Все известные нам действия созданных в 1787 г. провинциальных собраний и даже их протоколы говорят о том, что с самого момента своего возникновения эти собрания вступили в скрытую, а порой и явную борьбу с интендантами, которые употребляли весь свой накопленный опыт для препятствования деятельности (< стр.155) своих преемников. В одном месте собрание жалуется, что ему стоит больших трудов вырвать из рук интенданта самые необходимые документы. В другом - уже интендант обвиняет членов ассамблеи в узурпации прав, оставленных ему эдиктом. Он взывает к министру, но тот либо молчит, либо колеблется, поскольку дело это для него столь же ново, как и для всех прочих. Порой собрание заявляет, что интендант плохо руководит работами; что построенные при его участии дороги либо плохо содержатся, либо вообще неверно проведены; что он разорил общины, состоявшие под его попечительством. Часто собрания заходят в тупик в общей путанице мало знакомого законодательства; тогда они обращаются друг к Другу за советами, посылают уведомления и запросы. Ошский интендант считает себя в праве воспротивиться воле провинциального собрания, позволившего одной общине самой обложить себя налогом. Провинциальное собрание утверждает, что в данном случае интендант может только выражать мнение, но не отдавать приказы; оно обращается к провинциальному собранию Иль-де-Франса, чтобы узнать его мнение по данному вопросу.
Препирательства и консультации нередко замедляют административную деятельность, а подчас и останавливают ее, и тогда общественная жизнь как бы замирает. "Дела пришли в состояние полного застоя, - констатирует провинциальное собрание Лотарингии, которое лишь вторит многим другим, - все добропорядочные граждане крайне сожалеют об этом".
В других случаях, напротив, эти институты грешат избытком рвения и самоуверенности. Они исполнены беспокойного усердия, порождающего в них стремление сразу же изменить прежние методы и наскоро исправить наиболее запущенные злоупотребления. Под тем предлогом, что отныне именно им и вверено попечительство над городами, новые власти пытаются сами управлять делами общин; короче, они в конце концов приходят к тому, что, желая все улучшить, только все еще больше запутывают.
И если мы хотим теперь уяснить то огромное значение, которое давно уже играла государственная администрация во Франции, выявить множество интересов, ежедневно ею затрагиваемых, определить все то, что от нее зависело или требовало ее помощи; если мы примем во внимание, что простые обыватели привыкли рассчитывать во всех своих начинаниях, в преуспеянии своего промысла, в обеспечении жизненными средствами, в прокладке дорог, в сохранении собственного спокойствия и благополучия не столько на себя, сколько на ту же администрацию, - если мы примем во внимание все эти факторы, то поймем, какое бесчисленное множество людей лично пострадало от недуга, поразившего государственное управление. (< стр.156)
В особенности же пороки новой организации управления ощущались в селах. Здесь она не только нарушила существовавшее соотношение властей, но и изменила отношения людей друг к .другу, привела все классы к столкновению.
По свидетельству Тюрго, когда тот в 1775 г. предложил королю реформу сельской администрации, то главное затруднение, с которым ему пришлось столкнуться, было неравномерное распределение налогов. И в самом деле, как заставить людей сообща действовать и обсуждать приходские дела, главными среди которых является раскладка, сбор и расходование податей, если не все в равной степени обязаны выплачивать налоги, а некоторые и вовсе полностью освобождены от них? В каждом приходе имелись дворяне и священнослужители, не платившие тальи, крестьяне, полностью или частично от нее освобожденные, и, наконец, крестьяне, платившие ее полностью. Таким образом, приход как бы распадался на три различных прихода, каждому из которых потребовалась бы собственная администрация. Затруднение было неразрешимым. Действительно, нигде, как в селах, неравномерность в распределении податей не проявлялась с такою силою, нигде более население не было так отчетливо разделено на различные группы, часто враждовавшие между собой. Чтобы дать селам коллективное и свободное управление, нужно было предварительно установить равные для всех налоги и сократить расстояние, разделявшее классы.
Однако в 1787 г., когда была предпринята попытка реформы системы управления, за дело взялись иначе. В каждом приходе сохранялось прежнее разделение сословий и главное его проявление - неравномерность в распределении податей, а все управление было передано выборным коллегиям. Это обстоятельство незамедлительно привело к весьма примечательным последствиям.
Так, например, священник и сеньор не могли принимать участия в избирательном собрании по выбору муниципальных должностных лиц - ведь они принадлежали к духовному и дворянскому сословиям, а в данном случае выбирать своих представителей должно было преимущественно третье сословие.
И напротив: священник и сеньор по праву становились членами однажды избранного муниципального совета, ибо неприлично было бы полностью устранить от управления приходом двух таких значительных жителей. Сеньор даже председательствовал в муниципальном совете, в выборах которого он не принимал участия, :но ему нельзя было вмешиваться в дела совета. Например, когда речь шла о размере тальи и способах ее распределения, священник и сеньор не имели права голоса. Ведь оба они были освобождены от уплаты этого налога. Со своей стороны муниципальный .совет не касался выплачиваемой высшими сословиями подушной (< стр.157) подати - она по-прежнему устанавливалась интендантом в особом порядке.
Из опасения, как бы председатель, сколь бы он ни был изолирован от возглавляемой им коллегии, не оказывал косвенного влияния, противного интересам сословия, которому он принадлежал, было выдвинуто требование не принимать в расчет голоса его арендаторов. По этому поводу было испрошено мнение провинциальных собраний и данное требование было сочтено справедливым и во всем согласным с общими принципами. Прочие же дворяне, принадлежавшие данному приходу, могли входить в коллегию, состоявшую из простолюдинов только в том случае, если они избирались крестьянами; но тогда - и это особо оговаривалось регламентом - они представляли интересы третьего сословия.
Таким образом, сеньор входил в провинциальное собрание лишь. для того, чтобы оказаться в полной зависимости от своих прежних подчиненных, внезапно ставших его всевластными господами он являлся скорее их пленником, нежели главою(3). Можно было подумать, что собрав таким образом всех этих людей, правительство поставило себе целью не столько сблизить их, сколько отчетливо показать им все различие в их положении и противоположность их интересов.
