрикеева в высокоумии: действительно, он позволял  себе  смелые  отзывы  о
явлениях, которые ему не  нравились;  обвиняя  современное  ему  общество  в
невежестве,  он  осмеливался  не  признавать  правильными   его   приговоров
относительно нравственного достоинства известных лиц,  не  хотел  признавать
высокого нравственного и религиозного значения в человеке, если он,  по  его
мнению, был необразован и низкого происхождения. Таков был  опасный  союзник
Максима! Вассиан и Максим сошлись во мнении о  важном  вопросе,  разделявшем
русское духовенство, - в вопросе, прилично  ли  владеть  монастырям  селами.
Будучи учеником Нила Сорского, Вассиан настаивал  на  отрицательном  решении
этого вопроса. До нас дошло сочинение, по  всем  вероятностям  принадлежащее
Вассиану; здесь говорится: "Где в  евангельских,  апостольских  и  отеческих
преданиях велено инокам села многонародные приобретать и порабощать крестьян
братии, с них неправедно серебро и золото собирать. Вшедши в  монастырь,  не
перестаем чужое себе  присваивать  всяческим  образом,  села,  имения  то  с
бесстыдным ласкательством выпрашиваем у вельмож, то  покупаем.  Вместо  того
чтоб безмолвствовать  и  рукоделием  питаться,  беспрестанно  разъезжаем  по
городам; смотрим в  руки  богачей,  ласкаем,  раболепно  угождаем  им,  чтоб
выманить  или  деревнишку,  или  серебришко.  Господь  повелевает  раздавать
милостыню нищим, а мы братьев наших убогих, живущих в селах наших, различным
образом оскорбляем, если не  могут  заплатить-коровку  и  лошадку  отнимаем,
самих же с женами и детьми,  как  оскверненных,  далеко  от  своих  пределов
отгоняем, некоторых же,  светской  власти  предавши,  доводим  до  конечного
истребления, обижаем,  грабим,  продаем  христиан,  нашу  братью,  бичом  их
истязуем  без  милости  как  зверей  диких.  Считающие   себя   чудотворцами
повелевают нещадно мучить крестьян, не отдающих монастырских долгов,  только
не внутри монастыря, а перед воротами: думают, что  вне  монастыря  не  грех
казнить христианина!.. Не развращаю я христолюбивых князей словом божиим, но
преступники заповедей божиих, последующие человеческим преданиям и языческим
обычаям, те соблазняют и смущают людей  божиих.  Вы  говорите,  что  я  один
заступаюсь за еретиков беззаконно; но если бы был у вас здравый разум и  суд
праведный,  то  уразумели  бы,  что  не  еретическую  злобу  защищаю,  но  о
спасителевой заповеди  и  правильном  учении  побораю,  ибо  утверждаю,  что
надобно наказывать еретиков, но не казнить смертию. Скажите нам, которого из
древних еретиков или мечом убили, или огнем сожгли, или в  глубине  утопили?
Не всех ли святые отцы  собором  анафеме  предавали,  а  благочестивые  цари
заточали?"
     Максим также настаивал на незаконности  владения  монастырей  селами  в
сочинениях своих: "Повесть страшна и достопамятна", где  приводил  в  пример
убожество иноков картузианских, и в  "Беседе  актимона  (нестяжательного)  с
филоктимоном (любостяжательным)".
     Вассиан и Максим не могли дать торжества своему  мнению:  сопротивление
разводу великого князя лишило их его благосклонности, после  чего  они  были
обвинены  в  церковных   преступлениях.   В   переводах   Максимовых   нашли
неправильные выражения и осудили переводчика; сперва заточили его в  Иосифов
Волоколамский монастырь, где он  терпел  большую  нужду,  потом  в  Тверской
Отроч, где он имел возможность  читать  и  писать.  Одним  из  обвинений  на
Максима было то, что он укорял русские монастыри за владение селами; другим,
что укорял московских митрополитов, зачем они поставляются без благословения
патриарха константинопольского. В суде над Вассианом первый  укор  составлял
главное содержание обвинения. Максим три раза повергался пред  судившим  его
собором,  умоляя  о  помиловании   ради   милости   божией,   ради   немощей
человеческих, со слезами просил простить ему ошибки, вкравшиеся в его книги.
Иначе вел себя на соборе Вассиан, который не признал ошибочным ни одного  из
своих мнений; его также заточили в Иосифов Волоколамский монастырь.
     Таким  образом,  мнение  Иосифа  Волоцкого  продолжало   торжествовать:
монастыри продолжали владеть землями и отдавать их в поместья и  в  оброчное
содержание разным лицам. Касательно содержания монастырей любопытна  грамота
великого  князя  Василия  женскому   Успенскому   Владимирскому   монастырю:
игуменья, старицы, пять священников и два диакона били челом, что у  них  во
владении волость да село, но доходу с них мало, прожить нечем,  так  великий
князь купил бы у них эту волость и село, а деньги велел  бы  отдать  в  рост
(денги велети им водити в людех в ростех). Великий  князь  купил  волость  и
село за 2142 рубля; эти деньги велел своим дьякам давать в рост по гривне  с
рубля и ростовые деньги отдавать в монастырь: игуменье-10 рублей  денег,  50
четвертей ржи, 50 четвертей овса, 10 пудов соли; каждой  старице-по  полтора
рубля денег, по 12 четвертей ржи, по 12 четвертей овса, по  три  пуда  соли;
священнику-по 10 рублей денег, по 30 четвертей ржи, по стольку же  четвертей
овса и по 10 пудов соли; дьякону-по  6  рублей,  по  20  четвертей  ржи,  по
стольку же овса и по 6 пудов соли. Относительно быта монастырей  во  времена
Василия замечательна уставная  грамота  новгородского  архиепископа  Макария
Духовскому монастырю: владыка предписывает держать в монастыре священника  и
дьякона черных  да  десять  братьев;  кроме  обычных  служб  в  воскресенье,
понедельник, середу, пятницу и в праздничные дни петь молебны  о  здравии  и
спасении великого князя и великой княгини, чтоб им господь бог послал детей,
также об устроении земском и о всем православном христианстве,  братии  быть
всей у молебнов. По понедельникам, середам и  пятницам  после  вечерни  петь
панихиды за усопших. В келии игумен у себя не ест и гостей не  кормит  и  не
пирует с ними: кормить ему и потчивать гостей в  трапезе  или  в  келарской;
игумен снабжает братию  одеждою,  обувью  и  всякими  келейными  вещами,  по
преданиям общежительным; держит келаря, казначея да братьев трех или четырех
соборных и с ними всякий чин исполняет, о прочих братиях  вседумно  печется,
всякие  доходы  и  расходы  ведает,  мятежников  церковных   и   бесчинников
монастырских наказывает. Без игуменского благословения брат из монастыря  не
выходит; мирские люди к старцам в келии  не  ходят;  игумен  держит  у  себя
келейника-чернеца или двух, мирянина  держать  не  может;  молодым  людям  у
игумена и старцев не жить, слуг держать за монастырем. Епископы  доносили  о
состоянии монастырей митрополиту и великому князю;  до  нас  дошло  подобное
донесение новгородского  владыки,  замечательное  по  обращению  к  великому
князю: "Благородному  и  христолюбивому  и  вседержавному  царю  и  государю
великому князю, всея Руси самодержцу: занеже,  государь,  от  вышней  божией
десницы поставлен ты самодержцем и государем всея Русии, тебя, государя, бог
вместо себя избрал на земле и  на  свой  престол,  вознесши,  посадил,  тебе
поручил милость и живот  всего  великого  православия,  то  нам  следует  по
царскому твоему остроумию и богопреданной премудрости обращаться к тебе  как
государю и самодержцу царю". Архиепископу Макарию  большинство  новгородских
монастырей были обязаны введением общего жития; до него,  говорит  летопись,
общины были только в больших монастырях, а в прочих каждый монах жил особо в
своей келье и "был одержим всякими житейскими печалями"; в лучших монастырях
было чернецов по шести или по семи, а в других-по два и  по  три.  Но  когда
Макарий ввел общее житие, то братия начала умножаться: где было  прежде  два
или три монаха, там явилось их по 12 и 15; где прежде было шесть  или  семь,
там стало по 20, 30, 40.  Только  два  значительных  монастыря  в  Новгороде
отказались учредить у себя общину, и владыка сказал их  игумнам:  "По  делам
вашим мзду приимете от бога". Важно было также распоряжение  Макария  насчет
женских монастырей: он вывел из них игумнов и дал игуменей для благочиния. В
княжение Василия была перепись духовенства для взимания митрополичьей  дани:
митрополит Даниил приговорил с великим  князем  послать  во  всю  митрополию
детей боярских митрополичьих и велеть им переписать у всех церквей  приходы,
сколько у какой церкви в приходе детей боярских,  людей  их  и  крестьянских
вытей; которые церкви приходом скудны,  у  таких  священникам  полегчить,  а
которые окажутся приходом обильны, у тех на священников дани прибавить.
     При Василии видим более частые сношения с восточными церквами, чем  при
отце его: в 1515 году великий князь дал позволение  18  афонским  монастырям
присылать  в   Московское   государство   за   милостынею.   В   1518   году
константинопольский патриарх Феолипт присылал  в  Москву  за  милостынею;  в
послании он называет великого князя наивысшим и кротчайшим царем  и  великим
кралем всей православной земли  великой  Руси.  Потом  присылал  за  тем  же
александрийский патриарх Иоаким, из послания которого видим,  что  в  Москву
приходили с востока за милостынею не только монахи, но и монахини; приходили
иноки  Синайской  горы.  Касательно  вспомоществований,  доставлявшихся   от
русских  архиереев  бедствовавшим  собратиям  их  на  Востоке,  замечательна
грамота   тверского   епископа   Нила   к   Василью   Андреевичу   Коробову,
отправлявшемуся в Константинополь. Эта грамота содержит перечисление  вещей,
посылаемых Нилом патриарху византийскому  Пахомию;  из  нее  можем  получить
сведения о некоторых отраслях тогдашнего искусства  и  о  средствах  русских
владык того времени: "От Нила, владыки тверского, сыну и  господину  Василию
Андреевичу. Дать ся рухлядь государю моему и брату Пахомью,  патриарху:  три
деисусы, один большой деисус стоячей в десть  большой  бумаги,  резан  рыбей
зуб, над ним 16 праздников, резаны на Синопое (?), а  вверху  над  праздники
пророцы, резан рыбей же зуб; а другой деисус стоячей же и в  полдесть  резан
рыбей же зуб, а над ним резаны праздники  рыбей  же  зуб;  а  третий  деисус
стоячей же в четверть резан рыбей же зуб, а над ним резаны  праздники  рыбей
же зуб. Да икона в четверть на золоте писана мелким писмом, шестодневник, да
деисус на золоте, да икона бела мамонтова кость в  полладони,  а  резано  12
празников; да двои ризы комчаты, у одних ожерелье шиты празники  золотом  да
серебром, напреди стоит София в премудрости  и  назад  в  тылу  Преображенье
Спасово, а на правой стороне-вход в Иерусалим да Рождество  Христово,  а  на
левой стороне-Воскресение Христово да богоявление; да кружево ширина на  три
перста шито золотом, а сажено жемчугом мелким. Да патрахели, камка синя шита
золотом да серебром,  да  вверху  Спас,  да  под  тем  Пречистая,  да  Иоанн
Предтеча, а под ними Михаил, да Гавриил, да 12 апостолов; в трех местах шиты
по обе стороны, да святители также шиты в трех местах  по  обе  стороны.  Да
сорок соболей, да 5 соболей одинцов, да 740 горностаев, да рыбья зуба болших
15, а средних и менших рыбья зуба полпятадесять; да чара серебряна, а  тянет
в ней семь гривенок; да кубок гладкой  на  трех  яблоках  стати  серебрян  с
покрышкою, а тянет в нем 600 аспир атманских; да чарка же серебряна,  внутри
позолочена, а писана внутри волова голова; да 5 скатертей шитых,  да  шестая
скатерть ноугородская с ручники шита; да часы немецкие 24 часы с колоколом и
с гирями; да шуба соболья под черным бархатом, да 9 шуб бельи хребтовых,  да
8 шуб бельи черевьи, да 2 шубы бельи облячны, да  два  сатына-один  черн,  а
другой багров, да ширинок русских, да утиральников русских, да 120 гребений,
да 2000 белок деланых, да 440 хамяков, да 43 ножов рыбья зуба, пять гребеней
рыбья зуба с золотом резаны, на них звери; да 94  ножа  простых,  да  десять
юфтей, да десять  шапок  лисьих,  да  три  ставы  калужских,  да  три  ставы
тверских, да 20 пугвиц серебряных".
     В Западной Руси в 1511 году король  Сигизмунд  по  просьбе  митрополита
Иосифа и князя Константина Острожского  подтвердил  грамоты  предков  своих,
Витовта, Казимира и Александра, данные  русскому  духовенству  на  свободное
отправление  церковного  суда,  на  беспрепятственное  пользование  доходами
церковными. Избранием епископов, переводом их  из  одной  епархии  в  другую
распоряжался король: так, владимирский епископ Пафнутий  бил  челом  королю,
чтоб он назначил его епископом луцким, - король исполнил  его  просьбу,  тем
более что за  Пафнутия  просили  князь  Константин  Острожский  и  пан  Юрий
Радзивилл. Король же в 1511 году решил спор между двумя  епископами-полоцким
и владимирским, кому из них занимать высшее место. В 1522  году  били  челом
королю архимандрит Киево-Печерского монастыря, крылошане, застолпники и  вся
братия о восстановлении у них  общины,  которая  пала  вследствие  обнищания
монастыря после татарских нашествий, - король исполнил их просьбу. При  этом
они жаловались, что  по  смерти  архимандритов  воеводы  киевские  прибирают
монастырь к своим рукам и держат до тех пор, пока король не назначит  нового
архимандрита, берут себе не только имущество  покойного,  но  даже  книги  и
другие церковные вещи; король определил, что вперед, по смерти архимандрита,
старцы печерские берут имущество покойного  на  монастырь,  потом  вместе  с
князьями, панами и земянами земли Киевской выбирают  архимандрита  и  просят
короля  о  его  утверждении,  и  до  прихода  этого  утверждения   управляют
монастырем старцы; за это при каждом избрании архимандрита они  дают  королю
по пятидесяти золотых. Монахи били также челом, что киевские  воеводы  часто
приезжают в монастырь, архимандрит и старцы должны их угощать  и  дарить,  а
это им очень убыточно: король постановил,  что  воевода  может  приезжать  в
монастырь только раз или два в год, когда монахи сами  его  позовут,  причем
они его угощают, но даров никаких не дают. Король освободил также  монастыри
от обязанности давать подводы и кормы послам и гонцам  татарским.  В  случае
войны монастырь был обязан выставлять на  службу  десять  человек  конных  и
вооруженных.  Дошли  до  нас  также  королевские  грамоты  о   возобновлении
монастырей Межигорского и Златоверхого Михайловского, об установлении в  них
общин; король берет эти монастыри в свое ведение,  дает  им  право  выбирать
себе архимандритов. Монастыри продолжают владеть населенными землями.
     В 1509  году  киевский  митрополит  Иосиф  созвал  в  Вильне  собор  из
епископов, архимандритов и протопопов; собор прежде всего вооружился  против
тех, которые еще при жизни епископа уже подкупаются на его епископию и берут
ее, у короля без совета  и  воли  митрополита,  епископов,  князей  и  панов
православных.  Положено  ставить  в  священники  только   людей   достойных,
недостойного же не ставить, если даже и  король  будет  этого  требовать;  в
последнем случае все епископы с митрополитом идут к королю и  объявляют  ему
недостоинство его избранника. Положено не  принимать  священников  из  одной
епархии в другую без отпускной грамоты от епископа; не  допускать  неженатых
священников до священнодействия: если хотят священствовать, то пусть идут  в
монахи, в противном случае  причисляются  к  мирянам;  таким  образом,  и  в
Западной Руси последовали примеру Руси Восточной. Определено, что  князья  и
паны в своих владениях не  имеют  прав  отнимать  церкви  у  священника  без
объявления вины  его  епископу  и  без  соборного  суда  над  ним  по  этому
обвинению; если же князь или боярин отнимает у священника церковь без вины и
без ведома святительского, то епископ не ставит к церкви другого  священника
до тех пор, пока не будет оказана справедливость  первому.  Если  князь  или
боярин в своем имении будет держать церковь  без  священника  в  продолжение
трех месяцев, то епископ сам посылает  к  ней  священника.  Если  князь  или
боярин отнимет  что-нибудь  у  церкви  без  суда  митрополичьего,  то  будет
отлучен.  Если  священник   по   приказанию   князя   или   боярина   станет
священствовать без епископского благословения, то  будет  лишен  сана.  Если
король или кто-нибудь из  вельмож  пришлет  к  митрополиту  или  епископу  с
требованием нарушения хотя одной статьи, постановленной на соборе, то  никто
на это да не дерзает, но все должны съехаться к митрополиту  и  вместе  бить
челом  королю  и  стоять  непоколебимо  за  принятые  правила.   Ясно,   что
постановлениями этого  Виленского  собора  православное  духовенство  хотело
противодействовать вредному влиянию иноверных властей.
     Мы видели, что  в  Судебнике  отца  Василиева  было  постановлено:  без
дворского, и без старосты, и без лучших людей наместникам и волостелям  суда
не судить; мы видели также, что это постановление  было  внесено  и  великим
князем Василием в его уставные грамоты; под 1508  годом  летописец  говорит:
"Пожаловал государь великий князь: слыша, что в Великом Новгороде наместники
и тиуны их судят по мзде, велел своему дворецкому и дворцовым дьякам выбрать
из улицы лучших людей 46 человек и  привести  их  к  целованию;  с  тех  пор
поставили судить с наместниками старосту купецкого, а с  тиунами  определили
судить  целовальникам  по  четыре  на  каждый  месяц".   Отдаленные   лопари
жаловались, что ездят за ними приставы новгородских наместников, а  за  ними
ездят ябедники новгородские, человек по тридцати и больше, от  поруки  берут
рублей по 10 и больше, сроки  явиться  к  суду  назначают  в  деловую  пору.
Вследствие этой жалобы великий князь велел новгородским своим дьякам  беречь
лопарей от наместников; наместники и тиуны их  не  судят  лопарей,  судят  и
ведают их дьяки; подьячие, посылаемые дьяками к ним за  данью,  назначают  и
судный срок кому следует, этот срок-25 марта; подьячие медов и вин к  ним  с
собою не возят, сзывов не делают и от поруки и за  данью  лишков  не  берут.
Касательно  третейского  суда  от  описываемого   времени   дошла   до   нас
замечательная запись старца Иова, уполномоченного Солотчинским монастырем (в
Рязанской области), и Федора Замятнина, ведшего с монастырем спор о  сече  и
лесе. "Мы, - говорят Иов и Замятнин  в  записи,  -  в  том  лесу  меж  собою
зарядили третьих, детей боярских Кондырева и Кашкалдеева: быть им у  нас  на
той спорной сече в лесу, как мы им  побьем  челом.  Как  станем  мы  на  той
спорной сече и лесу с своими старожильцами, то  наши  третьи  спросят  наших
старожильцев по крестному целованью,  и  когда  старожильцы  укажут  третьим
межу, то третьи велят  старожильцам  бросить  жребий:  если  вынется  жребий
монастырских старожильцев, то им идти с иконой, и, где они  будут  указывать
межу, туда Замятнину идти с своими старожильцами копать ямы и грани  класть,
и  как  отведут,  то  нам  и  межа.  Если  же  вынется  жребий  замятнинских
старожильцев, то они идут с иконою  и  указывают  межу.  Третьих  нам  обоим
истцам слушать и если вместо двоих явится один третий, то слушать и одного".
В одном из актов, относящихся к  описываемому  времени,  находим  любопытный
случай  касательно  поля,  или  судебного  поединка;  перед  великокняжеским
нигкегородским писцом (переписчиком земель) тягался о земле Иван  Машков  со
старцем Павлом, уполномоченным  от  Печерского  монастыря;  но  обычаю,  обе
стороны  выставили  свидетелей-старожильцев:  Машков  выставил  троих  детей
боярских и троих великокняжеских крестьян: старец  Павел  выставил  шестерых
монастырских крестьян; последние потребовали поля с свидетелями Машкова,  но
трое детей боярских отвечали: "Мы с ними на поле биться не лезем, а поставят
против нас детей боярских, то мы  против  детей  боярских  на  поле  лезем";
крестьяне же согласились биться. Несмотря на то, судья решил дело  в  пользу
монастыря, потому что половина свидетелей  Машкова  отказалась  от  поля,  -
решение явно несправедливое, потому что дети боярские  отказались  биться  с
крестьянами, требуя равных себе противников-детей же  боярских.  От  времени
великого князя Василия дошли до  нас  две  любопытные  духовные:  одна-Ивана
Алферьева, в которой завещатель отказывает имущество  своему  сыну  и  внуку
поровну с условием, что ни тот, ни другой не может  без  обоюдного  согласия
располагать своим участком, ни продать, ни променять, ни в приданое,  ни  по
душе отдать, ни в аренду,  ни  в  наймы.  Вторая  духовная-Петра  Молечкина,
который,  не  имея  детей,   отказывает   свое   недвижимое   монастырям   и
родственникам, потом говорит: "Если после меня родится у моей жены  сын,  то
отчина моя вся сыну моему, с тем чтоб он роздал по моей душе  50  рублей  по
церквам; если ж родится  дочь,  то  ей  дать  80  рублей  из  моего  имения;
благословляю жену мою за ее  приданое  своими  вотчинными  землями  (следует
перечисление), которые она вольна променять, продать, по  душе  дать;  а  не
пойдет жена моя замуж, станет сидеть,  то  жить  ей  на  селе  Молечкине  до
смерти,  после  чего  оно  отходит   к   монастырям-Троицкому   и   Иосифову
Волоколамскому". По смерти завещателя великий князь  велел  сначала  вотчину
его взять на себя, а долги платить из казны, но потом велел  отдать  вотчину
жене покойного с обязательством платить долги и с правом продать эту вотчину
и по душе отдать. Касательно  понятий  о  наследстве  приведем  также  слова
великого  князя  Василия  Герберштейну;  Василий  требовал   от   Сигизмунда
литовского городов, которые принадлежали великой княгине Елене;  Герберштейн
возражал, что московский государь не имеет никакого  права  на  эти  города;
тогда Василий велел сказать ему: "Чаем, что и брату нашему  Максимилиану,  и
иным государем ведомо, что во многих государствах  тот  обычай  не  токмо  в
великих государех, но и в менших государех и в  молодых  людех  ив  правилех
святых отец писано: то идет по наследствию: будет у которого отрод, ино  тот
возьмет вотчину и казну, а не будет у которого отроду, ино взяти ближнему  в
роду". Это совершенно согласно с положением Судебника Иоанна III: "А которой
человек умрет без духовные грамоты и не будет у него сына, ино статок весь и
земли дочери, а не будет у него дочери, ино взяти ближнему от его рода".  Но
в завещании Молечкина мы видели, как пересиливали еще старинные понятия, что
дочь не наследница, а имеет право только на приданое  для  выхода  замуж,  и
Молечкин  дает  единственной  дочери  только  80  рублей.  Это  всего  лучше
объясняет нам статью Русской Правды о ненаследовании дочерей после смерда.
     В 1522 году на Виленском сейме король Сигизмунд объявил, что так как до
сих пор в Литве нет  никаких  письменных  статутов  и  суд  производится  по
обычаям и по произволу судей,  отчего  проистекают  частые  жалобы,  то  он,
король, вознамерился  изданием  общего  для  всех  статута  прекратить  этот
беспорядок. Статут был написан на русском языке, утвержден  в  1529  году  и
начал действовать с 1 генваря 1530 года. Он состоит из тринадцати отделов: в
первом отделе (о персоне господарской) повторяется давнее постановление, что
никто не наказывается по  заочному  обвинению  и  несправедливый  обвинитель
терпит то же самое наказание, какое готовил обвиненному.  Еще  в  1509  году
король приговорил с панами радами: если отец изменит, то имущество его  идет
на государя; захочет ли государь что дать детям изменника или не захочет-это
зависит от его милости. Если будет несколько братьев неразделившихся и  один
из них изменит, то теряет долю, которая  ему  приходилась,  в  остальном  же
имении волен государь, захочет ли оставить его во  владении  других  братьев
или нет; если же братья были разделены, то изменник теряет свою долю, другие
же братья удерживают свои. В статуте  говорится,  что  имущество  изменника,
родовое, выслуженное и купленное, - все идет на короля,  а  не  отдается  ни
детям, ни ближним; если отец уйдет в землю неприятельскую, оставив на родине
детей неотделенных, то имение идет на короля; отделенные же дети или  братья
изменника удерживают  свое  имущество,  если  будет  доказано,  что  они  не
участвовали  в  измене.  Составители  ложных  бумаг  и  печатей  королевских
сжигаются огнем. За  насилие  уряднику  королевскому,  при  отправлении  его
должности причиненное, - смертная казнь. Повторяется прежнее  постановление,
что родственники и слуги  преступника  не  терпят  никакого  наказания.  Все
подданные королевские без  различия  состояний  и  богатства  судятся  одним
судом.  Король,  находясь  в  Польше,  не  раздает  литовских  имений  и  не
подтверждает прежних пожалований; раздача  эта  и  подтверждение  происходят
тогда только, когда король находится в Литве  вместе  с  панами  радами,  на
общем сейме. В исках по имуществам полагается десятилетняя давность.  Второй
отдел заключает в себе постановления о земской обороне, третий-о  шляхетских
правах, четвертый-о семейных  отношениях.  Касательно  имущества  жен  и  их
состояния по смерти мужей развиваются древние положения, которые мы видим  в
обеих   половинах   Руси,   или   ограничиваются    вследствие    требований
государственного интереса. Если муж захочет жене  своей  записать  вено,  то
должен оценить все свое имущество и записать вено в третью  часть  цены,  за
приданое,  принесенное  женою  (противко  внесеня);  сравним  слова   нашего
Молечкина, который в своей духовной благословляет жену вотчинами  своими  за
ее приданое. Когда после этого муж умрет, оставит детей, а  жена  пойдет  за
другого мужа, то дети  могут  выкупить  у  нее  записанное  отцом  их  вено,
заплативши ей ту сумму денег, в какую оно было  оценено;  если  же  дети  не
захотят выкупать вена, будут дожидаться смерти матери  своей,  то  наследуют
после нее это вено, но обязаны по ее смерти отдать приданые ей деньги  тому,
кому она в духовной их откажет, вено же свое она не может  никому  отказать;
если детей не будет, то родственники мужа поступают точно так же. Муж  волен
отказать жене всю свою движимость (рухомыя речи), золото, серебро  и  проч.,
кроме оружия; из стад, рабов и скота может  отказать  только  третью  часть,
потому что это не считается движимым, но состоящим при имении. Кто,  выдавая
дочь замуж, хочет дать за нею деньги, тот прежде всего пусть смотрит, третья
часть зятнина имения стоит ли точно денег, которые он дает за дочерью;  если
не стоит, то пусть отец на эти деньги купит имение и даст его дочери.  Жена,
получившая от мужа вено, по смерти его не вступившая в другой брак,  имеющая
взрослых сыновей, пользуется только своим  веном,  а  сыновья  владеют  всем
имуществом отцовским, с которого отправляют земскую службу; но если жена  не
имеет вена, то пользуется ровною  частию  имущества  с  сыновьями;  если  же
пойдет  замуж,  то  часть  свою  должна  оставить  детям   и   без   всякого
вознаграждения.  Принимая  во   внимание   вред,   причиняемый   государству
бездетными вдовами, которые владеют всем имением мужей своих, тратят  его  в
ущерб мужним наследникам, и службы с  этих  имений  при  женском  управлении
отправляются  не  так,  как  следует,  король  постановил:  бездетная  вдова
получает только вено; если же вена не имеет, то  пользуется  третьею  частью
имущества до своей смерти или до замужества, в каковых случаях и эта  третья
часть переходит к родственникам мужа. Если муж, умирая, поручит детей  своих
и имущество кому-нибудь из своих приятелей, хотя бы чужому  человеку,  тогда
последний опекает детей и имущество, а жена умершего пользуется только своим
веном. Если же кто умрет, не поручивши детей своих никому, то жена заботится
о детях и управляет всем имуществом до  совершеннолетия  детей;  когда  дети
вырастут, то мать пользуется равною с ними частию имущества; если  же  будет
иметь одного сына, то ему уступает две части, а сама остается  при  третьей.
Если жена, будучи опекуншею  детей,  пойдет  замуж,  то  опека  переходит  к
родственникам  покойного  мужа.  Дурное   управление   имуществом   детским,
доказанное на суде, также лишает ее права  оставаться  опекуншею;  если  нет
родственников,  то  король  или  паны  назначают  чужого  доброго   человека
опекуном. Если родители, выдавши  одну  дочь  замуж,  умрут,  оставя  других
дочерей в девицах, то последние получают  точно  такое  же  приданое,  какое
получила сестра их; если родители в духовном завещании определили количество
приданого за дочерьми, то завещание имеет силу; если же  завещания  нет,  то
все имущество оценивается, и цена четвертой части его отдается дочерям; если
даже будет одна дочь при многих братьях, то она получает цену всей четвертой
части, и наоборот, если будет много сестер  при  одном  брате,  то  все  они
получают одну четвертую часть, разделивши  ее  поровну.  Подданная  Великого
княжества Литовского, вышедшая замуж в чужую землю, в Польшу или Мазовию, не
может наследовать недвижимого имущества  во  владениях  литовских.  Девушка,
вышедшая замуж без воли отцовской или материнской, лишается наследства, если
бы даже была одна дочь  у  отца:  имение  переходит  к  родственникам.  Если
девица-сирота, несовершеннолетняя,  выйдет  замуж  без  согласия  дядей  или
братьев,   то   лишается   имения   родительского;   если   бы   она    была
совершеннолетняя, а братья или дядья нарочно не позволяли ей выходить замуж,
то  она  должна  обратиться  с  жалобою  к  другим   родственникам   или   к
правительству, с  их  разрешения  выходит  замуж  и  не  теряет  своей  доли
имущества;  без  согласия  же  родственников   и   правительства,   хотя   и
совершеннолетняя выйдет  замуж,  лишается  своего  участка.  После  брата  в
отцовском имуществе наследуют только братья, в материнском же и сестра имеет
ровную с ними долю. За непочтительное обращение родители имеют право  лишать
детей наследства, но не иначе  как  давши  знать  об  этом  правительству  и
представив законные причины; отец, лишивший наследства  сына  и  не  имеющий
других детей, должен две части имущества оставить родным, а  третьего  может
распорядиться по произволу. Вдова, вышедшая замуж с веном от  первого  мужа,
от второго уже не может иметь вена, но по смерти его пользуется одинаковою с
детьми частию имущества; если же нет детей, тогда пользуется до смерти своей
третьею частию имущества. Король дает обещание  не  выдавать  вдов  и  девиц
насильно  замуж.  Пятый   отдел   статута   заключает   статьи   об   опеке:
ответственность  опекуна  определяется  согласно  с  древними   положениями,
которые встречаются в Русской Правде; в том же отделе говорится, что  всякий
может распоряжаться в завещании имением купленным  или  движимым;  не  могут
делать завещания несовершеннолетние, монахи, дети, от отцов  не  отделенные,
люди, в чужой власти  находящиеся,  преступники,  помешанные.  Здесь  важное
различие между Западною  и  Восточною  Русью,  ибо  в  последней  начиная  с
договора Олега с греками наследство по завещанию предшествует наследству  по
закону, последнее открывается только тогда, когда умерший не  оставит  после
себя завещания,  и  завещатель  в  своей  духовной  распоряжается  одинаково
произвольно имуществом наследственным и благоприобретенным. В  литовском  же
законодательстве мы видим, что можно было завещать только благоприобретенные
и движимые имущества. Думают, что все славяне, а по  примеру  их  и  литовцы
всегда отвергали завещания,  которые  явились  вследствие  влияния  римского
начала,  вследствие  влияния  канонического  права.  Но  положим,  что  даже
завещания и в Олеговом договоре могли явиться  вследствие  влияния  римского
начала, ибо говорится о руси, живущей  в  Империи,  служащей  у  императора;
почему же восточные славяне так легко уступили влиянию канонического  права,
а западные поддались ему с  таким  трудом?  По  нашему  мнению,  ограничение
завещания  у  западных  славян  и  в  Литве   явилось   вследствие   раннего
преобладания сословного и государственного интереса  над  личным  произволом
отца-завещателя, чего не было в Руси Московской. В шестом отделе говорится о
судопроизводстве: воевода, староста или державец королевский должен в  своем
повете выбрать двух земянинов, людей добрых и веры достойных, и привести  их
к присяге, и когда ему самому нельзя будет судить, то эти присяжные вместе с
его наместником судят по законам, данным всей земле. В суде никто  не  смеет
отказаться отвечать и требовать переноса дела к королю или к сейму; если  же
после решения дела которая-нибудь сторона чувствует себя обиженною, то может
требовать переноса дела на суд королевский или в отсутствие  короля  на  суд
сеймовый; паны радные для этого суда обязаны съезжаться в Вильну два раза  в
год. В седьмом отделе говорится о насилиях, причиненных шляхте: за наезд  на
дом с целью убийства виновный  казнится  смертью,  из  имения  его  платится
головщина ближним убитого, кроме пени, следующей в казну королевскую; если б
даже хозяин дома не был убит, спасся бегством, то наезжик казнится  смертию,
а за наезд платится из его имения. Если наезжик или помощник его будут убиты
обороняющимся хозяином, то последний не только не отвечает, но еще  получает
вознаграждение из имения убитого наезжика; таким  образом,  законодательство
XVI  века  твердо  держится  постановления  Русской  Правды.   За   насилие,
совершенное над  женщиною  или  девицею,  преступник  казнится  смертию,  но
обиженная может спасти ему жизнь, объявив желание выйти за  него  замуж;  за
убийство отца, матери, брата, сестры-смертная казнь;  за  разбой  на  дороге
также; за убийство шляхтича из имения преступника  платится  родным  убитого
сто коп грошей да в казну королевскую сто коп. Кто укрывает  преступников  и
помогает им, наказывается точно так же, как и  они  сами.  Отделы  осьмой  и
девятый говорят о решении споров  по  землевладению;  здесь,  между  прочим,
определено, что свидетелями не могут быть  ни  жиды,  ни  татары,  а  только
христиане исповедания латинского или греческого, но и  между  христианами  к
свидетельству допускаются только  те,  которые  исповедаются  и  приобщаются
каждый год и пользуются  хорошею  славою.  В  отделе  десятом  говорится  об
имуществах,  которые  в  долгах,  и  о  залогах.   В   отделе   одиннадцатом
определяется, что должно платить за убийство простых людей  и  за  раны,  им
нанесенные; здесь  же  постановлено,  что  жид  и  татарин  не  могут  иметь
рабов-христиан; но татары держат ту челядь, которая дана им вместе с дворами
от предков королевских; вольный человек ни за какое  преступление  не  может
быть обращен в рабство; если во  время  голода  господин  выгоняет  от  себя
челядь невольную, не желая  ее  кормить,  и  она  сама  себя  прокормит,  то
становится вольною; происхождение невольников  четвероякое:  1)  стародавнее
невольничество и происхождение от невольных родителей; 2) плен; 3) если  кто
будет выдан другому на смерть и  будет  просить  неволи  вместо  смерти;  4)
женитьба на невольной женщине и выход замуж за невольника. В  двенадцатом  и
тринадцатом отделах говорится о воровстве: если шляхтич в первый  раз  будет
обвинен в воровстве  без  поличного,  то  обвиненный  должен  очистить  себя
присягою; если будет обвинен в другой раз также без поличного, тогда присяга
одного его уже недостаточна; с ним вместе должны  присягнуть  два  шляхтича,
пользующиеся  доброю  славою;  при  третьем  обвинении  должны  присягать  с
обвиненным шесть шляхтичей; а при четвертом  обвинении  обвиненного  вешают.
Вора с поличным пытают три раза в один день, и если он с пытки не повинится,
то обвинитель должен заплатить ему за каждую муку по полтине грошей; если же
он умрет на пытке, не повинившись, то обвинитель платит за  него  головщину,
смотря по званию умершего; если обвиненный в силу чародейства  не  чувствует
мук  на  пытке,  то  обвинитель  присягает   и   получает   от   обвиненного
вознаграждение за покраденные вещи. Гораздо прежде  издания  статута  король
Сигизмунд с панами радами постановил о пересуде: если кто на ком  что-нибудь
ищет и не доищется, тот, на ком искали, не платит пересуда; но если  кто  на
ком ищет и доищется, то выигравший  дело  платит  пересуд:  от  рубля-десять
грошей, от десяти рублей-рубль грошей, от ста рублей -десять рублей грошей.
     Касательно народного права замечателен договор новгородских и псковских
наместников с ливонскими немцами в 1509 году; прежде,  сказано  в  договоре,
когда ехал новгородский посол к магистру, то  магистров  проводник  в  Нарве
брал с него  по  рублю;  точно  так  же  и  новгородский  проводник  брал  с
магистрова посла в Иван-городе по рублю; теперь этого рубля не брать с обеих
сторон, давать проводника безденежно; так же в Новгороде до сих пор брали  с
магистрова посла и в ливонских  городах  с  новгородского  посла  подворное;
вперед послам с обеих сторон давать подворье даром.  В  договоре  1521  года
определено: если будет тяжба у Новгорода с немцем в  каком-нибудь  ливонском
городе, то тут же дело решается, если предмет спора не выше  десяти  рублей;
если же иск больше чем в десяти рублях, то новгородца с немцем  в  ливонских
городах не судить, но отдать ответчика-новгородца на поруки или держать  под
стражею и дать знать об этом наместникам новгородским, которые положат срок,
когда обоим тяжущимся стать на съезде, на реке Нарове, на общем  острове;  к
этому сроку оба правительства высылают судей; так же поступать и в уголовных
случаях: немца в Новгороде, а новгородца в  Немецкой  земле  не  казнить,  а
ставить на съезде перед общими судьями. Если на общем суде присудят крестное
целованье, то целовать ответчику. В договоре  с  ганзейскими  городами  1514
года определено: потерпят новгородские купцы на море  какой-нибудь  вред  от
лихих людей и эти лихие люди будут из 70 городов ганзейских, то  70  городов
ищут лихих людей и, нашедши, казнят смертью,  а  товар  новгородский  отдают
новгородским купцам; если лихие  люди  будут  не  из  70  городов,  то  ищет
правительство новгородское; потерпит вред немецкий купец  на  земле  и  воде
новгородской, то наместники  новгородские  ищут  лихих  людей  и,  сыскавши,
казнят их смертию, а товары отдают купцам.  Услыхавши  о  таких  случаях,  о
разбоях, купцов новгородских не сажать в  тюрьму  в  семидесяти  городах,  а
немецких  купцов  не  сажать  в  тюрьму  в  новгородских  городах.   Положит
новгородец с немцем товар на одно судно и случится с этим  товаром  беда  на
море, то оставшимся товаром делиться новгородцу с немцем  без  хитрости,  по
крестному целованию; прибьет новгородское судно ветром  к  немецкому  берегу
или немецкое судно к новгородскому берегу, то суда эти, обыскав, отдавать на
обе стороны, а брать с них перейма от десяти рублей по рублю. В  переговорах
с императорским послом Герберштейном великий  князь  велел  высказать  такое
положение относительно безопасности послов: "В обычае меж великих  государей
послы ездят и дела меж их делают по сговору на обе стороны, а силы над  ними
никоторые не живет. От прародителей наших, и при отце нашем, и  при  нас  от
королей польских послы ездили и дела  великие  делывались  на  обе  стороны,
уговоря. Да как придет на добрый конец, и  они,  дела  сделав,  без  зацепки
прочь пойдут; а которые дела не придут на  доброе  согласие,  и  они  и,  не
сделав дела, прочь пойдут безо всякие ж зацепки". Но в отношении  к  татарам
это правило, как мы видели, не соблюдалось.
     Заметим некоторые случаи Василиева княжения,  которые  могут  дать  нам
понятие о нравах и обычаях времени. В летописях записаны подробно  церковные
торжества, в которых великий князь принимал самое деятельное  участие.  Так,
при  описании  отпуска  святых  икон  во  Владимир  после  их  возобновления
говорится, что великий князь праздновал тот день светло и радостно с  высшим
духовенством, князьями и боярами, пир устроил большой, милостыню священникам
и нищим роздал на город. В 1531 году  великий  князь  по  обещанию  построил
церковь Иоанна Предтечи на старом Ваганькове: сам первый начал работать,  за
ним плотники; церковь выстроили в один день и в тот же самый день  освятили;
великий князь присутствовал  с  семейством,  боярами  и  множеством  народа,
вероятно, Василий исполнил  этим  обет  свой,  данный  пред  рождением  сына
Иоанна. Освящение церкви в селе Коломенском  великий  князь  праздновал  три
дня, дарил митрополита и  братьев  своих.  В  памятниках  все  чаще  и  чаще
встречаются  известия  о  братчинах,  или  складчинных  пирах,   по   случаю
праздников. В своем месте было  замечено,  что  происхождение  этого  обычая
надобно искать во временах дохристианских. По  особым  условиям,  о  которых
будет речь ниже, братчины или братства в Юго-Западной  Руси  получили  после
особенное развитие и значение.
     В 1525 году судил суд великий князь Василий; тягались из  Юрьева  новой
слободки митрополичьи крестьяне, Климко Насонов  и  товарищи  его  с  людьми
Акинфа Чудинова-Козлом, Сухим, Хромым и другими; Климко жаловался: "Козел  с
товарищами загнали у нас с поля животину, четыре коровы да двадцать овец,  к
себе в деревню; и я, Климко, с товарищами приехали к тому Козлу бить  челом,
чтоб нам животину нашу отдали, но Козел  с  товарищами  начали  нас  бить  и
собаками травить; я, Климко,  с  двумя  товарищами  поутекали,  но  третьего
товарища, Добрынку Андреева, Козел и его товарищи убили до смерти и неведомо
где дели, а всего грабежу у Добрынки и с нашею  животиною  взяли  на  четыре
рубли и на  шестнадцать  алтын".  Ответчики  и  господин  их  Акинф  Чудинов
запирались и хотели с своей стороны обвинить истцов, но обвинений  своих  не
могли доказать,  почему  великий  князь  их  обвинил  и  велел  на  Козле  с
товарищами взыскать 4 рубли 16 алтын да за Добрынкину убитую  голову  четыре
рубли, да за долг, который остался на Добрынке, и судебные убытки  и  отдать
Климку с товарищами. -  В  1513  году  великий  князь  дал  такой  приказ  в
Белозерские волости старостам, десяцким и всем крестьянам: "Били  мне  челом
старцы Ниловой пустыни, чтоб мне велеть их беречь от воров и от разбойников:
и вы бы их берегли от лихих людей, от воров и от разбойников, накрепко, чтоб
им не было обиды ни от какого человека. А который старец начнет жить у них в
их пустыне бесчинно, не по их уставу, и я им велел того старца выслать  вон;
а не послушает их старец, от них вои не пойдет по моему приказу, и велят вам
старцы того чернеца выслать вон, вы бы его выкинули вон, чтоб у них не жил".
- Из жития св. Даниила Переяславского узнаем, что на дороге между Москвою  и
Переяславлем происходили сильные разбои, разбойничал какой-то Симон Воронов.
     По смерти известного псковского дьяка Мисюря Мунехина нашли в его казне
тетради, в которых было записано, кому что  на  Москве  дал-боярам,  дьякам,
детям боярским; все это великий князь велел взыскать на  себя;  родственники
Мисюря были вызваны в Москву, любимый подьячий его, Артюша Псковитин, был на
пытке.
     Со времен великого князя Василия начинается ряд  подробнейших  описаний
Московского   государства,   принадлежащих   иностранным   путешественникам,
преимущественно  послам;  этот  ряд  открывается  знаменитыми  комментариями
Герберштейна.  По  иностранным  известиям,  браки  у   жителей   Московского
государства устраивались родителями жениха и невесты;  молодые  люди  высших
сословий обыкновенно до самого брака не видывали невест  своих,  потому  что
для женщин высших сословий считалось  делом  приличия  вести  затворническую
жизнь.  Очень   редко   посещали   они   церкви,   еще   реже   показывались
гостям-мужчинам, разве только старикам, которых нельзя  было  подозревать  в
излишней  любезности.  Впрочем,  в  известные  праздничные  дни  позволялось
женщинам и девушкам собираться на луга, качаться на качелях,  петь  песни  с
прихлопыванием в ладоши. Здесь нас останавливает известие, что женщины очень
редко ходили в церковь; если принимать это известие, то оно объяснится  тем,
что почти у каждого  сколько-нибудь  богатого  человека  была  своя  домовая
церковь, вследствие чего знатные женщины  действительно  могли  очень  редко
ездить на богомолье в соборные,  монастырские  и  другими  всеми  посещаемые
церкви. Герберштейн  первый  пустил  в  ход  рассказ,  что  русские  женщины
упрекали в холодности мужей, если те их не били; то же самое говорит он и  о
слугах, которые думали, что господа сердятся, если не бьют  их.  Герберштейн
жалуется также на лень и спесь значительнейших людей, не умевших при этом  в
известных случаях поддерживать собственное достоинство.  Будучи  умеренны  в
пище, они не были умеренны в питье. Богатые люди вели жизнь сидячую;  ходить
пешком считалось неприличным.
     Знатные люди имели  многочисленную  служню  из  рабов  и  свободных.  И
свободный служитель проводил  обыкновенно  всю  жизнь  у  одного  господина,
потому что если он оставит последнего против его желания, то никто другой не
возьмет его; но и господин, дурно обращающийся с хорошим слугою, приобретает
дурную славу, и никто из свободных людей не пойдет к нему в услужение. Перед
смертию господа обыкновенно отпускают рабов на волю; но  те,  освободившись,
тотчас закабаливаются в холопство другим господам, взявши с них деньги. Отец
может закабалить своего сына; если последний получит свободу, то отец  может
закабалить его в другой, третий и четвертый раз, после  же  четвертого  раза
кабалить не может. Казнить смертию как свободных, так  и  несвободных  людей
может один великий князь. Случаи смертной казни вообще бывали редки, ибо  за
воровство редко казнили смертию, даже за убийство редко, если только оно  не
было совершено для грабежа; употреблялись пытки-битье  по  пятам,  обливание
холодною водою, вколачивание деревянных гвоздей под  пятки.  Взятки  были  в
явном употреблении. Герберштейн жалуется  на  хитрости  жителей  Московского
государства в торговле, на их страсть торговаться, тянуть  дело  и  особенно
обвиняет в этом жителей собственно Московской области,  хваля  псковичей  за
противоположный обычай. Он оставил  описание  боев,  которыми  в  его  время
потешались молодые люди в  Москве:  на  обширной  площади  сходились  они  и
начинали  биться  на  кулачки,   стараясь   ударять   противника   в   самые
чувствительные места, так что часто выносили мертвых из толпы. В праздничные
дни рабочее народонаселение, отслушав обедню, возвращалось к  своим  обычным
занятиям, потому что простому народу запрещено  употребление  пива  и  меда,
исключая самых главных праздников-Светлого воскресенья, Рождества  Христова,
Троицына дня и некоторых других.
     Герберштейн оставил нам описание русской одежды XVI века, в которой нам
легко узнать кафтан, подпоясанный под живот кушаком, красные короткие сапоги
не доходили до колен. Из русских памятников довольно подробное  перечисление
одежд и украшений женских и мужских находим в духовном  завещании  удельного
князя  Димитрия  Ивановича:  накапки  женские,  саженные  жемчугом,  запушье
подволочное сажено  жемчугом  на  бели  на  камке  червчатой,  саженье  шубы
женской, сажено жемчугом с  дробницею  на  бели,  монисто  золотое,  цаты  с
яхонтами и жемчугом, чело  кичное  с  тем  же  украшением,  переперы  кичные
серебряные золоченые, ожерелье на цках золотых,  серьги,  жиковины  женские-
все это, украшенное жемчугом  и  каменьями  дорогими,  монисто  с  крестами,
иконами и пронизками, запонки с переперами, чичаки золотые; мужское  саженое
платье: ментени атласные с кружевом, а кружево  сажено  жемчугом,  однорядки
скорлатные,  колпаки-столбуны  с  жемчугом,   чоботы,   саженные   жемчугом.
Упоминаются также в духовной сосуды  золоченые  через  грань,  на  крышах  у
которых были разные изображения: у одного -городок, у  другого-птица;  кубки
золоченые и незолоченые с пупышами, травами и достокановым делом,  сосуды  в
виде вола, лодки, петуха, рога, чары, ковши  с  литыми  зверями  и  узорами,
мисы, блюда, блюдо лебяжье, блюдо гусиное, рассольники, горчишники,  тарели,
ложки,  ставцы,  солонки,  перечницы,  уксусницы,  сковороды  золоченые.  Из
завещаний можно иметь  понятие  только  об  одежде  и  столовом  серебре,  в
описании кончины  Василиевой  упоминается  о  креслах,  на  которых  больной
великий князь сидел подле постели.
     Мы видели вещи, поименованные в завещании княжеском; теперь взглянем на
завещание богатого купца, на вещи, которые в нем поименованы:  "Благословляю
дочь свою Ульяну иконою Благовещения на золоте да другою иконою складною  12
праздников, серебром обложенною; да  Ульяне  же  даю  торлоп  куний,  летник
камчатный,  шубку  зеленую,  ожерелье  бобровое   наметное,   летник   новый
мухояровый червчатый, летник изуфряный, кортел хребтовый белый. Другую дочь,
Анну,  благословляю  тремя  иконами  на  золоте;  даю  ей   лахань   медную,
рукомойник, три  котла  поваренных,  куб  винный  с  трубою.  Меньшую  дочь,
Прасковью, благословляю пятью образами на  золоте.  Даю  всем  трем  дочерям
своим восемь оловянников и кружек и мушором, да оловянничек медный, да судки
столовые оловянные, да четыре сковородки медные белые; теще своей  дал  шубу
кунью ветхую; дочерям-шубу кунью, шубу белью, однорядку лазоревую брюкишную,
охабень багровый, два ларца, коробью новгородскую, 9 блюд оловянных,  четыре
шандана  железных  стенных   да   два   шандана   стоячих   медных;   дочери
Прасковье-котел медный пивной; дочери Анне - чарку серебряную, и цена  чарке
два рубля". Герберштейн оставил нам краткое описание домов, которые, по  его
словам, имели обширные и высокие сени, но  низкие  двери,  так  что  входить
нужно  было,  непременно  нагнувшись.  В  каждой  комнате  в  переднем  углу
находились изображения святых, или писаные, или литые.
     В Западной Руси начальство препятствовало церковному суду,  укрывая  от
него преступников, и  тем  вредило  нравственности.  Назначенный  митрополит
Иосиф жаловался  королю,  что  многие  из  русских  людей  живут  незаконно,
женятся, не венчаясь, детей крестить не хотят, на исповедь не ходят, а когда
он посылает за ними слуг своих, то войты, бурмистры, радцы, мещане не выдают
их на суд; король разослал грамоту, чтоб вперед этого не  было.  В  уставных
грамотах державцам и тиунам жмудских волостей король говорит, что  подданным
его в  этих  волостях  урядники  причиняют  великие  неправды  и  непомерные
тяжести, так что многие люди с земель своих прочь разошлись и земель  пустых
много осталось. Относительно обычаев в Западной Руси  дошла  до  нас  запись
(лист) знаменитого гетмана литовского, князя Константина Острожского, данная
пред  вступлением  его  во  второй  брак  с  княжною  Александрою   Слуцкою.
Принужденный отложить свадьбу по причине похода к Минску,  князь  Константин
обязывается вступить в брак немедленно по возвращении с королевской  службы,
если только тому не воспрепятствуют болезнь или новое назначение от  короля.
Родственники невесты обязаны дать за нею наличными деньгами  тысячу  золотых
червонных венгерских  да  приданое,  приличное  ее  знатному  происхождению,
стоящее не менее трех тысяч коп грошей литовской монеты. Князь Константин  с
своей стороны обязывается,  взявши  деньги,  записать  жене  вено  на  своих
отчинах, которыми прежде записания этого вена не может распоряжаться-другому
записывать их, продавать, дарить; вено должно состоять из третьей части всех
вотчин княжеских.  Детей  от  второго  брака  князь  Константин  обязывается
держать так же, как и сына от первого-Илью:  по  смерти  отца  они  получают
равную  долю  наследства  с  этим  старшим  братом.  При   исполнении   этих
обязательств сторона неисполнившая обязана заплатить  8  тысяч  коп  грошей:
4000-другой стороне и 4000-королю.
     Литература продолжала быть по преимуществу церковною, а мы уже  видели,
какие вопросы занимали русскую церковь в княжение  Василия,  видели  главных
деятелей при решении этих вопросов и  труды  их.  В  1508  году  преставился
знаменитый  отшельник  Нил  Сорский,  поднявший  при  Иоанне  III  вопрос  о
монастырских имениях. Постриженник  Кириллова  Белозерского  монастыря,  Нил
провел несколько лет на Афонской горе и  в  монастырях  константинопольских,
изучил здесь творения св. отцов пустынных, руководствующие к  созерцательной
жизни, и, возвратившись в отечество, старался ввести эту жизнь среди русских
иноков; предание Нила ученикам дошло до нас; выпишем из него несколько мест,
из которых ясно будет видно направление учителя.
     "Сие же от св. отец опасне предано есть нам, - говорит Нил, - яко да от
праведных трудов своего рукоделия и работы, дневную  пищу  и  прочие  нужные
потребы себе приобретаем. Делати же дела подобает под кровом  бывающая.  Аще
ли же не удовлимся в потребах наших  от  делания  своего,  то  взимати  мало
милостыни от христолюбцев, нужная,  а  не  излишняя.  Стяжания  же,  яже  по
насилию от чужих трудов собираема, вносити отнюдь несть нам на пользу.  Како
бо можем сохранити заповеди господни, сия имеюще: хотя7щему с тобою судитися
и одежду твою взяти, отдаждь ему и срачицу, и прочая елико таковая, страстни
суще и немощни; но должны есмы, яко яд смертоносен, стревати и  отгоняти.  В
купли же потреб наших и  продаянии  рукоделий  подобает  не  отщетевати  (не
убытчить) брата, паче же самим тщету приимати. Излишняя же не  подобает  нам
имети. А еже просящим  даяти  и  заемлющих  не  отвращати,  сие  на  лукавых
повелено есть, глаголет великий Василий. Не имея излише нужные  потребы,  не
должен есть таковый даяния даяти;  и  аще  речет:  не  имам,  несть  солгал,
глаголет великий Варсонофий. Явлен бо есть инок он, иже не подлежит  творити
милостыню; той бо откровенным лицем может рещи: се мы оставихом вся и в след
тебе идохом. Пишет же св. Исаак: нестяжание  вышши  есть  таковых  подаяний.
Сосуды златы и серебряны и самые священные не подобает нам имети, такожде  и
прочая украшения излишняя, но точию потребная церкви приносити. - Наипаче во
время молитвы подобает подвизатися поставити ум глух и нем, якоже  рече  Нил
Синайский, и имети сердце безмолствующе от всякого  помысла,  аще  и  отнюдь
благ является, глаголет Исихий Иерусалимский.  И  понеже  речено  есть,  яко
благим помыслом  последующе,  лукавии  входят  в  нас:  того  ради  подобает
понуждатися молчати мыслию и от мнящихся помысл десных,  и  зрети  присно  в
глубину сердечную, и глаголати: господи Иисусе Христе, сыне  божий,  помилуй
мя. И тако глаголи прилежно, аще стоя, или седя, или лежа,  и  ум  в  сердце
затворяя, и дыхание держа, елико мощно, да не часто дышеши,  якоже  глаголет
Симеон, новый богослов. А еже рекоша сии  святии  держати  дыхание,  еже  не
часто дыхати, и искус вскоре научит, яко зело пользует к собранию умному.  О
сущих в предъуспеянии и доспевших в просвещение рече (св. Григорий  Синаит):
сиа не требуют глаголати псалмы, но молчание и неоскудную молитву и видение.
Святый же Исаак о сицевых высочайшая пиша, поведает  тако:  егда  бывает  им
неизреченная иная радость, и молитву от уст отсецает,  престанут  бо  тогда,
рече, уста и язык и сердце, иже помыслом хранитель, и ум, чувством  кормчий,
и мысль, скоролетящая птица и бесстудная; и не к тому имать  мысль  молитву,
ни движение, ни самовластие, но постановлением наставляется силою иною, а не
наставляет, и пленением содержится в час оный, и бывает в непостижных вещех,
иде же не весть".
     Не раз упоминали мы о великокняжеском дьяке  Мисюре  Мунехине,  который
долгое время заведовал делами Пскова. Как все Лучшие,  грамотные  люди  того
времени, Мунехин питал сильную склонность к монастырской жизни; в 40 верстах
от Пскова, на немецком рубеже, отыскал он убогий, никем не знаемый монастырь
Печерский, стал о нем заботиться,  ездить  туда  по  праздникам  со  многими
людьми и кормить братию, распространил, обстроил монастырь,  который  с  тех
пор, по словам летописца, стал славен не только на Руси, но и в  Латыне,  т.
е. в Немецкой земле, до самого моря Варяжского. К этому-то Мисюрю  обращался
со своими любопытными посланиями Филофей, инок Елизарова монастыря; в  одном
из них Филофей касается вопросов, которые особенно занимали тогда  грамотных
людей. Мы видели, что и Максим Грек должен был вооружиться  против  веры  во
влияние звезд; Филофей вооружается против того же: звезды,  говорит  он,  не
имеют влияния на судьбу мира и людей; если бог сотворил злые дни и часы,  то
за что же злые люди будут подвержены мучению? Не виноваты они, что  родились
в злые часы; надобно уповать на вседающаго бога, а звезды не  помогут  ни  в
чем, ни придадут, ни отнимут; Филофей утверждает  также,  что  нет  разности
считать годы от сотворения  мира  или  от  Рождества  Христова;  вооружается
против латинов; наконец касается значения Московского государства: два  Рима
пали, третий есть Москва, четвертому не  быть.  Другое  послание  Филофея  к
Мисюрю касается мер, которые умный дьяк  употреблял  против  распространения
моровой язвы, а именно: он загораживал дороги, печатал  дома,  мертвые  тела
приказывал хоронить в отдалении от города.
     Владыки  по-прежнему  поучали,  народ;   летописец,   описывая   приезд
архиепископа Макария в Новгород, говорит: "Просветившись  силою  божиею,  он
начал беседовать к пароду повестями многими, и все  чудились,  как  от  бога
дана была ему мудрость в божественном писании, так что все разумели, что  он
говорил". Митрополит Даниил в послании к одному епископу определяет,  в  чем
должно было состоять пастырское поучение: "Не о себе  учити  или  от  своего
разума составляти что, но от свидетельства божественных  писаний".  Впрочем,
по свидетельству иностранцев, проповедь не  была  в  употреблении;  причиною
тому было опасение, чтоб проповедник не сказал чего-нибудь еретического.  Об
этом свидетельствует и приведенное наставление митрополита Даниила,  который
в собственных поучениях остается верен предложенному правилу:  поучения  эти
обыкновенно наполнены выписками  из  сочинений  св.  отцов.  Зная  отношения
Даниила, как осифлянина, к Вассиану Косому, мы  не  удивимся,  встретивши  в
одном поучении  митрополита  увещание  к  правительству  действовать  против
еретиков: "Подобает божиим слугам  многое  попечение  иметь  о  божественных
законах и соблюдати род человеческий невредимо от волков душепагубных  и  не
давати воли людям,  зло  творящим.  Осуждаются  воры,  разбойники  и  другие
злодеи; казнят людей, поправших и оплевавших образ земного царя; тем большею
ненавистию  должно  возненавидеть  хулящих  сына  божия,  бога  и  пречистую
богородицу. Блюдись от волков, блюдись от псов, блюдись от  свиней,  блюдись
от злых делателей, блюдись, да не разобьют и не съедят стада Христова, о чем
не малый дашь ответ на страшном суде Христове. Блюдись, чтоб, угождая людям,
не погубить себя и  других".  Любопытны  в  поучениях  Даниила  указания  на
некоторые  обычаи  времени,  например:  "Великий  подвиг  творишь,   угождая
блудницам,  платье  переменяешь,  сапоги  у  тебя  яркого  красного   цвета,
чрезвычайно узкие, так что сильно жмут ноги, блистаешь, скачешь, ржешь,  как
жеребец, волосы не только бритвою вместе с телом сбриваешь, но и  щипцами  с
корнем исторгаешь, позавидовавши женщинам, мужеское  свое  лицо  на  женское
претворяешь, моешься, румянишься, душишься, как женщина... Какая тебе  нужда
носить сапоги, шелком шитые, перстни на пальцы надевать? Какая  тебе  выгода
тратить время над птицами? Какая нужда множество псов иметь?  Какая  похвала
на позорища ходить? Мы не только носим шитые  шелком  сапоги,  но  даже  под
рубашкою, где никто не видит, некоторые носят  дорогие  пояса  с  золотом  и
серебром".



    С.М.Соловьев.
    История России с древнейших времен. Том 6


     Publisher: Oleg E. Kolesnikov
     Origin: http://www.magister.msk.ru/library/history/history1.htm


ГЛАВА ПЕРВАЯ
     ПРАВЛЕНИЕ ВЕЛИКОЙ КНЯГИНИ ЕЛЕНЫ

     Право Елены на правление. - Смуты. - Заключение удельного князя Юрия. -
Торжество Телепнева-Оболенского и заключение Глинского. - Бегство вельмож  в
Литву. - Бегство удельного князя Андрея из Старицы, приезд его  в  Москву  и
заключение. - Война литовская, переговоры и перемирие. -  Дела  крымские.  -
Происки  Бельского  в  Константинополе.  -  Вмешательство  Гиреев   в   дела
казанские. - Мирный договор с Швециею и сношения с другими государствами.  -
Построение городов; вызов поселенцев из-за границы. - Меры против поддельных
и резаных денег. - Дети  боярские,  живущие  в  Думе.  -  Онежская  уставная
грамота;     грамота     владимирским     бобровникам.     -      Могущество
Телепнева-Оболенского. - Смерть Елены.

     Уже в Русской Правде находим, что по смерти отца опека над  малолетними
детьми, распоряжение имуществом их принадлежат матери; не говоря  о  древней
Ольге, в  позднейшее  время  мы  видели  важное  значение  матери  семейства
княжеского, ее влияние на дела не только  при  малолетних,  но  даже  и  при
возрастных сыновьях; следовательно, по смерти Василия опека  над  малолетним
Иоанном и управление великим княжеством, естественно,  принадлежали  великой
княгине  -  вдове  Елене.  Это  делалось  по  обычаю,   всеми   признанному,
подразумевавшемуся, и потому в  подробном  описании  кончины  Василия  среди
подробных известий о последних словах его и распоряжениях не говорится прямо
о том, чтоб великий  князь  назначил  жену  свою  правительницею;  говорится
только,  что  трем  приближенным  лицам  -  Михаилу  Юрьеву,  князю  Михаилу
Глинскому и Шигоне - Василий приказал о великой княгине Елене,  как  ей  без
него быть, как к ней боярам ходить. Последние слова о боярском  хождении  мы
должны принимать как прямо относящиеся к правительственному значению  Елены,
должны видеть здесь хождение с  докладами.  В  одной  летописи  говорится  о
возведении малолетнего Иоанна на  престол  таким  образом:  начали  государя
ставить  на  великое  княжение  в  соборной  церкви   Пречистыя   богородицы
митрополит Даниил и весь причет церковный, князья, бояре и все  православное
христианство; благословил его митрополит крестом и сказал  громким  голосом:
"Бог  благословляет  тебя,  государь,   князь   великий   Иван   Васильевич,
владимирский,  московский,  новгородский,  псковский,  тверской,   югорский,
пермский, болгарский, смоленский и иных земель многих, царь и государь  всея
Руси! Добр здоров будь на великом княжении, на столе  отца  своего".  Новому
государю пропели многолетие, и пошли к нему князья  и  бояре,  понесли  дары
многие; после этого отправили по всем городам  детей  боярских  приводить  к
присяге жителей городских и сельских.
     Умирающий Василий имел много причин беспокоиться о  судьбе  малолетнего
сына: при малютке осталось двое дядей, которые хотя отказались от прав своих
на старшинство, однако могли при первом удобном случае, отговорясь невольною
присягою, возобновить старые  притязания;  эти  притязания  тем  более  были
опасны, что вельможи, потомки князей, также толковали о старых правах  своих
и тяготились новым порядком вещей, введенным при Василии и отце его. "Вы бы,
братья мои, князь Юрий и князь Андрей, стояли крепко в своем слове,  на  чем
мы крест целовали", - говорил  умирающий  братьям;  боярам  он  счел  нужным
напомнить о происхождении своем от Владимира киевского, напомнить, что он  и
сын его - прирожденные государи;  Василий  знал,  что  в  случае  усобицы  и
торжества братьев должны повториться те же явления,  какие  происходили  при
деде его, Василии Темном, что тогда малюткам - детям его нельзя ждать пощады
от  победителя;  и  вот  он  обращается  к  человеку,  по  близкому  родству
обязанному  и  по  способностям  могущему  блюсти   за   сохранением   семьи
великокняжеской: "А ты бы, князь Михайло Глинский, за моего  сына,  великого
князя Ивана, за мою великую княгиню Елену и за моего сына, князя Юрья, кровь
свою пролил и тело свое на раздробление дал".
     Опасения умирающего сбылись: тотчас после  похорон  Василия  вдове  его
донесли  уже  о  крамоле.  Летописцы  оставили  нам  об  этом  деле   разные
свидетельства: по одним, двое князей Шуйских, Иван и Андрей Михайловичи, еще
при великом князе Василии отъезжали к удельному князю Юрию; Василий отправил
к  брату  с  требованием  их  выдачи,  и  тот  беспрекословно  исполнил  это
требование; Василий велел  оковать  отъезжиков  и  разослать  их  по  разным
городам;  но  великая  княгиня  Елена,  ставши   правительницею,   приказала
освободить их  по  ходатайству  митрополита  и  бояр.  Первым  делом  Андрея
Шуйского по возвращении в Москву была новая крамола: он начал  подговаривать
князя Бориса Горбатого к отъезду, объявил, что князь Юрий зовет его, Андрея,
к себе и он хочет к нему  ехать.  "Поедем  со  мною  вместе,  -  говорил  он
Горбатому, - а здесь служить - ничего не выслужишь: князь великий еще молод,
и слухи носятся о князе Юрии; если князь Юрий сядет на государстве, а  мы  к
нему раньше других отъедем, то мы  у  него  этим  выслужимся".  Горбатый  не
только  сам  не  согласился  отъехать,  но  и  Шуйскому  отсоветовал;  тогда
последний,  видя  неудачу  и  опасаясь  последствий  своей  откровенности  с
Горбатым, решился предупредить его: явился к великой княгине и объявил,  что
князь Борис зовет его отъехать к князю Юрию, который также присылал и к нему
с приглашением; но правда открылась, и князя  Шуйского  посадили  опять  под
стражу. При этом бояре сказали правительнице, что надобно схватить  и  князя
Юрия; Елена отвечала им: "Как будет лучше, так и делайте".  Бояре  сочли  за
лучшее отделаться заблаговременно от удельного князя, и Юрий вместе с своими
боярами посажен был  под  стражу  в  той  самой  палате,  где  прежде  сидел
племянник его, несчастный Димитрий, внук Иоанна III.
     По второму известию, князь Юрий прислал дьяка своего, Третьяка Тишкова,
к князю Андрею Шуйскому звать его к себе на службу.  Шуйский  сказал  дьяку:
"Князь ваш вчера крест целовал великому князю, клялся добра  ему  хотеть,  а
теперь от него людей зовет!" Третьяк  отвечал  на  это:  "Князя  Юрия  бояре
приводили заперши к целованию, а сами ему за великого князя присяги не дали:
так что это за целование? Это невольное целование!" Андрей Шуйский сказал об
этом князю Горбатому, последний сказал боярам, а бояре  -  великой  княгине.
Елена отвечала им: "Вчера вы крест целовали сыну моему на  том,  что  будете
ему служить и во всем добра хотеть; так вы по тому и делайте: если  является
зло, то не давайте ему усилиться". И по приказанию великой княгини Юрий  был
захвачен.
     Какое же из этих двух известий мы  должны  предпочесть?  Автор  первого
старается оправдать князя Юрия и  обвинить  во  всем  бояр  и  князя  Андрея
Шуйского; по его словам, "дьявол вложил мысль недобрую: только  не  схватить
князя Юрия Ивановича, то великого  князя  государству  крепку  быть  нельзя,
потому что государь молод, а  Юрий  совершенный  человек  и  людей  приучить
умеет; как люди к нему пойдут, то он станет под великим  князем  подыскивать
государства. Дьявол вложил эту мысль, зная, что если  князь  Юрий  не  будет
схвачен, то не так совершится воля  его  (дьявола)  в  граблении,  продажах,
убийствах". Последние слова показывают нам, что  известие  составлено  в  то
время,  когда  уже  бояре  возбудили  против   себя   всеобщее   негодование
граблениями,  продажами  и  убийствами.  Когда  бояре,  по  словам  того  же
известия, еще только думали, как сказать  великой  княгине  о  необходимости
схватить Юрия, дьявол, видя, что мысль его  хочет  сбыться,  вошел  в  князя
Шуйского и побудил его, злодея, замыслить отъезд; у князя Юрия  и  на  мысли
этого не было, потому что он крест целовал  великому  князю:  как  было  ему
изменить? Князь Андрей Шуйский одинпомышлял зло.  Многие  рассказывали,  что
дети боярские и даже  бояре  говорили  князю  Юрию,  чтоб  ехал  поскорей  в
Дмитров: "Поедешь в Дмитров, то на тебя никто и  посмотреть  не  посмеет;  а
будешь здесь жить, то уже ходят слухи, что тебя  непременно  схватят".  Юрий
отвечал им: "Приехал я к государю, великому князю Василию,  а  государь,  по
грехам, болен; я ему целовал крест, да и сыну его, великому князю Ивану: так
как же мне  крестное  целование  преступить?  Я  готов  на  своей  правде  и
умереть!" Автор известия мог быть убежден в невинности  князя  Юрия,  но,  к
сожалению, он не приводит ясных доказательств  этой  невинности;  что  князь
Юрий крест целовал - это еще не доказательство, ибо и Андрей  Шуйский  также
крест целовал; рассказы многих об ответе Юрия своим боярам и детям  боярским
также не  имеют  сильной  убедительности.  Второе  известие  имеет  за  себя
обстоятельность рассказа: автор его знает, кого именно князь Юрий присылал к
Андрею Шуйскому - дьяка Третьяка Тишкова; знает, чем дьяк оправдывал  своего
князя в нарушении присяги. Против этого известия приводят то обстоятельство,
что Андрей Шуйский действительно  был  признан  виновным  и  содержался  под
стражею до самой смерти Елены;  но  из  второго  известия  нельзя  нисколько
заключать о невинности  Шуйского;  первое  его  возражение  насчет  недавней
присяги Юрия нисколько еще не ведет  к  заключению,  что  он  после  не  мог
согласиться с доводом Тишкова, не убедился в выгоде отъехать к князю Юрию  и
не обратился с тем же предложением к  Горбатому;  в  этом  отношении  второе
известие нисколько не противоречит первому: имея в  виду  только  рассказать
причину заключения князя  Юрия,  оно  опускает  подробности,  относящиеся  к
другому лицу. Но в приведенных известиях есть еще одно  обстоятельство:  оба
полагают взятие Юрия под стражу 11 декабря; но  во  втором  известии  Андрей
Шуйский возражает дьяку Тишкову: "Ваш  князь  вчера  крест  целовал";  Елена
говорит боярам: "Вчера вы крест целовали сыну моему"; но мы знаем,  что  это
крестоцелование происходило немедленно по смерти Василия, т. е.  не  позднее
утра 4 числа (Василий умер вечером с 3 на 4 число), и,  следовательно,  Юрий
присылал к Шуйскому или Шуйский стал подговаривать Горбатого, и  дело  дошло
до Елены 5 числа; как же в такое короткое время Елена успела  отдать  приказ
освободить князей Шуйских, содержавшихся по разным  городам,  и  они  успели
приехать в Москву, где, побыв мало,  как  говорит  первое  известие,  Андрей
затеял новый отъезд? Если мы даже предположим  неверность  второго  известия
относительно 5 числа,  то  и  тут  останется  сомнительным  рассказ  первого
известия, что Андрей Шуйский находился с братом  в  заточении  и  только  по
смерти Василия получил свободу: в такое короткое время, от 4  числа  до  11,
Елена успела простить Шуйских, гонец с  известием  об  этом  прощении  успел
съездить в тот город, где был заточен князь Андрей, тогда как  мы  не  имеем
никакого права полагать, что он был  заточен  в  ближний  от  Москвы  город,
Андрей успел собраться и возвратиться  в  Москву,  где,  побыв  мало,  успел
завести крамолу!
     По той же самой причине, т. е.  по  краткости  времени,  протекшего  от
смерти Василия до заключения Юрия, нельзя думать, чтоб донос известного  нам
Яганова относился к замыслам князя Юрия в то время, когда еще последний  был
на свободе;  гораздо  вероятнее,  что  Яганов  донес  на  дмитровских  детей
боярских князя Юрия,  объявил,  что  они  жалеют  о  своем  князе,  порицают
московское правительство и т. п.; вот как он рассказывает  о  своем  деле  в
челобитной:  "Приказал  ко  мне  князя  Юрия  Ивановича  сын  боярский  Яков
Мещеринов, который прежде некоторыми делами отцу твоему,  государь,  служил,
чтоб я ехал к нему в деревню для некоторого твоего государева дела; я сказал
об этом Ивану Юрьевичу Шигоне, и Шигона мне отвечал: ступай к Якову, и  если
у него какое-нибудь дело  государево  поновилось,  то  ты  вместе  с  Яковом
пораньше приезжай в Москву: я об нем и об его службе представлю государю.  Я
приехал к Якову, и, что он мне сказал, я тотчас послал  об  этом  грамоту  с
моим человеком к князю Михаилу (Глинскому) и  к  Шигоне,  а  сам  остался  у
Якова, чтоб доведаться полных вестей о деле. Иван Шигона  моего  человека  к
нам отпустил с приказом ехать нам в Москву, а ты, государь, прислал за  нами
своих детей боярских и  велел  нас  к  Москве  взять.  Здесь,  перед  твоими
боярами, Яков то дело с меня снял, что он мне сказывал, а слышал, говорит, у
княж Юрьевых детей боярских; а которые речи Яков мне сказывал о  дмитровских
делах, тех речей список я подал твоим боярам; Яков и те речи с меня снял.  А
что я слышал у тех же детей боярских  на  попойке  жестокую  речь  с  Яковом
вместе и мы ту речь сказали твоим боярам, того я  не  знаю,  спьяна  ли  они
говорили или вздурясь: мне в ту пору уши свои не смолою было забить".  Донос
оказался ложным, и Яганова заключили в оковы; это наказание за ложный  донос
показывает нам, что правительство не было расположено верить  всякому  слуху
относительно удельных князей и что если  оно  решилось  заключить  Юрия,  то
имело на то основания.
     Из  челобитной  Яганова  видно,  кто  были  самые   доверенные,   самые
влиятельные люди при дворе в первое время по смерти Василия; то  были  князь
Михаил Глинский и Шигона Поджогин: к ним двоим обращался Яганов с известиями
о государевых делах. Таким образом, Глинский и в Москве достиг почти  такого
же положения, какое имел в Литве при Александре; но скоро явился ему опасный
соперник - то был князь Иван Овчина-Телепнев-Оболенский, умевший  приобресть
особенное  расположение  великой  княгини,  сблизившейся  с  ним,  вероятно,
посредством  сестры  его  Аграфены   Челядниной,   мамки   великого   князя.
Оболенскому и Глинскому стало тесно друг  с  другом,  и  Елена  должна  была
выбирать между ними; она выбрала Оболенского. Глинский был  обвинен  в  том,
что захотел держать государство вместе с  единомышленником  своим,  Михаилом
Семеновичем  Воронцовым;  это  обвинение  понятно  для  нас,   ибо   прежняя
деятельность Глинского обличала в нем человека,  не  умевшего  умерять  свое
честолюбие и выбирать средства для достижения своих целей;  мы  имеем  право
смотреть  на  борьбу  его  с  Оболенским  как  на   следствие   честолюбивых
стремлений, а не нравственных побуждений только, но для современников  нужно
было еще другое обвинение: и Глинского в  Москве  обвиняли  в  том,  что  он
отравил великого князя Василия,  точно  так  как  в  Литве  обвиняли  его  в
отравлении великого князя Александра; оба обвинения явно  несправедливы;  но
мог ли жаловаться на них Глинский, мог ли оправдываться в  них  убийца  пана
Заберезинского? Что же касается до соумышленника  Глинского,  Воронцова,  то
это тот самый вельможа, с которым  великий  князь  Василий  помирился  перед
смертию.
     В августе 1534 года был схвачен Глинский и посажен в той самой  палате,
где прежде сидел при Василии; он скоро  умер.  В  том  же  августе,  но  еще
прежде, двое людей из самых знатных  родов:  князь  Семен  Бельский  и  Иван
Ляцкий - последний из рода Кошкиных - убежали в Литву; за  соумышленничество
с ними правительница велела схватить брата Семенова, князя Ивана  Федоровича
Бельского, и князя Ивана Михайловича Воротынского с  детьми,  князя  Дмитрия
Бельского  не  тронули,  и  это  обстоятельство   отнимает   у   нас   право
предполагать, что Иван Бельский и Воротынский были схвачены  без  основания.
Бегство  Семена   Бельского   и   Ляцкого,   заключение   Ивана   Бельского,
Воротынского, Глинского и Воронцова,  случившиеся  в  одно  время,  в  одном
месяце,  могут  навести  на  мысль,  что  все  это  было  следствием  общего
негодования вельмож на  Елену  и  ее  любимца  Оболенского,  -  негодования,
которого мы увидим сильные следы. В первые минуты по смерти  Василия,  когда
правление твердого государя сменилось правлением слабой женщины, каждый  при
этой смене видел возможность для осуществления своих честолюбивых  замыслов,
и потому все охотно согласились на скорые и решительные меры против замыслов
удельного князя Юрия; но когда по прошествии  некоторого  времени  отношения
определились,  когда   увидали   Телепнева-Оболенского   облеченным   полною
доверенностию правительницы, занимающим первое место  в  управлении,  когда,
следовательно,  многие  обманулись  в  своих   честолюбивых   надеждах,   то
негодование и обнаружилось.
     При заключении князя Юрия источники выставляют на первый план бояр,  на
решение которых Елена отдала это дело; при заключении второго дяди Иоаннова,
князя  Андрея  Ивановича,  мы  видим  действующими  саму   Елену   и   князя
Телепнева-Оболенского.  Князь  Андрей  не   был   нисколько   заподозрен   в
соумышленничестве с братом своим Юрием и спокойно жил в Москве до сорочин по
великом князе Василии;  но,  собравшись  после  этого  ехать  в  удел,  стал
припрашивать у Елены городов к своей отчине; в городах ему отказали, а  дали
по обыкновению на память о покойном шубы, кубки, копей, иноходцев в  седлах.
Андрей уехал с неудовольствием в Старицу; нашлись люди, которые передали  об
этом неудовольствии в Москву; нашлись также люди,  которые  сказали  Андрею,
что в Москве хотят его схватить.  Елена  отправила  в  Старицу  князя  Ивана
Васильевича Шуйского и дьяка Меньшого Путятина внушить Андрею, что это  слух
ложный. Андрей не удовольствовался этим, но требовал  от  Елены  письменного
удостоверения и, получив его, приехал  в  Москву  для  личных  объяснений  с
правительницею, причем митрополит Даниил был  посредником;  Андрей  начал  с
того, что до него дошел слух,  будто  великий  князь  и  она,  Елена,  хотят
положить на него опалу; Елена отвечала: "Нам про тебя  также  слух  доходит,
что ты на нас сердишься; и ты б в своей правде стоял крепко, а  лихих  людей
не слушал, да объявил бы нам, что это за люди, чтоб вперед между нами ничего
дурного не было". Князь Андрей не назвал никого, сказал, что ему так  самому
показалось. Елена повторила ему, что она ничего против него  не  имеет.  Как
видно, в это время взята была с Андрея запись, в которой он клялся исполнить
договор, заключенный им прежде с племянником, обязался не  утаивать  ничего,
что ни услышит о великом князе и его матери  от  брата  своего,  от  князей,
бояр, дьяков великокняжеских или  от  своих  бояр  и  дьяков,  ссорщиков  не
слушать и объявлять о их речах великому  князю  и  его  матери.  Эта  запись
особенно замечательна том, что в  ней  впервые  встречаем  ограничение  или,
лучше сказать, уничтожение права удельных князей принимать к  себе  служивых
князей, бояр и слуг вольных, права, как мы видели, нарушавшегося при отце  и
деде Иоанна, но не перестававшего вноситься  в  договоры  великих  князей  с
удельными; Андрей обязался не принимать князей, бояр, дьяков, детей боярских
и никого другого, если они отъедут от великого князя на  его  лихо.  Но  при
всяком почти отъезде предполагалось неудовольствие  отъехавшего,  ибо  какие
выгоды могли заставить  отъехать  от  великого  князя  к  удельному?  Почему
великий князь мог знать, что боярин отъехал к дяде на его лихо или нет?  При
всяком  отъезде  он  мог  подозревать,  что  на  лихо,  и  требовать  выдачи
отъехавшего.
     По возвращении из Москвы  в  Старицу  Андрей  подозрения  и  страха  не
отложил и продолжал сердиться на Елену, зачем не  прибавила  городов  к  его
уделу. В Москву опять начали доносить, что Андрей сбирается  бежать.  Елена,
по свидетельству летописи, не поверила этим доносам и послала  звать  Андрея
на совет по случаю войны казанской; Андрей отвечал, что не может приехать по
причине болезни, и просил прислать  лекаря.  Правительница  послала  к  нему
известного нам Феофила, который,  возвратившись,  донес  ей,  что  у  Андрея
болезнь легкая, говорит, что на стегне болячка, а лежит  на  постели.  Тогда
Еленою овладело подозрение: почему Андрей не приехал на совет о важном  деле
казанском? Она послала опять к Андрею осведомиться о его здоровье,  а  между
тем велела тайно разузнать, нет ли какого о нем слуха и почему он  в  Москву
не поехал. Посланные донесли, что  у  старицкого  князя  есть  лишние  люди,
которых обыкновенно у него не бывает, и эти люди говорить ничего  не  смеют;
но по словам других людей, Андреи затем притворился больным,  что  не  смеет
ехать в Москву, Елена послала вторично звать его в Москву, и вторично та  же
отговорка болезнию; послали в третий раз с требованием непременно приехать в
каком бы ни было положении. С ответом Андрей отправил в Москву князя  Федора
Пронского, и этот ответ дошел до нас; здесь дядя государев, удельный  князь,
называет себя холопом великого князя; несмотря, однако, на  такой  униженный
тон, удельный князь  не  может  удержаться,  чтоб  не  напомнить  племяннику
старины, он велит сказать ему: "Ты,  государь,  приказал  к  нам  с  великим
запрещением, чтоб нам непременно у тебя быть, как ни  есть;  нам,  государь,
скорбь и кручина большая, что ты не веришь нашей болезни и за нами посылаешь
неотложно; а прежде, государь, того не бывало, чтоб нас к вам, государям, на
носилках волочили. И я от болезни и от беды, с кручины отбыл  ума  и  мысли.
Так ты бы, государь, пожаловал,  показал  милость,  согрел  сердце  и  живот
холопу своему своим жалованьем, чтобы холопу  твоему  вперед  было  можно  и
надежно твоим жалованьем быть бесскорбно и без кручины, как тебе бог положит
на сердце".
     Но не успел еще Пронский доехать до Москвы, как один из детей  боярских
Андреевых,  князь  Голубой-Ростовский,   тайно   ночью   прислал   к   князю
Телепневу-Оболенскому с вестию,  что  князь  Андрей  непременно  побежит  из
своего удела на другой день. Тогда Елена отправила к  Андрею  трех  духовных
особ: крутицкого владыку, симоновского архимандрита и  спасского  протопопа,
которые должны были сказать удельному князю от имени митрополита:  "Слух  до
нас  дошел,  что  ты  хочешь  оставить  благословение  отца  своего,   гробы
родительские, святое  отечество,  жалованье  и  береженье  государя  своего,
великого князя Василия и сына его; я благословляю тебя и молю жить вместе  с
государем своим и соблюдать присягу без всякой хитрости; да  ехал  бы  ты  к
государю и к государыне без всякого сомнения,  и  мы  тебя  благословляем  и
берем на свои  руки".  В  случае  если  Андрей  не  послушает  митрополичьих
увещаний, посланные должны были наложить на него  проклятие.  Не  полагаясь,
однако,  на  действительность  церковных  увещаний   и   угроз,   московское
правительство выслало к Волоку сильные полки под  начальством  двоих  князей
Оболенских - князя Никиты Хромого и князя Ивана Овчины-Телепнева. Посланника
Андреева, князя Пронского, перехватили на дороге; но в то  время  как  брали
Пронского, одному из его провожатых, сыну боярскому Сатину, удалось убежать;
он прискакал в Старицу и  объявил  своему  князю,  что  Пронский  схвачен  и
великокняжеские войска идут схватить самого его,  Андрея;  с  Волока  пришли
вести, что московские полки уже тут. Тогда Андрей не стал более медлить и  2
мая 1537 года выехал из Старицы. Неизвестно, имел  ли  он  прежде  намерение
броситься к Новгороду и поднять здесь недовольных: смотря по характеру  всех
действий Андрея, должно думать, что это намерение завести  непосредственную,
открытую борьбу с племянником в самых областях Московского государства  было
слишком  смело  для  него;  по  всем  вероятностям,  единственным  средством
спасения в крайности представлялось для него бегство в Литву. Но теперь, при
известии, что московские полки уже находятся в Волоке с целию  отрезать  ему
дорогу к юго-западу, к  литовским  границам,  Андрею  не  оставалось  ничего
более, как двинуться прямо на север, в новгородские области, причем он велел
писать грамоты к помещикам, детям  боярским  и  в  погосты:  "Князь  великий
молод, держат государство бояре,  и  вам  у  кого  служить?  Я  же  вас  рад
жаловать".  Многие  помещики  из  погостов  действительно  приехали  к  нему
служить, но зато в собственных полках Андреевых открылась измена: с третьего
стану, на Цне, побежало несколько  детей  боярских;  одного  из  них  успели
перехватить и привели  к  князю,  который  отдал  его  под  присмотр  своему
дворянину Каше; Каша велел связать руки и ноги перебежчику, посадить  его  в
озеро в одной сорочке, выставя только голову на берег, чтоб не  захлебнулся,
и таким образом пытал, кто еще хотел бежать с ним вместе. Перебежчик  назвал
так много соумышленников, что князь Андрей велел потушить дело,  потому  что
нельзя же было их всех перевешать, как говорит  летописец.  Зато  редкою  по
тогдашним  отношениям  верностию  отличился  воевода  Андреев,  князь   Юрий
Оболенский: еще прежде, заподозрив старицкого князя во враждебных замыслах и
желая ослабить его, Елена потребовала, чтоб он послал  на  Коломну  воеводу,
князя Юрия Оболенского, с большим отрядом детей боярских. Узнавши о  бегстве
своего князя, Оболенский, по выражению летописца,  начал  богу  молиться  и,
утаясь от воевод великокняжеских, выехал из Коломны, перевезся  через  Волгу
под Дегулиным, потопил суда, чтоб не достались преследователям, и соединился
с Андреем на речке Березне,  не  доезжая  немного  Едровского  яма.  В  пяти
верстах от Заячьего яма, в Тухоле, настиг Андрея  другой  Оболенский,  князь
Иван Овчина-Телепнев, товарищ которого, князь Никита,  отправился  укреплять
Новгород. Здесь известия начинают разногласить, потому  что  одни  летописцы
держали сторону московского правительства, другие - сторону удельного князя.
По московским известиям, когда оба войска выстроились для бою, князь  Андрей
не захотел сражаться, завел переговоры с князем Оболенским,  обещал  бросить
оружие, если тот даст ему клятву, что великий князь и Елена не схватят его и
большой опалы на него не положат. Оболенский, не обославшись с  Еленою,  дал
Андрею требуемую клятву и вместе с ним отправился в Москву; но Елена сделала
ему строгий выговор, зачем без ее приказания дал клятву князю Андрею, велела
схватить последнего и заключить в оковы, чтоб вперед такой смуты и  волнения
не было, ибо многие  люди  московские  поколебались.  По  другим  известиям,
Оболенские получили в Москве от правительницы наказ звать князя Андрея, чтоб
шел в Москву, а князь великий его пожалует и вотчин ему придаст. При встрече
с московскими войсками князь Андрей хотел биться, но Оболенский первый  стал
посылать к нему с предложениями, чтоб  не  проливал  крови,  и  с  обещанием
свободного возвращения в отчину;  Андрей  приехал  в  Москву  в  четверг,  а
схвачен был в субботу, следовательно, с ведома или без ведома  правительницы
Оболенский дал клятву, в Москве не  вдруг  решились  ее  нарушить.  Одинакой
участи с Андреем подверглась жена его и сын  Владимир.  Бояре  его  -  князь
Пронский, двое Оболенских, Иван и Юрий Андреевичи Пенинские, князь Палецкий,
также князья и дети боярские, которые были в избе у Андрея и его думу знали,
- были пытаны, казнены торговою казнию и заключены в оковы; тридцать человек
помещиков новгородских, которые передались на сторону Андрея,  были  биты  в
Москве  кнутом  и  потом  повешены  по  новгородской  дороге,  в   известнoм
расстоянии друг от друга, вплоть до  Новгорода.  Андрей  не  болеe  полугода
прожил в неволе.
     Должно  было  ожидать,  что  смутами  и   неудовольствиями   во   время
малолетства московского великого князя прежде всего захотят  воспользоваться
в Литве. Мы видели, что здесь ошиблись в расчетах на смуты при восшествии на
престол Василия и должны были закрепить за сыном Иоанна III  не  только  все
приобретения последнего, но даже уступить Смоленск. Срок перемирия  исходил,
и престарелому Сигизмунду вовсе не хотелось начинать войны с  Василием;  его
паы радные, по обычаю,  отправили  посланника  Клиновского  к  двоим  боярам
московским - князю Дмитрию Федоровичу Бельскому и Михаилу Юрьевичу Захарьину
- с просьбою уговорить великого князя прежде истечения перемирия отправить к
королю великих послов для заключения вечного мира или нового перемирия; если
же великий князь не согласится отправить послов своих  к  королю,  то  пусть
пришлет в Литву гонца с опасною грамотою на послов королевских, как  исстари
водилось. Клиновский не застал уже в живых Василия,  и  новое  правительство
распорядилось, чтоб бояре отправили к  панам  своего  посланника  с  опасною
грамотою на больших послов литовских. В то  же  самое  время  новый  великий
князь отправил к Сигизмунду сына боярского Заболоцкого с извещением о смерти
отцовой и о своем восшествии на престол. Заболоцкому дан был, между  прочим,
такой наказ: "Если спросят про великого князя братьев, князя  Юрия  и  князя
Андрея Ивановичей, где теперь князь Юрий и князь Андрей, то отвечать:  князь
Андрей Иванович на Москве у государя, а князь Юрий Иванович государю  нашему
тотчас по смерти отца его  начал  делать  великие  неправды  через  крестное
целование, и государь наш на него опалу свою положил, велел его  заключить".
Заболоцкому велено было проведать: королю в Вильне долго ли быть,  и  послов
своих к великому князю хочет он отправить  или  не  хочет?  В  Москве  имели
причины беспокоиться насчет  решения  последнего  вопроса,  ибо  известие  о
смерти Василия и  восшествии  малолетнего  сына  его,  обещавшем  внутренние
беспокойства и слабость правительства, возбудило надежды короля и его  Рады,
и вместо того, чтоб  прислать  своих  великих  послов  по  опасной  грамоте,
Сигизмунд прислал свою опасную грамоту на послов московских,  велев  сказать
Заболоцкому: "Хочу быть с великим князем в братстве и приязни точно так  же,
как отец наш, Казимир  король,  был  с  дедом  его,  великим  князем  Иваном
Васильевичем. И если он на этих условиях захочет быть с нами  в  братстве  и
приязни, то пусть шлет к нам своих великих послов, да чтоб не медлил". То же
самое и паны радные отвечали боярам московским.
     Великому князю опасная королевская грамота не полюбилась, потому что он
к королю об ней не приказывал и послов своих, к королю отправлять не  хотел.
Перемирие истекло, сношения прекратились, и  летом  1534  года  гетман  Юрий
Радзивилл вместе  с  татарами  опустошил  окрестности  Чернигова,  Новгорода
Северского, Радогоща, Стародуба,  Брянска.  Королю  доносит,  что  в  Москве
господствует сильное несогласие между боярами и несколько раз едва  дело  не
доходило между ними до ножей; во  Пскове  нет  войска,  одни  только  купцы,
переведенные из Москвы,  да  черные  люди-псковичи;  но  черные  люди  часто
сходятся на вече; наместники и дьяки это им запрещают, не зная, что они  там
думают. Всего важнее был для короля приезд таких знатных беглецов, как князь
Семен Бельский и Иван Ляцкий; королю писали, что если он хорошо примет  этих
беглецов, то многие московские князья и знатные дети боярские  последуют  их
примеру; Сигизмунд послушался и богато наградил Бельского и Ляцкого.  Осенью
гетман  Радзивилл  отрядил  в  Северскую  страну  киевского  воеводу  Андрея
Немировича и конюшего дворного Василья Чижа; они сожгли Радогощ, но с уроном
должны были отступить от Стародуба и Чернигова; такую ж неудачу  потерпел  и
князь Александр Вишневецкий под Смоленском.
     Встречая сопротивление под городами,  литовские  воеводы  не  встречали
московских полков в поле. В Москве боялись крымского хана больше, чем Литвы,
и рать стояла под Серпуховом; кроме того,  мешали  сбору  и  движению  войск
внутренние смуты, бегство Семена Бельского и Ляцкого, опала Ивана Бельского,
Воротынского, Глинского. Только в  сентябре,  как  видно,  правительственные
отношения  определились  окончательно  и  явилась  возможность   действовать
решительнее. Не ранее конца  октября  московская  рать  двинулась  в  Литву:
большой полк вели князья Михайло Горбатый-Суздальский и  Никита  Оболенский;
передовой полк - боярин конюший, князь Иван  Овчина-Телепнев-Оболенский;  из
Новгорода вел полки князь Борис Горбатый для соединения с князем Михаилом. В
свою очередь московские войска не встретили  теперь  королевских  в  поле  и
безнаказанно опустошили области литовские, не дошедши только 50 или 40 верст
до Вильны; с другой стороны, князь Федор Овчина-Телепнев-Оболенский ходил из
Стародуба до самого Новгорода литовского.
     На другой год, узнавши о сильных приготовлениях  короля  к  походу,  из
Москвы  выступила  рать:  большой  полк  под   начальством   князя   Василья
Васильевича Шуйского  и  передовой  -  опять  под  начальством  князя  Ивана
Телепнева-Оболенского. Эта рать имела целью добыть Мстиславль,  а  с  другой
стороны, дворецкий новгородский Бутурлин с псковичами должен  был  поставить
город  в  Литовской  земле,  на  озере  Себеже.  Но  литовское  войско   под
начальством гетмана Юрия Радзивилла, Андрея  Немировича,  польского  гетмана
Тарновского  и  московского  беглеца  Семена  Бельского  вторглось  опять  в
Северскую область, взяло Гомель без сопротивления и осадило Стародуб;  здесь
воевода князь Федор Телепнев-Оболенский оборонялся мужественно,  но  литовцы
тайно подвели подкоп, взорвали город, и воевода со многими людьми взят был в
плен, причем погибло 13000 человек  жителей;  Почеп  был  покинут  и  сожжен
самими  русскими.  Литовские  воеводы  удовольствовались  взятием  Гомеля  и
Стародуба, не пошли дальше; у них было много наемных  иностранных  ратников,
пушкарей, пищальников и подкопщиков; у московских воевод  не  было  подобных
мастеров, и потому они, сожегши посад Мстиславский, не  могли  взять  самого
города  и  удовольствовались  опустошением  окрестностей;   Бутурлин   успел
построить и укрепить новый город -  Себеж.  В  начале  1536  года  литовский
воевода Андрей Немирович явился под ним; но пушки его действовали плохо,  не
причинили никакого вреда городу, били своих, а под конец осажденные  сделали
вылазку и нанесли сильное поражение литовцам, под которыми подломился лед на
озере. После этого успеха московские воеводы ходили воевать Литовскую  землю
под Любеч, сожгли посад Витебска, много  волостей  и  сел  повоевали,  много
людей в плен побрали, много богатства у литовских людей взяли и пришли домой
все целы  и  здоровы.  Кроме  Себежа  построены  были  на  литовском  рубеже
Заволочье в  Ржевском  и  Велиж  в  Торопецком  уездах;  Стародуб  и  Почеп,
покинутые литовцами, были возобновлены.
     Не такой войны ждали в Литве,  где  надеялись  на  внутренние  смуты  и
совершенное бессилие правительства в малолетство сына  Василиева.  Сигизмунд
обманулся в своих расчетах точно так же, как обманулся брат его Александр по
смерти Иоанна III, и хотел прекратить бесполезную  борьбу.  Еще  в  сентябре
1535 года приехал  в  Москву  к  князю  Ивану  Телепневу-Оболенскому  Андрей
Горбатый, человек брата его, князя Федора, находившегося в литовском  плену;
Горбатый объявил, что гетман Юрий Радзивилл говорил  ему  о  желании  короля
быть в мире и братстве с великим князем и поручил ему  говорить  об  этом  в
Москве всем боярам и дьякам; что то же самое говорили  ему  и  другие  паны.
Бояре приговорили,  что  надобно  Горбатого  отпустить  к  князю  Федору,  к
которому князь Иван пошлет свою грамоту. В этой грамоте Оболенский  писал  к
брату, что, как ему хорошо известно, война начата не с  московской  стороны,
что великий князь посылал к королю Тимофея Заболоцкого для мира и  братства,
а король с ним нашему государю прислал ответ жестокий и затем  вместо  посла
отправил рать свою на государеву землю. А государь наш,  как  есть  истинный
христианский государь, и прежде не хотел  и  теперь  не  хочет,  чтоб  кровь
христианская лилась, а бусурманская рука высилась; хочет наш государь  того,
чтоб христианство в тишине и покое было. Так если король желает  того  же  и
пришлет к нашему  государю,  то  пересылками  между  государей  добрые  дела
становятся.
     Прошло четыре месяца. В начале февраля 1536 года в Москву дали знать из
Смоленска, что к князю Оболенскому идет посол от гетмана Радзивилла, человек
его Гайка. Посол подал опасную грамоту королевскую  для  проезда  московских
послов в Литву, а в грамоте к Оболенскому  Радзивилл  писал,  будто  пленник
князь Федор Овчина-Оболенский бил челом, чтобы паны ходатайствовали у короля
о мире, и король по их ходатайству  посылает  теперь  опасную  грамоту.  Эта
опасная  грамота  опять  не  понравилась  в  Думе   великокняжеской;   здесь
рассуждали: "Пишут на князя Федора, что им князь Федор бьет челом;  а  князь
Федор у них в руках,  что  хотят,  то  на  него  пишут";  приговорили,  чтоб
Оболенский послал к Радзивиллу вместе с его человеком своего человека с  гра
мотою, написал бы, что князю Федору бить челом непригоже; приговорили  также
послать по прежним обычаям свою опасную грамоту на королевских послов; князю
же Оболенскому потому нужно было послать  своего  человека,  чтобы  дело  не
порвалось.
     В тот самый день, как Оболенский отпустил Гайку из  Москвы,  именно  27
февраля, литовские войска потерпели поражение под Себежом. В Литве понимали,
что это событие не заставит московское  правительство  исполнить  требование
короля и отправить своих послов в Литву, и потому придумали  новое  средство
согласить требования обеих сторон. В мае  Радзивилл  прислал  к  Оболенскому
новую грамоту, в которой писал: "Ты пишешь,  чтобы  наш  господарь  отправил
своих послов к вашему господарю; но рассудите сами, кому приличнее отправить
своих послов - нашему ли господарю, который в таких  преклонных  летах,  или
вашему, который так еще молод? Прилично вашему господарю послать  к  нашему,
как к отцу своему. Но если б ваш господарь и отправил своих послов к  нашему
господарю, давши им полный наказ и запретивши выступать из  него,  то  может
легко  случиться,  что  наш  господарь  не  примет  этих  условий  и   послы
возвратятся, ничего не сделавши; то же самое может  случиться,  если  и  наш
господарь пришлет к вам в Москву своих послов. Для избежания этого посоветуй
с братьею своею, князьями и боярами,  господарю  своему,  чтоб  он  отправил
послов своих великих на границы, давши им  полномочие;  а  король  пошлет  с
своей стороны также великих послов с полномочием, так  чтоб,  не  заключивши
мира или перемирия, они не могли разъехаться".
     Но это средство не помогло, особенно  после  себежского  дела;  великий
князь говорил с матерью своею и с боярами, что отправлять  к  королю  послов
своих ему непригоже: прежде отец его никогда не посылывал; и  на  съезд  ему
послов своих отправить также непригоже; много о том бывало речей от  папы  и
от цезаря, чтоб послам быть  на  съезде,  и  князь  великий  Василий  всегда
отговаривал. С этим решением Оболенский опять  отправил  человека  своего  к
Радзивиллу; в грамоте своей он дал ему знать, что государи в сношениях своих
друг с  другом  должны  поддерживать  достоинство  государств  своих,  а  не
считаться летами: "Ведомо вам гораздо, что с божиею  волею  от  прародителей
своих государи наши государства свои держат; отец государя  нашего,  великий
государь Василий, был на государствах отца своего и на своих; теперь сын его
на тех же государствах деда и отца своего; государь  наш  теперь  в  молодых
летах, а милостию божиею государствами своими в совершенных летах. А что  ты
писал о съезде посольском на границах, то это  кто-нибудь,  не  желая  между
государями доброго согласия, такие  новизны  выдумывает;  от  предков  наших
государей повелось, что от королей к ним послы ходили и дела у них делали".
     Король сделал еще шаг вперед: в июлe месяце прислал уже прямо от себя к
Иоанну кревского наместника  Никодима  Техановского  с  прежним  требованием
присылки великих послов в Литву и с опасною грамотою на них. В Думе  решили:
Никодима отпустить, а к королю послать сына боярского доброго, для того чтоб
с королем дела не порвать; а не послать к королю человека, то вперед задрать
о мире будет тяжело. И отправили в Литву сына боярского Хлуденева с  опасною
грамотою на королевских послов. Хлуденев возвратился уже в ноябре и объявил,
что к Рождеству будут в Москву великие литовские послы - полоцкий воевода Ян
Юрьевич Глебович с товарищами; Хлуденев сказывал также, что по дороге  честь
ему была велика, кормы давали вдоволь и чтили  его.  Ян  Глебович  явился  к
назначенному сроку, и переговоры открылись; они начались спором о  том,  кто
первый начал войну - литовцы или русские. Говорили бояре  с  послами  о  том
многие речи;  бояре  говорили:  королевы  люди  начали,  а  послы  говорили:
великого князя люди начали - и долго о том  говорили.  Послы  говорили,  что
король посылал гетмана на северские  города,  потому  что  эти  города  его;
король Казимир отдал их Шемякину и Можайскому, и те изменили и  передали  их
Москве. Бояре отвечали, что северские города были к Киеву, а Киев  -  отчина
великому князю; и о том речей спорных и бранных много  говорили.  Когда  эти
споры наскучили, послы сказали, что  не  для  чего  говорить  о  старине,  а
надобно найти доброе дело, как бы между государями мир устроить. Когда бояре
согласились говорить  о  настоящем  деле,  то  начался  спор,  кому  первому
излагать свои условия; бояре настояли, чтобы первые  говорили  послы,  и  те
начали требованием Новгорода и Пскова.  Бояре  отвечали:  "И  прежде  о  том
бывали речи, да плода не было и  не  будет.  Зачем  говорить  нелепости,  от
которых плода никакого нет? Где Новгород,  где  Псков?  И  конца  тому  нет,
откуда идут ваши речи". После многих спорных  речей  послы  сказали:  "Много
поговоривши, как бы к концу приговориться" - и стали требовать  мира,  какой
был между Казимиром и Василием  Темным.  Бояре  назвали  и  это  бесплодными
речами. Послы стали говорить о мире Иоанна  III  с  Александром,  Василия  с
Сигизмундом; бояре, разбранившись с ними, пошли прочь, и великий князь велел
послам ехать на подворье.
     Во второе совещание послы приехали и долго сидели  молча;  наскучив  их
молчанием, боярин Михаил Юрьевич сказал: "Паны! Хотя бы теперь  дни  были  и
большие, то молчаньем ничего не сделать; а теперь дни короткие,  и  говорить
будете, так все мало времени". Послы отвечали: "Мы уже говорим два дня и все
по приказу господаря своего спускаем, а вы  ни  одного  слова  не  спустите;
скажите нам, как ваш государь с нашим господарем в вечном мире быть  хочет?"
Бояре отвечали, что вечный мир может быть заключен только на  тех  условиях,
на  каких  было  перемирие  между  Сигизмундом  и  покойным  великим  князем
Василием, т. е. чтоб Смоленск навеки был уступлен  Москве;  а  которые  дела
случились уже при Иоанне,  о  тех  вперед  будет  разговор  (говоря).  Послы
сказали на это: "Положите на своем разуме: для чего господарю  нашему  своей
отчины отступиться и в полную писать?" Бояре опять разбранились с послами, и
те уехали на подворье. Третье совещание  началось  так  же,  как  окончилось
второе, многими спорными речами;  наконец  один  из  послов  сказал:  "Много
говорим речей, а к концу не приговоримся; поискать  бы  нам  среднего  пути:
господарю нашему Смоленска уступить на голые слова нельзя". Бояре  спросили:
"Что значит "голые слова"?" Посол  отвечал:  "Если  государь  ваш  Смоленска
отдать не хочет, то пусть даст господарю нашему другой  какой-нибудь  город,
равный Смоленску величиною и богатством". Бояре с этим предложением пошли  к
великому князю и, возвратившись, отвечали именем Иоанна: "Отец наш  ту  свою
отчину с божьею волею достал и благословил ею нас; мы ее держим за  собою  и
королю никак не уступим; а другой город за нее для чего нам давать? Смоленск
- наша отчина изначала, от предков, и если наши предки случайно ее потеряли,
то нам опять дал ее бог, и мы ее не  уступим".  Видя,  что  нет  возможности
заключить вечный мир, послы предложили перемирие. Великий  князь  говорил  с
боярами: "Пригоже ли с королем взять перемирье на время?" И приговорил,  что
"пригоже для иных  сторон  недружных:  Крым  неведом,  с  царем  Саип-Гиреем
крепости еще нет никакой, и Ислам-Гирей - человек шаткий,  нестоятельный;  а
казанские люди изменили, и с ними еще дела никакого не  сделано;  для  этого
пригоже с королем взять перемирье, чтоб с теми  сторонами  поуправиться".  В
переговорах о перемирии  главное  затруднение  состояло  в  том,  что  бояре
требовали назад Гомель и свободы пленных, на что послы никак не соглашались,
желая, чтобы война кончилась  хотя  каким-нибудь  приобретением  для  Литвы;
относительно же  пленных  представляли  опять  на  вид,  как  и  во  времена
Василиевы, что у короля в руках знатные пленники московские и ему  невыгодно
променять их на незнатных литовских; бояре говорили: "Какая прибыль  пленных
не отпустить и своих не взять? Ведь они люди,  и  если  люди,  так  смертны;
были, да не будут - и в том  какая  прибыль?  А  Гомель  -  отчина  государя
нашего, и королю за собою зачем чужое держать? У вашего  господаря  в  плену
добрые люди, а у нашего - молодые, да зато их много: так бы  на  большинство
натянуть, меньших людей больше взять. В больших душа и в  меньших  душа  же,
обои погибнут - и в том какая прибыль для  обеих  сторон!"  Послы  никак  не
соглашались  и  требовали  также,  чтоб  великий  князь   разорил   городки,
поставленные им во время войны на своей и на Литовской  земле.  Согласились,
что пленным свободы не будет, что  Гомель  останется  за  королем,  а  новые
городки, Заволочье и Себеж, - за великим князем;  но  после  этого  начались
споры относительно границ  волостям;  тут  уладиться  не  могли,  переговоры
рушились, послы уже откланялись великому  князю,  но  перед  самым  отъездом
сказали приставу: "Захотят бояре еще делать, и мы с  ними  хотим  делать;  а
государевым здоровьем у нас хоромы теплы и кормов много, можно  нам  мешкать
за государевыми делами, только бы дал бог дело сделалось". Пристав сказал об
этом боярам,  послов  опять  позвали  на  совещание,  и  наконец  уладилось,
заключили  перемирие  на  пять  лет,   от   Благовещеньева   дня   1537   до
Благовещеньева дня 1542 года.
     В Думе прямо объявили о необходимости заключить  перемирие  с  королем,
чтоб иметь возможность поуправиться с Казанью  и  Крымом.  Одним  из  первых
распоряжений правительства по смерти Василия было отправление сына боярского
Челищева в Крым с известием о восшествии на престол Иоанна.  Челищев  должен
был бить челом Саип-Гирею, чтоб пожаловал нового великого князя, учинил  его
себе впрок братом и другом, как великий князь Василий был  с  Менгли-Гиреем;
посол должен был также сказать хану: "Если дашь шертную грамоту, то  большой
посол, князь Стригин-Оболенский, уже ждет в Путивле с большими  поминками  и
немедленно пойдет к тебе". Но, суля неопределенно большие поминки за шертную
грамоту, Челищев по-прежнему не должен  был  ничего  давать  в  пошлину,  не
должен был давать клятвы, что великий князь  будет  присылать  хану  поминки
уроком.
     В генваре отправлен был Челищев в Крым, а в  мае  татары  уже  разоряли
русские места по реке Проне, но были прогнаны. Скоро, однако, в самом  Крыму
встала усобица между ханом Саип-Гиреем и старшим по нем  из  Гиреев-Исламом;
Орда разделилась между соперниками, и это разделение было очень полезно  для
Москвы, ибо хотя оба хана следовали прежним разбойничьим привычкам и  ни  от
одного из них нельзя было надеяться прочного союза, однако силы  разбойников
были разделены. Ислам дал обещание  королю  стоять  с  ним  заодно  на  всех
неприятелей, следовательно, и на московского великого князя и в то же  время
прислал в Москву с предложением союза; но разумеется, главная  цель  посылки
была требование казны: "Которую казну  ты  к  Саип-Гирею  послал,  ту  казну
пришли мне: меня царем учинил турский султан, так ему надобно послать  много
поминков". В Москве действительно сочли за лучшее послать  казну  к  Исламу,
потому что нерасположение Саипа было слишком явно: он  пограбил  Челищева  и
всех его людей. Князь Стригин-Оболенский  получил  вследствие  этого  приказ
ехать из Путивля в Крым к Исламу с большими поминками; очень  вероятно,  что
Оболенский не  хотел  ехать  в  Крым,  зная,  что  обыкновенно  терпели  там
московские послы, и он искал всякого  рода  отговорок,  но  та,  которую  он
нашел, очень любопытна для нас; он писал великому князю: "Ислам  отправил  к
тебе послом Темеша; по этого Темеша в Крыму не знают и имени ему не  ведают;
в том бог волен да ты, государь: опалу на меня  положить  или  казнить  меня
велишь, а мне против этого Исламова посла,  Темеша,  нельзя  идти".  Великий
князь положил на Оболенского опалу и вместо его  велел  идти  в  Крым  князю
Мезецкому. Начались пересылки с обычным характером: московское правительство
требовало от Ислама шертной грамоты, деятельного союза против  Литвы;  Ислам
требовал  денег,  жаловался,  что  великий  князь  не  исполнил   отцовского
завещания, по которому будто бы Василий в знак дружбы отказал  ему,  Исламу,
половину казны своей. В августе 1535 года, когда  полки  московские  шли  на
защиту Северской стороны от литовцев, крымцы  напали  на  берега  Оки,  были
отражены, но отвлекли московские  силы  от  Северской  стороны  и  облегчили
королевскому войску взятие Гомеля и Стародуба. Исламовых послов задержали за
это в Москве, но хан отговорился, что воевал московские  области  не  он,  а
Саип,  и  послов  выпустили.  С  московскими  людьми   в   Крыму   поступали
по-прежнему; посол Наумов писал к великому князю: "Приехали  к  Исламу  твои
козаки, и вот князья и уланы начали с них платье снимать, просят соболей;  я
послал сказать об этом Исламу, а князья и уланы пришли на Ислама  с  бранью:
ты у нас отнимаешь, не велишь великому князю нам поминков присылать; а Ислам
говорил: какое наше братство! Нарочно великий князь не шлет к нам  поминков,
не хотя со мною в дружбе и в братстве быть; а князьям сказал:  делайте,  как
вам любо! И они все  хотят  козаков  твоих  продать".  В  Москве,  наоборот,
старались избегать всякого повода к жалобе со стороны  хана:  так,  когда  в
Новгороде Северском крымского посла в ссоре покололи рогатиною, то виновники
были отосланы головою в Крым к хану. Крымского посла при  представлении  два
раза дарили платьем, сам великий князь подавал ему и товарищам его  мед,  но
требовалось, чтоб посол против государева жалованья на колени  становился  и
колпак снимал.
     Скоро сношения с Крымом получили для Москвы новое значение.  Московский
отъезжик, князь Семен Бельский, видя, что дела Сигизмундовы с  Москвою  идут
вовсе не так хорошо, как ему хотелось и как он обещал в Литве, отпросился  у
короля в Иерусалим, будто бы для  исполнения  обета,  но  вместо  того  стал
хлопотать в Константинополе, как бы поднять султана и крымцев  на  Москву  в
союзе с Литвою: с помощию турок и Литвы ему хотелось восстановить  для  себя
не только независимое княжествo Бельское, но  и  Рязанское,  потому  что  он
считал  себя  по  матери,  княжне   рязанской   (племяннице   Иоанна   III),
единственным наследником этого княжества по пресечении мужеской линии князей
рязанских. По заключении уже мира с Москвою Сигизмунд получил  от  Бельского
письмо с уведомлением, что султан взялся помогать ему,  приказал  Саип-Гирею
крымскому и двоим пашам, силистрийскому и  кафинскому,  выступить  с  ним  в
поход, что у пашей этих может быть более  40000  войска,  кроме  Саип-Гирея,
людей его и козаков белгородских; писал,  чтоб  и  Сигизмунд  высылал  своих
великих гетманов со всеми войсками в Московскую землю; просил также  короля,
чтоб дал ему лист, за которым бы мог безопасно приехать в  Литву  для  своих
дел и безопасно отъехать, и чтоб король позволил людям,  живущим  в  имениях
его, Бельского, в Литве, ехать к нему в Перекоп.
     Королю это письмо было вовсе не ко времени, ибо  война  с  Москвою  уже
прекратилась; он отвечал Бельскому: "Ты отпросился у  нас  в  Иерусалим  для
исполнения обета, а не  сказал  ни  слова,  что  хочешь  ехать  к  турецкому
султану; когда сам к нам приедешь и грамоту султанову к нам привезешь, тогда
и сделаем, как будет пригоже.  Ты  просишь  у  нас  грамоты  для  свободного
проезда в Литву, но ведь ты наш слуга, имение у  тебя  в  нашем  государстве
есть, так нет тебе никакой нужды в проездной грамоте:  все  наши  княжата  и
панята свободно к нам приезжают; слуг же твоих мы немедленно велели  к  тебе
отпустить".
     В Москву о происках Бельского дал знать Ислам-Гирей, выставляя при этом
свое доброхотство к великому князю;  он  писал,  будто  Саип-Гирей  известил
султана, что Ислам более не существует, и  вследствие  этой  вести  начались
приготовления к походу с князем Бельским, собрано  было  100000  войска,  но
когда Бельский, приехав в Белгород, узнал здесь, что Ислам жив, и дал  знать
об этом султану, то последний сказал: "Если только Ислам жив, то нашему делу
статься нельзя". Бельский присылал человека к Исламу  с  просьбою  дать  ему
дорогу и быть ему товарищем, но Ислам не согласился. "И ты  ведай,  -  писал
Ислам великому князю, - что оттоманы - люди лихие; султан начинает это  дело
вовсе не для князя Бельского; он не  думает  о  том,  пригоже  ли  Бельскому
княжение или непригоже, лишь бы только камень о камень ударил, лишь  бы  ему
при этом что-нибудь к себе приволочь. Султан и нашей земле покоя не дает,  с
таким устремлением живет, не рассуждая, кто ему земли достает, от холопа или
от рабы родился - ему все равно, лишь бы земли доставал".
     Московское правительство благодарило Ислама за  дружбу  и  послало  ему
дары с просьбою, чтоб выдал или убил Бельского; в то же время решились и  на
другое средство, чтоб только отвлечь Бельского от опасных замыслов:  человек
Бельского объявил московскому послу  в  Крыму,  Наумову,  что  господин  его
возвратится в Москву, если великая княгиня его простит и  даст  ему  опасную
грамоту. На  основании  этого  объявления  послана  была  Бельскому  опасная
грамота такого содержания: "Мы тебя жаловать хотим и гнев свой отложим; вины
твоей, которую ты сделал по молодости, памятовать не хотим, а еще  и  больше
прежнего пожалуем тебя нашим великим жалованьем. Ведаешь и сам, что и прежде
некоторые наши  слуги  ездили  от  нас  к  нашим  неприятелям,  опять  назад
приезжали и этим отечества своего не теряли, предки наши их жаловали и опять
их в отечестве (в родовой чести) восстанавливали. И ты б ныне поехал  к  нам
без всякого опасения".
     Но Бельский почему-то не ехал, и  московское  правительство  продолжало
вести о нем переговоры и с Исламом, и с Саип-Гиреем, которому от времени  до
времени также отправляло посольства. Со стороны Саип-Гирея целию присылок  в
Москву были, разумеется, запросы:  "Прислал  бы  ты  нам  платье,  три  шубы
собольи, три шубы лисьи, три кречета да и  сокольников  бы  прислал;  а  мы,
сколько будет пригоже, братству твоему готовы;  да  прислал  бы  пять  лисиц
черных да пять черных зубов рыбьих". Сын  Саипов  писал:  "Сколько  прошенья
нашего ни будет, ты б нам ни за что не стоял, чтоб  тебе  с  отцом  нашим  в
добром братстве быть". Гонцу отвечали от имени великого князя: "Когда  будет
у нас от брата нашего большой посол добрый человек, тогда мы  с  ним  вместе
отпустим своего большого посла, и, что у нас случится, то мы брату своему  и
пошлем; а что ты нам от царя говорил о нашем холопе  Бельском,  называл  его
Саип-Гирей нашим другом, то разве царь  по  незнанию  о  нем  так  приказал,
назвал его нашим другом? Бельский - холоп наш, а не друг; и  если  брат  наш
захочет нам дружбу свою показать, то он бы его к нам прислал  или  велел  бы
его там убить; это была  б  нам  от  него  первая  дружба".  Гонец  отвечал:
"Приехал Бельский от  турецкого  султана  к  хану,  привез  грамоту  и  рать
подвигает на московскую украйну; государю вашему другом  и  братом  называет
себя; и которые люди бывали на Москве и его знали,  что  он  великого  князя
холоп, те его бранят и в глаза ему плюют; а которые люди  молодые  этого  не
знают, те к нему пристают и идти с ним  хотят;  ведь  Орда,  и  в  ней  люди
разные, один говорит одно, а другой - другое, а государь наш для  людей  так
молвил: а он и сам знает, что Бельский -  холоп".  В  одно  время  с  гонцом
Саиповым отпускали и гонцов Исламовых; последние сказали боярам:  "Некоторые
бояре говорят, чтоб князь великий был в  дружбе  и  братстве  с  Саип-Гиреем
царем, а Ислама оставил: ведомое дело, помирится князь великий с  царем,  то
государю нашему  Ислам-салтану  плохо  будет,  но  и  великому  князю  добра
никакого не прибудет же, так великий князь не потакал  бы  этим  речам".  Им
отвечали, что великий князь Ислама оставить не хочет и у бояр об этом  ни  у
кого ничего не слыхал и слышать не хочет.
     Ислама не хотели оставить в Москве; Ислам был нужен: он  обещал  выдать
Бельского. Но ему не удалось исполнить этого  обещания:  один  из  ногайских
князей, друг Саип-Гиреев, нечаянно напал на Ислама и убил его, захватив в то
же время и Бельского, которого Саип выкупил у него  по  приказанию  султана.
Ставши один ханом в Крыму, Саип послал сказать великому  князю  московскому:
"Если пришлешь мне, что посылали вы всегда нам по обычаю, то хорошо, и мы по
дружбе стоим; а не придут  поминки  к  нам  всю  зиму,  станешь  волочить  и
откладывать до весны, то мы, надеясь на бога, сами  искать  пойдем,  и  если
найдем, то ты уже потом не гневайся. Не жди от нас посла, за  этим  дела  не
откладывай, а станешь медлить, то от нас добра не жди. Теперь не по-старому,
с голою ратью татарскою, пойдем: кроме собственного моего  наряду  пушечного
будет со мною счастливого хана (султана турецкого) сто тысяч конных людей; я
не так буду, как Магмет-Гирей, с голою ратью, не думай,  побольше  его  силы
идет со мною. Казанская земля - мой юрт, и Сафа-Гирей - царь - брат мне; так
ты б с этого дня на Казанскую землю войной больше не ходил, а пойдешь на нее
войною, то меня на Москве смотри".
     Опять с единовластием Саипа началось  вмешательство  крымских  ханов  в
дела казанские, ибо мысль об освобождении Казани  от  русских  и  соединении
всех татарских орд в одну или по крайней мере под одним владеющим родом была
постоянною мыслию Гиреев, которую они высказывали, к  осуществлению  которой
стремились при первом удобном случае. Мы видели, что в последнее время жизни
великого князя Василия Казань  спокойно  повиновалась  Москве  в  лице  хана
своего Еналея. Еналей перенес свои подручнические отношения и  к  наследнику
Василиеву: по-прежнему остался верен Москве. Но вследствие  перемены  ханов,
вследствие разных влияний - русского, крымского - в Казани уже давно  успели
образоваться стороны, из которых  каждая  ждала  удобного  случая  низложить
сторону противную. В тяжкой войне Москвы с Литвою крымская сторона в  Казани
увидала удобный случай свергнуть московского подручника: составился  заговор
осенью 1535 года под  руководством  царевны,  сестры  Магмет-Аминя  и  князя
Булата. Еналей был убит, и царем провозглашен Сафа-Гирей  крымский.  Но  это
было торжество одной стороны, другая оставалась; в Москву приехали  с  Волги
козаки, городецкие татары, и  сказывали,  что  к  ним  на  остров  приезжали
казанские князья, мурзы и козаки, человек 60, объявили об убийстве Еналея  и
прибавили: "Нас в заговоре князей и мурз  с  500  человек;  помня  жалование
великих князей Василия и Ивана и свою присягу, хотим государю великому князю
служить прямо, а государь бы нас пожаловал, простил царя  Шиг-Алея  и  велел
ему быть в Москву; и когда Шиг-Алей будет у великого князя в Москве,  то  мы
соединимся с своими советниками, и крымскому царю в Казани не быть". Получив
эти вести, великая княгиня решила с боярами, что надобно Шиг-Алея освободить
из заключения.  В  декабре  Шиг-Алея  привезли  с  Белоозера  и  представили
великому князю; хан стал на колени и  говорил:  "Отец  твой,  великий  князь
Василий, взял меня, детинку малого, и жаловал, как отец сына, посадил  царем
в  Казани;  но,  по  грехам  моим,  в  Казани  пришла  в  князьях  ив  людях
несогласица, и я опять к отцу  твоему  пришел  на  Москву.  Отец  твой  меня
пожаловал в своей земле, дал мне города; а я, грехом своим, перед  государем
провинился гордостным своим умом и лукавым помыслом. Тогда бог меня выдал, и
отец твой меня за мое преступление наказал, опалу свою положил, смиряя меня;
а теперь ты, государь, помня отца своего ко мне жалованье, надо мною милость
показал".
     Великий князь велел  царю  встать,  позвал  его  к  себе  поздороваться
(карашеваться) и велел ему сесть  с  правой  руки  на  другой  лавке,  потом
подарил ему шубу и  отпустил  на  подворье.  Но  Шиг-Алей  бил  челом,  чтоб
позволено ему было представиться и великой княгине. Елена  держала  совет  с
боярами, прилично ли быть у нее царю; бояре решили, что прилично, потому что
великий князь мал и все правление государством лежит на ней. 9 генваря  1536
года был прием Шиг-Алея у Елены. У саней встретили его бояре - князь Василий
Васильевич Шуйский  и  князь  Иван  Федорович  Телепнев-Оболенский  с  двумя
дьяками; в сенях встретил его сам великий князь с  боярами.  Елену  окружали
боярыни;  бояре  сидели  по  обе  стороны,  как  обыкновенно  водилось   при
посольских представлениях. Шиг-Алей, войдя, ударил челом в землю  и  сказал:
"Государыня великая княгиня Елена! Взял меня  государь  мой,  князь  Василий
Иванович, молодого, пожаловал меня, вскормил, как щенка, и жалованьем  своим
великим жаловал меня, как отец сына, и на  Казани  меня  царем  посадил.  По
грехам моим, казанские люди меня с Казани сослали,  и  я  опять  к  государю
своему пришел: государь меня пожаловал, города дал в своей земле,  а  я  ему
изменил и во всех своих делах перед государем  виноват.  Вы,  государи  мои,
меня, холопа своего, пожаловали, проступку мне отдали, меня, холопа  своего,
пощадили и очи свои государские дали мне видеть. А я,  холоп  ваш,  как  вам
теперь клятву дал, так по этой своей присяге до  смерти  своей  хочу  крепко
стоять и умереть за ваше государское жалованье; так  же  хочу  умереть,  как
брат мой умер, чтоб вину свою  загладить".  Елена  приказала  ему  отвечать:
"Царь Шиг-Алей! Великий князь Василий Иванович опалу свою на тебя положил, а
сын наш и мы пожаловали тебя, милость свою показали и  очи  свои  дали  тебе
видеть. Так ты теперь прежнее свое забывай и вперед делай так, как обещался,
а мы будем великое жалованье и бережение к тебе держать". Царь ударил  челом
в землю великому князю и великой княгине, его опять одарили и  отпустили  на
подворье. Жена его, Фатма-салтан, била также челом, чтоб дали ей  посмотреть
очи государские; Елена приняла ее; у саней и  по  лестнице  встречали  ханшу
боярыни; в сенях встретила великая княгиня, поздоровалась и ввела в  палату,
куда скоро вошел и великий князь; при его входе  царица  встала  и  с  места
своего сступила; маленький Иван сказал ей:  "Табуг  салам",  и  карашевался,
после чего сел на своем месте у матери, а у царицы с правой  руки,  бояре  с
ним по обе стороны, а около великой княгини-боярыни. В тот  же  день  царица
обедала у великой княгини; Иван с боярами обедал также в  материнской  избе;
после обеда Елена подавала ханше чашу и дарила ее.
     Но в то время как в Москве угощали и дарили Шиг-Алея, чтоб дать  в  нем
опору противной крымцам стороне в Казани, война уже началась с  Сафа-Гиреем.
Московские воеводы дурно действовали наступательно; татары успели сжечь села
около Нижнего, но отбиты были от Бала хны, не имели удачи и в нападениях  на
другие места. Потом казанцы вторглись в костромские волости; стоявший  здесь
для защиты князь Засекин, не собравшись  с  людьми,  ударил  на  татар,  был
разбит и убит; но приближение  больших  воевод  московских  заставило  татар
удалиться.  Мы  видели,  что  казанские   дела,   шедшие   довольно   плохо,
преимущественно  заставили  московское  правительство  спешить   заключением
перемирия  с  Литвою.   Успокоивши   этим   перемирием   западные   границы,
правительство в начале 1537 года двинуло войска к  востоку,  во  Владимир  и
Мещеру; Сафа-Гирей явился под My ромом, сжег предместия, но города взять  не
мог и ушел, заслышав о движении  воевод  из  Владимира  и  Мещеры,  и  таком
положении  находились  дела,  когда  единовластие  Саип-Гирея   дало   новое
препятствие  к  успешному  наступлению  на  Казань.  Угрозы  крымского  хана
произвели впечатление в Москве: послу отвечали,  что  хотя  царь  в  грамоте
писал многие непригожие речи, однако требования его  будут  уважены  и  если
Сафа-Гирей казанский пришлет к государю и захочет мира, то  государь  с  ним
мира хочет, как пригоже. Саип-Гирей повторял: "Ты б к нам  прислал  большого
своего посла, доброго человека, князя Василия Шуйского или Овчину, и казну б
свою большую к нам  прислал,  а  с  Казанью  помирился  и  оброков  своих  с
казанских мест брать не велел; а пошлешь на Казань рать свою,  и  ты  к  нам
посла не отправляй, недруг я твой тогда". В Думе рассуждали:  "Не  послушать
царя, послать рать свою на Казань, и царь пойдет на наши украйны, то с  двух
сторон христианству будет дурно, от Крыма и от Казани". Приговорили: рати на
Казань не посылать, Саип-Гиреева человека отпустить в Казань и с ним  вместе
послать сына боярского  к  Сафа-Гирею  с  грамотою;  а  в  ответной  грамоте
Саип-Гирею великий князь  писал:  "Для  тебя,  брата  моего,  и  для  твоего
прошенья я удержал рать и послал своего человека к Сафа-Гирею: захочет он  с
нами мира, то пусть пришлет к нам добрых людей, а мы хотим держать его  так,
как дед и отец наш держали прежних казанских царей. А что ты  писал  к  нам,
что Казанская земля-юрт твой, то посмотри в старые твои летописцы:  не  того
ли земля будет, кто ее взял? Ты помнишь, как цари, потерявши свои  ордынские
юрты, приходили на Казанский юрт и брали его войнами, неправдами, а как  дед
наш милостию божиею Казань взял и царя свел, того ты не помнишь! Так ты  бы,
брат наш, помня свою старину, и нашей не забывал".
     Таковы были важнейшие внешние отношения в правление Елены. Кроме  того,
в 1537 году заключен был мирный договор с Швециею, по которому  Густав  Ваза
обязался не помогать ни Литве, ни  Ливонскому  ордену  в  войне  с  Москвою;
утверждена была взаимная  свободная  торговля  и  выдача  беглецов  с  обеих
сторон. Подтверждены прежние договоры с Ливониею.  Продолжались  сношения  с
Империею-неизвестно, впрочем, в чем они состояли.  По  отношениям  к  Польше
поддерживалась пересылками приязнь молдавского  воеводы  Петра  Степановича,
врага Сигизмундова. Султан турецкий по-прежнему присылал грека в Москву  для
закупки разных товаров.
     Внутри  первым  делом  правительства  было   построение   городов   или
крепостей; опасные нападения с  трех  сторон  делали  это  необходимым.  Уже
упомянуто было о построении городов на литовских границах, даже на Литовской
земле, о возобновлении старых, пострадавших во  время  войны.  В  1535  году
построен был город в Перми, на месте  сгоревшего  старого;  в  том  же  году
поставлен деревянный город в Мещере, на реке  Мокше,  на  месте,  называемом
Мурунза, для того, сказано в летописи, что в тех местах нет городов  вблизи;
в 1536 году били челом  великому  князю  и  его  матери  Костромского  уезда
волости: Корега, Ликурги, Залесье, Борок Железный, чтоб государь  пожаловал,
велел поставить город для того, что там волостей много, а от городов далеко;
вследствие этой челобитной поставлен  был  Буйгород;  на  Балахне,  у  Соли,
сделан город земляной для того, что посад велик, а  людей  много;  поставлен
город на Проне; сделан город Устюг, деревянный весь, новый; город  Ярославль
сгорел весь: в том месяце велено на старом месте  ставить  новый  город;  во
Владимире большой  пожар  также  повредил  городскую  стену;  ее  немедленно
починили; так же поступлено и в Твери после больших пожаров;  сделаны  новые
укрепления в Новгороде Великом и Вологде; в Москве, по мысли великого  князя
Василия, обведено каменными стенами место,  получившее  название  Китая  или
Среднего города; строитель был Петр Малый Фрязин;  закладка  каменной  стены
происходила  16  мая  1535  года.  По-прежнему   заботились   об   умножении
народонаселения выходцами из чужих стран: в 1535 году выехали  из  Литвы  на
государево слово триста семей.
     Уже в последнее время княжения Василиева обнаружилось важное  зло-обрез
и  подмесь  в  деньгах:  из  гривенки  должно  было  выделывать  250   денег
новгородских, или в московское число два рубля шесть  гривен,  но  искажение
дошло до того, что у каждой деньги отрезывали по половине и в  гривенку  шло
таких искаженных денег по 500 и больше, отсюда при  каждой  торговой  сделке
крики, брань, клятвы. В сентябре 1533 года,  незадолго  до  смерти  великого
князя Василия, казнили в Москве за  порчу  денег  многих  людей:  москвичей,
смольнян, костромичей, вологжан, ярославцев и из других городов, лили  олово
в рот, руки секли. В марте 1535 года Елена запретила обращение поддельных  и
резаных денег, приказала их переделывать и вновь чеканить из гривенки уже по
три рубля, или по 300 денег новгородских, а прибавлено было в гривенку новых
денег для  того,  говорит  летописец,  чтоб  людям  был  невелик  убыток  от
испорченных денег. При великом князе Василии изображался на деньгах  великий
князь на коне с мечом в руке, а теперь стал изображаться с копьем в руке,  и
деньги оттого стали называться копейными (копейками).
     Кроме   этих   распоряжений,   выставляемых   летописями,   мы   должны
остановиться еще на некоторых явлениях, о которых впервые встречаем известие
в правление Елены. Так, например, у нас утвердилось мнение, что до Иоанна IV
присутствовали в Думе только бояре и окольничие и что только  этот  государь
из противоборства влиянию знатных людей ввел в Думу  третий,  низший  разряд
членов, так называемых думных дворян; но при описании приема польского посла
Никодима Техановского в правление  Елены  читаем:  "Князь  великий  сидел  в
брусяной избе, а у него бояре, и окольничие, и дворецкие, и  дети  боярские,
которые живут в Думе, и дети боярские прибыльные, которые не живут в  Думе".
Если под именем Думы мы будем здесь разуметь совет великокняжеский  и  слову
жить придадим обыкновенное значение существования или присутствия, то должны
будем признать, что еще прежде самостоятельного  правления  Иоанна  IV  были
введены в Думу дети боярские. Конечно, мы никак не решимся  утверждать,  что
это введение последовало именно в правление Елены, а не  ранее.  О  значении
окольничих  как  собственно  придворных  бояр,  распоряжающихся  придворными
делами и церемониями, встречаем известие также при  описании  переговоров  с
польскими  послами:  "Велел  князь  великий  приставу  Федору  Невежину   от
окольничих  сказать  послам,  чтоб  они  были  на  дворе".  Дети   боярские,
назначенные приставами к послу  Техановскому,  встретив  его  при  въезде  в
Москву, сказали ему: "Великого государя окольничие велели нам у тебя быть  и
подворье тебе указать". Когда посол  был  поставлен  на  подворье,  то  корм
велено ему давать с яму, из дворца великокняжеского, а писан корм у  дьяков,
которые ямы ведают.
     В 1536 году дана была уставная грамота старостам и всем людям  Онежской
земли, сходная  с  уставною  грамотою  Белозерскою  Иоанна  III  и  уставною
артемоновским  крестьянам  Василия  Иоанновича.  В  Белозерской   говорится:
наместнику, тиунам и доводчикам побора в стану не брать, брать им свой побор
у соцкого в городе; в Онежской - поборов своих самим по деревням  не  брать,
брать свой побор  у  старост  на  стану;  кормы  наместничьи  и  тиунские  и
доводчиковы поборы старосты берут по  деревням  да  платят  наместнику,  его
тиуну и доводчику на стану. Как в Белозерской,  так  и  в  Онежской  грамоте
говорится: "Если будет волостным людям  и  становым  от  наместника,  тиуна,
доводчика, от других наместничьих людей или посторонних какая обида, то  они
на обидчиков сами срок наметывают, когда им  стать  перед  великим  князем";
этого нет в  Артемоновской  грамоте.  Согласно  с  Белозерскою,  в  Онежской
грамоте говорится: ездить доводчику в волости  без  паробка  и  без  простой
лошади. В Белозерской говорится: тиунам и наместничьим людям  на  пир  и  на
братчину незваным не ходить; в Онежской - тиуну и другим наместничьим  людям
на пир и на братчины незваным не  ездить,  кроме  доводчика.  Онежанам  дано
право не пропускать к морю за солью белозерцев и вологжан, отнимающих у  них
промысел, пусть белозерцы и вологжане торгуют с ними  в  Каргополе.  В  1537
году дана была уставная грамота  владимирским  бобровникам,  в  существенных
частях сходная с известною нам грамотою удельного князя  дмитровского  Юрия;
но есть и различия, например в Юриевой грамоте: доводчику у них проехать  по
деревням на весь год дважды, сам-друг с паробком, а лошадей  с  ним  три;  в
Иоанновой - доводчику ездить по бобровным деревням одному, на одной  лошади,
без паробка и  без  простых  лошадей.  В  грамоте  владимирским  бобровникам
говорится: "Ведать этим бобровникам  мою  великокняжескую  службу,  бобровую
ловлю, ловить им бобров в реке Клязьме от речки  Оржавки  до  реки  Судогды,
реку Судогду всю и Колакшу всю; что добудут бобров, возить их им  шерстью  в
мою казну; а не добудут бобров, и им давать оброком ежегодно полтретья рубля
денег. Когда они пойдут на бобровую ловлю с бобровою снастью, то мыта с  них
не берут; также не берут с них мыта и задних колачей,  когда  они  поедут  в
Москву с бобрами или с оброком, человека два или три".
     Грамоты  давались  от  имени  великого  князя  Иоанна;   при   описании
посольских сношений говорится, что великий князь рассуждал с боярами и решал
дела; но  это  все  выражения  форменные;  после  этих  выражений  встречаем
известия, что все правление было положено на великой  княгине  Елене;  видим
также, кто был главным ее советником: желая мира, литовский гетман Радзивилл
отправлял послов к  боярину  конюшему,  князю  Овчине-Телепневу-Оболенскому;
гонец, казанский, желая отправить татарина домой, бил челом тому же  боярину
конюшему, чтоб печаловался об этом великому князю и его матери. После  опалы
Глинского, Бельского и Воронцова  у  Оболенского  не  было  явных  врагов  и
соперников;  но  могли  ли  равнодушно  сносить   первенствующее   положение
Оболенского люди, считавшие за собой более прав  на  такое  положение?  Пока
жива была Елена, перемены нельзя было ожидать.  3  апреля  1538  года  Елена
умерла. Герберштейн говорит утвердительно, что ее отравили.


ГЛАВА ВТОРАЯ
     ПРАВЛЕНИЕ БОЯРСКОЕ

     Характер князя Василия Шуйского. -  Гибель  Телепнева-Оболенского.Ссора
Шуйского с  Бельским  и  заключение  последнего;  казнь  дьяка  Мишурина.  -
Правление Ивана Шуйского.  -  Свержение  митрополита  Даниила  и  возведение
Иоасафа.  -  Освобождение  Ивана  Бельского;  правление  его  и  митрополита
Иоасафа. - Освобождение князя Владимира Андреевича Старицкого.  -  Торжество
Шуйских. - Гибель Бельского. - Свержение митрополита  Иоасафа  и  возведение
Макария.  -  Правление  Андрея  Шуйского.Удаление   любимца   государева   -
Воронцова. - Воспитание Иоанна и образование его характера. - Гибель  Андрея
Шуйского. - Опалы. - Принятие царского титула и женитьба Иоанна на Анастасии
Романовне. - Пожары, в Москве. - Обвинения Глинских в волшебстве;  восстание
на них народа.Сильвестр и Адашев. - Созвание выборных и речь царя на  Лобном
месте.  -  Значение  правления  боярского.  -  Дела  литовские,  крымские  и
казанские в это правление. - Бедствия от  врагов  внешних  и  внутренних.  -
Губные грамоты. - Новое известие о детях боярских, живущих в Думе. - Бегство
Петра Фрязина.

     Кто же из бояр более других должен  был  негодовать  на  первенствующее
положение Оболенского, кто должен был, имел право явиться на  первом  месте,
на  которое  только  случайность  возвела  Оболенского?  Мы  видели,  что  в
последнее время княжения Василия и, следовательно, в  начале  княжения  сына
его первое место между боярами занимал князь Василий Васильевич Шуйский.  Мы
видели, что этот Шуйский  энергическою  мерой  успел  удержать  Смоленск  за
Москвою после Оршинской битвы; энергическая мера состояла  в  перевешании  в
виду литовского войска всех знатных смольнян, державших сторону королевскую.
Эта черта уже несколько знакомит нас с человеком  и  заставляет  ожидать  от
него подобных же мер и при достижении собственных, личных целей.  В  седьмой
день   по   кончине   Елены   схвачены   были   конюший   -   боярин   князь
Овчина-Телепнев-Оболенский и сестра его Аграфена, мамка великого  князя,  по
совету князя Василия Шуйского, брата его Ивана и других. Оболенский  умер  в
заключении от недостатка в  пище  и  тяжести  оков;  сестру  его  сослали  в
Каргополь и постригли. Заключенные в правление Елены князь Иван  Бельский  и
князь Андрей Шуйский были освобождены.
     Освобождение  Бельского  не  могло  обещать   Шуйским   долговременного
первенства. Бельские, Гедиминовичи, подобно Патрикеевым, не менее  последних
гордились своим происхождением и стремились  к  первенству;  женитьба  князя
Федора Бельского на княжне рязанской, родной племяннице Иоанна III, конечно,
не могла содействовать ослаблению этих притязаний. Старший сын князя Федора,
Димитрий, несмотря на видное положение свое, оставался в  стороне  при  всех
движениях и переворотах, но не таковы были братья его -  Иван  и  Семен.  Мы
познакомились с первым во время походов казанских при великом князе Василии;
характер Семена обнаружился в его беспокойных движениях по  смерти  Василия:
мы видели, как он мечтал не  только  о  княжестве  Бельском,  но  даже  и  о
Рязанском,  как  для  возвращения  себе  этих  отчин   хлопотал   в   Литве,
Константинополе, Крыму. Князь Иван подвергся опале вследствие бегства  брата
своего и, конечно, не потому только, что был  братом  изменника,  ибо  князь
Димитрий оставался в покое. Теперь, освободившись из заключения, Бельский не
хочет оставаться спокойным зрителем распоряжений Шуйского, хочет  сам  также
распоряжаться. Так как главною заботой первенствующего боярина, Шуйского,  и
добивавшегося первенства Бельского было усиление  своей  стороны,  повышение
своих доброжелателей и преимущественно, разумеется, родственников, то первое
столкновение между Шуйским  и  Бельским  необходимо  должно  было  произойти
отсюда; встала вражда, говорит  летописец,  между  великого  князя  боярами:
князь Василий да князь Иван Васильевич Шуйские  стали  враждовать  на  князя
Ивана Федоровича Бельского да на Михаила  Васильевича  Тучкова  за  то,  что
Бельский и Тучков советовали великому князю пожаловать боярством князя  Юрия
Михайловича  Голицына   (Патрикеева),   а   Ивана   Ивановича   Хабарова   -
окольничеством, князья же Шуйские этого не хотели; и многие были между  ними
вражды за корысти и за родственников: всякий о своих делах печется, а  не  о
государских, не о земских. На стороне Бельского был митрополит Даниил и дьяк
Федор Мишурин. Но сторона Шуйских была сильнее: Бельского снова  посадили  в
заключение, советников его разослали  до  деревням.  Знатные  враги  Шуйских
подверглись только заключению или ссылке, зато горькая участь постигла дьяка
Мишурина. Мы видели этого дьяка в числе самых приближенных людей к  великому
князю Василию; ловкость его и важное  значение  доказываются  уже  тем,  что
летопись указывает  на  него  рядом  с  митрополитом  Даниилом,  Бельским  и
Тучковым как на лицо, навлекшее на себя ненависть Шуйских. Шуйские захватили
Мишурина на своем дворе, велели княжатам, боярским детям и дворянам ободрать
его, нагого  велели  положить  на  плаху  и  отрубить  голову  у  тюрем  без
государева  приказания.  Василий  Шуйский  скоро  умер;  брат   его,   Иван,
наследовал его значение и продолжал тот же образ действия; Василий из врагов
своего рода оставил нетронутым митрополита Даниила, Иван  свергнул  Даниила,
на место которого был возведен игумен Троицкого  Сергиева  монастыря  Иоасаф
Скрыпицын в феврале 1539  года.  Но  Иоасаф  недолго  оставался  на  стороне
Шуйского: в июле  1540  года  он  выхлопотал  у  великого  князя  приказание
освободить Бельского, который и явился во дворце. Шуйский и его сторона были
застигнуты врасплох; в сердцах князь  Иван  перестал  ездить  к  государю  и
советоваться с боярами. Правление перешло к Бельскому и митрополиту Иоасафу.
Ходатайству митрополита и бояр летописи приписывают освобождение из  темницы
семейства  удельного  князя  Андрея  Ивановича  -  жены  Евфросинии  и  сына
Владимира; сперва им позволено было только жить  в  Москве  на  дворе  князя
Андрея, а потом, в праздник Рождества Христова, 25  декабря  1541  года,  им
позволили приехать во дворец видеться с великим князем, возвратили Владимиру
отцовский удел, дали бояр и детей боярских, но не отцовских. В то время  как
освободили князя Владимира Андреевича и мать его из темницы, оказали милость
и другому  удельному  князю,  Димитрию,  сыну  Андрея  Ивановича  углицкого,
племяннику Иоанна III, сидевшему около 50 лет в оковах: оковы были сняты, но
темница не отворилась для несчастного. Неравенство милости объясняется  тем,
что у Владимира Андреевича было много доброхотов, тогда как участь  Димитрия
никого уже не занимала.
     И вторая милость князю Владимиру Старицкому была оказана по печалованию
митрополита Иоасафа и бояр, говорят  летописи;  здесь  под  боярами  надобно
разуметь князя Бельского и его приятелей. Но в то самое время, как  Бельский
и митрополит обнаруживали свое  влияние,  возвращая  удел  опальному  князю,
против  них  составлялся  страшный  заговор:   бояре,   говорит   летописец,
вознегодовали на князя Бельского и на митрополита за то, что  великий  князь
держал их у себя в приближении.  Эти  бояре  были:  князья  Михайла  и  Иван
Кубенские, князь Димитрий Палецкий, казначей Иван Третьяков, с ними княжата,
дворяне и дети боярские  многие  и  новгородцы  Великого  Новгорода  -  всем
городом. Эти люди, или принадлежа к стороне Шуйского  и  желая  восстановить
его влияние, или считая необходимым действовать во имя этого могущественного
боярина, начали пересылаться  с  ним.  Шуйский  находился  в  это  время  во
Владимире, оберегая восточные области от набега казанцев. Имя Шуйского может
объяснить нам, почему в заговоре участвовали новгородцы всем  городом:  один
из Шуйских был последним воеводою  вольного  Новгорода;  и  мы  увидим,  что
новгородцы останутся навсегда преданы этой фамилии.  Московские  заговорщики
назначали Ивану Шуйскому и его советникам срок - 3 генваря 1542  года,  чтоб
быть в этот день в Москву из Владимира;  Шуйский  привел  к  присяге  многих
детей боярских - действовать с ним заодно - и ночью на 3 генваря  приехал  в
Москву с своими  советниками  без  приказания  великокняжского;  прежде  его
приехал сын его, князь  Петр,  да  Иван  Большой  Шереметев  с  300  человек
дружины. В ту же ночь, со 2 на 3 число, Бельский был схвачен на своем дворе,
и утром на другой день отослан на Белоозеро в заточение;  но  живой  он  был
страшен и на Белоозере, и потому в мае месяце трое преданных  Шуйским  людей
отправились на Белоозеро и  умертвили  Бельского  в  тюрьме.  Двоих  главных
советников  Бельского  разослали  по  городам:  князя  Петра  Щенятева  -  в
Ярославль, Ивана Хабарова - в Тверь; Щенятева взяли у  государя  из  комнаты
задними дверями. Митрополит Иоасаф был разбужен камнями, которые заговорщики
бросали к нему в келью; он кинулся во дворец; заговорщики ворвались за ним с
шумом в спальню великого князя, разбудили последнего за три часа  до  свету;
не найдя безопасности во дворце, подле великого князя, приведенного в  ужас,
Иоасаф уехал на Троицкое подворье, но туда за ним прислали  детей  боярских,
новгородцев с неподобными речами;  новгородцы  не  удовольствовались  одними
ругательствами, но чуть-чуть не убили митрополита,  только  троицкий  игумен
Алексей именем св. Сергия да боярин князь Димитрий Палецкий успели  удержать
их от убийства; Иоасафа взяли  наконец  и  сослали  в  Кириллов  Белозерский
монастырь, на его место возведен был в митрополиты новгородский  архиепископ
Макарий; мы видели, что новгородцы всем городом  участвовали  в  низвержении
Бельского и Иоасафа; видно также, что Макарий и прежде имел связь с Шуйским.
Иван Шуйский недолго жил после  этого;  власть  перешла  в  руки  троих  его
родственников - князя Ивана и Андрея Михайловичей  Шуйских  и  князя  Федора
Ивановича Скопина-Шуйского;  между  ними  первенствовал  князь  Андрей,  уже
известный нам по своим сношениям с удельным князем  Юрием.  По  свержении  и
смерти Бельского у Шуйских не могло быть соперника, сильного по  собственным
средствам; но опасность являлась с другой стороны: великий князь вырастал  и
могли  выступить  на  сцену  люди,  страшные  не  собственными  силами,   но
доверенностию государя, теперь уже не младенца; и вот Шуйские  сведали,  что
расположением  Иоанна  успел  овладеть  Федор  Семенович  Воронцов  -   брат
известного уже нам Михаила Семеновича. 9 сентября 1543 года трое  Шуйских  и
советники их - князь  Шкурлятев,  князья  Пронские,  Кубенские,  Палецкий  и
Алексей Басманов - взволновались в присутствии великого князя и  митрополита
в столовой избе у государя на совете, схватили Воронцова, били его по щекам,
оборвали платье и хотели убить до смерти; Иоанн послал  митрополита  и  бояр
Морозовых уговорить их, чтоб не убивали Воронцова, и они не убили, но повели
с дворцовых сеней с позором, били, толкали и  отдали  под  стражу.  Государь
прислал опять митрополита  и  бояр  к  Шуйским  сказать  им,  что  если  уже
Воронцову и сыну его нельзя оставаться в  Москве,  то  пусть  пошлют  их  на
службу в Коломну. Но Шуйским показалось  это  очень  близко  и  опасно;  они
сослали Воронцовых в Кострому. "И  когда,-  говорит  летописец,-  митрополит
ходил от государя к Шуйским, Фома  Головин  у  него  на  мантию  наступал  и
разодрал ее".
     Иоанну исполнилось уже тогда  13  лет.  Ребенок  родился  с  блестящими
дарованиями;  быть  может,  он  родился   также   с   восприимчивою,   легко
увлекающеюся, страстною природою, но,  без  сомнения,  эта  восприимчивость,
страстность, раздражительность если не были произведены, то по крайней  мере
были развиты до высшей степени воспитанием,  обстоятельствами  детства  его.
Известно, что ребенок даровитый, предоставленный с  раннего  детства  самому
себе и  поставленный  при  этом  в  затруднительное,  неприятное  положение,
развивается быстро, преждевременно во  всех  отношениях.  По  смерти  матери
Иоанн был окружен людьми, которые заботились только о  собственных  выгодах,
которые употребляли его только орудием  для  своих  корыстных  целей;  среди
эгоистических  стремлений  людей,  окружавших  его,  Иоанн  был   совершенно
предоставлен самому себе, своему собственному эгоизму.  При  жизни  отца  он
долго бы находился в удалении от дел;  под  бдительным  надзором,  в  тишине
характер его спокойно мог бы сложиться, окрепнуть, но Иоанн трех лет был уже
великим князем, и хотя не мог править государством  на  деле,  однако  самые
формы, которые соблюдать  было  необходимо,  например  посольские  приемы  и
прочее, должны были беспрестанно напоминать ему  его  положение;  необходимо
стоял он в средоточии  государственной  деятельности,  в  средоточии  важных
вопросов, хотя и был  молчаливым  зрителем,  молчаливым  исполнителем  форм.
Перед его глазами происходила борьба сторон: людей к нему  близких,  которых
он любил, у него отнимали, перед ним наглым, зверским образом  влекли  их  в
заточение, несмотря на его просьбы, потом  слышал  он  о  их  насильственной
смерти; в то же время он ясно понимал свое верховное положение,  ибо  те  же
самые люди, которые не обращали на него никакого внимания, которые  при  нем
били, обрывали людей  к  нему  близких,  при  посольских  приемах  и  других
церемониях  стояли  пред  ним  как  покорные  слуги;  видел  он,   как   все
преклонялось пред ним, как все делалось его именем и, следовательно,  должно
было так делаться; да и было около него много людей, которые из  собственных
выгод, из ненависти к осилившей стороне  твердили,  что  поступки  последней
беззаконны, оскорбительны для него. Таким образом, ребенок видел перед собою
врагов, похитителей его прав, но бороться с ними на деле не мог; вся  борьба
должна была сосредоточиться у него в голове и  в  сердце  -  самая  тяжелая,
самая страшная, разрушительная для человека борьба, особенно в том возрасте!
Голова ребенка была постоянно занята мыслию об этой борьбе, о своих  правах,
о бесправии врагов, о том, как дать силу своим  правам,  доказать  бесправие
противников, обвинить их. Пытливый ум ребенка требовал пищи: он с  жадностию
прочел все, что мог прочесть, изучил священную, церковную, римскую  историю,
русские летописи, творения святых отцов, но во всем, что ни читал, он  искал
доказательств в свою пользу; занятый постоянно борьбою, искал средств  выйти
победителем  из  этой  борьбы,  искал  везде,  преимущественно  в  Священном
писании, доказательств в  пользу  своей  власти,  против  беззаконных  слуг,
отнимавших ее у  него.  Отсюда  будут  понятны  нам  последующие  стремления
Иоанна, стремления, так рано обнаружившиеся,  -  принятие  царского  титула,
желание быть тем же на московском престоле, чем  Давид  и  Соломон  были  на
иерусалимском, Август, Константин и Феодосий -  на  римском;  Иоанн  IV  был
первым царем не потому только, что первый принял царский титул,  но  потому,
что первый сознал вполне все значение царской власти, первый,  так  сказать,
составил себе ее теорию, тогда как отец и  дед  его  усиливали  свою  власть
только практически.
     Но в то время как ум был занят мыслию о правах,  дерзко  нарушаемых,  о
средствах,  как  бы  дать  окончательное  освящение  этим  правам,  дать  им
совершенную  недосягаемость,   сердце   волновалось   страшными   чувствами:
окруженный людьми, которые в своих стремлениях не обращали на него  никакого
внимания, оскорбляли его, в своих борьбах не щадили  друг  друга,  позволяли
себе в его глазах насильственные поступки, Иоанн привык не обращать внимания
на интересы других, привык не уважать человеческого достоинства, не  уважать
жизни  человека.  Пренебрегали  развитием   хороших   склонностей   ребенка,
подавлением  дурных,  позволяли  ему   предаваться   чувственным,   животным
стремлениям,  потворствовали  ему,  хвалили  за  то,  за  что  надобно  было
порицать, и в то же время, когда дело доходило до личных интересов боярских,
молодого князя оскорбляли, наносили ему удары в самые нежные, чувствительные
места, оскорбляя память его родителей, позоря, умерщвляя людей, к которым он
был привязан, - оскорбляли, таким образом, вдвойне  Иоанна:  оскорбляли  как
государя, потому что не слушали его  приказаний,  оскорбляли  как  человека,
потому что не слушали его просьб; от этого сочетания потворств, ласкательств
и оскорблений в Иоанне развивались два чувства: презрение к рабам-ласкателям
и  ненависть  к  врагам,  ненависть  к  строптивым   вельможам,   беззаконно
похитившим его права, и ненависть  личная  за  личные  оскорбления  Иоанн  в
ответном письме к Курбскому так говорит о впечатлениях своего  детства:  "По
смерти матери нашей, Елены, остались мы с братом Георгием круглыми сиротами;
подданные наши хотение свое улучили, нашли царство без  правителя:  об  нас,
государях своих, заботиться не стали, начали хлопотать только о приобретении
богатства и славы, начали враждовать  друг  с  другом.  И  сколько  зла  они
наделали! Сколько бояр и воевод, доброхотов отца нашего,  умертвили!  Дворы,
села и имения дядей наших взяли себе и водворились в них! Казну матери нашей
перенесли в большую казну, причем неистово ногами пихали ее вещи  и  спицами
кололи, иное и себе побрали; а  сделал  это  дед  твой  -  Михайла  Тучков".
Описавши поведение князей Шуйских относительно дьяка Мишурина,  князя  Ивана
Бельского, двоих митрополитов, Иоанн  продолжает:  "Нас  с  братом  Георгием
начали воспитывать как иностранцев или как нищих. Какой нужды ни натерпелись
мы в одежде и в пище: ни в чем нам воли не было, ни в  чем  не  поступали  с
нами так, как следует поступать с детьми. Одно припомню: бывало, мы  играем,
а князь Иван Васильевич Шуйский сидит на лавке, локтем  опершись  о  постель
нашего отца, ногу на нее положив. Что  сказать  о  казне  родительской?  Все
расхитили лукавым умыслом, будто детям боярским на жалованье,  а  между  тем
все себе взяли; и детей  боярских  жаловали  не  за  дело,  верстали  не  по
достоинству; из казны отца нашего и деда наковали  себе  сосудов  золотых  и
серебряных и написали на них имена своих родителей, как будто  бы  это  было
наследственное добро; а всем людям ведомо: при матери нашей  у  князя  Ивана
Шуйского шуба была мухояровая, зеленая, на куницах, да и те ветхи; так  если
б у них было отцовское богатство,  то,  чем  посуду  ковать,  лучше  б  шубу
переменить. Потом на  города  и  села  наскочили  и  без  милости  пограбили
жителей, а какие напасти от них были соседям, исчислить нельзя;  подчиненных
всех сделали себе рабами, а рабов  своих  сделали  вельможами;  думали,  что
правят и строят, а вместо того везде были только неправды и нестроения, мзду
безмерную отовсюду брали, все говорили и делали по мзде".
     По словам Курбского, Иоанна воспитывали великие и гордые бояре на  свою
и на детей своих беду, стараясь друг перед другом  угождать  ему  во  всяком
наслаждении и сладострастии. Когда он начал приходить  в  возраст,  был  лет
двенадцати, то стал прежде всего проливать кровь бессловесных, бросая их  на
землю с высоких теремов, а пестуны позволяли ему это  и  даже  хвалили,  уча
отрока на свою беду.  Когда  начал  приближаться  к  пятнадцатому  году,  то
принялся и за людей: собрал около себя толпу знатной молодежи и начал с  нею
скакать верхом по улицам и площадям, бить, грабить  встречавшихся  мужчин  и
женщин, поистине в самых разбойнических делах упражнялся,  а  ласкатели  все
это хвалили, говоря: "О! Храбр будет этот царь и мужествен!"
     Если  признать  верность  показаний  Курбского,  признать,  что   Иоанн
действительно с 12 лет начал обнаруживать  дурные  наклонности,  от  которых
пестуны не удерживали его, то этот возраст  совпадает  с  правлением  Андрея
Шуйского и товарищей его.
     Прежде, когда Иоанн был еще очень  мал,  то  Шуйскне  считали  ненужным
обращать на него большое внимание: князь Иван в его присутствии клал ногу на
постель его отца, Тучков  пихал  ногами  вещи  его  матери,  позабывши,  что
ребенок такие явления  помнит  лучше,  чем  взрослый;  в  это  время  многое
делалось и не так, как хотел ребенок: и платье ему давали дурное и не давали
долго есть. Но  когда  ребенок  стал  вырастать,  то  окружающие  переменили
обращение с ним; стали  готовить  в  нем  себе  будущего  милостивца,  вдруг
перестали видеть в нем ребенка, которого  еще  должно  было  воспитывать,  и
начали смотреть  на  него  как  на  великого  князя,  которому  должно  было
угождать.  Воронцов  счел  для   себя   выгодным   приобресть   расположение
тринадцатилетнего государя, и это расположение Шуйские и товарищи  их  сочли
для себя опасным; по всем вероятностям, и сами Шуйские обходились  теперь  с
Иоанном не так,  как  прежде  их  старшие:  с  их  ведома  пестуны  Иоанновы
позволяли себе те поблажки, о  которых  говорит  Курбский.  Новое  положение
Иоанна в тринадцатилетнем возрасте видно  уже  из  того,  что  при  описании
свержения князя Бельского и митрополита Иоасафа об  Иоанне  сказано  только,
что  он  сильно  испугался;  при  описании  же  происшествия  с   Воронцовым
говорится, что  Иоанн  уже  ходатайствовал  у  Шуйских  за  своего  любимца.
Поступок  Шуйских  с  Воронцовым  был  последним   боярским   самовольством;
неизвестно, как, вследствие особенно чьих внушений и  ободрений,  вследствие
каких приготовлений тринадцатилетний Иоанн решился  напасть  на  Шуйского  -
иначе нельзя выразить тогдашних отношений. Молодой великий князь должен  был
начать свою деятельность  нападением  на  первого  вельможу  в  государстве;
понятно, что это нападение будет такое, к каким  приучили  его  Шуйскне:  29
декабря 1543 года  Иоанн  велел  схватить  первосоветника  боярского,  князя
Андрея Шуйского, и отдать его псарям; псари убили  его,  волоча  к  тюрьмам;
советников его - князя Федора Шуйского, князя Юрия Темкина,  Фому  Головина,
который позволил себе известный нам поступок  с  митрополитом,  и  других  -
разослали.
     Нападение было удачное, враги застигнуты врасплох, напуганы; с тех пор,
говорит летопись, начали бояре от государя страх иметь и послушание.  Прошел
год. Иоанну  было  уже  четырнадцать  лет,  и  опала  постигла  князя  Ивана
Кубенского: его сослали в Переяславль и  посадили  под  стражу.  Князь  Иван
Кубенский с  братом  Михайлом  были  главами  заговора  против  Бельского  и
митрополита Иоасафа, в пользу Шуйского;  Иван  же  Кубенский  упоминается  в
числе бояр, бросившихся на Воронцова с Шуйскими. 16 декабря  1544  года  был
схвачен Кубенский, в мае 1545 был освобожден. 10 сентября Афанасию Бутурлину
отрезали язык за невежливые слова; но в следующем месяце -  опять  опала  на
князя Ивана Кубенского, князя Петра Шуйского,  князя  Александра  Горбатого,
князя Димитрия Палецкого и на Федора Воронцова. Нам  неудивительно,  что  не
могли остаться в покое или не умели сдержать своего неудовольствия Шуйские и
главные их советники, так много потерявшие при новом порядке вещей, -  князь
Петр Шуйский, сын прежнего правителя, князя Ивана,  князь  Кубенский,  князь
Палецкий, которого имя стоит рядом с именем Кубенского при описании заговора
против Бельского и Воронцова; но поражает нас среди  этих  имен  имя  Федора
Воронцова, подвергшегося опале вместе с заклятыми врагами своими. К счастию,
на этот раз летописец объясняет нам дело,  и  совершенно  удовлетворительно.
После казни Андрея Шуйского первым делом великого князя было возвращение  из
ссылки Воронцова, который ничего не потерял из  прежнего  его  расположения;
возвратившись к двору с торжеством, блистательно отомщенный,  Воронцов  стал
думать, как бы самому занять место Андрея Шуйского, одному  управлять  всем,
одному раздавать все милости именем еще несовершеннолетнего  государя:  кого
государь пожалует без Федорова ведома, и Федору досадно, говорит  летописец;
сам  ли  Иоанн  заметил  эти  досады,  или  другие,  которым  было  тесно  с
Воронцовым, например  князья  Михаил  и  Юрий  Глинские,  дядья  государевы,
указали ему в Воронцове другого Шуйского, только  Воронцов  подвергся  опале
вместе с прежними своими врагами. Но и на этот  раз  опала  продолжалась  не
более   двух   месяцев:   в   декабре   1545   года   для    отца    своего,
Макария-митрополита, великий князь пожаловал бояр своих.
     Этих колебаний, опал, налагаемых на одни и те же лица,  прощений  их  в
продолжение 13, 15 и 16 года Иоанновой жизни нельзя оставить  без  внимания:
странно было бы предположить, что молодой Иоанн только по старой неприязни к
родственникам и друзьям Шуйских, безо всякого повода бросался на них и потом
прощал; трудно предположить, чтобы могущественная сторона Шуйских  так  была
поражена казнию князя Андрея, что отказалась совершенно от  борьбы;  но  кто
боролся с нею именем Иоанна - летописи молчат. Можно  указывать  вначале  на
Воронцова,  можно  указывать  на   князей   Глинских,   которых   могущество
обнаруживается  во  всеобщей  ненависти  вельмож  к  ним.  Но   окончательно
Кубенский и Воронцов были погублены не Глинскими; на это  есть  определенное
свидетельство источников. В мае 1546 великий князь отправился  с  войском  в
Коломну по вестям, что крымский хан  идет  к  этим  местам.  Однажды  Иоанн,
выехавши погулять  за  город,  был  остановлен  новгородскими  пищальниками,
которые стали о чем-то бить ему челом; он не расположен  был  их  слушать  и
велел отослать. Летописец не говорит, как посланные великим князем исполнили
его  приказание,  говорит  только,  что  пищальники  начали  бросать  в  них
колпаками и грязью; видя это, Иоанн отправил отряд дворян своих для  отсылки
пищальников, но последние  стали  сопротивляться  и  дворянам;  те  вздумали
употребить силу, тогда пищальники стали на бой, начали биться  ослопами,  из
пищалей стрелять, а дворяне дрались из  луков  и  саблями;  с  обеих  сторон
осталось на месте человек по пяти или по шести; великого князя не пропустили
проехать прямо к его стану, он  должен  был  пробираться  окольною  дорогою.
Легко понять, какое впечатление должно было произвести это  происшествие  на
Иоанна, напуганного в детстве подобными сценами и сохранившего на всю  жизнь
следствия этого испуга. Но он привык видеть врагов своих, дерзких ослушников
своей власти, не в рядах  простых  ратных  людей,  и  потому  сейчас  же  им
овладело подозрение: он велел проведать, по чьей науке пищальники осмелились
так поступить, потому что без науки этого случиться не могло.  Разузнать  об
этом он поручил не знатному человеку, но  дьяку  своему,  Василию  Захарову,
который был у него  в  приближении;  мы  видим,  следовательно,  что  Иоанн,
подобно отцу, уже начал приближать к себе людей новых, без родовых  преданий
и притязаний, дьяков. Захаров донес, что пищальников подучили  бояре,  князь
Кубенский и двое Воронцовых, Федор  и  Василий  Михайловичи.  Великий  князь
поверил дьяку и в великой ярости велел казнить Кубенского и двоих Воронцовых
как вследствие нового обвинения, так  и  по  прежним  их  преступлениям,  за
мздоимство во многих государских  и  земских  делах;  людей  близких  к  ним
разослали в ссылку. Летописцы говорят, что  дьяк  оклеветал  бояр.  Курбский
относит к тем же временам и другие казни.
     Так проводил Иоанн шестнадцатый год своего возраста; на семнадцатом, 13
декабря 1546 года, он  позвал  к  себе  митрополита  и  объявил,  что  хочет
жениться; на другой день митрополит отслужил  молебен  в  Успенском  соборе,
пригласил к себе всех бояр,  даже  и  опальных,  и  со  всеми  отправился  к
великому князю, который сказал Макарию: "Милостию  божиею  и  пречистой  его
матери, молитвами и милостию  великих  чудотворцев,  Петра,  Алексея,  Ионы,
Сергия и всех русских чудотворцев, положил я на них упование, а у тебя, отца
своего,  благословяся,  помыслил  жениться.  Сперва  думал  я   жениться   в
иностранных государствах у какого-нибудь короля или царя;  но  потом  я  эту
мысль отложил, не хочу жениться в чужих государствах,  потому  что  я  после
отца своего и матери остался мал; если я приведу себе жену из чужой земли  и
в нравах мы не сойдемся, то между нами дурное житье будет;  поэтому  я  хочу
жениться  в  своем  государстве,  у  кого   бог   благословит,   по   твоему
благословению". Митрополит и бояре, говорит летописец, заплакали от радости,
видя, что государь так молод, а между тем ни с кем не советуется. Но молодой
Иоанн  тут  же  удивил  их  еще  другою  речью:  "По  твоему,  отца   своего
митрополита, благословению и с вашего боярского  совета  хочу  прежде  своей
женитьбы поискать  прародительских  чинов,  как  наши  прародители,  цари  и
великие князья, и сродник наш великий князь Владимир Всеволодович Мономах на
царство, на великое княжение садились; и я также этот чин хочу  исполнить  и
на царство, на великое княжение сесть". Бояре обрадовались, что  государь  в
таком еще младенчестве, а прародительских чинов поискал. Но  конечно,  всего
более удивились они (а некоторые, как увидим из писем  Курбского,  не  очень
обрадовались) тому, что шестнадцатилетний великий князь с этих пор внутри  и
вне государства принял титул, которого не решались принять ни отец,  ни  дед
его, - титул царя. 16 января 1547  года  совершено  было  царское  венчание,
подобное венчанию Димитрия-внука при Иоанне III. Между  тем  еще  в  декабре
разосланы были по областям, к князьям и детям боярским грамоты: "Когда к вам
эта наша грамота придет и у которых будут из вас дочери девки, то  вы  бы  с
ними сейчас же ехали в город к нашим наместникам на смотр, а дочерей девок у
себя ни под каким видом не таили б. Кто же из  вас  дочь  девку  утаит  и  к
наместникам нашим не повезет, тому от меня быть в  великой  опале  и  казни.
Грамоту пересылайте между собою сами, не задерживая ни часу". Выбор  пал  на
девушку из одного из самых знатных  и  древних  московских  боярских  родов,
который при наплыве родов  княжеских  успел  удержать  за  собою  близкое  к
престолу место, - выбор пал на Анастасию, дочь умершего  окольничего  Романа
Юрьевича Захарьина-Кошкина, племянницу боярина Михаила  Юрьевича,  близкого,
как мы видели,  человека  к  великому  князю  Василию;  быть  может,  и  эти
отношения не были без влияния на выбор; надобно заметить, что  представитель
рода по смерти боярина Михаила,  другой  дядя  Анастасии,  Григорий  Юрьевич
Захарьин, не принадлежал к  стороне  Шуйских,  не  упоминается  ни  в  каких
боярских смутах детства Иоаннова.
     3 февраля была царская свадьба; 12  апреля  вспыхнул  сильный  пожар  в
Москве; 20 числа - другой; 3 июня упал большой колокол - благовестник; 21  -
новый страшный пожар, какого еще никогда  не  бывало  в  Москве;  загорелась
церковь Воздвижения на Арбате при сильной буре;  огонь  потек,  как  молния,
спалил на запад все, вплоть до Москвы-реки у Семчинского сельца; потом  буря
обратилась на Кремль, вспыхнул верх  Успенского  собора,  крыши  на  царском
дворе, казенный двор,  Благовещенский  собор;  сгорела  Оружейная  палата  с
оружием, Постельная палата с казною, двор митрополичий, по каменным  церквам
сгорели иконостасы и людское добро, которое продолжали и в это время прятать
по церквам. В Успенском соборе уцелел  иконостас  и  все  сосуды  церковные;
митрополит Макарий едва не задохся от дыма в соборе, он вышел из него,  неся
образ богородицы, написанный митрополитом Петром, за ним шел протопоп и  нес
церковные правила. Макарий ушел было сначала на городскую стену, на  тайник,
проведенный к Москве-реке, но здесь не мог долго  оставаться  от  дыма;  его
стали спускать с тайника на канате на  взруб  к  реке,  канат  оборвался,  и
митрополит сильно  расшибся,  едва  мог  прийти  в  себя  и  был  отвезен  в
Новоспасский монастырь. Кремлевские  монастыри  -  Чудов  и  Вознесенский  -
сгорели; в Китае сгорели все лавки с товарами и  все  дворы,  за  городом  -
большой посад  по  Неглинной,  Рождественка  -  до  Никольского  Драчевского
монастыря; по Мясницкой пожар шел до церкви святого Флора, на Покровке -  до
церкви святого Василия, народу сгорело 1700 человек. Великий князь с  женою,
братом и боярами уехал в село Воробьево.
     На другой день он поехал с боярами в Новоспасский  монастырь  навестить
митрополита. Здесь царский духовник, благовещенский протопоп  Федор  Бармин,
боярин князь Федор Скопин-Шуйский, Иван Петрович Челяднин  начали  говорить,
что Москва сгорела волшебством: чародеи вынимали сердца человеческие, мочили
их в воде, водою этою кропили по улицам - от этого Москва  и  сгорела.  Царь
велел  разыскать  дело;  розыск  произвели  таким  образом:  26   числа,   в
воскресенье, на пятый день после пожара, бояре приехали в Кремль, на площадь
к Успенскому собору, собрали черных людей и начали спрашивать:  кто  зажигал
Москву?  В  толпе  закричали:  "Княгиня  Анна  Глинская  с   своими   детьми
волхвовала: вынимала сердца человеческие, да клала в  воду,  да  тою  водою,
ездя по Москве, кропила, оттого Москва и выгорела!" Черные люди говорили это
потому, что Глинские были у государя в приближении и жаловании, от людей  их
черным людям насильство и грабеж, а Глинские людей своих не унимали. Конюший
боярин, князь Михайла Васильевич Глинский, родной дядя царский,  был  в  это
время с матерью во Ржеве, полученном от царя в кормление; но брат его, князь
Юрий, был в  Москве  и  стоял  вместе  с  боярами  на  Кремлевской  площади.
Услыхавши о себе и о матери своей такие речи в народе,  он  понял,  что  его
может постигнуть, и ушел в Успенский собор, но бояре,  злобясь  на  Глинских
как на временщиков, напустили чернь: та бросилась в Успенский  собор,  убила
Глинского, выволокла труп его из Кремля и положила перед торгом, где  казнят
преступников. Умертвивши Глинского, чернь бросилась на людей  его,  перебила
их множество,  разграбила  двор;  много  погибло  тут  и  неизвестных  детей
боярских из Северской страны, которых приняли за людей Глинского. Но  одного
Глинского было мало; на третий день после убиения  князя  Юрия  толпы  черни
явились в селе Воробьеве у дворца царского с криком, чтоб государь выдал  им
бабку свою, княгиню Анну Глинскую, и сына ее, князя Михаила,  которые  будто
спрятаны у него в покоях; Иоанн в ответ велел схватить крикунов  и  казнить;
на  остальных  напал  страх,  и  они  разбежались  по  городам.  Виновниками
восстания против Глинских, главными наустителями  черни  летописец  называет
благовещенского протопопа Федора  Бармина,  князя  Федора  Шуйского-Скопина,
князя Юрия Темкина, Ивана Петровича Челяднина, Григория Юрьевича  Захарьина,
Федора Нагого. В малолетство Иоанна Шуйские и приятели их сами управлялись с
людьми, себе враждебными; по когда Иоанн вырос, когда казнь Андрея Шуйского,
Кубенского, Воронцова показала им невозможность  дальнейшего  самоуправства,
то они начали действовать против приближенных к царю  людей  -  Глинских  не
непосредственно, а посредством народа. В восстании против Глинских мы  видим
главных советников Андрея Шуйского, которые после казни его были сосланы, но
потом  возвращены  в  Москву:  князя  Федора  Шуйского-Скопина,  князя  Юрия
Темкина; но они теперь уже так  слабы,  что  но  могут  действовать  одни  и
действуют в  союзе  с  приближенными  к  Иоанну  людьми,  которые  враждебно
столкнулись с Глинскими в борьбе за влияние на волю молодого царя: Шуйский и
Темкин действуют вместе с духовником  царским,  Барминым,  и  дядею  царицы,
Григорием Захарьиным.
     Виновники событий 26 июня умели закрыть  себя  и  достигли  своей  цели
относительно Глинских: оставшийся в живых князь Михайла Васильевич  Глинский
не только потерял надежду  восторжествовать  над  своими  врагами,  но  даже
отчаялся в собственной безопасности  и  вместе  с  приятелем  своим,  князем
Турунтаем-Пронским, побежал в Литву; но беглецы были захвачены князем Петром
Шуйским, посидели немного под стражею и  были  прощены,  отданы  на  поруки,
потому что вздумали бежать  по  неразумию,  испугавшись  судьбы  князя  Юрия
Глинского. Могущество Глинских рушилось,  но  его  не  наследовали  знатные,
враги их: полною доверенностию Иоанна, могущественным влиянием на внутренние
дела  начинают  пользоваться  простой   священник   Благовещенского   собора
Сильвестр  и  ложничий  царский  Алексей  Федоров  Адашев,   человек   очень
незначительного происхождения.
     Сильные волнения, досады, поблажки чувственным, животным стремлениям  и
дурные примеры, которые видел Иоанн в  детстве,  бесспорно,  имели  пагубное
влияние на его характер, произвели в нем, между  прочим,  раздражительность.
Но эта самая  раздражительность,  впечатлительность,  женственность  природы
Иоанна делали его способным и к скорому принятию доброго влияния,  если  это
влияние шло от лица, имеющего нравственное достоинство, религиозное значение
и неподозрительного для Иоанна. Пожар московский произвел на  молодого  царя
сильное впечатление. Вот что сам царь  писал  об  этом  впечатлении  собору,
созванному  для  устройства  церковного:  "Нельзя  ни  описать,  ни   языком
человеческим  пересказать  всего  того,  что  я  сделал  дурного  по  грехам
молодости моей. Прежде всего смирил меня бог, отнял у меня  отца,  а  у  вас
пастыря  и  заступника;  бояре  и   вельможи,   показывая   вид,   что   мне
доброхотствуют, а на самом деле доискиваясь самовластия,  в  помрачении  ума
своего дерзнули схватить и умертвить братьев отца моего.  По  смерти  матери
моей бояре  самовластно  владели  царством;  по  моим  грехам,  сиротству  и
молодости много  людей  погибло  в  междоусобной  брани,  а  я  возрастал  в
небрежении, без наставлений, навык злокозненным обычаям боярским  и  с  того
времени до сих пор сколько согрешил я перед богом и сколько казней послал на
нас бог! Мы не раз покушались отомстить врагам своим, но все безуспешно;  не
понимал я, что господь наказывает меня великими казнями, и не  покаялся,  но
сам угнетал бедных христиан всяким насилием. Господь наказывал меня за грехи
то потопом, то мором, и все я не каялся, наконец бог наслал великие  пожары,
и вошел страх в душу мою и трепет в кости мои, смирился дух мой, умилился  я
и познал свои согрешения: выпросив  прощенье  у  духовенства,  дал  прощение
князьям и боярам". Курбский  говорит,  что  во  время  народного  возмущения
против Глинских бог подал руку  помощи  земле  христианской  таким  образом:
пришел к Иоанну один муж, чином  пресвитер,  именем  Сильвестр,  пришлец  из
Новгорода Великого, стал претить ему от бога священными писаниями  и  строго
заклинать его страшным божиим именем; кроме того, поведал ему о  чудесах,  о
явлениях, как бы от бога происшедших; не знаю, прибавляет  Курбский,  правду
ли он говорил о чудесах или выдумал, чтоб только напугать Иоанна для детских
неистовых его нравов, и достиг своей  цели:  душу  его  исцелил  и  очистил,
развращенный ум исправил с помощью Алексея Адашева,  митрополита  Макария  и
всех преподобных мужей, пресвитерством почтенных.
     Из слов Курбского мы не имеем никакого права заключать,  что  Сильвестр
явился только тут внезапно  пред  Иоанном,  не  будучи  вовсе  известен  ему
прежде. По всем вероятностям, Сильвестр уже давно переселился из Новгорода в
Москву и был одним из священников  придворного  Благовещенского  собора,  по
этому самому был давно на глазах Иоанна, обратил на себя его внимание своими
достоинствами, но теперь его внушение, его влияние  получили  большую  силу.
Царственная книга говорит, что Сильвестр был очень дружен с удельным  князем
Владимиром Андреевичем и его матерью, что по его старанию они были  выпущены
из заключения - свидетельство чрезвычайно важное, ибо мы  знаем,  что  князь
Владимир Андреевич был заключен вместе с отцом и освобожден из заключения во
время  правления  князя  Бельского  и  митрополита  Иоасафа;   о   вторичном
заключении его мы не находим  нигде  известия.  Следовательно,  не  допуская
невероятного предположения, что все летописцы, говоря  об  опалах  и  казнях
боярских, пропустили известие о заключении  двоюродного  брата  царского,  и
принимая, что Царственная книга говорит о  единственном  освобождении  князя
Владимира при Бельском, мы должны заключить, что Сильвестр  уже  тогда  имел
важное значение. Для  объяснения  нравственного  переворота  в  Иоанне,  для
объяснения при этом Сильвестрова  значения  припомним  события,  встречаемые
нами в конце шестнадцатого и на семнадцатом году  возраста  Иоаннова:  казнь
Кубенского и Воронцова, бывшая следствием убеждения в  неисправимости  бояр;
сильная по летам степень  развития  ума  и  воли,  обнаружившаяся  в  Иоанне
намерением венчаться  на  царство  и  принять  титул  царский;  нравственный
переворот, долженствовавший произойти  вследствие  брака  шестнадцатилетнего
юноши, наконец, пожары, народное восстание против лиц, которым молодой  царь
доверял более всех по единству интересов,  по  близкому  родству  и  которые
раздражили народ безнаказанными насилиями слуг своих, - все  это  заставляло
Иоанна порешить окончательно с князьями и  боярами,  искать  опоры  в  лицах
другого происхождения и в лицах испытанной нравственности.
     Но если на семнадцатом году возраста  вследствие  означенных  причин  и
влияний произошел в  Иоанне  важный  нравственный  переворот,  то  не  ранее
двадцатого года вследствие естественного развития молодой царь нашел в  себе
силы  окончательно  порешить  с  прошедшим,  которое  сильно  тяготило  его.
Естественным следствием живости, страстности природы в Иоанне было  неуменье
сдерживать свои  мысли  и  чувства,  необходимость  высказываться;  ни  один
государь нашей древней истории не отличался такою  охотою  и  таким  уменьем
поговорить,  поспорить,  устно  или  письменно,  на  площади  народной,   на
церковном соборе, с отъехавшим боярином или с послами  иностранными,  отчего
получил прозвание  в  словесной  премудрости  ритора.  Несчастное  положение
Иоанна с самого детства заставляло его постоянно защищать себя в собственных
глазах и пред другими людьми - отсюда его  речи  и  письма  обыкновенно  или
защитительные, в  свою  пользу,  или  обвинительные,  против  врагов  своих.
Раздражительная, страстная природа и несчастные обстоятельства увлекли его к
страшным крайностям, но при этом сознание своего падения никогда не  умирало
в нем - отсюда это постоянное  желание  защитить  себя,  обвинить  других  в
собственном падении.
     Теперь  он  хотел  защитить  себя  пред  народом,  сложить  вину  всего
прошедшего зла на людей, которых он не переставал называть  своими  врагами,
как мы видели из речи его на соборе. Прежде он хотел  мстить  им  опалами  и
казнями; теперь, при новом настроении, он  хочет  торжественно  объявить  их
вину. На двадцатом году возраста своего, видя государство в великой тоске  и
печали от насилия сильных и от неправд, умыслил царь привести всех в любовь.
Посоветовавшись  с  митрополитом,  как  бы  уничтожить   крамолы,   разорить
неправды, утолить вражду, приказал он собрать свое  государство  из  городов
всякого чина. Когда выборные съехались, Иоанн  в  воскресный  день  вышел  с
крестами на Лобное место и после молебна начал говорить  митрополиту:  "Молю
тебя, святый владыко! Будь мне помощник  и  любви  поборник;  знаю,  что  ты
добрых дел и любви желатель. Знаешь сам, что я  после  отца  своего  остался
четырех лет, после матери - осьми; родственники о мне не брегли,  а  сильные
мои бояре и вельможи обо мне не радели и самовластны были, сами себе саны  и
почести похитили моим  именем  и  во  многих  корыстях,  хищениях  и  обидах
упражнялись, аз же яко глух и не слышах и не имый в устах своих обличения по
молодости моей и беспомощности, а они властвовали. О неправедные лихоимцы  и
хищники и судьи неправедные! Какой теперь дадите нам ответ, что многие слезы
воздвигли на себя? Я же чист  от  крови  сей,  ожидайте  воздаяния  своего".
Поклонившись на все стороны, Иоанн продолжал: "Люди божии и  нам  дарованные
богом! Молю вашу веру к  богу  и  к  нам  любовь.  Теперь  нам  ваших  обид,
разорений и  налогов  исправить  нельзя  вследствие  продолжительного  моего
несовершеннолетия, пустоты и беспомощности, вследствие неправд бояр  моих  и
властей,  бессудства  неправедного,  лихоимства  и  сребролюбия;  молю  вас,
оставьте друг другу вражды и тягости, кроме разве очень больших дел: в  этих
делах и в новых я сам буду вам, сколько  возможно,  судья  и  оборона,  буду
неправды разорять и похищенное возвращать". В это время расположение царя  к
Алексею Адашеву достигло  высшей  степени:  в  тот  самый  день,  в  который
говорена была речь к народу, Иоанн пожаловал Адашева в окольничие и при этом
сказал ему: "Алексей! Взял я тебя из нищих  и  самых  незначительных  людей.
Слышал я о твоих добрых делах и теперь взыскал  тебя  выше  меры  твоей  для
помощи души моей; хотя твоего желания и нет на это, но я тебя пожелал  и  не
одного тебя, но и других таких же, кто б  печаль  мою  утолил  и  на  людей,
врученных мне богом, призрел. Поручаю тебе принимать челобитные от бедных  и
обиженных и разбирать их внимательно. Не бойся сильных и славных, похитивших
почести и губящих своим насилием бедных и немощных; не смотри  и  на  ложные
слезы бедного, клевещущего на богатых, ложными слезами хотящего быть правым,
но все рассматривай внимательно и приноси к нам истину,  боясь  суда  божия;
избери судей правдивых от бояр и  вельмож".  Говорил  он  это  с  прощением,
прибавляет известие, и с тех пор начал сам судить многие суды и  разыскивать
праведно. Так кончилось правление боярское.
     В это правление решен был чрезвычайно важный вопрос для государственной
жизни России. Северо-Восточная Русь объединилась,  образовалось  государство
благодаря деятельности князей московских;  но  около  этих  князей,  ставших
теперь государями всея  Руси,  собрались  в  виде  слуг  нового  государства
потомки князей великих и удельных, лишенных отчин  своих  потомками  Калиты;
они примкнули к московской дружине, к московскому боярству,  члены  которого
должны были теперь по  требованиям  нового  порядка  вещей  переменить  свои
отношения  к  главе  государства.   Вокруг   великого   князя   московского,
представителя  нового  порядка,  находившего  свой  главный  интерес  в  его
утверждении и развитии, собрались  люди,  которые  жили  в  прошедшем  всеми
лучшими  воспоминаниями  своими,  которые  не  могли  сочувствовать  новому,
которым самое их первенствующее положение, самый их титул указывали на более
блестящее положение, более высокое значение в недавней,  очень  хорошо  всем
известной старине. При таком  сопоставлении  двух  начал,  из  которых  одно
стремилось к дальнейшему, полному развитию, а другое хотело удержать его при
этом стремлении,  удержать  во  имя  старины,  во  имя  старых,  исчезнувших
отношений, необходимо было столкновение. Это столкновение видим  в  княжение
Иоанна III и сына его,  столкновение,  выражающееся  в  судьбе  Патрикеевых,
Ряполовских, Холмского, Берсеня и  других;  необходимы  были  стремления  со
стороны великих князей освобождаться от людей, живущих  стариною  и  во  имя
этой старины мешающих новому; необходимы  были  стремления  выдвигать  людей
новых, которые бы не оглядывались назад, смотрели бы только вперед и поэтому
были бы покорными слугами нового, от которого получили свое  значение,  свое
общественное бытие. Но  вот  великому  князю  Василию  Иоанновичу  наследует
малолетный сын его Иоанн, который остается все еще малолетным  и  по  смерти
матери своей, правившей государством; в челе управления становятся люди,  не
сочувствовавшие стремлениям государей московских; как же поступят теперь эти
люди, у  которых  развязались  руки,  которые  получили  полную  возможность
действовать в  свою  пользу,  по  своим  понятиям?  Оправдают  ли  они  свое
противоборство  новому  порядку  вещей   делами   благими,   делами   пользы
государственной?  Уразумеют   ли,   что   бессмысленно   вызывать   навсегда
исчезнувшую удельную  старину,  навсегда  исчезнувшие  отношения,  что  этим
вызовом можно вызвать только тени, лишенные  действительного  существования?
Сумеют ли признать необходимость нового порядка? Но, не отказываясь при этом
от старины, сумеют ли заключить сделку между старым  и  новым  во  благо,  в
укрепление государству? Сумеют ли показать, что от старины остались  крепкие
начала,  которые  при   искусном   соединении   с   новым   могут   упрочить
благосостояние  государства?   Мы   видели,   как   Шуйские   с   товарищами
воспользовались благоприятным для себя временем. В стремлении к личным целям
они разрознили свои интересы с интересом  государственным,  не  сумели  даже
возвыситься  до  сознания  сословного   интереса.   Своим   поведением   они
окончательно упрочили силу того начала, которому  думали  противодействовать
во имя старых прав своих; и без того уже связь,  соединявшая  их  с  землею,
была очень  слаба:  мы  видим,  что  действуют  на  первом  плане,  борются,
торжествуют, гибнут князья, потомки Рюрика, князья суздальские,  ростовские,
ярославские, смоленские; но  где  сочувствие  к  ним  в  этих  областях?  Не
говорится, что за Шуйских стояли суздальцы и нижегородцы всем  городом,  как
за  потомков  своих  прежних  князей,  а  сказано,  что  за  Шуйских  стояли
новгородцы Великого Новгорода всем городом: вот одно  только  чувствительное
место, которое  отзывается  на  новые  движения  во  имя  старых  отношений!
Понятно, что еще меньше могли найти сочувствия князья Бельские  и  Глинские,
литовские выходцы. Сочувствие могло быть возбуждено к этим людям, если б они
тесно соединили свой интерес с интересами земли но вместо того народ  увидал
в них людей, которые остались совершенно преданы старине и в том  отношении,
что считали прирожденным  правом  своим  кормиться  на  счет  вверенного  им
народонаселения, и кормиться как можно  сытнее.  Понятно,  что  земля  всеми
своими сочувствиями обратилась к началу, которое одно могло защитить  ее  от
этих людей, положить границу их своекорыстным стремлениям, - и  вот  молодой
царь пользуется ошибками людей, в которых видит врагов своих,  и  с  Лобного
места во услышание всей земли говорит, что власть князей и бояр,  лихоимцев,
сребролюбцев, судей неправедных кончилась, что он сам будет теперь  судья  и
оборона и разбор просьб поручает человеку, которого взял из среды  бедных  и
незначительных людей; на месте Шуйских, Бельских,  Глинских  видим  Адашева;
Исав продал право первородства младшему брату за лакомое блюдо.
     Важно было во время боярского правления то обстоятельство, что  трудная
война с Литвою уже прекратилась. Престарелый  Сигизмунд  сам  не  думал  уже
начинать новой войны и хлопотал только о том, чтоб быть наготове  в  случае,
если по истечении  перемирия  сама  Москва  вздумает  напасть  на  Литву.  В
сентябре 1538 года Сигизмунд послал сказать Литовской раде, что до истечения
перемирия с Москвою остается только три года и потому  надобно  думать,  как
быть  в  случае  новой  войны.  "Что  касается  до  начатия  войны  с  нашим
неприятелем московским, то это дело  важное,  которое  требует  достаточного
размышления. Не думаю, чтоб жители Великого княжества Литовского могли  одни
оборонить свою землю, без помощи наемного войска. Вам, Раде нашей, известно,
что первую войну начали мы скоро без приготовлений, и  хотя  земские  поборы
давались, но так как заранее казна не была  снабжена  деньгами,  то  к  чему
наконец привела  эта  война?  Когда  денег  не  стало,  мы  принуждены  были
мириться,  какую  же  пользу  мы  от  этого  получили?  Если  теперь  мы  не
позаботимся, то по истечении перемирия неприятель наш московский, видя  ваше
нерадение, к войне неготовность, замки пограничные в опущении, может послать
свое войско в наше государство и причинить ему вред. Так, имея в виду  войну
с Москвою, объявляем вашей милости волю нашу, чтоб  в  остающиеся  три  года
перемирных на каждый год был установлен побор: на первый год  серебщизна  по
15 грошей с сохи, на второй - по 12, на третий - по 10; чтоб эти деньги были
собираемы и складываемы в казну нашу и не могли быть употреблены ни на какое
другое дело, кроме жалованья наемным войскам".
     Но когда перемирие вышло, в марте 1542 года приехали в Москву литовские
послы: Ян Глебович, воевода  полоцкий,  и  Никодим  Техановский.  Приставам,
которые должны были провожать послов, дан был наказ:  "Послов  встретить  на
рубеже и ночевать с ними, не доезжая до Смоленска верст 10, а в Смоленске  с
послами ни под каким видом не ночевать и  ехать  с  послами  мимо  Смоленска
бережно, чтоб с смольнянами они не говорили  ничего".  Смоленск  по-прежнему
сделал бесплодными все толки о  вечном  мире;  по-прежнему  ничем  кончились
толки и об освобождении пленных, которого добивались московские бояре; послы
требовали за пленных Чернигова и шести других городов, они говорили  боярам:
"Людей государю нашему наголо никак не отдать; знаете и сами:  государь  наш
король тех людей у государя вашего взял саблею, а  государя  нашего  вотчину
изменники предали; вы хотите и того и другого - и Смоленск вам, и людей  вам
же". Бояре отвечали, что великий князь Василий взял Смоленск с божиею волею.
Могли согласиться только на продолжение перемирия еще на  семь  лет,  причем
возник спор о границах; по этому делу отправлен был в Литву Сукин, которому,
между прочим, дан был такой наказ: "Если станут говорить про великого князя,
не думает ли  государь  жениться,  то  отвечать:  "С  божиею  волею  он  уже
помышляет принять брачный закон; мы слышали, что государь не  в  одно  место
послал искать себе невесты. И откуда к государю  нашему  будет  присылка,  и
будет его воля, то он хочет это свое дело делать". Что станут в ответ на это
говорить, то записывать и, приехав, сказать государю великому князю".  Но  в
Литве не спросили о женитьбе малолетнего Иоанна.
     Готовясь на всякий случай к войне с Москвою,  Сигизмунд  не  переставал
сноситься с Крымом, где за него, против Москвы  действовал  Семен  Бельский.
Осенью 1540 года Бельский писал королю, что он успел отвратить поход крымцев
на Литву и  взял  с  хана  клятву,  что  весною  пойдет  на  Москву.  Король
благодарил за это своего верного и  доброго  слугу  и  послал  ему  сто  коп
грошей, да королева от себя -  некоторую  сумму  денег.  В  июле  1541  года
Бельский писал Сигизмунду: "Весною рано хан не мог идти  на  Москву,  потому
что захворал; когда, выздоровевши, хотел выехать, пришли все князья и  уланы
и начали говорить, чтоб царь не ездил на  Москву,  потому  что  там  собрано
большое войско. Услыхавши это, я взял с собою троих вельмож,  которые  вашей
милости служат, и просил царя, чтоб ехал на  неприятеля  вашей  милости.  Я,
слуга вашей милости, призывая бога на помощь, царя и  войско  взял  на  свою
шею, не жалея горла своего, чтоб только  оказать  услугу  вашей  королевской
милости. А перед выездом нашим  приехали  к  нам  послы  от  великого  князя
московского, от братьев моих, и от митрополита,  и  от  всей  Рады  и  листы
присяжные привезли с немалыми подарками, прося нас,  чтоб  мы  не  поднимали
царя на Москву, а князь великий и вся земля отдаются во всем в нашу  волю  и
опеку, пока великий князь не придет в совершенные лета. Но мы,  помня  слово
свое, которое дали вашей милости, не вошли ни в  какие  сношения  с  великим
князем московским". Понятно, какое впечатление должно  было  произвести  это
хвастовство на умного Сигизмунда. Бельский узнал, что при дворе  королевском
смеются над опекуном великого князя московского, и писал опять к Сигизмунду,
вычисляя свои услуги, писал, что три раза поднимал ногаев на Москву,  поднял
крымского хана и повоевал Московское государство, выпленил,  выпалил,  вывел
людей, вынес добро, вред большой наделал, города побрал, выпалил,  выграбил,
пушки побрал, на двух  местах  войско  московское  поразил,  великого  князя
московского и его бояр из Москвы выгнал.
     Мы  видели,  что  единовластие  Саип-Гирея  и  угрозы   его   поставили
московское правительство в затруднительное положение. Чтобы не вести войны с
двух сторон, оно  соглашалось  терпеть  Сафа-Гирея  в  Казани,  лишь  бы  он
сохранил  прежние  подручнические  отношения  к  Москве.  Нов  Крыму  именно
добивались уничтожения этих отношений, и,  получивши  от  Иоанна  грамоту  с
изложением   прав   московских   государей   на   Казань,   Саип    задержал
великокняжеского гонца, отправленного к молдавскому  господарю,  и  писал  к
Иоанну: "Государского обычая не держал твой отец, ни один государь  того  не
делывал, что он: наших людей у себя  побил.  После,  два  года  тому  назад,
посылал я в Казань своих людей; твои люди на дороге их перехватали да к себе
привели, и твоя мать велела их побить. У меня больше ста  тысяч  рати:  если
возьму в твоей земле по одной голове, то сколько твоей земле убытка будет  и
сколько моей казне прибытка? Вот я иду, ты будь  готов;  я  украдкою  нейду.
Твою землю возьму, а ты захочешь мне зло сделать - в моей земле не  будешь".
Бояре определили послать в Крым окольничего Злобина  с  хорошими  поминками,
чтоб склонить хана к принятию прежних условий относительно Казани, т. е. что
великий  князь  не  будет  трогать  Казани,  но  чтоб  Сафа-Гирей  оставался
московским подручником.
     Узнавши об этом, хан прислал в Москву большого  посла,  Дивия-мурзу,  и
писал в грамоте: "Что ты отправил  к  нам  большого  своего  посла,  Степана
Злобина, с добрыми поминками, то помоги тебе бог, мы этого от тебя и ждали".
Хан требовал, чтоб великий князь наперед дал клятву в соблюдении союза перед
Дивием-мурзою, а потом прислал бы своего большого посла взять шерть с  него,
хана; мир Москвы с  Казанью  поставлен  был  необходимым  условием  союзного
договора. В другой  грамоте  хан  писал,  кому  надобно  присылать  поминки:
"Карачей своих я написал с братьею и детьми, а кроме  этих  наших  уланов  и
князей написал  еще  по  человеку  от  каждого  рода,  сто  двадцать  четыре
человека, которые при нас, да Калгиных пятьдесят человек: пятьдесят  человек
немного, вели дать им поминки - и земля твоя в покое будет, и самому тебе не
кручинно будет".
     Злобин взял у хана шертную грамоту, но когда ее привезли в  Москву,  то
бояре увидали, что она написана не так, именно: в ней было обозначено, какие
поминки великий  князь  постоянно  должен  был  присылать  в  Крым,  на  что
московское правительство, как мы видели, никогда не хотело согласиться,  ибо
это было бы все равно, что обязаться данью. Для окончательного решения  дела
в Москву был прислан большой посол, Сулеш-мурза,  сын  Магмедина,  племянник
Аппака, родовой доброжелатель московский.  Сулеш  согласился,  чтоб  грамота
была переписана в том виде, в каком хотели ее бояре, и отправлена к  хану  с
требованием новой шерти" Хан в ответ прислал грамоту с непригожими  словами,
писал, что великий князь молод, в несовершенном  разуме;  вследствие  этого,
когда Сулеш стал проситься домой, то бояре велели отвечать ему:  "Положи  на
своем разуме, с чем тебя государю отпустить! царь такие  непригожие  речи  к
государю писал в своей грамоте; и государю что к  царю  приказать:  бить  ли
челом или браниться? Государь наш хочет быть с ним в дружбе и в братстве, но
поневоле за такие  слова  будет  воевать".  Хан  не  довольствовался  одними
непригожими речами: крымцы опустошили каширские и ростовские места. Когда  в
Москве узнали об этом, то у Сулеша взяли лошадей и приставили к нему стражу,
а гонца ханского Егупа с товарищами  роздали  по  гостям;  но  когда  языки,
взятые у татар, объявили, что хан нарочно послал рать,  чтоб  великий  князь
положил опалу на Сулеша, на которого Саип сердился  за  согласие  переписать
шертную грамоту с выпуском статьи о поминках, то великий князь приговорил  с
боярами пожаловать Сулеша, тем более что он был сын и  племянник  всегдашних
московских доброжелателей.
     Между  тем  казанцы,  надеясь  на  защиту  Крыма,   начали   опустошать
пограничные области московские.  В  1539  году  они  подходили  к  Мурому  и
Костроме;  в  упорном  бою,  происходившем  ниже  Костромы,  убили  четверых
московских воевод, но сами принуждены были бежать и потерпели  поражение  от
царя Шиг-Алея и князя Федора Михайловича Мстиславского. В декабре 1540  года
Сафа-Гирей с казанцами, крымцами и ногаями подступил к Мурому, но,  узнав  о
движении владимирских воевод  и  царя  Шиг-Алея  из  Касимова,  ушел  назад.
Сафа-Гирей был обязан казанским  престолом  князю  Булату,  но  существовала
сторона, противная крымской, как мы видели. Сначала эта сторона была слаба и
не могла надеяться  на  деятельные  движения  со  стороны  Москвы,  но  чрез
несколько лет обстоятельства переменились: Сафа-Гирей окружил себя крымцами,
им одним доверял, их обогащал. Это оттолкнуло от него и тех вельмож, которые
прежде были на стороне крымской; Булат теперь стал в челе недовольных  и  от
имени всей Казанской земли прислал в Москву с просьбою, чтоб  великий  князь
простил их и прислал под Казань воевод своих: "А мы великому князю послужим,
царя убьем или схватим да выдадим воеводам; от царя теперь  казанским  людям
очень тяжко: у многих князей ясаки отнимал да крымцам отдал;  земских  людей
грабит; копит казну да в Крым посылает" (1541 г.).
     Великий князь отвечал Булату и всей земле, что прощает их и посылает  к
ним воевод. Действительно, бывший перед тем  правитель,  боярин  князь  Иван
Васильевич Шуйский, с другими  воеводами  и  многими  людьми,  дворцовыми  и
городовыми из 17 городов, отправился во Владимир с поручением  наблюдать  за
ходом дел казанских, пересылаться с недовольными. Зная, что война с Казанью,
с Сафа-Гиреем есть вместе и война с Крымом, правительство, т. е. князь  Иван
Бельский и митрополит Иоасаф, отправили войска и в Коломну для наблюдения за
южными границами. Их предусмотрительность оправдалась: прибежали в Москву из
Крыма двое пленных и сказали, что  Сафа-Гирей  сведал  о  движении  русского
войска и дал знать об этом Саип-Гирею. Последний начал наряжаться  на  Русь,
повел с собою всю Орду, оставил в Крыму только  старого  да  малого.  С  ним
вместе шел  князь  Семен  Бельский,  турецкого  султана  люди  с  пушками  и
пищалями, ногаи,  кафинцы,  астраханцы,  азовцы,  белогородцы,  аккерманцы).
Пошел хан на Русь с великою похвальбою. По этим вестям отправлен был  приказ
путивльскому наместнику,  чтоб  выслал  станицу  на  поле,  поперек  дороги.
Станичник ездил и объявил, что наехал на поле  сакмы  (следы)  великие,  шли
многие люди к Руси, тысяч со сто и больше. Тогда двинулся из  Москвы  боярин
князь Дмитрий Федорович Бельский;  ему  и  воеводам,  стоявшим  на  Коломне,
велено стать на берегу Оки, там, где и  прежде  становились  воеводы  против
ханов. Князь Юрий Михайлович Булгаков-Голицын с одним из татарских царевичей
должен был стать  на  Пахре.  Но  боялись  в  то  же  время  нападения  царя
казанского, и потому царю Шиг-Алею из Касимова и костромским воеводам велено
было стягиваться ко Владимиру на помощь князю Шуйскому.  В  июле  приехал  с
поля станичник и сказал великому князю, что видел на этой стороне Дона много
людей: шли весь день полки, и конца  им  не  дождался.  28  июля  Саип-Гирей
подошел к городу Осетру; воевода Глебов бился с неприятелем в посадах, много
татар побил и девять человек живых прислал в Москву. Тогда князь Булгаков  с
Пахры был передвинут на Оку же, а на его место отправились  другие  воеводы.
Между тем в Москве великий князь с братом ходил в Успенский собор, молился у
образа Владимирской богородицы, у гроба Петра-чудотворца и потом спрашивал у
митрополита Иоасафа и у бояр, оставаться ли ему в Москве пли ехать в  другие
города. Одни бояре говорили, что прежде,  когда  цари  под  городом  Москвою
стаивали, тогда государи наши были  не  малые  дети,  истому  великую  могли
поднять и о себе промыслить и земле пособлять; а когда Едигей приходил и под
Москвою стоял, то князь великий Василий Дмитриевич в  городе  оставил  князя
Владимира Андреевича да двоих родных братьев своих, а сам уехал в  Кострому;
Едигей послал за ним в погоню, и едва великого князя бог  помиловал,  что  в
руки татарам не попал. А нынче государь мал, брат  его  еще  меньше,  скорой
езды и истомы никакой не могут поднять, а с малыми детьми как скоро  ездить?
Митрополит говорил: "В которые города государи отступали в  прежние  приходы
татарские, те города теперь не мирны с Казанью; в Новгород и Псков  государи
не  отступали  никогда  по  близости  рубежей  литовского  и  немецкого,   а
чудотворцев и Москву на кого оставить? Великие князья с Москвы съезжали, а в
городе для обороны братьев своих оставляли; князь великий Димитрий с  Москвы
съехал, брата своего и крепких воевод не оставил, и над Москвою что сталось?
Господи, защити и помилуй от такой беды! А съезжали великие князья с  Москвы
для того, чтоб, собравшись с людьми, Москве  пособлять  и  иным  городам.  А
теперь у великого князя много людей, есть кому  его  дело  беречь  и  Москве
пособлять. Поручить лучше великого  князя  богу,  пречистой  его  матери,  и
чудотворцам Петру и Алексею:  они  о  Русской  земле  и  о  наших  государях
попечение имеют. Князь великий Василий этим чудотворцам  сына  своего  и  на
руки отдал". Все бояре сошли на одну речь, что быть великому князю в городе.
Тогда призвали прикащиков городских, велели запасы городские запасать, пушки
и пищали по местам ставить, по воротам, по стрельницам  и  по  стенам  людей
расписать и у посада по улицам надолбы делать. Городские люди начали усердно
работать и обещали друг другу за великого князя и за свои домы крепко стоять
и головы свои класть. Пришли вести, что  хан  уже  на  берегу  Оки  и  хочет
перевозиться. Великий князь писал к воеводам, чтобы между ними розни не было
и, когда царь переправится за реку, чтоб за святые церкви и за  православное
христианство крепко пострадали, с царем дело делали, а  он,  великий  князь,
рад жаловать не только их, но и детей их;  которого  же  бог  возьмет,  того
велит в помянник записать, а жен и детей  будет  жаловать.  Воеводы,  прочтя
грамоту, стали говорить со слезами:  "Укрепимся,  братья,  любовию,  помянем
жалование великого князя Василия; государю нашему великому князю  Ивану  еще
не пришло время самому вооружиться, еще мал. Послужим государю малому  и  от
большого честь примем, а после нас и дети наши; постраждем за государя и  за
веру христианскую; если бог желание наше исполнит, то мы не только здесь, но
и в дальних странах славу получим. Смертные мы люди: кому случится за веру и
за государя до смерти пострадать, то у бога незабвенно будет, а детям  нашим
от государя воздаяние будет". У которых воевод между собою были распри, и те
начали со смирением и со слезами друг у друга  прощения  просить.  Когда  же
князь  Димитрий  Бельский   и   другие   воеводы   стали   говорить   приказ
великокняжеский всему  войску,  то  ратные  люди  отвечали:  "Рады  государю
служить и за христианство головы положить, хотим с  татарами  смертную  чашу
пить".
     30 июля утром пришел Саип-Гирей к Оке на берег и стал на  горе;  татары
готовились переправляться; передовой  русский  полк  под  начальством  князя
Ивана Турунтая-Пронского начал с ними перестрелку. Хан велел палить из пушек
и  стрелять  из  пищалей,  чтоб  отбить  русских  от  берега  и  дать  своим
возможность переправиться; передовой полк Пронского дрогнул было, но к  нему
на помощь подоспели князья Микулинский и Серебряный-Оболенский,  а  за  ними
начали показываться князь Курбский, Иван Михайлович Шуйский и наконец  князь
Димитрий Бельский. Хан  удивился,  призвал  князя  Семена  Бельского,  своих
князей и начал им говорить с сердцем: "Вы мне говорили, что  великого  князя
люди в Казань пошли, что мне и встречи не будет, а я столько нарядных  людей
в одном месте никогда и не видывал". Саип удалился  в  свой  стан  и  был  в
большом раздумье; но когда услыхал, что к русским пришли  пушки,  то  уж  не
стал более раздумывать, отступил от берега и пошел  по  той  же  дороге,  по
какой пришел; двое воевод,  князья  Микулинский  и  Серебряный,  отправились
вслед за ним, били отсталых татар, брали в плен. Пленные рассказывали, будто
царь жаловался своим князьям на бесчестие, какое он получил: привел с  собою
много людей, а Русской земле  ничего  не  сделал.  Князья  напомнили  ему  о
Тамерлане, что приходил на Русь с большими силами и взял только  один  Елец;
царь сказал на это: "Есть у великого князя город  на  поле,  именем  Пронск,
близко нашего пути; возьмем его и сделаем с ним то же, что Тамерлан сделал с
Ельцом; пусть не говорят, что царь приходил на Русь и ничего ей не  сделал".
3 августа пришли татары под Пронск, где воеводами были Василий  Жулебин,  из
рода Свибловых, да Александр Кобяков, из рязанских бояр. Целый  день  бились
татары с осажденными; князья и мурзы подъезжали к городу, говорили Жулебину:
"Сдай город - царь покажет милость; а не взявши города, царю  прочь  нейти".
Жулебин отвечал: "Божиим велением город ставится, а без  божия  веления  кто
может его взять? Пусть царь немного подождет великого князя воевод,  они  за
ним идут". Царь велел всем своим людям туры делать  и  градобитные  приступы
припасать, хотел со всех сторон приступать  к  городу,  а  воеводы  пронские
всеми людьми и женским полом начали город крепить, велели  носить  на  стены
колья, камни, воду. В  это  время  приехали  в  Пронск  семь  человек  детей
боярских от воевод Микулинского и  Серебряного  с  вестью,  "чтоб  сидели  в
городе крепко, а мы идем к городу наспех со многими людьми и хотим  с  царем
дело делать, сколько нам бог поможет". Жители Пронска сильно обрадовались, а
хан, узнав от пленника об этой радости, велел сжечь туры и  пошел  прочь  от
города. Воеводы, не заставши его у Пронска, пошли за ним дальше к Дону,  но,
приблизившись к берегам этой реки,  увидали,  что  татары  уже  перевезлись.
Тогда, отпустив за царем небольшой отряд, воеводы возвратились в  Москву,  и
была здесь  радость  большая:  государь  бояр  и  воевод  пожаловал  великим
жалованьем, шубами и кубками.
     Весною следующего же, 1542 года старший сын Саипов,  Имин-Гирей,  напал
на Северскую область, но был разбит воеводами; в августе того же года крымцы
явились в Рязанской  области,  но,  увидав  пред  собою  русские  полки  под
начальством князя Петра Пронского, дрогнули, пошли назад; воеводы из  разных
украинских городов провожали их до Мечи, причем на  Куликовом  поло  русские
сторожа побили татарских. Счастливее был Имин-Гирей  в  нападении  своем  на
белевские и одоевские места в декабре 1544  года:  тут  его  татары  ушли  с
большим полоном, потому что  трое  воевод  -  князья  Щенятев,  Шкурлятев  и
Воротынский - рассорились за места и не  пошли  против  крымцев.  Хан  писал
великому князю: "Король дает мне по  15000  золотых  ежегодно,  а  ты  даешь
меньше того; если по нашей мысли дашь, то мы помиримся, а не захочешь  дать,
захочешь заратиться -и то в твоих же руках; до  сих  пор  был  ты  молод,  а
теперь уже в разум вошел,  можешь  рассудить,  что  тебе  прибыльнее  и  что
убыточнее?" Иоанн рассудил, что нет никакой прибыли  продолжать  сношения  с
разбойниками, и приговорил: своего посла в Крым не посылать, а  на  крымских
послов опалу положить, потому что крымский царь посланного к нему  подьячего
Ляпуна опозорил: нос и уши ему зашивали и,  обнажа,  по  базару  водили,  на
гонцах тридевять поминков берут и теперь московских людей  55  человек  себе
похолопили.
     Нечего было надеяться на какой-нибудь успех в переговоpax  с  Крымом  и
потому, что с Казанью надобно было покончить во что бы то  ни  стало.  После
неудачного похода Саип-Гиреева в Казани хотели мира. Здесь Булат помирился с
Сафа-Гиреем и писал к боярам, чтоб просили великого князя  о  мире;  царевна
Горшадна писала о том же самому Иоанну. Но эта присылка не имела  дальнейших
следствий, и мы не встречаем никаких известий о  казанских  делах  до  весны
1545  года;  внутреннее   состояние   Московского   государства,   свержение
Бельского, правление Шуйских, колебания  нового  правительства  после  казни
Андрея Шуйского могут  объяснить  нам  это  молчание.  Первым  важным  делом
Иоаннова правления с того  времени,  как  бояре  начали  страх  иметь  перед
молодым великим князем, был поход на Казань, объявленный в апреле 1545 года,
неизвестно, по какому поводу. Князь Семен Пунков,  Иван  Шереметев  и  князь
Давид Палецкий отправились к Казани легким делом на стругах, с  Вятки  пошел
князь Василий Серебряный, из Перми - воевода Львов. Идучи  Вяткою  и  Камою,
Серебряный побил много неприятелей и сошелся с Пунковым у Казани в один день
и час, как будто пошли из одного  двора.  Сошедшись,  воеводы  побили  много
казанцев и пожгли ханские кабаки, посылали детей боярских на  Свиягу  и  там
побили много людей. После  этих  незначительных  подвигов  они  возвратились
назад и были щедро награждены: кто из воевод и детей боярских ни бил  о  чем
челом, все получили по челобитью - так обрадовался  молодой  великий  князь,
что дело началось удачно, два ополчения возвратились благополучно. Не такова
была судьба третьего: Львов с пермичами пришел поздно, не застал под Казанью
русского войска, был окружен казанцами, разбит и убит. Но поход, совершенный
с таким  сомнительным  успехом,  имел,  однако,  благоприятные  последствия,
усилил внутреннее безнарядье в Казани, борьбу сторон: хан начал  подозревать
князей. "Вы,- говорил он,- приводили воевод  московских",-  и  стал  убивать
князей. Тогда многие из них поехали в Москву  к  великому  князю,  а  другие
разъехались по иным землям, и 29 июля  двое  вельмож,  Кадыш-князь  да  Чура
Нарыков, прислали в Москву с просьбою, чтоб великий князь послал рать свою к
Казани, а они Сафа-Гирея и его крымцев 30 человек выдадут. Иоанн отвечал им,
чтоб они царя схватили и держали, а он к ним рать  свою  пошлет.  В  декабре
великий князь сам отправился во Владимир, вероятно, для того, чтоб  получать
скорее вести из Казани; действительно, 17 генваря 1546 года дали ему  знать,
что Сафа-Гирей выгнан из Казани и много крымцев  его  побито.  Казанцы  били
челом государю, чтоб их пожаловал,  гнев  свой  отложил  и  дал  им  в  цари
Шиг-Алея. В июне боярин князь Дмитрий Бельский посадил Шиг-Алея в Казани. Но
изгнание Сафа-Гирея и посажение Шиг-Алея было делом только одной стороны,  и
едва князь Бельский успел возвратиться из Казани, как оттуда  пришла  весть,
что казанцы привели Сафа-Гирея на  Каму,  великому  князю  и  царю  Шиг-Алею
изменили; и Шиг-Алей убежал из Казани, на Волге взял он лошадей у городецких
татар и поехал степью, где встретился с русскими людьми, высланными  к  нему
великим князем.
     Крымская сторона  восторжествовала,  и  первым  делом  Сафа-Гирея  было
убиение предводителей стороны противной: убиты были  князья  Чура,  Кадыш  и
другие; братья Чуры и  еще  человек  семьдесят  московских  или  Шнг-Алеевых
доброжелателей успели спастись бегством в  Москву.  Чрез  несколько  месяцев
прислала горная черемиса бить челом великому  князю,  чтоб  послал  рать  на
Казань, а они хотят служить государю, пойдут вместе с воеводами.  Вследствие
этого челобитья отправился князь Александр Борисович Горбатый  и  воевал  до
Свияжского устья, привел в Москву сто человек черемисы. В  конце  1547  года
новый царь московский решился сам выступить в поход против Казани: в декабре
он выехал во Владимир, приказавши  везти  туда  за  собою  пушки;  они  были
отправлены уже в начале генваря 1548 года с большим трудом, потому что  зима
была теплая, вместо снега шел все дождь. Когда в феврале сам Иоанн  выступил
из Нижнего и остановился на острове Роботке, то наступила сильная  оттепель,
лед на Волге покрылся водою, много пушек и пищалей провалилось в реку, много
людей потонуло в продушинах, которых не видно было под водою. Три дня  стоял
царь на острове Роботке, ожидая пути, но пути не было; тогда,  отпустивши  к
Казани князя Дмитрия Федоровича Бельского и  приказавши  ему  соединиться  с
Шиг-Алеем в устье Цивильском, Иоанн возвратился в Москву в  больших  слезах,
что не сподобил его бог совершить похода. Эти  слезы  замечательны:  они  не
были следствием  только  семнадцатилетнего  возраста;  они  были  следствием
природы  Иоанна,  раздражительной,  страстной,   впечатлительной.   Бельский
соединился с Шиг-Алеем, и вместе подошли к Казани; на Арском  поле  встретил
их Сафа-Гирей, но был втоптан в город  передовым  полком,  находившимся  под
начальством князя Семена Микулинского. Семь дней после того  стояли  воеводы
подле Казани, опустошая окрестности, и возвратились,  потерявши  из  знатных
людей убитым Григория  Васильевича  Шереметева.  Осенью  казанцы  напали  на
Галицкую волость под начальством Арака-Богатыря,  но  костромской  наместник
Яковлев поразил их наголову и убил Арака. В марте 1549 года пришла  весть  в
Москву о смерти Сафа-Гирея.
     Медленность московского  правительства  в  войне  с  Казанью  во  время
малолетства Иоаннова, медленность, происходившая главным образом  от  страха
перед  ханом  крымским,   дорого   стоила   пограничным   областям,   сильно
опустошенным казанцами.  Не  менее,  по  свидетельству  современников,  были
опустошены и внутренние области государства в боярское  правление.  Из  слов
царя,  сказанных  на  Лобном  месте,  можем  заключить  вообще  о  состоянии
правосудия  в  Московском  государстве;  летописец  псковский  сообщает  нам
подробности воеводских насилий  в  его  родном  городе.  В  правление  Елены
псковичи были обрадованы выводом от них дьяка Колтыря Ракова,  установившего
многие  новые  пошлины.  Но  радость  их  была  непродолжительна:  в  первое
правление Шуйских наместниками в Псков были  отправлены  известный  уже  нам
князь Андрей Михайлович Шуйский и князь Василий Иванович  Репнин-Оболенский;
были эти наместники, говорит летописец, свирепы, как львы, а  люди  их,  как
звери, дикие  до  христиан,  и  начали  поклепцы  добрых  людей  клепать,  и
разбежались добрые люди по иным городам, а  игумены  честные  из  монастырей
убежали в Новгород, Князь Шуйский был злодей, дела его злы на пригородах, на
волостях, поднимал он старые дела, правил на людях по сту рублей и больше, а
во Пскове мастеровые люди все делали на него даром, большие же  люди  давали
ему подарки. Любопытно, что игумены, по словам летописца, бежали в Новгород,
значит, там было лучше; вспомним, что  новгородцы  всем  городом  стояли  за
Шуйских.
     Смена Шуйских  Бельским  и  митрополитом  Иоасафом  повлекла  за  собою
перемену в Пскове и, вероятно,  в  других  городах,  терпевших  при  прежнем
правлении. Смена верховного правителя необходимо вела  за  собою  смену  его
родственников и приятелей в областях:  жалобам  на  них  давалась  вера.  Мы
видели, как  могущественна  была  сторона  Шуйских,  сколько  знатных  родов
входило в нее, как живуча была она, даже лишенная глав своих; но мы не можем
сказать этого о стороне Бельских, и потому естественно было  князю  Ивану  и
митрополиту Иоасафу стараться приобрести народное расположение переменами  к
лучшему,  опираться  на  это  расположение  в   борьбе   с   могущественными
соперниками; притом если мы  из  предыдущих  поступков  Бельского  не  можем
вывести выгодного заключения о его благонамеренности, то не должно забывать,
что рядом с ним в челе управления стоял митрополит Иоасаф, которого и  видим
печальником за опальных. Как бы то ни было, в правление Бельского и  Иоасафа
начали давать грамоты всем городам большим, пригородам и волостям;  по  этим
грамотам жители получали право сами  обыскивать  лихих  людей  по  крестному
целованию и казнить их смертною казнию, не водя к наместникам и к их тиунам.
Псковичи взяли такую грамоту,  и  начали  псковские  целовальники  и  соцкие
судить лихих людей на княжом дворе, в судьнице над Великою рекою, и смертною
казнию их казнить. Князь Андрей Шуйский сведен был в  Москву,  остался  один
князь Репнин-Оболенский, и была ему, говорит летописец, нелюбка  большая  на
псковичей, что у них, как зерцало, государева  грамота.  И  была  христианам
радость и льгота большая от лихих людей, от поклепцов, от наместников, от их
недельщиков и ездоков, которые по  волостям  ездят,  и  начали  псковичи  за
государя бога молить. Злые люди разбежались,  стала  тишина,  но  ненадолго:
опять наместники взяли силу. Значит,  с  падением  Бельского  и  митрополита
Иоасафа приверженцы Шуйских повторили прежнее  поведение  в  областях.  Есть
известие, что князь Андрей Шуйский  разорял  землевладельцев,  заставляя  их
силою за малую цену продавать ему свои отчины; крестьян разорял  требованием
большого числа подвод для своих людей, ездящих к  нему  из  его  деревень  и
обратно; каждый его  слуга,  каждый  крестьянин  под  защитою  имени  своего
господина позволял себе всякого рода насилия. Насилия наместников во  Пскове
питались и усиливались враждою между большими и меньшими людьми. Мы  видели,
как сильна была эта вражда и в Новгороде во время его прежнего быта,  но  во
Пскове в описываемое время вражда эта имела  еще  другое  основание:  старые
лучшие люди, псковичи, были выведены при великом князе  Василии  и  заменены
москвичами; следовательно, к вражде сословной присоединялась  теперь  вражда
туземцев, меньших граждан, к пришельцам незваным. Под 1544  годом  летописец
говорит: вражда была большая во Пскове большим  людям  с  меньшими,  поездки
частые в Москву и трата денег большая. В конце 1546 года, в одну из  любимых
поездок своих по монастырям,  Иоанн  заехал  на  короткое  время  во  Псков:
Печерскому монастырю дал много деревень, но свою отчину Псков не управил  ни
в чем, говорит летописец, только все гонял  на  ямских  и  христианам  много
убытка причинил. Летом 1547 года  70  человек  псковичей  поехали  в  Москву
жаловаться на наместника; поступок с ними молодого царя показывает  привычку
Иоанна давать волю своему сердцу: жалобщики нашли Иоанна  в  селе  Островке;
неизвестно, чем они рассердили его, только  on  начал  обливать  их  горячим
вином, палил бороды, зажигал волосы свечою и  велел  покласть  их  нагих  на
землю; дело могло кончиться для них очень дурно, как вдруг пришла весть, что
в Москве упал большой колокол; царь поехал  тотчас  в  Москву,  и  жалобщики
остались целы.
     Но если мы, приняв свидетельство псковского летописца, что в  правление
князя Бельского  Пскову  было  больше  облегчения  от  насилий  наместников,
распространим это известие и на другие области, если положим,  что  и  везде
злоупотребления уменьшились, то мы не должны,  однако,  думать,  что  губные
грамоты, о которых говорит псковский  летописец  и  которым  он  приписывает
такую силу, начали даваться только  в  правление  Бельского;  до  нас  дошло
несколько губных грамот от времени первого правления князей Шуйских; так,  в
октябре 1539 года  даны  были  губные  грамоты  белозерцам  и  каргопольцам:
"Князьям и детям боярским, отчинникам и помещикам, и всем служилым людям,  и
старостам, и соцким, и десяцким, и всем  крестьянам  моим,  великого  князя,
митрополичьим,  владычным,  княжим,  боярским,  помещиковым,   монастырским,
черным, псарям, осочникам, перевестникам, бортникам, рыболовам, бобровникам,
оброчникам и всем без исключения. Били вы нам челом, что у  вас  в  волостях
многие села и деревни разбойники  разбивают,  имение  ваше  грабят,  села  и
деревни жгут, на дорогах много людей грабят и  разбивают  и  убивают  многих
людей до смерти. А иные многие люди разбойников у  себя  держат,  а  к  иным
людям разбойники с разбоем приезжают и разбойную рухлядь к ним привозят.  Мы
к вам посылали обыщиков своих, но вы жалуетесь,  что  от  наших  обыщиков  и
недельщиков большие  вам  убытки,  и  вы  с  нашими  обыщиками  лихих  людей
разбойников не ловите, потому что вам волокита большая, а  сами  разбойников
обыскивать и ловить без нашего ведома не смеете.  Так  вы  бы,  между  собою
свестясь, все вместе поставили себе в  головах  детей  боярских,  в  волости
человека три или четыре, которые бы грамоте умели и которые  годятся,  да  с
ними старост, да десяцких и лучших людей крестьян человек пять или  шесть  и
между собою, в станах и волостях, лихих людей разбойников сами обыскивали бы
по  нашему  крестному  целованью,  в  правду,  без  хитрости.   Где   сыщете
разбойников или тех, кто их у себя держит и разбойную рухлядь принимает,  то
вы таких людей пытайте накрепко,  а  допытавшись  и  бивши  кнутом,  казните
смертию. Я положил это на ваших душах, а вам от меня опалы в том  нет  и  от
наших наместников и от волостей продажи вам  нет.  Если  разбойник  с  пытки
объявит о своих товарищах в других городах, то вы об них пишите грамоты в те
города к детям боярским, которые там поставлены в головах для  этих  дел,  и
обсылались бы между собою немедленно.  Кого  поймаете  в  разбое,  доведете,
казните, кто разбойников поймал, в каких делах они уличены - все это  пишите
на список подлинно, а которые из вас грамоте умеют,  то  прикладывали  бы  к
спискам руки. По недружбе друг другу не мстите, без  вины  не  берите  и  не
казните никого, но обыскивайте накрепко. А не станете разбойников обыскивать
и брать или не станете за разбойниками ездить, хватать  их  и  казнить,  или
станете разбойников отпускать и им потакать,  то  я  велю  на  вас  на  всех
взыскивать по жалобам тех людей, кого в ваших волостях  разобьют  без  суда,
вдвое, а самим вам от меня быть в казни и в продаже. А  которых  разбойников
ведомых поймаете и, обыскав, казните, тех имение и подворья отдавайте людям,
которых поставите у себя в головах, они же пусть отдают тем  людям,  которых
казненные разбойники  разбивали,  смотря  по  их  искам;  сколько  у  какого
разбойника возьмете и раздадите истцам, записывайте все  на  списки;  а  что
после этой раздачи останется, перепишите и положите, где пригоже, и отпишите
об этом в Москву, к нашим боярам, которым разбойные дела приказаны".
     В правление Бельского дана была губная грамота галичанам в такой форме:
"Поставьте  между  собою  у  десяти  дворов  десяцкого,   у   пятидесяти   -
пятидесяцкого, у ста - соцкого; н в которые дворы какие  люди  с  чем-нибудь
приедут, покупать ли соль или проезжие люди, объявляйте этих людей десяцким,
те  пусть  объявляют  их  пятидесяцким,  а  пятидесяцкие  соцким,  соцкие  с
пятидесяцкими  и  десяцкими  пусть  этих  людей  осматривают  и  записывают.
Остановятся на дворах люди проезжие незнакомые и станут  сказываться  не  по
именам и непутно, таких людей брать и приводить к городовым прикащикам  и  с
городовыми прикащиками обыскивать вправду, без  хитрости,  какие  они  люди.
Обыщете, что они люди добрые, то перепишите их  и  отпустите  без  задержки.
Если  же  окажутся  лихие  люди,  то  пытайте  их  накрепко   с   городовыми
прикащиками, а у пытки пусть стоит  дворский,  да  целовальники,  да  лучшие
люди; а что будут говорить с пытки, те речи пусть записывает дьяк земский, а
вы прикладывайте к ним руки;  уличенного  разбойника,  бив  кнутом  по  всем
торгам, казните смертию". В такой же форме в  1541  году  даны  были  губные
грамоты селам и деревням Троицкого Сергиева  монастыря  по  просьбе  игумена
Алексея: крестьяне должны были поставить себе прикащика в головах и  выбрать
соцких, пятидесяцких, десяцких. В 1549  году  дан  был  губной  наказ  селам
Кириллова монастыря: "Я, царь и великий князь, по  их  челобитью  пожаловал,
велел у них быть в разбойных делах в губных старостах, в  выборных  головах,
детям боярским (имена), да с  ними  целовальникам,  тех  же  сел  крестьянам
(имена)". Здесь против прежних грамот встречаются  уже  подробности  управы:
"Поймают татя в первой татьбе, то доправить на нем истцевы иски, а в продаже
он наместнику, и волостелям, и их тиунам; как скоро наместники, волостели  и
их тиуны продажу свою на тате возьмут, то вы, старосты  губные,  велите  его
бить кнутом и потом выбить из земли вон. За второе  воровство  бить  кнутом,
отсекать руку и выбивать вон из земли;  за  третье  воровство  вешать.  Дела
небольшие выборным головам можно решать и не всем вместе; но для больших они
должны съезжаться из всех станов и волостей в город на Белоозеро, и, чего не
смогут управить, пусть пишут к боярам, которым приказаны разбойные  дела.  В
суды наместничьи губные старосты не должны вступаться, а наместники - в суды
губных старост. Посулов  и  поминков  старостам  губным  и  целовальникам  в
разбойных и воровских делах не брать ни под каким видом  и  друг  за  другом
смотреть, чтоб не брали".
     Еще в правление Елены мы встретили упоминание о детях боярских, которые
живут в Думе. Во время боярского правления встречаем  такое  же  известие  с
любопытным дополнением: при описании приема литовских  послов,  Глебовича  и
Техановского, говорится: "Стояли у великого князя для  береженья  на  правой
стороне боярин князь М.  И.  Кубенский,  а  на  левой  -  окольничий  И.  С.
Воронцов. А сидели у великого князя на правой стороне боярин  князь  Дмитрий
Федорович Бельский и иные бояре, а на левой  стороне  -  боярин  князь  Иван
Васильевич Шуйский и иные бояре. Да в избе же были князья и  дети  боярские,
которые в Думе живут и которые  в  Думе  не  живут.  А  вот  князья  и  дети
боярские, которые в  Думе  не  живут,  а  при  послах  в  избе  были:  князь
Одоевский,  Трубецкой,  Воротынские,  Оболенские,  ростовские,  ярославские,
суздальские, стародубские, Москва (Ласкирев,  Морозов,  Шеины),  Переяславль
(кн. Куракин, Бутурлин и др.), Юрьев, Волок (кн.  Хованские),  Можайск  (кн.
Ногтев), Вязьма (Годунов), двор тверской (кн. Микулинские  и  др.),  Калуга,
Дмитров (кн. Охлябинин), Старица (Умный Колычев), ловчие (Нагой, Дятлов)".
     Безнарядье, последовавшее за смертию великой княгини  Елены,  заставило
бежать из Москвы известного архитектора, италианца  Петра  (Петра  Фрязина),
который выехал из  Рима  при  великом  князе  Василии,  принял  православие,
женился в Москве, получил поместья. В 1539  году,  будучи  послан  укреплять
новый город Себеж, Петр воспользовался  этим  случаем,  чтоб  пробраться  за
границу, в Ливонию. На вопрос дерптского епископа, что заставило его  бежать
из Москвы, Петр  отвечал:  "Великого  князя  и  великой  княгини  не  стало,
государь нынешний мал остался, а бояре живут по своей воле, и от них великое
насилие, управы в земле никому нет, между боярами самими вражда, и  уехал  я
от великого мятежа и безгосударства".


ГЛАВА ТРЕТЬЯ
     КАЗАНЬ, АСТРАХАНЬ, ЛИВОНИЯ

     Неудачный поход на Казань 1550 года. - Основание  Свияжска;  подчинение
окрестных племен и самой Казани. -  Ненависть  в  Казани  к  царю  Шиг-Алею,
подручнику московскому. - Просьба казанцев  дать  им  в  наместники  боярина
московского вместо Шиг-Алея. - Государь соглашается, но казанцы не пускают к
себе бояр. - Поход под Казань 1552 года. - Нашествие крымского хана. - Осада
и взятие Казани. - Возвращение царя в Москву. - Значение казанского  взятья.
- Борьба с пятью казанскими народами.  -  Отношение  Москвы  к  но  гаям.  -
Покорение Астрахани. - Отношение к народам прикавказским. - Борьба с Крымом.
- Война и мир с Швециею. - Война Ливонская. - Сношения с Швециею,  Даниею  и
Литвою. - Начало сношений с Англиею.

     Смерть Сафа-Гирея, расстраивая крымскую  сторону,  усиливая  внутренние
волнения в Казани, была как нельзя более выгодна для предприятий московского
царя. Крымцы  и  казанцы,  их  приверженцы,  поспешили  провозгласить  ханом
двухлетнего сына Сафа-Гиреева, Утемиша; но этим самым Казань теперь менялась
своим положением  с  Москвою:  долгое  время  она  могла  поддерживать  свою
независимость благодаря малолетству Иоаннову; теперь, когда Иоанн возмужал и
обнаружил намерение решительно действовать против Казани, в последней явился
царь-младенец. Казанцы понимали невыгоду своего положения и потому отправили
послов в Крым просить помощи у взрослого царя, но московские  козаки  побили
этих послов и ярлыки их  переслали  в  Москву.  В  июле  1549  года  казанцы
прислали к Иоанну  грамоту,  писали  от  имени  Утемиш-Гирея  о  мире;  царь
отвечал.  чтоб  прислали  для  переговоров  добрых  людей.  Добрые  люди  не
являлись, и 24 ноября сам Иоанн с родным  братом  Юрием  выступил  в  поход,
оставив оберегать Москву двоюродного,  Владимира  Андреевича;  во  Владимире
сделаны были все распоряжения; любопытно, что при  этих  распоряжениях  царь
счел  нужным  присутствие  митрополита;  Макарий  по  его  вызову  ездил  во
Владимир, где увещевал воевод отложить на время похода местнические счеты  и
считаться по окончании войны. Под Казань пришел  царь  уже  в  феврале  1550
года; приступ к городу не  удался,  множество  людей  было  побито  с  обеих
сторон, а потом настала оттепель, подули сильные ветры, полился дождь, малые
речки попортило, а иные  прошли.  Простоявши  11  дней  под  Казанью,  Иоанн
принужден был возвратиться назад. Это был уже второй поход, предпринятый  им
лично  и  кончившийся  неудачно.  На  этот  раз,  впрочем,  Иоанн  не  хотел
возвратиться ни с чем в Москву: по примеру отца, основавшего Васильсурск, он
заложил на устье Свияги Свияжск; дьяк  Иван  Выродков  отправился  с  детьми
боярскими на Волгу, в Углицкий уезд, в отчину князей Ушатых, рубить лес  для
церквей и стен городских  и  везти  его  на  судах  вниз  по  Волге;  а  для
поставления города  отправились  весною  на  судах  царь  Шиг-Алей  с  двумя
главными воеводами  -  князем  Юрием  Булгаковым  (Голицыным-Патрикеевым)  и
Данилою Романовичем Юрьевым, братом царицыным; туда же поехали с  войском  и
казанские выходцы, которых было тогда в  Москве  500  человек.  Князю  Петру
Серебряному из Нижнего велено было идти изгоном на казанский  посад;  козаки
стали по всем перевозам по Каме, Волге и Вятке, чтоб воинские люди из Казани
и в Казань не ездили. Серебряный в точности исполнил приказ: явился внезапно
перед казанским посадом, побил много людей и живых побрал и полону  русского
много отполонил.
     24 мая пришел Шиг-Алей с воеводами на Свиягу; тотчас начали очищать  от
лесу место, где быть городу; очистивши гору, пели молебен, освятили  воду  и
обошли с крестами по стенному месту; потом обложили город и заложили церковь
во имя Рождества богородицы и  чудотворца  Сергия.  Леса,  который  привезли
сверху по Волге, стало только на  половину  горы;  другую  половину  сделали
тотчас же воеводы и дети боярские своими людьми, и  все  окончили  в  четыре
недели. Следствия построения Свияжска оказались немедленно: горные черемисы,
увидав, что русский город стал в их земле, начали  приезжать  к  Шиг-Алею  и
воеводам с челобитьем, чтоб государь их пожаловал, простил, велел им быть  у
Свияжского города, а воевать бы их не велел, а  пожаловал  бы  их  государь,
облегчил в ясаке и дал им свою  грамоту  жалованную,  как  им  вперед  быть.
Государь их пожаловал, дал грамоту с золотою печатью и ясак им отдал на  три
года. Шиг-Алею и воеводам Иоанн послал золотые в награду и приказ - привести
всю Горную сторону к присяге и послать черемис войною на казанские места,  а
с ними отправить детей боярских и казанских князей смотреть: прямо ли станут
служить государю. Воеводы привели к присяге черемис, чуваш, мордву и сказали
им: "Вы государю присягнули, так ступайте  покажите  свою  правду  государю,
воюйте его недруга". Те собрались большими толпами, перевезлись  на  Луговую
сторону и пришли к городу на Арское поле.  Казанцы  и  крымцы  вышли  к  ним
навстречу и бились крепко; когда же из  города  вывезли  пушки  и  пищали  и
начали стрелять, то черемисы и чуваши дрогнули и побежали. Казанцы  убили  у
них человек со 100 да с 50 живых взяли. Воеводы  увидали,  что  горные  люди
служат прямо, и велели их опять перевезти на их  сторону.  Показавши  верную
службу, горные начали ездить через все лето в Москву человек по пяти-  и  по
шестисот. Государь их жаловал, князей, мурз и сотных козаков кормил и поил у
себя за столом, дарил шубами, доспехами, конями, деньгами.
     Построение Свияжска и  отпадение  Горной  стороны  скоро  отозвались  в
Казани, усилив  сторону,  противную  крымцам:  начали  розниться  казанцы  с
крымцами, говорит летопись; арские чуваши пришли даже с оружием на  крымцев,
крича: "Отчего не бить челом государю?" - пришли и на царев двор, но  крымцы
- Улан Кащак с товарищами - побили их; эта удача, однако, не поправила  дела
Гиреев, потому что казанские князья и мурзы  один  за  другим  перебегали  к
русским. Тогда крымцы, видя, что  при  первом  нападении  московских  воевод
казанцы их выдадут, собрались, пограбили все, что было можно, и побежали  из
Казани в числе 300 человек, побросав жен и детей; они бежали вверх по Каме и
вошли в Вятку, но тут вятский воевода Зюзин поразил их наголову  и  потопил;
46 человек пленных, и в том числе Улан Кащак, были отосланы в Москву  и  там
казнены смертию за их  жестокосердие,  говорит  летописец.  Бегство  крымцев
отдало Казань  в  руки  русской  стороне;  тотчас  явились  оттуда  послы  с
челобитьем, чтоб государь пожаловал, пленить их  не  велел,  дал  бы  им  на
государство царя Шиг-Алея, а царя Утемиш-Гирея с матерью Сююнбекою взял бы к
себе. Иоанн отвечал, что хочет землю Казанскую пожаловать,  если  они  царя,
царицу, остальных крымцев и  детей  их  выдадут  и  всех  русских  пленников
освободят. Алексей  Адашев  отправился  в  Свияжск  объявить  Шиг-Алею,  что
государь жалует ему Казанское царство с Луговою стороною и Арскою, но Горная
сторона отойдет к Свияжску, потому что государь саблею взял ее до  челобитья
казанцев. Это условие сильно оскорбило Шиг-Алея,  но  бояре  прямо  объявили
ему, что решение ни под каким видом изменено не будет; то же было  объявлено
и вельможам казанским, когда они начали было говорить, что  землю  разделить
нельзя. В августе Шиг-Алей  посажен  был  в  Казани  и,  согласно  условиям,
освободил русских пленников, которых насчиталось 60000 человек.
     Господство,  насилия  крымцев  поддерживали  прежде  русскую   сторону;
тяжелые  условия,  наложенные  теперь  русским  царем,  возбудивши   большое
неудовольствие, усилили сторону противную; хану, вельможам  нестерпимо  было
отрезание  Горной  стороны;  простые  люди  терпели  большой   убыток   чрез
освобождение русских пленников. Оставленные при новом хане боярин Хабаров  и
дьяк Выродков уже в сентябре уведомили государя, что пленные освобождены  не
все, что Шиг-Алей знает это, но смотрит сквозь  пальцы,  боясь  волнения.  В
Москве не могли отказаться от предписанных условий, не могли  терпеть,  чтоб
русские люди томились в плену в подчиненном государстве и чтоб русский город
Свияжск был островом среди чужой земли; надеялись  кроткими  мерами,  ласкою
заставить Шиг-Алея и казанцев забыть свои лишения. В Казань  поехали  боярин
князь Димитрий Палецкий и дьяк Клобуков; они повезли платье, сосуды,  деньги
хану, ханше, князьям казанским и городецким, повезли царю и земле  Казанской
жалованное  слово  за  службу;  но  при  этом  они  должны  были   требовать
освобождения всех пленных, в противном случае объявить, что  государь,  видя
христианство в неволе, терпеть этого не будет. Шиг-Алею должны были сказать,
чтоб он помнил жалованье царя и отца его, великого князя Василия, прямил  по
шертным грамотам, русских пленников  всех  освободил  и  укрепил  бы  Казань
крепко государю и себе, как Касимов городок, чтоб при нем и после него  было
неподвижно и кровь перестала бы  литься  навеки.  Палецкий  с  этим  наказом
поехал в Казань, а из Казани в Москву приехали большие послы с челобитьем от
Шиг-Алея, чтоб государь пожаловал. Горную сторону царю уступил, если  же  не
хочет уступить всей стороны, то пусть даст хотя несколько ясаков с  нее;  да
пожаловал бы государь, дал клятву царю и земле Казанской в соблюдении  мира.
Иоанн велел отвечать, что с  Горной  стороны  не  уступит  Казани  ни  одной
деньги, а клятву даст тогда, когда в Казани освободят русских  пленных  всех
до одного человека. Тогда же возвратились из Казани боярин  Хабаров  и  дьяк
Выродков и сказали, что казанцы мало освобождают пленных, куют их  и  прячут
по ямам, а Шиг-Алей не казнит тех, у кого найдут пленников, оправдывает себя
тем, что боится волнения: доносят ему,  что  князья  казанские  ссылаются  с
ногаями; он об этом разведывает и  даст  знать  государю.  Действительно,  в
ноябре Шиг-Алей и князь Палецкий дали знать, что казанские князья  ссылаются
с ногаями, хотели убить Шиг-Алея и князя Палецкого. Хан  узнал  о  заговоре,
перехватил грамоты и велел перебить заговорщиков у себя на  пиру  числом  70
человек, а другие разбежались; он  просил,  чтоб  государь  не  отпускал  из
Москвы больших казанских послов, потому что они также в числе заговорщиков.
     Это известие заставляло царя подумать о новом шаге вперед  относительно
Казани. Отправился туда Алексей Адашев с такими словами к Шиг-Алею: "Сам  он
видит измену  казанцев,  изначала  лгут  государям  московским,  брата  его,
Еналея, убили, его самого несколько раз  изгоняли  и  теперь  хотели  убить:
нужно непременно, чтоб он укрепил город русскими людьми".  Шиг-Алей  отвечал
на это: "Прожить мне в Казани нельзя: сильно я раздосадовал казанцев; обещал
я им у царя и великого князя Горную сторону выпросить.  Если  меня  государь
пожалует, Горную сторону даст, то мне в Казани жить можно, и, пока я жив, до
тех пор Казань государю крепка будет. Если  же  у  меня  Горной  стороны  не
будет, то мне бежать к государю". Князь Палецкий и Адашев  говорили  ему  на
это: "Если тебе к государю бежать, так укрепи город русскими  людьми".  Алей
не соглашался на это. "Я бусурман,- говорил он,- не хочу на свою веру  стать
и государю изменить не хочу же, ехать мне некуда, кроме государя;  дай  мне,
князь Дмитрий, клятву, что великий князь меня не убьет и придаст к Касимову,
что пригоже, так я здесь лихих людей  еще  изведу,  пушки,  пищали  и  порох
перепорчу;  государь,  приходи  сам  да  промышляй".   Палецкий   и   Адашев
отправились в Москву,оставя в Казани Ивана Черемисинова с отрядом  стрельцов
беречь Алея от казанцев и не держать  государя  без  вести.  Когда  Палецкий
приехал на Свиягу, то жившие здесь князья Чапкун и Бурнаш сказали ему, что в
народе ходят слухи: придет весна, и казанцы изменят государю, а Шиг-Алея  не
любят; так государь бы своим делом промышлял, как ему крепче, а мы, говорили
князья, государю дали правду и по правде к  нему  приказываем.  что  казанцы
непременно изменят, тогда и горных не удержим.
     Так прошел 1551 год. Дело приближалось  к  развязке.  Казань  не  могла
оставаться долго в таком положении; после кровавого пира  ненависть  к  Алею
достигла высшей степени; поддерживать долее силою ненавистного хана было  бы
очень неблагоразумно; двинуть большие полки к Казани, не  дожидаясь  первого
движения  со  стороны  ее  жителей,  значило  ускорить  кровавую   развязку,
подвергнуть явной опасности  жизнь  Алея  и  находившихся  при  нем  русских
стрельцов  и  дать  казанцам  полное  право  к  восстанию;  захватить  город
внезапно,  без  ведома  хана,  было  нельзя,  а  хан   не   хотел   изменить
бусурманству. Но казанцы сами пошли навстречу намерениям  московского  царя:
ненависть к  Алею  и  в  то  же  время  невозможность  избавиться  от  него,
невозможность борьбы с Москвою привели их к мысли предложить  Иоанну  полное
подданство, лишь бы только он вывел от них Алея.  Мы  видели,  что  в  числе
главных врагов последнего были вельможи, отправленные послами  в  Москву,  и
только это посольство избавило их от участи, постигшей товарищей их на  пиру
ханском; но погибли не все, оставались еще лихие люди,  которых  Алей  также
обещал извести. Понятно, что эти люди, трепеща каждую минуту за свою  жизнь,
должны были желать смены Алея каким бы то ни было способом, и  понятно,  что
они в этом желании должны были прежде всего сойтись с послами,  задержанными
в Москве, и действовать через них. В генваре 1552 года эти послы  явились  к
Иоанну и объявили,  что  им  есть  приказ  от  Казанской  земли  бить  челом
государю, чтоб царя Шиг-Алея свел, дал бы им в наместники боярина  своего  и
держал бы их, как в Свияжском городе;  если  же  государь  не  пожалует,  то
казанцы изменят, будут добывать себе государя из других земель. Иоанн  велел
поговорить с ними боярину Ивану Васильевичу Шереметеву, за что царя не любят
в Казани, как его оттуда свести, как быть у них наместнику и как  им  в  том
верить. Послы отвечали, что Алей побивает их и грабит, жен и  дочерей  берет
силою; если государь пожалует землю  и  хана  сведет,  то  теперь  здесь,  в
Москве, уланов, князей, мурз и козаков человек с триста, один из них  поедет
в Казань, и казанцы все государю  дадут  правду,  наместников  его  в  город
пустят и город весь государю сдадут; кому  велит  жить  в  городе,  кому  на
посаде, тем там и жить,  а  другим  всем  по  селам;  царские  доходы  будут
сбираться на государя, имения побитых бездетных князей государь раздаст кому
хочет, и все люди в его воле - кого чем пожалует. Если  же  казанцы  так  не
сделают, то пусть государь велит нас всех здесь  побить;  если  же  Алей  не
захочет ехать из Казани, то государю стоит только взять у него стрельцов,  и
он сам побежит.
     В феврале отправился опять Алексей Адашев в Казань, чтоб свести Алея, и
с ним татарин от послов с грамотою к казанцам, в  которой  описывалось,  как
они условились в Москве  с  государем.  Адашев  объявил  Алею,  чтоб  пустил
московских людей в город, а сам пусть просит  у  государя  чего  хочет,  все
получит. Алей отвечал по-прежнему, что бусурманского  юрта  не  нарушит,  но
съедет в Свияжск, потому что в Казани ему жить нельзя, казанцы уже послали к
ногаям просить другого царя. Заколотив несколько пушек и отправив в  Свияжск
пищали и порох, 6 марта Шиг-Алей выехал из Казани на озеро ловить рыбу, взял
с собою многих князей, мурз, горожан и всех  пятьсот  стрельцов  московских;
выехавши за город, он стал говорить казанцам: "Хотели вы меня убить  и  били
челом на меня царю и великому князю, чтоб меня свел, что  я  над  вами  лихо
делаю, и дал бы вам наместника; царь и великий князь  велел  мне  из  Казани
выехать, и я к нему еду, а вас с собою к нему же веду, там управимся".  Этих
князей  и  мурз,  приведенных  Алеем  в  Свияжск,  было  восемьдесят  четыре
человека. В тот же день боярин князь Семен  Иванович  Микулинский  послал  в
Казань  двух  козаков  с  грамотами,  что  по  челобитью  казанских   князей
государь-царь Шиг-Алея свел и дал им в наместники его,  князя  Семена,  чтоб
они ехали в Свияжск присягать, и, когда присягнут, тогда он  к  ним  поедет.
Казанцы отвечали, что государеву жалованью рады,  хотят  во  всем  исполнить
волю государеву, только бы боярин прислал к ним князей Чапкуна и Бурнаша, на
чьи руки им даться. Чапкун и Бурнащ отправились  на  другой  день  в  Казань
вместе с  Черемисиновым,  и  тот  дал  знать  Микулянскому,  что  вся  земля
Казанская охотно присягает государю и лучшие люди  едут  в  Свияжск.  Лучшие
люди действительно приехали на другой день вместе с Чапкуном  и  Бурнашом  и
присягнули, взявши с Микулинского и товарищей  его  также  клятву,  что  они
будут жаловать добрых казанских людей. После этого  Микулинский  отправил  в
Казань Черемисинова  с  толмачом  приводить  к  присяге  остальных  людей  и
смотреть, нет ли какого лиха; для того же отправил Чапкуна, еще одного князя
казанского и восемь человек детей боярских; они должны  были  занять  дворы,
которые князья обещались очистить, и смотреть, чтоб  все  было  тихо,  когда
русские  полки  будут  вступать  в  город.  Ночью  Черемисинов   дал   знать
Микулинскому, что все спокойно; царский двор опоражнивают, и сельские  люди,
давши присягу, разъезжаются по селам. Черемисинов писал, чтоб наместник  уже
отправлял в Казань свой легкий обоз с съестным и прислал  козаков  с  сотню,
потому что они на цареве дворе пригодятся на всякое дело, и по этой присылке
наместник отпустил обоз с семьюдесятью козаками, у которых было 72 пищали.
     Скоро двинулись  к  Казани  и  бояре:  князь  Семен  Микулинский,  Иван
Васильевич Шереметев, князь  Петр  Серебряный;  сторожевой  полк  вел  князь
Ромодановский; у него были все те казанцы, которых вывел царь  Шиг-Алей.  По
дороге встречали их разные князья, били челом боярам, чтоб ехали в город,  а
они все холопы государевы, все в его воле; в Казань и  из  Казани  ездили  к
воеводам дети боярские и сказывали, что все люди государеву жалованью рады и
что Иван Черемисинов продолжает приводить к  присяге.  Все  шло  как  нельзя
лучше до тех пор, пока не отпросились у воевод в Казань двое князей. Ислам и
Кебяк, и мурза  Аликей,  брат  известного  Чуры.  Приехавши  в  Казань,  они
затворили город и объявили жителям, что русские непременно истребят их всех,
что об этом говорят городские татары, да и сам Шиг-Алей говорит то же. Когда
бояре подъехали к Казани, то встретил их на Булаке Иван Черемисинов с князем
Кулалеем и объявил: "До сих пор лиха мы никакого не видали; но  теперь,  как
прибежали от вас князья и стали говорить лихие слова, то люди замешались;  с
нами выехали к вам из города все князья,  один  Чапкун  в  городе  остался".
Бояре подъехали к царевым воротам: ворота растворены, а люди бегут на стены.
Тут приехали к воеводам улан Кудайкул, князь Лиман и другие князья  и  стали
бить челом, чтоб не кручинились: возмутили землю лихие люди; подождите, пока
утихнут. Бояре отправили в город улана Кудайкула  и  князя  Бурнаша  сказать
жителям: "Зачем вы изменили? Вчера и даже сегодня  еще  присягали,  и  вдруг
изменили!  А  мы  клятву  свою  держим,  ничего  дурного  вам  не   делаем".
Действительно, русские ратные люди не обидели ничем посадских людей, которые
спокойно оставались в домах своих со всем имуществом. Посланные возвратились
с ответом: "Люди боятся побою, а нас не слушают". Много было ссылок и речей,
но все понапрасну, и бояре, видя, что доброго дела нет,  велели  перехватать
Кудайкула, Лимана и всех князей и козаков, которых вывел Шиг-Алей, а казанцы
задержали у себя детей боярских, которые наперед были отправлены  с  обозами
воеводскими. Простоявши полтора дня под  Казанью,  воеводы  пошли  назад,  к
Свияжску; посада казанского не велели трогать,  чтоб  не  нарушить  с  своей
стороны ни в чем крестного целования; а казанцы,  послав  к  ногаям  просить
царя, немедленно начали войну, стали приходить на Горную  сторону,  отводить
ее жителей от Москвы; но горные побили их отряд, взяли в плен двух князей  и
привели к воеводам; те велели казнить пленников.
     Иоанн получил весть об этих событиях 24 марта и немедленно отправил  на
помощь   к   воеводам   в   Свияжск   шурина   своего,   Данила   Романовича
Захарьина-Юрьева, а царю Шиг-Алею велел ехать  в  свой  городок  Касимов.  В
апреле царь созвал совет насчет решительного похода на Казань; в совете было
предложено много разных мнений: говорили, чтоб государь  послал  воевод  под
Казань, а сам остался бы в Москве,  потому  что  война  будет  не  с  одними
казанцами, и с ногаями, и с Крымом. Но опыт показал, как нерешительны бывали
воеводские походы под  Казань:  Иоанн  объявил,  что  непременно  сам  хочет
отправиться в поход. Решено было отпустить водою рать, наряд большой, запасы
для царя и для всего войска, а самому государю,  как  приспеет  время,  идти
полем.
     В том же месяце пришли из  Свияжска  дурные  вести:  князь  Микулинский
писал, что горные люди волнуются, многие из них ссылаются с казанцами, да  и
во всех мало правды, непослушание большое; но  что  хуже  всего,  в  русском
войске открылась цинга,  много  уже  померло,  много  лежит  больных,  детей
боярских, стрельцов и козаков. Царь по этим вестям велел князьям  Александру
Борисовичу Горбатому и  Петру  Ивановичу  Шуйскому  немедленно  двинуться  в
Свияжск. Князья скоро достигли этого города, но вести, присланные ими оттуда
к Иоанну, были еще менее утешительны: горные люди изменили все, сложились  с
Казанью и приходили к Свияжску на воеводские стада; воеводы посылали на  них
козаков, но казанцы козаков разбили, убили 70  человек  и  пищали  взяли,  а
болезнь не ослабевает, мрет много людей. От князя Михайлы Глинского из  Камы
ехали козаки в судах на  Свиягу  за  кормом;  и  тех  козаков  казанцы  всех
перебили, пленным пощады не дали, перебили и всех  детей  боярских,  которые
приехали наперед в  Казань  с  воеводскими  обозами  и  были  захвачены  там
жителями; казанцы уже получили  царя  от  ногаев  -  астраханского  царевича
Едигера Магмета. Но от этих вестей в Москве не  пришли  в  уныние:  положено
было прежде всего поднять дух в свияжском  войске  средствами  религиозными,
тем более что к болезни физической там присоединилась нравственная - сильный
разврат. Из Благовещенского собора перенесены были в Успенский  мощи  святых
отцов, с них освящена была вода  и  отправлена  в  Свияжск  с  архангельским
протопопом Тимофеем - "мужем изрядным, наученным богодухновенному  писанию";
вместе с водою Тимофей повез также поучение к войску от митрополита Макария.
В это время приехал из Касимова царь Шиг-Алей и начал говорить,  чтоб  Иоанн
не выступал в поход до зимы, потому что летом должно ожидать прихода  других
недругов и потому что Казанская земля сильно  укреплена  природою,  лежит  в
лесах, озерах, болотах, зимою легче ее воевать. Иоанн отвечал ему,  что  уже
воеводы со многими ратными людьми отпущены на судах с большим нарядом  и  со
всеми запасами, а что у казанцев леса и воды - крепости великие,  то  бог  и
непроходимые места проходимыми делает, и острые пути в гладкие претворяет.
     Поручив царице  заниматься  делами  благотворения,  освобождать  из-под
царской опалы, выпускать из темниц, Иоанн выступил 16 июня на  свое  дело  в
Коломну; обедал в селе Коломенском, откуда отправился ночевать в Остров,  но
на дороге встретил гонца, станичника из Путивля, с вестию, что  идут  многие
люди крымские к украйне, неизвестно, царь ли сам идет  или  царевич,  а  уже
Донец Северский перешли. Царь, нимало не смутясь, продолжал путь в Коломну и
пришел туда 19 числа; тут приехал новый гонец с вестию, что идут многие люди
крымские, ждут их к Рязани и к Коломне.  Государь  послал  полки  на  берег:
большому полку велел стать под Колычевом,  передовому  -  под  Ростиславлем,
левой руке - под Голутвиным монастырем; при этом было  объявлено,  что  если
придет царь крымский, то государь умыслил делать с ним прямое дело. 21  июня
пригнал гонец из Тулы: пришли крымцы к Туле, как видно,  царевич,  и  не  со
многими  людьми.  Государь  послал  к  Туле  князей   Щенятева,   Курбского,
Пронского, Хилкова, Воротынского, собрался и сам выступить  на  другой  день
утром, как получил весть, что приходило к Туле татар  немного,  тысяч  семь,
повоевали окрестности и поворотили назад.  Иоанн  по  этим  вестям  отпустил
только воевод, а сам приостановился; но 23 числа, когда он сидел за  столом,
пригнал гонец из Тулы с вестию, что сам царь пришел и приступает к городу, с
ним наряд большой и янычары турецкие. Иоанн велел поскорее служить  вечерню,
потому что никогда  не  нарушал  церковного  правила,  всем  воеводам  велел
поскорее перевозиться через Оку и сам спешил к Кашире,  где  назначено  было
перевозиться; но тут прискакал новый гонец и объявил, что  хана  уже  нет  у
Тулы: 22 июня пришли крымцы к Туле и приступали целый день, били  по  городу
из пушек огненными  ядрами,  и,  когда  во  многих  местах  в  городе  дворы
загорелись, хан велел янычарам идти на приступ; но воевода,  князь  Григорий
Темкин, несмотря на то что с ним было немного людей в Туле,  отбил  приступ;
на другой день утром хан велел уже готовиться к новому приступу, как  пришла
весть, что русский царь идет к  городу;  туляне  с  городских  стен  увидали
столпы пыли, закричали: "Боже  милостивый!  Помоги  нам!  Царь  православный
идет!" - и бросились на татар; вышли из города не только ратные люди  и  все
мужчины, но даже женщины и дети бросились за ними; татар много было побито в
этой вылазке, и между ними - шурин ханский. Хан побежал в степь, и три  часа
спустя явились под городом воеводы, отправленные Иоанном; они  погнались  за
татарами, разбили их на речке Шивороне, отполонили  много  своих  пленников,
взяли телеги и верблюдов ханских. Татары, взятые в плен, рассказывали:  царь
потому пошел на Русь, что в Крыму сказали,  будто  великий  князь  со  всеми
людьми у Казани. У Рязани перехватили мы  станичников,  и  те  сказали,  что
великий князь на Коломне, ждет царя и хочет с ним прямое дело  делать,  царь
тогда же хотел возвратиться в Крым, но  князья  начали  ему  говорить:  если
хочешь покрыть свой стыд, то есть у великого князя город Тула на поле, а  от
Коломны далеко, за великими крепостями - за лесами. Царь их совета  послушал
и пошел к Туле.
     Иоанн, получив эти вести, возвратился в Коломну, куда 1 июня  пришли  к
нему воеводы с тульского дела; они говорили, что, по словам станичников, хан
идет чрезвычайно поспешно, верст по 60 и по 70 на день,  и  лошадей  бросает
много. Избавившись так счастливо от крымцев,  царь  начал  думать  с  князем
Владимиром Андреевичем, боярами и всеми воеводами, как  идти  к  Казани,  на
какие места. Приговорили  идти  двумя  дорогами:  самому  государю  идти  на
Владимир и Муром, воевод отпустить  на  Рязань  и  Мещеру,  чтоб  они  могли
заслонить царя от внезапного  нападения  ногаев,  а  сходиться  на  поле  за
Алатырем. Но когда надобно было выступать в поход, боярские дети новогородцы
начали бить челом, что им нельзя больше оставаться при войске: с весны  были
они на службе в Коломне; иные за татарами ходили и на боях бывали, а  теперь
еще идти в такой долгий путь  и  там  стоять  многое  время!  Государю  была
немалая скорбь от  этого  челобитья,  которое  останавливало  дело  в  самом
начале; наконец он придумал средство, оказавшееся очень  действительным:  он
велел переписать служилых людей и повестить: кто хочет идти с государем, тех
государь хочет жаловать и будет под Казанью кормить, а кому нельзя идти,  те
пусть остаются в Коломне. Услыхав эту повестку, все отвечали в  один  голос:
"Готовы идти с государем: он наш промышленник и здесь и там, промыслит нами,
как ему бог известит".
     3 июля Иоанн выехал из Коломны с двоюродным братом,  князем  Владимиром
Андреевичем; во Владимире получил он приятную весть из Свияжска,  что  цинга
там прекратилась; в Муроме получил  другую  радостную  весть,  что  воеводы,
князь Микулинский и боярин  Данила  Романович,  ходили  на  горных  людей  и
разбили их, вследствие чего горные люди по Свиягу-реку вниз и по Волге снова
присягнули государю. 20 июля царь выступил из Мурома,  шел  частым  лесом  и
чистым полем, и везде войско находило  обильную  пищу:  было  много  всякого
овощу, лоси, по словам летописца, как будто бы сами  приходили  на  убой,  в
реках множество рыбы, в лесу множество птиц. Черемисы и  мордва,  испуганные
походом многочисленного войска, приходили к царю, отдаваясь в  его  волю,  и
приносили хлеб, мед, мясо; что дарили, что продавали, кроме того,  мосты  на
реках делали. На реке Суре встретили государя посланцы от свияжских воевод и
горных людей и объявили, что ходили бояре  князь  Петр  Иванович  Шуйский  и
Данила Романович на остальных горных людей и  теперь  уже  все  горные  люди
добили челом и  приложились  к  Свияжскому  городу.  Иоанн  позвал  на  обед
посланцев от горных людей, объявил, что прощает их народу прежнюю измену,  и
приказал мостить мосты по рекам и чистить тесные места по дороге.  За  Сурою
соединился государь с воеводами, шедшими через Рязань и Мещеру, и 13 августа
достиг Свияжска, куда воеводы пришли, как в свой дом, из долгого и  трудного
пути: дичь, рыба и черемисский хлеб им очень наскучили, а в  Свияжске  почти
каждого из них ожидали домашние запасы, привезенные на  судах,  кроме  того,
множество купцов наехало сюда с разными товарами, так  что  можно  было  все
достать. Ставши под городом на лугу  в  шатре,  царь  советовался  с  князем
Владимиром Андреевичем, с царем Шиг-Алеем, с боярами и воеводами,  как  ему,
государю, своим делом промышлять, и приговорил идти к Казани не мешкая, а  к
казанцам послать грамоты, что если захотят без крови бить челом государю, то
государь их пожалует. Шиг-Алей должен  был  писать  к  родственнику  своему,
новому казанскому царю  Едигеру,  чтоб  выехал  из  города  к  государю,  не
опасаясь ничего, и  государь  его  пожалует;  сам  Иоанн  послал  грамоты  к
главному мулле и всей земле Казанской, чтоб били челом и он их  простит.  16
августа войска начали уже перевозиться чрез Волгу и становиться на Казанской
стороне, 18 - сам царь переправился за  Волгу,  20  -  за  Казанку  и  здесь
получил ответ от Едигера: в нем заключалось ругательство на христианство, на
Иоанна, на Шиг-Алея и вызов на брань. Иоанн велел вынимать из судов пушки  и
все устраивать, как идти к городу; тут приехал к нему служить Камай-мурза  с
семью козаками и рассказывал,  что  их  поехало  человек  с  двести  служить
государю, но казанцы, узнав об этом,  почти  всех  перехватали;  про  Казань
рассказывал, что царь Едигер и вельможи бить челом государю не хотят  и  всю
землю на лихо наводят, запасов в городе много, остальное войско, которое  не
в городе, собрано под начальством князя Япанчи  в  Арской  засеке,  чтоб  не
пропускать русских людей на Арское поле.
     Царь созвал совет, рассказал Камаевы  речи  и  рассуждал,  как  идти  к
городу. Приговорили: самому государю и князю Владимиру Андреевичу  стать  на
Царском лугу, царю Шиг-Алею - за Булаком;  на  Арском  поле  стать  большому
полку, передовому и удельной дружине князя Владимира Андреевича; правой руке
с козаками - за Казанкою; сторожевому полку - на устье Булака, а левой  руке
- выше его. Приказано было, чтоб во всей рати приготовили на 10 человек туру
да чтоб всякий человек приготовил по бревну на  тын;  приказано  было  также
настрого, чтоб без царского повеления, а в полках без воеводского  повеления
никто не смел бросаться к городу. 23 августа  полки  заняли  назначенные  им
места; как вышел царь на луг против города, то велел развернуть свое  знамя:
на знамени был нерукотворенный образ, а  наверху  -  крест,  который  был  у
великого князя Димитрия на Дону;  когда  отслужили  молебен,  царь  подозвал
князя Владимира Андреевича,  бояр,  воевод,  ратных  людей  своего  полка  и
говорил им: "Приспело время нашему подвигу! Потщитесь единодушно  пострадать
за благочестие, за святые церкви,  за  православную  веру  христианскую,  за
единородную  нашу  братию,  православных  христиан,  терпящих  долгий  плен,
страдающих от этих безбожных казанцев;  вспомним  слово  Христово,  что  нет
ничего больше, как полагать души за други свои; припадем чистыми сердцами  к
создателю нашему Христу, попросим у него избавления бедным христианам, да не
предаст нас в руки врагам нашим. Не пощадите  голов  своих  за  благочестие;
если умрем, то не смерть это, а жизнь; если не теперь  умрем,  то  умрем  же
после, а от этих безбожных как вперед избавимся? Я с вами сам пришел:  лучше
мне здесь умереть, нежели жить и видеть за  свои  грехи  Христа  хулимого  и
порученных мне  от  бога  христиан,  мучимых  от  безбожных  казанцев!  Если
милосердый бог милость свою нам пошлет, подаст помощь, то я рад вас жаловать
великим жалованьем; а кому случится до смерти пострадать, рад я жен и  детей
их вечно жаловать". Князь Владимир Андреевич отвечал: "Видим тебя, государь,
тверда в истинном законе, за православие  себя  не  щадящего  и  нас  на  то
утверждающего, и потому должны мы все единодушно помереть с безбожными этими
агарянами. Дерзай, царь, на дела, за которыми пришел! Да  сбудется  на  тебе
Христово слово: всяк просяй приемлет и толкущему отверзется".  Тогда  Иоанн,
взглянув на  образ  Иисусов,  сказал  громким  голосом,  чтоб  все  слышали:
"Владыко! О твоем имени движемся!"
     150000  войска  со  150  пушками  обложили  Казань,  защищенную  только
деревянными стенами, но за этими стенами скрывалось 30000 отборного  войска.
23 же числа начались сшибки с осажденными;  при  этих  сшибках,  обыкновенно
удачных для русского войска, особенно удивлялись небывалому порядку:  бились
только те, которым было приказано; из других полков никто не смел двинуться.
     В самом начале осады  твердость  Иоанна  выдержала  сильное  испытание:
страшная буря сломила шатры, и в том числе царский, на Волге  разбило  много
судов, много запасов погибло; войско уныло, но не  унывал  царь:  он  послал
приказ двинуть  новые  запасы  из  Свияжска,  из  Москвы,  объявляя  твердое
намерение  зимовать  под  Казанью;  ездил  днем  и  ночью   кругом   города,
рассматривая места,  где  удобнее  делать  укрепления.  Осадные  работы  шли
безостановочно: ставили туры, снабжали их пушками; где нельзя  было  ставить
тур, там ставили тын, так что Казань со всех сторон была  окружена  русскими
укреплениями: ни в город, ни  из  города  не  могла  пройти  весть.  Казанцы
беспрестанно делали вылазки, бились  отчаянно  с  защитниками  тур,  бились,
схватываясь за руки, но были постоянно втаптываемы в город. От  беспрерывной
пальбы по городу гибло в нем много людей; стрельцы и козаки, закопавшись  во
рвах перед турами, также не давали казанцам входить  на  стены,  снимали  их
оттуда меткими выстрелами. Но скоро внимание осаждающих было развлечено:  из
леса на Арское поле высыпал неприятель  многочисленными  толпами,  напал  на
русские полки и хотя был отражен с уроном, однако не меньший урон был  и  на
стороне осаждающих; пленники объявили, что  это  приходит  князь  Япанча  из
засеки, о которой говорил прежде Камай-мурза. После этого  Япанча  не  давал
покоя русским: явится на самой высокой городской башне большое знамя, и  вот
Япанча по этому условному знаку нападает на русских из лесу, а  казанцы  изо
всех ворот бросаются на их укрепления. Войско  истомилось  от  беспрестанных
вылазок из города, от наездов из лесу и от скудости в пище: съестные припасы
вздорожали, но и сухого хлеба ратнику  было  некогда  поесть  досыта;  кроме
того, почти все ночи он должен был проводить без сна, охраняя пушки, жизнь и
честь свою. Для истребления лесных наездников отправились 30 августа  князья
Александр Борисович Горбатый и Петр  Семенович  Серебряный;  войско  Япанчи,
конное и пешее, высыпало к ним навстречу из  лесу  и  потерпело  решительное
поражение;  победители  преследовали  его  на  расстоянии  15  верст,  потом
собрались и очистили лес, в котором скрывались беглецы; 340 человек  пленных
было привелено к Иоанну. Он послал одного  из  них  в  Казань  с  грамотами,
писал, чтоб казанцы били челом и он их пожалует;  если  же  не  станут  бить
челом, то велит умертвить всех пленников; казанцы не дали ответа, и пленники
были умерщвлены перед городом.
     На другой день, 31 августа, царь призвал  размысла  (инженера),  немца,
искусного в разорении городов, и велел ему сделать подкоп под Казань.  Потом
призвал Камай-мурзу и русских пленных,  выбежавших  из  Казани,  и  спросил,
откуда казанцы берут воду, потому что реку Казанку давно уже у  них  отняли.
Те сказали, что есть тайник, ключ, в берегу реки Казанки у Муралеевых ворот,
а ходят к нему подземным путем. Царь сперва  приказал  воеводам  сторожевого
полка, князю Василию Серебряному и Семену Шереметеву, уничтожить тайник,  но
воеводы отвечали, что этого сделать нельзя, а можно подкопаться  под  тайник
от каменной Даировой башни, занятой уже давно русскими козаками; царь послал
для этого Алексея Адашева и размысла, но последнему велел  для  подкапывания
тайника отрядить учеников, а самому надзирать за большим подкопом под город.
День и ночь работали над подкопом под тайник, наконец подкопались под  мост,
куда ходят за водою; сам князь Серебряный с товарищами  вошел  в  подкоп  и,
услыхав над собою голоса людей, едущих с водою,  дал  знать  государю;  царь
велел поставить под тайник 11 бочек пороху, и 4 сентября тайник  взлетел  на
воздух вместе с казанцами, шедшими  за  водой,  поднялась  на  воздух  часть
стены, и множество  казанцев  в  городе  было  побито  камнями  и  бревнами,
падавшими с огромной высоты; русские воспользовались этим, ворвались в город
и много перебили и попленили татар. Только после этого несчастия осажденными
овладело уныние; обнаружилось разногласие: одни хотели бить челом  государю,
но другие не соглашались, начали искать воды, нашли один  смрадный  поток  и
довольствовались им до самого взятия города, хотя от гнилой воды заболевали,
пухли и умирали. 6  сентября  с  большим  кровопролитием  взят  был  острог,
построенный казанцами в 15 верстах от города, на Арском поле, на горе  между
болотами. Взявши острог, воеводы пошли к Арскому городищу,  воюя  и  пожигая
села; от Арского городища возвратились другою дорогою  к  Казани,  повоевали
Арскую сторону всю, многих людей  побили,  жен  и  детей  в  плен  взяли,  а
христиан многих из плена освободили; воевали они на 150 верст поперек,  а  в
длину до самой Камы; выжгли села, множество скота пригнали к Казани в полки.
     Между тем осадные работы  продолжались:  дьяк  Иван  Выродков  поставил
против Царевых ворот башню в шесть саженей  вышиною;  внесли  на  нее  много
наряду, пищали полуторные и затинные; стрельцы начали  стрелять  с  башни  в
город и побивали много народу. Осажденные укрывались в ямах, копали рвы  под
городскими воротами, под стенами и рыли норы под тарасами: у всяких ворот за
рвами были у них большие тарасы, насыпанные землею;  выползая  из  нор,  как
змеи, бились они беспрестанно, день и ночь, с осаждающими, особенно  жестоко
бились они, не давая придвигать тур ко рву. Несмотря на  то,  князь  Михайла
Воротынский успел придвинуть туры  к  самому  рву,  против  Арской  башни  и
Царевых ворот, так что между городскими стенами и русскими турами  оставался
один ров в три сажени шириною и в семь глубиною".  Придвинув  туры  ко  рву,
осаждающие разошлись  обедать,  оставив  немногих  людей  подле  укреплений;
увидавши эту оплошность, казанцы вылезли  изо  всех  нор,  из-за  тарасов  и
внезапно напали на туры; защитники их дрогнули и побежали; но воеводы успели
выстроить полки и ударили на казанцев, которые были сбиты  во  рвы;  русские
били их и тут, но они норами убегали в город. Дело  было  кровопролитное,  и
хотя туры были спасены, но это спасение дорого стоило осаждающим, потерявшим
много убитыми и ранеными; сам князь  Воротынский  получил  несколько  ран  и
спасся только благодаря крепости своего доспеха. В то время как ожесточенный
бой кипел против Арской башни, ногаи и казанцы сделали вылазку из  Збойлевых
ворот на туры  передового  полка  и  ертоула;  здесь  воеводы  были  готовы,
подпустили неприятеля к турам, ударили на него со  всех  сторон  и  поразили
безо всякого для себя урона.
     Видя,  что  русский  огонь  не  причиняет  большого  вреда  осажденным,
скрывающимся за тарасами, царь велел подкопать эти тарасы и, как взорвет их,
придвинуть туры к самым  воротам,  Арским  и  Царевым.  30  сентября  тарасы
взлетели на воздух с  людьми;  бревна  побили  множество  народа  в  городе,
остальные обеспамятели от ужаса и долго  оставались  в  бездействии;  стрелы
перестали летать из Казани. Пользуясь этим временем, воеводы утвердили  туры
подле ворот  Царевых,  Арских  и  Аталыковых.  Наконец  казанцы  опомнились,
выскочили изо всех ворот и с ожесточением напали на  русских.  В  это  время
Иоанн сам показался у города; увидав его, русские с новым рвением ударили на
неприятеля, схватились с ним в воротах, на мостах, у стен, бились копьями  и
саблями, схватывались за руки; дым от пушечной  и  пищальной  пальбы  покрыл
город и сражающихся; наконец осаждающие одолели, взобрались на стены, заняли
Арскую башню, втеснились в самый город;  князь  Михайла  Воротынский  послал
сказать Иоанну, что надобно пользоваться удачею и вести  общий  приступ;  но
остальные полки не были приготовлены к этому дню,  и  по  царскому  указанию
воинов вывели насильно из города. Стены, ворота  и  мосты  были  зажжены,  в
Арской башне утвердились русские люди; мосты и стена горели целую  ночь,  из
стены сыпалась земля; русские  воеводы  велели  своим  ратникам  на  занятых
местах заставиться крепкими щитами, а туры  засыпать  землею;  татары  также
работали: ставили срубы против пробитых мест и насыпали землею.
     На другой день, 1 октября, царь велел наполнить  рвы  лесом  и  землею,
устроить мосты и бить из пушек беспрестанно;  били  весь  день  и  сбили  до
основания городскую стену. Общий приступ был  назначен  на  другой  день,  в
воскресенье,  2  октября;  во  всех  полках   велено   было   ратным   людям
исповедоваться и приобщаться.
     Но прежде решительного приступа царь хотел  в  последний  раз  испытать
действие  мирных  переговоров;  к  городу  был  отправлен  мурза   Камай   с
предложением, чтобы казанцы били челом государю; если отдадутся в его волю и
выдадут изменников, то государь простит их.  Казанцы  отвечали  единогласно:
"Не бьем челом! На стенах русь, на башне русь  -  ничего:  мы  другую  стену
поставим и  все  помрем  или  отсидимся".  Тогда  царь  велел  готовиться  к
приступу; по дорогам  велел  расставить  также  полки,  чтоб  не  пропускать
казанцев, если вздумают бежать из города.
     В ночь с первого числа на второе,  с  субботы  на  воскресенье,  Иоанн,
проведши несколько времени наедине с духовником,  начал  вооружаться;  князь
Михайла Воротынский прислал сказать ему, что размысл подставил уже порох под
городские стены, что казанцы заметили его  и  потому  нельзя  мешкать.  Царь
послал повестить во все полки, чтоб готовились  немедленно  к  делу,  а  сам
пошел в церковь, где велел поскорее совершать правило; на рассвете, отпустив
свой полк к городу и велев ему дожидаться себя в назначенном месте, пошел  к
обедне; здесь, когда дьякон оканчивал  Евангелие  словами:  "И  будет  едино
стадо и един пастырь", раздался сильный гром, земля дрогнула: царь  выступил
из церковных дверей и увидал, что городская стена взорвана,  бревна  и  люди
летят на высоту; вскоре после этого, когда дьякон читал на ектении молитву о
царе  и  вымолвил  слова:  "Покорити  под   нозе   его   всякого   врага   и
супостата",последовал второй взрыв,  сильнее  прежнего,  множество  казанцев
виднелось на воздухе, одни перерванные пополам, другие с оторванными  руками
и ногами. Тогда русское  войско,  воскликнув:  "С  нами  бог!"  -  пошло  на
приступ; казанцы встретили его криком:  "Магомет!  Все  помрем  за  юрт!"  В
воротах и на стенах началась страшная сеча  Шуйск.  Один  из  ближних  людей
вошел в церковь и сказал царю:  "Государь!  Время  тебе  ехать;  полки  ждут
тебя". Иоанн отвечал: "Если до конца  отслушаем  службу,  то  и  совершенную
милость от Христа получим". Приехал второй  вестник  и  сказал:  "Непременно
нужно ехать царю, надобно подкрепить войско". Иоанн вздохнул глубоко,  слезы
полились из глаз, он начал молиться: "Не остави мене, господи боже  мой!  Не
отступи от мене,  вонми  в  помощь  мою!"  Обедня  уже  оканчивалась,  Иоанн
приложился к  образу  чудотворца  Сергия,  выпил  святой  воды,  съел  кусок
просфоры,  артоса,  принял  благословение  духовника,  сказал   духовенству:
"Простите меня и  благословите  пострадать  за  православие,  помогайте  нам
молитвою!" - вышел из церкви, сел на коня и поскакал к своему полку.
     Когда Иоанн подъехал к  городу,  знамена  русские  развевались  уже  на
стенах; присутствие царя придало  ратникам  новые  силы;  князь  Воротынский
прислал сказать, что русские люди уже в городе, чтоб  царь  помог  им  своим
полком; Иоанн велел своему полку спешиться и идти на помощь, потому  что  на
лошадях в городские улицы въехать было нельзя по причине  страшной  тесноты.
Татары оказывали отчаянное сопротивление; несколько часов русские  не  могли
сделать ни шага вперед, наконец им  удалось  взобраться  на  крыши  домов  и
оттуда  бить  неприятеля.  Но  в  эту  решительную  минуту  многие  ратники,
прельстившись добычею, перестали  биться  и  бросились  на  грабеж;  казанцы
начали одолевать остальных. Воеводы дали знать  об  этом  царю,  тот  послал
новую помощь, которая и успела поправить дело. Русские пробились к мечети, и
здесь загорелась самая жаркая битва, в которой погиб главный мулла. С другой
стороны царь Едигер затворился в своем дворе и крепко  оборонялся;  наконец,
видя невозможность дальнейшего сопротивления, ринулся в нижнюю часть  города
к воротам; спереди не давал ему проходу небольшой русский отряд, бывший  под
начальством князя Курбского, а сзади  напирало  главное  войско.  По  трупам
своих, лежавшим наравне с стеною, татары взобрались на  башню  и  закричали,
что хотят вступить в переговоры; русские перестали биться, и  татары  начали
говорить: "Пока стоял юрт и место главное, где престол царский был,  до  тех
пор мы бились до смерти за царя и за юрт; теперь отдаем вам  царя  живого  и
здорового; ведите его к своему царю! А мы выйдем на широкое  поле  испить  с
вами последнюю чашу". Выдавши царя  вместе  с  тремя  приближенными  к  нему
вельможами, татары  бросились  прямо  со  стены  на  берег  Казанки,  хотели
пробиться прямо к реке, но, встреченные залпом 113 русских пушек, поворотили
налево вниз, бросили доспехи, разулись и перебрели реку в числе  6000;  двое
князей Курбских, Андрей и Роман, обскакали неприятеля, врезались в его  ряды
и были смяты; но троим другим воеводам - князьям Микулинскому,  Глинскому  и
Шереметеву  -  удалось  нанести  казанцам  окончательное  поражение;  только
немногие успели убежать в лес, и то раненые. В Казани не осталось в живых ни
одного из ее защитников, потому что Иоанн велел побивать всех вооруженных, а
брать в плен только женщин и детей.
     Узнавши, что Казань в руках его войска, царь велел служить молебен  под
своим знаменем, собственными руками вместе с  духовником  водрузил  крест  и
велел поставить церковь во имя нерукотворенного образа  на  том  месте,  где
стояло царское знамя во время взятия города. После  молебна  князь  Владимир
Андреевич, все бояре и воеводы поздравляли государя, князь Владимир говорил:
"Радуйся, царь православный, божиею благодатию победивший  супостатов!  Будь
здоров на многие лета на богом дарованном тебе царстве Казанском! Ты по боге
наш  заступник  от  безбожных  агарян;   тобою   теперь   бедные   христиане
освобождаются навеки и нечестивое место освящается благодатию.  И  вперед  у
бога  милости  просим,  чтоб  умножил  лет  живота  твоего  и  покорил  всех
супостатов под ноги твои и дал бы тебе сыновей - наследников царству твоему,
чтоб нам пожить в тишине и покое". Царь отвечал: "Бог  это  совершил  твоим,
князь Владимир  Андреевич,  попечением,  всего  нашего  воинства  трудами  и
всенародною  молитвою;  буди  воля   господня!"   Приехал   и   Шиг-Алей   с
поздравлением. Татарскому  царю,  поздравляющему  с  разрушением  Татарского
царства, Иоанн счел приличным отвечать оправданием этого  разрушения.  "Царь
господин! - сказал он. - Тебе, брату нашему, ведомо: много я к ним  посылал,
чтоб захотели покою; тебе упорство их ведомо, каким  злым  ухищрением  много
лет лгали; теперь милосердый бог праведный суд свой показал, отомстил им  за
кровь  христианскую".  Иоанн  велел  очистить  от  мертвых  одну  улицу   от
Муралеевых ворот к цареву двору и въехал в город; впереди  ехали  воеводы  и
дворяне, сзади князь  Владимир  Андреевич  и  Шиг-Алей.  Царь  был  встречен
русскими пленниками, освобожденными от неволи; увидавши государя,  они  пали
на землю со слезами и кричали: "Избавитель наш! Из ада  ты  нас  вывел;  для
нас, сирот своих, головы своей не пощадил!" Царь велел  отвести  их  в  свой
стан и кормить, потом распорядиться отсылкою по  домам.  Въехавши  в  город,
Иоанн велел воеводам  гасить  пожар;  все  сокровища,  взятые  в  Казани,  и
пленников, женщин и детей, он отдал войску, а себе взял только царя Едигера,
знамена царские и пушки городские. Побыв несколько времени на царевом дворе,
возвратился назад в стан, где  прежде  всего  пошел  в  церковь  св.  Сергия
принести благодарную молитву чудотворцу; потом отправился  к  столу,  утешив
все войско благодарными словами и обещанием жаловать.
     Казань  была  взята,  но  надобно  было  распорядиться  насчет  дикого,
воинственного народонаселения, жившего в ее области: Иоанн разослал по  всем
улусам черным ясачным людям жалованные грамоты, писал, чтоб шли к  нему  без
страха, он их пожалует, а они бы платили ему ясак, как и  прежним  казанским
царям; арские люди и луговая черемиса прислали с челобитьем. 4  октября  вся
Казань была очищена от трупов; царь поехал в нее в другой раз, выбрал  среди
города место, водрузил на нем своими руками крест и заложил церковь  во  имя
Благовещения богородицы; отслужили  молебен,  освятили  воду  и  с  крестами
ходили по городским стенам. На третий день, 6  октября,  заложенная  церковь
Благовещения уже была готова  и  освящена.  В  тот  же  день  царь  назначил
наместником в Казань большого боярина князя Александра Борисовича  Горбатого
и боярина князя Василия Семеновича Серебряного, оставил с ними дворян  своих
больших, много  детей  боярских,  стрельцов  и  козаков,  11  октября  Иоанн
выступил в обратный путь: сам государь поехал Волгою в судах, а конная  рать
пошла берегом на Васильсурск с князем Воротынским. В Нижнем  Новгороде  царь
встретил посланных с поздравлением от царицы, от князя Юрия Васильевича и от
митрополита; тут он вышел из судов  и  поехал  сухим  путем  на  Балахну  во
Владимир. Здесь ждала его новая радость; прискакал боярин Траханиот с вестью
о рождении первого сына, Димитрия. Из Владимира чрез Суздаль  и  Юрьев  царь
поехал в Троицкий монастырь, где прежний митрополит Иоасаф, игумен и  братия
встретили его с крестами; в селе Тайнинском он встречен  был  братом  Юрием,
под Москвою - кликами бесчисленного  множества  народа:  "Многая  лета  царю
благочестивому,   победителю   варваров,   избавителю   христианскому!"    У
Сретенского монастыря встречен был митрополитом с крестами;  благословившись
у митрополита, Иоанн говорил ему речь, которая оканчивалась  так:  "А  тебе,
отцу своему и  богомольцу,  и  всему  освященному  собору  вместе  с  князем
Владимиром Андреевичем и со всем войском за ваши труды и молитвы, потому что
вашими молитвами бог соделал такие великие чудеса, много  челом  бьем".  Тут
царь, князь Владимир и все войско поклонились  в  землю,  после  чего  Иоанн
продолжал: "И теперь вам челом бью, чтоб пожаловали,  потщились  молитвою  к
богу о нашем согрешении и о строении земском, чтоб вашими святыми  молитвами
милосердый бог милость нам свою послал и порученную нам паству, православных
христиан, сохранил во всяком благоверии и чистоте, поставил бы нас  на  путь
спасения, от врагов невидимых соблюл, новопросвещенный  град  Казанский,  по
воле его святой нам данный, сохранил во имя святое свое и утвердил бы в  нем
благоверие, истинный закон христианский, и неверных бы обратил к нему,  чтоб
и они вместе с нами славили великое имя святыя троицы, отца, сына и  святого
духа ныне, и присно, и во  веки  веков,  аминь".  Митрополит  отвечал  также
речью, в которой прославлял милость божию и подвиги царя,  сравнивал  его  с
Константином Великим,  Владимиром  Святым,  Димитрием  Донским,  Александром
Невским; по окончании речи митрополит и все духовенство пали также на  землю
пред царем, благодаря его за труды. Здесь, у  Сретенского  монастыря,  Иоанн
переоделся: снял воинские доспехи и надел одежду царскую - на  голову  надел
шапку Мономахову, на плечи бармы,  на  грудь  крест  -  и  пошел  пешком  за
крестами в Успенский собор, а оттуда во дворец. 8, 9, 10 ноября были столы у
царя для  знатного  духовенства  и  вельмож,  и  три  дня  раздавались  дары
митрополиту, владыкам и награды воеводам и воинам, начиная с князя Владимира
Андреевича до последнего сына боярского; кроме вотчин, поместий и  кормлений
роздано было деньгами, платьем, сосудами, доспехами, конями 48000 рублей.
     Награды  соответствовали  подвигу,  соответствовали  понятию,   которое
современники имели о нем. В конце XIV века русские одержали  впервые  победу
над татарами,  пришедшими  напомнить  им  времена  Батыя;  русские  решились
защищаться от татар, отражать их нападения, но долго еще не решались вести с
ними войны наступательной; Иоанну III вследствие внутренних  смут  в  Казани
удалось утвердить здесь свое влияние, посадить хана из своей руки,  но  этот
хан под конец жизни Иоанновой свергнул  с  себя  зависимость  от  Москвы;  в
княжение  Василия  Иоанновича  мы  видели  ряд   походов   на   Казань   для
восстановления прежних отношений; в  малолетство  же  Иоанна  IV  Казань  не
только свергла с себя зависимость от Москвы, но даже приняла  наступательный
образ действия, и  соседние  области  терпели  сильные  опустошения.  И  вот
благодаря великодушным усилиям молодого государя Казань взята,  присоединена
окончательно к Московскому государству, завоевано Татарское царство. Надобно
перенестись в XVI век, чтоб понять всю силу впечатления,  какое  производили
на современников эти слова: завоевано Татарское  царство!  Только  несколько
лет назад молодой великий князь решился принять этот  страшный  титул  царя,
означавший до сих пор преимущество татарских ханов,  верховных  повелителей,
перед  которыми  преклонялись  наши  князья;  вспомним,   что   Иоанн   III,
требовавший равенства с  императором  германским  и  султаном,  не  думал  о
равенстве с царем  крымским  и  бил  ему  челом.  И  вот  царство  Татарское
завоевано, и завоевано с необыкновенными усилиями,  которые  соответствовали
усилиям Северо-Восточной Руси для отражения Мамая в 1380 году; но  следствия
усилий были совершенно различны:  следствием  усилий  Донского  было  только
отражение страшного  царя,  следствием  усилий  Иоанна  IV  было  завоевание
царства. В тумане самой отдаленной древности  представлялись  первые  князья
русские, эти  герои,  завоевывавшие  чуждые  страны;  давно  миновались  эти
счастливые времена и заменились временами усобиц и нападений поганых, несших
розно Русскую землю. Недавно Русская земля начала  опять  собираться,  но  о
приобретениях  чуждых  земель  не  думали,  ибо  на  присоединение  областей
литовских смотрели как на возвращение своего. Завоевание Казанского  царства
было, следовательно, первым завоеванием, и, что  всего  важнее,  завоеванием
Татарского царства: после многих веков страдания и унижения  явился  наконец
царь   на   Руси,   который   возвратил   ей   счастливое    время    первых
князей-завоевателей; понятно отсюда, почему Иоанн IV  стал  так  высоко  над
своими предшественниками, почему для русских людей XVII века это  был  самый
величественный образ в русской  истории,  загораживающий  собою  все  другие
образы, именно такой, каким для русских людей двух последних веков был образ
Петра Великого; но имеем право сказать, что относительно всей массы русского
народонаселения впечатление, произведенное подвигами Иоанна IV, было сильнее
впечатления,  произведенного   на   современников   подвигами   Петра,   ибо
деятельность преобразовательная,  касавшаяся  преимущественно  высших  слоев
общества, подвиги Северной войны, Полтавская победа не  могли  возбуждать  в
целой массе народонаселения такого  сильного  сочувствия,  какое  в  русских
людях XVI  века  возбуждено  было  завоеванием  Татарского  царства.  Притом
завоевание это не было вовсе следствием личного славолюбия молодого государя
и не было следствием стремлений великих, но не для  всех  понятных,  каково,
например, было стремление к завоеванию  прибалтийских  областей;  завоевание
Казанского царства было подвигом необходимым и священным  в  глазах  каждого
русского  человека;  подвиг  этот  совершался  для  защиты  христианства  от
бусурманства, для охранения русских областей,  опустошаемых  варварами,  для
освобождения пленников христианских. Наконец,  впечатление  усиливалось  еще
рассказами о необыкновенных трудностях подвига, ибо все прежние  походы  под
города, поход новгородский, даже смоленский, не могли  идти  в  сравнение  с
этим последним походом, казанским.
     В истории Восточной Европы взятие Казани, водружение креста на  берегах
ее  рек  имеет  важное  значение.  Преобладание  азиатских  орд  здесь  было
поколеблено  в  XIV  веке  и  начало  никнуть   пред   новым,   европейским,
христианским государством, образовавшимся в области Верхней Волги. Во второй
половине XV века Золотая Орда рушилась, но расторгнутые  члены  чудовища  не
переставали двигаться; явились три царства татарских; из  них  Астраханское,
образовавшееся в  устьях  Волги,  было  самое  безопасное  для  христианских
государств Восточной Европы;  Крымское  скоро  обнаружило  свой  разбойничий
характер в отношении к Руси и Польше, но широкая степь  отдаляла  Московское
государство  от  Крыма.  Ничто  не  отдаляло  его  от  третьего  царства   -
Казанского, основанного на Средней Волге и Нижней Каме, в том важном  месте,
где новая Северо-Восточная Русь необходимо должна была сталкиваться с  Азиею
в своем естественном стремлении -  вниз  по  Волге.  Издавна  Азия,  и  Азия
магометанская, устроила здесь притон, притон не  для  кочевых  орд,  но  для
цивилизации своей; издавна утвердился здесь торговый и промышленный народ  -
болгары; издавна, когда еще русский  славянин  не  начинал  строить  на  Оке
церквей  христианских,  не  занимал  еще  этих  мест  во   имя   европейской
гражданственности, болгарин слушал уже коран на берегах Волги и Камы.  Здесь
впервые в Северо-Восточной Европе христианство столкнулось с  бусурманством.
Это столкновение было необходимо, как скоро новая Русь основалась в  области
Верхней Волги, как скоро славянская колонизация нашла себе путь вниз по этой
реке; первые князья новой, Северо-Восточной Руси - Юрий  Долгорукий,  Андрей
Боголюбский, Всеволод III, Юрий II -  ведут  войны  с  болгарами  и  доводят
границы своих владений до устья  Оки  в  Волгу,  где  закрепляют  их  Нижним
Новгородом. Болгарам трудно было бы защищать Азию  и  магометанство  с  этой
стороны от напора Руси, но вот Азия  высылает  татар,  и  движение  Руси  на
восток по  течению  Волги  остановлено  надолго.  С  ослаблением  татарского
владычества это движение снова начинается,  но  тут  Азия,  татары  собирают
последние силы и утверждаются в опасном месте, основывается Казань.  До  тех
пор пока  существовала  Казань,  до  тех  пор  дальнейшее  движение  русской
колонизации на восток по Волге, наступательное движение Европы на Азию  было
невозможно. Страшное ожесточение,  с  каким  татары,  эти  жители  степей  и
кибиток, способные к нападению, но неспособные к защите,  защищали,  однако,
Казань,  это  страшное  ожесточение  заслуживает  внимания  историка:  здесь
Средняя Азия под знаменем Магомета билась за  свой  последний  оплот  против
Европы, шедшей под христианским знаменем государя московского. Пала  Казань,
и вся Волга стала рекою Московского государства; завоевание  Астрахани  было
скорым, неминуемым следствием завоевания Казани. Мы видели, что до  сих  пор
колонизация русская брала северо-восточное направление: юго-восточная  часть
великой равнины не была ей доступна по причине господства здесь кочевых орд;
но с падением Казани, т. е. со взятием всей  Волги  во  владение  Московским
государством, русские поселения получили возможность распространяться  и  на
юго-восток,  в  богатые  страны,  орошаемые  западными  притоками  Волги   и
восточными - Дона.
     Около Казани сосредоточивались и  укрепляли  ее  разные  дикие  народы,
жившие в привольных для  первобытного  человека  местах  по  обеим  сторонам
Волги, западной и восточной, горной и  луговой:  черемисы,  мордва,  чуваши,
вотяки, башкиры. Мы видели, как народонаселение Горной стороны - горные люди
после разных колебаний должны были подчиниться Москве  вследствие  основания
Свияжска; мы видели также, что первым делом Иоанна  по  взятии  Казани  была
посылка к этим народцам с приглашением  вступить  в  подданство  московское,
войти к Москве в те же отношения, в  каких  находились  они  к  Казани.  Они
согласились, и дело казалось конченым. Курбский пишет, что в Думе, созванной
для  рассуждения  об  устройстве  новозавоеванной  земли,  некоторые   бояре
советовали  царю  остаться  в  Казани  до  весны   со   всем   войском   для
окончательного искоренения бусурманского воинства, потому что кроме татар  в
земле Казанской обитали еще пять различных народов; но царь не принял  этого
совета, а принял совет  шурьев  своих  и  некоторых  других  вельмож,  также
священников и решился  возвратиться  в  Москву.  Мы  не  знаем,  что  именно
представляли ему те и другие советники  в  пользу  своих  мнений;  вероятно,
люди, советовавшие возвратиться, представляли,  что  странно  держать  целое
войско под Казанью из одного только опасения восстаний  луговых  или  горных
людей, что войска, оставленного с казанскими  наместниками,  достаточно  для
защиты города и что в случае  опасности  можно  двинуть  другие  полки,  что
неблагоразумно обнаруживать враждебные намерения и таким  образом  вооружить
против себя людей, присылающих  с  челобитьем,  готовых  платить  ясак,  но,
главное, мы не должны  забывать  состава  и  характера  тогдашнего  русского
войска, не должны забывать, что служилые люди еще в Коломне отказывались  от
дальнейшего похода,  объявляя  себя  утомленными.  Курбский  же  пишет,  что
оставшиеся князья казанские, какие - неизвестно, соединившись с черемисами и
другими народцами, подняли войну против русских. Летописец  складывает  вину
на бояр, которым царь поручил промышлять казанским делом: по его словам, они
заботились только о кормлениях, а казанское строение поотложили. Как  бы  то
ни было, не прошло еще двух месяцев по возвращении царя  в  Москву,  как  20
декабря воеводы васильсурские прислали весть,  что  луговые  и  горные  люди
побили на Волге гонцов, купцов и боярских людей, возвращавшихся  с  запасами
из-под Казани. Царь послал приказание  свияжскому  наместнику,  князю  Петру
Шуйскому, разыскать между горными людьми, кто из  них  разбойничал.  Шуйский
отправил для розыску воеводу Бориса Солтыкова; тот  перехватал  разбойников,
числом 74 человека; одних повесили на месте, других - у Свияжска, имение  их
отдали истцам. Казанский наместник, князь Горбатый, доносил,  что  он  также
перевешал 38 человек казанцев и вотяков, замышлявших было дурное  дело,  что
ясак собирается успешно. В конце 1552 и в два первые месяца 1553 года насчет
Казани, следовательно, могли быть спокойны в  Москве;  но  10  марта  пришла
дурная весть: князь Горбатый писал, что луговые  люди  изменили,  ясаков  не
дали, сборщиков ясака убили, прошли на  Арское  поле,  стали  все  заодно  и
утвердились на высокой горе у засеки;  воеводы  послали  на  них  козаков  и
стрельцов, те разошлись по разным дорогам и побиты были  наголову;  стрельцы
потеряли 350, а козаки - 450 человек, после чего  мятежники  поставили  себе
город на реке Меше, в 70 верстах от Казани, землею стену насыпали и положили
тут отсиживаться от  русских.  Через  две  недели  пришла  другая  весть  из
Свияжска, еще хуже: мятежники, черемисы и вотяки, пришли  войною  на  Горную
сторону; князь  Шуйский  отпустил  против  них  известного  уже  нам  Бориса
Солтыкова  с  детьми  боярскими  и  горными  людьми,  но  Солтыков  потерпел
поражение, был взят в плен; кроме него русские потеряли 250 человек  убитыми
и 200 пленными. По этим вестям из Москвы отправился  с  детьми  боярскими  в
Вятку Данила Федорович Адашев, родной брат Алексея; ему велено  было  искать
изменников по рекам Каме и Вятке; сверху по  Волге  шли  на  помощь  Адашеву
козаки. Адашев все лето ходил по трем  рекам  -  Каме,  Вятке  и  Волге,  на
перевозах во многих местах бил казанцев и ногаев и  переслал  в  Казань  240
человек пленных. В сентябре  отправились  из  Москвы  воеводы:  князь  Семен
Микулинский, Петр Морозов, Иван Шереметев и  князь  Андрей  Курбский;  зимою
1554 года начали  они  военные  действия,  сожгли  город  на  Меше,  который
построили мятежники, били их при  всякой  встрече,  воевали  четыре  недели,
страшно опустошили всю страну, вверх по Каме ходили на 250  верст,  взяли  в
плен 6000 мужчин, 15000 женщин и детей, следствием чего было то, что  арские
и побережные (прикамские?) люди дали клятву быть неотступными  от  Казани  и
давать  дань  государю.  Но  летом  взволновались  луговые   люди;   воеводы
попробовали послать против них двух казанских князей с арскими,  побережными
и горными людьми, чтоб испытать верность последних; опыт не удался:  казанцы
не пошли на изменников, соединились с  ними,  побили  тех  арских  и  горных
людей, которые оставались верны, на Каме побили рыбаков и начали приходить к
самой  Казани  на  сенокос.  Против  них  отправился  князь  Иван  Федорович
Мстиславский; в две недели были опустошены 22 волости,  мятежники,  напавшие
на сторожевой полк, были разбиты наголову. Толпы луговых явились  на  Арской
стороне; но арские люди  поделали  остроги  и  отбились  от  них  с  помощию
московских стрельцов, которые стрельбою  из  пищалей  наносили  много  вреда
нападавшим; также остались верны и  горные  люди:  они  внезапно  напали  на
Луговую  сторону  и  повоевали  ее;  двое  князей  казанских,   отправленные
воеводами вместе с стрельцами  и  новокрещеными  народами,  поразили  войско
мятежников и привели в Казань пленными многих князей и  мурз,  которые  были
все казнены. Арские  люди  и  побережные  продолжали  отличаться  верностию:
побили в одну эту осень  1560  мятежников  всяких  званий.  Государь  послал
воеводам и верным татарам жалованье - золотые. Но если арские  и  побережные
люди все были  верны  и  заплатилп  ясак  исправно,  то  луговые  сотники  -
Мамич-Бердей с товарищами - не пошли в Казань и по-прежнему разбойничали  по
Волге, разбивая суда. Против  них  отправились  князь  Иван  Мстиславский  и
боярин Данила Романович. В чем состояли их действия,  мы  не  знаем;  только
весною 1556 года князь Петр Иванович Шуйский дал знать из Казани, что арские
люди и  побережные  опять  изменили,  стоявших  у  них  стрельцов  побили  и
ссылаются с главным мятежником Мамич-Бердеем, который взял уже себе царевича
от ногаев. К счастню, горные люди оставались по-прежнему верными  и  оказали
важную услугу Москве, освободив ее от Мамич-Бердея; с 2000 человек подступил
он к их острогу,  опустошив  окрестные  места;  горные  люди  завели  с  ним
переговоры, обещались действовать заодно против царского  войска  и  в  знак
союза позвали его к себе на пир; Мамич-Бердей  пришел  к  ним  с  двумястами
своих, но эта стража была перебита на пиру,  Мамич-Бердей  схвачен  живой  и
отвезен в Москву. Государь пожаловал  за  это  горных  людей  великим  своим
жалованьем и сбавил им ясака. Мамич-Бердей объявил в Москве, что он уже убил
призванного им царя из ногаев, потому что от него не  было  никакой  пользы.
Черемисы взоткнули голову убитого на высокий кол и приговаривали:  "Мы  было
взяли тебя на царство, для того чтоб ты  с  своим  двором  оборонял  нас,  а
вместо того ты и твои люди помощи не дали никакой, а только  волов  и  коров
наших поели; так пусть голова твоя царствует теперь на высоком коле".
     Мятежники, лишившись ногайской  помощи,  потеряв  Мамич-Бердея,  должны
были выдержать нападения боярина Петра Морозова; последний весною 1556  года
с детьми боярскими, козаками, стрельцами, новокрещеными инородцами  выступил
к Чалымскому городку и сжег его, повоевавши и побивши многих людей,  которые
встретили его на реке Меше и потерпели совершенное  поражение;  после  этого
Морозов воевал десять дней, опустошил все арские места, побил многих  людей,
пленных вывел бесчисленное множество. Это было в мае; в июне Морозов  вместе
с воеводою Феодором Солтыковым выступил в новый поход, за 50 верст только не
дошел до Вятки; ратники его брали в плен одних женщин и детей,  мужчин  всех
побивали. Кроме того, князь Петр  Шуйский  из  Казани  отпускал  еще  другие
отряды, вследствие чего Арская и Побережная стороны опустошены были  вконец;
спасшиеся от меча и плена пришли в Казань и добили челом. Весною  следующего
года князь Петр Шуйский велел арским и побережным людям  поставить  на  Каме
город Лаишев, который должен был служить обороною против  ногаев;  в  городе
посажены были новокрещены и стрельцы, у которых головами были дети боярские;
новокрещенам воевода велел тут пашню пахать, также у Казани по пустым  селам
велел всем пахать пашни - и русским людям и новокрещенам. Но в то  же  самое
время луговые люди продолжали волноваться: под начальством богатыря Ахметека
они напали на Горную сторону, но были поражены князем  Ковровым,  и  Ахметек
попался в плен; другие толпы луговых,  приходившие  на  арские  места,  были
также побиты, а между тем из Казани, Свияжска и Чебоксар ежедневно  выходили
русские отряды опустошать Луговую сторону. Наконец в  мае  государь  получил
известие, что луговые прислали бить челом о  своих  винах;  Иоанн  послал  в
Казань и на Свиягу стряпчего  Ярцева  приводить  луговых  к  присяге.  Ярцев
возвратился с известием, что вся Казанская земля успокоилась.
     Таким  образом,  после  взятия  Казани  нужно   было   еще   пять   лет
опустошительной войны, чтоб усмирить все народы, от нее прежде зависевшие. В
борьбе этих народов против Москвы, так же как и  в  последней  борьбе  самой
Казани, принимают деятельное участие ногаи, с которыми до тех пор не было  у
Москвы явно враждебных столкновений. Послы и купцы ногайские часто приезжали
в Москву, приводя с собою на продажу  большие  табуны  лошадей,  станы  этих
кочевников раскидывались под Симоновым на  берегу  и  в  других  подгородных
местах. Купцы ногайские при удобном случае не  могли  удержаться  от  хищных
привычек,  из  людей  торговых  становились  разбойниками;  так,  московское
правительство жаловалось князьям ногайским, что гости  их,  идя  по  русским
украйнам, много вреда наделали, деревни грабили, жгли, людей головами  брали
и в плен вели. Надобно было поддерживать  дружеские  сношения  с  ногайскими
князьями, посылать им подарки, чтоб они не мешались  в  дела  казанские,  не
соединялись с Крымом. Нам не  нужно  следить  в  подробности  за  сношениями
московского  правительства  с  ногайскими  князьями  по   однообразию   этих
сношений: потомки Едигея обыкновенно так писали к белому князю  московскому:
"Ты бы прислал нам те деньги, которые обещал; доведешь нам свою правду  -  и
мы Казани не пособляем, а от Крыма бережем, потому что крымский  хан  -  нам
недруг. Деньги пришли, а не пришлешь, то правда на твоей шее. Большого моего
посла ты сухо отпустил, а меньшому послу мало поминков дал; и если бы ты нам
друг был, то ты так ли бы делал? Ты всякий год нам лжешь. Если назовешь  нас
себе друзьями,  то  пришли  те  куны,  которые  посулил.  А  казанский  царь
ежедневно присылает  нас  звать,  чтоб  мы  с  ним  Москву  воевали".  Иоанн
приказывал отвечать на это: "В грамоте к  нам  писал  ты  многие  непригожие
слова, и за такими словами непригоже в дружбе быть. Если же вперед станешь к
нам дружбу свою делать, то пришлешь к нам большого посла, а мы с ним  пошлем
к тебе своего боярина, и что у нас случится, то мы к тебе пошлем".  Хотя  за
непригожие слова и не следовало быть в дружбе, однако вражда была опасна,  и
обещались подарки, если придет большой посол. За подарки ногаи  готовы  были
писать Иоанну: "Я твой козак и твоих ворот человек; братству моему знамя то:
захотят младшие мои братьи или дети в вашу сторону войною идти, то  я,  если
смогу их унять, уйму; если же не смогу их унять, то к тебе весть пошлю".  Но
мы видели, какое важное значение имела Казань для всей Средней  Азии  и  для
всего магометанского мира, который теперь благодаря турецкому оружию был  не
менее могуществен, как и во времена первых калифов. Еще при  отце  Иоанновом
крымский хан обратил  внимание  султана  на  унижение,  какому  подвергается
магометанский мир, оставляя Казань в зависимости от  христианских  государей
Москвы; еще при отце Иоанновом посол турецкий объявлял в Москве, что  Казань
есть юрт султанов; в малолетство Иоанново крымский хан необходимым  условием
мира поставлял то, чтоб Москва отказалась от  притязаний  своих  на  Казань.
Когда Иоанн, возмужав, показал ясно, что нисколько не думает  отказаться  от
этих притязаний, в Бакчисарае и Стамбуле не могли  оставаться  равнодушными:
крымскому хану по причине  отдаления  и  неудобства  сообщений  нельзя  было
непосредственно помогать Казани, защищать  ее  от  русских;  он  мог  только
нападением на  московские  украйны  отвлекать  царя  от  Казани,  что  он  и
попытался сделать; поэтому султан  писал  к  ногайским  князьям,  чтоб  они,
заключив союз с крымским ханом, защищали Казань. По донесениям наших послов,
султан так писал к ногайским князьям: "В наших бусурманских книгах  пишется,
что русского царя Ивана лета пришли, рука его над бусурманами высока. Уже  и
мне от него обиды великие: поле все и реки у  меня  поотнимал,  Дон  у  меня
отнял, в Азове поотнимал всю волю, козаки его с Азова оброк берут,  воды  из
Дону пить не дадут. А крымскому царю также  обиду  делают  великую:  Перекоп
воевали. Русские же козаки Астрахань взяли, оба берега Волги отняли  и  ваши
улусы воюют; как вы за это стоять не умеете? Казань теперь как  воюют!  А  в
Казани ведь наша же вера, бусурманская. И мы  все,  бусурманы,  сговорились:
станем от русского царя борониться заодно". Ногаи исполнили султанову волю -
посадили в Казани царем астраханского царевича Едигера; защищали ее  сколько
могли, боролись с русскими и после ее падения. Но главною причиною  слабости
их при этой борьбе, главною  причиною  успеха  русских  в  Казани  с  самого
начала, потом в Астрахани и между самими  ногаями  была  постоянная  усобица
владетелей; усилится один из  них  и  обнаружит  враждебное  расположение  к
Москве - Москва могла  быть  уверена,  что  найдет  себе  союзников  и  даже
подданных в других князьях, враждебных ему родичах.  В  то  время  как  один
астраханский царевич Едигер бился с русскими насмерть в Казани,  родственник
его, также астраханский царевич, Шиг-Алей находился в русском стане,  другой
царевич, Куйбула, владел Юрьевом, изгнанный из  Астрахани  царь  Дербыш-Алей
жил в Звенигороде. Незадолго перед тем преемник Дербыша,  астраханский  царь
Ямгурчей, присылал в Москву бить челом государю, чтоб пожаловал,  велел  ему
себе служить и с юртом;  когда  же  вследствие  похода  Иоаннова  на  Казань
началось между магометанами движение для ее защиты, то Ямгурчею трудно  было
держаться в Астрахани в качестве союзника московского, и он  обнаружил  свою
вражду к Иоанну тем, что ограбил его  посла.  Один  ногайский  князь,  Юсуф,
тесть Сафа-Гирея, не ладил  с  Москвою  и  благоприятно  слушал  предложения
султана, ограбил в 1551 году московского посла,  много  делал  ему  докук  и
бесчестья, много слов  говорил  жестоких  и  хвастливых,  но  другой  князь,
Измаил,  постоянно  держался  Москвы  и  говорил  Юсуфу:  "Твои  люди  ходят
торговать в Бухару, а мои  ходят  к  Москве;  и  только  мне  завоеваться  с
Москвою, то и самому мне ходить нагому, да и мертвым не на что будет саванов
шить". Этот Измаил еще до взятия Казани предлагал царю овладеть  Астраханью,
выгнать оттуда Ямгурчея и на его место посадить Дербыша; после взятия Казани
предложение возобновилось. В октябре 1553 года  пришли  к  Иоанну  послы  от
ногаев, от мурзы Измаила и других мурз с челобитьем,  чтоб  царь  и  великий
князь пожаловал их, оборонил от астраханского царя Ямгурчея, послал бы  рать
свою на него и посадил бы в Астрахани на его место царя Дербыша, а Измаил  и
другие мурзы будут исполнять государеву волю. Царь велел Адашеву расспросить
хорошенько ногайских послов, чего они хотят, и уговориться, как  действовать
вместе с ними против Астрахани. Уговорились, что  царь  пошлет  к  Астрахани
воевод Волгою на судах с пушками, а Измаил будет помогать им сухим путем или
детей и племянников своих пришлет к Астрахани; если воеводы Астраханский юрт
возьмут, то посадят здесь царем Дербыша, Измаил же после этого  должен  идти
войною на брата своего, князя  Юсуфа,  который  царю  и  великому  князю  не
прямит, послов его бесчестит.
     Предложение Измаила  было  как  нельзя  выгоднее  для  Москвы,  которая
получала возможность утвердить свою  власть  над  Астраханью,  всегда  столь
важною для русской торговли, и,  кроме  того,  могла  обессилить  враждебных
ногайских князей, столь  опасных  теперь  для  нее  по  союзу  с  казанскими
мятежниками. Но  любопытно,  как  в  летописи  выставлены  причины,  которые
заставили Иоанна вооружиться против Астрахани: он вооружился, во-первых,  за
свою обиду, потому что Ямгурчей-царь присылал сначала послов бить  челом,  а
потом изменил и царского посла ограбил.  При  этом  вспомнил  царь  о  своем
древнем отечестве: когда святой Владимир делил волости детям своим, то  эту,
Астрахань, называвшуюся тогда Тмутараканом,  отдал  сыну  своему  Мстиславу,
здесь  был  построен  храм  Пречистыя,   здесь   владели   многие   государи
христианские, потомки святого Владимира, сродники царя Ивана Васильевича,  а
потом вследствие междоусобных браней русских государей перешла  Астрахань  в
руки царей нечестивых ордынских. И умыслил царь и великий князь послать рать
свою на Астрахань.
     Весною 1554 года, как прошел лед, 30000 русского войска под начальством
князя Юрья Ивановича Пронского-Шемякина поплыли Волгою под  Астрахань;  туда
же отправились  вятские  служилые  люди  под  начальством  князя  Александра
Вяземского. 29 августа, когда царь, по обычаю, праздновал в селе Коломенском
свои именины с духовенством и боярами, прискакал гонец от князя Пронского  с
вестию  о  взятии  Астрахани.  29  июня,  писал  Пронский,  пришли  они   на
Переволоку, что между Волгою и Доном, и отпустили наперед  князя  Александра
Вяземского и Данилу Чулкова с детьми боярскими и козаками астраханских людей
поискать и языков добыть. Князь Александр  встретился  с  астраханцами  выше
Черного острова, напал на них и разбил наголову: ни один человек не  спасся.
Пленные сказали воеводам, что их послал Ямгурчей-царь проведовать про войско
московское, а сам Ямгурчей стоит ниже Астрахани в  пяти  верстах,  в  городе
людей мало, все люди сидят по островам. Пронский, оставя большие суда, пошел
наспех к Астрахани, князя Вяземского отпустил на Ямгурчеев стан, а сам пошел
к городу, куда прибыл 2 июля; высадившись в двух местах,  русские  двинулись
на крепость и заняли ее без малейшего сопротивления, потому что защитники ее
побежали при первом виде врага. То же самое случилось и с князем  Вяземским,
который, приблизившись к царскому  стану,  не  нашел  там  никого:  Ямгурчей
ускакал к Азову, отпустивши жен и детей на судах к морю; царицы с царевичами
и царевнами были перехвачены, но царя тщетно искали по всем углам и дорогам.
7 июля настигнуты были толпы астраханцев,  спасавшихся  бегством:  часть  их
была побита, другие взяты в плен,  причем  освобождено  было  много  русских
невольников. Тогда остальные астраханцы прислали с  челобитьем  к  воеводам,
чтобы государь их пожаловал, побивать и  разводить  не  велел,  а  велел  бы
служить себе и царю Дербыш-Алею.  Воеводы  согласились  на  их  челобитье  с
условием, чтоб они выдали всех русских невольников, в какой бы Орде ни  были
куплены; новый царь Дербыш-Алей также их пожаловал, лучшим людям велел  жить
у себя в городе, а черных отпустил по улусам; во всех улусах нашлось  князей
и мурз 500 человек да черных людей 7000; после еще  перехватали  по  дорогам
беглецов и привели в Астрахань 3000 человек. Давши царю Дербыш-Алею город  и
наловивши ему подданных, Пронский  обязал  его  клятвою  давать  московскому
государю каждый год по 40000 алтын да по 3000 рыб; рыболовам русским царским
ловить рыбу в Волге от Казани до Астрахани  и  до  самого  моря  безданно  и
безъявочно, астраханским же рыболовам ловить с ними вместе  безобидно.  Если
умрет царь Дербыш-Алей, то астраханцы не должны тогда  искать  себе  другого
царя, а должны бить  челом  государю  и  его  детям;  кого  им  государь  на
Астрахань пожалует, тот и будет им люб. По утверждении этих условий  шертною
грамотою,  воеводы  отправились  в  Москву,  отпустивши  всех   астраханских
пленников, взяли с собою только цариц с детьми да русских невольников.
     В феврале 1555 года пришла весть, что союзник московский, князь Измаил,
убил брата своего, Юсуфа, и многих мурз, а детей Юсуфовых и племянников всех
выгнал. Измаил писал Иоанну, что теперь вся Ногайская орда смотрит на него и
на союзных ему мурз, а что они неотступны будут от царя и великого князя  до
смерти, просил, чтоб государь  дал  им  вольный  торг  в  Москве,  Казани  и
Астрахани.  Служилый  татарин,  отправленный  из  Москвы  послом  к   Юсуфу,
задержанный последним и освобожденный теперь Измаилом, рассказывал в Москве,
что братья, Измаил и Юсуф, резались  в  продолжение  нескольких  дней,  пока
Измаил не одолел окончательно Юсуфа; ногайцев с обеих сторон пало множество:
как орда Ногайская стала, такого падежа над ними не бывало.  Так  дорезывали
кочевники  друг  друга  в  степях  приволжских,  приготовляя   окончательное
торжество Московскому государству! Измаил просил государя послать  стрельцов
и козаков на Волгу по перевозам для оберегания на  случай  прихода  Юсуфовых
детей; просьба была  немедленно  исполнена:  стрелецкий  голова  Кафтырев  и
козачий атаман Павлов отправились на Волгу.  Победитель  Измаил  должен  был
хлопотать о русской помощи, ибо при степной войне он не мог быть  покоен  ни
одного дня, пока был жив хотя  один  из  сыновей  убитого  Юсуфа.  Положение
Дербыша было также незавидное: в постоянном ожидании нападений от  Ямгурчея,
во вражде с крымским ханом, что еще важнее, во вражде с главою  исламизма  -
султаном турецким, с тяжелым значением данника московского,  посаженного  на
царство вопреки желанию астраханцев. Вот почему он бросился на сторону Крыма
и сыновей Юсуфовых, как только те дали обещание избавить его от Ямгурчея.  В
апреле 1555 года он дал знать  в  Москву,  что  приходил  к  Астрахани  царь
Ямгурчей с сыновьями Юсуфа, крымцами и янычарами и приступал  к  городу,  но
что он, Дербыш, с  астраханцами  и  русские  козаки,  оставленные  Пронским,
отразили неприятелей. Здесь хан утаил самое  важное.  В  мае  оставленный  в
Астрахани начальник русского отряда  Тургенев  дал  знать  также  о  приходе
Ямгурчея и сыновей Юсуфовых,  но  при  этом  извещал,  что  Дербыш  вошел  в
переговоры с последними, которые побили Ямгурчея с братьею, а Дербыш за  это
перевез их на другую сторону  Волги  и  таким  образом  дал  им  возможность
действовать против Измаила, что только и было им нужно: они напали  врасплох
на дядю и выгнали его. Сам Тургенев  встретился  с  Кафтыревым  на  Волге  и
сказал, что Дербыш отпустил его из Астрахани, но послов своих к государю  не
отправил и ссылается с крымским ханом; Кафтырев воротил Тургенева  и  с  ним
вместе поплыл в Астрахань  со  всеми  стрельцами  и  козаками.  Приехавши  в
Астрахань,  Кафтырев  нашел  город  пустым:  все   астраханцы   разбежались,
испуганные слухом, что московский царь послал на них свою рать и велел  всех
их побить; а между тем из Крыма пришли уже к ним три царевича  с  пушками  и
пищалями. Кафтырев повестил Дербышу и всем астраханцам, что царь  и  великий
князь вовсе не хочет воевать их, а, напротив, отправляет к ним посла  своего
Мансурова с милостями: отсылает назад  к  ним  некоторых  пленных  цариц,  о
которых просил Дербыш,  отпускает  их  послов,  новых  Дербышевых  и  старых
Ямгурчеевых, и дарит им годовую дань. По этой повестке Дербыш  и  астраханцы
возвратились в город. Тогда же была получена весть, что Измаил, собравшись с
людьми, опять выгнал племянников и владеет всеми ногаями. Осенью сам  Измаил
прислал послов с жалобою на Дербыша,  что  тот  царю  и  великому  князю  не
прямит, им, ногаям, наделал много  дурного,  чтоб  государь  их  от  Дербыша
оборонил, взял бы и Астрахань в свое  полное  владение,  как  Казань;  таким
образом, и здесь сами ордынцы  потребовали  от  Москвы  уничтожения  другого
Татарского царства. За себя Измаил и все мурзы прислали шертную  грамоту,  в
которой клялись: куда их царь и великий князь пошлет -  всюду  ходить  и  на
всех недругов быть заодно.  Измаил  вздумал  было  писать  себя  отцом  царю
московскому и требовать, чтоб ему платили ежегодно  с  Казани  двадцать  сот
рублей. Иоанн отвечал ему: "Мы для тебя велели свое астраханское дело делать
накрепко. И если астраханское дело сделается и понадобится тебе  самому  или
женам и детям твоим жить в Астрахани, то  мы  велели  держать  вас  здесь  с
немногими людьми, как можно вас прокормить, и беречь  вас  велели  от  ваших
недругов. А если астраханское дело не сделается, то вам и в Казань приезд  и
отъезд вольный с немногими людьми, с пятидесятью или  шестидесятые,  как  бы
можно было их в Казани прокормить. А что писал ты к  нам  в  своих  грамотах
многие слова невежливые, и мы на тебя  погневались,  потому  что  тебе  наше
государство и прежние дела ведомы, как прежние князья ногайские  и  мурзы  к
отцу нашему и к нам писали. И ты б вперед бездельных слов  не  писал.  А  мы
ныне гнев свой отложили для того, что  на  тебя  от  твоих  недругов  многие
кручины пришли, и мы хотим за прежнюю твою  дружбу  тебе  помогать".  Измаил
после этого уже не  писался  отцом  Иоанну,  а  писал:  "Всего  христианства
государю, белому царю много-много поклон"; просьбы были прежние: "Пришли мне
трех птиц, кречета, сокола и ястреба, да олова много, да шафрану  много,  да
красок много, да бумаги много, да 500000 гвоздей". В марте 1556 года  Измаил
опять дал знать в Москву, что  Дербыш  изменил  окончательно:  соединился  с
крымским ханом и Юсуфовыми детьми и московского  посла  Мансурова  выбил  из
Астрахани, что он, Измаил, пошел уже под Астрахань, чтоб и государь  посылал
туда же рать свою. В то же самое время пришла из Казани  весть  о  восстании
Мамич-Бердея и о приходе к нему царевича от ногаев; это  заставляет  думать,
что движение казанское было в связи с астраханским, а толчок  оба  движения,
разумеется, получили из Крыма. Чрез несколько дней пришла весть и от  самого
Мансурова: посол извещал, что Дербыш изменил побил князей,  которые  служили
прямо царю и великому князю, к нему, Мансурову, приступал три дня  со  всеми
людьми, но он отбился от астраханцев в Малом городе у Волги, пошел на  судах
вверх по реке и теперь у козаков на Переволоке; из 500 человек народу у него
осталось только 308: иные побиты, иные потонули, другие с голоду  на  дороге
померли. Государь немедленно в том же месяце отправил к Измаилу 50 козаков с
пищалями и писал к нему, что отпускает рать  свою  Волгою  на  Астрахань,  а
полем послал для него, Измаила, и  для  астраханского  дела  500  козаков  с
атаманом Ляпуном Филимоновым.
     Волгою  отправились  под   Астрахань   стрельцы   с   своими   головами
Черемисиновым и Тетериным, козаки с атаманом Колупаевым и вятчане с  главным
головою Писемским. Атаман Ляпун Филимонов предупредил их, напал на  Дербыша,
побил у него много людей, много взял в плен и стал дожидаться Черемисинова с
товарищами. Языки сказывали, что крымский хан прислал в Астрахань 700  татар
и 300 янычар с пушками и пищалями. В сентябре, когда царь по обыкновению был
у Троицы для празднования дня святого Сергия (25 числа), пришло донесение от
Черемисинова: приехал он в Астрахань, а город пуст: царь  и  люди  выбежали,
разогнанные атаманом Ляпуном; головы сели  в  Астрахани,  город  укрепили  и
пошли к морю, нашли суда все астраханские, посекли их и пожгли, а  людей  не
нашли: люди скрылись далеко на  берегу.  Пошли  в  другой  раз  Писемский  и
Тетерин, нашли царя от берега верст с 20, напали  на  него  ночью  и  побили
многих людей; наутро собрался царь Дербыш с мурзами ногайскими и крымскими и
со всеми астраханцами; русские пошли назад. Дербыш преследовал их  и  бился,
идучи  весь  день  до  Волги.  После  этого  Дербыш  начал  пересылаться   с
Черемисиновым, бил челом, что изменил государю неволею,  чтоб  государь  ему
милость показал; вместе со всеми астраханцами поклялся, что поедут в город и
будут служить государю. Головы в ожидании прихода астраханцев  укрепились  в
городе, чтобы можно было сидеть бесстрашно, по  Волге  козаков  и  стрельцов
расставили, отняли всю волю у ногаев, у астраханцев отняли все рыбные  ловли
и перевозы. Дербыш не приходил в город по обещанию,  клятве  своей  изменил,
отводил его от государя крымский воевода,  присланный  от  Девлет-Гирея,  да
Юсуфовы дети. Но последние недолго оставались на крымской стороне:  началась
опять резня между ногаями, три дня бились друг с другом два рода  -  Юсуфовы
дети с  Шиг-Мамаевыми  детьми,  и  следствием  было  то,  что  Юсуфовы  дети
помирились с дядею Измаилом, убийцею  отца  их,  и  прислали  бить  челом  к
русским головам, что хотят служить государю, как служит ему дядя их  Измаил,
будут кочевать у Астрахани, а дурного ничего делать не будут; головы приняли
их челобитье, дали им суда, на чем ехать к Измаилу и  на  чем  кормиться  на
Волге. Вследствие такого переворота  в  степной  политике  судьба  Астрахани
решилась так, что московскому стрельцу, сидевшему в астраханском кремле,  не
нужно было заряжать своей пищали: Юсуфовы дети бросились на старого союзника
своего Дербыша и прогнали  его,  отняли  крымские  пушки  и  прислали  их  к
Черемисинову в Астрахань; Дербыш побежал к Азову  и  не  возвращался  более;
черные люди астраханцы начали после этого приходить к головам,  присягать  и
бить челом, чтоб государь пожаловал, велел жить  по-старому  у  Астрахани  и
дань давать, казнить бы их не велел: они люди черные, водил их царь и князья
неволею; много астраханцев развели также ногаи в то время, как те бегали  от
русского войска.
     Так устья Волги окончательно закрепились за Москвою.  Из  астраханского
кремля московский стрелецкий  голова  легко  наблюдал  за  ногаями,  которые
просили только позволения кочевать безопасно под Астраханью, ловить рыбу  на
Волге и торговать беспрепятственно. Государь велел козацкому атаману  Ляпуну
Филимонову утвердиться на Волге у переволоки, а сотскому Кобелеву - на  реке
Иргызе для оберегания ногаев  от  русских  и  крымских  козаков,  также  для
перевозки послов. Усобицы, не перестававшие между кочевниками, ручались и за
будущую безопасность этих застепных русских владений: сыновья Юсуфа  недолго
нажили в мире с дядею Измаилом; осенью 1557 года они согнали его с княжения,
но это событие не повело ни к какой перемене в отношениях ногаев к  русскому
правительству: старший из Юсуфовых детей, ставши князем, поклялся в верности
государю и объявил: укрепится он на княжении - будет служить царю и великому
князю; сгонят ли его - все же он государев холоп, и другой  надежды  у  него
нет ни на кого; а за то бы государь на него не сердился, что он  разбранился
с Измаилом: у них прошла кровь, Измаил отца у них убил.
     Причина, почему ногаи так боялись Москвы, известна; в стане  у  сыновей
Юсуфовых говорили: "Если государь царь даст Измаилу  пищальников,  то  ногаи
все пропали; государь взял  всю  Волгу  до  самого  моря,  скоро  возьмет  и
Сарайчик, возьмет весь Яик, Шамаху, Дербент, и нам всем быть от него взятым.
Наши  книги  говорят,  что  все  бусурманские  государи  русскому   государю
поработают". Русские посланцы доносили: "Ногаи изводятся; людей у  них  мало
добрых, и те голодны необычно и пеши; не верят друг другу и  родные  братья;
земля их пропала, друг друга грабят". Измаил, который прежде хотел  писаться
отцом Иоанну, теперь должен быть согласиться писать Иоанна государем; вместе
с московским послом убеждали его к этому собственные его  люди,  бывавшие  в
Москве послами и знавшие могущество царя; они говорили Измаилу: "Не стыдись,
князь Измаил! Пиши белого царя государем: немцы посильнее тебя, да и  у  них
государь все города побрал". Измаил опять осилил племянников, но старший  из
них, Юнус, отъехал на службу в Москву; русский  посол  доносил:  "Ногаи  все
пропали, немного их с Измаилом осталось, да и  те  в  розни:  Измаил  сильно
боится Юнуса, потому что все улусные люди Юнуса очень любят и желают  видеть
его на юрте, а, кроме Юнуса, юрта держать некому. Измаил не юртный  человек,
да и стар уже; улусы у него мятутся, грозят ему, хотят  в  Крым  бежать".  В
1562 году Измаил писал царю: "Прежде братство и  дружба  твоя  к  нам  была;
прежде ты нам говорил, что если возьмешь Казань, то нам ее отдашь; ты Казань
взял, а нам ее не отдал. Потом Астрахань взял, хотел и ее также нам отдать и
не отдал. Волга пала в море 66-ю устьями, и этими реками всеми ты  владеешь:
бью челом, дай мне одну из них, Бузан!  Станут  говорить:  у  друга  своего,
белого царя, одной реки не мог выпросить! И твоему и моему имени  добрая  ли
то слава? Твоим жалованьем держу у себя слуг своих. Голодны  мы  и  в  нужде
большой, неоткуда нам деньгу взять: пожаловал бы ты,  прислал  400  рублей".
Царь отвечал: "Того слова не бывало, что  будто  мы  хотели  тебе  Астрахань
отдать. А о Бузане мы сыскивали и нашли, что  исстари  по  Бузан  был  рубеж
астраханский; и ты б велел людям своим кочевать по своей стороне  Бузана,  а
за Бузан не  переходить".  Измаил  просил,  чтоб  царь  вывел  из  Астрахани
враждебных ему князей; Иоанн отвечал: "Этих князей скоро нам вывести  нельзя
потому: как взяли мы Астрахань,  то  астраханским  князьям  свое  жалованное
слово молвили, чтоб они от нас разводу и убийства не  боялись.  Так  чтоб  в
других землях не стали говорить: вера вере недруг и  для  того  христианский
государь мусульман изводит. А у нас в книгах христианских писано: не  велено
силою приводить к нашей вере. Бог судит в будущем веке, кто верует право или
неправо, а людям того судить не дано".
     Утверждение в устьях Волги открыло Московскому  государству  целый  мир
мелких владений в Прикавказье: князья их ссорились друг с другом, терпели от
крымцев и потому, как  скоро  увидали  у  себя  в  соседстве  могущественное
государство, бросились к нему с просьбами  о  союзе,  свободной  торговле  в
Астрахани, некоторые - с предложением подданства и таким образом  незаметно,
волею-неволею затягивали Московское государство все далее и далее на восток,
к Кавказу и за него. Тотчас  после  падения  Казани,  в  ноябре  1552  года,
приехали в Москву двое черкасских князей с просьбою, чтоб государь вступился
за них и взял их себе в холопи. В августе 1555 года приехали в Москву князья
черкасские жаженские Сибок с братом Ацымгуком да  Тутарык,  в  сопровождении
150 человек. Били они челом от всей земли Черкасской, чтоб государь  дал  им
помощь на турецкого и крымского царей, а они холопи царя и великого князя  с
женами и детьми вовеки. Государь  пожаловал  их  своим  великим  жалованьем,
насчет же турецкого царя велел им отмолвить, что турский  султан  в  миру  с
царем и великим князем,Шуйск а от крымского государя хочет  их  беречь,  как
только можно. Князь Сибок просил, чтоб государь велел окрестить сына его,  а
Тутарык просил, чтоб окрестили его  самого.  Летом  1557  года  приезжали  в
Москву  другие  черкасские  князья.  Тогда   же   двое   князей   черкасских
кабардинских, Темрюк и Тизрют, прислали бить челом, чтоб государь  велел  им
себе служить и велел бы астраханским воеводам  дать  им  помощь  на  шамхала
Тарковского; посол говорил:  только  государь  их  пожалует,  как  пожаловал
жаженских князей, и поможет на недругов, то князь  грузинский  и  вся  земля
Грузинская будут также бить челом государю в службу, потому  что  грузинский
князь в союзе с  кабардинскими  князьями.  С  другой  стороны,  из  владений
шамхала и князя тюменского (с берегов Терека)  пришли  послы  с  челобитьем,
чтоб государь велел им быть в своем имени, приказал бы астраханским воеводам
беречь их со всех сторон,  а  торговым  людям  дал  бы  дорогу  чистую:  что
государь велит себе прислать, то  будут  присылать  каждый  год.  Черкасские
князья просили помощи на шамхала, шамхал просил помощи на черкасских князей;
тюменский мурза просил помощи на дядю своего, тюменского князя:  посадил  бы
государь его на Тюмене, а он холоп  государев;  подданные  шамхала  просили,
чтоб государь дал им другого владетеля, а они всею землею холопи государевы;
ханы хивинский и бухарский присылали с великим челобитьем, чтоб государь дал
дорогу купцам их в Астрахань.
     Легко понять, как смотрели на все это в Крыму. Попытка  отвлечь  Иоанна
от Казани нападением на московские украйны не  удалась;  деятельно  помогать
Казани и Астрахани, сильными полками вести оборонительную войну без  надежды
на грабеж не нравилось разбойникам: они умели только раздувать восстания  на
Волге и не умели их поддерживать, вследствие чего Казань и  Астрахань  стали
московскими городами. По возвращении Иоанна из-под Казани Девлет-Гирей завел
опять пересылку с Москвою, осенью 1553 года прислал  даже  шертную  грамоту,
написанную точно  так,  как  требовал  царь,  только  без  царского  титула;
прописано было даже, что если московский посол потерпит бесчестие  в  Крыму,
то государь московский имеет право подвергнуть такому же бесчестию крымского
посла у себя. По-прежнему  хан  жаловался,  что  Иоанн  присылает  ему  мало
поминков, а если пришлет больше, то  он  и  помирится  крепче.  Иоанн  велел
отвечать, что дружбы подарками не покупает, и, чтоб мир с ханом был  крепче,
велел строить город Дедилов в степи против Тулы. Летом 1555  года,  поднявши
Дербыш-Алея  в  Астрахани  против  русских,   Девлет-Гирей   вздумал   опять
попытаться напасть врасплох на  московские  украйны.  По  обычаю  -  в  одну
сторону лук натянуть, а в другую стрелять - хан распустил слух, что идет  на
Черкасов.  Обязавшись  защищать  этих  новых  подданных,  Иоанн  первый   из
московских государей решился предпринять наступательное движение на  Крым  и
отправил боярина Ивана Васильевича Шереметева с 13000 войска  к  Перекопи  в
Мамаевы луга промыслить там над стадами крымскими и отвлечь хана от  черкас.
Шереметев двинулся, но на дороге получил весть, что хан вместо черкас идет с
60000 войска к рязанским или тульским украйнам. Шереметев дал знать об  этом
в Москву,  и  царь,  отправив  тотчас  же  воевод,  князя  Ивана  Федоровича
Мстиславского с товарищами, в поход, сам выступил за ними на третий  день  с
князем Владимиром Андреевичем в Коломну. Здесь дали ему знать, что хан  идет
к Туле; Иоанн двинулся туда же; хан, узнавши,  что  сам  царь  идет  к  нему
навстречу, поворотил назад. Между тем Шереметев шел за  ханом  с  намерением
хватать малочисленные татарские отряды, когда они рассеятся для  грабежа  по
украйне, и прежде всего отправил  треть  своего  войска  на  крымский  обоз,
который  с  половиною  лошадей  татары  обыкновенно  оставляли   назади,   в
расстоянии пяти или шести дней  пути  от  главного  войска,  чтоб  лошади  и
верблюды могли удобнее прокормиться. Русские взяли обоз, при  котором  нашли
60000 лошадей, 200 аргамаков, 80 верблюдов, и прислали Шереметеву 20 языков,
которые сказали ему, что хан идет к Туле; Шереметев продолжал  идти  за  ним
следом, но в это время хан уже узнал о царском походе и возвратился назад. В
150 верстах от Тулы,  на  Судбищах,  встретился  он  с  отрядом  Шереметева,
который, несмотря на  малочисленность  своего  войска,  ослабленного  уходом
трети ратных людей на крымский обоз  и  еще  не  возвратившихся,  вступил  в
битву, бился с полудня до ночи, потоптал  передовой  полк,  правую  и  левую
руку,  взял  знамя  князей  Ширинских.  Но  татары  не  ушли;  надобно  было
приготовляться к новой битве на другой день, и  Шереметев  послал  гонцов  к
тому отряду, который ходил на обоз, чтобы спешил к нему  на  помощь,  но  из
этого  отряда  прискакали  к  утру  только  немногие,  остальные  с  добычею
отправились в ближайшие русские города, кто в Рязань, кто  в  Мценск.  Между
тем хан ночью пытал двоих русских пленников: хотелось ему дознаться о  числе
войска, так храбро бившегося с ним днем; один из пленников не вытерпел мук и
рассказал, что у Шереметева  людей  мало  и  тех  целая  треть  отпущена  на
татарский обоз. Ободренный этим известием, хан на рассвете возобновил битву;
бились до полудня; сначала и тут русские успели разогнать  крымцев  и  около
хана оставались только янычары, но воевода Шереметев был тяжело ранен и сбит
раненым конем; русские замешались без воеводы и потерпели сильное поражение,
только двум воеводам, Басманову и Сидорову, удалось собрать около себя тысяч
с пять или шесть ратных людей и засесть в лесном овраге; три раза  приступал
к ним хан со всем войском и всякий раз  без  успеха;  наступил  вечер;  хан,
боясь приближения русского войска, оставил Басманова и Сидорова  в  покое  и
поспешил переправиться за Сосну; русские потеряли в Судбищенской  битве  320
детей боярских и 34 стрельца. Царь переправился уже чрез Оку и приближался к
Туле, когда ему дали знать, что Шереметев поражен и хан идет к Туле;  мнения
разделились между воеводами: одни говорили, что надобно идти назад, за  Оку,
и оттуда к Москве, другие говорили, что не должно обращать тыла перед врагом
и помрачать прежнюю славу: хотя хан и одержал победу над Шереметевым, однако
войско его утомилось, потеряло много убитыми и ранеными,  потому  что  битва
была упорная, двухдневная. Царь принял последнее мнение и продолжал поход  к
Туле, но, пришедши туда, узнал, что хан спешит в Крым, делает по 70 верст  в
день и догнать его нельзя, потому что между ним и царем уже четыре дня пути.
Простоявши в Туле два дня, дождавшись сбора всех своих ратных  людей,  Иоанн
возвратился в Москву.
     В марте следующего, 1556 года ему дали знать, что хан опять  собирается
со всеми людьми, хочет быть рано весною на московскую украйну.  Царь  послал
дьяка Ржевского с козаками из Путивля на Днепр, велел ему идти  Днепром  под
крымские улусы, добывать языков, проведовать про царя.  Ржевский  пришел  на
реку Псел, построил здесь суда, выплыл в Днепр и пошел по наказу;  в  то  же
время вниз по Дону отправился другой отряд для  наблюдений.  В  мае  выбежал
пленник из Крыма и принес весть, что хан вышел и велел брать запасов на  все
лето. Тогда царь приговорил с братьями и  боярами  идти  в  Серпухов,  здесь
собраться с людьми и идти на Тулу, из Тулы выйти на поле, дожидаться хана  и
делать с ним прямое дело, как бог поможет. В Серпухов пришел к царю гонец от
Чулкова, начальника того отряда,  который  плыл  Доном  для  вестей;  Чулков
писал, что встретил близ Азова 200 человек  крымцев,  побил  их  наголову  и
узнал от пленных, что хан в самом деле собрался на  московские  украйны,  но
получил весть, что царь готов его встретить, и пошел  было  на  черкас,  как
прислали к нему на Миус весть из Крыма, что много русских  людей  показалось
на Днепре у Ислам-Керменя, и хан поспешил  возвратиться.  Эти  русские  люди
были  ратники  Ржевского,  к  которому  пристали  на  Днепре   300   козаков
малороссийских из Канева.  Получив  эти  подкрепления,  Ржевский  пошел  под
Ислам-Кермень; люди выбежали отсюда, заслышав о приходе небывалых гостей,  и
русским удалось только отогнать лошадей и скот;  от  Ислам-Керменя  Ржевский
поплыл дальше к Очакову, здесь взял острог, побил турок  и  татар  и  поплыл
назад; турки преследовали его; он засел в засаду в тростнике у Днепра, побил
у  неприятеля  из  пищалей  много  людей,  а  сам  отошел  благополучно.   У
Ислам-Керменя встретил старшего крымского царевича (калгу) со всем Крымом, с
князьями и мурзами, стал против него на острове, перестреливался из  пищалей
шесть дней, ночью отогнал у татар конские стада, перевез к себе  на  остров,
потом переправился на западную,  литовскую  сторону  Днепра  и  разошелся  с
крымцами благополучно. Ржевский прислал сказать государю, что хан уже больше
не пойдет к московским украйнам и потому,  что  боится  царского  войска,  и
потому, что в Крыму моровое поветрие.
     Поход Ржевского произвел сильное движение  в  литовской  украйне  между
козаками малороссийскими;  неслыханное  дело:  московские  люди  явились  на
Днепре и ходили вниз, искали татар и турок в их  собственных  владениях!  Мы
видели, что 300  малороссийских  козаков  не  утерпели,  чтоб  не  проводить
московского дьяка в его прогулке на бусурманов. Когда прогулка  удалась,  не
утерпел  начальник  всей  украйны,   староста   каневский,   князь   Дмитрий
Вишневецкий, истый козак по природе, достойный преемник Евстафия  Дашковича.
В сентябре 1556 года в Москву явился один из атаманов, провожавших Ржевского
под  Очаков,  и  привез  царю  челобитье  от  Вишневецкого,  чтоб   государь
пожаловал, велел себе служить, а что он, князь Дмитрий Иванович,  от  короля
из Литвы отъехал и на Днепре, на Хортицком острове,  город  поставил  против
Конских вод, у крымских кочевищ. Царь послал к нему двоих детей  боярских  с
опасною грамотою и с жалованьем. Вишневецкий отвечал с ними, что  он,  холоп
государев, дал клятву приехать в  Москву,  но  прежде  обещал  идти  воевать
крымские улусы и Ислам-Кермень, чтоб показать свою службу  царю  и  великому
князю. Об этой службе узнал царь в декабре прямо из Крыма: приехал гонец  от
Девлет-Гирея с известием, что хан отпускает на окуп всех  пленников,  взятых
им на бою с  Шереметевым;  в  грамоте  хан  писал,  что  уже  всю  безлепицу
оставляет и хочет крепкого мира, для утверждения которого  надобно  с  обеих
сторон отправить добрых послов.  Посол  московский  Загрязский,  живший,  по
обычаю, все это время в Крыму, писал, что хан провел  все  лето  в  тревоге,
ожидая царского прихода в Крым, посылал к султану,  чтоб  тот  спас  его  от
беды; что первого октября Вишневецкий взял Ислам-Кермень, людей побил, пушки
вывез на Днепр в свой Хортицкий город; с другой стороны пятигорские черкесы,
двое князей, бывших в Москве, взяли два города - Темрюк и  Тамань;  что  хан
хочет мириться и отправляет больших послов. Царь отвечал, что если хан хочет
быть с ним в крепкой дружбе, то пусть поклянется в ней  перед  Загрязским  и
пришлет в Москву добрых  послов.  Но  хану  прежде  всего  хотелось  выгнать
Вишневецкого с Хортицкого острова: весною 1557  года  он  приходил  туда  со
всеми своими людьми, приступал к городку 24 дня, но принужден был  отступить
с большим стыдом и уроном. Вишневецкий, извещая об этом  царя,  писал,  что,
пока он будет на Хортице, крымцам  ходить  войною  никуда  нельзя.  Но  если
таково было значение Хортицы, то Вишневецкий должен был понимать, что крымцы
и турки не оставят его здесь в покое; осенью того же года пришла от  него  в
Москву иная весть: он писал, что, услыхав о  приближении  войска  крымского,
турецкого и волошского к его городку, он покинул его по недостатку  съестных
припасов, отчего козаки  его  разошлись;  что  теперь  он  в  прежних  своих
городах, Черкасах и Каневе, и ждет царских приказаний. Иоанн велел ему сдать
Черкасы и Канев королю, потому что он с ним в перемирье, а  самому  ехать  в
Москву; здесь Вишневецкий получил в отчину Белев со всеми волостями и селами
да в других областях несколько сел.
     Хан ободрился уходом Вишневецкого с Хортицкого острова и писал к  царю,
что если он будет присылать ему поминки большие и ту дань,  какую  литовский
король дает, то правда в правду и  дружба  будет;  если  же  царь  этого  не
захочет, то пусть разменяется послами. Иоанн отвечал, что ханские требования
к дружбе не ведут, и в начале 1558 года отправил князя Вишневецкого на Днепр
с пятитысячным отрядом, приказавши черкесам помогать ему с  другой  стороны.
Хан боялся Иоанна, хотел помириться  с  ним,  но  ему  хотелось  выторговать
что-нибудь; зная, что даром ничего теперь не получит из Москвы,  он  решился
опустошать Литву, чтоб и покормить свою орду, и вместе получить  награду  из
Москвы. Посол Загрязский возвратился в Москву с известием, что  Девлет-Гирей
присягнул царю в дружбе и братстве и сына  своего  отпустил  на  Литву;  но,
давая шерть, хан выговаривал, чтоб царь прислал ему казну, какая  посылалась
к Магмет-Гирею: тогда и дружба в дружбу, а не  пришлет,  то  и  шерть  не  в
шерть; и потом, когда хан повоюет короля, то царю присылать в Крым такую  же
дань, какую король дает. Но и это предложение в Москве не было принято: царь
приговорил, что хан поминки берет и  клятву  дает,  но  всегда  изменяет,  и
потому нового посла в Крым не отправил, а послал гонца с грамотою, в которой
писал, что захочет хан добра, то безлепицу и большие запросы оставил  бы.  В
мае пришло известие от Вишневецкого, что он ходил к Перекопи, но не встретил
ни одного татарина на Днепре; улусов также не застал, потому что король  дал
знать хану о приближении русских и хан забил все улусы за  Перекопь,  а  сам
сел в осаде. Вишневецкий хотел провести лето в  Ислам-Кермени,  но  государь
велел ему быть в  Москву,  а  на  Днепре  оставить  небольшие  отряды  детей
боярских, стрельцов и козаков. Крымцы пытались  малыми  толпами,  человек  в
300, во 100, пробираться на Волгу, нападать на рыболовов, но не имели  нигде
успеха: одни были побиты горными, другие - русскими  людьми.  Лето  и  осень
прошли, хан не явился: он ждал удобного времени; зимою  в  конце  1558  года
какие-то татары дали ему знать из Москвы, что здесь нет никого, что царь  со
всеми своими силами отправился в Ливонию, к Риге. Девлет-Гирею так  хотелось
отомстить Иоанну за Ржевского, Вишневецкого и особенно за то, что давно  уже
не получал поминков из Москвы, что он решился даже на зимний поход, лишь  бы
воспользоваться случаем и напасть врасплох на беззащитные украйны.  Собравши
тысяч до ста войска, хан отпустил его тремя отрядами -  на  Рязань,  Тулу  и
Каширу; но на реке Мече царевич Магмет-Гирей, предводительствовавший главным
отрядом, узнал, что Иоанн в Москве, спросил, где князь Вишневецкий и  боярин
Иван Шереметев, два человека, более других знакомые и страшные  крымцам,  и,
узнав, что первый в Белеве, а другой в Рязани, поворотил назад  и  благодаря
зиме переморил лошадей и людей. Это нашествие зимою показывало, однако,  что
хан готов на самые решительные меры, чтоб только повредить Москве, и  потому
государь принял с своей стороны меры на 1559 год. В начале  года  отправлены
были князь Вишневецкий с 5000 на Дон и окольничий Данила  Адашев  с  8000  в
городок на Пселе, чтоб оттуда выплыть на  Днепр  и  промышлять  над  Крымом.
Весною Вишневецкий близ Азова разбил 250 крымцев, пробиравшихся в  Казанскую
область; Адашев сделал больше: выплывши на лодках в устье Днепра,  взял  два
турецких корабля, высадился в  Крыму,  опустошил  улусы,  освободил  русских
пленников, московских и литовских. На  татар,  застигнутых  врасплох,  напал
ужас, так что они не скоро могли опомниться и собраться вокруг хана, который
потому и не успел напасть на Адашева  в  Крыму,  преследовал  его  вверх  по
Днепру до Монастырки, мыса близ Ненасытицкого порога, но и здесь не  решился
на него напасть  и  ушел  назад.  В  Москве  все  лето  ждали  хана,  делали
приготовления к его приему: царь распоряжал полки, намереваясь сам выступить
в поле при первой вести; но хан  не  приходил,  приходили  только  раза  два
небольшие отряды крымцев воевать  украйны.  Крымцам  доставалось  больше:  с
одной стороны козаки малороссийские (черкасы) и донские громили их улусы,  с
другой - ходили на них ногаи  и  астраханцы;  в  самом  Крыму  свирепствовал
голод. Хан прислал с мирными предложениями, с жалобами на нападение со  всех
сторон; царь отвечал ему, чтоб он оставил безлепицы; когда будут добрые дела
между ними, тогда никто не будет нападать  на  Крым;  царь  отдавал  на  его
рассуждение, что лучше - вражда или мир с Москвою?  И  грозил,  что  русские
люди узнали дорогу в Крым и полем, и морем.
     Изведанная при наступательном движении на Крым  слабость  его  жителей,
храбрых только при грабеже беззащитных сельчан и между тем постоянно опасных
государству своими внезапными нападениями, заставляющими  постоянно  держать
наготове полки, что при тогдашнем состоянии военного устройства  московского
было крайне затруднительно, побуждала приближенных к Иоанну людей советовать
ему покончить и с  Крымом  точно  так  же,  как  он  покончил  с  Казанью  и
Астраханью. Иоанн не принял их советов, и, конечно, история  должна  в  этом
случае вполне оправдать его.  Походы  под  Казань  были  легки,  потому  что
населенные области ее  соприкасались  с  населенными  областями  Московского
государства;  даже  большие  пустынные  или  редко  населенные  пространства
представляли в лесах и реках своих обильную пищу для многочисленного войска;
кроме того, реки Москва, Ока и Волга представляли  другой  удобнейший  путь;
Волга же привязывала и Астрахань к Московскому государству  после  покорения
Казани.  Но  Крым  от  московских  украйн  отделен  был   обширною   степью,
начинавшеюся под Тулою и Пронском. Легко было ничтожным  отрядам  Ржевского,
Вишневецкого, Адашева староваряжским или новокозацким обычаем спускаться  на
легких лодках вниз по  Днепру,  но  не  могло  идти  таким  путем  громадное
ополчение, нужное для завоевания Крыма: бедственные походы Голицына в  конце
XVII века, когда уже  Малороссия  была  соединена  с  Москвою,  и  не  менее
бедственные  относительно  потери  людей,  хотя  и   блистательные,   походы
фельдмаршала Миниха в XVIII веке доказывают очевидным образом  невозможность
больших походов в Крым для Москвы XVI века и вполне оправдывают  Иоанна.  Но
если бы даже завоевание Крыма и  было  возможно  в  половине  XVI  века,  то
возможно ли было его сохранение? Сколько нужно было усилий,  чтоб  подчинить
окончательно племена, обитавшие подле  Казани,  какую  истребительную  войну
нужно было вести для этого? Новые восстания, после того уже как все казалось
успокоенным, привели в отчаяние некоторых вельмож, так  что  они  советовали
бросить навсегда эту  несчастную  страну;  мы  поймем  это  отчаяние,  когда
вспомним, что постоянного войска не было  или  если  было,  то  в  зародыше.
Казанские народцы были предоставлены самим себе в восстаниях против  Москвы:
ногаи не могли доставить им сильной помощи, крымцы - еще менее. Но крымского
хана в  походах  его  на  московские  украйны  провожали  янычары  турецкие;
турецкое  войско  должно  было  защищать  его  в  Крыму  как  магометанского
владельца   и   как   подручника   султанова;   следовательно,   деятельная,
наступательная война с Крымом влекла необходимо к войне с  Турциею,  которая
была тогда на самой  высокой  степени  могущества,  пред  которою  трепетала
Европа; могло  ли  Московское  государство  при  тогдашних  средствах  своих
бороться с нею, вырвать из рук ее Крым и защитить потом от нее это застепное
завоевание? Иоанн видел невозможность этого: Адашев, взявши в плен несколько
турок во время своего нападения на Крым,  отослал  их  к  очаковским  пашам,
велев сказать им, что царь воюет  с  врагом  своим  Девлет-Гиреем,  а  не  с
султаном, с которым хочет быть в вечной дружбе.
     Московское государство могло с успехом вступить в окончательную  борьбу
с магометанским Востоком, с Турциею не прежде,  как  по  прошествии  двухсот
лет, когда уже оно явилось Российскою империею и обладало  всеми  средствами
европейского  государства.  Теперь,  следовательно,  в  XVI  веке,  внимание
правительства его должно было обращаться  главным  образом  на  приобретение
этих средств, должно было для этого обращаться к Западу, где могло найти их;
и вот Иоанн, как скоро  успокоил  свои  восточные  границы  взятием  Казани,
обращает внимание на Запад. Здесь сначала  занимала  его  война  с  Швециею,
начавшаяся в 1554 году вследствие  пограничных  ссор;  ссоры  эти  могли  бы
уладиться  и  мирными  средствами,  но  шведского  короля  раздражал  обычай
московского двора, который не  хотел  непосредственно  сноситься  с  ним,  а
предоставлял эти сношения новгородским наместникам, что  король  считал  для
себя унижением. Шведы безуспешно  осаждали  Орешек,  русские  -  Выборг,  но
окрестности последнего были страшно опустошены: русские  продавали  пленного
мужчину за  гривну,  девку  -  за  пять  алтын;  Густав  Ваза  начал  войну,
обнадеженный в помощи польской и ливонской, но помощь эта  не  приходила,  и
престарелый король принужден был искать мира в Москве и заключить  его,  как
угодно было царю. Королевская грамота к Иоанну начиналась так: "Мы,  Густав,
божиею милостию свейский,  готский  и  вендский  король,  челом  бью  твоему
велеможнейшеству князю, государю Ивану Васильевичу, о твоей милости. Великий
князь и царь всея  Русския  земли!"  Иоанн  отвечал:  "Мы  для  королевского
челобитья  разлитие  крови  христианской  велим  унять.  Если  король   свои
гордостные мысли оставит и за свое крестопреступление и за все свои неправды
станет нам бить челом покорно своими большими послами, то мы  челобитье  его
примем и велим наместникам своим новгородским подкрепить с ним перемирье  по
старым  грамотам,  также  и  рубежи  велим  очистить  по  старым  перемирным
грамотам; мы не захотим нигде взять его земли через  старые  рубежи,  потому
что по своей государской справедливости мы довольны своими землями,  которые
нам бог дал из старины. Если же у короля и теперь та же гордость  на  мысли,
что ему с нашими наместниками новгородскими не ссылаться, то он бы к  нам  и
послов не отправлял, потому что старые обычаи порушиться не могут. Если  сам
король не знает, то купцов  своих  пусть  спросит:  новгородские  пригородки
Псков,  Устюг,  чай,  знают,  скольким  каждый  из  них   больше   Стекольны
(Стокгольма)?".  Большие  послы  приехали   и   опять   начали   просить   о
непосредственных   сношениях   между   государями;   говорили:   "Наместники
новгородские - люди великие,  но  холоп  государю  не  брат".  Им  отвечали:
"Наместники новгородские  -  люди  великие:  князь  Федор  Даирович  -  внук
казанского царя Ибрагима; князь Михайло  Кисло  и  князь  Борис  Горбатый  -
суздальские князья от корня государей русских; князь Булгаков  -  литовскому
королю брат в четвертом колене; теперь князь Михайла Васильевич  Глинский  -
деда его, князя Михаила Львовича, в немецких землях знали многие; Плещеев  -
известный государский боярин родов  за  тридцать  и  больше.  А  про  вашего
государя в рассуд вам скажем, а не в укор, какого он рода  и  как  животиною
торговал и в Шведскую землю пришел:  это  делалось  недавно,  всем  ведомо".
Послы отвечали боярам: "Пожалуйста, не кручиньтесь: мы эти слова припомянули
на разговор, а не в спор; от государя нашего нам приказано делать по желанию
вашего государя". Определено  было,  что  шведы  своих  пленных  выкупят,  а
русских  возвратят  безденежно;  король  будет  сноситься  с   новгородскими
наместниками; границы останутся по старине. Послы били челом, чтоб  государь
не  велел   вставлять   в   грамоту,   что   мир   нарушен   был   Королевым
клятвопреступлением; Иоанн согласился. Послы благодарили  за  такое  великое
государское жалованье и сказали: "У нас такого государского жалованья  и  на
мысли не  было".  Однако  в  грамоте  остались  подобные  выражения:  "И  за
нарушение перемирья благоверный царь и великий князь положил  было  гнев  на
Густава-короля и на всю землю Шведскую". В утвержденной грамоте постановлено
было о взаимной свободной торговле между обоими государствами и о  свободном
проезде через них  в  другие  земли:  "Шведским  купцам  в  отчину  великого
государя, в Великий Новгород, в Москву, в Казань и Астрахань ездить  вольно,
ям и послам шведским ездить во всякие государства  в  Индию  и  Китай".  Это
условие царь велел внести потому, что "гости и купцы отчин великого государя
из многих городов говорят, чтоб им  в  торговых  делах  была  воля,  которые
захотят торговать в Шведской земле, и те б торговали  в  Шведской  земле,  а
которые захотят идти  из  Шведской  земли  в  Любок  и  в  Антроп  (Любек  и
Антверпен), в Испанскую  землю,  Англию,  Францию  -  тем  была  бы  воля  и
береженье, и корабли были бы им готовы".
     Так  высказывалось  стремление  начать  деятельные  торговые  связи   с
Западного Европою; но эти связи должны были зависеть от  произвола  соседних
приморских государств, обыкновенно враждебных: своих гаваней  на  Балтийском
море не было. Эта замкнутость была тем более нестерпима,  что  чувствовалась
сильная потребность  в  усвоении  плодов  европейской  гражданственности,  а
людей, могущих  принесть  в  Москву  эти  плоды,  ученых  и  художников,  не
пропускали  враждебные  соседи,  справедливо   опасавшиеся,   что   страшное
материальными  силами  государство   Московское   будет   непобедимо,   если
приобретет еще науку, могущество духовное. Более  других  могущества  Москвы
должно было  бояться  самое  слабое  из  соседних  государств  -  Ливонское:
действительно, при сильной потребности иметь  непосредственное  сообщение  с
Западною Европою, иметь гавани на Балтийском  море  взоры  московского  царя
необходимо обращались на Ливонию, добычу легкую по ее внутреннему  бессилию,
увеличенному еще переменою исповедания католического  на  протестантское,  и
вместе добычу, на которую  имелись  старые  права.  Мы  видели,  что  еще  в
правление отца  Иоаннова  польское  правительство  стращало  ливонцев  этими
правами. Понятно, что ливонцы более других хлопотали о том, чтоб  знания  не
проникали в Москву; но этими поступками они, разумеется, усиливали только  в
московском правительстве желание приобрести балтийские  берега  и  ускоряли,
следовательно, падение своего государства. В 1539 году,  когда  бежавший  из
Москвы Петр Фрязин был представлен дерптскому  епископу,  тот  спросил  его:
знает ли он в Москве немца Александра? Петр отвечал: "Знаю, я жил с  ним  на
одной улице; этот Александр сказывал  в  Москве  боярам,  что  у  него  есть
товарищ в Дерпте, который умеет пушки лить и стрелять из них и думает  ехать
в Москву, служить великому князю". Услыхав это, епископ  допытался  об  этом
немце и сослал  его  неведомо  куда.  В  1547  году  семнадцатилетний  Иоанн
отправил в Германию саксонца Шлитте с поручением набрать там как можно более
ученых и ремесленников. Шлитте выпросил на это позволение у императора Карла
V, набрал 123 человека и привез уже их в Любек, как ливонское  правительство
представило императору опасность, какая может произойти от этого для Ливонии
и других соседних стран, и достигло того, что Карл дал  магистру  полномочие
не пропускать в Москву ни  одного  ученого  и  художника.  Вследствие  этого
Шлитте был задержан в Любеке  и  посажен  в  тюрьму,  а  набранные  им  люди
рассеялись; один из них, мейстер Ганс, попытался было пробраться  в  Москву,
был схвачен, посажен в тюрьму, освободился и отправился опять в  Москву,  но
был опять схвачен в двух милях от русской границы и казнен смертию.
     Мы видели, что в первой дошедшей до нас договорной  грамоте  русских  с
епископом дерптским уже говорится  о  дани,  которую  последний  должен  был
платить великому  князю,  и  говорится  как  о  старине.  В  Плеттенберговом
договоре,  заключенном  в  1503  году,  условие  о  дани   с   Дерпта   было
подтверждено, но не было исполняемо 50  лет:  Василию  Иоанновичу,  занятому
делами литовскими, особенно казанскими и крымскими, находившемуся в союзе  с
великим магистром, нельзя было думать о разрыве с Ливониею  из-за  дерптской
дани; нельзя было думать об этом и в малолетство Иоанново; но обстоятельства
были не те, когда в 1554 году явились в Москву ливонские послы с просьбою  о
продолжении перемирия. Высланный к ним окольничий  Алексей  Адашев  объявил,
что немцы уже давно не платят дани  с  Юрьевской  волости,  купцов  обижают,
церкви и концы русские за себя завели; за это неисправление государь положил
свой гнев на магистра, епископа и на всю землю Ливонскую и наместникам своим
перемирия не велел давать. Послы  отвечали,  что  не  знают,  о  какой  дани
говорит окольничий: в старых грамотах своих  они  нигде  не  находили,  чтоб
платилась с их  земель  дань  великому  князю.  Адашев  сказал  им  на  это:
"Удивительно, как это вы не хотите знать, что ваши предки пришли  в  Ливонию
из-за моря, вторгнулись в отчину великих князей русских, за что много  крови
проливалось; не желая видеть разлития крови христианской, предки  государевы
позволили немцам жить в занятой ими стране с условием, чтоб они платили дань
великим князьям; но они обещание свое нарушили, дани не платили, так  теперь
должны  заплатить  все  недоимки".  Послы  согласились  написать  перемирную
грамоту, по которой дерптский епископ обязывался  платить  с  своей  области
дань в  Москву  по  гривне  немецкой  с  каждого  человека,  исключая  людей
церковных, и в три года заплатить недоимки за 50 лет; церкви русские и концы
очистить и русским людям во всем учинить управу безволокитно; русским гостям
и купцам с литовскими и иностранными купцами  дозволить  свободную  торговлю
всяким товаром,  кроме  панцирей,  пропускать  в  Москву  всех  иностранцев,
которые придут из-за моря служить  царю,  не  помогать  польскому  королю  и
великому князю литовскому против Москвы. Но послы выговорили,  что  так  как
они согласились на дань без ведома магистра и епископа, то  последние  имеют
право и не согласиться  на  эти  условия.  Касательно  церквей  русских  сам
ливонский летописец свидетельствует, что  они  были  разграблены  в  Дерпте,
Ревеле, Риге и во многих других местах протестантскими фанатиками; летописец
ливонский  приводит  по  этому  случаю  и  письмо  московского  государя   к
правительству Ордена: "Необузданные ливонцы, противящиеся богу  и  законному
правительству! Вы переменили веру, свергнули иго императора и папы римского;
если они могут сносить  от  вас  презрение  и  спокойно  видеть  храмы  свои
разграбленными, то я не могу и не хочу сносить обиду, нанесенную мне и моему
богу. Бог посылает во мне  вам  мстителя,  долженствующего  привести  вас  в
послушание". Летописец прибавляет, что царь вместе  с  этим  письмом  послал
правителям  Ливонии  бич  как  символ  исправления.   Известие   любопытное,
показывающее нам  взгляд  тех  ливонцев,  которые  жалели  о  ниспровержении
прежнего порядка вещей и  в  войне  московской,  в  падении  Ливонии  видели
следствия нового порядка.
     Для окончательного скрепления договора отправился в Дерпт царский посол
келарь  Терпигорев,  который  потребовал   от   епископа,   чтоб   тот   без
отлагательства исполнил обычную форму: при скреплении  договоров  отрезал  у
грамоты посольские печати и вместо них привесил печати  свою  и  магистрову.
Епископ собрал совет: что отвечать послу? Дело было трудное, а Терпигорев не
хотел дожидаться. Старый советник, Яков Краббе, говорил:  "Если  мы  скрепим
грамоту, то ведь это будет значить, что мы  с  женами  и  детьми  вступим  в
подданство к  великому  князю.  Мы  должны  или  платить  дань,  или  видеть
опустошение земли своей; что великий князь собрал против нас все свои  силы,
это я знаю наверное". Все сидели в глубоком унынии.  Тут  встал  епископский
канцлер Голтшюр и сказал: "Дело трудное, и мы должны хлопотать о том, как бы
по крайней мере протянуть время. Позовем царского посла и скажем ему, что мы
с своей стороны согласны скрепить договор и скрепляем, но он не будет  иметь
силы без согласия римского императора, верховного господина страны".  Мнение
Голтшюра было принято, и гонец поскакал к императору с  просьбою,  чтоб  тот
отправил посольство  в  Москву  ходатайствовать  у  царя  о  сложении  дани.
Терпигорев был позван в совет: в присутствии  двух  нотариусов  договор  был
скреплен новыми печатями, старые посольские отрезали, после  чего  нотариусы
начали писать протест от имени императора. Терпигорев спросил у Краббе: "Что
это они такое еще пишут?" Когда Краббе объяснил, в чем дело, то посол  резко
отвечал: "Какое дело моему государю до цесаря? Дайте мне только  грамоту,  а
не принесете государю дани, так он ее возьмет". Пришедши домой,  он  угостил
провожавших его гофюнкеров водкой, вынул из пазухи договор,  приказал  слуге
завернуть его в шелковый платок и сказал: "Смотри береги мне  и  откармливай
этого теленка, чтоб он вырос и разжирел".
     Епископ обязался в три года выплатить все недоимки; три года прошло,  и
в феврале 1557 явились в Москву ливонские послы без денег с  просьбою,  чтоб
дань была сложена. Адашев отвечал  им,  что  так  как  магистр,  архиепископ
рижский и епископ дерптский нарушили договор, то государь будет  сам  искать
на магистре и на всей Ливонской земле. Иоанн не допустил к  себе  послов,  и
они без дела уехали в марте месяце, а в апреле царь отправил князя Шестунова
строить город и гавань (корабельное пристанище) при устье реки  Нарвы,  ниже
Ивангорода; велел также положить заповедь в Новгороде, Пскове и  Ивангороде,
чтоб никто к немцам с товарами не ездил; если же  приедут  немцы  в  царскую
отчину, то с ними торговать безо всякой зацепки. В ноябре выступило в  поход
к ливонским границам сорокатысячное войско под начальством царя Шиг-Алея,  и
воевод  -  князя  Михаила  Васильевича  Глинского,  царицына  брата   Данила
Романовича и других; подле русских  полков  шли  татары,  черемисы,  мордва,
черкесы пятигорские. Немцы прислали за опасною грамотою, и в декабре явились
их послы, били челом, чтоб государь оставил  поголовную  дань  по  гривне  с
человека, а взял бы единовременно за прошлые недоимки и за настоящие военные
издержки 45000 ефимков (18000 рублей по московскому счету),да ежегодно Юрьев
будет платить по 1000 золотых венгерских. Когда переговоры  кончились,  царь
потребовал денег, но у послов денег не было; тогда раздраженный Иоанн,  видя
только желание немцев обмануть его и протянуть  время,  велел  послам  ехать
назад, а войску своему двинуться в Ливонию. Немецкие летописцы говорят,  что
послы отправились в Москву без денег, понадеявшись  на  обещания  московских
купцов, торговавших с Ливониею, что если мир будет заключен,  то  они  дадут
послам денег взаймы под вексель; но царь под смертною казнию запретил купцам
давать послам денег взаймы. Послы просили, чтоб оставили их самих  в  Москве
заложниками, пока придут деньги из Ливонии, но царь и на это не  согласился.
Один из немецких же летописцев  рассказывает,  что  перед  отъездом  позвали
послов к царскому столу и подали им пустые блюда.
     В генваре 1558 года вступило русское  войско  из  Пскова  в  Ливонию  и
страшно опустошило ее на пространстве  200  верст,  везде  побивая  немецкие
отряды, выходившие к нему навстречу. Погостивши месяц,  с  огромною  добычею
возвратились ратные люди  назад.  Курбский,  находившийся  в  числе  воевод,
говорит: "Земля была богатая, а жители в ней гордые: отступили они  от  веры
христианской, от обычаев и дел добрых праотеческих, ринулись все на  широкий
и пространный путь, на пьянство, невоздержание, на долгое спанье,  лень,  на
неправды и кровопролитие  междоусобное".  По  словам  ливонских  летописцев,
разврат в их стране  в  это  время  дошел  до  такой  степени,  что  его  не
стыдились, но гордились им, правители подавали пример подчиненным.
     Оставивши Ливонию, царь Шиг-Алей, царевичи, бояре и воеводы  послали  к
магистру   грамоту,   в   которой   писали:   "За   ваше   неисправление   и
клятвопреступление государь послал на вас войну;  кровь  пролилась  от  вас;
если же хотите пред государем исправиться и кровь  унять,  то  присылайте  к
государю с челобитьем, а мы все станем за вас просить". Магистр  прислал  за
опасною грамотою для послов и получил ее; царь велел  прекратить  войну.  Но
жители Нарвы не хотели прекратить ее  и  продолжали  стрелять  на  соседний,
только рекою Нарвою отделяемый от них Ивангород. Воеводы  новгородские  дали
знать об этом царю  и  послали  сказать  жителям  Нарвы,  что  они  нарушают
перемирие; те отвечали: "Князец стреляет, нам его не  унять".  Получивши  от
царя приказ начать неприятельские действия,  воеводы  с  Ивангорода  открыли
сильную пальбу: Нарва не могла ее выдержать более  недели,  и  9  апреля,  в
Великую субботу, выехали нарвские начальники и  били  челом  воеводам,  чтоб
государь показал милость, взял их в свое  имя,  от  магистра  и  всей  земли
Ливонской они отстали и за князьца не стоят: воровал он на свою голову.  Они
дали воеводам заложников, двоих лучших людей, а в Москву послали  депутатов.
Когда последние явились во дворец, то Алексей Адашев спросил их, о  чем  они
приехали бить челом,  какое  государево  жалованье  хотят  на  себе  видеть?
Депутаты отвечали, что они  приехали  просить  позволения  не  отставать  от
магистра, а в прочем чем их государь пожалует. Адашев сказал им на это:  "Вы
через опасную грамоту стреляли на государев город и по  людям;  потом,  видя
беду, били челом, что от магистра отстали и хотите быть во всей  государевой
воле; воля государева такова: выдайте князьца, который  у  вас  начальствует
крепостью, а крепость сдайте нашим воеводам; тогда государь вас пожалует, из
домов не разведет, старины вашей и торгу  не  порушит,  а  будут  владеть  и
Вышгородом (кремлем) и Нарвою царские воеводы, как владели магистр и князец;
иначе тому делу не бывать". Депутаты согласились и присягнули за  всю  землю
Нарвскую. Но когда ивангородские воеводы послали сказать об  этом  в  Нарву,
тамошние жители отвечали, что они не за тем  посылали  депутатов  в  Москву,
чтоб отстать от магистра: дело объяснилось тем, что они получили  помощь  от
последнего. Но эта помощь не спасла Нарвы: 11 мая, воспользовавшись  сильным
пожаром, вспыхнувшим в городе, русские, несмотря на  жестокое  сопротивление
жителей, овладели нижним  городом  и  приступили  к  кремлю  (Вышгороду),  к
которому приступали до вечера, стреляя из пушек  ивангородских  и  взятых  в
нижнем городе или собственной Нарве.  Наконец  из  Вышгорода  прислали  бить
челом, чтоб воеводы пожаловали, приняли крепость со всем  нарядом,  но  чтоб
князец с новоприбывшими ратными людьми мог свободно из  нее  выйти.  Воеводы
согласились; ратные люди и лучшие граждане вышли, только  без  имущества,  а
черные присягнули быть в подданстве у царя и детей его вовеки.  Иоанн  очень
обрадовался приобретению этого важного места;  послал  тотчас  из  Новгорода
архимандрита и протопопа, велел ставить церкви в Нарве, очищать ее  от  веры
латинской и люторской; пожаловал воевод и  детей  боярских;  дал  жалованную
грамоту и жителям Нарвы, даже велел отыскать всех  прежде  взятых  пленников
родом из Нарвы и возвратить в отечество.
     Еще прежде взятия Нарвы приехали в Москву большие послы  ливонские,  во
главе которых был родной брат магистра Федор Фюрстенберг. Они привезли 60000
талеров за недоимки и военные  издержки;  касательно  же  дани  с  Дерптской
области просили, чтоб царь не требовал теперь ее,  потому  что  эта  область
опустошена вконец и в несколько лет  не  поправится  и  потому  что  царское
войско взяло на войне гораздо больше условленной  суммы.  Сначала  Иоанн  не
хотел слышать об этих условиях, но потом купцы московские, желавшие  мира  с
Ливониею, не пожалели богатых подарков для бояр, и  переговоры  начали  было
подвигаться вперед, как пришло  известие  о  взятии  Нарвы.  Адашев  объявил
послам, что немцы, взявши  опасную  грамоту,  несмотря  на  то,  две  недели
стреляли по Ивангороду и били людей; государь велел промышлять над Нарвою, и
воеводы взяли ее; теперь государь велел промышлять над другими  городами,  а
верить немцам нельзя: клятв своих не исполняют. Если же они хотят  мира,  то
магистр, архиепископ рижский и епископ дерптский должны сделать то  же,  что
сделали цари казанский, астраханский и Шиг-Алей: должны  сами  явиться  пред
государем с данью со всей земли Ливонской, ударить ему  челом  и  впредь  во
всем исполнять его волю, а города завоеванные останутся  за  Москвою  Шуйск.
Послы  уехали,  и  война  продолжалась.  Некоторые  города   сдавались   без
сопротивления; воеводы строили в них православные церкви, приводили  жителей
- латышей и немцев - к присяге московскому царю. С большим трудом  взят  был
Нейгауз; магистр Фюрстенберг не помог ему: он не смел  вступить  в  битву  с
русскими войсками, имея не с большим только 8000  ратных  людей.  По  взятии
Нейгауза он едва ушел от русских к Валку; здесь по старости он сложил с себя
достоинство магистра, и на его место был выбран феллинский командор  Готгард
Кетлер. Но и молодой магистр так же мало был способен помочь Ордену,  как  и
старый: нравственные силы народонаселения были истощены.  Тщетно  раздавался
благородный голос дерптского бургомистра Тиле, который говорил,  что  нечего
ждать помощи извне, что надобно пожертвовать всем  богатством  для  спасения
родной страны, встать всем, как один человек,  и  соединенными  силами  дать
отпор врагу, а не дожидаться каждому месту своей очереди.  Никто  не  слушал
его, никто не хотел жертвовать своим добром  добру  общему,  и  те,  которые
прежде кричали, что скорее пожертвуют 100 рейхсталеров на войну  с  Москвою,
чем один талер для дани царю, на покупку мира, те теперь, когда беда пришла,
не хотели жертвовать ничем ни для мира, ни для войны.
     В июле русское войско под начальством князя  Петра  Ивановича  Шуйского
обложило Дерпт, где затворился епископ Герман Вейланд с гражданами  и  двумя
тысячами наемных заморских немцев; большая часть дворян, узнав о приближении
неприятеля, ночью покинула город. Осажденные сначала защищались мужественно,
отстреливались, делали частые  вылазки,  как  следует  рыцарским  мужам,  по
выражению Курбского, но  осаждающие  придвигались  все  ближе  и  ближе,  от
стрельбы их рушились стены,  гибло  много  людей,  остальные  были  измучены
трудами при защите города; послали к магистру с просьбою о помощи; посланный
возвратился с ответом, что  магистр  порицает  поступок  дворянства,  хвалит
мужество епископа и граждан, желает, чтоб они защитили город, но  сам  не  в
состоянии противиться такому сильному неприятелю и употребляет все старания,
чтоб увеличить свое войско; а московский воевода  объявил  милость  царскую,
если осажденные сдадутся; в противном случае грозил, что не оставит в  живых
и малого ребенка. Осажденные выпросили два дня сроку для размышления,  потом
выпросили еще один день, на четвертый объявили, что  сдадутся  на  следующих
условиях: 1) епископ получает для жительства своего  монастырь  Фалькенау  в
двух  милях  от  Дерпта  со  всеми  принадлежащими  ему  землями,  людьми  и
пошлинами; под его ведомством остаются латинское духовенство и церкви  с  их
имуществом. 2) Дворяне, желающие остаться под властию  государя,  удерживают
свои земли и людей, находятся  под  ведомством  епископа  и  не  могут  быть
выведены  в  Россию.  3)  Граждане  дерптские  остаются  при  своей  религии
аугсбургского  исповедания  безо  всяких  перемен  и  не  будут  принуждаемы
отступить от нее; церкви их со всеми  принадлежностями  остаются  как  были,
равно как и школы их. 4) Городовое управление остается по старине. 5)  Браки
с заморскими немцами дозволяются. 6) Все горожане и обитатели Дерпта при его
сдаче могут выехать в течение 8 дней из города со всем своим имением, и чего
не смогут взять с собою, то могут оставить у своих  приятелей  или  в  своих
домах и взять после при удобном случае. 7) Если потом они сами или  дети  их
захотят опять переселиться в Дерпт и жить под властию государя, то могут это
сделать. 8) Ратные люди могут выйти  из  города  с  имением  и  оружием.  9)
Иностранные  купцы,  немецкие  и  русские,  не  могут  торговать  в   Дерпте
непосредственно друг с другом, а только с дерптскими горожанами. 10) Русские
ратные люди не будут становиться в  домах  обывательских.  11)  Государь  не
будет выводить горожан или обывателей из Дерпта в Россию или  другие  места.
12) Все преступления, даже против государя,  судятся  городовым  судом.  13)
Право гражданства дается по старине городовым управлением;  новый  гражданин
должен присягать государю и городовому управлению. 14) Городовое  управление
желает, чтоб на  его  судные  приговоры  могла  быть  апелляция  к  рижскому
городовому управлению.
     18 июля уполномоченные от епископа, дворянства, капитула, от городового
совета и общины отправились  с  этими  условиями  к  князю  Петру  Ивановичу
Шуйскому, который должен был скрепить их. Шуйский скрепил их в надежде,  что
они будут утверждены  и  государем.  Уполномоченные  просили  воеводу,  чтоб
русское войско не вторгалось в домы граждан, не пугало их жен и  детей.  Это
было обещано, и  обещание  строго  исполнено.  Епископ,  ратные  люди  и  те
горожане, которые хотели  выехать  с  семействами  из  города,  выехали  под
прикрытием  русских  отрядов,  чтоб  с  ними  не   случилось   ни   малейшей
неприятности. По вступлении своем в город Шуйский повестил, чтоб ратные люди
не смели обижать жителей под страхом жестокого наказания, а жители  чтоб  не
смели продавать ратным людям крепких напитков. По свидетельству современника
и очевидца,  немца,  порядок  был  сохранен,  нарушители  его  действительно
подверглись строгим наказаниям; боярские  дети  ежедневно  объезжали  город,
забирали всех пьяных и дурно ведших себя людей; жители не  терпели  никакого
насилия и утешали себя этим в несчастии; Шуйский объявил, что его дом и  уши
будут отворены для каждого, кто придет с жалобою на  русских  ратных  людей.
Совет и община послали ему в подарок вина, пива и разных съестных  припасов,
а Шуйский чрез несколько дней угостил членов совета и лучших  людей  хорошим
обедом в замке. 6 сентября царь дал жителям  Дерпта  жалованную  грамоту,  в
которой некоторые из условий были дополнены, некоторые изменены: например, в
городском суде должен был заседать и русский чиновник (Drost) для  охранения
русских людей; апелляции к  рижскому  городовому  суду  не  были  позволены;
вместо них поставлена была апелляция к дерптскому воеводе; дела же,  которых
и воевода решить не мог, отсылались к царю; на монете должен  быть  с  одной
стороны герб царский, на другой - городовой; на городовой печати должен быть
царский герб. В случае нужды ратные люди могут стоять в домах черных  людей.
Дерптские жители могут торговать беспошлинно в Новгороде, Пскове, Ивангороде
и Нарве, но если поедут с торгом в  Казань,  Астрахань  или  другие  области
московские, то должны платить пошлины наравне с русскими  купцами;  свободно
могут они отъезжать за море и торговать всякими товарами;  если  не  захотят
жить в Дерпте,  могут  свободно  выехать  за  границу  со  всем  имуществом,
заплатив с него десятую деньгу  в  царскую  казну.  Если  кто  из  дерптских
жителей дойдет по своей вине смертной казни, то имущество его идет в  казну,
которая платит его долги. Если преступник уйдет за море,  то  имущество  его
отбирается в казну, которая из него  платит  его  заимодавцам;  если  же  он
убежит со всем своим движимым имением,  то  недвижимое  все  идет  в  казну,
которая ничего не платит заимодавцам: зачем  они  не  обращают  внимания  на
таких людей? Дерптские жители могут свободно покупать дома и сады и  жить  в
них в  Новгороде,  Пскове,  Ивангороде,  Нарве  и  во  всех  других  русских
областях, равно как  новгородцы,  псковичи,  ивангородцы,  нарвцы  и  всякие
русские люди могут покупать дома и сады в Дерпте во всех местах.
     Такие льготы, данные покорившемуся городу,  показывали  ясно  намерение
царя завоевать Ливонию и удержать навсегда за собою  это  завоевание;  детям
боярским розданы были земли в покоренных областях; князь  Шуйский  послал  в
Ревель с требованием, чтоб он последовал примеру Дерпта, что в таком  случае
государь даст ему  большие  привилегии,  чем  те,  которыми  он  пользовался
прежде; в противном  же  случае  да  страшится  царского  гнева.  Ревель  не
покорился, но покорилось несколько других городов, число  которых  с  прежде
завоеванными дошло к осени уже до 20. Совершивши такой блистательный  поход,
воеводы, по тогдашнему обычаю, отправились  в  Москву  в  сентябре,  оставив
гарнизоны в  завоеванных  городах.  Этим  удалением  воспользовался  магистр
Кетлер: собравши более 10000 войска, он осадил Ринген и взял его  приступом,
потерявши, как  шел  слух,  2000  человек  Шуйск.  Воеводы,  остававшиеся  в
Ливонии, не могли собрать более 2000  человек,  не  могли  потому  выдержать
натиска немцев и при встрече с магистром обратились в бегство, могли  только
бить отдельные отряды немцев, посылаемые за сбором кормов; немцы  пробрались
и в  собственно  русские  владения,  сожгли  посад  у  псковского  пригорода
Красного, были и под Себежом,  сожгли  монастырь  святого  Николая.  Взятием
Рингена, впрочем, магистр должен был удовольствоваться:  с  таким  небольшим
войском, какое было у него, он не мог предпринять осады  более  значительных
городов и ушел назад в конце октября. Во время  осады  Рингена  все  мужчины
были выведены из Дерпта во Псков и оставались там до тех пор,  пока  магистр
ушел назад в Ригу, тогда их возвратили к семействам, которым в их отсутствие
не было сделано ни малейшего вреда, по  свидетельству  немецкого  летописца;
эта мера  объясняется  известием  русских  летописей,  что  дерптские  немцы
ссылались с магистром, звали его к  своему  городу,  где  по  их  словам,  у
русских было мало войска.
     Кетлер накликал месть своим походом; в генваре  1559  года  вступило  в
Ливонию большое московское войско (130000 - по немецким известиям),  разбило
немцев при Тирзене и без сопротивления уже целый месяц пустошило всю землю с
одной стороны до моря, с другой - до границ прусских и  литовских,  не  щадя
младенцев во чреве матерей.
     Ливонское правительство  обратилось  к  сыну  Густава  Вазы  шведского,
герцогу Иоанну, правителю Финляндии, с просьбою ссудить 200000  рейхсталеров
и войско, предлагая в залог несколько земель в Ливонии. Молодой принц, желая
распространения своих владений на счет этой страны, был не прочь вступить  в
переговоры, но старик отец посоветовал ему не вступаться никаким  образом  в
дело, ибо тогда нужно будет поссориться не  с  одною  Москвою,  но  также  с
императором,  королями  польским  и  датским,  которые  все  объявляют  свои
притязания на Ливонию. Когда ревельские суда напали  в  шведских  водах  при
Биорке и Ниланде на лодки русских купцов и овладели ими, перебив  людей,  то
ревельцев захватили за это в Выборге, и  король  отправил  в  Финский  залив
вооруженные суда для безопасности русских купцов, о чем дал знать в  Москву.
Иоанн так отвечал ему на это: "Ты писал к нам о неправдах колыванских  людей
(ревельцев) и о своей отписке, которую послал в Колывань:  мы  твою  грамоту
выслушали и твое исправленье уразумели. Ты делаешь гораздо,  что  свое  дело
исправляешь; нам твое дело полюбилось, и мы за это твою старость  хвалим;  и
вперед ты бы к нам свою службу исполнял и нашим губителям  недружбу  делал".
Орден отправил послов и прямо в Стокгольм к Густаву  с  просьбою  о  помощи;
послы представили старому королю, что  они  ждут  также  сильной  помощи  от
императора, немецких князей и  короля  польского,  что,  следовательно,  ему
вместе с такими союзниками нечего бояться Москвы. Густав отвечал им, что  на
помощь немцев и поляков полагаться нечего:  императору  и  немецким  князьям
впору отбиваться от турок, а польский король обещал и  ему  помощь  в  войне
московской и обманул; точно так же поступил с ним и Орден; но  он  не  хочет
помнить зла и будет просить царя за Ливонию. Эта просьба, впрочем,  была  не
очень усильна; Густав писал Иоанну: "Мы просим вас за ливонцев собственно не
для них (потому что они и с нами не очень хорошо поступили), но чтоб угодить
императору, который нам приказывал и просил об этом. Да будет вам  известно,
что мы немедленно хотим отправить посланника к ливонцам,  велим  спросить  у
них, хотят ли они пасть вам в ноги и все исполнить как следует. Мы дадим вам
знать, какой ответ получим от них". Шведский посол говорил  в  Москве:  "Его
величество,  государь  мой,  стоит  теперь  с  тяжким  оружием,  со  многими
кораблями и не хочет пропускать  ни  датских,  ни  немецких  людей,  которые
захотят идти на помощь ливонцам". Иоанн отвечал Густаву: "Мы прежде  думали,
что ты от себя хлопочешь за ливонцев, что так  тебе  надобно,  а  теперь  ты
пишешь, что делаешь это для императора: так  если  ливонское  дело  тебе  не
очень надобно, то ты бы к ливонцам и не посылал, чтоб они били мне челом".
     Ревельцы, не ожидая ниоткуда бескорыстной помощи, обратились к датскому
королю Христиану III прямо с просьбою принять их в свое подданство, так  как
некогда Эстония и Ревель были под властию Дании. Но и Христиан III,  подобно
Густаву  Вазе,  был  старик,  приближавшийся  к  гробу;  он  объявил  послам
ревельским, что не может принять в подданство их страны, потому что не имеет
сил защищать ее в таком отдалении и от  такого  сильного  врага;  он  взялся
только ходатайствовать за  них  в  Москве;  назначил  послов,  но  умер,  не
отправив  их,  и  послы  эти  явились  в  Москве  уже  от  имени  наследника
Христианова, Фридриха II. Король в очень вежливых  выражениях  просил,  чтоб
царь запретил войскам своим входить  в  Эстонию,  как  принадлежащую  Дании.
Иоанн отвечал: "Мы короля от своей любви не отставим: как ему пригоже быть с
нами в союзном приятельстве, так мы его  особою  в  приятельстве  и  союзной
любви учинить хотим. Тому уже 600 лет, как великий государь русский  Георгий
Владимирович, называемый Ярославом, взял землю Ливонскую всю и  в  свое  имя
поставил город Юрьев, в Риге и Колывани церкви русские и дворы поставил и на
всех ливонских людей дани  наложил.  После,  вследствие  некоторых  невзгод,
тайно от наших прародителей взяли было  они  из  королевства  Датского  двух
королевичей; но наши прародители за то на  ливонских  людей  гнев  положили,
многих мечу и огню предали, а тех королевичей  датских  из  своей  Ливонской
земли вон выслали. Так Фридрих-король в наш город Колывань не вступался бы".
На просьбу не притеснять ливонцев царь велел отвечать послам:  "Все  ливонцы
от прародителей наших извечные наши данники;  как  мы  остались  после  отца
своего трех лет, то наши неприятели пограничные, видя то, наступили на  наши
земли, а люди Ливонской земли, смотря на наши  невзгоды,  перестали  платить
дань, и в Риге церковь нашу во имя Николы чудотворца, гридни и палаты отдали
литовским попам и купцам; в Колывани русские  гридни  и  палаты  колыванские
люди за себя взяли, в Юрьеве церковь Николы-чудотворца разорили, конюшню  на
том месте поставили, а улицами русскими, палатами и погребами  юрьевцы  сами
завладели". Однако, желая,  как  видно,  иметь  все  войска  свои  на  южных
границах для действия  против  крымцев,  царь  дал  датским  послам  опасную
грамоту на имя ливонских правителей; в грамоте говорилось,  что  для  короля
Фридриха царь жалует перемирие Ордену от мая до ноября 1559 года; чтоб в это
время или сам магистр ударил ему  челом  в  Москве,  или  прислал  бы  самых
знатных людей для заключения вечного мира. Но Кетлер понимал, что челобитьем
нельзя получить выгодного мира; видя, что нет помощи ни  от  Швеции,  ни  от
Дании, он обратился к  третьему  соседнему  государю,  который  имел  больше
побуждений вступиться за Ливонию, чтоб не дать Москве усилиться на ее счет,-
Кетлер обратился к королю польскому.
     В 1545 году  старик  Сигизмунд  сдал  управление  Литвою  сыну  своему,
Сигизмунду-Августу, о чем последний и дал знать Иоанну московскому.  В  1548
году умер Сигизмунд Старый; срок перемирия исходил,  но  из  Литвы  не  было
никакой вести;  это,  впрочем,  происходило  не  оттого,  что  новый  король
замышлял  войну:  войны  меньше  всего  можно  было   бояться   со   стороны
Сигизмунда-Августа, литовского Сарданапала: 1548 год он провел в  борьбе  за
жену свою, Варвару, урожденную Радзивилл, на которой  он  женился  тайно  от
отца, матери и вельмож польских;  теперь  последние  требовали  развода;  но
когда дело шло о любимой женщине, то  Сигизмунд-Август  обнаруживал  большую
твердость - он отстоял Варвару. В то время как на  престол  Польши  и  Литвы
вошел государь с таким характером,  молодой  государь  московский,  принявши
царский титул, надевши венец Мономахов, думал о том, как бы возвратить  себе
отчину Мономахову, Древнюю Русь, Киев. Но прежде всего и московскому потомку
надлежало совершить те же подвиги, которыми прославился киевский предок,  т.
е. надлежало защитить Русь от  поганых.  Замышляя  окончательное  низложение
Казани, зная, что борьба с Казанью есть вместе и борьба с Крымом,  Иоанн  не
мог желать возобновления войны с Литвою,  и  бояре  написали  к  епископу  и
воеводе виленским, чтоб они с другими панами Радою наводили короля  на  мир.
Вследствие этой задирки, как тогда выражались, в генваре 1549 года  приехали
в Москву литовские великие послы: Станислав Кишка, воевода витебский,  и  Ян
Камаевский, маршалок. О вечном мире думать  было  нечего:  Литва  не  хотела
мириться без Смоленска; послы твердили: "Без отдачи Смоленска не  мириться";
бояре отвечали им: "Ни одной драницы из Смоленска государь наш не  уступит".
Но если Сигизмунд-Август не хотел вечного мира без Смоленска,  то  Иоанн  не
хотел его и с Смоленском,  он  говорил  боярам:  "За  королем  наша  вотчина
извечная - Киев, Волынская земля, Полоцк, Витебск  и  многие  другие  города
русские, а Гомель отец его взял у  нас  во  время  нашего  малолетства:  так
пригоже ли с королем теперь вечный мир заключить? Если теперь заключить  мир
вечный, то вперед уже через крестное целование своих вотчин  искать  нельзя,
потому что крестного целования никак нигде нарушить не хочу".  И  приговорил
государь с боярами вечного мира с королем не заключать для того, чтоб  можно
было доставать своих старинных вотчин, а взять с королем перемирье на время,
чтоб дать людям поотдохнуть и с иными недругами управиться. Так  если  послы
начнут допытываться у бояр, как государь хочет вечного  мира,  то  требовать
уступки Гомеля, Полоцка и Витебска: Полоцка и Витебска требовать  для  того,
чтоб вечный мир не состоялся, потому что  если  они  отступятся  от  Гомеля,
Смоленска, Себежа и Заволочья, то от вечного  мира  уже  тогда  отговориться
будет непригоже. Заключили перемирие на пять лет, но при  написании  грамоты
встретилось новое затруднение: Иоанн хотел написаться с новым своим титулом,
титулом царским, послы никак не согласились, говоря,  что  прежде  этого  не
бывало; бояре отвечали: прежде не бывало потому, что Иоанн на царство еще не
венчался, а теперь венчался по примеру Владимира Мономаха. Но это не убедило
послов; они потребовали отпуска. Иоанн долго рассуждал с боярами,  можно  ли
уступить послам и написать грамоту без царского титула? Бояре говорили,  что
теперь, имея в виду двух недругов, казанского и  крымского,  можно  написать
грамоту и без царского титула. Царь приговорил:  "Написать  полный  титул  в
своей грамоте, потому что эта грамота будет у короля за  его  печатью;  а  в
другой грамоте, которая  будет  писаться  от  имени  короля  и  останется  у
государя в Москве, написать титул по старине, без  царского  имени.  Надобно
так сделать потому, что теперь крымский царь в большой недружбе и  казанский
также: если с королем разорвать из-за одного слова в титуле, то против троих
недругов стоять будет истомно, и если кровь христианская прольется  за  одно
имя, а не за землю, то не было бы греха перед богом. А начнет бог  миловать,
с крымским дело поделается и с Казанью государь переведается, то  вперед  за
царский титул крепко стоять, и без него с королем дела никакого не  делать".
Относительно послов определено было: если не согласятся на титул,  отпустить
их и на отпуске приказать с ними поклон к  королю,  а  руки  им  не  давать,
потому что в ответе на них слово положено гневное. Если после отпуска они не
начнут сами опять говорить о деле и станут просить позволения уехать назад в
Литву, то велеть приставу задрать их, чтоб повидались опять  с  боярами,  и,
как приедут на двор видеться с боярами, говорить им опять накрепко о титуле;
и если никак не согласятся, то сделать, как было положено,  т.  е.  написать
царский титул только водной своей грамоте. После отпуска Кишка и  Камаевский
сами потребовали новых переговоров, но и тут  не  соглашались  на  титул,  а
просили, чтоб им  дали  на  письме  о  царском  поставлении,  каким  образом
государь на царство венчался и откуда предки его  царское  имя  взяли.  Царь
приговорил с боярами, что  такой  записки  им  не  давать,  потому  что  они
составят на нее свои ответы и тогда в речах будет  говорить  о  том  тяжело.
Послы распростились и уже сели в сани, но тут их  воротили  и  позволили  им
написать грамоту от королевского имени без царского титула.
     Для взятия присяги с короля в ненарушении перемирия отправился в  Литву
боярин окольничий Михайла Яковлевич Морозов; он должен был  также  требовать
царского титула для Иоанна, получившего этот титул от предков своих,  именно
от великого  князя  киевского  Владимира  Мономаха.  Король  велел  отвечать
Морозову, что прежде ни сам Иоанн, ни отец,  ни  дед  его  этого  титула  не
употребляли; что же касается  до  великого  князя  киевского  Мономаха,  то,
во-первых, это дела давние, во-вторых, стол киевский есть и  будет  в  руках
его, короля, следовательно,  если  уже  кто  имеет  право  называться  царем
киевским, то, конечно, он, король, а не великий князь московский, но так как
этот титул не может принести королю никакой славы и выгоды, то он его  и  не
употребляет, тем более что все государи христианские называют  царем  только
императора римско-германского; если же король  и  великий  князь  московский
называют царями хана крымского и других татарских и ногайских господарей, то
это ведется из  старины,  давно  уже  на  славянском  языке  начали  их  так
называть, а сами они на своем языке так себя не  величают.  Мы  видели,  как
Иоанн объявил, что крестного целования никак нигде нарушить  не  захочет.  В
этом  отношении  лежало  у  него  на  совести,  что  в  перемирных  грамотах
вставлялось условие: беглецов выдавать на обе стороны - и условие это вместе
с другими скреплялось крестным целованием, а между тем на  деле  никогда  не
исполнялось.   "И   ты,   брат   наш,   порассуди,-   велел   сказать   царь
Сигизмунду-Августу,-чтоб это неисполнение на  наших  душах  не  лежало:  или
вычеркнем условие из грамоты, или уже будем исполнять его,  станем  выдавать
всех беглецов". Король  не  согласился  уничтожить  условие;  касательно  же
исполнения его отвечал  неопределенно,  что  он  ничего  не  делает  вопреки
перемирной  грамоте.  Король  защищался  стариною,  обычаем   против   новых
требований  Иоанновых;  Морозов  должен  был  также  напомнить  ему  грозную
старину: "Если польется  кровь,  то  она  взыщется  на  тех,  которые  покою
христианского не хотели, а тому образцы были: Александр-король деда государя
нашего не  хотел  писать  государем  всея  Руси,  а  бог  на  чем  поставил?
Александр-король к этому еще много и своего придал.  А  ныне  тот  же  бог".
Король не исполнил и третьего требования Иоаннова - освободить двух  пленных
вельмож московских - князей Михайла Голицу и Федора Оболенского-Овчину -  за
2000 рублей; вместо денег он просил за них городов  и  волостей:  Чернигова,
Мглина, Дрокова, Поповой горы, Себежа и Заволочья, на что, разумеется, Иоанн
не мог согласиться.
     Во время перемирия происходили ссылки  между  двумя  дворами  о  разных
делах. В 1550 году  приезжал  в  Москву  посол  Станислав  Едровский,  через
которого король велел сказать Иоанну: "Докучают нам  подданные  наши,  жиды,
купцы государства нашего, что прежде изначала при предках твоих вольно  было
всем купцам нашим, христианам и жидам, в Москву и  по  всей  земле  твоей  с
товарами ходить и торговать; а теперь ты жидам не позволяешь  с  товарами  в
государство свое въезжать". Иоанн отвечал: "Мы к тебе не раз писали о  лихих
делах от жидов, как они наших людей от христианства отводили, отравные зелья
к нам привозили и пакости многие нашим людям  делали;  так  тебе  бы,  брату
нашему, не годилось и писать об них много, слыша их такие  злые  дела".  Еще
при жизни Сигизмунда Старого жиды брестские были выгнаны из Москвы и  товары
их сожжены за то, что  они  привозили  продавать  мумею.  Важнее  для  обоих
государств было требование Иоанна от короля: "Я послал  грамоты  всем  своим
порубежным наместникам,  чтоб  на  наших  землях  позволяли  твоим  сторожам
стеречь прихода татарского, и велел своим наместникам беречь твоих сторожей,
чтоб им от наших людей обид никаких не было. И ты бы  также  в  Каневе  и  в
Черкасах своим наместникам приказал накрепко, чтоб они на своих землях нашим
сторожам места дали, и какие вести у твоих наместников про  татар  будут,  и
они б наших наместников без вести не держали". Король показал  было  большую
учтивость: без окупа освободил  из  плена  старого  воеводу,  князя  Михайлу
Булгакова-Голицу, и прислал его в Москву. Царь принял старика очень ласково,
к руке звал, о здоровье спросил, велел ему сесть,  пожаловал  шубою  и  звал
обедать; Голица бил челом, что он истомился,  и  царь  велел  ему  ехать  на
подворье, а от стола своего послал к нему с кушаньем. Но и этот поступок  не
повел к большой приязни  между  двумя  государями,  потому  что  непризнание
царского титула со стороны короля  постоянно  раздражало  Иоанна;  в  наказе
послу Астафьеву, отправлявшемуся в Литву, читаем: "Станут  говорить:  прежде
московские писались всегда великими князьями, а  теперь  государь  по  какой
причине пишется  царем?  Отвечать:  государь  наш  учинился  на  царстве  по
прежнему обычаю, как прародитель его великий князь Владимир Мономах венчан в
царство Русское, когда ходил ратью на царя греческого Константина  Мономаха,
и царь Константин Мономах тогда добил ему челом и прислал  ему  дары:  венец
царский и диадему - с митрополитом Ефесским, кир Неофитом, и на царство  его
митрополит Неофит венчал, и с этого времени назывался царь и  великий  князь
Владимир Мономах. А государя нашего венчал на царство Русское тем же  венцом
отец его Макарий митрополит, потому что теперь землею всею  Русскою  владеет
государь наш один". Эти объяснения не помогали:  король  не  называл  Иоанна
царем  в  своих  грамотах,  за  это  Иоанн  в  ответных  грамотах  не  писал
Сигизмунда-Августа королем, гонцы не брали таких грамот и уезжали с  пустыми
руками.
     Так было до Казанского похода; после взятия Казани, в ноябре 1552 года,
приехал в Москву  Ян  Гайко,  присланный  от  виленского  епископа  и  двоих
Радзивиллов (Николая Черного и Николая Рыжего), самых могущественных вельмож
в Литве, к митрополиту Макарию и боярам - князю Ивану Михайловичу Шуйскому и
Даниилу Романовичу Юрьеву. Гайко был принят Макарием и двумя этими боярами в
митрополичьем  доме,  причем  присутствовали  трое  владык,  архимандриты  и
игумены. Митрополит спрашивал о здоровье пославших сидя, а бояре -  вставши;
митрополит звал Гайка к руке, и посол  целовал  его  руку;  но  когда  бояре
позвали его к руке и спросили о здоровье, то он, отступя, ударил  им  челом;
после приема посол обедал у митрополита.  В  грамоте,  посланной  с  Гайком,
епископ и Радзивиллы писали, чтоб митрополит и бояре  наводили  государя  на
вечный мир и чтоб для его заключения  московские  послы  приехали  в  Литву.
Митрополит по царскому приказанию отвечал Гайку, что  он  привез  грамоту  о
государских делах,  а  не  о  церковных,  государские  же  земские  дела  до
митрополита не касаются, о них ответ  дадут  епископу  и  панам  государские
бояре; он же митрополит, если бог даст, по времени господину и  сыну  своему
царю и великому князю Ивану станет напоминать и на  то  его  наводить,  чтоб
разлития крови христианской не было. Бояре отвечали панам,  что  вся  вражда
между государями пошла и ссылки прекратились  оттого,  что  король  не  дает
Иоанну царского  титула,  а  царь  за  это  не  называет  Сигизмунда-Августа
королем. "Мы думаем,- писали  бояре,-  что  в  Великом  княжестве  Литовском
старые паны радные еще есть и того не  забыли,  что  никогда  наши  государи
наперед послов своих не посылали; великий князь Василий, несмотря на просьбы
императора  и  папы,  даже  и  на  границу  послов  своих  не  отправил  для
переговоров с литовскими послами; отец короля Сигизмунда не добился этого  и
в малолетство Иоанна, а теперь государь уже не  малолетный  и  врагов  своих
победил, Казань взял. Мы не только государю, но даже своим дядьям и  братьям
грамоты вашей показать не смели".
     В 1553 году приехали послы от короля  -  Довойна  и  Волович.  Царь  не
позвал их к руке, не пригласил к обеду и верющую  грамоту  велел  отдать  им
назад, потому что царского имени в ней не было. Послы говорили,  что  прежде
толков о титуле нужно  заключить  вечный  мир,  для  которого  Иоанн  должен
уступить королю все завоеванные прежде у Литвы земли; после этого уже  можно
начать дело о титуле, на который король не  прежде  может  согласиться,  как
получив согласие императора и папы. Бояре отвечали,  что  император  и  папа
давно называют московских государей царями и что  прежде  решения  о  титуле
никакого дела делать не станут. Послы  уехали.  Тогда  царь  созвал  бояр  и
говорил им: "Нам следовало бы за свое имя стоять крепко; но теперь казанские
люди еще не поукрепились совершенно, и мне кажется, что для казанского  дела
надобно заключить с королем перемирие на год или на два, чтоб  в  это  время
можно было Казань укрепить, а после этого будем стоять за свое имя  крепко".
Бояре отвечали, что надобно заключить перемирие именно для казанского  дела;
послов воротили с дороги, и заключили перемирие на два года. Мы видели,  что
до сих пор для оправдания принятого им царского титула Иоанн указывал только
на Владимира  Мономаха;  теперь  нашлись  другие  оправдания,  и  московским
послам, отправленным в Литву для подтверждения  двухлетнего  перемирия,  дан
был такой наказ: "Когда спросят:  почему  великий  князь  называется  царем?
Отвечать:  прародитель  его,  великий  князь  Владимир  Святославович,   как
крестился сам и землю Русскую крестил, так царь греческий и патриарх венчали
его на царство Русское, и он писался царем, а как преставился,  то  и  образ
его на иконах пишут царем; потом говорить о Мономахе; наконец, сказать,  что
царство Казанское взято и потому Иоанн сделался царем".
     Скоро взято было и другое царство - Астраханское. Иоанн послал объявить
об этом королю. Посланному, между прочим, дан был наказ:  "Спросят:  черкесы
почему государя вашего холопы? Отвечать: черкесы - государей наших старинные
холопы, потому что бежали из Рязани". Поздравить Иоанна со взятием Астрахани
король послал  дворянина  своего,  пана  Тишкевича.  Тишкевич  был  русский,
православного исповедания и потому просил, чтоб ему было  позволено  принять
благословение у митрополита. Царь назначил  день,  когда  быть  Тишкевичу  у
Макария, и послал сказать  последнему,  чтоб  велел  убрать  у  себя  палату
Столовую, где будет принимать посла,  и  чтоб  на  дворе  у  него  было  все
прибрано, а во время приема были бы  у  него  владыки  и  архимандриты  все,
которые в Москве, и было бы  у  него  все  порядочно  (чиповно).  Митрополит
принял Тишкевича по-царски, как царь принимал обыкновенно послов, спросил  у
него, какого он закона, и, когда Тишкевич отвечал, что греческого,  дал  ему
наставление о вере и благословил. Тишкевич говорил наедине митрополиту,  что
по рубежам литовским живут все христиане греческого закона, которые скорбят,
что  между  государями  вражда,  и  по  всему  видно,  что  скоро   наступит
кровопролитие. Тишкевич просил, чтоб митрополит уговорил Иоанна отправить  к
королю послов для заключения вечного мира, но прибавил, что он  говорит  это
от себя, потому что, как слышал он от литовских панов,  польские  паны  всею
Радою  беспрестанно  толкуют  королю,  чтоб  он  начал  войну  с  московским
государем, о христианстве же польские паны  не  заботятся;  они  определили,
чтоб королю послов своих в  Москву  не  отправлять.  А  литовские  паны  все
скорбят, что между государями гнев воздвигается, и  о  христианстве  жалеют.
Митрополит отвечал, что так как Тишкевич говорил это от  себя  и  приказа  и
письма с ним ни от кого нет, то бить челом государю нельзя; вражда же  между
государями идет за одно государское имя.
     Перемирие  исходило.  Виленский  епископ  Павел  и  виленский   воевода
Радзивилл прислали виленского купца Дементия  с  грамотою  к  митрополиту  и
князю Ивану Михайловичу Шуйскому, просили, чтоб они постарались о  продлении
перемирия. Дементий, подобно Тишкевичу, объявил,  что  это  посылка  тайная,
потому что польская Рада хочет войны. Митрополит отвечал, что, хотя это и не
его дело, однако, видя раденье епископа и Радзивилла,  как  пастырь  добрый,
берется склонить бояр и царя к миру. Иоанн,  занятой  войною  шведскою,  дал
опасную грамоту на послов литовских, причем отправлены были также  списки  с
грамот императора Максимилиана и султана Солимана, где  московский  государь
называется царем. В 1556 году приехал посол, князь  Збаражский,  и  заключил
перемирие на шесть лет; о титуле не сговорились. Боярин Воронцов и  казначей
Сукин,  отправленные  в  Литву  для  подтверждения  перемирия,  должны  были
повторить королю о праве Иоанна на царский титул с новыми  прибавлениями,  а
именно:  выставлено  уже  происхождение  Рюрика  от  императора  Августа;  в
заключение сказано: "А теперь не только  на  Русском  господарстве  бог  нас
учинил с этим титулом, но и Казанского  и  Астраханского  государств  титулы
царские бог на нас положил".
     Мы видели, что Иоанн не хотел заключать вечного мира  с  Литвою,  желая
непременно возвратить от нее свою отчину - Киев  и  другие  русские  города;
несогласие короля признать царский титул московского  государя  должно  было
ускорить разрыв;  несмотря  на  то,  перемирие  продолжалось  -  сперва  для
казанского дела, потом для шведской войны; наконец Иоанн  обратил  все  свое
внимание на Ливонию;  прибрежье  Балтийское  явилось  в  его  глазах  важнее
Приднепровья;  война  с  Литвою  отлагалась,   таким   образом,   опять   на
неопределенное время; между тем должно было действовать и  против  крымского
хана, отвлекать  его  от  нападений  на  московские  украйны,  а  с  успехом
действовать против Крыма можно было  только  в  союзе  с  Литвою,  владевшей
низовьями Днепра. В феврале 1558 года пришла в Москву  весть,  что  крымский
царевич повоевал в Литовской земле  и  на  Подолье  многие  места  и  досаду
Литовской земле учинил многую. Царь созвал бояр и говорил им: "С крымским мы
оставили дело о дружбе; он был в дружбе с королем, а теперь и королю  сделал
досаду большую; так теперь, пока они не помирились, задрать короля о дружбе,
чтоб отвести его от крымского". Приговорили  послать  к  королю  с  грамотою
Романа  Алферьева,   предложить   Литве   союз   против   Крыма.   Алферьев,
возвратившись из Литвы, сказывал, что присылка царская королю  и  всей  Раде
была за большую честь, все люди его приезду  были  рады  и  честь  ему  была
большая; только паны опасаются одного, что турецкий султан за крымского хана
вступится, а царь в своем слове не устоит и, когда  Литва  будет  воевать  с
турками, возьмет у нее города. Королевский посол  Василий  Тишкевич  спросил
Алексея Адашева, высланного к нему для переговоров, на каких условиях  хочет
Иоанн заключить вечный мир. В ответе Адашева высказалось  ясно,  как  Иоанн,
занявшись с  обычною  своею  страстию  делами  ливонскими,  переменил  мысли
относительно Литвы. "Прежние дела должно все отложить,- сказал Адашев,  -  и
делать между государями доброе дело на избаву  христианам;  если  же  станем
говорить по прежнему обычаю, станем просить у вас Кракова, Киева,  Волынской
земли, Подолья, Полоцка, Витебска и все города русские станем звать  готовою
вотчиною своего государя, а вы станете просить Смоленска, Северской  страны,
Новгорода Великого, то такими нелепыми речами  дело  сделается  ли?"  Адашев
требовал, чтоб вечный мир заключен был по перемирной  грамоте,  но  Тишкевич
отвечал, что так мириться нельзя, что Москва  должна  возвратить  Литве  все
завоевания отца и деда Иоаннова.  "Пишет  Златоуст  в  Златоструе,-  говорил
Тишкевич,- что у одного человека на дворе была змея, съела у  него  детей  и
жену, да еще захотела с ним вместе жить; мир, какого  вы  хотите,  похож  на
это: съевши жену и детей, змея съест и самого  человека.  Нынешний  государь
ваш, конечно, не таков,  и  видим,  что  он  всякие  дела  по  боге  делает,
христианство исправляет и утверждает, по всей  его  державе  христианство  и
церкви христианские цветут, как в старину в Иерусалиме при  равноапостольном
царе Константине. Но  нашему  государю,  не  взявши  своих  отчин,  мириться
нельзя; какой это мир -  взявши,  да  не  отдать!"  Адашев  отвечал:  "Паны!
Положите вы на своем разуме: как говорить то, чего и во сне не  пригрезится?
Как тому взойти, что гнило посеяно? - Только понапрасну  истому  принимать".
Тишкевич объявил последнее слово: без возвращения Смоленска миру вечному  не
быть, причем очень откровенно высказал опасения литовских панов: "В  условия
вечного мира будет внесено, что стоять на крымского заодно;  но  крымский  -
присяжник турецкого, турецкий за крымского наступит на нашего государя,  ваш
государь нашему тогда не поможет, и  наш  до  конца  свою  отчину  погубит".
Адашев этот страх отговаривал, утверждал, что царь будет заодно с королем на
всех врагов, но Тишкевич не оставлял своих  сомнений  и  говорил:  "Если  бы
образцов не было, а то образцы живые: отец и дед вашего государя что сделали
с Литвою? Избавившись от крымского, вам не на кого больше броситься, как  на
нас. Миру вечному теперь быть  нельзя,  а  доброе  перемирье  чем  не  мир?"
Тишкевич просил, чтоб перемирие, заключенное на шесть лет князем Збаражским,
продлить  еще  на  несколько  лет,  но  царь  не  согласился.  В  заключение
переговоров  посол  просил  Иоанна  от  имени  королевского   помириться   с
ливонцами; Иоанн отвечал: "Ливонцы,  извечные  наши  данщики,  церкви  божие
разорили, образам божиим поругались и нам в наших данях не  исправились;  за
такие свои дела от нас наказанье и приняли;  сумеют  к  богу  исправиться  и
своим челобитьем наш гнев утолить, тогда мы их пожалуем".
     Литовское правительство откровенно призналось, что  не  хочет  союза  с
Москвою против татар, потому что Москва опаснее  для  нее,  чем  Крым!  Чего
прежде не было, московские ратные люди плавали по  Днепру,  иногда,  воюя  с
крымцами, переходили на западную его сторону, сторожа московские  стояли  по
Днепру.  В  Москве  старались  предупредить  жалобы  на  это;  послу  Ивову,
отправленному к королю  с  исчислением  обид,  нанесенных  литовцами  купцам
московским и порубежникам, был дан такой приказ:  "Станут  говорить:  та  ли
государя вашего правда, что в отчину нашего государя, в Днепр, вступается  и
людей своих на  Днепре  ставит,  вотчины  черкасские  люди  его  пустошат  и
рыболовов грабят? Отвечать: государь наш  в  королевские  земли  и  воды  не
вступается ничем, рыболовов наши люди  не  грабят  и  вотчин  черкасских  не
пустошат; а стоят наши люди на Днепре, берегут христианство от татар,  и  от
этого стоянья их на Днепре не одним нашим людям оборона,  но  и  королевской
земле всей защита; бывал ли хотя один татарин за Днепр с тех пор,  как  наши
люди начали стоять на Днепре? За такую христианскую оборону надобно было вам
наших людей чтить, а вместо того королевские козаки  беспрестанно  крадут  у
них лошадей. Мы дел государских не знаем,  как  между  государями  о  Днепре
написано. А если о Днепре между государями и письма нет, не положено, в чьей
он стороне, так он божий! Кто захочет, тот на нем и стоит. До сих пор мы  не
слыхали, что против Крыма Днепр королевский; нам  кажется,  что  Днепр  наш,
потому что течет из земли нашего государя". Но в Литве дело шло не о Днепре.
     Дела ливонские заставляли Иоанна желать вечного мира и союза с  Литвою;
но эти дела не только не могли  повести  к  вечному  миру,  а  ускорили  еще
разрыв.  16  сентября   1559   года   между   ливонским   правительством   и
Сигизмундом-Августом заключен был  в  Вильне  договор,  по  которому  король
обязался защищать орденские владения от Москвы; за это архиепископ и магистр
отдали ему 9 волостей под залог с условием, что если они  захотят  их  после
выкупить, то должны заплатить 700000  польских  гульденов.  Сигизмунд-Август
обязался прежде всего отправить посла в Москву с требованием, чтоб  царь  не
вступался  в  Ливонию,  потому  что   она   отдалась   под   покровительство
королевское. С этим требованием приехал в Москву в генваре 1560 года  Мартин
Володков. Отдавши королевскую грамоту, он просил  повидаться  с  Адашевым  и
говорил ему: "Поляки всею землею хотят  того,  чтоб  государь  наш  с  вашим
государем начал войну; но  воевода  виленский  Николай  Радзивилл  и  писарь
литовский Волович стоят крепко, чтоб король с государем вашим был  в  любви.
Поляки с Радзивиллом  сильно  бранятся,  говорят,  что  воевода  за  подарки
помогает русскому государю, говорят: нам Ливонской земли нельзя выдать, и не
станет король за Ливонскую землю, то мы не станем его за короля  держать;  и
приговорили накрепко, что королю к вашему государю посланника не отправлять.
Так вы бы государя своего на то наводили, чтоб он отправил к нашему государю
своего посланника, чтоб о Ливонской земле  сговориться;  тут  уж  непременно
Радзивилл вступится в дело и приведет  его  к  миру".  Адашев  отвечал,  что
государю к королю отправлять посла не годится, потому что король вступился в
Ливонскую данную землю, и когда посол усумнился,  точно  ли  Ливония  должна
платить дань государю московскому,  то  ему  показали  последнюю  договорную
грамоту с обязательством дерптского епископа платить по гривне  с  человека.
На требование королевское не вступаться в Ливонию Иоанн отвечал: "Тебе очень
хорошо известно, что Ливонская земля  от  предков  наших  по  сие  время  не
принадлежала никакому другому государству, кроме нашего, платила нам дань, а
от Римского государства избирала себе духовных мужей и магистров для  своего
закона по утвержденным грамотам наших прародителей. Ты пишешь, что когда  ты
вздумал идти войною на Ливонскую землю, то я  за  нее  не  вступался  и  тем
показал, что это не моя земля; знай, что по всемогущего бога воле начиная от
великого государя русского Рюрика до сих пор держим Русское  государство  и,
как в зеркале смотря на поведение прародителей своих, о  безделье  писать  и
говорить не хотим. Шел ты и стоял на своих землях, а на наши данные земли не
наступал и вреда им никакого не делал; так зачем было нам к  тебе  писать  о
твоих землях? Как хотел, так на них и стоял; если какую им истому сделал, то
сам знаешь. А если магистр и вся Ливонская земля вопреки крестному целованию
и утвержденным грамотам к тебе приезжали и церкви наши русские разорили,  то
за эти их неправды огонь, меч и расхищение на них  не  перестанут,  пока  не
обратятся и не исправятся". Король отвечал: "Ты называешь Ливонию своею;  но
как же при деде твоем была лютая война у Москвы  с  ливонцами  и  прекращена
перемирием? Какой государь с своими подданными перемирие заключает?" Но  все
это остроумие, желание доказать друг другу свои права на Ливонию ни  к  чему
не могли повести: дело могло решиться только оружием.
     В то время как Московское государство, чувствуя необходимость сообщения
с  Западною  Европою,  с  такими  усилиями   старалось   овладеть   берегами
Балтийского моря, морские государства Западной Европы чувствовали  столь  же
сильное стремление  в  противоположную  сторону  -  к  богатому  Востоку,  и
следствием этого  стремления  было  заведение  торговых  сношений  России  с
Англиею на пустынных берегах Белого моря, которые долго должны были заменять
для Московского государства заветные берега балтийские. В половине XVI  века
английские купцы заметили, что запрос на  их  товары  в  дальних  и  ближних
странах уменьшается, цены их понизились, несмотря на то что английские купцы
сами  отвозили  их  в  иностранные  гавани,  между  тем  как  требования  на
иностранные  товары  увеличились,  цены  их   возвысились   чрезмерно.   Это
обстоятельство заставило сильно задуматься лучших  граждан  лондонских;  они
стали искать средств, как помочь горю,  и  остановились  на  том  же  самом,
которое обогатило португальцев и испанцев - именно на открытии новых  стран,
новых торговых путей. После долгих  совещаний  с  знаменитым  мореплавателем
Себастианом Каботою они решились отправить три корабля для открытия северных
частей света и  новых  рынков  для  сбыта  английских  товаров.  Составилась
компания, каждый член которой должен был внести 25 фунтов  стерлингов;  этим
средством собрали 6000 фунтов, купили три корабля и отправили их в  северные
моря  под  начальством  Гюга  Уилльоуби  и  Ричарда   Ченслера.   Экспедиция
отправилась 20 мая 1553 года; буря разнесла флот, и Ченслер на своем корабле
"Edward Bonaventure" один достиг  Вардегуза  в  Норвегии  -  места,  где  он
условился соединиться с Уилльоуби.  Но,  потерявши  семь  дней  в  напрасном
ожидании, он решился ехать далее и благодаря постоянному дню, царствовавшему
в это время в полярных странах, скоро (24 августа) достиг большого залива, в
котором заметил несколько  рыбачьих  лодок;  рыбаки,  испуганные  появлением
большого, никогда не виданного ими прежде судна,  хотели  было  убежать,  но
были схвачены  и  приведены  пред  Ченслера,  который  ободрил  их  ласковым
приемом; после  этого  окрестные  жители  начали  приезжать  с  предложением
съестных припасов. Англичане узнали от них, что  страна  называется  Россиею
или Московиею и управляются царем Иваном Васильевичем, под властию  которого
находятся обширные земли. Русские в свою очередь спросили у англичан, откуда
они. Те отвечали, что они посланы королем Эдуардом VI, должны  доставить  от
него некоторые вещи  царю,  ищут  они  только  дружбы  государя  русского  и
позволения торговать с его народом, от  чего  будет  большая  выгода  и  для
русских, и для англичан. Между тем  местное  начальство  -  выборные  головы
холмогорские отписали к царю о прибытии иностранцев, спрашивая, что  с  ними
делать. Царь отвечал, чтоб пригласили англичан приехать  к  нему  в  Москву,
если же они не согласятся на такое долгое и трудное  путешествие,  то  могут
торговать с русскими. Но Ченслер не испугался  долгого  и  трудного  пути  и
отправился в Москву еще до прихода ответной грамоты царской; тщетно выборные
головы откладывали день за днем его  поездку  под  разными  предлогами,  все
дожидаясь вестей из Москвы, Ченслер объявил им решительно, что если  они  не
отпустят его в Москву, то он отплывет тотчас же назад в свою землю.
     Прожив 13 дней в Москве, Ченслер позван был к государю, которого увидал
сидящим на троне, с золотою короною на голове, в золотом платье,  с  богатым
скипетром в руке; в наружности Иоанна Ченслер нашел  величие,  сообразное  с
его высоким положением. Прием и угощение Ченслера  последовали  по  обычному
церемониалу приема и угощения послов. Получив от Иоанна грамоту, содержавшую
благоприятный ответ на грамоту Эдуарда,  в  которой  король  просил  у  всех
государей покровительства капитану Уилльоуби, Ченслер отправился  в  Англию,
где уже не нашел в живых Эдуарда; наместо его царствовала  Мария.  От  имени
новой королевы и мужа ее, Филиппа Испанского, Ченслер явился снова послом  в
Москве в 1555 году; с ним приехали и двое агентов  компании,  составлявшейся
для торговли с Россиею. Ченслер и товарищи его были приняты милостиво царем,
после чего приступили к переговорам с дьяком Висковатовым и лучшими  купцами
московскими насчет будущей деятельности компании. Переговоры кончились  тем,
что англичане получили  следующую  льготную  грамоту:  1)  члены,  агенты  и
служители  компании  имеют  свободный  путь   всюду,   везде   имеют   право
останавливаться и торговать со всеми беспрепятственно и  беспошлинно,  также
отъезжать во всякие другие страны; 2) ни люди, ни товары не могут быть нигде
задержаны ни за какой долг или поруку, если сами англичане не  суть  главные
должники или поручники, ни за какое преступление, если не сами англичане его
совершили; в Случае преступления англичанина дело выслушивает и  решает  сам
царь;  3)  англичане  имеют  полную  свободу  нанимать  себе  разного   рода
работников, брать  с  них  клятву  в  точном  исполнении  обязанностей,  при
нарушении клятвы наказывать и отсылать их, нанимать других на их  место;  4)
главный фактор, назначенный компаниею в Россию, управляет всеми англичанами,
находящимися здесь, чинит между ними суд и расправу; 5) если  кто-нибудь  из
англичан ослушается фактора, то русские, как правительственные лица,  так  и
простые люди обязаны помогать ему  приводить  ослушника  в  повиновение;  6)
обещается строгое и скорое правосудие английским купцам при  их  жалобах  на
русских людей; 7) если кто-нибудь из англичан будет ранен или убит в России,
то обещается строгий и немедленный сыск,  и  преступник  получит  должное  и
скорое наказание в  пример  другим.  Если  случится,  что  служители  купцов
английских будут подвергнуты за какое-нибудь преступление смертной казни или
другому наказанию, то имущество и товары хозяев их не могут быть отобраны  в
казну; 8) если англичанин будет арестован за долг, то пристав не может вести
его в тюрьму, прежде нежели узнает, главный фактор  или  депутаты  будут  ли
поруками за арестованного? Если будут, то арестованный освобождается.
     Ченслер отправился в Англию с русским послом  Осипом  Непеею;  страшная
буря застигла их у шотландских берегов; Ченслер утонул, но  Непея  спасся  и
достиг Лондона, где был  принят  с  большим  почетом  королем,  королевою  и
русскою  компаниею.  Филипп  и  Мария  в  благодарность  за  льготы,  данные
англичанам в Московском государстве, дали и русским купцам право свободно  и
беспошлинно торговать во всех местах своих владений,  гуртом  и  в  розницу,
обещались, что возьмут их и имущество их под свое особенное покровительство,
что им отведены будут в Лондоне приличные домы для складки товаров, также  и
в других городах английских, где окажется для них удобнее; если  корабли  их
разбиты будут бурею, то товары спасаются в пользу владельцев без расхищения;
русские купцы будут судиться верховным канцлером. Наконец, король и королева
изъявили согласие на  свободный  выезд  из  Англии  в  Россию  художников  и
ремесленников, вследствие чего Непея уже  вывез  многих  мастеров,  медиков,
рудознатцев и других.


ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
     ОПРИЧНИНА

     Причины неудовольствия между царем и Сильвестром. -  Болезнь  Иоанна  и
поведение некоторых вельмож во время ее. - Поездка в Кириллов  монастырь.  -
Максим Грек. - Вассиан Топорков.  -  Бегство  князя  Семена  Ростовского.  -
Разбор  свидетельств  об  удалении  Сильвестра  и  Адашева.   -   Казни.   -
Нравственная порча Иоанна. -  Ссылка  князей  Курлятева  и  Боратынского.  -
Поручные записи. - Бегство Курбского в Литву и переписка его  с  Иоанном.  -
Впечатление, произведенное отъездом Курбского на царя. -  Отъезд  Иоанна  из
Москвы.  -  Учреждение  опричнины.  -  Митрополит  Филипп.  -  Гибель  князя
Владимира Андреевича. - Казни  новгородские.  -  Сыскное  изменное  дело.  -
Духовное завещание Иоанна 1572 года. - Великий князь Симеон.

     Прежде чем приступим к описанию развязки борьбы, начавшейся в  Ливонии,
мы должны обратить внимание на внутренние перемены,  происшедшие  при  дворе
московском, в отношениях царя к близким к нему людям.
     Мы  видели,  какое  сильное  впечатление  на  восприимчивую,  страстную
природу Иоанна произвело страшное бедствие, постигшее Москву  в  1547  году;
сильная набожность, которая заметна в Иоанне во все продолжение  его  жизни,
содействовала тому, что он так легко принял  религиозные  внушения  от  лица
духовного, священника Сильвестра; с другой стороны, ненависть  к  вельможам,
которою он напитался во время малолетства, облегчала доступ к нему человеку,
не принадлежавшему по происхождению своему и сану  к  вельможам;  сам  Иоанн
говорит,  что  это  именно  побуждение  заставило  его  приблизить  к   себе
Сильвестра, то же побуждение заставило его  облечь  полною  доверенностию  и
Адашева, человека относительно низкого происхождения. Привыкнув советоваться
и слушаться Сильвестра в делах религиозных  и  нравственных,  питая  к  нему
доверенность неограниченную, царь не мог не советоваться с  ним  и  в  делах
политических; но здесь-то, уже мимо всяких других отношений, необходимо было
неприязненное столкновение между ними. Привыкнув требовать исполнения  своих
религиозных и нравственных советов  от  Иоанна  как  от  частного  человека,
Сильвестр требовал исполнения и своих политических советов, тогда  как  царь
не хотел своих государственных мыслей  приносить  в  жертву  тому  уважению,
которое  питал  к  нравственным  достоинствам  Сильвестра;  отсюда  тягость,
которую начал чувствовать Иоанн от притязаний  последнего:  например,  Иоанн
принял твердое намерение  покорить  Ливонию,  это  было  намерение,  которое
сделалось  после  того  постоянным,  господствующим  стремлением   Иоанновых
преемников, намерение, за которое Петр Великий так благоговел пред  Иоанном,
но против этого  намерения  восстали  бояре  и  особенно  Сильвестр;  вместо
покорения Ливонии они советовали царю покорить Крым; но мы  говорили  уже  о
неудобоисполнимости этого намерения. Иоанн отвергнул его и  продолжал  войну
Ливонскую. Как же поступил Сильвестр в этом случае? Он стал внушать  Иоанну,
что все неприятности, которые после того его постигали,- болезни его самого,
жены, детей - суть божие наказания за то, что он не  слушался  его  советов,
продолжал воевать с ливонцами. Бесспорно, что Сильвестр был  вообще  человек
благонамеренный, муж строгого благочестия, что особенно и давало ему  власть
над набожным Иоанном; без сомнения, и против войны  Ливонской  он  выставлял
благовидные причины: вместо  того,  чтоб  воевать  с  христианами,  слабыми,
безвредными, лучше воевать с неверными, беспрестанно  опустошающими  границы
государства и т.п.; но в то же время как из знаменитого Домостроя его, так и
из других известий мы видим,  что  это  был  человек,  иногда  предававшийся
мелочам: так, взявшись управлять совестию, нравственным поведением  молодого
царя, он входил в этом отношении в ненужные  подробности,  что  должно  было
также раздражать Иоанна. Природа последнего, бесспорно,  требовала  сильного
сдерживания, но при этом сдерживании нужна была большая осторожность,  нужна
была мера.
     Несмотря,  однако,  на  неприятные  столкновения  по  причине  разности
взглядов на дела политические, Иоанн, без  сомнения,  не  поколебался  бы  в
своей доверенности и привязанности к Сильвестру и Адашеву, если б  продолжал
верить в полную привязанность их к своей особе  и  к  своему  семейству.  Но
несчастный случай заставил Иоанна потерять эту веру.  В  1553  году,  вскоре
после возвращения из казанского похода, он опасно  занемог;  ему  предложили
(вероятно, братья царицы) написать духовную и взять клятву в  верности  сыну
своему, младенцу Димитрию, с двоюродного брата, князя  Владимира  Андреевича
Старицкого, и бояр. Удельный князь  не  замедлил  выставить  права  свои  на
престол по смерти Иоанна, мимо племянника Димитрия,  вопреки  новому  обычаю
престолонаследия,  за  который  так  стояли  все  московские  князья.  Когда
некоторые верные Иоанну и его  семейству  люди  вооружились  за  это  против
Владимира, Сильвестр принял  сторону  последнего,  а  отец  другого  любимца
Иоаннова, окольничий Федор Адашев, прямо объявил  себя  против  Димитрия,  в
пользу Владимира. Для объяснения этого явления припомним,  что  Сильвестр  и
Адашев,  пользуясь  неограниченною  доверенностию  царя  в   выборе   людей,
необходимо, если бы даже и не хотели того, должны были составить при дворе и
во всех частях управления многочисленную и сильную  партию  людей,  которые,
будучи обязаны им своим возвышением, своими должностями, разделяли с ними их
стремления:  так,  известно,  что  Иоанн,  избирая  какого-нибудь  сановника
духовного, посылал Сильвестра поговорить с ним, изведать его ум и  нравы;  в
делах военных и гражданских такое же влияние на  выбор  людей  имел  Алексей
Адашев.  Многие  из  вельмож,   князей,   видя   невозможность   действовать
самостоятельно при решительном отвращении к ним Иоанна,  примкнули  к  числу
советников Сильвестра и Адашева; быть может,  последние  сами  пошли  к  ним
навстречу, чтоб иметь для себя опору в этих все же стоявших на первом  плане
людях; очень вероятно, что Сильвестр и Адашев  действовали  тут  по  прежним
отношениям, прежним связям: летописец прямо говорит о давней и тесной дружбе
Сильвестра с удельным князем Владимиром Андреевичем; Иоанн в переписке своей
с Курбским  главным  единомышленником  Сильвестра  называет  князя  Димитрия
Курлятева, или Шкурлятева, которого мы видели прежде в числе  соумышленников
Шуйского; с него летописец начинает исчисление  вельмож,  восставших  против
Воронцова; любопытно  также,  что  скоро  после  московских  пожаров,  когда
влияние Сильвестра особенно усилилось, Иоанн  женил  родного  брата  своего,
князя Юрия, на дочери князя Димитрия  Палецкого,  также  одного  из  главных
советников  Шуйского  и  подвергавшегося  за  это  прежде   опале.   Влияние
Сильвестра и советников его  могло  встретить  препятствие  только  в  одном
близком к царю семействе - Захарьиных-Юрьевых; отсюда  ненависть  советников
Сильвестровых к царице Анастасии и ее братьям, ненависть, могшая  вызвать  и
со стороны последних подобное же чувство.  Советники  Сильвестра  сравнивали
Анастасию с Евдокиею, женою византийского императора Аркадия,  гонительницею
Златоуста,   разумея   под   Златоустом   Сильвестра;   Курбский    называет
Захарьиных-Юрьевых клеветниками  и  нечестивыми  губителями  всего  Русского
царства. И вот в  случае  смерти  царя  и  во  время  малолетства  сына  его
правительницею будет Анастасия, которая, разумеется,  даст  большое  влияние
своим братьям; советники Сильвестра объявляют решительно, что они  не  хотят
повиноваться  Романовым  и  потому  признают  наследником   престола   князя
Владимира Андреевича.
     Оставшийся  верным  Иоанну  князь  Владимир  Воротынский  и  дьяк  Иван
Михайлович Висковатый начали говорить удельному князю,  чтоб  не  упрямился,
государя бы послушал и крест целовал племяннику;  князь  Владимир  Андреевич
сильно рассердился и сказал Воротынскому: "Ты б со мною  не  бранился  и  не
указывал и против меня не говорил". Воротынский отвечал  ему:  "Я  дал  душу
государю своему, царю и  великому  князю  Ивану  Васильевичу,  и  сыну  его,
царевичу князю Димитрию, что мне служить им во всем вправду; с тобою они  ж,
государи мои, велели мне говорить: служу им, государям своим, а тебе служить
не хочу; за них с тобою говорю, а где доведется, по их приказанию и  драться
с тобою готов". И была между боярами брань большая, крик, шум. Больной  царь
начал им говорить: "Если вы сыну  моему  Димитрию  креста  не  целуете,  то,
значит, у вас другой государь есть; а ведь вы целовали  мне  крест  не  один
раз, что мимо нас других государей вам не искать. Я вас привожу к  крестному
целованию, велю вам служить сыну моему Димитрию, а не Захарьиным; я  с  вами
говорить не могу много; вы души свои забыли, нам и детям  нашим  служить  не
хотите, в чем нам крест целовали, того не помните; а кто  не  хочет  служить
государю-младенцу, тот и большому не захочет  служить;  и  если  мы  вам  не
надобны, то это на ваших душах". На  это  отозвался  князь  Иван  Михайлович
Шуйский;  он  придумал  отговорку:  "Нам  нельзя  целовать  крест  не  перед
государем;  перед  кем  нам  целовать,  когда  государя  тут  нет?"   Прямее
высказался окольничий Федор Адашев, отец царского любимца; что было  у  него
на душе больше, чем у других, то и вылилось: "Тебе, государю, и сыну твоему,
царевичу князю Димитрию, крест целуем, а Захарьиным, Даниле с  братьею,  нам
не служить; сын твой еще в пеленках, а владеть нами будут Захарьины,  Данила
с братьею; а мы уж от бояр в твое малолетство беды  видали  многие".  И  был
мятеж большой, шум и речи многие во всех боярах: не хотят младенцу  служить.
Но к вечеру поцеловали крест Димитрию следующие бояре: князь Иван  Федорович
Мстиславский,  князь  Владимир   Иванович   Воротынский,   Иван   Васильевич
Шереметев, Михайла Яковлевич Морозов,  князь  Дмитрий  Палецкий,  дьяк  Иван
Михайлович  Висковатый;  тут  же  поцеловали  крест  и  Захарьины  -  Данило
Романович и Василий Михайлович. Но трое  князей  -  Петр  Щенятев-Патрикеев,
Семен  Ростовский  и  Иван  Турунтай-Пронский  (сперва   советник   Шуйских,
восстававший с ними вместе на Воронцова, потом отъезжик вместе с Глинским),-
трое этих князей продолжали говорить: "Ведь нами владеть Захарьиным;  и  чем
нами владеть Захарьиным и служить нам государю молодому, так мы лучше станем
служить старому князю Владимиру Андреевичу". Окольничий Солтыков донес,  что
князь Дмитрий Немого, едучи с ним  по  площади,  говорил:  "Бог  знает,  что
делается! Нас бояре приводят к присяге, а сами креста  не  целовали,  а  как
служить малому мимо старого? А ведь нами  владеть  Захарьиным".  Царь  велел
написать целовальную запись, по которой приводить к присяге князя  Владимира
Андреевича; эта запись замечательна тем, что в ней право отъезда  совершенно
уничтожено: "Князей служебных с вотчинами и бояр  ваших  мне  не  принимать,
также и всяких ваших служебных людей  без  вашего  приказания  не  принимать
никого". Когда князь Владимир пришел к Иоанну, то ему подали запись, и  царь
сказал ему, чтоб он дал на ней  присягу;  Владимир  прямо  отрекся  целовать
крест; тогда Иоанн сказал ему: "Знаешь сам, что станется на твоей душе, если
не хочешь креста целовать; мне до  того  дела  нет".  Потом,  обратившись  к
боярам, поцеловавшим крест, Иоанн сказал: "Бояре! Я  болен,  мне  уж  не  до
того; а вы, на чем мне и сыну моему  Димитрию  крест  целовали,  по  тому  и
делайте". Бояре, поцеловавшие крест, начали уговаривать к тому же и  других;
но те отвечали им жестокою бранью, "Вы хотите владеть, а мы вам должны будем
служить; не хотим вашего  владенья!"  -  кричали  они.  А  между  тем  князь
Владимир Андреевич и его мать собирали своих детей боярских и  раздавали  им
жалованье. Присягнувшие бояре стали говорить Владимиру, что он  и  его  мать
поступают неприлично: государь болен, а  они  людям  своим  деньги  раздают;
Владимир сильно рассердился за это на бояр, а  те  стали  его  беречься,  не
стали  часто  пускать  к  больному  государю.  Тут  услыхали  и  Сильвестра,
молчавшего до тех пор; он стал говорить присягнувшим боярам:  "Зачем  вы  не
пускаете князя  Владимира  к  государю?  Он  государю  добра  хочет!"  Бояре
отвечали: "Мы дали присягу государю и сыну его, по  этой  присяге  и  делаем
так, как бы  их  государству  было  крепче".  С  этих  пор  пошла  вражда  у
присягнувших бояр с Сильвестром и его советниками.
     На другой день Иоанн призвал всех бояр и начал им  говорить,  чтоб  они
присягали сыну его, царевичу Димитрию,  и  присягали  бы  в  передней  избе,
потому что он очень болен и приводить  их  к  присяге  при  себе  ему  очень
тяжело; вместо себя он велел присутствовать при крестном целовании боярам  -
князьям Мстиславскому и Воротынскому с товарищами; присягнувшим боярам Иоанн
сказал: "Вы дали мне и сыну моему душу на том, что  будете  нам  служить,  а
другие бояре сына моего на государстве не хотят видеть;  так  если  станется
надо мною воля божия, умру я, то вы, пожалуйста, не забудьте, на чем  мне  и
сыну моему крест целовали: не дайте боярам сына моего извести, но  бегите  с
ним в чужую землю, куда бог вам укажет; а вы,  Захарьины!  Чего  испугались?
Или думаете, что бояре вас пощадят? Вы от них будете первые мертвецы; так вы
бы за сына моего и за мать его умерли, а жены моей на  поругание  боярам  не
дали".  Из  последних  слов  видно,  что   Захарьины   испугались   сильного
сопротивления враждебной стороны и царь должен  был  напомнить  им,  что  их
судьба тесно связана с судьбою царицы и царевича, что  если  они  поддадутся
требованиям противной стороны и признают царем Владимира вместо Димитрия, то
и в таком случае пощажены не будут. Слова Иоанна  о  будущей  судьбе  своего
семейства, когда Владимир сделается царем, испугали бояр,  увидавших,  какие
мысли на душе у больного и к чему могут повести такие  мысли,  если  больной
выздоровеет. Испугавшись этих жестких слов,  по  выражению  летописи,  бояре
пошли в переднюю избу целовать крест. Подошел князь  Иван  Турунтай-Пронский
и, увидавши, что у креста стоит князь Воротынский, не удержался  и  поспешил
выместить на нем то неприятное чувство, с каким давал присягу. "Твой  отец,-
сказал он Воротынскому,- да и ты сам после  великого  князя  Василия  первый
изменник, а теперь к кресту приводишь!" Воротынский нашелся,  что  отвечать:
"Я изменник, а тебя привожу к крестному целованию, чтобы ты служил  государю
нашему и сыну его, царевичу Димитрию; ты прямой человек, а государю  и  сыну
его креста не целуешь и служить им не хочешь". Турунтай смутился, не  нашел,
что сказать на это, и молча присягнул. После всех присягнули князь  Курлятев
и казначей Фуников под предлогом болезни; но шли слухи, что они пересылались
с князем Владимиром и его матерью, хотели возвести его на  престол.  Но  как
некоторые из присягнувших  хотели  выполнять  свою  присягу,  показал  князь
Дмитрий Палецкий: присягнувши Димитрию  прежде  других,  вместе  с  князьями
Мстиславским и Воротынским, на лецкий, несмотря на то, послал сказать  князю
Владимиру Андреевичу и матери его, что если они  дадут  зятю  его,  царскому
брату князю Юрию (не могшему по состоянию умственных  способностей  чем-либо
управлять), и жене его удел, назначенный в завещании великого князя Василия,
то он, Палецкий, не будет противиться возведению князя Владимира на  престол
и готов ему служить. По известию одной летописи,  бояре  насильно  заставили
присягнуть князя Владимира Андреевича, объявивши ему, что иначе не  выпустят
из дворца; к матери его посылали трижды с требованием, чтоб и она  привесила
свою печать к крестоприводной записи. "И много она бранных речей говорила. И
с тех пор пошла вражда, между боярами смута, а царству во  всем  скудость",-
говорит летопись.
     Иоанн выздоровел. Мы видели, какие чувства к боярам вынес он из  своего
малолетства; эти  чувства  высказываются  ясно  везде,  при  каждом  удобном
случае: в речи к собору архиерейскому, в речи к народу с Лобного места;  сам
Иоанн признается, что нерасположение к боярам  заставило  его  приблизить  к
себе Адашева; Курбский говорит, что на  третий  день  после  взятия  Казани,
рассердившись на одного из  воевод,  Иоанн  сказал:  "Теперь  оборонил  меня
господь бог от вас". Понятно,  как  должно  было  усилиться  это  враждебное
чувство  после  болезни.  Но  всего  более  должны  были   поразить   Иоанна
бездействие, молчаливая присяга Алексея Адашева,  явное  сопротивление  отца
его Федора, явное заступничество Сильвестра за князя Владимира,  слова,  что
последний добра хочет государю, подозрительное отсутствие  князя  Курлятева,
самого приближенного к  Сильвестру  и  Адашеву  человека.  Питая  враждебное
чувство к вельможам, не доверяя им, Иоанн  приблизил  к  себе  двоих  людей,
обязанных  ему  всем,  на  благодарность  которых,  следовательно,  он   мог
положиться, и, что всего важнее, эти  люди  овладели  его  доверенностию  не
вследствие ласкательств, угождений:  он  не  любил  этих  людей  только  как
приятных слуг, он уважал их как людей высоконравственных, смотрел на них  не
как на слуг, но как на друзей, одного считал отцом. И эти-то люди из  вражды
к жене его и к ее братьям, не желая видеть их господства, соединяются с  его
врагами, не хотят видеть на престоле сына его, обращаются к удельному князю,
двоюродному брату. Но Иоанн очень хорошо  знал,  какая  участь  ожидает  его
семейство  при  воцарении  Владимира,  который  должен  будет  смотреть   на
маленького Димитрия, сына старшего брата и царя, как на самого опасного  для
себя соперника, а известно было, как  московские  князья,  предки  Иоанновы,
отделывались от своих опасных соперников,  от  князей-родичей;  у  Владимира
перед глазами была участь его отца и родного дяди,  понятно,  следовательно,
почему Иоанн умолял верных бояр бежать с его женою и ребенком в чужие земли,
Умолял Захарьиных  положить  головы  свои  прежде,  чем  дать  жену  его  на
поругание боярам. Понятно, как Иоанн должен был смотреть  на  людей,  ведших
семейство его прямо к гибели, а в числе этих людей  он  видел  Сильвестра  и
Адашева! Летопись справедливо говорит,  что  с  тех  пор  пошла  вражда,  но
летописец не говорит нам о непосредственном выражении этой вражды, о  скорой
мести:  тяжелые  чувства  затаились  пока  на   дне   души,   выздоровление,
неожиданное,  чудесное  избавление  от  страшной  опасности,  располагало  к
чувству иному; радость,  благодарность  к  богу  противодействовали  чувству
мести к людям. С другой стороны, надобно было начать дело  тяжелое,  порвать
все установившиеся уже  отношения;  тронуть  одного  значило  тронуть  всех,
тронуть одного из приятелей Сильвестра и Адашева значило тронуть их самих, а
это по  прежним  отношениям  было  очень  трудно,  к  этому  вовсе  не  были
приготовлены;  трудно  было  начать  борьбу  против  вождей   многочисленной
стороны,  обступившей  престол,  не  имея  людей,  которых  можно  было   бы
противопоставить ей, на которых можно было бы опереться; наконец, при явном,
решительном действии что можно было выставить против Сильвестра  и  Адашева?
Они не подавали голоса против Димитрия, в пользу Владимира Андреевича.
     Иоанн дал обет во время болезни - по выздоровлении ехать на богомолье в
Кириллов Белозерский монастырь и действительно в начале весны  отправился  в
путь вместе с женою и сыном; но  малютка  на  дороге  умер.  Один  из  самых
значительных членов Сильвестровой стороны, Курбский, оставил нам  любопытные
известия  об  этой  кирилловской  поездке:  здесь  являются  на  сцену  лица
Василиева княжения, является Максим Грек, с одной стороны, и монах  Иосифова
Волоцкого монастыря  -  с  другой,  воскресают  прежние  отношения,  прежняя
борьба,  ведшая  начало  от  времен  Иоанна  III  и   Софии   Палеолог.   По
свидетельству хранителей предания Патрикеевых и  Ряполовских,  молодой  внук
Софии для начатия последней кровавой борьбы с ними нуждался в совете ученика
Иосифова, тогда как друг Вассиана Косого и жертва сына Софиина, Максим Грек,
старался оказать единомышленникам Вассиана последнюю услугу, отвращая Иоанна
от поездки в Кириллов монастырь, от свидания с учеником Иосифа Волоцкого. Мы
нисколько не ручаемся за достоверность  известий  князя  Курбского,  но  эти
известия драгоценны для нас как выражение  сознания  современников  о  живой
связи между событиями и лицами.
     Мы  видели,  что  Максим  Грек  из  Иосифова  Волоцкого  монастыря  был
переведен в Тверской Отроч, где с ним обходились  лучше,  но  все  ему,  как
еретику, не позволяли приобщаться святых таин; князь Петр  Иванович  Шуйский
посетил Максима в его нужде,  беседовал  с  ним;  это  заставило  изгнанника
обратиться к нему с письменною просьбою. "Я уже не прошу,писал Максим,- чтоб
меня отпустили в честную и всем православным многожелаемую Святую гору: знаю
сам, что такое прошение вам нелюбезно; одного  прошу,  чтоб  сподобили  меня
приобщения святых таин". Потом в этом же послании Максим  просит,  чтоб  ему
прислали книг греческих, прибавляя, чтоб исполнили его просьбу для упокоения
души великого князя Василия. Просьба эта  осталась  без  исполнения.  Максим
обратился с нею к митрополиту Макарию; но, прося о святом причастии,  Максим
просит и о возвращении на Афон. Макарий разрешил  ему  ходить  в  церковь  и
приобщаться святых таин, для чего Максим написал  два  отвещательпых  слова,
где очищал себя от обвинений в ереси; в заключение первого слова он говорит:
"Если я прав, то покажите мне милость, избавьте от страданий, которые терплю
я столько лет, да сподоблюсь молиться о благоверном самодержце великом князе
Иване Васильевиче и о всех вас; если же не прав, то отпустите меня на Святую
гору". Но на Святую гору его не отпустили, несмотря на просьбы об этом  двух
патриархов - константинопольского и александрийского. Максим сильно тосковал
по  духовной  своей  родине,  по  Афону:  почти  везде  в  сочинениях   его,
относящихся  к  этому  времени,  слышны  жалобы  на  задержку,   просьбы   о
возвращении. В поучении к молодому царю он писал: "Царь есть образ  живой  и
видимый царя небесного; но царь небесный весь естеством благ,  весь  правда,
весь милость, щедр ко всем. Цари греческие унижены были за их  преступления,
за то, что похищали имения подручников своих...  Благовернейший  царь!  Молю
преславную державу благоверия твоего, прости  меня,  что  откровенно  говорю
полезное к утверждению богохранимой державы твоей и  всех  твоих  светлейших
вельмож. Должен я это делать, с одной стороны, боясь участи  ленивого  раба,
скрывшего талант господина своего, с другой - за  многие  милости  и  честь,
которыми в продолжении 9 лет удостоивал меня, государь  мой,  приснопамятный
отец твой, князь  великий  и  самодержец  всея  Руси  Василий  Иванович;  он
удостоил бы меня и большей чести, если бы, по грехам моим, не поклепали  ему
меня некоторые небратолюбцы... Приняв слово мое с  обычною  тихостию  твоею,
даруй мне, рабу твоему и нищему богомольцу, возвращение на Святую  гору!"  В
другом месте он обращается к Иоанну  с  такими  словами:  "Истинный  царь  и
самодержец тот, кто правдою и  благозаконием  старается  устроить  житейские
дела подручников своих, старается победить  бессловесные  страсти  и  похоти
души своей, т. е. ярость,  гнев  напрасный...  Разум  не  велит  очи  блудно
наслаждать чужими красотами и приклонять слух  к  песням  непристойным  и  к
клеветам, по зависти  творимым..."  Максим  уже  не  говорит  против  обычая
владеть духовенству селами, но вооружается на духовных, которые  употребляют
свое имение не на прокормление бедных, а на  свое  довольство  и  обогащение
племянников и сродников; Максим увещевает царя  прекратить  это;  в  том  же
поучении говорит:  "Да  не  прельщаем  себя,  думая  одною  долгою  молитвою
получить свыше помощь". Оканчивает намеком на свою судьбу: "Царь должен быть
страннолюбив, заботиться, чтоб иностранцам, приходящим к нему, было хорошо".
Беспорядки, бывшие во время малолетства Иоаннова, побудили Максима  написать
слово о Василии: "Шествуя по пути жестокому и многих бед исполненному, нашел
я жену, сидящую при пути, с преклоненною к коленам головою, горько  стенящую
и плачущую". Эта жена была  Василия  (власть,  царство).  "Владеющие  мною,-
говорила Василия Максиму,- должны быть крепостию и  утверждением  для  сущих
под рукою их людей, а не на губою  и  смятением  беспрестанным".  И  в  этом
сочинении видим намек  на  судьбу  автора:  Максим  хвалит  Мельхиседека  за
страннолюбие.
     Такова была деятельность Максима при Иоанне: гонения не  заставили  его
переменить характер этой деятельности, скрыть талант  господина  своего,  по
его собственным  словам,  по-прежнему  он  обличал  и  поучал.  По  просьбам
троицкого  игумена  Артемия  Максим  был  переведен  из  Твери  в   Троицкий
монастырь; здесь нашел его Иоанн,  отправляясь  на  Белоозеро.  Максим  стал
уговаривать его  не  ездить  в  такой  далекий  путь,  особенно  с  женою  и
новорожденным ребенком: "Если ты и дал обещание ехать в Кириллов  монастырь,
чтоб подвигнуть святого Кирилла на молитву к богу, то обеты такие с  разумом
несогласны, и вот почему: во время  казанской  осады  на  ло  много  храбрых
воинов христианских; вдовы их, сироты, матери обесчадевшие в слезах и скорби
пребывают; так гораздо тебе лучше пожаловать их и  устроить,  утешить  их  в
беде, собравши в свой царствующий город, чем исполнить неразумное  обещание.
Бог вездесущ, все исполняет и всюду зрит недремлющим оком; также и святые не
на известных местах молитвам нашим внимают, не по доброй  нашей  воле  и  по
власти над собою. Если послушаешься меня, то будешь здоров  и  многолетен  с
женою и ребенком". Но Иоанн никак не хотел оставить своего намерения.  Тогда
Максим чрез четырех приближенных к Иоанну  людей,  духовника  Андрея,  князя
Ивана Мстиславского, Алексея Адашева и  князя  Курбского,  автора  рассказа,
велел сказать ему: "Если не послушаешься меня,  по  боге  тебе  советующего,
забудешь кровь мучеников, избитых погаными за  христианство  презришь  слезы
сирот и вдовиц и поедешь с упрямством,  то  знай,  что  сын  твой  умрет  на
дороге".
     Что касается слов Максима Иоанну о путешествии,  то  надобно  заметить,
что они вполне согласны со взглядом Максима, выраженным  в  его  сочинениях.
Как бы то ни было, Иоанн не послушался:  из  Троицкого  монастыря  поехал  в
Дмитров, а оттуда - в Песношский монастырь, где нашел  другого  заточенника.
Вассиан  Топорков,  монах  Иосифова  Волоколамского  монастыря,   вследствие
особенного расположения великого князя Василия к этому монастырю и  лично  к
Вассиану был в 1525 году возведен на коломенскую епископию, оставался  верен
преданию  своего  монастыря,  действовал  заодно  с  митрополитом  Даниилом,
возбудил против себя ненависть людей, думавших одинаково  с  Патрикеевыми  и
Курбскими, и в 1542 году, тотчас после вторичного торжества Шуйских,  должен
был оставить епископию и удалиться в Песношский монастырь. Иоанн, помня, что
Топорков был любим отцом его, зашел к нему в келью и спросил: "Как я  должен
царствовать, чтоб вельмож своих держать в послушании?" Вассиан прошептал ему
на ухо такой ответ: "Если хочешь быть самодержцем,  не  держи  при  себе  ни
одного советника, который был бы умнее тебя, потому что ты лучше всех;  если
так будешь поступать, то будешь тверд на царстве и все будешь иметь в  руках
своих. Если же будешь иметь при себе людей умнее себя, то  по  необходимости
будешь послушен им". Царь поцеловал его руку и сказал: "Если бы и  отец  мой
был жив, то и он такого полезного совета не подал бы мне!"  Так,  по  мнению
Курбского с  товарищами,  должен  был  говорить  монах  Иосифова  монастыря,
любимец  великого  князя  Василия,  единомышленник  митрополита  Даниила;  и
догадка их могла быть справедлива; говорим - догадка, ибо шепчут на  ухо  не
для того, чтоб другие слышали.
     Курбский говорит, что от сатанинского  силлогизма  Топоркова  произошла
вся беда, то есть перемена в поведении Иоанна; но мы  видим,  что  летописец
более беспристрастный указывает начало беды  в  событиях,  происходивших  во
время болезни Иоанновой, тогда как Курбский заблагорассудил умолчать об этих
событиях. Оба показания, впрочем, могут  быть  легко  соединены:  Иоанн  под
впечатлением событий, происходивших во время болезни его, мог именно  желать
свидания с Вассианом, приверженцем отца его и противником вельмож, и  теперь
с особенным удовольствием мог слушать его беседы, которые, конечно, не могли
клониться в пользу советников  Сильвестровых.  Но  как  бы  то  ни  было,  и
Курбский не  указывает  на  немедленные  следствия  совета  Вассианова,  сам
говорит, что Иоанн и  после  свидания  с  Вассианом  немало  лет  царствовал
хорошо,  хотя,  с  другой  стороны,  уже  в  1554  году  мы  видим  довольно
значительное движение недовольных: в числе  князей,  не  хотевших  присягать
Димитрию, был князь Семен Ростовский; в июле 1554 года побежал в Литву князь
Никита Ростовский, был схвачен в Торопце и в допросе показал,  что  отпустил
его в Литву боярин князь Семен Ростовский объявить королю, что он сам едет к
нему с братьями и племянниками. Князь Семен был схвачен и показал, что хотел
бежать от убожества и  малоумства,  скуден  он  разумом  и  добрыми  делами,
по-пустому изъедает царское жалованье  и  отцовское  наследство.  Люди  его,
призванные к допросу, показали, что он сносился с литовским послом Довойною,
когда тот был в Москве, сам дважды  виделся  с  ним,  рассказывал  ему,  что
говорилось в Думе насчет мира  с  Литвою,  поносил  государя,  уговорился  с
Довойною и послал человека своего к королю за опасною грамотою. Князь  Семен
подтвердил все эти показания, утверждая, что все это делал от  малоумства  и
что с ним хотели бежать родственники его, князья Лобановы и Приимковы.  Царь
с боярами осудили его за дела и слова на смертную казнь и послали  на  позор
вместе с товарищами, но митрополит с владыками  и  архимандритами  отпросили
его от смертной казни, и он сослан был на Белоозеро в тюрьму,  а  людей  его
распустили. Сам  князь  Семен  извинялся  малоумством,  летописцы  также  не
говорят о побуждениях его к отъезду, но  само  правительство  объясняет  эти
причины в наказе послу, отправленному в Литву: "Если станут его спрашивать о
деле князя Семена Ростовского, то говорить: пожаловал его государь боярством
для отечества, а сам он недороден, в разуме прост и на  службу  не  годится;
однако захотел, чтоб государь пожаловал его наравне  с  дородными;  государь
его так не пожаловал, а он, рассердившись по малоумству,  начал  со  всякими
иноземцами говорить непригожие речи про государя и про землю, чтоб  государю
досадить; государь вины его  сыскал,  что  он  государя  с  многими  землями
ссорил, и за то велел его казнить.  А  станут  говорить:  с  князем  Семеном
хотели отъехать многие бояре и дворяне? Отвечать: к такому дураку добрый кто
пристанет? С ним хотели отъехать только родственники его, такие же дураки".
     Иоанн жалуется в письме к Курбскому, что после этого Сильвестр с своими
советниками держал князя Семена в великом  береженье,  помогал  ему  всякими
благами, и не только ему, но и всему роду его. В 1560  году  видим  удаление
Сильвестра и Адашева от двора. И удаление Сильвестра не много более  уяснено
в памятниках, как и появление его при Иоанне;  о  последнем  свидетельствует
Курбский, и свидетельствует, как мы  видели,  очень  неудовлетворительно;  о
причинах удаления говорит он же и потом сам Иоанн в ответном письме к  нему.
Мы должны рассмотреть подробно оба эти свидетельства.
     Когда царь, говорит Курбский, оборонился храбрыми воеводами  своими  от
врагов окрестных, то платит оборонителям  злом  за  добро.  Как  же  он  это
начинает? Вот как: прежде всего отгоняет от  себя  двух  преждепоименованных
мужей, Сильвестра-пресвитера и Адашева, ни в чем  перед  ним  не  виноватых,
отворивши оба уха презлым ласкателям своим, шурьям и другим с ними,  которые
заочно клеветали ему на этих святых мужей. Зачем же они это  делали?  Затем,
да не будет обличена злость  их,  и  да  невозбранно  будет  им  всеми  нами
владеть, суд неправедный судить,  посулы  брать  и  другие  злости  плодить,
пожитки свои умножать. Что же они клевещут и шепчут на ухо? Тогда  умерла  у
царя жена; вот они и сказали, что извели ее те  мужи,  Сильвестр  и  Адашев.
Царь поверил. Услыхав об этом, Сильвестр и Адашев  начали  умолять  то  чрез
письма, то чрез митрополита, чтобы дана была им очная ставка с клеветниками.
"Не отрицаемся,- писали они,- и смерти, если будем обличены; но да будет суд
явственный пред тобою и перед всею Думою твоею". Что же умышляют клеветники?
Писем не допускают до царя, митрополиту запрещают и  грозят,  царю  говорят:
"Если допустишь их к себе на очи, то очаруют они тебя и детей твоих;  притом
все войско и народ любит их больше, чем  тебя  самого,  побьют  тебя  и  нас
камнями. Но если даже этого и не будет, то свяжут тебя опять и покорят  себе
в неволю. Так они тебя до сих пор держали в оковах, по их приказу ты  пил  и
ел и с женою жил, не давали они тебе ни в чем  воли,  ни  в  большом,  ни  в
малом, не давали тебе ни людей своих миловать, ни  царством  своим  владеть.
Если б не они были при тебе и тебя не держали, как уздою, то ты бы уже  мало
не всею вселенною обладал. Теперь, когда ты отогнал их от себя, то пришел  в
свой разум, отворил себе очи, смотришь свободно на все твое  царство  и  сам
един  управляешь  им".  Царь  хвалит  совет,  начинает  любить   советников,
связывает себя и их клятвами, вооружаясь, как на врагов, на мужей неповинных
и на всех добрых, добра хотящих ему и души  за  него  полагающих.  И  что  ж
прежде всего делает? Собирает собор  из  бояр  и  духовенства,  присоединяет
прелукавых некоторых монахов, Мисаила Сукина,  издавна  знаменитого  злобою,
Вассиана неистового и других, исполненных лицемерия и бесстыдства, сажает их
близ себя, с благодарностию слушает их, клевещущих на святых. Что же  делают
на этом соборе? Читают вины вышесказанных мужей заочно. Митрополит  говорит:
"Надобно привести обвиненных сюда, чтоб выслушать, что они будут отвечать на
обвинения". Все добрые были согласны с ним,  но  ласкатели  вместе  с  царем
завопили: "Нельзя этого сделать, потому что они ведомые злодеи и  волшебники
великие, очаруют царя и нас погубят, если придут". Итак, осудили их  заочно.
Сильвестра  заточили  на  остров,  что  на  Ледовитом  море,   в   монастырь
Соловецкий,  лежащий  на  краю  Корельского  языка,  в  Лопи  дикой.  Адашев
отгоняется  от  очей  царских  без  суда  в  нововзятый  город  в   Ливонии,
назначается туда воеводою, но ненадолго: когда враги его услыхали, что и там
бог помогает ему, потому что многие города ливонские хотели поддаться ему по
причине его доброты, то прилагают клеветы к  клеветам,  и  царь  приказывает
перевести его в Дерпт и держать под стражею; через  два  месяца  он  занемог
здесь горячкою и умер; тогда клеветники  возопили  к  царю:  "Изменник  твой
отравился". А Сильвестр-пресвитер еще прежде, чем изгнан  был,  -  увидавши,
что царь не по боге всякие вещи начинает, претил ему и наставлял  много,  но
он отнюдь не внимал и к ласкателям ум  и  уши  приклонил;  тогда  пресвитер,
видя, что царь уже отвратил от него свое лицо, отошел в  монастырь,  во  ста
милях от Москвы лежащий, и  там,  постригшись  в  монахи,  провождал  чистое
житие. Но клеветники, услыхав, что монахи тамошние держат его  в  чести,  из
зависти и из боязни, чтоб царь, услыхав об этом, не возвратил  его  к  себе,
схвативши его оттуда, завели на Соловки, хвалясь, что собором осудили его.
     Итак,  по  рассказу  Курбского,  сперва  выходит,  что  дело   началось
отгнанием Сильвестра и Адашева,  что  это  отгнание  последовало  по  смерти
царицы Анастасии вследствие клеветы в отраве;  а  потом  вдруг  узнаем,  что
Сильвестр еще прежде  сам  удалился  и  постригся  в  Кириллове  Белозерском
монастыре, что враги его  потом  из  зависти  и  страха  составили  клевету,
осудили заочно и  отправили  в  Соловки;  следовательно,  дело  началось  не
клеветою в отраве, а прежде: Сильвестр ушел, увидав, что  царь  отвратил  от
него лицо свое; что же заставило Иоанна отвратить  лицо  от  Сильвестра,  об
этом Курбский не говорит и, перемешавши порядок событий  как  бы  намеренно,
поставивши позади то, что должно быть напереди, чтоб замять  дело,  обмануть
читателя, удовлетворить его одною причиною, тогда как надобно было выставить
две, лишил себя доверенности,  показал,  что  или  не  умел,  или  не  хотел
объяснить  причины  нерасположения  царя  к  Сильвестру,  которое  заставило
последнего удалиться. Об Адашеве Курбский говорит, что он отгоняется от очей
царских без суда, назначается в Феллин  воеводою  уже  после  смерти  царицы
Анастасии; но известно, что Адашев еще в мае 1560 года отправлен был в поход
на Ливонию в третьих воеводах в большом полку.
     Посмотрим, рассказ царя Иоанна не будет ли  удовлетворительнее,  причем
прежде всего заметим, что  царь,  оправдывая  свои  жестокости,  никогда  не
отрицает их; следовательно, мы имеем право полагаться на его слова. Вот  что
говорит он в письме к Курбскому, перечисляя вины Сильвестра и Адашева: "Видя
измены от вельмож, мы взяли вашего начальника, Алексея Адашева, от гноища  и
сравняли его с вельможами, ожидая от него прямой службы. Какими почестями  и
богатствами осыпали мы его самого и род его! Потом для  духовного  совета  и
спасения души взял я попа Сильвестра, думая, что  он,  предстоя  у  престола
владычного, побережет души своей; он начал хорошо, и  я  ему  для  духовного
совета повиновался; но потом он восхитился властию и начал  совокупляться  в
дружбу (составлять себе партию), подобно мирским. Подружился он с  Адашевым,
и начали советоваться тайком от нас,  считая  нас  слабоумными,  мало-помалу
начали они всех вас, бояр, в свою  волю  приводить,  снимая  с  нас  власть,
частию равняя вас с нами, а молодых детей боярских приравнивая к вам; начали
причитать вас к вотчинам, городам и селам, которые по уложению  деда  нашего
отобраны у вас;  они  это  уложение  разрушили,  чем  многих  людей  к  себе
привязали. Единомышленника своего, князя Димитрия Курлятева, ввели к  нам  в
синклитию и начали злой совет свой утверждать: ни одной волости не оставили,
где бы своих угодников не посадили; втроем  с  Курлятевым  начали  решать  и
местнические дела; не докладывали нам ни о каких делах, как будто бы  нас  и
не было; наши мнения и разумные они отвергали, а их  и  дурные  советы  были
хороши. Так было во внешних делах; во внутренних же мне не  было  ни  в  чем
воли: сколько спать, как одеваться - все было ими определено, а  я  был  как
младенец. Но разве это противно разуму, что в летах совершенных не захотел я
быть младенцем? Потом вошло в обычай: я не смей слова сказать ни  одному  из
самых последних его советников; а советники его могли говорить мне,  что  им
было угодно, обращались со мною не как со владыкою или даже с братом, но как
с низшим; кто нас послушается, сделает по-нашему, тому гонение и  мука;  кто
раздражит нас, тому богатство, слава и честь, попробую прекословить - и  вот
мне кричат, что и душа-то моя погибнет,  и  царство-то  разорится.  И  такое
утеснение увеличивалось не день  ото  дня,  но  час  от  часу.  Когда  мы  с
христианскою хоругвиею двинулись на безбожный язык Казанский,  получили  над
ним победу и возвращались домой, то какое  доброхотство  оказали  нам  люди,
которых ты называешь мучениками? Как пленника, посадивши в  судно,  везли  с
малым числом людей сквозь безбожную и неверную землю! Когда по возвращении в
Москву я занемог, то доброхоты эти восшатались, как пьяные, с Сильвестром  и
Адашевым, думая, что нас уже нет, забыв благодеяния наши и свои души, потому
что отцу нашему целовали крест  и  нам,  что,  кроме  наших  детей,  другого
государя себе не искать; хотели воцарить далекого  от  нас  в  колене  князя
Владимира, а младенца нашего погубить, воцарив  князя  Владимира.  Если  при
жизни нашей мы от своих подвластных насладились такого доброхотства, то  что
будет после нас? Когда мы выздоровели,  Сильвестр  и  Адашев  не  переменили
своего поведения:  на  доброжелателей  наших  под  разными  видами  умышляли
гонения, князю Владимиру во всем потакали, на царицу нашу Анастасию  сильную
ненависть воздвигли, уподобляя ее всем нечестивым царицам, а про детей наших
тяжело им было и вспомянуть. Когда  князь  Семен  Ростовский  изменил  и  мы
наказали его с милостию, то Сильвестр  с  вами,  злыми  советниками  своими,
начал его держать в великом бережении и помогать ему  всяким  добром,  и  не
только ему, но и всему  роду  его.  Таким  образом,  изменникам  нашим  было
хорошо, а  мы  терпели  притеснение;  в  одном  из  этих  притеснений  и  ты
участвовал: известно, что вы хотели судить  нас  с  Курлятевым  за  Сицкого.
Началась война с ливонцами; Сильвестр с вами, своими советниками, жестоко на
нас за нее восставал: заболею ли я, или царица, или дети - все это, по вашим
словам, было наказание божие за наше непослушание к вам.  Как  вспомню  этот
тяжкий обратный путь из Можайска с больною царицею Анастасиею? Единого  ради
малого слова непотребна. Молитвы, путешествия по святым местам, приношения и
обеты ко святыне о душевном спасении и телесном здравии  -  всего  этого  мы
были лишены лукавым умышленном; о человеческих же средствах, о лекарствах во
время болезни и помину никогда не было. Пребывая в таких  жестоких  скорбях,
не будучи в состоянии сносить такой тягости, превышающей силы  человеческие,
и сыскав измены собаки Алексея Адашева и всех его советников, мы наказали их
милостиво: смертною казнию не казнили никого, но по разным местам разослали.
Поп Сильвестр, видя своих советников в опале, ушел по своей воле, и  мы  его
отпустили не потому, чтобы устыдились его, но потому, что не  хотели  судить
его здесь: хочу судиться с ним в будущем веке, пред агнцем божиим; а сын его
и до сих пор в благоденствии пребывает,  только  лица  нашего  не  видит.  А
мирских людей мы наказали по их измене: сначала смертною казнию  не  казнили
никого; но всем приказано было отстать от Сильвестра и Адашева, не  иметь  с
ними сообщения, в чем и взята была со всех присяга; но советники их, которых
ты называешь мучениками, приказ наш и крестное целование вменили ни во  что,
не только не отстали от  изменников,  но  и  больше  начали  им  помогать  и
всячески промышлять, чтобы их в первый чин возвратить  и  составить  на  нас
лютейшее умышление, и так как злоба обнаружилась неутолимая, то виновные  по
своей вине суд и приняли".
     В  этом  рассказе  нас  не  останавливает  никакая   запутанность   или
противоречие: причина и постепенность действия ясны.  Иоанн  сам  объявляет,
что нерасположение к вельможам заставило  его  приблизить  к  себе  Адашева,
человека относительно  низкого  происхождения;  для  совета  духовного,  для
нравственного руководства приближен  был  священник  Сильвестр,  более  всех
других  к  тому  способный;  относительно  внутренней,  нравственной   жизни
подчинение Сильвестру было  полное;  но  Сильвестр,  соединясь  с  Адашевым,
составив себе многочисленную и сильную партию, захотел полного подчинения во
всем: несогласие Иоанна с Сильвестром и  его  советниками  выставлялось  как
непослушание велениям божиим, за которым непосредственно следуют  наказания;
во время болезни царя Сильвестр, отец Адашева и приятели их действовали так,
что заставили Иоанна разувериться в их расположении к нему и его  семейству,
возбудили или усилили нерасположение к себе царицы и ее братьев  и  сами  не
скрывали своего нерасположения к ним.  Последнее  столкновение,  на  котором
остановился Иоанн при перечислении своих оскорблений, поместил он  во  время
обратного пути из Можайска с больною Анастасиею: "Како же убо воспомяну я же
во царствующий град с нашею царицею  Анастасиею,  с  немощною,  от  Можайска
немилостивное путное прохождение? Единого  ради  малого  слова  непотребна".
Известие это, лишенное подробностей, для нас темно, как известие  о  деле  с
Курлятевым и Сицким и многие другие намеки, делаемые Иоанном в переписке его
с Курбским; но последнее выражение ясно указывает на столкновение Сильвестра
и Адашева или советников их с Анастасиею: "За одно малое слово с ее  стороны
явилась она им неугодна; за одно  малое  слово  ее  они  рассердились".  Это
столкновение,  как  видно,  было  последним,  решительным  в  борьбе;  время
путешествия Иоанна с больною женою нам известно:  это  было  в  ноябре  1559
года, весною видим уже Адашева в почетной ссылке при войске,  отправлявшемся
в Ливонию; в это же время должен был удалиться и Сильвестр. Любопытно и  тут
видеть остаток того нравственного влияния, которым пользовался Сильвестр над
Иоанном,последний выставляет более виновным Адашева: "Сыскав  измены  собаки
Алексея Адашева со всеми его советники".  Сильвестр  удаляется  добровольно;
Иоанн повторяет, что он не сделал ему никакого зла, что не хочет судить его,
а будет судиться с  ним  перед  судом  Христовым;  невоздержный  на  бранные
выражения, Иоанн в переписке с Курбским позволяет себе только  одно  бранное
выражение насчет Сильвестра: помня столкновения свои с последним в совете  о
делах политических, позволяет себе называть Сильвестра невеждою. Очень важно
известие, находимое у Иоанна,- известие о  постепенности  в  опалах:  сперва
удаление некоторых; взятие с оставшихся клятвы не сообщаться  с  удаленными;
но  клятва  не  соблюдается,  советники  Сильвестра  и   Адашева   стараются
возвратить им прежнее  значение,  и  следуют  казни.  Действительно,  трудно
предположить, чтоб многочисленная и сильная  сторона  Сильвестра  и  Адашева
осталась спокойною зрительницею своего падения, не старалась возвратить себе
прежнего положения, чего могла достигнуть только чрез возвращение Сильвестру
и Адашеву их прежнего значения. Это известие тем вероятнее,  что  объяснения
перевода Адашева из Феллина в Дерпт и Сильвестра из Кириллова  в  Соловецкий
монастырь, объяснения, которые  сообщает  нам  Курбский,  очень  невероятны:
Адашеву хотели сдаваться ливонские города,  Сильвестра  кирилловские  монахи
держали в большом почете - и это возбудило зависть, опасения во  врагах  их!
Наконец, очень важно, что Иоанн при исчислении вин Сильвестра и  Адашева  ни
слова не упоминает об обвинении в отраве Анастасии  и  тем  опять  подрывает
достоверность известия Курбского, будто обвинение в отраве  царицы,  которое
придумали враги Сильвестра и Адашева и которому поверил Иоанн, было  началом
опалы. Если б Иоанн действительно поверил отраве, если  б  это  был  главный
пункт обвинения, то что могло  помешать  ему  выставить  его  в  послании  к
Курбскому? Только во втором послании,  желая  ответить  на  упрек  в  потере
нравственной чистоты, Иоанн обращается к Курбскому с вопросом: "А  зачем  вы
разлучили меня с женою? Если б вы не отняли у меня мою  юницу,  то  Кроновых
жертв и не было бы. Только бы на меня с попом не стали, то ничего  бы  и  не
было: все учинилось от  вашего  самовольства".  Таким  образом,  то,  что  у
Курбского является на первом  плане,  о  том  сам  Иоанн  вовсе  сначала  не
упоминает, а потом упоминает мимоходом, в очень  неопределенных  выражениях,
чтоб только чем-нибудь оправдаться в упреке за нравственные беспорядки;  это
различие легко объясняется тем, что Иоанн не считал для себя нужным скрывать
главные причины событий - борьбы с Сильвестром, Адашевым и советниками их за
власть, что повело к удалению этих лиц, и потом движение стороны  Сильвестра
и Адашева для возвращения своим  вождям  прежнего  значения,  что  повело  к
дальнейшим опалам и казням, тогда как Курбскому хотелось скрыть обе причины;
для этого он перемешал события: что нужно было поставить  впереди,  поставил
сзади, и выставил причину ненастоящую.
     Иоанн  не  отрицает  казней,  последовавших   за   открытием   движения
советников Сильвестра и Адашева в  пользу  последних.  Следовательно,  имеем
право принять показание Курбского о казни одной вдовы,  Марии  Магдалины,  с
пятью сыновьями; вдова эта была родом полька и приняла в Москве православие;
по словам Курбского, ее  обвиняли  в  связи  с  Адашевым  и  в  чародействе;
Курбский  превозносит  ее  христианскую  жизнь;  тогда   же   казнены   были
родственники Адашева: брат Данила с двенадцатилетним сыном и тестем Туровым,
трое братьев Сатиных, которых сестра была  за  Алексеем  Адашевым,  наконец,
родственники Адашевых - Иван Шишкин с женою и детьми.  Мы  не  можем  только
ручаться за известия Курбского во  всей  их  полноте:  например,  не  знаем,
действительно ли Данила Адашев был казнен вместе с  двенадцатилетним  сыном.
На основании признаний самого Иоанна имеем право принять известие  Курбского
и других современников о порче нравственности Иоанновой, происшедшей  в  это
время; мы видели, как начало порчи положено было в молодых летах его;  брак,
впечатление, произведенное пожарами, влияние Сильвестра и Адашева  повели  к
успокоению страстей, к очищению души, но скоро Иоанн опять стал  волноваться
подозрением и гневом вследствие поведения Сильвестра  и  советников  его  во
время  болезни  своей,  вследствие  образования  при  дворе   двух   сторон,
вследствие вражды Сильвестра и стороны его к Анастасии; наконец Сильвестр  и
Адашев удалились, но советники их оставались и действовали  для  возвращения
себе прежнего значения; надобно было  действовать  против  них,  употреблять
наказания,  опять  возвращалась  страшная   эпоха   Шуйских,   Кубенских   и
Воронцовых; около Иоанна образовалась пустота: люди, к  которым  он  привык,
которых любил и, что всего важнее, которых  уважал,  исчезли  или,  что  еще
хуже, стали поодаль, во враждебном положении, с укором на устах и во взорах;
к новым людям, занявшим их место, не чувствовалось  уважения;  в  это  время
новый удар: Иоанн овдовел, остался совершенно одинок, остался один на один с
своими страстями, требовавшими немедленного удовлетворения, а природа Иоанна
мешала   ему    останавливаться    при    удовлетворении    страстей;    при
впечатлительности, страстности, увлекательности природы  Иоанновой  переходы
от зла к добру и от добра ко злу  были  очень  скоры.  Как  следствия  порчи
нравственной выставляют две казни:  казнь  князя  Михайлы  Репнина  и  князя
Дмитрия Овчинина. Иоанн, по словам Курбского, призвал Репнина на пир,  желая
привязать его к себе; когда все общество,  развеселившись,  надело  маски  и
начало плясать, Репнин стал со слезами говорить  Иоанну,  что  христианскому
царю неприлично это делать; Иоанн в  ответ  надел  на  него  маску,  говоря:
"Веселись, играй с нами!" Репнин сорвал маску, растоптал ее и сказал:  "Чтоб
я, боярин, стал так безумствовать и  бесчинствовать!"  Иоанн  рассердился  и
прогнал его, а чрез несколько дней велел убить его в церкви подле алтаря, во
время чтения евангельского; в ту же ночь  велел  убить  князя  Юрия  Кашина,
когда тот шел в церковь к заутрене: убили его на  самой  церковной  паперти.
Причины этого последнего убийства  Курбский  не  объявляет.  Мы  сочли  себя
вправе упомянуть здесь об этих казнях потому, что Курбский в первом послании
своем к царю уже говорит: "Зачем ты святую  кровь  воевод  своих  в  церквах
божиих пролил, зачем мученическою их кровью пороги церковные обагрил?" Иоанн
в ответе, не отрицая казней, говорит, однако: "Крови в церквах никакой мы не
проливали и порогов церковных кровью не  обагряли".  Молодой  князь  Дмитрий
Оболенский-Овчинин, племянник любимца великой княгини Елены, казнен  был  по
одному известию за то, что поссорился с молодым Федором Басмановым, любимцем
Иоанна, и сказал ему: "Я и предки мои служили всегда с пользою  государю,  а
ты служишь гнусною содомиею". Но молчание Курбского о причине казни Овчинина
заподозривает приведенное известие; Курбский также противоречит  его  автору
относительно того, как убит был Овчинин.
     Самым близким человеком к  Сильвестру  и  Адашеву  из  бояр  был  князь
Дмитрий Курлятев; его с женою  и  дочерьми  сослали  в  монастырь.  Курбский
говорит,  что  их  всех  постригли  насильно,  дочерей-младенцев,  а   через
несколько лет удавили. Князь Михайла Воротынский с семейством сослан был  на
Белоозеро; до нас дошли известия, как содержались эти опальные  вельможи;  в
конце 1564 года  приставы,  отправленные  при  Воротынских,  писали,  что  в
прошлом году не дослано было  ссыльным  двух  осетров  свежих,  двух  севрюг
свежих, полпуда ягод винных, полпуда изюму, трех  ведер  слив;  велено  было
дослать; князь Михаил бил челом, что ему не прислали  государева  жалованья:
ведра романеи, ведра рейнского  вина,  ведра  бастру,  200  лимонов,  десяти
гривенок перцу, гривенки шафрану, двух гривенок гвоздики, пуда  воску,  двух
труб левашных, пяти лососей свежих; деньгами шло князю, княгине и княжне  50
рублей в год, людям их, которых было 12 человек, 48 рублей 27 алтын.  Мы  не
знаем,  в  чем  обвинялись  эти  лица,  подвергшиеся  смертной   казни   или
заключению, но знаем, в чем обвинялись некоторые вельможи, подвергшиеся было
опале, но прощенные. В 1561 году взято письменное обещание  не  отъезжать  с
князя Василия Михайловича Глинского,  который  проступил.  В  1562  году  29
человек поручились по князе Иване Дмитриевиче Бельском, что ему не  отъехать
ни в какие государства, ни в уделы, и за этих поручников поручилось еще  120
человек; но в том же году тот же Иван  Дмитриевич  Бельский  уже  снова  бил
челом за свою вину, что "преступил крестное  целование  и,  забыв  жалованье
государя своего, изменил, с королем Сигизмундом-Августом  ссылался,  грамоту
от него себе опасную взял и хотел бежать от государя  своего".  Несмотря  на
это, государь "холопа своего пожаловал, вины ему отдал". В  записи  Бельский
обещается: "Служить мне государю своему и потом сыну его  большому,  который
на государстве будет. А которые дети государя моего на уделах будут,  мне  к
ним не отъехать; также мне к удельным князьям ни  к  кому  не  отъехать".  В
следующем, 1563 году Бельский  с  шестью  другими  боярами  выручал  другого
отъезжика, князя Александра Ивановича Воротынского; за поручников поручилось
по обыкновению еще 56 человек. В  следующем,  1564  году  выручен  был  Иван
Васильевич Шереметев также двойным ручательством. Курбский пишет, что  Иоанн
мучил Шереметева, допытываясь, где его  богатство.  Шереметев  отвечал,  что
"оно руками  нищих  перенесено  в  небесное  сокровище,  ко  Христу".  Иоанн
умилился, велел снять с него  тяжелые  оковы  и  перевести  в  тюрьму  более
сносную, но в тот же день велел  удавить  брата  его  Никиту.  Но  известие,
особенно о смерти Никиты Шереметева, сомнительно; что же касается  до  Ивана
Шереметева, то известно, что, давши запись, он долго  оставался  на  прежнем
месте и потом постригся в Кириллово-Белозерском  монастыре;  мы  видели  его
советником Шуйских, деятельным участником в свержении князя Ивана Бельского.
     Вельможам, находившимся в Москве,  трудно  было  отъехать;  легче  было
сделать это воеводам, находившимся на границах, в  Ливонии;  этим  удобством
воспользовался один из самых  знаменитых  воевод,  князь  Андрей  Михайлович
Курбский, и отъехал в Литву, к королю Сигизмунду-Августу, который принял его
с честию. Курбский  был  в  числе  самых  близких  советников  Сильвестра  и
Адашева, но, как видно из его собственных  показаний,  до  конца  1559  года
пользовался особенным  расположением  Иоанна;  отправляя  его  в  это  время
вторично в Ливонию, царь говорил ему:  "Я  принужден  или  сам  идти  против
ливонцев, или тебя, любимого моего, послать: иди и послужи  мне  верно".  Но
эти отношения Курбского к царю должны  были  скоро  перемениться  вследствие
удаления Сильвестра и Адашева, потом опал и казней  родственников  и  друзей
их. По некоторым  известиям,  неудачная  битва  Курбского  с  литовцами  под
Невелем заставила его опасаться гнева Иоаннова и отъехать. Курбский в письме
к Иоанну так говорит о причинах отъезда: "Какого зла и гонения  от  тебя  не
претерпел я! Каких бед и напастей на  меня  не  воздвиг  ты?  Каких  презлых
лжесплетеней не взвел ты на меня! Приключившихся мне от тебя  различных  бед
нельзя рассказать по порядку за множеством их. Не упросил я тебя  умиленными
словами, не умолил я тебя многослезным рыданием, не исходатайствовал от тебя
никакой милости архиерейскими чинами". Иоанн отвечает ему: "Зачем ты за тело
продал душу?  Побоялся  смерти  по  ложному  слову  своих  друзей?  От  этих
бесовских слухов наполнился ты на меня яростию! Ты за одно слово мое гневное
душу свою погубил". Но в другом  месте  Иоанн  пишет:  "Зла  и  гонений  без
причины от меня ты не принял, бед и напастей на тебя я не воздвигал; а какое
наказание малое и бывало на тебе, так это за твое преступление,  потому  что
ты согласился с нашими изменниками; а ложных обвинений, измен, в которых  ты
не виноват, я на тебя не взводил, а которые ты проступки делал,  мы  по  тем
твоим винам и наказание чинили. Если ты  наших  опал  за  множеством  их  не
можешь перечесть, то как вся вселенная может исписать ваши измены?" и  проч.
Из этого уже видно, что дело пошло  не  из-за  одного  слова  гневного,  что
Курбский действительно подвергся опале, претерпел наказание за свою связь  с
Сильвестром и Адашевым: "потому что ты согласился с нашими  изменниками";  в
чем  могло   состоять   наказание   воеводе   неотозванному,   продолжавшему
начальствовать войсками? Быть может, в отобрании части  имущества.  Наконец,
гневное слово за Невельскую битву могло  быть  решительным  побуждением  для
Курбского к бегству, ибо из слов Иоанновых  видно,  что  приятели  Курбского
дали знать ему об этом гневе и дали знать  в  том  смысле,  что  ему  грозит
смерть. Из подробностей о бегстве Курбского мы знаем,  что  он  получил  два
письма: одно - от короля Сигизмунда-Августа, другое - от сенаторов,  Николая
Радзивилла, гетмана литовского, и Евстафия Воловича, подканцлера литовского.
В этих письмах король, гетман и  подканцлер  приглашали  Курбского  оставить
Московское государство и приехать в Литву. Потом  Курбский  получил  еще  от
короля и Радзивилла грамоты:  король  обещал  ему  свои  милости,  Радзивилл
уверял, что ему дано  будет  приличное  содержание.  Курбский  отправился  в
Литву, когда получил от короля опасную грамоту и когда сенаторы  присягнули,
что король исполнит данные ему обещания. Известный литовский  ученый  Волан,
восхваляя своего  благодетеля  гетмана  Радзивилла,  между  другими  важными
заслугами его приводит и то, что по его стараниям Курбский  из  врага  Литвы
стал ее знатным обывателем.
     Курбский  принадлежал  к  числу  образованнейших,  начитаннейших  людей
своего времени, не уступал в этом отношении  Иоанну:  быть  может,  одинакая
начитанность, одинакая страсть к  книгам  и  служила  прежде  самою  сильною
связью между ними. Курбский не хотел  отъехать  молча,  молча  расстаться  с
Иоанном: он вызвал его на словесный поединок; Иоанн по природе своей не  мог
удержаться и отвечал. Началась драгоценная для истории переписка, ибо в  ней
высказались не одни только личные современные отношения противников,  в  ней
высказались родовые предания, в ней вскрылась  историческая  связь  явлений.
Кроме писем к Иоанну Курбский в Литве написал еще  сочинение  о  современных
событиях с целию оправдать, возвеличить свою  сторону  и  обвинить  во  всем
Иоанна; сочинение это имеет для нас такое же значение,  как  и  переписка  с
царем.
     Мы видели, что главное неудовольствие князей и потомков прежней дружины
на новый порядок вещей состояло в том,  что  московские  государи  перестали
соблюдать древний обычай ничего не делать без  совета  с  дружиною.  За  это
негодовали  особенно  на  великого  князя   Василия   Иоанновича;   советник
последнего, епископ Вассиан Топорков, советует то же самое и сыну Василиеву,
Иоанну. Рассказав о передаче этого  правила,  этого  предания  отцовского  и
дедовского чрез Вассиана  Иоанну,  Курбский  восклицает:  "О  глас  воистину
дьявольский, всякие злости, презорства и  забвения  исполненный!  Ты  забыл,
епископ! Что написано во второй книге  Царств;  когда  Давид  советовался  с
своими  вельможами,  желая  исчислить  народ  израильский,  и  все  вельможи
советовали не считать, а царь не послушал советников своих, ты забыл,: какую
беду навел бог за непослушание синклитскому совету?  Чуть  весь  Израиль  не
погиб! Ты забыл, что принесли безумному Ровоаму  гордость  и  совет  юных  и
презрение совета старших?"  Приведши  многие  другие  места  Св.  Писания  в
подтверждение этой мысли, Курбский выражает ее  так:  "Если  царь  и  почтен
царством, но так как он не может получить от бога всех дарований, то  должен
искать доброго и полезного совета не только  у  советников  своих,  но  и  у
простых людей, потому что дар духа дается не по богатству внешнему и по силе
царства, но по правости душевной; не зрит бог на могущество и  гордость,  но
на  правость  сердечную  и   дает   дары,   сколько   кто   вместит   добрым
произволением". Потом Курбский хвалит Иоанна III, который  совершил  великие
подвиги только  потому,  что  слушался  советников  своих;  в  другом  месте
Курбский называет Иоанна III  злым  тираном,  истребителем  родственников  и
дружины; но  ни  Курбский,  ни  Иоанн  IV  не  обращали  внимания  на  такие
противоречия, очень естественные у людей, пишущих  под  влиянием  страсти  и
стремящихся во что бы то ни стало защищать свою основную мысль. Курбский  не
забывал, что он потомок князей ярославских и смоленских: говоря о вельможах,
на дших жертвами Иоанна IV, отца его и деда, Курбский не преминет  прибавить
их родословную, не  преминет  сказать,  что  то  были  благородные  княжата,
потомки таких-то и таких-то  князей;  в  одном  из  писем  к  царю  Курбский
говорит: "Не знаю, чего еще у нас хочешь? Не только  единоплеменных  князей,
потомков  Владимира  Великого,  ты  различными  смертями  поморил  и   отнял
имущества движимые и  недвижимые,  чего  еще  дед  и  отец  твои  не  успели
разграбить, по могу сказать, что и  последних  срачиц  твоему  прегордому  и
царскому величеству мы не  возбранили".  Из  этих  слов  видно,  что  в  уме
Курбского деятельность Иоанна IV представлялась окончанием деятельности отца
и деда, окончанием борьбы государей московских с  князьями  единоплеменными;
из этих же слов видно, что потомкам князей не  нравился  новый  титул  царя,
принятый Иоанном, потому что этот  титул  выделял  московского  государя  из
среды остальных князей  единоплеменных;  Курбский  сопоставляет  слова  так:
"Твоему  прегордому  и  царскому  величеству".  Но  всего  лучше  выражаются
чувства, которые потомки князей питали к государям московским,  в  следующих
словах Курбского; оправдываясь в  обвинении,  что  участвовал  в  отравлении
царицы Анастасии и в умысле возвести на престол  удельного  князя  Владимира
Андреевича, Курбский пишет: "Хотя я много грешен и недостоин, однако  рожден
от благородных родителей,  от  племени  великого  князя  смоленского  Федора
Ростиславича; а князья этого племени не привыкли свою  плоть  есть  и  кровь
братий своих пить, как у некоторых издавна ведется  обычай:  первый  дерзнул
Юрий московский в Орде на святого великого князя Михаила тверского, а за ним
и прочие; еще у  всех  на  свежей  памяти,  что  сделано  с  углицкими  и  с
ярославскими и другими единокровными, как они  всеродно  были  истреблены  -
слышать тяжко, ужасно! От груди материнской оторвавши,  в  мрачных  темницах
затворили и поморили; а внуку тому блаженному и присновенчанному  (Димитрию)
что сделано? А твоя царица мне, убогому, ближняя родственница. Вспоминаешь о
Владимире-брате, будто мы его хотели на царство:  я  об  этом  и  не  думал,
потому что он был недостоин, но я еще тогда угадал грядущее твое  мнение  на
меня, когда ты насильно взял сестру мою за этого своего  брата  в  этот  ваш
издавна кровопийственный род".
     Мы видели,  что  московские  великие  князья,  начиная  с  Иоанна  III,
признавая даже право отъезда  за  боярами  и  слугами  вольными,  старались,
однако, удержать  их  от  пользования  этим  правом  посредством  клятвенных
записей  и  поручительств.  Как  смотрели  сами  князья  и  потомки   старых
дружинников на эти "проклятыя" грамоты, которыми они принуждались отрекаться
от своего  драгоценного  права,  видно  из  следующих  слов  Курбского:  "Ты
называешь нас изменниками, потому что мы принуждены были  от  тебя  поневоле
крест целовать, как там, есть у вас обычай, а если  кто  не  присягнет,  тот
умирает горькою смертию; на это тебе мой ответ: все мудрецы согласны в  том,
что если кто присягнет поневоле, то не на том грех,  кто  крест  целует,  но
преимущественно на том, кто принуждает, если б даже и гонения не было;  если
же  кто  во  время  прелютого  гонения  не  бегает,  тот  сам  себе  убийца,
противящийся слову господню: "Аще гонят вас во  граде,  бегайте  в  другой";
образ тому господь бог наш показал верным своим, бегая не только от  смерти,
но и от зависти богоборных жидов".  Мы  видели,  что  Иоанн,  с  малолетства
озлобленный на вельмож, доверял более дьякам, как людям новым, без старинных
преданий и притязаний; при нем дьяки  заведовали  не  только  письменными  и
правительственными  делами,  но  являются  даже  воеводами,  как,  например,
Выродков и Ржевский; конечно, это не могло нравиться Курбскому, и он вот что
говорит о дьяках: "Князь великий очень верит писарям, которых выбирает не из
шляхетского рода, не из благородных, а преимущественно из поповичей  или  из
простого всенародства, а делает это из  ненависти  к  вельможам  своим".  Но
касательно отъезда и дьяков, кроме Курбского,  мы  имеем  еще  свидетельство
двоих других отъезжиков: это письмо стрелецкого головы  Тимофея  Тетерина  и
Марка Сарыгозина к дерптскому наместнику Морозову. Тетерин, подпавший опале,
постриженный в монахи, убежал из монастыря в Литву; на  укорительное  письмо
воеводы  Морозова  к  князю  Полубенскому  Тетерин  и   Сарыгозин   отвечали
следующее: "Называешь ты  нас  изменниками  несправедливо;  мы  бы  и  сами,
подобясь собаке, умели напротив лаять, да не хотим так  безумствовать.  Были
бы мы изменниками,  если  бы,  не  претерпевши  малые  скорби,  побежали  от
государева жалованья, а то и так виноваты, что долго не  исполняли  Христова
слова и апостольского и не бежали от гонителя,  а  побежали  уже  от  многих
нестерпимых мук и от поругания ангельского образа. Ты, господин, бойся  бога
больше, чем гонителя, и не зови православных христиан, без правды мучимых  и
прогнанных, изменниками. Твое  честное  Юрьевское  наместничество  не  лучше
моего Тимохина чернечества: был ты  пять  лет  наместником  в  Смоленске,  а
теперь тебя государь пожаловал наместничеством Юрьевским с пригородами, жену
у тебя взял в заклад, а доходу тебе не сказал ни пула; велел тебе две тысячи
проесть, занявши, а Полукашину заплатить нечем; невежливо молвить:  чай,  не
очень тебе и верят! Есть у великого  князя  (и  Тетерин  не  хочет  называть
Иоанна царем) новые доверенные люди - дьяки, которые его половиною кормят, а
большую себе берут, которых отцы вашим отцам в холопы не годились, а  теперь
не только землею владеют, но и головами вашими торгуют. Бог за грехи  у  вас
ум отнял, что вы над женами и детками своими и над вотчинами головы  кладете
да и их губите. Смеем, государь, спросить: каково  тем  женам  и  деткам,  у
которых мужей и отцов различными смертями побили без правды?"
     Теперь обратимся к ответам Иоанна IV. Прежде всего он говорит  о  своем
праве на самодержавный престол,  праве  древнем,  неизменном,  неутраченном:
"Самодержавства нашего начало от святого Владимира: мы родились на  царстве,
а  не  чужое  похитили".  Это  право  свое  он  противополагает  устарелому,
утраченному праву Курбского  на  княжество  Ярославское.  Так  как  основное
положение Курбского состоит в том, что царь должен советоваться  с  боярами,
что при Иоанне и прежде тогда только было все хорошо, когда  слушались  этих
советов, и все пошло дурно, когда Иоанн удалил советников и  стал  управлять
сам, то, наоборот, основное положение Иоанна - царь не должен находиться  ни
под чьим влиянием: "Эта ли совесть прокаженная - свое царство в  своей  руке
держать, а подданным своим владеть не давать? Это ли противно  разуму  -  не
хотеть быть обладаему подвластными? Это ли  православие  пресветлое  -  быть
обладаему рабами? Русские самодержцы изначала сами владеют всем царством,  а
не бояре и  вельможи".  Как  защитник  нового  порядка  вещей,  как  потомок
государей московских, Иоанн в ответ потомку ярославских  князей  высказывает
цель своего правления и превосходство нового порядка  вещей.  Приводя  слова
апостола Павла, царь сравнивает  старую  и  новую  Русь  с  Ветхим  и  Новым
заветом: "Как тогда вместо креста было потребно обрезание, так и вам  вместо
царского владения потребно самовольство. Тщуся с усердием людей на истину  и
на свет наставить, да познают единого истинного бога, в троице славимого,  и
от бога данного им государя, а от междоусобных браней и строптивого жития да
престанут, которыми  царство  растлевается.  Ибо  если  царю  не  повинуются
подвластные, то никогда  междоусобные  брани  не  прекратятся.  Неужели  это
сладко и свет - от добра удалиться и зло  творить  междоусобными  бранями  и
самовольством?" Таким образом, Иоанн дошел  до  самого  высокого  понятия  о
царской власти: "Истина и свет для народа  -  в  познании  бога  и  от  бога
данного  ему  государя".  Этому  понятию   он   дает   историческую   опору:
междоусобия, терзавшие землю, прекратились  с  утверждением  единовластия  и
самодержавия; следствия неповиновения - усобицы. При таком высоком понятии о
значении  царя  Иоанн  чувствовал,  что  ответ  его  на  письмо   Курбского,
изменившего подданного, есть недостойная царя слабость; но  он  был  человек
чувства и потому не выдержал, отвечал; раскаяние в этой  слабости  видно  из
некоторых слов: "До сих пор  русские  владетели  не  давали  отчета  никому,
вольны были подвластных своих жаловать и казнить,  не  судилися  с  ними  ни
перед кем; и хотя неприлично говорить о винах их, но выше было сказано".  На
обвинение в жестокости царь отвечает: "Жаловать своих холопей  мы  вольны  и
казнить их также вольны". На обвинение в облыгании своих  подданных  изменою
отвечает: "Если уж я облыгаю, то от кого же другого ждать правды? Для чего я
стану облыгать? Из желания ли власти подданных своих или рубища  их  худого,
или мне припала охота есть их?"
     Курбский принадлежал к стороне Сильвестра, укорял  Иоанна  особенно  за
удаление последнего. Иоанн отвечает на этот укор:  "Ты  считаешь  светлостию
благочестивою, когда царство обладается попом-невеждою? Но  всякое  царство,
обладаемое попом, разоряется. Тебе чего хотелось? Того же, что  случилось  в
Греции? Эту погибель и нам  советуешь?"  Курбский,  защищая  свое  мнение  о
необходимости совета,  выбирал  примеры  из  Св.  Писания;  Иоанн  не  менее
Курбского  изучил  этот  источник  примеров  и  отвечает  своему  сопернику:
"Вспомни, что бог, изводя Израиля из работы, поставил не священника  владеть
людьми и не многих правителей, но одного  Моисея,  как  царя,  поставил  над
ними;  и  священствовать  ему  не  повелел,  Аарону,  брату   его,   повелел
священствовать, а в людское устроение  не  мешаться;  когда  же  Аарон  стал
заведовать  людским  устроением,  то  от  бога  людей  отвел:  смотри,   как
священникам не подобает брать на себя царские дела!  Также  Дафан  и  Авирон
захотели похитить себе власть, но и сами погибли, и какую  Израилю  погибель
навели, что вам, боярам, прилично! После был судьего Израилю Иисус Навин,  а
священником - Елеазар; с тех пор до Илии  жреца  обладали  судьи  и  спасали
Израиль; когда же Илия жрец принял на себя священство и царство, то хотя сам
был праведен и добр, но за дурное поведение сыновей сам с ними злою  смертию
погиб, и весь Израиль побежден был до дней царя Давида". Имея такое  высокое
понятие о своем значении, Иоанн сильно  оскорблен  был  грубым  тоном  князя
Курбского, помнившего свое происхождение от одного родоначальника с царем  и
противополагавшего  доблестный   род   смоленских   Ростиславичей   "издавна
кровопийственному  роду"  князей  московских;  в  гневных  выражениях  Иоанн
напоминает  Курбскому  о  должном  уважении  к  особе   царя   примером   из
византийской истории: "Ты, собака, и того не рассудишь,  как  три  патриарха
собрались со множеством святителей к нечестивому царю Феофилу и многосложный
свиток написали, но все таких хулений, как ты, не написали, хотя и  нечестив
был царь Феофил". Если  в  письмах  Курбского  высказался  потомок  лишенных
владения князей, то Иоанн в своих письмах не раз обнаруживает, какое сильное
впечатление произвело на  него  поведение  вельмож  во  время  его  болезни.
Оправдываясь  в  казни  вельмож,  царь  говорит,  что  они  превзошли   всех
изменников древней истории, говорит, что император Константин казнил родного
сына, Феодор Ростиславич, предок  Курбских,  пролил  в  Смоленске  множество
крови в самую  Пасху,  Давид  казнил  своих  изменников,  и,  следовательно,
московские бояре должны быть также казнимы, потому что они "богом им данного
и родившегося у них на царстве, преступивши  крестную  клятву,  отвергли  и,
сколько могли зла сделать, сделали, всячески, словом,  и  делом,  и  тайными
умышлениями, и почему же они менее тех  заслужили  злых  казней?"  В  другом
месте царь говорит: "Как во Израиле некоторые, согласившись с Авимелехом, от
наложницы Гедеоновой рожденным, перебили  в  один  день  семьдесят  законных
сыновей Гедеоновых и воцарили Авимелеха, так и вы собацким изменным  обычаем
хотели в царстве царей достойных истребить и воцарить дальнего родственника,
хотя и не от наложницы рожденного. Так-то вы доброхотны, так-то вы  душу  за
меня полагаете, что,  подобно  Ироду,  грудного  младенца  хотели  погубить,
смертию света сего лишить и воцарить вместо его чужого? Так-то  вы  за  меня
душу  полагаете  и  доброхотствуете?"  Если  Курбский,  боярин   и   потомок
ярославских князей, ведет новый порядок вещей, начало зла, по  его  взгляду,
от Иоанна III, если он называет кровопийственньм весь род московских князей,
то Иоанн IV знает также старину, знает, когда и как началась борьба, которую
ему суждено было довести до такой ужасной крайности; если Курбский  называет
Иоанна "лютостию, рожденною в законопреступлении и сладострастии", то  Иоанн
с своей стороны считает себя вправе  называть  Курбского  рождением  исчадия
ехидного,  изменником  прирожденным.  "Вы  привыкли,-  говорит   царь,-   от
прародителей своих измену чинить: как дед твой,  князь  Михайла  Карамыш,  с
князем Андреем углицким на деда нашего,  великого  государя  Ивана,  умышлял
изменные  обычаи,  так  и  отец  твой,  князь  Михайла,  с  великим   князем
Димитрием-внуком на отца нашего, Василия, многие пагубные  смерти  умышляли;
также  и  матери  твоей  дед  Василий  и  Иван  Тучко  многие  пакостные   и
укоризненные слова деду нашему, великому государю Ивану, износили;  также  и
дед твой, Михайла Тучков, при кончине матери нашей,  великой  царицы  Елены,
дьяку нашему, Цыплятеву, многие надменные слова изрек; и так как ты рождение
исчадия ехидного, то поэтому так и яд отрыгаешь". Мы видели, что Курбский  и
подобные ему отъезжики считали присягу  недействительною,  как  вынужденную;
Иоанн с своей стороны утверждает, что отъезжики нарушением присяги губят  не
только свои, но и прародителей своих  души:  "Как  ты  не  постыдишься  раба
твоего Васьки Шибанова (который подал Иоанну письмо от своего господина)? Он
благочестие свое соблюл: пред царем и пред всем народом, при смертных вратах
стоя, ради крестного целования тебя не отвергся, но хвалил тебя и был  готов
за тебя умереть. А ты такому благочестию  не  поревновал:  от  одного  слова
моего гневного не только свою собственную душу, но и всех прародителей  души
погубил, потому что деду нашему бог поручил их в  работу  и  они,  дав  свои
души, до смерти своей служили и вам, своим  детям,  приказали  служить  деда
нашего детям и внучатам".
     Отъезд Курбского и переписка с ним дорого  стоили  Иоанну.  Приверженцы
падшей стороны Сильвестра  и  Адашева  не  захотели  беспрекословно  сносить
гонения, воздвигнутого на них царем: один из самых  знаменитых  между  ними,
один из самых близких прежде людей к Иоанну отъехал к враждебному  государю,
мало этого, явился предводителем его полков в войне с Москвою, но, что всего
хуже, осмелился прислать царю грамоту, наполненную укоризнами  и  воплями  о
мщении; потомок князя Федора Ростиславича  Смоленского-Ярославского,  срывая
свое сердце в грамоте к Иоанну, укоряя его в убиении, заточении и разогнании
сильных во Израили,  позабыл,  чему  он  подвергает  людей,  равных  ему  по
происхождению и прежнему положению, которых он  явился  представителем,  тех
сильных во Израили, князей и воевод, которые не  были  казнены,  заточены  и
прогнаны и продолжали наполнять двор царя  московского!  Курбский  в  глазах
Иоанна не был простым отъезжиком,  оставившим  отечество  из  страха  только
личной опалы: Курбский был представителем целой стороны; он  упрекал  Иоанна
не за одного себя, но за многих, грозил ему небесною местию за многих. Иоанн
знал, как велика была сторона Сильвестра и Адашева, как многочислен был сонм
людей, издавна считавших своим правом советовать и при первом неудовольствии
отъезжать. Он затронул теперь эту враждебную сторону, этот сонм,  и  вот  он
высказал свои стремления в лице одного из главных  представителей  своих.  К
чему послужат теперь  клятвенные  записи,  поручительства?  Если  еще  можно
удержать вельмож от отъезда в Москве, во внутренних областях государства, то
как удержать их на границе? Кого послать с войском? Но и внутри если они уже
так ожесточены и так  их  много,  то  где  безопасность?  Понятно,  к  каким
чувствам   такие   мысли   должны   были   повести   человека    страстного,
восприимчивого, напуганного. Мысль: "Врагов  много,  я  не  в  безопасности,
нужно принять меры для спасения себя и своего семейства,  в  случае  неудачи
нужно  приготовить  убежище   на   чужбине",-   эта   мысль   стала   теперь
господствующею в голове Иоанна.
     Он стал готовиться к борьбе; прежде  всего  нужно  было  испытать  силы
противников, узнать, найдут ли они защиту в народе, или предаст их народ.  3
декабря 1564 года, в воскресенье царь со всем  семейством  своим  выехал  из
Москвы в село Коломенское, где праздновал праздник Николая-чудотворца. Выезд
этот был не  похож  на  прежние,  когда  выезжал  он  на  богомолье  или  на
какие-нибудь потехи свои: теперь он взял с собою иконы и кресты,  золотом  и
каменьями дорогими украшенные, сосуды золотые и серебряные, платье, деньги и
всю свою казну; которым боярам, дворянам, ближним и приказным людям велел  с
собою ехать, тем велел взять с  собою  жен  и  детей;  а  дворянам  и  детям
боярским, которых государь прибрал выбором изо всех городов, тем велел ехать
с людьми, конями и со всем служебным  порядком.  Непогода  и  дурные  дороги
задержали его в Коломенском две недели. Как реки стали,  он  поехал  в  село
Тайнинское, из Тайнинского  -  к  Троице,  от  Троицы  -  в  Александровскую
слободу. В  Москве  митрополит  Афанасий,  новгородский  архиепископ  Пимен,
ростовский -  Никандр,  бояре,  окольничие  и  все  приказные  люди  были  в
недоумении и унынии от такого  государского  великого,  необычного  подъема.
Ровно через месяц, 3 генваря 1565  года,  их  недоумение  разрешилось:  царь
прислал из слободы к митрополиту список,  в  котором  исписаны  были  измены
боярские, воеводские  и  всяких  приказных  людей,  какие  измены  и  убытки
государству они делали до его совершеннолетия. Царь  гнев  свой  положил  на
богомольцев своих - архиепископов, епископов  и  все  духовенство,  на  бояр
своих, на дворецкого и на конюшего, на окольничих, казначеев, дьяков,  детей
боярских и на всех приказных людей за то, что после отца  его  бояре  и  все
приказные люди его государства  людям  много  убытков  делали  и  казны  его
государские  расхитили,  а  прибытков  казне  его  государской  никакой   не
прибавляли. Бояре и воеводы земли его государские  себе  разобрали,  друзьям
своим и родственникам роздали; держа за собою поместья  и  вотчины  великие,
получая жалованья государские, кормления, собравши себе великие богатства, о
государе, государстве и о всем православном христианстве не желая  радеть  и
от недругов оборонять, вместо того христиан  притесняли  и  сами  от  службы
начали удаляться. А захочет государь бояр своих или приказных, или  служивых
людей понаказать, духовенство, сложась  с  боярами,  дворянами  и  со  всеми
приказными людьми, государю по них же покрывает. И царь от  великой  жалости
сердца, не могши их многих изменных дел терпеть, оставил свое государство  и
поехал где-нибудь поселиться, где его бог наставит. К гостям же, и к купцам,
и ко всему православному христианству города Москвы царь прислал  грамоту  и
велел ее перед ними прочесть; в ней  царь  писал,  чтоб  они  себе  никакого
сомнения не держали, гнева на них и опалы никакой  нет.  Когда  эти  грамоты
были прочтены, между боярами и народом  раздались  рыдания  и  вопли:  "Увы,
горе! Согрешили мы перед богом, прогневали государя своего многими перед ним
согрешениями и милость его великую превратили на гнев и на ярость! Теперь  к
кому прибегнем, кто нас помилует и кто избавит  от  нашествия  иноплеменных?
Как могут быть овцы без пастырей? Увидавши овец без пастыря, волки  расхитят
их!" Все начали упрашивать митрополита, чтоб  он  с  остальным  духовенством
умилостивил государя, упросил его не оставлять государства, владел бы  им  и
правил, как ему угодно; а государских лиходеев, виноватых в  измене,  ведает
бог да государь, в животе и в казни его государская воля, "а мы  все  своими
головами идем за тобою, святителем, бить челом государю и плакаться".  Гости
и все горожане говорили то же: "Чтоб государь государства не оставлял  и  их
на расхищение волкам не отдавал, особенно избавлял  бы  их  от  рук  сильных
людей; а за государских лиходеев  и  изменников  они  не  стоят  и  сами  их
истребят".
     Духовенство и бояре явились в Александровскую слободу и объявили Иоанну
общее решение, общую мольбу: пусть правит, как ему угодно, только бы  принял
снова в руки правление. Иоанн челобитье их принял с тем,  что  ему  на  всех
изменников и ослушников опалы класть, а иных  казнить,  имение  их  брать  в
казну и учредить себе на своем  государстве  опричнину:  двор  и  весь  свой
обиход сделать  особый;  бояр,  окольничих,  дворецких,  казначеев,  дьяков,
всяких приказных людей,  дворян,  детей  боярских,  стольников,  стряпчих  и
жильцов назначить особых; во  дворцах  -  Сытном,  Кормовом  и  Хлебенном  -
назначить особых  ключников,  подключников,  сытников,  поваров,  хлебников,
всяких мастеров, конюхов, псарей и всяких дворовых людей на  всякий  обиход;
наконец, стрельцов  назначить  себе  особых  же.  Назначены  были  города  и
волости, с которых доходы шли на государский обиход, из этих же доходов  шло
жалованье  боярам,  дворянам  и  всяким  дворовым  людям,  которые  будут  в
опричнине; а если этих доходов недостанет, то брать другие города и волости;
в опричнину собрать князей, дворян и детей боярских,  дворовых  и  городовых
1000 человек; поместья им будут розданы  в  тех  городах,  которые  взяты  в
опричнину, а вотчинников и помещиков, которым не быть в опричнине,  из  этих
городов вывесть и дать им земли в других городах. Также в самой Москве взяты
были в опричнину некоторые улицы и слободы, и в них ведено было жить  только
тем боярам, дворянам и приказным людям, которые были отобраны в опричнину, а
прежние  обыватели  переведены  на  другие  улицы.  Государство  Московское,
воинство, суд, управу и всякие земские дела приказал государь ведать  боярам
своим, которым велел быть в  земских;  князю  Ивану  Дмитриевичу  Бельскому,
князю Ивану Федоровичу  Мстиславскому  и  остальным,  конюшему,  дворецкому,
казначеям, дьякам и всем приказным людям велел  быть  по  своим  приказам  и
чинить управу по старине, а с большими делами приходить к  боярам;  если  же
будут ратные вести или земские великие дела, то боярам с  ними  приходить  к
государю. За подъем свой  приговорил  государь  взять  из  земского  приказа
100000 рублей; а которые  бояре,  воеводы  и  приказные  люди  заслужили  за
великие измены смертную казнь, а иные опалу, у тех именье отобрать в  казну;
духовенству же, боярам и приказным людям все  это  положить  на  государской
воле.
     Вследствие этой воли как  советники  Курбского,  умышлявшие  с  ним  на
государя, жену и детей его всякие лихие дела, были казнены: князь  Александр
Борисович Горбатый-Шуйский с молодым сыном  Петром,  родственники  их,  двое
Ховриных, князь  Иван  Сухой-Кашин,  князь  Дмитрий  Шевырев  и  князь  Петр
Горенский, последний был пойман на отъезде; о других, кроме  неопределенного
обвинения в соумышленничестве с Курбским, ничего не знаем; не знаем  о  вине
князей Ивана Куракина и Дмитрия Немого: о последнем  знаем  только,  что  во
время болезни Иоанна он был обвинен в расположении посадить на престол князя
Владимира Андреевича; у других дворян и детей боярских отобрали имение, иных
сослали в Казань; боярин Иван Петрович Яковлев  бил  челом  за  проступку  и
прощен за поручительством; князь  Василий  Семенович  Серебряный  выручен  с
сыном из-под опалы. Лев Матвеевич Солтыков  выручен  с  двумя  сыновьями.  В
следующем году бил челом за проступку и за двойным  ручательством  возвращен
из ссылки с Белоозера князь Михайла Иванович  Воротынский;  в  том  же  году
выручены были князья Иван Петрович Охлябинин,  боярин  Очин-Плещеев:  первый
обещался никуда не отъехать и в чернецы не постригаться. Чего стоили  самому
Иоанну отъезд Курбского и переписка с ним,  собственный  отъезд  в  слободу,
тревожное ожидание последствий, какие будет иметь посылка грамот  в  Москву,
чего стоило ему все это, видно из того, что когда он возвратился  в  Москву,
то нельзя было узнать его: волосы с головы и с бороды исчезли.
     Страшному состоянию  души  Иоанновой  соответствовало  и  средство,  им
придуманное или им принятое, ибо, по  некоторым  известиям,  план  опричнины
принадлежал  Василию  Юрьеву  и  Алексею  Басманову  с  некоторыми  другими.
Напуганный отъездом Курбского и протестом, который тот подал от  имени  всех
своих собратий, Иоанн заподозрил всех бояр своих и  схватился  за  средство,
которое освобождало его от них, освобождало  от  необходимости  постоянного,
ежедневного сообщения с ними. Положить на них на всех опалу без  улики,  без
обвинения, заточить, сослать всех, лишить должностей, санов, лишить голоса в
Думе и на их место набрать людей новых, незначительных, молодых,  как  тогда
называли,- это было невозможно: прежнего любимца  своего,  Алексея  Адашева,
Иоанн не мог провесть дальше окольничего, не мог далеко  вести  он  и  новых
своих  любимцев.  Если  нельзя  было  прогнать   от   себя   все   старинное
вельможество, то оставалось одно средство - самому уйти от него; Иоанн так и
сделал. Дума, бояре распоряжались всем, только при вестях ратных и  в  делах
чрезвычайной важности докладывали государю.  Старые  вельможи  остались  при
своих старых придворных должностях; но Иоанн не хотел видеть их подле себя и
потому потребовал для себя особого двора, особых бояр, окольничих и т.д.; но
он не мог бы совершенно освободиться от старого вельможества, если б остался
жить в старом дворце, и вот Иоанн  требует  нового  дворца;  он  не  мог  не
встречаться со старыми вельможами при торжественных выходах и т. п., если  б
оставался в Москве, и вот  Иоанн  покидает  Москву,  удаляется  на  житье  в
Александровскую слободу. Но легко  понять  все  гибельные  следствия  такого
удаления главы государства от государства, или земли,  как  тогда  называли:
напрасно Иоанн уверял гостей и простых горожан московских, что он против них
ничего не имеет, чтоб они оставались спокойны;  эти  гости  и  простые  люди
очень хорошо понимали, однако, что  правителями  над  ними,  к  которым  они
должны обращаться во всех делах, остаются прежние вельможи, и в то же  время
слышали, что царь торжественно называет этих вельмож  своими  недоброхотами,
изменниками, удаляется от них, окружает себя толпою новых людей, видели, что
верховная власть отказывается от собственных  своих  орудий,  через  которые
должна действовать, объявляет их негодными для себя и в то же время признает
годными для государства, ибо оставляет  их  при  прежнем  действии  и  таким
образом расторгает связь  между  государем  и  государством:  объявляя  себя
против правителей земли, необходимо объявляет себя  и  против  самой  земли.
Несмотря на обнадеживание в милости, эта вражда  к  самой  земле  необходимо
должна была обнаружиться если не прямо через особу царя, то через его  новую
дружину,  через  этих  опричников.  Как  произведение   вражды,   опричнина,
разумеется, не могла  иметь  благого,  умиряющего  влияния.  Опричнина  была
учреждена потому, что царь заподозрил вельмож в неприязни  к  себе  и  хотел
иметь при себе  людей,  вполне  преданных  ему;  чтобы  быть  угодным  царю,
опричник должен был враждовать к старым вельможам и для  поддержания  своего
значения, своих выгод должен был поддерживать, поджигать эту вражду к старым
вельможам в самом царе. Но этого мало: можно ли было поручиться, что в таком
количестве людей если не все, то по крайней мере  очень  многие  не  захотят
воспользоваться выгодами своего положения, именно безнаказанностию;  кто  из
земских правителей, заподозренных, опальных, мог в суде  решить  дело  не  в
пользу опричника? Кто  из  заподозренных,  опальных  мог  решиться  принести
жалобу  на  человека  приближенного,  доверенного,   который   имел   всегда
возможность уверить подозрительного, гневливого царя, что жалоба ложная, что
она подана вследствие ненависти к опричникам, из  желания  вооружить  против
них государя, которому они преданы, которого защищают от врагов; если не все
опричники были одинаково приближены, пользовались одинакою доверенностию, то
все они, от большого до малого, считали своею первою  обязанностию  друг  за
друга заступаться. Целая многочисленная толпа,  целая  дружина  временщиков!
После этого неудивительно встретить нам от современников сильные  жалобы  на
опричнину. Опричнина с своей стороны не оставалась, как  видно,  безгласною:
говорили против бояр, что они крест  целуют  да  изменяют;  держа  города  и
волости, от слез и от крови богатеют, ленивеют; что в Московском государстве
нет правды; что люди приближаются к царю вельможеством,  а  не  по  воинским
заслугам и не по какой другой мудрости и такие люди суть чародеи и  еретики,
которых надобно предавать жестоким казням; что государь должен  собирать  со
всего царства доходы в одну свою казну и из казны воинам сердце веселить,  к
себе их припускать близко и во всем верить.
     Неудовольствием, возбужденным опричниною, хотели воспользоваться  враги
Москвы, и неудавшиеся попытки их повели к новым  казням,  содействовали  еще
более утверждению опричнины. Какой-то Козлов, родом из московских  областей,
поселился в Литве, женился здесь, отправлен был гонцом от Сигизмунда-Августа
к Иоанну и дал знать королю, что успел склонить всех  вельмож  московских  к
измене; отправленный вторично в Москву, Козлов  вручил  от  имени  короля  и
гетмана Ходкевича грамоты князьям Бельскому, Мстиславскому,  Воротынскому  и
конюшему боярину Ивану Петровичу Челяднину с приглашением перейти на сторону
короля. Грамоты были перехвачены; Иоанн  велел  написать  или,  вернее,  сам
написал от имени означенных бояр бранчивые ответы королю и гетману,  которые
и были отправлены с Козловым.  Бельский,  Мстиславский,  Воротынский  успели
выпутаться из беды; не успел старик Челяднин и был казнен вместе с  женою  и
соумышленниками: князем Иваном Куракиным-Булгаковым,  Дмитрием  Ряполовским,
троими князьями ростовскими, Петром Щенятевым, Турунтаем-Пронским, казначеем
Тютиным. Мы видели, что этот Челяднин участвовал в возмущении народа  против
Глинских после пожара; князья ростовские возбудили против себя гнев Иоанна с
тех пор, как хотели всем родом отъехать в Литву после болезни царя; во время
этой болезни князья Петр Щенятев и Турунтай-Пронский  выказали  себя  явными
приверженцами князя Владимира Андреевича (1568 г.).
     Мы  видели,  как  духовенство   русское   могущественно   содействовало
утверждению единовластия; но когда  московские  единовластители  вступили  в
последнюю борьбу с остатками старины, с притязаниями князей  и  дружины,  то
духовенство приняло на  себя  священную  обязанность  -  среди  этой  борьбы
сдерживать насилие, не допускать торжествующее  начало  употреблять  во  зло
свою победу; усердно помогая московскому государю сломить притязания  князей
и членов дружины, духовенство в то же  время  брало  этих  князей  и  членов
дружины под свой  покров,  блюло  над  их  жизнию  как  членов  церкви;  так
утвердился обычай, что  митрополит  и  вообще  духовенство  печаловались  за
опальных и брали их на поруку.  Митрополит  Макарий,  получивший  митрополию
вследствие торжества Шуйских, являлся по просьбе  молодого  Иоанна  ходатаем
пред Шуйскими за Воронцова,  причем  подвергался  оскорблениям;  он  пережил
Шуйских,  пережил  волнения,  последовавшие  за   их   падением,   умел   не
сталкиваться с Сильвестром и, если верить Курбскому, защищал последнего  при
его на дении, видел возобновление казней  и  умер  в  1563  году;  он  хотел
несколько раз оставить митрополию, но  был  удерживаем  царем  и  владыками.
Преемником Макария  был  монах  Чудова  монастыря  Афанасий"  бывший  прежде
духовником государевым. Выговаривая себе неограниченное право казнить  своих
лиходеев, учреждая  опричнину,  Иоанн  жаловался  на  духовенство,  что  оно
покрывало виновных, и требовал у  него  отречения  от  обычая  печаловаться.
Афанасий   был   свидетелем   учреждения   опричнины,   получил   позволение
отпечаловать боярина Яковлева, князя Воротынского  и  в  1566  году  оставил
митрополию по болезни. В преемники Афанасию был назначен Герман, архиепископ
казанский; но беседы его,  по  словам  Курбского,  не  понравились  любимцам
Иоанновым; Германа отстранили и вызвали соловецкого  игумена  Филиппа,  сына
боярина Колычева; Филипп объявил, что он согласится быть митрополитом только
под  условием  уничтожения  опричнины;  Иоанн  рассердился;  наконец  Филипп
уступил убеждениям, что его обязанность нейти прямо против царской воли,  но
утолять гнев государя при каждом  удобном  случае.  Филипп  дал  запись:  "В
опричнину ему и в царский домовый обиход не вступаться, а после  поставленья
за опричнину и за царский  домовый  обиход  митрополии  не  оставлять".  Но,
отказавшись от вмешательства в  опричнину,  Филипп  не  отказался  от  права
печаловаться. Начались казни вследствие дела Козлова; опричнина буйствовала;
вельможи, народ умоляли митрополита вступиться в дело; он  знал,  что  народ
привык видеть в митрополите печальника, и не  хотел  молчать.  Тщетно  Иоанн
избегал свиданий с митрополитом, боясь печалований; встречи были  необходимы
в церквах, и здесь-то происходили страшные сцены заклинаний. "Только  молчи,
одно тебе говорю: молчи, отец святый! - говорил Иоанн, сдерживая дух  гнева,
который владел им. - Молчи и благослови нас!" Филипп: "Наше молчание грех на
душу твою налагает и смерть наносит". Иоанн: "Ближние мои  встали  на  меня,
ищут мне зла; какое дело тебе до наших царских советов?" Филипп: "Я  пастырь
стада Христова!" Иоанн: "Филипп! Не прекословь державе нашей, чтоб не постиг
тебя гнев мой, или лучше оставь митрополию!" Филипп: "Я не просил, не  искал
чрез других, не подкупом действовал для получения сана: зачем ты лишил  меня
пустыни?" Царь выходил из церкви  в  большом  раздумье,  это  раздумье  было
страшно опричникам; они решили погубить Филиппа  и  нашли  сообщников  между
духовными, во владыках новгородском, суздальском, рязанском,  благовещенском
протопопе, духовнике царском; последний явно и тайно носил  речи  неподобные
Иоанну на Филиппа;  отправились  в  Соловецкий  монастырь,  привезли  оттуда
преемника Филиппова, игумена  Паисия,  доносы  которого  легли  в  основание
обвинений на суде соборном; защитников  Филиппу  не  было,  все  молчало.  8
ноября 1568 года опричники с бесчестием вывели Филиппа из Успенского собора,
народ бежал за ним со слезами. Местом  изгнания  для  Филиппа  назначен  был
Тверской Отроч  монастырь.  В  1,369  году,  проезжая  Тверь  на  походе  на
Новгород, Иоанн заслал к Филиппу одного из  самых  приближенных  опричников,
Малюту Скуратова, взять благословение; но Филипп не  дал  его,  говоря,  что
благословляют только добрых и на  доброе;  опричник  задушил  его.  Так  пал
непобежденным великий пастырь русской церкви, мученик  за  священный  обычай
печалования. На место Филиппа возведен был троицкий архимандрит Кирилл.
     В 1569 году дошел черед и до того, за  приверженность  к  которому  уже
многие погибли, дошел черед до двоюродного брата царского,  князя  Владимира
Андреевича. Мы упоминали о клятвенной записи, насильно взятой с Владимира  в
1553 году; в следующем, 1554 году, после рождения другого  царевича,  Ивана,
государь взял с двоюродного брата другую запись: держать этого Ивана  вместо
царя в случае смерти последнего. До какой степени уже Иоанн не доверял брату
после своей болезни, доказывает следующее обещание Владимира:  "Жить  мне  в
Москве на своем дворе; а держать мне у себя на дворе своих  людей  всяких...
(число людей стерто), а больше того мне людей у себя на дворе не держать,  а
всех своих служилых людей держать в своей отчине". Иоанн определил поведение
Владимира и в том случае, если начнутся междоусобия между  молодым  царем  и
родным его братом; Владимир обязывается: "Если который  брат  родной  станет
недругом сыну твоему, царевичу Ивану, и отступит от него, то мне с этим  его
братом в дружбе не быть и не ссылаться  с  ним;  а  пошлет  меня  сын  твой,
царевич Иван, на этого своего брата, то мне на него идти и  делать  над  ним
всякое дело без хитрости, по приказу сына  твоего,  царевича  Ивана.  Князей
служебных с вотчинами, бояр, дьяков, детей  боярских  и  всяких  людей  сына
твоего мне никак к себе не принимать. Которые бояре,  дьяки  ваши  и  всякие
люди нагрубили мне чем-нибудь при тебе, царе Иване, и мне за те их  грубости
не мстить им никому. Без бояр сына твоего, которые написаны в твоей духовной
грамоте, мне никакого дела не делать  и,  не  сказавши  сыну  твоему  и  его
матери, мне никакого дела не решать.  Если  мать  моя,  княгиня  Евфросинья,
станет получать меня против сына твоего,  царевича  Ивана,  или  против  его
матери, то мне матеря своей не слушать, а пересказать ее речи  сыну  твоему,
царевичу Ивану, и его матери вправду, без хитрости.  Если  узнаю,  что  мать
моя, не говоря мне, сама станет умышлять какое-нибудь зло над  сыном  твоим,
царевичем Иваном, над его матерью, над его  боярами  и  дьяками,  которые  в
твоей духовной грамоте написаны, то мне объявить об этом сыну твоему  и  его
матери вправду, без хитрости;  не  утаить  мне  этого  никак,  по  крестному
целованию. А возьмет бог и сына твоего, царевича Ивана, и других детей твоих
не останется, то мне  твой  приказ  весь  исправить  твоей  царице,  великой
княгине  Анастасии,  по  твоей  духовной  грамоте  и  по   моему   крестному
целованию". В следующем месяце того же года взята была со  Владимира  третья
запись с некоторыми против прежней дополнениями; удельный князь обязался  не
держать у себя на московском дворе более 108 человек. В 1563  году,  говорит
летопись, государь положил гнев свой на княгиню Евфросинию  и  на  сына  ее:
прислал к царю в слободу служивший у князя Владимира Андреевича дьяк  Савлук
Иванов  бумагу,  в  которой  писал  многие  государские  дела,  что  княгиня
Евфросинья и сын ее многие неправды к царю чинят  и  для  того  держат  его,
Савлука, в оковах в тюрьме; царь велел  Савлука  к  себе  прислать,  по  его
словам многие сыски были, неисправления их сысканы, и  пред  митрополитом  и
владыками царь княгине Евфросинье и сыну  ее  неправды  их  известил.  После
этого Евфросинья постриглась; у Владимира были переменены все бояре и слуги;
мы видели, что и отец Иоанна употребил то же средство в отношении  к  одному
из братьев своих. В 1566 году царь переменил брату удел:  вместо  Старицы  и
Вереи дал ему Дмитров и Звенигород. По одному иностранному известию, в  1568
году князь  Владимир  Андреевич  замышлял  поддаться  Сигизмунду-Августу;  в
генваре 1569 он погиб.
     Страшный огонь жег внутренность  Иоанна,  и  для  этого  огня  не  было
недостатка в пище: летом 1569  года  явился  к  царю  какой-то  Петр,  родом
волынец, и донес, что новгородцы хотят предаться польскому королю, что у них
уже написана и грамота об этом и положена  в  Софийском  соборе  за  образом
богоматери.  Иоанн  отправил  в  Новгород  вместе  с  волынцем   доверенного
человека, который действительно  отыскал  грамоту  за  образом  и  привез  к
государю; подписи - архиепископа Пимена и других лучших граждан -  оказались
верными; говорят, что этот Петр, бродяга, наказанный новгородцами из желания
отомстить им, сам сочинил грамоту и  необыкновенно  искусно  подписался  под
руку архиепископа и других граждан. Иоанн  решился  разгромить  Новгород.  В
декабре 1569 года он  двинулся  туда  из  Александровской  слободы  и  начал
разгром с границ тверских владений, с Клина; по всей  дороге,  от  Клина  до
Новгорода, производились опустошения, особенно  много  пострадала  Тверь.  2
генваря 1570  года  явился  в  Новгород  передовой  отряд  царской  дружины,
которому велено было устроить крепкие заставы вокруг всего города,  чтоб  ни
один человек не убежал; бояре и дети боярские из того  же  передового  полка
бросились на подгородные монастыри, запечатали монастырские казны;  игуменов
и монахов, числом более 500, взяли в  Новгород  и  поставили  на  правеж  до
государева приезда; другие  дети  боярские  собрали  ото  всех  новгородских
церквей священников и дьяконов и  отдали  их  на  соблюдение  приставам,  по
десяти человек каждому приставу; их держали в железных оковах и каждый  день
с утра до вечера били на правеже,  правили  по  20  рублей;  подцерковные  и
домовные палаты у всех приходских церквей и  кладовые  именитых  людей  были
перепечатаны; гостей,  приказных  и  торговых  людей  перехватали  и  отдали
приставам, дома, имущества их  были  опечатаны,  жен  и  детей  держали  под
стражею. в числа приехал сам царь с сыном Иваном, со всем двором  и  с  1500
стрельцами, стал на торговой стороне, на  Городище.  На  другой  день  вышло
первое повеление: игуменов и монахов, которые стояли  на  правеже,  бить  на
лками до смерти н трупы развозить по монастырям для  погребения.  На  третий
день, в воскресенье, Иоанн отправился в кремль к  св.  Софии  к  обедне;  на
Волховском мосту встретил его, по обычаю,  владыка  Пимен  и  хотел  осенить
крестом; но царь ко кресту не пошел и сказал архиепископу: "Ты, злочестивый,
держишь в руке не крест животворящий, а оружие и этим оружием хочешь уязвить
наше сердце: с своими единомышленниками, здешними  горожанами,  хочешь  нашу
отчину,  этот  великий  богоспасаемый  Новгород,   предать   иноплеменникам,
литовскому королю Сигизмунду-Августу; с этих пор ты не пастырь и не учитель,
но волк,  хищник,  губитель,  изменник,  нашей  царской  багрянице  и  венцу
досадитель". Проговоривши это, царь велел Пимену идти с крестами в Софийский
собор и служить обедню, у которой был сам  со  всеми  своими,  после  обедни
пошел к архиепископу в Столовую палату обедать, сел за стол,  начал  есть  и
вдруг дал знак своим князьям и боярам, по обычаю, страшным криком; по  этому
знаку начали грабить казну архиепископа и весь его двор,  бояр  и  слуг  его
перехватали, самого владыку, ограбив, отдали под стражу, давали ему на  корм
ежедневно по две деньги. Дворецкий Лев Солтыков и духовник протопоп Евстафий
с боярами пошли в Софийский собор, забрали там ризницу и все церковные вещи,
то же было сделано по всем церквам и монастырям. Между  тем  Иоанн  с  сыном
отправился из архиепископского дома к себе на Городище, где начался  суд:  к
нему приводили новгородцев, содержавшихся под стражею,  и  пытали,  жгли  их
какою-то  "составною  мудростию  огненною",   которую   летописец   называет
поджаром; обвиненных привязывали к саням,  волокли  к  Волховскому  мосту  и
оттуда бросали в реку; жен и детей их бросали  туда  же  с  высокого  места,
связавши им руки и ноги, младенцев, привязавши к матерям; чтоб никто не  мог
спастись, дети боярские и стрельцы ездили на маленьких лодках по  Волхову  с
рогатинами,  копьями,  баграми,  топорами  и,  кто  всплывает  наверх,  того
прихватывали баграми, кололи рогатинами и копьями и погружали в глубину; так
делалось каждый день в продолжение пяти недель. По окончании суда и расправы
Иоанн начал ездить около Новгорода по монастырям и  там  приказывал  грабить
кельи, служебные домы, жечь  в  житницах  и  на  скирдах  хлеб,  бить  скот;
приехавши из монастырей, велел по  всему  Новгороду,  по  торговым  рядам  и
улицам товары грабить, анбары, лавки рассекать  и  до  основания  рассыпать;
потом начал ездить по посадам, велел грабить  все  домы,  всех  жителей  без
исключения, мужчин и женщин, дворы и хоромы ломать, окна и ворота  высекать;
в то же время вооруженные толпы отправлены были во  все  четыре  стороны,  в
пятины, по станам и волостям, верст за 200 и за  250,  с  приказанием  везде
пустошить и грабить. Весь этот разгром продолжался шесть недель. Наконец  13
февраля утром государь велел выбрать из каждой улицы по лучшему  человеку  и
поставить перед собою. Они стали перед ним с трепетом, изможденные,  унылые,
как мертвецы, но царь взглянул на них милостивым и кротким  оком  и  сказал:
"Жители  Великого  Новгорода,  оставшиеся  в  живых!  Молите  господа  бога,
пречистую его матерь и всех святых о нашем благочестивом царском державстве,
о  детях  моих  благоверных,  царевичах  Иване  и  Федоре,  о   всем   нашем
христолюбивом воинстве, чтобы господь бог даровал нам победу и  одоление  на
всех видимых и невидимых врагов,  а  судит  бог  общему  изменнику  моему  и
вашему, владыке Пимену, его злым  советникам  и  единомышленникам:  вся  эта
кровь взыщется на них, изменниках; вы об этом теперь не скорбите,  живите  в
Новгороде благодарно, я вам вместо себя оставлю правителем боярина своего  и
воеводу, князя Петра Даниловича Пронского". В тот же день  Иоанн  выехал  из
Новгорода по дороге в Псков; владыку Пимена, священников и дьяконов, которые
не откупились от правежа, и опальных новгородцев, которых дело еще  не  было
решено, отослали с приставами в Александровскую слободу.  Какое  впечатление
произвел на новгородцев погром, всего лучше видно из следующего известия: 25
мая 1571 года в церкви св. Параскевы на торговой стороне у обедни было много
народа; когда после службы стали звонить в колокола,  вдруг  на  всех  напал
таинственный ужас, все побежали в разные стороны,  мужчины,  женщины,  дети,
толкали друг друга, не зная, куда  бегут,  купцы  пометали  лавки,  отдавали
товары собственными руками первому попавшемуся. Точно такое  же  известие  о
пополохе встречаем в летописях под 1239 годом, после Батыева погрома.
     Из Новгорода Иоанн направил путь ко  Пскову;  псковичи  боялись  участи
новгородцев; по распоряжению воеводы, князя Токмакова, они встретили  Иоанна
каждый перед своим домом с женами и детьми,  держа  в  руках  хлеб  и  соль;
завидев царя, все падали на колена. Иоанн недолго прожил  во  Пскове,  велел
грабить  имение  у  граждан,  кроме  церковного  причта  взял  также   казну
монастырскую и церковную, иконы, кресты, пелены, сосуды, книги, колокола. Но
дело не кончилось  Новгородом  и  Псковом:  по  возвращении  царя  в  Москву
началось  следствие  о  сношениях  новгородского   архиепископа   Пимена   и
новгородских приказных людей с боярами - Алексеем  Басмановым  и  сыном  его
Федором, с казначеем Фуниковым, печатником Висковатовым, Семеном  Яковлевым,
с дьяком Васильем Степановым,  с  Андреем  Васильевым,  с  князем  Афанасием
Вяземским;  сношения  происходили  о  том,  чтоб  сдать  Новгород  и   Псков
литовскому королю,  царя  Иоанна  извести,  на  государство  посадить  князя
Владимира Андреевича. Это сыскное изменное дело до нас не  дошло,  а  потому
историк  не  имеет  права  произнести  свое  суждение  о  событии.  Известны
следствия:  казнены  были  князь  Петр  Оболенский-Серебряный,   Висковатый,
Фуников, Очин-Плещеев, Иван Воронцов, сын известного нам  Федора,  и  многие
другие, 180 человек прощено; всего удивительнее встретить между  осужденными
имена главных любимцев Иоанновых - Басмановых и Вяземского;  Вяземский  умер
от  пыток,  Алексей  Басманов,  как  говорят,  был  убит  сыном  Федором  по
приказанию Иоанна. Владыка Пимен Новгородский сослан был в Венев.
     Известно  нам  и  состояние  души  Иоанна,  образ  его   мыслей   после
рассказанных событий; к 1572 году относится  единственное  дошедшее  до  нас
духовное завещание его. В этой духовной царь высказывает убеждение, что он и
семейство его непрочны на московском престоле,  что  он  изгнанник,  ведущий
борьбу с своими врагами, что этой борьбе не видать близкого конца, и  потому
Иоанн дает наставление сыновьям, как им жить до окончания борьбы.  Завещание
начинается исповедью Иоанна, в которой замечательны следующие  слова:  "Тело
изнемогло, болезнует дух, струпы  душевные  и  телесные  умножились,  и  нет
врача, который бы меня исцелил; ждал я, кто бы со  мною  поскорбел,-  и  нет
никого, утешающих я не сыскал, воздали мне  злом  за  добро,  ненавистию  за
любовь". Наставление детям начинается словами Христа: "Се заповедаю вам,  да
любите друг друга... Сами живите в любви и военному  делу  сколько  возможно
навыкайте. Как людей держать и жаловать, и от них беречься, и во всем  уметь
их к себе присвоивать, вы бы и этому навыкли же: людей,  которые  вам  прямо
служат, жалуйте и любите, от всех берегите, чтоб им притеснения ни  от  кого
не было, тогда они прямее служат; а которые лихи, и вы б на тех опалы  клали
не скоро, по рассуждению, не яростию. Всякому делу навыкайте, божественному,
священному,  иноческому,  ратному,  судейскому,  московскому  пребыванию   и
житейскому всякому  обиходу,  как  которые  чины  ведутся  здесь  и  в  иных
государствах, и здешнее государство с иными государствами что имеет,  то  бы
вы сами знали. Также и во всяких обиходах, как кто живет, и как кому пригоже
быть, и в какой мере кто держится - всему этому выучитесь; так вам люди и не
будут указывать, вы станете людям указывать; а если сами чего не знаете,  то
вы не сами станете своими государствами владеть, а люди. А что по  множеству
беззаконий  моих  распростерся  божий  гнев,  изгнан  я  от  бояр,  ради  их
самовольства, от своего достояния и скитаюсь по странам, и вам моими грехами
многие беды нанесены: то бога ради не изнемогайте в скорбях... Пока вас  бог
не помилует, не освободит от бед, до тех пор вы ни в чем не разделяйтесь:  и
люди бы у вас заодно служили, и земля была бы заодно, и казна у обоих одна -
так вам будет прибыльнее. А ты, Иван сын, береги сына Федора и своего брата,
как себя, чтобы ему ни в каком обиходе нужды не было, всем был  бы  доволен,
чтоб ему на тебя не в досаду, что не дашь ему ни  удела,  ни  казны.  А  ты,
Федор сын, у Ивана сына, а своего брата старшего, пока устроитесь,  удела  и
казны не проси, живи в своем обиходе, смекаясь, как бы Ивану сыну  тебя  без
убытка можно было прокормить, оба живите заодно и во всем  устраивайте,  как
бы прибыточнее. Ты бы, сын Иван, моего сына Федора, а своего брата  младшего
держал и берег, и любил, и жаловал, и добра ему хотел во  всем,  как  самому
себе, и на его лихо ни с кем бы  не  ссылался,  везде  был  бы  с  ним  один
человек, и в худе и в добре; а если в чем перед тобою провинится, то  ты  бы
его понаказал и пожаловал, а до конца б его не раззорял; а ссоркам бы отнюдь
не верил, потому что Каин Авеля убил, а сам не наследовал же.  А  даст  бог,
будешь ты на государстве и брат твой Федор на уделе, то ты удела его под ним
не подыскивай, на его лихо ни с кем не ссылайся; а где  по  рубежам  сошлась
твоя земля с его землею, ты его береги и накрепко смотри правды, а  напрасно
его не задирай и людским вракам не потакай, потому что если кто и  множество
земли и богатства приобретет, но трилокотного гроба  не  может  избежать,  и
тогда все останется. А ты, сын мой Федор,  держи  сына  моего  Ивана  в  мое
место, отца своего, и слушай его во всем, как меня, и покорен  будь  ему  во
всем и добра  желай  ему,  как  мне,  родителю  своему,  ни  в  чем  ему  не
прекословь, во всем живи из его слова, как теперь  живешь  из  моего.  Если,
даст бог, будет он на государстве, а ты на уделе, то ты государства его  под
ним не подыскивай, на его лихо не ссылайся ни с кем, везде будь с  ним  один
человек и в лихе, и в добре: а пока, по  грехам,  Иван  сын  государства  не
достигнет, а ты удела своего, то ты с сыном Иваном вместе будь, за  один,  с
его изменниками и лиходеями никак не ссылайся, если  станут  прельщать  тебя
славою, богатством, честию, станут давать тебе города, или право какое будут
тебе уступать мимо сына Ивана, или станут на государство звать, то ты отнюдь
их не слушай, из Ивановой воли не выходи, как Иван сын  тебе  велит,  так  и
будь и ничем не прельщайся; а где Иван сын пошлет тебя на  свою  службу  или
людей твоих велит тебе на свою службу послать, то ты на его  службу  ходи  и
людей своих посылай, как сын мой Иван велит; а где порубежная Иванова  земля
сошлась с твоею землею, и ты береги накрепко, смотри правды, а  напрасно  не
задирайся и людским вракам не потакай,  потому  что  если  кто  и  множество
богатства и земли приобретет, но трилокотного гроба не может  избежать...  И
ты б, сын Федор, сыну моему Ивану, а твоему брату старшему во  всем  покорен
был и добра ему хотел, как мне и себе; и во всем в воле его будь до крови  и
до смерти, ни в чем ему  не  прекословь;  если  даже  Иван  сын  на  тебя  и
разгневается или обидит как-нибудь, то и тут старшему брату  не  прекословь,
рати не поднимай и сам  собою  не  обороняйся;  бей  ему  челом,  чтоб  тебя
пожаловал, гнев сложить изволил и жаловал тебя во всем по моему приказу; а в
чем будет твоя вина, и ты ему добей челом, как ему  любо;  послушает  твоего
челобитья - хорошо, а не послушает - и ты сам собою не обороняйся же".
     В этом наказе наше  внимание  останавливается,  во-первых,  на  желании
царя, чтоб дети его не разделялись до тех пор, пока старший из них, Иван, не
сломит всех крамол и не утвердится  на  престоле:  ибо  в  противном  случае
удельный князь будет самым верным орудием в руках недовольных. Во-вторых,  в
своем завещании Иоанн не довольствуется уже, подобно предшественникам, одним
неопределенным приказом младшему  сыну  держать  старшего  вместо  отца;  он
определяет, в чем должно состоять это сыновнее повиновение:  младший  должен
быть в воле старшего до крови и до смерти, ни в чем  не  прекословить,  а  в
случае обиды от старшего не сметь поднимать против  него  оружие,  не  сметь
обороняться; этим приказом Иоанн уничтожает законность междоусобий в царском
семействе, ставит младшего брата в  совершенно  подданнические  отношения  к
старшему; теперь уже младшие  братья  не  могут  сказать  старшему,  подобно
древним Ольговичам: "Ты нам брат старший; но если не дашь, то мы сами  будем
искать". Этим приказом Иоанн дорушивает родовые отношения между князьями.
     Что Иоанн не был уверен в счастливом  для  своего  семейства  окончании
борьбы, свидетельствуют следующие слова завещания: "Нас, родителей  своих  и
прародителей, нетолько что в государствующем граде Москве или где  будете  в
другом месте, но если даже в гонении и в  изгнании  будете,  в  божественных
литургиях, панихидах и литиях, в милостынях к нищим и  препитаниях,  сколько
возможно, не забывайте".
     Иоанн благословляет старшего  сына  "царством  Русским  (достоинством),
шапкою Мономаховою и всем чином царским, что прислал прародителю нашему царю
и великому князю Владимиру Мономаху царь Константин Мономах из Царяграда; да
сына же своего Ивана благословляю всеми шапками царскими  и  чином  царским,
что я примыслил, посохами и скатертью, а по-немецки центурь. Сына же  своего
Ивана благословляю своим царством Русским (областью), чем  меня  благословил
отец мой, князь великий Василий, и что мне бог дал". Здесь встречаем  важную
отмену против распоряжения прежних государей:  удельный  Федор  не  получает
никакой части в городе Москве. Ему  в  удел  дано  14  городов,  из  которых
главный - Суздаль; но показывается, что удельный князь не должен думать ни о
какой самостоятельности: "Удел сына моего Федора  ему  же  (царю  Иоанну)  к
великому государству". Наконец, относительно  опричнины  Иоанн  говорит  так
сыновьям в завещании: "Что я учредил опричнину, то на воле детей моих, Ивана
и Федора; как им прибыльнее, так пусть и делают, а образец им готов".
     Детям своим Иоанн давал на волю продолжать опричнину или уничтожить; но
в его собственное царствование трудно было ожидать ее прекращения,  ибо  зло
вызывало другое зло; в 1571  году  князь  Иван  Мстиславский  дал  следующую
запись: "Я, князь Иван Мстиславский, богу, святым  божиим  церквам  и  всему
православному христианству веры своей не соблюл, государю своему, его  детям
и его землям, всему православному христианству и всей Русской земле изменил,
навел  с  моими  товарищами  безбожного  крымского  Девлет-Гирея  царя".  По
ходатайству митрополита Кирилла и  24  других  духовных  особ  царь  простил
Мстиславского, взявши с него означенную  грамоту  за  поручительством  троих
бояр, которые обязались в случае отъезда Мстиславского внести в казну  20000
рублей; за поручников поручилось еще 285 человек. Через 10 лет  после  этого
Мстиславский опять бил челом с двумя сыновьями, что они  пред  государем  во
многих винах виноваты. Подобные грамоты могли привести к вопросу,  можно  ли
по-прежнему доверять правление земщиною Мстиславскому с товарищами,  и  если
сам царь не хочет  по-прежнему  сближаться  с  земщиною,  то  не  должно  ли
поставить в челе ее человека, который бы по титулу  своему  и  происхождению
мог стать выше князей и бояр и между тем не имел бы с  ними  ничего  общего,
мог бы быть вернее их. И  вот  в  одной  летописи  под  1574  годом  находим
следующее известие: "Казнил царь на Москве, у Пречистой, на площади в Кремле
многих бояр, архимандрита чудовского, протопопа и всяких чинов людей  много,
а головы метали под двор Мстиславского. В то же время производил  царь  Иван
Васильевич и  посадил  царем  на  Москве  Симеона  Бекбулатовича  (крещеного
татарина, касимовского хана) и царским венцом его  венчал,  а  сам  назвался
Иваном Московским и вышел из города, жил на Петровке; весь свой чин  царский
отдал Симеону, а сам ездил просто, как боярин, в оглоблях, и как  приедет  к
царю Симеону,  ссаживается  от  царева  места  далеко,  вместе  с  боярами".
Действительно, до нас дошли грамоты,  в  которых  от  имени  великого  князя
Симеона всея Руси делаются разного рода земские распоряжения  как  от  имени
царя, царь же Иоанн называется государем князем московским. Симеон, впрочем,
не более двух лет процарствовал в Москве; по словам летописи, он был  сослан
отсюда Иоанном, который дал ему Тверь и Торжок. Разделение  на  опричнину  и
земщину оставалось; но имя опричнины возбуждало такую  ненависть,  что  царь
счел за нужное вывести его из употребления: вместо  названий  "опричнина"  и
"земщина" видим названия: двор и земщина; вместо: города и воеводы  опричные
и земские - видим: города и воеводы дворовые  и  земские.  Между  тем  казни
продолжались по разным поводам: по поводу нашествия  крымского  хана,  когда
Мстиславский признался, что он с товарищами привел его; по поводу болезни  и
смерти невесты царской; погибли старые  бояре  -  знаменитый  воевода  князь
Михайла Воротынский, которого мы видели уже прежде в заточении  в  Кириллове
Белозерском монастыре, князь Никита Одоевский,  Михайла  Яковлевич  Морозов,
князь Петр Куракин и другие менее значительные лица. Курбский  говорит,  что
Воротынский  был  подвергнут  пыткам  по  доносу  раба,  обвинявшего  его  в
чародействе и в злых умыслах  против  Иоанна;  измученного  пытками  старика
повезли в заточение опять на Белоозеро, но на дороге он умер.
     Современные русские свидетельства говорят, что  Иоанн  до  конца  жизни
оставался с одинаким настроением духа, одинаково скор на гнев  и  на  опалы,
однако в последние восемь лет его жизни мы не встречаем известий о казнях.


ГЛАВА ПЯТАЯ
     ПОЛОЦК

     Успехи русских в Ливонии; ее распадение. -  Мысль  Иоанна  жениться  на
сестре короля польского. - Взятие Полоцка. - Переговоры о мире с  Литвою.  -
Собор в Москве по поводу этих переговоров. - Возобновление военных действий.
- Прекращение их по причине болезни короля. - Мысль об избрании Иоанна ему в
преемники. - Царь делает датского принца Магнуса вассальным королем Ливонии.
- Сношения с Швециею. - Неудачные действия Магнуса против Ревеля. - Важность
прибалтийских берегов для России по отзывам врагов ее. -  Дела  крымские.  -
Неудачный поход турецкого войска к Астрахани. - Нашествие крымского  хана  и
сожжение  Москвы.  -  Вторичное  нашествие  хана  и  отражение  его   князем
Воротынским.

     Мы видели,  что  магистр  Кетлер,  отчаявшись  собственными  средствами
спасти Ливонию, заключил тесный союз  с  Сигизмундом-Августом.  Обнадеженный
этим союзом и получивши помощь людьми и деньгами  из  Германии,  от  герцога
прусского, от жителей Риги и Ревеля, Кетлер начал  наступательное  движение,
разбил под Дерптом московского  воеводу  Захара  Плещеева  и  осадил  Дерпт;
осажденные сделали не  очень  удачную  вылазку,  но  успехи  немцев  этим  и
ограничились:  приближалась  зима,  союзный  отряд,   приведенный   герцогом
Христофом Мекленбургским, ушел; Кетлер с своими ливонцами хотел  по  крайней
мере овладеть  Лаисом,  но  два  раза  приступ  его  был  отбит  гарнизоном,
находившимся под начальством стрелецкого головы Кашкарова; таким образом, по
словам  немецкого  летописца,  Кетлер  вследствие   храброго   сопротивления
неприятеля ничего не сделал, со стыдом и уроном должен был уйти в Оберпален,
куда достиг с большими трудностями, везя тяжелый наряд  по  дурным  дорогам;
здесь ратные люди, в  досаде  на  неудачу  и  не  получая  жалованья,  стали
бунтовать и с трудом были  усмирены  и  разведены  по  зимним  квартирам,  а
тяжелый наряд отправлен в Феллин. Но бесснежная зима не остановила  русских:
князья Мстиславский, Петр Шуйский, Серебряный повоевали  землю  до  Рижского
залива,  не  встречая  нигде  сопротивления,  и  взяли  Мариенбург;   весною
отправился отряд русских в Эстонию, разбил немцев  под  Верпелем;  с  другой
стороны опустошали Ливонию псковские сторонщики, или вольница,  пленников  и
скота из земли гоняли много, а некоторых немцы побивали.  Весною  же  пришел
князь  Курбский  в  Ливонию,  поразил  старого  магистра  Фюрстенберга   под
Вейссенштейном и Феллином;  взятие  последней  крепости  было  целию  похода
большой,  шестидесятитысячной  московской   рати   под   начальством   князя
Мстиславского и Петра Шуйского; 12000 войска под начальством князя Барбашина
отправились в обход к  морю  по  слухам,  что  Фюрстенберг  хочет  отправить
богатую казну в Габзаль;  лучший  из  воевод  ливонских,  ландмаршал  Филипп
Белль, с 500 ратных решился напасть врасплох на  Барбашина  в  надежде,  что
нечаянность уравняет силы, но обманулся: весь отряд его был  истреблен,  сам
Белль, последний  защитник  и  последняя  надежда  лифляндского  народа,  по
выражению Курбского, с одиннадцатью командорами  и  ста  двадцатью  рыцарями
попался в плен. Курбский с большим уважением говорит  о  храбрости,  остроте
разума, доброй памяти и красноречии Белля; русские воеводы обходились с  ним
по-товарищески, сажали вместе с собою за  стол  и  услаждались  его  речами,
разумом растворенными; из речей этих Курбский сохранил одну, в которой Белль
рассказывал историю Ордена и объяснял причины  его  падения.  "Когда  мы,  -
говорил  Белль,  -  пребывали  в  католической   вере,   жили   умеренно   и
целомудренно, тогда господь везде нас покрывал от врагов наших и помогал нам
во  всем.  А  теперь,  когда  мы  отступили  от  веры  церковной,   дерзнули
ниспровергнуть  законы  и  уставы  святые,  приняли  веру  новоизобретенную,
вдались  в  невоздержание,  уклонились  к  широкому  и  пространному   пути,
вводящему в погибель, теперь явственно обличает нас господь за грехи наши  и
казнит нас за беззакония наши, предал нас  в  руки  вам,  врагам  нашим;  не
трудившись, больших издержек не делая, вы овладели градами высокими, местами
твердыми, палатами и дворами пресветлыми, от праотцев наших сооруженными; не
насадивши, наслаждаетесь садами и виноградниками нашими. Но что мне говорить
о вас? Вы мечем взяли! А другие без меча вошли  даром  в  наши  богатства  и
стяжания, нисколько не трудившись, обещая нам помощь и  оборону.  Хороша  их
помощь: стоим перед врагами связанные! Но не думайте,  что  вы  силою  своею
покорили нас: бог за преступление наше предал нас в руки врагам!" Тут  Белль
горько заплакал и привел в слезы всех русских воевод; потом,  утерши  слезы,
Белль прибавил с радостным лицом: "Впрочем, благодарю бога  и  радуюсь,  что
пленен и страдаю за любимое отечество; если за него и умереть  случится,  то
любезна будет мне смерть". Отсылая Белля в  Москву,  воеводы  просили  царя,
чтоб не лишал его жизни; но на суровые вопросы Иоанна пленник отвечал сурово
и, между прочим, сказал: "Ты неправдою  и  кровопийством  овладеваешь  нашим
отечеством, не так, как прилично царю христианскому".  Иоанн  рассердился  и
велел отрубить ему голову. Воеводы осадили Феллин; немцы оборонялись храбро,
даже когда и внешние стены были уже разбиты; но когда русские стали стрелять
огненными ядрами и зажгли город, то осажденные вступили в переговоры, хотя у
них  оставалась  еще  главная,  необыкновенно  твердая,  почти  неприступная
крепость с тремя другими  побочными  укреплениями,  18  больших  стенобитных
орудий и 450 средних и малых, всякого рода запасов  множество;  по  немецким
известиям, дело объясняется тем, что  гарнизон,  не  получая  уже  несколько
месяцев  жалованья,  не  хотел  более  служить.  Тщетно  старый  Фюрстенберг
предлагал ему все свое имущество; гарнизон  сдал  город  русским,  выговорив
себе свободный выход из  него;  но  Фюрстенберг  должен  был  отправиться  в
Москву, причем воеводы обещали ему царскую милость; обещание было исполнено:
старику дали в кормление местечко Любим в Костромской области, где он и умер
спокойно. Немецкие  летописцы  говорят,  что  когда  Фюрстенберга  и  других
ливонских пленников в торжестве водили по московским улицам на показ народу,
то один из пленных татарских ханов сказал:  "Поделом  вам,  немцы!  Вы  дали
великому князю в руки розги, которыми он сначала нас высек, а теперь сечет и
вас самих". Татарин разумел под розгами оружие, которое русские заимствовали
у немцев.
     Несколько других городов последовали примеру  Феллина;  русское  войско
беспрепятственно опустошало страну, разбивая  везде  малочисленные  немецкие
отряды, осмеливавшиеся выходить к нему навстречу; но князь  Мстиславский  не
мог взять Вейссенштейна; этою неудачною попыткою кончился поход 1560 года.
     Несмотря на успехи русских войск, завоевание  орденских  владений  было
еще далеко до окончания, но удары, нанесенные Иоанном Ордену,  ускорили  его
распадение: эзельский епископ Менниггаузен вошел с датским королем Фридрихом
III в тайные сношения, продал ему свои владения Эзель  и  Пильтен  за  20000
рейхсталеров и уехал с этими деньгами в Германию,  несмотря  на  то  что  по
обязательствам своим не мог располагать означенными  землями  без  ведома  и
согласия  орденских  властей.  Датский  король,  обязанный   по   отцовскому
завещанию уступить брату своему,  Магнусу,  несколько  земель  в  Голштинии,
вместо их отдал ему новую свою покупку, и Магнус весною 1560 года  явился  в
Аренбурге, где вступило к нему в службу много дворян, в надежде,  что  Дания
не оставит его без помощи. Появление этого нового  лица  в  Остзейском  краю
было причиною новых смут: когда земские чины собрались в  Пернау  и  приехал
Магнус в качестве эзельского администратора, то вместо каких-нибудь полезных
для земли решений  сейм  был  свидетелем  сильной  ссоры  между  Магнусом  и
магистром Кетлером за земли, которыми Магнус  хотел  также  завладеть;  едва
дело не дошло до войны между ними, а между  тем  русские  взяли  Феллин.  По
удалении их из-под Вейссенштейна междоусобная война действительно  началась,
только не между Магнусом и Кетлером: встали крестьяне, объявили, что так как
дворяне в мирное время отягощают их  страшными  поборами,  а  в  военное  не
защищают от неприятеля, то они не хотят им повиноваться; стали  жечь  замки,
бить дворян, но при осаде  замка  Лоде  потерпели  поражение  и  усмирились.
Ревельцы, видя, что московские ратные люди под самыми стенами их  уводят  не
только скот, но и людей, так что никому нельзя выйти  из  города,  отправили
послов к шведскому королю Ерику, сыну и наследнику Густава Вазы, попросить у
него денег взаймы и узнать, чего они могут ожидать от него  в  случае,  если
московские войска осадят их город. Ерик отвечал, что денег он по-пустому  не
даст, но если ревельцы захотят отдаться под его покровительство, то он не из
властолюбия,  а  из  христианской  любви   и   для   избежания   московского
невыносимого соседства готов принять их, утвердить за ними  все  их  прежние
права и защищать их всеми средствами. Ревельцы стали думать: от императора и
Римской империи нечего надеяться помощи, от магистра также;  Польша  далеко,
из нее также в надлежащее время помощь не придет, притом же у них с поляками
разные обычаи, язык, вера; по дальности расстояния нет у них, как  у  рижан,
торговли с поляками и Литвою, покормиться от них  нечем;  следовательно,  от
соединения с Польшею нет никакой выгоды, скорее  конечное  разорение;  Дания
уже прежде отвергла их предложение, и притом соединение с  Швециею  выгоднее
по единству религии и по близости: по открытому морю легко получить  помощь,
легко  торговать.  Подумавши  таким  образом,  ревельцы  в  июне  1561  года
присягнули в верности шведскому королю с сохранением всех своих прав.
     Уже из побуждений, заставивших ревельцев присоединиться к Швеции, легко
было понять, что  Ливония  захочет  примкнуть  к  Польше.  "Мы,  -  говорили
ревельцы, - не кормимся от  Польши  и  Литвы,  как  рижане";  следовательно,
рижане  привязывались  торговыми  интересами,  Двиною  к  Литве;  дворянство
ливонское не менее рижских купцов желало соединения  с  Польшею,  ибо  ни  в
одной другой стране не видало более лестного положения своих собратий, и вот
Кетлер завел сношения  с  виленским  воеводою  Николаем  Радзивиллом  насчет
присоединения Ливонии к Польше;  в  ноябре  1561  года  дело  было  кончено:
Ливония с сохранением всех своих прав отошла  к  Польше,  а  магистр  Кетлер
получил  Курляндию  и  Семигалию  с  титулом  герцога  и  с  подручническими
обязанностями к Польше. До нас дошло любопытное изложение причин, по которым
в Польше считали  необходимым  присоединение  Ливонии:  "Ни  в  одной  части
государства нет  такого  количества  городов,  крепостей  и  замков,  как  в
Пруссии, но Ливония богатством  крепких  мест  превосходит  Пруссию  или  по
крайней уже мере равняется ей. Государство же Польское особенно нуждается  в
укрепленных местах,  потому  что  с  севера  и  востока  окружено  дикими  и
варварскими народами. Ливония знаменита своим приморским положением, обилием
гаваней;  если  эта  страна  будет  принадлежать  королю,   то   ему   будет
принадлежать и владычество над морем. О пользе иметь  гавани  в  государстве
засвидетельствуют все знатные фамилии в  Польше:  необыкновенно  увеличилось
благосостояние частных людей с тех пор, как королевство получило во владение
прусские гавани, и теперь народ наш не многим европейским народам уступит  в
роскоши  относительно  одежды  и  украшений,  в  обилии  золота  и  серебра;
обогатится и казна королевская взиманием податей торговых. Кроме  этого  как
увеличатся могущество, силы королевства чрез  присоединение  такой  обширной
страны! Как легко  будет  тогда  управляться  с  Москвою,  как  легко  будет
сдерживать неприятеля, если у короля будет  столько  крепостей!  Но  главная
причина, заставляющая нас принять Ливонию, состоит в том,  что  если  мы  ее
отвергнем, то эта славная своими гаванями, городами, крепостями, судоходными
реками, плодородием страна перейдет к опасному  соседу.  Или  надобно  вести
войну против Москвы с постоянством, всеми силами, или  заключить  честный  и
выгодный мир; но условия мира не могут назваться ни честными, ни  выгодными,
если мы уступим ей Ливонию. Но если мы должны непременно  выгнать  москвитян
из Ливонии, то с какой стати нам  не  брать  Ливонии  себе,  с  какой  стати
отвергать награду за победу? Вместе с москвитянами  должны  быть  изгнаны  и
шведы, которых могущество также опасно для нас; но прежде надобно  покончить
с Москвою".
     Это изложение причин, почему  Польша  должна  была  овладеть  Ливониею,
показывало, почему и Москва стремилась к тому же; но у Польши были  прусские
гавани на Балтийском море, тогда как у Москвы не было  никаких;  вот  почему
Иоанн даже не хотел поделиться Ливониею  с  Сигизмундом-Августом,  удержавши
только свои завоевания в этой стране, ибо  завоевания  его,  за  исключением
Нарвы, ограничились внутренними областями,  не  имевшими  для  него  важного
значения. Если в Польше хотели прежде  покончить  с  Москвою,  а  потом  уже
обратить свои силы против Швеции, то и в Москве не хотели также иметь дела с
двумя врагами вместе, и в начавшихся переговорах с Швецией царь не  упоминал
о Ревеле. Переговоры эти были  не  очень  дружественны  по  другой  причине:
молодой король  Ерик  никак  не  мог  равнодушно  подчиняться  унизительному
обычаю, по  которому  он  был  обязан  сноситься  не  прямо  с  царем,  а  с
наместниками новгородскими. В 1560 году Ерик прислал послов  с  требованием,
чтоб перемирные грамоты,  написанные  при  отце  его  и  скрепленные  только
печатями новгородских наместников, были  скреплены  печатью  царскою,  чтобы
вперед ссылаться ему прямо с царем и  чтоб  в  прежних  грамотах  уничтожить
условие, по которому шведский король обязывался не помогать королю польскому
и магистру ливонскому против  Москвы.  Чтоб  испугать  Иоанна,  сделать  его
сговорчивее, шведские послы  объявили,  что  император,  короли  польский  и
датский уговаривают Ерика к союзу против царя, за Ливонию. Но  им  отвечали:
"Того  себе  в  мыслях  не  держите,  что  государю  нашему  прародительские
старинные обычаи порушить,  грамоты  перемирные  переиначить;  Густав-король
таким же  гордостным  обычаем,  как  и  государь  ваш  теперь,  с  молодости
помыслил, захотел было того же, чтоб ему ссылаться с государем нашим,  и  за
эту гордость свою сколько невинной крови людей своих пролил и сколько  земле
своей запустенья причинил? Да, то был человек разумный: грехом  проступил  и
за свою проступку великими своими и разумными людьми мог и челом  добить;  а
вашего разума рассудить не можем: с чего это в такую высость начали?  Знаете
и сами: за неправду ливонских людей быстро лихое  дело  началось.  а  теперь
укротить его кто может? А в Казанской и Астраханской земле? И не такие места
великие государства гордостью было поднялись и  в  старинах  своих  быть  не
захотели, тем государя нашего гнев на себя подвигли; и за их неправды что  с
ними случилось, сами знаете. А вашего  государя,  Ерика  короля,  видим:  не
прибыло у него ниоткуда ничего, на старой своей земле. Нам кажется, что  или
король у вас очень молод, или старые люди все извелись  и  советуется  он  с
молодыми - по такому совету такие и слова". Когда послы сказали, что царю не
может быть тяжело самому ссылаться с королем, то  бояре  отвечали:  "Тяжелее
всего на свете прародительскую старину порушить". Старина не была  нарушена:
для  подтверждения  перемирия  отправлены  были  в  Швецию  послы  от  имени
новгородских наместников: по наговору толмача шведского посольства,  который
жаловался королю, что им в Новгороде и  Москве  было  большое  бесчестье,  и
московских послов приняли очень дурно в шведских владениях, причем Ерик  был
рад сорвать свое сердце; послы писали в Москву: "От короля нам было  великое
бесчестье и убыток: в Выборге нас речами бесчестили и бранили, корму не дали
и своих запасов из судов взять не дали ж, весь день сидели мы  взаперти,  не
евши". По приезде в Швецию отвели им комнаты без печей  и  лавок,  к  королю
заставили идти пешком; позвавши на обед, король велел поставить  перед  ними
мясные кушанья в Петров пост, зная, что они у приставов брали пищу  постную;
против поклона от наместников новгородских король  с  места  не  двинулся  и
шляпы не приподнял; три раза послов звали к королю и  три  раза  ворочали  с
дороги.
     Но эти неприятности не имели последствий, ибо все  внимание  царя  было
обращено теперь на Литву. И здесь  Иоанн  хотел  было  сначала  решить  дело
мирным образом, посредством женитьбы своей на одной из  сестер  королевских;
кроме  возможности  действовать  чрез  это  родство  на  мирное   соглашение
относительно  Ливонии  у  Иоанна  могла  быть  тут  другая  цель:  бездетным
Сигизмундом-Августом прекращался дом Ягеллонов в Литве, и сестра  последнего
из Ягеллонов переносила в Москву права свои на это государство; о Польше же,
как увидим, Иоанн мало думал. Он спросил митрополита, можно ли ему  жениться
на королевской сестре при известной степени свойства между  ними  вследствие
брака тетки его Елены с невестиным дядею  Александром?  Митрополит  отвечал,
что можно, и в Москве уже решили, как встречать королевну, где  ей  жить  до
перехода в православие;  определили,  что  боярам  на  сговоре  с  панами  о
крещении не поминать, а начнут сами паны говорить, чтоб королевне оставаться
в римском законе, то отговаривать, приводя прежние примеры  -  пример  Софьи
Витовтовны и сестры Олгердовой, которые были крещены в греческий закон; если
же паны не согласятся, то и дела не делать; Федору Сукину,  отправленному  в
Литву с предложением,  дан  был  такой  наказ:  "Едучи  дорогою  до  Вильны,
разузнавать накрепко про сестер королевских, сколько им лет, каковы  ростом,
как тельны, какова которая обычаем и которая лучше?  Которая  из  них  будет
лучше, о той ему именно и говорить королю. Если большая королевна будет  так
же хороша, как и меньшая, но будет ей больше 25 лет, то о ней не говорить, а
говорить о меньшой; разведывать накрепко, чтоб была не  больна  и  не  очень
суха; будет которая больна, или очень суха, или с каким-нибудь другим дурным
обычаем, то об ней не говорить - говорить о той, которая будет здорова, и не
суха, и без порока. Хотя бы старшей было и больше 25 лет, но если она  будет
лучше меньшой, то говорить о ней.  Если  нельзя  будет  доведаться,  которая
лучше, то говорить о королевнах безымянно; и если согласятся  выдать  их  за
царя и великого князя, то Сукину непременно их видеть, лица  их  написать  и
привести к государю. Если же не захотят показать ему королевен,  то  просить
парсон (портретов) их написанных". Сукин допытался, что  младшая  королевна,
Екатерина, лучше, и потому сделал королю предложение выдать ее за царя. Паны
от имени Сигизмундова отвечали, что отец королев, умирая, приказал семейство
свое императору, и потому король хочет это дело делать  так,  как  отец  его
делывал, обослаться с императором и с иными королями,  своими  приятелями  и
родственниками  -  зятем,  герцогом   Брауншвейгским,   и   с   племянником,
королевичем венгерским. Притом теперь при короле нет польской  Рады;  король
должен обослаться с нею, потому что королевны родились в Польше  и  приданое
их там. Посол отвечал: "Мы видим из ваших  слов  нежелание  вашего  государя
приступить к делу, если он такое  великое  дело  откладывает  в  даль".  Так
кончились первые переговоры. Когда послы были  призваны  в  другой  раз,  то
Сигизмунд объявил им, что согласен выдать сестру Екатерину  за  царя;  послы
просили позволения ударить ей челом, но паны отвечали: "И между молодыми (т.
е. незнатными) людьми не ведется, чтоб, не решивши дело,  сестер  своих  или
дочерей  давать  смотреть".  Послы  говорили:  "Не  видавши  нам  государыни
королевны Катерины и челом ей не ударивши,  что,  приехав,  государю  своему
сказать? Кажется нам, что у государя вашего нет  желания  выдать  сестру  за
нашего государя!" Им отвечали, что нельзя видеть королевну явно, потому  что
у ней все придворные - поляки; они расскажут  своим,  что  московские  послы
королевну видели, и у польской Рады с королем будет за это брань большая;  а
если послы хотят ее видеть, то пусть смотрят тайно,  как  пойдет  в  костел.
Послы сперва не соглашались, но потом согласились.
     Дело, однако, кончилось ничем: король хотел согласиться на  брак  своей
сестры с Иоанном только в том случае, если б брак этот доставил ему выгодный
мир; посол его Шимкович явился в Москву с требованием, чтоб  прежде  дела  о
сватовстве заключен был мир, для переговоров  о  котором  вельможи  с  обеих
сторон должны съехаться на границы, и до этого съезда  Ливонии  не  воевать,
Сигизмунд  хотел  пользоваться  своим  положением,  как  прежде  пользовался
подобным же положением Иоанн III московский, когда Александр литовский искал
руки его дочери Елены; Иоанн III также прежде  дела  о  сватовстве  требовал
заключения мира; но если искательство родственного союза явилось  теперь  со
стороны московского государя, то Иоанн IV,  однако,  вовсе  не  находился  в
положении Александра, которому во что бы то ни стало  нужно  было  заключить
мир и скрепить его женитьбою на Елене;  царь  не  согласился  на  порубежные
переговоры; мы видели, что в Москве считали тяжелее всего на свете  нарушать
прародительские обычаи, а  эти  обычаи  требовали,  чтоб  мирные  переговоры
велись  в  Москве.  Военные  действия  начались   наступательным   движением
литовского гетмана Радзивилла на  русских  в  Ливонии:  после  пятинедельной
осады он взял Тарваст в сентябре 1561 года; русские воеводы разбили литовцев
под Пернау и разорили Тарваст, оставленный  литовцами.  1562  год  прошел  в
опустошительных набегах с  обеих  сторон;  а  между  тем  не  прерывались  и
сношения между обоими дворами: Сигизмунд не  имел  ни  средств,  ни  желания
вести деятельную войну, ему хотелось длить время переговорами. Посол  Корсак
приезжал от него в Москву в начале 1562 года с жалобами, что  Иоанн  обижает
короля и мира не хочет, хлопотал, чтоб военные действия  были  прекращены  с
обеих сторон впредь до ссылки; Иоанн  отвечал  Сигизмунду:  "Во  всем  твоем
писанье не нашли мы ни одного такого дела, которое было бы  прямо  написано:
писал ты все дела ложные, складывая  на  нас  неправду...  Прежде  этого  ты
послал к нам Яна Шимковича, а к Перекопскому писал, что Шимкович  послан  не
делать дело, а разодрать его;  и  прежде  посылал  ты  к  Перекопскому  свою
грамоту, укорял в ней нас многими неподобными словами. И если  уже  так,  то
нам  от  тебя  больше  чего  ждать?  Всю  неправду  в  тебе  мы   достаточно
высмотрели".
     Упреки Иоанна были справедливы: Сигизмунд не переставал поднимать  хана
на Москву, писал ему, что Иоанн,  несмотря  на  перемирие  с  Литвою,  воюет
Ливонию, находящуюся под защитою королевскою; что он,  Сигизмунд,  не  хочет
нарушить клятвы и начать войну с Москвою до истечения перемирных лет, но что
хану теперь самое удобное время напасть на  Москву,  потому  что  почти  все
полки ее находятся в Ливонии. Паны литовские  по  старому  обычаю  писали  к
митрополиту и боярам, чтоб они склоняли государя к миру и к уступке Ливонии,
которая искони принадлежала королям польским и  великим  князьям  литовским.
Митрополит отвечал по царскому наказу: "И прежде бискуп и воевода  виленский
посланников и гонцов своих к нам присылали не один раз, и  мы  им  отвечали,
что мы люди церковные и нам до тех дел дела нет; также и теперь нам  до  тех
дел дела нет, то ведают боговенчанного самодержца царя государя  бояре  и  с
панами ссылаются. И мы, как пастыри христианские, благовенчанному самодержцу
напоминаем, чтоб он с пограничными своими соседями имел  мир  и  тишину.  Мы
били челом государю, и он нашего челобитья не презрил, послал  на  литовских
послов опасную грамоту". Бояре отвечали: "Только  вспомнить  старину,  каким
образом гетманы литовские Рогволодовичей Данила  да  Мовколда  на  Литовское
княжество взяли и каким образом великому  государю  Мстиславу  Владимировичу
Монамашу к Киеву дань давали, то не только  что  Русская  земля  вся,  но  и
Литовская земля вся  -  вотчина  государя  нашего,  потому  что  начиная  от
великого государя Владимира, просветившего Русскую землю  святым  крещением,
до нынешнего великого государя  нашего  наши  государи-самодержцы  никем  не
посажены на своих государствах, а ваши государи - посаженные  государи:  так
который крепче - вотчинный ли государь или посаженный? - сами рассудите.  Но
такими речами, сколько их  ни  говорить  на  обе  стороны,  доброе  дело  не
станется, а скорее к разлитию крови христианской придет; мы напомнили вам  о
Литве только для того, что вы в своей грамоте писали непригоже, задираясь за
искони вечную вотчину государя нашего... Как  Ливонская  земля  повиновалась
прежде нашему государю, о том не только нам, но и  многим  землям  известно;
что нам о том и  говорить,  как  Ягайло  на  дядю  своего  Кестутья  нанимал
ливонских немцев - вам это хорошо известно; посмотрите в  ваших  хрониках  -
найдете; и как Витовт, бегая от Ягайла, ливонских немцев нанимал - и то  вам
известно же; и как Ягайло и Витовт ходили в Немецкую землю к Марьину городку
(Мариенбургу), и сколько у них немцы побили людей, и как литовские  немцы  с
Ягайлом и Витовтом помирились на своей воле".
     Доброго дела нельзя  было  достигнуть  ни  такими  и  никакими  другими
речами, а только делом, и в начале 1563 года сам Иоанн с большим  войском  и
нарядом двинулся к литовским границам; целию  похода  был  Полоцк  -  город,
важный сам по себе и особенно по отношению к Ливонии, по торговой связи  его
через Двину с Ригою. 31 генваря  город  был  осажден,  7  февраля  взят  был
острог, а 15 февраля, после того как 300 сажен  стены  было  выжжено,  город
сдался; воевода полоцкий Довойна, один из самых приближенных людей к королю,
и епископ отосланы были в Москву, имение их, казна королевская, имение панов
и купцов богатых, много  золота  и  серебра  отобрано  было  на  царя;  жиды
потоплены в Двине; но наемные воины королевские одарены  шубами  и  отпущены
числом больше 500 человек, дана им воля, вступить ли в царскую службу, ехать
ли к королю или в другие земли, потому что они пришельцы  из  чужих  земель.
Уведомляя  митрополита  о  взятии  Полоцка,   Иоанн   велел   ему   сказать:
"Исполнилось пророчество русского угодника, чудотворца  Петра-митрополита  о
городе Москве, что взыдут руки его на плещи врагов его: бог несказанную свою
милость излиял на нас, недостойных, вотчину нашу, город Полоцк, нам  в  руки
дал". Царь возвратился в Москву так же торжественно, как  из-под  Казани:  в
Иосифовом монастыре встретил его старший сын,  царевич  Иван;  на  последнем
ночлеге к Москве, в селе Крылатском,  встретили  его  младший  сын,  царевич
Феодор, брат Юрий, ростовский  архиепископ  Никандр  с  другими  епископами,
архимандритами,  игуменами.  Митрополит  со  всем  духовенством   московским
встретил у церкви Бориса и Глеба на Арбате; Иоанн бил им челом, что милостию
пречистой богородицы, молитвами великих чудотворцев и их  молитвами  господь
бог милосердие свое свыше послал, вотчину его, город  Полоцк,  в  руки  дал.
Духовенство государю многолетствовало на его вотчине, благодарение великое и
похвалы  воздавало,  что   своим   великим   подвигом   церкви   святые   от
иконоборцев-люторей очистил и остальных христиан  в  православие  собрал.  В
Полоцке оставлены были трое воевод - князья Петр Иванович Шуйский, Василий и
Петр Семеновичи Серебряные-Оболенские - с таким  наказом:  "Укреплять  город
наспех, не мешкая,  чтоб  было  бесстрашно;  где  будет  нужно,  рвы  старые
вычистить и новые покопать, чтоб были рвы глубокие и крутые;  и  в  остроге,
которое место выгорело, велеть заделать накрепко, стены в  три  или  четыре.
Литовских людей в город (т.  е.  в  крепость),  приезжих  и  тутошних  детей
боярских, землян и  черных  людей  ни  под  каким  видом  не  пускать,  а  в
какой-нибудь день торжественный, в великий праздник, попросятся в  Софийский
собор литовские люди, бурмистры и  земские  люди,  то  пустить  их  в  город
понемногу, учинивши в это время береженье  большое,  прибавя  во  все  места
голов; и ни под каким бы видом без боярского ведома и без приставов ни  один
человек, ни шляхтич, ни посадский, в город не входил, в городе  должны  жить
одни попы у церквей с своими семьями, а лишние люди у попов не  жили  бы.  В
городе сделать светлицу, и ночевать в ней  каждую  ночь  воеводам  с  своими
полками поочередно; с фонарем ходить по городу беспрестанно.  Управу  давать
литовским людям, расспроси про здешние  всякие  обиходы  как  у  них  обычаи
ведутся, по их обычаям и судить;  судебню  сделать  за  городом  в  остроге;
выбрать голов добрых из дворян, кому можно верить, и приказать им  судить  в
судебне всякие дела безволокитно и к присяге их привести, чтоб судили прямо,
посулов и поминков не брали, а записывать у них земским  дьякам,  выбрав  из
земских людей; на суде быть с ними бурмистрам. Кто из детей боярских, шляхты
и посадских людей останется жить на  посаде,  у  тех  бы  не  было  никакого
ратного оружия. Если в ком-нибудь из них  воеводы  приметят  шатость,  таких
людей, не вдруг, затеявши какое-нибудь дело, ссылать во Псков, в Новгород, в
Луки Великие, а оттуда в Москву".
     Король, узнавши о взятии Полоцка, послал к хану крымскому с выговорами,
зачем тот уверил его, что пойдет зимою на Москву, и не пошел,  а  между  тем
Иоанн, безопасный с этой стороны, пришел со всею своею землей в Литву и взял
Полоцк; королевская же Рада  прислала  к  боярам  просить,  чтоб  московские
войска удержались от дальнейших неприятельских действий, что послы литовские
будут  к  Успеньеву  дню  в  Москве.  Иоанн  велел  унять  войну;  пересылки
продолжались. В это  время  князь  Дмитрий  Вишневецкий  оставил  московскую
службу по неизвестным причинам и перешел опять в Литву, но  с  тем,  чтоб  и
здесь недолго оставаться. Гонцу Клобукову, отправленному в  Литву,  дан  был
наказ: "Если спросят о  Вишневецком,  то  отвечать:  притек  он  к  государю
нашему, как собака, и потек от государя, как собака же, а государю нашему  и
земле убытка никакого не учинил". Но на деле в Москве не были  равнодушны  к
бегству удалого козака, который оказал так много услуг царю против  Крыма  и
мог оказывать теперь услуги королю  против  царя;  Клобукову  наказано  было
разведывать: "Как приехал князь Дмитрий Вишневецкий на королевское  имя,  то
король ему жалованье дал ли, и живет при короле ли, и в какой версте  держит
его у себя король? Да проведывать про Черкасских - Алексея и Гаврилу:  каков
их приезд был к королю и чем их король  пожаловал?  Если  Алешка  Черкасский
пришлет к гонцу и объявит, что хочет опять ехать  к  государю,  то  отвечать
ему, что челобитье его будет донесено до государя".
     Король  по-прежнему  старался  только  протянуть  время,   чтоб   иметь
возможность собраться с силами и поднять хана: теперь, по взятии Полоцка, он
менее чем когда-либо мог надеяться на заключение  выгодного  мира  или  даже
перемирия.  Он  прислал  гонца  с  предложением  продлить  перемирие  вместо
Успеньего дня до Благовещенья, но царь не согласился и продлил  срок  только
до 6 декабря того же 1563 года. Уведомив об этом хана, король велел  сказать
ему, что переговоры с Москвою будут ведены только для освобождения  пленных,
взятых в Полоцке, а мир  заключен  не  будет,  чтоб  он,  хан,  поэтому  шел
непременно зимою на Москву, которой  все  силы  тогда  будут  устремлены  на
Литву, что если и заключено будет перемирие, то не далее, как только до июля
месяца; посол королевский должен был спросить  у  хана,  надобно  ли  королю
послать к султану, чтоб поднять и  его  на  Иоанна.  Эти  сношения  остались
тайною для Москвы, но обнаружились другие, и когда приехали в  Москву  послы
литовские - крайчий Ходкевич и  маршалок  Волович,  то  бояре  встретили  их
упреками, что троцкий воевода присылал в  Тарваст  к  боярскому  сыну  князю
Кропоткину с грамотою, в которой звал его отъехать к  королю,  выставляя  на
вид жестокости  Иоанновы;  перехвачены  были  грамоты  Сигизмунда-Августа  к
королю шведскому, в которых он  старался  уговорить  последнего  к  войне  с
Москвою; Иоанн велел сказать  послам:  "Это  ли  брата  нашего  правда,  что
ссылается с шведским на нас; а  что  он  не  бережет  своей  чести,  пишется
шведскому братом ровным, то это его дело, хотя бы и водовозу своему назвался
братом - в том его воля. А то брата нашего  правда  ли?  К  нам  пишет,  что
Лифляндская земля - его вотчина, а к шведскому пишет, что  он  вступился  за
убогих людей, за повоеванную и опустошенную землю; значит, это  уже  не  его
земля! Нас называет беззаконником, а какие в его земле безбожные  беззакония
совершаются,  о  том  не  думает  (Иоанн   разумел   здесь   распространение
протестантизма в Сигизмундовых владениях). Брат наш к шведскому, пригоже  ли
такое укорительное слово, пишет, что москвичи - христианские  враги,  что  с
ними нельзя постоянного мира, дружбы и союза иметь? Потом  епископы  и  паны
оказали неподобную гордость: прежде  они  назывались  братьями  и  грамотами
ссылались с нашими боярами, а теперь затеяли ссылаться с митрополитом, тогда
как митрополит у нас в такой же чести,  как  наши  братья:  так  пригоже  ли
подданным нашим митрополиту братьями писаться?" Послы сказали  на  это,  что
митрополит должен сноситься с епископом виленским, а не с панами и  братство
у него с епископом; бояре отвечали, что епископ митрополиту  не  ровня:  над
епископом есть еще архиепископ,  а  потом  уже  митрополит.  Бояре  упрекали
послов  и  в  нарушении  последнего  перемирия:   ротмистр   князь   Михайла
Вишневецкий  с  белгородскими  татарами  приходил  на  московские   украйны;
приходил к Новгороду  Северскому  с  козаками  черкасскими  и  литовскими  и
белгородскими татарами.
     Когда начались переговоры о мире, то бояре потребовали Волыни,  Подолии
и Галича; послы отвечали, что это земли польские, а не литовские и они,  как
литовские послы, о чужих землях говорить не могут,  говорить  о  них  должны
польские послы. Потом начались уступки:  Иоанн  сначала  уступил  Подольскую
землю,  потом  Волынскую,  потом  Киев   с   днепровскими   городами.   Дело
остановилось на Полоцком повете и на орденских владениях, потому что  послы,
уступая Полоцк, как занятый русскими войсками,  не  уступали  его  повета  и
орденских владений. Иоанн из последних уступил еще Курляндию, назначил Двину
границею между своими и королевскими владениями  и  на  этом  условии  хотел
заключить перемирие лет на 10 или на 15,  но  послы  не  согласились.  Тогда
Иоанн, повинуясь требованиям своей природы, нарушил  обычай,  велел  позвать
послов к себе и стал сам с ними говорить: "Я, государь христианский, презрел
свою царскую честь, с  вами,  брата  своего  слугами,  изустно  говорю;  что
надобно было боярам нашим с вами говорить, то я сам с вами  говорю:  если  у
вас есть от брата нашего указ о любви и  добром  согласии,  как  между  нами
доброе дело постановить, то вы нам скажите". Ходкевич  отвечал:  "Милостивый
государь  великий  князь!  Позволь  перед  собою  говорить   нашему   писарю
(Гарабурде), потому что я рос при государе своем короле от  молодых  дней  и
язык мой русский помешался в пословицах с польским  языком,  так  что  речей
моих и не узнать, что стану говорить". Иоанн отвечал:  "Юрий!  Говори  перед
нами безо всякого сомнения, если что и по-польски  скажешь,  мы  поймем.  Вы
говорите, что мы припоминали и те города, которые в Польше, но мы припомнили
не новое дело: Киев был прародителя нашего, великого князя Владимира,  а  те
все города были к Киеву;  от  великого  князя  Владимира  прародителя  наши,
великие государи, великие князья русские, теми городами и землями владели, а
зашли эти земли и города за предков государя вашего невзгодами  прародителей
наших, как приходил Батый на Русскую землю, и мы припоминаем брату нашему не
о чужом, припоминаем о своей искони вечной вотчине. Мы у брата своего  чести
никакой не убавляем; а брат  наш  описывает  наше  царское  имя  не  сполна,
отнимает, что нам бог дал; изобрели мы свое, а  не  чужое;  наше  имя  пишут
полным именованием все государи, которые и повыше будут вашего  государя;  и
если он имя наше сполна описывать не хочет, то  его  воля,  сам  он  про  то
знает. А прародители наши ведут свое происхождение от Августа-кесаря, так  и
мы от своих прародителей на своих государствах государи, и что нам бог  дал,
то кто у нас возьмет? Мы свое имя в грамотах описываем, как нам бог  дал;  а
если брат наш не пишет нас в своих грамотах полным наименованием, то нам его
списывание не нужно". Бояре в разговоре  с  послами  вывели  так  генеалогию
государей московских: Август-кесарь,  обладающий  всею  вселенною,  поставил
брата своего, Пруса, на берегах Вислы-реки по реку, называемую Неман,  и  до
сего года по имени его зовется Прусская  земля,  а  от  Пруса  четырнадцатое
колено до великого государя Рюрика.
     Но хотя Иоанн и объявил, что не нуждается в царском титуле  от  короля,
хотя таким образом одно из препятствий к миру было отстранено, однако теперь
было другое препятствие, важнейшее - Ливония; Ходкевич не мог согласиться на
царские условия и уехал ни с  чем.  Военные  действия  открывались  неудачею
москвитян: в несчастных для московского войска местах, недалеко от Орши,  на
реке Уле, гетман Радзивилл разбил князя Петра Ивановича Шуйского;  последний
лишился жизни вместе с двумя князьями Палецкими; двое воевод - Захар Плещеев
и князь Иван Охлябинин - были взяты в плен; из  детей  боярских  было  убито
немного, все разбежались, потому что дело было к ночи. Но и  этого,  второю,
Оршинскою битвою литовское войско так же мало воспользовалось, как и первою;
отъезд Курбского не увлек других воевод: начальствовавший  в  Полоцке  князь
Петр Щенятев не принял предложений  Радзивилла  и  не  сдал  вверенного  ему
города; русские взяли Озерище,  отразили  литовцев  от  Чернигова;  действия
Курбского в Великолуцкой области состояли  только  в  опустошениях  открытых
мест; в Ливонии дела шли с переменным счастием.
     Начались опять переговоры; опять приехал гонец от епископа  и  панов  к
митрополиту и боярам для задирки, но согласно  с  прежним  объявлением,  что
митрополиту непригоже сноситься с епископом, гонца к митрополиту не пустили,
представлялся он только боярам, которые отвечали, что государь мира хочет  и
неприятельские действия прекращает. Опасную грамоту на литовских послов царь
отправил с гонцом Желнинским, которому дан был такой  наказ:  "Если  спросят
про Андрея Курбского, для чего он от государя побежал, то отвечать: государь
было его пожаловал великим жалованьем, а он стал  государю  делать  изменные
дела; государь хотел было его понаказать, а он государю изменил; но  это  не
диво; езжали из государства и не в  Курбского  версту,  да  и  те  изменники
государству Московскому не сделали ничего;  божиим  милосердием  и  государя
нашего здоровьем Московское государство  не  без  людей;  Курбский  государю
нашему изменил,  собакою  потек,  собацки  и  пропадет.  А  если  спросят  о
дерптских немцах, для чего их царь из Дерпта велел  перевести  в  московские
города,  отвечать:  перевести  немцев  государь  велел  для  того,  что  они
ссылались с магистром ливонским, велели ему прийти под их город  со  многими
людьми и хотели государю изменить. Если спросят:  зимою  государь  ваш  куда
ездил из Москвы и опалу на многих людей для чего  клал,  отвечать:  государь
зимою был в слободе и положил опалу на бояр и дворян, которые  ему  изменные
великие дела делали, и за великие измены велел их казнить". Желнинскому  при
встрече с Курбским и другими изменниками запрещено  было  с  ними  говорить.
Когда приехал литовский гонец Юряга в Москву,  то  приставу  дан  был  также
наказ, как с ним говорить: "Если спросит: что это теперь у  государя  вашего
слывет опричнина, отвечать: у государя никакой опричнины нет, живет государь
на своем царском дворе, и,  которые  дворяне  служат  ему  правдою,  те  при
государе и живут близко, а которые делали неправды,  те  живут  от  государя
подальше; а что мужичье, не зная, зовет опричниной, то мужичьим речам верить
нечего; волен государь, где хочет дворы и хоромы ставить, там и  ставит;  от
кого государю отделяться?"
     Юряга приезжал с известием о больших  послах,  Ходкевиче  и  Тишкевиче;
когда они приехали в Москву, приставам был дан наказ: "Если спросят послы  о
князе Михайле Воротынском, про его опалу, то отвечать: бог один без греха, а
государю холоп без  вины  не  живет;  князь  Михайла  государю  погрубил,  и
государь на него  опалу  было  положил;  а  теперь  государь  его  пожаловал
по-старому, вотчину его старую, город Одоев и Новосиль, совсем ему отдал,  и
больше старого Послы о  вечном  мире  не  сговорились:  начали  толковать  о
перемирии, уступали  Полоцк  и  в  Ливонии  все  земли,  занятые  московским
войском. Царь не согласился, требовал Риги и других городов, уступая  королю
Курляндию и несколько городов по ею сторону Двины. Послы  не  согласились  и
объявили, что всего легче  мир  может  быть  заключен  при  личном  свидании
государя с королем на границах. Иоанн охотно согласился на это  предложение,
но требовал чтоб послы тут же положили, как быть съезду и  всем  церемониям;
послы отказались решить такое важное дело  и  требовали  сроку  для  приезда
новых послов. Но государь приговорил с боярами, что о съезде  с  послами  не
говорить, потому что этими переговорами дело  только  затянется,  а  угадать
нельзя, захочет ли король сам быть на съезде или не захочет. Он только время
будет проволакивать. Лучше отправить к королю своих послов для переговоров о
Ливонской земле и Полоцком повете; они проведают на короле, как он  хочет  с
государем о Ливонской земле порешить. Да проведать бы послам в Литве про все
литовские вести: как король с императором и с поляками, в согласии ли? Какое
его вперед умышление? А в то время как государские  послы  будут  у  короля,
государь велит готовиться к своему большому походу на Ливонскую землю, велит
всякого запасу и наряду прибавить.
     Согласие короля на уступку всех городов и земель,  занятых  московскими
войсками,  заставило  Иоанна  задуматься;  ему,  естественно,  представлялся
вопрос, следует ли продолжать  тяжелую  войну,  успехи  которой  были  очень
сомнительны. Оршинское поражение, отъезд Курбского  подавали  мало  надежды;
перемирие с  удержанием  всех  завоеваний,  и  каких  завоеваний  -  Юрьева,
Полоцка, - такое  перемирие  было  славно;  притом  король  слаб  здоровьем,
бездетен: вся Литва без войны может  соединиться  с  Москвою!  Но  с  другой
стороны,  отказаться  от  морских  берегов,  отказаться,  следовательно,  от
главной цели войны, позволить литовскому королю удержать  за  собою  Ригу  и
другие важные города ливонские, взятые даром благодаря русскому  же  оружию,
было тяжело, досадно для Иоанна. Он не хотел решить этого вопроса  один;  но
ему было  недостаточно  мнения  опальных  бояр,  мнения  людей,  которых  он
подозревал в неискренности, в злоумышления; ему хотелось знать,  что  думают
другие сословия о войне; но узнать об этом, по его мнению,  было  нельзя  ни
чрез опричников, стоявших враждебно к остальному  народонаселению,  ни  чрез
бояр земских, от которых он не ожидал правды; обращаться  ко  всей  земле  в
виде выборных не было новостию для Иоанна: мы видели,  как  он  в  молодости
своей созывал выборных к Лобному месту, чтоб торжественно очистить  себя  от
обвинения в прежних бедствиях народных и сложить вину их на бояр. Летом 1566
года  царь  велел  собрать   духовенство,   бояр,   окольничих,   казначеев,
государевых дьяков, дворян первой статьи, дворян  и  детей  боярских  второй
статьи, помещиков с западных, литовских границ,  торопецких  и  луцких,  как
людей, которым более других знакомы местные отношения,  дьяков  и  приказных
людей, гостей, лучших купцов московских и смольнян, предложил им условия, на
которых хочет помириться с королем, и спрашивал  их  совета.  Духовенство  -
девять архиереев, четырнадцать архимандритов и игуменов,  девять  старцев  -
совет учинили такой: "Велико смирение  государское!  Во  всем  он  уступает,
уступает королю пять городов в Полоцком повете, по Задвинью  уступает  верст
на 60 и на 70 на сторону,  город  Озерище,  волость  Усвятскую  в  Ливонской
земле, в Курской земле (Курляндии) за Двиною 16 городов, да  по  ею  сторону
Двины 15  городов  ливонских  с  их  уездами  и  угодьями,  пленных  полочан
отпускает без окупу и без размены, а  своих  пленных  выкупает:  государская
перед королем правда великая! Больше ничего уступить нельзя, пригоже  стоять
за те города ливонские, которые король взял в обереганье,  -  Ригу,  Венден,
Вольмар, Ранненбург, Кокенгаузен и  другие  города,  которые  к  государским
порубежным городам, псковским  и  юрьевским,  подошли;  если  же  не  стоять
государю за эти города, то они укрепятся за королем, и вперед из  них  будет
разорение церквам, которые за государем в ливонских городах;  да  не  только
Юрьеву, другим городам ливонским и Пскову будет  большая  теснота,  Великому
Новгороду и других городов торговым людям торговля затворится. А в ливонские
города король вступился и держит их за собою не по правде, потому что, когда
государь наш на Ливонскую землю  наступил  за  ее  неисправление,  магистра,
епископа и многих людей пленом свел, города ливонские побрал и  православием
просветил,  церкви  в  них  поставил,  тогда  остальные  немцы,  видя   свое
изнеможение, заложились за короля с своими городами. А когда государь наш на
Ливонскую землю не наступал, то король мог  ли  хотя  один  город  ливонский
взять? А Ливонская земля от  прародителей,  от  великого  государя  Ярослава
Владимировича, принадлежит нашему государю. А  и  то  королева,  правда  ли?
Будучи с государем нашим в перемирье, королевские люди пришли да  взяли  наш
город Тарваст и людей свели. И наш совет, что государю нашему от тех городов
ливонских, которые  король  взял  в  обереганье,  отступиться  непригоже,  а
пригоже за них стоять. А как государю за них стоять, в том  его  государская
воля, как его бог вразумит; а нам должно за него, государя, бога  молить;  а
советовать о том нам непригоже. А что королевы послы дают к Полоцку земли по
сю сторону вверх по Двине на 15 верст, а вниз на 5 верст, а за  Двину  земли
не дают, рубежом Двину становят, то можно ли, чтоб городу быть без уезда?  И
села и деревни без полей и без угодий  не  живут,  а  городу  как  быть  без
уезда?"
     Бояре, окольничие и приказные люди говорили: "Ведает бог  да  государь,
как ему, государю, бог известит; а нам кажется, что нельзя немецких  городов
королю уступить и Полоцк учинить в осаде. Если у Полоцка  заречье  уступить,
то и посады заречные полоцкие будут в королевой стороне; по сю сторону Двины
в Полоцком повете все худые места, а лучшие места все за Двиною.  И  если  в
перемирные лета литовские люди за Двиною поставят город, то,  как  перемирье
выйдет, Полоцку не простоять; а если в ливонских городах у  короля  прибудет
рати, тогда и Пскову будет нужда, не только Юрьеву  с  товарищами.  Так  чем
давать королю свою рать пополнять, лучше государю теперь с ним на таком  его
высоком безмерье не мириться. Государь наш много  сходил  ко  всякому  добру
христианскому и на себя поступал; а литовские послы ни на какое доброе  дело
не сошли: как замерили великим безмерием, так  больше  того  и  не  говорят,
потому лучше теперь, прося у бога милости, государю промышлять с королем  по
своей правде; король над государем верха  не  взял:  еще  к  государю  божия
милость больше прежнего. О съезде у бояр, окольничих и приказных людей такая
мысль: литовским послам о съезде отказать; боярам с панами  на  рубеже  быть
непригоже и прежде того не бывало; если же король захочет с государем  нашим
съехаться  и  договор  учинить,  то  в  этом  государи  вольны   для   покоя
христианского. Известно, послы литовские все говорят о съезде для того, чтоб
немного поманить, а между тем с людьми пособраться, с поляками  утвердиться,
Ливонскую землю укрепить, рати в ней прибавить; а  по  всем  вестям,  королю
недосуг, с цесарем у него брань, и если Польша будет в войне с  цесарем,  то
Литовской земле помощи от поляков нечего надеяться. По всем этим государским
делам мириться с королем непригоже; а  нам  всем  за  государя  головы  свои
класть, видя королеву  высость,  и  надежду  на  бога  держать:  бог  гордым
противится; во всем ведает бог да государь; а нам как показалось, так  мы  и
изъявляем государю  свою  мысль".  Печатник  Висковатый  сказал  свою  мысль
отдельно, что можно заключить  перемирие  с  королем  и  не  требуя  уступки
ливонских городов, но только чтоб король вывел из них свои войска и не мешал
государю их добывать,  обязался  бы  также  не  помогать  им  даже  и  после
истечения перемирных лет.  Дворяне  и  дети  боярские  говорили  согласно  с
духовенством и боярами; торопецкие помещики сказали: "Мы, холопи государевы,
за одну десятину земли Полоцкого и Озерищского поветов головы  положим,  чем
нам в Полоцке помереть запертым; мы, холопи  государские,  теперь  на  конях
сидим и за государя с коня помрем. Государя нашего перед королем правда; как
государь наш Ливонской земли не воевал, тогда король не умел  вступаться,  а
теперь вступается. По-нашему, за ливонские города государю стоять крепко,  а
мы, холопи его, на государево дело готовы".  Остальные  отвечали  в  том  же
смысле.
     Отобравши такие мнения, Иоанн отправил в Литву боярина  Умного-Колычова
с наказом - не заключать перемирия не  только  без  Ливонии,  по  даже  если
король откажется давать ему титул царя и ливонского и не  согласится  выдать
Курбского; в  наказе  было  также  написано:  "Если  литовские  паны  станут
говорить, чтоб царь дал им на государство царевича  Ивана,  то  отвечать:  с
нами о том наказу никакого нет, и нам о таком великом деле  без  наказа  как
говорить?  Если  это  дело  надобно  государю  вашему  или  вам,  панам,  то
отправляйте к государю нашему послов: волен бог да государь наш, как захочет
делать. Если кто станет спрашивать: для чего государь  ваш  велел  поставить
себе двор за городом, отвечать: для своего государского прохладу; а если кто
станет говорить, что государь ставит дворы для раздела  или  для  того,  что
положил опалу на бояр, то отвечать: государю нашему для этого дворов ставить
нечего: волен государь в своих людях - добрых  жалует,  а  лихих  казнит;  а
делиться государю с кем?  Кто  станет  говорить,  что  государь  немилостив,
казнит людей, и станут  говорить  про  князя  Василия  Рыбина  и  про  Ивана
Карамышева, то отвечать: государь милостив, а лихих везде казнят; и про этих
государь сыскал, что они мыслили над ним и над его землею  лихо.  Если  паны
Рада спросят: вы говорили нашему  государю  на  посольстве,  чтоб  он  отдал
вашему государю князя Андрея Курбского и других детей  боярских,  которые  к
нашему государю приехали, но прежде ни при которых государях не бывало, чтоб
таких  людей  назад  отдавать,  отвечать:  государь  наш  приказал  об  этих
изменниках для того, что они между государями  ссоры  делают  и  на  большее
кровопролитие христианское поднимают. А если спросят: какие от князя  Андрея
государю вашему измены, отвечать: над государем,  царицею  Анастасиею  и  их
детьми умышлял всякое лихое  дело;  начал  называться  отчичем  ярославским,
хотел на Ярославле государить".
     Колычев уведомил Иоанна, что предложения его отвергнуты, что посольству
московскому оказано в Литве большое бесчестье, кормов не давали, что  король
отправил в Москву гонца Быковского с разметом, т. е.  с  объявлением  войны.
Быковский встретил Иоанна на дороге в Новгород; царь  принял  его  в  шатре,
вооруженный, все окружавшие были также в доспехах;  после  жалоб  на  дурное
обращение с Колычевым Иоанн сказал гонцу: "Ты не  дивись,  что  мы  сидим  в
воинской приправе; пришел ты к нам от брата  нашего,  Сигизмунда-Августа,  с
стрелами, и мы потому так и сидим". Быковский  отвечал  жалобою  что  послы,
Колычев с товарищами, ничего доброго не сделали; когда у них решено  было  с
павами не начинать войны до 1 октября 1567 года и начали писать грамоту,  то
послы не захотели взять этой грамоты, потому что в ней Ходкевич  был  назван
администратором ливонским. Свидетельствуясь богом, что не от него начинается
война, король объявлял ее  чрез  Быковского  с  обещанием,  однако,  принять
московского посла. Царь и сын его,  царевич  Иоанн,  выслушавши  королевскую
грамоту, приговорили с боярами задержать Быковского за то, что в грамоте, им
привезенной, писаны супротивные слова; имение Быковского и товары  пришедших
с ним купцов были описаны в  казну.  Иоанн  отправился  в  Новгород,  оттуда
выступил  было  в  поход,  но  на  совете  с  воеводами  решил  ограничиться
оборонительною войною. В начале 1568 года гетман Ходкевич осадил  московскую
крепость Улу, но принужден был снять осаду по причинам,  о  которых  он  так
доносил королю: "Прибывши под неприятельскую крепость Улу, я стоял  под  нею
недели три, промышляя над нею всякими средствами.  Видя,  что  наши  простые
ратные люди и десятники их трусят, боятся смерти, я велел им идти на приступ
ночью, чтоб они не могли видеть,  как  товарищей  их  будут  убивать,  и  не
боялись бы, но и это не помогло. Другие ротмистры шли хотя и нескоро, однако
кое-как волоклись; но простые ратные люди их все  попрятались  по  лесу,  по
рвам и по берегу речному; несмотря на  призыв,  увещания,  побои  (дошло  до
того, что я собственные руки окровавил), никак не хотели идти к крепости  и,
чем больше их гнали, тем больше крылись и убегали, вследствие  чего  ночь  и
утро прошли безо всякой пользы. Также и нанятые мною козаки только что дошли
до рва - и бросились бежать. Тогда я отрядил немцев, пушкарей  и  слуг  моих
(между ними был и Орел-москвич, который перебежал ко мне из  крепости):  они
сделали к стене примет и запалили крепость; но наши ратные люди нисколько им
не помогли и даже стрельбою не мешали осажденным гасить огонь. Видя  это,  я
сам сошел с коня и отправился к тому месту,  откуда  приказал  ратным  людям
двинуться к примету: хотел я им придать духу,  хотел  или  отслужить  службу
вашей королевской милости, или голову свою отдать, но, к несчастию моему, ни
того, ни другого не случилось.  После  долгих  напоминаний,  просьб,  угроз,
побоев, когда ничто не помогло, велел я  татарским  обычаем  кидать  примет,
дерево за деревом. Дело пошло было удачно, но храбрость москвичей и  робость
наших всему помешали: несколько москвичей выскочили из крепости и,  к  стыду
нашему, зажгли примет,  а  наши  не  только  не  защитили  его,  но  и  разу
выстрелить не смели, а потом побежали от шанцев. Когда я приехал  к  пушкам,
то не только в передних шанцах, но и во вторых и в третьих не нашел  пехоты,
кроме нескольких ротмистров, так что принужден  был  спешить  четыре  конные
роты и заставить стеречь пушки ибо на пехоту не было никакой надежды".
     Возвратившись в Александровскую слободу, Иоанн оттуда писал к боярам  в
Москву, велел им поговорить о литовском деле и отписать к  нему  в  слободу,
мириться ли с королем пли не мириться. И в  то  же  время  велел  обходиться
лучше с Быковским. Бояре отвечали, что надобно Быковского отпустить к королю
и с ним в грамоте отписать  королевские  неправды,  что  король  государевых
послов, Колычева с товарищами, задерживал не по прежним  обычаям,  бесчестил
их, и иные неправды короля припомянуть, а после  в  той  же  грамоте  королю
написать поглаже, для того чтоб сношений с ним не  порвать,  и  если  король
захочет прислать гонца или посланника, то дать ему чистую дорогу; а  рухлядь
Быковскому и купцам отдать или заплатить деньгами, чего стоит. Царь  на  это
отвечал вторым запросом: мириться или не мириться, и если  мириться,  то  на
чем?  Бояре  отвечали,  что,  когда  король  возобновит  сношения,  тогда  и
рассуждать, смотря по его присылке; Ливонской земли не уступать по  прежнему
приговору. Иоанн велел боярам сделать так, как они думают; но  Быковскому  и
купцам всего имения их не отдали, и когда гонец на отпуску жаловался на это,
то Иоанн отвечал ему: "Чем мы тебя пожаловали, что велели тебе дать из своей
казны, с тем и поезжай: пришел ты к нам с разметом, так довольно  с  тебя  и
того, что мы крови твоей пролить не велели; а если будет между нами и братом
нашим, Сигизмундом-королем, ссылка о  добром  деле,  то  твое  и  вперед  не
уйдет". В грамоте к королю Иоанн писал, что он за грубую его  грамоту  хотел
было идти на него войною, но моровое поветрие помешало; задержка  Быковского
объяснялась так: "Исстари велось: которые приедут с разметом, тем живота  не
давывали".
     В  Литве  очень  обрадовались  возвращению  Быковского,   возобновлению
сношений, потому что состояние королевского  здоровья  заставляло  думать  о
важных переменах: в Москву приехал гонец с просьбою об  опасной  грамоте  на
больших послов и в поклоне  от  короля  назвал  Иоанна  царем,  Иоанн  велел
печатнику спросить у гонца  в  разговоре,  что  значит  эта  новость?  Гонец
отвечал, что велели ему  это  сделать  паны  радные,  чтоб  почесть  оказать
государю. Следствием такой почести было то,  что  гонцу  отдали  задержанное
имение Быковского; опасная грамота также была дана. Но уже по отъезде  гонца
пришла  весть,  что  литовские  воеводы,  князья  Полубенские,  из  Вольмара
овладели нечаянно  Изборском;  царь  послал  своим  воеводам  приказ  отнять
Изборск у Литвы, и приказ  был  исполнен.  С  жалобою  на  Полубенских  и  с
требованием отпуска пленного воеводы изборского отправлен был  в  Литву  сын
боярский Мясоедов, которому поручено было разведать: "Которым обычаем  слово
в Литве и Польше носится, что хотят взять на Великое княжество  Литовское  и
на Польшу царевича Ивана, и почему это слово  в  люди  пущено?  Обманом  или
вправду того хотят, и все ли люди того хотят, и почему  то  слово  делом  не
объявится, а в людях носится?" Мясоедову дан был также наказ: "Станет с  ним
говорить князь Андрей Курбский  или  иной  который  государев  изменник,  то
отвечать:  с  изменником  что  говорить?  Вы  своею   изменою   сколько   ни
лукавствуете бесовским обычаем, а бог государю свыше подает на врагов победу
и вашу измену разрушает; больше того не говорить ничего и пойти прочь;  а  с
простым изменником итого не говорить: выбранив его, плюнуть в  глаза,  да  и
пойти прочь".
     В 1570 году приехали большие послы литовские Ян Кротошевский и  Николай
Тавлош. При переговорах начались опять споры  о  полоцких  границах,  насчет
которых никак не  могли  согласиться.  Тогда  послы,  чтоб  облегчить  дело,
попросили позволения переговорить с самим царем и объявили, что ему особенно
выгодно заключить мир; когда Иоанн спросил, почему, то послы отвечали: "Рада
государя нашего Короны Польской и Великого княжества Литовского советовались
вместе о том, что у государя нашего детей нет, и если господь  бог  государя
нашего с этого света возьмет, то обе рады не думают, что  им  государя  себе
взять от бусурманских или от иных земель, а желают избрать себе государя  от
славянского рода, по воле, а не в неволю,  и  склоняются  к  тебе,  великому
государю, и к твоему потомству". Царь отвечал: "И прежде  эти  слухи  у  нас
были;  у  нас  божиим  милосердием  и  прародителей  наших  молитвами   наше
государство и без того полно, и нам вашего для чего хотеть? Но если  вы  нас
хотите, то вам пригоже нас не раздражать, а делать так, как мы велели боярам
своим с вами говорить, чтоб христианство было в покое". Иоанн в длинной речи
(занимающей 44 страницы в посольской книге) рассказывал  послам  по  порядку
историю отношений Москвы к Литве в его царствование и заключил, что война не
от него, а от  короля.  Когда  Иоанн  кончил,  то  послы  сказали,  что  они
некоторых речей вполне не поняли, потому что иных русских слов не  знают,  и
потому государь велел бы им дать речь свою на  письме;  Иоанн  отвечал,  что
писарь их все слышал и понял и  может  им  рассказать;  писарь  испугался  и
сказал: "Милостивый государь! Таких великих дел запомнить  невозможно:  твой
государский от бога дарованный разум выше человеческого разума".
     Заключено было перемирие на три года с оставлением всего, как  было,  с
тем чтоб в эти три года переговаривать о мире. Для  подтверждения  перемирия
отправлены были в Литву князья Канбаров и Мещерский, которым дан  был  такой
наказ: "Если станут говорить: государь ваш  в  Новгороде,  Пскове  и  Москве
многих людей казнил, отвечать: разве вам  это  известно?  Если  скажут,  что
известно,  то  говорить:  если  вам  это  известно,  то  нам  нечего  вам  и
рассказывать: о котором лихом деле вы с государскими изменниками лазучеством
ссылались, бог ту измену государю нашему объявил, потому над изменниками так
и сталось: нелепо было это и затевать; когда князь Семен  Лугвений  и  князь
Михайла Олелькович в Новгороде  были,  и  тогда  Литва  Новгорода  не  умела
удержать; а чего удержать не умеем, зачем на то и  посягать?  Если  спросят:
зачем государь ваш казнил казначея Фуникова, печатника Висковатого,  дьяков,
детей боярских и подьячих  многих,  отвечать:  о  чем  государский  изменник
Курбский и вы, паны радные, с этими государскими  изменниками  ссылались,  о
том бог нашему государю объявил; потому они и казнены, и кровь  их  взыщется
на тех, которые такие дела лукавством делали, а Новгороду и Пскову за Литвою
быть непригоже". Дан  был  наказ,  как  поступать  послам  в  случае  смерти
Сигизмунда и избрания нового короля:  "Если  король  умер  и  на  его  место
посадят государя из иного государства, то с ним перемирия не подтверждать, а
требовать, чтоб он отправил послов в Москву. А  если  на  королевстве  сядет
кто-нибудь из панов радных, то послам  на  двор  не  ездить;  а  если  силою
заставят ехать и велят быть в посольстве, то послам, вошедши в избу,  сесть,
а поклона и посольства не править, сказать: это наш брат;  к  такому  мы  не
присланы; государю нашему с холопом, с нашим  братом,  не  приходится  через
нас,  великих  послов,  ссылаться".  Послы  присылали  в   Москву   приятные
донесения: "Из Вильны все дела король вывез; не прочит вперед  себе  Вильны,
говорит: куда пошел Полоцк, туда и Вильне ехать  за  ним;  Вильна  местом  и
приступом Полоцка не крепче, а московские люди, к чему приступятся, от  того
не отступятся. Обе рады хотят на королевство царя или царевича; у  турецкого
брать не хотят, потому что мусульманин и будет от турок утеснение; у  цесаря
взять - обороны не  будет,  и  за  свое  плохо  стоит;  а  царь  -  государь
воинственный и  сильный,  может  от  турецкого  султана  и  от  всех  земель
оборонять и прибавление государством своим сделать. Хотели уже послать  бить
челом царю о царевиче, да отговорил один Евстафий  Волович  по  королевскому
темному совету, потому что король придумал вместо себя  посадить  племянника
своего, венгерского королевича, но королевич умер. В Варшаве  говорят,  что,
кроме московского государя, другого государя не искать;  говорят,  что  паны
уже и платье заказывают по московскому  обычаю  и  многие  уже  носят,  а  в
королевнину казну собирают бархаты и  камки  на  платье  по  московскому  же
обычаю; королевне очень хочется быть за государем царем".
     Но Иоанна мало прельщало это избрание в короли его самого или сына его:
и человеку менее его  разумному  оно  не  могло  казаться  очень  вероятным;
по-прежнему его занимала одна задушевная  мысль  -  приобресть  Ливонию.  Он
соглашался наконец отдать и Полоцк  Литве  за  Ливонию,  но  мог  ли  король
согласиться на это? Если бы даже Сигизмунд-Август и сейм согласились предать
вверившиеся им города, то последние  могли  найти  других  защитников,  как,
например, Ревель был уже во власти шведов, да и  без  защитников  приморские
города могли долго держаться против войска московского.  Одним  словом,  для
достижения непосредственного владычества над Ливониею требовалось еще  много
крови,  много  времени;  и  вот  Иоанн  напал   на   мысль   о   владычестве
посредственном, на мысль дать Ливонии немецкого правителя, который бы  вошел
в подручнические отношения к государю московскому, как герцог курляндский  к
польскому королю. В 1564  году  Иоанн  предложил  пленнику  своему,  старому
магистру Фюрстенбергу, возвратиться в Ливонию и господствовать над нею, если
согласится, от имени всех  чинов  и  городов  ливонских,  присягнуть  ему  и
потомкам его в верности как своим  наследственным  верховным  государям;  но
Фюрстенберг отказался от предложения, не соглашаясь изменить клятве,  данной
им Римской империи. Так рассказывают ливонские летописцы;  но  другие  вести
были получены при дворе польском в конце 1564 года: сюда писали  из  Москвы,
что посол от великого магистра Немецкого ордена, восстановленного по имени в
Германии, исходатайствовал у царя свободу  Фюрстенбергу  на  следующих  пяти
условиях: 1) по возвращении в Ливонию Фюрстенберг  обязан  восстановить  все
греческие  церкви;  2)  все  главные  крепости  Ливонии  остаются  в   руках
московских; 3) в совете магистра  будут  всегда  заседать  шесть  московских
чиновников, без которых он не может решать ничего;  4)  если  магистр  будет
иметь нужду в войске, то должен обращаться с просьбою о нем только в Москву,
а не к другим государствам, разве получит на  то  согласие  царское;  5)  по
смерти Фюрстенберга царь назначает ему преемника. Весть  об  этой  сделке  с
Фюрстенбергом сильно обеспокоила короля  Сигизмунда-Августа;  но  в  генваре
1565 года пришло другое известие, что Фюрстенберг,  сбираясь  отправиться  в
Ливонию, умер. В это время особенною благосклонностию царя пользовались двое
пленных ливонских дворян - Иоган Таубе и Елерт  Крузе;  они  не  переставали
утверждать Иоанна в мысли  дать  Ливонии  особого  владетеля  с  вассальными
обязанностями к московскому государю и по смерти Фюрстенберга указывали  ему
на двух людей, способных заменить его, именно на  преемника  Фюрстенберга  -
Кетлера,  теперь  герцога  курляндского,  и  на  датского  принца   Магнуса,
владетеля эзельского. Чтоб вести дело  успешнее  на  месте,  Таубе  и  Крузе
отправились в Дерпт и оттуда написали сперва к Кетлеру; тот отказался; тогда
они обратились к Магнусу, который принял предложение и в 1570 году приехал в
Москву, где Иоанн объявил его королем ливонским и женихом  племянницы  своей
Евфимии,  дочери  Владимира  Андреевича;  жителям  Дерпта   позволено   было
возвратиться в  отечество;  Магнус  дал  присягу  в  верности  на  следующих
условиях: 1) если царь сам  выступит  в  поход  и  позовет  с  собою  короля
Магнуса, то последний обязан привести с собою  1500  конницы  и  столько  же
пехоты; если же царь сам  не  выступит  в  поход,  то  и  Магнус  не  обязан
выступать; войско Магнусово  получает  содержание  из  казны  царской;  если
Магнус поведет свое войско отдельно от царя, то считается выше  всех  воевод
московских; если же Магнус не захочет сам участвовать в  походе,  то  обязан
внести в казну царскую за каждого всадника  по  три  талера,  а  за  каждого
пехотинца - по полтора. Если сам царь лично не ведет своих войск, то  Магнус
не обязан присылать ни  людей,  ни  денег  до  тех  пор,  пока  вся  Ливония
совершенно будет успокоена; 2) если Магнус будет вести  войну  в  Ливонии  и
царь пришлет туда же московских воевод, то король имеет верховное начальство
над войском, советуясь с воеводами;  3)  Магнусу,  его  наследникам  и  всем
жителям Ливонии даруются все прежние  права,  вольности,  суды,  обычаи;  4)
сохраняют они свою религию аугсбургского исповедания;  5)  города  ливонские
торгуют в московских областях беспошлинно и без  всяких  зацепок.  Наоборот,
король Магнус дает путь чистый в московские области всем заморским купцам  с
всяким товаром, также всяким художникам, ремесленникам и военным  людям;  6)
если Рига, Ревель и  другие  города  ливонские  не  признают  Магнуса  своим
королем, то царь обязывается помогать  ему  против  всех  городов  и  против
всякого неприятеля; 7) по смерти Магнуса и потомков его преемник  избирается
по общему согласию всех ливонцев.
     Перемирие,  заключенное  между  Иоанном  и   Сигизмундом-Августом,   не
позволяло новому  ливонскому  королю  действовать  против  городов,  занятых
польскими гарнизонами; но второй по значительности,  по  богатству  город  в
Магнусовом королевстве, Ревель, был занят шведами.  Мы  видели,  что,  желая
обратить все свои силы против неприятеля опаснейшего,  против  Литвы,  Иоанн
желал сохранить мир с Швециею, несмотря на захвачение Ревеля;  в  1563  году
Иоанн заключил с королем Ериком новое перемирие  на  семь  лет;  Ерик  опять
настаивал на том,  чтоб  ему  сноситься  прямо  с  царем,  и  опять  получил
решительный  отказ;  царь  велел  отписать  к   Ерику   о   безлепостном   и
неудовольственном его писании, писал к нему в своей грамоте многие  странные
и подсмеятельные слова на укоризну его безумия, да и то написал:  когда  его
царское величество будет с своим двором витать на шведских  островах,  тогда
королевское повеление крепко будет; написал, что  требование  королевское  -
сноситься прямо с царем - так отстоит от меры, как небо от земли.  Но  скоро
между обоими государями  завязались  очень  дружественные,  непосредственные
сношения. Мы должны несколько остановиться на характере Ерика, потому что он
в некоторых чертах может служить нам объяснением характера Иоаннова.  Густав
Ваза  оставил  четверых  сыновей:   старший,   Ерик,   получил   королевское
достоинство, трое остальных - герцогства:  Иоанн  -  Финляндское,  Магнус  -
Остерготландское,  Карл  -  Зедерманландское.  В  каких  понятиях  о   своем
положении утверждался Ерик, всего лучше видно из разговора  его  с  любимцем
своим Персоном. "Покойный батюшка, - сказал однажды король, - поставил  меня
в тяжелое положение,  раздавши  герцогства  братьям".  "Покойный  король,  -
возразил Персон, - извинялся тем, что было бы  гораздо  хуже,  если  б  ваши
братья были менее могущественны,  чем  вельможи;  усобицу  между  королем  и
могущественными  братьями  предпочел  он  изгнанию  королевского   дома   из
государства и возвращению чуждого владычества; он хорошо знал, что в  случае
усобицы между братьями Швеция все же останется за его родом, но будет отнята
у него, если власть вельмож усилится, чему стоящий над  ними  могущественный
герцог легко может воспрепятствовать". Отсюда Ериком, как Иоанном,  овладела
бояробоязнь, победить которую они оба были не в состоянии, но  понятно,  что
подозрение, боязнь относительно  вельмож  нисколько  не  исключали  в  Ерике
подозрения, боязни относительно братьев, и скоро поведение  Иоанна,  герцога
финляндского, дало повод к  усилению  этих  чувств.  Занятие  Ревеля  влекло
Швецию  и  к  войне  с  Польшею,  ибо   Сигизмунд-Август,   подобно   Иоанну
московскому, объявлял притязания на все орденские владения;  война  началась
действительно: шведский генерал Горн взял у поляков Пернау и Виттенштейн.  В
это время Иоанн финляндский объявил себя на стороне Польши, стал  советовать
брату заключить союз с нею против Москвы и уступить  Сигизмунду-Августу  все
занятые шведами  места  в  Ливонии;  мало  того,  Иоанн  женился  на  сестре
Сигизмунда-Августа,  Екатерине,  за  которую,  как  мы  видели,   безуспешно
сватался царь, дал шурину значительную сумму денег и в залог взял  несколько
мест в Ливонии; условия брачного договора  остались  тайною  для  Ерика,  но
рассказывали,  что  Иоанн  в  нем  обещался  вести  себя  как  свободный   и
самостоятельный государь. Ерик приказал финляндскому дворянству двинуться  в
Ливонию против поляков, а Иоанну явиться в Стокгольм  пред  суд  за  союз  с
врагами государства. Иоанн отвечал тем, что  заключил  в  темницу  посланцев
королевских, призвал финнов к оружию, потребовал от  них  присяги  себе  как
отдельному владельцу и обратился с просьбою о помощи  в  Польшу  и  Пруссию.
Шведские  государственные  чины  приговорили  его   к   смерти;   осажденный
королевским войском в Або и  не  получая  ниоткуда  помощи,  он  после  двух
месяцев принужден был сдаться, отвезен в Швецию и заключен в  Грипсгольмском
замке вместе с женою, которая отказалась разлучиться с ним. Ерик  не  казнил
брата вопреки совету Персона и все остальное время колебался между страхом и
раскаянием:  удалился   от   вельмож,   окружил   себя   любимцами   низкого
происхождения, которые для собственных выгод все более и более  укрепляли  в
нем подозрительность, сделали его  мрачным,  суровым  и  наконец  довели  до
припадков сумасшествия и бешенства. Следствием этого было  то,  что  в  1562
году в Швеции состоялся только один смертный приговор, а в 1563 - пятьдесят,
из них тридцать два - по делу герцога Иоанна; всего  до  октября  1567  года
осуждено  было  на  смерть  232  человека;  слова,  знаки   причислялись   к
государственным преступлениям. В то же время даже в  припадках  сумасшествия
Ерик обнаруживал сильную умственную деятельность: никто не писал так много и
так скоро, как он. Находясь в войне с Польшею и Даниею,  Ерик,  естественно,
должен был желать сближения с  царем  московским;  сближение  это  произошло
вследствие того, что Ерик обязался выдать Иоанну невестку  свою,  Екатерину,
жену заключенного герцога финляндского, за что  царь  уступал  ему  Эстонию,
обещался  помогать  в  войне  с  Сигизмундом,  доставить  мир  с  Даниею   и
ганзейскими городами. После Иоанн оправдывал  свое  желание  иметь  в  руках
Екатерину тем, что будто бы Ерик сам предложил ее выдать, объявивши о смерти
мужа ее, что он, Иоанн, вовсе не  хотел  жениться  на  ней  или  держать  ее
наложницею, но хотел иметь ее в своих руках в  досаду  брату  ее,  польскому
королю, врагу своему, хотел чрез это вынудить у него выгодный для себя  мир;
московские послы явились в Швецию, чтоб, по обычаю, взять с короля присягу в
исполнении договора, но Ерик не мог исполнить его: он освободил брата Иоанна
из заключения; в припадке сумасшествия  ему  казалось,  что  он  сам  уже  в
заключении, а брат царствует; московские послы ждали целый год; приходили  к
ним вельможи с объяснением, что нельзя исполнить желание царя и  выдать  ему
Екатерину, что это - богопротивное дело и бесславное для самого царя;  послы
отвечали: "Государь наш берет у  вашего  государя  сестру  польского  короля
Екатерину для своей царской чести, желая повышенья над своим недругом и  над
недругом вашего государя, польским королем". Когда хотели  перевезти  послов
из Стокгольма в село под предлогом лучшего помещения, то они  объявили,  что
по своей воле не переедут, а пусть король делает, что хочет, их  вины  перед
ним нет, послов в село отсылают за вину.  Наконец  их  допустили  к  королю,
который сказал им: "Мы не дали вам до  сих  пор  ответа  потому,  что  здесь
начались дурные дела от дьявола и от злых людей и, кроме того, датская война
нам мешала". Потом Ерик, убеждаясь в необходимости схватить вторично  брата,
приказывал сказать послам, что выдаст им Екатерину. Однажды пришел к  послам
"детинка молод, королевский жилец": известно, что Ерик, боясь вельмож,  брал
из школ молодых людей и давал им разные поручения; молодой детинка  объявил,
что прислал его король и велел говорить, чтоб послы короля с собою  на  Русь
взяли: боится он бояр своих и воли ему ни в чем нет. 29 сентября  1568  года
вспыхнуло восстание  против  Ерика,  который  призвал  московских  послов  и
объявил им об этом; послы спросили: "Как давно дело началось?" Ерик отвечал:
"С тех пор, как от вас из Руси послы мои пришли. Я был тогда в Упсале; у них
начала быть тайная измена, и я был у них заперт; если бы  не  пришли  в  мою
землю датские люди, то мне бы еще на своей воле не быть; но как датские люди
пришли, то меня выпустили для того, что некому землю оборонять, и с тех  пор
стало мне лучше. Если брат Яган (Иоанн) меня убьет или в  плен  возьмет,  то
царь бы Ягана королем не держал". Об Екатерине Ерик сказал: "Я велел то дело
посулить в случае, если Ягана в живых не будет; я с братьями, и  с  польским
королем, и с другими пограничными государями со  всеми  в  недружбе  за  это
дело. А другим чем всем я рад государю вашему дружить и служить:  надежда  у
меня вся на бога да на вашего государя; а тому как  статься,  что  у  живого
мужа жену  взять?"  Восстание  кончилось  низложением  Ерика  с  престола  и
возведением брата  его  Иоанна;  при  этом  восстании  солдаты  ворвались  к
московским послам и ограбили их.  Новый  король  прислал  в  Москву  просить
опасной грамоты для своих послов; опасную грамоту дали,  но  когда  шведские
послы приехали, то их ограбили и объявили им: "Яган-король присылал к царю и
великому князю бить челом, чтоб велел государь дать опасную грамоту  на  его
послов и велел своим новгородским наместникам с ним мир и соседство  учинить
по прежним обычаям. По этой грамоте царь  и  великий  князь  к  Ягану-королю
писал и опасную грамоту ему послал. Но Яган-король, не рассмотри той отписки
и опасной государевой грамоты,  прислал  послов  своих  с  бездельем  не  по
опасной грамоте. Яган пишет, чтоб заключить с ним мир на  тех  же  условиях,
как царское величество пожаловал было  брата  его,  Ерика-короля,  принял  в
докончание для сестры польского короля Екатерины. Если Яган-король и  теперь
польского короля сестру, Екатерину-королевну, к царскому величеству пришлет,
то государь и  с  ним  заключит  мир  по  тому  приговору,  как  делалось  с
Ериком-королем:  с  вами  о  королевне  Екатерине  приказ  есть  ли?"  Послы
отвечали: "Мы о Ягановой присылке не знаем, что он к царю писал; а  приехали
мы от своего государя не браниться, приехали мы с тем, чтоб государю  нашему
с царем мир и соседство сделать, и, что с нами государь наш наказал, то мы и
говорим". Послам объявили, что их сошлют  в  Муром;  они  стали  бить  челом
боярам, чтоб  царь  с  них  опалу  снял  и  велел  новгородскому  наместнику
заключить мир с их королем по старине, но с тем,  чтоб  в  королеву  сторону
написаны были те города ливонские, которые царь уступил Ерику. Но тут явился
в Москву герцог Магнус, который, по уверению шведских послов, много  наделал
им вреда, сильно раздражив против них царя. Бояре приговорили, что  шведских
послов надобно задержать, а государю  делать  бы  теперь  ливонское  дело  и
выслушать челобитье датского королевича Магнуса,  каким  образом  тому  делу
быть пригоже; и как те дела повершатся,  тогда  б  государю  шведским  делом
промышлять. Царь, выслушав приговор, приказал шведских  послов  отпустить  в
Муром, и 21 августа 1570 года Магнус  подошел  к  Ревелю  с  25000  русского
войска и с большим отрядом из немцев,  потому  что  к  нему  пристало  много
дворян и городских жителей. Увещательная грамота, посланная к ревельцам,  не
подействовала, и Магнус повел осаду; принудить жителей к  сдаче  голодом  не
было никакой возможности, потому  что  шведские  корабли  снабдили  их  всем
нужным; обстреливание города также не причинило ему большого  вреда;  Магнус
отправил в Ревель своего придворного  проповедника  увещевать  осажденных  к
сдаче, но и это не помогло. Тогда Магнус, видя  неудачу,  сорвал  сердце  на
Таубе и Крузе, сложил на них всю вину, что они своими обещаниями привели его
под Ревель, и, простоявши 30 недель под этим городом,  16  марта  1571  года
зажег лагерь и отступил. Русские войска отправились по дороге к Нарве; немцы
хотели было взять Виттенштейн, но  и  это  не  удалось,  после  чего  Магнус
удалился в Оберпален, Таубе и Крузе, боясь ответственности за неудачу  перед
царем, которому они также обещали легкий успех относительно Ревеля, уехали в
Дерпт и оттуда завели сношение с королем польским, обещая овладеть Дерптом в
его пользу, если он  примет  их  милостиво  и  даст  те  же  выгоды,  какими
пользовались они  в  Москве.  Сигизмунд-Август  принял  предложение,  и  они
подговорили Розена, начальника  немецкой  дружины,  находившейся  в  русской
службе  в  Дерпте,  напасть  врасплох  на  русских  в  воскресный  день,   в
послеобеденное время, когда те по обыкновению своему  будут  спать.  Сначала
заговорщики имели было успех, перебили стражу,  отворили  тюрьмы,  выпустили
заключенных, которые взяли оружие убитых и стали помогать  заговорщикам;  но
когда последние обратились к жителям, призывая их к оружию, то  те  в  ужасе
заперлись в домах; русские дети боярские и стрельцы, составлявшие  гарнизон,
заперлись также в домах и вооружились, к ним на помощь подоспели  из  посада
расположенные там стрельцы, также русские купцы с  оружием  всякого  рода  и
заставили отряд Розена очистить город,  причем  раздраженные  победители  не
пощадили жителей, подозревая их в соумышленничестве с заговорщиками. Таубе и
Крузе еще прежде вывезли свои семейства и пожитки из Дерпта и  теперь,  видя
неудачу заговора, отправились к польскому королю, который  принял  их  очень
благосклонно. Магнус,  узнавши  о  дерптских  событиях,  испугался  царского
гнева: отправив к  Иоанну  грамоту  с  уверениями,  что  ничего  не  знал  о
заговоре, он счел за нужное выехать из Оберпалена  и  отправился  в  прежнее
свое владение, на остров Эзель. Но Иоанн спешил успокоить Магнуса  и,  когда
невеста его, Евфимия, умерла, предложил ему руку младшей сестры ее -  Марии;
Магнус согласился, и прежние отношения восстановились.
     Упорство Иоанна относительно приобретения прибалтийских областей  всего
лучше понимали и оправдывали враги его. Так,  Сигизмунд-Август,  старавшийся
прекратить торговлю с Нарвою, писал по этому поводу  к  Елисавете,  королеве
английской:  "Московский  государь  ежедневно  увеличивает  свое  могущество
приобретением предметов, которые привозятся в  Нарву:  ибо  сюда  привозятся
нетолько товары, но и оружие, до сих  пор  ему  неизвестное,  привозятся  не
только произведения художеств, но приезжают и  сами  художники,  посредством
которых  он  приобретает  средства   побеждать   всех.   Вашему   величеству
небезызвестны силы этого врага и власть,  какою  он  пользуется  над  своими
подданными. До сих пор мы могли побеждать его только потому, что он был чужд
образованности,  не  знал  искусств.  Но  если  нарвская   навигация   будет
продолжаться, то что будет  ему  неизвестно?"  Английское  правительство  не
обращало внимания на эти опасения соседей Иоанновых и продолжало сношения  с
Москвою, стараясь доставить здесь своим подданным как можно  более  торговых
выгод; но царь при дружелюбных сношениях своих с Елисаветою имел в виду  еще
и  другое,  кроме  торговли.  Если  приятель  его,  Ерик  шведский,   просил
московских послов, чтоб взяли его в Русь, то Иоанн просил Елисавету дать ему
убежище в Англии, если будет изгнан из отечества;  Елисавета  отвечала,  что
если когда-либо ее дорогой брат, великий император и  великий  князь,  будет
принужден оставить свою страну вследствие ли заговора или нападения внешнего
врага, то она примет его, жену его и детей с почестями,  подобающими  такому
великому  государю,  что  он  будет  проводить  жизнь  в  полной  свободе  и
спокойствии со всеми теми, кого  привезет  с  собою,  и  будет  пользоваться
полною свободою относительно веры; будет отведено ему удобное место, где  он
и может жить на своем содержании, сколько времени ему будет угодно.
     Обративши все внимание свое на Ливонию, Иоанн  хотел  быть  спокоен  со
стороны Крыма. Он думал, что после действий Вишневецкого, Ржевского, Адашева
и  после  взятия  Полоцка  хан  мог  убедиться  в  бесполезности  вражды   с
могущественною Москвою и союза с слабою Литвою. Чтоб попытаться,  нельзя  ли
склонить Девлет-Гирея к миру,  отправился  в  Крым  большой  посол  Афанасий
Нагой. Завоеватель Казани и Астрахани в грамоте своей к  крымскому  хану  не
хотел употреблять прежних почтительных выражений,  писать  челобитье;  Иоанн
писал: "Божиею милостию  великого  государя  царя  и  великого  князя  Ивана
Васильевича   всея    Руси,    московского,    новгородского,    казанского,
астраханского, немецкого и иных - Великие Орды великому  царю,  брату  моему
Девлет-Гирею царю с поклоном слово". И в Крыму переменили прежнее  поведение
относительно московских послов: Нагой писал, что когда он шел к  хану  и  от
хана, то зацепки ему не было никакой: встречники и придверники о пошлинах не
поминали. Посол так говорил хану именем своего государя: "Изначала дед  наш,
великий государь Иван, с твоим дедом, Менгли-Гиреем царем, дружбу  и  любовь
держали великую, и кому из них над недругом бог помощь подаст, друг ко другу
сеунчей (вестников победы) посылывали, сами  тому  радовались,  людей  между
собою жаловали и богатили, недруги их под их ногами были, а  друзья  их,  то
слыша, радовались. Этою зимою ходили мы недруга своего короля воевать, седши
сами на конь и со всеми ратями своими многих земель, в королеву землю пришли
и, слава богу, город Полоцк взяли. Мы было хотели и к Вильне идти,  но  Рада
королева большая к нашим боярам прислала бить челом, чтоб бояре упросили нас
из земли воротиться, а государь их король сейчас же  пришлет  к  нам  послов
своих бить челом о своем неисправлении. Бояре наши били челом брату  нашему,
князю Владимиру Андреевичу, и, вместе с ним падши к нашим  ногам,  говорили:
великий государь! Вера у вас с королем одна, больше кровь  зачем  проливать!
Недруга своего землю ты воевал, рати твои богатством и  пленом  наполнились,
город у него лучший ты взял, недруг твой прислал к тебе бить челом и в твоей
воле хочет быть! И мы, не хотя братнего и боярского челобитья оскорбить,  на
свое государство пришли".  В  наказе  Нагому  было  написано:  "Если  станут
спрашивать о Казани, то отвечать: о Казани что и говорить!  Казань  во  всей
государской воле, церкви в городе и по уездам многие поставлены, в городе  и
на посаде все русские люди живут, и многие земли роздал государь княжатам  и
детям боярским в поместья; этою зимою было на государской службе в Литовской
земле одних казанских людей с 50000 кроме русских людей; астраханских  людей
было тысячи с две; а в дальние походы государь астраханских людей не  берет,
потому что им ходить далеко, а велел им государь ходить на тамошние службы -
в Шавкалы, в Юргенч, в Дербент и в  иные  места,  куда  государские  воеводы
пошлют.  Если  вспомнят  при  каком-нибудь  случае  о  великом  князе  Иване
Даниловиче Калите и о царе Узбеке и если сам царь начнет говорить, то  послу
отвечать, что он еще молод,  тех  дел  не  слыхал,  то  ведает  бог  да  вы,
государи; а если станут об этом говорить без царя князья, то  отвечать,  что
такие разговоры к доброму делу  нейдут,  то  дело  было  невзгодою  государя
нашего прародителей, а теперь божиею волею Узбеков юрт у кого в руках,  сами
знаете; известно, от кого на том юрте  посланники  и  воеводы  сидят,  и  по
Узбекову юрту кому к кому следует поминки  посылать-знаете;  Узбек  и  князь
великий Иван уже минулися, а что теперь, то всеми видимо, и что  видимо,  то
минувшего крепче; во всех государствах бог  сегодня  то  повысит,  а  завтра
иное".
     На речи Нагого хан отвечал: "Король мне дает казну ежегодно, а государь
ваш со мною бранится и казны и поминков, как  было  при  прежних  царях,  не
посылает; если государь ваш хочет со мною дружбы, то давай  мне  казну,  как
давал Саип-Гирею царю, да и ту мне казну давай же, что мне король дает, да и
сверх королевой казны поминки дай; а если не даст мне казны и  поминков,  то
мне с государем вашим для чего мириться и королеву казну из чего  потерять?"
Нагой отвечал: "Государю моему казны к тебе  не  присылывать,  и  в  пошлину
государь наш никому  не  дает  ничего,  государь  наш  дружбы  не  покупает:
станется между вами доброе  дело,  так  государь  наш  тебе  за  поминки  не
постоит". Хан жаловался, что Иоанн велел схватить  в  Путивле  посла  его  и
держать  в  Москве  под  стражею;  Нагой  отвечал,  что  это  сделалось   по
распоряжению изменников, которые были  в  приближении  у  государя,  но  что
теперь эти люди в опале. Один из князей говорил Нагому: "Татарин любит того,
кто ему больше даст, тот ему и друг". Мирные предложения со  стороны  Иоанна
дали хану случай торговаться с королем: когда последний прислал  ему  казну,
36 телег со всякою рухлядью, то хан велел сказать ему, чтоб присылал  вдвое,
иначе он помирится с московским и будет с ним вместе Литву  воевать.  Взявши
казну от короля, хан дожидался богатых поминков из Москвы, чтоб помириться и
с нею и потом смотреть, кто будет щедрее;  новый  посол  царский,  Ржевский,
привез хану такие поминки, которые ему очень  полюбились:  он  оказал  обоим
послам, Ржевскому и Нагому, большие почести, даже обдарил их, чего прежде не
бывало, и дал шертную грамоту царю.
     Крымские ханы по разбойничьему характеру своей Орды не могли  постоянно
и долго иметь в виду высших  интересов:  напуганный  Ржевским,  Вишневецким,
Адашевым, прельщенный богатыми подарками, Девлет-Гирей позабыл  на  время  о
Казани и Астрахани; но мысль об них, мысль о том,  что  христианские  церкви
поставлены в древнем убежище мусульманства,  беспокоили  другого  владельца,
который  считал  себя  главою  мусульманского  мира,  -  султана  турецкого.
Отдаленность  и  другие  заботы   помешали   Солиману   II   непосредственно
заступиться за Казань и Астрахань; он поручил это дело крымцам и ногаям,  но
мы видели, как они исполнили его поручение. Теперь, управившись с  делами  и
слыша жалобы магометан, Солиман решился заняться севером и отправить  войско
для завоевания Астрахани. Но этого намерения прежде всего испугался крымский
хан: зависимость от турок сильно тяготила его; боясь более всего  увеличения
турецкого могущества на северных берегах Черного моря, на Дону и  на  Волге,
он всеми силами начал отвращать султана от похода на  Астрахань;  притом  он
знал, что вся тяжесть этого похода  должна  пасть  на  него:  крымцы  любили
только предпринимать опустошительные набеги с верною надеждою на  добычу,  а
теперь заставят их предпринять  трудный  поход,  успех  которого  был  очень
сомнителен, заставят осаждать город,  биться  с  русскими,  которые  нелегко
поддаются, и в случае даже  успеха  грабить  своих  татар  им  не  дадут,  а
московские пленники  достанутся  туркам.  Нагой  дал  знать  Иоанну,  что  в
сентябре 1563 года турский хункер (султан) прислал к  Девлет-Гирею  чауша  с
приказанием к весне запас готовить и лошадей кормить, а  на  весну  идти  на
Астрахань; с ханом турский посылает своих царевичей, с ними многих  людей  и
янычар; велел турский хану приготовить тысячу телег под наряд; пойдут  турки
с большим нарядом на судах Доном до речки Иловли, на устье Иловли класть  им
наряд и телеги в малые суда, и плыть Иловлею вверх  до  речки  Черепахи,  до
которой от Иловли будет у них переволоки (в  нынешней  Качалинской  станице)
верст с семь, и речкою Черепахою идти им вниз до Волги; за Волгу возиться им
против Черепашского устья на Ногайскую сторону  и  идти  к  Астрахани  сухим
путем.  Присылали  к  турскому  бить  челом  черкесы,  также   астраханские,
ногайские и казанские люди, чтоб турский послал людей на Астрахань, а они  с
ними все готовы вместе промышлять; астраханские татары ждут  только  приходу
турских людей, хотят город взять. Большая досада турскому на государя за то,
что когда бусурманы с Прикавказья и из других государств поедут на Астрахань
к Магометову гробу, то московские воеводы  в  Астрахани  их  не  пропускают.
Девлет-Гирей отпустил чауша с тем, что государь московский с ним мирится,  и
послал своего человека к турскому отговорить,  чтоб  к  Астрахани  людей  не
посылал: "И возьмешь теперь Астрахань у великого князя, все же  ее  тебе  не
удержать: опять ее великий князь возьмет; только людей потеряешь, а  корысти
не получишь". Нагой заключает свое донесение следующим известием: "Обедал  у
Ржевского ага янычарский, который у хана живет с янычарами, мы и  стали  его
для вестей поить, и как он опьянел, то начал нам сказывать, что  турский  на
весну к Астрахани непременно посылает многих людей и хану велит идти, что  у
турского наряд и для подкопов буравы, заступы, топоры, лопаты и корыта  -  к
весне все готово; но хан к Астрахани идти не хочет и турскому отговаривает".
С такими же вестями присылал сам хан в Москву; по словам его  гонца,  султан
приказал на переволоке город поставить, а другой город -  против  переволоки
на  Волге,  и  между  этими  двумя  городами  переволоку  прокопать  и  воду
пропустить, чтоб можно было этим местом наряд везти, а пришедши к Астрахани,
поставить там третий город и Астрахань покорить султану. Но  вместе  с  этим
хан извещал, что султан послушался его и отложил поход.
     Довольный поведением хана и шертною грамотою,  Иоанн  отправил  к  нему
третьего посла, Писемского, с поминками, причем писал ему: "В котором платье
мы тебе, брату своему, клятву дали, и мы то платье с своих плеч тебе,  брату
своему, послали; и ты б, брат наш, то платье  и  носил  на  здоровье;  а  из
которой чары мы пили, и мы ту чару с черпалкою послали к тебе же, и ты б  из
нее пил на здоровье". Но долго жить в согласии с ханом  было  нельзя:  Нагой
обещал Девлет-Гирею, что царь будет присылать ему такие  же  поминки,  какие
присылались Саип-Гирею;  хан  согласился,  но  татары  его  не  соглашались,
требовали таких поминков, какие отец Иоаннов присылал Магмет-Гирею;  наконец
все согласились на Саип-Гиреевых поминках, и Нагой сбирался уже  выехать  из
Крыма, как приехал гонец литовский с известием, что король посылает  двойную
казну и берется присылать Саип-Гиреевские  поминки,  которые  обещает  царь,
если только хан разорвет с  Москвою.  Это  дало  хану  повод  торговаться  с
московским послом; он послал спросить  Нагого,  ручается  ли  он,  что  царь
пришлет ему Магмет-Гиреевские поминки. Нагой отвечал,  что  не  ручается,  и
тогда хан решил, что королева  дружба  выгоднее,  и  выступил  к  московским
украйнам, ибо король писал ему, что все царские войска на ливонской границе.
Действительно,  вследствие  шертной  грамоты  Девлет-Гиреевой  украйна  была
обнажена от войск, в Рязани не было  ни  одного  ратника;  несмотря  на  то,
рязанцы под предводительством любимца Иоаннова, Алексея  Басманова,  и  сына
его, Федора, отбили  все  приступы  татар,  и  хан,  услыхав  о  приближении
московских воевод, не стал их дожидаться и ушел назад, потерпев значительный
урон в людях, потому что отдельные отряды  его,  рассеявшиеся  для  грабежа,
были побиты.
     Опять, следовательно, Иоанну  нужно  было  не  спускать  глаз  с  южной
украйны или тягаться с  королем  на  крымском  аукционе,  наддавать  поминки
разбойникам. Хан не отступался от  своих  требований:  чтоб  заставить  царя
согласиться  на  Мегмет-Гиреевские  поминки,  он  стал  требовать  Казани  и
Астрахани, требовать, чтоб Иоанн посадил  в  Казани  сына  его,  Адыл-Гирея.
Нагой отвечал на это требование: "Как тому статься? В Казани, в городе и  на
посаде, и по селам государь наш поставил церкви, навел русских людей, села и
волости раздавал детям боярским в поместья; а больших  и  средних  казанских
людей, татар всех вывел, подавал им в поместья села и волости  в  московских
городах, а иным - в новгородских  и  псковских;  да  в  Казанской  же  земле
государь поставил семь  городов:  на  Свияге,  на  Чебоксаре,  на  Суре,  на
Алатыре, на Курмыше, в Арске и  город  Лаишев".  В  Москве  гонцам  ханским,
присланным с  требованием  Казани  и  Астрахани,  дан  был  ответ,  что  это
требование к доброму делу нейдет. Гонцам за столом  даны  были,  по  обычаю,
шубы,  но  полегче  тех,  которые  давались  прежде;  один  из  гонцов  стал
жаловаться на это; в ответ сам царь сказал ему: "За то ли вас нам  жаловать,
что царь ваш нарушил клятву, Рязань повоевал, а теперь Казани  да  Астрахани
просит? Города и земли за чашею да за хлебом не берутся".  Быть  может,  сам
хан и позабыл бы о Казани и Астрахани, если б ему не напоминали о них. Нагой
писал в Москву: "Пришли в Крым от ногаев послы за миром,  чтоб  с  ними  хан
помирился, и если он захочет воевать Казань и Астрахань, то они с ним готовы
идти. Вместе с ногайскими послами пришел в Крым казанец,  Коштивлей-улан,  и
говорит,  что  был  с  ногаями  в  Москве,  где  виделся  с  двумя  луговыми
черемисинами, Лаишем и Ламбердеем; они приказали с ним к хану,  чтоб  шел  к
Казани или послал царевичей, а они все ждут его приходу; как придет, все ему
передадутся и станут  промышлять  заодно  над  Казанью.  С  другой  стороны,
черкесы прислали говорить хану, что царь Иван ставит на Тереке город и  если
он город поставит, то не только им пропасть, но и Тюмен и  Шевкал  будут  за
Москвою". Хан отвечал черкесам, что у него нет силы  помешать  царю  ставить
город; у него была сила только нападать врасплох на  московские  украйны,  и
осенью 1565 года он подступил с пушками к Волхову; но  там  были  воеводы  с
людьми ратными, они сделали удачную вылазку,  не  дали  татарам  даже  сжечь
посада, а между  тем  двое  воевод,  князья  Бельский  и  Мстиславский,  уже
приближались с большим войском; хан по обыкновению бежал назад.
     И после этого нападения хан прислал  в  Москву  гонцов  с  требованиями
Казани и Астрахани для вечного  мира,  богатых  даров  для  перемирия;  царь
отвечал им: "Мы, государи великие, бездельных речей говорить  и  слушать  не
хотим".  Царь  не  позволял  также  хану  возобновлять   прежнее   поведение
относительно послов московских; так, в наказе послу Алябьеву  читаем:  "Если
станет хан говорить: посылал я к брату своему, великому князю, гонца Мустафу
с добрым делом, а князь великий велел его ограбить Андрею Щепотьеву  за  то,
что у Андрея Сулеш взял имение в зачет  наших  поминков,  так  я  велю  этот
грабеж Мустафе взять на тебе,  -  отвечать:  которые  поминки  государь  наш
послал к тебе с Андреем Щепотьевым, эти поминки Андрей до тебя  и  довез;  а
Сулеш у Андрея взял рухлядь силою, Андрей бил тебе челом  на  Сулеша,  а  ты
управы не дал; Андрей бил челом нашему государю, и государь велел ему за тот
грабеж взять на твоем гонце; если же на  мне  велишь  взять  что  силою,  то
государь мой велит мне взять вдвое на твоем после и  вперед  к  тебе  за  то
посла не пришлет никакого". Нагой уже давно жил в Крыму и не  хотел  выехать
оттуда без окончательного договора о мире и без посла ханского. Однажды  хан
попросил у него шубы беличьей для одного князя, Нагой не  дал;  тогда  мурзы
сказали ему: "Ты шубы не дал, так царь наш наложил на тебя  опалу,  высылает
тебя вон, а что наш посол задержан в Москве, то Крым пуст не будет, много  у
нашего царя таких холопей, какие на Москве померли".  Нагой  отвечал:  "Если
царь ваш отправит послов и нас отпустит, то мы ехать ради, а станет высылать
без послов и без дела, то мы не поедем; лучше  нам  в  Крыму  помереть,  чем
ехать без посла". Пребывание Нагого в  Крыму  было  необходимо  для  вестей,
которые  становились  все  важнее  и   важнее   вследствие   неудовольствий,
обнаруживавшихся в Казани и Астрахани, и замыслов  в  Константинополе.  Так,
Нагой доносил царю, что писали к хану из Казани двое  знатных  людей  и  вся
луговая черемиса, просили прислать к ним сына с воинскими людьми;  и  как  к
ним царевич придет,  то  они  от  московского  государя  отступят  и  станут
промышлять над казанским острогом; а по всем селам московские служилые  люди
будут их; и в сборе у них луговой черемисы  60000.  Ногайские  князья  также
приказывали хану: "Пока мы были наги и бесконны, до тех пор мы дружили  царю
и великому князю, а теперь мы конны и одеты: так если ты царевича в Казань с
войском отпустишь, то дай нам знать, мы сыну твоему готовы на  помощь".  Хан
не был в состоянии отнять Казань у царя, но помириться ему  с  Москвою  было
трудно: разбойники понимали, какая  опасность  грозит  им  от  ее  усиления.
"Была, - пишет Нагой, - дума у царевичей: думали царевичи,  карачеи,  уланы,
князья, мурзы и вся земля и придумали мириться с королем; поехали к  царю  и
говорили ему, чтоб помириться с королем, а с тобою, государем, не  мириться;
помириться тебе с московским, говорили они хану, - это значит короля выдать;
московский короля извоюет, Киев возьмет, станет по Днепру города ставить,  и
нам от него не пробыть. Взял он два юрта бусурманских; взял  немцев;  теперь
он тебе поминки дает, чтоб короля извоевать,  а  когда  короля  извоюет,  то
нашему юрту от него не пробыть; он и казанцам шубы давал, но вы  этим  шубам
не радуйтесь: после того он Казань взял". Хан согласился с их мнением, велел
сказать Нагому, что не хочет быть в мире с  его  государем.  Нагой  добился,
однако, свидания с ханом, который сказал ему:  "Ко  мне  пришла  весть,  что
государь ваш хочет на Тереке город ставить; если государь ваш хочет быть  со
мною в дружбе и братстве, то он бы города на Тереке не ставил,  дал  бы  мне
поминки Магмет-Гиреевские, тогда я с ним  помирюсь.  Если  же  он  будет  на
Тереке город ставить, то,  хотя  давай  мне  гору  золотую,  мне  с  ним  не
помириться, потому что побрал он юрты бусурманские, Казань да  Астрахань,  а
теперь на Тереке город ставит и несется к нам в соседи". В том же смысле хан
послал грамоту самому Иоанну;  царь  приговорил  с  боярами:  отвечать,  что
Казани и Астрахани не отдаст; на  Тереке  город  построен  для  безопасности
князя Темрюка, тестя  государева;  а  хочет  хан,  пусть  пришлет  царевича:
государь  выдаст   за   него   дочь   Шиг-Алееву   и   даст   ему   Касимов;
Магмет-Гиреевских поминков не пошлет. Царь приговорил  послать  поминков  на
триста рублей, чтоб с ханом дела не порвать.
     На предложение посадить сына в  Касимове  хан  велел  отвечать  Нагому:
"Просил я у вашего государя Казани и Астрахани, государь ваш  мне  этого  не
дает, а, что мне дает и на Касимов царевича просит,  того  мне  не  надобно:
сыну моему и у меня есть что есть; а не даст мне государь ваш Астрахани, так
турский возьмет же ее".  Султан  Селим,  наследник  Солимана,  действительно
задумал опять о завоевании Астрахани; Нагой доносил: "Прислал турский весною
(1567 года) к хану с грамотою: были у турского из Хивы послы  да  из  Бухар,
которые шли к Мекке на  Астрахань,  и  били  челом  турскому,  что  государь
московский побрал юрты  бусурманские,  взял  Казань  да  Астрахань,  разорил
бусурманство, а учинил христианство,  воюет  и  другие  многие  бусурманские
юрты; а в Астрахань из многих  земель  кораблям  с  торгом  приход  великий,
доходит ему в Астрахани тамги на день по тысяче золотых. И турский  писал  к
хану, чтоб шел с сыновьями этою весною к Астрахани, а он,  султан,  от  себя
отпускает туда же Крым-Гирея, царевича, да Касима, князя, и людей с нарядом,
чтоб Астрахань взяли и посадили там царем  Крым-Гирея,  царевича".  Сам  хан
сказал Нагому: "Я бы с государем вашим, побранившись, и помирился, да теперь
на государя вашего поднимается человек тяжелый,  турский  царь,  и  меня  на
Астрахань посылает; да и все бусурманские  государства  на  государя  вашего
поднимаются за  то,  что  государь  ваш  побрал  бусурманские  юрты".  Нагой
отвечал: "Астрахань государю нашему дал бог,  и  стоит  за  нее  бог  же  да
государь наш; ведаешь и сам, что государь наш сидит на своем коне и недругам
свою недружбу мстит". Хан сказал на это: "Оно так, государю вашему эти  юрты
бог поручил, но ведь и мы надеемся на бога же".  Нагой  отвечал:  "Век  свой
между собою государи ссылаются поминками, а царствами государи не ссужаются:
этому статься нельзя".
     Хан по-прежнему боялся турецкого соседства более, чем  московского;  он
писал султану, что этим летом к Астрахани идти нельзя, потому что  безводных
мест много, а зимою к Астрахани идти - турки стужи не поднимут, к тому же  в
Крыму голод большой, запасами подняться нельзя; идти надобно ему с сыновьями
к Астрахани на весну раньше и промышлять  над  городом;  если  Астрахань  не
возьмут, то город поставить на Крымской стороне, на старом  городище,  и  из
него промышлять над Астраханью. Потом хан старался вовсе  отклонить  султана
от похода на Астрахань. "У меня, - писал он, - верная весть, что  московский
государь послал в Астрахань 60000 войска;  если  Астрахани  не  возьмем,  то
бесчестие будет тебе, а не мне; а захочешь с  московским  воевать,  то  вели
своим людям идти вместе со мною на московские украйны: если которых  городов
и не возьмем, то по крайней мере землю повоюем и досаду учиним". Хан прислал
гонца  в  Москву  известить  о  походе  турецкого  войска  под  Астрахань  и
требовать, чтоб царь отдал ему Астрахань лучше добром. "Мы, - велел  сказать
хан, - не захотели турецким людям на  наш  юрт  дорогу  проложить  и  потому
послали к тебе объявить о том". Иоанн  отвечал:  "Когда  то  ведется,  чтоб,
взявши города, опять отдавать их?"
     Весною 1569 года пришло в  Кафу  17000  турецкого  войска,  с  которыми
кафинский паша Касим должен был идти к Переволоке, каналом соединить  Дон  с
Волгою и потом взять Астрахань  или  по  крайней  мере  основать  вблизи  ее
крепость; хан с 50000 своих татар также выступил в поход; суда с пушками под
прикрытием 500 ратников плыли от Азова Доном. На  одном  из  судов  в  числе
других пленных, служивших гребцами, находился Семен Мальцев, отправленный из
Москвы послом к ногаям  и  захваченный  азовскими  козаками.  "Каких  бед  и
скорбей не потерпел я от Кафы до Переволоки! - пишет Мальцев. -  Жизнь  свою
на каторге мучил, а государское имя возносил выше великого царя Константина.
Шли каторги (суда) до Переволоки пять недель, шли турки с великим страхом  и
живот свой отчаяли; которые  были  янычары  из  христиан,  греки  и  волохи,
дивились, что государевых людей и козаков на Дону не было;  если  бы  такими
реками турки ходили по Фряжской и Венгерской земле, то все были  бы  побиты,
хотя бы козаков было 2000, и они  бы  нас  руками  побрали:  такие  на  Дону
крепости  (природные  укрепления,  удобные  для  засад)  и  мели".  Достигши
Переволоки в половине августа, турки начали рыть канал; но продолжать работу
не было никакой возможности; Касим велел тащить суда по земле; хан советовал
уже возвратиться; татары по его наказу разглашали между  турками,  что  и  в
случае успеха предприятия им придется плохо: ибо  в  северных  странах  зима
продолжается девять месяцев, а  летом  ночи  длятся  не  более  трех  часов,
следовательно, турки должны будут или не спать всю  ночь,  или  пренебрегать
своими религиозными обязанностями, по которым они должны молиться  два  часа
спустя по захождении солнца и потом опять на рассвете. Ропот  между  турками
усилился, но в это время явились послы  от  астраханцев  и  убедили  пашу  в
бесполезности брать с собою суда, обещаясь доставить их, сколько было нужно,
лишь бы только турки шли поскорее к Астрахани и  отняли  ее  у  русских.  Но
сделать это было не очень легко: приблизясь к Астрахани в половине сентября,
Касим не решился приступить к ней и, остановившись ниже  города,  на  старом
городище, решился строить тут крепость и зимовать, а хана отпустить назад  в
Крым, Но когда  в  войске  узнали  об  этом  намерении  паши,  то  вспыхнуло
возмущение; пришли турки на пашу (рассказывает Мальцев)  с  великою  бранью,
кричали: нам зимовать здесь нельзя, помереть  нам  с  голоду,  государь  наш
всякий запас дал нам на три года, а ты нам из Азова велел  взять  только  на
сорок дней корму, астраханским же людям нас прокормить нельзя;  янычары  все
отказали: все с царем крымским прочь идем; ты  государя  взманил,  и  он  по
твоей мане не послушался Девлет-Гирея царя, а царь что ни писал к  государю,
и нам что ни говорил, и тебе перед нами на Переволоке что ни говорил  -  все
вышло правда.  Но  Мальцев  не  довольствовался  только  тем,  что  подмечал
происходившее  в  стане  турецком:  "Взяли  турки  в  плен  под   Астраханью
никольского келаря Арсения да игумнова человека и посадили этого человека со
мною на одной цепи, и вот я его стал изучать, велел говорить: слышал  он  от
игумена, что князь Петр Серебряный, а с ним 30000 судовой рати будет  сейчас
под  Астрахань,  а  полем  государь  под  Астрахань  отпустил  князя   Ивана
Дмитриевича Бельского, а с ним 100000 войска, да и  ногаи  с  ним  будут,  а
кизилбашский (персидский) шах присылал к нашему  царю  бить  челом:  турские
люди мимо Астрахани дороги ко мне ищут, а ты бы, великий царь, сильною своею
рукою помог мне на турского; и государь наш шаха пожаловал,  послал  к  нему
посла своего, Алексея Хозникова, а с ним  100  пушек  да  500  пищалей".  На
другую ночь действительно туркам дали знать  о  приходе  московских  воевод,
князя Петра Серебряного и Замятни Сабурова, с большим войском; извещали, что
русские перехватали уже ногаев, передавшихся на турецкую сторону, и что,  по
выражению Мальцева, все около Астрахани трепещет царя-государя, единого  под
солнцем страшила бусурманов и  латинов.  Вследствие  этих  вестей  Касим  20
сентября зажег свои деревянные  укрепления  и  побежал  вместе  с  ханом  от
Астрахани; в 60 верстах встретился ему гонец от султана: Селим  писал,  чтоб
Касим оставался зимовать под  Астраханью,  что  весною  получит  он  сильное
подкрепление и для отвлечения московских сил пойдет на Русь крымский  хан  и
турецкий паша, зять султанов. Но Касим продолжал бегство; месяц шли турки до
Азова; хан вел их мимо черкесов, Кабардинскою дорогою, по безводным  местам;
турки, терпя нужду, называли Селима несчастным, потому что после  вступления
на престол впервые отпустил рать свою в поход и так неудачно: мы и с больших
боев, говорили они, в такой истоме не прихаживали, а  если  бы  еще  на  нас
неприятели пришли, то ни один бы из нас не возвратился.
     Хан  достиг  своей   цели:   турки   потеряли   охоту   восстанавливать
мусульманские царства на Волге; но он находился в затруднительном  положении
относительно Москвы: прежде он все стращал  царя  султаном,  но  предприятие
султаново не удалось. Призвавши князя Сулеша, московского доброжелателя, хан
говорил ему: "С чем мне послать теперь в  Москву?  Не  знаю,  чего  просить.
Астраханским походом я турок истомил; пришедши под Астрахань, я за  реку  не
переправился и к городу не приступал; я так делал и для московского царя,  и
для себя тут же: мне не хотелось, чтоб Астрахань была за  турским,  хотел  я
себе помочь, чтоб турского люди на Крым  не  ходили".  Хан  прислал  наконец
гонца в Москву с грамотою, в которой просил  Казани  и  Астрахани,  требовал
размена послов - Нагого на Ямболдуя, давно уже задержанного в Москве, тысячи
рублей денег, шуб, кречетов. Иоанн ждал второго нашествия турок, видел,  что
хан может быть ему полезен в этом случае, и потому  отвечал  очень  ласково;
отказавши насчет Казани и Астрахани, писал: "Мы бы тебе,  брату  своему,  за
Магмет-Гиреевские поминки не постояли, но в  Москве  был  пожар  большой,  и
книги, в которых те поминки значились, потерялись; а  который  ты  нам  счет
прислал Магмет-Гиреевским  поминкам,  то  здесь  старые  люди  говорят,  что
столько никогда не посылывалось, и ты бы, брат наш, этот счет пересмотрел  и
дал нам знать, как тебе с нами вперед в дружбе и братстве быть".
     Но главная опасность грозила из Константинополя: если тяжело  было  при
войне Ливонской и при отсутствии постоянного войска держать рать на  берегах
Оки против хана, то еще тяжелее было держать другие многочисленные  полки  в
отдаленной Астрахани; Иоанн знал, что султан на весну замышлял новый поход к
этому городу, а хан в то же время должен был идти к Москве, причем  малейший
успех  турок  в  низовьях  Волги  служил  знаком  к  восстанию   недовольных
казанских. Имея глаза постоянно  обращенными  к  берегам  Балтийского  моря,
готовясь к важным событиям в Литве и Польше, считая себя небезопасным внутри
государства, Иоанн должен был употребить все средства,  решиться  на  важные
пожертвования, чтоб только склонить к миру хана и султана. Соглашаясь давать
Магмет-Гиреевские  поминки  первому,  царь  в  1570  году   отправил   посла
Новосильцева  в  Константинополь  под  предлогом   поздравления   Селима   с
восшествием на  престол:  посол  должен  был  напомнить  султану  о  прежних
приятельских отношениях предшественников его к предшественникам Иоанновым и,
главное, внушить, что магометанство не терпит никакого притеснения  в  новых
владениях московских, завоеванных у татар; рассказавши о казанских делах при
Иоанне III, Василии, Иоанне IV, Новосильцев говорил султану:  "Государь  наш
за такие их неправды ходил на них ратью, и за их неправды бог над ними так и
учинил. А которые казанские люди государю нашему правдою служат, те и теперь
в государском жалованьи по своим местам живут, а  от  веры  государь  их  не
отводит, мольбищ их не рушит: вот теперь государь  наш  посадил  в  Касимове
городке царевича Саип-Булата, мизгити (мечети)  и  кишени  (кладбища)  велел
устроить, как ведется в бусурманском законе, и ни в чем у него воли государь
наш не отнял; а если б государь наш бусурманский закон разорял, то не  велел
бы Саип-Булата среди своей земли в бусурманском законе устраивать". Султан в
грамоте, присланной с  Новосильцевым,  требовал,  чтоб  Астраханскую  дорогу
отпереть, русский город,  поставленный  в  Кабардинской  земле,  покинуть  и
отовсюду людей проезжих пропускать.  В  марте  1571  года  отправлен  был  в
Константинополь новый посол, Кузминский; царь в грамоте, с ним отправленной,
писал к султану: "Желая быть с тобою вперед в братстве и любви, мы  показали
братской любви знамя: город с Терека-реки,  из  Кабардинской  земли,  велели
снести и людей своих оттуда свести в Астрахань; а  что  ты  писал  к  нам  о
дороге, то она была заперта для  того,  что  многие  люди  ходили  воровским
обычаем, измены многие и убытки нашему городу Астрахани  делали;  но  теперь
для тебя, брата нашего, дорогу мы отпереть велели  всяким  проезжим  людям".
Кузминскому было наказано: "Если станут говорить,  что  в  Астрахани  кишени
разорили и мертвецов грабили,  то  отвечать:  это  делали  без  государского
ведома воры, боярские холопи и козаки". Кузминский должен  был  говорить  от
царского имени любимцу султанову, Магмет-паше: "Захочешь нашего жалованья  и
любви, то послужи нам, введи нас с своим государем в любовь, чтоб брат  наш,
Селим-султан, был с нами в братстве и  любви  и  заодно  был  бы  на  цесаря
римского, и на польского короля, и на чешского, и на французского, и на иных
королей,  и  на  всех   государей   италийских"   (западноевропейских).   Но
благоприятного ответа не было: султан  требовал  Казани,  Астрахани  и  даже
подручничества, а между тем вести о неприязненных намерениях султана и  хана
продолжали приходить в Москву; все лето  1570  года  прошло  в  тревогах,  в
ожиданиях татарского нашествия, войско стояло на Оке,  сам  Иоанн  два  раза
выезжал к нему по вестям о приближении хана;  но  вести  оказались  ложными,
являлись малочисленные толпы татар, которые легко были прогоняемы, и в конце
сентября бояре приговорили, что станичники, показывая большое неприятельское
войско, солгали, что государю самому стоять  в  Серпухове  не  для  чего,  а
постоят по берегу воеводы с неделю после 1 октября  и  потом  разъедутся  по
домам. Весною  1571  года  тревога  возобновилась;  воеводы  -  князья  Иван
Дмитриевич  Бельский,  Иван   Федорович   Мстиславский,   Михайла   Иванович
Воротынский, Иван Андреевич Шуйский, Иван Петрович Шуйский - с 50000  войска
отправились к Оке; царь выступил с опричиною в Серпухов. На этот раз тревога
не была мнимая; хан, собравши 120000 войска, пошел к московским украйнам;  в
степи прибежали к нему дети боярские - двое из Белева, двое из Калуги,  один
из Каширы, один из Серпухова - и сказали, что "во  всех  городах  московских
два года сряду был большой голод и мор, много людей померло, а много  других
государь в опале побил, остальные воинские люди  и  татары  все  в  Немецкой
земле; государя ждут в Серпухове с опричниною,  но  людей  с  ним  мало;  ты
ступай прямо к Москве: мы проведем тебя чрез  Оку,  и  если  тебе  до  самой
Москвы встретится какое-нибудь войско, то вели нас казнить". Потом прибежали
к хану двое новокрещеных татар и сказали ему  то  же  самое.  Хан  пошел  по
указанию изменников и неизвестно где  переправился  через  Оку;  станичники,
которые прошлого года  в  своих  известиях  даже  преувеличивали  опасность,
теперь, должно быть, молчали; Иоанн, отрезанный от главного войска, поспешил
отступить из Серпухова в Бронницы, оттуда - в Александровскую слободу  и  из
слободы - в Ростов, как то делывали в  подобных  случаях  и  предшественники
его, Димитрий Донской, Василий Димитриевич; он говорил об  измене,  говорил,
что бояре послали к хану детей боярских провести его беспрепятственно  через
Оку; князь Мстиславский признался после в приведенной выше грамоте,  что  он
навел хана, - вот все, что мы имеем для объяснения этого дела! Как бы то  ни
было, воеводы, узнавши, что хан за Окон), предупредили его, пришли в  Москву
23 мая и расположились в ее предместиях, чтоб защищать город. Татары явились
на другой день, 24 мая, в день Вознесенья, и  успели  зажечь  предместия:  в
ясный день при сильном  ветре  в  три  часа  пожар  истребил  сухую  громаду
деревянных строений, один только Кремль уцелел;  по  иностранным  известиям,
войска и народу погибло до 800000; допустив преувеличение при  невозможности
верного счета, вспомним, однако, что при вести о татарах в Москву  сбежалось
много народу из окрестностей, что во время пожара бежать было некуда: в поле
- татары, в Кремль - не пускали; всего более, говорят, погибло тех,  которые
хотели пройти в самые дальние от  неприятеля  ворота:  здесь,  собравшись  в
огромную толпу и перебивая друг у друга дорогу, они так стеснились в воротах
и прилегавших к ним улицах, что в три ряда шли по головам  друг  у  друга  и
верхние давили нижних. По русским  известиям,  людей  погорело  бесчисленное
множество; митрополит с духовенством просидели в  соборной  церкви  Успения;
первый боярин, князь Иван Дмитриевич Бельский, задохнулся на своем  дворе  в
каменном погребе,  других  князей,  княгинь,  боярынь  и  всяких  людей  кто
перечтет? Москва-река мертвых не  пронесла:  нарочно  поставлены  были  люди
спускать трупы вниз по реке; хоронили только тех, у которых были приятели.
     Пожар помешал татарам грабить в предместиях;  осаждать  Кремль  хан  не
решился и ушел с множеством пленных - по некоторым известиям, до  150000,  -
услыхав о приближении большого русского войска. Когда  Иоанн  возвращался  в
Москву, то в селе Братовщине, на Троицкой  дороге,  представили  ему  гонцов
Девлет-Гиреевых, которые подали царю такую грамоту от хана: "Жгу  и  пустошу
все из-за Казани и Астрахани, а всего  света  богатство  применяю  к  праху,
надеясь на величество божие. Я пришел на тебя, город твой сжег, хотел  венца
твоего и головы; но ты не пришел и против нас  не  стал,  а  еще  хвалишься,
что-де я московский государь! Были бы в тебе стыд  и  дородство,  так  ты  б
пришел против нас и стоял. Захочешь с нами душевною мыслию  в  дружбе  быть,
так отдай наши юрты - Астрахань и  Казань;  а  захочешь  казною  и  деньгами
всесветное богатство нам  давать  -  ненадобно;  желание  наше  -  Казань  и
Астрахань, а государства твоего дороги я видел и опознал".  Мы  видели,  как
тяжела, опасна, несвоевременна была для Иоанна борьба с Турциею и Крымом  за
Астрахань, как он прежде готов был на важные уступки, чтоб только избавиться
от  этой  борьбы.  Теперь  гибельное  нашествие  Девлет-Гирея   и   особенно
обстоятельства этого нашествия должны были еще более встревожить царя; успех
надмевал хана; нужно было  ждать  скоро  нового  нападения,  и  Девлет-Гирей
действительно готовился к нему. Надобно было как можно  долее  не  допускать
его до этого, задержать переговорами,  новыми  уступками:  Иоанн  возобновил
прежние учтивости, в ответной грамоте написал челобитье хану. "Ты в  грамоте
пишешь о войне, - отвечает царь, - и если я об этом же стану  писать,  то  к
доброму делу не придем. Если ты сердишься за отказ к Казани и Астрахани,  то
мы Астрахань хотим тебе уступить, только теперь  скоро  этому  делу  статься
нельзя: для него должны быть у нас твои послы,  а  гонцами  такого  великого
дела сделать невозможно; до тех бы пор ты пожаловал, дал сроки и земли нашей
не воевал". Нагому писал Иоанн, чтоб  и  он  говорил  то  же  самое  хану  и
вельможам его: "А разговаривал бы ты с князьями и мурзами  в  разговоре  без
противоречия (не встречно), гладко да челобитьем; проведовал  бы  ты  о  том
накрепко: если мы уступим хану Астрахань, то как он  на  ней  посадит  царя?
Нельзя ли так сделать: чтоб хан посадил в Астрахани сына своего, а  при  нем
был бы наш боярин, как в Касимове,  а  нашим  людям,  которые  в  Астрахани,
насильства никакого не было бы, и дорога в наше государство изо всех  земель
не затворилась бы, и нельзя ли  нам  из  своей  руки  посадить  в  Астрахани
ханского сына?" Большую уступку против принятого обычая находим и  в  наказе
гонцу, отправленному с этими грамотами в Крым: "Если  гонца  без  пошлины  к
хану не пустят и государеву делу из-за этих пошлин станут делать поруху,  то
гонцу дать немного, что у него случится, и за этим от хана не ходить  назад,
а говорить обо всем смирно, с челобитьем, не в раздор, чтоб от  каких-нибудь
речей гнева не было".
     На предложение Астрахани хан  отвечал:  "Что  нам  Астрахань  даешь,  а
Казани не даешь, и нам то непригоже кажется: одной и той же реки верховье  у
тебя будет, а устью у меня как быть?!" В другой грамоте хан писал: "Теперь у
меня дочери две-три на выданье, да  у  меня  же  сыновьям  моим,  царевичам,
двоим-троим обрезанье, их радость будет,  для  этого  нам  рухлядь  и  товар
надобен; чтоб купить эту рухлядь, мы у тебя просим две тысячи рублей;  учини
дружбу, не отнетываясь, дай". Мы видели, как хан  в  первой  грамоте  своей,
написанной после сожжения Москвы, притворился бескорыстным, объявил, что  не
хочет богатства всего света, хочет только юртов бусурманских, воюет за веру;
недолго, однако, он мог выдерживать и запросил опять денег; но Иоанн  помнил
хорошо первую грамоту и не упустил удобного случая поймать хана  на  словах,
что очень любил; он отвечал гонцу ханскому: "Брат наш, Девлет-Гирей царь, на
то не надеялся бы, что землю нашу  воевал;  сабля  сечет  временем,  а  если
станет часто сечь, то притупеет, а иногда и острие у нее изломается;  просит
он у нас Казани и Астрахани;  но  без  договора  и  без  послов  как  такому
великому делу статься? А что писал он к нам о великих запросах, то  нам  для
чего ему запросы давать? Землю нашу он вывоевал, и земля наша от  его  войны
стала пуста, и взять ни с кого ничего нельзя". В грамоте  же  к  хану  Иоанн
писал: "Ты в своей грамоте писал к нам, что в твоих глазах казны и богатства
праху уподобились, и нам вопреки твоей  грамоте  как  можно  посылать  такие
великие запросы? Что у нас случилось, двести  рублей,  то  мы  и  послали  к
тебе". Иоанн рассчитывал на характер татар, которые при виде  больших  денег
забывают обо всяких  высших  интересах,  и  потому  послал  наказ  Нагому  -
хлопотать у хана и царевичей, чтоб дело о Казани и Астрахани оставили,  и  в
таком случае обещать не только Магмет-Гиреевские поминки, но и такие,  какие
посылает король польский, даже обещать  и  Магмет-Гиреевские  и  королевские
поминки вместе.
     Но хан понял намерение Иоанна длить время, мало надеялся на переговоры,
и летом 1572 года с  120000  войска  двинулся  опять  к  Оке.  Иоанн  был  в
Новгороде; но на Оке, у Серпухова, стояло  русское  войско  под  начальством
князя Михаила Ивановича Воротынского; хан,  оставя  тут  двухтысячный  отряд
травиться с русскими и занимать их, с главным  войском  ночью  перешел  Оку;
Воротынский погнался за ним и настиг в  50  верстах  от  Москвы,  на  берегу
Лопасни, в Молодях; здесь  в  последних  числах  июля  и  в  первых  августа
происходило несколько сильных схваток, которые все окончились  неудачно  для
хана, и он принужден был бежать назад, потерявши много войска.  После  этого
хан переменил тон и прислал сказать  Иоанну:  "Мне  ведомо,  что  у  царя  и
великого князя земля велика и людей много: в  длину  земли  его  ход  девять
месяцев, поперек - шесть месяцев, а мне не дает Казани и Астрахани! Если  он
мне эти города отдаст, то у него и кроме них еще много городов останется. Не
даст Казани и Астрахани, то хотя бы дал одну Астрахань, потому что мне  срам
от турского: с царем и великим князем воюет, а ни Казани,  ни  Астрахани  не
возьмет и ничего с ним не сделает! Только царь даст мне Астрахань,  и  я  до
смерти на его земли ходить не стану; а голоден я не буду: с левой стороны  у
меня литовский, а с правой - черкесы, стану их воевать и от  них  еще  сытей
буду; ходу мне в те земли только два месяца взад и вперед". Но  Иоанн  также
переменил  тон:  он  отвечал  хану,  что  не  надеется   на   его   обещание
довольствоваться только Литовскою да Черкесскою землею. "Теперь, - писал он,
- против нас одна сабля - Крым; а тогда Казань будет вторая сабля, Астрахань
- третья, ногаи - четвертая". Гонцу, отправленному в  Крым,  опять  настрого
было  запрещено  давать  поминки,  хотя  в  грамотах  продолжалось  писаться
челобитье. Иоанн не переставал колоть хана за первую его величавую грамоту о
Казани и Астрахани. "Поминки я тебе послал легкие, - писал  царь,  -  добрых
поминков не послал: ты писал, что тебе ненадобны деньги, что  богатство  для
тебя с прахом равно".


ГЛАВА ШЕСТАЯ
     СТЕФАН БАТОРИЙ

     Состояние  Польши  и   Литвы   при   последнем   Ягеллоне.   -   Смерть
Сигизмунда-Августа и вопрос  об  избрании  нового  короля.  -  Переговоры  с
Иоанном по этому случаю. - Избрание Генриха Анжуйского.  -  Его  бегство  из
Польши. - Новые выборы. - Избрание Стефана  Батория.  -  Сношения  Иоанна  с
Швециею и война в Эстонии и Ливонии. - Наступательное  движение  Батория.  -
Причины его успехов. - Взятие Полоцка, Сокола и других  крепостей  Баторием;
нападение шведов с другой стороны. - Второй поход Батория. -  Переговоры.  -
Третий поход Батория  и  осада  Пскова.  -  Иезуит  Поссевин.  -  Запольское
перемирие. - Разговор царя с Поссевином о вере. -  Перемирие  с  Швециею.  -
Сношение с Англиею о союзе. - Сношения с императором и  Даниею.  -  Волнения
черемисские.

