Павел Архипович ЗАГРЕБЕЛЬНЫЙ
   РОКСОЛАНА

Перевод с украинского Изиды Зиновьевны Новосельцевой. OCR Вадим Ершов



Книга первая

ВОЗНЕСЕНИЕ

МОРЕ

   О бiле камiння серце посiчу...

   П. Тычина

   Назвали его Черным, ибо черная судьба его, и черные души  на  нем,  и
дела тоже черные.

   Кара Дениз - Черное море.

   На Чорному морi на бiлому каменi
   Ясненький сокiл жалiбно квилитьпроквиляє.
   Смутно себе має, на Чорне море
   спильна поглядає.
   Що на Черному морю недобре ся
   починає.
   Що на небi усi звiзди потьмарило,
   Половину мiсяця в хмари вступило,
   А iз низу буйний вiтер повiває,
   А по Черному морю супротивна
   хвиля вставає...

   Не  вздымалась  злосупротивная  волна  навстречу   турецкой   кадриге
, море было тихое, ветер  начинался  ежедневно  после
захода солнца, дул всю ночь с  берега,  но  вода  от  него  лишь  слегка
морщинилась, к утру же залегала мертвая тишина на воде и  в  воздухе,  и
только после полудня задувал  с  моря  свежий  ветерок,  поворачивал  за
солнцем, точно гонясь за ним, и умирал к вечеру вместе с солнцем.
   Так и состязались здесь извека два ветра - один с сущи, другой с моря
- и летели над водами дальше, дальше, в беспредельность.
   Кадрига кралась вдоль берега, не решаясь  выйти  на  широкий  простор
этого   переполненного   водами   исполинских   славянских   рек   моря,
непроглядного  в  глубинах,  таинственно-неприступного,   черного,   как
шайтан, Кара Дениз...
   Три паруса - один красный, два зеленых  -  едва  надувались,  кадригу
гнали вперед своими веслами  галерники,  на  двадцати  шести  лавках  по
четыре гребца, голые до пояса, бритоголовые, в кандалах,  прикованные  к
толстенной цепи, змеившейся по дну кадриги.  Ни  выпрямиться,  ни  места
переменить, спали и ели посменно на своих лавицах,  волны  били  в  них,
солнце жгло, ветер рвал  тело,  пот  заливал  глаза,  а  вдоль  помоста,
проложенного над галерниками, бегал с канчуком евнух-потурнак - ключник,
похожий на старого  вола,  евнух,  наделенный  силой  тоже  чуть  ли  не
воловьей, в высокой чалме, в расхристанном шелковом халате, тряс  жирной
грудью, кричал до пены на губах, подгоняя гребцов, а они и сами с каждым
взмахом весел, словно бросая в проклятую воду не только весла, но и  всю
свою силу, выдыхали из себя дико, с ненавистью:  "Г-гик!  Р-рык!  Г-гик!
Р-рык!"

   Хоча й би синєє море розiграло,
   Хоча й би турецький корабель розiрвало...

   На демене-корме - натянут от солнца и непогоды навес из полосатого  -
болого с синим -  египетского  полотна.  Старый  Синам-ага,  страдая  от
хворей, устало  поглядывает  на  шестерых,  прикованных  друг  к  другу,
красивых молодых  чернооких  женщин  в  железных  ошейниках.  Кто  может
измерить всю глубину отчаяния старого Синам-аги,  который  был  вынужден
заковать в  жестокое  железо  эти  молодые  тела,  полные  отчаянья  еще
большего! Все они похищены и пленены, а две из них  еще  и  оторваны  от
грудных младенцев, все проданы  на  невольничьем  торге  в  Кафе,  почти
нагими брошены на кадригу (пусть свежий ветер  Кара  Дениза  золотит  их
молодые влекущие тела), скованы железом, чтобы спасти их от  отчаянья  и
от нечестивых попыток найти себе смерть в волнах. Кадрига крадется вдоль
берега, пробивается все дальше и дальше на юг, к  благословенным  землям
Анатолии, к Босфору, к священному Стамбулу, где этих молодых чужестранок
уже ждут в гаремах. Сказано у поэта: "Бери чаще новую  жену,  чтобы  для
тебя всегда длилась весна. Старый календарь не годится для нового года".
И старые глаза Синам-аги,  утомленные  суетой  и  несовершенством  мира,
отдыхают  на  гибких  белых  телах  полонянок.  И   хоть   не   подобает
правоверному созерцать греховную женскую наготу, так  пусть  хоть  глаза
старого Синам-аги утешаются в пути созерцанием славянских  рабынь,  коли
уж тело немощно. Ибо сказано: "Аллах хочет облегчить вам; ведь  сотворен
человек слабым". Да и что ему, старому  Синам-аге,  эти  шесть  пленниц?
Может, он и взял их на кадригу разве что для  отдохновения  очей  своих?
Вез же в Стамбул, на знаменитый Бедестан, где  продаются  самые  дорогие
под луной рабы, молодую белотелую девчушку с волосами червонного золота,
отливающими огнем потусторонним, пятнадцатилетнюю, дерзкую, непокорную и
-  о  всемогущество  аллаха  единого  и  милосердного!  -  смешливую   и
беззаботную!
   Девчушка не закована в железо,  не  прикована  ни  к  кадриге,  ни  к
несчастным  своим  подругам,  не  светит  она  нагим  телом,  а  укутана
заботливо  в  шелка,  чтобы  тело  ее  не  утратило  нежности;  жилистый
евнух-суданец, посвященный в непостижимое искусство древнего Мисра , натирает девчушку какими-то  благовониями,
расчесывает ее золотые волосы, а она то шаловливо подставляет  себя  под
это чужеземное лелеянье, то увертывается и летит к  борту  кадриги  так,
словно собирается утопиться, и Синам-ага,  от  ярости  меняясь  в  лице,
топает  ногами,  пронзительно  кричит  на  евнуха,  призывая   на   него
страшнейшие  кары  земные  и   небесные   за   недосмотр,   а   девчушка
подпрыгивает-вытанцовывает у самого борта, еще пуще изводя старого  агу,
да еще и припевает:

   Нехай щуки їдять руки,
   А плотицi - бiле лице,
   Нехай нелюб не любує,
   Бiле лице не цiлує,
   Нехай пiсок очi точить,
   Нехай нелюб не волочить...

   - Настася! Не береди душу! - стонут полонянки.
   Тогда златовласая девчушка заводит такую тоскливую, что и  Синам-ага,
даже не понимая языка, опускает голову на тонкой морщинистой шее и тяжко
задумывается о своих прегрешениях перед аллахом:

   Ой, повiй, вiтроньку, да з-пiд ночi,
   Да розкуй мої да руки-нiженьки,
   Ой, повiй, вiтроньку, з-пiд темної ночi,
   Да на мої ж да на карiї очi...

   Горы подступают к самому морю, настороженно высятся над  водой.  Море
заглядывает в темные ущелья, в широкие устья рек и ручьев, в чащи и леса
на  склонах.  Потом  долго  тянется  вдоль   берега   плоская   равнина,
образованная тысячелетними выносами мутных рек, на которых древние греки
искали когда-то золотое руно.
   Тяжелый путь кадриги упирается в суровые горы Анатолии,  вздымающиеся
высоко под небесами за полосой круглых холмов, песчаных кос  и  пастбищ.
На узких полосках земли пасутся кони, растут какие-то злаки, затем  горы
подступают к самому морю,  острые,  скалистые,  мертвые,  а  за  ними  -
беспредельный  снежный  хребет,  холодный,  как  безнадежность;  холодом
смерти веет от тех  снегов,  ледяные  вихри  зарождаются  в  поднебесье,
падают на теплое море, черный дым туч клубится меж горами и водой, алчно
тянется к солнцу, солнце испуганно убегает от него дальше и дальше, и на
море начинает твориться нечто невообразимое.
   Точно змей из страшной  детской  сказки  родился  где-то  над  горным
горизонтом, сотканный из призрачного желтого света, припал к поверхности
моря,  потом  круто  взмыл  в  небо,  полетел  выше,  еще  выше,  закрыл
шаровидной головой полнеба и стал лакать из моря свет, жадно и торопливо
прогоняя  его  по  своему  длиннющему  телу  в  ту  шаровидную   голову.
Бесконечное змеиное тело билось в судорогах  от  притока  света,  голова
кроваво кипела огнем, а море темнело, темнело,  чернота  надвигалась  на
него отовсюду, тяжелая и плотная, только  изредка  пробивалась  несмелым
взблеском голубовато-зеленая волна и умирала посреди сплошной черноты, и
море становилось как черная кровь.
   В тот  короткий  промежуток  времени,  наступивший  между  появлением
тревожного мрака и неминуемой  бурей,  испуг  охватил  Синам-агу  и  его
прислужников, затрепетали от страха скованные железом  пленницы,  только
галерники выкрикивали после каждого взмаха весел еще более дико и словно
бы даже обрадованно,  да  златовласая  пятнадцатилетняя  Настася  дерзко
осмотрелась вокруг и, наверное, впервые за все время плаванья  подумала,
что, может, и в самом деле броситься бы сейчас  с  кадриги  и  утопиться
навеки! Потому что,  пожалуй,  человеку  иной  раз  лучше  утонуть,  чем
мучиться... Если бы она знала, что лучше! Да если бы еще знала, что воды
примут ее тело и успокоятся. И успокоятся ли? И выплеснут ли хоть  каплю
той печали, которая заполняет это море до самых высоких его берегов?
   А уже падала на них буря, такая страшная, что  море  содрогнулось  до
своих глубочайших глубин, вздыбило свои воды, взревело и загремело.
   "И ты увидишь, - бормотал Синам-ага, - что горы,  которые  ты  считал
неподвижными, - вот они идут, как идет облако..."
   Паруса на кадриге уже давно были сорваны,  теперь  невольники  рубили
мачты, и они, падая, раздавили тех, кто, удерживаемый железной цепью, не
мог спастись.
   Исчезло все, умерло навеки,  убитое  каменной  силой  вознесшихся  до
небес водяных гор, сатанинским  ветром,  ошалелостью  всего  мира,  лишь
какое-то подобие жалобного стенания,  превозмогая  рев,  свист  и  громы
стихий, тонкой нитью неожиданно провисло над несчастными душами,  может,
и  рождаемое  теми  душами,  стенание,  услышанное  сначала  одной  лишь
пятнадцатилетней Настасей, потом  ее  изгоревавшимися  подругами,  потом
галерниками, потурнаками-евнухами и даже самим  Синам-агой,  потому  что
все они, в конце концов, были людьми, хотя и не одинаково милосердными и
не одинаковых достоинств, и уже когда должны были погибнуть  все,  когда
кадригу не могли спасти ни железнорукие гребцы, ни молитвы Синам-аги, ни
неистовство  потурнака-ключника,   ни   слезы   полонянок,   ни   отвага
златовласой девчушки, ни  сам  аллах,  донеслось  откуда-то  это  тонкое
стенание, этот жалобный плач-стон, - родившись  в  душе  Настасиной,  он
стал слышен всем людям и стихиям, подхватил  кадригу,  повел  за  собой,
повел, и провел сквозь стихию, сквозь смерть и гибель, и вывел туда, где
еще светило солнце, зависая над вечерним горизонтом,  где  море  хотя  и
билось еще отчаянно, но уже не крушило всего на себе,  где  была  жизнь,
хотя и горькая для пленниц, но жизнь, ох, жизнь, и уже не стон-плач  был
в душе златовласой девчушки, а напев, тонкий  и  высокий,  сияющий,  как
золотая нить, и светился тот напев, как молодая девичья душа, и хотелось
кричать, смеяться и плакать, заламывать руки от  неудержимой  радости  и
отчаянья за только что перенесенное: "Жить, хочу жить!"
   Синам-ага бормотал из Корана: "И восток, и запад Аллаху принадлежат".
Кадрига шла всю ночь вдоль темных  берегов,  утреннее  солнце  высветило
глубокие морщины в древнем теле гор, за скалистыми островками  море  как
бы проваливалось, каменные горы простлали до самой воды округлые зеленые
холмы, судно очутилось между теми холмами. Синам-ага и  его  прислужники
радостно закричали: "Богазичи! Богазичи!"  ,  а  с
широкого моря, точно радуясь спасению людей, весело погнался за  галерой
целый  табун  добрых  удивительных  созданий;   они   охватили   кадригу
полукругом, выпрыгивали из волн,  темноспинные,  белобрюхие,  могучие  и
красивые, ловко прошивали глубину, точно живые веретена, приближались  к
кадриге в радостных всплесках, в веселой игре, и словно  бы  даже  пение
доносилось от них, словно бы даже человеческое что-то или  от  глубинных
высших сил живых. Девчушка златовласая бросалась к бортам, то к правому,
то к левому, захлопала в  ладоши,  прокричала  что-то  тем  удивительным
добрым созданиям, запела им, суданец-евнух,  для  которого  дельфины  не
были в диковинку, слегка озадаченно взглянул на Синам-агу, а тот, как-то
горестно вздохнув, протянул  руку,  показывая,  чтобы  евнух  подал  ему
длинное бронзовое ружье.
   Выстрел прогремел с такой силой, что  казалось,  уже  один  его  звук
должен был сбросить белотелую девчушку в море, но девчушка в ярких чужих
шелках  угрожающе  нависала  над  самым  бортом,  падая  и  не  падая  в
босфорскую волну, зато  в  табуне  добрых  дельфинов  один,  пораженный,
может, в самое сердце, исчез в глубине, его товарищи  ринулись  за  ним,
чтобы спасти, но, бессильные помочь ему, вновь вынырнули и отдалялись от
кадриги так же быстро, как незадолго перед этим приближались  к  ней,  а
тот, сраженный, убитый и еще не добитый, внезапно всплыл почти  у  самой
кормы, блеснул в прозрачной воде  белизной,  тяжело  перевалился  темной
спиной через буруны; умирающее животное так и льнуло к деревянному  телу
кадриги, и гребцы занесли весла, держали их на весу, не опуская в  воду,
чтобы не задеть дельфина,  за  которым,  точно  красное  руно,  тянулась
багровая полоса крови. Дельфин не поспевал  за  волнообразным  движением
воды, высовывал спину, поднимал  в  муке  голову,  и  тогда  становилось
видно,  что  есть  в  нем  что-то  от  человека.  Умирал  как   человек.
Беспомощно, мучительно, тяжко. Еще  раз  блеснул  брюхом,  перевернулся,
навеки исчез в темной глубине и точно звал с собой и к себе  всех,  кому
на  поверхности,  под  солнцем  и  небом,  было  тяжело,  невыносимо   и
безнадежно, звал и тех галерников с обритыми  головами  и  почерневшими,
как  кора  на  старых  деревьях,  телами,  и  женщин-полонянок,   и   ту
пятнадцатилетнюю золотоволосую  девчушку,  которую  Синам-ага  в  чаянии
высокой прибыли готовил к жизни сладкой и роскошной, - но для  кого  же,
для кого? "Не хочу! Не хочу!" - кричало все в ней, а она  подавляла  тот
крик, загоняла его в глубь души, полными слез глазами смотрела уже и  не
на глубины моря, в которых навеки исчезло доброе морское существо, а  на
высокие зеленые берега, на птиц, вольно реявших над кадригой,  на  белые
камни суровой крепости, опоясывающей узкий пролив, на  толстые  железные
цепи, которыми запирались турецкие  воды,  отгораживаясь  от  свободного
морского мира. Гребцы неохотно и не спеша опускали  длиннющие,  тяжелые,
как камни, весла в воду, но кадрига плыла уже и без  весел,  свободно  и
охотно, все убыстряя бег, словно бы радовалась своему вновь  обретенному
умению чувствовать родной берег, возвращаться в  родной  город,  в  свой
дом. А она? Начто она тут, так далеко от  родного  дома,  начто,  начто,
Настася, Настася? Спрашивала сама себя, называя себя так,  как  называли
ее мама, татусь, а слышалось  другое:  начто,  начто?  Спрашивало  чужое
небо, спрашивали чужие деревья, спрашивали чужие птицы, спрашивали чужие
воды, - все вокруг полнилось  коротким  и  безнадежным:  "Начто?  Начто,
Настася, Настася?"
   В последний раз слышала свое имя здесь, над морем,  ибо  должно  было
оно утонуть в море навсегда, навеки.
   ...И названо было море Черным.