Никто в точности не знал, оставался ли синдик лишившимся доверия чиновником, чьи функции исполнялись лишь по принуждению, или значимость его возросла вместе со значимостью общины, главным представителем которой он продолжал выступать. Мне попалось датированное 1788-м годом письмо некоего сельского судебного исполнителя, возмущавшегося возложением на него обязанностей синдика. Он утверждал, что "это противоречит всем преимуществам его должности". Генеральный контролер отвечает, .что следовало бы образумить этого обывателя и "внушить ему, что он должен почитать за честь выбор своих односельчан, что новые синдики ничем не будут напоминать чиновников, носивших прежде это название, и что они могут рассчитывать на большее понимание со стороны правительства".
С другой стороны, можно отметить, что наиболее влиятельные жители прихода и даже дворяне начинают искать сближения с крестьянами, постепенно обретающими могущество. Сеньор, исполнявший высшие судебные функции в одном селе в окрестностях Парижа, жалуется, что эдикт мешает ему участвовать хотя бы как простому жителю в работе приходского собрания. Иные граждане, по их собственным словам, изъявляют согласие "исполнять. обязанности синдика из преданности общему благу".
Но было уже поздно. По мере того, как состоятельные люди: делают попытки сблизиться с простым людом и установить с ним более тесные отношения, народ замыкается в отчужденности, которой (< стр.158) его некогда окружили, и защищает свои позиции. В ту пору встречались приходские и муниципальные собрания, отказывавшиеся принимать в свои ряды сеньора; иные ставят всяческие препоны на пути состоятельных простолюдинов. Нам стало известно, говорит провинциальное собрание Нижней Нормандии, - что многие муниципальные собрания не принимают в свои ряды собственников из простолюдинов, если те не проживают постоянно в данном приходе, хотя они имеют полное право быть избранными.. Иные провинциальные собрания отказались принимать арендаторов, не имеющих собственности в границах полномочий собрания".
Итак, мы видим, что во второстепенном законодательстве все было ново, неясно, противоречиво еще задолго до того, как оказались затронутыми основные законы, управляющие деятельностью государства. Все остававшееся еще нетронутым было поколеблено, и можно сказать, что не существовало более ни одного установления, чье близкое изменение или уничтожение не было бы возвещено самим центральным правительством.
Это предварившее нашу политическую революцию внезапное и полное обновление всех административных правил и привычек, о котором сегодня едва вспоминают, тем не менее представляет собой один из крупнейших переворотов, когда-либо встречавшихся в истории великих народов. Эта первая революция оказала колоссальное влияние на вторую, превратив ее в явление, отличное от всех подобных, имевших место в истории как до, так и после нее.
Первая Английская революция, потрясшая устои политического устройства общества и упразднившая даже королевскую власть, лишь очень поверхностно коснулась второстепенного законодательства и почти не изменила старых привычек и обычаев. Правосудие и администрация сохранили свои прежние формы и следовали своим старым заблуждениям. Как говорят, в самый разгар междоусобной войны двенадцать судей Англии продолжали дважды в год совершать объездные сессии. Словом, не все сразу было выведено из строя. Революция была ограниченной в своих последствиях, а английское общество, хотя и потрясенное у своей вершины, сохранило твердость своих основ.
У нас во Франции с 89-го года революции также изменили всю структуру государственного устройства сверху донизу. Большинство из этих революций были совершенно внезапны, осуществлялись при помощи силы, с открытым нарушением существовавших законов. Тем не менее порожденный ими хаос никогда не был ни длительным, ни всеобщим, они едва ощущались большинством народа, а иногда оставались почти незамеченными им.
Это объяснялось тем, что с 89-го г. административное устройство существовало на развалинах политической конституции в почти нетронутом виде. Менялась личность властителя или формы (< стр.159) центральной власти, но повседневное течение дел не прерывалось и не нарушалось. Каждый гражданин в интересовавших его более всего прочего своих мелких делах подчинялся хорошо известным "ему и прежде правилам и обычаям. Он зависел от второстепенных властей, к которым привык всегда обращаться, и, как правило, продолжал иметь дело с теми же чиновниками, поскольку, если верхушка администрации менялась при каждом перевороте, самый "организм ее оставался незатронутым и жизнеспособным, прежние функции исполнялись прежними чиновниками, которым удавалось пронести через многообразие политических законов свой дух и образ действия. Они судили и управляли именем короля, затем именем республики, наконец, - именем императора. Затем колесо судьбы завершало очередной поворот, и они вновь управляли и судили во имя короля, во имя республики, во имя императора, оставаясь теми же и свершая те же действия. Какое им было дело до имени господина? Для них было важно не столько слыть добропорядочными гражданами, сколько быть хорошими администраторами и хорошими судьями. И стоило только миновать первым потрясениям, казалось, что в стране ничто не изменилось.
Но к моменту начала Революции та часть правительства, которая, несмотря на свое зависимое положение, повседневно ощущается каждым гражданином и оказывает значительное влияние на его благополучие, была полностью разрушена: государственное управление моментально сменило всех своих чиновников и ввело новые принципы, на первых порах создавалось впечатление, будто бы государство не испытало вследствие реформы сильного потрясения, но все французы оказались в своего рода небольшом шоке. Условия жизни каждого человека оказались поколеблены, были нарушены прежние привычки, возникли препятствия в исполнении обычных профессиональных занятий. В наиболее общих и важных делах царил еще некоторый порядок, но никто уже не знал, ни кому повиноваться, ни к кому обращаться, ни как вести себя в мелких и частных делах, из которых и складывается повседневное течение общественной жизни.