     В то время как отношения Иоанна к крымскому хану поправились  благодаря
стойкости воевод московских на берегах Лопасни, на западе, в Литве и Польше,
происходили события, которые должны были иметь великое влияние и  на  судьбы
Московского государства, и на судьбы всей Восточной Европы: в июле 1572 года
умер Сигизмунд-Август, последний из Ягеллонов. Следя изначала за отношениями
Польши  и  Литвы  к  Руси,  мы  видели  происхождение  и  развитие  польской
аристократии, видели возникновение шляхетской демократии, видели и следствия
этих явлений для внутреннего состояния и  для  внешних  отношений  Польши  и
Литвы при Казимире Ягеллоновиче  и  детях  его.  Царствование  Сигизмунда  I
ознаменовалось борьбою между вельможами и шляхтою, и  эту  борьбу  раздувала
королева Бона, единоземка Екатерины Медичи и следовавшая в  своем  поведении
одинаким с нею правилам. Вельможи, чтоб выделиться из шляхты, стремившейся к
уравнению себя с ними, стали употреблять разные средства; в  Польше  не  был
известен княжеский титул, ибо потомство Пяста прекратилось все; князья  были
только в Литве вследствие сильного разветвления рода Рюрикова и  Гедиминова;
в 1518 году могущественная вельможеская, но не княжеская  литовская  фамилия
Радзивиллов получила княжеский титул от  немецкого  императора;  по  примеру
Радзивиллов  многие  вельможи  начали  приобретать  титул  графов   Немецкой
империи; другие установили майорат в своих фамилиях.  Неудовольствие  шляхты
высказалось, когда Сигизмунд по делам валахским объявил  всеобщее  ополчение
служилого сословия (посполитое рушение); шляхта в числе 150000 собралась под
стенами Львова и после сильных волнений составила грамоту (рокош), в которой
прописала все свои обиды и просьбы. Старый король  не  мог  ее  успокоить  и
принужден  был  распустить.  Это  событие  получило  насмешливое   прозвание
петушиной войны. Если вельможи хотели выделиться  из  шляхты,  то  шляхта  с
своей стороны объявила, что имеет право жизни и смерти  над  подвластным  ей
сельским народонаселением; старосты и палатины позволяли себе  всякого  рода
насилия  относительно  городских  жителей;  представители   последних   были
выгоняемы с сейма шляхтою, которая,  с  другой  стороны,  восставала  против
духовенства.
     В  таком  положении  находились  дела,   когда   вступил   на   престол
Сигизмунд-Август. Мать, королева  Бона,  воспитала  его  согласно  с  своими
правилами и целями: она ослабила его  душевные  силы,  держа  его  постоянно
среди женщин, не допуская ни до каких серьезных  занятий.  Такое  воспитание
отразилось на поведении короля во время его  правления,  и  он  был  прозван
король-завтра по привычке откладывать и медлить; мы видели, как эта привычка
была выгодна для Иоанна IV. Сигизмунд-Август три раза был  женат:  первая  и
третья жена, обе из австрийского  дома,  не  могли  привязать  его  к  себе;
вторая, любимая жена, Варвара, вдова Гастольд, урожденная Радзивилл, которую
он так мужественно отстоял против сената и сейма, требовавших развода, скоро
умерла   после   своей   победы   и   коронации;   последнее   время   жизни
Сигизмунд-Август  провел  окруженный  наложницами,  которые   его   грабили,
колдуньями, которых  он  призывал  для  восстановления  сил,  потерянных  от
невоздержности; когда у него  спрашивали,  отчего  он  не  займется  нужными
делами, то он отвечал: "Для этих соколов (так он называл женщин) ни  за  что
взяться не могу". Когда король умер, то в казне его не нашлось  денег,  чтоб
заплатить за похороны, не нашлось ни одной золотой цепи, ни  одного  кольца,
которые  должно   было   надеть   на   покойника.   Но   не   от   характера
Сигизмунда-Августа только зависело  внутреннее  расстройство  его  владений,
медленность в отправлениях государственной жизни: жажда покоя, изнеженность,
роскошь овладели высшим сословием; и эта жажда покоя,  отвращение  от  войны
оправдывались  политическим  расчетом  -   не   давать   посредством   войны
усиливаться королевскому значению,  причем  забыто  было  положение  Польши,
государства континентального, окруженного  со  всех  сторон  могущественными
соседями. Кардинал Коммендоне, посол папский, желая побудить поляков к войне
с турками, так говорил в Сенате: "Не похожи вы стали на предков  ваших:  они
не на пирах за чашами распространили государство, а сидя на конях,  трудными
подвигами воинскими; они спорили не о том, кто больше осушит покалов,  но  о
том, кто кого превзойдет в искусстве военном". Тот  же  упадок  нравственных
сил в польских вельможах, ту же страсть к материальным наслаждениям  заметил
и московский выходец, князь Курбский. "Здешний король, - пишет он, -  думает
не о том, как бы воевать с неверными, а только о плясках  да  о  маскерадах;
также и вельможи знают только пить да есть сладко; пьяные они очень  храбры:
берут и Москву и Константинополь, и если бы даже на небо забился турок, то и
оттуда готовы его снять. А когда лягут на постели между  толстыми  перинами,
то едва к полудню проспятся, встанут чуть живы, с головною болью. Вельможи и
княжата так робки  и  истомлены  своими  женами,  что,  послышав  варварское
нахождение, забьются в претвердые города  и,  вооружившись,  надев  доспехи,
сядут за стол, за кубки и болтают с  своими  пьяными  бабами,  из  ворот  же
городских ни на шаг. А если выступят в поход, то идут издалека за врагом  и,
походивши дня два или три, возвращаются домой и, что  бедные  жители  успели
спасти от татар  в  лесах,  какое-нибудь  имение  или  скот,  все  поедят  и
последнее разграбят". Но грабежом не ограничивались; Курбский не говорит нам
того, что говорят современные польские писатели: когда, по их свидетельству,
шляхтич убьет хлопа, то говорит, что убил собаку, ибо шляхта считает  кметов
и всех сельчан за собак.
     Последнему из Ягеллонов удалось  довершить  дело,  бывшее  историческою
задачею его династии: склонить Литву к вечному  соединению  с  Польшею.  При
Сигизмунде I стремление Литвы к особности продолжало резко высказываться;  в
1526 году послы от вельмож литовских так говорили  королю:  "Посол  папский,
отправлявшийся в Москву, говорил здесь,  что  едет  для  склонения  государя
московского к принятию католической веры, и  в  случае  если  великий  князь
согласится на это, то папа даст ему королевский титул; но если  отец  святой
хочет дать королевское достоинство неприятелю вашему, то лучше бы он дал его
сыну вашей милости, пану нашему, великому князю литовскому, за важные услуги
ваши и  предков  ваших,  оказанные  вере.  Император  и  папа  послали  было
королевскую корону дяде вашему, Витовту, но он умер, не  дождавшись  короны,
которую задержали поляки и до сих  пор  отдать  не  хотят,  не  желая,  чтоб
отчинное панство вашей милости получило такую честь.  Удивительно  нам,  что
братья наши, поляки, не хотят нам, братьям своим, дать того, чего теперь  не
запрещают взять Москве. Они хотят,  чтобы  панство  вашей  милости,  Великое
княжество Литовское, было всегда в унижении, чтоб было присоединено к Короне
Польской, о чем они уже давно  хлопочут.  Покорно  просим  вашу  милость  не
допускать до того, чтобы прирожденные слуги  ваши  стали  подданными  Короны
Польской. Об этом ваша милость должны стараться для потомков своих: выгоднее
будет потомкам вашим, если отчинное панство ваше будет  отдельно  от  Короны
Польской; так  и  теперь  паны  литовские  охотно  сына  вашего  выбрали  на
государство и присягнули ему, чего паны поляки  и  до  сих  пор  сделать  не
хотят; а если бы Великое княжество  Литовское  было  присоединено  к  Короне
Польской, то сын ваш еще не был бы великим князем. Покорно просим  приказать
сенаторам  польским  прислать  сюда  королевскую  корону,  назначенную   для
Витовта, чтобы сын ваш мог быть  коронован  королем  еще  при  жизни  вашей,
потому что когда Великое княжество Литовское будет королевством, то  уже  не
может быть присоединено к Короне Польской, ибо корона в корону внесена  быть
не может. Если же поляки не согласятся прислать сюда короны, то ваша милость
постаралась бы выпросить другую у папы и цесаря, и, чего будет  это  стоить,
мы охотно поднимем и ничего не пожалеем".
     Бездетность Сигизмунда-Августа заставляла ускорить  решение  вопроса  о
вечном соединении Литвы с Польшею, ибо до сих пор связью между ними  служила
только Ягеллонова  династия.  Для  приведения  к  концу  дела  надобно  было
преодолеть  большие  затруднения:  в  Литве   господствовала   аристократия,
боявшаяся тесного соединения с государством, где  брала  перевес  шляхетская
демократия; сюда  присоединялось  давнее  соперничество  двух  народов:  для
заключения договора о вечном соединении литовцы не хотели ехать в Польшу,  а
поляки  -  в  Литву.  Наконец   умер   Николай   Черный   Радзивилл,   самый
могущественный из вельмож литовских и самый сильный противник соединения,  и
в 1569 году созван  был  сейм  в  Люблине.  Литовцы  сначала  и  тут  сильно
упорствовали, но потом должны были согласиться на соединение  (унию),  когда
увидели, что не поддерживаются русскими; а русским было все равно, быть ли в
соединении с Литвою или с  Польшею,  ибо  литовские  вельможи  вели  себя  в
отношении к русскому народонаселению вовсе не так, чтоб могли заслужить  его
привязанность. Соединение последовало явно в  ущерб  Литве,  которая  должна
была  уступить  Польше  Подляхию,  Волынь  и  княжество  Киевское;   Ливония
объявлена общею  принадлежностию  обоих  государств;  положено,  что  король
избирается на общем сейме; в Сенате заседают  члены  из  обоих  народов;  на
сеймах также происходят совещания сообща.
     Но в то время как, по-видимому, дело соединения Литвы  с  Польшею  было
окончено, когда коренные русские области были  непосредственно  соединены  с
королевством  Польским,  в  областях  Польши  и  Литвы  все  более  и  более
усиливалось движение, которое  должно  было  повести  к  отторжению  русских
областей  от  Польши:  распространялся  протестантизм;  это  распространение
вызвало католическое противодействие; на помощь католицизму явились иезуиты,
раздули фанатизм в католиках; борьбою  с  протестантизмом  не  ограничились,
начата  была  борьба  с   православием,   которая   окончилась   отторжением
Малороссии, присоединением ее к России Великой, или Московскому государству.
Так отозвалось  в  Восточной  Европе  общее  европейское  движение,  которым
начинается новая история, - движение религиозное.
     Протестантизм  начал  распространяться  в  Польше  и  Литве   еще   при
Сигизмунде  I.  Соседние  страны,  которые   имели   наиболее   торговых   и
политических сношений  с  Польшею  и  Литвою,  Пруссия  и  Ливония,  приняли
торжественно  протестантизм,  отсюда  он  скоро  распространился  в  среднем
городском сословии Польши и Литвы; но и высшее их сословие  не  могло  долго
оставаться  нетронутым:  богатые  вельможи  польские,  литовские  и  русские
путешествовали по  всей  Европе,  женились  на  иностранках  протестантского
исповедания, посылали сыновей своих в немецкие школы, где  они  напитывались
новым  учением,  привозили  с  собою  книги,  его  содержащие.  Сигизмунд  I
враждебно встретил протестантизм: он подтвердил право епископов наблюдать за
поступками отпадших от католицизма,  увещевать  еретиков  и  наказывать  их;
издал  постановление,  по  которому   всякий   заразившийся   ересью   терял
дворянство; запретил вызывать учителей из Германии и молодым людям  посещать
университеты и школы немецкие.  Иначе  пошли  дела  при  Сигизмунде-Августе,
который был совершенно равнодушен к вере или по крайней мере к различным  ее
исповеданиям,  склонялся  то  к  тому,  то  к  другому  из  них,  смотря  по
политическим и разным другим отношениям. Мы видели, что  любимою  женою  его
была вторая, Варвара, вдова Гастольд, урожденная  Радзивилл.  Представителем
могущественной фамилия Радзивиллов в  Литве  был  двоюродный  брат  королевы
Варвары, Николай Черный  Радзивилл,  князь  олицкий  и  несвижский,  воевода
виленский, великий маршал и канцлер литовский, и  этот-то  первый  вельможа,
имевший по родству с королевою и личным достоинствам могущественное  влияние
на Сигизмунда-Августа, был ревностный  протестант,  употреблявший  все  свои
могущественные средства для распространения нового учения в Литве.  Он  ввел
его в свои обширные вотчины и поместья, вызвал из  Польши  самых  знаменитых
протестантских  проповедников,  принимал  под  свое   покровительство   всех
отступивших от католицизма; простой народ привлекал угощениями и  подарками,
шляхту - королевскими милостями, и таким образом почти все  высшее  сословие
приняло протестантизм; не с меньшим успехом распространился он и в  городах;
только  большинство  сельского  народонаселения   оставалось   при   прежнем
исповедании, особенно в русских православных областях. Радзивиллу нужно было
сделать решительный шаг, показать торжественно,  что  и  король  на  стороне
протестантизма; для этого он уговорил Сигизмунда-Августа в Вильне поехать на
богослужение  в  протестантскую  церковь,  построенную  против  католической
церкви св. Иоанна. Но к чему один  с  сильною  волею  человек  мог  склонить
Сигизмунда-Августа, от того другой решительный человек  мог  отвратить  его;
узнавши, что король поедет в протестантскую  церковь,  доминиканец  Киприан,
епископ литопенский, суффраган виленский, вышел к нему навстречу, схватил за
узду лошадь и сказал: "Предки вашего величества ездили на  молитву  не  этою
дорогою, а тою". Сигизмунд-Август растерялся и принужден был последовать  за
Киприаном в католическую церковь.
     Первым тяжелым ударом, который потерпел  протестантизм  в  Литве,  была
смерть Николая Черного Радзивилла, последовавшая в 1565 году; во главе  рода
Радзивиллов и  во  главе  протестантизма  стал  двоюродный  брат  покойного,
Николай Рыжий Радзивилл,  но  этот  уже  не  имел  такого  значения.  Вторым
бедствием  для  протестантизма  было  внутреннее   разъединение   вследствие
усиления ариан или социниан.  Между  тем  папа  Пий  V,  слыша  об  усилении
протестантизма в Польше и Литве, отправил ко двору Сигизмунда-Августа  посла
своего Коммендоне. Последний нашел дела  католицизма  в  Польше  и  Литве  в
жалком состоянии: во время борьбы с таким опасным врагом, как протестантизм,
между епископами католическими господствовала вражда, зависть; двое  главных
епископов, Яков Уханский,  архиепископ  гнезненский,  и  Филипп  Падневскнй,
епископ краковский, находились в  открытой  вражде  друг  с  другом,  притом
Уханский оказывал явную склонность  к  протестантизму  в  надежде,  что  при
торжестве последнего, при разрыве с Римом, но при  сохранении  иерархии  он,
как архиепископ, будет независимым главою польского духовенства. Коммендоне,
выведавши состояние дел, характеры и отношения короля и главных  действующих
лиц, начал в тихих беседах внушать Сигизмунду-Августу, как он жалеет об  его
судьбе и судьбе целого государства,  потому  что  когда  разноверцы  возьмут
верх, то в буйстве своем не пощадят ничего,  ниспровергнут  все  учреждения,
божеские и человеческие, все права и  обычаи,  потрясут,  наконец,  и  самый
трон; приводил  ему  пример  современной  Франции  и  Германии,  обуреваемых
религиозными войнами  вследствие  того,  что  государи  в  самом  начале  не
подавили еретических учений. Король, который всего более боялся междоусобных
войн, принял к сердцу внушения Коммендоне и охладел к протестантизму;  этому
охлаждению  способствовало  и   поведение   протестантов,   которые,   желая
приобрести расположение шляхты, противились королевским  требованиям  насчет
больших поборов, необходимых для успешного ведения войны с Москвою. С другой
стороны, на помощь католицизму явилась дружина, с которою верна была  победа
над разделенным и потому ослабевшим  протестантизмом,  -  эта  дружина  была
иезуиты. Валериан Проташевич, епископ  виленский,  думая  о  средствах,  как
помочь своему делу в борьбе с  ересью,  обратился  за  советом  к  кардиналу
Гозиушу,  епископу   варминскому   в   Пруссии,   знаменитому   председателю
Тридентинского собора, считавшемуся одним  из  главных  столпов  католицизма
неводной Польше,  но  и  во  всей  Европе.  Гозиуш,  советуя  всем  польским
епископам вводить в свои  епархии  иезуитов,  присоветовал  то  же  самое  и
Проташевичу. Тот исполнил совет, и в Вильне был основан иезуитский коллегиум
под управлением  Станислава  Варшевицкого.  Сначала  иезуитские  школы  мало
наполнялись: православные и  протестанты  не  пускали  в  них  детей  своих;
виленский капитул запрещал и католикам отдавать  детей  к  иезуитам,  боясь,
чтоб его кафедральное училище не упало;  но  Варшевицкий  не  унывал,  искал
всюду средства доставить  своему  коллегиуму  уважение  и  силу,  действовал
неутомимо, учил в школах, говорил проповеди, проникал  в  дома  значительных
иноверцев для обращения их к католицизму, и старания  его  начали  приносить
пользу.
     В   таком   состоянии   находилась   Польша   и   Литва,   когда   умер
Сигизмунд-Август и надобно было думать  об  избрании  ему  преемника;  легко
понять, какое важное влияние при этом избрании должно было иметь религиозное
движение. Протестанты, сильные в Сенате  и  между  шляхтою,  хотели  выбрать
короля-протестанта или по крайней мере такого,  который  дал  бы  им  полную
свободу в отправлении их богослужения. Коммендоне видел  эту  опасность  для
католицизма и  тем  более  был  встревожен,  что  между  католиками  замечал
совершенное равнодушие; многие из них смотрели на  протестантов  не  как  на
еретиков, противников истинного учения церкви, но  как  на  людей,  желающих
только ограничить чрезмерное могущество духовенства.  Для  достижения  своей
цели, т. е. для того, чтоб новый король был  католик  и  выбран  католиками,
Коммендоне нашел единственное средство в личных и родовых  отношениях  между
вельможами, причем он старался утушать вражду между католиками  и  поджигать
ее между протестантами. В челе  польского  вельможества  стояли  тогда  Петр
Зборовский, воевода сандомирский, и Ян Фирлей, маршалок великий  коронный  и
воевода краковский, - оба  протестанты.  Краковское  воеводство,  полученное
недавно Фирлеем, было причиною злой вражды между  этими  обоими  вельможами,
ибо и Зборовский также его добивался, но король Сигизмунд-Август по просьбам
любовницы  предпочел  Фирлея.  Этою  враждою  между  Зборовским  и   Фирлеем
воспользовался Коммендоне: он стал внушать Зборовскому, что  в  доме  Фирлея
сходятся паны и  идет  там  дело  о  том,  чтоб  Фирлея  выбрать  в  короли.
Зборовский поверил, ненависть превозмогла над привязанностью к  вере,  и  он
дал слово, что хотя он и сам протестант, однако не  позволит,  чтоб  престол
достался  протестанту.  Между  вельможами-католиками  первое  место  занимал
Алберт  Лаский,  знаменитый  своим  воинственным  духом  и  потому   любимый
молодежью; его-то особенно постарался Коммендоне привлечь на свою сторону  и
составил из него, из Андрея Зборовского и Николая Паца, епископа  киевского,
триумвират, в котором католическая сторона нашла для себя  сильную  опору  и
руководство.
     Уладивши таким образом дело в Польше,  Коммендоне  обратился  к  Литве;
здесь  самые  сильные  фамилии  были  -   Радзивиллов   и   Ходкевичей,   из
соперничества  находившиеся  во  вражде  друг  с  другом.  Мы  видели,   что
могущество  Радзивиллов  и  вместе  дело  протестантизма  в  Литве   поникли
вследствие смерти Николая Черного Радзивилла, ибо брат  его,  Николай  Рыжий
Радзивилл, не наследовал его значения; у Черного осталось несколько сыновей;
старшего из них, Николая Кристофа, который известен под  прозвищем  Сиротка,
отец отправил в  Германию,  для  того  чтоб  молодой  человек  окреп  там  в
протестантском учении; но когда по смерти отца Николай Кристоф отправился  в
Италию, в  Рим,  то  прежнее  германское  влияние  не  могло  устоять  перед
италианским, и Радзивилл  возвратился  в  Литву  католиком;  младшие  братья
последовали примеру старшего; но Николай  Рыжий  и  его  потомство  остались
верны протестантизму; таким образом, род Радзивиллов разделился на две линии
- католическую и протестантскую. Ян Ходкевич,  бывший  прежде  протестантом,
также вследствие иезуитского противодействия и стараний Коммендоне обратился
в  католицизм.  Коммендоне  теперь  нужно  было  только   помирить   Сиротку
Радзивилла с Ходкевичем, что было сделать легко,  ибо  личной  вражды  между
ними, как у Фирлея со Зборовским, не было. Приготовивши сильные средства для
избрания короля-католика в Польше и Литве,  Коммендоне  начал  внушать,  что
всего лучше выбрать одного из сыновей императора  Максимилиана  в  Литве,  и
Радзивилл и Ходкевич были согласны на  это:  Радзивилл  -  по  давней  связи
своего рода с австрийским домом, Ходкевич - из боязни, чтоб выбор не пал  на
царя  московского,  к   которому   он   питал   сильное   нерас   положение,
предводительствуя  постоянно  литовскими  войсками,  действовавшими   против
Москвы. Но Радзивилл и Ходкевич одни не могли  помешать  избранию  царя  или
царевича московского: еще в 1564 году Коммендоне  доносил  в  Рим,  что  все
жители Киева благоприятствуют  московскому  государю  по  причине  веры;  по
смерти  Сигизмунда-Августа  он  доносил  также  о   движении   православного
народонаселения в Литве в пользу царя московского; до нас  дошла  любопытная
статья,  составленная  аббатом  Джиованнини,  в  которой   исчисляются   все
побуждения  к  избранию  московского  царя  и  все  препятствия   к   этому:
препятствует избранию царя, во-первых, то,  что  он  постоянно  враждовал  с
Короною Польскою и оскорблял ее тем, что завоевал  два  княжества  в  Литве;
вторым препятствием  служит  греческая  вера,  им  исповедуемая;  третьим  -
суровость нрава, жестокое обращение  с  боярами;  будут  препятствовать  ему
также император германский и султан турецкий; каждый из них боится иметь его
в соседстве, особенно турок, который не захочет иметь в  соседстве  государя
могущественного и воинственного и, что  всего  опаснее,  государя  греческой
веры, способного,  следовательно,  возбуждать  греческое  народонаселение  к
восстанию против турок; наконец, препятствует выбору царя у  поляков  мысль,
что  средоточие  и  величество  целого  государства  перенесутся  в  Москву.
Напротив, к выбору царя побуждают:  его  могущество,  возможность  доставить
безопасность и спокойствие Литве; сходство языка и  обычаев;  одни  враги  -
татары и Германская  империя;  пример  Ягайла,  великого  князя  литовского,
который, будучи избран в короли, из врага Польши и язычника  стал  другом  и
христианином. Пример того же Ягайла заставляет  надеяться,  что  царь  более
будет жить в Польше, чем в Москве, ибо северные жители  всегда  стремятся  к
южным странам; притом же стремление расширить или охранить свои  пределы  на
юго-западе, в стороне Турции или  Германской  империи,  заставит  царя  жить
более в Польше; можно  обязать  его  клятвою  не  нарушать  законов  и  прав
польской шляхты, как было сделано с Ягайлом. Что же  касается  до  греческой
веры, то протестанты  не  обращают  на  это  никакого  внимания;  притом  же
государь московский хотел некогда соединиться с латинскою церковию. Наконец,
у него много денег, посредством  которых  он  может  приобрести  себе  много
доброжелателей.
     Так думали сначала в Польше, но потом согласнее были на выбор  царевича
Феодора,  чем  самого  царя;  этим  выбором   удовлетворялось   православное
народонаселение;  он  не  был  противен  протестантам;   Литва   приобретала
безопасность со стороны Москвы, а между тем избавлялась от  непосредственных
отношений к Иоанну, которого характер был известен в Польше, еще известнее -
в Литве. Давши знать царю чрез гонца Воропая  о  смерти  Сигизмунда-Августа,
польская и литовская рады  тут  же  объявили  ему  о  желании  своем  видеть
царевича Феодора королем польским и  великим  князем  литовским.  Иоанн,  по
обычаю, сам отвечал Воропаю длинною речью: "Пришел ты ко мне от панов  своих
польских и литовских и принес мне от них грамоту с извещением, что брат мой,
Сигизмунд-Август, умер, о чем я и прежде слышал, да  не  верил,  потому  что
нас, государей христианских, часто морят, а мы все, до воли  божией,  живем.
Но теперь уже я верю и жалею о смерти брата моего; особенно же жалею о  том,
что отошел он к господу богу, не  оставивши  по  себе  ни  брата,  ни  сына,
который бы позаботился об его душе и о  теле  по  королевскому  достоинству.
Ваши паны польские и литовские теперь без главы, потому что  хотя  в  Короне
Польской и Великом княжестве Литовском и много голов,  однако  одной  доброй
головы нет, которая бы всеми управляла, к которой бы все вы могли прибегать,
как потоки или воды к морю стекают. Не малое время были мы с  братом  своим,
Сигизмундом-Августом, в ссоре, но потом  дело  начало  было  клониться  и  к
доброй приязни между нами. Прежде чем приязнь эта окончательно  утвердилась,
господь бог взял его к себе; за нашим несогласием бусурманская рука высится,
а христианская низится, и кровь разливается. Если ваши паны,  будучи  теперь
без государя, захотят меня взять в государи, то увидят,  какого  получат  во
мне защитника и доброго государя, сила ногайская тогда выситься не будет; да
не только поганство, Рим и ни одно королевство против нас не  устоит,  когда
земли ваши будут одно с нашими. В вашей земле многие  говорят,  что  я  зол:
правда, я зол и гневлив, не хвалюся, однако пусть спросят меня,  на  кого  я
зол? Я отвечу, что, кто против меня зол, на того и я зол, а кто  добр,  тому
не пожалею отдать и эту цепь с себя, и  это  платье".  Тут  Малюта  Скуратов
прервал его. "Царь и государь преславный! -  сказал  он.  -  Казна  твоя  не
убога, в ней найдешь, кого чем подарить". Иоанн продолжал: "Паны польские  и
литовские знают о богатстве деда и отца моего, но я вдвое богаче их казною и
землями. Неудивительно, что ваши паны людей своих любят,  потому  что  и  те
панов своих любят; а мои люди подвели меня к крымским татарам, которых  было
40000, а со мною только 6000: ровно ли это? Притом же я ничего не знал: хотя
передо мною и шли шестеро воевод с большими силами, но они не дали мне знать
о  татарах;  хотя  бы  моим  воеводам   и   трудно   было   одолеть   такого
многочисленного неприятеля, однако пусть бы, потерявши несколько тысяч своих
людей, принесли ко мне хотя бич или плеть татарскую; я и то с благодарностию
бы принял. Я не силы татарской боялся, но видел измену своих людей и  потому
своротил немного на сторону от татар. В это время татары вторглись в Москву,
которую можно было бы оборонить и с тысячью человек; но когда  большие  люди
оборонять не хотели, то меньшим как было это сделать? Москву уже сожгли, а я
ничего об этом не знал. Так разумей, какова была измена  моих  людей  против
меня! Если кто и был после этого казнен, то казнен за свою  вину.  Спрашиваю
тебя: у вас изменника казнят или милуют? Думаю, что  казнят.  Вот  у  вас  в
Вильне Викторин, который ко мне писал, но я ему не отвечал. Взвели на  меня,
будто я этого Викторина подучал извести брата моего; но бог - свидетель, что
я об этом не думал и Викторину не приказывал, а если он ко мне  и  писал  об
этом, то письмо его до меня не дошло; Викторина схватили и казнили;  видишь,
что и в ваших землях изменников  не  милуют.  Так  скажи  панам  польским  и
литовским, чтоб,  посоветовавшись  между  собою  обо  всем  и  уговорившись,
отправляли скорее ко мне послов. А если богу будет угодно,  чтоб  я  был  их
государем, то наперед обещаю богу и им, что сохраню все их права и вольности
и, смотря по надобности, дам большие. Я о своей доброте или злости  говорить
не хочу; если бы паны польские и литовские ко мне или  к  детям  моим  своих
сыновей на службу присылали, то узнали бы, как я зол и как я добр. Пусть  не
дивятся тому, что изменники мои говорят обо мне:  у  них  уже  такой  обычай
говорить о государях своих дурно; как бы я их не учестил и не  обдарил,  они
все не перестанут говорить обо мне дурно. Есть  люди,  которые  приехали  из
моей земли в вашу, надобно бояться, чтоб не ушли они в другую землю, в  Орду
или в Турцию, если почуют, что паны польские и литовские хотят взять меня  в
государи. Пусть паны ваши постараются задержать их, а я, клянусь  богом,  не
буду им мстить. Курбский к  вам  приехал;  он  отнял  у  него  (указывая  на
старшего сына) мать, а у меня жену; а я, свидетельствуюсь  богом,  не  думал
его казнить, хотел только посбавить у него чинов,  уряды  отобрать  и  потом
помиловать; а он, испугавшись, отъехал в Литву. Пусть паны  ваши  отнимут  у
него уряды и смотрят, чтоб он куда-нибудь не ушел. Что касается до  Ливонии,
то, когда буду вашим государем,  Ливония,  Москва,  Новгород  и  Псков  одно
будут. А если меня в государи взять не захотят, то пусть  приезжают  ко  мне
великие послы для доброго постановления. Я за Полоцк не стою и со всеми  его
пригородами уступлю и свое Московское, пусть только уступят мне  Ливонию  по
Двину, и заключим мы вечный мир с Литвою; я и на детей своих наложу  клятву,
чтоб не вели войны с Литвою, пока род наш не прекратится. А если папы  хотят
взять себе в государи кого-нибудь из сыновей моих, то их у меня только  два,
как два глаза у головы; отдать которого-нибудь из  них  все  равно,  что  из
человека сердце вырвать. Есть в вашей земле польские и литовские  люди  веры
Мартына  Лютера,  которые  образа  истребляют;  им  не  хочется  иметь  меня
государем. Но я об них ничего не буду говорить, потому что Священное Писание
дано не на брань и не на гнев, а на тихость и покорность. Не забудь  сказать
панам  своим  польским  и  литовским,  чтоб  отправляли  сюда  послов  своих
немедленно, людей добрых, чтоб из доброго постановления не вышло дурного".
     Из этих слов Иоанна прежде всего оказывается, что он в это время  хотел
быть избранным в короли; отсюда старание отклонить от себя упрек  в  бегстве
пред ханом, оправдать жестокость свою относительно бояр. В  Польше  и  Литве
при жизни еще Сигизмунда-Августа и тотчас по смерти его многие  могли  также
желать избрания Иоанна в короли, рассуждали при этом о  полезных  и  вредных
следствиях такого избрания,  взвешивали  их;  находя  важные  препятствия  в
характере  Иоанна,  в  трудности  соединить  интересы  двух  самостоятельных
государств при управлении одним государем, обращались к  одному  из  сыновей
Иоанновых, но при этом упускали из внимания главное: невозможность согласить
выгоды обоих государств при самом соединении; рассуждая о выборе Иоанна  или
сына его, смотрели на Москву и Литву как на государства, не имевшие  до  сих
пор никаких столкновений между собою, или  думали,  что  Иоанн,  прельщенный
честию видеть себя  или  одного  из  сыновей  своих  на  польском  престоле,
согласится на все уступки в пользу Литвы; естественно было и самому Иоанну в
начале смотреть на дело таким же образом: главное препятствие к избранию  он
находил в своем характере, в поведении  относительно  бояр,  которое  должно
было прежде всего беспокоить  вельмож  польских  и  литовских,  привыкших  к
совершенно иному порядку вещей; он думал, что обещанием сохранить ненарушимо
и даже распространять права и вольности панов и шляхты  и  извинением  своей
гневливости  боярскою  изменою  он  отстранит  самые  важные  препятствия  к
избранию, и упускал из виду главное: соглашение выгод Москвы  и  Литвы,  или
думал, что  Польша  и  Литва,  прельщенные  выгодами  иметь  королем  такого
могущественного государя, как он, согласятся на его  требования,  тем  более
что  он  старался  по  возможности  умерять   эти   требования.   Но   скоро
обнаружилось, что было главное в деле,  что  преимущественно  препятствовало
избранию. То же, что было непреодолимым препятствием  к  заключению  вечного
мира между Москвою и Литвою: спорные земли, число которых увеличилось теперь
Ливониею. Иоанн  хотел  сам  быть  королем:  здесь  прельщала  его  мысль  о
возможности вечного тесного соединения  трех  держав;  но  рады  польская  и
литовская преимущественно указывали ему на сына его; избрание же  последнего
не могло ничем прельстить Иоанна, ибо кто мог поручиться, что по смерти  его
война между родными братьями не вспыхнула  бы  гораздо  сильнее,  чем  между
государями, совершенно чуждыми друг другу. От  приезда  Воропая  до  приезда
нового посла литовского, Гарабурды, прошло месяцев шесть: Иоанн  имел  время
подумать о деле, которое и представилось ему уже в ином виде. Избрание  сына
представлялось ему столь же невыгодным, как и прежде;  собственное  избрание
представило  ему  новые   трудности:   он   должен   был   управлять   двумя
самостоятельными государствами, переезжать из одного в другое; и у  себя,  в
Московском государстве, боялся он измены боярской, окружил себя  опричниною,
а теперь должен будет ехать в Польшу, отдать себя в руки своевольным панам и
шляхте, под конец жизни подчиниться тому, что противоречило стремлениям всей
его жизни. Отсюда, естественно, должно было у  него  родиться  желание  быть
избранным только в великие  князья  литовские,  отдельно  от  Польши.  Здесь
уничтожалось главное препятствие относительно сопоставления двух государств,
из которых ни  одно  не  хотело  уступить  первенства  другому,  ибо  Литва,
привыкнув занимать второстепенное положение при Польше, легко  могла  занять
такое  же  при  соединении   с   царством   Московским;   притом   в   Литве
преимуществовал элемент русский; большую часть Великого княжества составляли
земли,  которые  Иоанн   считал   своими   отчинами;   по   многочисленности
православного народонаселения дать здесь господство православию было  легко;
вследствие близости и второстепенного положения Литвы управлять ею и  ладить
с панами было легче.
     Но если дело избрания самому Иоанну  представлялось  уже  иначе,  то  в
Польше и Литве желание видеть  его  королем  не  могло  усиливаться:  другие
государи,  желавшие  избрания,  отправили  в  Польшу   послов,   которые   и
поддерживали их дело; мы видели, как действовал Коммендоне  для  того,  чтоб
был избран король-католик; но Иоанн ждал к себе послов польских и  литовских
и  никак  не  хотел  унижаться  до  искательства  и   просьб.   Православное
народонаселение Литвы желало видеть королем Иоанна, но оно  не  могло  иметь
перевеса на сейме, притом же в это время религиозный  интерес  православного
народонаселения не был затронут и потому не стоял на  первом  плане;  другие
интересы преобладали.
     Иоанн, как мы видели, наказывал Воропаю, чтоб рады польская и литовская
немедленно прислали к нему  уполномоченных  для  окончательных  переговоров;
литовская Рада тотчас же дала знать  польской  об  этом  требовании  царя  с
просьбою удовлетворить ему как можно скорее,  потому  что  замедление  может
грозить большою опасностию  для  Литвы.  Но  прошел  1572  год,  и  польские
уполномоченные не являлись; в начале 1573  литовская  Рада  принуждена  была
отправить  к  Иоанну  от  одной  себя  посла  Михаила  Гарабурду.  Последний
оправдывал медленность панов моровым поветрием, распространившимся в  Польше
и Литве, которое помешало им съезжаться; объявил, что  литовские  паны  сами
хотят и польских панов будут приводить на то. чтоб избран был или сам  царь,
или сын его Феодор, и потому просил Иоанна дать решительный ответ, сам ли он
хочет быть избран в  короли  или  дать  сына;  в  обоих  случаях  необходимо
обязательство в ненарушении прав и вольностей  шляхетских;  при  определении
границ между государствами Иоанн  должен  уступить  Литве  четыре  города  -
Смоленск, Полоцк, Усвят и Озерище; если же царевич  Феодор  будет  избран  в
короли, то отец должен дать ему еще несколько городов и волостей. Иоанну  нс
понравились речи Гарабурды; он отвечал ему: "Ты говорил, что паны радные так
долго не присылали к нам по причине морового поветрия - это  воля  божия;  а
надобно было бы панам подумать, чтоб дело поскорее уладить, потому  что  без
государя земле быть невыгодно. Паны радные литовские не хотят выбирать  себе
государя без Короны Польской - на то их воля.  Ты  говорил  о  подтверждении
прав и вольностей: дело известное, что, в каких землях  какие  обычаи  есть,
отменять их не годится. Ты говорил, чтоб  мы  возвратили  Литве  Смоленск  и
Полоцк,  Усвят  и  Озерище.  Это  пустое:  для  чего  нам   уменьшать   свое
государство? Хорошо государства увеличивать, а не уменьшать. Для чего я  вам
дам сына своего, князя Феодора, к убытку для своего государства? Хотят, чтоб
я дал сыну еще другие города и волости; но и без наших городов и волостей  в
Короне Польской и Великом княжестве Литовском много есть городов и волостей,
доходами с которых мы и сын наш можем содержать свой двор. И то,  по-нашему,
не годится, что по смерти государя государство не принадлежит потомкам  его,
что Корона Польская и Великое княжество Литовское не будут  в  соединении  с
государством Московским; так нельзя, так мы сына своего, Феодора, не  дадим.
Знаем, что цесарь и король французский прислали к вам; но нам это не пример,
потому что, кроме нас да турецкого  султана,  ни  в  одном  государстве  нет
государя, которого бы род царствовал непрерывно через двести лет; потому они
и выпрашивают себе почести;  а  мы  от  государства  господари,  начавши  от
Августа кесаря из начала веков, и всем людям это известно. Корона Польская и
Великое княжество Литовское - государства не голые, пробыть на них можно,  а
наш сын не девка, чтоб за ним еще приданое давать. Если паны радные польские
и литовские хотят нашей приязни, то  прежде  всего  пусть  пишут  титул  наш
сполна, потому что мы наше царское имя получили от предков  своих,  а  не  у
чужих взяли. Во-вторых, если бог возьмет сына нашего Феодора с этого света и
останутся у  него  дети,  то  чтобы  Корона  Польская  и  Великое  княжество
Литовское мимо детей сына нашего другого государя не искали; а  не  будет  у
нашего сына детей, то Польша и Литва от нашего рода не отрывались бы; и если
кто из нашего рода умрет, тело его привозить для  погребения  сюда.  А  наши
дети и  потомки,  кто  будет  на  Короне  Польской  и  в  Великом  княжестве
Литовском, прав и вольностей их ни в чем нарушать не будут; и пусть Польша и
Литва соединятся с нашим государством, и в титуле нашем писалось бы  наперед
королевство Московское, потом Корона Польская и Великое княжество Литовское;
стоять и обороняться от всех  неприятелей  им  заодно,  а  Киев  для  нашего
царского именования уступить нашему государству. Что прежде наша отчина была
по реку Березыню, того мы для покою христианского отступаемся, но Полоцк  со
всеми пригородами и вся  земля  Ливонская  в  нашу  сторону,  к  государству
Московскому, и без этих условий сына нашего, Феодора,  отпустить  к  вам  на
государство нельзя; к тому  же  он  несовершеннолетний,  против  неприятелей
стоять не может. Что же касается до вечного мира, то мы хотим его  на  таких
условиях: Полоцк со всеми пригородами и Курляндия - к Литве, а Ливония  -  к
Москве; Двина будет границею, а Полоцку и его пригородам  с  нашими  землями
граница будет по старым межам; и быть бы  всем  трем  государствам  на  всех
неприятелей заодно, а в короли выбрать цесарского сына, который должен  быть
с нами в братстве и подтвердить вечный мир; мы готовы жить с цесарским сыном
точно так же, как бы жили с своим сыном Феодором, если  б  дали  его  вам  в
государи. Знаю, что некоторые из поляков  и  из  ваших  хотят  выбрать  меня
самого в короли, а не сына моего, и гораздо лучше, если б я  сам  был  вашим
государем". Гарабурда отвечал на это, "что паны и шляхты рады выбрать его  в
государи,  но  чтобы  он  объявил,  как  этому  статься?  Он  должен   будет
беспрестанно переезжать из одного государства в другое и все по отдаленности
не будет в состоянии надлежащим образом оборонять свои государства;  большое
будет затруднение и относительно суда королевского;  наконец,  без  принятия
римской веры он не может  быть  коронован".  Царь  велел  ему  приезжать  за
ответом на другой день и, когда посол явился, стал опять ему  говорить:  "Мы
на Московском королевстве, в Польше и Литве государем быть хотим и управлять
всеми этими государствами можем и, приезжая, по нескольку времени оставаться
в каждом. Причины, тобою приведенные, делу не мешают; в титуле нашем  стоять
прежде королевству Московскому, потом Польше и Литве, а для имени написать к
Московскому государству Киев один, без пригородов; Полоцк  с  пригородами  и
Курляндию - к Литве, а Ливонию - к нашему  государству  Московскому;  полный
титул будет такой: божиею милостию господарь,  царь  и  великий  князь  Иван
Васильевич веся Руси, киевский, владимирский, московский, король польский  и
великий князь литовский и великий князь русский,  Великого  Новгорода,  царь
казанский, царь астраханский, а потом расписать области русские, польские  и
литовские по старшинству. Вере нашей быть в почете; церкви в  наших  замках,
волостях и дворах, каменные и деревянные, вольно нам ставить; митрополитов и
владык почитать нам по нашему обычаю; прав и вольностей панских и шляхетских
не нарушать, а увеличивать. Вольно нам будет в старости отойти в  монастырь,
и тогда паны и вся земля выбирают себе в государи из наших сыновей,  который
им будет люб; а сам я неугодного им назначать не буду.  А  если  бы  Великое
княжество  Литовское  захотело  нашего  государствования  одно,  без  Короны
Польской, то нам еще приятнее. Мы на Великом княжестве Литовском быть хотим:
хотим держать государство Московское и Великое княжество  Литовское  заодно,
как были прежде Польша и Литва; титул наш будет, как прежде было сказано;  а
которые земли литовские забраны к Короне Польской,  те  будем  отыскивать  и
присоединим их к Литве, кроме одного Киева, который должен отойти к  Москве.
Еще надобно уговориться о дворовых людях, без которых  я  не  могу  ехать  в
Польшу и Литву: этих людей немного (опричнина). И то еще тебе объявляю,  что
буду ездить в Польшу и Литву не один, а с детьми, потому что  они  по  летам
своим еще не могут без нас оставаться; доходят до нас слухи из ваших сторон,
что поляки и литовцы хотят  взять  у  нас  сына  обманом,  чтоб  отдать  его
турецкому. Не знаю, правда ли это, или злые люди выдумали, только  я  должен
тебе об этом объявить,  потому  что  теперь  хочу  все  высказать.  Особенно
объявляю тебе то, что я уже старею,  и  в  такие  три  обширные  государства
ездить мне для управления трудно, так лучше было бы, если бы Польша и  Литва
взяли в государи цесарского сына, а с нами заключили вечный мир на условиях,
какие я уже сказал, - и нам это было бы спокойнее, да  и  землям  также.  Но
если Польша и Литва не хотят цесарского сына, а хотят нас,  то  мы  согласны
быть их государем; только паны должны дать присягу и  грамоту,  что  им  над
нами и над нашими детьми ничего дурного  не  делать  и  ни  одного  государя
против нас не подводить, ни в какое государство  нас  не  выдать  и  никакой
хитрости не замышлять, чтоб нам и детям нашим можно было беспечно  приезжать
для разных дел в Польшу и Литву, как в свою землю. А  если  и  одно  Великое
княжество Литовское, без Польши, захочет нашего государствования, то это нам
еще приятнее. Скажи панам радным, чтоб не выбирали в короли француза, потому
что он будет  больше  желать  добра  турецкому,  чем  христианству;  а  если
возьмете француза, то вы, литва, знайте, что мне над  вами  промышлять.  Еще
объявляю тебе: из ваших земель многие писали ко мне, чтоб я шел с войском  к
Полоцку, и тогда вы будете нам бить челом, чтоб, не  пустоша  земли,  был  я
вашим государем. Другие писали такие  вещи,  которые  к  делу  нейдут,  иные
просили у нас денег и соболей, за что обещали хлопотать, чтоб  сын  наш  был
выбран в короли; скажи это панам радным". Когда  Гарабурда  уже  совсем  был
готов отправиться в обратный путь, пришли к нему  окольничий  Умный-Колычов,
думный дворянин Плещеев, дьяки Андрей и Василий Щелкаловы и сказали от имени
Иоанна: "Если Великое княжество Литовское хочет видеть его своим  государем,
то он на это согласен;  и  будьте  покойны,  Польши  не  бойтесь:  господарь
помирит с нею Литву". Потом из Новгорода присланы были пункты (главизны),  о
которых статьях писарю Гарабурде не изъявлено: 1) Короноваться  и  ставиться
на Корону Польскую и В[еликое]  к[няжество]  Литовское  государю  нашему  по
христианскому обычаю,  от  архиепископов  и  епископов,  и  римского  закона
бискупам по римскому закону в то время не действовать,  а  быть  бискупам  в
своем чину с панами радными. 2) Божьим судом царское величество  и  его  сын
царевич Иван Иванович не  имеют  у  себя  супруг,  а  царевич  князь  Феодор
Иванович приближается к тому возрасту,  когда  жениться  надобно;  так  паны
радные волю бы дали царскому величеству в Русском царстве, в Короне Польской
и В[еликом] к[няжестве] Литовском выбирать и высматривать из подданных, кого
пригоже по их государскому чину. А у государей жениться царскому  величеству
нейдет, к пожитью несхоже, потому что так высмотреть наперед нельзя. А  если
выйдет такой случай, что можно будет жениться и на  государской  дочери,  то
царское величество будет говорить о том с  панами  радными.  А  у  государей
наших издавна ведется,  что  выбирают  и  высматривают  себе  в  супруги  из
подданных своих. 3)  Когда  государь  приедет  с  своими  детьми  на  Корону
Польскую, и учинится мятеж между государем и  землею,  и  помириться  нельзя
будет, то паны должны отпустить царя и детей его безо всякой зацепки.
     Речи  Иоанна  Гарабурде,  высказавшееся  в  них  колебание,  желание  и
нежелание  быть  выбранным,  условия  выбора,  предложенные   царем,   явное
нежелание дать сына в короли - все это не могло усилить  московскую  сторону
на сейме; послы московские не являлись с  льстивыми  словами,  обещаниями  и
подарками для панов, и Ходкевичу легко  было  заглушить  голос  приверженцев
царя. Сторона, хотевшая императора Максимилиана или сына его Эрнеста,  также
не  могла  осилить:   причиною   неуспеха   была,   во-первых,   медленность
Максимилиана; и он думал сначала, что не он поляков, но поляки будут просить
его принять их корону; потом когда были им высланы великие послы Розенберг и
Перштейн, то они уже не могли поправить дела и, кроме того, не  хотели:  оба
посла были чехи, свита их состояла также из чехов; подружившись  с  поляками
на частых пирушках, чехи стали вспоминать, что  и  они  прежде  пользовались
такими же вольностями, какие теперь в Польше, но дом Австрийский отнял их  у
них и утесняет  их  поборами,  хочет  истребить  их  язык,  и,  как  братья,
предостерегали поляков, чтоб они береглись австрийского ига. Послы от князей
имперских, явно хлопоча за Эрнеста, сына  Максимилианова,  тайно  советовали
полякам совершенно иное; к этому присоединялось еще извечное  нерасположение
поляков  к  Австрийскому  дому.  При  таких  обстоятельствах  нетрудно  было
французскому послу Монлюку составить многочисленную и  сильную  сторону  для
Генриха Анжуйского, брата французского короля  Карла  IX  и  сына  Екатерины
Медичи. В публичной речи  своей  Монлюк  не  щадил  лести  полякам,  называл
государство их  оградою  христианства,  хвалил  их  обычаи,  утверждал,  что
французы и поляки похожи друг на друга более всех  других  народов,  не  был
скуп и на обещания: по его словам, Генрих заведет флот, посредством которого
всего  скорее  воспрепятствует  нарвской  торговле;  приведет   в   цветущее
состояние Краковскую академию, снабдивши ее учеными людьми; отправит на свой
счет в Париж  сто  польских  шляхтичей  для  занятия  науками;  наберет  для
польской службы отряд гасконских стрелков. Начались  совещания;  послышались
голоса  в  пользу  избрания  одного  из  своих;  но  против  этого  избрания
вооружился славный своими талантами, красноречием, ученостию  Ян  Замойский,
староста   бельзский,   приверженец   шляхетского   равенства,   приверженец
французского принца. При подаче голосов большинство оказалось  за  Генрихом;
Монлюк поспешил присягнуть за него в сохранении  условий,  знаменитых  Pacta
Conventa;  волновались  протестанты  под   предводительством   Фирлея:   им,
разумеется, не хотелось иметь королем брата  Карла  IX  и  ждать  повторения
Варфоломеевской  ночи  в  Кракове  или  Варшаве,  но   Монлюк   успокоил   и
протестантов,  давши  за  Генриха  присягу  в  сохранении  всех  их  прав  и
вольностей. В августе 1573 года двадцать польских послов в сопровождении 150
человек шляхты приехали в Париж за Генрихом. Начали  говорить  об  условиях:
поляки потребовали, чтоб не  только  Генрих  подтвердил  права  протестантов
польских, но чтоб и французские гугеноты получили  свободу  вероисповедания,
ибо таково было обещание Монлюка;  спросили  последнего,  как  он  мог  мимо
наказа давать подобные обещания. Монлюк отвечал, что действительно  не  имел
об этом наказа, но принужден был обещать, чтоб  заградить  уста  неприятелям
Франции,   чтоб   успокоить   протестантов,    взволнованных    вестями    о
Варфоломеевской  резне;  другие  послы,  желая  помешать  избранию  Генриха,
разглашали, что он принимал участие в убийствах; он, Монлюк,  отвергал  это,
уверяя, что резня произошла случайно. "Но  если  она  произошла  без  ведома
королевского, - возражали польские протестанты, - то король обязан  наказать
ее виновников и дать французским протестантам обеспечение их  прав".  "Я  не
знал, что отвечать им, - говорил Монлюк, - и, боясь, чтоб это обстоятельство
не помешало избранию, дал требуемую присягу; но  так  как  это  не  касалось
Польши, то король не обязан исполнять обещание". Польские послы, однако,  не
переставали требовать исполнения  обещания;  тогда  Лавро,  папский  нунций,
взялся уладить дело: в худом платье ночью пробирался он к польским послам из
католиков, к епископу познанскому и  Алберту  Ласкому,  которые  сначала  не
очень склонялись на его требования; наконец угрозами  католикам,  обещаниями
протестантам ему удалось достигнуть того, что послы перестали настаивать  на
исполнении Монлюкова обещания. Это известие всего лучше показывает нам,  как
сильна была в это время протестантская сторона в Польше  и  Литве  и  как  у
самих католиков не было еще религиозной нетерпимости.
     В начале 1574 года Генрих приехал в Польшу; протестанты требовали, чтоб
он повторил присягу в сохранении их  прав;  король  уклонялся;  они  криками
своими  прервали  коронационный  обряд,  волновали  сейм.  Партии  боролись,
Генрих, оказывая явное пристрастие к  Зборовским,  поджигал  еще  более  эту
борьбу; отсюда крики против короля, пасквили,  ссоры  с  французами;  редкий
день проходил без убийства, совершенного тою или  другою  стороною;  наконец
явно была высказана угроза, что Генрих будет свергнут с  престола,  если  не
станет  лучше  исполнять  своих  обязанностей.  Генрих  не  привык  к   этим
обязанностям во Франции и жаловался, что поляки из  королей  хотят  низвести
его до звания парламентского судьи; кроме лени,  страсти  к  пустым  забавам
Генриху было трудно заниматься делами еще  и  потому,  что  он  не  знал  ни
по-польски,  ни  по-латыни;  кроме  своего   языка   знал   только   немного
по-италиански и потому сидел как немой в Сенате и думал только о том, как бы
скорее вырваться из него; целые  ночи  проводил  без  сна  в  пирушках  и  в
карточной игре, проводил все время с своими французами, убегая  от  поляков;
щедрости и  расточительности  своей  не  знал  меры,  во  дворце  был  такой
беспорядок, такая бедность, что иногда  нечего  было  приготовить  к  обеду,
нечем накрыть стол. В таком положении находился Генрих, когда получил  весть
о смерти брата, Карла IX, причем мать, Екатерина Медичи, требовала, чтоб  он
как можно скорее возвращался во Францию. Не успевши затаить этого  известия,
король объявил об нем сенаторам; те  отвечали,  что  надобно  созвать  сейм,
который один может позволить ему выехать из государства; но Генрих знал, как
медленно собирается сейм, не надеялся даже получить его согласия на  отъезд,
слышал о враждебных ему  движениях  во  Франции  и  тайно  ночью  убежал  за
границу.
     По отъезде  Генриха  в  Польше  не  знали,  что  делать:  объявлять  ли
бескоролевье или нет?  Решили  бескоролевья  не  объявлять,  но  дать  знать
Генриху, что если через девять месяцев он не возвратится в Польшу,  то  сейм
приступит к избранию нового короля. В Москву поспешили  отправить  от  имени
Генриха послов с известием о восшествии его на престол и вместе с  известием
об отъезде во Францию, причем будто бы он поручил панам радным  сноситься  с
иностранными государями. Иоанн отвечал, что  уже  отправил  в  Польшу  гонца
своего Ельчанинова с требованием опасной грамоты для послов, которые  должны
ехать к Генриху поздравлять его с восшествием  на  престол;  что  Ельчанинов
будет дожидаться возвращения короля, а у панов  радных  не  будет:  государь
ссылается только с государем, а паны - с боярами; если же прежде была ссылка
между ним, Иоанном, и панами, то потому, что у них  не  было  короля  и  они
присылали бить челом, прося его или сына его на господарство, но теперь есть
у них король, мимо которого с панами ссылаться непригоже. Ельчанинову  долго
было дожидаться Генриха; он дождался сейма, во время которого пришел к  нему
тайно ночью литовский пан, староста жмудский,  и  говорил:  "Чтобы  государь
прислал к нам в Литву посланника своего доброго, а писал бы  к  нам  грамоты
порознь с жаловальным словом: к воеводе виленскому грамоту, другую - ко мне,
третью - к пану Троцкому, четвертую - к маршалку Сиротке Радзивиллову, пятую
- ко всему рыцарству, прислал бы посланника  тотчас,  не  мешкая;  а  королю
Генриху у нас не бывать. Я своей вины пред государем не ведаю ни  в  чем,  а
государь ко мне не отпишет ни о каких делах и себе  служить  не  велит;  нам
безмерно досадно, что мимо нас хотят поляки государя на государство просить,
а наша вера лучше с московскою сошлась, и мы все, литва, государя  желаем  к
себе на государство. Если мы умолим бога, а государя упросим,  что  будет  у
нас в Литве на государстве, то поляки все придут к государю головами  своими
бить челом; а государю известно, что когда у нас прежде был  король  Витовт,
то он всегда жил в Вильне; и теперь нам хочется того же, чтоб у  нас  король
был в Вильне, а в Краков бы ездил на время; но государь как будто через пень
колоду валит". Далее староста говорил, что Литва, согласно царскому желанию,
хочет  избрать  императорского  сына,  но  поляки  хотят  выбрать   приятеля
султанова;   говорил,   что   им   трудно   принять   условие   относительно
наследственности короны в потомстве  царя;  но  если  они  милость  и  ласку
государскую познают, то от потомства его никогда  не  отступят,  хотя  бы  и
другой народ не согласился; потом еще жестоко людям кажется то, что государь
говорит о Киеве и Волынской  земле  и  что  венчать  его  на  царство  будет
митрополит  московский.  Из  поляков  Яков  Уханский,  епископ  гнезненский,
прислал  Ельчанинову  образцы  грамот,  какие   царь   должен   прислать   к
духовенству, панам, ко всему рыцарству и к каждому  пану  в  особенности;  в
общих грамотах Иоанн должен был просить об избрании, обозначить  в  грамоте,
что он не еретик, а христианин, крещен во  имя  св.  троицы,  что  поляки  и
русские, будучи одного племени, славянского  или  сарматского,  должны,  как
братья, иметь одного  государя.  Замечательны  образцы  грамот  к  некоторым
вельможам; например, к одному царь должен был написать: "Ты меня знаешь, и я
тебя знаю, что у тебя большая сума (калита); я не калиты  твоей  хочу,  хочу
тебя иметь своим приятелем, потому что ты  умный  человек  на  всякие  дела,
умеешь советовать так, что не только калита, но и сундуки будут".
     Иоанн находился в затруднительном положении: с  одной  стороны,  тяжело
ему было унизиться до  искательства,  неверен  был  успех  и  затруднительно
положение в  случае  успеха;  с  другой  -  неприятно  было  и  видеть  себя
обойденным, особенно когда выбор падет на человека  нежеланного,  с  которым
надобно  будет  опять  начинать  войну  за  Ливонию.  Выслушавши   донесение
Ельчанинова, царь приговорил послать гонца Бастанова к панам  с  требованием
опасной грамоты для больших послов. Бастанов доносил, что, по  всем  слухам,
литовская Рада хочет выбирать московского государя; папский нунций доносил в
Рим, что вельможи ни под каким видом не хотят  московского  царя,  но  народ
показывает к нему расположение; в другом  письме  доносил,  что  московского
государя желает все мелкое дворянство, как  польское,  так  и  литовское,  в
надежде чрез его избрание высвободиться из-под власти  вельмож.  Узнавши  от
Бастанова о возможности успеха, Иоанн велел немедленно  отпустить  в  Польшу
посланника Новосильцева с грамотами к Уханскому, к краковскому  архиепископу
и светским панам; в грамоте к Уханскому царь уверял,  что  веры  и  почестей
духовенства не порушит, самому Уханскому обещал большие  награды,  если  его
старанием будет избран в короли: "Мы тебя за твою службу почестями и  казною
наградим; дай нам знать, какого от нас жалованья хочешь, и мы станем к  тебе
свое великое жалованье держать". Но одних обещаний частным лицам было  мало;
Иоанн ни слова не говорил, отказывается ли он от прежних своих условий, а на
сейме не хотели слышать ни о каких других условиях, кроме  тех,  на  которых
был избран прежде Генрих; кроме того, Новосильцев был посланником  легким  и
потому  не  мог  так  действовать,  как  действовали  уполномоченные  других
соискателей. Эти обстоятельства опять произвели то, что сторона  московская,
особенно между поляками, упала и выдвинулись  вперед  две  стороны:  сторона
вельмож, которые хотели избрать императора Максимилиана, и  сторона  шляхты,
хотевшей избрать Пяста, т.  е.  кого-нибудь  из  природных  поляков  или  по
крайней мере не австрийца, не кандидата стороны вельможеской.
     В ноябре 1575 года начался избирательный сейм; приступили прежде  всего
к  выслушанию  послов  иностранных.  Послы  императорские  от  имени  своего
государя предлагали в короли  сына  его,  эрцгерцога  Эрнеста,  превозносили
достоинства этого князя, говорили, что вследствие частого обращения с чехами
он легко понимает их язык, легко поэтому может  научиться  и  по-польски,  а
прежде чем научиться, будет  употреблять  язык  латинский,  которым  владеет
совершенно свободно и который у поляков во всеобщем употреблении; выставляли
на вид выгоды Эрнестова избрания, вследствие которого Польша вступит в  союз
с  Австрийским  домом,  владетелями   германскими,   италианскими,   королем
испанским и, наконец, с царем московским. После императорских говорили послы
брата Максимплианова, эрцгерцога Фердинанда, также превозносили  достоинства
своего государя, его военное искусство, знание чешского языка, обещали,  что
Фердинанд будет вносить в Польшу большую часть доходов своих, именно  150000
талеров ежегодно, и еще 50000 талеров на поправку  и  постройку  пограничных
крепостей,  приведет  и  сильные  полки  немецкой   пехоты   для   отражения
неприятеля. Посол шведский начал свою речь увещаниями сейму  употребить  все
усилия для войны с Москвою, обещая, что  шведский  король  с  своей  стороны
употребит для этой цели третью часть податей; для прекращения же  споров  за
Ливонию между Польшею и Швециею предлагал, чтоб поляки уступили Швеции  свою
часть Ливонии, а король шведский откажется за это от всех  своих  претензий:
от  денег,  которые  польское  правительство  взяло  у  него  взаймы  и  уже
четырнадцать лет не платит, от приданого своей жены, не отданного еще ей, от
денег и земель, следующих ей по наследству; или  пусть  Польша  отдаст  свою
часть Ливонии навеки в  ленное  владение  шведскому  королевичу  Сигизмунду,
которому отец отдаст и свою часть  этой  страны.  Потом  посол  приступил  к
главному вопросу: предлагал избрать или короля своего, Иоанна, или, что  для
последнего будет одинаково приятно,  избрать  в  королевы  сестру  покойного
Сигизмунда-Августа, Анну;  приводил  в  пример  англичан,  которые,  поручив
правление королеве  Елисавете,  достигли  наивысшей  степени  благоденствия;
говорил, что только одним этим способом уладятся дела польские  и  шведские,
ливонские  и  московские;  будет  крепкий   союз   между   двумя   соседними
государствами, будет у них мир с турками, татарами и  Германиею,  москвитяне
будут изгнаны из Ливонии, нарвская торговля,  столь  вредная  для  Польши  и
столь выгодная для Москвы, прекратится; королева Анна, зная  язык  и  обычаи
народные, могла бы выслушивать каждого и всякому  оказывать  справедливость,
не была бы из числа тех, которые сидят на троне глухими и немыми и презирают
обычаи  польские  (намек  на  Генриха);  все  права  и  привилегии  были  бы
подтверждены. А если бы тут  же  сейм  назначил  наследником  королевы  Анны
единственного  сына  шведского  короля  и  по  матери  единственную  отрасль
Ягеллонова рода,  Сигизмунда,  знающего  в  совершенстве  языки  польский  и
шведский и достаточно латинский, италианский  и  немецкий,  тогда  король  и
королева шведские ничего не пожалели бы для сына своего, который явился бы в
Польшу с значительною суммою денег для шляхты.  Еще  прежде,  в  1574  году,
после бегства Генриха, султан присылал грамоту с требованием, чтоб поляки не
выбирали австрийца, который необходимо вовлечет их в войну с  Портою;  пусть
выберут кого-нибудь из своих, например Яна Костку, воеводу сендомирского;  а
если хотят  из  чужих,  то  короля  шведского  или  Стефана  Батория,  князя
седмиградского. Посол от Батория явился на сейм и после обычного  исчисления
доблестей своего князя приступил к  обещаниям:  сохранять  ненарушимо  права
панов и шляхты, сообразоваться во всем  с  их  волею;  заплатить  все  долги
королевские; обратно завоевать все отнятое Москвою, для чего  приведет  свое
войско; сохранять мир  с  турками  и  татарами;  лично  предводительствовать
войсками; прислать 800000  злотых  на  военные  издержки,  выкупить  пленную
шляхту из земель  русских,  захваченную  в  последнее  татарское  нашествие.
Наконец, выступил посол от Альфонса II, герцога феррарского, который,  между
прочим, обещал снабдить  Краковскую  академию  людьми  учеными,  привести  в
Польшу художников и содержать их на своем жалованьи, воспитывать в Италии на
свой счет пятьдесят молодых шляхтичей польских. Московских послов не было  -
никто не восхвалял достоинств Иоанна, никто не говорил о его обещаниях.
     Раздвоение, соперничество, господствовавшие между вельможами и  шляхтою
в Польше, выразились на сейме; 12  декабря  австрийская  партия,  состоявшая
преимущественно из вельмож, провозгласила королем императора Максимилиана, а
14 шляхта провозгласила королевну Анну, с  тем  чтобы  она  вышла  замуж  за
Стефана Батория. Австрийская сторона имела большие надежды  восторжествовать
над стороною противною, потому что Литва и Пруссия преимущественно держались
Максимилиана; но в начале сам император повредил своему успеху медленностию:
когда явились к нему послы польские от стороны, его избравшей,  с  известием
об избрании, то он стал толковать с ними о перемене условий, на которых  был
избран, условий Генриховых, требовал, чтоб в эти  условия  по  крайней  мере
внесены были два слова: по возможности (pro posse), говорил,  что  некоторые
статьи касаются не одного его, но всей Империи  и  что  так  как  вследствие
двойного избрания он не может без помощи оружия сделаться королем  польским,
то не может ни на что решиться один; предлагал, чтоб  для  примирения  обеих
сторон королевою оставалась Анна, но мужем ее и  королем  был  назначен  сын
его, эрцгерцог Эрнест, вместо Батория.  По  всему  было  видно,  что  старик
Максимилиан, и в молодости  не  отличавшийся  большою  энергиею,  охладел  к
желанию получить польский престол, когда видел,  что  надобно  добывать  его
оружием. Так же медленно вел он и переговоры  с  Москвою,  которой  интересы
были теперь тесно связаны с интересами  Австрийского  дома.  Мы  видели  что
союзы, заключенные между Москвою и Австриею против Польши при Иоанне  III  и
сыне его Василии, кончились ничем; при Иоанне IV сношения  возобновились  по
поводу дел ливонских: в 1559 году император Фердинанд I писал  Иоанну,  чтоб
он не воевал Ливонии, принадлежащей к Священной Римской империи, и возвратил
завоеванные уже места; Иоанн отвечал, что если цесарь захочет быть с  ним  в
любви и братстве, то пусть пришлет великих послов, с которыми обо всех делах
договор учинится. Великие послы не приезжали, и, несмотря на то, мы  видели,
что Иоанн требовал от поляков и Литвы  избрания  австрийского  эрцгерцога  в
короли; это требование царя  объясняется  требованием  султана  не  выбирать
императора или его сына; враждебные отношения Австрии к Турции  обеспечивали
Московское государство в том, что между Польшею и Турциею не будет заключено
союза и что польский король из Австрийского дома, опасаясь постоянно Турции,
будет искать московского союза, для которого не  пожалеет  Ливонии.  В  июле
1573 года приехал в Москву императорский гонец Павел Магнус  с  грамотою,  в
которой Максимилиан II  предлагал  Иоанну  соединенными  силами  противиться
возведению на польский престол Генриха  французского;  гонец  рассказывал  о
Варфоломеевской  ночи,  которая  очень  опечалила  его   государя:   "Король
французский воевал с королем наваррским и умыслил злодейским обычаем, чтоб с
ним помириться; помирившись, сговорил сестру свою за наваррского  короля,  и
тот приехал на свадьбу, и с ним много больших  людей  приехало;  тут  король
французский зятя своего, наваррского короля, схватил и посадил в  тюрьму,  и
теперь сидит в тюрьме, а людей его, всех до одного, с женами и детьми, в  ту
же ночь побил и сказал, что побил их за веру, что они не его веры;  побил  и
своих людей, которые одной веры с королем наваррским: всего в то время побил
до 100000. Всем христианским государям пригоже о том жалеть и кручиниться, а
с тем злодеем французским не знаться. А вот теперь французский король  брата
своего отпускает на Польское королевство по ссылке с турецким султаном, и от
того цесарю кручина. Цесарю хотелось, чтоб на Короне Польской  был  или  сын
его, или государь московский и у них была бы по старине любовь и братство; а
приговорил цесарь, чтоб государство поделить: Польскую Корону - к цесарю,  а
Литовское Великое княжество - к Московскому государству -  и  стоять  бы  им
заодно против турецкого и против всех татарских государей. А если  королевич
французский будет на Короне Польской, то с турецким  у  них  будет  союз,  а
христианству будет большая невзгода и пагуба". Иоанн отправил в  Вену  гонца
Скобельцына выразить императору всю готовность свою стараться  о  том,  чтоб
Польша и Литва не отошли от их государства; о  Варфоломеевской  ночи  писал:
"Ты, брат наш дражайший, скорбишь о кровопролитии, что у французского короля
в его королевстве несколько тысяч перебито вместе и с  грудными  младенцами:
христианским государям пригоже скорбеть, что такое бесчеловечие  французский
король над  стольким  народом  учинил  и  столько  крови  без  ума  пролил".
Скобельцын возвратился безо всякого ответа, с жалобами на дурное  обхождение
с ним гонца императорского  Павла  Магнуса;  скоро  приехал  и  последний  с
жалобами на Скобельцына, обвинял его в том, что он не хотел взять  цесаревой
грамоты, о самом цесаре говорил невежливо: "На языке-то у него сладко,  а  у
сердца горько", вел  себя  неприлично.  Царь  велел  позвать  Скобельцына  к
ответу, и тот во всем оправдывался: например, грамоты  императорской  он  не
захотел взять потому, что в ней Иоанн не был  назван  царем.  Иоанн  отписал
императору, что вследствие его жалоб он положил опалу на Скобельцына, но при
этом дал понять, что вина последнего и правота Павла  Магнуса  вовсе  в  его
глазах не доказаны: "Мы велели ближним своим людям  Скобельцына  расспросить
перед твоим гонцом Павлом, и Скобельцын сказывал, что Павел взял  у  него  в
долг 400 ефимков, а отдал только 138 и много бесчестья ему делал, а потому и
взводит на него такие дела. Нашим гонцам на обе стороны  пригоже  таких  дел
вперед не делать и до нас кручин не доносить, чтоб  от  их  бездельных  врак
между нами братской любви порухи не было". Потом приезжали в  Москву  другие
гонцы  с  извинениями,  что  Максимилиан  за  большими  недосугами  не   мог
условиться с царем насчет дел польских; эти извинения очень сердили  Иоанна;
сердило его и то, что вместо послов являлись от императора  купцы,  хотевшие
выгодно поторговать в Москве. Наконец в декабре 1575  года  явились  великие
послы Иоган Кобенцель и  Даниил  Принц.  Пристав,  провожавший  их,  доносил
государю о речах толмачей посольских, взятых в Польше: "Литовским  людям  не
хотелось послов чрез свою землю пропускать, но, боясь цесаря, пропустили,  а
слово об них в Литве такое: идут послы от цесаря к московскому  государю  на
совет, чтоб им заодно промыслить и Литовскую землю между  собою  разделить".
Иоанн хотел дать понять послам, как поздно они приехали, как неприлично было
императору в продолжение столь долгого времени, при  столь  важных  взаимных
интересах, присылать одних гонцов да купцов; он велел  остановить  послов  в
Дорогобуже, куда явились боярин Никита Романович Юрьев, князь Сицкий и  дьяк
Андрей Щелкалов с таким наказом от царя: "Приехавши  в  Дорогобуж,  устроить
съезжий двор и, сославшись с цесаревыми послами, съехаться с  ними  на  этом
дворе и спросить их от имени  государя,  за  каким  делом  присланы  они  от
цесаря? Если послы откажутся объявить, зачем они присланы то понуждать их  к
тому, несколько раз с ними съезжаться  и  говорить  им:  "Не  дивитесь,  что
государь велел вас на дороге спрашивать, не давая  вам  своих  очей  видеть,
всякое дело живет по  случаю:  прежде  не  бывало,  чтоб  послов  на  дороге
спрашивали о деле, но не бывало прежде  и  того,  чтоб  такие  ближние  люди
ездили так далеко говорить с послами о деле; случилось так  потому,  что  от
государя вашего, цесаря Максимилиана, приезжали к государю  нашему  торговые
люди, а сказывались посланниками и гонцами; государь наш  велит  им  почесть
оказывать как пригоже посланникам и гонцам, а посмотрят  -  так  это  гости,
торговые люди! Вот почему теперь государь и послал нас, ближних своих людей,
спросить вас, какие вы люди у цесаря и  по  прежнему  ли  обычаю  приехали?"
Послы отвечали, что такие речи им  очень  прискорбны  и  что  они  не  могут
передать цесаревых речей никому другому,  кроме  самого  великого  государя;
если торговые люди назывались посланниками и гонцами, то цесарь велит их  за
то казнить, а они, послы, ближние люди у цесаря  и  приехали  за  тем,  чтоб
подтвердить прежний союз,  уговориться  и  о  литовском  деле,  и  о  всяком
христианском прибытке. Максимилиан прежде писал, что ему нельзя  вступить  в
переговоры с московским государем за великими недосугами; Иоанн, узнавши  об
ответе Кобенцеля и Принца,  послал  им  такую  грамоту:  "Вы  бы  о  том  не
поскорбели, что мы вам теперь очей своих вскоре видеть не велели, потому что
у нас много дела, были мы в отъезде; а как приедем в Можайск, то  сейчас  же
велим вам быть у нас".
     Содержанием  посольских  речей  были   два   требования,   чтоб   Иоанн
содействовал избранию эрцгерцога Эрнеста в короли польские и великие  князья
литовские и чтоб оставил в покое Ливонию.  "Избрание  Эрнеста  в  короли,  -
говорили послы, - будет очень выгодно твоему величеству: ты, Эрнест, цесарь,
король испанский папа римский и другие христианские государи вместе на сухом
пути и на море нападете на главного недруга вашего, султана турецкого,  и  в
короткое время выгоните неверных в Азию; тогда по воле цесаря, папы,  короля
испанского,  эрцгерцога  Эрнеста,  князей  имперских  и  всех  орденов   все
цесарство Греческое восточное  будет  уступлено  твоему  величеству  и  ваша
пресветлость будете провозглашены восточным цесарем".  Иоанн  велел  сказать
послам, что на  основании  прежних  предложений  со  стороны  императора  на
престол польский должен быть возведен  эрцгерцог  Эрнест,  но  Литва  должна
отойти к Московскому государству. Послы отвечали, что этому статься  нельзя,
ибо у Короны Польской с Великим княжеством  Литовским  крепкое  утвержденье,
чтоб друг от друга не отстать и быть под одним государем; что же касается до
Киева, то эрцгерцог Эрнест, как будет избран в короли,  для  братской  любви
уступит его вместе с другими немногими местами царю, ибо и цесарю  известно,
что Киев искони царская  отчина;  о  Ливонии  же  цесарь  велел  нам  только
помянуть а много о ней не велел говорить; просим только, чтоб  государь  ваш
не велел воевать Ливонии до  приезда  других  больших  послов  императорских
князей удельных и великих людей. Иоанн велел отвечать  послам,  и  в  ответе
этом высказалось  сомнение  относительно  цесаревых  обещаний:  "Если  между
государями такое дело начинается о  союзе,  вечном  братстве  и  дружбе,  то
надобно, чтоб это было крепко и неподвижно. У нашего государя в обычае: кому
слово молвит о братстве и о любви, и то живет  крепко  и  неподвижно,  инако
слово его не  живет;  не  так  бы  случилось,  как  с  Владиславом,  королем
венгерским; заключил он союз с цесарем и со  многими  немецкими  государями,
захотели стоять против турецкого султана, а как на него пришел турецкий,  то
цесарь и немецкие государи ему не пособили, выдали его,  и  турки  рать  его
побили и самого убили. Пусть бы  все  союзные  Максимилиану  государи,  папа
римский, короли испанский,  датский,  герцоги,  графы  и  всякие  начальники
прислали к нашему  государю  послов  вместе  с  цесаревыми  и  утвердили  бы
докончанье - стоять всем на  всех  недругов  заодно".  Послы  отвечали,  что
цесарь скорее кровь на себе увидит или государства своего лишится, чем слову
своему изменит. После этих переговоров Иоанн отпустил послов с такими речами
к императору: "Хотим,  чтоб  брата  нашего  дражайшего  сын,  Эрнест,  князь
австрийский, был на Короне Польской, а Литовское Великое княжество с  Киевом
было бы к нашему государству Московскому; Ливонская же земля  изначала  была
наша вотчина, и нашим прародителям ливонские немцы дань  давали,  да,  забыв
правду, от нас отступили, и потому над ними так и сталось; Ливонской земле и
Курской (Курляндии) всей быть к нашему государству, да  и  потому  Ливонской
земле надобно быть за нами, что мы уже посадили  в  ней  королем  голдовника
(подручника, вассала) своего Магнуса: так брат бы наш дражайший, Максимилиан
цесарь, в Ливонскую землю не вступался и этим бы нам любовь свою показал;  а
мы Ливонской земли достаем и вперед хотим искать. К панам  польским  пошлем,
чтоб они выбрали в короли Эрнеста князя, а к литовским - чтоб оставались  за
нами; если Литва не согласится отстать от Польши, то пусть  и  она  выбирает
Эрнеста; если же и Польша и Литва не согласятся иметь государем ни  нас,  ни
Эрнеста, то нам с цесарем Максимилианом  над  ними  промышлять  сообща  и  в
неволю  приводить".  То  же  самое  должен  был  говорить   Максимилиану   и
отправленный к нему царский посол князь Сугорский, о Ливонии же  должен  был
прибавить: "Государю  ни  за  что  так  не  стоять,  как  за  свою  вотчину,
Лифляндскую землю".
     Но Кобенцель и Принц  вели  переговоры  с  московскими  боярами,  когда
владения Ягеллонов поделились уже, только не между  Иоанном  и  Эрнестом,  а
между Максимилианом и Баторием. С вестию об избрании Максимилиана и  Батория
приехал к царю из Литвы московский гонец Бастанов; но он доносил что в Литве
многие не надеются, чтоб кто-нибудь из избранных утвердился на  престоле,  а
думают, что царь еще может взять верх над обоими; так, приходил к  Бастанову
каштелян минский Ян Глебович и говорил: "Чтоб государю  послать  раньше,  не
мешкая, к панам радным и к рыцарству? А тем у нас не  бывать  ни  одному  на
королевстве, вся земля хочет государя царя".  То  же  самое  говорил  ему  и
молодой  Радзивилл,  сын  воеводы  виленского.  Литовская   Рада   отправила
посольство к  Иоанну  с  объявлением,  что  избран  Максимилиан  по  приказу
царскому; возвратился Новосильцев; он тоже доносил, что царь  мог  бы  иметь
успех, если б действовал  скорее  и  решительнее;  когда  он  отдал  царскую
грамоту с жалованным словом Яну Ходкевичу, то последний сказал ему:  "Только
бы государь такие грамоты прежде к нам прислал,  то  давно  был  бы  избран.
Государь домогался от нас опасных грамот на своих послов; но я приказывал  с
Ельчаниновым, чтоб государь отправлял послов скорее и  без  опасных  грамот:
опасные грамоты потому не посланы, что к ним все  паны  радные  прикладывают
свои печати, но из панов одни служат вашему государю, а другие его не  хотят
и  потому  опасными  грамотами  волочат,  печатей  своих  не   прикладывают;
услыхавши о гонце Бастанове, я думал, что он  едет  к  нам  с  грамотами,  с
жалованным словом и указом, но он приехал ни с чем; мы уже поневоле  выбрали
Максимилиана; Максимилиан-цесарь стар и болен, и мы тебя затем  держим,  что
ждем от цесаря присылки, думаем, что он откажется от престола; ляхи  обирают
на государство Обатуру (Батория) и к нам уже в другой раз присылают, чтоб мы
его выбрали; но нам ни под каким видом  Обатуру  на  государство  не  брать.
Обатура - турецкий посаженник, и как  нам  отдать  христианское  государство
бусурманам в руки? Ты едешь к полякам, так сам увидишь польскую правду:  они
ни за что не пошлют с тобою опасной  грамоты  на  государевых  послов,  а  я
царю-государю рад служить  всею  своею  душою,  только  бы  государь  у  нас
вольностей наших не отнял, потому что мы люди  вольные".  То  же  говорил  и
Николай Радзивилл на тайном  свидании  с  Новосильцевым,  а  шляхтич  Голубь
говорил: "Паны за посулы выбирают цесаря и Обатуру, но рыцарство всею землею
их не хочет, а хочет царя; паны радные увязли в посулах и сами не знают, как
быть".
     Паны действительно находились  в  затруднительном  положении,  выбравши
двух королей; их вывели из  этого  затруднения  медленность  Максимилиана  и
быстрое  движение  Батория,  который,  подтвердивши  все  предложенные   ему
условия, 18 апреля 1576 года уже имел торжественный въезд в Краков, а 1  мая
короновался. Максимилиан в апреле 1576 года писал к царю: "Думаем, ты  давно
уже знаешь, что мы в прошлом декабре с великою славою и  честью  выбраны  на
королевство Польское и  Великое  княжество  Литовское,  думаем,  что  вашему
пресветлейшеству то будет не в кручину". Иоанн отвечал: "Мы твоему  избранию
порадовались; но после узнали, что паны мимо  тебя  выбрали  на  королевство
Стефана Батория, воеводу  седмиградского,  который  уже  приехал  в  Краков,
короновался и женился на королевне Анне, и все паны, кроме троих, поехали  к
нему. Мы такому непостоянному разуму у панов удивляемся; чему  верить,  если
слову и душе не верить? Так ты бы, брат наш дражайший, промышлял о том  деле
поскорее, пока Стефан Баторий на тех государствах крепко не утвердился; и  к
нам отпиши с скорым гончиком, с легким, как нам  своим  и  твоим  делом  над
Польшею и Литвою промышлять, чтоб  те  государства  мимо  нас  не  прошли  и
Баторий на них не утвердился. А тебе самому хорошо известно: если Баторий на
них утвердится из рук мусульманских, то нам,  всем  христианским  государям,
будет к великому убытку". Но Максимилиан, вместо того чтоб промышлять вместе
с царем над Польшею, сердил только его просьбами не трогать убогой  Ливонии,
тогда как Иоанн, наоборот, видя, что в  Польше  сделалось  не  так,  как  он
желал, решился во что бы то ни стало покончить с Ливониею.
     Мы видели, что здесь  кроме  поляков  Иоанн  должен  был  воевать  и  с
шведами, занявшими Ревель. После неудачной осады этого города Иоанн в  конце
1571 года сам приехал в Новгород, приказавши полкам собираться в Орешке и  в
Дерпте для войны со шведами в Эстонии и Финляндии. Но  прежде  ему  хотелось
попробовать,  не  согласятся  ли  шведы,  испуганные  его   приготовлениями,
уступить без войны Эстонию. Для этого он призвал шведских послов и предложил
им не начинать войны до весны  будущего  года,  если  король  Иоанн  пришлет
других послов в Новгород, с ними 10000 ефимков за обиду  прежних  московских
послов,  ограбленных  во  время  восстания  на  Эрика,  200  конных  воинов,
снаряженных  по  немецкому  обычаю,  пришлет  также  рудознатцев,   обяжется
свободно пропускать в Россию медь,  олово,  свинец,  нефть,  также  лекарей,
художников и ратных людей. Послы подписали эту грамоту; говорили, что король
во всем исправится и добьет челом; необходимым условием мира Иоанн  поставил
отречение короля от Эстонии; кроме того, требовал, чтоб  король  заключил  с
ним союз против Литвы и Дании и в случае войны давал ему 1000 конных  и  500
пеших ратников; наконец, требовал,  чтоб  король  включил  в  царский  титул
название шведского и прислал свой герб для помещения его в герб  московский;
царь оправдывал себя пред послами относительно требования королевы Екатерины
от Эрика: "Мы просили у Эрика сестры польского короля, Екатерины,  для  того
чтоб нам было к повышению над недругом нашим,  польским  королем:  чрез  нее
хотели мы с ним доброе дело постановить; а про Иоанна нам  сказали,  что  он
умер и детей у него не осталось". Все эти требования относительно  титула  и
герба были не иное что, как запросы, считавшиеся необходимыми в то время; от
них  запрашивающий  легко  отказывался,  смотря  по  большей   или   меньшей
твердости, оказываемой противною стороною; тон  этих  запросов,  разумеется,
соответствовал значению тех государств, к которым обращались с запросами; мы
видели, какие формы допускались в сношениях с Швециею и  Даниею:  челобитья,
пожалование и т. п. Но эти формы  давно  уже  оскорбляли  королей  шведских;
понятно, как должен был оскорбиться король Иоанн  запросами  царя,  особенно
при сильной личной ненависти его за дело о Екатерине. Он не  отправил  новых
послов  для  заключения  мира;  мало  этого,  орешковский  наместник,  князь
Путятин, доносил государю, что выборгский королевский  наместник  писал  ему
непригоже, будто бы сам царь просил мира у шведских послов. Иоанн отвечал на
это королю такою грамотою: "Скипетродержателя  Российского  царства  грозное
повеление с великосильною заповедию: послы твои уродственным  обычаем  нашей
степени величество раздражили; хотел я за твое недоуметельство гнев свой  на
твою землю простреть, но  гнев  отложил  на  время,  и  мы  послали  к  тебе
повеление, как тебе нашей степени величество умолить. Мы думали,  что  ты  и
Шведская земля в своих глупостях сознались уже; а ты точно обезумел, до  сих
пор от тебя никакого ответа нет, да  еще  выборгский  твой  прикащик  пишет,
будто нашей степени величество сами просили мира  у  ваших  послов!  Увидишь
нашего порога степени величества прощенье этою зимою; не  такое  оно  будет,
как той зимы! Или думаешь, что по-прежнему воровать Шведской земле, как отец
твой через перемирье Орешек воевал? Что тогда доспелось  Шведской  земле?  А
как брат твой обманом хотел отдать нам жену твою, а его самого с королевства
сослали! Осенью сказали, что ты умер, а весною сказали,  что  тебя  сбили  с
государства. Сказывают, что сидишь ты в Стекольне (Стокгольме)  в  осаде,  а
брат твой, Эрик, к тебе приступает. И то  уже  ваше  воровство  все  наружи:
опрометываетесь, точно гад, разными видами. Земли  своей  и  людей  тебе  не
жаль; надеешься на деньги, что богат. Мы много  писать  не  хотим,  положили
упование на бога. А что крымскому без нас от наших  воевод  приключилось,  о
том спроси, узнаешь. Мы теперь поехали в свое  царство  на  Москву  и  опять
будем в своей отчине, в Великом Новгороде, в  декабре  месяце,  и  ты  тогда
посмотришь, как мы и люди наши станем у тебя мира просить".
     Король отвечал на это бранным же письмом, писал не  по  пригожу.  Тогда
Иоанн в конце 1572 года вступил в Эстонию с 80000  войска;  Виттенштейн  был
взят приступом, при котором пал любимец царский, Малюта  Скуратов  Бельский;
пленные шведы и немцы, по  известиям  ливонских  летописцев,  были  сожжены.
Овладевши Виттенштейном, Иоанн возвратился в Новгород, а к шведскому  королю
отправил новое письмо: "Что в твоей грамоте  написана  брань  (лая),  на  то
ответ после; а теперь своим государским высокодостойнейшие чести  величества
обычаем подлинный ответ со смирением даем: во-первых,  ты  пишешь  свое  имя
впереди нашего - это непригоже, потому что  нам  цесарь  римский  -  брат  и
другие великие государи; а тебе им братом назваться невозможно,  потому  что
Шведская земля тех государств честию ниже. Ты говоришь, что Шведская земля -
вотчина отца твоего; так дай нам знать, чей сын отец  твой,  Густав,  и  как
деда твоего звали, и на королевстве был ли,  и  с  которыми  государями  ему
братство и дружба была, укажи нам это именно и  грамоты  пришли.  То  правда
истинная, что ты мужичьего рода. Мы просили жены твоей Екатерины затем,  что
хотели отдать ее брату ее, польскому королю,  а  у  него  взять  Лифляндскую
землю без крови; нам сказали, что ты умер, а детей после тебя  не  осталось;
если б мы этой вашей лжи не поверили, то жены твоей и не просили; мы тебя об
этом подлинно известили, а много говорить об этом  не  нужно:  жена  твоя  у
тебя, никто ее не хватает, и так ты для одного слова жены своей крови  много
пролил напрасно; и вперед об этой  безлепице  говорить  много  не  нужно,  а
станешь говорить, то мы тебя не будем слушать. А что ты писал  нам  о  брате
своем, Эрике, что мы для него с тобою воюем,  так  это  смешно:  брат  твой,
Эрик, нам не нужен, ведь мы к тебе о нем ни с кем не приказывали и  за  него
не говаривали; ты безделье говоришь и пишешь, никто тебя не трогает с  женою
и с братом, ведайся себе с ними, как хочешь. Спеси с нашей  стороны  никакой
нет, писали мы по своему самодержавству, как пригоже". Приведя из договорных
грамот с Густавом Вазою место: "Архиепископу упсальскому на том руку дать за
все королевство Шведское", Иоанн  продолжает:  "Если  б  у  вас  совершенное
королевство было, то отцу твоему архиепископ  и  советники  и  вся  земля  в
товарищах не были бы; землю к великим государям не приписывают; послы не  от
одного отца твоего, но  от  всего  королевства  Шведского,  а  отец  твой  в
головах, точно староста в волости. О печати мы к тебе для того  писали,  что
тебе хочется мимо наместников с нами самими ссылаться, но даром  тебе  этого
не видать; а если хочешь из-за этого кровь  проливать,  про  то  ты  знаешь.
Твоего титула и печати  мы  так  запросто  не  хотим:  если  хочешь  с  нами
ссылаться мимо наместников, то ты нам покорись и поддайся и почти  нас,  чем
пригоже; тогда мы тебя пожалуем, от наместников отведем, а даром тебе с нами
ссылаться непригоже и по государству, и по отечеству; без твоего ж покорения
титула твоего и печати не хотим. В прежних хрониках и летописцах писано, что
с великим государем самодержцем Георгием Ярославом на многих  битвах  бывали
варяги; а варяги - немцы, и если его слушали, то его подданные были.  А  что
просишь нашего титула и печати, хочешь нашего покорения, так.  это  безумие;
хотя бы ты назвался и всей вселенной государем, но кто же тебя послушает!"
     Русские воеводы продолжали военные действия в Эстонии: взяли  Нейгоф  и
Каркус; но в чистом поле, как почти всегда, по недостатку военного искусства
они не могли с успехом бороться против шведов, хотя  и  малочисленных:  близ
Лоде они потерпели поражение от шведского  генерала  Клауса  Акесона  Тотта.
Весть об этом поражении и о восстании черемис в Казанской области  заставила
Иоанна снова предложить мир королю шведскому. С этим предложением  отправлен
был гонец  Чихачев.  Король,  думая,  что  привезенная  им  царская  грамота
написана в прежнем тоне, не хотел брать ее от гонца, велел прежде  взять  ее
вельможам и прочесть. Но в наказе послам прежде всего  говорилось,  чтоб  не
отдавать грамоту никому, кроме самого государя,  вследствие  чего  произошли
сильные споры между Чихачевым и  шведами.  "Приехал  ты  в  нашего  государя
землю, так и должен исполнять нашу волю, что нам надобно", - говорили шведы.
"Приехал  я  в  вашего  государя  землю,  а  волю  мне  исполнять   царского
величества, своего государя, а не вашего", - отвечал Чихачев. Шведы грозили,
что не дадут ему съестных припасов; гонец отвечал:  "Пусть  умру  с  голоду:
одним мною у государя не будет ни людно, ни безлюдно". Шведы  говорили  ему:
"Ты это сделал негораздо, что ехал  без  королевской  опасной  грамоты;  сам
знаешь, что государь твой нашему государю большой недруг, такой, какого  еще
не бывает; государя вашего короля хотел извести,  государыню  нашу  королеву
хотел к себе взять, землю повоевал, два города взял, послов наших  бесчестил
да писал к нашему государю грамоту неподобную, такую, что нельзя  слышать  и
простому человеку; и над тобою государь наш сделает то же,  если  не  отдашь
нам грамоты своего государя". Чихачев не дал. Тогда один  из  шведов  ударил
гонца в грудь, примахивал к шее обухом и топором, кричал: "Отсеку голову!" -
и бранил непристойными словами. Чихачев сказал  ему:  "Если  б  я,  царского
величества холоп, сидел теперь на своем коне, то ты бы меня, мужик,  так  не
бесчестил, умел бы я тебе ответ дать; а я сюда не  драться  приехал".  Стали
гонца и людей  его  обыскивать,  раздевали,  разували,  все  искали  царской
грамоты, но не нашли; перешарили все вещи,  разломали  сундуки  с  образами,
образа раскидали по лавкам и, уходя, пригрозили гонцу:  "Уже  быть  тебе  на
огне, если грамоты не отдашь". Но угроза не подействовала, и  король  принял
Чихачева, сам взял от него грамоту; после приема вельможи приехали потчивать
гонца и говорили: "Теперь грамоту государь твой написал не по-старому, можно
между государями делу статься, а король думал, что письмо будет по-старому".
Чихачев был задержан; король писал  Иоанну,  что  он  задержал  гонца  и  не
отпустит его до тех пор, пока царь  не  отпустит  двоих  шведских  толмачей,
задержанных им от прежнего посольства; писал, что не пришлет великих послов,
опасаясь, чтоб и с ними не поступлено было так же, как  с  прежними,  а  что
послы  от  обоих  государей  должны  съехаться  на   границе   для   мирного
постановления. Иоанн отвечал, чтоб король присылал  великих  послов,  потому
что на рубеже послам ни о чем  нельзя  уговориться:  "А  нашего  гонца  тебе
держать было незачем: толмачей  мы  оставили  в  своем  государстве  поучить
учеников, и один умер, а другой учит двоих учеников шведскому языку и  живет
без всякой нужды; прежде ваши толмачи русской грамоте  в  нашем  государстве
учивались, и только что толмач твой отделается, мы его к тебе  и  отпустим".
Король отвечал прежнее: "Не хотим к тебе великих послов посылать, потому что
ты, мимо опасной грамоты, дурно обошелся с нашими послами; ты разрушил  мир,
ты и должен отправить к нам послов, а не хочешь, вышли  их  на  границу.  Ты
пишешь, что толмачи учат твоих русских ребят, но мы отправили  их  с  нашими
послами для нашего дела по нашему наказу,  а  не  у  подданных  твоих  детей
учить; если хочешь русских детей учить шведскому языку, то, как  будет  мир,
договорись об этом с нашими наместниками выборгскими, а против всякой правды
не задерживай наших слуг". Толмач отослан был  на  размен,  и  князь  Сицкий
отправился на рубеж, на реку Сестру, куда с шведской стороны приехал адмирал
Флеминг. Начали спор, где послам вести переговоры;  Флеминг  требовал,  чтоб
вести их на мосту, в шатрах; Сицкий отвечал, что таких великих дел на  мосту
не делают, и  настоял,  чтоб  швед  перешел  на  русский  берег  реки.  Мира
заключить не могли; царь требовал Эстонии  и  присылки  200  человек  шведов
нарядных для войны с Крымом и за это уступал королю право сноситься прямо  с
ним; но король требовал последнего безо  всяких  уступок  с  своей  стороны;
заключили только перемирие на два года (от 20 июля  1575  до  20  июля  1577
года) между Финляндиею и Новгородскою областью, дело же  об  Эстонии  должно
было решиться оружием, если  король  не  поспешит  отправить  своих  великих
послов в Москву для заключения мира; в договорной грамоте  употреблены  были
прежние выражения: король бил челом царю.
     Это странное перемирие объясняется желанием  Иоанна  сосредоточить  все
свои силы в Ливонии, не развлекаясь войною в других местах. Он  не  оставлял
прежнего плана - сделать из Ливонии вассальное королевство, выдал племянницу
свою, Марию Владимировну, за  Магнуса,  но  дал  последнему  только  городок
Каркус и не дал вовсе назначенных в приданое за  Мариею  денег,  потому  что
измена четверых иностранцев, находившихся в русской службе и  пользовавшихся
особенным расположением Иоанна, - Таубе, Крузе, Фаренсбаха и Вахтмейстера  -
сделала царя подозрительным: он боялся, чтоб Магнус  на  русские  деньги  не
нанял войска, с которым стал бы действовать против  русских.  Немедленно  по
заключении мира со шведами московские войска явились под Пернау  и  овладели
им, потерявши на приступах 7000 человек, по известиям ливонских  летописцев;
воевода Никита Романович Юрьев обошелся очень милостиво с  жителями  Пернау,
позволил им со всем добром выйти из города и, чего не могли тут захватить  с
собою, то взять после. Гелмет, Ермис, Руэн, Пуркель сдались  русским  тотчас
по завоевании Пернау. В начале 1576 года  6000  русских  вторглись  снова  в
Эстонию; Леаль, Лоде,  Фикель,  Габсаль  сдались  им  без  выстрела;  жители
Габсаля вечером после сдачи затеяли пиры, танцы; русские удивлялись этому  и
говорили: "Что за странный народ немцы! Если бы мы, русские, сдали без нужды
такой город, то не посмели бы поднять глаз на честного человека, а царь  наш
не знал бы, какою казнию нас казнить". Эзель был опустошен; Падис сдан после
однодневной осады; шведы тщетно покушались взять его снова.
     В генваре 1577  года  50000  русского  войска  явилось  под  Ревелем  и
расположилось здесь пятью лагерями; у осаждающих было три орудия, стрелявшие
ядрами от 52 до 55 фунтов; 6 орудий стреляли ядрами  от  20  до  30  фунтов;
четыре стенобитных орудия бросали каменные массы в 225 фунтов; из 15  орудий
стреляли ядрами от 6 до 12 фунтов; при каждом орудии находилось по 700 ядер;
но если по тогдашнему времени этот  наряд  и  считался  значительным,  то  в
Ревеле было его в пять раз больше, притом осажденные приняли все меры против
пожаров, которые должны были произойти от стрельбы осаждающих; удалены  были
все удобовозгорающиеся предметы; кроме того, что каждый  житель  должен  был
сторожить свой дом днем и ночью, отряды беспрестанно  разъезжали  по  ночам,
смотрели, не упало ли где раскаленное  ядро;  составлен  был  отряд  из  400
крестьян под предводительством Иво Шенкенберга, прозванного Аннибалом,  сына
ревельского  монетчика;  эти  храбрецы  вместе  с  шведскими   и   немецкими
ландскнехтами   делали   днем   и   ночью   беспрестанные   вылазки.   После
полуторамесячного  безуспешного  обстреливания   русские   сняли   осаду   и
удалились. По уходе московских войск в Ревеле объявлена  была  свобода  всем
ратным людям идти опустошать русские владения в Ливонии, и вот поднялись все
уличные   бродяги,   даже   калеки,   на   добычу;   ограбленные   крестьяне
присоединились к толпам грабителей, чтоб грабить свою же братью.
     Летом сам царь выступил в поход из Новгорода, но вместо того, чтоб идти
к Ревелю, как думали, направил путь в польскую  Ливонию;  правитель  Ливонии
Ходкевич не решился с  своим  малочисленным  войском  противиться  Иоанну  и
удалился. Город за городом сдавались царю и его воеводам, с  одной  стороны,
королю Магнусу - с другой. Но  скоро  между  ними  возникло  неудовольствие:
Магнус стал требовать, что уже  время  ему,  названному  королю  ливонскому,
войти во владение всеми местами, которые заняты были русскими; но до  Иоанна
доходили уже  вести  о  сношении  Магнуса  с  польским  королем  и  герцогом
Курляндским, и потому на требование Магнуса он отвечал: "Хочешь брать у  нас
города - бери: мы здесь от тебя близко, ты об этих городах не заботься: их и
без тебя берегут. Приставов в  твои  городки,  сколько  бог  помощи  подаст,
пошлем, а деньги у нас - сухари,  какие  случились.  Если  не  захочешь  нас
слушать, то мы готовы, а тебе от нас нашу отчину отводить не следовало. Если
тебе нечем на Кеси жить, то ступай в свою землю за море, а еще лучше сослать
тебя в Казань если поедешь за море, то мы свою вотчину, Лифляндскую землю, и
без тебя очистим". Велев своим  воеводам  занять  города,  которыми  овладел
Магнус, и приблизившись к Вендену, где находился сам ливонский король, Иоанн
приказал ему явиться к себе; Магнус отправил к нему сперва двоих послов,  но
Иоанн велел их высечь и отослать назад в Венден. Жители этого города умоляли
Магнуса, чтоб не раздражал царя дальнейшим бесполезным сопротивлением,  ехал
бы к нему сам и умолил за себя и за  них.  Магнус  поехал  в  царский  стан,
впустивши прежде русских ратных  людей  в  город,  но  замок  не  был  сдан.
Увидавши Иоанна, Магнус бросился перед ним на колени и просил о помиловании.
"Если б ты не был королевским сыном, - отвечал ему Иоанн, - то я  бы  научил
тебя, как мне противиться и забирать мои города". Магнуса отдали под стражу.
В это время немцы, укрывшиеся в Венденском замке начали стрелять; одно  ядро
чуть-чуть не задело самого царя; тогда Иоанн  поклялся,  что  не  оставит  в
живых ни одного немца в Вендене.  Уже  три  дня  продолжалась  осада  замка;
осажденных видели, что далее защищаться нельзя, и решились взорвать себя  на
воздух, чтоб не ждать мучительной смерти  и  не  видать,  как  татары  будут
бесчестить их жен  и  дочерей.  Духовенство  одобрило  это  решение,  и  300
человек, большею частию благородного происхождения, заперлись в комнате, под
которую подкатили четыре бочки  пороха;  приобщившись  святых  таин,  зажгли
порох и взлетели на воздух. Жители города испытали то, от чего осажденные  в
крепости избавились добровольною смертию.
     Овладевши еще несколькими местами, Иоанн окончил  поход,  в  Дерпте  он
простил  Магнуса,  опять  дал  ему  несколько  городов  в  Ливонии  и  право
называться королем ее; Магнус отправился в Каркус  к  жене,  Иоанн  -  через
Псков в Александровскую слободу. Но с  отбытием  царя  дела  пошли  иначе  в
Ливонии. Шведы напали на Нарву, поляки явились в южной Ливонии и брали здесь
город за городом, взяли даже Венден,  несмотря  на  отчаянное  сопротивление
русских; Магнус передался полякам. Осенью 1578 года русские воеводы  осадили
Венден,  но  после  трех  неудачных  приступов  сняли  осаду,   заслышав   о
приближении неприятельского войска. Поляки напали на них вместе со  шведами;
татарская конница не выдержала и обратилась в бегство, русские  отступили  в
свой лагерь и отстреливались там до самой ночи; четверо воевод - князь  Иван
Голицын, Федор Шереметев, князь Андрей  Палецкий  и  дьяк  Андрей  Щелкалов,
воспользовавшись ночною темнотою, убежали с конницею из стана;  но  воеводы,
которым вверен был наряд, не захотели  покинуть  его  и  были  захвачены  на
другое утро неприятелем; пушкари не отдались в плен:  видя,  что  неприятель
уже в стане, они повесились на своих орудиях.  При  этом  поражении  погибло
четверо воевод, четверо  было  взято  в  плен;  всего,  по  счету  ливонских
летописцев, русских погибло 6022 человека  из  18000.  Следующий,  1579  год
долженствовал быть решительным для Ливонии; Иоанн готовился к новому походу;
в Псков уже привезли тяжелый наряд, назначенный для осады  Ревеля,  но  этот
наряд получил другое назначение: враг явился на русской почве.
     Мы видели, как Стефан Баторий быстрым движением предупредил  медленного
Максимилиана  и  короновался  в   Кракове;   Литва,   Пруссия,   державшиеся
Максимилиана, не видя со стороны его  ни  малейшего  движения,  должны  были
признать королем Стефана; упорно стоял за Максимилиана только один Данциг по
особенным причинам: в конце царствования Сигизмунда-Августа  жители  Данцига
были оскорблены распоряжениями польского правительства, нарушавшими их права
и выгоды; лица, наиболее участвовавшие в  этих  распоряжениях,  были  самыми
сильными приверженцами короля Стефана, отсюда нерасположение жителей Данцига
к последнему, от которого они не надеялись ничего  для  себя  хорошего;  они
объявили, что до  тех  пор  не  признают  Стефана  королем,  пока  не  будут
подтверждены их права и пока не будет  сделано  какого-нибудь  соглашения  с
императором. Известие о смерти последнего привело их в большое  затруднение;
но, надеясь на проволочки сеймов, они решились продолжать борьбу уже  теперь
во имя одних своих прав, стали нападать на смежные с их  городом  шляхетские
земли, разорять католические церкви. Дело могло быть решено только  оружием,
и Баторий осадил Данциг. Волнения противной стороны, неприятности на  сейме,
наконец, осада Данцига заставляли Батория до времени не разрывать с Москвою.
В июле 1576 года он отправил к Иоанну послов  Груденского  и  Буховецкого  с
предложением не нарушать перемирия и прислать  опасную  грамоту  на  великих
послов; о том же писали и паны радные к боярам. Бояре  отвечали  панам:  "Мы
удивились, что господарь ваш не называет нашего господаря  царем  и  великим
князем смоленским и полоцким и отчину нашего господаря,  землю  Лифляндскую,
написал в своем титуле. Господарь  ваш  пришел  на  королевство  Польское  с
небольшого  места,  с  воеводства  Седмиградского,  которое  подчинено  было
Венгерскому  государству;  а  нашего  государя  все  его   братья,   великие
господари, главные на своих королевствах, называют царем: так вам бы,  паны,
пригоже было советовать Стефану-королю, чтоб вперед таких  дел  не  начинал,
которые к разлитию христианской крови приводят". Послов не  позвали  обедать
за то, что они не объявили о родстве Батория, но опасную грамоту на  великих
послов дали. Узнавши о походе Иоанна в Ливонию в 1577  году,  о  взятии  там
городов у поляков, Баторий писал Иоанну с  упреком,  что,  пославши  опасную
грамоту и не объявивши войны, забирает у пего города. Иоанн отвечал:  "Мы  с
божиею волею отчину свою, Лифляндскую землю, очистили, и ты бы  свою  досаду
отложил. Тебе было в Лифляндскую землю вступаться непригоже, потому что тебя
взяли с Седмиградского княжества на Корону Польскую и на  Великое  княжество
Литовское, а не на Лифляндскую землю; о Лифляндской земле с Польшею и Литвою
что велось, то делалось до тебя: и тебе было тех дел,  которые  делались  до
тебя, перед себя брать непригоже. От нашего похода в Лифляндскую землю  наша
опасная грамота не порушилась; неприязни мы тебе никакой не оказали,  искали
мы своего, а не твоего, Литовского  Великого  княжества  и  литовских  людей
ничем не зацепили. Так ты  бы  кручину  и  досаду  отложил  и  послов  своих
отправлял к нам  не  мешкая".  Эти  послы  -  воевода  мазовецкий  Станислав
Крыйский и воевода минский Николай Сапега - приехали в Москву в генваре 1578
года. Начали говорить о вечном мире; но  с  обеих  сторон  предложили  такие
условия, которые давно уже делали вечный  мир  невозможным:  кроме  Ливонии,
Курляндии и Полоцка царь требовал Киева, Канева,  Витебска  и  в  оправдание
своих  требований   вывел   родословную   литовских   князей   от   полоцких
Рогволодовичей. "Эти князья (Гедиминовичи), - говорил  он,  -  были  славные
великие государи, наши братья, во всей вселенной ведомые, и по  родству  (по
коленству) нам братья, поэтому Корона Польская и Великое княжество Литовское
- наши вотчины, ибо 113 этого княжеского рода не осталось никого,  а  сестра
королевская государству не отчич. Князья и короли польские были в равенстве,
в  дружбе  и  любви  с  князьями  галицкими  и  другими  в  той  украйне,  о
Седмиградском же государстве нигде не слыхали; и государю вашему, Стефану, в
равном братстве с нами быть непригоже, а захочет с нами  братства  и  любви,
так он бы нам почет оказал". Послы оскорбились и указывали на  царя  Давида,
избранного из низкого звания; Иоанн велел отвечать им на  это:  "Давида-царя
бог избрал, а не люди; слышите Соломона,  духом  святым  глаголющего:  "Горе
дому, им же жена обладает, и горе граду, им же мнози обладают". В  том  ваша
воля: мятежом человеческим хотя бы кого  и  хуже  родом  выбрали  -  то  вам
государь; а нам с кем пригоже быть в братстве, тот  нам  и  брат,  а  с  кем
непригоже, тот нам и не брат. Здесь слухи были, что вы  хотели  посадить  на
королевство и Яна Костку; и воевода виленский Николай Радзивилл хотел  также
на государство; так неужели по вашему избранью и этих  нам  надобно  считать
братьями? Вы говорите, что мы вашего государя укоряем, но мы его не укоряем,
пишем про него правду; можно было бы нам про него и хуже писать, да не хотим
для християнства. Государь ваш сам себя укоряет, да и вы  его  укоряете;  во
всех грамотах пишете, что бог его безмерным своим милосердием помиловал,  вы
его на государство  взяли,  хвалитесь,  что  по  великому  божию  милосердию
полюбили его;  из  этого  ясно,  что  он  такого  великого  государства  был
недостоин, но бог его помиловал, да вы его полюбили не по достоинству".
     Согласились продолжить перемирие еще на три года от 25  марта  1578;  в
грамоте, написанной от имени царя, внесено было условие: "Тебе, соседу (а не
брату) нашему, Стефану королю в  нашей  отчине,  Лифляндской  и  Курляндской
земле, в наши города, мызы, пристанища морские, острова и во  всякие  угодья
не вступаться, не воевать, городов не заседать, новых городов не ставить, из
Лифляндии и Курляндии людей и городов к себе  не  принимать  до  перемирного
срока". Но в польской грамоте, написанной послами от  имени  Стефана,  этого
условия не было. Московские послы Карпов и Головин поехали к  Стефану,  чтоб
присутствовать при его присяге в сохранении перемирия:  но  Баторий  уже  не
хотел мириться: в конце 1577 года жители Данцига присягнули ему на  довольно
выгодных для себя условиях; король оказал им снисхождение, ибо все  внимание
его было обращено на восток. В феврале 1578 года созван был сейм в  Варшаве,
где рассуждали, с которым из двух неприятелей должно начать сперва войну - с
ханом крымским или царем московским?  Татары  во  время  похода  под  Данциг
нападали на польские границы: следовало бы им  отомстить;  но  какой  добычи
можно надеяться от народа бедного, кочевого? Притом  надобно  бояться,  чтоб
война татарская не возбудила  турок  против  Польши,  ибо  хан  -  подручник
турецкий. Силы московские огромны, но  чем  могущественнее  неприятель,  тем
славнее победа над ним, а  наградой  будет  Ливония  -  край  богатый  и  по
приморскому положению своему могущий принести большие выгоды. Положено  было
вести войну наступательную; вычислено, сколько нужно войска для нее, сколько
денег для войска, назначены поборы. Для всех этих приготовлений  нужно  было
время, а  потому  Баторий  в  марте  1578  года  писал  царю,  чтоб  тот  не
предпринимал военных действий в  Ливонии  до  возвращения  послов  своих  из
Литвы, с которыми паны будут вести переговоры об  этой  стране.  Царь  почти
целый год держал гонца  Баториева  и  медлил  ответом,  дожидаясь  следствий
похода воевод своих в Ливонию; Баторий поступал таким же образом  с  послами
московскими: их задерживали на дороге, спорили о титуле  государей,  наконец
представили королю в  Кракове;  принимая  их,  Баторий  не  хотел,  вставши,
спросить о здоровье царя, как водилось прежде; послы, видя нарушение старого
обычая, не хотели править посольство; тогда Волович,  подканцлер  литовский,
сказал, им: "Пришли вы не с обычаем к обычаю; вашего приказа здесь не  будут
слушать; как здесь вам скажут, так и делайте; если за  вами  есть  дело,  то
ступайте  к  руке  королевской  и  правьте  посольство,  а   государь   наш,
Стефан-король, не встанет, потому что ваш государь  против  его  поклона  не
встал". Послы отвечали, что король царю не ровня, да и потому  еще  царь  не
встал, что тогда неизвестно было, чего  хочет  король,  мира  или  войны,  а
теперь заключено перемирие. Им отвечали, что они могут  ехать  назад;  послы
уехали назад ни с чем и были еще задержаны в Литве.
     Иоанн, обеспокоенный дурным оборотом своих дел в  Ливонии  и  задержкою
послов в Литве, писал к Стефану: "Ты, сосед наш, мимо прежнего обычая послов
наших задержал; дело, которое по договору послов твоих  крестным  целованием
утверждено, до сих пор еще не довершено, чего никогда прежде  ни  при  каких
государях не бывало, да и ни в  каких  землях  христианских  не  ведется;  а
послам нашим с твоими панами о Лифляндской земле говорить нечего, потому что
с ними об этом наказа нет; то дело особенное, а ты для него шли к нам  своих
великих  послов  немедленно".  Между  тем  еще  в  декабре  1578  года  царь
приговорил  с  боярами,  как  ему,  прося  у  бога  милости,  идти  на  свое
государство и земское дело на Немецкую и Литовскую землю; распорядив  полки,
он в июле 1579 года выехал в Новгород, куда явились к нему  послы  Карпов  и
Головин с известием, что Баторий идет к московским границам; вместе  с  этим
они доносили, что из литовской шляхты идут с Баторием немногие охочие  люди,
которые захотели идти на своих грошах, а которые не захотели, те нейдут;  из
польских панов и шляхты никто нейдет, кроме наемных  людей.  Говорил  король
панам и шляхте, чтоб шли с ним всею землею к Смоленску или Полоцку; но  паны
радные королю отговаривают, чтоб он от литовских границ  войны  не  начинал.
Король говорил им: если вы сами со мною идти не хотите, то дайте людей, я  и
без вас пойду; но паны ему отговаривают, чтоб к Полоцку и Смоленску никак не
ходил, а стоял бы за Ливонию. Король говорил панам,  чтоб  шли  с  ним  всею
землею в Ливонию доступать тех городов, которые Москва  захватила,  но  паны
ему отговаривают, чтоб он сам и в Ливонию не  ходил,  а  послал  бы  наемных
людей защищать те города, которые за ним, а  над  другими  промышлять;  паны
большие людей королю посулили, а шляхта людей дать не хочет, говорит: ведь с
нас деньги на наемных людей уже взяты! Паны, желая потешить  короля,  начали
уговаривать шляхту, чтоб шла с ним в Ливонию; но немного нашлось охотников и
до сих пор у короля еще не улажено, куда ему идти. А во всей земле: в Польше
и Литве, у шляхты и у черных людей - у всех одно слово, что  у  них  Стефану
королю на королевстве не быть, а пока у них  Стефан  король  на  королевстве
будет, до тех пор ни в чем добру не бывать, а сколько им себе  государей  ни
выбирать, кроме сыновей московского государя или датского короля, никого  им
не выбрать; а больше говорят во всей земле всякие люди, чтоб у них  быть  на
государстве московского государя сыну.
     Донесения послов были справедливы:  Баторий  находился  не  в  завидном
положении пред началом московской войны. Отвращение к войне, как мы  видели,
уже давно овладело поляками и  литовцами;  частные  выгоды  преобладали  над
общим делом: литовцы боялись подвергнуть опасности свои пределы и требовали,
чтоб король перенес войну в Ливонию. Но величие Батория оказалось  именно  в
том, что он успел преодолеть все эти препятствия. Как полководец  Баторий  в
Восточной Европе произвел тот переворот в способе ведения войны,  какой  уже
давно произведен был на Западе. Как в Московском государстве, так в Польше и
Литве почти не было постоянного войска: служилое, или  дворянское,  сословие
собиралось под знамена по призыву государей и составляло конницу;  о  пехоте
же польской можем иметь ясное понятие из приведенного выше донесения гетмана
Ходкевича об осаде Улы. Таким образом, войско в Восточной  Европе  сохраняло
еще прежний, средневековый, или, лучше сказать, азиатский, характер:  в  нем
преобладала конница, тогда как на Западе этот характер уже изменился:  здесь
конница, видимо, уступала первое место  пехоте,  здесь  государи  давно  уже
убедились в необходимости иметь под  руками  постоянное  войско,  состоявшее
первоначально из наемных ратников. Мы видели характер наших войн  не  только
до Иоанна III, но при нем, при сыне и внуке его войн с Литвою: ратные  толпы
входили в неприятельскую землю, страшно опустошали ее, редко брали города  и
возвращались назад, хвалясь тем, что пришли  поздорову  с  большою  добычею;
литовцы платили тем же; но движения с  их  стороны  были  слабее  вследствие
указанных уже прежде причин, и потому Москва выходила постоянно  с  выгодами
из войн с Литвою. Несмотря, однако, на это, даже и в войсках литовских, или,
лучше сказать, между вождями литовскими, не говоря уже о шведах, легко  было
заметить большую степень военного искусства,  чем  в  войсках  или  воеводах
московских:  это  было  видно  из  того,  что  во  всех  почти  значительных
столкновениях с западными  неприятелями  в  чистом  поле  московские  войска
терпели поражение: так было в битвах при Орше, при Уле, в  битве  при  Лоде,
при Вендене. Неприятели Московского государства понимали это очень хорошо  и
потому старались всеми силами не допускать в него искусства, при котором оно
было бы непобедимо, не пропускать в него искусных ратных людей, мастеров, не
пропускать снарядов военных. И в Москве понимали  это  также  очень  хорошо;
отсюда  осторожность  московских  воевод,  нежелание  вступать  в  битвы   с
войсками, на стороне которых виделось большее искусство;  мы  должны  отдать
честь московским воеводам за то, что они не полагались  на  многочисленность
своих войск, сознавая превосходство качества над количеством,  превосходство
искусства над материальною силою. Понимал это очень хорошо,  если  не  лучше
всех, сам царь Иоанн -  отсюда  господствующее,  неодолимое  в  нем  желание
овладеть Ливониею, овладеть путями, ведущими к образованным народам;  отсюда
желание иметь в своей службе искусных в ратном деле иностранцев,  каков  был
Фаренсбах и другие; отсюда домогательство, чтоб шведский король прислал  ему
отряд   ратных   людей,   обученных,   вооруженных   по-европейски;   отсюда
осторожность, уклончивость,  робость,  происходившие  в  нем  от  отсутствия
надежды на успех без особенных  счастливых  обстоятельств,  в  соединении  с
родовыми, от предков заимствованными осторожностию и уклончивостию. И вот  в
это-то время, когда московское правительство так  хорошо  сознавало  у  себя
недостаток военного искусства  и  потому  так  мало  надеялось  на  успех  в
решительной войне с искусным, деятельным полководцем, на престоле  Польши  и
Литвы  явился  государь  энергический,  славолюбивый,  полководец  искусный,
понявший, какими средствами  он  может  победить  соперника,  располагавшего
большими, но только одними материальными средствами. Средства Батория  были:
искусная,  закалившаяся  в  боях  наемная  пехота,  венгерская  и  немецкая,
исправная артиллерия, быстрое наступательное движение,  которое  давало  ему
огромное преимущество над  врагом,  принужденным  растянуть  свои  полки  по
границам, над врагом,  не  знающим,  откуда  ждать  нападения.  Вот  главные
причины успеха Баториева, причины недеятельности московских воевод,  робости
Иоанна;  мы  не  можем  согласиться  с  Курбским  и  писателями,  слепо  ему
следовавшими, что причина неуспеха  заключалась  исключительно  в  поведении
Иоанна, истребившего храбрых, искусных воевод своих,  ибо  странно  было  бы
говорить  об  искусстве  воевод  московских,  назначавшихся  не  по  военным
способностям, а по месту, которое они занимали в Думе, когда важный  боярин,
как боярин, был в то же время и  воеводою,  хотя  бы  не  имел  ни  малейших
военных способностей; да и где было  узнать  эти  способности?  В  битвах  с
казанцами и крымцами? Князь Петр Шуйский считался  знаменитым  воеводою,  но
что он сделал в битве при Уле (второй Оршинской)? Отец Иоаннов не  истреблял
воевод своих, но как вели они себя при наступательном движении Сигизмунда I,
которое окончилось первою Оршинскою битвою? Видим то же отступление,  ту  же
страшную неудачу, как и в войне  с  Баторием;  разница  только  в  том,  что
Сигизмунд  с  князем  Острожским  не  имели  средств  воспользоваться  своим
успехом, какие приготовил себе Баторий с  Замойским.  Наконец,  мы  привыкли
думать,  что  Иоанн  располагал  громадными   войсками,   которые,   однако,
вследствие робости его оставались в бездействии; но о числе войск московских
во  время  войны  с  Баторием  мы  не  имеем   достоверных   показаний,   на
свидетельство же псковского летописца в этом  отношении  менее  всего  можно
полагаться.
     Приготовившись к войне, Баторий в июне  1579  года  отправил  в  Москву
гонца с ее объявлением; причиною разрыва выставлял он  вступление  Иоанна  в
Ливонию, несмотря на перемирие с Литвою. В июле, собравши войско под Свирем,
король держал совет, в какую сторону лучше предпринять поход. Литовские паны
по-прежнему советовали идти через Ливонию ко Пскову, потому что взятие этого
богатого города может вознаградить войско за труды, а  взять  его  нетрудно,
потому что по отдаленности от театра войны им мало  занимались  в  последнее
время, прежние же стены должны быть уже  ветхи.  Но  король  был  противного
мнения: так как, говорил он, война предпринимается для освобождения Ливонии,
то странно было бы перенести войну в край,  и  без  того  уже  опустошенный;
притом Ливония усеяна городами и замками, осада которых повела бы к большому
замедлению; наконец,  переведши  все  войска  в  Ливонию,  надобно  было  бы
оставить Литву без прикрытия. Можно не чрез Ливонию, а  чрез  неприятельскую
землю пуститься ко Пскову, но тогда в тылу  останется  много  неприятельских
крепостей и, углубившись так далеко в неприятельскую землю, трудно  было  бы
возвратиться, трудно было бы получить подкрепления. Лучше всего взять прежде
Полоцк: чрез это обеспечится  и  Ливония  и  Литва,  от  которой  войско  не
удалится, потому что Полоцк, лежащий над Двиною, служит одинаково  ключом  к
этим обеим странам, кроме того, взятием Полоцка обеспечится  судоходство  по
Двине, важное для Литвы и Ливонии, особенно для города Риги. Иоанн  не  знал
об этом мнении Батория, думал, что война,  предпринятая  за  Ливонию,  будет
ведена в Ливонии, знал, что таково мнение большинства в Польше  и  Литве,  и
потому  отправил  большое  войско  за  Двину   в   Курляндию;   войско   это
ограничилось, по обычаю, опустошением страны и должно было  скоро  вернуться
назад, ибо неприятель явился там, где его не ждали: в начале августа Баторий
осадил  Полоцк.  Осажденные  воеводы,  князь   Василий   Телятевский,   Петр
Волынский, князь Дмитрий Щербатый  и  дьяк  Ржевский,  держались  в  дубовой
крепости более трех недель с необыкновенным  мужеством;  жители,  старики  и
женщины, бросались всюду, где вспыхивал пожар, и  тушили  его,  на  веревках
спускались со стен, брали воду и  подавали  в  крепость  для  гашения  огня;
множество при этом падало их от неприятельских выстрелов, но на место убитых
сейчас же являлись новые работники. Нелегко было  и  осаждающим:  с  большим
трудом могли они добывать съестные припасы в стране малолюдной,  лесистой  и
притом еще опустошенной недавнею войною; царь,  узнавши  об  осаде  Полоцка,
двинул туда передовые отряды  под  начальством  окольничих  Бориса  Шеина  и
Федора Шереметева, но эти воеводы, увидав, что все  дороги  к  Полоцку  были
загорожены войсками Батория, заняли крепость Сокол и  оттуда  препятствовали
подвозу съестных припасов к осаждающим, избегая столкновения в чистом поле с
высланными против них полками под  начальством  Христофа  Радзивилла  и  Яна
Глебовича. Кроме того, погода стояла дождливая, дороги испортились,  обозные
лошади падали, ратники не могли найти сухого  места  под  шатрами;  особенно
страдали немцы, привыкшие вести войну в странах богатых, густо населенных; в
противоположность им венгры отличались терпеливостию и неутомимостию.
     В таких затруднительных обстоятельствах король  созвал  военный  совет;
большая часть воевод была того мнения,  что  надобно  идти  на  приступ,  но
король не согласился. "Если приступ не удастся, - говорил он, - то что тогда
останется делать? Отступить со стыдом!" Обещанием больших наград он уговорил
венгров подобраться к стенам крепости и зажечь их со всех  сторон.  Выбравши
ясный день, 29 августа, венгры бросились к стенам и зажгли их; пламя  быстро
распространилось, и осажденные не могли потушить пожара в продолжение целого
дня; а между тем король с большею частию войска стоял на  дороге  к  Соколу,
боясь, чтоб тамошние воеводы, увидя зарево, не явились на помощь к  Полоцку.
Помощь, однако, не приходила, и осажденные начали думать о  сдаче;  десятеро
русских спустились со стен к осаждающим для переговоров, но венгры умертвили
их: они не хотели допускать до переговоров, хотели  взять  город  приступом,
ибо в таком случае они получили бы право разграбить его; особенно  прельщала
их церковь св. Софии, о богатствах которой наслышались. С этою целию  венгры
без приказа королевского кинулись в город сквозь пылавшие стены, за  ними  -
польская пехота; но осажденные уже успели выкопать  ров  в  том  месте,  где
прогорела стена, встретили нападающих залпом из  пушек  и  прогнали  их.  На
другой день  пожар  и  напор  осаждающих  возобновились;  тогда  стрельцы  с
воеводою Волынским выслали переговорщиков,  и  город  был  сдан  с  условием
свободного выхода всем ратным людям: некоторые  из  них  вступили  в  службу
королевскую, большая часть предпочла возвратиться в  отечество;  но  владыка
Киприан и другие воеводы, кроме Волынского, никак не хотели  соглашаться  на
сдачу; они уже давно замышляли взорвать крепость, но не были  допускаемы  до
этого ратными людьми, и, когда последние уже сдали город, владыка и  воеводы
заперлись в церкви св. Софии и объявили, что только  силою  можно  будет  их
взять оттуда, что и было исполнено со стороны неприятеля. Добыча,  найденная
в  Полоцке,  обманула  ожидание  осаждающих;  самую  драгоценную  ее   часть
составляла библиотека, содержащая в себе много летописей и  творений  святых
отцов греческих в славянском переводе, - все это  погибло.  Те  из  русских,
которые решились переселиться  в  Литву,  были  не  очень  щедро  награждены
Баторием; до нас дошла грамота его к  дворному  конюшему  литовскому  такого
содержания: "Многие стрельцы и другие люди московские после взятия Полоцка и
прочих крепостей русских поддались нам, и мы их наделили  пустыми  участками
земли в старостве Гродненском, но им нечем обрабатывать этих  участков.  Так
приказываем тебе взять у подданных наших  в  Литве  кляч  самых  негодных  и
мелких штук с полтораста и поделить их между этими москвичами".
     25 сентября был зажжен и взят Сокол с страшною резнею: старый полковник
Вейер, служивший у Батория, говорил, что бывал на многих битвах, но нигде не
видал такого множества  трупов,  лежавших  на  одном  месте.  Взято  было  и
несколько других близлежащих крепостей; с другой  стороны  князь  Константин
Острожский опустошил область Северскую до Стародуба  и  Почепа,  а  староста
оршанский Кмита - Смоленскую; шведы опустошали  Карелию  и  землю  Ижорскую,
осаждали Нарву, но были от нее прогнаны.
     Поход 1579 года был кончен Баторием; он возвратился  в  Вильну.  Еще  в
половине сентября он отправил к  царю  грамоту,  в  которой  писал,  что  по
восшествии на престол главным старанием его  было  сохранить  мир  со  всеми
соседями и везде он успел в  этом;  один  только  царь  прислал  ему  гордую
грамоту, в которой требовал Ливонии и Курляндии. "Так как нам не годилось, -
заключает король, - исполнить это требование, то мы сели на коня и пошли под
отчинный  наш  город  Полоцк,  который  господь   бог   нам   и   возвратил:
следовательно, кровь  христианская  проливается  от  тебя".  Иоанн  отвечал:
"Другие господари, твои соседи, согласились с тобою жить в мире, потому  что
им так годилось; а нам как было пригоже, так мы с тобою и сделали; тебе  это
не полюбилось; а гордым обычаем грамоты мы к тебе не писывали и не  делывали
ничего. О Лифляндской же земле и о том, что ты взял Полоцк, теперь  говорить
нечего; а захочешь узнать наш ответ, то для христианского покоя  присылай  к
нам послов великих, которые бы доброе дело между нами попригожу  постановить
могли. Мы с тобою хотим доброй приязни и братства и по всем  своим  границам
запретили вести войну; распорядись и ты также по всем своим  границам,  пока
послы великие между нами братство и добрую приязнь поставят; бояре наши били
нам челом, чтоб мы кровопролития в  христианстве  не  желали,  и  велели  им
обослаться  с  твоими  панами;  мы  на  просьбу  их  согласились".  Царь  по
требованию Батория отпустил гонца его, Лопатинского, который был задержан за
то, что привез объявление войны; при отпуске царь велел сказать ему: "Пришел
ты к нам от своего государя с  грамотою,  в  которой  Стефан  король  многие
укоризненные слова нам писал  и  нашу  перемирную  грамоту  с  тобою  к  нам
прислал; людей, которые с такими грамотами приезжают, везде казнят,  но  мы,
как господарь христианский, твоей убогой крови не хотим и  по  христианскому
обычаю тебя отпускаем". С Лопатинским отправлен был  особый  гонец,  который
должен был требовать освобождения пленных на размен и на выкуп. Это  было  в
генваре 1580 года; в марте Стефан отвечал: "Мы к тебе послов своих посылали,
но ты отправил их с необычным и к доброй приязни непригожим постановлением а
твои послы, бывшие у нас, ничего доброго не  постановили:  так  после  этого
теперь нам посылать к тебе послов своих непригоже; присылай ты своих к  нам,
и присылай немедленно. А что пишешь об освобождении пленных, то сам рассуди,
приличное ли теперь к тому время? А  нужды  им  у  нас  никакой  нет".  Паны
прислали боярам  опасную  грамоту  на  московских  послов.  Царь  приговорил
послать от бояр к панам с ответом,  что  они  прислали  опасную  грамоту  не
по-пригожу, высоко, мимо  прежнего  обычая;  пусть  лучше  наводят  государя
своего на то,  чтоб  отправлял  своих  послов  в  Москву  немедленно.  Иоанн
отправил ответ свой Баторию с дворянином  Нащокиным.  "Мы  послов  твоих,  -
писал царь, - приняли и отпустили по прежним обычаям, по неволе  они  ничего
не делали бесчестья и нужды им никакой не было. А наши послы у  тебя  ничего
не постановили потому, что ты не хотел  подтвердить  постановленного  твоими
послами у нас, вставил новое дело, наших послов обесчестил, принял их не  по
прежним обычаям и без дела к нам  отослал,  а  потом  прислал  к  нам  гонца
Лопатинского с грамотою, и какие речи  написал  ты  в  этой  грамоте  -  сам
знаешь. Если нам теперь все  эти  дела  между  собою  поминать,  то  никогда
христианство покоя не получит, так лучше  нам  позабыть  те  слова,  которые
прошли между нами в кручине и в гневе; ты бы,  как  господарь  христианский,
дело гневное оставил, а пожелал бы с нами братской приязни и любви; а  мы  с
своей стороны все дела гневные оставили, и ты бы" по обычаю отправил  к  нам
своих послов". В случае нужды Нащокин должен был согласиться на  отправление
царских  послов  в  Литву;  касательно  поведения  своего  московские  гонцы
получали в это время  такой  наказ:  "Будет  в  чем  нужда,  то  они  должны
приставам говорить об этом  слегка,  а  не  браниться  и  не  грозить;  если
позволят покупать съестные припасы то покупать, а  не  позволят  -  терпеть;
если король о царском здоровье не  спросит  и  против  царского  поклона  не
встанет, то пропустить это без внимания, ничего  не  говорить;  если  станут
бесчестить, теснить, досаждать, бранить то жаловаться на это приставу слегка
а прытко об этом не говорить, терпеть".
     Баторий отвечал что он уже садится  на  коня  и  выступает  с  войсками
своими туда, куда господь бог укажет дорогу впрочем будет  ждать  московских
послов пять недель, считая от  14  июня.  Иоанн  отвечал  на  это,  что  уже
назначил послов -  стольника  князя  Ивана  Сицкого-Ярославского  и  думного
дворянина Романа Пивова, но что в такой короткий срок, как назначил  король,
им не поспеть и на границы, не только в Вильну. Баторий отвечал, что все эти
отсрочки ведут  только  к  упущению  удобного  времени  для  войны,  что  он
выступает в поход, но что выступление нисколько не  препятствует  московским
послам приехать к нему для переговоров  туда,  где  он  будет  находиться  с
войском. Ясно было, что Баторий пересылался с царем только  для  того,  чтоб
выиграть время, чтоб собраться с силами, достаточными для успешного  похода.
Для этого ему  нужен  был  почти  целый  год:  вместо  благодарности  многие
встретили его с упреками, упреки эти были опровергнуты  на  сейме  благодаря
искусству и красноречию знаменитого  канцлера  Замойского;  но  нельзя  было
скоро действовать при недостатке денег, при медленности, с какою  собирались
войска. Деньги король кое-как собрал,  пожертвовал  свои,  занял  у  частных
людей,  причем  также  много  помог  ему  Замойский;  брат  Батория,   князь
седмиградский, прислал опять значительный отряд венгров;  но  все  еще  было
мало пехоты; шляхта никак не хотела служить в ней; надобно было набирать  ее
из городских жителей, но последние не были так привычны  к  военной  службе,
были изнежены спокойным пребыванием в городах; придумали средство  составить
пехоту из людей крепких, способных к перенесению трудов и лишений:  положили
в королевских имениях из 20 крестьян выбирать  одного  которого  по  выслуге
срочного времени  освобождать  навсегда  самого  и  все  потомство  от  всех
крестьянских повинностей. В Москве также не теряли времени, собирали  деньги
и войско, но здесь не было искусных в военном деле иностранных дружин, здесь
не было полководцев, которые бы могли равняться с Баторием. Не зная ничего о
намерениях последнего, Иоанн должен был опять растянуть свои войска, послать
полки и к Новгороду, и ко Пскову, к Кокенгаузену и к Смоленску сильные полки
должны были оставаться также на южных границах,  где  мог  явиться  хан;  на
северо-западе надобно было отбиваться от шведов. При отправлении к литовским
границам крещеного татарского царевича, великого князя Симеона Бекбулатовича
и боярина князя Ивана Федоровича Мстиславского в разряде  читаем:  "То  дело
государь положил  на  боге,  на  великом  князе  Симеоне  и  боярине  И.  Ф.
Мстиславском  с  товарищами:  как  их  бог  вразумит  и  как  будет  пригоже
государева и земского дела беречь и делать". По монастырям  отправлены  были
грамоты: "Здесь на нас идет недруг наш, литовский король, со многими силами;
мы к нему посылали о мире с покорением, но он с нами мириться не хочет и  на
нашу землю идет ратью. И вы б пожаловали, молили господа  бога  и  пречистую
богородицу и всех святых, чтоб господь бог  отвратил  праведный  свой  гнев,
движущийся на ны, и православного  христианства  державу  сохранил  мирну  и
целу, недвижиму и непоколебиму, а православному бы христианству  победы  дал
на всех видимых и невидимых врагов".
     Баторий решил двинуться к  Великим  Лукам,  но,  чтобы  скрыть  это  от
неприятеля, приказал войску собраться под Часниками; место  это  расположено
над рекою Улою таким образом, что находится в равном расстоянии и от Великих
Лук,  и  от  Смоленска,  вследствие  чего  до  последней  минуты  оставалось
неизвестным, к которому из этих городов король направит путь. Он выступил  к
Великим Лукам с 50000 войска, в  числе  которого  находилось  21000  пехоты.
Деревянная крепость Велиж была зажжена  калеными  ядрами  и  сдалась,  Усвят
последовал ее примеру. Баторий стоял уже у Великих Лук, как явились к нему в
стан послы московские - князь Сицкий  и  Пивов;  от  самой  границы  их  уже
встречали неприятностями, дерзостями: посланный к ним навстречу на рубеж  от
оршанского воеводы Филона Кмиты назвал последнего воеводою смоленским; послы
сказали на это: "Филон затевает нелепость, называя себя воеводою смоленским;
он еще не тот Филон, который  был  у  Александра  Македонского;  Смоленск  -
вотчина государя нашего;  у  государя  нашего  Филонов  много  по  острожным
воротам". Когда послы поехали к королю в стан, то гайдуки начали стрелять из
ручниц возле лошадей посольских, и пыжи падали на послов.  Король,  принимая
их, против государева имени и поклона не встал, шапки не  снял,  о  здоровье
государевом не спросил. Послы требовали, чтоб  Баторий  снял  осаду  Лук,  и
тогда они станут править ему посольство, ибо им наказано править  посольство
в земле королевской,  а  не  под  государевыми  городами.  На  это  им  паны
отвечали: "Ступайте на подворье!", а виленский  воевода  говорил  им  вслед:
"Ступайте на подворье! Пришли с бездельем, с  бездельем  и  пойдете".  Послы
просили, чтоб король отошел по крайней мере от Лук на то  время,  когда  они
станут править посольство, - не согласились; просили, чтоб не  велел  в  это
время промышлять над городом, -  не  согласились  и  на  это;  послы  начали
править посольство, уступали королю Полоцк, Курляндию, 24 города в  Ливонии,
но король требовал всей Ливонии, Великих Лук, Смоленска, Пскова,  Новгорода.
Послы просили позволения отправить гонца в Москву за  новым  наказом;  гонец
был отправлен,  но  Баторий  не  дожидался  его  возвращения:  после  долгих
стараний Замойскому удалось, наконец,  зажечь  крепость;  осажденные  начали
переговоры о сдаче, но венгры, боясь лишиться добычи, самовольно ворвались в
город и начали резать всех, кто ни попадался. Поляки последовали их примеру;
Замойскому удалось спасти только двоих воевод. Князь Збаражский с  польскою,
венгерскою и немецкою конницею разбил князя Хилкова  под  Торопцом;  Невель,
как скоро был зажжен, сдался; Озерище сдалось  еще  прежде  пожара;  крепкое
Заволочье отбило первый приступ, но потом также  принуждено  было  поддаться
Замойскому. Не так счастлив был оршанский воевода Филон Кмита: с 9000  литвы
он подошел к Смоленску, с тем чтоб сжечь посады;  но  в  деревне  Настасьине
пришли на него царские воеводы, Иван Михайлович  Бутурлин  с  товарищами,  и
сбили с станов; Кмита вечером стал в крепком месте в обозе, а ночью ушел  из
него; Бутурлин на другой день погнался  за  неприятелем,  настиг  его  в  40
верстах от Смоленска, на Спасских лугах, и разбил, взял знамена,  шатры,  10
пушек, 50 затинных пищалей и 370 пленных. Баторий взятием  Лук  кончил  свой
поход 1580 года, но военные действия на этот раз  продолжались  и  зимою:  в
феврале 1581 года литовцы пришли ночью к Холму,  взяли  его  и  оставили  за
собою, выжгли Старую Русу,  в  Ливонии  взяли  замок  Шмильтен  и  вместе  с
Магнусом опустошили Дерптскую область до Нейгаузена, до  границ  русских.  С
другой стороны, шведский полководец Понтус  Делагарди  вошел  в  Карелию,  в
ноябре 1580 взял Кексгольм, причем, по известиям ливонских летописцев,  было
истреблено 2000 русских. В  Эстонии  шведы  осадили  Падис  (в  6  милях  от
Ревеля); осажденные под начальством воеводы Чихачева терпели страшный голод,
13 недель не отведывали хлеба, переели всех  лошадей,  собак,  кошек,  сено,
солому, кожи, некоторые тайно отведали, как  пишут,  и  человеческого  мяса;
наконец в декабре неприятель взял город вторым приступом. В начале 1581 года
Делагарди оставил Карелию и неожиданно явился  в  Ливонии  под  Везенбергом,
который после сильного обстреливания сдался в марте под условием  свободного
выхода осажденным. В том же месяце московские воеводы,  по  старому  обычаю,
ходили из Можайска  опустошать  литовские  земли,  были  у  Дубровны,  Орши,
Могилева,  под  Шкловым,  имели  удачную  битву  с  литовскими  войсками   и
возвратились благополучно в Смоленск.
     А между тем Баторий хлопотал о третьем походе, занял деньги  у  герцога
прусского, курфюрстов саксонского и бранденбургского. На сейме, собранном  в
феврале 1581 года, объявил, что мало  радоваться  успехам  военным,  надобно
пользоваться  ими;  если  не  желают  или  не  надеются   покорения   целого
Московского государства, то по крайней мере не должны полагать оружия до тех
пор, пока не закрепят за собою всей  Ливонии.  Потом  объяснял,  как  вредно
каждый год отрываться от войска и спешить на сейм для вытребования  денежных
поборов, что от этого собственное войско  ослабевает,  а  неприятелю  дается
время восстановлять свои силы, что  запоздалое  собирание  денег  заставляет
терять самое удобное для военных действий время, что  единственное  средство
для избежания этих невыгод  -  двухлетний  побор.  Сейм  сначала  противился
королевскому предложению, потом согласился. Но при конце сейма земские послы
просили короля, чтоб следующим, третьим походом постарался  окончить  войну,
ибо шляхта и особенно ее крестьяне  совершенно  изнурены  поборами  и  далее
выносить их не в состоянии. Король отвечал чрез Замойского что  он  не  длит
нарочно войны, предпринятой для  общего  спокойствия  и  выгоды:  неприятель
теперь в таком положении, что легко  довести  его  до  последней  крайности,
продля хотя  немного  войну;  что,  исполняя  желание  земли,  он  не  будет
препятствовать заключению мира, как скоро принудит неприятеля  уступить  ему
всю Ливонию.
     Переговоры о мире продолжались во все это время; Сицкий и  Пивов  ехали
за Баторием от Великих Лук до  Варшавы;  приставы,  державши  долго  послов,
повели их за королем к Полоцку; на дороге литовские люди послов  бесчестили,
посольских людей били, грабили, корму людского и конского послам не  давали,
отчего много лошадей у них попадало. В недостатке корма, впрочем, после пред
послами объяснились и извинились, и Баторий старался вознаградить послов  за
прежние нужды, даря их винами иностранными и медом старым.  Но  потом  опять
послы начали терпеть нужду, и пристав на их жалобы отвечал:  "Вам  все  корм
давай! Ведь доброму делу не бывать; те гроши, что было вам на  корм  давать,
надобны еще на другие дела". В Варшаве паны радные польские говорили  послам
великие задорные речи и непригожие  слова,  да  и,  в  Раде  сидя,  говорили
высокие и задорные слова, а гладко и склонно никто ничего не говорил;  послы
против их разговоров молчали,  а  отговаривали  им  без  брани,  слегка,  по
государеву наказу. Послы предлагали заключить перемирие на том условии,  что
каждому владеть, чем владеет, но паны с этим  предложением  и  к  королю  не
пошли. Царь прислал к королю гонца с требованием опасной  грамоты  на  новых
послов. "Этим послам, - писал  Иоанн,  -  мы  велели  договориться  подробно
насчет Лифляндской земли, как делу пригоже  статься;  тогда  по  договору  и
людей из Лифляндской земли велим вывести, а до тех  пор  ты  бы"  брат  наш,
людей не собирал и убытка казне своей не делал". Гонцу было наказано:  "Если
король о царском здоровье не спросит и против царского поклона  не  встанет,
то об этом ничего не  говорить".  Послами  были  отправлены  думные  дворяне
Пушкин и Писемский; им дан  был  такой  наказ:  "Послы  не  должны  отдавать
верющей грамоты никому, кроме короля; должны требовать, чтоб  их  непременно
представили Баторию, а если станут их укорять, или бесчестить, или  бранить,
или бить, то на укоризну, бесчестье и брань отвечать, смотря  по  делу,  что
будет пригоже и как их бог вразумит, слегка а не  браниться,  против  побоев
терпеть и стоять накрепко, чтоб их отпустили к королю, а, пока у  короля  не
будут, до тех пор грамоты верющей никому не давать и посольства ни перед кем
не править. Если король не встанет и велит о государевом здоровье спрашивать
панам, то и за этим не останавливаться,  о  государевом  здоровье  говорить,
грамоту верющую подавать, посольство править; если будут  их  на  посольстве
бранить или бить - говорить одно, чтоб дали посольство исправить и ни за чем
не останавливаться, самим не задирать и невежливых слов королю не  говорить.
Если паны станут говорить, чтоб государя царем не писать,  и  за  этим  дело
остановится, то послам отвечать: государю нашему царское имя бог дал, и  кто
у него отнимет его? Государи наши не со вчерашнего  дня  государи,  извечные
государи; а если государь ваш не велел  нашего  государя  царем  писать,  то
государь наш для покоя христианского не велел себя царем писать; все  равно,
как его ни напиши, во всех землях ведают, какой он государь. Если же  станут
спрашивать, кто же это со вчерашнего дня государь, отвечать: мы говорим  про
то, что нам государь не со вчерашнего дня государь, а кто со вчерашнего  дня
государь, тот сам себя знает. Если не захотят писать государя братом королю,
то  отвечать:  государи  наши  извечные  государи;  государю  нашему  братья
турецкий цезарь и другие великие государи, и то нашему  государю  не  важно,
что с вашим государем писаться братом, и если государь ваш этого  не  хочет,
то мы просто напишем без братства, что взяли перемирье государь с государем.
А если станут говорить, чтоб в перемирной  грамоте  написать  так  от  имени
короля: учинили мы тебя (царя) в братстве и в дружбе, и в любви, - то  и  за
этим  дело  не  останавливать;  если  король  не  согласится   писать   царя
смоленским, то согласиться и на это". Любопытно,  что,  соглашаясь  на  все,
приказывая послам терпеть все, Иоанн не может отказать себе  в  удовольствии
уколоть Батория, что он со вчерашнего дня государь.
     Послы приехали с  предложением  королю  всей  Ливонии,  за  исключением
только четырех городов;  но  король  не  только  по-прежнему  требовал  всей
Ливонии, но прибавил еще  новые  требования:  потребовал  уступки  Себежа  и
уплаты 400000 золотых венгерских за военные издержки. Это вывело из терпения
Иоанна. Послы отказались продолжать переговоры, просили дозволения послать к
своему государю за новым наказом. Есть также известие, что послы дали  знать
ему о  затруднительном  положении  Батория,  который  потерял  брата,  князя
седмиградского, и мог быть вовлечен по этому случаю в большие хлопоты. Когда
явился гонец Баториев с требованием нового наказа  послам,  то  царь  против
королевского имени не встал, о здоровье королевском не спросил, потому что и
король этого не делал; гонцу не было поставлено скамьи, поминков у  него  не
взяли, обедать  не  позвали,  потому  что  Стефан  король  на  кровопролитие
христианское стоит беспрестанно. Иоанн отправил с гонцом к Стефану  грамоту,
начинавшуюся такими словами: "Мы, смиренный Иоанн, царь и великий князь всея
Руси, по божиему изволению, а не по многомятежному  человеческому  хотению".
Изложивши  условия  мира,  предложенные  послам,  царь  пишет:  "Мы   такого
превозношенья не слыхали нигде и дивимся, что ты  мириться  хочешь,  а  паны
твои такое безмерье говорят. Они говорили  нашим  послам,  что  те  приехали
торговать Лифляндскою землею: наши послы торгуют Лифляндскою землею,  и  это
нехорошо; а это хорошо, что паны твои нами и нашими государствами играют и в
гордости своей хотят того, чему нельзя статься: это не  торговля,  разговор!
Когда   на   вашем   государстве   были   прежние   государи   христианские,
благочестивые, которые о кровопролитии христианском жалели, тогда  паны-рада
с нашими послами разговорные речи говаривали  и  многие  приговоры  делывали
чтоб на обе стороны любо было. Съезжаются, бывало, много раз, и  побранятся,
и опять помирятся, делают долго, не в один час. А теперь видим и слышим, что
в твоей земле  христианство  умаляется,  потому  твои  паны-рада,  не  жалея
христианской крови, делают скоро". Укорив  Батория  в  нарушении  перемирия,
заключенного его послами в  Москве,  Иоанн  продолжает:  "Никогда  этого  не
бывало; и если ты прежних государей  польских  пишешь  предками  своими,  то
зачем по их уложенью не ходишь? Ты пришел со  многими  землями  и  с  нашими
изменниками, Курбским, Заболоцким, Тетериным и другими; наши воеводы и  люди
против тебя худо бились, город Полоцк изменою тебе отдали;  а  ты,  идучи  к
Полоцку, грамоту писал ко всем нашим людям, чтоб они нам изменяли, а тебе  с
городами поддавались, нас за наших изменников карать хвалился; надеешься  не
на воинство - на измену! Мы, не желая чрез  крестное  целование  начинать  с
тобою войну, сами против тебя не пошли и людей больших не послали, а послали
в Сокол немногих людей  проведать  про  тебя.  Но  твой  воевода  виленский,
пришедши под Сокол со многими людьми, город  сжег  новым  умышленьем,  людей
побил и мертвыми  поругался  беззаконно,  чего  и  у  неверных  не  слыхано.
Называешься  государем  христианским,  а  дела  при  тебе  делаются  не   по
христианскому  обычаю.  Христианское  ли  то  дело,  что  твои  паны   крови
христианской не жалеют, а издержек жалеют:  если  тебе  убыток,  так  ты  бы
Заволочья не брал, кто тебе об этом челом бил? Что это за мир: казну  у  нас
взявши, обогатившись, нас изубытчивши, на нашу же казну людей нанявши, землю
нашу Лифляндскую взявши, наполнивши ее своими  людьми,  да  немного  погодя,
собравшись еще сильнее прежнего, нас же воевать и  остальное  отнять!  Ясно,
что хочешь беспрестанно воевать, а не мира ищешь. Мы бы тебе и всю Лифляндию
уступили, да ведь тебя этим не утешишь; и после ты все  равно  будешь  кровь
проливать. Вот и теперь у прежних послов просил одного, а у нынешних просишь
уже другого, Себежа; дай тебе это, ты станешь просить еще и ни  в  чем  меры
себе не поставишь. Мы ищем того, как бы кровь христианскую унять, а ты ищешь
того, как бы воевать; так зачем же нам с тобою мириться? И без  миру  то  же
самое будет". Послам отправлен был  наказ  уступить  королю  завоеванные  им
русские города, но зато требовать в Ливонии Нарвы, Юрьева и 36 других замков
и на таких только условиях заключить перемирие на шесть  или  на  семь  лет.
Паны возразили, что эти условия новые; послы отвечали, что  так  как  король
переменил прежние условия, то и царь сделал то же,  что  другого  им  наказа
нет, и уехали на свое подворье. Переговоры  кончились;  Баторий  выступил  в
поход, а к Иоанну послал грамоту, наполненную  ругательствами,  называл  его
фараоном московским, волком, вторгнувшимся к овцам,  человеком,  исполненным
яда, ничтожным, грубым. "Для чего ты к нам не приехал с своими  войсками,  -
пишет, между прочим, Баторий, - для чего  своих  подданных  не  оборонял?  И
бедная курица перед ястребом и орлом птенцов своих крыльями покрывает, а ты,
орел  двуглавый  (ибо  такова  твоя  печать),  прячешься!"  Наконец  Баторий
вызывает Иоанна на поединок. Гонца, привезшего эту грамоту, государь обедать
не звал и корму вместо стола дать ему не велел.
     Перед выступлением в поход Баторий созвал военный  совет  и  спрашивал,
куда направить путь. Почти все были того мнения, что надобно идти ко Пскову,
ибо овладение этим городом предаст в руки королю всю Ливонию, за  которую  и
ведется, собственно, война. Король и с ним некоторые воеводы были  не  прочь
идти прямо к Новгороду, ибо оттуда приходили вести, что служилые люди готовы
отложиться от Иоанна; но с другой стороны, было  опасно,  идя  к  Новгороду,
оставить за собой такой крепкий город, как  Псков,  где  сосредоточены  были
почти все силы неприятеля. Это соображение заставило Батория  согласиться  с
большинством и выступить ко  Пскову.  Каменные  стены  крепости  Острова  не
устояли против стрельбы, и крепость  сдалась.  26  августа  польские  войска
подошли ко Пскову, где начальствовали  двое  бояр  князей  Шуйских,  Василий
Федорович Скопин и Иван Петрович, сын известного воеводы Петра и внук Ивана,
знаменитого правителя в малолетство  Иоанново;  Псков  славился  как  первая
крепость в Московском государстве:  в  продолжение  целых  столетий  главною
заботою псковичей было укрепление своего города, подверженного беспрестанным
нападениям немцев; теперь обветшавшие укрепления были возобновлены  и  город
снабжен  многочисленным  нарядом  (артиллериею);  войска,   по   иностранным
неприятельским показаниям, было во Пскове до 7000 конницы и до 50000 пехоты,
включая сюда тех обывателей, которые несли воинскую службу; число осаждающих
простиралось до 100000. Король, обозревши город и узнавши от пленных  о  его
средствах, увидал свою ошибку, увидал, что сведения, полученные им прежде  о
состоянии Пскова, были неверны. Он увидел прежде  всего,  что  у  него  мало
пехоты, что для приступа надобно было иметь ее втрое более, чем сколько было
в самом деле, и пороховых запасов для осады такого города было недостаточно.
1 сентября осаждающие начали свои работы, копали борозды (вели  траншеи);  7
сентября открыли пальбу, 8 - пробили  стену  и  пошли  на  приступ,  который
сначала был  удачен:  неприятель  ворвался  в  проломы  занял  две  башни  -
Покровскую и Свиную - и распустил на них свои знамена;  осажденные  потеряли
дух и начали уже отступать но воевода, князь Иван Петрович  Шуйский,  второй
по месту и первый по мужеству, угрозами, просьбами и слезами успел  удержать
их с одной стороны, а с другой  -  сделал  то  же  печерский  игумен  Тихон,
вышедший к ним навстречу с иконами и мощами. Сопротивление  возобновилось  с
новою силою: осажденные взорвали Свиную башню, занятую поляками,  и  согнали
венгров с Покровской. Приступ был отбит; осажденные  потеряли  863  человека
убитыми, 1626 человек ранеными; осаждающие же - более 5000 человек  убитыми,
и в том числе Гавриила Бекеша,  искусного  предводителя  венгерского.  После
этого осаждающие долго не могли ничего  предпринять,  ибо  не  было  пороху;
послали за ним к герцогу курляндскому в  Ригу;  порох  привезли,  но  и  тут
попытки овладеть городом остались тщетными: не удалась даже попытка овладеть
Печерским монастырем; а между тем начались морозы,  войско  терпело  большую
нужду и волновалось, требовало прекращения войны; но снять  осаду  Пскова  и
возвратиться на зиму домой значило погубить дело, и Баторий во что бы то  ни
стало решился оставить войско зимовать под Псковом.  Дело  было  чрезвычайно
трудное, но у короля был Замойский! Главною заботою последнего было введение
дисциплины в войске, причем самое сильное препятствие встречал он в  молодых
панах и шляхте, привыкших к своеволию, но Замойский не смотрел  ни  на  что:
чем знатнее был преступник, тем, по его мнению, строже  долженствовало  быть
наказание; так, он держал  в  оковах  дворянина  королевского,  поступившего
вопреки воинскому уставу, и не выпускал  его,  несмотря  на  просьбы  целого
войска; пред целым войском  выставлял  на  позор  своевольных  шляхтичей,  в
нужных случаях наказывал телесно, вешал преступников, строго наказывал также
женщин, осмеливавшихся пробираться в обоз.  Легко  понять,  какую  ненависть
возбудил против себя Замойский таким поведением; кричали: "Он с молодых  лет
знал только, что за книгами сидел, в  италианских  школах  учился,  военного
дела не смыслит, советует королю упорно держаться под Псковом и этим советом
все войско сгубит!" Бессмысленная шляхта укоряла Замойского за  ученость,  а
сам Замойский признавался, что наука сделала его тем, чем он был, повторяя с
гордостию: "Patavium virum me fecit" (Падуа, т. е.  Падуанский  университет,
сделал меня человеком). Кричали, что Замойский покинет войско под Псковом на
жертву голоду и холоду,  а  сам  уедет  с  королем  на  сейм  под  предлогом
исполнения канцлерских обязанностей; король уехал, но Замойский остался  при
войске. Кроме Пскова  военные  действия  происходили  на  Верхней  Волге,  в
Ливонии, в Новгородской области. К Волге пробрались Христоф Радзивилл, Филон
Кмита и Гарабурда, но далеко не пошли, боясь сильных полков царских;  важнее
были  наступательные  движения  шведов:  они  взяли  Лоде,  Фиккель,  Леаль,
Габзель, Нарву,  где  пало  7000  русских,  Виттенштейн;  наконец  Делагарди
перенес войну и на русскую почву, взял  Иван-город,  Ям,  Копорье.  В  таком
положении находились дела, когда царь решился начать снова мирные переговоры
с  Баторием,  причем  посредником  явился  папский  посол,  иезуит   Антоний
Поссевин.
     В 1550 году Шлитт, которого Иоанн отправил в Германию для вызова ученых
и  художников,  самовольно  возбудил  в  императоре  и   папе   надежду   на
присоединение Московского государства к римской  церкви,  и  папа  Юлий  III
назначил было уже посольство к царю с предложением королевского  титула,  за
что царь должен был поклясться в повиновении апостольскому престолу. В  1561
году папа Пий IV предлагал Иоанну  отправить  послов  своих  на  Тридентский
собор. На все эти предложения не обращалось  внимания  в  Москве,  но  когда
Баторий стал грозить опасною войной, то Иоанн отправил к папе Григорию  XIII
посла с грамотою, в которой жаловался на Батория, посаженника  султанова,  и
объявлял желание быть с папою и императором  в  любви  и  согласии  на  всех
недругов. Григорий  воспользовался  случаем  и  отправил  в  Москву  иезуита
Антония Поссевина, в наказе которому говорилось: "Приобретя  расположение  и
доверенность государя московского, приступайте к делу,  внушайте  как  можно
искуснее мысль о необходимости принять католическую религию, признать главою
церкви первосвященника римского, признаваемого  таковым  от  всех  государей
христианских;  наводите  царя  на  мысль,  как  неприлично  такому  великому
государю  признавать  митрополита  константинопольского,  который  не   есть
законный пастырь, но симониан и раб турок; что гораздо лучше и  славнее  для
него будет, если он  вместе  с  другими  государями  христианскими  признает
главою церкви первосвященника  римского;  с  этою  целию  возьмите  с  собой
изложение веры, составленное на Тридентском соборе,  в  греческом  переводе.
Так как, быть может, монахи или священники  московские  частию  по  грубости
своей и отвращению к латинской церкви,  частию  из  опасения  потерять  свое
значение будут противиться нашему благочестивому намерению и  употребят  все
усилия, чтоб не допустить государя оставить греческую  веру,  то  старайтесь
всеми силами приобресть их расположение; более всего  старайтесь  приобрести
сведения обо всем, касающемся веры этого народа.  Внушайте  государю,  какие
великие следствия будет иметь союз  христианских  государств  против  турок,
внушайте, что на его долю достанется большая часть славы и выгод,  что  ему,
как соседнему и могущественнейшему владетелю, должны будут достаться  многие
страны турецкие; вы должны узнать подробно о количестве и  качестве  военных
сил московских, сколько пехоты, конницы, с какой стороны государь московский
думает лучше напасть на турок, нет ли какого соседнего народа, с которым  бы
можно было вступить в союз. Но после  всех  этих  разговоров,  воспламенивши
желания государя к славным подвигам, вы обратитесь  опять  к  главному  -  к
духовному союзу. Если встретите затруднения, не теряйте  духа,  делайте  что
можете, употребите все средства, чтоб получить  от  вашего  посольства  хотя
какой-нибудь плод; вы должны испросить позволение  на  постройку  одной  или
нескольких католических церквей в Москве для тех  католиков,  которые  будут
приезжать по торговым делам; объясните, что  иначе  никогда  не  установятся
торговые сношения с католическими народами".  Другого  рода  наказ  дан  был
царем приставу, который отправлялся встретить и провожать  Поссевина:  "Если
посол станет задирать и говорить о вере, греческой или римской, то  приставу
отвечать: грамоте не учивался, - да не говорить ничего про веру".
     18 августа приехал Поссевин к Иоанну в Старицу.  Между  прочими  дарами
папа прислал царю с Антонием книгу о Флорентийском соборе и писал:  "Посылаю
твоему величеству книгу о Флорентийском соборе печатную; прошу, чтоб  ты  ее
сам читал и своим докторам приказал читать: великую от того божию милость  и
мудрость, и разум получишь; а я от тебя только одного хочу,  чтоб  святая  и
апостольская церковь с  тобою  в  одной  вере  была,  а  все  прочее  твоему
величеству от нас и от всех христианских государей будет готово".  Поссевин,
заезжавший к Баторию, объявил, что последний не  хочет  мириться  безо  всей
Ливонии; пересказывал собственные слова Батория. "Если государь  московский,
- говорил король, - не хочет уступить мне малых  городков  ливонских,  то  я
пойду к которому-нибудь большому его городу, ко Пскову или  к  Новгороду,  и
только возьму один который-нибудь большой  город,  то  все  немецкие  города
будут мои". "И я, - говорил Поссевин, -  какие  речи  у  короля  слышал,  те
государю и объявляю, а  что  государь  мне  объявит,  то  я  Стефану  королю
объявлю, а хочу свою душу и голову отдать за государскую милость".  Исполняя
наказ, Антоний просил, чтоб позволено было построить в  Москве  католическую
церковь  для  купцов  венецианских;  говорил  о  необходимости  союза   всех
христианских государей против турок, но давал знать, что союз этот не  может
быть крепок, если все государи не будут принадлежать к  одному  исповеданию;
уговаривая Иоанна к соединению с Римом,  Поссевин  говорил:  "К  царствам  и
богатствам,  которых  у  тебя  много,  к  славе  той,  которую  ты  приобрел
расширением земли своей, прибавь славу единения с верою апостольскою и тогда
великое множество  небесного  благословения  получишь".  Царь  отвечал:  "Мы
никогда не желали и не хотим, чтоб  кровопролитие  в  христианстве  было;  и
божиим милосердием от младенчества нашего чрез  много  лет  кровопролитие  в
христианстве не велось. Но ненавидящий добра враг с своими сосудами  ввел  в
Литовской земле новую веру, что называется Лютер Мартын; в ваших странах эта
вера  сильно  распространилась;  и  как  это  учение  утвердилось,   так   в
христианстве и кровопролитие началось, а как и которым  обычаем  началось  и
почему между нами и Стефаном королем недружба стала, мы тебе об  этом  после
скажем; а теперь извещаем тебе, как нам быть в дружбе и в любви  с  папою  и
цесарем Рудольфом. Что наивышний  папа  Григорий  хочет  между  всеми  нами,
государями христианскими, мирное постановление утвердить, то нам  приятельно
и любительно. Его пресветлейшеству опасную грамоту даем, что  послам  его  к
нам приехать и отъехать добровольно; а дети наши в нашей  воле:  Иван,  сын,
еще государским именем не почтен, а Феодор еще не в том возрасте, чтоб мог с
нами государством править, и потому их в опасную грамоту  писать  не  нужно,
тем более что наше слово ни от кого превратно не будет, у нас не так, как  в
других государствах: дети, братья и вельможи  превращают  слово  государево.
Венецианам в наше  государство  приезжать  вольно  с  попами  и  со  всякими
товарами, а церквам римским в нашем государстве быть непригоже,  потому  что
до нас этого обычая здесь не бывало, и мы хотим по старине  держать".  Затем
Иоанн приступил к главному делу: отпуская Поссевина быть  посредником  между
ним и Баторием, Иоанн объявил ему условия, на  которых  может  помириться  с
королем: царь уступал последнему 66 городов в Ливонии, кроме  того,  русские
города - Великие Луки, Заволочье, Невель, Велиж, Холм, а за  собою  оставлял
35 городов ливонских. Объясняя свои права на Ливонию, Иоанн  говорил:  "Паны
радные говорят, что если б Ливония была исстари нашею, то предки наши с  нею
перемирия не заключали бы: эта земля была особная, а у нас была  вотчиною  в
прикладе, жили в ней все немецкие люди, а писали перемирные грамоты с нашими
вотчинами, Новгородом и Псковом, по нашему жалованью, как мы им велим, точно
так, как мужики волостные между собою записи пишут, как им торговать,  а  не
так, как государи между собою перемирные грамоты пишут; Лифляндия была нашею
прикладною вотчиною точно так, как у  Стефана  короля  Пруссия:  пишется  он
прусским, а в Пруссии свой князь. Ты говоришь, чтоб нам  обратить  все  свои
силы на турецкого; но как нам  это  сделать,  пока  между  нами  и  Стефаном
королем не будет мира? Мы велели послам своим поступаться, но он  ни  в  чем
меры не знает. Он просит у нас денег за убытки: он же нас воюет, нам же  ему
убытки платить; так не ведется и в  бусурманских  государствах;  а  кто  его
заставлял убытчиться? Удивляемся, как это Стефан король  делает,  что  ни  в
каких государствах не ведется; уцепится за которое дело, да и хочет на своем
поставить. Стефан король тебе говорил, что не хочет с нами мириться  до  тех
пор, пока не отдам ему обещанной земли, но этому как статься? Хотя бы ему  и
уступили Ливонию, но вперед миру не будет же! Он и так на нас всю Италию (т.
е. Западную Европу) поднял. Недавно к  нам  привели  пленника,  французского
человека: ясно, что он на нас всю Италию поднял. Тут которому миру быть, что
на одну сторону высоко, а на другую низко? Добро то мир, чтоб на обе стороны
ровно было. Да и потому нам нельзя уступить королю всей  Лифляндской  земли:
если нам ее всю уступить, то нам не будет ссылки ни с папою, ни  с  цесарем,
ни с какими другими государями италийскими и  с  поморскими  местами,  разве
только  когда  король  польский  захочет  пропустить  наших  послов.  Король
называет  меня  фараоном  и  просит  у  меня  400000  червонцев;  но  фараон
египетский никому дани не давал".
     Касательно соединения с римскою церковию Иоанн отвечал  Поссевину:  "Мы
тебя теперь отпускаем к Стефану королю за  важными  делами  наскоро,  а  как
будешь у нас от короля Стефана, тогда мы тебе дадим знать о  вере".  Но  для
Поссевина самым важным делом было  дело  о  соединении  церквей,  а  потому,
получив такой неудовлетворительный для себя ответ, мало надеясь от  будущего
свидания и переговоров с царем уже по решительному отказу насчет  построения
католической церкви, Поссевин не мог быть  беспристрастным  посредником  при
мирных переговорах: он видел явную выгоду для римской церкви в том, чтоб вся
Ливония была за королем польским,  ибо  при  помощи  последнего  легко  было
восстановить  здесь  падший  католицизм;  в  одной  из  записок   Поссевина,
хранящейся в Ватиканском архиве, говорится: "Есть надежда,  что  при  помощи
божией, оказанной католичнейшему королю, вся Ливония скоро отойдет к Польше,
и тогда не  должно  упускать  случая  к  восстановлению  здесь  католической
религии при короле, который среди забот военных не оставляет святых мыслей о
поддержании и распространении истинной веры. Кроме того, на Руси, в  Подоле,
Волыни, Литве и Самогитии жители  упорно  держатся  греческого  исповедания,
хотя имеют господ-католиков.  Сенат  и  особенно  король,  подозревающий  их
верность, желают обратить их в католицизм,  ибо  найдено,  что  жители  этих
областей по приверженности к своим единоверцам-москвичам публично молятся  о
даровании им победы над поляками". Вот почему главным старанием Поссевина по
приезде к королю было убедить Иоанна, что Стефан, несмотря  на  неудачу  под
Псковом, решился во что бы то ни стало овладеть этим городом, если  царь  не
поспешит заключить мир с уступкою  всей  Ливонии.  Тогда  Иоанн  с  сыном  и
боярами приговорил: "Теперь по конечной неволе, смотря по нынешнему времени,
что литовский король со многими землями и шведский король  стоят  заодно,  с
литовским бы королем помириться на том:  ливонские  бы  города,  которые  за
государем, королю уступить, а Луки Великие и другие города, что король взял,
пусть он уступит государю;  а  помирившись  с  королем  Стефаном,  стать  на
шведского, для чего тех городов, которые шведский взял, а также и Ревель  не
писать в перемирные грамоты с королем Стефаном". Уполномоченными для ведения
переговоров назначены были князь Елецкий и печатник  Алферьев;  им  дан  был
наказ держаться за Ливонию до последней крайности; чтоб  склонить  Поссевина
на свою сторону, они должны были сказать ему: "Если государь наш уступит всю
Ливонию и не будет у него пристаней морских, то ему нельзя будет ссылаться с
папою, цесарем и другими поморскими государями, нельзя  будет  ему  войти  с
ними в союз против бусурманских государей; какой же это мир?"  Послы  должны
были заключить перемирие на  12  лет;  если  же  литовские  послы  никак  не
согласятся на перемирие, то заключить вечный мир.
     В  декабре  1581  года  в  деревне  Киверова  Гора,  в  15  верстах  от
Запольского   Яма,   начались   мирные   переговоры;   со   стороны   короля
уполномоченными были Януш Збаражский, князь Альбрехт Радзивилл  и  секретарь
Великого княжества  Литовского  Гарабурда.  Когда  московские  послы  начали
требовать части Ливонии, то  паны  отвечали  им:  "Что  вы  ни  говорите,  а
государю нашему без Лифляндской земли не мириться; вы, как  видно,  присланы
говорить, а не  делать;  мы  не  хотим  торговать  Лифляндскою  землею;  нам
государь велел все окончить в три дня, и потому вы с нами говорите раньше, а
нам безо всей Лифляндской земли не мириться, ни одной пяди не уступим". Они,
пишут послы,  хотели  разъехаться  и  прервать  переговоры,  но  Антоний  их
уговаривал и ворочал не один раз. Заключили перемирие на 10 лет от 6 генваря
1582 года на условиях, на которые, как мы видели, решился царь  в  совете  с
сыном и боярами. Сделавши главное дело, стали спорить о титулах и выражениях
в договорной грамоте. Московские послы хотели писать своего государя  царем;
Поссевин возражал, что король не может дать ему этого титула  без  повеления
папы. "Уговорить панов и Антония никак было нельзя, - пишут послы, - Антоний
стоит с панами заодно". Вследствие  чего  положили  написать  Иоанна  царем,
государем лифляндским и смоленским только в московской грамоте.  В  договоре
упоминалось о Поссевине как после папы Григория XIII; Поссевин, услыхав  это
выражение папы Григория XIII, закричал с сердцем: "Государь ваш  пишет  папу
как  простого  попа,  а  цесарь  и  все  государи  христианские  пишут  папу
наместником Христовым и учителем всего христианства". Когда московские послы
хотели написать, что царь уступает королю Курляндию и Ливонию,  то  Поссевин
опять стал кричать: "Вы пришли воровать, а не посольствовать!"  У  Алферьева
вырвал из рук грамоту, кинул ее в двери, князя Елецкого взял за воротник, за
шубу, перевернул, пуговицы оборвал и кричал: "Подите от меня из избы вон,  я
с вами не стану ничего.говорить!" После этой сцены послам дали  знать,  чтоб
они сбирались домой, что переговоры кончились; тогда они по конечной  неволе
согласились написать, что царь уступает те города в Ливонии, которые еще  за
ним, а не те, которые уже завоеваны поляками.
     Узнавши о  заключении  перемирия,  царь  велел  отпустить  королевского
гонца, который привез упомянутую бранчивую грамоту; сначала было этому гонцу
дали ответную грамоту, также бранчивую; но теперь ее у  него  взяли  и  дали
другую, в которой царь писал: "Прислал ты к нам грамоту и в ней писал многие
укорительные и жестокие слова; слова  бранные  между  нами  были  прежде,  а
теперь между нами мирное постановление, и нам, государям  великим,  о  таких
делах бранных, которые гнев воздвигают, писать непригоже". В июне 1582  года
приехали в Москву  литовские  послы,  князь  Збаражский  с  товарищами,  для
подтверждения перемирного договора и вытребовали новое  обязательство,  чтоб
царь не воевал  Эстонии  в  продолжение  десяти  лет.  Приставам  посольским
давался такой наказ: "Если послы станут хвалиться,  что  король  у  государя
много городов взял и королевские люди  землю  государеву  во  многих  местах
воевали, а нигде королю  и  его  людям  от  государя  встречи  не  было,  то
отвечать: вы на ту уступчивость не смотрите, сколько  городов  государь  наш
уступил Стефану королю в своей вотчине, в  Лифляндской  земле;  а  вам  этим
хвастаться нечего, то дело божие, на одной мере не  стоит,  а  безмерного  и
гордого бог смиряет, на смиренного же призирает. Нам об этом теперь говорить
не надобно, то все в божией руке; нам теперь о том  говорить  пригоже,  чтоб
между государями были братство  и  любовь  и  христианству  покой,  а  такое
безмерие пригоже оставлять". Между тем неприязненные  действия  по  границам
продолжались: витебский воевода Пац поставил город в Велижской  волости,  на
устье реки Межи, на важном месте, где искони шел водный путь из Смоленска  и
Белой к Лукам и Торопцу. Царь послал  жаловаться  на  это  королю,  впрочем,
наказал послам: если король захочет разорвать мир из-за  Велижской  волости,
то стоять за нее накрепко, но  в  конечной  неволе  уступить  всю  Велижскую
волость в королевскую сторону. Король велел  сломать  городок,  поставленный
Пацом, и вообще принимал московских послов очень ласково. Причиною тому были
неприятности, встреченные на сейме, враждебные  столкновения  с  Швециею  за
Эстонию, наконец, угрозы крымского хана и султана,  озлобленных  нападениями
малороссийских козаков. Антоний Поссевин, приехавши в Москву  по  заключении
мира, говорил Иоанну: "Король Стефан  велел  тебе  сказать,  что  он  желает
Московской земле прибытка, а не завладеть ею хочет; он  хочет,  чтоб  всяким
московским торговым людям был вольный проезд чрез  его  земли,  а  литовским
людям точно так же во все московские земли,  чтоб  оба  государства  всякими
прибытками полнились. Король Стефан хочет идти  на  Перекопского,  чтоб  тот
вперед христианской крови не разливал, говорит:  Перекопский  с  обоих  нас,
государей, берет деньги, а наши  земли  воюет  беспрестанно.  Стефан  король
пойдет на него с одной стороны, а с другой  -  пошел  бы  на  него  государь
московский или рать свою послал. Когда король пойдет сам на Перекопского, то
государь прислал бы к нему в обоз человека доброго посмотреть, как он пойдет
против Перекопского мстить за кровь христианскую. А что мы  теперь  с  обеих
сторон даем Перекопскому деньги, то лучше эти деньги отдать  своим  людям  и
защитить христианство  от  бусурман.  Королевским  бы  людям  ходить  против
Перекопского чрез государеву землю, как по своей земле, а государевым  людям
ходить чрез королевскую землю, по воде и по суху, как по своей земле,  чтобы
между государями было все заодно. Король  говорил  также  Антонию,  что  он,
Стефан, на государстве пришлец, ни поляк, ни литвин, родом венгерец,  пришел
он на то, чтоб  правду  и  любовь  сыскать,  а  христианство  освободить  от
бусурман, чтоб при его государствовании не  было  от  Перекопского  разлития
крови христианской". Иоанн отвечал: "Нам теперь нельзя послать рать свою  на
Перекопского, потому что наши люди истомилися от войны с  королем  Стефаном,
да и потому, что послы наши писали из Крыма о мире, который они заключили  с
ханом. Мы не знаем еще, на каких условиях заключен этот мир, и  если  король
хочет стоять с нами заодно на бусурман, то он бы приказал об этом  с  своими
послами".
     После этого Поссевин стал просить позволения говорить с царем наедине о
вере; Иоанн отвечал: "Мы с тобою говорить готовы, только не наедине: нам без
ближних людей в это время  как  быть?  Да  и  то  порассуди:  ты  по  наказу
наивышнего папы и  своею  службою  между  нами  и  Стефаном  королем  мирное
постановление заключил, и теперь между нами, дал бог, христианство в  покое;
а если мы станем говорить о вере, то каждый по своей вере ревнитель,  каждый
свою веру будет хвалить, пойдет спор, и мы боимся, чтоб от  того  вражда  не
воздвиглась". Антоний настаивал,  говорил,  что  брани  быть  не  может  при
разговоре  о  вере:  "Ты  государь  великий,  а  мне,   наименьшему   вашему
подданному, как бранные слова говорить? Папа  Григорий  XIII,  сопрестольник
Петра и Павла, хочет с тобою, великим государем, быть в соединении  веры,  а
вера римская с греческою одна. Папа хочет,  чтоб  во  всем  мире  была  одна
церковь: мы бы ходили в греческую, а славяне греческой веры приходили  бы  в
наши церкви. Если греческие книги не сполна в твоем государстве  переведены,
то у нас есть подлинные греческие книги, Иоанна Златоустого собственноручные
и других великих святителей. Ты будешь с папою, цесарем и другими государями
в любви и будешь не только на прародительской вотчине,  на  Киеве,  но  и  в
Цареграде государем  будешь;  папа,  цесарь  и  все  государи  о  том  будут
стараться". Иоанн говорил:  "Нам  с  вами  не  сойтись  о  вере:  наша  вера
христианская с издавних лет была сама по себе, а  римская  церковь  сама  по
себе;  мы  в  христианской  вере  родились  и  божиею  благодатию  дошли  до
совершенного возраста, нам уже пятьдесят лет с годом, нам уже  не  для  чего
переменяться и на большое государство хотеть; мы  хотим  в  будущем  принять
малое, а в здешнем мире и целой вселенной не хотим, потому что это  к  греху
поползновение; нам, мимо своей  веры  истинной,  христианской,  другой  веры
хотеть нечего. Ты говоришь, что ваша вера римская с греческою  одна,  но  мы
держим веру истинную, христианскую, а не греческую; греческая слывет потому,
что еще пророк Давид пророчествовал: от Ефиопии предварит рука ее к богу,  а
Ефиопия все равно что Византия, Византия же просияла в христианстве,  потому
и греческая слывет вера; а мы веру истинную, христианскую  исповедуем,  и  с
нашею верою христианскою римская вера во многом не сойдется, но мы  об  этом
говорить не хотим, чтоб не было сопротивных слов. Да нам  на  такое  великое
дело  и  дерзнуть  нельзя  без  благословения  отца  нашего   и   богомольца
митрополита и всего освященного собора. Ты, Антоний, хочешь говорить; но  ты
затем от папы прислан, и сам ты поп, так ты и смело говоришь".
     Поссевин продолжал настаивать и уверять, что брани  никакой  не  будет.
Иоанн начал опять говорить: "Мы о больших делах говорить с тобою  не  хотим,
чтоб тебе не было досадно; а вот малое дело:  у  тебя  борода  подсечена,  а
бороды подсекать и подбривать не велено не только попу, но и мирским  людям;
ты в римской вере поп, а бороду сечешь; и ты нам скажи, от кого ты это взял,
из которого ученья?" Поссевин отвечал, что он бороды  не  сечет,  не  бреет.
Иоанн продолжал: "Сказывал нам наш паробок, который был послан  в  Рим,  что
папу Григория носят на престоле, а на сапоге у папы крест, и вот  первое,  в
чем нашей вере христианской с римскою будет  разница:  в  нашей  вере  крест
Христов на врагов победа, чтим его,  у  нас  не  водится  крест  ниже  пояса
носить". Поссевин отвечал:  "Папу  достойно  величать:  он  глава  христиан,
учитель   всех   государей,   сопрестольник   апостола    Петра,    Христова
сопрестольника. Вот и ты, государь великий, и прародитель твой был на  Киеве
великий князь Владимир: и вас, государей, как нам не величать, и не славить,
и в ноги не припадать". Тут Поссевин поклонился царю в ноги низко. Но это не
произвело благоприятного впечатления; Иоанн отвечал: "Говоришь про  Григория
папу слова  хвастливые,  что  он  сопрестольник  Христу  и  Петру  апостолу,
говоришь это, мудрствуя о себе, а  не  по  заповедям  господним:  вы  же  не
нарицайтеся учителие и проч. Нас пригоже почитать по царскому величеству,  а
святителям всем, апостольским ученикам, должно  смиренье  показывать,  а  не
возноситься превыше царей гордостию. Папа не Христос;  престол,  на  котором
его носят, не облако; те, которые его носят, не  ангелы;  папе  Григорию  не
следует Христу уподобляться и сопрестольником ему быть, да и  Петра-апостола
равнять Христу не следует же. Который папа по Христову учению,  по  преданию
апостолов и прежних пап - от Сильвестра до  Адриана  -  ходит,  тот  папа  -
сопрестольник этим великим папам и апостолам; а который папа не по  Христову
учению и не по апостольскому преданию станет жить, тот папа  -  волк,  а  не
пастырь". Поссевин сказал на это: "Если уже  папа  -  волк,  то  мне  нечего
больше говорить" - и замолчал.
     Видя  неудачу  в  главном  намерении,  иезуит  хотел  по  крайней  мере
достигнуть двух целей, могших,  по  его  мнению,  содействовать  мало-помалу
сближению  русских  с  западною  церковию:  он  настаивал,  чтоб   католикам
позволено было иметь свою церковь в Москве и чтоб  царь  отпустил  несколько
молодых русских людей в Рим  для  изучения  латинского  языка.  Но  и  этого
достигнуть не мог; царь  отвечал:  "Теперь  вскорости  таких  людей  собрать
нельзя, которые бы к этому делу были годны; а как, даст бог, наши  приказные
люди таких людей наберут, то мы их к  папе  пришлем.  А  что  ты  говорил  о
вепецианах, то им вольно приезжать в наше государство и  попам  их  с  ними,
только бы они учения своего между русскими людьми не плодили и  костелов  не
ставили: пусть каждый остается в  своей  вере;  в  нашем  государстве  много
разных вер; мы ни у кого воли не отымаем, живут все по своей воле,  как  кто
хочет,  а  церквей  иноверных  до  сих  пор  еще  в  нашем  государстве   не
ставливали". Поссевин выехал из Москвы вместе с царским гонцом;  в  грамоте,
отправленной к папе, Иоанн  писал:  "Мы  грамоту  твою  радостно  приняли  и
любительно выслушали; посла твоего, Антония, с великою любовию  приняли;  мы
хотим быть в братстве с тобою, цесарем и с другими христианскими государями,
чтоб христианство было освобождено из рук мусульманских и пребывало в покое.
Когда ты обошлешься с цесарем и со всеми христианскими  государями  и  когда
ваши послы у нас будут, то  мы  велим  своим  боярам  договор  учинить,  как
пригоже. Прислал ты к нам с Антонием книгу о Флорентийском соборе, и  мы  ту
книгу у посла твоего велели взять; а что ты писал к нам и посол  твой  устно
говорил нам о вере, то мы об этом с Антонием говорили". Гонцу было наказано:
"Если папа или его советники  станут  говорить:  государь  ваш  папу  назвал
волком и хищником, то отвечать, что им слышать этого не случилось".
     Мы видели, что Иоанн решил на боярском совете помириться с Баторием для
того,  чтоб  свободнее  можно  было  наступить  на  шведа,  отнять  у   него
завоеванные им города и Ревель, следовательно, в Эстонии  вознаградить  себя
за потерю Ливонии. Русские войска  имели  успех  в  одном  деле  с  шведами,
двукратный приступ последних к Орешку был отбит; но когда в начале 1583 года
Делагарди приготовился  опять  вступить  в  русские  владения,  новгородские
воеводы предложили ему мир; уполномоченные для переговоров съехались на реку
Плюсу в мае месяце  и  заключили  перемирие  только  на  два  месяца,  потом
съехались снова в августе и заключили его на три года  с  условием,  чтоб  у
обоих государств осталось то, чем владели до сих пор;  вследствие  этого  за
шведами остались русские города:  Ям,  Иван-город,  Копорье.  Это  поспешное
заключение перемирия со шведами объясняют непрочностию перемирия с Польшею и
особенно опасным  восстанием  луговой  черемисы  в  Казанской  области.  Но,
принимая в соображение  и  эти  причины,  можно,  однако,  с  достоверностню
положить, что  главною  причиною  была  потеря  в  Иоанне  надежды  получить
какой-либо успех в войне с европейскими народами до тех пор, пока русские не
сравняются с ними в искусстве ратном; защита Орешка не  могла  внушить  царю
надежды, что легко будет взять у шведов Нарву и Ревель; притом  он  обязался
уже перед Баторием не воевать Эстонии.
     Что Иоанн не оставлял мысли о возвращении прибалтийских берегов, но был
убежден, что достигнуть этого можно  было  только  в  союзе  с  каким-нибудь
европейским государством,  которое  бы  снабдило  Россию  плодами  западного
искусства, - это всего яснее  видно  из  переговоров  Иоанна  с  Елисаветою,
королевою английскою. Еще в 1569 году Иоанн тайным образом, чрез английского
агента Дженкинсона, переслал Елисавете следующие предложения: царь  требует,
чтоб королева была другом его друзей и врагом его врагов, и, наоборот,  царь
обязывается этим же самым относительно королевы. Англия и Россия должны быть
во всех делах заодно. Король польский -  недруг  царю  и  королеве:  прошлым
летом был захвачен лазутчик его  с  письмами  на  имя  английских  купцов  в
России, где написано: "Я, Сигизмунд, король польский, прошу вас,  английских
купцов, слуг моих верных, помогать подателю этого письма и оказывать  помощь
русским моим друзьям как деньгами, так и всякими  другими  способами".  Царь
сначала был этим сильно оскорблен, но потом лазутчик признался,  что  письма
были подосланы нарочно для возбуждения негодования царя  против  англичан  и
разорвания дружбы между ним и королевою и также для заподозрения  сановников
царских в измене. Вследствие этого царь просит королеву  соединиться  с  ним
заодно против поляков и  запретить  своему  народу  торговать  с  подданными
короля польского. Царь просит, чтоб  королева  позволила  приезжать  к  нему
мастеровым, умеющим строить корабли и управлять ими, позволила  вывозить  из
Англии в Россию всякого рода артиллерию и вещи, необходимые для войны.  Царь
просит убедительно, чтобы между ним  и  королевою  учинено  было  клятвенное
обещание такого рода: если бы кто-нибудь из них по несчастию  принужден  был
оставить свою землю, то имеет право приехать в сторону другого для  спасения
своей жизни, будет принят с почетом и может жить там без страха и опасности,
пока беда минует и бог переменит дела. Это обязательство  должно  хранить  в
величайшей тайне.
     Елисавете, разумеется, не было никакой выгоды входить  в  такой  тесный
союз с царем и втягиваться в его войны с соседями; она длила время и наконец
отвечала  уклончиво  и  неопределенно,  что   не   будет   позволять,   чтоб
какое-нибудь лицо или государь вредили Иоанну или его  владениям,  не  будет
позволять этого в той мере, как по возможности или справедливости  ей  можно
будет  благоразумно  этому  воспрепятствовать,  но   против   общих   врагов
обязывалась действовать  оборонительно  и  наступательно.  Принятие  царя  и
семейства  его  в  Англии  и  содержание  с  почетом  было  обещано.   Иоанн
рассердился и велел написать Елисавете грамоту (в октябре 1570 года): "Ты то
дело отложила на сторону, а делали с нашим послом твои бояре все о  торговых
делах. И мы чаяли того, что  ты  на  своем  государстве  государыня  и  сама
владеешь и своей государской чести смотришь и своему государству прибытка. И
мы потому такие дела и хотели с тобой делать. Ажно у  тебя  мимо  тебя  люди
владеют, и не токмо люди, но мужики торговые, и о наших государских головах,
и о честях, и о землях прибытка не смотрят, а ищут своих торговых прибытков.
А ты пребываешь в своем девическом  чину,  как  есть  пошлая  (обыкновенная)
девица. И коли уж так, и мы те дела отставим на сторону. А мужики  торговые,
которые отставили наши государские головы и нашу государскую честь  и  нашим
землям прибыток, а смотрят своих торговых дел, и они  посмотрят,  как  учнут
торговати. А Московское  государство  покамест  без  английских  товаров  не
скудно было. А грамоту б еси, которую есмя к тебе послали  о  торговом  деле
(льготная грамота английским купцам), прислала к нам. Хотя к нам тое грамоты
и не пришлешь, и нам по той грамоте не велети делати ничего. Да и  все  наши
грамоты, которые есмя давали о торговых делах по сей день, не в грамоты".
     В угоду  "торговым  мужикам"  Елисавета  отправила  в  Россию  любимого
Иоанном Дженкинсона с  грамотою,  в  которой  писала:  "Дженкинсон  правдиво
расскажет вашему пресветлейшеству, что никакие  купцы  не  управляют  у  нас
государством и нашими делами, а мы сами печемся о ведении дел, как  прилично
деве и королеве, поставленной богом, и  что  подданные  наши  оказывают  нам
такое повиновение, каким не пользуется ни один государь. Чтоб снискать  ваше
благоволение, подданные  наши  вывозили  в  ваше  государство  всякого  рода
предметы, каких мы не позволяем вывозить ни к каким другим государям на всем
земном шаре. Можем вас уверить, что многие  государи  писали  к  нам,  прося
прекратить с вами  дружбу,  но  никакие  письма  не  могли  нас  побудить  к
исполнению их просьбы". Иоанн смягчился, возвратил английским купцам прежние
льготы, хотя и не все, но не переставал упрекать Елисавету, что она не хочет
заключить с ним союза; выражал неудовольствие и на то, что королева,  обещая
ему принять его в Англии, не  выговаривала  для  себя  такого  же  приема  в
России: здесь царь видел гордость Елисаветы  и  собственное  уничижение.  "А
похочешь нашей к себе любви и дружбы большей, - писал ей царь, - и  ты  б  о
том себе помыслила и учинила, которым делом тебе к нам любовь своя умножити.
А чтоб еси велела к нам своим людем привозити доспеху и  ратного  оружья,  и
меди, и олова, и свинцу, и серы горячей на продажу".
     Елисавета исполняла последнее желание, присылала и людей, нужных  царю.
Приславши к нему медика Роберта Якоби, аптекарей и цирюльников, Елисавета  в
письме своем старалась показать, какое важное пожертвование сделала она этим
для царя, писала, что Якоби нужен был ей самой, аптекарей же  и  цирюльников
послала неволею, сама себя ими оскудила. У этого Якоби Иоанн спросил, нет ли
в Англии ему невесты, вдовы или девицы.  Якоби  отвечал,  что  есть,  именно
Мария Гастингс, дочь  графа  Гонтингдона,  племянница  королеве  по  матери.
Любопытно, что расспросить доктора о  девке,  как  тогда  выражались,  Иоанн
поручил Богдану Бельскому и Афанасию Нагому, брату  своей  жены.  В  августе
1582  года  отправился  в  Англию  дворянин  Федор   Писемский   с   наказом
договориться о союзе  России  с  Англиею  против  Польши  и  начать  дело  о
сватовстве; он должен был сказать Елисавете от имени Иоанна: "Ты бы,  сестра
наша любительная, Елисавета  королевна,  ту  свою  племянницу  нашему  послу
Федору показать велела и парсону б ее (портрет) к нам прислала на доске и на
бумаге для того: будет она пригодится к нашему государскому чину,  то  мы  с
тобою, королевною, то дело станем  делать,  как  будет  пригоже".  Писемский
должен был взять портрет и меру роста, рассмотреть  хорошенько,  дородна  ли
невеста, бела или смугла, узнать, каких она лет, как приходится  королеве  в
родстве, кто ее отец, есть ли у нее братья и сестры. Если скажут, что  Иоанн
женат, то отвечать: "Государь наш по многим государствам  посылал,  чтоб  по
себе приискать невесту, да не случилось, и государь взял  за  себя  в  своем
государстве боярскую дочь не по себе; и если королевнина племянница  дородна
и такого великого дела достойна, то государь наш, свою отставя, сговорит  за
королевнину племянницу". Писемский должен был  объявить,  что  Мария  должна
принять греческую веру, равно как те бояре и боярыни, которые приедут с  нею
и захотят у государя жить на дворе, а которые не захотят креститься, тем  на
дворе жить нельзя; им  вольно  жить  у  государя  в  его  жалованьи:  только
некрещеным жить у государя  и  у  государыни  на  дворе  ни  в  каких  чинах
непригоже. Посол должен был  объявить  также,  что  наследником  государства
будет царевич Феодор, а детям, которые родятся от Марии, даны  будут  уделы,
иначе делу статься нельзя.
     4 ноября Писемский представился королеве в Виндзоре; когда он отговорил
свои речи, то Елисавета с веселою улыбкою отвечала: "Я брата своего и вашего
государя братской любви и приязни рада и желаю, чтоб  велел  бог  мне  брата
своего, вашего государя, в очи видеть". Посол сказал: "У нашего государя  со
многими царями и королями ссылка, а ни с одним такой любви нет, как с тобою,
ты у него сестра любительная, и любит он  тебя  не  словом,  а  всею  душою,
вправду". Елисавета: "Я брату своему на его любви челом бью, рада быть с ним
в братской любви и докончании и на всех недругов стоять заодно.  Земля  ваша
Русская и государство Московское по-старому ли, и нет ли в вашем государстве
между людьми какого волнения (шатости)?" Посол: "Земля  наша  и  государство
Московское, дал бог, по-старому, а люди у  государя  нашего  в  его  твердой
руке; в которых людях была шатость, и те, вины  своя  узнав,  били  государю
челом, просили милости; государь им свою милость показал, и теперь все  люди
государю служат прямо, а государь их  жалует".  Потом  королева  спросила  у
посла, как  ему  показалась  Английская  земля.  Писемский  отвечал:  "Земля
Английская очень людна и угожа и всем изобильна".
     После первого приема прошло много времени; посол начал  скучать.  Когда
вельможи от имени королевы предложили  ему  ехать  охотиться  на  заповедные
острова, бить оленей, то он отвечал: "На королевнине жалованье  много  челом
бью, а гулять ездить  теперь  не  годится,  потому  присланы  мы  от  своего
государя к королевне по их великим делам; мы у королевны на посольстве были,
а государеву делу до сих пор и почину нет; да нынче же у нас пост,  мяса  мы
не едим, и нам оленина к чему  пригодится?"  Англичане  отвечали:  "Мы  мясо
едим, а если не поедете с нами на охоту, то королевне будет на вас досадно".
Посол поехал на острова. В половине декабря в селе  Гриниче  Писемский  имел
первое совещание с английскими министрами,  объявил,  что  король  польский,
союзник папы и цесаря,  враждует  с  царем,  что  Иоанн  хочет  заключить  с
Елисаветою тесный союз, дабы иметь одних  друзей  и  врагов,  помогать  друг
другу  людьми,  а  где  нельзя  людьми,  то  казною,  чтоб  королева  велела
пропускать к государю снаряд  огнестрельный,  доспехи,  серу,  нефть,  медь,
олово, свинец, велела  пропускать  мастеров  всяких,  ратных  и  рукодельных
людей, а государь за это всякие товары велит пропускать в Англию без вывета.
Английские министры соглашались на  союз,  однако  с  условием,  что  прежде
объявления войны врагу царскому королева  будет  стараться  помирить  его  с
Иоанном;  за  это  посредничество  они  требовали  исключительной  торговли.
Писемский отвечал: "Пусть советники  королевнины  сами  рассудят:  можно  ли
Английской земле пробыть с одним русским торгом,  а  с  другими  землями  не
торговать и к себе других купцов не пускать ни с какими  товарами?  Но  если
Английской земле с одним русским торгом быть нельзя, то и русским  людям  об
одном английском  торгу  пробыть  нельзя  же".  Положили  для  окончательных
переговоров отправить с Писемским в Москву  посла  от  королевы.  За  обедом
после переговоров министры сказали Писемскому: "Папа хвалится,  что  помирил
царя с Баторием". Посол отвечал: "Воля папе, что хочет, то говорит заочно; а
если бы он государя нашего с королем помирил, то государь бы наш  литовского
короля себе недругом не называл".
     После переговоров с министрами  Писемский  повел  дело  с  королевою  о
сватовстве. Елисавета отвечала ему: "Любя брата своего, вашего  государя,  я
рада быть с ним в свойстве; но я слышала, что государь  ваш  любит  красивых
девиц, а моя племянница некрасива, и  государь  ваш  навряд  ее  полюбит.  Я
государю вашему челом бью, что, любя меня, хочет быть со мною в свойстве, но
мне стыдно списать портрет с племянницы и послать его к царю, потому что она
некрасива, да и больна, лежала в оспе, лицо у нее теперь красное,  ямоватое;
как она теперь есть,  нельзя  с  нее  списывать  портрета,  хотя  давай  мне
богатства всего света". Писемский согласился ждать несколько  месяцев,  пока
Мария совершенно оправится. Между тем в Англии узнали, что у царя  от  Марии
Нагой родился сын  (Димитрий);  Писемский  послал  сказать  министрам,  чтоб
королевна таким ссорным речам не верила: лихие люди ссорят, не хотят  видеть
доброго дела  между  нею  и  государем.  Наконец  в  мае  месяце  1583  года
Писемскому показали невесту в саду, для того чтоб посол  мог  ее  хорошенько
разглядеть на открытом месте. Мария Гастингс, доносил Писемский царю, ростом
высока, тонка, лицом бела; глаза у нея  серые,  волосы  русые,  нос  прямой,
пальцы на руках тонкие и долгие. Увидавши Писемского после смотра, Елисавета
опять сказала ему: "Думаю, что государь ваш племянницы моей не полюбит, да и
тебе, я думаю, она не понравилась?"  Посол  отвечал:  "Мне  показалось,  что
племянница твоя красива; а ведь дело это становится судом божиим".
     Окончив дела, Писемский отправился в Россию с грамотами от Елисаветы  к
царю; королева изъявляла желание лично повидаться с Иоанном,  писала:  "Наша
воля и хотенье, чтоб все  наши  царства  и  области  всегда  были  для  тебя
отворены; ты приедешь к своему истинному приятелю и любимой сестре".  Вместе
с Писемским отправился в Москву английский посол Боус. Последний  принял  на
себя очень трудное и неприятное поручение: он должен  был  домогаться,  чтоб
английские купцы получили право исключительной  и  беспошлинной  торговли  в
России, и в то же время должен был отклонить союз Елисаветы с Иоанном против
врагов его, ибо союз этот не приносил никакой пользы,  не  имел  смысла  для
Англии, и потом отклонить брак царя на Марии Гастингс, потому что,  несмотря
на  все  желание  пожилой  девушки  пристроиться,  невеста   была   напугана
известиями  о  характере  жениха.  Отсюда   понятна   неловкость   Боуса   и
раздражительность, происходившая от затруднительности его положения.
     В переговорах с боярами Боус объявил, что королева его не прежде  может
начать войну с врагом царским, как попытавшись помирить его с  царем.  Бояре
отвечали на это: "Это условие как написать  в  договор?  Если  обсылаться  с
недругом, то недруг в это время изготовится: и как его  извоевать,  если  он
готов будет?" Боус возражал: "У нас так не ведется,  что  не  обославшись  с
недругом, да идти на него ратью". Потом Боус начал требовать  исключительной
торговли для англичан; бояре отвечали: "Что это за любовь к государю  нашему
от королевны Елисаветы, что всех государей хочет отогнать от нашей  земли  и
ни одного гостя не хочет пропустить к государю нашему в его землю? От  этого
будет прибыль только одной королевне, а государю нашему убыток будет".  Боус
говорил: "Дорогу к Белому морю нашли гости нашей государыни,  так  они  одни
пусть и ходят этою дорогою". Бояре донесли о переговорах Иоанну, и тот велел
писать в грамоту: Елисавета должна послать к Баторию с требованием, чтоб  он
помирился с царем, возвратил ему Полоцк и Ливонию, а  не  отдаст,  то  пусть
Елисавета рать свою на него пошлет. Боус, услыхавши об этом условии, сказал:
"Это дело новое, мне с ним к королевне ехать нельзя, меня королевна  дураком
назовет".  Царь  соглашался,  чтоб  одни  англичане   входили   в   пристани
Корельскую, Воргузскую, Мезенскую,  Печенгскую  и  Шумскую,  но  Пудожерская
останется  для  испанского  гостя,  Ивана  Белоборода,  а  Кольская  -   для
французских гостей. Посол говорил, что  по  прежней  льготной  грамоте  одни
англичане входили во  все  северные  гавани;  ему  отвечали,  что  прежде  у
Московского государства было морское пристанище  -  Нарва;  но  шведы  стали
этому пристанищу помешку делать и  вместе  с  шведскими  пленными  при  этом
пойманы и английские наемные люди, за что первая и вторая  льготные  грамоты
англичанам уничтожены, а дана третья - полегче; бояре говорили: "Вот  теперь
к государю нашему прислал французский король к морскому пристанищу  к  Коле,
просит любви и братства; мы слышали, что Елисавета королевна  с  французским
королем в дружбе и с Нидерландами тоже: так как нам  их  не  пускать  -  сам
рассуди?" Боус на все отвечал одно: "Мне  ничего  другого  говорить  нельзя,
чего мне от королевны не наказано: пусть государь посылает к королевне своих
послов". Бояре продолжали: "К Пудожерскому устью пожаловал  государь,  велел
приходить  Испанской  земли  гостю  из  Антропа-города  (Антверпена)   Ивану
Белобороду: Иван Белобород и ходит,  и  к  его  царскому  величеству  всякие
узорочные многие  товары  привозит".  Боус  говорил,  что  английские  купцы
государю служат больше других; бояре отвечали на это, что  английские  гости
начали воровать с недругами государевыми -  шведским  и  датским,  ссылались
грамотами, также посылают в свою землю грамоты укорительные  про  московских
людей и про государство, будто московские люди ничего хорошего  не  знают  и
потому, чтоб присылали из Англии товар худой и гнилой: московские люди толку
не знают! Сукна англичане вывозят рядовые, которые старых гораздо хуже. Боус
отвечал: "Я в сукнах толку не знаю; прежний гость Томас был точно вор; а что
вы говорили, что вместе со шведами пойманы были и англичане,  то  английским
воинским людям везде  вольно  наниматься".  Приступили  к  другим  условиям:
потерявши прибалтийские области, царь хотел, чтоб иностранные послы ездили к
нему чрез Англию, Северный океан и Белое  море;  Елисавета  соглашалась,  но
требовала, чтоб не проезжали в Россию  через  Англию  папские  послы,  послы
государей католических и тех, которые с нею не в докончании,  Иоанн  уступал
относительно папских послов, но не хотел уступить относительно всех  других;
бояре говорили: "Вера дружбе не помеха: вот ваша государыня и не одной  веры
с нашим государем, а государь наш хочет быть с нею в любви и  братстве  мимо
всех государей".
     Наконец дело  дошло  до  сватовства;  на  вопрос  Иоанна,  согласна  ли
Елисавета выдать за него племянницу, Боус отвечал:  "Племянница  королевнина
княжна Марья, по грехам, больна; болезнь в ней великая, да думаю, что  и  от
своей веры она не откажется: вера ведь одна - христианская". Иоанн сказал на
это: "Вижу что ты приехал не дело делать а отказывать; мы больше с тобою  от
этом деле и  говорить  не  станем;  дело  это  началось  от  задора  доктора
Роберта". Посол испугался неудовольствия Иоаннова,  которое  могло  помешать
главному для  англичан  делу,  и  потому  начал  говорить:  "Эта  племянница
королевне всех племянниц дальше в родстве да и некрасива а есть у  королевны
девиц с десять ближе ее в родстве". Царь спросил: "Кто же это  такие?"  Боус
отвечал: "Мне об этом наказа нет, а без наказа я не могу объявить их имена".
"Что же тебе наказано? -  говорил  царь.  -  Заключить  договор,  как  хочет
Елисавета королевна, нам нельзя". Посла отпустили;  он  велел  сказать  чрез
Якоби что хочет говорить с царем наедине; Иоанн велел позвать его к  себе  и
спросил, что он хочет сказать. Посол отвечал: "За мною приказа никакого нет;
о чем ты, государь спросишь то королевна велела мне слушать да  те  речи  ей
сказать". Царь сказал ему на это: "Ты наши государские обычаи  мало  знаешь:
так говорить может посол только с боярами, бояре с послами  и  спорят,  кому
наперед говорить, а ты ведь не с боярами говоришь; нам с тобою  не  спорить,
кому наперед говорить? Вот если бы ваша государыня к нам приехала, то она бы
могла так говорить. Ты много говоришь,  а  к  делу  ничего  не  приговоришь.
Говоришь одно, что тебе не наказано, а нам вчера объявил доктор  Роберт  что
ты хотел с нами говорить наедине: так говори, что ты хотел  сказать!"  Боус:
"Я доктору этого не говорил; а у которых государей я бывал в послах  прежде,
- у французского и у других государей, и я с ними  говорил  о  всяких  делах
наедине". Иоанн: "Что с тобою сестра наша наказала про сватовство, то  ты  и
говори, а нам не образец французское государство; у нас не водится, чтоб нам
самим с послами говорить". Боус: "Я слышал, что  государыня  наша  Елисавета
королевна мимо всех государей хочет любовь держать к тебе;  а  я  тебе  хочу
служить и службу свою являть". Иоанн: "Ты скажи  именно,  кто  племянницы  у
королевы, девицы, и я отправлю своего посла их посмотреть и портреты снять".
Боус: "Я тебе в этом службу свою покажу и портреты сам посмотрю, чтоб  прямо
их написали".
     Не добившись ничего сам от посла, Иоанн велел боярам продолжать  с  ним
переговоры; когда бояре спросили его опять, кто именно девицы,  родственницы
Елисаветы, то посол, которому сильно наскучил этот вопрос, отвечал:  "Я  про
девиц пред государем не говорил  ничего";  когда  же  бояре  уличили  его  в
запирательстве, то он сказал: "Я говорил о девицах, только со мною  об  этом
приказу нет; государю я  служить  рад,  только  еще  моей  службе  время  не
пришло". И бояре  должны  были  прекратить  разговоры  о  сватовстве;  стали
говорить о другом, чтоб Елисавета велела пропустить  чрез  Английскую  землю
царского гонца, отправляющегося к французскому королю Генриху. Боус  отвечал
на это: "Половина Французской земли от своего короля отложилась и била челом
нашей государыне, которая и дала ей помощь;  я  гонца  государева  повезу  и
думаю, что государыня наша его пропустит". После  этого  царь  позвал  опять
Боуса и спросил решительно, какой же дан ему наказ. Боус отвечал, что ничего
не наказано. Тогда Иоанн сказал ему: "Неученый ты человек! Как к нам пришел,
то посольского дела ничего не делал. Нам  главные  недруги  -  литовский  да
шведский, а ты нам решительно не  отвечаешь,  станет  ли  королевна  с  нами
вместе на этих  недругов.  Говоришь  одно,  что  она  прежде  хочет  с  ними
обсылаться, объявлять им об этом,  по  ведь  это  значит  им  на  нас  весть
подавать! И поэтому по первому  нам  с  королевною  быть  в  дружбе  нельзя.
Говорил ты о морских пристанищах,  чтоб  к  ним  приезжали  одни  английские
гости. Но такую великую тягость как нам на свою землю наложить? Давать  дань
не было бы так убыточно. Вот и по другому нам с  королевною  быть  в  дружбе
нельзя, а ведь нам у нее мира не выкупать стать. Говорил  ты  о  сватовстве:
одну девицу исхулил, о другой ничего не сказал; но безымянно кто сватается?"
Вместо ответа посол начал жаловаться на дьяка Щелкалова, что корм  ему  дает
дурной: вместо кур и баранов дает ветчину, а он к такой пище не привык. Царь
велел исследовать дело - дьяка  Щелкалова  удалили  от  сношений  с  послом;
кормовщиков посадили в тюрьму. Царь послал также боярина  Богдана  Бельского
объясниться с Боусом, почему он назвал его неученым,  смягчить  впечатление,
которое должно было произвести на посла  это  слово;  Боус  в  свою  очередь
оправдывался, что ничем не заслужил гнева царского: говорил  он  только  то,
что ему приказано; о девице сказал он так, как она на самом деле;  о  других
девицах сказал, как ему приказала королевна говорить;  в  условиях  договора
волен бог да государь; если государь хочет  с  королевною  любви  и  кровной
связи, то пусть отправляет еще послов в Англию. После этого  разговора  царь
опять позвал к себе Боуса и объявил, что не может  согласиться  на  прошенье
королевны об исключительной  торговле,  что  он  даст  англичанам  известные
пристанища, но на Печору и на Обь пускать их не может: это  страны  дальние,
пристанищ морских там нет; водятся там соболи да  кречеты,  и  только  такие
дорогие товары пойдут в Английскую землю, то нашему государству как без того
быть? Боус отвечал: "В том волен бог да ты, государь, а королевне будет  это
нелюбо; что же говоришь про соболей, то соболи в наше государство нейдут, да
и не носит их никто". Иоанн продолжал: "Моя просьба в  том,  чтоб  королевна
стояла заодно со мною на  литовского,  шведского  и  датского;  литовский  и
шведский - мои главные недруги, а с датским можно и помириться: тот  мне  не
самый недруг". Боус отвечал: "Если дашь английским гостям  прежнюю  грамоту,
то королевна будет с тобою заодно на литовского и шведского; отправь  к  ней
за этим послов, которые вместе и девиц посмотрят". Иоанн  велел  спросить  у
посла: "Если государь все  морские  пристанища  уступит  англичанам,  то  он
напишет  ли  в  договорной  грамоте,  что  королевне  быть  с  государем  на
литовского и шведского заодно?" Боус отказался за неимением  наказа,  причем
сказал: "Государь хочет, чтоб королевна была с  ним  заодно  на  литовского,
чтоб Ливонию взять; но королевна набожна: она не взяла  ни  Нидерландов,  ни
Франции, которые ей отдавались;  Ливония  исстари  ли  вотчина  государева?"
Иоанн оскорбился этим сомнением в справедливости его требований  и  отвечал,
что он сестру свою, Елисавету королевну, не в судьи  просит  между  собою  и
литовским королем; хочет он того, чтоб она была с  ним  заодно  против  тех,
которые его вотчину, Ливонскую землю, извоевали.
     На этом прекратились переговоры с английским послом; из них  мы  видим,
что Иоанн готов уступить англичанам право исключительной торговли,  что,  по
его собственным  словам,  было  тяжелее  дани,  лишь  бы  только  приобрести
деятельный союз европейского  государства  против  главных  своих  недругов,
отнявших у него Ливонию. Понятно, что он искал союза и с  Австрийским  домом
против Батория, но и в этом искании  он  не  имел  никакого  успеха.  Сын  и
наследник Максимилиана II, Рудольф  II,  прислал  известить  царя  о  смерти
отцовской, изъявляя надежду, что Иоанн не убавит к нему и двору Австрийскому
того верного, доброго, прямого, родственного расположения, какое оказывал  к
Максимилиану; но тут же обращался с просьбою,  чтоб  царь  не  велел  бедных
ливонцев войною обижать. Царь отправил  к  Рудольфу  посланника  Квашнина  с
объявлением, что хочет быть с ним в таком же братстве и любви, как и с отцом
его, и стоять на всех недругов заодно. Рудольф отвечал: "Надеемся, что мы  с
вами будем в любви; а до приезда наших послов  вы  бы  на  убогую  Ливонскую
землю меча и огня не посылали". Когда война с  Баторием  приняла  невыгодный
оборот царь весною 1580 года отправил к Рудольфу с гонцом грамоту, в которой
писал: "Послы твои, брата нашего дражайшего и любезнейшего,  к  нам  до  сих
пор, неизвестно почему, не бывали. Ты бы к нам отписал, для чего послы  твои
позамешкались, и послов своих к нам отправил бы не мешкая  и  договор  бы  с
нами утвердить велел, чтоб стоять нам на всякого недруга заодно". Гонцу  был
дан наказ: "Если спросят, как теперь царь с литовским королем, отвечать: как
я поехал от своего государя, гонец литовский был у него и отпущен в Литву, а
государя нашего гонец к королю Стефану поехал; дел  больших  я  не  знаю,  я
паробок у государя своего молодой, большие  дела  между  государей  как  мне
знать можно? А если спросят про Полоцк, каким  образом  король  литовский  у
государя вашего Полоцк взял, то отвечать: были у государя послы литовские  и
перемирье заключили на три года, и государь наш,  на  то  оплошась,  больших
прибылых людей в Полоцке не держал; если крестное целование не крепость,  то
чему верить? Король к Полоцку пришел нечаянно, через крестное целование,  да
и взял; но кто через правду и крестное целование что сделает,  когда  крепко
бывает?" В августе того же года, когда Баторий подошел к Лукам, царь  послал
нового гонца к императору и в  грамоте  писал:  "Послы  твои,  брата  нашего
дражайшего и любезнейшего, к нам до сих пор, неизвестно, по  какому  случаю,
не бывали.  А  Стефан  Баторий,  воевода  седмиградский,  теперь  на  Короне
Польской и на Великом княжестве  Литовском  укрепился  по  присылке  султана
турецкого и, сложась с ним и с  другими  мусульманскими  государями  вместе,
кровь  христианскую  разливает  и  вперед  разливать  хочет.  А  стоят   все
мусульманские государи и посаженник турецкого султана Стефан Баторий на наше
государство и на нас за то, что мы с твоим отцом  и  с  тобою  пересылались,
желали всем христианским государям прибытка, хотели, чтоб, кроме вас,  никто
в Польше и Литве государем не был.  И  ты  бы,  брат  наш,  нам  против  них
способствовал и братскую любовь с нами утвердил; а к Стефану королю  отписал
бы о таком его безмерстве, и о разлитии крови христианской, и  о  складке  с
султаном турецким, чтоб Стефан-король таких дел вперед не  делал.  Писали  к
нам из Любека бурмистры и ратманы, что ты не велел в наше государство возить
на кораблях товары разные: медь, свинец и олово; не желая  ли  нас  с  тобою
поссорить, распускают такие слухи? Ибо я  никак  не  думаю,  чтоб  ты  такой
приказ дал". Рудольф отвечал с первым гонцом: "До сих пор  мы  все  прилежно
помышляли, как бы отправить к вам послов для  убогих  лифляндцев,  но  люди,
которые были для этого посольства назначены, одни померли, а другие  больны.
А Ливонская земля принадлежит Священной Римской империи;  в  нынешнем  вашем
письме  о  ней  ни  слова  не  сказано".  Императорские  придворные  утешали
московского гонца тем, что Баторию скоро нечего будет платить своим  наемным
войскам. С другим гонцом Рудольф отвечал: "Послы не  отправлены  потому  что
еще  не  было  совещания  с  имперскими  чинами  насчет   Ливонии,   которая
принадлежит империи; царь покажет свою дружбу к  имперским  чинам,  если  не
будет  вступаться  в  остальные  ливонские  города;  возить   в   Московское
государство медь, свинец и олово он, Рудольф, не запрещал, а запрещен  вывоз
из империи оружия и всего относящегося к ратному  делу  еще  при  императоре
Карле V, и потом это запрещение подтверждено при императоре Максимилиане II:
и ваша бы любовь себе то поразумели, меня в этом любительно  очистили  и  на
меня не сердились". По окончании войны с Баторием царь вместе  с  Поссевином
отправил одного посланника, Якова Молвянинова, и к папе, и к  императору;  в
грамоте к последнему изъявлял готовность  приступить  к  союзу  христианских
государей против мусульманских, для чего император  и  все  союзники  должны
отправить послов в Москву; и так как дело идет  о  союзе  всех  христианских
государей,  то  император  должен  отменить  запрещение  вывозить  оружие  в
Московское государство.
     Мы видели, что Иоанн в разговоре с английским послом назвал и  датского
короля Фридриха своим недругом. В 1578 году последний прислал в Москву Якова
Ульфельда решить дело об Эстонии, на часть которой  Дания  предъявляла  свои
права. Но царь не  хотел  признать  этих  прав,  и  Ульфельд  принужден  был
заключить пятнадцатилетнее перемирие на следующих условиях:  король  признал
права Иоанна на всю Ливонию и Курляндию, за  что  царь  уступал  ему  остров
Эзель; король обязался не помогать Польше и Швеции в войне их  с  Московским
государством; обязался не задерживать немецких художников, которые поедут  в
Москву чрез его владения. Фридрих не был доволен этим  договором,  осердился
на Ульфельда и начал обнаруживать вражду свою к  Москве  тем,  что  требовал
пошлин с  английских  купцов  на  пути  их  к  Белому  морю,  объявлял  свои
притязания на некоторые пограничные с Норвегиею места.
     Мы видели также, как московские силы в войне  с  Баторием  развлекались
постоянным опасением крымских нашествий. Тщетно  посол  московский  оказывал
учтивости хану, бил ему челом, обещал ежегодные подарки - хан без  Астрахани
не хотел давать шерти; и если не было слышно о крымцах  во  все  продолжение
войны с Баторием, то этим Москва обязана  была  войне  турок  с  персами,  в
которой и хан должен был  участвовать.  Истомленный  этою  войною,  хан  мог
вредить Москве, только поджигая волнения между  черемисами.  "Тридцать  один
год прошел от покорения Казани, - говорит летописец, - и окаянные  бусурманы
не захотели жить  под  государевою  рукою,  воздвигли  рать,  пленили  много
городов. Царь, видя их суровость, послал в Казань бояр и воевод  с  приказом
пленить их. Но поганые, как звери  дикие,  сопротивлялись  рати  московской,
побивали московских людей то на станах, то на походах  бояре  и  воеводы  не
могли их усмирить".


ГЛАВА СЕДЬМАЯ
     СТРОГАНОВЫ И ЕРМАК

     Первые сношения с Сибирью. - Непрочность ее зависимости  от  Москвы.  -
Первые известия о Строгановых. - Григорий Строганов получает земли по Каме и
строит городки. - Строгановы получают право заводить селения и за Уральскими
горами. - Усиление козачества на  Дону.  -  Враждебные  столкновения  его  с
государством. - Козацкий атаман Ермак у Строгановых и  отправляется  ими  за
Уральские горы. - Гнев царский на Строгановых за это.  -  Успешные  действия
Ермака в Сибири. - Он извещает об них Иоанна. - Отправление  царских  воевод
для принятия  сибирских  городов  у  козаков.  -  Преждевременная  дряхлость
Иоанна; причины ее. - Браки царские. - Убийство сына.  -  Болезнь  и  смерть
Иоанна. - Объяснение его характера и деятельности.

     В то время как на Средней Волге и  Нижней  Каме  дикие  народцы  делали
последние отчаянные усилия, чтоб высвободиться из-под русского подданства, в
то время как на Западе Польша и Швеция благодаря личным достоинствам Батория
успели соединенными силами оттолкнуть Московское государство от моря, успели
отнять у него возможность ближайшего, непосредственного сообщения с Западною
Европою, возможность пользоваться плодами  ее  образованности,  необходимыми
для скорейшего и окончательного торжества над Азиею, - в то  время  движение
русского народонаселения на северо-восток  не  только  не  прекращалось,  но
усиливалось все более и более,  и  русский  человек  перешел  наконец  через
Уральские горы.
     Мы видели, как после завоевания Казани князья ногайские сами предложили
московскому  царю  овладеть   Астраханью,   как   потом   мелкие   владельцы
прикавказские стали обращаться в Москву с  просьбою  о  помощи  друг  против
друга, просились в подданство, чтоб иметь сильного  покровителя  и  надежную
помощь. Точно так же поступил и владелец Сибири, татарского юрта,  лежавшего
в средине нынешней Тобольской губернии, юрта очень незначительного самого по
себе,  но  значительного  в  той  пустынной   стране,   где   на   громадных
пространствах редко разбросаны  были  малочисленные  роды  разноплеменных  и
разнообычных жителей. В генваре 1555 года пришли говорит  летопись  послы  к
царю от сибирского князя Едигера  и  от  всей  земли  Сибирской,  поздравили
государя с царством Казанским и Астраханским и  били  челом,  чтоб  государь
князя их и всю землю Сибирскую  взял  в  свое  имя  и  от  всех  неприятелей
заступил, дань свою на них положил и  человека  своего  прислал,  кому  дань
сбирать. Государь пожаловал, взял князя сибирского и всю землю в свою волю и
под свою руку и дань на них положить велел; послы обязались за  князя  и  за
всю землю, что будут давать с каждого черного человека по соболю и по  белке
сибирской, а черных людей у себя сказали  30700  человек.  Царь  отправил  в
Сибирь посла и дорогу (сборщика дани) Дмитрия Курова, который возвратился  в
Москву в конце 1556 года вместе с  сибирским  послом  Бояндою.  Дани  Едигер
прислал только 700 соболей, об остальной же посол  объявил,  что  воевал  их
шибанский царевич и взял в плен много людей, отчего и  мехов  собрать  не  с
кого. Но Куров говорил, что дань было можно собрать сполна, да не  захотели,
вследствие чего царь положил опалу на Боянду, велел взять у него все имение,
самого посадить под стражу, а в Сибирь отправил служивых татар  с  грамотою,
чтоб во всем исправились. В сентябре 1557 года посланные татары возвратились
с новыми послами сибирскими, которые  привезли  1000  соболей  да  дорожской
пошлины 106 соболей за белку; привезли и грамоту шертную с княжею печатью, в
которой Едигер обязывался быть у царя в холопстве и платить каждый  год  всю
дань беспереводно. Но такая  зависимость  Сибирского  юрта  от  Москвы  была
непрочна: Едигер поддался с целию иметь помощь от русского царя против своих
недругов или по крайней  мере  сдерживать  их  страхом  пред  могущественным
покровителем своим; но помощь трудно было получить ему по  самому  отдалению
его владений от областей московских, и та же отдаленность отнимала  страх  у
врагов его, которые надеялись безнаказанно овладеть Сибирским юртом и  потом
в случае нужды умилостивить  московского  царя  обязательством  платить  ему
такую же дань, какую платил прежний князь. В  Сибири  понимали  хорошо  свое
положение, характер отношений своих к Москве; так, сибирский  князь  говорил
одному из русских людей: "Теперь собираю дань,  к  господарю  вашему  послов
отправлю; теперь у меня война с козацким царем  (киргиз-кайсацким);  одолеет
меня царь козацкий, сядет на Сибири,  но  и  он  господарю  дань  станет  же
давать". Действительно, мы видим в Сибири перемены: князья  изгоняют,  губят
друг друга; Москва, не принимая никакого участия в этих  переменах,  требует
одного - дани; князья то соглашались платить ее, то отказывались, надеясь на
безнаказанность вследствие той же отдаленности;  так,  последний  князь  или
царь, утвердившийся в Сибири, Кучум, обязался было платить  дань  Иоанну,  а
потом убил московского  посла.  Прочное  подданство  Зауралья  Москве  могло
утвердиться только вследствие известного движения  русского  народонаселения
на северо-восток, когда русские промышленные люди приблизили свои  селища  к
Каменному Поясу и потом задумали перейти и через него.
     В истории  этого  движения  на  северо-восток,  в  истории  колонизации
Северо-Восточной Европы с важным  значением  является  род  Строгановых.  Мы
видели, как ошибочно было так долго господствовавшее у нас мнение,  что  вся
обширная  область,  известная  под  именем  Двинской   земли,   принадлежала
Новгороду Великому; мы видели, что здесь  с  новгородскими  владениями  были
перемешаны  владения  ростовских,  а  потом  московских  князей.  От  второй
половины  XV  века,  когда  Иоанн  III  получил  возможность  разделиться  с
новгородцами в Двинской земле, отобрать от них земли, принадлежавшие  прежде
ему и ростовским князьям,  дошла  до  нас  выпись  из  судейских  списков  о
двинских  землях,  где  обозначены  отобранные  у  новгородцев  земли,   как
принадлежавшие ростовским князьям, так и  великому  князю  московскому.  При
исчислении этих земель говорится, что их искали такие-то  люди  на  таких-то
новгородцах, несправедливо эти земли  захвативших;  при  исчислении  земель,
долженствующих принадлежать московскому великому князю, говорится, что искал
их на новгородцах Лука Строганов; также  при  исчислении  некоторых  земель,
принадлежавших князю Константину Владимировичу ростовскому, истцом обозначен
тот же Лука Строганов. Искал ли Лука Строганов этих земель потому,  что  они
находились у него в оброчном содержании, или  потому,  что  был  уполномочен
искать их от  князей  московского  и  ростовского  как  известный,  богатый,
искусный в делах и знающий старину уроженец тех  стран,  -  из  приведенного
акта решить нельзя; мы видим, что земли ростовских князей  кроме  Строганова
отыскиваются разными лицами, между  прочим  Федором  Василисовым,  старостою
васильским и пеженским; искал  этот  Федор  на  троих  новгородцах,  которые
отвечали вместо владыки Ионы; следовательно, и Строганов  с  товарищами  мог
искать вместо князей московского и ростовских. На богатство Строгановых  при
Василии Темном есть любопытное указание в грамоте  царя  Василия  Иоанновича
Шуйского,  который,  уговаривая  в  1610  году   Строгановых   ссудить   его
значительною суммою денег, пишет к ним:  "Припомните,  когда  вы  в  прежние
времена выкупили из плена великого князя Василия Васильевича, какой  великой
чести сподобились". Мы видели, как охотно князья уступали обширные земельные
участки людям, бравшимся населить их, какие льготы давали этим  населителям:
освобождение  на  несколько  лет  от  всех  податей,  издержек  на  проезжих
чиновников, право суда над поселенными  людьми,  кроме  душегубства  и  суда
смесного, и т. п. Строгановы по своим обширным средствам  являются  главными
населителями пустынных земель на северо-востоке: при великом  князе  Василии
Иоанновиче  внуки  упомянутого  Луки  Строганова  получили  право   населить
пустынный участок в Устюжском уезде, в Вондокурской волости. В  царствование
Иоанна IV  Строгановы  обратили  свою  промышленную  деятельность  далее  на
восток, в область Камы; в 1558 году  Григорий  Аникиев  Строганов  бил  царю
челом и сказывал: в осьмидесяти осьми верстах ниже Великой  Перми,  по  реке
Каме, по обе ее стороны, до реки Чусовой, лежат места пустые,  леса  черные,
речки и озера дикие, острова и наволоки пустые, и всего пустого места  здесь
сто сорок шесть верст; до сих пор на этом месте пашни не  паханы,  дворы  не
стаивали и в царскую казну пошлина никакая не бывала, и теперь эти земли  не
отданы никому, в писцовых книгах, в купчих и  правежных  не  написаны  ни  у
кого. Григорий  Строганов  бил  челом,  что  хочет  на  этом  месте  городок
поставить, город  пушками  и  пищалями  снабдить,  пушкарей,  пищальников  и
воротников прибрать для береженья от ногайских  людей  и  от  иных  орд;  по
речкам до самых вершин и по озерам лес рубить, расчистя место, пашню пахать,
дворы ставить, людей называть неписьменных и нетяглых, рассолу искать, а где
найдется  рассол,  варницы  ставить  и   соль   варить.   Царские   казначеи
расспрашивали про эти места пермича Кодаула, который  приезжал  из  Перми  с
данью, и Кодаул сказал, что эти места искони вечно лежат впусте и  доходу  с
них нет никакого и у пермичей там нет угодий никаких.  Тогда  царь  Григория
Строганова пожаловал, отдал ему эти земли, с тем чтоб он из  других  городов
людей тяглых и письменных к себе не называл и не  принимал,  также  чтоб  не
принимал воров, людей боярских, беглых с имением, татей и разбойников;  если
приедут к нему  из  других  городов  люди  тяглые  с  именами  и  детьми,  а
наместники, волостели или выборные головы  станут  требовать  их  назад,  то
Григорий обязан высылать их на  прежние  места  жительства.  Купцы,  которые
приедут в городок,  построенный  Строгановым,  торгуют  в  нем  беспошлинно;
варницы ставить, соль варить, по  рекам  и  озерам  рыбу  ловить  Строганову
безоброчно; а где найдет руду серебряную, или медную, или оловянную, то дает
знать об этом царским казначеям, а самому ему тех руд не  разрабатывать  без
царского ведома. Льготы Строганову дано на двадцать лет: какие  неписьменные
и нетяглые люди придут к нему жить в город и на  посад  и  около  города  на
пашни, на деревни и на починки, с тех в продолжение двадцати лет не  надобно
никакой  дани,  ни  ямских  и  селитряных  денег,  ни  посошной  службы,  ни
городового дела, ни другой какой-либо подати, ни  оброка  с  соли  и  рыбных
ловель в тех местах. Которые люди поедут мимо того городка из Московского ли
государства, или из иных земель, с товарами или без товару, с тех пошлины не
брать никакой, торгуют ли они тут или не  торгуют;  но  если  сам  Строганов
повезет или пошлет соль или рыбу по другим городам, то ему с соли и  с  рыбы
всякую  пошлину  давать,  как  с  других  торговых  людей  пошлины  берутся.
Поселившихся у Строганова людей пермские наместники и тиуны их не судят ни в
чем, праветчики и доводчики в его городок и деревни не въезжают ни  за  чем,
на поруки его людей не дают и не присылают к ним ни за чем: ведает  и  судит
своих слобожан сам Григорий Строганов во  всем.  Если  же  людям  из  других
городов будет дело до Строганова, то они в Москве берут управные грамоты,  и
по этим грамотам истцы и ответчики без приставов становятся в  Москве  перед
царскими казначеями  на  Благовещеньев  день.  Когда  урочные  двадцать  лет
отойдут, Григорий Строганов обязан будет возить все подати в царскую казну в
Москву на Благовещеньев день. Если царские послы поедут из Москвы в Сибирь и
обратно или из Казани в Пермь и обратно мимо нового городка, то Строганову и
его  слобожанам  подвод,  проводников  и  корму  посланникам  в  продолжение
двадцати льготных лет не давать; хлеб, соль и всякий запас торговые  люди  в
городе держат и послам, гонцам, проезжим и дорожным людям продают  по  цене,
как между собою покупают и продают; также проезжие люди  нанимают  полюбовно
подводы, суда, гребцов и кормщиков. До  урочных  двадцати  лет  Строганов  с
пермичами никакого тягла не тянет в счету с ними не держит ни в чем. Если же
окажется, что Григорий Строганов бил царю челом ложно, или станет он  не  по
этой грамоте ходить, или станет противозаконно поступать (воровать), то  эта
грамота не в грамоту.
     Таким образом, грамота, которою давалось право на  заселение  пустынных
прикамских пространств, будучи сходна вообще с грамотами,  которые  давались
населителям пустынных пространств во всех частях государства, должна была  и
разниться от них: Прикамская сторона была украйна, на которую нападали дикие
зауральские и приуральские народцы; правительство не могло защищать  от  них
насельника, он должен был защищаться  сам,  своими  средствами,  должен  был
строить городки или острожки, снабжать их нарядом  (артиллериею),  содержать
ратных людей. Понятно, что к этому могли быть  способны  только  насельники,
обладавшие  обширными   средствами:   отсюда   уясняется   важное   значение
Строгановых, которые одни, по своим  средствам,  могли  заселить  Прикамскую
страну, приблизить русские селища  к  Уралу  и  чрез  это  дать  возможность
распространить их и за Урал. Понятно также, что Строгановы  могли  совершить
этот подвиг на пользу России и гражданственности не вследствие только  своих
обширных материальных средств; нужна была необыкновенная смелость,  энергия,
ловкость, чтоб завести поселения в пустынной стране, подверженной нападениям
дикарей, пахать пашни и рассол искать с ружьем в руке, сделать вызов дикарю,
раздразнить его, положивши пред его глазами основы гражданственности мирными
промыслами. Для наряда для пушек и пищалей в своем новом  городке  Строганов
нуждался в селитре; царь по  его  челобитной  позволил  ему  на  Вычегодском
посаде и в Усольском уезде сварить селитры, но  не  больше  тридцати  пудов,
причем  писал  старостам  тех  мест:  "Берегите  накрепко,  чтоб  при   этой
селитряной варке от Григорья Строганова крестьянам обид не было ни под каким
видом, чтоб на дворах из-под изб и хором он у вас copy и земли  не  копал  и
хором не портил; да берегите накрепко, чтоб он селитры не продавал  никому".
Строганов построил городок, назвал его Канкором, но через  пять  лет  одного
городка оказалось мало; в 1564 году Строганов бил челом, чтоб царь  позволил
ему поставить другой городок, в  двадцати  верстах  от  Канкора:  нашли  тут
рассол, варницы ставят и соль варить хотят, но  без  городка  люди  жить  не
смеют, и слух дошел от пленников и  от  вогуличей,  что  хвалятся  сибирский
салтан и шибаны идти на Пермь войною, а прежде они Соликамск  дважды  брали.
Царь исполнил и эту просьбу, и явился новый городок - Кергедан с  стенами  в
тридцать сажен, а с приступной стороны, для низкого места, закладен  он  был
вместо глины камнем. В 1566 году брат Григория, Яков, от имени отца  своего,
Аникия Федорова, бил челом, чтоб государь пожаловал, взял их городки  Канкор
и Кергедан и все их промыслы в опричнину, - и эта просьба была исполнена.  В
1568 году тот же Яков бил челом, чтоб додано было ему земли еще на  двадцать
верст к прежнему пожалованию, причем также обязывался построить крепости  на
свой счет с городовым нарядом скорострельным, - земля была ему дана с такими
же условиями, как и прежде, но поселенцы освобождались от податей только  на
10 лет.
     До 1572 года в прикамских областях  все  было  тихо,  но  в  этом  году
пермский воевода донес царю, что сорок человек возмутившихся черемис  вместе
с остяками, башкирами и буинцами приходили  войною  на  Каму,  побили  здесь
пермичей, торговых людей и ватащиков 87 человек. Иоанн по этим вестям послал
Строгановым грамоту, в которой писал: "Вы  бы  жили  с  великим  береженьем,
выбрали у себя голову доброго да с ним охочих козаков, сколько приберется, с
всяким оружием, ручницами и саадаками; велели бы прибрать  также  остяков  и
вогуличей, которые нам прямят, а женам и детям их велели бы жить в  остроге.
Этих голов с охочими людьми, стрельцами,  козаками,  остяками  и  вогуличами
посылайте войною ходить и воевать  наших  изменников  -  черемису,  остяков,
вотяков, ногаев, которые нам изменили. А которые будут черемисы  или  остяки
добрые, захотят к своим товарищам приказывать, чтоб они от воров  отстали  и
нам прямили, таких вы не убивайте и берегите их, и мы их пожалуем; а которые
прежде воровали, а теперь захотят нам прямить и правду свою  покажут,  таким
велите говорить наше жалованное слово, что  мы  их  не  накажем  и  во  всем
облегчим, пусть только собираются и вместе с охочими  людьми  ходят  воевать
наших изменников, и которых повоюют, тех имение, жен  и  детей  пусть  берут
себе, и вы бы у них этого имения и пленников  отнимать  никому  не  велели".
Строгановы исполнили приказ: выбранный ими голова с охочими людьми ходил  на
государевых изменников - одних побил,  других  привел  к  шерти,  что  будут
вперед прямить государю.
     Утвердившись по ею сторону Урала, Строгановы, естественно, должны  были
обратить внимание и на земли зауральские, обещавшие им еще более выгод,  чем
страны прикамские. Случай к испрошению себе права на отыскание новых  землиц
за Уралом скоро  представился  Строгановым.  Новый  сибирский  салтан  Кучум
действовал враждебно  против  Московского  государства:  бил,  брал  в  плен
остяков, плативших дань  в  Москву;  в  июле  1573  года  сибирский  царевич
Маметкул приходил с войском на реку Чусовую проведовать дороги, как  бы  ему
пройти к Строгановским городкам  и  в  Пермь  Великую,  причем  побил  много
остяков, московских данщиков, жен  и  детей  их  в  плен  повел,  государева
посланника, шедшего в Киргиз-Кайсацкую орду, убил. Не доходя пяти  верст  до
Строгановских городков, Маметкул возвратился  назад,  испуганный  рассказами
пленников, что в городках этих собралось  много  ратных  людей.  Строгановы,
уведомивши царя о нападениях сибирского салтана и царевича, били челом,  что
они своих наемных козаков за сибирскою ратью без царского ведома послать  не
смеют, между тем как зауральские остяки просят, чтоб государь оборонял их от
сибирского салтана, а они будут платить дань в Москву; для этого бы государь
пожаловал их, Якова и Григорья Строгановых, позволил между тахчеями, на реке
Тоболе и по рекам, которые в Тобол впадают, до вершин  их,  на  усторожливом
месте крепости делать, сторожей нанимать и огненный наряд  держать  на  свой
счет, железо вырабатывать, пашни  пахать  и  угодьями  владеть.  Предложение
перенести  русские  владения  за  Урал,  приобрести  там  новых  данщиков  и
оборонять их без всяких издержек и хлопот со стороны правительства не  могло
не понравиться Иоанну; он дал Строгановым право укрепляться и за  Уралом  на
тех же  условиях,  на  каких  они  завели  селения  по  Каме  и  Чусовой,  с
обязанностию  надзирать  и  за  другими  промышленниками,  которые  вздумают
поселиться по Тоболу и другим рекам сибирским. "Где Строгановы  найдут  руду
железную, - говорит царская грамота, - то  ее  разрабатывают;  медную  руду,
оловянную, свинцовую, серную также разрабатывают на испытание. А кто  другой
захочет то же дело делать, позволять ему да и пооброчить его промысел,  чтоб
нашей казне была  прибыль;  если  кто-нибудь  за  этот  промысел  возьмется,
отписать к нам, как дело станет делаться, во что какой руды в деле пуд будет
становиться и сколько на кого положить оброку - все это нам отписать,  и  мы
об этом указ свой учиним. Льготы на землю тахчеев и на Тобол-реку с  другими
реками и озерами до вершин, на пашни, дали мы на 20 лет: в эти годы  пришлые
люди не платят никакой дани. Которые остяки, вогуличи и югричи от сибирского
салтана отстанут, а начнут нам дань давать, тех людей  с  данью  посылать  к
нашей казне самих. Остяков, вогуличей и югричей с  женами  их  и  детьми  от
прихода ратных людей-сибирцев беречь Якову и Григорью у своих  крепостей,  а
на сибирского салтана Якову и Григорыо  собирать  охочих  людей  -  остяков,
вогуличей, югричей, самоедов  -и  посылать  их  воевать  вместе  с  наемными
козаками и с нарядом, брать сибирцев в плен  и  в  дань  за  нас  приводить.
Станут к Якову и Григорью в те новые места приходить торговые люди бухарцы и
киргизы и из других земель с  лошадьми  и  со  всякими  товарами,  в  Москву
которые  не  ходят,  то  торговать  им  у  них  всякими   товарами   вольно,
беспошлинно. Также пожаловали мы Якова и Григорья: на Иртыше, и на Оби, и на
других реках, где пригодится, для  обереганья  и  охочим  людям  для  отдыха
строить крепости, держать сторожей с огненным нарядом, ловить рыбу  и  зверя
безоброчно до  исхода  урочных  двадцати  лет".  Таким  образом,  Строгановы
получили право завести промыслы и за Уралом вместе с необходимым правом  или
обязанностию не только построить острожки для оберегания этих промыслов,  не
только вести оборонительную войну, но  также  и  наступательную  -  посылать
войско на сибирского салтана, брать сибирцев в плен и в  дань  приводить  за
царя; эта наступательная война была необходима: за Уралом, прежде чем  взять
землю в свое владение, завести на пей промыслы, надобно было ее очистить  от
сибирского салтана,  который  считал  ее  своею  собственностию.  Строгановы
обязывались вести эту войну на свой счет, должны были иметь свое войско;  из
кого же могли они составить его? На охочих инородцев -  остяков,  вогуличей,
югричей, самоедов - была плохая надежда; мирные  промышленники  нуждались  в
передовых людях колонизации, которые вовсе не  имеют  мирного  промышленного
характера, нуждались  в  отыскивателях  путей,  новых  землиц,  нуждались  в
козаках.
     Мы видели уже, как вследствие географического положения древней России,
открытости  границ  со  всех  сторон,  соприкосновенности  их  с  степями  и
пустынными пространствами, как вследствие одного из  господствующих  явлений
древней русской  жизни  -  колонизации  -  общество  должно  было  постоянно
выделять из себя  толпы  людей,  искавших  приволья  в  степи,  составлявших
передовые дружины колонизации, по имени зависевших от государства,  на  деле
мало обращавших внимания на его  интересы  и  по  первоначальному  характеру
своему,  и  по  одичалости  в  степях,   и   по   безнаказанности,   которая
условливалась  отдаленностию  от  государства  и  слабостию  последнего.  Мы
видели, что уже при Василии Иоанновиче рязанские козаки хорошо  знали  места
по Дону; при  сыне  Василия  они  здесь  утверждаются,  принимают  от  места
название донских и становятся страшны ногаям, крымцам,  азовцам.  На  жалобы
одного ногайского мурзы, что русские козаки  грабят  его  людей,  московское
правительство отвечало: "Вам гораздо ведомо: лихих людей где  нет?  На  поле
ходят козаки многие, казанцы, азовцы, крымцы и иные  баловни  козаки;  и  из
наших украйн, с ними же смешавшись, ходят; и те люди как вам тати, так и нам
тати и разбойники; на лихо никто их не учит; а учинив какое-нибудь лихо, они
разъезжаются по своим землям".  Не  из  одних,  впрочем,  жителей  Рязанской
области составлялись толпы донских казаков: на Дон шли и  севруки  -  жители
Северной Украйны,  подобно  рязанцам,  издавна  славившиеся  своею  отвагою.
Ногайский князь Юсуф писал в Москву в 1549 году: "Наши люди ходили в  Москву
с торгом, и, как шли назад, ваши козаки и севруки, которые на Дону стоят, их
побили". Видим, что козаки городовые, находившиеся  под  ближайшим  надзором
государства, сделавши что-нибудь противное его интересам,  уходили  на  Дон;
так, путивльские козаки, замешанные в деле о грабеже крымского гонца,  Левон
Бут с товарищами, сказывали: было их на поле шесть человек  и  весновали  на
Донце, потом пошли было в Путивль, но на Муравском шляху встретились с  ними
черкасские (малороссийские) козаки, 90 человек, взяли их с собою и крымского
гонца пограбили; после грабежа Левон Бут сам-четверт  пришел  в  Путивль,  а
двое товарищей его отстали, пошли на Дон. Русский  гонец  доносил:  "Шли  мы
Волгою из Казани в Астрахань, и, как поравнялись с Иргызским устьем,  пришел
на нас в стругах князь Василий Мещерский да козак Личюга Хромой, путивлец, и
взяли у нас судно царя Ямгурчея; я у них просил его назад, но они мне его не
отдали и меня позорили". На жалобы Юсуфа ногайского царь отвечал опять: "Эти
разбойники живут на Дону без нашего ведома,  от  нас  бегают.  Мы  и  прежде
посылали не один раз, чтоб их переловить, по люди паши добыть их  не  могут.
Мы и теперь посылаем добывать этих  разбойников,  и,  которых  добудем,  тех
казним. А вы бы от себя велели их добывать и, переловивши, к нам  присылали.
А гости ваши дорогою береглись бы сами, потому что  сам  знаешь  хорошо:  на
поле всегда всяких людей много из разных государств. И этих людей кому можно
знать? Кто ограбит, тот имени своего не скажет. А нам гостей наших  на  поле
беречь нельзя, бережем и  жалуем  их  в  своих  государствах".  Но  Юсуф  не
переставал жаловаться. "Холопы твои, - писал он царю, - какой-то  Сары-Азман
слывет, с товарищами, на Дону в трех и четырех  местах  города  поделали  да
наших послов и людей  стерегут  и  разбивают.  Какая  же  это  твоя  дружба!
Захочешь с нами дружбы и братства, то ты этих своих холопей  оттуда  сведи".
Мы видели, как султан жаловался на  донских  козаков,  приписывал  им  такие
подвиги, о которых из других  источников  мы  не  знаем,  например  что  они
Перекоп воевали, Астрахань взяли. Вражда  была  постоянная  между  азовскими
турецкими козаками и донскими  русскими:  московский  посол  Нагой  писал  к
государю, что ему нельзя послать вести в Москву, "потому что азовские козаки
с твоими государевыми козаками не в миру".  Козаки  были  нужны  московскому
правительству в этих пустынных странах не для одного противодействия  хищным
азиатцам: отпуская в Константинополь посла Новосильцева через Рыльск и Азов,
государь велел послать проводить его до  донских  зимовищ  донского  атамана
Мишку Черкашенина (прозвание это показывает, что  Мишка  был  малороссийский
козак), а с ним его прибору  атаманов  и  козаков  50  человек.  Новосильцев
должен был донским атаманам и козакам говорить государевым словом, чтоб  они
государю послужили, его,  посла,  в  государевых  делах  слушали.  На  Донец
Северский атаманам и козакам, всем без отмены, послана была царская грамота,
чтоб они Новосильцева слушались во всех государевых делах, ходили  бы,  куда
станет посылать. "Тем бы вы нам послужили, - писал царь, - а мы вас за  вашу
службу жаловать хотим". Как важна была помощь козаков в степи русским послам
и к какой жизни должны были привыкнуть здесь козаки, всего  лучше  видно  из
донесений послов о их многотрудном пути.  Новосильцев,  например,  писал  из
Рыльска от 10 марта: "Снега на поле очень велики и осеренило их  с  великого
мясоеда, отчего с лошадьми идти  вперед  нельзя,  серень  не  поднимает:  мы
думаем взять салазки, а сами пойдем на  ртах  к  Северскому  Донцу.  Мишкина
прибора козак поместный Сила Нозрунов на твою государеву  службу  не  пошел,
воротился из Рыльска к себе в вотчину Рыльскую".  Потом  Новосильцев  писал:
"Шли мы до Донца на ртах пешком, а твою государеву казну  и  свой  запасишка
везли на салазках сами. Как пришли мы  на  Донец  первого  апреля,  я  велел
делать суда, на которых нам идти водяным путем к Азову, и  за  этими  судами
жили мы на Донце неделю; а у Мишки Черкашенина, у атаманов и  козаков  не  у
всех были суда готовые  старые  на  Донце,  и  они  делали  себе  каюки".  О
возвратном пути своем из Азова Новосильцев доносил: "Как мы пошли из  Азова,
пришла ко мне весть, что за нами пошли из Азова полем козачьи атаманы, Сенка
Ложник с товарищами, 80 человек, да с ними же прибираются Казыевы татары  да
два атамана крымских, а с ними человек с 300, и хотят нас  на  Дону  или  на
Украйне громить с обеих сторон; а со мною донских атаманов  и  козаков  идет
для береженья немного: иные атаманы и  козаки  со  мною  не  пошли  и  твоей
грамоты не послушали". Любопытно, что  азовский  козачий  атаман  называется
Сенка Ложник, а русский донской атаман называется Сары-Азман. Как упомянутый
Мишка  Черкашенин  отмстил  за  своего  сына,  взятого  в  плен  крымцами  и
казненного, видно из  следующего  донесения  из  Крыма  в  Москву:  "Прислал
турский царь чауша к крымскому царю и писал к нему:  зачем  ты  казнил  сына
Мишки Черкашенина? Теперь у меня донские козаки за сына Мишкина Азов  взяли,
лучших людей из Азова побрали 20 человек да шурина моего Усеина кроме черных
людей".
     Донские козаки, надеясь на безнаказанность  вдали  от  государства,  не
ограничивались тем, что не исполняли царских  и  посольских  приказаний  или
исполняли их вполовину; они нападали не на одних ногаев, азовцев и  крымцев,
но,  разъезжая  по  Волге,  грабили  суда  царские,  били  людей,  разбивали
персидских и бухарских послов, русских торговых людей.  Царь  принужден  был
выслать против них воевод с большим числом ратных людей; козаков  казнили  и
ловили, другие разбежались, как волки, по выражению летописца, и одна  толпа
их отправилась вверх по  Волге,  где  получила  приглашение  от  Строгановых
вступить к ним в службу и согласилась с радостию. Это предложение пришло  не
ранее весны 1579 года, хотя, собственно, можно было ожидать, что  Строгановы
станут прибирать охочих козаков гораздо ранее, именно с 1574 года, когда они
получили царскую грамоту, дававшую им право распространять свои  промыслы  и
по ту сторону Уральских гор. Но эта медленность объясняется легко  событиями
в роде Строгановых. Яков и Григорий Аникиевы умерли;  остался  третий  брат,
Семен, с  двумя  племянниками,  Максимом,  сыном  Якова,  и  Никитою,  сыном
Григория, причем, как видно, Никита  не  жил  в  большом  согласии  с  дядею
Семеном и двоюродным братом Максимом. Козаки явились к Строгановым  в  числе
540 человек под главным начальством атамана Ермака Тимофеева; другие атаманы
были: Иван  Кольцо  (который,  по  словам  царской  грамоты  к  ногаям,  был
присужден к смертной казни), Яков Михайлов, Никита Пан, Матвей Мещеряк.  Они
пришли в Чусовские городки в конце июня 1579  года  и  оставались  здесь  до
сентября  1581  года.  В  это  время,  по  словам  летописца,  они  помогали
Строгановым защищать их городки от нападения дикарей: в июле 1581  года  680
вогуличей  под  начальством  мурзы  Бегбелия  Агтакова  напали  нечаянно  на
строгановские владения и начали жечь  деревни,  забирая  в  плен  людей,  но
ратные люди из городков с успехом напали на них и взяли в плен самого  мурзу
Бегбелия. Из слов же царской грамоты 1582 года оказывается,  что  Строгановы
не довольствовались только  обороною  своих  городков,  но  посылали  отряды
воевать вогуличей, вотяков и пелымцев. После поражения  Бегбелия  Строгановы
решились отпустить козаков, Ермака  с  товарищами,  за  Уральские  горы  для
достижения той цели, с какою отцы их испросили царскую грамоту в 1574  году.
По словам летописи, 1 сентября 1581 года Строгановы, Семен, Максим и Никита,
отпустили на сибирского салтана  козаков,  Ермака  Тимофеева  с  товарищами,
придавши к ним ратных людей из городков своих - литовцев, немцев  (пленных),
татар и русских, всего 300 человек, а в целом отряде  с  козаками  было  840
человек; Строгановы дали им жалованье, снабдили съестными запасами  одеждою,
оружием, пушечками и пищалями, дали проводников знающих  сибирский  путь,  и
толмачей, знающих бусурманский язык.
     Но в тот самый день, первого сентября, когда  Ермак  с  своею  дружиною
пошел на  очищение  Сибирской  земли,  толпы  дикарей,  собранных  пелымским
князем, напали на пермские места, на Чердынь и  на  строгановские  владения.
Семен и Максим отправили в Москву грамоту с жалобою, что вогуличи поняли  их
слободки и деревни, усольские  варницы  и  мельницы,  хлеб  всякий  и  сено,
крестьян с женами и детьми в плен взяли, и просили, чтоб царь велел им  дать
на помощь ратных людей с ружьем.  Иоанн  велел  пермскому  наместнику  князю
Елецкому распорядиться, чтоб  земские  старосты  и  целовальники  собрали  с
пермских волостей и Соли-Камской ратных людей  со  всяким  оружием,  человек
200; в головах были бы у них земские же люди; пусть ратных людей  пермичи  и
усольцы собирают сами между собою, чтоб им от наместника  убытков  не  было;
собранное таким образом ополчение должно было помогать Семенову и  Максимову
острогу;  если  же  вогуличи  придут  на  пермские  и  усольские  места,  то
строгановские  люди  должны  помогать  этим  местам.  Царь  писал  и  Никите
Строганову, чтоб он помогал своим родственникам.
     Но  в  следующем  году  чердынский  воевода  Пелепелицын,  вероятно  не
поладивший с Строгановыми, донес царю, что в то самое время,  как  пелымский
князь напал на Пермь, Строгановы, вместо того  чтоб  защищать  эту  область,
отправили  своих  козаков  воевать  сибирского  салтана.  Вследствие   этого
донесения царь велел отправить к Строгановым такую грамоту: "Писал к нам  из
Перми Василий  Пелепелицын,  что  вы  из  своих  острогов  послали  волжских
атаманов и козаков,  Ермака  с  товарищами,  воевать  вотяков  и  вогуличей,
пелымские и сибирские места 1 сентября и  в  тот  же  самый  день  пелымский
князь, собравшись с сибирскими людьми и вогуличами, приходил войною на  наши
пермские места, к городу Чердыни, к острогу приступал, наших людей  побил  и
много убытков нашим  людям  наделал.  Это  случилось  по  вашей  измене:  вы
вогуличей, вотяков и пелымцев  от  нашего  жалованья  отвели,  их  задирали,
войною на них приходили, этим задором  ссорили  нас  с  сибирским  салтаном;
потом, призвавши к себе волжских атаманов, воров, наняли их в  свои  остроги
без нашего указа, а эти атаманы и козаки и прежде ссорили  нас  с  Ногайскою
ордою послов  ногайских  на  Волге,  на  перевозах,  побивали,  ордобазарцев
грабили и побивали и нашим людям много грабежей и убытков  чинили.  Им  было
вины свои покрыть тем, что нашу Пермскую землю оберегать,  а  они  вместе  с
вами сделали точно так же, как  на  Волге:  в  тот  самый  день,  в  который
приходили к Чердыни  вогуличи  1  сентября  от  тебя  из  острогов  Ермак  с
товарищами пошли воевать вогуличей, а  Перми  ничем  не  пособили.  Все  это
сделалось вашим воровством и изменою: если бы  вы  нам  служили,  то  вы  бы
козаков в это время на войну не посылали, а послали бы их и своих  людей  из
острогов Пермскую землю оберегать. Мы послали в Пермь Воина Оничкова, велели
ему этих козаков, Ермака с товарищами, взять и отвести в Пермь и  в  Камское
Усолье, тут велели им  стоять,  разделясь,  и  зимою  на  нартах  ходить  на
пелымского князя вместе  с  пермичами  и  вятчанами;  а  вы,  обославшись  с
Пелепелицыным и Оничковым, посылали бы от себя воевать вогуличей и  остяков.
Непременно по этой нашей грамоте отошлите в Чердынь всех козаков, как только
они  к  вам  с  войны  возвратятся,  у  себя  их  не  держите;  а  если  для
неприятельского прихода вам в остроге пробыть нельзя,  то  оставьте  у  себя
немного людей, человек до ста, с каким-нибудь атаманом,  остальных  же  всех
вышлите в Чердынь непременно тотчас. А не вышлете из острогов своих в  Пермь
волжских козаков, атамана Ермака Тимофеева с товарищами, станете держать  их
у себя и пермских мест не будете оберегать и если такою  вашею  изменою  что
вперед случится над пермскими местами от вогуличей, пелымцев и от сибирского
салтана, то мы за то на вас  опалу  свою  положим  большую,  атаманов  же  и
козаков, которые слушали вас и вам  служили,  а  нашу  землю  выдали,  велим
перевешать".
     Ясно, что выражения грамоты:  "Вы  вогуличей,  вотяков  и  пелымцев  от
нашего жалованья отвели, их задирали, войною на них приходили"  -  никак  не
могут относиться к знаменитому походу Ермака на Сибирь 1 сентября 1581 года;
не могут относиться уже грамматически,  по  многократным  формам;  не  могут
относиться и потому, что известие о призыве Ермака помещено после, без связи
с  прежними  нападениями  Строгановых  на  вогуличей,  вотяков  и  пелымцев;
наконец, Ермак своим последним походом не мог  возбудить  пелымского  князя,
который не знал об этом походе, а когда узнал, то ушел назад; следовательно,
прежде посылки Ермака 1  сентября  1581  года  Строгановы  уже  пользовались
царскою  грамотою  и  предпринимали  наступательные  движения  на  сибирских
народцев. Царь обнаруживает неудовольствие, зачем Строгановы призвали к себе
волжских козаков без его указу; но это неудовольствие выражено несильно,  да
и гнев царский на  козаков  за  их  прежние  дела  на  Волге  выражен  также
несильно; непосредственно следуют слова, в которых  выражается,  что  козаки
совершенно покрыли бы свою вину, если б защищали Пермскую землю от сибирских
дикарей, и сейчас следуют распоряжения  об  употреблении  козаков  для  этой
защиты,  причем  и  Строгановым  позволяется  удержать  часть  их  в   своих
острожках. Царь выражает гнев свой не за то, следовательно,  что  Строгановы
призвали волжских охочих козаков, и не за то, что послали  их  за  Уральские
горы, на что имели полное право по прежней грамоте; он сердится за  то,  что
они предпочли, по его  мнению,  свои  выгоды  выгодам  царским;  нападениями
раздражили дикарей, и, в то время как эти дикари напали на Пермскую землю  и
на владения Строгановых, у последних не оказалось средств для  защиты  своих
земель и для помощи царским воеводам, потому  что  войско,  необходимое  для
защиты, они отослали  для  завоеваний  в  Сибири;  царь  грозит  Строгановым
большою опалою только в том случае,  когда  они  будут  продолжать  подобное
поведение, продолжать заботиться только о своих выгодах,  грозит  перевешать
козаков только в том случае, когда они  будут  предпочитать  службу  частным
людям службе царской, слушать Строгановых и  служить  им,  а  царскую  землю
выдавать.
     Отправленный царем Оничков не мог исполнить  его  приказаний:  Ермак  с
товарищами не возвратился к Строгановым из своего похода. Четыре дня шел  он
вверх по Чусовой до устья реки Серебряной; по Серебряной плыли  два  дня  до
Сибирской дороги; здесь высадились и поставили  земляной  городок,  назвавши
его Ермаковым Кокуем-городом; с этого места шли  волоком  до  реки  Жаровли;
Жаровлею выплыли в Туру, где и начиналась Сибирская страна.  Плывя  вниз  по
Type, козаки повоевали много татарских городков  и  улусов;  на  реке  Тавде
схватили несколько татар, и в том числе одного из живших при Кучуме,  именем
Таузака,  который  рассказал  козакам  подробно  о  своем  салтане   и   его
приближенных. Ермак отпустил этого пленника к  Кучуму,  чтоб  он  рассказами
своими о козаках настращал хана. Таузак, по словам  летописца,  так  говорил
Кучуму: "Русские воины сильны: когда  стреляют  из  луков  своих,  то  огонь
пышет, дым выходит и гром раздается, стрел не видать, а уязвляют ранами и до
смерти побивают; ущититься от  них  никакими  ратными  сбруями  нельзя:  все
навылет пробивают". Эти рассказы нагнали  печаль  на  хана  и  раздумье;  он
собрал войско,  выслал  с  ним  родственника  своего,  Маметкула,  встретить
русских, а сам укрепился подле реки Иртыша,  под  горою  Чувашьею.  Маметкул
встретил Ермака на берегу Тобола, при урочище Бабасан, и был  разбит:  ружье
восторжествовало над луком. Недалеко от Иртыша один из вельмож, или карачей,
защищал свой улус: козаки разгромили его, взяли  мед  и  богатство  царское;
неприятели настигли их на Иртыше, завязалась новая битва, и  опять  Кучумово
войско было разбито; козаки поплатились за свою победу несколькими убитыми и
все были переранены. К ночи козаки взяли город Атик-мурзы и засели в нем; на
другой день должна была решиться их участь, надобно было вытеснить Кучума из
его засеки. Козаки собрали круг  и  стали  рассуждать,  идти  ли  назад  или
вперед. Осилили те, которые хотели вперед во что бы то ни стало. "Братцы!  -
говорили они. - Куда нам бежать? Время уже осеннее в реках  лед  смерзается;
не побежим, худой славы не примем, укоризны на себя  не  положим,  но  будем
надеяться на бога: он и беспомощным  поможет.  Вспомним,  братцы,  обещание,
которое мы дали честным людям (Строгановым)! Назад  со  стыдом  возвратиться
нам нельзя. Если бог нам поможет, то и по смерти память наша не  оскудеет  в
тех странах, и слава наша вечна будет". На рассвете 23 октября козаки  вышли
из города и начали приступать к засеке; осажденные, пустивши тучи  стрел  на
нападавших, проломили сами засеку свою в  трех  местах  и  сделали  вылазку.
После упорного рукопашного боя козаки победили: царевич Маметкул был  ранен;
остяцкие князья, видя неудачу, бросили Кучума и разошлись по  своим  местам.
Тогда и старый хан оставил засеку, прибежал  в  свой  город  Сибирь,  забрал
здесь сколько мог пожитков и бежал дальше. Козаки вошли в пустую  Сибирь  26
октября. На четвертый день пришел к Ермаку один остяцкий князь  с  дружиною,
привез много даров и запасов; потом стали приходить татары с женами и детьми
и селиться в прежних своих юртах.
     Козаки владели в стольном городе Кучумовом, но Маметкул  был  недалеко.
Однажды, в декабре месяце, несколько из них отправились на  Абалацкое  озеро
ловить рыбу; Маметкул подкрался и перебил их всех. Ермак, услышавши об этом,
пошел мстить за товарищей, настиг поганых при Абалаке, бился с ними до ночи;
ночью они разбежались, и Ермак возвратился в Сибирь. Весною,  по  водополью,
пришел в город татарин и сказал, что Маметкул стоит  на  реке  Вагае;  Ермак
отрядил часть козаков, которые ночью напали на стан царевича, много  поганых
побили, самого Маметкула взяли в плен и привели  к  Ермаку  в  Сибирь.  Плен
храброго Маметкула был страшным ударом для Кучума, стоявшего тогда  на  реке
Ишиме. Но одна дурная весть шла за другою: скоро дали  знать  старому  хану,
что идет на него князь Сейдек, сын убитого им прежде князя Бекбулата;  затем
покинул его карача с своими людьми. Горько плакал старик Кучум. "Кого бог не
милует, - говорил он, - тому и честь на бесчестье приходит  того  и  любимые
друзья оставляют".
     Лето 1582 года Ермак употребил на покорение городков и улусов татарских
по рекам Иртышу и Оби; взял остяцкий город Назым, пленил  его  князя,  но  в
этом походе потерял атамана  Никиту  Пана  сего  дружиною.  Возвратившись  в
Сибирь, Ермак дал знать Строгановым о своих успехах, что  он  Кучума-салтана
одолел, стольный город его взял и царевича Маметкула пленил. Строгановы дали
знать об этом царю, который за их службу и раденье пожаловал Семена городами
- Солью Большою на Волге и Солью Малою, а  Максиму  и  Никите  дал  право  в
городках и острожках их производить беспошлинную торговлю как им самим,  так
и всяким приезжим людям. Козаки от себя прямо  послали  несколько  товарищей
своих в Москву известить царя об усмирении Сибирской земли. Иоанн  пожаловал
этих  козаков  великим  своим  жалованьем  -  деньгами,  сукнами,   камками;
оставшимся в Сибири государь послал свое полное  большое  жалованье;  а  для
принятия у них сибирских городов отправил воевод - князя Семена  Болховского
и Ивана Глухова. Касательно отправления этих воевод в Сибирь  до  нас  дошла
царская грамота к Строгановым от 7  генваря  1584  года:  "По  нашему  указу
велено было князю Семену Болховскому взять у вас, с ваших острожков, на нашу
службу, в сибирский зимний поход, пятьдесят  человек  на  конях.  Но  теперь
дошел до нас слух, что в Сибирь зимним путем на конях пройти  нельзя,  и  мы
князю Семену теперь из Перми зимним путем  в  Сибирь  ходить  не  велели  до
весны, до полой воды, и ратных людей брать у вас также не велели. Весною  же
велели взять у вас под нашу рать и под  запас  пятнадцать  стругов  со  всем
струговым запасом, чтоб струги подняли по  двадцати  человек  с  запасом;  а
людей ратных, подвод и проводников брать у вас не велели и обиды вашим людям
и крестьянам никакой делать не велели. Так вы бы тотчас велели изготовить  к
весне струги чтоб за ними воеводам в ваших острожках и часу не мешкать. А не
дадите судов тотчас и нашему делу учинится поруха, то  вам  от  нас  быть  в
великой опале". Это распоряжение Иоанна относительно Сибири было  последнее:
он не дождался вестей ни о судьбе Болховского, ни о судьбе Ермака.
     Еще будучи только 43 лет, в 1573 году Иоанн  говорил  литовскому  послу
Гарабурде, что он уже стар. Действительно, такая страшная жизнь,  какую  вел
Иоанн, такая страшная болезнь, которою страдал он, должны были состарить его
преждевременно. Несчастная  война  с  Баторием,  потеря  Ливонии,  унижение,
претерпенное Иоанном, должны были также разрушительно подействовать  на  его
здоровье. Наконец, сюда присоединялось  невоздержание  всякого  рода  против
чего не могло устоять и самое крепкое телосложение. Мы видели, что по смерти
Анастасии Иоанн сватался к сестре польского короля,  но  сватовство  это  не
имело успеха; Иоанн обратился в сторону противоположную, на Восток, и в 1561
году женился на дочери черкесского князя Темрюка,  которой  при  крещении  в
Москве дали имя Марии. Выгода жениться не на русской особенно при  тогдашних
обстоятельствах, и красота черкешенки  могли  прельстить  Иоанна;  но  легко
понять, что он мог выиграть в нравственном отношении от  союза  с  дикаркою.
Мария умерла в 1569 году. В 1571 году Иоанн решился вступить в третий брак и
выбрал в невесты Марфу Собакину, дочь купца новгородского; но молодая царица
не жила и месяца. Иоанн не любил сдерживаться  никакими  препятствиями  и  в
начале 1572 года вопреки уставу церковному женился в четвертый раз, на  Анне
Колтовской: он призвал архиереев, архимандритов, игуменов  на  свой  царский
духовный совет и молил о прощении и разрешении четвертого брака, потому  что
дерзнул  на  него  по  следующим  причинам:  женился  он  первым  браком  на
Анастасии, дочери Романа Юрьевича, и жил с нею тринадцать лет  с  половиною,
но вражиим наветом и злых людей чародейством  и  отравами  царицу  Анастасию
извели. Совокупился вторым браком, взял за себя из черкес пятигорских девицу
и жил с нею восемь лет, но и та вражиим коварством отравлена была.  Подождав
немало времени, захотел вступить в третий брак, с одной стороны,  для  нужды
телесной, с другой - для детей, совершенного возраста не достигших,  поэтому
идти в монахи не мог, а без супружества в мире жить  соблазнительно;  избрал
себе невесту, Марфу, дочь Василия Собакина, но враг воздвиг  ближних  многих
людей враждовать на царицу Марфу; и они отравили ее, еще когда  она  была  в
девицах; царь положил упование на всещедрое существо божие и  взял  за  себя
царицу Марфу в надежде, что она исцелеет; но была  она  за  ним  только  две
недели и преставилась еще до разрешения девства. Царь много скорбел и  хотел
облечься в иноческий образ; но, видя христианство распленяемо и  погубляемо,
детей  несовершеннолетних,  дерзнул  вступить  в  четвертый  брак.   Царские
богомольцы, архиепископы и епископы, видя такое царево смирение  и  моление,
много слез испустили и на милосердие  преклонились.  Собравшись  в  соборной
церкви Успения,  они  положили:  простить  и  разрешить  царя  ради  теплого
умиления и покаяния и положить ему заповедь не входить в церковь  до  Пасхи;
на Пасху в церковь войти, меньшую дору и пасху вкусить, потом стоять  год  с
припадающими; по прошествии года ходить к меньшой и к  большой  доре;  потом
год стоять с верными и, как год пройдет, на Пасху причаститься святых  тайн;
с следующего  же,  1573  года  разрешили  царю  по  праздникам  владычным  и
богородичным вкушать богородичный хлеб, святую  воду  и  чудотворцевы  меды;
милостыню государь будет подавать, сколько  захочет.  Если  государь  пойдет
против своих неверных недругов за святые  божии  церкви  и  за  православную
веру, то ему епитимию разрешить: архиереи и весь освященный собор возьмут ее
тогда на себя. Прочие же, от царского  синклита  до  простых  людей,  да  не
дерзнут на четвертый брак; если же кто по гордости  и  неразумию  вступит  в
него, тот будет проклят. Но Иоанн жил в четвертом браке не более  трех  лет:
Колтовская заключилась в монастыре. Не имеем права двух наложниц царя,  Анну
Васильчикову и Василису Мелетьеву, называть царицами, ибо он не  венчался  с
ними, и в современных памятниках  они  царицами  не  называются  в  пятый  и
последний раз Иоанн венчался в 1580  году  с  Мариею  Федоровною  Нагою,  от
которой имел сына Димитрия;  но  мы  видели,  что  он  считал  делом  легким
расторгнуть этот брак и сватался к англичанке. Во время пребывания Поссевина
в Москве Иоанн исповедовался, но не  приобщался  вследствие  того,  что  был
женат на пятой жене.
     Привычка давать волю гневу и рукам не осталась без страшного наказания:
в ноябре 1581 года, рассердившись за что-то на старшего сына своего, Иоанна,
царь ударил его - и  удар  был  смертельный.  Мы  сказали:  за  что-то,  ибо
относительно причины гнева свидетельства разноречат; у псковского  летописца
читаем: "Говорят, что сына своего, царевича Ивана, за то поколол жезлом, что
тот стал говорить ему об обязанности выручить Псков  (от  Батория)";  то  же
самое повторяют некоторые иностранные писатели; но Поссевин, бывший в Москве
спустя только три месяца после события, рассказывает, что убийство произошло
вследствие семейной  ссоры:  царевич  вступился  за  беременную  жену  свою,
которую отец его прибил. По свидетельству того же Поссевина,  убийца  был  в
отчаянии, вскакивал по ночам и вопил; собрал  бояр,  объявил,  что  он  убил
сына, не хочет более царствовать, и так как  оставшийся  царевич  Феодор  не
способен править государством, то пусть подумают, кто из бояр достоин занять
престол царский. Бояре, опасаясь, чтоб это предложение  не  было  хитростию,
объявили, что они не хотят видеть на престоле никого, кроме сына царского, и
упрашивали самого Иоанна не покидать правления.
     Не с большим два года прожил Иоанн по смерти сына; в начале  1584  года
обнаружилась в нем страшная болезнь  -  следствие  страшной  жизни:  гниение
внутри, опухоль снаружи. В марте разосланы были по  монастырям  грамоты:  "В
великую и пречестную обитель,  святым  и  преподобным  инокам,  священникам,
дьяконам, старцам соборным, служебникам,  клирошанам,  лежням  и  по  кельям
всему братству: преподобию ног ваших касаясь, князь великий Иван  Васильевич
челом бьет, молясь и припадая преподобию вашему, чтоб вы пожаловали, о  моем
окаянстве соборно и по кельям  молили  бога  и  пречистую  богородицу,  чтоб
господь бог и пречистая богородица ваших ради святых молитв моему  окаянству
отпущение грехов даровали, от настоящие смертные болезни свободили и здравие
дали; и в чем мы перед вами виноваты, в том бы вы нас пожаловали,  простили,
а вы в чем перед нами виноваты, и вас во всем  бог  простит".  Говорят,  что
больной распорядился судьбою царства, ласково обращался  к  боярам,  убеждал
сына Феодора царствовать благочестиво, с любовию и милостию, избегать  войны
с христианскими  государствами;  завещал  уменьшение  налогов,  освобождение
заключенных и пленных; в припадках все  звал  убитого  сына  Ивана.  Говорят
также, что испорченная природа до  конца  не  переставала  выставлять  своих
требований... Смертный удар застиг  Иоанна  18  марта,  когда,  почувствовав
облегчение, он сбирался играть в  шашки.  Над  полумертвым  совершили  обряд
пострижения, назвали его Ионою.
     Долго Иоанн Грозный был загадочным лицом в  нашей  истории,  долго  его
характер, его  дела  были  предметом  спора.  Причина  недоумений  и  споров
заключалась в незрелости науки, в непривычке  обращать  внимание  на  связь,
преемство явлений. Иоанн IV не был понят, потому что был  отделен  от  отца,
деда и прадедов своих.  Одно  уже  название  Грозный,  которое  мы  привыкли
соединять  с  именем  Иоанна  IV,  указывает  достаточно  на   связь   этого
исторического лица с предшественниками его, ибо и деда, Иоанна III, называли
также Грозным. Мы жаловались на сухость, безжизненность наших  источников  в
Северной Руси до  половины  XVI  века;  жаловались,  что  исторические  лица
действуют молча, не высказывают нам своих  побуждений,  своих  сочувствий  и
неприязней.  Но  во  второй  половине  XVI  века  борьба  старого  с  новым,
раздражительность при этой борьбе доходят до такой степени, что  участвующие
в ней не могут более оставаться молчаливыми, высказываются; явно усилившаяся
в Москве  с  половины  XV  века  начитанность,  грамотность  помогают  этому
высказыванию, этому ведению борьбы словом, и являются  двое  борцов  -  внук
Иоанна III и Софии Палеолог Иоанн IV и потомок удельных ярославских  князей,
московский боярин, князь Андрей  Курбский.  Курбский  указывает  нам  начало
неприязни в самом собрании земли, в подчинении всех княжеств  Северной  Руси
княжеству Московскому; как боярин и князь,  Курбский  указывает  перемену  в
отношениях московских великих князей к дружине их, начало борьбы при  Иоанне
III, указывает на Софию Палеолог как  на  главную  виновницу  перемены,  еще
сильнее вооружается он против сына Иоанна III и Софии, Василия, и  в  Иоанне
IV  видит  достойного  наследника  отцовского   и   дедовского,   достойного
продолжателя  их  стремлений.  Слова  Курбского  вполне  объясняют  нам  эти
стремления Иоанна IV, стремления, обнаружившиеся очень рано, высказывавшиеся
постоянно и сознательно.  Нам  понятно  становится  это  поспешное  принятие
царского  титула,  желание  сохранить  его,  желание  связать   себя   и   с
Августом-кесарем и с царем  Владимиром  Мономахом,  желание  выделить  себя,
возвыситься на высоту  недосягаемую;  понятно  становится  нам  презрение  к
королю  шведскому,  к  которому  приписывается  земля,  к  Стефану  Баторию,
многомятежным сеймом избранному, объявление, что нет им  равенства  с  царем
московским.
     Мы видели, вследствие чего Иоанн  дошел  до  раннего  сознания  борьбы,
которую он должен был вести,  до  сознания  начал,  которые  он  должен  был
защищать от начал противоположных. Последним во время его  малолетства  дана
была  возможность   вполне   обнаружиться,   и   это   обнаружение   вызвало
противодействие, усиленное  еще  новыми,  известными  нам  обстоятельствами,
характером главного деятеля, образовавшимся также  под  влиянием  борьбы.  В
борьбе этой обнаружились значение и  средства  той  и  другой  стороны;  она
бросила яркий свет и на прежние отношения, на  древнюю  историю  Руси.  Чтоб
уяснить себе характер отношений между нашими древними князьями,  нам  стоило
только спросить у летописцев, как эти князья звали друг друга и как звали их
подданные. Встречаем ли мы в древних  летописях  названия:  князь  киевский,
черниговский, переяславский, туровский, полоцкий? Нет, мы этих  названий  не
встречаем; встречаем одни  собственные  имена  княжеские,  которые  приводят
обыкновенно в такое затруднение людей, начинающих заниматься древнею русскою
историею. Чего нет в древних памятниках, того не должны мы искать в  древнем
обществе: князья не  титулуются  по  имени  своих  владений,  следовательно,
владения эти не имели для  них  первенствующего  значения,  и  действительно
видим, что они их меняли; видим,  что  они  называют  друг  друга  братьями,
считаются, ведут споры о старшинстве по  родовой  лестнице;  заключаем,  что
господствующие отношения  между  ними  были  родовые,  а  не  по  владениям.
Обратимся с тем же вопросом и к дружине княжеской, к боярам, спросим, как их
зовут. При именах вельмож Западной Европы мы привыкли встречать частицы фон,
де с собственными именами земельных участков, замков.  Если  б  исчезли  все
известия о происхождении западноевропейского высшего сословия, то  из  одних
фамильных имен мы заключили бы  "что  имеем  дело  с  землевладельцами,  что
владение землею положено в основу сословного значения. Но обратимся к  нашим
боярам, к их именам: что встретим?  "Данило  Романович  Юрьевича  Захарьина,
Иван Петрович Федоровича". Как у древних князей, так  и  у  бояр  нет  следа
отношения к земельной собственности, и одно явление объясняет  другое:  если
князья не имели постоянных волостей, меняли  их  по  родовым  счетам,  то  и
дружина их меняла также волости вместе с ними, не могла  усесться  на  одних
местах, глубоко  пустить  корней  в  землю,  приобрести  чрез  землевладение
самостоятельное земское значение, зависела, получала средства  существования
и значение от князя или от целого рода княжеского, ибо дружинники переходили
от одного князя к другому. Какой был главный интерес русского  боярина,  это
выражается в его имени: к имени, полученному при рождении или при  крещении,
он прибавляет имя отца деда и прадеда,  носит  с  собою  свое  родословие  и
крепко стоит за то, чтоб роду  не  было  порухи,  унижения;  отсюда  понятно
становится нам явление местничества - интерес  родовой  господствует.  Когда
князей было много, когда можно было переходить от одного из них  к  другому,
выгодное положение дружинника обеспечивалось вполне этою возможностию; когда
же эта возможность с установлением единовластия  исчезла,  дружинник  должен
был  принять  то  положение,  какое   угодно   было   назначить   для   пего
единовластителю;  сословные  отличия  и  преимущества  не  выработались,  не
определились законом: мы видели, что когда на  поле  или  судебный  поединок
являлись, с одной стороны, дети боярские, а с  другой  -  крестьяне  и  дети
боярские по сословным требованиям  отказывались  биться  с  крестьянами,  то
судья обвинял их, ибо закон  молчал  о  сословных  различиях.  В  отношениях
княжеских  в  Северной  России  произошла  перемена;  здесь  родовая   связь
рушилась, волости обособились, и когда подчинились все Москве, то князья  их
явились сюда с волостными наименованиями. Но  князья,  отстранив  от  первых
мест, заехав, по тогдашнему выражению, старинные  роды  боярские,  не  долго
удерживают за собою первенствующее  положение,  кроме  титула,  скоро  ничем
более не отличаются от остальных членов служилого сословия, и многие из  них
даже забывают свои наименования по волостям и  сохраняют  только  имена,  от
личных прозвищ происходящие. Все это объясняет  нам,  почему  в  малолетство
Иоанна IV мы видим только борьбу известных отдельных  родов  за  первенство,
почему  служилое  сословие  так  долго  и   упорно   держалось   за   обычай
местничества: в глубине жизни народной коренилось начало родовое;  изгонится
оно из одной сферы - с большею силою и упругостию обнаружится в другой.
     Древнее начало было сильно, вело упорную  борьбу;  но  уже  государству
пошел седьмой век, оно объединилось, старое с новым начало сводить последние
счеты: не мудрено, что появилось много важных вопросов,  важных  требований.
Вторая  половина  XVI  века,   царствование   Иоанна   IV,   характеризуется
преимущественно этим поднятием  важных  вопросов  в  государственной  жизни,
наибольшею выставкою этих вопросов, если начали подниматься  они  и  прежде,
ибо в истории ничто не делается вдруг. Так, опричнина, с одной стороны, была
следствием враждебного отношения царя к своим старым боярам,  по,  с  другой
стороны, в этом учреждении высказался вопрос об  отношении  старых  служилых
родов, ревниво берегущих свою родовую честь и вместе  свою  исключительность
посредством местничества, к многочисленному служилому сословию, день ото дня
увеличивавшемуся  вследствие   государственных   требований   и   вследствие
свободного доступа в него отовсюду; подле  личных  стремлений  Иоанна  видим
стремления целого разряда людей, которым было выгодно  враждебное  отношение
царя к старшей дружине. Мы  видели,  что  сам  Иоанн  в  завещании  сыновьям
смотрел на опричнину как на вопрос, как на первый опыт. После мы увидим, как
будет решаться этот важный вопрос об отношениях младшей дружины  к  старшей.
Государство складывалось, новое сводило счеты со старым; понятно, что должен
был явиться и громко высказаться вопрос о необходимых переменах в управлении
о недостаточности прежних средств, о злоупотреблениях, от них  происходящих,
являются попытки к решению вопроса - губные грамоты, новое положение  дьяков
относительно воевод и т. д. Понятно, что в то же время должен был возникнуть
вопрос  первой  важности  -  вопрос  о  необходимости  приобретения  средств
государственного  благосостояния,  которыми  обладали   другие   европейские
народы; и вот видим первую попытку относительно Ливонии. Век задавал  важные
вопросы, а во главе государства стоял человек, по характеру своему способный
приступать немедленно к их решению.
     К сказанному прежде об этом характере, о его образовании и  постепенном
развитии нам не нужно было бы  прибавлять  ничего  более,  если  б  в  нашей
исторической  литературе  не  высказывались  об   нем   мнения,   совершенно
противоположные. В  то  время  как  одни,  преклоняясь  пред  его  величием,
старались оправдать Иоанна в тех  поступках,  которые  назывались  и  должны
называться своими очень нелестными именами,  другие  хотели  отнять  у  него
всякое участие в событиях,  которые  дают  его  царствованию  беспрекословно
важное значение. Эти  два  противоположных  мнения  проистекли  из  обычного
стремления дать единство характерам исторических  лиц;  ум  человеческий  не
любит живого многообразия, ибо трудно ему при этом  многообразии  уловить  и
указать единство, да и сердце человеческое не любит находить  недостатков  в
предмете   любимом,   достоинств   в   предмете,   возбудившем   отвращение.
Прославилось известное историческое лицо  добром,  и  вот  повествователи  о
делах его не хотят допустить ни одного  поступка,  который  бы  нарушал  это
господствующее представление об историческом лице; если источники  указывают
на подобный поступок, то повествователи стараются во  что  бы  то  ни  стало
оправдать своего героя; и наоборот, в лице, оставившем по себе дурную славу,
не хотят признать никакого достоинства.
     Так случилось и с Иоанном IV: явилось  мнение,  по  которому  у  Иоанна
должна быть отнята вся слава важных дел, совершенных в его царствование, ибо
при их совершении царь был только слепым, бессознательным  орудием  в  руках
мудрых советников своих - Сильвестра и Адашева. Мнение это  основывается  на
тех местах в переписке с Курбским, где Иоанн, по-видимому,  сам  признается,
что при Сильвестре он не имел  никакой  власти.  Но,  читая  эту  знаменитую
переписку, мы не должны забывать, что оба, как Иоанн, так и Курбский,  пишут
под влиянием страсти и потому оба преувеличивают,  впадают  в  противоречия.
Если основная мысль Курбского состоит  в  том,  что  царь  должен  слушаться
советников, то основная мысль Иоанна состоит в  том,  что  подданные  должны
повиноваться  царю,  а  не  стремиться  к  подчинению  царской   воли   воле
собственной;  такое  стремление  в  глазах   Иоанна   есть   величайшее   из
преступлений, и всею тяжестию его  он  хочет  обременить  Сильвестра  и  его
приверженцев; вот почему он приписывает им самое преступное  злоупотребление
его доверенностию, самовольство, самоуправство, говорит, что вместо него они
владели  царством,  тогда  как  он  сам  облек   их   неограниченною   своею
доверенностию; вот эти знаменитые места: "Вы ль растленны или я? Что я хотел
вами владеть, а вы не хотели под моею  властию  быть,  и  я  за  то  на  вас
гневался? Больше вы растленны, что не только не хотели быть  мне  повинны  и
послушны, но и мною владели и всю власть с меня сняли; я был государь только
на словах, а на деле ничем не владел".  В  другом  месте  Иоанн,  щеголявший
остроумием, ловкостию в словопрении, низлагает Курбского следующею уверткою,
не думая, что после можно будет употребить его адвокатскую  тонкость  против
него же самого: "Ты говоришь, что для военных отлучек мало видал мать  свою,
мало жил  с  женою,  отечество  покидал,  всегда  в  городах  против  врагов
ополчался,  претерпевал  естественные  болезни  и   ранами   покрывался   от
варварских рук и сокрушенно уже ранами все тело имеешь, но все это случилось
с тобою тогда, когда вы с попом и Алексеем владели. Если  это  вам  было  не
угодно, то зачем же так делали? Если же  делали,  то  зачем,  своею  властию
сделавши,  на  нас  вину  вскладываете!"  Приводят  еще   третье   место   в
доказательство, что поход на Казань предпринят не Иоанном,  что  приверженцы
Сильвестра везли туда насильно царя: "Когда мы с крестоносною хоругвию всего
православного христианского воинства двинулись на безбожный  язык  казанский
и, получив неизреченным божиим милосердием победу,  возвращались  домой,  то
какое доброхотство к  себе  испытали  мы  от  людей,  которых  ты  называешь
мучениками? Как пленника, посадивши в судно, везли с ничтожным отрядом  чрез
безбожную и неверную землю". Но здесь нет ни малейшего указания на невольный
поход, ибо Иоанн прямо говорит: "Когда мы двинулись";  потом  Иоанн  говорит
ясно, что не заботились о его безопасности,  везли,  как  пленника,  уже  на
возвратном пути, по взятии Казани. Курбский  обвиняет  Иоанна  в  недостатке
храбрости во время казанского похода,  в  желании  поскорее  возвратиться  в
Москву; Иоанн  возвращает  ему  все  эти  обвинения  и  так  описывает  свое
поведение и поведение  бояр  в  казанских  войнах:  "Когда  мы  посылали  на
Казанскую землю воеводу своего, князя Сем. Ив. Микулинского,  с  товарищами,
то что вы говорили? Вы говорили, что мы послали их в опале своей,  желая  их
казнить, а не для своего дела! Неужели это храбрость счужбу ставить в опалу?
Так ли покоряются  прегордые  царства!  Сколько  потом  ни  было  походов  в
Казанскую землю, когда вы ходили без понуждения, охотно? Когда  бог  покорил
христианству этот варварский народ, и тогда вы не хотели воевать, и тогда  с
нами не было больше пятнадцати тысяч по вашему  нехотению.  Во  время  осады
всегда вы подавали дурные советы: когда запасы перетонули, то вы, простоявши
три  дня,  хотели  домой  возвратиться!  Никогда  не  хотели  вы   подождать
благоприятного времени; вам и голов своих не было  жаль,  и  о  победе  мало
заботились; победить  или  потерпеть  поражение  только  бы  поскорее  домой
возвратиться. Для этого скорого возвращения войну вы оставили,  и  от  этого
после много было пролития христианской крови. На приступе если б  я  вас  не
удержал, то вы  хотели  погубить  православное  воинство,  начавши  дело  не
вовремя". Как согласить эти слова: "Я посылал, если б я вас не удержал" - со
словами: "Вы государились, а я ничем не владел"? Эти  несогласия  показывают
нам ясно, с какого рода  памятником  мы  имеем  дело  и  как  мы  им  должны
пользоваться.
     Важное  значение  Сильвестра  и  Адашева,   проистекавшее   из   полной
доверенности к ним Иоанна в известное время, бесспорно,  явственно  из  всех
источников; но вместе явно также, что Иоанн никогда не был слепым орудием  в
руках этих близких к нему людей. Война Ливонская была предпринята вопреки их
советам,  они  советовали  покорить  Крым.  После  взятия  Казани,   говорит
Курбский, все мудрые и разумные (т. е. сторона Сильвестра)  советовали  царю
остаться еще несколько времени в Казани, дабы совершенно окончить  покорение
страны; но царь "совета мудрых воевод своих  не  послушал,  послушал  совета
шурей своих". Следовательно, Иоанн имел полную свободу поступать  по  совету
тех или других, не находясь под исключительным влиянием  какой-нибудь  одной
стороны. Когда в 1555 году царь выступил против крымского хана  и  пришла  к
нему весть, что один русский отряд уже разбит татарами, то многие советовали
ему возвратиться, но храбрые настаивали на том, чтоб встретить татар, и царь
склонился на совет последних, т. е. на совет приверженцев Сильвестра, потому
что когда Курбский хвалит, то хвалит своих. Таким  образом,  мы  видим,  что
Иоанн в одном случае действует  по  совету  одних,  в  другом  -  других,  в
некоторых же случаях следует  независимо  своей  мысли,  выдерживая  за  нее
борьбу  с  советниками.  О   могущественном   влиянии   Сильвестра   говорят
единогласно все источники; но мы имеем возможность не  преувеличивать  этого
влияния, установить для него настоящую меру, ибо  до  нас  дошел  любопытный
памятник, в котором  очень  ясно  можно  видеть  отношения  Сильвестра  и  к
митрополиту и к царю. Это  послание  Сильвестра  к  митрополиту  Макарию  по
поводу дела о ереси Башкина: "Государю преосвященному  Макарию,  митрополиту
всея Русии, и всему  освященному  собору  благовещенский  поп  Селивестришко
челом бьет. Писал тебе, государю,  Иван  Висковатый:  Башкин  с  Артемьем  и
Семеном в совете, а поп Семен Башкину отец духовный и  дела  их  хвалит;  да
писал, что я, Сильвестр, из Благовещенья образа старинные выносил, а  новые,
своего мудрования поставил; государь святый митрополит! Священник Семен  про
Матюшу мне сказывал в Петров пост на заутрени; пришел на меня  сын  духовный
необычен и многие вопросы мне предлагает  недоуменные.  И  как  государь  из
Кириллова приехал, то я с Семеном царю-государю  все  сказали  про  Башкина;
Андрей-протопоп и Алексей Адашев то слышали ж. Да  Семен  же  сказывал,  что
Матюша спрашивает толкованья многих вещей в Апостоле и сам  толкует,  только
не по существу, развратно, и мы то государю  сказали  ж.  И  государь  велел
Семену говорить Матюше, чтоб он все свои речи в Апостоле изметил;  но  тогда
царь и государь скоро в Коломну поехал и то дело позалеглось. А про Артемья,
бывшего троицкого игумена, сказывает Иван, что мне с ним совет  был;  но  до
троицкого игуменства я его вовсе не знал; а как избирали к  Троице  игумена,
то Артемья привезли из пустыни; государь велел ему побыть в  Чудове,  а  мне
велел к нему приходить и к себе велел его призывать и смотреть в нем всякого
нрава и духовной пользы. В то  же  время  ученик  его  Порфирий  приходил  к
благовещенскому священнику Семену и вел с ним  многие  беседы  пользы  ради;
Семен мне пересказывал все, что с ним говорил Порфирий; я усумнился,  позвал
Порфирия к себе, дважды, трижды беседовал с ним довольно о пользе духовной и
все пересказал царю-государю. Тогда  царь-государь  богом  дарованным  своим
разумом и богорассудным смыслом ошибочное Порфириево учение и в учителе его,
Артемии, начал примечать". Здесь, с одной  стороны,  видна  высокая  степень
доверия, которою пользовался Сильвестр: его посылал царь к Артемию испытать,
годится ли последний занять место троицкого игумена; но, с  другой  стороны,
ясно видно, что Сильвестр должен был обо всем докладывать Иоанну и  тот  сам
распоряжался, как вести дело, сам вникал в него и своим  разумом  и  смыслом
подмечал то, чего не мог заметить Сильвестр; когда Иоанн уезжал  из  Москвы,
дела останавливались. Как же после этого  можно  буквально  принимать  слова
Иоанна и думать, что Сильвестр владел государством, оставляя  ему  одно  имя
царя? Всего страннее предполагать, чтоб человека с таким  характером,  какой
был у Иоанна, можно было держать в удалении от дел! Наконец, мы  считаем  за
нужное сказать несколько слов о поведении Иоанна относительно крымского хана
после сожжения Москвы Девлет-Гиреем, потом относительно короля  шведского  и
особенно относительно Батория; неприятно поражает нас этот скорый переход от
гордости к унижению; мы готовы и по своим понятиям имеем право видеть  здесь
робость. Но мы не должны забывать разности понятий, в каких воспитываемся мы
и в каких воспитывались предки наши XVI века; мы  не  должны  забывать,  как
воспитание в известных правилах, образованность  укрепляют  нас  теперь,  не
позволяют нам обнаруживать этих резких переходов, хотя бы они и  происходили
внутри нас. Но люди  веков  предшествовавших  не  знали  этих  искусственных
укреплений и сдерживаний и потому не стыдились резких  переходов  от  одного
чувства к другому, противоположному; эту резкость переходов мы  легко  можем
подметить и теперь в людях, которые  по  степени  образования  своего  более
приближаются к предкам. Притом относительно Иоанна IV мы не должны забывать,
что это был внук Иоанна III, потомок Всеволода III; если некоторые  историки
заблагорассудили представить его вначале героем, покорителем царств, а потом
человеком постыдно робким, то он нисколько в этом не виноват. Он  предпринял
поход под Казань по убеждению в  его  необходимости,  подкреплялся  в  своем
намерении религиозным одушевлением,  сознанием,  что  поход  предпринят  для
избавления христиан от неверных, но вовсе не вел  себя  Ахиллесом:  сцена  в
церкви на рассвете, когда уже войска пошли на приступ, сцена, так  просто  и
подробно рассказанная летописцем,  дает  самое  верное  понятие  об  Иоанне,
который является здесь вовсе не героем. Иоанн  сам  предпринимал  поход  под
Казань, потом под Полоцк,  в  Ливонию  по  убеждению  в  необходимости  этих
походов, в возможности счастливого их окончания, и тот же самый Иоанн спешил
как можно скорее прекратить войну  с  Баторием,  ибо  видел  недостаточность
своих средств для ее успешного ведения: точно так как дед  его,  Иоанн  III,
сам  ходил  с  войском  под  Новгород,  под  Тверь,  рассчитывая  на   успех
предприятия, и обнаружил сильное нежелание сразиться с Ахматом,  потому  что
успех был вовсе неверен. Таковы были все эти московские или вообще  северные
князья-хозяева, собиратели земли.
     Но если, с одной стороны, странно желание  некоторых  отнять  у  Иоанна
значение важного самостоятельного деятеля в нашей истории;  если,  с  другой
стороны, странно выставлять Иоанна героем в начале его поприща  и  человеком
постыдно робким в конце, то более чем странно  желание  некоторых  оправдать
Иоанна; более  чем  странно  смешение  исторического  объяснения  явлений  с
нравственным их оправданием. Характер, способ действий Иоанновых исторически
объясняются борьбою старого с новым, событиями, происходившими в малолетство
царя, во время его болезни  и  после;  но  могут  ли  они  быть  нравственно
оправданы  этою  борьбою,  этими  событиями?  Можно  ли  оправдать  человека
нравственною  слабостию,  неуменьем  устоять  против  искушений,   неуменьем
совладать с порочными наклонностями своей природы? Бесспорно, что  в  Иоанне
гнездилась страшная болезнь, но зачем же было позволять ей  развиваться?  Мы
обнаруживаем глубокое сочувствие, уважение к падшим в борьбе,  но  когда  мы
знаем, что они пали, истощив все зависевшие от  них  средства  к  защите;  в
Иоанне же этой борьбы с самим собою, с своими страстями мы вовсе  не  видим.
Мы видим в нем сознание своего падения. "Я знаю, что я зол", -  говорил  он;
но это сознание есть обвинение, а не оправдание ему; мы не можем не уступить
ему больших дарований и большой, возможной в то время  начитанности  но  эти
дарования, эта начитанность не оправдание, а обвинение ему.  Его  жестокости
хотят  оправдать  суровостию  нравов  времени;  действительно,  нравственное
состояние общества во времена  Иоанна  IV  представляется  нам  вовсе  не  в
привлекательном виде; мы видели, что борьба между старым  и  новым  шла  уже
давно и давно уже она приняла такой характер, который не  мог  содействовать
умягчению нравов, не мог приучить к осторожному обхождению с жизнию и честию
человека;  действительно,  жесткость  нравов  выражается  и   в   письменных
памятниках   того   времени:   требуя   установления   наряда,   прекращения
злоупотреблений, указывали на жестокие средства как на единственно способные
прекратить зло; так, например, в очень распространенном в древности сказании
Ивана  Пересветова  "О  царе  турском  Магмете,  како  хотел  сожещи   книги
греческия" строгий суд и жестокие казни султана прославляются как  достойные
подражания: "Магмет-салтан учал говорити: аще не такою грозою великий  народ
угрозити, ино и правду в землю не ввести". Но возможность найти объяснение в
современном обществе не есть оправдание для  исторического  лица;  да  и  не
смеем мы сложить вину дел Грозного на русское общество XVI века потому:  оно
было  основано  на  другом  начале,  чем  то  общество,   которым   управлял
Магмет-султан; оно было способно выставить человека, который  указал  Иоанну
требования этого основного начала; русское общество, выставив  св.  Филиппа,
провозгласив  устами  этого  пастыря  требования  своего  основного  начала,
высказав свое неодобрение образу действий Грозного, показав, что имело закон
и пророка, очистилось, оправдалось пред историею, вследствие чего Иоанн,  не
послушавшийся увещаний Филипповых, оправдан быть не  может.  Иоанн  сознавал
ясно высокость своего положения, свои права, которые берег так  ревниво;  но
он не сознал одного из самых высоких  прав  своих  -  права  быть  верховным
наставником,  воспитателем  своего  народа:  как  в  воспитании  частном   и
общественном, так и в воспитании всенародном  могущественное  влияние  имеет
пример наставника, человека, вверху стоящего, могущественное  влияние  имеет
дух слов и дел его. Нравы народа были суровы, привыкли к  мерам  жестоким  и
кровавым; надобно было отучать от этого; но что сделал Иоанн? Человек  плоти
и крови, он не сознал нравственных, духовных средств для установления правды
и наряда или, что еще хуже, сознавши, забыл о них; вместо целения он  усилил
болезнь, приучил еще более к пыткам, кострам и  плахам;  он  сеял  страшными
семенами, и страшна была жатва - собственноручное  убийство  старшего  сына,
убиение  младшего  в  Угличе,  самозванство,  ужасы  Смутного  времени!   Не
произнесет историк слово оправдания такому  человеку;  он  может  произнести
только слово сожаления, если, вглядываясь внимательно в страшный образ,  под
мрачными чертами мучителя подмечает скорбные черты жертвы; ибо и здесь,  как
везде, историк обязан указать на связь  явлений:  своекорыстием,  презрением
общего блага, презрением жизни и чести ближнего сеяли Шуйские с товарищами -
вырос Грозный.
     Подобно деду своему, Иоанну III, Иоанн IV  был  очень  высокого  роста,
хорошо  сложен,  с  высокими  плечами,  широкою   грудью;   по   иностранным
свидетельствам, он был полон, а по русским -  сухощав,  глаза  у  него  были
маленькие и живые, нос выгнутый, усы длинные. Привычки, приобретенные им  во
вторую половину жизни, дали лицу его мрачное,  недовольное  выражение,  хотя
смех беспрестанно выходил из уст его. Он имел обширную  память,  обнаруживал
большую деятельность; сам  рассматривал  все  просьбы;  всякому  можно  было
обращаться прямо к нему с жалобами на областных  правителей.  Подобно  отцу,
любил монастырскую жизнь, но по живости  природы  своей  не  довольствовался
одним посещением монастырей, созерцанием тамошнего быта:  в  Александровской
слободе завел монастырские обычаи, сам был игуменом, опричники - братиею. По
русским и иностранным свидетельствам, в первую  половину  жизни  Иоанн  мало
занимался охотою, посвящая все свое время делам правления; когда Баторий  по
окончании войны прислал просить у царя красных кречетов, то Иоанн велел  ему
отвечать, что послал за ними на Двину и Поморье нарочно; были у него кречеты
добрые, да поизвелись, давно уже он мало охотится, потому что пришли на него
кручины большие. Баторий в благодарность за кречетов спрашивал,  какие  вещи
особенно любит царь, чтоб прислать их ему; Иоанн отвечал, что он охотник  до
аргамаков, до жеребцов добрых, до шапок хороших железных с  наводом  пищалей
ручных чтоб были добры цельны и легки.


ДОПОЛНЕНИЯ
     I. Заметка относительно завоевания Сибири

     Мы не можем оставить нашего рассказа о  покорении  Сибири  Ермаком  без
некоторых объяснений, потому  что  в  источниках  этого  рассказа  находятся
разноречия,  составляющие  предмет   спора.   Карамзин   достовернейшею   из
летописей, повествующих о покорении Сибири, признает ту летопись, которую мы
знаем в печати по изданию г. Спасского (1821 года), и  полагает  составление
ее около 1600 года: "Автор (говорит Карамзин) имел  в  руках  своих  грамоты
Иоанновы, данные Строгановым, и пишет основательно,  просто:  буду  называть
сию действительно историческую повесть Строгановскою летописью. В 1849  году
г.  Небольсин  в  сочинении  своем  "Покорение  Сибири"  вооружился   против
показаний  Строгановской  летописи  (будем  называть  ее  так   по   примеру
Карамзина) и старался дать преимущество другой летописи, Есипова,  названной
так по имени своего составителя; г. Небольсин  говорит:  "Летопись  Есипова,
несмотря на риторику и фразерство, - кратчайшая. Она  излагает  происшествия
просто, внятно,  без  претензий  на  ученость,  без  особенных  увлечений  в
чью-либо личную пользу; она заключает в себе обстоятельства, которые служили
поводом  к  ее  осуществлению,   поименовывает   автора,   указывает   время
составления и  не  скрывает,  что  летописец  распространил  тот  подлинник,
которым он сам руководствовался. Из этого следует заключить, что Есипов худо
ли, хорошо ли, но действовал не без критики и  описываемые  им  происшествия
соображал с хронологическим их порядком и с местными обстоятельствами. Здесь
про Строгановых, пермских купцов,  ничего  особенного  не  говорится,  и  на
первом плане стоит один  только  "оный  велемудрый  ритор  Ермак"  с  своими
людьми. Есипов выкинул даже из первообраза своей летописи ссылку  на  другую
летопись: "Инии же поведают летописцы, яко призваша их (Ермака с товарищи) с
Волги Строгановы и даша им имения" и проч. Есипов понимал, что здесь  каждое
слово-вещь невозможная, и потому просто пишет, что Ермак  с  товарищами  сам
пришел с Волги в Сибирь. Другая летопись неизвестного автора. Она  повторяет
многое, что есть у Есипова, но еще более, чем Есиповская летопись, округляет
периоды, увеличивает их объем  вставочными  предложениями  и  всюду  блестит
цветами  красноречия,  употребляя  обороты  и  выражения,  которые  обличают
составление ее в позднейшее время, чем летопись Есипова, не говоря  уже  про
промахи против грамматики славяно-церковного языка, под который  составитель
летописи очень старался подделаться. Все эти  обстоятельства  заставляют  не
давать ей той веры, которую внушает к себе  летопись  Есипова,  а  кой-какие
особенности усугубляют это недоверие и возлагают обязанность подвергнуть  ее
строгой  критике.  Занявшись  с  самого  начала  ознакомлением  читателя   с
важностью значения  именитых  пермских  солеваров  в  государственном  быту,
задолго до появления Ермака на сцене, летопись неизвестного автора выпускает
из царских грамот все те выражения, которые могут навести на след к  правде,
и всеми силами старается выставить Ермаковых козаков существами,  непохожими
на обыкновенных людей  этого  разряда:  его  козаки  не  воры  (в  тогдашнем
значении этого слова),  а  сладенькие  витязи,  всегда  готовые  плакать  от
умиления; они не обыкновенные смертные, которых неприятель может при  случае
разбить в битве и одолеть силою, а почти всюду победоносные герои; автор так
и  хлопочет,  чтоб  отстранить  какую-нибудь   неделикатность   со   стороны
покорителей, и каждому поступку их придает  вид  самого  строгого  приличия,
хотя бы для этого нужно было переиначить события. Подобного рода пристрастия
повели  за  собой  и  другого  рода  ошибки:  автор  выводит   события,   не
подтверждаемые  никакими  официальными  актами,  и  прибавляет,  где  только
возможно, то, что может дать важный блеск имени Строгановых. Карамзин в  670
примечании к IX тому своей Истории и Есиповскую и Строгановскую летописи-обе
называет древнейшими и достоверными; в 664 примечании  к  тому  же  тому  он
безусловно объясняет, что следует Строгановской летописи, а почему он именно
ей следует, этого он не заблагорассудил открыть нам, а в 644 примечании к IX
же тому Строгановскую  летопись  он  называет  достовернейшею  всех  иных  и
сочиненною, вероятно, около 1600 года. Эти  слова  не  заслуживают  никакого
вероятия уже потому, что Строгановская летопись в  самом  начале  говорит  о
Сибирской архиепископии, тогда как первая  архиепископия  учреждена  там  не
ранее 1621 года, и в самом конце говорит о строении городов  и  церквей,  об
очищении "всея Сибирския земли", о проповеди  евангельской  во  всех  концах
Сибири и о распространении христианства между инородцами, что  и  заставляет
нас относить эту летопись по крайней мере ко второй половине XVII  столетия;
может быть, даже она и еще позже составлена".
     Всякий, сравнивавший летописи Есипова  и  Строгановскую,  согласится  с
нами, что отзыв о способе изложения  событий  в  обеих,  отзыв,  который  мы
находим в исследовании г. Небольсина, мог произойти не иначе как  вследствие
какого-нибудь случайного смешения автором обеих  летописей,  принятия  одной
вместо другой: иначе невозможно объяснить,  как,  например,  автор  позволил
себе сказать, что летопись Есипова излагает происшествия просто, внятно, без
претензий на ученость! Стоит только заглянуть в главу III,  VI,  VIII,  чтоб
прийти к высказанному нами предположению о смешении автором обеих летописей:
неужели это не претензия на ученость, говоря о Сибири, толковать об  Италии,
говоря о Кучуме, наполнять целую главу толками о Моисее? И  можно  ли  найти
что-нибудь подобное в  Строгановской  летописи?  Перед  нами  две  летописи:
составитель одной обнаруживает явное пристрастие к своему герою Ермаку,  для
чего  умалчивает  о   призвании   его   Строгановыми;   составитель   другой
рассказывает события на основании  источников  несомненных,  именно  царских
грамот,  и  приводит  вполне  эти  грамоты-которого  из  двоих   мы   должны
предпочесть?  Неужели  мы  должны  обличать  последнего  в   пристрастии   к
Строгановым за то только, что он упоминает об  участии  их  в  деле  Ермака,
основываясь  на  царских  грамотах,  прямо  говорящих   об   этом   участии?
Следовательно, Строгановская летопись должна быть  предпочтена  всем  другим
известным летописям сибирским по  своим  источникам,  по  согласию  известий
своих с источниками, неоспоримо достоверными. Но если бы даже мы и не  знали
значения источников Строгановской летописи, то и тогда  мы  должны  были  бы
предпочесть ее Есиповской, ибо Строгановская объясняет  нам  явление  вполне
удовлетворительным образом, указывая  на  постепенный  ход,  связь  событий:
колонизуется страна, соседняя с Сибирью; колонизаторам по обыкновению даются
большие  права;  по  особенным  условиям   новонаселенной   страны   богатые
колонизаторы  должны  взять  на  себя  обязанность   защищать   собственными
средствами свои поселения, строить острожки, содержать  ратных  людей;  само
правительство в грамотах своих указывает им, откуда они могут набрать ратных
людей-из охочих козаков; эти козаки особенно становятся им нужны, когда  они
намереваются перенести свои  промыслы  и  за  Уральские  горы,  во  владения
сибирского салтана, для чего у них есть царская грамота, и вот они призывают
толпу охочих козаков с Волги и отправляют их в Сибирь. Что  может  быть  для
историка удовлетворительнее этого повествования? А нас  хотят  уверить,  что
гораздо удовлетворительнее,  сообразнее  с  делом  отвергнуть  свидетельство
царских грамот об участии Строгановых в покорении  Сибири  и  признать,  что
толпа козаков сама по себе бросилась с Волги за Уральские  горы  и  покорила
Сибирь! Но, основываясь на  источниках  достоверных,  на  царских  грамотах,
составитель  Строгановской  летописи,  быть  может,  действительно  увлекся,
обнаружил явное пристрастие к Строгановым  и  тем  дал  право  исследователю
заподозрить повествование? Действительно, г. Небольсин упрекает  составителя
Строгановской летописи, что он выпускает из царских грамот все те выражения,
которые могут навести на след к  правде;  г.  Небольсин  не  заблагорассудил
подтвердить  справедливость  своего  упрека,  не  привел  ни  одного  такого
выпуска; причина ясна: их нет! Г. Небольсин упрекает также нашего  летописца
в искажении характера  Ермаковых  козаков,  которые  будто  бы  представлены
сладенькими витязями, всегда  готовыми  плакать  от  умиления;  но  во  всей
летописи встречаем только раз известие, что Ермак  пред  решительным  делом,
когда многие козаки были испуганы, со слезами увещевал их молиться богу;  но
если б даже летописец и несколько раз заставлял козаков  своих  плакать,  то
разве г. Небольсин не знает, что наши крепкие предки плакали  гораздо  чаще,
чем мы, слабые их потомки? Поэтому и  Мономах  был  сладенький  витязь,  ибо
часто плакал? Но, главное, зачем приписывать летописцу то, чего у него  нет?
Зачем упрекать летописца за то, будто у него  козаки  являются  почти  всюду
победоносными  героями,  когда  этот  летописец  говорит  нам,  что   козаки
испугались, когда увидали, что засека Кучумова защищается множеством народа,
говорит, в каких случаях козацкие отряды  были  истребляемы;  а  что  козаки
действительно  должны  были  более   побеждать,   чем   терпеть   поражение,
свидетельствует само дело-покорение Сибири; и разве в  других  летописях  г.
Небольсин  нашел  больше  известий  о  поражениях  козаков?  Разве   в   его
собственном рассказе больше этих известий? Наконец,  г.  Небольсин  упрекает
составителя Строгановской летописи в том, будто  он  так  и  хлопочет,  чтоб
отстранить какую-нибудь неделикатность со стороны козаков; но разве в других
летописях  мы  находим  известия  о   том,   что   г.   Небольсин   называет
неделикатностями?  Только  тогда  можно  было  бы  упрекнуть   летописца   в
пристрастии, если б он скрывал то, что находится в других источниках;  но  в
Строгановском летописце, как нарочно, нет ничего  в  похвалу  нравственности
Ермака и его товарищей, нет известия,  что  козаки  наложили  на  себя  обет
целомудрия. Г. Небольсин предполагает  совершенно  иное  поведение  козаков,
выводит на сцену  добрых  татарок;  но  это-  предположение  г.  Небольсина,
составленное наперекор известиям некоторых летописей, но  не  Строгановской;
за что же г. Небольсин именно вооружается  против  последней?  Г.  Небольсин
вооружается против Карамзина, зачем тот  относит  составление  Строгановской
летописи к началу XVII века; по мнению самого г. Небольсина, ее  составление
должно относить по крайней мере ко второй половине XVII века, ибо  в  начале
ее упоминается о Сибирской архиепископии, а в конце  говорится  о  проповеди
евангельской во всех концах Сибири.  Но  об  архиепископии  говорится  не  в
начале летописи, а в заглавии ее, которое, ясно,  написано  не  составителем
ее, а позднейшим переписчиком; в самой же летописи,  в  конце,  где  следует
ожидать известий об архиепископии, их нет;  в  конце  читаем:  "Изложена  же
бысть сия повесть о поставлении городов и острогов в сибирских землях  и  об
отпущении в Сибирь атаманов и козаков  Ермака  Тимофеева  с  товарищи,  и  о
похождении их козачьем в сибирских странах, и о  победе  царя  Кучума,  и  о
взятии  сына  его,  царевича  Маметкула,  и  о  владении   Сибирской   земли
государевых людей русских, сия словеса о сем преходят в конец  сей  повести,
всяк бо чтый да разумеет и дела толикия вещи не  забывает:  на  воспоминание
сие писание написах, да незабвенной будет толикия вещи труд". Вот  настоящее
заглавие памятника написанное самим  составителем  и  измененное  позднейшим
переписчиком. Что же касается до известия  о  распространении  евангельского
учения во всех концах Сибирской земли, то это очень  можно  было  сказать  в
начале XVII века: под Сибирскою землею  разумелось  не  то,  что  мы  теперь
называем Сибирью, пространство от Уральских гор  до  Восточного  океана,  но
Сибирь в тесном смысле- царство Кучумово.
     Составитель Строгановской летописи основывает свои известия на  царских
грамотах, данных Строгановым, и потому г.  Небольсин  для  проведения  своей
мысли, что Строгановы не участвовали в деле Ермака, должен был обратиться  к
рассмотрению этих грамот. Он упрекает ученых, писавших прежде него о  Сибири
и о Строгановых, в том, что они не так, как должно, понимали эти грамоты,  и
прежде всего высказывает любопытное мнение, что земли,  данные  Строгановым,
были даны им не в вотчину, а в посессию, аренду, кортому! Но  спрашиваем:  в
какой грамоте г.  Небольсин  нашел  определение  срока  пользования  данными
землями, что было бы необходимо, если б они даны были  в  посессию,  аренду,
кортому?  Ошибка  г.  Небольсина  тем  важнее,  что  ведет  к  неправильному
пониманию древних  отношений:  пустые  пространства,  которые  давались  для
обработки и населения, не имели никакой ценности в глазах правительства;  не
могли они даваться на время тому, кто  своим  трудом,  издержками  делал  их
ценными способными приносить правительству доход по истечении льготных  лет.
Когда московские  послы,  говоря  об  избрании  царя  Феодора  Иоанновича  в
польские короли, упомянули между прочими выгодами, которые получит Польша от
этого избрания, и то, что царь будет раздавать бедной шляхте земли по Дону и
Донцу, то паны отвечали: "В таких пустых землях что им прибытку будет? У нас
за Киевом таких и своих земель много; как вам не  сором  таких  земель  и  в
артикулах писать? Будет ли государь давать нашим людям  земли  в  Московском
государстве, в смоленских и северских городах?" (Моск. арх. мин. ин. д. Дела
Польские, э 18). Такой же точно сором было бы написать в жалованных грамотах
на пустые земли, что они даются на время. "Почему они (Строгановы) сделались
вотчинниками Чусовских земель впоследствии  времени-это  другой  вопрос",  -
говорит г. Небольсин. Нет, не другой вопрос, а тот же  самый,  и  так  легко
нельзя отделываться от важных, непреодолимых возражений: если Строгановы  не
получили при Иоанне IV земель в вечное  владение,  если  молчание  грамот  о
сроке владения не указывает на эту  вечность,  то  спрашивается,  когда  они
получили право на вечное владение?
     В 1574 году Строгановы выпросили себе  жалованную  грамоту  селиться  и
заводить промыслы  на  сибирских  реках,  и  потом  видим,  что  Строгановы,
признавши козаков, посылают их за Уральские горы для очищения тех  мест,  на
которые взята грамота, - дело ясно для каждого.  Но  г.  Небольсину  надобно
было доказать, что Строгановы не имели участия в походе Ермака; с этою целию
он делает такое заключение: прошло много лет от взятия Строгановыми  грамоты
на Сибирь до похода Ермака, следовательно, они не имели видов на Сибирь,  да
и не могли иметь по недостаточности средств; но спрашивается, зачем  же  они
взяли грамоту на Сибирь, когда не имели видов на эту страну и не могли иметь
их по недостаточности средств? Разумеется, что на этот вопрос  г.  Небольсин
не дает ответа. Потом г. Небольсин пытается отвергнуть  возможность  призыва
козаков Строгановыми и говорит: "Могли ли честные, набожные люди Строгановы,
усердные слуги царя, к обреченным  судьей-государем  смерти  ворам  посылать
ласковую грамоту? Могла ли умным промышленникам Строгановым прийти в  голову
мысль приглашать к себе целую ватагу, целую армию грабителей, которые их  же
самих,  в  дальней  глуши,  легко  могли  ограбить?  Да  и  к  какой   стати
Строгановым, стяжавшим себе общее уважение, было нужно решаться  действовать
вопреки воле  благодетельствовавшего  им  государя?"  Все  это  написано  по
взглядам XIX века, без обращения малейшего внимания на понятия XVI века: что
Строгановы могли призвать волжских  козаков,  это  всего  лучше  объясняется
гневною  царскою   грамотою   к   ним,   присланною   вследствие   донесения
Пелепелицына; здесь хотя козакам и делается упрек за их прежнее поведение на
Волге, однако они принимаются в царскую службу, велено  им  идти  на  защиту
Пермского края, часть их позволяется Строгановым удержать у себя  в  службе;
казнью грозит царь козакам только в том случае, когда они  будут  продолжать
служить одним Строгановым, не обращая внимания на царские интересы;  надобно
вспомнить, с какою легкостию давалось в то время и после  прощение  козакам,
которые "отставали от  воровства",  а  Ермак  с  товарищами,  соглашаясь  не
промышлять более на Волге, а служить у Строгановых, тем  самым  отставал  от
воровства. Наконец, должно заметить, что из всех атаманов, товарищей Ермака,
один только Кольцо был обречен на смерть за прежние разбои.
     "Говорят,  опираясь  на  Строгановскую  летопись,   -   продолжает   г.
Небольсин, - что Строгановы послали к Ермаку и ко  всем  козакам  призывную,
ласковую грамоту, подписанную 6 числом апреля 1579 года, и что Ермак  с  500
козаками явился к Строгановым 21 июня того же 1579 года, два года  укрывался
у них и готовился к войне с Кучумом и 1 сентября 1581 года пошел завоевывать
Сибирь. Рассмотрим же, есть ли хотя какая-нибудь  логика  в  этом  известии?
Есть ли тут хотя тень правды? Посыльный с Строгановской грамотою  мог  ехать
из Пермской земли на Волгу не ранее вскрытия вод; ему надобно  было  прибыть
на Волгу, разузнавать там втихомолку, под рукой, о месте пребывания  Ермака,
достичь до этой цели; потом тайком  от  местных  властей  уметь  найти  его,
согласить его и других атаманов и  всю  шайку  этих  грабителей  последовать
приглашению Строгановых и дать им срок  собраться  всем  на  сборном  месте.
Ермак должен был раздумать  о  предложении,  которое  будто  бы  делали  ему
Строгановы, сговорить  свою  артель  и  артели  других  атаманов;  убедиться
чем-нибудь видимым в выгодности этого зова и, решившись на поход,  запастись
провиантом хоть на дорогу, сложить его на суда, совершить  свое  путешествие
по двум большим рекам против течения воды и проплыть таким образом  не  одну
тысячу  верст,  беспрестанно  укрываясь  от  преследований  в  местах  более
населенных. В 75 суток, если даже предположить, что вскрытие рек последовало
действительно 6 апреля,  все  это  начать,  устроить  и  покончить  не  было
физической возможности!" Не  было  физической  возможности  сделать  это  по
трудностям, придуманным г. Небольсиным, но которых в  самом  деле  не  было.
Строгановскому посланному не нужно было, прибыв на  Волгу,  разузнавать  там
втихомолку, под рукой, о месте пребывания Ермака:  Строгановы  могли  узнать
прежде от своих приказчиков и рассыльных о месте зимовки козаков; посланному
не нужно было тайком от  местных  властей  находить  Ермака;  ясно,  что  г.
Небольсин,  пиша  о  событии  XVI  века,  представлял  себе  Приволжскую   и
Прикамскую сторону в том состоянии, в каком она находится теперь, в половине
XIX века; отсюда являются у него на сцену местные власти, от которых надобно
было скрываться; из описания волжского пути во второй половине XVI  века  мы
знаем, что от самого казанского устья  начиналась  уже  пустыня.  Что  Ермак
должен был долго  думать  о  предложении  Строгановых-это  предположение  г.
Небольсина, неизвестно на чем  основанное;  летопись  говорит,  что  козакам
нечего было долго думать, что они обрадовались предложению и пошли вскоре, и
у нас нет никаких оснований усомниться в справедливости этого  известия.  Не
знаем, сколько времени думает г. Небольсин назначить козакам для  нагружения
на суда провианта, который, по собственным словам его (стр. 72), состоял  из
небольшого количества толокна,  крупы  и  соли.  Г.  Небольсин  предполагает
путешествие Ермака по двум  большим  рекам;  это  очень  неопределенно,  ибо
неизвестно место, где зимовал Ермак, где нашел его посланный от Строгановых.
     "Ермак, - говорит далее г. Небольсин, - с своею шайкою и другие атаманы
не могли жить два года у Строгановых: два года кормить  пятьсот  человек  не
земледельцев, а людей  и  бесполезных  и  вредных  при  тогдашнем  населении
Строгановских аренд было и невозможно и несообразно с здравым рассудком; два
года держать такую ватагу людей, не заявив по крайней мере пермским властям,
или скрывать ее таким образом, чтобы  правительство  само  не  проведало  об
этом, тоже было невозможно". Это рассуждение отзывается опять понятиями  XIX
века и обличает очень легкое внимание к источникам; с какой стати Строгановы
стали бы заявлять пермским властям своих козаков,  когда  они  находились  в
полной независимости от этих властей,  когда  им  позволено  было  прибирать
разных людей, охочих козаков и употреблять их как для войны  оборонительной,
так и наступательной? Г. Небольсин считает невозможным для первых богачей  в
государстве кормить два года 500  человек;  неужели  он  не  знает,  сколько
дворни держали в это время в Москве  бояре  и  окольничие,  у  которых  было
гораздо менее средств, чем у  Строгановых?  Но  всего  страннее,  что  люди,
необходимые Строгановым и для войны  оборонительной,  и  для  наступательной
называются бесполезными и вредными!
     "Козаки, - говорит г. Небольсин, - и с ними Кольцо, не могли прийти  на
Чусовую к Строгановым в 1579 году, потому что имя неразлучного и доверенного
товарища Ермака-Ивана Кольца-встречается в официальных документах 1581  года
при описании волжских набегов 1580 года". Упоминовение  об  Иване  Кольцо  в
1581 году показывает только, что он не был пойман, а не был пойман  известно
почему: он укрылся у Строгановых.
     "С самого начала 1581 года  вогуло-остяцкие  племена  теснили  владения
Строгановых и  угрожали  Перми.  Если  б  Ермак  весну  и  лето  этого  года
действительно был уже на Чусовой и был наемником и нахлебником  Строгановых,
то прямым следствием этого пребывания было бы то, что  его  или  Строгановы,
или земская власть заставили бы защищать русские пределы: Строгановым в 1581
году нельзя было посылать Ермака бог знает куда в такое  время,  когда  беда
висела над головой и когда всякая помощь на месте была спасением целого края
от будущих разорений. Строгановы, должно быть, даже вовсе не знали о  походе
к ним Ермака, иначе надо допустить, что (в начале 1581 года), прося  у  царя
ратных людей в защиту своих слободок, а вместе с тем жалуясь ему  на  Никиту
Строганова, что он не дает им подмоги, они дерзнули скрыть от государя,  что
у них есть много людей Ермаковой шайки, и таким  образом,  посредством  лжи,
довели царя к понуждению и Никиты, и пермских властей грамотою от  6  ноября
1581 года". Непонятно, каким образом г. Небольсин позволяет себе употреблять
эти бы относительно деятельности Ермака у Строгановых, когда летопись  прямо
говорит,  что  эта  деятельность  именно  состояла  в  битвах  с  безбожными
агарянами, с мурзою Бегбелием.  Строгановым  можно  было  послать  Ермака  в
Сибирь именно в сентябре  1581  года,  ибо  перед  этим  временем  нападение
Бегбелия было ими отражено, сам мурза взят в плен; они не могли ожидать  еще
нового нападения и решились воспользоваться остающимся до зимы временем  для
сибирского похода. Не понимаем также, как мог г. Небольсин  написать,  будто
Строгановы просили у царя помощи в начале 1581 года, когда в  грамоте  своей
Строгановы именно упоминают о нападении пелымского князя  1  сентября  этого
года: "В нынешнем-де, в 90 году, о Семене дни". В это время  им  нечего  уже
было говорить об Ермаке, ибо они его отправили в Сибирь.
     Здесь мы должны остановиться, ибо дальнейшие предположения и объяснения
г. Небольсина, касающиеся самого похода Ермака в Сибирь, не  идут  к  нашему
делу: наша цель была опровергнуть возражения, направленные против  источника
которым мы пользовались при нашем рассказе.


     II. О мире с Баторием

     Поссевин был встречен  подозрительно  и  недоброжелательно  в  польском
лагере. Подозревали, что он держит сторону царя в  надежде  обратить  его  в
католицизм, и смеялись  над  такою  претензиею.  В  переписке  Замойского  с
разными лицами нередко встречаем выходки против иезуита. Так, в письме его к
Збаражскому читаем: "Я было  думал,  что  по  окончании  мирных  переговоров
Москва уверует в Поссевина и образ его поставит подле Николы или Пречистой в
Пещерах, но они и в перемирном листе писать его не хотят". В одном письме  к
королю  Замойский  говорит:  "Есть  люди,  которые  всех  иезуитов  называют
плутами, - это, конечно, несправедливо; но, кто этого  одного  так  назовет,
тот, к несчастию, пожалуй не ошибется". Замойский  обвиняет  Поссевина,  что
тот посредством общих выражений, умалчиваний в договоре о разных  уступаемых
с обеих сторон местностях дружил  московскому  царю.  Но  если  бы  Поссевин
дружил царю, то ему стоило бы только отписать в Москву о печальном состоянии
польского войска под Псковом. 15 января Замойский писал  комиссарам,  ведшим
переговоры о мире, чтоб поскорей оканчивали дело,  потому  что  более  осьми
дней не может ни удерживать войско под Псковом,  ни  вести  дальше  в  землю
неприятельскую, а принужден  будет  отступить  назад  со  стыдом  и  большою
потерею, потому что венгры все опустошили и войско на  обратном  пути  будет
помирать с голоду. Замойский сильно боялся войны со шведами и даже советовал
королю в случае этой войны заключить союз с Москвою и  уступить  ей  морской
берег в устьях Невы (Дневник последнего похода Стефана  Батория  на  Россию,
изд. М. Коялович, 1867 года **Дневник последнего похода Стефана  Батория  на
Россию (осада Пскова) и дипломатическая переписка того времени,  относящаяся
главным образом к заключению  Запольского  мира  (1581-1582  гг.),  изд.  М.
Коялович. СПб, 1867.**).