ИБРАГИМ

   Зеркала были как вода. С  блеском  глубинным  и  загадочным.  Ибрагим
любил зеркала и свое отражение в них. Как в детстве. Тогда он  смотрелся
в воду. Вода окружала остров Паргу. Маленький Георгис каждый день  бегал
на берег - встречал отца-рыбака с  моря.  Глядел  на  воду,  видел  свое
отражение. Небольшого роста, ладный, востроглазый.  Слишком  бледнолицый
для искони смуглых островитян. Перенял от них бойкость и подвижность.
   А бледность, возможно, зародилась как раз оттого, что  он  пристально
всматривался в воду. Но это его не очень занимало.  Посвистывал  себе  и
напевал, прыгая то на одной,  то  на  другой  ноге.  Охотно  свистел  на
свистульках, играл на  самодельных  дудочках.  У  соседских  дочек  была
старенькая цитра - вскоре Георгис бренчал и на цитре.  Отец  пропадал  в
море или заливался вином по самые глаза. Сын? Кроме старшего растут  еще
два. Вырастут помощники. Способности? Это слово было ему неведомо.  Мать
приобрела у торговца, скупавшего губки  по  всему  побережью,  небольшую
виолу. Приплывая на Паргу, торговец показывал маленькому  Георгису,  как
играть ту или иную мелодию. Не для  усвоения,  а  чтобы  посмеяться  над
рыбацким сыном. Когда же он приплывал через  месяц,  мальчик  уже  играл
услышанное лишь однажды. Как  будто  на  острове  у  него  был  учитель.
Ибрагим ходил на берег, дожидался отца, играл и играл. Для морских волн,
для безмолвных камней, для высокого  неба.  Часто  засыпал  с  виолой  в
руках, спал  под  палящим  солнцем,  на  горячих  камнях,  но  лицо  его
оставалось белым.  Жизнь  легка  и  заманчива!  Даже  когда  приходилось
помогать отцу, думал так же, поскольку помогал лишь относить губки  тому
странствующему торговцу. Не было тогда видно ни отца, ни сына.  Движутся
две округлые кучи губок, а под ними мелькают две пары  ног.  Коричневые,
жилистые, потрескавшиеся, все в ссадинах и шрамах -  отца.  И  стройные,
тонкие, как у козлика, - сына. Грек большой и  грек  маленький.  Большой
так и остался греком. Где-то ловит рыбу, достает губки с  морского  дна,
высушивает, продает заезжим торговцам я пропивает все заработанное. Пьет
неразбавленное кислое вино, как дикий фракиец. А маленький вырос  и  уже
давно не грек, а Ибрагим-эфенди. Он красив, умен, богат и почти  так  же
всемогущ, как и султан Сулейман. Говорить об этом  излишне.  В  Стамбуле
болтают лишь глупцы. Настоящие люди умеют молчать. Делают свое без шума.
Человека вообще не слышат и не знают. Особенно же в  таком  городе,  где
говорит только история. Единственный способ, чтобы тебя заметили, - бить
в глаза: уметь жить, наряжаться, показывать, кто ты есть. Ибрагим не был
ни пашой, ни санджакбегом, ни бейлербегом , ни визирем, но могущество его не имело  границ.
"Душа султана, его сердце и дух" - так прозвали Ибрагима.  С  Сулейманом
прожил десять лет в Манисе, где султан Селим держал своего единственного
сына,  наследника  трона,  лишь  изредка  позволяя  ему   побыть   своим
наместником в Стамбуле,  когда  сам  отправлялся  в  далекие  и  трудные
походы, как это было шесть лет назад, во время покорения Египта.  Султан
Селим не любил сына, не любил он и свою жену Хафсу, дочь крымского хана,
держал обоих в отдалении, равнодушен  был  к  обычным  утехам,  в  гарем
заглядывал изредка, да и то лишь затем, чтобы войско  не  сомневалось  в
его мужских  достоинствах,  любил  только  войну,  охоту,  верных  своих
янычар. Про Ибрагима Селим знал, как знал обо всем в своей беспредельной
империи. Возненавидел вертлявого грека. Возненавидел и сына за  то,  что
тот сделал своим любимцем не воина, а какого-то вертопраха. Особенно  не
любил пышность в одежде, к которой Ибрагим приохотил шах-заде Сулеймана.
И поэтому показалось странным, когда султан прислал Сулейману из Эдирне,
куда отправился на большую охоту в начале рамадана , дорогую сорочку из тонкого шелка. Валиде Хафса
не дала сыну надеть ее. Позвала одного из балтаджиев,  который  когда-то
повел себя с нею неучтиво, сказала, что прощает его и  в  знак  прощения
дарит ему дорогую сорочку. Такая сорочка  приличествовала  бы  и  самому
султану. Балтаджи надел  ее  и  в  тот  же  день  скончался  в  страшных
мучениях. Селим прислал своему сыну отравленную  сорочку!  Зачем?  Думал
жить вечно,  устраняя  единственного  наследника?  Или  не  заботился  о
достойном  продолжении  рода  Османов,  могучей  лозы  Османова   древа?
Шах-заде не спал тогда всю ночь, все  допытывался  у  Ибрагима.  Ибрагим
перебирал случаи из истории. Там можно было найти еще и не такое. Но кто
же может успокоить себя прошлым?
   В конце рамадана умер султан Селим. Умер от болезни почек на пути  из
Стамбула в Эдирне, в тех самых местах, откуда восемь лет назад  выступил
против родного отца, султана Баязида  Справедливого.  Может,  носил  эту
неизлечимую болезнь в себе уже давно и, не имея ни времени, ни надежд на
получение престола,  расчистил  себе  путь  к  власти  убийствами  своих
братьев, их детей, укорочением века самому султану Баязиду. Носил в себе
дикую боль, тщетно пытался унять ее опиумом,  может,  собственной  болью
мог бы оправдать и свою нечеловеческую жестокость? Жестокость  к  врагам
уже не удивляла никого -  все  Османы  были  жестоки.  Но  к  родному  и
единственному сыну?
   Известие о смерти принес в Манису Ферхад-паша, бывший  раб  родом  из
Шибеника, грабитель и убийца,  любимец  Селима  и...  Сулеймана.  Одного
очаровал своей зверолютостью, другого быстрым умом,  песнями,  беседами.
За него выдали Сулейманову сестру Сельджук-султанию,  принцессу,  гордую
своей красотой, но и она, так же, как и валиде,  была  в  восхищении  от
бывшего раба.
   Для Османов происхождение никогда много не значило.  Только  заслуги,
верность, преданность и личные достоинства.  Кто  умел  крикнуть  громче
всех во время штурма вражеской крепости, ударить  сильнее  всех  саблей,
растоптать наибольшее количество врагов, растолкать локтями всех вокруг,
лезть напролом без стыда и совести, лишь бы только во славу аллаха и  на
пользу и услужение султану. Каждый  нищий  мог  стать  великим  визирем,
вчерашний раб - царским зятем. Ведь сказано: "Разве же у них лестница до
неба?"
   Паша, загоняя коней до смерти,  мчал  из  Эдирне,  чтобы  принести  в
Манису весть о смерти султана, прежде чем об этом узнают в Стамбуле.  Он
торопил Сулеймана: "Быстрее, быстрее!" В столицу, в  султанский  дворец,
пока не проведали янычары, пока стамбульская чернь  не  выплеснулась  на
улицы... Сулейман не верил. Султан мог подговорить Ферхад-пашу. Заманить
Сулеймана в западню и расправиться.
   Ферхад-паша падал на колени, целовал Сулеймановы следы. "Сияние  очей
моих! Разве бы осмелился раб твой..."  Сулейман  кривил  тонкие  губы  в
усмешке. Слишком много черных теней затемняло сияние самого Ферхад-паши.
В царской семье хотел властвовать безраздельно,  соперников  не  терпел.
Если перед шах-заде заискивал, то Ибрагима  ненавидел  открыто.  Называл
его ржавчиной на сверкающем мече Османов.
   Тогда  прибыл  новый  гонец.  Теперь  уже  от  великого  визиря  Пири
Мехмед-паши из Стамбула. Мудрый Пири Мехмед прислал  Сулейману  шелковый
свиток: "Моему достославному повелителю. Дня двадцать седьмого  рамадана
почил в аллахе всесветлый султан Селим. Смерть  его  скрыта  от  войска.
Остаюсь для повелений моего достославного властителя".
   Сулейман поцеловал свиток. Взял с  собой  Ибрагима  и  Ферхад-пашу  -
Ибрагима для себя, пашу для янычар. Коней меняли через каждые три  часа.
Ферхад-паша издевался над Ибрагимом: "Рассыплешься!" - "До твоих похорон
доживу!" - "Подумай, кому это говоришь?" - "Я уже подумал". Сулейман  не
разнимал  двух  фаворитов.  Один  -  его  собственный,  другой  -   всей
султанской семьи. Может, ждал, кто кого? Но Ибрагим ждать не мог.
   На вершине пятого из семи  стамбульских  холмов  Сулейман  поклонился
покойному султану, и первым, что он повелел, было:  воздвигнуть  на  том
месте джамию ,  тюрбе   и медресе в память великого покойника.  Только  после
этого вступил во дворец Топкапы.
   Янычары взвыли,  услышав  о  смерти  Селима.  Султана  звали  Явуз  -
Грозный, с ним и они были грозны  как  никогда  прежде.  В  знак  скорби
посрывали с голов  свои  островерхие  шапки,  свернули  походные  шатры,
бросили  их  на  землю,  отказались  служить  новому  султану.  Ибо  тот
признавал только свои книги, выискивая в них мудрость. А мудрость  -  на
конце ятагана. Пусть себе утешается книгами!
   Сулейман терпеливо пережидал смуту в придворном войске.  Надеялся  на
Ферхад-пашу?  Или  на  старого  Пири  Мехмеда?   Потом   велел   открыть
сокровищницу и стал щедро раздавать золото и серебро. Янычары  притихли.
Отпустил домой шесть сотен египтян, взятых в рабство Селимом. Персидским
купцам, у  которых  Селим  перед  походом  против  шаха  Исмаила  забрал
имущество и товары, возвратил все  и  выплатил  миллион  аспр   возмещения. В науку другим и  для  острастки  повесил
командующего флотом капудан-пашу Джафер-бега,  прозванного  Кровопийцей.
Никто не знал, что это первая месть Ибрагима. Да и сам  капудан-паша  не
успел догадаться об истинной причине своей смерти. Забыл, как пятнадцать
лет назад был привезен на его баштарду худощавый греческий джавуренок со
скрипочкой и как, насмехаясь, почесывая лохматую жирную грудь, прячась в
тени шелкового шатра на демене, поставил он под солнцем на шаткой палубе
мальчонку и велел играть. И тот играл. Может, думал, что и схватили  его
на берегу только затем, чтобы потешил игрой  капудан-пашу?  И,  пожалуй,
надеялся, что его отпустят к папе и  маме?  "Хорошо  играешь,  малыш,  -
сказал Джафер-бег, - и как жаль тебя продавать!  Но  что  я  бедный  раб
всемогущественного и милосердного аллаха,  могу  поделать?"  И  он  даже
заплакал от  растроганности  и  безысходности.  Сказано  же:  кого  волк
схватит, того уже в лес не пустит.
   Джафер-бег продал маленького Георгиса за  пятьдесят  дукатов  богатой
вдове Феррох-хатун из Маниссы. Добрая женщина не только уплатила бешеные
деньги за ничтожного греческого мальчугана, она не жалела денег на самых
дорогих учителей; и за пять лет  Ибрагим  (ибо  теперь  его  так  звали)
словно заново родился на свет. Не узнал бы его уже  никто  с  маленького
острова Парги.
   Повезло даже в несчастье. Ему повезло и еще  раз:  шах-заде  Сулейман
услышал однажды на улице, как Ибрагим играл  на  виоле.  Небесная  игра!
Феррох-хатун   плакала   горькими   слезами,   расставаясь   со    своим
воспитанником. Воля шах-заде для нее  была  превыше  любви  к  Ибрагиму.
Шестнадцатилетний шах-заде купил себе семнадцатилетнего раба  редкостных
способностей, знаний и достоинств. Не мог жить без Ибрагима. Назвал  его
силяхтаром - оруженосцем. Ибрагим платил Сулейману преданностью, любовью
и благоговением.  Не  довольствовался  словами,  взглядами,  готовностью
служить во всем. Доходил уже и до невероятного. Обрезал Сулейману  ногти
над серебряной тарелочкой и хранил их в розовой воде, как драгоценнейшую
реликвию. Сулейман сочинял стихи про  Ибрагима.  Называл  его  макбул  -
милый, мергуб - желанный, махбуб - любимый. Часто спал  с  ним  в  одной
комнате, забывая о красавицах  из  своего  маленького  гарема.  Заставил
Ибрагима завести собственный гарем. Пока из одних рабынь.  Женщины  тоже
любили Ибрагима. Он был любовником пылким и утонченным, как  все  греки.
Греком оставался, несмотря ни на что. С Сулейманом они читали Аристотеля
по-гречески. Спорили о Платоне и  Сократе,  тоже  по-гречески.  Когда  в
Стамбуле Ибрагим  познакомился  с  богатым  венецианским  купцом  Луиджи
Грити, то первый их разговор велся  опять-таки  по-гречески.  Внебрачный
сын венецианского сенатора Андреа Грити, на десять лет старше  Ибрагима,
человек невероятного богатства, Луиджи повел  себя  с  Ибрагимом  как  с
братом. За  кипрским  вином  неторопливо  велись  беседы  о  поэзии,  об
Александре Македонском и  Ганнибале,  об  исламском  мудрословии.  Грити
учился в университетах Вены и  Падуи,  Ибрагим  -  только  у  безымянных
улемов . Один родился  в  роскоши,  другой
происходил из вековечных голодранцев. Но кто бы заметил  различие  между
ними? К тому  же,  будучи  и  старше,  и  богаче,  и  могущественнее,  и
образованнее, хозяин дома уступал младшему, незнатному,  рабу,  наконец,
даже в языке! Не удивлялся только Ибрагим.  Ибо  знал  то,  что  знал  и
Грити. О смертельном недуге  султана  Селима.  И  о  том,  что  Сулейман
единственный наследник престола. А также о том, что он, Ибрагим, душа  и
сердце Сулеймана.
   Все-таки жизнь легка и прекрасна. На третий день после провозглашения
Сулеймана султаном Ибрагим получил пост смотрителя султанских  покоев  и
звание великого сокольничего. Ему был предназначен двор  на  Ат-Мейдане,
возле античной цистерны Бинбир-дирек. От Ат-Мейдана  через  ипподром  до
Айя-Софии и  серая  Топкапы  совсем  близко.  Султан  хотел,  чтобы  его
любимчик был всегда рядом. На Ат-Мейдане происходили смотры  султанского
войска. Там муштровались янычарские орты  .  Через  него  пролегал  путь  торжественных  султанских
выездов  -  селямликов.  Ат-Мейдан  был  как  бы  зеркалом   султанского
Стамбула. А Ибрагим любил зеркала. Венецианца не удивишь таким подарком,
но Ибрагим, поселившись на Ат-Мейдане, часто  посылал  Луиджи  Грити  на
Перу зеркала, то бронзовые, то серебряные, а то и  золотые.  У  османцев
нет предметов без значения. Ведя происхождение от темных сельджуков, они
не возлагали больших надежд на письменность, обходились по обычаю  своих
неграмотных предков языком вещей. Даже  совершенно  неграмотный  османец
мог  составить  любое  послание.  Зеркало   значило:   "Я   готов   всем
пожертвовать для вас". Грити охотно включился в  предложенную  Ибрагимом
игру. Присылал ему виноград, свитки синего и голубого  шелка,  сладости,
ветку алоэ. Это означало: "Сердце  мое,  я  люблю  вас!  Страдания,  кои
претерпеваю я от своей любви, едва  не  сводят  меня  с  ума.  Душа  моя
стремится к вам со всей силой страсти. Пролейте благотворный бальзам  на
мои раны!" Ибрагим отсылал золотую монету. Это значило: "Я  буду  любить
вас еще сильнее".
   Истекал  второй  месяц  со  дня  провозглашения  Сулеймана  султаном.
Убедившись в щедрости и суровости нового султана, Стамбул  утихомирился.
И хотя огромная империя взрывалась бунтами то тут,  то  там,  в  столице
жизнь налаживалась. Первым признаком этого было то, что купцы повезли на
Бедестан драгоценные товары и самых дорогих рабов.  Луиджи  Грити  через
посланца пригласил Ибрагима посетить вместе с ним Бедестан,  где  должны
быть редкостные молодые рабыни. Даже черкешенки, которые ценятся  дороже
всех. Луиджи Грити намекал  Ибрагиму,  что  уже  забыл  о  его  рабстве.
Собственно, в этой земле все рабы. Народ - раб султанов,  султан  -  раб
аллаха.  Чтобы  сделать   приятное   Луиджи,   Ибрагим   решил   одеться
венецианским купцом. Цветные кружева, черный  бархат,  золотая  цепь  на
шее, перстни с крупными самоцветами,  широкополая  шляпа  с  драгоценным
плюмажем. Одевали его два греческих мальчика. Красивые и изящные, как  и
сам Ибрагим. Он окружал  себя  только  красивым.  Хотел  видеть  себя  в
зеркалах чужих жизней. Не переносил евнухов.  Ненавидел  надругательства
над человеческой природой. Человека лучше убить, чем искалечить.  Смерть
следует рассматривать,  как  один  из  способов  облегчить  человеческую
жизнь. И не тому, кто убивает, а кого убивают. Пока  живой,  можно  было
утешаться такими рассуждениями.  А  он  был  жив  и  не  имел  намерения
умирать. Может, и никогда.  Смотрел  на  себя  в  венецианское  зеркало,
подаренное Луиджи Грити. Нравился себе,  как  всегда.  Тонкий,  нервный,
изысканный. На бледном лице выразительно очерченные губы, из-под  тонких
черных усов поблескивают ровные острые зубы,  так  плотно  поставленные,
что кажется - их вдвое  больше,  чем  нужно.  Иные  развивают  тело,  он
развивает дух. Тело приспосабливалось к духу, шлифовалось  им,  зависело
от него, а дух был  свободный,  раскованный,  миллионноликий.  Потому  и
любил себя Ибрагим удвоенного, утроенного в зеркалах.  В  них  отражался
уже и не он, не его внешность, а его неповторимый дух.
   Луиджи Грити застал Ибрагима у зеркал. Как бы в угоду Ибрагиму, купец
оделся османцем. Богатый халат из  золотистой  парчи,  расшитые  золотом
зеленые шаровары, белоснежный шелковый тюрбан, под широченными смоляными
бровями  поблескивают  выпуклые  глаза.  Искривленный,  как  у   султана
Мехмеда-Фатиха нос, густые пышные усы, чернющая  борода.  Вылитый  паша!
Они долго смеялись, рассматривая друг друга. Обнялись и расцеловались  в
надушенные усы. Даже духи  каждый  подобрал  соответственно  костюму:  у
Луиджи восточные, у Ибрагима итальянские, чуточку женственные,  чуть  ли
не от самой Екатерины Сфорца, к советам которой прислушивались все самые
вельможные лица Европы.
   - В носилках или на конях? - спросил Ибрагим.
   - Только верхом! - захохотал  Грити,  показывая  на  кривую  саблю  в
драгоценных ножнах, на парчовой перевязи.
   Их сопровождало с десяток  бостанджиев,  готовых  на  все.  Свиту  не
удивил Ибрагимов вид. Видывали и не  такое.  Головами  отвечали  за  его
целость и неприкосновенность перед самим султаном - вот и все, остальное
их не касалось. Грити об  охране,  казалось,  не  заботился  вовсе.  Его
охраняли деньги. Мог купить пол-Стамбула.  Еще  неизвестно,  где  больше
сокровищ, в замке Семи башен или у него.
   - Мы забыли взять евнухов, - спохватился Грити.
   Ибрагим нервно передернул плечами.
   - Зачем? Я не считаю, что такое зрелище украшает настоящего мужчину.
   - Не украшает, но служит  первым  признаком  мужчины.  Иначе  каждому
правоверному пришлось бы возить за собой целый гарем. Слишком  хлопотно,
не так ли?
   - Небольшой гарем лучше самых пышных евнухов. Я бы согласился  возить
даже гарем, только не этих обрубков человечества. Но мой гарем из  одних
рабынь. Это напоминало бы мне всякий раз о моем собственном положении.
   - Не считаете ли вы, мой дорогой, что  пора  уже  вам  изменить  свое
положение хотя бы в гареме? - прищурился глаз Луиджи.
   - Я еще слишком мало живу в Стамбуле.  Все,  кого  знал,  остались  в
Маниси.
   - Зато вас знает весь Стамбул.
   Ибрагим засмеялся.
   - Согласитесь, дорогой Луиджи, что я не  могу  взять  себе  в  кадуны
 сразу всех красавиц Стамбула! Рабынь - сколько  угодно,
законных жен - только четыре! Так повелел пророк.
   - Не надо  всех.  Начинать  нужно  всегда  с  одной.  У  моего  друга
Скендер-челебии юная дочь.
   -  Скендер-челебия?  Главный  дефтердар?   Он мог бы породниться с рабом?
   - Не вспоминайте лишний раз того, что для вас уже, собственно,  и  не
существует. Что же касается Скендер-челебии,  то  он  хотел  бы  угодить
новому султану так же, как умел  угождать  его  покойному  отцу.  Одного
слова султана Сулеймана достаточно, чтобы Кисайя стала вашей кадуной.  А
она истинный цветок из садов аллаха.
   - Как можно судить о красоте, не увидев ее собственными глазами?
   - А разве вас не убеждает имущественное положение Скендер-челебии?
   - До сих пор я старался наполнять не карманы, а голову и сердце.
   - То, что не существует, не может быть наполненным.
   - Что вы имеете в виду?
   - Человек даже самый мудрый может умереть от  голода,  когда  у  него
ветер в карманах! - прокричал Грити так громко, будто бросал  эти  слова
голодранцам, что вертелись в узких улочках, чуть не  подлезая  под  ноги
коням. - Я лично отдаю предпочтение  наполнению  всего  без  исключения.
Может, дефтердару как раз и не хватает вашей головы.
   - До сих пор он обходился собственной головой, и не без успеха.
   -  Есть  предел,  перед  которым  бессильны  даже  такие   умы,   как
Скендер-челебия.  Торговля  напоминает  стамбульский  Бедестан  -   тебе
кажется, будто ты схватил ее всю, а между тем ты как рыбак,  чем  больше
ловит он рыбы в море, тем  больше  видит  непойманной.  Одни  впадают  в
отчаянье от такого открытия, другие ищут  способы  поймать  еще  больше.
Может, Скендер-челебии не хватает именно вашего ума  и  вашего  влияния,
так же как вам не хватает свободной жены для гарема.
   - Я ничего не говорил о гареме. Не интересовался этим  никогда.  Если
хотите, то о моем гареме, хоть говорить об этом смешно и  не  полагалось
бы, заботился Сулейман.
   - Пусть позаботится еще. Тому, кто проводит с султаном иногда и  ночи
голова к голове, в бессонных беседах, нетрудно выпросить  такой  пустяк.
Одно слово султана - и  Скендер-челебия  сам  приведет  свою  прекрасную
Кисайю на Ат-Мейдан...
   Ибрагим молча улыбался под  тонкими  своими  усами.  Эти  два  волка,
Луиджи Грити и Скендер-челебия, видимо, уже не  в  состоянии  проглотить
добычу, которую хватают по всей империи, им нужен еще и третий.  Выбрали
его. От него не потребуется никаких усилий.  Все  они  сделают  сами.  А
Сулейманово слово он выпросит легко. Только  намекнет  -  и  султан  сам
станет умолять его, чтобы он взял в жены дочь дефтердара.
   - Я  пришлю  вам  редкостное  зеркало  персидской  работы,  -  сказал
Ибрагим.
   - А у меня для вас есть еще более редкостная золотая монета,  чеканки
знаменитейшего итальянского мастера, -  ответил  тем  же  Луиджи.  Точно
купцы, которые на предложение - иджабу - и согласие - кабуля - заключают
договор - акд, они соглашались действовать сообща в деле весьма  важном,
хоть  и  зародилось  оно,  как  могло  показаться,   из   случайного   и
несущественного разговора.
   Подъезжали к Бедестану - главному  стамбульскому  базару,  такому  же
старому, как и этот город, уничтожаемому и  возрождаемому,  как  и  этот
город  и,  как  Царьград,  неистребимому,  вечному,   бессмертному.   За
узенькими улочками, за кучами мусора, потоками нечистот, харчевнями, где
дым, смрад,  зловоние,  брань,  насыщение  и  опорожнение;  за  шумом  и
теснотой, солнцем и ветром - целый город, скрытый от мира, под  высокими
каменными сводами, с сотнями улочек и переходов,  со  своими  площадями,
фонтанами, ручьями, даже с собственной мечетью. Тут  никогда  не  подует
ветер и не шевельнется воздух, разве что от  людских  голосов,  бряцанья
сбруи, рева ослов и рыка диких зверей, которых продают  так  же,  как  и
живых людей да мертвые товары.
   Гул стоит, будто  ты  внутри  исполинской  морской  раковины,  звукам