Поскольку ни одна из частей нации не чувствовала более под собой твердой опоры, достаточно было одного последнего толчка, чтобы привести ее в движение и породить величайший хаос, которые когда-либо знала история. (< стр.160)
 
ГЛАВА VIII
О ТОМ, КАКИМ ОБРАЗОМ ИЗ ВЫШЕОЗНАЧЕННЫХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВ САМА СОБОЙ ВОЗНИКЛА РЕВОЛЮЦИЯ
 
В заключение я хотел бы обобщить некоторые из намеченных мною черт Революции и показать, каким образом из Старого порядка, образ которого я только что представил, Революция возникла как бы сама собой.
Если учесть, что именно у нас феодальная система, сохранив все, что в ней могло раздражать и вредить, утратила стороны, еще способные приносить пользу и служить во благо общества, то не удивительно, что Революция, призванная насильственно изменить прежнее политическое устройство Европы, разразилась во Франции, а не в какой-либо иной стране.
Дворянство у нас как ни в одной из прочих стран феодальной Европы, перестав управлять и руководить жителями, не только сохранило, но во многом умножило денежные привилегии и преимущества, коими пользовался каждый из членов этого сословия. Заняв в обществе подчиненное место, дворянство как класс оставалось привилегированным и замкнутым и, как я уже говорил выше, все более утрачивало характер аристократии и приобретало черты касты. Приняв во внимание данные обстоятельства, можно не удивляться более тому, что дворянские привилегии казались французам необъяснимыми и ненавистными, вследствие чего сердца их горели демократической завистью, продолжающей сжигать их и поныне.
Наконец, дворянство, отделенное от отторгнутых им средних классов, а также от народа, на который оно утратило свое влияние, было совершенно изолированным и только казалось главою армии, но в действительности представляло собой офицерский корпус без солдат. Если вспомнить об этом обстоятельстве, то становится понятным, каким образом оно, просуществовав тысячелетие, могло быть опрокинуто за одну ночь.
Я показал, как королевское правительство, уничтожив вольности провинций и заменив собою все местные власти на 3/4 территории Франции, сосредоточило в своих руках все дела - как самые мелкие, так и наиболее важные. С другой стороны, я показал, как вследствие этого Париж стал хозяином всей страны, хотя до этого был всего лишь ее столицею; точнее, он подменил собою всю страну. Только этих двух фактов, составлявших характерную особенность Франции, было бы достаточно для объяснения, почему восстание смогло до основания разрушить монархию, выдерживавшую в течение стольких столетий жестокие удары и даже накануне (< стр.161) своего падения казавшейся непоколебимой тем, кому предстояло" ее низвергнуть.
Франция принадлежала к числу европейских стран, в которых политическая жизнь уже давно полностью угасла и где обыватели в наибольшей степени утратили деловой навык, привычку понимать смысл событий, опыт народных движений, да и само понятие народа. Поэтому несложно понять, каким образом все французы, не замечая того, были вовлечены в страшную революцию, причем впереди шли те, для кого она представляла наибольшую угрозу, они приняли на себя труд открывать и расширять ведущий к ней путь.
Поскольку в стране более не существовало свободных институтов и, следовательно, жизнеспособных политических корпораций и организованных партий и поскольку в отсутствие всех этих упорядоченных сил руководство зарождающимся общественным мнением выпало на долю одних только философов, то вполне можно было ожидать, что Революция будет руководствоваться не столько известными фактами, сколько отвлеченными и очень общими теориями. Можно было заранее предсказать, что нападкам подвергнутся не отдельные дурные законы, но все законы вообще и что старое государственное устройство Франции будет заменено совершенно новой системой управления, выдуманной литераторами.
Поскольку Церковь всем своим существом была связана со старыми институтами власти, которые предстояло разрушить, то можно было не сомневаться, что, опрокидывая гражданскую власть, Революция расшатает и устои религии. А раз так, то невозможно было представить себе, до каких неслыханных дерзостей дойдет разум новаторов, освободившихся от пут, налагаемых на воображение человека религией, обычаями и законами.
Человек, тщательно изучивший состояние страны, с легкостью мог предвидеть, что нет такой неслыханной дерзости, на которую нельзя будет отважиться, ни такого насилия, которое нельзя будет стерпеть.
"Как! Во всей стране нет человека, который был бы способен взять на себя ответственность за самый незначительный округ, - восклицает Берк в одном из своих самых выразительных памфлетов. - Более того: нет и человека, способного поручиться за своего ближнего. Всякий может быть подвергнут аресту в собственном доме, и неважно, в чем его обвиняют - в роялизме ли, в модератизме или в чем другом". Берк не имел ясного представления о том, в каких условиях оплакиваемая им монархия передала нас нашим новым властителям. Администрация Старого порядка заранее лишила французов желания и возможности помогать друг другу. Когда разразилась Революция, на большей части территории Франции было бы невозможно сыскать и десятка человек, (< стр.162) привыкших постоянно действовать сообща и самим заботиться о своей защите. Это дело должна была взять на себя только центральная администрация. Поэтому, когда управление перешло из рук королевской администрации в руки безответственного и суверенного собрания, из благодушного ставшего грозным, то власть не встретила перед собой ничего, способного остановить ее или хотя бы задержать ее на мгновенье. Причина, повлекшая за собой столь легкое падение монархии, уже после краха последней дала возможность вершить все, что угодно.
Религиозная терпимость, мягкость во властвовании, человеколюбие и даже доброжелательность никогда не проповедовались так широко и, казалось, не пользовались таким признанием, как в XVIII веке, даже военное право, бывшее как бы последним прибежищем насилия, в тот период носило ограниченный и уравновешенный характер. И тем не менее в среде столь кротких нравов суждено было зародиться самой бесчеловечной Революции. Однако ж смягчение нравов не было одной лишь видимостью, и как только улегся яростный порыв Революции, та же кротость тут же распространилась во всех законах и проникла во все политические привычки.