    Сергей Михайлович СОЛОВЬЕВ
    ИСТОРИЯ РОССИИ С ДРЕВНЕЙШИХ ВРЕМЕН
    ТОМ 7



    ONLINE БИБЛИОТЕКА   http://www.bestlibrary.ru


Глава 1

ВНУТРЕННЕЕ СОСТОЯНИЕ РУССКОГО ОБЩЕСТВА ВО ВРЕМЕНА ИОАННА IV

   Титул царский.  -  Обычаи  нового  царского  двора.  -  Состав  двора.  -
Знатнейшие  фамилии.  -  Княжеские  отчины.  -   Уменьшительные   имена.   -
Местничество. -  Кормление  и  служба.  -  Стрельцы,  пушкари,  иноземцы.  -
Продовольствие войска. - Посоха. - Станичная и сторожевая служба. - Шляхта в
Западной России. - Козаки. - Финансы. - Областное управление.  -  Города.  -
Села. - Холопи. - Инородцы.  -  Промышленность.  -  Торговля.  -  Физические
бедствия. - Города в Западной России, крестьяне, промышленность, торговля. -
Церковь в Восточной и Западной России. - Новый судебник в Восточной  России.
- Новый статут в Западной. - Народное право. - Нравы и обычаи в Восточной  и
Западной России. - Литература. - Книгопечатание.
   Если, по словам Герберштейна, еще великий князь Василий Иоаннович  кончил
то, что начато было отцом его, и властию своею  над  подданными  превосходил
всех монархов в целом свете, то  сын  Василиев  вследствие  изложенных  выше
обстоятельств сознал вполне  свое  значение,  сознал  свое  отличие  от  тех
государей, которые выбраны многомятежною волею народною или к которым  земля
приписывается. Это сознание  Иоанна  высказалось  прежде  всего  в  принятии
титула царя и самодержца, во введении  его  в  постоянное  употребление  как
внутри, так и вне, в старании  оправдать  это  принятие,  утвердить  его  на
исторических  основах  средствами,  какие  употреблялись  в  то  время.  Для
придания титулу большей торжественности Иоанн в начале его стал  употреблять
так называемое  богословие:  "Троице  пресущественная  и  пребожественная  и
преблагая праве верующим  в  тя  истинным  хрестьяном,  дателю  премудрости,
преневедомый и пресветлий крайний верх! Направи нас на истину твою и настави
нас на повеления твоя, да возглаголем о людех твоих по воле твоей. Сего  убо
бога нашего, в троице  славимого,  милостию  и  хотением  удрьжахом  скипетр
Российского царствия  мы,  великий  государь,  царь  и  великий  князь  Иван
Васильевич всея Русии самодержец,  владимерский,  московский,  новгородский,
царь казанский,  царь  астраханский,  государь  псковский  и  великий  князь
смоленский, тверский,  югорский,  пермьский,  вятцкий,  болгарский  и  иных,
государь и великий князь Новгорода Низовские земли, черниговский, резанский,
полотцкий,  ростовский,  ярославский,  белоозерский,  удорский,   обдорский,
кондинский, и всея Сибирские земли и Северные страны повелитель, и  государь
отчинный земли Лифлянские и иных многих земель государь".  Иоанну  нравились
пышные выражения грамот, которые присылались ему восточными  владетелями,  и
некоторые из этих выражений мы встречаем в его грамотах.
   Что касается до обычаев нового царского двора, то обряды царской  свадьбы
при Иоанне ничем не отличаются от обряда, который мы видели при свадьбе отца
Иоаннова; замечательно, что на  третьей  и  на  последней  свадьбе  царя  на
большом месте, или вместо отца (посаженным отцом), был у Иоанна меньшой сын,
царевич  Феодор,  а  не  старший,  Иоанн,  который  был  тысяцким:  по  всем
вероятностям, причина заключалась в семейных отношениях царевича Иоанна;  во
время третьей свадьбы отцовой он был сам женихом, в последнюю свадьбу уже не
был мужем первой жены, а мы видели, что при обручении великой  княжны  Елены
старший посол литовский не мог занимать место жениха, потому что  был  женат
на  другой  жене.  В  1573  году  была  в  Новгороде   свадьба   нареченного
лифляндского короля Магнуса, который женился на племяннице  царской,  дочери
князя Владимира Андреевича,  Марии;  жених  был  протестант,  и  потому  при
описании этой свадьбы читаем:  "Венчаться  королю  на  Пробойной  улице,  на
Славнове, у Дмитрия святого, а с  королем  ехать  римскому  попу:  а  княжну
обручать и венчать дмитровскому попу; приехав  к  венчанью,  княжне  идти  в
церковь, а королю стать на паперти, и венчать короля по его закону, а княжну
по христианскому закону".
   Совершеннолетие сына и наследника  Иоанна  в  случае  своей  смерти  царь
назначил в двадцать лет. Восприемниками при крещении младенцев царского дома
по-прежнему были духовные  лица:  так,  восприемником  царевича  Иоанна  был
митрополит Макарий; крещение происходило в  Чудове  монастыре  у  мощей  св.
Алексия; крещение царевны Анны происходило в Новодевичьем монастыре:  и  как
родилась царевна, Иоанн приехал в Новодевичий монастырь и обложил  храм  св.
Иоакима и Анны, тут слушал всенощную и заутреню,  утром  церковь  освещал  и
дочь свою крестил; восприемниками были  два  старца:  Адриан  из  Андросовой
пустыни и Геннадий из Сарайской; о крестных матерях не  говорится.  Когда  у
князя Владимира Андреевича родилась дочь, то на его радости на  другой  день
были у него царь, царевич Иван, царь Александр казанский и  многие  бояре  и
кушали овощи.  По  случаю  рождения  царевича  Иоанна  прощены  были  судные
пошлины; царь писал дьякам: "Как сын наш, царевич Иван, народился, и которые
дела засужены и кончены до его нарожденья, а пошлины еще не взяты, с тех дел
пошлин не брать". В описании приема польских  послов  во  время  малолетства
Иоанна IV читаем: стояли у великого князя для бережения: на правой стороне -
боярин князь Василий Васильевич Шуйский, а на левой - боярин и конюший князь
Иван Федорович Оболенский-Овчина, да у князя Василья  стояли  Иван  Иванович
Андреевича Челяднин, ходил у  великого  князя  в  дяди  место.  Для  сироты,
лишившегося отца, место последнего, естественно, занимал  дядя,  наблюдавший
за его воспитанием и поведением, особенно  в  тех  случаях,  где  мать,  как
женщина, не могла присутствовать. Отсюда  и  теперь  употребительное  у  нас
слово дядька - в  смысле  человека,  приставленного  смотреть  за  ребенком.
Поездки царские имели троякую цель: осмотр мест (объезд); так, в  1566  году
ездил Иоанн в объезд в Козельск, Белев, Волхов и  другие  украинские  места,
боярам же, дворянам  и  детям  боярским  приказал  с  собою  ехать  со  всем
служебным порядком; вторая цель поездок было  богомолье;  третья  -  забава,
или, как тогда выражались, прохлада. После стола царского бывали пиры; в чем
они состояли, видно из того, что они  бывали  после  стола.Траур  по  особам
царского дома, кроме печальной одежды, состоял еще в отращивании волос,  что
называлось быть в волосах.
   В описи домашнему имуществу  царя  Иоанна  находим  перечисление  образов
разных нарядов; число этих нарядов простирается до 55,  потом  перечисляются
государевы комнатные образа, кресты и иконы, которые государь носит на себе.
Из платья перечисляются: кушаки, ферези, терлики, армяки, кафтаны, кафтанцы,
шапки, чуги, опояски, наурузы, опашни, однорядки,  тегиляи,  епанчи,  тафьи,
шубы, колпаки, зипуны; упоминаются чулки сафьянные, шитые золотом, серебром,
шелками, башмаки, чоботы, цепи, ожерелья;  перечисляются  сосуды  золотые  и
серебряные разных названий:  кувшины,  бочки,  ендовы,  достаканы,  мушермы,
рукомойники, братины, чарки, ковши,  мисы,  ложки,  кубки,  корцы,  корчики,
лохани,  рога  буйволовые,  стопы;   ножи   булатные,   клепики   муромские;
упоминаются часы медные, золоченые книжкою и только.
   Мы видели, как Иоанн при учреждении опричнины определил свои отношения  к
Думе боярской; видели, каким  образом  созван  был  собор  по  поводу  войны
литовской. Название князей по-прежнему встречаем еще выше названия  бояр.  В
духовной Иоанна говорится еще о князьях служилых  в  Московской  и  Тверской
земле. Но на собор 1566 года явились: бояре, окольничие, казначеи, печатник,
чиновник, присутствующий у бояр в суде, думные дьяки, дворяне первой статьи,
дворяне и  дети  боярские  другой  статьи.  Здесь  как  не  видим  князей  в
отдельности и выше бояр, окольничих и дворян, так не видим и детей  боярских
в отдельности и выше дворян; ясный знак, что вследствие возвышения  значения
великого князя, теперь царя, возвышается значение  службы  к  нему  близкой,
службы при дворе его, и перед этим значением никнет значение  происхождения,
значение князя и сына боярского; последнее название меняется своим местом  с
названием  дворянина  и  означает  уже  низший  разряд  служилых  людей.  Но
любопытно, что если сверху старались возвысить значение дворовой службы  над
значением  происхождения,  то  внизу  удерживались  еще   прежние   понятия,
вследствие чего видим в актах сопоставление старых и новых понятий, что  при
тогдашней неопределенности легко допускалось.  Так,  в  начале  приведенного
соборного  акта  1566  года  встречаем  только  названия  бояр,  окольничих,
казначеев, печатника, чиновника при боярском  суде,  думных  дьяков,  дворян
первой и второй статьи; но в конце акта, пред  прикладыванием  рук,  читаем:
"Мы, государя своего царя и великого князя бояре и окольничие,  и  приказные
люди, и дьяки на сей грамоте государю своему  крест  целовали  и  руки  свои
приложили. А мы, княжата и дети боярские и дворяне, на сей грамоте, на своих
речах,  государю  своему  крест  целовали".  Если  по  означенным   причинам
возвысилось значение дворянина, то еще более по тем же причинам  возвысилось
значение слуги, ибо это  название  с  описываемого  времени  является  самым
почетным: в 1554 году его носил князь Михаил Иванович Воротынский.
   Значение окольничего  все  более  и  более  уясняется.  В  чине  царского
венчания говорится: "За великим князем идут его братья и  дети,  за  ними  -
бояре и прочие вельможи и княжата, и дети боярские, и все благородные юноши;
и никто же  тогда  дерзнет  преходить  царского  пути,  но  все  со  страхом
предстоят каждый на своем месте: потому что по обеим странам великого  князя
идут тогда окольничие и прочие чиновники со всяким вниманием  и  украшением,
каждый по своему чину... Поют молебен. Тогда же великого князя окольничие  и
прочие чиновники ходят по всей церкви и устанавливают народ, чтоб  стоял  со
всяким молчанием и кротостию и целомудрым вниманием". Мы видели, что  еще  в
правление Елены, кроме бояр, окольничих и дворецких, жили (присутствовали) в
Думе и некоторые дети боярские. В  самостоятельное  правление  Иоанна  видим
дворян, которые называются большими и  вместе  с  боярами  присутствуют  при
важных делах, когда другие дворяне быть не могут; так, при  описании  приема
литовского посланника Быковского  читаем:  "Царь  велел  дворянам  из  шатра
повыступить, а оставил у себя бояр и дьяков избных и дворян больших, которым
быть  пригоже,  и  велел  литовскому  посланнику   речь   говорить".   Потом
встречаются дворяне, которые "живут у государя с боярами";  далее  встречаем
названия: "бояре ближней Думы" и "дворяне ближней Думы"; наконец является  и
название думных дворян; при описании приема литовских послов, приезжавших от
Батория для подтверждения Запольского перемирия, читаем: "От государя сидели
бояре в большой лавке и окольничие, и дворяне думные, и казначеи, и  дворяне
сверстные; а на окольничем месте сидел окольничий Степан Васильевич  Годунов
и дворяне большие, и князья Черкасские и Тюменские". Мы видели также  дворян
первой и второй статьи при описании собора 1566  года.  Встречаем  названия:
боярин и дворецкий, боярин и оружейничий, кравчий, путный ключник, печатник,
дьяк дворцовый, дьяк избный, дьяк введенный. Как возвысилось значение дьяка,
можно видеть из того,  что  один  из  них,  известный  Ржевский,  называется
наместником  черниговским.  Встречаем  название  именитых  людей:  так,  при
описании новгородского разгрома летописец говорит:  "Иные  дети  боярские  в
городе гостей и приказных  людей  государевых,  именитых  и  торговых  людей
перехватали". Встречаем название именной человек вместо знатный.
   Что касается до порядка мест, занимаемых боярами в Думе, то о нем  прежде
всего можно получить сведения из сношений литовских панов разных с  боярами:
но этими сведениями нужно пользоваться, однако, с большою осторожностию, ибо
паны при отправлении своих  послов  и  грамот  сообразовались  иногда  не  с
порядком мест, но с особенным значением, особенною  приближенностию  бояр  к
государю.  В  1552  году  литовские  паны  присылали  посла  к  князю  Ивану
Михайловичу Шуйскому и боярину и дворецкому Даниле Романовичу Юрьеву, в 1555
- к князю Ивану Михайловичу Шуйскому. В переписке о мире гетмана Ходкевича с
московским воеводою в Ливонии, Иваном Петровичем  Федоровичем  (Челядниным),
наивысшею радою московскою называются: боярин и воевода наивысший, наместник
владимирский, князь Иван Дмитриевич Бельский; боярин  и  наместник  Великого
Новгорода, князь Иван Федорович Мстиславский; боярин и наместник  казанский,
князь Василий Михайлович  Глинский;  боярин  и  наместник  тверской,  Данило
Романович  Юрьевича-Захарьина.  Между  боярами,  участвовавшими  в  соборном
совещании 1566 года, не встречаем уже имен князя Василия Глинского и  Данилы
Романовича: здесь за Бельским и Мстиславским следует  Иван  Петрович  Яковля
(Челяднин), потом князь Иван Иванович Пронский, Иван Большой и Иван  Меньшой
Васильевичи  Шереметевы,  князь  Василий   Семенович   Серебряного,   Никита
Романович  Юрьев,  князь  Михайла  Иванович  Воротынский,  Иван   Михайлович
Воронцов,  Михайла  Яковлевич  Морозов,  Василий  Михайлович   Юрьев,   Иван
Яковлевич Чоботов, Василий Дмитриевич Данилов, Василий Юрьевич Малый,  Семен
Васильевич Яковля. Здесь видим представителей старинных московских  боярских
родов: двоих членов рода  Акинфова  -  Ивана  Петровича  Челяднина  и  Ивана
Яковлевича Чоботова; четырех членов рода  Кошкиных  -  Никиту  Романовича  и
Василья Михайловича Юрьевых, Ивана Большого  и  Ивана  Меньшого  Шереметевых
(происходивших от Федора Кошки чрез Константина Александровича  Беззубцева);
одного  Воронцова,  одного  Морозова;  Даниловы  вели  свой  род  от  князей
смоленских, служивших у немцев и потом выехавших  к  Ивану  Калите;  что  же
касается до боярина  Малого,  то  это  -  потомок  известных  Траханиотовых,
выезжих греков. Шуйских не встречаем в это время между боярами:  князь  Иван
Михайлович умер, князь Петр Иванович погиб в битве с литовцами в 1564  году;
а другие члены этой фамилии были еще молоды, и  потому  встречаем  их  между
дворянами  первой  статьи,  именно  князей  Ивана  Андреевича,   знаменитого
впоследствии Ивана Петровича и Василия  Федоровича.  Между  этими  дворянами
первой статьи 61 член некняжеских фамилий и 33 княжеских; из  дворян  второй
статьи  89  членов  некняжеских  фамилий  и  только  11  княжеских.   Предка
знаменитых   впоследствии   князей   Стародубских-Пожарских,   князя   Ивана
Васильевича, встречаем в описываемое время, именно в 1547 году,  наместником
переяславским.
   Из знатных фамилий особенным расположением царя пользовались три:  князья
Мстиславские,  князья  Глинские  и  Романовы-Захарьины-Юрьевы  -   все   три
находившиеся в родстве с царским домом; в духовной Иоанна насчет их  читаем:
"Чем отец наш князь великий Василий пожаловал князя Федора Мстиславского,  и
что я придал сыну его, князю Ивану, и сын мой Иван в ту его вотчину и у  его
детей не вступается. А что я пожаловал князя Михаила  князя  Васильева  сына
Львовича Глинского вотчиною, и сын  мой  Иван  у  него  и  у  его  детей  не
вступается ничем. А что я пожаловал Романову жену Юрьевича и ее сына  Никиту
волостями и селами, и сын мой Иван в ту вотчину  у  них  и  у  детей  их  не
вступается". Князья Мстиславские и Глинские были приезжие из Литвы недавно и
в  средствах  содержания  зависели  от   милостей   государя;   иного   рода
распоряжения видим  относительно  русских  князей  Рюриковичей,  которые,  и
поступивши  в  служилые  князья,  сохраняли  еще  богатые  отчины.  У  князя
Воротынского взята была его старая вотчина,  город  Одоев  с  двумя  другими
городами, и взамен дана  вотчина  на  севере,  город  Стародуб  Ряполовский,
муромская волость Мошок, нижегородское село  Княгинино  и  на  Волге  Фокино
селище. В духовной же Иоанна находим указания на отнятие  отчин  у  потомков
Стародубских   князей   -   князей   Гундоровых,    Пожарских,    Тулуповых,
Ромодановских, Ковровых, Кривоезерских, Нагаевых, Стародубских (собственно),
Палецких; далее  в  духовной  читаем:  "Которые  вотчины  я  взял  у  князей
ярославских,  те  вотчины  сыну  моему  Феодору".  Для  скорейшего  перехода
княжеских вотчин  в  казну  в  дополнительных  указах  к  Судебнику  сделаны
следующие  распоряжения:  "Которые   вотчины   за   князьями   ярославскими,
стародубскими,   ростовскими,    суздальскими,    тверскими,    Оболенскими,
белозерскими, воротынскими, мосальскими, Трубецкими, одоевскими и за другими
служилыми князьями вотчины старинные: тем князьям вотчин своих не продавать,
не менять, за дочерьми и сестрами в приданое не  давать;  а  которого  князя
бездетна не станет, и те вотчины брать на государя. А который князь  напишет
в своей духовной грамоте вотчину своей дочери или родной сестре и душу  свою
напишет с той вотчины строить (поминать), тех вотчин  дочерям  и  сестрам  в
приданое не давать, давать приданое и душу поминать  из  животов  (движимого
имения); а у которого князя не будет столько животов,  чтоб  можно  было  за
дочерью или сестрою в приданое дать и душу поминать, то государь, рассудя по
вотчине, велит дать из своей казны, а вотчины велит государь взять на  себя.
А который князь вотчину свою напишет брату  родному,  или  двоюродному,  или
племяннику,  родного   брата   сыну,   или   какому-нибудь   ближнему   роду
(родственнику), кроме тех степеней, в которых можно между собою жениться:  и
государь, того посмотря, по вотчине, и по духовной, и по службе, кому  какую
вотчину напишет, велит указ учинить. А которого князя не  стало  бездетна  и
останется у него жена, и откажет ей муж в духовной что-нибудь из вотчины, то
жить ей на этой вотчине до смерти; а как ее не станет, то вотчина на царя, а
душу ее велит государь из своей казны устроить. А который князь напишет жене
в духовной всю свою вотчину, а вотчина  будет  велика,  то  государь  о  той
вотчине указ учинит". Вследствие  этого  распоряжения  встречаем  грамоты  с
любопытными выражениями, например: "Я, царь и великий князь, пожаловал князя
Бориса Дмитриевича Палецкого, отца его и братьев  вотчиною,  по  брата  его,
князя Андрея духовной грамоте. Жить князю Борису в тех селах и  владеть  ему
ими до смерти, а умрет или  пострижется,  то  по  нем  дать  за  те  села  в
монастыри, по нашему уложенью, деньги, а те  села  взять  на  меня,  царя  и
великого князя". До  нас  дошла  любопытная  докладная  грамота  государю  о
покупке боярином Шереметевым вотчины: в грамоте покупатель говорит,  что  он
покупает "по жалованной царской грамоте".
   Мы видели, как  изменение  отношений  членов  дружины  к  великому  князю
московскому отразилось на именах служилых людей в отписках  их  к  государю:
при Иоанне III знатные люди  подписываются  обыкновенными  именами:  Иван  и
Василий;  менее  знатные  употребляют  уменьшительные:  Иванец,  Васюк;  при
Василии   встречаем   форму   уменьшительную,   уничижительную   для   людей
незначительных, например Илейка; при  Иоанне  IV  и  люди  знатные  начинают
употреблять  эту  последнюю  форму:  например,   князь   Александр   Стригин
подписывается:  "холоп  твой  Олешка  Стригин";  потом   встречаем:   "Федко
Умный-Колычев" и т. д., а самые знатные,  как,  например,  боярин  Челяднин,
употребляют форму на ец или юк.
   Но, преклоняясь все более и более пред  значением  единого  властителя  и
самодержца, члены дружины, теперь принявшие название людей служилых, ревниво
берегли родовую честь при  служебных  столкновениях  друг  с  другом:  число
местнических  случаев  увеличивается  все  более  и  более.  Это   умножение
местнических случаев мы не можем приписать только тому, что от  описываемого
времени дошло до нас большое количество более  полных  известий  о  них;  мы
имеем полное право принять, что были  причины,  действительно  увеличивавшие
местнические случаи в  описываемое  время.  Во  время  усиления  Московского
княжества за счет других княжеств  Северо-Восточной  России  дружина  князей
московских наполнялась пришельцами, которые  получали  место  по  назначению
великого князя, их принимавшего; если это место не  казалось  им  достаточно
почетным, то они отъезжали в другие княжества; если оставались, то  начинали
новую  службу,  независимую  от  прежних  преданий;  притом  число  их  было
невелико; число походов, в которых бы сталкивались многие из них, было также
не велико; служебные отношения предков были так недавни, так на памяти всех,
что трудно было им при самом назначении подавать повод  к  столкновениям,  а
если и случались они, то решались легко.  Начали  приезжать  князья,  заняли
первые места, но какие могли быть местнические столкновения между  ними?  Их
служба была слишком нова. Но  чем  старее  становилась  служба  княжеских  и
служилых родов, чем большее  число  поколений  прошло  в  этой  службе,  чем
многочисленнее становился двор государей московских и чем обширнее  делались
военные предприятия и блистательнее придворные торжества,  тем  чаще  должны
были  встречаться  местнические  случаи,  тем  запутаннее  должны  были  они
становиться. Понятно, что по мере  увеличения  местнических  случаев,  столь
вредного для службы, правительство должно было  предпринимать  меры  для  их
ограничения, должно было стараться уменьшать в  службе  число  столкновений,
объявляя, что такие-то места не находятся ни в каком отношении друг к другу,
ни в равном, ни в подчиненном;  с  другой  стороны,  должно  было  стараться
определить и некоторые родовые отношения: вот почему с большою осторожностию
надобно  объяснить   древние   княжеские   родовые   отношения   позднейшими
определениями старшинства  родовых  ступеней,  встречаемыми  в  местнических
случаях и составившимися явно уже по воле правительства, по его уложению.
   В 1550 году царь Иоанн приговорил с митрополитом, с родным братом, князем
Юрием Васильевичем, двоюродным Владимиром Андреевичем и с боярами и в  наряд
служебный велел написать, где быть  на  его  службе  боярам  и  воеводам  по
полкам. В большом полку быть большому воеводе; этот первый воевода  большого
полка считается выше первых воевод передового полка, правой и левой  руки  и
сторожевого полка; а кто будет второй  воевода  в  большом  полку,  до  него
правой руки большому воеводе дела и счету нет,  быть  им  без  мест.  Первые
воеводы передового и сторожевого полка не меньше воевод правой  руки;  левой
руки воеводы не меньше воевод передового полка; левой  руки  воеводы  меньше
первого воеводы правой руки, а второй воевода левой руки меньше  второго  же
воеводы правой руки. Князьям и дворянам большим и детям боярским на  царской
службе с боярами и воеводами или с легкими воеводами для царского дела  быть
без мест; и в наряд служебный царь велел записать, что если боярским детям и
дворянам большим случится на царской  службе  быть  с  воеводами  не  по  их
отечеству, то отечеству их  тут  порухи  никакой  нет.  "А  которые  дворяне
большие ныне будут с меньшими воеводами где-нибудь на царской службе  не  по
своему отечеству, а вперед из них кому-нибудь случится самим быть в воеводах
с теми ж воеводами вместе или случится  где  быть  на  посылке,  то  с  теми
воеводами, с которыми они бывали, тогда счет им  дать  и  быть  им  тогда  в
воеводах по своему отечеству; а  прежде  того,  хотя  и  бывали  с  которыми
воеводами меньшими на службе; и тем дворянам с  теми  воеводами  в  счете  в
своем  отечестве  порухи  нет,  по  государеву  приговору".  Таким  образом,
во-первых, ограничено число случаев, в которых воеводы разных  полков  могли
местничаться; во-вторых, уничтожено право молодых  служилых  людей  знатного
происхождения местничаться с воеводами менее знатного  происхождения;  право
местничаться они получали только тогда, когда сами становились воеводами,  и
тут прежняя их подчиненная служба не имела никакого влияния.
   Опричнина не  исключала  местничества,  хотя  иногда  нарушала  известные
отношения, ибо после встречаем выражения: "То  делалось  в  опричнине:  хотя
такой разряд и был,  но  то  была  государева  воля  в  опричнине".  Воеводы
местничались не только при назначении в полки, но и в города, ибо один город
был честнее других; так, в разряде 1570 года читаем: "А которым  воеводам  в
котором городе быть не вместно, и тем воеводам быть для государева дела  без
мест", то есть настоящий  случай  не  будет  иметь  влияния  на  последующие
столкновения. Из местнических случаев Иоаннова времени уже открывается ясно,
как родовые отношения, счеты по родовой лествице  определяли  равенство  или
неравенство лиц по службе; так, в грамоте князю Федору Троекурову 1573  года
читаем: "Дядя твой князь Иван равен князю Константину Курлятеву, а ты потому
равен третьему сыну князя Константина Курлятева". Но мы  уже  заметили,  что
для избежания различных взглядов, различных толкований при  родовых  счетах,
взглядов и толкований, вынесенных из разных мест,  разных  княжеств  древней
Руси, московское правительство должно было приводить  их  к  единству  своим
приговором, своим уложением; так, в грамоте по делу  Шереметева  с  князьями
Курлятевым и Хованским царь пишет: "По нашему счету, князь  Александр  Кашин
князю Константину Курлятеву седмой дядя; а по нашему уложенью, первого брата
сын четвертому дяде в версту". Доказывать, основываясь на родовом  единстве,
что старший или равный в роде одного соперника  был  в  известном  служебном
случае  ниже  равных  или  младших  в  роде  другого  соперника,  называлось
утягиванием. Легко понять, как страшно было это  утягивание,  легко  понять,
как смотрели  в  роде  на  человека,  которым  можно  было  утягивать,  как,
следовательно, важно было для каждого служилого человека не признать  своего
меньшинства пред членом другого рода, ибо это  признание,  принятие  низшего
места, повлечет за собою понижение всех равных и младших в  его  собственном
роде перед членами известного другого рода. Если было сыскиваемо,  что  двое
служилых людей, назначенные на одну службу,  один  в  больших,  а  другой  в
меньших, были равны друг другу по  родовым  отношениям,  по  лествице  и  по
службе, по разряду, то их разводили  или  отставляли,  и  эта  отставка  или
развод  служили  и  на   будущее   время   доказательством   их   равенства,
невозможности быть вместе. Пример  вредных  следствий  местничества  и  мер,
какие  правительство  должно  было  принимать   при   непослушании   воевод,
представляют известия разрядных книг под  1579  годом  во  время  Ливонского
похода: воеводы писали, что им быть не вместно; из Москвы им дан был  ответ,
чтоб были по росписи; но воеводы опять замшились и к Кеси  не  пошли;  тогда
царь, кручинясь, прислал к ним из Москвы посольского дьяка Андрея Щелкалова,
а из слободы (Александровской) - дворянина Данила Салтыкова и велел им  идти
к Кеси и промышлять своим делом мимо воевод, а воеводам с ними.
   Местничались воеводы по полкам, по городам; местничались головы у  наряда
(пушек); местничались  царедворцы  в  придворных  церемониях:  в  1577  году
государь велел стоять у своего стола с кравчим Борисом Годуновым князю Ивану
Сицкому, и князь Иван сказал, что  ему  это  не  вместно,  и  бил  челом  на
большого брата Борисова, а Борис Годунов бил челом на  отца  Иванова.  Такие
случаи бывали нередко: челобитчик, считая того, с кем местничался, бесспорно
ниже себя  многими  местами,  бил  челом  прямо  на  высшего  родича  своего
противника, которого полагал последним к себе, т.  е.  только  одним  местом
ниже себя. Иногда, наоборот, ответчик, считая  унизительным  для  себя  бить
челом самому и уверенный в своей высоте  пред  противником,  посылал  вместо
себя бить челом  или  отвечать  младшего  родича.  Средством  к  прекращению
местнических споров, кроме развода или отставки, было объявление службы  без
мест, или  не  вместною,  т.  е.  не  имеющею  влияния  на  будущие  случаи.
Наказаниями за  несправедливые  челобитья  были:  выдача  головою  (выговор,
присланный с царским гонцом, причем последний брал  прогоны  с  виноватого),
битье батогами пред Разрядною избою, заключение в тюрьму на известный  срок,
доправление бесчестья деньгами.
   В летописи находим следующее известие о распоряжениях Иоанна относительно
службы воинской: приговорил царь и великий князь  с  братьями  и  боярами  о
кормлениях и о службе всем людям, как им впредь служить. По сие время бояре,
князья и дети боярские сидели по кормлениям по городам  и  по  волостям  для
расправы людям и всякого устроения землям, себе же для покоя и прокормления;
на которых городах и волостях были наместники и  волостели,  тем  городам  и
волостям они расправу и устрой делали и  от  всякого  лиха  обращали  их  на
благое, а сами были довольны своими оброками и пошлинами  указными,  что  им
государь уложил. И вошло в слух благочестивому  государю  царю,  что  многие
города и волости пусты учинили наместники и волостели, презрев страх божий и
государские уставы, и много злокозненных дел  учинили,  не  были  пастыри  и
учители,  но  сделались  гонителями,  разорителями.  Также  этих  городов  и
волостей мужики много коварства соделали и убийства их людям; и  как  съедут
наместники и волостели с кормлений, и мужики  многими  исками  отыскиваюг  и
много в том кровопролития и осквернения душам сделалось, и многие наместники
и волостели и старого своего имения лишились. И повелел государь в городах и
волостях определить старост, сотских, пятидесятских и  десятских  и  старшим
грозным запрещением заповедь положить, чтоб им судить  разбой,  воровство  и
всякие дела, отнюдь бы никакая вражда не  именовалась,  также  ни  мзда,  ни
лживое послушество, а кого между собою найдут  лихого,  таких  велел  казням
предавать; на города и волости велел положить  оброки,  по  их  промыслам  и
землям, и те оброки сбирать к царским казнам своим дьякам; бояр же,  вельмож
и всех воинов устроил кормлением и праведными уроками,  кто  чего  стоит,  а
городовых в четвертый год, иных же в третий год денежным  жалованьем.  Потом
государь рассмотрел, что некоторые вельможи и всякие воины  многими  землями
завладели, а службою оскудели,  не  против  государева  жалованья  и  вотчин
служба их: и государь сделал им уравнение землемерием;  дано  каждому,  чего
достоин, а лишнее  разделено  неимущим.  С  вотчин  и  поместий  установлено
служить службу: со ста четвертей доброй и угожей земли человек на коне  и  в
доспехе полном, а в дальний поход при двух конях. Кто послужит по земле, тех
государь жалует своим жалованьем, кормлением,  и  на  уложенных  людей  дает
денежное жалованье; а кто землю держит, но службы с нее не служит, на тех на
самих брать деньги за людей; а кто дает на службу людей лишних перед землею,
тем от  государя  большое  жалованье  самим,  а  людям  перед  уложенными  в
полтретья давать деньгами. Все государь устроил, как бы  служба  государская
была  безо  лжи  и  без  греха,  и  подлинные  тому  разряды  у  государских
чиноначальников, у приказных людей.
   В 1550 году государь приговорил с боярами: раздать поместья в  Московском
уезде да в половине Дмитрова, в Рузе, Звенигороде, в Числяках,  Ордынцах,  в
перевесных деревнях и Тетеревичах, и в оброчных деревнях, от Москвы верст за
60 и за 70, детям боярским, лучшим слугам, 1000 человек; а которым боярам  и
окольничим быть готовыми на посылки, а поместий и вотчин в Московском  уезде
у них нет, таким боярам и окольничим дать поместья в Московском уезде по 200
четвертей; детям боярским в первой статье дать поместья по 200 же четвертей,
другой статьи детям боярским дать по 150 четвертей, третьей статьи - по  100
четвертей; сена  давать  им  по  стольку  ж  копен,  на  сколько  кому  дано
четвертной пашни, кроме крестьянского сена, а крестьянам давать сена на выть
по 30 копен. Который из той тысячи вымрет, а сын его к службе не пригодится,
то на его место прибрать другого. А за которыми боярами и  детьми  боярскими
вотчины в Московском уезде или в другом городе близко от Москвы, верст за 50
или за 60, тем поместья не давать. Между лицами, назначенными  к  наделению,
упоминаются: псковские  помещики  городовые,  псковские  помещики  дворовые,
торопецкие помещики дворовые, лучане дворяне, луцкие помещики городовые.
   Служивые люди отставлялись от службы за  старостью  и  болезнями;  на  их
место назначались на службу их сыновья, внуки; если эти  сыновья  или  внуки
были еще малолетны, то давалась им отсрочка  на  известное  число  лет  (как
поспеет). Раненые освобождались от службы  до  излечения.  Освобожденным  от
службы давалась отставленная грамота. Когда у служилого  человека  поспевали
сыновья на службу,  т.  е.  когда  достигали  пятнадцати  лет,  то  они  или
припускались к отцу в поместье, или жаловались поместьем в  отвод  от  отца.
Когда служилый человек вследствие умножения семейства бил челом, что  ему  с
прежнего поместья служить  нельзя,  то  показания  челобитной,  по  царскому
указу,  поверялись  явчим  списком,  писцовыми  отдельными  и  приправочными
книгами и всякими посыльными грамотами; название отдельных книг  объясняется
словами царского указа о прибавке помещику  Сабурову  двух  обж  к  прежнему
поместью: "Как Никитке к старому  его  поместью  к  десяти  обжам  две  обжы
отделят, и вы бы те две обжы и старое его поместье велели за ним написать  в
отдельные  книги".  Указы  о  прибавке  или  разделе  поместья   обыкновенно
оканчивались словами, что распоряжение это должно иметь силу  До  поместного
верстанья. По смерти служилого человека поместье его  или  разделялось  всем
сыновьям поровну, или некоторым из них  давалось  новое  поместье;  вдове  и
дочерям выделялась также часть поместья на прожиток; как  скоро  дочери  или
выходили замуж, или достигали пятнадцатилетнего возраста, или умирали, то их
участки  отписывались  нa  государя  и  по  распоряжению  последнего   могли
отдаваться братьям; вдовы пользовались своим участком до смерти, пострижения
или выхода замуж. Помещики могли полюбовно  меняться  своими  участками  под
условием, чтоб эта мена была ровна, чтоб обжи пашня пашне землею  и  всякими
угодьями и доходом были ровны и не пусты, а государевой службе и податям при
этой мене убытка не было бы. В Новгородской области сохранялось еще различие
между земцами и выводными из низоьых областей служилыми  людьми:  так,  двое
служилых людей били челом, что дьяки государевы сначала отделили было  им  в
придачу из земецких поместий девять обж, но потом эти  земецкие  поместья  у
них были взяты и отданы назад  земцам.  Если  помещик  бил  челом,  что  его
поместье запустело и служить  ему  не  с  чего,  то  обыскивалось  окольными
жителями, на все стороны версты  по  три,  четыре,  пяти,  шести  и  больше,
игуменами,  попами  и  диаконами  по  священству,  а  детьми   боярскими   и
крестьянами по крестному целованию, от чего поместье запустело?  От  голоду,
лихого поветрия, тягла или от самого помещика, или от иных от кого? И если в
обыску скажут, что поместье запустело от помещика,  от  его  небреженья,  то
челобитчик  оставался  при  старом  поместье;  если  скажут,  что   поместье
запустело не от помещика, то оно отбиралось на царя, отдавалось в оброк  или
иа льготу, иа известное число лет, а челобитчику давалось  другое  поместье;
иногда же помещик просил не о перемене поместья, но  о  льготе  от  податей,
вследствие того что крестьяне вымерли от  мора,  а  остальные  разошлись  от
меженины (голода). В 1548 году путный ключник Дуров просил льготы не  только
для поместья, но и для вотчин своих,  потому  что  одно  сельцо  сгорело,  а
другие деревни запустели от царских податей, от  проезжих  и  ратных  людей.
Царь дал льготы на 4 года, в которые люди  и  крестьяне  вотчин  и  поместья
Дурова не платили дани, ямских и  туковых  денег,  не  давали  посошных,  не
строили города, не давали наместнику, волостелю и тиуну корма,  праветчикова
и доводчикова побора, ни  подымного,  коня  царского  не  кормили,  сена  не
косили, прудов не прудили, к городу камня, извести и колья не возили, на яму
с  подводами  не  стояли,  ямского  двора  не  делали.  При  даче   поместий
наблюдалось, чтоб обжи выделялись сряду, а не в  розни  и  не  через  землю.
Поместья отписывались за неявку на службу; не явившиеся  назывались  нетями,
нетчиками; списки, куда записывались их имена, назывались нетными  списками.
Опала с нетчиков складывалась, им опять давались поместья, старые или новые,
по  случаю  разных  торжеств,  церковных  и  царских,  например  по   случаю
принесения чудотворного образа, по  случаю  рождения  царевича.  Сбор  детей
боярских  на  службу  производился  таким  образом:  назначенные  из  Москвы
чиновники ехали в известную область, здесь у дьяков  брали  губных  старост,
городовых прикащиков и рассыльщиков,  сколько  пригоже,  и  отправлялись  за
своим делом, имея в  руках  список  всем  детям  боярским;  которых  из  них
встречали на дороге, тех отдавали на крепкие  поруки  с  записями;  собравши
детей боярских по  списку,  всех  сполна,  за  поруками,  ехали  с  ними  на
государеву службу; остальных детей  боярских  укрывающихся,  сыскивая,  били
кнутом и высылали на службу. А которые продолжали скрываться, у тех забирали
детей и людей, да, где про них скажут, туда посылали и, сыскав, били кнутом,
давали на поруку, а за поруками  высылали  на  государеву  службу.  А  идучи
дорогою, берегли накрепко, чтоб дети  боярские  на  дороге  не  отставали  и
насильства грабежу дорогою никому не делали, кормов людских и конских  силою
не отнимали. Кроме поместий, служилым людям давались осадные дворы  белые  в
городах,  на  которые  семейства  их  перебирались  в  случае  опасности  от
неприятеля.
   Кроме дворян и детей боярских, в описываемое время видим  стрельцов;  они
находятся под ведением голов своих и называются: приборы  такого-то  головы.
Под головами находились пятидесятники и десятники; точно так же и  городовые
козаки различались по прибору или сбору голов своих и вместе  со  стрельцами
находились  в  ведении  Стрелецкого  приказа.  Из  служителей   при   наряде
артиллерии упоминаются пушкари, находившиеся также в ведении голов своих;  в
1555 г. царь писал к новгородским дьякам: "Как к вам пушкари приедут, то  вы
немедленно  велите  новгородским  кузнецам  сделать  600  ядер  железных  по
кружалам, какие посланы с пушкарями, и велите кузнецам ядра делать круглые и
гладкие и как им укажут  пушкари.  Дайте  пушкарям  десять  холстов,  триста
листов бумаги доброй, большой, толстой,  двадцать  два  пятка  льну  мягкого
малого,восемь ужищ льняных, по двадцати сажен ужище, восемь коробок на  ядра
и на мешки, осьмеро возжей лычных, двадцать гривенок и свинцу, восемь овчин.
За пушкарями смотреть накрепко, чтоб они у кузнецов  посулов  и  поминок  не
брали". Когда наряд отправлялся в поход, при нем были плотники и  кузнецы  с
плотничьею и с кузнечною снастью.  В  городах  у  наряду,  пушек  и  пищалей
находились пищальники неотступно, день и ночь, городовые воротники, сторожа,
кузнецы, плотники; со всех с них бралась присяга и давались они  на  поруки,
что им из города никуда не отъезжать.  Знаем,  что  пушкарей  и  пищальников
прибирали в случае надобности в городах, иногда даже из старых и  отставных.
Наконец, в составе русского войска упоминаются иноземные отряды - литовские.
   Относительно продовольствия войска видим, что посылались хлебные запасы в
занятые ливонские города; доставлять эти запасы было  обязанностию  посошных
людей. Иногда хлебные запасы доставлялись в города по подряду; так,  в  1582
году какой-то Тереха Ситников  нанялся  доставить  из  Нижнего  в  Астрахань
хлебный запас 2500 четвертей муки и  толокна.  Подрядчику  (запасчику)  дана
была грамота, по которой его пропускали везде беспошлинно  и  без  задержек;
если кто-нибудь на запасчика или на его людей попросит пристава, или  козаки
его, не желая идти у него на судах, станут на нем  или  на  его  людях  чего
искать или чем его клепать, то бояре, воеводы и дьяки не  должны  давать  на
него и на его людей пристава и суда; а кому будет до него или до  его  людей
какое дело, то их судят в Москве бояре; также  бояре,  воеводы  и  дьяки  не
могли брать козаков Терехиных в  стрельцы  и  козаки.  Видим,  что  служилым
татарам и козакам давалось на конский корм по две деньги на лошадь  в  день.
При выступлении в поход татарского  царевича  Кайбулы  к  шведским  границам
велено было готовить по всей дороге людские и конские кормы: на всяком стану
давали на 80 человек яловицу, полосмины круп, полбезмена  соли,  или  на  10
человек по барану, круп и соли на деньгу; кожи с яловиц и овчины  с  баранов
отдавались назад тем людям, у  которых  они  взяты;  конского  корма  на  10
лошадей давали по четвертке овса да по острамку сена. "Должно это  припасти,
сказано в указе, чтоб ратным людям без корму  не  быть,  а  крестьянству  по
дороге насилий и грабежа  кормового  не  было".  Царь  не  прощал  воеводам,
которые позволяли своим ратным людям буйствовать в Русской земле;  так,  при
описании похода царя Шиг-Алея и князя Михайлы Глинского на литовцев  читаем:
"Тот князь Михайла с людьми своими, едучи дорогою, сильно грабил своих, и на
рубеже люди его деревни Псковской земли  грабили,  скот  секли,  дворы  жгли
христианские; царь на него за это прогневался и велел обыскать, кого грабили
дорогой, и на нем иным доправили те грабежи". Городовые  козаки  и  стрельцы
получали жалованья в год  по  полтине  денег,  кроме  хлебного:  пищальники,
воротники, сторожа, кузнецы и плотники получали по рублю в год денег, по два
пуда соли, по двенадцати коробей ржи и по стольку же овса. Городовые  козаки
получали  и  земли:  так,  в  1571  году  бояре   приговорили   относительно
путивльских и рыльских козаков,  что  если  они  захотят,  то  набрать  1000
человек козаков конных или сколько пригоже, посмотря по землям, сколько  где
будет земель. Служить им посылки польские (степные) и сторожи  с  земли  без
денег, и если который послужит, тогда государь велит его пожаловать.
   Ратные люди собирались с городов  и  сел  таким  образом:  в  1545  году,
например, государь велел нарядить с  Новгорода  и  пригородов,  с  белых  не
тяглых дворов с трех дворов по человеку,  да  с  тяглых  с  пяти  дворов  по
человеку, всего нарядить 1973  человека  на  копях.  Да  с  новгородских  же
посадов и с пригородов, с посадов, с рядов, погостов нарядить  2000  человек
пищальников, половина на конях, а другая половина  пеших.  Пешие  пищальники
были бы в судах, а суда им готовить на  свой  счет;  у  конных  людей  также
должны быть суда, в чем им корм и запас свой в Нижний Новгород  провезти;  у
всех этих пищальников, у конных и пеших, должно быть по ручной пищали, а  на
пищаль по 12 гривенок безменных зелья, да по столько же свинцу на  ядра;  на
всех людях должны быть однорядки или сермяги крашеные. В следующем же месяце
прислана была в Новгород грамота, по которой уже требовалось собрать с белых
дворов и с гостиных по человеку с двора, с суконничьих - по человеку с  двух
дворов, с черных - по-прежнему, с пяти дворов по человеку, да с 20 дворов по
пуду зелья, со всех без исключений; но через месяц велено было с достаточных
людей, живущих на черных дворах, взять с двора по человеку,  кроме  прежнего
побора - по человеку  с  пяти  дворов;  освобождены  были  от  побора  дворы
архиепископских детей боярских, софийских священников, всех  служилых  людей
архиепископских; с ружных священников велено было взять с 6  священников  по
человеку, да по две гривенки зелья,  а  не  с  ружных  с  10  священников  -
человека, да по две гривенки зелья; дьяконы же, дьяки, пономари и  просвирни
помогают своим священникам до  церковному  доходу.  Которые  люди  при  этом
объявили, что им зелья добыть нельзя,  к  тем  посылались  мастера  ямчужные
(селитряные) и пищальники указывать им, как варить  зелье.  Под  1535  годом
псковский летописец говорит, что горожане его нарядили 500 пищальников, 3000
лошадей в телегах и человека  на  коне,  3000  четвертей  овсяной  заспы  на
толокно, 3000 полтей свинины, 3000 четвертей солоду, 360  четвертей  гороху,
столько  же  семени  конопляного;  на  Москву  послали  400  пищальников,  а
новгородцы много посохи послали для построения нового города Себежа.  Иногда
посошные люди разбегались во время похода, и тогда области, их  поставившие,
должны были нанимать  новых;  под  1561  годом  летописец  говорит:  царские
воеводы людей потеряли много,  посохи,  а  другие  разбежались,  потому  что
нечего есть; от этого Пскову, пригородам и  сельским  людям  проторей  стало
много в посохе: вместо разбежавшейся посохи нанимали других, с  сохи  по  22
человека, а на месяц давали человеку по  три  рубля,  а  иные  и  по  три  с
полтиной с лошадьми и с телегами под наряд. Во время  похода  под  Полоцк  в
войске Иоанновом было посохи пешей и коневой 80900 человек, давали посошанам
во Пскове: коневникам - по 5 р., а пешим  -  по  2  рубля.  Под  1570  годом
псковский летописец говорит: пришел царь в Великий Новгород  и  много  людей
было побито; к тому же велел  править  посоху  под  наряд  мосты  мостить  в
Ливонскую землю, зелейную руду сбирать: от этого налога и правежа все  люди,
новгородцы и псковичи, обнищали, давать стало нечего и пошли сами в  посоху,
и злою смертию там померли от голода и мороза от мостов и наряду; во  Пскове
байдаки и лодки большие посохой тянули под  ливонские  города  и,  не  много
потянув, покинули по лесам, тут лодки сгнили, а людей погубили.
   Московское государство XVI века относительно юго-восточной границы  своей
находилось в таком же положении, как и древняя  Приднепровская  Русь  времен
св. Владимира: граничило с степью, из которой стремились кочевые хищники  на
его  опустошение.  Уже  давно  московские  сторожи,  сторожевые  отряды  или
станицы, разъезжали по разным направлениям в степи и стояли  в  определенных
местах, наблюдая за  татарами,  при  Иоанне  IV  московские  сторожи  начали
сталкиваться с литовскими на Днепре: мы видели, что царь  старался  показать
Сигизмунду-Августу, как выгодно для последнего помогать московским сторожам,
а не затевать споров о том, что они становятся на Литовской земле. Во второй
половине царствования, обративши все внимание  на  запад,  Иоанн  тем  более
должен был хлопотать, чтоб южная граница была защищена, чтоб крымцы не могли
явиться у Оки безвестно. С этою целию в январе 1571 года  государь  приказал
боярину  своему,  князю  Михайле  Ивановичу  Воротынскому,  ведать  станицы,
сторожи и  всякие  свои  государевы  польские  службы.  Воротынский  говорил
государевым словом в  разряде  дьякам,  что  ему  велел  государь  ведать  и
поустроить станицы и сторожи, и велел доискаться станичных прежних  списков;
в города: Путивль, Тулу, Рязань, Мещеру,  в  другие  украинные  города  и  в
Северу велел послать грамоты по детей боярских, по письменных  по  станичных
голов и по их товарищей станичников, и по станичных вожей,  и  по  сторожей,
которые ездят из Путивля, из Тулы, Рязани, Мещеры,  из  Северской  страны  в
станицах на поле к разным урочищам, и которые прежде езжали лет за десять  и
пятнадцать, велел им всем быть в Москву. Когда  они  приехали,  то  государь
приказал князю Воротынскому сидеть (заняться) о станицах, сторожах и  всяких
польских службах, станичных голов,  станичников  и  вожей  расспрашивать  и,
расспрося, расписать подлинно порознь: из которого города, по которым местам
и до каких мест пригоже  станицам  ездить  и  в  каких  местах  сторожам  на
сторожах стоять, и до каких мест  на  которую  сторону  от  которой  сторожи
разъездам быть, и в которых местах на поле головам стоять для  бережения  от
приходу воинских людей, и из которых городов и по скольку человек, с которым
головою и каким людям на государевой службе быть? Чтоб государю  про  приход
воинских людей быть не безвестну, и  воинские  люди  на  государевы  украйны
безвестно не приходили.
   После расспросов князь  Воротынский  приговорил  с  детьми  боярскими,  с
станичными головами и станичниками  о  путивльских,  тульских,  рязанских  и
мещерских станицах, и о всех украйных дальних и ближних месячных сторожах  и
сторожах, из которого города  к  которому  урочищу  станичникам  податнее  и
прибыльнее ездить и нa которых сторожах и из которых городов  и  по  скольку
человек сторожей на которой  стороже  ставить.  А  станичникам  бы  к  своим
урочищам ездить и сторожам на сторожах стоять в тех местах, которые были  бы
усторожливы, где б им воинских людей можно было усмотреть.  Стоять  сторожам
на сторожах, с  коней  не  ссаживаясь  попеременно,  и  ездить  по  урочищам
попеременно же, направо и налево, по два человека по  наказам,  какие  будут
даны от воевод. Станов им не делать, огонь раскладывать не  в  одном  месте,
когда нужно будет  кому  пищу  сварить,  и  тогда  огня  в  одном  месте  не
раскладывать дважды; в котором месте кто полдневал, там не ночевать; в лесах
не останавливаться, останавливаться в таких местах, где было бы усторожливо.
Если станичники или сторожа подстерегут воинских людей,  то  посылать  своих
товарищей с этими вестями в  ближайшие  украинские  города;  а  сами  позади
неприятеля едут на сакмы (дороги), по сакмам и по станам  людей  смечать  и,
поездив по сакмам и сметив людей, с  теми  вестями  в  другой  раз  отсылают
товарищей в те же города; новые посланные едут направо или налево,  которыми
дорогами поближе, чтоб в украинские города весть была раньше не перед  самым
приходом неприятеля; а самим им ехать за неприятелем  сакмою,  а  где  и  не
сакмою, как пригоже, покинув сакму направо  или  налево,  ездить  бережно  и
усторожливо, и того беречь накрепко: на которые украйны воинские люди пойдут
и им, про то разведавши верно, самим с  вестями  подлинными  спешить  к  тем
городам, на которые неприятель  пойдет.  Если  станичники  завидят  воинских
людей на дальних урочищах, то им посылать посылки по три или по  четыре  или
сколько будет пригоже, посмотря по людям и по делу, от которых мест пригоже,
а не от одного места, чтоб, проведав подлинно про неприятеля, на какие места
он идет, самим с подлинными вестями спешить наскоро в те города, на  которые
пойдет неприятель. А не быв на сакме и не  сметив  людей  и  не  доведавшись
допряма, на которые места воинские люди пойдут,  станичникам  и  сторожам  с
важными вестями не ездить,  и  сторожам,  не  дождавшись  на  сторожах  себе
перемены, с сторож не съезжать. А которые сторожа, не  дождавшись  смены,  с
сторожи сойдут, и в то время государевым украйнам от воинских людей учинится
война: тем сторожам от государя быть казненным смертью. Которые  сторожа  на
сторожах лишние дни за сроком перестоят, а их товарищи на смену в те  дни  к
ним не приедут, то брать первым на последних по полуполтине на  человека  на
день. Если воеводы или  головы  пошлют  кого  наблюдать  за  станичниками  и
сторожами на урочищах и на сторожах,  и  посланные  найдут,  что  они  стоят
небережно и неусторожливо и до урочищ  не  доезжают,  то,  хотя  бы  приходу
воинских людей и не ждали, тех станичников и сторожей  за  то  бить  кнутом.
Воеводам и головам смотреть накрепко, чтоб у сторожей лошади были  добрые  и
ездили бы на сторожи о двух конях, чтоб  можно  было,  увидавши  неприятеля,
уехать. У кого из станичников и  сторожей  лошади  будут  худы,  а  случится
посылка скорая, и под тех сторожей велеть доправить лошадей на их головах; а
если надобно вскоре и доправить некогда, то воеводам  велеть  брать  лошадей
добрых у их голов, а не будет у голов столько лошадей, то воеводам брать  по
оценке лошадей добрых у полчан своих, а на головах  брать  найму  на  всякую
лошадь по 4 алтына с деньгою на день и отдавать деньги тем людям, у  которых
взяты лошади.
   Ездить станицам из Путивля или Рыльска: первой станице ехать  на  поле  с
весны 1 апреля, второй - 15, третьей - 1 мая, четвертой - 15 и т. д., осьмой
станице ехать 15 июля, потом в другой раз первой станице ехать 1  августа  и
т. д.; последний выезд 15 ноября. Если же надобно будет еще ездить станицам,
снега не нападут (снеги не укинут), то станичников  посылать  и  позднее  15
ноября по расчету; посылать по две станицы на месяц, меж  станицы  пропуская
по две недели со днем.
   Для разъездов употреблялись  дети  боярские,  посадские  люди,  козаки  и
наемные  жители  Северской  Украйны,  или  севрюки;  но  потом   приговорили
последних отставить, потому: стоят на сторожах неусторожливо, воинские  люди
на украйны приходят безвестно, а они того не  видят,  вести  от  них  прямой
никогда не бывает, а приезжают с вестями ложными. Из Путивля  и  Рыльска  на
донецких сторожах стерегли дети боярские. Путивльцы и рыляне с поместий и из
денежного  жалованья.  Кроме  донецких  сторож,  на  ближних  путивльских  и
рыльских, смесных и несмесных сторожах стерегли с  посадов  посадские  люди,
равно как из  Новгородка  Северского  на  смесной  путивльской  стороже.  Из
Мценска и Карачева на смесных и кесмесных сторожах  стерегли  дети  боярские
мценяне и карачевцы с поместий  и  из  денежного  жалованья.  На  орельских,
новосильских, дедиловских, донковских, епифанских, шацких, ряжских  сторожах
стерегли  козаки  с  земель  и  из  денежного  жалованья.  На  кадомских   и
темниковских  сторожах  стерегли  татары  и  мордва  с  земель  Кадомских  и
Темниковскнх. На алаторских  сторожах  стерегли  козаки.  После  приговорили
также ставить на сторожу по шести человек сторожей  вместо  прежних  четырех
для того, чтоб им разъезжать направо и налево, переменяясь  беспрестанно  по
два человека. Для надзора за исправностию  сторожей  назначены  были  четыре
стоялые головы, которые разъезжали по всему пространству степи, от Волги  до
Вороны, Оскола и Донца.
   В октябре 1571 года, по государеву указу, князь Воротынский с  товарищами
приговорили жечь степь; определили, из которых украинских городов и в  какую
пору, по каким местам, к которым урочищам, до каких мест, скольким  станицам
и по скольку человек в  станице  ездить  на  поле  и  жечь  его.  Жечь  поле
определено осенью, в октябре или ноябре по  заморозам,  как  на  поле  трава
сильно посохнет, снегов не дожидаясь, а дождавшись ведреной  и  сухой  поры,
чтоб ветер был от  государевых  украинских  городов  на  польскую  (степную)
сторону; не зажигать травы  вблизи  украинских  городов,  вблизи  лесов  или
лесных засек и всяких крепостей, которые наделаны от проходу воинских людей.
Станицы для зажжения степи должны были выезжать из городов: Мещеры, Донкова,
Дедилова, Кропивны, Новосиля, Мценска, Орла, Рыльска и Путивля; пожар должен
был обхватывать пространство степи от верховьев Вороны до Днепра и Десны.
   В 1574 году назначен был  новый  начальник  над  сторожевою  и  станичною
службою, боярин Никита Романович Юрьев. При новом начальнике видим  перемену
относительно  первого  срока  выезда  станиц:  вместо  1   апреля   положено
сообразоваться со временем открытия весны; потом выбирать детей боярских  на
степную службу велено  разрядным  дьякам,  а  не  воеводам  по  городам.  По
челобитью польских (степных) месячных сторожей, бояре приговорили: в  Шацке,
Рязском, Донкове, Епифани, Дедилове,  Кропивне,  Новосиле  и  Орле  козаков,
которые  стерегут  месячную  сторожу,  поместьем   и   денежным   жалованьем
поверстать: придать к  старому  их  поместью,  к  20  четвертям  еще  по  30
четвертей человеку; а денежного жалованья приговорили им дать в  третий  год
по три рубля человеку для сторожевой службы, чтоб им бесконным  не  быть,  а
быть у них по два коня добрых или к коню мерин добрый. Велели послать  в  те
города писцов, детей боярских и подьячих добрых - пересмотреть всех  козаков
на лицо с конями и со  всею  их  службою:  которые  козаки  собою  худы  или
бесконны и в сторожевую  службу  их  не  будет,  тех  от  сторожевой  службы
отставить и служить им козачью рядовую службу  и  поместной  им  придачи  не
придавать, а на их место прибрать из рядовых козаков  добрых  и  конных.  Во
Мценске и Карачеве на сторожах стеречь детям боярским из тех городов с малых
статей, с 50, 70 и 100 четвертей,  потому  что  в  этих  городах  козаков  в
росписи не написано; в Шацке, Новосиле и Орле в прибавку к козакам  посылать
детей боярских.  Что  касается  границ  станичных  разъездов,  то  во  время
управления боярина Никиты Романовича путивльские станицы ездили к  верховьям
Тора, по Миюсу, Самаре, Арели к Днепру до Песьих Костей; тульские - ко Мжу и
Коломаку на Муравский шляк (дорогу); рязанские -  к  Северскому  Донцу  и  к
Святым Горам, а мещерские - вниз по Дону, до Волжской переволоки.
   Таково было военное устройство в Северо-Восточной России,  в  государстве
Московском. Здесь мы видим, что значение дружины все более  и  более  никнет
пред значением государя. В России Западной, наоборот, шляхта ревниво  блюдет
за поддержанием старых прав своих.  На  виленском  сейме  1547  года  шляхта
потребовала у короля защиты  от  двух  сословий  -  духовного  и  мещанского
(городового), просила, чтоб люди духовные на судах  земских  и  светских  не
заседали и не звали б к духовному суду по светским делам; относительно мещан
шляхта жаловалась, что ремесленники виленские берут непомерные цены за  свои
работы и надбавляют цены по произволу, от чего шляхта беднеет. Король обещал
исполнить просьбу. На сейме 1551 года шляхта просила, чтоб  простых  холопей
над шляхтою не  повышать,  чтоб  простой  холоп  и  шляхтич  подозрительного
происхождения урядов не держали. Король отвечал на это: пусть укажут,  какой
холоп или подозрительный шляхтич посажен мною на уряд? Потом шляхта просила,
чтоб паны обходились с нею почтительно на судах и в других  местах.  В  1576
году браславская шляхта подала королю Стефану челобитную,  чтоб  королевские
указы писались к ним на русском, а не на польском языке.
   Мы  видели  характер  козаков  московских,  т.  е.  живших   по   степям,
прилегавшим  к  Московскому  государству  и  признававших  по  имени  власть
последнего;  такой  же  точно  был  характер  и   козаков   литовских,   или
малороссийских,  известных  тогда  в  Москве  под  именем   черкас;   притом
безнаказанность   последних   еще   более    была    обеспечена    слабостью
польско-литовского  правительства.  Мы  видели  поведение  козацких  вождей,
Дашковича, князя  Дмитрия  Вишневецкого,  который  окончил  свои  похождения
жестокою смертию в Турции. В то  самое  время,  как  польское  правительство
употребляло все усилия, чтоб жить в мире  с  Крымом  и  Турциею,  козаки  из
Черкас, Канева, Браславля, Винницы, собравшись в степи за Черкасами, в числе
800 и больше, под начальством старших козаков: Карпа, Андруша, Лесуна,  Янка
Белоуса, громили по несколько  раз  караваны  купцов  турецких  и  крымских,
шедшие в Москву и возвращавшиеся назад; мало того, крымский гонец,  ездивший
от хана к королю, был убит козаками в степи. Соленики, ездившие за  солью  в
Кочубеев (Одессу), терпели постоянно от их нападений. Напрасно король  писал
хану,  что  это  разбойничают  козаки  их  общего  неприятеля   московского,
выходящие из Путивля, Чернигова, Новгорода Северского: крымские  и  турецкие
купцы умели очень хорошо различать  козаков  московских  от  черкас.  Атаман
Андрей Лях с козаками князя Дмитрия Вишневецкого напал в степях  за  Самарою
на московского гонца Змеева, шедшего в Крым; с Змеевым шел  вместе  крымский
гонец и, по обычаю, турецкие купцы и армяне; козаки убили 13 человек турок и
армян, а троим руки отсекли за то,  что  они  покупают  в  Москве  литовских
пленников. Московские послы, жившие в  Крыму,  извещали  государя  о  частых
нападениях черкас на Крым; очень любопытно известие, присланное из  Крыма  в
Москву послом Ржевским: "Приехал к царю крымскому с Днепра козак с  вестями:
на Днепр прислал московский государь к голове, к князю Богдану Рожинскому, и
ко всем козакам днепровским с великим своим жалованьем  и  приказал  к  ним:
если вам надобно в прибавку козаков, то я  к  вам  пришлю  их,  сколько  вам
надобно, и  селитру  пришлю,  и  запас  всякий,  и  вы  должны  идти  весной
непременно на крымские улусы и к Козлову. Голова и козаки  взялись  государю
крепко служить и очень обрадовались государской милости.  Хан,  услыхав  эти
вести, созвал на совет князей  и  мурз  и  стал  говорить:  "Если  приходить
козакам, то они прежде возьмут Белгород да Очаков, а мы у них  за  хребтом".
Князья и мурзы отвечали на это: "Если придет много людей на судах, то города
их не остановят; ведь козак - собака: когда и на кораблях  на  них  приходят
турецкие стрельцы, то они и тут их побивают и корабли берут!"" Как в старину
русские князья, нуждавшиеся в войске  для  своих  усобиц,  находили  готовые
дружины в степях, где толпились разноименные  народцы,  так  теперь,  в  XVI
веке, владельцы дунайских  княжеств,  Молдавии  и  Валахии,  борясь  друг  с
другом, искали и  находили  помощь  у  козаков.  Так,  один  из  них,  Ивон,
угрожаемый  соперником  своим,  Петриллою,  которого   поддерживали   турки,
обратился с просьбою о помощи к польскому  королю  Генриху;  тот  отказал  в
помощи на том основании, что Польша в  мире  с  турками;  Ивон  обратился  к
козакам: этим не было никакой нужды, что король их в  мире  с  турками;  они
пошли помогать Ивону под начальством Свирговского; сначала имели  успех,  но
наконец были  подавлены  многочисленными  полками  турецкими.  Подкова  (как
говорят, брат погибшего  Ивона),  прозванный  так  потому,  что  мог  ломать
подкову, нашел также убежище между козаками,  вместе  с  ними  пошел  против
Петриллы и одолел его; но Стефан Баторий,  не  желая  разрывать  с  турками,
велел брату своему, князю семиградскому, выступить против Подковы; последний
должен был отступить и, понадеявшись на ручательство в безопасности,  данное
ему от имени королевского, отдался в руки полякам. Обещание  было  нарушено:
Подкову заключили в оковы, и когда перед московскою  войною  посол  турецкий
настаивал, чтоб его казнили, угрожая в противном случае войною,  то  Баторий
исполнил его требование и Подкова был казнен во Львове. Несмотря на то, брат
Подковы, Александр, с козаками снова выгнал  Петриллу,  но  попался  в  руки
туркам, которые посадили его на  кол.  Потом  козаки  уже  одни  отправились
против турок, сожгли  крепости  Ягорлик,  Бендеры;  Баторий  велел  войскам,
стоявшим на границе, хватать  и  ковать  козаков,  возвращавшихся  из  этого
похода.
   Постоянное   увеличение   государственных   потребностей   в   Московском
государстве требовало увеличения финансовых средств для  их  удовлетворения.
Как же поступало московское правительство в этом  случае?  Очень  просто  и,
естественно, по понятиям времени: явится новая потребность, новый  расход  -
оно налагает новую подать;  отсюда  это  накопление  разного  рода  податей,
которые наконец начали так затруднять финансовые отправления древней России.
Так явились пищальные деньги, которых с новгородского  посада,  пригородков,
рядков и погостов сходило 5236 рублей. Мы  видели,  что  ближайшие  к  месту
военных действий области должны были выставлять  на  войну  посошных  людей;
посошные деньги - по два рубля за  человека.  Для  продовольствия  войска  с
земель, находящихся в частном владении, белых, сбирался так называемый белый
корм, с московской сохи - по 43 алтына без двух денег. Относительно  податей
и соединенных с платежом их издержек любопытны платежные  отписи,  например:
"Я, Юшка, Мигрофанов сын, десятский, взял  у  спасского  игумна  Евфимия  со
братьею дань  и  горностальные  деньги,  и  ямские,  кроме  дани  в  поминок
подьячему и в Московский покруг, и  корм  Великодневный  и  Петровский,  все
сполна, и отпись ему дал". Или: "Взято ямских денег  и  примету  столько-то:
дьячих писчих пошлин столько-то; за городовые и засечные дела, за  подьячих,
за земского дьячка, за плотников, кузнецов; за подмогу ямским охотникам,  за
емчужное дело" и проч.
   Кроме дани, источником дохода для правительства служили  оброки:  в  1543
году  вологодские  писцы,  по  слову  великого  князя,   отдали   на   оброк
кирилловскому игумену две великокняжеские пустоши  черные,  потому  что  эти
пустоши находятся между монастырских деревень, а от великокняжеских деревень
отошли; с этих пустошей, сказано в грамоте, великому  князю  не  надобны  ни
дань,  ни  посошная  служба,  ни  наместничьи   кормы,   ни   тиунские,   ни
праветчиковские, ни доводчиковские пошлины, и с черными людьми не тянут  они
ни во что; а дает монастырь с этих пустошей великому князю оброк ежегодно по
десяти алтын. Отдавались на оброк пашни,  сенокосы,  леса,  реки,  мельницы,
огороды; отдавались эти статьи на  оброк  из  наддачи,  тому,  кто  наддавал
против оброчной цены, платимой прежним содержателем.  Правительство  спешило
пользоваться наместничьими доходами  в  то  время,  когда  старый  наместник
выезжал из города, а новый еще не был назначен;  так,  в  1555  году,  когда
наместник князь Палецкий выехал из Новгорода, царь писал дьякам: "Сей час же
выберите из городничих или из решеточных приказчиков сына боярского доброго,
кому пригоже и можно верить, и велите ему ту половину Новгорода, наместничьи
и его пошлинных людей всякие  доходы  ведать  на  меня  и  приведите  его  к
присяге, и надзирайте над ним, чтоб  нашим  доходам  истери  не  было".  Как
сбирались подати, видно из царской грамоты к новгородским дьякам 1556  года:
"Вы писали к нам, что велено во все пятины разослать грамоты,  чтоб  князья,
дети боярские  и  все  служивые  люди,  игумены,  попы,  дьяконы,  старосты,
сотские, пятидесятские, десятские и все крестьяне выбрали из пятин  по  сыну
боярскому доброму, да из пятин же выбрали человека по три по  четыре  лучших
людей, да из погоста по человеку, а из малых погостов из двух или из трех по
человеку: а велено тем старостам выборным сбирать наши  ямские  и  приметные
деньги, и за посошных людей, и за емчужное дело и всякие подати по  писцовым
книгам и привозить к вам в Новгород".
   Мы рассмотрели в своем месте устав откупщикам тамги и пятна на Белеозере,
данный Иоанном III; при Иоанне IV,  в  1551  году,  дана  была  туда  же  на
Белоозеро таможенная грамота, которая  относительно  сбора  тамги  ничем  не
рознится от грамоты Иоанна III; но в ней прибавлен устав о сборе померной  и
дворовой пошлины: померное брать со пшеницы, ржи, ячменя, солоду,  конопель,
гречи, гороху, заспы толокна, репы и со всякого жита, с хмелю, также с  рыбы
сухой, и с вандышев и с хохолков - брать  с  продавца  с  четырех  четвертей
деньга, а тамги с жита и сухой рыбы не брать. А  кто  продаст  всякого  жита
воза два или три без меры или кто купит не в их пятенную  меру,  то  с  него
заповеди два рубля: рубль - наместнику и рубль - померщикам; а  кто  продаст
всякого жита четыре четверти московских или кто станет покупать и  продавать
не в их пятенную меру, то с него заповеди  рубль:  полтина  -  наместнику  и
полтина - померщикам. Дворовая  пошлина  на  гостиных  дворах:  кто  приедет
товару купить на гостином дворе, дворники берут поворотной  с  тысячи  белки
шувайской или устюжской по 4 деньги с тысячи, а с кляземской белки  -  по  2
деньги с тысячи; с сорока соболей берут по тому ж расчету,  как  и  с  белки
шувайской, с куницы с сорока по деньге; с десяти  бобров  берут  по  тому  ж
расчету, как с 1000 белки шувайской, с постава сукна ипского или лунского  -
по три деньги, а с новогонского и трекунского - по деньге, с меду с кади  от
7 до 10 пудов - по деньге, будет кадь  меньше  семи  пуд,  и  они  берут  по
расчету; кто купит перцу больше рубля или меньше, берут по тому ж расчету; с
бочки сельдей - по деньге, с лукна икры - по  деньге,  с  бочки  слив  -  по
полуденьге, с круга воску - по 4 деньги, с стопы бумаги - по полуденьге. Кто
приедет на Белоозеро с мясом или с каким-нибудь товаром, а на гостином дворе
не станет, станет у кого-нибудь и дворники уличат его пред наместником,  что
стал не на гостином дворе, у них не просясь, то наместник, обыскав, берет на
себя заповеди полполтины на том, у кого во дворе тот купец стал, а  с  купца
взять дворникам полполтины же, на нем же наместничью приставу взять хоженого
четыре деньги. Кто привезет товару ценою меньше двух рублей, станет прямо на
торгу и ночует тут, с того дворникам не брать ничего;  кто  привезет  товару
больше (кажется, должно читать меньше),  чем  на  два  рубля,  и  станет  на
чьем-нибудь дворе, а не на гостином, то дворникам брать у  него  поворотное,
смотря по товару: с амбарного брать на  неделю  по  четыре  деньги.  Кто  не
поедет с возами на гостиный двор стоять, а товару будет у него  больше  двух
рублей, то дворники ставят его на  гостином  дворе;  если  же  не  послушает
дворников, не поедет к ним, то дворники ставят его у  себя  за  наместничьим
приставом, который берет хоженого по четыре деньги.
   В таможенной грамоте,  данной  в  1563  году  в  принадлежавшее  Симонову
монастырю  село  Весьегонское,  в  Городецком  стану  Бежецкого   Верха,   с
иногородных купцов, московских, тверских, новгородских и  псковских,  велено
брать тамги с рубля по четыре деньги; с людей своего  уезда  -  с  рубля  по
полторы деньги; если торговые люди приедут  рекою  Мологою  в  судах,  то  с
товару тамга берется с  них  по  таможенной  грамоте,  а  с  судна  брать  с
полубленного и неполубленного, с набои, прикольного и поводцового по алтыну,
а со струга - по три деньги.  Если  же  приедет  в  село  Весь  рязанец  или
казанец, или какой-нибудь другой иноземец, то у них брать с  рубля  по  семи
денег. Тамга и все таможенные пошлины (то есть пятно, померное  и  проч.)  в
селе Веси отдавались  на  откуп  бежичанам,  городецким  посадским  людям  и
сельским крестьянам; но в 1563 году Симонов монастырь, жалуясь, что от этого
его людям и крестьянам чинятся обиды и продажи великие, выпросил откуп себе,
обязавшись платить ежегодно по 38 рублей, впрок, без наддачи.
   В 1571 году дана была таможенная новгородская грамота о сборе, пошлин  на
Торговой стороне,  в  государевой  опричнине.  И  здесь,  как  в  предыдущих
грамотах, начиная с грамоты новгородского князя Всеволода церкви св.  Иоанна
на  Опоках,  новгородцу  дается  преимущество  пред   пригородскими   людьми
Новгородской земли и. сельскими людьми, также пред жителями других областей:
новгородец платил тамги с рубля московского по полторы  московки,  остальные
все - по четыре московки; но если приедут новгородцы с Софийской  стороны  с
товаром в государеву опричнину,  на  Торговую  сторону,  то  платят  пошлины
наравне с пригородскими и волостными людьми Новгородской земли. Новгородские
мясники не смели покупать коров на дорогах у нутников (погонщиков),  нутники
должны были гнать коров на продажу в Новгород или  же  к  Ивану  святому  на
Опоке; кто же за городом или на  дороге  купит  коров,  на  том  заповеди  -
половина на купце и половина на продавце. При вывозе  товаров  из  Новгорода
новгородскими городецкими людьми, по взятии тамги, таможенники давали узолки
за своею печатью. Мы видели, что новгородский князь Всеволод Мстиславич  дал
церкви св. Иоанна на Опоках вес вощаной.  В  описываемое  время  по-прежнему
весили товар у Ивана св., но пошлины, как видно, шли прямо в казну  царскую;
в грамоте Иоанна IV читаем: воск, мед, олово, свинец, квасцы, ладон,  темьян
весить по старине, на крюк, у Ивана св. под церковью, на Пятрятине  дворище,
а таможникам в это не вступаться. Далее грамота говорит: без весу меду, икры
и соли не продавать; а кто продаст или купит какой-нибудь весный  товар  без
весу на рубль или больше рубля,  то  на  них  заповеди  рубль  новгородский,
половина - на купце, а другая - на продавце; если покупка меньше  рубля,  то
заповеди брать столько же, на сколько продано товару; если  же  меньше  пяти
алтын, то пудовщики весчего и заповеди не берут. Пуда у себя никто не  смеет
держать, а кого в том уличат, тот платит заповеди два  рубля.  Брать  тамгу,
пуд и все пошлины с товаров царских, митрополичьих, владычних, наместничьих,
боярских,  с  сельчан  царских,  митрополичьих,   владычних,   монастырских,
боярских, с грамотчиков и со  всех  без  исключения.  Если  купцы  иноземные
привезут бархаты, камки, всякое узорочье, лошадей, то эти товары не  прежде,
пускать в продажу, как после выбора из  них  пригодных  государю.  Таможники
должны беречь накрепко, чтоб всякие торговые люди и иноземцы не вывозили  из
Новгорода в Литву и к немцам денег,  серебра  и  золота,  сосудов,  пуговиц,
серебряных и золотых, в сундуках, коробьях и ящиках.  Таможеники  же  должны
были брать поплашную пошлину по берегам реки Волхова, с судов  и  плотов,  с
плавного весу. Тамга и все таможенные пошлины собирались гостями  и  купцами
московскими и новгородскими на веру, в котором году кого в головы поставят и
целовальников выберут наместники новгородские и дьяк. В 1577 году дана  была
грамота целовальникам на Торговой стороне, как им  брать  пошлину  с  дворов
гостиных и лавок: брать у гостей за один амбар на неделю, если гостей много,
по три деньги, если мало, то по две, а иногда и по  одной;  за  избу  особый
наем. Поворотная пошлина в Новгороде  дворниками  не  бралась;  целовальники
должны были жить на гостиных дворах, но жен не могли на них держать. Тамга и
весчая пошлина у Ивана св. на  Опоках  отдавалась  на  откуп;  в  1556  году
откупщики весчей пошлины отказались, потому что воск и сало перестали идти к
немцам и они не могли набрать откупной суммы,  за  что  стояли  на  правеже;
тогда царь велел дьякам выбрать людей (не определено каких)  и  поручить  им
сбор весчей пошлины с тем, чтоб они собрали в год ту же самую  сумму,  какую
прежде платили откупщики, именно 233 рубля 13 алтын, а если соберут  больше,
то царь их пожалует; что же будет с ними, если соберут меньше, не сказано.
   В таможенной  орешковской  грамоте  перечисляются  пошлины:  тамга,  пуд,
полавочное, поземь, носовое с судов (с носа на судне), явка, помер, оброк  с
домниц и с горнов, в которых дмут железо, и с кузниц. Мы видели в таможенной
новгородской грамоте приказ брать пошлины со всех товаров,  чьи  бы  они  ни
были; то же стремление к уничтожению льгот  относительно  взимания  торговых
пошлин видим в царской грамоте дмитровским таможным  откупщикам  1549  года.
Эти откупщики били челом, что приезжают в  Дмитров  и  на  Кимру  и  в  село
Рогачево  из  царских  подклетных  сел,   из   Переяславля,   из   царицыной
Мироносицкой слободы, митрополичьи, владычни, княжие, боярские, монастырские
и  другие  крестьяне,  смоленские   сведенцы,   паны   московские,   бараши,
огородники, торгуют всяким товаром, а пошлины не платят, говорят, что у  них
царские  грамоты  жалованные,  тарханные,  освобождающие   их   от   платежа
таможенных  пошлин.  Царь  отвечал:  я  ныне  все  свои  жалованные  грамоты
тарханные в таможенных и померных пошлинах  уничтожил,  кроме  монастырских:
Троицкого Сергиева монастыря, Соловецкого,  Новодевичьего  и  Кириллова,  да
Воробьевской слободы. Наконец, мы должны упомянуть о  новой  мере  (осмине),
введенной в 1550 году; как она вводилась, видно из царской грамоты на Двину,
старостам, сотским, целовальникам, лучшим, средним и младшим сельским людям:
"Послал я к вам на Двину меру медную, новую: и когда к вам эту новую  медную
меру привезут, то вы, все земские люди, сделайте с нее  перед  собою  спуски
новые деревянные и велите, перед собою,  на  всех  этих  деревянных  спусках
положить по пятну, и отдайте их померщикам, чтоб они давали мерить ими  всем
людям всякое жито; а мерили бы купцы и продавцы и всякие  люди  в  те  новые
меры ровно, без верху. Того берегите накрепко и в торгу велите  не  по  одно
утро кликать, чтоб все люди жито мерили новыми мерами; а кого уличат, что он
мерил в старую меру, с того возьмите заповеди два рубля; уличат его в другой
раз, возьмите четыре рубля; уличат в третий раз, возьмите с него  втрое,  да
киньте его в тюрьму до нашего указа; а заповедные деньги пришлите в Москву".
   В Литве места королевские платили: с волока земли первого разряда цыншу -
50 грошей, среднего - 40, низшего - 30 и с всякой  толоки  (нови)  -  по  12
грошей; с домов - на рынке с прута по 7 пенязей, а в улицах - от прута по  5
пенязей, с огорода - по 2, с гуменных  мест  на  предместье  от  прута  -  1
пенязь, а от морга - 3 гроша; копщизна: от меду - копа  грошей,  от  пива  -
копа грошей, от горелки - 30 грошей. С мясников ежегодно бралось в казну  за
камень (32 фунта) сала по 15 грошей, а уряду в торговый день платилось особо
деньгами от каждой скотины за лопатку. Пришлые  в  городе  люди  (коморники)
платят ежегодно по 2 гроша в казну. С волоки сельской доброй земли крестьяне
платили в королевских имениях цыншу - 21 грош, средний -  12,  дурной  -  8,
самой дурной (песчаной или болотистой) - 6, овса с хорошей и  посредственной
волоки - по две бочки, с худой - одна бочка, или 5 грошей за  бочку,  да  за
отвоз каждой бочки - пять грошей; потом с каждой волоки - по возу сена,  или
по три гроша, за отвоз - 2 гроша; с волоки очень дурной земли сена и овса не
давалось; кроме того, был побор гусями, курами, яйцами. Волока равнялась  19
русским десятинам; грош литовский равнялся пяти копейкам серебром.
   Еще в малолетство Грозного, во время боярского правления, мы видели новое
важное  явление  в  жизни  городского  и  сельского  народонаселения:  после
наместников,  волостелей  и  тиунов   их   является   новая   власть   иного
происхождения:  жители  городские  и  сельские  получают  от   правительства
позволение сами, независимо от наместников и волостелей,  ловить,  судить  и
казнить воров и разбойников, для чего должны ставить себе  в  головах  детей
боярских, человека три или четыре в  волости,  присоединяя  к  ним  старост,
десятских  и  лучших  людей;  эти  выборные   старшины   называются   иногда
прикащиками, иногда - выборными головами, губными старостами, иногда  жители
города должны были поставлять между собою десятских, пятидесятских и сотских
для наблюдения за лихими людьми; заметивши подозрительного человека,  должно
было приводить его к городовому прикащику и с  ним  вместе  обыскивать;  при
пытке должны были присутствовать также дворский, целовальники и лучшие люди.
Отношения  наместников,  волостелей  и  тиунов   их   к   губным   старостам
определяются так: "Поймают татя в первой татьбе, то доправить на нем истцевы
иски, а в продаже он наместнику,  и  волостелям,  и  их  тиунам;  как  скоро
наместники, волостели и их тиуны  продажу  свою  на  тате  возьмут,  то  вы,
старосты губные, велите его бить кнутом, и потом выбить из земли вон".
   Псковский летописец смотрит на губные грамоты как на направленные  против
наместников,  вызванные  злоупотреблениями  последних;  в  губных  грамотах,
дошедших до  нас  от  времени  малолетства  Иоанна  IV,  еще  нет  жалоб  на
наместников: "Мы к вам посылали обыщиков своих;  но  вы  жалуетесь,  что  от
наших обыщиков и недельщиков большие вам убытки, и  вы  с  нашими  обыщиками
лихих людей разбойников не ловите, потому  что  вам  волокита  большая".  Из
дошедших до нас грамот жалоба на наместников и тиунов их встречается впервые
в 1552 году, в просьбе важан: "Важане, шенкурцы и Вельского стана  посадские
люди и всего Важского уезда становые и  волостные  крестьяне  били  челом  и
скатывали, что у них на посадах многие дворы, а в станах и  волостях  многие
деревни запустели от прежних важских наместников, от их тиунов,  доводчиков,
обыскных грамот, от лихих людей, татей, разбойников, костарей; что  важского
наместника и пошлинных людей впредь прокормить им нельзя; и от того у них  в
станах и  волостях  многие  деревни  запустели;  крестьяне  у  них  от  того
насильства, продаж, татеб с посадов разошлись по иным городам, а из станов и
волостей крестьяне разошлись в монастыри бессрочно  и  без  отказу,  а  иные
разбрелись безвестно кой-куда; на оставшихся посадских  людях  и  крестьянах
наместники и тиуны их берут свой корм, а праветчики и доводчики  свой  побор
сполна, и посадским людям  и  крестьянам  впредь  от  наместников  и  от  их
пошлинных людей, от продаж, всяких податей тянуть сполна нельзя. И  государь
бы пожаловал, наместника и тиунов отставил, и  велел  бы  управу  чинить  во
всяких земских делах по судебнику  выборным  лучшим  людям,  кого  они,  все
важане и шенкурцы, посадские люди и крестьяне, излюбили. Пошлин  излюбленным
головам со всяких управных дел и разбойных не брать; а за все наместничьи  и
тиунские пошлины, за все поборы и доходы, кроме государевых оброков,  велеть
на них положить оброк деньгами 1500 рублей ежегодно". Царь исполнил просьбу,
велел быть у них излюбленным головам; оброк 1500 рублей разводить  посадским
людям, лучшим, средним и молодым, самим между собою, по животам и промыслам,
а крестьянам, лучшим, средним и молодым,  разводить  по  пашням,  животам  и
сохам. Оброк привозят в Москву излюбленные головы, переменяясь по половинам,
а с ними лучшие люди, не дожидаясь пристава; приехав  в  Москву  с  оброком,
посулов и поминков не дают они никому ничего; если же не привезут  оброка  в
срок, то царь посылает за ними  приставов  и  доправливает  оброки  вдвое  с
ездом. Они должны прибрать также земских дьяков, кто б им  в  земские  дьяки
люб был;  дьяки  эти  должны  писать  всякие  дела  излюбленных  голов.  Эта
жалованная грамота называется откупною, ибо 1500 рублей, взносимые ежегодно,
называются наместничьим откупом.
   В уставной грамоте крестьянам устюжских волостей 1555 года говорится  уже
о  беспрестанных  жалобах  городского   и   сельского   народонаселения   на
наместников и волостелей, равно как о жалобах наместников  и  волостелей  на
горожан и сельчан, и  о  замещении  наместников  и  волостелей  излюбленными
старостами говорится как об общей мере, вследствие этих жалоб  предпринятой:
"Прежде, - говорит царь, - мы жаловали бояр своих, князей и детей  боярских,
давали города и волости им в кормленья; и нам от крестьян челобитья  великие
и докука беспрестанная, что наместники наши и  волостели,  праветчики  и  их
пошлинные люди, сверх нашего указного жалованья, чинят им продажи  и  убытки
великие; а от наместников, волостелей, праветчиков и их пошлинных людей  нам
докуки и челобитья многия, что посадские и волостные люди им под  суд  и  на
поруки не даются, кормов им не платят и их бьют: от того между ними  поклепы
и тяжбы великие; от того на посадах  многие  крестьянские  дворы,  в  уездах
деревни и дворы позапустели, и наши дани и оброки сходятся не сполна. И  мы,
жалуя  крестьянство,  для  тех  великих  продаж  и   убытков,   наместников,
волостелей и праветчиков от городов и волостей отставили; а  за  доходы  их,
пошлины и присуд велели посадских и волостных крестьян пооброчить  деньгами;
и велели во всех городах, станах и волостях постановить старост излюбленных,
которым  между  крестьянами  управу  чинить,  наместничьи,   волостелины   и
праветчиковы доходы  сбирать  и  к  нам  на  срок  привозить,  которых  себе
крестьяне между собою излюбят и выберут всею землею, от которых бы им продаж
и убытков и обиды не было, которые умели бы их рассудить вправду беспосульно
и безволокитио, и за наместничий доход оброк собрать  умели  бы  и  к  нашей
казне на срок привозили бы без недобору". В следующем, 1556 году  дано  было
право двинянам вместо наместников выбрать излюбленных голов, которые тут  же
называются выборными судьями. Эти выборные судьи на Колмогорах на посаде,  в
станах и волостях должны были выбрать сотских,  пятидесятских  и  десятских,
которые были бы добры и прямы и всем крестьянам любы,  и  велеть  им  беречь
накрепко, чтоб лихих людей не было.
   Несмотря на то  что  заменение  наместников  и  волостелей  выборными  от
горожан и сельчан властями представлено в одной из  приведенных  грамот  как
общая мера, мы видим, что не во всех волостях произошло это изменение.  Чтоб
объяснить себе явление, мы должны припомнить, что грамоты, которыми волостям
давалось право управляться своими выборными властями, назывались  откупными;
волость известною суммою, вносимою в  казну,  откупалась  от  наместников  и
волостелей; правительство давало ей право откупаться вследствие ее  просьбы;
если же она не била челом, считала для себя невыгодным новый порядок  вещей,
то оставалась при старом. Почему волость не решалась  на  перемену?  На  это
могли быть разные причины. Мы знаем, как везде при неразвитости  гражданских
понятий кажется тяжким исполнение общественных обязанностей,  как  стараются
избегать общественных должностей, общественных поручений, как  трудно  найти
людей, которые бы взялись  исполнять  их  и  надлежащим  образом  исполняли.
Волость избирала людей, которые не только должны были посвятить  свое  время
управлению и суду, но также обязаны были отвозить откупную сумму  в  Москву,
спешить  из  далеких  мест  к  сроку,  а  в  противном  случае  подвергались
взысканию.  Нет  ничего  удивительного,  если  некоторые  волости  не  могли
удовлетворить новым требованиям и предпочли оставаться при  старом.  В  1577
году мы встречаем пожалование наместничества в кормление, дана была  грамота
князю Морткину на город Карачев в кормление, со всем по тому,  как  было  за
прежними наместниками: "И вы, все люди того города, чтите его и слушайте,  а
он вас ведает и судит и ходит у вас во всем по доходному  списку,  как  было
при прежних наместниках". Мы видели в Перми наместника в 1581 году,  видели,
однако, подозрительность, какую  обнаружил  царь  относительно  его:  "Людей
обирали бы пермские и усольские люди сами между собою, чтоб им при сборе  от
тебя убытка не было". Кроме кормления, для содержания наместника назначались
еще деревни. В пограничных, важных по  своему  военному  положению,  городах
видим воевод. В 1555 году князь Дмитрий Палецкий в  Новгороде  называется  и
воеводою и наместником; потом,  как  видно,  в  Новгороде  был  воевода  при
наместнике и считался выше последнего; но в наказе  архиепископу  казанскому
Гурию видим, что наместник считался честнее воевод. В  1581  году  свияжский
воевода Сабуров был переведен воеводою же в Казань, причем  послана  была  к
нему такая грамота: мы велели быть на нашей службе в Свияжеке на твое  место
воеводе князю Петру Буйносову-Ростовскому, а тебе велели быть в  воеводах  в
Казани с князем  Григорием  Булгаковым  с  товарищи  да  с  дьяком  Михайлою
Битяговским, вместе заодно. И ты бы  сдал  город  князю  Ростовскому,  сдай,
переписавши наряд, пушки и пищали, в казне зелье и свинец и всякий  пушечный
запас, наши  прежние  наказы  и  присыльные  грамоты  и  всякие  наши  дела.
Приехавши в Казань, был бы ты на нашей  службе  в  остроге,  по-прежнему,  и
списки детей боярских, своих полчан, которые были прежде  у  тебя  в  полку,
взял бы у воеводы князя Булгакова, и был бы  на  нашей  службе  в  Казани  в
городе и в остроге и детей боярских своих полчан  ведал,  и  всякими  нашими
делами промышлял; а с воеводою князем  Булгаковым  с  товарищи  и  с  дьяком
Битяговским был бы без мест, а розни у вас не было бы ни в чем.
   В этом наказе замечательны слова, что воевода Сабуров должен быть  вместе
заодно с воеводою князем Булгаковым и с дьяком  Битяговским,  чтоб  был  без
мест с воеводою князем Булгаковым  и  дьяком  Битяговским.  Мы  видели,  что
значение дьяков при дворе и в областном управлении очень усилилось  еще  при
отце Грозного, и мы видели причины, по которым оно  не  могло  ослабеть  при
самом Грозном. Курбский говорит, что  Иоанн  вполне  доверял  дьякам  своим,
которых избирал из поповичей пли из простого всенародства, и  поступал  так,
ненавидя вельмож своих; другой отъезжик, Тетерин, писал к Морозову: "Есть  у
великого князя новые доверенные люди (верники) дьяки, которые его  половиною
кормят, а большую себе берут,  которых  отцы  вашим  отцам  в  холопство  не
годились, а теперь не только землею владеют, но и головами вашими  торгуют".
Псковский летописец не  перестает  указывать  на  важное  значение  дьяка  в
городовом управлении; так, под 1534 годом он говорит: дьяка  Колтырю  Ракова
свел князь великий на Москву, и была псковичам радость, потому что он многие
пошлины во Пскове уставил.  Об  отношении  дьяков  к  воеводам  говорится  в
царской грамоте 1555 года к  новгородским  дьякам  Еремееву  и  Дубровскому:
"Велели мы боярам своим и воеводам, князю Петру Михайловичу Щенятеву и князю
Дмитрию Федоровичу Палецкому, быть для нашего дела в  Великом  Новгороде.  И
которые наши дела у бояр наших будут, и вы бы те дела делали и в наших делах
их слушали". Но тут же видим, что при  всех  внутренних  распоряжениях  царь
обращается прямо к дьякам, а при внешних сношениях, например  при  допущении
дерптских  немцев  торговать  в  Новгороде  и  Пскове,  царь  обращается   к
наместнику князю Палецкому и дьякам Еремееву  и  Дубровскому;  к  наместнику
обращается также в делах судных и при распоряжениях относительно  войска.  В
конце  1555  года,  когда  наместник  новгородский  князь  Дмитрий  Палецкий
отправился в поход против шведов, царское  жалованье,  Новгород,  отказал  и
людей своих свел, царь велел дьякам Еремееву и Дубровскому выбрать  тиуна  и
приказать ему судить всякие наместничьи  дела,  также  выбрать  недельщиков;
потом царь писал  к  ним:  "Теперь  мы  послали  в  Великий  Новгород  Ивана
Ивановича Жулебина, велели ему, да вам,  дьякам  нашим,  дела  наши  земские
делать, которые делали прежние наместники. Которых дел тиунам  нельзя  будет
решить, те решайте вы с Иваном; а которых и  вам  нельзя  будет  решить,  те
пересылайте к нам". Жулебин нс носил никакого особенного названия;  во  всех
грамотах царь продолжает по-прежнему обращаться к одним дьякам;  к  Жулебину
обращается он только раз, когда дело  шло  о  внешних  сношениях,  именно  о
пересылке грамоты к шведскому королю;  эта  грамота  пересылалась  от  имени
новгородского  наместника,  князя  Глинского;  но  из  слов  грамоты   можно
заключить, что Глинский в это время еще не приезжал в Новгород.
   Встречаются названия городничих, городовых  прикащиков  и  городчиков.  В
губной грамоте галичанам говорится, чтоб выборные сотские,  пятидесятские  и
десятские привозили лихих людей к  городовым  прикащикам  и  вместе  с  ними
обыскивали их. Из других грамот видно также, что они  ведали  дела  земские,
полицейские и финансовые. В городовые прикащики,  или,  как  выражались,  на
городовой приказ, выбирали всею землею из детей боярских; на  содержание  их
выдавалось по пяти вытей в поместье. После городовых прикащиков  упоминаются
также  решеточные  прикащики,  выбиравшиеся  также  из  детей   боярских   и
получавшие по пяти обжей в поместье; мы видели, что еще  при  великом  князе
Василии Иоанновиче дьяки в  Новгороде  велели  поставить  решетки  по  всему
городу и сторожей у решеток для прекращения грабежей и убийств; это известие
объясняет нам должность решеточных прикащиков; в одной из грамот царя Иоанна
к новгородским дьякам читаем: "Вы  б  еще  прислали  из  городчиков  или  из
решеточных пркащиков, которые получше, да подьячих добрых  и  велели  им  по
станам припасать корм конский и людской для ратных людей". В Новгороде видим
по-прежнему старост по концам и улицам; когда в 1548  году  царь  пожаловал,
отставил в Новгороде корчмы и питье кабацкое,  то  давали  по  концам  и  по
улицам старостам на 30 человек две бочки пива да шесть ведер меду,  да  вина
горького полтора ведра. В 1555 году царь писал новгородским дьякам:  "Учинен
был в Великом Новгороде в  старостах  Иван  Борзунов;  жалованья  нашего  он
получал по 50 рублей на год, да ему же дано поместье для старощенья.  Теперь
я этого Ивана Борзунова от старощенья велел отставить: и вы б ему в  суде  у
наших наместников и дворецкого быть  не  велели,  нашего  жалованья  ему  не
давали и поместье отписали на меня до тех пор, пока  выберем  на  его  место
другого  старосту".  Этот  Борзунов  был  староста   большой,   обязанностью
которого, между прочим, было ездить на посады, вынимать  корчемное  питье  и
питухов брать; с ним вместе ездили: подьячий, уличный староста  и  посадские
люди; бесчестья большому старосте платилось 50 рублей.
   Относительно городского народонаселения встречаем различие между  людьми,
имеющими свои дворы, и людьми, которые не  имеют  своих  дворов,  живут  при
своедворцах и носят название соседей;  так,  например,  в  поручной  записи,
данной некоторыми новгородцами по недельщике  в  1568  году,  говорится:  я,
Потап Фомин сын, скотник с Варецкой улицы, живу своим двором, да  я,  Матвей
Григорьев, сын  шелковник,  живу  своим  двором,  да  я,  Иван  Иванов,  сын
Воронков, деменский купчина с Павловой улицы, живу у Мити, у  деменского  же
купчины, в суседех и т. д. В Новгороде встречаем название гостей веденых; из
Новгорода, равно как из Пскова,  продолжали  выводить  горожан  в  Москву  и
другие низовые города: так, в 1555 году свели в  Казань  опальных  псковичей
десять семейств. В 1569 году взял царь в Москву из Новгорода 150 семей да из
Пскова 500 семей. В 1572 году поехало  из  Новгорода  в  Москву  из  земщины
гостей веденых сорок семейств да из опричнины шестьдесят семейств.  От  1574
года дошло до нас описание Мурома, которое представляет нам этот  город,  то
есть посад его, в незавидном положении. На посаде муромском находился в  это
время царский двор, в котором хоромы, горницы,  повалуши  и  сени  сгнили  и
развалились,  жил  на  нем  один  дворник;  был  еще  другой  двор   царский
поледенный,  ставились  на  нем  подключники  и  повара  царские  во   время
государевых рыбных ловель. На посаде же находился двор зелейный;  купеческие
лавки: ряд мясной, ряд  рыбный,  соляной,  калачный;  лавки  разделялись  на
лавки, полки, лубеники, места лавочные. В царском гостином дворе  находилось
17 лавок - все пустые; кроме казенного гостиного двора,  было  два  частных;
тяглых черных дворов 111, жителей в них 149 человек, да 107  дворов  пустых,
да пустых дворовых мест 520, тогда как восемь лет тому назад было 587 дворов
населенных (в живущем), и убыло черных тяглых дворов "из жива в  пусто"  476
дворов; лавок занятых было 202, которые платили оброку 32 рубля 15 алтын,  а
пустых лавок - 117.
   Если правительство для своих целей ставило новые  города  на  западной  и
южной  границах,  то  на  востоке,  куда  по-прежнему  продолжало  двигаться
народонаселение, новые городки являлись сами собою. Мы видели,  что  богатые
Строгановы собственными  средствами  построили  несколько  городков;  жители
Вятской области,  Верхнеслободского  городка,  выводили  сначала  починки  и
деревни, которые  садились  на  лесу,  потом  этими  деревнями  и  починками
поставили себе городок на Шестакове на заемные деньги, причем выпросили себе
у царя  льготную  грамоту,  по  которой  они  могли  платить  свои  долги  в
продолжение пяти лет в истую уплату, без росту; слободской наместник не стал
было обращать внимания на эту грамоту, заимодавцы начали править свои деньги
на шестаковцах, и последние обратились к царю с жалобою,  в  которой,  между
прочим, писали: "Которые людишки должные  в  Шестаковский  город  пришли  на
пусто, и теперь они от своих должников  (заимодавцев)  разбежались  и  пашни
свои пометали". Из этого видим, во-первых, какого рода люди  населяли  новые
отдаленные городки и, во-вторых,  чем  они  занимались;  должники  бросились
бежать от своих заимодавцев и пометали свои пашни. Как  заводились  слободы,
видно из следующего известия летописи под 1572 годом: "В Новгороде  кликали:
которые люди кабальные, монастырские и всякие, чей кто-нибудь, пусть идут  в
государскую слободу на Холыню;  государь  дает  по  5  рублей,  по  человеку
посмотря, а льготы на 5 лет".
   Города не изменяли своего прежнего вида; по-прежнему встречаем известия о
мощении улиц  деревом;  кучи  деревянных  зданий,  из  которых  составлялись
посады, по-прежнему становились  легкою  добычею  пламени.  Мы  упоминали  о
большом московском пожаре; в Новгороде, в 1541 году, выгорел весь Славенский
конец, сгорело 908 дворов и 22 человека. В 1554 году  сгорело  1500  дворов:
зажгли зажигальщики; но ко времени Иоанна IV относится начало  строгих  мер,
предписываемых правительством для избежания частых пожаров в городах. В 1560
году царские дьяки велели новгородцам ставить по дворам своим у дымниц бочки
и чаны с водою и чтоб на каждой избе были веники на шестах. В 1571  году  по
всему Новгороду запрещено было летом избы топить; новгородцы делали  печи  в
огородах и по дворам и там пекли хлебы и калачи.
   В летописях находим известия о печатях для городов, именно для  Дерпта  и
Новгорода Великого; велел царь сделать печать в вотчину лифляндскую, в город
Юрьев, а на печати клеймо - орел двоеглавый, у  орла  у  правой  ноги  герб,
печать юрьевского бискупа, около же печати подпись:
   "Царского величества боярина и наместника Лифлянские земли печать", и тою
печатню велел грамоты перемирные с шведским королем  печатать  и  грамоты  в
иные государства. Государь велел сделать печать новую  в  Великий  Новгород,
наместникам печатать перемирные грамоты с шведским королем, а на ней  клеймо
место, а на месте посох, а у места на одной стороне  медведь,  а  на  другой
рысь, 2 под местом рыба, а около печати подпись: царского величества боярина
и  наместника  печать.  Из  этих  известий  ясно  видно,  что   печати   эти
употреблялись для внешних сношений и, по всем вероятностям,  были  только  в
Новгороде и Дерпте.
   Новгородский летописец говорит нам о следующих событиях в своем городе: в
1543 году прислан был из Москвы в Новгород Иван Дмитриевич  Кривой,  который
устроил в Новгороде 8 корчемных  дворов;  но  через  три  года  корчмы  были
отставлены. В 1549 году царь порушил в  Новгороде  ряды  и  грамоты  рядовые
собрал в казну.
   Мы видели, что и сельские жители вместе с городскими при Иоанне IV начали
получать откупные  грамоты,  дававшие  им  право  избирать  из  своей  среды
правителей и судей. В 1555 году крестьяне Устюжского  уезда  получили  право
выбрать излюбленных старост или судей; последние должны были людей судить  и
управу чинить  по  Судебнику  и  уставной  грамоте;  но  в  разбойных  делах
волостных людей судят и управу чинят губные старосты.  Излюбленные  старосты
вместе со всеми крестьянами, лучшими, средними и младшими  людьми,  выбирают
целовальников, кому у них в суде сидеть и на рассылке быть, дьяков  земских,
кому судные дела писать, выбирают  также  людей,  которые  должны  заступать
место доводчиков, кому у них на поруки давать и на суде ставить;  выбираются
во все эти должности волостные же люди. В  уставной  двинской  грамоте  1556
года излюбленным головам поручены также и разбойные дела: "А на  судах  и  в
обысках и во всяких делах у выборных судей быть  лучшим  людям  посадским  и
волостным, чтоб у них сил и обид и продаж безлепичных не было  бы".  В  1554
году дана была уставная  грамота  двум  дворцовым  селам,  Афанасьевскому  и
Васильевскому, по которой царские наместники, третчики и тиуны крестьян этих
сел не судили ни в чем, кроме душегубства и  разбоя  с  поличным,  судил  их
посольский, у которого те села и деревни в  приказе;  а  в  1556  году  царь
пожаловал крестьян своих  переяславских  подклетных  сел,  от  ключникова  и
посельничьего суда их отставил, а велел быть у  них  в  судьях  тех  же  сел
крестьянам, которых они  все  выбрали.  Удельный  князь  Владимир  Андреевич
следовал примеру царя, давал крестьянам своих  волостей  право  избирать  из
среды себя излюбленных судей. Касательно содержания этих выборных лиц  знаем
из царской  грамоты  в  Вышковский  стан  1565  года,  что  выборный  губной
целовальник получил от выбравших его крестьян подмоги по полтине с сохи.
   В  царских  грамотах  встречается  обыкновенное  разделение  крестьян  на
лучших,  средних  и  младших;  в  грамотах,  писанных  самими   крестьянами,
встречаем разделение на крестьян пахатных, непахатных и деревенских;  именем
сельчан непашенных в  одной  грамоте  называются  мельник,  портной  мастер,
сапожный мастер. Таким образом, если в  городах  посадские  люди  занимались
хлебопашеством, то, с другой стороны,  в  селах  видим  сапожных  и  портных
мастеров. Относительно крестьянского выхода  в  новом  Судебнике  Иоанна  IV
повторено положение Судебника Иоанна  III,  что  крестьяне  отказываются  из
волости в волость и из села в село один раз в году: за неделю до Юрьева  дня
осеннего и неделю спустя после Юрьева дня; плата за пожилое увеличилась:  по
Судебнику Иоанна III, крестьянин платил в полях за двор рубль, а в  лесах  -
полтину; по Судебнику Иоанна IV, в полях платил рубль  и  два  алтына,  а  в
лесах, где десять верст до хоромного  (строевого)  лесу,  -  полтину  и  два
алтына. Кроме этого определения, что разуметь под  выражением:  в  лесах,  в
Судебнике Иоанна IV находим еще следующие прибавки: пожилое брать с ворот, а
за повоз брать с двора по два алтына, кроме же того, на  крестьянине  пошлин
нет. Если останется у крестьянина хлеб в земле (то есть если выйдет,  посеяв
хлеб), то, когда он этот хлеб пожнет, платит с  него  или  со  стоячего  два
алтына; платит oн царскую подать со ржи до тех пор, пока  была  рожь  его  в
земле, а боярского ему дела. за кем жил, не делать. Если крестьянин с  пашни
продается кому-нибудь в полные холопы, то выходит  бессрочно  и  пожилого  с
него нет; а который его хлеб останется в земле, и он с него  платит  царскую
подать, а не захочет платить подати, то  лишается  своего  земляного  хлеба.
Если поймают крестьянина на поле в разбое или в  другом  каком-нибудь  лихом
деле и отдадут его за господина его, за кем живет или выручит его  господин,
и если этот крестьянин  пойдет  из-за  него  вон,  то  господин  должен  его
выпустить, но на отказчике взять поруку с записью: если станут искать  этого
крестьянина в каком-нибудь другом деле, то он был  бы  налицо.  Встречаются,
впрочем, случаи, где позволялось выводить крестьян бессрочно: так, например,
важане жаловались, что у них в станах и волостях многие  деревни  запустели,
крестьяне от насильства, продаж и татеб разошлись в  монастыри  бессрочно  и
без отказу, государь,  жалуя  им  право  выбрать  излюбленных  голов,  между
прочим, говорит в своей грамоте: в пустые им  деревни  и  на  пустоши  и  на
старые селища крестьян называть и старых им своих  тяглецов  крестьян  из-за
монастырей выводить назад бессрочно и беспошлинно, и  сажать  их  по  старым
деревням,  где  кто  в  которой  деревне  жил  прежде.  Здесь  бессрочный  и
безотказный выход условливает бессрочный и беспошлинный поворот крестьян  на
прежние жилища.
   Понятно, что в эти времена, когда государство было еще так юно, когда оно
делало еще только первые попытки для ограничения  насилия  сильных,  перезыв
крестьян, при котором сталкивались такие важные интересы, не мог  обходиться
без насилий.  Помещики,  пользуясь  беспомощным  состоянием  своих  соседей,
вывозили у них крестьян не в  срок,  без  отказа  и  беспошлинно.  Крестьяне
черных  станов  пусторжевских  били  челом,  что  дети  боярские,  ржевские,
псковские и луцкие выводят за  себя  в  крестьяне  из  пусторжевских  черных
деревень не по сроку, во все дни и беспошлинно; а когда из  черных  деревень
приедут к ним отказчики с отказом в срок отказывать  из-за  них  крестьян  в
черные деревни, то дети боярские этих отказчиков бьют и  в  железа  куют,  а
крестьян из-за себя не выпускают, но, поймав их, мучат, грабят  и  в  железа
куют, пожилое берут с них не по Судебнику, а рублей по пяти и по  десяти,  а
потому вывести крестьянина от сына боярского в черные деревни никак  нельзя.
Эта жалоба на задержку крестьян и на взятие с них лишнего за пожилое  против
Судебника не была единственною в описываемое  время.  Иногда  землевладелец,
взявши с отказывающегося крестьянина все пошлины, грабил его, и,  когда  тот
шел жаловаться, землевладелец объявлял его своим беглым холопом и обвинял  в
воровстве. Дети боярские пользовались своею силою против черных деревень, не
отпускали к ним крестьян: прикащики и крестьяне царских сел  позволяли  себе
насилия, явные разбои над монастырскими крестьянами: так,  прикащики  и  все
крестьяне села Хрепелева,  принадлежавшего  Покровскому  девичью  монастырю,
били челом,  что  государев  дуниловский  прикащик  прислал  своих  людей  и
крестьян, которые оступили село Хрепелево,  бросились  грабить  монастырские
дворы - конюшенный и большой, старосту  и  крестьян  начали  бить  насмерть,
стрелять из луков и ручниц, колоть рогатинами,  сечь  саблями  и  топорками,
пограбили всего добра монастырского и крестьянского на  160  рублей.  Иногда
крестьянин, отжив льготные годы, продолжал не  платить  никаких  пошлин,  не
давался  под  суд  землевладельцу  и,  когда  тот  высылал  его,  не   ехал;
землевладелец обращался к суду,  который,  найдя  жалобу  его  справедливою,
решал, чтоб крестьянин выехал непременно в месячный срок, в противном случае
приказывал выметать его вон немедленно.
   До нас дошли от описываемого  времени  порядные  крестьянские  грамоты  с
землевладельцами, с монастырями.  В  них  прежде  всего  говорится,  сколько
земель занимает крестьянин, потом перечисляется, сколько  крестьянин  обязан
давать оброку землевладельцу, причем оброк  хлебом  отделяется  от  денежной
дани; кроме  того,  крестьянин  обязывался  платить  тиунские,  ключничьи  и
посельничьи пошлины, давать всякие разрубы, и ходить на  монастырское  дело,
подобно всем другим крестьянам; иногда если крестьянин приходил на новое или
запустелое место,  должен  был  распахать  деревню,  как  тогда  выражались,
огораживать поля,  чинить  старые  хоромы,  строить  новые,  то  получал  от
землевладельца подмогу деньгами и льготу на несколько лет не давать  дани  и
не ходить на работу. Это выражение  распахивать  деревню  указывает  нам  на
первоначальное значение деревни и на отношение  ее  к  селу:  слово  деревня
происходит от дерево и потому означает место, только  недавно  освобожденное
от леса,  расчищенное  для  пашни;  этому  представлению  соответствует  уже
известное нам западнорусское выражение: сырой корень, сесть на сыром  корню.
Если крестьянин не отживал  льготных  лет  и  уходил,  не  исполнивши  своих
обязанностей, то должен был  возвращать  подмогу  землевладельцу.  В  случае
неисправного платежа оброка  правительство  грозило  крестьянам,  жившим  на
черных землях: "Ослушников из волости высылать, и вперед им в той волости не
живать, а на их место называть иных жильцев". Устроить  хозяйство  на  новом
или запустелом месте называлось наставить соху. Иногда на один участок земли
садилось двое крестьян, между которыми не видно родственной связи.
   Относительно холопей в  новом  Судебнике  Иоанна  IV  встречаем  перемены
против Судебника Иоанна III;  перемены  эти  клонятся  к  ограничению  числа
случаев, в которых свободный человек становился холопом. В старом  Судебнике
говорится: "По тиунству и  по  ключу  сельскому  холоп,  с  докладом  и  без
докладу", в новом: "По тиунству без полной и без докладной не  холоп;  а  по
сельскому ключу без докладной не холоп". Далее, у полных и докладных холопей
отнято право продавать своих свободных сыновей, которые у  них  родились  до
холопства; эти свободные сыновья могут продаваться сами, кому хотят, тому ли
же господину, у которого отцы их служат, или кому-нибудь другому.  Монахи  и
монахини также лишены права продавать своих  сыновей  и  дочерей.  Отпускные
можно было давать только в Москве, Великом Новгороде и Пскове. Если  вольный
человек занимал деньги и за рост давал на себя кабалу служить заимодавцу, то
занимаемая им сумма не могла превышать пятнадцати  рублей.  Если  на  одного
холопа объявят притязания два хозяина, положат на одного холопа  две  полные
или две докладные, то холоп присуждается  тому,  чья  полная  или  докладная
будет старше, причем деньги, заплаченные новым  господином,  пропали;  кроме
того, последний должен заплатить старому господину  за  убытки,  если  холоп
ушел от него покравши; второй господин ведается с своим знахарем (человеком,
представившим ему холопа за вольного) сам,  и  если  станет  бить  челом  на
знахаря, то дать ему на него суд. Если холопа рать полонит и он  выбежит  из
плена, то свободен, старому господину больше не  холоп,  разве  сам  захочет
идти к нему опять в холопы. Если холоп убежит с господином  своим  или  одни
побежит в чужую землю,  а  потом  опять  выйдет  к  Москве,  то  он  старому
господину холоп, разве государь пожалует ему вольную грамоту. Детей боярских
служивых и детей их, которые еще не служили, в холопи не  принимать  никому,
кроме тех, которых государь от службы отставит. Кто займет  деньги  в  рост,
тот не может служить заимодавцу, живет сам по себе и платит  рост;  если  же
заимодавец будет  держать  должника  у  себя  и  последний  сбежит,  у  него
покравши, то заимодавец не имеет права искать  своей  пропажи  и  по  кабале
денег  лишен.  Если  какие-нибудь  люди   станут   у   кого-нибудь   служить
добровольно, без крепостей, и пойдут от них прочь с отказом или без  отказу,
и те люди, у которых они служили, станут на них искать сносов  (покраж),  то
тем людям, у которых они служили, суда на них не давать, по тому что  служил
он у него добровольно, и господни, не желая его от себя отпустить,  ищет  на
него сносу; а что у него пропало, то он  сам  у  себя  потерял,  потому  что
добровольному человеку верит и у себя его  держит  без  крепости.  Если  кто
станет искать людей своих в холопи по полным и по докладным, или  по  холопе
рабы, или по рабе холопа и сносу, а холопи перед судьею станут от  холопства
оттягиваться и если кто-нибудь этих холопей с  суда  выручит  и  за  порукою
холоп сбежит, тогда весь иск и пошлины брать на  поручниках,  с  которых  за
холопью голову за всякую взять по четыре  рубли;  и  хотя  еще  господин  не
доказал холопства, холопа присудить в беглые: он тем  виноват,  что  сбежал;
где господин его найдет, тут и берет себе без пристава, а деньги,  что  взял
на поручниках, назад не отдает.  О  наймите  определенно:  если  наймит,  не
дослужив у господина сроку своего, пойдет прочь, то найму лишен.  А  который
господин наймиту не захочет дать найму, и уличит его в  этом  наймит,  то  с
господина  доправить  наем  вдвое.  Кроме  названия  наймит,  для  означения
вольнонанимающегося  работника,  в  том  же  смысле,  продолжаем   встречать
название  козак,  преимущественно   когда   дело   идет   о   промышленности
неземледельческой,  например  в  жалованной   грамоте   Троицкому   Сергиеву
монастырю 1543 года говорится: "Кто у них станет жить у Соли, у варницы и  в
дворах, повара и водоливы и всякие козаки: наместники  наши  и  волостели  и
тиуны их тех людей не судят; а которые козаки  приходцы  порядятся  жить  за
монастырем, в варницы, в повара, водоливы, дрова рубить и  возить  и  всякое
дело делать: таким являться к нашим наместникам" и проч.  Докладные  грамоты
на холопство имеют такую форму: господин, поставя пред наместником человека,
отдающегося ему в холопство, говорит: вот,  господин!  это  человек  вольный
царя и великого князя, берет у  меня  столько-то  денег  и  в  этих  деньгах
отдается мне на ключ в мое село, а по ключу отдается мне в холопи. Наместник
спрашивает у отдающегося в холопи, действительно ли это так? Тот  утверждает
показание господина. Потом прописываются  имена  тех,  кто  был  на  докладе
(знахари), прописывается, есть ли у отдающегося в холопи отец и мать или нет
и что он другому никому не холопил.
   Если при переходе крестьян были случая,  когда  землевладельцы  позволяли
себе нарушение закона, перезывали не в срок крестьян, задерживали их у себя,
брали лишнее за пожилое, то и  в  отношении  к  холопям  видим  подобное  же
нарушение закона, переманку к себе  чужих  холопей;  случалось,  что  беглый
холоп, отыскиваемый господином, объявлял перед судьею,  что  он  бежал  и  с
покражею совершенно от другого господина, по  обещанию  последнего  отстоять
его от законного иска. До нас не дошло случаев закабаления вольных людей без
их согласия: Судебник Иоанна IV определяет за это смертную казнь.
   Из инородцев одни платили ясак  правительству,  другие  -  прежним  своим
природным  владельцам:  так,  в  1580  году  дана  была  жалованная  грамота
кадомскому Ишею Мурзе на отцовский ясак с талдемской  мордвы,  что  по  реке
Мокше; ясак состоял в семи рублях с полтиною в год; с этого ясака Ишей Мурза
обязан был служить государеву службу, кормить сестру и выдать ее замуж.
   Мы  видели,  что  если  жители  городов,  т.   е.   посадов,   занимались
хлебопашеством,   то   жители   сельские   занимались   разными   ремеслами.
Первоначальная промышленность  в  царствование  Иоанна  IV  распространилась
вследствие приобретения новых стран на востоке и населения незанятых еще там
диких  пространств;   особенно   распространилось   рыболовство   вследствие
приобретения  низовьев  Волги,  где  оно  производилось  в  самых   обширных
размерах. Новоустроенный в Астрахани Троицкий монастырь  вместо  денежной  и
хлебной руги просил несколько мест в устьях Волги, удобных для  рыболовства.
Из  старых  мест  встречаем  известие  о  состоянии  рыболовной  волости   в
переяславском посаде: здесь в 1562 году было рыболовских дворов 99 и  в  них
столько же людей, один средний и 98 младших, пустых дворов 21,  пустых  мест
40. Ямские деньги, за посошных людей и за всякое городовое и  засечное  дело
рыболовы переяславские взносили деньги в Большой дворец; оброку  давали  они
царю за щуки закорные и за сельди четыре рубля  двадцать  алтын  с  деньгою;
кроме того, давали на дворец невод сто сажен, да две матицы; ловили на  царя
сельди безурочно; на царя же ловили на поледной ловле две ночи, на царицу  -
ночь, на поледчика - ночь, на стольника - ночь, на  двух  наместников  -  по
ночи. Ловили они во  всем  озере  Переяславском  и  в  реке  Вексе  запорным
неводом, сетями, бредниками, котцами с весны, как вода пойдет; им дано  было
кругом озера  Переяславского  берегу  суши  от  воды  по  десяти  сажен  для
пристанища, где им неводы и сети вешать. От описываемого  времени  дошло  до
нас любопытное известие, что дворцовые сокольники, занимаясь своим промыслом
на отдаленном севере, были также населителями  пустынных  пространств:  так,
трое вологодских оброчников соколья пути, Блазновы, просили у  царя  в  1548
году себе во владение дикие места, покрытые лесом,  мхами  и  болотами,  где
находятся кречатьи и сокольи седьбища, от обитаемых мест версты за три и  за
четыре; царь дал им просимые земли, велел там дворы ставить,  лес  на  пашни
расчищать, на мхах и болотах помыкать кречетов и соколов для царской  охоты;
кого перезовут к себе не письменных и не тяглых людей, те  освобождаются  от
всяких пошлин на десять лет; по прошествии урочных лет  сокольники  дают  на
царскую сокольню по три сокола,  а  не  будет  соколов  пером,  дают  оброку
полтора рубля.
   Соляная промышленность распространилась вследствие  занятия  Строгановыми
диких прикамских земель и вследствие приобретения Астрахани, в 30  милях  от
которой находилась ископаемая соль; промышленники сами ломали  ее,  платя  в
казну по копейке с пуда. В старых областях упоминаются в 1543  году  соляные
варницы  в  уезде  Стародуба  Северного  или  Ряполовского,   принадлежавшие
Троицкому Сергиеву монастырю; название Новая Соль на Холую  показывает,  что
варницы эти были заведены недавно. Для селитряного  производства  (ямчужного
дела) посылался ямчужный мастер, который в назначенном месте  строил  амбар;
окольные сельчане обязаны были высылать к этому амбару землю, дрова, золу. В
описываемое время селитра выделывалась на Белоозере;  выделка  производилась
от казны; но в  1582  году  Кириллов  Белозерский  монастырь  получил  право
поставить амбар и варить селитру всею кирилловскою вотчиною на соху  по  два
пуда, всего 38 пудов; это количество селитры доброй перепущеной, которая  бы
к ручному зелью годилась,  монастырь  обязан  был  присылать,  в  Москву,  в
Пушечный приказ. Мы видели также, что Григорию Строганову позволено  было  в
Сольвычегодске сварить 30 пудов селитры для построенного им городка,  но  не
на продажу. В Двинской области, около Емецкого яма, жители выделывали  много
смолы и золы. Псковские каменщики не утратили своей славы: когда в 1555 году
царь задумал укрепить Казань каменными стенами, то псковский  дьяк  Билибин,
двое старост, церковный и  городовой,  мастер  Посник  Яковлев  и  каменщики
псковские Ивашка Ширяй с товарищами получили  приказ  прибрать  200  человек
псковских каменщиков, стенщиков и ломцев для отсылки в Казань.  Вообще,  как
видно, и в описываемое время между  русскими  людьми  мастерства  процветали
более в Новгороде и Пскове, чем в Москве. Так рещики на  камне  выписывались
из Новгорода: в 1556 году царь писал к новгородским дьякам:  "Мы  послали  в
Новгород мастера печатных  книг  Марушу  Нефедьева,  велели  ему  посмотреть
камень, который приготовлен на помост в  церковь  к  Пречистой  к  Сретению.
Когда Маруша этот камень осмотрит, скажет вам,  что  он  годится  на  помост
церковный и лице будет  на  него  наложить  можно,  то  вы  бы  этот  камень
осмотрели сами и мастеров добыли, кто б на нем лице  наложил,  как  у  Софии
Премудрости божией; а если сам Маруша захочет поискуситься,  лице  наложить,
то вы бы для образца прислали к нам камня два или три; да велели бы испытать
всех трех камней, железницы, голубицы и красный. Маруша же нам сказывал, что
есть в Новгороде, Васюком зовут, Никифоров, умеет резать резь всякую:  и  вы
бы этого Васюка прислали к нам в Москву". После большого московского пожара,
когда приступили к возобновлению  церквей,  то  послали  за  иконописцами  в
Новгород и Псков; из псковских иконописцев были известны в это время: Остан,
Яков, Михаила, Якушка, Семен Высокий Глаголь; в Новгороде -  дьякон  Никифор
Грабленый. Упоминается  колокольный  мастер  Иван  Афанасьев,  который  слил
колокол для Новгорода в Александровской слободе. Под 1558 годом новгородский
летописец говорит, что в Саввиной пустыне покрывали  церковь  новою  кровлею
мастера домашние Захар и Семен. Но в 1535 году каменную церковь св.  Георгия
на Хутыни "чудесную,  какой  нет  в  Новгородской  земле",  строили  мастера
Тверской земли: старшему из них имя Ермолай.  В  1536  году  была  построена
первая теплая церковь в Новгороде, Сретения  на  Дворище;  из  Новгорода  же
выписывались  серебряные  мастера  для   делания   иконных   окладов:   этим
мастерством были известны Артемий и Родион Петровы с братьями  и  детьми.  В
Новгороде  можно  было  достать  оконничные  разноцветные  стекла,   которые
выписывались  отсюда  царем.  В   Москве   упоминается   особое   мастерство
ожерелейное, в Новгороде упоминаются сермяжники,  молодожники,  красильники.
По свидетельству Михалона Литвина, города московские изобилов.али мастерами,
которые отправляло в Литву деревянные чаши, палки для опоры слабым, старым и
пьяным, седла, копья, украшения и различные оружия. Несмотря на то,  русских
мастеров было очень недостаточно: мы видели, как Иоанн домогался гаваней  на
Балтийском море для того, чтоб иностранные  мастера  могли  беспрепятственно
приезжать в его государство; как сильна была нужда  в  знающих  какое-нибудь
мастерство иностранцах, видно  из  следующей  грамоты  царя  к  новгородским
дьякам в 1556 году: "Велели бы вы в Новгороде, пригородах, волостях и  рядах
кликать (по торгам не одно утро, чтоб боярские дети и всякие  люди  немецких
пленников немцам и в Литву не продавали, а  продавали  бы  их  в  московские
города; а на кого доведут дети боярские,  что  немецких  пленников  продавал
немцам, тех детей  боярских  пожалую  своим  жалованьем,  а  доведет  черный
человек, и ему на том, на кого доведет, доправить  50  рублей,  а  продавцов
сажать в тюрьму до нашего  указу.  Если  случится  у  кого-нибудь  из  детей
боярских и всяких людей немец пленный,  умеющий  делать  руду  серебряную  и
серебряное, золотое, медное, оловянное и всякое дело: то вы бы велели  таких
пленных детям боярским везти к нам  в  Москву,  и  мы  этих  детей  боярских
пожалуем своим великим жалованием". В 1567 году выехали в Москву из  Англии:
доктор, аптекарь, инженер с  помощником,  золотых  дел  мастер,  пробирер  и
другие мастера.
   Приобретение Казани и Астрахани должно было усилить торговлю с  востоком,
по крайней мере сравнительно с прежним.  Об  астраханской  торговле  до  нас
дошли от описываемого  времени  два  противоречивые  известия  с  востока  и
запада: мы видели, как огромен был  доход  московского  царя  от  таможенных
астраханских  пошлин  по  показаниям  магометанских   владельцев,   хотевших
побудить султана к овладению Астраханью. Но на этих показаниях мы,  конечно,
не можем успокоиться,  зная  страсть  восточных  народов  к  преувеличениям,
особенно,  когда  дело  идет  об  исполнении  какого-нибудь  желания.  Иначе
отзываются  об  астраханской  торговле  английские  путешественники:  по  их
словам, русские привозят в Астрахань кожи, деревянную посуду,  узды,  седла,
ножи и разные другие безделицы, также хлеб и другие съестные припасы; татары
привозят разного рода шерстяные и шелковые товары и другие вещи, но в  таком
малом количестве и купцы так бедны, что не стоит  говорить  об  этом.  Купцы
армянские  и  турецкие  по-прежнему  приезжали  в  Москву;   по   английским
известиям, они платили десятую деньгу со всех товаров, кроме того, за вес  -
две деньги с рубля; при продаже лошадей - по  4  деньги  с  лошади.  Бухарцы
также приезжали в Москву, привозили пряные коренья, меха, которые скупали  в
Сибири; ногаи продолжали пригонять на продажу  огромные  табуны  лошадей:  в
1555 году, например, они пригнали в Казань 20000 лошадей и более 20000 овец.
   В договорах со Швециею, Даниею и Англиею  видим  со  стороны  московского
правительства попытки завести деятельную торговлю с  западными  европейскими
государствами. О значительности торговли со Швециею можно  судить  из  того,
что Густав Ваза пред  началом  войны  с  Москвою  велел  захватить  в  своих
владениях  300  русских  купцов  из  Новгорода,  Корелы  и  Орешка;   здесь,
разумеется, могут возникнуть два вопроса: не преувеличено ли это  показание,
данное в Москве в ответ польскому королю, который ходатайствовал о  мире  со
Швециею; потом любопытно было бы знать, где торговали эти русские купцы -  в
пограничных ли городах, например в Выборге, или в собственной Швеции? Но  мы
видели, что при заключении мира со Швециею царь дал  право  шведским  купцам
ездить не только в Москву, Казань и Астрахань, но  чрез  Россию  в  Индию  и
Китай  с  условием,  чтоб  и  русским  купцам  позволено  было   из   Швеции
отправляться в Любек, Антверпен и Испанию.  В  договоре  с  королем  датским
выговорена была русским купцам свободная торговля во  всех  городах  Датской
земли, "а маклерем и веркопером на обе стороны отнюдь у них не быть, пошлины
и мыты платить как где обычай в которой земле. Которые наши купцы  и  гости,
русь и немцы поедут из Копенгагена в заморские  государства  с  товаром  или
заморских  государств  купцы  пойдут  мимо  Датского  королевства   морскими
воротами,  проливом  Зундом:  то  король  должен   их   пропускать".   Князю
Ромодановскому, ехавшему послом  в  Данию,  было  наказано:  говорить,  чтоб
купецкие места царевым гостям велел король очистить такие  же,  какие  дворы
даны в Великом Новгороде и в Иван-городе, где были  близко  пристани,  и  по
обеим сторонам русской церкви немецким церквам не быть. А если король дворов
не даст в Копенгагене и в Готланде, то сказать, что  царь  не  даст  датским
купцам дворов  в  Новгороде  и  Иван-городе.  Под  1567  годом  в  летописях
встречается следующее известие: "Отпустил государь с  своею  бологодетию  от
своей казны  своих  гостей  и  купцов  в  поморские  государства:  в  Антроп
(Антверпен) к бурмистрам и ратманам послал гостя Ивана Афанасьева  да  купца
Тимофея Смывалова; в Гурмыз купцов Дмитрия  Ивашева  да  Федора  Першина;  в
Английскую землю к Елисавете королевне купцов Степана Твердикова  да  Федота
Погорелова". Были ли это просто послы, отправленные  на  царском  иждивении,
или ездили они с товарами из казны царской с целию продать их в чужих землях
и купить там других товаров, нужных для государя? Как видно, и то, и другое.
По английским известиям в 1568 году  действительно  были  в  Англии  русские
послы Твердиков и Погорелов.
   Голландцы имели свой двор в Новгороде и торговали беспошлинно;  потом  за
какие-то противозаконные поступки потеряли свои льготы  и  снова  возвратили
их, заплативши 30000 рублей. Из переговоров царя с английским послом  Боусом
мы узнаем, что к известным северным гаваням приходили  французские  купцы  и
купец из Антверпена Иван Белобород (John de Wale). Но всего  более  известий
имеем мы об английской  торговле  во  времена  Иоанна  IV;  мы  видели.  как
началась она и какие были  последние  о  ней  переговоры  у  царя  с  послом
Елисаветы, Боусом; здесь считаем нужным привести некоторые  подробности  для
показания, в каком духе,  с  какими  целями  действовала  русская  компания,
утвержденная  королем  Филиппом  и  королевою  Мариею  в  1555году.  Агенты,
отправленные компаниею в Россию,  обязаны  были  изучать  характер  русского
народонаселения во всех сословиях; остерегаться, чтоб никакой закон русский,
ни религиозный, ни гражданский, не был нарушен ни ими, агентами,  ни  людьми
их, ни моряками, ни кем-либо из англичан; смотреть, чтоб  все  пошлины  были
платимы исправно, дабы не навлечь конфискации товаров, чтоб все  происходило
покойно, без нарушения порядка в тех местах, куда англичане приедут и  будут
торговать; агенты должны в Москве  или  другом  каком-нибудь  городе  или  в
нескольких  городах,  где  будет  выгоднее  торговать,  построить  один  или
несколько домов для себя и  всех  своих  людей  с  магазинами,  погребами  и
другими службами и  смотреть,  чтоб  никто  из  нижних  служителей  не  смел
ночевать  вне  агентского  дома  без  позволения;  все  нижние  чины  должны
повиноваться агентам и в  случае  неповиновения  наказываться  по  произволу
последних. Агенты и факторы будут ежедневно собираться и советоваться о том,
что было бы  всего  приличнее  и  выгоднее  для  компании.  Ни  один  низший
служитель не может сам от себя произвести никакой торговой сделки, а  только
по поручению и наказу агентов. Агенты  должны  подробно  заметить  все  роды
товаров, которые могут  быть  с  выгодою  проданы  в  России,  должны  иметь
постоянно в уме, как бы всеми возможными средствами узнать дорогу  в  Китай)
морем или сухим путем; должны заботиться об изучении  русского  народа,  его
характера, нравов, обычаев, податей,  монеты,  веса,  мер,  счета,  товаров,
какие ему нужны и какие нет, дабы вследствие незнания всего  этого  компания
не потерпела какого-нибудь вреда  или  убытку,  причем  она  объявляет,  что
незнание подобного рода не будет принято в оправдание вины.  После  компания
обозначила своим агентам, какие из русских товаров имеют наибольший  сбыт  в
Англии, это: воск, сало, масло, пенька и лен; меха требуются только дешевые,
дорогих  мехов  не  надобно  присылать  много;   не   присылать   и   пеньки
необработанной, потому что это будет дорого стоить; но компания  посылает  в
Россию семь канатных мастеров, которых  агенты  должны  засадить  тотчас  за
работу, снабдивши их  работниками:  это  дело  первой  надобности;  компания
полагает, что это будет дешевле стоить, чем выписывать  канаты  из  Данцига.
Компания предписала агентам выслать образцы железа и меди, ибо она  слышала,
что в России и Татарии добывается большое  количество  этих  металлом;  дать
знать, какого рода шерстяные ткани привозятся  в  Россию  из  Риги,  Ревеля,
Польши и Литвы, с подробным описанием их ширины и длины,  цвета  и  цены,  и
какое количество их может быть сбыто в год,  чтоб  такое  же  приготовить  в
Англии; выслать всякого  рода  кожи,  ибо  слышно,  что  немцы  и  голландцы
закупают их  в  России  большое  количество.  Прислать  на  пробу  известное
количество земель или трав, или чего бы  то  ни  было,  чем  русские  красят
шерстяные и льняные ткани, кожи и т.  п.,  равно  выслать  и  те  красильные
вещества, которые турки  и  татары  привозят  в  Россию,  с  описанием)  как
употреблять их при крашении. Русский посол согласился на  просьбы  компании,
чтоб агенты ее могли покупать у русских товары в долг: вследствие этого  она
требует от агентов, чтоб они этим или каким-нибудь другим способом  накупили
как можно более воску, чтоб захватить его весь в свои руки и снабжать им  не
только свою страну, но и чужие. Какие выгоды получила компания от торговли с
Россиею,  видно  из  донесений  агента  ее  Гудсона  (Hoddesdon):  в  Нижнем
Новгороде он продавал сукно, стоившее на месте 6 фунтов  стерлингов,  по  17
рублей за кусок, что, по его словам, составляло почти тройную цену; в Москве
товары, стоившие 6608 фунтов,  проданы  были  за  13644.  Мы  видели,  какие
причины выставляло московское правительство английскому послу Боусу,  почему
ограничены были льготы английских купцов; но Боус приводит  другие  причины:
по его словам, голландцы  приобрели  расположение  трех  главных  советников
царских - Никиты Романовича, Богдана  Бельского  и  Андрея  Щелкалова,  ибо,
кроме беспрестанных  подарков,  они  заняли  у  них  столько  денег  по  2.5
процентов, что платили каждому из них ежегодно  по  5000  марок,  тогда  как
английские купцы не имели в это время ни одного доброжелателя при дворе.
   Самым значительным по торговле городом и в  описываемое  время  продолжал
быть Новгород Великий: хотя государь утвердил  свой  стол  в  Москве,  пишут
англичане, однако удобство водяных  сообщений  и  близость  моря  заставляют
купцов посещать  Новгород  предпочтительно  пред  Москвою.  Главные  товары,
которыми Новгород производил торговлю,  были:  превосходный  лен  и  пенька,
кожи, мед и воск; двумя последними товарами производил торговлю также Псков.
После Новгорода  и  Пскова  важными  торговыми  городами  были  Ярославль  и
Вологда. Страна между Ярославлем и Москвою была самая населенная и считалась
очень плодоносною; зимою по Ярославской дороге в  Москву  попадались  иногда
обозы в 700 и 800 саней, нагруженных хлебом или рыбою;  северные  жители  за
1000 верст приезжали в Москву покупать хлеб и привозили соленую рыбу,  меха,
кожи.  Вологда  производила  торговлю  преимущественно  льном;  кроме  того.
вологодским купцам принадлежала большая часть судов, плававших  по  Северной
Двине, насадов и дощаников, на которых перевозилась соль от морского  берега
в Вологду. Англичане устроили  в  Вологде  контору  на  основании  донесения
агента Гасса, который, писал в 1554 году о Вологде, что это город большой, в
сердце России, окружен многими большими и хорошими городами;  здесь  большое
изобилие в хлебе, вообще в жизненных припасах и во всех русских товарах; нет
города в России, который бы не торговал с Вологдою;  все  вещи  здесь  вдвое
дешевле, чем в Москве или в Новгороде. Для торговли  мехами  главным  местом
были Холмогоры, куда меха привозились на оленях из Печоры,  Пинеги,  Лампаса
(Лампожи, в 18 верстах от Мезени) и Пустозерска; жители этих мест скупали их
у самоедов и променивали купцам холмогорским на сукно, олово, медь; для этой
мены в зимний Николин день была в Холмогорах большая  ярмарка,  на  которую,
кроме мехов, привозили  также  тюлений  жир;  жир  этот  холмогорские  купцы
отвозили в Новгород, где продавали немцам, меха отвозили в Новгород, Вологду
или Москву. Кроме того, Холмогоры снабжали соседние страны солью  и  соленою
рыбою. Мы видели, что соль эта шла по Северной Двине в Вологду; другим путем
шла она на юго-запад  чрез  посредство  каргопольцев,  онежан,  турчасовцев,
порожан, устьмошан и мехренжан, которые  ездили  к  морю,  покупали  соль  у
поморцев и в Каргополе продавали белозерцам,  вологжанам  и  жителям  других
городов; но эти купцы вели свое дело не чисто, подмешивали в  соль  негодную
примесь  и  убытчили  купцов  белозерских  и  вологодских;  жалуясь  на  них
правительству, белозерцы выставляют на вид, что в той соли, которую привозят
с Двины сами двиняне, подмеси никакой не бывает.
   Сказавши о распространении русской торговли в царствование  Грозного,  мы
должны упомянуть и о  препятствиях,  которые  она  встречала  в  это  время.
По-прежнему препятствовала торговле громадность расстояний и  неудобства,  в
некоторых местах невозможность летнего пути. Несмотря на все усилия, гаваней
на Балтийском море не получили; открыт был далекий путь чрез  Белое  море  и
Северный океан, но  для  проезда  от  гавани  св.  Николая,  где  приставали
англичане, до Вологды водою должно было употребить 14 суток; в  летнюю  пору
сухим путем здесь нельзя было ездить по причине болот;  зимою  на  санях  от
Белого моря до Вологды можно было проехать в 8 дней; от Вологды до Ярославля
сухим путем ездили два дня,  из  Ярославля  до  Астрахани  плыли  30  суток,
следовательно, от гавани св. Николая  до  Каспийского  моря  на  этот  путь,
посредствовавший между Европою и Азиею, надобно было употреблять 46 дней. На
Балтийском море Москва в продолжение некоторого времени имела Нарвский порт;
но мы видели,  как  соседние  государства,  особенно  Польша,  хлопотали  об
уничтожении нарвской торговли. В 1567 году агент английской компании  Гудсон
приплыл в Нарву с товарами на 11000 фунтов стерлингов; товары  эти  состояли
из сукна, коразеи и соли; при продаже  их  компания  получила  40  процентов
прибыли. В 1569 году тот же Гудсон  приплыл  из  Лондона  в  Нарву  на  трех
кораблях и писал компании, чтоб на следующую весну она прислала 13 кораблей,
которые все он надеется нагрузить товарами; но притом он писал, что  корабли
надобно хорошо снабдить огнестрельным оружием на случай встречи с корсарами.
Действительно,  английские  корабли  встретили   шесть   кораблей   польских
корсаров; бой был неравный; один корсарский корабль ушел, другой был сожжен,
остальные четыре приведены были в Нарву и 82 человека  пленных  выданы  были
московскому воеводе.
   Вторым препятствием служило то, что пустынные дороги не  были  безопасны.
По Волге каждое лето проходило 500 судов больших и малых, с  верхних  частей
реки до Астрахани, за солью  и  рыбою,  но  суда  эти  от  самой  Казани  до
Астрахани должны были плыть чрез страну пустынную; место на Переволоке, там,
где Волга находится в ближайшем расстоянии от Дона, славилось  разбойниками;
англичане пишут, что с тех пор, как Астрахань и Казань  подпали  под  власть
русского царя, разбойников здесь стало меньше; но потом мы встречаем русские
известия о казацких  разбоях  по  Волге,  о  вреде,  который  они  причиняли
торговле. На юго-западе малороссийские козаки, или черкасы,  грабили  купцов
турецких и крымских, шедших в Москву или из  Москвы.  По-прежнему  встречаем
постоянные жалобы литовских купцов на  притеснения  и  разбои  в  московских
областях и жалобы московских купцов на притеснения в Литве. Литовские  купцы
жаловались, что под Можайском напали на них разбойники.  Могилевских  мещан,
ехавших с большим обозом торговать в Стародуб, побили до  смерти  под  самым
городом и товару пограбили на 600 рублей.  Литовские  купцы  остановились  в
слободе Селижаровского монастыря; монастырский человек Окулов  позвал  их  к
себе, угостил и, отпуская на подворье, дал в провожатые четыре человека;  но
эти провожатые напали на дороге на купцов, прибили  их  и  отняли  23  рубля
денег; купцы били челом игумену,  но  игумен  управы  им  не  дал.  В  обоих
государствах, Московском и Литовском, задерживали  купцов  за  то,  что  они
покупали или старались провезти  запрещенные  товары:  так,  один  литовский
купец привез в Москву сукна и купил здесь  воск,  а  у  серебряных  мастеров
купил ковши серебряные, чарку и слитки, всего серебра 15 гривенок, весь этот
товар у него взяли, и, по  жалобе  послов,  бояре  приговорили:  весь  товар
отдать купцу, кроме купленного серебра. Псковский купец шел из Царя-града  и
вез нефть вместе с другими товарами: в Киеве его схватили,  товар  отняли  и
самого купца держали три года; на жалобы  московского  правительства  король
отвечал, что нефть запрещено возить с обеих сторон. В  1555  году  в  Москве
запретили вывоз воска и сала в Ливонию; также ограничена  была  торговля  со
Швециею: царь велел порубежным  людям  ездить  в  Выборг  только  с  мелкими
товарами, а с воском, салом, льном и посконью ездить не велел.
   Число внутренних таможен не только не  уменьшилось,  но  еще  увеличилось
вследствие учреждения опричнины; так, в новгородской таможенной грамоте 1571
года читаем: которые гости и торговые люди  новгородцы,  Софийской  стороны,
станут приезжать в государеву опричнину, на Торговую сторону с товарами,  то
они должны являться таможенникам, и таможенники должны брать с них явку, и с
товаров их тамгу и всякие пошлины точно так же, как берут  явку  и  тамгу  с
пригородских и волостных людей  Новгородской  земли.  К  числу  вредных  для
торговли  распоряжений  должно  отнести   продолжавшийся   обычай   жаловать
монастырям право  на  беспошлинную  торговлю;  так,  например,  астраханский
Троицкий монастырь выпросил себе право поставить в Астрахани лавку, покупать
в ней и продавать беспошлинно на монастырский обиход и право  держать  судно
белозерку или дощеник, в длину от кормы до носа тридцати сажен, и  привозить
в этом судне соль или рыбу из Астрахани вверх Волгою до Ярославля и Окою  до
Калуги, продавать эти товары и покупать  другие  беспошлинно.  В  1582  году
подтверждена  была  жалованная  грамота  Троицкому  Сергиеву  монастырю,  по
которой монастырь имел право посылать с Вологды на Двину в  Холмогоры  и  за
море четыре насада с подвозками, возить на них хлеб  всякий,  мед,  хмель  и
всякий товар, продавать и покупать соль в Холмогорах, по Двине, в Каргополе,
Угличе, Тотьме и за морем беспошлинно; кроме того, монастырь мог купить  сто
возов рыбы и везти соль  и  рыбу  до  монастыря  и  до  Москвы  беспошлинно;
привезши в Москву, продавать и покупать беспошлинно же.
   Для избежания внутренних таможен купцы выбирали для ярмарок новые  места,
где еще не было таможенников; но последние проведывали об этом и доносили  в
Москву,  откуда  приходила  строгая  заповедь  не  торговать  нигде,   кроме
назначенных  мест,  под  страхом  отобрания   товаров.   Иногда   вотчинники
известного  ярмарочного  места  били  челом,  чтоб,  кроме  их  вотчины,  по
окрестностях не было нигде ярмарок, ибо они откупали таможенные  и  замытные
пошлины; иногда же, наоборот, вотчинник просил  о  сведении  ярмарки  с  его
земли, потому что при тогдашнем состоянии нравов и  полиции  крестьянам  его
было больше убытку от нее,  чем  прибыли;  так,  игумен  Троицкого  Сергиева
монастыря с братиею били челом, что под их монастырем у Пречистой на Киржачи
три раза в год съезжаются торговать многие люди со всяким товаром и от этого
их монастырским крестьянам обиды великие, бьют их  и  грабят,  хлеб  и  сено
травят, от  волостеля  и  его  пошлинников  крестьянам  продажи  великие,  с
торговыми людьми их продают; царь исполнил  просьбу  игумена,  велел  свести
торг с Киржачи.
   Вообще, хотя мы  не  имеем  достаточного  числа  данных  для  определения
степени  материального  благосостояния  жителей  Московского  государства  в
правление  Иоанна  IV  сравнительно   со   временами   предшествовавшими   и
последовавшими, однако из тех известий, которые дошли до нас,  мы  никак  не
можем заключить, чтоб эта  степень  благосостояния  была  велика.  Восточные
области государства были успокоены  покорением  Казани,  но  южные  страдали
по-прежнему  от  крымцев:  опустошительное  вторжение  Девлет-Гирея  надолго
оставило следы  в  Москве  и  в  южных  областях,  лишившихся  цвета  своего
народонаселения. На западе шла продолжительная, тяжелая война  ливонская,  к
которой присоединилсь войны литовская и шведская, на востоке бунтовали дикие
народы: все  это  требовало  сильных  напряжений  от  государства  юного,  с
народонаселением малочисленным: Иоанн принужден был занимать деньги у  своих
подданных, и долги эти  были  выплачены  только  Лжедимитрием.  Право  иметь
выборные власти, отстранять насилия и своевольства наместником и  волостелей
могло  во  многих   местах   содействовать   спокойствию   и   материальному
благосостоянию жителей: но вспомним жалобы и своих, и чужих на опричнину, на
жестокости  Иоанна.  Иностранцы  дают  Новгороду  первое  место  в  торговом
отношении, но вспомним,  что  Иоанн  сделал  с  Новгородом,  и  не  с  одним
Новгородом, ибо он начал опустошительный поход свой с Твери.
   Сюда  присоединялись  еще   бедствия   физические.   Осенью   1552   года
свирепствовал мор в Новгороде и по волостям его: умерло 279594  человека.  В
1553 году был большой мор в Пскове: в  год  положили  в  скудельницах  25000
человек, а по оврагам - неизвестно сколько. Осенью 1565  года  свирепствовал
мор в Полоцке, продолжался до 6 декабря: весною следующего года он  открылся
на Луках, в Торопце, Смоленске, осенью свирепствовал  в  Великою  Новгороде,
Старой Русе, Пскове, дошел до Можайска и  Москвы.  В  1567  году  пришла  на
казанские, свияжские  и  чебоксарские  места  мышь  малая  из  лесов  тучами
великими и не оставила ни одного колоса, поела хлеб в житницах и закромах; в
1570 году свирепствовал страшный голод и мор по всему  государству.  Из  мер
против распространения заразы упоминаются заставы, сторожа.  В  новгородской
летописи под 1551 годом читаем: был клич в Новгороде о псковичах  и  гостях,
чтоб все они ехали вон тотчас из Новгорода  с  товарами  своими;  а  поймают
гостя псковича на другой день в Новгороде с товаром, то, выведши  за  город,
сжечь его и с товаром; найдут псковича во дворе, то дворника бить кнутом,  а
псковича сжечь. И была застава на Псковской дороге, чтоб гости с товарами не
ездили ни из Пскова в Новгород, ни из Новгорода во  Псков.  Под  1571  годом
читаем: на которых людях было знамя смертоносное, тех у церквей погребать не
велели, а велели хоронить их за шесть верст от Новгорода; поставили  заставу
"по улицам и сторожей; в которой улице  человек  умрет  знаменем,  те  дворы
запирали и с людьми, и кормили тех людей улицею; отцам духовным исповедовать
тех людей знаменных не велели, а станет священник таких людей  исповедовать,
не доложа бояр, то его сжечь  вместе  с  больными.  В  1566  году,  когда  в
Можайске явилось лихое поветрие, царь велел  учредить  заставу  крепкую.  Во
время язвы 1571 года, по английским известиям, дороги были загорожены и, кто
пытался проехать непозволенными путями, тех жгли. В псковской  летописи  под
1568 годом читаем: видели сторожа у  Череского  моста  ночью  свет  и  людей
многое множество, вооруженных воинским обычаем и едущих ко Пскову, а сторожа
те поставлены были стеречь от мору.
   Что касается быта городов Западной России, то здесь продолжается  прежнее
явление, распри горожан с бурмистрами, радцами, воеводами, князьями,  панами
и боярами, потому что, быть может, нигде  в  то  время  презрение  власти  и
закона сильными людьми не доходило до такой степени, как в Польше  и  Литве.
Мы видели, что жители Вильны  в  распре  со  своими  бурмистрами  и  радцами
требовали изменения  в  старом  городовом  уставе;  король  Сигизмунд  I  не
согласился на это, оставил все по старине.  Но  недовольные  нашли  средство
привлечь на свою сторону королеву Бону, и, по ее настоянию, как говорит  сам
король, он в 1536 году приказал Раде и поспольству  выбрать  из  среды  себя
верных, смышленых, изучивших немецкое магдебургское право людей, которые  бы
решили споры, а в каких статьях не могли  согласиться,  те  передали  бы  на
решение королевское. Вследствие этого  составлен  был  и  подтвержден  новый
городовой устав следующего содержания: по-прежнему должно быть в  городе  24
радцы и 12 бурмистров, половина римского и половина  греческого  закона.  Из
них ежегодно два бурмистра - один римского и  один  греческого  закона  -  и
четыре радцы - два римского  и  два  греческого  закона  -  должны  быть  на
степени, присутствующими (седячими), и получают  жалованье:  бурмистр  -  по
двадцати, а радца - по десяти коп  грошей.  Городовое  имущество,  доходы  и
расходы ведают четыре шафера; двоих из них выбирает Рада из  среды  себя,  а
двоих выбирает Рада ж из поспольства таким образом: поспольство  выбирает  8
человек и ставит пред Радою, которая из них выбирает двоих.  Шаферы  обязаны
ежегодно составлять отчеты,  причем  должны  необходимо  присутствовать  два
члена Рады, остальные же - как хотят; должны присутствовать также и:з  цехов
по одному мастеру, которых выбирает Рада, а поспольство выбирает из купцов и
других виленских горожан,  постоянно  здесь  живущих,  18  человек,  а  Рада
выбирает из них шесть человек;  эти  выборные  из  поспольства  и  цехов  по
выслушании  отчета  присягают,  что  не  будут  разглашать  об  имуществе  и
таемницах городоких. От казны и  привилегий  городских  должны  быть  четыре
замка и четверо ключей: двое ключей - у бурмистра степенного веры римской  и
двое - греческой. Казна эта может употребляться только  на  общие  городские
потребности. Рада рассуждает о своих делах с бурмистрами  в  одной  избе,  а
лавники (целовальники) сидят и судят со войтом в другой, разве только  когда
Рада пришлет за лавниками для каких-нибудь общих дел, тогда лавники приходят
к Раде; лавники имеют свою печать, которую король дает  им  навсегда;  таким
образом, сидя в разных избах, Рада и лавники не будут мешать друг  другу.  В
бурмистры, радцы и лавники не могут избираться вместе отец с сыном и  родные
братья; также не может отец сидеть в Раде, и сын его в лаве, или один брат в
Раде, другой в лаве. Каждый четверг в положенный час Рада должна  собираться
в ратушу, и, если кто не явится, тот платит  штраф,  а  если  по  чьему-либо
отсутствию не дойдет правды простому человеку, тогда  виновный  должен  быть
наказан по закону. Послы, пришедшие от города и  на  городском  иждивении  к
государю, не должны в то время заниматься своими  или  чьими-нибудь  другими
делами, кроме общих городских; когда послы возвратятся от государя  назад  в
город, тогда Рада созывает поспольство, и послы перед Радою  и  поспольством
должны объявить, с чем приехали  от  государя.  Рада  и  поопольство  должны
стараться, чтоб по возможности все было готово к обороне против  неприятеля,
пушки, ружья и т. п.; чтоб  каждый  мещанин  (горожанин)  имел  свое  ружье,
рогатины, ведра, топоры. Если  случится  пожар,  то  каждый  мещанин  обязан
бежать гасить огонь, а бурмистры степенные обязаны принуждать к этому народ.
Во время поветрия добрые люди должны наблюдать, чтоб  люди  не  умирали  без
завещаний. Рада должна заботиться о снабжении  города  водою,  о  том,  чтоб
мясники не били нездоровый скот и не продавали, должна скупать на  городские
деньги хлеб на случай голода или осады, должна наблюдать за весами и  мерами
купеческими; все ворота городские Рада  должна  иметь  под  своим  ключом  и
надзором. Кто захочет выйти из-под  магдебургского  права  и  поддаться  под
другое право, тот должен прежде продать свое недвижимое имущество  мещанину,
ратуше послушному. Рада без поопольства  не  может  налагать  никаких  новых
податей. Человек, пришедший откуда бы то ни было и проживший в Вильне  шесть
лет, не может быть оттуда выведен, ни потревожен  никаким  правительственным
лицом под страхом платежа 500 коп грошей штрафа.
   Одинакие финансовые побуждения заставляли  правительство  как  Восточной,
так и Западной России блюсти за тем, чтоб посадские  люди,  или  мещане,  не
выходили с своим недвижимым имуществом из сословия тяглых людей,  ибо  казна
лишалась чрез это доходов; остальные же горожане чувствовали большую тягость
при исполнении разных  общих  городских  обязанностей.  До  сведения  короля
Сигизмунда дошло, что многие домы в Вильне выходят из послушания  городовому
правлению:  одни  -  чрез  тайные  соглашения  и  записи,  правительству  не
объявленные, другие - чрез супружество со вдовами и девицами дворянскими или
служебников панских, чрез подданство ремесленников в оборону панам радным  и
другим правительственным лицам, от чего доходы королевские и городские очень
уменьшаются.  Король  в  1553  году  приказал  войту  и  радцам  внимательно
наблюдать, чтоб никто ни под каким видом не высвобождался из-под  городского
права, и под присягою доносить об этом ему, королю, а он  домы  и  фольварки
таких ослушников будет отбирать и отдавать на городские  потребности.  Но  в
том же году войт, бурмистры, радцы  и  вce  мещане  жаловались  королю,  что
многие дворяне,  бояре  и  панские,  слуги,  взявши  в  приданое  за  женами
мещанские  дома,  не  хотят  вместе  с  мещанами  нести  никаких   городских
повинностей: король написал  воеводе  виленскому,  чтоб  все  домовладельцы,
какого бы звания ни были, исполняли  все  городские  обязанности.  Но  через
десять лет приказ королевский  был  забыт,  и  Сигизмунд-Август  должен  был
повторить панам радным, чтобы они не принимали к себе мещан виленских  с  их
домами.
   В 1568 году Сигизмунд-Август в награду за верность, оказанную особенно  в
военное время, дал  шляхетские  права  всем  мещанам  виленским,  занимавшим
правительственные должности в городе; права эти  передавались  и  детям  их,
если последние не запятнали себя низкими ремеслами.
   Из новой грамоты на магдебургское право, данное Полоцку Баторием  в  1580
году, узнаем, что войтом обыкновенно был здесь воевода.
   Несколько  раз  войт,  бурмистры,  радцы  и  все  поспольство   виленское
жаловались королю на притеснения, которые им делаются  при  раздаче  квартир
постояльцах, дворянам и  слугам  королевским,  панам  радным  и  чиновникам,
послам своим и чужеземным (когда все эти лица приезжали в  Вильну  во  время
пребывания там короля): забирают лучшие комнаты, хозяина с  женою  и  детьми
выгоняют, пожитки их и скот забирают; поместится хозяин с женою и  детьми  в
одной светлице - и туда часто становят постояльца; и все это делается не для
того, что постояльцу нужна квартира,  а  для  того,  чтоб  взять  с  хозяина
деньги: не захочет откупиться, так и терпи. В  1568  году  король  приказал,
чтобы квартиры расписывались непременно в присутствии двух городских  радцев
и чтоб не отводить квартир никому, у кого есть свои домы в  городе.  В  1539
году вследствие жалоб жителей Черкас на своего старосту было определено, что
они обязаны давать на городовую сторожу по два  гроша  с  каждого  человека,
который ест свой хлеб; ежегодно  должны  давать  старосте  по  возу  сена  с
каждого двора; мед возить в Киев на продажу не могут,  но  должны  продавать
его на месте старосте по 85 грошей кадь, будет ли он дешев или дорог;  могут
сытить ежегодно  восемь  канунов,  по  две  кади  каждый  раз:  к  Рождеству
Христову, к Великому дню, к св.  Илии,  к  Спасу,  к  Успению  пречистой,  к
Рождеству пречистой, к св. Михаилу архангелу, к св. Николе; с пасек старосте
ничего не дают; что касается уходов по Днепру бобровых и рыбных, то староста
отпускает их на эти уходы из доли, на какой с ними условится; осенью,  когда
колодки на бобров будут ставить, дают по бобру  на  город;  рыбу  вольно  им
ловить и продавать, только часть должны давать на город; который козак умрет
или татары возьмут, а жены и детей у него не останется, то  половину  имения
его староста берет на город, а другую  отдает  то  душе;  днепровский  порог
Звонец мещане держат за собою, и староста в него не  вступается;  коледы  на
Рождество Христово мещане и козаки дают старосте по лисице, или по кунице, а
не будет лисицы или куницы, то по шести  грошей;  с  двух  человек  староста
берет по подводе на поезд в Канев; случится посол или  гонец  татарский,  то
мещане дают ему квартиру, а староста - мед; что касается сторожи  степной  и
водяной и переезжанья татарских шляхов, то мещане обязаны стеречь,  а  шляхи
переезжать вместе со старостовыми слугами.
   В 1538 году король позволил жителям Вильны построить  мост  на  городские
деньги с правом собирать пошлину с проезжих по пенязю с воза. В том же  году
с виленцев потребовали было 500 коп грошей ордынщины; но они  объявили,  что
по привилегиям своим платят только 80 коп, и король оставил эти привилегии в
силе; но когда потом  виленцы,  основываясь  на  своих  привилегиях,  хотели
отбыть от нового мыта, наложенного на все вывозные товары  на  три  года  по
случаю войны московской, то король не исполнил их просьбы  и  велел  платить
мыто вместе с другими. В 1540 году дана была уставная  грамота  свислочьским
горожанам и волостным людям, замечательная для нас по  сохранившимся  в  ней
названиям самых древних на  Руси  поборов;  так  говорится:  "А  полюдья  по
полтора гроша с дыма, осенью". В  уставной  могилевской  грамоте  1561  года
исчисляются подати, какие горожане должны были  платить  с  каждого  участка
земли, приносящей известный доход, с домов, лавок, причем  отличаются  дома,
находящиеся на рынке, от домов,  построенных  на  улицах:  с  первых  подать
больше, чем со вторых; луга над Днепром отличаются от лугов  на  болотах:  с
первых также подать больше, чем со вторых. Грамота эта особенно замечательна
определением, когда горожане могли приготовлять у себя хмельное питье, ибо в
этих определениях сходились, как увидим, ycтaвныe грамоты городам  Восточной
и Западной России: "Сытить мед вольно панам семь раз на год, т. е. к Спасову
дню, к Вознесенью, к Троицыну дню, к  Успеньеву  дню,  Николину,  Петрову  и
Ильину дню, на каждый раз могут покупать меду не больше  как  на  два  рубля
грошей широких. Мещанам  могилевским  вольно  иметь  12  складов  в  год  на
праздники, причем также не могут сытить меду больше чем на два рубля  грошей
широких. Кроме тоге, вольно всем мещанам для собственного употребления, а не
на продажу держать мед, пиво, и, с ведома мытников, палить горелку к свадьбе
сына или дочери и на коляцыю (collatio);  кроме  того  мещане  могут  палить
горелку пять раз в год: к Рождеству Христову, к маслянице, к Великому дню, к
Троицыну дню и к Николину дню осеннему;  однако  они  не  могут  каждый  раз
употреблять на горелку больше четверти солоду". В этой же грамоте говорится,
что в силу нового постановленья поручено  войтовство  мещанину  могилевскому
Иосифовичу, а для лучшего порядка и управления установлено  четыре  сотника,
из которых каждому поручена в управу известная часть  людей:  войты  никаких
городских дел не могут решать без совета с сотниками и  другими  главнейшими
мещанами.
   Что касается цехов, то Сигизмунд-Август в 1552 году дал виленскому войту,
бурмистрам  и  радцам  право  старые  ремесленные   товарищества   (collegia
opificum) исправлять и учреждать новые,  давая  им  привилегии,  предписывая
законы и обычаи; никто в городе не  смел  заниматься  никаким  ремеслом,  не
будучи приписан к известному товариществу  (collegium  seu  universitas).  B
противном случае он подвергался тюремному заключению,  отнятию  инструментов
ремесленных, конфискации движимой собственности.
   По  челобитью  жидов,  Стефан  Баторий  в  1578  году  предписал  войтам,
бурмистрам и радцам всех городов, чтоб жиды сулились правом  земским,  а  не
магдебургским.
   Мы видели, что еще при великом князе Александре в Бельзской волости  было
постановлено, что землевладелец, который захочет установить у себя легчайшие
работы и дани с целию переманить больше крестьян, подвергался  пени  во  100
коп грошей. В 1551 году землевладельцы Витебского повета  согласились  между
собою и постановили, на каких условиях жить у них вольным крестьянах: каждый
обязался водворять их не иначе, как по принятому в земле Полоцкой обычаю, т.
е. крестьянин должен был давать пану четвертый сноп, который  молотился  при
папском посланце. Притом крестьяне должны были кормить посланцев  панских  и
доставлять панскую долю в назначенное место;  от  пчел  должны  были  давать
панам половину меду. Каждое лето должны на панском хлебе  работать  на  пана
восемь толок, два дня пахать паровое поле,  два  дня  рубить  лед,  два  дня
косить сено, два дня жать рожь и всякие хлеба;  весною,  в  течение  недели,
строить на панском дворе новые хоромы или починивать старые, а зимою  ходить
на охоту и на рыбную ловлю. Если вольный  крестьянин  (похожий  человек)  не
захочет жить на четвертой доле, то должен круглый год  работать  два  дня  в
неделю, с косою, сохою, серпом, топором, с чем только будет  приказано,  да,
кроме того, летом отработать 8 толок.  А  если  вольный  крестьянин  захочет
перейти к другому землевладельцу, то обязан заблаговременно, летом, уступить
пану своему паровое поле и, явившись на мирской  сходке,  на  первой  неделе
великого поста, ударивши челом и заплативши выходную  куницу  -  12  широких
грошей, пойти прочь. Если б вольный крестьянин, живя  в  селе,  допустил  до
расстройства свой дом  или  гумно,  то,  уходя  прочь,  должен  поправить  и
обстроить, чтоб было так, как он сам застал. А если б кто  поселил  вольного
человека  на  сыром  корне,  где  прежде  не  было  селитьбы,  ни   готового
распаханного поля, то поселенцу должно быть дано 10 лет льготы, по миновании
которых он должен также давать четвертый сноп и нести  все  упомянутые  выше
службы.  Постановивши  эти  условия,  землевладельцы  объявили,   что   если
кто-нибудь из них будет водворять вольных людей, довольствуясь более легкими
повинностями, из желания заселить свое имение или в чем-нибудь нарушит устав
и будет уличен, то платит королю пени 50 коп  грошей.  В  1553  году  король
Сигизмунд-Август, подтвердив это  постановление,  принял  его  и  для  своих
крестьян.
   В уставе о волоках, данном в 1557 году для королевских волостей княжества
Литовского, бояре путные стародавные и некупленные были водворяемы  на  двух
волоках, с которых они платили за все повинности деньгами, смотря по  оценке
земли, а  в  тот  год,  когда  ездили  в  дорогу,  ничего  не  платили;  без
королевского приказания уряд не мог их посылать никуда. Из числа  этих  бояр
ревизоры выбирали служек, которые должны были находиться  при  каждом  замке
или дворе королевском в потребном числе: они ездили с листами королевскими к
дворам, уряду подлежащим, отвозили  в  Вильну  денежные  подати,  ездили  на
следствия по жалобам крестьян и за то держали на одного коня по две  волоки,
свободных от всяких податей. Бортники платят деньгами от волоки,  смотря  по
оценке земли, как платят новопоселенцы; когда король  прикажет  идти  им  на
войну, то в том году они свободны  от  всяких  податей;  они  обязаны  также
чинить мосты. Кучера седельные или дворовые имеют по две  свободных  волоки.
Стрельцы владеют также двумя свободными волоками; служба их состоит  в  том,
что они, по приказанию королевскому,  отправляются  на  охоту  и  на  войну.
Другие дворовые слуги также имеют по две волоки свободных; сюда причисляются
и осочники (загонщики на охоте), которых выбирает ревизор с лесничим.  Войты
по селам  имеют  по  одной  волочке;  служба  их  состоит  в  следующем:  по
приказанию уряда они выгоняют крестьян на  работу,  для  "платежа  оброка  и
податей, присутствуют при уплате податей, представляют крестьян  в  уряд  на
расправу, надзирают за работами, сдают в Вильне овес и сено, привозимые туда
людьми из войтовства, поправляют ежегодно межевые знаки, доносят уряду о  их
порче.  Уряд  судит  крестьян  в  торговый  день  во  всяких  делах,   кроме
кровопролития и насильства; в случае последних войт представляет крестьянина
на  суд,  куда  уряд  прикажет.  Войт  присутствует  на  суде   для   помощи
крестьянину,  ведет  ведомость  пеням,  поступающим  в  казну,   и   доносит
ревизорам, наблюдает, чтоб уряд не брал пеней  более  установленного.  Войта
судит уряд за всякий проступок, но лишить его войтовства может только вместе
с ревизором. Отставивши одного войта, должны определить другого из людей той
же волости не подозрительного поведения,  на  избрание  которого  согласятся
крестьяне. В каждом войтовстве должно быть около  100  волок,  хотя  бы  для
этого можно было соединить два, три и более сел. Для  измерения  волок  войт
должен иметь межевой шнур постоянной меры,  верный.  Лавники  (целовальники)
должны быть определяемы в селах по два, по три и больше, смотря по  величине
села. Обязанность их состоит в исследовании вреда,  причиняемого  на  пашнях
пасущимся скотом, и других случаев; за труд они получают при  каждом  случае
грош оглядного; за ложное показание они казнятся смертию.
   Мы видели, сколько поземельного, или цыншу, платили королевские крестьяне
или тяглые люди; работали они с каждой волоки по два дня в неделю;  свободны
были от работ - неделю о Рождестве Христове, неделю на маслянице,  неделю  о
Светлом  воскресении.  Работа  крестьянам  должна  быть  заказана  войтом  в
воскресный день. Если крестьянин не выйдет на  работу,  то  за  первый  день
платит грош. за другой - барана, за третий наказывается бичом  на  скамье  и
отрабатывает пропущенные дни. Если же по какому-нибудь случаю крестьянин  не
может выйти на работу, то должен  известить  о  том  уряд  чрез  соседа  или
лавника; если причина признана будет законною, то  наказанию  крестьянин  не
подвергается, но должен в другой день  отработать  все,  что  пропустил.  От
работы никто не может  откупиться.  Начинают  крестьяне  работу  с  восходом
солнца, оканчивают с захождением; отдых тем, которые скотом  работают,  пред
обедом час, в полдень час, под вечер час; а кто работает пешком, тому давать
только по получасу отдыха. Крестьяне во всех замках и  волостях  королевских
должны начать отдачу поземельного оброка и других податей в день св. Михаила
и могут продолжать платеж до дня св. Мартина. Кто не уплатит к этому сроку и
уряд найдет, что не уплачено по нерадению, то виновный отводится в тюрьму  и
содержится там, пока не заплатит, а волов и коней  не  отбирать  никогда  за
поземельный оброк и ни за что другое. А который человек не  может  заплатить
подати по причине  пожара,  смерти  или  болезни  всего  семейства,  голода,
градобития и бедности, такого войт представляет  в  уряд;  уряд,  расспросив
войта, лавников и соседей, и освидетельствовавши дом крестьянина, вносит его
имя в реестр, а подскарбий, принимая отчет, должен  опять  исследовать  дело
чрез ревизора.  Ревизоры  должны  быть  присяжные,  люди  добрые,  набожные,
оседлые, знающие  хорошо  размеренно  волок  и  хозяйство.  Ревизоры  должны
наблюдать, чтоб никто не рубил лесов  королевских,  доносить  о  неисправном
уряднике, смотреть, чтоб места для поселений назначаемы были  землемерами  в
третьем  среднем  поле,  а  уряд  должен  принуждать  крестьян  селиться   в
назначенных местах. Ревизор избирает землемеров. Во  всех  замках  и  дворах
королевских там, где земли разделены были на волоки, уряд получает все сборы
с десятой волоки, исключая овес и сено, из гумен третий сноп всякого  хлеба,
торговую и померную пошлину всю, с  мясников  в  торговые  дни,  при  спуске
прудов десятую рыбу, пени с крестьян, которые на работу не выйдут,  и  проч.
Крестьяне имеют право въезжать, хотя  не  глубоко,  в  леса  королевские  по
дрова, хворост, строевой лес, по лыки, впрочем, для своей только надобности,
а не на продажу. Детям и женщинам не  запрещается  собирать  во  всех  лесах
королевских грибы, лесные овощи, ягоды и хмель. На своих волоках  крестьянин
может убить волка, лисицу, рысь, россомаху, зайца, белку и  всякого  другого
малого зверя, также птицу всякую и может продавать эту  добычу  всякому,  не
объявляя уряду; но сери и других больших зверей не может убивать и на  своих
волоках; а особливо в пущах и под пущами королевскими  крестьяне  не  должны
держать ружей  и  не  должны  ловить  никаких  зверей  под  страхом  смерти.
Крестьяне могут ловить рыбу в реках и озерах королевских малыми  сетями,  но
езов устроять не могут; в апреле, мае и  июне  месяцах  в  озерах  не  могут
ловить рыбы ничем, должны оставлять ее для расплоду, а в реках могут  ловить
всегда. Бедный крестьянин может в  голодное  время,  засеяв  поля,  на  зиму
уходить для прокормления, объявив о своей бедности уряду при войте;  у  него
не отбираются ни хозяйство, ни посев до дня св. Иоанна; а если не  воротится
к этому времени, то теряет посев и все его хозяйство отдается другому.  Если
крестьянин уйдет, не объявивши уряднику при войте, то вся земля его со  всем
хозяйством отдается другому, а беглеца  уряд  отыскивает.  Если  крестьянин,
ушедший с ведома уряда, воротится после св. Иоанна, также если беглец  будет
вытребован или сам воротится,  то  водворять  их  на  пустых  волосах.  Если
крестьянин уйдет вследствие обиды, нанесенной ему урядником  или  войтом,  и
потом возвратится, то ревизор должен исследовать дело и решить  -  допустить
ли его к посевам и усадьбе или нет. Крестьянин может продать свое строение и
хозяйство пред урядом, в присутствии войта и лавников и, водворив  покупщика
(который должен быть в  силах  исполнять  повинности),  может  поселиться  в
городе или на пустой волоке, но  только  в  королевском  же  имении.  Пустые
волоки заселяются добрыми людьми, которые в течение двух  или  трех  лет  не
должны давать больше 42 грошей за все  повинности.  Для  поставки  подвод  в
дальний путь или для постройки замков и дворов крестьяне складываются с трех
или четырех волок на один воз или на  одного  работника,  за  что  крестьяне
освобождаются от податей. Крестьяне должны строить также  мосты,  ходить  на
стражу в замки и дворы королевские. Ремесленники всякого  рода  должны  быть
водворяемы ревизором на одной свободной волоке  при  всех  замках  и  дворах
королевских.
   Касательно промышленности любопытна грамота, данная  Сигизмундом-Августом
виленскому стеклянному  заводчику,  дворянину  Мартину  Палецкому:  заводчик
обязан был давать в казну королевскую ежегодно по 200 сткляниц больших и  по
200 малых и за это получал привилегию, что все привозимое в  Вильну  стекло,
кроме венецианского, могло быть продаваемо только одному ему и в  Вильне  не
будет позволено никому другому устроивать стеклянные заводы.
   Относительно торговли замечательна грамота Сигизмунда-Августа, по которой
для избежания дороговизны съестных припасов в  Вильне  запрещено  перекупать
их; смотреть за  исполнением  королевского  приказа  поручено  бурмистрам  и
радцам. В договоре, заключенном с крымским ханом в 1540 году, между  прочим,
выговорено, что купцы польские и  литовские  могут  свободно  брать  соль  в
Качибиеве (Одессе) и, заплативши мыто по старине, возить соль в Киев, Луцк и
другие города под охраною ханских людей  и  если  бы  королевские  подданные
потерпели в Качибиеве какой-нибудь убыток от людей ханских, то хан  за  него
платит; также всем купцам польским и литовским вольно ходить  с  товарами  в
Перекоп и Кафу и торговать там, платя стародавные мыта, и, наоборот,  купцам
татарским вольно торговать во владениях королевских. В 1540 году установлены
были две торговые дороги из Литвы в Пруссию: одна шла к  Мемелю  на  Горжды,
где собирался мыт; другая - на Юрбург, где по пятницам происходили торги; из
товаров, складываемых здесь, упоминается преимущественно соль. В  1547  году
на виленском сейме король с панами и шляхтою рассуждал о том, что  подданные
его закона римского и греческого добывают в пущах, лесах  и  борах  Великого
княжества Литовского всякого  рода  лесные  товары  и  запродают  их  купцам
прусским, лифляндским, а также и своим литовским жидам и купцы  эти  и  жиды
при запродаже товаров, при спуске их, бракованье и  продаже  обманывают  их,
так что они  получают  очень  малую  прибыль;  пущи,  леса  и  боры,  вечная
собственность  земская,  пустошатся,  и  только  чужеземные  купцы  да  жиды
богатеют.  Для  избежания  этого  сейм  постановил:  учредить  на   границах
складочные места, куда бы каждый из литовских подданных обязан был привозить
лесные товары; здесь королевские чиновники покупали их по назначенным  ценам
и потом уже старались сбывать за границу как можно выгоднее для казны. Такие
складочные места были устроены в Ковне, Бресте, в Дрисе  под  Полоцком  и  в
Салате, в земле Жмудской.
   От описываемого времени дошло до нас известие о торговом назначении Киева
и его области: Киев изобилует иностранными  товарами,  ибо  для  всего,  что
привозится  из  Малой  Азии,  Персии,  Индии,  Аравии,  Сирии  на  север,  в
Московское государство,  Швецию,  Данию  (драгоценные  каменья,  шелковые  и
золотошвейные ткани, ладон, фимиам, шафран, перец  и  другие  ароматы),  нет
другой более верной, прямой и известной дороги, как от Кафы,  чрез  Перекоп,
Таванский  перевоз  на  Днепре  и  Киев.  Этою  дороою  часто   отправляются
чужестранные купцы караванами, в которых бывает их  до  тысячи,  со  многими
повозками и оседланными верблюдами. Но когда купцы,  чтоб  избежать  двойной
переправы через Днепр и уплаты пошлины, оставя старую  дорогу,  отправляются
от Перекопа прямо в Московское государство на Путивль, то часто подвергаются
грабежам. Киевские воеводы, откупщики, купцы,  менялы,  лодочники,  возчики,
корчмари получают  большую  выгоду  от  этих  караванов.  Выгоды  бывают  от
караванов и тогда, когда проходят они в зимнее время по полям  и  засыпаются
грудами снега.  Таким  образом  случается,  что  киевские  хижины,  обильные
впрочем плодами, молоком и медом, мясом и  рыбою,  но  грязные,  наполняются
драгоценными шелковыми  тканями,  дорогими  каменьями,  соболями  и  другими
мехами, ароматами и проч., так что  шелк  иногда  там  дешевле,  чем  лен  в
Вильне, а перец дешевле соли".
   Что  касается  состояния  русской  церкви  при  Иоанне,  то  пределы   ее
распространились вместе с пределами государства на востоке,  чрез  покорение
Казани и Астрахани, которые, сделавшись  городами  русскими,  вместе  с  тем
должны были сделаться городами христианскими. По важности места, каким  была
Казань, по важности следствий для церкви и государства,  какие  могло  иметь
обращение окружного народонаселения в христианство, положено  было  учредить
здесь особую епархию.  Первый  архиепископ  казанский  и  свияжский,  Гурий,
отправился в свою епархию из Москвы весною 1555 года. Это  отправление  было
необычное,  первое  в  русской  истории:  архиепископ  ехал  в  завоеванное,
неверное царство распространять там  христианство,  утверждать  нравственный
наряд, вез с собою духовенство, нужные для церкви вещи, иконы и проч.;  этот
духовный  поход  Гурия  в  Казань  соответствовал   отправлению   греческого
духовенства из Византии и Корсуня для  просвещения  Руси  христианством  при
Владимире;  он  был  завершением   покорения   Казани,   великого   подвига,
совершенного для торжества христианства над мусульманством: понятно, что  он
совершился с  большим  торжеством.  В  седьмое  воскресенье  после  Светлого
воскресенья в Успенском соборе был молебен: служил митрополит Макарий, новый
архиепископ Гурий; крутицкий владыка  Нифонт  с  архимандритом  и  игуменами
святили воду над мощами; после молебна духовенство с крестом,  евангелием  и
иконами пошло на Фроловский мост (к Фроловским, или Спасским,  воротам),  за
ним шел царь с  братьями,  князьями,  боярами  и  множеством  народа;  перед
Кремлем другой молебен,  после  которого  царь  и  митрополит  простились  с
Гурием. В это время за Фроловскими  воротами  уже  было  положено  основание
знаменитому Покровскому собору в память взятия  Казани;  на  этом  основании
Гурий говорил ектению, осенял крестом и  кропил  святою  водою;  вышедши  на
Живой мост из Нового города, он читал евангелие, ектению, осенял  крестом  и
говорил молитву, сочинение митрополита Илариона русского, за царя и  за  все
православие;  здесь  был  отпуск:  Гурий  осенил   крестом   и   благословил
следовавший за ним народ, окропил его и город святою водою и вошел в  судно,
где  продолжалось  пение  и  чтение  евангелия.  Под   Симоновом   казанское
духовенство вышло из судна и  было  встречено  симоновским  архимандритом  с
крестами. Здесь Гурий служил литургию, обедал и ночевал, а  на  другой  день
рано отправился в дальнейший путь по Москве-реке, Оке и Волге; на дороге, по
прибрежным погостам и большим селам, посылал  кропить  святою  водою  храмы,
места и народ. Коломенский владыка должен, был в своем городе велеть кликать
на  торгу,  чтоб  весь  народ  шел  к  молебнам   и   навстречу   казанскому
архиепископу; встреченный владыкою с крестным ходом и  всем  народом,  Гурий
служил в Коломне литургию и обедал у владыки. Во всех других городах был ему
такой же прием. По приезде в Казань новый  архиепископ  обязан  был  поучать
народ каждое воскресенье; новокрещенных всегда поучать страху божию, к  себе
приучать, кормить, поить, жаловать и беречь во всем, дабы и прочие неверные,
видя такое  бережение  и  жалование,  поревновали  христианскому  праведному
закону и просветились святым крещением. В наказе, данном  Гурию,  говорится:
которые татары захотят креститься волею, а не от неволи, тех велеть крестить
и лучших держать у себя в епископии, поучать христианскому закону и  покоить
как можно; а других раздавать крестить по  монастырям;  когда  новокрещенные
из-под научения выйдут, архиепископу звать их к себе обедать  почаще,  поить
их у себя за столом квасом,  а  после  стола  посылать  их  поить  медом  на
загородный двор. Которые татары станут приходить к нему  с  челобитьем,  тех
кормить и поить у себя на дворе квасом  же,  а  медом  поить  на  загородном
дворе, приводить их к христианскому  закону,  причем  разговаривать  с  ними
кротко, тихо, с умилением, а жестоко с ними не говорить. Если татарин дойдет
до вины и убежит к архиепископу от опалы и захочет креститься, то назад  его
воеводам никак не отдавать, а крестить, покоить у себя  и  посоветоваться  с
наместниками и воеводами: если приговорят держать его в  Казани,  на  старой
его пашне и на ясаку, то держать его на старой пашне и на  ясаку,  а  нельзя
его будет держать в Казани, из опасения новой измены, то, крестив,  отослать
к государю. Которого татарина за какую-нибудь вину воеводы велят казнить,  а
другие  татары  придут  к  архиепископу  бить  челом   о   печаловании,   то
архиепископу посылать отпрашивать виновного и по совету  наместника  и  всех
воевод взять его у наместника и воевод за себя и, если можно, держать его  в
Казани, а если нельзя, отослать к государю.  Держать  архиепископу  совет  с
наместником и воеводами: на которых татар будет у них  опала  не  великая  и
захотят их острастить казнию и  до  казни  не  дойдут,  о  таких  пусть  они
сказывают архиепископу, и архиепископу от казни их отпрашивать, хотя ему  от
них и челобитья не будет. Всеми способами, как  только  можно,  архиепископу
татар к себе приучать и приводить их  любовию  на  крещение,  а  страхом  ко
крещению никак не приводить. Услышит  архиепископ  бесчиние  в  казанских  и
свияжских воеводах,  в  детях  боярских  и  во  всяких  людях  или  в  самих
наместниках относительно закона христианского, то поучать их с умилением; не
станут слушаться - говорить с запрещением; не  подействует  и  запрещение  -
писать о их бесчинствах к царю. Архиепископу держать наместников казанских и
свияжских честно. Если случится наместнику казанскому и воеводам  обедать  у
архиепископа, то наместника сажать на конец стола, воевод сажать у  себя  по
другую сторону в большом столе, пропустя от себя места с два; архимандритов,
игуменов и протопопов сажать в кривом столе; после стола подать чашу царскую
архиепископу, архиепископскую чашу - наместнику, наместничью -  архимандриту
или игумену большому, а не случится такого, то архиепископскому  боярину.  О
каких царских  думных  делах  наместник  и  воевода  станут  советоваться  с
архиепископом, то ему с ними советоваться и мысль свою во  всяких  делах  им
давать, кроме одних убийственных дел; а мыслей наместника и воевод никак  не
рассказывать никому. Держать архиепископу у себя во дворе береженье  великое
от огня, поварни и хлебни поделать в земле; меду и пива в городе у  себя  на
погребе не держать, держать на погребе у себя  квас,  а  вино,  мед  и  пиво
держать за городом на погребе. Наместнику и воеводам говорить  почаще,  чтоб
береженье держали от огня и от корчем великое, чтоб дети боярские  и  всякие
люди ночью с огнем не сидели и съездов у них, ночного питья не  было;  да  и
днем бы не бражничали, по городу и в воротах держали  сторожей  и  береженье
великое. Если архиепископ узнает, что у наместника  и  воевод  в  городе  не
бережно или людям насилие, то говорить об этом наместнику и воеводам  дважды
и трижды, чтоб так не делали; если же не послушают, то  писать  к  государю.
Новому архиепископу  назначено  было  по  тому  времени  большое  жалованье:
деньгами 865 рублей да из казанской,  свияжской  и  чебоксарской  таможенной
пошлины десятой деньги 155 рублей 11 алтын, кроме того, столовые припасы шли
натурою, от ржи до пряных кореньев. Наказ  относительно  обращения  татар  в
христианство был выполнен как нельзя лучше Гурием и двумя помощниками его  -
архимандритами Германом и Варсонофием,  из  которых  первый  был  преемником
Гурия на архиепископии казанской:  несколько  тысяч  магометан  и  язычников
обращены были в христианство. В Астрахани были также обращения;  мы  видели,
что черкесские князья приезжали  в  Москву,  крестились  сами  или  крестили
сыновей  своих;  к  ним  в  горы  посылались  из   Москвы   священники   для
восстановления падшего там христианства.
   На далеком севере продолжалось обращение лопарей: при  Иоанне  IV  кончил
свои подвиги относительно обращения кольских лопарей Феодорит, печенгских  -
Трифон. Урожденец Новгородской области, Трифон с молодых лет пристрастился к
пустынной жизни;  странствуя  по  лесам  своей  родины,  он  услыхал  голос,
говоривший ему, что не в них он должен искать Христа,  что  его  ждет  земля
необетованная, непроходимая, необитаемая и  жаждущая.  Трифон  отправился  к
берегам моря-океана, поселился в  пустынной  стране  на  реке  Печенге,  жил
бездомно и бескровно и начал поучать окрестных лопарей новой вере; дело было
трудное: колдуны-кебуны лопские, не  умея  оспорить  Трифона  словом,  били,
терзали его, собирались  убить;  но  в  толпе  дикарей  являлись  защитники,
слышались голоса: "Чем же он виноват?  Говорит  он  нам  о  добром  деле,  о
царствии божием, смерть нашу называет сном, говорит, что воскреснем; оставим
его теперь, а если найдем в нем вину, тогда убьем". Трифона выгоняли, но  он
возвращался  и  успел  огласить  многих  лопарей;  приведенный  им  из  Колы
священник крестил оглашенных и освятил им церковь.
   Но в то время как ревностные проповедники распространяли христианство  на
пустынных  берегах  Северного  океана,  новгородские  владыки  должны   были
бороться с язычеством, упорно державшимся  в  Воцкой  пятине:  в  1534  году
новгородский архиепископ Макарий должен был писать в Воцкую пятину, в Чудь и
во все копорские, ямские, ивангородские, корельские  и  ореховские  уезды  к
тамошнему духовенству: "Здесь мне  сказывали,  что  в  ваших  местах  многие
христиане заблудили от истинной веры, в церкви не  ходят  и  к  отцам  своим
духовным не приходят, молятся по скверным своим мольбищам деревьям и камням,
в Петров пост многие едят скоромное, и жертву и питья жрут  и  пьют  мерзким
бесам, и призывают на свои скверные  мольбища  отступников  арбуев  чудских;
мертвых своих кладут в селах по курганам и коломищам с теми же арбуями, а  к
церквам на  погосты  не  возят  хоронить;  когда  родится  дитя,  то  они  к
родильницам  прежде  призывают  арбуев,  которые  младенцам  имена  нарекают
по-своему, а вас, игуменов и священников, они  призывают  после;  на  кануны
свои призывают тех же арбуев, которые и арбуют скверным бесам; а вы от таких
злочиний не унимаете и не наказываете учением. Да в ваших же  местах  многие
люди от жен своих живут законопреступно с женками и девками, а жены их живут
от них с другими  людьми  законопреступно,  без  венчания  и  без  молитвы".
Архиепископ  для  искоренения  этих  беспорядков  послал  в  Воцкую   пятину
священника и двоих своих детей  боярских  с  приказанием  скверные  мольбища
разорять и  истреблять,  огнем  жечь,  а  христиан  поучать  истинной  вере,
покаявшихся арбуев исправлять по правилам церковным, а непослушных хватать и
отсылать   к   нему   в   Новгород.   Но   распоряжения   Макария   остались
недействительными,  потому  что  через  13  лет  преемник  его,  архиепископ
Феодосий, должен был повторить те же самые увещания и распоряжения, указывая
на те же самые беспорядки, с прибавкою одного нового: "В ваших же местах,  -
пишет Феодосий, - в Чудской земле замужние  жены  и  вдовы  головы  бреют  и
покрывало на головах и одежду на плечах носят подобно мертвячьим одеждам,  и
в том их бесчинии великое поругание женскому полу".
   Монастыри  по-прежнему  продолжают  содействовать   заселению   пустынных
пространств. Игумен Феодор построил пустыньку на лесу  черном,  диком  между
Вологодским, Каргопольским и Важским уездами; по его  челобитью  государь  в
1546 году пожаловал, велел тот лес расчищать на все стороны от монастыря  по
двенадцати  верст,  займище  распахивать  и  людей   призывать;   призванное
народонаселение, по обычаю,  получило  известные  льготы.  Иногда  монастырь
основывался вследствие челобитья народонаселения целой страны; так,  в  1580
году с Вятки, из города Хлынова, выборные судьи и все земские люди  прислали
к царю от всей земли челобитную, что вятские города  от  московских  городов
далеко, а монастыря во всей Вятской земле нет, престарелым и  увечным  людям
постригаться негде, а иные при смерти постричься желают, и потому они  хотят
устроить у  себя  монастырь,  в  строители  излюбили  Пыскорского  монастыря
постриженника старца Трифона, а земля у них есть: наместничьи деревни  стоят
пустые, не пашет их никто.
   Северные  пустынные  монастыри  продолжали  воспитывать  в  своих  иноках
твердость духа в борьбе против  явлений  нехристианских.  В  страшную  эпоху
кровавой борьбы и насилий торжествующего начала самый отдаленный  на  севере
монастырь Соловецкий выслал в Москву в митрополиты своего  игумена,  который
не  усомнился  поднять  голос  за  милосердие:  ряд  знаменитых   московских
иерархов,   столько   содействовавших    усилению    Москвы,    установлению
единодержавия и признанных церковью святыми, заключился великим мучеником за
священное  право  печалования  о  падших,  слабых.  Иоанн  в   послании   из
Александровской слободы  к  московскому  народу  жалуется,  что  духовенство
печалуется за людей, по его мнению, недостойных;  но  любопытно,  что  здесь
царь не упоминает о митрополите; с Филиппа Иоанн взял обещание не вступаться
в опричнину и в домовый царский обиход, но о печаловании не  было  упомянуто
ни слова; казанскому архиепископу  Гурию  печалование  было  предписано  как
средство привлекать татар к принятию христианства.  Ходатайство  митрополита
Макария принималось в уважение царем и прямо выставлялось как  побуждение  к
оказанию какой-нибудь милости, исполнению какой-нибудь, просьбы;  так,  царь
писал новгородским дьякам: "О жене князя Богдана Корецкого поминал нам  отец
наш Макарий, митрополит всея  Руси,  чтоб  нам  ее  пожаловать,  из  мужнего
поместья велеть дать земли  на  прожиток:  и  я,  для  отца  своего  Макария
митрополита, ее пожаловал, велел ей из мужнего поместья отделить  15  обеж".
Для митрополита же пожалован был новгородский помещик Курцов, не велено было
отнимать у него старого  поместья:  по  просьбе  новгородского  архиепископа
Пимена и митрополита Макария уменьшен  был  денежный  взыск  с  князя  Ивана
Буйносова-Ростовского.  Хотя  митрополит  на  просьбы  литовских   панов   о
посредничестве для заключения мира обыкновенно отвечал, что он в эти дела не
входит, знает только свои церковные дела, однако мы встречаем известие,  что
государь совещался с митрополитом о делах вовсе не церковных;  так,  в  1550
году государь приговорил с митрополитом, братьями и  боярами,  где  быть  на
службе боярам и воеводам по полкам.
   Свержение Филиппа с митрополии вследствие столкновений  с  опричниною  не
было первым примером в XVI веке: великий князь Василий свергнул митрополита;
в малолетство Иоанна свергнуты  были  два  митрополита.  До  нас  дошел  чин
поставления митрополита Иоасафа; здесь сначала сказано: "Князь великий  Иван
Васильевич  всея  России  с  своими  богомольцами,  архиепископом   Макарием
Великого Новгорода и Пскова, с епископами, со  всем  освященным  собором,  с
старцами духовными и всеми боярами, избрал на  митрополию  духовного  старца
Троицкого Сергиева монастыря игумена Иоасафа и нарек его  митрополитом  всея
России". После этого наречения государь пошел к соборной  церкви  Успения  с
нареченным митрополитом, со всем духовенством и  боярами;  нареченного  пред
государем вели два епископа  под  руки;  приложившись  к  образам  и  мощам,
государь пошел на митрополичий двор, где  архиепископ  и  епископы  посадили
нареченного на уготованном месте. Потом в приведенном акте говорится, что  в
тот же самый день (февраля 6 1539 года) в соборной церкви Успения, в приделе
Похвалы богородицы, по совету архиепископа Макария сели  епископы-рязанский,
тверской, сарский и пермский-и выбрали на митрополию по писанию книжному. По
ошибка в числе поправляется другим актом, где говорится  о  форме  избрания:
февраля 5 означенные  епископы,  имея  с  собою  волю  и  хотение  остальных
епископов русских, избрали  на  митрополию  киевскую,  владимирскую  и  всея
России троих:  чудовского  архимандрита  Иону,  троицкого  игумена  Иоасафа,
новгородского хутынского игумена  Феодосия;  запечатавши  имена  их,  отдали
архиепископу Макарию, который, помолившись, распечатал и нарек  митрополитом
Иоасафа.
   9 февраля происходило поставление избранного: пред  литургиею  он  должен
был громогласно прочесть исповедание православной веры. Во время литургии на
третье "Святый боже"  нареченного  привели  в  алтарь  в  царские  двери,  и
архиепископ с  епископами  поставили  его  митрополитом,  и  он  сам  служил
литургию, причем, однако, посоха митрополичьего поддьяконы не держали; после
литургии, когда новый митрополит сел на свое святительское  место  каменное,
подошел к нему государь и после  речи  подал  посох.  По  выходе  из  церкви
митрополит с крестом в руках сел на осля и поехал  на  великокняжеский  двор
благославлять  государя:  осля  вел  великокняжеский   конюший   да   боярин
митрополичий. Побыв у государя, митрополит ездил на свой двор  завтракать  с
архиепископом и епископами; после завтрака отправился опять  на  осле  около
города каменного благославлять народ и весь город, после чего обедал у  себя
с архиепископом и епископами.  В  письменном  исповедании  своем  митрополит
клялся, между прочим, соблюдать православную веру  согласно  со  вселенскими
патриархами, а не так, как  Исидор  принес  от  новозлочестивне  процветшего
несвященного латинского собора:  исповедовал,  что  при  поставлении  ничего
никому не дал, не обещал дать и не даст; обещал соблюдать все  по-старине  и
не делать ничего по нужде ни от  царя  или  великого  князя,  ни  от  князей
многих, если и смертию будут грозить, приказывая что-нибудь сделать  вопреки
божественным и священным правилам; обещал не позволять, чтоб  кто-нибудь  из
православных соединился с армянами, латинами и  прочими  иноверными  браком,
кумовством и братством. 9 февраля был поставлен Иоасаф, и  только  26  марта
предшественник его Даниил  дал,  то  есть  принужден  был  дать,  отреченную
грамоту. По смерти митрополита Макария в 1564 году царь  с  сошедшимися  для
избрания нового митрополита архиереями приговорил: митрополит  архиепископам
и епископам всем глава, а в том его высокопрестольной степени  почести  нет,
что он носит черный  клобук  и  владыки  все  носят  черные  же  клобуки,  а
новгородский  архиепископ  носит  белый  клобук:  от  сего  времени   носить
митрополиту клобук белый с рясами  и  херувимов,  печатать  грамоты  красным
воском; архиепископу новгородскому носить белый клобук  и  печатать  грамоты
красным воском; архиепископу казанскому красным же воском. Тогда же  написан
был новый  чин  митрополичьего  поставления.  с  некоторыми  незначительными
переменами против прежнего.
   Относительно  избрания  епископов  в   летописях   встречаем   выражения:
"Повелением царя, избранием митрополита и собора" или: "Повелением царя,  по
благословению и рукоположению митрополита, по совету освященного собора".  В
летописном известии о поставлении архиепископа Александра в Новгород в  1576
году встречаем  слова:  "А  избрал  его  на  владычество  сам  государь".  О
новгородском владыке Феодосии говорится, что он был поставлен  в  1541  году
митрополитом  Макарием  и  возведен  на  архиепископию  московским  боярином
Григорием Мануйловым. Новопоставленный владыка, приехавши  в  главный  город
своей епархии, приказывал читать всенародно настольную грамоту,  данную  ему
митрополитом; под 1572 годом новгородский  летописец  рассказывает:  владыка
Леонид пел молебны со всеми соборами у св. Софии,  а  после  молебнов  велел
свою настольную грамоту читать на амвоне Якову ризничему  своему  пред  всем
собором  вслух  людям  всем.  И  в  то  же  время  владыка  начал   говорить
архимандриту Юрьева монастыря Феоктисту: "Зачем ты, архимандрит,  мне  своей
настольной  грамоты  не  кажешь?  По  какому   праву   ты   архимандритишь?"
Архимандрит отвечал: "Государь! я не успел, была поездка в Москву, и  потому
я тебе своей грамоты не приносил". Владыка сказал  на  это:  "Когда  у  меня
настольной грамоты не было, так я три дня не  служил".  На  это  архимандрит
отвечал: "Тебе с меня хочется денег содрать, но мне тебе нечего дать: тебе и
архимандритство, и настольная грамота; хочешь сдери с меня и ризы,  я  и  об
этом тужить не буду". Тогда  владыка  сказал:  "Игумены  и  все  священники!
слушайте на соборе и после не отопритесь: архимандрит прекословит на  соборе
перед вами". Тут же сказал он всем  священникам:  "Вы  до  сих  пор  мне  не
приносили своих поповских грамот подписывать, и я теперь подписывать  их  не
стану; а которые священники дальние, тех  бог  простит".  Мы  видели  судьбу
новгородского владыки Пимена; преемника его  Леонида  царь  велел  зашить  в
медвежью шкуру и затравить  собаками,  а  по  другим  известиям-удавить.  Мы
видели, что жители Хлынова, прося прямо царя об учреждении у них  монастыря,
извещают, что  они  уже  излюбили  строителя.  Иногда  игумен  какого-нибудь
монастыря бил челом царю, что он уже стар и чтоб царь пожаловал, устроил  на
его место такого-то старца; иногда вся братия просила царя о назначении им в
игумены такого-то старца. Относительно избрания священников состоялся в 1551
году соборный приговор вследствие жалоб новгородских священников:  "По  всем
церквам и улицам старостам и уличанам избирать попов  и  дьяконов  искусных,
грамоте гораздых и житием непорочных, а денег у них на церковь и  себе  мзды
не брать ничего: выбравши, приходят с ними к  архиепископу,  и  архиепископ,
поучив  и  наказав,  благословляет,  и  не  берет  с   них   ничего,   кроме
благословенной гривны: от дьяконов, просвирень и пономарей попам и  уличанам
прихожанам посулов не брать, но бога ради избирать священников всем  вместе,
чтоб были искусны и непорочны. А который поп или дьякон овдовеет и останется
у него сын или брат, или зять, или племяняик, на его место пригожий, грамоте
гораздый и искусный, то его в попы на место поставить, а  денег  на  нем  не
брать же".
   Мы видели, что еще при деде Иоанна Грозного церковь обратила внимание  на
улучшение  нравственности  духовенства,  следствием  чего   было   известное
постановление о вдовых священнослужителях;  в  царствование  Иоанна  IV  еще
сильнее  обнаружилось  стремление  уврачевать  нравственные  язвы,  которыми
страдало русское общество. Это стремление, это сознание своих недостатков  и
нежелание мириться с ними обнаруживало  силу  общества,  способность  его  к
дальнейшему преуспеванию: но как в описываемое время, так и долго после  при
этом  стремлении  во  многом  должны  были   ограничиваться   указанием   на
нравственные язвы, выражением желания  уврачевать  их,  увещаниями  к  этому
врачеванию; зло не истреблялось, ибо главное средство к его истреблению  "по
обстоятельствам не могло  прийти  еще  в  силу,  хотя  необходимость  его  и
сознавалась лучшими людьми: это средство-просвещение. По  недостатку  ясного
света должны были идти ощупью, браться за средства  внешние,  не  ведущие  к
цели и оскорбительные для нравственного достоинства человека, как, например,
постановление о вдовых священнослужителях; по  недостатку  ясного  света  не
могли различать хорошо предметов  и  смешивали  действительные  нравственные
недостатки с обычаями, не имеющими никакого отношения к нравственности.
   В 1545 году десятинники жаловались новгородскому  архиепископу  Феодосию,
что игумены  и  священники  Устюжны  Железопольской  пренебрегают  церковным
строением и службою, венчают первобрачные свадьбы и двоеженцев и  троеженцам
молитвы говорят без десятильничья знамени и докладу, пошлин десятильникам не
платят; а иные, крадучи законное  уложение,  многим  людям  молитвы  говорят
четвертым и пятым браком, выставляя их другоженцами и  троеженцами;  а  иных
венчают в роду и племени, в  кумовстве,  сватовстве  и  законных  роспусках:
мужья неповинно жен своих законных отпускают и берут других, а  пущеницы  их
выходят за других мужей: игумены же и священники такие свадьбы  венчанием  и
молитвою случают законопреступно, от бесстрашия божия. Многие игумены и попы
проходят  из  митрополии  и  от  иных  владык  и   служат   в   новгородской
архиепископии, в устюжской десятине,  без  ведома  и  благословения  владыки
новгородского; а иные внове ставятся в поты и  в  дьяконы  у  митрополита  и
других владык в устюжскую десятину без  совета,  повеления  и  без  протропи
владыки  новгородского,  ставятся  в  попы  и  дьяконы  хитростию,   грамоты
отпускные себе  вылыгают  у  митрополита  и  владык,  и  этих  ставленных  и
отпускных грамот архиепископу новгородскому и его десятильникам не являют; а
иные и без ставленных и без  отпускных  грамот  служат.  Случится  попу  или
дьякону овдоветь, и они, постригшись в чернецы, служат  у  церквей  литургию
самовольно, без  свидетельства,  без  обыску,  без  ведома  и  благословения
владыки. Если за подобные дела десятильник станет игуменов, попов и дьяконов
на поруки давать и назначать срок, когда им явиться на  суд  архиепископский
(срочить), то они на суд не являются, на поруки не  отдаются,  десятильников
бьют и злословят неподобною бранью.
   В 1551 году на церковном соборе царь подал  святителям  следующий  список
беспорядкам, для прекращения которых требовал их содействия: чтоб по церквам
звонили и пели по уставу, чтоб поставлены были старосты поповские над  всеми
священниками; при отдаче антиминсов продажа делается большая; иконы  пишутся
неприлично;  чтобы  при  даче  венечных  знамен  не  было  великой   продажи
христианству; божественные книги писцы пишут с не  правильных  переводов  и,
написав, не исправляют же; ученики учатся грамоте небрежно; у владык  бояре,
дьяки, тиуны, десятинники и  недельщики  судят  и  управу  чинят  не  прямо,
волочат и продают с ябедниками вместе, а десятинники попов по селам  продают
без милости, дела сочиняют с ябедниками,  а  женки  и  девки,  с  судьею  по
заговору, чернецов, попов и мирян обвиняют ложно  в  насилиях  и  позоре;  в
монастырях  некоторые  постригаются  для  покоя   телесного,   чтоб   всегда
бражничать;  архимандриты  и  игумены  некоторые  службы  божия,  трапезы  и
братства не знают, покоят себя в келье с гостями, племянников своих помещают
в монастыри "и довольствуют их всем монастырским, также и по селам, в  кельи
женки и девки приходят, ребята молодые по всем кельям живут, а братия бедная
алчут и жаждут и ничем не упокоены; все богатство монастырское держат власти
с своими родственниками, боярами, гостями, приятелями и друзьями;  монахи  и
монахини по миру бродят. монахини  живут  в  мирских  просвирнях,  монахи  у
мирских церквей в  попах  живут;  просвирни  над  просвирами  приговаривают.
Милостыню и корм годовой, хлеб, соль, деньги и одежду по  богадельным  избам
во всех городах дают из царской казны, христолюбцы также  милостыню  подают;
но в богадельные избы вкупаются у  прикащиков  мужики  с  женами,  а  прямые
нищие, больные и увечные без призору по миру ходят; монахи и монахини,  попы
и миряне, мужчины и  женщины  с  образами  ходят  и  собирают  на  церковное
строение: иноземцы этому дивятся. Надобно подумать, должны ли быгь несудимые
грамоты? В монастыри отдаются имения, а строения в  монастырях  никакого  не
прибыло и старое опустело: кто этим корыстуется? Надобно решить, прилично ли
монастырям отдавать деньги в рост? Монахи и  попы  пьянствуют;  вдовые  попы
соблазняют своим поведением, остаются при церквах и  исправляют  все  требы,
только обеден не служат; старец на лесу келью поставит или  церковь  срубит,
да пойдет по миру с иконою просить  на  сооружение,  у  царя  земли  и  руги
просить, а что соберет, то пропьет; должно избирать игуменов  и  священников
достойных. В церквах стоят в тафьях и шапках с  палками,  говор  и  ропот  и
всякое прекословие и беседы и срамные слова; попы и дьяконы  пьют  бесчинно,
церковные причетники всегда пьяны, без  страху  стоят  и  бранятся;  попы  в
церквах дерутся между собою и в монастырях тоже;  попы  и  дьяконы  без  риз
служат; пономари и дьяки двоеженцы и троеженцы в  алтари  входят  и  святыни
касаются. Головы и бороды бреют и платье иноверных  земель  носят;  крестное
знамение кладут не по существу; бранятся скаредными словами: и  у  иноверцев
такое бесчиние не творится; клянутся именем божиим во лжу;  ружные  попы  не
исполняют  своих  обязанностей.  Продают  давленину.  Христиане  приносят  в
церковь кутью, канун, на Велик день пасху, сыры, яйца, рыбы печеные, в  иные
дни калачи, пироги, блины, караваи и всякие овощи: в Новгороде и Пскове  для
этого устроен кутейник во всякой церкви, в Москве  же  все  это  вносится  в
жертвенник и в алтарь; в монастырях монахи и монахини и миряне живут вместе.
Надобно заняться выкупом пленных из бусурманских рук.
   Собор, удовлетворяя царским требованиям, постановил о поповских старостах
в Москве: сто священников, или как число вместит, избирают себе  священника,
исполненного  разума  духовного,  рачителя  божественному  писанию,  всякими
добродетелями украшенного; тот избирает себе  десятских,  и  быть  у  одного
старосты  храмам  сряду,  чтоб  священники  могли  удобнее  собираться   для
совещаний о церковных чинах, духовных делах и о всяком  благочестии.  Должно
устроить в Москве семь  соборов  и  семь  старост.  Этих  избранных  старост
приводят  к  митрополиту,  который  их  испытывает  и  поучает;  старосты  и
священники в соборном храме держат полное собрание  божественных  правил,  с
которыми старосты должны постоянно справляться;  а  священники  "и  дьяконы,
которые в их соборе, сходясь, держать перед ними совещания о всяких духовных
делах; все дела решают по правилам  св.  отец,  в  чем  же  будет  сомнение,
извещают общему пастырю  и  учителю,  митрополиту.  Относительно  церковного
благочиния и нравственности духовенства собор постановил, чтоб  церковное  и
алтарное устроение было благообразно, чисто  и  непорочно:  в  жертвенник  и
алтарь отнюдь бы ничего не вносили,  ни  съестного,  никаких  других  вещей,
кроме икон, крестов,  священных  сосудов,  риз,  покровов,  свечей,  ладону,
просвир, масла и вина служебного, чтоб на священных сосудах  непременно  был
третий покров или воздух, также чтоб престол не был без  покрова  и  царские
двери без занавеса. У простой чади в миру дети родятся  в  сорочках,  и  был
обычай эти сорочки приносить к священникам, которые клали их на престоле  до
шести недель; собор определил: впредь  такой  нечистоты  и  мерзости  в  св.
церкви не приносить. Собор  постановил,  чтоб  просвирни  были  вдовы  после
одного мужа, не моложе 50 лет, в добрых делах свидетельствованные; отнюдь не
должны они говорить над просвирами никаких речей; чтоб монахини при  мирских
церквах не жили в просвирнях.  Чтоб  звон  церковный  был  по  уставу.  Чтоб
священники уговаривали своих духовных детей чаще ходить в  церкви,  особенно
по  воскресеньям  и  господским  праздникам;  священники  в  церквах  должны
показывать собою пример всякой добродетели, благочестия, трезвости; также на
пирах, во всенародном собрании  и  во  всяких  мирских  беседах  священникам
должно  духовно  беседовать  и  божественным  писанием  поучать  на   всякие
добродетели; а  праздных  слов,  кощунства,  сквернословия  и  смехотворения
отнюдь бы сами не делали и детям своим духовным  делать  запрещали;  где  же
будут гусли, прегудники и потехи хульные,  от  этих  игр  священники  должны
удаляться, уходить домой, а сами на  них  отнюдь  не  дерзать;  чтоб  службы
церковные священники отправляли чинно и в ризах. Каждому новому  десятиннику
все городские попы и дьяконы обязаны показывать свои жалованные, ставленные,
благословенные и отпускные грамоты перед поповскими и земскими старостами  и
целовальниками, которые у десятинников в суде сидят, причем  пошлин  с  этих
грамот не дают; у которых попов  и  дьяконов  таких  грамот  не  будет,  тех
отсылают к святителям за  порукою.  У  сельских  попов  и  дьяконов  смотрят
грамоты десятские священники и старосты земские.  Для  большего  утверждения
все святители посылают к духовенстау и ко всем православным  христианам,  по
всем городам и селам соборных священников, добрых, искусных, чтобы церковные
чины и божественное пение совершалось  по  уставу.  Святители  также  должны
посылать грамоты к архимандритам, игуменам и протопопам, чтоб они  наблюдали
за  поведением  поповский  старост  и   десятских   и   всего   духовенства.
Относительно наблюдения за исполнением соборных предписаний мы имеем выпись,
данную в 1552 году Берсеневу и  Тютину,  в  которой  говорится:  "Не  велено
священническому и иноческому чину по священным правилам и соборному уложению
в  корчмы  входить,  упиваться,   празднословить,   браниться;   и   которые
священники, дьяконы и монахи станут по корчмам ходить, упиваться, по  дворам
и улицам скитаться пьяные, сквернословить, непристойными словами  браниться,
драться: таких бесчинников хватать и  заповедь  на  них  царскую  брать,  по
земскому обычаю, как с простых людей бражников берется, и отсылать  чернецов
в монастыри к архимандритам и игуменам, и те  их  смиряют  по  монастырскому
чину; а попов и дьяконов отсылать к поповским старостам, которые объявляют о
них святителям, и святители исправляют их по священным правилам; на  котором
чернеце нельзя заповеди доправить, то взять заповедь на том, кто его напоил.
Велеть по торгам кликать: чтоб православные христиане от мала  и  до  велика
именем божиим во лжу не клялись, на кривь креста не целовали,  непристойными
словами не бранились.  отцом  и  матерью  скверными  речами  друг  друга  не
упрекали, бород не брили и не  стригли,  усов  не  подстригали,  к  волхвам,
чародеям и звездочетцам не ходили и у поля (судебного поединка)  чародеи  не
были бы". Какие меры употреблялись  для  исправления  церковных  служителей,
забывавших  свои   обязанности,   видно   также   из   следующего   рассказа
новгородского летописца под 1572  годом:  архиепископ  Леонид  велел  дьяков
своих певчих поставить на правеж и велел на них взять по полтине  московской
за то, что не ходят в церковь к  началу  службы.  Относительно  иконописания
собор постановил: писать живописцам иконы с древних образов,  как  греческие
живописцы писали и как писал Андрей Рублев и прочие пресловутые живописцы, а
от своего замышления ничего не изменять. Архиепископы  и  епископы  по  всем
городам и весям и по монастырям "испытывают мастеров  иконных  и  их  письма
сами  смотрят;  каждый  в  своем  пределе  избирает  несколько   живописцев,
нарочитых мастеров, и приказывает им смотреть над всеми иконописцами, чтоб в
них худых и бесчинных не было, а сами архиепископы и  епископы  смотрят  над
теми избранными живописцами и берегут  этого  дела  накрепко,  а  живописцев
берегут и почитают больше простых людей;  вельможи  и  простые  люди  должны
также живописцев во всем почитать. Относительно изображений святых во Пскове
в 1540 году было любопытное происшествие: к Успеньеву дню старцы,  переходцы
с иной земли, привезли образ св. Николая и св. Пятницы  на  рези  в  храмцах
(киотах);  во  Пскове  таких  икон  на  рези  прежде  не  бывало,  и  многие
невежественные люди поставили это за  болванное  поклонение:  была  в  людях
молва большая и  смятение;  простые  люди  начали  священникам  говорить,  а
священники пошли к наместникам и  дьякам  с  собора,  что  в  людях  большое
смятение; старцев  схватили,  а  иконы  послали  к  архиепископу  в  Великий
Новгород. Владыка Макарий сам молился пред этими святыми иконами, молебен им
собор но пел, честь им воздавал, сам проводил до судна и велел псковичах эти
иконы у старцев выменять и встречать их соборно.
   На жалобу царя, что  ученики  учатся  грамоте  небрежно,  собор  отвечал:
ставленников святители строго допрашивают: почему мало умеют грамоте? И  они
отвечают: "Мы учимся у своих отцов  или  у  своих  мастеров,  а  больше  нам
учиться негде"; но отцы их и мастера и сами мало умеют, тогда как  прежде  в
Москве, Великом Новгороде и по иным городам многие училища бывали,  грамоте,
писать, петь и читать учили;  и  мы  по  царскому  совету  собором  уложили:
выбирать добрых  священников,  дьяконов  и  дьяков  женатых,  благочестивых,
грамоте, читать и писать гораздых, и у них устроить в домах училища: учили б
они детей со всяким духовным  наказанием,  более  же  всего  учеников  своих
берегли и хранили во  всякий  чистоте  и  блюли  их  от  всякого  растления,
особенно от скверного содомского греха и  рукоблудия.  В  Новгороде  Великом
попы, дьяконы, дьяки, пономари, просвирни и уличане к  церкви  принимают  за
большие деньги, на пономаре берут рублей 15, а иногда 20 и 30,  и  кто  даст
деньги, с тем идут к владыке всею улицею: а если владыка  пришлет  к  церкви
попа хорошего поведения и грамоте гораздого, но если этот поп больших  денег
уличанам не даст, то они его не примут. Вследствие  этих  злоупотреблений  и
постановлено было известное уже нам правило об избрании священнослужителей.
   О церковном суде собор постановил: весь священнический  и  иноческий  чин
судят сами святители с великим истязанием и обыском, соборно,  по  священным
правилам, во всех духовных делах и в прочих, кроме душегубства  и  разбоя  с
поличным, или судят те, кому святители велят судить, а не от мирских. А  что
по  монастырям,  у  архимандритов,  игуменов  и  строителей   есть   царские
жалованные грамоты, где написано,  что  не  судить  владыкам  архимандритов,
игуменов, попов, чернецов и всякий причт церковный, то грамоты эти  давались
вопреки священным правилам и впредь таким грамотам не быть. Если кому-нибудь
из священнического или иноческого чина случится искать своих обид на мирских
людях, то они ищут пред мирскими судьями,  с  которыми  вместе  должны  быть
святительские судьи, десятские  священники  и  земские  старосты.  При  суде
крестное целование и поле не допускаются, употребляется только  обыск;  если
же свидетелей нет и обыск невозможен, то употребляется жребий:  чей  наперед
вынется, тот и прав. Крестного целования и поля священническому и иноческому
чину не присужать ни в каких делах, кроме душегубства и разбоя с поличным: в
таких винах мирские судьи  судят  по  мирским  законам.  Монастыри  и  казны
монастырские ведают и отписывают по  всем  монастырям  царские  дворецкие  и
дьяки, и  приказывают  архимандритам,  игуменам  и  строителям  с  соборными
старцами, и считают архимандритов, игуменов и строителей во всем  приходе  и
расходе, да непорочен будет суд святительский. Если митрополит нездоров,  то
вместо себя приказывает  судить  владыке  сарскому  и  подонскому  со  всеми
архимандритами и игуменами соборно; а  бояре  митрополичьи  в  этом  суде  у
святителей не сидят, кроме писарей, кому дело записывать;  владыка,  судивши
соборно и обыскавши достоверными  свидетелями,  судный  список  кладет  пред
митрополитом и ставит перед  ним  обоих  истцов,  и  митрополит,  выслушавши
описок и спросивши истцов, был ли им такой  суд,  решает  дело  соборно,  по
священным  правилам.  Если   на   которых-нибудь   духовных   пастырей,   на
архимандритов и  игуменов  великих  честных  монастырей  станут  бить  челом
жалобщики об управах, то святители за ними недельщиков своих не  посылают  и
на поруку их не дают, а посылают к  ним  свои  грамоты  именные,  за  своими
печатями, с теми жалобщиками, чтоб с ними управились; а по жалобщиках  брать
поруки, чтоб им явиться на  срок,  если  не  управятся;  сроки  в  посыльных
грамотах архимандритам и игуменам назначать по жалованным и уставным царским
грамотам, исключая духовных дел; жалобщики должны отдавать посыльные грамоты
архимандритам и игуменам  перед  братиею  на  соборе;  если  архимандриты  и
игумены не управятся с жалобщиками, то пусть присылают к ответу  слуг  своих
вместо себя, а захотят сами ехать к ответу-в том  их  воля.  В  духовных  же
делах архимандриты и игумены ездят к  ответу,  как  им  святители  велят;  в
случае ослушания отправляется за ними пристав с записями и ставит  их  перед
святителем. Царским боярам и дворецким,  митрополичьим  и  владычним  боярам
игуменов, игуменей и строителей ни в  которых  делах  не  судить,  судят  их
святители сами по священным правилам. А по рядным грамотам, по духовным,  по
кабалам, в поклажах, боях, грабежах и в прочих всяких делах, кроме духовных,
попов, дьяконов и всех причетников и мирских  людей,  приказывают  святители
судить  своим  боярам,  а  у  бояр  в  суде  сидеть   старостам   поповским,
пятидесятским и десятским по неделям, то две и по три, да градским старостам
и целовальникам, да земскому дьяку, которым государь прикажет. Судные списки
бояре полагают перед святителей и ставят обоих истцов;  святители,  выслушав
список, спросят обоих истцов: "Такой суд им был ли?" И когда те окажут,  что
был, то святители, обговорив список с искусными людьми, велят учинить управу
и взять пошлины на виноватом. Где прежде  при  великих  чудотворцах,  Петре,
Алексии, Ионе, жили десятинники,  ведали  и  судили  весь  священнический  и
иноческий чин, все причты церковные и прочих  людей  во  всех  делах,  кроме
духовных, и теперь там быть десятильникам и судить, а на  суде  у  них  быть
"поповским старостам и десятским, также земским старостам,  целовальникам  и
земским  дьякам;  чинят  они  управу  по  суду  и   обыску   беспосульно   и
безволокитно; священникам и дьяконам к полю и крестному целованию  срока  не
назначают без святительского ведома; если которого дела не смогут решить, то
обоим истцам назначают срок стать перед святителем. Корчем десятильникам  не
держать,  держать  им  питье  про  себя.  Земские  старосты,   целовальники,
поповские старосты и десятские священники  должны  наблюдать  за  поведением
десятинников и в случае злоупотреблений писать к владыке, а если владыка  не
управит, писать царю; тогда десятиннику быть  от  царя  в  великой  опале  и
взятое  напрасно  доправляется  с  него  втрое.  Десятинники  могут   давать
обвиненного  на  поруку  только  тред  поповскими  старостами  и  десятскими
священниками или перед  земскими  старостами  и  целовальниками,  причем  от
поруки и поклонного не берут  ничего;  обыски  пишут  дьячки  церковные  или
земские перед десятскими, старостами и целовальниками.  Святительскую  дань,
десятильничьи пошлины, корм, заезд и  венечную  пошлину  должны  собирать  и
доставлять владыке старосты земские и поповские и десятские  священники,  по
книгам, которые пришлет к ним владыка; венечной пошлины  сбирать  с  первого
брака алтын, со второго два, с третьего три (четыре).
   Относительно беспорядков в богадельных избах собор  отвечал:  да  повелит
благочестивый царь всех больных  и  престарелых  описать  по  всем  городам,
отдельно от здоровых строев, и в каждом городе устроить богадельни мужские и
женские, где больных,  престарелых  и  не  имущих  куда  голову  подклонить,
довольствовать пищею и одеждою, а боголюбцы пусть милостыню и все  потребное
им приносят, да приставить к ним здоровых строев  и  баб  стряпчих,  сколько
будет пригоже; священникам добрым, целовальникам или городским людям  добрым
смотреть, чтоб им насильства и обиды от стряпчих не было; священники  должны
приходить к ним в богадельни, поучать их страху божию, чтоб жили в чистоте и
покаянии, и совершать все требы. Чтоб здоровые строи с женами по богадельням
не жили, а питались бы от боголюбцев,  ходя  по  дворам;  которые  же  могут
работать, работали бы.
   О выкупе пленных собор отвечал: которых окупят царские послы в  ордах,  в
Царе-граде, в Крыму, в Казани или Астрахани, или в Кафе, или сами откупятся,
тех всех пленных окупать из царской казны. А  которых  пленных  православных
христиан окупят греки, турки, армяне или другие гости и приведут в Москву, а
из Москвы захотят их опять с собою повести, то этого им не позволять, за  то
стоять крепко и пленных окупать из царской же казны, и сколько  этого  окупа
из царской казны разойдется, и то раскинуть  на  сохи  по  всей  земле,  чей
кто-нибудь-всем  ровно,  потому  что  такое  искупление   общею   милостынею
называется. Но когда статьи соборного постановления были посланы в  Троицкий
Сергиев  монастырь  к  бывшему  митрополиту  Иоасафу,  бывшему   ростовскому
архиепископу Алексию,  бывшему  чудовскому  архимандриту  Вассиану,  бывшему
троицкому игумену Ионе и всем соборным старцам, то они, утвердив все статьи,
о выкупе пленных написали: "Окуп брать не с сох, а с архиереев и монастырей.
Крестьянам, царь государь, и так много тягости; в своих  податях,  государь,
покажи им милость".
   Затретив   остальные   беспорядки,   указанные   царем,   без   особенных
подробностей, собор обратил внимание еще на некоторые бесчинства и суеверия:
на свадьбах играют скоморохи, и, как в церкви венчаться поедут, священник  с
крестом едет, а перед ним скоморохи с  играми  бесовскими  рыщут.  Некоторые
тяжутся не прямо и, поклепав, крест целуют или образа святых, на поле бьются
и кровь проливают: и в то время волхвы и чародеи помощь им оказывают, кудесы
бьют, в Аристотелевы врата и в рафли смотрят, по звездам и планетам  глядят,
смотрят дней и часов и, на такие чародейства надеясь, поклепца и ябедник  не
мирятся, крест целуют и на поле  бьются  и  убивают.  Запрещено  мужчинам  и
женщинам, монахам и монахиням мыться в  бане  в  одном  месте:  этот  обычай
указан во Пскове. По дальним сторонам ходят скоморохи,  собравшись  большими
ватагами до 60, 70 и до 100 человек, по деревням у  крестьян  силою  едят  и
пьют, из клетей имение грабят, а по дорогам людей разбивают. Дети боярские и
люди боярские и всякие бражники зернью играют и пропиваются,  ни  службы  не
служат, не промышляют, и от них всякое зло делается: крадут  и  разбивают  и
души губят. По погостам и селам ходят  лживые  пророки,  мужики,  женщины  и
девицы и старые бабы, нагие и 6осые, волосы отрастив и распустя, трясутся  и
убиваются, и говорят, что им является св. Пятница и св. Анастасия и велят им
заповедать христианам кануны завечивать; они же  заповедовают  христианам  в
среду и пятницу ручного дела не делать, женщинам не прясть, платья не  мыть,
каменей не разжигать. Собор  запрещает  заниматься  злыми  ересями,  которые
перечисляются: рафли, шестокрыл,  воронограй,  острономия,  задей,  алманах,
звездочетьи, Аристотель,  Аристотелевы  врата  и  иные  cocтавы  и  мудрости
еретические и коби бесовские; вооружается против известных уже нам суеверий,
которым предавался народ в Троицкую субботу, Иванов день, Великий  четверток
и проч.
   Мы видели, какого рода насилия позволяли себе сильные над слабыми в  быту
помещичьем и  крестьянском;  челобитная  царю  игумена  Кирилло-Белозерского
монастыря и братии на старца Александра показывает, что мог  позволять  себе
тогда дерзкий человек даже в монастыре: "Живет, государь, тот  Александр  не
по чину монастырскому: в церковь не ходит, а строит  пустыню,  где  и  живет
больше, чем в монастыре; монастырь опустошает, из казны, погребов, с  сушила
всякие запасы, из мельниц муку и солод, из сел всякий хлеб берет и  отсылает
к себе в пустыню; приехавши в монастырь, игумена и старцев  соборных  бранит
б........ детьми, а других старцев из собору  выметал  и  к  морю  разослал;
прочую братию служебников  и  клирошан  колет  остном  и  бьет  плетми,  без
игуменского и старческого совета, и на цепь и в железа сажает. Строителем он
был в Москве без малого семь лет, а отчета  в  монастырской  казне  не  дал.
После ефимона на погребе пьет силою с теми людьми, которых берет с  собою  в
пустыню; братии грозит, хочет на цепь и в железа сажать на  смерть,  и  тебе
же, государю, хочет оговаривать ложью старцев и всю братию,  и  от  тех  его
побой и гроз братия бегут розно. Православный царь государь! Укажи нам,  как
с Александром прожить;  а  про  пустыню,  про  его  строенье  вели  сыскать.
Общежительство Кирилловское он разоряет, слуг и  лошадей  держит  особенных,
саадаки, сабли и ружницы возит с собою, солью торгует на себя, лодки у  него
ходят отдельно от монастырских". Царь Иоанн с своей стороны упрекал монахов,
что они обращают слишком много внимания на знатных постриженников,  в  угоду
им нарушают древние строгие уставы монастырские; в знаменитом послании своем
в Кириллов-Белозерский монастырь он пишет: "Подобает вам усердно последовать
великому чудотворцу Кириллу, предание его крепко держать,  о  истине  крепко
подвизаться, а не быть бегунами, не бросать щита: возьмите вся оружия  божия
и не предавайте чудотворцева предания  ради  сластолюбия,  как  Иуда  предал
Христа ради серебра. Есть у вас Анна и Каиафа, Шереметев и Хабаров,  есть  и
Пилат, Варлаам  Собакин,  и  есть  Христос  распинаем-чудотворцево  предание
презренное. Отцы святые! В малом допустите  ослабу-большое  зло  произойдет.
Так, от послабления  Шереметеву  и  Хабарову  чудотворцево  предание  у  вас
нарушено. Если нам благоволит бог у вас постричься, то монастыря уже  у  вас
не будет, а вместо него будет царский двор! Но тогда зачем идти  в  чернецы,
зачем говорить "отрицаюсь от мира и от всего, что в мире!" Постригаемый дает
обет: повиноваться игумену, слушаться всей братии и любить ее: по Шереметеву
как назвать монахов братиею? У него и десятый холоп, что в келье живет,  ест
лучше братий, которые в трапезе едят. Великие светильники-Сергий  и  Кирилл,
Варлаам, Димитрий, Пафнутий и многие преподобные в Русской земле  установили
уставы иноческому житию крепкие, как надобно спасаться; а бояре, пришедши  к
вам, свои любострастные уставы ввели: значит, не они у вас постриглись, а вы
у них постриглись, не вы им учители  и  законоположители,  а  они  вам.  Да,
Шереметева устав добр-держите  его,  а  Кириллов  устав  плох-оставьте  его!
Сегодня один боярин такую страсть введет, завтра другой иную слабость, и так
мало-помалу весь обиход монастырский испразднится и будут обычаи мирские.  И
по всем монастырям сперва основатели установили крепкое житие, а  после  них
разорили его любострастные. Кирилл чудотворец на Симонове был, а после  него
Сергий, и закон каков был - прочтите в житии  чудотворцеве;  но  потом  один
малую слабость ввел, другие ввели  новые  слабости  и  теперь  что  видим  в
Симонове? Кроме сокровенных рабов божиих остальные только по одежде  монахи,
а все по-мирскому делается. Вы над Воротынским  церковь  поставили:  хорошо!
Над Воротынским церковь, а над чудотворцем  нет;  Воротынский  в  церкви,  а
чудотворец за церковию. И на  страшном  спасовом  судилище  Воротынский,  да
Шереметев выше станут потому: Воротынский  церковию,  а  Шереметев  законом,
потому что его закон  крепче  Кириллова.  Вот  в  наших  глазах  у  Дионисия
преподобного на Глушицах и у великого чудотворца Александра на  Свири  бояре
не постригаются, и монастыри эти процветают постническими подвигами.  Вот  у
вас сперва Иоасафу Умному дали оловянники в келью, дали  Серапиону  Сицкому,
дали Ионе Ручкину, а Шереметеву уже дали и поставец, и  поварню.  Ведь  дать
волю царю дать ее и псарю,  оказать  послабление  вельможе,  оказать  его  и
простому  человеку.  Вассиан  Шереметев  у  Троицы  в   Сергиеве   монастыре
постническое житие ниспровергнул:  так  теперь  и  сын  его  Иона  старается
погубить последнее светило,  равно  солнцу  сияющее,  хочет  и  в  Кириллове
монастыре, в самой пустыне, постническое житие искоренить. Да и в  миру  тот
же Шереметев с Висковатым первые не стали за крестами ходить,  и  смотря  на
них, и другие все перестали ходить, а прежде все  православные  христиане  с
женами и младенцами за крестами ходили  и  не  торговали,  кроме  съестного,
ничем, а кто станет торговать, на  том  брали  заповеди.  Прежде  как  мы  в
молодости были в Кириллове монастыре и  поопоздали  ужинать,  то  заведующий
столом нашим начал  спрашивать  у  подкеларника  стерлядей  и  другой  рыбы;
подкеларник отвечал: "Об этом мне приказу не было, а о чем был приказ, то  я
и приготовил, теперь ночь, взять  негде;  государя  боюся,  а  бога  надобно
больше бояться". Такая у вас была тогда  крепость,  по  пророческому  слову:
"Правдою и пред цари не стыдяхся". А теперь у вас Шереметев, сидит  в  келье
что царь, а Хабаров к нему приходит с другими чернецами, да едят и пьют  что
в миру; а Шереметев невесть со свадьбы, невесть с родин, рассылает по кельям
постилы, коврижки и иные пряные составные овощи,  а  за  монастырем  у  него
двор, на дворе запасы годовые всякие, а вы молча смотрите на такое бесчиние!
А некоторые говорят, что и вино горячее  потихоньку  в  келью  к  Шереметеву
приносили: но по монастырям и фряжские вина держать зазорно, не  только  что
горячее! Так это ли путь спасения, это ли иноческое пребывание? Или  вам  не
было чем Шереметева кормить, что у него особые годовые  запасы!  Милые  мои!
Прежде Кириллов монастырь многие страны пропитывал  в  голодные  времена,  а
теперь и самих вас, в хлебное время, если б не Шереметев прокормил, то все с
голоду бы померли? Пригоже ли так в Кириллове быть, как Иоасаф митрополит  у
Троицы с клирошанами пировал или как Мисаил Сукин в Никитском монастыре и по
иным местам как вельможа какой-нибудь жил, или как  Иона  Мотякин  и  другие
многие живут? То ли  путь  спасения,  что  в  чернецах  боярин  боярства  не
острижет, а холоп холопства не избудет. У Троицы, при отце нашем, келарь был
Нифонт, Ряполовского холоп, да с Бельским с  одного  блюда  едал:  а  теперь
бояре по всем монастырям испразднили это братство своим любострастием. Скажу
еще страшнее: как рыболов Петр и поселянин Иоанн Богослов и  все  двенадцать
убогих станут судить всем сильным царям, обладавшим  вселенною:  то  Кирилла
вам своего как с Шереметевым поставить? Которого выше?  Шереметев  постригся
из боярства, а Кирилл и в приказе у государя не был!  Видите  ли,  куда  вас
слабость завела? Сергий, Кирилл, Варлаам, Дмитрий и другие святые многие  не
гонялись  за  боярами,  да   бояре   за   ними   гонялись   и   обители   их
распространились:  потому  что  благочестием  монастыри  стоят  и  неоскудны
бывают. У Троицы в  Сергиеве  монастыре  благочестие  иссякло,  и  монастырь
оскудел: не пострижется никто и не даст ничего. А на Сторожах до чего дошли?
Уже и затворять монастыря некому, по трапезе трава растет,  а  прежде  и  мы
видели, братий до осьмидесяти бывало, клирошан  по  одиннадцати  на  клиросе
стаивало. Если же кто скажет, что Шереметев без хитрости болен и  ему  нужно
дать послабление: то пусть он есть в келье один с келейником. А сходиться  к
нему на что, да пировать, да овощи в келье на что? До сих  пор  в  Кириллове
иголки и нитки лишней не держали, не только что каких-нибудь других вещей. А
двор за монастырем и запасы на что? Все это беззаконие, а не нужда,  а  если
нужда, то он ешь в келье как нищий, кроме хлеба звено рыбы да чаша квасу;  а
что сверх того, если вы послабляете, то вы и давайте, сколько хотите, только
бы ел один, а сходов и пиров не было бы, чтоб было  все  как  прежде  у  вас
водилось. А кому к нему  прийти  для  беседы  духовной,  и  он  приди  не  в
трапезное время, еды и питья чтоб в это время  не  было,  так  это  будет  и
беседа духовная. Пришлют поминки братья, и он бы это отсылал в  монастырские
службы, а у себя бы в келье никаких вещей не держал; а что к  нему  пришлют,
то бы разделял на всю братию, а не двум или трем, по дружбе и пристрастию, и
вы его в келье монастырским всем покойте, только чтоб  было  бесстрастно.  А
люди бы его за монастырем  не  жили:  приедут  от  братьев  с  грамотами,  с
запасом, с поминками-и они, пожив дня два, три и  взявши  ответную  грамоту,
поезжай прочь: так и ему будет покойно, и монастырю  безмятежно.  Теперь  вы
прислали грамоты, от вас нам отдыху нет о  Шереметеве;  я  писал  вам,  чтоб
Шереметев  и  Хабаров  ели  в  трапезе  с  братиею:  я  это  приказывал  для
монастырского чина, а Шереметев поставил себе как бы в опалу. Может быть вам
потому очень жаль Шереметева, потому так сильно за него стоите,  что  братья
его и до сих пор не перестают посылать в Крым  и  наводить  бусурманство  на
христианство? А Хабаров велит мне перевести себя в другой  монастырь:  я  не
ходатай ему и его скверному житию; он мне сильно наскучил.  Иноческое  житие
не игрушка: три дня в чернецах, а седьмой  монастырь  меняет!  Когда  был  в
миру, то только и знал, что образа складывать, книги в бархат переплетать  с
застежками и жуками серебряными, налой убирать, жить в затворничестве, келью
ставил, четки в руках; а теперь с братиею  вместе  есть  не  хочет.  Надобны
четки не на скрижалях каменных, а на скрижалях сердец плотяных; я сам  видел
как по четкам скверными словами бранятся; что в тех четках? О  Хабарове  мне
нечего писать: как себе хочет, так и дурачится. А что Шереметев говорит, что
его болезнь мне ведома: то для всех леженок не разорять стать законы святые!
Написал я к вам малое от многого по любви к  вам  и  для  иноческого  жития.
Больше писать нечего; а  впредь  бы  вы  о  Шереметеве  и  других  таких  же
безлепицах нам  не  докучали:  нам  ответу  не  давать.  Сами  знаете:  если
благочестие не потребно, а нечестие любо,  то  вы  Шереметеву  хотя  золотые
сосуды скуйте и чин царский устройте-то вы ведаете; установите с Шереметевым
свои предания, а чудотворцево отложите, и хорошо будет;  как  лучше,  так  и
делайте, сами ведайтесь как себе с ним хотите, а мне до того ни до чего дела
нет; вперед о том не докучайте; говорю вам, что ничего отвечать не буду: бог
же мир и пречистые богородицы милость и чудотворца Кирилла молитва да  будут
со всеми вами и нами! Аминь. А мы вам, господа мои и  отцы,  челом  бьем  до
лица  земного".  В  новгородских  монастырях  и  в  описываемое  нами  время
продолжало вводиться общее житие, по настоянию владык; устроить общее  житие
означалось на тогдашнем языке выражением: заседать общину.
   Мы видели, что у митрополита  и  владык  были  свои  бояре,  которым  они
поручали  церковный  суд.  Об  этих  боярах  собор  1551  года   постановил:
митрополиту и владыкам, без царского ведома, не  отсылать  от  себя  бояр  и
дворецких и на их место не ставить других, исключая тот  случай,  когда  эти
бояре и дворецкие неоднократно уличены  будут  во  взятках,  ибо  тогда  они
лишаются своих должностей и поместий. Если у  которого  святителя  изведутся
бояре и дворецкие, то ему выбирать новых из тех же  родов,  а  некого  будет
выбрать из тех же родов, и он выбирает из других родов, обославшись с царем;
если же владыка не найдет нигде способного человека,  то  бьет  челом  царю,
чтоб государь пожаловал, выбрал у себя; также  и  дьяков  владыки  держат  с
царского ведома. Что касается до содержания владычных бояр, то,  как  видно,
они получали поместья и от царя, ибо новгородский архиепископ Леонид,  давши
в 1574 году поместье боярину  своему  Фомину,  пишет  в  грамоте:  "Дано  то
поместье на время, до тех пор, пока его государь пожалует, здесь  в  Великом
Новгороде велит дать поместье".
   На соборе 1551 года был поднят опять важный вопрос-о церковных недвижимых
имуществах; в первый раз решились постановить некоторые  пределы  увеличения
этих имуществ; собор определил: вперед архиепископам, епископам и монастырям
вотчин без царского ведома и доклада не покупать ни  у  кого,  а  князьям  и
детям боярским и всяким людям вотчин без докладу не продавать; а  кто  купит
или продаст-у купца деньги пропали, а у продавца-вотчина: взять  вотчину  на
государя безденежно. Вотчины,  данные  или  которые  вперед  будут  даваться
монастырям по душам в поминок, не выкупаются никем и никаким  образом.  Если
при отдаче  вотчин  в  монастырь  датель  напишет  в  духовной,  данной  или
какой-нибудь крепостной грамоте, что родичи могут выкупить ее  за  известную
сумму денег, то пусть родичи выкупают по старине, как водилось  при  отце  и
деде государевом. Которые царские поместные и черные земли задолжали у детей
боярских и у крестьян и насильством поотнимали их владыки  и  монастыри  или
которые земли писцы отдали владыкам и монастырям, норовя им, если владыки  и
монастыри починки поставили на государевых землях, сыскать, чьи  земли  были
исстари, за тем и утвердить  их.  Возвратить  назад  села,  волости,  рыбные
ловли, всякие угодья и  оброчные  деревни,  отданные  после  великого  князя
Василия боярами владыкам и монастырям; сделать то же с ругами и милостынями,
приданными  монастырям  и  церквам  после  великого  князя  Василия;   также
милостыни, обращенные из временных в постоянные, сделать опять временными. В
Твери, Микулине, Торжке, Оболенске, на Белеозере и в Рязани,  также  князьям
суздальским, ярославским и стародубским  без  государева  доклада  вотчин  в
монастыри по душе не давать; если отдадут,  то  брать  вотчину  у  монастыря
безденежно  на  государя;  вотчины,  отданные  без  государева  доклада   до
настоящего приговора, брать на государя, но платить за них деньги по мере  и
отдавать их в поместья. В 1573 году по государеву приказу митрополит Антоний
и весь освященный собор и все бояре приговорили: в  большие  монастыри,  где
вотчин много, вперед вотчин не давать; если вотчина будет уже и написана, то
ее в поместной избе не записывать, а отдавать роду и племени служилым людям,
чтоб в  службе  убытка  не  было  и  земля  из  службы  не  выходила  бы;  а
монастырских вотчин  вотчичам  вперед  не  выкупать.  Но  кто  даст  вотчину
монастырям малым, у которых земель мало, то эти  вотчины,  доложа  государю,
записывать.  В  1580  году  сделан  был  шаг  более  решительный-в  соборном
приговоре, состоявшемся 15 января, говорится: "Ради надлежащего  варварского
прещения, от турского, крымского, ногай, от  литовского  короля,  с  которым
совокупились ярым образом Польша,  венгры,  немцы  лифляндские  и  шведские,
соединились  как  дикие  звери,  надмились  гордостно  и   хотят   истребить
православие; ради того, чтоб церкви божии и священные места были без мятежа,
а воинский чин ополчался крепко на брань против врагов креста Христова,  мы,
Антоний митрополит всея Руси с благочестивым царем и великим  князем  Иваном
Васильевичем всея Руси, с  сыном  его  князем  Иваном  Ивановичем,  со  всем
священным собором и царским синклитом, уложили так: сколько ни есть земель и
земляных угодий, до сих пор данных в митрополии, епископии и по  монастырям,
из них да не исходит, ни по какому суду, ни по какой тяжбе не берут их и  не
выкупают; что и не утверждено крепостями, и того не  выкупать,  и  вперед  с
монастырями о вотчинах не тягаться. А от сего дня, 15 января на  последующее
время вотчинникам вотчин своих по душам не  отдавать,  а  давать  за  них  в
монастыри деньги, и села брать наследникам, хотя бы кто и далеко был в роду.
А если у кого не будет роду и дальнего, то  вотчину  брать  на  государя,  а
деньги за нее платить из казны; митрополиту, владыкам и монастырям земель не
покупать и в закладе не держать, а кто после этого уложения купит землю  или
закладную станет за собою держать, то землю брать  на  государя;  а  которые
теперь закладни за митрополитом, владыками и монастырями, те земли брать  на
государя ж, а в деньгах  ведает  бог  да  государь,  как  своих  богомольцев
пожалует. Которые вотчины княженецкие даны прежде, и  в  тех  волен  бог  да
государь, как своих  богомольцев  пожалует.  Вперед  княженецких  вотчин  не
брать; а кто возьмет без государского ведома, те вотчины взять  на  государя
безденежно; кто купил княженецкие вотчины, и те вотчины взять на государя, а
в деньгах ведает бог да государь, как своих богомольцев пожалует. У которого
монастыря убогого земли будет мало, или вовсе не будет,  то  он  бьет  челом
государю, и государь с митрополитом и  боярами  соборно  приговоря,  устроят
монастырь землею, как будет пригоже".
   Касательно сборов с духовенства в пользу архиереев собор  1551  года,  по
жалобе новгородских священников, отменил праздничный сбор  с  священника  по
алтыну, с дьякона по три деньги; относительно подвод новгородскому владыке с
монастырей и городских священников положено не брать  больше  прежнего.  Как
видно также духовенство помогало епископам  при  построении  и  поправке  их
домов; так, псковский летописец под 1535  г.  говорит:  начали  делать  двор
владычный во Пскове, а священники не пособили ни в  чем,  монастыри  же  все
мшили горницы и повалушу склали. Псковское духовенство давало  новгородскому
владыке корм, когда он приезжал во  Псков;  по  этому  случаю  под  1544  г.
летописец рассказывает следующее:  владыка  Феодосий  приехал  во  Псков,  и
отделились  от  городских  попов  от  всех  семи  соборов  сельские  попы  и
пригородские, потому что городские попы взяли с  них  корму  больше,  чем  с
себя, и было у них смятение большое; владыка  дал  им  особого  старосту.  В
Стоглаве, т. е. в постановлениях  собора  1551  г.,  читаем:  в  Москве,  на
митрополичьем дворе, вечная тиунская пошлина ведется, называемая крестец: из
всех городов архимандриты, игумены, протопопы, монахи,  священники,  дьяконы
приезжают по своим делам и, живучи в Москве, сходятся на крестец в торгу  на
Ильинской улице и нанимаются у  московских  священников  по  многим  церквам
обедни служить, к митрополичью тиуну являются и знамя у него берут на месяц,
на два и больше и пошлину ему дают, на  месяц-по  10  денег,  другие-по  два
алтына; а которые, не доложа тиуну, станут служить, на тех он берет  промыты
по 2 рубля, а того не обыскивает, есть  ли  у  них  ставленные  и  отпускные
грамоты. Собор определил досматривать наперед этих грамот. Как при заселении
дикой земли правительство  давало  льготы  насельникам,  освобождало  их  от
податей, так при построении новой церкви архиерей  освобождал  ее  причт  от
своих податей:  в  1547  г.  пермский  и  вологодский  епископ  Киприан  дал
следующую грамоту кирилловскому игумену и  братии:  "Поставили  они  церковь
новую в моей епископии вологодской:  и  кто  у  них  у  этой  церкви  станет
служить,  игумен,  поп  или  дьякон,  не  надобно  им   платить   мою   дань
рождественскую, ни данские пошлины, ни десятинничьи пошлины, ни недельщичьи,
ни конюховое, ни поварское, ни людское, ни  явленных  куниц  с  грамотою;  к
старосте поповскому с тяглыми попами они не тянут ни во что, и не  судят  их
мои десятинники ни в чем, приставов своих за ними не посылают, и не въезжают
к ним наши недельщики ни за чем; а кто будет чего-нибудь искать на  них,  то
сужу я их сам; а ведают меня владыку Киприана игумен Афанасий с братиею сами
собою". Из последних слов видно,  что  Кириллов  монастырь  обязался  давать
владыке известное вознаграждение за потерю доходов с новоустроенной  церкви.
Такую же грамоту дал ростовский владыка Алексей Троицкому Сергиеву монастырю
относительно церкви в селе Берлюкове, причем, как  видно,  церковь  не  была
вновь построена. Вообще монастырям было выгодно  освобождать  духовенство  в
принадлежащих  им  селах  от  архиерейских  пошлинников:   для   этого   они
обязывались сами доставлять владыке следующие ему доходы; так, в  1542  году
ростовский  владыка  Досифей  дал  грамоту  тому  же  кирилловскому  игумену
Афанасию: попы в монастырских кирилловских селах венчают  в  своих  приходах
крестьян без знамен нашего знаменщика, а знамена берут в Кириллове монастыре
у казначея и подать платят казначею,  а  казначей,  собравши  эти  знаменные
деньги, платит нашему знаменщику белозерскому. Песношский монастырь  в  1542
г. освободил также  духовенство  своих  сел  дмитровской  десятины  от  суда
митрополичьих десятников и ведомства поповских старост; митрополит  в  своей
грамоте обещал судить священников этих сел сам, с условием, чтоб они платили
известный  годовой  оброк  ему,  его  десятиннику  и  заезжику;  этот  оброк
священники привозили сами в Москву, в митрополичью казну,  а  десятинники  и
заезжики к ним не ездили и не посылали ни за чем, подвод  и  проводников  не
брали. Встречаем грамоты владык относительно  поборов  с  самих  монастырей;
такую   грамоту   дал   новгородский   архиепископ   Леонид    старорусскому
Козмодемьянскому монастырю в 1574 году. "Давать им в дом св. Софии и мне, за
мой подъезд, и за благословенную куницу, и за все десятинничьи  пошлины,  по
новому окладу, всякий год, по рублю московскому; но  если  случится  мне  по
государеву приказу ехать в Москву, в тот год монастырь дает  мне  подъезд  и
десятину сполна по книгам". Под 1571 годом летописец  рассказывает  о  ссоре
новгородского владыки Леонида с священниками за милостынные деньги: "Владыка
Леонид после выхода всем священникам, старостам, десятским  и  пятидесятским
новгородским велел  ризы  с  себя  снимать  и  говорил  им:  "Собаки,  воры,
изменники, да и все новгородцы с вами!  Вы  меня  оболгали  великому  князю,
подаете  челобитные  в  милостынных  деньгах,  а  вам  достанется  по  шести
московок, да дьяконам по четыре московки; не буди на вас моего благословения
ни в сей век, ни в будущий!""
   Относительно содержания монастырей по-прежнему встречаем  царские  ружные
грамоты, вкладные грамоты частных людей и царские,  которыми  до  последнего
соборного приговора давались в монастыри земельные участки  на  помин  души.
Сам царь в 1575 году дал в любимый  свой  монастырь  Кирилло-Белозерский  по
душе боярина князя Ивана Дмитриевича  Бельского  две  вотчины  последнего  в
Ростовском и Московском уездах. Еще отец Иоаннов дал  в  этот  же  монастырь
1000 рублей на покупку села, сам Иоанн дал 300 рублей на помин своим дочерям
Анне и Марье, умершим в младенчестве; так  как  на  соборе  1551  года  было
положено,  что  монастыри  не  могут  без  доклада   покупать   вотчин,   то
кирилловский игумен с братиею в 1556 году били  челом  о  позволении  купить
вотчину на означенные денежные вклады; царь позволил им купить землю, но  не
дороже,  как  на  2000  рублей,  и  вне  пределов  новгородских,  псковских,
рязанских, тверских и смоленских,  также  не  у  князей  вотчинных,  которым
запрещено было продавать свои земли без царского ведома; если окажется,  что
монастырь заплатил за вотчину дороже 2000 рублей,  то  земли  отбираются  на
царя и монастырь лишается своих денег; если монастырь купит пустые земли или
пустоши и пустое распашет, рассечет (очистит от леса) и людьми  наполнит,  а
старые вотчичи захотят выкупить эти земли,  то  могут  выкупить,  заплативши
монастырю за хоромы и за пашню. Из этой  же  грамоты  узнаем,  что  Кириллов
монастырь при  отце  Иоанна  и  в  начале  царствования  Иоанна  имел  право
торговать 10000 пудов соли, что приносило ему 600 рублей годового дохода, но
потом Иоанн отнял у него это право.
   От описываемого времени дошло до нас несколько уставных  грамот,  которые
давали монастыри своим крестьянам; так, от 1548 года дошла до  нас  уставная
грамота соловецкого игумена, св. Филиппа,  крестьянам  Виремской  волости  и
другим монастырским крестьянам; грамота  начинается  так:  "Божиею  милостию
господа нашего Иисуса Христа и боголепного его преображения, и пречистые его
матери честного и славного  ее  успения,  и  св.  чудотворца  Николы  и  св.
чудотворцев Зосимы и Савватия, я игумен Филипп  Колычев,  посоветовавшись  с
священниками, келарем, казначеем, старцами  соборными  и  со  всею  братиею,
благословил и пожаловал крестьян своих: дали мы им  свою  грамоту  уставную,
как у них быть старцу прикащику, старцу келарю и слуге нашему  доводчику,  и
свои поминки с году на  год  брать".  Относительно  взимания  этих  поминков
крестьяне разделяются на три разряда:  живущие  на  тяглых  дворах,  бобыли,
живущие особыми дворцами, и козаки; первые платили с земли, с лука,  сколько
за кем было угодья по расчету. Приедет какой козак незнаемый  или  и  прежде
живал и захочет в монастырских волостях жить и  промышлять;  то  у  которого
человека станет жить, и тому человеку идти с ним к  прикащику  и  доводчику,
объявить его  и  заплатить  за  явку  обоим;  захочет  козак  вон  выйти  из
монастырских волостей, то прежний хозяин опять идет  с  ним  к  прикащику  и
доводчику, объявляет его, причем не платится ничего; а который козак сойдет,
не объявясь, и тот человек, у кого он жил, об его уходе не  объявит  же,  то
прикащику взять на нем пошлину монастырскую и свою;  если  же  козак  пойдет
прочь, а прикащика и доводчика в это время в волости  не  будет,  то  хозяин
должен явить козака соседям  своим;  если  же  козак  сбежит  безвестно,  то
прикащик опрашивает хозяина по крестному целованию, ему верит и не  берет  с
него ничего". Прикащик отправлял должность  судьи  и  брал  судные  пошлины;
доводчик получал езд, если должен  был  ехать  на  правду  (следствие);  при
тяжбах монастырских крестьян с чужими  крестьянами  доводчик  отправлялся  к
суду, где должен был накрепко беречь монастырских крестьян, поминков и  езду
с них не брать, но тот крестьянин, у кого дело, должен везти его и  кормить.
При выдаче замуж монастырской крестьянки в чужую волость  тот,  кто  выдает,
платит  прикащику  за  куницу  два  алтына;  если  же  брак  заключен  между
крестьянами монастырских волостей, то прикащик берет алтын с князя и княгини
(с молодых), а приведут невесту из чужой волости в монастырскую, то взять  с
молодых четыре деньги московских. Поедут по волостям торговые люди с  вином,
то прикащик должен запретить  принимать  их  на  подворье;  ни  сам  он,  ни
крестьяне, ни козаки не должны покупать у  них  вина,  не  должны  и  своего
курить; если же крестьянин или козак купит вина, то платит пеню на монастырь
прикащику и доводчику. Если крестьяне или козаки станут между  собою  или  с
прохожими  козаками  играть  зернью,  то  прикащик  берет  на  них  пеню  на
монастырь, себе  и  доводчику  и  выбивает  их  вон  из  волости;  а  станет
какой-нибудь козак играть зернью, то прикащик выбивает его вон, а у кого  он
жил на подворье, на том доправляет пеню. Если прикащик или  доводчик  обидит
крестьянина или козака, то быть ему  от  игумена  в  пользе  и  смирении,  и
доправить  на  нем  вдвое  в  пользу  обиженного.  В  1561  году   крестьяне
монастырского соловецкого села Пузырева в Бежецком Верху били челом тому  же
игумену, что прикащики монастырские берут оброк  и  пошлины  и  дела  делать
велят не по жалованным грамотам и не по окладу;  что  прикащик,  когда  дает
хлеба взаймы, берет на сопь на две третью и поминки, и если хлеб  дорог,  то
дает хлеб в деньги по торговой цене, а не в заем. Вследствие этой жалобы св.
Филипп дал им уставную грамоту, в которой определен  оброк:  "С  выти  по  4
четверти ржи и столько же овса, на госпожин день по сыру сухому,  на  Покров
по 50 яиц, по хлебу и по калачу; на  прикащика,  на  слугу  и  на  доводчика
крестьяне должны молоть  рожь  на  хлебы  и  солод  на  квас,  привозить  на
монастырский двор по три воза дров с выти, возить повоз в разные  города  по
лошади с выти; доводчику с выти по гривне московской,  да  въезжего  по  три
деньги с дома. Судит прикащик, а с ним на суде быть священнику да крестьянам
пяти или шести добрым и средним, и на виноватом брать  пошлину.  Определено,
что платить прикащику и  доводчику  с  браков,  с  продажи  лошади,  коровы,
хоромины. Крестьяне обязаны были также чинить  монастырский  двор  и  гумно,
перестраивать  хоромы;  прикащика  должны  были  слушаться  во  всем  и   на
монастырское дело ходить на солнечном всходе, как десятский весть подаст,  а
кто не придет, платит заповедь прикащику две деньги и доводчику с  десятским
две деньги; если прикащик позовет крестьян  на  монастырское  дело  в  честь
сверх урока, то пришедших кормить монастырским хлебом. У которых крестьян на
полях рощицы, то им их  беречь,  на  дрова  и  на  жерди  не  сечь,  а  кому
понадобится столп, подпор или переклад, то сечь деревья, доложа прикащика, а
кто будет сечь без доклада, тот платит заповедь на  монастырь.  Хлеб  давать
взаймы крестьянам, рожь и овес, без наспу  и  не  в  цену,  а  брать  у  них
пылового и на умер в год с четверти: со ржи по четыре деньги  московской,  с
овса - по две деньги, также  поступать  и  в  неурожайные  годы.  Крестьянам
вольно дворами и землями меняться и продавать их, доложа  прикащика;  а  кто
свой жребий продаст или променяет, прикащику  брать  явки  с  обеих  половин
полполтины на монастырь; кто продаст свой жребий, а сам пойдет  за  волость,
на том брать похоромное сполна, а с купца брать порядное, смотря по земле  и
по угодью; кому не поживется и захочет пойти из волости вон, а купца на  его
жребий не будет, на том брать похоромное сполна, а его выпускать по сроку".
   В  1564  году  старосты  и  целовальники,  и  все  волощане  монастырской
Соловецкой волости Сумы, и крестьяне деревенские, и все козаки  волостные  и
деревенские били челом св. Филиппу, что у них в Суме  между  собою  смущение
живет великое относительно разрубов  (раскладки  податей)  и  всяких  тягол.
Игумен, посоветовавшись с братнею, написал им такой указ:  "Как  случится  у
вас разруб в волости, то вы бы  выбрали  из  больших  из  лучших  людей  два
человека, из средних два, из меньших два, из козаков два,  и  те  бы  восемь
человек сидели у вас в окладе и складывали земских людей и козаков  в  божию
правду, кого чем пригоже, кто чего достоин, другу б не дружили,  недругу  не
мстили, и посулов бы эти выборные люди окладчики не  брали;  а  кто  из  них
возьмет посул или не захочет быть окладчиком, того давать на крепкие  поруки
и назначать им срок становиться на суд перед ними в монастыре. Кого  земских
людей и козаков окладчики  обложат,  и  те  бы  люди  платили  безо  всякого
перевода, а кто заупрямится, не станет платить, и  вы  бы  у  тиуна  просили
доводчика и велели на  тех  ослушниках  доправлять  бессрочно.  Придется  по
царской грамоте платить примет, обежные  деньги,  и  вы  бы,  земские  люди,
платили по обжам, а не по животам и не по головам,  а  козаки  бы  этого  не
платили; а придет служба ратчина, и вы бы платили по  обжам  и  животам,  по
промыслам и головам, земские люди и козаки все без отмены,  по  рассуждению,
кто чего стоит. В приметных же отписях пишутся разные  деньги:  наместничьи,
дьяческие, старост городовых, целовальнические, пленным на окуп,  пищальные,
посошные, в городовое дело, в мостовщину, хлебные: то вы бы земские  люди  и
козаки все эти разные деньги платили по рассуждению, по животам, промыслам и
головам в тот год,  когда  службы  ратчины  нет;  если  же  случится  служба
ратчина, то все эти разные деньги платят земские  люди  по  обжам,  животам,
промыслам и головам, а козаки в этот год этих денег не платят,  платят  одну
ратчину. Если таможные деньги возьмут на землю, то  земские  люди  и  козаки
платят их по торгам и головам, а не по  животам:  кто  больше  торгует,  тот
больше и дает. Выгоозерского волостеля корм платится  с  обеж;  а  прогонные
деньги,  подводы  разрубали  бы  земские  люди  по  обжам   и   цренам   (по
соловарению). У которых козаков дворы свои, лошадей и коров держат,  на  тех
бы вы клали выть не целую, по рассуждению, кто чего стоит. У которых земских
людей есть дети или племянники взрослые, которые могут зверя бить,  птицу  и
рыбу ловить, ягоды и грибы брать, то вы бы на них клали  против  козаков  по
рассуждению, кто чего достоин.  По  грехам  случится  головщина,  то  вы  бы
разрубали по головам, земские люди и козаки, по  рассуждению.  О  цренах  мы
уложили во всех наших деревнях цреном варить зимою и летом 160  ночей,  дров
на црену сечь на год 600 сажен, запасать дров только на один год, не больше,
а кто станет прибылые ночи варить или лишние дрова сечь, или запасать  более
чем на год, с таких брать  пеню  на  монастырь".  Далее  в  грамоте  следуют
определения,  что  крестьяне  должны  платить  тиуну,  доводчику,  старосте,
биричу. Старосте и биричу все, и  земские  люди  и  козаки,  должны  платить
поголовно по московке, исключая тех, кому меньше 15 лет.  В  селе  Соболеве,
принадлежавшем Троицкому Сергиеву монастырю, крестьяне платили  монастырю  с
выти по три рубля в год, да прикащику давали со всей волости по 20 четвертей
ржи, столько же овса, четыре раза в  год-на  Велик  день,  на  Петров  день,
осенью и на Рождество Христово по алтыну с выти, потом с  целой  волости  по
рублю денег ежегодно и обязаны были накашивать ему 60  копен  сена.  Стоглав
определил: архимандритам,  игуменам  и  строителям  в  объезд  не  ездить  и
чернецов в посельские не посылать, посылать в посельские слуг добрых: а  для
дел монастырских земских, для дозирания хлебного или для управы крестьянской
посылать  старцев  добрых  на  время;  а  не  смогут  старцы  управить,   то
архимандритам, игуменам и строителям не возбраняется один или два раза в год
ездить самим для надзора, но в объезд по селам нигде не ездить, на  пиры  не
ходить и даров не принимать. Стоглав запретил также святителям и  монастырям
деньги давать в росты и хлеб в наспы своим крестьянам и чужим людям.
   Для оберегания монастырей и крестьян от насилий давались им  от  государя
приставы: так, в 1540 году игумен Успенской Зосиминой пустыни жаловался, что
прежний пристав ему с братиею не люб, дел монастырских не бережет,  старцев,
слуг и крестьян монастырских продает. Государь игумена с братиею  пожаловал,
дал им пристава данного, который  им  люб.  Должность  пристава  состояла  в
следующем: если игумен, братия, люди и крестьяне монастырские  будут  искать
чего-нибудь на ком-нибудь или  если  кто-нибудь  будет  искать  на  игумене,
братии, людях и крестьянах  монастырских,  то  пристав  данный  этих  людей,
истцов и ответчиков, дает на поруки и назначает срок  ставиться  на  суд,  а
недельщики за игуменом, братиею, их людьми и крестьянами  не  ездят.  Данный
пристав  должен  был  также  наблюдать,  чтоб  никто  не  смел  рубить   лес
монастырский, виновных должен брать, давать на поруку и ставить на  суд.  Из
других грамот видно, что эти данные приставы назначались из  подьячих  и  из
царских певчих дьяков.
   Мы уже видели  прежде  жалобы  митрополита  Киприана  на  искажение  книг
священных и богослужебных переписчиками вследствие  отсутствия  просвещения;
жалоба эта была произнесена вновь царем Иоанном на соборе 1551 года: но  как
было помочь злу без отстранения главной его причины-отсутствия  просвещения,
когда и от священников требовалась только одна грамотность. Кроме  искажений
ненамеренных, происходивших от неразобрания слов подлинника, от описок, были
еще искажения намеренные, происходившие от ложных толкований  слов  и  целых
речений. Интерес религиозный был силен: человек, грамотный  и  чувствовавший
потребность  в  умственной  пище,  должен  был  обращаться  исключительно  к
предметам религиозным,  к  книгам  церковным,  останавливался  на  некоторых
местах, начинал объяснять себе их; но как он мог их объяснять при отсутствии
просвещения, у кого мог найти руководство, исправление в случае  ошибочности
своих мнений? У священника вроде тех, о которых писал  новгородский  владыка
Геннадий? Легко было появляться учителям, толковникам-самозванцам,  ибо  кто
мог поверить законность их звания? Стоило только быть грамотеем, начетчиком,
говоруном,  чтоб  приобрести  авторитет  непререкаемый  среди  толпы   людей
безграмотных и малочитавших. Часто говорит он нелепо, темно: но говорит он о
вещах высоких, внушающих всеобщее благоговение, беспрестанно приводит  слова
св. писания, отцов церкви; чем непонятнее, темнее  говорил  он,  тем  больше
возбуждалось к нему уважение: это называлось говорить высоко.  Иногда  такой
мудрец не ограничивался одними устными  беседами,  писал  книжку,  и  книжка
удостаивалась такого же  почетного  приема,  особенно  если  сам  автор  или
переписчик надписывал на ней имя знаменитого отца церкви.
   Естественно,  что  при  отсутствии  просвещения  младенчествующая   мысль
старинных наших грамотеев обращалась не к духу,  а  к  плоти,  ко  внешнему,
более  доступному,  входившему  в  ежедневный  обиход  человеческой   жизни.
Просвещенный греко-римский мир при  проявлении  и  утверждении  христианства
обращал внимание на главные существенные предметы нового учения,  следствием
чего было постепенное решение вопросов, постепенное утверждение  догмата  на
вселенских соборах; но какие вопросы занимали древних русских людей и сильно
иногда возмущали покой церкви?  Вопрос  о  том,  какую  пищу  употреблять  в
известные праздники, если они случатся в постные дни, вопрос, как мы видели,
возобновлявшийся с одинакою силою и на юге, и на севере;  потом  мы  видели,
как при Иоанне III сильно  занимал  правительство  церковное  и  гражданское
вопрос о том, как ходить во время освещения  церквей-по  солнцу  или  против
солнца? Не правильному  решению  этого  вопроса  приписывались  общественные
бедствия. Еще в первой четверти XV века в Псковской области возник вопрос  о
том, двоить или троить аллилуиа в припеве:  "Аллилуиа,  аллилуиа,  аллилуиа,
слава тебе, боже!" В конце века известный нам новгородский владыка  Геннадий
спрашивал знаменитого в то  время  грамотея,  толмача  Димитрия  Грека,  как
правильнее решить этот вопрос? Димитрий отвечал ему из Рима, что он  смотрел
в книгах и ничего в них не нашел об этом деле: "Но помнится мне, - продолжал
Димитрий, - что и у нас спор бывал об этом  между  великими  людьми,  и  они
решили, что и то и другое можно допустить:  троякое  аллилуиа  с  четвертым:
слава тебе боже! означает  единосущие  триипостасного  божества;  а  сугубое
аллилуиа означает в двух естествах единое лицо Христа  бога".  Великие  люди
судили так, успокоился на этом и Геннадий; но не хотели успокоиться  другие,
и в 1547 году явилось житие преподобного Евфросина,  псковского  чудотворца,
составленное клириком Василием (Варлаамом), спустя около семидесяти  лет  по
смерти святого: в этом житии провозглашено, что только сугубая аллилуиа есть
правильная. Кто-то придумал, что  надобно  класть  крестное  знамение  двумя
перстами, подобно тому как благословляют священники, и мнение это изложено в
сочинении, приписанном блаженному Феодориту, писателю V века; как мало  было
у пастырей русской церкви возможности поверять подобные мнения и  сочинения,
видно из того,  что  ложно  феодоритовское  мнение  о  двуперстном  сложении
попадается в проповедях митрополита Даниила; в Кормчей  митрополита  Макария
находим выписки из  книги  Еноха  Праведного.  Игумены  монастырей  в  своих
грамотах писали  так:  "Божиею  милостию  господа  нашего  Иисуса  Христа  и
боголепного его преображения и пречистые его матере честного и  славного  ее
успения". Мнения о двуперстном  сложении  и  о  сугубой  аллилуиа  вместе  с
запрещением брить бороды  и  стричь  усы  замешались  между  постановлениями
собора 1551 года и распространились вместе с ними.
   Таким образом, в  описываемое  время  накоплялись  и  освещались  мнения,
которые вспоследствии явились основными мнениями раскольников. Но подле этих
мнений встречаем  мнения  о  предметах  религиозных  более  важных,  мнения,
имеющие связь с старым  учением  жидовствующих,  подновленным  приверженцами
учения новых западных реформаторов.
   После большого московского пожара,  когда  погорели  кремлевские  церкви,
государь  послал  за  иконами  в  Великий   Новгород,   Смоленск,   Дмитров,
Звенигород. Из этих городов и из других свозили в Москву иконы и ставили  их
в Благовещенском соборе, где иконописцы, приехавшие из Новгорода,  Пскова  и
других городов, списывали с них новые образа. Знаменитый Сильвестр,  доложив
государю, велел написать следующие иконы: троицу  живоначальную  в  деяниях,
верую во единого бога отца,  хвалите  господа  с  небес,  Софию  премудрость
божию,  достойно  есть,  почти  бог  в  день  седьмый  от  всех  дел  своих,
единородный  сын  слово  божие,  приидите   людие   трисоставному   божеству
поклонимся, во гробе плотски  и  другие.  Известный  дьяк  Иван  Висковатый,
увидевший эти новые иконы, соблазнился и начал громко говорить  при  народе,
что так писать иконы не годится, не следует изображать невидимое божество  и
бесплотных; "Верую во единого бога отца вседержителя, творца небу  и  земли,
видимым же всем и невидимым" - надобно писать словами, а потом изображать по
плотскому  смотрению:  "И  в  господа  нашего  Иисуса  Христа",  до   конца.
Висковатый написал и к митрополиту, что Сильвестр из Благовещенского  собора
образа старинные вынес, а  новые,  своего  мудрования,  поставил.  Сильвестр
оправдывался  пред  митрополитом,  что  если  на  святом  Вселенском  соборе
"Достойно есть" и "Верую во единого бога" проповедано, то и на иконах  пишут
иконописцы, что иконники писали все со старых образцов  своих,  от  древнего
предания, идущего от времен св. Владимира, а он, Сильвестр, ни  одной  черты
тут не приложил  из  своего  разума.  Сильвестр  требовал,  чтоб  дело  было
обсуждено на соборе; в начале 1554 года собор был созван, и  дело  решено  в
пользу Сильвестра: на Висковатого наложена епитимья  за  то,  что  о  святых
иконах сомнение имел и вопил, возмущал народ, православных христиан; за  то,
что нарушил правило шестого Вселенского собора,  запрещающее  простым  людям
принимать  на  себя  учительский  сан.  Митрополит,  между  прочим,  говорил
Висковатому: "Ты стал на еретиков, а теперь говоришь и мудрствуешь негораздо
о святых иконах: не попадись и сам в еретики; знал бы ты свои дела,  которые
на тебе положены-не разроняй списков".
   Но собор был созван не по одному этому делу. Пиша к митрополиту жалобу на
Сильвестра относительно икон, Висковатый писал: "Башкин с Артемьем и Семеном
в совете, а поп Семен Башкину отец духовный и дела их хвалит". Хотя здесь не
было упомянуто имени Сильвестра, однако последний счел за  нужное  отклонить
от  себя  всякое  подозрение  и  писал  к  митрополиту:   "Священник   Семен
(Благовещенского собора) сказывал мне про Матюшу (Башкина) в Петров пост  на
заутрени: пришел ко мне сын  духовный  необыкновенный  и  великими  клятвами
умолил меня принять его к  себе  на  дух  в  Великий  пост,  многие  вопросы
предлагает мне недоуменные, от меня поучения  требует,  а  иногда  сам  меня
поучает. Я, - продолжает Сильвестр, - пришел от этого в большое недоумение и
отвечал: Семен! каков-то этот сын духовный у тебя будет, а  слава  про  него
носится недобрая? И как государь из Кириллова приехал, я с Семеном  все  это
рассказал ему про  Башкина,  при  Андрее  протопопе  (духовнике  царском)  и
Алексее Адашеве. Да Семен же сказывал, что  Матюша  просит  истолковать  ему
многие вещи в Апостоле и сам их толкует, только не по  сущности,  развратно.
Семен сказал ему: я и сам того не ведал, чего ты спрашиваешь, а  он  отвечал
ему: спроси у Сильвестра, он тебе скажет. Мы и  об  этом  сказали  государю,
который велел Семену сказать Матюше, чтоб тот отметил в  Апостоле  все  свои
речи; Матюша весь Апостол воском изметил, и Семен принес  книгу  в  церковь,
где государь его видел и все речь и мудрование Матюшино  слышали.  Но  тогда
государь поехал в Коломну и дело позаляглось. Захочешь об этом деле спросить
у Семена, и он что вспомнит, все тебе скажет;  а  я  с  Матюшею  никогда  не
ссылался и совета мне с ним никакого не бывало".
   Священник Семен писал митрополиту: "Матвей Башкин в Великий пост  у  меня
на исповеди был и говорил на исповеди: я христианин, верую во отца и сына  и
святого духа и поклоняюся образу господа бога и спаса нашего Иисуса Христа и
пречистой богородицы,  и  великим  чудотворцам,  и  всем  святым,  на  иконе
написанным. Говорил: великое ваше дело! Написано: "Ничтож сия  любви  болши,
еже положите душу свою за други своя", и вы за нас  души  свои  полагаете  и
бдите о душах наших, яко  слово  воздати  вам  в  день  судный.  После  того
приезжал ко мне и говорил: бога ради,  пользуй  меня  душевно:  надобно  что
написано в беседах евангельских читать, да на слово  не  надеяться,  а  дело
делать; все начало от вас: прежде вы, священники, должны начало показать, да
и нас научить. Потом прислал за мною человека, и когда  я  к  нему  приехал,
стал мне говорить: в Апостоле написано: "Весь закон в словеси  скончавается:
возлюбиши искреннего своего яко сам себе; аще  себе  угрызаете  и  снедаете,
блюдите, да не друг от друга снедени будете". А мы христовых  рабов  у  себя
держим; Христос всех братьею называет, а у  нас  на  иных  кабалы,  на  иных
беглые, на иных нарядные, на иных полные грамоты; я благодарю бога:  у  меня
что было кабал полных, все изодрал и держу людей своих  добровольно:  хорошо
ему-и он живет, а нехорошо-идет куда хочет; вам, отцам, пригоже посещать нас
часто, научать, как нам самим жить и людей держать, не томить; я видел это в
правилах и мне показалось это хорошо".
   Собор, исследовавши дело, нашел, что Матвей Башкин и его  единомышленники
виновны в следующем: 1) не  признают  Иисуса  Христа  равным  богу  отцу,  а
некоторые и других поучают на это нечестие; 2) тело и кровь Христову считают
простым хлебам и вином; 3) святую, соборную апостольскую  церковь  отрицают,
говоря, что собрание верных  только  церковь,  а  эти  созданные  ничто;  4)
изображение Христа, богоматери и всех святых называют идолами;  5)  покаяние
ни во что полагают, говоря: как перестанет грешить, так  и  нет  ему  греха,
хотя и у священника не  покается;  6)  отеческие  предания  и  жития  святых
баснословием  называют;  на  семь  вселенских  соборов  гордость  возлагают,
говоря: все это они для себя писали, чтоб  им  всем  владеть,  и  царским  и
святительским; одним словом, все священное  писание  баснословием  называют,
Апостол же и Евангелие не правильно излагают. Башкин оговорил в  единомыслии
с собою Артемия, бывшего троицкого игумена; поставленный с Башкиным  с  очей
на очи, Артемий не признал себя виновным ни в чем, что тот взводил на  него.
Но,  кроме  Башкина,  Артемия  обвинял  также  бывший  ферапонтский   игумен
Нектарий; однажды Артемий сказал ему: "В книге Иосифа Вилоцкого написано  не
гораздо, что послал бог в Содом двух ангелов, то есть сына и св.  духа";  по
словам Нектария, Артемий еретиков новгородских не проклинал; латынь  хвалил,
поста не хранил, во всю четыредесятницу рыбу ел и  на  Воздвиженьев  день  у
царя за столом рыбу же ел. Артемий признался, что  когда  случалось  ему  из
пустыни приходить к христолюбцам, то он рыбу едал и у царя  на  Воздвиженьев
день рыбу ел. Нектарий на очной ставке обвинял также  Артемия,  что  тот  из
псковского Печерского монастыря ездил в Новый Городок немецкий  (Нейгауз)  и
там веру немецкую восхвалил. На это Артемий отвечал, что точно ездил в Новый
Городок и говорил с немецким князем: есть ли у них такой человек, с  которым
бы можно было ему поговорить книгами? И  такого  ему  человека  книжного  не
указали. Явился еще обвинитель: троицкий келарь Адриан Ангелов объявил,  что
Артемий  в  Корнилиеве  монастыре,  в  келье  у  игумена  выразился  так   о
поминовании умерших: "Панихидами и обеднями им не  поможешь,  от  этого  они
муки не избудут". Артемий признался, что говорил  это  о  людях,  растленных
житием и грабителях. Троицкий старец Курачов писал, что  слышал  от  Артемия
неприличные речи об Иисусове каноне и акафисте  богородичном.  Об  этом  сам
Артемий сказал на соборе: "Говорят в каноне: Иисусе сладкий! А  как  услышат
слово Иисусово о заповедях его, как  велел  быть-и  горько  становится,  что
надобно их исполнять. В акафисте повторяют: радуйся да  радуйся,  чистая!  А
сами о чистоте не радят и в празднословии пребывают: так что говорят  только
по привычке, а не в правду". Кирилловский игумен Симеон писал царю: когда он
объявил Артемию, что Башкин уличен в ереси, то Артемий  отвечал:  "Не  знаю,
что за ересь такая! Сожгли Курицына, да Рукавого и теперь не знают за что их
сожгли". Артемий сказал  на  это  на  соборе:  "Не  упомню,  так  ли  я  про
новгородских еретиков говорил; я новгородских еретиков не  помню  и  сам  не
знаю за что их сожгли; если я говорил, что не знаю за что их сожгли и кто их
судил, то я говорил  это  про  себя,  не  сказал  я:  они  того  не  знают".
Митрополит, обратившись на соборе к Артемию,  говорил  ему:  "Матвей  Башкин
ереси проповедовал, сына единородного от  отца  разделил,  называл  сына  не
равным отцу, говорил: сделаю грубость сыну  и  в  страшное  пришествие  отец
может избавить меня от муки, а сделаю грубость  отцу,  то  сын  не  избавит;
молился Матвей одному богу отцу, а сына и св. духа оставил: теперь Матвей во
всем этом  кается,  дела  все  свои  на  соборе  обнажил".  Артемий  отвечал
митрополиту: "Это Матвей по ребячески поступал и сам  не  знает,  что  делал
своим самосмышлением: в писании этого не обретается и в ересях не написано".
Митрополит говорил: "Прежние еретики не каялися и святители их проклинали, а
цари их осуждали и заточали и казням предавали". Артемий отвечал:  "За  мною
посылали еретиков судить, и  мне  так  еретиков  не  судить,  что  казни  их
предать, да теперь еретиков нет и никто не спорит". Митрополит говорит  ему:
"Написал Матвей молитву к единому началу, бога отца одного написал, а сына и
св. духа оставил". Артемий отвечал: "Что ему досталось еще врать, ведь  есть
молитва готовая Манасиина к вседержителю". Митрополит  сказал  на  это:  "То
было до Христова пришествия, а кто теперь так напишет к единому началу,  тот
еретик". Артемий отвечал: "Манасиина молитва в большом  ефимоне  написана  и
говорят ее". Когда митрополит  сказал  Артемию:  "Если  ты  в  чем  виноват,
кайся", - то он отвечал: "Я так не мудрствую, как на меня сказывали;  то  на
меня все лгали: я верую в отца, сына и  св.  духа,  в  троицу  единосущную".
Бывший ферапонтовский игумен Нектарий обвинял Артемия во многих  богохульных
речах на  христианский  закон  и  божественное  писание,  причем  слался  на
свидетелей: на троих пустынников Ниловой пустыни  и  на  одного  соловецкого
старца; но на  соборе  эти  свидетели  объявили,  что  от  Артемия  хулы  на
христианский закон и божественное писание не слыхали. Вследствие этого,  что
свидетели не подтвердили Нектариева обвинения,  царь  освободил  Артемия  от
казни;  но  так  как  собор  нашел,  что  Артемий  не  оправдался  в  других
обвинениях, то его присудили на заточение в  Соловецкий  монастырь:  там  он
заключен был в молчательной келье, чтоб душевредный и богохульный  недуг  не
мог распространиться от него ни на кого; он не мог ни говорить ни с кем,  ни
писать ни к кому, ни получать ни  от  кого  писем  или  других  каких-нибудь
вещей; он должен был сидеть в молчании и каяться: приставлен был к нему отец
духовный, который должен был извещать игумена, истинно ли покаяние его;  сам
игумен  должен  был  поучать  его  и  в  случае  исправления  позволить  ему
причаститься в смертельной болезни; книги  ему  иметь  только  такие,  какие
позволит собор. По  некоторым  известиям,  один  из  отцов  собора,  епископ
рязанский Кассиан, позволил себе отзываться дурно о книге Иосифа  Волоцкого;
он  был  поражен  параличом,  лишился  употребления  руки  и  ноги,  оставил
епископию, удалился в монастырь, но и тут не  покаялся,  не  хотел  называть
Христа вседержителем.
   Из отзывов Артемия о книге Иосифа Волоцкого  и  о  новгородских  еретиках
видно, что он вместе с другими  современными  ему  грамотными  людьми,  как,
например, с знаменитым князем Андреем Курбским, не разделял убеждений Иосифа
относительно еретиков и справедливости мер, против них принятых. Мы  видели,
как заволжские старцы ратовали  против  мер  Иосифа  Волоцкого;  Башкин,  по
свидетельству летописи, также говорил, что заволжские старцы  злобы  его  не
хулили, а утверждали его в ней. В связи  с  самым  известным  из  заволжских
старцев Вассианом Косым был Максим Грек,  который  находился  еще  в  живых,
когда поднялось дело об ереси Башкина; вместе с другими он был приглашен  на
собор; но царю донесли, что Максим оскорбился этим приглашением, думает, что
его зовут на собор из подозрения в единомыслии  с  Башкиным,  хотят  из  его
мнений  и  приговоров  о  ереси  вывести  заключение-враг  он  или   скрытый
доброжелатель еретиков. Чтоб успокоить Максима, царь писал ему: "Послал я за
тобою, да будешь и ты поборник православию, наравне с  древними  богоносными
отцами, да явишься и ты благочестию  ревнитель,  да  примут  и  тебя  те  же
небесные обители, какие приняли прежних подвижников за благочестие.  Слышали
мы,  что  ты  оскорбляешься,  думаешь,  что  мы  тебя  соединяем  с  Матвеем
(Башкиным) и потому за тобою послали:  никогда  мы  не  сочетаем  верного  с
неверными; отложи сомнение и данный тебе от бога талант  умножи,  пришли  ко
мне писание на  нынешнее  злодейство".  Из  этого  письма  видно,  что  царь
освобождал  Максима  от  присутствия  на  соборе,  прося   у   него   только
обличительного на ересь послания.
   Башкин  и  единомышленники  его   были   заточены   по   монастырям.   Из
последователей его-белозерский монах Федосий Косой и какой-то  Игнатий  были
схвачены в 1555 году и заключены в монастырь в Москве, но  бежали  в  Литву,
женились там и продолжали проповедовать на свободе свое учение;  это  учение
состояло в том, что божество не троично, что Христос  простой  человек,  что
все внешнее устройство церковное не  нужно.  Артемию,  несмотря  на  строгий
надзор, также удалось бежать из Соловок в Литву. Есть еще известие о  соборе
по поводу ереси Давыда, архиепископа ростовского в  1582  году;  этот  Давыд
выставлен соумышленником Антония Поссевина, который сам приводится на собор,
излагает  странное  учение,  совершенно  сходное   с   учением   Давыда,   и
опровергается царем Иоанном. Но известие о Поссевине явно выдумано: царь  не
мог говорить с ним так, как представлен говорящим на соборе; притом, если  б
было что-нибудь подобное, то известие  о  нем  сохранилось  бы  в  статейном
списке; это сочинение вроде  переписки  царя  Иоанна  с  турецким  султаном,
попадающейся в некоторых сборниках.
   С православным Востоком по-прежнему происходили  постоянные  сношения.  В
1543 году дата была грамота старцам Афонского Пантелеймонова  монастыря,  по
которой они везде в областях Московского государства пропускались  свободно,
не платя никаких пошлин, получая корм и  подводы.  В  1547  году  митрополит
Макарий писал окружное послание о вспомоществовании  старцам  Пантелеймонова
монастыря, пришедшим в Москву за милостынею. Также бил  челом  царю  Паисий,
игумен Афонского болгарского монастыря Хиландаря, что им от даней султановых
истомы великие и от греков обиды большие: государь бы их  пожаловал,  послал
об них свою грамоту к султану, чтоб тот от даней их пооблегчил и  от  греков
оборонил. Царь исполнил просьбу, послал  грамоту  к  султану.  В  1545  году
александрийский патриарх Иоаким писал Иоанну, ходатайствуя  об  освобождении
Максима Грека, не праведно заточенного: "Так православные  христиане,  пишет
Иоаким, - не поступают с бедными людьми, особенно с иноками, и несправедливо
держать человека силою и оскорблять; нехорошо верить всякому слову,  всякому
писанию без испытания. Я никогда не писал к тебе, ничего не просил:  так  не
оскорби меня теперь, не заставь писать вторично, ибо я не перестану писать к
тебе, пока просьба моя не будет исполнена".
   В 1556 году приезжал в Москву Иоасаф, митрополит евгрипский,  с  грамотою
патриарха византийского: отпустивши его в следующем году,  царь  отправил  с
ним грамоту к патриарху Иоасафу, в которой просил о  соборном  благословении
на свое царское венчание. При этом послано было патриарху  соболей  на  2000
золотых. Просимая грамота была прислана в 1562 году: в ней  собор  восточных
святителей признает Иоанна достойным царского имени,  потому  что  он  ведет
свое   происхождение,   от   царицы   Анны,   сестры   самодержца    Василия
Багрянородного, и потому что  царь  Константин  Мономах  послал  с  ефесским
митрополитом царскую утварь великому князю Владимиру, который и  был  венчан
на царство.
   По смерти царицы  Анастасии,  брата  царского,  князя  Юрия  Васильевича,
царевича Иоанна посылались патриархам, на Синайскую, на Афонскую горы, нищим
цареградским богатые милостыни. К константинопольскому патриарху  посылались
из Москвы молодые люди учиться греческому языку: к патриарху Дионисию в 1551
году отправлен был паробок Обрюта Михайлов Греков; царь писал патриарху:  ты
бы велел его у себя учить грамоте греческой и языку; а если тебе у себя  его
научить нельзя, то отошли его на святую гору Афонскую, в наш  монастырь  св.
Пантелеймона. После Обрюты  посланы  были  учиться  двое  паробков-Ушаков  и
Внуков; патриарх жаловался, что учить их очень трудно, потому  что  они  уже
велики, а пристращать их нельзя: как бы к туркам не бежали.
   В то время, как русская церковь на  востоке,  в  Московском  государстве,
распространялась вместе с распространением пределов  этого  государства,  на
западе в литовско-русских  областях  происходило  явление  противное:  здесь
русская церковь вместо приобретения  новых  членов  теряла  старых,  сначала
вследствие   распространения   протестантских   учений,   потом   вследствие
католического противодействия, главными двигателями которого  были  иезуиты.
Кроме того, нахождение под властию иноверного  правительства,  если  еще  не
явно враждебного,  то  равнодушного  к  выгодам  русской  церкви,  не  могло
обеспечивать для последней спокойствия и наряда. После уничтожения  галицкой
митрополии  название  галицкого  митрополита  было  присоединено  к   титулу
киевского   митрополита,   и   галицкая   епархия   находилась   поэтому   в
непосредственном заведовании последнего, который  назначал  в  Галич  своего
справцу (прикащика, наместника). Но в то  же  самое  время  право  назначать
наместника для управления православною галицкою церковью  имел  католический
львовский архиепископ, в силу грамоты короля Сигизмунда  I,  данной  в  1509
году. Таким образом, наместник  галицкий  для  отправления  своей  должности
должен  был   получить   согласие   православного   киевского   митрополита,
католического  львовского  архиепископа  и  подтверждение   королевское.   В
сороковых годах  описываемого  века  справцею  митрополичьим  в  Галиче  был
Сикора, возбудивший своим поведением негодование епархии. Галичане послали к
митрополиту Макарию  просьбу,  чтоб  дал  их  в  опеку  Лаврентию,  епископу
перемышльскому; но митрополит назначал к ним справцею священника Гошевского,
написавши, впрочем, к галичанам, что могут не  принимать  его,  если  он  им
нелюб. Новый справца действительно не полюбился  галичанам,  и  они  послали
опять к митрополиту челобитную: "Мы все сообща жители Русской  (Галицкой)  и
Подольской земли не посылали к вашему святительству  попа  Гошевского  и  не
выбирали его, и теперь никто из нас, великий и малый, богатый и  убогий,  не
хотим иметь его справцею, точно так же как и Сикоры, потому что  при  Сикоре
было большое безнарядье, тяжести и непослушание к вашему  святительству;  то
же было бы и при попе Гошевском, или еще хуже; и так как ваше  святительство
к нам писали, чтоб мы выбрали доброго человека и к вам послали,  то  мы  все
духовные, шляхта, мещане и все поспольство, от больших и до меньших, выбрали
Макария Тучапского, мещанина (горожанина) львовского и покорно  просим  ваше
святительство благословить его к нам в наместники". Митрополит  исполнил  их
просьбу, новый наместник начал действовать к общему удовольствию; но  старый
справца Сикора, подбившись к  католическому  архиепископу  львовскому,  стал
получать его против  Макария,  как  избранного  не  с  его  архиепископского
согласия; архиепископ настоял у короля, чтоб  назначена  была  комиссия  для
обсуждения поступков Макария и королевскими  листами  позвали  последнего  к
суду комиссара; Макарий должен был  явиться  на  этот  суд  в  сопровождении
большого  числа  обывателей  Галиции  и   Подолии,   которые   должны   были
свидетельствовать в его пользу; как  обыкновенно  водилось,  Макарий  и  его
свидетели должны были потратить при этом много денег; но деньги не  помогли,
и Макарий перенес дело  к  королю  на  сейм.  Король  решил  дело  в  пользу
архиепископа:  на  основании  старых  Ягайловых  привилегий   подчинил   ему
православное галицкое духовенство, которое изъял  из  ведомства  митрополита
киевского и его наместника; Макарию грозило вечное заключение, но  галичане,
посредством двух панов,  нашли  доступ  к  королеве  Боне,  имевшей  большое
влияние над своим мужем. Король и королева не постыдились взять с  галицкого
духовенства посул-200 волов; привилегия, данная католическому  архиепископу,
была разодрана и обещана была привилегия Макарию, как скоро 200 волов  будут
доставлены. Но этим дело не кончилось: когда король приехал в Львов, Макарий
дал  ему  50  волов,  за  что  получил  приказание  приезжать  в  Краков  за
привилегией; но перед самым  выездом  короля  из  Львова  архиепископ  опять
упросил его отдать в его ведомство  русское  галицкое  духовенство;  Макарию
опять, следовательно, нужно было приниматься за волов: 110 волов  роздал  он
королю, королеве и панам и получил вторично приказание  ехать  в  Краков  за
привилегиею. Макарий поехал и долго жил в Кракове, но привилегии не получил:
король отложил дело до  сейма,  на  который  Макарий  должен  был  приехать.
Макарий  отправился,  без  малого  год  выжил  в  Кракове  и  добыл  наконец
привилегию "с великою бедою, накладом и трудом"; галицкое духовенство должно
было заплатить еще 140 волов. Но и этим дело  не  кончилось:  когда  Макарий
возвратился из Кракова, архиепископ прислал к нему писаря своего, приказывая
ему с угрозами, чтоб стал перед ним и с привилегиями. Макарий сам не пошел и
привилегий не отослал к  нему.  Тогда  архиепископ  сказал:  "Пока  жив,  не
отстану от этого дела; Русь должна быть в моей власти,  король  не  мог  без
меня порешить  иначе".  Он  послал  к  королю  жалобу  на  Макария  и  хотел
вытребовать его на сейм. Тогда галичане немедленно отправили Макария в  Киев
к митрополиту с просьбою посвятить его  в  епископы,  потому  что  ему,  как
владыке, нечего уже  будет  больше  бояться  архиепископа  и  всех  бискупов
католических; Макарий поехал в Киев  в  сопровождении  многочисленной  толпы
своих  русских:  боялись  за  его  жизнь,  ибо  архиепископ  несколько   раз
приказывал убить его. После, между 1569 и 1576 годом, видим в Галиче явление
подобного  же  рода:  галицкий  владыка,  Марк  Балабан,  перед  смертию   с
позволения королевского передал владычество сыну своему  Григорию  Балабану;
но католический львовский архиепископ, Шломовский, объявил королю, что имеет
право  назначать  православных  владык  и   назначил   уже   Ивана   Лопатку
Осталовского. Сигизмунд-Август, несмотря на  позволение,  данное  им  прежде
Балабану, подтвердил назначение Лопатки. Но Балабан и его сторона,  опираясь
на прежнее позволение королевское, не  соглашались  признать  прав  Лопатки,
хотя король несколько раз потом подтверждал их, и  когда  Лопатка  умер,  то
Балабан утвердился на владычестве.
   Мы видели, как Сигизмунд-Август был равнодушен к  католицизму,  и  потому
при  нем  панам  греческой  веры  легко  было   испросить   уравнение   прав
православного  шляхетства  с  католиками:  это  уравнение   последовало   на
виленском сейме 1563 года.  При  Батории  русская  церковь  в  Литве  сильно
почувствовала,   чего   она   должна   ожидать   вперед   от   католического
противодействия и главных проводников его,  иезуитов:  в  1583  году  король
велел отобрать землю у всех полоцких церквей и монастырей, кроме  владычних,
и отдать их иезуитам. В 1584 году во Львове,  накануне  Рождества  Христова,
католики, по приказанию архиепископа своего, с оружием  в  руках  напали  на
православные церкви и монастыри, выволокли священников из алтарей, одних уже
по освящении даров, других  перед  самым  причастием,  запечатали  церкви  и
настрого запретили отправлять в них богослужение.
   Еще при жизни владык короли уже  назначали  им  преемников  иногда  людей
светских, бояр, "ласково взглянувши на их верную службу, по желанию  воеводы
и бояр". Иногда престарелый владыка сдавал управление  епархиальными  делами
какому-нибудь  светскому  лицу,  оставивши  за   собою   только   звание   и
старшинство; новый правитель обращался к королю с  просьбою  об  утверждении
его  на  владычном  столе  в  случае  смерти  старого  архиерея.  Назначивши
митрополита   в   Киев,   король   давал    знать    об    этом    патриарху
константинопольскому,  чтоб  тот  благословил  нового  митрополита;  грамота
королевская  патриарху  в  этом  случае  имела  такую  форму:  "Даем   знать
достоинству вашему, что в панствах наших  Великого  княжества  Литовского  в
животе не стало митрополита киевского и галицкого и всея Руси; на его  место
представлен нам от жителей греческого закона годный на то, смиренный владыка
такой-то. Благословите его на митрополию по закону вашему, к  службе  церкви
святой христианской, к научению и управлению  всем,  принадлежащим  к  этому
достоинству, за что будет получать и от нас такую же благодарность, какую от
предков наших прежние митрополиты получали.  При  этом  желаем  вам  всякого
добра". Мы видели, что распря полоцкого владыки с митрополитом  о  титуле  и
распря того же владыки полоцкого с владыкою владимирским решены были королем
с панами радными: но в 1548 году, когда полоцкий архиепископ Симеон вместе с
князьями, панами и боярами своей области подал жалобу королю на  митрополита
Макария,  что  тот  поставил  его  опять  ниже  владыки  владимирского,   то
митрополит объявил королю, что это суд духовный, в который король  не  может
вступаться в силу привилегии, данной митрополиту  Иосифу,  что  дело  должно
быть решено на соборе, по закону греческому; король согласился  на  созвание
собора, выговорив,  что  если  которая-нибудь  из  тяжущихся  сторон  найдет
соборный приговор несправедливым, то имеет право перенести дело  на  решение
королевское. В том же году бурмистры, радцы и  мещане  виленские  греческого
закона выпросили у митрополита грамоту,  по  которой  виленское  духовенство
отдавалось в их управу и, если б кто-нибудь из  священников  не  захотел  их
слушаться,  того  они  могли  отставлять  от  церкви  и  замещать  другим  с
позволения митрополичьего. Протопоп и все священники подали жалобу королю на
такой поступок митрополита. Король в 1542 году писал к  митрополиту:  "Очень
удивило нас то, что мещане виленские мимо нас обратились  с  таким  делом  к
тебе и выхлопотали такие неприличные грамоты, по которым  присвоили  в  свою
мещанскую управу наше господарское владение, что им  никак  не  следует;  не
следовало и тебе священников, богомольцев наших, записывать своими грамотами
кому-нибудь во владение; нельзя церквей божиих нашего стольного города брать
из-под нашей господарской управы и отдавать в  управление  подданным:  этого
никогда при предках наших не бывало. Мы велели эту твою грамоту взять в нашу
канцелярию и приказываем: если у какой-нибудь  церкви  умрет  священник,  то
бурмистр  или  кто-нибудь  из  добрых  людей  вместе  с  твоим  наместником,
протопопом виленским, идут в  эту  церковь,  переписывают  в  ней  церковное
имущество и запечатывают ее, а ключи церковные отдаются в  соборную  церковь
Богородицы. Потом, выбравши доброго и ученого человека, они дают тебе знать,
и ты, увидавши его годность, ставишь его в священники и приказываешь  отдать
ему ту церковь со всем ее имуществом". К мещанам король писал, чтоб  они  не
смели управлять священниками под страхом пени в 1000  коп  грошей  и  вперед
подобных грамот у митрополита не брали: грамоты эти не имеют  никакой  силы;
ибо митрополит имеет власть над духовенством только в делах  духовных,  а  в
других делах не может ни к чему их приневоливать. Но этим дело не кончилось:
священники  не  переставали  жаловаться  королю  на   мещан,   а   мещане-на
священников; тогда король в 1544 году, признавши,  что  имеет  право  чинить
постановление божиим церквам, дал им уставную грамоту, в  которой  определил
способ избрания священников, дьяконов и причетников: когда священник  тяжело
занеможет, то протопоп дает  знать  об  этом  бурмистру  греческого  закона;
бурмистр идет сам или посылает двух радцев и писаря, которые и  переписывают
все церковные вещи, вместе с протопопом и священниками; когда  же  священник
умрет, то бурмистр запирает церковь и держит у себя ключи до тех  пор,  пока
будет поставлен новый священник; выбирают священника, дьякона,  уставника  и
пономаря бурмистры и радцы с протопопом  и  двумя  священниками.  В  грамоте
определяется, сколько платить  священникам  за  погребение,  за  соборование
маслом; относительно исповеди постановлено: мещане приходят  к  отцам  своим
духовным по доброй воле, а не по  нужде  и,  где  хотят,  там  исповедаются;
священники неволею никого не должны к себе призывать.  Священники  не  имеют
права вмешиваться в духовные дела лиц светских. Недовольные  судом  епископа
жаловались королю, и тот приказал митрополиту пересмотреть дело.
   Что касается отношений монастырей ко власти  светской,  то  распри  между
монахами и архимандритами судились воеводами:  так,  в  1534  году  полоцкий
воевода судил монахов Предтеченского монастыря с  их  архимандритом;  монахи
жаловались, что  архимандрит  берет  себе  следующую  им  половину  доходов;
архимандрит отвечал, что когда полоцкий воевода или его урядники приезжают в
монастырь, тогда архимандрит и чернецы вместе их угощают и дарят,  а  теперь
чернецы не помогли ему обдарить пана  воеводу,  потому  он  и  вычел  из  их
половины доходов; чернецы возражали, что на  потребы  церковные  и  на  дары
воеводами есть деньги постригальные: когда кто идет в  монахи,  то  дает  по
рублю грошей в казну монастырскую. В 1540  году  вследствие  жалобы  монахов
Уневского монастыря  на  львовского  епископа  Макария,  поданной  королю  и
митрополиту,  дело  рассматривалось  перед  девятью   шляхтичами,   четырьмя
мещанами и возным. Макарий оправдался, но писал потом, что дело  это  стоило
ему 20 волов, которых  он  должен  был  подарить  пану  Краковскому.  Монахи
признались, что они жаловались на хищность епископа только  для  того,  чтоб
высвободиться из-под его управления вопреки королевской грамоте, по  которой
монастырь их был отдан в управление Макарию. Через 15 лет, в 1555 году, дело
возобновилось: архимандрит Уневского монастыря жаловался митрополиту Макарию
на львовского епископа Арсения, что тот, приезжая в монастырь,  грабит  его,
архимандрита зовет к  суду  пред  короля  и  панов  радных,  желая  привести
монастырь  в  свою  власть;  король  велел  митрополиту  рассмотреть   дело;
митрополит назначил срок епископу и архимандриту стать пред  ним  на  суд  и
решил дело в пользу  архимандрита,  освободил  монастырь  из-под  управления
епископа, не обращая внимания на упомянутую выше грамоту короля  Сигизмунда;
тогда епископ жаловался королю  на  несправедливость  митрополичья  суда,  и
митрополит  был  позван  на  суд  королевский.  Иногда  могущественные  паны
позволяли своим урядникам вмешиваться даже в  духовный  суд  митрополита,  и
лица духовные в надежде  на  покровительство  какого-нибудь  могущественного
вельможи позволяли  себе  пренебрегать  властию  митрополита:  в  1554  году
митрополит  Макарий  жаловался  королю,  что  княгиня  Слуцкая   приказывает
наместникам своим вступаться в дела духовные, судить священников, сажать  их
в заключение, разводить мужей  с  женами;  когда  митрополит  за  двукратную
неявку к суду запретил отправлять службу слуцкому архимандриту Никандру,  то
последний митрополичьей грамоты не захотел и читать, служку,  присланного  с
нею, прибил, а сам прибегнул к покровительству княгини Слуцкой,  которая  за
него заступилась. Король запретил княгине подобные поступки.
   Короли по праву  подаванья  продолжали  жаловать  православные  монастыри
светским людям  в  управление:  так,  в  1562  году  Сигизмунд-Август  отдал
полоцкий Предтеченский монастырь  дворянину  Корсаку  с  условием,  чтоб  он
держал в монастыре наместника, особу духовную, человека ученого, который  бы
умел в делах духовных управляться по  закону  греческому.  В  1568  году  на
городенском сейме  митрополит  Иона  между  прочими  просительными  статьями
представил королю, чтобы достоинства духовные не раздавать людям светским, и
если  королю  случится  отдать  духовную  должность  светскому  человеку   и
последний в течение трех месяцев не  вступит  в  сан  духовный,  то  владыка
вправе отбирать у таковых достоинства и хлебы  духовные  и  раздавать  людям
духовным. Король отвечал, что просьба справедлива; но что если кто-нибудь из
пожалованных не захочет вступить в духовное  звание,  то  владыка  не  имеет
права отбирать у него пожалования и отдавать  другому,  а  доносит  об  этом
королю, который сам отбирает пожалования  и  отдает  другим,  кого  признает
достойным. Такой ответ, как видно, был дан с  тем,  чтоб  уклоняться,  когда
нужно, от исполнения просьбы: в 1571 году  Сигизмунд-Август  отдал  киевский
Межигорский  монастырь  безо  всякого  условия  дьяку  коронной   канцелярии
Высоцкому за верную службу, желая еще более усилить в нем ревность к службе;
ясно, что дьяк, который должен был продолжать канцелярскую  службу,  не  мог
постричься в монахи. Но в  других  случаях  припоминали  ответ  королевский,
данный  на  городенском  сейме.  Король  Стефан  дал  минский   Вознесенский
монастырь дворянину Невельскому, а тот, не желая вступать в духовное звание,
передал монастырь с ведома королевского земянину  Достоевскому,  который  не
был даже православный;  митрополит  Илия  и  каштелян  минский  Ян  Глебович
жаловались королю, что Достоевский пользуется только  доходами  и  вовсе  не
радит об управлении монастырем,  и  просили  отдать  последний  земянину  же
минскому Михаиле Рагозе,  человеку  благочестивому  и  в  священном  писании
знающему, который  немедленно  пострижется  в  монахи.  Король  исполнил  их
просьбу, ссылаясь на ответ Сигизмунда-Августа, данный на  городенском  сейме
митрополиту. Это было в 1579 году; в 1581 видим жалованную грамоту дворянину
Левоновичу на Браславский монастырь прямо с условием,  чтобы  он  вступил  в
духовное звание. Иногда монастырь отдавался во  владение  светскому  лицу  и
сыновьям его: так, Сигизмунд-Август отдал монастырь св. Спаса  во  Владимире
Волынском Оранским-отцу и троим сыновьям, которые должны были  владеть  один
за другим: и отец, и  сыновья  при  этом  освобождены  были  от  обязанности
постригаться  в   монахи,   только   должны   были   держать   в   монастыре
викария-духовное  лицо.  Иногда  такие  владельцы   закладывали   монастыри.
Виленский Троицкий монастырь  принадлежал  также  к  числу  тех  монастырей,
которыми распоряжались короли; он был отдан  королем  митрополиту  Онисифору
Девочке. Но еще при жизни  последнего,  в  1584  году,  бурмистры,  радцы  и
лавники виленские греческого закона били челом королю, что вследствие редких
посещений митрополичьих и дальности расстояния от Киева  монастырь  Троицкий
обнищал и пришел в расстройство; дабы не пришел он в  окончательный  упадок,
они просили  короля  отдать  им  его  в  управление  по  смерти  митрополита
Очисифора. Король исполнил просьбу, отдал  им  монастырь  с  тем,  чтоб  они
собирали доходы и употребляли их на монастырские потребности,  на  поддержку
строения,  на  содержание  архимандрита,   священников,   чернецов,   убогих
монахинь, слуг церковных, на учреждение школ, где должны воспитываться  дети
людей, живущих в монастыре и  при  монастыре.  Бурмистры,  радцы  и  лавники
получили право выбирать архимандритов в монастырь, которые  не  имеют  права
без их ведома распоряжаться  монастырским  имуществом;  бурмистры,  радцы  и
лавники должны выбрать одного или двух добрых людей сами собою или сообща  с
православными мещанами виленскими; эти выбранные добрые люди должны смотреть
за доходами монастырскими и  ежегодно  отдавать  об  них  отчет  бурмистрам,
радцам и лавникам. Монастыри с ведома королевского выбирали  себе  опекунов,
которые имели обязанность охранять их выгоды.
   Мы видели,  что  в  1522  году  вследствие  челобитной,  поданной  королю
Сигизмунду I монахами Киево-Печерского монастыря, восстановлена была  у  них
община, которая пала от обнищания монастыря после  татарских  нашествий.  Но
восстановленная община существовала только при одном  архимандрите  Игнатии,
преемники  которого  уничтожили  ее  для   своих   выгод,   отдавая   доходы
монастырские детям  своим  и  родственникам.  Монастырь  начал  приходить  в
упадок,   и   старцы   в   половине   века   снова   обратились   к   королю
Сигизмунду-Августу с просьбою о восстановлении общины;  король  поручил  это
дело воеводе киевскому,  князю  Фридриху  Глебовичу  Пронскому  и  дворянину
Оранскому, которые и написали устав  для  общины.  Здесь  определено,  какие
доходы должны идти в казну монастырскую, какие-архимандриту и клирошанам: за
погребение монахи должны брать то, что им дадут, а  не  торговаться;  братию
свою должны хоронить и поминать одинаково, оставит ли кто после себя имение,
идущее на монастырь, или не оставит ничего. Архимандрит и старцы едят и пьют
в одном месте; во время стола происходит чтение; монахи не смеют выходить из
монастыря без позволения архимандричьего и экономова; ослушников архимандрит
с братиею имеют право наказывать по их духовному праву, имеют право высылать
из монастыря. Кельи и сады находятся в общем  пользовании:  монах,  желающий
выйти из монастыря, келью свою не продает, берет только движимое  имущество;
платье и дрова монахам даются из казны церковной; чернецы не могут держать у
себя бельцов, мальчиков и никакой живности: один архимандрит держит слугу  и
хлопца; печать церковная хранится в казне; архимандрит ведает одно церковное
управление;  доходы  же  и  расходы  и  управление  имениями   находятся   в
заведовании эконома, палатника и братни;  в  доходах  и  расходах  эконом  и
палатник дважды в год отдают отчет  архимандриту  и  братии;  архимандрит  и
старцы не могут принимать к себе монахов из Москвы и  Валахии.  Несмотря  на
то, в Москве не  забывали  Киево-Печерского  монастыря:  по  царевиче  Иване
послано туда милостыни 100 рублей.
   Известно, что в 1509 году митрополит Иосиф созывал в  Вильне  собор,  где
постановлены  были  меры  для  отвращения  беспорядков,   происходивших   от
столкновения духовной власти со светскою; в  1546  году  митрополит  Макарий
должен был созвать в Вильне собор по требованию  короля  Сигизмунда-Августа,
который писал ему: "Слышали мы от  многих  князей  и  панов  о  беспорядках,
которые происходят между вашим духовенством греческого закона,  также  между
князьями, панами и простыми людьми, особенно между владыками, как  например,
на Волыни; а твоя милость, старший их пастырь, о том знать и  удерживать  их
не  хочешь".  Поучения  священникам  от   архиерея   после   поставления   в
Юго-Западной  Руси  были   сходны   с   известными   уже   нам   поучениями,
употреблявшимися в Московской Руси.
   Изменение, сделанное в календаре папою Григорием XIII, произвело  сильное
волнение как между протестантским, так и между православным народонаселением
Польско-Литовского государства, не хотевшим  принять  новости,  вышедшей  из
Рима.  В  1583  году  константинопольский  патриарх  Иеремия   II   запретил
православному духовенству сообразоваться с новым  грегорианским  календарем,
вследствие чего в 1584 году Стефан Баторий запретил правительственным  лицам
принуждать православных к отправлению праздников по новому календарю.
   Несколько раз упоминали мы о братчинах или складчинных пирах,  обычае,  с
незапамятных времен распространенном в древней России. О братчинах упоминает
старинная летопись, о ней поет старая  песня,  о  ней  беспрестанно  говорят
старые уставы, старые грамоты. О древности  и  важном  значении  братчины  в
жизни нашего народа свидетельствует язык:  в  известной  поговорке  братчина
является представительницею всякого  общего  дела,  союза;  о  человеке,  не
способном по своей сварливости, неуживчивости к общему делу,  говорится:  "С
ним пива не сваришь". Другая пословица говорит:  "К  пиву  едется,  к  слову
молвится" - и свидетельствует, как было много охотников ездить на  братчины,
к общему пиву. Некоторые почетные лица, как мы видели, были  приглашаемы  на
братчины. Должностные лица, волостели, тиуны получали  с  братчин  известные
поборы. Но, кроме званых гостей или таких, которые по должности своей  имели
право приезжать на братчины, туда являлось много незваных гостей и таких,  с
которыми  трудно  было  пиво  сварить.  Поэтому  разные   волости   и   села
выхлопатывали себе жалованные грамоты, по которым запрещалось ездить  к  ним
на братчины незваным. Но понятно, что за пивом и между самими участниками  в
братчине и гостями зваными всего легче можно было  начаться  ссорам  и  даже
дракам; легко было поссориться и подраться,  легко  было  и  помириться  при
посредничестве других участников; нельзя было на ссоры и драки,  происшедшие
за  пивом,  смотреть  как  на  беспорядки,  произведенные.людьми,  в  полном
сознании находящимися, и нельзя было взыскивать  обычных  штрафных  денег  с
человека, который поссорился за пивом, а протрезвившись, спешит  помириться,
и потому в некоторых уставных  грамотах  говорится:  "В  пиру  или  братчине
поссорятся или побьются, и не  вышедши  из  пиру  помирятся,  то  не  платят
ничего; если даже и вышедши с пиру помирятся  за  приставом,  то  не  платят
ничего  кроме  хоженого".  В  некоторых  же  областях  братчины  постарались
освободиться совершенно от вмешательства правительственных лиц и  приобресть
право суда над своими членами, произведшими беспорядок во время пира.  Легко
догадаться  что  эту  большую  степень  самостоятельности   братчины   могли
приобресть преимущественно в  Новгороде  и  его  владениях,  во  Пскове,  по
известным формам тамошнего быта; так, в псковской судной грамоте  говорится:
"Братчины судят как судьи". То же самое право имеют братчины или братства  и
в Западной или Литовской России, где быт городов, как мы видели, представлял
сходные черты с бытом Новгорода и Пскова и  где  видим  сильнейшее  развитие
цехового устройства. К этим-то братствам Западной России мы и должны  теперь
обратиться, потому что об.устройстве их в описываемое  время  дошли  до  нас
подробные известия.
   Из актов описываемого времени и  из  позднейших  видно,  что  братства  в
некоторых местах,  например  в  Вильне,  получили  свое  устройство  гораздо
прежде, именно в половине XV века. В 1579 году трое  мещан  Мстиславских  от
лица всех своих собратий жаловались  Стефану  Баторию,  что  у  них  издавна
бывают складчины три раза в год-на  Троицын  день  и  на  Николин-осенний  и
вешний: на каждый из этих праздников  рассычают  они  по  10  пудов  меду  и
продают его, воск отдают на свечи в церковь, деньги,  что  выручат  за  мед,
отдают также на церковное строение. Но старосты мстиславские не позволяют им
продавать этих складчинных медов долее трех дней и, что у них останется меду
непроданного в этот срок, забирают за замок: от этого они терпят  убыток;  а
церкви божии пустеют и приходят в упадок. Король предписал  старостам,  чтоб
они не забирали медовых складов, а позволяли мещанам распродавать их  все  и
по прошествии трех дней. В 1582 году виленские  мещане  (горожане)  братства
купеческого в челобитной королю объявляли, что у них в  Вильне  есть  особый
братский дом, на собственный  счет  их  построенный;  в  этот  братский  дом
собираются купцы виленские греческого закона для рассуждения о  потребностях
церковных и госпитальных и, по древнему обычаю, покупают мед  восемь  раз  в
год:  на  Велик  день,  на  Седьмую  субботу,  на  Петров  день,  к  Успению
богородицы,  на  Покров,  на  Николин  день,  на  Рождество  Христово  и  на
Благовещенье, сытят этот мед и пьют его, сходясь по три дня в братский  дом,
воск отдают на свечи в церковь, а деньги, вырученные  за  мед,  обращают  на
церковное строение, на слуг церковных, на госпиталь,  на  милостыню  убогим.
Чтоб дела братские отправлялись  с  большим  порядком,  они  просили  короля
утвердить следующий устав: "Братья старшие и  младшие  братства  купеческого
выбирают ежегодно между собою старост, которым поручают все деньги братские,
все имущество и все дела; по прошествии года старосты отдают  отчет  братьям
старшим и младшим. Во время братских бесед эти годовые старосты сами и  чрез
ключников своих прилежно смотрят, чтоб братья вписанные и  гости  приходящие
сидели в дому братском прилично, дурных слов между  собою  не  говорили,  на
стол не ложились, меду братского не разливали, пили  бы  в  меру  и  никаких
убытков не делали;  если  же  кто,  напившись  пьян,  причинит  какой-нибудь
убыток, станет говорить неприличные слова, на стол ляжет и  питье  разольет,
такого старосты должны сперва удержать словами, а, в случае упорства  с  его
стороны, берут с него пеню, чем братья обложат. Если бы кто в братском  доме
завел ссору, то обиженный сейчас  же  объявляет  о  своей  обиде  старостам;
старосты, выслушав жалобу, отлагают  дело  до  завтрашнего  дня,  в  который
братия, собравшись в братский дом, судят и решают, кто прав и кто виноват, и
последний платит пеню братству; никто, получивши обиду в братском  доме,  не
жалуется  никакому  другому  начальству,  ни  духовному,  ни  светскому,  ни
земскому, ни городскому, ни римской вере, ни греческой, но  должен  судиться
перед старостами и братиею в том доме, где произошла ссора. Кто  в  братском
доме выбранит старосту,  выбранит  или  ударит  ключника,  тот  наказывается
братскою пенею; ключник, непослушный старосте, сперва удерживается  словами,
а потом наказывается братскою пенею; если староста провинится пред  братьею,
то братья старшие и младшие сперва останавливают его словами, а в другой раз
наказывают братскою пенею. Если духовные люди, веры римской и греческой, или
вписанные в братство, или приглашенные кем-нибудь из братий, или вписавшиеся
на один только день, завели с кем-нибудь ссору, то не  должны  жаловаться  -
римской веры князю епископу, а  греческой  митрополиту,  должны  судиться  в
братстве и довольствоваться братским решением.  Шляхтич  или  дворянин,  или
какой-нибудь чужой человек, приглашенный на братский пир, или вписавшийся на
один день в братство, не должен брезговать местом, но обязан  садиться,  где
придется; старосты, зная звание каждого, указывают  места.  Никто  не  смеет
входить в светлицу братскую с оружием или приводить с собою слугу.  Если  бы
кто-нибудь из вписанных братьев захотел перейти в другое братство, то обязан
объявить об этом старостам и братье и взять выпись из их  реестра;  если  же
имя его будет стоять в  братском  списке,  а  он  будет  исполнять  братские
обязанности в другом месте, то он не считается братом, и братство не обязано
хоронить его. Если вписанный брат умрет, то братья обязаны  дать  аксамит  и
свечи на погребение и сами провожать  тело.  Бурмистры  и  радцы  виленские,
римской и греческой стороны, не должны брать людей,  в  купеческое  братство
вписанных, служить к себе в братства: потому что каждое  братство  особенных
слуг себе выбирает и для себя бережет". Король утвердил устав.
   Замечательное   по   выражению   новых    потребностей    государственных
царствование Иоанна IV ознаменовалось и составлением более  полного  судного
устава. В 1550 году царь и великий князь Иван Васильевич с своими братьями и
боярами  уложил  Судебник:  как  судить   боярам,   окольничим,   дворецким,
казначеям, дьякам и всяким  приказным  людям,  по  городам  наместникам,  по
волостям волостелям, их тиунам и всяким судьям. Так как в описываемое время,
в XVI веке, явилась сильная потребность в мерах против  злоупотреблений  лиц
правительственных и судей, то эта потребность не могла не  высказаться  и  в
Судебнике Иоанна IV, что и составляет одно из отличий царского Судебника  от
прежнего великокняжеского, от Судебника Иоанна III. Подобно Судебнику Иоанна
III, новый Судебник запрещает судьям дружить и мстить, и брать посулы, но не
ограничивается одним общим запрещением, а грозит определенным  наказанием  в
случае  ослушания.  Мы  видели,  что  Судебник  Иоанна  III  о  случаях   не
правильного решения дела судьями выражается так: "Кого обвинит боярин не  по
суду и грамоту правую на него с дьяком даст, то  эта  грамота  в  неграмоту,
взятое отдать назад, а боярину и дьяку  в  том  пени  нет".  Новый  Судебник
постановляет: если судья просудится, обвинит  кого-нибудь  не  по  суду  без
хитрости и обыщется то вправду, то судье  пени  нет;  но  если  судья  посул
возьмет и обвинит кого не по суду и обыщется то вправду, то на  судье  взять
истцов иск, царские пошлины втрое, а в пене, что государь укажет. Если дьяк,
взявши посул, список нарядит или дело запишет не по суду, то  взять  с  него
перед боярином вполовину, да кинуть в тюрьму; если же подьячий запишет  дело
не по суду за посул, то бить его кнутом. Если виноватый солжет на судью,  то
бить его кнутом и посадить в тюрьму.  По  Судебнику  Иоанна  III,  судья  не
должен был отсылать от себя жалобников, не удовлетворивши их жалобам;  новый
Судебник  говорит  и  об  этом  подробнее:  если  судья  жалобника  отошлет,
жалобницы у него не возьмет и управы  ему  или  отказа  не  учинит,  и  если
жалобник будет бить челом государю, то  государь  отошлет  его  жалобницу  к
тому, чей суд, и велит ему управу учинить; если же судья и  после  этого  не
учинит управы, то быть ему в опале; если жалобник бьет  челом  не  по  делу,
судьи ему откажут, а он станет бить челом, докучать государю, то кинуть  его
в тюрьму. При определении судных пошлин (от рублевого дела судье одиннадцать
денег,  дьяку  семь,  а  подьячему  две)  против  старого  Судебника   также
прибавлена статья о наказании за взятие лишнего: взявший платит втрое;  если
в одном городе будут два наместника или в одной волости два волостеля, а суд
у них не  в  разделе,  то  им  брать  пошлины  по  списку  обоим  за  одного
наместника, а тиунам их-за одного тиуна, и делят они себе  по  половинам;  а
которые города или волости поделены, а случится у них суд общий, то им обоим
пошлины брать одне и делить  между  собою  по  половинам  же;  если  же  два
наместника или два волостеля, или  два  тиуна  возьмут  с  одного  дела  две
пошлины и уличат их в том, то заплативший пошлины берет на них  втрое;  если
же кто станет бить челом, что с него взяли на суде лишнее, и  окажется,  что
жалобник солгал,  то  казнить  его  торговою  казнию  и  вкинуть  в  тюрьму.
Постановлены предосторожности против злоупотреблений  дьяков  и  подьячих  и
наказания в случае их обнаружения: дела нерешенные дьяк  держит  у  себя  за
своею печатью, пока дело кончится. Дьяки, отдавая подьячим дела переписывать
счерна начисто, должны к жалобницам и делам прикладывать руки по склейкам, и
когда подьячий перепишет, то дьяк сверяет сам  переписанное  с  подлинником,
прикладывает руку и держит дела у себя, за своею печатью. Подьячие не должны
держать у себя никаких дел; если же вынут у подьячего дело  или  список  без
печати и рукоприкладства дьяка, то иск, пошлины и  езд  взять  на  дьяке,  а
подьячего бить кнутом; если же вынут у подьячего список или дело за  городом
или на подворье, то иск взять на дьяке  же,  а  подьячего  казнить  торговою
казнию и выкинуть из подьячих. Недельщик не должен просить посула на судей и
сам не брать, в противном случае  казнить  его  торговою  казнию,  доправить
посулы втрое и выкинуть из недель (отставить от должности). Кроме этого,  по
неделыцике давались еще поручные записки, в  которых  поручившиеся,  человек
10, обязывались: "Ему, за нашею порукою, недели делать вправду; насильства и
продажи никому не чинить, разбойников и воров оговаривать людей по  недружбе
не научать, колодников и воров не  отпускать;  безсудные  и  правые  грамоты
давать, а истцов  и  ответчиков  не  волочить;  с  записями  людей  своих  и
племянников не посылать и с приставными неписьменных ездоков не посылать же;
корчмы, зернщиков, подпищиков, б... и всяких лихих людей у себя не держать и
лихих дел никаких не делать; с конченных дел истцовы иски и царские  пошлины
править безволокитно, истцовы иски отдавать истцам, а с судных дел пошлин не
красть; доправя пошлины, у себя не держать,  отдавать  в  царскую  казну.  А
станет он делать не так, как в этой записи писано, то на нас  на  поручниках
царская пеня, что государь укажет, истцовы иски,  царские  пошлины,  и  наши
головы в его голову, и наше имение в его имение".
   Грозя наказанием корыстолюбивым судьям, новый Судебник заключает  в  себе
меры и против ябедничества: по городам наместникам посадских  людей  судить,
обыскивая по их имуществам, промыслам и по размету: кто сколько рублей  дает
царской подати, по тому  их  судить  и  управу  чинить.  Старосты,  сотские,
десятские и все горожане должны ежегодно присылать разметные книги в  Москву
к тем боярам, дворецким, казначеям и  дьякам,  у  кого  будут  их  города  в
приказе, а другие разметные книги должны отдавать старостам и целовальникам,
которые у наместников в суде сидят. И если посадские люди станут искать друг
на друге много, не по  своему  имуществу,  то  сыскивать  про  таких  истцов
разметными книгами, сколько рублей подати дает он с своего  имения:  и  если
окажется, что у него имения настолько есть, насколько ищет, то суд ему дать;
если же нет, то обвинить его, взять с него  пошлины,  а  самого  прислать  в
Москву, к государю. Городским посадским людям искать на наместниках и на  их
людях также по своим имуществам, промыслам и по размету;  а  в  который  год
староста и целовальники разметных книг в Москву не пришлют, в том году им на
наместника суда не давать. По волостям волостелям судить черных людей по  их
жалобницам и управу им чинить  безволокитно;  а  кто  взыщет  много,  не  по
имуществу своему, а ответчик станет бить челом, что истец ищет много, имения
у него столько нет, на  сколько  ищет,  то  волостели  выбирают  из  тех  же
волостей лучших людей да целовальника одного или двоих, посмотря по делу,  и
посылают их обыскивать накрепко, было ли  у  истца  на  столько  имения,  на
сколько ищет, и после обыску поступать, как в  предыдущем  случае.  Если  же
истец скажет, что у него было чужое имение, то обыскивать, правда ли  это  и
много ли было у него чужого имения и каким образом оно попалось  к  нему?  В
1582 году государю было доложено, что многие холопи боярские ходят в доводах
за своих господ и нанимаются в судах у других  людей,  ябедами  и  крамолами
людей проторят, в жалобницах пишут иски большие, в суде лгут и говорят не по
делу, оттягивая суд, или составляют крамолу, поминая другие прежние  дела  и
брань; а те, которые нанимаются у ищеи или ответчика стоять за него в  суде,
стакнувшись с противником, продают своего наемщика, говорят  в  суде  лишнее
или  не  договаривают,  чего  надобно,  и  тем  его  обвиняют;  иные,  ходя,
составляют жалобницы и суды за деньги,  вмещают  крамолы  в  людей  и  тяжбы
негодные умножают-и таким злым людям, детям боярским и холопям и иных  чинов
людям  казни  нет.  Государь  приговорил  со   всеми   боярами:   ябедников,
крамольников и составщиков по прежним уложениям не щадить. Кто будет  стоять
в суде за себя или за своего господина,  или  за  кого-нибудь  другого  и  в
жалобнице напишет иск большой и доведет ответчик, что иск подписан ложно, то
жалобника обвинить  и,  что  искал  лишнего,  то,  на  нет  доправя,  отдать
ответчику, да пошлина и продажа на нем же. Если в суде он будет говорить  не
по делу, того не слушать и не писать, а его, бив кнутом, от суда отослать  и
вперед к суду не пускать. А если бесчестил кого прежним делом, того также не
писать, и если не докажет того, чем бесчестил, то, бив его кнутом, доправить
бесчестье без суда. Если кто назовет другого вором  и  убийства,  крамолы  и
рокоша на царя государя не доведет, того самого казнить  смертью  за  то:  в
жалобнице и суде не бесчесть; а кто в  жалобнице  и  суде  лжет  и  составит
ябеду, того казнить торговою казнью  да  написать  в  козаки,  в  украинские
города Севск и  Курск.  Если  какой-нибудь  лихой  человек,  взявши  деньги,
продаст того, за кого стоял, тот суд не в суд,  наемного  доводчика  казнить
смертью, а кто подкупил, с того доправить все,  что  в  жалобнице  написано,
также пошлины и протори  все,  да  казнить  его  торговою  казнию;  если  же
доводчик с пытки не скажет, что подкуплен, то суд  с  головы.  Которые  дети
боярские, бегая от службы, ходят в суды за других или бьют  челом  ябедою  в
больших исках, а мирятся на малом, потому что в жалобницах пишут иск  не  по
делу, таких истцов винить во всем иску и вперед  их  в  суд  не  пускать,  и
жалобниц от них не принимать ни в  каком  приказе.  А  кто  уличен  будет  в
составе и в крамоле, то такого лихого человека казнить  торговою  казнью  да
сослать в козаки в украинские города, а поместье и отчины,  взявши,  раздать
роду его, а не будет у него  рода,  то  беспоместным  служилым  людям,  кого
государь пожалует. Если судья будет помогать  какому-нибудь  составнику  или
ябеднику или таить крамольника,  ябеду  не  станет  обличать  или  жалобницу
примет не по делу, или в суде даст говорить, что не к делу, на  таком  судье
взять истцов иск, пошлины и протори, а в пене, что государь укажет.
   Мы видели, что целовальники явились в Новгород в правление великого князя
Василия; в Судебнике сына его читаем: на суде у бояр и детей  боярских  и  у
тиунов  их  быть,  где  дворский-дворокому,  да  старосте  и  лучшим   людям
целовальникам; а в которых волостях прежде старост и целовальников не  было,
в этих местах всюду теперь быть старостам и целовальникам. Случится кому  из
тех волостей перед наместником или перед волостелем, или  перед  их  тиунами
искать или отвечать, то в суде быть старостам и целовальникам  той  волости,
из которой кто ищет или отвечает. Пришлет наместник или волостель, или  тиун
их список судный к докладу, а ищея или ответчик у доклада список  оболживит,
то послать на правду по дворского, старосту и целовальников, которые у  того
дела в суде сидели. Если эти судные мужи скажут, что суд был именно такой, у
списка руки их и если противень писан наместничьим дьяком, сойдется слово  в
слово с судным списком, который писан земским дьяком, то  виноват  тот,  кто
список лживил, в противном же случае, если судные мужи скажут, что  суд  был
не таков, список писан не  земского  дьяка  рукою,  руки  у  списка  не  их,
противень не сходен со списком, то истцов иск  взять  на  судье,  да,  кроме
того, на нем пеня, что государь укажет. Если скажет  дворский  и  те  судные
мужи, старосты и целовальники, которые грамоте умеют,  что  суд  был  именно
такой и руки у списка их, а те судные мужи, которые грамоте не умеют, с ними
порознятся, скажут, что суд был, да не таков, и противень с  судным  списком
будет не слово в слово, то виноват судья и судные мужи,  которые  по  списку
такали, взять на  них  истцов  иск,  да  пеню,  что  государь  укажет.  Если
наместничьи или волостелины люди станут давать кого  на  поруку  до  суда  и
после суда и по ком поруки не будет, то должны  объявить  об  этих  людях  в
городе прикащикам городовым, да дворскому, старостам и  целовальникам;  а  в
волости объявлять старостам и целовальникам, которые в суде сидят;  если  же
наместничьи или волостелины люди, не явя прикащику,  дворскому,  старосте  и
целовальникам, сведут к себе человека, по ком поруки не будет, да его у себя
скуют, и род  его  и  племя  придут  к  прикащикам,  дворскому,  старосте  и
целовальникам бить челом; то прикащик,  дворский,  староста  и  целовальники
этого человека у наместничьих или волостелиных людей должны вынуть  и  взять
на них его бесчестье и, чего он на них взыщет, взять иск вдвое.
   Относительно уголовных преступлений в новом Судебнике  видим  больше  мер
предосторожности  против  их  возобновления,  еще  большее,  чем  в  старом,
обращение внимания на интересы целого  общества.  Так,  в  старом  Судебнике
определено, что пойманного на воровстве впервые бить кнутом, потом доправить
на нем вознаграждение истцу и судье продажу и отпустить; если же не будет  у
него имения, то, бивши кнутом, выдать истцу  головою  на  продажу.  В  новом
Судебнике правительство не отпускает уже так легко  человека,  уличенного  в
преступлении и могущего возобновить его немедленно после суда  и  наказания;
новый Судебник  постановляет:  вора,  пойманного  впервые,  бивши  кнутом  и
доправивши на нем истцов иск, дать на крепкую поруку;  а  не  будет  но  нем
крепкой поруки, то вкинуть в тюрьму, пока порука будет. Если у вора не будет
имения, чем заплатить истцу, то, бивши кнутом, выдать его истцу  головою  на
правеж до искупа, а истца дать на поруки,  что  ему,  доправя  свое,  отдать
преступника боярам; если же истец  не  захочет  дать  по  себе  поруки,  что
приведет преступника к судье, то вора вкинуть в тюрьму, пока  будет  по  нем
порука, и тогда за этою порукою доправлять на  нем  истцов  иск.  О  правеже
государь приговорил с боярами в 1555 году: стоять на правеже во  сто  рублях
месяц, а будет иск больше или меньше, то стоять по тому  же  расчету;  а  на
которых людях и в месяц истцова иску доправить нельзя, тех  выдавать  истцам
головою до искупа; которые люди добьют челом о переводе, то дать срок деньги
перевести и на другой месяц, а больше  того  срока  не  давать  для  людской
волокиты.
   Важное различие нового Судебника от старого состоит и в том,  что  в  нем
обращено внимание на  собственное  признание  преступника:  приведут  его  с
поличным впервые, то судить его и послать обыскивать. Назовут его  в  обыску
лихим человеком, то пытать; скажет на себя  сам,  то  казнить  его  смертною
казнию; а не скажет на себя сам, то вкинуть в тюрьму до  смерти,  а  истцово
заплатить из его имущества; если же скажут в обыску, что добрый человек,  то
дело вершить по суду. Также при вторичной поимке на  воровстве  велено  вора
пытать, и если скажет на себя сам, то казнить смертною казнию;  если  же  не
признается, то обыскивать; скажут, что дурной человек, то посадить в  тюрьму
на всю жизнь; назовут добрым человеком, то дать  на  крепкую  поруку.  Также
если вор обговорит кого-нибудь и по обыску окажется, что обговоренный дурной
человек, то его пытать, и если признается, то  казнить;  если  же  не  будет
доказательства вины и в обыску на него лиха не  скажут,  то  речам  вора  не
верить и обговоренною только дать на поруку. В разбойных делах  собственному
признанию не дано такой силы. В наказе губным старостам 1571 года говорится:
на кого в обыску скажут, что они лихие  люди,  воры  и  разбойники,  к  кому
разбойники приезжают и разбойную рухлядь привозят, кому эту рухлядь  продают
за разбойное, укажут именно на их дурные дела-кого разбивали и  кого  крали,
то старосты эти речи велят губным  дьякам  писать  подлинно,  архимандритам,
игуменам, попам, дьяконам и обыскным людям, которые грамоте умеют,  велят  к
этим  речам  руки  прикладывать,  а  кто  грамоте  не  умеет,   вместо   тех
прикладывают руки отцы их духовные. На кого в обыску скажут, что лихие люди,
а истцов им нет, за такими старосты посылают и велят ставить их перед собою,
имение их описывается и печатается до окончания дела, а самих пытают: станут
виниться  в  разбоях  и  оговаривать  других,  то   старосты   посылают   за
оговоренными и ставят их на очную ставку  с  оговоривателями,  а  имение  их
опечатывается. Если на очной ставке язык с  них  не  сговорит,  то  старосты
обыскивают об них многими людьми: окажется по обыску, что  люди  добрые,  то
старостам отдавать их  на  чистые  поруки  за  обыскных  людей,  которые  их
одобрили, а по разбойничьим речам брать на них долю (выти) в истцовые  иски,
по сыску и по новому приговору, в половину истцева иска. Кто сам повинится в
разбое, того казнить смертию, а об имении его отписать в Москву, к боярам, в
Разбойную избу. На кого язык взговорит в разбое на одной пытке, а  на  очной
ставке с него сговорит и в обыску  назовут  его  добрым,  такого  давать  на
чистые поруки за обыскных людей, безвытно. На  кого  язык  говорит  на  двух
пытках, а на очной ставке или на третьей пытке, или, идя к казни,  станет  с
него сговаривать и в обыску назовут добрым, такого человека дать  на  чистую
поруку, но взять на нем выть и сговору не верить.  На  кого  язык  в  разбое
сговорит,  но  в  обыску  назовут  их  лихими  людьми,  таких  пытать.  Если
признавшийся на пытке разбойник будет боярский человек, то на господине  его
брать выть в половину истцова иска. На кого  язык  в  разбоях  говорил  и  в
обысках назовут их лихими людьми, но сами они на пытках не признаются, таких
казнить смертию по обыску. На ком истцы ищут разбоев,  но  языки  на  них  в
разбоях не говорят, и истцы, кроме  поля,  улики  не  приводят  никакой,  то
обыскивать; скажут в обыску, что лихие люди, а лиха  именно  не  скажут,  то
пытать; не признаются на пытке, то сажать их в тюрьму  на  смерть;  если  же
сами не признаются, но в обыску именно  укажут  на  их  разбои,  то  казнить
смертию. На кого язык говорит,  а  в  обыске  половина  назовет  его  добрым
человеком, а другая половина-лихим, то его пытать: не признается, отдать  на
поруку за обыскных людей, которые его  одобрили,  а  по  разбойничьим  речам
взять на нем выть; если  же  в  той  половине,  которая  назвала  его  лихим
человеком, окажется большинство человек в пятнадцать или двадцать, а сам  он
на пытке не признается, то посадить его в тюрьму на смерть, а после прибудет
на него другое обвинение в разбое, то казнить смертию, а на обыскных  людях,
которые его одобрили, взять выть. На кого говорят в  разбое  языка  два  или
три, а в обыску одна половина назовет его добрым; а другая-лихим, то пытать:
не  признается,  посадить  в  тюрьму  на  смерть,  а  после  прибудет  новое
обвинение, то казнить смертию, а на обыскных людях,  которые  его  одобряли,
взять выть; сверх того, лучших людей двоих или троих бить  кнутом.  На  кого
языки скажут в разбое, а на очной  ставке  сговорят,  но  в  обыску  назовут
лихими людьми с доводом, таких пытать и казнить смертию, хотя бы на пытке  и
не признались. В Судебнике определено: кто взыщет бою и грабежа  и  ответчик
скажет, что бил, а не грабил, то ответчика в бою обвинить и бесчестие на нем
взять, а в пене, посмотря по человеку, что государь укажет; в грабеже же суд
и правда, а во всем не обвинять; также поступать, если ответчик скажет,  что
грабил, а не бил. И в других делах судить также: кто в чем скажется виноват,
то на нем и взять, а в остальном суд  и  правда  и  крестное  целование.  По
старому Судебнику, если скажут на кого человек пять или шесть детей боярских
добрых по великого князя крестному целованию или черных человек пять,  шесть
добрых христиан целовальников, что он вор, а доказательства не будет, что он
прежде воровал, то взять на нем  вознаграждение  истцу  без  суда.  В  новом
Судебнике число свидетелей в этом случае увеличено до десяти или пятнадцати.
   О  поле,  или  судебном  поединке,  в  новом  Судебнике  встречаем  такие
постановления: к полю приедут  окольничий  и  дьяк  и  спрашивают  истцов  и
ответчиков: кто за ними стряпчие и  поручники?  Кого  за  собою  стряпчих  и
поручников скажут, тем велеть у поля стоять;  а  доспеху,  дубин  и  ослопов
стряпчим и поручникам у себя не  держать.  Бой  полщикам  давать  ровный.  А
придут к полю посторонние люди, то окольничий и дьяк их  от  поля  отсылают;
кто не послушается, не пойдет, тех отсылать в тюрьму. Биться на поле бойцу с
бойцом или небойцу с небойцом, а бойцу с небойцом не биться; если же захочет
небоец с бойцом биться, то воля. Если кто пошлется на  послухов,  а  послухи
между собою порознят, одни скажут в истцовы речи, а  другие  нет,  и  первые
попросят с последними поля, то позволять им биться.  Если  послухи,  которые
показывали согласно с истцом, убьют (то есть поборют) тех послухов,  которые
ему противоречили, то истцово и пошлины брать на ответчиках и  на  послухах,
которые противоречили  истцу,  и  наоборот.  А  не  попросят  поля  послухи,
показавшие согласно с истцом, или послухи не договорят в  истцовы  речи,  то
истец обвиняется. Досудятся в каком-нибудь деле до поля, а станет бить челом
ответчик, что ему стоять у поля нельзя, чтоб присудили  крестное  целование,
то поле отставить и дать на волю истцу-хочет сам целует или  даст  ответчику
целовать  и  наоборот,  если  станет  бить  челом  истец.  Под  1572   годом
новгородский летописец говорит, что царь установил в Новгороде наместника по
старине и полям велел быть по старине.
   Относительно обыска постановлено в 1556  году:  если  ищеи  и  ответчики,
тяжущиеся перед боярами и во всех приказах, пошлются в обыск на многих людей
безыменно,  то  бояре  посылают  обыскивать  к  старостам  и  целовальникам.
Старосты и целовальники велят ездить к обыскам многим людям и  всем  лучшим,
князьям  и  детям  боярским,  их  прикащикам  и  крестьянам,  архимандритам,
игуменам, попам и дьяконам; а из городов с посаду лучшими людьми  обыскивать
с лица на лицо, а заочно обыскных людей не писать; речи свои  обыскные  люди
пишут сами; а которые люди грамоте не умеют, те руки прикладывают и отцы  их
духовные к тем речам также руки прикладывают. Если обыскные люди  скажут  не
одни речи-иные люди говорят по истце, а другие  по  ответчике;  то,  по  ком
скажет больше  людей,  человеками  пятидесятью  или  шестидесятью,  того  по
большому обыску оправить, а по  меньшому  обвинить,  без  поля  и  крестного
целования. После  того  государь  прикажет  владыке  или  архимандриту,  или
игумену разведать вправду,  которая  половина  солгала,  и  лживых  казнить.
Скажут в обыску поровну, половина по истце, а другая половина по  ответчике,
то по таким обыскам дела не вершить, а  посылать  на  обыск  в  другой  раз,
велеть обыскивать другими многими людьми про то, которая  половина  солгала.
На которую половину доведут, что она солгала, то выбрать  из  нее,  изо  ста
человек прикащиков и крестьян, лучших людей человек пять или шесть,  и  бить
их кнутом, а игуменов, попов и дьяконов отсылать к  святителю;  все  убытки,
которые потерпит правый, кроме иска, взыскивать  на  тех,  на  которых  ложь
доведут, а которых людей пытали по ложному обыску, тем людям  взять  на  них
бесчестье вдвое, для лжи, чтоб вперед не лгали. Тому же самому  подвергаются
люди, которые на обыске в одном деле двойные речи говорят. Пошлется  в  суде
ищея или ответчик не на многих людей, человек на пять или на шесть, а верить
этим людям нельзя, то ими не обыскивать, а вершить дело по суду и  по  делу,
что положено на суде. Пошлется ищея или ответчик на боярина, или  на  дьяка,
или на приказного человека, кому верить можно,  несмотря  по  делу,  то  это
свидетельство принимать и,  как  скажут,  по  тому  и  вершить  без  поля  и
крестного целования. Пошлется ищея  или  ответчик  из  виноватого,  хотя  на
одного человека, то и это свидетельство принимать, что  скажет,  по  тому  и
винить;   если   бы   даже   немного   не   договорил   против   ищеи    или
ответчика-обвинить. Бояре,  дьяки,  все  приказные  люди  и  дворяне  должны
приказать в своих селах накрепко, чтоб в обысках  люди  их  и  крестьяне  не
лгали, а говорили правду; если же сыщется, что люди их и крестьяне солгали в
обысках, то самим боярам и детям боярским быть от государя в великой опале и
людей и крестьян их казнить, как в разбойных делах.  Сведает  боярин,  дьяк,
приказный человек, дворянин и сын боярский, что в обыску люди их и крестьяне
лгали, то сказать им правду государю, и в таком случае им от государя  опалы
не  будет,  а  дело,  сыскавши  вправду,  вершить.  Старостам  в  воровских,
разбойных и всяких делах обыскивать вправду, по крестному  целованию,  другу
не дружить и недругу не мстить. Беречься им и  сыскивать  накрепко,  чтоб  в
обысках не говорили бездельно, стакавшись  семьями  и  заговорами;  старосты
должны  о  таких  людях  писать  к  государю:  в  случае  неисполнения  этих
обязанностей старост казнить без милости.
   Новый Судебник отличается от старого подробным постановлением о плате  за
бесчестье: бесчестье детям боярским, за которыми кормление, указывать против
дохода, по книгам; а женам их-вдвое. Тем детям  боярским,  которые  получают
жалование, плата за бесчестье равняется этому жалованью, жене-вдвое.  Дьякам
палатным и дворцовым бесчестья, что государь укажет, женам их-вдвое.  Гостям
большим  бесчестья  пятьдесят  рублей,  женам  их-вдвое.  Торговым  людям  и
посадским и всем средним  бесчестья  пять  рублей,  женам  вдвое.  Боярскому
человеку доброму бесчестья пять рублей, кроме тиунов и  доводчиков,  которые
получают  плату  за  бесчестья  против  дохода,   женам-вдвое.   Крестьянину
пашенному и непашенному  бесчестья  рубль,  жене  его-два  рубля.  Боярскому
человеку младшему или черному городскому человеку младшему  бесчестья  также
рубль, женам их-вдвое. За увечье налагать пеню,  смотря  по  человеку  и  по
увечью. От описываемого времени до нас дошло дело знаменитого дьяка  Василия
Щелкалова, на которого подьячий Айгустов доводил многие лихие дела; на пытке
обвинитель признался, что составил на  Щелкалова  многие  дела  по  наученью
князя Михайлы Черкасского; тогда государь велел взять на Айгустове бесчестье
Щелкалова и жены его 600 рублей; так как у  Айгустова  недостало  денег  для
уплаты, то взяли у него вотчину.
   Относительно чужеземцев к положению старого  Судебника  прибавлено:  если
человек здешнего государства взыщет на чужеземце  или  чужеземец-на  здешнем
человеке, то давать им жребий: чей жребий вынется, тот,  поцеловавши  крест,
свое возьмет или отцелуется. Англичанин  Лэн  описывает  нам  это  вынимание
жребия: два восковых шарика с именами тяжущихся клались в шапку, и, чье  имя
прежде вынималось, тот выигрывал.
   Относительно займов в 1557 году царь почел за  нужное  сделать  следующее
постановление: на служилых людях править долги денежные и хлебные по кабалам
и памятям и духовным грамотам  в  продолжение  пяти  лет,  (до  1562  года),
истину, деньги без росту, а хлеб без наспу,  разочтя  на  пять  жребиев;  по
старым  кабалам,  по  Рождество  Христово  1557  года,  все  росты  государь
отставил. Но если служилые люди станут занимать деньги в  рост  или  хлеб  в
наспы в эти правежные  пять  лет,  и  в  урочные  года  в  новых  долгах  не
выплатятся, то вперед с Рождества Христова 1562 года новые долги на служилых
людях править всю истину сполна, да, кроме того, деньги с половинным  ростом
(10 на 100) и хлеб с наспом. Который  заемщик  в  этот  пятилетний  срок  не
станет платиться по годам, будучи на службе или  в  отъезде  год,  два,  то,
когда возвратится, править на нет вдруг,  за  все  те  годы,  в  которые  не
платил. Кто будет на службе или в  отъезде  все  урочные  пять  лет,  то  по
возвращении править на нем весь долг вдруг, но без росту.  Сторублевый  долг
править на служилом человеке два месяца, а будет долг больше или меньше,  то
по расчету; а неслужилым людям стоять на правеже во сторублевом долге месяц.
По рядным грамотам на всех людях править всегда сполна. На неслужилых  людях
в урочные пять лет долги по старым кабалам править все сполна, но без росту;
если же они станут занимать деньги в рост или хлеб в наспы в те же правежные
годы, то на них в новых долгах правеж давать всегда, а рост и насып на  хлеб
велеть править вполовину (10 на 100); а не выплатят новых долгов  в  урочные
пять лет, то править на них с полным ростом и наспом (20 на 100). Кто у кого
возьмет деньги взаймы бескабально и без памяти или  кто  у  кого  возьмет  в
ссуду что-нибудь и на суде не отопрется, то велеть на нем править  сполна  и
правеж давать всегда. Тот, кто занял деньги и заложил заимодавцу  отчину  за
рост пахать, тот может выплачивать  свой  долг  в  урочные  пять  лет  таким
образом: отдает на первый год пятую долю долга по расчету, а вотчину возьмет
назад; но заимодавец продолжает пахать ее у него за рост, и должник не может
ни заложить ее, ни продать, ни променять, ни в приданое, ни по душе  отдать,
пока не выплатит всех денег, и если не выплатит, то вотчину  отдавать  назад
заимодавцу. Если же должник, не заплативши всех денег по частям в пять  лет,
вотчину свою продаст, да, и продавши, не заплатит долга, то править  на  нем
весь долг сполна; а не будет должника налицо, то править на том, кто у  него
закладную вотчину купил, и если на нем доправить нельзя, то взять у него эту
вотчину и отдать заимодавцу, у кого она была заложена, а ему дать правеж  на
того, у кого он ее купил; если нельзя будет с него взыскать денег, то выдать
его головою до искупа;  а  не  будет  его  налицо,  то  у  того,  кто  купил
заложенную вотчину,  деньги  пропали,  потому:  покупай  вотчину,  сыскивая,
свободна ли она? А если продавец после явится, то дать ему на него управу. В
1558 году государь приказал: кто займет деньги и кабалу на себя даст за рост
служить, но, когда дело дойдет до взыскания, кабалу оболживит и скажет,  что
он  сына  боярского  служивого  сын,  то  сыскивать:  если  должнику   более
пятнадцати лет, а государевой службы не служит и  в  десятке  не  написан  и
кабала написана, когда уже ему минуло пятнадцать лет, то суд на него давать;
если же ему будет менее пятнадцати лет, то  на  таких  суда  по  кабалам  не
давать. В 1560 году по случаю пожара было постановлено: кто, потерявши дворы
от пожара, станет искать по кабалам заемных денег на тех  людях,  у  которых
дворы также погорели, то приставов не давать и править долгов не велеть пять
лет.
   Мы видели, что в  старом  Судебнике,  по  всем  вероятностям,  вследствие
влияния законов Моисеевых, помещавшихся в кормчих книгах, имущество умершего
за неимением сына положено отдавать дочери, за неимением дочери-ближайшему в
роде. Но Иоанн IV, как мы видели также, счел  нужным  право  наследования  в
старинных  княжеских  вотчинах  ограничить  мужеским  потомством   умершего.
Относительно наследства после бездетных бояр и сыновей боярских Иоанн  тогда
же, в 1562 году, постановил, что если ближнего рода  и  духовной  у  них  не
будет, то вотчина отбирается на государя, а жене государь велит дать из этой
вотчины, чем ей можно прожить, и душу умершего государь велит также устроить
из  своей  казны.  В  1572  году  относительно  вотчин   пожалованных   было
определено, что  в  случае  смерти  бездетного  владельца  надобно  обращать
внимание на смысл жалованной грамоты, будет ли в ней прописано, что  вотчина
пожалована ему, жене, детям, роду: как написано, так  и  поступать;  если  в
грамоте написано, что вотчина жалуется одному лицу, то  по  смерти  его  она
отходит на государя; если же у него не будет государевой грамоты, то вотчины
отбираются по его смерти на государя, хотя бы у него и дети были. Впрочем, и
право боковых родственников наследовать  в  выслуженной  вотчине  ограничено
только известными степенями: бездетно умершему наследуют братья его  родные,
сыновья и внуки родных братьев; если умрет бездетным один  из  этих  братних
сыновей или внуков, то участки умерших отдаются братьям  их  родным,  дядям,
племянникам и двоюродным внукам, но родственникам  далее  двоюродных  внуков
вотчина не отдается.
   В новом Судебнике находим постановление о праве выкупа  вотчин,  которое,
по всем вероятностям, возникло из крепкой родовой связи, из общего  родового
владения поземельною собственностию. Закон говорит: кто вотчину продаст,  то
детям его и внукам до нее дела нет, не  выкупать  им  ее.  Если  братья  или
племянники продавца подпишутся свидетелями в  купчих,  то  им,  их  детям  и
внукам также нет дела до проданной отчины. А не будет братьи или племянников
в свидетелях, то братья, сестры и  племянники  вотчину  выкупают.  Если  сам
продавший захочет выкупить свою отчину, то может сделать  это  полюбовно,  с
согласия того, кому продал, но принудить его к тому не может. Пройдет  сорок
лет после продажи вотчины, то вотчичам до нее уже дела нет, нет им дела и до
купель: кто свою куплю продаст, дети, братья и племянники  ее  не  выкупают.
Кто оставит свою куплю в наследство детям, то она становится им  вотчиною  и
вперед им ее выкупать. Кто вотчину свою выкупит в  урочные  сорок  лет,  тот
должен держать ее за собою, другому в чужой род ее ни продать, ни  заложить,
отдать ему ее в свой род, именно тем родственникам, которые не подписались в
прежних купчих свидетелями. Кто выкупит вотчину чужими деньгами или заложит,
или продаст и  прежде  продавший  ее  родственник  докажет,  что  выкупивший
выкупил ее чужими деньгами и держит ее  не  за  собою,  то  вотчина  следует
прежнему продавцу безденежно.  Кто  захочет  свою  вотчину,  мимо  вотчичей,
заложить у стороннего человека, то эти сторонние люди должны брать в  заклад
вотчины только в такой  сумме,  чего  вотчина  на  самом  деле  стоит.  Если
сторонний человек возьмет вотчину в заклад в большей цене, и  вотчич  станет
бить челом, то последний может взять эту вотчину в заклад, в меру  чего  она
стоит, а что сторонний человек дал взаймы лишнего, то у него деньги пропали.
Кто свою вотчину променяет на вотчину и  возьмет  в  придачу  денег  и  если
кто-нибудь из вотчичей захочет ее выкупить, то может это сделать, причем  он
должен тому, у кого выкупает, оставить земли в  меру  столько,  сколько  тот
своей  земли  променял.  В  одном  списке  Судебника   находится   следующее
прибавочное постановление: если бездетные князья, бояре и  дети  боярские  и
всякого чина люди захотят свои земли продать или заложить, или  в  монастырь
по душе отдать, то им вольно это сделать со всеми  своими  куплями;  что  же
касается до отчин, то могут  отчуждать  их  только  половину;  если  же  кто
отчудит больше половины и отчич будет бить челом об этом, то лишнюю  продажу
отдать отчичу, а, кто, не разузнавши, больше половины купил или  под  заклад
взял, тот деньги потерял.
   В 1556 году было постановлено относительно духовных завещаний: если жена,
умирая, напишет в духовной мужа своего прикащиком, то ему  в  прикащиках  не
быть, и духовная эта не в духовную, потому что жена в мужней  воле:  что  ей
велит написать, то она и напишет. В  1561  году  велено  было  митрополичьим
боярам выписать из митрополичьего указа, как поступать в следующих  случаях?
Кладут в суде духовные, дети  отцов  своих,  матерей,  иные  братьев  своих,
сестер, племянниц, жен, душеприкащиками назначены братья или сторонние люди,
у жены  мужья,  отцы  духовные:  духовные  не  подписаны  и  не  запечатаны,
завещателевой руки нет, потому что грамоте не знал или умер  внезапно,  есть
только руки прикащиков и отцов духовных, а у иных только отцов  духовных:  и
ответчики  на  суде  эти  духовные  лживят,  называют  их  нарядными,  а  не
указывают, кто наряжал; только на них  и  пороку,  что  не  подписаны  и  не
запечатаны:  и  тем  духовным  верить  или  не  верить?  Митрополичьи  бояре
отписали: верить духовным, которые хотя не подписаны и не запечатаны, но при
них есть отцы духовные, прикащики и сторонние свидетели, против которых  нет
никакого довода в составлении  подложной  духовной;  если  в  духовной  жена
назначила мужа прикащиком и вместе с  ним  берутся  быть  в  приказе  женины
родственники, то таким духовным также верить; но если в духовной у жены  муж
написан один, а сторонних людей с ним не будет, то не верить.
   Выражение в  приведенном  указе:  "Жена  в  мужней  воле,  что  велит  ей
написать, то и напишет" - ясно указывает на  положение  жены  в  описываемое
время. По понятиям этого времени, жена должна была разделить участь  мужа  в
случае преступления, совершенного  последним:  князь  Иван  Пронский,  давая
запись царю, говорит в ней, что в случае отъезда его царь волен казнить  его
и его жену.
   Из разных юридических грамот, отступных, дельных, отказных,  видим  общее
родовое владение и разделы родичей, как  видно,  двоюродных  или  троюродных
братьев,  видим  раздел  неполный.  Замечательна  форма  отступных   грамот,
подтверждающая сказанное нами  в  своем  месте  о  происхождении  земельного
владения в Московском государстве: "Мы такие-то (родные  братья)  оступились
земли великого князя, а своего владения таким-то  (родным  же  братьям):  не
измогли мы великокняжеской службы служить, дань  давать  и  всяких  разрубов
земских (или волостных); взяли мы себе на посилье  столько-то".  Видим,  что
целые общины приобретали земли: так, в 1583 году  Никита  Строганов  отказал
свою деревню в волость, в слободку Давыдову,  старостам  и  целовальникам  и
всем крестьянам. Видим, что при дележе земель делившиеся братья прибегали  к
посредничеству постороннего лица; это лицо должно было  разделить  землю  на
участки, после чего делившиеся бросали пред ним  жребий  (жеребьевали):  чей
жребий наперед вынется, тому взять любое, другие жребии  вынимать  таким  же
образом, а остальному взять остальной жребий.
   Что касается законодательной деятельности в Западной России, то  здесь  в
1556  году  издан  был  новый  статут.  В  первом  отделе  его  (о   персоне
господарской) постановлено: кто составит заговор или  бунт  поднимет  против
государя, то, хотя бы намерение и не приведено было в  исполнение,  виновный
при ясном доказательстве вины теряет  честь  и  жизнь;  кто  поднимает  бунт
против государя ко вреду государства, станет  бить  монету  без  государской
воли, станет собирать войско с намерением занять престол по смерти государя,
кто станет сноситься с неприятелем, окажет ему помощь,  поддаст  ему  замок,
приведет в Литву неприятельское войско, тот теряет честь  и  жизнь,  сыновья
его считаются бесчестными, имение его отбирается  на  государя;  жены  таких
изменников, если  присягнут,  что  не  знали  о  замысле  мужей,  не  теряют
имущества отцовского, материнского и вена,  записанного  им  мужьями  прежде
измены. Кто нанесет бесчестие государскому величеству,  тот  будет  наказан,
смотря по важности дела и слов, только не лишением чести, жизни и имущества.
Кто доносит  о  преступлении  против  государя,  должен  подтвердить  истину
показания  своею  присягою  и   присягою   шляхтичей,   достойных   веры   и
незаподозренных.  Фальшивых  монетчиков,  также  золотарей,  которые  портят
золото и серебро, примешивая к нему цинк или олово, сожигать без милосердия.
В делах по имуществам великие князья судятся одним судом со всеми подданными
литовскими. Заповедные  листы,  отсрочивающие  время  явки  на  суд,  даются
государством только в трех случаях: 1) если бы вызываемый к суду находился в
плену у неприятеля; 2) если бы кто находился в посольстве  за  границею  или
был отправлен с какими-нибудь другими поручениями государскими; 3) если  кто
действительно болен, что должен после  подтвердить  присягою.  Если  бы  кто
посланца государского с  листами  государскими,  также  посланцев  от  панов
радных, старост судовых и суда земского с их листами прибил и листы  подрал,
такой должен просидеть 12 недель в замке, а дворянину  заплатить  бесчестье;
дворянин при подаче листов должен всегда иметь при себе двоих шляхтичей  для
свидетельства, если что с ним случится. Листы железные не будут даваться  от
государя таким должникам, которые по собственной вине растратили имение и не
могут платить долгов; листы будут даваться только таким,  которые  пришли  в
убожество по божьему попущению, от огня,  воды,  нашествия  неприятельского,
также если кто разорится на службе государству-и  таким  больше  трехлетнего
срока для уплаты не будет даваться; также не будут даваться  железные  листы
простым людям, купцам и жидам против шляхты. Никто не смеет  заводить  новых
мытов, в противном случае  теряет  имение,  в  котором  заведен  новый  мыт.
Шляхетские  подводы,  нагруженные  хлебом  с  их  собственных  гумен,  а  не
купленным, не платят мыта. В третьем отделе о вольностях шляхетских  находим
постановление о сеймиках поветовых и послах земских: за четыре  недели  пред
сеймом великим собираются сеймики  поветовые;  на  них  собираются  воеводы,
каштеляны, урядники земские,  князья,  паны,  шляхта  и  совещаются  о  всех
потребах земских; потом по единогласному приговору выбирают послов,  по  две
особы от каждого суда земского, сколько их будет в воеводстве;  этих  послов
отправляют на великий сейм, поручивши им  все  поветовые  дела  и  давши  им
полномочие. Король обязывается все держать по старине; если  же  понадобится
сделать новое распоряжение, то это можно не иначе,  как  на  великом  сейме.
Король обязуется не повышать простых людей над шляхтою, не  возводить  их  в
достоинства  и  не  давать  им  урядов.  В  четвертом  отделе-о   судьях   и
судах-постановлено: в каждом повете должен быть судья,  подсудок  и  писарь,
которые  выбираются  таким  образом:  к  назначенному  от   государя   сроку
съезжаются все землевладельцы повета ко двору, который находится  в  средине
повета, и выбирают из всей шляхты на судейство  четверых  людей  добрых,  на
подсудство четверых и на писарство четверых, а государь из  этих  двенадцати
выбирает троих: судью, подсудка и писаря. Писарь земский обязан все листы  и
позвы писать по-русски, а не на ином каком-либо языке. Воеводы  для  каждого
повета выбирают возных из шляхтичей  добрых,  постоянно  живущих  в  повете;
должность возного состоит в следующем: позвы носить и ими позывать  к  суду,
срок назначать, брать со свидетелей  присягу  в  суде,  исполнять  судейские
приговоры, делать следствие и  все,  что  найдет,  записывать  в  книги;  за
злоупотребление  при  своей  должности  возный  казнится  смертию.  Судьи  и
подсудки должны судить сами, а не чрез наместников своих. В судьи  не  могут
быть выбираемы ни духовные особы, ни урядники государские. Судьи судят  дела
гражданские; уголовные же подлежат суду воевод, старост и  державцев;  кроме
того,  воеводы,  старосты  и  все  державы  замковые  и  дворов  государских
поветовых должны каждый на уряде своем  выбрать  доброго  шляхтича,  который
вместе с замковым урядом судит все дела, относящиеся к  замку.  Суд  земский
отправляется три раза в году: с Троицына дня,  с  Михайлова  дня  и  с  трех
королей после Рождества Христова; в  это  время  судьи,  подсудки  и  писарь
приезжают на назначенное место и отправляют суд две недели, если много  дел,
если же мало, то как покончат. После, при Батории, срок  продолжен  до  трех
недель. Кто, стоя пред судом, будет противника своего бранить, того сажать в
ближайший замок на шесть недель; если пихнет или рукою ударит противника, то
платить ему 12 рублей грошей, а за вину сидит  шесть  недель  в  заключении;
если обнажит оружие, то теряет руку, если ранит, то лишается  жизни;  то  же
наказание, если подсудимый поступит таким же образом  с  судьею,  подсудком,
писарем или с кем-нибудь из урядников; и наоборот, то  же  наказание  судье,
подсудку,  писарю  и  урядникам,  если  они  таким  же  образом  поступят  с
подсудимым. Урядников государских никто не может судить, кроме государя,  но
в  делах  по  имуществу  они  обязаны  становиться  перед   судом   земским.
Свидетелями в судах должны быть христиане, люди добрые, веры достойные, ни в
чем не заподозренные; слуги невольные не могут быть свидетелями ни за господ
своих, ни против них; не могут быть свидетелями безумные; обвиненные  вместе
в одном деле не могут свидетельствовать друг за  друга.  Кому  из  судящихся
приговор суда покажется несправедливым, тот  может  перенесть  дело  на  суд
государский, причем не должен говорить суду никаких грубых  слов,  а  только
одно: "Пан судья! Твой приговор кажется  мне  незаконным,  переношу  дело  к
государю его милости". В каждом повете должен быть  подкоморий,  назначаемый
государем на всю жизнь. При всяких спорах земельных и граничных суд  земский
дает знать подкоморию, который имеет право посылать позвы по  обе  тяжущиеся
стороны под собственным именем и печатию, назначить срок выезда  на  спорную
землю за четыре недели; выехавши и рассмотревши грамоты, знаки  пограничные,
выслушавши свидетелей, допускает к  доводу  ту  сторону,  у  которой  лучшие
грамоты  и  свидетельства  и  явнейшие  знаки  межевые;  выслушавши   довод,
подкоморий кладет решение, устанавливает границы и дает грамоты суда  своего
за своею подписью и печатию; в  каждом  повете  подкоморий  на  помощь  себе
выбирает  одного  или  двоих  коморников,  шляхтичей,   имеющих   постоянное
пребывание в повете, людей  годных.  В  пятом  отделе  говорится  о  брачных
договорах: отец, выдавая дочь замуж и давая за нею приданое, должен взять  с
зятя своего грамоту за его печатью и  за  печатями  людей  добрых,  что  тот
записал будущей жене своей третью часть своего недвижимого  имущества;  если
же он этого не сделает, то дочь по смерти мужа приданое свое теряет, хотя бы
и большую сумму денег принесла; но дети  или  ближние  умершего  обязаны  за
венец дать ей 30 коп грошей, если замуж пойдет;  если  же  не  захочет  идти
замуж, то получает из имений мужа равную часть с наследниками и остается  на
ней до смерти; если же имение умершего 30  коп  грошей  не  стоит,  то  жена
получает четвертую часть имущества, которую держит до смерти своей,  если  б
даже и вышла замуж. Потом следует статья о записывании вена, сходная  с  той
же статьею старого статута. Если  бы  кто-нибудь  постоянный  или  временный
обыватель Великого княжества женился в Литве  и  взял  за  женою  недвижимое
имущество, то во время войны обязан нести военную службу с имения жены своей
и с других, если их приобретет, не отговариваясь тем, что жена ему ничего не
записала:  в  противном  случае  он  и  жена  его  теряют  имение  в  пользу
государства. Если  бы  шляхтянка,  девица  или  вдова,  вышла  замуж  не  за
шляхтича, то лишается имения своего, как  отцовского,  так  и  материнского,
которое переходит к другим наследникам, но последние обязаны выдать ей сумму
денег, определенную статутом, за каждую службу людей пять коп  грошей  и  т.
д.; вдовы шляхтянки, вышедшие замуж за простых людей, теряют  записанное  им
вено. Вдова шляхтянка не может выйти вторично замуж ранее шести  месяцев  по
смерти первого мужа: в противном случае теряет записанное ей вено,  если  же
вена не имеет, то платит в казну 12 рублей грошей. При разводе если духовный
суд признает мужа виновным, то жена удерживает вено; если же виновата  жена,
то теряет и вено и приданое; если же будут разводиться  по  родству  или  по
другим причинам, где ни муж, ни жена не виноваты, тогда  вено  остается  при
муже, а приданое-при жене. В  шестом  отделе  заключается  постановление  об
опеке: совершеннолетие назначается-мужчине 18, девице  15  лет.  Отец  может
быть опекуном малолетних сыновей, которым досталось материнское имение; если
во время опеки отец отчудит это  имение  вечно  или  временно,  то  сыновья,
достигнув совершеннолетия,  имеют  право  искать  имение  на  том,  кто  его
приобрел, лишь бы только не пропустили давности. Если отец истратит на  себя
имущество сына и потом умрет, оставя несколько  других  сыновей,  то  прежде
ровного раздела они должны все  поделить  между  собою  отцовский  долг,  не
исключая и того брата, кому отец остался должен, и, когда каждый  свою  долю
долга заплатит последнему, тогда и приступают к ровному разделу  наследства.
Опекунами бывают: во-первых, тот, кого отец назначит в  завещании;  если  не
будет назначен  опекун  в  завещании,  то  старший  брат,  совершеннолетний,
опекает младших братьев и сестер; если пет брага совершеннолетнего, то дядья
по  мужскому  колену  (по  мечу);  если  нет  родных  дядей,  то   ближайшие
родственники по мечу; если  и  таких  нет,  то  родственники  с  материнской
стороны (по кудели); если же нет и таких, то назначается опекун от  государя
или от воевод,  или  от  суда  земского,  не  чужеземец  и  которого  имение
равнялось бы тому имению, которое будет иметь в опеке;  также  и  опекун  из
родственников должен иметь хорошее состояние, кроме  тех  опекунов,  которые
назначены отцом  в  завещании.  В  седьмом  отделе  говорится  о  записях  и
продажах;  здесь  постановлено:  всякому  вольно  имения  свои,   отцовские,
материнские,  выслуженные,  купленные  и  каким  бы  то  ни   было   образом
приобретенные,  не  по  старому  статуту  с  сохранением  двух  третей   для
родственников, но все в целости или по частям отчуждать, дарить, продавать и
т. п. мимо детей и родственников; но из родовых  имений  только  одна  треть
может быть отчуждена навеки, две же трети  могут  быть  выкупаемы  детьми  и
родственниками, почему за эти две  трети  продающий  не  может  брать  денег
больше, чем во сколько они оценены, ибо после выкупающий  не  будет  платить
больше. В отделе осьмом постановляется о духовных  завещаниях:  относительно
имущества движимого  или  недвижимого  приобретенного  всякий  может  делать
духовные завещания, здоров ли кто или болен, только  должен  быть  в  доброй
памяти; может завещать, кому хочет, призвавши уряд земский, судью, подсудка,
писаря, каплана, а где бы этих лиц не было, то можно делать завещания  перед
тремя свидетелями, достойными веры. Если завещавший после  того  умрет,  то,
хотя бы и печати не приложил, духовное завещание имеет силу. Свидетелями при
духовных  завещаниях  не  могут  быть  те,  которые  сами  не  могут  делать
завещаний,  женщины,  душеприкащики,  опекуны,  назначенные   в   завещании,
наконец, люди, которым что-нибудь по  завещанию  отказано.  Никто  не  может
ничего отказать в завещании своему рабу, не давши ему прежде свободы.  Слуга
путный,  мещанин  непривилегированных  городов  и  простой   человек   может
завещевать треть движимого, кому хочет, а две трети должен оставить  в  доме
сыну, который обязан служить с той земли, на которой сидит; если же не имеет
детей, то эти две части остаются в доме на службу того пана, на  чьей  земле
сидит. Если же дети умершего, будучи  вольными,  захотят  пойти  прочь,  то,
взявши две части отцовского движимого, могут идти, но земля остается пану  с
хлебом посеянным, с хоромами и со всем,  с  чем  отец  их  эту  землю  взял.
Причины, по которым отец может лишить сына или дочь  наследства,  состоят  в
непочтительном обращении, в покинутии в  беде,  в  упорной  привязанности  к
ереси, со стороны дочери в безнравственном поведении.  Слепой  может  делать
завещание при осьми свидетелях, не менее. В отделе одиннадцатом говорится  о
насилиях, причиненных шляхте: кто насильно обвенчается с девицею пли  вдовою
и окажется, что ни ее, ни родственников ее на  то  позволения  не  было,  то
похититель лишается жизни, а третья часть имения его идет к  похищенной;  но
если бы девица или вдова тайком от родственников дала согласие на брак и  на
похищение, то лишается имения отцовского и материнского. Если кто-нибудь  из
супругов лишит жизни другого и преступление будет подтверждено присягою семи
шляхтичей, то преступник казнится смертию таким же образом, как убийца  отца
или матери. Кто кого лишит руки, ноги, глаза, губы, зубов,  уха,  должен  за
каждый такой член платить по 50 коп грошей и двадцать четыре недели сидеть в
крепости; если лишит обеих рук или ног, обоих ушей и глаз, то платит сто коп
грошей и сидит в  крепости  год  и  шесть  недель  и  т.  д.  Если  мещанин,
находящийся в должности бурмистра, ранит шляхтича, то платит ему,  как  выше
показано; если же ранит простой мещанин, то теряет руку. Если простой  холоп
ранит шляхтича, то теряет руку, если же лишит шляхтича  руки  или  ноги  пли
изувечит на каком-нибудь  члене,  то  лишается  жизни.  Если  сын  или  дочь
умертвит отца или мать,  то  преступника  возят  по  рынку,  рвут  тело  его
клещами, потом, завязавши в мешок вместе с собакою, петухом, ужами и кошкою,
топят; той же казни подвергаются и помощники его;  если  же  отец  или  мать
умертвят сына или дочь, то должны год и шесть недель сидеть  в  крепости,  а
потом четыре раза в год при главной церкви произносить  публичное  покаяние.
Кто умертвит сестру или брата, лишается жизни, а имение,  которое  следовало
ему и детям его, идет к другим наследникам; кто убьет шурина,  лишается  сам
жизни, а жена его, сестра убитого, наследует после брата, равно как  и  дети
ее. Слуга, убивший господина, казнится жестокою смертною казнию, если только
обнажит оружие,  то  теряет  руку.  В  отделе  двенадцатом  о  годовщинах  и
вознаграждениях за раны простым людям, между прочим, помещено постановление,
запрещающее жидам и женам их ходить в  золоте  и  серебре:  желтый  цвет  на
головном уборе должен был отличать  жида  от  христианина.  Жид,  татарин  и
всякий бусурманин не могли получать никакой должности; не могли иметь  рабов
христиан, но могли иметь закупней, и если было бы доказано,  что  кто-нибудь
из них  уговаривал  закупня  перейти  в  свою  веру,  такой  без  милосердия
сожигается огнем. Христианки не могут  быть  мамками  у  детей  жидовских  и
бусурманских, а если бы их кто к тому принуждал,  такой  лишается  жизни.  В
четырнадцатом отделе о преступлениях говорится: вор, приведенный с поличным,
которое стоит больше полтины грошей, казнится смертию; если  поличное  стоит
не больше полтины грошей, то вора бить палками у столпа, поличное возвратить
тому, у кого украдено, и вознаграждение ему  заплатить  из  имущества  вора;
если же у вора именья нет, то отрезать ему ухо. Если поймают вора  в  другой
раз с поличным, пусть оно  и  десяти  грошей  не  стоит,  во  всяком  случае
предавать его смерти.
   Что касается народного права, то мы видели,  что  великий  князь  Василий
высказал такое  правило  относительно  послов  от  европейских  христианских
государей: "В обычае меж великих государей, послы ездят и дела меж их делают
по сговору на обе стороны, а силы над ними ни которой не живет". Но сын его,
Иван, по характеру  своему  часто  не  мог  удерживаться  от  насильственных
поступков ни в каких случаях, и потому он позволял себе задерживать  послов,
если речи  их  ему  не  нравились:  так  задержаны  были  послы  шведский  и
литовский. С Иоанна же IV послов в Москве начали содержать  гораздо  строже,
чем прежде, и строгость эта удержалась  впоследствии:  причиною  этому  было
открытие сношений князя Семена ростовского с литовским  послом  Довойною  во
вред государству. Когда после этого приехал  новый  литовский  посол,  князь
Збаражский, то его велено было держать  в  совершенном  оцеплении;  приставы
получили наказ: беречь накрепко,  чтоб  дети  боярские  и  боярские  люди  и
торговые люди мимо Посольского двора не ходили и на двор  не  входили  и  не
говорили б с посольскими людьми. Лошадей поить на Посольском же дворе, а  на
реку поить не отпускать; если же станут говорить, что прежде лошадей паивали
на реке, а в колодцах вода дурна, лошади не  пьют,  то  приставам  отвечать:
колодцы хорошие, лучше речной воды, прежде паивали на  реке,  да  у  водопоя
люди посольские с здешними людьми всегда дерутся и лошадей теряют;  если  же
посольские люди никак не захотят поить лошадей на дворе, то  посылать  их  к
реке с приставами, к особому  прорубю,  и  беречь,  чтоб  никто  с  ними  не
говорил.
   Кроме задержки, послы испытывали и другие знаки царской  немилости,  если
переговоры с ними не вели к желанному концу:  так,  когда  литовские  послы,
Кишка с товарищами, не соглашались на царские требования и просили  отпуска,
то царь приговорил с боярами: если от послов дела не  явится,  то  отпустить
их, и на отпуске приказать с ними поклон королю, а руки им не давать, потому
что в ответе слово положено на послов гневное. Когда приехал шведский  посол
от Густава Вазы после войны, то царь не звал его к руке  и  обедать,  потому
что приехал впервые после войны и неизвестно еще было, какого  рода  грамоты
привез он.
   В приеме крымских послов наблюдались особенные обычаи:  посол,  благодаря
за государево  жалованье,  становился  на  колена  и  снимал  колпак;  после
целования руки послу и его свите подавали мед, потом раздавали им подарки. В
малолетство Иоанна встречаем известие о бережении руки государевой во  время
представления послов: "Да звал (великий князь) его (посла) к руке, а берегли
его руки князь Василий Васильевич Шуйский, да князь Иван Овчина". Касательно
поминков, которые получали послы,  любопытно  известие  о  посольстве  князя
Ромодановского в Данию: послы дали королю от себя  поминки,  король  отдарил
их, но послы объявили королевской раде, что дары королевские и в половину не
стоят их  поминков,  что  царь  не  так  жаловал  датских  послов.  Вельможи
отвечали, что доложат об этом королю,  и  при  этом  прибавили,  что  король
пожаловал послов своих жалованьем не в торговлю: что у него случилось, тем и
пожаловал. Послы отвечали: мы привезли королю поминки великие,  делаючи  ему
честь великую, чтоб со сторон пригоже было видеть, а не  в  торговлю;  мы  в
королевском жалованье корысти не хотим. Король  прислал  часть  их  поминков
назад, причем им сказано: вы говорили о своих поминках, как будто  торговать
хотели; но государь наш торговать не хочет: что ему полюбилось, то  взял,  а
что ему не любо, то вам отослал. В Москве был обычай  оказывать  иностранным
послам внимание, посылая к ним в подарок часть добычи с  царской  охоты;  по
этому поводу в посольских книгах  записан  любопытный  случай:  приезжал  от
государя к литовским послам псовник с государским жалованьем от  государской
потехи, с зайцами; послы потчевали псовника вином,  но  не  подарили  ничем;
приставы сочли своею обязанностью послать  спросить  послов,  зачем  они  за
государское жалованье псовника не подарили? Тогда послы  отправили  псовнику
от себя 4 золотых да  от  дворян  своих  два  золотых,  причем  посланный  с
деньгами сказал псовнику: "Послы тебя жалуют, а дворяне челом бьют". Псовник
взял два золотых от дворян, но  посольских  четырех  не  взял:  он  обиделся
выражением: жалуют. В 1537 году  великий  князь  велел  отослать  назад  все
поминки, поднесенные ему литовским послом Яном Глебовичем  с  товарищами,  и
вместе послал к ним свое жалованье. Послы  поминки  и  государево  жалованье
взяли, но сказали приставу: "Мы приехали к  великому  государю  для  доброго
дела и поминки привезли, как пригоже его государству; мы  думали,  что  этим
честь оказали и ему, и своему господарю, а государь нас оскорбил, что  наших
поминков у нас не взял; а нам на что его жалованье?  Так  ты  жалованье  это
возьми и отвези: мы приехали не для корысти, а для дела". Пристав сказал  об
этом великому князю, который велел  ему  сказать  послам,  как  будто  б  от
казначея: "Чего не бывало прежде, и  нам  о  том  государю  сказать  нельзя:
прежде бывали у государя их дяди и братья, и что государю  полюбится  из  их
поминков, то он возьмет, а что не полюбится, то велит отдать и, сверх  того,
жалует своим жалованьем: сделается ли  дело,  не  сделается  ли,  все  равно
государь жалует-таков государский чин. Теперь государь пожаловал их,  и,  по
нашему, они не пригоже говорят, что взять  жалованье  назад".  В  1554  году
московский   посол   боярин   Юрьев    с    товарищами    поднесли    королю
Сигизмунду-Августу подарки, которые ко роль велел  отослать  им  все  назад:
принесли они кубки, кречетов и бубны, но  кречеты  были  хворые  и  красного
между ними ни одного не было.
   Любопытно также известие о поведении литовских послов, Яна  Кротошевского
**В источнике не Кротошевский, а Скротошин** с товарищами,  в  Москве  и  по
дороге: задирка от их людей была не в одном месте: в Вязьме  детей  боярских
слуги их били; в Москве, на встрече, - то же самое; едучи посадом,  в  трубы
трубили, приставов бесчестили, в одного камнями бросали и нос ему перешибли,
дьяка ругали; сыну боярскому давали пить зелья, а тот и умер с их  зелья;  у
лошади хвост отсекли; ехал от благовещенья, после обедни, царский  духовник,
Евстафий протопоп, и люди королевские его бесчестили, ругали и били, а послы
сыску и оборони ни в чем не учинили. Царь, узнавши об  этом,  велел  сказать
послам: "С посольством они сюда приехали или по своей воле  ходить:  как  им
надобно". С того человека, который обесчестил протопопа,  царь  велел  снять
шапку, с лошади его весь наряд конский оборвать; встречать  послов  государь
не велел, потому что им на государских очах нельзя быть  за  их  бесчинство.
Послы оправдывались, что в Вязьме сами  москвичи  били  их  людей;  в  трубы
трубили по польскому обычаю, и приставы об этом ничего не говорили, чтоб  не
трубить; на другие бесчинства им не  жаловались;  кто  лошади  хвост  отсек,
сыскать нельзя; больному давали не лихое зелье, а лекарство, а он умер судом
божиим; протопопа купец королевский позади себя не нарочно ударил палкой. Но
потом, когда сам царь повторил послам те же жалобы и сказал, что  протопопа,
снявши с лошади, били, то послы ничего не сказали в оправдание. Потом  послы
с своей стороны подали лист, где перечислялись их убытки: все крали у них по
дороге. Послы жаловались также, что в Москве взяли товары у литовских купцов
и назад не отдали; бояре отвечали: мы обо всех этих статьях  справлялись,  и
казначей с дьяком нам сказали, что лошади и товары побраны в пене царской  у
армян и греков; а в прежних  обычаях  того  не  бывало,  чтоб  с  литовскими
послами армяне и греки приходили, да и то нам известно,  что  в  государстве
государя вашего армяне и греки не живут, а теперь новость  завелась,  что  с
литовскими послами приходят разных земель люди; с  вами  были  люди  султана
турецкого, а под именем вашего государя, и были они с вами для  лазутчества,
искали над землею нашего государя лихого дела: так еще  царского  величества
милость, что их самих не казнили. В наказе московским послам, отправлявшимся
для подтверждения договора в Литву, говорится:  если  станут  говорить,  что
королевским послам было  в  Москве  бесчестье,  то  отвечать:  это  делалось
потому, что государь  ваш  прислал  к  государю  нашему  послов  польских  и
литовских вместе, а ляхи на Москве ведомы  и  прежде;  они  приехали  гордым
обычаем на рубеж.
   Люди, отправлявшиеся с русскими послами, иногда не понимали главной своей
обязанности-быть молчаливыми; так  царь  писал  Наумову,  бывшему  послом  в
Крыму: "Ты своих ребят отпустил в Москву, а они, дорогою  едучи,  все  вести
рассказали; знаешь сам, что такие дела  надобно  держать  в  тайне;  ты  это
сделал не гораздо, что людей своих отпустил, а они все вести разгласили. Так
ты бы вперед к нам вести писал, а людей своих в то время не  отпускал,  чтоб
такие тайные вести до нас доходили, а в людях бы молва не  была  без  нашего
ведома". Дьяк, отправлявшийся с послом, должен был целовать крест, что будет
делать дела по государскому наказу, без хитрости, не пронесет  речей  никому
до самой смерти и от государя не утаит ничего.
   При описании осады Пскова в источниках встречаем  известие  о  коварстве,
которое употребил Замойский, чтоб лишить жизни князя Шуйского. К  последнему
явился из польского стана русский пленник с  большим  ящиком  и  письмом  от
немца Моллера, который прежде был в царской службе. Моллер писал, что  хочет
передаться к русским и наперед посылает свою казну, просил Шуйского отпереть
ящик,  взять  оттуда  золото  и  беречь  его.  Но  Шуйскому  ящик  показался
подозрителен: он велел открыть его бережно искусному мастеру, который  нашел
в нем заряженные пищали, осыпанные порохом. Баториев  историк,  Гейденштейн,
говорит, что Замойский позволил себе этот поступок из мести русским, которые
напали  на  знаменитого  впоследствии  Жолкевского   во   время   перемирия,
заключенного для погребения убитых.
   Что касается пленных, то мы видели, что в сношениях московского  двора  с
литовским  каждое  из  двух  государств  обыкновенно  требовало  возвращения
свободы пленным с обеих сторон, когда считало это для себя выгодным,  т.  е.
когда имело пленных меньше, чем другое государство, и всякий  раз  последнее
не соглашалось на это освобождение, и дело оканчивалось разменом и  выкупом,
или если не соглашались в цене  выкупа,  то  пленные  оставались  умирать  в
неволе; иногда пленные отпускались в отечество с тем, чтоб собрали  окуп  за
себя и за товарищей: смоленский  наместник  писал  в  1580  году  оршанскому
старосте, что вышел из Литвы на окуп, на веру государя  великого  князя  сын
боярский Сатин, а товарищ его Одоевцов остался в плену у виленского воеводы;
теперь Сатин приехал в Смоленск с окупом, привез за себя и за Одоевцова  250
рублей денег, 40 куниц, лису  черную  и  два  бобра  черных.  В  походах  на
литовские области иногда отпускали пленных на свободу вследствие религиозных
побуждений; так, под 1535 годом летописец  говорит:  посылал  князь  великий
воевод своих на Литовскую землю, они многих побрали в  плен,  но  многим  по
своей вере православной милость показали и  отпустили;  также  церкви  божии
велели честно держать всему своему воинству и не вредить  ничем,  ничего  не
выносить из церкви. Мы видели, что при заключении мира со Швециею московское
правительство выговорило, чтоб  шведы  своих  пленных  выкупили,  а  русских
отпустили без вознаграждения. Что касается до участи татарских  пленников  в
описываемое  время,  как  в  малолетства  Иоанна   IV,   так   и   при   его
совершеннолетии, то мы находим в летописях страшные известия: под 1535 годом
говорится: "Посадили татар царя Шиг-Алея в Пскове 73 человека  в  тюрьму  на
смерть, в том числе семеро  малых  детей,  а  в  Новгороде  84  человека;  в
продолжение суток они перемерли,  только  восемь  человек  остались  живы  в
тюрьме не поены, не кормлены много дней; этих побили, а  женщин  посадили  в
другую тюрьму, полегче; в следующем году архиепископ Макарий  выпросил  этих
женщин на свое бремя и роздал их священникам с  приказанием  крестить  их  в
христианскую веру; священники начали выдавать их замуж,  и  они  были  очень
усердны в вере  христианской".  Под  1555  годом  читаем:  давали  дьяки  по
монастырям татар, которые сидели в тюрьмах и захотели креститься, а  которые
не захотели креститься, тех метали в воду. В 1581 году, во  время  войны  со
Швециею, царь велел казнить шведов, которые будут приведены в  языках.  Царь
позволил литовским пленным, взятым в Полоцке, видеться с литовскими послами,
но с  условием,  чтоб  они  при  этом  свидании  говорили  по-русски,  а  не
по-польски. Что же касается до пленников малозначительных, то  их  дарили  и
продавали; мы видели, что в  1556  году  царь  запретил  продавать  шведских
пленников в Ливонию и Литву,  позволив  продавать  их  только  в  московские
города. Однажды царь послал хану в подарок красного кречета да двух  пленных
литовцев, королевских дворян. Из сношений с Крымом узнаем, что ханские гонцы
и купцы, приезжая в Москву, покупали литовских и немецких пленников, человек
по пятнадцати и двадцати; эти пленники, по их неосторожности, убегали от них
дорогою, а потом они докучали об этом государю и приказным людям били челом,
чтоб беглецов отыскивали. Однажды царь писал хану: "Твои гонцы  покупали  на
Москве полон литовский и немецкий; мы велели дать им нашу грамоту в  Путивль
к наместнику о пропуске этих  пленных;  но  наместник  задержал  из  них  17
человек пленных литовцев и немцев, да женщину, которая сказывается  русскою,
потому что в пропускной грамоте эти  15  человек  не  написаны.  Гонцы  твои
сделали нехорошо,  что  вели  полон  лишний,  грамоты  нашей  пропускной  не
взявши". Ногаи также покупали пленных в Москве; царь писал к князю  Измаилу:
"Твоему человеку дали мы 50 рублей покупать что тебе нужно, и полон немецкий
покупать позволили ему, сколько тебе надобно".
   Но если татары накупали много пленных литовцев или немцев в Москве, то, с
другой стороны, во время нападений своих на области московские они  выводили
много русских пленных. О состоянии этих несчастных  в  Крыму  до  нас  дошло
современное известие  литовца  Михалона:  "Корабли,  приходящие  к  крымским
татарам часто из-за моря, из Азии, привозят им оружие, одежды и  лошадей,  а
отходят от них нагруженные рабами. И все  их  рынки  знамениты  только  этим
товаром, который у них всегда под руками и для продажи, и для залога, и  для
подарков, и всякий из них, по крайней мере имеющий коня, даже если на  самом
деле нет у него  раба,  но,  предполагая  что  может  достать  их  известное
количество,  обещает  по  контракту  кредиторам  своим  в  положенный   срок
заплатить за одежду, оружие и живых коней живыми же, но не конями, а людьми,
и притом нашей крови. И эти обещания исполняются в точности,  как  будто  бы
наши люди были у них всегда на задворьях. Поэтому один еврей,  меняла,  видя
беспрестанно бесчисленное множество привозимых в  Тавриду  пленников  наших,
спрашивал у нас, остаются ли еще люди в наших  сторонах  или  нет  и  откуда
такое их множество? Так всегда имеют  они  в  запасе  рабов  не  только  для
торговли с другими народами, но и для потехи своей дома и для удовлетворения
своим наклонностям к жестокости. Те, которые посильнее из  этих  несчастных,
часто, если не делаются кастратами, то  клеймятся  на  лбу  и  на  щеках  и,
связанные или скованные, мучатся днем на работе, ночью в темницах,  и  жизнь
их поддерживается  небольшим  количеством  пищи,  состоящей  в  мясе  дохлых
животных, покрытом червями, отвратительном даже для собак. Женщины,  которые
понежнее, держатся иначе; некоторые должны увеселять на  пирах,  если  умеют
петь или играть. Красивые женщины, принадлежащие к более  благородной  крови
нашего племени, отводятся к хану. Когда рабов выводят на продажу,  то  ведут
их на площадь гуськом, целыми десятками, прикованных друг к другу около шеи,
и продают такими десятками с аукциона, причем аукционер кричит  громко,  что
это рабы самые новые, простые, не хитры, только что  привезенные  из  народа
королевского, а не московского; московское же племя считается у них дешевым,
как коварное и обманчивое. Этот товар ценится в Тавриде с большим знанием  и
покупается дорого иностранными купцами  для  продажи  по  цене  еще  большей
отдаленным пародам".
   По известию того же Михалона, христианские пленники, увозимые из  Тавриды
в далекие страны, всего более горевали о том, что будут  удалены  от  храмов
божиих. Отсюда выкуп пленных христиан из рук татарских  сделался  необходимо
священною, религиозною обязанностью и из дела частного милосердия  обращался
в дело государственное, ибо правительство имело средства  удовлетворительнее
распоряжаться выкупом. Под 1535 годом летописец говорит, что  великий  князь
Иван Васильевич и мать его Елена  прислали  к  новгородскому  владыке  такую
грамоту: "Приходили в прежние годы татары на государеву Украйну, и, по нашим
грехам, взяли в плен детей боярских, мужей, жен  и  девиц;  господь  бог  не
презрел своего создания, не допустил православных жить между иноплеменниками
и умягчил сердца последних: они возвратили пленных,  но  просят  у  государя
серебра. Князь великий велел своим  боярам  давать  серебро,  приказывает  и
богомольцу  своему,  владыке  Макарию,  собрать  со  всех  монастырей  своей
архиепископии, по обежному счету, семь сот рублей".  Макарий  велел  собрать
эти деньги как можно скорее, помянув слово господне: "Аще злато предадим,  в
того место обрящем другое, а за душу человеческую несть что измены дати". Мы
видели, какое распоряжение  относительно  выкупа  пленных  было  сделано  на
соборе 1551 года.  Выкуп  пленных  сделался  очень  выгодным  промыслом  для
крымских гонцов; московские послы жаловались в Крыму: "Гонцы крымские  ездят
не для государского дела, гонечество покупают у князей и мурз  и  ездят  для
своих долгов: покупают пленных в Крыму дешево, а берут на них кабалы  не  по
государеву уложенью, во многих деньгах, не по ихнему отечеству".  В  наказе,
данном отправлявшемуся в Крым послом  князю  Мосальскому,  говорится:  "Если
крымские  князья  и  гонцы,  приезжавшие  в  Москву,  станут  говорить,  что
приводили они с собою выкупленных пленников,  а  на  Москве  деньги  за  них
давали не сполна, - то отвечать, что они выкупали детей боярских молодых  не
по их отечеству; выкупали также  козаков  и  боярских  людей;  которые  дети
боярские взяты в боях, за тех государь давал окуп, кто чего стоит. Это  дело
торговое: в чем есть прибыток, тем и торгуют; а государю нашему не по  цене,
чего кто не стоит, вперед не платить; казначеи  и  дьяки  государевы  гонцам
вашим не раз говаривали, чтобы они покупали  по  цене,  кто  чего  стоит,  а
лишней безмерной цены  не  писали.  Теперь,  какие  кабалы  у  гонцов  были,
государь наш много денег дать велел, чего кто и не стоит, потому что  хан  и
калга об этом писали, а вперед пусть пленных выкупают кто чего  стоит".  Сам
царь писал хану: "Вперед если твои гонцы захотят выкупать пленных, то  пусть
выкупают, разведывая, кто чего стоит, и расспрашивая наших  послов;  а  если
ваши послы и гонцы вперед приведут выкупленных  пленников,  а  нашего  посла
поруки и кабалы о них не будет, то мы будем таких пленных отдавать назад;  а
которого пленника наш посол выкупит, давши на себя кабалу,  за  того  платеж
будет без убавки".
   Что касается состояния нравов и  обычаев  в  Московском  государстве,  то
нельзя думать, чтоб царствование Грозного  могло  действовать  на  смягчение
нравов, на введение лучших обычаев. Явление  Грозного,  условливаясь,  между
прочим, состоянием современных нравов, в свою очередь вредно действовало  на
последние,  приучая  к  жестокостям  и  насилиям,  к   презрению   жизни   и
благосостоянию ближнего. Церковь вооружалась против скоморохов  и  медвежьих
поводчиков за их безнравственное поведение, монастыри предписывали  выбивать
их из своих  владений;  но  Иоанн  показывал  пример  пристрастия  к  грубым
забавам, доставляемым медведями и скоморохами;  Иоанн  любил  травить  людей
медведями: слуги подражали господину. Вот  что  рассказывает  летописец  под
1572 годом: на Софийской стороне, в земщине,  Суббота  Осетр  бил  до  крови
дьяка Данила Бартенева и медведем его драл, и в избе дьяк  был  с  медведем;
подьячие из избы сверху метались  вон  из  окон;  на  дьяке  медведь  платье
изодрал, и в одном кафтане понесли его на подворье. В это время в  Новгороде
и по всем городам и волостям на государя брали  веселых  людей  и  медведей,
отсылали на государя; Суббота поехал из Новгорода на подводах с скоморохами,
и медведей повезли с собою на подводах в Москву. Для опричников, как  видно,
не было ничего святого: так, во время  государева  разгрома  в  Новгородской
волости они разломали гроб чудотворца Саввы Вишерского. В посланиях пастырей
церкви встречаем указание на распространение грустного  противоестественного
порока; не повторяем того, что говорят иностранцы. Кроме  того,  государство
было  еще  слабо,  не  имело  достаточных  средств  блюсти  за  общественным
порядком: отсюда противообщественным стремлениям, стремлению  жить  на  счет
ближнего было по-прежнему много простора. Юное  общество  обнаруживало  свою
жизненность, свою силу тем, что не смотрело на  это  равнодушно,  не  хотело
терпеть подобных явлений и изыскивало все возможные средства  для  устроения
лучшего порядка: историк не может не признать этого;  но  вместе  он  должен
признать,  что  благие  усилия  общества  для  водворения  наряда  встречали
могущественные препятствия.
   Общество было еще в таком состоянии, что допускало  возможность  наездов,
как, например, в 1579 году государев даниловский прикащик со своими людьми и
государевыми крестьянами наезжал на монастырское село Хрепелево.  Из  губных
грамот можно  ясно  видеть,  до  какой  степени  доходило  разбойничество  в
описываемое время: "Били вы нам челом, что  у  вас  многие  села  и  деревни
разбойники разбивают, именья ваши грабят, села и деревни  жгут,  на  дорогах
многих людей грабят и разбивают, и убивают многих людей до  смерти;  а  иные
многие люди разбойников у себя держат, а к иным людям  разбойники  разбойную
рухлядь  привозят".  Любопытен  в  этом  отношении   наказ   князя   Феодора
Оболенского, присланный из литовского плена сыну его, князю  Димитрию:  "Жил
бы ты по отца своего науке, смуты не затевал (не чмутил), людям отца  своего
и своим красть, разбивать и всякое лихо чинить не  велел,  от  всякого  лиха
унимал бы их, велел бы своим людям по деревням хлеб пахать и тем сытым быть.
А если людей отцовских и своих от лиха удержать не  сможешь,  то  бей  челом
боярину князю Ивану  Феодоровичу  Оболенскому  (Телепневу),  чтоб  велел  их
удержать, чтоб от государя великого князя в отцовских людях и в  твоих  тебе
срамоты не было". Дурно было то, что убийства совершались и между людьми, не
принадлежащими  к  разбойничьим  шайкам:  в  1568  году  вологжанин   Коваль
жаловался на бутурлинского человека Мамина: "Поколол у  меня  Мамин  сынишку
моего Тренку, на площади, у судебни; а вины сынишка мой над собою  не  знает
никакой, за что его поколол; а теперь сынишка мой  лежит  в  конце  живота".
Доказательством, как слабо вкоренены были  государственные  понятия,  как  в
этом отношении общество не далеко еще ушло от времен Русской Правды,  служат
мировые по уголовным делам.
   В мировой  записи  1560  года  говорится:  "Я,  Михайла  Леонтьев,  слуга
Новинского митрополичья монастыря, бил  челом  государю,  вместо  игумена  и
братьи, на крестьян Кириллова  монастыря,  которые  убили  слугу  Новинского
монастыря. И мы, не  ходя  на  суд  перед  губных  старост,  по  государевой
грамоте,  перед  князем  Гнездиловским  с  товарищи,  помирились  с   слугою
Кириллова монастыря, Истомою Васильевым, который помирился с нами вместо тех
душегубцев: я взял у Истомы долг убитого и за монастырские  убытки,  что  от
грамот давалось, за проесть, за волокиту, сорок  рублей  денег  казенных;  и
вперед мне  и  другим  монастырским  слугам  на  душегубцах  этого  дела  не
отыскивать, в противном случае на игумене Новинском и  строителе  взять  сто
рублей в Кириллов монастырь". Дошла до нас  и  другая  мировая  с  убийцами,
заключенная  родственниками  убитого:  "Я,  Михайла  Кондратьев,  я,  Данила
Лукьянов, я, Степан Скоморохов дали на себя  запись  Ульяне  Скорняковой  да
Василью Скорнякову в том, что, по грехам, учинилось убийство Ульянина  мужа,
а Васильева зятя, Григория Иванова, площадного писчика убили:  и  за  убитую
голову головщину платить нам, а Ульяне да Василью в той головщине убытка  де
не довести никакого". Конечно, мировые с ведомыми разбойниками, совершавшими
убийства  для  грабежа,  не  допускались;  но  любопытно   это   послабление
противообщественным привычкам, этой скорости на убийство в гневе,  в  ссоре:
по  грехам  учинилось  убийство,  убийца  заплатит  головщину  родственникам
убитого и спокоен. Любопытны эти выражения в приведенных  грамотах:  поколол
моего сынишку, а сынишка мой вины на себе не знает никакой, как  будто  если
бы была вина, то убийца имел какое-нибудь оправдание;  а  в  другой  грамоте
заключается  мировая  с   людьми,   которые   называются   настоящим   своим
именем-душегубцами. Как эти мировые объясняют нам поведение Шуйских и самого
Иоанна, объясняют эту скорость на дела  насилия  в  гневе,  этот  недостаток
благоговения пред жизнию ближнего: Иоанн, по грехам, и сына поколол; ведь он
не хотел этого сделать и после  сильно  раскаивался.  По-прежнему  летописцы
жалуются на большие грабежи во время пожаров.
   Правительство сочло своею обязанностью вступиться, умерить посягательства
на собственность ближнего под законными формами. Мы видели, что с 1557  года
в продолжение пяти лет должникам дана была льгота выплачивать с раскладкою и
без роста; понятно, как это невыгодно  было  заимодавцам,  и  вот  встречаем
челобитные такого рода: бил челом Ляпун Некрасов, сын Мякинин,  и  от  имени
братьев своих на Федора и Василья Волынских: занял он с братьями у Волынских
по двум кабалам, по одной кабале-рубль, по другой-два а кабалы писаны на имя
их людей; он Волынским деньги по кабалам платит,  а  они  не  берут,  деньги
растят силою, хотят продержать государево уложенье, урочные лета.  Встречаем
также челобитную, что заимодавцы не берут от должника денег, желая  удержать
у себя заклад. Когда закладывалось недвижимое имущество,  то  заимодавец  за
рост пользовался им: "За рост деревни пахать,  всякими  угодьями  владеть  и
крестьян ведать". Мы видели, что рост "как шло в людях" был 20 на 100.
   По-прежнему церковь блюла за тем,  чтоб  противообщественные  явления  не
усиливались; новгородский  архиепископ  Феодосий  писал  царю:  "Бога  ради,
государь, потщися и промысли о своей отчине, о Великом Новгороде, что в  ней
теперь делается: в корчмах беспрестанно души погибают, без  покаяния  и  без
причастия в домах, на дорогах, на торжищах, в городе и по погостам  убийства
и грабежи великие, проходу  и  проезду  нет;  кроме  тебя,  государя,  этого
душевного вреда и внешнего треволнения  уставить  некому.  Пишу  к  тебе  не
потому,  чтоб  хотел  учить  и  наставлять  твое  остроумие  и   благородную
премудрость: ибо нелепо нам забывать свою меру и  дерзать  на  это;  но  как
ученик учителю, как раб государю, напоминаю тебе и молю  тебя  беспрестанно;
потому что тебе, по подобию небесной власти, дал царь небесный скипетр  силы
земного царствия, да научишь людей правду хранить и  отженешь  бесовское  на
них  желание.  Солнце  лучами  своими  освещает  всю  тварь:  дело   царской
добродетели миловать нищих и обиженных; но  царь  выше  солнца,  ибо  солнце
заходит, а царь светом истинным обличает тайные не правды. Сколько ты  силою
выше всех, столько подобает себе светить делами" и проч.
   "В 1555 году Троицкого Сергиева монастыря игумен, поговоря  с  келарем  и
соборными старцами, по  соборному  уложению  государя  царя  и  митрополита,
приказали своим крестьянам Присецким (поименованы два  крестьянина)  и  всей
волости, не велели им в волости держать скоморохов,  волхвов.  баб  ворожей,
воров и разбойников: а станут держать, и у которого  соцкого  в  его  сотной
найдут скомороха, или волхва, или бабу ворожею, то на этом соцком и  на  его
сотной, на сте человек взять пени  десять  рублей  денег,  а  скомороха  или
волхва, или бабу ворожею, бивши  и  ограбивши;  выбить  из  волости  вон,  а
прохожих скоморохов в волость не пускать".
   В старину не любили воевать в Великий пост, не делали приступов к городам
по  воскресеньям;  в  описываемое  время,  в  1559  году,  царь  дал  память
казначеям: в который день служится панихида большая, митрополит  у  государя
за столом, а государь перед ним стоит, в тот день смертною и торговою казнию
не казнить никого. Пред началом важных предприятий рассылалась милостыня  по
монастырям с просьбою о молитвах: пред  казанским  походом  послано  было  в
Соловецкий монастырь семь рублей с просьбою: "И вы б молили господа  бога  о
здравии и тишине всего православского христианства и о государеве согрешении
и здравии, обедни пели и молебны служили, чтоб господь бог государю  нашему,
его воеводам и воинству  дал  победу,  а  государя  б  во  всех  его  грехах
прощали". В 1562 году царь писал в Троицкий  Сергиев  монастырь:  "Чтобы  вы
пожаловали, молили  господа  бога  о  нашем  согрешении,  что  как  человек,
согрешил я: ибо нет человека, который и один час мог бы прожить без греха. И
потому молю преподобие ваше, да подвигнетесь со тщанием на молитву, да ваших
ради святых  молитв  презрит  бог  наши  великие  беззакония  и  подаст  нам
оставление грехов, дарует нам разум, рассуждение и мудрость в  управлении  и
строении  богом  преданного  мне  стада  христовых  словесных  овец.   Враги
христианства и наши, крымский царь, древний отступник  божий,  буий  варвар,
всегда готовый пролить кровь христианскую, и литовский король,  который  имя
божие и пречистыя его матери и всех святых много хулил, святые иконы попрал,
честному кресту ругался, с ними  издавна  прельщенный  от  дьявола  немецкий
род-распылались на все православие, пожрать его желая  и  уповая  только  на
свое бесовское волхование",  и  проч.  В  1567  году  митрополит  прислал  в
Кириллов монастырь грамоту такого содержания: "Грех  ради  наших,  безбожный
крымский царь Девлет-Гирей, со всем  своим  бесерменством  и  латынством,  и
литовский король Сигизмунд-Август, и поганые немцы в многие различные  ереси
впали, особенно в Лютерову  прелесть,  и  святые  церкви  разорили,  честным
иконам поругались  и  вперед  злой  совет  совещают  на  нашу  благочестивую
христианскую  веру  греческого  закона.  Услыхав  об   этом,   боговенчанный
царь-государь очень оскорбился и опечалился за святые церкви и честные иконы
и, вземши бога на помощь, пошел со всем своим воинством на недругов" и проч.
В 1571 году, по  случаю  войны  со  Швециею,  митрополит  писал  в  Кириллов
монастырь, чтоб монахи не только упражнялись в молитвах об  успехе  царского
оружия, но также соблюдали бы и пост; в  Филиппов  пост,  Великий  мясоед  и
Великий пост в пьянство не упивались бы. Богомольные грамоты  по  монастырям
посылались  в  случае  болезни  царя.  Во  время  голода,   по   предписанию
митрополита, пели молебны и  святили  воду,  архиерей  рассылал  по  епархии
увещательные грамоты о нравственном исправлении. По случаю побед  звонили  в
колокола целый день до полуночи, пели  молебны  по  церквам.  Был  обычай  в
городах ходить около кремля и посада крестным ходом,  молебны  петь  и  воду
святить три раза в год: во второе воскресенье после  Велика  дни,  в  первое
воскресенье Петрова поста и в Успенский пост; в Крещенье  и  первое  августа
святили воду на реке: а 1 сентября, в новый  год,  летопровожанье  провожали
перед церковию. 21  июня  1548  года  царь,  по  благословению  митрополита,
установил до скончания  мира  общую  память  благоверным  князьям  боярам  и
христолюбивому  воинству,  священническому  и   иноческому   чину   и   всем
православным христианам,  от  иноплеменных  в  бранях  и  на  всех  побоищах
избиенных и в плен сведенных, голодом, жаждою, наготою,  морозом  и  всякими
нуждами измерших, в пожарах убитых и огнем скончавшихся, и в водах истопших.
   Одним из  характеристических  явлений  древнего  русского  общества  были
юродивые, которые, пользуясь  глубоким  уважением  правительства  и  народа,
позволяли  себе  во  имя  религии  обличать   нравственные   беспорядки.   В
описываемое   время   знамениты   были   юродивые:   в   Пскове-Николай,   в
Москве-Василий (Блаженный, или Нагой), Иоанн (Большой Колпак).
   Из обычаев, не относившихся  к  религии,  заметим  обычай  писать  рядные
грамоты пред женитьбою и  выдачею  замуж.  В  1542  году  княгиня  Согорская
выдавала дочь свою за князя Хованского;  эта  дочь  была  вдова,  но  рядная
написана от имени одной матери; в грамоте  перечисляется  приданое,  которое
дается зятю, а не дочери; оно состоит из образов, земель, из голов служних и
деловых людей и денег, которые, сказано, даются за платье и  разные  женские
украшения. Женихи давали записи, что они непременно  женятся  в  назначенное
время, в противном случае должны заплатить родственникам невесты  означенную
в рядной сумму денег за свадебный подъем. Иногда жених прибавлял  в  рядной,
что по смерти его все имущество его переходит к жене, а если кто из роду его
станет от нее требовать этого имущества, то должен заплатить ей означенную в
рядной сумму денег. Один крестьянин-вдовец, у которого  было  трое  сыновей,
сосватался на вдове же,  у  которой  был  сын  и  четыре  дочери;  в  рядной
исчислено  имение,  приносимое  женихом  и  невестою,  и  положено:  дочерей
выдавать замуж сообща, по силам; если женин  сын  (сын  богоданный)  захочет
отделиться, то определено, что он должен получить  из  материнского  имения;
если муж умрет, то трое сыновей  его  от  первого  брака  получают  половину
имения. В другой подобной рядной жених  говорит,  что  если  богоданный  сын
захочет уйти, то берет  деньги  за  проданный  двор  отца  своего;  если  же
останется жить с вотчимом и будет его слушаться, то получит также  часть  из
имения вотчима. Один крестьянин женился на вдове  тихвинского  посадского  и
дал запись Тихвинскому монастырю, что богоданных сыновей своих будет кормить
и поить до возраста, а как они придут в  возраст,  то  им  быть  крестьянами
Тихвинского монастыря, подобно деду и отцу своему, а в то время,  как  будут
жить у вотчима, последний не должен отдавать их никуда, в  боярский  двор  в
холопство и в крестьяне не рядить никуда. По Стоглаву положено было  венчать
мужчин не ранее 15, а девиц не ранее 12 лет. Касательно одежды  и  украшений
встречаем названия: кортел белий, кортел кощатый, одинцы  жемчужные,  серьги
бечата на серебре  с  жемчугами,  опашень,  однорядка  большая  с  пугвицами
хамьянными, однорядка аспидная, ферези,  тряски,  терлик,  кафтаны  суконные
однорядочные и сермяжные, новины, летники, сарафаны суконные и  крашенинные,
телогреи,  торлоп,  вошны,  передцы,  птур.  Встречаем   описания   домового
строения-двор, во  дворе  хоромы:  горница  на  подклете,  горница  с  двумя
комнатами на подклетях, две повалуши, сушило на подклетях, на  улице  против
двора погреб. Или: две избы, клеть на подклети, мыльня, два сенника на  двух
хлевах,  сарай.  Иногда  встречается:  изба  с  прирубом;  горница  на  двух
Шербетах, против горниц анбар на  двух  подклетях  и  с  передмостьем;  или:
горница большая на Подклети,  а  связи  у  этой  горницы-сени  с  подсеньем;
горенка на мшанике. Или горница столовая белая на подклети с сенями, горница
с комнатой на подклети, сушило с перерубом, погреб, ледник. Или: три избы на
два пристена, дверь огорожена  заметом.  При  городских  дворах  упоминаются
огороды с деревьями яблоневыми и вишневыми.
   Что касается нравов и обычаев в Западной России, то до нас дошли  об  них
любопытные известия в не раз приведенном  уже  сочинении  Михалона  Литвина,
хотя автор, негодуя на роскошь, изнеженность нравов у современников своих  и
противополагая нравам последних нравы предков и соседних  народов,  не  чужд
преувеличений. "Всего чаще, - говорит он, - в городах литовских  встречаются
заводы, на которых выделывается из жита водка и  пиво.  Эти  напитки  жители
берут с собою на войну и, сделав к ним привычку дома, если случится во время
войны пить воду, гибнут от судорог и поноса. Крестьяне, оставив поле, идут в
шинки и пируют там дни и ночи,  заставляя  ученых  медведей  увеселять  себя
пляскою под волынку. Отсюда происходит то, что, потратив свое имущество, они
доходят до голода, обращаются  к  воровству  и  разбою,  так  что  в  каждой
литовской провинции в один месяц казнят смертию за это  преступление  больше
людей, чем во всех землях татарских и московских в продолжение ста или  двух
сот лет.  Наших  губит  невоздержание  или  ссоры  во  время  попоек,  а  не
правительство. День начинается питьем водки; еще  в  постели  кричат:  вина,
вина! И пьют этот яд и мущины, и женщины, и юноши на улицах, на площадях,  а
напившись, ничего не могут делать, как только спать,  и  кто  раз  привык  к
этому злу, в том постоянно возрастает страсть к пьянству". Михалон  жалуется
на судебные поборы: "Берет  председатель  суда,  берет  слуга  судьи,  берет
нотариус, берет протонотариус, берет виж, который назначает день суду, берет
детский, который призывает подсудимого, берет  чиновник,  который  призывает
свидетелей. Бедняк, желая позвать к суду вельможу, ни  за  какие  деньги  не
найдет себе стряпчего. Свидетелем может быть всякий во  всяком  деле,  кроме
межевых, и всякому верят без присяги; от этого многие сделали  себе  промысл
из лжесвидетельств. Подсудимый, хотя  бы  он  был  явным  похитителем  чужой
собственности, не прежде обязан явиться в суд, как по истечении месяца после
позыва. Если у меня отнимается лошадь, стоющая 50 или 100  грошей,  в  самое
нужное время полевых работ, то я не могу прежде позвать  в  суд  похитителя,
как заплатив за позыв цену похищенной лошади, хотя после не только не получу
вознаграждения за убытки, но и виновного не прежде, как месяц  спустя,  могу
притянуть к суду. Таким образом, обиженный или все уступает похитителю,  или
вносит столько же. Хотя из числа вельмож обязанность судей исполняют во всей
Литве двое воевод, не слишком отдаленные один от другого, но как  могут  они
рассмотреть все тяжбы  такого  многочисленного  народа  и  таких  провинций,
особенно когда они должны заботиться и  о  государственных  делах.  Поэтому,
будучи заняты множеством дел общественных и частных, они рассматривают тяжбы
только по праздничным дням, когда бывают свободнее от дел. И то  дурно,  что
нет определенных мест для их заседаний. Часто приходится  обиженному  искать
правосудия  более  чем  за  50  миль.  Есть  у  нас  40  дней,   посвященных
воспоминанию страстей господних, посту и молитве, которые мы  и  проводим  в
тяжбах. Упомянутые воеводы имеют  своих  наместников,  которые,  питая  свое
тело, сидят обыкновенно в суде при шуме гостей, мало знакомые с законами, но
исправно взимающие свой пересуд".
   "В страну нашу собрался отовсюду самый дурной из всех  народов-иудейский,
распространившийся по всем городам  Подолии,  Волыни  и  других  плодородных
областей, народ вероломный, хитрый, вредный,  который  портит  наши  товары,
подделывает деньги, подписи, печати, на  всех  рынках  отнимает  у  христиан
средства к жизни, не знает другого искусства, кроме обмана и клеветы".
   "Мы держим в беспрерывном рабстве людей своих, добытых  не  войною  и  не
куплею, принадлежащих не к чужому,  но  к  нашему  племени  и  вере,  сирот,
неимущих, попавших в сети через брак с рабынями; мы во зло употребляем  нашу
власть  над  ними,  мучим  их,  уродуем,  убиваем  без  суда,  по  малейшему
подозрению. Напротив того, у татар и москвитян ни  один  чиновник  не  может
убить человека даже при очевидном преступлении, -  это  право  предоставлено
только судьям в столицах. А у нас по селам и деревням делаются  приговоры  о
жизни людей. К тому же на защиту государства берем мы подати с одних  только
подвластных нам бедных горожан и  с  беднейших  пахарей,  оставляя  в  покое
владельцев имений, которые получают гораздо более с своих владений".
   "Ни татары, ни москвитяне не дают своим женам  никакой  свободы,  говоря:
кто даст свободу жене, тот у себя ее отнимает. Оне у них не имеют власти;  а
у нас некоторые владеют многими мущинами, имея села, города, земли, одне  на
правах временного пользования, другие  по  праву  наследования,  и  по  этой
страсти к владычеству живут оне под видом девства или вдовства  необузданно,
в  тягость  подданным,  преследуя  одних  ненавистию,  губя  других   слепою
любовию".
   "Враги наши, татары, смеются над  нашей  беспечностью,  нападая  на  нас,
погруженных после пиров в сон: "Иван!  ты  спишь,  -  говорят  они,  -  а  я
тружуся, вяжу  тебя".  Теперь  наших  воинов  погибает  среди  праздности  в
корчмах, где они убивают  друг  друга,  больше,  нежели  самих  неприятелей,
которые часто опустошают нашу страну, тогда как наши могли бы  найдти  лучше
случай показать свое мужество в  боях  с  врагом  трезвым  и  деятельным  на
границах Подолии и Киева,  могли  бы  там  из  рекрутов  сделаться  храбрыми
воинами, и нам не нужно было бы искать таких людей вне отечества".
   "Смеются татары, что у  нас  почетные  люди  мягко  покоятся  и  спят  на
скамьях, когда совершается божественная служба, а людей бедного состояния не
пускают садиться, сами приходят в храмы со многими провожатыми, и ставят  их
перед собой, чтоб похвастать их количеством. Греческие монахи воздерживаются
от жен; а что священники в древние времена женились,  это  видно  из  многих
мест св. писания. Если  бы  и  наши  поступали  теперь  также,  то  были  бы
непорочнее, чем в этом  поддельном  монашестве,  в  котором  они  живут  как
изнеженные сибариты, горят всегда страстию и содержат наложниц. Обязанности,
возложенные нами на них, слагают они на своих  викариев,  а  сами  предаются
праздности и удовольствиям, пируют, одеваются великолепно".
   Жалобы Михалона на роскошь, изнеженность мужчин  в  Западной  России,  на
подчинение  их  женскому  влиянию,  разделяет,  как  мы  видели,  московский
отъезжик, князь Курбский. Подробности о жизни  князя  Курбского  в  Западной
России также содержат в себе любопытные черты тамошнего быта. Начнем  с  его
семейных отношений. Курбский оставил в Московском  государстве  свою  семью,
мать, жену и сына-ребенка, которые, как он говорит в  предисловии  к  Новому
Маргариту, были заключены царем в темницу и там  троскою  поморены.  В  1571
году Курбский вступил в брак с Марьею Юрьевною Козинскою, урожденною княжною
Голшанскою, вдовою после двоих мужей,  матерью  двоих  взрослых  сыновей  от
первого брака с Монтолтом. Сначала Курбский жил согласно  с  женою,  которая
записала ему почти все свои имения  и  эту  запись  подтвердила  в  духовном
завещании. Но скоро отношения переменились: в марте 1576 года было  написано
завещание княгини, а в августе 1577 года уже наряжены были возные с шляхтою,
добрыми людьми для следствия по жалобе сына княгини, Андрея Монтолта,  будто
бы князь Курбский избил свою жену, измучил и посадил в заключение и будто бы
от этих побоев и мук ее уже нет  на  свете.  Возные  нашли  князя  Курбского
больным, в постели, а княгиню здоровою, сидящею подле мужа. Курбский  сказал
возному: "Пан возный! Гляди: жена моя сидит в добром здоровье, а дети ее  на
меня выдумывают" - и, обратясь к княгине сказал: "Говори, княгиня, сама". Та
отвечала: "Что мне говорить, милостивый  князь,  сам  возный  видит,  что  я
сижу". Курбский прибавил: "Давно они мать свою морят, а она все жива и  меня
еще погребет". Княгиня заметила на это: "Kaк знать? Либо ваша  милость  меня
погребешь, потому что и я плохого здоровья".
   Но в тот же самый день, как возный внес в градские книги описанную сцену,
князь Курбский подал жалобу, что Недавно жена его взяла из кладовой  сундук,
в котором хранились  привилегии  и  другие  важные  бумаги,  и  передала  их
сыновьям своим Монтолтам, что один из Них, Андрей,  разъезжает  близ  имений
Курбского с  слугами  и  многими  помощниками  своими,  ловя  и  подстерегая
Курбского по дорогам, делая засады, умышляя  на  его  жизнь.  Вслед  за  тем
Курбский  жаловался,  что  Андрей  Монтолт  наехал  разбоем  на  его   землю
Скулинскую, сжег  сторожку,  сторожей  побил,  измучил,  потопил,  некоторых
связал и увел с собою, бочечные доски все сжег.  Курбский  нашел  в  сундуке
жены своей мешочек с песком, волосами и другими чарами;  горничная  княгини,
Paинка, показала, что все эти вещи дала княгине какая-то старуха, но что это
была не отрава, а только снадобье, приготовленное для возбуждения в Курбском
любви к жене; а теперь, продолжала Раинка, княгиня  старается  повидаться  с
старухою, чтоб получить такое зелье, которое могла бы она употребить не  для
любви, а для чего-нибудь другого. Наконец, по приговору приятелей,  Курбский
и жена его положили развестись, причем некоторые имения княгини должны  были
остаться за Курбским. 1 августа 1578 года подписана была мировая сделка, а 2
числа бывшая княгиня Курбская подала жалобу на мужа, что он обходился с  нею
не как с женою, посадил безо всякой вины в заключение, бил палкой,  принудил
к тому, что она дала ему несколько бланковых  листов  с  своими  печатями  и
собственноручными подписями, и совершал акты ко вреду  ее;  жаловалась,  что
Курбский, разведясь с нею, удержал  движимое  ее  имущество,  силою  удержал
служанку ее, Раинку, мучил ее, посадил и тюрьму и велел там ее изнасиловать.
Курбский с своей стороны подал жалобу, что когда  он  отправил  бывшую  жену
свою во Владимир  со  всею  учтивостию,  в  коляске  четвернею,  то  воевода
минский, Сапега, бывший при разводе посредником со  стороны  Марьи  Юрьевны,
велел слугам своим перебить кучеру Курбского палкою руки и ноги  и  удержать
коляску,  бранил  Курбского  срамными  словами.  В  декабре  Марья   Юрьевна
помирилась с Курбским, объявила, что последний  дал  ей  во  всех  ее  исках
законное удовлетворение и что она не будет начинать новых  исков  ни  против
него, ни против детей  его  и  потомков;  при  этом  горничная  ее,  Раинка,
объявила также, что все ее прежние показания, как против  Курбского,  так  и
против бывшей жены его, ложны, что она делала их по наущению других в гневе,
что никогда не была она ни  бита,  ни  мучена,  ни  изнасилована.  Но  когда
Курбский женился на девице Александре Семашковне, которою, как видно из  его
завещания, был очень доволен, то старая жена подала опять королю  жалобу  на
незаконное  расторжение  брака;  тогда  Курбский   выставил   законную   для
церковного суда причину: трое людей показали, что они  собственными  глазами
видели, как бывшая княгиня  Курбская  нарушала  супружескую  верность.  Дело
кончилось опять мировою сделкою.
   Кроме этих неудовольствий, Курбский должен был испытать еще много других.
В 1575 году князь Андрей Вишневецкий,  воевода  браславский,  собравшись  со
множеством вооруженных слуг, бояр  и  крестьян  своих,  конных  и  пеших,  с
пищалями и ружьями, наехал на его земли, захватил два стада,  побил  четырех
пастухов; когда Курбский послал к нему слуг своих и посторонних добрых людей
спросить о причине наезда, то Вишневецкий вместо  ответа  велел  схватить  и
убить их. Курбский поспешил отомстить ему в тот же самый день: несколько сот
слуг его  и  подданных  напали  на  имение  Вишневецкого,  побили  крестьян,
пограбили хлеб. Горожане также не удерживались от насильственных  поступков;
любимый слуга Курбского, москвич Иван  Келемет,  подал  в  1571  году  такую
жалобу. "Был я во Владимире, чтоб отвечать перед  судом  по  делу  господина
моего. Когда я  выезжал  уже  из  города,  то  ландвойт,  ратманы  и  мещане
владимирские, приказав звонить  в  колокола  и  запереть  городские  ворота,
собрались, со множеством  мещан,  вооруженных  разным  оружием,  намереваясь
лишить меня жизни, безо всякого с моей стороны повода, так что я едва  успел
уехать из города. После того, мещане, ратманы и ландвойт гнались за мною  и,
догнавши на поле, за милю от города, изранили меня самого,  бывших  со  мною
слуг господина моего, моих собственных слуг и коней; рыдван  мой  растрясли,
жену мою истерзали, перстни с рук посрывали; а из  рыдвана  взяли  сундук  и
шкатулку". В 1575 году сам князь  Курбский  подал  жалобу:  "Недавно,  когда
татары вторгнулись в землю Волынскую, я, по  своей  шляхетской  обязанности,
поехал с своим отрядом как можно скорее против неприятеля, а уряднику своему
Калиновскому приказал с деньгами ехать вслед за мною как можно скорее. Когда
он проезжал между Берестечком и Николаевом, то мещане берестецкие Остаховичи
с многими помощниками своими, захватив  на  большой  дороге  Калиновского  и
ехавшего с ним вместе  боярина  моего  Туровицкого,  разбойнически,  жестоко
избили их и изранили и все, что с ними было, побрали; после чего бросили  их
замертво и возвратились домой в Берестечко. Урядники берестецкие, узнавши об
убийстве, поймали злодеев и посадили их в  тюрьму;  но  когда  привезен  был
Калиновский чуть живой  в  Берестечко  и  объявил,  что  он  мой  слуга,  то
урядники, посоветовавшись между собою, забрали все имение, отнятое  злодеями
у слуг моих, самих злодеев из тюрьмы выпустили и неизвестно куда  девали,  а
Калиновского, продержавши не малое время в Берестечке, положив на  воз  едва
живого, в одной рубашке, приказали вывезти вон из города и бросить в дубраве
на месте разбоя".
   Мы упоминали о верном слуге Курбского, Иване  Келемете,  о  нападении  на
него горожан владимирских в 1571 году; в следующем 1572  году  его  постигла
насильственная смерть там же, во Владимире. Когда он находился  здесь  опять
по делам господина своего, то к нему на квартиру, под  вечер,  пришли  слуги
князя Булыги и  уселись  незваные;  хозяин  дома,  мещанин  Капля,  стал  их
выпроваживать, но  они  отвечали:  "Для  чего  нам  идти?  Разве  для  этого
москвитянина?" Один из них, схвативши  стклянку  с  горелкою,  бросил  ее  в
Келемета. Тут началась ссора, обнажено было оружие; Келемет выгнал  было  их
из светлицы и заперся, но они начали выбивать двери  и  окна.  Капля  в  это
время выбежал из дому, и когда возвратился туда опять, то  увидал,  что  сам
князь Булыга стоит в сенях, а Келемет,  уже  убитый,  лежит  в  светлице  на
земле. Деньги и вещи, принадлежавшие  Келемету,  были  пограблены  убийцами.
Булыга не явился к суду, и местный суд приговорил его к уплате  головщины  и
всех убытков, а самого преступника отослать на суд  королевский;  но  убийца
при посредничестве нескольких панов заключил мировую с Курбским,  обязавшись
заплатить ему за голову убитого и за все убытки и высидеть  во  владимирском
замке год и  шесть  недель.  Другой  слуга  Курбского,  бежавший  с  ним  из
Московского государства, Петр Вороновецкий, был также убит  неизвестно  кем;
жена убитого сначала обвинила было в преступлении самого князя Курбского, но
потом отреклась от своего обвинения.
   После этих случаев Курбский имел право жаловаться, что он, изгнанный  без
правды,   пребывает   в   странствии   между   людьми   тяжелыми   и   очень
негостеприимными. Из всего видно, что его и его москвичей не любили в  новом
их отечестве. Но, с другой стороны, посмотрим, как поступал сам  Курбский  в
столкновениях с соседями  и  людьми,  ему  подчиненными.  Когда  соседние  с
данными ему королем волостями крестьяне смединские обвиняли его в завладении
их землею, подрании пчел, насилиях, побоях и грабежах и король  прислал  ему
свой напоминальный лист, то Курбский отвечал: "Я не велю вступаться в  землю
Смединскую, а приказываю защищать свою землю; если смединцы будут  присвоять
мою землю, которую они считают своею, то я прикажу ловить их и вешать. А что
касается до удовлетворения, которое смединцы требуют от урядников и крестьян
моих за обиду и вред, то я им в том суда и расправы давать не  обязан,  ибо,
если что урядники и крестьяне мои сделали, то сделали, защищая  мою  землю".
Курбский по  какому-то  праву  завладел  имением  панов  Красенских;  король
Сигизмунд-Август решил, что  Курбский  должен  возвратить  имение.  Курбский
получил королевское приказание,  когда  уже  Сигизмунда-Августа  не  было  в
живых. Посланец королевский долго разъезжал по имениям  Курбского  с  листом
королевским. Слуги Курбского посылали его из одного имения  в  другое,  даже
один из них грозил ему палкой. Наконец  посланец  нашел  Курбского  и  хотел
вручить ему лист королевский, но Курбский в присутствии многих знатных  особ
сказал ему: "Ты ездишь ко мне с мертвыми листами, потому  что  когда  король
умер, то и все листы его умерли. Да хотя бы ты и от живого  короля  приехал,
то я тебе и никому другому имения не уступлю".  В  1572  году  на  Курбского
подана была жалоба, что он перехватил в своем имении слугу  враждебного  ему
пана, ограбил и мучил; пытал о намерениях последнего против него; а  в  1579
году возный, который ездил к Курбскому звать его к суду, подал  жалобу,  что
слуги князя напали на него на дороге, били в шесть киев, бросили едва живого
и, бьючи, приговаривали: "Позовов к  его  милости  князю,  пану  нашему,  не
носи". Верный слуга Курбского, известный  уже  нам  Иван  Келемет,  подражал
своему пану: в 1569 году  владимирские  жиды  подали  жалобу,  что  Келемет,
урядник Курбского в Ковле, который был отдан королем во владение последнему,
схватил за долги двоих жидов ковельских и жидовку  в  субботу,  в  школе  на
молитве, посадил в яму, наполненную водою, запечатал в домах их  и  в  домах
других жидов лавки и пивницы. Возный, отряженный по этой  жалобе  в  Ковель,
доносил, что  когда  он  с  понятою  шляхтою  пришел  к  воротам  замка,  то
привратник их в замок не пустил. Стоя у ворот, они слышали вопль заключенных
в водяной яме жидов, которых сосали пиявки. Наконец вышел Келемет и  сказал:
"Разве пану не вольно наказывать  подданных  своих  не  только  тюрьмою  или
другим каким-нибудь наказанием, но даже смертию? А я что ни делаю, все делаю
по приказанию своего пана, его милости князя Курбского, потому что пан  мой,
владея имением Ковельским и подданными, волен наказывать их,  как  хочет,  а
королю, его милости и никому  другому  нет  до  того  никакого  дела".  Жиды
владимирские, пришедшие вместе с возным, сказали на это: "Вольно пану карать
своих подданных, но только согласно с законом, а ты  нарушаешь  наши  права,
подтвержденные королевскими привилегиями". Келемет отвечал: "Я ваших прав  и
вольностей знать не хочу" - и велел  всем  жидам  выбраться  из  города.  По
королевскому декрету, Курбский должен был освободить жидов, отпечатать школу
их, домы и лавки. Панцырный боярин  ковельский,  Порыдубский,  подал  королю
жалобу, что Курбский наслал открытою силою слуг, бояр и  крестьян  своих  на
его имение и на дом, приказал схватить его самого и  со  всем  семейством  и
держал шесть лет в жестоком заключении, имение все пограбил. Что касается до
сопротивления судным и королевским приговорам, то поведение Курбского и слуг
его не составляло исключения: в 1582 году возный доносил, что когда  он,  по
приказанию городского владимирского уряда, ездил к  пану  Красенскому,  чтоб
взыскать с него деньги в пользу князя Курбского, то Красенский в панцыре,  с
несколькими сотнями конных вооруженных людей, загородил ему дорогу к  своему
селу и сказал: "Будем вас бить и защищаться до смерти", причем действительно
прибил двоих слуг Курбского. Король принужден был дать указ,  чтоб  старосты
кременецкий,  владимирский  и  луцкий,  ополчив  шляхту   бсего   воеводства
Волынского, вооруженною рукою произвели взыскание с Красенского;  но  многие
шляхтичи, вместо того чтоб  исполнить  королевский  указ,  присоединились  к
Красенскому, который, разделивши вооруженных людей своих на три отряда,  сам
с одним отрядом загородил дорогу к двум своим имениям, а жена его, Ганна,  с
двумя другими отрядами загородила дорогу к имению Красному.
   В 1548 году католический виленский епископ Павел жаловался Королю, что  в
его епархии многие жены мужей  своих  покидают,  живут  с  жидами,  турками,
татарами, забыв свое христианство. Но подле этих известий, которые не  могут
дать нам выгодного понятия о нравственном  состоянии  в  Западной  России  в
описываемое  время,  встречаем  известия,  которые  показывают  и   действия
животворного начали, которое будило человека и  указывало  ему  высшие  цели
жизни: на дороге, по которой проезжал  С  пира  пьяный  пан  с  женою,  тоже
нетрезвою, оба, как в пьяном, так и в  трезвом  виде,  не  уважавшие  жизни,
чести и собственности меньших братий; на  дороге,  по  которой  ехал  пан  с
вооруженным  отрядом  слуг  и  крестьян,  чтоб  напасть  на  имение   своего
противника; на дороге, по которой шли слуги и служанки,  чтоб  сделать  пред
судом ложное показание или бесстыдно объявить ложным справедливое, - на этой
же самой дороге можно было встретить  молодого  человека,  который,  испытав
беду, признал ее божиим наказанием, за известный грех свой для очищения себя
от него предпринял подвиг: идет пешком собирать на церковное строение.
   Мы видели нравы, образ жизни, взаимные  отношения  панов  западнорусских;
теперь войдем в их жилища,  в  эти  домы,  где  они  пировали,  ссорились  и
мирились. Среди обширного двора находился большой дом с большими сенями;  из
сеней вход в светлицу, в  светлице  двери  на  завесах,  четыре  окна,  стол
дубовый на  ножках,  вокруг  четыре  скамьи,  печь  муравленая  зеленая;  из
светлицы ход в кладовую. Из тех же сеней, на противоположной стороне, вход в
другую светлицу, в которой такая же мебель, как и в первой, и ход  в  другую
кладовую; из тех же сеней лестница наверх. Кроме большого дома, на дворе еще
несколько  строений,  светлиц  с  окнами,  вправленными  в  олово,   столами
разноцветными, дубовыми, липовыми, печами муравлеными зелеными, скамьями при
стопах и  вокруг  светлиц,  кроватями  дубовыми,  камельками,  над  воротами
галерея с окнами; при описании панских дворов встречаем  и  старое  знакомое
нам слово гридня: на дворе гридня большая, в ней стол, вокруг четыре скамьи.
Дом со стороны пруда и дикого леса огорожен острогом.
   Нравственное состояние общества со всеми  своими  сторонами,  светлыми  и
темными, должно было отразиться в памятниках литературных.  Мы  видели,  что
окончательная, доведенная до крайности, борьба между новым порядком вещей  и
остатками старины не прошла молча. Двое потомков Мономаха,  потомок  старшей
линии, линии Мстиславовой, князь Андрей  Курбский-Смоленский-Ярославский,  и
потомок младшей линии, линии Юрия Долгорукого, Иван  Васильевич  московский,
царь всея Руси и самодержец, сразились  в  последней  усобице,  в  последней
которе, сразились словом, Но одна крайность  борьбы,  один  личный  характер
борцов не объясняет нам вполне явления; надобно  прибавить,  что  борцы  эти
воспитались в словесной борьбе, в преданиях о ней,  привыкли  признавать  за
этою борьбою важное  значение,  привыкли  уважать  это  новое  оружие-слово.
Борьба, которая при Грозном  оканчивалась,  борьба  государей  московских  с
основанными на старине притязаниями княжескобоярскими, началась  при  Иоанне
III и тогда же была уже соединена с  литературным  движением;  борьба  Софии
Палеолог с Патрикеевыми и Ряполовскими  тесно  была  соединена  с  церковною
борьбою  по  поводу  ереси  жидовствующих;   одною   материальною   борьбою,
преследованиями и казнями,  дело  не  могло  ограничиться:  Иосиф  Волоцкий,
требуя от правительства строгих мер против еретиков,  должен  был  вместе  с
этим  написать  книгу  для  их  обличения.  Враги   Иосифа   не   оставались
безмолвными:  заволжские  старцы  опровергали  письменно  мнения  Волоцкого,
старец Вассиан Косой (князь  Патрикеев)  был  представителем  этих  старцев,
считался в Москве одним из  самых  грамотных  и  смышленых  людей.  Является
Максим Грек  -  светило  тогдашней  науки;  около  него  собираются  русские
грамотные люди, он образует учеников, в числе которых считает себя  и  князь
Курбский; но около святогорского старца собираются также  люди,  недовольные
новым порядком вещей, принесенным гречанкою  Софьею,  движение  литературное
опять тесно соединено с политическим; Максим Грек подвергается опале  вместе
с Вассианом Косым, их враг-митрополит Даниил-также один из самых  плодовитых
писателей времени; в борьбе  политической  постоянно  употребляется  оружием
слово. Таким  образом,  литература  политико-церковно-полемическая,  которою
обозначается описываемое время, явно ведет свое  начало  оттуда  же,  откуда
начинается борьба политическая, от борьбы Софии и Волоцкого с Патрикеевыми и
жидовствующими.
   Мы  уже  знакомы  с  произведениями   пера   Иоаннова;   но   прежде   мы
преимущественно  должны  были   обращать   внимание   на   содержание   этих
произведений; теперь же скажем несколько слов о форме, ибо  последняя  также
послужит нам объяснением характера этого знаменитого  исторического  лица  и
средств,  которыми  владел  Иоанн.  По  тогдашним  средствам  к  умственному
образованию Иоанн был начетчик, самоучка, и с ним случилось то же самое, что
можно видеть и теперь на подобных начетчиках: формы языка, на котором  читал
он, формы, имевшие для него важное,  священное  значение,  эти  формы  густо
столпились в его памяти, и когда он хотел употреблять их, то,  без  изучения
особенностей этих форм, руководясь только одною памятью,  он  часто  не  мог
совладеть с ними, с постройкою речи, накидывал слова, предложения без связи,
бросался от одного предмета к другому, не окончивши одного, начинал  другое.
Сюда же должно присоединить еще страстность Иоанна,  которая  препятствовала
ему спокойно обдумывать то, что он писал.
   Что читал  Иоанн,  это  ясно  видно  из  его  писем:  священное  писание,
переведенные  сочинения  отцов  церкви,  русские  летописи,  хронографы,  из
которых брал сведения о римской и византийской истории;  но  преимущественно
он находился под влиянием  двух  первых,  так  что  послания  его  наполнены
местами из св. писаний и сочинений св. отцов. Талант Иоанна виден в искусном
употреблении  средств:  в  переписке  с  Курбским  он  ловко  обращается   к
религиозному чувству последнего и выставляет  ему  на  вид  ту  сторону  его
поступка, против которой это чувство особенно должно было  вопиять:  "Князь,
зачем ты продал душу за тело; ты озлобился на  меня  и  душу  свою  погубил,
потому  что  поднял  руки  на  церковное  разорение.  Не  думаешь  ли,   что
убережешься от этого? Никак. Если  ты  пойдешь  вместе  с  ними  (литовцами)
воевать, то непременно будешь  церкви  разорять,  иконы  попирать,  христиан
губить. Представь себе, как нежные тела младенцев будут попираемы и терзаемы
конскими  ногами.  Таким  образом,  твое  злобесное   умышление   разве   не
уподобляется Иродову неистовству, направленному против младенцев? Неужели ты
назовешь это благочестием? Итак, ты  ради  тела  погубил  душу,  ради  славы
мимотекущие приобрел бесславие, и не  на  человека  озлобился,  но  на  бога
восстал. Разумей, несчастный, с какой высоты и в какую пропасть ты низвергся
душою и телом! Могут понять и там, кто поумнее, что ты отъехал, желая  славы
мимотекущие  и  богатства,  а  не  от  смерти  бегал.  Если  ты  праведен  и
благочестив, то зачем испугался неповинной смерти, которая не  есть  смерть,
но приобретение". Потом Иоанн словами писания доказывает, что и самый отъезд
Курбского, даже и без  войны  против  православного  отечества,  есть  грех:
"Зачем ты презрел Апостола  Павла,  который  говорит:  "Противящийся  власти
божию повелению противится". Смотри и  разумей:  кто  богу  противится,  тот
называется отступником,  и  это  величайший  грех".  Курбский  указывает  на
происхождение    свое    от    святого    князя     Феодора     Ростиславича
Смоленского-Ярославского и отдает свое дело на суд этому предку  своему.  Но
Иоанн низлагает его и здесь: "С охотою  принимаю  в  судьи  святого  Феодора
Ростиславича, хотя он тебе и родственник: потому что кто был праведен здесь,
в земной жизни, тот  тем  более  творит  праведное  по  смерти,  и  праведно
рассудит он между нами и вами. Этот самый святой князь Феодор исцелил царицу
нашу Анастасию, которую вы уподобляли Евдокии: ясно, что он не вам,  но  нам
недостойным милость свою простирает; так и теперь  надеемся,  что  он  будет
помогать более нам, чем вам. Если б вы были чада  Авраамля,  то  творили  бы
дела Авраамля: может бог  и  от  камней  воздвигнуть  чад  Аврааму;  не  все
происходящие от Авраама к семени Авраамову причитаются, но  живущие  в  вере
Авраамовой. Ты пишешь, что хочешь письмо  свое  в  гроб  с  собою  положить:
значит ты отложил уже и последнее  свое  христианство.  Господь  повелел  не
противиться злу; а ты и конечное прощение отвергаешь: так не следует тебя  и
погребать по христиански". Из св. писания заимствует Иоанн уподобления свои:
"Ради временной славы (пишет он к Курбскому) и сребролюбия, и сладости  мира
сего, ты все свое  благочестие  душевное  с  христианскою  верою  и  законом
попрал; ты уподобился семени, падающему  на  камень  и  выросшему  при  жаре
солнечном, но вдруг ради слова ложного ты  соблазнился,  отпал  и  плода  не
сотворил".
   Понятно,  что  при  том  недостаточном  состоянии  просвещения,  в  каком
находилось русское общество в  описываемое  время,  грамотей,  начетчик  тем
большим  пользовался  уважением,  чем  больше   выказывал   свою   ученость,
начитанносгь в речах и посланиях: понятно, что Иоанн любил  выказывать  свою
ученость, помещая в  письмах  своих  обширные  исторические  выписки:  любят
обыкновенно хвастаться тем, что редко и ново; толпа увлекается  количеством,
обилием;  законность  вопроса  о  приличии,  о  мере  признается  еще  очень
немногими,  умственно  возмужалыми;  Иоанн  же  по  природе  своей  не   мог
принадлежать к этим немногим, ибо менее других  был  способен  удовлетворять
требованиям приличия и меры. Плодовитость речи, неуменье сдержаться, умерить
себя, проистекая вообще от страстности его природы, зависели также более или
менее и от особенного состояния его духа: так, первое послание к  Курбскому,
написанное в сильном волнении и  гневе,  отличается  особенным  многоречием;
второе послание кратко; между другими причинами  этой  краткости  нельзя  не
признать и ту, что второе послание написано при  большем  спокойствии  духа,
при большем довольстве своим положением, от военных удач происшедшим.
   Болезненное нравственное состояние в Иоанне всего более выражается в этой
насмешливости, в этом желании поймать человека на  слове,  поставить  его  в
трудное положение и наслаждаться этим, в отсутствии уважения, снисхождения к
несчастному положению человека, в желании не утешить  человека  в  беде,  но
возложить на него вину беды, показать ему, что он не имеет права жаловаться.
Неудивительно, что он не щадит в своих насмешках Курбского: "Писал ты себе в
досаду, - отвечает он ему, - что мы тебя в дальние города, как  бы  в  опале
держа, посылали: теперь мы, по воле божией, и дальше твоих  далеких  городов
прошли, и кони наши переехали все ваши дороги из Литвы и в Литву, и пеши  мы
ходили, и воду во всех тех местах пили; так теперь уже нельзя говорить,  что
не везде коня нашего ноги были. И где ты хотел успокоиться  от  всех  трудов
твоих, в Вольмаре, и тут на покой твой бог нас принес; и где ты  думал,  что
ушел, а мы тут, по воле божией, догнали. И ты дальше поехал". Неудивительно,
что Иоанн  находил  удовольствие  злить  крымского  хана,  напоминая  ему  о
некстати высказанном порыве бескорыстия: "Зачем ты просишь у меня  подарков?
Ведь ты писал, что все богатства мира для тебя с прахом равны?" Но вот  один
из самых  приближенных  и  усердных  новых  слуг  Ивана,  возвышенный  царем
вследствие нерасположения к людям более родовитым, Василий Грязной,  попался
в плен к крымским татарам; к этому Грязному царь писал: "Ты  писал,  что  по
грехам взяли тебя в плен: так надобно было тебе,  Васюшка,  без  пути  средь
крымских улусов не заезжать; а  если  заехал,  так  надобно  было  спать  не
по-объездному. Ты думал, что в объезд приехал  с  собаками  за  зайцами:  но
крымцы самого тебя в торок завязали. Или ты думал, что так же и в Крыму, как
у меня стоя за кушаньем, шутить? Крымцы так не спят, как вы,  и  умеют  вас,
неженок, ловить. Только бы такие крымцы были, как вы, женки, так им бы и  за
реку не бывать, не только что в Москве. Ты сказываешься  великим  человеком:
Правда, что греха таить? Отца нашего и наши бояре стали нам изменять,  и  мы
вас, мужиков, к себе приблизили, надеясь от вас службы и правды.  А  помянул
бы ты свое и отцовское величество в Алексине: такие и в станицах езжали;  ты
сам в станице у Пенинского был мало что не в охотниках с собаками, а  предки
твои у ростовских  владык  служили;  мы  не  запираемся,  что  ты  у  нас  в
приближеньи был, и мы для твоего  приближенья  тысячи  две  рублей  за  тебя
Дадим, а до этих пор такие, как ты, по 50 рублей бывали".
   Мы видели, что Иоанн, словесной премудрости ритор, любил устно, в ответах
послам, выказывать обилие и красоту своей речи. От  спора  с  Поссевином  он
уклонялся и потому,  что  опасался  оказаться  несостоятельным  пред  ученым
иезуитом, и потому, что опасался, говоря против католицизма, оскорбить главу
католического мира. Но дошло до нас известие  о  споре  его  с  протестантом
Рогитою, где он уже не боялся никого оскорбить: "Говорил  я  тебе  прежде  и
теперь повторяю (начал Иоанн), что не хочу я с  тобой  вести  спора  потому:
тебе хочется только разузнать наши мнения, а не согласиться  с  нами.  Итак,
должно поступить по заповеди господней: не давайте святыни псам, не бросайте
бисера пред свиньями. Прежде скажу об учителе вашем  Лютере,  который  и  по
жизни, и по имени своему был лют", и проч. Надобно заметить, что в это время
везде, и в Западной Европе, и в ближайшей Литве, в ожесточенных спорах, или,
лучше сказать, перебранках, политических и религиозных, не соблюдали никаких
приличий и любили, особенно по сходству звуков,  давать  смешное  и  обидное
значение имени противника: так,  в  Литве  доставалось  от  католиков  имени
знаменитого протестантского борца-Волана; в Германии Мюнцер  называл  Лютера
доктор  Люгнер,  а  наш  Грозный   нашел   еще   ближайшее   созвучие.   Что
словопроизводства были в ходу, видно также из других известий: рассказывают,
что Грозный одно время ласкал очень немцев; это понятно  и  потому,  что  он
хотел привязать к себе ливонцев, и потому, что подозревал своих  русских,  и
потому, что хотел оправдать собственное поведение недостоинством  последних.
Он хвалился своим немецким происхождением именно от герцогов баварских, и  в
доказательство этому приводил  название:  бояре,  где  слышалось  ему  слово
Baiern. Флетчер рассказывает, что однажды царь, отдавая золотых дел мастеру,
англичанину, слитки золота для сделания  из  них  посуды,  велел  хорошенько
смотреть за весом, прибавя: "Русские мои все воры". Англичанин улыбнулся  и,
спрошенный о причине улыбки, отвечал: "Ваше величество забыли, что  вы  сами
русский". "Я не русский, - отвечал царь, - предки мои германцы".
   Письма Курбского относительно изложения носят иной характер, чем письма к
нему Иоанновы, по разным причинам. Во-первых, Иоанн был начетчик,  самоучка;
Курбский был учеником Максима Грека и поэтому должен был иметь  уже  другие,
высшие понятия о риторстве в словесной премудрости,  должен  был  приобрести
большое уменье разбираться в словесном материале и давать своей речи большую
стройность. В ответе Иоанну Курбский укоряет его за неприличное многословие,
за нестройность речи, за слишком обширные выписки из св. писания и отеческих
творений:  "Широковещательное  и  многошумящее  твое  писание   я   получил,
выразумел и понял, что оно  отрыгнуто  от  неукротимого  гнева  с  ядовитыми
словами, что не только царю, столь великому и во вселенной славимому,  но  и
простому, убогому  воину  было  бы  неприлично;  особенно  в  нем  много  из
священных писаний нахватано и  приведены  эти  слова  со  многою  яростию  и
лютостию, не строками и не стихами, как обычай искусным и ученым, которые  в
кратких словах многий разум замыкают, но сверх  всякой  меры  и  перепутано,
целыми книгами, и паремьями, и посланиями! Тут же говорится и о постелях,  и
о телогреях, и о всякой всячине,  точно  басни  баб  неистовых,  и  так  все
варварски, что не только ученым и искусным мужам, но и простым, даже детям в
удивление и смех особенно в чужой земле, где находятся  люди,  не  только  в
грамматических и риторских, но и  в  диалектических  и  философских  учениях
искусные". Действительно, если сравним по форме  письма  Иоанна  с  письмами
Курбского, то не можем не отдать  преимущества  последнему;  вот,  например,
начало одного из писем его к царю: "Если пророки плакали и  рыдали  о  граде
Иерусалиме и о церкви преукрашенной, из камня прекраснейшего созданной  и  о
гибели живущих в нем: то как  нам  не  восплакать  о  разорении  града  бога
живого, или церкви твоей телесной, которую создал господь, а не  человек,  в
которой некогда дух святый пребывал,  которая  после  прехвального  покаяния
была вычищена и  чистыми  слезами  измыта,от  которой  чистая  молитва,  как
благоуханное миро, или фимиам, ко престолу господню восходили, в которой, на
твердом основании правоверной веры, благочестивые дела созидались, и в  этой
церкви царская душа,  как  голубица  с  посеребренными  крылами  блисталась,
честнее и светлее золота,  благодатию  духа  святого  преукрашенная  делами,
укрепленная и освещенная телом и кровию Христовою. Такова твоя прежде бывала
церковь телесная!"
   Большей стройности,  большему  изяществу  и  спокойствию  речи  Курбского
содействовало еще то, что он был способнее сохранять спокойствие, не был так
раздражителен и страстен, не был так  испорчен  в  молодости,  как  Грозный.
Наконец, на форму речи  Курбского  должно  было  иметь  сильное  влияние  то
положение, в котором он  явился  писателем,  положение  изгнанника.  Чувство
ненависти к гонителю, побуждавшее  его  к  речи  гневной,  умерялось  другим
чувством, чувством глубокой  скорби  о  потере  отечества,  о  безотрадности
положения своего.  Это  особенно  ощутительно  в  первом  послании,  которое
состоит из одного болезненного вопля: "Зачем, о царь! ты  побил  сильных  во
Израили, и  воевод,  от  бога  тебе  данных,  различным  смертям  предал,  и
победоносную и святую кровь их в церквах божиих и  на  торжествах  владычних
пролил, и мученическою кровью их  праги  церковные  обагрил!  На  доброхотов
твоих, душу за  тебя  полагающих,  неслыханные  мучения,  гонения  и  смерти
умыслил, изменами, чародействами и другими  неподобными  поступками  облыгая
православных, стараясь усердно свет в  тьму  преложить  и  сладкое  прозвать
горьким? Чем провинились они пред тобою, о царь! Или  чем  прогневали  тебя,
христианский предстатель! Не прегордые ли царства храбростию своею  разорили
и сделали тебе подручниками тех, у которых прежде  в  рабстве  были  праотцы
наши? Не претвердые ли города германские тщанием разума их от бога тебе даны
были? И вот твое нам воздаяние за это: всеродно губишь нас! Или думаешь, что
ты бессмертен; или прельщен ересию и думаешь, что не  будет  суда  Иисусова?
Он, Христос мой, седящий на престоле херувимском, судья между тобою и  мною.
Какого зла и гонения от тебя я не претерпел? Каких бед и напастей на меня ты
не воздвигнул? Каких лжесплетений презлых на меня не  взвел?  Приключившиеся
мне от тебя различные беды по порядку, за  множеством  их,  не  могу  теперь
исчислить:, потому что объят еще горестию души моей. Но  скажу  все  вместе:
всего я лишен и от земли божией понапрасну отогнан!"
   Мы уже упоминали  в  своем  месте  о  значении  "Истории  князя  великого
московского", написанной Курбским в изгнании. О цели  истории  вообще  автор
рассуждает здесь так: "Славные дела великих мужей мудрыми людьми в  историях
для того описаны, да ревнуют им грядущие  поколения;  а  презлых  и  лукавых
погубные и скверные дела для того написаны, чтоб остерегались  их  люди  как
смертоносного яда или поветрия, не только телесного, но  и  душевного".  Как
один из главных  участников  события,  Курбский  подробно  описывает  взятие
Казани; любопытно посмотреть, как он понимает  значение  этого  события:  "С
помощию божиею против супостатов возмогло воинство  христианское.  И  против
каких супостатов? Против великого и грозного измаильтянского языка, которого
некогда вся вселенная трепетала, и не  только  трепетала,  но  и  опустошена
была; и не против одного царя воинство  христианское  ополчилось,  но  зараз
против трех великих и сильных, то есть против перекопского царя,  казанского
и против княжат ногайских. С помощию Христа бога с  этого  времени  отражало
оно нападения всех троих и преславными победами украшалось,  и  в  небольшое
число лет пределы христианские расширились: где прежде в опустошенных  краях
русских были зимовища татарские, там города соорудились; и  не  только  кони
русских сынов из текущих в Азии рек напились, но и города там  поставились".
Принадлежа к самым грамотным людям Восточной и Западной России, Курбский  не
упускал случая хвалить грамотность и красноречие в  других;  так,  говоря  о
князе Иване Бельском, прибавляет: "Он был не только мужествен, но и  разумен
и в священных писаниях несколько искусен". О пленном ливонском  ландмаршале,
Филиппе Белле, говорит: "Был он муж не только мужественный и храбрый,  но  и
словества полон, острый разум и добрую память имущий".
   Курбский  был  ученик  Максима  Грека  и  вместе   ревностный   хранитель
патрикеевских преданий. Поэтому неудивительно встретить у него такой отзыв о
Вассиане Косом: "Оставя мирскую славу, он в пустыню вселился и  препровождал
строгое и святое житие подобно великому и славному древнему Антонию, и  чтоб
не обвинил меня кто в  дерзости,  Иоанну  Крестителю  ревностию  уподобился,
потому что и тот законопреступный брак царю возбранял". О Максиме Греке,  по
поводу посещения его царем, Курбский отзывается  так:  "Максим  преподобный,
муж очень мудрый и не только в риторском искусстве  сильный,  но  и  философ
искусный,  старостию  умащенный,  терпением   исповедническим   украшенный".
Курбский находился в тесной связи с известным Артемием,  игуменом  троицким,
который, по его словам, был совершенно невинен в  не  православных  мнениях.
Наши церковные историки того мнения, что Артемий был  не  совсем  прав  пред
собором; был ли совершенно прав Курбский в своих мнениях, в какой степени на
правоту его мнений имело влияние сочувствие ко врагам автора-просветителя  и
всех осифлян-мы не знаем; но известно то, что в Литве Курбский явился  самым
ревностным защитником православия,  как  против  католицизма,  так  особенно
против протестантизма. Понятно, что самое изгнание,  самая  тоска  по  земле
святорусской, как он выражается, могли усилить это усердие к  вере,  которая
больше всего связывала его с потерянным отечеством,  которая  одна  в  Литве
заставляла его думать, что  он  совершенно  не  на  чужбине:  понятно,  что,
страдая  тоскою  по  земле  святорусской,  Курбский  стал  так   усерден   к
поддержанию того исповедания, которое в Литве называлось  русским.  Курбский
испытал то, 6 чем говорит поэт: "Родина-что здоровье: тогда  только  узнаешь
им полную цену, когда пртеряешь!"  В  пылу  гнева  Курбский  назовет  иногда
отечество неблагодарным, но тут же невольно выразит  тоску  об  изгнании  из
земли любимого отечества.
   В "Истории князя великого московского" Курбский при всяком удобном случае
выражает  свое  сильное  нерасположение  к  протестантизму.  Так,   принятию
протестантизма приписывает он падение Ливонии. Рассказавши  о  взятии  Нарвы
русскими, Курбский  прибавляет:  "Вот  мзда  ругателям,  которые  уподобляют
Христов образ, по плоти написанный, и образ матери  его  болванам  поганских
богов! Вот икономахам воздаяние! Воистину знамение суда прежде суда  на  них
было изъявлено, да прочие боятся не хулить  святыни".  Упадок  воинственного
духа у поляков и литовцев Курбский приписывает также  распространению  между
ними лютеранских ересей: "Когда путь господень  оставили  и  веру  церковную
отринули, ринулись в пространный и широкий путь, то есть  в  пропасть  ереси
лютеранские и других различных сект, особенно  самые  богатые  их  вельможи:
тогда и приключилось им это".
   Переводя с латинского языка на славянский  беседу  Иоанна  Златоустого  о
вере,  надежде  и  любви,  Курбский  послал  свой  труд  князю   Константину
Острожскому, а тот отдал его для  перевода  на  польский  язык  человеку  не
православному. Курбский рассердился и писал князю Острожскому: "Не знаю, как
это случилось, что вы отдали мой перевод на испытание человеку, не только  в
науках неискусному, но и грамматических чинов отнюдь неведущему, к тому  еще
и скверных слов исполненному, стыда не имущему,  глаголы  священных  писаний
нечисто отрыгающему: потому что я сам  из  уст  его  слышал  искажение  слов
апостола Павла. Ты пишешь, что отдал перевести на польский язык:  верь  мне,
что если бы множество ученых сошлось и стали ломать славянского  языка  чины
грамматические, перелагая в польскую барбарию, то  в  точности  изложить  не
смогли бы". При сильном движении и разгорячении страстей, как было  тогда  в
Литве по случаю явления новых  учений,  Курбский  не  мог  избежать  горячих
споров с ревнителями последних. Такой спор он имел у князя Корецкого с паном
Чаплием, последователем известных нам московских еретиков-Феодосия Косого  и
товарища его Игнатия. Спор, как видно из слов  Курбского,  кончился  сильным
возвышением голоса со стороны Чаплия, причем Курбский, видя,  что  действует
страсть, а не рассудок, не стал отвечать. Но Чаплий не оставил его в покое и
прислал письменное изложение своего учения. Курбский отвечал, что его нечего
учить, смолоду священному писанию наученного; как апостолы и ученики  их  не
требовали толкований от древних еретиков, так и  он,  Курбский,  не  требует
толкований Меланхтона, Лютера и учеников его, Цвинглия и Кальвина и  прочих,
которые еще и при жизни его с ним не соглашались; им последуют теперь и  пан
Феодосий и пан Игнатий не ради учений, а ради паней  своих.  "Ты  пишешь,  -
продолжает Курбский, - чтоб я написал тебе о Лютере, почему  я  называл  его
лжепророком; но я уже тебе пространно говорил,  что  он  нс  только  презрел
святых всех, но многих книг Ветхого завета и апостольских писаний  некоторых
не принимает. Ты забыл или хочешь выманить у меня сочинение  какое-нибудь  и
дать пану Игнатию на  поругание  нашей  церкви  божией?  Нет,  это  тебе  не
удастся:  мы  остережемся,  по  слову  господню,  повергать  святыню  псам".
Протестанты любили выставлять на вид богатство епископов и монахов; Курбский
отвечает  Чаплию:   "Что   касается   до   епископов   богатых   и   монахов
любостяжательных, которым предки наши дали имения  не  для  корысти,  а  для
странноприимства, на милостыни  убогим  и  на  боголепие  церковное-как  они
распоряжаются этими имениями, судит их бог, а не я, потому что у меня самого
бремя грехов тяжкое. Мы не о таких говорим, а об  истинных  апостолоподобных
епископах и монахах нестяжательных, которых Лютер вместе смешал с  нынешними
законопреступниками,  похулил  и  уставы  их  отвергнул,  как  ваша  милость
отвергла Дамаскина. Хулишь его, думаю не читавши, по  чужим  словам,  потому
что книга не переведена  на  славянский  язык,  а  хотя  часть  некоторая  и
переведена, только так дурно, что понять нельзя; а у греков  и  латинов  вся
есть. Но ваша милость и учитель твой, пан Игнатий, не только по-гречески, но
и по-латыни, думаю, не умеете, только хулить и  браниться  искусны".  Сильно
обрадовался   Курбский,   когда   один   из   молодых    шляхтичей,    Бокей
Печихвостовский,  обратился  из  протестантизма  снова  в  православие:  два
увещательных письма писал он ему, чтоб пребывал твердо  на  новом,  истинном
пути.
   Но во времена  Курбского  не  против  одного  протестантизма  нужно  было
ратовать защитнику православия: уже последовало и католическое,  иезуитское,
противодействие, более опасное чем разделенный протестантизм. Курбский писал
виленскому бурмистру Кузьме Мамоничу: "Слышал я от многих людей достойных об
этом иезуите, который отрыгал много  ядовитых  силлогизмов  на  святую  веру
нашу, называя нас схизматиками, тогда как сами они  совершенные  схизматики,
напившиеся от мутных источников, истекающих от новомудренных их пап.  Но  об
этом, бог даст, будем пространнее беседовать не только  с  своим,  но,  если
случится, и с ними; а теперь одно припомяну, чем они наших  несовершенных  в
писаниях устрашают, говоря: кто не повинуется папе,  тот  не  спасется.  Это
ложное  их  страшилище  обличится;  а  теперь  советуйте  нашим,  чтоб,  без
православных ученых не сражались с ними, не ходили бы к ним на проповеди. Не
стыдятся  они  правоверных,  в  седмостолпных  догматах  стоящих,  ругать  и
срамить, с еретиками смешивать, лютеранами, цвинглианами,  кальвинистами,  и
отводить от православия к полуверию, к новомысленной и  хромой  феологии  от
истинного богословия. Похвально словесности  навыкать  и  действовать,  чтоб
правду оборонять; а они, смешавши елокуцию  с  диалектическими  софизмами  и
придав к  тому  пронунциацию,  на  правоверных  обращают,  истину  стараются
разорить ораторскими штуками, похлебствуя папе своему,  превознося  грозного
вельможного епископа, оружием препоясанного и полки воинов водящего, и  хуля
наших патриархов, убогих  и  нищих,  смиренномудрием  Христовым  украшенных,
между  безбожными  турками  мученически  терпящих  и   благочестия   догматы
невредимо соблюдающих". В другом письме к тому же Мамоничу  Курбский  пишет:
"О злохитростях иезуитских я уже тебе писал: не ужасайтесь софизмов  их,  но
стойте только в православной вере крепко. Злохитростями своими супостаты  не
изгубят восточных церквей! Что они выдали против нашей церкви? Книжки своими
силлогизмами ногайскими изукрашенные,  софистически  превращая  и  растлевая
апостольскую феологию? Но вот, по божией  благодати,  подана  нам  книга  от
Святой Горы, точно самою рукою божиею принесена ради  простоты  и  глубокого
неискусства церковников русских церквей, не говорю-по  лености  и  обжорству
наших епископов. Об этой книге я уже  тебе  говорил,  что  князь  Константин
Острожский дал переписать пану Гарабурде и мне. В этой книге  не  теперешние
дудки их и  пищульки,  но  все  силлогизмы,  папою  и  всеми  кардиналами  и
наилучшим их феологом Фомою (Аквинским) на апостольскую  феологию  восточных
церквей отрыгнутые, опровергнуты  боговидными  мужами,  Григорием  и  Нилом,
митрополитами солунскими. Я советую вам письмо мое это прочесть всему собору
виленскому, да возревнуют ревностию  божиею  по  праотеческом  родном  своем
правоверии, да наймут писаря доброго, и  переписавши  книгу,  да  читают  ее
трезво, отлучившись от пьянства: в ней готовые ответы блаженных тех мужей. А
если будем растянувшись лежать в давнообычном пьянстве, тогда не только паны
иезуиты  и  пресвитеры  римской  церкви,  сильные   в   священном   писании,
силлогизмами и софизмами поганскими  могут  вас  растерзать  лежащих,  но  и
дрянные зверки,  то  есть  новоявленные  еретики,  могут  вас  растерзать  и
развести  каждый  в  свою  нору.  Итак  не  унывайте,  не  отчаявайтесь,  не
ужасайтесь софизмов; но выберите одного из пресвитеров, или хотя из  простых
людей, словесного и  в  писаниях  искусного,  и  приняв  ту  книгу  в  руки,
противьтесь этим непреоборимым оружием".
   Княгиня Чарторыйская писала к Курбскому, что сын ее  в  страхе  божием  и
правоверии праотеческом утвержден, имеет охоту к священному  писанию  и  что
она хочет послать его  в  Вильну  учиться,  к  иезуитам.  Курбский  отвечал:
"Намерение твое похвально; но, как слуга и приятель твой, я не хочу от  тебя
утаить, что многие родители отдали детей своих  иезуитам  учиться  свободным
наукам, но они, не науча,  прежде  всего  отлучили  их  от  правоверия,  как
сыновей князя Коршинского  и  других.  Впрочем,  Василий  Великий,  Григорий
Богослов, Иоанн Златоустый ездили учиться в Афины к поганским  философам,  а
правости душевной и праотеческого правоверия не  лишились.  Я  оставляю  это
дело на мудрое рассуждение вашей милости и приятелей твоих".
   Другой знаменитый ревнитель по православию, князь Константин  Острожский,
считал  позволительным   низлагать   врагов   православия   одних   другими,
пользоваться сочинениями протестантов против иезуитов, Курбский не  разделял
этого мнения: когда однажды Острожский прислал ему книгу  иезуита  Скарги  и
письмо арианина Мотовила, против нее направленное, то Курбский отвечал: "Кто
слыхал от века, или в каких хрониках писано, чтоб волка-растерзателя к стаду
овец на пажить  призывать?  Где  слыхано,  чтоб  христианин  правоверный  от
арианина христоненавистного услаждался епистолиями,  или  принимал  от  него
писания на помощь церкви Христа бога?" Когда в другой раз Острожский прислал
Курбскому книгу Мотовила против  иезуитов,  то  он  отвечал:  "Ваша  милость
прислал мне книгу, сыном дьявольским  написанную,  антихристовым  помощником
сочиненную! Мне, христианину правоверному,  брату  своему  присяжному,  ваша
милость эту книгу вместо поминка шлет? О  беда,  плача  достойная!  О  нужда
окаяннейшая! В такую дерзость и стултицию (глупость) начальники христианские
впали, что не только ядовитых драконов в домах своих  питать  и  держать  не
стыдятся, но и за оборонителей и помощников их  себе  почитают!  И  что  еще
дивнее: церковь божию оборонять им приказывают  и  книги  против  полуверных
латин писать им повелевают!"  Причину  такого  поведения  князя  Острожского
Курбский полагает  в  лености  и  нерадении,  в  нежелании  самому  заняться
изучением св. писания: "От лености все это нам  приключается,  от  нежелания
читать св. писание; я об этом тебе много и на словах докучал, чтоб ты  читал
его часто, хотя понемногу, и не перестану  тебе  докучать  до  самой  смерти
своей (потому что очень люблю тебя), пока не увижу, что ты приложишь об этом
большее старание".
   Религиозная деятельность Курбского не ограничивалась сословным кругом: мы
видели, что он обращался с своими увещаниями к  Мамоничу  и  всем  виленским
горожанам православного исповедания; находим между письмами его и  письмо  к
Семену Седельнику, горожанину львовскому, которого называет  превозлюбленным
братом, правоверием  украшенным.  В  ответ  на  вопрос  Семена  о  чистилище
Курбский послал ему переведенное им с латинского толкование  Златоустого  на
апостола Павла: "Прими этот мой подарок духовный, - пишет Курбский Семену, -
внимательно  читай  и  услаждайся  с  правоверными  восточных   церквей,   а
схизматикам  не  показывай  и  не  спорь  с  ними.  Навести  меня,  и  тогда
побеседуем, как надобно с ними поступать, чтоб не могли противиться  правде:
у  них  ведь  обычай  очень  искусными  силлогизмами  ногайских   философов,
смешавших  их  с  упорностию  своею,  истине  евангельской   сопротивляться;
особенно нападают на таких, которые хотя оружие от Священного писания имеют,
но действовать им не умеют, сопротивляться врагам не искусны".
   Курбский не раз говорит об этом  неискусстве  русских  людей  действовать
духовным оружием и об искусстве врагов их в  этом  деле,  не  раз  отклоняет
своих собратий по вере от опасных споров с ловкими иезуитами.  Ясно  понимая
недостаточность средств к борьбе, разумеется, он  всеми  силами  должен  был
стараться о их приобретении, о приобретении книг, доступных по языку  своему
большинству православных. Для этого нужно было переводить  книги  св.  отцов
восточной церкви; как хлопотал Курбский об этом переводе, всего лучше  видно
из письма его к Марку, ученику известного нам Артемия; по всем вероятностям,
это - Марк Сарыгозин, известный  также  нам  московский  отъезжик.  Курбский
говорит в этом письме, что Артемий, находясь уже в Литве, просил его  купить
все сочинения Василия Великого и добыть  такого  человека,  который  бы  мог
перевести их с греческого или латинского языка. Курбский сказал ему на  это:
"Если я и добуду человека, знающего по-гречески и по-латыни,то  по-славянски
не будет уметь?" Артемий отвечал: "Хотя я и стар, но пешком приду  из  Луцка
туда, где мне укажешь,  и  буду  помогать  в  переводе".  "Я,  -  продолжает
Курбский в письме, - услыхавши это из  уст  преподобного,  не  только  начал
отыскивать переводчика, но сам, будучи уже в сединах, не  мало  лет  провел,
учась языку латинскому с большим трудом; умолив и благородного юношу,  брата
моего, князя Михаила Оболенского (также отъезжика), чтобы он  изучил  высшие
науки на языке римском; он послушался меня и три года  провел  в  Краковской
школе, и потом для усовершенствования в науках в Италию поехал, оставя  дом,
жену и детей,  и  пробыл  там  два  года;  теперь  возвратился  здоров  и  в
праотеческом  благочестии  невредим,  как  корабль,  преисполненный  дорогих
корыстей. Я же купил не только все сочинения Василия Великого, но  и  других
некоторых   учителей   наших,   Златоуста,   Григория   Богослова,   Кирилла
Александрийского, Иоанна Дамаскина и хронику, с новогреческого на  латинский
переведенную, очень потребную и премудрую: написана она Никифором Каллистом.
Союза ради любовного Христа нашего, так и раба его, старца твоего,  а  моего
отца, святого преподобного Артемия, яви любовь к единоплеменной  России,  ко
всему славянскому языку! Не поленись приехать к нам на несколько месяцев  на
помощь нашей грубости и неискусству, потому что мы не умеем  в  совершенстве
владеть славянским языком,  как  ты  и  князь  Оболенский,  и  потому  боюсь
пуститься один без помощи на такое великое  и  достохвальное  дело.  Посылаю
тебе предисловийце одной книги нашего перевода, не за  тем  чтоб  величаться
или потщеславиться этим, но для показания недостатка  и  невежества  нашего;
искал я себе помощи, обращался туда и сюда и нигде не нашел. Если  бог  тебя
принесет к нам, то я бы сел с одним бакалавром за книгу  Павловых  посланий,
протолкованных Златоустом, а ваша бы милость сел за другую  книгу  с  князем
Михаилом. Посылаю к вашей милости в  подарок  духовный  одну  речь  Григория
Богослова и слово Василия Великого нашего перевода". Предисловие к  переводу
своему слов Златоустовых, который он  называет  Новым  Маргаритом,  Курбский
начинает жалобами на свое несчастное  положение,  на  изгнание  без  правды,
пребывание в странствии между людьми тяжелыми и негостеприимными,  притом  в
ересях различных развращенными, тогда как  в  отечестве  огонь  мучительства
прелютый горит: слыша это, объят я жалостию  и  стесняем  отовсюду  унынием,
съедают нестерпимые беды, как  моль,  сердце  мое.  Обращаюсь  в  скорбях  к
господу и утешаюсь в книжных делах, изучая разумы древних высочайших  мужей.
Прочел Аристотеля. Часто обращался и читал  родное  мое  священное  писание,
которым праотцы мои были по душе воспитаны. При этом случилось мне вспомнить
о преподобном Максиме, новом исповеднике, как однажды он  мне  говорил,  что
книги великих учителей восточных не переведены на славянский язык, но  после
взятия Константинополя переведены были на латинский.  Вспомнив  об  этом,  я
начал учиться по-латыни, чтобы  перевести  на  свой  язык  то,  что  еще  не
переведено: нашими учителями чужие наслаждаются, а мы голодом духовным таем,
на  свое  глядя.  Для  этого  не  мало  лет  потратил  я,  обучаясь   наукам
грамматическим, диалектическим и прочим. Научившись  языку,  купил  книги  и
умолил участвовать в переводе юношу, именем Амвросия, в писании искусного  и
верха философии внешней  достигшего.  Прежде  всего  мы  с  ним  перевели  с
латинского на славянский язык оглавление книгам Златоустовым, во-первых, для
того, чтоб все знали, сколько переведено из них на славянский язык  и  какое
множество еще не переведено; во-вторых, чтоб благоверные  мужи  возревновали
по боге и перевели остальное;  в-третьих,  потому,  что  некоторые  поэты  и
многие  еретики  приписали  свои   сочинения   Златоустому,   чтоб   удобнее
принимались ради его имени: так пусть реестр наш  покажет,  что  принадлежит
Златоусту и что нет. По рассмотрении  этих  глав,  я  хотел  начать  перевод
посланий Апостола Павла,  объясненных  Златоустом,  и  искал  мужей,  хорошо
владеющих славянским языком, но не  мог  найти.  Кого  нашел  из  монахов  и
мирских, те не хотели помочь мне: монахи отреклись,  не  похвально  уничижая
себя, не говорю-лицемерно или от лености; мирские не захотели, будучи объяты
суетами мира сего и тернием  подавляя  семя  благоверия.  Я  боялся,  что  в
молодости не навык славянскому языку, потому что  беспрестанно  обращался  в
исполнении повелений царевых, в чину  стратилатском,  потом  в  синклитском,
исправлял дела, иногда судебные, иногда советнические, часто и  с  воинством
ополчался против врагов креста Христова. И  сюда  приехавши,  принужден  был
королем к службе военной, а  когда  освободился  от  службы,  ненавистные  и
лукавые соседи мешали мне заняться этим делом, желая отнять у  меня  имение,
королем данное мне на пропитание, желая и крови моей насытиться. Несмотря на
то, покусился я с означенным юношею Амвросием перевести  некоторые  из  слов
Златоустовых, до  сих  пор  еще  на  славянский  язык  не  переведенные".  В
предисловии  к  переводу  своему  книги   Иоанна   Дамаскина-Небеса-Курбский
указывает на значение  просвещения  и  вооружается  против  тех,  которые  в
Московском государстве  не  понимали  этого  значения:  "Да  приемлем  слова
предобрейшие и, бога ради, не потакаем безумным, или, лучше сказать, лукавым
прелестникам, выдающим себя за учителей. Я сам от них слыхал, еще  будучи  в
Русской  земле,  под  державою  московского  царя:  прельщают   они   юношей
трудолюбивых, желающих навыкнуть писанию, говоря им: не читайте книг  многих
и указывают: вот этот от книг ум потерял, а вот этот в ересь впал.  О  беда!
От чего  бесы  бегают  и  исчезают,  чем  еретики  обличаются,  а  некоторые
исправляются, это оружие они отнимают, и это  врачевство  смертоносным  ядом
называют!" В другом месте говорит: "У нас  и  десятой  части  книг  учителей
наших старых не переведено, по лености, нерадению властителей наших,  потому
что нынешнего века мнимые учителя больше в болгарских баснях  или  в  бабьих
бреднях упражняются, читают их и хвалят,  нежели  великих  учителей  разумом
наслаждаются: господи Христе боже наш! отвори нам мысленные очи и избави нас
от таких". Наконец, чтоб дать опору православным в  борьбе  с  католицизмом,
Курбский написал историю Флорентийского собора.
   Так действовал для поддержания веры предков в  России  Западной  один  из
первых грамотеев земли Московской, ученик Максима Грека. Это  почетное  имя,
имя ученика Максимова, принадлежит не одному Курбскому;  оно  встречается  и
при имени других писателей второй половины XVI века и всего лучше показывает
нам значение знаменитого святогорского  инока.  Курбский  в  "Истории  князя
великого московского" говорит, что митрополит Даниил злою смертию  уморил  в
своем доме преподобного Силвана, Максимова ученика, искусного  в  любомудрии
внешнем и духовном. Этот Силван, сотрудник Максима в переводах, славился как
грамматик: в одном сборнике XVII века  находится  следующее  место:  "Никому
нельзя правильно писать, кто не знает грамматического устроения, ниже родов,
ниже чисел, ниже падежей, ниже времен, ниже  склонений,  ниже  окончательных
букв по родам во всех падежах, более же в притяжательных именах, как говорит
старец Селиван, ученик Максима Грека, преподобного старца".
   Третий ученик Максима Грека, Зиновий Отенский, знаменит  был  на  Востоке
тем же, чем Курбский на Западе, борьбою с новоявившимися ересями,  именно  с
ересью Феодосия Косого. В начале книги, написанной для обличения этой ереси,
Зиновий рассказывает, что однажды пришли к нему в  монастырь  три  человека,
двое монахов и один мирянин; на вопрос Зиновия, кто  они  и  откуда?  Монахи
отвечали, что они клирошане Старорусского Спасова  монастыря,  одного  зовут
Герасимом, а другого-Афанасием, мирянин же-иконописец художеством,  а  зовут
его Феодором. "Бога ради, - говорили они Зиновию, - не отринь нас  от  себя,
не  скрой  пользы,  как  спастись?"  Зиновий  отвечал:  "Вы  называете  себя
клирошанами, постоянно, следовательно, читаете св.  писание,  научающее  как
спастись". Клирошане: "Книги писаны закрыто". Зиновий: "Открыто божественное
евангелие и отческие слова всякому хотящему готовы к разумению".  Клирошане:
"Просвещенным открыто писание, а непросвещенным и очень  закрыто".  Зиновий:
"Всякому и не книжному понятно божественное евангелие и  отческие  писания".
Клирошане: "Есть теперь учение, и это нынешнее учение хвалят многие,  потому
что открыто, а отческое учение закрыто, и потому отческое учение  читать  не
полезно; умоляем тебя: скажи нам ты истину  и  не  отринь  нас  бога  ради".
Зиновий:  "Отческое  учение  знаю  хорошо  и  божественного  Василия   книгу
постническую знаю, а нынешнего учения не  ведаю,  о  котором  вы  говорите".
Клирошане: "Бога ради, скажи нам  истину:  нынешнее  учение  как  по-твоему?
Божественно оно, от  бога  ли?  Ведь  хорошо  нынешнее  учение,  потому  что
возбраняет  последовать  человеческим  преданиям  и  повелевает  последовать
писанию, столповым книгам; бога ради, скажи нам истину; многими  хвалится  и
принимается новое учение и многие его любят". Зиновий  отвечал,  что  оценка
новому учению готова уже из самого названия его: оно  новое,  следовательно,
беззаконное, ибо апостол Павел сказал: "Аще и ангел с небеси благовестит вам
паче еже прияти, анафема да будет".  Да  скажите,  кто  это  новый  учитель?
Клирошане: "Новому учению учитель Феодосий, прозвищем  Косой".  Зиновий:  "С
самого начала, объявивши только имя учителя, уже вы показали  развращенность
учения: косое может ли быть прямо? Но скажите, кто и откуда этот учитель?"
   Клирошане рассказали судьбу Косого,  потом  изложили  его  учение.  Тогда
Зиновий приступил к  опровержению  этого  учения.  Мы  оставим  богословскую
сторону опровержения, как  нам  не  принадлежащую,  и  обратим  внимание  на
научные  средства,  какими  обладали  самые  грамотные  люди  того  времени.
Доказывая необходимость первой причины,  Зиновий  говорит:  "Не  было  нигде
писано, чтоб произошла когда птица не от яйца,  или  яйцо  не  произошло  от
птицы, кроме так называемого уединенного финика (феникса); также и рыба: нет
рыбы не от икры, нет икры не от рыбы.  Где  же  всему  этому  родоначальник?
Скажет ли последователь самобытной  ереси,  что  от  воздуха  родоначальники
явились, потому что из воздушных туч некогда  дождило  жито,  иногда  пепел,
иногда серебряные крохи, как в летописных книгах  пишется,  да  и  на  нашей
памяти однажды на безводной земле после сильного дождя,  были  найдены  рыбы
мертвые: но не воздух родитель всему этому, а снизу облака почерпают с водою
рыбу и потом с дождем испускают се опять на землю: ни  земля,  ни  воздух  в
7074 году не произвели от себя вновь никаких родоначальников, но воспитывают
бывших уже". В книге Зиновия особенно важны для нас указания на связь  новой
ереси с старою, с ересью жидовствующих,  на  желание  последователей  Косого
утвердиться на авторитете  старца  Вассиана  (князя  Патрикеева)  и  Максима
Грека. Так, клирошане, между прочим, сказали Зиновию: "Монастыри,  преступая
заповедь нестяжания, имеют села. Об этом очень хорошо писал  князь  Вассиан,
также и Максим  Грек  много  говорил  об  этом,  написал  и  разговор  между
любостяжателем и нестяжателем". Зиновий отвечал: "Города  и  веси  ничем  не
отличаются от монастырей относительно исполнения заповедей господних: почему
же  Вассиан  и  Максим  осуждают  монастыри  за  преступление   евангельских
заповедей, а на города и села никакого зазора  не  положили?  Каждая  страна
имеет свой обычай по климату своему (по особому ее строения чину  солнечного
ради обхождения и воздушного пошествия): как же можно все  страны  ввести  в
один обычай единого гражданства? Василий Великий говорит, что одежда и  пища
постников должна быть по обычаю каждой земли. Благоговейный Максим, кажется,
забыл об этих словах Великого Василия! Я человек грубый,  смысла  премудрого
Максима разуметь не могу, но  думаю,  что  он  писал  произвольно  (хотением
своего помысла обносился). Русские монастыри осуждал он за  любостяжание,  а
сам не мог, по примеру пророка Даниила и  трех  отроков,  оставить  великого
князя трапезу; как монах законоположник нестяжанию в монастырях русских,  но
был сам  из  числа  многостяжательных.  И  латинские,  и  русские  монастыри
одинаково милостынею  питаются;  различествуют  только  тем,  что  латинский
монастырь каждую неделю два раза город проходит, собирая брашно  и  вино,  а
русские монастыри, один раз летом пришедши в деревню, данную им в милостыню,
соберут плод, а остальное время  года  безмолвствуют  в  монастыре,  прилежа
посту и молитвам. Хотя и высоко любомудрствовал о нестяжании добрый  Максим,
однако неприлично ему было латинской области и ереси монастырь пред русскими
монастырями возвышать. Не показал он, что нестяжание в какой-нибудь стране и
что стяжание, потому что разные страны не одинакое устроение от бога  имеют.
Он писал только для укора,  потому  и  не  представил  в  пример  египетских
монастырей, которые просияли силами и знамениями, как  небеса  звездами,  но
представил  в  пример  латинский  монастырь;  если  б  предложил  в   пример
египетский монастырь, то  известно,  что  египетская  страна  не  похожа  на
русскую. Слезы навертываются на  глазах,  когда  вспомнишь,  как  живут  эти
иноки, которых осуждают за то, что они владеют селами: кожа на руках  у  них
растрескалась от работы, лица осунулись, волосы в беспорядке, ноги  посинели
и опухли; сборщики податей истязуют их немилосердно; денег  у  них  столько,
что у нищих, которые приходят к ним за милостынею, больше: у  редкого  можно
найти пять или шесть сребренников. Пища их-хлеб овсяный  невеянный,  колосья
ржаные  толченые;  питье-вода;  горячее  кушанье  из  капустного  листа,   у
богатых-свекла и репа; сладкое кушанье-рябина и калина. А князь Вассиан  как
жил в Симонове? Не угодно ему было симоновских  блюд  кушать-хлеба  ржаного,
щей, свекольника, каши; молока промзглого и пива  монастырского,  очищающего
желудок, не пил потому, что это кушание и пиво с деревень шло, вместо  этого
он питался кушаньями, которые приносили ему со стола  великокняжеского;  пил
же нестяжатель романею, быстро, мушкатель, рейнское вино".
   Ненависть к  обличителю  первой  ереси,  Иосифу  Волоцкому,  отрыгнула  у
Феодосия Косого и его  последователей;  клирошане  сказали  Зиновию:  "Косой
говорит, что не подобает теперь после седьмого собора писать книг,  а  Иосиф
Волоцкий написал книги свои после седьмого собора законопреступно, и  потому
читать их не должно". Понятно, что Зиновию легко было отвечать  на  это,  и,
между прочим, он заметил: "Косой укоряет книгу Иосифову потому, что  в  ней,
как в зеркале, ересь его обличается". Находим и еще очень важное указание на
ересь жидовствующих и  ее  продолжение.  Клирошане  говорили:  "Некоторые  в
символе говорят: жду воскресения мертвых, и Максим Грек так велел  говорить,
что чаять речь не тверда: чаем того, что будет или не будет, а чего ждем, то
будет непременно". Зиновий отвечал им: "Максим Грек был очень учен,  искусен
и в переводе с греческого языка на латинский; когда он пришел из Святой Горы
и великий князь Василий велел ему переводить Псалтырь толковую с  греческого
языка на русский, то он приискал толмачей латинских  и  перевел  Псалтырь  с
греческого языка на латинский, а толмачи латинские переводили  с  латинского
на русский, потому что Максим русский  язык  мало  разумел.  Но  во  времена
великого князя Ивана и сына его Василия возникла ересь безбожная,  и  многие
тогда вельможи и люди чиновные в эту ересь поползнулись. Великие князья  суд
на нечестие воздвигли, особенно великий князь  Василий,  и  огнем  хульников
истребили; тогда многие вельможи, страха ради пред  самодержцем,  отверглись
нечестия, только лицом, а не сердцем, они-то умыслили  лукавство  на  святое
исповедание веры, потрясли народную речь и ввели новое,  говоря,  что  слова
чаю смысла неопределенного, Максим принял это от вельмож. Я думаю, что и это
лукавое умышление христоборцев или людей грубых смыслом-возводить в  книжные
речи от общих народных речей, тогда как по-моему приличнее  книжными  речами
исправлять общенародные речи, а не книжные народными обесчещивать".
   После полемических сочинений религиозного и политического  содержания,  в
которых сказался бурный век Грозного, век движения, разного рода  попыток  и
протестов, наше внимание останавливают два  памятника,  в  которых  общество
старалось  собрать  свои  нравственные  средства  и  представило:  в   одном
своде-правила житейской мудрости,  в  другом-сокровища  церковных  учений  и
образцы    высшей     духовной     жизни;     первый     памятник-Домострой,
второй-Макарьевские Минеи.
   Неудивительно, что с Домостроем,  собранием  правил  житейской  мудрости,
домашнего  семейного  благочиния,  соединено  имя  Сильвестра,   знаменитого
руководителя нравственности молодого царя, устроителя благочиния в семействе
царском. В  Домострое  бесспорно  принадлежит  Сильвестру  последняя  глава,
начинающаяся  так:  "Благословение  от   благовещенского   попа   Сильвестра
возлюбленному  моему  единородному  сыну   Анфиму".   Это   поучение   сыну,
подкрепленное собственным примером, очень  напоминающее  поучение  Мономаха,
легко может быть принято  за  совершенно  отдельное  сочинение,  не  имеющее
никакой связи  с  собственно  так  называемым  Домостроем  и  приложенное  к
последнему позднейшим составителем или переписчиком по сходству  содержания.
И потому сначала мы должны обратиться к собственно Сильвестрову  поучению  и
потом к пространному Домострою, имеющему также для нас большую  важность  по
изложению понятий и обычаев времени: "Сын мой! -  говорит  Сильвестр,  -  ты
имеешь на себе и святительское  благословение  и  жалование  государя  царя,
государыни царицы, братьев царских и всех бояр, и с добрыми людьми водишься,
и со многими иноземцами большая у тебя торговля и  дружба;  ты  получил  все
доброе: так умей совершать о боге, как начато при нашем попечении. Имей веру
в бога, все упование возлагай на господа, прибегай всегда с верою  к  божиим
церквам: заутрени не просыпай, обедни не прогуливай,  вечерни  не  пропивай;
повечерницу, полунощницу и часы ты должен петь каждый  день  в  своем  доме;
если возможно, по времени, прибавишь правила: это от тебя  зависит:  большую
милость от бога получишь. В церкви и дома на молитве самому, жене,  детям  и
домочадцам  стоять  со  страхом,  не  разговаривать,  не  озираться;  читать
единогласно, чисто,  не  вдвое.  Священнический  и  иноческий  чин  почитай;
повинуйся отцу духовному, в дом свой призывай священников служить молебны. В
церковь  приходи  с  милостынею  и  с   приношением.   Церковников,   нищих,
малолетних, бедных, скорбных, странствовавших призывай в дом свой,  по  силе
накорми, напой, согрей, милостыню давай в дому, в  торгу,  на  пути.  Помни,
сын, как мы жили: никогда никто не вышел из дому  нашего  тощ  или  скорбен.
Имей любовь нелицемерную ко всем, не осуждай никого, не делай другому,  чего
сам не любишь и больше всего храни чистоту телесную, да возненавидь хмельное
питье; господа ради отвергни от себя пьянство: от него  рождаются  все  злые
обычаи; если от этого сохранит тебя господь, то все  благое  и  полезное  от
бога получишь, от людей честен будешь и  душе  своей  просвет  сотворишь  на
всякие добрые дела. Жену люби и в законе с ней живи; что сам  делаешь,  тому
же и жену учи: всякому страху божию, всякому знанию и промыслу, рукоделью  и
домашнему обиходу, всякому порядку (порядне). Умела бы сама и печь и варить,
всякую домашнюю порядню знала б и всякое женское рукоделье: хмельного  питья
отнюдь бы не любила, да и дети и слуги у ней также бы  его  не  любили;  без
рукоделья жена ни на минуту б не была, также и слуги. С гостями у себя  и  в
гостях отнюдь бы не была пьяна, с гостями вела  бы  беседу  о  рукоделье,  о
домашнем порядке, о законной христианской жизни, а не  пересмеивала  бы,  не
переговаривала бы ни о ком; в гостях  и  дома  песней  бесовских  и  всякого
срамословия ни себе, ни  слугам  не  позволяла  бы;  волхвов,  кудесников  и
никакого чарования не знала бы. Если жена не слушается,  всячески  наказывай
страхом, а не гневайся; наказывай наедине, да наказав примолви, и  жалуй,  и
люби ее. Также детей и домочадцев учи страху божию и  всяким  добрым  делам,
домочадцев  своих  одевай  и  корми  достаточно.  Ты  видел,  как  я  жил  в
благоговении и страхе божии, в простоте сердца, в церковном  прилежании,  со
страхом всегда пользуясь божественным писанием; ты видел, как я был от  всех
почитаем, всеми любим; всякому старался я угодить: ни перед кем не гордился,
никому не прекословил, никого не осуждал, не просмеивая, не укорял, ни с кем
не бранился; приходила от кого обида-терпел и на себя вину полагал; от  того
враги делались друзьями. Не пропускал я  никогда  церковного  пения;  нищего
странного, скорбного никогда не презрел,  заключенных  в  темницы,  пленных,
должных выкупал, голодных кормил; рабов своих всех освободил  и  наделил;  и
чужих рабов выкупал. И все эти рабы наши свободны, и добрыми домами живут  и
молят за нас бога, и добра хотят  нам  всегда.  Теперь  домочадцы  наши  все
свободные, живут у нас по своей воле. Видел ты, сколько я сирот, и рабов,  и
убогих, мужеского пола и женского, в Новгороде и в Москве вскормил и воспоил
до совершенного возраста, научил кто к чему был  способен:  многих  грамоте,
писать, петь;  иных  иконному  писанию,  других  книжному  рукоделию;  одних
серебряному мастерству, других другому  какому-нибудь  рукоделию,  некоторых
выучил торговать. Также и мать твоя многих девиц, сирот и бедных  воспитала,
выучила и, наделив, замуж отдавала; а мужчин мы  поженили  у  добрых  людей.
Многие из них в священническом и дьяконском чину, в дьяках,  подьячих  и  во
всяких чинах, кто чего дородился и в чем кому благоволил бог. Во  всех  этих
наших вскормленниках и послуживцах ни сраму, ни убытка, никакой  продажи  от
людей, ни людям от нас, ни тяжбы ни с кем не бывало; а от кого из них досада
и убытки большие бывали, то все на себе понесено, никто того  не  слыхал,  а
нам то бог исполнил. И ты, сын, так же делай: на себе всякую обиду понеси  и
претерпи: бог сугубо исполнит. Гостей приезжих у себя корми; а на  соседстве
и с знакомыми любовно живи, о хлебе, о  соли,  о  доброй  сделке,  о  всякой
ссуде. Поедешь куда в гости, поминки недорогие вези за любовь. А в  пути  от
стола подавай домохозяевам и приходящим, сажай их с собою за стол и  питейца
также подавай; а маломочным милостыню давай.  Если  так  будешь  делать,  то
везде тебя ждут и встречают, в путь провожают, от всякого лиха  берегут,  на
стану не подадут, на дороге не разобьют. Кормят вот  для  чего:  доброго  за
добро, а лихого от лиха, чтоб на добро обратился. Во всем этом убытка нет: в
добрых людях хлеб-соль заемное дело; и поминки тоже, а дружба вечная и слава
добрая. На дороге, в пиру, в торговле отнюдь сам брани  не  начинай,  а  кто
выбранит, терпи бога ради. Если людям твоим случится с кем-нибудь брань,  то
ты на своих бранись, а будет дело кручиновато, то и ударь своего, хотя бы он
и прав был: тем брань утолишь, также  убытка  и  вражды  не  будет.  Недруга
напоить  и  накормить:  то  вместо  вражды  дружба.  Вспомни  великое  божие
милосердие к нам и заступление: от юности и до сего времени на поруку  я  не
давал никого, ни меня никто не давал, на суде не бывал ни с  кем.  Видел  ты
сам: мастеров всяких было много, деньги я  давал  им  на  рукоделье  вперед,
много было из них смутьянов и бражников: но со всеми  с  теми  в  сорок  лет
расстался я без остуды, без пристава, безо всякой  кручины.  Все  то  мирено
хлебом да солью, да питьем, да подачею, да своим терпением. А сам у кого что
покупал, продавцу от меня милая ласка, без волокиты платеж, да  еще  хлеб  и
соль сверх. Отсюда дружба во век: мимо меня не  продаст,  худого  товара  не
даст. Кому что продавывал, все в любовь не в обман: не понравится  кому  мой
товар, назад возьму и деньги отдам; о купле и продаже ни с кем брани и тяжбы
не бывало: оттого добрые люди во всем верили, иноземцы и здешние. Никому  ни
в чем не солгано, не манено, не пересрочено; ни кабалы, ни записи на себя ни
в чем не давывал, ложь никому ни в  чем  не  бывала.  Видел  ты  сам,  какие
большие сплетки со многими людьми  бывали,  да  все,  дал  бог,  без  вражды
кончалось. А ведаешь и  сам,  что  не  богатством  жито  с  добрыми  людьми:
правдою, да ласкою, да любовью, а не гордостию, и безо всякой лжи.
   В этом наставлении, в  этом  указании  на  свой  образ  мыслей  и  жизни,
Сильвестр обнаруживается перед нами  вполне.  Мы  понимаем  то  впечатление,
какое  должен   был   производить   на   современников   подобный   человек:
благочестивый, трезвый, кроткий, щедрый, ласковый, услужливый,  превосходный
господин, любивший устраивать судьбу своих домочадцев,  человек,  с  которым
каждому было приятно и выгодно иметь дело, -  вот  Сильвестр!  Таков  именно
долженствовал быть этот  человек,  иначе  мы  не  поймем  его  нравственного
влияния над молодым царем, не поймем того, как простой священник мог собрать
около  себя  остатки  боярства.  Но  спросят:  как  же  при  этой  кротости,
уклончивости Сильвестр успел раздражить  против  себя  царя  и  царицу?  Это
объясняется  очень  легко  из  того  же  образа  мыслей  и  действий,  какой
высказывается  в  Домострое:  Сильвестр  к  Иоанну  находился  я   отношении
наставника, руководителя;  здесь  он  считал  своею  обязанностию  поступать
строго, требовать  буквального  исполнения  предписанного;  мы  видели,  что
Сильвестр предписывает сыну ударить домочадца, хотя бы и  правого,  лишь  бы
только предотвратить вражду и убыток; Иоанн был для Сильвестра свой, ученик,
сын; как сам Сильвестр при столкновении с другими считал своею  обязанностию
уклоняться, уступать, предотвращая вражду, так требовал того же самого и  от
царя в столкновении последнего с  боярами:  отсюда  объясняются  нам  жалобы
Иоанна на это принесение в жертву его выгод выгодам  бояр;  пользуясь  своим
нравственным влиянием, Сильвестр позабывал в  Иоанне  царя  и  видел  в  нем
только молодого человека, обязанного быть кротким, терпеливым и послушным; в
боярах видел он мужей совета и доблести; и вот когда  молодой  царь  решался
прекословить им, настаивать на своем  мнении,  как,  например,  относительно
войны Ливонской, то Сильвестр смотрел на это как на грех и  грозил  молодому
человеку небесною карою за своевольство.
   Несмотря на  то  что  наставление  Сильвестра  сыну  носит,  по-видимому,
религиозный, христианский характер, нельзя не заметить, что цель его-научить
житейской мудрости: кротость, терпение  и  другие  христианские  добродетели
предписываются  как  средства  для   приобретения   выгод   житейских,   для
приобретения людской благосклонности; предписывается доброе дело и сейчас же
выставляется на вид материальная польза от него;  предписывая  уступчивость,
уклонение от вражды и основываясь при  этом,  по-видимому,  на  христианской
заповеди, Сильвестр доходит до того, что предписывает  человекоугодничество,
столь противное христианству: "Ударь своего, хотя бы он  и  прав  был,  этим
брань  утолишь,  убытка  и  вражды  избудешь".  Вот  следствие   того,   что
христианство понято не в духе, а в плоти!  Сильвестр  считает  добрым  делом
освободить рабов, хвалится, что у него все  домочадцы  свободные,  живут  по
своей воле, и в то же время считает позволительным бить домочадца,  хотя  бы
он и справедлив был: хочет исполнить форму, а духа не понимает, не понимает,
что христианство, учение божественное и вечное,  не  имеет  дела  с  формами
преходящими, действует на дух, на его очищение и посредством этого  очищения
действует уже и на улучшение форм.
   Что смешение чистого с нечистым,  смешение  правил  мудрости  небесной  с
правилами мудрости житейской мало  приносит  и  житейской  пользы  человеку,
видно всего лучше из примера Сильвестра; он  говорил  сыну:  "Подражай  мне?
Смотри, как я от всех почитаем, всеми любим, потому что всем  уноровил".  Но
под конец вышло, что не всем уноровил, ибо всем уноровить дело  невозможное;
истинная мудрость велит работать одному господину. По всем  вероятностям,  и
во время болезни  царя  Сильвестр  хотел  всем  уноровить,  вследствие  чего
уклонился, голоса его вначале не было слышно,  а  потом  он  хотел  помирить
князя Владимира с больным Иоанном, говорил присягнувшим боярам: "Зачем вы не
пускаете князя Владимира к государю? Он государю добра хочет".
   В пространном  Домострое  говорится  об  обязанностях  к  богу,  духовным
пастырям, ближнему вообще, к царю. Между предписаниями религиозными,  общими
всем временам, нас останавливают особенные,  например:  св.  крест,  образа,
мощи целовать перекрестясь, дух в  себе  удержав,  губ  не  разевая;  зубами
просвиры не кусать, как обыкновенный хлеб, но ломать маленькими кусочками  и
класть в рот, есть губами и ртом не чавкать. Если  с  кем  хочешь  сотворить
целование о Христе, также должен дух в себе удержать и губами  не  плюскать.
"Порассуди человеческую немощь:  нечувственного  духа  гнушаемся-чесночного,
хмельного, больного и всякого смрада: коль мерзки пред господом наш смрад  и
обоняние".
   Об обязанностях родителей к детям говорится так: "Иметь попечение отцу  и
матери о детях: снабдить их и воспитать в  добром  наказании;  учить  страху
божию, приличному поведению (вежеству) и всякому благочинию; по  времени,  и
по детям, и по возрасту смотря, учить  рукоделию,  кто  чего  достоин,  кому
какую способность (просуг) бог дал. Любить их и беречь  и  страхом  спасать;
уча и наказуя, и рассуждая раны возлагать. Казни сына своего  от  юности,  и
будет покоить тебя на старости; не ослабевай бия младенца; если жезлом бьешь
его-не умрет, но здоров будет; бия его  по  телу,  душу  его  избавляешь  от
смерти и проч.  т.  п.  А  у  кого  дочь  родится,  то  рассудительные  люди
откладывают на нее от всякого приплода: также полотна и прочее каждый год ей
в особый сундук кладут, всего прибавляют постоянно понемножку, а  не  вдруг;
дочери растут, страху божию и вежеству учатся, а приданое с ними  прибывает,
и как замуж сговорят, то все готово".
   Относительно  обязанностей  детей  к  родителям   не   встречаем   ничего
особенного против общих нравственных правил.  Обязанности  замужней  женщины
Домострой определяет так: она ходит в церковь по возможности,  по  совету  с
мужем. Мужья должны учить жен своих с любовью и  благорассудным  наказанием.
Если жена по мужнему научению  не  живет,  то  мужу  надобно  ее  наказывать
наедине и, наказав,  пожаловать  и  примолвить:  друг  на  друга  не  должны
сердиться.  Слуг  и  детей  также,  несмотря  по  вине,  наказывать  и  раны
возлагать, да, наказав, пожаловать, а  хозяйке  за  слуг  печаловаться:  так
слугам надежно. А только жены, сына или дочери слово или  наказание  неймет,
то плетью постегать, а побить не перед людьми, наедине; а по уху, по лицу не
бить, ни под сердце кулаком, ни пинком,  ни  посохом  не  колотить  и  ничем
железным или деревянным. А если  велика  вина,  то,  сняв  рубашку,  плеткою
вежливенько побить за руки держа.  Жены  мужей  своих  спрашивают  о  всяком
благочинии и во всем им покоряются. Вставши и  помолившись,  хозяйка  должна
указать служанкам дневную работу; всякое кушанье, мясное  и  рыбное,  всякий
приспех скоромный и  постный  и  всякое  рукоделье  она  должна  сама  уметь
сделать, чтоб могла и служанку научить; если все знает мужним  наказанием  и
грозою и своим добрым разумом, то все будет споро и всего будет много.  Сама
хозяйка отнюдь никогда не была бы без дела; тогда  и  служанкам,  смотря  на
нее, повадно делать; муж ли придет, гостья ли придет-всегда б за  рукоделием
сидела сама; то ей честь и слава и мужу похвала;  никогда  не  должны  слуги
будить хозяйку, хозяйка должна будить слуг.  С  слугами  хозяйка  не  должна
говорить пустых речей и пересмешных; торговки,  бездельные  женки  и  волхвы
чтоб к ней не приходили, потому что от них много  зла  делается.  Всякий  бы
день жена у мужа спрашивалась и с ним советовалась о всяком обиходе; знаться
должна только с теми, с кем муж велит; с гостями беседовать о  рукоделье,  о
домашнем устройстве, примечать, где  увидит  что  хорошее;  чего  не  знает,
спрашивать вежливо, кто что укажет-низко челом бить и, пришедши  домой,  все
мужу сказать. С такими добрыми женщинами пригоже сходиться; не для  еды,  не
для питья, а для доброй беседы  и  науки,  внимать  себе  на  пользу,  а  не
пересмехать и никого не переговаривать;  спросят  о  чем  про  кого  другие,
отвечать: не знаю, ничего не слыхала и сама о  ненадобном  не  спрашиваю,  о
княгинях, боярынях и соседях не пересужаю. Отнюдь беречься от пьяного питья;
должна пить бесхмельную брагу и квас и дома, и в людях, тайком  от  мужа  ни
есть, ни пить;  чужого  у  себя  не  держать  без  мужня  ведома:  обо  всем
советоваться с мужем, а не с холопом и не с рабою. Безделиц домашних мужу не
доносить; в чем сама не может управиться, о том должна сказать мужу вправду.
   Об отношениях к слугам Домострой говорит:  "Господа  должны  людей  своих
жаловать, кормить, поить,  одевать,  в  тепле  держать  во  всяком  покое  и
благоденствии; а если держать у себя людей не по  силе,  не  по  доходу,  не
довольствовать их едою,  питьем  и  одеждою,  или  держать  не  рукодельных,
которые сами ничего не умеют промыслить: таким слугам по неволе, со слезами,
и лгать, и красть и развратничать, мужчинам разбивать и красть  и  в  корчме
пить. Таким безумным господам от бога грех и от людей посмех, а  с  соседями
дурное житье. Слугам приказывай: о людях не переговаривать, где в людях были
и что видели недобро-того дома не сказывали бы, а что дома делается, того  в
людях не пересказывали бы; помнили бы о том, зачем посланы, а о другом о чем
станут спрашивать-не отвечать, поскорее отделавшись, домой идти;  так  между
господами никакой ссоры не будет. Куда пошлют слугу в  добрые  люди,  то  он
должен у ворот легонько поколотить; когда будет идти по двору и кто спросит:
за каким делом идет? Отвечать: не к тебе я послан, к кому  послан  с  тем  и
буду говорить; должно сказать только от кого идешь; пусть скажут  господину.
У сеней, избы или  кельи  должно  ноги  грязные  вытереть,  нос  высморкать,
выкашляться, искусно молитву сотворить;  если  аминя  не  отдадут,  то  и  в
другой, и в третий раз молитву сотворить побольше первого раза; если  и  тут
ответа не дадут, то  легонько  потолкаться;  когда  впустят,  святым  иконам
поклониться и от господина челобитье и посылку править, и в это  время  носа
не копать пальцем, не кашлять, не сморкать, не харкать, не плевать, если  же
нужно, то, отшед в сторону, устроиться вежливенько, стоять и на  сторону  не
смотреть, исправить что наказано, ни о чем другом не беседовать и  скорее  к
себе идти. Где случится быть, при господине или без господина  никакой  вещи
не ворошить, не  смотреть,  ни  с  места  не  переложить,  еды  и  питья  не
отведывать; что куда послано, того также не подсматривать и не отведывать".
   Вот идеал семейной жизни, как он был создан  древним  русским  обществом!
Женщина  поставлена  здесь  на  видном  месте;  ее   деятельность   обширна,
она-хозяйка, то есть раньше всех  встает  она,  будит  слуг  и  до  ночи  не
перестает работать, указывает,  распоряжается;  минуты  она  нс  может  быть
праздна; муж должен каждый день ходить в церковь ко  всем  службам,  жена-по
возможности, сколько позволяли ей хозяйственные заботы. Женщина-мать  не  на
первом плане: кратко, в общих выражениях, говорится, что она вместе с  мужем
должна воспитывать детей в страхе божием и благочестии, должна учить дочерей
рукодельям; гораздо подробнее говорится, как  со  дня  рождения  дочери  она
должна  копить  ей  приданое;  материальные,  хозяйственные  заботы   должны
поглощать все существо женщины, начиная с двенадцатилетнего возраста,  когда
она могла по закону выходить замуж. Но вот она переступает порог дома,  едет
в гости; чего же требует от  нее  здесь  Домострой?  С  гостями  она  должна
беседовать о рукоделье и о домашнем строении:  как  порядок  вести  и  какое
рукодельице  сделать.  Необходимого  для  восстановления  нравственных   сил
развлечения, перемены занятия, перемены предмета для разговора нет и быть не
должно по общественным  условиям.  Домострой  совершенно  прав,  предписывая
женщине заниматься только хозяйством и  говорить  только  о  хозяйстве,  ибо
другого приличного для нее занятия, другого  приличного  для  нее  разговора
нет: если она не будет говорить  о  хозяйстве,  то  она  будет  пересмехать,
переговаривать;  дома  она  должна   постоянно   сидеть   за   работою   или
распоряжаться работами других, развлечения, каким она может предаться, - все
это развлечения постыдные, вредные: пустые, пересмешные разговоры с слугами,
разговоры с торговками, женками бездельными, волхвами. Повторяю, что  мы  не
имеем никакого права упрекать Домострой в жестокости к женщине; у  него  нет
приличных, невинных удовольствий, которые бы он мог предложить ей, и  потому
он принужден отказать ей во всяком удовольствии, принужден  требовать,  чтоб
она не  имела  минуты  свободной,  которая  может  породить  в  ней  желание
удовольствия неприличного или, что  всего  хуже,  желания  развеселить  себя
хмелем.  Сколько  женщин  по  доброй  воле  могло  приближаться  к   идеалу,
начертанному Домостроем; скольких надобно  было  заставлять  приближаться  к
нему силою и скольких нельзя было  заставить  приблизиться  к  нему  никакою
силою; сколько женщин предавалось названным неприличным удовольствиям? -  На
этот вопрос мы отвечать не решимся.
   Много глав посвящено в Домострое подробностям хозяйственным:  как  всякое
платье кроить, остатки и обрезки беречь, всякую посуду и снасть  ремесленную
в порядке держать, чтоб все было свое, не нужно было идти ни за чем на чужой
двор; как всякое платье носить бережно, как запас  годовой  и  всякий  товар
покупать; покупать все, чему привоз, что дешево; как огород и сад  водить  и
пр. т.п. В главе о том, как избу  устроить  хорошо  и  чисто,  видим  только
перечисление  посуды,  которую  должно  держать   в   чистоте   и   порядке;
предписывается мыть избу, стены, лавки, скамьи, пол, окна, двери; у  нижнего
крыльца класть сено для обтирания ног, перед дверями-рогожку или войлок.  Об
иконах говорится, что их должно ставить на стенах,  устроив  благолепно,  со
всяким украшением, светильниками и завесою.
   Всякий день муж с женою, детьми  и  домочадцами  поет  на  дому  вечерню,
повечерницу,  полунощницу.  После  правила  отнюдь  не  пить,  не  есть,  не
разговаривать; в полночь должно тайно вставать и со слезами богу молиться.
   Когда предлагается трапеза, то вначале священники прославляют отца и сына
и св. духа, потом богородицу, пречистый хлеб вынимают,  по  окончании  стола
пречистый хлеб воздвизают и, отпев достойно, едят и чашу пречистой  пьют;  а
потом о здравии и за упокой. Когда перед тобой поставят  пищу,  то  не  смей
хулить, а с благодарностию ешь. Очень любопытно наставление, как вести  себя
на свадьбе, показывающее нравы и обычаи времени: "Когда зван будешь на брак;
то не упивайся до пьянства и не засиживайся поздно, потому что в пьянстве  и
долгом сиденье бывает брань, свара, бой, кровопролитие. Не  говорю  не  пить
вовсе, нет! Но говорю не упиваться; я дара божия не хулю, но хулю пьющих без
воздержания".
   Что касается знаменитого сборника,  известного  под  именем  Макарьевских
Миней,  то  об  нем  всего  лучше  можно  получить  понятие  из  предисловия
(летописца) самого составителя: "1553 года, месяца ноября, дал я эту  святую
великую книгу Минею Четию, месяц ноябрь и прочие 12  великих  книг.  В  этих
Четиих Минеях все книги чтомые  собраны:  св.  евангелие-четыре  евангелиста
толковых,  св.  Апостол  и  все  св.  апостольские  послания  и   деяния   с
толкованиями, и три великих псалтири разных толковников и Златоустовы книги,
Златоструй и Маргарит, и Великий Златоуст,  и  Великий  Василий  и  Григорий
Богослов с толкованиями и великая книга Никонская с прочии посланиями его, и
прочие все святые книги собраны и написаны в них пророческие и  апостольские
и отеческие и праздничные слова и похвальные слова и всех святых отец  жития
и мучения святых мученик и святых мучениц, жития  и  подвиги  преподобных  и
богоносных отец и святых жен страдания и  подвиги;  и  все  святые  патерики
написаны,  азбучные,   иерусалимские,   египетские,   синайские,   скитские,
печерские и все святые книги собраны и написаны,  которые  в  Русской  земле
находятся, и с новыми святыми чудотворцами. Написал я  эти  святые  книги  в
Великом Новгороде, когда был там архиепископом, а писал и собирал их в  одно
место двенадцать лет многим имением и многими различными писарями,  не  щадя
серебра и всяких почестей,  особенно  много  трудов  и  подвигов  подъял  от
исправления иностранных и древних речений, переводя их на  русскую  речь,  и
сколько нам бог даровал уразуметь, столько и смог я исправить".
   До нас дошли и подробности, как трудился Макарий  при  составлении  своих
Миней; дошли имена грамотеев, которым он  поручал  написание  житий  святых:
так, под 1537 годом летописец говорит, что приехал в Новгород из Москвы  сын
боярский, храбрый воин, Василий Михайлович Тучков для  сбора  ратных  людей;
узнавши, что этот  Тучков  из  детства  навык  св.  писанию,  Макарий  начал
благословлять его на духовное дело, чтоб написал  житие  Михаила  Клопского,
оно и прежде было написано,  но  очень  просто,  потому  что  тогда  люди  в
Новгороде еще не были искусны в писании. По благословению  же  Макария,  уже
митрополита, инок Варлаам (в  миру  Василий)  написал  страдание  пресвитера
Исидора Нового и 72 русских людей, замученных  немцами  в  Юрьеве  Ливонском
(Дерпте), в княжение Иоанна III,  при  митрополите  Филиппе  и  новгородском
владыке Ионе: Исидор был священником при церкви св. Николая  и  св.  Георгия
Каппадокийского в Юрьеве  в  Русском  конце,  возбудил  против  себя  немцев
обличениями их веры, был схвачен с своими  прихожанами  во  время  крестного
хода на реку Омовжу в день Богоявления,  заключен  в  темницу,  на  увещания
принять латинство отвечал сильнейшими обличениями и утоплен в  той  же  реке
Омовже вместе с 72 русскими. Тот  же  Василий  (Варлаам)  написал  несколько
житий других святых, в том числе и житие Евфросина Псковского, о котором уже
выше было сказано. Летописец говорит, что в 1536 году, по приказанию владыки
Макария, была переведена толковая Псалтирь с латинского  языка  на  русский;
перевел Димитрий Толмач в глубокой старости.
   К описываемому времени относится  составление  Степенной  книги-изложения
церковных и гражданских событий русской истории с религиозной точки  зрения.
В описываемое время, как мы видели, явилась  потребность  писать  украшенным
языком; Макарий не был доволен древним житием св. Михаила Клопского, ибо оно
было очень просто написано. Степенная книга представляет образец того слога,
который считался  красивым,  например  в  похвале  великому  князю  Василию:
"Поистинне убо царь  нарицашеся,  иже  царствуяй  над  страстьми  и  сластем
одолевати  могий,  иже  целомудрия  венцом  венчанный  и   порфирою   правды
облеченный. Таков убо бысть  сей:  истовый  велеумный  правитель,  вседоблий
наказатель,  истинный  кормчий,  изящный  предстатель,  молитвенник  крепок,
чистоте рачитель, целомудрия образ, терпения столп, князем русским и болярам
и прочим вельможам и всем людем о благочестии твердый поборник, архиереям  и
всему освященному собору благоразумный соглагольник, и проч."
   Составление летописей продолжалось по-прежнему: в дошедших до нас списках
легко усмотреть два рода  составления-правительственное  и  частное;  что  в
описываемое  время  летописи  составлялись  правительственными  лицами,  под
высшим надзором-в этом не может  быть  сомнения:  в  описи  царского  архива
читаем: "Списки черные, писал память, что  писати  в  Летописец  лет  новых,
которые у Алексея (Адашева) взяты", или: "Ящик 224,  а  в  нем  списки,  что
писати в Летописец, лета новые прибраны от лета 7068 до лета 7074 и до  76".
Но в то же время частными людьми составлялись  в  Москве  и  других  городах
другого рода летописи, в которых находим неодобрение казням и  опричнине.  В
своем месте были  приведены  эти  отзывы  летописей,  как  видно,  в  Москве
составленных. Псковский летописец очень сильно вооружается против московских
распоряжений; говоря о переводе немцев из Юрьева  в  московские  города,  он
прибавляет: "Свели их не ведаем за что, бог весть, изменивши  прямое  слово,
которое воеводы дали им как Юрьев отворили, что не выводить их  из  города".
Псковский летописец так объясняет причину гнева Иоаннова  на  бояр:  "Пришел
царь и великий князь Иван Васильевич с великою опалою в Великий  Новгород  и
многих нарочитых людей погубил, многое множество  людей  на  правеже  побито
было, иноческого и священнического чина и монахинь; и была туга и  скорбь  в
людях большая, святые обители и церкви божии и села  запустели.  Кроме  того
царь велел править посоху под наряд  и  мосты  мостить  в  Ливонскую  землю,
зелейную руду сбирать, и от этого налога и правежа все новгородцы и псковичи
обнищали и в посоху пошли сами, а давать стало нечего, и там в  чужой  земле
померли от голода и холода, от мостов и наряда; в  Пскове  байдаки  и  лодки
большие посохой тянули под ливонские города, и потянувши  немного,  покинули
по лесам, тут они сгнили, а людей погубили. Взяв 24 города у  немцев,  своих
людей посадил с нарядом и запасами, запасы  возили  из  дальних  городов  из
замосковных, наполнил чужие города русскими людьми, а  свои  пусты  положил.
Когда царь возвратился в Русь, то  немцы  собрались  из-за  моря,  да  литва
пришла из Польши и все эти города себе побрали, русских людей в них  побили,
а к царю прислали немца, лютого волхва, именем Елисея (Бомелия), и был он  у
него в приближеньи, любимцем. Навел Елисей на  царя  страхованье,  стал  тот
бегать от нахождения неверных и совсем было отвел царя от веры:  на  русских
людей царю свирепство внушил, а к немцам на любовь преложил. Безбожные немцы
узнали по своим гаданиям, что быть им до конца  разоренным:  для  этого  они
такого злого еретика и подослали к царю, потому что падки  русские  люди  на
волхвование. И наустил Елисей царя на  убийство  многих  родов  княжеских  и
боярских, напоследок и  самому  внушил  бежать  в  Английскую  землю  и  там
жениться, а своих остальных бояр побить. Но Елисея не  допустили  до  этого,
самого смерти предали, да не до  конца  разорится  Русское  царство  и  вера
христианская. Такова была держава грозного царя Ивана Васильевича".  Бомелий
был медиком, родом голландец: и, по  иностранным  свидетельствам,  это  был,
негодяй, получавший Иоанна на  убийства  и  составлявший  отравы,  но  потом
обвиненный в сношениях с Баторием и сожженный всенародно, в Москве.
   В некоторых  летописных  сборниках  наших  попадается  повесть  о  начале
Царя-града и взятии  его  турками.  Думают,  что  повесть  эта  неизвестного
сочинителя могла быть принесена  скоро  после  описываемого  в  ней  события
греками, которые начали приходить в Москву за милостынею. Но в  естественной
связи с нею помещается рассказ о распоряжениях  султана  Магомета,  рассказ,
помещаемый и отдельно, и приписываемый Ивану Пересветову, о котором  мы  уже
упоминали. Рассказ  этот  имеет  политическое  значение  и  непосредственное
отношение к обстоятельствам  Иоаннова  времени.  Распоряжения  Магомета  II,
почерпнувшего мудрость из христианских книг, представляются в образец: "Царь
Магомет салтан велел со всего царства все доходы к себе в казну  собирать  и
ни в одном городе  вельможам  своим  наместничества  не  дал,  чтоб  они  не
прельщались судить не праведно, а давал им жалованье ежегодно из казны своей
царской, кто чего достоин,  и  во  все  царство  суд  дал  прямой".  Следует
описание жестокой казни судьям за не  правду:  с  них  живых  сдирали  кожу.
"Магомет салтан так говорил: нельзя царю царство  без  грозы  держать:  царь
Константин (Палеолог) дал волю вельможам, и  бог  разгневался  на  него,  на
вельмож его и на все царство за то, что они правдою гнушались. Магомет велел
принести книги полные и докладные и сжечь их;  постановил,  что  раб  должен
служить только семь лет, а если  дорого  куплен,  то  девять;  царь  Магомет
выписал из христианских  книг  ту  мудрость,  что  в  котором  царстве  люди
порабощены, в том царстве  люди  не  храбры...  Греки  хвалятся  государевым
царством благоверного царя русского, другого христианского царства  вольного
и закона греческого нет; и в спорах с  латинами  греки  на  Русское  царство
указывают: если бы к той истинной вере христианской да правда турецкая была,
то с русскими людьми ангелы беседовали бы".
   Выше  приведен  был  рассказ   псковского   летописца   и   свидетельства
иностранцев-современников о лекаре Бомелии. По этому поводу явилась  повесть
некоего  боголюбивого  мужа,  что  был  царь  православный,  боголюбивый   и
милостивый, ходивший по  заповедям  божиим;  но,  по  действу  дьявольскому,
явился при нем один из синклитов, чародей  злой,  который  вошел  к  нему  в
милость и начал клеветать на  людей  неповинных;  оскорбил  царь  неповинных
различными печалями и сам от них печаль имел  и  страх.  Но  приспело  время
мести  божией:  встали  окрестные  города  и  попленили  его  земли,  города
разорили, людей поразили и до царствующего града  дошли;  царь,  видя  беду,
покаялся и сжег чародея с товарищами его.
   События царствования Грозного перешли и в народные  предания:  в  древних
русских стихотворениях встречаем песню о взятии Казанского царства; согласно
с настоящим делом, и  в  песне  говорится,  что  город  взят  был  подкопом;
говорится, что великий князь московский только по взятии Казанского  царства
воцарился и насел на Московское царство, что тогда только Москва  основалась
и с тех пор пошла великая слава: мы видели, что  сам  Иоанн  одним  из  прав
своих на царский титул считал покорение царства  Казанского.  В  песне,  как
Ермак Сибирь взял, говорится, что три  донских  атамана  собрались  в  устье
Волги и старший из них, Ермак, говорил товарищам: "Не корыстна у  нас  шутка
зашучена: гуляли мы по морю синему, убили мы посла персидского и как нам  на
то будет ответствовать! В Астрахани жить нельзя, на Волге жить-ворами слыть,
на Яик идти-переход  велик,  в  Казань  идти-грозен  царь  стоит,  в  Москву
идти-перехватанным быть: пойдемте мы в Усолья к Строгановым!" Песня разнится
с летописью в том, что посылает самого  Ермака  в  Москву  бить  челом  царю
Сибирью. В песне о Мастрюке Темрюковиче описывается борьба черкасского князя
Мастрюка,  шурина  Грозного,  с  двумя  московскими  богатырями:   последние
остаются победителями. Как в этой песне, так и  в  песне  об  Ермаке,  самым
приближенным к царю лицом является большой боярин Никита Романович. Предания
о  грозном  царствовании,  богатом  казнями,  о  любимом  опричнике   Малюте
Скуратове, скором исполнителе кровавых приказаний, о ненависти  Годуновых  к
Романовым, о сыноубийстве, за которым следовало горькое раскаяние убийцы,  -
все эти предания, перемешавшись, исказившись в памяти народной, отозвались в
песне: "Никите  Романовичу  дано  село  Преображенское".  Иоанн  является  в
народной  памяти  грозным  царем,  покорителем  Казани,  Астрахани,  Рязани,
выводчиком измены из Киева  и  Новгорода,  Любопытно  видеть,  как  народные
сказания и песни, искажая главные события, верно сохраняют некоторые  мелкие
черты.  Известно,  что  Иоанн  в  припадке  гнева,  увидавши  человека   ему
неугодного, вонзал ему в ногу острый жезл свой; так  он  поступил  с  слугою
Курбского, подавшим ему письмо от своего господина. В песне Иоанн делает  то
же самое с  Никитою  Романовичем,  на  которого  Годуновы  донесли,  что  он
веселится во время скорби царя о потере сына. Мы упоминали о донском атамане
Мишке Черкашенине,  который  был  грозою  для  Азова;  в  песне  сохранилось
предание об этом польском  (степном)  атамане:  "За  Зарайском  городом,  за
Рязанью за Старою, издалеча из чиста поля,  из  раздолья  широкого,  как  бы
гнедого тура привезли убитого, привезли убитого атамана  польского,  атамана
польского, а по имени Михайла Черкашенина".
   Что касается вообще состояния  просвещения  в  Московском  государстве  в
царствование Грозного, то мы не могли не заметить  усиленного  литературного
движения против прежнего. Движения, и политическое и религиозное, возбуждали
умственную деятельность, вызывали на борьбу словом, к  которой  нельзя  было
приступить без приготовления, без  начитанности;  пример  царя  в  словесной
премудрости ритора и людей к нему близких не мог не иметь влияния;  духовное
оружие собиралось, складывалось в одно место, чтоб  удобнее  можно  было  им
пользоваться; митрополит Макарий собрал все известные на Руси духовные книги
в двенадцать громадных фолиантов; монастыри  продолжали  собирать  книги,  а
какую важность придавали они своим библиотекам, видно из того, что  при  них
были особые книгохранители; в Иосифовом Волоколамском монастыре  было  более
1000 книг. Несмотря,  однако,  на  усиление  литературной  деятельности,  на
распространение грамотности, общество, уважая грамотность, было  еще  далеко
до убеждения в необходимости ее даже для  членов  своих,  занимавших  первые
места в государстве; если в боярине князе Курбском видим  замечательного  по
тогдашним средствам писателя, то к соборной грамоте 1566 года двое  вельмож,
Иван Шереметев Меньшой и Иван Чеботов, рук не приложили, потому что  грамоте
не умели. В поручной записи по  боярине  Иване  Петровиче  Яковлеве  находим
припись: "Которые князья и дети боярские в сей записи написаны, а  у  записи
рук их нет: и те князья и дети боярские, ставши перед дьяком,  сказали,  что
они Ивана Петровича ручали, а у записи рук их нет, потому что они грамоте не
умеют". Были и такие, которые отвращали молодых людей от учения, стращая  их
помешательством ума и ересями. В Домострое не  видим  увещания  отцам  учить
детей  грамоте,  которая  признается  необходимостию  только  для  духовного
сословия и людей приказных. Мы видели, какие  средства  для  распространения
грамотности в Московском государстве употребил собор 1557 года. В житии  св.
Гурия казанского  говорится,  что  господин  посадил  его  в  темницу;  друг
приносил ему сюда бумаги и чернил, и святый писал книжицы в научение  детям,
продавал их и вырученные деньги раздавал нищим. В Западной России были школы
при церквах. В  1572  году  Димитрий  Митурич  просил  у  князя  Константина
Острожского участка пустой  земли,  с  тем  чтоб  не  нести  с  нее  никаких
повинностей, а только служить при церкви, держать школу и  быть  уставником.
Поссевин пишет, что князья Острожский и Слуцкий имеют  типографии  и  школы,
которыми шизма питается.
   К царствованию  Иоанна  IV  относится  и  введение  того  могущественного
средства, которое окрылило мысль человеческую-введение книгопечатания. Еще в
XV веке появилось книгопечатание в славянских странах: именно  в  Кракове  с
1491 года; с 1525 года видим книгопечатание и в Вильне. Царь  Иоанн  в  1548
году между другими мастерами выписал из Германии  и  типографов;  но  их  не
пропустили в Россию. В 1552 году датский  король  Христиан  III  присылал  в
Москву  Ганса  Миссенгейма  с  предложением  царю   принять   протестантизм;
Миссенгейм привозил с собою библию и две другие книги, в которых содержалась
сущность христианской веры по новому учению.  Если  бы  царь  согласился  на
предложение королевское, то Миссенгейм, переведя  привезенные  им  книги  на
русский язык, должен был напечатать их  в  нескольких  тысячах  экземпляров.
Неизвестно, как принят был Миссенгейм Иоанном; невероятно, чтоб царь поручил
устроение типографии человеку,  присланному  явно  с  целию  распространения
протестантизма. По русским известиям, царь, нуждаясь в церковных книгах  для
вновь строящихся многих церквей, велел скупать их на  торгах,  но  оказалось
очень  мало  исправных;  это  привело  Иоанна  к   мысли   о   необходимости
книгопечатания;  митрополит  Макарий  одобрил  эту  мысль,  и  с  1553  года
приступили к делу, построили дом царскою казною, в  котором  только  с  1563
года  начали  заниматься  книгопечатанием  два  мастера-дьякон   от   Николы
Гостунского, Иван Федоров, да Петр Тимофеев Мстиславец; кроме  них,  мы  уже
прежде встречали имя мастера печатных книг Маруши Нефедьева под 1556  годом.
1 марта 1564 года окончено было печатание первой книги-Деяний апостольских и
соборных посланий с посланиями апостола Павла. В XVII веке ходили слухи, что
эти первые мастера печатного дела  научились  своему  искусству  у  немцев:,
некоторые же говорили, что сначала русские мастера печатали книги  малыми  и
неискусными начертаниями, а после  выучились  печатать  лучше  у  немцев  (у
фрягов).
   Хотя книгопечатание было заведено с целью прекратить порчу  книг,  однако
при тогдашнем состоянии просвещения не  было  средств  поверить  славянского
текста греческим и из славянских  текстов  выбрать  лучший.  Доказательством
отсутствия просвещения служит то, что издатели текст Нового Завета  называют
текстом 70 толковников! Правописание в первой  печатной  нашей  книге  очень
плохое, но внешность, по времени, очень удовлетворительна.  Первые  мастера,
напечатавши в 1565 году  Часовник,  принуждены  были  бежать  из  Москвы  за
границу, обвиненные в ереси; они сами потом объясняли это  гонение  завистию
многих начальников, священноначальников и учителей, которые  на  них  многие
ереси умышляли, желая благое претворить во зло, не  потому,  чтобы  навыкали
грамматической  хитрости  или  были  исполнены  духовного  разума,  но  так,
понапрасну злое слово пронесли. Есть  известие,  что  типографский  дом  был
сожжен неблагонамеренными людьми. В 1568  году  была  напечатана  Андроником
Невежею псалтирь в Москве,  в  1578  она  же  напечатана  в  Александровской
слободе; но в  известии  XVII  века  о  книгопечатном  деле  говорится,  что
Андроник Невежа с  товарищами  печатал  часовники  и  псалтири,  апостолы  и
евангелия, триоди, октоих и прочие божественные книги. Московские изгнанники
Иван Федоров и Петр Тимофеев, удалившись в Литву, напечатали там много книг:
оба трудились в Заблудове, у гетмана Ходкевича; потом Иван  Федоров  печатал
во Львове, Петр Тимофеев-в Вильне, наконец, Иван Федоров перешел в Острог  к
князю Константину, и в 1581 году напечатал там целую славянскую библию. Хотя
к  этому  важному  изданию  приступлено  было,  по-видимому,  с  достаточным
приготовлением, однако острожская библия заключает  в  себе  важные  ошибки;
князь Константин жалуется, что у него было мало помощников, а один  из  этих
немногих помощников сознается, что никогда не видел училища.
   Первая книга-Апостол, была  напечатана  на  плотной  голландской  бумаге.
Летописцы оставили нам  известия  о  дороговизне  бумаги,  что,  разумеется,
должно было их занимать: так, в новгородской летописи под 1545 годом находим
известие: в этом году была бумага дорога,  десть  два  алтына  книжная;  под
1555: бумага дорога была, лист полденьги писчей.
   Считаем приличным окончить обзор внутреннего состояния русского  общества
при Иоанне IV словами  одного  наблюдательного  иностранца:  "Что  будет  из
русских  людей,  если  они  к  способностям  переносить  суровую   жизнь   и
довольствоваться малым присоединят  еще  искусство  воинское?  Если  бы  они
сознавали свою силу, то никто не мог бы соперничать с ними и соседи не имели
бы от них покою". Иностранцы смотрели односторонне:  им  все  казалось,  что
наука увеличит только материальные средства русских людей, которые употребят
эти средства против соседей. Наука дает сознание не одних материальных, но и
нравственных сил, дает народу средства умерять силы материальные, направлять
их ко благу своему и ко благу других народов.