некуда вырваться, они живут здесь вечно, вне времени, для них, как и для
всего Бедестана, нет ни дня, ни ночи, ни солнца, ни луны,  ни  росы,  ни
зноя, ни зимы, ни лета, только блеск, чары, сон, грезы,  запахи  мускуса
от кож козлиных, бараньих, воловьих, сладковатый  дух  ковров,  пьянящие
ароматы цинамона,  ладана,  перца,  гвоздики,  имбиря,  смолы,  муската,
сандалового дерева, серы, амбры.
   Главный проход,  по  которому  можно  ехать  верхом  и  даже  конными
упряжками, куда заходят целые верблюжьи  караваны,  -  с  высоким  синим
звездным сводом. В полутьме боковые лавчонки, набитые товарами, лежащими
там, может, и тысячу лет. Снопы света падают сверху сквозь узкие оконца.
Тут  возвышаются  горы  лиловых  и  черных  фиг,  висят  бараньи   туши,
разрубленные  на  четыре  части,  головки  брынзы,  посыпанной   черными
зернышками, твердая, точно  кость,  продымленная  бастурма  , тут же арабский клей в "слезах", мастика, желатин,
басма, хна, ароматические мази для  бровей,  гашиш,  опиум,  краски  для
шерсти,  восточные  драгоценности;  неподвижно  сидят  толстые  купцы  в
высоких  чалмах  перед  лавками  с  серебряными,  медными   и   золотыми
изделиями, ремесленники кроят и шьют одежду, изготовляют  мешки,  плетут
корзины, едят кебаб и сладости, варят плов и шурпу, режут баранов, жарят
мясо (Бедестан съедает за день одних только верблюдов до  полутысячи,  а
баранов без счета), жуют, чавкают,  отрыгивают,  опорожняются,  молятся,
кричат и плачут, проклинают и клянутся, старые армяне поют  тысячелетние
дивные песни, торговцы оружием, поджав ноги, сидят на  звериных  шкурах,
пьют шербеты, поглаживают бороды, бормочут стихи из Корана, а вокруг них
кучи ятаганов,  ружей,  пистолей,  дамасские  сабли,  курдские  кинжалы,
трости и палицы из железного кавказского дерева, барабаны; еще дальше  -
золотые  цепочки,   мониста,   жемчуга,   перстни,   рубины,   изумруды,
бриллианты,   вороха   бирюзы,   конская   сбруя,   четки,   курильницы,
светильники, сандалии из разукрашенного дерева -  женщины  надевают  их,
отправляясь в хамам ,  коробки  из  черепах,  из  черного
дерева, инкрустированные  перламутром,  старые  зеркала,  подставки  для
Корана, солома, сено, дрова, ячмень, ткани -  все  смешано,  перемешано,
свалено и навалено без толку, без  нужды,  без  видимого  смысла,  будто
издевка над окружающим миром, где испокон века три силы пытаются придать
всему существующему хоть какой-то порядок: природа, человек, боги, чтобы
впоследствии,   очутившись   перед   хаосом   Бедестана,   убедиться   в
бесплодности всех  своих  попыток.  Над  стихией  Бедестана  не  властна
никакая сила, кроме разве что стихии еще  большей.  И  такой  стихией  в
Царьграде всегда был пожар. Бедестан горел при  императорах,  горел  при
султанах, начиная от  первого  из  них  -  Мехмеда  Фатиха.  Владычество
каждого  султана  ознаменовывалось  не  только   завоеванными   землями,
янычарскими бунтами, сооружением  новых  мечетей,  тюрбе  и  медресе  на
площадях и возвышенностях Стамбула, но и диким  возгласом,  от  которого
содрогалась вся столица, который мог прозвучать днем и ночью, и в  самый
большой праздник, и во время страшнейшей эпидемии, в  летний  зной  и  в
ненастный зимний день: "Янгуйн вар Бедестан!" - "Пожар на Бедестане!"
   И тогда в этом  замкнутом,  загадочном  мире  начинался  ад.  К  огню
невозможно было подступиться, он господствовал безраздельно под  вечными
сводами базара, все, что там было живого, гибло бесследно  и  безымянно.
Горело все, что могло  сгореть,  плавились  металлы,  трескались  камни,
высыхали фонтаны, черное пламя било из Бедестана, как из пекла,  выжигая
все дотла и в близлежащих улочках, потому эти улочки  всегда  оставались
самыми убогими, самыми грязными и самыми заброшенными при всех султанах.
   Сулейман еще не пережил своего пожара на Бедестане. Слишком  мало  он
пока владычествовал. Ибрагим и Грити без страха  погрузились  в  глубины
Бедестана, проникли в отдаленнейшие его  дебри,  миновав  горы  товаров,
людскую толчею, рев животных, сияние драгоценных камней, груды отбросов,
добрались до майдана, на котором стоял  золотой  дым  от  мощных  ударов
солнца сквозь наклонные окна в высоких серо-черных сводах. Широкие  лучи
ударялись о каменные  плиты  площади,  курились  золотым  дымом,  отчего
казалось, будто все  тут  плывет,  движется,  взлетает  в  пространстве,
повисает  над  древними  плитами,  над  большим  беломраморным  фонтаном
посреди площади, над деревянными помостами, то голыми, вытоптанными,  то
устланными  старыми  яркими  коврами,  в  зависимости  от   того,   кому
принадлежали помосты и какой ценности товар предлагался на них  и  возле
них.
   Товаром на самой освещенной в Бедестане площади были люди.
   Рабы.  Приведенные  из  военных   походов,   захваченные   корсарами,
пойманные,  как  дикие  звери,  похищенные,   купленные,   проданные   и
перепроданные. Юноши редкостных  дарований  и  кастрированные  мальчики,
девушки и женщины для черной работы, красавицы на утеху сыновьям ислама,
гаремная плоть, дивные творения природы, с телами прекрасными и чистыми,
коих не отважился еще коснуться даже солнечный луч.
   Рабов выводили поодиночке, а то и целыми вереницами из боковых темных
переходов, товар подороже показывали на помостах,  подешевле  продавался
целыми толпами внизу, продавцы - байи -  выкрикивали  цену,  нахваливали
своих рабов, их силу,  молодость,  неиспорченность,  красоту,  ученость,
умелость. Поблизости в Бедестане на таких же торговых площадях, с такими
же шумом и гамом, толчеей и кутерьмой  продавали  коней,  птицу,  ослов,
овец, коз, собак,  не  продавали  только  кошек,  поскольку  кошка  была
любимым животным пророка. Кошки, выгибая спины, терлись о  ноги  купцов,
мурлыкали и блаженствовали, не ведая, что эти люди продавали и  покупали
людей, как тварей бессловесных, всякий раз  ссылаясь  на  аллаха  и  его
пророка, повелевшего всем правоверным: "Ешьте же  то,  что  вы  взяли  в
добычу дозволенным, благим..."
   Коран запрещал женщине обнажаться перед мужчинами.  А  здесь  женщины
были нагие. Ибо они были  рабынями  на  продажу.  Одни  стояли  с  видом
покорных животных, другие, те, что не смирились с судьбой, -  с  печатью
ярости на лицах; одни плакали, другие сухими глазами остро кололи  своих
мучителей, - была бы сила, убивали бы взглядами.
   - В Манисе у вас не было бы такого выбора, - сказал  Грити  Ибрагиму,
когда они приблизились к площади рабов.
   - Я не могу  без  содрогания  смотреть  на  эту  торговлю,  -  нервно
подергиваясь лицом,  промолвил  Ибрагим.  -  Всегда  буду  помнить,  как
продавал  меня  Джафер-бег,  как  держали  меня  голого  на  таком   вот
помосте... Теперь я принял ислам и  как-то  могу  оправдать  людей  моей
веры. Им суждено воевать со всем светом,  и  поэтому  невольно  пришлось
стать жестокими даже в вере и обычаях. Но вы, христиане, разве  ваш  бог
позволяет рабство?
   - У бога  точно  определены  только  запреты,  -  хмыкнул  Луиджи,  -
дозволенное  же  всегда  неопределенно.   Человеку   приходится   самому
определять как самую сущность дозволенного, так и его меру.
   Передав поводья слугам, они соскочили с коней и  смешались  с  толпой
богатых муштери - покупателей живого товара, шли не  торопясь,  наблюдая
за тем, что творилось на площади, пожалуй единственные  здесь,  кто  мог
поглядеть на происходящее глазом непредвзятым, незаинтересованным, почти
равнодушным. Словно они приехали сюда для развлечения, не имея намерения
покупать, а лишь присмотреться поближе к позорному торгу и  порассуждать
с высот своей независимости.
   - Не забывайте, - напомнил Ибрагиму Грити, - что  я  наполовину  тоже
мусульманин и, когда мне надо, охотно повторяю слова Магомета: "...бейте
их по шеям, бейте их по всем пальцам!"
   - Но ведь вы учились в лучших университетах Европы, воспитывались  на
книгах  величайших  мудрецов  Греции  и  Рима,  в  которых  говорится  о
человеческой свободе и достоинстве.
   - Не забывайте, что я купец, - засмеялся Грити. - Когда  мы  с  вами,
попивая кандийское  вино,  обсуждаем  диалог  Платона  "Республика"  или
"Банкет", я не выступаю перед вами  как  носитель  высоких  человеческих
помыслов, когда же я оказываюсь на Бедестане, я  вынужден  вспоминать  и
то, что даже  у  любимого  вами  Аристотеля  в  его  "Вратах",  в  авабе
восемнадцатом, приводятся советы, как нужно  покупать  рабов  и  рабынь.
Философ советует непременно осматривать рабов против солнца или в местах
хорошо освещенных, и осматривать не только их видимые члены,  но  и  все
тело, и все потайные части тела.
   - Я знаю об этом.
   - Так если даже Аристотель не стыдился этого, почему  же  мы  с  вами
должны стыдиться? Не лучше ли довериться во  всем  аллаху?  Сказано  же:
"...Аллах мощен над всякой вещью!"
   - Вы знаете Коран, как  истинный  хафиз  ,  -
похвалил его Ибрагим.
   -  Мне  по  нраву  восьмая   сура,   которая   называется   "Добыча".
Согласитесь, что такое слово для купеческого сердца самое  милое.  Купец
не повелитель, посылающий своих воинов на  завоевание  земель,  людей  и
богатств, но он может посылать деньги, часто превосходящие  своею  силой
оружие и самое жестокое насилие. К примеру, тут должен  быть  мой  уртак
  Синам-ага,  коему  я  заказал  привезти  мне  партию
полонянок из славянских земель. Я даже поставил  условие:  товар  должен
быть отборным и, как говорится, небудничным, особым.
   - Вы что, заплатили этому Синам-аге? - даже остановился от  удивления
Ибрагим.
   - Я дал ему задаток. Иначе говоря, послал  свои  деньги  за  море  за
добычей.
   -  Это  противоречит  праву  шариата.  Ислам  разрешает   воевать   с
неверными,  захватывать  добычу,  иметь  рабов,  но  купцы  наши  строго
ограничены законами шариата. Если хотите, мусульманские купцы  благодаря
шариату самые порядочные во всем мире. Чтобы вещь могла быть  проданной,
она должна  быть  дозволенной,  ею  надо  завладеть.  Только  тогда  она
становится "мутеваким", то есть разрешается для продажи на рынке.
   - Но ведь  богатые  люди  могут  заказывать  рыбу  рыбакам  или  дичь
охотникам, - напомнил Грити.
   - Такой обычай существует, но он противоречит правилам. Ни рыбак,  ни
охотник не могут дать заверения, что они  поймают  именно  то,  что  вам
хочется, ибо это от них не зависит.
   - Ловить  рыбу  или  дичь  занятие  действительно  неопределенное,  -
поддерживая Ибрагима под руку, нагнулся к нему Грити, - но ведь с людьми
дело  намного  проще.  Я  плачу  Синам-аге,  Синам-ага  находит   своего
знакомого крымского бея, платит ему и просит привезти из королевской или
из московской земли таких-то и таких-то рабов или рабынь. Вот и все. Тут
мог бы удовлетвориться даже ваш строгий  шариат.  Селям!  -  крикнул  он
внезапно старому турку, сидевшему на ковре, бессильно склонив голову под
тяжелым тюрбаном, - случайный наблюдатель этого неправедного торга,  как
и Грити с Ибрагимом. Но так могло показаться лишь  глазу  неискушенному.
Ибо старик, будто бы подремывая, на самом деле пристально  приглядывался
ко всему, что происходило вокруг,  его  ухо  ловило  каждое  слово,  его
прикрытые тяжелыми  увядшими  веками  глаза  выхватывали  из  водоворота
человеческого все нужное их хозяину. Грити он  заметил  давно  и  только
сделал вид, будто приветствие купца  вырвало  его  из  дремоты.  Луиджи,
пожалуй, и не  заметил  хитрости  старика,  от  Ибрагима  же  ничего  не
укрылось, глаз у него был наметан, особенно на людское коварство.
   - Синам-ага? - спросил он негромко у Луиджи.
   - Да будет твоим убежищем рай, - не давая  Грити  времени  на  ответ,
мигом проговорил старик.
   -  Тебя  давно  не  было  на  Бедестане,   почтенный   Синам-ага,   -
полувопросительно-полуосуждающе заметил Грити.
   - Разве бы осмелился я, никчемный раб, занести ногу на ковер торговли
в час скорби по случаю смерти великого султана Селима,  да  наслаждается
душа его в садах аллаха, и пока пройдет положенное  время  после  начала
царствования великого султана Сулеймана, которому да воздастся  нижайшее
поклонение... - заскулил Синам-ага.
   - Есть товар для меня? - прерывая его болтовню, почти сурово  спросил
Грити.
   Синам-ага хлопнул в ладоши, и черный евнух,  вертевшийся  поблизости,
пулей бросился куда-то в сторону, чтобы через минуту выступить вместе  с
несколькими такими же безбородыми во главе  вереницы  скованных  за  шеи
красивых чернооких девушек, одетых, несмотря на осеннюю стужу,  довольно
скупо.
   - Да ты смеешься? - воскликнул рассерженно Грити. - Смеешь предлагать
мне то, чего касалось железо?
   - "Мы поместили на шее у них оковы до  подбородка,  и  они  вынуждены
поднять головы". Я, недостойный, хотел показать что-то для твоего  друга
эфенди, - пробормотал испуганно Синам-ага.
   - Если бы ты знал, кто мой друг, под  тобой  задрожала  бы  земля,  -
довольно произнес Грити. - Есть что путное - показывай, а не  вызванивай
железом. Разве так звенит мое золото?
   Синам-ага, кряхтя, поднялся с ковра,  подобрал  полы  своего  халата,
кланяясь теперь уже не так Грити,  как  Ибрагиму,  повел  их  в  боковые
переходы, в темноту и плесень.
   - Старый мошенник! - бормотал брезгливо Грити, спотыкаясь в  темноте,
попадая  в  зловонные  лужи  своими  тонкими  сафьяновыми  сапожками,  с
возмущением вдыхая запах плесени на стенах.
   Из тьмы навстречу им выступили две какие-то фигуры, еще чернее  самой
тьмы, узнали Синам-агу, исчезли, а впереди заморгало несколько огоньков.
   - Валлахи, я выполнял твое повеление с покорной головой,  бей  эфенди
, - кряхтел Синам-ага.
   - Ты нарочно завел нас в такую темень, где не  увидишь  даже  кончика
своего носа, старый пройдоха, - выругался Грити.
   - О достойный, - всплеснул руками Синам-ага, - то, что уже продано  и
зовется "сахих", принадлежит тому, кто купил, и зовется "мюльк", и никто
без согласия хозяина  не  смеет  взглянуть  на  его  собственность.  Так
говорит право шариата. Так мог ли я не спрятать то, что надо было скрыть
от всех глаз, чтобы соловей не утратил разума от свежести этого  редкого
цветка северных степей? Он вырос там, где  царит  жестокая  зима  и  над
замерзшими реками веют ледяные ветры. Там люди прячут свое тело в мягкие
меха, оно у них такое же мягкое...
   Они уже были около светильников, но не видели ничего.
   - Где же твой цветок? - сгорал от нетерпения Грити.
   - Он перед тобой, о достойный.
   Ибрагим, у которого глаза были зорче, уже увидел девушку. Она  сидела
по ту сторону двух светильников, кажется, под нею  тоже  был  коврик,  а
может, толстая циновка; вся закутана в черное, с  черным  покрывалом  на
голове и с непрозрачным чарчафом  на лице,
девушка воспринималась как часть этого темного,  затхлого  пространства,
точно какая-то странная  окаменелость,  призрачный  темный  предмет  без
тепла, без движения, без малейшего признака жизни.
   Синам-ага шагнул к темной фигуре и сорвал  покрывало.  Буйно  потекло
из-под черного шелка слепящее золото, ударило таким  неистовым  сиянием,
что даже опытный Луиджи, которого трудно было чем-либо удивить, охнул  и
отступил от девушки, зато Ибрагима непостижимая сила как бы кинула к тем
дивным волосам, он даже нагнулся над  девушкой,  уловил  тонкий  аромат,
струившийся от нее (заботы опытного Синам-аги), ему  передалась  тревога
чужестранки, ее подавленность и - странно, но это действительно так - ее
ненависть и к нему, и к Грити, и к Синам-аге, и ко всему вокруг здесь, в
затхлом мраке Бедестана и за его стенами, во всем Стамбуле.
   - Как тебя зовут? - спросил он по-гречески,  забыв,  что  девушка  не
может знать его язык.
   - У нее греческое имя, эфенди, - мигом кинулся к  нему  Синам-ага.  -
Анастасия.
   -  Но  ведь  в  ней  нет  ничего,  что  привлекало  бы   взгляды,   -
разочарованно произнес Грити, уняв свое первое волнение.  -  Ты,  старый
обманщик, даже ступая  одной  ногой  в  ад,  не  откажешься  от  гнусной
привычки околпачивать своих заказчиков.
   - О достойный, - снова заскулил Синам-ага, - не надо смотреть на лицо
этой гяурки, ибо что в том лице?  Когда  она  разденется,  то  покажется
тебе, что совсем не имеет лица из-за красоты того, что скрыто одеждой.
   - Так показывай то, что скрыто у этой  дочери  диких  роксоланов!  Ты
ведь роксолана? - обратился он уже к  девушке  и  протянул  руку,  чтобы
взять ее за подбородок.
   Девушка вскочила на ноги, отшатнулась от Грити, но не испугалась его,
не вскрикнула от неожиданности, а засмеялась. Может, смешон был ей  этот
глазастый турок с толстыми усами и пустой бородой?
   - Не надо ее раздевать, - неожиданно сказал Ибрагим.
   - Но ведь мы должны посмотреть на  эту  роксоланку,  чтобы  знать  ее
истинную цену! - пробормотал Луиджи. Он схватил один из  светильников  и
поднес его к лицу пленницы.
   - Не надо. Я куплю ее и так. Я хочу ее купить. Сколько за нее?
   Незаметно для себя он заговорил по-итальянски, и то ли  эта  странная
девчушка поняла, о чем речь,  то  ли  хотела  выказать  свое  возмущение
нахальным присвечиванием, к которому  прибегнул  Грити,  она  громко,  с
вызовом засмеялась прямо в  лицо  Луиджи  и  звонким,  глубоким  голосом
бросила  ему  фразу  на  языке,  показавшемся  Ибрагиму   знакомым,   но
непонятным.
   - Что она говорит? - спросил он у Грити.
   - Квод тиби, мулиер? - не отвечая обратился Луиджи к девчушке на  том
же языке, отводя руку со светильником и приглядываясь к  ней  теперь  не
только с любопытством, но и с удивлением.
   Но девчушка, выпалив свою странную фразу, снова засмеялась и  уже  не
говорила ничего больше, с некоторым даже  пренебрежением  сморщила  свой
хорошенький носик и заслонилась  белой  рукой  от  светильника,  который
Грити вновь приблизил на расстояние слишком неприятное.
   -  Вообразите  себе,  она  говорит  по-латыни!  -  воскликнул  Грити,
обращаясь у Ибрагиму.
   - Что же тут странного? Она, наверное, училась у себя дома. Мы ничего
не знаем о ней. Может, она из богатой семьи.
   - Вы не знаете, что именно она сказала!
   - Что же именно?
   -  Это  один  из  канонических  вопросов  католических   священников,
исповедующих женщин. Довольно грубый и  непристойный  для  столь  нежных
уст.
   -  А  в  устах  ваших  священников  он   не   кажется   вам   слишком
непристойным?
   - Они исполняют свой  долг.  И  они  грубые  мужчины.  А  это  нежное
создание. Ты, вонючий барышник, - крикнул он Синам-аге, - что  за  товар
нам подсовываешь? Где купил эту беспутницу? Из-под какого просмердевшего
развратника ее вытащил?
   - Валлахи! - приложил руку к груди Синам-ага. -  Эта  девушка  чиста,
как утренний цветок, искупанный в росе. Она так же нетронута, как...
   - Я покупаю ее, - прервал его разглагольствования Ибрагим.
   - Бей эфенди верит старому Синам-аге?
   - Я покупаю эту девушку, - повторил  Ибрагим  уже  с  нетерпением.  -
Сколько за нее?
   - Пятьсот дукатов, бей эфенди, - быстренько проговорил Синам-ага.
   - Даю тысячу, - небрежно кинул Ибрагим.
   - Бей эфенди хочет назвать двойную цену? Но это надлежит делать  мне.
Купец должен называть двойную цену, чтобы дойти до истинной не торопясь,
поторговавшись всласть  и  вволю,  иначе  как  можно  сберечь  себя  для
служения делу, на котором держится мир?
   - В самом деле,  -  вмешался  несколько  удивленный  таким  ходом  их
приключения Грити, - она обошлась мне,  как  свидетельствует  Синам-ага,
всего лишь в пятьсот дукатов. Ясное  дело,  старый  негодник  обманывает
нас, как он это всегда делает, - ведь за такие деньги можно купить  трех
черкешенок из княжеского рода, но пусть уж будет так.
   - Я хочу, чтобы Синам-ага заработал, поэтому даю  тысячу.  -  Ибрагим
заслонил собой девушку от Грити и турка, шагнул к  ней,  она  засмеялась
ему еще более дерзко и с еще большим  вызовом,  чем  перед  тем  Луиджи.
Смеялась ему в лицо неудержимо, отчаянно, безнадежно, стряхивала на него
волны своих буйных волос, полыхавших золотом неведомо и  каким,  райским
или адским, не отступала, не боялась, выпрямилась, невысокая,  стройная,
откинула голову на длинной нежной шее, рассыпала меж  холодных  каменных
стен Бедестана звонкое серебро прекрасного голоса: "Ха-ха-ха!"
   Ибрагим вздрогнул от мрачного предчувствия, но поборол  это  движение
души, заставил себя улыбнуться в ответ на смех  загадочной  чужестранки,
которая не плакала, как все рабыни, не стонала,  не  ломала  в  отчаянье
рук, а смеялась, точно издеваясь не только над ним, но и над  всем  этим
жестоким миром, стремившимся покорить ее, сломать,  уничтожить.  Ибрагим
заговорил с ней на ломаном языке - смеси из славянских  слов,  выученных
от султана Сулеймана, хочет ли она  к  нему,  именно  к  нему,  а  не  к
кому-либо  другому.  Девушка  умолкла  на  мгновение.  Словно  бы   даже
посмотрела на Ибрагима пристальнее.  Хотела  ли  бы?  Еще  может  кто-то
спрашивать в этой земле, хотела ли бы она? Ха-ха-ха!
   Ибрагим сухо приказал Синам-аге привести рабыню к нему на  Ат-Мейдан,
повторил, что заплатит за нее тысячу дукатов, предупредил, чтобы сегодня
же к вечеру она была в  его  доме  и  чтобы  ей  не  было  причинено  ни
малейшего вреда. Потом поблагодарил Грити.
   - Я никогда не забуду этой вашей услуги.
   - Могу только позавидовать вашему  утонченному  вкусу!  -  воскликнул
венецианец. - Эта Роксолана, как я ее  называю,  пожалуй,  действительно
нечто такое... - он покрутил  пальцами  у  себя  перед  глазами.  -  Как
опытный купец, могу сказать вам, что товар приобретает ценность также от
цены, какая за него уплачена.
   Ибрагим молчал. Быстро выбирался из темного перехода. Чувствовал себя
таким  же  опозоренным,  как  тогда,  когда  его,  маленького  мальчика,
продавали на рабском торге в Измире. Правда, теперь покупал он, но разве
не все равно? Есть рабы, которые покупают, и рабы, которых покупают.  Но
все равно рабы. И спасения нет никакого. Он пытался  спастись  нарядами,
роскошью, которой окружал себя благодаря щедрости Сулеймана, считал, что
этим облегчает себе жизнь, упорно уговаривал себя, что  жизнь,  в  конце
концов, и не может быть тяжелой, раз  она  называется  жизнь.  А  зачем?
Пусть тот старый мошенник Синам-ага обманывает  людей,  ибо  таково  его
призвание на этой земле, пусть покупает и продает все  на  свете  Луиджи
Грити, поскольку он купец, но зачем же тогда убеждать себя в том, во что
никогда не поверишь?