Контраст между благодушием теорий и жестокостью действий, составлявший одну из наиболее странных особенностей французской Революции, не вызовет ни у кого удивления, если принять во внимание, что Революция эта готовилась наиболее цивилизованными классами нации, а свершалась - самыми необразованными и грубыми. А поскольку люди, принадлежавшие к цивилизованным классам, не были связаны между собой никакой предустановленной связью, не привыкли действовать сообща и не имели никакого влияния на народ, то как только прежняя власть рухнула. народ почти сразу же стал руководящей силой всех изменений. Там, где он не мог управлять сам, он по меньшей мере смог навязать правительству свой образ действия и мышления. И если вспомнить, какой была жизнь народа при Старом порядке, то нетрудно представить себе, каковым должно было стать это правительство.
Особенности положения народа наделили его множеством редких добродетелей. Давно сбросив с себя все путы и став собственником земли, будучи не столько зависимым, сколько изолированным, он выказывал воздержанность и гордость. Народ, привыкший к труду, был безразличен к утонченной жизни, покорно переносил самые тяжелые бедствия и демонстрировал твердость в минуты опасности. То была простая и мужественная раса, которой предстояло пополнить ряды могучих армий, под чьим натиском склонилась Европа, но те же моменты превращали народ в опасного властителя. Поскольку на протяжении многих столетий он один (< стр.163) нес на себе все бремя злоупотреблений и жил, отвергнутый всеми и предоставленный своим предрассудкам, своей зависти и ненависти, он был закален превратностями судьбы и обрел способность как вынести все сам, так и заставить страдать других.
С такими-то навыками, взяв правление в свои руки, народ взялся завершать дело Революции. Книги дали ему теорию, он же сам принялся за практику и приноровил идеи писателей к своим собственным необузданным страстям.
Если вы внимательно прочли эту книгу и изучили историю Франции XVIII столетия, вы могли заметить, как в народных душах зародились и развились две преобладающие страсти. Они возникли не одновременно и не всегда были направлены на одни и те же цели.
Первая из них, наиболее давняя и глубокая, - это жестокая и неискоренимая ненависть к неравенству. Она была поощряема и вскормлена самим неравенством и давно уже внушала французам упорное и непреодолимое желание разрушить самые основы средневековых институтов и построить на очистившемся месте новое общество, в котором бы и люди, и условия их существования были настолько однообразны, насколько это допускает человеческая природа.
Другая же страсть - более позднего происхождения и менее прочно укоренившаяся - вызывала в людях стремление жить не только равными, но и свободными. На закате Старого порядка обе страсти кажутся в равной степени искренними и сильными. К началу Революции они объединяются и смешиваются на некоторое время, сливаются, обостряют друг друга и одновременно воспламеняют сердца всех французов. Мы имеем в виду 89-й год, время, когда, без сомнения, еще не хватало опытности, но также и время благородства, энтузиазма, мужества и величия. То было навеки памятное время, к которому с восхищением и почтением будут обращаться взоры людей., когда и его очевидцы и сами мы давно исчезнем. В тот период французы были достаточно горды и собою и своим делом, чтобы верить, будто возможно быть равными в свободном обществе. Поэтому помимо демократических институтов они повсеместно создавали институты свободные. Они не только совершенно уничтожили отжившее законодательство, разделявшее людей на касты, корпорации, классы, и вносившее в права людей еще большее неравенство, чем в их положение, но одновременно они разрушили и недавно созданные королевской властью иные законы, лишившие народ права самому распоряжаться своей судьбой и приставившие к каждому французу в качестве опекуна и наставника, а в случае необходимости и владыки, центральное правительство. Вместе с неограниченным правительством пала и централизация.
Но когда могучее поколение, стоявшее у истоков Революции, было уничтожено или обескровлено, как обычно происходит с любым поколением, берущимся за подобное дело; когда, следуя естественному ходу событий, любовь к свободе утратила свой пыл и остыла под влиянием всеобщей анархии и диктатуры народной толпы; когда, наконец, растерявшаяся нация начала как бы ощупью искать своего господина, -именно тогда неограниченная власть смогла возродиться и найти для своего обоснования удивительно легкие пути, которые были без труда открыты гением человека, ставшего одновременно продолжателем дела Революции и ее разрушителем.
При Старом порядке действительно существовало множество институтов недавнего происхождения, которым не чуждо было равенство и которые легко могли найти свое место в новом обществе, но которые тем не менее легко открывали дорогу деспотизму. Именно эти институты и искали среди обломков всех прочих учреждений. И нашли. Некогда они порождали привычки, страсти и идеи, поддерживающие людей в разобщении и повиновении их возродили и воспользовались ими. Централизация была поднята из руин и восстановлена. А поскольку все то, что ранее способствовало ограничению централизации, оставалось разрушенным, из недр нации, только что низвергнувшей королевскую власть, возникла новая власть - обширная, организованная и сильная, какой не пользовался ни один из наших королей. Предприятие казалось необычайно дерзким, а успех его был неслыханным, ибо люди думали только о дне сегодняшнем, забыв о том, что им доводилось видеть раньше. Властелин пал, но главный дух содеянного им уцелел; его власть умерла, но администрация продолжала жить; и с тех пор каждый раз, когда французы пытались уничтожить абсолютную власть, они ограничивались тем, что к телу раба приставляли голову свободы.
С самого начала Революции и до наших дней мы неоднократно были свидетелями того, как страсть к свободе затухала, затем возрождалась, затем опять затухала и опять возрождалась. Она еще надолго останется такой - не имеющей надлежащего опыта, неорганизованной, легко поддающейся недоверию и страху, поверхностной и мимолетной. В то же время стремление к равенству все еще занимает в сердцах людей первое место, оно удерживается благодаря всегда дорогим для каждого человека чувствам. Стремление же к свободе без конца меняет свой облик, то уменьшается, то возрастает, то укрепляется, то затухает в зависимости от обстоятельств, а страсть к равенству остается прежней, она всегда с упорным, а нередко слепым жаром устремлена к одной цели, всегда готовая всем пожертвовать ради возможности своего удовлетворения и способная предоставить благоприятствующему и льстящему ей (< стр.165) правительству привычки, идеи и законы, в которых так нуждается деспотизм для своего упрочения.