Глава 2

ЦАРСТВОВАНИЕ ФЕОДОРА ИОАННОВИЧА

   Положение царского дома. - Будущие  династии.  -  Смуты  при  утверждении
Феодора на престоле. - Царское венчание Феодора.  -  Смерть  боярина  Никиты
Романовича; Годунов и его борьба с Шуйскими. - Образ царя и правителя.
   Иоанн Грозный, собственно говоря, был последний  московский  государь  из
Рюриковской династии. Собирание земли, уничтожение прежних родовых отношений
между князьями и коренившегося  на  этих  отношениях  положения  дружины  не
обошлись без насильственных, кровавых явлений, которые, усиливаясь все более
и более, под конец достигли страшных размеров и принесли свои плоды: боковые
линии в потомстве Василия Темного пресеклись: князья  этих  линий  перемерли
беспотомственно в темницах  или  погибли  насильственною  смертию;  наконец,
вследствие страшной привычки давать волю  гневу  и  рукам,  Грозный  поразил
смертельно  старшего  сына,  поразивши,  как  говорят,  и  внука  в   утробе
материнской. Отчаяние сыноубийцы должно было  увеличиваться  сознанием  того
положения, в каком он оставлял свое потомство: младший  сын  Феодор  был  не
способен к правлению;  потом  родился  у  Иоанна  от  пятой  жены  еще  сын,
Димитрий; но этот при смерти отца был еще в пеленках. Таким  образом,  и  по
смерти Грозного государство находилось в таком же положении, как и по смерти
отца его: хотя сын Грозного, Феодор, вступил на престол и возрастным, но был
младенец по способностям, следовательно,  нужна  была  опека,  регентство  и
открывалось поприще для борьбы за это регентство. Но  так  как  младенчество
Феодора было постоянно и он умер, не оставя кровных наследников,  то  борьба
бояр за регентство в его царствование получает  уже  новое  значение:  здесь
должны были  выставиться  не  могущественнейшие  только  роды  боярские,  но
будущие династии: две из них погибли в борьбе,  в  бурях  Смутного  времени,
третья утвердилась на престоле Рюриковичей.
   Из князей  Гедиминовичей  большим  почетом  пользовалась  фамилия  князей
Мстиславских; при смерти Иоанна князь Иван  Федорович  Мстиславский  занимал
первое место между боярами, но члены  этой  фамилии  не  отличались  никогда
значительными способностями, энергиею; гораздо виднее в этом отношении  была
младшая линия знаменитого Патрикеевского рода,  линия  князей  Голицыных,  и
представитель ее, князь Василий Васильевич, является  искателем  престола  в
Смутное время.
   Князей - потомков Рюрика было  много,  и  южных  и  северных,  и  племени
Святослава Черниговского, и племени Всеволода III  Суздальского,  но  князья
эти в борьбе с младшею линиею Невского,  с  князьями  московскими,  потеряли
свое   значение:   отношения   родственные,    происхождение    от    одного
родоначальника, были забыты, когда эти князья назвались  холопями  государей
московских; сами князья хорошо помнили свое прежнее значение, но народ забыл
об нем: мы видели, как слаба была связь этих князей  с  областями,  которыми
прежде владели их предки, и как Иоанн Грозный отобранием в казну и переменою
вотчин старался окончательно порвать всякую связь; притом и  название  князь
не напоминало более народу о происхождении от  древних  властителей  России,
ибо подле Рюриковичей с этим же титулом явились и Гедиминовичи литовские,  и
выходцы из Орды и с Кавказа.
   Между  князьями  Рюриковичами  по-прежнему  первое   место   по   родовым
преданиям, по  энергии  и  выдающимся  достоинствам  своих  членов  занимала
фамилия Шуйских. Опала, постигшая эту фамилию при совершеннолетии Иоанна, не
могла сломить ее: князь Петр Шуйский,  как  полководец,  является  на  самом
видном месте и хотя погиб без славы во второй  Оршинcкой  битве,  но  защита
Пскова, в которой прославился сын его, князь Иван Петрович,  восстановила  с
лихвою славу фамилии. Известно, как дорог бывает для народа один успех среди
многих неудач, как дорог бывает  для  народа  человек,  совершивший  славный
подвиг, поддержавший честь народную в то  время,  когда  другие  теряли  ее;
неудивительно потому встречать нам известие, что князь Иван Петрович Шуйский
пользовался особенным расположением  горожан  московских,  купцов  и  черных
людей.
   Но подле княжеских фамилий  Рюриковских  и  Гедиминовских,  являются  две
боярские московские фамилии, приблизившиеся к престолу посредством родства с
царями, фамилии Романовых-Юрьевых и Годуновых. Конечно, ни потомки удельных,
представители  отжившей  старины,  ни  литовские  выходцы  не  имели  такого
исторического права наследовать собирателям земли, государям московским, как
представители древнего, истого московского  боярства,  которое  так  усердно
послужило собирателям земли при их деле.  Ни  одна  из  этих  старых,  истых
боярских, фамилий так устойчиво не удерживала за собою  видного  места,  так
неуклонно   не   присутствовала   при   деле   государственного   созидания,
совершаемого Москвою, как фамилия Романовых-Юрьевых. Менее значительна  была
фамилия  Годуновых:  Борис  Федорович  Годунов  приблизился  к  царю  Иоанну
посредством брака своего на дочери любимца  царского,  известного  опричника
Малюты Скуратова-Бельского; потом Годунов еще более приблизился  к  царскому
семейству  через  брак  сестры  его  Ирины  с  царевичем  Феодором;   личные
достоинства  давали  Борису   средства   сохранить   и   усилить   значение,
приобретенное им посредством этих связей. Источники  говорят  согласно,  что
умирающий Иоанн поручил сыновей своих,  Феодора  и  Димитрия,  некоторым  из
самых приближенных вельмож; но  источники  сильно  разногласят  относительно
имен и числа этих вельмож. Одни называют только двух  старших  членов  Думы:
князя Ивана Федоровича Мстиславского  и  Никиту  Романовича  Юрьева;  другие
называют Никиту Романовича и князя Ивана Петровича Шуйского;  по  некоторым,
Иоанн приказал Феодора Шуйскому, Мстиславскому  и  Никите  Романовичу;  иные
упоминают неопределенно о четырех главных советниках,  а  иные,  наконец,  о
пяти. прибавляя к трем означенным лицам еще двух-Богдана Бельского и  Бориса
Годунова. Сначала из этих вельмож самым сильным  влиянием  пользовался  дядя
царский, Никита Романович, но уже от августа 1584 года мы имеем  известие  о
тяжкой болезни этого боярина.
   Феодор утвердился на престоле не без смут: как по смерти  великого  князя
Василия началась немедленно смута по поводу удельного князя,  так  и  теперь
смута началась также по поводу удельного князя, брата  Феодорова,  Димитрия,
хотя этот удельный и был младенец. Как видно, смута началась еще  при  жизни
Иоанна, потому что в первую же ночь по его смерти, 18 марта, приверженные  к
Феодору вельможи обвинили в измене Нагих, родственников Димитрия по  матери,
велели их схватить, держать под стражею, схватили и многих  других,  которых
жаловал покойный царь, и разослали по городам, иных по темницам,  других  за
приставами;  домы  их  разорили,  поместья  и  отчины  роздали  в   раздачу.
Волновались вельможи и горожане; для охранения порядка отряды войска  ходили
по улицам и пушки стояли на площадях. Потом Димитрий с матерью, отцом  ее  и
родственниками, Нагими, отослан был в свой удел-Углич. Иностранцы пишут, что
главным заводчиком смуты в пользу  Димитрия  был  Богдан  Бельский,  человек
славившийся умом, досужеством ко всяким  делам,  беспокойный,  честолюбивый,
склонный к крамолам. По отъезде Димитрия в Углич Бельский остался в Москве и
продолжал крамолы, вследствие чего противные ему бояре с народом осадили его
в Кремле и принудили к сдаче. Русские летописцы также  говорят  о  восстании
московского народа против Бельского. По их словам, в народе  разнесся  слух,
что Бельский с своими советниками извел царя Иоанна, а теперь  хочет  побить
бояр, хочет искать смерти царю Феодору, после которого быть  ему  самому  на
царстве Московском. Чернь взволновалась, возмутила и ратных людей, пришли  с
великою силою и оружием к городу, и едва успели затворить от них  Кремль.  К
черни пристали рязанцы-Ляпуновы, Кикины и другие  городовые  дети  боярские,
оборотили пушку к Фроловским (Спасским) воротам  и  хотели  выбить  их  вон.
Тогда  царь  Феодор  выслал  к   народу   бояр,   князя   Ивана   Федоровича
Мстиславского, Никиту Романовича Юрьева и двоих дьяков, братьев  Щелкаловых,
велел уговаривать народ милостиво, что возмутил его кто-нибудь не  по  делу,
хотя пролития крови христианской, и расспросить, что их приход в город и  на
кого? На этот вопрос в народе раздался крик: "Выдай нам  Богдана  Бельского:
он хочет извести царский корень и боярские роды". Тогда царь велел  объявить
народу, что Богдана Бельского он велел сослать в Нижний Новгород;  и  народ,
слыша слова государевы и видя всех  бояр,  разошелся  по  домам.  По  другим
известиям, в народе ходили слухи, что  Бельский  прочит  царство  Московское
советнику своему Борису  Годунову  и  что  заводчиками  Смуты  были  рязанцы
Ляпуновы и Кикины, по внушению князей Шуйских. Наконец, по одному  известию,
поводом к Смуте  было  следующее  обстоятельство:  между  боярами  были  две
стороны:  к  одной  принадлежали:  князь  Мстиславский,  Шуйский,   Голицын,
Романов, Шереметев, Головин; к  другой-Годуновы,  Трубецкие,  Щелкалов  (?);
Богдан Бельский хотел быть больше казначея, Петра Головина, и за Петра  стал
князь Мстиславский, а за Богдана-Годунов; Бельского хотели убить до  смерти,
и едва ушел он к царице; в это время один сын боярский выехал из  Кремля  на
торг, начал скакать и кричать, что бояр Годуновых побивают до смерти;  народ
взволновался и двинулся к Кремлю; увидевши, что Кремль  заперт,  всколебался
еще сильнее и стал придвигать  пушки  к  воротам;  тогда  бояре  помирились,
выехали и уговорили народ разойтись. По некоторым  известиям,  в  этом  деле
было убито 20 человек и около 100 ранено.
   Как бы  то  ни  было,  верно  одно,  что  приверженцы  Феодора  опасались
неприязненных движений со стороны приверженцев Димитрия, что Богдан Бельский
своими честолюбивыми стремлениями возбудил  против  себя  сильную  ненависть
многочисленной и могущественной стороны в Думе  и  должен  был  ей  уступить
вследствие случайного или  подготовленного  его  врагами  мятежа  народного.
Летописец говорит, что Борис Годунов, мстя за приход на  Богдана  Бельского,
велел схватить и разослать по городам и темницам дворян Ляпуновых, Кикиных и
других детей боярских, также  многих  посадских  людей;  но  мы  знаем,  как
летописцы любили приписывать Годунову всякий  насильственный  поступок:  они
приписывают ему же и отдачу под стражу Нагих тотчас по смерти  царя  Иоанна;
мы знаем также, что в это время он вовсе не имел  того  могущества,  которым
обладал после.
   По словам летописца, пришли изо всех городов в  Москву  именитые  люди  и
молили со слезами царевича Феодора, чтоб был на Московском государстве царем
и венчался царским венцом.  Это  известие  очень  любопытно:  зачем  явились
именитые люди из городов в Москву? Был ли обычай прежде, что  именитые  люди
из городов являлись в Москву  поздравлять  нового  государя  и  теперь  они,
устрашенные смутами, умоляют Феодора поскорее  принять  царский  венец?  Или
положение дел было так смутно и опасно, или действительно  рождался  вопрос,
кому быть царем-возрастному, но неспособному Феодору или младенцу Димитрию-и
было так много людей на стороне последнего, что Дума сочла за нужное вызвать
именитых людей из городов? Англичанин Горсей, бывший в это время  в  Москве,
говорит о соборе,  бывшем  4  мая,  на  котором  присутствовали  митрополит,
архиепископы, епископы, игумены и все дворянство.
   В 1584 году 31  мая  Феодор  венчался  на  царство  по  прежним  обычаям;
митрополит Дионисий говорил поучение, увещевал царя  иметь  веру  ко  святым
церквам и честным монастырям, ему, митрополиту,  и  всем  своим  богомольцам
повиноваться, ибо честь, воздающаяся святителю, к  самому  Христу  восходит;
братью свою по плоти любить и почитать; бояр и вельмож жаловать и беречь, по
их отечеству, и ко всем князьям и княжатам, к  детям  боярским  и  ко  всему
воинству быть приступну, милостиву и приветну;  всех  православных  христиан
блюсти, жаловать и попечение о них иметь от всего сердца, за обидимых стоять
царски и мужески, не давать обижать  не  по  суду  и  не  по  правде;  языка
льстивого и слуха суетного не принимать, оболгателя не слушать и злым  людям
веры не давать; быть любомудру или мудрым последовать, потому  что  на  них,
как на престоле, бог почивает: раздавать  саны  безвозмездно,  ибо  купивший
власть мздоимцем бывает, и проч.
   В 1586 году в апреле умер боярин Никита Романович, и  на  его  место,  по
словам летописей, стал правителем брат  царицы,  Борис  Годунов,  хотя,  как
видно и прежде, при жизни Никиты  Романовича,  особенно  пользуясь  болезнию
последнего, Борис не упускал  случаев  все  более  и  более  усиливать  свое
влияние на царя  посредством  сестры;  Ирина  же,  как  говорят  современные
свидетельства, была способна сама иметь влияние и проводить  влияние  брата.
Но понятно, что  утверждение  на  месте  правителя  не  могло  обойтись  для
Годунова без борьбы с людьми, которые считали  за  собою  большие  права  на
занятие  этого  места.  Была  вражда  между  боярами,   говорят   летописцы;
разделились они на две стороны: на одной-Борис Годунов с дядьями и братьями,
с некоторыми князьями,  боярами,  дьяками,  духовными  и  многими  служилыми
людьми; на  другой  стороне-князь  Иван  Федорович  Мстиславский,  а  с  ним
Шуйские, Воротынские, Головины, Колычевы и другие  служилые  люди,  и  чернь
московская. Говорят, что сначала  Годунов  привлек  на  свою  сторону  князя
Мстиславского, так  что  тот  назвал  его  себе  сыном,  но  потом  Шуйские,
Воротынские, Голицыны, другие бояре, служилые люди и чернь московская  стали
уговаривать  Мстиславского,  чтоб  он,  соединясь  с  ними,  извел   Бориса.
Мстиславский долго отказывался, но потом согласился: положили убить Годунова
"на пиру в доме Мстиславского. Известие вероятное: мы знаем, как действовали
Шуйские  в  малолетство  Иоанна,  а  потом   в   грозное   царствование   от
насильственных, кровавых поступков некогда было отвыкнуть; родовой характер,
т. е. родовая бесхарактерность Мстиславских, изображена также верно:  сперва
князь Иван отказывается, а потом соглашается на  убийство  названного  сына.
Как бы то ни  было,  свидетельства  согласны,  что  на  этот  раз  борьба  с
Годуновым велась во имя  первенствующего  боярина,  князя  Мстиславского,  и
Годунов, соединясь с дьяками Щелкаловыми, назвавши их  себе  отцами,  осилил
противников: князь Иван Мстиславский был схвачен  и  пострижен  в  Кириллове
монастыре; Воротынских, Головиных и многих других схватили  и  разослали  по
городам, некоторых заключили в темницы; один из Головиных, Михайла,  услыхав
об опале родичей, ушел из своей медынской отчины в Литву к Баторию.
   Но Шуйские, искусно действуя через других, остались нетронутыми.  Годунов
с своими советниками держал на них большой гнев; они  с  своей  стороны  ему
противились и ни в чем не  поддавались;  гости  все  и  московские  торговые
черные люди стояли за Шуйских и, говорят, хотели  побить  Годунова  камнями,
что заставило его искать мира с Шуйскими.  Митрополит  Дионисий  хотел  быть
посредником: он позвал и Годунова, и Шуйских к себе,  умолял  помириться,  и
они послушались его увещаний. Но в то время, как бояре были у митрополита, у
Грановитой палаты  собралась  толпа  торговых  людей;  князь  Иван  Петрович
Шуйский, вышедши от митрополита, подошел к купцам и  объявил  им,  что  они,
Шуйские, с Борисом Федоровичем помирились; тут из толпы выступили два  купца
и сказали ему: "Помирились вы нашими головами: и вам от Бориса пропасть,  да
и нам погибнуть". В ту же  ночь  эти  два  купца  были  схвачены  и  сосланы
неведомо куда. Любопытно это сильное участие  торговых  людей  московских  в
борьбе Шуйских с Годуновым; мы не можем не видеть здесь следствия  поступков
Грозного, который, враждуя к боярам,  поднял  значение  горожан  московских,
призывая их на собор, обращаясь к  ним  с  жалобою  на  бояр  по  отъезде  в
Александровскую слободу. Понятно, что поступок Годунова  с  купцами  не  мог
поддержать мира между ним и  Шуйскими.  Последние  придумали  самое  удобное
средство-сломить в корню могущество Годунова, убедивши Феодора развестись по
примеру деда с неплодною Ириною и вступить в новый брак; князь Иван Петрович
Шуйский и другие бояре, гости московские и все люди купеческие согласились и
утвердились рукописанием бить челом государю о разводе. Митрополит, которого
голос больше всех имел.значения в этом деле, также был согласен  действовать
заодно с ними. По Годунов узнал о  замысле  врагов  и  постарался  уговорить
Дионисия  не  начинать  дела.  Между  прочим,  говорят,  Борис   представлял
митрополиту, что и лучше, если у Феодора не будет  детей,  ибо  в  противном
случае произойдет междоусобие между ними и  дядею  их,  Димитрием  Углицким.
Естественно, что, отклонивши эту беду, Годунов  не  мог  долго  оставлять  в
покое Шуйских,  давать  им  время  еще  что-нибудь  придумать  против  него;
естественно, что  и  Шуйские  также  не  могли  долго  оставаться  в  покое.
Летописцы говорят, что Борис не умягчил своего сердца на  Шуйских  и  научил
людей их, Феодора Старого с товарищами,  обвинить  господ  своих  в  измене.
Вследствие этого в 1587 году  Шуйских  перехватали;  князя  Ивана  Петровича
схватили на дороге, когда он ехал  в  свою  суздальскую  вотчину;  вместе  с
Шуйскими схватили друзей их, князей Татевых, Урусовых, Колычевых,  Бакасывых
и других; людей их пытали разными пытками  и  много  крови  пролили;  пытали
крепкими пытками и гостей московских,  Феодора  Нагая  с  товарищами,  и  на
пытках они ничего не сказали. По окончании следствия князя  Ивана  Петровича
Шуйского сослали в отчину его, село  Лопатничи,  с  приставом,  из  Лопатнич
отправили на Белоозеро  и  там  удавили;  князя  Андрея  Ивановича  Шуйского
сослали в село Воскресенское, оттуда - в  Каргополь  и  там  удавили;  князя
Ивана Татева сослали в Астрахань, Крюка-Колычева  -  в  Нижний  Новгород,  в
тюрьму каменную, Бакасывых и других знатных людей разослали  по  городам,  а
гостям московским, Феодору Нагаю с шестью товарищами,  в  Москве  на  пожаре
отсекли  головы,  других  торговых  людей  заключили  в  тюрьмы,   некоторых
разослали по городам на житье. Не  знаем,  верить  ли  безусловно  показанию
летописца об участи двоих князей Шуйских, Ивана и Андрея?  Действительно  ли
они были удавлены и именно по приказанию Годунова? Или это был только  слух?
Дело Романовых научает нас осторожности. Любопытно, как само  правительство,
т.  е.  Годунов  с  своею   стороною,   старалось   представить   это   дело
правительствам  иностранным.  В  наказах  послам,  отправлявшимся  в  Литву,
находим: спросят, за что на Шуйских государь опалу положил? И за что казнили
земских посадских людей, отвечать: государь князя  Ивана  Петровича  за  его
службу пожаловал своим  великим  жалованьем,  дал  в  кормленье  Псков  и  с
пригородами, с тамгою и кабалами, чего ни одному боярину не давал  государь.
Братья его, князь Андрей  и  другие  братья,  стали  пред  государем  измену
делать, не правду, на всякое лихо умышлять с  торговыми  мужиками,  а  князь
Иван Петрович им потакал, к ним пристал и  не  правды  многие  показал  пред
государем. То не диво  в  государстве  добрых  жаловать,  а  лихих  казнить.
Государь наш милостив: как сел после отца на  своих  государствах,  ко  всем
людям свое милосердие и жалованье великое  показал;  а  мужики,  надеясь  на
государскую  милость,  заворовали  было,  не  в  свое  дело  вступились,   к
бездельникам пристали; государь велел об этом сыскать и, которые мужики воры
такое безделье учинили, тех пять, или шесть, человек государь велел казнить;
а Шуйского  князя  Андрея  сослал  в  деревню  за  то,  что  к  бездельникам
приставал, а опалы на него никакой не положил; братья же князя Андрея, князь
Василий, князь Димитрий, князь Александр и князь Иван,  в  Москве;  а  князь
Василий Федорович Скопин-Шуйский, тот  был  на  жалованье  на  Каргополе,  и
теперь, думаем, в Москве; боярин князь Иван Петрович поехал к себе в  отчину
новую, в государево данье, на  Кинешму:  город  у  него  большой  на  Волге,
государь ему пожаловал за псковскую осаду;  а  мужики,  все  посадские  люди
теперь по-старому живут. Если спросят: зачем  же  в  Кремле-городе  в  осаде
сидели и стражу крепкую поставили? - отвечать: этого  не  было,  это  сказал
какой-нибудь бездельник: от кого, от мужиков в осаде  сидеть?  А  сторожа  в
городе и по воротам не новость-так издавна ведется: сторожа  по  воротам,  и
дети боярские прикащики живут для всякого береженья.
   Лилась кровь на пытках, на плахе; лилась кровь в усобице боярской; и  вот
митрополит Дионисий  вспомнил  свою  обязанность  печалования:  видя  многое
убийство и кровопролитие неповинное, он  вместе  с  крутицким  архиепископом
Варлаамом начал говорить  царю  о  многих  не  правдах  Годунова.  Но  какое
действие могли произвести слова архиереев на ребенка, привязанного  к  своей
няньке? Годунов  оболгал  царю  архиереев,  говорит  летописец:  Дионисий  и
Варлаам были свергнуты и заточены в новгородские  монастыри;  в  митрополиты
возведен  был  Иов,  архиепископ  ростовский,  человек,   вполне   преданный
Годунову.
   О митрополите Дионисии существует  мнение,  что  он,  будучи  честолюбив,
умен, сладкоречив, действовал против Годунова в союзе с Шуйскими  вследствие
оскорбленного честолюбия, вследствие того, что Годунов мешал его влиянию  на
набожного царя. Дионисий мог быть умен и сладкоречив; во многих  хронографах
он называется мудрым грамматиком, но, чтобы он действовал против Годунова из
честолюбия, на это нет никаких современных свидетельств.  Дионисий  является
вначале миротворцем между Годуновым и Шуйским; потом, когда тотчас же  после
примирения Годунов  опять  начал  вражду,  сославши  неизвестно  куда  двоих
приверженцев Шуйского, митрополит  соединяется  с  последним,  но  позволяет
уговорить  себя  Борису  не  начинать  дело  о   разводе,   ибо   это   дело
долженствовало быть очень тяжело для совести святителя; Дионисий не  мог  не
помнить, каким нареканиям подвергался митрополит Даниил за  развод  великого
князя Василия. Наконец, когда, по прямому свидетельству летописца,  Годунов,
преследуя Шуйских, пролил много крови неповинной,  Дионисий  является  явным
обличителем не правд его пред царем и страдает  за  это.  Душа  человеческая
темна; Дионисий  мог  действовать  по  разным  побуждениям;  но  мы  считаем
непозволительным для  историка  приписывать  историческому  лицу  побуждения
именно ненравственные, когда на это нет никаких доказательств.
   Годунов освободился от всех соперников; после падения Шуйских и свержения
Дионисия с Варлаамом никто уже не осмеливался восставать против  всемогущего
правителя, который был признан таковым и внутри и вне  государства.  Годунов
величался конюшим и ближним великим боярином, наместником царств  Казанского
и Астраханского; правительствам иностранным давалось  знать,  что  если  они
хотят получить желаемое от московского правительства, то должны обращаться к
шурину  царскому,  которого  просьбы  у  царя  без  исполнения  не   бывают;
правительства иностранные поняли это, и мы видим, что Годунов переписывается
и передаривается с императором, королевою английскою, с  ханом  крымским,  с
великим визирем турецким, принимает у себя послов. По известиям иностранцев,
бывших в Москве, Борис был  правителем  государства  по  имени  и  царем  по
власти; ежегодный доход его вместе с жалованьем простирался до 93700 рубл. и
больше; он получал доходы с области Важской, с Рязани и страны Северской,  с
Твери и Торжка, с бань и купален московских, с пчельников и лугов  по  обоим
берегам Москвы-реки на 30 верст вверх и на 40 вниз по течению; говорят,  что
Годунов и его родственники могли выставлять с своих имений в 40 дней  100000
вооруженных людей.
   Мы видели, как Борис достиг значения правителя и какими путями  избавился
от всех своих противников. Теперь мы должны перейти к его  правительственной
деятельности; но прежде взглянем на образы  и  царя  и  правителя,  как  они
начертаны современниками.
   Феодор был небольшого роста, приземист, опухл;  нос  у  него  ястребиный,
походка нетвердая; он тяжел и недеятелен, но  всегда  улыбается.  Он  прост,
слабоумен, но очень ласков, тих, милостив и чрезвычайно набожен. Обыкновенно
встает он около четырех часов утра. Когда оденется  и  умоется,  приходит  к
нему  отец  духовный  с  крестом,  к  которому  царь  прикладывается.  Затем
крестовый дьяк вносит в комнату икону  святого,  празднуемого  в  тот  день,
перед которою царь молится около четверти часа. Входит  опять  священник  со
святою водою, кропит ею иконы и царя. После этого  царь  посылает  к  царице
спросить, хорошо  ли  она  почивала?  И  чрез  несколько  времени  сам  идет
здороваться с нею в средней комнате, находящейся между  его  и  ее  покоями;
отсюда идут они вместе в церковь  к  заутрени,  продолжающейся  около  часу.
Возвратясь из церкви, царь садится  в  большой  комнате,  куда  являются  на
поклон бояре, находящиеся в особенной милости. Около девяти часов царь  едет
к обедне, которая продолжается два часа; отдохнувши после  службы,  обедает;
после  обеда  спит  обыкновенно  три  часа,  иногда  же-только   два,   если
отправляется в баню или смотреть кулачный бой. После отдыха идет  к  вечерне
и, возвратясь оттуда, большею частию проводит время с царицею до ужина.  Тут
забавляют его шуты и карлы мужеского и женского пола, которые кувыркаются  и
поют песни:  это  самая  любимая  его  забава;  другая  забава-бой  людей  с
медведями. Каждую неделю царь отправляется на богомолье  в  какой-нибудь  из
ближних монастырей. Если кто на  выходе  бьет  ему  челом,  то  он,  избывая
мирской суеты и докуки, отсылает челобитчика к большому боярину Годунову.
   Об этом большом боярине современники говорят, что  он  цвел  благолепием,
видом и умом всех людей превзошел; муж чудный и сладкоречивый, много устроил
он в Русском государстве достохвальных вещей, ненавидел мздоимство, старался
искоренять разбои, воровства, корчемства,  но  не  мог  искоренить;  был  он
светлодушен и милостив и нищелюбив; но в военном деле  был  неискусен.  Цвел
он, как финик, листвием добродетели, и  если  бы  терн  завистной  злобы  не
помрачал цвета его добродетели, то мог  бы  древним  царям  уподобиться.  От
клеветников изветы на невинных в ярости суетно принимал и поэтому  навел  на
себя негодование чиноначальников всей Русской земли: отсюда много  напастных
зол на него восстали и доброцветущую царства его красоту внезапно низложили.
Глава 3

ПРОДОЛЖЕНИЕ ЦАРСТВОВАНИЯ ФЕОДОРА ИОАННОВИЧА

   Состояние Польши в начале царствования Феодора. - Посольство Измайлова  к
Баторию. - Посольство  князя  Троекурова  и  Безнина.  -  Слухи  о  замыслах
Австрийского дома на престол московский. - Приезд в Москву  Баториева  посла
Гарабурды и переговоры его о престолонаследии. - Вторичное посольство  князя
Троекурова к Баторию. - Смерть Батория. - Королевские  выборы  в  Польше.  -
Избрание Сигизмунда Вазы. - Сношения с Швециею. - Война с нею. - Сношения  с
Польшею. - Мир с Швециею. - Сношения с Австриею. - С папою. - С Англиею. - С
Даниею. - С Крымом; нашествие  хана  Казы-Гирея  на  Москву.  -  Сношения  с
Турциею. - Донские казаки. - Дела кавказские.  -  Переговоры  с  Персиею.  -
Утверждение русских в Сибири.
   В  то  время,  когда  на  престоле  московском  воцарился  последний   из
Рюриковичей и в глазах его боролись две фамилии, Годуновы и Шуйские, которым
суждено было на короткое время занимать престол  московский  и  погибнуть  в
бурях Смутного времени, - в то время Европа приготовляясь к решению великого
религиозного вопроса, поднятого в XVI веке. Южные полуострова -  Аппенинский
и Пиренейский - оставались верны католицизму; на севере, наоборот, в Англии,
Шотландии,   Нидерландах,    Дании,    Северной    Германии,    торжествовал
протестантизм; в Швеции, несмотря  на  колебания  короля  Иоанна,  торжество
протестантизма также было несомненно. В государствах Средней  Европы  борьба
продолжалась: во Франции, среди кровавых волнений,  пресекалась  царственная
линия Валуа, но Генрих Бурбон, начавший борьбу под знаменем  протестантизма,
скоро  должен  был  убедиться   в   необходимости   уступить   католическому
большинству; Германия готовилась к Тридцатилетней войне, которою должно было
запечатлеться ее раздвоение. В Польше брал верх католицизм; здесь  оканчивал
свое царствование Баторий.
   Баторий принадлежал к числу тех исторических лиц,  которые,  опираясь  на
свои личные силы, решаются идти наперекор уже установившемуся порядку вещей,
наперекор делу веков и целых поколений, и успевают  вовремя  остановить  ход
неотразимых событий; эти люди  показывают,  какое  значение  может  иметь  в
известное время одна великая личность, и  в  то  же  время  показывают,  как
ничтожны силы одного человека, если они становятся на дороге тому, чему рано
или поздно суждено быть. Явившись случайно  на  польском  престоле,  Баторий
предположил себе целию утвердить  могущество  Польши,  уничтожив  могущество
Московского государства и, по-видимому, достиг своей цели:  победил,  унизил
Иоанна  IV,  отнял  у  него  балтийские  берега,  обладание  которыми   было
необходимым условием для дальнейшего преуспения, для могущества  Московского
государства; по когда он вздумал нанести этому государству решительный удар,
то внутри  собственной  страны  встретил  тому  препятствия,  приготовленные
веками и сокрушить которые  он  был  не  в  состоянии:  то  было  могущество
вельмож, преследующих свои личные цели и согласных только в одном стремлении
- не давать усилиться королевской власти. Баторий  действовал  не  один:  он
приблизил к себе, в сане гетмана и  канцлера,  самого  даровитого  и  самого
образованного из вельмож польских Яна Замойского; но  и  соединенные  усилия
этих двух знаменитых людей не могли ничего сделать.
   Дело Зборовских, напоминающее римских Катилин, Клодиев  и  Милонов,  даст
нам ясное понятие о состоянии Польши в описываемое время. В 1574  году,  при
короле Генрихе, у самого королевского замка произошла  схватка  между  двумя
врагами, Самуилом Зборовским и Яном  Теньчыньским,  из  которых  каждый  был
окружен своею дружиною; вместе с Теньчыньским находился приятель его, Андрей
Ваповский, который был смертельно ранен в схватке. Зборовский приговорен был
за то к вечному изгнанию из отечества;  но  он  мало  думал  об:  исполнении
приговора:  набравши  наемную  дружину,  он  разъезжал  с  нею  по  польским
областям, правители которых или не смели, или не хотели  остановить  его.  С
ним  в  сношениях  были  братья  его,   Христоф   и   Андрей,   которые,видя
нерасположение к себе Батория и Замойского и грозимые разорением  вследствие
своей расточительности, обнаруживали явно враждебные умыслы против короля  и
гетмана: два раза давали знать Баторию о замыслах Зборовских на его жизнь.
   В таком положении находились дела,  когда  Замойский  в  звании  старосты
краковского отправился в  Краков  для  отправления  судных  дел;  на  дороге
получил он весть, что Самуил Зборовский другим путем  приближается  также  к
Кракову и явно хвалится, что въедет в город в одно время с Замойским.  Когда
Замойский остановился в Прошовицах, месте, принадлежавшем уже к  Краковскому
староству, Зборовский остановился в Подоланах, в миле  от  Прошовиц,  и  при
солнечном заходе отправился в Печму, к  одной  из  своих  родственниц;  а  в
Кракове между тем толпа буйной молодежи собиралась ударить на Замойского при
его въезде в город в то самое время, как Зборовский ударит на него  с  тылу.
Узнавши, что Зборовский один в Печме, Замойский отправил  отряд  пехоты  под
начальством  верных  людей  захватить  его  там  ночью,  что  и  было  легко
исполнено;  опираясь  на  права  старост  приводить  в   исполнение   судные
приговоры, Замойский велел казнить смертию  Зборовского,  ибо  за  нарушение
приговора о вечном изгнании нарушителю назначена была смертная казнь.
   Этот поступок канцлера возбудил страшную бурю, потому  что  у  Зборовских
была большая партия да и,  кроме  них,  было  много  недовольных  королем  и
Замойским. Выставляли сомнение относительно права 3амойского казнить смертию
Самуила; говорили, что хотя король Генрих  и  осудил  последнего  на  вечное
изгнание, однако чести у него  не  отнял,  следовательно,  его  нельзя  было
казнить смертию; на это возражали, что если осужденному на  вечное  изгнание
не будет грозить смерть за нарушение приговора,  то  что  будет  мешать  ему
возвращаться на родину? Что на изгнание осуждают именно тех, которые по вине
своей дошли до смертной казни. Между прочим, Зборовским удалось привлечь  на
свою сторону Станислава Гурку, воеводу познаньского,  пользовавшегося  самым
сильным вдняняем в Великой Польше. Гурка  до  сих  пор  был  в  неприязни  с
Зборовскими и в дружбе с Замойским, но в это  время  умер  брат  его,  после
которого он просил себе у короля староства Яворовского;  того  же  староства
просил Замойский и получил: тогда раздосадованный Гурка перешел  на  сторону
Зборовских.
   Приближался сейм. На предварительных сеймиках уже обнаружились  волнения.
На сеймик в Прошовицы приехал Христоф Зборовский из Моравии;  когда  Николай
Зебржидовский, родственник Замойского, входил в церковь, раздались выстрелы;
когда начались совещания, Зборовский с  приятелями  подняли  громкие  голоса
против  Батория:  с  нeгoдoвaнием  указывали   на   могущество   Замойского,
оплакивали смерть Самуила Зборовского, называли неслыханным тиранством  суд,
которым правительство грозило двоим другим  Зборовским.  Христоф  Зборовский
прямо взводил на Замойского  обвинение,  что  тот  хотел  его  отравить:  но
человек, на которого Зборовский  указывал,  как  на  подосланного  Замойским
отравителя, высвободившись из-под власти Зборовского, объявил, что последний
обещаниями, угрозами и пытками заставил его признать себя виновным в  умысле
и указать на Замойского как  на  подстрекателя  к  преступлению.  В  Великой
Польше на сеймике, когда Ян Зборовский, каштелян гнезенский,  в  речи  своей
осыпал бранью Замойского,  а  краковский  каноник,  Петровский,  говорил  за
последнего, то воевода  познаньский,  Гурка,  прервал  Петровского,  за  ним
подняла крик вся сторона Зборовских и раздались выстрелы. На других сеймиках
происходили подобные же волнения. Вследствие этого на большой сейм съехались
толпы в полном вооружении, как на  войну.  Король  приехал  в  сопровождении
дружины Замойского, большей части сенаторов литовских  и  князя  Константина
Острожского. Начался суд над Христофом Зборовским, который почел  за  лучшее
не явиться на него лично: кроме означенных  обвинений  в  посягательстве  на
жизнь королевскую,  его  обвинили  еще  в  сношениях  с  Московским  двором,
клонившихся ко вреду Польши, и в подобного же рода сношениях с козаками.  Ян
Зборовский и Ян Немоевсиий, объявившие  себя  защитниками  обвиненного,  так
слабо его защищали, что  суд  приговорил  Христофа  к  лишению  чести,  прав
шляхетства и имущества. Но этот приговор, разумеется, не  утишил,  а  только
еще более раздражил сторону Зборовских.
   Несмотря на эти внутренние волнения, Баторий не оставлял своего замысла -
нанести решительный удар Московскому государству, отнять у него  по  крайней
мере Смоленск и Северскую землю. Вступление на  престол  слабого  Феодора  и
смуты, раздоры боярские, немедленно  обнаружившиеся,  представляли,  по  его
мнению, самый удобный  к  тому  случай.  Посол  его,  Лев  Сапега,  с  целию
застращать   новое   московское   правительство,   объявил,    что    султан
приготовляется к войне с Москвою; требовал, чтоб царь дал королю  120  тысяч
золотых за московских пленников, а литовских освободил  без  выкупа  на  том
основании, что у короля пленники все знатные люди, а у  царя  простые;  чтоб
все жалобы литовских людей были удовлетворены  и  чтоб  Феодор  исключил  из
своего  титула   название   Ливонского.   Новое   московское   правительство
наследовало от старого сильное нежелание воевать с Баторием и потому  решено
было употребить все усилия, чтоб продлить перемирие. Государь  приговорил  с
боярами, как венчался царским венцом: литовских пленников всех что  ни  есть
отпустить в Литву даром,  а  о  своих  пленниках  положить  на  волю  короля
Стефана:  если  Стефан  король  государевых  пленников  и  не  отпустит,  то
государева правда будет на нем и явна будет всем  пограничным  государям;  а
захочет Стефан король пленных продавать, то их выкупить. Сапеге объявили  об
этом решении, объявили что 900 пленных уже освобождены и что ждут такого  же
поступка  и  от  Стефана  что  новым  жалобам  литовских   подданных   будет
удовлетворено, но что касается до жалоб, относящихся еще  ко  временам  царя
Иоанна, то это дела старые, о них припоминать непригоже,  были  в  то  время
обиды и русским людям от Литвы, но об  них  государь  не  упоминает;  Сапеге
объявили тоже, что название Ливонского  Феодор  наследовал  от  отца  своего
вместе с царством. Посол уехал, заключив перемирие только на 10  месяцев,  и
новости, привезенные им к  королю,  конечно,  не  могли  сделать  последнего
миролюбивее: Сапега в письме своем к папскому легату Болоньетти  из  Москвы,
от 10 июля 1584 года, так изображает особу нового царя  и  положение  дел  в
Москве: "Великий князь  мал  ростом;  говорит  он  тихо  и  очень  медленно;
рассудка у него мало, или, как другие говорят и как  я  сам  заметил,  вовсе
нет. Когда он во время моего представления сидел на престоле во всех царских
украшениях, то, смотря на скипетр и державу, все смеялся.  Между  вельможами
раздоры и схватки беспрестанные; так и нынче, сказывали мне, чуть-чуть  дело
не дошло у них до кровопролития,  а  государь  не  таков,  чтобы  мог  этому
воспрепятствовать. Черемисы свергли иго; татары грозят нападением,  и  ходит
слух, что король шведский собирает войско. Но никого здесь  так  не  боятся,
как нашего короля.  В  самом  городе  частые  пожары,  виновниками  их,  без
сомнения, разбойники, которыми здесь все наполнено". Королю доносили  также,
что между четырьмя вельможами, которых покойный царь  назначил  правителями,
господствует несогласие и что  они  часто  спорят  о  местах  в  присутствии
государя. Доносили, что первый по месту боярин,  князь  Мстиславский,  очень
расположен к польскому королю  И  если  из  противной  партии  умрет  Никита
Романович, который не может долго жить по причине тяжкой болезни, то  король
будет иметь много приверженцев между боярами.
   Еще до отъезда Сапеги отправлен был к Баторию  посол  Андрей  Измайлов  с
известием о воцарении Феодора; Измайлову дан  был  наказ  вести  себя  очень
умеренно, уступать относительно церемоний: к панам не ходить, грамоту отдать
самому королю; но если будут упрямиться, станут непременно  требовать,  чтоб
ему быть у панов, то ему к панам идти, только речей не  говорить  и  грамоты
верющей не давать. Прежде наказывалось настрого  послам,  чтоб  они  сначала
речь говорили и грамоту подали, а потом  уже  шли  к  руке  королевской,  но
теперь Измайлову позволено было согласиться идти наперед к руке. Если король
не спросит о здоровье царском и против поклона Феодора не встанет, то  посол
должен сказать: царь Иван  Васильевич  при  поклоне  королевском  встает,  а
Стефан король не встает, и то ведает Стефан  король,  что  так  делает  мимо
прежнего обычая, а больше того ничего не говорить.
   Король действительно против государева имени и поклона не встал; Измайлов
заметил, как ему было приказано, и тогда Стефан встал и шапку снял. Измайлов
представил опасную грамоту на великих литовских послов, которые должны  были
ехать в Москву для заключения мира, но паны радные отвечали ему:  "Король  к
государю вашему послов своих слать не хочет, потому: государя  нашего  посол
Лев Сапега и теперь у государя вашего в Москве, а теснота ему  великая,  где
стоит, тот двор огорожен высоко, и малые  щели  позаделаны,  не  только  что
человека нельзя видеть, и ветру провеять некуда; с двора литовского человека
никакого не спустят, корм дают дурной; литовского  посла  держат  хуже  всех
других послов; в такое  государство  никто  не  захочет  идти  в  послах,  а
государь наш силою никого не пошлет". Измайлов отвечал:  "Это  слово  пронес
какой-нибудь недобрый человек; послы разных государств,  которые  теперь  на
Москве, стоят по разным дворам и береженье к  ним  крепкое  для  того,  чтоб
между ними ссоры не было; а если б других государств  послов  на  Москве  не
было, то вашему послу было бы всех вольнее; крымский посол и гонцы стоят  за
городом не близко, двор для них особый  сделан,  и  с  двора  их  никуда  не
спускают".  Один  из   панов,   молодой   Радзивилл   Сиротка,   говорил   с
запальчивостию: "Государя нашего посол теперь на Москве и  государь  бы  ваш
отпустил его, да за ним бы своего посла к королю  прислал,  и  государь  наш
станет советоваться со всею радою и землею, как ему с государем вашим вперед
быть. Государь ваш молод, а наш государь стар, и государю вашему  пригоже  к
нашему государю писаться младшим братом, да и Смоленска и северских  городов
государь ваш поступился бы". Измайлов отвечал,  что  таких  безмерных  речей
говорить непригоже. Когда все  паны  вышли,  остался  старик  Гарабурда,  он
подошел к Измайлову и сказал: "Видел, как молодые-то паны чуть-чуть дела  не
разодрали, а старых слушать не хотят". Измайлов отвечал, что старики  должны
наводить молодых на  доброе  дело,  на  мир;  а  если  король,  послушавшись
молодых, мира не захочет, то  государь,  надеясь  на  бога,  воевать  готов.
Гарабурда, зная хорошо расположение умов в сенате и  шляхте,  уверял  посла,
что  будет  мир,  хотя  король  не  переставал  обнаруживать   неприязненное
расположение к Москве; на отпуске Измайлову объявили,  что  Баторий  опасной
грамоты не принимает, новых послов  в  Москву  для  переговоров  о  мире  не
отправит; обедать Измайлова король не позвал, отговариваясь множеством  дел.
Измайлов доносил своему правительству, что король тотчас по смерти Иоанна IV
хотел объявить войну Москве;  но  Рада  отсоветовала;  а  земля  на  военные
издержки давала только половину против того, чего требовал  Баторий,  потому
что в Польше неурожай. Из пленников московских король  прислал  царю  только
двадцать человек; их привез посланец  Лука  Сапега,  которому  бояре  велели
объявить: "Царь Феодор освободил пленных литовцев до 900 человек,  а  король
прислал ему за это двадцать человек, самых молодых людей, только один  между
ними Мещерский князь получше, да и тот рядовой, а доброго сына боярского нет
ни одного". Посланец отвечал на  это,  что  король  после  отпустит  и  всех
пленных, только оставит на окуп 30 человек. Царь  написал  по  этому  случаю
Баторию: "И вперед бы между нами этого не было с обеих сторон, что  христиан
продавать из плена на деньги и на золотые",  -  и  приводил  в  пример  свой
поступок по смерти отцовской.
   Но Баторий не уступал ни в чем; в Москве также не хотели уступать, но  не
хотели и раздражать короля, ускорять опасный разрыв. Приставу,  бывшему  при
Луке Сапеге, дан был такой наказ: если литовский  посланник  начнет  речи  о
раздоре, станет говорить о войне, то  отвечать  ему:  "Не  хитро  разодрать,
надобно добро сделать; а тем хвалиться нечем,  что  с  обеих  сторон  начнет
литься кровь христианская; Москва теперь не  старая;  и  на  Москве  молодых
таких много, что хотят биться  и  мирное  постановление  разорвать,  да  что
прибыли, что с обеих  сторон  кровь  христианская  разливаться  начнет?"  Не
надеясь дождаться послов от Батория, отправили к нему  в  начале  1585  года
великих послов,  боярина  князя  Троекурова  и  думного  дворянина  Безнина,
которым дали наказ: к руке королевской прежде поклона  не  ходить;  но  если
принудят, то идти, сказавши: "Это делается новою причиною,  не  по  прежнему
обычаю". От всяких людей уклоняться, чтоб ни с кем не говорить ни  про  что,
кроме приставов да тех, кого с ответом вышлют; но и с ответчиками  речей  не
плодить, а говорить гладко, чтоб к делу было  ближе.  Если  станут  государя
укорять, то говорить: "Того судит бог, кто  государя  укоряет",  -  и  пойти
прочь. Проведывать: рижские немцы королю послушны ли и королевы люди  теперь
в Риге есть ли, кто именно и много ли их и что рижские люди  королю  с  себя
дают и Лифляндская земля на какой мере устроена у Стефана короля, и  как  ее
вперед строить хочет? Когда спросят о шведском  короле,  отвечать:  государю
нашему над шведским королем и впредь промышлять, сколько бог помощи  подаст.
Относительно главного дела,  заключения  перемирия,  послам  было  наказано:
заключите перемирие до того срока, до какого было заключено при царе  Иване;
если паны станут говорить высоко, и вы отвечайте им высоко же, говорите, что
теперь Москва не по-старому, государю у них мира не выкупать стать, государь
против короля стоять готов; это большая мера: делайте по ней,  как  узнаете,
что у короля с панами рознь есть. Если же почаете, что  у  короля  с  панами
розни большой нет и уговорить панов по  первой  мере  будет  невозможно,  то
делайте по другой мере, чтоб непременно перемирие с королем взять; если же и
по другой мере уговорить будет нельзя, то настаивайте на обсылку, чтоб вам с
государем о деле обослаться; если же и на обсылку не  приговорите  и  отпуск
вам  скажут,  то  по  конечной  неволе  объявите  и  последние  меры,   чтоб
непременно, хотя на малое время, заключить перемирье. Послам  было  наказано
также, чтоб они постарались уговорить Тимофея Тетерина и  других  московских
отъезжиков возвратиться в  отечество  по  опасной  грамоте,  за  исключением
одного  Голосина,  отъехавшего  в  последнее  время,  вследствие   торжества
Годунова над Шуйскими.
   Этот Головин сначала очень было затруднил  посольское  дело,  наговоривши
королю, и без  того  сильно  желавшему  войны,  что  Московское  государство
вследствие  слабости  царя  и  раздора  между  боярами  находится  в   самом
бедственном положении, что войскам  его  сопротивления  ниоткуда  не  будет:
"Никто против него руки не поднимет для того:  рознь  в  государевых  боярах
великая, а людям строенья нет, и для розни и  нестроения  служить  и  биться
никто не хочет".  Головин  уверял  также  короля,  что  Троекуров  и  Безнин
присланы заключить мир на  всей  королевской  воле.  Вследствие  этих  речей
король запросил у послов Новгорода, Пскова, Лук, Смоленска, Северской  земли
и прибавил: "Отец вашего государя не хотел меня знать, да узнал, и  он  меня
не знает, а потом узнает; когда ему буду знаком, тогда с ним и  помирюся,  а
теперь он меня не знает и мне зачем с ним мириться?" Но по-прежнему  Баторий
встретил сопротивление в сенате и сейме: "Король,  -  доносили  Троекуров  и
Безнин в Москву, - просил у панов радных и у послов поветных наемных людей и
грошей и говорил им: "Не потеряйте сами у себя, пустите  меня  с  московским
воеваться, бог даст вам государство  в  руки  даром"".  Послы  поветовые  не
согласились дать королю денег; притом же Троекуров и Безнин распустили слух,
что Головину верить нельзя; ибо это - лазутчик, подосланный нарочно  боярами
к Баторию. Паны и шляхта, и без того  не  желавшие  войны,  охотно  поверили
этому слуху. Послы поветовые, по донесению Троекурова  и  Безнина,  говорили
королю: "Как такой нелепости верить, что  король  куда  ни  пойдет  все  его
будет? А люди-то на Москве куда девались? Еще бы Головин приехал к  тебе  от
старого государя, тогда можно было бы верить: старый государь жесток был;  а
от нынешнего зачем ехать!  Теперь  государь  у  них  милостивый;  ты  теперь
помирись да рассмотри: если объявится, что Головин сказал правду, то у  тебя
война с московским государем и вперед не уйдет". Баторий сердился на  послов
поветовых, сердился на московских послов, подарков их не  взял,  обедать  не
звал, со столом к ним не посылал, стояли они далеко и  тесно:  но  принужден
был согласиться на двухлетнее перемирие. Лука  Новосильцев,  отправленный  к
императору  через  Польшу,  доносил,  что  на  дороге   архиепископ   примас
Карнковский зазвал его к себе обедать и на обеде говорил: "Король наш Стефан
с вашим государем мириться не хотел, а  верил  словам  Михайлы  Головина.  А
слышал я от пленников литовских, что государь ваш набожный и  милостивый,  и
государыня разумна и милостива не только до своих людей,  но  и  до  пленных
милостива; пленников всех государь ваш освободил и отпустил даром. И  мы,  и
послы со всех уездов королю отказали, что с земель своих поборов  не  дадим,
на что рать нанимать, а захочешь  с  государем  московским  воеваться  идти,
нанимай ратных людей на свои деньги, и уговорили, чтоб  пленников  отпустил,
так же как и государь московский; а пленников много  на  папских  имянах,  и
паны для своей корысти короля не слушают. Король наш нам не прочен, а впредь
думаем быть с вами вместе под государя вашего рукою, потому что государь ваш
набожный, христианский. Сказывали нам пленники  наши,  что  есть  на  Москве
шурин государский, Борис Федорович Годунов,  правитель  земли  и  милостивец
великий: к нашим пленникам милость оказал, на отпуске их  у  себя  кормил  и
поил, и пожаловал всех сукнами и деньгами, и, как были  в  тюрьмах,  великие
милостыни присылал, и нам за честь, что у  такого  великого  государя  такой
ближний человек разумный и милостивый; а у  прежнего  государя  был  Алексей
Адашев, и он Московским государством также правил". Новосильцев  сказал  ему
на это: "Алексей был разумен,  а  этот  не  Алексеева  верста:  это  великий
человек, боярин и конюший, государю нашему шурин, государыне брат родной,  а
разумом его бог исполнял всем и о земле великий печальник". Пристав  говорил
Новосильцеву тоже, что король  непрочен  и  не  любят  его  всею  землею,  с
королевою живет не ласково; теперь он болен, на ноге старые раны отворились,
а доктора заживлять не смеют потому: как заживят, так и будет ему смерть.
   Новое  обстоятельство  еще  более  усиливало  в  это  время   миролюбивое
расположение панов и шляхты к Москве, не могло не действовать  и  на  самого
короля. До сих пор Москва должна была  со  вниманием  следить  за  избранием
королей в Польше, хлопотать о соединении государств или по  крайней  мере  о
том, чтоб не был избран государь враждебный; но теперь, казалось,  наступала
очередь Польше и Литве принять такое же положение  относительно  Москвы:  во
владениях Батория пронесся слух, и слух  очень  крепкий,  будто  австрийские
эрцгерцоги  хлопочут,  чтоб  Максимилиан,  брат  императора,  занял  престол
московский  вместо  неспособного  Феодора,  будто   бояре   московские   уже
отправляли по этому делу посольство к императору. Валерию дано было знать из
Данцига,  что  не  только  Австрийский  дом  хлопочет  об  этом,  но  что  в
Регенсбурге собрались курфюрсты для совещания о средствах, как бы достигнуть
Максимилиану престол московский. Если бы это дело удалось, то Польше грозила
опасность быть окруженною  владениями  Австрийского  дома,  тогда  в  случае
смерти Батория она по неволе должна была бы так же  выбрать  кого-нибудь  из
принцев этого дома, чего не хотели Баторий, Замойский и очень многие  вместе
с ними. Вот почему решено было отправить в Москву известного уже и приятного
здесь, притом же и православного, Гарабурду с предложениями, которые  должны
были противодействовать предложениям австрийских принцев.
   Гарабурда начал  посольство  жалобами  на  притеснения,  которые  терпели
литовские купцы в московских областях, и на то, что  царь  не  выпускает  из
плена немцев ливонских. Ему отвечали жалобами, что король Стефан выпустил из
плена только молодых людей, детей  боярских,  стрельцов,  пашенных  мужиков;
относительно ливонских немцев отвечали,  что  некоторые  вступили  в  службу
царскую и живут  на  поместьях,  а  иные  торговые  люди  торгуют  вместе  с
торговыми людьми московскими, что ни тех,  ни  других  отпустить  непригоже.
Когда начались переговоры о мире, начались  обычные  запросы,  то  Гарабурда
сказал: "Еще о Новгороде, да о Пскове можно речь (говорю)  оставить,  но  за
Смоленск и Северскую землю государю нашему стоять крепко".  Бояре  отвечали:
"И прежде такие слова много раз говорились, да потом эти речи оставляли  же:
и драницы с одного города государь наш не поступится". После этого Гарабурда
приступил к выполнению главного своего  поручения  и  сказал  боярам:  "Паны
радные прислали со мною к преосвященному отцу,  Дионисию  митрополиту,  и  к
вам, Думе государской, грамоту.  Что  идут  речи  между  нами  о  городах  и
волостях, и те речи ни к чему не поведут: как можно этому статься? Чего мы у
вас просим, то можно ли вам отдать без кровопролития? А чего вы будете у нас
просить, того нам без кровопролития ничего отдать нельзя. И  потому  нам  бы
эти речи с обеих сторон оставить, и был бы государь ваш с нашим государем  в
докончанье на том: кто что теперь за собою держит, тот то и держи,  и  никто
бы ни у кого ничего не просил, чего без кровопролития взять  нельзя,  и  чем
быть кровопролитию,  лучше  брат  у  брата  ничего  не  проси.  Дай  господи
многолетия обоим государям; но если бог по душу  пошлет  Стефана  короля,  и
потомков у него  не  останется,  то  Корону  Польскую  и  Великое  княжество
Литовское соединить с Московским государством под государскую  руку:  Краков
против Москвы, а Вильну против Новгорода. А пошлет бог по душу вашего  царя,
то Московскому  государству  быть  под  рукою  нашего  государя,  а  другого
государя вам не искать. Это великое дело мне поручено приговорить  и  записи
написать". Бояре отвечали: "Нам про  государя  своего  таких  слов,  что  ты
говорил, и помянуть непригоже; это дело к доброму делу  не  годится".  Бояре
доложили о своих переговорах государю: решено  было  в  Думе,  что  государю
пригоже помириться с Стефаном на том, что теперь за кем есть; но  что  вести
переговоры о смерти государевой непригоже. Гарабурда, однако, не отставал от
своего  предложения,  причем  начал  уже  переменять  условия,   убедившись,
вероятно, на месте, что Феодору не грозит близкая  смерть:  "Пошлет  бог  по
душу государя вашего, то государство  Московское  соединить  с  королевством
Польским и Великим княжеством Литовским и быть им вместе под рукою  государя
нашего; государства разные, а главу бы одну над собою имели. Если же Стефана
короля не станет, то  нам,  полякам  и  литовцам,  вольно  выбирать  себе  в
государя вашего государя, вольно нам его и не выбрать".  Бояре  отвечали  на
это: "Мы с тобою об  этом  и  не  говорили:  как  нам  про  государя  своего
говорить? У нас государи прирожденные изначала, и мы их холопи прирожденные,
а вы себе выбираете государей: кого выберете, тот вам и государь. Ты  теперь
говоришь мимо прежней своей речи, что третьего дня с нами говорил: ворочаешь
речь иным образцом, и нам с тобою об этом говорить нечего. Мы про твои  речи
митрополиту и всему собору сказывали,  и  митрополит  со  всем  собором  нам
запретил духовно, чтоб мы отнюдь об этом не говорили. Как нам  про  государя
своего и помыслить это, не только что говорить? Мы  и  про  вашего  государя
говорить этого не хотим; а вам воля говорить и мыслить про своего  государя.
Ты посол великого государя,  пришел  к  великому  государю  нашему  и  такие
непригожие слова говоришь о их государской смерти? Кто нас не осудит,  когда
мы при государе, видя его государское здоровье, будем говорить такие слова?"
Гарабурда отвечал: "Вижу, что вы сердитесь;  сказываете,  что  митрополит  и
попы запрещают вам говорить о том деле, что я вам объявил; но я  говорю  то,
что со мною наказано. И если это дело не сойдется, то мне на докончанье  без
уступок с вашей стороны делать не наказано". Бояре повторили, что и  драницы
государь не даст, а просит государь у короля искони вечной вотчины  своей  -
Киева с уездом и пригородами и прочих вотчин своих; бояре говорили Гарабурде
с сердцем: "Если с тобою только и дела, что ты говорил,  то  не  зачем  было
тебе с этим и ездить; если посол не однословен, то чему верить?" А  приставу
было наказано говорить послу: "Теперь Москва не старая:  надобно  от  Москвы
беречься уже не Полоцку, не Ливонской  земле,  а  надобно  беречься  от  нее
Вильне".
   Гарабурда, видя неудачу и видя, что его заискивания произвели перемену  в
тоне у бояр московских и у  пристава,  чтоб  сделать  что-нибудь,  предложил
съезд великих людей на границах для постановления вечного мира. Бояре,  имея
постоянно в виду  выиграть  время,  соглашались  на  съезд,  но  с  условием
продолжения срока перемирия; они  говорили  Гарабурде:  "Михайла!  это  дело
великое для всего христианства; государю нашему надобно советоваться об  нем
со всею землею; сперва с митрополитом и со всем освященным собором, а  потом
с боярами и со всеми думными людьми, со всеми воеводами и со всею землею; на
такой совет съезжаться надобно будет из дальних  мест".  Гарабурда  отвечал,
что для продолжения перемирия ему наказа нет; тогда бояре сказали ему:  "Так
какое же с  тобою  дело?  Приехал  с  бездельем  с  бездельем  и  отъедешь".
Гарабурда действительно поехал ни с чем; он сказал боярам о слухе,  что  они
посылали к эрцгерцогу Максимилиану с предложением престола; в ответ  на  это
бояре написали к панам:  "Сильно  раздосадовало  нас,  что  какой-то  злодей
изменник затеял такие злодейские слова".
   Но продлить перемирие считали по-прежнему необходимым в Москве,  и  князь
Троекуров вторично отправился к  Баторию,  которого  нашел  в  Гродне.  Паны
теперь в свою очередь осердились на бояр за отказ принять их  предложение  о
соединении государств; они обратились к Троекурову с  бранчивою  речью:  "Мы
бояр государя вашего, братью твою, кормили хлебом, а они нам  против  нашего
хлеба мечут камень. Рассуди сам, не камень ли это? Мы усердно просили нашего
государя, и по нашим просьбам он по сие время с государем  вашим  не  воюет.
Вперед мы государю вашему, боярам и всей земле добра хотим, точно так же как
и всей земле; а бояре пишут: кто начнет недружбу, против того  государь  ваш
стоять готов, да пишут, чтоб государь наш  поотдавал  вашему  государю  свои
искони вечные вотчины и что внове взял, и после этих статей пишут,  чтоб  мы
государя своего наводили на вечную приязнь! Рассуди сам, как мы можем  такую
грамоту поднесть своему государю? Мы и между собой такой  грамоте  дивуемся,
как это бояре не знают, что над  вашим  государством  по  грехам  сделалось?
Потомков у государя вашего нет; а каков ваш государь от природы,  мы  знаем:
есть в нем набожность, а против неприятелей биться его не станет. На  Москве
что делается, то мы также знаем; людей нет, а кто и есть и те худы, строенья
людям нет, и во всех людях рознь. Бояре думают, что они  себе  пособляют,  а
они только дело портят: в нашей земле давно ведомо, что бояре ваши  посылали
к цесареву брату от себя посла. Но цесарю с вашим государством что  сошлось?
Цесарь теперь и сам себе пособить не умеет; и  смотря  на  эту  пересылку  с
цесаревым братом, многие государи домогаются и промышляют о вашей  земле;  а
турскому у вас же просить Астрахани и Казани, и перекопский  вас  же  всегда
воюет и вперед воевать хочет; а черемиса ваша вам же недруги. И у  бояр  где
ум? Пишут, что государь ваш против всех  недругов  стоять  готов  и  просить
запросов не стыдятся! Речи ваши государю нашему ничего доброго не  принесли;
только лишь сердцу его надсада. Теперь мы не только государя своего не будем
просить, чтоб был с государем вашим в покое, еще будем ему напоминать, чтоб,
по присяге своей, земель при предках его у государства отнятых отыскивал,  и
не только что дадим ему денег на наемных людей, но и сами своими головами из
обеих земель идти с ним готовы. А вы с чем приехали, с тем вам  и  уезжать".
Посол отвечал: "На боярские речи вам досадовать  непригоже  и  в  дело  того
ставить нечего; и прежде в ссылках и разговорах бывало: о стародавних  делах
с обеих сторон говорят,  да  что  к  делу  пригодится,  то  с  обеих  сторон
оставляют, да говорят о делах, как чему статься пригоже. Дивимся  мы  вашему
разуму, что вы бога не боитесь и людей не стыдитесь,  говорите  такое,  чего
было вам и мыслить непригоже. Рассказываете, что над  государством  государя
нашего по грехам учинилось; но мы над государством нашим никакого  греха  не
видим, а только милость божию и благоденствие. Вы еще с богом не беседовали;
а человеку того не дано знать, что впредь будет. По писанному, кто злословит
царя, тот смертию да умрет:  государь  наш  дородный  государь,  разумный  и
счастливый, сидит он на своих государствах по благословению  отца  своего  и
правит государством сам и против всех недругов  стоять  готов  так  же,  как
отец, дед и прадед его; людей у него много, вдвое  против  прежнего,  потому
что к  людям  своим  он  милостив  и  жалованье  дает  им,  не  жалея  своей
государской казны, и люди ему все с великим раденьем служат и вперед служить
хотят и против всех его недругов помереть хотят; в людях розни никакой  нет;
это вам такие бездельные речи говорят  собаки  изменники:  таким  людям  вам
потакать нечего и говорить изменничьих речей  непригоже;  нам  про  государя
вашего и про государство ваше и про вас много  что  есть  говорить,  да,  по
государеву наказу, говорить не хотим, присланы мы на доброе дело,  а  не  на
раздор. Государю нашему у вашего государя мира не  покупать  стать:  захочет
государь ваш доброго дела, и наш государь доброго дела хочет, а  не  захочет
ваш государь доброго дела, то наш государь  против  него  стоять  готов".  В
переговорах, когда дело  пошло  о  взаимных  требованиях  известных  земель,
разумеется, не могли согласиться; паны по-прежнему настаивали на пограничный
съезд вельмож, послы, сообразно с своими целями, требовали для этого  съезда
продолжения перемирия хотя на один год; паны отвечали им: "И на  полгода  мы
перемирья не заключим: вы говорите о съезде не для дела, а только чтоб время
проволочить; зачем вам для съезда еще целый год перемирья?" Послы  отвечали,
что нужно много времени для совещания со всею землею; паны на это возражали:
"У вас в обычае ведется: что сдумает государь да бояре, на том и  станет,  а
земле до того и дела нет". По конечной неволе послы должны были  согласиться
только на двухмесячную прибавку к прежде заключенному  перемирию,  и  в  это
время положено быть съезду великим  послам  между  Оршею  и  Смоленском  для
переговоров о том, как быть обоим государствам под одною державою  в  случае
кончины того или другого государя и как определить границы их, если  они  не
захотят соединиться.
   Но Баторий не дождался съезда. 2 декабря 1586  года  он  умер,  не  успев
довершить ни одного из своих начинаний ни внутри, ни вне; он задержал только
на время усиление Московского  государства,  отнявши  у  него  прибалтийские
области, но сокрушить могущество  этого  государства,  раздвинуть  Литву  до
границ  Витовтовых  он  не  успел:  тому  помешала  ограниченность  средств,
ограничение власти королевской, подозрительность  могущественных  вельмож  к
воинственному королю. Сломить могущество вельмож, установить  наследственное
правление  или  по  крайней   мере   установить   лучший   способ   избрания
королевского, сдержать своеволие он также не успел. Найдя государства свои в
сильном религиозном разъединении, Баторий, хотя  не  был  по  природе  своей
фанатиком, не воздвигал гонения на  диссидентов,  однако,  благоприятствовал
утверждению иезуитов, потому что это знаменитое братство могло  обещать  ему
деятельную помощь в замышляемых им внутренних переменах.  Какого  рода  была
эта помощь, какого рода были внушения,  которые  должно  было  принимать  от
иезуитов  воспитывавшееся  у  них  юношество,  видно  из  проповедей  самого
талантливого из них, Петра Скарги Повенского. Скарга громко восставал против
существующего  порядка  вещей  в  Польше:  проповедуя,  с   одной   стороны,
подчинение светской власти власти  духовной,  королей  папе,  он,  с  другой
стороны, твердил о необходимости крепкой, неограниченной власти королевской:
"Естественный порядок, - говорил он, -  состоит  в  том,  чтоб  одна  голова
управляла телом: и если в государстве не одна, а много голов,  то  это  знак
тяжкой, смертельной болезни". Скарга утверждал, что  Римская  империя  тогда
только  вошла  в  исполинские  размеры  свои,  когда   в   ней   утвердилось
монархическое правление; вооружался против послов сеймовых за  то,  что  они
присваивают себе могущество, вредное для власти королевской и сенаторской, и
спасительную монархию превращают  в  демократию,  самый  дурной  из  образов
правления, особенно в таком обширном государстве, как Польша и Литва. Право,
по которому шляхтич, не уличенный  в  преступлении,  не  мог  быть  схвачен,
Скарга называл источником разбоев,  измен  и  т.  п.  Но  все  эти  внушения
остались тщетными: иезуиты не могли переменить политического строя Польши  и
Литвы; они успели только в одном,  чего,  конечно,  не  хотел  Баторий:  они
успели  воспламенить  в  католическом   народонаселении   Польши   и   Литвы
религиозную нетерпимость, которая повела к гонению на несходные исповедания,
к гонению на православное русское народонаселение, а это  гонение  повело  к
отложению Малороссии, нанесшему самый сильный удар могуществу Польши.  Таким
образом, орудие, приготовленное для утверждения крепости, могущества Польши,
стало орудием ее падения.
   События, происходившие в  конце  царствования  Батория,  обещали  сильные
волнения после его смерти: ненависть между стороною  Зборовских  и  стороною
Замойского  могла  теперь  разыграться  на  свободе.  Волнения  начались  на
сеймиках: даже во Львове, где было так сильно  влияние  Замойского,  нашлись
приверженцы Зборовских, в числе которых стал  Николай  Язловецкий,  староста
снятыньский.  Язловецкий  начал  провозглашать,  что  пора  положить  предел
возвышению одного человека над всеми, что всем  ведомы  замыслы  Замойского,
который, во что бы то  ни  стало,  хочет  посадить  на  престоле  одного  из
Баториев; что для  охранения  государства  необходимо  отнять  у  Замойского
гетманство, ибо со смертию королевскою  все  правительственные  лица  должны
сложить с себя свои должности. Замойский отвечал, что  все  саны  и  почести
получил он за прямые отечеству заслуги, что слух о замыслах его относительно
Баториев - клевета, что утверждать,  будто  со  смертию  королевскою  должны
прекратиться все правительственные отправления,  противно  здравому  смыслу,
ибо именно во время  междуцарствия  государство  и  не  может  обойтись  без
начальства  военного,  без  гетмана.  Во  Львове  дело  кончилось  в  пользу
Замойского, но не так было в Варшаве на конвокационном  сейме:  Карнковский,
архиепископ гнезненский, примас, который занимал первое место в  государстве
во время междуцарствия, поддался совершенно влиянию Зборовских и  Гурки;  по
их внушению,  он  написал  к  Замойскому,  чтоб  тот  для  охранения  границ
королевства не покидал войска; отсутствие  Замойского  дало  в  сенате  верх
Зборовским. Андрей  Зборовский  явился  в  сенат  с  требованием  управы  на
Замойского,  и  когда  один  из  сенаторов,  Лесновольский,  хотел  защищать
последнего,  то  голос  его  был  заглушен  криками  и  угрозами   приятелей
Зборовского; один из них даже нацелил ружье на  Лесновольского  и  спрашивал
Зборовских: прикажут ли стрелять? За стенами  Варшавы  также  едва  дело  не
дошло  до  усобицы  между   обеими   сторонами.   Наконец   назначили   день
избирательного сейма - 30 июня 1587 года.
   Зборовские  явились  на  избрание  с  10000  войска,  в  числе   которого
находилось не мало наемников французских,  немецких,  италиянских,  чешских;
толпы эти были наняты на австрийские деньги, ибо Зборовские,  поддерживаемые
папским нунцием, Аннибалом ди Капуа, хотели избрать эрцгерцога Максимилиана,
брата императора Рудольфа II. Замойский, опираясь преимущественно на  шляхту
и поддерживаемый деньгами  вдовы  Батория,  королевы  Анны,  держал  сторону
племянника ее, шведского принца Сигизмунда, сына короля Иоанна  и  Екатерины
Ягеллон. Замойский и Гурка с  Зборовскими  расположились  военными  станами,
каждый в назначенном себе месте под Варшавою (на равнинах Воли), готовясь  в
случае нужды с  оружием  в  руках  поддерживать  своего  избранника;  но  на
противоположном берегу Вислы,  под  Каменкою,  расположились  особым  станом
литовцы, у которых был свой кандидат - царь московский.
   20 декабря 1586 года в Москве узнали  о  смерти  Батория.  Недавний  опыт
показал, как важно  было  для  Московского  государства  избрание  короля  в
Польше: Иоанн IV не хотел употребить деятельных мер для получения  польского
престола, допустил сесть на нем Баторию  и  потерял  прибалтийские  области,
принужден был заключить постыдный мир с Литвою; но Иоанн во  время  избрания
не знал еще характера Батория  и  мог  презирать  этого  бедного  средствами
князька трансильванского;  теперь  же  бояре  Феодора  не  могли  не  видать
страшной опасности, которая грозила их государству в случае, если  б  избран
был на престол  королевич  шведский  и  два  соседние  и  враждебные  Москве
государства соединились под  одним  гла1вою.  Вот  почему  в  Москве  решили
деятельно хлопотать о приобретении в Польше и особенно в Литве  приверженцев
царю Феодору.
   20 января 1587 г. уже отправлен был дворянин Ржевский в Литву  с  царскою
грамотою к панам, в которой  говорилось:  "Вы  бы,  паны  рада,  светские  и
духовные, смолвившись между собою и со всею  землею,  о  добре  христианском
порадели, нашего жалованья к себе и  государем  нас  на  Корону  Польскую  и
Великое княжество Литовское похотели, чтоб этим обоим государствам быть  под
нашею царскою рукою в общедательной любви, соединении  и  докончании;  а  мы
ваших прав и вольностей нарушать ни в чем не хотим, еще и сверх прежнего  во
всяких чинах и вотчинах прибавлять  и  своим  жалованьем  наддавать  хотим".
Кроме этой общей грамоты, посланы были отдельные к каждому вельможе: каждого
царь приглашал стараться об его избрании с  братьею  своею,  племянниками  и
целым родом. Потом каждый боярин писал к соответствующему себе по месту пану
литовскому с тем же предложением. Ржевскому дан был такой наказ: "Если  паны
литовские станут говорить, что они  государя  царя  к  себе  на  государство
хотят, но польские паны не  хотят,  и  если  они  от  королевства  Польского
отложатся, то государь будет ли за них стоять? - отвечать: сами знаете,  что
поляки верою с христианами розны, а вы, паны  рада  литовские  и  вся  земля
Литовская, с нашею землею одной веры и одного обычая,  так  вы  бы  пожелали
себе  государя  нашего,  христианского  государя,  а  если  будет  Литовское
государство соединено с Московским, то государю нашему Литовской  земли  как
не оберегать? Если  будут  оба  государства  на  всех  недругов  заодно,  то
Польская земля  поневоле  будет  присоединена  к  Московскому  и  Литовскому
государствам, а государю то и любее, что Литовское великое  княжество  будет
вместе с его  государствами.  И  как  нашему  государю  за  это  не  стоять?
Начальное государство Киевское от прародителей следует  нашему  государю,  а
теперь изневолено, от Литовского государства оторвано к Короне  Польской;  и
не  одним  Киевом  польские  люди  завладели  у  вас,  панов  литовских,  да
присоединили к Польской земле насильством; так  государю  нашему  как  всего
этого  у  поляков  не  отнять  и  к  вам  и  к  государству  Московскому  не
присоединить?"  Ржевскому  наказано  было  также:  "Увидится  с  ним  Тимоха
Тетерин, Давид Бельский, Мурза Купкеев и другие отъезжие в  Литву  и  станут
спрашивать, есть ли к ним государев приказ, то отвечать, чтоб они государева
жалованья к себе поискали, государю послужили и доброхотали; а что они  пред
государем проступили, дерзость сделали, в Литву отъехали, и они б в том себе
никакого  сомненья  не  держали:  государь  эту  вину  отдаст  им,  если  на
государствах Польском и Литовском будет и во всем их пожалует по  отечеству;
которые из них захотят быть в Русском  государстве,  тех  государь  пожалует
вотчинами и поместьями,  устроить  велит  в  Московском  государстве  по  их
достоинству; а они бы теперь государю службу свою показало: что проведают  у
панов рад о государском деле - которые  паны  захотят  к  себе  государя  на
государство и которые не захотят, - о том бы проведывая, послам сказывали  и
государю доброхотали.Если паны станут говорить,  чтоб  государь  дал  им  на
государство брата своего, царевича  Димитрия,  то  отвечать:  "Это  дело  не
сходное: царевич еще молод, всего четырех лет; а вам чего  лучше,  как  быть
под царскою рукою в обороне и жить по своим обычаям, как у вас ведется и как
вам захочется".
   Паны литовские отвечали на посольство Ржевского, что дело избрания должно
решиться на общем сейме в Варшаве, куда царь должен отправить своих  послов.
Богатый купец литовский, Лука Мамонич, имевший  торговые  связи  с  Москвою,
говорил Ржевскому от имени трех панов - Николая Радзивилла,  Льва  Сапеги  и
Федора Скумина: "Паны эти государю  радеют  и  говорят,  чтоб  государь  ваш
непременно отправил послов своих великих на елекцию (олекцею); к панам радам
и к рыцарству обеих земель прислал бы свои грамоты с любовию  и  ласкою,  не
так бы высоко было выписано в грамотах, как теперь, потому что паны польские
люди сердитые и упрямые, к ним надобно писать ласково, а  государю  великому
какой в том убыток будет? Рыцарству бы написать, что государь  их  пожалует,
заплатит им все жалованье из своей казны, чего король Стефан им не заплатил,
а всего денег будет немного: тысяч  с  пять  или  шесть,  да  и  этих  денег
рыцарство не возьмет на государе, только было бы  в  грамоте  написано,  для
того чтоб они за государя вашего стояли. Стефан король обещал рыцарству  все
деньги заплатить и присягал, но ни одного пенезя на нем не  взяли.  Да  и  к
панам бы государево жалованье было: теперь к панам присылают цезарь и другие
княжата с поминками большими и с ласкою, доискиваясь государства".  Ржевский
отвечал на это, что государю послов своих на большой сейм к  панам  посылать
непригоже.
   Но сношения этим не кончилось. В Литве не боялись от Феодора  того,  чего
боялись от Иоанна, и тем сильнее желали избрания  московского  царя;  притом
литовские паны  не  хотели  порвать  с  последним  из  боязни,  чтоб  он  не
воспользовался междуцарствием и не послал войска в их  пределы.  Вот  почему
еще в апреле того же года двое  знатных  послов  литовских,  Черниковский  и
князь Огинский, приехали в Москву с  просьбою  о  продолжении  перемирия  до
конца 1588 года.  Просьба  эта  была  принята  очень  охотно,  причем  бояре
говорили: "Мы все бояре и думные люди со всею землею хотим и у бога  просим,
чтобы государство Московское, Польское и Литовское были  под  одною  царскою
рукою. Выехали недавно к нам выезжие литовские люди на  Псков  и  сказывали,
будто некоторые паны для денег, что  раздает  королева,  выбирают  шведского
королевича, пишут и выставляют большие прибытки, которые Польша и  Литва  от
этого получат. Но кто выбирает шведского королевича, тот христианству убыток
замышляет, а не прибыток, будет такое же кровопролитие, что  и  при  Стефане
короле: как скоро шведского выберете, то между нами и вами, да и между всеми
христианами пойдет кровопролитие и не перестанет". Послы захотели напомнить,
что войны Стефана не были невыгодны для его государства, и спросили: "Что же
дурного при Стефане короле делалось?"  На  это  им  отвечали:  "Мы  вам  про
Стефана правду  и  про  его  к  вашему  государству  доброхотство  расскажем
подробно, только вы не подосадуйте. Со стороны нашего  государя  прибыток  и
нам,  и  вам,  и  всему  христианству  будет:  государь   наш   -   государь
христианский, богобоязливый, милосердый, ласковый до всего  христианства,  а
другие рядовые государи выбираются на государство, а любви к нему не  имеют,
как, например, Стефан король, который присягал султану  привести  поляков  и
литовцев к нему в подданство; писал он к турскому  султану  в  тайных  своих
грамотах, чтоб султан рать готовил на литовских и польских панов,  таковы-де
есть в Польше и Литве люди богатые, денег тысяч до пяти сот золотых  ефимков
и всякой казны много без числа, их  надобно  протрясти,  чтоб  они  гордости
своей посбавили, а то они очень спесивы  теперь.  У  нашего  же  государя  у
самого богатства бесчисленные, и, казны своей не жалея,  хочет  он  защищать
как Московское государство, так и Польское и Литовское от татар и турок:  от
Крыма по Дону, Донцу и Днепру поставят своих людей,  города  поделает  и  на
Крым наступит своею казною, чтоб на Подолье  и  на  Волынскую  землю,  и  на
Польскую, и на Литовскую вперед те поганые никто не  приходил,  в  доходы  и
прибытки королевские государь вступаться не хочет, обещает  все  это  отдать
панам радным и всему рыцарству, да еще из своей казны польским  и  литовским
панам радным и всему рыцарству хочет наддавать, и  в  своих  государствах  у
новых городов в степи хочет польских и литовских людей землями жаловать.  За
грехи всего христианства у вас  к  нам  ненависть,  и  эта  ненависть  всему
христианству вредит,  покой  и  любовное  соединенье  во  всем  христианстве
разоряется, и для того  надобно  вам,  всем  панам,  советовать  то,  что  к
прибытку всему христианству, да неповинны будете в крови  христианской  пред
вседержителем богом. И то пригоже знать всякому христианину, что за  приязнь
христианам с погаными? Если бы государства  ваши  с  царством  православного
государя  нашего  соединились,  то  все  поганские  государи  руки  бы  свои
опустили: пришлось бы им тогда уже себя беречь, а не  христианство  пленить:
Молдавия, Валахия, Босния, Сербия и Венгрия, которые за турками достались бы
Польше и Литве, а что поближе к нам Крым, Азов, Кафа, Черкасы и другие  орды
достались бы Москве, потому что и теперь трое крымских царевичей со  многими
людьми уже на стороне нашего государя, готовы в Астрахани.  А  только  будет
избран шведский королевич, то этих татар, которым было из Астрахани и  из-за
Волги идти на Крым, поворотят на Литовскую землю. Если  же  выберете  нашего
государя, то он будет  стоять  на  бусурманов  сам  своею  царскою  персоною
(парсуною) и со всеми своими людьми, станет помогать своею казною, а панских
обычаев и вольностей ни в чем не нарушит, и ничего у них не захочет;  а  что
какие доходы собираются с Польской и Литовской земли, то  все  государь  наш
уступит панам радным, и что у них старая казна прежних королей и что вновь к
ней прибавлено, и что из Венгрии привезено, из того ничего  государю  нашему
не надобно, много у государя нашего и своей всякой казны, и столько  пожитку
всякого, как в его государстве, ни в каком государстве нет,  встреч  многих,
что Польше и Литве были в убыток, государю, нашему не надобно: он приедет  с
своим кормом и с своими всякими  государскими  обиходами,  а  вашего  ничего
государю нашему не надобно, кроме ласки; государь наш с своею казною  к  вам
приедет, чтоб из своей казны можно было всяким тамошним людям давать".
   В Москве так опасались соединения Польши и  Литвы  с  Швециею  под  одним
государем, что не находили более  непригожим  отправить  великих  послов  на
сейм; эти послы были двое бояр: Степан  Васильевич  Годунов  и  князь  Федор
Михайлович Троекуров с знаменитым дьяком Василием Щелкаловым. В Литве  также
сильно хотели избрания Феодора: перехвачены были грамоты  жителей  Вильны  к
царю; но в  Литве  московские  приверженцы  хорошо  понимали,  какие  важные
препятствия  этому  избранию  встретятся  на   польском   сейме.   Литовский
подскарбий, Федор Скумин, говорил московскому послу Ржевскому: "Я христианин
вашей греческой веры, и отец с матерью у меня  были  христиане,  так  я  вам
говорю по своему христианству:  мы  все  хотим,  чтоб  нам  с  вами  быть  в
соединении на веки, чтоб ваш государь пановал на наших панствах,  только  бы
дал бог нам три колоды пересечь, за что  все  паны  радные  стоят  и  стоять
будут: 1) чтоб государю вашему короноваться у нас в Кракове; 2)  писаться  в
титуле прежде королем польским и великим князем литовским; 3) чтоб  государю
веру переменить; вы говорите, что не только государю, и вам  о  том  мыслить
нельзя, это правда, я с панами радными говорил: христианину  как  веру  свою
оставить? Если мы эти три колоды, даст бог, перевалим, то  будем  с  вами  в
вечном соединении".
   Кроме обещаний, которые бояре давали в Москве послам литовским, Годунов и
князь Троекуров должны были предложить еще на сейме, что государь платит  из
собственной казны до 100000 золотых венгерских ратным людям, которым остался
должен Стефан Баторий; что по изгнании шведов из Эстонии все города ее будут
уступлены Литве и Польше, кроме  Нарвы,  что  купцам  польским  и  литовским
открыт будет путь во все  московские  области  и  дальше  во  все  восточные
страны; что между жителями соединенных государств будет позволено  свободное
сообщение и сватовство. Насчет пребывания царя в Польше (четвертой колоды, о
которой забыл Скумин) послы должны были сказать: побыв немного  в  Польше  и
Литве, государь опять  поедет  в  Москву  и  будет  жить  на  своем  прежнем
государстве; в Польше же и Литве всем  управляют  паны  радные  по  прежнему
обычаю, по своим правам и вольностям. Послав,  которые  придут  с  неважными
делами, отправлять панам радным, обославшись с государем, а которые придут с
великими земскими делами, тем быть у государя в Москве, а у  государя  в  то
время быть из Польши и Литвы по два пана радных, да по писарю.
   В случае, если сейм не согласится на избрание Феодора, послы должны  были
говорить, чтоб избрали цесарева брата Максимилиана: "Государю царю то  будет
любо же потому что Максимилиан великого государя  сын  и  на  таких  великих
государствах быть ему пригоже;  а  выбирать  шведского  и  других  поморских
непригоже: это государи непристойные, о  христианстве  не  радеют  и  всегда
кроворазлития христианского  желают".  Желание  помешать  выбору  Сигизмунда
шведского и трудность  соглашения  в  мерах  относительно  управления  двумя
государствами, из которых ни одно не хотело уступить другому ни в чести,  ни
в выгодах, привели московское правительство к мысля  предоставить  Польшу  и
Литву полному самоуправлению, лишь бы они по имени только  признавали  своим
государем царя  московского;  в  этом  смысле  Годунову  и  Троекурову  было
наказано: "Выберут ли нас себе  государем  или  приговорят  быть  под  нашею
царскою рукою, а управляться самим - все равно, соглашайтесь,  только  пусть
будут с нами в соединении и докончании на  всякого  недруга  заодно;  только
этим промышляйте, этим свою службу и раденье нам покажите, чтоб дал бог вам,
не сделавши дела, не разъехаться".
   В Литве обрадовались,  что  московский  государь  согласился  действовать
решительно для достижения короны польской и литовской, согласился  отправить
великих послов на сейм, и послы эти оказывали большую учтивость, не спорили,
как прежде, о  мелких  церемониях.  Выезжавшие  навстречу  литовцы  говорили
послам: "Теперь мы встречаем вас, великих послов государя  православного;  и
дал бы нам бог всею землею  встретить  самого  вашего  государя  к  себе.  В
Литовской земле во всех поветах все рыцарство и вся земля  уложили  на  том:
хотят выбирать себе государем вашего государя".  Приставы  говорили  послам:
"Вы показали уступчивость большую  против  прежних  обычаев:  прежде,  когда
приставы приезжали к послам вашего государя и от короля, то послы  о  шапках
спор поднимали, и против королевского имени шапок не снимали  тотчас;  а  вы
теперь, великие послы, против речи панов радных, братьи своей, шапки  сняли:
и паны радные, братьи ваши, принимают это от вас за великую учтивость".
   Но в Литве скоро увидали, что московские послы  по-прежнему  разнятся  от
всех  других  послов,  приехавших  на  сейм  хлопотать  об  избрании   своих
государей; по-прежнему московские послы  приехали  без  денег.  Паны  радные
литовские послали писаря сказать им:  "Надобно  вам  промыслить  сейчас  же,
выдать тысяч с двести рублей, для того, чтоб всех людей от Зборовских, и  от
воеводы познаньского, Гурки и от канцлера,  Яна  Замойского,  приворотить  к
себе на выбор вашего государя: как увидят  рыцарские  люди  государя  вашего
гроши, то все от Зборовских и от канцлера к нам приступят; а только деньгами
не промыслить, то доброму делу никак не бывать, и  будут  говорить  про  вас
все: "Что ж это за послы, когда деньгами  не  могут  промыслить!""  -  Послы
отвечали, что обо всем будут говорить с самими панами на  посольстве.  Потом
ночью тайно приехал  к  ним  воевода  троцкий.  Ян  Глебович,  с  стольником
коронным, князем Василием Пронским, и говорил:  "Я  государю  вашему  службу
свою хочу показать, воеводу познаньского и Зборовских уговариваю, чтоб  были
с нами вместе и выбирали вашего государя и на то уже их и  навел:  только  у
них люди наемные, которым срок приходит, и надобно  воеводе  познаньскому  и
Зборовским помочь деньгами, чтоб им было что наемным людям давать  и  против
канцлера стоять". Послы отвечали, что об этом им наказа нет, да  и  казны  с
ними нет.
   Несмотря, однако, на недостаток этого  могущественного  на  избирательных
сеймах средства - денег, сторона московская была  очень  сильна,  не  только
между Литвою, но и между поляками,  ибо  для  большинства  избрание  Феодора
казалось  самым  верным  выходом  из  борьбы  двух  сторон,   Зборовских   и
Замойского. Когда выставлено было в поле три знамени:  московское  -  шапка,
австрийское - немецкая шляпа и шведское - сельдь, то  под  шапкою  оказалось
огромное большинство. 4 августа Годунов и  Троекуров  правили  посольство  в
рыцарском коле: поставили послам скамью против больших панов, а кругом  того
места сидели паны же  радные  и  послы  поветовые.  Увидавши,  что  для  них
приготовлена скамья, что паны и послы поветовые все сидят, московские  послы
начали говорить панам радным: "В обычае не ведется ни в каких  государствах,
что послам, пришедши от государя своего, речь говорить сидя, и нам  как  это
сделать, что посольство государя своего сидя править? Мы станем от  государя
посольство править стоя, и вам пригоже государя нашего речь от  нас  слушать
стоя же". Папы отвечали: "Мы вам сказываем, как у нас в обычае  ведется,  не
спорьте об этом, правьте посольство сидя, а мы  при  имени  государя  вашего
будем вставать". Послы продолжали спорить; наконец  паны  сказали:  "Мы  вам
обычай здешний сказываем; вы не слушаете, так делайте как хотите: мы  сядем,
а вы как хотите, так посольство и правьте, на  вашей  воле".  Сказавши  это,
паны сели, и послы правили посольство сидя.
   Для рассуждения о подробностях условий выбора назначили 15 панов духовных
и светских, которые должны были  съехаться  с  московскими  послами  в  селе
Каменце, близ Варшавы. Здесь тотчас  же  обнаружились  те  колоды,  пересечь
которые Скумин считал таким трудным делом. Паны спросили послов: соединит ли
государь свое Московское государство с королевским так, как Литва  соединена
с Польшею, навеки и неразрывно?  Приступит  ли  к  вере  римской?  Будет  ли
послушен  папе?  Будет  ли  венчаться  в  Кракове  в  латинской  церкви   от
архиепископа  гнезненского?  Причастие  опресночное  примет  ли  и   церковь
греческую с римскою соединит ли? Приедет ли в Варшаву через 10 недель  после
избрания? Напишет ли  в  своем  титуле  королевство  Польское  выше  царства
Московского?  Бояре  отвечали:  королевство  Польское  и  Великое  княжество
Литовское соединятся с Московским государством навеки так,  чтоб  им  против
всякого недруга стоять заодно, чтобы жители  их  могли  свободно  ездить  из
земли в землю, жить, свататься и жениться с позволения государя.
   Государь останется в православной вере; венчаться  на  королевстве  будет
или в Москве, или в Смоленске; будет уважать папу, не  будет  препятствовать
ему в управлении польским духовенством,  но  не  позволит  мешаться  в  дела
греческой церкви. Корона Польская  будет  под  царскою  шапкою  Мономаховою;
титул будет: царь и великий князь  всея  Руси,  владимирский  и  московский,
король польский и великий князь литовский: "Хотя бы, - сказали  послы,  -  и
Рим старый и Рим новый, царствующий град Византия, начали  прикладываться  к
нашему  государю,  то  как  ему  можно  свое  государство  Московское   ниже
какого-нибудь государства поставить?" Относительно времени приезда в  Польшу
послы объявили: "В том волен бог да государь:  как  захочет,  так  к  вам  и
приедет, нам того угадать нельзя и наказа нам государь об этом не дал".
   Паны отвечали, что на этих  условиях  Феодор  не  может  быть  избран,  и
особенно настаивали на вопросе о деньгах,  которые  царь  как  можно  скорее
должен выдать для подкрепления стороны своей на сейме и  для  найму  войска,
потому что в случае царского избрания  враги  с  разных  сторон  нападут  на
Польшу; приводили в пример щедрость императора и  короля  испанского.  Послы
говорили на это: "Государь наш на наемных людей казны своей даст, что  будет
пригоже. Вы говорите, что цесарь и король испанский для своего избрания дают
вам казну большую, да еще на много лет: но государь наш хочет  быть  королем
польским и великим князем литовским не для своего прибытка и чести, а только
для покоя христианского, для  избавления  и  расширения  этим  государствам.
Приводит  государь  наш  то  себе  на  память,  что  давно  уже   Московское
государство и Корона Польская, и Великое княжество Литовское между  собою  в
неприятельстве, и кровь христианская с  обеих  сторон  лилась:  так  его  бы
государским смотреньем кровь литься перестала и были бы христиане в покое; а
вы на такое государя  нашего  раденье  о  покое  христианском  не  смотрите,
указываете на цесареву да на испанского короля казну. Ваша  воля,  если  вам
деньги христианского покоя лучше. А государю нашему ваши  государства  зачем
покупать? С  божиею  помощью  государь  наш  сидит  на  своих  государствах.
Государь наш хочет, чтоб между  всеми  христианами  утвержден  был  покой  и
стоять бы всем христианам на бусурман  заодно;  но  если  вы  говорите,  что
государь наш должен дать свою казну, должен велеть  6иться  с  теми  людьми,
которые не захотят его выбрать, то, значит, он должен воздвигнуть еще больше
кровопролития между  христианами,  а  не  покой  христианам  сделать".  Паны
отвечали: "По всем этим  статьям,  которые  между  нами  в  разговоре  были,
государю вашему у нас в государстве  быть  нельзя".  Тогда  послы,  исполняя
наказ, объявили, что царь, если не может быть избран  сам,  желает  избрания
эрцгерцога Максимилиана. На это паны отвечали: "Непригоже  государю  вашему,
да и вам государя нам указывать; знаете сами,  что  мы  ни  по  чьему  указу
государя  себе  не  выбираем;  выбираем,  кого  нам  бог  укажет  по   нашим
вольностям". На втором съезде паны опять начали дело  о  деньгах,  спросили:
"Даст ли им государь на скорую оборону 200000 рублей? Без чего  об  избрании
Феодора говорить  нельзя".  Послы  отвечали,  что  государь  государства  не
покупает; но если будет избран, то  они,  послы,  занявши,  дадут  до  60000
золотых польских. Паны возразили, что этого мало; послы прибавили до 100000;
паны не согласились и на это; они  говорили:  "Царь  обещает  давать  шляхте
землю по Дону и Донцу; но в таких пустых местах какая им прибыль  будет?  Да
далеко им туда и ездить. У нас за Киевом таких и своих земель много. Как вам
не стыдно о таких землях и в артикулах  писать!  Будет  ли  государь  давать
нашим  людям  земли  в  Московском  государстве,  в  Смоленске  и  северских
городах?" Послы  отвечали:  "Чья  к  государю  нашему  служба  дойдет,  того
государь  волен  жаловать  вотчиною  и  в  Московском   государстве".   Паны
спрашивали: "Заплатит ли государь войску долги королей Сигизмунда-Августа  и
Стефана?" Послы отвечали,  что  государь  заплатит  за  одного  Стефана  что
пригоже, но за Сигизмунда-Августа платить не будет. Паны говорили: "Что  эта
за вольность, что нашим людям к вам ездить  вольно,  а  вашим  людям  к  нам
ездить можно только с доклада государя? Но если  государь  ваш  не  позволит
никому ездить, то ездить и не станут?" Паны говорили долго, чтоб было вольно
ездить людям с обеих сторон, как захотят; но  послы  им  решительно  в  этом
отказали: "У вас, - говорили они, - в  ваших  государствах  людям  вольность
ездить во все государства; а в  Московском  государстве  того  в  обычае  не
живет, что без государева повеленья ездить по своей воле и вперед тому  быть
непригоже, о том вам много говорить не надобно". Между тем шли  споры  между
панами духовными  и  светскими,  приверженцами  Максимилиана,  Сигизмунда  и
Феодора. Кардинал Радзивилл говорил, что "избрание  московского  царя  очень
выгодно для республики, но препятствием непреодолимым служит религия. Притом
это наследственный враг нашего народа: недостойно  было  бы  нам  неприятеля
взять в государи. Опричнина его также была бы нам тяжела. Если при  покойном
короле нам тяжелы были  несколько  сот  гайдуков,  то  опричнина  будет  еще
тягостнее. Но, что всего важнее, московский  не  способен  к  правлению,  не
имеет достаточного к тому разума".  Христоф  Зборовский  также  указывал  на
неспособность Феодора, выставлял  сомнения,  будут  ли  исполнены  обещания?
"По-моему, невозможное  дело,  -  говорил  он,  -  чтоб  этот  гордый  народ
москвитяне, который придает важность даже  снятию  шапки,  мог  согласиться,
чтоб  государство  его  было  присоединено  к  короне,  скорее  захотят  они
приставить  Польшу  к  Московскому  государству,  как  рукав   к   кафтану".
Приверженцы Феодора возражали, что насчет умственных способностей его  ходят
разные слухи, а дела его неразумия  не  показывают:  он  укротил  внутренние
раздоры, что гораздо труднее, чем вести удачно внешние войны, как внутреннюю
рану труднее вылечить, чем наружную. Пленных выпустил  без  окупа:  все  это
показывает в нем человека разумного  и  милосердного.  Особенно  приверженцы
Феодора хвалили его за отпуск пленных без окупа.
   В то время как происходили эти опоры и переговоры с московскими  послами,
которые не вели ни к чему решительному, сторона австрийская, то есть сторона
Гурки и Зборовских, слабела ежедневно и вследствие народного  нерасположения
к Австрийскому дому, к немцам, и вследствие явного стремления вождей  партии
к мерам насильственным, желания решить дело  поскорее  междоусобною  битвою.
Сильный  удар  нанес  австрийской  партии  примас  королевства  Карнковский,
открыто перешедший на сторону Замойского.  Папский  нунций  и  другие  члены
австрийской партии, видя затруднительность своего положения, не раз пытались
помирить Зборовских с Замойским, чтобы  отвлечь  последнего  от  Сигизмунда,
предлагали сделку, обещали,  что  Максимилиан  австрийский,  ставши  королем
польским, женится на Анне шведской, сестре Сигизмунда. Замойский  колебался,
ибо сам находился в затруднительном положении: несмотря на  то  что  сильное
большинство панов и шляхты  было  на  его  стороне,  денежные  средства  его
истощились; около Варшавы съестные припасы были страшно  дороги,  вследствие
чего паны и шляхта, не имея возможности  кормиться,  разъезжались  с  сейма:
таким  образом,  материальные  силы  Замойского  уменьшались,  тогда  как  у
Зборовских было наемное войско, содержавшееся на австрийские деньги. В  одну
ночь, когда Замойский волновался  тяжелыми  мыслями  о  своем  положении,  о
невозможности достать денег для удержания своих  приверженцев,  а  с  другой
стороны, об унижении, о безотрадном будущем в случае  избрании  австрийца  и
торжества Зборовских, которые во всяком случае останутся на первом месте при
Максимилиане, вдруг вошел к нему примас Карнковский и объявил,  что  медлить
более нечего и что он  готов  провозгласить  королем  Сигизмунда.  Замойский
согласился, и 19  августа  (нового  стиля)  Сигизмунд  был  избран  стороною
Замойского; но сторона Зборовских не согласилась уступить противникам  и  22
августа провозгласила королем эрцгерцога Максимилиана. Литва не  участвовала
ни в том, ни в другом избрании; по свидетельству современников, нс мало было
и поляков, которые оба избрания считали не правильными.
   Вследствие этого разъединения к московским послам приехали опять депутаты
от панов и объявили, что Замойский с товарищами избрали Сигизмунда, а  Литва
вся и большая половина поляков хотят избирать московского царя, но не  могут
провозгласить его, ибо не решено еще дело об  условиях  избрания,  и  потому
пусть послы объявят решительно: приступит ли государь к римской вере?  Можно
ли ему приехать в 10 недель? Каким обычаем государю  титул  свой  описывать,
ибо корона не может быть под шапкою, которая  называется  царскою?  Даст  ли
государь сейчас же на скорую оборону 100000 рублей? Послы отвечали,  что  на
все это ответ дан и другого не будет.
   Этим ответом дело было кончено с Польшею, но не с Литвою. Литовские  паны
послали сказать послам:  "Замойский  выбрал  шведского  королевича,  воевода
познаньский Гурка, да Зборовские выбрали цесарева брата; а мы все,  литва  и
поляков большая половина, хотим государя вашего, да стало дело за верою и за
приездом, что государь ваш скоро не приедет: только б  нам  государя  вашего
приезд был ведом вскоре, и мы  бы,  избравши  вашего  государя,  тотчас  все
своими головами рушились к Кракову и короны не дали бы ни шведу, ни цесареву
брату. Теперь нам приезд государя вашего не ведом, и за этим да еще за верою
нам государя вашего выбрать нельзя, а шведа и цесарева  брата  мы  также  не
выбрали и вперед их не хотим, елекцию мы разорвали и хотим  назначить  новый
съезд для избрания государя.  Вечного  мира  теперь  нам  с  вами  заключить
нельзя, потому что время коротко, да  и  нас,  панов-рад  мало,  многие  уже
разъехались: заключим теперь перемирие". Послы согласились, и заключено было
перемирие на 15 лет, причем каждое государство  осталось  при  своем.  Когда
перемирие было заключено, заехали к послам  на  подворье  воевода  виленский
Христоф Радзивилл да воевода  троцкий  Ян  Глебович  и  говорили  им  тайно,
выславши всех людей: "Через пять недель будет у нас,  у  литвы,  съезд  всем
людям в Вильне, и у поляков, которые шведа и  цесарева  брата  не  выбирали,
также съезд будет; все мы хотим того, чтоб у нас  государем  был  ваш  царь,
если же не будет у нас ваш государь, то разве  потому  только,  что  сам  не
захочет. Вы теперь с гонцом отпишите к государю наскоро, что если  он  хочет
быть у нас государем, то прислал бы на съезд  в  Вильну  гонца  с  грамотами
наскоро, а в грамотах к панам литовским и ко всей Литовской земле хвалил  бы
их и благодарил, что они  его  себе  государем  выбрать  хотели  и  имя  его
выставляли, и просил бы их, чтоб и вперед так делали. А о  вере  бы  написал
так: вы бы меня на государство выбрали, а за верою  не  останавливались:  от
греческой веры отступить и к римской приступить мне нельзя; а  как  меня  на
государство выберете, то  я  сейчас  же  отправлю  посла  своего  к  папе  с
прошеньем, чтоб меня в том не нудил; о приезде своем  написал  бы  государь,
что будет после того, как его провозгласят, через  три  месяца  или  немного
позднее; да на скорую оборону дал бы 100000 рублей,  и  мы  тотчас  государя
вашего обеими землями выберем. О цесареве же брате государь бы ваш к нам  не
писал: если будет писать, то всех  людей  от  себя  отгонит;  мы  уже  лучше
приступим все к шведу. Цесарева брата и  помянуть  у  нас  никто  не  хочет,
потому что он не богатый государь, да и весь в долгах; а цесарь, брат его, и
сам должен, и дань дает турскому султану; и как только цесарев брат у нас на
государстве будет, то он тотчас захочет богатеть и долги платить, а все  это
станет с нас лупить. Захочет с турским воевать, все с нас же сбирать станет;
а своего ему на войну дать  нечего:  мало  ли  что  сулит  чтоб  только  его
выбрали, а на самом деле нет ничего. Да и потому цесарева  брата  не  хотим:
которые государства поддались цесарю, и он у них все права поломал,  и  дань
на них наложил такую, что стянуть нельзя. У нас писанное дело, что  немецкий
язык славянскому языку никак добра не смыслит: и нам как немца взять себе  в
государи? Если уже государь ваш не захочет у нас  быть  на  государстве,  то
написал бы в грамотах, чтоб мы выбрали себе государя из своего народа, что у
нас слывет пяст: это нашим людям всем будет любо. Да и то у  нас,  у  литвы,
есть в разговорах; если  поляки  с  нами  на  избрание  вашего  государя  не
согласятся, то мы: Литва, Киев, Волынь, Подолье, Подляшье и  Мазовия,  хотим
от Польши отодраться: так государь ваш нас возьмет ли и на одной  Литве  без
Польши у нас государем будет ли, и за нас своею силою станет ли?"
   С ответом на этот важный вопрос отправлен был в Литву дворянин  Ржевский,
который повез также  богатые  подарки  для  каждого  пана,  ценою  на  20000
нынешних рублей. В грамоте своей к панам царь писал:  "Мы  у  вас  государем
быть хотим: только нам теперь к вам ехать нельзя,  потому  что  вы  себе  не
одного государя выбрали, и многие хотят того, чему статься нельзя, чтоб  мы,
оставя свою истинную православную  христианскую  веру,  пристали  к  римской
вере; сами подумайте, как этому можно статься? А если бог даст  вперед,  как
нам будет время, то мы к вам ехать хотим". По тайному наказу Ржевский должен
был сказать панам: "Только возьмите себе в государи нашего государя и будьте
под его царскою рукою, а всем управляйте сами в Короне  Польской  и  Великом
княжестве Литовском по своим правам и  вольностям.  А  потам  государь  наш,
когда рассмотрит вас и вашу к себе ласку увидит, а вы государскую милость  к
себе увидите, то государь поедет к вам  короноваться  по  своей  государской
воле, как ему время будет;  короноваться  ему  по  греческому  закону,  а  к
римской вере приступить и помыслить ему нельзя. Надобно будет вам теперь  на
скорую оборону денег, то, как скоро выберете нашего государя,  он  даст  вам
русскими деньгами до 70000 рублей, а польскими  золотыми  до  230000".  Паны
отвечали на это, что царь не может быть королем без принятия  римской  веры:
"Государь ваш, - говорили они Ржевскому, - сам порвал дело тем, что писал  в
своих грамотах;  у  нас  никогда  не  бывало,  чтоб  король  короновался  по
греческому закону; хотя бы  мы  все  паны  радные  на  это  согласились,  то
архиепископы и епископы никак не согласятся, а видите и сами, что  у  нас  в
Раде они большие люди и стоят крепко за то, чтоб король у  них  был  римской
веры, и никому против них в том устоять нельзя;  государю  вашему  вовсе  не
надобно было писать в грамотах, что ему короноваться по греческому  закону".
Ржевский  доносил,  что  государево  жалованье  паны   приняли   с   большою
благодарностию, много челом били и обещали заслужить за  него  государю;  не
взял соболей один Николай Христоф Радзивилл, сказавши, что дал богу обещание
не брать  даров  ни  у  которого  государя.  Но  и  отпустивши  Ржевского  с
решительным отказом, литовские паны велели  везти  его  тихо,  все  поджидая
вестей из Польши, и велели везти не мешкая только  тогда,  как  узнали,  что
Сигизмунд уже короновался.
   Паны литовские имели право медлить и ждать вестей из Польши,  потому  что
оба соперника - Сигизмунд и Максимилиан не хотели уступить  друг  другу  без
кровопролития.  Максимилиан  приблизился  к  Кракову,   но   принужден   был
отступить,   после   неудачной   попытки   овладеть    городом.    Сигизмунд
беспрепятственно вступил в  Краков  и  короновался;  Замойский  двинулся  за
удалившимся Максимилианом, и при Бычине, в Силезии, взял его  в  плен  после
кровопролитного сражения. Так исполнились, по-видимому, замыслы  Замойского,
грозившие бедою Москве.  Но  у  Замойского  была  одна  судьба  с  Баторием.
Стремления Батория шли наперекор  всей  истории  того  государства,  где  он
призван  был  царствовать;  стремления  Замойского  шли  наперекор  великому
движению, господствовавшему тогда  во  всей  Европе,  и  понятно,  что  дело
знаменитого канцлера и гетмана обратилось  немедленно  против  него  самого.
Замойский надеялся,  что  при  соединении  двух  могущественных  государств,
Польши и Швеции, "Сигизмунд если не всем Московским  государством  овладеет,
то по меньшей мере возьмет Псков и Смоленск, а военными кораблями  шведскими
загородит морскую  дорогу  в  Белое  море,  отчего  Московскому  государству
великий убыток будет". Но на первом плане тогда в  Европе  было  религиозное
движение; новый король польский, наследный принц шведский,  долженствовавший
поэтому соединить оба государства под одною державою, был подобно Фердинанду
II  австрийскому,  вполне   человек   своего   времени,   человек,   которым
господствующий  интерес  времени   владел   неограниченно.   Сигизмунд   был
ревностный католик и хотел доставить торжество своему исповеданию всюду,  во
что бы то ни стало, все поступки его естественно и  необходимо  вытекали  из
того положения, в какое он, по убеждениям своим, поставил себя  относительно
господствующего интереса времени. Как  ревностный  католик,  Сигизмунд  стал
одним из главных деятелей  католического  противодействия  и  потому  сильно
сочувствовал учреждению, имевшему  целию  торжество  католицизма  над  всеми
другими   христианскими   исповеданиями,   сильно   сочувствовал   иезуитам,
подчинялся их внушениям. Будучи похож на Фердинанда II и нисколько не  похож
на Генриха IV, французского, Сигизмунд не был  способен  к  сделкам  в  деле
веры: ставши  королем  шведским,  он  не  хотел  позволить,  чтоб  в  Швеции
господствовал протестантизм, вследствие этого потерял  отцовский  престол  и
вмести соединения произвел ожесточенную  борьбу  между  Швецией  и  Польшею:
также точно потом  он  не  мог  позволить  сыну  своему  Владиславу  принять
православие и тем самым заставил жителей Московского государства встать  как
один человек против поляков; в областях польских и литовских он не мог  быть
равнодушен  относительно  диссидентов  и,   поддерживая   унию,   приготовил
отпадение  Малороссии:  в  отношении  к  западным  соседям  он  не  мог   не
сочувствовать  католическим  стремлениям  Австрийского  дома,  и  потому  из
соперника немедленно сделался ему другом и союзником. Так  жестоко  обмануты
были все надежды Замойского.
   В Москве  скоро  могли  увериться  в  разрушении  замыслов  Замойского  и
освободиться  от  страха,  который  внушало   сначала   избрание   шведского
королевича на польский престол. Подьячий Андрей Иванов, отправленный в Литву
для вестей, писал, что нового короля Сигизмунда держат ни за что, потому что
промыслу в нем нет никакого: и неразумным его ставят, и землею его не любят,
потому что от него земле прибыли нет никакой, владеют всем паны. Нужно  было
ласкать  этих  панов,  особенно  литовских,  и  Годунов   писал   к   самому
могущественному из них,  виленскому  воеводе  Христофу  Радзивиллу:  "Ведомо
тебе, брату нашему любительному, что я, будучи у великого государя в ближней
Думе, всегда радею, и с братьями своими, со всеми  боярами,  мудрыми  думами
мыслим и промышляем и государя всегда на то наводим, чтоб между ним и  вашим
государем была любовь. Послал я к тебе от  своей  любви  поминок,  платно  -
кизильбашское (персидское) дело, а прислал ко  мне  это  платно  в  поминках
персидский Аббас-шах с своего плеча". Потом Годунов писал к Радзивиллу,  что
за его Борисовым челобитьем с литовских купцов пошлин в Москве  не  брали  и
благодаря ему же опалы на них  не  положено  за  то,  что  они  подрались  с
приказными людьми.
   Всего важнее для Москвы было то,  чтоб  Польша  и  Литва  не  действовали
заодно с Швециею, война с  которою  считалась  необходимостию:  Баторию  при
Иоанне уступлена была спорная Ливония, но в руках у шведов остались извечные
русские города, возвратить которые требовала честь государственная. В начале
царствования Феодора, при жизни Батория,  о  войне  с  Швециею  думать  было
нельзя, ибо с часа на час  ждали  разрыва  с  Литвою.  Эстонский  наместник,
известный Делагарди, узнав о  смерти  Грозного,  спрашивал  у  новгородского
воеводы, князя Скопина-Шуйского,  будет  ли  соблюдаться  Плюсский  договор,
заключенный при покойном царе, и приедут ли московские послы в Стокгольм для
заключения вечного мира? Делагарди прислал  и  опасные  грамоты  на  послов.
Требование,  чтоб  московские  послы  ехали  в   Стокгольм,   было   большим
оскорблением для московского правительства, не привыкшего соблюдать  даже  и
равенства в сношениях с шведским, притом в письме  Делагарди  титул  царский
был написан не так, а король назван  великим  князем  Ижорским  и  Шелонской
пятины в земле Русской. Не получая долго ответа,  Делагарди  прислал  вторую
грамоту, снова приглашая московских послов приехать в Швецию. На эту грамоту
отвечал ему  второй  новгородский  воевода,  князь  Лобанов-Ростовский:  "Ты
пришлец в Шведской земле, старых обычаев государских не  ведаешь,  как  отец
государя вашего  ссылался  с  новгородскими  наместниками.  Государю  нашему
опасные королевские грамоты на послов ненадобны, то дело непригожее, и я эту
опасную грамоту отослал с твоим же гончиком назад. А что ты  писал  государя
нашего титул не по-пригожу, так это потому, что ты при государях  не  живал,
государя нашего титула и не знаешь, как его описывать".  Делагарди  обиделся
этим ответом, обиделся  и  тем,  что  отвечал  ему  не  первый  новгородский
воевода, а второй, и потому писал к Скопину-Шуйскому: "Я  всегда  был  такой
же, как ты, если только не лучше тебя", а к Лобанову-Ростовскому писал:  "Вы
все стоите в своем великом русском безумном невежестве и гордости; а пригоже
было бы вам это оставить, потому что прибыли вам от этого  мало.  Будь  тебе
ведомо, что я издавна  в  здешнем  высокохвальном  государстве  Шведском  не
иноземец, и не называют меня иноземцем. Пишешь, что некоторое время я не был
при дворе своего государя - это  правда:  думаю,  что  об  этом  узнал  твой
государь и ты, и другие его подданные, потому что я ходил с шведскою ратью в
вашей земле и ее воевал. Знай, что мой король никак не пошлет своих послов в
землю твоего государя до тех пор, пока все дела постановятся и совершатся на
рубеже".
   Переговоров на рубеже требовал и сам король Иоанн в грамоте к царю; но  и
эта королевская грамота заключала в  себе  также  оскорбление  для  Феодора,
потому что король не удержался, чтоб не высказать  своей  ненависти  к  отцу
Феодорову; он писал: "Отец твой владел  своею  землею  и  подданными  своими
немилостиво, с кровопролитием; и сосед он был лихой  и  непокойный".  Феодор
отвечал: "Нам было непригоже отпустить  к  тебе  твоего  гонца:  на  гонцов,
которые с такими укорительными словами приезжают, везде опалы кладут. Но  мы
государи христианские, за челобитьем  бояр  своих,  для  своего  милостивого
христианского обычая, на твоего гонца никакой опалы не положили.  Мы  твоему
гонцу наших царских очей видеть не велели, потому что он  с  такою  грамотою
приехал: в грамоте написаны укоры нашему отцу, чего нигде не слыхано. А  что
ты писал, чтоб нам послов своих послать на съезд, и нам мимо прежних обычаев
и за такие твои слова послов своих посылать было непригоже:  но  для  своего
царского милосердого обычая, по челобитью бояр, мы  послов  своих  на  съезд
отправить велели".
   В октябре 1585 года боярин князь Федор Шестунов и думный дворянин Игнатий
Татищев съехались на устье Плюсы, близ Нарвы, с шведскими сановниками Класом
Тоттом  и  Делагарди.  Не  имея   возможности   начать   войну,   московское
правительство наказало своим послам не разрывать мира ни  под  каким  видом;
требовать сначала возвращения русских городов даром и, если  не  согласятся,
предложить за них деньги, именно за Иван-город, Яму, Копорье и Корелу  15000
рублей. Если шведские послы непременно будут требовать, чтоб царь писал себе
короля братом,  то  по  конечной  неволе  согласиться  и  на  это;  если  же
Иван-города отдать не захотят, то помириться и без него, давши за три другие
города 6000 рублей. На требование московских послов возвратить города  даром
шведы отвечали: "Где слыхано, чтоб города отдавать даром? Отдают яблоки,  да
груши, а не города. Если отдавать города, то лучше отдать их литовскому:  он
присылал просить у нашего государя с большим челобитьем, и денег дает за них
много, хочет помириться с нашим государем вечным миром и  стоять  заодно  на
вашего государя, да он же  государю  нашему  в  свойстве".  Шведы  требовали
только за Яму и Копорье 400000 рублей! Соглашались  также  менять  земли  на
земли: уступали Яму и Копорье, но требовали за  них  Орешка  или  земель  за
Невою и Сумерского погоста;  за  вечный  мир  с  братством  предлагали  даже
деньги, только чтоб все спорные города остались за ними. На это  предложение
московские послы отвечали: "Велено нам говорить о городах: Иван-городе, Яме,
Копорье, Кореле, чтоб государь ваш отдал  государю  нашему  его  вотчину,  а
государь наш христианский хочет монастыри и церкви христианские  воздвигнуть
по-прежнему, чтоб имя божие славилось,  потому  что  теперь  все  эти  места
разорены. Государь наш в своей вотчине, в дальних местах на степи, по Дону и
за Тихою Сосною, поставил 12 городов и в них воздвиг монастыри и  церкви;  а
были те места пусты лет по триста и по четыреста. А деньги  государю  нашему
не надобны; много у нашего  государя  всякой  царской  казны  и  без  вашего
государя".
   Во время переговоров Делагарди утонул при переезде через Нарову. Шестунов
и Татищев дали знать об этом в Москву и получили ответ  от  царского  имени:
"Писали  вы  нам,  что  Пунтус  Делагарди  утонул;  сделалось   это   божиим
милосердием и великого чудотворца Николы милостию". Несмотря, однако, на то,
что страшного Делагарди не было более, послам  было  предписано:  давать  за
Иван-город, Яму и Копорье до 15000 рублей и уже по конечной неволе заключить
перемирие без городов, только ни под каким видом не разрывать. Послы  видели
конечную неволю, ибо переговоры не вели ни к чему, и  в  декабре  1585  года
утвердили перемирие на четыре года безо всяких уступок.
   Сношения возобновились летом 1589 года опять бранчивою перепискою: король
Иоанн писал Феодору, что русские  вторгнулись  в  шведские  владения,  жгли,
грабили, били и  мучили  молодых  и  старых,  что  таким  образом  перемирие
нарушено со стороны царя, и  он,  король,  с  воинскою  силою  стоит  уже  в
Ливонии: если царь хочет мира, то пусть высылает великих послов ко  дню  св.
Лаврентия; если же не хочет, то  пусть  знает,  что  он,  король,  не  будет
держать своих воинских людей без дела до перемирного  срока.  Царь  отвечал:
"Твоя грамота пришла к нам за день до св. Лаврентия, 9 августа.  Мы  грамоту
твою выслушали и такому безмерному задору твоему  подивились.  Нам  было  за
такие твои гордые слова  и  ссылаться  с  тобою  непригоже;  да  мы  великие
государи  христианские  для  своего   царского   милосердого   обычая   тебе
объявляем". Отвергнувши известие о нападении русских на шведские  области  и
укоривши в свою очередь шведов за нападения  на  московские  владения,  царь
продолжает: "Ты писал, что не хочешь ждать до срока  мирного  постановления:
таких гордых слов тебе было писать непригоже. А у нас  у  великих  государей
благочестивых русских царей изначала ведется: где наши послы и посланники не
только переговоры закрепят крестным целованием, хотя где и слово  молвят,  и
то неизменно бывает. Если ты начнешь до срока войну, то кровь будет на тебе,
а наши рати против тебя готовы. А что ты писал о послах: и нам было за такие
задоры и за такие твои гордые письма ссылаться  с  тобою  непригоже;  но  мы
государи христианские, за  челобитьем  бояр  наших  и  чтоб  разлития  крови
христианской не было, послов своих великих на съезд, на реку Нарову, к устью
Плюсы-реки послали".
   Эти послы были: окольничий князь Хворостинин и казначей Черемисинов.  Они
получили наказ: требовать Нарвы, Иван-города, Ямы, Копорья, Корелы,  за  эти
города заключить договор с братством и заплатить  до  20000  рублей,  а  без
Нарвы давать только до 15000; заключить вечный мир с братством даже  за  три
города - Яму, Копорье и Корелу; если же  шведы  будут  уступать  только  два
города, то  не  решать  дела  без  обсылки  с  государем.  Когда  уже  послы
отправились  и  переслались  с  шведскими  послами  насчет  времени  начатия
переговоров, то  получили  новый  царский  наказ:  "Говорить  с  послами  по
большим, высоким мерам,  а  последняя  мера:  в  государеву  сторону  Нарву,
Иван-город, Яму,  Копорье,  Корелу  без  накладу,  без  денег;  если  же  не
согласятся уступить этих городов без денег, то ничего не решать без  обсылки
с государем: если же согласятся, то  заключить  вечный  мир  без  братства".
Дело, разумеется, не уладилось. Шведские послы объявили, что они не  уступят
ни одной пяди земли, не  только  городов;  русские  отвечали  им:  "Государю
нашему, не отыскав своей отчины, городов Ливонской и Новгородской  земли,  с
вашим государем для  чего  мириться?  Теперь  уже  вашему  государю  пригоже
отдавать нам все города, да и за подъем государю нашему  заплатить,  что  он
укажет".
   Такая перемена происходила оттого, что Батория уже не было более, и  хотя
на престоле польским сидел сын шведского  короля,  однако  отношения  его  к
подданным нисколько не обещало тесного союза между ними и шведами. В  Москву
давали знать, что Сигизмунд непрочен в  своих  государствах,  что  Литва  по
крайней мере легко может поддаться царю. В грамоте  своей  к  королю  Иоанну
Феодор грозил союзом с императором  Рудольфом,  с  шахом  персидским,  прямо
объявлял, что литовцы хотят ему поддаться. Иоанн отвечал: "Пришла к нам твоя
грамота, писанная неподобно и гордо; мы на нее не хотим больше  отвечать,  а
полагаемся на волю божию. Ты пишешь, что ждешь помощи от императора и других
государей: и мы рады, что теперь стал ты бессилен и ждешь от других  помощи.
Увидим, какая помощь от них тебе будет! Пишешь, что  Литва  хочет  под  твою
руку поддаться: все это ложь! Мы знаем подлинно, что Литва клятвы  своей  не
нарушит. Знай, что мы оба, я и милый мой сын, можем наших подданных, которые
нам не прямят, унять, и тебе за великую твою гордость отомстить. Отец твой в
своей спесивости не хотел покориться, и земля его в чужие руки пошла. Хочешь
у нас земель и городов - так попытайся отнять их воинскою силою, а гордостию
и спесивыми грамотами не возьмешь".
   В  Москве  решили  не  упускать  благоприятного  времени   и   попытаться
возвратить  государеву  отчину  воинскою   силою.   В   январе   1590   года
многочисленное русское  войско  выступило  к  шведским  границам;  сам  царь
находился  при  нем;  воеводами  были:  в  большом  полку  -   князь   Федор
Мстиславский, занимавший после ссылки отца первое  место  между  боярами,  в
передовом полку - князь Дмитрий Хворостинин, считавшийся лучшим полководцем;
при царе, в звании дворовых, или ближних воевод, находились Борис Годунов  и
Федор Никитич Романов. Яма была взята; двадцатитысячный шведский  отряд  под
начальством Густава Банера  был  разбит  князем  Хворостининым  близ  Нарвы;
несмотря на неудачный  приступ  к  Нарве,  отбитый  с  большою  для  русских
потерею, шведы видели невозможность продолжать с успехом войну и 25  февраля
заключили перемирие на один год, уступив царю  Яму,  Иван-город  и  Копорье,
обещая уступить и больше на будущем съезде посольском. Съезд не повел  ни  к
чему, потому что шведы уступали Корельскую область,  но  русские  не  хотели
мириться  без  Нарвы.  Военные  действия,  однако,  кончились  на  этот  раз
неудачною осадою Иван-города шведами. Московское правительство  не  решалось
предпринимать нового похода: приступ к  Нарве  показал,  что  осада  больших
крепостей не может обещать верного успеха; а правитель Годунов по  характеру
своему всего менее был способен  прельщаться  предприятиями,  не  обещавшими
верного  успеха;  с  другой  стороны,  несмотря  на  все   нежелание   Литвы
заступаться за Швецию и нарушать перемирие с Москвою, нельзя было надеяться,
что Сигизмунд польский останется долго спокойным зрителем успехов  Москвы  в
войне с отцом его; Швеция одна не казалась опасною; от нее  не  трудно  было
получить желаемое, да и немногого от нее требовалось; чего  наиболее  должны
были желать в Москве - удачного похода, этого достигли: и Швеции, и  Польше,
а главное, Литве, было показано, что Москва теперь не  старая  и  не  боится
поднять оружия против победителей Грозного, и  царь,  которого  называли  не
способным, водит сам полки свои; до сих пор приверженцы Феодора в  Польше  и
Литве могли указывать только на успехи его  внутреннего  управления,  теперь
могли указывать  и  на  успех  воинский,  а  усилить  приверженцев  государя
московского в Литве было важнее всего при том смутном состоянии,  в  котором
находились  владения  Сигизмунда  III.  В  Москву  дали  знать,  что  крымцы
повоевали Литву, а Сигизмунд поехал к отцу и не возвратится в Польшу;  тогда
решили  послать  панам  грамоты,  припомянуть  о  соединенье,  да  и  вестей
проведать;  посланы  были  грамоты  от  князя  Мстиславского   к   кардиналу
Раздвиллу, от Бориса Годунова к воеводе  виленскому  Радзивиллу,  от  Федора
Никитича Романова к воеводе троцкому, Яну Глебовичу. Бояре  извещали  панов,
что хан снова хочет идти на Литву, приглашали и царя воевать ее, но царь  не
согласился, что необходимо соединиться Литве с Москвою против  неверных.  Но
эта задирка не повела ни к чему: паны благодарили за доброе  расположение  к
ним царя, но прибавили, что по вестям из Крыма сам царь  поднимает  хана  на
Литву. В то же время московское правительство должно было двинуть  войско  к
Чернигову и требовать удовлетворения за обиду, нанесенную ему, впрочем,  без
ведома польско-литовского правительства. И  твердый  Баторий  принужден  был
горько  жаловаться  на   своевольство   запорожцев,   которых   он   величал
разбойниками: в 1585 году они  посадили  в  воду  Глембоцкого,  которого  он
послал уговаривать  их,  чтоб  не  тревожили  крымского  хана,  не  нарушали
договоров, с ним заключенных. Понятно, что  своевольство  козаков  не  могло
укротиться по смерти Батория: собравшись из Канева, Черкас, Переяславля, они
явились перед Воронежем, объявив тамошнему воеводе, что пришли стоять заодно
против татар с донскими козаками; воевода поверил, давал им корм и  поставил
их в остроге у посада; но козаки ночью зажгли город и побили много людей. На
жалобу  московского  правительства  киевский  воевода,   князь   Острожский,
отвечал: "Писали паны радные к князю  Александру  Вишневецкому,  велели  ему
схватить атамана запорожского, Потребацкого  с  товарищами,  которые  сожгли
Воронеж; паны грозили Вишневецкому, что если он  козаков  не  переловит,  то
поплатится головою, потому что они ведут к размирью с государем  московским.
Вишневецкий Потребацкого схватил и с ним 70 человек козаков".
   Осенью 1590 года в Москву дали  знать,  что  едут  послы  Сигизмундовы  -
Станислав Радоминский и Гаврила Война; затем пришло известие из Смоленска  о
странном поведении послов: побыв немного в этом городе, они вдруг  вернулись
назад. Смоленский воевода Траханиотов послал сына боярского Андрея Дедевшина
сказать им, что никогда  так  не  водилось:  не  бывши  послам  у  государя,
возвратиться назад, и почему они возвращаются? Послы отвечали:  "От  прежних
королей литовских к вашим государям послы хаживали, а такого бесчестья им не
бывало:  с  голоду  нас  поморили,  корму  нам  не  дают,  поставили  нас  с
стрельцами, и мы нынче стали не послы, а пленники, приставы нас бесчестят. И
мы идем назад: мы хотим с вами биться за такое бесчестье; побьем  мы  вас  и
пройдем назад - укору нам в том не будет; а  вы  нас  побьете,  то  во  всех
землях отзовется, что московские люди побили послов". Воевода  назад  их  не
пустил, но и своим детям боярским биться с  ними  не  велел.  Послы  пробили
булавами головы двоим детям боярским; но когда наехали стрельцы и козаки, то
Радоминский и Война, увидев многих людей, возвратились, только в  отведенную
им Богданову околицу не  поехали,  а  стали  на  лугу  в  шатрах,  корму  от
приставов не брали, а послали людей своих по деревням брать  корм  силою,  и
эти люди их начали жечь изгороды и ломать мельницы. В Можайске собирали  для
них корм губные старосты и городовой прикащик. Годунов, не упускавший случая
выставить себя с выгодной стороны, заискать расположение иностранцев, послал
от себя корм на Вязему, в свое село Никольское, и пристав должен был сказать
послам: "Надобно было вам стоять на Вяземе,  а  тут  деревни  в  стороне  от
дороги, и дворцы худы, по боярским селам у великих людей не ставятся: но вот
ко мне указ пришел от конюшего боярина, велит нам с вами стоять в своем селе
на Вяземе; делает он это, желая между великими  государями  любовь  братскую
видеть, а вам, великим послам, почесть оказывая".
   Чего особенно не желали в Москве, то и  случилось:  послы  объявили,  что
царь нарушил перемирие, взявши шведские  города,  и  должен  возвратить  их.
Бояре отвечали, что государь таких безмерных речей  и  слушать  не  захотел.
Бояре выставляли на вид, что царь вследствие челобитья панов  велел  двинуть
войско в северские города на помощь Польше против турок, послы отвечали, что
король и они об этом ничего не  знают.  Месяца  два  толковали  об  условиях
вечного мира; послы  просили  Смоленска,  потом  просили  хотя  какой-нибудь
уступки: "Хотя бы одну деревню государь ваш уступил нашему; а то  как  ничем
не потешить на докончанье?" Бояре  отвечали:  "Деревня  дело  пустое,  нашим
братьям можно уступать друг другу деревни для любви; но великим государям не
деревня дорога,  дороги  государское  имя  да  честь;  как  государю  нашему
отдавать от любви и от соединенья города? Государю нашему не  только  города
не давать, и деревни". Насчет вечного мира  согласиться  не  могли,  большое
затруднение, и для заключения  перемирия  представляли  отношения  шведские;
московское  правительство  хотело  получить  от  Швеции   Нарву;   польское,
поставившее условием избрания Сигизмундова присоединение Эстонии  к  Польше,
никак на это не соглашалось. 1 января 1591 года государь велел быть  у  себя
на соборе духовенству, всем  боярам,  думным  дворянам  и  думным  дьякам  и
говорил, что послы без Нарвы никак перемирья закрепить не хотят, а  шведский
перед государем ни в чем не исправится. И только теперь на шведского послать
войско, а с литовском перемирья не закрепить, то литовский шведскому  станет
помогать, и в том государеву делу  и  земскому,  надобно  думать,  будет  не
прибыльно. И приговорил государь с собором, чтоб теперь Нарвы  не  писать  в
обеих перемирных грамотах, ни в государеву сторону,  ни  в  королевскую;  да
написать о Нарве боярам с послами  договорные  записи:  с  обеих  сторон  не
воевать и города не доступать, пока государевы послы будут у короля и об нем
договорятся. Заключено было перемирие на 12 лет; послы требовали, чтоб  царь
не воевал с Швециею, и царь согласился не воевать с нею  год;  согласился  в
продолжение всех 12 перемирных лет не  трогать,  кроме  Нарвы,  тех  городов
ливонских, которые теперь за шведским, но которые шведский  уступает  Короне
Польской.  В  заключение  бояре  говорили  послам;  "Написано  в  перемирных
грамотах: татя, беглеца, холопа, рабу, должника,  по  исправе,  выдать;  это
пишется исстари, а не  соблюдается,  беглецов  никогда  не  выдают  с  обеих
сторон: и этого слова в грамотах теперь не писать бы?" Послы отвечали:  "Это
слово старинное, отставить нам его нельзя;  ведь  это  не  те  беглецы,  что
отъезжают от государя к государю: бывают беглецы по украйнам, которые  живут
близ рубежа, от шляхты и от детей  боярских  бегают  мужики  своровавши,  да
перешед за рубеж, живут невдалеке, и таких, сыскивая, отдают".
   Послы Сигизмундовы выговорили, чтоб царь целый год не  воевал  с  королем
шведским; но не успели они еще выехать из Московского государства, как Иоанн
в надежде на союз с крымским ханом велел своим воеводам возобновить  военные
действия. Зимою шведы пожгли села близ Ямы и  Копорья;  летом  выслана  была
против них рать  -  в  большом  полку  воевода  Петр  Никитич  Шереметев,  в
передовом - князь Владимир Тимофеевич Долгорукий; этот  передовой  полк  был
разбит, Долгорукий попался в плен; с другой стороны, шведы нашали на  берега
Белого моря, но здесь не имели успеха. А между тем великие московские  послы
- Салтыков и Татищев  отправились  в  Литву  взять  с  Сигизмунда  клятву  в
ненарушении перемирия, ибо всего больше боялись иметь в одно время дело и  с
Польшею, и с Швециею.  Послам  дан  был  наказ:  о  корме  с  приставами  не
браниться, говорить гладко; объявить,  что,  несмотря  на  дурное  поведение
польских послов в Смоленске, по их жалобе для  Сигизмунда  короля,  государь
велел приставов посадить в тюрьму, а воеводу с Смоленска  свел  и  опалу  на
него положил. Наказано было: беречь накрепко, чтоб король на обеих  грамотах
крест целовал в самый крест прямо губами, а не в подножье, и не мимо креста,
и не носом. В  тайном  наказе  говорилось:  "Если  захотят  Нарву  писать  в
королевскую сторону, то, по самой конечной неволе, давать за Нарву до  20  и
до 30000, а по самой  неволе  и  до  50000  золотых  венгерских,  только  бы
перемирье закрепить и Нарву  написать  в  государеву  сторону;  а  по  самой
конечной неволе написать, что и Нарву государю не воевать во все  перемирные
12 лет". С послами отправлены были в запас две опасные  грамоты  на  случай,
если какие-нибудь именитые люди из Польши или из Литвы захотят  отъехать  на
государево имя. В грамотах говорилось: "Как у нас будешь, и мы тебя пожалуем
своим великим жалованьем, устроить велим поместьем  и  вотчиною  и  денежным
жалованьем по  твоему  достоинству".  Послана  была  опасная  грамота  и  на
доктора, который захочет ехать к государю; в ней заключалось то же  обещание
и, кроме того, обещался свободный выезд назад. Наконец, послам  велено  было
жаловаться на малороссийских козаков (черкес), которые в степи побивают и  в
плен берут московских станичников и сторожевых голов, не дают  наблюдать  за
крымцами.
   Салтыков и Татищев встретили дурной прием, их задерживали на дороге. Чтоб
узнать причину задержки, они  напоили  шляхтича,  князя  Лукомского,  и  тот
проговорился, почему их не пускают: король живет в Кракове, и поляки миру не
хотят, а литовские паны и шляхта миру рады и хотят, чтоб послы были у короля
в Литве, а не в Польше. Из Варшавы послы доносили  царю,  что  король  искал
причины разорвать перемирие с Москвою для отца своего, короля  шведского,  и
они, послы, по самой конечной неволе  дали  договорную  запись  не  посылать
войска к Нарве во все продолжение перемирия с Польшею.  Салтыков  и  Татищев
настаивали, чтоб сначала  король  подтвердил  это  перемирие,  а  потом  они
поведут переговоры о тех делах, которые не были решены  в  Москве.  Но  паны
радные сказали им на это: "Мы знаем, для чего вы этого  хотите,  обманываете
нас что глупых пташек: одну поймав, после и всех переловите. Мы вам говорим,
что не постановя о всех  тех  делах,  о  которых  не  договорено,  перемирья
государь сам писать не велит и креста целовать не будет".  Паны  согласились
писать Феодора царем только  тогда,  когда  он  уступит  королю  Смоленск  и
Северскую землю. На предложение денег за Нарву паны отвечали: "Это не товар;
государи великих городов не продают; вот у вашего государя Псков и Смоленск:
только б их продали, и мы бы собрали с своего государства деньги большие  да
за Псков и Смоленск дали".
   Московское правительство обязалось не действовать против  Нарвы;  но  это
обязательство не препятствовало ему отомстить шведам опустошением  Финляндии
около Выборга и Або зимою 1592 года. В  ноябре  того  же  года  умер  король
Иоанн;  Сигизмунд  стал  королем  шведским,  но   не   надолго:   во   время
кратковременного пребывания своего в Швеции для коронации он возбудил против
себя народ явною враждебностию к протестантизму, явным  нарушением  условий,
вытребованных у него чинами перед коронациею. Когда Сигизмунд возвратился  в
Польшу, правителем Швеции остался дядя  его  Карл,  который  успел  привлечь
любовь народную  поведением,  противоположным  Сигизмундову.  Король  сильно
охладел к интересам протестантской, явно враждебной  ему  Швеции;  правитель
был занят внутренними делами, приготовлениями к разрыву с племянником;  это,
разумеется, заставляло обоих желать скорейшего заключения  мира  с  Москвою.
Еще в январе 1593 года заключено было двухлетнее перемирие с условием,  чтоб
каждый владел тем, чем владеет.  Послы  московские,  отправляемые  в  Литву,
давали знать государю, что Сигизмунда бояться нечего, несмотря на то, что он
по имени король шведский. Посол  Рязанов,  бывший  у  короля  в  1592  году,
доносил, что Сигизмунда не любят за женитьбу на австрийской принцессе  и  за
то, что несчастлив: как начал царствовать, все голод да мор, что его  ссадят
с престола и все рады видеть королем царя;  только  паны  боятся,  что  царь
повыкупит у них все города  королевские  и,  которая  у  них  шляхта  теперь
служит, та у них  служить  не  будет,  все  будут  служить  государю.  Когда
королевский посол  Хребтович  потребовал,  чтоб  царь  возвратил  Сигизмунду
города, взятые у шведов, то бояре ему отвечали: "Ты своими безмерными речами
большое кроворазлитие всчинаешь; мы идем к государю, а  слушать  твоих  слов
нечего, говоришь безделье, напрасно было тебе с  этим  и  приезжать".  Тогда
Хребтович объявил, что ему велено заключить перемирие на  том,  что  за  кем
есть, и на то время, на какое заключено перемирие с Польшею. Но царь отвечал
Сигизмунду, что относительно Швеции будет держать  перемирие  только  на  то
время, на какое оно было заключено в 1593 году, то есть на два года.
   Пред истечением этого срока, в конце 1594 года,  шведские  послы  -  Стен
Банер, Горн, Бое - съехались с московскими - князем Турениным и Пушкиным  на
русской  земле  у  Тявзина,  близ  Иван-города.  Дело  началось   письменною
перебранкою: шведы грозили тем, что у них  теперь  с  Польшею  один  король;
Туренин отвечал: "Хотя Корона Польская и королевство Шведское и в соединенье
будут, но нам не страшно, да и писать вам  про  это  с  угрозами  к  нам  не
годится". Шведские послы требовали опять тех  городов,  которые  были  взяты
недавно при Феодоре; русские отвечали, чтоб они оставили эти свои непригожие
слова, от которых многие крови движутся, и  поискали  бы  в  себе  дороги  к
доброму делу. Русские послы  требовали  сперва  Нарвы  и  Корелы,  но  потом
ограничились одною  последнею.  Когда  шведы  упомянули,  что  в  Кореле  их
правительством  сделаны  большие  укрепления,  которые  дорого  стоили,   то
московские послы отвечали: "А вам  кто  велел  чужое  брать  не  правдою  и,
взявши, еще укреплять? Чужое сколько за собою ни  держать,  и  хотя  золотым
сделать, а потом отдавать же с кровию, да и своего прибавить". Шведы просили
за Корелу денег  и  требовали  разорения  Иван-города:  "И  многие  жестокие
разговорные слова о Кореле с обеих сторон были". Наконец шведы отдали Корелу
без денег.  Начались  переговоры  о  торговле.  Московские  послы  говорили:
"Сотворил бог человека самовластна и дал ему волю сухим и водяным путем, где
ни захочет, ехать: так вам  против  воли  божией  стоять  не  годится,  всех
поморских и немецких государств гостям и всяким  торговым  людям,  землею  и
морем задержки и неволи чинить непригоже". Шведские  послы  отвечали:  "Мимо
Ревеля и Выборга торговых людей в Иван-город и Нарву с их  товарами  нам  не
пропускать, потому что море наше и в том мы  вольны".  Наконец  уговорились:
для иностранных купцов торговые пристани будут только Выборг и Ревель;  одни
шведские подданные могут приезжать в Нарву, и торгу быть на нарвской,  а  не
на  ивангородской  стороне.  Между  подданными  обоих  государств   торговля
вольная; путь чист  через  шведские  владения  московским  послам  в  другие
государства и послам других государств в Москву;  шведы  обязаны  пропускать
без задержки тех купцов, которые из  иностранных  земель  пойдут  к  царю  с
товарами, годными для его казны; обязаны пропускать также докторов,  лекарей
и  всяких  служилых  людей  и  мастеров,  которые  пойдут  к  царю;  пленные
освобождаются с обеих сторон без окупа и без обмены, кроме тех,  которые  по
своей воле останутся; русским людям вольно посылать людей своих  в  Шведскую
землю отыскивать русских пленных; королю брать дань с лопарей  на  восточной
стороне (Остерботнии) к Варанге, а царю брать  дань  с  лопарей,  которые  к
Двинской и к Корельской земле и к Коле-городу. На этих условиях заключен был
вечный мир 18 мая 1595 года.
   Сношения с Сигизмундом, как польским  королем,  были  не  важны,  зная  о
сильном неудовольствии на  Сигизмунда  в  Польше,  московское  правительство
считало нужным еще усиливать это неудовольствие, указывая панам на унижение,
которое терпят их государства от короля. Так, гонец московский в  1594  году
говорил панам: "Великий государь наш и все  бояре  очень  удивляются,  каким
образом Сигизмунд король такие непригожие дела начинает, что  такие  великие
государства, Корону Польскую и Великое  княжество  Литовское,  под  Шведское
королевство в титуле своем подписал. Ведомо  всем,  как  велики  государства
Польское и Литовское перед Шведским королевством; Корона Польская и  Великое
княжество Литовское издавна в равенстве с великими государствами  бывают,  а
Шведская земля не великая, изначала бывала в подданных у датского короля,  и
были в ней правители, а не короли; короли в ней недавно стали,  а  ссылались
прежние правители с боярами и наместниками новгородскими. Бояре думают,  что
Сигизмунд король так пишется  без  совету  панов  рад,  по  совету  шведских
думцев, а шведских немцев не правда вам самим ведома, не правда их  во  всей
вселенной явна".
   Отношения польские по-прежнему поддерживали сношения московского двора  с
австрийским.  Лука  Новосильцев,  отправленный  к  императору   Рудольфу   с
известием о  воцарении  Феодора,  доносил,  что  приходили  к  нему  нарочно
вельможи и говорили наедине, чтоб великих государей сердца были вместе и как
выйдут перемирные лета с королем Стефаном, то царь с братом своим  Рудольфом
цесарем сослался бы и стали бы они заодно  на  короля  Стефана,  потому  что
король Стефан сидит не на своем государстве, а государь московский и  цесарь
- прирожденные государи и довелось бы им Стефаново государство  между  собою
разделить. По смерти Батория брат Рудольфа, эрцгерцог Максимилиан, прислал в
Москву посла своего с просьбою к царю хлопотать о польской  короне  или  для
себя, или для него, Максимилиана; писал о том же  к  Годунову,  называя  его
дражайшим особенно любительным своим, приятеля своего царя начальным, тайной
думы думцем и властелем; писал  и  к  думным  дьякам  Щелкаловым,  прося  их
помощи, называя избранными, любительными. В январе 1588 года царь приговорил
с боярами послать к  Рудольфу  цесарю  и  брату  его  Максимилиану  гонца  с
грамотами о литовском деле, что на Короне Польской и  на  Великом  княжестве
Литовском государя нет, так об этих государствах промышлять бы сообща,  чтоб
они мимо них, великих государей, к другому государю не прошли.  Ехать  гонцу
через Литовскую землю; грамоты о большом деле везти тайно,  а  другие  везти
явно - о персидском деле, о торговых людях, о заповедных товарах. Персидское
дело состояло в том, что  шах  просил  царя,  императора  Рудольфа,  королей
испанского и французского быть с ним в союзе на всякого  недруга  заодно,  и
царь пожелал быть с ним в крепком докончанье. Относительно торговых людей  и
заповедных товаров царь писал:  "Из  давных  лет,  при  деде  и  отце  нашем
торговые люди изо всей Немецкой земли во Псков, Новгород и Нарву со  всякими
товарами приходили, и что годно нам к ратному  делу,  медь,  олово,  свинец,
серу, селитру и всякий товар привозили  и  с  нашими  гостями  торговали  на
всякий товар без вывета, и прибытка себе искали с обеих сторон. Но когда, но
смерти отца моего, я напомнил тебе об этом, то ты отвечал,  что  от  предков
ваших, Карла V и Фердинанда, по  прошенью  и  совету  курфюрстов  и  князей,
заповедано годные к воинскому делу товары из Римского государства вывозить и
тебе без совета с курфюрстами и князьями переменить этого нельзя.  Мы  очень
подивились, что в прежние года  торговые  люди  ходили  на  обе  стороны  со
всякими товарами без вывета, а теперь, по твоему закону, ваши торговые  люди
не вывозят к нам товаров, надобных к ратному делу".
   Гонец дал знать из  Смоленска,  что  он  встретил  государева  посланника
Ржевского, который сказывал ему, что шведского короля сын теперь в  Кракове,
сажают его на королевство не многие паны, и со всею землею он не  укрепился,
а цесарев брат Максимилиан стоит в Польше и с ним многие люди. Гонцу  велено
продолжать путь, а из опасения, что его через Литву не пропустят, отправлена
была  другая  грамота  к  императору,  тайно,  на  Ригу  с  немцем   Лукашем
Павлусовым, третья - с московским торговым человеком Тимохою Выходцем  также
на Ригу или на которые места пригоже, куда проехать  можно;  четвертая  -  с
гонцом Загрязским. Русские гонцы возвратились с литовского рубежа по вестям,
что Сигизмунд утвердился в Польше,  а  Максимилиан  разбит  и  взят  в  плен
Замойским; Тимоху Выходца  в  Риге  схватили  и  посадили  в  тюрьму;  дошла
грамота, посланная с немцем Лукашем. Император отвечал через  посла  Николая
Варкоча, похождения которого на дороге  описаны  в  грамоте  к  царю  Лукаша
Павлусова, возвращавшегося вместе с Варкочем: "Как приехали мы  в  Поморскую
землю, в город Штетин, то нашли тут любского торгового человека  Крона  и  с
ним тайно договорились, что ему нас провезти через Немецкую землю (Ливонию).
И поехали мы врознь для того, чтоб про нас не  проведали;  поехал  цесарский
посол в торговом платье с одним своим человеком, да со мною и с Кроном через
Прусскую землю. Когда мы были уже близко от московского рубежа, в Новгородке
Ливонском, то нам сказали, что  про  нас  заказ  есть  и  стерегут  по  всем
дорогам; на нас напал страх великий: не ведаем,  как  ехать?  Ни  назад,  ни
вперед не смеем. Положа упование на бога, забыв свой живот, пошли на смерть;
вооружились пищалями, самопалами, кортами и сквозь заставу под Новым-городом
пробились силою. За нами погонь  была  великая,  крик,  шум  необычайный,  в
городе звон, хотели нас поймать; но бог  помиловал,  ушли;  гнался  за  нами
державца новгородский на пятнадцати конях за три версты до  Печоры,  но  бог
нас  унес".  Варкоч  приехал  с  благодарностию  от   императора   и   всего
Австрийского дома за раденье в пользу Максимилиана на избирательном сейме  и
с вопросом, какой помощи от царя может ждать император в войне в  Польшею  и
Турциею? О заповедных товарах  посол  объявил  очень  неопределенно:  цесарь
радеет о вольной торговле,  чтоб  торговым  людям  из  Римского  государства
вольно было приезжать торговать в Русскую землю,  а  русские  торговые  люди
ездили бы в Римское государство. Посол привез грамоту и к Годунову,  который
принял его по-царски: сидя, звал к руке,  потчевал  вином  и  медами,  потом
посылал ему на подворье вместо стола корм с своими людьми. Посол  правил  от
императора челобитье Годунову за старание о союзе царя с Рудольфом,  просил,
чтоб он и больше еще промышлял об этом, говорил, что Борис Федорович за свои
добрые дела у цесаря и короля испанского в великой славе, чести и похвале  и
из ласки их  никогда  не  выйдет.  Годунов  о  всех  этих  делах  докладывал
государю, и государь приговорил с боярами, что к цесарю римскому и  к  брату
его Максимилиану от конюшего и боярина Бориса  Федоровича  Годунова  грамоты
писать пригоже ныне и вперед: это царскому имени к чести и прибавленью,  что
его  государев  конюший  и  боярии  ближний  станет  ссылаться  с   великими
государями; да  и  к  иным  ко  всем  государям,  которые  станут  к  Борису
Федоровичу грамоты писать, ответные от Бориса Федоровича  грамоты  писать  в
Посольском приказе вместе с государевыми грамотами. На все речи Варкоча  был
дан ответ от царского  имени:  "Государь  хочет,  чтоб  брат  его  дражайший
Рудольф  цесарь,  сославшись  и  укрепившись  с  папою  римским,  с  королем
испанским и со всеми  поморскими  государями  христианскими,  был  с  ним  в
соединенье и докончанье на турского. А персидский шах с государем  ссылается
о любви братской и хочет с ним стоять на турского заодно: как  будут  шаховы
послы у государя и  обо  всем  договорятся,  то  государь  объявит  об  этом
подлинно цесарскому величеству. Говорил ты о Максимилиане, чтоб  ему  подать
помощь при отыскании короны польской: послы государевы затем вечного мира  и
дальнего перемирия с Польшею не заключили, чтобы и вперед приводить панов на
избрание Максимилиана". Годунов писал императору: "Я принял, государь,  твое
жалованье, грамоту с  покорностию  любительно  выслушал,  и  тебя,  великого
государя, выславлял перед государем нашим,  при  многих  государевых  царях,
царевичах и государских детях разных государств, которые под государя нашего
рукою, при  боярах,  князьях  и  всяких  служилых  людях,  что  ты,  великий
государь, своею великою милостию и ласкою меня навестил, свою грамоту ко мне
прислал; и вперед хочу тебя, великого государя, выславлять.  Я  и  прежде  о
твоих делах радел, а теперь и больше того радею и вперед радеть и промышлять
хочу". Максимилиану, который прислал ему грамоту и часы в  подарок,  Годунов
отвечал: "Я ваш поминок принял в покорности, с  великою  любовию,  и  за  то
вашему  величеству  челом  бью  и  вперед  тебя,  великого  государя,   буду
выславлять, и вашему пресветлейшеству много челом бью:  примите  мой  легкий
поминок, сорок соболей".
   Варкоч был отправлен назад чрез новый  холмогорский  город  (Архангельск)
морем-океаном. Приставу дан был наказ отпустить его на  кораблях  известного
нам Ивана Белоборода в Гамбург,  непременно  дня  в  три  или  четыре,  чтоб
английские купцы, которые поедут с Вологды, цесаревых людей на Холмогорах не
застали. А если английские корабли придут раньше кораблей Ивана  Белоборода,
то держать цесарева посла тайно на дворе Ивана  же  Белоборода  и,  как  его
корабли придут, отпустить Варкоча тайно ночью или с утра рано.
   Летом 1590 года Максимилиан известил царя, что он выпущен  из  плена  под
условием отречения от польской  короны,  что  это  освобождение  совершилось
вследствие  переговоров  императора  с   Сигизмундом,   против   воли   его,
Максимилиана, и потому он хочет мстить полякам за свою обиду войною; но  так
как для войны нужно много денег, то просит царя прислать их ему. Максимилиан
просил денег на войну с Польшею, и Варкоч в 1591 году также прислал к царю с
просьбою о жалованье, потому что выдавал  дочь  свою  замуж.  Варкоч  просил
также принять в государеву службу графа Шкота,  человека  славного  рода  из
Италиянской земли, наученного великим разным наукам свыше иных всяких людей.
Годунов отвечал ему: "Пишешь ко мне о таком  невеликом  деле,  а  о  большом
деле, которое началось между нашим и вашим государем,  не  пишешь.  Государь
наш, желая быть в соединении с Рудольфом  цесарем,  по  твоим  же  речам,  с
турецким султаном и с крымским царем  не  ссылался  и  с  литовским  королем
вечного мира заключать не велел. А теперь к  нам  слух  дошел,  что  Рудольф
цесарь с турским султаном ссылается о перемирье, а  с  литовским  королем  о
вечном мире и сватовстве. И я тому очень подивился, как такое великое  дело,
годное всему христианству, начать и покинуть. Что ты писал о Шкоте, то такой
рыцарский и великий человек достоин быть при государе нашем,  только  теперь
ехать ему к государю не время, а как  время  будет,  то  я  к  тебе  отпишу.
Посылаю к тебе для любви, на свадьбу дочери твоей, сорок соболей: столько же
посылаю к графу Шкоту, отдай их ему".
   Великое дело, годное всему христианству, было  только  на  словах  да  на
бумаге. К московскому двору обращались только тогда, когда его помощь  нужна
была австрийскому дому, когда  нужно  было  помочь  Максимилиану  взойти  на
польский престол, когда Рудольф нуждался в помощи против турок. Осенью  1593
года в Москву дали знать, что идет  цесарев  посол,  опять  тот  же  Варкоч.
Московское  правительство  было  очень  озабочено  в  это   время   внешними
отношениями, смертию шведского короля Иоанна,  вследствие  которой  польский
король  получил  и  престол  шведский,  родственным  союзом   Сигизмунда   с
австрийским домом, делами турецкими. Приставу, который должен был  встречать
посла, дан был наказ: проведать, на какой мере положено у цесаря и брата его
Максимилиана  с  Сигизмундом  польским?  Каким  обычаем  цесарь   отдал   за
Сигизмунда племянницу свою? Какие слухи у них о Сигизмунде: быть  ему  назад
на Польском королевстве или быть ему на одном Шведском королевстве?  И  если
не быть ему вперед  на  Польском  королевстве,  то  кого  будут  выбирать  в
польские короли? И как теперь у  цесаря  дела  с  турским?  Поминки  большие
цесарь к турскому посылает ли по-прежнему?
   Посол объявил, что император от брата своего дражайшего  и  любительного,
государя царя, ожидает крепкой  любви  и  соединения.  Теперь  они  государи
сильные, великие,  всему  христианству  надежда,  и  вся  вселенная  на  них
смотрит, а неверные турки и татары всеми  своими  лихими  умыслами  на  них,
великих государей, стоят, христианство потоптать хотят. Теперь  время,  чтоб
все христианские государи руки свои распростерли для братской любви и стояли
б заодно против гонителя христианского. Цесарь старается, чтоб был мир между
государем царем и Сигизмундом, королем польским и шведским; цесарь просит  у
его царского величества, чтоб его пресветлейшество братскую  помощь  оказал,
руку свою распростер к обороне цесарского величества и всего христианства  и
свою царскую мысль объявил,  как  промышлять  над  бусурманством?  В  тайном
разговоре с Годуновым Варкоч просил, чтоб царь отводил крымских татар, мешал
им проходить вместе с турками на Венгрию, чтоб уговаривал также  персидского
шаха не мириться с турками; объявил, что Сигизмунд на  Польском  королевстве
быть не хочет, а хочет быть на Шведском королевстве,  потому  что  паны-рада
польские и литовские - самовольные люди и делают по своей воле, как хотят, и
ни в чем его не слушают, за государя не имеют и воли ему нет никакой: держат
его, как невольника, а не как государя. Канцлер Ян Замойский умышляет  взять
на королевство брата Стефана Батория и привезти его  в  Краков  тотчас,  как
весть об  отречении  Сигизмунда  короля  будет.  Посол  объявил  также,  что
низовские (запорожские) козаки бьют челом цесарю, хотят  быть  в  Венгрию  и
служить против турок; цесарь наказал Варкочу опросить у Годунова: эти козаки
государю царю верою и правдою служат ли и смирно ли живут по границам.  Если
они государя царя ничем не разгневали, служат правдою и с царскими людьми не
ссорятся, то цесарь думает принять их и послать против турок. Годунов обещал
бить  челом  царю,  чтоб  с  Рудольфом  цесарем  против   неприятелей   веры
христианской стал заодно и помощь во всем оказал. Потом Варкоч просил,  чтоб
ему позволено было снестись с бывшим тогда в Москве  персидским  послом  Ази
Хозревым; государь велел цесареву послу с персидским обослаться дворянами  и
проведать над ними, что они станут говорить  между  собою  о  соединении  на
турского. Дворянин, посланный Варкочем,  объявил  Ази  Хозреву,  что  цесарь
желает союза с шахом, который может отправить к  нему  послов  чрез  царские
владения. Ази Хозрев  отвечал:  "Шах  Аббас  прислал  меня  сюда  с  великим
молением, чтоб великий государь царь принял его к себе в любовь и  стоял  бы
на своих и на его недругов заодно. А  положил  всю  надежду  шах  на  шурина
царского,  Бориса  Федоровича  Годунова,  потому  что  он  много  разумен  и
справедлив, радеет между государями о всяком добром деле, и имя его и  слава
во всей восточной и полуденной стране сияет. Если  я  по  здорову  доеду  до
шахова величества, то все государю своему  расскажу,  и  государь  наш  тому
очень обрадуется. Если три великие государя будут в союзе и станут заодно на
турского, то турского житье с час не будет".
   После всех этих сношений Варкочу было объявлено: государь с цесарем  быть
в соединенье хочет, только хочет знать, как Рудольф цесарь  против  турского
намерен стоять и кто с ним будет в союзе? Папа  римский,  король  испанский,
король датский, князь венецианский и другие поморские государи с цесарем все
ли в соединенье будут и с литовским королем ссылка о союзе была ли? Государь
для брата своего, Рудольфа цесаря, и  по  челобитью  шурина  своего,  Бориса
Федоровича Годунова, наскоро отправит послов своих к крымскому хану, чтоб он
с турским в  Венгерскую  землю  войною  не  ходил;  персидскому  шаху  также
накрепко накажет, чтоб он с турским не мирился. А что  посол  говорил  тайно
Борису Федоровичу о Сигизмунде  короле,  то  Рудольфу  цесарю  прежде  всего
надобно промышлять, чтоб брат его Максимилиан был на королевстве Польском, а
великий государь хочет помогать этому делу  всячески.  Варкоч  отвечал,  что
цесарь, папа и король испанский о союзе против турок между собою утвердились
и положили все дело на Рудольфе; а к другим государям цесарь еще не посылал:
датский король молод, а люди его думные хотят жить в покое; к Сигизмунду  не
посылал потому, что паны живут с королем  несогласно  и  его  ни  в  чем  не
слушают. Бояре сказали на это: "Ты был уже здесь прежде и государь  отпустил
тебя с тем, чтоб цесарь, сославшись  с  другими  государями,  присылал  сюда
послов своих великих о вечном мире, и чтоб испанские и папины  послы  шли  к
государю с цесаревыми вместе. Донес ли ты об этом  цесарю?"  Посол  отвечал,
что "донес, но отправление послов замешкалось,  потому  что  началась  война
между Испаниею,  Англиею  и  королем  Наварским  (Генрихом  IV),  английская
королева на море велит крепко беречь, чтоб от цесаря к государю никто  морем
не проезжал". Хорошо было б, продолжал  Варкоч,  если  б  государь  со  мною
отправил своих послов к цесарю для окончательных приговоров и закрепления, а
испанские и  папины  послы  тут  же  будут.  Бояре  отвечали:  "То  дело  не
статочное, что великому государю посылать к цесарю  послов  своих  наперед".
Варкоч сказал на это: "Воля государева; я только об этом припомянул, а много
не говорю". Наконец Варкоч высказал главную цель своего посольства: "Вы  мне
объявили, - сказал он боярам, - что великий государь хочет быть с  Рудольфом
цесарем в любви и на всякого недруга помогать; так цесарь  вот  чего  просит
теперь у вашего государя: если гонитель христианский, турский султан, наруша
перемирие, наступит  на  государя  нашего,  то  ваш  государь  пожаловал  бы
Рудольфу цесарю помощь оказал своею государевою казною, соболями, куницами и
другою рухлядью, а государь наш наймет на это людей и будет против  турского
стоять, пока все государи  христианские  соединятся".  Бояре  отвечали,  что
государь Рудольфу цесарю поможет своею казною и турскому его не выдаст.
   Находясь  в  затруднительном  положении,  принужденная  просить  казны  у
московского государя для войны с турками, Австрия никак,  однако,  не  могла
освободиться от властолюбивых  замыслов  и  старалась  заранее  обеспечивать
приобретения вовсе неверные. Варкоч объявил боярам:  "Рудольф  цесарь  велел
мне сказать государю вашему тайно, что он хочет доступать Лифляндской земли,
привести ее под свою цесарскую руку, а от Литвы и Шведского отвести.  Только
о том государь наш  хочет  знать:  захочет  ли  ваш  государь,  чтоб  цесарь
Лифляндскую землю под свою руку приводил?" Бояре отвечали, что государь  для
братской  любви  Лифляндскую  землю  Рудольфу  уступает,  кроме   Юрьева   с
пригородами да Нарвы с пригородами.
   Мы видели, что  Австрийский  двор,  ища  отовсюду  помощи  против  турок,
обратил  свое  внимание  на  козаков  и  спрашивал  об  них  у   московского
правительства; последнему не было никакого дела до черкас  запорожских;  но,
желая искренне успеха императору против страшных  турок,  оно  сочло  нужным
описать Варкочу характер козаков: козаки,  по  этому  описанию,  были  очень
полезны для  захвата  добычи,  для  опустошения  земли  неприятельской,  для
внезапных наездов, но, с другой стороны, это народ неукротимый,  жестокий  И
непостоянный, они лучше других войск переносят голод, но им  нельзя  вверять
крепостей, пусть они ищут себе корму в земле неприятельской.
   Польский   шляхтич   Станислав   Хлопицкий   взялся   набрать   осьми-или
десятитысячный отряд козаков для императорской службы и в 1594 году явился в
Москву с грамотою от Рудольфа, которая была  написана  вместе  на  имя  царя
Феодора, Аарона, воеводы волошского, князя Збаражского, воеводы браславского
и всех честнейших и удалых рыцарей,  которые  живут  в  войске  запорожском.
Император просил жаловать  Хлопицкого  и  его  войско  и  всюду  пропускать;
козаки, по словам грамоты, должны были залечь  все  дороги  крымским  людям,
чтоб им Нельзя было пройти к турскому на помощь, также идти в Турецкую землю
и опустошать ее. Из этого мы видим, что московскими указаниями  на  козацкий
характер уже воспользовались. В Москву приехал Хлопицкий для того,  как  сам
говорил, что запорожцы издавна слуги царские  и  без  ведома  царя  идти  не
хотят; он просил, чтоб царь, прибавивши к запорожцам своих людей, послал все
это войско под своим знаменем и помог ему своею казною: тогда у  неприятелей
креста Христова сердце упадет, как услышат такую силу  царского  величества.
Кроме желания выпросить у царя  денег,  в  этой  просьбе  могла  заключаться
хитрость, желание вовлечь Москву в войну с турками и таким  образом  отвлечь
силы последних от Австрии.
   Но государь указал, что Хлопицкому у  него  быть  непригоже,  потому  что
цесарь писал в одной грамоте к государю  и  к  князю  Збаражскому,  а  князь
Збаражский - холоп литовского, и к государю великому писать в одной  грамоте
с холопом не годится.  За  это  Хлопицкий  достоин  был  большой  опалы:  но
государь для Рудольфа цесаря опалы на него не положил и отпускает к  цесарю,
а что приказывал цесарь о запорожских черкасах, то сказать  Хлопицкому,  что
государь  повеление  свое  к  запорожским  черкасам,   к   гетману   Богдану
Микошинскому послал, велел им идти к цесарю на помощь.
   В конце 1594 года приехал в третий раз Варкоч  в  Москву  напомнить  царю
обещание его помочь цесарю казною: "Если хотите помогать, - говорил он, - то
помогите теперь, потому что турский пришел на  нас  со  всею  своею  силою".
Годунову Варкоч говорил: "Цесарь  прислал  тебе  свои  любительные  поминки,
какие посылает к братьям своим и к курфюрстам:  две  цепи  золотые,  одна  с
персоною (портретом) цесарскою, да часы золоченые с планитами.  Его  царское
величество,  государь   мой,   ваше   пресветлейшество   просит,   чтоб   вы
умилосердились, о кровопролитии христианском пожалели и были бы  печальником
его царскому величеству, чтоб государь казны своей послал, которой имеет  от
господа бога очень много, и пожаловал бы послал  скоро,  потому  что  теперь
пора. Господь бог на сем свете всякими потехами и радостию  надарит  тебя  и
детей твоих, а на том свете вечный платеж будет; а у всех государей и  людей
христианских великую и вечную славу иметь будешь". Бояре дали ему ответ, что
государь, жалея о христианстве, по братской  любви  к  цесарю  Рудольфу,  по
прошению и челобитью шурина своего,  Бориса  Федоровича  Годунова,  Рудольфу
цесарю против неприятеля всего христианства, турского султана, своею царскою
казною вспоможенье учинил, мягкою рухлядью, соболями и другими мехами,  и  с
этою казною отправляет к цесарю посланников своих. Услыхав это,  Варкоч  бил
челом и говорил: "Это будет государю нашему и всем государям христианским  и
всему христианству в великую радость, и будет за это цесарь сам собою  и  со
всеми своими землями  и  областями  служить  и  благодарность  воздавать.  А
сделалось это ходатайством, раденьем и  промыслом  царского  шурина,  Бориса
Федоровича Годунова, и цесарское величество за то его пресветлейшеству своею
любовию всячески воздавать будет и ни за что не постоит".
   Не знаем, в какой степени  на  решение  помочь  императору  казною  имело
влияние честолюбие Годунова, обольщенного ласкательствами императора и посла
его, обольщенного мыслию, что  приобретает  благодарность  первого  государя
христианской Европы; очень может быть, что честолюбие Годунова играло в этом
деле большую роль; но должно заметить, что в собственных глазах и  в  глазах
других Годунов мог легко оправдывать свой  поступок:  по  смерти  Батория  и
после того, как увидали,  что  избрание  Сигизмунда  шведского  на  польский
престол вовсе не имеет таких следствий, каких  опасались  прежде,  в  Москве
больше всего боялись могущества турок, и помочь косвенным образом против них
Австрийскому дому могло считаться делом благоразумия.
   Варкоч уверял Годунова в благодарности императора, в том, что Рудольф  ни
за что не  постоит  при  изъявлении  этой  благодарности,  и  вот  приставу,
провожавшему посла, было наказано поговорить с  ним  к  слову:  "У  царского
шурина Бориса Федоровича, по его дородству и  храбрости,  многих  государств
лошади есть, а  цесарской  области  дородных  лошадей  больших,  которые  бы
пригодились под его седло,  нет:  и  если  цесарь  захочет  прислать  Борису
Федоровичу лошадей добрых, то Борису Федоровичу это будет очень любительно".
   В апреле 1595 года отправлены были  к  цесарю  с  казною  на  вспоможение
против турского думный дворянин  Вельяминов  и  дьяк  Власьев;  они  повезли
соболей, куниц, лисиц, белки, бобров, волков, кож лосинных на 44720  рублей.
Приехавши в Прагу, где жил Рудольф, Вельяминов и Власьев  потребовали,  чтоб
им указали место, где разложить меха. Им дали у  цесаря  на  дворе  двадцать
палат, где они разложили соболей, куниц, лисиц, бобров и  волков  налицо,  а
белку в коробьях. Когда все  было  изготовлено,  сам  император  с  ближними
людьми  пришел  смотреть  посылку,  государеву  вспоможенью  обрадовался   и
удивлялся, как такая великая казна собрана? Говорил, что  прежние  цесари  и
советники их никогда такой большой казны, таких дорогих соболей и  лисиц  не
видывали,  и  расспрашивал  послов,  где  такие  звери  водятся,   в   каком
государстве? Послы  отвечали,  что  все  эти  звери  водятся  в  государевом
государстве, в Конде и Печоре, в Угре и в Сибирском царстве, близ  Оби  реки
великой, от Москвы больше 5000 верст.  На  другой  день  цесаревы  советники
присылали к послам с просьбою,  чтоб  государевы  собольники  положили  цену
присылке,  как  ее  продать.  Послы  отказали:  "Мы  присланы  к  цесарскому
величеству с дружелюбным делом, с государевою помощию, а не для  того,  чтоб
оценивать  государеву  казну,  оценивать  мы  не  привыкли  и  не  знаем;  а
собольники присланы с нами для переправки, ценить они такой дорогой  рухляди
не умеют, такими товарами не торгуют". После сказывали  послам,  что  цесарь
велел оценить присылку пражским купцам, и те оценили ее в 400000  рублей,  а
трем сортам лучших соболей цены положить не умели по их дороговизне.
   Весною 1597 года приехал в Москву  знатный  посол  императорский  Авраам,
бургграф донавский, привез царю подарки: мощи чудотворца Николая,  окованные
золотом и серебром, с каменьем; два возка со всем прибором, а  у  возков  по
шести санников, шесть серых и шесть гнедых; часы  с  перечасьем,  с  людьми,
трубами, накрами и варганами: как перечасье и часы  забьют,  в  то  время  в
трубы, накры и варганы заиграют люди как живые; другие  часы  с  перечасьем:
как перечасье забьют, в то время часы запоют разными  голосами;  два  сосуда
для питья хрустальные золотом окованные. Поблагодаривши государя за присылку
мехов, посол объявил, что меха эти до сих  пор  в  казне  у  императора,  на
деньги променять их не случилось, и  потому  просил,  чтоб  вперед  государь
прислал серебром и золотом, просил объявить, сколько  еще  государь  намерен
прислать казны своей императору и в какое  время?  Годунову  посол  говорил:
"Государь наш велел тебе бить челом, чтоб великий государь ваш оборонил  его
от крымского царя, чтоб крымский царь не ходил войною на Венгерскую  землю".
Годунов отвечал на это очень хитро: "У великого государя рати  много,  можно
ему Рудольфа цесаря оборонять от недругов: только бы дал дорогу  нашей  рати
король польский через  Литовскую  и  Польскую  земли  рекою  Днепром;  тогда
государь послал бы на крымского рать свою  плавную,  а  из  Северской  земли
послал бы рать конную, и крымскому от такой рати  где  было  бы  деться?  Не
стало бы крымского царя ни на один час". Годунову прислал  Рудольф  поминки:
кубок двойчатый серебряный, позолоченный,  жемчугом  да  изумрудом  саженый;
часы  стоячие  боевые  с  знаменами  небесными;  два  жеребца  с  бархатными
попонами; два попугая. Сыну Борисову Федору: часы стоячие боевые, а приделан
на них медведь, четыре попугая, две обезьяны.
   Печатнику и посольскому дьяку,  Василию  Яковлевичу  Щелкалову,  поручено
было вести переговоры  с  послом.  Щелкалов  начал  с  того,  что  император
несколько раз присылал к царю с  просьбою  о  союзе,  с  обещанием  прислать
великих послов для его заключения: "Теперь, - продолжал Щелкалов,  -  цесарь
прислал тебя, великого человека; так объяви, какой дал тебе цесарь  наказ  о
заключении союза?" Посол отвечал, что испанский король  воюет  с  английскою
королевою, с королем французским и Нидерландами и потому о  союзе  к  цесарю
послов не присылывал, и цесарь потому же не приказывал ему, послу, заключать
союза с царем, ибо с папою и королем испанским еще не укрепился. "Как же,  -
возразил Щелкалов, - прежний посол, Варкоч, объявил здесь,  что  цесарь  уже
заключил союз с папою и королем испанским?" "Это Варкоч  соврал,  -  отвечал
посол, - здесь говорил не по приказу, а приехавши к цесарю, сказал  не  так,
как здесь делалось". Щелкалов продолжал: "Главное дело в том, чтоб  укрепить
братскую любовь и союз между нашим государем  и  Рудольфом  цесарем,  а  все
другие дела после сделаются: цесарь укрепится с испанским,  наш  государь  с
персидским. А теперь ты прислан сюда, именитый человек, и от  папы  римского
посол здесь же; так это великое дело закрепить бы теперь  для  общего  добра
христианского". Посол отвечал: "Я сам знаю,  что  это  дело  между  великими
государями очень годное, да если со мною от государя нашего наказа  нет,  то
как мне сделать? Только были бы у меня крылья, так я  бы  полетел,  наказ  у
царя взял и здесь это дело сделал". "Если такое  великое  дело  годно  всему
христианству, - сказал на это Щелкалов, - и ты его желаешь, то побудь здесь,
а к государю своему за наказом пошли дворянина". "Это дело не  статочное,  -
отвечал посол, - да и не смею я так сделать мимо наказа государя своего".
   Этим  переговоры  кончились.  Австрийский  двор  показал  ясно,  чего  он
добивался от московского царя, которого считал очень богатым. Один из дворян
посольской  свиты  потребовал  также  переговорить  с  Щелкаловым  от  имени
эрцгерцога Максимилиана и объявил,  что  Максимилиан  хочет  всякими  мерами
промышлять, чтоб быть на королевстве Польском, и держит крепкую надежду, что
государь поможет ему в том. Щелкалов  отвечал:  "Великий  государь  радел  и
промышлял об этом, что вам и самим ведомо: да если  на  то  воли  божией  не
было, и то не сталось? И теперь государь наш хочет, чтоб Максимилиан был  на
королевстве Польском, да ведь сам знаешь: на государство  силою  как  сесть?
Надобно, чтоб  большие  люди,  да  и  всею  землею  захотели  и  выбрали  на
королевство;  а  только  землею  не  захотят,  и  того  государства   трудно
доступать. Ты мне объяви, есть ли  ссылка  Максимилиану  с  панами  радными,
которые бы его хотели на государство, и  многие  ли  паны  хотят?"  Дворянин
отвечал: "Есть тайная ссылка панов-рад  с  Максимилианом,  хотят  его  князь
Острожский, воевода познаньский, Зборовские и другие паны и рыцарство многое
до  7000  человек.  И  только  царского  величества  вопоможение  будет,  то
Максимилиану Польское государство можно получить". Щелкалов спросил: "Какого
же вспоможения хочет Максимилиан?" Дворянин отвечал: "Теперь государю вашему
помогать людьми нельзя, потому что до исхода перемирья вашего с  Литвою  еще
пять лет: так государь бы пожаловал, помог своею царскою  казною;  пожаловал
бы, прислал эту казну в Любек, а наперед прислал бы в Любек послов своих,  и
Максимилиан туда же послов своих пришлет для укрепления". Щелкалов сказал на
это: "Дело не статочное, чтоб государю посылать послов своих в Любек к таким
мужикам  торговым".  Этим  кончилось  сношение   с   Австрийским   домом   в
царствование Феодора.
   Имя папы упоминалось постоянно в сношениях с Австрийским двором, в толках
о союзе всех христианских держав против турок,  и  папа  не  упускал  случая
давать знать о себе московскому правительству, давать знать о своем влиянии.
И Григорий XIII, и Сикст V уведомляли царя, что они хотят отправить в Москву
опять Антония Поссевина; Сикст объявлял, что  Стефан  Баторий  в  исполнение
своей клятвы, данной при вступлении на престол  польский,  хочет  возвратить
земли, отшедшие от Литвы  к  Москве  при  прежних  королях,  и  потому  папа
отправляет  Поссевина,  чтоб  воспрепятствовать  войне.  Но  смерть  Батория
сделала это посредничество ненужным. Потом два раза, в  1595  и  1597  году,
приезжал в  Москву  посол  Климента  VIII,  иллирийский  священник  Комулей:
славянин был избран именно  потому,  что  мог  объясняться  с  русскими  без
посредства переводчика. Комулею  было  наказано  склонять  царя  к  войне  с
турками, склонять внушением страха пред могуществом турок, указанием  выгод,
которые могут получить русские от  приобретения  счастливых  южных  стран  в
сообществе с народами, искусными в деле ратном, напоминанием,  что  Византия
есть наследственное достояние государей московских, что  народы,  угнетаемые
турками, родственны русским по  языку  и  вере.  Комулей  должен  был  также
хлопотать о соединении церквей; внушать,  что  один  папа  может  утверждать
государей в королевском достоинстве, что истинная церковь в  Риме,  а  не  в
Константинополе, где патриархи рабы султана. Ход переговоров и следствия  их
нам неизвестны.
   Мы видели, что Грозный перед смертию вел переговоры с  английским  послом
Боусом, который сердил его  тем,  что  никак  не  хотел  войти  в  виды  его
относительно союза Москвы с Англией против Польши и Швеции. Мы видели также,
что Боус главными врагами своими считал Никиту Романовича, Богдана Бельского
и дьяка Андрея Щелкалова. Последний, по жалобе посла, был удален от сношения
с ним и, если верить Боусу, был даже прибит царем. По  смерти  Иоанна  посол
(как он сам говорит) впал в руки врагов своих, Никиты  Романовича  и  Андрея
Щелкалова: девять недель держали его в  заключении  в  его  доме,  содержали
строго,  обходились  дурно,  и  каждый  день  ждал  он  еще  худшего.  После
прекращения восстания против Бельского послу велено было явиться во  дворец,
при входе в который у него отняли меч: "Если б я не вооружился терпением, то
погиб бы, - писал Боус, - большие услуги оказал мне Борис Федорович  Годунов
и сделал бы еще больше, но он не имел еще власти до коронации царя; несмотря
на то, он часто присылал ко мне и дарил дорогими подарками". Боуса отпустили
с грамотою, в которой царь  писал  Елисавете,  что  английские  купцы  будут
пользоваться и при нем теми же выгодами,  которые  были  даны  им  последнею
грамотою отца его; но взамен требовал, чтоб  королева  позволила  московским
купцам ходить торговать в Англию и через Англию в другие государства,  также
чтоб позволила иностранным купцам ходить чрез Англию  в  Россию  со  всякими
товарами, с доспехами, медью, оловом, серою,  нефтью,  свинцом,  селитрою  и
всяким оружием,  чтоб  пропускала  мастеров  всяких  ратных  и  рукодельных,
каменного дела и городовых мастеров, пушечных  литцев  и  колокольников.  По
озлобленный Боус бросил в Холмогорах царскую грамоту и дары. Тогда отправили
в Англию в легких гончиках, толмача Бекмана, родом ливонца.
   Вследствие жалоб Боуса  королева  долго  не  принимала  Бекмана,  наконец
приняла и спросила: "Для чего нынешний государь ко мне не  так  любовен  как
был отец его? Всяким людям иных земель велит на  Русь  ездить  торговать,  а
моим людям для чего не велит?" Бекман отвечал, что  такого  запрещения  нет.
Тогда призван был Боус, и Елисавета спросила его: зачем он  ей  сказал,  что
царь не велит англичанам ездить торговать в его землю? Боус отвечал, что  он
не то говорил, говорил он, что с других  иноземцев  пошлин  не  берут,  а  с
англичан берут. Бекман возражал: "Это не правда: с англичан берут половинную
пошлину, а с других полную, и если б Боус государевых грамот в Холмогорах не
покинул, то ты бы, государыня, подлинно проведала, какую  нынешний  государь
хотел держать к тебе любовь, больше старого". Бекмана отпустили с  грамотою,
в которой Елисавета соглашалась позволить русским купцам торговать в Англии,
с условием, чтоб царь дал Английско-Русской  компании  право  исключительной
торговли в своих областях. Но при отпуске Бекман не был допущен к Елисавете.
Этим оскорбились в Москве,  и  приговорил  государь  с  боярами  отписать  к
королеве Елисавете с вычетом о после ее и о гостях и что толмача Бекмана  не
по-пригожу отпустил дьяк ее, а не сама  она,  о  том  подлинно  выписать,  а
грамоту послать с  англичанином,  В  грамоте  говорилось:  "Дело  не  схожее
указывать нам в наших государствах - тому торговать, а иному  не  торговать;
гости твои бьют тебе челом не по делу, хотят одни  корыстоваться,  а  других
мимо себя пускать не хотят; в наших государствах  с  божиею  помощию  всяких
товаров довольно и без твоих гостей, государства наши великие и людей в них,
и всяких товаров много".
   Англичанин, с которым приговорили послать эту грамоту к Елисавете,  купец
Горсей, должно быть, объяснил в Лондоне состояние дел при московском  дворе,
указал, к кому нужно обратиться, чтоб получить желаемое. Елисавета  прислала
с Горсеем грамоту к царице Ирине, где писала, что часто слышит о ее мудрости
и чести, что слава об  этой  мудрости  разнеслась  по  многим  государствам;
прислала к ней опять лекаря Якоби, знатока в женских болезнях.  Но  главное,
Елисавета прислала грамоту  к  Годунову,  в  которой  называла  его  кровным
любительным приятелем, как переводили в Москве. В грамоте к  царю  Елисавета
оправдывала поведение посла своего Боуса  тем,  что  его  очень  рассердили,
приказывая снимать  меч  при  входе  к  царю:  "Такое  недоверие  нас  очень
опечалило, - писала Елисавета, - в наших землях это великое бесчестие, когда
велят меч снять, и за такое бесчестие в сердце нашего посла великая  кручина
была, и что ни делал, все с кручиною. А теперь сказал нам  Горсей,  что  меч
отнимают у послов по вашему обычаю, как у вас всегда ведется  в  царстве,  и
мы, узнав это, перестали кручиниться и надеемся, что между нами будет вечная
любовь". Горсей сказал Елисавете, что  в  Москве  недовольны  тем,  что  она
приняла Бекмана в саду, который он назвал огородом; королева писала об  этом
царю: "Место, где Бекман был перед нами, есть место  честное,  близко  нашей
палаты, и туда никого не пускают, только  великих  и  любительных  слуг  для
чести, и в огороде этом нет ни луку, ни чесноку; Бекман  сказал  не  правду.
Так пригоже тебе Бекмана гонца за его лживые и бездельные ссорные  слова  не
только понаказать, и побить пригоже".
   Годунов оправдал надежды своей кровной любительной приятельницы:  в  1587
году позволено было английским купцам торговать вольною торговлею, пошлины с
их товаров - таможенной, замытной, свальной,  проезжей,  судовой,  с  голов,
мостовщины, перевозов - брать не велено. Только запрещено было  им  брать  с
собою в Московское государство  чужие  товары;  русским  людям  от  англичан
английскими товарами не торговать; закладней  русских  людей  англичанам  за
собою не держать, закупней своих по городам  не  посылать,  товар  на  товар
менять и продавать должны они местным делом, а в розницу, вразвес и в  аршин
на своем дворе не продавать и не менять: сукна продавать кипами и поставами,
камки и бархаты поставцами, вина куфами. Если английские купцы захотят ехать
в иные государства или в свою землю, то брать им с собою товары  из  царской
казны, продавать и менять их  на  товары,  которые  Московскому  государству
потребны, и в царскую казну отдавать. Выезжая из  Москвы,  английские  купцы
должны являться в Посольском приказе  к  дьяку  Андрею  Щелкалову.  Разобьет
английский корабль и принесет к  русским  берегам,  то  царь  велит  сыскать
товары вправду и отдать англичанам. Английские купцы  живут  по  старине  на
дворе своем у св. Максима за торгом, держат  одного  дворника  русского  или
своего немца, а других русских людей не держат;  да  у  них  же  дворы  -  в
Ярославле, в Вологде, на Холмогорах и у пристанища морского. На людей своих,
посылаемых из Московского государства, англичане берут проезжие  грамоты  из
Посольского приказа; кому будет дело до англичан, судят их царский  казначей
и посольский дьяк, а чего сыск не возьмет, присуживают им веру с жребия: чей
жребий вынется, тому и веру учинить.
   Годунов дал знать Елисавете в своей  грамоте,  что  государь  "для  тебя,
сестры своей, и для нашего  печалования  твоих  подданных  пожаловал  больше
прежнего. А я об них вперед буду государю своему печаловаться и  держать  их
под своею рукою, буду славить перед государем  и  государынею  твои  к  себе
милость и ласку". Благодаря кровному, любительному приятельству Елисаветы  к
Годунову английские купцы освободились  от  платежа  пошлин,  простиравшихся
более чем на 2000  фунтов  стерлингов  в  год.  Но  доходили  жалобы  других
иностранных купцов, что англичане не пропускают кораблей  их  к  Московскому
государству. Вследствие этих жалоб царь писал  Елисавете:  "Бьют  нам  челом
многие  немцы  разных  земель,  англичане  (не   из   компании),   французы,
нидерландцы и других земель на твоих гостей, что они кораблей  их  к  нашему
государству пропускать не хотят. Мы этому и верить  не  хотим;  а  если  так
делается в самом деле, то это твоих гостей правда ли, что  за  наше  великое
жалованье иноземцев отгоняют? Божию дорогу, океан-море как  можно  перенять,
унять и затворить?" С другой стороны, министры Елисаветины прислали  на  имя
Годунова и Щелкалова грамоту, в которой  прописаны  были  жалобы  английских
купцов на московских приказных  людей.  Щелкалов  отвечал  один:  "К  такому
великому человеку (Годунову)  писали  вы  многие  непригожие  слова,  поверя
непрямым людям, ворам. Пишете в своей грамоте с укоризною к такому  честному
и великому человеку, к шурину государскому, будто  вашим  торговым  людям  и
жить нельзя, потому что им от приказных людей жесточь великая,  и  торговать
перестать хотят, и если торговать перестанут, то  будет  бесчестно  государю
нашему и его приказным людям. За такие слова  боярин  Годунов  сам  в  своей
грамоте писать к вам не захотел, словам вашим очень подивился и приказал мне
вам отписать".
   Сношения возобновились по делу англичанина Антона Мерша, который набрал в
долг денег у Годунова, бояр, служилых людей, у купцов,  монахов  и  объявил,
что эти деньги на общий расход, в общие товары; но товарищи  его  отказались
платить долги, объявили, что Мерш  брал  деньги  без  их  ведома,  на  себя.
Годунов в 1588 году велел известному уже нам Бекману отвезти этого  Мерша  в
Англию. Королева не скоро приняла Бекмана: "Я долго не пускала тебя до своих
очей, - сказала она ему, - потому  что  была  нездорова,  очень  грустила  о
смерти своего дворецкого (графа Лейстера); да великая досада была у меня  на
тебя за то, что ты в речах своему  государю  применил  наш  потешный  сад  к
капустному огороду, где сеют лук да чеснок; за такое  дело  ты  достоин  был
пени, но мы тебе не мстили". Бекман отвечал: "Бью челом  вашему  величеству,
вели безопально выговорить". Елисавета позволила, и Бекман стал говорить: "Я
этого не думал, не только что не  говорил,  в  чем  бог  свидетель;  если  в
царской грамоте об этом написано, или кто сможет на  имя  довести,  то  я  у
вашего величества милости не прошу, хочу  за  мою  вину  терпеть  наказанье;
нанес на меня это лихой человек, который  хотел  моей  доброй  славе  поруху
учинить, и я надеюсь, что  тот  камень  упадет  на  его  голову".  Елисавета
отвечала, что она об этом деле забудет. Мерш, позванный к допросу,  объявил,
что он заплатил деньги, взятые им из царской казны; в  частных  долгах  -  в
одних винился, в других  запирался  и  сказал,  что  его  собственных  денег
задержано в  Москве  15000  рублей.  Когда  лорд  казначей  сказал  об  этом
показании Бекману, тот отвечал, что надобно верить  царской  грамоте,  а  не
бездельным речам Мерша. "Это правда, - возразил казначей, -  но  зачем  было
Мершу давать такие деньги? Он был гость небольшой, скорей был простой  слуга
у гостей, а большие гости кабал не подписывали". Бекман отвечал:  "Мерш  был
на гостином дворе, покупал, продавал, деньги занимал и сам в долг давал,  не
как слуга, а как большой гость, на котором  все  положено;  сверх  того,  он
умеет по-русски читать и писать, и ваши большие гости не объявили,  что  ему
не верить".
   Еще до возвращения Бекмана, осенью 1588 года, приехал в Москву  посол  от
Елисаветы - Флетчер. Он объявил царю, что  с  королевною  Елисаветою  многие
государи в братстве, дружбе и любви, но ни с кем не имеет она такой дружбы и
любви, как с ним, царем. "Если некоторые англичане, - продолжал  Флетчер,  -
поступили здесь нехорошо, то его величество за немногих виновных  на  других
невинных нелюбья не держал бы, не велел оглашать и поругать  всей  земли  за
одного человека, потому, что нет такой земли и  торговли,  где  бы  не  было
лихих людей; хотя бы подданные королевины и лихие люди были, то  все  в  них
столько худого не было бы, если б государевы  люди  с  ними  в  безделье  не
мешались. Королева надеется, что государь  последует  примеру  отца  своего,
будет продолжать сердечное приятельство к ней; да чем ему следовать  примеру
отцовскому, лучше смотреть на свой собственный образец, потому  что  он  сам
подданных королевиных  жаловал  своею  государскою  ласкою".  Флетчер  подал
длинный список статей, в  которых  заключались  просьбы  Елисаветы  к  царю:
Елисавета просила, чтоб государь подтвердил ее купцам  последнюю  жалованную
грамоту с прибавлением некоторых новых статей из прежней  грамоты  Грозного;
купцы английские прекратили бы торговлю с  Россиею,  если  бы  не  надеялись
вперед на государево жалованье, что государь не отнимет  у  них  грамоты  из
такого небольшого дела, как Мершево. На это Флетчеру  отвечали:  "Английским
гостям государево жалованье стало ни во что; а тем нечем грозить, что они не
поедут торговать  в  наше  государство:  много  гостей,  и  кроме  англичан,
приезжают к  нам  торговать".  Королева  просила,  чтоб  приказные  люди  не
отнимали силою товаров у английских купцов, как  недавно  случилось.  Ответ:
насилия никакого никаким гостям казначеи и дьяки не  делают,  английских  же
гостей больше других берегут; а если кто взял товар у  английского  гостя  и
денег не заплатил или кто-нибудь его обидел, то ты  скажи,  кто  это  сделал
именно, и государь велит расправу учинить. Королева просила, чтоб английские
купцы не платили долгов за Мерша, потому что он набрал денег  взаймы,  когда
не был с ними в товарищах, а торговал сам  по  себе,  и  дана  была  ему  от
царских приказных людей особенная грамота  на  торговлю  за  морем  во  всех
местах; об этой грамоте купцы английские и прикащики их не знали; притом эти
купцы и прикащики их сказывали русским людям, которые теперь ищут  на  Мерше
своих денег, чтоб они ему не верили и с ним не  торговали,  а  русские  люди
отвечали, что они с ним не торгуют; королеве  известно  также,  что  Мершевы
деньги остались на сохраненье в  государевой  земле  и  они  не  отданы  его
заимодавцам. Чтоб вперед в таких делах царю докуки не  было,  королева  бьет
челом, чтоб приказные люди считали членами  компании  только  тех  англичан,
которых имена принесет к ним прикащик. На это  отвечали:  сыскано  подлинно,
что, в то время как Мерш занимал деньги,  английские  купцы  жили  на  своем
дворе все вместе и торговали заодно; на то, чтоб  считать  принадлежащими  к
компании только тех англичан, о которых прикащик  даст  знать,  согласились.
Королева просила, чтоб позволено было английским купцам покупать все  товары
без вывета; на это отвечали, что позволение уже дано, исключая воск, который
позволено променивать только на селитру, порох и  серу.  Елисавета  просила,
чтоб не пытать англичан, которые будут обвинены в каком-нибудь преступлении;
на это отвечали, что англичан никогда не брали и за недельщика не давали,  о
пытке же никогда и помину не было и вперед не будет. Елисавета просила, чтоб
суд над англичанами поручен был  самому  Годунову;  на  это  отвечали:  дело
несходное  судить  купеческие  дела  Борису  Федоровичу;  Борису  Федоровичу
приказаны дела государственные, которыми  государство  держится;  английских
купцов будут судить приказные люди, а вершить дела будут, докладывая  Борису
Федоровичу.  Елисавета  просила,  чтоб  царь  позволил   английским   гостям
проезжать чрез свою землю в Бухарию, Шемаху, Казбин, Персию, а другим гостям
туда ездить запретил бы, кроме  своих  посланников;  на  это  отвечали,  что
государь велит пропускать английских купцов в эти страны беспошлинно,  но  и
государевы люди в те земли будут также ходить: как тому можно статься,  чтоб
государевым людям туда  не  ходить?  И  то  велико  государево  жалованье  к
английским гостям, что им позволено ходить в такие  дальние  государства,  а
другим иноземцам  за  версту  дальше  Москвы  ходить  не  велено.  Елисавета
просила, чтоб позволено было англичанам  на  Вычегде  двор  поставить,  руды
железной искать и железо выделывать, и лесу дать им верст  на  семь  или  на
восемь около тех мест, где станут дворы и мельницы железные ставить, за  что
англичане будут платить тамги по московке за каждый фунт. Отвечали, что царь
этим англичан пожалует. Королева просила, чтоб английским  купцам  позволено
было держать у себя и нанимать барышников и  скупщиков,  которым  они  будут
платить наем по договору. Ответ: тому быть непригоже; в  этих  барышниках  и
наймитах большая смута и  воровство  бывает.  Прежде  с  такими  барышниками
английские гости, Роман Романов с товарищами, дошли до большой вины:  был  у
них на дворе в купчинах торговый человек, ярославец Вахруш Семенов, и  когда
английские гости посылали людей  своих  тайком  чрез  Литовскую  землю,  без
проезжих грамот, то Вахруш этим промышлял, извощиков нанимал под тех  воров,
которые от гостей ездили с грамотами, а в грамотах  Роман  писал  непригожие
дела про наше государство. Елисавета просила, чтоб позволено  было  денежным
мастерам во всех мостах переделывать на английских гостей  ефимки  в  деньги
беспошлинно, гости будут платить только за уголье и мастерам за  работу.  На
это согласились, но пошлина оставлена общая. Елисавета опять  просила,  чтоб
царь запретил  торговать  в  своей  земле  англичанам,  не  принадлежащим  к
компании и другим иноземцам. Ответ:  это  дело  нестаточное  и  ни  в  каких
государствах этого не ведется; если Елисавета королевна к государю  об  этом
приказывает, то этим нелюбье свое объявляет царскому  величеству,  к  убытку
государевой земле хочет дорогу в  нее  затворить.  Елисавета  просила,  чтоб
вольно было купцам английским, их прикащикам и слугам жить по своей вере; на
это отвечали: государю нашему до их веры дела нет; многих вер люди  живут  в
нашем государстве, и никого государь от веры отводить не велит, всякий живет
в своей вере. Наконец Елисавета просила, что если  английские  гости  пошлют
искать Китайской земли, то вольно было  бы  им  брать  проводников,  судовых
людей, суда,  корм  на  людей  и  всякие  другие  запасы.  Ответ:  это  дело
нестаточное; государю нашему чрез свое государство  пускать  на  отыскивание
других государств непригоже.
   Вместе с этими ответами Флетчеру дали роспись, что  взять  на  английских
купцов по кабалам Мерша; всего приходилось  более  23000  рублей,  но  потом
объявлено было послу, что государь, любя сестру  свою  Елисавету  королевну,
приказал взыскать только половину этих денег. Между тем Антон  Мерш  объявил
министрам Елисаветиным, что все деньги, которые он занял  на  имя  компании,
заняты были по наущению дьяка Андрея Щелкалова, который велел ему  и  печать
сделать такую же, какая была у него, когда он еще служил у гостей, дал слово
во всем этом его очистить и помочь собрать все долги, что он, Мерш, не  смел
ослушаться Щелкалова, который был канцлер и один из самых  больших  людей  у
государя, притом же у  него,  Мерша,  не  было  никакого  другого  приятеля.
Елисавета переслала эти показания в Москву, давая им полную  веру,  прислала
назад и самого Мерша. Но Флетчеру, который представил об этом деле государю,
дан был ответ, что Мерш, вор ведомый, сказал ложные  слова  на  государского
дьяка Андрея Щелкалова и то диво  великое,  что  люди  честные,  королевнины
думные люди, не умели такого ведомого вора обличить в своей земле,  обыскать
об его воровстве его же товарищами.
   Елисавета продолжала льстить Годунову в своих грамотах; Годунов  повторял
ей в своих, что государь оказал  разные  милости  английским  купцам,  "любя
тебя, сестру  свою  любительную,  а  за  моим  челобитьем  и  печалованием".
Королева присылала ему подарки; однажды он их не взял  и  извинился  в  этом
таким образом: "Ты, государыня, прислала ко мне свое жалованье, поминки, и я
твоего жалованья не взял, потому что посол твой привез от  тебя  к  государю
нашему в поминках золотые - в половицу золотой, и в четверть  золотой,  и  в
деньгу золотой. Такие поминки между вами,  великими  государями,  прежде  не
бывали. Государь наш этих поминков  брать  нс  велел,  и  я  поэтому  твоего
жалованья взять не посмел, а за твое  жалованье  тебе,  великой  государыне,
челом бью. Я вперед хочу видеть и государя своего умолять и на то  наводить,
чтоб между вами любовь братская утвердилась навеки и больше  прежнего;  твое
жалованье вперед хочу на себе держать и твоих гостей хочу держать под  своею
рукою во всяком береженье". Знаменитый министр Елисаветин, Сесиль (который в
русских  грамотах  величается:  Вилим  Сисель,   честнейшего   чину   рычард
подвязочной, то-есть кавалер ордена  Подвязки),  писал  Годунову:  "Вздумали
было наши гости не торговать больше в вашем государстве для многих обид;  но
теперь  они  хотят  торговать  многими  всякими  товарами,  если  ты,  Борис
Федорович, станешь их беречь, вперед они другого помощника  себе  не  ищут".
Сесиль просил уничтожения остающихся кабал, данных  Мершем,  и  беспошлинной
торговли. Борис отвечал: "На английских гостях и то  взяли  только  половину
долгов, не велю брать и другой половины, убытков им никаких не  будет  и  во
всем их стану беречь, по всем приказам от  всяких  убытков,  и  торговля  им
будет повольная по-прежнему, государь не велел брать  с  дворов  их  никаких
пошлин". Но Сесиль продолжал жаловаться на обиды:  "Как  приедут  английские
гости в вашу землю, то им не велят торговать никакими товарами, а  велят  им
покупать государев товар по указной цене, а не по той, чего  стоит;  и  если
наши гости не захотят покупать этого товару по такой  высокой  цене,  то  их
задерживают долгое время в устье Двинском, и они живут в большом страхе, как
им идти назад в морозы и бури. Тебе известно, что  насилье  не  годится  над
торговыми людьми: если будут вперед делать им насилие, навязывать им товары,
которые им ненадобны, а надобным товарам  цену  указывать  высокую,  то  это
будет не вольная торговля, а насилие". Борис в  ответе  своем  говорил,  что
жалобы на насилия  несправедливы,  и  по-прежнему  обещал,  что  торг  будет
повольный еще больше прежнего.
   С  Даниею  были  в  царствование  Феодора  неважные  сношения  по  поводу
определения  границ  с  Норвегиею.  Гораздо   больше   внимания   московское
правительство должно было обращать на юг,  где  из  Крыма  ежечасно  ожидали
нападения и где Турция не переставала грозить отнятием завоеваний  Грозного.
С 1584 до 1588 года крымцы несколько раз нападали на  Украйну;  но  счастьем
для Москвы было то, что в это время, когда ждали войны с Баторием,  в  Крыму
происходили усобицы: хан Магмет-Гирей был убит братом Ислам-Гиреем;  сыновья
Магмет-Гирея, Сайдет и Мурат, прогнали было  дядю,  причем  опустошили  весь
Крым, ханскую казну всю разграбили, жен и детей русских и литовских  в  плен
побрали; но были прогнаны опять дядею Исламом и отдались  в  покровительство
московского царя: Сайдету позволено было кочевать с ногаями близ  Астрахани,
а Мурат стал жить в  самой  Астрахани.  Ислам,  боясь  племянников,  которых
любили в Крыму, должен был опираться на турок,  позволять  им  всякого  рода
насилия, что еще больше ожесточило против него крымцев:  "Мы  всем  Крымским
юртом желаем, - говорили они, - чтоб  был  царем  Сайдет-Гирей,  царевич,  а
Ислам-Гирея все люди не любят. Турецкими людьми Крымский юрт  опустошил,  от
янычар насильство и убийство великое". До чего  дошел  Крым  во  время  этих
усобиц, видно из  слов  калги  Исламова,  Алп-царевича,  московскому  гонцу:
"Государь ваш прислал мне поминки легкие; но мы не думали, чтоб государь ваш
в такое время захотел и  сноситься  с  нами".  Ислам  писал  Феодору:  "Если
захочешь с нами в самом деле быть в дружбе, то ты бы наших недругов, Сайдета
и Мурата, у себя не держал, хотя они тебе и в руки попались; ты бы сослал их
туда, где бы их не слыхать, не видать; а денег и казны не годится им давать.
Если ты с нами подружишься, то мы  непременно  станем  над  неверною  Литвою
промышлять". Московский посол должен был поручиться хану, что Сайдет и Мурат
не пойдут на Крым, если только сам хан  не  пойдет  на  московские  украйны,
царевичей не отпустит, султану поход на  Астрахань  отговорит,  а  в  Москву
весть пришлет о замыслах турецких людей.
   Большую услугу также оказывали  Москве  запорожские  козаки,  которые  не
давали покоя туркам и татарам,  раздражали  султана  и  хана  против  Литвы,
отвлекали внимание их от Москвы. Козаки  то  приходили  войною  на  крымские
улусы, то присылали к  хану  с  предложением  своей  службы  и  потом  опять
нападали на Крым. Так, в 1585 году козаки с атаманом своим  Яном  Ярышевским
два раза приходили на крымские  улусы,  отогнали  лошадей  и  всякого  скота
больше 40 000 и людей многих в плен взяли. А потом от этого же Ярышевского и
от всех атаманов приехали к хану четыре козака и говорили ему: "Прислали нас
атаманы днепровские, чтоб ты, государь, их пожаловал,  с  ними  помирился  и
давал им свое жалованье; атаманы же и все черкасы тебе хотят  служить:  куда
их пошлешь на своего недруга, кроме литовского короля, и  они  готовы".  Хан
отвечал: "Я атаманов и всех  черкас  рад  жаловать,  и  как  они  будут  мне
надобны, то я им тогда свое жалованье пришлю, и  они  бы  были  готовы".  Но
вместо службы хану козаки взяли Очаков, а в 1588 году, в числе 1500,  пришли
морем в судах на крымские улусы в Туптарахань, между Козлевом  и  Перекопью,
взяли 17 сел. Султан присылал к Ислам-Гирею с  угрозою,  что  если  все  так
будет, то он выгонит его из Крыма. Ислам умер в  1588  году;  преемник  его,
Казы-Гирей, в исполнение воли султана должен был мстить  Литве  за  козацкие
опустошения и потому дружелюбно сносился с Москвою; царь отвечал  ему  таким
же образом: "Прежде, как был на крымском юрте  Ислам-Гирей,  то  мы  послали
рать свою большую на Дон и Волгу со многими воеводами,  а  идти  было  им  с
Мурат-Гиреем царевичем на Ислам-Гирея царя за его не правды. Да и  на  Днепр
за пороги к князю Кирику и к князю Михайлу Ружинским, к атаманам и  черкасам
послали мы голов Лихарева и Хрущева, велели им идти со  всеми  черкасами  на
Крым. Но когда услыхали мы, что ты воцарился, то поход отложили и послали  к
тебе языка - татарина, которого прислали к нам с  Днепра  головы  Лихарев  и
Хрущев и князья Ружинские". В Москве считали нужным оказывать  хану  услуги,
по крайней мере на бумаге, услуги в  татарском  вкусе:  Казы-Гирей  писал  к
царю, чтоб тот велел извести одного татарина, Аталык  Муслы,  попавшегося  в
плен к русским, потому что он негодный человек; царь  отвечал,  что  просьба
ханская исполнена, Аталык изведен.
   Впрочем, из тона царских грамот и из небольшого количества поминков видно
было, что в Москве не очень боялись хана: царь писал хану только  поклон,  а
не челобитье, а хан в грамотах к Годунову обращался  таким  образом:  "Брата
нашего, многого крестьянства государя, большому визирю и доброму карачею и в
боярах начальнейшему и в крестьянском законе  в  своей  стране  между  своих
сверстников честнейшему, другу нашему Борису  множеством  мног  поклон".  Не
посылая в Крым  богатых  подарков,  правитель  не  хотел  кормить  и  дарить
многочисленную толпу татар, которые обыкновенно приходили  с  гонцами,  чтоб
попользоваться государевым жалованьем;  гонцу  Мишурину,  отправлявшемуся  в
Крым, было наказано:  царю,  царевичам  и  царевым  ближним  людям  говорить
накрепко, чтоб посылали к государю гонцов своих немногих, больше 30  человек
не посылали бы, а что посылают многих гонцов, от того  государеву  и  цареву
делу поруха. Вот теперь прислал Казы-Гирей царь гонца своего, а с ним пришло
80 человек, чего никогда не бывало. Вперед бы  царь  велел  посылать  гонцов
немногих, а станут гонцы ходить многие, то им государева жалованья  и  корму
не будет.
   Мы видим, что царь  в  грамоте  к  хану  упоминал  о  сношениях  своих  с
запорожцами, которые должны были вместе с московскими войсками идти на  Крым
при Ислам-Гирее. Какого рода отношения были у  московского  правительства  к
черкасам, видно из наказа, данного гонцу Петру Зиновьеву, отправлявшемуся  в
Крым; как пойдет Петр с Ливен, и весть будет, что пришли на Донец с  Днепра,
из  Запорожья,  черкасы,  Матвей  Федоров  с  товарищами,  стоят  смирно   и
государевым людям от них зацепки нет никакой, то Петру послать наперед  себя
станицу к запорожским черкасам и велеть про себя сказать, что есть с ним  от
государя к ним ко всем грамота и речь, и Матвей бы Федоров и товарищи его  с
ним виделись, и черкасам своим всем по всему Донцу заказали бы, чтоб они над
Петром и над крымскими гонцами и над провожатыми их ничего не сделали, а он,
Петр, идет в Крым с крымскими гонцами легким делом наскоро и поминков с  ним
ничего не послано. Да как с ним атаманы и молодцы  запорожские  съедутся,  и
Петру от государя поклон им  исправить  и  грамоту  от  государя  подать;  а
говорить им от государя, чтоб они его, Петра, и крымских гонцов пропустили и
провожатых ничем не тронули, а государево к ним жалованье будет сейчас же  с
государским сыном боярским. А государь, увидя их перед собою службу, пришлет
к ним на Донец большое свое  жалованье.  Службу  свою  запорожцы  показывали
по-прежнему; гонец Мишурин в 1589 году доносил, что черкасы  взяли  турецкий
корабль на море близ Козлова; потом дали  знать  Казы-Гирею,  что  пришли  в
Козлев, в посад, ночью литовские люди, атаман  черкасский  Кулага  и  с  ним
черкас 800 человек, пришли они морем  в  малых  стругах.  Казы-Гирей  тотчас
пошел в Козлев со всеми людьми, но  черкас  в  городе  уже  не  застал:  они
выграбили здесь лавки, выбирая из них лучшее,  турок  и  жидов  одних  били,
других забирали в плен, но тут напал на них калга Фети-Гирей  и  был  бой  в
самом посаде, татары взяли у черкас человек с тридцать в  плен,  Кулага  был
убит, остальные ушли. Кроме того, черкасы вокруг  Белгорода  (Акермана)  все
посады пожгли, воевали в Азове посад, взяли в плен  300  человек,  бухарских
купцов побили. После этого султан прислал три каторги (судна), в  каждой  по
500 янычар, с огненным боем, да по четыре пушечки, за ними  будет  еще  пять
каторг с янычарами, велел им турский  султан  при  устье  Днепра  беречь  от
черкас проходу на море, а к хану турский писал, чтоб шел на Литву.
   Козаки донские и терские также беспокоили татар и  турок,  хотя  и  не  в
такой степени, как запорожцы. Хан писал Годунову: "Ваши козаки донские Азову
городу досаждают; ваши же козаки с Дона и с Самары к Овечьим водам  приходят
украдкою к нашим улусам, воруют скот. Султан ко мне писал,  что  казну  свою
потратил, взял город Дербент, а теперь из Азова в Дербент людям его  прохода
нет: русские козаки, которые на Тереке живут, на перевозах и  топких  местах
на них нападают; султан не может этого терпеть с  большою  ратью  и  нарядом
хочет города брать и Москву воевать". Султан приказывал  хану  наблюдать  за
Литвою; Казы-Гирей хотел, чтоб царь московский платил ему за это;  он  писал
Феодору: "Хотим этою зимою зимовать на Днепре и караулить, а у  вас  просим,
чтоб вы за этот караул прислали нам  наем".  Казы-Гирею  хотелось,  с  одной
стороны, чтоб царь отпустил к нему Мурат-Гирея,  который  продолжал  жить  в
Астрахани, а с другой, выманить побольше денег, и потому  он  написал  очень
ласково: "Русские козаки приходили на наши стада и отогнали с  700  лошадей;
наши люди вместе с азовскими козаками пошли за ним в погоню; но мы за  этими
погонщиками послали людей своих,  велели  их  перехватать  и  опалу  на  них
положили; да привели было они одного сына боярского, мы его у  них  взяли  и
послали к вам, брату нашему". Но в Москве, не трогались  этими  учтивостями,
не присылали ни Мурат-Гирея, ни денег.  Легко  понять,  как  это  раздражало
хана, особенно последнее. Мурат-Гирей умер в Астрахани; русские  утверждали,
что он был отравлен людьми, подосланными из Крыма, а в Крыму утверждали, что
его отравили русские - новое побуждение к вражде и мести;  побуждал  хана  к
этой вражде и султан, который сердился на  Москву  за  нападение  донских  и
терских козаков;  наконец,  побуждал  хана  к  нападению  на  Москву  король
шведский Иоанн, обещал ему богатые  поминки,  если  он  извоюет  московского
царя, давая знать, что сопротивления татарам не  будет,  потому  что  войска
царские находятся на севере,  у  границ  шведских.  Хан  решился  посмотреть
берегов Оки и, если можно, пробраться дальше. В конце 1590  года  приехал  в
Крым русский посол Бибиков; когда он правил поклон и посольство от государя,
а потом правил челобитье от  боярина  Бориса  Федоровича,  подал  грамоту  и
поминки, то хан против государева поклона и здоровья  не  встал.  11  января
1591 года приехал в жидовский город  Кыркор,  где  стоял  посол,  Ахмет-ага,
велел Бибикова позвать к себе и говорил ему царевым словом: "Посылал царь  к
тебе просить пятидесяти шуб бельих, да пяти  шуб  куньих,  что  не  прислано
муллам, да списков, наказов и росписей, а ты царева  слова  не  послушал,  и
царь у тебя велел взять все  твое  имение".  Приставы  ограбили  Бибикова  и
толмачей, взяли у них все -  шубы,  шапки,  платье,  деньги,  запасы,  вино.
Весною орда собралась в поход, и 5 мая хан послал сказать Бибикову,  что  он
идет не на государеву Украйну, а на литовского короля.
   Но в июне в Москве узнали, что татары идут не на Литву, а  на  государеву
Украйну;  тогда,  26  числа,  велено  было   воеводам   изо   всех   полков,
расположенных по обычаю на берегу Оки, и из городов украйных идти в Серпухов
в сход к боярину князю  Федору  Ивановичу  Мстиславскому;  но  когда  узнали
подробно, что идет сам хан с большим войском прямо к Москве, то велено  было
боярам и воеводам со всеми полками  спешить  к  столице,  чтоб  предупредить
хана. 1 июля к вечерни пришли полки к Москве и стали против Коломенского;  2
числа им велено было идти к обозу, устроенному против Данилова монастыря;  в
этот день приезжал к ним сам царь: бояр, воевод,  дворян  и  детей  боярских
жаловал, о здоровье спрашивал, по полкам смотрел. 3 июля приехал в Москву  с
берегу оставленный там для вестей  голова  Колтовской  и  объявил,  что  хан
перешел Оку под Тешиловом, ночевал в Лопасне и идет прямо к Москве. По  этим
вестям отправили на Пахру 250 человек детей боярских - смольнян, алексинцев,
тулян под начальством князя Бахтеярова-Ростовского; им велено было стать  на
реке и промышлять над передовыми крымскими людьми; эти передовые люди  сбили
их с Пахры, ранили воеводу и много детей боярских побили  и  взяли  в  плен.
Тогда велено было боярам и воеводам стать со всеми людьми в обозе; в большом
полку был воеводою князь Феодор Иванович Мстиславский, в правой руке - князь
Никита Романович Трубецкой, в передовом  полку  -  князь  Тимофей  Романович
Трубецкой, в левой руке - князь Василий Черкасский; у каждого из трех первых
воевод были в товарищах по Годунову: у Мстиславского - сам Борис,  у  Никиты
Трубецкого  -  Степан  Васильевич  Годунов,  у  Тимофея  Трубецкого  -  Иван
Васильевич Годунов; кроме того, у Мстиславского и Бориса Годунова в прибылых
в Думе были кравчий Александр Никитич Романов,  окольничий  Андрей  Клешнин,
казначей Черемисинов, оружничий Богдан Яковлевич Бельский,  думный  дворянин
Пивов.
   4 июля, утром в  воскресенье,  пришел  к  Москве  хан,  сам  стал  против
Коломенского, а к обозу,  где  сидели  русские  воеводы,  выслал  царевичей;
против них воеводы выслали изо всех полков голов  с  сотнями,  ротмистров  с
литовскими и немецкими людьми, велели им травиться с крымцами, по тогдашнему
выражению. Эта травля продолжалась до ночи, без решительного исхода;  татары
не любили таких встреч: травиться  с  русскими  безо  всякой  пользы  им  не
нравилось; идти на обоз, где сосредоточены были московские силы с нарядом, -
еще менее, между тем пленники объявили, что пришло к  Москве  новое  войско,
новогородское и из других областей и воеводы хотят ударить на крымцев ночью.
Казы-Гирей не стал дожидаться рассвета и побежал, бросив обоз. Утром 5 числа
воеводы послали за ним скорые полки; но  те  не  могли  его  нигде  нагнать,
потому что он бежал, не останавливаясь ни у одного города; задние отряды его
были нагнаны и разбиты под  Тулою,  остатки  истреблены  в  степях.  Главная
царская рать двинулась также из обоза и  шла  до  Серпухова:  сюда  10  июля
приехал из Москвы князь Козловский и объявил Мстиславскому опалу за то,  что
в отписках к государю он писал одно свое имя, не упоминая о конюшем  боярине
Борисе Федоровиче Годунове. Но в тот же день приехал стольник  Иван  Никитич
Романов, правил боярам и воеводам от государя поклон, спрашивал всю  рать  о
здоровье, подал князю Мстиславскому и Борису Годунову золотые португальские,
другим боярам и воеводам - по два золотых корабельных;  иным  -  по  одному,
другим - золотые венгерские. Младшие воеводы  остались  на  берегу,  старшие
возвратились в Москву. Здесь Годунов получил шубу в  тысячу  рублей  с  плеч
государевых, цепь золотую также с государя, сосуд золотой, который  называли
Мамай, потому что был взят в Мамаевом обозе  после  Куликовской  битвы,  три
города в Важской земле, звание Слуги, которое,  как  должны  были  объяснять
наши послы в Литве, было честнее боярского; князь Мстиславский получил также
шубу с царских плеч, кубок с золотою  чаркою  и  пригород  Кашин  с  уездом;
другие воеводы и ратные  люди  получили  шубы,  сосуды,  вотчины,  поместья,
деньги, камки, бархаты, атласы, меха, сукна.  Несколько  дней  были  пиры  у
государя  в  Грановитой  палате;  в  благодарность  богу  построили  Донской
монастырь.
   В конце июля возвратился в Крым с войны калга, стали спрашивать его:  где
хан? А он ничего не знает, прибежал калга скорым делом, войска  возвратилось
только треть, пришли пешком, полону привели немного. 2 августа  приехал  сам
хан в Бакчисарай, ночью, в телеге, раненый; после видели, что левая  рука  у
него была подвязана. В  конце  августа  позвали  к  хану  московского  посла
Бибикова; хан велел ему сесть и начал говорить: "Был я на Москве, и меня  не
потчевали, гостям не ради". Посол  отвечал:  "Вольный  человек  царь!  Ты  у
государя нашего украл, ходил в его землю через свое слово, да  и  был  ты  в
нашей земле и у Москвы постоял немножко, а если б ты  постоял  побольше,  то
государь наш умел бы потчевать".  Хан  не  отвечал  на  это  ничего,  позвал
Бибикова обедать и после обеда  велел  положить  на  него  платно  золотное.
Бибиков проведывал, для чего хан ходил в государеву землю? Ему отвечали, что
хану хотелось  показать  себя,  потому  что  он,  как  сел  на  царство,  на
московской украйне не бывал, а у них это бесчестно, умысел ханский  был  уже
давно. Объяснили ому, почему хан побежал от Москвы:  пленники  сказали,  что
новгородская и псковская сила пришла и хочет государь выслать на хана воевод
своих; Казы-Гирей спросил: "Кто  главный  воевода?"  Пленные  отвечали,  что
Борис Федорович Годунов. Тогда князья и мурзы стали говорить:  "Если  Бориса
пошлют, то с Борисом будет много людей".  Хан  и  побежал.  Один  из  князей
крымских говорил Бибикову: "Зачем  государь  ваш  много  городов  ставит  на
украйнах, на Тереке, на Волге,  около  Крыма?"  Бибиков  отвечал:  "В  земле
государевой людей умножилось, взяла теснота, государь сильный,  для  того  и
города ставит". Князь сказал на это: "Ваш государь также хочет сделать,  как
над Казанью: сначала город близко поставил, а потом и Казань взял;  но  Крым
не Казань, у Крыма много рук и глаз, государю вашему надобно будет идти мимо
городов в середку".
   Хан первый начал сношения с царем и через два месяца  по  возвращении  из
похода прислал гонцов своих в Москву. На вопрос от бояр: зачем они приехали?
- гонцы отвечали: "Царь у государя вашего ни Казани, ни Астрахани не просит,
только поминки бы ваш государь прислал по  царевой  грамоте".  Бояре  велели
сказать им: "Если познал царь не правду свою, то должен  принести  покорение
большое; поминки посылают за дружбу,  а,  видя  цареву  не  правду  и  такую
недружбу, поминков посылать не за что". Гонцы отвечали: "Если б  царь  своей
не правды нс узнал, то нас к государю вашему не послал бы; а государь бы ваш
Казы-Гирею царю приход его под Москву простил:  ведь  царь  ходил  войною  и
большой досады ему не учинил, которою дорогою пришел, тою же дорогою и назад
вышел". Но это наглое смирение оказалось хитростию: хану нужно было оплошать
московское правительство,  как  тогда  выражались;  в  Москве  действительно
оплошали; думали, что крымцы после несчастного похода своего не в  состоянии
скоро напасть на украйны, и  обманулись  жестоко:  в  мае  1592  года  калга
Фети-Гирей ворвался в Украйну безвестно, в рязанские, каширские  и  тульские
земли; татары побили много людей, пожгли много сел и деревень, много побрали
в  плен  дворян  и  детей  боярских,  которые,  не  ожидая   нападения,   не
перебирались с семействами в города; полону сведено было так много,  говорит
летописец, что и старые люди не запомнят такой войны от поганых.
   Хан поправился и переменил тон, сказал гонцу  царскому,  отправленному  к
нему еще до нападения  калги:  "Дивлюсь  я  больше  всего  тому,  что  около
Троицына дня у вас прибылых больших людей ни на берегу,  ни  на  Украйне  не
было, а которые украинские люди и собрались, и они были все в лесу, на  поле
не вышли и с нашими людьми не бились, только и  побились  немного  литовские
люди. Сказывали мне царевичи и все князья: такой войны нашим людям не бывало
никогда: наши люди  ни  сабли,  ни  стрелы  не  вынимали,  загоняли  пленных
плетьми". Гонец отвечал: "Ты присылал к государю гонцов  своих  с  любовными
грамотами, и от того людей на Украйне в  сборе  не  было;  если  теперь  так
оплошали, то вперед уже так не будет, не оплошится государь наш, положась на
твое слово".  Но  хан,  довольный  тем,  что  мог  переменить  тон  и  снова
запрашивать, не думал более о войне с Москвою, ибо должен был участвовать  в
войнах султана в Молдавии, Валахии, Венгрии. На запросы  ханские  и  обычные
уверения, что калга нападал на московские  украйны  своевольно,  царь  велел
отвечать ему: "Посылаем к тебе посла с большими поминками, а на  тебе  хотим
еще правды посмотреть. Одного из послов твоих Аллабердея мурзу мы оставили у
себя для большого дела, чтоб без доброго человека у нас  не  было  и  ссылка
между нами не порвалась. Когда наш посланник Семен Безобразов и твои гонцы в
Крым к тебе придут, то ты тотчас  отпусти  к  нам  своего  гонца  легкого  и
отпиши, какого своего доброго человека нарядишь к  ним  в  послах  и  какого
большого своего человека пошлешь с ним в провожатых, который с нашим  добрым
человеком у Ливен будет говорить о вечном мире; напиши, к какому сроку  быть
им к Ливнам и взять нашего  посла  и  твоего  посла  Аллабердея  с  большими
поминками и запросными деньгами: мы к этому сроку пришлем при  своем  после,
князе Меркурии Щербатом, и своего доброго человека, который с твоим  ближним
великим человеком  о  всяких  делах  приговорит  и  разменяется  послами  по
прежнему обычаю: наш посол князь Щербатый и твой посол Аллабердей  пойдут  к
тебе, а твой новый посол и наш старый посланник Безобразов  пойдут  к  нам".
Посланнику Безобразову был дан наказ: "Послано с ним 1000 золотых, и ему  те
золотые держать у себя тайно; как он придет в крымские  улусы  и  проведает,
что царь в Крыму не по-старому и походу на московские украйны не чаять,  или
царь ждет себе перемены от турского,  или  есть  на  нем  какая-нибудь  иная
худоба, или будет у него поход  на  Литву,  по  приказу  турского,  то  ему,
Безобразову, никак не давать золотых и держать их у себя тайно,  чтоб  никто
не знал, и толмачи. А если он проведает,  что  царь  наготове,  собрался  на
государевы украйны и худобы на нем нет никакой, то дать золотые:  царю  700,
калге 200, Нурадину царевичу 100". Посланнику наказано было  также  выкупать
пленных: обыкновенно платили за детей боярских  от  50  до  100  рублей,  за
сотника стрелецкого - 50, за попадью - 25 рублей, за дочь княжескую - 50;  в
последний  набег  попались  в  плен  несколько  людей   значительных:   так,
Безобразов должен был непременно выкупить Никифора Ельчанинова, дать за него
200 рублей; непременно же должен был выкупить жену Тутолмина,  дать  за  нее
200 рублей, да от мужа до 200  рублей;  за  мать  Щепотьевых  давать  до  70
рублей, да от детей ее - до 40 рублей.
   Прежде отправления посла и знатного человека  для  переговоров  о  вечном
мире хан прислал гонца с требованиями от  своего  и  султанова  имени,  чтоб
сведены были терские и донские козаки, чтоб царь прислал ему 30000 рублей на
постройку города на  Днепре,  на  Кошкине  перевозе,  что  по-русски  Добрый
перевоз выше порогов, и велел бы отпустить в Крым жену умершего Мурат-Гирея.
Дьяк Андрей Щелкалов отвечал гонцу: "Это дело нестаточное,  государь  наш  в
этом крымского и турского не послушает, мало ль что  турский  пишет!  Прежде
писывал турский о Казани и Астрахани, и тому  чему  верить?  Как  было  тому
статься? А теперь также не схожее дело. Терского города государю  нашему  не
снашивать. Терский город поставил государь в своей  отчине,  в  Кабардинской
земле для того: из давних лет  кабардинские  черкасы  холопи  государевы;  а
бежали из рязанских пределов в горы, и служили отцу государя нашего и теперь
служат; они били челом,  чтоб  для  их  обереганья  город  велел  на  Тереке
поставить, а теперь государю нашему от своей вотчины как отступиться?" Гонец
стал опять говорить: "Царь со мною приказывал тайно,  чтоб  государь  города
сносить и козаков сводить с Терки (Терека) не велел, только б велел поманить
и к царю отписать, что Терку очистить, а царь об этом  отпишет  к  турскому,
чтоб турский дал покой; на государя ходить ему не велел; а царь в это  время
город на Кошкине Перевозе у Днепра поставит, все  крымские  улусы  к  Днепру
переведет и Перекоп разорит; а  на  городовой  бы  харч  государь  послал  к
Казы-Гирею 30000 рублей" - Щелкалов отвечал: "Как этому верить? Как царю  от
турского отстать? И можно ли ему против турского  стоять?  И  каким  обычаем
Город поставить и укрепить? И наряд у царя есть ли и знает  ли  турский  про
город?" Гонец отвечал, что хан пришлет в заложники сына  и  по  человеку  из
каждого большого рода. С теми же речами гонец был у  Годунова;  тот  отвечал
ему о Тереке также  отказом,  прибавив:  "Сам  рассуди:  если  кто  поставит
деревеньку, хотя и не на своей земле, да устроит ее, то даром не отдаст  без
крови, да без бою". На тайный наказ  о  строении  города  и  присылке  30000
рублей Борис отвечал: "Такой великий запрос  как  можно  выполнить?  Столько
денег и собрать нельзя, просить бы так, как чему можно статься;  да  чему  и
верить; царево слово, что ни приказывал к нашему государю, прямо никогда  не
бывало". После этих переговоров в  Думе  решились  отправить  в  Крым  князя
Щербатова, послать с ним поминки, примерясь к прежнему, до 40000 рублей  или
больше, да хану послать 10000 рублей, Мурат-Гирееву жену отпустить.
   В ноябре 1593 года вместе с князем Щербатовым отправились в Ливны  боярин
князь Федор Яковлевич Хворостинин да оружничий Богдан Иванович Бельский  для
переговоров о вечном мире с ханским уполномоченным Ахмет-пашою. Приехавши  в
Ливны, Хворостинин послал сказать Ахмет-паше, чтоб тот ехал к  ним  за  реку
Сосну на переговоры; Ахмет отвечал, что ему за реку ехать невместно:  прежде
приезжал в Путивль большой его брат Мурат князь, а с Москвы  приезжал  тогда
на размену послов Андрей Нагой, который приезжал за реку Сейм к Мурату князю
в шатер, потому теперь он, Ахмет-паша,  государя  своего  имени  потерять  и
прежнего обычая нарушить не хочет. Хворостинин возражал,  что  Андрей  Нагой
был дворянин обычный и великого такого дела тогда  не  было,  а  теперь  для
великого дела посланы люди  великие.  Ахмет  отвечал,  что  и  он  у  своего
государя человек именитый же, да и  служба  его  к  царю  Феодору  Ивановичу
ведома, и ему от хана приказ - за Сосну не  ездить.  Когда  Хворостинин  дал
знать об этом затруднении царю, то получил грамоту: "Сами знаете, что по  ту
и по сю сторону Сосны все наша земля, и вы бы приказали к Ахмет-паше, что вы
для доброго дела и мимо нашего указа свой съезжий шатер на их стороне велите
поставить, только бы Ахмет-паша приезжал к вам на съезд  в  ваш  шатер".  Но
Хворостинин урядился с Ахмет-пашею иначе: положили  съезжаться  на  середине
реки на мосту. Ахмет дал шерть за хана и царевичей - быть в прямой дружбе  и
братстве с царем, а Хворостинин обещал: "Если хан, калга и  все  царевичи  в
своей правде устоят, летом 1594 года на московские украйны воевать не будут,
то государь осенью послов своих и другую половину  запроса  к  хану  пришлет
(первую половину вез Щербатов), и вперед поминки станет  посылать  ежегодно,
государя нашего слово инако не будет, в том верьте нам". Ахмет  отвечал:  "Я
вашим словам верю". Потом Ахмет стал говорить, чтоб государь велел козаков с
Дона свести, а к  Дербенту  и  Шемахе  дорогу  велел  очистить.  Хворостинин
отвечал: "На Дону живут козаки воры, беглые люди и, живучи на Дону,  сложась
с запорожскими черкасами, Азов теснят без государева  ведома  и  государевых
посланников не  слушают.  А  теперь  как  ваш  государь  с  нашим  государем
укрепятся, то государь наш пошлет на  Дон  рать  свою  и  велит  тех  воров,
донских козаков, перехватать и  перевешать,  остальных  с  Дону  сослать,  и
вперед на Дону не будет ни одного  человека;  а  на  Терку  государь  пошлет
воеводам крепкий наказ, чтоб турецким  людям  тесноты  и  помешки  нигде  не
делали".
   Несмотря на эти соглашения князя  Хворостинина  с  Ахмет-пашею,  дело  не
вдруг уладилось в Крыму, когда приехал  туда  князь  Щербатов  с  поминками:
князья, мурзы и уланы приехали к послу в стан брать государево жалованье,  и
некоторые взяли поминки, а другие не взяли и говорили:  "Государь  ваш  царь
писал к нашему государю, что послал к нам свое жалованье большое, а нам и  с
гонцами присылалось больше этого: кому прежде присылалось платен по  десяти,
тому теперь прислано пять - шесть, а шапки худые". Посол говорил,  что  хану
прислано 10000 рублей, а калге и всем  князьям,  мурзам  и  уланам  -  17000
деньгами и платьем; на это мурзы отвечали: "Нам до запросных  ханских  денег
дела нет, эти деньги идут на городовое строение,  платья  и  наших  денег  с
ханскими запросными деньгами нельзя мешать". Царевич-калга рассердился,  что
ему прислано денег мало: если хану,  говорил  он,  прислали  10000,  то  ему
должны были прислать 5000. Калга побранился с ханом: "Ты, - говорил он  ему,
- денег много взял, завладел всем один  и  идешь  теперь  на  Венгрию,  а  я
останусь в Крыму и пойду на московскую украйну". Хан также не  хотел  давать
шерти, требовал, чтоб  царь  ежегодно  присылал  ему  по  10000  рублей;  но
Ахмет-паша говорил хану: "Если ты теперь перед московским  послом  клятвы  в
вечном мире не дашь и пойдешь на султанову  службу  в  Венгрию,  а  государь
московский с королем литовским помирится, то вперед тебе от него  ничего  не
видать". Хан призадумался, ничего не  сказал  на  это,  наконец  дал  шерть,
согласился написать в  шертной  грамоте  полный  царский  титул,  согласился
приложить печать внизу грамоты, что делал он для одного  турецкого  султана.
"Скажи брату моему, - говорил он Щербатову, - что я ему за великую честь  не
постоял,  чего  при  прежних  царях  не  бывало".  Щербатов   настаивал   на
безденежное освобождение пленных  с  обеих  сторон;  хан  отвечал:  "Которые
пленники у князей и у мурз, тех мне взять нельзя; у меня ни одного  пленника
нет, а если б были, то я бы за них брату моему никак не постоял; в  Крымском
юрте не ведется, чтоб царю отнимать пленных у князей и мурз: они тем  живут;
а у которых татар братья и племя в плену у вашего государя, тех они  окупают
и меняют сами, а мне до них дела нет". Любопытно донесение Щербатова о  том,
как он разузнавал о нужных ему вестях: "У нас,  -  писал  он,  -  полоняники
старые прикормлены для твоего государева дела";  о  распре  калги  с  ханом,
например, Щербатов  узнал  от  старого  русского  пленника  Сеньки  Иванова,
который жил в мельниках у одного мурзы. Щербатов доносил также  о  том,  как
хан и царевич-калга угощались на его счет: однажды калга ехал от  хана  мимо
посольских станов и заслал к Щербатову татарина, велел ему сказать, чтоб  он
выслал к нему на поле вина, меду и чего-нибудь поесть; Щербатов послал вина,
меду, коврижек, черных хлебцев и пастил. Также угощал он и самого хана.
   В  Москве,  при  переговорах  с  крымским   послом,   встретилось   также
затруднение.  Посол  требовал  возвращения  Пашая-мурзы,  который  выехал  с
Мурат-Гиреем  в  нужде,  казачеством,  как  он  выражался,   и   по   смерти
Мурат-Гирея, вступил в службу московскую; государь дал ему  на  волю:  хочет
едет в Крым, хочет остается в Москве.  Посол  просил  свидания  с  Пашаем  и
говорил ему, чтоб ехал в Крым к хану и к отцу своему. Пашай отвечал, что ему
от  царского  жалованья  в  Крым  не  ехать,  здесь  он  пожалован   великим
государевым жалованьем, вотчинами и поместьями большими, селами и  деньгами,
чего всему родству его в Крыме у хана не видать, и пожаловал  его  государь,
велел за него дать царевну, дочь Кайбулину. Тогда  крымские  послы  и  гонцы
начали говорить с сердцем, что он глупит, говорит не гораздо, а дьяку Андрею
Щелкалову говорили: только государь пожалует, велит его отдать,  и  они  его
возьмут силою, и к хану в Крым отведут, связавши.  Дьяк  отвечал:  "Если  он
ехать сам не хочет, то государю в неволю его не отдавать, а сердиться вам  и
в брань говорить о том непригоже". Один из крымских гонцов  сказал  на  это:
"Только государь не велит отдать Пашая-мурзу, то за  этим  все  доброе  дело
порушится". Дьяк отвечал: "Такие непригожие речи и раздорные слова к доброму
делу непригодны: великому государю нашему не только что хана,  и  никого  не
страшно; только хану за такие невеликие дела раскидывать,  то  государю  его
дружба не под нужду, надобно хану о том стараться, чтоб государь наш захотел
быть с ним в дружбе и любви". Посол окончил дело, сказавши: так промолвилось
с сердца, а хан за такие невеликие дела с государем  не  раскинет,  будет  в
дружбе и в любви во веки".
   Ясно было, что Крыму мир был нужен, и в  Москве  это  понимали.  Война  с
Австриею отвлекла татар от  московских  украйн;  она  же  мешала  и  султану
обращать большое внимание на Москву,  хотя  он  и  не  переставал  враждебно
смотреть на нее; причиною были: жалобы ногайских владельцев  на  притеснения
от Москвы и особенно действия козаков. Вот что говорил московским толмачам в
Крыму ногайский посол, приехавший к Ислам-Гирею: "Государь ваш князь великий
завоевал с нами, послов Уруса-князя велел обесчестить и отпустил их с Москвы
не пожаловав, а козаки волжские сильно  обижают  нас,  много  улусов  у  нас
повоевали, много городков поставили на Яике и за Яиком, тесноту нам  сделали
большую. Меня отправил Урус-князь к  турскому  царю  просить,  чтоб  турский
послал людей своих под Астрахань, а мы пойдем с ними". Толмачи отвечали, что
ногаи, забыв жалованье  царя  Ивана,  московских  послов  велели  грабить  и
бесчестить и людей своих посылали на московские украйны ежегодно. Но турский
людей своих к Астрахани не посылал,  и  ногаи  принуждены  были  подчиниться
Москве. Ногаи верно и простосердечно объясняли причины,  принуждавшие  их  к
этому подчинению; посол ногайского князя Уруса говорил московскому  послу  в
Крыму: "Меня Урус-князь послал к турскому султану, чтоб  турский  султан  на
Уруса-князя и  на  всех  мурз  не  пенял,  что  учинились  в  воле  государя
московского: чья будет Астрахань, Волга и Яик, того будет  и  вся  Ногайская
орда".  Потом  московский  посол  доносил  из  Крыма  царю:  "Поехали  мурзы
ногайские и все лучшие люди в Крым от неволи,  заплакав,  пометали  отцов  и
матерей, жен и детей и все  имение,  говорят:  "Просили  у  нас  Мурат-Гирей
царевич и воеводы астраханские лучших людей, братью нашу и детей  в  заклад:
но наши отцы, деды и прадеды век свой жили, а закладов  не  давали,  в  воле
государя московского бывали и присягали, но никогда над ними такой неволи не
бывало, что над нами делает теперь Мурат-Гирей царевич". Мурзы и все  лучшие
люди вследствие этого послали к турскому царю  бить  челом,  чтоб  принял  в
подданство.
   Султан,  разумеется,  не  мог  слушать  равнодушно  этих  жалоб;  не  мог
равнодушно слушать  и  донесений,  что  донские  козаки  приходят  под  Азов
беспрестанно, корабли и каторги громят и людей турецких побивают.
   В июле 1584 года  отправлен  был  в  Константинополь  к  султану  Амурату
посланник  Благов  известить  султана  о  восшествии  на  престол   Феодора,
объявить, что новый царь не велел с турецких купцов брать пошлины  и  тамги,
что покойный царь для султана Селима велел вывести  своих  ратных  людей  из
Терской крепости, где живут теперь волжские козаки, без  государева  ведома;
что вере магометанской нет нигде тесноты в России: в Касимове мечети владеет
там магометанин Мустафалей; что на Дону и  близко  Азова  живут  козаки  все
беглые люди, иные козаки тут и постарели живучи, а ссора  идет  оттого,  что
азовские люди с крымцами и ногаями ходят на государевы украйны войною, много
русских людей берут в плен и возят в Азов, а козаки этого не могут терпеть и
на них приходят, потому что их род и племя на  украйнах.  Благов  настаивал,
чтоб султан отправил с ним своего  посланника  в  Москву;  это,  собственно,
считалось  нужным  для  того,   чтоб   заявить   пред   другими   государями
дружественные сношения страшного и надменного султана с царем. Паши долго не
соглашались на это, говорили: "Султан государь великий; послы  его  ездят  к
великим государям, к цесарю, королю французскому,  испанскому,  английскому,
потому что те присылают ему казну; а с  вами  у  нас  одни  дела  торговые".
Благов отвечал: "Государи наши  никогда  к  турскому  казны  не  посылывали;
государь бы ваш послал для братской любви со мною вместе  посланника  своего
чауша доброго: а только государь ваш со мною его не пошлет, а  пошлет  после
меня, то нашему государю эта присылка  учинится  не  в  любовь  и  султанова
посланника ко своему царскому лицу пустить не велит".  Паши  говорили:  "Вот
тому будет 14 лет, как приходил от отца государя вашего посланник, и  с  ним
поминки  присланы  были  большие,  а  с  тобою  поминки  присланы  малые  не
по-прежнему, и государю нашему теперь для чего посылать своего  посланника".
Благов отвечал: "Разве тот посланник делал чрез государев наказ и  прибавлял
свои поминки? И государь наш за то и опалу свою на него положил;  а  со.мною
что послано, то я и довез". Когда пришли к Благову приставы и  сказали,  что
паши велели взять с него деньги  за  проезд  на  корабле  Черным  морем,  то
посланник отвечал: "Это где  водится,  чтоб  послам  не  давали  подвод  или
корабля?" Приставы говорили: "Паши нам сказывали, что султан на тебе  деньги
велел взять за то, что с тобою поминков прислано мало". Благов  отвечал:  "Я
привез то, что мне дано, и Амурат султан писал бы о том к  нашему  государю;
если на мне султан деньги за корабль велит взять, то я от этого  у  государя
своего в убытке не буду; но от такого малого дела между государями  братская
любовь и дружба порушится и ссылки  между  ними  вперед  не  будет".  Благов
настоял на своем: султан отпустил с ним в Москву посланника своего Ибрагима.
И этот посланник, как прежний. отказался от переговоров с  боярами  о  союзе
между султаном и царем, но требовал, чтоб ему выдали Мурат-Гирея царевича  и
уняли донского атамана Кишкина, нападавшего на Азов.  Ибрагима  отпустили  с
ответом, что на Дону разбойничают больше козаки литовские,  чем  московские,
что Кишкин отозван в Москву и остальным козакам запрещено нападать на  Азов,
а о Мурат-Гирее будет наказано султану с новым царским послом.
   Благов говорил в Константинополе всем одно о терских и  донских  козаках:
"Сами знаете, что на Тереке и на Дону живут воры, беглые  люди,  без  ведома
государева, не слушают они никого, и мне до козаков какое дело?" Благов уже,
кроме царского наказа, мог делать подобные отзывы о козаках по  собственному
опыту. Когда он ехал Доном, то козаки приходили  на  него,  бесчестили  его,
суда отнимали, много запасов пограбили. Когда в  Москве  узнали  об  этом  и
узнали,  что  Благов  возвращается  вместе  с  посланником  султановым,   то
навстречу к ним отправлен был Василий Биркин. Этот Биркин, приехав  на  Дон,
должен был вместе с  атаманом  Кишкиным  и  другими  атаманами  и  козаками,
которые  государю  служат,  сыскать   и   перехватать   грабителей,   лучших
трех-четырех из них привести к государю, а других за воровство  бить  кнутом
на Дону; если же над ними так промыслить  нельзя,  то  промыслить  над  ними
обманом, уговорить их да и перехватать, чтоб другим, на них смотря, было  не
повадно воровать. В Москву дали знать, что перешел с  Волги  на  Дон  атаман
Юшка Несвитаев с товарищами и хочет воровать, приходить на Благова;  Биркину
и Кишкину велено было его  схватить  и  привести  в  Москву;  если  же  Юшка
исправится и станет служить и прямить, то над ним ничего не  делать.  Биркин
доносил, что козаки на море  захватили  черкес  рыболовов;  Биркин  стал  им
говорить, чтоб они отпустили черкес, ибо от этого может  пострадать  царский
посланник в Константинополе, Благов; козаки отвечали ему, что за Благова  не
только не отпустят пленников, но и волоса не дадут сорвать у  себя;  козаки,
которые служили государю, говорили Биркину,  что  другие  козаки  непременно
хотят громить Благова и  турецкого  посланника,  и  не  отпустят  ни  одного
человека живого, чтоб в Москве вести не было. О  намерении  козаков  громить
Благова и турецкого посланника узнали и  в  Азове,  куда  принес  эти  вести
бусурманин Магмет,  который  был  прежде  донским  козаком;  тогда  турецкий
посланник не захотел ехать из Азова,  и  Благова  долго  здесь  задерживали,
требуя, чтоб донские козаки дали клятву не громить посланников; за плененных
козаками черкес взяли у Благова толмача да подьячего.
   Не ранее апреля 1592 года отправлен был  второй  посланник  из  Москвы  в
Константинополь, дворянин Нащокин. В Думе решили: пригоже к турскому послать
посланника, чтоб ссылки не порвались; пригоже прежние ссылки  припомянуть  и
про то объявить, отчего посланник позамешкался, да  о  присылке  персидского
шаха объявить, что присылал просить союза и рати, но государь  ему  рати  не
дал и послов его отпустил ни с чем; о  цесаревой  присылке  также  приказать
устно, что цесарь  и  союзники  его,  папа,  короли  испанский  и  польский,
уговаривают царя воевать с султаном, но царь их  не  слушает;  проведать  на
султане: в дружбу ли ему это будет? Да и вестей всяких проведать.
   Нащокин должен был сказать султану, что государь так долго не отправлял к
нему посланника потому, что король польский не пропускал послов чрез  Литву,
а на Дону живут литовские козаки, сложась  с  нашими  изменниками,  донскими
козаками, наконец, потому, что зашли многие дела,  поход  на  шведов.  Между
прочим, Нащокину дана была такая  память:  приезжал  к  государю  терновский
митрополит Дионисий и сказывал  приказным  людям,  что  у  турского  султана
ближний человек Иван Грек, родственник ему, митрополиту;  митрополит  обещал
государю служить и всякими делами промышлять и, что  проведает,  государевым
посланникам приказывать, и к Ивану Греку послано с ним государево жалованье.
Так, когда посланник в Царь-град приедет, то ему с митрополитом терновским и
с Иеремиею патриархом обослаться тайно, чтоб митрополит вместе с  патриархом
государю служил, султановых ближних людей  на  то  приводил,  чтоб  государю
служили и султана на всякое добро наводили, чтоб он с государем захотел быть
в крепкой дружбе и в любви; посланника государева отпустил бы с добрым делом
и с ним  вместе  отправил  бы  своего  посланника,  доброго  человека.  Если
патриарх и митрополит станут государю служить  и  станут  просить  списка  с
государевой грамоты, которая послана к султану,  чтоб  им  знать  государево
дело, чем промышлять, то  Нащокину  список  дать  и  отослать  его  тайно  и
государево жалованье Ивану Греку отослать тайно же.
   К донским козакам, "которые атаманы и козаки на Дону вверху и которые  на
низу близко Азова", послана была царская грамота с убеждением, чтоб они в то
время, как Нащокин пойдет в Азов, жили с азовскими людьми мирно  и,  которые
азовские люди будут ходить на Дон по-прежнему для рыбных ловель и дров,  тех
не задирали бы, чтоб пленных турок и черкес отдали, за что царь пожалует  их
великим жалованьем; козакам было  объявлено  также,  что,  в  то  время  как
Нащокин будет в Турции, на Дону будет жить сын боярский  Хрущев,  с  которым
они не должны пропускать воинских людей на государевы украйны.
   Когда Нащокин объявил козакам волю государеву, то  они  отвечали:  "Тебя,
посланника, провожать и государю служить мы готовы; но пленников нам  отдать
нельзя: взяли мы их своею кровью, а ходили эти черкесы за нами сами и  наших
голов искали, а не мы на них ходили; которых нашу братью атаманов и  козаков
берут азовские люди, тех на каторги сажают, и не только что не отдают даром,
и на окуп не дают, во время  мира  перехватали  козаков  24  человека  и  на
каторги посажали, а эту зиму больше 100 человек по городкам азовские люди  с
черкесами взяли и на каторги распродали; и то к нам государево  нежалованье,
что хочет взять у нас пленников, которых мы добыли своею  кровью".  Сказавши
это, козаки отошли от Нащокина, стали в  круг  и  начали  читать  государевы
грамоты; прочтя их, все атаманы и козаки говорили между со.бою шумно, что им
пленников не отдавать; потом  некоторые  подошли  опять  к  послу  и  начали
говорить:
   "Прежде государь нас жаловал, писывал к нам в грамотах; низовым атаманам,
и лучших называл по имени, а потом приписывал: и  всем  атаманам  низовым  и
верховым; а теперь писано наперед атаманам и козакам верховым, и  потом  уже
нам, низовым, и то не поимянно; но верховые  козаки  государевой  службы  не
знают. Если государь теперь с вами прислал окуп, то мы пленников отдадим,  а
без окупу нам их отдать нельзя: только нам теперь отдать их без окупу, и нам
тех окупов не видать и в 10 лет, а к Москве нам по те окупы не ездить;  если
же вам велел государь тех пленников взять у нас силою, то вы у нас  возьмите
их из крови, а мы, пересекши их, пойдем, куда очи несут, уже то у нас готово
пропало". Нащокин отвечал: "Отъездом вам государю грозить непригоже,  холопы
вы государевы и живете на государевой отчине". Козаки на это сказали:  "Если
к нам государево нежалованье, то нам вперед на Дону как жить, что уж  вперед
у нас пленников окупать не станут? Кого возьмем, а турский станет  писать  к
государю, и государь станет у нас даром брать и к турскому отсылать:  и  нам
на Дону чем жить?" Когда Нащокин стал  им  говорить,  чтоб  жили  в  мире  с
Азовом, пока он сходит в Константинополь, то козаки  отвечали:  "Нам  теперь
через прежние обычаи самим о миру задирать непригоже, а вот наши товарищи на
море, Василий Жегулин с товарищами 300 человек, и  нам  их  не  выждав,  как
мириться?" Посланник привез козакам государево  жалованье,  сукна,  и  хотел
раздавать их по наказу: лучшим - хорошие, а  рядовым  -  похуже;  но  козаки
сказали, что у них больших нег никого, все ровны  и  разделят  сами  на  все
войско, по чему достанется. Когда, наконец, Нащокин стал им  говорить,  чтоб
они служили государю  с  Хрущевым,  то  они  отвечали:  "Прежде  мы  служили
государю и голов у нас не бывало, служивали своими головами, и  теперь  ради
государю служить своими головами, а не с Хрущевым".  Но  одними  словами  не
кончилось: по возвращении с моря атамана Жегулина козаки в числе 600 человек
пришли к посольскому шатру с саблями и ручницами  и  кричали,  чтоб  Нащокин
показал им государев наказ. Посланник отвечал, что наказ дан о многих  делах
и показывать его нельзя; если же они пришли грабить государеву казну, то он,
посланник, с своими людьми готов  помереть  за  нее.  Козаки  шумели  много,
селитру и запасы государевы взяли силою;  потом  схватили  донского  атамана
Васильева, приехавшего с Нащокиным из Москвы, били его ослопами и посадили в
воду перед шатром посольским. Этот Васильев уговаривал их, чтоб  они  измены
свои покрыли, государю не грубили и пленников выдали.
   Нащокин после многих затруднений достиг Константинополя  и  справил  свое
посольство; султан уже отпустил его и решил вместе с  ним  отправить  своего
посланника в Москву, как вдруг пришли вести,  что  донские  козаки  взяли  у
азовцев в плен 130 человек и что царь  московский  поставил  на  Дону  и  на
Тереке четыре новых города. Тогда великий визирь сказал  Нащокину:  "Это  ли
любовь вашего государя к нашему? За это ведь пригоже за сабли да  воеваться,
а не дружиться! Если государь ваш велит с Дону козаков  свести,  и  государь
наш также крымского хана, азовских и  белгородских  людей  велит  унять.  Вы
говорите: донские козаки вольные люди, воруют без  ведома  вашего  государя;
крымские и азовские люди также вольные. Вперед только государь ваш не сведет
с Дону козаков, и я вам говорю по богу: не только крымскому и  ногаям  велим
ходить, но сами пойдем  своими  головами  со  многою  ратью  сухим  путем  и
водяным, с нарядом и городом, хотя и себе досадим, а уж сделаем это, и тогда
миру не будет". Нащокин отвечал: "Дал бы бог, чтоб между  государями  вперед
братская любовь  утвердилась;  а  теперь  если  крымский  хан  и  пойдет  на
государевы украйны, то воля божия: государя нашего рать против него  готова,
и не угадать, кому что бог даст. Лучше бы крымского унять, чтоб вперед между
государями братская любовь не рушилась".  Визирь  сказал  на  это:  "Правда:
когда люди с людьми сшибутся, то будет убыток на  обе  стороны,  да  уже  не
воротишь. А нам стало досадно, что сделали ваши козаки. За  такие  дела  над
послами опала бывает; но государь наш над вами  за  это  ничего  сделать  не
велел, потому что у нас того в обычае не ведется, и отпустит  вас  к  вашему
государю по прежнему обычаю, а с вами вместе посылает своего посланника".
   Когда Нащокин дал знать об этом в  Москву,  то  на  Дон  отправлена  была
царская грамота: "Если вы начнете с азовскими людьми  какой-нибудь  задор  и
между нами и турским сделаете этим недружбу, то вам от нас быть в опале и  в
Москве вам никогда уже не бывать; пошлем на низ  Доном  к  Раздорам  большую
свою рать, велим поставить город на Раздорах и вас сгоним с Дону: тогда  вам
от нас и турского султана где  избыть?  Так  вы  бы  службу  свою  показали:
перебрав лучших атаманов и молодцов конных, послали на Калмиус, на Аросланов
улус, улус его погромили бы, языков добрых добыли и к  нам  с  этими-языками
товарищей своих прислали, чтоб нам про ханское умышленье  и  про  его  поход
ведомо было. Если же до приходу в Азов нашего и турского посланников хан или
царевичи его пойдут на наши украйны и с ними азовские люди, то вы бы все  на
конях шли под них на перевоз и на дороги и на Донец Северский,  и  над  ними
нашим  делом  промышляли;  а  где  сойдетесь  на  Донце  с   нашими   людьми
путивльскими и с запорожскими черкасами, которые придут по нашему указу  под
хана на Донец (а велено черкасам запорожским, гетману Христофу  Косицкому  и
всем атаманам и черкасам быть на Донце на дорогах и за ханом  идти  к  нашим
украйнам), то вы бы промышляли с ними, с нашим дворянином,  который  с  ними
будет вместе заодно".
   Но  козаки  не  только  не  хотели  показать  своей  службы  по   царским
требованиям, даже не хотели дать провожатых для  послов.  Князь  Волконский,
отправленный встречать турецкого посланника под Азов, доносил царю: "Донские
атаманы  и  козаки  о  провожанье  нам  отказали,  что  им  неволею  послать
провожатых нельзя, а которые охотники сами  захотят  ехать,  то  они  им  не
запрещают; но охотников с нами идет только человек с тридцать. Хотели с нами
идти в провожатых атаманы и козаки многие: но приехал с  Украйны  на  низ  в
войско козак Нехорошко Картавый, который сбежал с твоей  государевой  службы
из Серпухова, и сказывал козакам, что на Москве их товарищам нужда  большая,
твоего государева жалованья им не дают, на Дон не пускают, служат  на  своих
конях, корму им не дают, а иных  в  холопи  выдают.  Услыхавши  это,  многие
атаманы и козаки с нами ехать раздумали, а которые охотники с нами  едут,  и
тем мы не верим, потому что побежали от донских козаков 40 человек,  думаем,
что пошли к черкасам".
   Турецкий посланник, Резван, приехавши в Москву, объявил те же требования,
о которых Нащокин слышал уже от визиря  в  Константинополе,  то  есть,  чтоб
донские козаки были сведены и крепости на Дону и Тереке разрушены.  Государь
приговорил с боярами: "Турского посланника  отпустить,  а  с  ним  вместе  к
Амурату султану отправить своего посланника для того, чтоб ссылка вперед  не
порвалась;  против  грамоты   султановой   отписать,   что   государь   чрез
Кабардинскую землю турецким людям, которые станут ходить в Дербент и Шемаху,
дорогу отворяет; а про козаков отписать по-прежнему, что на Дону живут воры,
беглые люди и, соединясь с литовскими черкасами,  турецким  городам  тесноту
делают без государева ведома; а городов  государевых  на  Дону  нет".  Новым
послом был назначен дворянин Исленьев, который отправился в июле 1594  года.
Исленьев должен был отдать грамоту и  жалованье  терновскому  митрополиту  и
сказать ему: "Как был посланник Нащокин, то ты государю служил, и  эта  твоя
служба государю известна, послужи и  теперь".  К  патриарху  повез  Исленьев
паробка для наученья греческому языку. Подробности переговоров  этого  посла
нам неизвестны; из сношений с Австрийским двором узнаем,  что  Исленьев  был
задержан в Константинополе новым султаном, Магометом III.
   Изо всех этих переговоров мы видим, что султан, кроме сведения козаков  с
Дону, требовал еще уничтожения крепости московской на Тереке. Мы видели, как
после взятия Астрахани Московское государство должно было войти в сношения с
народцами кавказскими,  которые,  враждуя  друг  с  другом,  боясь  турок  и
крымцев, требовали его  покровительства,  предлагали  подданство;  Иоанн  IV
вошел в родственный союз с черкесскими владетелями и  построил  крепость  на
Тереке, которую потом оставил по требованию султана.  При  Феодоре,  в  1586
году, явились в Москве послы  от  кахетинского  князя  Александра,  который,
угрожаемый с одной стороны турками, с другой - персами, бил  челом  со  всем
народом,  чтобы  единственный  православный  государь  принял  их   в   свое
подданство, спас их жизнь и  душу.  Царь  принял  Александра  в  подданство:
отправлены были в Кахетию учительные люди, монахи,  священники,  иконописцы,
чтоб восстановить чистоту христианского учения и богослужения среди  народа,
окруженного иноверцами; дана была и помощь  материальная:  отправлен  снаряд
огнестрельный. Терская крепость исправлена и занята  стрельцами.  Из  Москвы
требовали, чтоб Александр доставил в эту крепость запасы на 2500 человек, но
он отказался: "Для дальней дороги, для гор  высоких,  да  и  запасу  собрать
столько нельзя".  Московскому  войску  легко  было  защитить  Александра  от
владельца тарковского (Шевкала),  сделать  последнему  утеснение  великое  и
отнять у него реку Койсу, вследствие чего он и бил челом государю, но нельзя
было решиться за Кахетию вступить в явную борьбу с страшными турками:  турки
требовали от Александра запасов и пропуска  войскам  их  чрез  его  землю  в
Дербент и Баку; Александр отвечал: "С запасом чрез свою  землю  не  пущу,  и
своих запасов не дам: я холоп царя русского, а турского  не  боюсь".  Но  из
Москвы дали ему знать, чтоб он жил с турским, переманивая его, пока  промысл
над ним учинится. Александр видел, что чрез подданство Москве он  не  достиг
главной цели своей, не может надеяться скорой и сильной обороны, видел,  что
ему советуют по-прежнему, как слабому, хитрить с сильными, переманивать  их,
и потому не мог быть усерден. Он бил челом, чтоб государь  опять  послал  на
Шевкала  большую  рать,  взял  Тарки  и  посадил  тут  из  своих  рук  свата
Александрова, Крым-Шевкала. Из Москвы отвечали, что рать  будет  отправлена,
но чтоб и он с своей стороны послал туда же свою  рать  с  сыном  и  сватом;
московский воевода, князь Хворостинин, действительно вошел в землю Шевкалову
и взял Тарки, но понапрасну дожидался полков кахетинских; вместо них явились
неприятели, разные горские народцы; Хворостинин принужден был разорить Тарки
и выступить оттуда; но он возвратился на  Терск  с  немногими  людьми:  3000
человек  было  у  него  истреблено  горцами.  Было  ясно,   что   Московское
государство в конце XVI века еще  не  могло  поддерживать  таких  отдаленных
владений; но Феодор уже принял титул  государя  земли  Иверской,  грузинских
царей и Кабардинской земли, черкасских и горских князей.
   Ведя  переговоры  с  императором  немецким  о  союзе  всех   христианских
государей против турок и приказывая послам говорить  султану,  что  царь  из
дружбы к нему не слушает предложений императора, королей и папы,  Годунов  в
то же время вел переговоры с Персиею о том же самом союзе  против  турок,  и
также московские послы утверждали в Константинополе,  что  царь  не  слушает
предложений шаха. Неудачная борьба с турками заставила шаха Годабенда в 1586
году предложить царю союз против султана; шах не  щадил  обещаний,  говорил,
что отдаст русским Баку и Дербент, если даже и сам возьмет их у  турок.  Сын
его, Аббас Великий, продолжал сношения все  с  тою  же  целию;  этот,  кроме
Дербента  и  Баку,  уступал  царю  Кахетию,  владение  русского   присяжника
Александра; посол его, склоняя Годунова к  союзу,  говорил,  что  такие  два
великие государя, как царь и шах, не только смогут стоять  против  турского,
но и  сгонят  его  с  государства.  От  этого  нового  союзника  московскому
правительству нечего было позаимствовать хорошего в нравственном  отношении.
Аббас велел сказать Годунову, что перемирие, заключенное им с султаном, есть
только хитрость, что он отдал туркам  в  заложники  шестилетнего  племянника
своего - и это ничего: "Ведь племянника своего мне  убить  же  было".  Посол
персидский также говорил Годунову: "Один племянник шахов у турского, а  двое
у шаха посажены по городам и глаза у них  повынуты;  государи  наши  у  себя
братьев и племянников нс любят". И переговоры с Персиею о союзе против турок
кончились так же, как и переговоры с Австриею), ничем.
   Но  если  Московское  государство  не  могло  утвердить  свою  власть  на
юго-востоке, в странах кавказских, по условиям местным и по столкновению там
с государствами магометанскими, бывшими тогда еще во всей силе: то оно могло
беспрепятственно распространять  свои  владения  в  обычном  направлении,  к
северо-востоку. В бывшем Казанском царстве и при Феодоре, как при отце  его,
волновались черемисы, но были укрощаемы; главным средством  к  их  усмирению
служили постройки городов, населенных русскими  людьми:  Цывильска,  Уржума,
Царева-города  на  Кокшаге,  Санчурска  и  других.   Русские   люди   успели
утвердиться и за Уралом, в Сибири,  куда  при  Иоанне  IV  проложили  дорогу
козаки с Ермаком. Мы видели,  что  Грозный,  узнав  об  успехах  последнего,
послал в Сибирь воевод, князя Волховского и Глухова. Эти воеводы соединились
с Ермаком осенью 1583 года, были приняты с большою честию,  козаки  надарили
им дорогих мехов, но не озаботились главным, собранием съестных припасов  на
зиму для гостей. Сделался голод между русскими, и много  померло  козаков  и
московских служилых людей, в том числе и воевода  князь  Волховской.  Весною
1584 года голод прекратился, но постигли  несчастий  другого  рода:  Карача,
который покинул Кучума после плена Маметкулова, стоял с своим улусом на реке
Таре; он прислал к Ермаку  просить  помощи  против  Ногайской  орды;  Ермак,
поверив одной шерти, не взявши заложников, отправил к нему  Ивана  Кольцо  с
сорока  человеками  козаков,  которые  все  были   изменнически   истреблены
Карачею); другой атаман, Яков Михайлов, подошедший к улусу на разведку,  был
также убит. После этого Карача облег малочисленных козаков в городе и  стоял
с половины июня, желая выморить русских  голодом;  но  в  одну  ночь,  когда
улусники спали, ничего не подозревая,  атаман  Мещеряк  вышел  из  города  и
ударил на неприятельский стан: Карача, потерявши двоих сыновей,  побежал  из
стана; на рассвете  улусники  собрались  и  дали  битву  козакам  в  надежде
подавить их числом, но Мещеряк, засевши в стану Карачи, отбивался до полудня
и заставил неприятеля отступить; Карача потерял надежду  одолеть  козаков  и
ушел за Ишим. Но торжество козаков не было продолжительно;  бухарские  купцы
дали знать Ермаку, что Кучум не  пропускает  их  в  город  Сибирь;  Ермак  с
небольшим отрядом (50 человек) отправился по  Иртышу  к  ним  навстречу,  не
нашел их и с 5 на 6 августа расположился ночевать на  берегу  реки;  козаки,
утомленные путем, крепко заснули, а  на  другом  берегу  не  спал  Кучум.  В
глубокую ночь, под проливным дождем, он переправился через  реку,  напал  на
сонных козаков и истребил их; Ермак,  как  носился  слух,  желая  достигнуть
своего струга, утонул в Иртыше.
   После голода и трех поражений козаков осталось так  мало  в  Сибири,  что
атаман Мещеряк счел невозможным оставаться здесь долее и выступил по  дороге
на Русь. Сибирь снова была занята Кучумом, который, однако, скоро был выгнан
из нее соперником своим Сейдяком. Но эти князьки недолго  могли  на  свободе
выгонять друг  друга.  Новое  правительство  московское  высылало  в  Сибирь
воеводу за воеводой. Осенью  1585  года  пришел  воевода  Мансуров,  который
поставил городок на Оби, при устье Иртыша.  Остяки  пришли  осаждать  его  и
принесли с собою славного идола, к которому на поклонение ходили из  дальних
мест, но пушечное ядро, вылетевшее  из  русского  городка,  разбило  его,  и
остяки, потерявши надежду на свое божество, не  беспокоили  больше  русских;
мало того, Лугуй, князь двух городов и четырех городков на  Оби,  приехал  в
Москву с челобитьем, чтоб русские ратные люди, которые  сидят  в  городе  на
устье Иртыша, не воевали его племени и людей,  а  он  будет  давать  дань  в
Вымской земле приказным людям. За то, что он приехал прежде всех бить челом,
государь его пожаловал, велел привозить дань ему самому или его братьям, или
племянникам по семи сороков соболей лучших. Воеводы Сукин и Мясной  основали
на берегу Туры город Тюмень, а воевода Чулков в 1587 году основал  Тобольск;
Сейдяк вздумал было приступить к этому городу, но был разбит и взят в  плен.
Соперник его, Кучум, держался в  Барабинской  степи  и  нападал  на  русские
владения; в 1591 году воевода князь Кольцов-Мосальский разбил его близ озера
Чили-Кула, взял в плен двух жен его и сына, Абдул-Хаира. После  этого  Кучум
обратился к царю с просьбою, чтоб тот отдал ему юрт  и  отпустил  племянника
Магмет-Кула, а он, Кучум, будет под царскою высокою рукою; три года  ему  не
было ответа, а на четвертый, как видно, Кучум опять показался  опасен,  и  в
1597 году отправлена была к нему царская грамота,  в  которой,  перечисливши
все грубости Кучума при царе Иоанне и после, Феодор писал: "Теперь  в  нашей
отчине, в Сибирской земле, города поставлены, в них осадные люди с  огненным
боем устроены, а большой своей рати в Сибирскую землю на тебя послать мы  не
велели для того, что ожидаем от тебя обращенья: а если б наша  большая  рать
послана была в Сибирь, то тебя бы нашли, где б ты ни был, и не  правды  твои
тебе отомстили бы. Мы, великий государь, хотели тебя пожаловать, устроить на
Сибирской  земле  царем,  а  племянник  твой  Магмет-Кул  устроен  в   нашем
государстве, пожалован городами и волостями  по  его  достоинству  и  служит
нашему царскому величеству. А как ты козаком кочуешь  на  поле  с  немногими
людьми, то нам известно. Ногайские улусы, которые кочевали вместе  с  тобою,
на которых была тебе большая надежда, от тебя отстали; Чин-Мурза  отъехал  к
нашему царскому величеству, остальные твои люди от тебя пошли прочь с  двумя
царевичами, а иные пошли в Бухары, ногаи, в козацкую орду,  с  тобою  теперь
людей немного, - это нам подлинно известно; да хотя б с тобою было  и  много
людей, то тебе по своей не правде против нашей рати как стоять? Знаешь  сам,
какие были великие мусульманские государства Казань и Астрахань, и  те  отец
наш, пришедши своею царскою персоною, взял, а тебе, будучи на поле и  живучи
козаком, от нашей рати и огненного боя как избыть? Теперь  за  твои  прежние
грубости и не правды пригоже было нам на тебя послать свою рать  с  огненным
боем и тебя совсем  разгромить.  Но  мы,  истинный  христианский  милостивый
государь, по своему царскому милосердому обычаю смертным живот даем и винным
милость кажем, видя тебя в такой  невзгоде,  наше  жалованное  и  милостивое
слово тебе объявляем, чтоб ты ехал к нашему царскому величеству безо всякого
сомнения: захочешь быть в нашем государстве Московском,  при  наших  царских
очах, и мы тебя устроить велим городами и волостями и денежным жалованьем по
твоему достоинству; а если, бывши у нас,  захочешь  быть  на  прежнем  своем
юрте, в Сибири, и мы тебя пожалуем на Сибирской земле царем  и  станем  тебя
держать милостиво". Кучум отвечал требованием  Иртышского  берега,  писал  к
тарским воеводам: "До сих пор я пытался  против  вас  стоять,  Сибирь  не  я
отдал, сами вы взяли. Теперь попытаемся помириться: на  конце  не  будет  ли
лучше? С ногаями я в союзе, и только с обеих сторон станем, то княжая  казна
шатнется; а хочу помириться правдою, и  для  мира  на  всякое  дело  уступки
сделаю". О дальнейших сношениях мы  не  знаем;  по  всем  вероятностям,  они
прекратились  вследствие  несогласия  Кучума  ехать  в  Москву.   Не   скоро
успокоились и другие князьки: так, в июле 1592 года царь писал  Строгановым,
чтоб они собрали с  своих  городов  сотню  ратных  людей,  давали  им  найму
помесячно и запасов дали бы на всю осень и зиму: из них  50  человек  пеших,
которые должны были идти в Сибирь с воеводою  Траханиотовым,  и  50  конных,
назначенных на войну против пелымского  князя.  Но  самым  верным  средством
укрепления Сибири за Москвою было построение городков, население их  и  мест
окрестных русскими людьми; в царствование  Феодора  были  построены:  Пелым,
Березов, Сургут, Тара, Нарым, Кетский острог.