РОГАТИН

   Дождем, как слезами, заливало весь видимый и невидимый мир, и душа ее
вся плавала в слезах. Она шла, бездомная  сирота,  несчастная  пленница,
проданная  и  проклятая,   под   чужим   небом,   прочищенным   ветрами,
безжалостным и бледным, как холодные глаза стрелков-лучников.  Здесь  не
было дождя, он лил, как слезы, в ее  душе  да  еще  там,  куда  не  было
возврата, в таком далеком, что сердце вырывалось от отчаянья  из  груди,
недосягаемом, навеки утраченном Рогатине.
   Что-то темное, большое и страшное  -  зверь  поднебесный,  призрак  -
налетело на нее, надвинулось, и голос  дождя  звучал  в  ее  сердце  как
невозместимая горькая утрата. Ничего и никогда в жизни не увидишь  лучше
и милее, не переживешь уже того, что пережила когда-то.
   Призраки были здесь, а позади все только  настоящее  -  лишь  протяни
руку, а тут обман, ненастоящесть падали  под  ноги,  летали  в  воздухе,
выступали  из  стен,  толпились  в  просмердевших  нечистотами  улочках,
сновали неслышно, как  клубки  шерсти,  а  то  вдруг  прорывались  диким
мяуканьем - то ли кошачьим, то ли дьявольским. Но дьяволами должны  были
быть люди, а  мяукали  кошки,  тысячи  кошек  повсюду,  кошек,  кошечек,
изнеженных и избалованных, безнаказанных и неприкосновенных,  ибо  кошка
была любимым животным их пророка.
   А может, это неизбежная кара за то, что осталось там,  за  морем,  за
степью, за реками и лесами? Может, и не за ее собственные  грехи  -  она
еще не успела их  нажить,  -  а  за  грехи  давно  умерших,  несчастных,
проклятых, заблудших? Нелепость,  нелепость!  Неужели  и  теперь  должна
пугать сама себя, как делал это ее татусь в Рогатине? Батюшка  Лисовский
в пьяном бреду запугивал грехами и грозил карами всем без исключения, он
цеплял грехи ко всему сущему, даже к деревьям и камням, не признавая  их
лишь за самим собой, ибо не мог отличать в своих поступках  грешного  от
праведного, обреченный на постоянное  опьянение  если  не  от  молитв  в
церкви  Святого  духа,  то  от  пива  и  горилки  рогатинских  пивоваров
Квасницы, Якубовича и Роздольского.
   В ее крови были неистовость отца и легкий нрав матери. Гнездилось это
у нее в душе в  таком  беспорядке,  что  даже  строгий  учитель  Иероним
Скарбский, к которому посылал ее Гаврило Лисовский в ожидании  чудес  от
своей единственной дочери, не смог навести  в  той  душе  хоть  какой-то
порядок, а, наоборот, еще больше взбудоражил все то, что до времени было
приглушено, жило только в зародыше, еще  и  не  проклевываясь  к  жизни.
Жертва темных сил, безвременная мученица (как  будто  для  мук  человеку
непременно должно быть определено какое-то  время!),  лишенная  свободы,
которую если еще и сберегла, то разве что глубоко в  сердце  и  в  своей
неукротимости. Щедро одаренная волей к жизни, она не имела  теперь  даже
такой свободы, какой обладала всякая паршивая кошка на улицах Стамбула.
   Пережила утрату матери, которую четыре года назад взяла в  плен  орда
так же, как теперь ее самое, бесследно исчез несчастный отец в  пылающем
Рогатине, пережила собственную смерть или какое-то подобие смерти, чтобы
теперь воскреснуть, как на старенькой иконе в отцовской  церкви  Святого
духа, но не в таинственном сиянии святости, не для поклонений вопящей от
восторга, одуревшей от чуда толпы,  а  для  прозябания  понурого,  почти
животного. Единственное, что она могла, -  это  возвращаться  без  конца
памятью в родной Рогатин, к крутым  тропкам  со  щекочущим  спорышом  по
сторонам, к густому  малиннику  за  раскидистой  грушей,  которая  зимой
грустно чернела среди снегов, а летом накрывала зеленым шатром  чуть  ли
не всю усадьбу Лисовских. И дом свой видела с крутых улиц  Стамбула  так
явственно, словно стояла перед ним,  дом  из  толстых  сосновых  бревен,
просторный, с  окнами  на  высокий  ольшаник,  за  которым  внизу  бежит
Львовская дорога, упираясь возле вала под горой в  Львовские  ворота  со
старым перекидным мостом через ров, а во рву  буйство  лопухов,  лягушки
блаженствуют в вечных дождевых лужах, змей  и  ужей  скапливается  такое
множество, что вот-вот поползут они на Рогатин. Отец Гаврило  Лисовский,
коему не раз приходилось ночевать во рву и  которого  змеи  не  трогали,
словно считая своим, предрекал для Рогатина кару иную, столь же тяжелую,
как для библейских Содома и Гоморры, потому что после этих двух  третьим
городом, который бог хотел убрать с  лица  земли,  был  именно  Рогатин,
спасенный случайно, но от  кары  не  избавленный.  Как  ни  пугал  своих
прихожан пьяненький попик, приношений и пожертвований  на  церковь  было
слишком мало, чтобы держаться батюшке Лисовскому  среди  первых  граждан
Рогатина, а потому на усадьбе вечно хрюкали огромные свиньи, хищные, как
лесные вепри, прожорливые, чавкающие, визгливые. Мама Александра с  утра
до ночи пекла ячменные коржи,  ломала  их  еще  горячими,  замешивала  в
деревянных бадьях пойло, носила, надрываясь, в свинарник тем  ненасытным
тварям, они мгновенно пожирали  принесенное,  грызли  бадьи,  прогрызали
доски загородок,  выставляли  хищные  рыла,  высовывали  длинные  тонкие
розовые языки, заходились в неистовом визге.  Ада,  которым  отец  пугал
всех вокруг, Настася не боялась еще с тех пор, как только стала понимать
слова взрослых людей - видела тот ад ежедневно,  жила  в  нем  вместе  с
несчастной своей матерью.
   Свиней Лисовский продавал на  знаменитой  Рогатинской  ярмарке,  куда
сгоняли тысячи голов скота, овец, свиней, коз, а покупать съезжался  люд
из Галича, Львова, Сандомира, из самой Литвы и  чуть  ли  не  из  Киева.
Батюшку  Лисовского  в  шутку  называл   тот   ярмарочный   люд   "отцом
свинопаственным". Но разве мог он бояться каких-то там  слов,  если  сам
умел пугать людей словами торжественными, загадочными, темными!  Задирал
бородку, раздувал  ноздри,  грозился  сухоньким  пальчиком,  похожим  на
кривую веточку: "Но своемненно паче же реши, не зная сущаго  положеннаго
разума". Мама Настаси не очень  и  тяготилась  своим  каторжным  трудом.
Тоненькая и маленькая, вытаскивала из печи черные казаны, месила колючие
ячневики, обваривала по локти руки в кипятке, и все  это  со  смехом,  в
непостижимой радости, с припевками то веселыми, то грустными,  например:
"Ой, кувала зозуленька, тепер не чувати: ой, де я  ся  не  родила,  мушу
привикати..." А отец  Лисовский  все  грозился  неминуемостью  кары  для
Рогатина и рогатинцев, хотя его маленькая Александра и не была  местной,
а родилась за Прутом, в селе Княж-Двор, где росли  неведомые  рогатинцам
тысячелетние тисы, деревья вечные и оттого словно бы какие-то угрюмые  и
нечеловеческие в своей мощи и красоте. А все дети якобы рождались там от
заезжих  князей,  которые,  охотясь  в  окрестных  пущах,  влюблялись  в
княжедворских девчат  и  оставляли  по  себе  сладкие  воспоминания  той
кратковременной  любви.  Князей  уже  давно  не  было,  а   воспоминания
оставались, и  Александра,  чтобы  досадить  своему  безродному  попику,
называла себя княжной да еще дразнила его тем, что якобы  и  Настася  не
его дочь, поскольку за девять месяцев до ее рождения  по  зимней  пороше
наскочил на рогатинские леса с кавалькадой охотников сам король польский
Зигмунт, и попалась тогда ему на глаза она, Александра княжедворская,  и
понравилась она королю, и... "Королевна! - радостно  восклицал  пан-отец
Лисовский, прижимая к себе маленькую дочку. - Моя доченька -  королевна,
прошу я вас! Она колыхалась у меня в  серебряной  колыбельке,  а  ездить
будет в серебряном возке!"  Серебряная  колыбелька,  по  которой  выбиты
цветы  и  травы,  существовала  лишь  в   пьяном   воображении   Гаврила
Лисовского,  старенькая  же  деревянная  люлька,  в   которой   когда-то
перебирала ножками Настася, валялась среди хлама в темной кладовушке, но
ведь намного веселее и легче жить с легендой, особенно в  таком  городе,
как Рогатин, который и сам возник из легенды. Говаривали, якобы когда-то
Галицкий князь Ярослав Осмомысл охотился тут в древних пущах с  дружиной
воинов своих и полюбовницей Насткой Чагровой, женщиной красивой  и  дико
своенравной. Настка, погнавшись за каким-то зверем, заблудилась  в  лесу
и, совсем уже потеряв надежду на спасение,  вдруг  заметила  гигантского
оленя-рогача, невиданной огненной масти. Олень  тряхнул  рогами,  топнул
ногой, словно приглашая за собой женщину, медленно побежал в чащу,  лишь
высокие рога обозначали его путь, и Настка погнала за ним  своего  коня.
Так и вывел олень ее к стойбищу Ярославову,  упала  она,  заплаканная  и
измученная, в объятия князя, а олень исчез, как дух святой. На том месте
Ярослав велел заложить  церковь  Святого  духа,  а  впоследствии  вокруг
церкви возник город, названный Рогатином в честь того рогатого спасителя
оленя. Может, и дочку свою Лисовский назвал  Настасей  в  память  о  той
далекой Настке, княжеской полюбовнице, хоть та  Настка  была  счастливой
только в легенде, а на самом  деле  смерть  приняла  мученическую  -  на
костре, в который бросили ее жестокие галицкие бояре.
   Ох, какой безалаберный  был  отец  Гаврило!  Исступленно  любил  свою
маленькую женушку и обрек ее на вечную каторгу с прожорливыми  свиньями.
Гордился дочкой, мечтал обучить ее высшим наукам,  хотя  сам  едва  умел
прочитать наизусть две молитвы и не мог отличить псалтырь от требника, и
готов был даже отказаться от отцовства в пользу едва ли не самого короля
польского - только бы все знали, кто растет в доме батюшки Лисовского  и
в этом благословенном и проклятом Рогатине! Да и сам Рогатин, как и  его
беспутный сын  Гаврило  Лисовский,  тоже  стоял  над  столетиями  своего
происхождения и существования какой-то словно бы  раздвоенный:  с  одной
стороны - роскошная княжеская  легенда  о  чудесном  спасении  заблудшей
души, а с другой - почти содомская  легенда  о  Чертовой  горе,  которая
высится  на  восток  от  Рогатина,  точно  мрачный  курган,   насыпанный
нечеловеческой силой на равнине. Потому что рогатинцы хоть  и  построили
свой город вокруг церкви Святого духа,  но,  видимо  помня  о  греховной
связи князя Осмомысла с распутной Насткой, сами пустились  в  распутство
столь тяжелое по тем давним временам, что  бог  разгневался,  призвал  к
себе черта и велел ему засыпать грешный  город  землей,  чтобы  и  следа
никакого  не  осталось.  Черт  набрал  полную   бесовскую   свою   торбу
черной-пречерной земли и понес к Рогатину. Но то ли  заблудился,  то  ли
лень его одолела, но землю он ту не донес до Рогатина - как  раз  в  это
время прокукарекал петух, нечистый испугался, бросил землю, где  был,  и
исчез. На том месте выросла Чертова гора. И теперь каждую весну  детвора
бегала туда рвать горицвет весенний, руту-мяту и синяк  красный,  и  как
упрямо ни перепахивал тропинки Кузьма Смыкайло, поле которого  было  под
Чертовой горой, их протаптывали вновь и вновь в тех же местах, где  были
они испокон века, и отчаявшийся Кузьма, проклиная  всю  бесовскую  силу,
каждую осень  выставлял  свою  землю  на  продажу,  но  никто  не  хотел
покупать, - как ее купишь, если она под самой Чертовой горой!
   Гаврило Лисовский был убежден, что Рогатина не минует предначертанная
ему судьба. "Черт не донес ту гору - бог  донесет!  -  восклицал  он  на
Рогатинском рынке. - Кара! Кара!"
   У него были огненные волосы, пылали пламенем усы и бородка,  кожа  на
лице и на руках тоже была как бы красной, будто он только  что  выскочил
из пекла. Настася унаследовала от своего  отца  огненные  волосы,  а  от
матери ослепительно белую кожу, нежную и шелковистую не только на ощупь,
но и на вид. Красота матери не передалась Настасе, но  девочка  этим  не
печалилась - уже знала, какая морока  с  той  красотой  у  ее  маленькой
мамуси.  Как  ни  изматывалась  Александра  с  батюшкиными  свиньями,  а
выходила в ярмарочные дни или в праздники на  Рогатинский  рынок,  надев
белый, разукрашенный вышивкой сардак ,  обув  красные  сафьяновые
сапожки, выложив на высокую - так и  рвала  сорочку  -  грудь  несколько
ниток кораллов, и мужские взгляды просто липли к ней, а кто  понахальнее
да посамоувереннее, тот откровенно заигрывал. Особенно надоедали  писарь
рогатинский  Шосткевич,  богатый  сапожник,   изготовлявший   сафьяновые
сапожки,  Захариалович  да  еще  голодранец   шляхтич   из   Подвысокого
Бжуховский, здоровенный, мосластый, с  торчком  поставленными  усами,  с
толстенными руками, свисавшими из обтрепанных рукавов кунтуша ,  в  рыжих  от  старости  сапогах,
слишком тесных для  его  огромных  шишковатых  ног.  Лисовский  бросился
как-то защищать жену от настырного  шляхтича,  но  тот  пренебрежительно
отстранил ничтожного попика своею ручищей, процедив  сквозь  зубы:  "Ты,
поп, не вертись у меня под ногами, не то растопчу!"
   - Такой облик должен быть у  дьявола,  -  показывая  на  Бжуховского,
закричал  отец  Гаврило  своей  маленькой  дочке.  -  Доподлинно  такой,
Настася! Знай и помни, дитя мое!
   Если бы! Теперь убедилась, что дьяволы тысячелики. Часто и не знаешь,
где они и какие. Бжуховский был слишком  простецкий  черт.  Не  умел  ни
скрыть своей драчливости, ни хотя бы  приглушить  ее.  Потом  прибыл  от
Сандомирского воеводы, старосты  земель  русских,  шляхтич  Бобовский  с
жолнерами и стал собирать в окрестных селах подати и недоимки. Наскочили
и на Бжуховского, у которого в Подвысоком был  дом,  а  землю  он  давно
пропил и жил то охотой, то грабежом,  коему  открыто  предавался  с  еще
двумя-тремя такими же забубенными головушками, как и он  сам.  Бобовский
стал требовать от Бжуховского, чтобы он уплатил подать, а тот податей не
платил  никогда  и  никому.  И  это  бы  еще  не  беда,  да  шляхтич   в
запальчивости  назвал  Бжуховского  Бруховским,  то  есть  приравнял   к
обычному хлопу-русину. Этого уж простить Бжуховский не смог бы ни  пану,
ни  богу.  На  ночлег  Бобовский  остановился  в  господском   доме   на
Подвысоком, а среди ночи туда ввалились какие-то трое. Слуга  Бобовского
сказал им, что здесь ночует сам пан  шляхтич.  Один  из  прибывших  взял
саблю и канчук Бобовского, вскочил в комнату, где тот спал, и стал  бить
сонного. "Вставай, сукин сын!" Вбежали еще двое, выволокли пана шляхтича
в переднюю  за  волосы,  били  палками,  его  же  собственным  мушкетом,
отливали водой, снова били. Бжуховский, который тоже прибыл на расправу,
кричал из сеней: "Бейте хорошенько,  только  не  грабьте!  Пусть  знает,
какой ему  хлоп  Бжуховский!"  Кто-то  выстрелил  Бобовскому  в  голову.
Обмазали мертвому лицо его же собственным дерьмом, ничего  из  вещей  не
взяли. А слуге сказали: "Скажи - убили его за то, что с паном Бжуховским
обошелся как с хлопом, а не как с шляхтичем. Чтобы все знали и помнили!"
   - Мог бы и  тебя,  татусю,  вот  так  же  убить  этот  Бжуховский,  -
испуганно говорила Настася отцу, - за мамусю вот так бы и убил!
   - Меня бог хранит! - выпячивал грудь батюшка. - Божья ласка  нисходит
на праведных, а всех грешников  ждет  геенна  огненная!  Бжуховского  же
первого!
   Но, видимо, геенна огненная была  приготовлена  для  всего  Рогатина,
потому что не проходило и трех-четырех лет, как на город нападали черные
силы, жгли, грабили, убивали, забирали  в  плен  всех,  кто  не  успевал
укрыться в  лесах  возле  Гнилой  Липы  и  за  Чертовой  горой.  Батюшка
Лисовский, несмотря на постоянное пребывание под  хмельком,  всякий  раз
избегал со своими домашними погромов, скрывался в дальнем лесу у  Гнилой
Липы, куда убегали через Львовские ворота, потому что черные силы всегда
врывались в город через ворота Бабинецкие или Галицкие. Мама Александра,
как бы предостерегая дочку, напевала ей уже  не  веселые  и  беззаботные
песенки, а  песни  такие  же  страшные,  как  набеги  чужеземцев  на  их
несчастный город: "За синiм морем, над  новим  двором,  Настася  сорочку
шиє. Шиє, вишиває i на двiр поглядає. "Миколайчику, братику, що там  так
синiє? Ци ратаєньки орють,  ой,  ци  волики  пасуть?"  -  "Ой,  Настасю,
сестро, не ратаєньки iдуть i не волики пасуть,  оно  по  тебе,  Настасю,
туроньки iдуть". - "Ой, Миколайку, братику, найми же ти кухароньку, а  я
сховаюся пiд дев'ятеро дверей, пiд  десятий  замок".  Наїхали  туроньки,
стали Настасю шукати... Настасина хустонька, но  не  Настасина  голiвка;
Настасинi пацьори, но  не  Настасина  шия;  Настасина  суконька,  но  не
Настася сама; Настасинi  панчошки,  но  не  Настасинi  ножки,  Настасинi
черевички, но не Настасин хiд. Стали  дверi  ламати,  Настасю  добувати;
дев'ятеро дверей зламали i Настасю достали..." И  плакала  мама,  словно
предчувствуя долю и свою, и своего дитятка.
   Где-то в далеких краях жили страхи, мор падал на  людей,  сотрясалась
земля.  Сам  султан  турецкий  Баязед,  боясь  землетрясения,  вышел  за
каменные стены Царьграда, жил в шатре на поле, а в Царьграде рухнули три
башни, разрушился дворец Константина Великого, сотрясало землю в Тракий,
Боснии, Далмации и даже в близкой Валахии. Кара на людей, а за что?
   Настася была еще совсем маленькой, когда напали  на  Рогатин  валахи.
Грабили и жгли, как татары и турки, вывезли из  Рогатина  все  ценности,
даже сам польский  король  разгневался  и  заставил  волахского  воеводу
Стефана вернуть награбленное, и среди всего другого были возвращены  все
ценные книги,  также  и  серебро  из  церкви  Святого  духа;  хотя  отец
Лисовский, не зная грамоты, не  мог  составить  описи  всего  церковного
имущества, но помнил все так, что с его слов была составлена бумага,  по
которой валахи и вернули украденное. А было там три  чаши  позолоченных,
три белых, всего чаш восемь, а в них серебра шестнадцать гривен и пять и
пол-лута  ,  а  еще  кресты,  кадильницы,  лампады,
пожертвования - на сорок три гривны и тринадцать  лутов  серебра.  Кроме
того, Евангелий в оправе три,  служебников  в  оправе  три,  Псалтырь  и
Часослов, Триодь цветная, октоих да  еще  четыре  книги,  названий  коих
запомнить он не в силах, ибо великой мудрости книги. Надеялся, что дочка
выучится грамоте, постигнет все известные и доступные в Рогатине науки и
тогда прочитает те редкостные книги, которые собрались в его  церкви  за
много веков.
   У священника Ивана  Теребушка  училась  Настася  читать.  Теребушкова
наука обошлась Лисовскому в целую свинью. "Свинью целую положил на  свою
Настасю,  прошу  я  вас!"  -  восклицал   отец   Гаврило.   Он   плакал,
растроганный, глядя на  свое  теперь  уже  ученое  дитя.  "Малжонка  моя
верно-милая уродила мне со мною сплодженую дочку панну Настасю, первую в
городе моем, которая во всем теле своем, тако в лице, яко  и  в  знаках,
которые у меня, притрафила и уродила". Но в пьяном хвастовстве,  попирая
собственное достоинство, упорно величал дочку королевной,  а  достаточно
ли для "королевны" мизерной  науки,  почерпнутой  у  Теребушка?  Еще  бы
набраться ей и добрых обычаев да наук высоких, а дать все это в Рогатине
мог единственно викарий Иероним Скарбский. Когда же отец Гаврило сунулся
к викарию, тот заломил цену уже не в  одну  свинью,  а  в  целых  шесть.
"Шесть свинок за науку его латинскую! -  потрясал  маленькими  кулачками
отец Лисовский. - За язык славянский свинью  одну,  а  за  латину  целых
шесть?  А  язык  же  славянский  правдой  божьей  основан,  построен   и
огражден-есть,  в  латинском  же  только  лжа,  поганская   хитрость   и
фарисейство сидит, почивает и обладает!" Но кто же еще  в  Рогатине  мог
похвалиться тем, что положил на всю науку для  своего  дитятка  одну,  а
потом целых шесть откормленных свиней? И  мог  ли  уберечься  от  искуса
похваляться таким деянием на протяжении всей своей жизни батюшка Гаврило
Лисовский? Ведь и оправдание было под рукой. Ибо разве  же  проживешь  с
одним Часословом? Без латыни не  поймешь  ни  судьи,  ни  стряпчего,  ни
посла. И Настася стала  ходить  на  усадьбу  к  викарию  Скарбскому.  Он
ошеломил маленькую девочку огромностью своих знаний, суровостью ума. Его
небудничность поражала и  оглушала.  Одевался,  как  никто  в  Рогатине,
высокий, тонкошеий,  с  грустными  темными  глазами,  с  тихим  голосом,
равнодушный к мирским утехам, далекий от мелочей  и  суеты,  он  поразил
Настасю в самое сердце, и она  влюбилась  в  него  не  так,  как  доныне
влюблялась в сопливых мальчишек,  с  которыми  носилась  босиком  то  на
Чертову гору, то в отцову церковь разглядывать причудливые древние иконы
с бородатыми святыми.
   Мордастая Урсуля, дочка городского слесаря Блазея Зебриновича,  узнав
про Настасину влюбленность, безжалостно высмеяла подругу:
   - Да ведь тот Скарбский ни на что не способен!
   - Как это? - возмутилась Настася.
   - Еще и голомордый!
   - Сама голомордая.
   - А видишь, как он ходит? Разве мог бы он от татар убежать?
   - Зачем ему убегать? Он ни от кого не станет убегать!
   - Так где же он будет?
   - А тут и будет!
   - Вот бы я поглядела!
   - Поглядишь, если захочешь.
   И словно бы накликали своими безрассудными разговорами  тяжкую  беду.
Писал летописец про тот год: "Татар сорок тысяч с четырьмя  царьками  на
Русь вторгнулись и положились недалеко Бузска кошем, а  отряды  по  всем
сторонам распустили, палячи, вяжучи, убиваючи, в неволю беручи, и больше
нежели шестьдесят тысяч люда тогда забрали  в  неволю,  кроме  детей,  а
старых обезглавливали и на миль сорок волости  вдоль  и  вширь  огнем  и
мечом завоевавши, домой вернулись в целости".
   Схватили татары и Настасину  маму,  сгинула  она  навеки,  а  викарий
Скарбский сбежал прежде всех и быстрее всех - у него всегда  пара  коней
была готова на такой случай и люди верные, сообщавшие,  откуда  налетает
орда. Отец Лисовский выезжал из Рогатина в села крестить  детей.  Там  и
спасся. А Настасю с мамой налет застал на усадьбе.  Мама  только  успела
втолкнуть малышку в свинарник. "Дитятко мое, спасайся!" А  потом  темный
топот, гогот, свист стрел, свиньи метались, погибая,  подплывая  кровью,
валились тяжело на девочку, и - темный топот, потемнело все, снова мамин
крик, и снова топот, и едкий смрад конского пота, а она задыхалась среди
луж крови - своей собственной или убитых животных?  Отец  прибежал  лишь
ночью. Упал на колени. Плакал, и  молился,  и  проклинал.  Осталась  без
мамы, спасенная мамой. Тьма поселилась в Настасиной душе с того  дня,  и
хоть смех со временем снова пробивался  наружу,  но  был  уже  не  такой
беспечальный,  беззаботный,  как  при  маме,  про  влюбленность  свою  в
сурового наставника и не вспоминала,  да  и  какая  там  влюбленность  в
одиннадцать лет!
   Тайком пробирались в костел святого Николая, когда  ксендз  Станислав
Добровлянский исповедовал рогатинских мещанок. Урсуля, Янечка и  Настася
прижимали уши к деревянной решетке,  прислушивались  к  бормотанию  пана
Станислава: "Фецисти квод кведам мулиерес фацере солент квандо либидинем
се вексантем экстингере волюнт?.."  Думалось ли, гадалось во
время тех дерзких забав, что придется ошеломить этим грязным вопросом из
католического  пенитециалия  чванливого  Луиджи  Грити  на  стамбульском
Бедестане?
   Разруха воцарилась в городе, страх и неуверенность, чуть ли не каждую
ночь рогатинцы убегали в леса, хватая из имущества что  придется.  Мошко
Шаев, хозяин каменного дома с подвалом на рынке, прятал от татар  деньги
под камнем, а Василь Чуйчишин видел и украл. Рассказала об этом Марунька
Голод, жившая в халупе возле большака Галицкого. Однако на суде Марунька
отказалась от показаний, из-за чего  Шаева  заставили  извиниться  перед
Василем Чуйчишиным такими словами: "Жаль мне, что я  это  содеял,  такие
слова с гневом сказал, когда о вас ничего плохого не знал. Прошу вас, во
имя бога, чтобы мне это простили". И все равно Шаева посадили  в  башню,
где он должен был отсидеть неделю за поклеп.
   Отчаянье от утраты матери постепенно проходило, мир  вокруг  большой,
зеленый,  прекрасный.  Зло   отступало   до   отдаленнейших   горизонтов
воображения, нужно было жить и любить, чтобы не  погибнуть,  смеяться  и
напевать парням, собирать цветы возле Липы и  Свиржа,  прислушиваться  к
лесным шелестам, как к собственному дыханию,  жить  среди  неприступных,
исполинских буков, ласковых лещин,  притаившихся  под  листьями  грибов,
ярких твердых ягод. Часто в те годы шли  дожди.  Она  убегала  тогда  из
дому, блуждала в одиночестве по лесу,  там  было  живое  дыхание  буйной
зелени  и  ощущение  неудержимой  силы  прорастаний,   бесконечности   и
летучести тела и духа. А может, это она росла и ей  хотелось  туда,  где
это ощущалось всего острее?
   Когда-то  была  ежиком  под  кленовым  листочком,  мама  называла  ее
солнышком, отец - королевной,  напевала  себе  песенки,  подпрыгивая  на
одной ножке, высовывала от удовольствия язычок, показывая белому  свету:
"Вот!" Не терпелось ей поскорее вырасти,  рвалась  из  детства,  как  из
тенет. Куда и зачем?
   Теперь чувствовала себя  взрослой,  кровь  струилась  в  ее  сильном,
гибком теле, неизъяснимое томление нападало внезапно, почти так же,  как
настырные братья Бабьяки, скрытные и злые, как маленькие  собачонки:  то
прожгут штаны на портном Яне Студеняке, то дернут за бороду самого райцу
Голосовского,  то  украдут  котел  у   лудильщиков-цыган,   то   прижмут
какую-нибудь из девчат, чудом она спасется. От Бабьяков Настася убегала,
не поймали ни разу, но разве она знала, от кого бежит? Наверлое,  пришло
для нее такое время, пора приспела, когда толкает тебя какая-то  сила  к
людям, а ты выбираешь одиночество. Наверное, и спаслась благодаря  своей
странной привычке убегать из дому по ночам.
   Татары налетели на Рогатин ночью, прокрались тишком сразу  через  все
ворота. Запрудили все улицы, окружили все дома, лавки и церкви, а  потом
подожгли весь Рогатин, выгоняя людей из помещений, - привыкли убивать  и
хватать на просторе.  Колокола  в  церквах  Богородицы  и  Святого  духа
ударили и захлебнулись. Рогатин запылал багряно  и  безнадежно.  Настася
побежала  сначала  домой,  потом  вниз,  к   отцовой   церкви,   увидела
запряженный воз возле церкви, да не суждено  уже  было  отцу  Лисовскому
вывезти этой подводой церковные ценности, потому что когда бежал к  возу
с тяжелой шкатулкой в руках, появился на пути черный  всадник,  а  перед
Настасей - другой, пламя ударило отовсюду, уже и не  видела  она,  живой
упал несчастный и одинокий ее  отец  или  мертвый  и  сожгли  ли  старую
церковь с иконами и ризами. Ничего не видела и не слышала,  очнулась  на
том самом возу, но катился он  уже  не  пылающими  улицами  Рогатина,  а
Бабинцами, а потом все дальше и дальше, на  Валашский  шлях,  прозванный
татарами Золотым за неисчислимую добычу,  которую  захватывали  на  нем.
Туманы Днестра и Прута оставались в стороне, потоки и  растоки  зеленого
края, воды белые и черные, дожди и птичий щебет лесной - все  оставалось
позади, навсегда, навеки. Только топот копыт  и  свист  стрел  в  степи,
травы  жесткие  и  земля  твердая,  как  отчаянье.  Белым  телом   земля
проборонована,  кровью  залита,  копытами  конскими   вспахана.   "Iз-за
гори-гори, темненького лiсу татари iдуть, русиночку ведуть. У  русиночки
коса з золотого волоса, - щирий бiр  освiтила,  зелену  дiброву  i  биту
дорогу. А за нею бiжить в  погоню  батенько  її.  Кивнула-махнула  бiлою
рукою: "Вернися, батеньку, вернися, рiдненький, уже ж мене не однiмеш  i
сам, старенький, загинеш. Занесеш голову на чужую сторону, занесеш очицi
на турецькi границi!" Ее везли на отцовой подводе, потом на черной  арбе
татарской, укрытую от солнца, окруженную заботой и вниманием, хотя рядом
гнали закованных в железо таких же, как она,  и  намного  красивее,  чем
она. Потом было море - горы враждебной  воды,  тьма  таинственных  чужих
просторов, полных загадочности, грозно и враждебно припавших к  обычному
миру земли. Был страшный  невольничий  рынок  в  Кафе,  где  ее  продали
Синам-аге, и снова Черное море, где лучше бы ей было утонуть, но она  не
утонула - осталась жить дальше.
   Жить? Зачем? Надежды умерли в  ней  давно,  молитвы,  какие  знала  с
детства, порастеряла все  до  единой,  существовала  теперь  в  сплошной
униженности, в полубреду, в  полусознании,  но  где-то  в  отдаленнейших
глубинах души еще ощущая, что продолжает жить, что не  умрет,  что  жить
надо, надо, надо! Поэтому смеялась и пела на невольничьем рынке в  Кафе,
и на кадриге Синам-аги, и даже  в  темных  дебрях  Бедестана,  когда  ее
продавали вторично и, может, навсегда.