Французская революция всегда останется непостижимой для тех, кто обратит свой взор только на нее одну. Пролить на нее свет способно только исследование предшествующей эпохи. Без ясного представления о старом обществе - о его законах, его пороках, его предрассудках, его бедствиях, его величии - невозможно когда-либо понять все, что сделали французы за 60 лет, последовавших за его разрушением. Но и этого представления еще не достаточно, если мы не проникнем в самую суть природы нашего народа.
Размышляя об этом народе как таковом, я нахожу его еще более необыкновенным, чем какое-либо из событий его истории. Существовал ли когда-либо еще па земле народ, чьи действия до такой степени были исполнены противоречий и крайностей, народ, более руководствующийся чувствами, чем принципами, и в силу этого всегда поступающий вопреки ожиданиям, то опускаясь ниже среднего уровня, достигнутого человечеством, то возносясь высоко над ним. Существовал ли когда-либо народ, основные инстинкты которого столь неизменны, что его можно узнать по изображениям, оставленным два или три тысячелетия тому назад, и в то же время народ, настолько переменчивый в своих повседневных мыслях и наклонностях, что сам создает неожиданные положения, а порой, подобно иностранцам, впадает в изумление при виде содеянного им же? Существовал ли народ, по преимуществу склонный к неподвижности и рутине, будучи предоставлен самому себе, а с другой стороны, - готовый идти до конца и отважиться на все, будучи вырванным из привычного образа жизни; народ, строптивый по природе и все же скорее приспосабливающийся к произволу властей или даже к насилию со стороны государя, чем к сообразному с законами и свободному правительству правящих граждан? Доводилось ли вам иметь дело с народом, который сегодня выступает в качестве ярого противника всякого повиновения, а на завтра выказывающий послушание, какого нельзя ожидать даже от наций, самою природою предназначенных для рабства? Существует ли еще народ, покорный как дитя, покуда ничто не выказывает ему сопротивления, и совершенно неуправляемый при виде хоть какого-либо сопротивления; народ, вечно обманывающий своих господ, которые либо слишком боятся его, либо не боятся вовсе; народ, никогда не свободный настолько, чтобы не было возможности его поработить, но и не настолько порабощенный, чтобы утратить возможность сбросить с себя иго; народ, способный ко всему, но со всею силою проявляющий себя только в войнах? Существует ли больший поклонник случая, силы, успеха, блеска и шума, но не подлинной славы, более склонный к героизму, чем к добродетели, к игре гения, чем к здравому смыслу, способный скорее к грандиозным планам, чем к осуществлению начатых великих предприятий? Это - самая блестящая, но и самая опасная из европейских наций, более других созданная для того, чтобы быть поочередно предметом восхищения, ненависти, жалости, ужаса, но ни в коем случае не равнодушия.
Только такой народ мог свершить столь внезапную, радикальную и стремительную Революцию, но в то же время и Революцию, исполненную отступлений, противоположностей и противоречий. Французы никогда не свершили бы ее, не будь на то причин, о которых я говорил. Однако необходимо признать, что всех этих причин в совокупности было недостаточно для объяснения подобной Революции, случись она в какой-либо иной стране.
Итак, мы достигли порога достопамятной Революции. На сей раз я не переступлю через него. Может быть, это удастся сделать в ближайшем будущем. И тогда я буду рассматривать ее не с точки зрения причин, но подвергну анализу самою Революцию и, быть может, осмелюсь вынести суждение об обществе, породившем ее.

 
ПРИМЕЧАНИЯ АВТОРА
1. (к стр.154) Революция наступила не вследствие этого процветания. Дух, призванный породить Революцию, - деятельный, беспокойный, сметливый, новаторский и честолюбивый дух, демократический дух нового общества - уже начал будоражить все вокруг. И еще до того, как он опрокинул все общество в считанные мгновенья, он достаточно уже расшевелил и взволновал все умы.
2. Борьба различных административных властей в 1787 г. (к стр.155)
Пример борьбы такого рода: временная комиссия провинциального собрания Иль-де-Франс требует подчинить своему управлению дом призрения для нищих. Интендант же желает оставить его па своем попечительстве, так как, по его словам, "дом этот содержится не на средства провинции". В продолжении спора временная комиссия обращается к комиссиям других провинций, дабы выяснить их мнение касательно данного предмета. Среди прочих документов мы находим ответ временной комиссии Шампани, которая сообщает комиссии Иль-де-Франса, что ей приходится сталкиваться с теми же трудностями и что она оказывает сопротивление притязаниям интенданта.
3. (к стр.158) В протоколах первого провинциального собрания Иль-де-Франса я нашел следующее мнение, высказанное докладчиком одной из комиссий: "До настоящего момента обязанности синдика в большей степени тягостные, нежели почетные, должны были оттолкнуть от этой должности людей не только зажиточных, но и просвещенных в соответствии с означенным званием".



КНИГА ТРЕТЬЯ
ПРИЛОЖЕНИЕ
О ПРОВИНЦИЯХ С СОСЛОВНЫМИ СОБРАНИЯМИ, В ЧАСТНОСТИ О ЛАНГЕДОКЕ
 
В мои намерения сейчас не входит рассмотрение каждой из провинций с сословными собраниями, еще существовавших в эпоху Революции.
Я хотел бы только указать их число, отметить те из них, где была еще оживленной местная жизнь, разъяснить их отношение с королевской администрацией; указать, в чем они отклонялись и в чем подчинялись правилам, изложенным мною выше; наконец, на примере одной из таких провинций посмотреть, во что они могли с легкостью превратиться.
Штаты существовали в большинстве французских провинций, иными словами, каждая из них управлялась - при сохранении общего королевского правления - людьми трех сословий, как говорили в ту пору, подразумевая под этим собрание, составленное из представителей духовенства, дворянства и буржуазии. Подобное устройство провинций, как и прочие средневековые политические институты, имело схожие черты почти во всех цивилизованных странах Европы, во всяком случае в тех из них, куда проникли германские нравы и понятия. Во многих немецких землях штаты существовали вплоть до французской Революции, а если в некоторых провинциях штаты и были разрушены, то это произошло только в XVII-XVIII веках. На протяжении двух столетий государи вели непрерывную войну с провинциальными собраниями то глухую, то открытую. Они не пытались улучшить государственное устройство в соответствии с требованиями времени, но прилагали все усилия, чтобы разрушать или уродовать его, когда к тому представлялся случай и когда не было возможности поступить еще хуже.