Глава 4

ПРОДОЛЖЕНИЕ ЦАРСТВОВАНИЯ ФЕОДОРА ИОАННОВИЧА

   Царская власть. - Соборы. - Приказы. - Финансы. - Торговля. -  Города.  -
Береговая служба. - Козаки. - Местничество. - Укрепление крестьян. - Холопи.
- Переселения. - Церковь. - Учреждение патриаршества. - Нравы  и  обычаи.  -
Искусство.
   Царствование Грозного было тяжело не для одного только сословия,  которое
особенно испытывало гнев царский, не для одних только тех мест, которые были
разгромлены Иоанном: кроме того,  что  земщина  должна  была  испытывать  от
опричнины, страшно изнурительны были беспрерывные войны, и  государство  при
восшествии на престол Феодора находилось в самом  незавидном  положении.  На
соборе, созванном в июле 1584 года,  было  положено  отставить  тарханы  для
воинского чина и  оскудения,  "пока  земля  поустроится  и  помощь  во  всем
учинится царским осмотрением". В тринадцатилетнее царствование Феодора земля
имела возможность поустроиться, потому что продолжительных войн не  было,  а
правитель Годунов  там,  где  дело  не  шло  о  его  личных  выгодах,  любил
показывать свое попечение о благе общем, свою вражду к злоупотреблениям  лиц
правительственных,  свое  милосердие,  и  потому  современники  имели  право
прославлять царствование Феодора как счастливое, безмятежное,  в  которое  и
начальные люди, и все православное  христианство  начали  от  бывшей  скорби
утешаться.
   Годунов действовал именем царским, был силен властию, от царя истекавшею,
властию,  которая  давала   ему   средство   осиливать   людей   знатнейших:
естественно, что в выгодах Годунова было поддерживать  царское  значение  на
той высоте, на которую оно было возведено  государями  предшествовавшими.  В
важнейших делах, как, например,  для  временного  прекращения  тарханов,  по
поводу переговоров с Польшею и т. п., созывались  соборы,  или  чрезвычайные
собрания Думы, где, кроме бояр и думных людей,  присутствовало  духовенство.
По свидетельству  Флетчера,  царь  приказывал  призывать  на  собор  тех  из
принадлежавших к Думе вельмож,  которых  сам  заблагорассудит,  патриарх  же
приглашал, кроме митрополитов и архиепископов, тех епископов,  архимандритов
я монахов, которые пользовались особенною известностию и  уважением.  Соборы
обыкновенно созывались по пятницам,  в  Столовой  палате;  царь  садился  на
троне, недалеко от него, за небольшим  четырехугольным  столом,  за  которым
могло поместиться человек двенадцать,  садился  патриарх  с  духовенством  и
некоторые из знатнейших членов Думы с двумя дьяками, которые записывали все,
что происходило; прочие члены садились на скамьях около стены. Потом один из
дьяков излагал содержание дела, для  рассуждения  о  котором  созван  собор;
спрошенные о мнении духовные лица обыкновенно отвечали, что государь и  Дума
его премудры, опытны, гораздо способнее их судить о  том,  что  полезно  для
государства, потому что они, духовные, занимаются только  служением  богу  и
предметами, относящимися до религии, и потому просят государя и думных людей
сделать нужное  постановление,  а  они  вместо  советов  будут  помогать  им
молитвами.
   Для управления делами внешними  и  внутренними  существовали  приказы,  и
некоторые из них носят название четвертей, или четей: первый  -  Посольский,
находившийся в ведении  думного  дьяка  Андрея  Щелкалова,  получавшего  100
рублей жалованья; второй - Разрядный  -  в  ведении  Василия  Щелкалова,  за
которого управлял Сапун Абрамов; жалованье и здесь было то же - 100  рублей;
третий - Поместный - в ведении думного дьяка Елизара Вылузгина,  получавшего
500 рублей жалованья; четвертый - Казанского  дворца  -  в  ведении  думного
дьяка Дружины Пантелеева, человека замечательного по уму и расторопности; он
получал 150 рублей в год. В царских грамотах четверти  называются  по  имени
дьяков,  ими  управлявших,  например:   "Четверть   дьяка   нашего   Василья
Щелкалова". В других же приказах сидели бояре и окольничие: так, в 1577 году
царь  приказал  сидеть  в  Разбойном  приказе  боярину  князю   Куракину   и
окольничему князю Лобанову. При областных правителях находились  по-прежнему
дьяки, помощники, или, лучше сказать, руководители их, потому что эти  дьяки
заведовали всеми делами. Областные  правители  обыкновенно  сменялись  через
год, за исключением некоторых, пользовавшихся особенным  благоволением:  для
них срок продолжался еще на год или на два; они получали жалованья  по  100,
по 50, по 30 рублей; народ,  по  свидетельству  Флетчера,  ненавидел  их  за
взятки, и русский летописец говорит, что Годунов, несмотря на доброе желание
свое, не мог истребить лихоимства; правители областей брали взятки и  потому
еще, что должны были делиться с начальниками четей или  приказов.  В  четыре
самые важные пограничные города назначались правителями люди знатные, по два
в каждый город: один - из  приближенных  к  царю  лиц.  Эти  четыре  города:
Смоленск, Псков, Новгород, Казань. Обязанностей у  правителей  этих  городов
было больше, чем у других, и  им  давалась  исполнительная  власть  в  делах
уголовных. Их также сменяют каждый год, исключая особенные случаи; жалованья
получают они от 400 до 700 рублей.
   Дворцовый  приказ,  или  приказ  Большого  дворца,  управлявший  царскими
вотчинами,  находился  при  Феодоре  в   заведовании   дворецкого   Григория
Васильевича Годунова, отличавшегося бережливостию:  при  Иоанне  IV  продажа
излишка податей, доставляемых натурою,  приносила  Приказу  не  более  60000
рублей ежегодно, а при Феодоре - до 230000;  Иоанн  жил  роскошнее  и  более
по-царски, чем сын его. Четверти собирали тягла и подати с остальных  земель
до  400000  рублей  в  год:  область  Псковская  доставляла  18000   рублей,
Новгородская - 35000; Торжокская и  Тверская  -  8000;  Рязанская  -  30000;
Муромская - 12000; Холмогорская и Двинская  -  8000;  Вологодская  -  12000;
Казанская - 18000; Устюжская -  30000;  Ростовская  -  50000;  Московская  -
40000; Костромская - 12000; Сибирь  -  20000.  Пошлины  торговые,  судные  и
другие и остатки сумм из разных приказов, шедшие в приказ Большого  прихода,
доставляли ежегодно 800000 рублей; с Москвы торговых  пошлин  сходило  12000
рублей, Смоленска - 8000, Пскова - 12000, Новгорода - 6000,  Старой  Русы  -
18000 (от солеварения), Торжка  -  800,  Твери  -  700,  Ярославля  -  1200,
Костромы - 1800, Нижнего Новгорода - 7000, Казани - 11000, Вологды  -  2000.
Таким образом, ежегодно поступало в казну чистого дохода до 1430000  рублей.
Торговые пошлины собирались целовальниками и отдавались на откуп из наддачи;
в грамотах, которые давались откупщикам, говорилось: "Отказать  ему  пошлину
до сроку за два месяца, а не  откажет  до  сроку  за  два  месяца  и  станет
отказывать на срок, то вперед брать откуп на откупщике и на его  поручниках,
а наддача вдвое". Срок откупа назначался год. По  грамоте,  данной  двинским
таможенным целовальником в 1588 году, ведено брать с судна, какое бы оно  ни
было, судовой подъемной грузовой пошлины с 1000 пуд по два рубля  и  по  две
гривны; со ста пуд - по семи  алтын  и  по  две  деньги;  с  того  же  судна
посаженного брать по десяти алтын и головщины по деньге с  головы;  с  людей
брать побережное по 22 алтына с ладьи. Кто приедет в санях или  верхом,  или
пешком придет, с того брать явку. Тут же  упоминается  пошлина  свальная:  с
1000 пуд - по полтине, с воза - по две деньги и проч.; подъемная пошлина - с
подъему по две деньги, "а поднимать в весу товар  под  оба  конца",  кто  же
станет продавать в развес меньше пуда, с тех подъема не  брать;  рукознобная
пошлина: с пудом ходить и товар  всякий  весчий  у  гостей  весить,  пошлину
рукознобную брать с купца и продавца с подъема по деньге, да с  припуску  по
деньге. Целовальники доносили, что у них многие люди пошлин не платят:  так,
не платят их английские гости, не платят суда Троицкого, Кириллова и  других
монастырей; суда Федора Кобелева большой иногородней пошлины  не  платят,  а
платят только туземную, двинскую, на том основании, что у Кобелева  есть  на
Двине промыслы и угодья; на том же основании не платят  пошлин  суда  Данилы
Строганова и Данилы Бренкова. Царь отвечал, чтоб  пошлину  брали  с  русских
людей со всех без исключения,  с  двинян  -  двинскую,  а  с  иногородцев  -
иногородную, также и с иноземцев, кроме англичан, которые  имеют  жалованную
грамоту. В 1592 году торговые  пошлины  в  селах  Чаранде  и  Коротком  были
пожалованы боярину Дмитрию Ивановичу Годунову.
   В 1588 году староста и рыболовы переяславской  рыболовской  слободы  били
челом, что берут с них во дворец оброки и пошлины за посошной корм, с рыбных
ловель, за закорных щук, с рек,  пошлины  дворецкого  и  дьячьи,  ключничьи,
ямские деньги, сенные деньги, присудные деньги, всего до  50  рублей,  и  от
того у них рыболовская слободка  пустеет.  Царь  с  царицею  пожаловали,  не
велели два года брать с них ямских и  присудных  денег.  В  1590  году  были
освобождены  от  торговых  пошлин  и  земских  повинностей  жители  Кольской
волости, также волостей Керети и Ковды по случаю  разорения  их  шведами.  В
1591 г. крестьяне Глотовой слободки били  челом,  что  вычегжане,  вымичи  и
сысоличи самовольством велят им всякие подати платить с собою вместе,  сбавя
с себя; а у них в Глотовой слободке живут все молодшие люди, кормятся пиктою
да зверем, а хлеба не пашут и не торгуют ничем, а на  Вычегде  и  на  Сысоле
живут прожиточные, торговые люди, торгуют всякими  товарами  и  хлеб  пашут.
Государь пожаловал, велел крестьянам Глотовой слободки  привозить  подати  в
Москву самим по-прежнему, а с вымичами, сысоличами и вычегжанами ни в  какие
подати им не тянуть.
   Количество  торговых  пошлин  должно  было  уменьшиться  в   царствование
Феодора, если верить показаниям Флетчера, по  словам  которого  вывоз  почти
всех товаров уменьшился очень значительно против прежнего. Мехов  вывозилось
на 400000 или 500000 рублей; воску вывозилось  до  10000  пудов,  тогда  как
прежде отправлялось до 50000; о  меде  Флетчер  говорит  неопределенно,  что
вывозили в довольно большом количестве; сала вывозилось до 30000, а прежде -
до 100000. Льном и пенькой прежде нагружалось в  Нарвской  пристани  до  100
судов, а во Флетчерово время - не более 5. Причины этого  уменьшения  вывоза
объяснены у  Флетчера  неудовлетворительно:  первою  причиною,  говорит  он,
полагают отнятие у русских Нарвской пристани; второю - закрытие  сухопутного
сообщения чрез Смоленск и Полоцк  по  случаю  войны  с  Польшею;  в-третьих,
наконец, упадок внешней торговли зависит от того, что купцы  и  крестьяне  с
недавнего времени были обременены невыносимыми налогами и не были обеспечены
в собственности. Вторую причину нельзя принять, по крайней мере в том  виде,
как она высказана Флетчером, ибо в царствование Феодора войны с  Польшею  не
было;  если  разуметь  так,  что  война  с  Польшею  должна  была  уменьшить
сухопутный вывоз в царствование Иоанна и в царствование Феодора дело еще  не
успело поправиться, то в таком случае под словом прежде мы  должны  разуметь
первую половину века и выражение: купцы  и  крестьяне  с  недавнего  времени
обременены  невыносимыми  налогами,  должно  также  отнести  к  царствованию
Иоанна, а не Феодора, ибо мы знаем, что при последнем особенного обременения
не было. Мы видели причину, почему уменьшился вывоз воску:  зная,  как  этот
товар требуется иностранцам, и видя, что последние не  хотят  к  нам  возить
военных запасов, московское правительство постановило: менять воск только на
селитру, порох и серу.  В  царствование  Феодора  торговля  производилась  с
Польшею, московские  купцы  ездили  в  Варшаву  и  Познань;  но  по-прежнему
встречаем сильные жалобы купцов на притеснения, обманы и разбои.  Торопецкий
купец Рубцов ездил торговать в Витебск; и, сторговавшись,  поехал  назад  на
Велиж, и здесь его ротмистр Дробовский прибил, взял два челна ржи, а  в  них
35 четвертей, куплена четверть по 20 алтын с гривною, да 10  литр  золота  и
серебра, ценою по 5 рублей литра, да 25 литр  шелку  разных  цветов,  по  40
алтын литра, да постав сукна лазоревого в 14 рублей, да двум челнам  цена  5
рублей с полтиною. Двое смоленских купцов  били  челом  на  двоих  оршанских
купцов: торговали они с ними товар на товар и договорились, чтоб оршане дали
им за их товары 40 пуд квасцов и 2 пуда ладану; оршане привезли  в  Смоленск
две бочки и сказали, что  в  них  квасцы;  но  когда  смоленские  купцы  при
целовальниках разбили эти бочки, то оказалось, что на верху только квасцы, а
в середине всякая всячина. Два  других  смоленских  купца  били  челом,  что
ездили они с хмелем в Оршу и договорились с тремя литовскими купцами  менять
хмель на сукна, оценивши сукно по 30 алтын без гривны аршин, а хмель - по 30
алтын пуд, но литовцы стали  им  давать  сукна  худые  полуанглийские.  Двое
торговых людей, московские жильцы, били челом, что ездили они  в  Польшу,  в
Варшаву и Познань и отдали познаньским купцам соболей на 1500 рублей, взявши
с них кабалу за руками и  печатями;  в  это  время  Познань  вся  сгорела  и
должники  отказали,  что  им  платить   долгу   нечем.   Купцы   московские,
новгородские, псковские, смоленские, бельские, торопецкие, вяземские и  всех
городов били челом: ездят они торговать в Литву Смоленскою дорогою, и с  них
берут державцы и урядники поборы, головщины, мостовщины, явки,  перевозы  по
всем городам и большим селам до Вильны, да с них же берут по городам подарки
большие, в котором городе торгуют они или не торгуют, все берут с них тамгу;
где ни остановятся, урядники, мытники и поборцы держат их по неделе и по две
для своей корысти, а они им подарки поневоле дают; в Вильне им  с  приезжими
людьми торговать  не  велят;  извощиков  им  под  товар  самим  нанимать  не
позволяют, нанимают извощиков литовские люди, а провоз с  московских  купцов
берут вдвое. А в Смоленске с литовских купцов берут одну пошлину, которые из
них захотят ехать в Москву, то их туда пропускают беспошлинно,  и  в  Москве
пошлину берут малую, всего со 100 рублей - по 4 рубля, с рубля - по 8 денег,
и всякие  приезжие  люди,  устюжане  и  двиняне,  пермичи  и  холмогорцы,  с
литовскими купцами в Москве торгуют  свободно.  Купцы  жаловались  также  на
пограничные разбои: беглые крестьяне  приходили  из-за  рубежа  разбоем,  во
Ржевском уезде славился разбоями какой-то Мухорт.
   Любчане  хлопотали  о  восстановлении   своей   торговли   в   Новгороде,
Иван-городе и Пскове и в 1593 году выпросили у царя позволения завести здесь
свои дворы и платить только половину пошлины; но ревельцы  настаивали,  чтоб
ганзейские корабли не  могли  проходить  мимо  их  города,  жалуясь,  что  в
противном случае они останутся без пропитания.
   Флетчер говорит о невыносимых налогах, которыми были обременены  купцы  и
крестьяне; но московские послы  так  обязаны  были  прославлять  Годунова  в
Литве: "Это человек начальный в земле, вся земля от государя ему  приказана,
и строенье во всей земле такое, какого никогда не бывало, города каменные на
Москве и в Астрахани поделал, что ни есть земель в государстве, все  сохи  в
тарханах, во льготе, даней никаких не берут, ни  посох  ни  к  какому  делу,
городовые дела всякие делают из казны наймом, а  плотников  устроено  больше
1000 человек".
   Разумеется,  мы  не  обязаны   верить,   что   в   царствование   Феодора
правительство не брало никаких податей; что же касается до  постройки  новых
городов и укрепления  старых,  то  в  это  царствование  действительно  было
сделано довольно.  Углубление  в  степь  было  необходимо  для  безопасности
государства: подвижные разъезжие станицы не вполне помогали, необходимы были
станицы  неподвижные,  города,  мимо  которых  нельзя  было   бы   проходить
безнаказанно хищным толпам  татарским.  Но,  с  другой  стороны,  построение
города в степи  означало  взятие  во  владение  всей  окружной  страны;  так
незаметно, ибо беспрепятственно, распространялась и без  того  уже  обширная
государственная область; город с своим военным населением вытягивал в  степь
и другого рода насельников, которые могли быть безопасны  под  его  защитою;
таким образом, все далее и далее двигалась русская колонизация.  Мы  видели,
как хорошо понимали татары опасность, грозившую им  от  этого  движения;  мы
видели  также,  что  построением  города  московское  правительство  грозило
козакам. В царствование Феодора построены были в степи Курск, Ливны,  Кромы,
Воронеж, Белгород, Оскол, Валуйки; в волжской области, на луговой стороне, в
Черемисе поставлены города  Шанчурин,  или  Санчурск,  Саратов,  Переволока,
Царицын, наконец, поставлен город и на отдаленном Яике. В 1584 году  основан
был Архангельск с деревянными стенами; в Астрахани  в  1589  году  построена
крепость каменная, такая же основана в  Смоленске  в  1596  году.  В  начале
царствования, в 1586 году, сочли нужным укрепить Москву, заложили Белый, пли
Царев, город; строителем был церковный и палатный мастер  Феодор  Конь.  Как
производилось  это  городовое  строенье,  видно  из  наказа,  данного  князю
Звенигородскому  с  товарищами,  ехавшему  строить  крепость  в   Смоленске:
"Приехав в Смоленск, сыскать на посаде и в уезде сараи и печи все,  владычни
и монастырские и всяких людей, где делывали кирпич, известь и кирпич жгли, и
все эти сараи и печи отписать  на  государя,  потом  велеть  их  починить  и
покрыть, также поделать новые сараи и печи, лес и дрова приготовить, а  если
можно, то и камень на известь, и бутовый камень  велеть  ломать.  Для  этого
дела послана с ними государева казна,  и  все  те  дела  им  делать  наймом,
нанимать  охочих  людей,  уговариваясь  с  ними,  а   сваи   велеть   делать
государевыми дворцовыми селами, росписать на  выть  по  сту  свай  и  велеть
вывезти эти сваи в Смоленск зимою по пути дворцовых же  сел  крестьянам.  Ко
всему делу взять у смоленского воеводы 10 человек целовальинков из смольнян,
посадских лучших людей, и велеть им ведать денежные расходы и  писать  их  в
книги подлинно, порознь, по статьям,  и  к  этим  книгам,  ко  всем  статьям
целовальники должны руки прикладывать, чтоб в деньгах кражи не  было.  А  на
рассылку взять у воеводы детей боярских  20  человек;  и  над  этими  детьми
боярскими, целовальниками и подмастерьями беречь, чтоб они посулов не  брали
и не корыстовались  ничем,  и  самому  князю  Звенигородскому  с  товарищами
посулов и поминков не брать, не норовить никому и не корыстоваться ничем.  А
кто не станет запасами промышлять или кому поноровить,  или  посул  возьмет,
или чем покорыствуется, тот будет от государя казнен смертию".
   Война с Баторием при Иоанне, значение, какое приобрел во время этой войны
крепкий Псков,  должны  были  навести  на  мысль  о  необходимости  укрепить
Смоленск, тем более что войско оставалось в прежнем ненадежном положении:  и
против крымцев оно билось из  обоза  под  Москвою.  По  известиям  Флетчера,
войско, кроме неопределенного числа ратников, набираемых в  важных  случаях,
состояло при Феодоре из  80000  конницы  дворянской  и  из  12000  пехоты  -
стрельцов,  из  которых  5000  должны  были  находиться   в   Москве,   2000
(стременные) - при особе государя; остальные 5000 размещались  по  важнейшим
городам; дворяне большие получали жалованья от  70  до  100  рублей  в  год,
середние - от 40 до 60; дети боярские - от 20 до 30; стрельцы получают по  7
рублей в год, кроме того, 12 мер ржи и столько же овса; упоминаются и конные
стрельцы. Наемных солдат из иностранцев при Флетчере было 4300  человек,  из
них 4000 черкас, или малороссийских козаков, 150 голландцев и  шотландцев  и
смешанный отряд из 150 человек: греков, турок, датчан и шведов;  кроме  этих
иностранцев, в походы выступали по-прежнему толпы  татар,  черемис,  мордвы.
Полки выступали под начальством воевод;  под  воеводами  находились  головы,
предводительствовавшие 1000, 500 и 100 человеками, пятидесятники, начальники
50, десятские - 10 человек; литовские и немецкие люди выступали в поход  под
начальством своих ротмистров. Когда государь выступал в поход,  то  при  нем
находились: дворовые воеводы, оружничий,  воеводы  для  посылок,  окольничий
перед государем, дворяне с пищалями,  со  шлемами,  с  доспехом,  дворяне  у
знамени; рынды: с большим саадаком, с другим саадаком, с меньшим копьем да с
сулицею, с меньшим саадаком, с рогатиною; рынды имели поддатней.
   Главною обязанностию войска была береговая  служба:  каждую  весну  полки
собирались на берега Оки стеречь крымских татар; в связи с береговою службою
находилась сторожевая  и  станичная.  Воеводам,  строившим  города  Ливны  и
Воронеж, было приказано: "Какие будут вести на Ливнах  про  приход  воинских
людей на государевы украйны, то с Ливен присылать с вестями на Воронеж, а  с
Воронежа на Ливны; ездить дорогами,  которые  поближе  и  бережнее.  Сторожи
воеводам ставить, присмотря, в которых местах пригоже, и  станицы  посылать,
также присмотря". С Ливен расписано было ставить 13 сторож, с Воронежа - 12.
В 1591 году писал путивльский воевода, что черкасы во многих местах ходят на
поле, путивльские большие станицы и сторожевые  все  погромили,  проезду  из
Путивля большим станицам к устью Айдара, а сторожевым к устью  Боровой  нет.
Бояре приговорили: учредить на Ливнах две станицы добрые, выбрать  вожей  из
козаков или из  кого  пригоже,  одну  послать  к  Донцу  Северскому  большим
Муравским шляхом, а другую - к Северскому же Донцу  до  Изюм-Кургана,  между
Донцом и Осколом. С Ельца ставили 9 сторож по Быстрой Сосне и за  Сосною,  с
Кром - семь сторож. В 1594 году было постановлено: путивльским, ливенским  и
елецким станичным головам, станичникам и вожам, за  службу,  изрон  и  полон
давать государево жалованье: за коня - по 4 рубля, за мерина - по 3 рубля; а
которых станичников или вожей на поле в станице  убьют,  то  за  их  службу,
убийство и за изрон давать жалованье женам и детям их по 4 рубля.
   Мы имели уже случай говорить о поведении степных  козаков  в  описываемое
время. Как поступало государство издавна с татарами, принимая их в службу  и
употребляя против враждебных себе соплеменников их, так точно поступало  оно
и с козаками, заставляя верных себе козаков преследовать козаков  непокорных
или воровских. В 1591 году бил челом царю  волжский  атаман  Болдырь  вместо
товарищей своих, 40 человек, и сказывал: в прошлом, 1589 году громили его на
Волге черкасы, ранили, держали в плену 6 недель; но он из плена ушел и  взял
три человека козаков воров  и  привел  на  Переволоку  к  воеводе;  его  же,
Болдыря, посылали с Царицына за воровскими атаманами и козаками, за Андрюшею
Голощапом с товарищами, и он Голощапа поймал; посылали его на  Медведицу  за
воровскими козаками, и он на Медведице поймал четыре человека; посылали  его
из нового города Саратова, и он  поймал  воровского  атамана  Щеголева;  так
государь за его службу пожаловал бы, как  его  бог  известит.  Волдырю  дали
сукно да рубль денег. В 1591 же году астраханскому воеводе ведено  было  для
похода на Шевкала собрать 1000 человек волжских козаков и 500 яицких и  дать
им по осмине муки человеку, да десяти человекам четверть круп и толокна, или
и больше, смотря повремени, сколько они останутся в Астрахани,  конным  дать
по четверти овса человеку, если же они, для нужды, станут просить денег,  то
дать им по полтине на человека.  Точно  так  же  государство  употребляло  и
малороссийских козаков, черкас, вступавших в его службу, против  их  прежних
товарищей. В  этом  отношении  очень  любопытна  отписка  царю  путивльского
воеводы Борисова в 1589 году: "Приехал с поля в Путивль на  твое  государево
имя черкашенин Василий Андреев с двумя  донецкими  козаками  и  в  расспросе
сказал: был он на Донце с черкасами, с атаманом Евлашовым и громили донецких
козаков, Власа Яковлева и Семейку Новгородца, взяли их в плен  и  привели  к
себе в стан; здесь Влас уговорил Василья Андреева, чтоб он отстал от  своих;
тот отправился в стан ко Власовым товарищам, подвел  их  на  своего  атамана
Евлашова, погромил его, а Власа и Семейку отгромил и вместе с ними явился  в
Путивль". Воевода немедленно употребил его  в  дело,  послал  на  государеву
службу с путивльскими нововыезжими черкасами за черкасами  же,  и  он  ходил
дважды с другим атаманом и  громил  черкас,  именье  и  лошадей  путивльских
севрюков у них отгромил. В этом отношении  любопытны  также  царские  наказы
Афанасью  Зиновьеву:  в  апреле  1589  года  царь  писал  ему,  чтоб  он   с
путивльцами, черниговцами, с рыльскими и стародубскими козаками шел на поле,
на Донец или на Оскол, укрепился там в  крепких  местах  и  посылал  станицы
проведывать про хана. Должен послать и к  запорожским  черкасам,  к  атаману
Матвею с товарищами, проведать, будут  ли  они  государю  прямы?  Как  хотят
стоять и промышлять государевым делом?  Станичников,  сторожей,  путивльских
козаков и севрюков государевых, которые по Донцу стоят, берегут ли? Крымских
гонцов пропускают ли? Не пойдут  ли  вместе  воровать  с  ворами  черкасами,
Мишуком и его товарищами, или станут над ними  промышлять?  Если  проведает,
что черкасы, атаман Матвей с товарищами, прямы,  то  вместе  с  ними  должен
промышлять над  крымскими  людьми.  Если  о  татарах  вестей  не  будет,  то
Зиновьеву идти промышлять над ворами черкасами, Мишуком с товарищами (а  был
Мишук путивлец козак), воров  этих  переловить  и  перевешать.  По  царскому
указу,  к  Зиновьеву  собрались  из  Путивля  20  человек  детей   боярских,
белодворцев 57, черкас 45, из Рыльска 20 человек детей боярских, да  козаков
47, из Чернигова пришло детей боярских 70 человек с 93 лошадьми; ведено было
также в Путивле, Рыльске и Стародубе прибрать охочих козаков 277  человек  и
дать им жалованья по 2 рубля, с тем чтоб они были о  двух  конях  и  о  двух
меринах, но в Путивле и Рыльске головы не могли прибрать ни одного человека,
а из Стародуба привели только пять человек. Велено было также из путивльскпх
стрельцов из 100 человек  выбрать  25  человек  лучших,  да  из  пушкарей  и
затинщиков 20 лучших, но стрельцы объявили, что у них лошадей нет, а Пушкари
и  затинщики  объявили,  что  у  них  пищалей  нет,  и  царского  указа   не
послушались.  Когда  Зиновьев  донес  об  этом,  то  государь  приказал   на
стрельцах, пушкарях и затинщиках лошадей и пищали доправить  тотчас,  охочим
же козакам давать по три рубля, и были бы  они  о  двух  конях  или  о  двух
меринах,  а  по  нужде  у  двоих  могут  быть  три  лошади.  Зиновьев  нашел
запорожского атамана Матвея на Донце и увидал, что черкасы  служат  государю
прямую службу, и так как они били челом, что на Донце они терпят голод, едят
траву, то царь послал им запасы, муку и толокно и 100 рублей денег в  раздел
на 620 человек, атаманам послал подарки.
   Местничество вредило московскому войску  все  более  и  более  вследствие
увеличения и  осложнения  родовых  и  служебных  счетов.  Степень  интереса,
который принимало служилое сословие в местничестве, и характер этого явления
обнаруживается в выражениях челобитных: "Вели, государь,  мне  свой  царский
суд дать, вели в нашем отечестве счесть,  чтоб  я,  холоп  твой,  вконец  не
загинул!" Или: "Милостивый царь государь, покажи холопу своему  милость!  Не
вели отнять отца и деда у меня, холопа своего, вели  суд  вершить".  В  1589
году, во время представления турецкого посла, четвертым рындою был  назначен
Гаврила Вельяминов; один из  трех  других  рынд  подал  челобитную  на  деда
Вельяминова и писал: "Если я, холоп твой, не  утяжу  деда  Гаврилова,  то  я
всему роду Вельяминовых бесчестье плачу".
   В 1588 году государь велел быть на Туле против крымцев  в  большом  полку
воеводами князю Тимофею Романовичу Трубецкому да  князю  Димитрию  Ивановичу
Хворостинину; в то же время князь Хилков был воеводою в Орле, князь Кашин  -
в Новосиле и Кривой-Салтыков - в Белове; эти воеводы украинских городов,  по
обычаю, должны были при вестях о неприятеле идти в сход к главным  воеводам,
и вот Хилков, Кашин и Салтыков бьют челом: "Если грамоты будут  приходить  к
одному боярину и воеводе, князю Т.  Р.  Трубецкому  с  товарищи,  то  мы  на
государеву службу готовы, а станут грамоты приходить к князю Трубецкому и  к
князю Хворостинину, то нам меньше  князя  Хворостинина  быть  невместно".  В
следующем году опять Трубецкой и Хворостинин были назначены в Тулу воеводами
большого полка, а в передовом - князь Андрей Голицын: последний  разболелся,
будто болен, не хотя в меньших быть у  князя  Трубецкого.  Князья  Ногтев  и
Одоевский сказали: "На  государеву  службу  готовы,  а  меньше  князя  Ивана
Голицына быть нам невместно"; князь Петр Буйносов сказал: "Меньше мне  князя
Одоевского  быть  невместно";  князь  Туренин  сказал:  "Меньше  мне   князя
Буйносова быть невместно".  Князь  Михайла  Одоевский,  приехав  на  службу,
списков с именами служилых людей не взял для  князя  Ивана  Голицына;  князь
Иван Туренин списков не взял для князя Буйносова, а князь Буйносов на службу
не поехал для Одоевского. В 1597  году  высланы  были  на  берег  (Оки)  для
предосторожности от крымцев знатнейшие бояре: Мстиславский, Годунов (Борис),
Шуйские, Трубецкой,  Голицын,  и  вот  князь  Тимофей  Романович  Трубецкой,
воевода сторожевого полка, бьет челом на князя Василия  Ивановича  Шуйского,
воеводу правой руки; Иван Голицын, воевода левой руки, бьет челом  на  князя
Трубецкого, князь Черкасский бьет челом на князя Ноготкова,  Буйносов  -  на
Голицына, Шереметев - на Ноготкова и  Буйносова,  Кашин  -  на  Буйносова  и
Шереметева.
   Когда дело было неясное, правительство назначало суд: судили  обыкновенно
боярин и дьяк; в разрядных  книгах  встречаем  известия,  что  иногда  бояре
решали дела по пристрастию: так, в 1586 году Федор Колычев был оправлен пред
Романом Алферьевым, и разрядная говорит: "Тем судом промышлял  боярин  князь
Иван Петрович Шуйский для Крюка Колычева". В судьи  по  делу  князя  Тимофея
Трубецкого с князем Андреем Голицыным назначен был первенствующий  боярин  -
князь Феодор Мстиславский. Когда Трубецкой  подал  память,  то  Мстиславский
сказал: "Князь Тимофей Романович Трубецкой в памяти написал,  что  дед  мой,
князь Феодор Михайлович, был с князем Микулинским; но дед мой  меньше  князя
Микулинского не бывал, тем меня князь Т. Р. Трубецкой бесчестит". Да стал  о
том сердитовать, да, встав с места, пошел вон. Князь Трубецкой говорил  ему:
"Не сердитуй, князь Федор Иванович! По деде  твоем  с  тобою  можно  было  в
отечестве считаться, но по отце твоем с тобою  местничаться  нельзя,  потому
что государь отца твоего жаловал и учинил его  велика".  Бояре  также  стали
уговаривать Мстиславского, и он сел в суде опять. Князь  Трубецкой  ссылался
на свадьбу короля Магнуса, на которой князь  Вас.  Юр.  Голицын  был  меньше
брата его, князя Федора Трубецкого. Для поверки спросили ящик  с  свадебными
чинами, нашли списочек о свадьбе короля Магнуса, где имени князя  Трубецкого
не было, а написаны были  только  князь  Шейдяков,  князь  Голицын  да  дьяк
Василий Щелкалов. Бояре спросили последнего, где  у  него  книги  о  свадьбе
короля Магнуса? Тот отвечал,  что  свадьбу  приказал  государь  ему,  но  он
разболелся, и государь приказал свадьбу брату его Андрею. Андрей же отвечал,
что он книг о королевой свадьбе у себя не упомнит. Тогда князь Трубецкой бил
челом, что Андрей и Василий Щелкаловы своровали, свадьбу  переделали,  брата
его не написали, дружа Голицыным, потому что Голицыны  Щелкаловым  друзья  и
сваты. Щелкаловы оправдывались тем, что списочек был написан рукою подьячего
Яковлева, который не мог переделать его в их пользу, потому  что  он  и  все
разрядные подьячие им недруги. На другой день дьяк Сапун  Абрамов  принес  к
боярам черный список королевой свадьбе и сказал, что он этот список нашел  в
ящике Василья Щелкалова; в этом списке дьяк  Василий  Щелкалов  написал  сам
себя в сидячих с боярами, а помарки сделаны рукою брата  его  Андрея.  Тогда
бояре спросили Василия Щелкалова: почему он сам себя написал  в  сидячих  на
свадьбе, а вчера сказывал, что был болен? Щелкалов отвечал: "Да моя  ли  это
рука: боюсь, чтоб  кто-нибудь  не  подделал  мою  руку".  Бояре  велели  ему
смотреть, и он должен был признаться, что  рука  его.  Дело  было  решено  в
пользу Трубецкого. Иногда суд не вершался, потому что служба  заняла.  Когда
челобитные  казались  явно  несправедливыми,  то  правительство  употребляло
понуждения и наказания: в  1588  году  князь  Тюфякин  бил  челом  на  князя
Хворостинина; царь суда не дал и велел Тюфякина посадить в воровскую  тюрьму
на четыре недели.  Когда  князь  Андрей  Голицын  не  поехал  на  службу  из
местничества с князем Трубецким, то царь велел отправить  его  на  службу  с
приставом; но князь Андрей и тогда списков не взял; царь велел посадить  его
в тюрьму, а корм давать из его же денег, по алтыну на день; Голицын просидел
в тюрьме две недели и все же списков не взял; царь велел освободить  его  из
тюрьмы и отпустить со службы. Подобное же упорство  обнаружил  в  1596  году
Петр Шереметев, назначенный третьим воеводою в большом полку; он  бил  челом
на Феодора Никитича Романова, второго воеводу правой руки, у царской руки не
был и на службу не поехал; царь велел Шереметева вывесть скованного в телеге
за посад и послать на службу; и приехав на службу, он два раза отговаривался
взять списки, наконец уступил и взял. В 1589 году стольник князь Гвоздев бил
челом на стольника же князя Одоевского: царь велел Гвоздева  без  суда  бить
батогами и потом выдать головою Одоевскому. В том же году  в  Алексине  были
посажены в тюрьму воеводы, князья Одоевский и Туренин, за то, что списков не
взяли и детей боярских в приезде не переписывали. В 1591 году воевода  князь
Борятинский был послан в Сибирь за местничество с князем Долгоруким.  Иногда
правительство не ограничивалось  только  угрозою  наказания,  ибо  это  мало
помогало с некоторыми лицами, но  угрозою  еще  большего  понижения  родовой
чести: так, в 1592 году, когда  известный  уже  нам  князь  Андрей  Голицын,
назначенный воеводою передового полка, бил челом на князя Ивана  Михайловича
Глинского, воеводу большого полка, то царь велел сказать ему:  "Что  дуришь,
бьешь челом не по делу! Велю на  отца  дать  правую  грамоту".  Иногда  дело
ограничивалось тем, что государь челобитья не принимал и не  приказывал  его
записывать.
   Местничались не одни воеводы, но и станичные головы: в  1595  году  Захар
Ляпунов, брат знаменитого впоследствии Прокофья, не захотел быть в станичных
головах вместе с Кикиным и сбежал со службы  из  Ельца;  рязанскому  воеводе
ведено  было  взять  Ляпунова  из  его  поместья,  скованного   привезти   в
Переяславль Рязанский, бить батогами перед всеми людьми, посадить в тюрьму и
потом отправить на службу с приставом.
   Под 1586 годом упоминается любопытный случай местничества по отношению  к
городовому управлению: в Торопец был назначен воевода Елизарий  Сабуров,  но
там уже был наместник и воевода князь Василий Пронский; Сабуров  бил  челом,
что ему меньше Пронского быть невместно. Дело решено было так, что  государь
велел Сабурову ведать дело  ратное,  а  князю  Пронскому  ведать  свое  дело
наместническое. Наконец упоминаются местнические  случаи  между  придворными
чинами и при торжествах придворных. Государь пожаловал, велел сесть за  стол
постельничему Истоме Безобразову да стряпчему Елизару Старого: последний бил
челом на Безобразова: "Истома постельничий с путем, а я стряпчий с ключом, и
мне ниже Истомы сидеть невместно, хотя Истома честнее меня  путем".  В  1589
году князь Григорий Куракин не был у стола государева, потому что  не  хотел
сидеть ниже князя Федора Трубецкого. Когда в 1593 году князь Хворостинин  не
ел за государевым столом и бил челом на князя Туренина, то дело, как  видно,
показалось так запутанным, что государь им суда не дал и не указал ничего.
   В описываемое время начинаем встречать известие о жалованье, или подмоге,
послам,  отправлявшимся  к  иностранным  дворам:  так,   думному   дворянину
Вельяминову, ехавшему к императору, дано было 200 рублей, дьяку  Власьеву  -
100 рублей, дворянам: одному - 25, другим - по 24 рубля.
   К царствованию Феодора относится одно из самых важных в  истории  русских
сословий явление - закон об укреплении крестьян. Мы уже не раз указывали  на
причину этого явления в обширности русской государственной области и в малом
ее населении, в обилии земель и в недостатке рук для их обработания;  отсюда
для землевладельцев всего важнее было перезывать  к  себе  как  можно  более
работников и удерживать их. При существовании отдельных княжеств  каждое  из
них старалось перезвать, переманить льготами земледельцев из другого.  Когда
отдельные  княжества  исчезли,  земля  собралась,  то  богатые   и   сильные
землевладельцы имели  возможность  большими  льготами  переманивать  к  себе
вольных крестьян с земель бедных отчинников и помещиков. Стараясь перезывать
крестьян,  богатые  и  сильные  землевладельцы  старались  в  то  же   время
удерживать их у себя разными средствами: мы видели, что при  Василии  Темном
Троицкий монастырь выпросил  себе  право  удерживать  крестьян  в  известных
волостях;  мы  видели  также,  как   тяжко   было   каждому   землевладельцу
расставаться с крестьянином, отпускать его на чужую землю, потому  некоторые
позволяли себе насилия для удержания  крестьян,  и  можно  думать,  что  эти
насилия не были редки. Но если для значительных землевладельцев было выгодно
льготами перезывать к себе крестьян от менее  значительных,  то  эти  выгоды
необходимо должны были столкнуться с выгодами государства.  Одною  из  самых
главных  потребностей  последнего  было  умножение  войска;  основу   войска
составляли дворяне и дети боярские, получавшие за свою  службу  поместья,  с
которых они должны были содержать себя и по призыву государеву  являться  на
службу конны, людны и оружны, по тогдашнему выражению. Но понятно,  что  эта
возможность содержать себя и являться на службу в требуемом виде зависела от
дохода, который получал помещик с своего земельного участка,  а  доход  этот
зависел от населения земли; чтоб иметь возможность  всегда  нести  требуемую
службу,  служилый  человек  должен  был  иметь  на  своей  земле  постоянное
народонаселение; а мог ли он иметь его, когда богатый  сосед  переманивал  у
него крестьян  большими  льготами?  Государство,  давши  служилому  человеку
землю, обязано было дать ему и постоянных работников  иначе  он  служить  не
мог. Чтоб понять цель закона об укреплении крестьян, стоит  только  обратить
внимание на то, с какою целию и в чью пользу закон  поддерживался  после,  в
XVII веке: бедные помещики бьют  челом,  что  богатые,  несмотря  на  закон,
переманивают у них крестьян и засылают их сначала в  свои  дальние  вотчины,
чтоб сыскать было нельзя, и таким образом разоряют их, бедных помещиков.  Мы
видели, что в Литовской России  гораздо  прежде  поднят  был  тот  же  самый
вопрос: как воспрепятствовать переманке крестьян большими льготами от одного
землевладельца к другому? Здесь шляхта решила  ввести  общее  положение,  на
каких условиях водворять вольных крестьян,  и  тот,  кто  б  осмелился  дать
крестьянам  большие  льготы  и  тем  переманивать  их  к  себе,  подвергался
денежному взысканию. В России Восточной употреблено было другое  средство  -
прикрепление к земле.
   Когда именно последовало  это  прикрепление,  мы  не  можем  с  точностию
определить, ибо указа о всеобщем укреплении крестьян до нас не дошло;  дошел
до нас только следующий указ 1597 года: "Которые  крестьяне  из  поместий  и
отчин выбежали до нынешнего года за пять лет, на тех суд давать и  сыскивать
накрепко, и по суду этих беглых крестьян с женами, детьми и со всем  имением
отвозить назад, где они жили; а которые крестьяне выбежали  до  этого  указа
лет за пять, за семь, за десять и больше, а помещики или отчинники на них  в
побеге не били челом, на таких суда не давать".  По  смыслу  этого  известия
закон  об  укреплении  можно  отодвинуть  к  началу  царствования   Феодора;
отодвигать дальше мы не можем,  ибо  есть  прямое  известие  об  указе  царя
Василия Ивановича Шуйского, где Годунов выставляется виновником  закрепления
в царствование Феодора. В этом  известии  говорится,  что  царь  Феодор,  по
наговору Бориса Годунова не слушая совета старейших бояр,  выход  крестьянам
заказал.
   Кроме приведенного известия об указе  Шуйского,  о  переходе  крестьян  в
первый год царствования Феодора свидетельствует еще известие о мере, которая
служила приготовлением к прикреплению и которая прямо указывает  на  главное
побуждение к нему. В приговорной грамоте духовного собора держанного 20 июля
1584 года, сказано: "Советовались мы и утвердились, чтоб вперед тарханам  не
быть;  земли  митрополичьи,  архиепископские,  владычни  и  монастырские   в
тарханах, никакой царской дани и земских разметов  не  платят,  а  воинство,
служилые люди эти земли оплачивают; оттого большое запустение  за  воинскими
людьми в отчинах их и поместьях; а крестьяне, вышедши из-за служилых  людей,
живут за тарханами в льготе, и от того великая тощета воинским людям пришла.
И потому, для великих нужд и тощеты воинским  людям,  мы  уложили"  и  проч.
Здесь явно приближение к закреплению: служилым людям  тощета  от  того,  что
крестьяне  уходят  от  них,  приманиваемые  тарханами:  положено  уничтожить
тарханы. Но эта мера на соборе была объявлена временною, и мы знаем, как она
была кратковременна: в октябре того же года уже тарханы восстановляются.  По
всем вероятностям, следовательно, закон об укреплении крестьян долженствовал
быть одновременен с восстановлением тарханов, ибо надобно было дать служилым
людям   обеспечение,   необходимость   которого   была   так    торжественно
провозглашена на соборе.  Таким  образом,  мы  видим,  что  и  в  Московском
государстве  при  решении  вопроса  сначала  приблизились  было  к  тому  же
средству, которое было употреблено в Западной России, то  есть  к  уравнению
выгод на  всех  землях,  уравнению,  необходимо  отнимавшему  у  крестьянина
побуждение к переходу с одной земли на другую. Но в  Московском  государстве
это  средство  скоро  было  покинуто  вследствие  столкновения  с  интересом
могущественного сословия. При  объяснении  этого  явления  необходимо  также
обращать внимание на то, что  Московское  государство  в  описываемое  время
находилось на  очень  низкой  ступени  промышленного  развития,  было  чисто
земледельческим; мануфактурная промышленность была в младенчестве,  город  в
смысле центра мануфактурной промышленности не существовал,  город  продолжал
быть огороженным селом, городские жители продолжали  заниматься  земледелием
точно  так  же,  как  сельчане  и  деревенщики.  В   чисто   земледельческом
государстве господствующим  отношением  бывает  отношение  землевладельца  к
земледельцу, причем обыкновенно первый стремится привести второго  в  полную
от себя зависимость. Главный  землевладелец  -  государство  испоместило  на
своих  землях  служилых  людей,  которым   должно   было   дать   постоянных
насельников,  земледельцев.   Но   тут   государство,   как   землевладелец,
сталкивалось с  другим  богатым  землевладельцем  -  церковью.  Сперва  было
государство потребовало от церкви, чтоб она отказалась от тарханов в  пользу
служилых людей; но скоро потом, не желая нарушать  интересов  ни  одного  из
этих могущественных землевладельцев, ни государства, ни церкви, дело уладили
таким образом, что церковь осталась при тарханах, а служилые  люди  удержали
навсегда население земель своих. Что же касается до других  землевладельцев,
знатных и богатых отчинников, то, конечно,  закрепление  крестьян  не  могло
быть для них выгодно, ибо лишало их права перезывать на свои земли  крестьян
с земель мелких помещиков; но значение  вельмож  было  ослаблено  вследствие
известной  нам  борьбы  государей  московских  с  княжескими  и   дружинными
притязаниями, борьбы, которая, с другой стороны, усиливала  значение  мелких
служилых людей, выставляла их интересы на  первый  план  для  правительства.
Шуйский в приведенном выше указе  говорит,  что  царь  Феодор,  по  наговору
Бориса Годунова, не слушая совета старейших бояр, выход крестьянам  заказал.
Понятно, что Годунову не нужно было щадить интересы старейших бояр,  которых
никакими уступками он не мог заставить уступить себе первенство; в борьбе  с
старейшими боярами ему выгодно было опираться на  духовенство  и  на  мелких
служилых людей, которых он старался  привлечь  на  свою  сторону  уступками.
Поэтому имеем право принять известие, что Годунов содействовал  этой  сделке
между выгодами духовенства и мелких служилых людей. У нас нет средств  знать
отношение,   существовавшее    в    описываемое    время    между    землями
государственными, служилых  людей  -  вотчинников  и  церковными;  мы  можем
указать только на некоторые отрывки из общего  описания  земель,  в  которых
видно очень любопытное отношение. В Горетове стану Московского уезда в  1586
году под поместьями и вотчинами было 5780 четвертей пахотной земли; порожней
и оброчной земли, находившейся  в  непосредственном  ведении  правительства,
было 8639 четвертей, церковных же земель было 9422 четверти. Из 59  поместий
и вотчин, упоминаемых в Горетове стану, 16 переменили  своих  владельцев  не
посредством продажи.
   Относительно крестьян  в  описываемое  время  любопытна  наказная  память
Вельского стана крестьянам  Бориса  Годунова:  "По  наказу  государя  Бориса
Федоровича,  приказали  его  приказные  люди  (такие-то)   Вельского   стана
крестьянам (следует перечисление 12 человек: Петру Иванову Дьяконову, Никите
Иванову и проч.) и старостам, и целовальникам, и сотским, и пятидесятским, и
десятским, и всем крестьянам Вельского стана. Били вы челом государю  Борису
Федоровичу, чтоб от вас кабак  свести:  и  государь  Борис  Федорович  кабак
свести велел; и вы бы, Петр Дьяконов да Никита Иванов с товарищами,  которые
в этой памяти имянно писаны, и выборные судьи и старосты, и целовальники,  и
сотские, и пятидесятские, и десятские, берегли крепко, чтоб у вас продажного
питья ни у кого не было и в отвоз с вином и со всяким  продажным  питьем  не
ездили, зернью по деревням крестьяне не играли бы и воровства бы не было;  а
лучшие отрадные крестьяне, кому можно про себя питье держать в своих  домах,
и они бы держали про себя, а не продавали; а которым крестьянам  случится  к
праздникам или поминкам пива сварить и вина скурить, и  они  бы  о  том  вам
докладывали, тебе, Петру Дьяконову, да Никите Иванову  с  товарищами,  также
выборным судьям, старостам и целовальникам" и проч. Мы видим, что  здесь,  в
годуновских имениях, были выборные судьи, старосты,  целовальники,  сотские,
пятидесятские и десятские, и в то же время видим, что  выше  всех  этих  лиц
стояло 12 человек крестьян. В этом же отношении замечательна царская грамота
1590 года: посадские люди Соли Вычегодской и волостные крестьяне били  челом
на коряжемского игумена Герасима за то,  что  он  не  участвовал  с  ними  в
подмоге  переселенцам  в  Сибирь;  игумен  в  свою  очередь  бил  челом   на
вычегодцев, обвиняя их в не правильных поступках; в Москве  решили  дело,  а
привести в исполнение это  решение  поручено  было  Строгановым,  Максиму  и
Никите, царская грамота послана была к ним, но  из  этой  грамоты  вовсе  не
видно, чтоб Строгановы занимали какую-нибудь правительственную  должность  в
Сольвычегодске: они были только самые богатые, самые значительные по  своему
влиянию люди в области, и вот царь, мимо старост и  целовальников,  посылает
грамоту к ним, пишет: "И вы бы посадским людям  и  волостным  крестьянам  на
старцах Коряжемского монастыря, на слугах и на крестьянах  его  больше  того
брать не велели". Из этих грамот мы видим значение лучших людей  в  волости,
видим, как в волостях подле  правительственных  лиц  по  праву  существовали
правительственные лица на деле. Это явление ярко освещает тогдашнее общество
к которому никак нельзя прилагать наших определений.
   Вместе с прикреплением крестьян  в  царствование  Феодора  последовало  и
прикрепление или обращение в холопи вольных слуг. В 1597  году  велено  было
всем господам принести в Холопий  приказ  списки  имен  холопей  своих,  как
служащих, так и беглых, и крепости на них и записывать в книги для  большего
укрепления. Кто дал на себя служилую кабалу с 1 июня 1586 года, тем  быть  в
холопстве, денег по этим служилым кабалам у них не брать и челобитья  их  не
слушать, а выдавать их господам в службу до смерти. Которые  люди  служат  у
кого добровольно, тех вольных людей ставить в Холопьем  приказе  с  теми,  у
кого служат, да расспрашивать, как давно служат и кабалу на  себя  дают  ли?
Которые люди вольные послужили у кого недель пять-шесть,  а  кабал  на  себя
давать не хотят, тех отпускать на волю; а кто послужил с полгода  и  больше,
на тех служилые кабалы давать и челобитья их не слушать, потому что господин
такого добровольного холопа кормил, одевал и обувал.
   Земли было много, рук мало; служилым людям  была  тощета,  что  крестьяне
уходили от них, а между  тем  пространство  земель,  требовавших  населения,
увеличивалось все более и более, колонии вытягивались и на юг, в степи, и на
северо-восток, за Уральские горы, в бесконечную Сибирь. Много говорят о том,
как сильно пострадала Испания вследствие выселения ее жителей в новооткрытые
страны; а Россия в XVI веке, и без того бедная населением, разве не высылала
беспрестанно колоний? И какое следствие должен  был  иметь  для  государства
этот вывод  колоний?  Флетчер  говорит,  что  на  дороге  между  Вологдою  и
Ярославлем он видел  до  50  обширных  деревень,  совершенно  пустых.  Легко
понять, как  эта  редкость  населения  должна  была  замедлять  общественное
развитие, затруднять все государственные отправления, а  с  другой  стороны,
редкость населения, отсутствие мест,  где  бы  сталпливались  большие  массы
народонаселения, разобщенность мест с относительно большим народонаселением,
возможность при первом неудобстве физическом  или  нравственном,  уходить  в
пустынные  страны,  не  разрывая  с  отечеством,  доставляло   правительству
возможность с меньшими препятствиями приводить в  исполнение  меры,  которые
оно считало необходимыми.  Для  примера  приведем  только  одно  явление  из
последующей  истории:  раскольничество  в  конце  XVII   века,   несомненно,
обнаружилось бы иначе, если б многие из фанатиков должны были  оставаться  в
городах и селах, не имея возможности уйти  в  далекие,  пустынные  страны  и
таким образом избавить  от  себя  общество.  Воровские  козаки  были  вредны
государству в Смутное время явились грубнее литвы  и  немцев,  по  выражению
современников, но в спокойное время на ход государственного  развития  разве
не могло иметь влияния то обстоятельство, что люди с козацкими наклонностями
уходили за границу государства? Понятно, какую силу  получало  правительство
от этого ухода людей беспокойных.
   К концу XVI века пустынных пространств было уже очень много в  Московском
государстве, когда к ним  присоединились  еще  обширные  пустыни  сибирские.
Правительство взяло у козаков Сибирское царство, ибо прежде всего оно должно
было радоваться возможности обогащать казну свою дорогим пушным товаром;  но
чтоб укрепиться в Сибири нужно было населить ее русскими людьми; чтоб  иметь
возможность населять сибирские городки служилыми людьми,  нужно  было  иметь
подле них людей пашенных,  взять,  следовательно,  часть  народонаселения  в
старых областях государства, и без того имевших его мало. В 1590 году велено
было в Сольвычегодске на посаде и во всем уезде выбрать в  Сибирь  на  житье
тридцать человек пашенных людей, с женами и детьми и со всем  имением,  а  у
всякого человека было бы по три мерина добрых да по три коровы,  да  по  две
козы, да по три свиньи, да по пяти овец, да по двое гусей, да по  пяти  кур,
да по двое утят, да на год хлеба, да соха со всем для пашни, да  телега,  да
сани и всякая рухлядь, а на подмогу сольвычегодские посадские и уездные люди
должны были им дать по 25 рублей человеку.
   С распространением границ государства, с  переселением  русских  людей  в
новые страны распространялись, разумеется, и пределы церкви. Но,  приобретая
новых членов между инородцами церковь должна была принимать  меры,  чтоб  не
отпадали от нее старые. В 1593 году казанский владыка Гермоген  писал  царю,
что в Казани и в уездах Казанском и Свияжском  живут  новокрещены  вместе  с
татарами, чувашами, черемисами и вотяками, едят и пьют  с  ними,  к  церквам
божиим не приходят, крестов на себе не носят, в домах образов и  крестов  не
держат, попов не призывают и отцов духовных не имеют; обвенчавшись в церкви,
перевенчиваются у попов татарских, едят скоромное в посты, живут мимо  своих
жен с немецкими пленницами. Он, владыка, призывал их н поучал, но они ученья
не принимают и от татарских обычаев не отстают и совершенно от  христианской
веры отстали,  о  том  сильно  скорбят,  что  от  своей  веры  отстали  и  в
православной вере не утвердились, потому что живут с  неверными  вместе,  от
церквей далеко; и видя такое неверье в новокрещенах, иные татары  не  только
не крестятся в православную веру, но и ругаются ей; да прежде, в  сорок  лет
от казанского взятья, не бывали в татарской слободе мечети, а  теперь  стали
мечети ставить близ посада, на лучной выстрел. Получивши это донесение, царь
приказал воеводам,  чтоб  они,  переписавши  всех  новокрещен,  устроили  им
слободу в Казани с  церковию  и  полным  причтом;  кто  из  них  не  захочет
переселиться и ставить себе двор на слободе, тех давать на поруки, а иных  в
тюрьму сажать; чтоб воеводы выбрали сына боярского доброго и  приказали  ему
эту слободу ведать,  беречь,  чтоб  новокрещены  христианскую  веру  держали
крепко, женились бы у русских людей и дочерей своих выдавали за русских  же;
которые не станут христианской веры крепко держать, тех  смирять,  в  тюрьму
сажать, в железа, в цепи, бить, а других отсылать к  владыке,  чтоб  налагал
епитимью. Все мечети воеводы должны были  посметать  и  вконец  их  извести.
Гермоген писал также, что  многие  русские  люди  живут  у  татар,  черемис,
чувашей, женятся у них,  многие  живут  у  немцев  по  слободам  и  деревням
добровольно и в  деньгах  и  все  эти  люди  от  христианской  веры  отпали,
обратились у татар в татарскую веру, а у немцев  в  римскую  и  лютеранскую:
царь приказал воеводам распорядиться, чтоб русские люди не жили у татар и  у
немцев; должников, которые служат в небольших деньгах, выкупить, а которые в
больших, тех отдать новокрещенам, у которых взамен взять литву и  латышей  и
отдать татарам и немцам, которым запретить, чтоб они русских людей вперед не
принимали и денег им взаймы не давали. В 1597 году князю Василию  Ухтомскому
назначенному воеводою в Пустоозерский острог, велено было призывать самоедов
и других иноземцев в православную христианскую веру.  Ухтомский  бил  челом,
что Пустоозерский острог место дальнее, деревень у  него,  воеводы,  по  той
дороге нет, из Москвы запас взять  далеко:  почему  государь  пожаловал  бы,
велел ему дать с устюжского кружечного двора 300  ведер  вина  по  подрядной
цене. Царь велел ему дать 50 ведер.
   Главный пастырь русской церкви в царствование  Феодора  переменил  звание
митрополита  на  звание  патриарха.  Мы  видели,  вследствие  каких   причин
северо-восточная русская  церковь  получила  на  деле  самостоятельность  от
церкви  константинопольской,  хотя  самое  название  главного  пастыря   ее:
митрополит,  обличало  номинальную  зависимость  ее  от  патриарха.   Взятие
Константинополя турками, зависимость восточных патриархов от султана  должны
были возбудить в Москве желание приобресть самостоятельность совершенную,  а
в патриархах уничтожить противоборство исполнению этого желания;  возвышение
северо-восточной русской церкви, как самостоятельной и  цветущей,  требовало
по крайней мере уравнения ее с старшими церквами, которые страдали под  игом
неверных, нуждались в ее помощи; в Москве возникло даже мнение,  что  опасно
иметь единение с людьми,  рабствующими  неверным,  мнение,  против  которого
должен был вооружиться Максим Грек. Желание полной самостоятельности  должно
было  еще  более   усилиться,   когда   обнаружились   враждебные   движения
католические,  когда  иезуиты  главною   укорою   русской   церкви   ставили
зависимость ее  от  раба  султанова.  Необходимо  было,  следовательно,  для
русской церкви иметь своего патриарха; выгодно было иметь  его  для  Москвы,
ибо  этим  наносился  удар  делу   Витовтову:   Москва   брала   неоспоримое
преимущество  пред  Киевом,  и  глаза  православных  в  Литве  не  могли  не
обращаться к патриарху всероссийскому.
   Посланник   Благов,   отправленный    к    султану,    повез    патриарху
константинопольскому на помин души царя  Иоанна  милостыни  1000  рублей;  у
патриарха, по обычаю, учились греческому языку два русских паробка, Ушаков и
Внуков; к ним Благов отвез шубы и деньги по 10 рублей; посланник должен  был
им  сказать,  чтоб  они  учились  греческому  языку  и  грамоте  радетельно,
пристально, а не гуляли, патриарха во всем слушались бы, а патриарху  должен
был сказать, чтоб велел учить паробков радетельно, держал бы  их  у  себя  в
наказанье, а воли бы им не давал. Посланы были богатые  милостыни  и  другим
православным церквам, греческим и славянским.  Летом  1586  года  приехал  в
Москву за милостынею антиохийский  патриарх  Иоаким.  Любопытны  подробности
свидания его с митрополитом Дионисием: когда он вошел в Успенский собор,  то
митрополит стоял  в  святительском  сане  на  устроенном  месте,  окруженный
знатным духовенством; приложившись к образам, патриарх пошел к  митрополиту,
тот сошел к нему навстречу с  сажень  от  своего  места  и  благословил  его
наперед и потом уже принял  благословение  от  патриарха;  Иоаким  поговорил
слегка, что пригоже было митрополиту от него принять благословение  наперед,
да и перестал. Здесь,  при  этом  столкновении  значения  действительного  с
значением номинальным,  всего  яснее  высказалась  несообразность  отношений
московского митрополита  к  патриархам,  и  очень  может  быть,  что  именно
прибытие патриарха Иоакима в Москву и это столкновение  его  с  митрополитом
Дионисием,  показавши  на  деле  несообразность  отношений  между  значением
действительным и значением номинальным, и побудили к решительному шагу.  Как
бы то ни было, предложение об учреждении патриаршества  было  сделано  царем
Думе во время пребывания Иоакима в Москве, и побуждением к этому  делу  царь
именно выставил бедственное состояние церкви греческой и возвеличение церкви
русской: "По воле божией, в наказание наше,  восточные  патриархи  и  прочие
святители только имя святителей носят, власти же едва ли не  всякой  лишены;
наша же страна, благодатию божиею, во многорасширение приходит, и  потому  я
хочу, если богу угодно и  писания  божественные  не  запрещают,  устроить  в
Москве превысочайший престол патриаршеский; если вам это  угодно,  объявите;
по-моему, тут нет повреждения благочестию, но еще  больше  преуспеяния  вере
Христовой". Духовенство и вельможи похвалили мысль  царскую,  но  прибавили,
что надобно приступить к делу с  согласия  всей  церкви  восточной,  "да  не
скажут пишущие на святую нашу веру латыны и прочие  еретики,  что  в  Москве
патриарший престол устроился одною царскою властию". Эти  слова  показывают,
что в Москве знали о враждебных движениях на православие в Западной России и
принимали их в соображение. Иоакиму дали знать о желании царя, и  он  обещал
предложить об этом деле собору греческой церкви.
   Летом 1587  года  приехал  в  Москву  грек  Николай  с  объявлением,  что
патриархи цареградский и антиохийский уже созывали собор, послали  за  двумя
другими патриархами, иерусалимским и александрийским, будут  советоваться  с
ними и пришлют в Москву патриарха иерусалимского  с  наказом  об  учреждении
патриаршества. Но через год, летом 1588, государю дали знать, что в Смоленск
нечаянно приехал старший из патриархов, византийский Иеремия. В ответ на это
извещение смоленские воеводы получили выговор, зачем патриарх пришел к ним к
пристани безвестно? "Вперед так просто не делайте,  чтоб  на  рубеж  никакой
посланник и никакой человек  под  посад  безвестно  не  приезжал".  Епископу
смоленскому царь писал: "Если патриарх станет проситься у воевод  в  церковь
Пречистой богородицы помолиться, то мы ему в церковь  идти  позволили:  и  у
тебя в церкви в то время было бы  устроено  чинно  и  людно,  архимандритов,
игуменов и попов было бы много, встречал бы ты патриарха и чтил его  честно,
точно так же как митрополита нашего чтите". Пристав, отправленный  встречать
и провожать патриарха, получил наказ: "Разведать, каким обычаем  патриарх  к
государю поехал, и теперь он патриаршество цареградское держит ли и  нет  ли
кого другого на его месте? И кроме его нужды, что едет за  милостынею,  есть
ли с ним от всех патриархов с соборного приговора к государю приказ? Честь к
патриарху держать великую, такую же, как к здешнему митрополиту".
   В Москве Иеремию поместили на дворе рязанского владыки; самого его велено
было поместить в больших хоромах  в  горнице  с  комнатою;  провожатых  его,
митрополита мальвазийского и архиепископа элассонского, в Столовой избе и  в
комнате, архимандриту дать подклет особый, а  старцев  и  слуг  устроить  по
подклетам. Греков, турок и других иноземцев не велено было пускать на  двор,
слуг патриарших со двора, если от митрополита Иова, от знатного  духовенства
и бояр станут приходить с кормом, таких людей пускать было  позволено;  если
же какой иноземец станет проситься к  патриарху  или  сам  патриарх  захочет
видеться с каким-нибудь иноземцем, то приставы должны были ему отвечать, что
скажут  об  этом  боярам  и  посольскому  дьяку  Андрею  Щелкалову.  Купцов,
приехавших с Иеремиею, поставили на литовском гостином дворе.
   Неделю спустя по приезде государь велел патриарху быть у  себя  и  принял
его, как принимал обыкновенно послов, с тем только различием, что  навстречу
ему переступил с полсажени от трона. После этого представления, не выходя из
дворца, Иеремия имел разговор с Годуновым, рассказал ему о своих несчастиях,
как он был обнесен султану, свергнут с  патриаршего  престола,  потом  опять
возведен; рассказал о бедственном состоянии своей церкви, о  грабеже  турок;
рассказал о делах литовских, что мог узнать дорогою, наконец, говорил тайные
речи. После этого разговора государь, подумав  с  царицею,  говорил  боярам:
"Велел нам бог видеть к себе пришествие патриарха цареградского, и мы о  том
размыслили, чтоб в нашем государстве учинить  патриарха,  кого  господь  бог
благоволит: если захочет быть  в  нашем  государстве  цареградский  патриарх
Иеремия, то ему быть патриархом в начальном месте  Владимире,  а  на  Москве
быть митрополиту по-прежнему; если же не захочет цареградский патриарх  быть
во Владимире, то на  Москве  поставить  патриарха  из  московского  собора".
Годунову поручено было ехать к Иеремии и советовать с ним, возможно ли  тому
статься, чтоб ему быть в Российском царстве в стольнейшем городе  Владимире.
Иеремия отвечал: "Будет на то воля великого государя, чтоб мне  быть  в  его
государстве, - я не отрекаюсь: только  мне  во  Владимире  быть  невозможно,
потому что патриархи бывают всегда при государе: а то что за  патриаршество,
что жить не при государе?" Тогда  царь  опять  созвал  бояр  и  говорил  им:
"Патриарх Иеремия вселенский на владимирском и всея Руси патриаршестве  быть
не хочет, а если мы позволим ему быть  в  своем  государстве  на  Москве  на
патриаршестве, где теперь  отец  наш  и  богомолец  Иов  митрополит,  то  он
согласен. Но это дело не статочное: как нам  такого  сопрестольника  великих
чудотворцев и достохвального жития мужа, святого и преподобного отца  нашего
и  богомольца  Иова  митрополита  от  пречистой  богородицы  и  от   великих
чудотворцев изгнать, а сделать греческого закона патриарха,  а  он  здешнего
обычая и русского языка не знает, и ни о каких  делах  духовных  нам  с  ним
говорить без толмача нельзя". Годунов вместе с Щелкаловым отправился опять к
Иеремии  и  говорил  ему,  чтоб  благословил  и  поставил  в  патриархи   из
российского собора митрополита Иова. При  этом  свидании  было  решено,  что
Иеремия на патриаршество владимирское, московское и всея Руси благословит  и
поставит кого  государю  будет  угодно  и  благословение  дает,  что  вперед
патриархам поставляться в Российском царстве от митрополитов,  архиепископов
и епископов.
   Нам не нужно предполагать, что в первом разговоре с Годуновым сам Иеремия
изъявил желание  остаться  патриаршествовать  в  Москве:  мысль  о  выгодных
следствиях перемещения старшего патриаршего стола из Византии  в  Московское
государство легко могла прийти Годунову и другим. Пусть  в  Константинополе,
по приказу султана, выбрали бы другого  патриарха:  Иеремия  и  его  русские
преемники не потеряли бы чрез это права  называться  вселенскими,  права  на
первенство; утверждение Иеремии в Московском  государстве  особенно  было  б
важно относительно западной русской церкви,  которая  уже  давно  признавала
свою зависимость от него. С другой стороны, нам не нужно  предполагать,  что
дело не уладилось единственно по настоянию Годунова, которому невыгодно было
удалить Иова, совершенно ему преданного: при отчужденности от иностранцев  и
сильно развившейся вследствие того  подозрительности,  ясные  следы  которой
видны повсюду, иметь патриархом  иностранца,  грека,  должно  было  казаться
крайне неудобным: указывать на единоверие,  как  могущее  уничтожить  всякое
подозрение, нельзя, ибо мы видели, как обходились с этим самым Иеремиею:  не
велено было пускать к нему ни одного иностранца; наши предки  в  описываемое
время жили тою жизнью, когда свой обычай составляет все; отсюда понятно, как
страшно  было  иметь  патриархом  человека,  не  знающего  русского  обычая,
человека греческого закона. Мало того, нужно было решиться на  дело  страшно
тяжелое: отвергнуть человека, которого уже привыкли видеть на таком  высоком
месте, каково было митрополичье; для вселенского патриарха Иеремии не  могли
придумать чести высшей, как та, которая воздавалась митрополиту Иову, и  вот
этого  Иова  надобно  безвинно  лишить  этой   чести,   прогнать!   Понятно,
следовательно, что не по одним личным отношениям Годунова к Иову настаивали,
чтоб Иеремия жил во Владимире.
   Несмотря на то что царь прямо объявил о невозможности  прогнать  Иова  от
церкви Богородицы и от  чудотворцев,  исполнили  обычай  избрания:  архиереи
назначили трех  кандидатов:  митрополита  Иова,  новгородского  архиепископа
Александра, ростовского Варлаама, и предоставили царю выбор.  Феодор  избрал
Иова, который и был  посвящен  26  января  1589  года:  следовательно,  дело
тянулось полгода! Патриарх должен был иметь в  своем  ведении  митрополитов;
это  звание  дали  владыкам:  новгородскому,   казанскому,   ростовскому   и
крутицкому  (в  Москве),  шесть  епископов  получали  звание  архиепископов:
вологодский, суздальский, нижегородский, смоленский, рязанский, тверской.
   Богато одаренный отправился Иеремия в мае 1589 года в  Константинополь  с
грамотою от царя к султану, в которой Феодор писал: "Ты б,  брат  наш  Мурат
салтан, патриарха Иеремию держал в своей области и беречь велел пашам  своим
так же, как ваши прародители патриархов держали в береженье, по  старине  во
всем; ты б это сделал  для  нас".  Приехавши  в  Смоленск,  Иеремия  получил
грамоту от Годунова, в которой правитель просил  его  проведать  в  Литве  о
тамошних делах: "О Максимилиане, где он теперь  и  каким  обычаем  живет?  В
Польской ли земле, или отпущен? И как отпущен, по какому договору? Укрепился
ли королевич шведский на польской короне и на какой мере  утвердился,  какое
его вперед умышленье о нашем государе? Проведав об этом, отписал  бы  ты  ко
мне тайно, не объявляя своего святительского имени ни в чем; а когда  будешь
в Цареграде, то отпиши о всех тамошних делах".
   Только чрез два года, в июне  1591  года,  приехал  в  Москву  митрополит
терновский  и  привез  утвержденную  грамоту  на  московское  патриаршество.
Иеремия писал к Иову: "Послали мы твоему святительству соборную  совершенную
грамоту: будешь иметь пятое место, под иерусалимским патриархом. И ты  прими
грамоту с благодарностию и тихомирием, и постарайся о митрополите терновском
при царе и при царице словом и делом, попечалуйся святому и высочайшему царю
нашему, да сотворит пригожую  помощь,  как  обещал  ты  нас  пожаловать  при
постановлении своем, в своей палате; а мы кроме бога да святого царя надежды
ни от кого не имеем, патриаршества цареградского не может никто  воздвигнуть
и устроить по-прежнему кроме  святого  царя".  В  письме  Годунову  патриарх
просил о присылке  6000  золотых  на  сооружение  патриаршества.  Митрополит
терновский поднес Годунову дары: два атласа золотных, саблю булатную, да два
сосуда ценинных; Годунов даров не принял, сказав: "Нам у вас даров брать  не
подобает, мы должны вас наделять, чем бог послал". Митрополит  просил,  чтоб
Годунов не обижал его, взял дары, и тот взял два сосуда ценинных.  Правитель
хотел знать, как был держан собор об учреждении московского патриаршества, с
ведома ли султана и пашей? Митрополит отвечал, что собор был держан,  доложа
султану. Просьба патриарха была исполнена: царь послал на построение  церкви
и патриаршеского  дома  большое  количество  мехов  и  рыбьего  зуба.  Когда
Салтыков и Татищев отправились послами в Литву, то им дан был наказ: "Станут
спрашивать про патриаршеское  постановленье,  то  вы  говорите:  приходил  к
великому государю из Греческого государства антиохийский патриарх  Иоаким  и
говорил государеву шурину, Борису Федоровичу Годунову, что из давних лет  на
семи соборах уложено  быть  в  Риме  папе  греческой  веры,  а  в  Греческом
государстве четырем патриархам;  но  когда  Евгений  папа  римский  составил
суемысленный осьмой собор, то с этого времени папы римские от греческой веры
отстали; если бы по сие время в  Греческом  государстве  были  благочестивые
цари христианские, то патриархи поставили бы папу в Греческом государстве, и
теперь они все четыре  патриарха  советовали,  со  всем  вселенским  собором
Греческих  государств,  дабы  вместо  папы  римского  поставить  вселенского
патриарха  константинопольского,  а  на  его  место   поставить   четвертого
патриарха в Московском государстве. Если паны  радные  будут  говорить,  что
изначала этого не бывало, то отвечать: вот у вас в Вильне прежде  кардиналов
не бывало, а были бискупы, а теперь папа сделал Юрия Радзивилла  кардиналом:
и тому что дивиться".
   Из других отношений церковных при  Феодоре  заметим,  что  архиереи,  как
говорилось в их настольных грамотах, ставились "по  избранию  св.  духа  (на
соборе) и по совету боговенчанного царя". В  начале  царствования  Феодорова
был любопытный случай, при котором  опять  послышалась  укоризна  осифлянам.
Рязанский епископ Леонид подал  царю  следующую  челобитную:  "Пожаловал  ты
меня, государь, велел быть  у  себя  за  столом  на  Рождество  Христово:  а
архиепископ ростовский Евфимий мне с собою есть с блюда не дал и меня вконец
позорил; а прежде, при отце твоем, я едал с  одного  блюда  с  архиепископом
новгородским; а он же  нас,  осифовских  постриженников,  называет  всех  не
осифлянами, но жидовлянами". Неизвестно, чем решено было дело.
   В июне 1594 года, по государеву приказу, патриарх Иов со всем  освященным
собором приговорил учредить в Москве 8 старост  поповских,  чтоб  у  каждого
было по 40 попов, да по четыре дьякона в  десятских,  поставить  им  избу  у
Покрова богородицы на Рву (у Покровского собора или у  Василия  Блаженного),
куда должны сходиться старосты и десятские каждый день. Старосты должны были
наблюдать, чтоб в известные дни были  по  всем  церквам  молебны  и  обедни;
рассылать для этого по всем церквам память, чтоб всем попам было ведомо;  да
и всякий день перед обеднями попы должны были по всем церквам петь молебны о
вселенском устроении, благосостоянии церквей, о многолетнем здравии  царя  и
царицы, о их чадородии, о  христолюбивом  воинстве  и  о  всем  православном
христианстве. Старосты должны  были  наблюдать,  чтоб  все  попы  и  дьяконы
являлись в крестные ходы и до окончания их  не  расходились,  а  которые  не
явятся, о тех доносить патриарху. Служить должны по  церквам  попы  сами,  а
наймитов не нанимать, кроме великой нужды или какого-нибудь прегрешения;  от
ружных церквей и приходских  храмов  попам  по  другим  церквам  служить  не
наниматься;  безместные  попы  должны  приходить  к  Покрову  богородицы,  к
поповской избе и здесь наниматься служить с патриаршего доклада; найму брать
в простые дни по алтыну, а в большие праздники и на  Святой  неделе  по  два
алтына, а больше не брали бы  и  божественною  литургиею  не  торговали  бы,
старосты должны за этим смотреть крепко. Черным попам у мирских  церквей  не
наниматься служить. В который день панихиды  служить  и  на  завтрее  обедни
заупокойные по государям, в те дни старосты с десятскими давали бы памяти по
всем церквам, к которым по книгам ведено каноны давать, а  которые  попы  за
государевы панихидные столы садятся, те должны  знать,  кого  в  какой  день
поминать. Если христолюбцы станут приносить милостыню на храмы о здравии или
за упокой и велят разделить по храмам в поповской избе, то  старосты  должны
эту милостыню раздать по храмам. Пяти  протопопам  поручено  было  смотреть,
чтоб старосты поповские исполняли этот наказ.
   Относительно монастырского благочиния царь в 1584 году писал в Соловецкий
монастырь: "Слух до нас дошел, что у вас сытят квасы медвеные да  квасят,  и
устав прежний монастырский переменен: так вы бы квасов не квасили и прежнего
чина монастырского не рушили;  и  которые  старцы  станут  роптать,  тех  бы
смиряли по монастырскому чину". В 1592  году  двое  старцев  били  челом  на
игумена и келаря Кириллова Новгородского  монастыря,  что  они  монастырскую
казну раздают взаймы, для своей прибыли, без братского  ведома,  дружатся  с
детьми  боярскими,  берут  у  них  себе  гостинцы  всякие.  Когда  один   из
челобитчиков стал им об этом говорить, то они посадили его в двои железа  да
в цепь, а потом девять дней били его на правеже, правили деньги, которые  он
проездил  в  Москву  по  монастырским  делам.  Бить  на  них  челом  нельзя,
откупаются монастырскою же  казной;  кроме  субботы  и  воскресенья,  службы
никогда в монастыре нот и священника нет. В июле 1584 года постановили, чтоб
тарханам не быть, с 1 сентября, на время, до государева  указа,  пока  земля
поустроится и помощь во всем учинится царским осмотренном. Но уже в  октябре
того же года царь дал тарханную грамоту  митрополиту  Дионисию  на  слободку
Святославлю,  которую  великий  князь  Василий  Дмитриевич  дал  митрополиту
Киприану вместо города Алексина. Тогда же, в июле 1584,  было  подтверждено,
чтоб вотчинникам вотчин  своих  по  душам  не  давать;  но  видим,  что  это
постановление пли было скоро отменено,  или  не  исполнялось.  В  1587  году
знаменитый впоследствии князь Дмитрий Михайлович Пожарский, по приказу  отца
своего, дал в суздальский Спасо-Евфимиев  монастырь  вотчинную  деревню  без
доклада государю; не перечисляем царских пожалований  землями  в  монастыри.
По-прежнему давалось монастырям право производить торговлю, право сбирать  в
своих селах таможенную пошлину; по-прежнему давались грамоты с освобождением
монастырских владений от  разных  податей  и  повинностей;  этих  грамот  от
царствования Феодора дошло до нас очень много, и  начинают  они  раздаваться
очень рано.
   Касательно отношений монастыря к тем, на  чей  счет  он  был  построен  и
поддерживался, любопытна царская грамота 1595 года. В  Двинском  уезде,  при
устье  Нижнего  Моржа,  был  монастырь   Никольский,   построенный   мирским
иждивением. Староста этого монастыря бил  челом  государю,  что  десятильник
митрополита новгородского разорил  монастырь  своим  насильством;  царь  дал
грамоту двинским данным  старостам  и  становым  земским  судьям  Калейского
стана, где находился монастырь, чтобы они  защищали  монастырь  от  обид;  а
когда  Калейского  стана  крестьяне  захотят  вперед  переменить  никольских
старост и  в  монастырской  казне  их  считать  или  сами  старосты  захотят
перемениться и в казне отчет отдать, то все бы  крестьяне  Калейского  стана
четырьмя волостками никольских старост выбирали меж собою кого сами излюбят,
новых старост приводили к крестному целованью, а старых с лучшими  людьми  в
казне считали и счетные списки отдавали новым старостам.
   По старым грамотам  Грозного,  монастырские  крестьяне  выбирали  у  себя
прикащиков, старост, целовальников, сотских, пятидесятских,  десятских,  для
губных дел прикащиков, губных целовальников и дьячков; монастыри  продолжали
определять свои отношения к крестьянам уставными грамотами.
   Кроме приведенных указов о крестьянах и холопях от времен Феодора, до нас
недошло  других  дополнений  к  Судебнику.  Относительно  заведывания  судом
любопытно известие разрядных книг под 1588 годом: царь велел отставить князя
Меркурия Щербатова от плавной рати и послал его в Тверь судьею. Дошла до нас
от  описываемого  времени  любопытная  челобитная  царю   старцев   Иосифова
монастыря по поводу спора о земле между их крестьянами и крестьянами боярина
Ивана Васильевича Годунова: "Послана, государь, от тебя грамота в Козельский
и Белевский уезд к Кузьме Безобразову: велено ему выбрать 10 лучших крестьян
боярина Ивана Васильевича Годунова и столько же наших лучших крестьян и дать
им жребий: чей жребий вынется, тем отводить землю и лес с  образом".  Кузьма
лучших людей выбрал и говорил крестьянам Ивана  Васильевича:  "С  образом  с
жребия идете ли отводить лес и землю, по  своему  отводному  рубежу?"  Слуга
Ивана Васильевича отвечал: "Крестьянам Ивана Васильевича  лесу  и  земли  не
отваживать и жребия не брать; пусть монастырские  крестьяне  отводят  лес  и
землю  без  жребия".  Монастырские  крестьяне  били  челом  Кузьме:   "Ивана
Васильевича крестьянам надобна земля и лес пречистой богородицы и чудотворца
Иосифа, перелезши из Белевского уезда в Козельский уезд через  вековую  межу
города с городом: так и лес им отводить с образом, землю и лес пречистой,  а
мы им верим и без жребия". "Крестьянцы наши с образом земли и лесу  отводить
не смеют, мы им не велим отводить твоего  государева  жалованья;  а  люди  и
крестьяне Ивана  Васильевича  нашим  крестьянам  грозят:  велят  им  неволею
отводить нашу прямую монастырскую землю, для того, чтоб  нас,  нищих  твоих,
опозорить, огласить и в грех ввесть, а крестьянец наших  продать  и  вотчину
монастырскую запустошить;  а  монастырские  крестьянцы  уже  и  так  от  них
застращены, четвертый год беспрестанные обиды и насильства терпят.  Государь
милосердый царь! пощади свою богомолью,  вели  учинить  безгрешно,  чего  не
ведется, что иноческому чину землю отводить с образом: вели сыскать  старыми
писцовыми книгами и старыми гранями. Обыскные люди обоих городов,  Козельска
и Белева, все знают вековой рубеж городу с  городом,  да  не  смеют  сказать
правды, блюдутся Ивана Васильевича".
   Относительно  нравов  и  обычаев  заметим  известие  о  потехах  царских:
государь пожаловал Василия Усова, дано ему 15 рублей денег, да сукно  доброе
в 2 рубля: тешил он государя, заколол перед ним медведя; даны  были  подарки
какому-то Молвенинову: государя тешил, привел медведя с хлебом  да  солью  в
саадаке и с диким медведем своего медведя спускал; дано сукно доброе  в  два
рубля охотнику Глазову: тешился  государь  на  царицыны  именины  медведями,
волками и лисицами, и медведь Глазова ободрал. 1 августа государь ездил  под
Симонов для водоосвящения на реке и там купался  (мочался).  Смирное  платье
(траур) по царевне Феодосии для чинов придворных было цвету  темно-зеленого,
вишневого, багрового, синего, без саженья.
   Относительно нравов и обычаев народных заметим, что в 1590 году  староста
и крестьяне Тавренской волости обговорились между  собою,  по  благословению
отца своего духовного, и учинили заповедь на три года, чтоб  в  праздник,  в
воскресение  Христово,  дела  не  делать  никакого  черного,  ни  угодья  не
угодовать, ни пасного, ни силового, ни белки не лесовать, ни рыбы не ловить,
ни ягод, ни губ не носить, ни путика пасного, ни силового внове не  ставить;
а в пятницу ни толочь, ни молоть, ни камня не жечь, проводить с  чистотою  и
любовию; женам по воскресеньям не шить, не брать. А кто заповедь эту порушит
и доведут его  людьми  добрыми,  на  том  доправить  сотскому,  по  мирскому
уложению, 8 алтын денег на церковное строение, а две  деньги  сотскому.  Кто
станет яйца бить, на том доправить ту же заповедь 8 алтын.
   Под 1595 годом летописец рассказывает, что князь Василий Щепин да Василий
Лебедев составили заговор зажечь Москву во многих местах, а самим у  Василия
Блаженного  грабить  казну;  решеточный  прикащик  Байков,  участвовавший  в
заговоре, должен был в это время не отпирать решеток. Но заговор был открыт,
и главные участники казнены смертию.
   В летописях же находим известие о чародействах и о полной вере в их силу.
О Годунове говорится, что он из многих городов собирал волхвов и  кудесников
и с их помощию привлек к себе любовь царя. Волшебники предсказывали  Борису,
что он будет царствовать,  но  недолго,  только  семь  лет.  Приведем  также
любопытный рассказ летописца об отравлении крымского царевича Мурат-Гирея  в
Астрахани: бусурманы прислали ведунов и его  испортили.  Воеводы,  видя  его
болезнь великую, привели к нему лекаря арапа. Арап сказал, что его  вылечить
нельзя, пока не сыщут ведунов, которые его портили,  взял  с  собою  русских
людей, пошел в юрты, перехватал  там  ведунов  и  начал  их  мучить.  Ведуны
сказали: "Если кровь больных не замерзла, то  можно  пособить".  Тогда  арап
велел ведунам метать из себя кровь в  лохань,  и  они  выметали  всю  кровь,
которую выпили из сонного  царевича,  жен  его  и  других  татар  и  тем  их
испортили. Ведуны рассказывали арапу по порядку: вот это кровь царевича, вот
эта его жен, вот эта других татар; кровь царевича и одной  из  жен  его  вся
замерзла, и потому ведуны сказали, что им живым не быть;  чья  же  кровь  не
замерзла и если помазать ею больного, то он  останется  жив.  Когда  царевич
умер, то воеводы  донесли  обо  всем  подробно  государю;  царь  отправил  в
Астрахань Астафия Пушкина с приказаньем пытать ведунов, по  чьему  умышлению
испортили царевича, и после пытки пережечь. Пушкин  пытал  ведунов  накрепко
разными пытками, но ничего не  мог  допытаться.  Тогда  тот  же  арап  начал
говорить, что у них так ничего не допытаться, а велел  положить  им  в  зубы
конские удила, повесить их за руки и бить их не по телу, а по  стене  против
них, и они стали все сказывать. Воеводы, после пытки, велели их сжечь, и жег
тот же арап своим мастерством; когда их жгли, то  слетелось  сорок  и  ворон
многое множество.
   Из перечисления подарков, выданных из  царской  казны  разным  лицам,  мы
узнаем имена тогдашних художников: дано было сукно в два  рубля  и  еще  два
рубля денег Поснику ростовцу за то, что писал образ  смоленской  богородицы.
Этот Посник ростовец носил название знаменщика; он получил английское  сукно
доброе за то, что знаменовал, садил жемчугом с дробницами  черный  бархатный
покров на гроб Иоанна Грозного. Сохранились имена  14  серебряных  мастеров,
которые делали раку  Сергия  чудотворца.  Литьем  огромных  пушек  отличался
мастер Андрей Чохов.

Глава 5

ОКОНЧАНИЕ ЦАРСТВОВАНИЯ ФЕОДОРА ИОАННОВИЧА

   Значение Рюриковой династии. -  Смерть  царевича  Димитрия  в  Угличе.  -
Разбор известий об этом событии. - Решение дела в Москве. - Мнение народа. -
Кончина царя Феодора. XVI век исходил: с его исходом  прекращалась  Рюрикова
династия. В двух различных положениях, в двух различных странах  следили  мы
за деятельностию потомков Рюрика и не могли не заметить основного различия в
этой деятельности. Сначала мы видим их  действующими  в  громадной  и  редко
населенной стране, не имевшей до  их  появления  истории.  С  необыкновенною
быстротой Рюриковичи захватывают в свое  владение  обширные  пространства  и
подчиняют себе племена, здесь живущие; эту  быстроту  объясняет  равнинность
страны, удобство водных путей, малочисленность и особность  племен,  которые
не могли выставить крепкого и дружного сопротивления, ибо не знали  союзного
действия, каждое племя  покорялось  поодиночке:  ясный  знак,  что  никакого
единства  между  племенами  не  существовало,  что  это  единство  принесено
князьями и сознание о единстве народном и государственном явилось вследствие
их деятельности. Они расплодили Русскую землю, и сами размножились в  ней  с
необыкновенною силой: обстоятельство важное, ибо оно дало возможность членам
одного владельческого рода устроить себе множество столов во  всех  пределах
громадной страны, взять в свое непосредственное  заведывание  все  важнейшие
места:  не  было  потому  необходимости  в  наместниках  больших  городов  и
областей, в людях, из которых могла бы  образоваться  сильная  аристократия.
Князья разошлись по обширной стране, но не  разделились,  ибо  их  связывало
друг с другом единство рода, которое, таким  образом,  приготовило  единство
земли. Чтоб не  порвалась  связь  междучастями,  связь  слабая,  только  что
завязавшаяся, необходимо было это беспрерывное движение, перемещение  князей
из одной области в другую, с концов отдаленных. Князья  с  своими  дружинами
представляли начало движения, которое давало стране жизнь, историю:  недаром
Мономах  хвалился  своим  движением,  большим  количеством  совершенных   им
путешествий. Движение, движение неутомимое, было главною обязанностию князей
в  это  время:  они  строили  города,   давали   им   жителей,   передвигали
народонаселение  из  одной  области  в  другую,   были   виновниками   новых
общественных форм, новых отношений. Все новое, все,  что  должно  было  дать
племенам способность к новой высшей жизни, к истории,  было  принесено  этим
движущимся  началом,  князьями  и  дружинами  их:  они  в   своем   движении
столкнулись с греками и взяли от  них  христианство;  чтоб  понять  значение
Рюриковичей и дружин их, как проводников  нового,  людей,  пролагавших  пути
исторической жизни, стоит только вспомнить  рассказ  летописца  о  появлении
волхва в Новгороде: на вопрос епископа: "Кто идет к кресту и кто к  волхву?"
- народ, масса, хранящая старину, потянулась к волхву, представителю старого
язычества, князь же и дружина его стали  на  стороне  епископа.  Скоро,  при
описании Смутного времени, мы укажем и на великое значение  массы  народной,
охранявшей старину, когда движение пошло путем незаконным.
   Такова была начальная деятельность Рюриковичей. Понятно, что в эпоху этой
начальной деятельности, при начале государственной зиждительности в  стране,
не имевшей прежде истории, не могло быть еще ничего прочного, определенного,
все было еще в зародыше, начала, семена вещей сопоставлялись друг  с  другом
без внутренней связи; части, образовавшись, стремились  еще  жить  особенною
жизнию; при сильном  движении,  просторе,  возможности  уходить  при  первом
неудобстве не было места  никаким  определениям,  ибо  на  движущейся  почве
ничего построить  нельзя.  Главное  право,  главное  ручательство  в  выгоде
положения для члена общества, для члена известного сословия,  заключалось  в
праве уйти, праве, которое основывалось на возможности ухода и  прекращалось
с  этою  возможностию.  Столкновения   интересов   разрешались   не   общими
определениями, но порванием отношений, уходом из  одной  области  в  другую,
которая случайно, вследствие своей особой жизни с особым правительством,  на
время представляла большие удобства; отсюда господство временного, местного,
личного,  случайного  над  общим,  господство,  необходимое  при   слабости,
младенчестве государства.
   Но государство  росло,  и  из  младенчества  оно  переступило  на  высшую
степень,  которая  знаменуется  сосредоточением,   оседлостию.   Эта   эпоха
сосредоточения  необходима  для  утверждения  сознания   о   государственном
единстве, о единстве государственного интереса; здесь части,  области,  лица
должны  отказаться  от  своей  особной,  своеобразной  жизни  и  подчиниться
условиям  жизни  общей,  и  когда  потом,   при   утверждении   сознания   о
государственном   единстве,   части    получают    большую    или    меньшую
самостоятельность, самоуправление, то  эта  самостоятельность  является  уже
вследствие   государственных   требований,   является   с   непосредственным
отношением к сосредоточивающей власти: так, например,  при  Иоанне  IV  были
даны откупные грамоты, установлявшие самоуправление в волостях; но отношение
этих волостей к царю вовсе не было похоже на отношение Новгорода или  Пскова
к прежним великим князьям московским.
   В эту эпоху сосредоточения Рюриковичи вследствие новых условий, временных
и  местных  (ибо  главная  сцена  действия  переносится  с  юга  на  север),
переменяют свой характер и неуклонно  ведут  общество  по  новому  пути.  Из
расплодителей земли они становятся собирателями  земли,  из  храбрых  вождей
дружин, любивших везде честь свою брать, думавших  преимущественно  об  этой
воинской чести, а не об  упрочении  себе  движимых  и  недвижимых  стяжаний,
считавших неприличным копить имение, но все раздававших дружине,  Рюриковичи
становятся на севере бережливыми хозяевами, преимущественно заботившимися  о
промыслах, прибытках, крайне осторожными, неохотниками до решительных  битв.
И все на севере,  в  эпоху  сосредоточения,  принимает  характер  прочности,
оседлости, вследствие чего  земельные  отношения,  условливающие  прочность,
получают важное  значение;  общество  сознает  различие  земского  человека,
оседлого собственника, от вольного  козака,  представителя  старины,  старой
эпохи безнарядного движения; этому  представителю  старины  трудно  в  новом
обществе, он уходит на простор в вольную степь и там ждет случая вступить  в
борьбу с враждебным ему новым порядком вещей. Но  эпоха  сосредоточения,  но
государи московские сделали свое  дело:  государство  крепко,  и  козаку  не
осилить земского человека.
   Кончивши это второе дело свое, дело сосредоточения земли, династия Рюрика
сходит со сцены. Царь Феодор  не  мог  сам  управлять  государством;  явился
правитель,   который   вследствие   произведенного    прежними    государями
сосредоточения власти и ослабления могущества вельможных  родов  мог  легко,
опираясь на свои близкие отношения к царю, осилить  всех  своих  соперников.
Достигнув первенства, Годунов должен был подумать о будущем, и  будущее  это
было для него страшно, тем страшнее, чем выше было его положение  настоящее:
у Феодора не было сына, при котором бы  Годунов,  как  дядя,  мог  надеяться
сохранить прежнее  значение,  по  крайней  мере  прежнюю  честь;  преемником
бездетного Феодора долженствовал быть брат его, Димитрий, удаленный в  Углич
при  воцарении  старшего  брата,  удаленный   "советом   всех   начальнейших
российских вельмож". Димитрий рос при  матери  и  ее  родственниках,  Нагих;
понятно, какие чувства эти опальные Нагие питали к людям,  подвергнувшим  их
опале, с какими чувствами  дожидались  прекращения  своих  бедствий,  своего
изгнания, в каких чувствах к Годунову и  к  людям  ему  близким  воспитывали
ребенка, который не умел скрывать этих чувств. За будущее должен был бояться
не один Годунов, за будущее должны были бояться все те  люди,  которые  были
обязаны выгодами положения своего Годунову и лишались всего с его  падением,
а таких людей было очень много; наконец, за будущее должны были  бояться  те
люди, которых судьба хотя и не была тесно соединена с судьбою  Годунова,  но
по совету которых Димитрий подвергся изгнанию, а к этим  людям  принадлежали
все начальнейшие российские вельможи. И вот в мае 1591  года  разнеслась  по
государству весть, что царевича Димитрия в Угличе не стало, и понесся  слух,
что погиб  он  насильственною  смертию,  от  убийц,  подосланных  Годуновым.
Летописцы так рассказывают подробности события.
   Сначала хотели отравить Димитрия: давали  ему  яд  в  пище  и  питье,  но
понапрасну.  Тогда  Борис  призвал  родственников  своих,  Годуновых,  людей
близких,  окольничего  Клешнина  и  других,  и  объявил  им,   что   отравой
действовать нельзя, надобно употребить другие средства. Один  из  Годуновых,
Григорий Васильевич, не хотел дать своего  согласия  на  злое  дело,  и  его
больше не призывали на совет и чуждались. Другие советники Борисовы  выбрали
двух людей, по их мнению, способных  на  дело,  -  Владимира  Загряжского  и
Никифора Чепчюгова; но эти отреклись. Борис был в большом горе, что дело  не
удается; его утешил Клешнин. "Не печалься, - говорил он ему, - у меня  много
родных и друзей, желание твое будет исполнено".  И  точно,  Клешнин  отыскал
человека, который взялся исполнить дело: то был дьяк Михайла Битяговский.  С
Битяговским отправили в Углич сына его Данилу, племянника  Никиту  Качалова,
сына мамки Димитриевой, Осипа Волохова; этим людям поручено было  заведовать
всем в городе. Царица  Марья  заметила  враждебные  замыслы  Битяговского  с
товарищами и стала беречь царевича, никуда от себя из хором не отпускала. Но
15 мая, в полдень, она почему-то  осталась  в  хоромах,  и  мамка  Волохова,
бывшая в заговоре, повела ребенка на двор, куда сошла за ними  и  кормилица,
напрасно уговаривавшая мамку не водить ребенка. На  крыльце  уже  дожидались
убийцы; Осин  Волохов,  взявши  Димитрия  за  руку,  сказал:  "Это  у  тебя,
государь, новое ожерельице?" Ребенок поднял голову и отвечал: "Нет, старое".
В эту минуту сверкнул  нож;  но  убийца  кольнул  только  в  шею,  не  успев
захватить гортани, и убежал; Димитрий упал, кормилица  пала  на  него,  чтоб
защитить, и начала кричать: тогда Данила Битяговский с Качаловым, избивши ее
до полусмерти, отняли у нее ребенка и дорезали. Тут выбежала мать  и  начала
кричать. На дворе не было никого, все родственники ее разошлись по домам; но
соборный пономарь, видевший с колокольни убийство, заперся и  начал  бить  в
колокол; народ сбежался на двор и, узнавши о преступлении, умертвил  старого
Битяговского и троих убийц; всего погибло 12 человек. Тело Димитрия положили
в гроб и вынесли в соборную церковь Преображения, а к царю послали  гонца  с
вестию об убийстве брата. Гонца привели к Борису; тот  велел  взять  у  него
грамоту, написал другую, что Димитрий сам зарезался, по небрежению Нагих,  и
велел эту грамоту подать царю: Феодор долго плакал.
   Для сыску про дело и для погребения Димитрия посланы били в  Углич  князь
Василий Иванович Шуйский, окольничий Андрей Клешнин, дьяк Елизар Вылузгин  и
крутицкий митрополит Геласий. Посланные осмотрели тело, погребли его и стали
расспрашивать угличан, как,  по  небрежению  Нагих,  закололся  царевич?  Им
отвечали, что царевич был убит своими рабами - Битяговским с товарищами - по
приказанию Бориса Годунова и его советников. Но, приехавши в Москву, Шуйский
с товарищами сказали царю, что Димитрий  закололся  сам.  Нагих  привезли  в
Москву и пытали крепко; у пытки был сам Годунов с боярами и Клешниным; но  с
пытки Нагие говорили, что царевич убит. Царицу Марью постригли в монахини  и
заточили в Выксинскую пустишь за Белоозеро; Нагих всех разослали по городам,
по тюрьмам; угличан - одних казнили смертню, иным резали языки, рассылали по
тюрьмам, много людей свели в Сибирь и населили ими город  Пелым,  и  с  того
времени Углич запустел.
   В этом рассказе мы не встречаем ни одной  черты,  которая  бы  заставляла
заподозрить  его;  подробности  самого  убиения,  предшествовавший  разговор
убийцы с жертвою, подробности приготовлений в Москве, имена лиц,  выбранных,
но отказавшихся взять на себя совершение злодейства, указания  на  Клешнина,
как на главного деятеля, - все эти подробности не позволяют историку  видеть
в этом рассказе выдумку. Сравним теперь с этим  рассказом  другой  памятник,
имевший  целию  доказать  противное,  т.  е.  что  Димитрий  сам  закололся,
обратимся к следственному делу о убиении царевича.
   19 мая, вечером, приехали в Углич князь Василий Шуйский, Андрей  Клешнин,
Елизар Вылузгин и расспрашивали  Михайлу  Нагова:  "Каким  обычаем  царевича
Димитрия не стало? И что у него была за болезнь? Для чего он,  Нагой,  велел
убить  Михайлу  Битяговского,  сына  его  Данилу,  Никиту  Качалова,  Данилу
Третьякова, Осипа Волохова, посадских людей, слуг Битяговского и Волохова, и
для чего он велел во вторник сбирать ножи, пищали, палицу железную, сабли  и
класть на убитых людей? Посадских и сельских многих людей для кого сбирал? И
почему городового прикащика, Русина Ракова, приводил к крестному  делованью,
что ему стоять с ним заодно; и против кого было им стоять?"
   Следователи приехали 19 мая, вечером;  в  тот  же  вечер  сделали  допрос
Михайле Нагому, и о чем же спросили?  Не  о  том  только,  как  приключилась
смерть царевича и что происходило потом, но спросили: какая болезнь  была  у
царевича? Зачем он, Нагой, велел убить известных людей  и  положить  на  них
оружие, зачем сбирал людей, приводил городового прикащика ко кресту?  Тотчас
же представляется вопрос, каким образом следователи могли узнать все это?  И
после уже из розыска открывается, что следователи, приехав в  Углич,  прежде
всего выслушали городового прикащика, Русина Ракова, который обвинил Нагих и
показал, что царевич убился сам. Итак, в самом начале акта мы  уже  замечаем
подозрительную неточность:  о  Русине  Ракове  ничего  не  сказано  и  прямо
делается допрос Нагому на основании показаний Русина Ракова!
   Михайла Нагой отвечал, что  царевич  зарезан  Осипом  Волоховым,  Никитою
Качаловым и Данилою Битяговским, что убийц  побили  черные  люди,  без  его,
Михайлова, приказа, что оружие на убитых положил Русин Раков сам, также  без
его ведома, и к присяге городового прикащика он, Михайла Нагой, не приводил.
Тогда Русин сослался на брата Михайлова, Григория Нагова, и на слугу, Бориса
Афанасьева, и те показали, что оружие положено на убитых по приказу  Михайлы
Нагова. Что же отвечал на это последний? Не  знаем;  знаем  то,  что  он  не
приложил руки к своим речам;  знаем  еще  любопытное  обстоятельство:  Русин
Раков и сторож дьячьей избы, Евдоким  Михайлов,  показали,  что  во  вторник
приходил в дьячью избу человек Михайлы Нагова,  Тимофей,  вместе  с  Русином
Раковым; этот Тимофей принес  живую  курицу,  зарезал  ее,  кровью  вымазали
разного рода оружие, которое Русин Раков и положил на трупы  Битяговского  с
товарищами; но другой слуга Нагова, Борис Афанасьев,  показал,  что  Тимофей
еще в понедельник вечером сбежал неведомо куда, и  действительно  Тимофей  у
допроса не был.
   Теперь посмотрим, что показали Нагие о  самой  смерти  царевича.  Михайла
Нагой, как мы видели уже, сказал, что Димитрия зарезали Осип Волохов, Никита
Качалов и Данила Битяговский. Но он не объявил самого главного, именно:  кто
сказал ему об этом, потому что сам он не видал, как  было  дело,  прибежавши
уже на колокольный звон и думая, что горит во дворце. Григорий Нагой показал
противное, что царевич накололся  сам  ножом  в  припадке  падучей  болезни,
которая на нем и прежде бывала. Но  и  Григорий  не  объявил  главного:  кто
сказал ему о роде смерти царевича, потому что сам он также ничего не  видал,
прибежавши вместе с Михайлою. Но Григорий в своем показании прибавляет очень
важное обстоятельство, именно, что они застали царевича еще в живых  и  умер
он при них. При этом Григорий не  прибавил  обстоятельств  важных:  в  каком
положении застал он царевича (кормилица показала, что он умер на ее  руках)?
Был ли у него или подле него нож, которым он играл? Следователи об  этом  не
спрашивали.  Потам  Григорий  Нагой  показал,  что   когда   явился   старый
Битяговский и набежало множество народу, то начали говорить,  неведомо  кто,
будто царевича зарезал Данила Битяговский с товарищами. Из других  показаний
открывается, что этот неведомо кто была царица  Марья,  что  Григорий  Нагой
верил своей сестре и по ее приказу бил мамку Василису  Волохову  поленом  по
бокам; а теперь что заставило его  переменить  убеждение?  Одни  скажут:  он
одумался, увидал не правду сестры и собственную; но другие  скажут,  что  он
был улещен и застращан, и дело по-прежнему остается темным. Наконец,  третий
Нагой, Андрей, показал, что царевич ходил на заднем дворе,  играл  с  детьми
через черту ножом; и вдруг на дворе закричали, что царевича не стало, царица
сбежала сверху, а он, Андрей, в то время сидел за столом; услыхав  крик,  он
прибежал к царице и видит, что царевич лежит на руках у кормилицы  мертв,  а
сказывают, что его зарезали: и он, Андрей, того не видал, кто его зарезал, а
на царевиче бывала болезнь падучая. Это показание правдоподобнее прочих;  но
вот что замечательно: Андрей Нагой сидел во дворце за  обедом  и  сбежал  на
двор тотчас за царицею, как  только  услыхал  крик,  и  нашел  уже  царевича
мертвым на руках кормилицы; а Григорий Нагой  обедал  у  себя  на  подворье,
прибежал уже на звон колоколов и нашел  еще  царевича  живым!..  Что  же  мы
должны заключить об этих показаниях? То,  что  все  они,  по  своему  явному
противоречию и утайке  главных  обстоятельств,  должны  быть  заподозрены  и
отстранены. Но обратимся к показаниям очевидцев: не объяснят ли они нам дела
удовлетворительнее.
   Мамка Василиса Волохова показала, что царевич играл с детьми  ножом  и  в
припадке падучей болезни покололся сам в горло; тогда царица  Марья  сбежала
на двор и начала ее, Василису, бить поленом, не слушая  никаких  оправданий,
пробила ей голову во многих местах, приговаривая, что Димитрия зарезали  сын
ее, Василисин, Осип, вместе с Данилою Битяговским и Никитою Качаловым; потом
царица велела бить ее, Василису, брату своему, Григорию Нагому,  после  чего
бросили ее замертво. Потом начали звонить  у  Спаса  в  колокола,  сбежались
посадские люди, п царица Марья велела им опять взять  ее,  Василису;  мужики
взяли ее, ободрали и простоволосу держали пред  царицею;  прибежал  на  двор
Михайла Битяговский и начал уговаривать посадских людей и Михайлу Нагова; но
царица и Михайла Нагой велели убить Битяговского. Василиса  объявила  также,
что  вместе  с  нею  во  время  смерти  царевича  были:  кормилица  Ирина  и
постельница Марья Самойлова; спросили и этих женщин: кратко и сжато, почти в
одних словах, они объявили, что царевич играл с детьми и, в припадке падучей
болезни, накололся сам ножиком. Спросили и детей, игравших с Димитрием:  они
показали то же, что и женщины; следователи спросили у них: кто  еще  с  ними
был на дворе во время смерти царевича?  Дети  указали  дважды  на  кормилицу
Ирину и на постельницу Марью Самойлову, но пропустили Василису  Волохову,  и
следователи не обратили внимания на это обстоятельство! Кроме трех женщин  и
детей, явился еще один очевидец, стряпчий Семейка Юдин, который сказал,  что
стоял в то время у поставца и сам  видел,  как  царевич  накололся  ножом  в
припадке падучей болезни. Вот и все очевидцы. Остальные же лица говорили  по
чужим речам (чьим - неизвестно), и  тем  не  менее  многие  утверждали,  что
царевич играл с детьми и в припадке падучей болезни сам наткнулся на нож.
   Но, кроме приведенных, есть еще и другие  подозрительные  обстоятельства.
Здесь первое место занимал вопрос: кто и когда начал первый звонить у  Спаса
и этим привлек толпу народа на двор  царевичев?  Михайла  и  Григорий  Нагие
показали, что они прибежали с своего подворья к царевичу, будучи встревожены
колокольным звоном;  Василиса  же  Волохова  объявила,  что  Григорий  Нагой
находился у царевича и бил ее прежде, чем начали звонить у  Спаса;  Григорий
Нагой прибавил, что в колокол  начал  звонить  пономарь,  прозвищем  Огурец.
Константиновской церкви пономарь,  вдовый  поп  Федот  Афанасьев,  прозвищем
Огурец, был потребован к допросу и показал, что сидел дома,  когда  у  Спаса
зазвонил сторож Максим Кузнецов, и он, Огурец, от себя  с  двора  побежал  в
город и, когда прибежал к церкви к Спасу, встретился  ему  кормового  дворца
стряпчий, Суббота Протопопов, и велел ему звонить  в  колокол  у  Спаса,  да
ударил его в  шею  и  заставил  силою  звонить,  говоря,  что  царица  Марья
приказывает, и все это он говорил  перед  Григорием  Нагим.  Григорий  Нагой
сказал: "Того он не слыхал, что  тому  попу  Федоту  велел  звонить  Суббота
Протопопов; а сказывал ему тот же поп Федот, что велел ему звонить Суббота и
что прибегал к нему Михайла Битяговский, и он заперся, на колокольню его  не
пустил". А  Суббота  Протопопов,:  поставленный  на  очную  ставку  с  попом
Федотом, сказал: "Как приехал на двор Михайла Нагой и  велел  ему,  Субботе,
звонить в колокола для того, чтобы мир сходился, то он и  приказал  пономарю
Огурцу звонить". Таким образом, звон произошел по  приказу  Нагих,  а  Нагие
показывали, что они сами прибежали на звон; но если они показывали ложно, то
как очутились они на дворе  у  царевича?  Кто  им  дал  знать  о  несчастий?
Следователи не обратили на это внимания. Мало того, Огурец объявил,  что  он
сам прибежал на  звон,  что  первый  стал  звонить  у  Спаса  сторож  Максим
Кузнецов; но для  чего  же  Субботе  нужно  было  толкать  Огурца  в  шею  и
заставлять  его  звонить,  когда  звон  уже  был  произведен?  Куда  девался
Кузнецов? Как следователи не обратили внимания  на  эту  запутанность  и  не
потребовали к допросу Кузнецова?  Далее  Константиновской  церкви  священник
Богдан показал, что он в тот день, в субботу, обедал у Михайлы Битяговского:
вдруг зазвонили в городе у Спаса в колокол; Битяговский послал  своих  людей
проведать,  зачем  звонят,  и  думал,  что   где-нибудь   пожар;   посланные
возвратились и сказали, что царевича Димитрия не стало; тогда Михайла тотчас
приехал на двор к царевичу, начал уговаривать  посадских  людей  и  был  ими
убит; а сын Михайлы Битяговского, Данила был в то время  у  отца  своего  на
подворье, обедал. Священник показал что Битяговский дома еще узнал о  смерти
царевича и тотчас отправился во дворец; а углицкие рассыльщики показали, что
Михайла Битяговский, услыхав шум, пошел вместе с сыном в дьячью избу;  здесь
сытник Моховиков  сказал  ему,  что  царевич  болен  падучею  болезнию  (еще
только!), и Битяговский отправился к царице, а сын  его  остался  в  дьячьей
избе.  Какое  же  из  этих  двух  показаний  справедливо?  Если  справедливо
показание священника Богдана,  то  Михайле  Битяговскому,  извещенному,  что
царевича не стало, не за чем было сначала идти в дьячью избу: он должен  был
прямо спешить во дворец. Разумеется, для объяснения этого противоречия нужно
было спросить сторожа дьячьей избы, Евдокима Михайлова: он должен был знать,
был ли Михайла Битяговский в избе, и как попал туда  сын  его,  Данила,  как
вместе с последними очутился там и Качалов? Но сторожа Евдокима спросить  об
этом  не  заблагорассудили.  Спрашивали  Кирилла  Моховикова,  который,   по
объявлению рассыльщиков, первый дал знать Битяговскому о болезни царевича; и
Моховиков не сказал ни слова о том, давал ли он об этом знать  Битяговскому,
и объявил только, что когда царевич покололся ножом  и  начали  звонить,  то
Михайла Битяговский прибежал к двору, к воротам, а ворота  были  заперты,  и
он, Моховиков, побежал к Михайле к воротам и  ворота  отпер;  когда  Михайла
вошел на двор и начал посадских и всяких людей  уговаривать,  то  Моховикова
начали бить и забили насмерть, руки и  ноги  переломали.  Но  каким  образом
ворота были заперты, когда толпа  народа  находилась  уже  на  дворе,  когда
нарочно велено было звонить, чтоб народ собирался на двор;  и  за  что  били
Моховикова? На эти обстоятельства следователи не обратили никакого внимания;
упустили из виду и слова пономаря Огурца, что Михайла Битяговский прибегал к
нему на колокольню, но что он заперся.
   После  всего  этого  не  должны  ли  мы  заключить,  что  следствие  было
произведено недобросовестно? Не ясно ли видно, как спешили собрать  побольше
свидетельств о том, что царевич зарезался сам в припадке падучей болезни, не
обращая внимания на противоречия и на укрытие главных  обстоятельств.  Нагие
пострадали за то, что наустили народ убить Битяговских, Волохова и Качалова;
угличане пострадали за то, что поверили Нагим; но ни один из  Нагих  не  был
свидетелем несчастия: кто же первый произнес имена убийц? Царица Марья,  как
выходит  из  показания  Василисы  Волоховой?  Но   царица   сама   не   была
свидетельницею несчастия; следовательно, она или выдумала и то, что царевича
убили, и то, кто именно  убил,  или  услыхала  об  этом  от  кого-нибудь  из
очевидцев. Положим, что выдумала, но  странно,  почему  она  назвала  именно
троих людей: Данилу Битяговского, Никиту Качалова и Осипа  Волохова?  Почему
она не назвала Михайлу Битяговского, главного врага ее братьев и  ее  самой?
Митрополит Геласий, возвратясь в Москву говорил на духовном соборе:  "Царица
Марья, призвав меня к себе, говорила, что убийство  Михайлы  Битяговского  с
сыном и жильцов дело грешное, виноватое, просила меня донести  ее  челобитье
до государя, чтоб государь тем бедным червям, Михайлу Нагому с  братьями,  в
их вине милость показал". Положим, что царица точно говорила  Геласию  таким
образом, но из ее слов еще вовсе нельзя заключить, что  она  признавалась  в
собственной вине; поступок Нагих она называет  грешным  и  виноватым;  он  и
точно был таков, потому что Битяговские и товарищи его были убиты без  суда,
беззаконным образом. Любопытно также, что ни постельница, ни  кормилица,  ни
дети не подтвердили показания мамки, что царица первая назвала имена  убийц.
Летописное сказание благосклонно отзывается о кормилице Ирине Ждановой:  эта
Жданова, подобно мамке и постельнице,  показала,  что  царевич  закололся  в
припадке черной болезни, однако ее, вместе  с  мужем,  вытребовали  после  в
Москву.
   Несмотря  на  всю  неудовлетворительность   показаний,   содержащихся   в
следственном деле, патриарх Иов удовлетворился  ими  и  объявил  на  соборе:
"Перед государем Михайлы и Григория Нагих и углицких посадских людей  измена
явная: царевичу Димитрию смерть учинилась  божиим  судом;  а  Михайла  Нагой
государевых приказных людей, дьяка  Михайлу  Битяговского  с  сыном,  Никиту
Качалова и других дворян, жильцов  и  посадских  людей,  которые  стояли  за
правду, велел побить напрасно, за то, что  Михайла  Битяговский  с  Михайлом
Нагим часто бранился за государя, зачем он, Нагой,  держал  у  себя  ведуна,
Андрюшу Мочалова, и много других ведунов. За  такое  великое  изменное  дело
Михайла Нагой с братьею и мужики угличане, по своим винам, дошли до  всякого
наказанья. Но это дело земское, градское, то ведает бог да государь,  все  в
его царской руке, и казнь, и опала,  и  милость,  о  том  государю  как  бог
известит; а  наша  должность  молить  бога  о  государе,  государыне,  о  их
многолетнем здравии и о тишине междоусобной брани".
   Собор обвинил Нагих; но в народе винили Бориса, а народ памятлив и  любит
с событием, особенно его поразившим, соединять и все другие важные  события.
Легко понять впечатление, какое должна была произвести  смерть  Димитрия:  и
прежде гибли удельные в темницах, но против них было обвинение  в  крамолах,
они наказывались государем; теперь же погиб ребенок  невинный,  погиб  не  в
усобице, не за вину отца, не по приказу  государеву,  погиб  от  подданного.
Скоро, в июне месяце, сделался страшный пожар в Москве, выгорел  весь  Белый
город. Годунов расточил милости и льготы погоревшим: но понеслись слухи, что
он нарочно велел зажечь Москву, дабы милостями привязать к себе ее жителей и
заставить их забыть о Димитрии или,  как  говорили  другие,  дабы  заставить
царя, бывшего у Троицы, возвратиться в  Москву,  а  не  ехать  в  Углич  для
розыска; народ думал, что царь не оставит такого великого дела  без  личного
исследования, народ ждал правды. Слух  был  так  силен,  что  Годунов  почел
нужным опровергнуть его в Литве чрез посланника Исленьева,  который  получил
наказ: "Станут спрашивать про пожары московские, то говорить: мне в то время
не случилось быть в Москве; своровали мужики воры, люди  Нагих,  Афанасья  с
братьею: это на Москве сыскано. Если же кто молвит, что  есть  слухи,  будто
зажигали люди  Годуновых,  то  отвечать:  это  какой-нибудь  вор  бездельник
сказывал; лихому человеку воля затевать. Годуновы бояре именитые,  великие".
Пришел хан Казы-Гирей под Москву, и по Украйне понесся слух, что подвел  его
Борис Годунов, боясь земли за убийство царевича Димитрия;  ходил  этот  слух
между простыми людьми; алексинский сын боярский донес на своего крестьянина;
крестьянина взяли и пытали в Москве; он  оговорил  многое  множество  людей;
послали сыскивать по  городам,  много  людей  перехватали  и  пытали,  кровь
неповинную проливали, много людей с пыток  померло,  иных  казнили  и  языки
резали, иных по темницам поморили, и много мест от того запустело.
   Через год после углицкого происшествия у царя родилась дочь Феодосия,  но
в следующем году ребенок умер; Феодор был долго печален, и в Москве был плач
большой; к Ирине патриарх Иов писал утешительное послание, говорил, что  она
может помочь горю не слезами, не бесполезным изнурением тела,  но  молитвою,
упованием, по вере даст бог чадородие, и  приводил  в  пример  св.  Анну.  В
Москве плакало и говорили, что царскую дочь уморил Борис.
   Через пять лет по смерти дочери, в самом конце  1597  года,  царь  Феодор
занемог смертельною болезнию и 7 января 1598 года, в  час  утра,  скончался.
Мужеское племя Калиты пресеклось; оставалась одна женщина, дочь  несчастного
двоюродного  брата  Иоаннова,  Владимира   Андреевича,   вдова   титулярного
ливонского короля Магнуса, Марфа  (Марья)  Владимировна,  возвратившаяся  по
смерти мужа в Россию, но и  она  была  мертва  для  света,  была  монахинею;
пострижение ее, говорят, было невольное; у ней была дочь Евдокия;  но  и  та
умерла еще в детстве, говорят, также смертию неестественною.  Оставался  еще
человек, который не только носил  название  царя  и  великого  князя,  но  и
действительно царствовал одно время в  Москве  по  воле  Грозного,  крещеный
касимовский хан, Симеон Бекбулатович. В начале царствования Феодора  он  еще
упоминается в  разрядах  под  именем  царя  тверского  и  первенствует  пред
боярами; но потом летопись говорит, что его свели в село Кушалино,  дворовых
людей было у него не много, жил он в скудости; наконец он ослеп,  и  в  этом
несчастий летопись прямо  обвиняет  Годунова.  Не  пощадили  Годунова  и  от
обвинения в смерти самого царя Феодора.



    Сергей Михайлович СОЛОВЬЕВ
    ИСТОРИЯ РОССИИ С ДРЕВНЕЙШИХ ВРЕМЕН
    ТОМ 8



    ONLINE БИБЛИОТЕКА  http://www.bestlibrary.ru


Глава 1

ЦАРСТВОВАНИЕ БОРИСА ГОДУНОВА

   Избрание Годунова. - Неофициальные известия об  этом  избрании.  -  Въезд
нового царя в Москву. - Подкрестная запись. - Слух о нашествии хана. - Борис
выводит войско за Москву. - Торжество без подвига. -  Меры  для  утверждения
Бориса на престоле. - Царское венчание Бориса. -  Милости.  -  Благоприятные
отношения к соседям.  -  Посольство  Льва  Сапеги  в  Москву.  -  Посольство
Салтыкова в Литву. - Сношения Годунова с ливонскими  недовольными.  -  Вызов
шведского принца Густава в Россию. -  Датский  принц  Иоанн,  жених  царевны
Ксении; его смерть. - Сношения с Австриею,  Англиею,  городами  Ганзейскими,
Италиею, Крымом. - Неудачи русских  за  Кавказом.  -  Успехи  за  Уральскими
горами. - Внутренние распоряжения Бориса.
   Русь древняя, Киевская, жила обычаем: по старому обычаю великое  княжение
принадлежало старшему в целом роде; Русь новая, Северная, пошла против этого
обычая;  обычай  потерял  силу,  но  до  закона  о   престолонаследии   юное
государство еще не доросло; вся власть собралась в руках единовластителей, и
вот Иоанн III объявил: "Разве я не волен в своем внуке и в своих детях? Кому
хочу, тому и дам княжество". Этой воли  не  оспаривал  никто  и  у  правнука
Иоаннова, Феодора, в знаменитый 1598 год.
   Никогда еще для Московского государства завещание, последняя  воля  царя,
не имело  такого  важного  значения,  как  при  смерти  Феодора  Иоанновича,
сходившего в могилу беспотомственно. На кого указал царь  и  указанием  этим
освободил народ от многотрудного дела избрания? Но Феодор умер, как жил: и в
последние минуты жизни, как во все продолжение ее, он, избывая мирской суеты
и докуки, не решил великого вопроса, предложенного ему патриархом и боярами:
"Кому царство, нас,  сирот,  и  свою  царицу  приказываешь?"  Тихим  голосом
отвечал на это Феодор: "Во всем царстве и в вас волен бог: как  ему  угодно,
так и будет; и в царице моей бог волен,  как  ей  жить,  и  об  этом  у  нас
улажено". Патриарх Иов в житии Феодора  говорит,  что  царь  вручил  скипетр
супруге своей; но  в  других  памятниках,  заслуживающих  в  этом  отношении
большего доверия, в избирательных грамотах Годунова и  Михаила  Феодоровича,
сказано: "После себя  великий  государь  оставил  свою  благоверную  великую
государыню Ирину Федоровну на всех своих великих государствах". Но  понятно,
как велика разница между выражениями "вручить  скипетр"  и  "оставить  после
себя на престоле". Действительно, по смерти Феодора оставалась особа, к нему
самая близкая, носившая царский титул, Ирина,  и  ей  поспешили  присягнуть,
чтоб избежать  междуцарствия.  Но  Ирина  отказалась  от  престола,  объявив
желание постричься; патриарх с боярами и народом  били  ей  челом,  чтоб  не
оставила их, сирот, до конца была бы на государстве, а править велела  брату
своему Борису Федоровичу, как было при покойном царе. Много раз били об этом
челом Ирине, но она не согласилась и в девятый день по кончине мужа  выехала
из дворца в Новодевичий монастырь, где и постриглась под именем Александры.
   Во  главе  правления  должен  был  стать  патриарх,  как  первое  лицо  в
государстве после царя. О том, как решались дела в это  время,  всего  лучше
может дать нам понятие следующее местническое дело: "Писал государыне царице
иноке Александре Федоровне из Смоленска князь Трубецкой на  князя  Голицына,
что тот никаких дел с ним не делает, думая, что ему меньше его,  Трубецкого,
быть невместно. По царицыну указу бояре, князь Федор Иванович Мстиславский с
товарищами, сказывали о том  патриарху  Иову,  и  по  царицыну  указу  писал
патриарх Иов к Голицыну, чтоб он всякие дела делал с Трубецким, а не  станет
делать, то патриарх Иов со всем  собором  и  со  всеми  боярами  приговорили
послать его Трубецкому головою".
   Итак,  несмотря  на  то  что  Ирина   заключилась   в   монастыре,   дела
производились по ее указу; по ее указу бояре  сказывают  патриарху  о  деле,
патриарх с собором и боярами приговаривает и пишет об исполнении приговоров.
И в деле царского  избрания,  следовательно,  патриарху  принадлежал  первый
голос,  за  ним  оставалось  самое  сильное  влияние,  и  патриарх  старался
закрепить  за  собою  право  на  это  влияние  в   сознании   современников:
"Благодатию св. духа, - писал  он,  -  имеем  мы  власть,  как  апостольские
ученики, сошедшись собором, поставлять своему отечеству пастыря и учителя  и
царя достойно, кого бог избрал".
   Кого же должно было избрать в цари достойно, по  мнению  патриарха  Иова?
После он сам говорил: "Когда был я на коломенской епископии и на  ростовской
архиепископии, и на степени патриаршеской, не могу и пересказать  превеликой
к себе, смиренному, милости от Бориса Федоровича".
   За Годунова был патриарх, всем ему обязанный, патриарх, стоявший во главе
управления; за Годунова было долголетнее  пользование  царскою  властию  при
Феодоре, доставлявшее ему обширные средства: везде - в Думе, в  приказах,  в
областном управлении - были люди, всем  ему  обязанные,  которые  могли  все
потерять, если правитель не сделается царем; пользование царскою властию при
Феодоре доставило Годунову и его  родственникам  огромные  богатства,  также
могущественное средство приобретать доброжелателей; за Годунова было то, что
сестра  его,  хотя   заключившаяся   в   монастыре,   признавалась   царицею
правительствующею и все делалось по ее указу: кто же мимо родного брата  мог
взять скипетр из рук ее? Наконец, для большинства, и большинства  огромного,
царствование Феодора было временем счастливым, временем  отдохновения  после
бед  царствования  предшествовавшего,  а  всем  было  известно,  что  правил
государством при Феодоре Годунов.
   Многое было за Годунова, но есть известия, что сильны были и препятствия,
сильны были враги.  Патриарх  Иов  говорит:  "В  большую  печаль  впал  я  о
преставлении сына моего, царя Феодора  Ивановича;  тут  претерпел  я  всякое
озлобление, клеветы, укоризны; много слез пролил я тогда". Кто же  были  эти
люди, которые мешали патриарху в его стремлении доставить престол  Годунову,
осыпали его клеветами, укоризнами, заставляли проливать много слез? Летопись
указывает на одних князей Шуйских; но, конечно, Шуйские по  значению  своему
стояли только на первом плане: от одних Шуйских Иову не  пришлось  бы  много
плакать. Послушаем сначала, что говорят памятники официальные.  Когда  Ирина
заключилась в монастыре, то дьяк Василий Щелкалов  вышел  к  собравшемуся  в
Кремле народу и требовал присяги на имя Думы боярской, но получил  в  ответ:
"Не знаем ни князей, ни бояр, знаем только царицу". Когда же  дьяк  объявил,
что  царица  в  монастыре,  то  раздались  голоса:  "Да  здравствует   Борис
Федорович!"  Патриарх  с  духовенством,  боярами  и  гражданами  московскими
отправились в Новодевичий монастырь просить  царицу  благословить  брата  на
престол, потому  что  при  покойном  царе  "он  же  правил  и  все  содержал
милосердым своим  премудрым  правительством  по  вашему  царскому  приказу".
Просили и самого Годунова принять царство. Борис отвечал: "Мне никогда и  на
ум не приходило о царстве; как мне помыслить на  такую  высоту,  на  престол
такого великого государя, моего пресветлого царя? Теперь бы нам промышлять о
том, как устроить праведную и беспорочную душу пресветлого  государя  моего,
царя Феодора Ивановича, о государстве же и о земских всяких делах промышлять
тебе, государю моему, отцу, святейшему Иову патриарху, и с тобою  боярам.  А
если моя работа где пригодится, то я за святые божие церкви,  за  одну  пядь
Московского государства, за  все  православное  христианство  и  за  грудных
младенцев рад кровь свою пролить и голову положить".  После  этого  патриарх
много раз наедине упрашивал Годунова, и, как видно, вследствие  этих  тайных
совещаний, Иов отложил дело до  тех  пор,  пока  исполнится  сорок  дней  по
Феодоре и пока съедутся в Москву  все  духовные  лица,  которые  на  великих
соборах бывают, весь царский синклит всяких чинов, служивые и  всякие  люди.
По иностранным известиям,  Борис  прямо  требовал  созвания  государственных
чинов, т. е. от каждого города по осьми и десяти человек,  дабы  весь  народ
решил единодушно, кого должно возвести на престол.
   Итак, с достоверностию можно  положить,  что  Годунов  не  хотел  принять
короны до приезда выборных из  областей  и  всех  лиц,  которые  на  соборах
бывают, советных людей, как тогда  выражались,  хотел  быть  избран  земским
собором. Понятно, что в этом только выборе всею землей он мог видеть  полное
ручательство за будущую  крепость  свою  и  потомства  своего  на  престоле.
Иностранцы и свои говорят о средствах, употребленных Борисом и  сестрою  его
для привлечения народа на  свою  сторону:  царица  призывала  к  себе  тайно
сотников  и  пятидесятников  стрелецких,  деньгами  и  льстивыми  обещаниями
склоняла их убеждать войско и горожан, чтобы не выбирали на царство  никого,
кроме  Бориса.  Правитель  приобретал  приверженцев   с   помощию   монахов,
разосланных из всех монастырей в разные города,  с  помощию  вдов  и  сирот,
благодарных ему за решение  своих  продолжительных  тяжб,  с  помощью  людей
знатных, которых он снабжал деньгами, обещая  дать  и  больше,  когда  будет
избран в государи. На соборе должны были участвовать 474 человека,  из  них:
99 духовных лиц, которые не могли противоречить патриарху, да и сами по себе
были за Годунова; 272 человека бояр, окольничих, придворных  чинов,  дворян,
дьяков; у Годунова была партия и между боярами тем легче было ему приобресть
большинство между  второстепенными  лицами;  выборных  из  городов  было  33
человека только; затем было семь  голов  стрелецких,  22  гостя,  5  старост
гостиных сотен и 16  сотников  черных  сотен.  Все  дело  решалось,  значит,
духовенством и дворянством второстепенным, которые были  давно  за  Годунова
или смотрели на патриарха  как  на  верховный  авторитет;  люди  неслужилого
сословия составляли ничтожное меньшинство; в выборе из городов  видим  также
людей служилых.
   17 февраля, в пятницу перед масляницей, открылся  собор;  патриарх  начал
речь, объявил, что по смерти Феодора предложено было царство Ирине; когда та
не согласилась, просили ее благословить брата, просили  и  самого  Годунова;
когда и он не согласился, отложили дело на 40  дней,  до  приезда  выборных:
"Теперь, - продолжал Иов, - вы бы о том великом деле нам и всему освященному
собору мысль  свою  объявили  и  совет  дали:  кому  на  великом  преславном
государстве государем быть?" И, не дожидаясь ответа, продолжал: "А  у  меня,
Иова патриарха, у  митрополитов,  архиепископов,  епископов,  архимандритов,
игуменов и у всего освященного вселенского собора, у бояр, дворян, приказных
и служилых, у всяких людей, у гостей и всех православных  христиан,  которые
были на Москве, мысль и совет всех единодушно, что нам, мимо государя Бориса
Федоровича, иного государя никого не искать и  не  хотеть".  Тогда  советные
люди громко и как бы одними устами сказали: "Наш совет и желание одинаково с
твоими,  отца  нашего,  всего  освященного  собора,  бояр,  дворян  и   всех
православных христиан, что неотложно бить челом государю  Борису  Федоровичу
и, кроме его, на государство никого не  искать".  После  этого  началось  на
соборе исчисление прав Бориса на престол: Царь Иван  Васильевич  женил  сына
своего,  царевича  Феодора,  на  Ирине  Федоровне  Годуновой,  и  взяли  ее,
государыню, в свои царские палаты семи лет, и воспитывалась  она  в  царских
палатах до брака;  Борис  Федорович  также  при  светлых  царских  очах  был
безотступно еще с несовершеннолетнего возраста,  и  от  премудрого  царского
разума царственным  чинам  и  достоянию  навык.  По  смерти  царевича  Ивана
Ивановича великий государь Борису Федоровичу говорил: божиими судьбами, a по
моему греху, царевича не стало, и я в своей  кручине  не  чаю  себе  долгого
живота; так полагаю сына своего царевича Феодора и  богом  данную  мне  дочь
царицу Ирину на бога, пречистую богородицу, великих чудотворцев и  на  тебя,
Бориса; ты бы об их здоровье радел и ими промышлял; какова мне  дочь  царица
Ирина, таков мне ты, Борис, в нашей  милости  ты  все  равно,  как  сын.  На
смертном одре царь Иван Васильевич, представляя  в  свидетельство  духовника
своего, архимандрита Феодосия, говорил Борису  Федоровичу:  тебе  приказываю
сына своего Феодора и дочь Ирину, соблюди  их  от  всяких  зол.  Когда  царь
Феодор Иванович принял державу Российского царства, тогда  Борис  Федорович,
помня приказ царя Ивана Васильевича, государское здоровье хранил, как зеницу
ока, о царе Феодоре и царице Ирине попечение великое  имел,  государство  их
отовсюду оберегал с великим радением и попечением  многим,  своим  премудрым
разумом и бодро-опасным содержательством учинил их царскому  имени  во  всем
великую честь и похвалу, а великим их  государствам  многое  пространство  и
расширение,  окрестных  прегордых   царей   послушными   сотворил,   победил
прегордого царя крымского и непослушника  короля  шведского  под  государеву
высокую десницу привел, города, которые были за Шведским королевством, взял;
к  нему,  царскому  шурину,  цесарь  христианский,  салтан   турецкий,   шах
персидский и короли из многих государств послов своих  присылали  со  многою
честию; все Российское царство он в тишине устроил, воинский чин в призрении
и во многой милости, в строении  учинил,  все  православное  христианство  в
покое и тишине, бедных вдов и сирот в  крепком  заступлении,  всем  повинным
пощада и неоскудные реки милосердия изливались, святая наша  вера  сияет  во
вселенной выше всех, как  под  небесем  пресветлое  солнце,  и  славно  было
государево и государынино имя  от  моря  и  до  моря,  от  рек  и  до  конец
вселенной". В субботу 18  числа  и  в  воскресенье  19  в  Успенском  соборе
торжественно  служили  молебны,  чтобы  господь  бог  даровал  православному
христианству по его прошению государя царя Бориса Федоровича. В  понедельник
на маслянице, 20 февраля, после молебна патриарх с духовенством,  боярами  и
всенародным множеством отправились в Новодевичий монастырь,  где  Борис  жил
вместе с сестрою; со слезами били челом,  много  молили  и  получили  отказ;
Годунов отвечал: "Как прежде я говорил, так и  теперь  говорю:  не  думайте,
чтоб  я  помыслил  на  превысочайшую  царскую  степень  такого  великого   и
праведного царя". Православное христианство  было  в  недоумении,  в  скорби
многой, в плаче неутешном. Опять святейший патриарх  созывает  к  себе  всех
православных христиан и  советует  устроить  на  другой  день,  во  вторник,
празднество пречистой богородице в Успенском соборе, также по всем церквам и
монастырям, после чего с иконами и крестами идти  в  Новодевичий  монастырь,
пусть идут  все  с  женами  и  грудными  младенцами  бить  челом  государыне
Александре Федоровне и брату ее, Борису Федоровичу, чтоб  показали  милость.
Тут же патриарх с духовенством приговорили  тайно:  если  царица  Александра
Федоровна брата своего благословит и государь Борис Федорович  будет  царем,
то простить его и разрешить в том, что он под  клятвою  и  слезами  говорило
нежелании своем быть государем; если  же  опять  царица  и  Борис  Федорович
откажут, то отлучить Бориса Федоровича  от  церкви  и  самим  снять  с  себя
святительские саны, сложить панагии, одеться в  простые  монашеские  рясы  и
запретить службу по всем церквам.
   21 февраля, во вторник, двинулся крестный ход в Новодевичий монастырь;  к
нему навстречу при звоне колоколов вынесли  из  монастыря  икону  смоленской
богородицы,  за  иконою  вышел  Годунов.  Подошед   к   иконе   владимирской
богородицы, он громко возопил со слезами: "О милосердая царица! Зачем  такой
подвиг сотворила, чудотворный свой образ воздвигла с честными крестами и  со
множеством иных образов? Пречистая богородица,  помолись  о  мне  и  помилуй
меня!" Долго лежал он пред образом и омочал землю слезами, потом  приложился
к другим иконам, подошел  к  патриарху  и  сказал  ему:  "Святейший  отец  и
государь мой Иов патриарх! Зачем  ты  чудотворные  иконы  и  честные  кресты
воздвигнул и такой многотрудный  подвиг  сотворил?"  Патриарх  отвечал  ему,
обливаясь слезами: "Не я этот подвиг сотворил,  то  пречистая  богородица  с
своим предвечным младенцем и великими чудотворцами возлюбила тебя,  изволила
прийти и святую волю сына своего на тебе исполнить. Устыдись пришествия  ее,
повинись воле божией  и  ослушанием  не  наведи  на  себя  праведного  гнева
господня". Годунов отвечал одними слезами. После этого Иов пошел в  церковь,
Годунов к сестре в келью, а бояре и весь народ вошли на  монастырь,  которые
же не поместились на монастыре, те все стояли  около  ограды.  После  обедни
патриарх со всем духовенством, в священных одеждах, с  крестом  и  образами,
пошли в келью к царице и били ей челом со слезами долго, стоя на коленах;  с
ними пошли бояре и все думные люди, а дворяне, приказные люди, гости и  весь
народ, стоя у кельи по всему монастырю и около монастыря, упали на  землю  и
долго с плачем и рыданием вопили: "Благочестивая царица! Помилосердуй о нас,
пощади, благослови и дай нам на царство  брата  своего  Бориса  Федоровича!"
Царица долго была в недоумении, наконец заплакала  и  сказала:  "Ради  бога,
пречистой богородицы и великих чудотворцев,  ради  воздвигнутия  чудотворных
образов, ради вашего подвига, многого вопля, рыдательного гласа и неутешного
стенания даю вам своего единокровного брата, да будет вам государем  царем".
Годунов с тяжелым вздохом  и  со  слезами  сказал:  "Это  ли  угодно  твоему
человеколюбию, владыко! И тебе, моей великой государыне, что  такое  великое
бремя на меня возложила и  предаешь  меня  на  такой  превысочайший  царский
престол, о котором и на разуме у меня не было? Бог свидетель и  ты,  великая
государыня, что в мыслях у меня того никогда не было, я всегда при тебе хочу
быть и святое, пресветлое, равноангельское  лицо  твое  видеть".  Александра
отвечала ему: "Против воли божией кто может стоять? И  ты  бы  безо  всякого
прекословия, повинуясь воле божией,  был  всему  православному  христианству
государем". Тогда Годунов сказал: "Буди святая твоя воля, господи". Патриарх
и все присутствовавшие пали на землю, воссылая благодарение богу, после чего
отправились в церковь, где Иов благословил Бориса на все великие государства
Российского царствия.
   Так говорится об избрании Годунова в  акте  официальном,  в  утвержденной
грамоте об этом избрании, составленной уже в августе 1598 года.  Но  до  нас
дошли  другие   известия,   другие   предания,   записанные   в   памятниках
неофициальных. Так, дошло до нас известие  о  желании  бояр,  чтобы  Годунов
целовал крест на ограничивающей его власть грамоте;  Борис  не  хотел  этого
сделать, не хотел и отказать прямо и потому  выжидал,  чтобы  простой  народ
принудил бояр выбрать его без договора, -  отсюда  и  происходил  его  отказ
принять  престол.  Шуйские,  видя  его  упрямство,  начали   говорить,   что
неприлично более его упрашивать, а надобно приступить  к  избранию  другого.
Тогда-то патриарх и решился идти с крестным ходом в  Новодевичий  монастырь.
Есть также известие, что Годунов, желая  заставить  Романовых  забыть  права
свои на престол, дал старшему из них, Федору Никитичу, страшную клятву,  что
будет  держать  его,  как  брата  и  помощника,  в   деле   государственного
управления. Наконец, о торжественном  молении,  плаче  и  вопле  народном  в
Новодевичьем  монастыре  сохранилось  такое  предание:  "Народ  неволею  был
пригнан приставами, нехотящих идти велено было и бить и  заповедь  положена:
если кто не придет, на том по два рубли править на день. Приставы  понуждали
людей, чтоб с великим кричанием вопили и слезы точили. Смеху  достойно!  Как
слезам быть, когда сердце дерзновения не имеет? Вместо  слез  глаза  слюнями
мочили. Те, которые пошли просить царицу в келью, наказали приставам:  когда
царица подойдет к окну, то они дадут им знак, и чтобы в ту  же  минуту  весь
народ падал на колена; нехотящих били без милости".
   26 февраля, в воскресенье на маслянице, Годунов имел торжественный  въезд
в Москву,  в  Успенском  соборе  слушал  молебен,  после  которого  принимал
поздравление  от  духовенства,  бояр  и  всего  православного  христианства.
Отслушав обедню в  Успенском  соборе,  Борис  пошел  в  Архангельский,  где,
припадая к гробу великих  князей  и  царей,  говорил  со  слезами:  "Великие
государи! Хотя телом от своих великих  государств  вы  и  отошли,  но  духом
всегда пребываете  неотступно  и,  предстоя  пред  богом,  молитву  творите;
помолитесь и обо мне и помогите  мне".  Из  Архангельского  собора  пошел  в
Благовещенский, отсюда - в царские палаты,  из  дворца  поехал  к  сестре  в
Новодевичий монастырь; отсюда приехал опять  в  Кремль  к  патриарху,  долго
разговаривал с  ним  наедине,  после  чего  простился  с  ним  и  с  знатным
духовенством на Великий пост и возвратился на житье в Новодевичий монастырь.
   Неизвестно, в какое время присягали на верность новому царю, но  известна
любопытная подкрестная запись. Присягавший по  ней,  между  прочим,  клялся:
"Мне над государем своим царем и над царицею и над их детьми, в еде, питье и
платье, и ни в чем другом лиха никакого не учинить  и  не  испортить,  зелья
лихого и коренья не давать и не велеть никому давать, и мне такого  человека
не слушать,  зелья  лихого  и  коренья  у  него  не  брать;  людей  своих  с
ведовством, со всяким лихим зельем и кореньем не посылать, ведунов и ведуней
не добывать на государское лихо. Также государя царя, царицу и детей  их  на
следу никаким ведовским мечтанием не испортить, ведовством по ветру никакого
лиха не насылать и следу не вынимать никаким образом, никакою  хитростию.  А
как государь царь, царица или дети их куда поедут или пойдут, то  мне  следу
волшебством не вынимать. Кто такое ведовское дело захочет мыслить или делать
и я об этом узнаю, то мне про того человека сказать государю своему царю или
его боярам, или ближним людям, не утаить мне про то никак, сказать  вправду,
без всякой хитрости; у кого узнаю или со стороны услышу,  что  кто-нибудь  о
таком злом деле думает, то мне этого человека поймать и привести к  государю
своему царю или к его боярам и ближним людям вправду, без  всякой  хитрости,
не утаить мне этого никаким образом, никакою хитростию, а не смогу  я  этого
человека поймать, то мне про него сказать государю царю или боярам и ближним
людям". Нас здесь останавливает не вера в волшебство, которая господствовала
в описываемое время; нас останавливает перечисление видов зла которое  можно
было сделать Борису и его семейству, повторение,  распространение  одного  и
того же, что должно приписать не  времени  уже  только,  а  лицу,  приписать
мелкодушию  Бориса,  его  подозрительности,  ибо   в   подкрестных   записях
преемников его мы этого не видим.
   Присягавший должен был клясться также: "Мне, мимо  государя  своего  царя
Бориса Федоровича, его царицы, их детей и тех детей, которых им  вперед  бог
даст, царя Симеона Бекбулатова и его детей и никого  другого  на  Московское
государство не хотеть, не думать, не мыслить, не семьиться, не дружиться, не
ссылаться с царем Симеоном, ни грамотами, ни словом не приказывать на всякое
лихо; а кто мне станет об этом говорить или кто с кем станет о  том  думать,
чтоб царя Симеона или другого кого на Московское государство посадить,  и  я
об этом узнают то мне такого человека схватить и привести к государю"  и  т.
д.
   9 марта, в четверг  на  второй  неделе  поста,  патриарх  созвал  знатное
духовенство, бояр, дворян и весь царский синклит и говорил  им:  "Уже  время
молить нам бога, чтоб благочестивого великого государя  царя  нашего  Бориса
Федоровича сподобил облечься в порфиру царскую, да установить бы нам светлое
празднество преславному чуду богородицы в тот день, когда бог показал на нас
неизреченное свое милосердие, даровал  нам  благочестивого  государя  Бориса
Федоровича,  учредить  крестный  ход  в  Новодевичий  монастырь  каждый  год
непременно". Все, слыша такой премудрый глагол  святейшего  Иова  патриарха,
отвечали со слезами,  обещали  молиться  богу  беспрестанно,  день  и  ночь.
Разосланы были по областям грамоты с приказанием петь молебны по три дня  со
звоном.
   Проведши Великий пост и Пасху в монастыре с сестрою, Борис 30  апреля,  в
Мироносицкое  воскресенье,  торжественно  переехал  на   житье   во   дворец
кремлевский. Опять был  он  встречен  крестным  ходом,  в  Успенском  соборе
патриарх надел на него крест Петра митрополита; опять Борис  обошел  соборы,
ведя за руки детей, сына Федора и дочь Ксению; был большой обед для всех. Но
царское венчание не могло скоро последовать: еще 1 апреля пришла весть,  что
крымский хан Казы-Гирей собирается на Москву  со  всею  ордою  и  с  полками
турецкими. Весть пришла рано,: и потому через месяц  на  берегах  Оки  могла
собраться огромная рать: говорят, число ее простиралось до 500000 человек. 2
мая сам царь выехал из Москвы с двором своим, в  числе  которого  находилось
пять служилых царевичей. Борис остановился в Серпухове и отсюда распоряжался
устройством рати. Но среди этих распоряжений новый  царь  занимался  и  тем,
чтоб щедростию и угощениями привязать к  себе  служилых  людей;  пишут,  что
почти ежедневно бывали у него обеды на 70000 человек: "И подавал, -  говорит
летописец, - ратным людям и всяким в Серпухове жалованье и милость великую".
Цель,  по-видимому  была  достигнута:  "Они  все,  видя  от  него   милость,
обрадовались, чаяли и вперед себе от него такого же жалованья". Итак, вот на
чем основался союз Годунова с служилыми людьми: они  чаяли  вперед  себе  от
него большого жалованья!
   Слух о походе ханском оказался ложным: вместо грозной рати явились мирные
послы. Годунов воспользовался  случаем,  чтобы  произвесть  на  татар  самое
сильное впечатление: послов поставили верстах  в  семи  от  стана  царского,
расположенного на лугах на  берегу  Оки,  ночью  велено  было  ратным  людям
стрелять по всем станам. 29 июня  послы  представлялись  Борису;  когда  они
ехали к нему, то на протяжении семи верст от их стана  до  царского  по  обе
стороны дороги стояли пешие ратники с пищалями и разъезжали повсюду  конные.
Послы, видя огромное войско и беспрестанную стрельбу, так перепугались, что,
пришедши к царю, едва могли справить посольство от страха. Царь пожаловал их
великим жалованьем, отпустил с большою честию и послал с ними богатые дары к
хану. В тот же день царь угостил все войско и отправился в Москву.
   Сюда он въехал с большим торжеством, как будто одержал знаменитую  победу
или  завоевал  целое  царство  иноплеменное:  патриарх  с   духовенством   и
множеством народа вышли к  нему  навстречу;  Иов  благодарил  за  совершение
великого  подвига,  за  освобождение  христиан  от  кровопролития  и  плена:
"Радуйся и веселися,  -  говорил  он  Борису,  -  богом  избранный  и  богом
возлюбленный, и богом  почтенный,  благочестивый  и  христолюбивый,  пастырь
добрый, приводящий стадо свое именитое к начальнику Христу богу нашему!"  По
окончании речи патриарх, духовенство и весь народ пали на землю,  плакали  и
потом, встав, приветствовали Бориса "на его государеве вотчине и на  царском
престоле и на всех государствах Российской земли".
   Столько слез было пролито при челобитьях и встречах! Кажется, можно  было
бы увериться в преданности народа к  доброму  пастырю,  но,  видно,  царь  и
патриарх были еще далеки от этой уверенности.  1  августа  Иов  созвал  всех
бояр, дворян, приказных, служилых людей и гостей и начал  им  говорить:  "Мы
били челом  соборно  и  молили  со  слезами  много  дней  государыню  царицу
Александру  Федоровну  и  государя  царя  Бориса  Федоровича,  который   нас
пожаловал, сел на государстве, так я  вас,  бояр  и  весь  царский  синклит,
дворян, приказных людей и гостей, и все христолюбивое воинство  благословляю
на то, что вам великому государю Борису Федоровичу, его благоверной царице и
благородным чадам служить верою и  правдою,  зла  на  них  не  думать  и  не
изменять ни в чем, как вы им государям души свои дали у чудотворного  образа
богородицы  и  у  целбоносных  гробов  великих  чудотворцев".  Бояре  и  все
православные христиане отвечали:  "Мы  целовали  крест  Годунов  был  избран
голосом всей земли; народ, стоя на коленах, с воплем и  слезами  умолял  его
умилосердиться,  принять  престол;  какого  права  нужно  было  после   того
человеку, хотя бы он был самого низкого происхождения? Какого соперника  мог
бояться он, хотя бы этот соперник и был самого  знатного  происхождения?  Не
было  ли  признаком  крайнего  мелкодушия  тяготиться   своим   относительно
незнатным происхождением, подозревать,  что  для  других  это  происхождение
уменьшает право, значение всенародного  избранника?  Не  было  ли  признаком
крайнего мелкодушия  не  уметь  скрыть  этого  подозрения,  обнаружить  свою
слабость, напомнить народу о том, о чем,  вероятно,  большая  часть  его  не
думала или забыла? Издано было соборное определение об избрании  Годунова  в
цари. В нем прежде всего прямо объявлено, что царь Иван Васильевич,  умирая,
вручил сына своего Феодора боярину Борису Федоровичу с такими словами: "Тебе
предаю с богом этого сына моего, будь благоприятен ему до  скончания  живота
его, а по его смерти тебе приказываю  и  царство  это".  И  царь  Феодор  по
приказу отца своего и по  приятельству  вручил  царство  Борису  Федоровичу.
Далее  патриарх  счел  нужным  примерами  из  священной  и  римской  истории
показать, что восходили на царский престол люди не от царского рода и не  от
великих синклит и, несмотря на  то,  большой  славы  достигали,  ибо  не  на
благородство зрит бог, но  благоверие  предъизбирает  и  душу  благочестивую
почитает.  Наконец,  в  заключении  говорится  говорится:  "Да   не   скажет
кто-нибудь: отлучимся от них, потому что царя сами  себе  поставили;  да  не
будет того, да не отлучаются, а если кто скажет такое слово, то  не  разумен
есть и проклят". Странное предположение возможности  подобного  слова  после
стольких всенародных слез и воплей!
   1 сентября, в праздник Нового года, Борис венчался  на  царство.  В  речи
своей, произнесенной при этом случае патриарху, Борис сказал,  что  покойный
царь Феодор приказал патриарху, духовенству, боярам и всему  народу  избрать
кого бог благословит на царство, что и царица Ирина приказала то  же  самое,
"и по божиим неизреченным судьбам и по великой его милости  избрал  ты,  св.
патриарх, и проч. меня, Бориса".  Эти  слова  вполне  подтверждают  известие
летописи, что никаких назначений со стороны Феодора не  было  и  что  он  не
вручал царства жене. Но патриарх и тут явился усерднее к  выгодам  Годунова,
чем сам Годунов: в ответной речи своей царю он сказал, что  Феодор  приказал
свое царство Ирине; здесь, впрочем, Иов  еще  сдержался,  употребил  еще  не
столько определенное слово приказал, тогда как  в  житии  Феодора  употребил
слово вручил, а в соборном определении сказано,  что  вручил  царство  прямо
Борису!
   Современники не оставили нам известий, что заметили разноречие  в  словах
царя, патриарха  и  соборного  определения;  их  поразило  другое  во  время
царского венчания Борисова; новый царь, принимая благословение от патриарха,
громко сказал ему: "Отче великий патриарх Иов! Бог свидетель, что не будет в
моем царстве бедного человека!" - и, тряся ворот рубашки  своей,  продолжал:
"И эту последнюю рубашку разделю со всеми!"
   Первые шаги Бориса, сделанные  при  новом  положении,  первые  слова,  им
сказанные, уже достаточно обнаруживали характер человека, севшего на престол
государей московских. Этот престол  для  знаменитого  конюшего  боярина  был
самою лучшею меркой нравственного величия, и тотчас же обнаружилось, что  он
не  дорос  до  этой  мерки.  Что  Годунов  искал  престола,  употреблял  все
зависевшие от него средства для достижения своей  цели  -  это  понятно:  он
искал престола не по одному только властолюбию, он искал его и по  инстинкту
самосохранения. Но если бы Годунов по своему нравственному характеру  был  в
уровень тому положению, которого добивался, то  он  не  обнаружил  бы  такой
мелочной  подозрительности,  какую  видим  в  присяжной  записи  и  в   этом
стремлении  связать  своих  недоброжелателей  нравственными  принудительными
мерами; с одной стороны, видим в актах,  относящихся  к  избранию  Годунова,
страшное злоупотребление в известиях о всеобщей преданности, всеобщих воплях
и слезах при челобитье, всеобщем восторге при согласии принять царство и тут
же  встречаем,  в  совершенном  противоречии,  сильную  подозрительность  со
стороны человека, которому оказывается столько усердия. Одно  из  двух:  или
эта подозрительность, оскорбительная для усердствующих,  обличала  человека,
недостойного такого усердия, или если подозрительность была основательна, то
беспрерывно  повторяемые  известия  о  всеобщем  усердии  заключали  в  себе
вопиющую ложь, средство страшное  и  недостойное.  Мелкая  подозрительность,
неуверенность в самом  себе  высказалась  и  в  этом  страхе  пред  низостью
происхождения, страхе, недостойном человека, избранного всею землей, которая
самым этим избранием подняла его выше всех. Мелкодушие Годунова, непонимание
своего  положения  высказалось  и  в  этом  явном   стремлении   задаривать,
заискивать себе расположение народное расточением  милостей,  небывалых  при
прежних государях, например, в этих  пиршествах  и  подарках  ратным  людям,
которые не видали неприятеля; Годунов  не  понимал,  что  только  тот  может
приобресть прочное народное расположение, кто не ищет  его  или  по  крайней
мере не показывает ни малейшего вида, что ищет, не понимал,  что  расточение
милостей только уменьшает их цену, что  милость,  дарованная  государем,  по
наследству престол получившим, имеет  только  значение  милости,  тогда  как
милость от царя избранного является  в  виде  платы  за  избрание.  Наконец,
недостаток нравственного величия, уменья владеть собою,  не  забываться  при
достижении желанной цели, всего  разительнее  оказался  в  словах  Годунова,
произнесенных при царском венчании: "Бог свидетель,  что  не  будет  в  моем
царстве бедного человека!" Как можно было  обрадоваться  до  такой  степени,
забыться от радости  до  такой  степени,  чтобы  торжественно  связать  себя
подобным обещанием!
   Годунов  принадлежал  к  новому,  второму  поколению   бояр   московских.
Представителями  старого  поколения  были  Патрикеевы  и  старые  Шуйские  с
товарищами, помнившие хорошо  свое  происхождение,  прежнее  положение  свое
относительно великих князей и старавшиеся поддержать его. Это поколение было
сломлено усилиями Иоанна III, сына его Василия и внука  Иоанна  IV.  Годунов
воспитался, достиг боярства во вторую половину царствования Грозного,  в  то
время, когда боярин не мог безнаказанно обнаружить самостоятельность  своего
характера, когда он должен был сохранить свою  жизнь,  свое  приближенное  к
царю положение только  при  ясном  сознании  своей  слабости,  своей  полной
зависимости, беспомощности, только заботливо наблюдая  за  каждым  движением
наверху и около себя, с  напряженным  вниманием  озираясь  на  все  стороны.
Понятно, какое влияние  должно  было  иметь  такое  положение  на  человека,
особенно   если   природа   этого   человека   не   представляла    сильного
противодействия подобному влиянию, понятно,  как  подозрительность  Грозного
должна была заражать окружавших его, особенно тех, которые по слабости своей
природы были восприимчивы к этой болезни. В числе таких, как  видно,  был  и
Годунов, человек очень  умный  бесспорно,  быть  может,  более  всех  других
вельмож способный  к  правительственному  делу,  быть  может,  яснее  других
понимавший  потребности  государства,   главную   из   них   -   потребность
просвещения, сближения с народами Западной Европы; человек  благонамеренный,
готовый сделать все возможное добро там,  где  дело  не  шло  о  его  личных
выгодах,  но   человек,   не   имевший   столько   нравственной   твердости,
нравственного величия, чтоб освободиться из-под  влияния  школы,  в  которой
воспитался, чтоб, приближаясь к престолу, и на  престоле,  сбросить  с  себя
боярство времен  Грозного  и  явиться  с  царственным  величием,  тем  более
необходимым, что он был царь избранный, начинавший новую династию.  Годунов,
который, будучи боярином, казался достойным царствовать, явился на  престоле
боярином,  и  боярином  времен   Грозного,   неуверенным   в   самом   себе,
подозрительным,  пугливым,  неспособным  к   действиям   прямым,   открытым,
привыкшим к мелкой игре в  крамолы  и  доносы,  не  умевшим  владеть  собою,
ненаходчивым в случаях важных, решительных.
   Царское венчание, по обычаю, ознаменовано было милостями,  пожалованиями:
звание конюшего  получил  Дмитрий  Иванович  Годунов,  дворецкого  -  Степан
Васильевич (на место Григория Васильевича,  незадолго  пред  тем  умершего);
некоторым лицам пожаловано было боярство, другим -  окольничество;  служилым
людям выдано двойное жалованье, купцам дано право беспошлинной  торговли  на
два года, земледельцы освобождены от податей  на  год;  есть  известие,  что
определено было, сколько крестьяне должны были работать на господ и  платить
им; вдовам и сиротам,  русским  и  чужеземным,  розданы  деньги  и  съестные
припасы;  заключенные  в  темницах  освобождены  и   получили   вспоможение.
Новгородцы получили особые льготы: были у них  два  кабака,  от  которых  им
нужда, теснота, убытки и оскуденье учинились; поэтому царь, царица и царские
дети пожаловали гостей и всех посадских людей,  царские  денежные  доходы  с
кабаков отставили и кабакам на посаде быть не велели. Кроме того, пожаловали
гостей и всех посадских  людей:  с  их  дворов,  лавок,  прилавков,  скамей,
анбаров лавочные денежные оброки сложили  и  мелкие  промыслы,  для  младших
посадских людей, никому на откуп давать и оброка с них брать не велели, свою
отчину великое государство Великий Новгород  во  всем  отарханили.  Инородцы
освобождены были также на целый год  от  ясака,  "чтоб  они  детей  своих  и
братью, дядей, племянников  и  друзей  отовсюду  призывали  и  сказывали  им
царское жалованье, что мы их пожаловали, ясаку с  них  брать  не  велели,  а
велели им жить безоброчно и в  городах  бы  юрты  и  в  уездах  волости  они
полнили".
   Облегчена была участь некоторых опальных Феодорова царствования: так, был
выпущен из тюрьмы Иван Григорьевич Нагой, который рассказывает о своей  беде
и о своем избавлении в следующей любопытной грамоте:  "Я,  Иван  Григорьевич
Нагой, пожаловал,  дал  человеку  своему  Богдану  Сидорову  старинную  свою
вотчину за его к себе прямую службу и за терпение, что он со мною живот свой
мучил на государевой службе в Сибири,  да  его  же,  Богдана,  за  мой  грех
государь царь Феодор Иванович велел у меня взять  из  Сибири  и  привезти  в
Москву скованного, мучил он живот свой, сидя у приставов в  цепи  и  железах
год. Когда государь надо мной смиловался  и  велел  его  отпустить,  то  он,
Богдан, бил челом  обо  мне  государю  царю  Феодору  Ивановичу,  и  по  его
челобитью государь надо мной смилосердовался, велел из  Сибири  отпустить  в
Казань. Но в Казани грех мой надо мною взыскался:  пришла  на  меня  царская
опала, прислал государь князя Якова Борятинского в Казань и велел  ему  меня
ограбить донага, отвезти на Вологду и посадить  в  тюрьму.  Тогда  Богдан  в
другой раз поехал в Москву, был там схвачен  и  сидел  полгода  у  пристава.
Государь царь Борис Федорович пожаловал, от пристава велел его освободить, и
он, Богдан, обо мне бил челом, о моей жене и  о  детках.  По  его  челобитью
государь меня пожаловал, из тюрьмы  велел  выпустить  и  велел  мне  жить  в
тверской моей вотчине. И мне его, Богдана, за такую великую себе работу и за
терпение пожаловать нечем: что было моих животов, то все взято на  государя.
Так жалую ему старую свою вотчинку: владеть ему этим моим жалованьем и, если
захочет, может его продать, заложить или по душе отдать. А после моей смерти
ему, Богдану, за то мое жалованье жену мою и детей не покинуть и их устроить
по моей духовной грамоте, чем я их благословлю; и  детей  моих,  Никифора  и
Гаврилу, ему, Богдану, грамоте научить и беречь и покоить всем, пока бог  их
на ноги поднимет".
   Царствование Бориса относительно западных, самых опасных соседей,  Польши
и Швеции, началось при самых благоприятных обстоятельствах: эти державы, так
недавно грозившие Москве страшным союзом своим  под  одним  королем,  теперь
находились в открытой и ожесточенной вражде вследствие этого  самого  союза;
Сигизмунд польский воевал с дядею своим, Карлом шведским,  в  котором  видел
похитителя своего отчинного престола. Годунов дал знать Сигизмунду  о  своем
воцарении через думного дворянина Татищева;  в  Польше  решили  отправить  в
Москву для переговоров уже бывалого там и славного своею ловкостию  в  делах
канцлера  литовского  Льва  Сапегу,  к  которому  приданы   были   Станислав
Варшицкий, каштелян  варшавский,  и  Илья  Пелгржымовский,  писарь  Великого
княжества Литовского. 16 октября 1600 года въехал Сапега в Москву с  обычным
торжеством, и на другой же день начались неприятности,  жалобы;  посольство,
по обычаю, держали в строгом заключении, но что всего  неприятнее  было  для
Сапеги, представление  царю  откладывали  день  за  день,  объявляя,  что  у
государя болит большой палец на ноге. 16 ноября подле посольского  дома  был
пожар, сгорело несколько домов; Сапега жаловался приставу, что их  держат  в
тесноте" во всех углах накладена солома, боже сохрани пожар: не только вещей
не спасешь, но и сам не выбежишь.  "Если  нас  еще  будут  держать  в  такой
тесноте,  -  прибавил  Сапега,  -  то  нам  надобно  иначе  распорядиться  и
промыслить о себе". Последнее слово не понравилось приставу,  и  он  сказал,
что это слово высокое и к доброму делу непристойно. 26 ноября наконец послов
представили государю:  подле  Бориса  сидел  сын  его,  царевич  Федор,  имя
которого было неразлучно с именем  отца:  так,  например,  послам  говорили:
"Великий государь, царь и великий князь Борис Федорович всея Руси самодержец
и  сын  его  царевич  Федор  Борисович  жалуют  вас  своим  обедом".  И  тут
высказалось недоверие  Бориса  к  присяге  русских  людей,  которые  клялись
служить ему и детям его и мимо их никого  не  хотеть  на  царство.  Подобное
допущение сына в соправительство для упрочения за ним великокняжеского стола
было очень благоразумно со стороны Василия  Темного,  испытавшего  следствия
борьбы с притязаниями родичей, но такая же мера со стороны Бориса  не  имела
никакого смысла.
   И после представления медлили начатием переговоров,  выставляя  причинами
то нездоровье царя, то, что день праздничный. 3  декабря  послы  явились  во
дворец и на царском месте нашли не Бориса, но сына его, окруженного  боярами
и людьми думными. Федор объявил послам, что отец его приказал  своим  боярам
вести с ними переговоры. "Мы этому рады, - отвечал Сапега, - мы для этого  и
приехали, а не для того, чтоб лежать и ничего не делать".  Первое  заседание
прошло в спорах о титуле царя и самодержца,  которого  бояре  требовали  для
Бориса и в  случае  упорства  со  стороны  поляков  грозили  войною;  Сапега
отвечал: "Войну вы начать можете; но конец войны в руках божиих". На  другой
день,  во  втором  заседании,  Сапега  представил  условия   вечного   мира,
состоявшие из следующих статей: 1) Обоим великим государям быть между  собою
в любви и вечной приязни, также  панам  радным  и  всем  станам  духовным  и
светским Короны Польской и Великого княжества Литовского с боярами думными и
со всеми чинами великого государства Владимирского и Московского и иных быть
в вечной, нераздельной любви братской, как людям  одной  веры  христианской,
одного языка и народа славянского. 2) Обоим великим  государям  иметь  одних
врагов и друзей. 3) Никаких соглашений, перемирий и союзов великие  государи
ко вреду друг друга заключать не будут; во все соглашения, перемирия и союзы
будут входить не иначе, как наперед посоветовавшись  друг  с  другом.  4)  В
случае нападения на одного из  государей  другой  обязан  защищать  его.  5)
Земли, добытые у врага общими силами, отходят к  тому  государству,  которое
имело на них давние права. 6) Землями, никогда прежде не принадлежавшими  ни
одному из союзных государств, владеть или сообща, или разделив  пополам.  7)
Подданным обоих государств вольно приезжать, вступать в  службу  придворную,
военную и земскую: полякам и литовцам - в  Москве,  русским  -  в  Польше  и
Литве. 8) Вольно им вступать друг с другом в браки. 9) Поляки  и  литовцы  в
Московском государстве, русские в Польше и Литве могут выслуживать  вотчины,
поместья, покупать земли, брать в приданое. 10)  Жителям  польских  владений
вольно присылать детей своих учиться и в службу в Московское  государство  и
жителям последнего - во владения польские. 11) Тем русским, которые  приедут
в Польшу и Литву для науки или для службы, вольно держать  веру  русскую;  а
которые из них поселятся там, приобретут земли, таким вольно на своих землях
строить церкви  русские.  Тем  же  правом  пользуются  поляки  и  литовцы  в
Московском государстве, держат веру римскую и ставят римские церкви на своих
землях. 12) Государь и великий князь Борис Федорович позволит в Москве и  по
другим местам строить римские церкви для тех поляков, которые у него будут в
службе, для купцов и послов польских и других католических  государств.  13)
Купцам  путь  чистый  по  землям  обоих  государств  и  чрез  них  в  другие
государства;  мыто  остается  старое.  14)  Беглецов,  воров,   разбойников,
зажигателей и всяких  преступников  выдавать  с  обеих  сторон.  15)  Заодно
оборонять Украину от татар. 16) Оба государства должны иметь общий  флот  на
море Литовском и на море Великом. 17) Монета должна быть одинаковая в  обоих
государствах. 18) Для крепчайшего соединения этих славных государств  и  для
объявления его пред целым светом должны быть сделаны  двойные  короны:  одна
послом московским возлагается при коронации на короля  польского,  а  другая
послом польским возлагается на государя московского.  19)  Король  в  Польше
избирается по совету с государем московским. 20) Если бы король Сигизмунд не
оставил сына, то Польша и  Литва  имеют  право  выбрать  в  короли  государя
московского, который, утвердив права и вольности их, должен жить  поочередно
два года в Польше и Литве и год в Москве. 21) По смерти государя московского
сын его при вступлении на престол подтверждает присягою этот союз. 22)  Если
бы у государя московского не осталось сына, то король Сигизмунд должен  быть
государем  московским.  23)  Княжество  Смоленское  и  Северское   с   тремя
крепостями, принадлежавшими к Полоцку, должны быть возвращены Польше.
   Итак, вместо условий вечного мира  посол  Сигизмундов  предложил  условия
союза, и союза, приближавшегося к соединению двух государств  в  одно.  Цель
Сигизмунда и советников его, иезуитов, при этом  была  ясна:  если  бы  царь
московский принял условия, то этим отворил бы в свое государство дорогу  для
католицизма. Бояре отвечали послам, что  статьи  о  союзе  оборонительном  и
наступательном, о выдаче  перебежчиков,  о  свободной  торговле  могут  быть
приняты по заключении вечного мира, для которого прежде всего надобно решить
вопрос о Ливонии, искони вечной вотчине  государей  российских,  начиная  от
великого князя Ярослава. Что же касается до других статей, поданных Сапегою,
то  государь  не  может  согласиться,  чтоб  поляки  и  литовцы  женились  в
Московском государстве, приобретали земли и строили церкви латинские, но  не
запрещает им приезжать, жить и оставаться при своей вере; о том, кому  после
кого наследовать престол, говорить нечего,  потому  что  это  дело  в  руках
божиих; при царском венчании возлагать корону принадлежит духовенству, а  не
светским людям. Начались жаркие споры о главном предмете, о Ливонии. До чего
доходили бранные  речи,  видно  из  следующего  разговора  Сапеги  с  думным
дворянином Татищевым. Татищев: "Ты, Лев, еще очень молод; ты говоришь все не
правду, ты лжешь". Сапега: "Ты сам лжешь,  холоп,  а  я  все  время  говорил
правду; не с знаменитыми бы послами тебе говорить, а с кучерами  в  конюшне,
да и те говорят приличнее, чем ты". Татищев: "Что ты тут раскричался! Я всем
вам сказал и говорю, и еще раз скажу и докажу, что ты говоришь  не  правду".
Тут Сапега обратился к боярам с жалобою на Татищева, и те велели  последнему
замолчать. Но когда Сапега, чтоб уклониться от споров о Ливонии, сказал, что
не имеет никакого полномочия говорить о ней, то Татищев не утерпел  и  снова
закричал: "Не лги, мы знаем, что у тебя есть  полномочие".  Сапега  отвечал:
"Ты, лжец, привык лгать, я не хочу с таким грубияном ни  сидеть  вместе,  ни
рассуждать об делах". С этими словами он  встал  и  вышел.  Послов  польских
задерживали нарочно, ибо ждали шведских. Наконец шведские послы,  Гендрихсон
и Клаусон, приехали, и их нарочно провезли мимо дома, который занимал Сапега
с товарищами. Польским послам бояре объявляли, что  Карл  шведский  уступает
царю Эстонию и сам поддается Москве, а шведским послам было  объявлено,  что
Сигизмунд уступает царю часть Ливонии, если только  Борис  будет  воевать  с
королем; этим объявлением думали испугать шведов и принудить  их  к  уступке
Нарвы; но шведы не  поддались  и  настаивали,  чтоб  последний  договор  был
сохранен ненарушимо. Вследствие этих переговоров Сапегу держали  до  августа
1601 года и наконец заключили  с  ним  двадцатилетнее  перемирие,  причем  в
грамоте не написали Сигизмунда шведским королем. Сапега  уехал  озлобленный,
вменяя себе, впрочем, в важную заслугу то, что успел порвать связь  Годунова
с Михаилом, воеводою  волошским,  который  домогался  польского  престола  и
заключил было тайный союз с царем, обещавшим помогать ему в его предприятии.
   Взять с короля присягу в соблюдении перемирия отправились  бояре  Михаила
Глебович Салтыков-Морозов и думный дьяк Власьев. Когда они приехали в Литву,
то им объявили, что король при войске в Ливонии и чтоб они ехали  к  нему  в
Ригу; на это Салтыков отвечал приставу: "Ты нам сказываешь от себя, что  нас
хотят везти к Жигимонту королю в Ливонскую землю Двиною рекою в судах, но мы
того и слушать не хотим: великий государь наш прислал нас к государю  вашему
с великими делами, а на посольстве велел нам быть у государя вашего в Короне
Польской или в Великом княжестве Литовском, в котором городе государь ваш  в
то время будет; а в Ливонскую землю нам не хаживать, того себе и в мысли  не
держите, хотя бы король над нами и неволю какую велел учинить, то и тут  нам
мимо царского приказа ничего сделать нельзя". Паны прислали к послам грамоту
с сожалением, что они так долго принуждены будут  ждать,  причем  складывали
вину на самих послов, зачем они поторопились приехать, желая поскорее  взять
с короля крестное целование, и при этом паны употребили выражение, что будут
бить челом королю о послах. Салтыков отвечал: "Таких бы непригожих и  гордых
слов паны-рада вперед к нам не  приказывали,  тем  доброму  делу  порухи  не
чинили: идем мы от великого государя к государю вашему по прежнему обычаю, а
не для того, чтоб  нам  перемирье  у  государя  вашего  крестным  целованием
утвердить. Великому государю нашему то перемирье не  нужно,  и  спешить  нам
было  нечего;  нынешнее  перемирье  Короне  Польской  и  Великому  княжеству
Литовскому больше нашего надобно, потому что у вас многие  недруги  и  войны
частые, да у вас же божие посещение, хлебный недород, а у великого  государя
нашего божиею милостию и его  государским  счастием  недруга  никакого  нет,
отовсюду его царским премудрым  разумом  и  бодропасным  содержательством  и
храбростию великим государствам его прибавление  и  расширение;  а  нынешнее
перемирие великий государь наш велел  учинить  по  своему  царскому  обычаю,
жалея о христианстве и за челобитьем сына своего царевича Федора Борисовича,
по прошенью ваших послов. Если государю вашему нас принять теперь  не  время
будет для воинского дела,  то  государь  ваш  велел  бы  нам  себя  ждать  в
Литовской или в Польской земле и  корм  нам  велел  бы  давать  по  прежнему
обычаю, и мы государя вашего дожидаемся, где нам велит, хотя долгое время".
   Наконец Сигизмунд приехал в Вильну, где  московские  послы  представились
ему и начали переговоры. Послы требовали, по  обычаю,  царского  титула  для
Бориса. Сапега отвечал жалобою: "Как приехал я в Москву,  и  мы  государских
очей не видали шесть недель, а как были на посольстве, то мы после  того  не
видали государских очей 18 недель, потом от думных  бояр  слыхали  мы  много
слов гордых, все вытягивали они у нас царский титул. Я им  говорил  так  же,
как и теперь говорю, что нам от государя нашего наказа о царском  титуле  на
перемирье нет, а на докончанье наказ королевский был о царском титуле,  если
бы государь ваш по тем по всем статьям, которые мы дали боярам,  согласился.
Били мы челом  государскому  сыну,  просили  его  доложить  отцу,  чтоб  нас
задерживать не велел, велел бы отпустить и без дела; но нашего челобитья  не
приняли и к тому нас привели, что мы просили себе смерти: ни дела не делают,
ни отпускают. Да и то нам вашего государя  люди  сказывали,  что  хотят  нас
разослать по городам и засадить, что и дворы уже поделали, где нам сидеть, и
мы с сердца приставам говорили: если государь ваш не велит нас отпустить, то
мы на коней сядем и поедем сами, а кто нас станет бить, и  мы  начнем  бить,
потому что пришло нам не до государской чести, нам жизнь своя всего  дороже,
в неволе жить не привыкли. И, видя над собою такую тесноту,  мы  приговорили
на перемирье поневоле. А что государя нашего не назвали в  грамоте  шведским
королем, то мы с боярами много говорили и плакали:  боже  святый!  Увидь  не
правду государя вашего над государем нашим, что  без  божией  воли  отнимают
титул дедовский; и на то нас неволею привели, что и титул государя своего мы
из грамоты вычеркнули".
   Послы отвечали, что Сапега говорит это все на  ссору,  что  задержанья  и
тесноты ему не было, а задержались  послы  на  Москве  оттого,  что  великий
государь ножкою долгое время недомогал, выходу  его  государского  не  было.
Паны настаивали, чтоб Сигизмунд назывался  в  грамотах  по-прежнему  королем
шведским, ибо Карл  есть  похититель;  послы  отвечали:  "Вы  говорите,  что
государь ваш короновался шведскою короною, но великому государю  нашему  про
шведское коронованье государя вашего никакого ведома не  бывало,  с  царским
величеством Сигизмунд король не обсылывался; только про то нам  ведомо,  что
государь ваш Жигимонт король ходил в Швецию  и  над  ним  в  Шведской  земле
невзгода приключилась. Если бы государь ваш короновался шведскою короною, то
он прислал бы объявить об этом царскому величеству и сам был бы на  Шведском
королевстве, а не Арцы-Карло (герцог Карл); теперь на  Шведском  королевстве
Арцы-Карлус, и Жигимонту королю до Шведского королевства дела нет, и  вам  о
шведском титуле праздных  слов  говорить  и  писать  нечего,  нечего  о  том
говорить, чего за собою нет. А что ты, Лев,  говорил,  будто  вы,  послы,  в
государстве государя нашего были  заперты  за  сторожами  и  никуда  вас  не
пускали, и ты говоришь не гораздо: береженье было на дворе от  огня,  потому
что у вас на дворе конского корму, сена  и  соломы  было  много,  люди  ваши
хаживали ночью с огнем небережно, и за двором сторожа были не для бесчестья,
для береженья, чтоб над вами какого-нибудь лиха не сделалось".
   Если послы не хотели давать Сигизмунду титула шведского короля,  то  паны
никак не согласились называть Бориса  царем  и  самодержцем;  они  говорили:
"Государь наш король и мы, паны-рада, от этого не  отказываемся,  и  пригоже
государю вашему титул царский писать, только это  будет  вперед,  как  между
государей искренняя сердечная любовь и вечное доканчание совершится.  Прежде
надобно сделать вечное соединенье, чтоб один другого не берегся  а  не  так,
как нынешнее перемирье на время: скоро минется, и  после  того  кто  ведает,
какой государь на котором государстве  будет?  И  теперь  на  перемирье  как
царский титул писать?"
   Не  согласившись  насчет  титулов,  положили  подтвердить  двадцатилетнее
перемирие, как оно было заключено  Сапегою  в  Москве.  Но  пред  целованием
креста Сигизмунд сказал: "Целую крест, что мне тот мир держать  во  всем  по
тому, как в перемирной грамоте написано; а в том перед св. крестом обещаюсь,
что мне своего дедовского титула шведского короля не отступаться, также и  в
Ливонской земле городов Нарвы и Ревеля и других, которые теперь за  Швециею,
в эти перемирные лета доступать, за кем бы они  ни  были,  и  никому  их  не
уступать. А Велижской волости быть по-прежнему к Короне Польской и  Великому
княжеству  Литовскому".  Салтыков,  услыхав  это,  сказал:  "Целуй  государь
Жигимонт король крест к великому государю нашему  на  всем  на  том,  что  в
перемирных  грамотах  написано".  Паны-рада  сказали  на  это:  "Целует  наш
государь крест на всем на том, что  в  перемирных  грамотах  написано";  сам
король подтвердил то же самое.
   Какую же пользу извлек для себя Годунов из благоприятных обстоятельств на
Западе, из борьбы между Польшею и Швециею, - перемирие, удовольствие  отнять
у Сигизмунда титул короля шведского? Но не одной этой  отрицательной  пользы
хотел Годунов: ему хотелось Ливонии.  Приобресть  эту  желанную  страну  или
часть ее было теперь легко,  но  для  этого  было  средство  одно,  средство
прямое, решительное: заключить тесный союз с Карлом шведским против  Польши.
Но  Годунов  по  характеру  своему  именно  не  был  способен  к   средствам
решительным, прямым, открытым. Он думал, что Швеция  уступит  ему  Нарву,  а
Польша - Ливонию или часть ее, если только он будет грозить Швеции союзом  с
Польшею, а Польше - союзом с Швециею, раздражать и ту и другую,  обнаруживая
политику мелочную, двоедушную! Он боялся войны: сам не имел ни духа ратного,
ни способностей воинских, воеводам не доверял,  страшился  неудачею  затмить
свое прежнее, счастливое в глазах народа правление, и  вот  он  хочет,  чтоб
Ливония сама поддалась ему, старается поддержать неудовольствие  ее  жителей
против польского  правительства,  возбудить  сильнейшее,  осыпает  милостями
пленных ливонцев, приказывает  внушать  рижанам:  "Слух  дошел  до  великого
государя, что им, рижанам, от польских и литовских людей  во  всем  теснота,
хотят их отвести от веры и привести в папежскую и в езовитскую веру,  права,
обряды и вольности их порушить и так сделать, чтоб их, немцев, всех не найти
и с фонарем в Ливонской земле. Великого государя  это  очень  опечалило;  он
жалованье и милосердие показал ко многим ливонским немцам: такого милосердия
им  ни  от  которого  государя  не  бывало  и  не  будет;  такого   государя
благочестивого, храброго и разумного от начала  Русской  земли  не  бывало".
Наследовав мысль Грозного о необходимости Ливонии, Годунов  подражал  ему  и
относительно средства приобресть расположение  жителей:  как  Грозный  хотел
сделать из Ливонии вассальное королевство и назначал из своей  руки  королем
датского принца Магнуса, так Годунов для той же цели еще  при  царе  Феодоре
завел сношение с шведским принцем Густавом, сыном Эрика  XIV,  изгнанным  из
Швеции и жившим в Италии; в царствование Бориса Густав приехал в  Москву,  и
царь начал стращать им двоюродного брата  его,  Сигизмунда  польского;  Льва
Сапегу во время торжественного  въезда  посольского  нарочно  провезли  мимо
дома,  занимаемого  Густавом,  чтоб  послы  могли  видеть  этого   соперника
Сигизмундова. Но понятно, что все эти средства, не подкрепляемые  действиями
прямыми и решительными, не  вели  ни  к  чему.  Несколько  горожан  нарвских
составили заговор сдать город русским; но заговор был открыт  и  заговорщики
казнены.
   Годунов вызвал Густава не для того только, чтоб  сделать  его  вассальным
королем Ливонии; он хотел выдать за него дочь  свою  Ксению,  но  Густав  не
захотел отказаться от протестантизма и  любовницы;  за  это  у  него  отняли
Калугу с тремя другими городами, назначенными ему сперва в  удел,  и  вместо
них дали Углич.
   Нужно было искать другого жениха Ксении между  иностранными  принцами,  и
жениха нашли в Дании: принц Иоанн, брат короля Христиана, согласился ехать в
Москву, чтоб быть зятем царским и князем удельным. В августе 1602 года Иоанн
приехал в Россию и в устье Наровы был встречен боярином Михаилом  Глебовичем
Салтыковым и дьяком Власьевым. В Иван-городе датские  послы,  сопровождавшие
принца, говорили Салтыкову: "Когда королевич поедет из Иван-города, будет  в
Новгороде и других городах и станут королевича встречать в  дороге  боярские
дети и княжата, то королевичу какую им честь оказывать?"  Салтыков  отвечал:
"В том королевичева  воля;  он  великого  государя  сын,  как  кого  захочет
пожаловать по своему государскому чину".  Салтыков  писал  царю:  "Когда  мы
приходим к королевичу челом ударить, то он, государь, нас жалует не по нашей
мере; против нас встает и здоровается (витается),  шляпу  сняв;  мы,  холопи
ваши государские, того недостойны и потому  говорили  послам  датским,  чтоб
королевич обращался с нами по вашему царскому чину и достоинству. Послы  нам
отвечали: королевич еще молод, а они московских обычаев не знают;  как  даст
бог королевич будет на Москве, то, узнав московские обычаи,  станет  по  ним
поступать. Салтыков описывал царю подробно, в  чем  был  одет  принц  каждый
день: Платьице на нем было атлас ал, делано с канителью  по-немецки;  шляпка
пуховая, на ней кружевца, делано золото да серебро с канителью; чулочки шелк
ал; башмачки сафьян  синь".  В  Новгороде  королевич  ездил  тешиться  рекою
Волховом вверх и иными  речками  до  Юрьева  монастыря,  а  едучи,  тешился,
стрелял из самопалов, бил утят; натешившись приехал в город  поздно  и  стал
очень весел. За столом у  королевича  играли  по  музыке,  в  цымбалы  и  по
литаврам били, играли в сурны. Салтыков писал царю: "Датские  послы  говорят
королевичу, чтоб он русские обычаи перенимал не вдруг. Послы и ближние  люди
королевича на то наговаривали, чтоб он вашего царского  жалованья,  платьица
что-нибудь к брату своему послал, и  королевич  говорил,  что  ваше  царское
жалованье, платьице к нему первое,  что  он  принял  его  с  покорностью,  с
радостным сердцем, и  послать  ему  вашего  царского  жалованья  первого  не
годится".
   Иоанн был принят в Москве с большим торжеством, очень ласково от будущего
тестя и сына его; царицы и царевны, разумеется, он не видал. Царь  поехал  в
половине октября к Троице и на возвратном пути узнал  о  болезни  Иоанна:  у
принца сделалась горячка, от которой он 28 октября умер  на  двадцатом  году
жизни. Борис сильно горевал, Ксения была в отчаянии, а в  народе  шел  слух,
что принцу приключилась смерть с умыслу царского, что Борис, видя,  как  все
полюбили Иоанна, боялся, чтоб после не возвели его на престол мимо сына  его
Федора. В 1604 году начались было переговоры  о  браке  Ксении  с  одним  из
герцогов шлезвигских,  но  прерваны  были  несчастиями  Борисова  семейства.
Годунов искал жениха  для  дочери  и  невесты  для  сына  между  владельцами
грузинскими; о том же предмете велись переговоры с Австриею и Англиею.
   Сношения с Австрийским домом продолжали носить прежний характер.  В  июне
1599 году Борис отправил к императору  Рудольфу  посланника,  думного  дьяка
Афанасия Власьева, который ехал морем из Архангельска, норвежским и  датским
берегом, а потом  Эльбою.  На  дороге  гамбургское  правительство  встретило
Власьева с честию, и он прославлял пред ним могущество и добродетели  своего
царя, рассказывал, как Борис при восшествии на престол велел  дать  служивым
людям на один год вдруг три жалованья: одно  -  для  памяти  покойного  царя
Феодора, другое - для своего царского поставленья и  многолетнего  здоровья,
третье - годовое. Со всей земли не велел брать податей, дани,  посохи  и  на
городовые постройки, делает все своею царскою казною. Да не  только  русских
людей пожаловал, и над всеми иноземными  милосердье  его  царское  излилось:
немцев и литву, которые по грехам своим были в ссылке  по  дальным  городам,
велел взять в Москву, дал поместья,  вотчины,  дворы  и  деньги,  а  которые
захотели служить, тех принял в службу и годовым жалованьем устроил; торговым
людям немцам дал по тысяче рублей, иным - по две тысячи, и многих  пожаловал
званием гостя. Бурмистры отвечали: "Слышали мы подлинно,  что  государь  ваш
дороден, счастлив и милостив, и за его к бедным немцам лифляндским жалованье
по всей земле Немецкой во веки ему честь и хвала".
   Нашедши Рудольфа  в  Пильзене,  куда  он  выехал  из  Праги  от  морового
поветрия, Власьев так говорил большим думным  людям  императорским:  "Ведомо
цесарскому величеству и вам, советникам его, что попустил  бог  бусурман  на
христианство, овладел турский султан Греческим царством и многими землями  -
Молдованами, Волохами, Болгарами, Сербами, Босняками и другими государствами
христианскими, также, где была из давних лет православная христианская вера,
- Корсунь город, и тут вселился магометанский закон, и тут  теперь  Крымское
царство. Для избавы христианской царское величество сам своею персоною хочет
идти  на  врага  креста  Христова  со  многими  своими  ратями,  русскими  и
татарскими, сухим путем и  водяным,  чтоб  Рудольфу  цесарю  вспоможенье,  а
православному христианству свободу учинить. Но  царскому  величеству  и  вам
ведомо, что к крымскому хану водяного пути нет, кроме Днепра,  а  по  Днепру
города литовского короля и литовские черкасы;  великий  государь  посылал  к
Сигизмунду королю посланника просить судовой дороги Днепром, но Сигизмунд  и
паны-рада дороги не дали и посланника к цесарскому величеству не пропустили.
Король не хочет видеть между великим государем нашим  и  цесарем  дружбы,  а
христианам добра, с турским  ссылается  и  крымского  через  свою  землю  на
цесареву землю пропускает. Да и прежде от польских людей над  Максимилианом,
арцы-князем  австрийским,  многое   бесчестье   учинилось.   Так   цесарское
величество, подумав с братом своим Максимилианом  и  со  всеми  курфирстами,
государю нашему объявил бы: как ему над Польшею промышлять и такие досады  и
грубости отомстить? А великий государь наш хочет стоять с ним  на  Польшу  и
Литву заодно".
   Эта хитрая по-тогдашнему речь, начавшаяся несбыточным обещанием, что  сам
Борис пойдет на Крым, и кончившаяся призывом к войне с Польшею,  показывает,
какие жалкие попытки делало московское правительство вследствие совершенного
незнания  отношений  между   западными   государствами.   Годунов   надеялся
голословными обвинениями побудить императора Рудольфа к разрыву  с  Польшею!
Цесаревы советники отвечали: "Король Сигизмунд и паны радные  нам  отказали:
на турского заодно стоять с нами  не  хотят.  Да  что  с  ними  и  говорить!
Смятенье у них великое, сами не знают, как им вперед жить, короля не  любят.
Цесарское величество большую надежду  держит  на  великого  государя  Бориса
Федоровича: думает, что по братской любви и для всего христианства он его не
забудет. Всего досаднее на поляков цесарскому величеству, что не может их на
то привести, чтоб стояли с ним заодно на турка, но  делать  нечего,  надобно
терпеть, хотя и досадно: цесарское величество с турским воюет, и если еще  с
поляками вой ну начать, то с двух сторон два недруга будут, а казны у цесаря
не станет от турецкой войны, но как даст бог время,  то  цесарь  станет  над
Польшею  промышлять...  Правду  сказать,  король  Сигизмунд  цесарю  недавно
послушен и любителен показался; король ни в чем не виноват, пенять  на  него
нельзя, надобно пенять на  поляков,  которые  великие  недруги  Австрийскому
дому". Этими словами австрийские вельможи давали  ясно  выразуметь  послу  о
тесном союзе императора с королем Сигизмундом;  поэтому  сношения  Москвы  с
Австриею не могли повести ни к чему: Борис не мог в угоду императору  начать
войну с турками, а император в угоду Борису не мог воевать Польшу.
   Королева  Елисавета  по-прежнему  льстила  Борису  и  послам  его,   чтоб
доставить в России выгоды купцам английским. Узнав о восшествии  на  престол
Годунова, Елисавета писала ему: "Мы радуемся, что наш доброхот  по  избранию
всего народа учинился на таком преславном  государстве  великим  государем".
Борис отвечал ей,  что  он  учинился  царем  по  приказу  царя  Феодора,  по
благословению царицы  Ирины  и  по  челобитью  всего  народа.  В  1600  году
отправлен был в Англию посланником дворянин  Микулин,  которому  дан  наказ:
если спросят, каким образом  учинился  на  государстве  Борис  Федорович?  -
отвечать: "Ведомо вам самим, при великом государе Феодоре Ивановиче  царский
шурин Борис Федорович, будучи во властодержавном правительстве, в какой мере
и в какой чести был, и своим разумом  премудрым,  храбростию,  дородством  и
промыслом царского величества имени какую честь и  повышенье  и  государству
Московскому прибавленье во всем сделал:  всяким  служивым  людям  милосердье
свое показал и многое воинство устроил, черным  людям  -  тишину,  бедным  и
виновным - пощаду, всю Русскую землю в покое и тишине и  в  благоденственном
житии устроил. И  великий  государь  Феодор  Иванович,  отходя  сего  света,
приказал и благословил государыне царице и своему царскому  шурину  быть  на
государстве Московском. Государыня пошла в монастырь и по слезному челобитью
всего народа благословила брата своего".
   Микулину при всяком удобном случае  давали  знать,  что  ему  оказывается
особенная честь пред другими послами. Так, ему говорили: "В том  месте,  где
вам выйти из судов  в  Лондоне,  пристает  одна  государыня  наша  Елисавета
королевна, а кроме нее, никто". Елисавета говорила по-прежнему: "Со  многими
великими христианскими государями у меня братская  любовь,  но  ни  с  одним
такой любви нет, как  с  вашим  великим  государем".  За  обедом  во  дворце
московский посланник с подьячим и переводчиком сидели за  особым  столом  по
левую руку от королевы. Когда стол отошел, королева начала умывать  руки  и,
умыв, велела серебряный умывальник с водою подать Микулину, но посланник  на
жалованье бил  челом,  рук  не  умывал  и  говорил:  "Великий  государь  наш
королевну зовет себе любительною сестрою, и мне, холопу  его,  при  ней  рук
умывать не годится". Королева засмеялась и Микулина похвалила за то, что  ее
почтил, рук при ней не умывал.
   Микулин чтил королеву, но больше всего боялся уменьшить чем-нибудь  честь
своего государя: когда лорды приглашали его вести переговоры на их дворе, то
он не  согласился,  требовал  непременно,  чтоб  переговоры  происходили  во
дворце, и его требованию уступили, лорды съезжались с ним на Казенном дворе,
как он выражается. Лорд-мэр позвал его обедать; купцы,  бывавшие  в  России,
сказали Микулину, что лорд-мэр сядет за столом выше его, ибо такой обычай, и
все послы садятся ниже лорда-мэра. Микулин отвечал: "Нам никаких  государств
послы и посланники не образец; великий государь наш  над  великими  славными
государями высочайший великий государь, самодержавный  царь.  Если  лорд-мэр
захочет нас видеть у себя, то ему нас чтить для имени царского величества, и
мы к нему поедем; а если ему чину своего порушить и меня  местом  выше  себя
почтить нельзя, то мы к нему  не  поедем".  И  действительно,  посланник  не
обедал у лорда-мэра. Микулин был в Лондоне во время  восстания  Эссекса  (13
февраля  1601);  Елисавета  писала   Годунову,   что   Микулин   готов   был
подвергнуться опасности и биться с  бунтовщиками.  Но  сам  Микулин  доносит
только, что была смута и 24 февраля  ерль  Ексетский  (граф  Эссекс)  казнен
смертию, и по нем в Лунде (Лондоне) было великое сетованье и плач великий во
всех людях.
   Кроме Англии по делам торговым  были  сношения  с  городами  ганзейскими:
Борис исполнил просьбу 59 городов и дал им жалованную грамоту для  торговли,
при этом любчанам сбавлена была пошлина до половины. В  1601  и  1604  годах
папа Климент VIII и  кардинал  Альдобрандини  писали  к  Борису  о  пропуске
нунциев и миссионеров, отправлявшихся в  Персию;  позволение  было  дано.  С
герцогом тосканским Борис пересылался насчет  вызова  в  Москву  итальянских
художников, на что герцог объявлял радушное согласие.
   Отношения к Крыму были благоприятны; хан, живший не в  ладу  с  султаном,
принуждаемый принимать участие в войнах последнего и видя, с другой стороны,
могущество Москвы, невозможность приходить врасплох на  ее  украйны,  ибо  в
степях являлись одна за другою русские  крепости,  должен  был  смириться  и
соглашаться с московскими послами, которые провозглашали, что государь их не
боится ни хана, ни султана,  что  рати  его  бесчисленны.  Борис  приказывал
отпускать крымских гонцов так, чтоб новые города: Оскол, Валуйки, Борисов  -
были в стороне, чтоб они шли не близко  тех  городов,  не  видали  их  и  не
рассматривали; провожатых с ними  из  Ливен  не  посылать,  потому  что  они
провожатых бьют и в полон берут. Летом  1601  года  в  новый  Борисов  город
послан был окольничий Бутурлин для размена  русских  и  крымских  послов;  в
послах должен был идти князь Григорий Волконский; со  стороны  хана  приехал
известный уже нам  Ахмет-паша  Сулешов;  переговоры  происходили  на  мосту,
который был наведен на Донце. Когда Бутурлин сказал  Ахмет-паше,  что  князь
Волконский везет к хану деньгами больше 14000 рублей, то Ахмет  отвечал:  "В
прежние годы посылывано больше того и в  последний  раз,  как  я  на  Ливнах
разменивал послов, было послано больше: что это за любовь, час от  часу  все
убавлять? Привезши  казну  несполна,  хотите  меня  к  шерти  привести;  ваш
государь к царю писал, что по цареву запросу все сполна послано и мне  шерти
не давать". Бутурлин отвечал, что  царь  Борис  на  преславных  государствах
учинился внове, государь мудрый,  храбрый,  милосердый,  такого  милостивого
государя в Русском царстве  не  бывало:  объявляя  свое  царское  милосердие
всяким ратным людям для своего царского  венца  и  для  своего  многолетнего
здоровья и для блаженной памяти царя Феодора Ивановича,  пожаловал  на  один
год три жалованья, а что было казны прежних государей и что было его прежней
казны, все роздал и никаких податей брать не велел; а что в казне  осталось,
то прислал к хану. Пусть, продолжал Бутурлин, хан даст шерть и соблюдает ее;
а если он захочет это сделать обманом, на своем слове и на правде не устоит,
то государь наш сам своею  царскою  персоною,  со  всеми  своими  несчетными
ратями, русскими, татарскими и немецкими, против царя пойдет  и  станет  над
ним своего дела искать, где царь ни будет. Ахмет сказал на это: "Я знаю, что
государь ваш милостивый и дородный, захочет какую  недружбу  своему  недругу
мстить, и ему все можно сделать". Но, и  признав  могущество  Бориса,  Ахмет
никак не хотел давать шерти, потому что денег было мало, и  Бутурлин  должен
был разменяться послами без шерти. После размена Бутурлин звал Ахмет-пашу  к
себе в шатер за получением царского жалованья,  но  Ахмет  не  пошел.  Тогда
князь Волконский, уже бывший с ним  за  Донцом,  дал  знать  Бутурлину,  что
Ахмет-паша двинулся с места, говорит, что ему царского  жалованья  не  дали,
так он хочет  государеву  казну,  что  с  послами,  взять,  а  самих  послов
покинуть. Бутурлин испугался,  возобновил  переговоры,  и  решили  поставить
шатер на мосту, на том месте, где прежде сходились, и в шатре  Ахмету  взять
жалованье.
   Но хан не отказался дать шерти и прислать клятвенную грамоту в  Москву  с
послом своим Ахмет-Челибеем, причем писал Борису: "Вы на правде  не  стоите:
донские козаки дважды уже в нашу землю  приходили  и  улусы  наши  побрали".
Очень любопытна тайная грамота Казы-Гирея Борису, в  которой  хан  старается
убедить царя, чтоб тот не строил крепостей в степи: "Теперь, - пишет хан,  -
ты города поставил, и этими городами к нашему государству близко подошел,  а
те места, которые по Донцу, наших улусов угодья. Будь  тебе,  брату  нашему,
ведомо: турский государь на ваше государство как ни помыслит  рать  послать,
так я ему отговариваю тем, что место дальнее и  пешей  его  рати  до  вашего
государства не дойти, чем ему и запрещаю; а только он сведает, что  к  вашим
городам близко и дойти можно, то он будет вашим государствам вредить. И тебе
бы вперед гораздо помыслить: если дальше тех  городов,  которые  поставлены,
станете подвигаться, то это шерть и добро порушит. Татарские князья и лучшие
люди нам говорят: русские города к нам близко поставлены, и если между  нами
будет недалеко, то нашим людям с русскими людьми нельзя не  задираться".  На
это дан был ответ: "Турского рать  великому  государю  не  страшна;  великий
государь может стоять против всех своих недругов, а рати у  государя  нашего
несчетно. Города поставлены на поле для воров черкас, потому что многие воры
черкасы  и  донские  козаки  послов  и  гонцов  громили;  а  как  те  города
поставлены, то теперь послам, посланникам и гонцам  дорога  чиста,  государя
вашего улусам от тех городов убытка нет, а только прибыль, что уже тут  воры
черкасы больше не живут".
   Перемена отношений ясно высказывалась во всем:  когда  Борис  должен  был
клясться в соблюдении мирных условий, то велел  быть  Ахмет-Челибею  у  себя
наедине, взял в руки книгу и, подержав ее, сказал: "Это наша большая клятва,
больше ее у нас не бывает", и отдал книгу боярину Семену Никитичу  Годунову.
Ахмет-Челибей ударил челом о землю и говорил: "Когда государь наш Казы-Гирей
перед вашим послом, князем Григорием  Волконским,  прямую  шерть  учинил  на
коране, то князь Волконский велел эту книгу смотреть толмачу своему; со мною
Казы-Гирей для такого же дела прислал дьяка грека; и в том как ты, государь,
повелишь". Борис отвечал: "Сказывал я тебе, что мы такой  клятвы  не  давали
никогда, как теперь брату своему дали; с которыми великими государями бывает
у нас мирное постановление, то с их послами утверждают бояре наши окольничие
и думные дьяки, а большим укреплением царское слово бывает, то и  правда.  А
теперь, желая крепить братство с Казы-Гиреем свыше всех государей, велели мы
тебе быть у себя наедине, только теперь при нас сродник (и указал на боярина
Семена Никитича) да ближний дьяк Афанасий Власьев, потому  что  все  большие
дела тайные". Посол должен был удовольствоваться этим объяснением.
   То, что Борис подержал книгу  в  руках,  разумеется,  не  мешало  донским
козакам нападать  на  крымцев;  хан  требовал  у  московского  посла,  князя
Борятинского, чтоб тот или сам поехал,  или  послал  кого-нибудь  к  козакам
унять их и взять у них пленных татар, Борятинский отвечал с сердцем, что  он
послан не для того, чтоб унимать козаков и полон отыскивать. За такой  ответ
хан выслал его из Крыма, но и это не имело  никаких  неприятных  последствий
для Москвы, и сношения возобновились.
   Мирных сношений с Турцией не было при Борисе. Как прежде при царе Феодоре
Борис помог Австрийскому двору казною против турок, так  теперь  помогал  он
против них единоверному воеводе молдавскому Михаилу; кроме денег на  военные
издержки, в Молдавию посылались церковные украшения, образа.
   Если отношения к Крыму видимо принимали благоприятный  оборот,  то  иначе
шли дела за Кавказом: рано еще, не по  силам  было  Московскому  государству
бороться в этих далеких краях с могущественными  турками  и  персиянами.  Мы
видели уже, что Александр кахетинский не  мог  быть  усерден  к  Москве,  из
которой ему давали знать,  чтоб  он  не  надеялся  скорого  освобождения  от
страшных магометанских соседей, и манил султана. Александр горько жаловался,
что ошибся в своих надеждах. Преждевременное вмешательство в дела Закавказья
обошлось дорого Москве уже при Феодоре, еще дороже обошлось  в  царствование
Бориса: уполномоченный Москвою хитрить,  Александр,  признавая  себя  слугою
Бориса, сносился в то же время с сильным Аббасом персидским и позволил  сыну
своему Константину принять магометанство, но и это не помогло:  Аббас  хотел
совершенного подданства Кахетии и велел отступнику Константину убить отца  и
брата за преданность Москве. Преступление было совершено; с другой  стороны,
в Дагестане русские под начальством воевод  Бутурлина  и  Плещеева  вторично
утвердились было в Тарках, но турки вытеснили их отсюда, а кумыки перерезали
при отступлении после отчаянного сопротивления: 7000 русских пало  вместе  с
воеводами и владычество Москвы исчезло в этой стране (1605 г.).
   В далеком Закавказье  Москва  не  могла  защитить  единоверцев  своих  от
могущественных народов магометанских; зато беспрепятственно утверждалась  ее
власть в степях приволжских и в пустынях Сибири, где государи  магометанские
по своей отдаленности не могли защитить от  нее  своих  слабых  единоверцев.
Ногаи разделялись на три орды, из  которых  одна  только  признавала  власть
московского царя. Борис, желая подчинить себе все три орды и опасаясь  связи
одной из них с Турциею и Крымом, приказывал подчиненному себе  хану  теснить
ногаев турецких и в то же время, чтоб  вернее  достигнуть  цели,  приказывал
астраханским наместникам ссорить ханов, следствием чего была  кровопролитная
война и запустение неприязненного улуса; но в подчиненном себе  улусе  Борис
строго запрещал междоусобия.
   В Сибири Кучум был жив и не  переставал  отводить  сибирские  волости  от
московского государя. В августе 1598 года за ним погнался  воевода  Воейков,
сбирая на дороге языки о  кочевьях  слепого  сибирского  царя;  кинув  обоз,
Воейков шел день и ночь, нашел Кучума на лугу на Оби, бился с ним от восхода
солнечного до полудня и наконец одолел; семейство Кучума попалось в  плен  к
русским, старик сам-третей ушел в лодке вниз по Оби. С какими же  средствами
велись эти сибирские войны, вследствие которых вся северная Азия подчинялась
Москве, подчинялась христианству и  гражданственности  европейской?  Воевода
Воейков пишет, что у него  в  походе  против  Кучума  было  рати:  три  сына
боярских да голова татарский, три атамана  да  четыреста  без  трех  человек
литвы, козаков, юртовских и волостных татар. С  такою  разноплеменною  ратью
воевода бился полдня и поразил Кучума, но при этом  надобно  сказать  также,
что у сибирского царя было только 500 человек войска.
   Пока упрямый Кучум был жив и не отказывался от вражды к  Москве,  до  тех
пор нельзя было ждать покоя в Сибири, и вот завели  с  ним  опять  сношения.
Воейков послал сказать ему, чтоб он ехал к государю, государь его  пожалует,
жен и детей велит отдать;  Кучум  отвечал:  "Не  поехал  я  к  государю,  по
государевой грамоте, своею волею в ту пору, когда я был совсем цел; а теперь
за саблею мне к государю ехать не по что, теперь я стал глух и слеп, и нет у
меня ничего. Взяли у меня промышленника, сына моего Асманака царевича;  хотя
бы у меня всех детей побрали, а один остался Асманак, то  я  бы  с  ним  еще
прожил; а теперь сам иду в Ногаи, а сына посылаю в Бухары". Старик  пошел  в
Ногаи за смертию: его убили там.  Семейство  Кучума  отправили  в  Москву  с
воеводами и козаками; дорога была тяжела для пленных, потому что провожавшие
их воеводы не смели ничего сделать без царской грамоты, обо всякой безделице
писали в Москву и дожидались  ответа,  а  между  тем  пленники  нуждались  в
необходимом. Козаки, по обычаю, буйствовали; воеводы писали царю: "Пришел  к
царевичам ночью пьяный козак, царевичей бранил непристойными словами,  потом
пришли ночью и к нам  козаки  и  нас  бранили.  Мурзам  от  козаков  теснота
великая, а нас не слушают, ходят пьяные, воруют, к  царевичам  и  к  царицам
ходят бесчинно, а нас и атаманов  своих  не  слушают,  говорят:  мы  вам  не
приказаны, так мы такие же, что  и  вы".  Пленников  ввезли  торжественно  в
Москву напоказ народу и потом разослали по городам.
   Строение городов  в  Сибири  продолжалось;  построены  были:  Верхотурье,
Мангазея, Туринск, Томск. Томскому воеводе велено было прибрать в свой город
в служивые люди и на пашню из зырян 50 человек, но ему  удалось  прибрать  в
Сургуте только пять человек. Тогда  царь  писал  на  Верхотурье,  чтобы  там
прибрали для Томска 50 человек из гулящих охочих людей, и  дать  им  по  два
рубля с полтиною денег человеку, хлеба по четверти муки, по полосмине  круп,
столько же толокна; прибрать молодцев молодых добрых,  которые  бы  стрелять
умели. Кроме служилых и пашенных людей, в новопостроенные  сибирские  города
переводились из других городов и торговые люди: так, в 1599 году велено было
двоим купцам из Вятки переселиться на Верхотурье. Прибирались туда и  ямские
охотники; им дано было от заимодавцев льготы на три года, с тем чтоб  они  в
это время устроили себе дворы и завели пашню. Верхотурские стрельцы, козаки,
пашенные крестьяне и ямские охотники били  челом  государю:  держат  они  по
найму для своей нужды, для пашни и для гоньбы ярыжных козаков, дают им найму
по три рубля с полтиною и по четыре рубля на лето, кроме того, что они  едят
и пьют у них; но этих козаков берут  у  них  воевода  и  голова  на  царские
изделья; кроме того, воевода и голова  нанимают  к  казенным  баням  ярыжных
козаков, дают им найму в год по четыре и по пяти рублей, и эти деньги, также
деньги на банную поделку велят собирать с их ярыжных козаков. Царь  запретил
это. Позволено было пинежанам  и  мезенцам  ездить  в  Сибирь,  торговать  с
тамошними народцами, платя десятый лучший мех в казну царскую. В  1604  году
бил царю челом верхотурский ямской охотник Глазунов: торгует  на  Верхотурье
верхотурский жилец, торговый человек Лучанин всякими товарами с  вогуличами;
у кого сведает какой товар, перекупает,  а  младшим  людям  товару  никакого
купить не даст; сам на товаре даст рубли  два  или  три,  а  возьмет  рублей
восемь,  десять  или  пятнадцать,  царской  десятинной  пошлины  не  платит,
говорит, что у него жалованная грамота. Царь писал воеводе, что  если  ямщик
говорит правду, то брать  у  Лучанина  пошлину,  какая  берется  с  приезжих
торговых людей, и не велеть ему перекупаться  товарами,  чтобы  верхотурским
всяким людям в том нужды и тесноты не было.
   В  Верхотурском  уезде  заведены  были  казенные  соляные   варницы;   но
промышленность эта не могла идти успешно  по  причине  недостатка  в  людях.
Своего хлеба в новопостроенных сибирских городах недоставало,  надобно  было
присылать хлебные припасы туда из Европейской России; самый  удобный  способ
доставки был по рекам, но для этого нужны были суда,  и  вот  для  постройки
судов  велено  было  выслать  в  Сибирь  плотников  с  Перми,  Вятки,  Выми,
Сольвычегодска, Устюга человек 80 и больше; эти плотники устраивались пашнею
в удобных для судостроения местах; судовые снасти отправлялись из  Ярославля
и Вологды. Надобно бы озаботиться и о  дорогах  сухопутных;  проведена  была
дорога между Соликамском и Верхотурьем; прокладывали ее  посошные  люди  под
надзором вожа и целовальников; вож воровал, приказывал дороги чистить  узко,
мосты мостить худые, целовальники на него жаловались; жаловались  воеводы  и
служилые люди, ездившие в Сибирь, что по этой новой дороге хлебных запасов и
сибирской казны провозить будет нельзя и служилым людям ездить по ней  будет
с большою нуждою; царь велел послать целовальников и посошных людей  чистить
дорогу сызнова, чтобы на ней заломов и пней не было. Годунов заботился  и  о
туземцах: в 1598 году он писал, чтобы не брать у тюменских татар подвод  для
гонцов, не взыскивать ясака с татар и  остяков  бедных,  старых,  больных  и
увечных; заботился о примирении выгод туземцев и русских переселенцев, писал
верхотурскому воеводе, чтоб он вогуличам с  верхотурскими  торговыми  людьми
сенные покосы,  рыбные  и  звериные  ловли  и  всякие  угодья  поделил,  как
доведется, чтобы вогуличам нужды не было и верхотурским торговым людям чтобы
также нужды не было. Крещеных дикарей велено  было  записывать  в  стрельцы;
церкви в новопостроенных городах были снабжаемы книгами.
   Так распоряжался Борис  в  странах  новоприобретенных  и  новонаселенных.
Теперь  взглянем  на  его  распоряжения  в   старых   областях   Московского
государства. В 1599 году  патриарх  объявил,  что  грамота,  данная  Грозным
митрополиту Афанасию, ветха, и потому Борис возобновил ее  на  свое  имя:  в
этой грамоте подтверждено, что духовенство патриарших монастырей и все люди,
служащие патриарху и живущие на его землях и землях его монастырей, подлежат
только его патриаршему суду, исключая  душегубство;  кроме  того,  крестьяне
патриаршие и его монастырей освобождены от разных повинностей.
   Мы видели, что в 1580 году жители города Хлынова просили царя, чтоб у них
был основан монастырь; теперь,  в  1599  году,  жители  вятского  же  города
Слободского били челом, что у них много  людей  желают  постричься,  но  нет
монастыря, а которые  уже  постриглись,  то  волочатся  без  пристрой  между
дворов, отца духовного у них близко  нет  и  они  помирают  без  покаяния  и
причащения; есть монастырь Успенский в  Хлынове,  но  далеко,  да  посадским
людям и волостным крестьянам постригаться в нем трудно: архимандрит и старцы
просят много вкладу, по десяти, пятнадцати  и  двадцати  рублей,  с  убогого
человека меньше десяти рублей не берут, а кому случится постричься у себя на
подворье, то они без пяти рублей не постригут.  Поэтому  слобожане  просили,
чтоб патриарх позволил им построить монастырь у себя в городе,  а  строителя
уже они выбрали; патриарх  согласился.  В  Верхотурье  монах  Иона  построил
монастырь по своему обещанию. Мы  видели,  какой  дан  был  наказ  поповским
старостам в 1594 году; но в 1604 году патриарший тиун Чортов  доносил  Иову,
что старосты и десятские поповские в поповскую избу  не  приходят,  попов  и
дьяконов от бесчиния не унимают: безместные попы и дьяконы в поповскую  избу
не ходят и перед литургиею правила не правят, садятся у Фроловского моста  и
бесчинства делают большие, бранятся скаредно, а иные играют,  борются  и  на
кулачки бьются; а которые нанимаются обедни служить, те идут в  церковь,  не
простившись с теми из своих братий, с которыми бранились; служат  обедни  не
вовремя, рано, без часов; приезжие попы ему, тиуну, ставленных грамот  своих
не кажут, его не слушают, бранят  и  позорят.  Патриарх  подтвердил  прежний
наказ поповским старостам. При вступлении своем на престол,  собирая  войско
против хана, Борис объявил, чтоб воеводы были без мест. Но местничество  при
нем не ослабевало. В этом отношении  любопытна  переписка  с  царем  Михаилы
Глебовича  Салтыкова,  посыланного  в  Иван-город  навстречу  принцу  Иоанну
датскому. В Иван-городе было трое воевод: князь Василий Ростовский,  Третьяк
Вельяминов и князь Петр Кропоткин. Салтыков, приехав в Иван-город, обратился
с вопросом к двум младшим  воеводам  -  Вельяминову  и  Кропоткину:  нет  ли
немецких выходцев на государево имя, и  если  есть,  то  посланы  ли  они  к
государю? Воеводы отвечали, что выходцы есть, выехали тому дня с  четыре,  о
вестях, ими принесенных, написали они, воеводы, к государю грамоту,  но  эта
грамота  еще  не  отпущена,  потому  что  старший  воевода,  князь   Василий
Ростовский, в съезжую избу не приезжал, выходцев не расспрашивает и государю
о том не пишет; они же мимо его писать не  смеют  и  писать  у  них  некому:
подьячие живут у князя Василья на дворе, и прогонов им дать нечего, денег  у
них нет. Они, воеводы, ежедневно к князю Василью приказывают, чтоб он немцев
спросил или бы велел им, воеводам, быть к себе на двор и с ними  тех  немцев
расспросил и о всяких делах городовых с ними поговорил; но князь Василий  их
к себе не пускает и дела  не  делает:  ключи  городовые  и  списки  дворянам
прислал с подьячим в избу, велел  положить  на  столе  и  отказал,  что  ему
государевых дел не делать. Салтыков сказал на это Вельяминову и  Кропоткину:
"Вы делаете не гораздо, что такие великие многие дела за вашею рознею теперь
стали". Потом Салтыков пошел к князю Ростовскому и говорил  с  ним  наедине;
воевода отвечал, что дела ему никакого  делать  нельзя  за  Вельяминовым,  у
которого написано в наказе, что  по  государеву  указу  велено  ему  быть  в
Иван-городе в воеводах, а воеводы - князь Ростовский и князь  Кропоткин  уже
тут, в Иван-городе, были и этим ему, князю Василью, голова ссечена, и за тем
ему и никакого дела делать нельзя. Салтыков отвечал ему: "Какое  тебе  будет
до Третьяка дело, то пиши и бей челом государю, а униженья тебе тут никакого
нет, Третьяк тебе не местник, велено ему быть с  тобою,  да  и  сам  Третьяк
перед тобою говорит, что ему с тобою не сошлось". Князь Ростовский сказал на
это, что он дела не делает явно за Третьяком, а тайно всякие дела  делает  и
за ним не станет, и прибавил: "Кто таких дураков  воевод  посылает?"  Потом,
спохватившись, сказал: "Государь этого не ведает". Но Салтыков отвечал  ему,
что он говорит не гораздо:  жалует  воевод  государь,  отпускает  от  своего
царского лица и от своей царской руки и посылают их по государеву указу;  да
и про свою братию, воевод, так ему говорить непригоже.  Князь  Ростовский  с
своей стороны жаловался царю, что двое других воевод не велели ходить к нему
подьячим, отчего ему писать к царю нельзя, ибо своею рукою писать не  может,
болен; жаловался, что Салтыков ни о каких государевых делах ему не говорит.
   К царствованию  Бориса  принадлежит  любопытный  местнический  случай,  в
котором видим столкновение интересов родственных с  интересами  родовыми:  в
июле 1598 года бил челом князь Ноготков вместо  всех  князей  Оболенских:  в
нынешнем году был на берегу в  правой  руке  в  третьих  боярин  князь  Иван
Васильевич  Сицкий,  а  в  передовом  полку  в  третьих  -  князь  Александр
Репнин-Оболенский. И князь Репнин был меньше князя Сицкого, не бил  челом  в
отечестве, дружась с князем  Сицким  и  угождая  Федору  Никитичу  Романову,
потому что Федор Романов, князь Сицкий и князь Репнин между собою  братья  и
великие друзья. А умышлял  это  Федор  Романов  для  того,  чтобы  воровским
нечелобитьем князя Репнина поруха и укор учинились в отечестве от  его  рода
Романовых и от других чужих родов всему их роду князей Оболенских.  Государь
бы их пожаловал, велел это их челобитье записать,  чтобы  всему  их  роду  в
отечестве порухи и укору не было от чужих родов. И государь князя  Ноготкова
пожаловал, велел челобитье в разряд записать, что князь Репнин был с  князем
Сицким по дружбе, и князь Репнин князю Сицкому виноват один, а  роду  его  -
всем князьям Оболенским от этого порухи в отечестве нет никому.
   Борис, если верить показаниям иностранцев,  увеличил  число  стрельцов  в
Москве: по Флетчеру, при Феодоре было в Москве 7000 стрельцов;  при  Борисе,
по Маржерету, уже было 10000; они разделялись на приказы,  каждый  -  в  500
человек, приказом начальствовал голова. Голова, смотря  по  службе,  получал
жалованья от 30 до 60 рублей и, кроме того, поместье; сотники получали от 12
до 20 рублей, десятники - до 10, рядовые - от 4 до 5, кроме  того,  получали
ежегодно по 12 четвертей ржи и столько  же  овса.  Когда  Борис  выезжал  из
Москвы, хотя бы не далее шести верст, то его окружало  множество  стрельцов,
которым выдавались лошади из царских конюшен,  и  число  всей  конницы,  как
стрелецкой, так и дворянской, окружавшей царя при выездах,  простиралось  от
18000 до 20000. Каждый воевода имел свое  знамя  с  изображением  известного
святого, знамя это благословлялось патриархом, для ношения его  определялось
двое или трое человек; кроме того,  каждый  воевода  имел  свой  собственный
набат или большие медные барабаны, которые возились на  лошадях;  у  каждого
воеводы таких барабанов 10 или 12, столько же труб и несколько  бубнов;  при
звуке всех этих инструментов начинается битва, но один барабан назначен бить
отступление. Жалованье боярам, по Маржерету, простиралось  от  500  до  1200
рублей:  последнюю  сумму  получал  первый   боярин,   князь   Мстиславский;
окольничие получали от 200 до 400 рублей и от 1000 до 2000 четвертей  земли,
окольничих было 15; думные дворяне, числом шесть, получали  от  100  до  200
рублей и до 1200 четвертей земли; московский дворянин - от 20 до 100  рублей
и от 500 до 1000 четвертей,  выборный  дворянин  -  от  8  до  15  рублей  и
городовой - от 5 до 12 и до 500 четвертей земли; боярские дети  получали  по
4, 5, 6 рублей и от 100 до 500 четвертей  земли.  Из  этих  служилых  людей,
говорит  Маржерет,  составляются  огромные  толпы,  не  знающие  порядка   и
дисциплины  и  потому  приносящие   гораздо   более   вреда,   чем   пользы.
Вспомогательные отряды черемис, мордвы и татар простираются до 30000; черкас
- от 3000 до 4000, иностранцев, то есть немцев, поляков и  греков,  -  1500;
последние получают от 12 до 60 рублей жалованья, а начальные люди -  до  120
рублей и, кроме того, от 600 до 1000 четвертей. Даточные люди выставляются с
земель духовенства, с каждой четверти - по два ратника, один конный,  другой
пеший. Лошади большею  частию  получаются  из  Ногайской  орды  (кони),  они
средней величины и могут бежать от семи до осьми часов,  не  останавливаясь,
очень дики и  пугаются  ружейного  выстрела,  цветом  они  белые  с  черными
пятнами, едят мало овса или вовсе  не  едят  его;  русские  употребляют  еще
грузинских лошадей: эти красивы, но относительно выдержливости и скорости их
нельзя и сравнивать с ногайскими. Употребляются также  турецкие  и  польские
лошади,  которые  называются  аргамаками;  собственно  русские  лошади  малы
ростом, но добры, особенно те,  которых  пригоняют  из  Вологды  и  соседних
стран. Можно купить хорошую русскую или татарскую лошадь за 20 рублей, и она
служит лучше, чем турецкий аргамак, стоящий от 50 до 100 рублей.
   Давно уже московские государи  начали  принимать  в  службу  иностранцев,
немцев, но никогда еще эти иностранцы не пользовались таким почетом и такими
выгодами,  как  при  Борисе.  Главною  причиною  тому  опять  было   желание
приласкать ливонцев, потом  явное  преимущество  иностранных  ратников  пред
русскими,  наконец,  можно  присоединить  сюда  и  подозрительность  Бориса,
который, не доверяя своим русским, хотел окружить себя иностранцами,  вполне
ему преданными. В 1601 году приехали в  Москву  ливонцы,  лишившиеся  имений
своих вследствие войны Польши с Швециею, приехало также несколько немцев  из
Германии,  из  Швеции;  Борис  принял  их  чрезвычайно   милостиво   и   при
торжественном представлении сказал: "Радуемся,  что  вы  по  здорову  в  наш
царствующий город Москву доехали. Очень скорбим, что  вы  своими  выгнаны  и
всех животов лишились, но не печальтесь: мы в три раза возвратим вам то, что
вы там потеряли; дворян  мы  сделаем  князьями,  других,  меньших  людей,  -
боярами; слуги ваши будут у нас людьми свободными; мы дадим вам землю, людей
и слуг, будем водить вас в шелку и золоте, кошельки ваши наполним  деньгами;
мы не будем вам царем и господином, но отцом, вы  будете  нашими  детьми,  и
никто, кроме нас самих, не будет над вами начальствовать;  я  сам  буду  вас
судить; вы останетесь при своей вере. Но за  это  вы  должны  поклясться  по
своей вере, что будете служить  нам  и  сыну  нашему  верою  и  правдою,  не
измените и ни в какие другие государства не отъедете, ни к  турскому,  ни  в
Крым, ни в Ногаи, ни к польскому, ни к шведскому королю. Сведаете против нас
какой злой умысел, то нам  об  этом  объявите,  никаким  ведовством  и  злым
кореньем нас не испортите. Если будете все это исполнять, то я  вас  пожалую
таким  великим  жалованьем,  что  и  в  иных  государствах  славно   будет".
Тизенгаузен, ловкий и красноречивый ливонский дворянин, благодарил  царя  от
имени своих собратий и клялся за них в верности  до  смерти.  "Дети  мои!  -
отвечал на это Борис, - молите бога о нас и о нашем  здоровье,  а,  пока  мы
живы, вам ни в чем  нужды  не  будет",  -  и,  взявшись  за  свое  жемчужное
ожерелье, прибавил: "И это разделю с вами". Немцев разделили  на  3  статьи:
находившиеся в первой получили по 50 рублей  жалованья  и  поместье  со  100
крестьянами; находившиеся во второй - 30 рублей жалованья и  поместье  с  50
крестьянами; в третьей - 20 рублей жалованья и поместье  с  30  крестьянами;
наконец, слуги дворянские получили по 15 рублей и поместье с 20 крестьянами.
   Не  одни  служилые  немцы  пользовались  благосклонностию  Бориса:  купцы
ливонские, выведенные в Москву еще при Грозном, получили по  300  и  по  400
рублей взаймы из царской казны, без роста, на бессрочное время, под условием
не выезжать из России без позволения и  не  распускать  за  границею  дурных
слухов о государе. Должно быть, к числу этих немцев принадлежали Поперзак  и
Витт, которым Борис дал  жалованные  грамоты  на  звание  московских  лучших
торговых людей с правом беспошлинной торговли с иностранными  государствами;
ведал и судил их во всем печатник Василий Щелкалов; московские дворы их были
свободны от всяких податей и повинностей; на дворах своих  они  имели  право
держать питье всякое про себя, а  не  на  продажу;  причислены  они  были  к
московской Гостиной сотне, а  с  посадскими  людьми  московскими  ничего  не
тянули.
   Таким образом, в сословии служилых  людей  увеличилось  число  иноземцев,
иноземцы появились и среди купцов московских.  Касательно  внешней  торговли
при Борисе мы имеем известие, что в 1604 году к  Архангельску  приходило  29
кораблей английских, голландских и французских; товары, привозимые  на  этих
кораблях, были: жемчуг, яхонты,  сердолики,  ожерелья  мужские  канительные,
стоячие и отложные,  сукна,  шелковые  материи,  миткаль,  киндяки,  сафьян,
камкасеи,  полотенца  астрадамские  (амстердамские),  вина,   сахар,   изюм,
миндаль,  лимоны  в  патоке,  лимоны  свежие,   винные   ягоды,   чернослив,
сарачинское пшено, перец, гвоздика, корица, анис, кардамон, инбирь в патоке,
цвет мускатный, медь красная, медь волоченая, медь в тазах, медь  зеленая  в
котлах, медь паздера, медь зеленая тонкая, олово прутовое и блюдное,  железо
белое, свинец, ладан, порох, хлопчатая бумага, сельди, соль,  сера  горячая,
зеркала, золото  и  серебро  пряденое,  мыло  греческое,  сандал,  киноварь,
квасцы, целибуха, колокола,  паникадила,  подсвечники  медные,  рукомойники,
замки  круглые,  погребцы  порожние  со  скляницами,  ртуть,  ярь,  камфора,
москательный товар, проволока железная, камешки льячные в  кистках,  камешки
белые  льячные,  масло  спиконардовое,  масло  деревянное,  масло  бобковое.
Корабли приходили из Лондона, Амстердама, Диеппа.
   Мы видели, что в начале царствования Феодорова произошла важная  перемена
в судьбе земледельческого сословия - выход крестьянский был запрещен; Борис,
как говорит одно иностранное  известие,  при  восшествии  своем  на  престол
определил,  сколько  крестьянин  должен  платить  землевладельцу  и  сколько
работать на него. Несмотря на то, сильные притеснения, которые  претерпевали
крестьяне вследствие нового порядка вещей, заставили Годунова  в  1601  году
изменить закон так, чтобы цель, для которой он был издан, достигалась, т. е.
чтобы богатые землевладельцы не могли переманивать крестьян с земель  мелких
служилых и приказных людей, а  между  тем  крестьянин,  притесняемый  мелким
помещиком,  мог  освободиться  от  него  выходом,  только  не   к   богатому
землевладельцу, у которого мог получить больше льготы, а к  другому  мелкому
же. "Великий государь царь, - говорит указ, - и  сын  его  великий  государь
царевич пожаловали, во всем своем государстве от налога и от  продаж  велели
крестьянам давать выход". Но отказывать  и  возить  крестьян  могли  только:
дворяне,  которые  служат  из  выбору,  жильцы,  дети  боярские   городовые,
городовые приказчики, иноземцы  всякие,  Большого  дворца  люди  всех  чинов
(ключники, стряпчие, ситники, подключники), Конюшенного приказа  приказчики,
конюхи  стремянные  и  стряпчие,  ловчего  пути  охотники  и  конные  псари,
сокольничья пути кречетники, сокольники, ястребники,  трубники  и  сурначеи,
царицыны дети боярские, всех приказов подьячие, сотники  стрелецкие,  головы
козачьи,  Посольского  приказа   переводчики   и   толмачи,   патриаршие   и
архиерейские приказные люди и дети боярские.  Срок  крестьянского  отказа  и
возки прежний - Юрьев день  осенний  да  после  него  две  недели;  пожилого
крестьяне платят по  Судебнику  рубль  и  два  алтына.  Крестьяне  не  могли
переходить: в дворцовые села и черные волости, за патриарха,  архиереев,  за
монастыри, за бояр, окольничих, дворян больших, за приказных людей и дьяков,
за стольников,  стряпчих,  голов  стрелецких;  а  в  Московском  уезде  и  в
Московский уезд из  других  областей  запрещено  было  отказывать  и  возить
крестьян всем людям без исключения. Кроме того, было постановлено, чтоб один
человек от другого мог вывезти не больше двух крестьян. В  1602  году  новое
постановление было подтверждено; велено было в городах и по сельским Торжкам
биричу кликать несколько раз: кто из крестьян хочет за кого идти в крестьяне
же может, как и в прошлом году, выходить на Юрьев день осенний, чтобы  таких
крестьян помещики и вотчинники выпускали из-за себя со всем их имением,  без
всякой зацепки и в крестьянской возке между людьми боев и грабежей  не  было
бы, силою дети боярские крестьян за собою не держали бы и продаж им  никаких
не делали; а кто станет крестьян грабить, из-за себя не выпускать, тем  быть
в большой опале. Очень вероятно, что голод, свирепствовавший  в  это  время,
был причиною налогов и продаж, которые  заставили  прибегнуть  к  означенной
мере.
   От описываемого времени, именно от 1599 года,  дошли  до  нас  любопытные
известия, показывающие нам точку зрения, с какой  в  Московском  государстве
смотрели на отношение прикрепленных крестьян к землевладельцам вскоре  после
прикрепления. Крестьянин с сыном и пасынком, прикрепленный к земле Вяжицкого
монастыря, бежал и скрылся в имении одного сына боярского. Игумен  Вяжицкого
монастыря его отыскивал и чрез несколько лет отыскал; тогда вдова того  сына
боярского, у которого он укрывался, не желая тягаться с  монастырем,  выдала
беглого игумену. Как же последний поступил с ним? Он его порядил  к  себе  в
крестьяне на пашню; крестьянин обязался поставить избу с  разными  службами,
распахать пашни и проч., а игумен дал ему разные льготы и подмогу. Потом тот
же Вяжицкий монастырь счел для себя выгодным переселить несколько крестьян с
одной своей земли на другую; как же он распорядился?  Он  заключил  с  этими
крестьянами порядную запись: крестьяне  порядились  жить  за  монастырем  на
новой земле, обязались по старому  обычаю  произвести  известные  работы,  а
монастырь обязался дать  им  известные  льготы;  в  случае  же  неисполнения
условий со стороны крестьян  они  обязались  заплатить  монастырю  известную
сумму денег. Уже в описываемое время правительство должно  было  вооружиться
против  людей,  которые,  отбывая  от  платежа  податей,  закладывались,  по
тогдашнему выражению, за других: в 1599 году Борис велел выслать на житье  в
город Корелу тех  корелян,  которые  жили  в  Спасском  Кижском  погосте  за
митрополитом, монастырями, за  детьми  боярскими  и  за  всякими  людьми  (в
захребетниках и подсуседниках).
   Царские послы прославляли Годунова пред иностранцами за облегчение народа
от податей; действительно, в распоряжениях его встречаем  известие  о  таком
облегчении: например, в грамоте  в  Серпухов  1601  года  говорится,  что  в
Серпухове и Коломне отменены целовальники и дьячки  для  денежных  сборов  и
жители освобождались от платежа  или  подмоги,  которая  собиралась  с  сох;
остались губные целовальники, дьячки, сторожа, палачи и биричи,  и  денежные
доходы с сох велено собирать  губным  целовальникам;  брать  в  целовальники
крестьян с сох и подмогу им давать с сох же; а с посадов и с  дворцовых  сел
губным целовальникам, дьячкам, сторожам, палачам и биричам не  быть,  потому
что во всех городах на посадах  и  по  слободам  всякие  таможенные  пошлины
указал царь собирать посадским людям. В той же грамоте  говорится,  чтобы  в
Серпухове и Коломне вперед тюрьм сохами не строить, строить их на деньги  из
царской казны. При Годунове был дан в Разбойный  приказ  боярский  приговор:
которые разбойники говорили на себя в расспросе и с пыток и сказали: были на
одном разбое, а на том разбое убийство или пожог дворовый или хлебный был, и
тех казнить смертью. А которые разбойники были на трех разбоях, а убийства и
пожогу хотя и не было, и тех казнить смертию же; а которые  разбойники  были
на одном разбое, а  убийства  и  пожогу  на  тех  разбоях  не  было,  и  тем
разбойникам сидеть в тюрьме до указу. Которые разбойники или  тати  сидят  в
тюрьме года два или три и  на  которых  людей  с  пыток  в  первом  году  не
говорили, а в другом и третьем году станут говорить, то их речам не верить.
   Мы видели, как Борис был верен мысли Грозного о необходимости  приобресть
прибалтийские берега Ливонии для  беспрепятственного  сообщения  с  Западною
Европою, для беспрепятственного принятия от  нее  плодов  гражданственности,
для  принятия  науки,  этого   могущества,   которого   именно   недоставало
Московскому государству,  по-видимому,  так  могущественному.  Неудивительно
потому встречать известие, что Борис  хотел  повторить  попытку  Грозного  -
вызвать из-за границы ученых людей и основать школы, где бы иностранцы учили
русских людей  разным  языкам.  Но  духовенство  воспротивилось  этому;  оно
говорило, что обширная страна их едина по религии,  нравам  и  языку;  будет
много языков, встанет смута в земле. Тогда Борис придумал  другое  средство:
уже давно был  обычай  посылать  русских  молодых  людей  в  Константинополь
учиться там по-гречески; теперь царь хотел сделать то же относительно других
стран и языков; выбрали несколько молодых людей и отправили одних  в  Любек,
других в Англию, некоторых во Францию и Австрию учиться.  Ганзейские  послы,
бывшие в Москве в 1603 году, взяли с собой в Любек пять  мальчиков,  которых
они обязались выучить по-латыни, по-немецки и другим языкам,  причем  беречь
накрепко, чтоб они не оставили своей веры  и  своих  обычаев.  С  английским
купцом Джоном Мериком отправлены были в Лондон четверо  молодых  людей  "для
науки разных языков и  грамотам".  Но  пока  эти  молодые  люди  учились  за
границею иностранным языкам и грамотам,  государство  нуждалось  в  знаниях,
искусствах необходимых, и вот Борис отправил известного уже  нам  Бекмана  в
Любек для приглашения в царскую службу  врачей,  рудознатцев,  суконников  и
других мастеров. В наказной памяти Бекману  говорилось:  "Приехав  в  Псков,
сказать воеводе, чтоб отпустил его тотчас не шумно, чтоб о том  иноземцы  не
узнали. Из Пскова ехать в Любек Лифляндскою землею на Юрьев или на Кесь, или
другие какие города, куда ехать лучше и  бесстрашнее".  Из  этих  слов  ясно
видно, что заставляло московских государей добиваться хотя одной  гавани  на
Балтийском море: иначе надобно было действовать тайком,  не  шумно,  надобно
было выкрадывать знания с запада. Далее в  наказе  говорится:  "Приехавши  в
Любек, говорить бурмистрам, ратманам  и  палатникам,  чтоб  они  прислали  к
царскому величеству  доктора  навычного,  который  был  бы  навычен  всякому
докторству и умел лечить всякие немощи. Если откажут, то промышлять в Любеке
доктором самому, чтоб непременно доктором в Любеке промыслить. Посланы с ним
опасные грамоты суконным мастерам, рудознатцам, которые умеют находить  руду
золотую  и  серебряную,  часовникам:  так  ему  промышлять  накрепко,   чтоб
мастеровые люди  ехали  к  царскому  величеству  своим  ремеслом  послужить,
сказывать им государево жалованье и отпуск  повольный,  что  им  приехать  и
отъехать во всем будет повольно безо всякого задержанья".
   Борис по характеру своему особенно дорожил медиками, потому что  трепетал
за свое здоровье и здоровье своего семейства,  думал,  что  враги  постоянно
умышляют против его жизни и здоровья,  следовательно,  хотел  окружить  себя
искусными людьми, которые могли бы противодействовать  вражьим  замыслам.  У
него было шесть иностранных медиков, которым он давал богатое  содержание  и
подарки, почитал их, как больших князей или бояр, позволил им построить себе
большую  протестантскую  церковь.  Относительно  медицинских  понятий   века
сохранился любопытный разговор печатника Василья Щелкалова с  приехавшим  из
Англии  доктором  Вильсом.  Щелкалов  спрашивал  доктора:  "Сказываешься  ты
доктор, а грамота у тебя Елисавет королевнина докторская и книги  докторские
и лечебные и зелье с тобою есть ли?  И  как  немочи  знаешь?  И  по  чему  у
человека какую немочь познаешь?" Доктор отвечал: "Которые книги были со мною
повезены из Английской земли для докторства, и я  те  книги  все  оставил  в
Любеке для проезда, сказывался в дороге торговым человеком  для  того,  чтоб
меня пропустили, а зелья не взял для проезду же, потому что нас, докторов, в
Москву нигде не пропускают". Щелкалов спросил: "По чему же тебе  у  человека
без книги какую немочь можно познать - по водам ли  или  по  жилам?"  Доктор
отвечал: "Немочь в человеке всякую можно и без книг разумом знать по  водам;
а если будет в человеке тяжкая болезнь, то ее  и  по  жилам  можно  познать:
лечебная книга со мною есть, а старая книга у меня в голове".
   Печатание книг продолжал при Годунове старый типографщик времен  Грозного
Андроник  Тимофеев  Невежа,  а  потом  сын  его,  Иван  Андроников  Невежин.
Последний в послесловии к Цветной триоди распространяется в похвалах  Борису
и, между прочим, говорит: "И о сем богодухновенных писаний  трудолюбственном
деле тщание велие имел  и  с  прилежным  усердием  слова  истины  исправляя,
делателей же преславного сего печатного  дела  преизобилне  своими  царскими
уроки  повсегда  удоволяя,  и  дом  превелик  устроити  повеле:  в  нем   же
трудолюбному сему книжного писания печатному делу совершатися".
   Ясно высказанная правительством необходимость  сближения  с  иностранцами
для заимствования у них знаний, ясно высказанное, следовательно, убеждение в
превосходстве иностранцев, у которых должно учиться,  умножение  числа  этих
иностранцев в войске, появление их в  сословии  торговом,  почесть,  которую
оказывал им царь, державший медиков своих, как князей или бояр, - все это не
могло не породить в некоторых русских людях желания подражать иностранцам  и
начать это подражание, по известному закону, со внешнего вида.  Современники
Борисова царствования, и  свои  и  чужие,  согласно  говорят  о  пристрастии
русских к иноземным обычаям и  одеждам,  о  введении  обычая  брить  бороды,
причем  выставляется  и  причина:  царь  очень  любил  иностранцев,  был  их
потаковником. Приверженцы старины обратились к патриарху:  "Отец  святый!  -
говорили они ему, - зачем ты молчишь, видя все это?" Совесть Иова уязвлялась
этими речами, как стрелами, но говорить  царю  против  нововведений  у  него
недоставало духа: "Видя семена лукавствия,  сеемые  в  винограде  Христовом,
делатель изнемог и только, к господу богу единому взирая, ниву  ту  недобрую
обливал слезами.

Глава 2

ПРОДОЛЖЕНИЕ ЦАРСТВОВАНИЯ БОРИСА ГОДУНОВА

   Причины Смуты. - Дело Богдана Бельского. - Доносы. - Опала  Романовых.  -
Отношения царя к другим вельможам. - Навязанная молитва при заздравной чаше.
- Голод. - Мор и разбои. - Слухи о самозванце. - Разбор мнений о самозванце.
- Похождения Отрепьева. - Обличения ему из Москвы. - Меры царя  и  патриарха
против самозванца. - Вступление Лжедимитрия в московские  пределы.  -  Сдача
Путивля. - Битва  под  Новгородом  Северским.  -  Битва  при  Добрыничах.  -
Недеятельность царских воевод. - Смерть  Бориса  Годунова.  -  Присяга  царю
Феодору Борисовичу. - Отправление воеводы  Басманова  в  войску.  -  Переход
войска к самозванцу. - Возмущение Москвы против царя  Феодора.  -  Свержение
патриарха Иова. - Убиение царя Феодора и матери его.
   Для многих в Московском государстве Борис и на престоле  оставался  таким
же, каким был во время правления своего  при  царе  Феодоре.  Муж  чудный  и
сладкоречивый продолжал устраивать в Русском государстве много достохвальных
вещей,  по-прежнему  ненавидел  мздоимство,  старался   искоренить   разбои,
воровство, корчемства, был светлодушен, милостив  и  нищелюбив.  Ради  таких
строений всенародных Борис  в  первые  годы  своего  царствования  был  всем
любезен. Россия цвела всеми благами. И, несмотря на это, он пал, потому что,
говорят русские современники, навел он на себя  негодование  чиноначальников
всей Русской земли.
   Годунов пал вследствие негодования  чиноначальников  Русской  земли.  Так
говорят современники, иностранцы и русские, и после поверки их объяснения мы
не можем не согласиться с ними. Но падением Годуновых дело не кончилось,  за
ним последовало страшное Смутное время,  и  потому  надобно  объяснить  еще,
почему Смута,  произведенная  меньшинством,  не  встретила  сопротивления  в
большинстве, не была им затушена? Почему зло могло так приняться на  русской
почве в начале XVII века и принести такие страшные плоды?
   У Годунова были враги, были соперники между боярами, но вступление его на
престол со всеми обстоятельствами, сопровождавшими это  событие,  показывало
ясно  могущественные  средства  Годунова  и  бессилие  врагов  его.   Явного
противодействия быть не могло ни тут, ни после; у врагов  Годунова  не  было
средств вещественных; это не были правители  сильных  областей,  в  которых,
пользуясь народным расположением, могли поднять знамя  восстания;  соперники
Годунова не имели на своей стороне и средств  нравственных:  он  был  лучший
между ними, по общему  признанию.  Средства  Годунова  были  велики;  но  по
характеру своему он не был в уровень  своему  положению,  не  умел  признать
своих средств и воспользоваться  ими.  "Если  бы  терн  завистной  злобы  не
помрачил цвет его добродетели, то мог бы  древним  царям  уподобиться".  Эти
слова  современника  объясняют  как  нельзя  лучше  дело.  Годунов  не   мог
уподобиться древним царям, не мог явиться царем на престоле и упрочить  себя
и потомство свое на нем по неуменью нравственно возвыситься в уровень своему
высокому положению. Восходя на престол, он не мог освободиться  от  боярских
отношений, от боярских чувств, продолжал  питать  завистную  злобу  к  своим
старым соперникам, был способен унизиться до зависти, то есть до признания в
других  равных  или  больших  прав  на  престол,  чем  какие  он  имел  сам;
неуверенность в собственном достоинстве, в собственных  правах,  собственных
средствах не могла дать ему необходимого в его положении спокойного  величия
и развила в нем эту мелкую, болезненную  подозрительность,  заставившую  его
осквернить царство доносами неслыханными; не имея доверия, уважения к самому
себе, он не мог доверять  никому.  Подозрительностью,  завистною  злобою  он
раздражил родовитых людей, в которых видел врагов своих, то  отдалял  их  от
себя по какому-нибудь доносу, то опять приближал, преследуя, однако,  людей,
сносившихся с ними; но раздражая врагов, он в то же время своим мелкодушием,
подозрительностью, боязливостью уничтожал в них уважение к себе, обнаруживал
пред ними свою слабую сторону, указывал средство  действовать  против  себя,
действовать испугом, отнимавшим у него дух, решительность.
   Таким образом, в характере человека, воссевшего на престоле  Рюриковичей,
заключалась возможность начала Смуты, но продолжение ее и  сильное  развитие
условливались  другими  обстоятельствами:  болезнь  прикинулась   и   сильно
развилась в общественном теле, потому что тело это заключало  в  себе  много
дурных соков.  Давно  уже  мы  имели  случай  замечать  неудовлетворительное
состояние  народной  нравственности  в  Московском  государстве.  Мы  видели
причины тому в борьбе, сопровождавшей появление и утверждение нового порядка
вещей, собрание земли. Борьба между князьями за  волости  сменилась  борьбою
государей московских с основанными на старине притязаниями князей  служебных
и дружины вообще. Борьба эта достигла до  ужасных  размеров  в  царствование
Грозного. Водворилась страшная привычка не уважать жизни,  чести,  имущества
ближнего; сокрушение прав слабого пред сильным при  отсутствии  просвещения,
боязни общественного суда, боязни суда других народов,  в  общество  которых
еще не входили, ставило человека в безотрадное положение, делало его жертвою
случайностей,  заставляло  сообразоваться  с  этими  случайностями,  но  эта
привычка   сообразоваться   со   случайностями,   разумеется,    не    могла
способствовать  развитию  твердости  гражданской,  уважения  к  собственному
достоинству,  уменья  выбирать  средства   для   целей.   Преклонение   пред
случайностию не могло вести к сознанию постоянного,  основного,  к  сознанию
отношений человека к обществу,  обязанности  служения  обществу,  требующего
подчинения частных стремлений и  выгод  общественным.  Внутреннее,  духовное
отношение человека к обществу было  слабо;  все  держалось  только  формами,
внешнею силою, и, где эта внешняя сила отсутствовала,  там  человек  сильный
забывал всякую связь с обществом и позволял себе все  на  счет  слабого.  Во
внешнем отношении земля была собрана, государство сплочено,  но  сознание  о
внутренней, нравственной связи человека с обществом  было  крайне  слабо;  в
нравственном отношении и в начале XVII века русский человек  продолжал  жить
особе, как физически жили отдельные роды в IX веке. Следствием  преобладания
внешней связи и внутренней, нравственной особности были те грустные  явления
народной жизни, о которых одинаково свидетельствуют и свои, и чужие,  прежде
всего эта страшная недоверчивость друг к другу: понятно,  что  когда  всякий
преследовал только  свои  интересы,  нисколько  не  принимая  в  соображение
интересов ближнего, которого при  всяком  удобном  случае  старался  сделать
слугою, жертвою своих интересов,  то  доверенность  существовать  не  могла.
Страшно было состояние  того  общества,  члены  которого  при  виде  корысти
порывали все, самые нежные, самые священные связи!  Страшно  было  состояние
того общества, в котором лучшие люди советовали  щадить  интересы  ближнего,
вести себя  по-христиански  с  целию  приобрести  выгоды  материальные,  как
советовал знаменитый Сильвестр своему сыну. И любопытно видеть, как подобные
советы обнаруживали свое действие в поведении Годунова, который стремился  к
вещам достохвальным, был светлодушен,  милостив,  нищелюбив  для  достижения
своих честолюбивых видов, для того,  чтоб  прослыть  везде  благотворителем.
Любопытно видеть, как в характере Бориса и  в  отношениях  к  нему  общества
отразился  господствующий  недуг   времени:   Борис   был   болен   страшною
недоверчивостию, подозревал всех, боязливо прислушивался к каждому слову,  к
каждому движению, но и общество не осталось у него в долгу: каждый  шаг  его
был заподозрен, ни в чем ему не верили; если он осквернил общество доносами,
то и общество явилось в  отношении  к  нему  страшным  доносчиком,  страшным
клеветником; он, по уверению  современного  ему  общества,  отравил  царскую
дочь, самого царя, сестру свою царицу Александру, жениха своей дочери,  сжег
Москву, навел на нее хана! Царь и народ играли  друг  с  другом  в  страшную
игру.
   Но послушаем современников о нравственном состоянии общества при  Борисе:
иностранцы,  как  и  русские,   говорят   о   старании   Бориса   уничтожить
взяточничество. Если судья был уличен во взятках, то должен  был  возвратить
взятое, заплатить штраф от 500 до 1000 и 2000 рублей, имение его отбирали  в
казну. Если это был дьяк, не пользовавшийся случайно особенным расположением
власти, то его возили по городу и секли, причем висел у него па шее мешок со
взяткою, будь то  деньги  или  мех,  или  соленая  рыба;  потом  преступника
заточали. Но взяточничество  не  уменьшалось,  только  взяточники  поступали
осторожнее: для избежания подозрения просители вешали  подарок  к  образу  в
доме правительственного лица или при христосовании всовывали деньги  в  руку
вместе  с  красным   яйцом.   "Во   всех   сословиях,   -   говорит   другой
современник-иностранец, - воцарились раздоры и несогласия; никто не  доверял
своему ближнему; цены товаров возвысились  неимоверно;  богачи  брали  росты
больше жидовских и мусульманских; бедных везде притесняли. Друг ссужал друга
не иначе, как под заклад, втрое превышавший занятую сумму,  и,  сверх  того,
брал по четыре процента еженедельно;  если  же  заклад  не  был  выкуплен  в
определенный срок, то пропадал невозвратно. Не буду говорить о пристрастии к
иноземным обычаям и одеждам, о нестерпимом, глупом высокомерии, о  презрении
к ближним, о неумеренном  употреблении  пищи  и  напитков,  о  плутовстве  и
разврате. Все это, как наводнение, разлилось в высших и  низших  сословиях".
Это говорят иностранцы, а вот  слова  русского  современника:  "Впали  мы  в
объядение и в пьянство великое, в блуд и в лихвы, и в не правды, и во всякие
злые дела". После услышим еще не менее резкие слова.
   Кроме  дурного  состояния  нравственности,  развитию  смут  в  Московском
государстве в описываемое время благоприятствовало еще одно  обстоятельство.
Мы упоминали о сильном развитии козачества  во  второй  половине  XVI  века,
видели и характер козаков. Беглец из общества потому  ли,  что  общественные
условия ему не нравились, или  потому,  что  общество  преследовало  его  за
нарушение наряда, козак, разумеется, не  мог  согласить  своих  интересов  с
интересами   государства,   беспрестанно   действовал   вопреки   последним.
Государство терпело это по слабости, но для козаков было ясно, что  терпение
не будет продолжительно.  Открыто  действовать  против  государства  они  не
смели: при обычном ходе дел, при внутреннем спокойствии государства  они  не
могли иметь ни малейшей надежды действовать с успехом против него. Но  когда
открылась Смута, наряд исчез, то козакам явилась полная возможность войти  в
пределы государства и жить на его счет. К этим степным козакам,  разумеется,
должны были пристать все люди с козацким характером, люди, которые по разным
обстоятельствам тяготились своим положением, искали выхода  из  него,  люди,
хотевшие  пожить  на  чужой  счет.  Толпы  степных  козаков   должны   были,
следовательно, увеличиться толпами козаков внутренних; и тем и  другим  было
необходимо  поддерживать  Смуту  как  можно  долее,  ибо  с  восстановлением
спокойствия,  наряда,  прекращалось  их  царство,  их   выгодное   положение
относительно  государства,  которое  по-прежнему   стало   бы   грозить   их
противуобщественному быту. Таким  образом,  Смутное  время  мы  имеем  право
рассматривать как борьбу между общественным и противуобщественным элементом,
борьбу  земских  людей,  собственников,  которым  было  выгодно   поддержать
спокойствие,  наряд  государственный  для  своих  мирных  занятий,   с   так
называемыми  козаками,  людьми  безземельными,  бродячими,  людьми,  которые
разрознили свои интересы с интересами общества, которые хотели жить на  счет
общества, жить чужими трудами. Некоторые полагают причиною Смуты  запрещение
крестьянского выхода, сделанное Годуновым. Но мы не можем согласиться с этим
мнением, во-первых, потому, что ни один из современных писателей не намекает
на это, хотя они объясняют, почему Северская Украйна  стала  гнездом  Смуты,
указывают на столпление в ней холопей опальных бояр, преступников,  бежавших
от казни; во-вторых, закон об  укреплении  крестьян  был  вполовину  отменен
Годуновым в его царствование, участь крестьян была облегчена именно там, где
она могла быть тяжела. При этом должно заметить,  что  козаки  под  знаменем
самозванцев действительно стараются повсюду возбудить низшие  классы  против
высших, действительно в некоторых местах на юге  крестьяне  восстают  против
помещиков;  но  это  явление  местное,  общее  же  явление  таково,  что  те
крестьяне, которые были недовольны своим  положением,  по  характеру  своему
были склонны к козачеству, переставали быть  крестьянами,  шли  в  козаки  и
начинали бить и грабить прежде всего свою же братию -  крестьян,  которые  в
свою очередь толпами вооружаются против козаков  в  защиту  своих  семейств,
собственности и мирного  труда;  нигде  мы  не  видим,  чтоб  крестьяне  под
знаменами самозванцев восставали как крестьяне в защиту своих сословных прав
и интересов.
   Только два первые года царствования Бориса, два последние  XVI  столетия,
современники называют спокойными, счастливыми; в первом году нового века  мы
должны, следовательно, положить начало Смут, но какая же была первая  Смута?
Этого мы не знаем по недостатку хронологических указаний в источниках. Можно
догадываться  только,  что  слухи  о  царевиче  Димитрии  смутили  Бориса  и
возбудили  всю  его  подозрительность;  можно   догадываться   только,   что
преследование Богдана Бельского не без связи с этими слухами. Мы не знаем, к
какому именно времени относится дело Богдана Бельского,  известного  нам  по
Смуте в начале царствования Феодорова. Летописец так  рассказывает  об  этом
деле: послал царь Борис на поле ставить город  Борисов  окольничего  Богдана
Яковлевича Бельского да Семена Альферьева и  с  ними  послал  многих  всяких
людей. Богдан, человек  богатый,  пошел  на  городское  строение  с  большим
богатством и всякого запасу взял с собою много. Пришедши на  городище,  стал
он делать город прежде своим двором и сделал своими людьми башню и  городки,
укрепил великою крепостью; потом с того образца велел всей  рати  делать,  и
сделали весь город вскоре и укрепили всякими крепостями; ратных людей Богдан
поил и кормил всякий день множество и бедным давал деньги, платье  и  запас.
Прошла на Москве  про  него  от  ратных  людей  хвала  великая.  Царь  Борис
исполнился ярости, велел его схватить, разорить и сослать в один из  низовых
городов в тюрьму, дворян старых, которые были с ним и на него  не  доводили,
также велел разорить. По иностранным свидетельствам, Борису  донесли,  будто
Бельский величал себя царем Борисовским. Из этих  свидетельств  узнаем  и  о
позорном наказании, которому подвергся Бельский: один из иностранных медиков
царских вырвал у него длинную густую  бороду.  Зная  мелкодушие  Бориса,  мы
можем принять причину опалы,  как  она  показана  в  приведенных  известиях:
естественно, что Борис, одержимый завистною злобою,  наполнился  яростию  на
человека, который осмелился приобрести народное расположение  щедростию,  то
есть  употребить  те  же   самые   средства,   какие   употреблял   Годунов;
подозрительность  же  Бориса  должна  была  особенно  возбудиться  тем,  что
народное расположение приобретал человек,  выдававшийся  из  толпы  собратий
своих умом, энергиею и дознанным крамольным духом. Сохранилось, впрочем, еще
одно известие, в котором отразился известный народный взгляд на деятельность
Бориса: Бельский, по этому известию, был сослан за то, что покаялся на  духу
в смерти царя Иоанна  и  царя  Феодора,  которых  он  умертвил  по  научению
Годунова; духовник сказал об этом патриарху, а патриарх -  царю.  Нельзя  не
обратить внимание также и на способ наказания, которому подвергся  Бельский:
мы встречали известия своих и чужих современников  о  страсти  к  подражанию
иноземным обычаям, которая открылась между русскими  людьми  в  царствование
Бориса; царь был покровителем иностранцев, а Бельский ненавидел  их,  и  вот
Борис велит иностранцу вырвать у Бельского бороду, которая так  дорога  была
людям, отличавшимся привязанностию к старине и ненавистию  к  новым,  чужим,
обычаям, а из этих обычаев бритье бороды было самым видным.
   Дьявол, говорит летописец, вложил Борису мысль все знать, что ни делается
в Московском государстве; думал он об этом много,  как  бы  и  от  кого  все
узнавать, и остановился на том, что, кроме холопей боярских, узнавать не  от
кого. Начали тайно допытываться у людей князя Шестунова о замыслах господина
их. Один из них, какой-то  Воинко,  явился  с  доносом.  Что  он  объявил  о
Шестунове - неизвестно, вероятно, что-нибудь не стоящее внимания, потому что
князя оставили на это время в покое, но доносчику сказали царское жалованное
слово пред Челобитным приказом на площади, выставили перед всем народом  его
службу и раденье, объявили, что царь дает ему поместье и велит ему служить в
детях боярских. Это поощрение произвело  действие  страшное:  боярские  люди
начали умышлять всякий над своим боярином; сговорившись между собою  человек
по пяти и по шести, один шел доводить, а других поставлял в  свидетели.  Тех
же людей боярских, которые не хотели душ своих погубить и  господ  своих  не
хотели видеть в крови, пагубе и разорении, тех бедных мучили пытками и огнем
жгли, языки им резали и по тюрьмам сажали. А доносчиков царь  Борис  жаловал
много, поместьями и деньгами. И от таких  доносов  была  в  царстве  большая
Смута: доносили друг на  друга  попы,  чернецы,  пономари,  просвирни,  жены
доносили на мужей, дети - на отцов, от такого ужаса мужья от жен таились,  и
в этих окаянных доносах много крови пролилось неповинной,  многие  от  пыток
померли, других казнили,  иных  по  тюрьмам  разослали  и  со  всеми  домами
разорили  -  ни  при  одном  государе  таких  бед  никто  не   видал.   Люди
происхождения знаменитого, князья, потомки Рюрика, доносили друг  на  друга,
мужчины доносили царю, женщины - царице; так, князь Борис Михайлович Лыков в
челобитной на князя Пожарского, поданной  царю  Василию  Шуйскому,  говорит:
"Прежде, при царе Борисе, он, князь Дмитрий Пожарский, доводил на меня  ему,
царю Борису, многие затейные доводы, будто бы я, сходясь с Голицыными  да  с
князем Татевым, про него, царя Бориса, рассуждаю и  умышляю  всякое  зло;  а
мать князя Дмитрия, княгиня Марья, в то же время доводила  царице  Марье  на
мою мать, будто  моя  мать,  съезжаясь  с  женою  князя  Василия  Федоровича
Скопина-Шуйского, рассуждает про нее, царицу Марью, и  про  царевну  Аксинью
злыми словами. И за эти затейные доводы царь Борис и  царица  Марья  на  мою
мать и на меня положили опалу и стали гнев держать без сыску".
   Подан был донос на Романовых. Летопись рассказывает  дело  так:  дворовый
человек и казначей боярина Александра Никитича  Романова,  Второй  Бартенев,
пришел тайно к дворецкому Семену Годунову и  объявил,  что  готов  исполнить
волю царскую над господином своим. Семен по приказу царя наклал с Бартеневым
в мешки разных кореньев и велел Бартеневу положить их в кладовую  Александра
Никитича. Исполнивши это, Бартенев явился с доносом,  что  у  господина  его
припасено отравное зелье. Царь послал окольничего  Салтыкова  обыскать;  тот
нашел мешки и привез их  прямо  на  двор  к  патриарху;  собрано  было  туда
множество  народа,  пред  которым  высыпали  коренья  из   мешков.   Привели
Романовых, Федора Никитича с братьями.  Многие  бояре  пышали  на  них,  как
звери, и кричали; обвиненные не  могли  ничего  отвечать  от  многонародного
шума. Романовых отдали под  стражу  вместе  со  всеми  родственниками  их  и
приятелями  -  князьями  Черкасскими,   Шестуновыми,   Репниными,   Сицкими,
Карповыми. Федора Никитича с братьями и племянника их князя Ивана Борисовича
Черкасского приводили не раз к пытке; людей их, мужчин и  женщин,  пытали  и
научали, чтоб они что-нибудь сказали на господ  своих,  но  они  не  сказали
ничего. Долго держали обвиненных за приставами в Москве, наконец в нюне 1601
года  состоялся  приговор  боярский:  Федора  Никитича  Романова,   человека
видного, красивого, ловкого, чрезвычайно любимого народом, постригли  и  под
именем Филарета послали в  Антониев  Сийский  монастырь;  жену  его  Аксинью
Ивановну также постригли и под именем Марфы сослали  в  один  из  заонежских
погостов; ее мать, Шестову, - в Чебоксары, в монастырь; Александра  Никитича
- в Усолье-Луду, к Белому морю; Михаилу Никитича  -  в  Пермь,  в  Ныробскую
волость; Ивана Никитича - в Пелым; Василия Никитича - в Яренск; мужа  сестры
их, князя Бориса Черкасского, с женою и с  племянниками  ее,  детьми  Федора
Никитича,  пятилетним  Михаилом  и  маленькою  сестрою  его,  с  теткою  их,
Настасьею Никитичною, и с женою Александра Никитича -  на  Белоозеро;  князя
Ивана Борисовича Черкасского - в Малмыж, на Вятку; князя Ивана Сицкого  -  в
Кожеозерский монастырь;  других  Сицких,  Шестуновых,  Репниных  и  Карповых
разослали по разным дальним городам.
   Только двое из братьев Романовых пережили свое несчастие - Филарет и Иван
Никитичи. В  смерти  остальных  упрекают  Годунова,  но  несправедливо,  как
свидетельствует дошедшее до нас дело о ссылке их. Из этого дела узнаем,  что
с Васильем Никитичем был отправлен человек его для  прислуги;  приставу  дан
был такой наказ: "Везти дорогою Василья бережно, чтоб он с дороги не ушел  и
лиха никакого над собою не сделал; беречь, чтобы  к  нему  на  дороге  и  на
станах никто не приходил и не разговаривал ни о чем и грамотами не ссылался;
а кто придет к Василью и станет с ним разговаривать или принесет письмо,  то
этого человека с письмом  схватить  и  прислать  в  Москву  или,  расспрося,
отписать к государю; а кто доведется до пытки, тех  пытать  и  расспрашивать
подлинно. Приехавши в Яренск, занять для себя и для Василья двор в городе от
церкви, от съезжей избы и от жилых дворов подальше; если такого  двора  нет,
то, присмотря место, велеть двор поставить подальше от жилых дворов да чтобы
прохожей дороги мимо двора не было. На дворе велеть  поставить  хоромы:  две
избы да сени, да леть, да погреб, чтоб около двора была  городьба.  С  двора
Василья и детины его никуда не спускать, и беречь накрепко, чтобы к  Василью
и к человеку его никто не подходил. Корму Василью  давать  с  человеком:  по
калачу да по два хлеба денежных; в мясные дни - по две части говядины да  по
части баранины; в рыбные дни - по два блюда рыбы,  какая  где  случится,  да
квас житный; на корм послано сто рублей денег. Что Василий станет  говорить,
о том пристав должен отписать государю".
   Исполняя последние слова наказа,  пристав  Некрасов  писал  царю:  "Едучи
дорогою, твой государев злодей и изменник со мною  ничего  не  разговаривал,
только украл у меня на Волге цепной ключ и кинул его в воду, чтоб я  его  не
ковал, и хотел у меня убежать, но я другой ключ прибрал и цепь, и железа  на
Василья положил за его воровство; приехавши в Яренск, он со мною  воровством
говорил: "Погибли мы напрасно, без вины, к государю в наносе,  от  своей  же
братии; они на нас наносили, сами не зная, что делают,  и  сами  они  помрут
скоро, прежде нас".
   Скоро обоих братьев, Василия и Ивана, соединили  вместе  в  одном  городе
Пелыме, когда Василий был уже при последнем издыхании от зверства  пристава,
что приставы поступали своевольно, без царского приказа,  видно  из  грамоты
Борисовой к ним: "По нашему указу Ивана и Василия Романовых  ковать  вам  не
ведено: вы  это  сделали  мимо  нашего  указа".  Пристав,  оправдывая  себя,
доносил, что он ковал Василия,  слыша  многие  разговорные  речи,  например,
пристав стал говорить Василью: "Кому божиим милосердием, постом, молитвою  и
милостынею бог дал царство, а вы, злодеи, изменники хотели  царство  достать
ведовством  и  кореньем".  Василий  отвечал  на  это  с  насмешкою:  "Не  то
милостыня, что мечут по улицам; добра та милостыня,  дать  десною  рукою,  а
шуйца не ведала бы". О смерти Василия пристав доносил так:  "Взял  я  твоего
государева изменника Василья Романова больного, чуть живого, на цепи, ноги у
него опухли; я для болезни его цепь с него снял, сидел у него брат его  Иван
да человек их Сенька; и я ходил к нему и попа пускал; умер он 15 февраля,  и
я похоронил его, дал по нем трем  попам  да  дьячку,  да  пономарю  двадцать
рублей. А изменник  твой  Иван  Романов  болен  старою  болезнию,  рукою  не
владеет, на  ногу  немного  прихрамывает".  После  этого  Иван  Никитич  был
переведен в Уфу, а потом вместе с  князем  Иваном  Черкасским  отправлен  на
службу в Нижний Новгород, причем царь наказывал приставу: "Едучи  дорогою  и
живучи в Нижнем Новгороде, ко князю  Ивану  и  к  Ивану  Романову  бережение
держать большое, чтоб им нужды ни в чем никакой отнюдь не было и жили б  они
и ходили свободны". И о княгине Черкасской, жившей с детьми Федора  Никитича
на Белоозере, царь повторял несколько раз: "Чтоб им  всем  в  еде,  питье  и
платье никакой нужды не было". Скоро Иван Никитич с князем Иваном Черкасским
возвращены были в Москву, а княгиня Черкасская с детьми  Федора  Никитича  и
женою Александра Никитича  переведены  в  уезд  Юрьева-Польского,  в  отчину
Федора Никитича, причем  царь  опять  наказывал  приставу:  "Чтобы  дворовой
никакой нужды не было: корму  им  давать  вдоволь,  покоить  всем,  чего  ни
спросят, а не так бы делал, как писал прежде, что яиц  с  молоком  даешь  не
помногу; это ты делал своим воровством и хитростию; по нашему  указу  велено
тебе давать им еды и питья во всем вдоволь, чего ни захотят".
   О Филарете Никитиче пристав Воейков доносил:  "Твой  государев  изменник,
старец Филарет Романов, мне говорил: "Государь  меня  пожаловал,  велел  мне
вольность дать, и мне б стоять на  крылосе".  Да  он  же  мне  говорил:  "Не
годится со мною в келье жить малому; чтобы государь меня, богомольца своего,
пожаловал, велел у меня в келье старцу жить, а бельцу  с  чернецом  в  одной
келье жить непригоже". Это он говорил для того, чтоб от него из кельи малого
не взяли, а он малого очень любит, хочет  душу  свою  за  него  выронить.  Я
малого расспрашивал: что с тобою старец о каких-нибудь делах разговаривал ли
или про кого-нибудь рассуждает ли? И друзей своих кого по имяни поминает ли?
Малый отвечал: "Отнюдь со мной старец ничего не говорит". Если малому вперед
жить в келье у твоего  государева  изменника,  то  нам  от  него  ничего  не
слыхать; а малый с твоим государевым изменником душа  в  душу.  Да  твой  же
государев изменник мне про  твоих  государевых  бояр  в  разговоре  говорил:
"Бояре мне великие недруги; они искали голов наших, а иные  научали  на  нас
говорить людей наших, я сам видал это не однажды". Да он же про  твоих  бояр
про всех говорил: "Не станет их ни с какое дело, нет у них разумного; один у
них разумен Богдан Бельский, к посольским и ко всяким  делам  очень  досуж".
Велел я сыну боярскому Болтину расспрашивать малого, который живет в келье у
твоего  государева  изменника,  и  малый  сказывал:  "Со  мною   ничего   не
разговаривает; только когда жену вспомянет и детей, то говорит:  "Малые  мои
детки! маленьки бедные остались; кому их кормить и поить? Так  ли  им  будет
теперь, как им при мне было? А жена моя бедная! Жива ли уже? Чай,  она  туда
завезена, куда и слух никакой не зайдет! Мне уж что надобно?  Беда  на  меня
жена да дети: как их вспомнишь, так точно рогатиной в сердце толкает;  много
они мне мешают: дай господи слышать, чтоб их ранее бог прибрал,  я  бы  тому
обрадовался. И жена, чай, тому рада, чтоб им бог дал смерть, а мне бы уже не
мешали, я бы стал промышлять одною своею душою; а братья уже все,  дал  бог,
на своих ногах"".
   На это донесение царь отвечал приставу:  "Ты  б  старцу  Филарету  платье
давал из монастырской казны и покой всякий к нему держал, чтоб ему нужды  ни
в чем не было; если он захочет стоять на крылосе, то позволь, только б с ним
никто из тутошних и прихожих людей ни о чем не разговаривали; малому у  него
в келье быть не вели, вели с ним жить в келье старцу, в котором бы воровства
никакого не чаять. А которые люди станут  в  монастырь  приходить  молиться,
прохожие или тутошные крестьяне и вкладчики,  то  вели  их  пускать,  только
смотри накрепко, чтобы к старцу Филарету к келье никто не подходил, с ним не
говорил и письма  не  подносил  и  с  ним  не  сослался".  Эти  распоряжения
относились  к  1602  году;  в  1605-м  пристав  Воейков  жаловался  царю  на
послабление сийского игумена Ионы Филарету; вот что писал  Борис  к  игумену
Ионе в марте месяце: "Писал к  нам  Богдан  Воейков,  что  рассказывали  ему
старец Иринарх и старец  Леонид:  3  февраля  ночью  старец  Филарет  старца
Иринарха бранил, с посохом к нему прискакивал, из кельи его выслал вон  и  в
келью ему к себе и за собою ходить никуда не велел; а живет  старец  Филарет
не по монастырскому чину, всегда смеется неведомо чему и говорит про мирское
житье, про птиц ловчих и про собак, как он в мире жил, и к  старцам  жесток,
старцы приходят к Воейкову на старца Филарета всегда с жалобою, бранит он их
и бить хочет, и говорит им: "Увидите, каков я вперед буду!" Нынешним великим
постом у отца духовного старец Филарет не был, в церковь и  на  прощанье  не
приходил и на крылосе не стоит. И ты бы старцу Филарету велел жить с собою в
келье, да у него велел жить старцу Леониду, и к церкви старцу Филарету велел
ходить вместе с собою да за ним старцу, от дурна его унимал и  разговаривал,
а бесчестья бы ему никакого не делал. А на которого он старца бьет челом,  и
ты бы тому старцу жить у него не велел. Если ограда около монастыря худа, то
ты велел бы ограду поделать, без ограды монастырю  быть  не  гоже,  и  между
кельями двери заделать. А которые люди станут к тебе приходить, и ты  бы  им
велел приходить в переднюю келью, а старец бы в то время был в комнате или в
чулане; а незнакомых людей ты бы к себе не пускал, и нигде бы старец Филарет
с прихожими людьми не  сходился".  Для  объяснения  этого  известия  надобно
вспомнить, что в 1605 году шатость, брожение  умов  были  во  всей  силе  от
появления  и  успехов  самозванца,  следовательно,  мысль  о  скорой  гибели
Годуновых не могла  не  прийти  в  голову  игумену  Ионе,  который,  сообщив
Филарету о событиях,  начал  обращаться  с  ним  снисходительнее;  невольный
постриженник с своей стороны не мог удержаться от мысли о скором конце своих
бедствий, о скорой перемене к лучшему вследствие гибели  своего  гонителя  -
вот откуда этот  смех  неведомо  чему  и  нетерпение  при  грубом  обращении
старцев, которые по-прежнему видели  в  нем  опального  человека.  Любопытно
также известие, что Филарет любил разговаривать о птицах ловчих  и  собаках:
здесь мы видим родовую страсть к охоте, которая была  так  сильна  во  внуке
Федора Никитича, царе Алексее Михайловиче, и в  правнуке  последнего,  Петре
II. Кроме Романовых,  оставались  еще  знаменитые  фамилии,  которых  боялся
Годунов. Князь Федор Иванович Мстиславский по-прежнему стоял в челе  знатных
родов, по-прежнему занимал  первое  место  в  Думе;  но,  подобно  отцу,  по
характеру своему должен был уступать на деле первое  место  старшему  другой
знаменитой фамилии, князю Василью Ивановичу  Шуйскому,  превосходившему  его
живостию, способностию к начинанию дела, многочисленностию сторонников.  Но,
страдая завистною злобою, Борис одинаково подозревал и деятельного  Шуйского
и более спокойного Мстиславского, потому  что  оба  равно  превосходили  его
знатиостию рода; не имея улик  явных,  обоих  одинаково  преследовал,  мучил
своею подозрительностию, у обоих отнял  семейное  счастие,  не  позволив  им
жениться,  чтоб  отсутствием  потомства  отнять  побуждение  к  честолюбивым
замыслам; над обоими  вследствие  этого  мелкодушия,  недоверчивости  Бориса
висел постоянно нож, что, разумеется, делало существование их невыносимым  и
должно было наполнять сердца их страшною  ненавистию.  Несколько  раз  Борис
удалял Шуйского от двора и  потом  опять  приближал,  пытал  людей  невинных
только за то, что они посещали иногда Шуйских, даже  и  в  то  время,  когда
последние были в милости; видели также,  что  Борис  считал  своими  врагами
князей Голицыных, Татева, Лыкова. Из князей Гедиминовичей по способностям  и
энергии рядом с рюриковичем  Шуйским  мог  стать  князь  Василий  Васильевич
Голицын, представитель знаменитого Патрикеевского рода; мы  увидим,  что  он
питал сильную ненависть к Годуновым и не разбирал средств для удовлетворения
этой ненависти.
   Борис  был  не  способен  величием  духа  обезоружить   ненависть   людей
родовитых, был не способен и  поддержать  расположение  к  себе  большинства
народа  вследствие  той  же  подозрительности  и  мелочности   взгляда.   Он
подозревал  народ  в  нерасположении  к  себе  и,   чтобы   уничтожить   это
нерасположение, к  какому  средству  прибег  он?  Он  приказал  всем  читать
особенную молитву при заздравной  чаше.  Здесь  высказалась  также  одна  из
болезней тогдашнего общества, вера в господство внешнего, формы,  буквы  над
внутренним, духовным; Годунов верил, что молитва, произнесенная  языком  без
ведома духа,  будет  действительна.  И  тут  Годунов  по  мелкодушию  своему
стремился  показать  народу,  что  он  не  похож  на  древних   прирожденных
государей, которые не нуждались в особенных  молитвах,  кроме  установленных
церковию, и тут достигал совершенно противного своему желанию,  возбуждая  в
народе мысль, что что-нибудь не так, что царь чего-нибудь боится, ибо  этого
при прежних государях не бывало.
   При заздравной  чаше  должно  было  молиться,  "чтоб  он,  Борис,  единый
подсолнечный христианский царь, и его царица, и их царские  дети  на  многие
лета здоровы были и счастливы, недругам своим  страшны;  чтобы  все  великие
государи приносили достойную почесть его величеству; имя его славилось бы от
моря до моря и от рек до концов  вселенной,  к  его  чести  и  повышению,  а
преславным его царствам к прибавлению, чтобы великие государи  его  царскому
величеству послушны были с рабским послушанием и от посечения меча  его  все
страны  трепетали;  чтобы  его  прекрасноцветущие,   младоумножаемые   ветви
царского изращения  в  наследие  превысочайшего  Российского  царствия  были
навеки и нескончаемые веки, без урыву; а на нас бы,  рабах  его,  от  пучины
премудрого  его  разума  и  обычая  и  милостивого  нрава  неоскудные   реки
милосердия изливались выше прежнего".
   В 1601 году страшное общественное бедствие дало Борису случай излить реки
милосердия выше прежнего и этим милосердием усилить зло, ибо в добрых  делах
Борисовых, как замечали современники, клятва смешивалась  с  благословением,
добрые дела служили только средством к достижению корыстных целей, как учил,
впрочем, всех русских людей  Домострой  Сильвестров.  Все  лето  были  дожди
великие по всей земле и не давали  хлебу  созревать,  стоял  он,  налившись,
зеленый, как трава. На праздник Успения богородицы был мороз великий и побил
весь хлеб, рожь и овес. В этом году  люди  еще  кормились  с  нуждою  старым
хлебом и что собрали нового. Новым же хлебом посеяли; но  он  весь  погиб  в
земле, и тогда-то сделался голод, купить стало негде, отцы  покидали  детей,
мужья - жен, мерли люди, как никогда от морового поветрия не  мерли.  Видали
людей, которые, валяясь по улицам, щипали траву, подобно  скоту,  зимою  ели
сено; у мертвых находили во рту вместе с навозом человеческий  кал;  отцы  и
матери ели детей, дети - родителей,  хозяева  -  гостей,  мясо  человеческое
продавалось  на  рынках  за  говяжье  в  пирогах,  путешественники   боялись
останавливаться в гостиницах. Если мы примем, что каждый из описанных ужасов
случился  только  раз  где-нибудь,  то  и  этого  уже  будет  довольно.  Зло
увеличивалось тем, что Борис  велел  раздавать  в  Москве  ежедневно  деньги
бедным; услыхав  об  этом,  окрестные  жители  устремились  в  Москву,  хотя
некоторые из них имели средства кормиться на месте; когда же они приходили в
Москву с пустыми руками, то не имели средства содержать себя  одною  царскою
милостынею и умирали с голоду: одни -  в  Москве  же  на  улицах,  другие  -
дорогою на возвратном  пути.  Зло  увеличивалось  также  недобросовестностию
людей, которым поручена была раздача и которые прежде раздавали деньги своим
родным и знакомым, являвшимся в виде нищих. Наконец  Борис,  узнав,  что  со
всего  государства  народ  двинулся  в  Москву  на  явную  смерть,  приказал
прекратить раздачу денег, и тогда, разумеется, число жертв еще  увеличилось.
В одной Москве, говорят, погибло около 500000 человек: царь  хоронил  их  на
свой счет. К голоду присоединилось моровое  поветрие,  холера.  Наконец  для
прекращения голода употребили  действительные  меры:  послали  в  отдаленные
области, отыскали там запасы хлеба от прежних годов, привезли в Москву  и  в
другие города и продавали за половинную  цену;  бедным,  вдовам,  сиротам  и
особенно немцам отпущено было большое количество хлеба  даром;  в  некоторых
областях, например в Курской,  был  большой  урожай,  вследствие  чего  туда
стеклось много народу и Курск наполнился жителями. Чтобы дать работу  людям,
стекшимся в Москву, построены были большие каменные  палаты  в  Кремле,  где
были прежде хоромы Грозного; наконец урожай 1604  года  прекратил  бедствие.
Какие явления были следствием голода в областях,  можно  видеть  из  отписки
царю ивангородского воеводы князя Буйносова-Ростовского  по  случаю  встречи
датского принца Иоанна: ямские  охотники  от  хлебной  дороговизны  охудали,
лошади у них попадали; московской дороги всех ямов охотники от  дороговизны,
падежа и большой гоньбы хотели  бежать,  но  Михайла  Глебович  Салтыков  их
уговорил перетерпеть; новгородские ямские охотники также  хотели  бежать,  и
воеводы, видя их великую нужду, дали им  по  рублю  на  человека,  чтобы  не
разбежались.
   За голодом и  мором  следовали  разбои:  люди,  спасавшиеся  от  голодной
смерти, составляли шайки, чтобы вооруженною рукою кормиться на счет  других.
Преимущественно эти шайки составлялись из холопей, которыми  наполнены  были
домы знатных и  богатых  людей,  особенно  после  известного  нам  закона  о
холопях,  изданного  в  царствование  Феодора.  Во   время   голода,   найдя
обременительным для себя кормить толпу холопей, господа выгоняли их от себя,
некоторые  с  отпускными,  а  другие  так,  в  надежде,  что   когда   голод
прекратится, то можно будет взять их опять к себе, а тех, которые  дадут  им
пристанище и пропитание, обвинить в укрывательстве  беглых  и  взять  с  них
деньги. Вследствие этого никто  не  хотел  принять  несчастного  холопа  без
отпускной. В августе 1603 года только Борис издал указ, по которому  господа
непременно  обязывались,  отсылая  холопей  для  прокормления,  выдавать  им
отпускные; тем же холопям, которые не получат  отпускных  от  господ,  будет
выдавать их Холопий приказ. Но зло было трудно поправить, тем  более  что  с
увеличением бедствия холопи и с  отпускными  едва  ли  могли  найти  себе  у
кого-нибудь пристанище. Число этих холопей,  лишенных  приюта  и  средств  к
прокормлению, увеличивалось еще холопями опальных бояр, Романовых и  других,
пострадавших вместе с ними; так как эти холопи не доводили на господ  своих,
то Борис заподозрил их и запретил всем принимать их к  себе.  Эти  люди,  из
которых многие были привычны к военному делу, шли к  границам,  в  Северскую
Украйну, которая уже и без  того  была  наполнена  людьми,  ждавшими  только
случая начать неприязненные действия против общества: еще царь Иоанн,  желая
умножить  народонаселение  этой  страны  людьми  воинственными,   способными
защищать ее от татар и поляков, позволял преступникам, осужденным на смерть,
спасать жизнь свою бегством в украинские города. Таким  образом,  давно  уже
народонаселение Северской Украйны,  как  обыкновенно  бывает  в  пограничных
областях, отличалось характером вовсе неблагонадежным; мы видели, как  дурно
отзывались о севрюках во времена Грозного. В этой-то прежепогибшей  Украйне,
по выражению современников, теперь после голода образовались  многочисленные
разбойничьи шайки, и не только не было от них проезда по пустым местам, но и
под самою Москвою, атаманом их  был  Хлопко  Косолап.  Царь  долго  думал  с
боярами, как помочь беде,  и  наконец  решился  послать  против  разбойников
воеводу с большою ратью. Воеводою отправлен был  окольничий  Иван  Басманов,
который сошелся с Хлопкою под Москвою.  Разбойники  бились,  не  щадя  голов
своих, и убили Басманова, несмотря на то, царское войско одолело их; Хлопка,
чуть живого, взяли в плен; товарищей  его,  бежавших  в  Украйну,  ловили  и
вешали, но там было много им подобных,  черная  роль  прежепогибшей  Украйны
только что начиналась: начинали ходить слухи о самозванце. Слухи,  мнения  о
самозванце ходили и ходят разные. Первое мнение состоит в том, что  человек,
объявивший себя  царевичем  Димитрием,  был  истинный  царевич,  сын  Иоанна
Грозного, спасшийся от гибели, приготовленной ему Годуновым  в  Угличе,  где
вместо его был убит другой ребенок, подставной. Здесь прежде  всего  надобно
заметить,  что  в  известиях  о  спасении  Димитрия  находятся  исторические
несообразности, например говорят, будто он спасся бегством в Украйну к  отцу
своему крестному, князю Ивану Мстиславскому, жившему там  в  ссылке  еще  со
времен  Грозного.  А  после  смерти  Мстиславского,  вскорости  случившейся,
царевич отправился в Польшу, но  известно,  что  никакого  Мстиславского  на
Украйне никогда не бывало, притом если царевич  был  спасен  и  отправлен  в
Польшу, то что мешало ему немедленно же открыться  польскому  правительству?
Гонимые удельные князья обыкновенно убегали из Москвы в Литву. Тогда дело не
подлежало бы никакому сомнению. Далее в  известиях  о  спасении  встречаются
противоречия относительно обстоятельств спасения:  одни  говорят,  что  спас
царевича доктор подменом, другие  -  что  сама  мать.  Но  важнее  следующее
обстоятельство: все известия согласны, как  и  должно  быть,  в  одном,  что
убийство подмененного ребенка произошло  ночью,  тогда  как  нам  достоверно
известно, что происшествие случилось днем: и те показания, которые  говорят,
что царевич был убит, и те, которые утверждают, что  он  накололся  ножом  в
припадке  падучей  болезни,   вполне   согласны   в   этом   обстоятельстве,
следовательно, не было возможности убийцам, потом родным царевича, близким к
нему людям и гражданам углицким обмануться; если бы даже обманулись сначала,
то мертвое тело лежало  долго  пред  глазами  всех,  все  имели  возможность
увидать  свою  ошибку.  Свидетельства  очевидцев  о  несходстве  малолетнего
Димитрия с тем, кто потом назвался его именем, неважны, взятые отдельно, ибо
часто люди, знавшие младенца и увидавшие потом того же человека взрослым, не
могут найти между ними ничего общего; неважно и  свидетельство  о  том,  что
настоящий Димитрий был бы гораздо моложе,  чем  казался  Лжедимитрий:  часто
человек может казаться многими годами старее или  моложе  своего  настоящего
возраста, а жизнь Димитрия была именно такова, что могла его  состарить.  Но
чрезвычайной  важности   для   нас   свидетельства   современников,   вполне
беспристрастных, как,  например,  Буссова,  который  был  очень  привязан  к
Лжедимитрию,   превозносит   его   достоинства,   имеет    все    побуждения
засвидетельствовать его правду,  его  царское  происхождение,  и  между  тем
свидетельствует о противном; его свидетельство основывается на свидетельстве
Басманова, который больше всех других  имел  причины  утверждать  законность
Лжедимитрия,  и,  несмотря  на  то,  свидетельствует  о  его   самозванстве,
свидетельствует наедине, в разговоре с человеком, доверенным и привязанным к
царю.
   Но если тот, кто царствовал в  Москве  под  именем  Димитрия,  сына  царя
Иоанна, носил это имя незаконно, то является вопрос: в собственной ли голове
родилась мысль о самозванстве или она внушена была ему другими? И во  втором
случае, сознательно ли он принял на себя роль самозванца  или  был  убежден,
что он истинный царевич? Чтоб сознательно принять на себя  роль  самозванца,
сделать  из  своего  существа  воплощенную  ложь,  надобно  быть   чудовищем
разврата, что и доказывают нам характеры  последующих  самозванцев.  Что  же
касается до первого, то  в  нем  нельзя  не  видеть  человека  с  блестящими
способностями, пылкого, впечатлительного, легко увлекающегося, но  чудовищем
разврата его назвать нельзя. В поведении его нельзя не заметить убеждения  в
законности прав своих, ибо чем  объяснить  эту  уверенность,  доходившую  до
неосторожности, эту открытость и свободу в поведении?  Чем  объяснить  мысль
отдать свое дело на суд всей земли, когда он созвал собор  для  исследования
обличений Шуйского? Чем объяснить в последние минуты жизни это  обращение  к
матери? На вопрос разъяренной толпы - точно ли  он  самозванец?  -  Димитрий
отвечал: "Спросите у матери!"  "Почему,  -  говорят,  -  расстрига,  сев  на
престоле, не удовлетворил народному любопытству знать  все  подробности  его
судьбы чрезвычайной? Для чего не объявил России о местах своего  убежища,  о
своих воспитателях и хранителях?" Возможность таких  вопросов  служит  самым
лучшим доказательством того, что Лжедимитрий не был  сознательный  обманщик.
Если бы он был обманщик, а не обманутый, то чего же бы ему  стоило  сочинить
подробности своего спасения и похождений? Но он этого не сделал. Что он  мог
объявить? Могущественные  люди,  его  подставлявшие,  разумеется,  были  так
осторожны, что не  действовали  непосредственно;  он  знал  и  говорил,  что
некоторые вельможи спасли его и покровительствуют, но имен их  не  знал;  по
имени он упоминал только о дьяках Щелкаловых.
   Но теперь рождается другой вопрос: кем же был подставлен самозванец?  Кто
уверил его в  том,  что  он  царевич  Димитрий?  Кому  было  выгодно,  нужно
появление самозванца?  Оно  было  выгодно  для  Польши,  Лжедимитрий  пришел
отсюда, следовательно, он мог быть подставлен польским правительством.  Кого
же мы должны разуметь под польским правительством? Короля Сигизмунда III? Но
характер последнего дает ли  нам  право  приписать  ему  подобный  план  для
заведения смут в Московском  государстве?  И  осторожное,  робкое  поведение
Сигизмунда в начале деятельности самозванца дает ли основание предполагать в
короле  главного  виновника  дела?  План  придуман  кем-нибудь  из   вельмож
польских? Указывают на Льва Сапегу, канцлера литовского. Сапега два раза был
в Москве послом: один раз - при царе Феодоре,  другой  -  при  Борисе,  и  в
последний раз приехал из Москвы с сильным ожесточением  против  царя;  когда
самозванец объявился у князя Вишневецкого, то  Петровский,  беглый  москвич,
слуга Сапеги, первый явился к Вишневецкому, признал  Отрепьева  царевичем  и
указал приметы: бородавки на лице и одну руку короче  другой.  Потом  Сапега
является сильным поборником планов Сигизмунда  против  Москвы,  ожесточенным
врагом нового царя Михаила, восшествие которого расстраивало  его  планы;  в
царствование Михаила, до самой смерти своей,  держит  под  рукою,  наготове,
самозванца, несчастного Лубу, как орудие смут для Москвы. Любопытно,  что  и
наш летописец злобу поляков и  разорение,  претерпенное  от  них  Московским
государством, приписывает раздражению Льва Сапеги и товарищей его за то, что
они  видели  в  Москве  много  иностранного   войска.   Наконец,   некоторые
рассказывают, что после сражения при Добрыничах самозванец издал манифест, в
котором, между прочим, говорил, что был в Москве при посольстве Льва Сапеги;
такого манифеста, впрочем, не сохранилось, и в дошедшем до нас ни  слова  не
упоминается об этом обстоятельстве. Как бы  то  ни  было,  если  заподозрить
кого-нибудь из вельмож  польских  в  подстановке  самозванца,  то,  конечно,
подозрение прежде всего должно пасть на Льва Сапегу; но можно ли заподозрить
одного частного человека в начинании такого дела?  Гораздо  более  основания
заподозрить  могущественных  тогда  в  Польше  иезуитов,  которым  появление
самозванца, как орудия для введения католицизма  в  Московское  государство,
было очень нужно; на Сапегу же можно смотреть как на  поверенного  иезуитов.
Но, принимая это мнение, надобно  непременно  принять,  что  самозванец  был
человек воспитанный, подставленный  в  польских  владениях,  а  не  Григорий
Отрепьев, как согласно  утверждают  все  русские  свидетельства,  отвергнуть
которые  чрезвычайно  трудно.  Очевидцы  признавали  в  первом   Лжедимитрии
великороссиянина и грамотея, который  бегло  и  красноречиво  изъяснялся  на
московском наречии, как на родном,  четко  и  красиво  писал,  латинскую  же
грамоту знал плохо или почти вовсе не знал; побочный  сын  Стефана  Батория,
воспитанник иезуитских школ, за которого выдавали его некоторые, не  мог  бы
писать inperator; когда посол папский произносил пред ним латинскую речь, то
ее должно  было  переводить  ему.  Московское  правительство  при  Годунове,
Шуйском и при Михаиле Федоровиче постоянно упрекало  польское  правительство
за то, что оно было виновником разорения  Московского  государства,  помогая
Лжедимитрию, и в то же время постоянно утверждало, что самозванец  этот  был
москвич,  именно  Григорий  Отрепьев;  если  бы  была  малейшая  возможность
усомниться в этом, то что препятствовало московскому  правительству  укорить
польское за то, что  оно  прибрало  своего  поляка,  назвало  его  царевичем
Димитрием  и  выслало  в  Московское  государство   для   смуты?   Некоторые
современники говорили, что монах Григорий Отрепьев играл в деле важную роль,
был руководителем самозванца; это мнение  основывалось  на  том,  что  подле
самозванца при его появлении  действительно  находился  монах,  называвшийся
Григорием Отрепьевым; но дело объясняется известием, что Отрепьев, объявивши
себя царевичем, сдал свое прежнее имя монаху Леониду. Если бы монах Григорий
Отрепьев существовал отдельно, то что мешало явиться ему  в  Москву  и  этим
появлением уничтожить годуновскую выдумку или ошибку и  самым  блистательным
образом подтвердить, что тот, кто называется Димитрием,  не  есть  расстрига
Гришка Отрепьев? Желание некоторых писателей, чтоб так было, остается только
желанием, ибо не подкрепляется свидетельствами  источников.  Что  самозванец
был москвич, с которым иезуиты познакомились уже после того, как он  объявил
себя царевичем, неоспоримо  доказывает  послание  папы  Павла  V  к  воеводе
сендомирскому,  где  говорится,  что  Лжедимитрий   обращен   в   католицизм
францисканцами, а не иезуитами.
   Но если самозванец был человек из Москвы или даже  если  согласимся,  что
руководителем его был монах московский, то как объясним себе возможность для
Сапеги или для иезуитов издалека ковать эту крамолу в Москве?  Предполагают,
что Сапега во время своего  пребывания  в  Москве  сговорился  с  боярами  о
подстановке  посредством  дьяка  Власьева.  Следовательно,  это   мнение   о
подстановке самозванца иезуитами и Сапегою  требует  для  вероятности  своей
соединения с другим мнением, высказанным современниками события,  а  именно,
что самозванец  был  подставлен  в  Москве  тамошними  врагами  Бориса.  Это
последнее мнение твердо само по себе, не требует никаких  предположений,  не
находится ни в малейшем противоречии с известиями о  похождениях  Отрепьева.
Принимая это мнение как вероятнейшее, мы, разумеется, не имеем никакой нужды
отвергать участие Сапеги и вообще польских панов или иезуитов в замысле;  но
должно заметить,  что  если  Польше  или  иезуитам  было  выгодно  появление
самозванца и смута, имеющая от того произойти, то внутренним врагам  Бориса,
терзавшимся мыслию, что  Годунов  на  престоле,  грозимым  ежечасно  тяжелою
опалою, это появление было более чем выгодно, оно вполне соответствовало  их
цели, ибо им надобно было орудие, которое было  бы  так  могущественно,  что
могло свергнуть Годунова, и в то же время так ничтожно, что после легко было
от него отделаться  и  очистить  престол  для  себя.  Мнение  о  подстановке
самозванца  внутренними  врагами  Бориса  высказывается  ясно   в   не   раз
приведенном месте из хронографов о Годунове: "Навел он на  себя  негодование
чиноначальников всей Русской земли:  отсюда  много  напастпых  зол  на  него
восстали и доброцветущую царства его красоту внезапно низложили".  Но  не  в
одних хронографах русские современники выразили такое мнение. Из иностранных
писателей его высказывает Буссов, оставивший нам  лучшее  описание  событий,
которых  был  очевидцем,  находившийся  в  близких  сношениях   с   главными
деятелями. Буссов  говорит  также,  что  сам  царь  Борис  считал  появление
самозванца делом бояр.
   Это мнение о подстановке самозванца  внутренними  врагами  Бориса,  кроме
того, что правдоподобнее всех других само по себе, кроме того, что высказано
современниками, близкими к делу, имеет за себя еще и то, что вполне согласно
с русскими свидетельствами о похождении Григория Отрепьева, свидетельствами,
которые, как мы видели, отвергнуть нет возможности. И по известиям польским,
Отрепьев, открывая о своем происхождении князю  Вишневецкому,  объявил,  что
он, спасенный от убийц, отдан был на воспитание к одному сыну  боярскому,  а
потом был в монахах.
   По согласному показанию всех свидетельств, правительственных  и  частных,
Юрий Отрепьев, переменивший в монастыре это имя на созвучное  имя  Григория,
был сын галицкого сына  боярского  Богдана  Отрепьева,  убитого  литвином  в
Москве, в Немецкой слободе. В  детстве  является  он  в  Москве,  отличается
грамотностию, живет в холопях у Романовых и у князя Бориса Черкасского и тем
самым становится известен  царю  как  человек  подозрительный.  Беда  грозит
молодому человеку, он спасается от нее пострижением, скитается из  монастыря
в монастырь, попадает наконец в Чудов и берется даже к  Иову  патриарху  для
книжного письма. Но здесь речи молодого монаха о возможности быть ему  царем
на Москве навлекли на него новую беду: ростовский митрополит Иона  донес  об
них сперва патриарху и, когда тот мало обратил на  них  внимания,  -  самому
царю. Борис велел дьяку Смирному-Васильеву  сослать  Отрепьева  под  крепким
присмотром в Кириллов монастырь.  Летописцу  XVII  века  казалось,  что  сам
дьявол замешался в это дело и заставил Смирного сперва  тронуться  просьбами
другого дьяка Семена Ефимьева, а потом и совершенно забыть указ царский: мы,
разумеется, можем объяснить себе это дело не иначе,  как  тем,  что  промысл
людей сильных бодрствовал над Григорьем и предохранял его от беды. Узнав  об
опасности, Отрепьев убежал из Чудова монастыря в Галич, оттуда - в Муром,  в
Борисоглебский монастырь, где настоятель дал ему лошадь  для  возвращения  в
Москву.
   В 1601 или 1602 году, в  понедельник  второй  недели  Великого  поста,  в
Москве  Варварским  крестцом  шел  монах  Пафнутьева  Боровского   монастыря
Варлаам; его нагнал другой монах, молодой, и вступил с ним в разговор. После
обыкновенных приветствий и вопросов: кто  и  откуда?  -  Варлаам  спросил  у
своего нового знакомца, назвавшегося Григорьем Отрепьевым, какое ему до него
дело? Григорий отвечал, что, живя в Чудовом  монастыре,  сложил  он  похвалу
московским чудотворцам и патриарх, видя такое досужество, взял его к себе, а
потом стал брать с собою и в царскую Думу, и оттого вошел  он,  Григорий,  в
великую славу. Но ему не хочется не только видеть, даже и слышать про земную
славу и богатство, и потому он решился съехать с Москвы в дальний монастырь:
слышал он, что есть монастырь в Чернигове, и туда-то он хочет звать с  собою
Варлаама. Тот отвечал Отрепьеву, что если он жил в Чудове у патриарха, то  в
Чернигове ему  не  привыкнуть:  черниговский  монастырь,  по  слухам,  место
неважное. На это Григорий отвечал: "Хочу в Киев, в Печерский монастырь,  там
старцы многие души свои спасли; а потом, поживя в Киеве,  пойдем  во  святой
город  Иерусалим  ко  гробу  господню".  Варлаам  возразил,  что   Печерский
монастырь за рубежом, в Литве, а за рубеж  теперь  идти  трудно.  "Вовсе  не
трудно, - отвечал Григорий, - государь наш взял мир с  королем  на  двадцать
два года, и теперь везде просто, застав нет". Тогда Варлаам согласился  идти
вместе с Отрепьевым: оба монаха поклялись друг  другу,  что  не  обманут,  и
отложили путь до завтра, уговорившись сойтись в Иконном ряду. На другой день
в условленном месте Варлаам нашел Отрепьева и с ним  третьего  спутника:  то
был чернец Мисаил, а в миру звали его Михайла Повадин, Варлаам знавал его  у
князя Иван Ивановича Шуйского.
   Богомольцы счастливо добрались до  Новгорода  Северского,  прожили  здесь
недолго  в  Преображенском  монастыре  и,  сыскав   провожатого,   какого-то
отставного монаха, перебрались за  границу.  В  Киеве  они  были  приняты  в
Печерском монастыре, прожили здесь три недели  и  отправились  в  Острог,  к
тамошнему владельцу князю Константину. Проведши лето в  Остроге,  Варлаам  и
Мисаил посланы были князем Константином в Троицкий Дерманский монастырь,  но
Григорий не пошел туда с ними: он отправился в город Гощу, и скоро  товарищи
его узнали, что он скинул с себя монашеское платье и в гощинской (арианской)
школе учится по-латыни и по-польски. Варлаам ездил из Дерманского  монастыря
в Острог бить челом князю Константину, чтобы тот  велел  взять  Григория  из
Гощи и сделать по-старому чернецом, но дворовые  люди  князя  отвечали  ему:
"Здесь земля вольная: кто в какой вере хочет, в той и живет";  а  сам  князь
сказал: "Вот у меня и сын родной  родился  в  православной  вере,  а  теперь
держит латинскую, мне и его не унять". Отрепьев зимовал в Гоще,  но  весною,
после Светлого воскресенья, пропал без вести; по всем вероятностям, к  этому
времени должно отнести пребывание его  у  запорожцев,  потом  встретили  его
снова в польских пределах, в службе у князя Адама Вишневецкого, которому  он
и нашел  случай  открыть  свое  царственное  происхождение,  причем  показал
дорогой крест, возложенный на него при крещении крестным отцом Мстиславским.
   Вишневецкий поверил, и весть о московском царевиче, чудесно спасшемся  от
смерти, быстро распространилась между соседними панами. Отрепьев должен  был
переезжать от одного из них к другому,  и  везде  принимали  его  с  царским
почетом. Особенно понравилось ему в Самборе, где  жил  богатый  сендомирский
воевода Юрий Мнишек, младшая дочь которого  была  замужем  за  Константином,
братом князя Адама Вишневецкого. Здесь Отрепьев поражен был явлением, до сих
пор ему неизвестным; он увидал старшую дочь воеводы Марианну, или Марину,  и
легко понять, какое впечатление на пылкого молодого человека  произвело  это
энергическое существо, в высшей степени обладавшее теми качествами,  которые
давали польской женщине такое видное место в обществе. Панна  Марина  Мнишек
поняла, что ей предстоит  случай  отличным  образом  устроить  свою  судьбу,
принялась за дело и скоро овладела сердцем  мнимого  царевича.  Мнишки  были
ревностные католики, принятие латинства всего более помогало Отрепьеву,  ибо
становило на его сторону духовенство и особенно могущественных  иезуитов,  и
Лжедимитрий позволил францисканским монахам обратить себя  в  католицизм,  а
между тем слал письмо за  письмом  к  папскому  нунцию  при  польском  дворе
Рангони. Тот не отвечал ни на одно из них и, говоря с  королем  о  появлении
царевича, обнаруживал полное равнодушие к делу, но в то же время  с  помощью
иезуитов и других людей заботливо сторожил за всяким движением  Лжедимитрия,
справился и в Москве, есть ли надежда на успех? Удостоверившись в последнем,
Рангони приказал иезуитам склонить сендомирского воеводу к поездке в  Краков
вместе с царевичем - и  вот  Лжедимитрий  в  Кракове  в  начале  1604  года.
Наружность искателя Московской державы не говорила  в  его  пользу:  он  был
среднего или почти низкого роста, довольно хорошо сложен, лицо имел круглое,
неприятное, волосы рыжеватые, глаза  темно-голубые,  был  мрачен,  задумчив,
неловок. Это описание наружности Лжедимитриевой, сделанное очевидцем, сходно
с лучшим дошедшим до нас портретом Лжедимитрия: и  здесь  видим  лицо  очень
некрасивое  с  задумчиво-грустным  выражением.  Рангони  очень   обрадовался
приезду Мнишка и Лжедимитрия, на другой день утром они посетили его  и  были
приняты чрезвычайно ласково. В продолжительном разговоре с Отрепьевым нунций
дал ему ясно выразуметь, что если он хочет получить помощь от Сигизмунда, то
должен отказаться от греческой веры и вступить по  своему  обещанию  в  лоно
церкви  римской.  Лжедимитрий  согласился  и  в  следующее   воскресенье   в
присутствии   многих   особ   дал    торжественную    клятву,    скрепленную
рукоприкладством, что будет послушным сыном  апостольского  престола;  после
этого Рангони причастил его и миропомазал, на исповеди  же  Отрепьев  был  у
одного из иезуитов. Когда Рангони достиг таким образом главной  цели  своей,
то повез новообращенного к королю, и тот признал его царевичем. Король  был,
однако, в большом затруднении: с одной стороны, ему очень  хотелось  завести
смуту в Московском государстве, ослабить его  опасное  могущество,  отмстить
Борису за его недоброжелательство к нему относительно дел шведских, получить
большие выгоды от Димитрия, посаженного на престол с его  помощию,  наконец,
способствовать введению католицизма в Москву; Отрепьев  говорил,  что  успех
верен, что бояре за него; иезуиты утверждали то же самое; с другой  стороны,
страшно было нарушить перемирие, оскорбить могущественного соседа, который в
случае  неудачи  дела  Димитриева  мог  жестоко  отмстить  за   свою   обиду
наступательным союзом с Швециею; четверо знаменитейших  вельмож:  Замойский,
Жолкевский, князь Василий Острожский, Збаражский - были против вмешательства
в дело. Сигизмунд решился употребить такую  хитрость:  он  признал  Димитрия
московским царевичем, хотя и не публично, назначил ему ежегодное  содержание
(40000 злотых), но не хотел помогать ему явно  войском  от  своего  лица,  а
позволил панам частным образом помогать царевичу. Королю  хотелось,  чтоб  в
челе предприятия был князь Збаражский. воевода брацлавский, но тот никак  не
мог убедить себя в том, что Димитрий истинный царевич, и никак не соглашался
руководить делом, в правде которого не был убежден. Надобно было  обратиться
к  человеку,  менее  совестливому,  а  таким  именно  был   старый   воевода
сендомирский  Юрий  Мнишек,  известный  участием  своим   в   грязном   деле
развращения  короля  и  расхищения  казны  королевской  в  последнее   время
Сигизмунда-Августа.
   Природная склонность  и  привычка  к  интриге,  неразборчивость  средств,
гордость, тщеславие были господствующими чертами в  характере  сендомирского
воеводы, и отсюда понятна  та  гнусная  роль,  которую  он  играл  в  смутах
московских, особенно при втором  Лжедимитрии.  Приняв  от  короля  поручение
вести дело, Мнишек с торжеством привез царевича в Самбор, где тот  предложил
руку свою Марине. Что он был действительно очарован ею и предложил  ей  руку
не из одних корыстных целей, не для того  только,  чтоб  побудить  Мнишка  и
родню его к оказанию более деятельной помощи, -  это  мы  увидим  изо  всего
последующего поведения его относительно Марины. Предложение было принято, но
брак отложен до утверждения жениха на престоле московском. 25 мая 1604  года
Лжедимитрий дал Мнишку запись, в которой обязывался  жениться  на  Марине  с
такими условиями: 1) тотчас по вступлении на престол выдать  Мнишку  1000000
польских золотых для подъема в Москву и уплаты  долгов,  а  Марине  прислать
бриллианты и столовое серебро из казны царской;  2)  отдать  Марине  Великий
Новгород и Псков со всеми жителями, местами, доходами в полное владение, как
владели прежние цари; города эти остаются за Мариною, хоть бы она  не  имела
потомства от Димитрия, и вольна она в  них  судить  и  рядить,  постановлять
законы, раздавать волости, продавать их, также строить католические церкви и
монастыри, в которых основывать школы  латинские;  при  дворе  своем  Марина
также вольна держать латинских духовных и беспрепятственно  отправлять  свое
богослужение, потому что он, Димитрий, соединился уже с римскою  церковию  и
будет всеми силами стараться привести и народ свой  к  этому  соединению.  В
случае если дело пойдет несчастно и он, Димитрий, не  достигнет  престола  в
течение года, то Марина имеет право  взять  назад  свое  обещание  или  если
захочет, то ждет еще год. Не прошло месяца, как 12 июня  Лжедимитрий  должен
был дать другую запись, по  которой  обязывался  уступить  Мнишку  княжества
Смоленское  и  Северское  в  потомственное  владение,  и  так  как  половина
Смоленского княжества и шесть городов из Северского отойдет к королю, в  чем
также обязался Димитрий, то  Мнишек  получал  еще  из  близлежащих  областей
столько городов и земель, чтобы доходы с них равнялись доходам с  городов  и
земель, уступленных королю.
   Мнишек собрал для будущего зятя 1600 человек всякого  сброда  в  польских
владениях, но подобных людей было много  в  степях  и  украйнах  Московского
государства,  следовательно,  сильная  помощь  ждала   самозванца   впереди.
Московские беглецы, жаждавшие случая возвратиться безопасно и  с  выгодою  в
отечество, первые  приехали  к  нему  и  провозгласили  истинным  царевичем;
донские козаки, стесненные при Борисе более чем когда-либо прежде, ибо  царь
не велел их пускать ни в один город, куда ни  приедут,  везде  их  ловили  и
сажали по тюрьмам, - донские козаки откликнулись также немедленно на  призыв
Лжедимитрия: они отправили к нему  еще  в  Польшу  двоих  атаманов,  которые
застали его  в  Кракове,  признали  законным  царевичем,  обещали  помощь  и
исполнили обещание: 2000 козаков  присоединились  к  ополчению  Лжедимитрия,
которое состояло, таким образом, из 4000 человек.
   Как скоро Лжедимитрий объявился в Польше, то слухи об нем начали с разных
сторон приходить в Москву и ужаснули Бориса, так склонного к  испугу;  слухи
приходили из Ливонии, из Польши, от донских козаков, которые подняли  теперь
головы, ограбили одного из царских родственников и послали сказать Годунову,
что скоро явятся в Москве с законным царем. Борис начал проведывать, кто был
этот новый враг, и к удивлению своему узнал, что то был  известный  уже  ему
прежде Григорий Отрепьев, сосланный в Кириллов монастырь; он велел  призвать
к себе дьяка Смирного и спросил, где монах Отрепьев? Смирной стоял пред ним,
как мертвый, и ничего не мог отвечать. Борис велел считать Смирного, и начли
на него множество дворцовой казны: дьяка  вывели  на  правеж  и  засекли  до
смерти.
   Борис объявил прямо боярам, что подстановка  самозванца  их  дело,  велел
привезти в Москву, в Новодевичий монастырь, мать царевича Марфу  и  ездил  к
ней вместе с патриархом. По другим известиям, царицу Марфу привезли ночью во
дворец, где Борис допрашивал ее вместе с женою. Когда Марфа сказала, что  не
знает, жив ли ее сын или нет, то царица Марья выругала ее и бросилась на нее
со свечою, чтоб выжечь глаза, Борис защитил Марфу от ярости  жены.  Разговор
кончился очень неприятными для него словами Марфы, что люди, которых уже нет
на свете, говорили ей о спасении ее сына, об отвозе его  за  границу.  Между
тем, по приказу  и  образцу,  присланному  из  Москвы,  пограничные  воеводы
разослали  к  пограничным  державцам  польским  грамоты  с   известиями   об
Отрепьеве, но грамоты эти давали самозванцу и бывшим при нем  русским  людям
возможность  уличать  показания  московского  правительства  во  лживости  и
противоречии друг другу. Так, в 1604 году  прислана  была  грамота  старосте
остерскому  от   черниговского   воеводы   князя   Кашина-Оболенского,   где
говорилось, что царевич Димитрий сам зарезался в Угличе  тому  лет  16,  ибо
случилось это в 1588 году, и погребли его в Угличе  же,  в  соборной  церкви
Богородицы; а теперь монах из Чудова монастыря, вышедший  в  Польшу  в  1593
году, называется царевичем.  Москвичи,  бывшие  при  самозванце,  доказывали
полякам, что вместо царевича убили другого ребенка в Угличе в  1591  году  и
похоронили его в соборной церкви св. Спаса, а не Богородицы, которой  церкви
нет вовсе в Угличе, доказывали многими свидетельствами, что царевич их вышел
в Польшу в 1601 (?) году, а не в 1593. Потом уже в 1605 году пришла грамота,
в которой говорилось, что царевич умер в Угличе тому лет 13, а  князь  Татев
писал из Чернигова, что это происшествие случилось тому 14 лет назад.
   В то же время поляки все больше  и  больше  убеждались  в  справедливости
показаний Лжедимитрия, ибо из Москвы приходили к нему вести о всех  замыслах
Борисовых,  приходили  призывы,  просьбы,  чтоб  шел   скорее   к   границам
московским. В грамотах воевод Борисовых говорилось, что если бы  Димитрий  и
действительно был жив, то он не от законной жены царя Иоанна родился,  но  в
Польше хорошо было известно, что Димитрий родился от  царицы,  которая  была
обвенчана с Иоанном, все привыкли к повторениям, что после Грозного осталось
двое сыновей -  Феодор  и  Димитрий.  Между  многими  свидетелями  в  пользу
Лжедимитрия явились два свидетеля против него: спутник его Варлаам, следя за
ним повсюду, пробрался в Краков и (если верить его  собственному  показанию)
объявил королю, что человек,  которого  привозил  сендомирский  воевода,  не
царевич, а монах, Гришкою зовут, прозвищем Отрепьев, и шел с ним, Варлаамом,
вместе из Москвы. Король и паны радные ему не  поверили  и  отослали  его  в
Самбор к Мнишку;  туда  же  явился  другой  обличитель,  сын  боярский  Яков
Пыхачев; Лжедимитрий (как показывает тот же Варлаам) стал говорить, что  оба
они подосланы Годуновым, чтоб его убить, вследствие  чего  Лихачева  казнили
смертию, а Варлаама бросили в тюрьму, из которой после  ухода  самозванца  и
Мнишка он был освобожден женою последнего и дочерью Мариною. Почему  сделано
было такое различие, что Пыхачева казнили,  а  Варлаама  посадили  только  в
тюрьму, и по какому побуждению  невеста  Димитриева  и  ее  мать  освободили
Варлаама - неизвестно.
   Борис придумал послать в Польшу более сильного обличителя. От имени  бояр
московских  он  отправил  к  польским   панам   радным   дядю   самозванцева
Смирного-Отрепьева; что же случилось? В  грамоте,  привезенной  Смирным,  не
оказалось ни одного слова  о  самозванце!  Даже,  вопреки  обычаю,  не  было
означено имени гонца, написаны были только жалобы, что судьи королевские  не
выезжают  на  границы,  жалобы  на  грабежи  пограничные,  на  новые   мыта!
Сохранилось также любопытное известие, что бояре отправили  к  королю  тайно
Ляпунова, племянника знаменитого впоследствии  Прокофья,  который  обнадежил
крепко поляков и от имени бояр просил короля, чтобы тот помог самозванцу.  К
королю  был  отправлен  Посник  Огарев  с  следующею  грамотою:   "В   вашем
государстве объявился вор расстрига, а  прежде  он  был  дьяконом  в  Чудове
монастыре и у тамошнего архимандрита в келейниках,  из  Чудова  был  взят  к
патриарху для письма, а когда он был в миру, то  отца  своего  не  слушался,
впал в ересь, разбивал, крал, играл в кости, пил, несколько  раз  убегал  от
отца своего и наконец постригся в монахи, не  отставши  от  своего  прежнего
воровства, от чернокнижества и вызывания духов нечистых. Когда это воровство
в нем было найдено, то патриарх с освященным собором осудили его  на  вечное
заточение в Кириллов Белозерский монастырь; но он с товарищами своими, попом
Варлаамом и клирошанином Мисаилом Повадиным, ушел в  Литву.  И  мы  дивимся,
каким обычаем такого вора в ваших государствах приняли и  поверили  ему,  не
пославши к нам за верными вестями. Хотя бы тот  вор  и  подлинно  был  князь
Димитрий Углицкий, из мертвых воскресший, то он не от законной,  от  седьмой
жены". Годунов требовал, чтобы король велел казнить Отрепьева  и  советников
его. От имени короля объявили Огареву,  что  Димитрий  не  получает  никакой
помощи от польского правительства и помощники его будут  наказаны.  Патриарх
Иов отправил от себя Афанасья Пальчикова к князю Острожскому убеждать его во
имя православия не помогать расстриге; князь отпустил Пальчикова без ответа.
Наконец патриарх и все духовенство отправили Андрея Бунакова  к  духовенству
польскому с увещанием не благоприятствовать смуте: Бунаков был  задержан  на
границе в Орше.
   Лжедимитрий не остался в долгу у Годунова и  послал  к  нему  грамоту,  в
которой прописывал его преступления и увещевал к покаянию: "Жаль нам, что ты
душу свою, по образу божию сотворенную, так осквернил  и  в  упорстве  своем
гибель ей готовишь: разве не знаешь, что ты смертный человек?  Надобно  было
тебе,  Борис,  удовольствоваться  тем,  что  господь  бог  дал,  но  ты,   в
противность воли божией, будучи нашим подданным, украл у нас  государство  с
дьявольскою  помощию.  Сестра  твоя,  жена  брата  нашего,  доставила   тебе
управление всем государством, и ты, пользуясь тем, что брат наш  по  большей
части занимался службою  божиею,  лишил  жизни  некоторых  могущественнейших
князей под разными предлогами, как-то князей Шуйских, Ивана и Андрея,  потом
лучших горожан столицы нашей и людей, приверженных к Шуйским,  царя  Симеона
лишил  зрения,  сына  его  Ивана  отравил;  ты  не  пощадил  и  духовенства:
митрополита Дионисия сослал в монастырь, сказавши брату нашему Феодору,  что
он внезапно умер, а нам известно, что он и до сих пор жив и что ты  облегчил
его участь по смерти брата нашего; погубил ты и  других,  которых  имени  не
упомним, потому что мы были тогда не в совершенных летах. Но хотя мы были  и
малы, помнишь, однако, сколько раз в грамотах своих мы тебе напоминали, чтоб
ты подданных наших не губил; помнишь, как мы  отправили  приверженца  твоего
Андрея Клешнина, которого прислал к нам в Углич брат наш Феодор  и  который,
справив посольство, оказал к нам неуважение, в надежде  на  тебя.  Это  было
тебе очень не по нраву, мы были тебе препятствием к достижению  престола,  и
вот, изгубивши вельмож, начал ты острить нож  и  на  нас,  подготовил  дьяка
нашего Михайлу Битяговского и 12 спальников с  Никитою  Качаловым  и  Осипом
Волоховым, чтобы нас убили; ты думал, что заодно с ними  был  и  доктор  наш
Симеон,  но  по  его  старанию  мы  спасены  были  от  смерти,   тобою   нам
приготовленной. Брату нашему ты сказал, что мы сами  зарезались  в  припадке
падучей болезни; ты знаешь, как брат наш горевал об этом; он  приказал  тело
наше в Москву принести, но ты подговорил патриарха, и тот  стал  утверждать,
что не следует тело самоубийцы  хоронить  вместе  с  помазанниками  божиими;
тогда брат наш сам хотел ехать на похороны в Углич, но ты сказал ему, что  в
Угличе поветрие большое, а с другой стороны подвел крымского  хана:  у  тебя
было вдвое больше войска, чем у неприятеля, но ты расположил его в обозе под
Москвою и  запретил  своим  под  смертною  казнию  нападать  на  неприятеля;
смотревши три дня в глаза татарам, ты отпустил их на свободу, и хан вышел за
границы нашего государства, не сделавши ему никакого вреда;  ты  возвратился
после этого домой и только на третий день пустился за ним в погоню. А  когда
Андрей Клобуков перехватал зажигальщиков и они объявили,  что  ты  велел  им
жечь Москву, то ты научил их оговорить  в  этом  Клобукова,  которого  велел
схватить и на пытке замучить. По смерти брата нашего  (которую  ты  ускорил)
начал ты подкупать большими деньгами убогих, хромых, слепых, которые повсюду
начали кричать, чтобы ты был царем; но когда ты воцарился, то  доброту  твою
узнали Романовы, Черкасские, Шуйские. Опомнись и злостью своей  не  побуждай
нас к большому гневу; отдай нам наше, и мы тебе, для бога, отпустим все твои
вины и место тебе спокойное назначим: лучше тебе на  этом  свете  что-нибудь
претерпеть, чем в аду вечно гореть за столько душ, тобою погубленных".
   Что  же  делал  Борис,  как  приготовлялся  к  борьбе,  в  которой  одних
материальных сил было недостаточно? Новый  враг  был  не  хан  крымский,  не
король польский или шведский: развертывая свиток, исписанный преступлениями,
вскрывая душу царя, страшный враг звал его на суд божий. В  Москве  патриарх
Иов и князь Василий Шуйский уговаривали народ не верить слухам  о  царевиче,
который действительно погиб в Угличе, и он, князь Шуйский, сам погребал его,
а идет вор Гришка Отрепьев под царевичевым именем.  Но  народ  не  верил  ни
патриарху, ни Шуйскому; в толпе слышались слова: "Говорят они это  поневоле,
боясь царя Бориса, а Борису нечего  другого  говорить;  если  этого  ему  не
говорить, так надобно царство оставить и  о  животе  своем  промышлять".  По
областям только в январе 1605 года патриарх разослал духовенству приказ петь
молебны,  чтоб  господь  бог  отвратил  свой  праведный  гнев,  не  дал   бы
Российского государства и Северской области  в  расхищение  и  плен  поганым
литовским людям, не дал бы их в  латинскую  ересь  превратить.  Велено  было
читать в церквах народу, что "литовский король Жигимонт  преступил  крестное
целование и, умысля  с  панами  радными,  назвал  страдника,  вора,  беглого
чернеца расстригу, Гришку Отрепьева, князем  Димитрием  Углицким  для  того,
чтоб им бесовским умышлением своим в  Российском  государстве  церкви  божии
разорить, костелы латинские и люторские поставить, веру христианскую попрать
и православных христиан в латинскую и люторскую ересь привести и погубить. А
нам и вам и всему миру подлинно ведомо,  что  князя  Димитрия  Ивановича  не
стало на Угличе тому теперь 14 лет, и теперь  лежит  на  Угличе  в  соборной
церкви; на погребении его  была  мать  его  и  ее  братья,  отпевал  Геласий
митрополит с освященным собором, а великий государь  посылал  на  погребение
бояр своих, князя Василья Ивановича Шуйского с товарищами. И то не явное  ли
их злодейское умышленье, воровство и бесовские мечты? Статочное ли то  дело,
что князю Димитрию из  мертвых  воскреснуть  прежде  общего  воскресения?  А
делают это Сигизмунд король и паны радные своим умышленном  для  того,  чтоб
Северской земли городов доступить к Литве, для того страдника назвали князем
Димитрием; а страдник этот расстрига, ведомый вор, в мире  звали  его  Юшком
Богданов сын Отрепьев, жил  у  Романовых  во  дворе,  и,  заворовавшись,  от
смертной казни постригся в чернецы,  был  по  многим  монастырям,  в  Чудове
монастыре в дьяконах, да и у меня, Иова патриарха,  во  дворе  для  книжного
письма побыл в дьяконах  же;  а  после  того  сбежал  с  Москвы  в  Литву  с
товарищами, чудовскими чернецами, с попом Варлаамом Яцким да с  клирошанином
Мисаилом  Повадиным;  был  тот  Гришка  Отрепьев  в  Киеве,  в  Печерском  и
Никольском  монастырях  в  дьяконах,  потом  отвергся   христианской   веры,
иноческий образ попрал, платье с  себя  чернеческое  скинул  и  уклонился  в
латинскую ересь, впал в чернокнижие и ведовство и по призыванию бесовскому и
по умышлению короля Сигизмунда и литовских людей  стал  Димитрием  царевичем
ложно называться. Товарищи его воры, которые за  рубеж  его  проводили  и  в
Литве с ним знались, чернец Пимен да чернец Венедикт, да Ярославец  Степанко
иконник, предо мною патриархом на соборе сказывали; чернец  Пимен  сказывал,
что познакомился с Гришкою Отрепьевым в Новгороде Северском и  проводил  его
за литовский рубеж; чернец Венедикт сказал, что видел вора Гришку в Киеве, в
Печерском и Никольском монастырях в чернецах, и у князя  Острожского  был  в
дьяконах, и после того пристал к лютарям, уклонился в ересь  и  чернокнижье,
стал воровать у запорожских черкас, в чернецах мясо есть;  и  он,  Венедикт,
извещал на него печерскому игумену; и печерский  игумен  посылал  к  козакам
этого вора схватить, и он, узнав про то своими бесовскими мечтами, скрылся и
ушел к князю Адаму Вишневецкому и по  сатанинскому  ученью,  по  вишневецких
князей воровскому умышленью и по королевскому веленью стал называться князем
Димитрием". Патриаршая грамота оканчивалась так: "Вы бы эту  грамоту  велели
прочесть  всем  и  того  расстригу  Гришку  и  его  воровских  советников  и
государевых изменников, которые тому вору последуют, и вперед кто станет  на
то прельщаться  и  ему  верить,  соборно  и  всенародно  прокляли  и  вперед
проклинать велели, да будут они все прокляты в сем веке и в  будущем.  А  мы
здесь  в  царствующем  граде  Москве  соборно  и  со   всеми   православными
христианами  также  их  вечному  проклятию  предали  и   вперед   проклинать
повелеваем".
   Только в январе  1605  года  северные  русские  области  были  уведомлены
правительством о Лжедимитрии, тогда как  южные  давно  уже  волновались  его
подметными  грамотами.  "Люди,  которые  в  государстве  за  их  богомерзкие
злодейские дела приговорены были на сожжение, а другие к  ссылке,  бежали  в
Литовскую землю за рубеж и злые  плевелы  еретические  сеяли,  между  царств
вражду и ссору делали, и в Северской стране  мужики  севрюки  люди  простые,
забыв бога и душу свою, поверя сендомирскому воеводе с  товарищи,  что  паны
радные, начали приставать к вору". Подметные грамоты провозились в мешках  с
хлебом, которого доставлялось тогда много из Литвы  по  случаю  дороговизны.
Таким образом, заставы, поставленные под предлогом мора, а в самом деле  для
перехватывания подозрительных людей с вестями о Димитрии, не помогали. Борис
велел двинуться и войскам  в  Ливны  под  предлогом  нашествия  крымцев,  но
воеводы этого ополчения, Петр Шереметев и Михаила Салтыков, сказали  Хрущеву
(посланному на Дон  уговаривать  козаков),  "что  трудно  против  природного
государя воевать". В Москве были схвачены Василий Смирнов и Меньшой Булгаков
за то, что на пиру  пили  здоровье  Димитрия,  а  между  тем  в  народе  шли
разговоры о странных явлениях, предвещавших что-то удивительное: на небе  по
ночам сражались друг с другом огненные полчища, являлось по два  месяца,  по
три солнца; неслыханные бури сносили верхи башен и кресты с церквей, у людей
и животных рождались уроды; птица и рыба, приготовленные для  стола,  теряли
свой настоящий вкус; собака пожрала  другую  собаку,  волк  -  волка;  волки
ходили огромными стаями и выли страшным образом;  лисицы  среди  белого  дня
бегали по Москве; летом 1604 года показалась  яркая  комета;  Борис  призвал
старика астролога, которого выписал из Лифляндии,  и  велел  дьяку  Афанасию
Власьеву спросить у него, что это значит? Астролог отвечал, что господь  бог
этими новыми звездами и кометами остерегает государей: пусть и  царь  теперь
остережется и внимательно смотрит за теми, кому доверяет, пусть велит крепко
беречь границы от чужеземных гостей.
   Опасные гости в самом деле шли к  границам  Московского  государства:  15
августа 1604 года  Лжедимитрий  выступил  в  поход.  Под  Глинянами  поляки,
сопровождавшие его, собрались в коло и выбрали гетманом Юрия Мнишка, выбрали
и полковников. Войско князя Острожского следило за ними до самого  Днепра  и
заставляло их не спать по целым ночам.
   В октябре 1604 года Лжедимитрий вошел в области Московского  государства.
Жители первого  пограничного  города,  Моравска,  узнав,  что  идет  царь  с
польским войском, стали волноваться и больше из страха, чем по доброй  воле,
отправили к Димитрию послов с покорностию и присягнули ему. Козаки,  которые
всегда шли вперед главного войска, приблизились к Чернигову и были встречены
выстрелами, но потом, узнавши, что Моравск  сдался,  черниговцы  вступили  в
переговоры и связали воеводу, не хотевшего сдаваться царевичу.  Несмотря  на
то, козаки до прихода главного войска бросились на посад  и  выграбили  его.
Димитрий послал сказать им, чтоб отдали добычу: иначе он поведет против  них
рыцарство; козаки долго ругались и отговаривались,  однако  принуждены  были
возвратить добычу, хотя и не всю. Чернигов поддался, но не поддался Новгород
Северский, где засел воевода  Петр  Федорович  Басманов,  любимец  Годунова,
который  возвысил  его  наперекор  местничеству.  На  требование  сдачи   из
Новгорода Северского отвечали полякам: "А... дети! приехали на наши деньги с
вором!" Басманов  отбил  приступ,  не  дал  зажечь  города,  и  нетерпеливый
Лжедимитрий, раздраженный помехою, начал укорять поляков: "Я думал больше  о
поляках, - говорил он, - а теперь  вижу,  что  они  такие  же  люди,  как  и
другие". Рыцарство отвечало ему: "Мы  не  имеем  обязанности  брать  городов
приступом, однако не отказываемся и от  этого,  пробей  только  отверстие  в
стене". Поляки хотели было уже покинуть его, как пришла весть,  что  воевода
князь Василий Рубец Мосальский сдал Путивль, самый важный город в  Северской
земле. Примеру Путивля последовали другие украинские города, и на протяжении
600  верст  от  запада  к  востоку  Лжедимитрий  уже  признавался   истинным
царевичем. Народ видел этого царевича,  окруженного  поляками,  но  видел  и
усердие его к вере православной: так, он велел принести в Путивль из  Курска
чудотворную икону богородицы, встретил  ее  с  честию  и  поставил  в  своих
палатах и каждый день горячо молился перед нею; эта икона сопровождала его и
в Москву, где он держал ее также во дворце. Царский  воевода,  боярин  князь
Дмитрий Шуйский, стоял неподвижно у Брянска, не помогал  Басманову  и  писал
царю, что надобно выслать больше войска. Борис велел набирать  полки,  но  в
приговоре об этом наборе должен был признаться, что "войска очень  оскудели:
одни, прельщенные вором, передались ему;  многие  козаки,  позабыв  крестное
целование, изменили, иные от долгого стояния изнурились  и  издержались,  по
домам разошлись; многие люди, имея великие  поместья  и  отчины,  службы  не
служат ни сами, ни дети их, ни холопи, живут в домах, не заботясь  о  гибели
царства и святой церкви. Мы судили и повелели, - продолжает  царь,  -  чтобы
все патриаршие, митрополичьи, архиепископские,  епископские  и  монастырские
слуги, сколько ни  есть  их  годных,  немедленно  собравшись,  с  оружием  и
запасами, шли в Калугу; останутся только старики да больные".
   Новая  рать  была  поручена  первому  боярину,  князю  Федору   Ивановичу
Мстиславскому, которому подана была надежда, что царь выдаст  за  него  дочь
свою, с Казанью и  Северскою  землею  в  приданое.  Мстиславский  сошелся  с
войсками самозванца под Новгородом Северским  18  декабря:  царского  войска
было от 40000 до 50000, у самозванца же - не  более  15000.  И  прежде,  при
недостатке  ратного  искусства,  многочисленность  московских   войск   мало
оказывала пользы в  чистом  поле,  а  теперь  шатость,  недоумение  отнимали
нравственные силы у воевод и воинов; мы видели, как Шереметев и Салтыков еще
прежде говорили, что трудно сражаться с прирожденным государем; после  этого
легко понять, почему, как выражается очевидец, у русских  не  было  рук  для
сечи. Мстиславский подступил к  стану  самозванца,  но  медлил,  ожидая  еще
подкрепления: 50000 против 15000 казалось ему еще мало! Лжедимитрий не хотел
медлить: 21 декабря, одушевив  свое  войско  речью,  которая  дышала  полною
уверенностью в правоте дела, он ударил на  царское  войско,  которое  тотчас
дрогнуло, Мстиславский был смят в общем расстройстве, сбит с лошади, получил
несколько ран в голову; царское войско  потеряло  4000  человек  убитыми,  и
только  неопытность  Лжедимитрия  в  ратном  деле   помешала   ему   нанесть
Мстиславскому совершенное поражение. Обозревая после битвы поле  сражения  и
видя столько трупов с русской стороны, Лжедимитрий заплакал.
   Несмотря, однако, на эту победу, которая  по-настоящему  должна  была  бы
сильно возвысить дух в подвижниках Лжедимитрия,  дела  его  грозили  принять
очень  дурной  оборот.  Лев  Сапега  писал  Мнишку,  что  в  Польше  на  его
предприятие смотрят очень дурно, и  советовал  возвратиться,  и  Мнишек  под
предлогом сейма стал  сбираться  в  Польшу;  рыцарство  начало  требовать  у
Лжедимитрия денег: "Если не дашь, то едем все в Польшу", - кричало оно. Рота
Фредрова сказала ему: "Дай только нам, а другим не давай: другие смотрят  на
нас и останутся, если мы останемся". Лжедимитрий поверил, дал  деньги  одной
роте; но другие, узнав об этом, еще больше  взволновались,  и  когда  Мнишек
выехал из обоза, то за ним поехала  и  большая  часть  поляков.  Лжедимитрий
ездил от одной роты к другой, уговаривая  рыцарство  остаться,  но  встречал
только оскорбления, один поляк сказал ему: "Дай бог, чтоб посадили  тебя  на
кол". Лжедимитрий дал ему за это в зубы, но этим не унял рыцарство,  которое
стащило с него соболью шубу; русские приверженцы царевича должны были  потом
выкупать ее. С Лжедимитрием осталось только  1500  поляков,  которые  вместо
Мнишка выбрали гетманом Дворжицкого.  Но  эта  убыль  в  войске  скоро  была
вознаграждена: пришло 12000 козаков малороссийских,  с  которыми  самозванец
засел в Севске.
   Так как  главный  воевода,  князь  Мстиславский,  был  ранен,  то  другие
воеводы, князь Дмитрий Шуйский с товарищами, не позаботились известить  царя
о битве под Новгородом Северским. Борис  узнал  об  ней  стороною  и  тотчас
послал к войску чашника Вельяминова-Зернова с  речью  и  милостивым  словом.
Посланный говорил Мстиславскому: "Государь и сын  его  жалуют  тебя,  велели
тебе челом ударить, да жалуют тебя,  велели  о  здоровье  спросить".  Потом,
упомянув о сражении и ранах  Мстиславского,  посланный  продолжал  от  имени
царя: "И ты то сделал,  боярин  наш  князь  Федор  Иванович!  Помня  бога  и
крестное целованье, что пролил кровь свою за бога, пречистую богородицу,  за
великих чудотворцев, за святые божии церкви, за нас и за  всех  православных
христиан, и если даст бог, службу свою довершишь  и  увидишь  образ  спасов,
пречистыя богородицы и великих чудотворцев и наши царские очи, то мы тебя за
твою прямую службу пожалуем великим своим жалованьем, чего у тебя и  на  уме
нет". С тем же посланным Борис отправил Мстиславскому для лечения ран медика
и  двоих  аптекарей.  Князю  Дмитрию  Шуйскому  с  товарищами   царь   велел
поклониться, но прибавить: "Слух до нас дошел,  что  у  вас,  бояр  наших  и
воевод, с крестопреступниками литовскими людьми и с расстригою было дело,  а
вы к нам не писали, каким обычаем дело делалось, и вы то делаете не гораздо,
вам бы о том к нам отписать вскоре". У дворян, детей боярских и всех  ратных
людей царь и сын его велели спросить о здоровье.  Такое  благоволение  могло
быть оказано войску только за  самую  блистательную  победу,  следовательно,
здесь  обнаружилась  вся  робость   Годунова   пред   опасностью,   робость,
заставившая его унизиться до ласкательства пред  войском.  Если  и  разбитое
войско получило знаки царского благоволения, то понятно,  что  Борис  спешил
осыпать милостями  воеводу,  который  один  исполнил  свою  обязанность  как
должно, Басманова, защитника Новгорода Северского: он был вызван  в  Москву,
куда имел торжественный въезд, получил боярство, богатое поместье, множество
денег и подарков, не  в  пример  больше,  чем  первый  воевода,  сидевший  в
Новгороде, князь Никита Трубецкой.
   На помощь к больному  от  ран  Мстиславскому  был  послан  князь  Василий
Иванович Шуйский, который при появлении самозванца торжественно,  с  Лобного
места, свидетельствовал пред московским народом, что истинный царевич умер и
погребен им, Шуйским. Самозванец вышел из  Севска  и  21  января  1605  года
ударил  на  царское  войско  при  Добрыничах,  но,  несмотря  на   храбрость
необыкновенную, потерпел  поражение  вследствие  многочисленности  наряда  в
царском войске. Знаменитый впоследствии Михайла Борисович Шеин, бывший тогда
в звании чашника, привез царю в Троицкий монастырь  весть  о  победе  и  был
пожалован за такую радость в окольничие; воеводы  получили  золотые;  войску
роздано 80000 рублей; в письме к воеводам Борис  употреблял  обычную  фразу,
что готов разделить с верными слугами последнюю рубашку. Но  радость  Бориса
не была продолжительна: скоро пришли вести  о  шаткости  жителей  Смоленска,
этой  неприступной  ограды  Московского  государства;  царь  послал  выговор
смоленским воеводам, зачем они поступают милостиво и совестятся пытать людей
духовных? "Вы это делаете не гораздо, что такие дела ставите  в  оплошку,  а
пишете, что у дьякона некому снять скуфьи и за тем его  не  пытали;  вам  бы
велеть пытать накрепко и огнем жечь".
   Пришли вести, что и самозванец не истреблен окончательно, а  усиливается.
После  поражения  при  Добрыничах  самозванец  заперся  в  Путивле  и,  видя
малочисленность своего войска, хотел было уехать в Польшу, но  теперь  между
русскими было уже много людей, которые тесно соединили  свою  судьбу  с  его
судьбою и которые не хотели ни бежать в Польшу, ни отдаваться в руки Борису;
они удержали Лжедимитрия, грозили, что могут спасти себя,  выдав  его  живым
Годунову, утверждали, что, несмотря на поражение, средств у него еще  много,
что у Бориса много врагов.  Враги  Бориса,  которым  нужно  было  поддержать
самозванца, не замедлили предложить последнему  свою  помощь:  4000  донских
козаков явилось в Путивль. Что же делали в это время  царские  воеводы?  Они
пошли осаждать Рыльск; но тут поляки распустили слух, что к  ним  на  помощь
идет Жолкевский, гетман польный; язык сообщил эту  весть  царским  воеводам,
которые испугались, отступили  поспешно  от  Рыльска,  стали  в  Комарницкой
волости и начали страшно мстить ее жителям за приверженность к  Лжедимитрию:
не было пощады ни старикам, ни женщинам,  ни  детям,  что,  разумеется,  еще
более усилило ненависть севрюков к Борису  и  привязанность  к  Лжедимитрию.
Недеятельность воевод рассердила царя: он послал сказать воеводам,  что  они
ведут дело нерадиво: столько рати побили, а Гришку не поймали. Бояре  и  все
войско оскорбились; в войске, по словам летописца, стало мнение  и  ужас  от
царя Бориса, и с той поры многие начали думать, как бы царя Бориса избыть  и
служить окаянному Гришке. Так при шаткости, при усобице, первая немилость со
стороны одного соперника уже производила сильное неудовольствие,  заставляла
многих думать, как бы  избыть  немилостивого  государя;  уже  многие  начали
смотреть на свою службу не как на необходимую обязанность в отношении к царю
и царству, но как на милость, которую они оказывали  Борису,  и  при  первом
неудовольствии  начинали  думать  об  отступлении  от  него:  при  появлении
соперника царю единение царя и царства рушилось и  возвращалось  безнарядное
время многовластия,  когда  вольно  было  переходить  от  одного  знамени  к
другому.
   Побуждаемые царем, воеводы пошли осаждать Кромы,  где  засел  приверженец
Лжедимитрия Акинфиев да донские  козаки  с  атаманом  Корелою.  Воеводы,  по
словам иностранца очевидца Маржерета,  при  осаде  Кром  занимались  делами,
достойными одного смеха, но русский летописец говорит еще  о  других  делах,
достойных не одного смеха: когда деревянная стена Кром уже сгорела  и  нужно
было порешить дело, известный нам Михайла Глебович  Салтыков  велел  отвести
наряд  от  крепости,  "норовя  окоянному  Гришке".  К  шаткости,  ослаблению
нравственному присоединилось  еще  бедствие  физическое,  открылась  сильная
смертность в стане царском: Борис прислал лекарства ратным  людям,  а  между
тем попытался отделаться от самозванца отравою, подослал к  нему  в  Путивль
монахов с зельем, но умысел был открыт, и скоро разнеслась  весть  о  смерти
самого Бориса: 13 апреля, когда он встал из-за стола, кровь хлынула  у  него
изо рта, ушей и носа, и после двухчасовых страданий он умер, постриженный  в
монахи под именем Боголепа. Понесся слух, что он погиб от  яда,  собственною
рукою приготовленного.
   После Бориса остался сын Федор, который, по  отзыву  современников,  хотя
был и молод, но смыслом и разумом превосходил  многих  стариков  седовласых,
потому что был научен премудрости и всякому философскому  естественнословию.
Действительно, как видно, Борис, первый из  царей  московских  расширил  для
своего сына круг занятий,  которым  ограничивались  при  воспитании  русских
людей:  так,  известна  карта  Московского  государства,  начерченная  рукою
Федора. Говорят, Борис сильно любил сына; мы видели, что он приобщил  его  к
правлению, имя его постоянно соединялось  в  грамотах  с  отцовским;  как  в
царствование  Феодора   Иоанновича   обыкновенно   писалось,   что   просьбы
исполняются  царем  по  ходатайству  конюшего  боярина   Годунова,   так   в
царствование  Бориса  писалось,  что  просьбы  исполняются  по   ходатайству
царевича Федора.
   Жители Москвы спокойно присягнули  Федору,  целовали  крест:  "Государыне
своей царице и великой княгине Марье Григорьевне  всея  Руси,  и  ее  детям,
государю царю Федору Борисовичу  и  государыне  царевне  Ксении  Борисовне".
Форма присяги та же самая, что и Борису; повторено обязательство  не  хотеть
на Московское государство Симеона Бекбулатовича, но прибавлено: "И  к  вору,
который называется князем Димитрием Углицким, не приставать,  с  ним  и  его
советниками не ссылаться ни на какое лихо, не изменять, не  отъезжать,  лиха
никакого не сделать, государства не подыскивать, не по своей мере ничего  не
искать, и  того  вора,  что  называется  царевичем  Димитрием  Углицким,  на
Московском  государстве  видеть  не  хотеть".  Здесь  самозванец  не  назван
Отрепьевым не  потому,  что  само  правительство  переменило  мнение  о  его
происхождении, но чтоб отнять  у  изменников  всякую  оговорку  в  нарушении
присяги, чтоб они не могли сказать: мы не нарушили  клятвы  и  не  присягаем
Отрепьеву, потому что царевич не  есть  Отрепьев,  -  так  по  крайней  мере
объясняли это самозванцу сами изменники: "Форма присяги, - говорили  они,  -
иначе была нам выдана, не  так,  как  мы  разумели,  имя  Гришки  в  ней  не
упомянуто, чтобы мы против тебя, природного государя нашего,  действовали  и
тебя в государи себе не избрали". Прибавлена была особая присяга для дьяков:
"Мы, будучи у ее государынина и государева дела, всякие дела делать вправду,
тайных и всяких государевых  дел  и  вестей  никаких  никому  не  сказывать,
государыниной и государевой казны всякой и денег не красть, дел не волочить,
посулов и поминков ни у кого не брать, никому ни в чем по дружбе не норовить
и не покрывать, по недружбе ни на кого ничего не затевать, из книг писцовых,
отдельных и из дач выписывать подлинно прямо". В присяге  Федору  Борисовичу
может  остановить  то  обстоятельство,  что  имя  царицы  Марьи  Григорьевны
поставлено впереди: из этого  вовсе  не  следует,  чтобы  Федор  вступил  на
престол под опекою матери; в противном случае надобно бы предположить, что и
царевна Ксения была соправительницею брату.  И  присяга  при  вступлении  на
престол отца Федорова также дана была целой семье: царю  Борису,  жене  его,
царевичу Федору, царевне Ксении и тем детям, которых  им  вперед  бог  даст.
Любопытно, что в грамотах владыкам о молебствии за нового царя вступление на
престол Федора рассказывается точно так же, как рассказывалось о  вступлении
на престол отца его: "По преставлении великого  государя  нашего,  святейший
Иов и весь освященный собор и весь царский синклит, гости и торговые люди  и
всенародное множество  Российского  государства  великую  государыню  царицу
Марью Григорьевну молили со слезами  и  милости  просили,  чтобы  государыня
пожаловала, положила на милость, не оставила нас, сирых, до конца погибнуть,
была на царстве по-прежнему, а благородного сына  своего  благословила  быть
царем и самодержцем; также и государю царевичу били челом, чтобы  пожаловал,
по благословению и приказу отца своего, был на Российском государстве  царем
и самодержцем. И великая государыня слез и молений не презрела, сына  своего
благословила, да и государь царевич, по  благословению  и  по  приказу  отца
своего, по повелению матери своей нас пожаловал, на  Московском  государстве
сел". Вероятно, хотели показать, что, кроме благословения отцовского,  Федор
принял престол вследствие единодушного желания и слезного моления народного.
В Москве все присягнули без  сопротивления,  но  состояние  умов  в  жителях
областей было подозрительно, и потому в грамотах, разосланных к  воеводам  с
приказанием приводить  жителей  к  присяге,  было  прибавлено:  "Берегли  бы
накрепко, чтоб у вас всякие люди нам крест целовали и не было бы  ни  одного
человека, который бы нам креста не  целовал".  Доносили,  что  в  отдаленных
северных областях разносятся слухи о  грамотах  Лжедимитрия,  в  которых  он
обещается  быть  в  Москве,  "как  на  дереве  станет  лист  разметываться".
Недеятельность бояр Мстиславского и Шуйского, воевод огромной рати, неуменье
или  нежелание  их  истребить  самозванца,  вождя   дружины   малочисленной,
сбродной, заставили новое правительство отозвать обоих князей в Москву и  на
их место послать уже показавшего свою  верность  и  мужество  Басманова;  но
Басманова  нельзя  было   назначить   главным   воеводою,   ибо   вследствие
местничества надобно было бы сменить других  воевод,  которым  с  Басмановым
быть   не   приводилось,   и   потому   первым   воеводою   послали    князя
Катырева-Ростовского, а Басманова назначили вторым воеводою большого  полка.
Вместе с боярами, князем Ростовским и Басмановым, отправлен был новгородский
митрополит Исидор для приведения войска к присяге царю Федору.  Ратные  люди
дали присягу, но недолго соблюдали ее. Басманов  видел,  что  с  войском,  в
котором господствовала шаткость умов и нравственная слабость, ничего сделать
нельзя, что дело Годуновых проиграно окончательно смертию Бориса, в  которой
многие видели указание свыше на решение борьбы, притом же за Федора при всех
личных достоинствах его, известных, впрочем, не всем, не было  старины,  как
за отца его, а это в то время  очень  много  значило;  Басманов  видел,  что
воеводы  сколько-нибудь   деятельные,   способные   сообщать   деятельность,
одушевление войску,  не  хотят  Годуновых,  видел,  что  противиться  общему
расположению умов - значит идти  на  явную  и  бесполезную,  в  его  глазах,
гибель, и, не желая  пасть  жертвою  присяги,  решился  покончить  дело.  Он
соединился с князьями  Голицыными  -  Василием  и  Иваном  Васильевичами,  с
Михайлою Глебовичем Салтыковым и 7 мая объявил  войску,  что  истинный  царь
есть Димитрий. Полки без сопротивления провозгласили  последнего  государем;
только немногие не захотели нарушить присягу Федору  и  с  двумя  воеводами,
князьями Ростовским и Телятевским, побежали в Москву.
   Князь Иван Васильевич Голицын был послан в Путивль объявить самозванцу  о
переходе войска на его сторону.  Говорят,  что  некоторые  из  приехавших  с
Голицыным узнали в новом царе монаха Отрепьева, но уже было поздно объявлять
о подобных открытиях. Лжедимитрий приказал войску идти под Орел  и  там  его
дожидаться, а сам двинулся туда из Путивля 19 мая. К нему на встречу поехали
сперва Салтыков и Басманов, а  потом  князь  Василий  Голицын  и  Шереметев,
который прежде других сказал, что трудно воевать с  прирожденным  государем.
Прибывши в Орел, Лжедимитрий отпустил войско  к  Москве  с  князем  Василием
Голицыным, а сам пошел за ним с своею польскою и  русскою  дружиною.  Поляки
говорят, что он не хотел идти вместе с русским войском из  недоверчивости  и
всегда распоряжался так, чтобы между обоими войсками было не менее мили  или
полмили расстояния.
   После  измены  войска  гонцы  с  грамотами  от  Лжедимитрпя  беспрестанно
являлись в Москве, но их хватали и замучивали до смерти. 1 июня  приехали  с
грамотами Наум Плещеев и Гаврила Пушкин и отправились сперва в Красное село,
где жили богатые купцы и ремесленники, а мы  знаем,  что  при  царе  Феодоре
Иоанновиче московские купцы были не за Годунова.  Плещеев  и  Пушкин  прочли
красносельцам Лжедимитриеву грамоту, написанную на имя  бояр  Мстиславского,
Василия и Димитрия  Шуйских  и  других,  окольничих  и  граждан  московских.
Лжедимитрий  напоминал  в  ней  о  присяге,  данной  отцу  его,  Иоанну,   о
притеснениях, претерпенных им в молодости  от  Годунова,  о  своем  чудесном
спасении в общих, неопределенных выражениях, извинял бояр, войско и народ  в
том, что они присягнули Годунову, "не ведая злокозненного нрава его и  боясь
того,  что  он  при  брате  нашем  царе  Феодоре  владел   всем   Московским
государством, жаловал  и  казнил,  кого  хотел,  а  про  нас,  прирожденного
государя своего, не знали,  думали,  что  мы  от  изменников  наших  убиты".
Напоминал о притеснениях, какие были при Борисе "боярам нашим и воеводам,  и
родству нашему укор и  поношение,  и  бесчестие,  и  всем  вам,  чего  и  от
прирожденного государя терпеть было  невозможно".  В  заключение  самозванец
обещал награды всем в случае признания, гнев божий и свой царский  в  случае
сопротивления. Красносельцы с радостию приняли посланных и собрались  шумною
толпою  провожать  их  в  город.  Правительство  выслало  было  против   них
стрельцов, но те, испугавшись, возвратились с дороги, и послы Лжедимитрия  с
красносельцами  достигли  беспрепятственно  Лобного  места,  прочли   народу
грамоту  Лжедимитриеву.  Народ  взволновался;  бояре  объявили  патриарху  о
мятеже; тот заклинал их выйти к народу и образумить его; бояре, по-видимому,
послушались, вышли на Лобное место и ничего не сделали. Говорят,  что  народ
просил князя  Василия  Ивановича  Шуйского  объявить  правду,  точно  ли  он
похоронил Димитрия царевича в Угличе? Шуйский отвечал, что царевич спасся от
убийц, а вместо его убит и похоронен попов сын.  Ворота  в  Кремль  не  были
заперты: толпы народа ворвались туда, схватили царя Федора  с  матерью  и  с
сестрою во дворце и вывели их в прежний боярский дом Борисов;  родственников
их взяли под стражу, имение их разграбили, дома  разломали.  В  это  Смутное
время является опять на сцену Богдан Бельский,  возвращенный  из  ссылки  по
смерти Бориса; врага его уже не было в  живых,  семейству  этого  врага  уже
мстили другие, но у Бельского оставались еще  враги  -  немцы  Борисовы;  он
шепнул народу, что лекаря иноземные были  советниками  Бориса,  получили  от
него несметные богатства и наполнили  погреба  свои  всякими  винами;  толпы
черни бросились немедленно  к  немцам  и  не  только  осушили  все  бочки  в
погребах, но и разграбили все имение.
   3 июня отправлены были из Москвы к самозванцу в Тулу  с  повинною  боярин
князь Иван Михайлович Воротынский и князь  Андрей  Телятевский,  тот  самый,
который убежал в Москву, увидя измену Басманова и войска. В то  же  время  с
другой стороны приехали к Лжедимитрию послы от  донских  козаков,  первых  и
самых верных его помощников. Лжедимитрий позвал донцов к  руке  прежде  бояр
московских, которых встретил грозною речью за долгое сопротивление законному
царю;  козаки,  хвалясь  своею  верностию,  также  позорили  бояр,  а  князя
Телятевского чуть не убили до  смерти  за  прежнюю  верность  Годунову.  Еще
прежде приезда Воротынского и Телятевского, как скоро узнано было о  присяге
Лжедимитрию,  отправились  в  Москву  князья  Василий  Голицын   и   Василий
Мосальский, да дьяк Сутупов  покончить  с  Годуновыми.  Посланные  начали  с
патриарха Иова, самого ревностного приверженца последних: его  с  бесчестием
вывели из собора во время самой службы  и  как  простого  монаха  сослали  в
Старицкий монастырь; сидевших под стражею родных бывшего  царя  Годуновых  и
однородцев их, Сабуровых и Вельяминовых, также разослали в  заточение;  один
только Семен Годунов был задушен в Переяславле: он больше других  навлек  на
себя ненависть, потому что ревностнее  других  заботился  о  выгодах  своего
рода. Покончив с патриархом и Годуновыми,  князья  Голицын  и  Мосальский  с
Молчановым, Шелефединовым и тремя стрельцами пошли  в  старый  дом  Борисов:
царицу Марью удавили скоро,  но  молодой  Федор  боролся  отчаянно;  наконец
одному из убийц удалось умертвить его самым отвратительным  образом;  народу
объявили, что царица Марья и сын ее со  страху  отравились.  Царевна  Ксения
осталась в живых. Тело царя Бориса выкопали в Архангельском соборе, положили
в простой гроб и вместе с женою и сыном погребли в  бедноым  Варсонофьевском
монастыре на Сретенке.