ОТАРА

   Было в ней что-то особо привлекательное - то  ли  в  неземном  сиянии
золотисто-красных волос, то ли в изящной, гибко-змеистой  фигурке,  если
уж тот дикий татарский всадник даже ночью, в  призрачном  свете  пожара,
пленился ею так, что выделил ее из всех других пленниц и до  самой  Кафы
вез как драгоценнейшее сокровище. Да и суровый викарий Скарбский,  точно
чувствуя клокотанье огня в ее сердце, часто заводил беседы не  только  о
спасении души, но и о теле, и она с удивлением отметила, что и  сам  бог
признает плоть, эту одежду души, и что чем плоть  лучше  и  совершеннее,
тем  довольнее  должен  быть  таким  человеком   всевышний.   "Плоть   -
значительная часть нашего  естества,  -  говорил  Скарбский.  -  Следует
повелеть нашему духу, чтобы он не замыкался в самом себе, не презирал  и
не оставлял одинокой нашу плоть, а сливался с нею в тесных объятиях". От
таких слов Настася невольно краснела, а суровый викарий,  словно  бы  не
замечая  девичьего  смущения,  глядя  поверх   ее   головы,   продолжал:
"Правосудие господнее предвидит это единение и  сплетение  тела  и  души
таким тесным, что и тело вместе с душой обрекает на вечные муки  или  на
вечное блаженство".
   Если  бы  ей  дано  было  выбирать,  она  выбрала  бы  только  вечное
блаженство, иначе зачем жить!
   "Те, которые хотят отречься от своего тела, пытаются выйти за пределы
своего естества и бежать от своей человеческой природы, -  это  безумцы.
Вместо того чтобы превратиться в ангелов,  они  превращаются  в  зверей,
вместо того чтобы возвыситься, они унижают себя..."
   "Я не отрекусь, не отрекусь никогда, - клялась себе в душе Настася. -
Не отрекусь и не унижусь!"
   Когда же ступила на стамбульский  берег,  забыла  обо  всем.  Шла  за
вереницей своих закованных в железо  несчастных  подруг,  шла  свободно,
будто турчанка, в шелковых  широких  шароварах,  в  длинной  сорочке  из
цветистого шелка, в зеленом девичьем чарчафе, который закрывал ей лицо и
волосы,  в  искусно  расшитых,  с   загнутыми   носками   туфельках   из
позолоченного сафьяна, мостик качался на связанных бочках,  брошенных  в
грязную воду, мир  качался  у  Настаси  перед  глазами,  огромный  город
поднимался  перед  нею  округло-выпукло,  бил  червонностью  солнца   из
множества оконных стекол, скорбно зеленел свечами  кипарисов,  нацеливал
на нее мрачные башни древних стен, острия  бесчисленных  минаретов.  Она
шла вприпрыжку  по  тому  шаткому  мостику,  вызмеивалась  спиной,  всем
станом, молодая, гибкая, жадная к жизни, ступала  на  край  этой  чужой,
страшной, враждебной земли, тоскливое стенанье,  как  недавно  на  море,
рождалось в ее душе, от отчаянья она, казалось, даже теряет  зрение,  но
встряхивала упрямо головой, прыгала вперед, точно спасаясь  от  шарканья
старческих ног Синам-аги позади себя: шарк-шарк! В воде залива  -  целые
свалки, мусорные кучи, затонувшие гнилые доски, отбросы, собачья падаль,
обломки дерева, облепленные ракушками, смрад. У воды раскопанная  земля,
топи, лужи, болота, гниль, затопленные сгнившие челны. А залив назывался
Золотой Рог. Где же то золото и что тут золотое?  Разве  что  солнце  на
небе, но как же оно высоко!
   К Золотому Рогу бегут отлогие улочки,  переплетенные  между  собой  в
мертвых объятиях, как утопленники, старые  деревянные  дома,  украшенные
густою резьбой, криво наклоненные друг к другу, вот-вот  упадут.  Улочка
рассечена солнцем пополам - тень и зной, -  так  и  шкварчит.  Синам-ага
велел вести  полонянок  по  теневой  стороне.  Может,  сожалел,  что  не
дождался вечера на кадриге, чтобы не выставлять свою  добычу  улицам  на
глаза? А улицы были заполнены одними мужчинами. На маленьких площадях, у
фонтанов, в тени платанов, даже на солнцепеке, на каждом свободном месте
мужчины сидели  густо,  как  мухи,  недвижные  и  черные.  Лишь  уличные
продавцы воды, миндаля, сладостей, жареного мяса  слонялись  между  теми
черными фигурами, что-то  выкрикивали  гортанно,  клокочуще,  словно  бы
задыхаясь, кормили и поили те странно неподвижные, внешне спокойные - ни
брани, ни драки, ни споров, ни голоса, ни ветра - толпы мужчин. Да и  не
могли они ни разговаривать, ни спорить, ни драться, ибо  были  предельно
заняты: все  ели,  жевали,  глотали,  пили  холодную  воду,  снова  ели.
Варенные в котлах кишки, вымя, потроха, сердца бараньи и воловьи, жирные
кебабы, какие-то овощи, с которых стекал жир, - видно было  по  шеям,  с
какой жадностью  глотают  они  огромные  куски.  И  хоть  бы  кто-нибудь
подавился! Испражнялись, недалеко и отходя. Смрад мочи, отбросов, смолы,
дыма, чеснока, рыбы. Торговцы разносили еще и какие-то съедобные  цветы,
но куда там аромату цветов среди этой загаженности, среди этого жеванья,
глотанья и испражнений! Ели ненасытно,  стоя,  на  ходу,  как  кони  или
верблюды, и все неотрывно смотрели на белых  женщин,  которых  гнали  по
улицам надсмотрщики Синам-аги. Взгляды бежали за женщинами, скользили по
ногам, липкие, грязные, тяжелые, мужчины урчали, как коты,  похоть  била
из их изленившихся фигур, - о  проклятые  самцы,  твари,  псы!  Вот  где
женщина чувствовала, что за проклятие ее тело, вот где хотела если уж не
взлететь пташкой в небо, то провалиться сквозь землю, хотя, пожалуй, и в
земле не спасешься от тех взглядов, от тех страшных глаз.
   Глаза были как облик  и  дух  этого  гигантского  города.  Откровенно
наглые и скрытые,  невидимые,  но  ощутимые  взгляды.  Впечатление  было
такое, что глаза неотступно следят за тобой и невозможно от них укрыться
ни под водой, ни под землей. Глаза на улицах,  в  деревянных  домах,  за
деревянными решетками, в листве деревьев,  в  фонтанах,  в  надписях  на
белых и серых  плитах,  на  высоких  минаретах  и  широких  выщербленных
каменных стенах оград, в воздухе, как тени птиц,  облаков  или  падающих
листьев. Взгляды холодные,  как  прикосновение  змеи,  шероховатые,  как
тоска, вечная  мука  надзора,  недоверия,  подозрительности,  город  как
сплошная страшная тюрьма для женщин. Настася старалась  не  замечать  ни
тех взглядов, ни тех глаз. Только бы не поддаться отчаянью, забыть о тех
глазах. "Смейся, дитя мое!" - говорила когда-то  ей  мама.  Где  же  вы,
мама?
   Веял удушливый ветер лодос - ветер умерших.  Неистовствовало  солнце,
бледное и страшное, как глаз  слепого.  А  дома  солнце  всегда  светило
сквозь зеленые листья, сквозь густые ветви, ложилось на землю кружевными
бликами, кропило зеленым сиянием их дом, тропинку  от  ворот,  траву  по
сторонам тропинки, криницу с замшелым срубом, березовые и дубовые  дрова
под высоким навесом. Кому здесь об этом расскажешь?
   Покинута всем светом, точно совершила какие-то большие  преступления.
А ведь она невинна и праведна, как только что вылупившийся птенчик. Кому
об этом расскажешь?  Иов  тоже  был  справедлив,  а  пережил  тяжелейшие
несчастья. Или так уж суждено всем невинным и справедливым?  А  те,  что
следят неотвязно и неотступно за каждым ее шагом?  Спросить  бы  у  них,
сколько преступлений,  грабежей,  убийств  на  их  совести.  Греются  на
солнце, смеются, жуют, глотают... Круглоголовые мальчишки  -  чоджуки  -
шастают под ногами, что-то кричат полонянкам, швыряют камешки,  обсыпают
пылью.  Евнухи  лениво  отмахиваются   от   их   настырности,   взрослые
наблюдатели подстрекают и подзуживают мальчишек,  -  здесь  одни  только
мальчишки, ни одной девочки, так же как и ни единой женщины  на  улицах,
кроме этих несчастных, среди которых самая разнесчастная  она,  Настася.
Потому что похотливых взглядов  на  ее  долю  приходится  больше  всего.
Скованные цепью, в железных ошейниках, для мужской толпы они уже  словно
бы и не женщины, взгляды лишь скользят по  ним  и  летят  дальше,  жадно
выискивая себе поживы  полакомее,  и  ею  неминуемо  должна  стать  она,
Настася, одетая турчанкой, маленькая, изящная, гибкая, как зеленый  плющ
на древних каменных стенах Стамбула, для турок она тоже турчанка, может,
жена старого Синам-аги, может, дочка, это не важно, главное  -  женщина,
молодая,   правоверная,   отчего   наслаждение   от    созерцания    еще
увеличивается, и поэтому они летят на нее, забивают ей дыхание  так  же,
как удушливый ветер лодос.
   Пробовала спасаться, отводя глаза на стены Стамбула.  Начинались  они
от Золотого Рога. Темные  камни,  циклопические  скалы,  могучие  глыбы,
зубастые короны башен, то четырехугольных, то круглых, тесаный камень  и
красная плинфа оград, руины прилепившихся  к  оградам  древних  дворцов,
глубоченные рвы, наполненные уже не водой, а обломками прежних святынь и
жилищ, травой, зельем, стволами поваленных деревьев, чащами;  где-то  за
рвами широкая  дорога,  выложенная  белыми  плитами,  наверное,  еще  во
времена греческих императоров, на склонах рвов  клочки  огородов,  потом
снова дикие  заросли,  плющ,  иудино  дерево  с  цветами  неестественной
окраски, выгоревшая на солнце трава, ослы с красными тюками  на  спинах,
круглоголовые чоджуки.
   Та каменная ограда воспринималась как огромное тело этого загадочного
города, а здесь,  на  улицах,  -  его  внутренности,  требуха,  грязь  и
отбросы. Вся жизнь сосредоточилась в тех лабиринтах взглядов, в капканах
огненных  глаз  фанатиков,  в   неистовстве   похоти.   И   если   жизнь
представлялась как евхаристия, как неудержимый бег апостолов к тайне, то
теперь Настася могла убедиться, что тайн не существует,  что  и  на  тех
апостольских вершинах, пожалуй, можно найти проклятие, а то и конец.
   Чтобы хоть немного  успокоиться,  девушка  пыталась  искать  сходство
между стамбульцами и навеки  утраченными  людьми  из  Рогатина,  которые
стояли у нее перед глазами неотступно и упорно, а  может,  то  она  сама
выстраивала их рядами в своем  изболевшемся  воображении,  цеплялась  за
них, как за последние остатки  жизни.  Не  было  ничего  общего.  Может,
только караим-пекарь походил немного на этих  мужчин.  Разве  же  такими
были рогатинцы, добрые, ласковые,  какие-то  светлолицые,  наивные,  как
дети? А эти усохшие, шершавые, вывяленные  и  высушенные  на  солнце  и,
видимо, ленивые, как тот Василь из Потока, что упорно ставил свою халупу
слишком  близко  от  синагоги,  и  хоть  правоверные  евреи  всякий  раз
разваливали ее, не давая Василю возвести кровлю, он вновь и вновь упрямо
лепил ее, потому что лень было отодвинуть ее дальше.
   Вспомнив  того   дурноватого   в   лени   Василя,   Настася   чуточку
развеселилась и смогла даже  затеять  сама  с  собой  причудливую  игру.
Никакая она не полонянка, не проданная, не купленная, не дочка  попа  из
Рогатина, а молодая турчанка, принадлежит этому  живописному  необычному
миру,  а  мир  принадлежит  ей.  Она  беззаботная  девчушка,  свободная,
властная, богатая. Может, даже дочь Синам-аги. А то и выше. Это неважно,
главное  -  молодая,   привлекательная,   правоверная,   отчего,   вишь,
наслаждение для взглядов еще усиливается, и потому они  устремляются  на
нее, минуя бедных ее подруг, забивают ей дыхание так же,  как  удушливый
ветер лодос.
   Шла, еще больше изгибаясь всем станом,  играли  в  ней  все  суставы,
вытанцовывала каждая мышца, и тонкий шелк послушно  передавал  все  это,
повторял и воссоздавал, даже как  будто  вздох  восторга  сопровождал  и
преследовал  таинственную,  необыкновенную  девушку,  катился  за   нею,
нарастая, умножаясь; соревнуясь в мощи с неустанным ветром:  "Бак,  бак,
бак!"
   Но игра прервалась неожиданно и жестоко.
   Уже и до этого Настася заметила, как много животных  на  стамбульских
улицах.  Точно  в  Рогатине  в  ярмарочные  дни.  Кони  с  всадниками  и
расседланные, ослики с поклажей в  сонной  дреме  или  в  жутком  крике,
напоминавшем скрип сухого колеса:  "И-ах,  и-ах!",  собаки  грызутся  за
голые бараньи кости или щелкают зубами, вылавливая блох в  слипшихся  от
грязи  хвостах,  изнеженные  гибкоспинные  кошечки  наслаждаются   своей
неприкосновенностью и безнаказанностью, воркуют голуби возле  мечетей  и
фонтанов, чирикают маленькие птички, распевают в ветвях, вычирикивают  в
густой  листве,  -  мир  красочный,  ласковый,   совсем   чуждый   этому
нечеловеческому  лабиринту,  выстроенному   из   скользких   вожделенных
взглядов  и  из  ненавистного  дыхания,  охватывающего  тебя   смердящим
облаком, сквозь которое невозможно прорваться.
   Все живое для полонянок казалось недостижимым на этих улицах,  и  они
словно забыли о его существовании так же, как медленно  забывали  своего
бога, который бросил их одних, отчурался, остался за морем, послав их на
чужбину, беспомощных и слабых.
   Но вот впереди скорбной вереницы пленниц, неведомо  откуда  взявшись,
точно родившись из стамбульской пылищи, появилась отара  серых  лохматых
овец, овцы плотно теснились, напуганно налетали друг на друга,  тыкались
сослепу то в одну, то в другую сторону, чабаны  в  высоких,  островерхих
мохнатых шапках, в когда-то белой, а теперь безнадежно заношенной одежде
гийкали на своих одуревших животных, сбивали их герлыгами  еще  плотнее,
гнали дальше на продажу  или  на  убой,  а  впереди  отары  важный,  как
Синам-ага,  выступал  огромный  черный  козел  с   повешенным   на   шею
колокольчиком-боталом  из  позеленевшей  меди,  и  та  медь   с   каждым
покачиванием козлиной  шеи  звенела  глухо,  мучительно,  как  Настасино
сердце.
   Отара была как их доля. Овец гнали, как людей, а людей  -  как  овец.
Духом гибели повеяло на несчастных женщин от этого зрелища, в ноздри бил
им смрад ненависти, слышался голос смерти.
   - Гий! Гий! -  кричали  чабаны-болгары  голосами  устало-тусклыми,  а
Настасе  чудилось,  будто  это  глубоко  в  ее   груди   звучит   чье-то
предостережение: "Стой! Стой!", и тело ее словно  одеревенело,  потеряло
гибкость и изящество, не могла ступить ногой, не  могла  шевельнуться  -
вот так бы упала, ударилась о землю и умерла тут, чтобы не видеть  этого
чужого города, не  ощущать  на  себе  липких,  ползущих,  как  гусеница,
взглядов,  не  знать  унижения  и  страха,  сравняться  с  теми  овцами,
предназначенными на убой.
   Но снова смилостивилась над нею судьба. Евнухи свернули в  проулок  к
двухэтажному деревянному дому, старому и расползшемуся, как и его хозяин
Синам-ага. Настася краем  сознания  отметила  густую  резьбу,  маленькие
окошечки с густым плетением деревянных решеток наверху, крепкую дверь  с
толстым медным кольцом, старое дерево перед домом, клонившееся на  стену
- вот-вот упадет. Из бесконечного Стамбула,  из  его  ненависти  и  муки
бесконечной они были брошены теперь в тишину этого прибежища, в  тесноту
деревянной клетки-тюрьмы,  где  свободу  заменили  решетками  на  окнах,
старыми  коврами  на   полу,   подушками   -   миндерами,   беспорядочно
разбросанными между медной посудой,  курильницами,  вещами  незнакомыми,
причудливыми, бессмысленными и враждебными.
   С женщин сняли железные ошейники. Наконец-то, наконец! Показали,  где
вода, где все необходимое.
   Хоть и навеки, может, похоронены в этих четырех стенах, но спасены от
алчных глаз и живы, живы!
   Синам-ага, приглядываясь, как провожали пленниц на женскую половину и
крепко запирали для надежности, бормотал молитву благодарности: "Во  имя
Аллаха милостивого, милосердного. От зла тех, что дуют на узлы,  от  зла
завистника, если он завидовал!"
   Медленно поплелся на мужскую половину дома  -  селямлик.  Теперь  мог
терпеливо выжидать со  своей  добычей,  пока  придет  время  выгодно  ее
продать. Ту красноволосую продаст венецианцу, давшему задаток, а до  тех
пор она будет вместе со всеми. Торопиться с нею не следует, хотя  она  и
не его наполовину. Никогда не надо спешить отдавать чужое. "Если  дадите
Аллаху хороший заем, он удвоит вам и простит вас... знающий  сокровенное
и явное, велик, мудр!.."