В 1789 г. во Франции сословные собрания существовали только в пяти крупных провинциях и в нескольких незначительных округах. Собственно же провинциальные вольности уцелели лишь в Бретани и Лангедоке. Во всех же прочих областях институт провинциальных собраний полностью утратил жизнеспособность и сохранял лишь свою видимость.
Я остановлюсь на Лангедоке и подвергну его особому анализу. (< стр.168)
Из всех провинций, в которых действовали сословные собрания, Лангедок был провинцией наиболее обширной и густо населенной. В его составе насчитывалось свыше 2 тыс. общин или, как тогда говорили, сообществ, объединявших около 2 млн. жителей, Более того, он был не только самой крупной провинцией такого рода, но и провинцией наиболее благоустроенной и благоденствующей. Таким образом, на примере Лангедока можно наглядно показать, чем могла обернуться свобода провинций при Старом порядке и до какой степени она оказалась подчиненной королевской власти даже в тех областях, где была наиболее сильна.
В Лангедоке штаты могли собираться не иначе как по специальному приказу короля и после приглашения, посылаемого им ежегодно лично каждому из членов собрания. Сей факт побудил одного тогдашнего фрондера сказать буквально следующее: "Из трех сословий, составляющих наши собрания, одно - а именно духовенство - участвует в них по назначению короля, поскольку именно король раздает епископские кафедры и бенефиции; да и два других находятся в сходном положении, потому что приказ короля может не допустить любого члена к участию в собрании, не прибегая для этого ни к ссылке, ни к возбуждению процесса: достаточно только не пригласить неугодного".
Сословные собрания должны были не только открываться, но и завершать свою работу в определенные дни, указанные королем. Обычно длительность сессии устанавливалась постановлением Совета в размере 40 дней. Король был представлен в собрании комиссарами, которые пользовались правом входа в любое время по их требованию и были уполномочены излагать там волю правительства. Кроме того, правительство держало собрания под строгой опекой. Без утверждения постановлением совета собрания не могли принять ни одной сколько-нибудь важной резолюции, ни провести какой-либо финансовой меры. Для того, чтобы ввести налог, заключить заем, начать процесс, они нуждались в особом дозволении короля. Все общие постановления вплоть до определения порядка заседаний, прежде чем вступить в силу, должны были получить подтверждение высшей власти. Ежегодному контролю подвергалась и вся сумма поступлений и расходов собраний или, как теперь говорят, их бюджет.
Впрочем, центральная власть в Лангедоке пользовалась теми же правами, что и повсюду. Здесь так же, как и в иных провинциях применялись издаваемые центральной властью законы, беспрестанно выпускавшиеся ее постановления и предпринимаемые меры. Равным образом она исполняла здесь все обычные правительственные функции: имела ту же полицию и тех же агентов, как и всюду, создавала множество мест для чиновников, которые провинция обязана была выкупать по очень дорогой цене. (< стр.169)
Как и иные провинции, Лангедок управлялся интендантом. В каждом округе интендант имел субделегатов, которые сносились со старшинами общин и руководили ими. Без особого постановления королевского совета ничтожная деревушка, затерянная в ущельях Севенн, не имела права на малейшую трату своих средств. Та часть судебной практики, именуемая ныне административными тяжбами, была в Лангедоке не менее обширной, чем во всей Франции. Интендант разрешал в первой инстанции все вопросы относительно путей сообщения, разбирал процессы, касающиеся дорог, и вообще рассматривал все дела, в которых правительство являлось заинтересованным или считало себя таковым. Впрочем, и здесь правительство защищало всех своих чиновников от не -скромных преследований со стороны притесняемых ими граждан.
В чем же заключались особенности Лангедока, отличавшие его от прочих провинций и являвшиеся предметом их зависти? Лангедок обладал тремя преимуществами, достаточными, чтобы сделать его непохожим на всю остальную Францию:
Во-первых, это - составленное из влиятельных людей собрание, которое пользовалось доверием граждан и уважением королевской власти и в котором не имел права принимать участие ни один чиновник центральной власти или, как говорилось в то время, посланник короля. Это собрание каждый год свободно и .серьезно обсуждало особые интересы провинции. Уже в силу своего соседства с таким источником света королевская администрация иначе пользовалась своими привилегиями и даже, сохраняя .здесь все те же интересы и тех же чиновников, вовсе не походила на то, чем была в других провинциях.
Во-вторых, в Лангедоке производилось множество общественных работ за счет короля и при помощи его чиновников. Существовали здесь и другие работы, часть средств для которых выделялась центральным правительством, которое и руководило в значительной степени их проведением. Но большинство подобных работ проводилось за счет самой провинции. Как только король утверждал план и смету расходов работ, они велись служащими, специально избираемыми сословным собранием, под наблюдением комиссаров, выделяемых из членов собрания.
Наконец, в-третьих, провинция обладала правом самостоятельно собирать часть королевских налогов и налогов, которые ей дозволялось устанавливать для удовлетворения собственных нужд. Причем способ сбора налога также определялся самой провинцией.
Посмотрим теперь, какие выгоды Лангедок смог извлечь из своих привилегий. Вопрос этот заслуживает особого внимания.
Что больше всего поражает в обычных провинциях, так это почти полное отсутствие здесь местных повинностей. Общие налоги (< стр.170) зачастую подавляют своим бременем, но сама провинция ничего не тратит на себя. В Лангедоке же, напротив, стоимость ежегодных общественных работ огромна: в 1780 г. она превышала 2 млн. ливров. Центральное правительство иногда приходит в ярость при виде таких затрат. Оно опасается, что истощенная непосильными расходами провинция будет не в состоянии выплатить падающие на ее долю налоги. Оно упрекает провинциальное собрание в неумеренности. Я прочел записку, содержащую ответ на эту критику. Приводимые мною дословные выдержки обрисуют ярче, чем я смог бы это сделать, дух, коим проникнуто провинциальное самоуправление.