Глава 3

ЦАРСТВОВАНИЕ ЛЖЕДИМИТРИЯ

   Грамоты Лжедимитрия. -  Присяжная  запись.  -  Въезд  царя  в  Москву.  -
Действия князя Шуйского против нового царя. -  Патриарх  Игнатий.  -  Приезд
царицы Марфы в Москву. - Правительственная деятельность  царя.  -  Поведение
поляков, приведенных им в Москву. - Новые обычаи. - Обличители. - Сношения с
Польшею. - Сношения с Римом. - Женитьба царя на Марине Мнишек. -  Самозванец
Петр. - Неудовольствия в Москве на  царя.  -  Новые  обличители.  -  Заговор
Шуйского. - Смерть Лжедимитрия. - Избрание князя Василия Шуйского в цари.
   Узнав об успехе своего дела в  Москве,  Лжедимитрий  тотчас  же  разослал
грамоты по городам с известием о  том,  что  Москва  признала  его  истинным
Димитрием, и с требованием последовать ее примеру. Новый царь писал, что бог
поручил ему Московское государство, и патриарх  Иов,  духовенство  и  всяких
чинов люди, "узнав прирожденного  государя  своего,  в  своих  винах  добили
челом. И вы бы о нашей матери и о нашем многолетнем здоровье по всем церквам
велели бога молить, и  нам  служили  и  прямили  во  всем,  и  того  берегли
накрепко, чтобы в людях шатости, грабежа и убийства  не  было,  и  о  всяких
делах писали бы к нам". Вслед за первою грамотою отправлена была и другая, с
предписанием не выпускать денег из казны, беречь ее накрепко  и  так  же  не
позволять никакого замедления в сборах. Потом был разослан приказ  приводить
жителей к присяге. В присяжной записи соблюдена была та же форма,  какую  мы
видели в Годуновской: присяга бралась на имя царицы Марфы Федоровны  и  сына
ее Димитрия, но было и важное различие - в записи Димитриевой не  было  того
исчисления всех возможных посягновений на особу царскую, какое видели  мы  в
записях Годуновых;  о  Годуновых  сказано:  "С  изменниками  их,  с  Федькою
Борисовым, сыном Годуновым, с его матерью, с их родством, с их  советниками,
не ссылаться ни письмом, ни каким другим образом".
   Лжедимитрий узнал в Серпухове о гибели  Годуновых;  на  дороге  из  этого
города к Москве остановился на несколько дней в селе Коломенском и  20  июня
въехал торжественно в столицу, при  звоне  колоколов  у  всех  церквей,  при
бесчисленном множестве народа на улицах, на крышах  домов,  на  колокольнях;
народ падал на колена  пред  новым  царем  и  кричал:  "Дай  господи,  тебе,
господарь, здоровья! Ты наше солнышко праведное!" Димитрий  отвечал  на  эти
крики: "Дай бог и вам здоровья! Встаньте и молитесь за меня богу!" День  был
ясный  и  тихий,  но,  когда  новый  царь,  переехавши  живой  мост,   через
Москворецкие ворота  вступил  на  площадь,  поднялась  сильная  буря;  народ
смутился, начал креститься, приговаривая:  "Помилуй  нас  бог!  Помилуй  нас
бог!" Духовенство встретило царя  на  Лобном  месте  с  крестами;  отъехавши
несколько шагов от Лобного  места,  Димитрий  остановил  свою  лошадь  подле
церкви Василия Блаженного, снял шапку, взглянул на Кремль,  на  бесчисленные
толпы народа и с горючими слезами начал благодарить бога, что  сподобил  его
увидеть родную Москву. Народ, видя слезы царя, принялся также рыдать.
   В Кремле, по старому обычаю, царь пошел по соборам,  слушал  молебны,  но
заметили и новое, которое не понравилось:  во  время  молебнов  латыне-литва
сидели на лошадях, трубили в трубы и били в бубны. Была  и  другая  новость:
благовещенский протопоп Терентий говорил витиеватую речь, в  которой  умолял
царя о помиловании народа, по неведению преступившего клятву: "Когда  слышим
похвалу нашему преславному царю, - говорил оратор, - то разгораемся  любовию
к произносящему эти похвалы; мы были воспитаны во тьме и  привлекли  к  себе
свет. Уподобляяся  богу,  подвигнись  принимать,  благочестивый  царь,  наши
мольбы и не слушай людей, влагающих в уши твои слухи неподобные, подвигающих
тебя на гнев, ибо если кто и явится тебе врагом, то бог будет  тебе  другом.
Бог, который освятил тебя в утробе матерней,  сохранил  невидимою  силою  от
всех врагов и устроил на престоле царском, бог укрепил тебя  и  утвердил,  и
поставил ноги твои на камне своего основания:  кто  может  тебя  поколебать?
Воздвигни милостивые очи свои на нас, пощади нас, отврати от  нас  праведный
гнев свой". Замечательно, что в этой речи оратор не  один  раз  упоминает  о
людях, которые хотят поссорить царя с его народом: вероятно, он разумел  под
этими людьми поляков. Когда новый царь был  уже  во  дворце,  из  Кремля  на
Красную площадь выехал Богдан Бельский, окруженный  боярами  и  дьяками,  он
вошел на Лобное место и громко свидетельствовал пред всем народом, что новый
царь есть истинный Димитрий, и в доказательство правды слов своих  поцеловал
крест.
   Но другое втихомолку свидетельствовал человек,  который  при  жизни  царя
Бориса торжественно объявлял московскому народу, что царевич убит и тот, кто
называется его именем, есть вор Гришка Отрепьев. Князь  Василий  Шуйский  не
повторил торжественно этого свидетельства пред народом по  смерти  Годунова,
не повторил, когда оно было всего нужнее, когда Пушкин и Плещеев  читали  на
Лобном месте грамоту Лжедимитриеву и толпы стремились в Кремль  низводить  с
престола  Федора  Годунова;  говорят  даже,  что  он  в  это  время  объявил
совершенно  противное.  Но  когда  с  Годуновыми  было  покончено  и   когда
самозванец с горстию поляков был в Москве, Шуйский начал  повторять  прежнее
свидетельство свое: он объявил торговому человеку Федору Коневу и  какому-то
Косте лекарю, что новый царь - самозванец, и поручил им разглашать  об  этом
тайно в народе. Но Конев и Костя не  умели  сделать  этого  тайно:  Басманов
узнал о слухах,  узнал,  от  кого  они  идут,  и  донес  царю.  По  польским
известиям, Шуйский хотел поджечь посольский двор,  занимаемый  поляками.  23
июня Шуйский был схвачен,  и  Лжедимитрий  отдал  дело  на  суд  собору,  на
котором, кроме духовенства и членов Думы, были и простые люди, ибо летописец
говорит, что из простых людей никто не был за Шуйского, все на него кричали.
По некоторым иностранным известиям,  самозванец  сам  оспаривал  Шуйского  и
уличал его в клевете, причем говорил с таким искусством  и  умом,  что  весь
собор был приведен в изумление и решил, что Шуйский достоин смерти. 25 число
назначено было для исполнения приговора. Шуйский был уже  выведен  к  плахе,
уже прочитана была ему сказка, или  объявление  вины,  уже  простился  он  с
народом, объявив, что умирает за правду, за веру и народ  христианский,  как
прискакал гонец с объявлением помилования. Источники разногласят в  названии
лиц, которые убедили Лжедимитрия помиловать Шуйского:  одни  называют  бояр,
другие - поляков  и  именно  секретаря  царского,  Бучинского,  некоторые  -
Афанасья Власьева; известия, что убедила к тому царица Марфа, мы принять  не
можем, ибо ее не было еще тогда в Москве. Как бы то ни было, Шуйского вместе
с двумя братьями сослали в Галицкие пригороды, имение отобрали в казну,  но,
прежде нежели они достигли места ссылки,  их  возвратили  в  Москву,  отдали
имение и боярство.
   Известить народ о восшествии на престол нового царя должен был  патриарх.
Первым  из  русских  архиереев,  признавшим  торжественно  Лжедимитрия,  был
рязанский архиепископ Игнатий, родом грек,  прежде  бывший  архиепископом  в
Кипре  и  пришедший  в  Россию  в  царствование  Феодора  Иоанновича;  когда
Лжедимитрий был в Туле,  Игнатий,  к  епархии  которого  принадлежала  Тула,
встретил его здесь как царя. Этого-то Игнатия 24 июня возвели  в  патриархи.
Новый патриарх разослал по всем областям грамоты с  известием  о  восшествии
Димитрия на престол и возведении его, Игнатия, в  патриаршеское  достоинство
по царскому изволению, причем предписывал молиться за царя и за  царицу-мать
и,  между  прочим,  чтобы  возвысил  господь  бог  их  царскую  десницу  над
латинством и бусурманством.
   Но признание Игнатия не  могло  окончательно  утвердить  нового  царя  на
престоле: это могло сделать только признание матери, царицы  Марфы.  Великий
мечник (новое достоинство придворное, учрежденное  Лжедимитрием  по  образцу
польскому), знаменитый впоследствии князь Михаила Васильевич Скопин-Шуйсккй,
был послан за Марфою и привез ее в Москву 18 июля; царь встретил ее  в  селе
Тайнинском и имел с ней свидание наедине в шатре,  раскинутом  близ  большой
дороги; говорят, Марфа очень искусно представляла нежную мать, народ плакал,
видя, как почтительный  сын  шел  пешком  подле  кареты  материнской;  Марфу
поместили в Вознесенском монастыре, куда  царь  ездил  к  ней  каждый  день.
Вскоре по приезде матери,  30  июля,  Лжедимитрий  венчался  на  царство  по
обыкновенному обряду. Объявлены были  милости:  мнимый  дядя  царя,  Михаила
Федорович Нагой, получил звание конюшего боярина,  Филарет  Никитич  Романов
возведен в сан ростовского митрополита,  брату  его,  Ивану  Никитичу,  дано
боярство. Бывший царь и великий князь  тверской,  Симеон  Бекбулатович,  был
также вызван из ссылки и явился при  дворе  с  прежнею  честию:  мнимый  сын
Грозного  не  боялся  его  совместничества.  Между  пожалованиями  видим   и
небывалые: двое думных дьяков - Василий Щелкалов и Афанасий Власьев  -  были
произведены в  окольничие.  Замечательно,  что  Лжедимитрий,  еще  будучи  в
Польше,  говорил   о   покровительстве,   оказанном   ему   Щелкаловыми,   и
замечательно, что Борис удалил Василия Щелкалова от дел. Из родственников  и
приверженцев бывшего царя подверглись ссылке 74 семейства.
   Не проходило дня, в который бы царь  не  присутствовал  в  Думе.  Иногда,
слушая долговременные бесплодные споры думных людей о делах,  он  смеялся  и
говорил: "Столько часов вы рассуждаете и все без толку!  Так  я  вам  скажу:
дело вот в чем!" - и в минуту, ко всеобщему удивлению, решал такие дела, над
которыми бояре долго думали. Он любил и умел поговорить; как  все  тогдашние
грамотеи, любил приводить примеры из истории разных народов,  рассказывал  и
случаи собственной жизни. Нередко, впрочем, всегда ласково,  упрекал  думных
людей в невежестве, говоря, что они ничего не  видали,  ничему  не  учились,
обещал позволить им ездить в чужие земли, где могли бы  они  хотя  несколько
образоваться; велел объявить народу, что два раза  в  неделю,  по  средам  и
субботам, будет сам принимать челобитные, предписал приказам решать дела без
посулов.  Когда  поляки  советовали  ему   принять   строгие   меры   против
подозрительных людей, то он отвечал им,  что  дал  обет  богу  не  проливать
христианской  крови,  что  есть  два   средства   удерживать   подданных   в
повиновении: одно - быть мучителем, другое -  расточать  награды,  не  жалея
ничего, и что он избрал  последнее.  Он  велел  заплатить  всем  те  деньги,
которые были взяты взаймы еще Грозным и не отданы. Жалованье служилым  людям
удвоено; духовенству подтверждены старые  льготные  грамоты  и  даны  новые;
послано соболей на 300 рублей  во  Львов  для  сооружения  там  православной
церкви, причем в царской грамоте к тамошнему  духовенству  говорится:  "Видя
вас несомненными и непоколебимыми в нашей истинной правой христианской  вере
греческого закона, послали мы к вам от нашей  царской  казны".  В  духовники
себе   Лжедимитрий   выбрал   архимандрита   владимирского   Рождественского
монастыря. Печатание священных книг продолжалось в Москве:  Иван  Андроников
Невежин напечатал Апостол, в  послесловии  к  которому  читаем:  "Повелением
благочестия поборника и божественных велений изрядна ревнителя, благоверного
и христолюбивого, исконного государя всея великия России, крестоносного царя
и великого князя Димитрия Ивановича".
   Относительно крестьян и  холопей  в  правление  Лжедимитрия  сделаны  два
распоряжения: 1) приговорили бояре: "Если  дети  боярские,  приказные  люди,
гости и торговые всякие люди станут брать  на  людей  кабалы,  а  в  кабалах
напишут, что занял у него да у сына его деньги и кабалу им на себя дает,  то
этих кабал отцу с сыном писать и в книги  записывать  не  велеть,  а  велеть
писать кабалы порознь, отцу особая кабала и сыну особая, сыну  же  с  отцом,
брату с братом, дяде с племянником кабал писать  и  в  книги  записывать  не
велеть. Если же отец с сыном или брат с братом станут по служилым кабалам на
ком-нибудь холопства искать, то этим истцам отказывать, а тех людей, на кого
они кабалу положат, освободить на волю". Этот приговор состоялся,  вероятно,
для избежания следующего случая: вольный человек брал деньги и давал на себя
служилую кабалу; взявший кабалу, чтоб упрочить в случае своей смерти  холопа
и наследникам своим, сыну, брату  или  племяннику,  писал,  что  холоп  взял
деньги у обоих, и таким образом делал  его  холопом  для  обоих,  что  могло
случиться без ведома неграмотного холопа; особые же кабалы  никак  не  могли
быть  даны  без  его  ведома.  Закон  имел,   вероятно,   целию   ограничить
распространение холопства, чтобы сын или вообще наследник не мог наследовать
холопей умершего отца или родственника.
   Другой боярский приговор касается беглых  крестьян:  "Если  землевладелец
будет бить челом на крестьян, сбежавших  с  его  земли  за  год  до  бывшего
голода, то беглецов сыскивать и отдавать старым  помещикам.  Если  крестьяне
бежали к другим помещикам и вотчинникам  в  голодные  годы,  но  с  имением,
которым прокормиться им было можно, то их также сыскивать и отдавать  старым
помещикам и вотчинникам.  Если  крестьяне  бежали  далеко,  из  подмосковных
городов на украйны или обратно, и пошли от старых помещиков  с  имением,  но
растеряли его дорогою и пришли к другим  помещикам  в  бедности,  про  таких
велено было спросить окольных людей старого поместья, и если они скажут, что
крестьянин  был  прежде  не  беден  и  сбежал  с  имением,  достаточным  для
прокормления, то беглеца отдать прежнему помещику;  если  же  окольные  люди
скажут, что крестьянин бежал в голодные годы от  бедности,  было  нечем  ему
прокормиться, такому крестьянину жить за тем,  кто  кормил  его  в  голодные
года, а истцу отказать: не умел он крестьянина своего кормить в те  голодные
года и теперь его не ищи. Если крестьяне в голодные года пришли в  холопи  к
своим или чужим помещикам и вотчинникам и дали на себя  служилые  кабалы,  а
потом старые помещики или вотчинники станут их опять  вытягивать  к  себе  в
крестьяне, в таком случае сыскивать накрепко: если шел от бедности, именья у
него не было ничего, то истцам  отказывать:  в  голодные  лета  помещик  или
вотчинник прокормить его не  умел,  а  сам  он  прокормиться  не  мог  и  от
бедности, не хотя голодною смертию умереть, бил челом в холопи, а  тот,  кто
его принял, в голодные года кормил и себя истощал, проча его себе, и  теперь
такого крестьянина из холопства в крестьяне не отдавать, и быть ему у  того,
кто его в голодные лета прокормил, потому что не от самой большой нужды он в
холопи не пошел  бы.  Если  кабальный  человек  станет  оттягиваться,  будет
говорить, что помещик взял его во двор с пашни насильно, а ему  прокормиться
было нечем, в таком случае  сыскивать  по  крепостям:  если  крепости  будут
записаны в книге в Москве  или  других  городах,  то  холоп  укрепляется  за
господином, потому что если бы кабала была  взята  насильно,  то  крестьянин
должен бить челом у записки; если же кабалы в книги не  записаны,  то  им  и
верить нечего. Если же крестьяне бежали за год  до  голода  или  год  спустя
после него, то их сыскивать прежним помещикам и  вотчинникам,  в  случае  же
спора давать суд;  равно  если  крестьяне  пошли  в  холопи  до  голода,  то
обращаются снова в крестьянство"; приговор оканчивается повторением  старого
постановления, что на беглых крестьян далее пяти лет суда  не  давать.  Этот
приговор особенно замечателен  тем,  что  в  нем  ясно  высказано  различие,
существовавшее в то время между состоянием крестьянина и состоянием  холопа.
Милости  нового   царя   достигли   и   отдаленных   остяков:   притесненные
верхотурскими сборщиками ясака, остяки просили царя, чтобы велел собирать  с
них  ясак  по-прежнему  из  Перми  Великой;  Лжедимитрий  сделал  более:  он
освободил их совершенно от сборщиков, приказал  им  самим  отвозить  ясак  в
Верхотурье.
   После царского венчания своего Лжедимитрий отпустил  иностранное  войско,
состоявшее преимущественно из поляков, выдав ему должное за поход жалованье,
но этот сброд, привыкший жить на чужой счет, хотел подолее  повеселиться  на
счет царя московского; взявши  деньги,  поляки  остались  в  Москве,  начали
роскошничать,  держать  по  10  слуг,  пошили  им  дорогое   платье,   стали
буйствовать по улицам,  бить  встречных.  Шляхтич  Липский  был  захвачен  в
буйстве и приговорен к кнуту;  когда  перед  наказанием,  по  обычаю,  стали
водить его по улицам, то  поляки  отбили  его,  переранивши  сторожей.  Царь
послал сказать им, чтобы выдали  Липского  для  наказания,  иначе  он  велит
пушками разгромить их двор и истребить их всех. Поляки отвечали, что помрут,
а не выдадут товарища, но, прежде чем помрут,  наделают  много  зла  Москве.
Тогда царь послал сказать им, чтобы выдали Липского для успокоения народа, а
ему не будет ничего дурного, и поляки согласились. Пропировавши и проигравши
все деньги, поляки снова обратились к царю с просьбами, когда же тот отказал
им, то они отправились в  Польшу  с  громкими  жалобами  на  неблагодарность
Лжедимитрия. Осталось при царе  несколько  поляков,  его  старых  приятелей,
несколько способных людей, необходимых ему  для  сношений  с  Польшею,  как,
например, братья  Бучинскпе;  остались  в  прежнем  значении  телохранителей
царских  иностранцы,  набранные  Борисом,   преимущественно   из   ливонцев.
Лжедимитрий ласкал их не менее Бориса,  испытав  их  храбрость  и  искусство
воинское в битвах, которые они выдержали против него под знаменем Годунова.
   И на Бориса дошли до нас  сильные  жалобы  за  то,  что  он  очень  любил
иностранцев, отчего  распространилось  пристрастие  к  иностранным  обычаям.
Легко понять, что гораздо более поводов к подобным жалобам должен был подать
Лжедимитрий, человек молодой, с  природою  необыкновенно  живою,  страстною,
деятельною, человек, сам побывавший на чужбине. Он ввел  за  обедом  у  себя
музыку, пение, не молился перед обедом, не умывал  рук  в  конце  стола,  ел
телятину, что было не в обычае у русских людей  того  времени,  не  ходил  в
баню, не спал после обеда, а употреблял это время для осмотра  своей  казны,
на посещение мастерских,  причем  уходил  из  дворца  сам-друг,  без  всякой
пышности; при обычной потехе тогдашней, бою со зверями, он не мог  по  своей
природе оставаться праздным зрителем, сам вмешивался в дело,  бил  медведей;
сам испытывал новые пушки, стрелял из них чрезвычайно метко; сам учил ратных
людей, в примерных приступах к земляным  крепостям  лез  в  толпе  на  валы,
несмотря на то что его иногда палками сшибали с ног, давили. Все  это  могло
казаться странным; отступление от старых обычаев могло оскорблять некоторых;
трудно сказать, что оно могло оскорблять  всех,  потому  что  пристрастие  к
иноземным  обычаям  начало  распространяться   еще   при   Годунове.   Могли
оскорбляться некоторые приближенные люди,  большинство  не  было  свидетелем
уклонения самозванца от старых обычаев; молодечество его, видное  для  всех,
конечно, не могло оскорблять большинства.
   Сильнее всего могли оскорбляться пристрастием самозванца к чужой вере. Он
принял католицизм, но из всего  видно,  что  это  принятие  было  следствием
расчета: в Польше оно было необходимо ему для получения помощи от короля, то
есть от иезуитов. Теперь, когда он уже сидел  на  престоле  московском,  ему
нужно было сохранить дружеские отношения к папе, королю Сигизмунду и ко всем
католическим  державам.  В  это  время,   несмотря   на   появление   других
могущественных  интересов  в  Европе,  еще  не   утратила   своей   силы   и
привлекательности мысль о необходимости  всеобщего  христианского  ополчения
против страшных турок; неудивительно, что поход против  турок  стал  любимою
мечтою пылкого, храброго Лжедимитрия, но он знал, что для осуществления этой
мечты нужно было находиться в  тесном  союзе,  в  единении  с  католическими
державами, с  папою.  Приязнь  папы,  иезуитов  и  руководимого  ими  короля
Сигизмунда нужны были Лжедимитрию еще по другой причине: он  был  влюблен  в
Марину Мнишек, которую хотел как  можно  скорее  видеть  в  Москве;  король,
духовенство католическое могли препятствовать ее приезду, и сами Мнишки были
ревностные католики.  Нет  сомнения,  что  для  выхода  из  затруднительного
положения относительно Римского двора  и  для  своих  политических  замыслов
Лжедимитрий желал  соединения  церквей,  которое  должно  было  решиться  на
соборе, желал внушить русским людям, что дело это не  так  трудно,  как  они
думали, что нет большой разницы между обоими исповеданиями, так, например, у
него вырывались слова, что можно быть  осьмому  и  девятому  собору,  что  в
латинах нет порока, что вера латинская и греческая - одно; говорят,  что  на
вопрос одного из русских вельмож, правда ли,  что  он  хочет  построить  для
поляков в Москве церковь, Димитрий отвечал: "Почему мне  этого  не  сделать?
Они христиане и оказывают мне верные услуги;  вы  позволили  же  иметь  свою
церковь и школу еретикам". Но мысль о решительных,  насильственных  мерах  в
пользу католицизма была ему совершенно чужда, как видно изо  всех  известных
нам  его  поступков  и  сношений  с  Римским  двором.  Слова  самозванца   о
безразличии исповеданий, о возможности нового собора должны были  оскорблять
русских людей, заставлять их смотреть на него как на  еретика,  прелестника;
но многие ли люди слышали подобные слова? Один из современников,  смотревший
на Лжедимитрия как на еретика, приписывавший ему много  дурных  дел,  должен
был, однако, признаться, что большинство было за него,  что  он  пользовался
сильною народною привязанностию. Это особенно  обнаружилось,  когда  явились
новые  обличители:  дворянин  Петр  Тургенев  и  мещанин   Федор   Калачник,
последний, когда вели его на казнь, вопил всему народу: "Приняли  вы  вместо
Христа антихриста и поклоняетесь посланному  от  сатаны,  тогда  опомнитесь,
когда все погибнете". Но  народ  ругался  над  ним,  кричал:  "Поделом  тебе
смерть". Говорят, что в Галиче Отрепьевы, мать и дядя Лжедимитрия, объявляли
гласно о настоящем происхождении  царя:  дядю  сослали  в  Сибирь,  мать  не
тронули.
   Между тем как все это происходило в  Москве,  деятельно  велись  сношения
внешние, преимущественно с Польшею и Римом. Когда Лжедимитрий еще боролся  с
Годуновым, в Польше  сейм  высказался  против  него.  В  инструкциях  послам
воеводства Бельзского,  написанных  Замойским,  говорилось:  "О  подлинности
Димитрия господарчика  нет  достоверности;  да  если  бы  даже  и  была,  то
удивительно нам, как решились помогать  ему  частным  образом,  мимо  сейма:
прежде не бывало ничего подобного, дурной это пример  в  республике;  знаем,
что король с господарем  московским  заключил  перемирие  и  подтвердил  его
клятвою, но если присяга всякого человека священна, то тем более должна быть
священна присяга королевская, потому что король присягнул не только за себя,
но и за нас". На сейме пан Остророг, каштелян познаньский, объявил, что,  по
его мнению, в таких делах, как Димитриево, нельзя принимать скорых  решений:
боюсь, говорил он, чтоб этот Димитрий не  принес  нам  чего-нибудь  дурного.
Замойский говорил: "По моему мнению, дело это должно было отложить до сейма;
не думаю (разве бог сделает особенное чудо), чтоб оно пошло  хорошо:  боюсь,
чтоб слава наша, которую мы приобрели в чужих краях военными  подвигами,  не
затмилась, если войска наши, столь страшные Москве при короле Стефане, будут
поражены Борисом, таким негодным человеком, ибо  в  чужих  краях  не  знают,
пошло ли в Москву только козачество или войско  польское.  Что  касается  до
самого Димитрия, то никак  не  могу  себя  убедить,  чтоб  его  рассказ  был
справедлив.  Это  похоже  на  Плавтову  или  Теренциеву  комедию:  приказать
кого-нибудь  убить,  и  особенно  такого  важного  человека,  и   потом   не
посмотреть, того ли убили, кого было надобно! Величайшая была  бы  глупость,
если бы велено было убить козла или барана, подставили другого, а  тот,  кто
бил, не видал. Притом и, кроме этого Димитрия, есть в  княжестве  Московском
настоящие наследники престола, именно князья Шуйские; легко увидать их права
из летописей русских.  По-моему,  надобно  послать  к  московскому  князю  с
объявлением, что  дело  сделалось  без  согласия  короля  и  республики".  В
артикулах, поданных на сейме, прямо было  сказано:  "Будем  стараться  всеми
силами, чтоб смута, начатая московским господарчиком, была утушена, чтоб  от
московского государя ни Корона, ни Литва  никакого  вреда  не  потерпели.  С
теми, которые бы осмелились нарушить  мир  с  чужими  государствами,  должно
поступать как с изменниками". Король не одобрил этих артикулов.
   Успех  Лжедимитрия  на  время  заставил   недовольных   молчать;   Мнишек
торжествовал; он прислал к боярам и всему московскому  рыцарству  письмо,  в
котором называл себя началом и причиной возвращения  Димитриева  на  престол
предков и обещался, как скоро приедет в  Москву,  способствовать  увеличению
прав боярских и дворянских. Бояре Мстиславский и  Воротынский  с  товарищами
отвечали ему: "В грамоте своей писал ты и речью приказывал к нам с посланцем
своим, что ты великому государю нашему в дохождении прирожденных панств  его
служил и промышлял с великим раденьем и  вперед  служить  и  во  всем  добра
хотеть хочешь: и мы тебя  за  это  хвалим  и  благодарим".  Царь  немедленно
отправил Афанасия Власьева в Краков уговаривать Сигизмунда к войне с турками
и испросить согласие его на отъезд Марины в  Москву;  секретаря  своего  Яна
Бучинского  отправил  для  переговоров  с  Мнишком;   из   наказов,   данных
Бучинскому, можно ясно видеть желание царя, чтоб поведение жены иноверки  не
произвело неприятного впечатления на народ: так, он домогался у Мнишка, чтоб
тот выпросил у  легата  позволение  Марине  причаститься  у  обедни  из  рук
патриарха, потому что без этого она не будет коронована, чтоб  ей  позволено
было ходить в греческую церковь, хотя втайне  может  оставаться  католичкою,
чтоб в субботу ела мясо, а в  середу  постилась  по  обычаю  русскому,  чтоб
голову убирала также по-русски. Говорят, будто  Сигизмунд  сказал  Власьеву,
что государь его может вступить в брак, более сообразный с его  величием,  и
что он, король, не преминет помочь ему в этом деле, но Власьев отвечал,  что
царь никак не изменит своему обещанию; прибавляют, что Сигизмунд имел в виду
женить Лжедимитрия на сестре своей или на княжне трансильванской.  Сигизмунд
скоро должен был оставить намерение породниться  с  царем  и  без  настояний
Власьева: к нему приехал какой-то швед из Москвы с тайными речами от  царицы
Марфы, в которых она  извещала  короля,  что  царь  московский  не  ее  сын.
Сигизмунд  немедленно  объявил  об  этом  известии  Мнишку,  который   хотя,
по-видимому, не обратил на него внимания, однако из медленности, с какою  он
сбирался в путь и ехал в Москву, можно заключить, что он  чего-то  опасался,
ждал подтверждения своих опасений.
   10 ноября в Кракове совершено было  обручение,  с  большою  пышностию,  в
присутствии короля. Власьев, представлявший жениха,  не  мог  понять  своего
положения  и  потому  смешил  своими   выходками.   На   вопрос   кардинала,
совершавшего обряд обручения, не давал  ли  царь  обещания  другой  невесте,
Власьев отвечал: "А мне как знать? О том мне ничего не наказано, - и  потом,
когда настоятельно потребовали решительного ответа, сказал, - если бы обещал
другой невесте, то не послал бы меня сюда".  Из  уважения  к  особе  будущей
царицы он никак не хотел взять Марину просто за руку, но  непременно  прежде
хотел обернуть свою руку в чистый платок и всячески  старался,  чтоб  платье
его никак не прикасалось к платью  сидевшей  подле  него  Марины.  Когда  за
столом король уговаривал его есть, то он отвечал, что холопу неприлично есть
при таких высоких особах, что  с  него  довольно  чести  смотреть,  как  они
кушают. Ясно после этого, с каким негодованием должен был смотреть  Власьев,
когда Марина стала на колена пред  королем,  чтоб  благодарить  его  за  все
милости: посол громко жаловался на такое унижение будущей царицы московской.
Исполняя  желание  царя,  Власьев  требовал,  чтоб  Мнишек  с  дочерью  ехал
немедленно в Москву, но воевода медлил, отказываясь  недостатком  в  деньгах
для уплаты долгов, хотя из  Москвы  пересланы  были  ему  большие  суммы,  и
Лжедимитрий просил его поспешить приездом, несмотря ни на какие расходы.  Мы
видели уже,  что  не  один  недостаток  в  деньгах  мог  быть  причиною  его
медленности; так, в письме своем к Лжедимитрию  он  говорит,  что  в  Польше
много царских доброхотов, но  также  много  и  злодеев,  которые  распускают
разные нелепые слухи; потом намекает на  одну  из  важнейших  причин  своего
замедления - связь Лжедимитрия с дочерью Годунова Ксениею и  просит  удалить
ее. Самозванец поспешил исполнить требование:  Ксения  была  пострижена  под
именем Ольги и сослана в один  из  белозерских  монастырей.  Но  Мнишек  все
медлил; Лжедимитрий сердился, особенно досадовал он на невесту,  которая  не
отвечала ему на его  письма,  сердясь  за  Ксению.  Власьев,  который  после
обручения уехал в Слоним и там дожидался Мнишка, писал к  нему:  "Сердцем  и
душою скорблю и плачу о том, что все делается не так,  как  договорились  со
мною и как по  этому  договору  к  цесарскому  величеству  писано;  великому
государю нашему в том великая кручина, и думаю, что на  меня  за  это  опалу
свою положить и казнить велит. А по цесарского величества  указу  на  рубеже
для великой государыни нашей цесаревны и для вас присланы  ближние  бояре  и
дворяне и многий двор цесарский и, живя со  многими  людьми  и  лошадьми  на
границе, проедаются". Сам царь писал к нареченному тестю с упреком,  что  не
только сам не дает о себе никакого  известия,  но  даже  задерживает  гонцов
московских;  наконец  Власьев,  ждавши  понапрасну  целый  месяц  Мнишков  в
Слониме, решился сам ехать к ним в Самбор;  его  увещание  подействовало,  и
Марина выбралась в дорогу, с огромною свитою родных и знакомых.
   Сигизмунд надеялся,  что  зять  сендомирского  воеводы  отдаст  все  силы
Московского царства в распоряжение польскому правительству,  которому  тогда
легко будет управляться с турками, крымцами и шведами, легко  будет  завести
торговлю с Персией и Индиею. Лжедимитрий действительно хотел тесного союза с
Польшею, но не хотел быть только орудием в  руках  польского  правительства,
хотел, чтоб союз этот был столько же выгоден и для него, сколько для Польши,
и главное, он хотел, чтоб народ московский не смотрел на него как  на  слугу
Сигизмундова, обязанного заплатить королю за помощь на счет чести и владений
Московского государства. Говорят даже, что Лжедимитрий имел в виду отнять  у
Польши Западную Россию и присоединить ее к Восточной. По утверждении своем в
Москве Лжедимитрий спешил показать свои дружественные  отношения  к  Польше,
спешил сделать то, что можно  было  для  нее  сделать.  17  июля  смоленский
воевода писал оршинскому старосте, что  государь  литовских  торговых  людей
пожаловал, позволил им приезжать в Смоленск со всякими товарами и  торговать
с государевыми людьми во всем повольною торговлею, а кто из  них  захочет  в
Москву, может ехать беспрепятственно. Но этим все и ограничилось.  Сигизмунд
замечал холодность со стороны Лжедимитрия и считал  себя  вправе  обнаружить
досаду.
   В августе приехал в Москву  посланник  Сигизмундов  Александр  Гонсевский
поздравить Лжедимитрия с восшествием  на  престол;  как  бы  желая  показать
Лжедимитрию, что он еще не крепок на престоле  и  потому  рано  обнаруживает
свою холодность к Польше, Сигизмунд велел объявить ему о слухе, будто  Борис
Годунов жив и скрывается в Англии; король велел прибавить при этом, что  он,
как верный  друг  московского  государя,  велел  пограничным  воеводам  быть
наготове и при первом движении неприятелей  Димитрия  спешить  на  помощь  к
последнему. Далее Сигизмунд требовал, чтобы царь не держал Густава шведского
как сына королевского, но посадил бы в заключение, потому что  Густав  может
быть соперником его, Сигизмунда, в притязаниях своих  на  шведский  престол;
требовал также, чтоб царь отослал к нему шведских послов, которые приедут  в
Москву от Карла IX, требовал отпуска  и  уплаты  жалованья  польским  ратным
людям, служившим Димитрию; для польских купцов требовал свободной торговли в
Московском государстве; просил позволения Хрипуновым,  отъехавшим  в  Польшу
при  Годунове,  возвратиться  в  отечество,  наконец,  просил  разыскать   о
сношениях виленского посадника Голшаницы с Годуновым. В грамоте  королевской
Димитрий не был назван  царем.  Лжедимнтрий  отвечал:  "Хотя  мы  нимало  не
сомневаемся в смерти Бориса Годунова и  потому  не  боимся  с  этой  стороны
никакой  опасности,  однако  с  благодарностию   принимаем   предостережение
королевское, потому что  всякий  знак  его  расположения  для  нас  приятен;
усердно благодарим также короля  за  приказ,  данный  старостам  украинским.
Карлу шведскому пошлем суровую грамоту, но подождем еще, в каких  отношениях
будем сами находиться  с  королем,  потому  что  сокращение  наших  титулов,
сделанное его величеством, возбуждает в душе  нашей  подозрение  насчет  его
искренней приязни. Густава хотим держать у себя не как князя или  королевича
шведского, но как человека ученого. Если  Карл  шведский  пришлет  гонцов  в
Москву, то я дам знать королю, с какими предложениями они приехали, а  потом
уже будем сноситься с королем, что предпринять далее. Ратных людей,  которые
нам служили,  как  прежде  не  задерживали,  так  и  теперь  всех  отпускаем
свободно. Свободную торговлю купцам польским  повсюду  в  государстве  нашем
позволим и от обид их будем оборонять. Хрипуновым, по желанию  королевскому,
позволяем возвратиться на родину и обещаем нашу благосклонность. О Голшанице
прикажем разведать и дадим знать королю  с  гонцом  нашим".  Лжедимитрий  не
только  не  хотел  в  угоду  королю  отказаться  от  царского  титула  своих
предшественников, но еще вздумал перевесть русское слово  царь  на  понятное
всей Европе цесарь, или император, прибавив к нему слово непобедимый.  Ясно,
что это новое требование  могло  повести  только  к  новым  неудовольствиям.
Однако Лжедимитрий знал, что Сигизмунда нельзя раздражать, пока Марина еще в
Польше, и потому просил папского посланника, графа Рангони, сказать от  него
королю,  что  он  очень  удивляется  сомнению,  которое   обнаружил   король
касательно его расположения лично к нему и ко всему  королевству  Польскому,
что  сильно  оскорбляет  его  также  и  умаление  его   титулов,   сделанное
королевскою канцелярией. Если он, царь, обнаружил холодность к  королю  и  к
Польше,  то  единственно  из  опасения  возбудить  нерасположение  и  измену
подданных, ибо между ними уже идут слухи, что царь хочет отдать королю часть
Московского государства и даже объявить себя подручником Польши. Лжедимитрий
просил Рангони уверить короля, что он не забыл его благодеяний, почитает его
не столько братом, сколько отцом, и согласен исполнить все его  желания,  но
что касается до титулов, то никогда не откажется от своего требования,  хотя
из-за этого и не начнет войны с Польшею. Касательно Густава  Рангони  должен
был сказать королю, что царь держит его и ждет,  что  велит  сделать  с  ним
Сигизмунд. Любопытны последние слова наказа, данного Рангони;  из  них  ясно
видно, что царь льстил королю  только  для  того,  чтобы  как  можно  скорее
выманить  из  Польши  Марину:  "Мы  хотели,  -  велел  сказать   Лжедимитрий
Сигизмунду, - отправить наших великих послов  на  большой  сейм,  но  теперь
отсрочили это посольство, потому что прежде хотим поговорить о вечном мире с
вельможным паном  Юрием  Мнишком".  Бучинский  после  объяснял  королю,  что
некоторые поляки задержаны Димитрием именно из  опасения,  что  не  выпустят
Марину из Польши; Бучинскому был дан наказ:  соглашаться  на  все,  лишь  бы
выпустили панну.
   Бучинский пересылал Лжедимитрию дурные вести: он  писал,  что  требования
его относительно титула произвели всеобщее негодование между панами; что  те
из них, которые и прежде ему не  благоприятствовали,  подняли  теперь  снова
головы и голоса: так, воевода познаньский упрекал короля  в  неблагоразумном
поведении относительно дел московских, говорил, что,  отказавши  Димитрию  в
помощи, можно было бы много выторговать у Годунова,  а  теперь  от  Димитрия
вместо благодарности одни только досады: требует такого  титула,  какого  не
имеет ни один государь христианский; за это самое,  продолжал  воевода,  бог
лишит Димитрия престола да и в самом деле пора уже показать всему свету, что
это за человек, а подданные  его  должны  и  сами  о  том  догадаться.  Сюда
присоединялись еще жалобы поляков, приехавших из Москвы ни с чем, потому что
пропировали там все жалованье. В заключение Бучинский доносил  о  слухах  из
Москвы, что Димитрий не есть истинный царевич и недолго  будет  признаваться
таким.  Слухи  эти,  по  польским  известиям,  дошли  таким  образом:  когда
Димитрий, узнавши об обручении Марины, выбирал  человека,  которого  бы  мог
послать с благодарственными письмами к Мнишку и королю, то Шуйские  обратили
его внимание на Ивана Безобразова,  который  и  был  отправлен  в  Краков  с
письмами от Димитрия и с тайным поручением от бояр. Он требовал  свидания  с
литовским канцлером Сапегой, но  король  нашел,  что  важность  сана  Сапеги
обращала на него всеобщее внимание и потому трудно было бы скрыть переговоры
его  с  Безобразовым  от  Бучинского  и  русских,  находившихся  в  Кракове.
Уговорились, чтобы вместо  Сапеги  Безобразов  открылся  возвратившемуся  из
Москвы Гонсевскому. Последний узнал от Безобразова, что Шуйский  и  Голицыны
жалуются на короля, зачем он навязал им человека  низкого,  легкомысленного,
распутного тирана, ни в каком отношении  недостойного  престола.  Безобразов
объявил о намерении бояр свергнуть Лжедимитрия и возвести  на  престол  сына
Сигизмундова,  королевича  Владислава.  Бояре,  если  известие  справедливо,
достигали  своей  цели  как  нельзя  лучше:  Сигизмунд,  который  теперь   в
низложении Димитрия видел не ущерб, но выгоду для себя и для  Польши,  велел
отвечать боярам, что он очень жалеет,  обманувшись  насчет  Димитрия,  и  не
хочет препятствовать  им  промышлять  о  самих  себе.  Что  же  касается  до
королевича Владислава, то он, король, сам не увлекается честолюбием, хочет и
сыну внушить такую же умеренность, предоставляя все дело воле божией.
   Римский двор внимательно следил  за  отношениями  Лжедимитрия  к  Польше,
потому что от них всего более зависело дело католицизма, введение которого в
свое государство обещал самозванец папе:  если  бы  царь  разорвал  связь  с
Польшею, с Мнишком, то уже тем меньше стал бы обращать внимание  на  прежние
обязательства свои относительно двора Римского. Вот почему кардинал  Боргезе
писал к папскому нунцию  в  Польше,  Рангони,  что  его  святейшество  очень
беспокоится насчет неудовольствия московского  посла  Власьева  на  поляков,
хотя должно надеяться, прибавляет кардинал, что великий  князь  не  разделит
мнение своего посла и  не  забудет  услуг,  оказанных  ему  королем.  Нунций
Рангони писал к Лжедимитрию, что он всего более старается об усилении  любви
и укреплении союза между ним и Сигизмундом. Извещая  царя  о  восшествии  на
престол папы  Павла  V,  Рангони  просил  его,  чтоб  он  послал  поздравить
новоизбранного папу,  к  которому  уже  отправлен  портрет  его.  Посылая  к
Лжедимитрию между прочими подарками  латинскую  библию  последнего  издания,
Рангони изъявляет желание, чтобы царь  особенно  обратил  внимание  свое  на
глагол божий к израильтянам: "Ныне аще послушанием послушаете гласа моего  и
соблюдете завет мой, будете мои люди суще от всех язык". Текст  этот  нунций
применяет  к  Димитрию,  намекая,  что  ему  остается  в  благодарность   за
благодеяние божие исполнить обещание свое, ввести  католицизм  в  Московское
государство, но при этом Рангони советует, чтобы царь начал это дело мудро и
бережно, дабы в противном случае не претерпеть какого-нибудь вреда.  Так  же
осторожно поступал и иезуит Лавицкий, бывший при Димитрии в Москве:  извещая
старшину своего ордена в Польше  о  деле  Шуйского,  о  том,  что  одним  из
обвинений Шуйского царю  было  намерение  последнего  разрушить  все  церкви
московские по совету врагов народа русского, иезуитов, Лавицкий  пишет:  "Мы
наложили на себя молчание, не говорим  с  царем  ни  об  одном  нашем  деле,
опасаясь москвитян, чтобы  царь  имел  полную  свободу  в  действиях  и  мог
склонить вельмож к своим намерениям".
   Лжедимитрий   исполнил   просьбу   нунция,   отправил   к   новому   папе
поздравительное  письмо,  в   котором   с   признательностию   упоминает   о
расположении к себе покойного  папы  Климента  VIII.  Извещая  о  счастливом
окончании борьбы своей с Годуновым,  Димитрий  говорит,  что  в  надежде  на
помощь и покровительство божие,  столь  явно  ему  оказанное,  он  не  хочет
проводить время в праздности, но  будет  всеми  силами  заботиться  о  благе
христианства; для этого он намерен соединить свои  войска  с  императорскими
против  турок  и  просить  папу  убедить  императора  не  заключать  мира  с
последними. О введении католицизма между своими подданными ни слова, и  хотя
пишет, что о  некоторых  делах  сообщит  папе  отправившийся  в  Рим  иезуит
Лавицкий, однако в наказе, данном последнему, также ничего  не  говорится  о
введении католицизма: из этого наказа узнаем только о  желании  царя,  чтобы
папа склонил императора и короля польского к войне  с  турками,  чтобы  папа
склонил также Сигизмунда дать Димитрию императорский титул,  наконец,  чтобы
папа возвел в кардиналы приятеля Димитриева,  Рангони.  Новый  папа  отвечал
Димитрию  также  поздравлением  с  победою  над  тираном  Годуновым,  причем
особенно благодарил бога за то, что Димитрий взошел на престол предков,  уже
принявши католицизм: это обстоятельство, по  словам  папы,  и  было  главною
причиною его торжества;  письмо  заключается  увещанием  сохранить  принятое
учение.
   Между  тем  кардинал  Валенти  писал  к  нунцию  в  Польшу,  что   должно
разыскивать всеми средствами и вести переписку  со  многими  особами,  чтобы
иметь верные известия о московских событиях; особенно  йужно  знать  мнение,
какое имеют о  них  люди  умные  и  опытные.  В  письме  к  Сигизмунду  папа
благодарит его за помощь,  оказанную  Димитрию,  особенно  потому,  что  эта
помощь полезна церкви божией, ибо если Димитрий, принявши во время  изгнания
своего католицизм, сохранит это учение и по возвращении к своему народу,  то
нет сомнения, что оно распространится со временем и между москвитянами. Папа
писал  также  к   кардиналу   Мацеевскому,   чтобы   тот   уговорил   Мнишка
воспользоваться своим влиянием на Димитрия и поддерживать в нем расположение
к католицизму; в таком  случае,  прибавляет  папа,  москвитяне  со  временем
приведены будут в лоно римской церкви, потому что народ  этот,  как  слышно,
отличается необыкновенною привязанностию к своим государям. В  том  же  духе
писал Павел V к  самому  Мнишку,  убеждая  его  содействовать  всеми  силами
трудному делу обращения москвитян. Кардинал Валенти  наказывал  именем  папы
нунцию Рангони, чтобы тот обращался как можно ласковее с  московским  послом
Власьевым,  чтобы  последний  остался  им  вполне  доволен  и  расположен  к
продолжению дружелюбных сношений. Вскоре после тот же кардинал писал к  тому
же нунцию, что  папа  в  восхищении  от  успешных  дел  Димитрия  и  воздает
благодарность богу, который среди трудов,  предпринятых  для  блага  общего,
соблаговолил утешить его надеждою видеть  во  время  своего  первосвященства
обращение московских отщепенцев к религии  католической.  Уведомляет  также,
что папа очень  доволен  обращением  нунция  с  московским  послом,  который
уласкан учтивостями Рангони, что папа просит последнего продолжить  подобное
обращение, могущее служить очень  полезным  средством  для  уловления  умов,
особенно в тех  странах,  где  ласковость  очень  дорого  ценится.  Узнав  о
короновании Димитрия, папа писал  к  нему:  "Мы  уверены,  что  католическая
религия будет предметом твоей горячей заботливости,  потому  что  только  по
одному нашему обряду люди могут поклоняться господу и снискивать его помощь;
убеждаем и умоляем тебя стараться всеми силами о том,  чтобы  желанные  наши
чада, народы твои, приняли римское учение; в этом  деле  обещаем  тебе  нашу
деятельную помощь, посылаем монахов, знаменитых чистотою жизни, а если  тебе
будет угодно, то пошлем и епископов".
   Король Сигизмунд, недовольный поведением Димитрия относительно Польши, не
очень охотно видел сильное доброжелательство к нему Римского двора и  потому
противился отправлению графа Рангони, племянника нунциева, послом в  Москву.
Рангони поехал к Димитрию против воли королевской, за что Римский двор очень
сердился на дядю его, нунция, как видно из двух писем  кардинала  Боргезе  к
последнему; папа боялся, чтобы это посольство не увеличило смуты, подозрения
москвитян, и таким образом не повредило делу  католицизма,  пользы  которому
папа более всего надеялся от брака Димитриева на  Марине;  кардинал  Боргезе
писал нунцию, что его святейшество ожидает и духовных плодов от этого  брака
для блага всего христианства. Сам папа писал к Димитрию,  что  брак  его  на
Марине есть дело, в высокой степени достойное его великодушия и благочестия,
что  этим  поступком  Димитрий  удовлетворил  всеобщему  ожиданию:  "Мы   не
сомневаемся, - продолжает папа, - что так как ты  хочешь  иметь  сыновей  от
этой превосходной женщины, рожденной и  свято  воспитанной  в  благочестивом
католическом доме, то хочешь также привести в лоно римской  церкви  и  народ
московский, потому что народы необходимо должны подражать своим государям  и
вождям. Верь, что ты предназначен от бога к совершению  этого  спасительного
дела, причем большим вспоможением будет для тебя твой благороднейший  брак".
То же самое писал папа к Марине и отцу ее. Павел  V  счел  нужным  напомнить
Димитрию о письме, которое тот писал к предшественнику его,  Клименту  VIII,
30  июля  1604  года;  напомнив  о  письме,  папа  повторяет  увещания  свои
просветить светом католического учения народ, до сих пор сидевший во мраке и
сени смертной, причем снова обещается прислать благочестивых  людей  и  даже
епископов на помощь великому делу, если царь признает это нужным.  Папа  так
спешил  браком  самозванца  с  Мариною,  что  уполномочил  патера  Савицкого
обвенчать  их  тайно  в  Великий  пост.  Зная,  что  Лжедимитрий  добивается
императорского  титула,  папа  через  кардинала  Боргезе  наказывал   нунцию
удовлетворить в этом отношении желанию царя, и потому Рангони дает  Димитрию
требуемый титул: "Serenissimo et invictissimo Monarchiae  Demetrio  Joannis,
Caesari ac Magno Duci totius Russiae, atque universorum  Tartariae  regnorum
aliorumque  plurimorum  dominiorum,  Monarchiae  Moscoviticae   subjectorum,
Domino et Regi". He считая приличным прямо требовать  от  Сигизмунда,  чтобы
тот уступил желаниям Димитрия относительно титула,  папа  косвенным  образом
намекал королю, как  бы  важен  был  союз  Москвы  с  Польшею  для  дружного
нападения на общих врагов - татар. Кардинал Боргезе в письме своем к  нунцию
говорит,  что  так  как  великий   князь   московский   показывает   сильное
расположение к союзу с Польшею против татар, то на будущем сейме  не  должно
быть никакого затруднения насчет  предложенного  союза,  причем  требует  от
нунция, чтобы тот устремил все  свои  мысли  для  приведения  этого  дела  к
желанному концу. В то же самое время кардинал писал другое письмо к Рангони,
в котором  от  имени  папы  уполномочивал  его  убеждать  короля  к  уступке
требованиям Димитрия, если только он, Рангони,  думает,  что  посредничество
папы может подействовать на короля, и если уступка последнего склонит царя к
союзу против татар; и сам папа писал к Сигизмунду,  умоляя  его  поддержать,
усилить союз с Димитрием.
   Но в  то  самое  время,  как  Римский  двор  употреблял  все  усилия  для
скрепления союза между Москвою и Польшею, возникли затруднения в собственных
сношениях его с Димитрием. Папа надеялся, что брак царя на  католичке  будет
могущественно содействовать распространению латинства в московских областях,
но Димитрий требовал, чтобы Марина содержала католицизм в тайне, наружно  же
исполняла обряды закона греческого, ходила в русскую  церковь,  постилась  в
дни,  предписанные  православием.  Нунций  Рангони,  к   которому   Димитрий
обратился с этими требованиями, отвечал, что, несмотря на пламенное  желание
услужить ему, он не имеет никакой возможности удовлетворить его желанию, ибо
такое важное и трудное дело требует  для  своего  решения  власти  высшей  и
рассуждения более зрелого. Не желая, чтоб  это  дело  пошло  далее,  Рангони
пишет к Димитрию: "Я не сомневаюсь, что когда  ваше  величество  рассмотрите
это дело с своею обычною мудростию и известным благочестием, то  посредством
самодержавной власти, которой никто противиться не  должен,  отстраните  все
затруднения, не потерпите, чтобы закону дано было неприличное  истолкование,
и не сделаете никакого принуждения вашей невесте  в  столь  важном  деле,  в
противном случае могут произойти большие неприятности. Притом же это дело не
новое: повсюду видим, что женщины греческого закона выходят замуж за латынов
и наоборот, причем каждый из супругов сохраняет прежнее исповедание, прежние
обряды; этот обычай имеет силу  не  только  для  частных  людей,  но  и  для
государей; говорят, что один из ваших предков, задумав жениться на королевне
польской, именно предлагал, чтоб она удержала все обряды церкви  латинской".
Однако Димитрий не тронулся увещаниями  нунция,  и  дело  было  отослано  на
решение папы. 4 марта 1606  года  Боргезе  уведомлял  Рангони,  что  пункты,
предложенные царем, решены не согласно с его желанием,  ибо  конгрегация  из
кардиналов и  теологов  после  тщательного  обсуждения  предмета  произнесла
приговор, что престол апостольский не разрешает  в  подобных  случаях  и  не
бывало  примера,   чтобы   когда-нибудь   разрешил.   В   таких   же   точно
обстоятельствах  находился  и  ныне  царствующий  король   польский,   когда
отправился в  Швецию  для  принятия  престола,  но  ему  не  было  позволено
сообразоваться с лютеранскими обычаями.
   Между тем приехал в Рим  Лавицкий;  папа  известил  об  этом  Димитрия  в
следующих выражениях: "Мы с таким нетерпением ждали от тебя писем, что  даже
упрекали в медленности  Андрея  Лавицкого,  человека  самого  старательного:
когда сильно чего-нибудь желаешь, то всякое замедление  нестерпимо.  Наконец
он приехал, отдал нам твои письма,  рассказал  о  тебе  вещи  достойные;  мы
жалели только об одном, отчего он не мог сказать нам всего вдруг, как бы нам
хотелось. Такое наслаждение доставил он нам своими речами, что мы  не  могли
удержать радостных слез; мы твердо уверены теперь, что апостольский  престол
сделает самые великие приобретения, когда ты будешь твердо и мудро управлять
теми  странами.  Благословен  бог  и  отец  господа  нашего  Иисуса  Христа,
соблаговоливший утешить нас в беспокойствах! У  тебя  поле  обширное:  сади,
сей, пожинай на нем, повсюду проводи источники  благочестия,  строй  здания,
которых верхи касались бы небес; воспользуйся удобностию места и, как второй
Константин, первый утверди на нем римскую церковь. Так как ты можешь  делать
в земле своей все, что захочешь, то повелевай.  Пусть  народы  твои  услышат
глас истинного пастыря, Христова на земле наместника!" Несмотря, однако,  на
восторженный тон папского письма, в нем  проглядывает  беспокойство:  видно,
что Лавицкий  принес  папе  не  одни  только  утешительные  вести;  Павла  V
беспокоило то, что телохранителями Димитрия были иностранцы,  исповедовавшие
протестантизм, что в числе самых приближенных к нему людей были два  поляка,
братья Бучинские, которые также не были католиками; вот почему папа пишет  в
заключение  письма:  "Посылаем  к  тебе  обратно  Лавицкого,  который  много
кой-чего объявит тебе от нашего имени; особенно внемли увещаниям не  вверять
себя и своих еретикам и  не  удаляться  от  совета  мудрых  и  благочестивых
людей".  Под  последними  папа  разумеет  Мнишка  с  товарищами  и  особенно
католических  духовных;  из  этих  же  слов  видно,  что  царь  не   слишком
приклонялся к советам мудрых и благочестивых и нуждался в увещаниях по этому
случаю. Гораздо более мог надеяться папа от Марины;  он  писал  к  ней:  "Мы
оросили  тебя  своими  благословениями,  как  новую   лозу,   посаженную   в
винограднике господнем; да будешь дщерь, богом благословенная, да родятся от
тебя сыны благословенные, каковых надеется,  каковых  желает  святая  матерь
наша церковь,  каковых  обещает  благочестие  родительское,  то  есть  самых
ревностных распространителей веры Христовой". Потом  папа  увещевает  Марину
воспитывать будущих детей своих в строгости и  благочестии,  с  младенчества
напитать их мыслию, что на них  лежит  обязанность  распространять  истинную
религию. В заключение Павел V поручает расположению московской царицы Андрея
Лавицкого  и  весь  орден  иезуитов,  полезный  целому  свету.   К   воеводе
сендомирскому папа писал, что он всего более полагается на его благочестие и
нуждается в его совете и  помощи.  Павел  V  изъявляет  надежду,  что  народ
московский легко обратится в католицизм, потому что от природы кроток  и  до
сих пор еще не был заражен ересями.
   Доехавши до Вязьмы, старый Мнишек оставил здесь дочь, а  сам  поспешил  в
Москву, куда приехал 24 апреля 1606  года;  2  мая  с  большим  великолепием
въехала в Москву Марина и остановилась в  Вознесенском  монастыре;  считали,
что самозванец на одни дары Марине и полякам издержал до  четырех  миллионов
нынешних серебряных рублей. 8 мая  Марина  была  коронована  и  обвенчана  с
Лжедимитрием по старому русскому обряду; новостию было то, что  у  Марины  в
других дружках был пан Тарло, в свахах - его жена; другою новостию было  то,
что на свадьбе присутствовали послы короля польского, Николай  Олесницкий  и
Александр Гонсевский,  но  присутствие  этих  небывалых  гостей  не  придало
большого  веселья   свадьбе.   При   первом   приеме   их   уже   начинались
неудовольствия, несмотря на усердное посредничество старого Мнишка. Димитрий
требовал императорского титула, Сигизмунд отказывал ему даже и в том титуле,
который польское правительство давало его предшественникам, не называл  даже
его великим князем, а просто князем. Последнее трудно объяснить одною только
досадою на неумеренные требования Лжедимитрия: вероятно, эта охота  дразнить
последнего пришла королю тогда, когда получил он верные вести о  непрочности
его на престоле. Когда Димитрий не хотел взять королевской  грамоты,  потому
что в ней не давалось ему цесарского титула, то Олесницкий сказал  ему:  "Вы
оскорбляете короля и республику, сидя  на  престоле,  который  достался  вам
дивным промыслом божиим, милостию королевскою, помощию польского народа;  вы
скоро  забыли  это  благодеяние".  Лжедимитрий   отвечал:   "Мы   не   можем
удовольствоваться ни титулом княжеским, ни господарским, ни царским,  потому
что мы император в своих обширных государствах и пользуемся этим титулом  не
на словах только, как другие, но на самом  деле,  ибо  никакие  монархи,  ни
ассирийские, ни мидийские, ни цезари римские, не имели на него большего, чем
мы, права. Нам нет равного в полночных краях касательно власти: кроме бога и
нас, здесь никто не повелевает".  Олесницкий  отговорился  тем,что  царь  не
прислал к королю особых послов с требованием  императорского  титула  и  что
Сигизмунд не  может  дать  ему  этот  титул  без  согласия  сейма.  Димитрий
возражал, что уже сейм кончен и послы отправились с сейма, но что  некоторые
поляки не советуют королю давать ему, Димитрию, должного титула.  Олесницкий
требовал отпуска и хотел выйти;  Димитрий,  бывши  хорошо  знаком  с  ним  в
Польше, звал его к руке, как частного человека и старого приятеля, но  посол
отвечал, что не может принять этой чести: "Как вы, - сказал он царю, - знали
меня в Польше усердным своим приятелем и слугою,  так  теперь  пусть  король
узнает во мне верного подданного и доброго  слугу".  Тогда  Димитрий  сказал
Олесницкому: "Подойди,  вельможный  пан,  как  посол";  Олесницкий  отвечал:
"Подойду тогда,  когда  вы  согласитесь  взять  грамоту  королевскую",  -  и
Димитрий согласился взять ее. После этого оба посла подошли к руке  царской;
дьяк взял грамоту и, прочитав, отвечал, что цесарь берет ее только для своей
свадьбы, но что после никогда, ни от кого не примет грамоты,  в  которой  не
будет прописано его полного  титула.  Но  этим  споры  и  неудовольствия  не
кончились: послы отказались участвовать в брачных пирах Димитрия, потому что
он не хотел посадить их за один стол с собой; в этом случае уступили  поляки
благодаря посредничеству Мнишка.
   Обнаружилось, что главная цель, для которой  после  приезда  Марины  царь
хотел поддержать союз с Польшею, не могла быть  достигнута.  Нунций  Рангони
писал к  Димитрию,  что  хотя  он  по  приказу  папы  и  говорил  с  королем
Сигизмундом о тайном союзе между  Москвою,  Польшею  и  Империей,  однако  к
заключению этого союза встречаются неодолимые препятствия, в  числе  которых
первое место занимает народная вражда между немцами и поляками; король может
согласиться на союз с Империею только на том  условии,  чтоб  все  имперские
князья на это  согласились  и  дали  клятву  не  оставлять  поляков  во  все
продолжение войны с неверными, но при известном состоянии дел в Германии  от
князей  нельзя  ожидать  подобного   обязательства.   Поэтому   папа   хотел
ограничиться  союзом  Москвы  с  Польшею  против   одних   крымских   татар,
истреблением которых оба государства отняли бы у Порты важное пособие и дали
бы императору  возможность  с  большим  успехом  действовать  против  нее  в
Венгрии. Но война с крымцами была вместе и  войною  с  Турциею,  которая  не
могла оставить без помощи своих подданных, и если Сигизмунд отговаривался от
войны с турками, то не мог начать и  похода  на  Крым.  Послы  Олесницкий  и
Гонсевский, начавши переговоры с боярами, предложили им вопрос: "Когда  и  с
какими  силами  государь  их  намерен  ополчиться  против  неверных?"  Бояре
отвечали: "Наш цесарь намерен воевать с погаными единственно по  ревности  к
славе божией и святой вере, безо всяких других видов. Если же король поручил
вам только выведать наши мысли, чтоб после самому ничего не делать,  то  это
будет коварством и обманом". На  это  послы  сказали:  "Вам  самим  известен
порядок переговоров: кто  предлагает  какое-нибудь  важное  дело  и  требует
чего-нибудь от другого, тот сам прежде объявляет свои средства". Тогда бояре
пошли переговорить с цесарем и, возвратившись, объявили,  что  сам  Димитрий
будет скоро говорить с послами в присутствии ближних бояр; но эти переговоры
не могли состояться. Димитрий,  по  свидетельству  летописи,  объявил  своим
подданным, что ни одной пяди Московской  земли  не  отдаст  Литве;  что  это
объявление не было сделано  только  для  успокоения  своих,  доказательством
служат условия, предложенные ему польским правительством, и  ответы  его  на
них. Поляки требовали: 1) чтобы Димитрий отдал Польше  землю  Северскую;  2)
заключил вечный союз  с  Польшею;  3)  чтобы  позволил  иезуитам  и  прочему
католическому духовенству войти  в  Московское  государство  и  строить  там
церкви; 4) чтобы помог Сигизмунду возвратить  шведский  престол.  На  первое
требование Лжедимитрий отвечал: земли Северской не  отдам,  но  дам  за  нее
деньги; на второе: союза с Польшею  и  сам  чрезвычайно  желаю;  на  третье:
церквей латинских и иезуитов не хочу; на четвертое: для  возвращения  Швеции
буду помогать деньгами. Чтобы показать на деле расположение свое к  союзу  с
Польшею, готовность сделать для короля все, что только не  влекло  за  собою
ущерба целости и чести Московского государства, Лжедимитрий еще в 1605  году
послал к Карлу IX шведскому  письмо  с  объявлением  о  своем  воцарении,  с
увещанием возвратить похищенный престол Сигизмунду и с угрозою начать  войну
в случае отказа.
   Но в то время  как  в  Москве  происходили  брачные  торжества  и  велись
переговоры о великих предприятиях,  на  юго-восточных  границах  государства
обнаружилось явление, которое показывало опасное состояние  государственного
организма, показывало, что рана раскрылась и дурные соки начали приливать  к
ней: при жизни  первого  самозванца  уже  явился  второй.  Самые  дальнейшие
козаки, терские, хотели,  подобно  другим  собратиям  своим,  жить  на  счет
соседей: сперва думали они идти на реку Куру и грабить турецкие области, а в
случае неудачи предложить услуги свои персидскому шаху Аббасу. Но  скоро  их
кто-то надоумил, что гораздо выгоднее  под  знаменами  самозванца  пустошить
Московское государство и получить такую же  честь,  какую  донцы  и  черкасы
получили  от  Лжедимитрия.  Триста  самых  удалых  из  терских  козаков  под
начальством атамана Федора Бодырина условились выставить искателя престола и
стали разглашать, что в 1592 году царица Ирина родила сына  Петра,  которого
Годунов подменил девочкою Феодосиею, скоро после того умершею:  выдумка,  по
всем  вероятностям,  московская,  а   не   терская,   ибо   странно,   чтобы
какому-нибудь козаку пришли на ум такие хитрости. Как бы то  ни  было,  двое
молодых  козаков,  астраханец  Димитрий  и  муромец  Илья,   признаны   были
способными играть роль царевича,  но  первый  отказался,  что  в  Москве  он
никогда не бывал, не знает и тамошних дел и царских обычаев; тогда  положили
Илье быть царевичем. Илья был побочный сын муромского жителя Ивана Коровина.
По смерти  отца  и  матери  его  взял  нижегородский  купец  Грозильников  в
сидельцы, и сидел он в лавке с яблоками да с горшками. Оставаясь три года  в
этой должности, Илья имел случай съездить в Москву, где прожил пять месяцев.
Отойдя от Грозильникова, нанимался он у разных  торговых  людей  в  кормовые
козаки и ходил с судами по Волге, Каме и Вятке; в 1603 году он является  уже
козаком при войске, ходившем в Тарки, здесь перешел из козаков в стрельцы, а
по возвращении из похода в Терский город  вступил  в  услужение  к  Григорию
Елагину, у которого и зимовал. Летом 1604 года поехал в Астрахань, где опять
вступил в козаки и отправился на Терек в отряде  головы  Афанасия  Андреева.
Все эти похождения показывают, что Илье не могло быть меньше двадцати лет от
роду, тогда как царевичу Петру не могло быть больше четырнадцати:  но  такая
несообразность не остановила козаков,  они  говорили:  "Государь  нас  хотел
пожаловать,  да  лихи  бояре,  переводят  жалованье  бояре,  да   не   дадут
жалованья". Они твердо положили исполнить свое намерение и  отвезли  Илью  к
козачьему атаману Гавриле Пану.  Терский  воевода,  Петр  Головин,  узнав  о
появлении самозванца, послал к козакам с предложением отослать его к нему  в
город, но козаки не  послушались  и  спустились  на  стругах  до  моря,  где
остановились на острову, против устья Терека. Напрасно Головин уговаривал их
не покидать границы беззащитною и оставить по крайней мере половину  козаков
на Тереке; козаки не хотели ничего слушать и все, в числе 4000,  отправились
к Астрахани. Не будучи впущены в город, они миновали его и поплыли вверх  по
Волге,  занимаясь  разбойничеством.  Лжедимитрий,   неизвестно   по   какому
побуждению, послал звать царевича Петра в  Москву,  объявив,  что  приказано
взять нужные меры для обеспечения  его  продовольствия  на  пути.  Посланный
застал его в Самаре; козаки  приняли  предложение  и  двинулись  с  Ильею  в
Москву, но дядя не мог свидеться с племянником.
   Шуйский был возвращен  из  ссылки,  снова  приблизился  к  царю,  который
позволил  ему  жениться  вместе  с  князем  Мстиславским,  и  старик  спешил
помолвить на молодой  княжне  Буйносовой-Ростовской;  но  вместе  он  спешил
составить заговор против доверчивого царя. Неудовольствия против Лжедимитрия
должны были увеличиться с исполнением его  пламенного  желания,  с  приездом
Марины. Мы видели, что Лжедимитрий, не  будучи  в  состоянии  отказаться  от
брака с Мариною, в то же время  не  хотел  оскорблять  русских  людей  в  их
коренных убеждениях, требовал  и  настоял,  чтоб  Марина,  оставаясь  втайне
католичкою,  сообразовалась  с  постановлениями  православной  церкви  и   с
обычаями народными. Но этою сделкою нельзя  было  всех  удовлетворить:  люди
приближенные хорошо знали, что царица остается латынкою некрещенною, и между
духовенством не могли не явиться ревнители,  которые  явно  восстали  против
этого: так, Гермоген, митрополит казанский, Иоасаф, архиепископ коломенский,
говорили, что если  Марина  не  переменит  исповедания,  то  брак  не  будет
законным; Гермогена удалили в его  епархию  и  там  заключили  в  монастырь;
Иоасафа оставили в покое, неизвестно по каким причинам. Неизвестно также, по
каким причинам Лжедимитрий, столько осторожный в этом  отношении,  не  хотел
сообразоваться с уставом церковным и венчался 8 мая, на пятницу и на Николин
день. Были неудовольствия и другого рода: для  помещения  родных  невесты  и
других свадебных гостей вывели из  кремлевских  домов  не  только  купцов  и
духовных, но даже бояр; арбатские и  чертольские  священники  выведены  были
также из  домов,  в  которых  помещены  иностранные  телохранители  царские.
Поляки, спутники Марины, вели себя нагло; козаки подражали им,  но  торговые
люди утешали себя тем, что получали большие барыши от расточительных гостей.
Говорят еще об одном распоряжении Лжедимитрия, которое если бы в самом  деле
было исполнено, то могло бы возбудить сильное неудовольствие в  духовенстве:
говорят, будто царь велел  осмотреть  монастыри,  представить  ведомость  их
доходам, оценить их вотчины и, оставив  только  необходимое  для  содержания
монахов, остальное отобрать в казну  на  жалованье  войску,  сбиравшемуся  в
поход против турок. Но трудно принять это известие, во-первых, потому,  что,
как мы знаем, Димитрий подтверждал монастырям  жалованные  грамоты  и  давал
новые; во-вторых, потому, что об этом распоряжении не  говорится  в  русских
источниках.  Вероятно,  что,  подобно  Грозному,  Лжедимитрий  потребовал  у
духовенства щедрого вспоможения для наступающей войны  с  неверными,  а  это
ревностным протестантам показалось отобранием имущества у монахов.
   Но  если  и  были  причины  к  неудовольствию,  то   неудовольствие   это
по-прежнему не было сильно и всеобще, по-прежнему любовь большинства к  царю
продолжала обнаруживаться: однажды Басманов донес самозванцу, что  некоторые
стрельцы распускают о нем дурные слухи; Лжедимитрий, как прежде  отдал  дело
Шуйского на  решение  собора,  так  теперь  отдал  дело  семерых  обличенных
стрельцов  на  решение  их  товарищей;  тогда  голова  стрелецкий,  Григорий
Микулин, грубо выразил свое усердие: "Освободи меня, государь, - сказал  он,
- я у тех изменников не только что головы поскусаю и черева  из  них  своими
зубами повытаскиваю"; и тут же, по знаку  Микулина,  стрельцы  бросились  на
обвиненных товарищей и изрубили их в куски. Явился  еще  обличитель  -  дьяк
Тимофей Осипов: постившись и причастясь св. тайн, Осипов пришел во дворец  и
перед всеми  начал  говорить  Лжедимитрию:  "Ты  воистину  Гришка  Отрепьев,
расстрига, а не цесарь непобедимый, не царев сын Димитрий, но  греху  раб  и
еретик". Осипова казнили, и народ остался покоен. Свободный  в  обращении  с
приближенными людьми, Лжедимитрий позволял им делать  замечания  насчет  его
образа жизни, если только эти замечания  не  переходили  границ  вежливости:
так, однажды, когда в четверг на шестой  неделе  Великого  поста  за  столом
царским подали телятину, то  князь  Василий  Шуйский  заметил,  что  в  пост
русские не  могут  есть  мяса;  Лжедимитрий  начал  спор  с  князем;  думный
дворянин,  известный  уже  нам  неразборчивостью  выражений,  Татищев,  взял
сторону Шуйского и наговорил царю таких вещей, что тот  должен  был  выгнать
его из-за стола и  хотел  было  сослать  в  Вятку,  но  простил  по  просьбе
Басманова.
   Видя  расположение  большинства   московских   жителей   к   Лжедимитрию,
расположение,  не  нарушаемое  противными  старине  поступками   последнего,
наученный страшным опытом, что нельзя подвинуть  народа  против  царя  одним
распущенном слухов о самозванстве, Шуйский  прибег  к  другому  средству,  к
составлению заговора, в челе которого вместе  с  ним  стали  князья  Василий
Васильевич Голицын и Иван Семенович Куракин. Еще прежде свадьбы  царя  между
ними было все улажено; для сохранения единства между собою,  необходимого  в
таком деле, бояре положили прежде всего убить расстригу, "а кто  после  него
будет из них царем, тот не должен никому мстить за  прежние  досады,  но  по
общему  совету  управлять  Российским  царством".  Условившись  с   знатными
заговорщиками, Шуйский стал подбирать других из народа,  успел  привлечь  на
свою сторону осьмнадцатитысячный отряд новгородского  и  псковского  войска,
стоявший подле Москвы и назначенный  к  походу  на  Крым:  быть  может,  тут
помогла давняя связь новгородцев с Шуйскими. Ночью собрались к князю Василию
бояре, купцы, сотники и  пятидесятники  из  полков.  Шуйский  объявил  им  о
страшной опасности, которая грозит Москве от царя, преданного полякам, прямо
открылся, что самозванца признали истинным Димитрием только для  того,  чтоб
освободиться от Годунова, думали, что такой умный и храбрый молодой  человек
будет защитником веры православной и старых обычаев,  но  вместо  того  царь
любит только иноземцев,  презирает  святую  веру,  оскверняет  храмы  божии,
выгоняет священников из домов, которые отдает иноверцам, наконец, женится на
польке поганой.  "Если  мы,  -  продолжал  Шуйский,  -  заранее  о  себе  не
промыслим, то еще хуже будет. Я для спасения православной веры  опять  готов
на все, лишь бы вы помогли мне усердно: каждый сотник должен объявить  своей
сотне, что царь самозванец и умышляет зло  с  поляками;  пусть  ратные  люди
советуются с гражданами, как промышлять делом в такой беде; если  будут  все
заодно, то бояться нечего: за нас будет несколько сот тысяч, за него -  пять
тысяч поляков, которые живут не в сборе, а в разных местах". Но  заговорщики
никак не надеялись, что большинство будет за них,  и  потому  условились  по
первому набату броситься во дворец  с  криком:  "Поляки  бьют  государя!"  -
окружить Лжедимитрия как  будто  для  защиты  и  убить  его;  положено  было
ворваться в то  же  время  в  домы  поляков,  отмеченные  накануне  русскими
буквами, и перебить ненавистных гостей; немцев положено не  трогать,  потому
что знали равнодушие этих честных наемников,  которые  храбро  сражались  за
Годунова, верны Димитрию до его смерти, а потом  будут  также  верны  новому
царю из бояр.
   Если заговорщики условились разглашать о самозванстве  царя  и  злых  его
умыслах,  то  понятно,  что   эти   разглашения   должны   были   немедленно
обнаружиться: если трезвые были осторожны, то пьяные ругали царя  еретика  и
поганую царицу. Немецкие алебардщики схватили одного  из  таких  крикунов  и
привели во дворец, но бояре сказали Лжедимитрию,  что  не  следует  обращать
внимания на слова пьяного человека  и  слушать  доносы  немецких  наушников,
особенно когда у него столько силы, что легко задавит всякий мятеж,  если  б
даже кто-нибудь и  вздумал  его  затеять.  Такие  советы  как  нельзя  лучше
приходились по душе Димитрию. Вот почему, когда начальники иноземной  стражи
на бумаге три дня сряду доносили ему, что в народе замышляется недоброе,  то
сначала Димитрий спрятал их донесение, сказав: "Все это вздоры!, - а  потом,
когда это ему наскучило, велел наказывать доносчиков. В это время готовилась
воинская потеха: Димитрий хотел  сделать  примерный  приступ  к  деревянному
городку, выстроенному за Сретенскими воротами.  Заговорщики  воспользовались
этими приготовлениями и распустили слух, что  царь  во  время  потехи  хочет
истребить всех бояр, а потом уже без труда поделится с  Польшею  московскими
областями и введет латынство. Если заговорщики не щадили царя, то тем  менее
должны были щадить его гостей, с которыми, по их словам, он замышлял сгубить
Русскую землю; по ночам толпы бродили по улицам, ругая поляков,  разумеется,
в этом  случае  к  ним  приставали  и  многие  из  тех,  которые  не  хотели
предпринимать ничего против самого Димитрия; дело доходило и до драки;  дом,
где жил князь Вишневецкий, был раз осажден толпою тысяч из четырех  человек.
Лжедимитрий смотрел на это  как  на  необходимое  столкновение  между  двумя
враждебными  народами;  ему  донесли  однажды,  что  один  поляк  обесчестил
боярыню, ехавшую в повозке: царь нарядил следствие, из которого, однако,  по
уверению поляков, ничего не оказалось.
   Сами поляки,  впрочем,  не  разделяли  беспечности  Лжедимитрия,  который
должен был два раза посылать к Олесницкому и Гонсевскому  с  уверением,  что
нечего бояться, ибо он так хорошо принял в руки государство,  что  без  воли
его ничего произойти не может. Несмотря на то, послы  поставили  у  себя  на
дворе стражу, а Мнишки поместили у себя всю польскую пехоту, которую приведи
с собою. Эти ратные люди донесли  воеводе,  что  москвитяне  не  продают  им
больше пороху и оружия; испуганный  Мнишек  тотчас  пошел  сказать  об  этом
Лжедимитрию, но тот отвечал ему смехом, удивляясь малодушию поляков;  однако
для успокоения тестя велел расставить по улицам стрелецкую стражу.
   В ночь с шестнадцатого на семнадцатое мая вошел в  Москву  отряд  войска,
привлеченный на сторону заговорщиков, которые заняли все двенадцать ворот  и
не пускали уже никого ни в Кремль, ни из Кремля. Немцы, которых  обыкновенно
находилось во дворце по сту человек, получили именем царским приказ от  бояр
разойтись  по  домам,  так  что  при   дворце   осталось   только   тридцать
алебардщиков. Поляки ничего не знали об этих распоряжениях и спали спокойно,
тем более что  пятница,  шестнадцатое  число,  прошла  без  всякого  шума  и
приключения, но не  спали  заговорщики,  дожидаясь  условного  знака.  Около
четырех часов утра  ударили  в  колокол  на  Ильинке,  у  Ильи  Пророка,  на
Новгородском дворе,  и  разом  заговорили  все  колокола  московские.  Толпы
народа, между прочим, и преступники, освобожденные  из  темниц,  вооруженные
чем ни попало, хлынули на Красную площадь; там уже сидели на конях  бояре  и
дворяне, числом до двухсот, в полном  вооружении;  на  тревогу  выбежали  из
домов и те, которые не знали о заговоре; на вопросы о  причине  смятения  им
отвечали, как было условлено, что литва бьет бояр, хочет убить и царя; тогда
все спешили на защиту своих. Для бояр было важно поскорее,  без  объяснений,
кончить дело с Димитрием внутри Кремля и дворца, среди участников  заговора,
без многочисленных свидетелей; и  вот  Шуйский,  не  дожидаясь,  пока  много
народа соберется на площадь, в сопровождении одних приближенных заговорщиков
въехал в Кремль чрез Фроловскне (Спасские) ворота, держа в одной руке крест,
в другой меч. Подъехав к Успенскому собору, он сошел с лошади, приложился  к
образу владимирской богородицы и сказал окружавшим: "Во имя божие  идите  на
злого еретика". Толпы двинулись ко дворцу.
   Набат и тревога разбудили  Лжедимитрия;  он  послал  Басманова  узнать  о
причинах смятения: встреченные им бояре отвечали, что они сами не знают, но,
вероятно, где-нибудь случился пожар. Димитрий сначала было  успокоился  этим
ответом, но потом, когда  шум  становился  все  сильнее  и  сильнее,  выслал
вторично Басманова осведомиться обстоятельнее. На  этот  раз  его  встретили
неприличными ругательствами и криком: "Выдай самозванца!" Басманов  бросился
назад, приказал страже не впускать ни одного  человека,  а  сам  в  отчаянии
прибежал к царю, крича: "Ахти мне! Ты сам виноват, государь! Все  не  верил,
вся Москва  собралась  на  тебя".  Стража  оробела  и  позволила  одному  из
заговорщиков  ворваться  в  царскую  спальню  и  закричать  Димитрию:   "Ну,
безвременный царь! Проспался ли ты? Зачем не выходишь к народу  и  не  даешь
ему отчета?" Басманов, схватив царский палаш, разрубил голову  крикуну,  сам
Лжедимитрий, выхватив меч у одного из телохранителей, вышел к толпе и, махая
мечом, кричал: "Я вам не Годунов!" Однако выстрелы принудили его  удалиться.
В это время явились бояре; Басманов подошел к ним и начал уговаривать их  не
выдавать народу Димитрия, но тут Татищев,  тот  самый,  который  был  спасен
Басмановым от ссылки, обругал его как нельзя хуже  и  ударил  своим  длинным
ножом так, что  тот  пал  мертвый;  труп  его  сбросили  с  крыльца.  Смерть
Басманова охмелила толпу, ждавшую первой  крови:  заговорщики  стали  смелее
напирать на телохранителей; Димитрий  снова  вышел,  хотел  разогнать  народ
палашом, но увидал, что  сопротивление  бесполезно:  в  отчаянии  бросил  он
палаш, схватил себя за волосы и, не говоря ни слова немецкой страже, кинулся
в покои жены; сказав ей, чтобы она спасалась  от  мятежников,  сам  поспешил
пробраться в каменный дворец, выскочил из окна на подмостки, устроенные  для
брачного празднества, с одних подмосток хотел  перепрыгнуть  на  другие,  но
оступился, упал с вышины в 15 сажен на житный двор,  вывихнул  себе  ногу  и
разбил грудь.
   Между тем заговорщики, обезоружив  стражу,  бегали  из  одной  комнаты  в
другую, ища  Димитрия,  и  ворвались  в  покои  царицы.  Узнав  от  мужа  об
опасности, Марина спустилась сперва  вниз  в  подвал,  но  потом,  когда  ей
отсоветовали тут оставаться, опять взошла наверх, причем  была  столкнута  с
лестницы не узнавшей ее толпой, и едва успела пробраться в свою комнату, как
заговорщики  показались  у  дверей.  Тут  встретил  их  слуга   Марины,   Ян
Осмульский, и долго один сдерживал натиск толпы, наконец  пал  под  ударами.
Марина, небольшого роста  и  худенькая,  легко  спряталась  под  юбку  своей
гофмейстерины. Ворвавшись в комнату, заговорщики с ругательством  спрашивали
у женщин, где царь и царица? Им отвечали, что о  царе  не  знают,  а  царицу
отправили в дом к отцу ее. Прибытие  бояр,  глав  заговора,  положило  конец
отвратительным сценам грабежа и бесстыдства: они выгнали толпу и  приставили
стражу, чтобы не пускать никого к женщинам; Марину, которая вышла из  своего
убежища, проводили в другую комнату.
   Распорядившись насчет Марины, бояре спешили отвратить страшную опасность,
которая начинала было грозить им: стрельцы, стоявшие на  карауле  близ  того
места, где упал Димитрий, услыхали стоны раненого, узнали царя,  отлили  его
водою и перенесли на каменный фундамент сломанного годуновского дома.  Придя
в себя, Димитрий стал упрашивать стрельцов, чтоб они  приняли  его  сторону,
обещая им в награду жен и  имение  изменников  бояр.  Стрельцам  понравилось
обещание, они внесли его снова во дворец, уже опустошенный и  разграбленный;
в передней Димитрий заплакал, увидав верных своих алебардщиков, стоявших без
оружия, с поникшими головами; когда заговорщики хотели приблизиться к  нему,
то стрельцы начали стрелять из ружей. Для глав заговора теперь  шло  дело  о
жизни и смерти, и Шуйский стал горячо убеждать своих докончить начатое  дело
убийством самозванца. Заговорщики придумали средство  испугать  стрельцов  и
заставить их покинуть Димитрия, они закричали: "Пойдем в Стрелецкую слободу,
истребим их жен и детей, если они не  хотят  нам  выдать  изменника,  плута,
обманщика". Стрельцы испугались и сказали боярам: "Спросим царицу: если  она
скажет, что это прямой ее сын, то мы все за него помрем; если же скажет, что
он не сын ей, то бог в нем волен". Бояре согласились. В ожидании  ответа  от
Марфы заговорщики не хотели остаться в покое и  с  ругательством  и  побоями
спрашивали Лжедимитрия: "Кто  ты?  Кто  твой  отец?  Откуда  ты  родом?"  Он
отвечал: "Вы все знаете, что я царь ваш, сын Ивана Васильевича. Спросите обо
мне мать мою или выведите меня на Лобное место  и  дайте  объясниться".  Тут
явился князь Иван Васильевич Голицын и сказал, что он был  у  царицы  Марфы,
спрашивал: она говорит, что сын ее убит в  Угличе,  а  это  самозванец.  Эти
слова повестили народу  с  прибавкою,  что  сам  Димитрий  винится  в  своем
самозванстве и  что  Нагие  подтверждают  показание  Марфы.  Тогда  отовсюду
раздались крики: "Бей  его!  Руби  его!"  Выскочил  из  толпы  сын  боярский
Григорий Валуев и выстрелил в Димитрия, сказавши: "Что толковать с еретиком:
вот я благословлю польского свистуна!" Другие дорубили несчастного и бросили
труп его с крыльца на тело Басманова,  говоря:  "Ты  любил  его  живого,  не
расставайся и с мертвым".  Тогда  чернь  овладела  трупами  и,  обнажив  их,
потащила  через  Спасские  ворота  на  Красную   площадь;   поравнявшись   с
Вознесенским монастырем, толпа остановилась и спрашивала у Марфы:  "Твой  ли
это сын?" Та отвечала: "Вы бы спрашивали меня об этом, когда он был еще жив,
теперь он уже, разумеется, не мой". На Красной площади выставлены  были  оба
трупа в продолжение трех дней: Лжедимитрий лежал на столе в маске, с  дудкою
и волынкою, Басманов - на скамье у  его  ног.  Потом  Басманова  погребли  у
церкви Николы Мокрого,  а  самозванца  -  в  убогом  доме  за  Серпуховскими
воротами,  но  пошли  разные  слухи:  говорили,  что  сильные  морозы  стоят
благодаря волшебству расстриги, что над его  могилою  деются  чудеса;  тогда
труп его вырыли, сожгли на Котлах и, смешав пепел с порохом,  выстрелили  им
из пушки в ту сторону, откуда пришел он.
   В то время как одни толпы народа ругались над обезображенным трупом того,
кто незадолго величался  красным  солнцем  России,  другие  разделывались  с
ненавистными гостями. Прежде всего были побиты польские музыканты, найденные
во дворце; потом бросились к домам, занятым их  единоземцами;  мужчин  били,
женщин уводили к себе, но воевода сендомирский, сын его и князь  Вишневецкий
отражали силу силою до тех пор,  пока  им  на  помощь  не  подоспели  бояре,
которые, имея только в виду  разделаться  с  самозванцем,  вовсе  не  хотели
заводить войну с Польшею бесполезным убийством ее панов. Послов польских  не
тронули: бояре послали  сказать  Олесницкому  и  Гонсевскому,  что  им,  как
послам, опасаться нечего, и с своей  стороны  послы  и  люди  их  не  должны
мешаться с другими поляками, которые  приехали  с  воеводою  сендомирским  в
надежде завладеть Москвою и наделали много зла русским. Гонсевский  отвечал:
"Вы сами признали Димитрия царевичем, сами посадили его на  престол,  теперь
же, узнав, как говорите,  о  самозванстве  его,  убили.  Нам  нет  до  этого
никакого дела, и мы совершенно покойны насчет нашей безопасности, потому что
не  только  в  христианских  государствах,  но  и   в   бусурманских   послы
неприкосновенны. Что же касается до остальных поляков, то они приехали не на
войну, не для того, чтоб овладеть Москвою, но  на  свадьбу,  по  приглашению
вашего государя, и если кто-нибудь из их людей обидел кого-нибудь из  ваших,
то на это есть суд; просим бояр не допускать  до  пролития  крови  подданных
королевских, потому что если станут бить  их  пред  нашими  глазами,  то  не
только люди наши, но и мы  сами  не  будем  равнодушно  смотреть  на  это  и
согласимся лучше все вместе погибнуть, о следствиях  же  предоставим  судить
самим боярам". Для охранения послов было поставлено около  дома  их  пятьсот
стрельцов. За час до полудня прекратилась резня, продолжавшаяся семь  часов;
по одним известиям, поляков было убито 1200 или 1300 человек,  а  русских  -
400; по другим - одних поляков 2135 человек, иные же полагают - 1500 поляков
и 2000 русских.
   Несмотря на то что восстание было возбуждено во имя веры православной, во
имя земли Русской, гибнувших от друга еретиков и ляхов, в народе не могло не
быть сознания, что совершено дело нечистое  или  по  крайней  мере  нечистым
образом. При гибели Годуновых народ был спокоен: он был  уверен,  что  новый
царь есть истинный сын Иоанна IV, и в истреблении Борисова  семейства  видел
казнь, совершенную законным царем над своими изменниками, но теперь не  было
этой всеобщей уверенности. Многие были за Лжедимитрия; многие  взяли  оружие
при известии, что поляки бьют царя,  прибежали  в  Кремль  спасать  любимого
государя от рук врагов  ненавистных  и  видят  труп  его,  обезображенный  и
поруганный не поляками, а русскими, слышат, что убитый царь был обманщик, но
слышат это от таких людей, которые за минуту перед тем обманули их,  призвав
вовсе не на то дело, какое хотели совершить: обманом не бывают довольны, его
не забывают, как самую жестокую  обиду.  И  кто  же  был  обманут,  кто  был
недоволен? Масса людей  умеренных,  спокойных,  самая  могущественная  часть
народонаселения, которая дает прочный успех всякому делу. Согласие  немногих
людей отважных, скоп, заговор может дать мгновенный успех делу, но прочность
его зависит от "да" или "нет" умеренной,  спокойной  массы  народонаселения.
Вот почему 17 мая 1606 года в Москве не было ознаменовано  тем  одушевленным
ликованием, какое обыкновенно бывает по совершении  общего  дела.  Некоторые
радовались гибели друга еретиков, но не смели для  принесения  благодарности
богу созвать в  храмы  толпы  людей,  хмельных  от  вина  и  крови.  Недолго
раздавались по улицам клики заговорщиков, недолго слышалось  хвастовство  их
легкою победою: этим кликам не было отзыва, рассказам о кровавых подвигах не
было сочувствия, и Москва  скоро  успокоилась,  ночью  царствовала  глубокая
тишина: смущенное, оробевшее общество притаилось, гнетомое тяжелою  думою  о
прошедшем и будущем.
   Были, однако, люди, которые осмелились забыть прошедшее для  честолюбивых
замыслов о будущем, которые осмеливались думать, что и другие также  забудут
прошедшее. Мы видели, что бояре, составляя заговор против  Лжедимитрия,  уже
думали о том, как поступать, когда один из них сделается царем. Виднее  всех
бояр московских по уму, энергии, знатности рода, по уменью сохранять родовые
предания, быть им верными  были  два  князя  -  Василий  Шуйский  и  Василий
Голицын: они-то и были главами заговора, они-то и должны были думать о  том,
как бы прежде других воспользоваться его успехом. Оба  князя  имели  сильные
стороны, но мог ли Голицын успешно бороться с Шуйским? Род Шуйских давно уже
гораздо больше выдавался вперед, чем род Голицыных, ибо  о  Патрикеевых  уже
забыли; сам Шуйский гораздо больше выдавался вперед, чем Голицын, особенно в
последнее время. Он первый поднялся против самозванца,  был  страдальцем  за
правду для тех, которые были убеждены в самозванстве бывшего царя; он был на
первом месте в заговоре, в его доме собирались заговорщики, его  речам,  его
увещаниям внимали, за ним шли в Кремль  губить  злого  еретика;  для  людей,
совершивших дело убийства Лжедимитриева, кто мог быть лучшим царем,  как  не
вождь их в этом деле? Но это дело было чисто московское,  и  далеко  не  все
москвичи его одобряли, а что скажут советные люди, выборные  из  городов  по
всей России? Годунов при избрании своем имел все причины требовать  созвания
выборных изо всех городов Российского царства: он долгое время  был  хорошим
правителем, и это знала вся земля; дурное о  Годунове  было  преимущественно
известно в Москве, хорошее - в областях; притом за  Годунова  был  патриарх,
долженствовавший иметь самое сильное влияние на выборных. В другом положении
находился Шуйский: его хорошо  знали  только  в  Москве,  но  мало  знали  в
областях, так что для советных людей,  присланных  из  Галича  или  Вологды,
Шуйский был известен не более чем  Голицын  или  Воротынский;  патриарха  не
было, ибо Игнатия, как потаковника Лжедимитриева,  тотчас  же  свергнули,  и
потому советные люди могли легко  подчиниться  влиянию  людей,  не  хотевших
Шуйского, людей, не одобрявших его последнего, самого видного поступка.  Вот
почему Шуйскому опасно было дожидаться  выборных  из  городов.  "По  убиении
расстриги, - говорит летописец, - бояре начали думать, как бы согласиться со
всею землею, чтобы приехали из городов в Москву всякие люди, чтобы  выбрать,
по совету, государя такого, который бы всем был люб. Но богу не угодно  было
нас помиловать  по  грехам  нашим:  чтобы  не  унялась  кровь  христианская,
немногие люди, по совету князя Василия  Шуйского,  умыслили  выбрать  его  в
цари".
   19 мая, в 6 часов  утра,  купцы,  разнощики,  ремесленники  толпились  на
Красной площади точно так же,  как  и  17  числа;  бояре,  чины  придворные,
духовенство вышли также на площадь и предложили избрать  патриарха,  который
должен был стоять во главе временного  правления  и  разослать  грамоты  для
созвания советных людей из городов: но понятно, как  страшно  было  Шуйскому
избрание патриарха, если бы избрали человека к нему  равнодушного,  а  может
быть, даже и не расположенного. На предложение бояр в толпе  закричали,  что
царь нужнее патриарха, а царем должен быть князь Василий  Иванович  Шуйский.
Этому провозглашению толпы, только что ознаменовавшей свою силу истреблением
Лжедимитрия, никто не осмелился противодействовать, и Шуйскйй был не  скажем
избран, но выкрикнут царем. Он сделался царем точно так  же,  следовательно,
как был свергнут, погублен Лжедимитрий, скопом,  заговором,  не  только  без
согласия всей земли, но даже без согласия всех  жителей  Москвы;  умеренная,
спокойная, охранительная масса народонаселения  не  была  довольна  в  обоих
случаях, не сказала своего "да": гибельное предзнаменование для нового царя,
потому что когда усердие клевретов его охладеет, то кто поддержит его? Таким
образом, на московском престоле явился  царь  партии,  но  партия  противная
существовала:  озлобленная  неудачею,  она   не   теряла   надежд;   к   ней
присоединились, т. е. объявили себя против Шуйского, все  те,  которым  были
выгодны перемены, и всякая перемена  могла  казаться  теперь  законною,  ибо
настоящего,  установленного,  освященного  ничего  не  было.   Масса   людей
умеренных, охранительных, молчала, потому что  не  питала  сочувствия  ни  к
одному явлению, ни к новому порядку  вещей,  ни  к  движениям,  против  него
направленным; произволу людей беспокойных открывалось свободное  поприще,  и
представители  общества,  люди,  не  разрознившие  своих  интересов  с   его
интересами, должны были сносить все буйство этого произвола, не имея на  что
опереться, во имя чего ратовать, не  имея  сочувствия  к  человеку,  который
провозгласил себя главою государства.

Глава 4

ЦАРСТВОВАНИЕ ВАСИЛИЯ ИВАНОВИЧА ШУЙСКОГО

   Грамота нового царя о своем избрании. -  Ограничение  царской  власти.  -
Царские грамоты  по  областям.  -  Царское  венчание  Шуйского.  -  Патриарх
Гермоген и отношения его к царю. - Причины появления второго  самозванца.  -
Молчанов. - Возмущение в Украйне. -  Волнение  в  Москве.  -  Болотников.  -
Поражение царского войска и  повсеместное  восстание  на  юге.  Ляпуновы.  -
Болотников у Москвы. - Отступление дворян  от  Болотникова.  -  Поражение  и
бегство Болотникова. - Наступательное движение  Шуйского.  -  Разрешительная
грамота патриархов Иова и Гермогена. - Болотников и самозванец Петр в  Туле.
- Победа царских  войск.  -  Шуйский  осаждает  Тулу.  -  Появление  второго
самозванца. - Взятие Тулы царем. -  Состав  войска  второго  Лжедимитрия.  -
Рожинский,  Заруцкий.  -  Новые  самозванцы.  -  Беспокойство  в  Москве.  -
Лжедимитрий спешит к Москве. - Мир  Шуйского  с  Польшею.  -  Лжедимитрий  в
Тушине. - Война его с Шуйским. - Марина и отец ее в Тушине. - Польский наказ
для второго Лжедимитрия.
   Исполняя обещание,  данное  товарищам  своим  по  заговору,  Шуйский  так
повестил о своем воцарении: "Божиею милостию мы, великий  государь,  царь  и
великий  князь  Василий  Иванович  всея  Руси,  шедротами  и  человеколюбием
славимого бога и за  молением  всего  освященного  собора,  по  челобитью  и
прошению всего православного христианства учинились на  отчине  прародителей
наших, на Российском государстве царем и  великим  князем.  Государство  это
даровал бог прародителю нашему Рюрику, бывшему от римского кесаря, и  потом,
в продолжение многих  лет,  до  самого  прародителя  нашего  великого  князя
Александра  Ярославича  Невского,  на  сем   Российском   государстве   были
прародители мои, а потом удалились на  суздальский  удел,  не  отнятием  или
неволею, но  по  родству,  как  обыкли  большие  братья  на  больших  местах
садиться. И ныне  мы,  великий  государь,  будучи  на  престоле  Российского
царства, хотим того, чтобы православное христианство было нашим доброопасным
правительством в тишине, и в покое, и в благоденстве, и поволил  я,  царь  и
великий князь всея Руси, целовать крест на том: что мне, великому  государю,
всякого человека, не осудя  истинным  судом  с  боярами  своими,  смерти  не
предать, вотчин, дворов и животов у братьи его, у жен и детей  не  отнимать,
если они с ним в мысли не были;  также  у  гостей  и  торговых  людей,  хотя
который по суду и по сыску дойдет и до смертной вины, и после  их  у  жен  и
детей дворов, лавок и животов не отнимать, если  они  с  ними  в  этой  вине
невинны. Да и доводов ложных мне, великому государю, не слушать, а сыскивать
всякими сысками накрепко и ставить с очей на очи, чтобы в  том  православное
христианство невинно не гибло; а кто на кого  солжет,  то,  сыскав,  казнить
его, смотря по вине, которую взвел напрасно. На  том  на  всем,  что  в  сей
записи писано, я, царь и великий князь Василий  Иванович  всея  Руси,  целую
крест всем православным христианам, что  мне,  их  жалуя,  судить  истинным,
праведным судом и без вины ни на кого опалы  своей  не  класть,  и  недругам
никого в  не  правде  не  подавать,  и  от  всякого  насильства  оберегать".
Летописец рассказывает, что как скоро Шуйский  был  провозглашен  царем,  то
пошел в Успенский собор и начал говорить, чего  искони  веков  в  Московском
государстве не важивалось: "Целую крест на том, что мне ни над кем не делать
ничего дурного без собору, и если отец  виновен,  то  над  сыном  ничего  не
делать, а если сын виновен, то отцу ничего дурного не делать, а которая была
мне грубость при царе Борисе, то никому за нее  мстить  не  буду".  Бояре  и
всякие люди, продолжает летописец, ему говорили, чтоб он на  том  креста  не
целовал, потому что в Московском государстве того не повелось, но он  никого
не послушал и целовал крест. Любопытно, если летописец не ошибся, и  Шуйский
сначала обязывался не произносить смертных приговоров без соборного решения,
как сделал Лжедимитрий в деле самого Шуйского, а потом уже в грамоте  вместо
собора поставлено: "Не осудя  с  боярами  своими",  что  сообразнее  было  с
прежним  обещанием  при  составлении  заговора:  "Общим  советом  Российское
царство управлять", впрочем,  и  здесь  общий  совет  -  выражение  довольно
неопределенное, так как бояре уговаривались, то общим советом  прежде  всего
может относиться к ним, что и вероятнее, но может также  означать  и  собор.
Что же касается до обещания не  наказывать  вместе  с  виновным  и  невинных
родственников, то, по всем вероятностям, представление о правде этого устава
принесено Лжедимитрием и спутниками его из Польши, где, как мы видели, давно
уже вследствие  более  раннего  ослабления  родовых  отношений  родственники
преступника не подвергались вместе с ним наказанию; мы  видели,  что  Мнишек
обещал боярам расширение прав их при Лжедимитрии.
   Разослана была по областям и другая грамота - от имени бояр,  окольничих,
дворян и всяких  людей  московских  с  извещением  о  гибели  Лжедимитрия  и
возведении на престол Шуйского: "Мы узнали про то подлинно,  что  он  прямой
вор Гришка Отрепьев, да и мать царевича Димитрия, царица инока Марфа, и брат
ее Михайла Нагой с  братьею  всем  людям  Московского  государства  подлинно
сказывали, что сын ее, царевич Димитрий, умер подлинно и погребен в  Угличе,
а тот вор называется царевичем Димитрием ложно; а как его поймали, то  он  и
сам сказал, что он Гришка  Отрепьев  и  на  государстве  учинился  бесовскою
помощию, и людей всех прельстил  чернокнижеством,  и  тот  Гришка,  за  свое
злодейственное дело, принял от  бога  возмездие,  скончал  свой  живот  злою
смертию. И после того, прося  у  бога  милости,  митрополиты,  архиепископы,
епископы и весь освященный собор, также и мы,  бояре,  окольничие,  дворяне,
дети  боярские  и  всякие  люди  Московского  государства,   избирали   всем
Московским государством, кому бог изволит  быть  на  Московском  государстве
государем; и всесильный, в троице славимый бог наш на нас и на  вас  милость
свою показал, объявил государя на Московское государство, великого  государя
царя и великого князя  Василия  Ивановича  всея  Руси  самодержца,  государя
благочестивого,  по  божией  церкви  и  по  православной  христианской  вере
поборателя, от корени великих государей  российских,  от  великого  государя
князя  Александра  Ярославича  Невского;   многое   смертное   изгнание   за
православную веру с братиею своею во многие лета он претерпел в больше  всех
от того вора, богоотступника и еретика смертью пострадал".
   Вслед за этою грамотою новый царь разослал другую, уже от своего имени, в
которой также объявлял о гибели Лжедимитрия, с точнейшим объяснением причин,
а именно объявлял о бумагах,  найденных  в  комнатах  самозванца:  "Взяты  в
хоромах его грамоты многие ссыльные воровские с Польшею и Литвою о разорении
Московского государства". Но Шуйский не объясняет ничего о  содержании  этих
воровских грамот, хотя  вслед  за  этим  упоминает  о  содержании  писем  от
римского папы, нам уже известных. Далее Шуйский пишет о показании Бучинских,
будто царь был намерен перебить всех бояр во время воинской потехи и  потом,
отдавши все главные места в управление полякам, ввести католицизм.  В  самом
деле  сохранилось  это  показание,  но  достоверность  его  прежде  нас  уже
отвергнута. Шуйский приводит также свидетельство  о  записях,  действительно
данных в Польше Мнишку и королю об уступке русских  областей,  и  заключает:
"Слыша и  видя  то,  мы  всесильному  богу  хвалу  воздаем,  что  от  такого
злодейства избавил". Наконец,  разослана  была  окружная  грамота  от  имени
царицы  Марфы,  где  она  отрекалась  от  Лжедимитрия.  Марфа  говорит:  "Он
ведовством и чернокнижеством  назвал  себя  сыном  царя  Ивана  Васильевича,
омрачением бесовским прельстил в Польше и Литве многих людей и нас  самих  и
родственников  наших  устрашил  смертию;  я  боярам,  дворянами  всем  людям
объявила об этом прежде тайно, а теперь  всем  явно,  что  он  не  наш  сын,
царевич Димитрий, вор, богоотступник, еретик. А как он  своим  ведовством  и
чернокнижеством приехал из Путивля в Москву, то, ведая  свое  воровство,  по
нас не посылал долгое время, а прислал к нам своих  советников  и  велел  им
беречь накрепко, чтобы к нам никто не приходил и с  нами  об  нем  никто  не
разговаривал. А как велел нас к Москве привезти, и он на встрече был  у  нас
один, а бояр и других никаких людей с собой пускать к нам не велел и говорил
нам с великим запретом, чтобы мне его не обличать, претя нам и всему  нашему
роду смертным убийством, чтобы нам тем на себя  и  на  весь  род  свой  злой
смерти не навести, и посадил меня в монастырь,  и  приставил  ко  мне  также
своих советников, и остерегать того велел накрепко, чтоб его воровство  было
не явно, а я для его угрозы объявить в народе его воровство явно не  смела".
Марфа говорит или за нее говорят,  что  Лжедимитрий  прислал  за  нею  своих
советников, но, кого именно, об этом ни слова, тогда как это  всего  важнее:
кто были именно советники Лжедимитрия, которые знали о  его  самозванстве  и
между тем действовали в его пользу?  Или  этих  советников  не  существовало
вовсе, а если существовали, то теперь были так могущественны,  что  имен  их
нельзя было открыть народу; но нам известно, что Димитрий посылал за  Марфою
князя  Михайлу  Васильевича  Скопина-Шуйского!  Следовательно,  Скопин   был
главным из  этих  советников  Лжедимитрия,  которым  приказано  было  беречь
накрепко, чтобы никто к ней не приходил и не разговаривал с нею о царе...
   Легко можно представить, какое впечатление  должны  были  произвести  эти
объявления Шуйского, царицы Марфы и бояр на многих жителей  самой  Москвы  и
преимущественно на жителей областных! Неизбежно должны были найтись  многие,
которым могло  показаться  странным,  как  вор  Гришка  Отрепьев  мог  своим
ведовством и чернокнижеством прельстить всех московских правителей?  Недавно
извещали народ, что новый царь есть  истинный  Димитрий;  теперь  уверяют  в
противном, уверяют, что Димитрий грозил  гибелью  православной  вере,  хотел
делиться с Польшею русскими землями, объявляют, что он за это погиб, но  как
погиб? - это остается в тайне; объявляют, что избран новый царь,  но  как  и
кем? - неизвестно: никто из областных жителей не был на этом  собрании,  оно
совершено без ведома земли; советные  люди  не  были  отправлены  в  Москву,
которые, приехав оттуда, могли бы удовлетворить любопытству своих сограждан,
рассказать им  дело  обстоятельно,  разрешить  все  недоумения.  Странность,
темнота  события  извещаемого  необходимо  порождали  недоумения,  сомнения,
недоверчивость, тем более что новый царь сел на престол тайком от  земли,  с
нарушением формы уже  освященной,  уже  сделавшейся  стариною.  До  сих  пор
области верили Москве, признавали каждое слово, приходившее к ним из Москвы,
непреложным, но теперь Москва явно  признается,  что  чародей  прельстил  ее
омрачением бесовским; необходимо рождался вопрос: не омрачены ли  москвитяне
и Шуйским? До сих  пор  Москва  была  средоточием,  к  которому  тянули  все
области; связью между Москвою и областями было  доверие  ко  власти,  в  ней
пребывающей; теперь это доверие было нарушено, и связь ослабела, государство
замутилось; вера, раз поколебленная, повела необходимо к  суеверию:  потеряв
политическую веру в Москву, начали верить всем и всему, особенно когда стали
приезжать  в  области  люди,  недовольные  переворотом  и   человеком,   его
произведшим, когда они стали рассказывать, что дело было иначе,  нежели  как
повещено в грамотах Шуйского.  Тут-то  в  самом  деле  наступило  для  всего
государства  омрачение  бесовское,  омрачение,  произведенное   духом   лжи,
произведенное делом темным и нечистым, тайком от земли совершенным.
   1 июня 1606 года Шуйский венчался на царство: новый  царь  был  маленький
старик лет за 50 с  лишком,  очень  некрасивый,  с  подслеповатыми  глазами,
начитанный, очень умный и очень скупой, любил только  тех,  которые  шептали
ему в уши доносы, и сильно верил чародейству. Подле нового  царя  немедленно
явилось и второе лицо по нем в государстве  -  патриарх:  то  был  Гермоген,
бывший митрополит казанский, известный своим сопротивлением не  православным
поступкам Лжедимитрия. Это сопротивление показывало уже в Гермогене человека
с твердым характером, готового страдать  за  свои  убеждения,  за  правду  и
неприкосновенность вверенного ему дела; таким  образом,  новый  патриарх  по
природе своей был совершенно в уровень своему высокому  положению  в  бурное
Смутное время, но современники жалуются,  что  с  этою  твердостию  Гермоген
соединял  жесткость  нрава,  непривлекательность  в  обращении,  неумеренную
строгость; жалуются  также,  что  он  охотно  слушал  наветы,  худо  отличал
истинное от ложного,  верил  всему.  Этою  слабостию  воспользовались  враги
Шуйского: они наговорили  патриарху  на  царя  и  успели  поссорить  их;  по
жесткости нрава патриарх не скрывал  своего  неудовольствия  и  обращался  с
царем вовсе недружественно, хотя в  то  же  время,  по  основным  убеждениям
своим, готов был всегда  защищать  Шуйского,  как  царя  венчанного,  против
возмутителей.
   Легко себе представить, как вредны были для Шуйского такие отношения  его
к патриарху, когда уж он и без  того  не  пользовался  большим  уважением  и
доверенностью подданных. Клятва, данная им при восшествии на престол, повела
к тому, что  на  него  стали  смотреть  не  так,  как  смотрели  на  прежних
государей; ограничение власти царской относительно наказания, ограничение ее
боярами, к царю нерасположенными, обещало безнаказанность смутам,  крамолам:
клеврет Голицына или другого какого-нибудь сильного боярина  мог  отважиться
на все по внушению своего милостивца, зная,  что  последний  может  защитить
его. Современники прямо говорят, что с воцарением Шуйского бояре стали иметь
гораздо больше власти, чем сам царь. Некоторые из бояр крамолили против царя
с целию занять его место, другие не  хотели  видеть  его  царем  по  прежним
отношениям; не все бояре были  в  заговоре  с  Шуйским  против  Лжедимитрия,
некоторые, и из них самые способные,  например  Михайла  Глебович  Салтыков,
князь  Рубец-Мосальский  и   другие,   оставались   верны   Лжедимитрию   и,
следовательно, были враждебны новому правительству, которое и  не  замедлило
подвергнуть их опале: князь Рубец-Мосальскпй был сослан воеводою  в  Корелу,
Афанасий Власьев - в Уфу, Салтыков -  в  Иван-город,  Богдан  Бельский  -  в
Казань; других стольников и дворян разослали  также  по  разным  городам,  у
некоторых отняли поместья и вотчины. Таким образом, в отдаленные области,  и
даже в качестве правителей, были отправлены люди озлобленные, то есть верные
возмутители или по крайней мере готовые принять самое деятельное  участие  в
возмущении для  свержения  правительства,  им  враждебного;  скоро  заметили
также, что и вообще новый царь изменил своему обещанию -  преследует  людей,
которые прежде были  ему  враждебны.  Глава  заговора,  виновник  восстания,
Шуйский был выкрикнут царем участниками в заговоре, восстании, людьми самыми
беспокойными, площадными крикунами и смутниками, испытавшими  уже  три  раза
свою силу при свержении и возведении царей; они выкрикнули Шуйского,  своего
вождя, в надежде богатых наград от него, но от скупого старика  нельзя  было
ничего дождаться; тогда эти  люди  стали  готовым  орудием  в  руках  врагов
Шуйского.
   Но все эти люди - и бояре могущественные,  имевшие  виды  на  престол,  и
сановники второстепенные,  враждебные  Шуйскому  или  по  личным  и  родовым
отношениям, или по приверженности к его предшественнику,  наконец,  смутники
из людей всякого происхождения, которым выгодны были перемены,  -  никто  не
мог отважиться прямо на свержение Шуйского: Голицын не имел никакого  права,
никакой возможности прямо выставить себя соперником новому  царю  и  открыто
против него действовать: какое из своих прав мог выставить Голицын,  которое
бы превышало права Шуйского? Он мог надеяться получить престол только тогда,
когда Шуйский будет свергнут чужим, а  не  его  именем,  следовательно,  мог
только крамолить против него, а не действовать открыто; то же  самое  должно
сказать и о всех других людях, почему бы то ни было  недовольных  Шуйским  и
желавших перемены: во чье имя возмутились бы они, кого предложили бы  взамен
Шуйского? Для всех нужен был предлог к восстанию, нужно было  лицо,  во  имя
которого можно было действовать, лицо, столько могущественное,  чтобы  могло
свергнуть  Шуйского,  и  вместе  столько  ничтожное,  чтобы  не  могло  быть
препятствием для исполнения известных  замыслов,  одним  словом,  нужен  был
самозванец. Шуйского можно было  свергнуть  только  так,  как  свергнут  был
Годунов. Вот причина  появления  второго  самозванца  и  успеха  его  внутри
государства; что же касается до козаков,  то  мы  уже  видели,  как  им  был
необходим самозванец: еще при жизни первого они подставили другого. Как  для
государства спокойного, благоустроенного государь,  правительство  не  может
умирать (le roi est mort -  vive  le  roi!),  так  для  тогдашнего  русского
общества, потрясенного в своих основах, не мог умереть самозванец: и  точно,
еще кровавый труп первого Лжедимитрия лежал  на  Красной  площади,  как  уже
пронеслась весть о втором.
   17 мая, когда заговорщики были заняты истреблением самозванца и  поляков,
Михайла Молчанов, один из убийц Федора Годунова, успел скрыться из дворца  и
из Москвы. В сопровождении двоих поляков Молчанов направил путь к  литовским
границам, распуская везде по дороге слух,  что  он  царь  Димитрий,  который
спасается из Москвы и  вместо  которого  москвитяне  ошибкою  убили  другого
человека. Этот слух скоро достиг Москвы и распространился между ее жителями.
Мы не удивимся такому, с первого взгляда странному явлению,  если  вспомним,
что не все москвичи принимали участие в убийстве Лжедимитрия, что многие  из
них шли в Кремль с целию спасать царя из рук поляков, и  вдруг  им  выкинули
обезображенный труп Лжедимитрия, в котором  трудно  было  различить  прежние
черты. Чему хотим верить, тому верим охотно; как обыкновенно бывает в  таких
случаях, всякий старался представить  свое  мнение  о  чудном,  таинственном
событии, свою догадку, свое: мне показалось; так, одному французскому  купцу
показалось, что на трупе Лжедимитрия остались ясные знаки густой бороды, уже
обритой,  тогда  как  у  живого  царя  не  было  бороды;  тому  же  французу
показалось, что волосы у трупа были длиннее, чем  у  живого  царя  накануне;
комнатный слуга убитого  Лжедимитрия,  поляк  Хвалибог,  клялся,  что  труп,
выставленный на Красной  площади,  нисколько  не  походил  на  его  прежнего
господина: лежал там, говорил он, какой-то малый, толстый, с бритым лбом,  с
косматою грудью, тогда  как  Димитрий  был  худощав,  стригся  с  малыми  по
сторонам кудрями по обычаю студенческому, волос на груди у него не  было  по
молодости лет. Маска, надетая на лицо  Лжедимитрия,  также  была  поводом  к
толкам, что тут скрывалась подстановка, и вот молва росла более и более.  Но
если некоторые жители Москвы верили в спасение Лжедимитрия, тем более должны
были  верить  ему  жители  областей.  Сам  Шуйский  видел,  что  ему  нельзя
разуверить народ касательно  слухов  о  втором  Лжедимитрии  и  что  гораздо
благоразумнее вооружиться против прав первого, дабы самозванец, и спасшийся,
по мнению некоторых, от убийц,  оставался  все  же  самозванцем.  Для  этого
Шуйский немедленно велел с большим торжеством перенести из Углича  в  Москву
тело царевича Димитрия, после чего разосланы были грамоты  с  извещением  об
этом событии и  с  повторением  о  злодействах  Лжедимитрия,  с  приобщением
показания Бучинских, грамот, данных  самозванцем  воеводе  сендомирскому,  и
переписки его с папою, равно как известия о покаянии царицы Марфы. Но  в  то
время как в Угличе и  в  Москве  прославляли  святость  невинного  младенца,
павшего под ножами убийц,  на  престоле  сидел  человек,  который  при  царе
Феодоре торжественно объявил,  что  царевич  сам  себя  заколол  в  припадке
падучей  болезни!  Шуйский  решился  даже  сам   нести   всею   Москвою   до
Архангельского собора тело царевича!
   Грамоты Шуйского не помогли. В то  время  как  Молчанов  в  самую  минуту
убийства Лжедимитрия уже помышлял о его воскрешении, в  то  же  время  князь
Григорий Петрович Шаховской думал о том же и во время смуты во  дворце  унес
государственную печать, как вещь нужную для исполнения своих замыслов. Новый
царь помог ему в этом как нельзя лучше, сославши его воеводою в  Путивль  за
преданность Лжедимитрию. Шаховской, приехав  в  Путивль,  собрал  жителей  и
объявил им,  что  царь  Димитрий  жив  и  скрывается  от  врагов;  путивльцы
немедленно  восстали  против  Шуйского,  и  примеру  их  последовали  другие
северские города. В Чернигове начальствовал тот самый  боярин  князь  Андрей
Телятевский, который прежде не хотел участвовать в переходе целого войска на
сторону первого Лжедимитрия, а теперь объявил себя  на  стороне  второго,  о
котором еще никто ничего не знал  обстоятельно:  нет  сомнения,  что  личные
отношения к Шуйскому были причиною такого поступка. Начались  волнения  и  в
Москве; здесь еще не смели произнести громко имя Димитрия и потому старались
привести толпу в движение по другому поводу: на  домах  иностранцев  и  бояр
написали, что царь предает домы  этих  изменников  народу  на  разграбление.
Толпы начали сбираться, но на этот раз их разогнали. Чрез несколько времени,
в один воскресный день, когда царь шел к обедне, увидел он множество  народа
у дворца: толпы были созваны известием, что царь будет говорить  с  народом.
Шуйский остановился и,  плача  от  досады,  начал  говорить  окружавшим  его
боярам, что им не нужно выдумывать коварных  средств,  если  хотят  от  него
избавиться, что, избрав его  царем,  могут  и  низложить  его,  если  он  им
неугоден, и что он  оставит  престол  без  сопротивления.  Потом,  отдав  им
царский посох и шапку, продолжал: "Если так, выбирайте кого  хотите".  Видя,
однако, что все неподвижны, ниоткуда нет возражения,  Шуйский  подумал,  что
пристращал крамольников, что большинство за него,  и  потому,  взявши  снова
посох, сказал: "Мне уже наскучили эти козни: то меня  хотите  умертвить,  то
бояр и иностранцев или по крайней мере ограбить их; если вы  меня  признаете
царем, то я требую казни виновных". На этот раз все спешили  уверить  его  в
преданности своей и  просили  наказать  возмутителей;  схватили  пятерых  из
толпы,  высекли  кнутом  и  сослали.  Шуйский  хотел  воспользоваться   этим
усердием, чтобы вскрыть заговор, составленный во имя князя Мстиславского, но
по исследовании дела нашли, что этот боярин вовсе не виноват в нем,  что  во
имя его действовали родные, из которых больше всех был  уличен  боярин  Петр
Никитич Шереметев: его послали в Псков воеводою.
   Между тем Шаховскому для успеха  поднятого  им  восстания  необходим  был
самозванец, откуда бы то ни было. Зная, что Молчанов прежде всех выдал  себя
за Димитрия, он звал его в Путивль из Самбора, где тот с согласия  Марининой
матери распространял слухи о спасении царя. Но Молчанов сам не хотел  играть
роль самозванца и не нашел еще никого, кто  бы  согласился  и  был  способен
принять ее, однако медлить было нельзя: надобно было  подкрепить  восстание,
давши ему вождя смелого, таким явился Болотников.
   Болотников был холопом князя Телятевского; рассказывают, что в молодости,
взятый в плен татарами и проданный туркам, он  несколько  лет  был  галерным
невольником. Получив как-то свободу, он  был  заброшен  судьбою  в  Венецию,
откуда в описываемое время пробирался  через  Польшу  на  родину.  В  Польше
услыхал он о событиях, волновавших Русь; как русского, Болотникова  схватили
и представили Молчанову, который увидал в  нем  полезного  для  своего  дела
человека, обдарил его и послал с  письмом  в  Путивль  к  князю  Шаховскому,
который принял его как царского поверенного и  дал  начальство  над  отрядом
войска. Холоп Болотников тотчас же нашел средство увеличить свою  дружину  и
упрочить дело самозванца в преждепогибшей Украйне:  он  обратился  к  своим,
обещая волю, богатства и почести под знаменами Димитрия, и под  эти  знамена
начали стекаться разбойники, воры, нашедшие  пристанище  в  Украйне,  беглые
холопи и крестьяне, козаки, к ним пристали посадские люди и стрельцы, начали
в городах хватать воевод и сажать их в  тюрьмы;  крестьяне  и  холопи  стали
нападать на домы господ своих, разоряли их, грабили, мужчин убивали,  жен  и
дочерей заставляли выходить за себя замуж. На московских  улицах  показались
подметные  грамоты,  в  которых  упрекали  москвитян  в  неблагодарности   к
Димитрию, спасшемуся от их ударов, и грозили возвращением его для  наказания
столицы не позже 1 сентября, тогдашнего нового года; царь велел созвать всех
дьяков и сличить почерки  их  с  почерком  грамот,  но  сходного  не  нашли:
грамоты, как видно, явились из Украйны, туда надобно было  обратить  оружие,
но прежде начала военных действий царь хотел  попытаться  утишить  восстание
средствами религиозными: для этого он послал в Северскую землю духовенство с
увещаниями; в Елец был послан боярин Михаила Нагой с грамотою  сестры  своей
царицы Марфы, с образом Димитрия царевича; но эти средства не помогли. Тогда
боярин князь Иван Михайлович Воротынский осадил Елец,  стольник  князь  Юрий
Трубецкой - Кромы, но на выручку Кром  явился  Болотников:  с  1300  человек
напал он на 5000 царского войска и наголову поразил Трубецкого; победители -
козаки насмехались над побежденными, называли  царя  их  Шуйского  шубником.
Московское войско и без того не усердствовало  Василию,  следовательно,  уже
было ослаблено нравственно; победа Болотникова отняла  у  него  и  последний
дух; служилые люди, видя  всеобщую  смуту,  всеобщее  колебание,  не  хотели
больше сражаться  за  Шуйского  и  начали  разъезжаться  по  домам;  воеводы
Воротынский  и  Трубецкой,  обессиленные  этим  отъездом,  не  могли  ничего
предпринять  решительного  и  пошли  назад.  При   состоянии   умов,   какое
господствовало  тогда  в  Московском  государстве,  при  всеобщей  шаткости,
неуверенности, недостатке точки опоры, при таком состоянии первый успех,  на
чьей  бы  стороне  ни  был,  имел  важные  следствия,  ибо   увлекал   толпу
нерешительную, жаждущую увлечься, пристать к чему бы то ни  было,  опереться
на что бы то ни было, лишь бы  только  выйти  из  нерешительного  состояния,
которое  для  каждого  человека  и  для  общества  есть  состояние   тяжкое,
нестерпимое. Как скоро узнали, что царское войско отступило, то восстание на
юге сделалось повсеместным. Боярский сын,  сотник  Истома  Пашков,  возмутил
Тулу, Венев и Каширу; в  то  же  время  встало  против  Шуйского  и  древнее
княжество Рязанское; здесь в челе восстания были воевода Григорий Сунбулов и
дворянин Прокофий Ляпунов.
   Писатели иностранные хвалят храбрость старого народонаселения рязанского;
летописцы московские  удивляются  его  дерзости  и  речам  высоким:  рязанцы
Ляпуновы оправдывают тот и другой отзыв.  Во  время  народного  волнения  по
смерти Грозного рязанцы - Ляпуновы и Кикины являются на первом плане;  Захар
Ляпунов, брат Прокофия, дерзкий, как увидим, на слово и на  руку,  первый  в
таком деле, на которое редкие могли решиться, заявляет  в  первый  раз  себя
тем, что не хочет быть в станичных головах  вместе  с  Кикиным  и  бежит  со
службы из Ельца. В 1603 году о нем  опять  встречаем  известие:  царь  Борис
велел спросить детей боярских рязанцев: кто на  Дон  к  атаманам  и  козакам
посылал вино, зелье, серу, селитру и  свинец,  пищали,  панцири  и  шлемы  и
всякие запасы, заповедные товары? Отвечали: был слух, что Захар Ляпунов вино
на Дон козакам посылал, панцирь и шапку железную  продавал.  Захара  за  это
высекли кнутом. Брат его, Прокофий, красивый, умный,  храбрый  и  в  военном
деле искусный человек, как отзывались об  нем  современники,  обладал  также
страшною энергиею, которая не давала ему покоя, заставляла всегда рваться  в
первые ряды, отнимала у  него  уменье  дожидаться.  Такие  люди  обыкновенно
становятся  народными  вождями  в  смутные  времена:  истомленный,  гнетомый
нерешительным  положением  народ  ждет  первого  сильного   слова,   первого
движения, и, кто первый произнесет роковое слово, кто первый двинется, тот и
становится вождем народного стремления.  Ляпунов  стал  за  Димитрия  против
Шуйского; мы не имеем права полагать, что Ляпунов был уверен в  самозванстве
того, кто называл себя Димитрием, в ложности слухов о его спасении: по  всем
вероятностям, он, как и большая часть, если  не  все  рязанцы,  как  большая
часть, если не все  жители  других  московских  областей,  не  имел  никаких
крепких убеждений  в  этом  отношении  и  восстал  при  вести  о  восстании,
повинуясь своей энергической  природе,  не  умея  сносить,  подобно  другим,
нерешительного положения, не умея ждать. С  другой  стороны,  восстание  под
знаменами Димитрия против Шуйского, т. е. против правления бояр,  охранявших
старину, не допускавших в  свои  ряды  людей  новых,  такое  восстание  было
привлекательно для людей, подобных Ляпунову,  Сунбулову  и  Пашкову,  людей,
чувствовавших в себе стремление быть впереди, но по происхождению не имевших
на это права.
   Кроме Рязани, двадцать городов в нынешних губерниях Орловской,  Калужской
и  Смоленской  стали  за  Лжедимитрия.  На  восточной  украйне,  в   странах
приволжских, точно так же, как  и  в  Украйне  Северской,  встали  холопи  и
крестьяне;  к  ним   присоединились   инородцы,   недавно,   после   долгого
сопротивления, принужденные подчиниться государству и теперь  обрадовавшиеся
случаю сбросить с себя это подчинение. Мордва, холопи  и  крестьяне  осадили
Нижний Новгород под  начальством  двух  мордвинов  -  Москова  и  Вокорлина,
волнение  коснулось  областей  Вятской  и  Пермской;  рознь   встала   между
пермичами, набранными в войско для царя: они начали биться  друг  с  другом,
едва не убили царского приставника, хотевшего разнять их, и кончили тем, что
разбежались от  него  с  дороги.  В  земле  Вятской  московского  чиновника,
присланного для набора войск, встретили громкою хулою на Шуйского, говорили,
что Димитрий уже взял Москву, пили за него заздравные чаши. Но  в  Астрахани
не чернь встала  за  Лжедимитрия:  здесь  изменил  Шуйскому  воевода,  князь
Хворостинин; здесь, наоборот, дьяк Афанасий Карпов и мелкие люди были побиты
с раскату.
   Болотников, соединившись со Пашковым и рязанцами,  переправился  за  Оку,
взял и разграбил  Коломну;  отряд  царского  войска  под  начальством  князя
Михайлы Васильевича Скопина-Шуйского одержал верх в сшибке на берегах Пахры;
но главная рать под начальством князя Мстиславского  и  других  бояр  старых
была поражена в семидесяти верстах от Москвы, при селе Троицком. Болотников,
гоня побежденных, дошел до Москвы и стал в  селе  Коломенском.  Царствование
Шуйского, казалось, должно было кончиться; при нерасположении к себе  многих
он имел мало средств к защите; на остатки разбитых Болотниковым полков  была
плохая  надежда,  области  кругом,  с  юго-востока  и   запада,   признавали
Лжедимитрия; цены на хлеб возвысились в Москве, а кто  хотел  терпеть  голод
для Шуйского? Но  в  полках,  пришедших  осаждать  Шуйского,  господствовало
раздвоение,  которое  и  спасло  его  на  этот  раз.  Пришедши  под  Москву,
Болотников тотчас обнаружил характер своего восстания: в столице явились  от
него грамоты с воззваниями к низшему слою народонаселения:  "Велят  боярским
холопам побить своих бояр, жен их, вотчины и поместья  им  сулят,  шпыням  и
безименникам ворам велят гостей и всех торговых людей  побивать,  именье  их
грабить, призывают их, воров, к себе, хотят им давать боярство,  воеводство,
окольничество и дьячество". Рязанские и тульские дворяне  и  дети  боярские,
дружины Ляпунова и Сунбулова, соединившись с Болотниковым, увидав, с  кем  у
них общее дело, из двух, по их мнению, зол решились выбрать меньшее,  т.  е.
снова служить Шуйскому; они явились с повинною в Москву, к царю Василию, без
сомнения  уверенные  прежде  в  прощении  и  милости,  ибо  наказать  первых
раскаявшихся изменников значило заставить  всех  других  биться  отчаянно  и
таким образом продлить и усилить страшное междоусобие;  Ляпунов  и  Сунбулов
явились первые, и Ляпунов получил сан  думного  дворянина.  В  то  же  время
счастливый для Шуйского оборот дела произошел на северо-западе: если на юге,
увлеченные примером  энергических  людей  -  Ляпунова,  Сунбулова,  Пашкова,
жители  бросились  на  сторону  самозванца,  то  в  Твери  произошло  иначе:
архиепископом здесь был в это время Феоктист, человек,  как  видно,  сильный
духом, способный стать в  челе  народонаселения;  когда  толпа  приверженцев
самозванца  показалась  в  Тверском  уезде,  Феоктист  собрал   духовенство,
приказных людей, своих детей боярских, торговых и посадских людей и  укрепил
их в верности к Шуйскому, так что лжедимитриевцы были встречены с оружием  в
руках и побиты. Другие  города  Тверской  области,  присягнувшие  самозванцу
вследствие упадка духа и нерешительности, последовали тотчас примеру  Твери,
и служилые люди их отправились под Москву помогать Шуйскому.  Также  сильное
усердие к нему показали жители Смоленска; смольнянам, говорят  современники,
поляки и литва были враждебны, искони вечные неприятели,  жили  смольняне  с
ними близко и бои с ними бывали частые: поэтому  смольняне  не  могли  ждать
хорошего от царя, который был другом поляков и за помощь, ему оказанную, мог
уступить Смоленск Польше. Как скоро узнали в Смоленске, что из Польши  готов
явиться царь, ложный или истинный, новый или старый - все равно,  ибо  никто
ничего не знал подлинно, то немедленно служилые люди собрались и  пошли  под
Москву, выбравши себе в старшие Григория  Полтева,  на  дороге  очистили  от
лжедимитриевцев Дорогобуж и Вязьму. Дорогобужские,  вяземские  и  серпейские
служилые люди соединились с смольнянами и вместе пришли в Можайск 15 ноября,
куда пришел также воевода Колычев, успевший очистить от воров Волоколамск.
   Шуйский  ободрился;  он  послал  уговаривать   Болотникова   отстать   от
самозванца, но люди, из которых состояло войско Болотникова,  бились  не  за
самозванца, а за возможность жить  на  счет  государства,  от  примирения  с
которым они  не  могли  ожидать  для  себя  никакой  выгоды;  Болотников  не
прельстился обещанием царя дать ему знатный чин и отвечал: "Я дал душу  свою
Димитрию и сдержу клятву, буду  в  Москве  не  изменником,  а  победителем".
Надобно было решить дело оружием: молодой воевода, князь Михайла  Васильевич
Скопин-Шуйский, свел полки у Данилова  монастыря  и  1  декабря,  дождавшись
прихода смольнян, пошел к Коломенскому; Болотников вышел к нему навстречу  и
сразился у деревни Котлов: холопи и козаки бились отчаянно, но Истома Пашков
с  дворянами  и  детьми  боярскими  передался  на  сторону  царя;   причиною
отступления Пашкова полагают  то,  что  Болотников  не  хотел  уступить  ему
первенства, а  Пашков  не  хотел  быть  ниже  холопа.  Болотников,  потерпев
поражение, засел в своем укрепленном Коломенском стане; три дня воеводы били
из пушек по острогу и не могли разбить,  наконец  сделали  ядра  огненные  и
зажгли острог. Тогда Болотников побежал к Серпухову, собрал мир  и  спросил,
есть ли у них столько съестных припасов, чтоб могли целый год  прокормить  и
себя и войско? Если есть, то он останется у  них  и  будет  дожидаться  царя
Димитрия; если же нет, то уйдет. Серпуховичи отвечали,  то  им  нечем  будет
целый год и себя прокормить, не только что войско.  Тогда  Болотников  пошел
дальше и засел в Калуге, жители которой объявили, что  могут  содержать  его
войско в продолжение  года;  некоторые  из  его  козаков  засели  в  деревне
Заборье, но принуждены были сдаться царским воеводам: Шуйский велел их взять
в Москву, поставить по дворам, кормить и ничем не трогать, но  тех,  которые
были пойманы на бою, велел посажать в воду; если в это число  были  включены
те, которых взяли при Котлах, то их было немало, ибо летописец говорит,  что
им не находили места в тюрьмах московских.
   Шуйский не  терял  времени  для  наступательного  движения:  пять  воевод
двинулись на юг для осады городов, верных самозванцу;  брат  царский,  князь
Иван Иванович Шуйский, осадил Калугу, несколько  раз  приступал  к  ней,  но
ничего не сделал; царь послал к  Калуге  последнее  войско  под  начальством
первого боярина, князя Мстиславского, Скопина-Шуйского и  князя  Татева,  но
Болотников отбил приступы и этих воевод.  Также  неудачны  были  приступы  к
Веневу и Туле; но боярин Иван Никитич Романов и князь Мезецкий разбили князя
Василия Рубца-Мосальского, приближавшегося к Калуге на  помощь  Болотникову;
сам воевода, князь Мосальский, был убит, и ратные люди его сели на пороховые
бочки и взорвали сами себя на воздух. Порадовали Шуиского и вести с востока:
там Арзамас был взят; Нижний  освобожден  от  осады;  на  жителей  Свияжска,
присягнувших  Лжедимитрию,  казанский  митрополит  Ефрем  наложил  церковное
запрещение, и они принесли повинную Шуйскому.
   Так начался 1607 год. Несмотря на успехи в разных местах,  дело  Шуйского
было далеко не в благоприятном положении, ибо юг упорно стоял за самозванца.
Материальные средства не помогли, захотели употребить  нравственные.  Еще  в
1606 году, принужденный бороться с тенью Лжедимитрия,  Шуйский  счел  нужным
оправить царя Бориса и семейство его, погибшее жертвою  самозванца:  с  этою
целию он велел вынуть гробы Годуновых из Варсонофиевского монастыря;  Ксения
(Ольга) Борисовна провожала гробы родных своих и, по обычаю, громко вопила о
своих несчастиях. В начале 1607 года  придумали  другую  церемонию,  которая
должна была произвести сильнейшее впечатление. 3  февраля  великий  государь
велел быть у себя патриарху  Гермогену  с  лучшим  духовенством  для  своего
государева и земского  дела  и  приговорил  послать  в  Старицу  за  прежним
патриархом Иовом,  чтоб  он  приехал  в  Москву,  простил  и  разрешил  всех
православных христиан в их  клятвопреступлении.  В  Старицу  с  приглашением
отправился крутицкий митрополит Пафнутий и повез Иову грамоту от  Гермогена:
"Государю отцу нашему, святейшему  Иову  патриарху,  сын  твой  и  богомолец
Гермоген,  патриарх  московский  и  всея  Руси,  бога  молю  и  челом   бью.
Благородный и благоверный, благочестивый и  христолюбивый  великий  государь
царь и великий князь Василий Иванович, всея Руси  самодержец,  советовавшись
со мною и со всем освященным собором, с боярами, окольничими,  дворянами,  с
приказными людьми и со всем своим царским синклитом,  с  гостями,  торговыми
людьми и со всеми православными христианами паствы твоей, послал молить твое
святительство, чтоб ты учинил подвиг и ехал в царствующий  град  Москву  для
его государева и земского великого дела; да  и  мы  молим  с  усердием  твое
святительство и колено преклоняем, сподоби нас видеть благолепное лице  твое
и слышать пресладкий голос твой".
   14 февраля Иов приехал в Москву  в  царской  каптане  (карете),  подбитой
соболями, и остановился на Троицком  подворье.  16  числа  два  патриарха  с
архиереями  сочинили  следующую  грамоту:  "Царь  Иван  Васильевич   повелел
царствовать на Российском  государстве  сыну  своему  Феодору  Ивановичу;  а
второму сыну своему, царевичу Димитрию Ивановичу, дал в удел город Углич,  и
царевича Димитрия в Угличе не  стало,  принял  заклание  неповинное  от  рук
изменников своих. По отшествии к богу царя Феодора  Ивановича  мы  и  всякие
люди всего Московского государства целовали крест царю Борису Федоровичу. Во
времена царства его огнедыхательный  дьявол,  лукавый  змей,  поядатель  душ
человеческих воздвиг на нас чернеца  Гришку  Отрепьева.  Когда  царя  Бориса
Федоровича не стало, все православные христиане  целовали  крест  сыну  его,
Федору Борисовичу; но грех ради наших расстрига прельстил всех людей  божиих
именем царевича Димитрия Ивановича; православные христиане, не  зная  о  нем
подлинно, приняли этого вора  на  Российское  государство,  царицу  Марью  и
царевича Федора злою смертью уморили,  множество  народа  вошло  в  соборную
церковь с оружием и дрекольями  во  время  божественного  пения  и,  не  дав
совершиться литургии, вошли в алтарь, меня, Иова патриарха, взяли и,  таская
по церкви и по площади, позорили  многими  позорами,  а  в  царских  палатах
подобие Христова тела, богородицы и архангелов, что  приготовлено  было  для
плащаницы, раздробили, воткнули на копья и на рогатины и носили  по  городу,
забыв страх божий. Потом этот враг расстрига, приехавши в Москву с люторами,
жидами, ляхами и римлянами и с прочими оскверненными языками и назвавши себя
царем, владел мало не год и каких злых дьявольских бед не  сделал  и  какого
насилия не учинил - и писать неудобно: люторами и жидами христианские церкви
осквернил и, не будучи сыт таким бесовским ядом, привез  себе  из  Литовской
земли невесту, люторской веры девку, ввел  ее  в  соборную  церковь,  венчал
царским венцом, в царских дверях св. миром помазал. Видя  достояние  свое  в
такой погибели, воздвиг на него бог обличителя,  великого  государя  нашего,
воистину святого и праведного царя, Василия  Ивановича:  его  промыслом  тот
враг до конца сокрушен был, а на Российское государство избран  был  великий
государь Василий Иванович, потому что он от корени прежде бывших  государей,
от благоверного великого князя Александра Ярославича Невского.  Святая  наша
вера в прежний добрый покой возвратилась  и  начала  сиять,  как  солнце  на
тверди  небесной,  святые  церкви  от  осквернения  очистились,  и  все  мы,
православные христиане, как от сна воспрянув, от буйства уцеломудрились.  Но
прегордый сатана восставил плевелы зол, хочет поглотить пшениценосные класы;
собрались той же преждепогибшей Северской Украйны севрюки и других рязанских
и украинских городов стрельцы и козаки,  разбойники,  воры,  беглые  холопы,
прельстили преждеомраченную безумием Северскую Украйну,  и  от  той  Украйны
многие и другие города прельстились и кровь православных христиан, как вода,
проливается, называют мертвого злодея расстригу живым,  а  нам  и  вам  всем
православным христианам смерть его подлинно известна. И теперь я,  смиренный
Гермоген, патриарх, и я, смиренный Иов, бывший патриарх, и  весь  освященный
собор молим скорбными сердцами премилостивого бога да умилосердится  о  всех
нас. Да и вас молит наше смирение, благородные  князья,  бояре,  окольничие,
дворяне, приказные люди, дьяки, служилые люди, гости, торговые  люди  и  все
православные христиане!  Подвигнитесь  трудолюбезно,  постом  и  молитвою  и
чистотою душевною и  телесною  и  прочими  духовными  добродетелями,  начнем
вместе со всяким усердием молить  бога  и  пречистую  богородицу  и  великих
чудотворцев московских Петра, Алексия, Иону  и  новоявленного  страстотерпца
Христова, царевича Димитрия, и всех святых, да тех молитвами подаст нам  бог
всем мир, любовь и радость и Российское  государство  от  непотребного  сего
разделения в прежнее благое соединение и  мирный  союз  устроит.  А  что  вы
целовали крест царю Борису и потом  царевичу  Федору  и  крестное  целование
преступили, в тех в всех прежних  и  нынешних  клятвах  я,  Гермоген,  и  я,
смиренный Иов, по данной нам благодати вас прощаем и  разрешаем;  а  вы  нас
бога ради также простите в нашем заклинании к вам и если  кому  какую-нибудь
грубость показали".
   19 февраля по государеву указу патриарх Гермоген приказал на оба  земские
двора разослать памяти: послать по всем сотням к старостам и сотским,  чтобы
из сотен и из слобод посадские, мастеровые и всякие люди мужеского пола были
в Успенский собор на другой день,  20  февраля.  Когда  в  назначенный  день
всенародное множество собралось  в  собор,  а  некоторые,  не  поместившись,
стояли вне церкви, патриарх Гермоген начал служить молебен,  после  которого
гости, торговые и черные люди начали у патриарха  Иова  просить  прощения  с
великим плачем  и  неутешным  воплем:  "О  пастырь  предобрый!  Прости  нас,
словесных овец бывшего твоего стада: ты всегда хотел, чтобы  мы  паслись  на
злаконосных полях словесного  твоего  любомудрия  и  напоялись  от  сладкого
источника  книгородных  божественных  догматов,  ты  крепко  берег  нас   от
похищения лукавым змеем и пагубным волком; но мы окаянные отбежали от  тебя,
предивного пастуха, и заблудились в дебре греховной и сами себя дали в снедь
злолютому зверю, всегда готовому губить наши души. Восхити  нас,  богоданный
решитель! От нерешимых уз по данной тебе благодати!" После этой речи гости и
торговые люди подали Иову челобитную, написанную таким же витиеватым слогом:
"Народ христианский от твоего здравого  учения  отторгнулся  и  на  льстивую
злохитрость лукавого  вепря  уклонился,  но  бог  твоею  молитвою  преславно
освободил нас  от  руки  зломышленного  волка,  подал  нам  вместо  нечестия
благочестие, вместо лукавой  злохитрости  благую  истину  и  вместо  хищника
щедрого подателя, государя царя Василья Ивановича, а род, благоцветущей  его
отрасли корень сам ты, государь и отец, знаешь,  как  написано  в  Степенной
книге; но и то тебе знать надобно, что от того дня до сего все  мы  во  тьме
суетной пребываем и ничего нам к пользе не спеется; поняли мы, что  во  всем
пред богом согрешили, тебя, отца нашего, не послушали и  крестное  целование
преступили. И теперь я, государь царь и великий князь Василий Иванович, молю
тебя о прегрешении  всего  мира,  преступлении  крестного  целования,  прошу
прощения  и  разрешения".  Когда  подали  эту  челобитную,  Гермоген   велел
успенскому архидиакону взойти на амвон и громко читать  ее,  а  после  этого
патриархи велели тому же архидиакону читать  разрешительную  грамоту.  Народ
обрадовался, припадали к ногам патриарха Иова и говорили: "Во всем виноваты,
честный отец! Прости, прости нас и дай  благословение,  да  примем  в  душах
своих радость великую".
   Так рассказывает дело официальное известие, в  котором  замечаем  тот  же
дух, под влиянием которого составлялись грамоты  об  избрании  царя  Бориса.
Конечно, многим из присутствовавших в соборе могло показаться странным,  как
тот же самый Василий Иванович  Шуйский  торжественно  свидетельствовал,  что
царевич Димитрий сам закололся в припадке падучей болезни, и тот же патриарх
Иов объявлял, что это свидетельство истинное,  а  теперь  оба  говорят,  что
царевича Димитрия убили его изменники! Любопытно,  что  во  всем  этом  деле
торжественного разрешения действуют одни гости и торговые люди,  они  просят
устно о прощении, они подают челобитную.
   Но если, как говорит известие, народ обрадовался, что получил  разрешение
от патриарха, то радость эта  была  непродолжительна.  Чрез  несколько  дней
понесся  по  городу  слух,  что  сторожа,  караулившие  ночью   на   наперти
Архангельского собора, слышали, как в соборе были  голоса,  говор,  смех,  а
потом плач, собор осветился, и один толстый голос заглушил  другие,  говорил
за упокой беспрестанно. Желая действовать на  успокоение  народа,  оживление
его нравственных сил средствами нравственными, религиозными, Шуйский в то же
время  хотел  прекратить  сопротивление  другими   средствами.   Он   принял
предложение немца Фидлера отравить Болотникова  в  Калуге.  Фидлер  обязался
такою клятвою: "Во имя пресвятой и преславной троицы я даю сию клятву в том,
что хочу изгубить ядом Ивана Болотникова; если же обману моего государя,  то
да лишит меня господь навсегда участия в  небесном  блаженстве;  да  отрешит
меня навеки Иисус Христос, да не будет подкреплять душу  мою  благодать  св.
духа, да покинут меня все ангелы, да овладеет телом и душою моею  дьявол.  Я
сдержу свое слово и этим ядом погублю Ивана  Болотникова,  уповая  на  божию
помощь и св. евангелие". Царь дал Фидлеру лошадь  и  100  рублей,  обещая  в
случае успеха дела 100 душ крестьян и 300 рублей  ежегодного  жалованья.  Но
Фидлер, приехав в Калугу, открыл все Болотникову и отдал ему самый яд.
   Положение Болотникова с товарищами было,  однако,  очень  затруднительно:
долгое неявление провозглашенного Димитрия отнимало дух у добросовестных его
приверженцев; тщетно Шаховской умолял Молчанова явиться в Путивль под именем
Димитрия: тот не соглашался. В такой крайности Шаховской послал звать к себе
козацкого самозванца Петра, который, узнав о гибели  Лжедимитрия,  поворотил
было назад в степи. Царевич Петр явился на  зов:  замучив  несколько  верных
Шуйскому воевод,  обесчестив  дочь  убитого  им  князя  Бахтеярова,  получив
подкрепление из Запорожья, он двинулся вместе с Шаховским к Туле. Узнавши об
этом движении и  подкрепленный  одним  из  отрядов  самозванца,  Телятевский
выступил из Тулы к Калуге на помощь к  Болотникову  и  поразил  при  Пчельне
царское войско, высланное против него Мстиславским из-под Калуги.  Весть  об
этом поражении навела ужас на рать Мстиславского, и она  поспешно  отступила
от Калуги, причем 15000 человек перешли на сторону  Болотникова;  последний,
пользуясь этим, оставил Калугу  и  соединился  в  Туле  с  Лжепетром,  чтобы
действовать  отсюда  соединенными  силами.   Тогда   Шуйский   принял   меры
решительные: разосланы были строгие  приказы  собираться  отовсюду  служилым
людям, монастырские и церковные отчины должны были также выставить ратников,
и, таким образом, собралось до 100000 человек,  которыми  царь  решился  сам
предводительствовать. 21 мая Шуйский выступил на свое государево  и  земское
великое дело, как сказано в грамотах  патриарха,  призывавшего  молиться  об
успехе похода; скоро получены были другие грамоты от патриарха, в которых он
уже призывал петь благодарственные  молебны  за  победу  царских  войск  над
мятежниками при реке Восме: целый день бились с ожесточением и царские полки
уже начали колебаться; но тут воеводы, князь Андрей Голицын  и  князь  Борис
Лыков, ездя по полкам, начали говорить ратным людям со  слезами:  "Куда  нам
бежать? Лучше нам здесь помереть друг за друга единодушно всем!" Ратные люди
отвечали: "Надобно вам начинать, а нам помирать  за  вами".  Царские  войска
одержали победу: князь  Телятевский,  предводитель  лжедимитриевских  войск,
ушел с немногими людьми; но по другим известиям, князь Телятевский во  время
самого сражения с 4000 войска перешел на сторону Шуйского и тем решил дело в
пользу последнего.
   Шуйский хотел воспользоваться победою и  докончить  дело;  он  сам  лично
осадил Тулу, куда скрылись Шаховской, Телятевский (?), Болотников и Лжепетр.
Осажденные два раза отправляли гонца в Польшу, к друзьям  Мнишка,  чтобы  те
постарались немедленно выслать какого-нибудь Лжедимитрия, в отчаянии  писали
к ним: "От границы до Москвы все наше, придите и возьмите,  только  избавьте
нас от Шуйского". Наконец самозванец отыскался;  что  это  был  за  человек,
никто не мог ничего сказать наверное; ходили разные  слухи:  одни  говорили,
что это был попов сын, Матвей Веревкин, родом из Северской страны; другие  -
что попович Дмитрий  из  Москвы,  от  церкви  Знаменья  на  Арбате,  которую
построил князь Василий Мосальский, иные разглашали, что это  был  сын  князя
Курбского, иные - царский дьяк, иные - школьный учитель, по имени  Иван,  из
города Сокола, иные - жид, иные  -  сын  стародубского  служилого  человека.
Подробнее других источников говорит о нем одна белорусская  летопись:  "Того
же року 1607 месяца мая после самое суботы и шол со Шклова  из  Могилева  на
Попову Гору якийсь Дмитр Иванович, менил себе  быти  царем  московским.  Тот
Дмитр Нагий был на первей у попа,  Шкловского  именем,  дети  грамоте  учил,
школу держал, также у священника Федора Сазоновича Никольского у  села  дети
учил, а сам оный Дмитр Нагий имел господу  у  Могилеве  у  Терешка,  который
проскуры заведал при церкви св. Николы, и прихаживал до того Терешка час  не
малый, каждому забегаючи, послугуючи, и имел на себе плохой кожух бараний, в
лете в том ходил". Верно только то, что этот второй Лжедимитрий вовсе не был
похож наружностию на  первого  и  что  был  человек  грамотный,  начетчик  в
священном писании; последнее обстоятельство и заставляло  догадываться,  что
он был из духовного звания;  так,  летописец  говорит:  "Все  воры,  которые
назывались царским  именем,  известны  были  многим  людям,  откуда  который
взялся; но этого вора, который назвался расстригиным именем, отнюдь никто не
знал, не ведомо, откуда взялся;  многие  догадывались,  что  он  был  не  из
служилых людей, думали, что он или попов сын, или церковный  дьячок,  потому
что знал  весь  круг  церковный".  Что  же  касается  до  его  нравственного
характера, то уже можно догадаться,  каков  мог  быть  человек,  сознательно
принявший на себя роль самозванца, и потому мы не имеем  права  предполагать
сильное   преувеличение   в   тех   известиях   чужеземных,   следовательно,
беспристрастных, которые называют его безбожным, грубым, жестоким, коварным,
развратным, составленным из преступлений всякого  рода,  недостойным  носить
имя даже и ложного государя. Мы должны прибавить только, что, как  видно  из
его поступков, это был человек,  умевший  освоиться  с  своим  положением  и
пользоваться обстоятельствами.
   Человек, знаменитый в нашей  истории  под  именем  Тушинского  вора,  или
просто вора, вора по преимуществу, показался впервые в белорусском  местечке
Пропойске, где был схвачен как лазутчик и посажен в тюрьму. Здесь он объявил
о себе, что он Андрей Андреевич Нагой, родственник убитого  на  Москве  царя
Димитрия, скрывается от Шуйского, и просил, чтобы его отослали  в  Стародуб.
Рагоза,  урядник  чечерский,  с  согласия  пана  своего  Зеновича,  старосты
чечерского, отправил его в Попову Гору,  откуда  он  пробрался  в  Стародуб.
Прожив недолго в Стародубе, мнимый Нагой  послал  товарища  своего,  который
назывался московским подьячим  Александром  Рукиным,  по  северским  городам
разглашать, что царь Димитрий жив и находится в Стародубе. В Путивле  жители
обратили внимание на речи Рукина и послали с ним несколько детей боярских  в
Стародуб, чтобы показал им царя Димитрия, причем пригрозили ему пыткою, если
солжет. Рукин указал на Нагого; тот сначала стал запираться,  что  не  знает
ничего о царе Димитрии, но когда стародубцы пригрозили и ему пыткою и хотели
уже его брать, то он схватил палку и закричал: "Ах вы б... дети, еще вы меня
не знаете: я государь!" Стародубцы упали ему в ноги и закричали:  "Виноваты,
государь, перед тобою".
   Стародубцы начали давать государю своему деньги  и  рассылать  по  другим
городам грамоты, чтобы высылали к ним своих ратных людей на помощь царю; как
в других городах, так и в Стародубе теперь жители слушались одного человека,
какого-то Гаврилу Веревкина, успевшего взять  в  свои  руки  народную  волю.
Нашелся между стародубцами сын боярский, который решился ехать  под  Тулу  в
царский стан и спросить самого царя Василия, зачем он подыскался царства под
прирожденным государем?  Мученик  обмана  умер  геройски,  поджариваемый  на
медленном  огне  и  повторяя  те  же  речи,  что  Шуйский   подыскался   под
прирожденным  государем.  Этот  прирожденный  государь  между  тем  рассылал
грамоты по литовским пограничным городам с просьбою о помощи: "В первый раз,
- писал он, - я с литовскими людьми Москву взял, хочу и теперь идти к ней  с
ними же". О том же писал к мстиславскому державцу Пацу рославский  наместник
и воевода, князь Дмитрий Мосальский: "Чтобы вы прислужились государям  нашим
прирожденным  Димитрию  и  Петру,  прислали  бы  служилых  всяких  людей  на
государевых изменников, а там  будет  добра  много;  если  государь  царь  и
государь царевич будут на прародительском престоле на Москве,  то  вас  всех
служилых людей пожалуют своим великим жалованьем, чего у вас на разуме нет".
   Около самозванца начала  собираться  дружина,  над  которою  он  поставил
начальником поляка Меховецкого; в конце августа пришел к нему из  Литвы  пан
Будзило,  хорунжий  мозырский,  но  с  этою   малочисленною   еще   дружиною
Лжедимитрий не мог идти на освобождение  Тулы,  и  участь  ее  была  решена:
муромский сын боярский Кровков, или Кравков, предложил царю  затопить  Тулу,
запрудив реку Упу; сначала царь и бояре смеялись над этим  предложением,  но
потом дали волю Кровкову; тогда он велел каждому из ратных людей привезти по
мешку с землею и начал прудить реку: вода обступила  город,  влилась  внутрь
его, пресекла  все  сообщения  жителей  с  окрестностями,  настал  голод,  и
Болотников с Лжепетром, как говорят, вошли  в  переговоры  с  царем,  обещая
сдать город,  если  Василий  обещает  им  помилование,  в  противном  случае
грозили, что скорее съедят друг друга, чем подвергнутся добровольной  казни.
Шуйский, имея уже на плечах второго  Лжедимитрия,  естественно,  должен  был
хотеть как можно скорее избавиться от Лжепетра и Болотникова и потому обещал
помилование. 10 октября Тула сдалась. Болотников  приехал  в  царский  стан,
подошел к Василию, пал пред ним на колена и, положив саблю на  шею,  сказал:
"Я исполнил свое обещание, служил верно тому, кто называл себя  Димитрием  в
Польше: справедливо или нет - не знаю, потому что сам я  прежде  никогда  не
видывал царя. Я не изменил своей клятве, но он выдал меня, теперь я в  твоей
власти: если хочешь головы моей, то вели отсечь  ее  этою  саблею,  но  если
оставишь мне жизнь, то буду служить тебе так же верно, как и  тому,  кто  не
поддержал меня". В  страшное  время  Смуты,  всеобщего  колебания,  человек,
подобный Болотникову, не имевший средств узнать истину  касательно  событий,
мог в самом деле думать, что исполнил свой долг, если до последней крайности
верно служил тому, кому начал служить с первого раза. Но не все так  думали,
как Болотников; другие, не  зная,  кто  царь  законный  -  Шуйский  или  так
называемый Димитрий, считали себя вправе оставлять одного из них тотчас, как
скоро военное счастие объявит себя против него; иные, считая  и  Шуйского  и
Лжедимитрия одинаково незаконными, уравнивали  обоих  соперников  вследствие
одинакой не правоты обоих и вместе с тем уравнивали свои  отношения  к  ним,
считая себя вправе переходить от одного к другому: и тех и других было очень
много. Болотникова сослали в Каргополь и там утопили; Шаховского, всей крови
заводчика, по выражению летописцев, сослали на Кубенское  озеро  в  пустынь;
Лжепетра повесили; об участи Телятевского мало известно.
   Шуйский с торжеством возвратился в Москву,  как  будто  после  завоевания
царства; собственно говоря, поход  Шуйского  был  важнее  завоевания  многих
царств,   потому   что   поражение   шаек   Болотникова   было    поражением
противуобщественного  начала,  но  подвиг  был  не  кончен  и   потому   был
бесполезен. Шуйскому не следовало бы возвращаться в Москву: ему надобно было
воспользоваться своим успехом, двинуться на самозванца  и  его  истреблением
упрочить себя  на  престоле.  Но  мы  должны  взять  во  внимание  тогдашнее
состояние войска, не позволявшее удерживать его долго под оружием, и в какое
время года? В глубокую осень; помещиков должно было распустить по  домам  до
зимнего пути. Спешить, казалось, было  не  для  чего:  самозванец  находился
сначала в очень незавидном положении.
   Набрав тысяч до трех войска, Лжедимитрий пошел под Козельск и там,  напав
врасплох, разбил отряд царских войск. Но когда оттуда возвращался в Карачев,
то литовцы захотели уйти у него с добычею, взятою под Козельском,  и  начали
волноваться. Самозванец испугался и ушел от них с небольшим  отрядом  людей,
на которых совершенно полагался, и засел в Орле. Но и здесь  сильно  трусил,
особенно после покушения убить его ночью. Меховецкий не знал  сначала,  куда
девался царь, потом, узнав,  что  он  в  Орле,  послал  к  нему  с  просьбою
возвратиться,  потому  что  одно  его  присутствие  может  удержать  войско.
Лжедимитрий возвратился, но, видя,  что  войско  не  перестает  волноваться,
снова украдкою выехал по дороге  в  Путивль.  Тут  он  встретил  Валавского,
который из киевской Украйны шел к нему от князя Романа Рожинского с  тысячью
человек; потом встретил  Тышкевича  с  1000  человек  поляков,  князя  Адама
Вишневецкого,  знаменитого  Лисовского  и  других.  По   совету   Лисовского
Лжедимитрий пошел осаждать Брянск, на подмогу к  которому  спешили  воеводы,
князья Куракин и Литвин-Мосальский. Последний пришел  15  декабря  к  Десне,
которая отделяла его от города; несмотря  на  позднее  время,  река  еще  не
стала, лед шел по ней большими глыбами. Жители  Брянска,  видя,  что  ратные
люди остановились за льдом, кричали им: "Помогите! Погибаем!"  Ратные  люди,
слыша это, сказали: "Лучше нам всем помереть, нежели видеть  свою  братию  в
конечной погибели; если помрем за православную веру,  то  получим  у  Христа
венцы мученические". Взяв прощение друг у друга, они начали метаться в  реку
и поплыли. Ни лед, ни стрельба с другого берега, где стояли  осаждающие,  не
остановили их, и они благополучно добрались до города: ни один человек и  ни
одна лошадь не погибли. Вслед за  Мосальским  пришел  и  князь  Куракин.  Не
надеясь   отбиться   от   Лжедимитрия,   он   отступил,    снабдив    Брянск
продовольствием, и засел в Карачеве; Лжедимитрий,  не  надеясь  взять  этого
города, пошел на знмовку в Орел.
   Когда весть  о  появлении  самозванца  разнеслась  по  Польше,  то  люди,
хотевшие пожить на счет Москвы, начали собираться со всех сторон  под  знамя
Димитрия, выставленное князем Рожинским. Когда  собралось  до  4000  войска,
Рожинский выступил в поход и остановился в Кромах, откуда отправил послов  в
Орел к Лжедимитрию объявить ему о своем приходе, предложить условия службы и
требовать денег. Самозванец встретил послов неласково; на их речи он отвечал
им сам на московском наречии: "Я рад был, когда услышал, что Рожинский  идет
ко мне; но дали мне знать, что  он  хочет  изменить  мне:  так  пусть  лучше
воротится. Посадил меня прежде бог на столице моей без Рожинского  и  теперь
посадит; вы уже требуете денег, но у меня здесь много поляков не хуже вас, а
я еще ничего им не дал. Сбежал я из Москвы от  милой  жены  моей,  от  милых
приятелей моих, ничего не захвативши. Когда у вас было коло под  Новгородом,
то вы допытывались, настоящий ли я царь Димитрий или  нет?"  Послы  отвечали
ему на это с сердцем: "Видим теперь, что  ты  не  настоящий  царь  Димитрий,
потому что тот умел людей рыцарских уважать и принимать,  а  ты  не  умеешь.
Расскажем братьи нашей, которые нас послали, о твоей неблагодарности,  будут
знать, что делать". С этими словами послы вышли; Лжедимитрий  прислал  потом
звать их обедать и просить, чтобы не сердились за его слова. Оказалось,  что
самозванец  встретил  их  так  грубо  по   наущению   Меховецкого,   который
предчувствовал, что должен будет уступить Рожинскому всю власть. Когда послы
возвратились в Кромы и рассказали своим о приеме, какой им сделал  царь,  то
поляки  решились  идти  назад:  но  те  поляки,  которые  были  в   Орле   с
Лжедимитрием, удержали их, дав знать, что все пойдет  иначе,  когда  приедет
сам князь Рожинский.
   Рожинский поехал в Орел с отрядом своего войска и переночевал  в  городе;
на другое утро получил приглашение  ехать  до  руки  царской;  но  когда  он
собрался и выехал, то прискакал гонец, чтобы воротился:  царь  еще  в  бане;
самозванец каждый день ходил в баню  и  говорил,  что  он  там  отдыхает  от
трудов. Но Рожинский не воротился и вошел в дом, где  жил  Лжедимитрий;  тут
начался спор между его провожатыми и придворными: последние требовали, чтобы
поляки вышли из избы и дали время царю прийти и усесться на своем  месте,  и
тогда уже, по его зову, должны войти. Но Рожинский и на это не согласился, и
самозванец должен был проходить между поляками: идучи, он  отворачивал  лицо
от той стороны, где стоял Рожинский, и когда уселся на  престоле,  то  князь
подошел к нему,  сказал  речь  и  поцеловал  руку.  После  этого  был  обед:
Рожинский сидел с царем за одним столом, остальные поляки -  за  другим.  За
обедом и после обеда было много разных разговоров: самозванец расспрашивал о
сильном восстании, рокоше, бывшем тогда против короля  в  Польше,  и,  между
прочим, сказал, что не согласился бы  быть  королем  в  Польше:  "Не  на  то
уродился монарх московский, чтобы им заправлял какой-нибудь арцыбискуп".  На
другой день  Рожинский  потребовал,  чтобы  ему  было  позволено  поговорить
наедине с царем. Начали оттягивать, день, другой;  Рожинский  рассердился  и
собрался уже выехать, как вдруг прибегают к нему ротмистры и простые поляки,
бывшие прежде  у  Лжедимитрия,  просят  его  и  всех  его  товарищей,  чтобы
подождали до другого дня. "Мы, - говорили они, - соберем коло, и  если  царь
не переменит своего поведения, то мы соединимся с вами, свергнем Меховецкого
и провозгласим гетманом тебя, князя Рожинского". Рожинский выехал из  города
в посад и там решился ждать до утра.
   На другой день, действительно, поляки собрались в коло, сидя на  лошадях,
пригласили и Рожинского с  товарищами.  Тут  провозгласили,  что  Меховецкий
лишен гетманства и изгоняется из войска вместе с некоторыми другими  и  если
осмелятся  остаться  при  войске,  то  вольно  каждому  убить  их;  гетманом
выкрикнули Рожинского и отправили  посольство  к  царю,  чтобы  назвал  тех,
которые донесли ему об измене Рожинского. Тот  отказался  объявить  об  этом
через послов, но обещал сам приехать в  коло,  и  действительно  приехал  на
богато убранном коне, в золотом  платье,  приехало  с  ним  несколько  бояр,
пришло несколько пехоты. Въехав в коло и услыхав шум, Лжедимитрий крикнул  с
неприличною бранью, когда все успокоилось, один  из  войска  от  имени  кола
повторил ему просьбу указать тех, кто называл Рожинского изменником.  Сперва
самозванец велел отвечать одному из своих русских, но тот отвечал не так,  и
самозванец сказал: "Молчи, ты не умеешь по их говорить, я  сам  буду",  -  и
начал: "Вы посылали ко мне, чтобы я выдал вам верных слуг моих, которые меня
предостерегают от беды, никогда этого не повелось, чтобы государи московские
верных слуг своих выдавали, и я этого не сделаю не только для вас,  но  если
бы даже и сам бог сошел с неба и велел мне это сделать". Ему отвечали: "Чего
ты  хочешь?  Оставаться  только  с  теми,  которые  тебе  по  углам   языком
прислуживают, или с войском, которое пришло  здоровьем  и  саблей  служить?"
"Как себе хотите, хоть ступайте прочь", - отвечал  самозванец.  Тут  начался
страшный шум; одни кричали: "Убить негодяя, рассечь!" Другие: "Схватить его,
негодяя: привел нас, а теперь вот чем кормишь?"  Самозванец  не  смутился  и
поехал спокойно в город к своему двору, но поляки  Рожинского  приставили  к
нему стражу, чтобы не убежал. Тогда он пришел в отчаяние  и,  будучи  всегда
трезвым, выпил множество горелки, думая этим себя  уморить,  однако  остался
жив. Между тем весь остальной день и всю ночь придворные  его  -  Валавский,
канцлер, Харлинский, маршалок, князь  Адам  Вишневецкий,  конюший  -  бегали
между ним и войском, хлопоча о примирении.  Наконец  помирились,  самозванец
опять приехал в коло, извинился, и Рожинский отправился покойно в свой  стан
к Кромам. В это время приехали к Лжедимитрию другие союзники: приехало  3000
запорожцев, также приехало  5000  донцов  под  начальством  Заруцкого.  Этот
Заруцкий был родом из Тарнополя, еще ребенком  был  взят  в  плен  татарами,
выросши, ушел к донским козакам, отличился между ними и  теперь  приехал  на
службу к  Лжедимитрию  уже  старшиною,  выдавался  он,  действительно,  пред
товарищами красотою,  стройностию,  отвагою.  Донцы  привели  к  Лжедимитрию
вместо казненного в Москве Лжепетра  другого  племянника,  также  сына  царя
Феодора; дядя велел убить его; козакам понравились самозванцы:  в  Астрахани
объявился царевич Август, потом  князь  Иван,  сказался  сыном  Грозного  от
Колтовской;  там  же  явился  третий  царевич,  Лаврентий,  сказался  внуком
Грозного от царевича Ивана; в степных юртах явились: царевич Федор,  царевич
Клементий, царевич Савелий, царевич Семен, царевич Василий, царевич  Ерошка,
царевич Гаврилка, царевич Мартынка - все сыновья царя Феодора Иоанновича.
   Когда на юге обнаруживались явные  признаки,  показывавшие,  что  тяжелая
болезнь  государственного  тела  будет  продолжительна,  Москва   продолжала
волноваться страшными слухами. Тотчас по взятии  Тулы,  когда  еще  царь  не
приезжал в столицу, Москва была напугана  видением:  какой-то  муж  духовный
видел во сне, что сам Христос явился в Успенском соборе  и  грозил  страшною
казнью московскому  народу,  этому  новому  Израилю,  который  ругается  ему
лукавыми своими делами, праздными обычаями и сквернословием: приняли мерзкие
обычаи, стригут бороды, содомские дела творят и  суд  не  праведный,  правым
насилуют, грабят чуждые имения, нет истины ни в царе, ни в патриархе,  ни  в
церковном чине,  ни  в  целом  народе.  Видевший  этот  сон  сказал  об  нем
благовещенскому протопопу Терентию, тот  все  списал  с  его  слов  и  подал
записку  патриарху,  дали  знать  и  царю,  скрыли,  однако,  имя  человека,
видевшего сон, потому что он заклял Терентия именем божиим  не  говорить  об
нем. Видение это читали в Успенском соборе вслух всему народу  и  установили
пост с 14 октября  по  19-е.  Несмотря,  однако,  на  недобрые  предвещания,
Шуйский спешил воспользоваться спокойным зимним временем и  17  января  1608
года    отпраздновал    свадьбу    свою    на    княжне    Марье    Петровне
Буйносовой-Ростовской, с которою помолвил еще при Лжедимитрии.
   Весною самозванец с гетманом своим Рожинским двинулся к Волхову и здесь в
двухдневной  битве,  10  и  11  мая,  поразил  царское  войско,  бывшее  под
начальством князей Дмитрия  Шуйского  и  Василия  Голицына,  который  первый
замешался и обратил тыл. Волхов сдался победителям, которые, будучи уверены,
что скоро  посадят  своего  царя  на  престол  московский,  собрали  коло  и
требовали от самозванца, чтоб он дал им обещание, как скоро будет в  Москве,
заплатит все жалованье сполна и отпустит без задержки домой. Лжедимитрий дал
обещание, что заплатит жалованье, но просил со слезами, чтобы  не  отъезжали
от него, он говорил: "Я без вас не могу быть паном на Москве;  я  бы  хотел,
чтобы всегда поляки при мне были, чтоб один город держал поляк, а  другой  -
москвитянин. Хочу, чтобы все золото и серебро было ваше, а  я  буду  доволен
одною славою. Если же вы уже непременно захотите отъехать домой, то меня так
не оставляйте, подождите, пока я других  людей  на  ваше  место  призову  из
Польши".
   Беглецы с болховской битвы, или действительно пораженные страхом, или для
своего  извинения,  распустили  в  Москве  слух,  что  у  самозванца  войско
бесчисленное, что они бились с передними полками,  а  задние  стояли  еще  у
Путивля. Желая воспользоваться победою, страхом, нагнанным  на  приверженцев
Шуйского, самозванец спешил к Москве, делая по семи и по осьми миль на день.
Но пять тысяч ратных людей, сдавшихся в  Волхове  и  присягнувших  Димитрию,
изменили ему; они первые переправились через Угру, ночью ушли от поляков  и,
прибежав в Москву, объявили царю и народу, что бояться нечего, потому что  у
самозванца очень мало войска. Но самозванец  спешил  увеличить  это  войско,
увеличить число своих приверженцев: он велел объявить во всех городах, чтобы
крестьяне, которых господа служат Шуйскому, брали себе поместья и вотчины их
и женились на их дочерях. Таким образом, говорит  один  современник,  многие
слуги сделались господами, а господа должны были в Москве у Шуйского терпеть
голод. Через Козельск, Калугу, Можайск и Звенигород шел самозванец к Москве,
не встречая нигде сопротивления; только  в  Звенигороде  встретил  он  Петра
Борзковского, отправленного из Москвы королевскими послами. Послы  приказали
сказать полякам, провожавшим Лжедимитрия,  чтоб  они  вышли  из  Московского
государства и не нарушали мира, который они,  послы,  заключают  между  этим
государством и Короною Польскою.
   Мы оставили Марину, отца ее, Мнишка, с товарищами и послов королевских  в
страшную минуту истребления Лжедимитрия. Мы видели, что  Шуйский  немедленно
же принял меры для охранения жизни знатных поляков. Марину отпустили в дом к
отцу ее, которому был сделан допрос о появлении  самозванца  в  Польше  и  о
связях его с ним, воеводою. О появлении самозванца в Москве  Мнишек  отвечал
уже всем известное; касательно же связи своей с ним объявил, что он  признал
его за настоящего царевича Димитрия, провожал  и  помогал,  потому  что  все
Московское государство признало его таким, все русские люди встретили его  и
помогли сесть на престоле. После этого допроса  простых  ратников  польских,
оставшихся в живых, отправили за границу, отобрав  у  них  только  оружие  и
лошадей; но знатных поляков, равно и послов королевских, оставили в  Москве,
как важных заложников, на которых можно было выменять у Польши мир, а в мире
сильно нуждались. Послы, Олесницкий и Гонсевский, были призваны  во  дворец,
где бояре в длинной речи хотели оправдаться в убийстве поляков,  сложив  всю
вину на них самих. Гонсевскому, как прежде Мнишку, легко  было  отвечать  на
это обвинение: он показал,  что  король  никогда  не  думал  вооружаться  за
Димитрия, но предоставил все дело суду божию; что если бы пограничные города
не признали Димитрия  сыном  Иоанна  IV,  то  поляки  никогда  не  стали  бы
провожать его далее; так, когда Димитрий встретил первое  сопротивление  под
Новгородом Северским, и в  то  же  время  царь  Борис  написал  к  королю  о
самозванстве Отрепьева и напомнил о  мирном  договоре,  заключенном  недавно
между Москвою и Польшею,  то  король  немедленно  отозвал  всех  поляков  от
Димитрия. По смерти царя Бориса король  ожидал,  что  москвитяне,  пользуясь
свободою, доставят ему своим решением достоверное сведение об истине: и  вот
все войско, все лучшие воеводы передались Димитрию,  бояре,  остававшиеся  в
Москве, Мстиславский и Шуйский, выехали к  нему  навстречу  за  30  миль  от
столицы. Потом послы московские и бояре  не  переставали  говорить,  что  не
поляки посадили Димитрия на престол, но сами русские приняли его добровольно
и никогда никто после того не говорил полякам, что Димитрий не был  истинным
царевичем. Гонсевский заключил свою речь так: "Теперь, убив Димитрия,  вдруг
вопреки вашим речам  и  клятвам  сами  себе  противоречите  и  несправедливо
обвиняете короля. Все  остается  на  вашей  ответственности.  Мы  не  станем
возражать против убийства Димитрия, потому что нам нечего жалеть об нем:  вы
сами видели, как он принял  меня,  какие  объявил  нелепые  требования,  как
оскорбил короля. Мы только тому не можем надивиться, как вы,  думные  бояре,
люди, как полагаем, разумные,  позволяете  себе  противоречия  и  понапрасну
упрекаете короля, не соображая того, что  человек,  называвшийся  Димитрием,
был природный москвитянин и что не наши  о  нем  свидетельствовали,  а  ваши
москали, встречая его на границе с хлебом и солью;  Москва  сдавала  города,
Москва ввела его в столицу, присягнула ему на подданство и короновала. Одним
словом, Москва начала, Москва и кончила, и  вы  не  вправе  упрекать  за  то
кого-нибудь другого; мы жалеем только о том, что побито  так  много  знатных
людей королевских, которые с вами не ссорились за того человека,  жизнь  его
не охраняли, об убийстве не ведали и спокойно оставались на квартирах своих,
под покровительством договоров". Гонсевский советовал боярам для собственной
их пользы и спокойствия отпустить Мнишка и других поляков с ними, послами, в
отечество, обещая  в  таком  случае  стараться  о  продолжении  мира.  Слова
Гонсевского смутили бояр: они молчали, поглядывали друг на друга,  но  между
ними находился известный нам окольничий Татищев, который  вызвался  отвечать
Гонсевскому. Повторив прежние упреки, Татищев прибавил, что Польша находится
в самом бедственном  положении,  угрожаемая  татарами,  шведами  и  мятежным
сеймом. Татищев сказал правду, ибо  действительно  в  это  время  вследствие
страшного восстания (рокоша) возникало сомнение, останется ли  Сигизмунд  на
престоле польском. Гонсевский, однако, возразил, что все сказанное Татищевым
есть чистая выдумка, что неприятель никогда так далеко не  заходил  в  глубь
Польши, как заходил в  глубь  Московского  государства,  и  что  русским  не
следует стращать поляков. Наконец бояре согласились, что в деле  Лжедимитрия
никто не виноват: "Все делалось по грехам нашим, - сказали они, -  этот  вор
обманул и вас и нас".
   После того послы думали, что их скоро отпустят в Польшу, но обманулись  в
своей надежде. Тщетно Гонсевский  писал  к  боярам,  чтоб  они  выпросили  у
государя немедленный им отпуск, угрожая в противном  случае,  что  король  и
республика могут заключить об убийстве послов и потому начать войну;  тщетно
грозил, что если царь без них отправит в Польшу  своих  послов,  то  они  не
ручаются за их безопасность, ибо братья убитых в Москве поляков отомстят  за
своих. С ответом на эти представления приехал к послам тот  же  Татищев;  он
говорил прежние речи и  показывал  как  новое  обвинение  запись  самозванца
Марине, письмо короля, в котором тот хвалился, что посредством поляков своих
посадил Димитрия на престоле, также письма легата и  кардинала  Малагриды  о
введении латинства в Московское государство. При этом Татищев  объявил,  что
после таких замыслов нельзя отпустить послов и других поляков  до  тех  пор,
пока  московские  послы  не  возвратятся  из  Польши  с  удовлетворительными
объяснениями. Гонсевский отвечал  на  первое  обвинение,  касательно  записи
Марине, прямо, что  воевода,  убежденный  свидетельством  всего  Московского
государства, решился выдать дочь свою за Димитрия: согласившись же на  брак,
он должен был устроить  как  можно  выгоднее  судьбу  дочери,  почему  вовсе
неудивительно,  если  он  вытребовал  у  царевича  эти  условия,  исполнение
которых, однако, зависело от москвитян. Когда воевода приехал в  Москву,  то
покойный царь советовался  со  всеми  боярами,  какое  содержание  назначить
Марине на случай ее вдовства, и сами бояре дали ей больше,  чем  Новгород  и
Псков, потому что согласились признать ее наследственною государынею  и  еще
до коронации присягнули ей в верности. Но трудно было  Гонсевскому  отвечать
на  обвинение  касательно  стараний  римского   духовенства   распространить
латинство в Московском государстве: неловко и  сбивчиво  опирался  посол  на
праве поляков и литовцев, служивших в  России,  покупать  в  ней  имущества,
иметь свои церкви и совершать в них богослужение по  своему  обряду:  не  об
этом праве говорилось в  письмах  римского  духовенства.  Всего  легче  было
отвечать на обвинения относительно письма королевского: "Вы сами,  -  сказал
Гонсевский, - через послов своих приписали эту честь  королю  и  благодарили
его". Наконец послам, призванным во дворец, решительно объявили, что царь не
отпустит их до возвращения своих послов из Польши. Послы  были  в  отчаянии;
люди их говорили неприличные слова о новом правительстве, за это царь  велел
уменьшить послам корм наполовину. Еще более раздосадованные  послы  вздумали
было уехать насильно, но,  разумеется,  это  им  не  удалось;  когда  пришел
подьячий выговаривать им за это от имени посольского дьяка, то они отвечали:
"Мы здесь живем долгое время, от дурного запаха у нас многие люди померли, а
иные лежат больны, и нам лучше умереть, чем  жить  так;  мы  поедем,  а  кто
станет нас бить, и мы того станем бить. Нам очень досадно, что государь  ваш
нами управляет, положил на нас опалу - не велел корму давать,  мы  подданные
не вашего государя, а королевские, вашему государю непригоже  на  нас  опалу
свою класть и смирять, за такое бесчестье мы все помрем, и, чем нам здесь  с
голоду помереть, лучше убейте нас". Подьячий отвечал: "И так  от  вас  много
крови христианской пролилось,  а  вы  теперь  опять  кровь  затеваете;  сами
видите, сколько народу стоит! Троньтесь  только,  и  вас  тотчас  московским
народом побьют за ваши многие грубости. А корму не велели вам  бояре  давать
за то, что люди ваши говорят  такие  непригожие  слова,  что  и  одно  слово
молвить теперь страшно, да  и  за  то,  что  детей  боярских  бьют".  Послов
содержали в  Москве;  но  Мнишка  с  дочерью  и  родственниками  отослали  в
Ярославль.
   13 нюня 1606 года отправлены были к королю посланники  -  князь  Григорий
Волконский и дьяк Андрей Иванов. Волконскому дали  300  рублей  подмоги,  но
царь велел записать в Посольском приказе, чтобы вперед этой подмоги в пример
не выписывать, потому что князю Григорию дано для бедности. Посланникам  дан
был наказ объяснить в Польше недавние события; успех самозванца  они  должны
были объяснить так: "Одни из русских людей от страха ослабели, а другие - от
прелести, а некоторые и знали прелесть, но злобой  на  царя  Бориса  дышали,
потому что он правил сурово, а не царски". Если паны радные  спросят,  каким
обычаем вор расстрига убит, то отвечать: "Как изо всех  городов  Московского
государства дворяне и всякие служилые люди съехались  в  Москву,  то  царица
Марфа,  великий  государь  наш  Василий  Иванович,  бояре,  дворяне,  всякие
служилые  люди  и  гости  богоотступника  вора  расстригу  Гришку  Отрепьева
обличили всеми его злыми богомерзкими делами, и он сам сказал  пред  великим
государем нашим и пред всем многонародным множеством, что он  прямой  Гришка
Отрепьев, а делал все то, отступя от бога, бесовскими мечтами, и за  те  его
злые  богомерзкие  дела  осудя  истинным  судом,  весь   народ   Московского
государства его убил". Если паны будут указывать на  свидетельство  Афанасия
Власьева, бывшего послом  в  Польше,  то  Волконский  должен  был  отвечать:
"Афанасию  Власьеву  как  было  верить?  Афанасий  -  вор,  разоритель  вере
христианской, тому вору советник, поехал к государю вашему Сигизмунду королю
по его воле, без ведома сенаторей (бояр)".
   Когда посланники переехали границу,  то  пристав  сказал  им,)  что  царь
Димитрий жив и находится у сендомирской воеводши. Послы  отвечали,  что  это
говорить непригоже: сбежал в то время, как убили вора, Михалко  Молчанов,  а
жил он у вора для чернокнижия. И  если  Молчанов  называется  Димитрием,  то
пусть нам его покажут, у него приметы на спине. Как он  за  воровство  и  за
чернокнижество был на пытке, то его кнутом били, и эти кнутные бои можно  на
нем видеть. А если другой вор такой же называется Димитрием,  то  вам  таких
принимать и слушать не надобно, а если он вам годен, то вы  посадите  его  у
себя на королевство, а государю  вашему  в  великое  Российское  государство
посылать и сажать непригоже, хотя  б  был  и  прямой  прирожденный  государь
царевич Димитрий, но если его на  государство  не  похотели,  то  ему  силою
нельзя быть на государстве; а то вор убежал от смерти, называется  царевичем
- и такому верить?" Пристав говорил: "Польские  и  литовские  люди,  которые
приехали из Москвы, сказывают, а слышали они от ваших же, что убит  и  лежал
на пожаре, а подлинно не знают, его ли убили или кого-нибудь другого  в  его
место". Посланники спрашивали у пристава: "Видел ли кто того вора, каков  он
рожеем (лицом) и волосом?" Пристав отвечал, что  он  ростом  не  мал,  лицом
смугл, нос немного покляп, брови черные большие  нависли,  глаза  небольшие,
волосы на голове черные курчеватые, от лба вверх  взглаживает,  усы  черные,
бороду стрижет, на щеке бородавка с волосами,  по-польски  говорит,  грамоте
польской горазд и по-латыни говорить умеет. Посланники сказали на  это,  что
Молчанов такой именно лицом, а прежний вор расстрига был лицом  не  смугл  и
волосом рус. Другой пристав  говорил,  что  при  Димитрии  в  Самборе  князь
Мосальский сам-друг да Заболоцкий, и Заболоцкого Димитрий послал в Северскую
страну уговаривать  севрюков,  чтобы  Шуйскому  не  поддавались  и  что  он,
Димитрий, собравши людей, к ним будет.
   Народ в Литве встречал московских  посланников  дурно:  по  городам  и  в
посадах, и в панских имениях их бесчестили, бранили  непристойными  словами,
называли изменниками, в Минске в их людей бросали камнями и грязью и  хотели
драться,  к  посланникам  на  двор  приходили,  бранили  и  грозили   убить.
Посланники  говорили  приставу,  что  такого   бесчестья   и   тесноты   над
посланниками прежде никогда не бывало; пристав отвечал,  что  у  них  теперь
люди стали самовольны, короля не слушают, и ему их унять нельзя.  В  Кракове
король посланников обедать не  позвал  и  вместо  стола  корму  не  прислал.
Посланники подали королю письменное  объявление,  в  котором  раскрыто  было
происхождение самозванца, его похождения, как он с  польскими  и  литовскими
людьми пришел в Московское  государство,  как  он  потом  призвал  в  Москву
сендомирского воеводу с его приятелями и как они церкви божии и святые иконы
обругали, московским людям польские и  литовские  люди  много  насильства  и
кровопролития учинили, великих людей жен бесчестили, из  возков  вырывали  и
такое насильство  чинили,  какого  никогда  в  Москве  не  бывало.  Потом  в
объяснении упомянуто о появлении в Польше нового самозванца, который есть не
иной кто, как Михайло Молчанов, вовсе не  похожий  на  первого  Лжедимитрия.
Посланники требовали удовлетворения за кровопролитие  и  расхищение  царской
казны, бывшие следствием подсылки от Польши Лжедимитрия,  но  вместе  с  тем
объявили, что царь Василий не хочет нарушать мира  с  Польшею.  Паны  радные
отвечали: "Государь наш ни в чем не  виноват;  вы  говорите,  что  Димитрий,
который был у вас государем, убит, а из  Северской  страны  приехали  многие
люди, ищут этого Димитрия по нашему  государству,  сказывают,  что  он  жив,
ушел; так нашему государю ваших людей унять ли? А в Северской стране  теперь
государем какой-то Петр, но этого ведь не наш государь поставил?  Сами  люди
Московского государства между собою разруху сделают, а на нас  пеняют.  Если
государь ваш отпустит сендомирского воеводу с товарищами и всех  польских  и
литовских людей, которые теперь на Москве, то ни Дмитряшки, ни  Петрушки  не
будет; а если государь ваш их не отпустит, то и Димитрий, и  Петр  настоящие
будут и наши за своих с ними заодно станут". Посланники грозили панам также,
что если король не исправится, то царь Василий пошлет на Ливонию  королевича
Густава. Но для Сигизмунда грознее  был  польский  рокош,  чем  какой-нибудь
Густав, и потому он вовсе не хотел войны с новым московским царем,  радуясь,
что последний также не может желать  этой  войны,  угрожаемый  Дмитряшкою  и
Петрушкою. О судьбе первого Лжедимитрия  король  не  мог  жалеть  не  потому
только, что непобедимый цесарь не хотел  ничем  поступиться  Польше:  ходили
слухи, что некоторые из рокошан имели тайные сношения  с  Лжедимитрием,  что
дело шло у них о провозглашении его королем польским,  что  Димитрий  обещал
выслать  деньги  некоторым  панам  и,  между  прочим,  Стадницкому,   самому
яростному противнику короля. Вот почему король обещал Волконскому  в  скором
времени отправить своих посланников в Москву,  и  действительно,  в  октябре
1607 года приехали в Москву посланники Сигизмундовы - пан Витовский и  князь
Друцкой-Соколинской поздравить царя  Василия  с  восшествием  на  престол  и
требовать отпуска прежних послов и всех других поляков.  Переговоры  длились
до 25 июля 1608 года, когда посланники заключили перемирие с боярами на  три
года и одиннадцать месяцев на следующих условиях: оба государства остаются в
прежних границах; Москва и Польша не должны помогать врагам друг друга; царь
обязывается отпустить в Польшу воеводу сендомирского с  дочерью  и  сыном  и
всех задержанных поляков;  король  обязывается  тем  же  самым  относительно
русских, задержанных в Польше; король  и  республика  должны  отозвать  всех
поляков, поддерживающих самозванца, и вперед никаким самозванцам не верить и
за них не вступаться, Юрию Мнишку не признавать зятем  второго  Лжедимитрия,
дочь  свою  за  него  не  выдавать,  и  Марине  не   называться   московскою
государынею.  Посланники  обязались  писать  к  Лжедимитриевым   полякам   с
увещанием оставить самозванца; на возвратном пути отсылать  обратно  в  свои
земли польских ратных людей, которые  им  встретятся,  и  разослать  во  все
пограничные  города  объявления,  чтобы  никто  не  смел  идти  на  войну  в
Московское государство; обязались, что поедут прямо в Польшу, избегая всяких
сношений и свиданий с поляками Лжедимитриевыми; но не хотели обязаться,  что
король выведет Лисовского из Московского государства, потому  что  Лисовский
изгнанник из земли и чести своей отсужден.
   Мы видели, что еще  до  заключения  договора,  когда  Лжедимитрий  был  в
Звенигороде, посланники отправили в его стан Борзковского с приказом полякам
выйти из Московского государства. Но Рожинский с  товарищами  отвечали,  что
так как они уже взялись за дело, то ничьего  приказу  больше  не  слушают  и
того, с кем пришли, хотят посадить в его столице.  После  этого  Лжедимитрий
немедленно   двинулся   к   Москве,   не   встречая   по-прежнему   никакого
сопротивления; царь выслал было против него  войско  под  начальством  князя
Скопина-Шуйского и Ивана Никитича Романова, и воеводы эти  расположились  на
реке Незнани между Москвою и Калугою, но в войске открылся  заговор:  князья
Иван Катырев,  Юрий  Трубецкой  и  Троекуров  вместе  с  некоторыми  другими
решились  передаться  самозванцу;  заговорщиков  схватили,  пытали,  знатных
разослали в города по тюрьмам, незнатных казнили, но царь не велел уже этому
войску встречать самозванца, а велел ему идти в  Москву.  Здесь  в  народных
толпах слышались слова: "Если б он не был настоящим Димитрием, то  князья  и
бояре, которые к нему отъехали, воротились бы; значит, он тот же  самый.  Да
что ж нам-то? Ведь князья и бояре перебили его поляков и его самого выгнали;
мы об этом ничего не знали". "Он ведун, - говорил один, - по глазам  узнает,
кто виноват, кто нет". "Ахти мне! - отвечал другой,  -  мне  никогда  нельзя
будет ему на глаза показаться: этим самым ножом я зарезал пятерых поляков".
   1 июня войско Лжедимитрия приблизилось к столице и остановилось над рекою
Москвою; сначала не знали, где лучше расположиться: некоторые говорили,  что
надобно перейти на другую сторону и  занять  большую  дорогу  на  север,  по
которой приходят в Москву и ратные люди и припасы. Это мнение взяло верх,  и
войско перешло к  селу  Тайнинскому.  Но  выбранное  место  оказалось  очень
невыгодным, и через несколько дней обнаружилась большая опасность: некоторые
из русских, находившихся при Лжедимитрии, завели сношения с  Москвою,  ночью
бежали в Москву, но были схвачены сторожами и объявили товарищей:  одних  из
них посадили на кол, другим отрубили головы. Счастливо избавившись  от  этой
опасности, самозванец не хотел  более  оставаться  в  Тайнинском:  он  думал
отрезать  Москву  от  сообщения  с  севером,  а  между  тем  царские  войска
отрезывали его от юга, перехватывая шедших к нему из Польши купцов и  ратных
людей. Вот почему решили возвратиться на старое место; но московское  войско
стояло на Тверской дороге: Лжедимитрий, разбив его, перешел на Волоколамскую
дорогу и выбрал наконец удобное место для стана  -  в  Тушине,  между  двумя
реками: Москвою и Всходнею. Сюда к Рожинскому и товарищам его приехал  опять
из Москвы от послов  королевских  пан  Доморацкий  с  приказом  выходить  из
областей московских, но поехал с прежним ответом: Рожинский хотел вступить в
Москву после решительной битвы. Царское войско, в  числе  семидесяти  тысяч,
стояло на реке Ходынке, сам царь с  двором  и  отборными  полками  стоял  на
Пресне, готовый его поддерживать. Ночью врасплох Рожинский напал на  царское
войско, захватил весь обоз  и  гнал  бегущих  до  самой  Пресни,  но  здесь,
подкрепленные полками, высланными  царем,  бегущие  остановились  и  в  свою
очередь погнали поляков, которые остановились за рекой Химкою, отсюда  опять
ударили на русских и, отогнавши их за Ходынку, возвратились в свой тушинский
стан, очень довольные,  что  так  кончилось  дело,  ибо  некоторые  из  них,
испуганные поражением у Пресни, прибежав в стан, велели уже запрягать  возы,
чтобы бежать дальше к границе. Поляки хвалились, что они последние  прогнали
русских, которые не преследовали их более из-за  Ходынки,  но  признавались,
что битва дорого им стоила.  Опасаясь  нападения,  они  окопали  свой  стан,
обставили частоколом, поделали башни и ворота.
   В  половине  августа  Рожинский  прислал   к   боярам   грамоту,   требуя
переговоров; бояре  отвечали:  "Пишете  к  нам,  боярам,  и  ко  всем  людям
Московского государства о ссылках, чтобы мы бояр, дворян и  изо  всех  чинов
людей прислали к вам говорить о добром деле, а вы пришлете  к  нам  панов  и
рыцарских людей. Пишете, чего знающим людям писать не годится. В  Российском
государстве над нами государь наш царь и великий князь Василий  Иванович,  и
мы все единодушным изволением имеем его, как и прежних великих государей,  и
во всяких делах  без  его  повеления  и  начинания  ссылаться  и  делать  не
привыкли. Удивляемся тому, что ты называешь себя человеком доброго  рода,  а
не стыдно тебе, что вы, оставя государя  своего  Сигизмунда  короля  и  свою
землю, назвавши неведомо какого вора царем Димитрием, у  него  в  подданстве
быть и кровь христианскую невинно проливать хотите. Мы тебе ответ  даем:  то
дело будет доброе, как ты князь Роман Рожинский со всеми литовскими  людьми,
поймав того вора, пришлете к государю нашему, а сами  немедленно  из  нашего
государства в свою землю выйдете; вам ведомо, что  государь  наш  с  королем
литовским помирился и, закрепив мирное постановление, послов и сендомирского
со всеми людьми в Литву отпустил". Между тем Лисовский с козаками действовал
особо, взял Зарайск, для отнятия  у  него  этого  города  пришел  из  Рязани
воевода Захар  Ляпунов,  но  был  разбит  Лисовским  наголову.  После  этого
Лисовский пошел к Коломне, взял ее приступом, разорил, но на дороге к Москве
был разбит князьями Куракиным и Лыковым и Коломна опять была занята  на  имя
Шуйского.
   Так война велась с переменным счастием, но для Шуйского впереди  не  было
ничего утешительного. Самозванец укрепился под  Москвою;  вопреки  договору,
заключенному с послами королевскими, ни  один  поляк  не  оставил  тушинский
стан, напротив, приходили один за другим новые отряды: пришел  прежде  всего
Бобровский с гусарской хоругвью, за ним - Андрей Млоцкий с двумя  хоругвями,
гусарскою и козацкою; потом Александр Зборовский;  Выламовский  привел  1000
добрых ратников; наконец, около осени пришел Ян Сапега, староста  усвятский,
которого имя вместе с именем Лисовского получило такую черную знаменитость в
нашей истории. Сапега пришел вопреки королевским листам, разосланным во  все
пограничные города и к нему особенно.  Мстиславский  воевода  Андрей  Сапега
прямо признался смоленскому воеводе Шеину, что польскому  правительству  нет
никакой возможности удерживать своих подданных от перехода  за  границу:  "Я
тебе настоящую и правдивую речь пишу, что все это  делается  против  воли  и
заказу его королевской милости; во  всем  свете,  за  грехи  людские,  такое
своевольство стало, что и усмирить трудно; не таю от вас и того, что  многие
люди, подданные его королевской милости, и против самого государя  встали  и
упорно сопротивляться осмелились; но бог милостив, государю  нашему  на  них
помог, и они, убегая от  королевского  войска,  идут  своею  волею  в  чужие
государства, против заказа его королевской милости". Таким  образом,  победа
Сигизмунда над рокошанами доставила Лжедимитрию  новых  союзников.  Узнав  о
походе Сапеги, самозванец послал к нему письмо,  в  котором  просил  его  не
грабить по дороге жителей, присягнувших ему,  Димитрию;  письмо  заключается
словами: "А  как  придешь  к  нашему  царскому  величеству  и  наши  царские
пресветлые очи увидишь, то мы тебя пожалуем своим царским  жалованьем,  тем,
чего у тебя и на разуме нет".
   Но нужнее всех этих подкреплений для самозванца было присутствие Марины в
его стане. Узнав, что в исполнение договора  Мнишек  с  дочерью  отпущен  из
Ярославля в Польшу  и  едет  к  границе  под  прикрытием  тысячного  отряда,
самозванец разослал в присягнувшие ему пограничные города приказ: "Литовских
послов и литовских людей перенять и в Литву не пропускать; а где их поймают,
тут  для  них  тюрьмы  поставить  да  посажать  их  в  тюрьмы".  Но  он   не
удовольствовался этим распоряжением и отправил перехватить их  Валавского  с
полком его; но полякам, которые уже давно служили Лжедимитрию, почему-то  не
хотелось, чтобы Марина была у них в стане: очень вероятно, что, уверенные  в
самозванстве своего царя, они не хотели силою заставить  Мнишка  и  особенно
его дочь признавать вора за настоящего, прежнего Димитрия и  боялись  дурных
для себя последствий от подобного насилия, не могли они  знать,  что  Мнишки
пожертвуют всем для честолюбия. Как бы то ни было,  Валавский,  по  уверению
одного из товарищей своих, с умыслом  не  нагнал  Мнишка.  Тогда  самозванец
отправил  Зборовского;   этот,   приехавши   недавно,   хотел   прислужиться
Лжедимитрию, пошел очень скоро, нагнал Мнишка под Белою, разбил  провожавший
его московский отряд и воротил Мнишка  с  семейством  и  послом  Олесницким;
Гонсевский, отделившись от них за несколько дней перед тем, уехал за границу
другой дорогою. Но теперь затруднение состояло в том, что Марина и  отец  ее
не хотели прямо ехать к самозванцу в Тушино, не хотели безусловно отдаваться
ему в руки: они приехали прежде в стан к Сапеге и оттуда уже вели переговоры
с Лжедимитрием. Говорят, что Мнишек и  послы  заранее  условились,  чтоб  их
захватили из Тушина, и для этого нарочно, против воли приставов, стояли  два
дня на одной станции, все поджидая  погони.  По  другому  известию,  Марина,
увидавши тушинского вора, увидавши, что нет ничего общего  между  ним  и  ее
прежним мужем, никак не хотела признать его; для убеждения ее к  тому  нужно
было время и долгие переговоры. Оба эти  известия  легко  согласить:  Марина
могла заранее знать,  что  ее  переймут  посланные  из  Тушина,  могла  быть
согласна на это, ибо у нее менее чем у кого-нибудь было причин сомневаться в
спасении ее мужа, по крайней мере она должна была желать  убедиться  в  этом
лично и, убедившись в противном, сначала отказалась признать обманщика своим
мужем. Рассказывают,  что,  подъезжая  к  Тушину,  Марина  была  чрезвычайно
весела, смеялась и пела. Но вот на осьмнадцатой миле от стана  подъезжает  к
ее карете молодой польский шляхтич и говорит ей: "Марина Юрьевна! Вы  веселы
и песенки распеваете; оно бы и следовало вам радоваться, если б вы  нашли  в
Тушине настоящего своего мужа, но  вы  найдете  совсем  другого".  Веселость
Марины пропала от этих страшных слов, и плач  сменил  песни.  Это  нежелание
Марины ехать немедленно в Тушино, долгие переговоры с нею и  отцом  ее  были
очень вредны для Лжедимитрия, как признается один из поляков, ему служивших,
и последовавшее потом согласие Марины и отца ее признать его одним  лицом  с
первым Димитрием  уже  не  могло  изгладить  первого  вредного  впечатления,
произведенного их колебанием, хотя самозванец и хлопотал об этом изглажении;
так, в одном письме он говорит Марине, чтоб  она,  находясь  в  Звенигороде,
присутствовала в тамошнем  монастыре  при  торжестве  положения  мощей:  "От
этого, - пишет Лжедимитрий, - в  Москве  может  возбудиться  к  нам  большое
уважение, ибо вам известно, что прежде противное поведение возбудило  к  нам
ненависть в народе и было причиною того, что мы лишились престола".
   Мнишек только тогда решился назваться тестем  второго  самозванца,  когда
тот дал ему запись, что тотчас по овладении Москвою выдаст ему 300000 рублей
и  отдаст  во  владение  Северское  княжество  с   четырнадцатью   городами.
Олесницкий также получил жалованную грамоту на город  Белую.  5  сентября  в
стане Сапеги происходило тайное  венчание  Марины  со  вторым  Лжедимитрием,
совершенное духовником ее, иезуитом, который, разумеется, убедил ее  в  том,
что все  позволено  для  блага  римской  церкви.  Последняя  не  теряла  еще
совершенно надежды на воскресение Димитрия, как  видно  из  писем  кардинала
Боргезе  к  папскому  нунцию  в  Польше.  Сначала  он  пишет:  "Мне  кажется
маловероятным,  чтобы  Димитрий  был  жив  и  спасся  бегством   из   своего
государства, ибо в таком случае он не явился бы так поздно в  Самборе,  где,
как говорят, он теперь". Потом: "Если только он жив, то  еще  можно  уладить
все дела; мы отправим письма и сделаем все возможное, чтобы примирить его  с
польским королем". Далее пишет: "Начинаем верить, что Димитрий жив,  но  так
как он окружен еретиками, то нет надежды, чтоб он продолжал  оставаться  при
прежнем  намерении;  король  польский  благоразумно  замечает,  что   нельзя
полагаться на него во второй раз. Бедствия должны были  бы  побудить  его  к
оказанию знаков истинного благочестия, но дружба с  еретиками  обнаруживает,
что у него нет этого чувства". В инструкции, написанной  кардиналом  Боргезе
новому нунцию Симонетта, находятся  следующие  слова:  "О  делах  московских
теперь нечего много говорить, потому что надежда обратить это государство  к
престолу апостольскому исчезла со смертию Димитрия, хотя и  говорят  теперь,
что он жив. Итак, мне остается сказать вам только то,  что,  когда  введется
реформа в орден монашеский св. Василия между греками, тогда можно  будет  со
временем воспитать много добрых растений, которые посредством сношений своих
с Московиею могут сообщить свет истинный ее народу". Несмотря на то, в  Риме
все еще не переставали колебаться между отчаянием  и  надеждою  и  принимать
участие в делах самозванца. Так, в начале 1607 года Боргезе писал, что  если
Петр Федорович будет признан законным наследником, то Димитрию не  останется
надежды поправить свои дела. В ноябре 1607 года надежда  воскресла;  Боргезе
пишет: "Сыновья сендомирского палатина,  которые  находятся  здесь  в  Риме,
сообщили его святейшеству достоверное известие, что Димитрий жив  и  что  об
этом пишет к ним их мать. Горим желанием узнать  истину".  Потом  в  августе
1608 года пишет:  "Димитрий  жив  и  здесь  во  мнении  многих;  даже  самые
неверующие теперь не противоречат  решительно,  как  делали  прежде.  Жаждем
удостовериться в его жизни и в его  победах".  В  этом  же  месяце  кардинал
пишет: "Если справедливо известие о победе Димитрия,  то  необходимо  должно
быть справедливо и то, что он настоящий Димитрий".
   В  Польше  уже  составили  для  воскресшего  Димитрия  наказ,   как   ему
действовать для собственной безопасности и для введения  унии  в  Московское
государство.  Составители  наказа  сочли  нужным  изложить  причины,  почему
Лжедимитрий не должен требовать императорского  титула:  а)  Этот  титул  не
достался ему  в  наследство  от  предков,  следовательно,  надобно  доказать
какое-нибудь новое, им самим приобретенное, право, в)  Сами  русские  против
этого титула: что же сказать об иностранцах? с)  Его  не  признает  ни  один
государь христианский, а в посольствах и других делах  не  надобно  подавать
повода к новым затруднениям, d) И о титуле королевском бывали и бывают споры
с соседними государями: что же  об  императорском?  е)  Для  принятия  этого
титула необходимо новое венчание, которого патриарх совершить не может;  нет
и курфирстов, для этого необходимых.  Но  царь  может  достигнуть  желанного
через унию. За этим следуют собственно наставления:
   1) Хорошо,  если  бы  государственные  должности  и  сопряженные  с  ними
преимущества раздавались не по древности рода, надобно, чтобы доблесть, а не
происхождение получало награду. Это было бы для вельмож побуждением к верной
службе, а также и к унии. Однако при этом должно смотреть, чтобы не возникли
раздоры между старыми и новыми  сенаторами.  Не  худо  бы  это  распоряжение
отложить до унии, а тут раздавать высшие  должности  в  виде  вознаграждения
более приверженным к ней, чтобы сам государь вследствие унии  получил  титул
царский, а думные его сановники - титул сенаторский, то есть чтобы  все  это
проистекало от папы; должно обещать  и  другие  преимущества,  чтобы  скорее
склонить к делу божию.
   2) Постоянное присутствие при особе царской духовенства и бояр влечет  за
собою измены, происки и опасность для государя: пусть остаются в домах своих
и ждут приказа, когда явиться. А вместо них его величеству иметь советниками
мужей зрелых и доблестных как для суда, так и для дел государственных, пусть
он беседует преимущественно с теми из них, от  которых  зависит  спокойствие
государства и любовь народная к государю, не оставляя совершенно  и  прочих,
но попеременно имея  при  себе  то  тех,  то  других.  Притом  беспрестанные
угощения бояр и думных людей, долгое пребывание с ними влекут за собою трату
времени,  опасность  и  ненужные  издержки,  порождают   неудовольствие   и,
вероятно, были причиною нынешней трагедии. Однако надобно иметь в виду и то,
чтобы эти бояре вдали от глаза государева не замышляли чего-нибудь опасного.
Надобно запретить всякие собрания. Государь должен кушать иногда публично, а
иногда в своих покоях, по обычаю других государей.
   3) Недавний пример  научает,  что  его  величеству  нужны  телохранители,
которые бы без  его  ведома,  прямо,  как  до  сих  пор  бывало,  никого  не
пропускали  во  дворец  или  где   будет   государь.   Нужно   иметь   между
телохранителями иностранцев, хотя наполовину с своими, как для блеска, так и
для  безопасности.  В  комнатные  служители  надобно  выбирать   с   большим
вниманием. В телохранители и  комнатные  служители  надобно  выбирать  таких
людей, которых счастие и жизнь зависят от безопасности государя, или, говоря
ясно, истинных  католиков,  если  совершится  уния.  Из  москвитян  брать  в
телохранители приверженных к  унии,  которые,  обращаясь  и  разговаривая  с
нашими, желали бы видеть наше богослужение, слушать проповеди и проч.
   Таким образом, от самих подданных, а не от государя  возникнут  разговоры
об унии, государь будет скорее посредником и судьею,  чем  действователем  и
поощрителем: это нужно для отвращения ненависти, особенно  теперь,  вначале.
Притом надобно выбрать расположенных к дому ее царского величества.  Надобно
обращать  внимание  и  на  то,  что  верность  людей,  которым  не  за   чем
возвращаться в  отечество,  бывает  подозрительна.  Между  здешними  нашими,
кажется, много таких, которые  по  безнравственности  и  буйству  в  великой
ненависти  у  москвитян.  Надобно  смотреть,  чтобы   поведение   католиков,
находящихся при их величествах, не навлекало порицания святой вере и унии.
   4) И москвитян не очень должно отдалять  от  двора  государева,  ибо  это
ненавистно и опасно для государя  и  чужеземцев.  Эти  приближенные  к  царю
москвитяне могут примером своим поощрять  других  к  унии.  Государь  только
посредством них может  сноситься  с  подданными  в  делах,  необходимых  для
государства. Наконец, они доказали  свою  верность  тем,  что  при  открытии
недавнего заговора подвергали опасности  жизнь  свою  за  государя.  Надобно
остерегаться, чтобы не подать повода к новым заговорам, в  противном  случае
должно было бы  держать  всегда  иноземное  войско,  но  все  насильственное
недолговечно. Как трудно без  русских  получить  предостережение  на  случай
бунта, крамолы  и  прочего,  долженствующего  быть  известным  государю,  то
изведано на опыте. Притом не должно  забывать  о  положении  государства  по
смерти государя: если  все  будет  делаться  силою  и  страхом,  то  надобно
опасаться, что благие намерения государя относительно  преобразования  веры,
народа и государства обратятся в ничто.  Потом  надобно  позаботиться  о  ее
величестве и о дворе их величеств. Важнее всего было бы  сближение  наших  с
москвитянами и дружественные беседы  их,  особенно  при  дворе  государевом.
Пусть наши держат слуг и мальчиков из  московского  народа,  но  они  должны
смотреть внимательно, сколько и в чем доверять каждому.  Не  худо,  если  бы
царица из вельможных семейств московских имела при дворе своем несколько лиц
обоего пола. Полезно, чтобы поляки, если возможно, взяли с  собою  в  Польшу
сыновей знатных бояр: это послужило бы к перемене нравов и веры  и  было  бы
ручательством за безопасность наших здесь. При раздаче  должностей  дворских
весьма  полезно  давать  полякам  более  приближенные,   а   москвитянам   -
почетнейшие, чтоб оградить жизнь и безопасность государя.
   5)  Производить  тщательно  тайный  розыск  о  скрытых   заговорщиках   и
участниках заговора: вызнавать расположение близких особ, чтобы знать,  кому
что поверить.
   6) Для принятия просьб назначить известных верностию секретарей,  которые
должны  отправлять  дела  как  можно  скорее.   Этим,   с   одной   стороны,
приобретается расположение подданных, с  другой  -  охраняется  безопасность
государя, ибо в просьбах могут заключаться предостережения.
   7) Канцелярия должна употреблять скорее  народный  язык,  чем  латинский,
особенно потому, что латинский язык считается  у  туземцев  поганым.  Однако
государю нужно иметь при себе людей,  знающих  язык  латинский,  политику  и
богословие, истинных католиков, которые бы не затрудняли благого  намерения,
не  сближали  государя  с  еретиками,  не  подсовывали  книг   арианских   и
кальвинских на  пагубу  государству  и  душам,  не  возбуждали  омерзения  к
наместнику Христову, не отторгали отсоединения с  государями  католическими.
Такие  ученые  по  крайней  мере  необходимы  для  сношений   с   государями
христианскими.
   8) Веновая запись, данная царице, должна быть за подписью  думных  людей.
Одной копии быть здесь, а другой - в Польше  с  печатями  и  подписями.  При
случае  включить  в  договор  с  Польским  королевством,  чтобы  ее  царское
величество была под покровительством королевства при перемене обстоятельств.
Надобно, чтобы сенаторы и подданные по  городам  дали  присягу  ее  царскому
величеству, как своей государыне, на подданство и послушание; один экземпляр
присяжного листа хранить здесь, а другой - в Польше с подписью правителей  и
старост городовых. На всякий случай дозволить царице  покупку  какого-нибудь
имения в Польше, по преимуществу соседнего с волостями,  ей  уступленными  в
Московском государстве.
   9) Перенесение столицы, по крайней мере на время, кажется необходимым  по
следующим причинам: а) Это будет безопаснее для государя. в)  Удобнее  будет
достать иностранное войско и получить помощь от  союзного  короля  и  других
государей христианских. с) При перемене царя  для  царицы  удобнее  получить
помощь от своих, безопаснее и легче выехать с драгоценностями и свободною  в
отечество; однако разглашать о перенесении столицы не нужно, ибо  это  ни  к
чему не послужит, надобно жить  где-нибудь,  только  не  в  Москве.  d)  Мир
московский  будет  смирнее:  он  чтит  государя,  вдалеке  находящегося,  но
буйствует в присутствии государя и мало его уважает. е) Обычные пирования  с
думными людьми могли бы удобнее исподволь прекратиться. f) Удобнее  было  бы
вести переговоры об унии. g) Удобнее приискивать людей способных.  h)  Легче
учреждать коллегии и семинарии подле границы польской. i)  Легче  московских
молодых людей отправлять учиться в Вильно и другие места.
   10) Перечисляются полезные следствия унии для образованности в России.
   11)Императорское достоинство вряд ли долго удержится в доме Австрийском и
государстве Немецком вследствие распространения протестантизма  в  Германии.
Если еретики курфирсты выберут  еретика  или  произойдет  раздор  по  поводу
избрания, то папа передаст императорское достоинство тому из государей,  кто
ревностнее других будет защищать церковь. Кто знает, не наступило ли  время,
когда императорское достоинство, перенесенное при Карле Великом с востока на
запад, будет перенесено с запада на север.
   12) Если жив сын старшего брата царского, то престол по праву принадлежит
ему. В таком случае  обеспечением  для  Димитрия  может  служить  уния,  ибо
церковь имеет власть царей неверных удалять от  владычества  над  верными  и
вручать скипетр верным сынам своим.
   13)  Сохранения  царского  величества  от  внезапной  смерти  справедливо
приписать молитвам церкви; тем же молитвам надобно приписать и то, что люди,
восставшие на государя с  целию  воспрепятствовать  унии,  претерпели  много
неудач и множество погибло их от меньшей силы.
   За этим следует особое изложение средства, как ускорить дело унии.
   1) Еретикам, неприятелям унии запретить въезд в государство.
   2) Выгнать приезжающих сюда из Константинополя монахов.
   3) Руси польской заградить путь к проискам, ибо и теперь по  ее  наущению
произошло кровопролитие, его  царское  величество  едва  спасся  и  возникла
большая, чем прежде, ненависть к унии.
   4) С осторожностию должно выбирать людей, с которыми  об  этом  говорить,
ибо преждевременное разглашение и теперь повредило.
   5) Государь  должен  держать  при  себе  очень  малое  число  духовенства
католического. Письма,  относящиеся  к  этому  делу,  как  можно  осторожнее
принимать, писать, посылать, особенно из Рима.
   6) Государю говорить об этом должно редко и осторожно. Напротив,  надобно
заботиться о том, чтобы не от него началась речь.
   7) Пусть сами русские первые предложат  о  некоторых  неважных  предметах
веры, требующих преобразования, которые могут проложить путь унии. Поводом к
этому могут служить объезды и исследования по последнему заговору, в котором
участвовало и духовенство; преобразование нравственности  и  способа  учения
духовенства, отдаление неучей священников, которые сами не знают  о  вере  и
других не учат. Вследствие этого прихожане не  знают  символа  веры,  десяти
заповедей,  молитвы  господней,  отсюда   между   ними   клятвопреступления,
прелюбодеяния, пьянство, чародейство, обман, воровство,  грабежи,  убийства,
редкий почитает за грех воровство и грабеж. Нет поучительных проповедей  для
народа. Священники отличаются невежеством при исповеди. Священство раздается
за  деньги.  Предложить  вопрос  об  отношении   патриарха   московского   к
византийскому, откуда его власть? Обратить внимание на то, что молодые  люди
не получают образования, что большие доходы  духовенства  не  обращаются  на
дела полезные. Почему не ввести наук, какие были при св. Златоусте, Василии,
Николае и других святых, которые были учеными, учили и учиться велели? А для
этого нужно соединение с  церковию  латинскою,  которая  производит  столько
людей ученых. Почему бы по примеру прежних святых патриархов  не  произвести
преобразования в вере и нравах, чтоб  все  было  по-прежнему,  как  жили  до
разделения церквей и до владычества турок, ибо с того времени все в духовных
делах начало портиться? Почему бы не иметь семинарии и коллегиум? При случае
намекнуть на устройство католической церкви для соревнования. Издать  закон,
чтобы все подведено было под постановления  соборов  и  отцов  греческих,  и
поручить исполнение закона людям благонадежным, приверженцам унии. Возникнут
споры, дойдет дело до государя, который, конечно, может назначить  собор,  а
там с божию помощию может быть приступлено и к унии.
   8) Раздавать должности людям, приверженным к унии, внушать им,  какие  от
нее произойдут выгоды; особенно высшее духовенство должно быть за унию,  оно
должно руководить народ к предположенной цели, а это в  руках  его  царского
величества.
   9) Намекнуть черному духовенству о  льготах,  белому  -  о  достоинствах,
народу - о свободе, всем - о рабстве греков, которых можно освободить только
посредством унии с государями христианскими.
   10) Иметь при государе священников придворных  и  способных,  которые  бы
указывали истинный путь словесно и письменно.
   11) Учредить семинарии для чего призвать людей ученых, хотя светских.
   12) Отправить молодых людей для обучения в Вильно или лучше туда, где нет
отщепенцев, в Италию, в Рим.
   13) Позволить москвитянам присутствовать при нашем богослужении.
   14) Хорошо, если бы поляки набрали здесь молодых людей, отдали  бы  их  в
Польше учиться отцам иезуитам.
   15) Хорошо, если б у царицы между священниками был один или  два  унията,
которые бы отправляли службу по обряду русскому и беседовали с русскими.
   16) Для царицы и живущих здесь поляков  построить  костел  или  монастырь
католический.
   Этот наказ был написан напрасно: Лжедимитрию не удалось взять  Москвы,  и
товарищи его должны были думать о том, как зимовать в Тушине, ибо  снег  уже
начал набиваться в их палатки. У  самозванца  было  в  это  время  польского
конного войска 18000, пехоты 2000, козаков запорожских 13000, донских 15000,
кроме русских людей, последних поляки не много держали в стане,  потому  что
им не доверяли; купцов польских бывало иногда при Тушине тысяч до трех:  они
стояли особым станом. Некоторые думали, что надобно разделиться на отряды  и
зимовать  в  разных  волостях  московских,  но  большинство  сочло   опасным
разделить силы и решилось зимовать  в  Тушине.  Начали  рыть  землянки,  для
лошадей поделали стойла из хвороста и соломы.  Для  продовольствия  поделили
завоеванные волости  между  отрядами,  и  огромные  обозы  по  первому  пути
потянулись к Тушину, на каждую роту приходилось по тысяче  и  больше  возов;
везли нам, чего только душа  хотела,  говорит  один  из  тушинских  поляков;
наскучило жить в землянках, начали брать из ближних деревень избы и  ставить
их в обозе, у иного было две и три избы, а  в  землянках  устроили  погреба.
Среди стана построили хоромы царю, царице и Мнишку, было им где  поместиться
просторно, и стан Тушинский превратился в город.

Глава 5

ПРОДОЛЖЕНИЕ ЦАРСТВОВАНИЯ ВАСИЛИЯ ИВАНОВИЧА ШУЙСКОГО

   Шведский король предлагает помощь  свою  Шуйскому.  -  Царский  племянник
князь Скопин-Шуйский отправляется в Новгород для заключения союза с Швециею.
- Борьба в Пскове между большими и меньшими людьми.  -  Псков  целует  крест
самозванцу. - Шуйский садится в осаду в Москве. - Тушинский  двор.  -  Осада
Троицкого монастыря. -  Тушинцы  захватывают  врасплох  северные  города.  -
Пересылки между последними. - Неистовство тушинцев. - Восстание против  них.
- Положение Шуйского в Москве; неудача восстаний против него. - Война  между
Москвою и Тушином. - Договор  царя  Василия  с  шведским  королем.  -  Поход
Скопина-Шуйского с шведами для освобождения Москвы.
   Самозванец выстроил себе столицу под самою Москвою, и к  нему  на  помощь
приходили  польские  отряды;  договор,  заключенный  в  Москве  королевскими
послами, был явно нарушен,  Мнишек  и  дочь  его  признали  тушинского  вора
истинным Димитрием. Но если со стороны поляков было  такое  явное  нарушение
договора, если вор утверждался с польскою помощию, то  Шуйскому  естественно
было обратиться с просьбою о помощи ко  врагу  Польши  и  короля  ее,  Карлу
шведскому, тем более что последний уже давно предлагал эту помощь. В феврале
1607 года выборгский державец писал к корельскому воеводе князю Мосальскому,
что король его готов помогать царю и  послы  шведские  давно  уже  стоят  на
рубеже, дожидаясь послов московских для переговоров. Но в это время Шуйский,
успев отогнать Болотникова от Москвы, думал,  что  сладит  с  преждепогибшею
Украйною одними силами Северной России, и потому дал наказ  Мосальскому  так
отвечать на письмо из  Выборга:  "Ты  писал  ко  мне,  что  государя  вашего
Арцыкарлуса послы стоят долго на рубеже понапрасну,  дожидаются  послов  его
царского величества: я твоему письму подивился, что  пишешь  все  о  тех  же
делах, о которых прежде не один раз мы вам ответ давали, и теперь даю знать,
что о послах великого государя у нас указа нет и к вам мы о том  никогда  не
писывали, что будут государя нашего послы на съезд. И вы бы вперед к  нам  о
посольских съездах не писали, потому что посольские съезды и о послах ссылки
в Кореле никогда не бывали,  государь  бы  ваш  велел  о  посольском  съезде
ссылаться с новгородскими воеводами. Ты пишешь, что государя вашего  воевода
со многими людьми стоит в Выборге и еще воинских людей собирает каждый день;
но он этим только убыток государю своему делает, а нам его сборы не страшны;
знаете и сами, что у великого государя нашего многие  рати  собственные  его
государевы, а не  сборные  и  не  наемные,  всегда  готовы.  Постановленного
прежнего мира великий государь наш нарушать ничем не велел:  с  его  стороны
никакой не правды и задоров нет. Да вы же пишете, хотите знать от меня,  кто
у нас царь и великий князь! Но государь ваш знает по нашей сказке, что у нас
государь Василий Иванович всея  Руси.  Пишете,  будто  его  подданные  стоят
против него, и потому гонцам вашего государя к нашему государю дороги нет, и
что у вас указ есть с  своими  воинскими  людьми  помогать  нашему  государю
против его недругов, а Русской земле государь ваш не хочет  никакой  порухи,
хочет помогать Новгородской земле: и  вам  давно  известно,  что  по  божией
милости, по прародительской степени, за прошением освященного  собора  и  за
челобитьем всего народного множества  Московского  государства  учинился  на
великих государствах Василий Иванович, и все ему служат, и розни между  ними
никакой нет, по милости божией, и вперед не будет, а вы  теперь,  не  ведомо
каким воровским обычаем, пишете такие непригожие и злодейственные  слова.  А
что пишете о помощи, и я даю вам знать, что великому государю нашему  помощи
никакой ни от кого не надобно, против всех своих недругов стоять  может  без
вас, и просить помощи ни у кого не станет, кроме бога. А гонцам ездить  было
нельзя оттого, что во всем Новгородском уезде было моровое поветрие".
   В другой раз Карл прислал гонца своего  в  Москву,  когда  царь  был  под
Тулою. От гонца сначала хотели скрыть цель царского похода,  пристав  сказал
ему, что Василий стоит на  Украйне  против  крымского  хана.  Царь  писал  к
боярам, чтоб они велели отписать Карлу против всех статей,  а  писали  бы  к
нему не жестоко, а ласково. Несмотря на то, бояре сочли нужным выразить свое
негодование на короля, который и в грамоте, присланной с гонцом, писал,  что
причиною задержки гонцов было не моровое  поветрие,  а  государевы  недруги.
Бояре отвечали ему от имени  царского:  "У  нас  у  всех  великих  государей
ведется: с которыми великими государями ссылка о любви и о дружбе, то  между
ними таких непригожих речей в наших государских ссылках не бывает, и тебе  в
том пригоже остерегаться, и вперед бы ты к  нам  таких  невежливых  слов  не
писал.  Когда  злого  врага,  еретика  и  богоотступника  расстригу   Гришку
Отрепьева Московским государством убили, то воры  козаки  и  беглые  холопы,
расстригины советники, боясь за  свое  воровство  опалы  и  смертной  казни,
сбежали из Москвы в украинские и в польские  города  и  стали  воровать;  но
теперь этих воров побили и в наших великих государствах смуты  нет  никакой;
бывает во всех великих государствах, что воры, разбойники и душегубцы бегают
и воруют, избывая смертной казни. Ты писал, что хочешь нам на наших недругов
помогать:  наше  царское  величество  в  том  тебя  похваляем,  что  ты  нам
доброхотаешь и нашей  любви  к  себе  ищешь,  и  против  того  любовью  тебе
воздавать будем же. Но и прежде мы к тебе писали, и  теперь  объявляем,  что
недруга у нас никакого нет, а хотя который пограничный государь  и  помыслит
какую недружбу начать, то это нам нестрашно, помощи  мы  просим  от  единого
всемогущего  бога,  да  и  самому  тебе  известно,  что  у  нашего  царского
величества многие несчетные русские и татарские рати".
   Скоро,  однако,  Шуйский  должен  был  переменить  этот  тон,  когда  его
несчетные рати были побиты и самозванец выстроил себе столицу  под  Москвою;
отвергнув сперва два раза предложенную ему Карлом  помощь,  теперь  он  счел
необходимым отправить племянника своего князя Скопина-Шуйского  в  Новгород,
чтоб оттуда завести сношения  с  шведским  королем  о  помощи.  В  Новгороде
приняли Скопина с честию: издавна  новгородцы  отличались  привязанностию  к
Шуйским, во времена Грозного они стояли за них всем  городом.  Но  в  Пскове
дела шли иначе. Несмотря на погром, бывший над  Псковом  при  великом  князе
Василии, этот город сохранял еще остатки прежнего быта. Как остаток старины,
сохранялась в Пскове вражда двух сторон, так  называемых  лучших  и  меньших
людей; но после окончательного присоединения к Москве эта вражда должна была
еще усилиться по той причине, что псковские лучшие люди были выведены  и  на
их  место  были  присланы  другие  из  московских  областей;  разумеется,  в
спокойное время эта вражда не  могла  резко  высказываться,  но  теперь,  со
Смутою, настало для  этого  удобное  время.  "Гости,  славные  мужи,  велики
мнящиеся пред богом и людьми, богатством кипящие", по  выражению  летописца,
нашли случай изгубить  предводителей  противной  стороны,  "которые  люди  в
правде против них говорили о градском житии и строении, и за бедных  сирот".
Шуйский прислал в Псков просить у его жителей денежного вспоможення. Гости и
вообще богатые люди собрали 900 рублей  со  всего  Пскова,  с  больших  и  с
меньших, и со вдовиц по раскладу, и послали с этими деньгами в Москву не  по
выбору главных людей противной стороны -  Самсона  Тихвинца,  Федора  Умойся
Грязью,  Ерему  сыромятника,  Овсейка  Ржову,  Илюшку  мясника  и   написали
Шуйскому: "Мы  тебе  гости  псковские  радеем,  а  эти  пять  человек  тебе,
государю, добра не хотят и  мелкие  люди  казны  тебе  не  дали".  Тогда  же
знаменитый гость Григорий Щукин хвалился: "Которые-де поехали  с  казною,  и
тем живоначальной Троицы верха не видать и в  Пскове  не  бывать".  В  самом
деле, уже в Новгороде, вследствие  упомянутой  грамоты  лучших  псковичей  к
царю, посадили в тюрьму четверых  из  псковичей,  посланных  с  деньгами,  и
держали их до самого того времени, как  узнали,  что  дорога  очистилась  от
воровских людей и их можно стало отправить в Москву. Оставили на воле одного
только Ерему сыромятника, потому что его имя в грамоте  пропустили:  похотел
ему добра псковской воевода Петр Шереметев за то, что Ерема  на  него  много
всякого рукоделья делал даром.
   Когда посланные приехали в Москву, то  их  по  оговорной  грамоте  вывели
казнить смертию. К  счастию  их,  в  это  время  находился  в  Москве  отряд
псковских стрельцов, взятый царем на помощь против Лжедимитрия: стрельцы эти
бросились к Шуйскому, били челом за своих земляков и выручили их в том, "что
тебе, царю, они не изменники, а наши головы в их головы".  Между  тем  Ерема
возвратился из Новгорода в Псков и сказал своим, что остальных четверых  его
товарищей прямо из тюрьмы отослали в Москву с казною и на них писана измена.
Тогда народ встал всем Псковом на гостей на семь человек и бил на них  челом
воеводе. Шереметев посадил гостей в тюрьму и  воспользовался  этим  случаем,
чтобы потребовать с них большие деньги, а между тем послал сказать в Москву,
чтобы присланным туда четверым псковичам не делали  никакого  зла  и  тотчас
отпустили бы их домой, ибо за них поднялось в  Пскове  страшное  смятение  и
гостям грозит гибель. Шуйский испугался и отпустил  псковичей.  С  этих  пор
встала страшная ненависть между  лучшими  и  меньшими  людьми:  "Большие  на
меньших, меньшие на больших, и так было к  погибели  всем".  Понятно,  какие
следствия должно было иметь такое раздвоение в городе, когда,  по  выражению
летописца, "разделилось царство Русское надвое, и было два царя и двои  люди
несогласием". Когда Шуйский разослал по городам, в том числе  в  Новгород  и
Псков, пленников, взятых у самозванца, то новгородцы топили этих  несчастных
в Волхове, а псковичи кормили их, поили, одевали и плакали, на них смотря, -
это был дурной знак для Шуйского!
   В  мае  1607  года  пришли  из  тушинских  табор  стрельцы  псковские   и
пригородные, также дети боярские, которые были  взяты  в  плен  самозванцем,
целовали ему крест и с ласкою отпущены домой. Стрельцы, разойдясь  по  своим
пригородам, а дети боярские - по поместьям, смутили все пригороды и волости,
привели их к крестному целованью таборскому царю Димитрию. Псковской воевода
Шереметев собрал ратных людей и послал воеводою с ними  сына  своего  Бориса
против возмутителей, но Борис едва успел убежать от них в Псков поздорову. В
это время пришли в  Псков  новгородцы  и  стали  говорить  псковичам,  чтобы
соединиться и стоять вместе на воров, "а к нам  немцы  (шведы)  будут  из-за
моря тотчас в помощь Новугороду и Пскову". Но это обещание, что немцы придут
на  помощь,  могло  только  заставить  псковичей   передаться   на   сторону
Лжедимитрия. Мы видели, что в продолжение нескольких веков  Псков  постоянно
боролся с немцами, беспрестанно грозившими  его  самостоятельности  и  вере;
едва младенец в Пскове начинал понимать, как уже существом самым  враждебным
представлялся ему немец. К этой исторической  вражде  присоединялось  теперь
новое опасение; меньшие люди видели, что немцы, союзники Шуйского, вместе  с
новгородцами придут для того, чтобы усилить воеводу и сторону лучших  людей,
которые воспользуются своею силой для низложения стороны противной. Псковичи
объявили новгородцам, что именно для немцев они соединяться с Новгородом  не
хотят.
   В это время, когда вследствие появления двух царей Псков разделился,  что
же  делало  начальство  псковское,  воевода  Шереметев  и  дьяк,  знаменитый
впоследствии Иван Грамотин? Они воспользовались Смутою,  ослаблением  власти
царской для собственных выгод: взяли себе в поместья и  в  кормление  лучшие
дворцовые села. Когда тушинский воевода  Федор  Плещеев  пришел  с  войском,
набранным в пригородах, и  стал  приводить  к  крестному  целованию  волости
псковские, то  крестьяне  из  волости  явились  в  Псков  к  воеводе,  прося
оборонить их от Плещеева, но Шереметев  отвечал  им,  чтобы  целовали  крест
таборскому царю; те, делать нечего, целовали крест и начали давать  Плещееву
корм и подымщину. Но потом Шереметев и Грамотин  выслали  вооруженный  отряд
грабить и брать в плен крестьян по волости;  пленных  мучили  на  пытках  и,
вымучивши деньги, отпускали, приговаривая: "Зачем мужик крест  целовал!"  Но
мужик знал, что сам воевода велел ему крест целовать.  Псковичи  волновались
все сильнее и сильнее, видя гибель пригородам и  крестьянам,  воеводские  не
правды, обиды и грабеж, опасаясь, что когда придут новгородцы с немцами,  то
Шереметев еще более возьмет силы и тогда уже не будет от него никому пощады.
Один сын боярский распустил слух, что отправлена грамота в Москву с  доносом
на 70 человек посадских; со страхом указывали друг другу на крепкие  тюрьмы,
поставленные воеводою, тогда как прежде тюрьмы  были  простые,  без  ограды.
Шереметев много раз спрашивал у псковичей: "Что у вас  дума?  Скажите  мне!"
Псковичи молчали, думы у них не было  никакой;  но  когда  воевода  говорил:
"Немцы будут во Псков", - то был ответ: "Немцев не хотим и  за  то  помрем".
Большие люди также, вместо того чтоб утишать народ, как  нарочно,  больше  и
больше раздражали его:  перестали  ходить  во  всегородную  избу,  гнушались
мелкими людьми, смеялись над ними; когда звали их на совет, то не  ходили  и
давали во всем  волю  мелким  людям  да  стрельцам,  козакам,  поселянам,  а
стрельцы превозносили таборского царя Димитрия за добродетель и милость,  за
хитрость воинскую, за силу великую. Эти слова наполняли всех радостию, чаяли
истины и от всех зол избавления и от властельских всяких  насильств,  потому
что воеводы, несытые мздоиманием и  грабежом,  восколебали  мир  всякими  не
правдами, всякую правду вывели изо Пскова, всякий порядок добрый  потоптали,
умножили воров,  кормильцев  своих,  обманщиков,  подметчиков,  поклепщиков,
людям  праведным  не  оставили  места  где  прожить.  И  вот,  когда  низшее
народонаселение было раздражено таким образом против воеводы и лучших людей,
1 сентября 1608 года пришла весть, что немцы уже близко. Тогда народ  встал,
как пьяный, по выражению летописца, отворил ворота, целовал крест самозванцу
и впустил в город ратных людей Плещеева, который  стал  воеводою  в  Пскове.
Иван-город также присягнул  Лжедимитрию;  в  Орешек  Скопин  не  был  впущен
тамошним воеводою Михайлом Глебовичем Салтыковым, который также объявил себя
за Тушино. В самом Новгороде Великом началось было волнение между чернью, но
митрополит Исидор утишил его. Скопин,  узнав  об  этом  волнении,  вышел  из
Новгорода, но потом, когда дали ему знать, что все успокоилось,  возвратился
и  вступил  в  переговоры  с  шведами  касательно  вспомогательного  войска.
Приехавший в Новгород королевский  секретарь  Монс  Мартензон  (у  тогдашних
русских Монша Мартыныч) договорился с Скопиным, что шведы вышлют  на  помощь
царю 5000 человек, на содержание которых московское правительство  обязалось
выдавать ежемесячно по 100000 ефимков.  Заключение  окончательного  договора
отложили до съезда в Выборге.
   Но в то время как шведы еще  только  обещали  пособить  Шуйскому,  поляки
самозванцевы действовали в пользу своего союзника под Москвою и  на  севере.
Сапега, хотевший действовать отдельно и самостоятельно,  пошел  к  Троицкому
монастырю, который обеспечивал сообщение Москвы  с  северными  и  восточными
областями. Узнав о  движении  Сапеги,  Шуйский  послал  брата  своего  Ивана
перехватить ему дорогу, но  московское  войско  было  наголову  разбито  под
Рахмановым, и Шуйский явился в Москву с очень  немногими  людьми;  остальные
рассеялись по домам ждать развязки борьбы, не желая проливать  крови  ни  за
царя  московского,  ни  за  царя  тушинского.  В  таком  расположении   духа
находились многие из жителей Москвы; Шуйский должен был  знать  это,  должен
был знать, как опасны равнодушные граждане  при  первой  неудаче,  и  потому
повестил, что намерен выдержать осаду в городе, но что, если  кто  не  хочет
сидеть вместе с ним, тому вольно выехать. Согласиться на такое  предложение,
явно объявить себя нерасположенным к царю или трусом,  казалось  совестно  и
опасно: не испытывал ли только Шуйский верность  к  себе  и  усердие,  чтобы
после жестоко наказать неверных или неусердных? Все целовали  крест  умереть
за дом Пречистой богородицы, но на другой, на  третий  и  на  следующие  дни
поехали в Тушино боярские дети, стольники, стряпчие, дворяне, жильцы,  дьяки
и подьячие, поехали туда стольники - князь  Димитрий  Тимофеевич  Трубецкой,
князь  Димитрий  Мамстрюкович  Черкасский,  князь  Алексей  Юрьевич  Сицкий,
Михайла Матвеевич Бутурлин и двое князей Засекиных. Мы видели,  что  сначала
под   знамена   самозванца   собирались   люди   из   самых   низких   слоев
народонаселения, но  мы  видели  также,  зачем  собирались  они.  Крестьяне,
например, собирались вовсе не побуждаемые сословным интересом, не для  того,
чтоб, оставаясь  крестьянами,  получить  большие  права:  крестьянин  шел  к
самозванцу для того, чтобы  не  быть  больше  крестьянином,  чтобы  получить
выгоднейшее положение, стать помещиком вместо прежнего своего  помещика;  но
подобное движение произошло  во  всех  сословиях:  торговый  человек  шел  в
Тушино, чтобы  сделаться  приказным  человеком,  дьяком,  подьячий  -  чтобы
сделаться думным дворянином, наконец люди родовитые, князья, но молодые,  не
надеявшиеся по разным отношениям когда-либо или скоро подвинуться к боярству
в Москве, шли в Тушино, где  образовался  особый  двор  в  противоположность
двору московскому.
   Поразив Шуйского,  Сапега  вместе  с  Лисовским  приступили  к  Троицкому
монастырю 23 сентября. Войско осаждавших по самой большой мере  простиралось
до 30000 человек,  но  так  как  после  первых  неудачных  попыток  овладеть
монастырем Сапега увидал необходимость остаться под ним долгое время, почему
должен был заботиться собранием запасов  на  зиму  и  рассылать  отряды  для
занятия других городов, то число войска его нередко  изменялось,  уменьшаясь
иногда до 10000 человек. Силы осажденных трудно определить  с  точностью  по
недостатку свидетельств. По сохранившейся современной записи  о  сидевших  в
осаде оказывается, что дворян, детей боярских, стрельцов и козаков было  там
609 человек; если мы  должны  приложить  сюда  еще  700  разных  людей,  над
которыми начальствовали головы из детей боярских  разных  городов,  да  если
приложим сюда еще монахов, способных нести воинские труды, то  выйдет  около
1500 человек, кроме монастырских слуг  и  крестьян;  при  определении  числа
последних должно сообразоваться с возможностию помещения  внутри  монастыря,
где было еще много женщин и детей:  толпы  окольных  жителей  с  семействами
собрались в монастырь,  и  теснота  была  страшная.  Воеводами  монастырской
заставы   или   гарнизона   были   окольничий   князь   Григорий   Борисович
Роща-Долгорукий и дворянин Алексей Голохвастов. Архимандритом монастыря  был
в  это  время  Иоасаф,  о  характере  которого  трудно  сказать   что-нибудь
решительное; гораздо резче выдавался келарь монастыря Авраамий  Палицын,  на
которого  мы  должны  обратить  особенное   внимание,   как   на   человека,
принимавшего важное  участие  в  событиях,  и  как  историка  этих  событий.
Авраамий Палицын назывался в  миру  Аверкием  Ивановичем;  в  1588  году,  в
царствование Феодора, Аверкий  Палицын  подвергся  опале:  имение  его  было
отобрано в казну, сам он сослан и постригся или пострижен в монахи.  Причина
опалы неизвестна; но нельзя не обратить внимания  на  год  ее  -  1588,  ибо
незадолго до этого времени именно  в  конце  1587  года,  подверглись  опале
Шуйские, друзья их и клевреты вследствие замыслов против  Годунова.  В  1600
году царь Борис снял опалу с монаха Авраамия, но последний  при  Годунове  и
самозванце оставался в удалении, только с восшествием  Шуйского  на  престол
Авраамий  получает  важное  значение:  он   становится   келарем   Троицкого
монастыря, первого монастыря в государстве, посредником между  монастырем  и
государем; это обстоятельство опять может навести на мысль о прежних  связях
Палицына с новым царем. В 1609 году дело по закладной кабале было  решено  в
его пользу, и он получил свою долю в селе, тогда как монахам было  запрещено
брать в залог земли. Мало того, при выдаче правой грамоты следовало взять  с
Палицына два рубля в казну; Авраамий не хотел платить и подал просьбу, чтобы
государь не велел на  нем  своих  пошлин  искать.  Государь  пожаловал,  для
осадного времени пошлин брать не  велел.  Рассмотрев  внимательно  поведение
Палицына в описываемое время, можно вывести о нем такое заключение: это  был
человек очень ловкий, деловой, уклончивый, начитанный, по тогдашним понятиям
красноречивый, одним словом, настоящий келарь, ибо келарь был представителем
монастыря пред мирскими властями, охранителем его выгод, ходатаем  по  делам
его в судах; если каждый монастырь имел нужду в опытном и ловком келаре,  то
тем  более  монастырь  Троицкий,   владевший   такою   огромною   недвижимою
собственностию, имевший столько льгот; и в  обыкновенное  время  келарь  его
должен был часто отлучаться из монастыря, жить в столице, хлопоча  по  делам
обители; во время осады Палицын находился в Москве по  воле  царя,  как  сам
пишет.
   Сапега и Лисовский думали скоро  управиться  с  Троицким  монастырем,  но
встретили сильное сопротивление: все приступы их были отбиты, осадные работы
уничтожены.  Монахи  ревностно  помогали  ратным  людям:  тогда   как   одни
отправляли  богослужение,  другие  работали   в   хлебне   и   поварне   над
приготовлением пищи для воинов; иные же день  и  ночь  находились  на  стене
вместе с людьми ратными, выходили на вылазки, принимали даже начальство  над
отрядами; вероятно, многие из них  до  пострижения  были  людьми  служилыми.
Сапега и Лисовский в грамоте  своей  сами  засвидетельствовали  о  поведении
троицких монахов:  "Вы,  беззаконники,  -  писали  они  к  ним,  -  презрели
жалованье, милость и ласку царя Ивана Васильевича, забыли сына его, а  князю
Василью Шуйскому доброхотствуете и учите в городе Троицком воинство и  народ
весь стоять против государя царя Димитрия Ивановича и его позорить и псовать
неподобно, и царицу Марину Юрьевну, также и  нас.  И  мы  тебе,  архимандрит
Иоасаф, свидетельствуем и пишем  словом  царским,  запрети  попам  и  прочим
монахам, чтоб они не учили воинства не покоряться царю Димитрию".  Сапега  с
Лисовским писали и к воеводам троицким, и ко всем ратным  людям,  убеждая  к
сдаче обещаниями богатых наград; в противном случае  грозили  злою  смертию.
Убеждения и угрозы остались тщетными:  монахи  и  ратные  люди  видели  пред
стенами своими не того, кто называл себя сыном царя Ивана  Васильевича;  они
видели пред стенами обители св. Сергия толпы  иноверцев,  поляков  и  литву,
пришедших поругать и расхитить церковь и сокровища священные. Здесь дело шло
не о том, передаться ли царю тушинскому  от  царя  московского,  но  о  том,
предать ли гроб великого чудотворца на поругание врагам  православной  веры;
троицкие сидельцы защищали не престол Шуйского только, но гроб св. Сергия, и
потому здесь измена  не  могла  пересилить  верности.  Характер  одушевления
осажденных видим в ответе их на  грамоты  Сапеги.  "Да  ведает  ваше  темное
державство, что напрасно прельщаете Христово стадо,  православных  христиан.
Какая польза человеку возлюбить  тьму  больше  света  и  преложить  ложь  на
истину: как  же  нам  оставить  вечную  святую  истинную  свою  православную
христианскую веру греческого закона и покориться новым еретическим  законам,
которые прокляты четырьмя вселенскими патриархами?  Или  какое  приобретение
оставить нам своего православного государя царя и покориться ложному  врагу,
и вам, латыне иноверной, уподобиться жидам, или быть еще хуже их?"
   При  господстве  религиозного  одушевления  измена  не  могла  пересилить
верности в Троицком монастыре, хотя измена вкралась и  сюда.  Если  в  стане
осаждающих нашлись козаки, которые, мучась совестию за то, что подняли  руки
на обитель св. Сергия, перебегали к осажденным  и  сообщали  им  о  замыслах
неприятеля, зато нашлись перебежчики и  между  монастырскими  слугами,  даже
между детьми боярскими, которые не стерпели сидеть в  осаде,  ставшей  очень
трудною в зимнее время. Осенью, когда было еще  тепло,  толпы  народа  могли
жить на открытом воздухе, но когда начались  морозы,  то  все  столпились  в
кельях; отсюда страшная теснота  и  ее  следствие  -  повальная  болезнь,  к
которой присоединился еще недостаток топлива. Среди этих физических бедствий
открылось и зло нравственное  -  вражда  между  монахами,  несогласие  между
воеводами, послышались обвинения в измене. 29 марта 1609  года  дочь  Бориса
Годунова Ксения, или Ольга, писала из Троицкого монастыря, где находилась во
время осады, к одной своей тетке, что она "в своих бедах чуть  жива,  совсем
больна вместе с другими старицами, и вперед ни одна из  них  себе  жизни  не
чает, с часу на час ожидают смерти, потому что  у  них  в  осаде  шатость  и
измена великая". Стрельцы и монастырские служки жаловались на архимандрита и
братию, что плохо их кормят; архимандрит писал царю в оправдание: "Как  сели
в осаде, все люди едят троицкий хлеб, а своего у них было мало  запасено,  и
деньги, что кому пригоже, даем. А как в казне денег не стало, то мы собирали
с братии по рублю с человека, а с иных по  полтине:  другим,  кому  надобно,
занимаем да даем. Мы говорили ратным людям:  ешьте  в  трапезе,  что  братия
едят, возьми мое архимандричье себе, а свое  передо  мной  поставь;  но  они
братские кушанья просят  по  кельям,  потому  что  в  трапезе  ставят  перед
четверыми столько же, сколько по кельям пойдет одному:  в  кельях-то  у  них
жены да дети, а у иных жонки. А нам смирить себя больше уже  не  знаем  как?
Едим с братиею с Филиппова заговенья сухари с хлебом. В осаде нам теснота  и
нужда великая: по дрова не выпустят, от келий кровли, задние сени  и  чуланы
уже пошли на дрова, теперь жжем житницы".
   Но не одни ратные люди писали жалобы на архимандрита и соборных  старцев:
нашлись жалобщики и между братиею, в которой произошло разделение по  случаю
доноса на казначея монастырского Иосифа Девочкина. Палицын пишет, что дьякон
и левого клироса головщик Гурий Шишкин выведал у Девочкина  измену  и  донес
главному воеводе. Долгорукий тотчас схватил казначея и велел  пытать.  Такой
поступок воеводы с одним из главных лиц  в  монастыре  возбудил  негодование
архимандрита и соборных старцев, вооружив их и против  доносчика  Шишкина  с
товарищами (если только были они у Шишкина), которые в грамоте своей к  царю
от 3 июля 1609 года жалуются, что на них за донос на Девочкина  "архимандрит
и соборные старцы положили ненависть и морят их всякими нуждами,  голодом  и
жаждой, а сами соборные старцы едят с своими заговорщиками и пьют по  кельям
по-старому, по вся дни. А ратных людей,  дворян  и  детей  боярских  и  слуг
монастырских соборные старцы очень оскорбили". Долгорукий писал в  Москву  к
Палицыну: "В старцах, знаю в каких, большая ссора: после Осифова дела всякую
смуту начали  и  мир  возмутили".  Но  большая  ссора  была  и  между  двумя
воеводами; Долгорукий пишет Авраамию: "За четыре дня до приступа  пришел  ко
мне монастырский слуга Михайла Павлов и говорит: ты готовишься на  воров,  а
Алексей Голохвастов на тебя наущает, говорит старцу Малахею Ржевитину:  поди
к слугам, которым веришь, и к мужикам клементьевским, говори им, что нам  от
князя Григория, в осаде сидя, всем погибнуть, и  нам  над  князем  Григорием
надобно как-нибудь промыслить, ключи бы у него городовые отнять. И я,  князь
Григорий, услыша такое слово, начал говорить  дворянам,  головам,  сотникам,
детям боярским и всяким ратным людям:  мы  готовимся  на  врагов,  а  только
Алексей такое слово говорил, то у нас в святом месте  будет  дурно.  Услыхав
это, Алексей начал запираться; и старец Малахея перед дворянами заперся, что
такого слова у Алексея не слыхал, но потом прислал ко мне  сказать:  виноват
я, князь Григорий Борисович, в том, что сперва заперся, потому что если бы я
стал говорить, то была бы у вас большая смута, а если бог даст благополучное
время, то и ни в чем перед государем не запрусь; и в другой раз присылал  он
ко мне с тем же словом. А прежде, как я схватил вора  Иосифа  Девочкина,  то
Алексей говорил монастырским слугам, призвавши их  к  себе  в  седьмом  часу
ночи: пожалуйста, не выдавайте казначея князю Григорию. А как я пошел пытать
казначея, то Алексей велел сбить с города всех мужиков. Я  послал  проведать
слугу, и тот, возвратившись, сказал: площадь  полна  мужиков  с  оружием  из
съезжей избы. И я мужиков отговорил от мятежа и пошел  пытать  казначея;  но
Алексей у пытки ни за какое дело не принялся,  и  то  его  нераденье  видели
многие дворяне и дети боярские и всякие  ратные  люди  и  мне  о  том  после
говорили: зачем это Алексей с тобою к такому великому делу не принялся?"  То
же самое доносили и старцы в упомянутой выше грамоте.
   Заступление Голохвастова  за  Девочкина,  обвиненного  в  измене,  умысел
отнять у Долгорукого городовые ключи дали повод смотреть и  на  Голохвастова
как на участника в измене казначея, дали повод думать,  что  второй  воевода
хочет прибрать к своим рукам ключи для того, чтоб отпереть неприятелю вход в
монастырь. Палицын прямо обвиняет  Голохвастова  в  согласии  с  Девочкиным,
говорит, что этот воевода снесся с врагами и назначил день, в который  хотел
предать им  монастырь  таким  образом:  когда  осажденные  сделают  вылазку,
Голохвастов хотел затворить ворота и предать  вышедших  на  жертву  полякам,
впустив в то же  время  неприятеля  другим  входом  в  монастырь.  Из  связи
рассказа Палицына выходит, что Девочкин, признавшись на пытке в  собственной
измене, обговорил соучастников, и в том числе  Голохвастова:  "Нетерпелив  в
крепких явился Иосиф, все потонку умышленное объявил, и странно было слышать
треснутие думы иудиной. Не напрасно Оська Селевин отскочил; не  одного  его,
но и четверых невежд поселян также послал за ним, полякам  весь  предался  и
других  не  мало  прельстил.  Его  лукавству  и  второй   воевода,   Алексей
Голохвастов, потаковник  был  и  уже  сослался"  и  проч.  Но  здесь  должно
заметить, во-первых, что сам Палицын ослабляет доверие к  своим  показаниям,
умалчивая о подробностях, закрывая  истину  слогом  витиеватым,  выражениями
темными; так, до открытия упомянутых грамот Долгорукого и старцев  никто  не
мог догадаться о пытке, которой был подвергнут Девочкин и  которую  Палицыну
благоугодно было обозначить словом крепкие:  "нетерпелив  в  крепких  явился
Иосиф".  Потом,  если  бы  осажденные  доведались   об   измене   последнего
каким-нибудь другим образом, то и Долгорукий, и старцы в своих донесениях  в
Москву не преминули бы довести об этом до сведения царя  и  Палицына,  но  в
упомянутых донесениях ни слова не  говорится  об  измене  Голохвастова  и  о
подробностях замысла, как их приводит  Палицын.  Долгорукий  заключает  свое
донесение  Палицыну  о  поведении  Голохвастова  следующими  словами:  "А  к
государю о том  я  до  сих  пор  не  пишу,  потому  что,  по  грехам,  осада
продлилась, и я здесь бессемеен; и если, Авраамий Иванович, осада еще  вдаль
продлится, то  тебе  бы  пожаловать,  о  том  государю  известить,  чтобы  в
монастыре святому месту какой-нибудь вред не учинился. А про Алексея в осаде
ведают многие люди, что Алексей дела не делает, только ссору чинит,  и  если
все об нем писать, то и в письме  не  поместится.  Так  тебе  бы,  господин,
порадеть о святом месте". В другой грамоте к  тому  же  Палицыну  Долгорукий
пишет: "Пожалуй, государь Авраамий Иванович,  извести  государю  тайно,  что
здесь в осаде ссору  делает  большую  Алексей  Голохвастов,  чтобы  государь
пожаловал, на просухе прислал сюда верных человек сто, и про него  велел  бы
сыскать и велел бы его к Москве взять. И если государь  пожалует,  будет  ко
мне, холопу своему, о том писать,  то  он  бы  государь  пожаловал,  ко  мне
отписал тайно".  Из  этих  слов  оказывается,  что  Долгорукий  боялся  явно
действовать против Голохвастова,  у  которого  было  много  приверженцев,  с
которым, как видно, одинаково думали архимандрит и  соборные  старцы.  В  то
время, когда Шуйского мало уважали, ибо от гнева его всегда можно было найти
убежище у царя  тушинского,  в  то  время  одного  приказа  из  Москвы  было
недостаточно для смены воеводы, нужно было прислать сто человек верных людей
и поступить с большою осторожностию и тайною.
   Но  упомянутые  грамоты  Долгорукого  и  старцев  не  дошли   в   Москву;
Голохвастов остался воеводою до конца осады и не обнаружил попытки к измене;
сто  человек  верных  не  были  присланы  из   Москвы,   и   дело   осталось
неразведанным, вследствие чего и нам теперь  трудно  обвинить  Голохвастова,
ибо прямое обвинение Палицына ослабляется молчанием  врагов  Голохвастова  и
самым характером палицынского повествования, мало внушающим доверия.  Трудно
также обвинить решительно и Девочкина, потому  что  собственному  признанию,
вынужденному  пыткою,  верить  нельзя;  двое  соучастников  казначея,  Гриша
Брюшина и Худяк, умерли, не объяснив ничего. Рассказывают, что Девочкин  сам
открыл свои замыслы Гурию Шишкину, но опять характер этого Гурия  накидывает
подозрение на справедливость его  доноса.  Видно,  что  Шишкин  был  клеврет
Палицына; так,  он  пишет  последнему  в  Москву:  "Государю  келарю  старцу
Авраамию, великого твоего жалованья вскормленник и  богомолец  чернец  Гурий
Шишкин". Из этой же грамоты видно, что Гурий, обвиняя казначея  Кочергина  и
старцев в расхищении монастырской казны, добивался сам казначейского  места,
которое хотел получить чрез Палицына и Шуйского, мимо старцев, врагов своих,
просил, чтобы грамота о его назначении в  должность  была  прислана  на  имя
Долгорукого, тайно от старцев. Мы не раз упоминали  о  грамоте  к  Шуйскому,
написанной от имени некоторых троицких старцев с  доносом  на  Голохвастова,
архимандрита и соборных старцев. Но эта  грамота  также  подозрительна:  она
написана от имени нескольких старцев или, лучше сказать всех: "Царю государю
и великому князю Василью Ивановичу всея Руси, твоего  государева  богомолья,
живоначальные Троицы Сергиева монастыря священницы и  братия  бога  молят  и
челом бьют". Но в конце грамоты читаем  следующее:  "Да  в  монастыре  смута
большая от королевы  (ливонской)  старицы  Марфы:  тебя,  государь,  поносит
праздными словами, а вора называет прямым царем и себе братом; вмещает давно
то смутное дело в черных людей. А как воры сперва пришли в монастырь, то  на
первый вылазке казначей отпустил к вору монастырского детину Оську  Селевина
с своими воровскими грамотами, что он монастырем промышляет, хочет сдать,  а
та королева с тем же детиною послала свои воровские грамоты, что  промышляет
с казначеем заодно, писала к вору, называя его братом,  и  литовским  панам,
Сапеге с товарищами, писала челобитье: спасибо вам,  что  вы  вступились  за
брата моего, московского государя царя Димитрия Ивановича;  также  писала  в
большие таборы к пану Рожинскому с товарищи. А к Иосифу  Девочкину  посылает
по вся  дни  с  пирогами,  блинами  и  с  другими  разными  приспехами  и  с
оловяниками, а меды берет с твоих царских обиходов, с троицкого  погреба;  и
люди королевины живут у него безвыходно и топят на него бани еженедельно, по
ночам. И я, богомолец твой,  королеве  о  том  говорил,  что  она  к  твоему
государеву изменнику по вся дни с питьем и едою посылает, и королева за  это
положила на меня ненависть и пишет к тебе, государю, на меня ложно, будто бы
я ее бесчестил, и тебе бы, государю, пожаловать, о  том  свой  царский  указ
учинить, чтоб от ее безумия святому месту  какая  опасность  не  учинилась".
Странно,  как  вдруг  братия  Троицкого  монастыря  превратилась  в   одного
богомольца! Кто же этот  богомолец?  Отгадать  нетрудно:  прежде  в  той  же
грамоте говорится, что на них, старцев, или на него, богомольца, архимандрит
и соборные старцы положили ненависть за донос на Девочкина; но мы знаем, что
доносчиком  был  Гурий  Шишкин.  Таким  образом,  обвинители   Девочкина   и
Голохвастова, сами действуя нечисто, лишают себя доверенности.
   Но как бы то ни было, какие бы ни были поползновения к  измене,  Троицкий
монастырь держался, тогда  как  другие  города  северной  части  Московского
государства легко доставались в руки тушинцам. Но и здесь успех последних не
был продолжителен. Мы видели, что борьба, которою знаменуется Смутное время,
происходила,   собственно,   между   противуобщественным   и    общественным
элементами,  между  козаками,  бездомовниками,  людьми,  недовольными  своим
состоянием и стремящимися жить на счет других, на счет  общества,  и  людьми
земскими, охранителями порядка государственного. В  этом  отношении  область
Московского государства делилась на две части - южную и  северную.  В  южной
части, Украйне, прилегавшей к степи и границе литовской, преобладал  элемент
козацкий, здесь города по преимуществу носили характер  военных  укреплений,
сюда стекались изо всего государства люди беспокойные, не могшие  оставаться
по разным причинам на прежних местах жительства. Северные же области,  давно
уже спокойные, были относительно южных в цветущем  состоянии:  здесь  мирные
промыслы не были прерываемы татарскими нашествиями, здесь  сосредоточивалась
деятельность торговая,  особенно  с  тех  пор,  когда  открылся  беломорский
торговый путь, одним словом, северные области были самые  богатые,  и  в  их
народонаселении преобладали земские люди, люди,  преданные  мирным  выгодным
занятиям, желающие охранить свой труд и его следствия,  желающие  порядка  и
спокойствия. Элемент противуобщественный действовал во имя царя  тушинского;
но, к несчастию, у людей земских  не  было  представителя,  ибо  и  в  самой
Москве, тем более в областях, после недавних  страшных  и  странных  событий
господствовала смута, шатость, сомнение; этим состоянием, отнимавшим руки  у
земских  людей,  воспользовались  тушинцы  и  овладели   многими   северными
городами. Прежде других захвачен  был  Суздаль:  здесь  жители  хотели  было
обороняться, но вокруг какого-то  Меншика  Шилова  собрались  люди,  которые
начали целовать крест царю Димитрию. Мы видели  уже,  как  в  Смутное  время
могущественно  действовал  на  нерешительную  толпу  первый  пример,  первый
сильный голос: весь город последовал примеру  Шилова,  волею  и  неволею  не
сопротивлялся и архиепископ. В Суздале засел Лисовский, опустошая  окрестную
страну. Владимир был увлечен Иваном Ивановичем Годуновым:  крепко  стоя  под
Кромами за родственника своего против первого Лжедимитрия, Годунов не  хотел
теперь стоять за Шуйского; он не послушался  царского  указа,  не  поехал  в
Нижний, остался во Владимире и привел его жителей к присяге самозванцу, хотя
сначала,  подобно  суздальцам,  и  они  хотели  было  сесть  в   осаде.   Но
переяславцы, едва только отряды Сапегина войска показались пред их  городом,
присягнули самозванцу и вместе с тушинцами двинулись на Ростов. Ростовцы, по
словам современного известия, жили просто, совету и обереганья не было;  они
хотели бежать далее на север всем городом, но были остановлены  митрополитом
своим Филаретом Никитичем Романовым и воеводою Третьяком  Сеитовым,  который
собрал  несколько  тысяч  войска,  напал  с  ним  на  Сапегиных  козаков   и
переяславцев, но был разбит, бежал в Ростов и там упорно защищался  еще  три
часа. Одолев наконец воеводу, козаки  и  переяславцы  ворвались  в  соборную
церковь, где заперся Филарет с  толпами  народа,  и,  несмотря  на  увещания
митрополита, вышедшего с хлебом и солью, выбили  двери,  перебили  множество
людей, поругали святыню; сам летописец говорит, что все это было сделано  не
литовскими людьми, а своими, переяславцами: такой поступок последних  трудно
объяснить иначе, как историческою враждою Переяславля к Ростову. Филарета  с
бесчестием  повезли  в   Тушино,   где   ждали   его   почести   еще   более
унизительные,чем прежнее поругание: самозванец из уважения к его  родству  с
мнимым братом своим, царем Феодором, объявил его  московским  патриархом,  и
Филарет должен был из Тушина рассылать грамоты по своему  патриаршеству,  т.
е. по областям, признававшим самозванца. Так, дошла до  нас  его  грамота  к
Сапеге  об  освящении  церкви;  она  начинается:   "Благословение   великого
господина, преосвященного Филарета, митрополита ростовского и  ярославского,
нареченного патриарха московского и всея Руси".
   Ростовские беглецы  смутили  и  напугали  жителей  Ярославля,  лучшие  из
которых, покинув домы,  разбежались;  остальные  с  воеводою  своим,  князем
Федором Борятинским, отправили повинную в Тушино:  "Милость,  государь,  над
нами, над холопами своими, покажи, вину нашу нам отдай, что мы против  тебя,
государя, стояли, по греху своему неведаючи; а прельщали нас, холопей твоих,
твои государевы изменники, которые над тобою умышляли,  сказывали  нам,  что
тебя на Москве убили, и в  том  мы  перед  тобою  виноваты,  что  тем  твоим
государевым изменникам поверили: смилуйся над нами, вину нашу нам  отдай:  а
мы тебе, государю, ради служить и во всем прямить и за  тебя,  прирожденного
государя, умереть; смилуйся пожалуй, чтобы мы на твою царскую  милость  были
надежны". Посл этого  Борятинский  послал  в  Вологду  к  тамошнему  воеводе
Пушкину  наказ  и  целовальную   запись:   Пушкин   присягнул   по   примеру
Борятинского; последний отправил наказ в Тотьму,  и  тотмичи  "от  нужды  со
слезами  крест  целовали".  В  Тотьме  присягнул  вору  и  Козьма  Данилович
Строганов, но в то же время, собирая ночью детей боярских  и  лучших  людей,
читал им увещательные грамоты царя московского. Кого было  слушать,  на  что
решиться? Двадцать два города присягнули царю тушинскому, по  большей  части
неволею, застигнутые врасплох, увлекаемые примером, в тяжком недоумении,  на
чьей стороне правда? (Октябрь 1608.) Но скоро из  этого  недоумения  земские
люди, жители северных городов и сел, были выведены поведением тушинцев. Один
из последних,  описывая  приход  польских  отрядов  на  помощь  Лжедимитрию,
говорит: "Удивительное дело, что, чем больше нас собиралось, тем  меньше  мы
дела делали, потому что с людьми умножились между нами и партии".  Сапега  и
Лисовский  действовали  отдельно:  нашлись  люди,  которые   назло   гетману
Рожинскому и вопреки решению кола хотели ввести опять Меховецкого в  войско,
и тот приехал в Тушино. Рожинский, узнав об этом, послал сказать  ему,  чтоб
выехал немедленно, иначе он прикажет его убить; Меховецкий скрылся у царя  в
доме, но Рожинский пришел туда сам-пят, собственноручно схватил  Меховецкого
и велел своим провожатым убить его, что они и сделали. Самозванец  сердился,
но молчал, ибо Рожинский велел сказать, что и ему свернет голову. Но не  так
могли повредить Лжедимитрию партии в Тушине, как поведение его сподвижников,
которые прежде всего думали о деньгах и требовали  их  у  своего  царя.  Тот
просил, чтоб подождали, но напрасно: взяли у него разряды и велели писать по
городам  грамоты,  которыми  налагались  новые  подати;  с  этими  грамотами
отправили в каждый город по поляку и по русскому, главным  зачинщиком  этого
дела был Андрей Млоцкий. Сперва самозванец рассылал к  покорившимся  городам
похвальные грамоты, обещал дворянам и всем служилым людям царское жалованье,
деньги, сукна, поместья, духовенству же  и  остальным  жителям  -  тарханные
грамоты, по которым никакие царские подати не  будут  с  них  собираться.  И
вдруг  вследствие  распоряжений  Млоцкого  с  товарищами   пришли   грамоты,
требующие сильных поборов. Когда в Вологде  прочли  эти  грамоты  пред  всем
народом, то  вологжане  против  грамот  ничего  не  сказали,  только  многие
заплакали и тихонько говорили друг другу: "Хотя мы ему и крест целовали,  но
только бы бог свой праведный гнев отвратил, дал бы победу  государю  Василию
Ивановичу, то мы всею душою  рады  головами  служить,  пусть  только  другие
города -  Устюг,  Усолье  и  поморские  нам  помогут".  Устюжане  по  своему
отдаленному   положению   имели   время    собрать    сведения,    подумать,
посоветоваться. Приезжие из Ярославля и Вологды рассказывали им о  неохотной
присяге народа тушинскому царю, о хищности тушинцев, об угнетениях,  которым
подвергаются присягнувшие; говорили, что города  ждут  только  помощи,  чтоб
восстать против притеснителей, что целость Московского государства,  которою
держался наряд в земле, нарушена, что возобновляется прежнее страшное  время
уделов: "Которые города возьмут за щитом или хотя и волею крест поцелуют, то
все города отдают панам на жалованье, в вотчины, как прежде  уделы  бывали".
Ярославцы послали в Тушино 30000 рублей, обязались  содержать  1000  человек
конницы, но этими  пожертвованиями  не  избавились  от  притеснения;  поляки
врывались в домы знатных людей, в лавки к купцам, брали  товары  без  денег,
обижали простой народ на  улицах.  Наслушавшись  таких  рассказов,  устюжане
решились  не  целовать  креста  тому,   кто   называется   царем   Димитрием
(самозванцем они его назвать не могли, потому что не знали ничего  верного),
а стоять накрепко и людей собирать со всего Устюжского уезда. С известием  о
решении своем они тотчас послали к вычегодцам,  убеждая  тамошних  начальных
людей снестись с Строгановыми, Максимом Яковлевичем и Никитой  Григорьевичем
- "Что их мысль? Хотят ли они с нами, устюжанами, стоять крепко о том деле и
совет с нами крепкий о том деле держат ли?" - и в случае согласия  требовали
присылки человек пяти, шести или десяти для совета.  Грамоту  свою  устюжане
оканчивают следующими словами, из которых видно, что особенно  побуждало  их
стоять крепко против тушинского царя: "А в Ярославле правят  по  осьмнадцати
рублей с сохи; а у торговых людей у всех товары всякие переписали и в  полки
отсылают. Не получая ответа от вычегодцев, устюжане  послали  к  ним  вторую
грамоту, в которой извещают об успехе Шуйского, жалуются на долгое  молчание
и заключают грамоту опять любопытными словами, из которых всего лучше  видно
тогдашнее состояние умов: "Да и то бы вы помыслили, на чем мы государю  царю
Василию Ивановичу душу  дали:  если  послышим,  что  бог  послал  гнев  свой
праведный на всю Русскую землю, то еще до  нас  далеко,  успеем  с  повинной
послать". Устюжане убеждают вычегодцев не целовать креста  Димитрию,  потому
что если они теперь поцелуют по грамоте вологодского воеводы Пушкина, то вся
честь будет приписана ему, а не им; грамота  заключается  так:  "Пожалуйста,
помыслите с миром крепко, а не спешите крест целовать! Не  угадать,  на  чем
совершится".
   В том же духе  писал  нижегородский  игумен  Иоиль  к  игумену  Тихоновой
пустыни Ионе, чтоб тот убеждал жителей Балахны не отставать от нижегородцев,
решившихся держаться того царя, который будет на Москве: "Чтоб  христианская
неповинная кровь не лилась, а были бы балахонцы и всякие люди по-прежнему  в
одной мысли с нижегородцами и прислали бы на договор лучших  людей,  сколько
человек пригоже, а из Нижнего мы к вам пришлем также лучших людей;  говорить
бы вам с ними о том: кто будет на Московском государстве государь, тот  всем
нам и вам государь, а до тех пор мы на вас не посылали, а вы к Нижнему ратью
не приходили, ездили бы балахонцы  в  Нижний  со  всем,  что  у  кого  есть,
по-прежнему, а нижегородцы бы ездили к вам, на Балахну; да  сослались  бы  с
нами о добром  деле,  а  не  о  крестном  целовании".  Действительно,  людям
спокойным тяжелый вопрос о том, кому целовать крест, представлялся  недобрым
делом, нарушавшим спокойствие и все добрые сношения  между  жителями  одного
государства. В то время как некоторые города переписывались, уговаривая друг
друга подождать, не спешить присягою царю тушинскому, жители  Железопольской
Устюжны показали пример геройского сопротивления. 6 декабря 1607 года пришла
к ним грамота от белозерцев о совете, чтоб веры христианской не попрать,  за
дом богородицы, за царя Василия и друг за друга головы сложить и польским  и
литовским людям не сдаться. Жители  Устюжны  обрадовались  такому  совету  и
послали на Белоозеро подобную же грамоту. В это время приехали  посланцы  из
Тушина кормов править: устюженцы им отказали и отослали их на  Белоозеро,  а
сами решили сесть в осаде, хотя острога и никакой крепости у  них  не  было.
Они послали в уезды по бояр и детей боярских, поцеловали  крест  в  соборной
церкви не сдаваться Литве и выбрали  себе  в  головы  Солменя  Отрепьева  да
Богдана Перского, да прикащика  Алексея  Суворова,  потому  что  на  Устюжне
воеводы тогда не было; но потом приехал из Москвы Андрей Петрович Ртищев,  и
устюженцы выбрали его себе воеводою; тогда же пришел с Белоозера  к  ним  на
помощь Фома Подщипаев с 400 человек.
   Заслышавши о приближении поляков, черкас и русских воров, Ртищев выступил
с войском к ним навстречу, но не хотел идти  далеко,  говоря,  что  литва  и
немцы в ратном деле искусны и идут с большим войском. Ратные люди с  ним  не
согласились: "Пойдем, - кричали они, - против злых супостат,  умрем  за  св.
божии церкви и за веру христианскую!" Воевода должен был двинуться вперед  и
5 января 1608 года встретился с литвою при  деревне  Батневке:  устюженцы  и
белозерцы, не имея никакого понятия о ратном деле, по  словам  современника,
были окружены врагами и  посечены,  как  трава.  Ртищев  спасся  бегством  в
Устюжну и не знал, что делать? Ратные люди побиты, под  Москвою  литва,  под
Новгородом Литва, на Устюжне  нет  никаких  укреплений.  Несмотря  на  такое
отчаянное положение дела, устюженцы и белозерцы,  оставшиеся  от  поражения,
собрались и решили: "Лучше нам помереть за  дом  божией  матери  и  за  веру
христианскую на Устюжне". На их  счастие  поляки  возвратились  от  Батневки
назад: этим воспользовались устюженцы и стали делать острог день и ночь, рвы
копали, надолбы ставили, пушки  и  пищали  ковали,  ядра,  дробь,  подметные
каракули и копья готовили; Скопин прислал пороху и 100 человек ратных людей.
Но вслед за ними  прискакали  подъездные  люди  с  вестию,  что  поляки  под
начальством Казаковского  идут  под  Устюжну,  и  действительно,  3  февраля
караульные увидали с башен неприятеля, и литву, и черкас, и немцев, и татар,
и русских людей. Как дождь напустили они на  острог;  осажденные  с  криком:
"Господи  помилуй!"  начали  отстреливаться  и  делать  вылазки.  Неприятель
отступил, но в  полдень  опять  двинулся  на  приступ  и  опять  должен  был
отступить. В последний час ночи поляки повели  новый  приступ,  но  горожане
отбили и его, сделали вылазки, отняли  у  осаждающих  пушку  и  прогнали  за
четыре версты от города.  8  февраля,  получив  подкрепление,  поляки  снова
приступили к Устюжне с двух сторон и снова были прогнаны с  большим  уроном,
после чего уже не возвращались. Как ясно видно из рассказа об осаде Устюжны,
горожан подкрепляло религиозное одушевление. До сих пор 10 февраля празднуют
они спасение своего города  от  поляков  крестным  ходом,  в  котором  носят
чудотворную икону богородицы.
   Повсюду поведение тушинцев все менее и менее  давало  возможности  выбора
между двумя царями - московским и  тушинским.  Поборам  не  было  конца:  из
Тушина приезжал один с требованием всяких товаров, за ним из Сапегина  стана
- другой с теми же требованиями; воеводы не  знали,  кому  удовлетворять,  а
удовлетворить всем  было  слишком  тяжко,  если  не  совершенно  невозможно;
воеводы требовали грамот за подписью царскою, в ответ получали ругательства.
Сапега играл важную роль: к нему  воеводы  обращались  с  челобитными:  так,
ярославский воевода князь Борятинский писал ему: тебе б, господин, надо мною
смиловаться и  у  государя  быть  обо  мне  печальником.  Я  послал  к  тебе
челобитенку о поместье: так ты  бы  пожаловал,  у  государя  мне  поместьице
выпросил, а я на твоем жалованье много челом бью  и  рад  за  это  работать,
сколько могу". Но не  одни  денежные  поборы  выводили  народ  из  терпения:
страшным неистовством ознаменовывали  свои  походы  тушинцы,  а  не  поляки,
потому что эти иноземцы пришли в Московское государство только  за  добычею;
они  были  равнодушны  к  явлениям,  в  нем  происходившим,  а   равнодушие,
холодность не увлекают к добру, не увлекают также  и  к  крайностям  в  зле;
поэтому у поляков не было побуждения свирепствовать в  областях  московских:
они пришли за добычею, за веселою жизнию, для которой им нужны были деньги и
женщины; и буйство их не заходило далее грабежа и похищения женщин, крови им
было не нужно; поживши весело на чужой стороне, попировавши на чужой счет, в
случае неудачи они возвращались домой, и тем все оканчивалось: дело не шло о
судьбе их родной страны, об интересах, близких их сердцу. Но не таково  было
положение русских тушинцев, русских козаков, бездомовников. Русский человек,
передавшийся Лжедимитрию, приобретший чрез это известное значение, известные
выгоды, терял все это, терял все будущее, в случае если  бы  восторжествовал
Шуйский, и понятно, с каким  чувством  он  должен  был  смотреть  на  людей,
которые могли дать Шуйскому победу, на приверженцев Шуйского: он смотрел  на
них не как на соотечественников, но как на заклятых врагов,  могущих  лишить
его будущности, он мог упрочить выгоды  своего  положения,  освободиться  от
страха за будущее, только истребляя этих заклятых врагов. Что же касается до
козаков старых и новых,  то,  долго  сдерживаясь  государством,  они  теперь
спешили отомстить ему, пожить на его счет; они видели заклятого  врага  себе
не в одном воине вооруженном, шедшем на них под знаменем  московского  царя:
злого врага себе они видели в  каждом  мирном  гражданине,  живущем  плодами
честного труда, и над ним-то истощали всю свою  свирепость;  им  нужно  было
опустошить государство вконец, истребить всех некозаков, всех земских людей,
чтобы быть безопасными на будущее  время.  Поэтому  неудивительно  читать  в
современных известиях, что свои свирепствовали в описываемое  время  гораздо
больше, чем иноземцы, поляки, что когда последние брали в  плен  приверженца
московского царя, то обходились с ним милостиво, сохраняли от смерти;  когда
же подобный пленник попадался русским тушинцам, то был немедленно умерщвляем
самым зверским  образом,  так  что  иноземцы  с  ужасом  смотрели  на  такое
ожесточение и, приписывая его природной жестокости  народа,  говорили:  если
русские друг с другом так поступают, то что же будет  нам  от  них?  Но  они
напрасно беспокоились. С своей  стороны  русские  не  понимали  хладнокровия
поляков и, видя,  что  они  милостиво  обходятся  с  пленными,  называли  их
малодушными, бабами. Писатель современный  с  изумлением  рассказывает,  что
русские тушинцы служили постоянно твердым щитом для  малочисленных  поляков,
которые почти не участвовали в сражениях; но когда дело доходило  до  дележа
добычи, то здесь поляки были первые, и русские без спора уступали им  лучшую
часть.  Русские  тушинцы  и  козаки  не  только  смотрели  хладнокровно   на
осквернение церквей, на поругание сана священнического и  иноческого,  но  и
сами помогали иноверцам в этом осквернении и поругании. Жилища  человеческие
превратились в логовища зверей: медведи,  волки,  лисицы  и  зайцы  свободно
гуляли по городским площадям, и птицы вили гнезда  на  трупах  человеческих.
Люди сменили зверей в их лесных убежищах, скрывались в пещерах, непроходимых
кустарниках, искали темноты, желали скорейшего  наступления  ночи,  но  ночи
были ясны: вместо луны пожарное  зарево  освещало  поля  и  леса,  охота  за
зверями сменилась теперь охотою за людьми, которых следы  отыскивали  гончие
собаки; козаки если где не могли истребить сельских  запасов,  то  сыпали  в
воду и грязь и топтали лошадьми; жгли дома, с неистовством истребляли всякую
домашнюю рухлядь; где не успевали жечь  домов,  там  портили  их,  рассекали
двери и ворота,  чтобы  сделать  жилища  не  способными  к  обитанию.  Звери
поступали лучше людей, говорит тот же современник, потому что звери наносили
одну телесную смерть, тушинцы  же  и  поляки  вносили  разврат  в  общество,
похищая жен от мужей и девиц от  родителей;  безнаказанность,  удобство  для
порока, легкая отговорка,  легкое  оправдание  неволею,  насилием,  наконец,
привычка к сценам буйства  и  разврата  -  все  это  должно  было  усиливать
безнравственность.  Многие  женщины,  избегая   бесчестия,   убивали   себя,
бросались в реки с крутых берегов; но зато многие, попавшись в плен и будучи
выкуплены из него родственниками, снова  бежали  в  стан  обольстителей,  не
могши  разлучиться  с   ними,   не   могши   отвыкнуть   от   порока.   Была
безнравственность и другого рода: нашлись люди,  и  даже  в  сане  духовном,
которые воспользовались бедствиями общества для достижения  своих  корыстных
целей, покупая у врагов общества духовные должности ценою денег и клеветы на
людей,  верных  своим  обязанностям.  Но  такие  покупщики   недолго   могли
пользоваться купленным, потому  что  пример  их  возбуждал  других,  которые
наддавали цену на этом  безнравственном  аукционе,  вследствие  чего  власти
менялись, рушилось уважение и  доверие  к  ним,  и  к  анархии  политической
присоединялась анархия церковная.
   Вот какие челобитные получал тушинский царь  от  своих  подданных:  "Царю
государю и  великому  князю  Димитрию  Ивановичу  всея  Руси  бьют  челом  и
кланяются  сироты  твои  государевы,   бедные,   ограбленные   и   погорелые
крестьянишки. Погибли мы, разорены от твоих ратных воинских  людей,  лошади,
коровы и всякая животина побрана, а мы сами жжены и  мучены,  дворишки  наши
все выжжены, а что было хлебца ржаного, и тот сгорел, а достальной хлеб твои
загонные люди вымолотили и развезли: мы, сироты твои, теперь скитаемся между
дворов, пить и есть нечего, помираем с женишками голодною смертью, да на нас
же просят твои сотные деньги и панской корм, стоим в деньгах на  правеже,  а
денег нам взять негде". Из другого места писали:  "Приезжают  к  нам  ратные
люди литовские, и татары, и русские люди, бьют нас и мучат и животы  грабят.
Пожалуй нас, сирот твоих, вели нам дать приставов!" Из третьего места  писал
крестьянин: "Стоит у меня в деревне пристав твой государев,  пан  Мошницкий:
насильством взял он у меня сынишка моего к себе в таборы, а сам каждую  ночь
приезжает ко мне, меня из дворишка выбивает, хлеба не  дает,  а  невестку  у
себя на постели насильством держит". Но не от одних  притесненных  дошли  до
нас жалобы на притеснения. Суздальский воевода Плещеев доносил  Сапеге,  что
"во многих городах от великих  денежных  поборов  произошла  смута  большая,
мужики заворовались и крест целовали  Василию  Шуйскому,  оттого  денег  мне
сбирать скоро нельзя, не та пора стала, в людях  смута  великая".  В  каждом
письме своем к Сапеге Плещеев  жалуется  на  козаков.  Владимирский  воевода
Вельяминов принужден был вооружиться  против  козаков  или  загонных  людей,
опустошавших Владимирский уезд. Посланный  против  них  отряд  взял  в  плен
начальника грабителей - пана  Наливайку,  который,  по  словам  Вельяминова,
многих людей, дворян и детей боярских побил до смерти, на кол сажал, а жен и
детей позорил и в плен брал. Весть о злодействах Наливайки дошла и до Тушина
и привела в сильный гнев самозванца, который хорошо видел, как вредят козаки
успеху его дела; он послал во Владимир приказ немедленно казнить  Наливайку,
а Сапеге, просившему освободить его, писал выговор в следующих  словах:  "Ты
делаешь не гораздо, что о таких ворах упрашиваешь: тот вор  Наливайко  наших
людей, которые нам, великому  государю,  служили,  побил  до  смерти  своими
руками, дворян и детей боярских и всяких людей, мужиков и женок 93 человека.
И ты бы к нам вперед за таких воров не писал и нашей царской милости  им  не
выпрашивал; мы того вора Наливайку за его воровство велели казнить. А  ты  б
таких воров вперед сыскивал, а сыскав, велел также казнить, чтобы такие воры
нашей отчины не опустошили и христианской  истинной  православной  крови  не
проливали".
   Но распоряжения самозванца не помогали, и восстания  вспыхнули  в  разных
местах. Встали черные люди, начали  собираться  по  городам  и  волостям:  в
Юрьевце-Польском собрались с  сотником  Федором  Красным,  на  Решме  -  под
начальством  крестьянина  Григорья  Лапши,  в  Балахнинском  уезде  -  Ивана
Кушинникова, в Гороховце - Федора Наговицына,  на  Холую  -  Ильи  Деньгина;
собрались и пошли в Лух, там литовских людей побили и пошли в Шую; Лисовский
выслал против них известного нам суздальского воеводу  Федора  Плещеева,  но
тот был разбит у села Данилова и бежал в Суздаль.  Восставшие  укрепились  в
селе Данилове острогом, но не  могли  им  защититься  от  множества  врагов,
пришедших осаждать их; после многих боев острог был  взят,  и  много  черных
людей погибло. Но это не прекратило  восстания:  Галич,  Кострома,  Вологда,
Белоозеро, Устюжна, Городец, Бежецкий Верх и  Кашин  отложились  от  Тушина.
Города не довольствовались одним свержением тушинского  ига,  но,  чтобы  не
подвергнуться ему снова, спешили вооружить как можно более ратных  людей  на
защиту Москвы  и  рассылали  грамоты  в  другие  города,  убеждая  их  также
вооружиться и разослать призывные грамоты далее; грамоты  оканчивались  так:
"А не станете о таком великом государеве деле радеть, то вам от  бога  и  от
государя не пробудет". Вологжане писали, что они посадили в тюрьму посланцев
Лжедимитриевых, у которых вынули грамоты, а в грамотах будто  бы  заключался
наказ: жителей побивать, имение их грабить, жен и детей отвозить  пленниками
в Литву. Из Тотьмы писали, что  и  там  захватили  тушинцев,  которые  везли
приказ освобождать преступников из тюрем; задержанные сказывали  в  допросе,
какие люди окружают тушинского царя, называли князя  Звенигородского,  князя
Димитрия Тимофеевича Трубецкого, дьяка Сафонова; объявили  различные  мнения
насчет происхождения тушинского вора: так, одни  называли  его  сыном  князя
Андрея Курбского, некоторые - поповым сыном из Москвы с  Арбата,  другие  же
просто говорили: "Димитрий вор, а не царевич  прямой,  а  родиною  не  ведаю
откуда". С другой стороны, явилась в северных  городах  грамота  московского
царя с увещанием сохранять единство, собираться всем вместе: "А если  вскоре
не соберутся, - говорила грамота, - а станут все врознь жить и сами за  себя
не  станут,  то  увидят  над  собою  от  воров  конечное  разоренье,   домам
запустение, женам и  детям  наругание;  и  сами  они  себе  будут,  и  нашей
христианской  вере,  и  своему  отечеству  предатели".   Увещевая   северное
народонаселение собираться вместе, Шуйский, однако, запертый  в  Москве,  не
имел возможности сам распоряжаться движениями восставших  и  отдавал  на  их
волю направление этого движения: "Можно вам будет пройти к нам к Москве,  то
идите не мешкая, на какое место лучше; а если для большого  сбора,  захотите
посождаться в Ярославле, то об этом к нам отпишите. Если  вам  известно  про
боярина нашего и воеводу Федора Ивановича Шереметева с товарищами, то вы  бы
к нему навстречу кого-нибудь послали, чтоб ему с вами же вместе  сходиться".
В заключение царь уведомляет, что в  Москве  все  благополучно,  что  войско
желает биться с ворами и что в воровских полках многие прямят ему, Шуйскому,
что над литовскими людьми хотят промышлять, изождав время. Скопин-Шуйский  с
своей стороны присылал грамоты, в которых извещал о немедленном  выступлении
своем с сильною помощию шведскою.
   Вычегодцы  и  четверо  Строгановых  отправили  к  Москве  отряд  исправно
вооруженных людей. Восставшие города, озлобленные на тушинцев, мучили и били
их, тушинцы не оставались у  них  в  долгу;  так,  когда  Лисовский  овладел
Костромою вторично, то страшно опустошил ее;  Галич  был  также  снова  взят
тушинцами. В Вологде готовились к упорной обороне, несмотря на то что  между
нею и другими северными  городами  возникла  распря.  В  Вологде  оставались
по-старому  воевода  Пушкин  и  дьяк  Воронов,  которые  прежде   присягнули
Димитрию, поэтому другие города не хотели сноситься с ними, а писали прямо к
миру. Вологжане обиделись таким недоверием и писали к устюжанам:  "Пишете  к
нам о совете, о государевом ратном и земском деле, а к воеводе и к дьяку  не
пишете; но воевода и дьяк у государевых и у земских дел живут по-прежнему  и
о всяких делах с нами радеют вместе единомышленно; и нас берет сомненье, что
вы к ним о совете не пишете". Тотмичи не удовольствовались тем, что называли
изменниками воеводу и дьяка, но обратили это название и  на  всех  вологжан.
Ратные люди, собравшиеся в Вологде из разных городов, писали  к  вычегодцам,
что вологжане всем им, иногородцам и, наоборот, иногородцы вологжанам  крест
целовали стоять крепко и друг  друга  не  выдавать,  из  города  без  совета
мирского не выйти, но что происходит  смута  большая  от  тотмичей,  которые
воеводу, дьяка и всех вологжан называют изменниками  и  пишут  в  Вологду  к
воеводе и к миру с бранью, на раздор, а не на  единомыслие,  утверждая,  что
устюжане и усольцы научают их так писать. "И вы бы,  господа,  -  продолжают
иногородцы, - посоветовавшись с устюжанами, отписали к тотмичам, чтоб они на
смуту и на раздор в Вологду не писали бездельно. А мы на Вологде до сих  пор
измены никакой не знаем, и, где в ком сведаем измену, тех людей  захватываем
и крепкими пытками пытаем, и по сыску и по вине, кто доведется, изменников и
казни предаем, с вологжанами вместе". Но тотмичи  и  жители  других  городов
считали себя вправе называть  Пушкина  изменником:  они  перехватили  одного
тушинца, который с пытки объявил им: "С Вологды Никита Пушкин пишет в  полки
к вору: я-де вам Вологду сдам; треть жителей стоит, а два жеребья сдаются, и
как придете, то мы Вологду сдадим".
   Пермичи не помогали общему  делу:  на  них,  видно,  подействовали  слова
устюжан,  писавших  вначале,  чтобы  погодили  целовать  крест   тому,   кто
называется Димитрием, успеют сделать это, когда он  будет  поближе;  пермичи
точно не целовали креста тушинскому царю, но зато и не помогали против него,
дожидаясь, которая сторона возьмет верх. Вычегодцы пишут к ним: "Вы пишете к
нам словом, что стоять с нами единомысленно ради во всем,  а  делом  с  нами
ничего не делаете; а богоотступники литовские люди и  с  ними  русские  воры
села и волости и деревни воюют,  церкви  божие  разоряют,  образа  колупают,
оклад и кузнь снимают, православную веру попирают,  крестьян  секут,  жен  и
детей их в плен в Литву ведут, именье их грабят, и хвалятся,  хотят  идти  к
Вологде и на Сухону и в наши места воевать. Так  если  какое  разорение  над
здешними местами и над нами сделается от литовских людей и от воров, то  вам
от бога и от государя это не пройдет, а с литовскими людьми и с  ворами  вам
не  прожить,  и  вам  от  них  то  же  будет".  Смутное  время,  надежда  на
безнаказанность развязывали руки людям, которые любят  извлекать  выгоды  из
общей беды: пермские старосты и целовальники,  обязанные  отправить  хлебные
запасы в сибирские непашенные города служилым людям на жалованье,  купили  в
Верхотурье дешевою ценою хлеб с  подмесью,  "и  этими  запасами,  -  говорит
царская грамота, - в сибирских городах  ратных  людей  без  хлеба  поморили,
потому что верхотурские  жилецкие  люди  продают  хлебные  запасы,  мешая  с
каменьем  и  песком".  На  Двине  жители,  свободные   теперь   от   всякого
правительственного влияния, посадили в  воду  дьяка  Илью  Уварова;  сначала
хотели они предать смерти и воеводу своего Ивана Милюкова-Гуся, обвиняя  его
в разных несправедливостях, но потом передумали, пришли в тюрьму, где он был
посажен, и с  честию  просили  его  идти  в  приказную  избу  и  по-прежнему
управлять ими.
   Несмотря, однако, на измену, на распри между городами,  на  равнодушие  и
бездействие некоторых областей, дела земских людей против воров шли успешно.
Толпы поволжских инородцев, мордвы и черемис, осадили Нижний Новгород, к ним
присоединился  отряд  тушинцев  под  начальством  князя  Семена  Вяземского;
нижегородцы сделали вылазку, поразили осаждавших и  прогнали  их  от  своего
города, причем князь Вяземский был взят в плен: нижегородцы повесили его, не
давая знать  в  Москву.  Мы  видели,  что  нижегородцы  чрез  игумена  Иоиля
уговаривали балахонцев не затевать усобицы из-за вопроса о  правах  Димитрия
или Шуйского, а признавать государем того, кого признает Москва.  Но  жители
Балахны не послушались увещаний Иоиля, и нижегородцы под начальством воеводы
Алябьева овладели Балахною.  Полки,  собранные  северными  городами,  заняли
опять Галич и  Кострому.  Сохранилось  известие,  как  в  это  время  города
содержали своих ратных людей: всякий служилый человек, отправляясь в поход в
чужой город, чужую область, получал от своего города деньги вперед за месяц,
а по истечении месяца город, отправивший его, высылал ему деньги в то место,
где он находился. Предводительствовать ополчением  северных  городов  Скопин
прислал воеводу Вышеславцева, который разбил тушинцев, взял у  них  Романов,
Пошехонье; Молога и Рыбинск присягнули  также  царю  Василию;  собрав  тысяч
сорок ратников,  Вышеславцев  двинулся  из  Романова  и  поразил  тушинского
воеводу Тишкевича, следствием чего было занятие Ярославля и Углича.  Вятчане
писали пермичам, что в Арзамасе,  Муроме,  Владимире,  Суздале  и  в  других
городах всякие люди хотят государю  добить  челом  и  крест  целовать,  ждут
только прихода боярина и воеводы Федора Ивановича Шереметева, которому  царь
Василий велел оставить осаду Астрахани и идти на север по Волге,  приводя  в
повиновение  тамошние  города,  что  Шереметев   и   исполнял   с   успехом.
Действительно, муромцы, снесясь с нижегородским воеводою Алябьевым, впустили
его  к  себе  в  город,  и  владимирцы,  как  скоро  узнали  о   приближении
нижегородского войска, тотчас встали против тушинцев. Воевода их  Вельяминов
упорствовал в верности Лжедимитрию;  владимирцы  схватили  его  и  повели  в
соборную  церковь,  чтобы   там,   исповедовавшись   и   причастившись,   он
приготовился к смерти. Протопоп  собора,  совершив  таинства,  вывел  его  к
народу и сказал: "Вот враг Московского государства!" Тогда всем миром побили
Вельяминова камнями,  поцеловали  крест  царю  Василию  и  начали  биться  с
воровскими людьми, не щадя голов своих.  В  известии  об  этом  событии  нас
останавливает торжественность, какою оно сопровождалось: здесь мы  не  видим
буйного восстания черни, которого следствием обыкновенно бывают  немедленные
насилия,  убийства;  народ,  который  удержал  свой   порыв,   который   дал
обвиненному время христиански приготовиться к смерти, этот народ  действовал
в полном сознании, умерщвлял не человека ему ненавистного;  нет,  он  оказал
уважение к этому человеку, а казнил воеводу - изменника  государству.  Здесь
останавливают нас также слова протопопа о Вельяминове: "Вот враг Московского
государства!" Эти слова  показывают,  что  владимирцы  уже  поняли  значение
Тушина  и  его  приверженцев,  воров,   которые   грозят   гибелью   наряду,
поддерживаемому государством; протопоп  не  говорит:  вот  враг  московского
государя! Ибо в это время для городов вопрос о правах Димитрия и Шуйского не
был  решен,  они  вообще  стараются  его  обходить,  для  них  борьба  между
царями-соперниками - Димитрием и Шуйским  исчезает,  остается  борьба  между
началами  общественным  и  противуобщественным.  Впрочем,  не  везде  жители
северных городов поступали  подобно  владимирцам:  в  Костроме  самозванцева
воеводу, князя Дмитрия Мосальского, долго мучили и  потом,  обрубив  руки  и
ноги, утопили в реке.
   Летописец прав, сказав, что владимирцы начали биться с воровскими людьми,
не щадя голов своих; то же свидетельствуют и враги их:  суздальские  воеводы
самозванцевы - Плещеев и Просовецкий  пишут  Сапеге,  что  они  "ходили  под
Владимир вместе с Лисовским и хотя побили под городом изменников государевых
и город осадили, однако взять его не могли, потому что  там  изменники  сели
насмерть; мало того, рассылают во все  понизовые  города  воровские  грамоты
прельщать и приводить к присяге  Шуйскому".  В  том  же  письме  суздальские
воеводы объясняют и причины, побудившие владимирцев сесть насмерть в  осаде:
"Пахолики литовские и козаки, стоя  в  Суздале,  воруют,  дворянам  и  детям
боярским, монастырям и посадским людям разорение и насильство великое, женок
и девок берут, села государевы, дворянские и детей боярских  и  монастырские
вотчины выграбили и пожгли, и нам от пахоликов  и  козаков  литовских  позор
великий: что  станем  о  правде  говорить,  о  государевом  деле,  чтоб  они
государевы земли не пустошили, сел не жгли, насильства и смуты  в  земле  не
чинили; и они нас, холопей  государевых,  позорят,  ругают  и  бить  хотят".
Воеводы  уведомляют  также  о  насилиях  Лисовского,  который  под   пустыми
предлогами отнимает свободу у людей и грабит их, тогда как они ни в чем пред
государем не виноваты. Но из этих суздальских воевод, которые  так  жалуются
на Лисовского, один, именно  Просовецкий,  имел  также  дурную  славу  между
жителями северных городов. Произведенный из козацких  атаманов  в  стольники
при тушинском дворе, Просовецкий сначала был воеводою города Луха,  и  когда
узнали, что самозванец назначает его в  Суздаль  воеводою  на  место  Федора
Плещеева, то жители Суздаля писали Сапеге: "Государя царя и  великого  князя
Димитрия Ивановича всея Руси  гетману,  пану  Яну  Петру  Павловичу  Сапеге,
каштеляновичу киевскому,  старосте  усвятскому  и  керепецкому,  бьют  челом
холопи государевы суздальцы, дворяне и дети боярские, всем городом. Слух  до
нас дошел, что государь велел быть окольничему и воеводе Федору  Кирилловичу
(Плещееву) к себе в полки,  а  у  нас  в  Суздале  быть  в  воеводах  Андрею
Просовецкому да суздальцу Нехорошему Бабкину; и ты, государь, сам  жалуй,  а
государю будь печальник, чтоб у нас государь велел  быть  по-старому  Федору
Кирилловичу Плещееву, чтобы нам  службишки  свои  не  потерять.  А  если  ты
милости не покажешь, а государь не пожалует, Федора  Кирилловича  к  себе  в
полки возьмет, то мы всем городом, покинув матерей, жен и детей, к тебе и  к
государю идем бить челом, а с Андреем Просовецким и Нехорошим Бабкиным  быть
не хотим, чтобы государевой  службе  порухи  не  было  и  нам  до  конца  не
погибнуть". Суздальцы, как видно, были успокоены тем, что Плещеев остался  у
них первым воеводою, а  Просовецкий  сделан  вторым.  Понятно  после  этого,
почему и ярославцы, подобно владимирцам, решились сесть  в  осаде  насмерть.
Весною 1609 года тушинцы под начальством Наумова  и  Будзила  двинулись  под
Ярославль; четыре дня ярославцы  не  пускали  их  переправиться  через  реку
Пахну, в миле от города; потеряв надежду одолеть ярославцев  здесь,  тушинцы
ушли, переправились через реку выше, зашли в тыл ярославцам и  поразили  их;
но когда приблизились к ярославскому  посаду,  то  опять  встретили  упорное
сопротивление; тут были стрельцы архангельские, в числе 600, и сибирские,  в
числе 1200; тушинцам удалось наконец ворваться в посад, но города взять  они
не могли и  ушли,  боясь  Скопина,  хотя  Ярославль  был  им  "больнее  всех
городов", по выражению ярославцев. Здесь надобно заметить, что  тушинцы,  не
имея успеха при осаде городов,  успешнее  действуют  в  чистом  поле  против
нестройных масс восставшего народонаселения, не  имевшего  вождей  искусных.
Так, поляки, потерпевшие неудачи  под  Владимиром  и  Ярославлем,  разбивали
наголову земские полки в разных местах.
   Но в то время как  на  севере  завязалась  борьба  между  общественным  и
противуобщественным элементами народонаселения, когда земские люди  восстали
за Московское государство, в каком положении находилась Москва  и  ее  царь,
которому снова начали присягать северные города?  Здесь  царем  играли,  как
детищем, говорит современник-очевидец. Требование службы и верности  с  двух
сторон, от двух покупщиков, необходимо возвысило  ее  цену,  и  вот  нашлось
много людей, которым  показалось  выгодно  удовлетворять  требованиям  обеих
сторон и получать двойную плату. Некоторые, целовав крест в Москве Шуйскому,
уходили в Тушино, целовали там крест самозванцу и, взяв  у  него  жалованье,
возвращались назад в Москву; Шуйский принимал их ласково,  ибо  раскаявшийся
изменник был для него дорог: своим  возвращением  он  свидетельствовал  пред
другими  о  ложности  тушинского  царя   или   невыгоде   службы   у   него;
возвратившийся получал награду, но скоро узнавали, что он отправился опять в
Тушино требовать жалованья от Лжедимитрия.  Собирались  родные  и  знакомые,
обедали вместе, а после обеда одни отправлялись во дворец к царю Василию,  а
другие ехали в Тушино. Оставшиеся в Москве  были  покойны  насчет  будущего:
если одолеет тушинский царек, думали они, то у него наши  братья,  родные  и
друзья, они нас защитят;  если  же  одолеет  царь  Василий,  то  мы  за  них
заступимся. В домах и на  площадях  громко  рассуждали  о  событиях,  громко
превозносили тушинского царя, громко радовались его успехам; многие знали  о
сборах в Тушино, знали, что такие-то  и  такие  люди,  оставаясь  в  Москве,
радеют самозванцу, но не говорили о них Шуйскому; тех же, которые  говорили,
называли клеветниками и шепотниками. На сильного никто не смел сказать,  ибо
за него нашлось бы много заступников,  без  воли  которых  Шуйский  не  смел
казнить его, но на слабого, не родного сильным, донос шел беспрепятственно к
царю, и виновный подвергался наказанию, вместе с виноватым казнили иногда  и
невинных; Шуйский, говорят, верил не тем, кто носил службу на лице и на теле
но тем, кто носил ее на языке.
   Но хотя Шуйского не любили в Москве, однако люди земские не хотели менять
его на какого-нибудь другого боярина, тем  менее  на  царя  тушинского,  ибо
хорошо знали,  чем  грозит  его  торжество.  Вот  почему  попытки  свергнуть
Шуйского не удавались. Первая попытка сделана была 17 февраля 1609  года,  в
субботу на маслянице, известным уже нам Григорием Сунбуловым, князем Романом
Гагариным и Тимофеем  Грязным,  число  сообщников  их  простиралось  до  300
человек. Они прежде  всего  обратились  к  боярам  с  требованием  свергнуть
Шуйского, но бояре не взялись за это дело и разбежались по домам ждать конца
делу; один только  боярин,  князь  Василий  Васильевич  Голицын,  явился  на
площадь. Заговорщики кинулись за патриархом в Успенский собор  и  требовали,
чтобы шел на Лобное место; Гермоген не хотел идти, его потащили, подталкивая
сзади, обсыпали его песком, сором,  некоторые  схватывали  его  за  грудь  и
крепко трясли. Когда поставили его на Лобное место,  то  заговорщики  начали
кричать народу, что Шуйский избран незаконно  одними  своими  потаковниками,
без согласия земли, что кровь христианская льется за человека недостойного и
ни на что не потребного, глупого, нечестивого, пьяницу, блудника. Но  вместо
одобрительных кликов заговорщики услыхали из толпы слова: "Сел он, государь,
на царство не сам собою, выбрали его большие бояре и вы, дворяне и  служивые
люди, пьянства и никакого неистовства мы в нем не  знаем;  да  если  бы  он,
царь, вам и неугоден был, то нельзя его  без  больших  бояр  и  всенародного
собрания с царства свести". Тогда заговорщики стали кричать: "Шуйский  тайно
побивает и в воду сажает братью нашу, дворян и детей боярских, жен и  детей,
и таких побитых с две тысячи".  Патриарх  спросил  их:  "Как  же  это  могло
статься, что мы ничего  не  знали?  В  какое  время  и  кто  именно  погиб?"
Заговорщики продолжали кричать: "И теперь повели многих нашу братью сажать в
воду, за это мы и стали". Патриарх опять спросил: "Да кого же именно  повели
в воду сажать?" В  ответ  закричали:  "Мы  послали  уже  ворочать  их,  сами
увидите!"  Потом  начали  читать  грамоту,  написанную  ко  всему  миру   из
московских полков от русских людей: "Князя-де Василья Шуйского одною Москвою
выбрали на царство, а иные города того не ведают, и  князь  Василий  Шуйский
нам на царстве не люб и для него кровь льется и земля не умирится: чтоб  нам
выбрать на его место другого царя?" Патриарх начал  говорить:  "До  сих  пор
Москве ни Новгород, ни Казань, ни Астрахань, ни Псков и ни которые города не
указывали, а указывала Москва всем городам; государь царь  и  великий  князь
Василий Иванович возлюблен и избран  и  поставлен  богом  и  всеми  русскими
властьми и московскими боярами и вами, дворянами, всякими людьми всех  чинов
и всеми православными христианами, изо всех городов на его царском  избрании
и поставлении были в то время люди многие, и крест ему,  государю,  целовала
вся земля, присягала добра ему хотеть,  а  лиха  не  мыслить;  а  вы  забыли
крестное целование, немногими людьми восстали на царя, хотите его без вины с
царства свесть, а мир того не хочет да и не ведает, да и мы  с  вами  в  тот
совет не пристаем же". Сказав это, Гермоген отправился  домой.  Заговорщики,
никем  не  подкрепляемые,  не  могли  его  удерживать,  они  с   криками   и
ругательствами бросились во дворец, но Шуйский не испугался, он вышел к  ним
и с твердостию сказал: "Зачем вы,  клятвопреступники,  ворвались  ко  мне  с
такою наглостию? Если хотите убить меня,  то  я  готов,  но  свести  меня  с
престола без бояр и всей  земли  вы  не  можете".  Заговорщики,  видя  везде
неудачу, убежали в Тушино, а  князь  Голицын  остался  в  Москве  с  прежним
значением.  Любопытно,  однако,  что  народ,  не  согласившись  на  сведение
Шуйского с престола, не бросился защищать его от заговорщиков.
   После этого события патриарх отослал в  Тушино  две  грамоты:  одну  -  к
ушедшим туда после 17 февраля, другую - к  ушедшим  прежде.  Первая  грамота
начинается так: "Бывшим православным христианам  всякого  чина,  возраста  и
сана, теперь же не ведаем, как вас и назвать. Не  достает  мне  слов,  болит
душа и болит сердце, все внутренности мои расторгаются  и  все  составы  мои
содрогаются, плачу и с рыданием вопию: помилуйте, помилуйте свои души и души
своих родителей, восстаньте, вразумитесь и возвратитесь". Патриарх заключает
первую грамоту обещанием  выпросить  у  царя  прощение  раскаявшимся:  "Царь
милостив, непамятозлобен, знает, что не все своею волею так делают:  которые
ваша братья в субботу сыропустную и восставали  на  него,  ложные  и  грубые
слова говорили, как и вы же, тем он вины отдал, и теперь они у нас невредимы
пребывают; ваши собственные жены и дети  также  на  свободе  в  своих  домах
живут". Вторая грамота начинается подобно первой: "Бывшим братиям  нашим,  а
теперь не знаем как и назвать  вас,  потому  что  дела  ваши  в  наш  ум  не
вмещаются, уши наши никогда прежде о таких делах не слыхали и в летописях мы
ничего такого не читывали: кто этому не удивится, кто  не  восплачет?  Слово
это мы пишем не ко всем, но к тем только,  которые,  забыв  смертный  час  и
страшный суд Христов  и  преступив  крестное  целование,  отъехали,  изменив
государю царю и всей земле, своим родителям, женам  и  детям  и  всем  своим
ближним, особенно же богу; а которые взяты в плен, как Филарет митрополит  и
прочие, не своею волею, но силою, и на христианский закон  не  стоят,  крови
православных братий своих не проливают, таких мы не порицаем, но молим о них
бога". Описав событие 17 февраля, патриарх заключает грамоту так:  "Те  речи
были у нас на Лобном месте, в субботу сырную, после чего все разъехались, мы
в город, иные по домам, потому что враждующим поборников не было и в совет к
ним не приставал никто; а которые были молодые люди, и те им не потакали же,
и так совет их вскоре разрушился. Солгалось про старых то слово, что красота
граду старые мужи: а эти старые и молодым беду доспели, и за  молодых  им  в
день страшного суда Христова ответ дать. Это чудо в летописцы  записали  мы,
чтоб и прочие не дерзали делать подобного; а к  вам  мы  пишем,  потому  что
господь поставил нас  стражами  над  вами,  стеречь  нам  вас  велел,  чтобы
кого-нибудь из вас сатана не  украл.  Отцы  ваши  не  только  к  Московскому
царству врагов своих не припускали, но и сами  ходили  в  морские  отоки,  в
дальние  расстояния  и  в  незнаемые  страны,   как   орлы   острозрящие   и
быстролетящие, как на крыльях парящие, и все под руку  покоряли  московскому
государю царю".
   Другой заговор был составлен  боярином  Крюком-Колычевым;  положено  было
убить Шуйского в Вербное воскресенье. Но заговор  был  открыт;  за  Колычева
никто не заступился, он был  пытан  и  казнен;  сообщников  его  посажали  в
тюрьмы, но не всех. Обо всех этих событиях знали в Тушине чрез беспрестанных
перебежчиков, или перелетов; до нас дошел рассказ одного из таких перелетов,
подьячего Чубарова, о том, как он перелетал из Москвы в Тушино: "Вышел он из
Москвы на государево царево Димитрия Ивановича имя мая 6, вышел  в  Тверские
ворота с подьячим Скурыгиным, и шли с ним вместе до деревни Пироговой, а  от
Пироговой в другую деревню, и в той деревне ночевал, а на другой день  утром
крестьянин допроводил его до села Черкизова, а из Черкизова отослали его  до
села Братошина, а из Братошина привели его в Тушино.  Товарищ  его  Скурыгин
отстал от него от первой деревни Пироговой и  пошел  лесом,  хотел  пытаться
прямо в таборы к государю".  Чубаров  рассказывал  в  Тушине,  что  "которые
бояре, дворяне и дети боярские, и торговые люди были  в  заговоре  с  Иваном
Федоровичем Колычевым и хотели Шуйского убить на Вербное воскресенье,  и  то
не случилось; из их думы один Иван Федорович был на пытке и ни  на  кого  из
них не говорил, потому одного и казнили, а  их  никого  казнить  Шуйский  не
велел; и они тем же своим старым заговором промышляют, хотят  его  убить  на
Вознесеньев день из самопала, а на Николин день какая замятня будет  ли,  он
того не знает. А дети боярские и черные всякие люди приходят  к  Шуйскому  с
криком и воплем, говорят: до чего им досидеть!  Хлеб  дорогой,  а  промыслов
никаких нет, и ничего взять негде и купить не на что. Шуйский просит  у  них
сроку до Николина дня и надеется на Скопина, будто идет Скопин  с  немецкими
людьми, а немцев с ним семь тысяч; и как он к Москве  с  силою  подойдет,  и
ему, Шуйскому, с своею силою его встретить и приходить на большие таборы.  А
весть про Скопина на Москве есть,  что  пошел  из  Новгорода;  а  в  котором
городке ныне, и того не ведали подлинно. Из бояр  прямят  государю  Димитрию
Ивановичу князь Борис Лыков, князь Иван  Куракин,  князь  Василий  да  князь
Андрей Голицын, да князь Иван Дмитриевич Хворостинин, а с ними дворяне, дети
боярские и торговые люди, а  сколько  их  человек  и  кто  именно,  того  не
упомнит". Перелеты уведомляли единогласно, что в Москве большая  дороговизна
на съестные припасы, дров также нет, жгут опальные  дворы,  что  недовольные
приходят к Шуйскому всем миром  и  говорят;  до  чего  нам  дойти!  Голодною
смертью помирать? И будто Шуйский хочет жить в троицкой  деревне  Ивантееве.
Действительно,  когда,  несмотря  на  победу   князя   Дмитрия   Михайловича
Пожарского при селе Высоцком, в тридцати верстах от Коломны, город этот  был
осажден тушинским отрядом под начальством Млоцкого, то  в  Москве  сделалась
сильная дороговизна; четверть ржи покупали по семи рублей (23  1/3  нынешних
серебряных), и толпы народа приходили к Шуйскому с вопросом:  до  каких  пор
сидеть и терпеть голод? Шуйский убедил троицкого  келаря  Авраамия  Палицына
пустить в продажу по 2 рубля (6 2/3 нынешних  серебряных)  хлеб  из  богатых
житниц  его  монастыря,  находившихся  в  Москве.  Понижение  цены  на  хлеб
поуспокоило народ; к тому же 28 мая выехал из Тушина  князь  Роман  Гагарин,
глава недавнего восстания против Шуйского, и начал  говорить  во  весь  мир,
чтобы не  прельщались:  тушинский  царь  настоящий  вор,  и  все  это  завод
литовского короля, который хочет истребить православную христианскую веру; а
в Тушине подлинно известно, что в Новгород пришли немецкие люди и  литву  от
Новгорода отбили прочь. Слыша такие речи, люди в Москве укрепились, и  никто
не поехал в Тушино.
   Но если  Москва  не  могла  быть  спокойна  после  того,  как  подле  нее
образовалась столица другого царя, то не более спокойно было и  Тушино,  где
вся зима 1608 - 1609 года  прошла  в  смутах,  бунтах,  что  и  мешало  вору
действовать решительно  против  Москвы;  на  весну  взбунтовалась  войсковая
челядь, разосланная для сбора припасов, поставила  сама  себе  ротмистров  и
полковников, ходила по волостям и грабила, а к господам своим  в  Тушино  не
хотела возвратиться; для укрощения бунтовщиков тушинцы должны  были  выслать
целые роты. Притом силы самозванца были разделены: отряд  запорожцев  послан
был к Новгороду Великому для попытки, нельзя  ли  склонить  его  на  сторону
тушинского царя. Сапега с Лисовским осаждали Троицкий монастырь,  Млоцкий  с
Бобровским - Коломну, у которой должны были  биться  с  Ляпуновым,  воеводою
рязанским, Мархоцкий сторожил большие  дороги  к  Москве,  а  при  вестях  о
движениях Скопина должны были отправить против него Зборовского. Под Москвою
поэтому происходили битвы частые, но мелкие; в одной из них в конце  февраля
гетман Рожинский получил тяжелую рану,  от  которой  после  никогда  не  мог
оправиться. Летом, в самый Троицын день, произошла битва большая, неожиданно
для тушинцев: часть их подошла к Москве, опрокинула московский отряд, против
них высланный, прогнала его  до  самого  города,  возвратилась  и  стала  за
Ходынкою на берегу. Но царю Василию дали знать, что литовские люди поднялись
на Москву всеми таборами, и он выслал против них все свое войско, с  пушками
и гуляй-городами (подвижными дубовыми городками на возах, в  которых  сидели
стрельцы и стреляли в отверстия). Поляки, увидев это  войско,  бросились  на
него и одержали было совершенную победу, овладели гуляй-городами, как вдруг,
по словам поляков, в их войске произошло по ошибке замешательство;  москвичи
поправились и вогнали неприятеля в Ходынку, гуляй-города  свои  отгромили  и
ворвались бы в самое Тушино, если бы Заруцкий с своими донскими козаками  не
остановил их на речке Химке.  По  русским  же  известиям,  проигранное  дело
поправлено было прибытием свежих сил под начальством князей Ивана Семеновича
Куракина, Андрея Васильевича Голицына и Бориса Михайловича Лыкова.  Тушинцы,
по свидетельству их самих, потеряли  всю  свою  пехоту,  много  у  них  было
побито, много взято в плен москвичами. Русский летописец говорит, что в этом
деле у московских людей была такая храбрость, какой не бывало и тогда, когда
Московское государство было в собранье.
   Имея в своих руках много пленных поляков, царь Василий велел  им  выбрать
кого-нибудь из своей среды  и  послать  в  Тушино  с  предложением,  что  он
освободит  всех  пленных,  если  поляки  покинут  самозванца  и  выйдут   из
Московского государства; посланному позволялось отправиться на том  условии,
что если предложение не будет принято, то он возвратится в Москву. Выбор пал
на Станислава Пачановского, который и поехал в Тушино, где получил от  своих
такой ответ: "Скорее помрем, чем наше предприятие оставим; дороги  нам  наши
родные и товарищи, но еще дороже добрая слава". Пачановский долго колебался,
остаться  ли  в  Тушине  или  возвратиться   в   Москву,   наконец   решился
возвратиться, за что в Москве оказывали ему  уважение  и  содержали  гораздо
лучше,  чем  других  пленников.  Особенною  ласковостию  к  пленным  полякам
отличался брат царский, князь Иван Васильевич Шуйский: он вылечил от  ран  и
даром освободил доставшегося ему шляхтича Борзецкого, кроме того,  давал  по
сукну всем пленным, которые выходили на обмен. Предчувствовал ли князь Иван,
что скоро сам будет нуждаться в подобной снисходительности ?
   Описанная битва была последним важным делом между Москвою и Тушином,  ибо
Скопин был уже недалеко.  Мы  оставили  его  в  Новгороде,  где  он  завязал
переговоры со шведами. В конце февраля 1609 года  стольник  Головин  и  дьяк
Сыдавный  Зиновьев  заключили  с  поверенными  Карла   IX   договор   такого
содержания: король обязался отпустить на помощь Шуйскому две тысячи  конницы
и три тысячи пехоты наемного  войска,  да  сверх  этих  наемников,  обязался
отправить еще неопределенное число войска в  знак  дружбы  к  царю.  За  эту
помощь Шуйский отказался за себя и детей своих  и  наследников  от  прав  на
Ливонию. Шуйский обязался также за себя и за наследников быть  в  постоянном
союзе с королем  и  его  наследниками  против  Сигизмунда  польского  и  его
наследников, причем  оба  государя  обязались  не  заключать  с  Сигизмундом
отдельного мира, но если один из них  помирится  с  Польшею,  то  немедленно
должен  помирить  с  нею  и  союзника  своего,  "а  друг  друга   в   мирном
постановленьи не выгораживать", Шуйский обязался в случае нужды отправить  к
королю на помощь столько же ратных людей, наемных и  безденежно,  сколько  в
настоящем случае король посылает к нему, причем плата  наемных  должна  быть
совершенно одинакая. Шуйский обязался не задерживать никого из присланных на
помощь шведов (здесь любопытно, что в числе шведов  упоминаются  и  русские,
которые королю служат) и гонцов, ездящих от них в  Швецию  и  обратно.  Если
шведы возьмут в плен русских изменников, то не должны убивать их,  а  давать
на окуп, литовских же людей вольны бить и вести в  свою  землю.  Королевским
ратным людям людской и конский корм будет продаваться по цене  настоящей,  а
лишних денег с них брать не  будут;  под  пеших  людей  и  под  наряд  будут
даваться подводы и лошади безденежно; конным людям, если у кого падет лошадь
или убьют в деле, будет  даваться  другая  лошадь  немедленно,  но  в  зачет
жалованья. Шведские полномочные со своей стороны обязались  запретить  своим
ратным людям, чтоб они, будучи  в  Московском  государстве,  не  жгли  и  не
разоряли, над иконами не ругались, крестьян не  били  и  в  плен  не  брали.
Обязались: городов и областей, верных Шуйскому или  принесших  повинную,  не
воевать и не занимать их, равно не занимать и  тех  городов,  которые  будут
взяты приступом или сдадутся сами; к ворам не приставать и царю  Василию  не
изменять; над князем Скопиным и над государевыми людьми  хитрости  и  измены
никакой не сделать, у князя Михаила Васильевича быть в послушанье и совете и
самовольством ничего не делать. Шведские поверенные выговорили  также,  чтоб
шведская монета имела обращение в Московском государстве и чтоб  русские  не
ругались над королевскими деньгами под страхом  царской  опалы;  выговорили,
чтоб  шведским  войскам,  идущим  в  Ливонию,  был  свободный  пропуск  чрез
московские владения. К этому договору  была  еще  дополнительная  запись,  в
которой Шуйский обязался, спустя три недели по выступлении шведского  войска
из-за  границы,  доставить  королевским  воеводам  крепость  за  государевою
новгородскою печатью и за князя Скопина рукою на город Корелу  с  уездом,  а
после этих трех недель спустя два месяца доставить крепость на город  Корелу
с уездом за государевою печатью и уступить королю этот город за его любовь и
дружбу; потом, спустя одиннадцать недель, начиная с того времени, как  шведы
уже начнут служить царю, очистить город Корелу и отдать его королю,  вывезши
из церкви образа и всякое церковное строенье, а из города -  пушки,  пищали,
зелья, ядра, выведши всех русских людей и корелян, которые захотят  идти  на
Русь.
   Еще в начале января 1609 года Карл IX уведомлял новгородцев, что  он,  по
просьбе их, послал им на помощь ратную силу "пособлять за  старую  греческую
веру. Поэтому берегитесь, - заключает грамота, - и примите  думу,  пока  вам
подмогу дают, или сами усидите: если поляки и литва над вами  силу  возьмут,
то не пощадят ни патриарха, ни митрополитов, ни архиепископов, ни  игуменов,
ни воевод, ни дьяков, ни дворян, ни детей боярских, ни гостей,  ни  торговых
людей, ни детенков в пеленках, не только что иных, доколе не изведут славный
российский род". До нас дошла также грамота каянбургского шведского  воеводы
Исаака Бема к игумену Соловецкого монастыря с  убеждением  не  отступать  от
Шуйского;  эта  грамота,  писанная  ломаным   русским   языком,   отличается
наивностию выражений, например: "Вы так часто меняете  великих  князей,  что
литовские люди вам всем головы  разобьют:  они  хотят  искоренить  греческую
веру, перебить всех русаков и покорить себе всю Русскую землю.  Как  вам  не
стыдно, что вы слушаете  всякий  бред  и  берете  себе  в  государи  всякого
негодяя, какого вам приведут литовцы!" Шведы выполнили  свои  обязательства:
кроме пяти тысяч наемников, они выставили еще  около  десяти  тысяч  человек
всякого разноплеменного сброда под начальством Якова Делагарди,  получившего
военное воспитание в хорошей школе.
   Первое  столкновение  Скопина  должно  было  произойти  с   тем   отрядом
запорожцев, которые под начальством Кернозицкого были высланы  из  Тушина  к
Новгороду и на дороге заняли  Торжок  и  Тверь.  Чтобы  не  допустить  их  к
переправе через  Мсту,  Скопин  хотел  выслать  сильный  отряд  в  Бронницы;
начальствовать  этим  отрядом  вызвался  известный  нам  окольничий  Михайла
Игнатьевич Татищев. Несколько раз встречали мы этого человека, заметили  его
характер: он крупно разговаривал со Львом Сапегою, бранился с самозванцем за
телятину,  нанес  первый  удар  Басманову,  потом  опять  перебранивался   с
польскими послами. Трудно представить себе, чтоб этот  человек,  так  сильно
стоявший за старину, убийца Басманова, один из самых ревностных заговорщиков
против первого Лжедимитрия, хотел передаться второму. Гораздо вероятнее, что
Татищева не любили за его характер, не хотели быть под его начальством.  Как
бы то ни было, несколько новгородцев явились к Скопину и  донесли  ему,  что
Татищев сбирается изменить и  нарочно  выпросился  идти  в  Бронницы,  чтобы
помочь Кернозицкому овладеть  Новгородом.  Обвинение  в  измене  было  тогда
легким средством для  заподозрения  человека,  отдаления  его;  быть  может,
доносчики сами не хотели своим доносом сделать большого вреда  Татищеву,  но
вышло иначе. Скопин, выслушав обвинение, собрал всех ратных  людей,  призвал
Татищева и объявил о доносе на  него:  толпы  взволновались  и  без  всякого
исследования бросились на Татищева и умертвили его. Передовой отряд  поэтому
не мог быть отправлен; Кернозицкий подошел к Новгороду и стал  у  Хутынского
монастыря, многие дворяне уже отбежали  в  литовские  полки,  Скопин  был  в
большом горе, как явились тихвинцы с воеводою  Горихвостовым  в  числе  1000
человек; за ним шли с Евсевием  Рязановым  люди,  собравшиеся  в  заонежских
погостах. Горихвостов стал в селе Грузине;  несколько  крестьян  попались  в
плен к Керновицкому и на пытке объявили, что пришло в Грузино  ратных  людей
множество, а  за  ними  идет  еще  большая  сила.  Кернозицкий  испугался  и
отступил.
   С  прибытием  шведского  войска,   весною   1609   года,   Скопин   начал
наступательные действия на тушинцев. Шведы под начальством Горна  и  русские
под начальством Чулкова и Чоглокова выгнали  Кернозицкого  из  Старой  Русы,
разбили при селе Каменках в Торопецком уезде (25 апреля), очистили  Торопец,
Торжок,  Порхов,  Орешек,  воевода  которого,  знаменитый  Михайла  Глебович
Салтыков, убежал в Тушино. Скопин отправил и ко Пскову отряд под начальством
князя Мещерского. Здесь лучшие  люди  и  духовенство  сносились  с  войсками
Шуйского, желая сдать город московскому царю и  тем  усилить  свою  сторону,
низложить противников. Стрельцы, козаки, мелкие  люди,  крестьяне  проведали
это, отняли лошадей у лучших людей и отдали их стрельцам для битв с  отрядом
Мещерского, заключили жен отъехавших лучших  людей,  переписали  их  имения.
Козацкий атаман Корсяков дал знать в  Псков  о  приближении  Мещерского,  но
лучшие люди утаили это известие и посадили в тюрьму гонца.  Меньшие,  ничего
не зная, спокойно вышли все за город навстречу иконе богородицы,  приносимой
28 мая из Печерского монастыря, как вдруг пушечная пальба известила их,  что
неприятель у города. Несмотря на то, однако, что  страшный  пожар  опустошил
город, что две стены были взорваны, стрельцы отбились  в  своей  слободе  от
московского войска и дали время меньшим людям войти в город. При  этом  деле
был освобожден из тюрьмы гонец, присланный  Корсяковым;  а  вскорости  потом
двое духовных лиц, священник и дьякон, побежали за  стену  в  неприятельский
стан;  священник  был  схвачен,  предан  пытке  и  оговорил  много   других;
оговоренных также пытали, те оговорили еще других, и тогда  пролилось  много
крови больших людей. У пыток стояли самозванцевы воеводы,  но  меньшие  люди
вспомнили псковскую старину и мало слушались воевод; набатный  колокол,  как
прежде вечевой, сзывал народ на площадь, и здесь главным был  простой  мужик
Тимофей, прозвищем Кудекуша Трепец. Ему далось пуще всех, говорит летописец,
и воеводам указывал, и стоял крепко  у  пыток,  пристали  к  нему  и  другие
подобные же и овладели городом. Злоба меньших к лучшим поджигалась все более
и более: языки, пойманные на вылазках, говорили, что большие люди  пишут  из
Пскова, зовут к себе на помощь воевод царя Василия: "И бояр  многих  мучили,
жгли и ребра ломали, и часто приходили новгородцы с немцами и козаками, дети
боярские, новгородские и псковские, татары и стрельцы, и много было  битв  и
кровопролития,  крестьянам  и  пригородам  грабежа,  и  много  всякой   беды
псковичам".
   Уведомляя Скопина (от 2 июня 1609 года) о высылке против него Зборовского
и Шаховского и о нетерпении, с каким Москва и  все  города  ждут  его,  царь
Василий писал племяннику: "И тебе бы" боярину нашему, никак своим походом не
мешкать, нам и всему нашему государству помощь на  воров  подать  вскоре.  И
только божиею милостию и твоим промыслом, и раденьем государство от воров  и
от литовских людей освободится, литовские люди твоего прихода ужаснутся и из
нашей земли выйдут или по божией милости победу  над  собою  увидят,  то  ты
великой милости от бога, чести и похвалы от  нас  и  от  всех  людей  нашего
государства сподобишься, всех людей  великою  радостию  исполнишь,  и  слава
дородства твоего в нашем и окрестных государствах будет  памятна,  и  мы  на
тебя надежны, как на свою душу". Скопин еще 10 мая  выступил  из  Новгорода:
потеряв надежду взять Псков, он отозвал Мещерского, чтоб, не тратя  времени,
с соединенными силами спешить к Москве. Мы видели, что из Тушина выслан  был
против него Зборовский, у которого было тысяч до четырех войска,  поляков  и
русских; последних вел князь Григорий Шаховской: он  успел  освободиться  из
своего заключения во время занятия северских городов войсками  самозванца  и
пробраться в Тушино. У Торжка  встретился  Зборовский  с  передовым  отрядом
Скопина, бывшим под начальством Головина и Горна, и разбил его, но, узнав от
языков, что следом идет сам Скопин с большим войском, отступил к Твери,  где
соединился с козаками Кернозицкого. Скопин  с  своей  стороны  соединился  в
Торжке с смоленским ополчением и дал битву Зборовскому под Тверью: два крыла
поляков смяли русских и союзников  их,  но  средина  обратилась  в  бегство,
опомнилась, только  пробежавши  несколько  миль,  и  возвратилась  к  своим,
торжествующим победу; но эта победа была сомнительна,  потому  что  шведская
пехота не уступила поле битвы и  только  ночью,  когда  битва  прекратилась,
отступила  к  оставленному  назади  обозу.  Поляки,   именно   те,   которые
действовали с успехом во время дня, советовали также  немедленно  отступить,
указывая на превосходство сил Скопина, но те, которые бежали, желая смыть  с
себя пятно, настояли, чтобы не уходить от Твери. Зборовский требовал,  чтобы
все войско стало в одном месте и соблюдало большую осторожность, но  его  не
послушали: одни стали в  поле,  а  другие  -  в  самом  посаде  безо  всякой
осторожности; этим воспользовались русские и шведы, на  рассвете  ударили  и
нанесли полякам сильное поражение. Зборовский  был  принужден  отступить  от
Твери, и Скопин двинулся вперед, как вдруг в 130 верстах от  Москвы  получил
весть, что шедшие за ним иноземцы отказываются служить  под  предлогом,  что
вместо платы за четыре месяца им дали только за два, что русские не  очищают
Корелы, хотя уже прошло одиннадцать условных недель после вступления  шведов
в Россию. Скопин, пославши уговаривать Делагарди возвратиться,  сам  перешел
Волгу под Городнею, чтобы соединиться с ополчениями северных городов,  и  но
левому берегу достиг Колязина, где и остановился. В то время как Зборовский,
соединившись с Сапегою, без всякого успеха приступал к Троицкому  монастырю,
Скопин соединился с северными отрядами и успел выпросить у  Делагарди  около
тысячи человек иностранцев, которые пришли под начальством Христиерна Сомме;
тогда Сапега и Зборовский, опасаясь усиления Скопина, выступили против  него
к Колязину, но потерпели  поражение  на  реке  Жабне  и  удалились  опять  к
Троицкому монастырю.
   Теперь главным делом царя Василия и Скопина было достать как можно больше
денег для уплаты иностранному войску;  они  слали  грамоты  за  грамотами  в
северные города и монастыри с требованием денег на жалованье немецким людям.
Царь Василий писал в Соловецкий монастырь, что "литва и изменники стоят  под
Московским государством долгое время и чинят  утесненье  великое;  и  в  том
многом стоянье из нашей казны служивым людям на жалованье много денег вышло,
а которые монастыри в нашей державе, и у ниx всякая монастырская казна взята
и роздана служилым людям. Что у вас в Соловецком монастыре  денежной  всякой
монастырской казны, или чьи поклажи есть, то вы бы тотчас эту казну прислали
к нам в Москву, и когда  всесильный  бог  над  врагами  победу  подаст  и  с
изменниками и с  ворами  управимся,  то  мыту  монастырскую  казну  исполним
вдвое". Скопин бил  челом  пермским  приказным  людям  в  таких  выражениях:
"Иноземцам, наемным людям найму дать нечего, в государевой казне денег мало,
известно вам самим, что государь в Москве от врагов  сидит  в  осаде  больше
году; что было казны и та раздана ратным людям, которые сидели с государем в
Москве. И вам бы говорить гостям и  торговым  лучшим  и  середним  и  всяким
людям,  чтобы  они  для  покоя  и  христианской  избавы,  чтобы   Московское
государство за наемными деньгами до конца не разорилось, дали на наем ратным
людям денег, сукон, камок, тафты, сколько кому можно; а как,  даст  бог,  от
воров и  от  литовских  людей  Московское  государство  свободно  будет,  то
государь велит те деньги заплатить. Да собрать бы вам с посаду  и  с  уезду,
кроме того кто из воли своей даст, с сохи по пятидесяти  рублей  денег,  для
избавы христианские, немецким и крымским людям на наем. А у  меня  в  полках
дворяне и дети боярские всех городов немецким людям деньги, лошадей и платье
давали не однажды, а в Новгороде митрополит, архимандриты,  игумены,  гости,
посадские и уездные всякие люди деньги, сукна и камки давали им сколько кому
можно". Писали к пермичам и другие города, укоряя их в холодности  к  общему
делу; устюжане писали к ним: "Только от вас к государю и службы,  что  всего
80 человек в Ярославле; а если вы теперь к государю его казны не  отпустите,
и в прибавку денег сбирать не станете, и ратных людей не прибавите,  то  вам
от государя какой милости ждать? А при государе  царе  Иване  Васильевиче  в
походах и на берегу было с вас  по  тысяче  человек.  Вся  Русская  земля  с
государем страдает, да и окольные государства  по  нашей  христианской  вере
поборают и государю помогают: и вам бы, господа, помня  бога,  свои  души  и
крестное целованье,  одноконечно  о  государево  и  о  земском  ратном  деле
порадеть". Пермичи отвечали Скопину, что  обрадовались  божией  помощи,  ему
оказанной, но что требованиям его удовлетворить вполне не могут, потому  что
"сукнами, камками и тафтами у них никто не торгует,  а  собрали  они  девять
сороков соболей, да черную лисицу доброхотного приношения,  что  и  высылают
ему тотчас же, послали собирать с сох по пятидесяти рублей, а сборных  денег
прислать не могут, потому что путь зимний еще не установился". Но соболей  и
лисицу они прислали и не по  зимнему  пути;  отчего  же  не  могли  прислать
сборных денег?
   Не так поступили соловецкие монахи: в два раза  переслали  они  в  Москву
более 17000 нынешних серебряных рублей  и  даже  ложку  серебряную.  Не  так
поступил и Петр Семенович Строганов, как свидетельствует жалованная грамота,
данная ему Шуйским: в ней царь говорит, что "Строганов  против  воров  стоял
крепко, без всякого позыванья, ратных многих людей на царскую службу  против
воров посылал, города от шатости укреплял, да у него же брались  на  царя  в
Москве и по другим городам в ссуду большие деньги для раздачи служилым людям
на жалованье. За такие его службы... царь его  пожаловал,  велел  писать  во
всех грамотах с "вичем"; он сам, дети  его,  племянники,  люди  и  крестьяне
везде освобождались от суда бояр, воевод, дьяков и всяких  приказных  людей,
судит их сам царь или  кому  прикажет;  за  бесчестье  платится  ему  против
московского лучшего человека вдвое, сто руб.;  питье  ему  всякое  про  себя
держать безъявочно, стояльщиков у него во дворах на Москве и по иным городам
русских всяких людей и иноземцев не ставить, летом у него во  дворе  избы  и
мыльни топить вольно; сверх того, с него самого, с сыновей и племянников,  с
его людей и крестьян проезжего мыта, годовщины и мостовщины не брать".
   Плохо помогая деньгами царю московскому, пермичи обнаружили холодность  и
тогда, когда надобно было помочь от воров ближайшим к ним вятчанам. Напрасно
вятчане, устюжане, вычегодцы и Строгановы писали к  ним  не  раз,  чтоб  они
выставили своих ратных людей против воров,  козаков,  стрельцов  и  черемис,
засевших в Котельниче: пермичи обещались и  не  прислали  ратных  людей.  На
неотступные просьбы вятчан они отвечали, что ратные люди  у  них  собраны  и
готовы выступить в поход, но что их смущают  разноречивые  вести  из  Вятки:
пишут им, что изменники очистили Котельнич,  убежали  в  Яренск,  и  воевода
вятский, князь Михайла Ухтомский, распустил всех сборных  людей,  поэтому  и
они, пермичи, своих ратных людей удержали у себя, а  приезжий  сын  боярский
Василий Тырков сказывал, что в Котельниче государевых изменников было  всего
1400 человек, а у князя Ухтомского было ратных людей в сборе 12000. "С таким
собраньем, - писали пермичи в  Вятку,  -  можно  было  бы  над  государевыми
изменниками промыслить всякими мерами; а то нам кажется, что  князь  Михайла
Ухтомский нарочно государевых изменников из  Котельнича  упустил,  да  и  не
послал за ними, а в Яренск из Вятки ездят об одну ночь, татары  каринские  и
Василий  Тырков  с  государевыми  ратными  людьми  у  князя  Ухтомского   на
изменников просились, но князь Михайла их не пустил. И вы  бы,  господа,  на
такую князя Михайла дурость не смотрели, и  ратным  людям  со  всей  Вятской
земли  велели  быть  в  сборе,  тотчас,  больше  прежнего,  чтоб  государевы
изменники на вас украдкою не пришли". Раздосадованные  вятчане  отвечали  на
эту грамоту в таких выражениях: "Вы к нам теперь писали самою глупостью,  да
не только что глупостью, пьянством; видите  над  нами  от  врагов  разоренье
великое, у вас ратные люди в сборе есть, а вы их к Вятке  не  присылаете,  с
дороги их воротили. Мы на вашу глупость не смотрим, помним бога, свои души и
крестное целованье: с изменниками не  ссылаемся,  над  ворами  промышляем  и
против врагов стоим, как  нас  милосердый  бог  вразумит  и  сколько  помощи
подаст. А вы над собою милость божию и пречистой богородицы,  свое  крестное
целованье и государево жалованье забыли, рады христианскому кровопролитию  и
разоренью: Вятскую землю ворам на разоренье напрасно подаете, ратных людей к
нам не присылаете и с нами на воров не стоите; так вы сами себе предатели  и
от своей вам глупости  погибнуть.  Прежде  этого  к  вам  были  посланы  два
государева изменника, велено вам казнить их смертью, а вы над ними ничего не
сделали. Смотрите, как служат и прямят государю устюжане и Соль Вычегодская:
прислали к нам для обереганья ратных многих людей и велели им быть на  Вятке
до тех пор, пока  Яренск  очистится.  Так  вы  бы  глупость  свою  покинули,
непременно прислали бы к нам для обереганья ратных многих людей тотчас, чтоб
Вятской земле помочь и ворам не подать, да  и  самим  бы  вам  от  врагов  в
разореньи не быть. Вы россказням Тыркова верите, а нашему письму не  верите,
так вам бы самим пьяным всегда быть, как был пьян на Вятке Василий  Тырков".
Нам теперь трудно  оправдать  пермичей:  прямо  видно  желание  их  медлить,
дожидаться времени, не обременять себя пожертвованиями; предлог, под которым
они отказали вятчанам в помощи, был ничтожный. В  самом  деле,  какое  право
имели они, мимо отписок воеводы и мира, поверить  речам  какого-то  Тыркова,
который мог лгать на Ухтомского по личным отношениям, особенно когда  другие
города писали то же, что и вятчане, и посылали ратных людей к ним на помощь.
Если б даже известия Тыркова были и справедливы, то во всяком случае пермичи
должны были тотчас двинуться к Вятке, ибо если Ухтомский действовал плохо по
трусости, то они должны  были  ободрить  его  своим  приходом,  если  же  он
благоприятствовал ворам, то  пермичи  должны  были  спешить  в  Вятку,  чтоб
уничтожить все крамолы; но измену Ухтомского предположить трудно, ибо он  не
стал бы тогда созывать к себе отовсюду на помощь ратных людей,  верных  царю
московскому.  Наконец,  против  пермичей   свидетельствуют   и   прежние   и
последующие их нерешительность и недеятельность. Когда Ухтомского  сменил  в
Вятке воевода Мансуров, то  и  он  писал  также  к  пермичам  о  немедленной
присылке ратных людей и наряда, но ему пермичи отвечали,  что  у  них  много
ратных людей было в сборе, но что прежний воевода, князь Ухтомский, писал  к
ним об уходе изменников из Котельнича в Яренск и чтоб они  ратных  людей  не
присылали, поэтому они и распустили войско; наряду у  них  в  Перми  лишнего
нет, а какой есть, тот надобен самим. Несмотря на такую холодность к  общему
делу, Шуйский дал пермичам грамоту, в которой за службу и раденье освобождал
их от сбора по 50 рублей с сохи.
   Когда дела шли таким образом на  северо-востоке,  князь  Скопин,  стоя  в
Колязине, занимался обучением своих северных новобранцев,  причем  ревностно
помогал ему швед Сомме, а с другой  стороны,  шли  деятельные  переговоры  с
Делагарди касательно возвращения его отряда снова на  службу  царскую.  Царь
Василий принужден был поспешить исполнением Выборгского договора и послал  в
Корелу приказ  очистить  этот  город  для  шведов.  Между  тем  один  отряд,
высланный  Скопиным,  занял  Переяславль   Залесский,   с   другой   стороны
приближался боярин Федор Иванович Шереметев, который беспрепятственно  вошел
в Муром и взял приступом Касимов. В Касимове явился к нему из Москвы от царя
князь Прозоровский с жалованным словом за службу, что царю Василью служил  и
прямил; но Прозоровский  должен  был  также  сказать  Шереметеву,  что  идет
медленно, государевым делом не радеет. Таким образом,  Шереметев  получил  и
похвалу и выговор в одно время, за одно и  то  же  дело;  товарищ  его  Иван
Салтыков был взят в Москву:  его,  как  видно,  считали  главным  виновником
медленности и нераденья. Шереметев после того перешел во Владимир.
   Таким образом север очищался и главные рати  царя  Василия  с  востока  и
запада сходились к Москве, чтоб под ее стенами  дать  решительный  бой  царю
тушинскому, царю южной части государства, преждепогибшей  Украйны  и  степей
козацких.  Победа  Скопина  над  Зборовским   сильно   встревожила   Тушино:
самозванец писал Сапеге, чтоб тот, бросив осаду Троицкого монастыря,  спешил
на защиту Тушина: "Неприятель, - пишет Лжедимитрий, - вошел в Тверь почти на
плечах нашего войска. Мы не раз уже писали вам, что не должно терять времени
за курятниками, которые без труда будут в наших руках,  когда  бог  увенчает
успехом наше предприятие. Теперь же, при  перемене  счастья,  мы  тем  более
просим оставить там все и спешить как можно скорее со всем войском  вашим  к
главному стану, давая знать и другим, чтоб спешили сюда же.  Просим,  желаем
непременно и подтверждаем, чтоб вы иначе не действовали".  Не  довольствуясь
этим, самозванец приписал собственноручно: "Чтоб спешил как  можно  скорее".
Но гроза поднималась над Тушином с другой стороны.

Глава 6

ОКОНЧАНИЕ ЦАРСТВОВАНИЯ ВАСИЛИЯ ИВАНОВИЧА ШУЙСКОГО

   Польский король Сигизмунд осаждает Смоленск. - Смута в  Тушине  по  этому
случаю. - Самозванец бежит из Тушина в Калугу. - Послы от русских тушинцев у
короля Сигизмунда и  предлагают  русский  престол  сыну  его  Владиславу.  -
Условия избрания Владислава.  -  Положение  Марины  в  Тушине.  -  Положение
самозванца в Калуге. - Марина убегает из Тушина. - Поляки оставляют  Тушино.
- Народная любовь к князю Скопину. - Торжественный въезд  его  в  Москву.  -
Затруднительное положение короля Сигизмунда. -  Смерть  Скопина.  -  Ляпунов
поднимается против царя Василия. - Победа польского гетмана Жолкевского  над
русскими при Клушине.  -  Поход  Жолкевского  к  Москве.  -  Самозванец  под
Москвою.  -  Свержение  Шуйского.   -   Правительственные   распоряжения   в
царствование Шуйского.
   Мы видели, что при вступлении  Шуйского  на  престол  королю  Сигизмунду,
угрожаемому  страшным  рокошем,  было  не  до  Москвы.  Но  рокош   кончился
торжеством короля, который имел теперь возможность заняться делами внешними,
а между тем в дела Московского государства  вмешалась  чуждая  и  враждебная
Польше держава. Сигизмунд еще мог ждать спокойно развязки дел, пока  Шуйский
боролся с самозванцем, но когда Шуйский завел переговоры с шведами, с Карлом
IX, заклятым врагом Сигизмунда и Польши,  когда  между  царем  московским  и
королем шведским заключен был вечный союз  против  Польши,  тогда  Сигизмунд
оставаться в покое не мог; с другой стороны, послы польские,  возвратившиеся
из Москвы,  уверяли  короля,  что  бояре  за  него,  что  стоит  только  ему
показаться с войском в пределах  московских,  как  бояре  заставят  Шуйского
отказаться от престола и провозгласят  царем  королевича  Владислава.  После
Сигизмунд объявлял испанскому королю, что он  предпринял  московскую  войну,
во-первых, для отмщения за недавние обиды,  за  нарушение  народного  права,
потом, чтоб дать силу своим наследственным правам на престол московский, ибо
предок его Ягайло был сыном княжны русской  и  женат  был  также  на  княжне
русской, наконец, чтоб возвратить области, отнятые у  его  предков  князьями
московскими. Поход был,  впрочем,  предпринят  не  из  одних  частных  выгод
короля, но и для блага всего христианства: король видел,  что  колеблющемуся
государству Московскому, с одной стороны, угрожают турки и татары, с  другой
- еретические  государи:  в  войсках  Шуйского  были  татары,  были  еретики
французы, голландцы, англичане, набранные теми  (шведами),  которые  хотели,
заключив союз против Польши с варварами, истребить  католическую  религию  и
основать еретическое государство с титулом империи, который москвитяне  себе
присваивают.
   Король отправился к московским границам, повестив сенаторам, что  едет  в
Литву для наблюдения за войною со шведами в Ливонии и за ходом дел в России,
обещаясь иметь в виду только  одни  выгоды  республики;  в  Люблине  объявил
сеймовым депутатам, что все добытое на войне московской  отдаст  республике,
ничего не удержит для себя. Эти  обязательства  очень  важны  для  нас:  они
устанавливают  точку  зрения,  с  какой  мы  должны  смотреть  на  поведение
Сигизмунда  относительно  Московского  государства.  Мы  не  можем  упрекать
Сигизмунда в близорукости, в безрассудном упрямстве, упрекать его за то, что
он непременно хотел взять Смоленск, не послал тотчас сына своего  Владислава
в Москву, раздражил тем русских и произвел восстание, окончившееся изгнанием
поляков. Мы прежде всего должны обратить внимание на  положение  Сигизмунда,
который не мог заботиться о своих династических выгодах,  обязавшись  думать
только о выгодах республики: как бы он мог возвратиться в Польшу  и  явиться
на сейм, потратив польскую кровь и деньги для  того  только,  чтоб  посадить
сына своего на московский престол, если это посажение не  доставляло  Польше
никакой непосредственной выгоды.  Польский  престол  был  избирательный;  по
смерти Сигизмунда сын  его  Владислав,  царь  московский,  мог  быть  избран
королем  польским  и  нет:  и  прежние  цари  московские  бывали  искателями
польского престола, но не достигали его по невозможности согласить  интересы
польские с московскими, а эта невозможность должна была существовать  и  при
Владиславе, потому что если бы он, сидя на московском престоле, вздумал быть
полезен Польше, то ему могли приготовить участь  Лжедимитрия.  Другое  дело,
если бы Москва покорилась самому королю Сигизмунду, то есть присоединилась к
Польше, это было выгодно для последней, и Сигизмунд мог добиваться этого; но
прежде он должен  был  овладеть  какою-нибудь  областию  для  Польши,  чтобы
достигнуть цели своего похода, доставить Речи Посполитой что-нибудь  верное,
тогда как овладение Москвою было  таким  предприятием,  которого  успех  был
очень сомнителен. Гетман Жолкевский писал к королю, что  все  думают,  будто
король выступил в поход для собственных выгод, а не для выгод республики,  и
потому не только  простой  народ,  и  сенаторы  неохотно  об  этом  говорят,
необходимо, следовательно, уверить  сенаторов  в  противном.  Понятно  после
этого, что Сигизмунд должен был спешить этим уверением не на  словах,  а  на
деле, спешить приобретением для республики,  а  не  для  себя  какого-нибудь
важного места в московских владениях. Издавна Смоленск был  предметом  спора
между Москвою и Литвою; наконец первой удалось  овладеть  им.  Но  Литва  не
могла позабыть  такой  важной  потери,  ибо  этот  город,  ключ  Днепровской
области, считался твердынею неприступною. Сигизмунда уведомляли, что воевода
смоленский Шеин и жители охотно  сдадутся  ему;  король  не  хотел  упускать
такого удобного случая  и  двинулся  к  Смоленску  вопреки  советам  гетмана
Жолкевского,  который  хотел  вести  войско  в  Северскую  землю,  где  худо
укрепленные городки не могли оказать упорного сопротивления.
   Как смотрели в это время в Польше на  дела  московские,  на  цель  похода
Сигизмундова, можно видеть  из  письма  какого-то  Отоевского  из  Польши  к
какому-то Вашийскому в Ливонию от 12 декабря 1608 года.  Отоевский  пишет  о
найме шведами полков на помощь  Шуйскому,  причем  прибавляет:  "Нам  теперь
следует положиться во всем на всемогущего бога и  держать  надежду  на  тех,
которые теперь в Русской земле пасутся, потому что им до сих пор все сходило
с рук счастливо:  русские  своим  государям,  которым  они  крест  целовали,
толпами изменяют и землю свою нашим отдают, и теперь  здесь  мирская  молва,
что наши мало не всею Русскою землею овладели,  кроме  Москвы,  Новгорода  и
других небольших городов. Я вам объявляю, что на  будущем  сейме  постановят
такое решение: видя легкоумие и непостоянство московских людей, которым ни в
чем верить нельзя, надобно разорить шляхту и купцов и развести в Подолию или
в другие дальные места, а на их место посадить из наших земель добрых людей,
на которых бы можно было в нужное время положиться. Теперь  нам  этим  делом
надобно промыслить раньше: прежде чем  придут  шведы,  надобно  Шуйского  со
всеми его приятелями разорить и искоренить до основания". Из этого письма мы
видим, как союз Шуйского со шведами вывел поляков из бездействия, понудил их
ускорить решительными мерами относительно Москвы. С другой  стороны,  видим,
что  целию  королевского  похода  для  поляков  было  покорение  Московского
государства Польше, а не возведение на московский престол сына королевского.
Но  если  поляки  хотели  воспользоваться  смутным  состоянием   Московского
государства для его завоевания, то это завоевание не могло быть легко, когда
бы поляки вступили в московские области с  явно  враждебным  видом,  с  явно
высказанною целию завоевания. Москва была разделена между  двумя  искателями
престола; чтоб облегчить себе завоевание  русских  областей,  Польша  должна
была выставить также искателя, именно королевича Владислава, на которого еще
при жизни первого Лжедимитрия указывали бояре, о котором  некоторые  из  них
думали и теперь, как доносили  Сигизмунду;  итак,  посажение  Владислава  на
престол московский было только предлогом для достижения цели,  но  не  могло
быть целию Сигизмундова похода.
   Обо всех замыслах и движениях в  Польше  знал  смоленский  воевода  Шеин,
который посылал в Литву, за  рубеж,  своих  лазутчиков;  они  приносили  ему
вести, слышанные ими от своих сходников, т. е. людей подкупленных,  которые,
сходясь в условленных местах с русскими лазутчиками, уведомляли их обо всем,
что у них делалось. Но не от одних лазутчиков-крестьян узнавал Шеин польские
новости: у него  был  подкуплен  в  Польше  какой-то  Ян  Войтехов,  который
непосредственно на письме доносил ему обо всем. В марте 1609  года  Войтехов
писал ему, что по окончании сейма королевич хотел было идти  на  Москву,  но
приехал воевода сендомирский и посол от  Лжедимитрия  вместе  с  послами  от
тушинских поляков с просьбою к королю и панам, чтоб королевича на Московское
царство не слали, ибо они присягнули тушинскому царю головы  свои  положить,
хотя б и против своей братьи. Войтехов сообщил также вести и  из  Тушинского
стана, писал, что крутиголова Димитрий хочет оставить Тушино  и  утвердиться
на новом месте, потому что весною смрад  задушит  войско;  весною  же  хочет
непременно добыть и Москву. Войтехов  писал,  что  сендомирский  воевода  на
сейме именем Димитрия обязался отдать Польше Смоленск и Северскую  землю,  и
если б Мнишек в этом не присягнул,  то  поляки  непременно  хотели  посадить
королевича на царство Московское. Войтехов писал  также,  что  много  купцов
польских приехало домой из  Тушина  и  сказывают,  будто  Лжедимитрий  хочет
бежать, боясь Рожинского и козаков,  что  у  него  нет  денег  на  жалованье
польскому войску,  которое  будто  бы  говорит:  "Если  бы  царь  московский
заплатил нам, то мы воров выдали бы,  а  из  земли  Московской  вышли",  что
Шуйскому стоит привлечь к себе Заруцкого с его донскими  козаками,  и  тогда
можно сжечь тушинские таборы. О самом себе Войтехов  писал:  "Пришлите  мне,
пожалуйста, бобра доброго черного самородного, потому что меня слово  обошло
за прежнее письмо к вам, так  надобно  что-нибудь  в  очи  закинуть".  Шеину
сообщали также слухи, ходившие  в  Литве  о  самозванцах,  писали,  что  вор
тушинский пришел с Белой на Велиж, звали его Богданом, и жил  он  на  Велиже
шесть недель, а пришел он с Белой вскорости, как убили расстригу,  сказывал,
что был у расстриги писарем ближним; с Велижа  съехал  с  одним  литвином  в
Витебск, из Витебска - в Польшу, а из  Польши  объявился  воровским  именем.
Петрушка, что сидел в Туле, и теперь живет в Литве, и  прямой  он  сын  царя
Феодора, а вместо его в Москве повесили мужика. Борисов сын, Федор  Годунов,
также жив и теперь у цесаря христианского.
   Между  тем  у  пограничных  жителей  московских  и  литовских  по  обычаю
происходили ссоры, наезды. По этому поводу начальники пограничных областей -
староста велижский Александр Гонсевский, бывший недавно послом в  Москве,  и
смоленский воевода  Шеин  должны  были  войти  в  сношения  друг  с  другом.
Гонсевский звал Шеина на порубежный съезд для решения спорных  дел;  Шеин  в
такое Смутное время боялся принять на себя за это ответственность,  особенно
когда ему доносили, что Гонсевский нарочно для того и приехал в Велиж,  чтоб
подговорить смольнян к сдаче королю. Шеин упрекал Гонсевского за то, что  он
не выполнил условий договора, заключенного им с  товарищами  в  Москве,  что
поляки не выведены из Московского государства и оттого  происходит  страшное
кровопролитие. Гонсевский отвечал: "Ты хочешь,  чтоб  польские  и  литовские
люди были выведены из Московского государства, но каким образом это сделать?
Грамотами королевскими? Грамоты были посланы к ним; король хотел послать еще
гонца, и велел мне обо всем этом переговорить с тобою, но вы сами от доброго
дела бегаете, держась своего обычая московского: брат брату, отец сыну,  сын
отцу не верите; этот обычай теперь ввел царство  Московское  в  погибель.  Я
знаю, что у вас, у государей, и в народе такой доверенности, как у нас, нет,
и тебе, по обычаю московскому, нельзя было со мною съезд устроить; зная это,
я писал тебе, чтоб ты объявил о деле архиепископу и другим смольнянам и с их
ведома съезд устроил: но и это не помогло. Припоминая себе дела  московские,
к которым, будучи в Москве, пригляделся и прислушался, также и нынешнее ваше
поведение видя, я дивлюсь тому:  что  ни  делаете,  все  только  на  большее
кровопролитие и на  пагубу  государству  своему".  Гонсевский  был  прав  на
словах, но вовсе не прав на деле, потому  что  он-то  и  известил  короля  о
желании бояр иметь царем Владислава, он-то и теперь всех больше  хлопотал  о
сдаче Смоленска, как прямо сам  король  сказал  Жолкевскому;  следовательно,
известия, полученные Шеиным о замыслах Гонсевского, были вполне  справедливы
и Шеин имел полное право не доверять велижскому старосте.
   Надобно было готовиться к обороне, принимать меры предосторожности; но  в
такое Смутное  время  трудно  было  рассчитывать  на  всеобщее  усердие,  на
всеобщее повиновение: стрелецкие сотники и дети боярские отказывались стоять
на стороже против поляков. А между тем из-за границы  приходили  вести  одна
другой страшнее о движениях Сигизмунда. Донесение  Войтехова,  что  обещания
Мнишка, данные на сейме, удержали поляков от войны, оказалось ложным; в  мае
1609 года лазутчики донесли Шеину, что король строго запретил  сендомирскому
воеводе и всем  вообще  полякам  ходить  к  Москве.  В  июле  доносили,  что
Гонсевский идет с нарядом под Смоленск, что туда же в следующем месяце  ждут
самого Сигизмунда, что Гонсевский приводил  жителей  пограничных  московских
волостей к присяге на имя королевское.  Вести  были  справедливы.  В  Минске
съехался  с  королем  гетман  Жолковский  и  расспрашивал   о   подробностях
касательно предпринимаемого похода, хотел  знать,  что  ручается  королю  за
успех его? Те,  которые  обнадеживали  Сигизмунда,  говорили,  что  пока  он
находится далеко, то боярам московским трудно отозваться  в  его  пользу,  и
потому, чтоб заставить их высказать  свое  расположение,  королю  необходимо
спешить к границам. В Минск пришло письмо от Гонсевского, который настаивал,
чтоб король как можно скорее выступал под Смоленск беззащитный,  ибо  ратные
люди смоленские ушли на помощь к Скопину. Сигизмунд выехал из  Минска,  а  в
Орше свиделся с литовским канцлером Львом  Сапегою,  который  также  убеждал
короля спешить походом. Сапега  пошел  вперед  к  Смоленску,  беспрестанными
записками побуждая к скорости и Жолкевского, которому очень не нравилась вся
эта поспешность и, как ему  казалось,  необдуманность:  опытному  полководцу
странно было предположить, что такая сильная крепость, как Смоленск, захочет
сдаться войску, в котором было  только  5000  пехоты.  Несмотря  на  то,  19
сентября нетерпеливый Сапега уже стоял под Смоленском, 21-го прибыл  туда  и
сам король; всего войска собралось, кроме 5000 пехоты, 12000 конницы,  10000
козаков запорожских и неопределенное число татар литовских; запорожцев  было
также не всегда одинаковое число, потому что часть их отъезжала за  кормами;
в числе 12000 конницы  было  много  волонтеров,  которые,  набравши  добычи,
разбегались. Число осажденных, способных к обороне, полагают до 70000.
   Перейдя границу, Сигизмунд  отправил  в  Москву  складную  грамоту,  а  в
Смоленск  -  универсал,  в  котором  говорится,  что  по  смерти  последнего
Рюриковича, царя Феодора, стали московскими государями люди не царского рода
и не по  божию  изволению,  но  собственною  волею,  насилием,  хитростию  и
обманом, вследствие чего восстали брат на брата, приятель на  приятеля,  что
многие из больших, меньших и средних людей Московского государства и даже из
самой Москвы, видя такую гибель, били челом ему, Сигизмунду,  чтоб  он,  как
царь христианский и наиближайший  родич  Московского  государства,  вспомнил
свойство  и  братство  с  природными,  старинными  государями   московскими,
сжалился над гибнущим государством их. И  вот  он,  Сигизмунд,  сам  идет  с
большим войском не для того, чтоб проливать кровь русскую, но чтоб оборонять
русских людей, стараясь более всего о сохранении православной русской  веры.
Потому смольняне должны встретить его с хлебом и  с  солью  и  тем  положить
всему делу доброе начало,  в  противном  же  случае  войско  королевское  не
пощадит никого. Смольняне отвечали королю, что у них обет положен в  дому  у
Пречистой богородицы: за православную веру, за святые церкви, за царя  и  за
царское крестное целование всем помереть, а литовскому королю  и  его  панам
отнюдь не поклониться. Посады были пожжены,  жены  и  дети  служилых  людей,
бывших в войске Скопина, перебрались из уезда в  крепость,  но  крестьяне  в
осаду не пошли и даточных людей не дали,  потому  что  король  обольстил  их
вольностию. Смольняне посылали челобитные в Москву с просьбою о  помощи,  но
вместо помощи царь Василий  мог  присылать  им  только  милостивые  грамоты.
Несмотря на то, осажденные решились защищаться отчаянно, и если  вступали  в
переговоры с королем, то единственно для того,  чтобы  выиграть  время.  При
этих переговорах смольняне прямо говорили  посланным  королевским,  что  они
хвалят Сигизмунда за его доброе расположение, но опасаются его подданных, на
которых положиться нельзя. Если бы король и обещал что-нибудь  под  клятвою,
то поляки не сдержат его слова по примеру  стоявших  под  Москвою,  которые,
уверяя, что сражаются за русских, сами  забирают  семейства  их  и  разоряют
волости. Таким образом,  кроме  враждебных  пограничных  отношений,  издавна
господствовавших между литвою и  смольнянами,  последние  не  могли  сдаться
Сигизмунду вследствие  слабости  королевской  власти  в  Польше,  вследствие
недостатка ручательства в том,  что  обязательства,  королем  данные,  будут
исполнены его подданными. Некоторые из смольнян объявили  еще,  что  они  не
хотят терпеть от поляков того же, что терпели от них жители Москвы во  время
первого Лжедимитрия, и потому решились умереть верными царю Василию и скорее
собственными руками умертвят своих жен, чем согласятся  видеть  их  в  руках
поляков. Трудно было полагаться и на обещания  самого  Сигизмунда,  который,
уверяя смольнян, что будет охранять их веру, в  Польше  объявил,  что  начал
войну преимущественно для славы  божией,  для  распространения  католической
религии. Между  причинами,  побуждавшими  смольнян  к  сопротивлению,  можно
положить еще и ту, что служилые люди смоленские были  в  войске  Скопина,  а
семейства их сидели в осаде в Смоленске: эти  семейства,  разумеется,  всеми
силами должны были противиться сдаче города Сигизмунду, ибо тогда  они  были
бы разлучены с своими; с другой  стороны,  присутствие  смоленских  служилых
людей в  стане  Скопина  одушевляло  осажденных  надеждою,  что  земляки  их
непременно явятся на помощь к  ним,  на  выручку  семейств  своих.  Наконец,
указывают еще причину сопротивления, именно  со  стороны  богатейших  купцов
смоленских; они дали в долг  Шуйскому  много  денег:  если  бы  они  сдались
Сигизмунду, то эти деньги пропали бы.
   С самого начала осада пошла неудачно;  осажденные  позволяли  себе  очень
смелые вещи: однажды шестеро смельчаков переехали из крепости в лодке  через
Днепр  к  шанцам  неприятельским,  среди  белого  дня   схватили   знамя   и
благополучно ушли с ним обратно за реку.  12  октября  король  велел  своему
войску идти на приступ; разбивши ворота  петардой,  часть  войска  ворвалась
было в город,  но  не  получила  подкрепления  от  своих  и  была  вытеснена
осажденными. Подкопы также не удавались, потому  что  осажденные  имели  при
стенах в земле тайные подслухи. Не Смоленск, но Тушино испытало на себе весь
вред от королевского похода: когда здесь узнали об этом походе, то  началось
сильное волнение; поляки кричали, что Сигизмунд пришел за тем, чтоб отнять у
них заслуженные награды и воспользоваться выгодами,  которые  они  приобрели
своею кровию и трудами. Гетман Рожинский был первый  против  короля,  потому
что в Тушине он был полновластным хозяином, а в войске  королевском  не  мог
иметь  такого  значения.  Он  собрал  коло  и,  разумеется,  легко  уговорил
товарищей своих не отказываться от цели уже столь близкой и дать друг  другу
присягу ни с кем не входить  в  переговоры  и  не  оставлять  Димитрия,  но,
посадив его на престол, требовать всем  вместе  награждения;  если  же  царь
станет медлить, то захватить  области  Северскую  и  Рязанскую  и  кормиться
доходами с них до тех пор,  пока  не  получат  полного  вознаграждения.  Все
поляки охотно подписали  конфедерационный  акт  и  отправили  к  королю  под
Смоленск послов, Мархоцкого с товарищами,  с  просьбою,  чтоб  он  вышел  из
Московского государства и не мешал их предприятию. Рожинский хотел уговорить
и Сапегу к конфедерации, для чего поехал сам к  нему  в  стан  под  Троицкий
монастырь, но Сапега не решился на меру, которая вела к  открытой  борьбе  с
королем.
   Между тем Скопин, соединившись опять с Делагарди, двинулся из Колязина на
Александровскую слободу, откуда передовой отряд его, под начальством Валуева
и  Сомме,  вытеснил  поляков.  Скопин  остановился  в   слободе,   дожидаясь
Шереметева и новых подкреплений из Швеции; он медлил, а Москва опять терпела
голод: покупали четверть по семи рублей, и народ  волновался,  кричали,  что
лгут, будто придет скоро князь Михайла Васильевич, приходили в Кремль  миром
к царю Василью, шумели и начинали мыслить опять к  тушинскому  вору.  В  это
мятежное время вдруг пришла станица от Скопина с письмом к царю, царь послал
письмо к патриарху, и настала в Москве радость, зазвонили в колокола, начали
петь молебны. Но  радовались  недолго,  потому  что  голод  все  усиливался:
крестьянин Сальков с толпою русских воров перехватил Коломенскую дорогу,  по
которой шли в Москву запасы из земли Рязанской, свободной от тушинцев;  царь
выслал против него одного воеводу, но Сальков разбил его; выслал  другого  -
тот ничего не  сделал  разбойникам,  наконец  вышел  третий  воевода,  князь
Дмитрий Михайлович Пожарский, и разбил  Салькова  наголову  на  Владимирской
дороге, на речке Пехорке; на четвертый день после  битвы  Сальков  явился  в
Москву с повинною: у него изо всей шайки осталось только 30 человек. В самой
Москве козаки завели  измену:  атаман  Гороховой,  которому  пришла  очередь
стоять в Красном селе, снесся с тушинцами и сдал им  Красное  село;  тушинцы
выжгли его; мало этого: подведенные также изменниками, они подкрались  ночью
к деревянному городу и зажгли его; москвичи  отбили  их  и  затушили  пожар;
выгорело сажен сорок. Скопин все стоял  в  Александровской  слободе.  Сапега
пошел туда из-под Троицкого монастыря, разбил высланный против него Скопиным
отряд, но  не  мог  осилить  самого  Скопина  и  после  жаркого  боя  с  ним
возвратился  опять  под  Троицу.  После  этого  он   уговаривал   Рожинского
действовать вместе против Скопина, но тот,  раздосадованный  отказом  Сапеги
приступить к конфедерации, отказался помогать ему и уехал в Тушино, которому
король скоро нанес последний удар.
   В то время  как  тушинские  поляки  отправили  послов  к  Сигизмунду  под
Смоленск, король отправил своих послов в Тушино, пана Станислава Стадницкого
с товарищами. Они должны были внушать  полякам,  что  им  гораздо  приличнее
служить природному своему государю, чем иноземному искателю  приключений,  и
что они прежде всего должны заботиться о  выгодах  Польши  и  Литвы.  Король
обещал  им  вознаграждение  из  казны  московской  в   том   случае,   когда
соединенными силами Москва будет покорена,  притом  обещал,  что  они  будут
получать жалованье с того времени, как соединятся с полками  его;  начальным
людям сулил богатые награды не только  в  Московском  государстве,  но  и  в
Польше. Что же касается до русских тушинцев, то Сигизмунд уполномочил послов
обещать им сохранение веры, обычаев, законов, имущества и  богатые  награды,
если они предадутся ему.  С  другой  стороны,  послы  должны  были  войти  в
сношение с самим Шуйским и начальными людьми в Москве, передать  им  грамоты
королевские. Грамота к Шуйскому (от 12 ноября 1609 года  н.  с.)  начинается
упреком за дурной поступок с послами польскими при восстании на  самозванца,
потом король продолжает: "Ты заключил  перемирие  с  этими  послами  нашими,
вымогая из них силою, по своей воле  дела  трудные,  чтобы  мы  свели  своих
людей, которые против воли  нашей  в  землю  Московскую  вошли  с  человеком
москвичом, называющимся Димитрием Ивановичем; ты велел нашим послам целовать
на этом крест; но мы этого условия не приняли, и ты к нам  послов  своих  за
подтверждением перемирия не прислал, и сам разными  способами  его  нарушил:
людей наших, в Москве задержанных  и  в  заточенье  разосланных,  ты  до  28
сентября 1608 года на рубеже не поставил, как было договорено, иных  до  сих
пор задержал, а некоторых после перемирья велел побить, за  невинно  побитых
людей наших и за разграбление имущества их удовлетворения не  сделал;  сверх
того, с неприятелем  нашим  Карлом  Зюдерманландским  ссылался,  казною  ему
против нас помогал. Мы, однако, хотим Московское государство успокоить и для
того отправляем к людям нашим, которые стоят под  Москвою  таборами,  послов
наших великих, пана Станислава Стадницкого с  товарищами,  и  тебе  об  этом
объявляем, чтобы ты боярам своим думным велел с нашими послами съехаться  на
безопасном месте под Москвою и о добрых делах договор постановить для унятия
этой войны в Московском государстве. Грамоты к патриарху и всему духовенству
заключали в себе следующее: "Так как  в  государстве  Московском  с  давнего
времени идет большая смута и разлитие крови христианской, то мы, сжалившись,
пришли сами своею головою не для того, чтобы желали большей смуты и пролития
крови христианской в вашем  государстве,  но  для  того,  чтоб  это  великое
государство  успокоилось.   Если   захотите   нашу   королевскую   ласку   с
благодарностию принять  и  быть  под  нашею  рукою,  то  уверяем  вас  нашим
господарским  истинным  словом,  что  веру   вашу   православную   правдивую
греческую, все уставы церковные и все обычаи старинные,  цело  и  ненарушимо
будем держать, не только оставим при вас старые  отчины  и  пожалования,  но
сверх того всякою честью, вольностию и многим жалованьем вас, церкви божии и
монастыри одаривать будем". Грамота к боярам и всем  людям  московским  была
точно такого же содержания.
   Послы, отправленные из Тушина к королю,  и  королевские,  отправленные  в
Тушино,  встретились  в  Дорогобуже;  послы   королевские   допытывались   у
тушинских, зачем они едут к Смоленску, но те не сказали им  ничего.  Приехав
под Смоленск, тушинские послы правили посольство сперва пред королем,  потом
пред рыцарством. Речь, произнесенная пред королем при  почтительных  формах,
была самого непочтительного содержания:  тушинцы  объявили,  что  король  не
имеет никакого  права  вступаться  в  Московское  государство  и  лишать  их
награды, которую они приобрели у царя  Димитрия  своими  трудами  и  кровию.
Получив от короля суровый  ответ,  тушинские  послы  отправились  немедленно
из-под  Смоленска  и  приехали  в  Тушино  прежде  комиссаров   королевских.
Выслушавши  их  донесение,  Рожинский  с  товарищами  начали   советоваться,
принимать  ли  королевских  комиссаров  или  нет,  потому  что  прежде   они
уговорились стоять при Димитрии и не входить ни с кем в переговоры, если  бы
кто захотел вести их с ними, а не с царем. Рожинский,  Зборовский  и  многие
другие начальные люди утверждали, что должно оставаться при первом  решении.
Но войско не соглашалось: в таборах пронесся слух, что у короля много  денег
и может он заплатить жалованье войску, если  оно,  отступивши  от  Димитрия,
перейдет на его сторону. В это время явился посланный от Сапеги и  от  всего
войска,  бывшего  под  Троицким  монастырем,  и  потребовал,  чтобы  тушинцы
непременно вступили в переговоры с  королевскими  комиссарами,  в  противном
случае Сапега сейчас же перейдет  на  службу  королевскую.  Тогда  Рожинский
должен  был  допустить  комиссаров;  начались  переговоры,  сопровождавшиеся
сильными волнениями. Что же делал во все это  время  самозванец?  Его  время
прошло, на него не обращали никакого внимания; мало  того,  вожди  тушинских
поляков срывали на нем свое сердце  с  тех  пор,  как  вступление  короля  в
московские пределы  поставило  их  в  затруднительное  положение:  так,  пан
Тишкевич ругал его в глаза, называя его обманщиком, мошенником.  Лжедимитрий
хотел уехать из стана с своими  русскими  приверженцами,  которым  неприятно
было такое обращение поляков с их царем прирожденным; несмотря на то что все
лошади его были заперты поляками, царику удалось было выйти из стана  с  400
донских козаков, но Рожинский догнал его и привел назад в Тушино, где он был
с того времени под строгим надзором. Когда 27 декабря Лжедимитрий спросил  у
Рожинского, о чем идут у  них  переговоры  с  королевскими  комиссарами,  то
гетман, бывший в нетрезвом виде, отвечал ему: "А тебе  что  за  дело,  зачем
комиссары приехали ко мне? Ч... знает, кто ты таков? Довольно мы пролили  за
тебя крови, а пользы не видим". Пьяный Рожинский грозил  ему  даже  побоями.
Тогда Лжедимитрий решился во что бы то ни стало бежать из Тушина и в тот  же
день вечером, переодевшись в крестьянское платье,  сел  в  навозные  сани  и
уехал в Калугу сам-друг с шутом своим Кошелевым.
   После  отъезда  самозванца  Рожинскому  с  товарищами  ничего  больше  не
оставалось, как вступить  в  соглашение  с  королем,  умерив  свои,  сначала
безрассудные требования. Но в Тушине было много русских: что им было  теперь
делать? Двинуться за самозванцем они не могли: поляки бы их не пустили; да и
трудно  им  было   надеяться,   что   самозванец   успеет   поправить   свои
обстоятельства. Они не могли решиться просить у Шуйского променять положение
важное на участь еще неизвестную даже и в случае помилования: Шуйский не мог
смотреть на них так снисходительно, как смотрел  он  на  тех  отъезжиков  из
Тушина, которые оставляли самозванца во всем его могуществе; теперь  они  не
по доброй воле оставляли самозванца, а  были  им  самим  оставлены.  Русским
тушинцам, как и польским, оставался один выход -  вступить  в  соглашение  с
комиссарами королевскими. Последние просили их собраться в коло; собрались -
нареченный патриарх Филарет  с  духовенством,  Заруцкий  с  людьми  ратными,
Салтыков с людьми думными и придворными; пришел и хан касимовский  с  своими
татарами.  Стадницкий  говорил  речь,  доказывал  добрые  намерения   короля
относительно  Московского  государства,  говорил  о  готовности   Сигизмунда
принять его в свою защиту для освобождения от тиранов бесправных. Речь  была
неопределенная, и совесть многих могла быть покойна; охотно слушали  и  речь
посла и грамоту королевскую, целовали  Сигизмундову  подпись,  хвалили  Речь
Посполитую за скорую помощь. Но, принимая  покровительство  короля,  русские
требовали  прежде  всего  неприкосновенности  православной  веры  греческого
закона, и комиссары поручились  им  в  этом;  написали  и  ответную  грамоту
королю, в которой ясно  высказывается  нерешительность  и  желание  продлить
время, дождаться, что произойдет  в  Москве  и  областях,  ей  верных:  "Мы,
Филарет патриарх московский и всея Руси, и архиепископы, и епископы  и  весь
освященный  собор,  слыша  его  королевского  величества  о   святой   нашей
православной вере раденье и о христианском освобождении подвиг, бога молим и
челом бьем. А мы, бояре, окольничие и т. д., его королевской  милости  челом
бьем и на преславном Московском государстве его королевское величество и его
потомство милостивыми господарями видеть хотим;  только  этого  вскоре  нам,
духовного и светского чина людям, которые здесь  в  таборах,  постановить  и
утвердить нельзя без совету его милости пана гетмана, всего рыцарства и  без
совету Московского государства из городов всяких людей, а как такое  великое
дело постановим и утвердим, то мы  его  королевской  милости  дадим  знать".
Русские тушинцы вступили в конфедерацию с польскими, обязавшись  взаимно  не
оставлять друг друга и не приставать ни к бежавшему царику, ни к Шуйскому  и
его братьям; но, как говорят, многие из них спешили выйти из  нерешительного
положения и целовали крест Сигизмунду. Решено было также,  чтобы  русские  и
польские тушинцы  отправили  от  себя  послов  к  королю  для  окончательных
переговоров.
   31  января  1610  года  послы  от  русских  тушинцев  были   торжественно
представлены  королю;  явились  люди  разных  чинов  и   приняли   на   себя
представительство Московского  государства;  здесь  были:  Михайла  Глебович
Салтыков с сыном Иваном, князь Василий  Михайлович  Рубец-Мосальский,  князь
Юрий Хворостинин, Лев Плещеев, Никита Вельяминов; дьяки: Грамотин,  Чичерин,
Соловецкий, Витовтов, Апраксин и Юрьев; здесь были  и  Михайла  Молчанов,  и
Тимофей Грязной, и  Федор  Андронов,  бывший  московский  кожевник.  Михайла
Салтыков начал речь, говорил о расположении московского народа к королю и от
имени этого народа благодарил короля за милость. Сын его, Иван Салтыков, бил
челом королю от имени Филарета, нареченного  патриарха,  и  от  имени  всего
духовенства и также  благодарил  Сигизмунда  за  старание  водворить  мир  в
Московском государстве. Наконец дьяк Грамотин от имени Думы,  двора  и  всех
людей объявил, что в Московском государстве желают  иметь  царем  королевича
Владислава, если только король  сохранит  ненарушимо  греческую  веру  и  не
только не коснется древних прав и  вольностей  московского  народа,  но  еще
прибавит такие права и  вольности,  каких  прежде  не  бывало  в  Московском
государстве. Из этого видно, что долгое пребывание русских и поляков в одном
стане произвело свои действия, но тут же обнаружилось и главное  препятствие
к соединению  Московского  государства  с  Польшею:  говорят,  что  Салтыков
заплакал, когда начал просить короля о сохранении греческой веры; он не  мог
остаться равнодушным при мысли о той опасности, какая  ждет  православие  со
стороны Сигизмунда. И когда начались переговоры между сенаторами  и  послами
об условиях, на которых Владиславу быть царем московским, то  русские  опять
прежде  всего  требовали  ненарушимости  православия.  Наконец   4   февраля
согласились написать следующие условия: 1) Владислав должен был венчаться на
царство в Москве от русского патриарха, по старому обычаю;  король  прибавил
сюда,  что  это  условие  будет  исполнено,  когда  водворится   совершенное
спокойствие в государстве. Из этой прибавки явно было  намерение  Сигизмунда
не посылать сына в Москву, но под  предлогом  неустановившегося  спокойствия
домогаться государства для себя. 2)  Чтобы  святая  вера  греческого  закона
оставалась неприкосновенною, чтоб учители римские, люторские  и  других  вер
раскола церковного не чинили. Если люди римской  веры  захотят  приходить  в
церкви греческие, то должны приходить со страхом, как прилично  православным
христианам, а не с гордостию, не в шапках, псов с собою в церковь не  водили
бы и не сидели бы в церкви не в  положенное  время.  Сюда  король  прибавил,
чтобы для поляков в Москве был выстроен костел,  в  который  русские  должны
входить с благоговением. Король и сын его обещались не  отводить  никого  от
греческой веры, потому что вера есть дар божий и силою  отводить  от  нее  и
притеснять  за  нее  не  годится.  Жидам  запрещается  въезд  в   Московское
государство. 3) Король и сын его обязались чтить гробы и тела святых,  чтить
русское духовенство наравне с католическим и не вмешиваться в  дела  и  суды
церковные. 4) Обязались не только не трогать имений и прав духовенства, но и
распространять  их.  5)  В  том  же  самом  обязались   относительно   бояр,
окольничих, всяких думных, ближних и приказных  людей.  6)  Служилым  людям,
дворянам и  детям  боярским  жалованье  будет  выдаваемо,  как  при  прежних
законных  государях.  7)  Так  же  точно  будет  поступаемо  с  ружниками  и
оброчниками. 8) Судам быть по старине, перемена законов зависит  от  бояр  и
всей земли. 9) Между Московским государством,  Короною  Польскою  и  Великим
княжеством Литовским быть оборонительному  и  наступательному  союзу  против
всех неприятелей. 10) На татарских украйнах держать обоим государствам людей
сообща, о чем должно переговорить думным боярам с панами радными. II) Никого
не казнить, не осудя прежде с боярами и  думными  людьми;  имение  казненных
отдается наследникам, король не должен никого вызывать насильно  в  Литву  и
Польшу. Великих чинов людей невинно не понижать, а меньших  людей  возвышать
по заслугам. В этом последнем условии нельзя  не  видеть  влияния  дьяков  и
людей, подобных Андронову,  которых  было  много  в  Тушинском  стане:  люди
неродовитые,  выхваченные  бурями  Смутного  времени  снизу  наверх,   хотят
удержать свое положение и требуют, чтобы новое правительство возвышало людей
низших сословий по заслугам, которые  они  ему  окажут.  Выговорено  было  и
другое любопытное условие: "Для науки вольно каждому из  народа  московского
ездить в другие государства христианские, кроме  бусурманских  поганских,  и
господарь отчин, имений и дворов у них  за  то  отнимать  не  будет".  Здесь
надобно  вспомнить,  что  люди,  писавшие  этот  договор,   были   Салтыков,
Мосальский, ревностные приверженцы первого Лжедимитрия, а  следовательно,  и
приверженцы его  планов,  а  мы  знаем,  что  Лжедимитрий,  упрекая  бояр  в
невежестве, обещал  позволить  им  выезд  за  границу.  12-м  условием  было
положено: русских пленников, отведенных в Польшу, возвратить. 13) Польским и
литовским панам не давать правительственных мест в  Московском  государстве:
тех панов, которые должны будут остаться при Владиславе, награждать денежным
жалованьем, поместьями и отчинами, но  с  общего  совета  обоих  государств;
также король должен  переговорить  с  боярами  о  том,  чтоб  в  пограничных
крепостях  польские  люди  могли   остаться   до   совершенного   успокоения
государства. Понятно, с какою целию было внесено поляками последнее условие:
в случае сопротивления восточных областей король мог удержать в своих  руках
по крайней мере пограничные места. 14) Подати будут  сбираться  по  старине;
король не может прибавлять никакой новой подати без согласия  думных  людей;
податям  должны  подлежать  только  места  заселенные.  15)   Между   обоими
государствами вольная торговля: русские могут ездить и в чужие страны  через
Польшу и Литву, тамги остаются старые. 16) Крестьянский переход  запрещается
в московских областях, также  между  московскими  областями  и  Литвою.  17)
Холопей, невольников господских оставить в прежнем положении, чтобы  служили
господам своим по-прежнему, а вольности им король давать  не  будет.  18)  О
козаках волжских, донских, яицких и  терских  король  должен  будет  держать
совет с боярами и думными людьми: будут ли эти козаки надобны или нет.
   В приведенном договоре нас останавливает особенно то, что на первом плане
король, а не королевич; к договору было приписано: "Чего в этих артикулах не
доложено, и даст бог его королевская милость будет под Москвою и на  Москве,
и будут ему бить челом патриарх и весь освященный собор, и бояре, и дворяне,
и всех станов люди: тогда об этих артикулах его господарская милость  станет
говорить и уряжать, по обычаю Московского государства, с патриархом, со всем
освященным собором, с  боярами  и  со  всею  землею".  Ясно  было,  что  имя
Владислава служило здесь только прикрытием для замыслов  Сигизмундовых,  ибо
прямо действовать во имя старого короля было нельзя; купцы  из  Юго-Западной
России, находившиеся в Москве, дали знать ее жителям,  чтоб  они  не  верили
обещаниям человека, введшего унию. Сигизмунд спешил  сделать  и  второй  шаг
вперед для исполнения своих замыслов;  он  потребовал  от  послов,  и  послы
согласились повиноваться ему до прибытия Владислава,  в  чем  и  дали  такую
присягу: "Пока бог нам даст государя Владислава на  Московское  государство,
буду служить и  прямить  и  добра  хотеть  его  государеву  отцу,  нынешнему
наияснейшему  королю  польскому  и  великому  князю   литовскому   Жигимонту
Ивановичу". Достигши этого, король отправил к польским сенаторам  письмо,  в
котором, уведомив  о  приезде  тушинских  послов  и  об  их  просьбе  насчет
Владислава, продолжает: "Хотя при таком усильном желании этих людей  мы,  по
совету находящихся здесь панов, и не рассудили вдруг опровергнуть надежды их
на сына нашего, дабы  не  упустить  случая  привлечь  к  себе  и  москвитян,
держащих сторону Шуйского, и дать делам нашим  выгоднейший  оборот:  однако,
имея в виду,  что  поход  предпринят  не  для  собственной  пользы  нашей  и
потомства нашего, а для общей выгоды республики, мы без согласия всех  чинов
ее не хотим постановить  с  ними  ничего  положительного".  Отстранив  таким
образом от себя нарекание,  что  имеет  в  виду  только  свои  династические
выгоды, король  обращается  к  сенаторам  с  просьбою  о  помощи  войском  и
деньгами, потому что, пишет он, только недостаток в деньгах  может  помешать
такому цветущему положению дел наших, когда  открывается  путь  к  умножению
славы рыцарства, к  расширению  границ  республики  и  даже  к  совершенному
овладению целою Московскою монархией.
   Между тем в Тушине, несмотря на то что Рожинский и другие начальные  люди
после бегства Лжедимитриева должны были вступить  в  соглашение  с  королем,
большая часть войска хотела искать бежавшего царика и помогать ему  овладеть
Москвою. Марина оставалась  в  Тушине;  бледная,  рыдающая,  с  распущенными
волосами ходила она из палатки  в  палатку  и  умоляла  ратных  людей  снова
принять сторону ее  мужа,  хотя  положение  ее  при  самозванце  было  самое
тяжелое, как видно из переписки ее с отцом. Из  одного  письма  узнаем,  что
старый Мнишек уехал из Тушина в сердцах на дочь, не дал ей благословения. Из
этого же письма узнаем об ее отношениях ко второму мужу:  она  просит  отца,
чтоб тот напомнил об ней Лжедимитрию, напомнил о любви и уважении, какое  он
должен был оказывать жене своей. В другом письме Марина  говорит:  "О  делах
моих не знаю, что писать, кроме того, что в них одно отлагательство  со  дня
на день: нет ни в чем исполнения; со мною поступают так же, как и при вас, а
не так, как было обещано при отъезде вашем. Я хотела  послать  к  вам  своих
людей, но им надобно дать денег на пищу, а денег у меня нет". Но дух  ее  не
ослабевал, она не хотела отказываться  от  цели,  для  которой  пожертвовала
всем, переезжая  из  стана  Сапеги  в  Тушино;  самая  великость  жертв,  ею
принесенных, делала цель эту для нее еще драгоценнее и отнимала  возможность
возвратиться  назад.  В  ответ  родственнику  своему  Стадницкому,   который
уведомлял ее о  вступлении  короля  в  московские  пределы,  Марина  писала:
"Крепко надеюсь на бога, защитника притесненных, что он  скоро  объявит  суд
свой праведный над изменником и неприятелем нашим (Шуйским)". В этом  письме
собственною рукою приписала: "Кого бог осветит раз, тот будет всегда светел.
Солнце не теряет своего блеска потому только, что иногда черные  облака  его
заслоняют". Эти слова Марина прибавила потому, что Стадницкий в письме своем
не дал ей царского титула. Замечательно письмо ее к королю,  в  котором  она
прибегает под его защиту и желает счастливого  окончания  его  предприятиям;
Марина пишет: "Разумеется, ни с кем счастье так не играло, как со  мною:  из
шляхетского рода возвысило оно меня  на  престол  московский  и  с  престола
ввергнуло в жестокое заключение. После этого, как будто желая потешить  меня
некоторою свободою, привело меня в  такое  состояние,  которое  хуже  самого
рабства, и теперь нахожусь в таком положении, в каком, по моему достоинству,
не могу жить спокойно. Если счастие лишило меня всего, то осталось при  мне,
однако, право мое  на  престол  московский,  утвержденное  моею  коронациею,
признанием меня истинною и  законною  наследницею,  признанием,  скрепленным
двойною присягою всех сословий  и  провинций  Московского  государства".  Из
этого письма видно, во-первых, ужасное положение Марины в Тушине при  втором
самозванце; во-вторых, Марина основывает свои права на московский престол не
на правах мужей своих, но на своей коронации и присяге  жителей  Московского
государства признавать ее своею царицею  в  случае  беспотомственной  смерти
первого Лжедимитрия,  следовательно,  Марина  отделяет  свое  дело  от  дела
второго самозванца; он  мог  быть  обманщик,  каким  признает  его  польское
правительство, но она чрез это не лишается прав своих.
   Марина, впрочем, напрасно так рано отчаялась в деле своего второго  мужа.
Отделение от поляков имело для него сначала свою выгодную  сторону,  ибо  до
сих пор главный упрек ему состоял в том, что он  ляхами  опустошает  Русскую
землю; теперь ссора с поляками освобождала его от этого  нарекания.  Приехав
под Калугу, самозванец остановился в подгородном монастыре и послал  монахов
в город с извещением, что он выехал из Тушина, спасаясь от  гибели,  которую
готовил ему король польский, злобившийся на него за  отказ  уступить  Польше
Смоленск и Северскую землю, что он готов в случае нужды положить  голову  за
православие  и  отечество.  Воззвание  оканчивалось   словами:   "Не   дадим
торжествовать ереси, не уступим королю ни кола ни двора". Калужане спешили в
монастырь с хлебом и солью, проводили Лжедимитрия с  торжеством  в  город  и
дали ему средства окружить себя царскою пышностию.  Но  скоро  обнаружилось,
что и по отделении от поляков самозванец  должен  был  оставаться  воровским
царем, потому что сила его основывалась на козаках.  Князь  Шаховской,  всей
крови заводчик, остался верен самозванцу и привел к нему козаков, с которыми
стоял в Цареве-Займище; вероятно, в Калугу манила Шаховского надежда  первой
роли при Лжедимитрии, ибо там не было более Рожинского.
   Чтоб отнять силу у последнего, Лжедимитрий хотел поселить раздор в Тушине
и, злобясь особенно на русских тушинцев, показавших  мало  к  нему  усердия,
хотел вооружить против них поляков. С  этою  целию  Лжедимитрий  отправил  в
Тушино поляка Казимирского с письмом к Марине и другим  лицам,  где  уверял,
что готов возвратиться в стан, если поляки обяжутся новою  присягою  служить
ему и если будут казнены отложившиеся от него русские, но письма были отняты
у Казимирского и сам он получил запрещение, под смертною  казнию,  возмущать
войско.  Рожинский  хотел  отплатить  самозванцу  тою  же  монетою:  он  дал
Казимирскому письмо к прежнему воеводе калужскому, поляку  Скотницкому,  где
убеждал последнего с помощию бывших в Калуге поляков схватить Лжедимитрия  и
переслать назад в Тушино. Но Казимирский, приехав  в  Калугу,  отдал  письмо
самозванцу, который тотчас велел бросить в Оку Скотницкого,  хотя  вовсе  не
мог быть убежден в том, что этот несчастный исполнит  поручение  Рожинского;
такой же участи подвергся и окольничий  Иван  Иванович  Годунов.  Подозревая
двойную измену, не веря более ни полякам,  ни  знатным  русским,  самозванец
хотел жестокостию предупреждать вредные для него замыслы. Но если самозванец
не верил знатным русским людям, то холопам и козакам  он  верил:  выгоды  их
были тесно связаны с его собственными. Так, донские  козаки  не  послушались
Млоцкого, убеждавшего их вступить в  королевскую  службу,  и  отправились  в
Калугу. Те из тушинских поляков, которые не хотели соединяться с  королем  и
думали опять сблизиться с Лжедимитрием, более  всего  надеялись  на  донских
козаков и уговаривали их начать дело, явно двинуться  из  Тушина  в  Калугу,
уверяя, что если Рожинский пойдет их преследовать, то  они,  поляки,  ударят
ему в тыл. Несмотря на несогласие главного воеводы своего, Заруцкого, козаки
под начальством князей Трубецкого и  Засецкого  ушли  из  Тушина,  Рожинский
погнался за ними; они остановились и дали битву в надежде получить помощь от
самих поляков, но те обманули их, и Рожинский положил с две  тысячи  козаков
на месте, остальные рассеялись по разным местам, некоторые  пришли  назад  в
Тушино к Заруцкому.
   Отъезд Марины подал повод к новым волнениям в Тушине:  ночью  11  февраля
она убежала верхом в гусарском платье,  в  сопровождении  одной  служанки  и
нескольких сотен донских козаков. На другой день поутру нашли письмо от  нее
к войску: "Я принуждена удалиться, - писала Марина, - избывая последней беды
и поругания. Не пощажена была и добрая моя слава и достоинство, от бога  мне
данное! В беседах равняли меня с бесчестными женщинами, глумились надо  мною
за покалами. Не дай бог, чтобы кто-нибудь вздумал мною  торговать  и  выдать
тому, кто  на  меня  и  Московское  государство  не  имеет  никакого  права.
Оставшись без родных, без приятелей, без подданных и без  защиты,  в  скорби
моей  поручивши  себя  богу,  должна  я  ехать  поневоле   к   моему   мужу.
Свидетельствую  богом,  что  не  отступлю  от  прав  моих  как  для   защиты
собственной славы и достоинства, потому  что,  будучи  государыней  народов,
царицею московскою, не могу сделаться снова польскою шляхтянкою, снова  быть
подданною, так и для блага того рыцарства, которое, любя доблесть  и  славу,
помнит присягу". В письме Марина объявляла, что она едет к мужу поневоле, но
скоро узнали, что она живет в Дмитрове у Сапеги. Рожинский писал  к  королю,
что Марина сбилась с дороги и потому  попала  в  Дмитров,  но  один  из  его
товарищей по Тушину, Мархоцкий, пишет иначе: по его словам, Сапега переманил
к себе Марину обещанием взять ее  сторону.  Мы  не  можем  отвергнуть  этого
объяснения, если вспомним, какое житье было Марине при воре, к которому  она
могла отправиться только по самой крайней необходимости. Как бы то ни  было,
Тушино волновалось. Собралось коло подле ставки Рожинского; люди,  державшие
его сторону, т. е. хотевшие соединиться с королем, пришли пешком,  только  с
саблями, ничего не опасаясь от своих, но противники Рожинского, человек сто,
приехали верхами с ружьями, а некоторые -  и  в  полном  вооружении.  Начали
рассуждать, к кому лучше обратиться, к королю или  к  Димитрию?  Приверженцы
соединения с королем говорили,  что  стоять  за  Димитрия  нет  возможности:
Москва его ненавидит, Москва склоннее к королю, чем  к  нему.  Некоторые  из
противников Рожинского объявили, что лучше вступить в переговоры с  Шуйским,
им возражали: "Шуйский не будет таким простяком, что станет покупать  у  вас
мир, ведя уж войну с королем". Другие говорили: "Уйдем за Волгу, откроем бок
королевскому войску, пусть его сдавит неприятель!"  Им  возражали,  что  это
будет понапрасну, королю от того не будет никакого вреда, потому что Москва,
имея их в земле своей, все же должна будет  разделить  свои  силы.  Наконец,
некоторые кричали, что надобно возвратиться в Польшу, и на этот  крик  легко
было возражать: "Разъедемся, король не прекратит войны, а мы без  службы  не
обойдемся; потерявши награду за столько трудов,  принуждены  будем  этою  же
весною вступить в службу за  новое  жалованье".  Не  могши  противопоставить
доказательств   доказательствам,   противники   Рожинского   подняли   крик:
зачинщиком был пан Тишкевич,  личный  враг  Рожинского,  раздались  ружейные
выстрелы в ту сторону, где стоял  гетман,  приверженцы  его  отвечали  также
залпом; коло разбежалось. Противники Рожинского, закричав: "Кто добр, тот за
нами!" - выехали из стана в поле и решили ехать в Калугу к  Лжедимитрию.  Но
более благоразумные начали их уговаривать, чтобы до времени остались покойно
в Тушине, а если королевские условия не понравятся,  то  надобно  отойти  за
несколько миль от столицы в согласии и в порядке и оттуда  уже  расходиться,
куда кто хочет. На это все согласились. В  таких  обстоятельствах  Рожинский
написал письмо Сигизмунду, где уведомлял  его  о  бегстве  Марины  и  мятеже
войска, говорил, что если в положенный срок не получится  известие,  могущее
удовлетворить  рыцарство,  то  трудно  будет  удержать  его  от  дальнейшего
беспорядка. Чтобы избавиться от опасностей, грозивших ему со всех сторон,  и
от своего войска, и от Лжедимитрия  из  Калуги,  и  от  Скопина,  Рожинскому
необходимо было немедленное прибытие короля на помощь, поэтому  он  старался
уговорить Сигизмунда к скорому походу в Тушино, писал,  что  москвичи  очень
желают этого, что царь Василий в ссоре с Скопиным; советовал написать письмо
к Скопину, которого, по словам  лазутчиков,  нетрудно  будет  преклонить  на
польскую  сторону;  что  русские  тушинцы  вместе  с  патриархом   Филаретом
оскорблены невниманием короля,  который  не  прислал  к  ним  еще  ни  одной
грамоты, также разбойничеством запорожцев в Зубцовском уезде. Но  король  не
трогался из-под Смоленска и не высылал никого  в  Тушино  для  окончательных
переговоров с рыцарством; вследствие этого Рожинский принужден был  покинуть
Тушино: он в первых числах марта 1610 года зажег стан и двинулся по дороге к
Иосифову Волоколамскому монастырю; немногие из русских тушинцев  последовали
за ним, большая часть поехали  с  повинною  или  в  Москву,  или  в  Калугу;
Салтыков с товарищами оставались у короля под Смоленском.
   Так  Москва   освободилась   от   Тушина.   Скопину   оставалось   только
разделываться с  отрядом  Сапеги.  Мы  оставили  Скопина  в  Александровской
слободе,  где  он  продолжал  торговаться  с  шведами,  требовавшими   новых
договоров, новых уступок. Несмотря на  сопротивление  жителей,  Корела  была
сдана шведам, мало того, царь Василий должен был  обязаться:  "Наше  царское
величество вам, любительному  государю  Каролусу  королю,  за  вашу  любовь,
дружбу, вспоможение и протори, которые  вам  учинились  и  вперед  учинятся,
полное  воздаяние  воздадим,  чего  вы  у  нашего  царского  величества   по
достоинству ни попросите: города, или земли, или уезда". Этим обязательством
еще была куплена помощь четырехтысячного отряда шведов. Сапега не мог  долее
оставаться под Троицким  монастырем,  12  января  снял  знаменитую  осаду  и
расположился в Дмитрове с малым отрядом, потому что большая часть его  людей
отправилась за Волгу для сбора припасов. В половине февраля русские и  шведы
подошли под Дмитров; Сапега вышел к ним навстречу и был разбит, Дмитров  был
бы взят, если б не отстояли его донские  козаки,  которые  сидели  в  особом
укреплении под городом. Здесь  также  Марина  показала  большое  присутствие
духа: когда поляки,  испуганные  поражением,  вяло  принимались  за  оборону
укреплений, то она выбежала из своего дома к  валам  и  закричала:  "Что  вы
делаете, негодяи! Я женщина, а не потеряла духа". Видя, что дела Сапеги идут
очень дурно, она решилась отправиться в Калугу. Сапега  не  хотел  отпускать
ее; в ней родилось подозрение, что Сапега хочет выдать ее королю,  и  потому
она сказала ему: "Не будет того, чтоб ты мною торговал, у  меня  здесь  свои
донцы: если будешь меня останавливать, то я дам тебе  битву".  Сапега  после
этого не мешал ей, и она отправилась в Калугу опять  в  мужском  платье,  то
ехала верхом, то в санях. Сапега недолго после нее оставался в Дмитрове: как
только пришли к нему отряды из-за  Волги  с  припасами,  то  он  двинулся  к
Волоколамску, и Скопин мог беспрепятственно вступить в Москву.
   Знаменитому воеводе было не более 24 лет от роду. В один год приобрел  он
себе  славу,  которую   другие   полководцы   снискивали   подвигами   жизни
многолетней, и, что еще важнее, приобрел сильную любовь всех добрых граждан,
всех  земских  людей,  желавших  земле  успокоения  от  смут,   от   буйства
бездомовников, козаков, и все это Скопин приобрел, не  ознаменовав  себя  ни
одним блистательным подвигом, ни одною из тех побед,  которые  так  поражают
воображение народа, так долго остаются в его памяти. Что же были за  причины
славы и любви народной, приобретенных Скопиным? Мы видели, как замутившееся,
расшатавшееся в своих основах общество русское страдало от отсутствия  точки
опоры, от отсутствия человека, к которому можно было бы  привязаться,  около
которого можно было бы сосредоточиться; таким человеком явился наконец князь
Скопин. Москва в осаде от вора, терпит голод, видит в стенах своих небывалые
прежде смуты, кругом в  областях  свирепствуют  тушинцы;  посреди  этих  бед
произносится постоянно одно имя, которое оживляет всех надеждой: это  имя  -
имя Скопина.  Князь  Михайла  Васильевич  в  Новгороде,  он  договорился  со
шведами, идет с ними на избавление  Москвы,  идет  медленно,  но  все  идет,
тушинцы отступают перед ним; Скопин уже в Торжке, вот он в Твери, вот  он  в
Александровской слободе; в Москве сильный  голод,  волнение,  но  вдруг  все
утихает, звонят колокола,  народ  спешит  в  церкви,  там  поют  благодарные
молебны, ибо пришла весть, что князь Михайла Васильевич  близко!  Во  дворце
кремлевском невзрачный  старик,  нелюбимый,  недеятельный  уже  потому,  что
нечего ему делать, сидя в осаде, и вся государственная деятельность  перешла
к Скопину, который один действует, один движется,  от  него  одного  зависит
великое дело избавления. Не рассуждали,  не  догадывались,  что  сила  князя
Скопина опиралась на искусных ратников иноземных, что без них он  ничего  не
мог  сделать,  останавливался,  когда  они  уходили;   не   рассуждали,   не
догадывались, не знали подробно,  какое  действие  имело  вступление  короля
Сигизмунда в московские пределы, как он прогнал Лжедимитрия и Рожинского  из
Тушина, заставил Сапегу  снять  осаду  Троицкого  монастыря:  Сигизмунд  был
далеко под Смоленском, ближе видели, что Тушино опустело и  Сапега  ушел  от
Троицкого монастыря,  когда  князь  Скопин  приблизился,  к  Москве,  и  ему
приписали весь успех дела, страх и бегство врагов. Справедливо сказано,  что
слава растет по мере удаления, уменьшает  славу  близость  присутствия  лица
славного. Отдаленная деятельность Скопина,  направленная  к  цели,  желанной
всеми людьми добрыми, доходившая до их сведения  не  в  подробностях,  но  в
главном, как нельзя больше содействовала его прославлению, усилению народной
любви к нему. Но должно прибавить, что и близость,  присутствие  знаменитого
воеводы не могли  нарушить  того  впечатления,  какое  он  производил  своею
отдаленною деятельностию: по свидетельству современников, это  был  красивый
молодой человек, обнаруживавший светлый ум, зрелость суждения не по летам, в
деле ратном искусный, храбрый и осторожный вместе,  ловкий  в  обхождении  с
иностранцами; кто знал его, все отзывались об нем как нельзя лучше.
   Таков был этот человек,  которому,  по-видимому,  суждено  было  очистить
Московское государство от воров и поляков, поддержать  колебавшийся  престол
старого дяди, примирить русских людей с фамилиею  Шуйских,  упрочить  ее  на
престоле царском, ибо по смерти бездетного Василия голос всей земли  не  мог
не указать на любимца народного. Но  если  граждане  спокойные,  найдя  себе
точку опоры в племяннике царском, для блага земли и  самого  Скопина  должны
были терпеливо дожидаться кончины царя Василия, чтобы  законно  возвести  на
престол  своего   избранника,   чистого   от   нареканий   в   искательствах
властолюбивых, то не хотел спокойно дожидаться этого Ляпунов, человек  плоти
и  крови,  не  умевший  сдерживаться,  не  умевший  подчинять  своих  личных
стремлений благу общему, не сознававший  необходимости  средств  чистых  для
достижения цели  высокой,  для  прочности  дела.  Когда  Скопин  был  еще  в
Александровской слободе, к  нему  явились  посланные  от  Ляпунова,  которые
поздравили его царем от  имени  последнего  и  подали  грамоту,  наполненную
укорительными речами против царя Василия. В первую  минуту  Скопин  разорвал
грамоту и велел схватить присланных, но потом позволил им  упросить  себя  и
отослал их назад в Рязань, не донося в Москву.  Этим  воспользовались,  чтоб
заподозрить Скопина в глазах дяди; царю внушили, что если бы  князю  Михаилу
не было приятно предложение Ляпунова, то он прислал бы  в  Москву  рязанцев,
привозивших грамоту; с этих пор, прибавляет летописец,  царь  и  его  братья
начали держать мнение на князя Скопина.
   12 марта Скопин с Делагарди имел торжественный въезд в Москву. По приказу
царя вельможи встретили Михаила у городских  ворот  с  хлебом  и  солью;  но
простые граждане предупредили их, падали ниц и со слезами  били  челом,  что
очистил  Московское  государство.  Современные  писатели  сравнивают   прием
Скопина с торжеством Давида, которого израильтяне чтили больше,  чем  Саула.
Царь Василий, однако, не показал знаков неудовольствия,  напротив,  встретил
племянника с радостными слезами. Иначе вел себя брат царский, князь  Дмитрий
Шуйский. Царь Василий от позднего брака своего имел  только  одну  или  двух
дочерей, которые умерли  вскоре  после  рождения;  следовательно,  брат  его
Дмитрий считал себя наследником престола, но он увидал страшного соперника в
Скопине, которому  сулила  венец  любовь  народная  при  неутвержденном  еще
порядке престолонаследия. Князь Дмитрий явился самым  ревностным  наветником
на племянника пред царем: последний, или будучи уверен в скромности Скопина,
не считая его соперником себе и не имея причины желать  отстранения  его  от
наследства, или по крайней мере побуждаемый благоразумием не начинать вражды
с любимцем народа, сердился на брата за его докучные наветы и даже, говорят,
прогнал его однажды от себя палкою! Говорят также, что царь  имел  искреннее
объяснение с племянником, причем Скопин успел  доказать  свою  невинность  и
опасность вражды в такое смутное время. Несмотря на то, однако, что царь  не
показывал ни малейшей  неприязни  к  Скопину,  народ,  не  любивший  старших
Шуйских, толковал уже о вражде дяди с племянником. Делагарди, слыша толки  о
зависти и ненависти, остерегал Михаила,  уговаривал  его  как  можно  скорее
оставить Москву и выступить к Смоленску, против Сигизмунда.
   Положение последнего  было  вовсе  не  блестящее.  Если  вначале  полякам
удалось овладеть Ржевом Володимировым и  Зубцовом,  которые  были  сданы  им
воеводами самозванца, то некоторые города преждепогибшей  Северской  Украйны
выставили  отчаянное  сопротивление   запорожцам.   Стародубцы   ожесточенно
резались с ними, а когда город их был охвачен пламенем,  побросали  в  огонь
сперва имение свое, а потом кинулись  и  сами.  Такое  же  мужество  оказали
жители Почепа, из которых 4000  погибло  при  упорной  защите.  В  Чернигове
неприятель встретил меньше сопротивления; Новгород Северский также присягнул
Владиславу; Мосальск нужно было брать приступом, Белую - голодом. А Смоленск
все держался, и жители его имели причины к  такому  упорному  сопротивлению:
поляки и особенно  запорожцы,  несмотря  на  королевские  увещания,  страшно
свирепствовали  против  жителей  городов,  сдавшихся  на   имя   Владислава.
Смоленские перебежчики уверяли в польском стане, что в городе у них голод  и
моровое поветрие, что сам воевода Шеин хотел было сдать Смоленск королю,  но
архиепископ Сергий не допустил  до  этого.  Однажды  мир  с  воеводою  ходил
уговаривать архиепископа к сдаче, но тот, сняв с себя  облачение  и  положив
посох, объявил, что готов принять муку, но церкви своей не предаст и охотнее
допустит умертвить себя, чем согласится на сдачу города.  Народ,  увлеченный
этими словами, отложил свое намерение и, надев на  Сергия  опять  облачение,
поклялся стоять против поляков до последней капли крови.  Воевода  предлагал
сделать вылазку, но и на это архиепископ не согласился, подозревая  Шеина  в
намерении вывести людей из города и ударить челом  королю.  Тушинский  поляк
Вильчек, начальствовавший в Можайске, продал этот город царю Василию за  100
рублей (333 1/2 нынешних серебряных). В Иосифове монастыре, где  остановился
Рожинский, вспыхнуло опять восстание против него;  уходя  от  возмутившихся,
гетман оступился на каменных  ступенях  и  упал  на  тот  бок,  который  был
прострелен у него под Москвою; от этого случая и с горя, что дела совершенно
расстроились, Рожинский умер (4 апреля н. с.), имея не более 35 лет от роду.
После  его  смерти  Зборовский  с  большею  частию  войска  пошел  дальше  к
Смоленску, другие с Руцким и Мархоцким остались в Иосифове монастыре, но  21
мая н. с. были вытеснены оттуда русскими и иноземными войсками, бывшими  под
начальством Валуева, Горна и  Делавиля.  Уходя  из  монастыря  с  величайшею
опасностию, поляки должны были покинуть русских, выведенных ими из Тушина, и
в том числе митрополита Филарета, который таким образом получил  возможность
уехать в Москву. Из полутора тысяч  поляков  и  донских  козаков,  бывших  в
Иосифове монастыре, спаслось только 300 человек, потерявши  все  и  знамена;
при этом бегстве, по признанию самих  поляков,  большую  помощь  оказали  им
донские козаки. Все тушинские поляки соединились теперь на реке Угре и здесь
завели сношение с Лжедимитрием, который два  раза  сам  приезжал  к  ним  из
Калуги, потому что без выдачи денег вперед они не трогались, и успел  многих
привлечь к себе, чрез это войско самозванца увеличилось до 6200 человек.  Но
Зборовский от имени остальных поляков отправился под Смоленск изъявить  свою
преданность королю; туда же приехал и Ян Сапега и даже хан  касимовский;  не
смел приехать Лисовский, как опальный; он не мог оставаться один на  востоке
при разрушении тушинского стана и  успехах  Скопина  и  потому  двинулся  из
Суздаля на запад, засел в Великих Луках. И Лжедимитрий, и король  находились
в затруднительном положении: первый с  своими  6000  войска  не  мог  ничего
предпринять против Москвы, наоборот, московские отряды подходили  под  самую
Калугу; движение Скопина и шведов к  Смоленску  против  короля  должно  было
решить борьбу, и решить, по всем вероятностям, в пользу царя Василия:  тогда
что останется царю калужскому? С  другой  стороны,  король  видел,  что  его
вступление в московские пределы принесло пользу  только  Шуйскому,  выгнавши
вора из Тушина, раздробивши его силы;  Шуйский  торжествовал,  у  него  было
большое войско под начальством знаменитого полководца, у него была  шведская
помощь, а король, который поспешил под Смоленск с малыми силами  в  надежде,
что одного  его  присутствия  будет  достаточно  для  покорения  Московского
государства, истерзанного Смутою, - король видел перед собою неравную борьбу
с  могущественным  и  раздраженным   врагом.   При   таких   обстоятельствах
естественно было произойти сближению между королем и калужским цариком. Брат
Марины, староста саноцкий, находившийся под Смоленском,  получил  из  Калуги
достоверное известие, что Лжедимитрий  хочет  отдаться  под  покровительство
короля, но ждет, чтоб Сигизмунд первый начал дело. Вследствие  этого  король
созвал тайный совет,  на  котором  решили  отправить  старосту  саноцкого  в
Калугу, чтоб  он  уговорил  царика  искать  королевской  милости.  С  другой
стороны, хотели попытаться войти в  переговоры  и  с  московским  царем,  но
Василий, видя,  что  счастие  обратилось  на  его  сторону,  запретил  своим
воеводам пропускать польских послов до тех пор, пока  король  не  выйдет  из
московских пределов. Но счастье улыбнулось Шуйскому на очень короткое время.
   23  апреля  князь  Скопин  на  крестинах  у   князя   Ивана   Михайловича
Воротынского занемог кровотечением из носа  и  после  двухнедельной  болезни
умер. Пошел общий слух об отраве: знали  ненависть  к  покойному  дяди  его,
князя Дмитрия, и стали указывать на него как  на  отравителя;  толпы  народа
двинулись было к дому царского брата,  но  были  отогнаны  войском.  Что  же
касается до верности слуха об отраве,  то  русские  современники  далеки  от
решительного обвинения; летописец говорит: "Многие на Москве  говорили,  что
испортила его тетка княгиня Екатерина, жена  князя  Дмитрия  Шуйского  (дочь
Малюты Скуратова, сестра царицы Марьи Григорьевны Годуновой), а подлинно  то
единому богу известно". Палицын говорит почти теми же  словами:  "Не  знаем,
как сказать, божий ли суд его постиг или злых людей умысел совершился?  Один
создавший нас знает". Жолкевский, который, живя в Москве, имел все  средства
узнать истину, отвергает обвинение, приписывая смерть Скопина болезни.  Этим
важным свидетельством опровергается свидетельство другого иноземца, Буссова,
не расположенного к царю Василию.  Псковский  летописец,  по  известным  нам
причинам также  не  любивший  Шуйского,  говорит  утвердительно  об  отраве,
обстоятельно рассказывает, как жена Дмитрия Шуйского на пиру  сама  поднесла
Скопину чашу, заключавшую отраву.  Но  в  этом  рассказе  встречаем  смешное
искажение:  отравительница  вместо  Екатерины  названа  Христиною;  по  всем
вероятностям, это имя образовалось из слова крестины или крестинный пир,  на
котором занемог Скопин.
   Как бы то ни было, смерть Скопина была самым тяжелым, решительным  ударом
для Шуйского. И прежде не любили, не уважали  Василия,  видели  в  нем  царя
несчастного, богом не благословенного; по Скопин примирил  царя  с  народом,
давши последнему твердую надежду на лучшее будущее. И вот этого  примирителя
теперь не было более, и, что всего хуже, шла молва, что сам царь из  зависти
и злобы лишил себя и царство крепкой опоры. Для народа удар был тем тяжелее,
что он последовал в то время, когда возродилась надежда на  лучшее  будущее,
на умилостивление небесное; подобные удары  обыкновенно  отнимают  последний
дух, последние силы. Будущее для народа нисколько уже не связывалось  теперь
с фамилиею Шуйских:  царь  стар  и  бездетен,  наследник  -  князь  Дмитрий,
которого и прежде не могли любить и уважать, а теперь обвиняли в  отравлении
племянника: известно, как по смерти любимого человека начинают любить все им
любимое и преследовать все, бывшее ему  неприятным  и  враждебным;  понятно,
следовательно, какое чувство должны были питать к Дмитрию Шуйскому по смерти
Скопина. Говорят, что народ плакал по князе Михаиле точно так же, как плакал
по царе Феодоре Ивановиче: действительно,  можно  сказать,  что  Скопин  был
последний из Рюриковичей, венчанный в  сердцах  народа;  в  другой  раз  дом
Рюрика пресекался на престоле московском.
   Когда таким образом порвана была связь русских  людей  с  Шуйским,  когда
взоры многих невольно и тревожно обращались в разные стороны, ища опоры  для
будущего, раздался голос, призывавший к  выходу  из  тяжелого,  безотрадного
положения: то был голос знакомый, голос Ляпунова. Незадолго перед тем, когда
большинство своею привязанностию указывало  на  Скопина,  как  на  желанного
наследника престола, Ляпунов не хотел дожидаться и предложил Скопину престол
при жизни царя Василия, тогда как это дело, если  бы  Скопин  согласился  на
него, могло только усилить Смуту, а не прекратить ее:  здесь  Ляпунов  всего
лучше  показал,  что  его  целию,   действовал   ли   он   сознательно   или
бессознательно, не было прекращение Смутного времени. Теперь, когда  Скопина
не было более и неудовольствие против  Шуйского  усилилось,  Ляпунов  первый
поднимается против царя Василия, но он только начинает движение, а цели  его
не указывает, требует свержения Шуйского, как царя недостойного, погубившего
знаменитого  племянника  своего,  но  преемника  Шуйскому  достойнейшего  не
называет; он заводит переговоры с цариком калужским, в Москве входит в  думу
с  князем  Василием  Васильевичем  Голицыным,  чтоб  ссадить  Шуйского,   по
выражению летописца, а  между  тем  явно  отлагается  от  Москвы,  перестает
слушаться ее царя, посылает возмущать города, верные последнему.
   В то время как уже Ляпунов поднял восстание в Рязани, войско московское в
числе 40000 вместе с шведским, которого было 8000, выступило против  поляков
по направлению к Смоленску. Кто же  был  главным  воеводою  вместо  Скопина?
Князь Дмитрий  Шуйский,  обвиняемый  в  отравлении  племянника  и  без  того
ненавидимый ратными людьми  за  гордость!  Король,  узнав,  что  в  Можайске
собирается  большое  царское  войско,  отправил  навстречу  к  нему  гетмана
Жолкевского, который 14 июня осадил Царево-Займище,  где  засели  московские
воеводы, Елецкий и Волуев. Здесь соединился с гетманом Зборовский, приведший
тех тушинских поляков, которые  предпочли  службу  королевскую  службе  царю
калужскому; несмотря, однако, на это подкрепление, Жолкевский не хотел брать
приступом Царево-Займище, зная, что русские, слабые в чистом поле, неодолимы
при защите укреплений.  Елецкий  и  Волуев,  видя,  что  Жолковский  намерен
голодом принудить их к сдаче, послали в Можайск к князю Дмитрию  Шуйскому  с
просьбою об освобождении. Шуйский  двинулся  и  стал  у  Клушина,  истомивши
войско походом в сильный жар. Два немца из Делагардиева войска перебежали  к
полякам и объявили гетману о движении Шуйского;  Жолкевский  созвал  военный
совет: рассуждали, что дожидаться неприятеля опасно, потому  что  место  под
Царевом-Займищем неудобное; идти навстречу также опасно,  потому  что  тогда
Елецкий и Волуев будут с тыла; решились разделить войско: часть  оставить  у
Царева-Займища для сдержания Елецкого и Волуева, и с остальными гетману идти
к Клушину против Шуйского. В ночь с 23 на 24 июня вышло польское  войско  из
обоза и на другой день утром напало на  Шуйского,  разделившись  по  причине
тесноты места на два отряда; один схватился с шведами и  заставил  Делагарди
отступить. Другой отряд поляков напал на московское войско и  прогнал  часть
его, именно конницу, но Шуйский с пехотою засел в деревне Клушине  и  упорно
отбивался, пушки его наносили сильный урон полякам, и исход битвы был  очень
сомнителен, как вдруг наемные немцы начали передаваться полякам, сперва два,
потом шесть и так все больше  и  больше.  Поляки  подъезжали  к  их  полкам,
кричали: "Kum! Kum!" - и немцы прилетали, как  птицы,  на  клич,  а  наконец
объявили, что все хотят вступить в переговоры с гетманом. Когда уже с  обеих
сторон дали заложников и  начали  договариваться,  возвратился  Делагарди  и
хотел прервать переговоры, но никак не  мог:  иноземные  наемники  обязались
соединиться с гетманом, Делагарди же  и  Горн  с  небольшим  отрядом  шведов
получили позволение отступить на север, к границам своего государства. Между
тем русские, видя, что немцы изменяют, начали собираться в  дорогу,  срывать
наметы; немцы дали знать полякам, что русские бегут, те бросились за ними  в
погоню и  овладели  всем  обозом.  Дмитрий  Шуйский,  по  словам  летописца,
возвратился  в  Москву  со  срамом:  "Был  он  воевода  сердца   нехраброго,
обложенный  женствующими  вещами,  любящий  красоту  и  пищу,  а  не   луков
натягивание". Измену наемников летописец приписывает также главному воеводе:
немецкие люди просили денег, а он стал откладывать под предлогом, что  денег
нет, тогда как деньги были. Немецкие люди начали  сердиться  и  послали  под
Царево-Займище сказать Жолкевскому, чтоб шел не мешкая, а они с  ним  биться
не станут.
   Из-под Клушина  Жолкевский  возвратился  под  Царево-Займище  и  уведомил
Елецкого и Волуева о своей победе. Воеводы долго не верили, гетман показывал
им знатных пленников, взятых под Клушином. И убедившись в  страшной  истине,
они все еще не хотели сдаваться на имя королевича, а  говорили  Жолкевскому:
"Ступай под  Москву:  будет  Москва  ваша,  и  мы  будем  готовы  присягнуть
королевичу". Гетман отвечал: "Когда возьму я  вас,  то  и  Москва  будет  за
нами". Воеводы неволею  поцеловали  крест  Владиславу,  но  гетман  с  своей
стороны, должен был присягнуть: христианскои  веры  у  московских  людей  не
отнимать; престолов  божиих  не  разорять,  костелов  римских  в  Московском
государстве не ставить; быть Владиславу государем так же, как были и прежние
природные  государи;  боярам  и  всяких  чинов  людям  быть  по-прежнему;  в
московские города не посылать на воеводство польских и литовских людей  и  в
староство городов не отдавать; у дворян, детей боярских  и  всяких  служилых
людей жалованья, поместий  и  вотчин  не  отнимать,  всем  московским  людям
никакого зла не делать; против тушинского царика  промышлять  заодно;  важна
последняя  статья:  "Как  даст  бог,  добьет  челом  государю   наияснейшему
королевичу Владиславу Жигимонтовичу город Смоленск, то Жигимонту королю идти
от Смоленска прочь со всеми ратными польскими и литовскими людьми, порухи  и
насильства на посаде и в уезде не делать, поместья и вотчины в Смоленске и в
других городах,  которые  государю  королевичу  добили  челом,  очистить,  и
городам всем порубежным быть к Московскому государству по-прежнему".
   Жолкевский понимал, что овладеть Москвою можно только именем Владислава и
притом только с условием,  что  последний  будет  царствовать,  как  прежние
природные государи; понимал, что  малейший  намек  на  унижение  Московского
государства пред Польшею, на нарушение его целости может испортить все дело.
Гетман согласился на условия,  обеспечивавшие  самостоятельность  и  целость
Московского государства, ибо  его  цель  была  как  можно  скорее  свергнуть
Шуйского и возвести на его место Владислава. Жолкевский должен был  выбирать
из двух одно: или, уступая требованиям русских, отнять Москву у  Шуйского  и
отдать ее Владиславу; или, не  уступая  их  требованиям,  действуя  согласно
королевским намерениям, усилить Шуйского, вооружить против себя  всю  землю,
стать между двумя огнями, между Москвою и Калугою. Разумеется, гетман выбрал
первое.
   Когда Елецкий и Волуев  присягнули  Владиславу  и  когда  по  их  примеру
присягнули ему  Можайск,  Борисов,  Боровск,  Иосифов  монастырь,  Погорелое
Городище и Ржев, то войско гетмана увеличилось десятью тысячами русских. Сам
Жолкевский говорит, что эти новые подданные королевича были довольно верны и
доброжелательны, часто приносили ему из столицы известия, входя в сношения с
своими, и переносили письма, которые  гетман  писал  в  Москву  к  некоторым
лицам,  также  универсалы,  побуждавшие  к  низложению  Шуйского.   К   этим
универсалам  гетман  присоединял  и   запись,   данную   им   воеводам   при
Цареве-Займище, думая,  что  она  послужит  для  московских  жителей  полным
ручательством за их будущее при Владиславе. Но вот что отвечали  гетману  из
Москвы смоленские и брянские служилые люди,  которым  он  чрез  их  земляков
подослал грамоты и запись: "Мы эти грамоты и ответные речи  и  запись,  сами
прочитавши, давали читать в Москве дворянам и детям боярским и многих разных
городов всяким людям, и они, прочитав, говорят: в записи не  написано,  чтоб
господарю нашему королевичу Владиславу  Сигизмундовичу  окреститься  в  нашу
христианскую веру и, окрестившись, сесть на Московском государстве".  Гетман
отвечал, что крещение королевича есть дело духовное, принадлежит патриарху и
всему духовенству; но в  Москве  думали,  что  дело  касается  не  патриарха
только, а всей земли, и потому некоторые, видя, что Шуйскому не  усидеть  на
престоле, склоннее были к  царику  калужскому,  чем  Владиславу.  Самозванец
рассчитывал на это  расположение:  узнав,  что  при  Клушине  дело  Шуйского
проиграно, он приманил к себе деньгами войско Сапеги и двинулся к Москве. На
дороге ему  нужно  было  взять  Пафнутиев  Боровский  монастырь,  где  засел
московский  воевода,  князь  Михайла  Волконский,   с   двоими   товарищами.
Последние, видя непреклонность  старшего  воеводы,  решили  сдать  монастырь
тайно и отворили острожные  ворота,  куда  устремилось  войско  Лжедимитрия.
Тогда Волконский, увидав  измену,  бросился  в  церковь;  тщетно  изменившие
товарищи звали его выйти с челобитьем к победителям: "Умру у гроба  Пафнутия
чудотворца", - отвечал Волконский, стал в церковных  дверях  и  до  тех  пор
бился с врагами, пока изнемог от ран и пал  у  левого  клироса,  где  и  был
добит. Разорив монастырь, самозванец пошел на Серпухов; этот  город  сдался;
крымские татары, пришедшие на помощь  к  царю  Василию  и  взявшие  от  него
большие дары, не устояли перед войском Сапеги и вместо помощи рассеялись для
грабежа, гнали пленных, как скот, в свои улусы. Сдались Лжедимитрию  Коломна
и Кашира, но не сдался Зарайск, где воеводствовал князь  Дмитрий  Михайлович
Пожарский. Еще прежде Ляпунов, поднявшись  против  царя  Василия  по  смерти
Скопина, присылал к Пожарскому племянника своего Федора Ляпунова уговаривать
его соединиться с землею Рязанскою против Шуйского, но  Пожарский,  отправив
грамоту в Москву, потребовал подкрепления у  царя  Василия  и  получил  его.
Теперь жители Зарайска пришли к  воеводе  всем  городом  просить  его,  чтоб
целовал крест самозванцу; Пожарский отказался и с немногими людьми заперся в
крепости; никольский протопоп Дмитрий укреплял его и благословлял умереть за
православную веру, и Пожарский еще больше укреплялся;  наконец  он  заключил
такой  уговор  с  жителями  Зарайска:  "Будет  на   Московском   государстве
по-старому царь Василий, то ему и служить, а будет кто другой, и тому  также
служить".  Утвердивши  этот  уговор  крестным  целованием,  начали  быть   в
Зарайском городе без колебания, на воровских людей начали ходить и  побивать
их, и город Коломну опять обратили к царю Василию.
   Лжедимитрий, однако, шел вперед и стал у села  Коломенского.  У  Шуйского
было еще тысяч тридцать войска, но кто хотел сражаться за него?  Мы  видели,
что служилые люди переписывались с Жолкевским об условиях, на которых должен
царствовать Владислав; Голицын  ссылался  с  Ляпуновым,  который  прислал  в
Москву Алексея Пешкова к брату своему Захару и  ко  всем  своим  советникам,
чтоб  царя  Василия  с  государства  ссадить.  Начали  сноситься  с  полками
Лжедимитрия, однако не для того, чтоб принять вора  на  место  Шуйского,  не
хотели ни того, ни другого, и потому условились,  что  тушинцы  отстанут  от
своего царя, а москвичи сведут своего. Тушинцы уже указывали на  Сапегу  как
на человека, достойного быть московским государем. Шуйский видел, что трудно
будет ему удержаться на престоле, и потому хотел  вступить  в  переговоры  с
гетманом Жолкевским, но когда предстоит тяжелое дело, то  любят  откладывать
его под разными предлогами, и Шуйский отложил посольство к  гетману,  думая,
что выгоднее будет дождаться, пока сам гетман пришлет к нему.
   Но Захар Ляпунов с товарищами не хотели дожидаться. 17 июля пришли они во
дворец большою  толпою;  первый  подступил  к  царю  Захар  Ляпунов  и  стал
говорить: "Долго ль за тебя будет литься кровь христианская? Земля опустела,
ничего доброго не делается в твое  правление,  сжалься  над  гибелью  нашей,
положи посох царский, а мы уже о себе  как-нибудь  промыслим".  Шуйский  уже
привык к подобным сценам; видя пред собою  толпу  людей  незначительных,  он
думал пристращать их окриком и потому с непристойно-бранными словами отвечал
Ляпунову: "Смел ты мне вымолвить это,  когда  бояре  мне  ничего  такого  не
говорят", - и вынул было нож, чтоб еще  больше  пристращать  мятежников.  Но
Захара Ляпунова трудно было испугать, брань и угрозы только могли  возбудить
его к подобному же. Ляпунов был высокий,  сильный  мужчина;  услыхав  брань,
увидав грозное движение Шуйского, он закричал ему: "Не тронь меня:  вот  как
возьму тебя в руки, так и сомну всего!" Но товарищи  Ляпунова  не  разделяли
его горячки: видя, что Шуйский не испугался и  не  уступает  добровольно  их
требованию,  Хомутов  и  Иван  Никитич  Салтыков  закричали:  "Пойдем  прочь
отсюда!" - и пошли прямо на Лобное место. В Москве уже сведали, что в Кремле
что-то делается, и толпы за толпами валили к Лобному, так что когда  приехал
туда патриарх и надобно  было  объяснить,  в  чем  дело,  то  народ  уже  не
помещался на площади. Тогда Ляпунов, Хомутов и Салтыков закричали, чтоб  все
шли на просторное место, за Москву-реку, к  Серпуховским  воротам,  туда  же
должен был отправиться вместе с ними и патриарх. Здесь бояре, дворяне, гости
и торговые лучшие люди советовали, как бы Московскому государству не быть  в
разоренье и расхищенье: пришли под Московское государство поляки и литва,  а
с  другой  стороны  -  калужский  вор  с  русскими  людьми,  и   Московскому
государству с обеих сторон стало тесно. Бояре  и  всякие  люди  приговорили:
бить челом государю царю  Василью  Ивановичу,  чтоб  он,  государь,  царство
оставил для того, что кровь многая льется,  а  в  народе  говорят,  что  он,
государь, несчастлив и города украинские, которые  отступили  к  вору,  его,
государя,  на  царство  не  хотят  же.  В  народе  сопротивления  не   было,
сопротивлялись немногие бояре, но недолго, сопротивлялся патриарх, но его не
послушали.  Во  дворец  отправился  свояк  царский,  князь  Иван  Михайлович
Воротынский, просить Василия, чтоб оставил государство и взял  себе  в  удел
Нижний Новгород.  На  эту  просьбу,  объявленную  боярином  от  имени  всего
московского народа, Василий должен  был  согласиться  и  выехал  с  женою  в
прежний свой боярский дом.
   Но надежда перейти из этого дома опять во дворец не оставила старика:  он
сносился с своими приверженцами, увеличивал число  их,  подкупал  стрельцов.
Обстоятельства были благоприятны:  тушинцы  обманули  москвичей,  ибо  когда
последние послали сказать им, что они сделали свое дело, свергнули Шуйского,
и ждут, что тушинцы также исполнят свое обещание  и  отстанут  от  вора,  то
получили насмешливый ответ: "Вы не помните государева  крестного  целования,
потому что царя своего с царства ссадили, а мы  за  своего  помереть  ради".
Патриарх  воспользовался  этим  и  начал  требовать,  чтобы  возвести  опять
Шуйского на престол, и много нашлось людей, которые были  согласны  на  это.
Разумеется, не могли согласиться зачинщики дела 17  июля:  боясь,  чтоб  это
дело не испортилось, они спешили покончить с Шуйским; 19 июля опять  тот  же
Захар Ляпунов с тремя князьями - Засекиным, Тюфякиным и  Мерином-Волконским,
да еще с каким-то Михайлою Аксеновым и другими, взявши с  собою  монахов  из
Чудова монастыря, пошли к отставленному царю и объявили, что для  успокоения
народа он  должен  постричься.  Мысль  отказаться  навсегда  от  надежды  на
престол, и особенно когда эта надежда начала  усиливаться,  была  невыносима
для старика: отчаянно боролся он против Ляпунова с  товарищами,  его  должно
было держать во время обряда; другой,  князь  Тюфякин,  произносил  за  него
монашеские обеты, сам же Шуйскпй  не  переставал  повторять,  что  не  хочет
пострижения. Пострижение это, как  насильственное,  не  могло  иметь  никого
значения, и патриарх не признал его: он называл монахом князя Тюфякина, а не
Шуйского. Несмотря на то, невольного постриженника свезли в Чудов монастырь,
постригли также и жену его, братьев посадили под стражу.
   От кратковременного, исполненного смутами  царствования  Шуйского  мы  не
вправе ожидать обилия  внутренних  правительственных  распоряжений:  большую
часть   царствования   Шуйский   провел   в   осаде,   во   время    которой
правительственная деятельность его должна была ограничиваться одною Москвою.
Он дал несколько тарханных грамот церквам и монастырям,  распорядился,  чтоб
монастыри давали содержание  священно-и  церковнослужителям  дворцовых  сел,
бежавшим от воров. На первом плане стоял вопрос крестьянский и холопский. Мы
видели временную меру Годунова  -  позволение  переходить  крестьянам  между
мелкими землевладельцами; более ли двух лет эта мера имела действие,  решить
нельзя, ибо в известном нам распоряжении Лжедимитрия о крестьянах  ничего  о
ней не говорится, хотя, с другой стороны, на  основании  этого  распоряжения
нельзя решительно утверждать, что годуновская мера не имела более силы,  ибо
распоряжение Лжедимитрия насчет иска крестьян могло относиться к тем  лицам,
между которыми крестьянский переход был запрещен и при Годунове.  Шуйский  в
марте  1607  года  подтвердил  прикрепление  крестьян  и   постановил,   что
принимающий чужих крестьян обязан платить  10  рублей  пени  с  человека,  а
старым господам их - по три рубля за каждое лето;  кроме  того,  подговорщик
подвергался наказанию кнутом.  Побежит  замужняя  женщина,  или  вдова,  или
девица в чужую  отчину  и  выйдет  замуж,  то  мужика,  который  женится  на
беглянке, отдать к прежнему господину со всем имением и с детьми, которые от
нее родились. Если кто держит рабу до 17 лет в  девицах,  вдову  после  мужа
больше двух лет, парня холостого за 20 лет, не женит  и  воли  им  не  дает,
таким давать отпускные в Москве казначею, а в других городах - наместникам и
судьям: не держи  неженатых  вопреки  закону  божию,  не  умножай  разврата.
Подтверждение прикрепления при Шуйском объясняется тем же,  чем  объясняются
все последующие подтверждения: прикрепление было в  пользу  служилых  людей,
мелких  землевладельцев,  и  чем  более  государство  чувствовало  нужду   в
последних, тем нужнее казалось прикрепление; бояре, богатые  землевладельцы,
которые имели такую силу при Шуйском,  не  хотели  восстановлением  перехода
раздражать служилых людей, отнимать у них средства, когда эти служилые  люди
защищали их от козаков, холопей,  ратовавших  под  знаменами  Болотникова  и
тушинского вора. Мы видели также, что русские тушинцы, предлагая условия, на
которых  выбирали  в   цари   королевича   Владислава,   вытребовали,   чтоб
крестьянскому переходу не быть.
   Но если могущественные при Шуйском бояре по  обстоятельствам  времени  не
могли помешать  повторению  указа  о  крестьянском  прикреплении,  то  могли
останавливать  царские  распоряжения  о  холопях,   находя   их   для   себя
невыгодными. 7 марта 1607 года царь Василий указал: которые холопи  послужат
в холопстве добровольно полгода, год или больше, а не в холопстве родились и
не старинные господские люди, и кабал  на  себя  давать  не  захотят,  таких
добровольных холопей в неволю не отдавать: не держи  холопа  без  кабалы  ни
одного дня, а держал бескабально и кормил, то у  себя  сам  потерял.  Но  12
сентября 1609 года, когда об этой статье доложено было  наверху  боярам,  то
все бояре прежний приговор 1607 года указали  отставить,  а  приговорили:  о
добровольном холопстве  быть  той  статье,  как  уложено  при  царе  Феодоре
Ивановиче, т. е.  холоп,  послуживший  с  полгода  и  больше,  прикрепляется
окончательно.  В  1608  году  бояре  приговорили:  которые  холопи  были   в
воровстве, государю добили челом, получили отпускные и потом опять сбежали в
воровство, таких, если возьмут на  деле,  в  языках,  казнить  или  отдавать
старым господам; которые же с нынешнего воровства прибегут к государю  сами,
таких старым господам не отдавать. Отказано было в просьбе  тем  дворянам  и
детям боярским, которые, подвергшись опале при Лжедимитрии, хотели повернуть
к себе назад холопей, отпущенных на волю вследствие  опалы.  Положено,  чтоб
ответчики в холопьих исках, объявившие, что искомые старым господином холопи
от них убежали, должны целовать крест, что убежали без хитрости  со  стороны
их, ответчиков. Запрещено  было  давать  простые  записки  на  холопство  до
смерти: можно было давать такие записки только на урочные лета.
   Посадским  людям   Шуйский   подтверждал   грамоты   Грозного,   которыми
устанавливалось  самоуправление;  у  крестьян  Зюздинской  волости  в  Перми
установлено было  самоуправление  вследствие  просьбы  их,  заключавшейся  в
следующем: "Живут они от пермских городов, от  Кайгородка  верст  за  200  и
больше и в писцовых книгах написаны особо, дворишки  ставили  они  на  диком
черном лесу, и люди они все  пришлые,  и  вот  приезжают  к  ним  в  волость
кайгородцы, посадские и волостные  люди,  и  правят  на  них  тягло  себе  в
подмогу, именье их грабят, самих бьют, жен и детей бесчестят и волочат их  в
напрасных поклепных делах летом в пашенную  пору".  Государь  их  пожаловал,
велел им за всякие денежные доходы платить один раз  в  год  по  60  рублей,
особо от кайгородцев, которым запрещено  было  к  ним  приезжать;  при  этом
зюздинские крестьяне получили право выбирать у себя в  погосте  судью,  кого
между собою излюбят. Зюздинские крестьяне жаловались на кайгородцев, вятчане
- на пермичей: "Отпустили они, по царскому указу, с Вятки в  Пермь,  к  Соли
Камской, в ямские охотники 46 человек, а пермский воевода  князь  Вяземский,
стакнувшись с пермичами, вятских охотников бил, мучил  без  вины  для  того,
чтоб они с яму разбрелись, а гоньбу  бы  гоняли  пермичи,  получая  с  Вятки
прогонные деньги, приклепывая прогоны и корыстуясь этими деньгами сами,  как
прежде бывало; вятских торговых людей  пермский  воевода  мучил  на  правеже
насмерть". Царь писал Вяземскому, что если вятчане  в  другой  раз  на  него
пожалуются, то он велит на нем доправить их убытки вдвое без суда; однако  в
том же году царь велел пермичам гонять ямскую гоньбу одним  по-прежнему.  Не
на одних воевод приходили жалобы; холоп боярина Шереметева подал челобитную,
в которой писал: "Был всполох в Нижнем Новгороде от воровских людей, стали в
вестовой колокол бить, побежали посадские люди в город c рухлядью, побежал и
крестьянин государя моего, боярина Шереметева, с двумя новыми  зипунами,  но
как бежал он в Ивановские ворота, стрельцы сотни  Колзакова  прибили  его  и
зипуны отняли. Я на другой день бил челом воеводам о сыску, сотник  Колзаков
зипуны сыскал, но пропил их в кабаке с теми же стрельцами, а  у  крестьянина
стал просить на выкуп десяти алтын. Я пошел к вечерне  в  Спасский  собор  и
стал опять бить челом воеводам, а сотник Колзаков стал бить челом  на  меня,
будто я его бранил. Тут дьяк Василий Семенов стал  Колзакову  говорить:  "Не
умел ты этого холопа надвое перерезать, у тебя свои холопи  лучше  его",  да
стал в соборе же бранить... государя моего Федора  Ивановича  Шереметева;  я
вступился за государя своего, но он стал меня бранить и  хотел  зарезать,  а
сотнику Колзакову кричал: где ни встретишь с своими стрельцами этого  холопа
или других холопей Федора Шереметева или крестьян его, грабь донага и бей до
смерти; вины не бойся, я за вас отвечаю".
   И Шуйский заботился о населении  Сибири  разными  средствами:  отправлено
было в Пелым из московских тюрем восемь человек в пашенные крестьяне, но они
оттуда бежали, подговоривши с собою  в  проводники  двоих  старых  крестьян;
вследствие этого царь писал в Пермь: "Вперед в Перми на  посаде  и  во  всем
уезде велеть  заказ  учинить  крепкий:  кто  поедет  или  пешком  пойдет  из
сибирских  городов  без  проезжих  грамот  и  подорожных,   таких   хватать,
расспрашивать и сажать в тюрьму до нашего указа". В  то  же  время  в  Перми
велено было набирать для Сибири пашенных крестьян из охочих людей, от отца -
сына, от братьи - братью, от дядей - племянников, от соседей - соседей, а не
с тягла.
   Постоянные неудачи  русского  войска,  превосходство  иностранных  ратных
людей над русскими, сделавшееся очевидным при соединении полков  Скопина  со
шведами, необходимость, какую увидал этот воевода, учить  своих  при  помощи
шведов, - все это заставило подумать о переводе с иностранных языков  устава
ратных дел, чтоб и русские  узнали  все  новые  военные  хитрости,  которыми
хвалятся чужие народы.  Переводчиками  были  Михайла  Юрьев  и  Иван  Фомин.
Печатание книг продолжалось  в  Москве:  им  занимались  Анисим  Родишевский
(волынец), Иван Андроников Тимофеев и Никита Федоров Фофанов псковитянин;  в
предисловии к Общей Минеи, напечатанной последним,  говорится,  что  Шуйский
велел сделать новую штанбу,  еже  есть  печатных  книг  дело,  и  дом  новый
превеликий устроить.
   Относительно нравственного состояния русского общества мы видели, в каком
ходу было чародейство; о Шуйском прямо говорится, что он сильно  верил  ему;
царь объявлял в  своих  грамотах  народу,  что  Лжедимитрий  прельстил  всех
чародейством, но легко понять, как распространение  подобных  мнений  должно
было вредно действовать на нравственные силы народа.  При  таких  убеждениях
народ должен был походить на напуганного ребенка  и  лишиться  нравственного
мужества: где же спасение, когда какой-нибудь чернокнижник, с помощью адской
силы, так легко может всех прельстить? Надобно представить себе  это  жалкое
положение русского человека в описываемое время, когда он при каждом шаге  с
испуганным видом должен был озираться на все стороны: вот злой человек  след
выймет,  вот  по  ветру  болезнь  напустит.  Гибельно  действует  на   нравы
отсутствие общественной безопасности, когда нет защиты от  насилий  сильного
или злонамеренного, когда человек, выходя из  дому,  не  имеет  уверенности,
дадут ли ему  благополучно  возвратиться  домой;  но  еще  гибельнее  должна
действовать на нравы эта напуганность, это  убеждение,  что  повсюду  против
человека  направлены  враждебные  невещественные  силы.  Если  правительство
уверяло народ, что расстрига прельстил всех ведовством и чернокнижеством, то
нет ничего удивительного, что в Перми в 1606 году крестьянина  Талева  огнем
жгли и на пытке три встряски ему было по наговору, что он напускает на людей
икоту.