ВАЛИДЕ

   О своей новой рабыне Ибрагим забыл. По крайней мере, хотел, чтобы так
думали. Кто? Его евнухи, которых должен был  держать  для  присмотра  за
гаремом? Или сама рабыня,  слишком  дерзкая  и  неукротимая  для  своего
положения? Дерзости он не прощал никому. Даже султан Сулейман никогда бы
не осмелился быть дерзким с Ибрагимом.  Отношения  между  ними  вот  уже
десять лет были  чуть  ли  не  братские.  Старшим  братом,  как  это  ни
удивительно, был  Ибрагим.  Сулейман  подчинялся  Ибрагиму  во  всем:  в
изобретательности,  в  капризах,  в  настроениях,  в  спорах,  в  конных
состязаниях и на охоте. Шел за  ним  с  удовольствием,  словно  бы  даже
радостно, Ибрагим опережал Сулеймана во всем, но придерживался  разумной
меры, не давал тому почувствовать, что в чем-то он ниже,  менее  одарен,
менее ловок. Все это было, но все было в прошлом. Смерть султана  Селима
изменила все в один день. Ибрагим был слишком умным человеком, чтобы  не
знать,  какая  грозная  вещь  власть.   Человек,   облеченный   властью,
отличается  от  обыкновенного  человека  так  же,  как  вооруженный   от
безоружного. Над султаном - лишь небо и аллах  на  нем.  Аллах  во  всем
присутствен, но все повеления исходят от султана. Теперь Ибрагим  должен
был оберегать Сулеймана, охранять его днем и  ночью,  удерживать  в  том
состоянии и настроениях, в каких он  был  на  протяжении  десяти  лет  в
Манисе, конечно же по отношению к себе, ибо зачем же ему было заботиться
о ком-то еще на этом жестоком и  неблагодарном  свете?  Напряжение  было
почти  нечеловеческим.  Быть  присутствующим  даже   тогда,   когда   ты
отсутствуешь. Появляться, чуть только султан подумает о тебе,  и  суметь
так повлиять на султана, чтобы он не забывал о тебе ни на миг. В  Манисе
Ибрагимовыми соперниками были только две женщины - мать Сулеймана валиде
Хафса и любимая жена Махидевран. Впрочем,  остерегаться  он  должен  был
только  валиде,  ибо  она  имела  власть  над   сыном   таинственную   и
неограниченную. В Стамбуле валиде приобретала силу еще большую,  но  тут
появилась соперница самая страшная - держава, империя. Она затягивала  в
себя  Сулеймана,  грозила  проглотить,  состязаться  с   империей   было
бессмысленно, поэтому Ибрагим  должен  был  теперь  заботиться  лишь  об
одном: не отставать от Сулеймана, быть с ним сообща в добре и зле, ясное
дело, уступая ему для вида первое место, хотя на самом деле изо всех сил
удерживался в положении, которое занимал в Манисе. Его  называли  хитрым
греком, никто при дворе не любил его, кроме Сулеймана и валиде,  которой
нравилось все, что мило сыну, а Ибрагим не проникался ничьими чувствами,
весьма хорошо зная, что каждый выплывает из моря в  одиночку,  полагаясь
лишь на собственную ловкость. Недаром же он родился и вырос  на  острове
из твердого белого камня. Знал еще сызмалу: жизнь тверда, как камень,  и
окружена глубоким безжалостным морем. Дух островитянина жил  в  Ибрагиме
всегда, хоть и глубоко  затаенный.  Если  говорить  правду,  то  Ибрагим
глубоко презирал людей с материка, но презрение свое умело скрывал,  ибо
численное преимущество было не за островами, а за материком.  Численное,
но и только. Силой души он превосходил всех. Также и султана.  Знал  это
давно, никому другому этого знать  не  полагалось.  Поэтому  должен  был
прикидываться предупредительным и даже  унижаться  перед  султаном.  Дух
его, неспособный к унижению,  страдал  при  этом  безмерно,  но  Ибрагим
ничего не мог с этим поделать, разве что истязать тем или иным  способом
свое тело. Мог отказать себе во вкусной еде,  когда  Сулейман  не  хотел
ничего есть, месяцами не наведывался в свой гарем, сопровождая Сулеймаиа
в его странствиях, на охоте, в размышлениях и скуке; забывал о прибылях,
довольствуясь  простейшими  милостями   своего   высокого   покровителя:
улыбкой, восторженным словом, благосклонным взглядом или простым  кивком
головы. Часто Сулейман запирался с Ибрагимом для ужина вдвоем, без  слуг
и без свидетелей, целые  ночи  проводили  они  в  беседах,  во  взаимном
восхищении, пили густые кандийские вина,  поставляемые  Ибрагиму  верным
ему Грити. Изнеможенный Сулейман засыпал, но его  собеседник  не  смежал
век. Ибрагим боялся постели. Заснешь, так, может, и навеки. В этой земле
такое часто случается. А может, где-то глубоко в  памяти  жило  страшное
воспоминание о том,  как  он  заснул  на  теплых  камнях  и  стал  рабом
Джафер-бега. Теперь обречен был жить как  сова.  И  когда  выпадало  ему
провести ночь с женщиной,  то  вымучивал  ее,  не  давая  уснуть  ни  на
минутку, жестоко и неумолимо подгонял ее в утехах и ласках: "Не сплю  я,
так и ты не смеешь спать".
   Где-то пугливо ждала первой ночи с ним новая рабыня,  за  которую  он
заплатил бешеные деньги, поддавшись неизъяснимому движению души, - он не
торопился. Суть обладания женщиной не в осуществлении задуманного - суть
в самом замысле, в злом наслаждении власти над выжиданием  своим  и  той
женщины, над которой ты нависаешь, как карающий меч, как судьба, как час
уничтожения. Это ты выбираешь надлежащий  момент  и  берешь  женщину  не
просто нагую, но оголенную от всего сущего, и нет тогда с нею  ни  бога,
ни людей, только ее обладатель. С намного  большим  желанием  бросил  бы
Ибрагим себе под ноги нечто большее, чем женщину, но пока не  имел  того
большего, боялся даже подумать о том, ибо не  влекло  его  ничто,  кроме
власти. Власть была у султана, Ибрагиму суждено было смирение,  особенно
невыносимое из-за того, что ходил около власти на расстоянии  опасном  и
угрожающем. Но довольствоваться приходилось малым. Поэтому  он  вспомнил
наконец о своей золотоволосой рабыне и велел старшему евнуху привести ее
ночью в ложницу.
   У  изголовья  помаргивал  сирийский  медный  светильник,  из   медной
курильницы на середине большого красного ковра вился тонкий  дымок  едва
уловимых  благоуханий.  Ибрагим  лежал  на  зеленых,  как   у   султана,
покрывалах, держал  перед  собой  древнюю  арабскую  книгу,  книга  была
толстая и тяжелая, держать без деревянной подставки  да  еще  в  постели
такую  тяжесть  было  просто  нелепостью,  но  ему  очень  уж   хотелось
показаться перед девчонкой именно так - солидным ученым мужем,  поразить
ее так же,  как  хотел,  видимо,  поразить  на  Бедестане,  назначив  не
торгуясь  цену  за  нее  вдвое  большую,  чем  просил  старый   мошенник
Синам-ага. Как ее зовут? Роксолана. Имя ей дал Луиджи  Грити.  Небрежно,
не думая, мимоходом. Пусть будет так! Можно было бы  еще  назвать  Рушен
. Это  тоже  будет  напоминать  о  ее
происхождении  и  в  то  же  время  соответствовать   османскому   духу.
Подталкиваемая евнухом, девушка вошла в  просторную  ложницу  и  не  без
удивления увидела на зеленом ложе того самого венецианца, что  купил  ее
на Бедестане. Была вся в розовом  шелку,  тонком  и  прозрачном,  но  не
слишком. Ибрагим повернул к ней голову, свел к переносице брови.
   - Ты будешь  отныне  Рушен,  -  сказал  на  странном  славянском,  от
которого Настасе захотелось смеяться.
   - Разве ты  турок?  -  забыв,  зачем  ее  сюда  привели,  простодушно
спросила она.
   - Рушен и Роксолана, - так будешь называться, -  не  отвечая,  строго
пояснил грек.
   - Ты был на базаре византийцем и походил на христианина,  а  выходит,
ты турок? - Настася стояла у двери и удивлялась не так своей  беде,  как
этому худощавому человеку, который даже в постели держит накрученный  на
голову целый стог из белого полотна.
   - Подойди ближе и сбрось свою одежду, она мешает мне рассмотреть твое
тело, - велел Ибрагим. - Ты рабыня и должна делать все, что я тебе велю.
   - Рабыня? Рабы должны работать, а я сплю да ем.
   - Ты рабыня для утех и наслаждений.
   - Для наслаждений? Каких же?
   - Моих.
   - Твоих? - Она засмеялась. - Не слишком ли ты хилый?
   Он оскорбился. Сверкнули гневно глаза, дернулась щека. Швырнул  книгу
на ковер, крикнул:
   - Подойди сюда!
   Она шагнула словно бы и к ложу, и в то же время в сторону.
   - Еще ближе.
   - А если я не хочу?
   - Должна слушаться моих повелений.
   - Ты же христианин? Ведь не похож на турка. Христианин?
   Это было так неожиданно, что он растерялся.
   - Кто тебе сказал, что я был христианином?
   - И так видно. Разве не правда?
   - Теперь это не имеет значения. Подойди.
   - Не подойду, пока не узнаю.
   - Чего тебе еще?
   - Должен мне ответить.
   - Ты дерзкая девчонка! Подойди!
   - Нет, ты скажи мне. Слышал про тех семерых  отроков,  что  уснули  в
Эфесе?
   - В Эфесе? Ну, так что же?
   - Они до сих пор спят?
   Ибрагиму  начинало  уже  нравиться  это  приключение  в   собственной
ложнице.
   - По крайней мере я не слышал, чтобы они  проснулись,  -  сказал  он,
развеселившись. - Теперь ты удовлетворена?
   - А тот священник? - не отступала она.
   - Какой еще священник?
   - В храме святой Софии. Когда турки с их султаном ворвались в  Софию,
там отправляли святую службу, все  стояли  на  коленях  и  молились.  На
амвоне стоял священник, который вел службу. Янычар кинулся с  саблей  на
священника и уже замахнулся разрубить его, но  тот  заслонился  крестом,
попятился к стене храма, и стена расступилась и спрятала священника.  Он
выйдет из нее, когда настанет конец неверным. Ты должен был  бы  слышать
об этом.
   - Никто здесь не слыхивал о таком. Это какая-то дикая выдумка.
   - Почему же дикая? Это знают все почтенные люди.
   Настася легко шагнула ближе к ложу, нагнулась над книгой, перевернула
страницы.
   - Не знаю этого письма. Какое-то странное.
   - Умеешь читать?
   - Почему бы не уметь? Все умею.
   - Так иди ко мне.
   - Не пойду. Этого не умею и не хочу. С тобой не хочу.
   - Заставлю.
   - Разве что мертвую.
   - Ты девственница?
   - Должен был бы уже увидеть.
   - Но ведь ты не хочешь, чтобы я на тебя посмотрел.
   На Ибрагима надвигалось  необъяснимое  нежелание.  Думал  уже  не  об
утехах, а о том, как найти почетное для себя  отступление  и  как  вести
себя с этой удивительной девчонкой дальше. Сказать по правде, Рушен  как
женщина ничем не привлекала Ибрагима.  Женщина  должна  быть  безмолвным
орудием наслаждения, а не пускаться в высокие разглагольствования,  едва
ступив в ложницу.
   - Ты чья дочь? - спросил он, чтобы выиграть время.
   - Королевская! - засмеялась Настася, дерзко  тряхнув  своими  пышными
красноватыми волосами.
   Ибрагим не понял. Или не поверил.
   - Чья-чья?
   - Сказала же - королевская.
   - Где тебя взяли?
   - В королевстве.
   - Где именно, я спрашиваю.
   - Уже там нет, где была.
   Он посмотрел  на  нее  внимательнее,  придирчиво,  недоверчиво,  даже
презрительно. Никчемная самозванка? Просто глупая девчонка?  Но  ведь  и
впрямь удивительная и внешностью,  и  нравом.  И  ведет  себя  предельно
странно. Никогда еще не  слышал  он  о  рабынях,  которые  бы  смеялись,
только-только попав в рабство. Могла быть  и  в  самом  деле  внебрачной
королевской дочерью. Христианские властители не собирают  так  заботливо
свои побеги, как это делают мусульмане.
   Ему захотелось подумать наедине. Не знал  одиночества,  не  имел  для
него времени, но порой остро ощущал в себе какую-то неизъяснимую  тоску,
и лишь погодя открывалось: это тоска по одиночеству. Жаждем  того,  чего
лишены.
   - Ладно, - махнул он устало. - Сегодня уходи. Позову тебя потом.
   - Куда же мне? - удивляя его еще больше, спросила  девушка.  -  Опять
туда - есть и спать?
   В ней и в самом деле было что-то не такое, как в других людях.
   - А чего бы ты хотела?
   - Науки.
   - Может, ты забыла, кто ты?
   - Рабыня. Но дорогая.
   - Ты все знаешь!
   - Если бы все, не хотела бы учиться.
   - Тебя ведь учат петь и танцевать?
   - Умею и без того. Могу спеть тебе, как меня покупали. Послушай-ка. -
Она уселась на ковре, свернулась клубочком, чуть прикасаясь пальчиками к
толстой арабской книге, глубоким тоскующим голосом затянула: - "За самое
Настасю девять тысяч.  За  стан  гибкий  десять  тысяч.  За  белое  лицо
одиннадцать. За белую шею двенадцать. За синие очи  да  длинные  ресницы
тринадцать. За тонкие брови четырнадцать. За косу золотую пятнадцать..."
   Вскочила на ноги, побежала к двери.
   - Вот тебе песня. Хватит с тебя?
   - Уходи. Дай мне время подумать.
   Она еще не верила.
   - Вот так и уйти? Я ведь рабыня.
   - Иди, иди. Я еще тебя позову.
   - Мало радости!
   Она вышла от него, смеясь, но он не хотел  слышать  ее  смеха,  хотел
думать.
   А о чем думать - не знал. Посоветоваться? О  женщине  не  советуются.
Против нее разве что берут свидетелей, когда женщина учинит мерзость. "А
те из ваших женщин, которые совершат мерзость, -  возьмите  в  свидетели
против них четырех из вас. И если они засвидетельствуют, то держите их в
домах, пока не упокоит их смерть или Аллах устроит для  них  путь".  Был
Грити, стоявший в стороне от ислама. Но с Грити не хотелось бы  говорить
о Роксолане, при встрече тот и так  непременно  подмигнет  и  спросит  с
грязной  мужской  откровенностью:  "Ну  как,  по  вкусу   пришлась   вам
Роксоланочка?"
   Ибрагим лежал и  перебирал  в  памяти  стихи  четвертой  суры  Корана
"Женщины". Всегда находил в  этой  книге  утешение,  особенно  там,  где
вспоминалось его имя. Знал, что  это  пророк  Ибрагим,  коего  христиане
зовут Авраамом, но все равно радовался, читая: "Ведь  мы  даровали  роду
Ибрагима писание и мудрость..."
   Может,  и  Феррох-хатун,   отбирая   для   маленького   раба   своего
мусульманское  имя,  остановилась  на  Ибрагиме  именно   затем,   чтобы
наполнить гордостью его дух? Ибо о  его  духе  заботилась  она  рьяно  и
ожесточенно, отдавая тело природе, которая без чьей-либо  помощи  уже  в
четырнадцать лет сделала Ибрагима  пылким  и  преданным  любовником  его
доброй госпожи. Теперь она где-то утопает  в  безутешных  слезах,  а  он
должен найти разумный  выход  из  тупика,  в  который  попал,  купив  на
Бедестане  странную  рабыню.  "И  никогда  вы  не   в   состоянии   быть
справедливыми между женами, хотя бы и хотели этого.  Не  уклоняйтесь  же
всем уклонением, чтобы не оставить ее точно висящей. А если вы уладите и
будете богобоязненными, то поистине Аллах прощающ, милосерд!"
   До утра почти  не  заснул.  Евнуха,  сунувшегося  было  спросить,  не
привести ли любимицу Ибрагима Хюму, выгнал в три шеи. Евнухи невыносимый
народ. Всегда знают то, чего не следует знать никому. Расспросить  Рушен
не могли, она никому не станет отвечать  (даже  ему,  к  сожалению),  но
догадались и так, раз он отправил рабыню до времени и преждевременно.  А
может, как раз своевременно?
   И тут он испугался: а не проявил  ли  он  слабость,  не  поддался  ли
затаенным чарам этой чужестранки? По крайней мере должен был бы  напоить
ее крепким вином, и пусть бы тогда попробовала проявить свою  варварскую
смесь острого, как бритва, ума и чуть ли не детской наивности.  Но  ведь
он не сделал этого. Отпустил Роксолану, не прикоснувшись к  ее  телу,  и
отпустил до времени и преждевременно. Не иначе - чары.  Его  надули.  Он
поддался наивной сказочке о высоком происхождении и о чистоте чуть ли не
ангельской. Ибрагим, Ибрагим!..
   Над Стамбулом  нависала  холодная  зимняя  мгла,  но  султан  проявил
желание ехать на Ок-Мейдан и стрелять из лука в тыкву. Желание  падишаха
священно. Ибрагим сопровождал Сулеймана, держась возле почетного правого
стремени. Он был  сама  почтительность  и  предупредительность  на  этом
почетном месте правой стороны, которая  укрепляет  небосвод,  и  потешал
султана, описывая их упражнения в  стиле  придворных  краснобаев-холуев:
"Когда высокий султан, сев на коня, поспешил с  августейшим  кортежем  в
путь совершенства, почтительности и служения и,  по  обычаю  халифов,  в
свободный от державных забот день прибыл  на  поле  стрельбы  по  тыкве,
которая уже ждала на месте прохождения его величества, чухраи  и  аджемы
  мгновенно  стали  гонять  тыкву,
поднятую на двести гезов   над  землей,  и  великий
падишах, аки лев, сотворив себе когти из стрел и  лука,  стал  метать  в
тыкву стрелы испытания, поощрения и  запугивания,  согласно  словам:  "И
приготовьте для них, сколько можете, силы  и  отрядов  конницы;  ими  вы
устрашите..." Счастливая правая сторона украсилась присутствием главного
смотрителя царских покоев и  великого  сокольничьего  Ибрагима,  который
тоже метал стрелы в свою тыкву, и высокодостойные  вельможи  султанские,
поощряя друг друга, метали стрелы  счастья  в  тыквы,  подставляемые  им
аджемами, но не могли сравниться все те тыквы с тыквой высокого султана,
желтой, в красных и черных полосах, точно кровь от  стрел  и  синяки  от
могучих ударов его величества. "Но что за тыква! Глыба наподобие  дерева
без ствола" или голова богатырского воина, который послушно подставил ее
под каменные удары стрел. Она похожа на толстый сук самшитового  дерева,
это  гнездо  голубей,  которых  каменные  стрелы   вынуждают   испуганно
взлетать,  или  райская  финиковая  пальма,   подставляющая   себя   его
величеству, наместнику нашего времени".
   Султан похмыкивал на Ибрагимовы шуточки и  упорно  вгонял  стрелу  за
стрелой в огромную тыкву, которую бегом проносили на высоком  деревянном
шесте скрытые за земляной насыпью чухраи.  Вслед  за  султанской  тыквой
передвигались тыквы, предназначенные для Ибрагима, для  великого  визиря
старого  Пири  Мехмеда,  для  визирей,  янычарских  аг,   для   вельмож,
подхалимов и придурков. Султанская тыква  была  самая  большая  и  самая
яркая, его стрелы тоже были с золотым оперением и сияли даже во мглистом
воздухе, тыквы для Ибрагима и визирей были намного меньше и  все  белые,
остальные охотники должны были довольствоваться  несколькими  сероватыми
круглыми тыквочками, в которые вгонялось сразу по десятку с лишним  злых
стрел. Сулейман овладел  высоким  искусством  лучника  во  время  своего
наместничества в Крыму, куда его еще  маленьким  отсылал  дед  -  султан
Баязид. И хоть османские султаны считали  лук  оружием  трусов,  отдавая
всегда предпочтение мечу,  Сулейман  после  Крыма  уже  никогда  не  мог
избавиться от искушения метать стрелы то в дикого зверя, то в перелетную
птицу, то в такую вот тыкву чести и умения.
   Султан по своему обычаю  молчал,  знаками  показывая  "безъязыким"  -
дильсизам, чтобы подавали стрелы или напитки промочить  им  с  Ибрагимом
горло. Ибрагим старался не отставать от Сулеймана, метко вгоняя  в  свою
тыкву  стрелу  за  стрелой,  посмеивался  над  старым   Пири   Мехмедом,
попадавшим редко, неспособным как следует натянуть  тетиву,  из-за  чего
его стрелы не долетали, бессильно падали. И вдруг чья-то чужая стрела  с
хищным свистом впилась в султанскую тыкву, чуть не пронзив ее  насквозь.
Даже  Ибрагим,  помертвев  лицом,  поглядел  на  свой  колчан  и  на  ту
злосчастную пришелицу, словно бы хотел удостовериться, что это не его  с
сине-белым оперением стрела, а воистину чужая, неведомо  чья  и  откуда.
Торчала в яркой тыкве, черная, с грязными бусинами, прицепленными к ней.
Чухраи и аджемы, пораженные неслыханным святотатством, замерли  в  своем
укрытии, тыквы  покачивались  на  высоких  шестах,  словно  бы  им  тоже
передалась дрожь страха, охватившего всех придворных.
   Учитель и воспитатель султана, седоголовый визирь Касим-паша, который
знал Сулеймана с малолетства, ездил  с  ним  повсюду,  жил  все  годы  в
Манисе, терпеливо передавал ему все тайны придворных обычаев,  теперь  с
некоторой встревоженностью наблюдал за Сулейманом. Сам аллах послал  это
испытание молодому султану. Вот случай проявить и свою  власть,  и  свой
нрав, и свою выдержку, которой обучал Сулеймана невозмутимый Касим-паша.
"Безъязыких" Сулейман привез в Стамбул  тоже  из  Манисы.  Держал  своих
собственных,  не  нуждался  в  дильсизах,  служивших   султану   Селиму.
Касим-паша  подготовил  для  своего   повелителя   и   этих   молчаливых
исполнителей самых неожиданных повелений, повелений тайных,  безмолвных,
передаваемых жестом, движением, касанием, взглядом, а то и одним вздохом
султана.  Моргая  покрасневшими  от  ветра   старыми   своими   глазами,
Касим-паша  удовлетворенно  созерцал,  как  умело  и  незаметно   отдает
Сулейман приказы, как мечутся дильсизы, молча и незамедлительно выполняя
его волю. Как же  поведет  себя  султан  теперь,  когда  неведомая  рука
преступно замахнулась на его высокую честь? Чужая  стрела  в  султанской
мишени все равно что чужой мужчина в Баб-ус-сааде . Кара
должна быть незамедлительной и безжалостной,  но  и  в  наказании  нужно
соблюдать достоинство. Касим-паша не принимал участия в состязаниях, его
не заставляли, над ним не насмехался даже Ибрагим, но если старый визирь
не метал стрел, то обеспокоенные взгляды на своего воспитанника он метал
еще чаще, чем тот стрелы, и теперь напрягся всем своим  старым  жилистым
телом, как туго натянутая тетива.
   Султан не обманул надежд своего верного воспитателя.  Не  вырвался  у
него из груди крик возмущения,  ничего  он  не  спросил,  только  гневно
указал рукой на ту дерзкую стрелу, и  дильсизы  мгновенно  бросились  на
поиски виновника и почти сразу же  поставили  перед  султаном  какого-то
старого бея, закутанного в толстые рулоны  ткани  и  мехов,  в  огромной
круглой чалме, растерянного и одуревшего  от  содеянного  его  нетвердой
рукой. Дильсизы, показав  султану  лицо  преступника,  накинули  ему  на
голову черное покрывало,  изготовляясь  совершить  неминуемую  кару,  но
Сулейман движением указательного пальца левой руки задержал их.
   - Где кадий    Стамбула?  -  спросил
спокойно.
   Хотел быть справедливым, руководствоваться не гневом, а законами.  Не
интересовался, как зовут преступника и  кто  он.  Ибо  преступник  из-за
своего преступления становится животным, а животное не имеет  ни  имени,
ни  положения.  Только   смерть   может   вновь   сделать   преступника,
посягнувшего на  султанскую  честь  и  нанесшего  наивысшее  оскорбление
падишаху, человеком, и тогда ему  будет  возвращено  его  имя,  и  семья
сможет забрать его тело, чтобы предать земле согласно обычаю.
   Кадий прибыл и поклонился султану.
   - Воистину всевышний аллах любит людей высоких помыслов  и  не  любит
низких, - тонко пропел он, поглаживая  клочья  седой  бороды  и  надувая
ставшие от холода сиреневыми щеки. - "Ведь господь твой - в засаде".
   После  этого  кадий  обрисовал  все  коварство  и  тяжесть  злодеяния
виновного и в подтверждение привел высказывание  Абу  Ханифы,  Малики  и
Несая . Не могло быть злодеяния более тяжкого,
чем посягательство на честь властителя, те  же,  кто  вгоняет  стрелы  в
тыкву счастья его величества, теряют право на жизнь, ибо "пролил на  них
Господь  твой  бич  наказания".  Воистину   мы   принадлежали   богу   и
возвращаемся к нему.
   Султан и все  его  визири  признали  исключительность  знаний  кадия,
красоту его  речи  и  убедительное  построение  доказательств.  Сулейман
показал "безъязыким" пальцем, что они должны делать, те  мигом  накинули
на шею несчастному черный шнурок,  ухватились  за  концы  -  и  вот  уже
человека  нет,  лежит  труп  с  выпученными  глазами,   с   прокушенным,
посиневшим языком, и сам султан, Ибрагим, визири, вельможи убеждаются  в
его смерти, проходя мимо задушенного и внимательно всматриваясь в  него.
Сулейман подарил кадию султанский халат и, подобревший, сказал Ибрагиму,
что хотел бы сегодня с ним поужинать.
   - Я велю  приготовить  румелийскую  дичь,  -  поклонился  Ибрагим.  -
Сладостей на четыре перемены.
   - Сегодня холодно, - передернул плечами Сулейман,  -  не  помешает  и
анатолийский кебаб.
   - Не помешает, - охотно согласился Ибрагим.
   - И что-нибудь зеленое. Без сладостей обойдемся. Мы не женщины.
   - В самом деле, ваше величество, мы не женщины.
   Впервые за день султан улыбнулся. Заметить эту улыбку под усами  умел
только Ибрагим.
   - Мы сегодня хорошо постреляли.
   - Ваше величество, воистину вы метали сегодня стрелы счастья.
   - Но ты не отставал от меня!
   - Опережать вас было бы преступно, отставать - позорно.
   - Надеюсь, что наш великий визирь сложит  газель  об  этом  празднике
стрельбы.
   - Не слишком ли стар Пири Мехмед, ваше величество?
   - Стар для стрельбы или для газелей? Как сказано в Коране:  и  голова
покрылась сединой...
   - Мехмед-паша суфий  , а суфии осуждают  все  утехи.  Я  мог  бы
сложить бейт  для великого визиря.
   - Зачем же отказываться от такого намерения? - Султан забрал  поводья
своего коня у чаушей ,
тронулся шагом с Ок-Мейдана.
   Ибрагим, держась  возле  его  правого  стремени,  чуть  наклонился  к
Сулейману, чтобы тому было лучше слышно, проскандировал ему:

   Имеешь обычай, о суфий, осуждать вино, отрицать флейту!
   Пей вино, будь человеком, оставь этот дурной обычай, о суфий!