В этой записке говорится, что, действительно, провинция предприняла и проводит огромные работы. Но собрание не только не признает в этом своей вины, но, напротив, заявляет, что если король тому не воспротивится, оно и далее будет следовать тем же путем. На территории провинции были очищены и выпрямлены русла основных рек, приступили к продлению лангедокского канала, вырытого при Людовике XIV и недостаточного для нужд провинции; новое русло канала должно пересечь нижний Лангедок, через реки Сетта и Агда к Роне. В провинции открыт для коммерции порт на Сетте, и на его содержание расходуются значительные средства. Все эти затраты, отмечает собрание, важны не столько для провинции, сколько для государства в целом; тем не менее провинция взяла все расходы на себя, потому что именно ей канал приносит наибольшую выгоду. Кроме того, она собирается осушить болота Эг-Морт и сделать их пригодными для земледелия. Но в особенности она намеревается заняться дорогами: в провинции уже проложены или приведены в хорошее состояние пути, ведущие в другие части королевства, исправлены даже дороги, соединяющие между собою города и отдельные местечки Лангедока. Все эти дороги находятся в превосходном состоянии даже зимой и составляют полную противоположность тряским, ухабистым и плохо содержащимся дорогам большинства соседних провинций, например, Дофине, Керси или Бордо. Собрание приводит мнение коммерсантов и путешественников. И здесь оно не ошибается, ибо Артур Юнг, исколесивший страну десять лет спустя, отмечает в своих заметках: "Лангедок, провинция с сословными штатами; прекрасные дороги, обустроены без барщины".
Если королю угодно будет позволить, продолжает собрание в своей записке, сословное собрание на этом не остановится: оно возьмется отремонтировать проселочные дороги, представляющие не меньший интерес для населения. "Ибо если провиант не может быть доставлен из амбаров владельца на ближайший рынок, то какая польза от того, что его можно доставить на более дальнее (< стр.171) расстояние?" - "Относительно общественных работ собрание всегда придерживалось того мнения, - отмечается далее, - что нужно учитывать не столько их размах, сколько их полезность". Реки, каналы, дороги сообщают ценность продуктам земли и промышленности и позволяют торговле проникать во все уголки провинции. Они дают возможность перевозить грузы куда следует в любое время и с небольшими издержками, а также способствуют обогащению страны вопреки всем затратам. Более того: подобные работы, предпринятые одновременно в различных частях страны, повсюду поддерживают уровень заработной платы и приходят на помощь беднякам. "Королю нет надобности устраивать в Лангедоке благотворительные мастерские, как он делает это на всей остальной территории Франции, - заканчивает собрание с некоторой долей гордости. - Мы не просим для себя такой милости у нас благотворительные мастерские заменены общественными работами, что мы ежегодно проводим, давая всем желающим возможность производительного труда".
Чем больше я изучаю общие установления, изданные собраниями Лангедока в предоставленной им части общественного управления с позволения короля, но, как правило, без его инициативы, тем больше я восхищаюсь мудростью, справедливостью и кротостью, тем значительнее кажутся мне действия местного самоуправления по сравнению с тем, что мне довелось видеть в прочих провинциях, управлявшихся одним королем.
Провинция делится на общины (городские или сельские), на административные округа, называемые диоцезами, наконец, на три. больших департамента или сенешальства. Каждая из этих составных частей имеет собственное представительство и небольшое отдельное управление, действующее под руководством либо штатов, либо короля. Если в интересах какой-либо из этих маленьких политических коллегий затеваются общественные работы, то они предпринимаются не иначе, как по ее требованию. Если работы общины могут принести пользу диоцезу, то округ вносит свою долю в общую сумму расходов. Если же заинтересованным оказывается сенешальство, то и оно вносит свою лепту. Наконец, и диоцез, и сенешальство, и провинция приходят на помощь общине, даже если речь идет о ее частных интересах, но необходимые работы превышают ее возможности, поскольку штаты без устали повторяют: "Основное начало нашего устройства состоит в полной солидарности и взаимопомощи всех частей Лангедока".
Выполняемые провинцией работы готовятся заблаговременно и первоначально подвергаются анализу со стороны низших коллегий, которым предстоит принять в них участие. Работы оплачиваются только деньгами - барщинный труд исключен. Я уже упоминал, что в обычных провинциях владельцам земель, отобранных (< стр.172) под общественные работы, всегда платили мало и с опозданием, а нередко не платили и вовсе. Это было одним из главных предметов жалоб, обращенных к собранным в 1787 г. провинциальным собраниям. Среди жалобщиков встречались и такие, что утверждали, будто бы они были лишены даже возможности выплатить наделанные таким образом долги, так как объект их приобретения был разрушен или лишен своих природных свойств еще до его оценки. В Лангедоке же каждая частица забираемой у собственника земли подлежала тщательной оценке еще до начала работ и оплате в первый же год их производства.
Регламент проведения общественных работ, из которого я заимствую эти подробности, показался центральному правительству настолько удачным, что оно пришло в восхищение, однако не последовало ему. Королевский совет, разрешив ввести регламент в действие, приказал отпечатать его в королевской типографии и разослать всем интендантам для ознакомления.
Все, что я говорил об общественных работах, еще более применимо и к другой не менее важной стороне управления провинцией - к сбору податей. В этом отношении различие между Лангедоком и всем остальным королевством просто поразительно.
Я уже имел случай рассказать, каким образом используемые в Лангедоке способы распределения и сбора тальи частично воспроизводили методы, которыми мы сегодня пользуемся в деле налогообложения. Укажу только, что провинция настолько хорошо осознала превосходство своих методов, что всякий раз, как король устанавливал новые налоги, штаты, не колеблясь, выкупали право взимать их по-своему и через своих чиновников.