Глава 7

МЕЖДУЦАРСТВИЕ

   Присяга боярам. - Грамоты по областям о свержении Шуйского.  -  Кандидаты
на престол. - Сношения бояр с гетманом Жолкевским. - Действия самозванца.  -
Договор  с  Жолкевским  об  избрании  королевича   Владислава.   -   Присяга
Владиславу. - Король Сигизмунд хочет сам быть царем в Москве.  -  Жолкевский
отгоняет самозванца от Москвы. - Посольство  митрополита  Филарета  и  князя
Василия Васильевича Голицына к королю под Смоленск. - Самозванец в Калуге. -
Польское войско вводится в Москву. - Жолкевский уезжает из Москвы. -  Съезды
великих послов с панами под Смоленском. - Действия Салтыкова и  Андронова  в
Москве в пользу короля. - Казань и  Вятка  присягают  самозванцу.  -  Смерть
самозванца.
   По смерти царя Феодора, до избрания Годунова,  правительствующею  царицею
считалась Ирина, но теперь, по свержении Шуйского, некому было стать или  по
крайней мере считаться в главе правительства, кроме Думы боярской, и вот все
должны были присягать - до избрания нового царя  повиноваться  боярам:  "Все
люди, - сказано в крестоприводной записи, - били челом князю Мстиславскому с
товарищи, чтобы пожаловали, приняли Московское  государство,  пока  нам  бог
даст государя". Присягавший клялся: "Слушать бояр и суд их любить,  что  они
кому за службу и за вину приговорят; за Московское  государство  и  за  них,
бояр, стоять  и  с  изменниками  биться  до  смерти;  вора,  кто  называется
царевичем Димитрием, не хотеть; друг на друга зла не мыслить и не делать,  а
выбрать государя на  Московское  государство  боярам  и  всяким  людям  всею
землею. Боярам всех праведным судом судить, а государя  выбрать  с  нами  со
всякими людьми, всею землею, сославшись с городами; бывшему государю Василью
Ивановичу отказать, на государеве дворе ему не быть и вперед на  государстве
не сидеть; нам над государем Васильем Ивановичем и над государыней и над его
братьями убийства не учинить и никакого дурна, а князю Дмитрию и князю Ивану
Шуйским с боярами в приговоре не сидеть". В грамотах, разосланных по городам
от  20  июля,  Москва  объявляла:  "Видя  междоусобие  между   православными
христианами,  польские  и  литовские  люди  пришли   в   землю   Московского
государства и многую кровь пролили  церкви  и  монастыри  разорили,  святыне
поругались и хотят православную веру в латинство превратить; польский король
стоит под Смоленском, гетман Жолкевский в Можайске,  а  вор  в  Коломенском;
литовские люди,  по  ссылке  с  Жолковским,  хотят  государством  Московским
завладеть, православную веру разорить, а свою  латинскую  ввести.  И  мы,  -
продолжают москвичи, -  поговоря  между  собою  и  услыша  от  всяких  людей
украинских городов,  что  государя  царя  Василия  Ивановича  на  Московском
государстве не любят, к нему не обращаются и служить  ему  не  хотят,  кровь
христианская междоусобная льется многое время, встал отец на сына и  сын  на
отца, друг на друга,  -  видя  всякие  люди  Московскому  государству  такое
конечное разоренье, били челом ему, государю, всею землею, всякие люди, чтоб
он государство оставил для междоусобные брани  и  для  того:  которые  люди,
боясь от него опалы  или  его  не  любя,  к  нему  и  ко  всему  Московскому
государству не обращаются, те бы все  были  в  соединенье  и  стояли  бы  за
православную христианскую веру все заодно. И государь  государство  оставил,
съехал на свой старый двор и теперь в чернецах, а мы целовали крест на  том,
что нам всем  против  воров  стоять  всем  государством  заодно  и  вора  на
государство не хотеть. И вам бы всем, всяким людям,  стоять  с  нами  вместе
заодно и быть в соединенье, чтобы наша  православная  христианская  вера  не
разорилась и матери бы наши, жены и дети в латинской вере не были".
   Из этих грамот мы видим, что тотчас по свержении Шуйского  самою  сильною
стороною в Москве была та, которая не хотела иметь  государем  ни  польского
королевича, ни Лжедимитрия, следовательно,  хотела  избрать  кого-нибудь  из
своих знатных людей. Этой стороны держался патриарх, и нет сомнения, что под
его-то влиянием преимущественно писаны  были  присяжная  запись  и  грамоты,
разосланные по городам. Эта сторона имела в виду двоих кандидатов на престол
-  князя  Василья  Васильевича  Голицына   и   четырнадцатилетнего   Михаила
Федоровича Романова, сына митрополита Филарета Никитича. Но эта  сторона  по
обстоятельствам скоро должна была уступить другой. В Можайске  стоял  гетман
Жолкевский, требуя, чтобы Москва признала  царем  Владислава,  имея  у  себя
значительный отряд русских служилых людей, уже присягнувших королевичу, а  в
Коломенском стоял Лжедимитрий. Временному правительству московскому не  было
возможности отбиваться от Жолкевского и Лжедимитрия вместе, особенно когда у
последнего были приверженцы между низшим  народонаселением  города.  Некогда
было созывать собор для выбора царя всею землею, надобно  было  выбирать  из
двоих  готовых  искателей  престола,  Лжедимитрия  и  Владислава.   Если   у
самозванца   могли   быть   приверженцы   в   низших    слоях    московского
народонаселения, то бояре и все  лучшие  люди  никак  не  могли  согласиться
принять вора, который приведет в Думу  своих  тушинских  и  калужских  бояр,
окольничих  и  дворян  думных,  который  имение  богатых  людей  отдаст   на
разграбление своим козакам  и  шпыням  городским,  своим  давним  союзникам.
Поэтому для бояр и  лучших  людей,  для  людей  охранительных,  имевших  что
охранять, единственным спасением от вора и его  козаков  был  Владислав,  то
есть гетман Жолкевский с своим войском. Главою  стороны  Лжедимитриевой  был
Захар  Ляпунов,  прельщенный  громадными  обещаниями  вора;  главою  стороны
Владиславовой был первый боярин - князь Мстиславский, который  объявил,  что
сам он не хочет быть царем, но не хочет также видеть царем и кого-нибудь  из
своих братьев бояр, а что должно избрать государя из царского рода. Узнавши,
что Захар  Ляпунов  хочет  тайно  впустить  самозванцево  войско  в  Москву,
Мстиславский послал  сказать  Жолковскому,  чтобы  тот  шел  немедленно  под
столицу. Гетман 20 июля двинулся из Можайска, в  Москву  послал  грамоты,  в
которых объявлял, что идет защищать столицу от вора; к князю Мстиславскому с
товарищи прислал он грамоту, из которой бояре  могли  видеть,  какие  выгоды
приобретут они от тесного  соединения  с  Польшею;  представитель  польского
вельможества счел нужным изложить пред московскими боярами аристократическое
учение: "Дошли до нас слухи, - пишет гетман, -  что  князь  Василий  Шуйский
сложил с себя правление, постригся,  и  братья  его  находятся  под  крепкою
стражею; мы от этого в досаде и кручине великой и опасаемся, чтобы с ними не
случилось чего дурного. Сами вы знаете и нам всем в Польше и Литве известно,
что  князья  Шуйские  в  Московском  государстве  издавна  бояре  большие  и
природным своим господарям верою и правдою служили и голов своих за  них  не
щадили. Князь Иван Петрович Шуйский славно защищал Псков,  а  князь  Михайла
Васильевич  Шуйский-Скопин  сильно  стоял  за  государство.  А  все  великие
государства стоят своими великими боярами. Находящихся в руках ваших  князей
Шуйских, братьев ваших, как людей достойных, вы должны  охранять,  не  делая
никакого покушения на их  жизнь  и  здоровье  и  не  допуская  причинять  им
никакого  насильства,  разорения  и  притеснения;  потому  что   наияснейший
господарь король, его милость, с сыном своим королевичем,  его  милостию,  и
князей Шуйских, равно как и всех вас великих бояр, когда вы  будете  служить
господарям верою и правдою, готов содержать во  всякой  чести  и  доверии  и
жаловать господарским жалованьем".
   Несмотря, однако, на то, что Мстиславский звал гетмана на  помощь  и  что
помощь его была необходима против самозванца, для большинства москвичей была
страшно тяжела мысль  взять  в  государи  иноверного  королевича  из  Литвы.
Патриарх сильно противился признанию Владислава, и хотя  гетман  был  уже  в
восьми милях от Москвы, однако бояре отписали ему, что не  нуждаются  в  его
помощи, и требовали, чтобы польское войско не приближалось к столице.  Но  у
Жолкевского был могущественный союзник  -  самозванец,  пугало  всех  лучших
людей: "Лучше служить королевичу, - говорили они, -  чем  быть  побитыми  от
своих холопей и в вечной работе у них мучиться". Патриарх все  настаивал  на
избрании русского православного  царя;  однажды  он  захотел  убедить  народ
примером из истории: "Помните, православные христиане! Что  Карл  в  великом
Риме сделал!" Но народу было не до Карла и не до великого  Рима:  "Все  люди
посмеялись, - говорит современник, - заткнули уши чувственные и  разумные  и
разошлись". Ростовский митрополит Филарет Никитич также  выезжал  на  Лобное
место и говорил народу:  "Не  прельщайтесь,  мне  самому  подлинно  известно
королевское злое умышленье над Московским государством: хочет он им с  сыном
завладеть и нашу истинную  христианскую  веру  разорить,  а  свою  латинскую
утвердить". Но и это увещание осталось без действия.
   24 июля Жолкевский уже стоял в 7 верстах от Москвы на лугах  Хорошовских,
а с другой стороны самозванец уже начал добывать Москву. Во время сражения с
ним Мстиславский, чтобы завязать сношения с гетманом, послал  спросить  его:
"Врагом или другом пришел он под  Москву?"  Жолкевский  отвечал,  что  готов
помогать Москве, если она признает царем Владислава. В то же время в стан  к
гетману явились послы от Лжедимитрия. Последний, желая отстранить соперника,
дал Сапеге  запись,  в  которой  обещал  тотчас  по  вступлении  на  престол
заплатить  королю  польскому  300000  злотых,  а  в  казну   республики,   в
продолжение 10 лет, выплачивать  ежегодно  по  300000  злотых,  сверх  того,
королевичу платить по 100000 злотых ежегодно также  в  продолжение  10  лет,
обещался завоевать для Польши у шведов всю  Ливонию  и  для  войны  шведской
выставлять по  15000  войска.  Касательно  земли  Северской  дал  уклончивое
обещание, что он не прочь вести об этом  переговоры,  и  если  действительно
будет что-либо кому следовать, то почему же и  не  отдать  должного?  Однако
лучше  каждому  оставаться  при  своем.  С  этою  записью  из  стана  Сапеги
отправились  послы  под  Смоленск  уговаривать  короля  принять  предложение
самозванца. Приехав сперва в стан к гетману, они объявили Жолкевскому о цели
своего посольства к королю и сказали, что  Лжедимитрий  хочет  послать  и  к
нему, гетману, с подарками, но Жолкевский, давши свободный  путь  к  королю,
сам уклонился от всех сношений с вором.
   Между тем сношения с Москвою  продолжались.  Когда  Мстиславский  прислал
письмо к гетману, то письменного ответа не получил, Жолкевский велел сказать
ему, что письменные сношения только затянут дело, которому не  будет  конца.
Начались съезды, но дело и тут затянулось, потому что прежде  всего  надобно
было  отстранить  самое  могущественное  препятствие,  иноверие  Владислава;
патриарх объявил боярам относительно избрания королевича: "Если крестится  и
будет в православной христианской вере, то я вас благословляю;  если  же  не
крестится, то во всем Московском государстве  будет  нарушение  православной
христианской вере, и  да  не  будет  на  вас  нашего  благословения".  Бояре
настаивали, чтобы первым условием Владиславова  избрания  было  постановлено
принятие православия, но гетман без наказа королевского никак не мог на  это
согласиться. Личные переговоры Мстиславского с Жолкевским,  происходившие  2
августа против Девичьего монастыря, были прерваны известием, что  самозванец
приступает к Москве: вор был отбит с помощию русского войска,  пришедшего  с
Жолкевским и находившегося под начальством Ивана Михайловича Салтыкова, сына
Михайлы Глебовича. Покушения самозванца, с одной стороны, а с другой - ропот
польского  войска,  не  получавшего  жалованья  и  грозившего  возвратиться,
заставляли гетмана ускорить переговорами: он объявил, что  принимает  только
те условия, которые были утверждены  королем  и  на  которых  целовал  крест
Салтыков с товарищами под Смоленском, прибавки же, сделанные боярами  теперь
в Москве, между которыми  главная  состояла  в  том,  что  Владислав  примет
православие в Можайске,  должны  быть  переданы  на  решение  короля.  Бояре
согласились; с своей стороны гетман  согласился  тут  же  внести  в  договор
некоторые изменения и прибавки, которых не было в Салтыковском договоре. Эти
изменения очень любопытны, показывая разность взгляда тушинцев,  заключавших
договор под Смоленском, и бояр, заключавших его  теперь  в  Москве.  Так,  в
Салтыковском договоре внесено  условие  свободного  выезда  за  границу  для
науки; в  московском  договоре  этого  условия  нет.  Салтыковский  договор,
составленный под сильным влиянием людей,  могших  получить  важное  значение
только в Тушине, требовал возвышения  людей  незнатных  по  их  заслугам;  в
московский договор бояре внесли условие: "Московских  княжеских  и  боярских
родов приезжими иноземцами в отечестве и в чести не теснить и не  понижать".
Салтыковский  договор  был  составлен   известными   приверженцами   первого
Лжедимитрия, которые не могли опасаться  мести  за  17  мая  1606  года;  но
составители московского договора сочли необходимым прибавить, чтобы не  было
мести за убийство поляков 17 мая. Прибавлены были также  следующие  условия:
Сапегу отвести от вора; помогать Москве против последнего, и по освобождении
столицы от него Жолкевский должен отступить с польскими войсками в Можайск и
там ждать конца переговоров  с  Сигизмундом;  Марину  отослать  в  Польшу  и
запретить  ей  предъявлять  права  свои  на   московский   престол;   города
Московского государства, занятые поляками и ворами, очистить,  как  было  до
Смутного времени; о вознаграждении короля и польских ратных людей за военные
издержки должны говорить с Сигизмундом великие  послы  московские,  наконец,
гетман обязался писать королю, бить ему челом, чтоб снял осаду Смоленска.
   27 августа на половине дороги от польского  стана  к  Москве  происходила
торжественная присяга московских жителей  королевичу  Владиславу;  здесь,  в
двух шатрах, где стояли богато украшенные налои, присягнули  в  первый  день
10000  человек;  гетман  с  своей  стороны  именем  Владислава  присягнул  в
соблюдении договора. На другой день присяга происходила в Успенском  соборе,
в присутствии патриарха; сюда пришли русские тушинцы, прибывшие под Москву с
Жолкевским, - Михайла Салтыков, князь Мосальский и другие. Они  подошли  под
благословение к патриарху, тот встретил их грозными словами: "Если вы пришли
правдою, а не лестию и в вашем умысле не будет нарушения православной  вере,
то будь на вас благословение от всего вселенского собора и от меня грешного,
если же вы пришли с лестию, с злым умыслом против веры, то будьте прокляты".
Салтыков со слезами на глазах  стал  уверять  Гермогена,  что  будет  у  них
прямой, истинный государь, и патриарх  благословил  его.  Но  когда  подошел
Михайла Молчанов, то Гермоген закричал на него: "Окаянный  еретик!  Тебе  не
след быть в церкви" - и велел выгнать  его  вон.  Гетман  и  бояре  угощали,
дарили друг друга; думали, что Смутное время  кончилось  избранием  царя  из
чужого народа, из царского племени. Но Смутное  время  было  еще  далеко  до
окончания: при избрании Владислава не  удовлетворялось  главному  требованию
народа; для успокоения последнего надобно было  обмануть  его,  и  временное
правительство, не наказавшись прошедшим, решилось прибегнуть  к  обману.  По
городам разосланы были грамоты с приказом присягать  Владиславу,  и  в  этих
грамотах правительствующие бояре  писали,  что  так  как  советные  люди  из
городов  для  царского  выбора  не  приезжали,  то  Москва  целовала   крест
королевичу Владиславу на том, что ему, государю, быть в  нашей  православной
христианской вере греческого закона. Но  понятно,  что  истины  скрыть  было
нельзя;  многие  очень  хорошо  знали,  что  дело  о  принятии   православия
королевичем было отложено, и  некоторые  из  них  имели  сильные  побуждения
разглашать об этом в Москве, давать знать в стан к самозванцу и по  городам;
и вот когда другие  города  повиновались  Москве  и  присягнули  Владиславу,
Суздаль, Владимир,  Юрьев,  Галич  и  Ростов  начали  тайно  пересылаться  с
самозванцем, изъявляя готовность передаться ему.  Прежде  эти  самые  города
встали против  Лжедимитрия  и  отчаянно  оборонялись  от  его  сподвижников,
увидавши в  них  врагов  государства.  Но  теперь  высший  интерес,  интерес
религиозный, становится на первом плане и отстраняет все другие: для  многих
лучше было покориться тому, кто называл себя православным  царем  Димитрием,
сыном царя Ивана Васильевича, чем литовскому иноверному королевичу.  С  этих
пор, с провозглашения  Владислава  царем,  народные  движения  в  Московском
государстве принимают религиозный характеру и король Сигизмунд  спешит  дать
им силу.
   Через два дня после  торжественной  присяги  с  обеих  сторон  к  гетману
приехал из-под Смоленска  Федор  Андронов  с  письмом  от  короля,  где  тот
требовал, чтоб Московское государство было упрочено за ним самим,  а  не  за
сыном его. Вслед за Андроновым приехал Гонсевский с подробнейшим наказом для
гетмана, но не только сам гетман, даже и Гонсевский,  узнав  положение  дел,
счел невозможным нарушить договор и исполнить желание короля, которого  одно
имя, по собственному сознанию поляков, было ненавистно  московскому  народу.
Решившись не обнаруживать  ни  в  чем  намерений  короля,  Жолкевский  начал
приводить в исполнение ту  статью  договора,  которою  он  обязался  отвести
Сапегу от вора и прогнать последнего  от  Москвы.  Он  послал  к  первому  с
увещанием не препятствовать делу короля и республики и уговорить  самозванца
к  изъявлению  покорности  Сигизмунду,  в  каком  случае  Жолкевский  обещал
выпросить ему у польского правительства Самбор или  Гродно  в  кормление;  в
случае же несогласия самозванца Сапега должен был выдать его гетману или  по
крайней мере отступить от него. Сам Сапега готов  был  выполнить  требования
гетмана,  но  товарищи  его  никак   не   согласились.   Жолкевский   увидал
необходимость употребить меры подействительнее простых увещаний, он двинулся
ночью из своего стана и на рассвете стоял уже перед станом Сапеги  в  боевом
порядке, князь Мстиславский вывел к нему также на помощь  пятнадцатитысячный
отряд московского войска, оставив по  распоряжению  гетмана  другой  сильный
отряд в  городе  для  сдержания  приверженцев  Лжедимитрия.  Соединившись  с
Жолкевским,  первый  боярин  Московского  государства,  князь  Мстиславский,
поступил  под  начальство  коронного  гетмана   польского!   Войско   Сапеги
испугалось, увидя перед собою соединенные полки Жолкевского и Мстиславского;
русские, заметив эту робость, хотели тотчас же ударить на него, но гетман не
хотел проливать крови своих,  дожидался  мирной  покорности,  которая  и  не
замедлила: Сапега явился на личное свидание к гетману и обещал или уговорить
самозванца к покорности, или отступить от него. Но Лжедимитрий,  или,  лучше
сказать, жена его, находившиеся  тогда  в  Угрешском  монастыре,  не  хотели
слышать ни об каких  условиях:  несогласие  некоторых  городов  на  избрание
Владислава обещало им новую смуту, новую возможность  поправить  свои  дела.
Тогда гетман объявил боярам  свое  намерение:  пройдя  ночью  через  Москву,
подступить  к  монастырю  и  захватить  там   врасплох   самозванца.   Бояре
согласились, позволили польскому войску в ночное время  пройти  через  город
почти пустой, потому что бояре еще прежде вывели  тридцать  тысяч  войска  в
поле. Впрочем, доверенность не была обманута: поляки прошли  поспешно  через
город, не сходя  с  коней,  безо  всякого  вреда  для  жителей.  Польское  и
московское войско соединились у Коломенской заставы  и  пошли  к  Угрешскому
монастырю, но из Москвы успели уведомить Лжедимитрия  об  опасности,  и  тот
бежал в  Калугу  с  женою  и  Заруцким,  который  перешел  на  его  сторону,
рассорившись с Жолкевским за то, что  гетман  не  хотел  дать  ему  главного
начальства над русским войском, передавшимся на имя королевича.  Не  надеясь
догнать самозванца, гетман возвратился в стан свой, а бояре - в  Москву.  На
другой день русские приверженцы  Лжедимитрия,  не  последовавшие  за  ним  в
Калугу, приехали к гетману и объявили желание  присягнуть  Владиславу,  если
только при них останутся те звания,  которые  они  получили  от  самозванца.
Жолкевский был не прочь удовлетворить этому требованию, но бояре  московские
никак не хотели на это согласиться. Извещая города о последних событиях, они
писали: "Литовские люди - Ян Сапега с товарищами и  русские  люди,  бояре  -
князь Михаил Туренин да князь Федор Долгорукий, и воровские советники  князь
Ал. Сицкий, Александр Нагой, Григорий Сунбулов,  Фед.  Плещеев,  князь  Фед.
Засекин да дьяк Петр Третьяков, и всякие служилые  и  неслужилые  люди  вину
свою государю королевичу принесли". Здесь любопытно отделение  двух  бояр  -
князя Туренина и Долгорукого от остальных приверженцев Лжедимитрия,  которые
называются воровскими советниками, как будто бы двое означенных бояр не были
также  воровскими  советниками.  Некоторые  из  этих  воровских  советников,
недовольные московским приемом, опять отъехали к самозванцу.
   Отогнав Лжедимитрия, гетман начал  настаивать  на  скорейшее  отправление
послов  к  Сигизмунду,  что  давало  ему  случай  удалить   из   Московского
государства подозрительных людей, на которых  указано  было  народу  как  на
достойных занять престол. Жолкевский начал уговаривать Голицына  принять  на
себя посольство, льстил ему, представляя, что такое великое дело должно быть
совершено именно таким знаменитым  мужем,  каким  был  он,  Голицын,  притом
уверял его, что это  посольство  даст  ему  удобный  случай  к  приобретению
особенной  милости  короля  и  королевича.   Голицын   принял   предложение.
Жолкевский от его удаления получал  двойную  выгоду:  во-первых,  удалял  из
Москвы, отдавал в руки королевские искателя престола; во-вторых,  удалял  из
Москвы самого видного по способностям и деятельности боярина,  с  остальными
легко было управиться. Михаил Федорович Романов, носивший в это время звание
стольника, был еще  очень  молод,  и  потому  его  нельзя  было  включить  в
посольство; тогда гетман постарался, чтоб послом  от  духовенства  назначили
отца Михаилова, митрополита Филарета; Жолкевский представлял, что  на  такое
важное  дело  нужно  послать  человека,  не  только  по  званию,  но  и   по
происхождению знаменитого, а последнему условию вполне  удовлетворял  только
один Филарет. Уведомляя короля о присяге  Москвы  Владиславу,  гетман  писал
ему: "Один бог знает, что в  сердцах  людских  кроется,  но,  сколько  можно
усмотреть, москвитяне искренно желают, чтобы королевич у них царствовал. Для
переговоров о крещении и других  условиях  отправляют  к  вашей  королевской
милости князя Василия Голицына с товарищами; переговоры эти не будут трудны,
потому что Голицын, пришедши к патриарху с другими боярами, объявил ему, что
"о крещении они будут бить челом, но если бы даже король и  не  исполнил  их
просьбы, то волен бог да господарь, мы ему уже крест целовали  и  будем  ему
прямить"". Удаливши чрез посольство Голицына и  отца  Михайлова,  Жолкевский
распорядился и насчет бывшего царя Василия, который мог быть  также  опасен,
ибо патриарх не считал его монахом: по  настоянию  гетмана  бояре  отправили
Василия в Иосифов Волоколамский монастырь, а братьев его  -  в  Белую,  чтоб
отсюда удобнее было переслать их в Польшу; патриарх, кажется, догадывался об
этом намерении и настаивал, чтоб Шуйского отвезли в Соловецкий монастырь, но
тщетно. Царицу Марию заключили в суздальском Покровском монастыре.
   Филарет и Голицын отправились в челе посольства; между остальными членами
его были: окольничий князь Мезецкий,  думный  дворянин  Сукин,  думный  дьяк
Томила Луговской, дьяк Сыдавный-Васильев; из духовных - спасский архимандрит
Евфимий, троицкий келарь Авраамий Палицын и другие; к ним присоединены  были
выборные из разных чинов люди; число лиц  посольства  простиралось  до  1246
человек. Послам дан был такой наказ: 1)  требовать,  чтоб  Владислав  принял
греческую  веру  в  Смоленске  от   митрополита   Филарета   и   смоленского
архиепископа Сергия, чтоб пришел в Москву православным; 2) чтобы  Владислав,
будучи на престоле, не сносился с папою о  делах  веры,  а  только  о  делах
государственных; 3) если кто-нибудь из людей Московского государства захочет
по своему малоумию отступить от греческой веры,  таких  казнить  смертию,  а
имение их отписать в казну; следовательно, здесь сделано исключение из  того
условия договора, по которому имение у преступников не отбиралось, но шло  к
наследникам; 4) чтоб королевич взял с собою из Польши  немногих  необходимых
людей; 5) прежнего титула  московских  государей  не  умалять;  6)  жениться
Владиславу в Московском государстве на девице греческого закона; 7) города и
места, занятые поляками и вором, очистить  к  Московскому  государству,  как
было до Смуты и как условлено с гетманом; 8)  полякам  и  литовцам,  которые
приедут с Владиславом, давать поместья внутри государства, а не в порубежных
городах. Цель условия ясна: поляки, владея порубежными местами, легко  могли
завести их за Польшу; 9) всех пленников, взятых в Московском государстве  во
время Смут, возвратить без выкупа; 10) король должен отступить от Смоленска,
на посаде и в уезде никакого насилия не делать; 11) на будущий  сейм  должны
приехать московские послы, в присутствии которых вся Речь Посполитая  должна
подкрепить великое утверждение между двумя государствами.
   На случай неодолимого сопротивления с польской стороны  послам  дозволено
было  умерить  свои  требования,  именно  касательно  первой  статьи:   если
королевич на принятие православной веры в Смоленске не согласится и  отложит
это дело до прибытия своего в Москву,  где  примет  решение,  постановленное
духовенством православным и латинским, то послы должны отвечать, что  у  них
на такой случай нет наказа, просить позволения  переписаться  с  патриархом,
боярами и всею землею,  а  королевича  просить  идти  немедленно  в  Москву,
прибавлено, чтобы послы не спорили о вере с панами или учителями латинскими.
Касательно четвертой статьи послы должны были настоять, чтобы  Владислав  не
привозил с собою больше пятисот человек  поляков.  Касательно  титула  послы
могли согласиться, что Владислав постановит о нем  окончательное  решение  в
Москве по приговору патриарха, бояр и всех думных людей. Статью  о  женитьбе
послы могли изменить так: Владислав не может жениться без совета  патриарха,
всего духовенства, бояр и думных людей. Послы не должны были соглашаться  на
вознаграждение короля за подъем и  на  уплату  жалованья  польскому  войску,
бывшему при воре с Сапегою, не должны были соглашаться на построение костела
в Москве, на оставление польских чиновников в порубежных русских городах  до
совершенного успокоения государства; должны были уклониться от переговоров о
порубежных спорных делах, "чтоб за тем большому делу  мешкоты  не  было".  В
случае  же  упорного  настаивания  с  польской  стороны  насчет   означенных
последних пунктов послы должны были отвечать, что они не имеют о них  наказа
и потому решение этих дел  должно  оставить  до  будущих  переговоров  между
Сигизмундом и его сыном, когда уже Владислав будет государем  московским.  В
Москве, как видно, надеялись, что как скоро Владислав станет царем, то будет
по необходимости блюсти выгоды своего государства, вот почему  послы  должны
были прежде всего настаивать на скорейший приезд Владислава в Москву.
   Патриарх отправил с послами от  себя  письмо  к  Сигизмунду,  где  умолял
короля отпустить сына в греческую веру: "Любви ради божией смилуйся, великий
государь, не презри нашего прошения, да и вы сами богу не погрубите,  и  нас
богомольцев своих и таких неисчетных народов  не  оскорбите".  Но  Сигизмунд
прежде всего должен был думать о том, чтоб не  оскорбить  своего  народа  и,
поставленный в необходимость возвратиться в Польшу или  с  целым  Московским
государством, или по крайней мере с частию его, продолжал осаду Смоленска. С
другой стороны, Ян Потоцкий, главный  начальник  над  осаждающими  войсками,
завидуя успеху Жолкевского в Москве, хотел непременно  взять  Смоленск,  его
желание соответствовало  и  желанию  войска,  раздраженного  долгою  осадою.
Несмотря, однако, на  ревность  и  мужество  осаждающих,  их  приступы  были
постоянно  отбиваемы  осажденными,  хотя  между  последними   свирепствовала
заразительная болезнь. Когда получено было известие о договоре Жолкевского с
временным московским правительством, то и смольняне вступили в переговоры  с
королем, но  как  скоро  Сигизмунд  объявил  Шеину,  что  Смоленск,  древняя
собственность Литвы, должен сдаться  не  королевичу,  а  самому  королю,  то
воевода никак не согласился отделиться от Москвы без  согласия  всей  земли.
Окончание переговоров было отложено до приезда великих московских послов.  И
в этом случае город разделился, если  верить  речам  перебежчиков:  дворяне,
которых было около двухсот человек, стрельцы, числом около двенадцати тысяч,
даже духовенство и воевода соглашались сдать город на имя  короля,  полагая,
что им все равно жить, под властию Сигизмунда или его сына, как скоро вера и
права будут  сохранены;  но  торговые  и  посадские  люди  никак  не  хотели
отложиться от Москвы и настаивали, чтоб дожидаться послов.
   Между тем чрез  избрание  Владислава  шведы  необходимо  превращались  из
союзников в врагов Московскому государству: они взяли Ладогу,  но  не  имели
успеха под Иван-городом, жители которого, несмотря на крайность,  оставались
верны самозванцу; Горн разбил Лисовского под Ямою, после  чего  Лисовский  и
Просовецкий с донскими козаками отступили к Пскову, но  рассорились,  потому
что  Лисовский  хотел  служить  Владиславу,  а  Просовецкий  -   самозванцу;
вследствие этого Лисовский пошел  в  Остров,  а  Просовецкий  остановился  в
двадцати верстах от Пскова. Самозванец  по-прежнему  укрепился  в  Калуге  и
должен был, по-видимому,  готовиться  к  войне  с  прежним  своим  союзником
Сапегою, который выступил в Северскую землю как будто для того, чтоб  отнять
ее у самозванца, но на деле было иное: по  соглашению  с  двоюродным  братом
своим  -  канцлером  Львом,  Сапега  должен  был  поддерживать  Лжедимитрия,
отвлекавшего внимание москвитян от замыслов королевских. Владения калужского
царя были довольно обширны: так, например, Серпухов принадлежал  ему;  здесь
сидел воеводою от него известный  нам  Федор  Плещеев.  Оставшись  один  под
Москвою с небольшим своим  войском,  Жолкевский  видел  ясно  всю  опасность
положения,  видел,  что  русские  только  вследствие  крайней  необходимости
согласились принять на престол иноземца  и  никогда  не  согласятся  принять
иноверца,  а  Сигизмунд  никогда  не  согласится  позволить   сыну   принять
православие. Но и теперь, как прежде, самозванец продолжал помогать гетману;
из страха пред простым народом, который не замедлит  встать  за  Лжедимитрия
при первом удобном случае, бояре сами предложили Жолкевскому ввести польское
войско в Москву; гетман согласился с радостию и послал расписать квартиры  в
городе; но в Москве сторожили  каждое  движение:  монах  ударил  в  набат  и
объявил собравшемуся народу, что поляки входят в  Москву,  бояре  испугались
волнения и упросили гетмана обождать еще дня три. Но гетман  сам  испугался,
созвал коло в своем войске и сказал: "Правда,  что  я  сам  хотел  поставить
войско в столице, но теперь, внимательно осмотревшись, впал  в  раздумье.  В
таком большом и  публичном  собрании  я  не  могу  открыть  причин,  которые
препятствуют мне поставить там войско, вышлите  ко  мне  в  палатки  по  два
человека из полка, я им все открою". Когда  депутаты  пришли,  гетман  начал
объяснять дело: "Москва город большой, людный, почти все жители  Московского
государства сходятся в Кремль по делам судным, здесь все разряды.  Я  должен
стать в самом Кремле, вы другие - в Китай-городе, остальные - в Белом. Но  в
Кремле собирается всегда множество народа, бывает там иногда по пятнадцати и
по двадцати тысяч, им  ничего  не  будет  стоить,  выбравши  удобное  время,
истребить меня там, пехоты у меня нет, вы люди до пешего бою неспособные,  а
у них в руках ворота". Приведши в пример первого Лжедимитрия, который  погиб
вместе с поляками, гетман заключил: "Мне кажется  гораздо  лучше  разместить
войско по слободам около столицы, которая будет, таким образом, как будто  в
осаде".
   Но этому плану всего более воспротивился полк Зборовского, состоявший  из
тушинских поляков; последние не переставали жалеть, что у них  вырвана  была
из рук добыча, теперь по крайней мере надеялись, что если Москва будет в  их
руках, то и казна царская будет у них же, а тут гетман как  нарочно  медлит,
обнаруживает  опасение  и  хочет  становиться  только  в  слободах.  Депутат
Зборовского  полка,  Мархоцкий,  отвечал  гетману:  "Напрасно  ваша  милость
считает Москву так могущественною, как была она во время Димитрия, а нас так
слабыми, как были те, которые приехали к нему на свадьбу. Спросите  у  самих
москвичей, и они вам скажут, что от прихода Рожинского до настоящего времени
погибло 300000 детей боярских. В то время, когда Димитрия  и  наших  побили,
вся земля была в собрании около Москвы, потому что царь готовился к войне  с
Крымом, но хотя русских было и много, а наших только три хоругви,  однако  и
тут наших одолели только изменою. А ты теперь приехал на войну, будем биться
и пеши, когда понадобится. Ваша милость жалуетесь, что у вас мало пехоты: мы
каждый день от каждой хоругви  будем  посылать  к  вам  в  Кремль  пехоты  с
ружьями, сколько прикажете. Если боитесь поставить все войско в столице,  то
поставьте наш полк: мы решились дожидаться в Москве или смерти, или  награды
за прежние труды. Что же касается до расположения войска в слободах, то  мне
кажется, что это будет гораздо опаснее, чем помещение его  в  самом  городе.
Недавно мы вступили в мирные сношения с Москвою и уже  так  стали  беспечны,
что большая часть наших всегда в Москве, а не в  обозе,  и  так  ездят  туда
неосторожно, как будто бы в Краков. То же самое будет, когда расположимся  в
слободах: большая часть наших всегда будет в городе,  а  не  при  хоругвях".
Жолкевский отвечал с сердцем: "Я не вижу того, что ваша милость видите:  так
будьте гетманом, сдаю вам начальство!" Мархоцкий отвечал: "Я  начальства  не
хочу, но утверждаю одно, что если вы войска в столице не  поставите,  то  не
пройдет трех недель, как Москва изменит. А от полка своего я объявляю что мы
других еще трех лет под Москвою стоять не намерены".
   С тем депутаты и разошлись от гетмана. Жолкевский не тронулся убеждениями
Мархоцкого и послал Гонсевского в Москву к боярам предложить  им,  чтоб  они
отвели ему Новодевичий монастырь и слободы. Бояре согласились,  но  патриарх
возражал, что неприлично оставить монахинь в монастыре  вместе  с  поляками,
неприлично и выслать  их  для  поляков.  Мнение  патриарха  нашло  отголосок
сильный: около Гермогена начали собираться  дворяне,  торговые  и  посадские
люди, стрельцы. Патриарх дважды посылал за боярами,  зовя  их  к  себе;  они
отговаривались, что заняты  государственным  делом.  Тогда  Гермоген  послал
сказать им, что если они не хотят идти к нему, то он  пойдет  к  ним,  и  не
один, а со всем народом. Бояре испугались, пошли к патриарху и  толковали  с
ним часа два, опровергая слова его  о  неблагонамеренных  замыслах  гетмана.
Гермоген говорил, что Жолкевский  нарушает  условия,  не  отправляет  никого
против калужского вора, хочет  внести  войска  в  Москву,  а  русские  полки
высылает на службу против шведов. Бояре  с  своей  стороны  утверждали,  что
введение  польских  войск  в  Москву  необходимо:  иначе  чернь  предаст  ее
Лжедимитрию; Иван Никитич Романов даже сказал  патриарху,  что  если  гетман
отойдет от Москвы, то им всем, боярам, придется идти  за  ним  для  спасения
голов своих, что тогда Москва достанется вору и патриарх будет  отвечать  за
эту  беду.  Патриарху  прочли  строгий  устав,   написанный   гетманом   для
предотвращения и наказания буйств, которые могут позволить себе поляки, в то
же время Гонсевский, узнав, о чем идет дело у патриарха с  боярами,  прислал
сказать последним, что гетман завтра же высылает войска  против  самозванца,
если  только  московские  полки  будут  готовы.  Это  известие  дало  боярам
решительный перевес  в  споре,  Мстиславский  воспользовался  случаем,  чтоб
превознести гетмана; говорят даже, будто бояре в торжестве решились  сказать
Гермогену, чтоб он смотрел за церковью, а в мирские дела не вмешивался,  ибо
прежде духовенство никогда не управляло государственными делами.  Как  будто
бы предание государства иноверцам не касалось церкви!
   Как бы то ни было, патриарх уступил боярам, уступил  и  народ.  Салтыков,
Шереметев, Андрей Голицын, дьяк Грамотин попеременно разъезжали среди толпы,
выговаривали  за  мятеж,  приказывали  не  замышлять  нового,  народ   утих,
Гонсевский поскакал в стан к гетману с известием, что нет никакой  опасности
расположить войско  в  столице,  что  сами  бояре  просят  об  этом,  гетман
согласился. Ночью с 20  на  21  сентября  поляки  тихо  вступили  в  Москву,
поместились в Кремле, Китае и Белом городе,  заняли  монастырь  Новодевичий,
заняли Можайск, Борисов, Верею для безопасности сообщений своих  с  королем.
Жолкевский для собственной выгоды хотел свято исполнить  обещанное:  решение
распрей между поляками и москвичами предоставлено было равному  числу  судей
из обоих народов; суд был беспристрастный и строгий: так, когда один  пьяный
поляк выстрелил в икону богородицы, то суд приговорил его к отсечению рук  и
сожжению, другой поляк насильно увел дочь у одного  из  московских  жителей:
преступника  высекли  кнутом.  Обязанность  продовольствовать  поляков  была
возложена на замосковные города и волости, которые были расписаны по  разным
ротам, но когда посланные для сбора  припасов  поляки,  по  их  собственному
признанию, самовольно брали все, что кому нравилось, силою  отнимали  жен  и
дочерей у жителей, то последние согласились платить полякам  деньгами,  сбор
которых приняли  на  себя.  Гетману  всего  важнее  было  прибрать  к  рукам
стрельцов, потому что на них должно было опереться народное восстание, и  он
довел дело до того, что по согласию бояр начальство над стрельцами  поручено
было Гонсевскому; сами стрельцы легко согласились  на  это,  ибо  Жолкевский
обходительностию, подарками и угощениями так привлек  их  к  себе,  что  они
готовы были исполнить все, чего бы он ни захотел, сами приходили  к  нему  и
спрашивали, не подозревает ли он кого в измене,  вызываясь  тотчас  схватить
подозрительного человека. Гетману удалось даже поладить с патриархом: сперва
сносился он с ним посредством других, а потом  стал  ходить  к  нему  сам  и
приобрел его расположение.
   Несмотря, однако,  на  все  эти  приязненные  отношения  и  ловкие  меры,
Жолкевский знал, что восстание вспыхнет при первой вести о нежелании  короля
отпустить Владислава в Москву, знал, что эта весть может прийти очень скоро,
и потому спешил оставить столицу. С одной стороны, личным присутствием хотел
он подкрепить своих единомышленников, уговорить короля исполнить договор;  с
другой стороны, он должен был спешить из Москвы для сохранения своей  славы,
для выхода из положения, которое скоро грозило стать крайне затруднительным:
с необыкновенным успехом окончил он  поход  свой,  а  теперь  бесславно  мог
погибнуть  с  своим  ничтожным  отрядом  среди  всеобщего  восстания.  Бояре
испугались, когда гетман объявил, что должен ехать, упрашивали его остаться,
но Жолкевский был непреклонен. Бояре провожали его  далеко  за  город,  даже
простой народ обнаружил к нему расположение, платя ласкою за ласку; когда он
ехал по улицам, то москвичи забегали вперед и желали  счастливого  пути.  На
место гетмана остался Гонсевский.
   Уезжая из Москвы, Жолкевский взял с собою сверженного царя Василия,  взял
и двоих братьев его. 20 октября король писал боярам: "По договору  вашему  с
гетманом Жолкевским велели мы князей Василия,  Дмитрия  и  Ивана  Ивановичей
Шуйских отослать в Литву, чтоб тут в господарстве  Московском  смут  они  не
делали, поэтому приказываем вам, чтоб вы отчины и поместья  их  отобрали  на
нас, господаря". Двое других подозрительных лиц, Филарет и Голицын, были уже
под Смоленском во власти короля.  Они  выехали  из  Москвы  11  сентября,  с
дороги, от 18 сентября, они писали в Москву, что королевские войска  осадили
Осташков, разоряют его окрестности; от 21  сентября  писали,  что,  не  имея
возможности  взять  Осташков,  поляки  рассеялись  по  уездам  Ржевскому   и
Зубцовскому и пустошат их; от 30 сентября писали, что многие русские дворяне
приезжают к королю под Смоленск и  по  воле  королевской  присягают  уже  не
одному королевичу, но и самому королю  и  король  за  это  их  жалует,  дает
грамоты на поместья и вотчины, а тем, кто уже  присягнул  королевичу,  велит
опять присягать себе, кто же не хочет, тех сажают  под  стражу,  что  король
несколько раз посылал к смольнянам, чтоб они присягнули ему вместе с  сыном,
смольняне не согласились, и король промышляет над их городом всякими мерами.
7 октября послы приехали под Смоленск, их приняли с честию, отвели 14 шатров
за версту от королевского стана, но кормы давали скудные: на  жалобы  послов
отвечали, что король не в своей земле, а на войне и взять ему самому  негде.
10 числа великие послы представились королю и  били  челом,  чтобы  отпустил
сына своего на царство Московское. Лев Сапега именем королевским  отвечал  в
неопределенных выражениях, что Сигизмунд  желает  спокойствия  в  Московском
государстве и назначит время для переговоров. Между тем в совете королевском
шли споры, соглашаться ли на  просьбу  послов,  отпускать  ли  королевича  в
Москву или нет? Сначала Лев Сапега, отчаявшись в возможности взять Смоленск,
был в числе тех, которые соглашались на отпуск королевича в Москву, но скоро
переменил мнение, особенно когда  получил  письмо  от  королевы  Констанции,
которая писала ему:  "Ты  начинаешь  терять  надежду  на  возможность  взять
Смоленск и советуешь королю на время отложить осаду: заклинаем тебя, чтоб ты
такого совета не  подавал,  а  вместе  с  другими  сенаторами  настаивал  на
продолжение осады: здесь дело идет о  чести  не  только  королевской,  но  и
целого войска". Сапега стал внушать королю, что присяга,  данная  московским
народом Владиславу, подозрительна: не  хотят  ли  москвичи  только  выиграть
время? От этой присяги для Польши больше вреда, чем пользы, потому  что  для
неверного надобно оставить осаду Смоленска, покинуть надежду на приобретение
областей Смоленской и Северской, и все это будет соединено с страшным вредом
и позором,  если  москвичи  обманут  Владислава.  Гораздо  лучше  продолжать
начатое, не выпускать из рук того, что уже в руках, и, взявши свое, вести  с
торжеством Владислава в Москву. Требовавшие выполнения гетманского  договора
с Москвою представляли: король обещал, гетман с войском  присягнули;  нельзя
сделать клятвопреступниками короля, гетмана и целое войско. Народ московский
без государя быть не привык: если им не дать королевича, ими избранного, то,
разрешенные этим от присяги, они обратятся к другому и упорно  будут  стоять
против нас, видя наше клятвопреступление. Силою этой войны нам  не  кончить,
потому что у нас нет достаточных для того средств; если же войны не окончим,
то беда с двух сторон, от Москвы и от своих; от  Москвы,  ибо  изберет  себе
чужого  государя,  от  своих,  потому  что  начнутся  воинские  конфедерации
вследствие неуплаты жалованья; заплатить им из  Польши  трудно,  потому  что
казны нет, а королю надобно прежде всего заботиться о своей славе, ибо  если
славу потеряет, то все потеряет и у своих, и у чужих. Война  не  может  идти
хорошо, потому что не только нет средств продолжать ее,  но  нет  средств  и
долгу заплатить; ратные люди в отчаянии двинутся в Польшу  за  жалованьем  -
отсюда ненависть к королю войска, ненависть шляхты, наконец,  возмущение,  и
тогда уже дело пойдет о жизни и царстве. Если же королевич будет отправлен в
Москву, то будет у нас спокойное  соседство,  легко  могут  быть  возвращены
Лифляндия и Швеция, да и от татар будет меньше вреда; большая  часть  шляхты
могла бы испоместиться в Москве, вследствие чего Речь  Посполитая  могла  бы
быть безопаснее от бунтов, ибо причина восстания - бедность граждан. Король,
давши Москве сына, приобретет себе вечную славу у своих и чужих. Если,  чего
не дай бог, приключится смерть королю и выбор  другого  сына  его  в  короли
встретит препятствия, то старший брат, царь московский, поможет ему.
   Противники возражали: государь молодой, еще ребенок, не  может  управлять
без руководителей, которыми должны быть  или  поляки,  или  москвитяне,  или
смешано из  того  и  другого  народа.  Если  назначить  поляков,  москвитяне
оскорбятся, ибо народ московский иностранцев не терпит, это  показал  он  на
Димитрии, погубив его за  то,  что  допускал  иностранцев  к  делам  тайным.
Вверить королевича московским воспитателям - трудно, во-первых, уже  потому,
что там нет таких людей, которые бы умели воспитывать государя как  следует:
если станут  воспитывать  его  в  своих  обычаях,  то  погрузят  в  грубость
государя, подающего такие надежды. Воспитателями,  разумеется,  должны  быть
люди самые  знатные,  но  они  на  таком  месте  не  бывали,  где  бы  могли
пользоваться коротким обхождением с государем (государей своих они чтут, как
божество); короткое обращение и молодость  государя,  участие,  которое  они
будут иметь в правлении, породят в них презрение ко власти  царской,  станут
друг с другом ссориться, и тот, кто осилит всех других  начнет  замышлять  и
против государя; примеров тому  много,  не  у  варваров,  а  в  образованных
государствах,  ибо  честолюбие  сдержать  трудно,   зло   это   вкрадывается
мало-помалу, особенно когда судьба благоприятствует, а народ московский  еще
к этому очень склонен, потому что очень горд и завистлив.  Прежние  государи
сдерживали это в нем страхом, но молодой государь сдержать не сможет. Потом,
кого выбрать в воспитатели? Надобно ведь узнать  добрые  свойства  и  обычаи
человека, прежде чем допустить его до такого места, и кто его  узнает?  Сами
друг другу будут мешать, друг друга чернить, потому что если при  встрече  и
поклонах обнаруживают такое смешное соперничество, то что же будет  в  таком
важном случае? Соединить  поляков  с  москвитянами?  Но  чтоб  они  ужились,
потребно содействие духа святого, потребны люди с умереннейшими характерами.
При молодом  государе  сейчас  между  ними  возникнет  соперничество:  одни,
приверженные к отцу и к  нему  самому,  будут  советовать  ему  только  одно
доброе, но другие будут только угождать, льстить молодому человеку для своих
выгод, одна особенная милость божия может сделать, что он им  не  поддастся.
Согласия между польскими  и  московскими  воспитателями  быть  не  может  по
причине различия нравов. Настоящее состояние Московского государства требует
человека, который бы  оборонил  его  от  врагов  внешних,  усмирил  волнения
внутренние, каждого возвратил в прежнее состояние, потому что если в больном
государственном теле смешавшиеся соки не возвратятся каждый в свое место, то
болезнь возвратится снова: молодой человек этого сделать  не  может,  а  без
этого жизнь и власть его будут в  опасности.  Простой  народ  там  поднялся,
встал на панов, чуть не всю власть в  руках  держит.  Бояре,  вожди  народа,
употребляют  его  как  орудие  для  своих  честолюбивых  целей.  Их  надобно
укротить, потому что без этого надобно  каждую  минуту  опасаться  волнения,
многоглавый зверь может быть укрощен только мечом.  Дитя  этого  сделать  не
может,  а  если  сделает  по  чьему-нибудь  внушению,  то  возбудит  сильное
волнение; притом же государя молодого опасно приучать к  крови.  Попы  имеют
огромное значение, они главы народных движений, с ними и  у  старика  голова
закружится, с ними надобно покончить, в противном случае  яд  останется  без
лекарства; государь не может быть в таком случае безопасен, а  охранять  его
могут только поляки, которых если будет не много, то не  защитят,  а  скорее
погубят. Большого войска держать при себе они не допустят, да и что будет за
жизнь  государю  беспрестанно  в  стане,  в  беспокойствах.  Избранию  их  и
крестному целованию верить нельзя. Если  бы  его  по  желанию  и  по  долгом
размышлении выбрали, то можно было бы надеяться,  что  добровольно  выбрали,
добровольно будут служить, ибо любовь подданных - основа  правительства.  Но
этого ничего нет, только маска да слово добровольного избрания; нужда служит
причиною привязанности; какое тут вольное избрание, когда стоят с саблею над
головою? Пристойным именем только необходимость прикрыли, ибо если королевич
им так сильно полюбился, то зачем не выбирали его прежде, пока были в силах?
Зачем против гетмана шли, за Шуйского умирали? На отца везде искали  помощи,
клятвопреступником его называли, говорили, что нарушил клятву им и  государю
их. Хорошее доказательство доброго расположения!  Не  любовь  была  причиною
избрания королевича, а необходимость, ибо когда тонешь, то рад, если и самый
злой враг протянет руку. Из условий избрания легко  видеть,  что  о  нас  не
думали; в  двух  из  них  обнаружили  свое  нерасположение:  чтоб  королевич
крестился в греческую веру и чтоб полякам не давать пограничных  мест.  Если
креститься християнину велят, то, значит, за християнина его не  считают,  а
какое расположение можно  иметь  к  нехристиянину?  Говорят,  что  королевич
окрестится: хорошо же думают они о  своем  кандидате,  что  за  кусок  хлеба
согласится быть отступником и быть в поругании  у  всех  народов  и  у  них.
Говорят, что это условие патриарх внес, тем хуже. Полякам ничего  не  давать
на границах, но для чего их бояться? И можно ли того любить, кого опасаемся?
Для чего испомещать их внутри государства? Не верят им, а царем кого  берут?
Королевича польского? Крестному  целованию  их  верить,  но  надобно  прежде
посмотреть, что с другими государями делалось: разве Иван не  от  яду  умер?
Говорят, что он был тиран, но Феодор и маленький брат его Димитрий были ни в
чем невинны - и погибли же. Говорят, что это  Годунов  сделал,  но  Годунова
царем выбрали, и если бы бог его не покарал, то сын бы его царствовал, взяли
того в государи, крест целовали и  сейчас  же  убили,  изменником  назвавши;
Шуйскому присягнули и до тех пор при нем стояли,  пока  беда  не  пришла.  А
нашему изменить - первая причина то, что католик, патриарх разрешит.  Трудно
верить народу, который уже привык нарушать клятву; возьмем в пример  Римскую
республику, где перемена государей вошла в обычай; это наследство  досталось
и нынешним итальянцам.
   Говорят: присягнул гетман, все войско, король обещал,  надобно  исполнить
обещание. Надобно выполнить обещание,  но  с  толком,  не  опуская  из  виду
обстоятельств, которые так же важны, как и главное дело.  Дадим  королевича,
устранивши препятствия, потому  что  мы  его  обещали  на  спокойную  землю.
Говорят: если королевича не дадим, то обратятся к  другому  государю.  Но  к
кому обратятся? Ни  один  своего  государства  не  покинет,  а  сына,  кроме
английского короля, ни у кого нет, да и тот еретик, и плохая  надежда,  чтоб
окрестился. Мы ближе всех, нам удобнее всех  действовать.  Столица  в  наших
руках, и наших недостатков знать они не могут, потому что, судя  по  успеху,
ставят нас выше, чем мы сами себя считаем. Правда, что войску будет  тяжело,
но из этого еще не следует непременно, чтоб оно  взбунтовалось,  С  польских
поборов деньги будут, хотя и не все; получивши часть,  подождут  остального.
Ведь они не иностранцы,  а  сыны  отечества,  себе  приобретают,  не  чужому
государю. Говорят, что когда королевича дадим, то Москва все заплатит и Речи
Посполитой даст вознаграждение. Но в казне московской нет ничего  или  очень
мало, где же взять денег? А захотят брать у частных людей, то  всего  скорее
вспыхнет восстание. Обещают возвращение  Ливонии,  оборону  от  татар  и  не
говорят о земле Северской, которую должны будем потерять. Ливонию возвратить
трудно, московского войска скоро употребить в дело не можем, потому что  оно
истощено, надобно дать ему отдохнуть. Будет восстание на короля, если отдаст
сына без воли поляков: если без согласия республики не  может  он  заключать
союзов, то тем более не может давать государя соседнему народу. Король имеет
право заботиться о своем потомстве, но без вреда для республики, а это вред,
когда он отдаст своего сына чужому народу без ведома  республики.  Взвесивши
все доводы за и против, трудно решить, что должно избрать. Если бы королевич
был совершеннолетний и республика дала свое согласие,  то  скорее  бы  можно
было согласиться отпустить королевича в Москву; но  теперь  надобно  избрать
что-нибудь среднее: всего бы лучше, если бы взяли в  государи  короля,  мужа
лет зрелых и опытного в управлении. Но предложить им это опасно:  возбудится
их подозрительность, взволнуется духовенство их, которое хорошо  знает,  что
король  ревностный  католик.  Насчет  королевича,  как  в  нежном   возрасте
находящегося, они имеют надежду, что могут приучить его ко всему, и к  своим
обычаям;  но  насчет  короля  такой  надежды  питать  они  не  могут.  Итак,
предложить им прямо короля нельзя; но в добром деле открытый путь не  всегда
приносит пользу, особенно когда имеем дело  с  людьми  неоткровенными:  если
неудобно дать королю сейчас же царский титул, то по крайней мере  управление
государством при нас останется, а со временем откроется дорога и к тому, что
нам нужно. Мы не будем им отказывать в королевиче, будем стоять при  прежнем
обещании, а Думе боярской покажем причины, почему мы не  можем  отпустить  к
ним сейчас же королевича, укажем, что препятствия к тому не с нашей, но с их
стороны, и медленность эта клонится не к нашей, но к их выгоде, причем нужно
различать знатных людей от  простого  народа:  одним  нужно  говорить  одно,
другому - другое. И знатным людям, и простому народу можно выставить на вид,
что государство еще не успокоено, наполнено врагами внутренними и  внешними,
трудно от всего этого избавиться,  имея  такого  бедного  государя;  надобно
выдавать большие суммы денег из казны  войску,  а  если  приедет  сейчас  же
Владислав, то эти деньги, нужные для войска, надобно будет обратить на царя,
для поддержания великолепия двора.  Доходы  царские  идут  теперь  в  разные
стороны, должности заняты людьми недостойными: все это  надобно  привести  в
порядок до приезда царя, чтоб приехать ему  на  государство  богатое,  а  не
истощенное.  Людей  знатных  надобно  привлекать   частными   обещаниями   и
выставлять им на вид, между прочим, и  то,  что  королевич  молод,  что  для
установления спокойствия в таком расстроенном государстве  надобны  разум  и
время и если не успокоить, то начнется волнение  еще  больше  прежнего,  что
надобно обратить внимание на  безопасность  государя,  потому  что  в  земле
размножились злые люди, которых зовут  ворами;  государь  был  бы  безопасен
только при многочисленном отряде телохранителей, а содержание  этого  отряда
соединено  с  истощением  земли  и  казны,  когда  же  королевич   достигнет
совершенного разума и возраста, то ему уже не надобно будет  телохранителей.
Надобно ждать сейма, просить республику об отпуске королевича,  на  все  это
потребуется время, а между тем как быть без главы государству расстроенному?
Неприятель  воспользуется  этим  и  усилится.  Государь  молодой  не   может
управлять и не может войти в их порядки,  потому  что  не  знает  их.  Пусть
вышлют сыновей  своих  и  людей  знатных  ко  двору  королевскому,  чтобы  и
королевич присмотрелся к их обычаям, и они узнали бы его  обычаи;  тогда  он
приедет в Москву уже как человек  знакомый  и  будет  управлять  по  обычаям
земли. А между тем каждого привлекать на  свою  сторону  обещаниями,  то  же
самое делать  и  с  духовными  лицами,  потому  что  и  между  ними  не  без
честолюбия.  Если  бы  они  согласились  отсрочить  приезд  королевича,   то
говорить, что в это время государство не может быть без  главы,  а  кого  же
ближе признать этим  главою,  как  не  короля,  единственного  опекуна  сына
своего. Конечно, для благоразумнейших важнее всего  будет  жить  спокойно  в
домах и иметь хлеб до тех пор, пока королевич  придет  в  совершенные  лета.
Говорить об этом с послами, которые теперь у нас (с Филаретом и  Голицыным),
не следует: их выслали из Москвы как людей подозрительных;  лучше  отправить
послов в Москву и там толковать с добрыми людьми; но если кто из этих послов
склонится к нам, то хорошо будет также послать его в Москву.
   Эти доводы превозмогли: положено было не отпускать королевича. 15 октября
был первый съезд послов с  панами  радными,  которые  объявили,  что  королю
нельзя отступить от Смоленска и вывести войско из  Московского  государства,
ибо он пришел с  тем,  чтобы  успокоить  это  государство,  истребить  вора,
очистить города, а потом дать  сына  своего  на  престол  московский.  Послы
отвечали, что государство гораздо скорее успокоится, если король выведет  из
него  свои  войска,  что  для  истребления  вора  довольно   одного   отряда
Жолкевского, потому что вор теперь  силен  только  польскими  войсками,  что
поход королевский на вора разорит Московское государство,  и  без  того  уже
опустошенное; послы сказали, что им странно даже и толковать  об  этом,  ибо
условие об отступлении короля от Смоленска подтверждено клятвенно гетманом в
договоре с Волуевым и Елецким при Цареве-Займище; в договоре  же  московском
сказано вообще об очистке всех городов к Московскому государству,  и  гетман
обязался просить короля о снятии осады Смоленска, и, следовательно, об  этом
и речи быть не должно. Паны возражали,  что  король  не  может  дать  своего
пятнадцатилетнего сына на престол московский, но хочет прежде  сам  идти  на
вора, после чего поедет на сейм, без согласия которого  не  может  отпустить
королевича в Москву. 17 октября был другой съезд:  паны  повторили  прежнее,
только более резким тоном, и наконец  высказались  прямо  насчет  Смоленска:
"Для чего, - сказали они, - вы не оказали королю до сих пор никакой  почести
и разделяете сына с отцом, зачем до сих пор не отдадите королю Смоленска? Вы
бы велели смольнянам присягнуть королю и королевичу вместе, и тем бы оказали
почесть королю". Послы, выслушав это, спросили у панов:  "Когда  вы  избрали
короля своего, а у него был отец в Швеции,  Яган  король,  то  для  чего  вы
разделили отца с сыном, сыну целовали  крест,  а  отцу  не  целовали?"  Паны
возражали, что  Яган  король  не  приходил  успокаивать  их  государства,  и
заключили так: "Не взяв государю нашему  Смоленска,  прочь  не  отхаживать".
Тогда, желая уклониться  от  переговоров  о  Смоленске  и  выполнить  скорее
главную статью наказа, послы начали говорить, "чтоб теперь  король  исполнил
договор, а сын  его,  царь  московский,  снесется  уже  с  ним  относительно
Смоленска, если не получить этого  города  король  считает  для  себя  таким
бесчестием". "Впрочем, - прибавили послы,  -  честь  государская  состоит  в
ненарушении данного слова, а король не раз объявлял, что предпринял поход не
для овладения городами".
   20 октября был третий съезд. Здесь  паны  прямо  объявили,  что  "если  б
король согласился отступить от Смоленска, то они, паны и все  рыцарство,  на
то не согласятся и скорее помрут, а вековечную свою отчину достанут".  Послы
в ответ на это велели читать гетманский договор; паны с  сердцем  закричали:
"Не раз вам говорено, что нам до  гетманской  записи  дела  нет!"  Несмотря,
однако, на это, они тотчас же начали толковать  о  вознаграждении  королю  и
войску, упомянутом в гетманском договоре; послы отвечали, что странно  будет
платить из московской казны за опустошение Московского государства и что  об
этом вознаграждении царь Владислав снесется  после  сам  с  отцом  своим.  В
заключение послы просили панов донести королю, что до сих пор  все  говорили
не о главном деле, тогда как они желают больше всего знать, даст  ли  король
на царство сына своего и примет ли королевич  православную  веру  греческого
закона? Паны обещались донести об этом Сигизмунду. 23 октября был  четвертый
съезд: паны объявили что король жалует  своего  сына,  но  отпустит  его  не
раньше сейма. Тут же они прочли статьи, на которые соглашался король:  1)  в
вере и женитьбе королевича волен бог да он сам; 2) с папою королевич о  вере
ссылаться не будет; 3) пленных выдать король велит; 4)  о  числе  людей  при
королевиче и о их награде послы должны договориться с самим Владиславом;  5)
насчет  казни  отступникам  от  веры  король  согласен  с  статьею   наказа;
касательно же других статей  будет  решение  на  сейме.  Об  отступлении  от
Смоленска последовал решительный отказ; паны заключили ответ свой так:  "Как
скоро Смоленск поддастся и присягнет королю, то его величество пойдет сам на
вора, истребит его и, успокоив государство, отправится со всем войском  и  с
вами, послами, на сейм: здесь даст вам в цари сына своего, с  которым  вы  и
поедете в Москву".  Послы  отвечали,  что  взять  Смоленск,  идти  на  вора,
успокоить государство, идти на сейм - все это требует долгого времени, тогда
как для Московского государства дорога теперь каждая  минута  и  медленность
королевская, породив сомнение, произведет смуту, почему они,  послы,  просят
панов  отвратить  короля  от  этого  намерения  и  настоять  на   выполнении
гетманского договора; просили также позволения обослаться с  смольнянами,  с
которыми до сих пор запрещено было им сноситься. Тогда же митрополит Филарет
имел разговор со Львом Сапегою о  том,  надобно  ли  королевичу  креститься?
Сапега окончил этот разговор так: "Об этом, преосвященный отец, поговорим  в
другой раз, как время будет, я к тебе нарочно приеду  поговорить;  а  теперь
одно скажу, что королевич крещен и другого крещенья нигде не писано". На это
послы сказали: "Бьем челом королю и королевичу со  слезами,  чтоб  королевич
крестился в нашу православную веру  греческого  закона.  Вам,  панам,  самим
известно, что греческая вера - мать всем христианским верам, все другие веры
от нее отпали и составились. Вера есть дар божий, и  мы  надеемся,  что  бог
благодатию своею коснется сердца королевича, и  пожелает  он  окреститься  в
нашу православную веру, и потому вам, панам радным, не  должно  отводить  от
этого королевича и противиться благодати божией. Никак не может статься, что
государю быть одной веры, а подданным другой, и сами  вы  не  терпите,  чтоб
короли ваши были другой веры. А тебе, Льву Ивановичу, и больше всех  надобно
о том радеть, чтоб государь наш, королевич  Владислав  Жигимонтович,  был  в
нашей православной вере греческого закона, потому что дед твой, и отец, и ты
сам, и иные вашего рода многие были в нашей православной  христианской  вере
греческого закона, и неведомо каким обычаем ты с нами теперь  поразрознился:
так тебе по нашей вере пригоже поборать".
   21 октября был пятый съезд. Паны, желая испугать  послов  и  показать  им
необходимость подчиниться воле Сигизмунда, уведомили их об успехах шведов на
северо-западе и об усилении  самозванца,  к  которому  ушло  из  Москвы  300
дворян. Послы отвечали, что они сомневаются в справедливости этих  известий,
ибо из Москвы к ним об этом не пишут; если же в московских людях есть измена
и гетману от этого идти с войском на вора нельзя, то  король  может  послать
войска, которые стоят в Можайске, Боровске, Вязьме, Дорогобуже,  Белой,  ибо
эти войска теперь ничего не делают, только разоряют и пустошат  государство.
Если король укажет эти войска послать на вора и мы отпишем во все города  об
этой милости королевской и особенно о  том,  что  он  и  сына  своего  скоро
отпустит на царство, то весь народ обрадуется и от вора  отстанет;  если  же
сам король пойдет с войском на Московское государство,  то  народ  придет  в
сомнение, все договоренное рушится и будет хуже прежнего.  Паны  отвечали  с
сердцем: "Мы вам говорим прямые вести про шведов и про вора, а  вы  сами  не
знаете, чего просите: если б король и захотел отойти  от  Смоленска  в  свое
государство, то войска его, люди вольные,  не  послушаются,  и  те  из  них,
которые стоят в разных местах московских, а их всех 80000, если  не  получат
денег,  передадутся  к  вору,  и  тогда  вашему  государству  конец".  Послы
отвечали:   "Просим   королевское   величество,   чтоб   умилосердился   над
государством Московским, велел своим ратным людям идти на вора, а  черкас  и
татар велел из государства вывести, которые,  стоя  по  городам,  королевичу
присягнувшим, жгут, разоряют и людей в полон берут". Паны закричали на  это:
"Пришли вы не с указом, а к указу, и не от государя пришли, пришли от Москвы
с челобитьем к государю нашему, и что вам государь наш укажет, то и делайте.
Сказываем мы вам прямые вести, что  шведы  Иван-город  и  Ладогу  взяли,  ко
Пскову и к иным городам хотят идти, а с  другой  стороны  вор  сбирается  со
многими людьми, и многие люди, изменя, к нему из Москвы приезжают да к  нему
же хотят прийти на помощь турские и крымские люди. А многого мы еще  вам  не
сказали: датский король хочет доступить Архангельска да Колы.  Видите  сами,
сколько на ваше государство недругов смотрят, всякий хочет  себе  что-нибудь
сорвать, и вам надобно о своем государстве радеть, пока злой час не  пришел,
а государского похода не отговаривать; хотя бы и сам государь наш захотел  в
свое государство идти, то вы должны были ему челом бить, чтоб он прежде ваше
государство успокоил; государь наш, жалея о  государстве  вашем,  сам  хочет
идти  на  вора,  а  вы  этой  государской  милости  не  разумеете  и   поход
отговариваете". Послы отвечали: "Указывать мы его величеству не  можем:  что
хочет, то и делает; но как нам приказано бить челом  от  патриарха,  бояр  и
всех людей Московского государства, так мы и делаем, отговариваем  мы  поход
королевский потому, что государство наше и без того пусто и разорено, и  тем
приход королевича отложится, отчего вся земля придет в  уныние  и  сомнение.
Просим позволения отписать в Москву к патриарху, боярам и ко  всяким  людям,
что вперед делать нам по их приказу, а без того ни  на  что  согласиться  не
можем". Паны отвечали: "Вам и без указу московского, как великим послам, все
делать можно; так сперва потешьте короля, сделайте, чтоб смольняне королю  и
королевичу крест  целовали.  Вы  королевича  называете  своим  государем,  а
короля, отца его, бесчестите: чего  вам  стоит  поклониться  его  величеству
Смоленском, которым он хочет овладеть не для себя, а  для  сына  же  своего.
Король оставит ему после себя не только Смоленск, но и Польшу и Литву, тогда
и Польша, и Литва, и Москва будут все  одно".  "Свидетельствуемся  богом,  -
сказали на это послы, - что у нас об этом ничего в  наказе  не  написано,  и
теперь, и вперед на сейме мы не согласимся, чтоб  нам  каким-нибудь  городом
Польше и Литве поступиться; Московское государство  все  божье  да  государя
нашего королевича Владислава Жигимонтовича; и как он будет на своем  царском
престоле, то во всем будет волен бог да он, государь наш, а без него нам  не
только что говорить, и помыслить об  этом  нельзя".  "Мы  хотим,  -  говорил
Сапега, - чтоб Смоленск целовал крест королю для одной только чести". "Честь
королю, - отвечали послы, - будет большая от всего света и от бога  милость,
если он Московское государство  успокоит,  кровь  христианскую  уймет,  сына
своего посадит на российский престол, и тогда не только Смоленск, но  и  все
Российское государство будет за сыном его". Паны кричали: "Много уже пустого
мы от вас слышим; скажите одно: хотите ли послать  к  смольнянам,  чтоб  они
государю нашему  честь  сделали,  крест  поцеловали?"  "Сами  вы  знаете,  -
отвечали послы, - что наказ наш писан с гетманского согласия, на чем  гетман
крест целовал за короля и за вас, панов; но чтоб королю крест целовать, того
не только в наказе нет, но и в мыслях у всего народа не бывало; как  же  нам
без совету всей земли это сделать?" "Когда так, то Смоленску пришел  конец",
- закричали паны.  Послы  опять  начали  просить,  чтоб  им  позволено  было
переслаться с патриархом и боярами, жаловались, что дворянам, которые с ними
приехали, содержать себя нечем, с голоду помирают, потому что  поместьями  и
вотчинами их владеют литовские ратные люди, что сами  они,  послы,  во  всем
терпят нужду большую, а лошади их все от  бескормицы  пали.  Паны  отвечали:
"Всему этому вы сами причиною: если б вы исполнили королевскую  волю,  то  и
вам, и дворянам вашим было бы всего довольно".
   В это время приехал под Смоленск гетман  Жолкевский  и  30  октября  имел
торжественный въезд в стан, привез сверженного царя Василия и братьев его  и
представил их Сигизмунду; говорят, что когда от Василия требовали,  чтоб  он
поклонился королю, то он отвечал: "Нельзя московскому и всея  Руси  государю
кланяться королю: праведными судьбами божиими приведен я в  плен  не  вашими
руками, но выдан московскими  изменниками,  своими  рабами".  2  ноября  был
шестой съезд в присутствии Жолкевского. Послы начали говорить: "Обрадовались
мы, что гетман Станислав Станиславич приехал: при нем, даст бог, государское
дело станет делаться успешнее, потому что  гетман  о  государском  жалованье
писал в Москву не раз и  всем  людям  Московского  государства  королевичево
жалованье сказывал, за великого государя короля, за все Польское и Литовское
государство  Московскому  государству  крест  целовал,  и   все   люди   его
гетманскому слову поверили. О чем мы прежде били  челом  и  с  вами,  панами
радными, говорили, в ином вы  нам  не  верили,  а  теперь  гетман  Станислав
Станиславич, по своему крестному целованью, станет за нас же говорить".  Лев
Сапега отвечал: "Много раз мы с вами съезжались, но ничего добра не сделали,
мы твердим беспрестанно, чтоб вы королю  честь  сделали,  велели  смольнянам
крест целовать его величеству и сыну его королевичу. Но  вы  отговариваетесь
не дельно, что без согласия московских бояр того сделать  не  можете,  тогда
как вам дана полная мочь говорить и становить обо всем".  Послы  сказали  на
это: "Мы надеялись в тот самый день, как сюда приехали, все  по  гетманскому
договору получить; но и по сие время  ни  одной  статьи  этого  договора  не
исполнено. Ты сам  знаешь,  Станислав  Станиславич!  можем  ли  мы  от  себя
что-нибудь новое затеять: сам ты видел в Москве, как патриарх и бояре о всех
статьях договорных со всеми людьми советовались  и  не  раз  все  им  статьи
читали и, что им казалось противно, объясняли, а об иных статьях посылали их
к тебе; не один патриарх с боярами советовались и приговаривали, но с людьми
всех чинов. Как же можно нам из этих статей что-нибудь без  совета  со  всею
землею переменить? Чтоб Смоленск отдать королю, этого не только  в  статьях,
но и в помине ни у тебя, ни у другого кого не было. Ты не раз  говорил  всем
нам, что как скоро мы приедем к королю,  то  его  величество  тотчас  же  от
Смоленска со всем войском отойдет в Польшу". Гетман долго говорил  с  панами
по-латыни, потом отвечал послам: "Какой я с Московским государством  договор
заключил, то все я делал по указу и воле королевской, и  весь  этот  договор
король соблюдает. Но чтоб его величеству отойти от Смоленска, о том я вам не
говорил, а советовал послать о том с челобитьем; да и как  мне  было  своему
государю приказывать? А где в записи утверждено, чтоб идти мне на вора  и  я
не пошел, в том виноват не я: приговорено было при мне послать с  московским
войском бояр, князя Ивана Михайловича Воротынского, Ивана Никитича  Романова
и окольничего Головина. Я уже отрядил для этого  войско  и  поставил  его  в
Борисове, Можайске, Боровске, но ваши люди к нему в сход  не  пришли.  В  то
время вор сослался тайно с некоторыми московскими людьми: эти люди сысканы и
грамоты воровские в Москве во многих  местах  найдены.  Тогда  бояре,  князь
Федор Иванович Мстиславский с товарищами, приезжали ко мне в стан и просили,
чтоб я со всем войском моим вошел в Москву, и если  я  в  Москву  не  войду,
пойду на вора, то многие бояре, видя в московских людях шатость, в Москве не
останутся, с женами и детьми пойдут за мною, и я потому в Москву и вошел,  а
на вора отпустил Петра Сапегу: чай, он над ним и теперь промышляет. Потом  у
меня с боярами многие статьи переменены против договора,  спросите  об  этом
дворян, Ивана Измайлова с товарищами, которые приехали со мною к королю бить
челом о поместьях: они вам скажут, как со  мною  бояре  в  Москве  делали  и
советовались. По их примеру и вы здесь с панами так же делайте, чтоб было  к
королевской чести и к  вашей  пользе.  Грамота,  что  послана  из  Москвы  в
Смоленск, была у меня, но в ней писано то, что вы  хотели;  а  я  писать  не
приказывал, не заказывал. Знаю я мой договор, чтоб из пушек по Смоленску  не
бить и никакой тесноты не делать, и король этот договор  выполняет.  А  чтоб
смольняне отца с сыном не разделяли и крест целовали обоим, то  вам  надобно
сделать для чести королевской. Если же вы этого смольнянам не прикажете,  то
наши сенаторы говорят, что король за честь свою станет мстить, а мы за честь
государя  своего  помереть  готовы,  и  потому  Смоленску  будет  худо.   Не
упрямьтесь, исполните волю королевскую, а как  Смоленск  сдастся,  тогда  об
уходе королевском договор напишем".
   "Попомни бога и душу свою, Станислав Станиславич! - отвечали послы,  -  в
записи, данной Елецкому и  Волуеву,  прямо  написано,  что  когда  смольняне
королевичу  крест  поцелуют,  то  король  отойдет  от  Смоленска,  порухи  и
насильства городу не  будет,  все  порубежные  города  будут  к  Московскому
государству по-прежнему. Мы  надеялись  от  тебя  помощи,  что  ты  за  свое
крестное целование станешь, за Московское  государство  королю  будешь  бить
челом, а  своей  братьи,  панам  сенаторам,  говорить,  чтоб  и  они  короля
приводили на унятие крови. Ты говоришь, что после нашего отъезда  у  тебя  с
боярами во многом договор переменен, и ссылаешься на дворян, Ивана Измайлова
с товарищами, но мы их и спрашивать не хотим: надобна нам от бояр грамота, а
словам таких людей, которые за поместьями к королю приезжают, верить нельзя.
В договоре статья была написана, что  при  государе  королевиче  польским  и
литовским людям у земских дел в приказах не быть и не владеть; а теперь и до
государева приходу уже поместья и вотчины раздают. Мы об этом упомянули  для
того, чтоб не вышло в людях сомнения и печали".  Сапега  отвечал:  "Государь
король московских людей, которые его милости ищут, от себя не отгоняет, да и
кому же их до приходу королевича жаловать, как не его величеству?  И  теперь
государь  пожаловал  боярина  князя  Мстиславского  конюшим,  а  князя  Юрия
Трубецкого - боярством, и за то все бояре его величеству  благодарны".  Чтоб
возвратиться к главному делу, послы велели думному дьяку  Томиле  Луговскому
читать договор гетмана с Елецким и Волуевым при Цареве-Займище. Но Сапега не
дал ему читать и закричал: "Вам давно заказано упоминать об этой записи,  вы
этим хотите только позорить пана гетмана! Если вперед об этой записи станете
говорить, то вам будет худо". Луговской отвечал: "Хотя и помереть, а  правду
говорить: вы эту запись ни во что ставите, а мы и теперь, и вперед будем  ею
защищаться". Тут вмешался в спор  Жолковский:  "Я,  -  сказал  он,  -  готов
присягнуть, что ничего не помню, что в этой записи писано: писали ее русские
люди, которые были со мною и ее мне поднесли; я, не  читавши,  руку  свою  и
печать приложил, и потому лучше эту запись оставить,  а  говорить  об  одной
московской, которую и его величество утверждает". Другие паны кричали: "Мы о
Смоленске в последний раз вам говорим; если вы не заставите смольнян  королю
и королевичу крест целовать, то крестное  целование  с  гетмана  сошло,  его
величество и мы Смоленску больше терпеть не будем, не  останется  камень  на
камне,  будет  над  ним  то  же,  что  над  Иерусалимом".   Послы   отвечали
по-прежнему, что они своевольно договора не нарушат,  а  пусть  позволят  им
послать гонца к патриарху и боярам и ко всем  чинам,  и  что  им  вся  земля
прикажет, то они и сделают: "Ты, Лев Иванович! - говорили они, - сам бывал в
послах, так знаешь, можно ли послу сверх наказа что-нибудь сделать? И ты был
послом от государя к государю, а мы посланы от всей земли, как же  мы  смеем
без совета всей земли сделать то, чего нет в наказе?" Потом послы обратились
к Жолкевскому,  чтоб  заставить  его  употребить  все  усилия  для  спасения
Смоленска: "Не скажет ли весь народ, - говорили они, - что до твоего приезда
под Смоленск король сохранял договор,  к  городу  не  приступал,  а  как  ты
приехал, то Смоленск взяли?" Гетман дал слово всеми силами стараться о  том,
чтоб к Смоленску не делали  приступа  до  возвращения  гонца,  отправляемого
послами к патриарху и боярам за новым наказом. Гетману дали знать также, что
Филарет сердится на него за приведение под Смоленск сверженного царя Василия
и за представление его королю в светском платье. Вот почему  Жолкевский  при
окончании съезда подошел к митрополиту с оправданиями: "Я, - говорил  он,  -
взял бывшего царя не по своей воле, но по просьбе бояр, чтоб предупредить на
будущее время народное смятение; к тому же он  в  Иосифове  монастыре  почти
умирал с голода. А что привез я его в светском платье, то он  сам  не  хочет
быть монахом, постригли его неволею,  а  невольное  пострижение  противно  и
вашим и нашим церковным уставам, это говорит и патриарх".  Филарет  отвечал:
"Правда, бояре желали  отослать  князя  Василия  за  польскою  и  московскою
стражею в дальние крепкие монастыри, чтоб не было  смуты  в  народе:  но  ты
настоял, чтоб его отослать в Иосифов монастырь. Его и братьев его отвозить в
Польшу не следовало, потому что ты дал слово из Иосифова  монастыря  его  не
брать, да и в записи утверждено, чтоб в Польшу и Литву  ни  одного  русского
человека не вывозить, не  ссылать.  Ты  на  том  крест  целовал  и  крестное
целование  нарушил;  надобно  бояться  бога,  а  расторгать  мужа  с   женою
непригоже, а что в Иосифове монастыре его не кормили, в  том  виноваты  ваши
приставы, бояре отдали его на ваши руки".
   Боясь за Смоленск, послы поехали  на  другой  день  к  Жолкевскому,  чтоб
напомнить ему его обещание. Гетман объявил им, как будто от  себя,  что  для
спасения Смоленска одно средство:  впустить  в  него  польское  войско,  как
сделано было в Москве, и тогда,  может  быть,  король  не  будет  принуждать
Смоленск целовать ему крест и сам не пойдет на  вора  под  Калугу.  Послы  в
ответ прочли ему статью договора, чтоб ни в один город не вводить  польского
войска, и снова настаивали, чтоб им позволено было отправить гонца в Москву.
Гетман обещал хлопотать об этом. Чтоб узнать, к  чему  повели  его  хлопоты,
послы на другой день опять поехали к нему. Жолкевский  объявил,  что  король
соглашается на отправление гонца, но прежде требует, чтоб  в  Смоленск  были
впущены его ратные люди. Послы отвечали прежнее, что сами собою  согласиться
на это не могут. На другой день  гетман  прислал  к  ним  племянника  своего
сказать, что король согласился на отправление гонца в Москву, но с тем, чтоб
через две недели он возвратился с полным наказом. Но потом послам  объявлено
было, чтоб они приехали к гетману  18  ноября;  тут  нашли  они  всех  панов
радных, и Сапега объявил, что непременно должны впустить в  Смоленск  ратных
людей королевских,  потому  что  Шеину  и  всем  смольнянам  верить  нельзя:
подъезжал под Смоленск гость Шорин и дети боярские, и Шеин спрашивал  у  них
про вора, где он теперь и как силен? Ясно, что они хотят с вором ссылаться и
впустить его в город. Послы повторили,  что  ничего  не  могут  сделать  без
нового наказа из Москвы; что же касается до смольнян,  то  Шорину  и  другим
таким же ворам верить нельзя: подъезжают  они  под  Смоленск  не  по  нашему
совету, смольнян обманывают и прельщают, а вам, сенаторам,  говорят  на  них
ложно. Паны отвечали, что обсылки с Москвою король и  они  ждать  не  хотят:
"Увидите, что завтра будет над Смоленском!" Послы просили, чтоб дали  им  по
крайней мере посоветоваться с митрополитом, которого не было на этом  съезде
по болезни. Паны согласились.
   Приехавши в свой  стан,  послы  держали  совет.  Филарет  говорил:  "Того
никакими мерами учинить нельзя, чтоб в Смоленск королевских людей  впустить;
если раз и не многие королевские люди в Смоленске будут, то нам Смоленска не
видать; а если король и возьмет Смоленск приступом мимо крестного целованья,
то положиться на судьбы божии,  только  б  нам  своею  слабостью  не  отдать
города". Потом призваны были за  советом  дворяне  и  все  посольские  люди,
спрошено: "Если Смоленск возьмут приступом, то они, послы от патриарха, бояр
и всех людей Московского государства, не будут ли в проклятии и  ненависти?"
Все отвечали: "Однолично на том стоять, чтоб в Смоленск польских и литовских
людей не пустить ни одного человека: если и не  многие  королевские  люди  в
Смоленске будут, то нам Смоленска не видать. Если  которая  кровь  прольется
или что над Смоленском сделается, то это будет не от  нас;  только  б  своею
слабостью Смоленска не потерять". Смоленские дворяне и дети боярские, бывшие
при посольстве, сказали: "Хотя  в  Смоленске  наши  матери  и  жены  и  дети
погибнут, только бы на том крепко стоять чтоб польских и литовских  людей  в
Смоленск не пустить".
   На другой день послы объявили панам это решение, просили со слезами, чтоб
король не приступал к Смоленску, но и слезы не помогли. 21 ноября все войско
приступило к городу, зажгли подкоп, взорвали башню и часть стены  сажень  на
десять три раза поляки вламывались в город и три раза были отбиты.
   29 ноября послам велено было приехать к Жолкевскому, у которого они нашли
всех других панов. Те же предложения со стороны поляков,  тот  же  ответ  со
стороны послов. 2 декабря  новый  съезд;  Сапега  встретил  послов  словами:
"Надумались ли вы? Впустите ли в Смоленск королевских ратных людей?  Знайте,
что Смоленск не взят только по просьбе гетманской и  нашей;  король  показал
милость, чтоб не пролить крови невинной вместе с виновною". Тот же ответ  от
послов. Паны продолжали: "Государь вас жалует, позволил вам писать в Москву,
только пишите правду, лишнего не прибавляйте. И так вы в Москву писали и  не
один раз, а это вы делаете непригоже, что пишете тайно и от  государя  людей
отводите, чтоб к королю бить челом о поместьях и об всяких делах не  ездили.
Кому ж их, кроме нашего государя, жаловать?" Послы отвечали: "Только  бы  не
эти воры, которые из Москвы приезжают, вам говорят не правду и нас корят, то
кровь христианская перестала бы литься и христианство на обе стороны было бы
в покое и тишине. О поместьях мы писали и вам говорили  для  того,  что  это
может весь народ привести в сомнение".
   4 декабря послам дали знать, чтоб они отправили от себя в Москву гонца, с
которым вместе поедет и королевский коморник Исаковский; 6 числа  Исаковский
и гонец действительно выехали. Но между тем приводилась в исполнение  статья
известного нам рассуждения о том, что нельзя немедленно отправить королевича
в Москву; видя непреклонность главных послов, обратились  к  второстепенным,
обещаниями склонили их  изменить  своему  делу,  бросить  главных  послов  и
отправиться в Москву, чтоб  там  действовать  в  пользу  короля.  Филарет  и
Голицын узнали, что думный дворянин Сукин, дьяк Сыдавный Васильев,  спасский
архимандрит, троицкий келарь Авраамий и многие другие дворяне и разных чинов
люди, взявши от короля грамоты на поместья и другие пожалования, отпущены по
домам. Хотели поколебать и думного дьяка Томилу Луговского.  Сапега  прислал
звать его к себе, Луговской поехал и встретил канцлера вместе  с  Сукиным  и
Сыдавным, наряженными в богатое платье, Сапега сказал  Луговскому:  "Подожди
немного: я только представлю этих господ и других дворян королю для отпуска,
потому что Сукин стар, а другие, живя  здесь,  срослись".  Томила  остановил
Сапегу и сказал: "Лев Иванович ! Не слыхано нигде,чтоб послы  делывали  так,
как Сукин и Сыдавный делают: покинув государское и земское дело и  товарищей
своих,  едут  в  Москву!  Как  им  будет  посмотреть  на  чудотворный  образ
богородицы, от которой отпущены? За наш грех теперь у нас такое великое дело
началось, какого в Московском  государстве  не  бывало,  кровь  христианская
беспрестанно льется, и вперед не знаем, как  ей  уняться.  Хотя  бы  Василий
Сукин и в самом деле занемог, то ему лучше б умереть тут, где послан,  а  от
дела не отъезжать; и старше его живут, а дел не бросают. Если  Сыдавный  для
того отпущен, что проелся, то и всех нас давно пора отпустить, все мы  также
проелись, подмога нам всем дана одинакая. Судит  им  бог,  что  так  делают.
Объявляю тебе, Лев Иванович! как только они в Москву  приедут,  то  во  всех
людях начнется сомненье и печаль; и во всех городах от того надобно  ожидать
большой шатости. Да и митрополиту  с  князем  Васильем  Васильевичем  вперед
нельзя будет ничего делать.  Послано  с  митрополитом  духовного  чина  пять
человек, а нас послано с князем Васильем Васильевичем  также  пять  человек;
половину отпускают, а другую оставляют! Волен  бог  да  государь,  Сигизмунд
король, а нам вперед ничего нельзя делать!" Сапега отвечал: "Печалиться  вам
об этом не для чего: вы все в воле государевой, его величество пожаловал их,
отпустил по их челобитью, а посольское дело вы можете и без них отправить. В
Москве от их приезда никакого худа  быть  не  может,  а  только  добро,  они
государю нашему служат верно, быть может, глядя на них, и из вас  кто-нибудь
захочет также послужить верою  и  правдою,  и  государь  их  также  пожалует
великим своим жалованьем, поместьем и вотчинами,  а  кто  захочет,  то  и  в
Москву прикажет отпустить". Луговской сказал на это: "Надобно  у  бога  и  у
Сигизмунда короля  просить,  чтоб  кровь  христианская  литься  перестала  и
государство успокоилось, а присланы мы к королевскому величеству не  о  себе
промышлять и челом бить, но о всем Московском государстве".
   Сапега прервал разговор, пошел к королю, а Луговскому  велел  дожидаться.
Пришедши от короля, он взял Томилу в особую комнату и говорил  ему  наедине:
"Я хочу тебе всякого добра, только  ты  меня  послушай  и  сослужи  государю
прямую службу, а его величество наградит тебя всем, чего только захочешь; я,
надеясь на тебя, уже уверил  государя,  что  ты  его  послушаешь.  Смольняне
требуют, чтоб к ним прислали кого-нибудь из вас,  послов,  сказать  им,  что
надобно делать? Они вас послушают и государеву волю исполнят.  Так,  Василий
Сукин готов, ждет тебя,  ступайте  с  ним  вместе  под  Смоленск  и  скажите
жителям, чтоб целовали крест королю и королевичу или впустили бы королевских
людей в Смоленск". Луговской  отвечал:  "Сделать  мне  этого  никак  нельзя.
Присланы  от  патриарха,  бояр  и  от  всех  людей  Московского  государства
митрополит Филарет да боярин князь Василий Васильевич Голицын с  товарищами,
а мне без их совета не только что делать, и помыслить ничего нельзя. Как мне
это сделать и вечную клятву на себя навести? Не только господь  бог  и  люди
Московского государства мне за это не потерпят, и земля меня не  понесет.  Я
прислан от Московского государства в челобитчиках,  и  мне  первому  соблазн
ввести? По Христову слову, лучше навязать на себя камень и вринуться в море.
Да и государеву делу в том прибыли  не  будет.  Знаю  я  подлинно,  что  под
Смоленск и лучше меня подъезжали и королевскую милость сказывали, да  они  и
тех не послушали, а если мы теперь поедем и объявится в  нас  ложь,  то  они
вперед еще крепче будут и никого уже слушать не станут. Надобно, чтоб  мы  с
ними повольно все съезжались, а не под стеною за приставом говорили: это они
уже все знают". Сапега продолжал прежнее:  "Ты  только  поезжай  и  себя  им
объяви, а говорить с ними станет Сукин,  ехать  бы  тебе,  не  упрямиться  и
королевского жалованья  себе  похотеть".  Луговской  отвечал:  "Государскому
жалованью я рад и служить государю готов в том, что  мне  можно  сделать,  а
чего мне сделать нельзя, в том бы королевское величество опалы своей на меня
не положил,  а  этого  мне  никак  сделать  нельзя,  чтоб  под  город  ехать
своевольно, да и Сукину ехать непригоже, от бога ему это  так  не  пройдет".
Этим разговор кончился, Сапега поехал к королю, а  Луговской  возвратился  к
себе в стан и рассказал все старшим послам.
   Филарет и Голицын на другой  день  призвали  к  себе  Сукина,  Сыдавного,
спасского архимандрита и говорили им, чтоб они попомнили бога и  свои  души,
вспомнили бы, как отпущены из  соборного  храма  Пречистой  богородицы,  как
благословлял их патриарх. Сукин с товарищами отвечали: "Послал нас король  с
своими листами в Москву для своего государского дела, и нам как  не  ехать?"
Эти люди говорили прямо, но келарь Палицын схитрил и тут: он не хотел  иметь
неловких для себя объяснений с митрополитом, не поехал к нему под  предлогом
болезни, которая, однако, не помешала ему отправиться в Москву. 43  человека
покинули, таким  образом,  стан  посольский.  Захар  Ляпунов  также  покинул
послов, но в Москву не поехал, а  перешел  в  польский  стан:  он  ежедневно
пировал у панов, забавлял их насмешками над послами и утверждал, что старшие
послы все делают сами собою, не спрашиваются с дворянами, все таят от них. В
последних словах мы видим причину, почему Ляпунов покинул послов. Филарет  и
Голицын объявили панам, что приезд Сукина с товарищами в  Москву  произведет
смуту и всему делу поруху. Но дело рушилось уже и без этого. Мы видели,  что
бояре и вообще лучшие люди, боясь вора и его приверженцев, крепко  держались
за Владислава, что по их желанию поляки были введены в Москву.  Больше  всех
приверженностию к Владиславу отличался первый боярин, князь  Федор  Иванович
Мстиславский; еще в начале августа 1610 года Сигизмунд прислал Мстиславскому
и товарищам его  похвальную  грамоту,  в  которой  прямо  сказано  о  давней
приверженности Мстиславского к королю и королевичу: "И о прежнем твоем к нам
раденьи и приязни бояре и думные люди сказывали: это у нас и у сына нашего в
доброй памяти, дружбу твою и раденье мы и сын наш  сделаем  памятными  перед
всеми людьми, в государской милости и чести учинит тебя сын наш,  по  твоему
отечеству и достоинству, выше всех  братьи  твоей,  бояр".  Мстиславский  не
усумнился принять звание конюшего из смоленского стана. Другой боярин, Федор
Иванович  Шереметев,  писал  униженное  письмо  ко  Льву  Сапеге,  чтоб  тот
смиловался, бил челом королю и королевичу об его вотчинных  деревнишках;  21
сентября (н. с.) 1610 года  Сигизмунд  прислал  боярам  грамоту,  в  которой
приказывал вознаградить Михайлу Салтыкова с товарищами за то, что они первые
приехали из Тушина к королю и присягнули  ему;  вознаграждение  должно  было
состоять в возвращении движимого и недвижимого имения, отобранного Шуйским в
казну за измену. В этой грамоте  о  королевиче  ни  слова.  Сигизмунд  прямо
говорит,  что  Салтыков  с  товарищами  приехали  "к   нашему   королевскому
величеству, стали  служить  прежде  всех  и  били  нам  челом,  чтоб  мы  их
пожаловали, верных подданных наших, за их  к  нам  верную  службу".  Михайле
Глебовичу была пожалована волость Чаронда, которая была прежде  за  Дмитрием
Годуновым, а потом за князем Скопиным, волость Тотьма, на Костроме,  Красное
село и Решма; сыну Салтыкова Ивану Михайловичу дана  волость  Вага,  которая
была прежде за Борисом  Годуновым,  а  потом  за  Дмитрием  Шуйским.  Многие
челобитчики отправились сами к  королю  в  стан  смоленский:  до  нас  дошло
множество листов  или  грамот  Сигизмундовых,  жалованных  разным  людям  на
поместья, звания, должности; все эти грамоты написаны от  имени  Сигизмунда;
везде употребляются выражения: боярам нашим, мы пожаловали, велели. В  числе
челобитчиков была и царица Марфа, о которой король писал боярам:  "Присылала
к нам богомолица наша инока Марфа, блаженной памяти великого господаря Ивана
Васильевича господарыня, бьючи челом, что князь Василий Шуйский,  будучи  на
великом господарстве Московском, ограбил ее,  отнял  то,  чем  пожаловал  ее
великий князь Иван Васильевич, а  велел  кормить  с  дворца  скудною  пищею;
которые люди живут у нее, тем жалованья денежного и хлебного  не  дают,  она
ныне во всем обнищала  и  одолжала.  Вы  б  велели  ей  и  людям  ее  давать
жалованье, как обыкновенно на Москве  держат  господарских  жен,  которые  в
черницы  постригаются".   Поднялись   и   все   опальные   предшествовавшего
царствования: Василий Яковлевич Щелкалов выхлопотал привилей на  поместье  и
вотчину; Афанасий Власьев бил челом, чтоб отдали ему назад  двор  и  имение,
отобранные Шуйским; известный нам благовещенский протопоп Терентий выпросил,
чтоб определили его  опять  к  Благовещенью.  Но  грамоты  от  имени  короля
писались только к боярам в Москву, грамоты же по городам писались от  одного
Владислава.  Таким  образом,  временное   правительство   московское,   Дума
боярская,  молча  согласилась  признать   короля   правителем   до   приезда
Владиславова; по всем вероятностям, бояре, или по крайней мере большая часть
их, этим и ограничивались; не ограничивался этим Михайла Глебович  Салтыков,
который прямо вел дело к тому, чтоб царем был провозглашен не  Владислав,  а
Сигизмунд. Но одного Салтыкова  было  мало,  и  потому  в  смоленском  стане
признали полезным принять услуги и другого рода людей, именно тех  тушинцев,
которые готовы были на все, чтоб только выйти из  толпы,  которые,  заключая
договор под Смоленском, выговорили,  чтоб  будущее  правительство  возвышало
людей  низкого  происхождения  по  их  заслугам.  В  челе  этих   людей   по
способностям и энергии был Федор Андронов, о котором известно только то, что
он был купец-кожевник, обратил на себя внимание  Годунова  (чернокнижеством,
как уверяли враги Андронова), переведен был из Погорелого Городища в Москву;
потом, во время Смут, видим его в Тушине и под  Смоленском.  Здесь  он  умел
приблизиться к королю или его советникам до  такой  степени,  что  Сигизмунд
послал его в Москву в звании думного дворянина, хотя можно  думать,  что  он
это звание получил еще в Тушине. В конце  октября  1610  года  король  писал
боярам: "Федор Андронов нам и сыну нашему верою и правдою служил  и  до  сих
пор служит, и мы за такую службу хотим его жаловать, приказываем  вам,  чтоб
вы ему велели  быть  в  товарищах  с  казначеем  нашим  Васильем  Петровичем
Головиным".  Андронов  продолжал  служить  верою  и  правдою   королю.   Все
требования  Гонсевского  он  исполнял   беспрекословно,   если   только   не
предупреждал их: лучшие вещи из казны царской были  отобраны  и  отосланы  к
королю,  некоторые  взял  себе  Гонсевский.  Для  прилики  Гонсевский  велел
переписать казну боярам и печати свои приложить, но когда потом бояре пришли
в казну, то уже печатей своих не нашли, нашли только печать  Андронова,  они
спросили его,  что  это  значит?  Андронов  отвечал,  что  Гонсевский  велел
распечатать.  По  словам  поляков,  были  в  казне  царской  литые   золотые
изображения спасителя и двенадцати апостолов; последние еще Шуйский  перелил
в деньги для уплаты шведским наемникам; полякам Гонсевского досталось только
изображение спасителя, оцененное в 30000 червонных;  некоторые  хотели  было
отослать его в краковский костел,  но  жадность  большинства  превозмогла  и
священное изображение было разбито на  куски.  Андронов  не  довольствовался
казначейскими распоряжениями, хотел  служить  и  другие  службы  королю;  по
приезде своем в Москву  он  писал  Льву  Сапеге,  оправдывая  Жолкевского  в
уступке требованиям москвитян: "Если б не учинить тех договоров по их  воле,
- писал Андронов, - то, конечно, пришлось бы доставать саблею и  огнем.  Пан
гетман рассудил, что лучше теперь обойтись с ними  по  их  штукам;  а  когда
приберем их к рукам, тогда и штуки их эти мало помогут;  надеемся  на  бога,
что со временем все их штуки уничтожим и умысел их на иную сторону  обратим,
на правдивую". Андронов пишет о  необходимости  держать  под  Москвою  отряд
польского войска, в котором ни один человек не должен выезжать из стану,  но
все каждую минуту должны быть готовы  на  случай  восстания;  а  они,  слуги
королевской милости, Андронов с товарищами, будут держать при себе несколько
тысяч стрельцов и козаков. Андронов предлагает  также  выгнать  из  приказов
людей, оставшихся здесь от прежнего царствования, похлебцов Шуйского, как он
выражается, и места их занять людьми, преданными королю: "Надобно,  -  пишет
он, - немедленно указ прислать, что делать с  теми,  которые  тут  были  при
Шуйском и больше дурили, чем  сам  Шуйский".  Список  этих  людей,  вероятно
составленный  Андроновым,  дошел  до  нас  в  отрывках;  некоторые  указания
любопытны, например: "Дьяк Григорий Елизаров сидел в Новгородской  четверти"
сам еретик и еретики ему приказаны (не забудем, что Андронова также обвиняли
в чернокнижии); дьяк Смолянин,  сын  боярский,  бывал;  Михайла  Бегичев,  а
дьячество ему  дано  за  шептанье;  дьяки  дворцовые:  Филипп  да  Анфиноген
Федоровы  дети  Голенищева  -  злые  шептуны".  Предложение  Андронова  было
приведено в исполнение: товарищи его по  Тушину  и  смоленскому  стану  были
посажены по приказам: Степан Соловецкий сел  думным  дьяком  в  Новгородской
четверти, Василий Юрьев - у денежных сборов, Евдоким Витовтов  -  в  разряде
первым думным дьяком,. Иван Грамотин - печатником,  посольским  и  поместным
дьяком; в Большом приходе - князь Федор Мещерский; в  Пушкарском  приказе  -
князь Юрий Хворостинин; в Панском приказе - Михайла  Молчанов;  в  Казанском
дворце - Иван Салтыков.
   Бояре сильно оскорбились, когда увидали рядом с собою  в  Думе  торгового
мужика Андронова с важным званием казначея; особенным  бесчестием  для  себя
считали  они  то,  что  этот  торговый  мужик  осмеливался  говорить  против
Мстиславского  и  Воротынского,  распоряжался   всем,   пользовался   полною
доверенностию короля и Гонсевского, потому что действовал  прямо,  хлопотал,
чтоб  царем  был  Сигизмунд,  тогда  как  бояре  колебались,  держались   за
Владислава. Гонсевский с людьми, присягнувшими королю, управлял всем:  когда
он ехал в Думу, то ему подавали  множество  челобитных;  он  приносил  их  к
боярам, но бояре их не видали, потому что подле Гонсевского садились Михайла
Салтыков, князь Василий Мосальский, Федор Андронов, Иван Грамотин;  бояре  и
не слыхали, что он говорил с этими своими советниками, что  приговаривал,  а
подписывали челобитные Грамотин, Витовтов, Чичерин, Соловецкий,  потому  что
все старые дьяки отогнаны  были  прочь.  Но  если  сердились  старые  бояре,
ревнивые к своему сану, Голицын, Воротынский сердились за то, что король  их
обесчестил, посадил вместе с ними в Думу торгового мужика Андронова, то  еще
больше сердился на Андронова боярин Салтыков, который за свою  службу  хотел
играть главную роль и должен был поделиться выгодами этой службы с  торговым
мужиком.  Между  этими   людьми   немедленно   же   началось   столкновение,
соперничество. Андронов писал Сапеге: "Надобно воспрепятствовать, милостивый
пан, чтоб не раздавали без толку поместий, а то и  его  милость  пан  гетман
дает, и Иван Салтыков также дает листы на поместья; а прежде бывало в  одном
месте давали, кому государь прикажет; и я  боюсь,  чтоб  при  такой  раздаче
кто-нибудь не получил себе богатой награды за малые услуги. Я же, как привык
до вашей милости утекать (потому что никогда в  своих  просьбах  не  получал
отказа), так и теперь прошу: смилуйтесь, ваша милость, попросите королевскую
милость, чтоб меня пожаловал сельцом Раменьем да сельцом Шубиным с деревнями
в Зубцовском уезде, что было дано  Заруцкому".  Салтыков  писал  к  тому  же
Сапеге: "Я рад служить и прямить и всяких людей  к  королевскому  величеству
приводить, да гонят их от короля изменники, а староста велижский,  Александр
Иванович Гонсевский, их слушает и потакает, а меня бесчестит и  дела  делать
не дает; берет всякие дела по их приговору на себя, не  рассудя  московского
обычая. Московские люди крайне скорбят, что королевская милость и  жалованье
изменились и многие люди разными притеснениями и  разореньем  оскорблены  по
приговору торгового человека Федора Андронова, а с Мстиславского с  товарищи
и с нас дела посняты, и на таком человеке правительство и вера положены. При
Шуйском были такие же  временщики,  Измайловы,  и  такой  же  мужик  Михалка
Смывалов, и из-за них до сих пор льется кровь. И теперь по  таким  думцам  и
правителям не быть к Москве ни одному  городу,  если  не  будет  уйму  таким
правителям. Как такому человеку знать правительство? Отец  его  в  Погорелом
Городище торговал лаптями, а он взят в  Москву  из  Погорелова,  по  приказу
Бориса Годунова, для ведовства и  еретичества,  и  на  Москве  был  торговый
мужик. Покажи милость, государь Лев  Иванович!  Не  дай  потерять  у  короля
государства Московского; пришли человека, которому верить можно, и вели дела
их рассмотреть. Много казны в недоборе, потому что за многих Федор  Андронов
вступается и спускает, для посулов, с  правежу;  других  не  своего  приказа
насильно берет к себе под суд и сам государевых денег в  казну  не  платит".
Салтыков обвиняет Андропова в самоуправстве,  нашлись  люди  (вероятно,  сам
Андронов), которые обвинили в том же Салтыкова; обвинения  состояли  в  том,
будто Салтыков называет себя в Москве владельцем или правителем, вершит дела
без  приговору  бояр,  гонит  одних,  награждает  других,   говорит   боярам
бесчестное слово, что положил государь всякие дела на нем, а  им  велел  его
слушаться. Салтыков в ответной грамоте Сапеге отвергает все  эти  обвинения,
причем шлется на князя Мстиславского, на всех бояр, на всю Москву, на всяких
людей. Королю доносили также, что богатые волости, данные Салтыковым:  Вага,
Чаронда, Тотьма, Решма, с которых  одних  денежных  доходов  сходило  60000,
произвели зависть, ропот в боярах и во всяких людях. Салтыков отвечает,  что
эти волости искони за их братьею бывали, а доходу  с  них  будет  не  больше
3000: "А я, государь Лев Иванович! поехал к государю к королю, покинув  жену
и детей да имения больше чем на 60000, надеясь на государскую милость  и  на
ваше сенаторское жалованье, служил я и прямил с сыном своим Иваном  государю
королю и королевичу, и  вам,  великим  сенаторам,  и  великим  государствам,
Короне Польской и Великому княжеству Литовскому, и горло свое везде  тратил,
чая  себе  милости.  Московское  и  Новгородское  государства  бог   поручил
государям, королю и королевичу, их государским счастьем,  вашим  сенаторским
промыслом и нашими службишками, иные приехали к государю со мною, а им  даны
с уездами города, а не волости, а наш род сенаторский".
   О своих действиях в пользу Сигизмунда в Москве Салтыков пишет Сапеге:  "Я
бояр и всяких московских людей на то приводил и к тебе писал, чтоб  государю
королю идти к Москве не мешкая, а славу бы пустить во всяких людях, что идет
на вора к Калуге; теперь бояр и всяких московских людей я на то привел,  что
послали бить челом королю князя Мосальского,  чтоб  пожаловал  король,  сына
своего государство очистил, вора в Калуге доступил: так королю непременно бы
идти к Москве, не мешкая, а славу пустить, что идет на вора  к  Калуге.  Как
будет король в Можайске, то пожалуй, отпиши ко мне сейчас же,  а  я  бояр  и
всех людей приведу к тому, что пришлют бить челом королю, чтоб  пожаловал  в
Москву, государство сына своего очищал и вора доступал. Непременно  бы  идти
королю в Москву не мешкая,  потому  что  в  Москве  большая  смута  от  вора
становится и люди к нему прельщаются. А под Смоленском  королю  что  стоять?
Если будет король в Москве, тогда и Смоленск будет его". В другой грамоте  к
тому же Льву Сапеге Салтыков писал:  "Здесь,  в  Москве,  меня  многие  люди
ненавидят, потому что я королю и королевичу во многих делах радею". Салтыков
писал правду: по отъезде Жолковского скоро начала  становиться  смута  между
москвичами: "Несколько недель, - говорит один поляк-очевидец, - мы провели с
москвичами во взаимной недоверчивости, с дружбою  на  словах,  с  камнем  за
пазухой; угощали друг друга пирами, а думали иное. Мы  наблюдали  величайшую
осторожность: стража день и ночь стояла  у  ворот  и  на  перекрестках.  Для
предупреждения зла,  по  совету  доброжелательных  к  нам  бояр,  Гонсевский
разослал по городам 18000 стрельцов под предлогом  охранения  этих  мест  от
шведов, но собственно для нашей безопасности: этим способом мы ослабили силы
неприятеля. Москвичи уже скучали нами, не знали только, как  сбыть  нас,  и,
умышляя ковы, часто производили тревогу, так что по два, по три и по  четыре
раза в день мы садились на коней и почти не расседлывали их".
   21 ноября Сигизмунд дал знать боярам, что ему  надобно  прежде  истребить
калужского вора и его приверженцев,  вывести  польских  и  литовских  людей,
очистить города и, успокоивши таким образом Московское государство, пойти на
сейм и там покончить дело относительно Владислава; король  в  своей  грамоте
причисляет Смоленск к тем городам, которые вору прямят, и потому пишет:  "До
тех пор, пока смольняне не добьют нам челом, отступить нам не годится, и для
всего государства Московского не беспечно". 30 ноября Салтыков  и  Андронов,
пришедши вечером к патриарху, просили  его  благословить  народ  на  присягу
королю. Так говорит казанская грамота, посланная в Хлынов;  она  прибавляет,
что  на  другой  день  приходил  к  патриарху  просить  о  том  же  деле   и
Мстиславский, что патриарх не согласился на его просьбу и у них с патриархом
была ссора, патриарха хотели зарезать, тогда патриарх  послал  по  сотням  к
гостям и торговым людям, чтобы приходили к нему в соборную  церковь;  гости,
торговые и всякие люди, пришедши  в  Успенский  собор,  отказались  целовать
королю крест, несмотря на то что толпы вооруженных поляков стояли у  собора.
На приведенное известие нельзя во всем положиться, ибо  это  пишут  казанцы,
желающие оправдать  свою  присягу  Лжедимитрию;  ниоткуда  не  видно,  чтобы
Салтыков счел  возможным  и  полезным  так  круто  повернуть  дело  и  прямо
требовать присяги королю; соображаясь с намерениями Салтыкова,  высказанными
в его письмах к Сапеге, можно положить, что он вместе с Мстиславским ходил к
Гермогену требовать его согласия на призвание короля в Москву и что патриарх
не согласился. Как бы то ни было, народ видел  ясно,  что  дело  идет  дурно
относительно Владислава, и волнения в пользу вора усиливались.  Схвачен  был
поп Харитон, который ездил в Калугу от имени всех москвичей звать самозванца
к столице, на первой пытке он оговорил в сношениях с вором князей: Василия и
Андрея Васильевичей Голицыных, Ивана Михайловича Воротынского и Засекина; на
второй пытке он с князя  Андрея  Голицына  сговорил,  что  тот  с  вором  не
ссылался: несмотря на то, и Голицына отдали под стражу вместе с  Воротынским
и Засекиным, потому  что  он  еще  прежде  возбудил  против  себя  ненависть
поляков: однажды, когда Гонсевский сидел в Думе  с  боярами  и  явился  туда
дворянин Ржевский с объявлением, что король пожаловал ему окольничество,  то
Голицын обратился к Гонсевскому  с  такими  словами:  "Паны  поляки!  Кривда
большая нам от вас делается. Мы приняли королевича в государи, а вы его  нам
не даете, именем королевским, а не  его  листы  к  нам  пишут,  под  титулом
королевским пожалования раздают, как  сейчас  видите:  люди  худые  с  нами,
великими людьми, равняются. Или вперед с нами так не делайте, или освободите
нас от крестного целования, и мы будем промышлять о себе". Дело  Харитона  и
весть, что Иван Плещеев хочет напасть на поляков в Москве, дали  Гонсевскому
повод ввести немцев в Кремль и прибрать все к своим рукам.
   Дела на северо-западе шли дурно для поляков и их приверженцев. В Новгород
отправлен был с войском сын Михайлы Салтыкова, Иван, для  охранения  его  от
шведов и воров. Салтыков, называя себя подданным королевским, доносил своему
государю Сигизмунду, что на дороге в Новгород он послал его жителям  грамоту
с увещанием целовать крест королевичу Владиславу, от Московского государства
не отступать и во всем  великим  государям  служить  и  прямить.  Новгородцы
отвечали, что они послали в Москву узнать о подлинном крестном  целованье  и
привезть список с утвержденной записи и, когда посланные возвратятся,  тогда
они, новгородцы, поцелуют крест Владиславу,  но  прежде  этого  Салтыкова  в
город не пустят, потому что другие города, присягнувши Владиславу,  впустили
к себе польских и литовских людей и черкас и те лучших людей били, грабили и
жгли. В то же время Салтыков узнал,  что  в  Новгород  присылают  из  Пскова
грамоты с увещанием  покориться  лучше  царику  калужскому,  чем  иноверному
поляку,  и  на  многих  новгородцев  это  увещание  подействовало.  В  таких
обстоятельствах Салтыков слал грамоту за  грамотою  в  Москву,  чтобы  бояре
тотчас же отпустили новгородских послов для предупреждения  смуты  в  пользу
вора. Наконец эти посланцы возвратились, но и тут новгородцы впустили к себе
Салтыкова не прежде, как взявши с него присягу, что войдет в город только  с
русскими людьми а литовских никаких людей в город не пустит. Салтыков привел
новгородцев  к  присяге  Владиславу  и   разослал   по   окрестным   городам
увещательные  грамоты  последовать  примеру  новгородцев  и  от  Московского
государства  не  отставать.  Торопчане  послушались,  но  скоро  дали  знать
Салтыкову, что, несмотря на их крестное целованье Владиславу, литовские люди
опустошают их уезд, мучат, жгут, бьют и  ведут  в  полон  людей;  видя  это,
другие города решились не целовать креста поляку и сесть в  осаде.  Салтыков
от имени дворян и детей боярских  бил  челом  Сигизмунду,  чтоб  унял  своих
подданных, как будто король имел для того какие-нибудь средства.
   Еще хуже для Владислава шли дела на востоке: здесь Казань явно присягнула
самозванцу, Вятка  последовала  ее  примеру.  Летопись  говорит,  что  когда
казанцы согласились  целовать  крест  Лжедимитрию,  то  этому  воспротивился
второй воевода, знаменитый Богдан Бельский, за что и был убит;  но  грамоты,
разосланные из Казани в другие города, написаны от имени воевод  Морозова  и
Бельского: впрочем, Бельский мог сопротивляться и после рассылки грамот,  за
что и был убит. Вместе с грамотами разосланы были и  присяжные  записи,  как
целовали крест казанцы; присягавший должен был клясться: "От литовских людей
нам никаких указов не слушать и с ними не ссылаться,  против  них  стоять  и
биться до смерти. Козаков  нам  волжских  и  донских,  терских  и  яицких  и
архангельских стрельцов в город помногу не пускать и указов  их  не  слушать
же, а пускать козаков в город для торговли понемногу, десятка по два или  по
три, и долго им в городе не жить". Эти  слова  очень  замечательны;  казанцы
присягают Лжедимитрию, ибо видят, что Москва занята поляками,  но  вместе  с
тем не хотят козаков: дурной знак для самозванцев, царей козацких, невольная
верность к ним не будет продолжительна.  Замечателен  также  ответ  пермичей
вятчанам на их увещания признать Димитрия: пермичи говорят в своей  отписке,
что они получили вятские грамоты и разослали  их  по  своим  городам,  но  о
желании своем присягать Димитрию ни слова, пишут только: "В соединеньи  быть
и за православную христианскую веру на разорителей стоять мы ради. И вам бы,
господа, с нами быть в совете по-прежнему и с торгами, с хлебом и мясом и со
всякими товарами торговых и всяких людей из Вятки к нам отпускать, и нам  бы
со своими торгами к вам ездить по-прежнему;  и  вперед  какие  у  нас  вести
будут, то мы к вам эти вести станем писать; а что,  господа,  у  вас  вперед
каких вестей откуда-нибудь объявится, и вам бы, господа, о том к нам  писать
почасту".  Таким   образом,   пермичи   остаются   верны   своему   прежнему
выжидательному поведению, желая сноситься с своими соседями о добром деле, а
не о крестном целовании.
   Но города переписывались о присяге Лжедимитрию, когда уже его не  было  в
живых. В то время как он принужден был бежать  из-под  Москвы  в  Калугу  от
Жолкевского,  вместе  с  другими  отступил  от  него  к  Владиславу  и  царь
касимовский. Потом старый татарин выпросился у гетмана в Калугу повидаться с
сыном, который оставался при воре, и обещался привести этого сына  с  собою.
Но как скоро старый царь явился в  Калугу,  то  был  утоплен  по  приказанию
Лжедимитрия. Тогда крещеный татарин Петр Урусов, начальник татарской  стражи
Лжедимитрия, поклялся с товарищами отмстить за смерть царя: 11  декабря  они
вызвали самозванца за город охотиться за  зайцами,  убили  его  и  бежали  в
степи, опустошая все по дороге. Неразлучный спутник самозванца, шут Кошелев,
бывший свидетелем смерти своего господина, прискакал с  известием  о  ней  в
Калугу; Марина, ходившая последние дни беременности,  в  отчаянии  бросилась
бегать по городу, крича о мщении, но мстить было некому, убийцы были далеко;
в Калуге оставались сотни две татар, козаки бросились на  них,  гоняли,  как
зайцев, лучших мурз побили, дворы их разграбили. Заруцкий хотел  бежать,  но
его схватили миром и не пустили; князь Григорий  Шаховской  просил  у  мира,
чтоб его отпустили в Москву с повинною, ему не  поверили,  не  отпустили,  и
когда Марина родила сына Ивана,  то  его  провозгласили  царевичем.  Но  при
всеобщей Смуте новорожденный ребенок был плохой  вождь,  и  калужане  должны
были  исполнить  требование  московского  правительства  и  целовать   крест
Владиславу: сначала, впрочем,  они  отвечали,  что  присягнут  тогда,  когда
королевич будет в Москве и примет православную  веру,  но  потом  безусловно
приняли к себе князя Юрия Трубецкого и целовали крест всем городом.

Глава 8

ОКОНЧАНИЕ МЕЖДУЦАРСТВИЯ

   Движение  в  Москве  против  поляков  вследствие  смерти  самозванца.   -
Восстание Ляпунова. - Переписка городов. - Первое ополчение против  поляков;
причины его неуспеха. - Переговоры великих послов с панами под Смоленском. -
Сожжение Москвы. - Русское ополчение  осаждает  в  ней  поляков.  -  Отсылка
великих послов в глубь польских владений.  -  Взятие  Смоленска.  -  Василий
Шуйский с братьями в Варшаве. - Троеначальники в ополчении  под  Москвою.  -
Смерть Ляпунова. - Новгород  Великий  взят  шведами.  -  Продолжение  борьбы
лучших людей с меньшими в Пскове. -  Безнарядье  у  поляков  в  Москве  и  в
русском стане под Москвою. - Призывные грамоты  из  Троицкого  монастыря.  -
Архимандрит Дионисий. - Признаки народного очищения. - Деятельность Минина в
Нижнем Новгороде. - Князь Пожарский. -  Второе  ополчение  для  освобождения
Москвы. - Остановка ополчения в  Ярославле.  -  Сношения  его  с  Новгородом
Великим. - Поход ополчения к Москве. - Отношение его к казакам.  -  Битва  с
поляками. - Очищение Москвы. - Поход  короля  Сигизмунда  к  Москве.  -  Его
возвращение. - Избрание царя Михаила Федоровича Романова.
   Смерть вора была вторым поворотным событием в истории  Смутного  времени,
считая первым  вступление  Сигизмунда  в  пределы  Московского  государства.
Теперь, по смерти самозванца, у короля и московских приверженцев его не было
более  предлога  требовать  дальнейшего  движения  Сигизмундова  в   русские
области, не было более предлога стоять под Смоленском; лучшие люди,  которые
согласились признать царем Владислава из страха покориться  козацкому  царю,
теперь освобождались от этого страха и могли  действовать  свободнее  против
поляков.  Как  только  на  Москве  узнали,  что  вор  убит,  то,  по  словам
современного известия, русские люди  обрадовались  и  стали  друг  с  другом
говорить, как бы всей земле, всем людям соединиться и стать против литовских
людей, чтоб они из земли Московской  вышли  все  до  одного,  на  чем  крест
целовали. Салтыков и Андронов писали к Сигизмунду, что патриарх призывает  к
себе всяких людей явно и говорит: если королевич не крестится в христианскую
веру и все литовские люди не выйдут из Московской земли, то королевич нам не
государь; такие же слова патриарх и в грамотах писал  во  многие  города,  а
москвичи посадские всякие люди, лучшие  и  мелкие,  все  принялись  и  хотят
стоять. Но и тут  при  всеобщей  готовности  стоять  против  поляков  первый
двинулся Ляпунов. До смерти вора  Прокофий  был  верен  Владиславу:  так,  в
октябре он взял Пронск у самозванца на имя королевича; но в январе 1611 года
московские бояре писали к Сигизмунду о восстании Ляпунова в Рязани,  о  том,
что Заруцкий действует вместе с ним и отправился с козаками своими  в  Тулу;
бояре  требовали  от  короля,  чтоб  он  схватил  находящегося  у  него  под
Смоленском Захара Ляпунова, который сносится с братом.
   Опять города стали переписываться друг с другом, но теперь грамоты их уже
другого рода: прежде  уговаривали  они  друг  друга  подождать,  не  спешить
присягою тому, кто называется Димитрием, ибо приверженцы его грабительствуют
в городах присягнувших, но  теперь  затронуто  было  начало  высшее:  города
увещевают друг друга стать за веру  православную,  вооружиться  на  поляков,
грозящих  ей  гибелью.  Первые  подали  голос  жители  волостей  смоленских,
занятых, опустошенных поляками; они написали  грамоту  к  братьям  своим,  к
остальным жителям Московского государства, но это братство в  их  глазах  не
народное, не государственное, а религиозное: "Мы братья и  сродники,  потому
что от св. купели  св.  крещением  породились".  Смольняне  пишут,  что  они
покорились  полякам,  дабы  не  отбыть  православного  христианства   и   не
подвергнуться конечной гибели, и, несмотря  на  то,  подвергаются  ей:  вера
поругана и церкви божии разорены. "Где наши головы? - пишут смольняне. - Где
жены и дети, братья, родственники и друзья? Кто  из  нас  ходил  в  Литву  и
Польшу выкупать своих матерей, жен и  детей,  и  те  свои  головы  потеряли;
собран был Христовым именем окуп, и то все разграблено! Если  кто  хочет  из
вас помереть христианами, да начнут великое дело душами своими  и  головами,
чтобы быть всем христианам в соединении. Неужели вы думаете жить  в  мире  и
покое? Мы не противились, животы свои все принесли - и все погибли, в вечную
работу латинству пошли. Если не будете теперь в  соединении,  обще  со  всею
землею,  то  горько  будете  плакать  и  рыдать  неутешным  вечным   плачем:
переменена будет христианская вера в  латинство,  и  разорятся  божественные
церкви со всею лепотою, и убиен будет лютою смертию  род  ваш  христианский,
поработят и осквернят и разведут  в  полон  матерей,  жен  и  детей  ваших".
Смольняне  пишут  также,  что  нечего  надеяться  иметь   когда-либо   царем
Владислава, ибо на сейме положено: "Вывесть  лучших  людей,  опустошить  все
земли, владеть всею землею Московскою".
   Москвичи, получив эту грамоту, разослали ее в разные города с приложением
собственной увещательной  грамоты,  в  которой  писали:  "Пишем  мы  к  вам,
православным христианам,  всем  народам  Московского  государства,  господам
братьям своим, православным христианам. Пишут к нам  братья  наши,  как  нам
всем православным христианам остальным не погибнуть от врагов  православного
христианства, литовских людей. Для бога, судьи живым и мертвым, не  презрите
бедного и слезного нашего рыдания, будьте с нами заодно против врагов  наших
и ваших общих; вспомните одно: только в корню основание крепко будет,  то  и
дерево неподвижно; если же корня не будет, то  к  чему  прилепиться?"  Этими
словами москвичи хотят показать значение Москвы, корня государственного,  но
и они, верные господствующему интересу времени,  спешат  выставить  значение
Москвы с религиозной  точки  зрения:  "Здесь  образ  божией  матери,  вечной
заступницы христианской, который  евангелист  Лука  написал;  здесь  великие
светильники  и  хранители  -  Петр,  Алексий,  Иона  чудотворцы,  или   вам,
православным христианам, все это нипочем? Писали нам истину братья  наши,  и
теперь мы сами видим вере христианской перемену в латинство и церквам божиим
разорение; о своих же головах что и писать вам  много?  А  у  нас  святейший
Гермоген патриарх прям, как сам пастырь,  душу  свою  за  веру  христианскую
полагает неизменно, и  ему  все  христиане  православные  последуют,  только
неявственно стоят".
   Явственнее стояли жители других  областей:  в  начале  января  1611  года
нижегородцы послали в Москву проведать, что там делается? Посланные виделись
с патриархом, получили от него благословение на  восстание,  но  грамоты  от
него не привезли, потому  что  у  патриарха  писать  было  некому:  дьяки  и
подьячие и всякие дворовые люди взяты и двор его весь разграблен. Мы видели,
что прежде нижегородцы увещевали балахонцев оставаться  верными  тому  царю,
который будет на Москве, не затевая из-за  искателей  престола  междоусобной
брани, но теперь царя на  Москве  не  было,  его  место  заступал  патриарх,
блюститель  веры,  и  патриарх  призывал  к   восстанию;   нижегородцы   ему
повинуются:  вместе  с  балахонцами  целуют  крест  стоять   за   Московское
государство  и  приглашают  другие   города   памятовать   бога,   пречистую
богородицу, московских чудотворцев и стоять всем вместе заодно.  Нижегородцы
послали грамоту и в Рязань; Ляпунов отвечал им: "Мы, господа, про то  ведаем
подлинно, что на Москве святейшему Гермогену патриарху и  всему  освященному
собору и христоименитому народу от  богоотступников  своих  и  от  польских,
литовских людей гонение  и  теснота  большая;  мы  боярам  московским  давно
отказали и к ним писали, что  они,  прельстясь  на  славу  века  сего,  бога
отступили, приложились к западным жестокосердным, на своих овец  обратились;
а по своему договорному слову и по крестному целованию,  на  чем  им  гетман
крест  целовал,  ничего  не  совершили".  Восставшие  русские  люди  еще  не
отказывались от присяги Владиславу, но клялись: "Стоять за православную веру
и за Московское государство, королю польскому креста не целовать, не служить
ему и не прямить, Московское  государство  от  польских  и  литовских  людей
очищать с королем и королевичем, с польскими и литовскими  людьми  и  кто  с
ними против Московского государства станет, против всех биться неослабно;  с
королем, поляками  и  русскими  людьми,  которые  королю  прямят,  никак  не
ссылаться; друг с другом междоусобия никакого не начинать.  А  кого  нам  на
Московское государство и на все государства Российского  царствия  государем
бог даст, то тому нам служить и прямить и добра хотеть во всем  вправду,  по
сему крестному целованью. А будет по  кого  с  Москвы  пошлют  бояре,  велят
схватить и привести в Москву или отослать в какие-нибудь города, или пеню  и
казнь велят учинить, то  нам  за  этих  людей  стоять  друг  за  друга  всем
единомышленно и их не выдавать, пока бог нам даст на Московское  государство
государя. А если король не даст нам сына своего на Московское государство  и
польских и литовских людей из Москвы  и  из  всех  московских  и  украинских
городов не выведет и из-под Смоленска сам не отступит и  воинских  людей  не
отведет, то нам биться до  смерти".  Ярославцы  в  грамоте  своей  в  Казань
указывают на мужество  патриарха  Гермогена  как  на  чудо,  в  котором  бог
обнаруживает русскому  народу  свою  волю,  и  все  должны  следовать  этому
божественному указанию: "Совершилось нечаемое: святейший  патриарх  Гермоген
стал за православную веру неизменно и,  не  убоясь  смерти,  призвавши  всех
православных христиан, говорил и укрепил, за православную  веру  всем  велел
стоять и помереть, а еретиков при всех людях обличал, и если б он не от бога
был послан, то такого дела не совершил бы, и тогда кто бы начал стоять? Если
б не только веру попрали, но если б даже на всех хохлы поделали, то и  тогда
никто слова не смел бы молвить, боясь множества литовских  людей  и  русских
злодеев, которые, отступя от бога, с ними сложились.  И  в  города  патриарх
приказал, чтоб  за  православную  веру  стали,  а  кто  умрет,  будут  новые
страстотерпцы: и слыша это от патриарха и видя своими  глазами,  города  все
обослались и пошли к Москве". Во время этого страшного бедствия,  постигшего
Русскую землю, три человека, по словам ярославцев, были  утешением  скорбных
людей: патриарх Гермоген, смоленский  архиепископ  Сергий  и  воевода  Шеин.
Ярославцы дают знать, что они уже послали три отряда от себя к  Москве,  что
жители городов встречают ратных людей с образами и корм дают. В городах было
сильное движение: собранные для очищения государства ратные люди  ходили  по
соборам и монастырям, с плачем служили молебны об  избавлении  от  находящей
скорби и, получа благословение от  духовенства,  выступали  из  городов  при
пушечной и ружейной пальбе для приезжих людей, чтоб и в других  городах  был
ведом поход. Когда воевода Иван Иванович Волынский двинулся из  Ярославля  с
войском, родственник его, другой  Волынский,  остался  в  городе  с  старыми
дворянами "для всякого промысла, всех служилых людей выбивать в поход  и  по
городам писать, а приговор учинили крепкий за  руками:  кто  не  пойдет  или
воротится, тем милости не дать, и по всем городам тоже укрепленье писали".
   Если города еще не совершенно  отказывались  от  присяги  Владиславу,  то
духовенство  говорило  решительнее.  Соловецкий  игумен  Антоний   писал   к
шведскому  королю  Карлу  IX:  "Божиею  милостию  в  Московском  государстве
святейший патриарх, бояре и изо всех городов  люди  ссылаются,  на  совет  к
Москве сходятся, советуют и стоят единомышленно на литовских людей  и  хотят
выбирать на Московское государство царя из своих прирожденных бояр, кого бог
изволит, а иных земель иноверцев никого не  хотят.  И  у  нас  в  Соловецком
монастыре, и в Сумском остроге, и во всей Поморской  области  тот  же  совет
единомышленный: не хотим никого иноверцев на Московское  государство  царем,
кроме своих прирожденных бояр Московского государства".  Встали  и  пермичи,
недеятельные до тех пор, пока дело шло между разными искателями  престола  -
Димитрием, Шуйским, Владиславом; но теперь они двинули  свои  отряды,  когда
патриарх благословил восстание на богохульных ляхов;  пермичи  знают  только
одного патриарха, от него получили они грамоту о восстании, к нему  посылают
отписку с именами своих ратных людей. Встали и новгородцы Великого Новгорода
и, по благословению митрополита  своего  Исидора,  крест  целовали  помогать
Московскому государству на разорителей православной веры  и  стоять  за  нее
единомышленно;   поклявшись   в   этом,   новгородцы   посадили   в   тюрьму
Владиславовых, т. е. королевских, воевод - Салтыкова и Корнила Чоглокова  за
их многие не правды и злохитрство.
   Несмотря,  однако,  на  всеобщее  одушевление  и  ревность   к   очищению
государства от врагов иноверных, предприятие не могло иметь успеха  по  двум
причинам, и, во-первых, потому, что в челе предприятия  становился  Ляпунов,
человек страстный, не могший довольно освободиться от самого себя,  принесть
свои личные  отношения  и  стремления  в  жертву  общему  делу.  Будучи,  по
тогдашним понятиям, человеком худородным, выдвинутый смутами бурного времени
из толпы, стремясь страстно к первенству Ляпунов  ненавидел  людей,  которые
загораживали ему дорогу, которые опирались на старину, хотели удержать  свое
прежнее значение. В то время когда города призывали друг друга  к  восстанию
на врагов веры, один Ляпунов не удержался и сделал в своей  грамоте  выходку
против бояр. И после," ставши главным вождем  ополчения,  он  не  только  не
хотел сделать  никакой  уступки  людям  родовитым  и  сановным,  но  находил
особенное  удовольствие  унижать  их"  величаясь  перед  ними  своим   новым
положением, и тем самым возбуждал негодование, вражду,  смуту.  Другою,  еще
более важною, причиною неуспеха было то, что Ляпунов, издавна  неразборчивый
в средствах, и теперь, при восстании земли  для  очищения  государства,  для
установления наряда, подал руку - кому же?  Врагам  всякого  наряда,  людям,
жившим смутою, козакам! С ним соединились  козаки,  бывшие  под  начальством
Заруцкого,  Просовецкого,  князя  Дмитрия  Тимофеевича  Трубецкого  -   всех
тушинских  бояр  и  воевод.  Говорят,  будто  Ляпунов   приманил   Заруцкого
обещанием, что по изгнании поляков провозгласит царем сына Марины, с которою
Заруцкий был уже тогда в связи. Мало того, Сапега, проливший столько русской
крови, так долго сражавшийся  против  Троицкого  монастыря,  Сапега  объявил
желание сражаться против своих  поляков  за  православную  веру,  и  Ляпунов
принял вредложение!  Вот  что  писал  Сапега  к  калужскому  воеводе,  князю
Трубецкому: "Писали мы к вам, господин! Много раз в Калугу о совете,  но  вы
от нас бегаете за посмех: мы вам никакого зла не делали и вперед  делать  не
хотим; мы хотели с вами за вашу веру христианскую и  за  свою  славу  и  при
своих заслугах горло свое дать, и вам следовало бы с нами советоваться,  что
ваша дума? Про нас знаете, что мы  люди  вольные,  королю  и  королевичу  не
служим, стоим при своих заслугах, а на вас никакого лиха не мыслим и  заслуг
своих за вас не просим, а кто будет на Московском государстве царем, тот нам
и заплатит за наши заслуги. Так вам бы с нами быть в совете  и  ссылаться  с
нами почаще, что будет ваша дума, а мы от вас не прочь, и стоять бы  вам  за
православную христианскую веру и за святые церкви, а мы при вас и при  своих
заслугах горла свои дадим. Нам сказывали,  что  у  вас  в  Калуге  некоторые
бездельники рассевают слухи, будто мы святые церкви разоряем и петь в них не
велим и лошадей в них ставим, но у нас этого во всем  рыцарстве  не  сыщешь,
это вам бездельники лгут, смущают вас с нами;  у  нас  в  рыцарстве  большая
половина русских людей, и мы заказываем и бережем накрепко, чтоб над святыми
божиими церквами разорения никакого не было, а от  вора  как  уберечься,  да
разве кто что сделал в отъезде?"  Бывший  тушинский  воевода  Федор  Плещеев
писал к Сапеге: "От Прокофья Ляпунова идут к тебе послы о том же добром деле
и о совете: а  совету  с  тобою  Прокофий  и  все  города  очень  рады,  про
заслуженное же они так говорят: не только что тогда заплатим, как будет царь
на Москве, и нынче рады заслуженное платить". В самом деле Ляпунов  писал  к
пану  Чернацкому,  уговаривая  его  прислать  послов  от  имени  Сапеги  для
заключения   условий,   причем    обнаруживал    страшное    злоупотребление
начитанностию св. писания: "Как в старину великий Моисей согласился лучше  с
людьми божиими страдать, нежели иметь временную греха сладость: так и вы  по
апостольскому гласу, не плотского господина, а вечного  владыки  волю  ищете
творити, желая по правде поборниками быти, видя польского короля  не  правое
восстание на Московское государство и  всемирное  губительство  в  настоящее
время". Но по крайней мере этот  незаконный  союз  не  состоялся  почему-то:
через месяц Сапега писал в Кострому, уговаривая жителей  ее  признать  опять
Владислава: "Теперь вы государю изменили, - пишет Сапега, - и  неведомо  для
чего, и хотите на Московское  государство  неведомо  кого.  Знаете  вы  сами
польских и литовских людей мочь и силу: кому с ними биться?
   Но бойцов нашлось много:  они  шли  из  земли  Рязанской  и  Северской  с
Ляпуновым, из Муромской с князем Литвином-Мосальским, из  Низовой  с  князем
Репниным, из Суздальской с  Артемием  Измайловым,  из  Вологодской  земли  и
поморских городов с Нащокиным, князьями Пронским и Козловским,  из  Галицкой
земли с Мансуровым, из  Ярославской  и  Костромской  с  Волынским  и  князем
Волконским.  Все  это  были  полки   гражданские,   полки   земских   людей,
преимущественно людей чистого севера; но вот туда же, к Москве, для  той  же
цели, для очищения земли, шла козацкая рать Просовецкого с севера, шли с юга
козацкие  рати  тушинских  бояр,  князя  Дмитрия  Трубецкого  и   Заруцкого.
Трубецкой и  Заруцкий  приглашали  отовсюду  запольных,  то  есть  застепных
козаков, обещая им жалованье, в их призывной  грамоте  говорится  также:  "А
которые боярские люди крепостные и старинные,  и  те  бы  шли  безо  всякого
сомнения и боязни, всем им воля и жалованье будет, как и другим  козакам,  и
грамоты им от бояр и воевод и от всей земли дадут". Так предводители козаков
старались увеличить число их в Московском государстве.
   В это время всеобщего восстания, в  это  время,  когда  к  стенам  Москвы
подходили отовсюду отряды под предводительством людей незнаменитых,  которых
выдвигало на первый план только отсутствие сановников первостепенных, что же
делали члены Думы царской, правители московские? В начале восстания,  еще  в
1610 году, Салтыков с  товарищами  предложил  боярам  просить  короля,  чтоб
отпустил Владислава в Москву, к послам, Филарету и Голицыну, написать,  чтоб
отдались во всем  на  волю  королевскую,  а  к  Ляпунову,  чтоб  не  затевал
восстания и не собирал  войска.  Бояре  написали  грамоты  и  понесли  их  к
патриарху для скрепления, но Гермоген отвечал им:  "Стану  писать  к  королю
грамоты и духовным всем властям велю руки приложить, если король  даст  сына
на Московское государство, крестится королевич в  православную  христианскую
веру и литовские люди выйдут из Москвы.  А  что  положиться  на  королевскую
волю, то это ведомое дело, что  нам  целовать  крест  самому  королю,  а  не
королевичу, и я таких грамот не благословляю вам писать  и  проклинаю  того,
кто писать их будет, а к Прокофью Ляпунову напишу,  что  если  королевич  на
Московское  государство  не  будет,  в  православную  христианскую  веру  не
крестится и литвы из Московского государства  не  выведет,  то  благословляю
всех, кто королевичу крест целовал, идти  под  Москву  и  помереть  всем  за
православную веру". Летописец говорит, что Салтыков начал Гермогена позорить
и бранить и вынувши  нож,  хотел  его  зарезать;  но  патриарх,  осенив  его
крестным знамением, сказал ему громко: "Крестное знамение  да  будет  против
твоего окаянного  ножа,  будь  ты  проклят  в  сем  веке  и  в  будущем",  а
Мстиславскому сказал тихо: "Твое дело начинать и пострадать за  православную
христианскую веру, если же прельстишься на такую  дьявольскую  прелесть,  то
преселит бог корень твой  от  земли  живых".  Таким  образом,  грамоты  были
отправлены без подписи патриаршей; князей Ивана Михайловича  Воротынского  и
Андрея Васильевича Голицына, сидевших под стражею, силою заставили приложить
к ним руки.
   Грамоты эти привезены были под Смоленск 23 декабря, на  другой  день  они
были доставлены послам с требованием, чтоб те немедленно же исполнили приказ
боярский, иначе им будет худо.  Когда  грамоты  были  прочтены,  то  Филарет
отвечал, что  исполнить  их  нельзя:  "Отправлены  мы  от  патриарха,  всего
освященного собора, от бояр, от всех чинов и от всей земли,  а  эти  грамоты
писаны без согласия патриарха и освященного собора, и без ведома всей земли:
как же нам их слушать? И пишется в них о деле духовном, о крестном целовании
смольнян королю и королевичу; тем больше без патриарха  нам  ничего  сделать
нельзя". Голицын и все  оставшиеся  члены  посольства  также  объявили,  что
грамоты незаконные. 27 декабря позваны были послы к панам, у  которых  нашли
дьяка Чичерина, присланного из Москвы с известием о смерти самозванца.  Паны
объявили послам, что королевским счастием вор в Калуге убит. Послы встали  и
с поклоном благодарили за эту весть. "Теперь, - с насмешливым видом спросили
паны, - что вы  скажете  о  боярской  грамоте?"  Голицын  отвечал,  что  они
отпущены не от одних бояр и отчет должны отдавать не одним боярам, а сначала
патриарху и властям духовным, потом боярам и всей земле; а грамота писана от
одних бояр и то не от всех. Паны говорили: "Вы все отговаривались, что нет у
вас из Москвы о Смоленске указа, теперь и получили указ повиноваться во всем
воле королевской, а все еще упрямитесь?" Сапега прочел  грамоту  боярскую  и
сказал: "Видите, что мы говорили с вами на  съездах,  то  самое  дух  святый
внушил вашим боярам: они в тех же самых словах велят вам исполнить, чего  мы
от вас требовали, значит, сам бог открыл им это".
   Голицын отвечал: "Пожалуйте, мое челобитье безкручинно  выслушайте  и  до
королевского величества донесите. Вы говорите, чтоб нам слушаться  боярского
указа: в правде их указа слушаться я буду и рад делать  сколько  бог  помощи
подаст, но бояре должны над нами делать праведно, а не так, как они  делают.
Отпускали нас к великим государям бить челом  патриарх,  бояре  и  все  люди
Московского государства, а не одни бояре: от одних бояр я и не поехал бы,  а
теперь они такое великое дело пишут к нам одни, мимо  патриарха,  священного
собора и не по совету всех людей  Московского  государства:  это  их  к  нам
первое недобро, да и всем людям Московского государства, думаем, будет в том
великое сомнение  и  скорбь:  чтоб  от  того  кровь  христианская  вновь  не
пролилась!
   Другая к нам боярская немилость: нам  в  наказе  написали  и  бить  челом
королю велели, чтоб королевское величество от Смоленска отступил и  всех  бы
своих людей из Московского государства вывел, и бить челом о том нам  велено
накрепко. А теперь к нам бояре пишут, что они  к  королю  с  князем  Андреем
Мосальским писали, били челом, чтоб король шел на вора под Калугу.  Мы  бьем
челом королю по нашему наказу, чтоб шел в свое государство, князь Мосальский
бьет челом, чтоб шел под Калугу, мы ничего этого не знаем, наводим  на  себя
гнев королевский, от вас слышим многие жестокие слова. А князю Мосальскому с
таким делом можно бы и к нам приехать, и с нами вместе королю бить челом. Во
всем этом господ наших бояр судит с нами бог. Они же к нам  пишут,  что  нам
про вора проведывать непригоже - где он и как силен? Как будто мы ему  добра
хотим. И за это мы будем на бояр богу жаловаться. Сами  они  знают,  что  мы
вору никогда добра не искивали, а писали мы к боярам о воре для того, что вы
на всех съездах нам говорили, что с вором в сборе много людей; мы не  знаем,
что вам отвечать, потому и писали к боярам, спрашивали их о воре, и тем было
им меня позорить непригоже. Сами они знают,  что  по  божией  милости,  отца
моего и деда из Думы не высылали и Думу они всякую ведали, некупленное у них
было боярство, не за Москвою в  бояре  ставлены,  вору  добра  не  искивали,
креста ему не целовали, у вора не бывали и от него ничего не хотели,  только
нашего и дела  было,  что  за  пречистой  богородицы  образ  и  за  крестное
целованье против вора стояли и нещадно головы свои на смерть  предавали.  Да
они же теперь брата моего, князя Андрея, отдали под стражу, неведомо за что,
а ко мне писали по пустой сказке, будто  я,  идучи  под  Смоленск,  с  вором
ссылался, и тем меня позорят; как даст бог, увижу на Московском  государстве
государя нашего Владислава Жигимонтовича, то я ему во всем  бесчестье  стану
на них бить челом и теперь вам, сенаторам, бью челом, чтоб вы мое  челобитье
до королевского величества донесли".
   Паны обещали, но требовали по-прежнему, чтоб исполнен был  указ  боярский
относительно Смоленска, послы по-прежнему отговаривались тем, что нет у  них
приказа от патриарха; паны возражали, что патриарх особа духовная в  земские
дела не вмешивается; послы отвечали: "Изначала у нас в Русском  царстве  при
прежних великих государях  так  велось:  если  великие  государственные  или
земские дела начнутся, то великие государи наши призывали к  себе  на  собор
патриархов,  митрополитов  и  архиепископов  и  с  ними   о   всяких   делах
советовались, без их совета ничего не  приговаривали,  и  почитают  государи
наши патриархов великою честию, встречают их и провожают и место им  сделано
с государями рядом; так у нас честны патриархи, а до них  были  митрополиты;
теперь мы стали безгосударны,  и  патриарх  у  нас  человек  начальный,  без
патриарха теперь о таком великом деле  советовать  непригоже.  Когда  мы  на
Москве были, то без патриархова ведома никакого дела бояре не делывали,  обо
всем с ним советовались, и отпускал нас патриарх вместе  с  боярами,  о  том
гетману Станиславу Станиславичу известно, да  и  в  верющих  грамотах,  и  в
наказе, и во всяких делах в начале писан у нас патриарх, и потому нам теперь
без патриарховых грамот по одним боярским  нельзя  делать.  Как  патриарховы
грамоты без боярских, так боярские  без  патриарховых  не  годятся;  надобно
теперь делать по общему совету всех людей; не одним  боярам,  всем  государь
надобен, и дело нынешнее общее всех людей, такого у нас дела  на  Москве  не
бывало. Да, пожалуйте, скажите,  паны  радные,  что  отвечали  смольняне  на
боярскую грамоту?"
   "Смольняне закоснели в своем упорстве, - отвечали паны,  -  они  боярских
грамот не слушают, просят,  чтоб  им  позволено  было  видеться  с  вами,  и
говорят, что сделают так, как вы им  велите,  следовательно,  от  вас  одних
зависит все". Послы отвечали: "Сами вы,  паны,  можете  рассудить,  как  нас
смольнянам послушать, если они боярских грамот  не  послушали.  Ясно  теперь
видно, что в Москве сделано не как следует: если б писали патриарх, бояре  и
все люди Московского государства по общему  совету,  а  не  одни  бояре,  то
смольнянам и отговариваться было бы нельзя. А мы теперь сами не  знаем,  как
делать? Осталась нас здесь  одна  половина,  а  другая  отпущена  в  Москву,
начальный с нами человек митрополит, тот без патриарховой грамоты не  только
что делать, и говорить не хочет, а нам без него ничего нельзя сделать". Паны
отпустили послов и сказали, чтоб завтра, 28 числа, они  приезжали  вместе  с
Филаретом на последний съезд.  Но  на  этом  съезде  Филарет  сказал  панам:
"Вчерашние ваши речи я от князя Василья Васильевича слышал: он  говорил  вам
то самое, что и я бы сказал; я,  митрополит,  без  патриарховой  грамоты  на
такое дело дерзнуть  не  смею,  чтоб  приказать  смольнянам  целовать  крест
королю". Голицын прибавил: "А  нам  без  митрополита  такого  великого  дела
делать нельзя". Паны отпустили послов  с  сердцем;  когда  они  выходили  из
комнаты, то папы кричали: "Это не послы, это воры!" Вслед за этим приехал  к
панам Иван Бестужев с какими-то речами от смольнян, но  паны  не  стали  его
слушать и выгнали вон. Когда он был на дворе, то Сапега закричал ему в окно:
"Вы государевой воли не исполняете, грамот боярских не  слушаете:  смотрите,
что с вами будет!" Бестужев оборотился и сказал: "Все мы в божией воле,  что
ему угодно, то и будет; бьем мы челом королю о том, что все люди Московского
государства приговорили  и  излюбили:  нас  бы  королевское  величество  тем
пожаловал, а с Москвою розниться не хотим".
   Между тем Захар Ляпунов и Кирилла Созонов продолжали наговаривать  панам,
что во всем виноваты главные послы, которые дворянам  ничего  не  объявляют.
Паны призвали к себе дворян и сказали им: "Нам известно, что послы с вами ни
о чем не советуются и  даже  скрывают  от  вас  боярские  грамоты".  Дворяне
отвечали: "Это какой-нибудь бездельник,  вор  вам  сказывал,  который  хочет
ссору видеть между вами и послами; поставьте его  с  нами  с  очей  на  очи.
Боярскую грамоту послы нам читали, и мы им сказали, что исполнить ее нельзя,
писана она без патриарха и без совета всей земли".
   Около месяца после того  послов  не  звали  на  съезд.  Голицын  придумал
средство к сделке с королем: уговорить смольнян  впустить  к  себе  в  город
небольшой отряд польского войска, с тем  чтоб  король  не  требовал  от  них
присяги на свое имя и немедленно снял бы осаду.  Дано  было  знать  об  этом
панам, и 27 января 1611 года назначен был  съезд.  Голицын  предложил  панам
впустить в Смоленск человек 50 или  60  поляков;  паны  отвечали:  "Этим  вы
только бесчестите короля; стоит он под Смоленском полтора года, а тут как на
смех впустят 50 человек!" Послы отвечали, что больше  100  человек  впустить
они не согласятся, и тем съезд кончился. Между тем еще 23 января приехал под
Смоленск Иван Никитич Салтыков с новыми боярскими грамотами к  смольнянам  и
послам, подтверждавшими прежние. Смольняне отвечали, что если вперед пришлют
к ним с такими воровскими грамотами, то  они  велят  застрелить  посланного:
есть при короле послы от всего Московского государства, через них и должно с
ним говорить. 29 января сообщена была новая грамота послам, а 30 они позваны
были на съезд к панам, у которых нашли и Салтыкова. Послы объявили, что и на
новой грамоте нет подписи патриарховой и потому им остается одно, продолжать
дело о впуске в Смоленск королевских людей, причем они надеются, что  король
по обещанию своему  не  велит  смольнянам  присягать  на  свое  имя.  Поляки
закричали, что это клевета, что никогда не было и речи о том, чтоб  оставить
присягу на королевское имя. "Вы сами на последнем  съезде  нам  объявили,  -
отвечали послы, - что король свое крестное целование оставил, а велел только
говорить о людях, сколько  их  впустить  в  город,  и  мы  за  то  тогда  же
благодарили короля". "Клевета! Клевета!" - продолжали кричать паны. "Если вы
увидали в нас не правду, -  сказал  Филарет,  -  то  королю  бы  пожаловать,
отпустить нас в Москву, а на наше место велеть выбрать других; мы никогда  и
ни в чем не лгали, что говорим и что от вас слышим, все  помним.  Посольское
дело - что скажется, того  не  переговаривать,  и  бывает  слово  посольское
крепко; а если от своих слов отпираться, то чему вперед верить? И нам вперед
ничего нельзя уже  делать,  если  в  нас  не  правда  объявилась".  Филарету
отвечали не паны, а Салтыков: "Вы, послы, - закричал  он,  -  должны  верить
панам, их милости, они не солгут; огорчать вам панов радных и  приводить  на
гнев великого государя короля непригоже, вы должны беспрекословно  исполнять
волю королевскую по боярскому указу, а  на  патриарха  смотреть  нечего:  он
ведает не государственные, а свои поповские дела; его величеству, стояв  под
таким лукошком два года и не взяв его, прочь отойти стыдно; вы, послы,  сами
должны бы вступиться за честь королевскую и велеть смольнянам целовать крест
королю". Послы отвечали ему, чтоб он вспомнил, с кем  говорит,  что  ему  не
след вмешиваться  в  рассуждения  послов,  выбранных  всем  государством,  и
оскорблять их непригожими словами. Обратясь к панам, Филарет  сказал:  "Если
вам, паны, есть до нас какое дело, то говорите с нами вы,  а  не  позволяйте
вмешиваться в разговор посторонним людям,  с  которыми  мы  слов  терять  не
хотим". Паны велели Салтыкову замолчать и спросили  послов:  "Хотите  ли  вы
наконец делать по боярской грамоте?" Филарет отвечал: "Сами вы  знаете,  что
нам, духовному чину, отец и начальник святейший патриарх, и, кого он  свяжет
словом, того не только царь, сам бог  не  разрешит;  и  мне  без  патриаршей
грамоты о крестном целовании на королевское имя никакими мерами не делывать,
а вы бы на меня в том не досадовали: обещаюсь вам  богом,  что  хотя  мне  и
смерть принять, а без патриаршей грамоты такого великого дела не  делывать".
"Ну так ехать вам к королевичу в Вильну  тотчас  же",  -  закричали  паны  и
отпустили послов.
   1 февраля послы опять были  позваны  к  панам:  прежний  вопрос,  прежний
ответ, прежняя угроза: "Собирайтесь ехать в Вильну". "Нам не наказано  ехать
в Вильну", - говорили послы. "Бояре велят вам туда ехать", -  кричали  паны.
Филарет сказал на это: "Если королевское величество велит нас везти в  Литву
и в Польшу неволею, в том его государская воля; а нам никак нельзя ехать, не
на чем и не с чем: что было, то все проели, да и товарищи  наши  отпущены  в
Москву, и нам делать нечего". 7 февраля опять позвали послов и объявили  им,
что король, милосердуя о смольнянах, жалует их, позволяет присягнуть  одному
королевичу; но, чтоб не оскорбить и королевской чести,  надобно  впустить  в
Смоленск по крайней мере 700 человек; если же послать 100 человек,  то  Шеин
велит их или в тюрьмы посажать,  или  побить.  Послы  отвечали,  что  больше
двухсот человек впустить  они  не  согласны.  На  другой  день  послам  было
объявлено, чтоб они вошли в переговоры с смольнянами о введении в  их  город
королевских людей без определения  числа.  Послы  едва  могли  уговорить  их
впустить 200 человек, ибо смольняне понимали хорошо, что это  первый  шаг  к
овладению их городом, и потому поставили непременным условием,  что  прежде,
чем будут введены поляки в Смоленск, король отступит со всем  своим  войском
за границу и отряд, который войдет в город, не  будет  иметь  здесь  никакой
власти и будет вести себя чинно.  Но  в  совете  королевском  написаны  были
другого рода условия: 1) страже у городских ворот быть пополам королевской и
городской, одним ключам быть у воеводы, а другим -  у  начальника  польского
отряда; 2) король обещает не мстить гражданам за их сопротивление и грубости
и без вины никого  не  ссылать;  3)  когда  смольняне  принесут  повинную  и
исполнят все требуемое, тогда король  снимет  осаду  и  город  останется  за
Московским государством впредь до  дальнейшего  рассуждения;  4)  смольняне,
передавшиеся прежде  королю,  не  подчинены  суду  городскому,  но  ведаются
польским начальством; 5) смольняне  обязаны  заплатить  королю  все  военные
убытки, причиненные их долгим сопротивлением. Но понятно, что  смольняне  не
могли принять этих условий, которые обнаруживали  слишком  ясно  королевские
замыслы; они требовали,  чтоб  воротные  ключи  были  у  одного  смоленского
воеводы,  чтобы  Смоленск  и  весь  Смоленский  уезд  были   по-прежнему   к
Московскому государству, чтоб, как  скоро  они  поцелуют  крест  Владиславу,
король отступил от их города, очистил весь уезд, и потом, когда он пойдет  в
Литву со всем войском, они  впустят  к  себе  его  отряд  сполна;  смольняне
отказались также платить за убытки, отговариваясь своею бедностию  и  обещая
только поднести дары королю.
   Услыхав эти требования, поляки решились употребить средство,  которое  бы
заставило послов быть уступчивее. 26 марта Филарет и  Голицын  с  товарищами
были позваны на переговоры; так как наступила оттепель и лед на  Днепре  был
худ, то они должны  были  идти  пешком.  Паны  объявили  им,  чтоб  они  без
отговорок ехали в Вильну, объявили, что их уже не отпустят в  прежний  стан,
но что они должны остаться на этой стороне реки. Послы просили позволить  им
по крайней мере зайти в прежний стан, взять там необходимые вещи, но и в том
им было отказано. Как скоро они вышли из собрания,  то  их  окружили  ратные
люди с заряженными ружьями и отвели  в  назначенное  помещение:  митрополиту
досталась одна изба, князю Голицыну, Мезецкому и Томиле Луговскому - другая;
на дворе и кругом двора расставили стражу, и вход к послам запрещен был  для
дворян посольских. Так провели послы Светлое воскресенье; к этому дню король
прислал им: стан  говядины,  тушу  баранью  старую,  двух  барашков,  одного
козленка, четырех зайцев, одного тетерева, четырех поросят, четырех гусей  и
семь куриц - все это  послы  разделили  с  своими  дворянами.  Переговоры  о
Смоленске возобновились. Паны предложили прежнее условие, исключивши  только
статью о вознаграждении за военные убытки; послы также  уступили,  обещались
уговорить смольнян впустить польский отряд весь в город прежде  Сигизмундова
отступления дня за два или за три, если король назначит день  отступления  и
напишет его в договорной записи. Но тут пришла весть о разорении московском.
   В то время как Сигизмунд считал необходимым  взять  Смоленск  для  Польши
какими бы то ни было средствами и тратил время в бесплодных  и  унизительных
для своего достоинства переговорах, восстание против сына его не  ослабевало
в Московском государстве, и поляки поведением своим подливали  все  более  и
более масла в огонь. Украинские города, бывшие  за  вором  -  Орел,  Волхов,
Белев, Карачев, Алексин и другие - по смерти вора целовали крест королевичу;
несмотря на то, королевские люди под начальством какого-то пана  Запройского
выжгли их, людей побили и в плен повели. Гонсевский велел отряду запорожских
козаков идти в рязанские места, чтобы мешать Ляпунову собираться  к  Москве;
черкасы соединились с Исаком Сумбуловым, воеводою, преданным  Владиславу,  и
осадили Ляпунова в Пронске, но к нему  на  выручку  пошел  с  коломенцами  и
рязанцами зарайский воевода князь  Дмитрий  Михайлович  Пожарский;  черкасы,
услыхав об его выступлении,  отошли  от  Пронска,  и  освобожденный  Ляпунов
отправился в Рязань, скоро сам Пожарский  был  осажден  у  себя  в  Зарайске
черкасами и тем же  Сумбуловым,  но  сделал  вылазку,  выбил  неприятеля  из
острога и нанес ему сильное поражение: черкасы бросились бежать  в  Украйну,
Сумбулов - к Москве; для восстания на юге не было более препятствия.
   Главный двигатель этого восстания,  начальный  человек  в  государстве  в
безгосударное время, находился в  Москве;  то  был  патриарх,  по  мановению
которого во имя веры вставала и собиралась вемля. Салтыков пришел к  нему  с
боярами и сказал: "Ты писал, чтобы ратные люди шли к Москве;  теперь  напиши
им, чтобы возвратились назад". "Напишу,  -  отвечал  Гермоген,  -  если  ты,
изменник, вместе с литовскими людьми выйдешь  вон  из  Москвы;  если  же  вы
останетесь, то всех благословляю помереть  за  православную  веру,  вижу  ей
поругание, вижу разорение святых церквей, слышу в Кремле пение  латинское  и
не могу терпеть". Патриарха отдали под стражу, никого не  велели  пускать  к
нему. Патриарх сказал не все: с  самого  отъезда  Жолкевского  начались  для
жителей Москвы оскорбления, которые увеличивались  все  более  и  более  уже
вследствие опасного  положения  поляков,  видевших  себя  осажденными  среди
волнующегося народа. Только что гетман уехал, Гонсевский стал жить на старом
дворе царя Бориса, Салтыков, бросив  свой  дом,  поселился  на  дворе  Ивана
Васильевича Годунова, Андронов - на дворе благовещенского протопопа; везде у
ворот стояла польская стража, уличные решетки были  сломаны;  русским  людям
запрещено было  ходить  с  саблями;  топоры  отбирались  у  купцов,  которые
выносили их на продажу, у плотников, которые шли с ними на работу, запрещено
было носить и ножи; боялись, что  за  недостатком  оружия  народ  вооружится
кольями, и запретили крестьянам возить мелкие дрова на  продажу;  гетманские
строгости  относительно  буйства  поляков  были  оставлены:  жены  и  девицы
подвергались насилиям; по вечерам побивали людей, которые шли по  улицам  из
двора во двор, к заутрене не только мирским людям, но и  священникам  ходить
не давали.
   17 марта,  в  Вербное  воскресенье,  патриарха  освободили  для  обычного
торжественного шествия на осле, но никто  из  народа  не  пошел  за  вербою;
разнесся слух, что Салтыков и поляки хотят в это время изрубить патриарха  и
безоружный народ, по всем площадям стояли литовские  роты,  конные  и  пешие
наготове. Действительно, сами поляки-очевидцы пишут,  что  Салтыков  говорил
им: "Нынче был случай, и вы Москву не били, ну так они вас во вторник  будут
бить, я этого ждать не буду;  возьму  жену  и  поеду  к  королю".  Он  хотел
предупредить жителей Москвы, напасть на них прежде, чем придет к ним  помощь
от Ляпунова, чего  именно  ждал  во  вторник.  Поляки  стали  готовиться  ко
вторнику,  втаскивать   пушки   на   башни   кремлевские   и   Китая-города;
действительно,  в  московские  слободы  пробрались  тайком  ратные  люди  из
Ляпуновских полков, чтобы поддержать жителей в случае  схватки  с  поляками,
пробрались и начальные  люди:  князь  Пожарский,  Бутурлин,  Колтовской.  Но
вторник начался тихо,  москвичи  ничего  не  предпринимали,  купцы  спокойно
отперли лавки в Китае-городе и торговали. В это время Николай Козаковский на
рынке начал принуждать извощиков, чтобы шли помогать полякам тащить пушки на
башню. Извощики не согласились,  начался  спор,  крик;  тогда  осьмитысячный
отряд немецкий, перешедший при Клушине к полякам  и  находившийся  теперь  в
Кремле, думая, что началось народное восстание, ринулся на толпу и стал бить
русских; поляки  последовали  примеру  немцев,  и  началась  страшная  резня
безоружного народа: в Китае-городе погибло до  7000  человек,  князь  Андрей
Васильевич Голицын, сидевший под стражею в собственном доме,  был  умерщвлен
озлобленными поляками. Но в Белом городе русские  имели  время  собраться  и
вооружиться; они ударили в набат, подняли страшный  крик,  загородили  улицы
столами, скамьями, бревнами и стреляли из-за этих  укреплений  в  поляков  и
немцев; из окон домов палили, бросали каменья, бревна, доски.  Ратные  люди,
пробравшиеся прежде в слободы, оказали деятельную помощь: на Сретенке поляки
были остановлены князем Димитрием Михайловичем Пожарским, который соединился
с пушкарями, отбил неприятеля, втоптал его в  Китай-город  и  поставил  себе
острожек у Введенья на Лубянке; Иван  Матвеевич  Бутурлин  стоял  в  Яузских
воротах, Иван Колтовской - на Замоскворечье. Поляки, загнанные  в  Кремль  и
Китай-город,  обхваченные  со  всех  сторон   восставшим   народонаселением,
придумали средство - огнем выкурить неприятеля. Попытались запалить Москву в
нескольких местах, москвичи не  давали,  надобно  было  с  ними  стреляться,
делать вылазки, наконец  удалось  поджечь  в  разных  местах;  говорят,  что
Михайла Салтыков первый зажег собственный дом свой. Поднялся страшный ветер,
и к вечеру пламя разлилось по всему Белому городу, начало было  гореть  и  в
Китае у поляков, но здесь пожар не  распространился:  ветер  был  не  с  той
стороны. Ночь была светлая: булавку можно было увидать; набат не  переставал
гудеть на всех колокольнях. На другое утро, в середу, поляки держали  совет,
что делать? Бояре говорили: "Хотя вы целый город  выпалите,  все  же  будете
заперты в стенах: надобно постараться всеми мерами  запалить  Замоскворечье,
около которого нет стен, -  там  легко  вам  будет  выйти,  легко  и  помощь
получить". Следуя этому совету, поляки пошли на  Замоскворечье  и  встретили
сильное сопротивление: там были стрелецкие  слободы,  было  кому  оборонять;
однако, хотя с большим трудом, с большою потерею в  людях,  полякам  удалось
наконец поджечь Замоскворечье. По другую сторону они  возобновили  нападение
на Пожарского, который целый день отбивался из своего острожка, наконец  пал
от ран и был отвезен в Троицкий монастырь. Народ вышел  в  поле  в  жестокий
мороз: в Москве негде было больше  жить.  В  Великий  четверг  некоторые  из
москвичей пришли к Гонсевскому бить челом о  милости;  тот  велел  им  снова
целовать  крест  Владиславу  и  отдал  приказ  своим  прекратить   убийство;
покорившимся москвичам  велено  было  иметь  особый  знак  -  подпоясываться
полотенцами.
   Великий четверг прошел спокойно для поляков, но в пятницу  пришла  весть,
что  Просовецкий  приближается  к  Москве  с  тридцатью   тысячами   войска.
Гонсевский выслал против него Зборовского и Струся; Просовецкий,  потеряв  в
стычке с ними человек с двести своих  козаков,  засел  в  гуляй-городах,  на
которые поляки не  посмели  напасть  и  ушли  в  Москву.  Просовецкий  также
отступил на несколько  миль,  где  дождался  Ляпунова,  Заруцкого  и  других
воевод; в понедельник  на  Святой  неделе  все  ополчение,  в  числе  100000
человек, подошло к Москве и расположилось близ Симонова монастыря,  обставив
себя гуляй-городами. Через несколько дней Гонсевский вывел все свое войско к
русскому обозу, но русские не вышли с ним биться; он  послал  немцев  выбить
русских стрельцов из деревушки, находившейся  подле  обоза,  но  немцы  были
отражены с уроном. Отбив немцев, стрельцы начали  наступать  и  на  поляков,
конница которых должна была спешиться и стреляться с ними.  Конница  русская
во все это время не выходила из обоза; но когда поляки  начали  отступать  к
Москве, русские вышли за ними из обоза; поляки остановились, чтобы  дать  им
отпор, русские - опять в обоз; поляки опять начали  отступление,  русские  -
опять за ними. Полякам пришлось очень трудно, едва успели они войти в Москву
и больше уже из нее никогда не выходили.
   1 апреля ополчение подошло к стенам Белого города: Ляпунов стал у Яузских
ворот, князь Трубецкой с  Заруцким  -  против  Воронцовского  поля,  воеводы
костромские и ярославские - у Покровских ворот,  Измайлов  -  у  Сретенских,
князь Мосальский - у Тверских. 6 апреля, ранним утром, поляки услыхали шум,"
взглянули - а уже русские заняли большую часть стен Белого города; у поляков
осталось здесь только пять ворот  или  башен.  Начались  ежедневные  сшибки;
Ляпунов храбростию, распорядительностию выдавался изо  всех  воевод:  "Всего
московского воинства властель, скачет по полкам всюду,  как  лев  рыкая",  -
выражается о  нем  летописец.  Поляки  находились  в  самом  затруднительном
положении. "Рыцарству на Москве теснота  великая,  -  писали  Потоцкому  под
Смоленск, - сидят в Китае и в Кремле в осаде, ворота все отняты, пить,  есть
нечего". Съестные припасы для себя, конский корм  должны  были  доставать  с
бою. В начале мая на Поклонной горе раскинулся стан знаменитого  рыцаря  Яна
Сапеги; он завел переговоры с русскими и  начал  обнаруживать  неприязненные
намерения  относительно  осажденных;  потом,  не   поладив   с   ополчением,
вооружился против него, был отбит и передался  на  сторону  Гонсевского.  Но
последнему было мало от него пользы: скоро сапежинским  рыцарям  соскучилось
стоять под Москвою, где было нечего грабить, и они отправились к Переяславлю
Залесскому; Гонсевский отпустил с ними также часть своего войска;  зачем  он
себя ослабил таким образом, поляки, бывшие с  ним,  не  объясняют:  по  всем
вероятностям, он принужден был к этому недостатком в съестных припасах.
   Осажденных после этого осталось очень мало, тысячи с  три  с  чем-нибудь,
кроме немцев и пехоты польской, бывшей, как  мы  знаем,  в  очень  небольшом
числе. Чтоб прикрыть в глазах осаждающих эту  малочисленность  свою,  поляки
начали распускать слух, будто гетман литовский идет  на  помощь  с  большими
силами, тогда как русские знали лучше их, идет ли к ним кто или нет. В  знак
радости поляки начали стрелять из пушек и из ружей: "Нам казалось, - говорит
один из них, - что стрельба у нас была очень густая, но Москва из этой самой
стрельбы заметила, что нас только горсть осталась в стенах Кремля и  Китая".
Настрелявшись и думая, что задали большой страх Москве, поляки разошлись  по
домам и заснули спокойно в ночь с 21 на 22 мая. Но осаждающие не  спали:  за
три  часа  до  рассвета  приставили  они  лестницу  и   полезли   на   стены
Китая-города; сторож на башне, вверенной Мархоцкому, услыхал шум, сначала не
знал, от кого он происходит - от людей или собак, которых тогда в  погорелой
Москве было множество, но  потом  рассмотрел,  что  это  люди,  и  закричал:
"Москва! К звонку!" Мархоцкий вскочил и велел ударить в колокол, потому  что
у русских обычай, говорит он, на каждой башне  держать  по  колоколу.  Когда
осаждающие услыхали колокол, увидали, что они открыты, то с криком бросились
на  стены;  поляки  выбежали  на  тревогу  из  домов  и  отбили  русских  от
Китая-города; тогда осаждающие обратились в другую сторону, к башням  Белого
города, находившимся во власти поляков, и в продолжение дня успели  овладеть
ими всеми. На другое утро русские осадили немцев в Новодевичьем монастыре  и
принудили их к сдаче. После этого русские смеялись над поляками: "Идет к вам
на помощь гетман литовский с большою силою, - кричали они им, - идет  с  ним
пятьсот человек войска! Больше не надейтесь, уже это вся Литва вышла; идет и
Конецпольский, живности вам везет, везет одну кишку", потому  что  ротмистры
были Кишка и Конецпольский. Но не шел гетман литовский  Ходкевич  даже  и  с
пятьюстами человек, не шел Конецпольский с Кишкою:  Сигизмунду  было  не  до
Москвы, ему нужно было прежде всего покончить с Смоленском.
   8 апреля Филарет и Голицын были призваны к Сапеге, и канцлер объявил  им,
что во вторник на Страстной неделе русские люди  начали  сбираться  на  бой,
королевские вышли к ним навстречу, сожгли город и много  христианской  крови
пролилось с обеих сторон. Тут же Сапега объявил, что патриарх за возбуждение
восстания взят под стражу и посажен на Кириловском  подворье.  Послы  горько
заплакали, и Филарет сказал: "Это случилось  за  грехи  всего  православного
христианства, а отчего сталось и кто на такое разорение промыслил, тому  бог
не потерпит и во всех государствах такое немилосердие отзовется.  Припомните
наши слова, мы на всех съездах говорили, чтоб королевское  величество  велел
все статьи утвердить по своему обещанию и по  договору,  иначе  людям  будет
сомненье  и  скорбь.  Так  и  случилось.  Так  хотя  бы  теперь  королевское
величество смиловался, а вы бы, паны радные,  о  том  порадели,  чтоб  кровь
христианскую унять, и все бы люди получили покой и тишину". Сапега  отвечал,
что король именно за  тем  и  пришел  в  Московское  государство,  чтоб  его
успокоить, но русские люди сами и во всем виноваты; полякам же  нельзя  было
Москвы не жечь, иначе сами были бы побиты. "Но скажите, - прибавил он, - как
этому злу помочь и кровь унять?" Послы отвечали: "Теперь мы и сами не знаем,
что делать. Посланы мы от всей земли, и во-первых, от патриарха;  но  слышим
от вас, что этот начальный наш человек теперь у вас под стражею, Московского
государства бояре и всякие люди пришли под Москву и  с  королевскими  людьми
бьются. Кто мы теперь такие, от кого послы - не знаем; кто нас отпускал, те,
как вы говорите, умышляют противное нашему посольству. И с Смоленском теперь
не знаем что делать, потому что если смольняне узнают, что королевские люди,
которых москвичи впустили к себе, Москву выжгли, то побоятся, чтоб и с  ними
того же не случилось, когда они впустят к себе  королевских  людей".  Сапега
отвечал: "Что сделалось в Москве, об этом  говорить  нечего:  говорите,  что
делать вперед?" Послы отвечали: "Другого средства поправить  дело  нет,  как
то,  чтоб  король  наши  статьи  о  Смоленске  подтвердил  и  время   своего
отступления в Польшу именно  назначил  на  письме,  за  вашими  сенаторскими
руками. А мы об этой королевской милости дадим  знать  в  Москву  патриарху,
боярам и всем людям Московского государства, напишем и тем,  которые  теперь
пришли под Москву, чтоб они унялись и с королевскими людьми не бились и чтоб
из Москвы к нам как можно скорее отписали и прислали людей изо всех  чинов".
Сапега соглашался, но  требовал,  чтоб  договор  о  Смоленске  был  заключен
немедленно,  немедленно  были  впущены  в  город  королевские  люди.   Послы
отвечали, что этого сделать  нельзя  до  обсылки  с  Москвою,  смольняне  не
послушаются. Сапега велел послам написать две грамоты: одну - к патриарху  и
боярам, другую - к воеводам ополчения, стоящего под  Москвою.  Но  когда  на
другой день Луговской принес эти грамоты к Сапеге, тот спросил его:  "Хотите
ли теперь же впустить в Смоленск людей королевских?" Луговской отвечал,  что
решено ждать ответа из Москвы. "Когда так, - сказал Сапега, -  то  вас  всех
пошлют в Вильну". Луговской отвечал: "Надобно кровь  христианскую  унять,  а
Польшею нас стращать нечего: Польшу мы знаем".
   12 апреля послам дали знать, что на другой  день  их  повезут  в  Польшу.
Напрасно Филарет и Голицын представляли, что им из Москвы нет приказа  ехать
в Польшу и что не с чем им подняться в путь: их не слушали,  подвезли  к  их
двору судно и велели перебираться. Когда посольские люди стали переносить  в
судно вещи и запасы господ своих, то польские приставы перебили слуг, запасы
велели выбросить из судна, лучшее взяли себе. Ограбленных  послов  и  дворян
повезли всех вместе в одном судне,  где  находились  солдаты  с  заряженными
ружьями, за судном шли еще две лодки с людьми посольскими. На  дороге  послы
терпели во всем крайнюю  нужду;  когда  проезжали  они  чрез  земли  гетмана
Жолкевского, то последний, находившийся в это время там, прислал спросить их
о здоровье; послы отвечали ему,  чтоб  он  попомнил  свою  душу  и  крестное
целование.
   Вслед за послами окончили свое дело  и  смольняне.  Цынга  опустошала  их
город, лишенный соли: из 80000 жителей, сколько считалось при начале  осады,
едва осталось 8000, но оставшиеся в живых не думали о сдаче.  Известный  нам
Андрей  Дедешин,  перебежавший  к  королю,  указал  ему  на   часть   стены,
построенную наспех сырою осеннею порою  и  потому  непрочную;  король  велел
обратить пушки в ту сторону, и стена была выбита. Ночью 3 июня поляки повели
приступ и вошли через пролом в город, Шеин с 15 товарищами стоял на раскате,
он объявил, что скорее умрет, чем сдастся кому-нибудь из  простых  ратников,
тогда прибежал к нему Яков Потоцкий и Шеин сдался ему;  жители  заперлись  в
соборной церкви Богородицы, зажгли порох, находившийся внизу в  погребах,  и
взлетели на воздух по примеру сагунтинцев, как  говорят  польские  историки.
Шеина привели в королевский стан и пытали по 27 допросным пунктам:
   1) Для чего, в какой надежде после сдачи столицы не хотел сдать Смоленска
на имя королевское?  Ответ.  Одну  надежду  имел,  что  король  отступит  от
Смоленска, давши сына на царство Московское, о чем прислана была грамота  из
Москвы.
   2) Откуда получал известия? Если  из  обоза  королевского,  то  от  кого,
сколько раз и какими способами? Шеин назвал всех перебежчиков.
   3) Через кого сносился с Голицыным и о чем? Ответ. Ни о чем.
   4) Какие сношения имел с Ляпуновым и другими изменниками? Ответ. Никаких.
   5) Для чего не слушал советов архиепископа и второго  воеводы  Горчакова,
чтоб сдать Смоленск? Ответ. От Горчакова ничего не  слыхал;  архиепископ  же
только один раз сказал, когда начались  сношения  с  послами  московскими  и
привезены были условия от сенаторов; говорил он, что "гнев  божий  над  всею
землею  и  над  ними  распростерся,  чего  меч  не  истребит,  то   поветрие
истребляет, лучше нам  поддаться  за  присягою  их,  хотя  бы  нас  потом  и
перебили". Такие слова он только раз сказал в большой толпе людей, никто  на
них не обратил внимания, а потом сам он никогда  об  этом  не  вспоминал,  а
прежде, с  начала  осады,  архиепископ  часто  его,  Шеина,  упрекал,  зачем
промысла над неприятелем не чинит, языков не достает и на вылазки  людей  не
пускает.
   6) Что замышлял делать после, если бы отсиделся в Смоленске? Ответ.  Всем
сердцем был я предан королевичу; но если бы король сына на царство  не  дал,
то, так как земля без государя быть не может, поддался бы тому, кто  бы  был
царем на Москве.
   7) Кто ему советовал и помогал так долго держаться  в  Смоленске?  Ответ.
Никто особенно, потому что никто не хотел сдаваться.
   8) Прежде чем король пришел под Смоленск, от кого он, Шеин, получал вести
из Польши и Литвы? Ответ. От холопов пограничных.
   9, 10, 11, 12, 13, 14, 15 и 16-й вопросы все в  том  же  роде,  т.  е.  о
сношениях с разными лицами и местами. Ответы отрицательные.
   17) Сколько было доходов с  волостей  смоленских  до  осады  и  куда  они
делись? На этот вопрос Шеин отвечал обстоятельно; по  его  словам,  в  казне
было 900 рублей.
   18) Куда девал имения, оставшиеся после умерших. Ответ. Я  не  брал  этих
имений.
   19) Не закопаны ли где-нибудь в Смоленске деньги? Ответ. Не знаю.
   20) Васька Полочанин с чем приходил в Смоленск? Ответ. Сказал, что король
послал в Ригу за пушками.
   21) Не сносился ли с кем-нибудь из купцов в королевском обозе? Ответ.  Ни
с кем.
   22) Кто привозил соль и другие запасы из королевского обоза  в  Смоленск?
Ответ. Родственники смольнян, в обозе бывшие.
   23) Из смоленских детей боярских с  кем  имел  сношения  и  что  они  ему
советовали? Ответ. Ни с кем.
   24) Сколько было наряду в Смоленске? Орудий 170, пороху  8500  пудов  при
начале осады.
   25) С Иваном Никитиным Салтыковым через кого сносился? Ответ. Не сносился
ни через кого; а когда Салтыков королю  изменил,  то  присылал  грамоту,  на
которую дан был ответ с ведома архиепископа.
   26) У первого самозванца, Гришки Отрепьева, чем был и  в  какой  милости?
Ответ. Был я в Новгороде Северском по  приказу  царя  Бориса;  когда  другие
поклонились Гришке, то и я поклонился; сначала он на меня сердит был,  потом
стал ласков, звал на службу; при смерти его я не был.
   27) Когда начал сноситься с цариком калужским и что это были за сношения?
Ответ. Я с самозванцем никакой ссылки не имел; раз присылал он Ивана  Зубова
в Смоленск с длинною грамотою, в которой  всю  библию  и  псалтырь  выписал,
уговаривая, чтоб смольняне ему поддались, воеводу своего свергнули, посадили
на его место Зубова, прислали к нему в Тушино всю казну, а купцы прислали бы
к нему все свои товары: когда сядет в Москве, то за все заплатит.  Смольняне
вместо воеводства посадили Зубова в тюрьму.
   После пытки Шеина  отправили  в  Литву,  где  держали  сначала  в  тесном
заключении, в оковах;  семейство  воеводы  было  поделено  между  королем  и
Сапегою; сына взял себе Сигизмунд, жену и дочь - Сапега;  радость  о  взятии
Смоленска была неописанная в Литве и Польше; король говорил благодарственную
речь рыцарству, главная мысль которой заключалась в следующем:  "Одолели  вы
упорного неприятеля, одолели не тем, что поморили его  голодом,  но  одолели
своими подвигами; упорные сердца мужеством победили упорным". Скарга говорил
проповедь: "Прежде всего радуемся тому,  что  господь  бог  указует  путь  к
расширению своей церкви и правды католической, к спасению душ людских. Народ
этот, в старый раскол с церковию божиею погруженный, утратил  правду  божию,
впал в суеверие и в грехи, на небо вопиющие; на  него  напала  такая  глупая
гордость, что на латинов смотрел как на поганых, как на жидов и неверных,  а
господь бог бедствиями и унижениями  приводит  его  к  сознанию  заблуждений
своих". Знаменитый проповедник не счел за нужное позаботиться о  том,  чтобы
факты, им приводимые, были хотя сколько-нибудь верны; так, например, по  его
словам, патриарх Гермоген, не желая присягать Владиславу, призывал на помощь
Скопина, но Скопина  свои  отравляют;  патриарх  призывает  Лжедимитрия,  но
последний, когда уже сбирался под Москву, убит своими и т.д.
   Вместо того чтоб  тотчас  по  взятии  Смоленска  идти  к  Москве,  король
принужден был распустить войско и отправиться на сейм  в  Варшаву.  Здесь  в
упоении торжества думали, что взятием Смоленска все кончено, забыли,  что  в
Москве  горсть  поляков   осаждена   многочисленным   неприятелем;   спешили
насладиться  зрелищем  торжественного  въезда  в   Варшаву   пленного   царя
московского. 29 октября 1611 года Жолкевский с  некоторыми  панами,  послами
земскими, с двором и служилым рыцарством своим ехал Краковским предместьем в
замок королевский; за ним ехала открытая карета, запряженная в 6 лошадей,  в
карете сидел сверженный царь московский, Василий, в белой парчовой ферязи, в
меховой шапке: это был седой старик, не очень высокого роста, круглолицый, с
длинным и немного горбатым носом, большим ртом, большою бородою; смотрел  он
исподлобия и сурово; перед ним сидели два брата его, а в  середке  у  них  -
пристав. Когда всех троих Шуйских поставили  перед  королем,  то  они  низко
поклонились,  держа  в  руках  шапки.  Жолкевский  начал  длинную   речь   о
изменчивости счастья, прославлял мужество  короля,  указывал  на  плоды  его
подвигов - взятие Смоленска и Москвы,  распространился  о  могуществе  царей
московских, из которых последний стоял теперь перед королем и бил челом. Тут
Василий Шуйский, низко наклонивши голову, дотронулся правою рукою до земли и
потом поцеловал эту руку, второй брат, Дмитрий, ударил челом до самой земли,
третий брат, Иван, трижды бил челом и плакал. Гетман продолжал, что  вручает
Шуйских королю не как  пленников,  но  для  примера  счастья  человеческого,
просил оказать им ласку, причем все Шуйские опять молча  били  челом.  Когда
гетман окончил речь, Шуйских допустили к руке королевской. Было это  зрелище
великое, удивление и жалость производящее, говорят современники; но в  толпе
панов радных послышались голоса, которые  требовали  не  жалости,  но  мести
Шуйскому, как виновнику смерти многих поляков; раздался голос  Юрия  Мнишка,
который требовал мести за дочь свою. Шуйских заключили в замке Гостынском, в
нескольких милях от Варшавы.
   Какой-то Юрий Потемкин  привез  в  стан  под  Москву  известие  о  взятии
Смоленска; но бояре, Мстиславский с товарищами, получили эту весть прямо  от
короля. Король писал, что одною из причин, побудивших  его  взять  Смоленск,
была измена дворян Смоленского уезда, отставших от королевского дела  вместе
с  Иваном  Никитичем  Салтыковым.  Король  послал  Салтыкова  с  смоленскими
дворянами в Дорогобуж, эти дворяне начали советоваться, как  бы  отъехать  в
московские полки, но один из них донес об их умысле Сигизмунду; должно быть,
тут же был обнесен и Салтыков, но после он успел оправдаться пред королем  и
вошел к нему в прежнюю милость.
   Бояре, называя себя верными подданными короля, отвечали, что они, слыша о
погибели многих невинных христианских душ, простых людей, жен  и  младенцев,
бедно со света сего сошедших за непокорство  Шеина  и  других  лихих  людей,
поскорбели о них христианским обычаем и братскою любовию, как о братьи своей
единокровной: "О том же, что  вам,  великим  государям,  над  непослушниками
вашими подал бог победу  и  одоленье  богу  хвалу  воздаем  и  вас,  великих
государей, на ваших преславных и прибылых государствах  поздравляем".  Бояре
извещают короля, что новгородцы Новгорода Великого за  его  государское  имя
мучили на пытках боярина Ивана Михайловича Салтыкова и, мучив,  посадили  на
кол. Мы видели, что новгородцы сами извещали воевод восставшего ополчения  о
посажении Салтыкова в тюрьму; летописец сообщает подробности: Салтыков отнял
у шведов Ладогу, оттуда прямо хотел  идти  к  Москве,  потому  что  опасался
враждебного расположения жителей  новгородских.  Последние  послали  просить
его, чтоб возвратился к ним в Новгород, и целовали крест, что не сделают ему
ничего дурного. Салтыков поверил и возвратился, но  спустя  немного  времени
новгородцы забыли клятву, схватили его  и,  не  удовольствовавшись  тюремным
заключением, подвергнули пытке; тщетно Салтыков клялся, что у него  не  было
никакой мысли против Московского государства, тщетно обещал, что  если  отец
его придет с литовскими людьми, то он и  против  него  станет  биться:  сыну
Салтыкова не поверили, и он страшною смертию поплатился за  поведение  отца.
Говорят, что заводчиком дела был дьяк Семен Самсонов. Бояре уведомляли также
Сигизмунда, что они много раз писали к  восставшему  ополчению  с  увещанием
обратиться: "Но  те  воры  от  воровства  своего  не  перестают  и  к  вашей
государской милости не обращаются, наших  грамот  и  приказу  ни  в  чем  не
слушают, нас укоряют и бесчестят всякими непригожими речами, похваляются  на
нас лютыми позорными смертями и людей наших, которые у нас по городам, мучат
злыми смертями и пытками, поместья  и  вотчины  наши  роздали  и  разоряют".
Наконец, уведомляют о сношениях восставшего  ополчения  с  шведским  королем
насчет избрания одного из его  сыновей  в  государи  московские.  По  словам
летописца, начальники ополчения начали думать, что без государя быть нельзя,
и придумали послать  к  шведам  просить  у  их  короля  сына  на  Московское
государство.
   Но, заводя переговоры о будущем царе, ополчение должно  было  подумать  о
том, как устроить временное правительство,  ввести  какой-нибудь  порядок  в
управление войском и землею. Мы  видели,  сколько  воевод  с  разных  сторон
пришло под  Москву  с  своими  отрядами.  Кому  из  них  надобно  было  дать
первенство? Высшее звание, звание  бояр,  носили  князь  Дмитрий  Тимофеевич
Трубецкой и Заруцкий, хотя оба получили боярство в Тушине, но этим боярам не
мог уступить думный дворянин Ляпунов, первый по способностям и  энергии.  30
июня 1611  года  Московского  государства  разных  земель  царевичи,  бояре,
окольничие и всякие служилые люди и дворовые, которые стоят за дом пресвятой
богородицы и за  православную  христианскую  веру  против  разорителей  веры
христианской, польских и литовских людей, под Москвою, приговорили и выбрали
всею землею бояр и  воевод,  князя  Дмитрия  Тимофеевича  Трубецкого,  Ивана
Мартыновича Заруцкого да думного  дворянина  и  воеводу  Прокофья  Петровича
Ляпунова на том, что им, будучи в правительстве,  земским  и  всяким  ратным
делом промышлять, расправу всякую между всякими  людьми  чинить  вправду,  а
ратным  и  всяким  земским  людям  их,  бояр,  во  всем  слушать.  "Приговор
утверждает, чтоб относительно раздачи поместий примеривались, как  было  при
прежних российских  прирожденных  государях.  Поместья  и  отчины,  разнятые
боярами по себе и розданные другим без земского приговора, отобрать назад  и
из них дворцовые  и  черные  волости  отписать  во  дворец,  а  поместные  и
вотчинные земли раздать беспоместным и разоренным детям  боярским.  Отобрать
дворцовые села и черные волости, равно и денежное жалованье, у  всех  людей,
которые, служа в Москве, Тушине или Калуге, получили их не  по  мере  своей.
Поместья, данные кому бы то ни было на имя короля или королевича,  отобрать,
но не отбирать их у тех дворян, у которых, кроме их, других поместий  и  дач
нет. Которые дворяне и дети боярские были отправлены из Москвы с послами под
Смоленск и теперь заложены  в  Литву,  у  тех,  равно  как  у  жен  и  детей
смоленских сидельцев, поместий не отнимать.  Церковных  земель  не  брать  в
раздачу и, которые были прежде отобраны, возвратить. Не отнимать поместий  у
жен и детей умерших или побитых дворян, не отнимать  вотчин  у  сподвижников
Скопина. Бояре, поговоря со всею землею, вольны раздавать вотчины, причем не
должно нарушать  прежнего  приговора  патриарха  Гермогена  (какой  это  был
приговор и когда состоялся, неизвестно). Дворянам, детям боярским  и  всяких
чинов людям, съезжавшим с Москвы, бывшим в Тушине и  Калуге  и  сидевшим  по
городам, давать вотчины против московских сидельцев, а не  против  тушинских
окладов их. Ратным людям, которых поместья находились в порубежных местах  и
разорены от литвы  или  от  крымцев,  дать  поместья  в  других  замосковных
городах, "как им можно  сытым  быть".  Если  дворяне  и  дети  боярские,  не
приехавшие на земскую службу под Москву до 29 мая и  лишенные  за  то  своих
поместий по прежнему боярскому приговору, приедут и будут бить челом  боярам
и всей земле, что они до сих пор не приезжали по бедности, о  таких  сделать
обыск, и если окажется, что они сказали правду, то поместья  им  возвратить,
равно как тем, у которых поместья отобраны по ложному челобитью или  которые
были на Москве поневоле. Дворян и детей  боярских,  посланных  в  города  на
воеводства и на другие посылки и способных к службе, возвратить и велеть  им
быть в полки тотчас, а на их место посылать дворян, которым на  службе  быть
нельзя. В Поместном приказе посадить дворянина из больших  дворян  и  с  ним
дьяков, выбрав всею землею, и велеть  испоместить  наперед  дворян  и  детей
боярских бедных, разоренных, беспоместных и малопоместных.  Если  атаманы  и
козаки служат давно и захотят верстаться поместными и денежными  окладами  и
служить с городов, то их желание исполнить; а которые верстаться не захотят,
тем давать хлебное и денежное жалованье. С городов и из волостей атаманов  и
козаков свести и запретить им грабежи и убийства; посылать по  городам  и  в
волости за кормами  дворян  добрых  и  с  ними  детей  боярских,  козаков  и
стрельцов и велеть корм сбирать по указу. Если же кто  из  ратных  людей  по
городам, в волостях  и  по  дорогам  будет  разбойничать,  таких  сыскивать,
унимать и наказывать, даже казнить смертию, для чего  устроить  Разбойный  и
Земский  приказ  по-прежнему.   Младшие   воеводы   не   должны   самовольно
распоряжаться денежными доходами и брать их  себе,  но  должны  присылать  в
казну. Печать к грамотам о всяких делах  устроить  земскую,  а  при  больших
земских делах у грамот быть руке боярской. Всякие ратные дела большие ведать
боярам и разрядным дьякам в Большом приказе. Которые ратные люди теперь  под
Москвою за православную христианскую веру от литовских  людей  будут  побиты
или от ран изувечены, тех убитых и раненых записывать в Разряде,  а  заслуги
их писать воеводам и головам по полкам  и  присылать  в  Большой  разряд  за
руками, чтоб вперед всяких ратных людей служба в забвенье не была.  Крестьян
и людей беглых или вывезенных другими помещиками в Смутное время сыскивать и
отдавать прежним помещикам. Строить землю и всяким земским  и  ратным  делом
промышлять боярам, которых избрали по этому всей земли  приговору;  смертною
казнью без приговору всей земли боярам не по вине не казнить и по городам не
ссылать; семьями (скопом) и заговором никому никого  не  побивать,  недружбы
никакой никому не мстить, а кому до кого дело, бей челом об управе боярам  и
всей земле. А кто станет ходить скопом и заговором, кто кого убьет до смерти
по недружбе или на кого кто скажет  какое  изменное  земское  дело,  про  то
сыскивать  вправду,  а  по  сыску  наказанье  и  смертную  казнь  над   ними
приговаривать боярам, поговоря со всею землею, смотря по вине; а  не  объявя
всей земле, смертною казнью никого не казнить и по городам не ссылать. А кто
кого убьет без земского приговора, того  самого  казнить  смертию.  Если  же
бояре, которых выбрали теперь всею землею для всяких земских и ратных дел  в
правительство, о земских делах радеть и расправы чинить не  станут  во  всем
вправду и по этому земскому приговору всяких земских и ратных дел делать  не
станут и за ними всякие земские дела поостановятся, или которые воеводы бояр
во всяких делах слушать не станут, то нам всею землею вольно бояр  и  воевод
переменить и на их место выбрать других, поговоря  со  всею  землею,  кто  к
ратному и земскому делу пригодится".
   В приговоре этом видим,  с  одной  стороны,  умное  забвение  прошедшего:
служившие Шуйскому в Москве и царику в Тушине и Калуге уравнены; но  с  этою
уступкою, с желанием примирения и забвения прошедшего соединена твердость  в
стремлении восстановить строгую справедливость, требуется, чтоб  все  отдали
полученное ими сверх меры на какой бы то ни было  службе.  Ясно  высказалось
также  охранительное  направление,  чтоб  все  было  по-старому,  стремление
примериваться,  как  было  при  прежних  государях.  Но  это  стремление   к
восстановлению наряда, так  ясно  выразившееся  в  ополчении,  на  этот  раз
оказалось бесплодным по приведенным уже  причинам:  по  характеру  человека,
который стоял в челе именно лучших земских людей в противоположность козака,
по характеру Ляпунова, и потому что чистое было смешано  с  нечистым,  подле
земских людей стояли козаки. Летописи сохранили нам любопытное известие, что
ратные люди били челом троеначальникам, чтоб они  не  попрекали  друг  друга
Тушином: разумеется, этот упрек мог быть делаем только Ляпуновым  Трубецкому
и Заруцкому, которые были тушинские бояре, хотя он был равный им  по  власти
троеначальник, однако по своему боярству Трубецкой и Заруцкий занимали  пред
ним высшие места, он писался третьим, и ему приятно было напоминать  старшим
товарищам, что они не имеют права  величаться  своим  боярством,  добытым  в
Тушине. В начальниках была великая ненависть и гордость,  говорит  летопись:
друг перед другом честь и начальство  получить  желали,  и  ни  один  меньше
другого быть не хотел, всякий хотел один владеть.  Прокофий  Ляпунов  не  по
своей мере вознесся и от гордости его отецким детям много позору и бесчестия
было, не только детям боярским, но и  самим  боярам.  Приходили  к  нему  на
поклон и стояли у его избы долгое время, никакого человека к себе  прямо  не
пускал, а к козакам был очень  жесток,  и  за  то  была  на  него  ненависть
большая. Разумеется, больше всех должен был  ненавидеть  Ляпунова  Заруцкий,
который также хотел исключительного  первенства;  Трубецкой  не  мог  играть
видной роли, был в тени, летопись прямо  говорит,  что  ему  от  Ляпунова  и
Заруцкого чести никакой не было. Значит,  собственно  в  подмосковном  стане
было двоевластие, а не троевластие, начальствовали, т. е. соперничали друг с
другом, Ляпунов и Заруцкий. Ляпунов, несмотря на то что возбудил против себя
негодование отецких детей, опирался на дворян и детей  боярских,  на  чистое
ополчение  северных  или  северо-восточных  областей,   одним   словом,   на
некозаков;  Заруцкий  опирался  на  козаков,  был  их  главным  воеводою   и
представителем. Земский приговор был написан дворянами и  детьми  боярскими;
летопись говорит, что Ляпунов к их совету пристал и велел написать приговор,
тогда как Трубецкому и Заруцкому, козацким воеводам, это дело было нелюбо  и
понятно почему: приговор был  направлен  прямо  против  козаков,  грозил  им
жестоким наказанием за своевольство и грабежи, был  направлен  прямо  против
Заруцкого, который захватил себе много городов и волостей; теперь по  смыслу
приговора он должен был их возвратить. И с этих пор, говорит  летопись,  как
Ляпунов велел написать приговор, начали  думать,  как  бы  его  убить.  Дело
началось тем, что у Николы на Угреше  Матвей  Плещеев,  схватив  28  человек
козаков, посадил их в воду; козаки вынули всех  своих  товарищей  из  воды,"
привели в таборы под Москву, собрали круг и начали шум на  Ляпунова,  хотели
его убить. Летопись умалчивает о подробностях, но видно, что в  этом  случае
козаки имели правду  на  своей  стороне:  если  Плещеев  поймал  козаков  на
грабеже, то обязан был привести их в стан и отдать на суд, а  он  самовольно
посадил их в воду, тогда как в приговоре было утверждено, что смертная казнь
назначается с ведома всей земли. Ляпунов выехал  из  стана,  чтоб  бежать  в
Рязанскую  землю,  но  козаки  нагнали  его  под   Симоновом   и   уговорили
остановиться; козаки должны были понять, как опасно  выпустить  Ляпунова  из
стана и дать ему возможность  собрать  свое  новое  ополчение,  к  которому,
разумеется,  присоединились  бы  все  дворяне  и  дети   боярские.   Ляпунов
переночевал в Никитском острожке; на другое утро пришли к нему всею ратью  и
уговорили возвратиться в стан.
   Но если козаки так сильно желали смерти  Ляпунова,  то  не  меньше  желал
этого Гонсевский в Москве:  козаки  с  Трубецким  и  Заруцким  не  были  ему
страшны, страшно ему было ополчение земских людей, когда  оно  имело  такого
деятельного и талантливого предводителя, как Ляпунов.  На  одной  из  стычек
поляки взяли в плен донского козака, который был побратимом атамана  Исидора
Заварзина, этот Заварзин начал стараться,  как  бы  освободить  товарища,  и
выпросил у Гонсевского позволение повидаться с ним и поговорить, дав заклад.
Гонсевский воспользовался этим случаем,  велел  написать  грамоты  от  имени
Ляпунова, в которых тот писал во все города: "Где поймают козака  -  бить  и
топить, а когда, даст бог, государство Московское  успокоится,  то  мы  весь
этот злой народ истребим". Под  руку  Ляпунова  искусно  было  подписано  на
грамоте. Пленный козак отдал эту  грамоту  Заварзину:  "Вот,  брат,  смотри,
какую измену над нашею  братьею,  козаками,  Ляпунов  делает!  Вот  грамоты,
которые литва перехватила". Взяв грамоту, Заварзин отвечал: "Теперь мы  его,
б.... сына, убьем". Когда Заварзин пришел  в  стан  и  показал  грамоту,  то
козаки собрали круг; Трубецкой и Заруцкий в круг  не  поехали;  посылали  за
Ляпуновым два раза, он не поехал, в  третий  раз  пришли  к  нему  некозаки,
Сильвестр Толстой, Юрий Потемкин, и поручились, что  ему  ничего  не  будет;
Ляпунов вошел в круг: атаман Карамышев стал  кричать,  что  он  изменник,  и
показал грамоту, подписанную его  рукою,  Ляпунов  посмотрел  на  грамоту  и
сказал: "Рука похожа на мою, только я не писал".  Начался  спор  и  кончился
тем, что Ляпунов лежал мертвый под козацкими саблями;  с  ним  вместе  убили
Ивана Никитича Ржевского: Ржевский был Ляпунову большой недруг, но тут, видя
его правду, за него стал и  умер  с  ним  вместе.  По  некоторым  известиям,
Ржевский говорил козакам: "За посмех вы  Прокофья  убили,  Прокофьевой  вины
нет".
   Со смертию Ляпунова дворяне и дети боярские остались без вождя, во власти
козацких  предводителей.  Летописец  рассказывает,  что  вскоре  по   смерти
Ляпунова принесен был в стан из Казани список с иконы казанской  богородицы;
духовенство и все служилые люди пошли пешком навстречу иконе, а  Заруцкий  с
козаками  выехали  верхом.  Козакам  не  понравилось,  зачем  служилые  люди
захотели отличиться перед ними благочестием, и начали ругать  их.  Летописец
прибавляет, что дворяне и стольники искали себе смерти от насилия и  позора,
многие из них были побиты, многие изувечены; другие разъехались  по  городам
своим и по домам, боясь убийства от Заруцкого и козаков. Нашлись  из  них  и
такие,  которые  купили  у  Заруцкого  воеводства  и  разные   должности   и
отправились по городам наверстывать заплаченные деньги; остались под Москвою
большею частию те, которые привыкли  жить  вместе  с  козаками  в  Тушине  и
Калуге. Стан наполнялся также москвичами, торговыми, промышленными и всякими
черными людьми, которые кормились тем, что держали всякие съестные харчи;  в
стане же были приказы, сидели в них дьяки и подьячие, с городов  и  волостей
на козаков кормы сбирали и под Москву  привозили,  но  козаки  от  воровства
своего не отстали, ездили по дорогам станицами, грабили и побивали.
   В то время когда козаки убийством Ляпунова и разогнанием лучших  служилых
людей остановили ход земского дела под Москвою,  на  северо-западе  Новгород
Великий достался в руки шведам. Мы видели, что последние имели мало  успеха:
им удалось овладеть только Корелою; Ладогу они потеряли, и вторичный приступ
к ней был неудачен, равно как и приступ к Орешку. В марте  месяце  Делагарди
приблизился к Новгороду, стал в семи верстах от него у Хутынского  монастыря
и послал спросить у новгородцев, друзья они или  враги  шведам  и  хотят  ли
соблюдать Выборгский договор? Разумеется, новгородцы отвечали, что это не их
дело, что все зависит от будущего государя  московского.  Узнав,  что  земля
встала против Владислава, Москва выжжена поляками, которые осаждены  земским
ополчением, Карл IX писал к его начальникам, чтоб вперед не  выбирали  чужих
государей, а выбрали бы кого-нибудь из своих. В ответ на  это  приехавший  в
Новгород от Ляпунова воевода Василий Иванович Бутурлин  предложил  Делагарди
съезд, на котором объявил, что вся земля просит короля  дать  на  Московское
государство одного из сыновей.  Начались  переговоры  и  затянулись,  ибо  и
шведы, подобно полякам, требовали прежде всего денег и городов, а между  тем
в Новгороде, происходили явления, которые подавали Делагарди  надежду  легко
овладеть им. По шведским известиям, сам  Бутурлин,  ненавидевший  поляков  и
подружившийся с Делагарди еще  в  Москве,  дал  ему  теперь  совет  овладеть
Новгородом. По русским известиям, между Бутурлиным и старым воеводою, князем
Иваном Никитичем Одоевским Большим,  было  несогласие,  мешавшее  последнему
принять деятельные  меры  для  безопасности  города;  Бутурлин  ссылался  со
шведами, торговые люди возили к ним всякие товары, и когда Делагарди перешел
Волхов и стал у Колмовского монастыря, то Бутурлин  продолжал  съезжаться  с
ним и здесь; к довершению беды, между ратными и посадскими  людьми  не  было
совета. Посадские люди взволновались и перебрались  с  имением  в  город;  и
действительно, 8 июля Делагарди повел приступ, но после жестокой сечи ему не
удалось вломиться в город; посады были сожжены по приказанию Бутурлина. Семь
дней после того шведы стояли в бездействии. Это ободрило новгородцев:  в  то
время как некоторые из них молились день и ночь, другие стали пить,  ободряя
друг друга: "Не бойтесь немецкого нашествия,  нашего  города  им  не  взять,
людей в нем множество". Пьяные  лазили  на  стены,  бесстыдно  ругались  над
шведами. У последних в плену был Иван Шваль, холоп  Лутохина.  Шваль,  зная,
как плохо стерегут город, обещал шведам ввести  их  в  него.  15  июля  (как
рассказывал потом сам Делагарди) приехал  в  шведский  стан  дьяк  Анфиноген
Голенищев от Бутурлина, который велел сказать Делагарди, чтоб шел  прочь  от
Новгорода,  а  не  пойдет,  так  его  проводят,  Делагарди  велел  отвечать:
"Бутурлин меня все обманывает, присылает с угрозами, хочет меня от Новгорода
проводить, так пусть же знает, что я за такие речи буду у него в Новгороде".
И действительно, ночью на 16 июля Шваль ввел шведов  в  Чудинцовские  вороты
так, что никто не видал;  жители  только  тогда  узнали,  что  неприятель  в
городе, когда шведы начали бить сторожей  по  стенам  и  по  дворам.  Первое
сопротивление встретили шведы на площади, где расположился Бутурлин с  своим
отрядом, но это  сопротивление  было  непродолжительно:  Бутурлин  вышел  из
города, и при отступлении козаки и стрельцы ограбили лавки и дворы  под  тем
предлогом, что шведы отнимут  же  все.  Было  еще  сильное,  по  бесполезное
сопротивление  в  двух  местах:  стрелецкий  голова  Василий  Гаютин,   дьяк
Анфиноген Голенищев, Василий Орлов да козачий атаман Тимофей Шаров с  сорока
козаками решились защищаться до последней крайности;  много  уговаривали  их
шведы к сдаче, они не сдались и умерли  все  вместе  за  православную  веру.
Софийский протопоп Аммос заперся на своем дворе с несколькими  новгородцами,
долго бился против шведов и много перебил их; Аммос  был  в  это  время  под
запрещением у митрополита Исидора; митрополит служил  молебен  на  городской
стене, видел  подвиг  Аммоса,  заочно  простил  и  благословил  его.  Шведы,
озлобленные сопротивлением, зажгли наконец двор  протопопа,  и  он  погиб  в
пламени со всеми товарищами: ни один не отдался живой в руки шведам.
   Это были последние защитники  Великого  Новгорода.  Исидор  и  Одоевский,
видя, что нет  никого  ратных  людей  в  городе,  послали  договариваться  с
Делагарди. Первым условием была присяга  новгородцев  королевичу  шведскому;
Делагарди с своей стороны обязался не разорять  Новгорода  и  был  впущен  в
кремль; подробности договора были следующие: 1) Между Новгородом  и  Швецией
будет искренняя дружба и вечный мир на  основании  договоров  Теузинского  и
заключенных  при  царе  Василии;  новгородцы  обязываются  прервать   всякие
сношения с Польшею, в покровители и защитники принять короля шведского,  его
преемников мужеского пола и королевство Шведское,  без  ведома  которого  не
будут заключать ни с кем ни мира, ни союза. 2) Новгородцы избирают и  просят
в царя которого-нибудь из сыновей короля Карла  и  утверждают  это  избрание
присягою, вследствие чего и государство Московское  должно  признать  короля
Карла покровителем, а одного из сыновей его - царем своим.  3)  До  прибытия
королевича новгородцы будут повиноваться Делагарди, обязываются вместе с ним
приводить к присяге королю ближайшие города, не щадя при этом  жизни  своей;
обязываются не скрывать ничего от Делагарди, заблаговременно уведомлять  его
обо всех вестях из Москвы или откуда бы то ни было, не предпринимать никаких
важных дел без его ведома и согласия, тем  более  не  умышлять  против  него
ничего враждебного; обещаются объявить без утайки о всех доходах Новгорода с
областями и о  всех  деньгах,  находящихся  налицо  в  казне.  4)  Делагарди
обязуется: если Новгородское и Московское государства признают короля  Карла
и наследников его  своими  покровителями,  то  король  отпустит  на  царство
которого-нибудь из сыновей своих, как  скоро  оба  государства  через  своих
полномочных послов будут просить о том его величество; Делагарди обязывается
как после воцарения королевича, так и теперь,  до  его  прихода,  не  делать
никакого притеснения православной вере, не  трогать  церквей  и  монастырей,
уважать духовенство и не касаться  его  доходов.  5)  Из  городов  и  уездов
новгородских не присоединять ничего к Швеции, исключая Корелы с уездом;  что
же касается до вознаграждения за  издержки  на  вспомогательные  войска  для
Шуйского, то об этом король  постановит  с  боярами  и  народом  русским  по
отпуске сына своего на царство. 6) Запрещается вывозить из России  в  Швецию
деньги, колокола, воинские снаряды без ведома и  согласия  русских;  русских
людей не выводить в Швецию, а шведов не задерживать в России.  Всяких  чинов
люди сохраняют старые  права;  имения  их  остаются  неприкосновенными;  суд
совершается по-прежнему; для суда беспристрастного в судебных местах  должны
заседать по ровному числу русские и шведские чиновники. За обиды, нанесенные
русским шведами и наоборот, должно наказывать  без  всякого  потворства.  7)
Беглецов выдавать. 8)  Шведские  ратные  люди,  оказавшие  услуги  России  с
согласия  вельмож  русских,  получают  награды  в  виде   имений   (отчин?),
жалованья, поместий. Между обоими государствами будет свободная  торговля  с
узаконенными пошлинами. 9)  Козаки  могут  переходить,  по  их  желанию,  за
границы;  но  слуги  боярские  останутся  по-прежнему  в  крепости  у  своих
владельцев; пленники будут возвращены без окупа. 10) Все эти  условия  будут
всегда сохраняемы ненарушимо не только в отношении  к  Новгородскому,  но  и
Владимирскому  и  Московскому  государствам,  если  жители   их   вместе   с
новгородцами признают короля покровителем, а  королевича  -  государем.  11)
Войско шведское не будет помещено в отдаленной  части  города,  где  бы  оно
могло быть в тягость жителям, но последние должны помогать деньгами для  его
продовольствия. Никто из жителей не может выезжать из города для  жительства
в деревнях или  вывозить  свое  имение  без  ведома  и  согласия  Делагарди.
Последний  присягнул  в  соблюдении  договора;  новгородцы  также  поклялись
исполнять условия, если б даже Владимирское и Московское государства  на  то
не согласились. Этою статьею, следовательно, Новгород отделял свое  дело  от
дела Московского государства. Из договора  ясно  видно  также,  что  он  был
написан победителем; Московское государство не  могло  принять  его  в  этом
виде, ибо с избранием королевича в  цари  соединялась  обязанность  признать
короля отца и всех его наследников покровителями  Русского  царства,  притом
самое  главное  условие  для  русских,  именно  принятие  православной  веры
королевичем, было опущено в договоре.
   Новгород отделился от Московского государства, Псков давно уже  отделился
от него, но не с тем, чтоб  признать  государем  иноземца,  здесь  оставался
последний угол, где еще мог явиться новый самозванец. Мы оставили Псков в то
время, когда он находился во власти младших  граждан,  которые  преследовали
духовенство  и  лучших  людей  как  изменников.   Сперва   основывались   на
доказательствах  явного  отступничества;  но  потом  нашлись  люди,  которым
выгодно показалось пользоваться Смутою, из частной корысти обвинять  правого
и виноватого: много было смуты и кровопролития по правде  и  по  не  правде,
говорит летописец. Иные доносили воровством, продажами и посулами, а  другие
- по простоте, смотря на других, прикликали, и многих перемучили. А  кто  за
кого вступится и станет говорить, что без  вины  мучат,  и  того  прихватят,
крича: "И ты такой же, за изменника стоишь". Тюрьма была всегда  полна.  Но,
как  обыкновенно  бывает,  господство  черни,  превратившееся   в   безумное
тиранство немногих, возбудило сильное противодействие и в большинстве  самих
младших граждан: выведенные из терпения насилиями стрельцов и Кудекуши,  они
соединились с духовенством и лучшими людьми. В августе  1609  года  стрельцы
повели казнить  какого-то  Алексея  Хозина,  и  это  самовольство  послужило
поводом к восстанию: поднялись всякие люди, большие и меньшие,  даже  и  те,
которые прежде прикликали, корыстовались от своих же и посулы брали, теперь,
видя, до чего  дошло  дело,  видя,  что  нет  ни  правому  безопасности,  ни
виноватому суда, встали на стрельцов - зачем хотят  владеть  без  городского
ведома  и  ведут  казнить  не  общею  всех  думою,   сами   вздумали   своим
самовольством, а Псковом того  не  ведают.  Все  напустились  на  стрельцов,
хотели отнять у них Алексея Хозина; стрельцы не хотели уступить, вооружились
и зазвонили в колокол на Романихе; и вот пронеслась весть, что стрельцы бьют
псковичей, и всякие посадские люди двинулись на стрельцов. Те, видя, что  им
не устоять против всех псковичей,  ухватили  Алексея  Хозина,  отрубили  ему
голову и побежали в свою слободу; а псковичи заперли  от  них  город.  Тогда
лучшие люди, видя, что большинство за них,  хотели  воспользоваться  выгодою
своего положения, схватили Тимофея Кудекушу и других кликунов семь человек и
побили их камнями, но при этом лучшие не  умели  умерить  себя:  стали  всех
меньших без разбора называть кликунами,  виноватых  вместе  с  невиноватыми;
священники взялись не за свое  дело,  стали  пытать  мелких  людей  крепкими
муками во всегородной избе, иных по торгам  бить  кнутом,  десяти  человекам
головы отсекли и пометали  в  ров,  тюрьмы  опять  наполнились,  теперь  уже
мелкими людьми; другие из меньших разбежались по пригородам и селам.
   Когда  пришло  в  Псков  известие,  что  царь  Василий  торжествует,  что
тушинский стан разорен и меньшим людям, таким образом, не  будет  помощи  от
своего  царя  Димитрия,  то  лучшие  люди   захотели   порешить   с   своими
противниками: они заперли город; бояре, гости, дети  боярские,  монастырские
слуги вооружились, сели на коней; около них собрались  все  их  приверженцы,
помощники и  хлебосольцы;  вся  площадь  и  Кремль  наполнились  вооруженным
народом; зазвонили во все троицкие колокола; начали  петь  молебен  за  царя
Василия, поздравляли друг друга, целовались, толковали, как бы мелких  людей
смирить до конца, всех привести  к  присяге,  а  непокорных  и  стрельцов  в
слободе побить. Тогда мелкие люди, видя что настал для них решительный  час,
пошли на Запсковье, ударили  в  колокол  у  Козьмы  и  Демьяна  и  собрались
огромною толпою; полонищане,  услыхав  звон,  пришли  на  помощь  Запсковью.
Лучшие люди велели стрелять с Покровской башни  по  Стрелецкой  слободе,  но
полонищане не дали стрелять и сбили с башни. Тогда лучшие люди решились идти
биться на Запсковье; но запсковляне  обратили  на  площадь  полковую  пушку,
сбили замок у Возвоских ворот и послали весть к стрельцам  в  слободу,  чтоб
шли на помощь к  мелким  людям  на  Запсковье.  Лучшие  люди,  услыхав,  что
запсковляне сносятся с стрельцами, испугались и завели сношения с  меньшими,
стали просить, чтоб те не принимали в город стрельцов,  обещались  жить  все
вместе по-старому, Новгороду креста не целовать и  зла  никакого  никому  не
делать. Запсковляне отвечали им: "Нам стрельцы не изменники, зачем вы их  не
пускаете в город?" Лучшие люди, видя, что мелких трудно уговорить, бросились
на Полонище, чтоб  силою  воспрепятствовать  стрельцам  войти  в  город,  но
полонищане отбили лучших от ворот. Тогда двое воевод, дети боярские и лучшие
люди, числом 300 человек, выехали  в  Новгород,  иные  -  в  Печоры,  другие
скрылись до времени по домам, а народ впустил стрельцов в город. На этот раз
мелкие люди с умеренностию воспользовались своею победою: переписали  имение
тех, которые отъехали в Новгород, но, кто укрывался в Печорах или во Пскове,
тех имения не тронули. После  этого  началась  усобица  между  Новгородом  и
Псковом, напомнившая давнюю  старину:  новгородцы  с  шведами  и  псковскими
отъезжиками приходили врасплох на Псковскую волость, отгоняли скот, брали  в
плен крестьян, портили хлеб и луга. Но это было еще только  началом  бед:  в
Москве, Новгороде и Торопце целовали крест литовскому королевичу;  во  Псков
пришла  грамота  из  Москвы  от  патриарха  и  бояр,  чтоб  целовали   крест
Владиславу: "Как вам  стоять  против  Московского,  Литовского  и  Польского
царства?" Но псковичи не испугались и не целовали креста. Пришел Лисовский и
без  малого  четыре  года  воевал  Псковскую  волость,  подо  все  пригороды
подходил, как волк искрадом хватал и поедал. В марте 1611  года  пришел  под
Печоры  литовский  гетман  Ходкевич  из  Ливонии,  шесть  недель  стоял  под
Печорами, семь приступов было. 23 марта в  Иван-городе  проявился  последний
вор Сидорка, назвавшись царевичем Димитрием; козаки встрепенулись,  послышав
своего: 15 апреля они вышли из Пскова, сказали, что идут  на  Лисовского,  и
вместо того  пошли  к  вору  в  Иван-город.  В  эти  Смутные  годы,  говорит
летописец, воевод не было во Пскове, один был дьяк Иван Леонтьевич Луговской
да посадские люди даны ему в помощь, и с этими людьми дьяк  всякие  дела,  и
ратные, и земские, делал: и божиею милостию иноземцы не  овладели  ни  одним
городом псковским, но овладели, когда воевод во  Пскове  умножилось.  Еще  в
начале весны псковичи послали челобитчиков ко  всей  земле,  к  подмосковным
воеводам,  что  Лисовский  волость  воюет,  Ходкевич  под  Печорами   стоит,
новгородцы с немцами мало отходят, а  от  Иван-города  вор  наряжается  подо
Псков,  многие  напасти  отовсюду  сходятся,  а  помощи  ниоткуда  нет.   Но
подмосковный стан не мог оказать этой помощи: ему было не до Пскова.
   Мы оставили этот стан  в  то  время,  когда  по  смерти  Ляпунова  козаки
восторжествовали, а лучшие люди в ополчении или должны были  покинуть  общее
дело, или выносить буйство козаков. 14 августа  1611  года  (н.  с.)  пришел
опять под Москву Сапега с съестными припасами, начал биться  с  ополченцами,
осажденные поляки сделали вылазку в Белый город, но неудачно. На другой день
они  были  счастливее:  полякам  Сапегиным   удалось   переправиться   через
Москву-реку и снабдить осажденных съестными припасами;  осажденные  с  своей
стороны опять сделали вылазку и отобрали у русских  четверо  ворот  в  Белом
городе, самый сильный бой  был  за  Никитские  ворота;  но  полякам  удалось
удержать и их за собою, Тверские остались за русскими. Поляки  говорят,  что
на русских напал такой страх, что на другой день они не  только  не  сделали
попытки овладеть снова потерянными воротами, но очень плохо стерегли  и  те,
которые оставались в их руках. Но  если  ополчение  Трубецкого  и  Заруцкого
действительно оробело, то при  этом  страхе  оно  было  спасено  отсутствием
всякой дисциплины у поляков. Когда те из них, которые бились целый день  при
овладении воротами, утомились к  вечеру  и  послали  просить  у  Гонсевского
свежих хоругвей себе на смену, то ни одна хоругвь не двинулась, несмотря  на
приказание Гонсевского. На другой день Гонсевский собрал войско  и  объявил,
что надобно пользоваться обстоятельствами, ударить всеми  силами  и  забрать
остальные укрепления Белого города; Сапега с своей стороны  дал  знать,  что
как скоро осажденные  пойдут  на  стены  Белого  города,  то  он  ударит  на
ополчение с поля; большая  часть  войска  была  согласна  с  Гонсевским,  но
некоторые, завидуя ему, начали говорить, что идет гетман литовский  Ходкевич
и не для чего отнимать у него славу и давать ее Гонсевскому,  и  большинство
согласилось ничего не делать. Сапега заболел и 14 сентября умер в  Кремле  в
доме Шуйского; 6 октября (н. с.) пришел наконец под Москву гетман  Ходкевич,
стал у Андроньева монастыря и имел несколько стычек  с  ополченцами,  но  не
очень счастливых,  по  свидетельству  самих  поляков,  которые  объясняют  и
причину несчастия: между Потоцким,  губернатором  смоленским,  и  Ходкевичем
была вражда: Потоцкому не хотелось, чтоб слава завоевания  Москвы  досталась
Ходкевичу; отсюда в войске, двинувшемся под Москву, образовались две стороны
- Потоцкого и Ходкевича; притом же поляки не хотели повиноваться  Ходкевичу,
как гетману литовскому. Наконец  русские  ратные  люди  имели  полное  право
смеяться над ничтожностию сил гетмана: с ним пришло не  более  2000  войска,
ослабленного нравственно раздорами и физически предшествовавшими  трудами  в
Ливонии; пехоты вовсе не было.
   Так прошла осень 1611 года; когда наступила  зима,  у  поляков  недостало
съестных  припасов,  за  сеном  нужно  было  ездить  за  несколько  миль   в
сопровождении вооруженных отрядов для безопасности, и Ходкевич  отступил  от
Москвы к монастырю Рогачеву (между рекою Пугою и Волгою,  в  20  верстах  от
Ржевы): отошло с ним немало и тех поляков, которые сидели в Кремле и  Китае;
тем же из них, которые остались в Москве, равно как охотникам из Сапежинских
полков, пожелавшим остаться с ними, положено  было  особое  жалованье,  а  в
заклад  отданы  сокровища  из  казны  царской:  первым  дано  две  короны  -
Годуновская и Лжедимитриева, посох царский единороговый с дорогими  камнями,
богатое седло гусарское Лжедимитриево, несколько рогов единороговых, которые
ценились тогда очень дорого; сапежинцам  дали  две  шапки  царских,  золотой
посох и яблоко, усыпанное дорогими каменьями.
   Бояре, осажденные в  Кремле,  видели,  что  только  немедленное  прибытие
короля или королевича с войском может спасти их, и потому в  начале  октября
отправили к Сигизмунду новое посольство, составленное из князя Юрия Никитича
Трубецкого,  Михайлы  Глебовича  Салтыкова  и  думного  дьяка  Янова.  Новое
посольство, говорилось в верющей  грамоте,  отправлено  потому,  что  старые
послы, как писал сам король, делали не по тому наказу,  какой  был  им  дан,
ссылались с калужским вором, с смоленскими сидельцами, с Ляпуновым и другими
изменниками. Грамота к Сигизмунду  начинается  так:  "Наияснейшему  великому
государю  Жигимонту  III  и  проч.  великого  Московского  государства  ваши
государские  богомольцы:  Арсений,   архиепископ   архангельский,   и   весь
освященный собор, и ваши государские верные подданные, бояре, окольничие"  и
проч. Гермоген был заключен, да  и  ни  в  каком  случае  не  согласился  бы
подписать грамоту, где бояре называли себя  верными  подданными  Сигизмунда;
бывший Лжедимитриев патриарх Игнатий воспользовался вступлением  Жолкевского
в Москву, чтоб освободиться из заключения и уехать в  польские  владения;  в
челе кремлевского духовенства оставался Арсений -  грек,  которому  поручено
было служить в Архангельском соборе и который потому назывался архиепископом
архангельским.  Благодаря   польскому   безнарядью   безнарядное   ополчение
Трубецкого  и  Заруцкого  могло  держаться  под   Москвою,   придавая   себе
по-прежнему вид людей,  пришедших  сражаться  за  православную  веру  против
богоборных польских и литовских людей. Но русские люди вовсе не так смотрели
на это ополчение по смерти Ляпунова; вот что писали казанцы к пермичам: "Под
Москвою, господа, промышленника и поборника по Христовой вере, который стоял
за  православную  христианскую  веру,  за  дом  пресвятой  богородицы  и  за
Московское государство против польских и литовских людей  и  русских  воров,
Прокофья Петровича Ляпунова,  козаки  убили,  преступя  крестное  целованье.
Митрополит, мы и всякие люди Казанского  государства  согласились  с  Нижним
Новгородом и со всеми городами поволжскими, с горными и луговыми, с  горными
и луговыми татарами и луговою черемисою на том, что нам быть всем в совете и
в соединенье, за Московское и Казанское государство стоять,  друг  друга  не
побивать, не грабить и дурного ничего ни над кем не делать; а  кто  до  вины
дойдет, тому указ чинить по приговору, смотря по вине; новых воевод, дьяков,
голов и всяких приказных людей в города не пускать и прежних не  переменять,
быть всем по-прежнему; козаков в город не пускать же, стоять на  том  крепко
до тех пор, пока бог даст на Московское государство государя; а  выбрать  бы
нам на Московское государство государя всею землею Российской державы;  если
же  козаки  станут  выбирать  государя  по  своему   изволенью,   одни,   не
согласившись со всею землею, то такого государя нам не хотеть".
   Из этой грамоты мы  видим,  что  земские  люди,  жители  чистой  половины
Московского  государства,   жители   Поволжья,   противоположного   козацкой
преждепогибшей Украйне, вовсе не пришли в  отчаяние  от  гибели  Ляпунова  и
торжества козаков под Москвою, вовсе не  соединяли  дела  очищения  земли  с
личностию одного  человека,  одного  воеводы;  скорбно  отзываясь  о  гибели
представителя своего, они в то же время дают знать, что общее дело от  этого
не проиграно, что между ними господствуют совет и  соединенье,  дают  знать,
что они не допускают никакой перемены,  никакой  новизны  до  восстановления
законного порядка, до избрания царя всею землею,  и  повторяют  свой  первый
приговор над козаками: козаков в города не пускать, и государя,  ими  одними
избранного, не хотеть.
   Нравственные силы чистого, общественного народонаселения  были  напряжены
по-прежнему, и по-прежнему раздались увещания к единодушному стоянию за веру
отцовскую против врагов богоборных. Прежде  призывал  к  восстанию  за  веру
начальный человек в безгосударное время, патриарх; теперь не было его слышно
из темницы кремлевской; но вместо грамот патриарших шли призывные грамоты от
властей прославленного недавно новою славою Троицкого Сергиева монастыря, от
архимандрита Дионисия и келаря Авраамия Палицына. Последний нам  уже  хорошо
известен:  мы  видели,  как  хитрый  келарь  не  хотел  терпеть  нужды   под
Смоленском, не хотел  дожидаться  заточения  в  глубь  Польши  и  уехал,  не
повидавшись с послами. По приезде  в  свой  монастырь  он  нашел,  что  дело
Владислава проиграно, и стал ревностно за дело освобождения: когда ополчение
Ляпунова подошло к Москве, Авраамий явился к нему со  святою  водою.  Другим
характером отличался человек, которого имя стоит вместе с именем Палицына  в
знаменитых посланиях троицких, архимандрит Дионисий; с ним-то  мы  и  должны
теперь познакомиться.
   Однажды при начале Смутного времени, в Москве, на рынок, где  продавались
книги,  пришел  молодой  монах,  высокий,  стройный,  красивый.  Глаза  всех
обратились на него, и один из присутствовавших, вспомнив поведение некоторых
монахов, обратился к нему с неприличными словами. Монах,  вместо  того  чтоб
осердиться, глубоко вздохнул, облился слезами и сказал ему: "Да, брат!  Я  в
самом деле такой грешник, как ты обо мне подумал. Бог тебе  открыл  обо  мне
правду. Если б я был настоящий монах, то не бродил бы  по  этому  рынку,  не
скитался бы между мирскими людьми, а сидел бы в  своей  келье,  прости  меня
грешного, бога ради, в моем безумии!" Все присутствовавшие,  тронутые  этими
речами,  обратились  с  криком  на  человека,  который  осмелился  оскорбить
достойного инока, называли его дерзким невеждою. "Нет, братья! - говорил  им
монах, - дерзкий невежда - то я, и не он, все слова его обо мне справедливы;
он послан от бога на мое утверждение, чтоб мне вперед не скитаться по рынку,
а сидеть в келье". С этими словами  монах  ушел;  обидчик  бросился  за  ним
просить прощения. Этот  монах  был  из  старицкого  Богородского  монастыря,
именем Дионисий.
   Скоро опять увидали Дионисия на площадях московских, в сане  архимандрита
своего монастыря, и тут уже он не говорил,  что  неприлично  было  ему,  как
монаху, показываться среди народа, тут  он  был  на  своем  месте.  Увещевая
духовенство, патриарх  Гермоген  ставил  в  пример  Дионисия:  "Смотрите,  -
говорил он, - на старицкого архимандрита: никогда он от соборной  церкви  не
отлучается, на царских и  всемирных  соборах  всегда  тут".  Под  всемирными
соборами патриарх разумел эти шумные собрания народа,  где  противники  царя
Василия требовали его низвержения, где патриарх защищал царя, а Дионисий был
подле  патриарха  и  увещевал  народ,  несмотря  на   оскорбления,   которым
подвергались увещатели от буйной толпы.
   Из Старицкого монастыря Дионисий был переведен на архимандрию в  Троицкий
Сергиев  монастырь.  Когда  Москва  была  разорена  и   козаки,   сапежинцы,
свирепствовали  в  окрестных  областях,  толпы  беглецов  с  разных   сторон
устремились к Троицкому монастырю, и страшно было смотреть на них: одни были
изломаны, обожжены, у других ремни  из  хребтов  вырезаны,  волосы  с  голов
содраны, руки и ноги обсечены, многие приходили в монастырь для того только,
чтоб исповедаться, приобщиться и  умереть;  многие  не  успевали  достигнуть
монастыря, умирали на дороге; монастырь, слободы, окрестные деревни и дороги
наполнены были мертвыми и умирающими. Дионисий призвал келаря, казначея, всю
братию, слуг и крестьян монастырских и начал им говорить, что во время такой
беды надобно из всех сил помогать людям, которые ищут приюта у  св.  Сергия.
Ему отвечали единодушно: "Кто, государь архимандрит, в такой беде с  разумом
сберется? Никому невозможно стало промышлять, кроме единого бога".  Дионисий
заплакал и начал опять говорить им: "Ведь это искушение нам от господа бога,
от большой осады нас господь бог избавил; а теперь  за  леность  нашу  и  за
скупость может нас и без осады смирить и оскорбить". "Что же нам делать?"  -
спросили келарь, братия и  слуги.  Дионисий  отвечал:  "Дом  св.  троицы  не
запустеет, если станем молиться богу, чтоб дал нам разум: только положим  на
том, чтоб всякий промышлял, чем может".  Слуги  и  крестьяне  посоветовались
между собою и сказали архимандриту с братиею: "Если вы, государи, будете  из
монастырской казны давать бедным на корм, одежду, лечение и работникам,  кто
возьмется стряпать, служить, лечить, собирать и погребать, то мы  за  головы
свои и за животы не стоим".  И  вот  пошел  промысл  всем  бедным,  живым  и
умирающим в монастыре и кругом монастыря. Прежде всего начали строить  домы,
больницы  для  раненых,  избы  на  странноприимство  всякого   чина   людям,
прибегавшим  из  Москвы  и  других  городов,  особые  избы  мущинам,  особые
женщинам, в Служней слободе и в селе Клементьеве; монастырские  люди  ездили
по селам и дорогам, подбирали раненых и мертвых; женщины, которым  монастырь
дал приют и содержание, беспрестанно  шили  и  мыли  рубашки  живым,  саваны
мертвым. А внутри монастыря, в келье архимандричьей, сидели писцы борзые, из
которых особенно отличался Алексей Тихонов, собирали они учительные слова из
божественных  писаний,  составляли  увещательные  послания  и  рассылали  по
городам и полкам, призывая к очищению земли.
   Летом 1611 года, когда еще Ляпунов  был  жив,  разосланы  были  Дионисием
грамоты в Казань, во все понизовые города, в Новгород Великий, на Поморье  в
Вологду  и  Пермь:  "Православные  христиане!  -  говорилось  в  грамоте,  -
вспомните истинную православную христианскую веру, что все  мы  родились  от
христианских родителей, знаменались  печатию,  святым  крещением,  обещались
веровать во св.  троицу;  возложите  упование  на  силу  креста  господня  и
покажите подвиг свой, молите служилых людей,  чтоб  быть  всем  православным
христианам в соединении  и  стать  сообща  против  предателей  христианских,
Михайлы Салтыкова и Федьки Андронова, и против вечных  врагов  христианства,
польских и литовских людей.  Сами  видите  конечную  от  них  погибель  всем
христианам, видите, какое разоренье учинили они  в  Московском  государстве;
где святые божии церкви и божии образы?  Где  иноки,  сединами  цветущие,  и
инокини, добродетелями украшенные? Не все ли до конца  разорено  и  обругано
злым поруганием; не пощажены ни старики, ни  младенцы  грудные.  Помяните  и
смилуйтесь над видимою общею смертною погибелью, чтоб вас самих также  лютая
не постигла смерть. Пусть  служилые  люди  без  всякого  мешкания  спешат  к
Москве, в сход к боярам, воеводам и ко всем  православным  христианам.  Сами
знаете, что всякому делу одно время надлежит, безвременное же  всякому  делу
начинание суетно и бездельно бывает; хотя бы и были в ваших  пределах  какие
неудовольствия, для бога отложите все это на время, чтобы  всем  вам  сообща
потрудиться для избавления православной христианской  веры,  пока  к  врагам
помощь не пришла. Смилуйтесь, сделайте это дело поскорее, ратными  людьми  и
казною помогите, чтобы собранное теперь здесь под Москвою войско от скудости
не разошлось".
   6  октября  троицкие  власти  опять  разослали  грамоты  по  областям   с
известием, что "пришел к Москве, к литовским людям на помощь Ходкевич,  а  с
ним пришло всяких людей с 2000 человек и стали по дорогам в Красном  селе  и
по Коломенской дороге, чтоб им к боярам, воеводам и  ратным  людям,  которые
стоят за православную христианскую веру, никаких  запасов  не  пропустить  и
голодом от  Москвы  отогнать,  и  нас,  православных  христиан,  привести  в
конечную погибель; а бояре, воеводы и всякие ратные люди стоят  под  Москвою
крепко и неподвижно, хотят  за  православную  христианскую  веру  по  своему
обещанию пострадать и смертию живот вечный получить. А  каширяне,  калужане,
туляне и других замосковных  городов  дворяне  и  дети  боярские,  и  всякие
служилые люди к Москве пришли, а из  северских  городов  Юрий  Беззубцев  со
всеми людьми идет к Москве же наспех, а на  другой  стороне  многих  городов
дворяне и дети боярские, и всякие служилые и ратные люди собираются теперь в
Переяславле Залесском и хотят идти к Москве же". Грамота оканчивается тем же
увещанием, какое мы видели и в прежних грамотах.  Конечно,  у  Троицы  очень
хорошо знали о поведении козаков в подмосковном стане, но все же это  войско
стояло под хоругвию православной веры и Московского государства,  держало  в
осаде вечных врагов креста Христова и успешно билось с  ними,  и  потому  не
удивительно,  что  троицкие  власти  считают  своею  обязанностию  в  минуту
опасности  призывать  русских  людей  на  помощь  ополчению   Трубецкого   и
Заруцкого. Но любопытно для нас то, что две тысячи Ходкевичева войска  могли
нагнать такой страх, могли возбудить  опасение,  что  такая  горсть  поляков
может занять все дороги и заморить голодом ополчение Трубецкого и Заруцкого.
Регулярное войско, хотя и малочисленное, наводило страх; но зато у  русских,
лишенных вождя и средоточия, образовалось множество легких отрядов,  которые
наносили страшный  вред  полякам,  не  давая  им  покоя,  отнимая  добычу  и
продовольствие. Эти партизаны носили у поляков название шишей.
   Народ был готов встать как один человек; непрерывный ряд смут и  бедствий
не сокрушил могучих сил юного народа, но  очистил  общество,  привел  его  к
сознанию необходимости  пожертвовать  всем  для  спасения  веры,  угрожаемой
врагами  внешними,  и  наряда  государственного,  которому   грозили   враги
внутренние, воры. Явились признаки сознания  о  необходимости  нравственного
очищения жителей для подвига очищения земли от врагов,  признаки  того,  что
народ, не видя никакой внешней помощи, углубился во внутренний, духовный мир
свой, чтоб оттуда извлечь средства спасения. По областям  промчалось  слово,
города переслали друг другу грамоты, где писали, что в Нижнем Новгороде было
откровение божие какому-то благочестивому человеку, именем Григорию;  велено
ему божие слово проповедать во всем Российском  государстве;  говорили,  что
этот Григорий сподобился страшного видения в полуночи: видел он, как снялась
с его дома крыша, и свет великий облистал комнату, куда явились два  мужа  с
проповедию о покаянии, очищении всего государства; во Владимире  было  также
видение. Вследствие этого по совету всей земли  Московского  государства  во
всех городах всем православным народом  приговорили  поститься,  от  пищи  и
питья воздержаться три дня даже и с грудными младенцами, и по приговору,  по
своей воле православные  христиане  постились:  три  дня  -  в  понедельник,
вторник и среду ничего не ели, не пили, в четверг и пятницу  сухо  ели.  Так
при  господстве  религиозного  чувства   выразилась   в   народе   мысль   о
необходимости очищения всей земли, отделения себя от настоящего  смутного  и
оскверненного общественным развратом времени. Мы  видели,  что  еще  Шуйский
думал об этом очищении, и два  патриарха  хотели  очистить  народ  от  греха
недавних клятвопреступлений, но это действие было произвольно с их стороны и
потому преждевременно; теперь же народ путем испытаний сам пришел к мысли  о
необходимости очищения: православные христиане постились,  говорит  грамота,
по своему изволению.
   Итак,  все  было  готово,  ждали   только   начала   движения,   движение
обнаружилось  в  Нижнем  Новгороде.  Правительственными   лицами   здесь   в
описываемое время были: воеводы - князь Василий Андреевич  Звенигородский  и
Андрей Семенович  Алябьев,  стряпчий  Иван  Иванович  Биркин,  дьяк  Василий
Семенов;  в  числе  земских  старост  был  Кузьма  Минин  Сухорукий,  мясной
торговец. Биркин сперва служил Шуйскому, потом тушинскому вору, потом  опять
Шуйскому, опять изменил ему вместе с Ляпуновым,  который  и  прислал  его  в
Нижний. Здесь считали его  человеком  ненадежным,  земский  староста  Кузьма
Минин прямо называл  его  сосудом  сатаны.  Когда  в  октябре  1611  года  и
нижегородцы  получили  троицкую  грамоту,  то  старшие  люди  в   городе   с
духовенством собрались для совета и Минин сказал: "Св. Сергий явился мне  во
сне и приказал возбудить уснувших; прочтите грамоты Дионисиевы в  соборе,  а
там что будет угодно богу". Стряпчий Биркин  стал  противоречить,  но  Минин
остановил его, заметив, что догадывается  о  его  замысле.  На  другой  день
нижегородцы сошлись в соборной церкви; там протопоп Савва увещевал их  стать
за веру и потом прочел троицкую  грамоту;  после  протопопа  начал  говорить
Минин: "Захотим помочь Московскому государству, так  не  жалеть  нам  имения
своего, не жалеть ничего, дворы продавать, жен и детей  закладывать  и  бить
челом - кто  бы  вступился  за  истинную  православную  веру  и  был  у  нас
начальником". После этого  начались  частые  сходки,  Минин  продолжал  свои
увещания. "Что же нам делать?" -  спрашивали  его.  "Ополчаться,  -  отвечал
Минин, - сами мы не искусны в ратном  деле,  так  станем  кличь  кликать  по
вольных служилых людей". "А  казны  нам  откуда  взять  служилым  людям?"  -
послышался опять вопрос. Минин отвечал: "Я убогий с товарищами своими,  всех
нас 2500 человек, а денег у нас в сборе 1700 рублей; брали третью деньгу:  у
меня было 300 рублей, и я 100 рублей в сборные деньги принес; то же и вы все
сделайте". "Будь так, будь так!" - закричали все. Начался сбор; пришла  одна
вдова и сказала: "Осталась я после мужа бездетна и есть у меня 12000 рублей,
10000 отдаю в сбор, а 2000 оставляю себе". Кто не хотел давать волею, у  тех
брали силою. Но  прежде  чем  скликать  ратных  людей,  надобно  было  найти
воеводу. В это время в Суздальском уезде жил стольник и  воевода  известный,
князь Дмитрий  Михайлович  Пожарский,  который  приехал  сюда  от  Троицы  и
долечивался от ран, полученных при разорении Москвы.  Минин  снесся  с  ним,
уладил дело и сказал народу, что не за  кем  больше  посылать,  кроме  князя
Пожарского. Посланы были к нему  печерский  архимандрит  Феодосий,  дворянин
добрый Ждан Петрович Болтин да изо всех чинов лучшие люди. Пожарский отвечал
посланным: "Рад я вашему совету, готов хотя сейчас ехать, но выберите прежде
из посадских людей, кому со  мною  у  такого  великого  дела  быть  и  казну
сбирать". Посланные отвечали, что  у  них  в  городе  такого  человека  нет.
Пожарский сказал им на это: "Есть у  вас  Кузьма  Минин,  бывал  он  человек
служилый, ему это дело за обычай".
   Когда посланные возвратились и объявили нижегородцам слова Пожарского, те
стали бить челом Кузьме, чтобы  принялся  за  дело;  Минин  отказывался  для
укрепления, чтобы нижегородцы сдались на всю его волю: "Соглашусь, - говорил
он, - если напишете приговор, что будете во всем послушны и покорны и будете
ратным людям давать деньги". Нижегородцы  согласились,  и  Минин  написал  в
приговоре свои прежние слова, что не только отдавать имения, но жен и  детей
продавать. Когда приговор был подписан, Кузьма взял его и отправил тотчас  к
Пожарскому, чтобы нижегородцы, охладев в усердии, не взяли его назад.
   Весть, что нижегородцы встали и готовы на всякие пожертвования для ратных
людей, скоро распространилась  по  городам  ближайшим;  смоленские  дворяне,
лишившиеся поместий в своей области  вследствие  завоевания  ее  поляками  и
получившие земли в Арзамасском  уезде,  прислали  бить  челом  нижегородцам,
чтобы те приняли их к себе, потому что Заруцкий выгнал их из новых поместий,
не велевши крестьянам слушаться их. Нижегородцы послали этих челобитчиков  к
Пожарскому упрашивать его, чтобы шел к Нижнему  немедленно;  он  поехал,  на
дороге  присоединил  к  себе  служилых  людей  дорогобужских  и   вяземских,
испомещенных в Ярополче и также выгнанных Заруцким, и вместе с ними  вступил
в Нижний, где был принят с великою  честию.  Прежде  всего  новый  начальник
ополчения занялся раздачею жалованья ратным людям,  но  скоро  нижегородской
казны стало недостаточно; нужно было писать  по  всем  городам,  просить  их
содействия.  Эти  грамоты  написаны  от  имени  Димитрия  Пожарского,  Ивана
Биркина, Василья (Семенова?) Юдина и всяких ратных и земских  людей  Нижнего
Новгорода;  в  них  говорится,  что,  "по  Христову  слову,  встали   многие
лжехристи, и в их прелести смялась вся земля наша, встала междоусобная брань
в Российском государстве и длится немалое время. Усмотря  между  нами  такую
рознь,  хищники  нашего  спасения,  польские  и  литовские  люди,   умыслили
Московское государство разорить, и бог  их  злокозненному  замыслу  попустил
совершиться. Видя такую их не правду, все  города  Московского  государства,
сославшись друг с другом, утвердились крестным целованием -  быть  нам  всем
православным христианам  в  любвв  и  соединении,  прежнего  междоусобия  не
начинать, Московское государство от врагов очищать, и своим произволом,  без
совета всей земли, государя не выбирать, а просить у  бога,  чтобы  дал  нам
государя благочестивого, подобного прежним природным христианским государям.
Изо всех городов Московского государства дворяне и дети боярские под Москвою
были, польских и литовских людей осадили крепкою осадою, но потом дворяне  и
дети боярские из-под Москвы разъехались для временной сладости, для грабежей
и похищенья; многие покушаются, чтобы быть на Московском  государстве  панье
Маринке с законопреступным сыном ее. Но теперь мы, Нижнего Новгорода  всякие
люди, сославшись с Казанью и со всеми  городами  понизовыми  и  поволжскими,
собравшись со многими ратными людьми, видя Московскому государству  конечное
разоренье, прося  у  бога  милости,  идем  все  головами  своими  на  помощь
Московскому  государству,  да  к  нам  же  приехали  в  Нижний  из  Арзамаса
смольняне, дорогобужане и вятчане и других многих  городов  дворяне  и  дети
боярские; и мы, всякие люди Нижнего Новгорода, посоветовавшись между  собою,
приговорили животы свои и домы с ними разделить, жалованье им и подмогу дать
и послать их на помощь Московскому государству. И вам бы,  господа,  помнить
свое крестное целование, что нам против врагов наших до смерти стоять:  идти
бы теперь на литовских людей всем вскоре. Если вы, господа, дворяне  и  дети
боярские,  опасаетесь  от  козаков  какого-нибудь  налогу  или  каких-нибудь
воровских заводов, то вам  бы  никак  этого  не  опасаться;  как  будем  все
верховые и понизовые города в сходу, то мы всею землею о том совет учиним  и
дурна никакого ворам делать не дадим; самим вам известно что к  дурну  ни  к
какому до сих пор мы не приставали, да и вперед никакого дурна  не  захотим:
непременно быть бы вам с нами в одном совете и ратными людьми на польских  и
литовских людей идти вместе, чтобы козаки по-прежнему не  разогнали  низовой
рати воровством, грабежом, иными воровскими заводами и Маринкиным  сыном.  А
как мы будем с вами в сходе, то станем над  польскими  и  литовскими  людьми
промышлять вместе заодно, сколько милосердый бог  помощи  подаст,  о  всяком
земском деле учиним  крепкий  совет,  и  которые  люди  под  Москвою  или  в
каких-нибудь городах захотят дурно учинить или Маринкою  и  сыном  ее  новую
кровь захотят начать, то мы дурна никакого им сделать не дадим.  Мы,  всякие
люди Нижнего Новгорода утвердились на том и в Москву  к  боярам  и  ко  всей
земле писали, что Маринки и сына ее, и того вора, который стоит под Псковом,
до смерти своей в государи на Московское государство не хотим, точно так  же
и литовского короля".
   Эта грамота, возвещавшая второе восстание земли,  отличается  от  грамот,
писанных во время первого восстания, тем, что  в  ней  объявляется  движение
чисто земское, направленное столько же, если еще не больше, против  козаков,
сколько против польских и литовских людей; основная мысль  грамоты:  надобно
нам соединиться и действовать вместе, чтобы не дать козакам  сделать  ничего
дурного. Грамота имела сильное действие, ибо в областях все  были  готовы  к
восстанию и ждали только начала. Отовсюду слали в Нижний выборных на  совет,
присылали и казну, шли ратные  люди.  Первые  пришли  коломничи:  сначала  в
Коломне  сидел  по  королевскому  приказу  известный  нам   Василий   Сукин,
покинувший посольское дело под Смоленском,  но  уже  26  августа  1611  года
король писал боярам в Москву, что Сукин вместе с сыном ему изменил и отъехал
к ворам-изменникам. Оказывается, что Сукин переехал  в  Троицкий  монастырь,
ибо его имя встречаем в грамотах троицких подле имен Дионисия и Палицына. За
коломничами пришли рязанцы, за ними  -  служилые  люди  украинских  городов;
пришли добрые козаки и стрельцы, которые сидели в Москве  в  осаде  с  царем
Василием; все получили жалованье. Между всеми этими гостями и  нижегородцами
был великий совет и  любовь,  говорит  летописец.  Но  дурные  вести  пришли
оттуда, откуда менее всего их ожидали: Казань, которая до сих пор так сильно
увещевала другие города к общему делу, теперь отказалась в  нем  участвовать
по заводу дьяка Никанора Шульгина. Как видно, Шульгин был недоволен тем, что
не царственная Казань, главный город Понизовья, не он, захвативший в ней всю
власть, стали в челе восстания, а  второстепенный  Нижний  с  своим  земским
старостою; Шульгина поддерживал  сват  его,  строитель  Амфилохий  Рыбушкин,
который не слушался троицких грамот; тогда троицкие власти вызвали отца  его
Пимена, архимандрита старицкого Богородицкого монастыря, и  за  измену  сына
томили его тяжкими трудами, заставляли печь хлебы. К Шульгину  же  в  Казань
перешел Иван Биркин, также недовольный первенством  Пожарского  и  Минина  в
Нижнем.
   Получив весть о недобром  совете  Шульгина  и  Биркина,  князь  Димитрий,
Кузьма и все ратные люди положили упование на бога, и как Иерусалим, говорит
летопись, был очищен последними  людьми,  так  и  в  Московском  государстве
последние люди собрались и пошли  против  безбожных  латин  и  против  своих
изменников. Действительно, это были последние люди Московского  государства,
коренные, основные люди: когда ударили бури Смутного времени то  потрясли  и
свеяли  много  слоев,  находившихся  на  поверхности,  но  когда   коснулись
оснований общественных, то встретили и людей основных, о силу которых  напор
их должен был сокрушиться.
   Так окончился 1611 и начался 1612  год.  В  конце  января  в  Костроме  и
Ярославле явились грамоты от  бояр  московских  с  увещанием  отложиться  от
Заруцкого и быть верными царю Владиславу: "Сами видите,  -  пишут  бояре,  -
божию милость над великим государем нашим, его государскую правду и счастье:
самого большого заводчика  Смуты,  от  которого  христианская  кровь  начала
литься, Прокофья Ляпунова, убили воры, которые с ним  были  в  этом  заводе,
Ивашка Заруцкий с товарищами, и тело его  держали  собакам  на  съедение  на
площади три дня. Теперь князь Дмитрий Трубецкой да Иван Заруцкий  стоят  под
Москвою на христианское кровопролитие и всем городам на конечное  разоренье:
ездят от них из табора по городам беспрестанно козаки, грабят,  разбивают  и
невинную  кровь  христианскую  проливают,  насилуют  православных  христиан,
боярынь  и  простых  жен  берут  на  блуд,  девиц   растлевают   насильством
мучительским, церкви разоряют, иконы святые обдирают и многие скаредные дела
на иконах делают, чего ум наш страшится написать.  А  польские  и  литовские
люди, видя ваше непокорство, также города все пустошат и воюют. И то  многим
из вас известно: как в Новодевичьем монастыре сидели ратные люди от  нас  из
Москвы, то они церковь  божию  соблюдали,  как  свое  око;  а  когда  Ивашка
Заруцкий с товарищами Девичий монастырь взяли, то они церковь божию разорили
и черниц - королеву, дочь князя Владимира Андреевича,  и  Ольгу,  дочь  царя
Бориса, на которых прежде взглянуть не  смели,  ограбили  донага,  а  других
бедных черниц и девиц грабили и на блуд брали, и как пошли из монастыря,  то
церковь и монастырь выжгли: это ли христианство? Хуже они жидов, сами  своих
казнят и ругают, вас, дворян и детей  боярских,  гостей  и  лучших  торговых
людей эти воры козаки, наши и ваши холопи,  грабят,  побивают  и  позорят  и
вперед всеми вами и вашими домами владеть  хотят,  что  сами  вы  лучше  нас
знаете. А теперь вновь те же воры - Ивашка Заруцкий с  товарищами  государей
выбирают себе таких же воров  козаков,  называя  государскими  детьми:  сына
калужского вора, о котором и поминать непригоже, а за другим вором под Псков
послали таких  же  воров  и  бездушников,  Казарина  Бегичева  да  Нехорошка
Лопухина с товарищами, а другой вор, также Димитрий, объявился в Астрахани у
князя Петра Урусова, который калужского убил. И такими воровскими государями
крепко ли  Московское  государство  будет  и  кровь  христианская  литься  и
Московское  государство  пустошиться  вперед   перестанет   ли?   А   такими
правителями, князем Дмитрием  Трубецким  да  Ивашкою  Заруцким,  Московскому
государству можно ли состояться? Они никогда в своем доме  не  умели  ничего
расправить, а теперь таким великим и преславным государством  и  вами  всеми
владеют и указывают, не для чего другого, как только  для  своих  бездельных
корыстей,  воровства  и  содомского  греха,  а  Московскому  государству  на
конечное разоренье. А великий государь Жигимонт король с большого сейма,  по
совету всей Польской  и  Литовской  земли,  сына  своего  великого  государя
королевича Владислава на Владимирское и Московское государство  отпустил,  и
сам до Смоленска его провожает со многою конною и пешею ратью, для  большого
успокоенья Московского государства, и мы его  прихода  к  Москве  ожидаем  с
радостью. Сами можете рассудить, что Московское государство усмирить и кровь
христианскую унять можем только Сигизмундом королем и сыном его.  Видя  нашу
беду  и  конечное  разоренье,  между  нами  нестроенье  и  несовет,  кто  не
подивится,  не  восплачет  и  не  возрыдает?  Со  всех   сторон   Московское
государство неприятели рвут, и всем пограничным государям в посмех  мы  и  в
позор и в укоризну стали.  А  все  это  от  вас,  от  вашего  непокорства  и
крестного преступления".
   Бояре писали правду: козаки подмосковного  стана  действительно  вошли  в
сношения  с  ивангородским  самозванцем,  которому  в  это   время   удалось
утвердиться в Пскове, почему он обыкновенно и называется псковским.  Казарин
Бегичев, приехавши из-под Москвы в Псков, не пожалел своей души и  старости,
как взглянул на вора, так и закричал: вот истинный государь наш калужский! А
2 марта подмосковный стан присягнул самозванцу  по  заводу  Ивана  Плещеева.
Между тем из Ярославля дали знать  в  Нижний,  что  Заруцкий  прислал  много
козаков в Ярославль, а Просовецкий  уже  идет  с  войском,  хотят  захватить
Ярославль и все поморские города, чтоб  не  дать  соединиться  нижегородской
рати  с  ярославцами.  Получив  эту  весть,  Пожарский   немедленно   послал
двоюродного брата своего, князя Дмитрия Петровича Лопату-Пожарского, и дьяка
Семена Самсонова занять Ярославль до  прихода  Просовецкого,  в  чем  они  и
успели. Вслед за Лопатою по тому же направлению двинулась  и  главная  рать,
казны нижегородской недостало ей на  жалованье,  и  потому  взяли  деньги  у
купцов иногородних, торговавших в Нижнем, всего 5207 рублей, из которых 4116
р. было взято у  строгановских  прикащиков.  В  Балахне,  Юрьеве  Поволжском
жители встретили войско с радостию, дали денег, проводили с честию. На Решме
явился  к  Пожарскому  Кирилла  Чоглоков  и  подал  грамоту  от  Трубецкого,
Заруцкого и всего подмосковного войска; козаки  писали,  что  они,  преступя
всемирное крестное целование - не выбирать государя без совета  всей  земли,
целовали крест вору, который в Пскове, но теперь они сыскали, что во  Пскове
прямой вор, а не тот, что был в  Тушине  и  в  Калуге,  отстали  от  него  и
целовали  крест,  что  вперед  им  никакого  вора  не  затевать,  а  быть  с
нижегородским ополчением в совете  и  соединении,  против  врагов  стоять  и
Московское государство очищать. Пожарский  и  Минин  не  поверили  козацкому
раскаянию, у них было твердо положено не соединяться с козаками, однако,  не
желая преждевременно раздражать их,  они  отпустили  Чоглокова  с  честию  и
велели сказать козакам, что нисколько их не опасаются  и  спешат  к  ним  на
помощь под Москву.
   Дав отдохнуть войску несколько  времени  в  Кинешме,  Пожарский  пошел  к
Костроме, но  на  Плесе  получил  известие,  что  костромской  воевода  Иван
Шереметев прямит Владиславу и не хочет  пускать  нижегородское  ополчение  в
город, Пожарский подумал с Мининым  и  решили,  не  останавливаясь,  идти  к
Костроме. Здесь между жителями были две  стороны:  одна  держалась  воеводы,
другая не хотела Владислава; последняя  была  многочисленнее,  и  как  скоро
Пожарский вошел в посад Костромы, народ встал на Шереметева,  отнял  у  него
воеводство и  убил  бы  его,  если  бы  не  защитил  Пожарский,  у  которого
костромичи выпросили себе  другого  воеводу,  известного  нам  князя  Романа
Гагарина. В то же время суздальцы прислали просить защиты от Просовецкого: к
ним был послан брат Лопаты, князь Роман Петрович Пожарский.
   Наконец в первых числах апреля ополчение достигло Ярославля, где получило
грамоту от троицких властей: Дионисий,  Авраамий  Палицын,  Сукин  и  Андрей
Палицын уведомляли, что "2 марта  злодей  и  богоотступник  Иван  Плещеев  с
товарищами по злому воровскому козачью заводу затеяли под Москвою  в  полках
крестное целованье, целовали крест вору, который в Пскове  называется  царем
Димитрием; боярина  князя  Дмитрия  Тимофеевича  Трубецкого,  дворян,  детей
боярских, стрельцов и московских жилецких людей привели к кресту неволею: те
целовали крест, боясь от козаков смертного убийства; теперь князь Дмитрий  у
этих воровских заводцев живет в великом утеснении  и  радеет  соединиться  с
вами. 28 марта приехали в Сергиев монастырь два брата Пушкины, прислал их  к
нам для совета боярин князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой, чтоб мы послали  к
вам и все бы православные христиане, соединясь, промышляли над  польскими  и
литовскими людьми и над теми врагами, которые завели теперь смуту. И вам  бы
положить на своем разуме о том: может ли и небольшая хижина  без  настоятеля
утвердиться, и может ли один город без властодержателя стоять: не только что
такому великому государству без государя быть? Соберитесь, государи, в  одно
место,  где  бог  благоволит,  и  положите  совет  благ,  станем  просить  у
вседержителя, да отвратит свой праведный гнев и даст стаду  своему  пастыря,
пока злые заводцы и ругатели остальным нам православным христианам порухи не
сделали. Нам известно, что замосковные  города  -  Калуга,  Серпухов,  Тула,
Рязань по воровскому заводу креста не  целовали,  а  радеют  и  ждут  вашего
совета. Да марта же 28 приехал к нам из Твери жилец и сказывал, что в Твери,
Торжке, Старице, Ржеве, Погорелом Городище также креста не целовали, ждут от
вас промысла и совета; Ивана Плещеева в Тверь не пустили,  товарищам  и  его
козакам хлеба купить не дали. Молим вас усердно, поспешите придти  к  нам  в
Троицкий монастырь, чтоб те люди, которые теперь под Москвою,  рознью  своею
не потеряли Большого Каменного города, острогов, наряду". В этой же  грамоте
впервые говорится о страдальческой кончине патриарха Гермогена  (в  изгнании
нужне умориша). Летописец рассказывает,  что  поляки  прислали  к  Гермогену
русских людей, которые  стали  уговаривать  его  отписать  к  Нижегородскому
ополчению,  чтобы  не  ходило  под  Москву;  Гермоген  отвечал:  "Да   будут
благословенны те, которые идут для очищения Московского государства,  а  вы,
изменники, будьте прокляты". Поляки велели за это уморить  его  голодом:  он
умер 17 февраля и погребен в Чудове монастыре.
   7 апреля из Ярославля пошли грамоты по городам: "Бояре  и  окольничие,  и
Дмитрий Пожарский, и стольники, и дворяне большие, и стряпчие, и  жильцы,  и
головы, и дворяне, и дети боярские всех городов,  и  Казанского  государства
князья, мурзы и татары, и разных городов стрельцы, пушкари и всякие служилые
и  жилецкие  люди  челом  бьют.  По  умножению  грехов  всего  православного
христианства, бог навел неутолимый гнев на землю нашу:  в  первых  прекратил
благородный корень царского поколения (и т. д. следует перечисление бедствий
Смутного  времени  до  убийства  Ляпунова  и   буйства   козаков,   за   ним
последовавшего). Из-под Москвы князь Дмитрий Трубецкой да Иван  Заруцкий,  и
атаманы и козаки к нам и по всем городам писали, что они целовали крест  без
совета всей земли государя не выбирать, псковскому вору, Марине и сыну ее не
служить, а теперь целовали крест вору Сидорке, желая  бояр,  дворян  и  всех
лучших людей побить, именье их разграбить и  владеть  по  своему  воровскому
козацкому обычаю. Как сатана омрачил очи их! При них калужский их царь  убит
и безглавен лежал всем напоказ шесть недель, об этом они из Калуги в  Москву
и по всем городам писали!  Теперь  мы,  все  православные  христиане,  общим
советом согласились со всею землею, обет богу и души свои дали на  том,  что
нам их воровскому царю Сидорке и Марине с сыном не служить и против польских
и литовских людей стоять в крепости неподвижно. И вам, господа,  пожаловать,
советовать со всякими людьми общим советом, как бы нам в  нынешнее  конечное
разоренье быть небезгосударным, выбрать бы нам общим советом государя,  чтоб
от таких находящих бед без  государя  Московское  государство  до  конца  не
разорилось. Сами, господа, знаете, как нам теперь без государя против  общих
врагов, польских, литовских и немецких людей и русских воров, которые  новую
кровь начинают, стоять? И как нам без государя о великих  государственных  и
земских делах с окрестными государями ссылаться? И  как  государству  нашему
вперед  стоять  крепко  и  неподвижно?  Так  по  всемирному  своему   совету
пожаловать бы вам, прислать к нам в Ярославль из всяких чинов людей человека
по два, и с ними совет свой отписать, за своими руками. Да отписать  бы  вам
от себя под Москву в полки, чтоб они от вора Сидорки отстали, с  нами  и  со
всею землею розни  не  чинили.  В  Нижнем  Новгороде  гости  и  все  земские
посадские люди, не пощадя своего именья, дворян и  детей  боярских  снабдили
денежным жалованьем, а теперь изо всех  городов  приезжают  к  нам  служилые
люди, бьют челом всей земле о жалованье, а  дать  им  нечего.  Так  вам  бы,
господа,  прислать  к  нам  в  Ярославль  денежную  казну  ратным  людям  на
жалованье". У грамоты находятся подписи,  из  которых  мы  узнаем  начальных
людей  рати;  несмотря  на  то  что  гласным  вождем  ополчения  был  избран
Пожарский, первые места уступлены людям, превышавшим главного  вождя  саном:
первая  подпись  принадлежит  боярину  Морозову,  вторая  -  боярину   князю
Владимиру Тимофеевичу Долгорукову, третья - окольничему Головину,  четвертая
- князю Ивану Никитичу Одоевскому, пятая - князю Пронскому, шестая  -  князю
Волконскому, седьмая - Матвею Плещееву, осьмая -  князю  Львову,  девятая  -
Мирону Вельяминову, десятая уже - князю Пожарскому; на 15-м месте читаем: "В
выборного человека всею землею, в Козьмино место Минина князь Пожарский руку
приложил"; за  Мининым  следует  еще  34  подписи,  и  в  том  числе  князей
Долгорукова и Туренина, Шереметевых, Салтыкова, Бутурлина.
   Толпы служилых людей приезжали в Ярославль для соединения  с  ополчением,
посадские  люди  привозили  денежную  казну,  но  под  Москву  нельзя   было
предпринять   немедленного   похода:   козаки   заняли   Углич,   Пошехонье,
свирепствовали по уездам, шведы стояли в Тихвине. Нельзя было  двинуться  на
юг, оставив в тылу этих врагов. Князь Дмитрий  Михайлович  и  Кузьма  начали
думать со всею ратью, духовенством и посадскими людьми, как бы земскому делу
было прибыльнее, и положили: отправить  послов  в  Новгород,  занять  шведов
мирными переговорами, а на козаков послать  войско.  В  Новгород  отправился
Степан Татищев с выборными из каждого города по человеку,  повез  грамоты  к
митрополиту  Исидору,  князю  Одоевскому  и  Делагарди:  у   митрополита   и
Одоевского ополчение спрашивало, как у них положено со шведами? К  Делагарди
писало, что если король шведский даст брата своего на государство и окрестит
его в православную христианскую веру, то они  ради  быть  с  новгородцами  в
одном совете. Это было написано для того, говорит летопись, чтоб, как пойдут
под Москву на очищение Московского государства, шведы  не  пошли  воевать  в
поморские города. Грамоты в Новгород были написаны 13 мая; 19-го  -  Исидор,
Одоевский и Делагарди отпустили Татищева с ответом, что пришлют в  Ярославль
своих послов; но Татищев  объявил,  что  в  Новгороде  добра  ждать  нечего.
Несмотря на то, в июне начальники ополчения разослали грамоты по  украинским
городам, которые держались псковского вора, Марины и сына ее,  чтоб  они  от
ведомого вора отстали: "Только вы от того вора отстанете и с нами  будете  в
соединенье, то  враги  наши,  польские  и  литовские  люди,  из  Московского
государства выйдут; если же от вора не отстанете, то  польские  и  литовские
люди Москву и все города до конца разорят, всех нас  и  вас  погубят,  землю
нашу пусту и беспамятну учинят, и  того  всего  взыщет  бог  на  вас,  да  и
окрестные все государства назовут вас предателями своей вере и отечеству,  а
больше всего, какой вам дать  ответ  на  втором  пришествии  пред  праведным
судиею? Да писали к нам из Великого Новгорода  митрополит  Исидор  и  боярин
князь Одоевский, что у них от немецких  людей  православной  вере  порухи  и
православным христианам разоренья нет, шведского короля Карла  не  стало,  а
после него сел на государстве сын его  Густав  Адольф,  а  другой  сын  его,
Карлус Филипп, будет в Новгород на государство вскоре, и дается на всю  волю
людей  Новгородского  государства,  хочет  креститься  в  нашу  православную
христианскую веру греческого закона. И вам бы, господа, про то было  ведомо,
и прислали бы вы к нам для общего земского совета из всяких  чинов  человека
по два и по три, и совет свой отписали к нам, как нам против  общих  врагов,
польских и  литовских  людей,  стоять  и  как  нам  в  нынешнее  злое  время
безгосударным не быть и выбрать бы нам государя  всею  землею.  А  если  вы,
господа, к нам на совет вскоре не пришлете, от вора не отстанете и  со  всею
землею не соединитесь и общим советом с нами государя не  станете  выбирать,
то мы,  с  сердечными  слезами  расставшись  с  вами,  всемирным  советом  с
поморскими, понизовыми и замосковными городами будем выбирать  государя.  Да
объявляем вам, что 6  июня  прислали  к  нам  из-под  Москвы  князь  Дмитрий
Трубецкой, Иван Заруцкий и всякие люди  повинную  грамоту,  пишут,  что  они
своровали, целовали крест псковскому вору, а теперь  они  сыскали,  что  это
прямой вор, отстали от него и целовали крест вперед другого вора не затевать
и быть с нами во всемирном совете; о том же  они  писали  и  к  вам  во  все
украинские города".
   На этот раз из подмосковного  стана  писали  правду:  11  апреля  приехал
оттуда во Псков Иван Плещеев обознавать вора; Плещеев, по  словам  летописи,
обратился на истинный путь, не захотел вражды в земле и начал говорить всем,
что это истинный вор. Очень  может  быть,  что  несогласие  многих  в  самом
подмосковном стане, несогласие северо-западных городов,  причем  тверичи  не
впустили его к себе в город, содействовало обращению  Плещеева  на  истинный
путь. Как бы то ни было, отказ его признать вора произвел  свое  действие  в
Пскове: 18 мая вор должен был бежать из города с воеводою князем  Хованским,
но Плещеев вошел  в  переговоры  с  Хованским  и  убедил  его  выдать  вора,
вследствие чего 20 числа самозванца привели  назад  в  город  и  посадили  в
палату, а 1 июля повезли к Москве.
   Пожарский послал и в далекую Сибирь грамоты с уведомлением о новгородских
делах  и  с  требованием  присылки  выборных  для  совета  насчет   избрания
королевича. Он уведомлял города, что посланные им против  козаков  и  черкас
отряды везде имели успех: князь Дмитрий Лопата-Пожарский выгнал  козаков  из
Пошехонья,  князь  Дмитрий  Мамстрюкович  Черкасский  выгнал  малороссийских
козаков, или черкас, из Антониева монастыря в Бежецком уезде,  потом  выгнал
великороссийских козаков из Углича; воевода Наумов отогнал отряды  Заруцкого
от Переяславля. Но среди этих успехов в самом Ярославле  происходили  смуты:
туда явился с казанским  ополчением  известный  нам  Иван  Биркин  вместе  с
татарским головою Лукьяном Мясным; еще дорогою они ссорились друг с  другом,
Биркин вел себя как неприятель  в  городах  и  уездах,  когда  же  пришел  в
Ярославль, то возобновил ссору  с  Мясным  из-за  того,  кому  быть  главным
начальником, едва дело не дошло между ними до бою, но, что всего  хуже,  эта
ссора отразилась и в ополчении Пожарского: большинство было против Биркина и
откинуло его, но смольняне приняли его сторону. Биркин ушел с большею частию
своих назад, но Лукьян Мясной остался с двадцатью человеками князей и  мурз,
тридцатью дворянами и сотнею стрельцов. Смута не  прекратилась  и  по  уходе
Биркина: начались споры между начальниками о старшинстве, каждый  из  ратных
людей принимал сторону своего воеводы, а рассудить  их  было  некому,  тогда
придумали по старине взять в посредники, в третьи лицо духовное,  послали  к
бывшему ростовскому митрополиту Кириллу, жившему в Троицком монастыре,  чтоб
он был на прежнем столе  своем  в  Ростове.  Кирилл  согласился,  приехал  в
Ростов, потом в Ярославль и стал укреплять людей:  какая  ссора  начнется  у
начальников, и те обо всем докладывали ему.
   Озабоченные великим и трудным делом, обращая  беспокойные  взоры  во  все
стороны, нельзя ли  где  найти  помощь,  начальники  ополчения  вспомнили  о
державе, с которою прежние цари московские были  постоянно  в  дружественных
сношениях, которой помогли деньгами во время опасной войны  с  Турциею;  эта
держава была Австрия. Вожди  ополчения  по  неопытности  своей  думали,  что
Австрия теперь захочет быть благодарною, поможет Московскому  государству  в
его нужде, и 20 июня написали грамоту  к  императору  Рудольфу,  в  которой,
изложив все бедствия, претерпенные русскими людьми от поляков, писали:  "Как
вы, великий государь, эту  вашу  грамоту  милостиво  выслушаете,  то  можете
рассудить, пригожее ли  то  дело  Жигимонт  король  делает,  что,  преступив
крестное целованье, такое великое  христианское  государство  разорил  и  до
конца разоряет и годится ль так делать христианскому государю! И между вами,
великими  государями,  какому  вперед  быть  укрепленью,   кроме   крестного
целованья? Бьем челом вашему цесарскому величеству  всею  землею,  чтоб  вы,
памятуя к себе дружбу и любовь великих государей  наших,  в  нынешней  нашей
скорби на нас призрели, своею казною  нам  помогли,  а  к  польскому  королю
отписали, чтоб он от не правды своей отстал и воинских людей из  Московского
государства велел вывести".
   В июле приехали в Ярославль обещанные послы новгородские: из  духовных  -
игумен Вяжицкого монастыря Геннадий,  из  дворян  городовых  -  князь  Федор
Оболенский, да изо всех пятин из дворян и из посадских людей - по  человеку.
26 числа они правили посольство пред Пожарским и,  по  обычаю,  начали  речь
изложением причин Смуты: "После пресечения царского корня все  единомысленно
избрали на государство  Бориса  Федоровича  Годунова  по  его  в  Российском
государстве правительству, и все ему в послушании были; потом от государя на
бояр ближних и на дальных людей, по наносу злых  людей,  гнев  воздвигнулся,
как  вам  самим  ведомо.  И  некоторый  вор  чернец  сбежал  из  Московского
государства в Литву, назвался" и проч. Здесь нельзя не заметить,  что  послы
именно хотели связать гнев Бориса на ближних и дальных  людей  с  появлением
самозванца, как причину с следствием. Упомянув  о  последующих  событиях,  о
переговорах  начальников  первого  ополчения  с  Делагарди,  у  которого   с
Бутурлиным  "за  некоторыми  мерами  договор  не  стался,  а  Яков  Пунтусов
новгородский деревянный город взятьем взял, и новгородцы утвердились  с  ним
просить к себе в государи шведского королевича", послы уведомили,  что  этот
королевич Карл Филипп от матери и брата отпущен совсем, теперь в  дороге  и,
надобно думать, скоро будет в Новгороде. Послы кончили речь словами: "Ведомо
вам самим, что Великий Новгород от Московского государства  никогда  отлучен
не был, и теперь бы вам также, учиня между собою общий совет, быть с нами  в
любви и соединении под рукою одного государя".
   Слова эти не могли не  оскорбить  начальников  ополчения,  представителей
Московского государства: Новгород, давно уже часть последнего, требует, чтоб
целое было с ним в любви  и  соединении  и  приняло  государя,  которого  он
избрал. Пожарский отвечал горькими словами: "При прежних  великих  государях
послы и посланники прихаживали из иных  государств,  а  теперь  из  Великого
Новгорода  вы  послы!  Искони,  как  начали  быть  государи  на   Российском
государстве, Великий Новгород от Российского государства отлучен  не  бывал;
так и теперь бы Новгород с Российским государством был  по-прежнему".  После
этих слов Пожарский немедленно перешел к  тому,  как  обманчиво  и  непрочно
избрание иностранных принцев: "Уже мы в этом искусились - сказал он, -  чтоб
и шведский король не сделал с нами также, как  польский.  Польский  Жигимонт
король хотел дать на Российское государство сына своего королевича, да через
крестное целованье гетмана Жолкевского и через свой лист манил с  год  и  не
дал; а над Московским государством что польские и литовские люди сделали, то
вам самим ведомо. И шведский Карлус король также на Новгородское государство
хотел сына своего  отпустить  вскоре,  да  до  сих  пор,  уже  близко  году,
королевич  в  Новгород  не  бывал".  Князь  Оболенский  старался   оправдать
медленность королевича Филиппа смертию отца, весть о которой застала его уже
на пути в Новгород, потом датскою войною; он кончил так: "Такой статьи,  как
учинил  над  Московским  государством   литовский   король,   от   Шведского
королевства мы  не  чаем".  Пожарский  отвечал  решительно,  что,  наученные
опытом, они не дадутся в другой раз в обман и признают Филиппа  царем  тогда
только, как он приедет в Новгород и примет греческую веру. "А в  Швецию  нам
послов послать никак нельзя, - заключил Пожарский, - ведомо вам самим, какие
люди посланы к польскому Жигимонту королю, боярин князь  Василий  Голицын  с
товарищами! А теперь держат их в заключении как полоняников, и они от  нужды
и бесчестья, будучи в чужой  земле,  погибают".  Посланники  возразили,  что
шведский король не может повторить поступка Сигизмундова, ибо  также  научен
опытом в его бесполезности: "Учинил Жигимонт король не правду, да  тем  себе
какую прибыль сделал, что послов задержал? Теперь и  без  них  вы,  бояре  и
воеводы, не в собраньи ли и против врагов наших, польских и литовских людей,
не стоите ли?"
   Ответ Пожарского на это важен для нас, во-первых, потому, что  показывает
мнение  его  об  одном  из  самых  замечательных  людей  Смутного   времени,
во-вторых,   потому,   что   обнаруживает   характер   самого    Пожарского,
противоположность этого характера характеру Ляпунова,  что,  разумеется,  не
могло не  иметь  важного  влияния  на  успех  второго  ополчения;  Пожарский
отвечал: "Надобны были такие люди в нынешнее  время:  если  б  теперь  такой
столп, князь Василий Васильевич, был здесь, то за него бы все держались, и я
за такое великое дело мимо его не принялся бы, а то  теперь  меня  к  такому
делу бояре и вся земля  силою  приневолили.  И  видя  то,  что  сделалось  с
литовской стороны, в Швецию нам послов не посылывать  и  государя  не  нашей
православной веры греческого закона не хотеть". Последние  слова  Пожарского
сильно тронули новгородских послов;  настаивание  именно  на  том,  чтоб  не
выбирать государя не православного, пробудило в них чувство, которое служило
самою крепкою связью между всеми русскими людьми, которое подняло всю  землю
против польских и  литовских  людей;  Оболенский  сказал:  "Мы  от  истинной
православной веры не отпали, королевичу Филиппу Карлу будем бить челом, чтоб
он был в нашей православной вере  греческого  закона,  и  за  то  хотим  все
помереть: только Карл королевич не захочет быть в православной  христианской
вере греческого закона, то не только с вами, боярами и воеводами, и со  всем
Московским государством вместе, хотя бы  вы  нас  и  покинули,  мы  одни  за
истинную нашу православную веру хотим помереть, а  не  нашей,  не  греческой
веры  государя  не  хотим".  Переговоры  кончились  тем,  что  Пожарский  не
согласился вступить ни в какие обязательства  со  шведами;  но,  чтоб  явным
разрывом не возбудить  последних  против  ополчения,  положили  отправить  в
Новгород посла, Перфилья Секерина, для продления времени; для того  послали,
говорит  летописец,  чтоб  не  помешали  немецкие  люди  идти  на   очищение
Московского государства, а того у них  и  в  думе  не  было,  что  взять  на
Московское  государство  иноземца.  "Если,  господа,  -  писали   начальники
ополчения новгородцам, - если королевич, по вашему прошенью, вас не пожалует
и в Великий Новгород нынешнего года по летнему пути не  будет,  то  во  всех
городах всякие люди о  том  будут  в  сомнении;  а  нам  без  государя  быть
невозможно: сами знаете, что такому великому государству без государя долгое
время стоять нельзя. А до тех пор, пока  королевич  не  придет  в  Новгород,
людям Новгородского государства быть с нами  в  любви  и  совете,  войны  не
начинать,  городов  и  уездов  Московского   государства   к   Новгородскому
государству не подводить, людей к кресту не приводить и задоров  никаких  не
делать".
   По отправлении второго посла в Новгород ополчение стало уже собираться  в
поход из Ярославля, как открылся козацкий заговор на  жизнь  Пожарского.  Из
подмосковного стана, от Заруцкого,  приехали  в  Ярославль  двое  козаков  -
Обреска и Степан, у них уже  были  здесь  соумышленники  -  Иван  Доводчиков
смолянин, смоленские стрельцы - Шанда с пятью товарищами  да  рязанец  Семен
Хвалов; последний жил на дворе у князя  Пожарского,  который  кормил  его  и
одевал. Придумывали разные  способы,  хотели  зарезать  Пожарского  сонного,
наконец решили умертвить его где-нибудь на дороге, в тесноте. Однажды  князь
был в съезжей избе, оттуда пошел смотреть пушки, назначаемые под  Москву,  и
принужден был от тесноты остановиться  у  дверей  разрядных;  козак,  именем
Роман, взял его за руку, вероятно, для того, чтоб помочь вырваться из толпы;
в это время заговорщик, козак Степан,  кинулся  между  ними,  хотел  ударить
ножом в живот князя, но промахнулся и ударил Романа  по  ноге,  тот  упал  и
начал стонать. Пожарский никак не воображал, что удар был  направлен  против
него, думал, что несчастие случилось по неосторожности в  тесноте,  и  хотел
уже идти дальше, как народ бросился к нему с криком, что его  самого  хотели
зарезать; начали искать и нашли  нож,  схватили  убийцу,  который  на  пытке
повинился во всем и назвал товарищей которые также признались. По  приговору
всей земли преступников разослали в города по тюрьмам,  некоторых  же  взяли
под Москву на обличенье: там повинились они вторично пред всею ратью и  были
прощены, потому что Пожарский просил за них.
   Понятно, с каким чувством после этого Пожарский и  все  ополчение  должны
были выступать в поход под Москву,  где  под  видом  союзников  должны  были
встретить убийц. Но медлить долее нельзя было, потому что приходили вести  о
приближении Ходкевича к Москве. Пожарский отправил передовые отряды:  первый
- под начальством воевод Михайлы Самсоновича Дмитриева и Федора Левашова; им
наказано было, пришедши под  Москву,  не  входить  в  стан  к  Трубецкому  и
Заруцкому, но поставить себе особый  острожек  у  Петровских  ворот;  второй
отряд   был   отправлен   под   начальством    князя    Дмитрия    Петровича
Лопаты-Пожарского и дьяка Семена Самсонова,  которым  велено  было  стать  у
Тверских ворот. Кроме известий о движениях Ходкевича, была и другая  причина
спешить походом к Москве: надобно  было  спасти  дворян  и  детей  боярских,
находившихся под Москвою, от буйства козаков. Украинские города, подвигнутые
грамотами ополчения, выслали своих ратных людей, которые  пришли  в  стан  к
Трубецкому и  расположились  в  Никитском  остроге;  но  Заруцкий  с  своими
козаками  не  давал  им  покоя.  Несчастные  украинцы  послали  в  Ярославль
Кондырева и Бегичева с товарищами бить челом, чтоб ополчение шло под  Москву
немедленно спасти их от козаков; когда  посланные  увидали  здесь,  в  каком
довольстве и устройстве живут ратники нового  ополчения,  и  вспомнили  свое
утеснение от козаков, то  не  могли  промолвить  ни  слова  от  слез.  Князь
Пожарский и другие знали лично Кондырева и Бегичева, но  теперь  едва  могли
узнать их: в  таком  жалком  виде  они  явились  в  Ярославль!  Их  обдарили
деньгами, сукнами и отпустили к своим  с  радостною  вестию,  что  ополчение
выступает к Москве. Но как скоро Заруцкий и  козаки  его  узнали,  с  какими
вестями возвратились Кондырев и Бегичев, то хотели побить  их,  и  они  едва
спаслись в полк к Дмитриеву, а товарищи их, остальные  украинцы,  принуждены
были разбежаться по своим городам. Разогнав украинских людей, Заруцкий хотел
и прямо  помешать  движению  ополчения;  он  отправил  многочисленный  отряд
козаков перенять дорогу у князя Лопаты-Пожарского, разбить  полк,  умертвить
воеводу, но и этот замысел не удался: отряд Лопаты храбро встретил козаков и
обратил их в бегство.
   Наконец и главное ополчение выступило из Ярославля.  Отслужив  молебен  в
Спасском монастыре у гроба ярославских чудотворцев (знаменитого князя Федора
Ростиславича Черного и сыновей его Давида и Константина), взяв благословение
у митрополита Кирилла и у всех властей духовных, Пожарский  вывел  ополчение
из Ярославля. Отошедши 7 верст от города,  войско  остановилось  на  ночлег.
Здесь Пожарский сдал рать князю Ивану Андреевичу Хованскому и Кузьме Минину,
приказав идти в Ростов и ждать его там, а сам с немногими  людьми  поехал  в
Суздаль, в Спасо-Евфимиев монастырь, проститься у гробов родительских, после
чего, как было условлено, нагнал рать в Ростове. В этом городе  к  ополчению
присоединилось еще много ратных людей из разных областей, так что  Пожарский
мог  послать  отряд  под  начальством  Образцова  в  Белозерск   на   случай
враждебного движения шведов. Нужно было  сделать  еще  важное  распоряжение:
митрополит Кирилл, который в Ярославле был  посредником,  примирителем  ссор
между воеводами, остался в своей епархии, нужно было под Москвою иметь такое
же лицо, тем более что предвиделись распри еще большие вследствие  соседства
Трубецкого и Заруцкого. И вот 29 июля Пожарский от имени  всех  чинов  людей
написал к казанскому митрополиту Ефрему: "За преумножение грехов  всех  нас,
православных христиан, вседержитель  бог  совершил  ярость  гнева  своего  в
народе нашем,  угасил  два  великие  светила  в  мире:  отнял  у  нас  главу
Московского государства и вождя людям, государя царя и великого  князя  всея
Руси, отнял и  пастыря  и  учителя  словесных  овец  стада  его,  святейшего
патриарха московского и всея Руси; да и по городам многие пастыри и учители,
митрополиты, архиепископы и епископы,  как  пресветлые  звезды,  погасли,  и
теперь оставил нас сиротствующих,  и  были  мы  в  поношение  и  посмех,  на
поругание языков; но еще не до конца оставил нас сирыми, даровал нам  единое
утешение, тебя, великого господина, как  некое  великое  светило  положи  на
свешнице в Российском  государстве  сияющее.  И  теперь,  великий  господин!
немалая у нас скорбь, что под Москвою вся земля  в  собранье,  а  пастыря  и
учителя у нас нет; одна соборная церковь Пречистой  богородицы  осталась  на
Крутицах, и та вдовствует. И мы, по совету всей земли, приговорили:  в  дому
Пречистой богородицы на Крутицах  быть  митрополитом  игумену  Сторожевского
монастыря Исаии: этот Исаия от многих свидетельствован, что имеет  житие  по
боге. И мы игумена Исаию послали к тебе,  великому  господину,  в  Казань  и
молим твое  преподобие  всею  землею,  чтоб  тебе,  великому  господину,  не
оставить нас в последней скорби и беспастырных, совершить игумена  Исаию  на
Крутицы митрополитом и отпустить его под Москву к нам в полки поскорее, да и
ризницу бы дать ему полную, потому что церковь Крутицкая в крайнем оскудении
и разорении".
   По  известиям  русских  летописцев,  Заруцкий,  услыхав,  что   ополчение
двинулось из Ярославля, собрался с преданными ему козаками, т.  е.  почти  с
половиною всего войска, стоявшего под Москвою, и  двинулся  в  Коломну,  где
жила Марина с сыном; взявши их и выгромив город, пошел на рязанские места и,
опустошивши  их,  стал  в  Михайлове.  Поляки  рассказывают  иначе  причину,
побудившую Заруцкого оставить подмосковный стан:  по  их  словам,  Ходкевич,
стоя в Рогачеве, завел сношения с Заруцким, склоняя его  разными  обещаниями
перейти на сторону королевскую.  Посредником  был  один  из  войска  Сапеги,
именем Бориславский, который явился  в  подмосковный  стан,  объявивши,  что
недоволен  гетманом  и  службою  королевскою  и  хочет  служить  у  русских.
Последние поверили, но один поляк, Хмелевский, также убежавший из  польского
стана,  открыл  Трубецкому   о   переговорах   Бориславского   с   Заруцким.
Бориславского взяли на пытку, жгли огнем, и он погиб  в  муках,  а  Заруцкий
счел за лучшее уйти из стана под Коломну. Козаки, оставшиеся с Трубецким под
Москвою, отправили атамана Внукова в Ростов просить Пожарского идти поскорее
под  Москву;  но  это  посольство  имело  еще  другую  цель:  козаки  хотели
разведать, не затевает ли ополчение чего-нибудь против них? Но  Пожарский  и
Минин обошлись со Внуковым и товарищами его очень ласково, одарили  деньгами
и сукнами и отпустили  под  Москву  с  известием,  что  идут  немедленно,  и
действительно,  вслед  за  ними  двинулись  через  Переяславль  к  Троицкому
монастырю.
   Прибывши к Троице 14 августа, ополчение расположилось между монастырем  и
Клементьевскою слободою: то был последний стан до Москвы, предстояло сделать
последний  шаг,  и  ополчением  овладело  раздумье;   боялись   не   поляков
осажденных, не гетмана Ходкевича, боялись козаков. Пожарский и Минин  хотели
непременно обеспечить  себя  относительно  козаков  каким-нибудь  договором,
укрепиться с ними, по тогдашнему выражению, чтоб друг на друга никакого  зла
не умышлять. В ополчении встала рознь: одни хотели идти под  Москву;  другие
не соглашались, говорили, что козаки манят  князя  Дмитрия  под  Москву  для
того, чтоб убить его так же, как Ляпунова. В это время пришло предложение от
других союзников ненадежных,  от  наемников  иноземных,  Маржерета  с  тремя
товарищами, которые писали, что, набрав ратных людей, готовы идти на  помощь
к ополчению. Бояре, воеводы и по  избранию  Московского  государства  всяких
чинов людей у  ратных  и  земских  дел  стольник  и  воевода  князь  Дмитрий
Пожарский написали ответ на имя одних товарищей Маржеретовых: "Мы  государям
вашим королям за их жалованье, что они о  Московском  государстве  радеют  и
людям велят сбираться  нам  на  помощь,  челом  бьем  и  их  жалованье  рады
выславлять; вас, начальных людей, за ваше  доброхотство  похваляем  и  нашею
любовью, где будет возможно, воздавать вам хотим; потому удивляемся, что  вы
в совете с француженином Яковом Маржеретом, о котором мы все знаем подлинно:
выехал он при царе Борисе Федоровиче из Цесарской области,  и  государь  его
пожаловал поместьем, вотчинами и денежным  жалованьем;  а  после,  при  царе
Василии Ивановиче, Маржерет пристал к вору и Московскому государству  многое
зло чинил, а когда польский король прислал гетмана Жолкевского, то  Маржерет
пришел  опять  с  гетманом,  и  когда  польские  и  литовские  люди,  оплоша
московских бояр, Москву разорили, выжгли и людей секли,  то  Маржерет  кровь
христианскую проливал пуще польских людей и, награбившись государевой казны,
пошел из Москвы в Польшу с  изменником  Михайлою  Салтыковым.  Нам  подлинно
известно, что польский король тому Маржерету велел у себя быть в Раде: и  мы
удивляемся, каким это образом теперь  Маржерет  хочет  нам  помогать  против
польских людей? Мнится нам, что Маржерет хочет быть в Московское государство
по умышленью польского короля,  чтоб  зло  какое-нибудь  учинить.  Мы  этого
опасаемся и  потому  к  Архангельскому  городу  на  береженье  ратных  людей
отпускаем. Да и наемные люди из иных государств нам теперь  не  надобны:  до
сих пор мы с польскими людьми  не  могли  сладить,  потому  что  государство
Московское было в розни, а теперь  все  Российское  государство  избрало  за
разум, правду, дородство и храбрость к ратным и земским  делам  стольника  и
воеводу князя Дмитрия Михайловича Пожарского-Стародубского, да  и  те  люди,
которые были в воровстве с польскими и литовскими  людьми,  стали  теперь  с
нами единомышленно, и мы  польских  и  литовских  людей  побиваем  и  города
очищаем: что где соберется доходов, отдаем нашим ратным людям,  стрельцам  и
козакам, а сами мы, бояре и воеводы,  дворяне  и  дети  боярские,  служим  и
бьемся за св. божии церкви,  за  православную  веру  и  свое  отечество  без
жалованья. А до польских и литовских людей самих за их не правду гнев  божий
доходит: турские и крымские люди Волынь и Подолию  до  конца  запустошили  и
вперед, по нашей ссылке, Польскую и Литовскую землю крымские люди  пустошить
хотят. Так, уповая на милость божию, оборонимся и сами, без наемных людей. А
если по какому-нибудь случаю врагов наших не одолеем, то пошлем к вам  своих
людей, наказавши им подлинно, сколько им людей нанимать и почем им давать. А
вы бы любовь свою нам показали, о Якове Маржерете отписали, каким образом он
из Польской земли у вас объявился, и как он теперь у вас, в какой  чести?  А
мы думали, что ему, за его не правду, кроме Польши, ни в какой  земле  места
не будет".
   От  наемных  иностранцев  можно   было   отделаться,   но   от   коза-ков
подмосковного стана нельзя: пришла весть, что Ходкевича ожидают под Москву с
часу на час. Пожарскому было уже не до уговору с козаками: он наскоро послал
перед собою князя Туренина с  отрядом,  приказав  ему  стать  у  Чертольских
ворот, и назначил 18 августа днем выступления  целого  ополчения  к  Москве.
Отпевши  молебен  у  чудотворца,  благословившись  у  архимандрита,   войска
выступили, монахи провожали их крестным ходом, и вот, когда  последние  люди
двигались  на  великое  дело,  сильный  ветер  подул  от  Москвы   навстречу
ополчению! Дурной знак! Сердца  упали;  со  страхом  и  томлением  подходили
ратники к образам св. троицы, Сергия и Никона чудотворцев, прикладывались ко
кресту из рук архимандрита, который кропил их святою водою.  Но  когда  этот
священный обряд был кончен, ветер вдруг переменился и с такою силою подул  в
тыл войску, что всадники едва держались  на  лошадях,  тотчас  же  все  лица
просияли, везде послышались обещания: помереть за дом Пречистой  богородицы,
за православную христианскую веру.
   Время было уже к вечеру, когда, не доходя 5 верст  до  Москвы,  ополчение
остановилось на реке Яузе; к Арбатским воротам посланы были отряды разведать
удобные места для стана; когда они возвратились, исполнив поручение, то  уже
наступала  ночь,  и  Пожарский  решился  провести  ее  на  том  месте,   где
остановился. Трубецкой беспрестанно присылал звать Пожарского к себе в стан,
но воевода и вся рать отвечали: "Отнюдь  не  бывать  тому,  чтоб  нам  стать
вместе с козаками". На другой  день  утром,  когда  ополчение  пододвинулось
ближе к Москве, Трубецкой встретил его с своими ратными людьми  и  предлагал
стать вместе в одном остроге, расположенном  у  Яузских  ворот,  но  получил
опять прежний ответ: "Отнюдь нам вместе с козаками не стаивать", и Пожарский
расположился  в  особом  остроге  у  Арбатских  ворот;  Трубецкой  и  козаки
рассердились. Таким образом, под Москвою открылось любопытное  зрелище.  Под
ее стенами стояли два ополчения, имевшие, по-видимому, одну цель - вытеснить
врагов из столицы, а между тем резко разделенные и  враждебные  друг  другу;
старое ополчение, состоявшее  преимущественно  из  козаков,  имевшее  вождем
тушинского  боярина,  было  представителем  России  больной,  представителем
народонаселения   преждепогибшей   южной    Украйны,    народонаселения    с
противуобщественными  стремлениями;  второе  ополчение,   находившееся   под
начальством воеводы, знаменитого  своею  верностию  установленному  порядку,
было представителем здоровой, свежей половины России, того народонаселения с
земским характером, которое в самом начале Смут выставило  сопротивление  их
исчадиям, воровским слугам, и теперь, несмотря на всю видимую  безнадежность
положения, на торжество козаков по  смерти  Ляпунова,  собрало,  с  большими
пожертвованиями, последние силы и  выставило  их  на  очищение  государства.
Залог успеха теперь заключался  в  том,  что  эта  здоровая  часть  русского
народонаселения, сознав, с одной стороны,  необходимость  пожертвовать  всем
для спасения веры и отечества, с другой - сознала ясно,  где  источник  зла,
где главный  враг  Московского  государства,  и  порвала  связь  с  больною,
зараженною частию. Слова Минина в Нижнем: "Похотеть нам  помочь  Московскому
государству, то не пожалеть нам  ничего"  и  слова  ополчения  под  Москвою:
"Отнюдь  нам  с  козаками  вместе  не  стаивать"  -  вот  елова,  в  которых
высказалось  внутреннее  очищение,  выздоровление  Московского  государства;
чистое  отделилось  от  нечистого,  здоровое  от  зараженного,  и   очищение
государства от врагов внешних было уже легко.
   Это очищение было тем более легко, что государство, с которым должно было
бороться, само страдало тяжкою, неизлечимою болезнию внутреннего безнарядья.
Еще осенью 1611 года поляки, находившиеся в Москве, послали сказать  королю,
что они долее 6 января 1612 года здесь не останутся; когда назначенный  срок
прошел,  они  сдержали  свое  слово:   собрали   коло,   выбрали   маршалком
конфедерации Иосифа Цеклинского и, в числе 7000 конного войска,  отправились
в  Польшу  требовать  заслуженного  жалованья.  В  Москве   осталась   часть
сапежинского войска и отряд, присланный из Смоленска с двумя Конецпольскими;
главным начальником вместо  Гонсевского  Яков  Потоцкий  прислал  племянника
своего от сестры, Николая Струса, с целию мешать  Ходкевичу.  Четыре  тысячи
сапежинцев, примкнувшие было к Ходкевичу, также, как  говорят,  по  интригам
партии Потоцкого, бросили гетманский стан, составили  конфедерацию,  выбрали
себе в маршалки Яна Залинского и ушли в Литву. При таком состоянии дел мы не
будем удивляться бездействию Ходкевича в продолжение с лишком полугода; все,
что он мог делать, - это снабжать осажденных съестными припасами.
   21 августа узнал Пожарский о движении Ходкевича из  Вязьмы  к  Москве,  а
вечером того же дня неприятель уже стоял на Поклонной горе. Чтоб  загородить
ему дорогу в Кремль, русское войско  стало  по  обоим  берегам  Москвы-реки:
ополчение Пожарского - на левом, подле  Новодевичьего  монастыря,  ополчение
Трубецкого -  на  правом,  у  Крымского  двора;  Трубецкой  прислал  сказать
Пожарскому, что для успешного нападения на гетмана со стороны ему необходимо
несколько конных сотен; Пожарский выбрал пять лучших сотен и отправил их  на
тот берег. На рассвете 22 числа гетман перешел Москву-реку  у  Новодевичьего
монастыря и напал на Пожарского; бой продолжался с первого часа  по  восходе
солнечном до осьмого и грозил окончиться дурно для Пожарского,  он  был  уже
придвинут к Чертольским воротам и, видя, что русская конница не в  состоянии
бороться с польскою, велел всей своей  рати  сойти  с  коней,  но  при  этой
перемене строя русские люди едва могли сдерживать натиск  неприятеля.  А  на
другом берегу ополчение Трубецкого стояло в совершенном бездействии:  козаки
спокойно смотрели на битву и  ругались  над  дворянами:  "Богаты  пришли  из
Ярославля, отстоятся и одни от гетмана", - кричали они. Но не могли спокойно
смотреть на битву головы тех сотен, которые были отделены  к  Трубецкому  из
ополчения Пожарского: они двинулись на выручку  своих,  Трубецкой  не  хотел
было отпускать их, но они его не послушали и быстро  рванулись  через  реку;
пример их  увлек  и  некоторых  козаков:  атаманы  Филат  Межаков,  Афанасий
Коломна, Дружина Романов и Марко Козлов пошли за ними, крича Трубецкому: "От
вашей ссоры Московскому  государству  и  ратным  людям  пагуба  становится!"
Приход на помощь свежего отряда решил  дело  в  пользу  Пожарского;  гетман,
потерявши надежду пробиться с  этой  стороны  к  Кремлю,  отступил  назад  к
Поклонной горе, с другой стороны кремлевские поляки,  сделавши  вылазку  для
очистки Водяных ворот, были побиты и потеряли знамена. Но в  ночь  четыреста
возов с запасами под прикрытием отряда из 600 человек пробрались  к  городу:
дорогу указывал русский, Григорий Орлов; стража,  опередившая  возы,  успела
уже войти в  город,  как  явились  русские,  начали  сильную  перестрелку  и
овладели возами.
   23 числа осажденные снова сделали вылазку из Китая-города, и на этот  раз
удачно; они переправились через Москву-реку, взяли русский острог, бывший  у
церкви св. Георгия (в Яндове),  и  засели  тут,  распустивши  на  колокольне
польское знамя. Другого дела 23 числа не было: гетман употребил этот день на
передвижку своего войска  от  Поклонной  горы  к  Донскому  монастырю,  чтоб
пробиться к городу по Замоскворечью через  нынешние  Ордынскую  и  Пятницкую
улицы; очень быть может, что он не надеялся встретить сильного сопротивления
со стороны стоявших  здесь  козаков  Трубецкого,  ибо  видел  равнодушие  их
накануне; он мог  надеяться,  что  ополчение  Пожарского  захочет  отомстить
козакам и не двинется к ним на помощь. На этот раз Трубецкой расположился по
берегу Москвы-реки от Лужников (старых),  его  же  козацкий  отряд  сидел  в
остроге у церкви св. Климента (на Пятницкой). Обоз Пожарского был расположен
по-прежнему на левом берегу, подле церкви Ильи Обыденного, но сам  Пожарский
с большею  частию  войска  переправился  на  Замоскворечье,  чтоб  вместе  с
Трубецким не пускать гетмана в город.
   24 числа, в понедельник, опять на рассвете, начался бой и продолжался  до
шестого часа по восхождении солнца; поляки смяли русских  и  втоптали  их  в
реку, так что сам Пожарский с своим  полком  едва  устоял  и  принужден  был
переправиться на левый берег; Трубецкой с своими козаками ушел в  таборы  за
реку; козаки покинули и Клементьевский острожек, который тотчас же был занят
поляками, вышедшими из Китая-города.  Поляки,  по  обычаю,  распустили  свои
знамена на церкви св. Климента; этот вид литовских  знамен  на  православной
церкви раздражил козаков: они с яростию бросились опять к острожку и  выбили
оттуда поляков; но одно чувство у  этих  дикарей  быстро  сменялось  другим;
увидав, что они одни бьются  с  неприятелем,  а  дворяне  Пожарского  им  не
помогают, козаки в сердцах опять вышли из острога, ругая дворян: "Они богаты
и ничего не хотят делать, мы наги и голодны и одни бьемся; так не выйдем  же
теперь на бой никогда".
   Клементьевский острог опять был занят поляками, и гетман расположил  свой
обоз у церкви великомученицы Екатерины (на Ордынке). Видя успех  неприятеля,
видя, с другой стороны, что с одним своим ополчением нельзя поправить  дело,
Пожарский и Минин  послали  князя  Дмитрия  Петровича  Лопату-Пожарского  за
келарем Авраамием Палицыным, который в это время  в  обозе,  у  церкви  Ильи
Обыденного, служил  молебен.  Пожарский  упросил  Авраамия  в  сопровождении
многих дворян отправиться в стан к козакам и уговорить их, чтоб  шли  против
поляков и постарались  не  пропустить  запасов  в  Китай  и  Кремль.  Келарь
отправился сначала к самому важному  месту,  к  Клементьевскому  острогу,  у
которого еще стояла толпа козаков, и начал говорить  им:  "От  вас  началось
дело доброе, вы стали крепко за православную веру и прославились  во  многих
дальних государствах своею храбростию: а теперь, братья, хотите такое доброе
начало одним разом погубить?" Эти слова тронули козаков: они  отвечали,  что
готовы идти на врагов и помрут, а без победы не  возвратятся,  только  пусть
келарь едет в таборы к другим козакам и уговорит их также вступить  в  дело.
Келарь поехал и на берегу реки увидал множество козаков,  которые  сбирались
переходить на тот берег в свои таборы; Палицын уговорил  и  их  возвратиться
назад; другие козаки, которые стояли уже на другом берегу, видя, что  братья
не возвращаются назад, не зная еще, в чем дело, бросились также назад  через
реку, одни в брод, другие по лавам; видя, что дело  пошло  на  лад,  Палицын
переехал через реку в самые таборы козацкие; здесь одни  козаки  преспокойно
пили, другие играли в зернь, но Палицын успел и их уговорить, и вот вся  эта
толпа оборванцев, босых, нагих (ибо все награбленное  тотчас  пропивалось  и
проигрывалось), бросилась через реку по следам товарищей с криком: "Сергиев!
Сергиев!" Видя общее движение козаков, ополчение Пожарского также  двинулось
вперед, острог Клементьевский был снова взят у  поляков,  и  русская  пехота
залегла по ямам и крапивам по всем дорогам, чтобы не  пропускать  гетмана  к
городу.
   Уже начинало темнеть, а решительного еще ничего не было; по  всем  полкам
пели  молебны  со  слезами,  чтоб  бог  избавил   от   погибели   Московское
государство, дали обет всего ратью поставить  три  храма:  во  имя  Сретения
богородицы, Иоанна Богослова и Петра митрополита.  Сделать  решительный  шаг
суждено  было  человеку,  который  начал  великое  дело:  Минин  подошел   к
Пожарскому и начал просить у него людей, чтоб промыслить над гетманом. "Бери
кого хочешь", - отвечал ему князь Дмитрий. Минин  взял  уже  известного  нам
перебежчика ротмистра Хмелевского да три дворянские сотни,  перешел  реку  и
устремился на две польские роты, конную и пешую, стоявшие у Крымского двора;
те  испугались  и,  не  дожидаясь  удара  от  русских,  бросились  бежать  к
гетманскому стану, причем одна рота смяла другую; видя это,  русская  пехота
выскочила из ям и пошла также к польским таборам, а за нею двинулось  и  все
конное  ополчение;  поляки  не  могли  выдержать  этого  дружного   натиска;
потерявши 500 человек - потеря страшная при малочисленности  его  войска!  -
гетман  вышел  из  екатерининского  стана  и  отступил  на  Воробьевы  горы;
разгоряченные русские ратники хотели преследовать неприятеля, но  осторожные
воеводы остановили их, говоря,что не бывает на один  день  по  две  радости;
только  сильная  стрельба  продолжалась  два  часа:  в  полках  нельзя  было
расслышать голоса человеческого, и небо стало в зареве, точно от пожара.  На
другой день восходящее солнце застало уже гетмана на дороге к Можайску.
   Соединенными усилиями обоих ополчений гетман был отражен и к  сидевшим  в
Кремле и Китае полякам не пропущено припасов; надобно было теперь  думать  о
том, как бы стеснить их окончательно; но пошла опять рознь между ополчениями
Трубецкого  и  Пожарского,  то  есть  между  козаками  и  дворянами:   князь
Трубецкой, как боярин, требовал, чтобы стольник князь Пожарский  и  торговый
человек Минин ездили к нему в таборы для совета; но те никак не согласились,
не потому, говорит летопись, чтобы считали это  для  себя  унизительным,  но
боясь убийства  от  козаков.  Скоро  явились  новые  поджигатели  вражды,  о
действиях которых  так  рассказывает  грамота,  разосланная  по  городам  от
Пожарского: "По благословению  великого  господина  преосвященного  Кирилла,
митрополита ростовского и  ярославского,  и  всего  освященного  собора,  по
совету и приговору всей земли, пришли мы в Москву, и в гетманский  приход  с
польскими и литовскими людьми, с черкасами и венграми бились мы четыре дня и
четыре ночи. Божиею милостию и пречистой богородицы и московских чудотворцев
Петра, Алексия, Ионы и Русской земли заступника великого чудотворца Сергия и
всех святых молитвами, всемирных врагов наших, гетмана Хоткеева с  польскими
и литовскими людьми, с венграми, немцами и черкасами от острожков отбили,  в
город их с запасами  не  пропустили,  и  гетман  со  всеми  людьми  пошел  к
Можайску. Иван и Василий Шереметевы  до  5  сентября  к  нам  не  бывали;  5
сентября приехали, стали в полках князя Дмитрия  Тимофеевича  Трубецкого,  и
начал Иван Шереметев с старыми заводчиками всякого зла, с  князем  Григорьем
Шаховским, да с Иваном Плещеевым, да с князем Иваном Засекиным,  атаманов  и
козаков научать на всякое зло, чтобы разделение и  ссору  в  земле  учинить,
начали наговаривать атаманов и  козаков  на  то,  чтоб  шли  по  городам,  в
Ярославль, Вологду и другие города, православных христиан разорять. Да  Иван
же Шереметев с князем Григорием Шаховским научают атаманов и козаков, чтоб у
нас начальника, князя Дмитрия  Михайловича,  убить,  как  Прокофья  Ляпунова
убили, а Прокофий убит от завода Ивана же Шереметева, и нас бы  всех  ратных
людей переграбить и от Москвы отогнать. У Ивана Шереметева с  товарищами,  у
атаманов и козаков такое умышленье, чтобы литва в Москве сидела, а им бы  по
своему таборскому воровскому начинанью все делать,  государство  разорять  и
православных  христиан  побивать.  Так  вам  бы,  господа,  про  такое  злое
начинанье было ведомо, а жить бы вам с великим спасеньем и к  нам  обо  всем
отписать, как нам против таких воровских заводов стоять".
   Важнее всего, разумеется, было не допустить козаков уйти из-под Москвы  и
овладеть северными городами. Козаки кричали, что они голодны и  холодны,  не
могут долее стоять  под  Москвою,  пусть  стоят  под  нею  богатые  дворяне.
Услыхавши о том, как рушится доброе дело под Москвою,  троицкий  архимандрит
Дионисий созывает братию на собор для совета: что делать? Денег в  монастыре
нет, нечего послать козакам; какую им почесть оказать и  упросить,  чтоб  от
Москвы не расходились, не отомстивши врагам крови христианской?  Приговорили
послать козакам сокровища церковные, ризы, стихари,  епитрахили  саженные  в
заклад в тысяче рублях на короткое время, написали им и грамоту. Но  посылка
тронула козаков: совестно, страшно показалось им брать  в  заклад  церковные
вещи из монастыря св. Сергия, и  они  возвратили  их  в  монастырь  с  двумя
атаманами и в грамоте обещались все претерпеть, а от Москвы не уйти. Надобно
было после этого уладить дело между воеводами: приговорили всею  ратью,  что
Пожарский и Минин в козацкие таборы ездить не будут,  а  будут  все  воеводы
съезжаться на среднем месте на Неглинной и промышлять земским делом. Воеводы
разослали по городам грамоты: "Были у нас  до  сих  пор  разряды  разные,  а
теперь, по милости божией, мы, Дмитрий Трубецкой  и  Дмитрий  Пожарский,  по
челобитью и приговору всех чинов людей, стали заодно и укрепились,  что  нам
да  выборному  человеку  Кузьме  Минину  Москвы  доступать   и   Российскому
государству во всем добра хотеть без всякой  хитрости,  а  разряд  и  всякие
приказы поставили мы на Неглинной, на Трубе, снесли в одно  место  и  всякие
дела делаем заодно и над  московскими  сидельцами  промышляем:  у  Пушечного
двора и в Егорьевском монастыре, да у Всех святых на Кулишках поставили туры
и из-за них по городу  бьем  из  пушек  беспрестанно  и  всякими  промыслами
промышляем. Выходят из города к нам выходцы,  русские,  литовские,  немецкие
люди, и сказывают, что в городе из наших пушек побивается  много  людей,  да
много помирает от тесноты и голоду, едят литовские люди человечину, а  хлеба
и никаких других запасов ничего у них не осталось, и  мы  надеемся  овладеть
Москвою скоро. И вам бы, господа, во всяких делах  слушать  наших  грамот  -
Дмитрия Трубецкого и Дмитрия Пожарского и  писать  об  всяких  делах  к  нам
обоим, а которые грамоты станут приходить к вам  от  кого-нибудь  одного  из
нас, то вы бы этим грамотам не верили".
   Когда таким образом дело уладилось под Москвою,  пришли  дурные  вести  с
севера:  малороссийские  козаки,  или  черкасы,  отделившись  от  Ходкевича,
подошли нечаянно к Вологде и взяли ее; вологодский архиепископ Сильвестр так
описывал это происшествие в грамоте к Пожарскому: "22 сентября,  за  час  до
восхождения солнца, разорители православной веры пришли на Вологду безвестно
изгоном, город взяли, людей всяких посекли, церкви божии поругали,  город  и
посады выжгли до основания; воевода князь Иван  Одоевский  Меньшой  ушел,  а
другого воеводу - князя Григорья Долгорукого и дьяка Корташева  убили;  меня
грешного взяли в полон и держали у себя четыре ночи, много раз  приводили  к
казни, но господь смилосердовался, чуть живого отпустили. А когда они пришли
к Вологде,  то  воеводским  нераденьем  и  оплошеством  от  города  отъезжих
караулов, сторожей на башнях, на остроге и  на  городской  стене,  головы  и
сотников с стрельцами, у наряда пушкарей и затинщиков не было; были у  ворот
на карауле немногие люди, и те не слыхали, как литовские люди в город вошли,
а большие ворота были не замкнуты. Польские и литовские люди пошли с Вологды
25 сентября; и теперь, господа, город Вологда  жженое  место,  окрепить  для
осады и наряд прибрать некому; вологжане, которые убежали, в город сходиться
не смеют; пришел с Белаозера воевода  Образцов  с  своим  полком  и  сел  на
Вологде, но его никто не слушает, друг друга грабят: так  вам  бы,  господа,
прислать на Вологду воеводу крепкого  и  дьяка;  а  все,  господа,  делалось
хмелем, пропили город Вологду воеводы".
   С другой стороны, приходили в Москву вести, что Ходкевич  хочет  прислать
врасплох отряды и провести запасы осажденным в Китай и Кремль. Воеводы стали
думать, как бы не пропустить поляков, и велели всей рати плести плетеницы  и
копать большой ров на Замоскворецком полуострове, от одного берега  реки  до
другого; сами воеводы стояли попеременно день и ночь, наблюдая за  работами.
Еще в половине сентября Пожарский послал в Кремль  грамоту:  "Полковникам  и
всему рыцарству, немцам, черкасам и гайдукам, которые сидят в Кремле,  князь
Дмитрий Пожарский челом бьет. Ведомо нам, что вы, будучи в городе  в  осаде,
голод безмерный и нужду великую терпите,  ожидаючи  со  дня  на  день  своей
гибели, а крепит вас и упрашивает Николай Струсь да Московского  государства
изменники, Федька Андронов с товарищами, которые сидят  с  вами  вместе  для
своего живота. Вам самим ведомо, в прошлом  году  (по  сентябрьскому  счету)
Карл Ходкевич был  здесь  со  всем  своим  войском,  пан  Сапега  с  великим
собранием, а в Москве польские люди сидели с Зборовским  и  другими  многими
полковниками, войска польского и литовского было тогда много: но мы, надеясь
на милость божию, польских и литовских людей не побоялись. Теперь же вы сами
гетманов приход видели, и как гетман от нас отошел, а мы еще и не  со  всеми
людьми были. Гетмана в другой раз не ждите: черкасы,  которые  были  с  ним,
покинули его и пошли в Литву; сам гетман ушел в  Смоленск,  где  нет  никого
прибылых людей, сапежинское войско все  в  Польше.  Ведаете  сами,  какая  в
Москве не правда сталась от Жигимонта короля  да  от  польских  и  литовских
людей: и вам бы в той не правде душ своих не погубить, такой нужды и  голоду
за не правду терпеть нечего, присылайте к нам не  мешкая,  сберегите  головы
ваши и животы ваши в целости, а я возьму на свою душу и у всех ратных  людей
упрошу: которые из вас  захотят  в  свою  землю,  тех  отпустим  без  всякой
зацепки, а которые захотят Московскому государю  служить,  тех  пожалуем  по
достоинству". Ответом был гордый и грубый отказ, несмотря на  то  что  голод
был ужасный: отцы ели детей своих, один гайдук съел  сына,  другой  -  мать,
один товарищ съел слугу своего; ротмистр, посаженный судить виновных  убежал
с судилища, боясь, чтоб обвиненные не съели судью.
   Наконец 22 октября козаки пошли на приступ и взяли Китай-город. В  Кремле
поляки держались еще месяц; чтоб  избавиться  от  лишних  ртов,  они  велели
боярам и всем русским людям выслать своих жен вон из  Кремля.  Бояре  сильно
встужили и послали к Пожарскому Минину и всем ратным людям с просьбою, чтобы
пожаловали, приняли их жен без позору. Пожарский  велел  сказать  им,  чтобы
выпускали жен без страха, и сам пошел принимать их,  принял  всех  честно  и
каждую проводил к своему приятелю, приказавши всем их довольствовать. Козаки
взволновались, и опять послышались среди них  обычные  угрозы:  убить  князя
Дмитрия, зачем не дал грабить боярынь?
   Доведенные голодом до крайности, поляки вступили наконец в  переговоры  с
ополчением, требуя только одного, чтоб им сохранена была жизнь, что  и  было
обещано. Сперва выпустили  бояр  -  Федора  Ивановича  Мстиславского,  Ивана
Михайловича Воротынского, Ивана Никитича  Романова  с  племянником  Михаилом
Федоровичем и матерью последнего Марфою  Ивановною  и  всех  других  русских
людей. Когда козаки увидали, что бояре собрались на Каменном  мосту,  ведшем
из Кремля чрез Неглинную, то хотели  броситься  на  них,  но  были  удержаны
ополчением Пожарского и принуждены возвратиться в таборы, после  чего  бояре
были приняты с большою честию. На другой день сдались  и  поляки:  Струсь  с
своим полком достался козакам Трубецкого, которые многих пленных ограбили  и
побили; Будзило с своим полком отведен был к ратникам Пожарского, которые не
тронули ни одного поляка. Струсь был  допрошен,  Андронова  пытали,  сколько
сокровищ царских утрачено, сколько  осталось?  Отыскали  и  старинные  шапки
царские, которые отданы были в заклад сапежинцам, оставшимся  в  Кремле.  27
ноября  ополчение  Трубецкого  сошлось  к  церкви  Казанской  богородицы  за
Покровскими воротами, ополчение Пожарского - к церкви Иоанна Милостивого  на
Арбате и, взявши кресты и образа, двинулись  в  Китай-город  с  двух  разных
сторон, в сопровождении всех московских жителей; ополчения сошлись у Лобного
места, где троицкий архимандрит Дионисий начал служить  молебен,  и  вот  из
Фроловских (Спасских) ворот, из Кремля, показался другой крестный  ход:  шел
галасунский (архангельский) архиепископ Арсений с кремлевским духовенством и
несли Владимирскую: вопль и рыдания раздались в народе, который уже  потерял
было надежду когда-либо увидать этот дорогой для москвичей  и  всех  русских
образ. После молебна войско и народ  двинулись  в  Кремль,  и  здесь  печаль
сменила радость, когда  увидали,  в  каком  положении  озлобленные  иноверцы
оставили  церкви:  везде  нечистота,  образа  рассечены,  глаза   вывернуты,
престолы ободраны; в чанах приготовлена страшная пища - человеческие  трупы!
Обеднею и молебном в Успенском соборе окончилось великое народное  торжество
подобное которому видели отцы наши ровно через два века.
   Трубецкой поселился в Кремле,  на  дворе  Годунова,  куда  для  совещаний
приезжал  к  нему  Пожарский,  поместившийся  на  Арбате,  в   Воздвиженском
монастыре. Козаки по-прежнему не давали им покоя, все требуя жалованья;  они
позабыли, говорит летописец, что всю  казну  во  многих  городах  выграбили;
однажды ворвались они в Кремль, крича, что побьют начальных  людей,  дворяне
остановили их, и едва между ними и дворянами не дошло до боя.  А  между  тем
схватили каких-то подозрительных людей; оказалось,  что  то  были  вяземские
дети боярские, отобрали у них грамоты, из грамот узнали, что  в  Вязьме  сам
король Сигизмунд...
   Когда в Варшаве узнали, что дела идут плохо  в  Москве  для  поляков,  то
нашлось много людей, которые сложили всю вину  на  короля,  упрекали  его  в
медленности, в неуменье пользоваться обстоятельствами,  требовали,  чтоб  он
как можно скорее шел к Москве и поправил  дело,  но  никто  не  указывал,  с
какими средствами, с каким войском королю идти  к  Москве.  Король,  однако,
пошел; в августе он приехал в Вильну и ждал войска, но  войско  не  являлось
ниоткуда, потому что у короля денег не было; кое-как  набрал  Сигизмунд  три
тысячи немцев, из которых составил два пехотных полка, и отправился с ними к
Смоленску, куда прибыл в октябре  месяце.  Он  надеялся,  что  конница,  или
рыцарство, находившееся в Смоленске, примкнет к нему но  получил  отказ;  он
созвал коло и в  горячей  речи  умолял  войско  следовать  за  ним,  но  все
понапрасну. Грустный король двинулся из Смоленска  с  одною  своею  немецкою
пехотою, а тут еще печальное предзнаменование; только что он хотел  проехать
в ворота, называвшиеся Царскими, как затворы сорвались  с  петель,  упали  и
загородили дорогу; король должен  был  выехать  в  другие  ворота.  Впрочем,
некоторым из рыцарства стало стыдно, что отпустили короля своего  с  горстью
наемников в землю неприятельскую, и 1200 человек конницы нагнали  короля  на
дороге в Вязьму; в этом городе он соединился с Ходкевичем и  пошел  осаждать
Погорелое Городище; здесь сидел воеводою князь Юрий  Шаховской,  который  на
требование сдачи отвечал королю: "Ступай к Москве; будет Москва за тобою,  и
мы твои". Король послушался и пошел дальше. Подступив под Волок-Ламский,  он
отправил к Москве отряд войска под начальством молодого Адама Жолкевского: с
ним отпущены были князь Данила Мезецкий,  товарищ  Филарета  и  Голицына  по
посольству, и дьяк Грамотин, которые должны  были  уговаривать  москвитян  к
покорности Владиславу. В Москве, когда узнали о приближении  короля,  то  на
воевод напал сильный страх: ибо ратные люди  почти  все  разъехались,  выйти
навстречу к неприятелю было не с кем, сесть в осаде также нельзя, потому что
не было достаточно съестных припасов. Несмотря на это, решили помереть  всем
вместе, и когда отряд Жолкевского приблизился к  Москве,  то  его  встретили
мужественно и прогнали. При этой схватке был взят в плен поляками смольнянин
Иван Философов; Жолкевский велел расспрашивать пленника, хотят  ли  москвичи
королевича взять на царство, людна  ли  Москва  и  есть  ли  в  ней  запасы?
Философов отвечал решительно, что Москва и людна и хлебна, и  все  обещались
помереть за православную веру, а королевича на царство не брать; то же самое
Философов повторил и перед самим королем. Действительно, ни  один  город  не
сдавался, ни один русский человек не приезжал в стан бить челом  королевичу.
Потеряв всякую надежду овладеть Москвою, Сигизмунд  хотел  по  крайней  мере
взять Волоколамск и велел приступать к нему жестокими приступами;  воеводами
были здесь Карамышев и Чемесов, но от  них,  говорит  летописец,  мало  было
промыслу в городе, весь промысел был от атаманов - Нелюба  Маркова  и  Ивана
Епанчина; под их начальством осажденные бились на приступах с  ожесточением,
едва не схватываясь за руки с неприятелем, и на трех приступах побили  много
литовских и немецких людей. Король, видя и тут неудачу, снял осаду Волока  и
пошел назад; тут были новые потери  в  его  маленьком  войске  от  голода  и
холода. Князь Данила Мезецкий убежал от короля с дороги и, приехав в Москву,
объявил, что Сигизмунд пошел прямо в Польшу со всеми людьми.
   Как силен был прежде страх, нагнанный приближением Сигизмунда  к  Москве,
так сильна была теперь радость, когда узнали об его отступлении  от  Волока.
Дело очищения государства казалось  конченным.  Пришла  весть,  что  и  враг
внутренний  потерпел  неудачу;  Заруцкий  с  воровскими  козаками  вышел  из
Михайлова и  взял  приступом  Переславль  Рязанский;  но  Михайла  Матвеевич
Бутурлин разбил его наголову и принудил бежать.
   Отступление Сигизмунда дало досуг заняться избранием  царя  всею  землею.
Разосланы были грамоты по городам с приглашением прислать властей и выборных
в Москву для великого дела; писали, что Москва от польских и литовских людей
очищена, церкви божии в прежнюю лепоту облеклись и божие имя славится в  них
по-прежнему; но без государя Московскому государству стоять  нельзя,  печься
об нем и людьми божиими промышлять некому, без государя вдосталь  Московское
государство разорят все:  без  государя  государство  ничем  не  строится  и
воровскими заводами на многие части разделяется и воровство многое множится,
и потому бояре и воеводы приглашали, чтоб все духовные власти были к  ним  в
Москву, и из дворян, детей боярских, гостей, торговых, посадских  и  уездных
людей, выбрав лучших, крепких и разумных людей, по скольку  человек  пригоже
для земского совета и государского избрания, все города прислали бы в Москву
ж, и чтоб эти власти и выборные лучшие люди  договорились  в  своих  городах
накрепко и взяли у всяких людей  о  государском  избранье  полные  договоры.
Когда съехалось довольно много властей и выборных, назначен был  трехдневный
пост, после которого начались соборы. Прежде всего стали рассуждать  о  том,
выбирать ли из иностранных королевских домов или своего природного русского,
и порешили "литовского и шведского короля и их детей и иных немецких  вер  и
никоторых государств иноязычных не христианской веры  греческого  закона  на
Владимирское и Московское государство не избирать, и Маринки и  сына  ее  на
государство не хотеть, потому что польского и  немецкого  короля  видели  на
себе не правду и крестное преступленье и мирное нарушенье: литовский  король
Московское государство разорил, а  шведский  король  Великий  Новгород  взял
обманом". Стали выбирать своих: тут начались козни, смуты и волнения; всякий
хотел по своей мысли делать, всякий хотел своего, некоторые  хотели  и  сами
престола, подкупали и засылали; образовались стороны, но ни одна из  них  не
брала верх. Однажды, говорит хронограф, какой-то дворянин из  Галича  принес
на собор письменное мнение, в котором говорилось, что ближе всех по  родству
с прежними царями был Михаил Федорович Романов,  его  и  надобно  избрать  в
цари. Раздались голоса недовольных: "Кто принес такую грамоту, кто, откуда?"
В то время выходит донской атаман и также подает письменное мнение: "Что это
ты подал, атаман?" - спросил его  князь  Дмитрий  Михайлович  Пожарский.  "О
природном царе Михаиле  Федоровиче",  -  отвечал  атаман.  Одинакое  мнение,
поданное дворянином и донским атаманом, решило дело:  Михаил  Федорович  был
провозглашен царем. Но еще не все выборные находились в  Москве;  знатнейших
бояр  не  было;  князь  Мстиславский  с  товарищами  тотчас   после   своего
освобождения разъехались из Москвы: им неловко было оставаться в  ней  подле
воевод-освободителей; теперь послали звать их  в  Москву  для  общего  дела,
послали также надежных людей по  городам  и  уездам  выведать  мысль  народа
насчет нового избранника и окончательное решение отложили на две недели,  от
8 до 21 февраля 1613  года.  Наконец  Мстиславский  с  товарищами  приехали,
приехали и запоздавшие  выборные,  возвратились  посланники  по  областям  с
известием, что народ с радостию признает Михаила царем. 21 февраля, в неделю
православия, т. е. в первое воскресенье Великого поста, был последний собор:
каждый чин подал письменное мнение, и все эти мнения найдены  сходными,  все
чины указывали на одного  человека  -  Михаила  Федоровича  Романова.  Тогда
рязанский  архиепископ   Феодорит,   троицкий   келарь   Авраамий   Палицын,
новоспасский архимандрит Иосиф и боярин Василий Петрович Морозов  взошли  на
Лобное место и спросили у народа, наполнявшего  Красную  площадь,  кого  они
хотят в цари? "Михаила Федоровича Романова" - был ответ.