   - Это надо записать, - одобрительно  заметил  султан  и  пустил  коня
вскачь. Ибрагим скакал рядом, как его тень.
   Они  ужинали  в  покоях  Мехмеда  Фатиха,  расписанных   венецианским
мастером Джентиле Беллини: белокурые женщины, зеленые деревья,  гяурские
строения, звери и птицы - все то, что запрещено Кораном.  Но  вино  пили
также запрещенное Кораном, хоть и сказано: "Поят их вином запечатанным",
зато с султана постепенно сходила его обычная  хмурость,  он  становился
едва ли не тем шестнадцатилетним шах-заде из Маниси, который признавался
Ибрагиму в любви и уважении на всю жизнь. Хмельной верблюд  легче  несет
свою ношу. Пили и ели много, но еще больше выбрасывали, ибо челяди  вход
сюда был воспрещен, убирать было некому.
   - Что не съедается -  выбрасывается!  -  небрежно  сказал  султан.  -
Сегодня вечером мне все особенно вкусно. А тебе?
   - Мне тоже.
   Ибрагим подливал Сулейману густой мускат, а у самого не  выходило  из
головы: "Что не съедается - выбрасывается". А он бы не выбросил  никогда
и ничего - был ведь сыном бедных родителей. Но здесь, возле султана, уже
не съедал всего, несмотря на всю свою ненасытность. Вот и Рушен не съел.
Так что же теперь - выбросить? Но куда?
   Смотрел на Сулеймана, на его печально поникшую на длинной тонкой  шее
голову, отягченную высоченным тюрбаном, пытался определить истинные свои
чувства к этому человеку - и не мог. Не хотел. Кривить душой перед самим
собой не привык, а признавать правду?.. Пусть будет, как было доныне. Он
живет не для себя, а для темнолицего правителя.  И  Рушен  купил,  отдав
бешеные деньги, удивив Грити, а потом не тронул и пальцем,  когда  евнух
втолкнул девушку в ложницу, - не  для  себя,  а  для  султана,  для  его
царственного гарема, для Баб-ус-сааде в четвертом дворе дворца  Топканы,
за Золотыми вратами наслаждений. Что  им  руководило?  Любовь?  Жалость?
Благодарность за все, что Сулейман  сделал  для  него?  Разве  он  знал?
Действовал неосознанно, сам до поры не ведая, что  творит,  лишь  теперь
постиг и обрадовался невероятно, и захотелось рассказать султану,  какой
дивный дар приготовил для  него,  но  вовремя  сдержался.  Была  у  него
привычка: сдерживал свои восторги,  как  коня  на  скаку.  Остановись  и
подумай еще! Подумал, и  осенило  его:  валиде!  Надо  посоветоваться  с
матерью султана, валиде Хафсой, всемогущественной повелительницей гарема
падишаха.
   После ужина Сулейман попросил почитать ему "Тасаввурат" ,   слушал,
подремывая, не прерывал и не переспрашивал, а Ибрагим, не  вдумываясь  в
то, что читал, забыв о самом султане, вертел и вертел  в  голове  только
одно слово: "Валиде, валиде, валиде!"  "Я  нашел  женщину,  которая  ими
правит, и даровано ей все, и у нее великий трон".
   А потом вдруг вздрогнул, неведомо почему  вспомнив  мрачную  легенду,
связанную с венецианцем Джентиле Беллини, который расписывал  эти  покои
для Мехмеда Фатиха. Художник весьма удивил султана, привезя  ему  в  дар
несколько своих работ, на которых были  изображены  прекрасные  женщины,
показавшиеся Мехмеду даже живее его одалисок из гарема. Султан не верил,
что человеческая  рука  способна  создать  такие  вещи.  Тогда  художник
написал портрет самого Фатиха. Кривой, как ятаган, нос, разбойничье лицо
в широкой бороде, звероватый взгляд из-под круглого тюрбана, и над  всем
властвует цвет темной, загустевшей  крови.  Султан  был  в  восторге  от
искусства венецианца. Но когда тот показал Мехмеду картину, изображающую
усекновение  головы   Иоанна   Крестителя,   султан   расхохотался   над
неосведомленностью художника.
   - Эта голова слишком живая! - воскликнул он.  -  Не  видно,  что  она
мертвая. На отрубленной голове кожа стягивается!  Она  стягивается,  как
только голова отделена от тела. Вы, неверные, несведущи в этом!
   И, чтобы не оставить никаких сомнений касательно своих знаний, тут же
велел отсечь голову одному из чаушей и заставил  художника  смотреть  на
мертвую голову, пока венецианцу не  стало  казаться,  словно  он  и  сам
умирает.
   Не было ничего невозможного для Османов. Особенно  в  жестокости.  Не
накличет  ли  он  на  себя  жестокости  своим  даром?  Поступку   должен
предшествовать разговор. А разговор - это еще не подарок.
   Хотя Ибрагим считался главным смотрителем султанских  покоев  и  хотя
Баб-ус-сааде тоже был в его ведении, пройти за четвертые ворота, которые
охраняли белые евнухи, без риска утратить голову не мог так  же,  как  и
любой мужчина, кроме самого султана. Евнухи не принимались во  внимание,
ибо евнух не может воспользоваться одалисками так  же,  как  неграмотный
книгами. Но с высоты своего положения  Ибрагим  видел,  что  творится  в
гареме, он должен был удовлетворять все потребности этого маленького, но
всемогущего  мирка;  каждое  утро  к  нему   приходил   главный   евнух,
передававший веления валиде,  Высокой  Колыбели,  великой  правительницы
Хафсы, драгоценное время которой не могло растрачиваться на вещи  низкие
и подлые, для них и  был  приставлен  здесь  он,  Ибрагим,  а  ее  время
экономно  распределялось  между  устремлениями  приблизиться  к  аллаху,
возвеличиванием улемов, бедных  чалмоносцев.  Ибрагим  терпеливо  слушал
разглагольствования черного кизляр-аги, хорошо ведая, что ее  величество
валиде кроме приготовления даров для мечетей и  священных  тюрбе,  шитья
драгоценных пологов, вышивок и  плетения  кружев  большую  часть  своего
времени тратит на сплетни,  на  выслушивания  доносов  евнухов  и  своих
верных одалисок, на  подавление  раздоров,  а  то  и  настоящих  бунтов,
которыми так и кипит гарем, и,  ясное  дело,  на  выведывание  и  слежку
каждого шага султана,  его  визирей,  всех  приближенных,  прежде  всего
самого Ибрагима, хотя к нему валиде питала особую благосклонность, о чем
не раз говорила открыто. И не просто благосклонность, но и  любила  его,
как сына. О чем он тоже слышал из уст самой валиде. Из царственных  уст,
затмевавших красотой что-либо виденное. Не сочные, не  ярко-красные,  не
нежные той тонкой нежностью, от которой безумствуют  мужчины,  а  скорее
строгие, темные, точно запекшиеся, словно бы затвердевшие, но очерченные
с таким высоким совершенством, что ждал от них уже и не просто  слов,  а
самой красоты. Не многим  из  мужчин  выпало  счастье  видеть  те  уста.
Ибрагим принадлежал к этим немногим.
   - Передай валиде, - сказал он утром кизляр-аге, - что я просил бы  ее
выслушать меня.
   Кизляр-ага молча поклонился.
   - Иди, - снова сказал Ибрагим.
   Евнух, кланяясь, попятился  к  двери.  Был  могущественнее  Ибрагима,
потому что держал в своих черных, страшной силы руках и  весь  гарем,  и
самого султана, но никогда не проявлял открыто своего могущества, ибо за
ним стояли целые поколения таких же евнухов, которые творили  свое  дело
тайно, набрасывали петлю, подкрадываясь сзади, а на  глазах  заискивающе
кланялись, унижались и подхалимничали.
   Человек, став на ноги и возвысившись над миром животных, сразу как бы
раздвоился на  часть  верхнюю,  где  дух  и  мысль,  и  нижнюю,  которую
телесность тянет к земле, толкает к  низменному,  к  первобытной  грязи.
Верхней служат мудрецы и боги, нижней - подхалимы. Они  из  человеческих
отбросов самые древние. Покончить с ними невозможно. Единственный способ
- снова встать на четвереньки?
   Ибрагим никогда не считал себя  подхалимом.  Может,  и  полюбился  он
Сулейману тем, что не присоединился к толпе лакеев, окружавшей  шах-заде
в Манисе, а теперь, когда Сулейман стал султаном, он, Ибрагим,  тоже  не
сломался, удержался на своей человеческой высоте, поднялся еще выше  над
лакеями Высокой Порты, коим тут не было  числа.  Валиде  Хафса  поначалу
опасливо присматривалась к шустрому греку, остерегаясь,  как  бы  он  не
навредил ее сыну. Но, обладая необходимым терпением,  которое  с  полным
правом можно было назвать целительным, она вскоре убедилась,  что  между
юношами началось  нечто  вроде  состязания  в  достоинствах,  и  это  ей
понравилось. Теперь должна была лишь следить, чтобы  Ибрагим,  оставаясь
напарником Сулеймана, не вознамерился  стать  его  соперником.  Малейшие
намеки на соперничество валиде замечала если и  не  сама,  то  благодаря
ушам и глазам, предусмотрительно расставленным повсюду,  и  своевременно
устраняла их незаметно для Сулеймана, часто и для Ибрагима.
   Теперь  в  просьбе  Ибрагима  валиде  заподозрила  какой-то   подвох,
наверное поэтому несколько дней не отвечала, не то торопливо  собирая  о
нем  все  возможное,  не  то  готовясь  соответственно  к   предстоящему
разговору. Готовиться к разговору, не зная, о чем этот разговор? Странно
для всех других людей, но не для валиде. Ибо если человек задумал что-то
недоброе, а то и подлое, то он не выдержит, выдаст  себя  хоть  намеком,
каким-то  незначительным  пустяком,  хотя  бы  в  сонном  бреду  или   в
опьянении, когда они с Сулейманом запираются в гяурских покоях Фатиха, -
и тогда она немедленно узнает,  догадается  обо  всем  и  соответственно
приготовится к отпору. Если же у Ибрагима в мыслях нет  ничего  дурного,
напротив, он  хочет  доставить  ей  приятное,  то  и  тогда  не  следует
торопиться, ибо торопливость к лицу только людям низкого  происхождения,
ничтожным,  ничего  не  стоящим.  Величие  человека  в  спокойствии,   а
спокойствие в терпеливости и  медлительности.  Без  промедления  следует
расправляться только с врагами. Поднятая сабля должна падать, как ветер.
Валиде Хафса происходила из рода крымских Гиреев. В  ее  жилах  не  было
крови  Османов.  Но,  вознесенная  ныне   до   положения   хранительницы
добродетелей и достоинств этого царского рода, она изо всех сил пыталась
вобрать в себя его многовековой дух. Гигантские  просторы  дышали  в  ее
сердце, медленные,  как  движение  караванов;  ритмы  песков  и  пустынь
пульсировали в крови, прогнанные с небес большими ветрами тучи стояли  в
ее серых искрящихся глазах, ее резные губы увлажнялись дождями,  которые
падали и никак не могли упасть  на  землю.  Империя  была  беспредельным
простором, простор  был  ею,  Хафсой.  Странствуя  по  велению  султанов
Баязида Справедливого и Селима Грозного (ее мужа) со своим  сыном  то  в
Амасию, то в отцовский Крым, скрытый за высокими волнами сурового  моря,
то в Эдирне, то в Стамбул, то в Манису, а теперь, соединив  и  объединив
все просторы здесь, в  царственном  Стамбуле,  во  дворце  Топкапы,  она
успокоенно воссела на подушку почета и  уважения,  став  как  бы  тогрой
  на  султанской
грамоте достоинств целомудреннейших людей всего света.
   Валиде позвала Ибрагима тогда, когда у него  стало  исчезать  желание
поделиться с нею своим намерением. Намерение  ценно,  пока  оно  еще  не
потускнело, когда оно идет от горения души и не имеет на себе ничего  от
холодного разума. Но откуда же было знать валиде  о  странном  намерении
Ибрагима?
   Она приняла его в просторном  покое  у  Тронного  зала  ночью,  когда
султан  уже  спал,  а  может,  утешался  со  своей  возлюбленной   женой
Махидевран. Лишь неширокий переход и крутые  ступеньки  отделяли  их  от
того места, где находился сейчас Сулейман, и это невольно накладывало на
их разговор печать недозволенности, чуть ли не греховности.
   Валиде сидела на подушках вся в белых мехах, лицо ее  закрывал  белый
яшмак, сквозь продолговатые прорези которого горели огромные,  черные  в
полумраке глаза. Лишь один светильник, стоявший далеко в  углу,  освещал
лицо валиде несмелыми желтоватыми лучами, но и  от  него  она,  пожалуй,
хотела заслониться, ибо с  появлением  в  покое  Ибрагима  подняла  свою
легкую руку так, что тень упала ей на лицо, но  только  на  миг,  валиде
сразу же убрала руку,  а  в  ней  держала  яшмак.  Ибрагим  относился  к
мужчинам, уже видевшим лицо валиде, поэтому она не хотела скрывать его и
сегодня, и еще потому, что между ними должен был состояться разговор,  а
для разговора недостаточно одних глаз, тут нужны также уста, да еще если
уста такие неповторимые, как у нее.
   - Садись, - пригласила она, показывая Ибрагиму на подушки, которые он
мог подложить под бока.
   Он поздоровался и сел на расстоянии,  почтительно  полусклонившись  в
сторону, где утопала в белой нежности мехов маленькая фигурка,  которая,
даже сидя, успокоенная, неподвижная, была как бы соткана вся из живости,
подвижности, беспокойства. Остро поблескивали черно-серые глаза,  то  ли
умело подсурьмленные, то ли  в  таких  причудливых  прорезях,  маленький
ровный носик, казалось, трепетал не  одними  только  ноздрями,  но  всем
своим четким очертанием, губы темно вырисовывались  на  бледном  нервном
лице и, казалось, говорили с тобой даже крепко сжатые.  Дыхание  времени
еще не коснулось этого лица. Оно жило, дышало и вдохновляло каждого, кто
имел счастие на него взглянуть. Странный был султан Селим -  отослал  от
себя такую женщину и до самой своей смерти не хотел  больше  ее  видеть.
Может, и правду передавали шепотом друг  другу  гаремные  стражи,  будто
Сулейман рожден не Хафсой, а любимой рабыней Селима, сербиянкой родом из
Зворника в Боснии. А Хафса, мол, в ту самую ночь родила  девочку.  Разве
могла она вынести,  что  наследник  трона  будет  от  рабыни?  Сербиянку
задушили евнухи еще до утра, а Сулейман стал сыном Хафсы.  Было  ли  это
так на самом деле, и узнал ли об  этом  Селим,  и  знает  ли  кто-нибудь
наверняка? Гарем навеки хоронит все свои тайны, его ворота  заперты  так
же крепко, как крепко  сжаты  эти  прекрасные  уста,  которые  не  хотят
промолвить Ибрагиму ни слова, а первым он заговорить не смеет.
   Наконец валиде решила, что молчание затянулось.
   - Вы хотели со мной поговорить. О чем же? Я слушаю.
   Ее манера говорить шла к  ее  внешности:  порывистость,  небрежность,
слова налетают одно на  другое,  словно  бы  губы  стремятся  как  можно
быстрее вытолкнуть  их  на  волю,  чтобы  снова  замкнуться  в  молчании
длительном и упорном.
   В вопросе валиде Ибрагим мог учуять что угодно: недовольство тем, что
ее потревожили,  гнев  на  человека  столь  низкого  в  сравнении  с  ее
собственным положением, обыкновенное  равнодушие.  Не  было  там  только
любопытства, истинного желания узнать, что же он ей скажет.
   Ибрагим пытался уловить хотя бы отдаленное сходство  между  валиде  и
Сулейманом. Не находил ничего. Даже совсем чужие люди, длительное  время
проживая вместе, перенимают друг от друга то какой-то жест,  то  улыбку,
то взмах брови, то какое-нибудь  слово  или  восклицание.  Тут  не  было
ничего, либо двое напрочь чужих и враждебных друг другу людей,  либо  уж
такие сильные личности, что не могут принять ни от кого  ни  достоинств,
ни недостатков. Он чувствовал отчужденность  валиде  и  понял,  что  она
приготовилась в случае чего и к отпору, и  к  мести,  хотя  внешне  была
сплошная доброжелательность. "Они замышляли  хитрость,  и  мы  замышляли
хитрость, а они и не знали". Женщины не читают Корана. Но женщинам можно
читать Коран, приводя высказывания из него.  Ибрагим  как  раз  вовремя,
чтобы его молчание не перешло в непочтительность, нашел нужные слова:
   - "Кто приходит с хорошим, тому еще лучше..."
   А поскольку валиде молчала, то ли не желая отвечать на слова  Корана,
то ли выжидая, что Ибрагим скажет дальше, добавил:
   - "А кто приходит с дурным, лики тех повергнуты в огонь".
   Она продолжала молчать, еще упрямее сжимала свои темные губы, бросала
на Ибрагима взгляды, острые, как стрелы, обстреливала его со всех сторон
быстро, умело, метко.
   -  "Только  вы  своим  дарам  радуетесь",  -  снова  обратился  он  к
спасительным словам из книги ислама.
   - Так, - наконец нарушила она невыносимое свое молчание.  -  Подарок?
Ты хочешь получить какой-то подарок? Какой же?
   - Не я, ваше величество. Не для меня подарок.
   Ощущал необычную скованность. Намного проще  было  бы  тогда,  ночью,
сказать по-мужски Сулейману:  "Приобрел  редкостную  рабыню.  Хочу  тебе
подарить. Не откажешься?" Как сам Сулейман еще в Манисе подарил ему одну
за другой двух одалисок,  довольно  откровенно  расхваливая  их  женские
достоинства.
   - Для кого же? - спросила валиде,  и  теперь  уже  не  было  никакого
отступления.
   - Я хотел посоветоваться  с  вами,  ваше  величество.  Мог  ли  бы  я
подарить для гарема светлейшего султана, где вы властвуете, как  львица,
удостоенная служения льву власти и повелений, подарить для этого убежища
блаженств  редкостную  рабыню,  которую  я  приобрел  с  этой  целью   у
почтенного челеби, прибывшего из-за моря?
   - Редкостную чем - красотой?
   - Нравом своим, всем существом.
   - Такие подарки - только от доверенных.
   - Я пришел посоветоваться с вами, ваше величество.
   Она не слушала его.
   - Доверенными в делах гарема могут быть только евнухи.
   Он пробормотал:
   - "...а если вы еще не вошли к ним, то нет греха на вас..."
   Она и дальше не слушала его. А может, делала вид, что не слушает?
   Спросила вдруг:
   - Почему ты захотел подарить ее султану?
   - Уже сказал о ее редкостном нраве.
   - Этого слишком мало.
   - Ходят слухи, что она королевская дочь.
   - Кто это сказал? Она сама?
   - Люди, которым я верю. И ее поведение.
   - Какое может быть поведение у рабыни?
   - Ваше величество, это необычная рабыня!
   Она была упряма в своем упорстве:
   - Когда куплена рабыня?
   Ибрагим смутился:
   - Недавно.
   - Все  равно  ведь  я  узнаю.  Негоже  с  Бедестана  вести  рабыню  в
Баб-ус-сааде.  Она  должна  быть  должным  образом  подготовлена,  чтобы
переступить этот высокий порог.
   Валиде долго молчала. Нечего было добавить и Ибрагиму. Наконец резные
губы темно шевельнулись:
   - Она нетронута?
   - Иначе я не посмел бы,  ваше  величество!  "И  вложи  руку  свою  за
пазуху, она выйдет белой без всякого вреда..."
   Валиде снова погрузилась в молчание,  теперь  особенно  длительное  и
тяжелое для Ибрагима. Наконец  встрепенулась  и  впервые  за  все  время
глянула на него лукаво, подлинно по-женски:
   - Ты не справился с нею?
   У Ибрагима задергалась щека.
   - Уже покупая, я покупал ее для его величества! Заплатил двойную цену
против той, какую запросил челебия. Бешеную цену! Никто бы  не  поверил,
если назвать.
   Она его не слушала и уже смеялась над ним.
   - Тебе надо для гарема старую, опытную женщину. Иначе там никогда  не
будет порядка. Помощи от евнухов ты  не  хотел,  потому  что  ненавидишь
евнухов. Я знаю.
   Помолчала - и потом неожиданно:
   - Я пошлю проверить ее девственность. Ты возьмешь с собой евнухов.
   - Сейчас?
   - Откладывать нельзя.
   - Я бы мог попросить вас, ваше величество?
   - Ты уже попросил - я дала согласие,
   - Кроме того. Чтобы об этом знали только мы.
   - А рабыня?
   - Она еще совсем девочка.
   Валиде строптиво вскинула голову. Пожалела о своей несдержанности, но
уже не поправишь. Может, вспомнила, что и ее привезли в  гарем  шах-заде
Селима тоже девочкой. До сих пор еще не была  похожей  на  мать  султана
Сулеймана. Скорее старшая  сестра.  Всего  лишь  шестнадцать  лет  между
матерью и сыном. В сорок два года она уже валиде.
   Память  начинается  в  человеке  намного  раньше  всех   радостей   и
несчастий, которые суждено ему пережить.
   Она встала. Была такого же роста и так же тонка и изящна, как  Рушен.
Ибрагим почему-то  подумал,  что  они  должны  понравиться  друг  другу.
Поклонился валиде, проводил ее до перехода в святая святых.
   Волочить за собой евнухов было противно, но доверить это дело  никому
не посмел. Молча проехал со  своей  свитой  сквозь  врата  янычар,  мимо
темной громады Айя-Софии, мимо обелисков ипподрома. Дома  прогнал  слуг,
свел евнухов валиде со своими, пошел от них на  мужскую  половину,  ждал
пронзительного девичьего  крика,  стонов,  рыданий,  но  наверху  царила
тишина, и он не вытерпел, пошел туда. Черные евнухи с  одеждой  Рушен  в
руках ошалело гонялись за ней по тесной полутемной комнате,  а  девушка,
встряхивая своими небрежно распущенными  волосами,  изгибаясь  спиной  и
бедрами, убегала от них, из груди ее вырывался не то смех, не то всхлип,
глаза пылали зеленым огнем, точно хотели испепелить нечестивцев,  ноздри
трепетали в изнеможении и отчаянье. Увидев Ибрагима, Рушен  показала  на
него пальцем, затряслась в нервном смехе.
   - И этот пришел! Чего пришел?
   - Посмотреть на тебя в последний раз! - спокойно сказал Ибрагим.
   - В первый!
   - Да. Но и в последний!
   - Так гляди. Те уже глядели! Искали во мне.  Чего  они  искали?  Вели
теперь удушить меня, как это у вас водится.
   - Не угадала. Пришли взять тебя в подарок.
   - Подарок? Разве я неживая?
   - Имей терпение дослушать. Хочу тебе большого счастья.
   - Счастья? Здесь?
   - Не здесь. Поэтому и дарю тебя самому султану. В гарем падишаха.
   - В гарем султана? Ха-ха-ха! Тогда зачем же раздевал?
   - Посмотреть на твое тело.
   - А что скажет султан?
   - Должна молчать об этом. А теперь прощай. И оденься.
   Он отвернулся  и  направился  к  ступенькам.  "И  порядочные  женщины
благоговейны, сохраняют тайное в том, что хранит Аллах".

КНИГА

   Человеку  заповедано  (и  не  наяву,  а  во  сне,  чтобы  имело   вид
пророчества): читай!
   Не ведая что, не зная, как, и где, и каким способом, - читай!
   Предназначение твое на земле и в мире: читай!
   Читай на земле следы живые и мертвые, на камне и на песке,  в  листве
деревьев и в травах, в солнечном мареве и в  дождевой  мгле,  в  течении
рек, в глазах детей и женщин, в беге оленя, в прыжке льва, в пении птиц,
в полыхании огня, в бесконечных просторах неба - читай!
   Огненные литеры выжжены в твоем сердце и в мозгу, выйдут из сердца  и
мозга, засияют ярче всех самоцветов  земли,  запылают  ярче  всех  огней
небесных - читай!
   В книге будет о женщине и трапезе, о  животных,  среди  которых  тебе
жить, о добыче и раскаянии, о громах небесных и темных ночах, о свете  и
пчеле, о преградах и вере, о мурашке и поколении, об ангелах и поэтах, о
садах и дымах над костром, о вечных песках и победах на болотах, о горах
и звездах над шатром, о луне,  и  железе,  и  охоте  к  приумножению,  и
вознесению, и падению, и страсти, и смерти неминуемой, и:  "Знайте,  что
жизнь ближайшая - забава и игра, и красование и похвальба среди  вас,  и
состязание во множестве имущества и детей, наподобие дождя, растение, от
которого приводит в восторг неверных; потом оно увядает, и ты видишь его
пожелтевшим, потом бывает оно соломой, а в последней - сильнее наказание
- и прощение от  Аллаха,  и  благоволение,  а  жизнь  ближняя  -  только
пользование обманчивое".
   Ученые хаджи читали  Коран  у  султанских  гробниц,  поставленных  на
холмах Стамбула, где когда-то стояли византийские храмы.
   Венецианские баилы - послы - собирали по городу сплетни, чтобы  потом
пересказывать их всей Европе.
   Мудрый Кемаль-паша-заде вел дневник нового султана Сулеймана.
   Кемаль-паша-заде пересказал для покойного султана "Гулистан" великого
Саади.  Написал  поэму  о  любви  Юсуфа  и  Зулейки,  сделал   множество
толкований Корана  и  шариатского  права  -  меджелле.  Приставленный  к
Сулейману еще в  Манисе,  он  поехал  за  новым  султаном  в  Стамбул  и
сопровождал его во всех  походах,  тщательно  записывая  все  хорошее  и
дурное, так что султан даже не выдержал и спросил  у  своего  ближайшего
славотворца, не заносит ли он в  дневник  также  о  султанских  женах  и
детях.
   - Ваше величество, - ответил Кемаль-паша-заде, - нужно, чтобы в вашей
истории было хоть что-то человеческое, иначе в нее никто не поверит.
   Первая запись о том, как Сулейман узнал, что стал султаном:
   "Выражение сомнения и  подозрительности  через  мгновение  угасло  от
острого сияния царевичева  взгляда.  Его  выпуклое  чело  наморщилось  и
нависло над орлиным носом;  уста,  тонкие  и  немилостивые,  сами  собой
растянулись под длинными усами, как бы прикрывая  предчувствие  зла;  по
лицу цвета темной бронзы промелькнуло  темное  облачко;  принц,  который
своею честностью и умением  держать  слово  опровергал  распространенное
мнение о турецком вероломстве,  никак  не  мог  поверить  в  принесенную
Ферхад-пашой весть, что умер султан, прозванный Несокрушимым".