Несмотря на перечисленные мною расходы, дела Лангедока находились в таком образцовом порядке, а кредит его был настолько прочен, что к нему часто прибегало центральное правительство и от имени провинции занимало деньги, которых ему самому не дали бы на столь выгодных условиях. Я обнаружил, что Лангедок в последнее время занял по своим собственным поручительствам, но за счет короля, 73 млн. 200 тыс. ливров.
Однако же правительство и его министры косо поглядывали на эти местные вольности. Ришелье сначала изуродовал их, а затем и вовсе уничтожил. Ненавидел их и вялый и ленивый Людовик XIII, который вообще ничего не любил. По свидетельству Буленвилье, король испытывал такое отвращение к привилегиям провинций, что при одном только упоминании о них приходил в ярость. Трудно себе представить, сколь горячо слабые души ненавидят все то, что принуждает их к каким-либо усилиям. В эту ненависть они вкладывают весь остаток своего мужества и всегда выказывают здесь твердость, сколь бы слабы они ни были в остальном. По счастливой случайности во времена детства Людовика XIV (< стр.173) была восстановлена прежняя конституция Лангедока, и этот короля уважал ее, считая собственным детищем. Людовик XV приостановил ее действие на два года, но потом вновь восстановил ее.
Учреждение продажи муниципальных должностей грозило конституции Лангедока не столь явными, но не менее серьезными опасностями. Это презренное установление имело своим следствием не только уничтожение городского самоуправления, но и было направлено также против провинциальных собраний. Мне не известно, избирались ли с этой целью депутаты от третьего сословия, но я знаю, что это давно уже перестало практиковаться - городские муниципальные сановники стали там единственными представителями буржуазии и народа.
Отсутствие специального полномочия, учитывающего интересы данного момента, было мало заметно, пока города сами избирали своих должностных лиц - свободно, всеобщим голосованием, чаще всего на очень короткий срок. В те времена мэр, консул или синдик настолько точно представляли в собрании волю населения, от имени которого они выступали, как если бы они были специально избраны им. Понятно, что когда человек за деньги приобретал право управлять своими согражданами, дело обстояло иначе. Такой человек представлял только самого себя или, в крайнем случае, мелкие интересы своих близких. Тем не менее за чиновниками, приобретшими свою должность с торгов, сохранялись те же права, что и за избранным магистратом. В силу этого характер правления тотчас же изменился. Дворянство и духовенство, заседавшие ранее в провинциальном собрании лицом к лицу с представителями народа, обнаружили теперь перед собой лишь нескольких одиноких буржуа, робких и бессильных. Третье сословие занимает в делах управления все более подчиненное положение, хотя с каждым днем богатеет и укрепляет свое положение в обществе. В Лангедоке положение было иным, поскольку провинция всегда заботилась о выкупе у короля должностей, как только они учреждались. Заем, сделанный провинцией в этих целях, только в 1773 г. составлял 4 млн. ливров.
Иные, более могущественные причины способствовали проникновению нового духа в старые институты и придавали штатам Лангедока неоспоримое преимущество перед всеми остальными.
В этой провинции, как и вообще на значительной части южной Франции, талья носила реальный, а не личный характер, то есть размер ее определялся ценностью имущества, а не условиями жизни собственника, правда, существовали и некоторые земли, освобожденные от этой подати. Такие земли некогда принадлежали дворянству, но с течением времени и с развитием промышленности случилось так, что часть этих имений перешла в руки простолюдинов. С другой стороны, дворяне приобрели много (< стр.174) земель, обложенных тальей. Таким образом, перенесение привилегий с людей на вещи было, разумеется, абсурдным; но такая привилегия была менее ощутимой, поскольку, хоть и стесняла по-прежнему, не была унизительной. Она уже не была неразрывно связана с определенным классом, не создавала для него особой заинтересованности, совершенно чуждой и противоположной интересам других классов, и в силу этого она не препятствовала более тому, чтобы все в равной степени занимались делами управления. И действительно, в Лангедоке классы смешивались и были близки к совершенному равенству.
. В Бретани все дворяне обладали правом лично появляться в провинциальном собрании, отчего то часто напоминало польский сейм. В Лангедоке дворяне участвовали в работе Штатов через своих представителей - 23 дворянина представляли всех остальных. Духовенство также представляли 23 епископа провинции, но что особенно примечательно, так это то, что города имели столько же голосов, сколько и два первых сословия вместе взятые.
Поскольку собрание было нераздельным, и голосование в нем происходило не по сословиям, а поголовно, то третье сословие, естественно приобрело в нем большой вес и мало помалу сообщило всему собранию свои характерные черты. Более того, трое сановников, именуемых генеральными синдиками, от имени собрания уполномоченные вести повседневные дела, были юристами, то есть простолюдинами. Дворянство, еще достаточно сильное, чтобы сохранить собственное достоинство, не находило в себе сил для единоличного правления. Духовенство, со своей стороны, хотя и состоявшее большей частью из дворян, жило в полном согласии с. третьим сословием, оно горячо поддерживало большинство из его проектов, согласно трудилось вместе с ним над поднятием материального благосостояния всех граждан, над развитием торговли и промышленности и таким образом часто оказывало третьему сословию услуги своим глубоким знанием людей и своим редким умением ведения дел. Когда нужно было послать кого-нибудь в Версаль для обсуждения с министрами спорных вопросов, порождающих конфликт между королевской властью и Штатами, выбор почти всегда падал на священнослужителя. Можно сказать, что в течение последнего столетия Лангедоком управляла буржуазия, которую контролировало дворянство и которой помогало духовенство.
Благодаря особому политическому устройству Лангедока дух нового времени мог спокойно проникнуть в старые институты провинции и преобразовать их, ничего не разрушая. (< стр.175)
 
 
 ПРИМЕЧАНИЯ АВТОРА, ОТНОСЯЩИЕСЯ ОДНОВРЕМЕННО К НЕСКОЛЬКИМ ПАССАЖАМ ТЕКСТА.
Феодальные права, существующие еще и в эпоху Революции