СУЛЕЙМАН

   В тот день, когда стал султаном, он почувствовал,  что  отныне  время
принадлежит ему. В определенных границах, конечно, пока время существует
для него, то есть пока он сам жив. Но в этих  пределах  оно  принадлежит
ему безраздельно.
   При  рождении  время  не  благоприятствовало  Сулейману.  Родился   в
совершенной безнадежности.  Его  отец  Селим  был  самым  младшим  сыном
султана Баязида, а из-за своего задиристого нрава еще и самым нелюбимым.
После смерти Баязида власть должна была перейти если не к старшему  сыну
Коркуду, то к его брату Ахмеду, наиболее дорогому  султанову  сердцу.  А
при переходе власти в руки наследника  все  мужское  поколение  Османов,
кроме  семьи  нового  султана,  безжалостно  уничтожалось.  Так  завещал
завоеватель Царьграда Мехмед Фатих, Сулейманов  прадед:  "Для  всеобщего
благополучия каждый из моих славных сыновей или внуков  может  истребить
всех своих братьев". Первым должен  был  выполнить  этот  нечеловеческий
завет сын Мехмеда Баязид. Но его брат Джем, которого он хотел  задушить,
выступил против него войной, домогаясь султанского трона для себя, когда
же это ему не удалось, попросил убежища  у  рыцарей  на  Родосе,  а  они
переправили Джема во Францию, откуда он попал к папе римскому и уже  там
умер  таинственной  смертью,  может  даже  и  отравленный  по  настоянию
Баязида, который много лет выплачивал всем, кто держал у себя в почетном
плену Джема, невероятные деньги.
   Точно так же обречен был и  младший  сын  Баязида  Селим,  обреченным
должен был чувствовать себя уже  от  рождения  и  Сулейман.  Может,  это
наложило отпечаток на всю его  жизнь:  был  мрачен,  задумчив,  к  людям
относился с недоверием, не любил болтунов, задавак,  преклонялся  только
перед мудростью и уже с детства погрузился в изучение законов, словно бы
хотел этим спастись от видимой несправедливости и жестокости жизни,  ибо
у человечества ведь нет иной справедливости, кроме той, что  записана  в
законах.
   Его  отец  Селим,  напротив,  возлагал   надежды   не   на   безликую
справедливость, а на силу. Он понимал, какая угроза нависает над ним, но
не впадал в отчаяние, был убежден, что истинным  преемником  султанского
трона должен быть именно он, а не его братья. Самый старший, Коркуд,  не
мог расстаться с их семейным гнездом, далекой Амасией, окружил себя  там
поэтами, мудрецами, бесполезными книгоедами, сам сочинял стихи, его рука
умела держать лишь перо, а не меч - человек пропащий для власти  навеки.
Средний брат Ахмед, хоть и сидел под боком у старого султана и  считался
надеждой  Турции,  тоже  больше  интересовался  книгами,   мудростью   и
справедливостью, нежели мечом, его  любил  простой  люд,  но  что  такое
простой люд там, где речь идет о власти! Зато Селим сумел стать любимцем
янычарских орт, и когда янычарские аги, обеспокоенные  тем,  что  султан
Баязид, подорвав здоровье разными излишествами, решил искать  успокоения
в опиуме, стали добиваться, чтобы Селим был возвращен в  Стамбул,  Ахмед
подсказал султану,  чтобы  тот  отослал  брата  в  далекий  Трабзон.  Но
впоследствии оказалось, что из-за недосмотра рядом с отцом - наместником
в санджаке  Боли,  соседнем  с  Трабзоном,  был  сын
Селима Сулейман. Чтобы не  допустить  их  объединения  против  Стамбула,
султан и послал внука наместником в Кафу - в  Крым.  Там,  за  холодными
волнами моря, шестнадцатилетний Сулейман должен был  преисполниться  еще
большей безнадежности касательно своего будущего. Но с ним была его мать
Хафса, дочь крымского хана Менгли-Гирея. Она  выпросила  у  своего  отца
подмогу для  Селима,  татарские  всадники,  переправленные  через  море,
ударили с Селимом на Стамбул, поддержанные там  янычарами,  принудили  к
бегству Ахмеда, и султан Баязид, старый, изнуренный недугами, никчемный,
должен  был  уступить  власть  самому  младшему   сыну.   Через   месяц,
отравленный по приказу сына, он умер на пути из  Стамбула  в  Эдирне,  в
местечке Чорлу (через восемь лет на том самом месте умрет Селим).  Селим
велел привести пятерых сыновей своих ранее умерших братьев и задушить  в
сарае, у себя на  глазах.  Так  же  был  задушен  брат  Коркуд,  который
попытался убежать, но был пойман и отдан  в  руки  палачей.  Брат  Ахмед
собрал войско и выступил против Селима, но  в  бою  под  Енишехиром  был
разбит, захвачен в плен, приведен вместе со  своими  сыновьями  в  шатер
султана, и там в присутствии Селима все они были задушены.
   Астролог, приглашенный сказать султану о его  будущем,  предрек,  что
когда Селим умрет, на его теле будет столько  кровавых  знаков,  сколько
убил он своих братьев и  племянников.  "Зато  приятнее  властвовать,  не
боясь притязаний своих  близких",  -  ответил  Селим  и  велел  задушить
астролога. За первые три года своего владычества Селим  удвоил  империю.
Жил в походах, в битвах, среди жестокостей, крови и страданий, ел и спал
со своими воинами. Тешили его  взор  кровавые  пожары,  слух  наслаждали
стоны умирающих, он получал высокое удовольствие от созерцания того, как
его янычары грабят персидские и армянские города, Дамаск, Александрию  и
Каир, хотя  сам  был  равнодушен  к  богатству  и  роскоши,  ел  простой
деревянной ложкой, не  терпел  изысканных  кушаний,  нежного  мяса,  был
равнодушен и к женщинам.  Единственно,  что  он  любил,  кроме  войны  и
кровопролития,  -  это  грубые  воинские  песни   и   темные   исламские
мудрствования. Как ни странно, любил поэтов, сам сочинял стихи,  написал
целый диван  - когда  и  как?  Его  звали
Грозным,  Жестоким,  Страшным,  Несокрушимым.   Все   это   объединялось
коротким, хлестким словом - Явуз. Не произвел на свет больше ни  единого
сына, не оставил по  себе  ни  одной  любимой  жены,  которая  бы  стала
соперницей Хафсы, за восемь лет убил семь своих великих  визирей,  перед
смертью силой поставив  на  этот  пост  старого  мудреца  и  поэта  Пири
Мехмед-пашу, чуждого распрям и борьбе за  власть,  полностью  преданного
тихой мудрости и высокой поэзии. В народе даже  родилась  поговорка:  "А
чтоб тебе быть визирем у султана Селима!"
   Такое  наследство  получил  Сулейман.  Не  было  соперников,  границы
империи раздвинуты до пределов необозримых,  все  запугано  и  покорено,
повсюду господствует сила, о справедливости забыто.
   Оставил ли Селим какое-нибудь завещание своему сыну? Не  держал  сына
возле себя, не приближал, упорно отсылал то в Румелию,  то  в  Анатолию,
всякий раз отсылая вместе с ним и мать его Хафсу, целых два десятка лет,
до самой смерти  своей,  не  подпускал  ее  к  себе,  равнодушный  к  ее
привлекательности и красоте. Ведь что для него была красота в  сравнении
с великими державными делами!
   Жил между небом и адом, освоил власть и смерть, породнил их  в  своем
преступном величии. Ибо если низкое  происхождение  толкает  человека  к
подлостям мизерным, то величие - к злу великому. Ведь сказано:  "Держись
же того, что тебе ниспослано!"
   Чего мог ждать мир от сына такого человека?
   Уже  при  вступлении  на  престол  Сулейман  был   назван   льстивыми
мудрецами, которые всегда состязаются  в  получении  почестей  от  новой
власти, Сахиб Киран - Повелитель Века, тот, в ком наилучшим образом и  с
наибольшим успехом сбудется число  десять.  Число  же  десять  считается
совершеннейшим в мусульманском мире, ибо этим числом  завершаются  циклы
счета: десять пальцев на руках и ногах у человека, человек имеет  десять
чувств - пять внешних и пять внутренних. Коран делится на десять книг, в
каждой из которых по десять сур. У Магомета было десять учеников. Войско
делится по  принципу  десятков,  сотен  и  тысяч.  Насчитывается  десять
астрономических циклов, и десять гениев разума, согласно  с  древнейшими
восточными  символами,   владеют   теми   циклами.   "Божье   провидение
определило, что Сулейман будет рожден в первый  год  десятого  века,  по
хиджре (901 год) и взойдет на престол как десятый властитель из династии
Османов", - писал ученый раввин из Солуня Моисей Алмозино.
   Венецианский  баило  доносил  своему  сенату  о  новом  султане:  "Он
истинный турок, в наивысшей мере чтит закон, снисходителен к христианам,
плохо относится к евреям, приумножает знания и все  делает  сознательно,
упрям в своих намерениях. Ему двадцать  шесть  лет,  от  природы  живой,
раздражительный, лицом смугл, тюрбан  носит  надвинутым  на  глаза,  что
придает ему хмурый вид".
   Тюрбан был замечен едва ли не прежде всего другого. У  Селима  тюрбан
был круглый, как большой мяч,  над  ним  высоко  торчало  острие  шапки,
пышное павлинье перо поддерживалось огромным изумрудом,  любимым  камнем
султана. Селим носил тюрбан чуть ли не на макушке,  намотанным  кое-как,
даже слегка сдвинутым набекрень, оголяя лоб, словно янычар-забияка.
   У Сулеймана тюрбан был намотан до  самого  верха  шапки,  белоснежная
ткань  ложилась  ровно,  тщательно,   образуя   изысканное   сооружение,
величественное и тяжелое, наползавшее на самые  брови.  Говаривали,  что
султан прикрывает им свою вечную раздвоенность, неуверенность, колебания
перед принятием решений, внутреннюю муку, не дававшую ему ни  подбодрить
кого-либо как следует, ни напугать, как полагалось бы  в  его  положении
правителя. Но ведь был, наверное, и  решителен  по-своему,  если  уже  с
первых своих шагов в Стамбуле дал понять, что не станет  смешивать  силу
со справедливостью, а разделит их без малейших сомнений и выжиданий. Два
павлиньих пера на своем тюрбане украсил  крупными  рубинами,  опять-таки
подчеркивая, что не разделяет вкусов своего отца.  Селимов  изумруд  был
положен в сокровищницу султанского серая. Держался Сулейман холодно, был
молчалив, словно  бы  равнодушный  или  сонный.  Колебался  или  чего-то
выжидал? Провинции беспредельной  его  империи  склонились  перед  новым
султаном. Лишь  сирийский  наместник  Джамберди  Газали  поднял  бунт  и
провозгласил себя султаном. Газали, прозванный Славянином, оказал помощь
покойному Селиму во время похода на Египет.  Тогда  он  переметнулся  от
мамелюков к Османам, теперь же поднял восстание против нового султана  с
намерением сбросить с Сирии османское иго. Начал с того, что  перебил  в
Дамаске пять тысяч янычар, потом  с  пятнадцатью  тысячами  всадников  и
тысячью аркебузников пошел на Стамбул. Неопытный в военном деле Сулейман
растерялся и даже струсил. Вынужден был  послать  против  Газали  своего
зятя Ферхад-пашу, хотя, по обычаю своих предков, должен был сам  повести
войско, чтобы покарать изменника. Ферхад-паша в конце января  1521  года
разбил Газали под Дамаском. Бунтовщик,  переодетый  дервишем,  попытался
бежать, но был пойман, приведен  к  султанскому  сераскеру  , где его уже ждал карающий меч.  Ферхад-паша  привез
Сулейману голову Джамберди Газали, и радость  нового  султана  была  так
велика, что он сразу решил было послать эту  голову,  как  подтверждение
своего непоколебимого могущества, в  дар  венецианскому  дожу  Лоредано.
Баило Пресветлой Республики в  Царьграде  Марко  Мини  насилу  отговорил
молодого султана от столь варварского поступка. Сулейман  спохватился  и
после того замкнулся в себе еще больше. Знал: мир следит за  каждым  его
жестом, прислушивается к каждому слову, слетавшему с  его  уст.  В  этом
радость, но и ужас власти.
   Все же постепенно привыкал к  власти.  Не  позволял  между  тем  себе
никаких излишеств, никакой пышности. Советовался  с  визирями,  ходил  в
мечеть, время от времени упражнялся в стрельбе из лука, почти  ежедневно
бывал в султанских конюшнях - эту привычку приобрел еще в юности. Еще  в
Крыму научился сноровисто подковывать коней, любил  зайти  в  конюшню  и
заработать аспру, которая, как сам говорил, "не загрязнена была потом  и
кровью  райи  ". Из придворных ближе всех допускал к себе  Ибрагима,
почитал великого визиря Пири Мехмед-пащу, своего воспитателя  Касим-пашу
и летописца, мудрого Кемаль-пашу-заде. Его характера до конца,  пожалуй,
не знал никто, даже самый приближенный к нему Ибрагим; на вопрос  Грити,
как относится султан к женщинам, Ибрагим лишь пожал плечами.
   - Не могу сказать. Пожалуй, он равнодушен к ним. Он  не  пренебрегает
гаремом, но и не поддается чарам своих  рабынь.  Кажется,  валиде  Хафса
была этим весьма обеспокоена, побаиваясь, чтобы сын не  пошел  в  своего
отца и не порвал с женским миром насовсем.  По  матери  она  черкешенка,
поэтому вознамерилась  разбудить  в  сыне  мужчину,  подыскав  для  него
достойную жену из своего племени. Женщине почти всегда удается  добиться
задуманного. Последние три года  Сулейман  постепенно  становился  рабом
гарема. Ибо там появилась Махидевран.
   - Я слышал это  имя,  -  поглаживая  бороду,  сказал  Грити  с  видом
человека, для которого не существует тайн. - Слышал еще тогда, когда она
была в Манисе. Я купец, а купец должен покупать также и вести обо  всем,
что происходит  вокруг.  Особенно  вести  высокие.  О  Махидевран  могут
заговорить повсюду еще  больше,  чем  о  самом  Сулеймане.  Не  так  ли,
Ибрагим?
   Ибрагим молча усмехнулся. В глубине  души  считая  себя  умнейшим  из
людей, с которыми он сталкивался, он не  любил  провидцев,  а  еще  знал
наверное: купить можно действительно  все,  даже  наибольшие  тайны,  но
купить знание грядущего еще никому не удавалось и не удастся никогда.
   - Посмотрим, - уклончиво ответил он. - Сулейман  только  что  сел  на
престоле Османов.
   - Но ведь вы знаете султана как никто! - воскликнул Грити.
   - Я не знаю даже собственных снов, - жестко ответил грек и  повторил:
- Даже собственных снов.

МАХИДЕВРАН

   Пожалуй, знала до конца своего сына лишь  валиде  Хафса.  Знание  это
досталось ей горько. Посвятила Сулейману всю жизнь, потемнела устами  от
многолетнего  презрения,  которое  претерпевала   от   султана   Селима,
заведшего, по  примеру  деда  своего  Мехмеда  Фатиха,  целый  гарем  из
миловидных юношей, отдала все силы души на служение единственному  сыну,
выстраивала здание его жизни упорно и заботливо. Не было  обычной  любви
между матерью и сыном, объединяла их неизбежность, может, страх или даже
ненависть, но разъединиться уже не могли: слишком  боялись  друг  друга,
слишком много лежало между ними тайн, которых не должен был знать мир.
   Женщины не  относились  к  тайнам,  недоступными  тоже  не  были  для
султанского внука, а впоследствии сына. Как только  у  Сулеймана  начали
пробиваться усы, он получил  свой  гарем,  не  пошевелив  ради  этого  и
пальцем. Сказано же: "...женитесь на тех, что приятны  вам,  женщинах  -
двух, и трех, и четырех. А если боитесь, что не будете справедливы, то -
на одной или на тех, которыми овладели ваши десницы".
   Смолоду приученный к распутству, Сулейман, однако, не бросился в него
алчно и исступленно, но и не пренебрегал женщинами,  как  его  отец.  Он
мечтал и тосковал о переживаниях более чистых, утонченных и благородных;
надоедливых, тупых женщин-девочек, роскошных глупых одалисок было у него
предостаточно, хотел теперь рядом с  собой  видеть  женщину  красивую  и
гордую, привлекательную и мудрую не только одним телом,  но  и  сердцем,
женщину, которая могла бы понять его и быть равной  ему  всюду  и  всюду
сделать счастливым: за трапезой и в беседе,  в  постели  и  в  державных
делах, которые были предначертаны ему в будущем неминуемо.
   Искать такую женщину не мог и не умел. Султаны и их сыновья  не  ищут
жен. Это делают за них другие. Часто все решает простой  случай.  Валиде
Хафса не могла полагаться на случай. Помог ей, как  это  ни  невероятно,
сам султан Селим. В неудержимой жажде завоевательства он  замахнулся  на
землю, размерами равную его империи, а богатством и могуществом  намного
ее превышавшую, - на Египет. В Египте вот уже чуть ли не целых  сто  лет
господствовали мамелюки  из  родного  Хафсе  племени  черкесов.  Прежние
бедные наемники-воины с далекого Кавказа захватили власть в этой великой
державе и распространили  ее  на  все  близлежащие  земли  со  святынями
мусульманскими  и  христианскими  -   Меккой   и   Иерусалимом.   Селим,
раззадоренный легкой победой над персидским шахом, повел своих янычар на
мамелюцкого султана Кансуха ал-Гурия.  Перед  боем  под  Халебом  султан
сказал своим  воинам:  "Если  нам  суждено  погибнуть,  -  наше  царство
небесное; если же победим врага, нашим будет царство земное".  Преданный
наместником Халеба Хаир-бегом, восьмидесятилетний султан Кансух ал-Гурия
был разгромлен под  Халебом,  а  нового  мамелюцкого  султана  Туман-бея
предал его воевода Джамберди Газали. Селим щедро вознаградил предателей:
Хаир-бега посадил наместником в Египте, а Джамберди Газали - в  Дамаске,
отдав ему всю Сирию. Селимов великий визирь  Юнус-паша  сказал  султану:
"Половина исламского  войска  погибла  в  боях  и  осталась  в  песчаных
пустынях, и единственная польза от  этого  та,  что  Египет  перешел  во
власть своих предателей". Селим велел задушить визиря  за  такие  слова.
Воспользовалась  же  разгромом  мамелюцких  султанов  Египта  совершенно
неожиданно валиде Хафса. Как только она узнала о  первой  победе  Селима
под Халебом и о смерти  Кансуха  ал-Гурия,  немедленно  снарядила  своих
доверенных гонцов на далекий Кавказ, к своему племени, и велела передать
старшинам: "Чего вы еще ждете в своих  горах?  Всемогущественный  султан
побил черкесских мамелюков, вскорости придет со своим исламским  войском
и  на  Кавказ.  Шлите  его  сыну  лучшую  из  своих  девушек,   так   же
непревзойденную  красотой  и  достоинствами,  как   непревзойдена   сила
султанского войска".
   Гонцы ездили долго, поскольку дорога из  Манисы  далекая,  тяжелая  и
полна опасностей: пустыни, горные цепи, бурное море и еще  горы,  чужие,
суровые, дико-неприступные. Как отыскать там маленькое  племя  черкесов,
как до него доступиться и приступиться? Когда же вернулись, были с  ними
три брата-черкеса, привезшие завернутый в огромную мохнатую бурку  живой
дар. Духом далеких ветров, ночных костров, крепкой конской силы било  от
братьев и от того спрятанного  в  черной  бурке  дара,  и  валиде,  хотя
никогда не знала духа черкесского племени,  хищно  раздула  ноздри  -  в
женщине голос крови звучит и на расстоянии поколений.
   Где та Маниса  и  что  Маниса,  а  вот  ведь  донесся  из  нее  голос
султанской  жены  до  неприступного  каменного  Кавказа,  услышали   его
благородные черкесы, и хоть никому  никогда  не  покорялись,  столетиями
вели жизнь дикую и кровавую, но услышали в этом голосе нечто,  может,  и
близкое, мгновенно откликнулись и послали неведомому шах-заде, сидевшему
в еще более неведомой Манисе, драгоценнейшую жемчужину своего племени.
   Только один большой черный глаз увидела  валиде  Хафса  в  косматости
бурки - скользнул по ней с холодным равнодушием, а ее  ударило  в  самое
сердце тем взглядом, почувствовала, как проснулась  в  ней  кровь  диких
предков, вскипела и заиграла, как в танце  кафенир,  во  время  которого
черкесы делают признания в любви единственно дозволенным у них  способом
- стрельбой перед избранницей.
   Братья, гортанно перекликаясь, ловко размотали бурку,  вытряхнули  из
нее одетую в узкий шелковый бешмет глазастую тоненькую черкешенку, такую
нежную, как лепесток розы, зацветающей по весне, когда еще не вялит и не
обжигает зной, и валиде, хоть  и  была  приучена  к  жестокой  османской
сдержанности, не удержалась, воскликнула:
   - Гюльбахар!
   Гюльбахар означало - весенняя роза. Может, женщин всегда следовало бы
называть именами цветов, но эту девушку иначе никто бы и не назвал.  Так
и стала она с той первой минуты Весенней Розой - Гюльбахар.
   Не дожидаясь,  пока  девушку  вымоют  и  натрут  благовониями,  чтобы
прогнать с нее дух просторов, принесенный  из  длительного  путешествия,
оденут в гаремные шелка и научат хотя бы турецкому  приветствию,  валиде
показала  Гюльбахар  Сулейману.  Побаивалась,  что   девушка   смутится,
растеряется и покажется ее ученому сыну слишком  дикой,  но  смутился  и
растерялся Сулейман - так гордо повела себя с ним юная  черкешенка,  так
холодно взглянула на него своими умными большими глазами, на дне которых
залегла незамутненная, но уже неистовая чувственность.
   У Гюльбахар не было  выбора.  Была  привезена  сюда  для  утех  этому
высокому  понурому  султанскому  сыну,  ею  гордое  ее  племя  кланялось
будущему султану, была брошена в бурную  горную  речку  в  надежде,  что
выберется на берег без чьей-либо помощи, послана в пасть львенку с верой
в то, что не даст себя проглотить, а станет  такой  же  хищной  львицей,
должна была повести себя здесь с достоинством, не чувствуя себя жертвой,
поразить своего повелителя не одной лишь красотой и нетронутостью, но  и
врожденным умом, богатством души, которого если и не  имела  достаточно,
то должна была обрести  быстро,  умело  и  незаметно.  Знала  для  этого
единственный способ: гордость, прикрываясь которой можно  достичь  всего
на свете.
   Она стала султаншей прежде, чем Сулейман султаном. Такая  царственная
походка была у нее, такой взгляд, голос. Валиде едва  сдерживала  дрожь,
пронзавшую  все  ее  тело.  Кровь  ее  предков,  ее  собственная   кровь
пробудилась в этой гибкой  девушке,  в  ее  бархатных  очах,  в  острых,
твердых персях, в крепких  бедрах,  в  розовых  пальчиках  смуглых  ног,
которые черкешенка с удовольствием показывала всем в гареме,  расхаживая
босиком, в широких шелковых шароварах и в длинных прозрачных сорочках  с
широкими  рукавами.  Смуглое  тело  проглядывало  сквозь  тонкую   ткань
черкесской сорочки так  сладко,  что  Сулейман  напрочь  забыл  о  своей
сдержанности и настороженности ко всему, что так или иначе  посягало  на
его собственную свободу, он не мог оторваться от Гюльбахар, забыл даже о
своем любимце Ибрагиме, о ночных бдениях с мудрыми знатоками  законов  и
сладкоречивыми поэтами, об охоте и конных скачках, о стрельбе из лука  и
подковывании коней.
   Женщина, присланная для любви, должна любить. А если любит  горячо  и
верно, должна рожать сыновей. Каждая одалиска хотела бы родить сына  для
шах-заде, чтобы самой стать законной женой - кадуной, а там и султаншей.
Но  семя  Османов  падает  лишь  в  избранное  лоно!  Чего   не   смогли
рабыни-одалиски,  то  совершила  вольная  черкешенка.  За   год   родила
Сулейману сына Мехмеда, потом  еще  одного  сына,  названного  Мустафой,
затем третьего - Мурада. После второго ребенка  из  тоненькой,  хрупкой,
почти прозрачной девушки Гюльбахар  неожиданно  превратилась  в  полную,
округлую, мягкую  гаремную  любимицу,  но  не  утратила  очарования  для
Сулеймана, продолжала рожать ему детей, и когда,  уже  будучи  султаном,
нетерпеливо ждал из Манисы свой гарем в  столицу,  она  была  в  близком
ожидании четвертого ребенка - и это за неполных четыре года!
   И теперь почти никто не  вспоминал  ее  нежного  имени  Гюльбахар,  а
называли по-новому, соответственно положению, которое заняла при  дворе,
- Махидевран, то есть Госпожа Века.
   Прибыла в Стамбул полновластной султаншей, уже не было у нее в памяти
ничего о далеком своем  и,  собственно,  нищем  роде,  ибо  дала  начало
пышному роду султанскому, не знала она, что может значить  ум  для  нее,
ибо могла заменить его всемогущественной державой; не заботилась о душе,
имея безраздельную  власть;  была  чужда  милосердию,  озабочена  только
раздачей  повелений.  Ходила  по  гарему   низенькая,   толстая,   почти
квадратная,  увешанная  драгоценностями,  вся  в  золоте  и  самоцветах,
бугрившихся на ее округлостях, точно острые камни на  утоптанной  горной
дороге. Походка ее была царственной. Незаметно отдавала служанкам  самые
неожиданные  повеления:  подать  чашу  с  напитком,  поправить   одежду,
подложить подушку под ноги, погладить волосы, почесать за ухом,  ласково
пощекотать пятки.
   И это должна была увидеть Настася, которая была приведена сюда ночью,
черными, как ночь, евнухами, - они затолкали ее  в  какую-то  длинную  и
неприветливую комнату, где вповалку спало  с  десяток,  а  то  и  больше
растрепанных и злых (это проявилось утром) гаремных наложниц,  а  теперь
выпустили в общие покои, где лениво слонялись молодые,  небрежно  одетые
одалиски и где уже с утра царила эта толстая султанша. Если  бы  Настася
не увидела Махидевран собственными глазами, она бы никогда не  поверила,
что на свете может существовать такая женщина.  Но,  удивившись  и  даже
испугавшись  поначалу,  Настася,  какой  несчастной   и   униженной   ни
чувствовала она себя в то утро, дерзко поклялась в  душе:  "Научусь  еще
получше!"
   Одалиска-сербиянка сказала Настасе, что у Махидевран здесь  семьдесят
служанок.
   - А у меня будет сто семьдесят, а то и больше! - засмеялась Настася.
   Махидевран мгновенно отметила этот не свойственный гарему смех, но не
поинтересовалась новой рабыней. Да и зачем? Разве выпросить ее у  валиде
для самых унизительных прислуживаний? Но даже этого  не  позволила  себе
Махидевран.  Ибо  заметить  -  значит  унизить  себя,  свою   султанскую
гордость, которая не имела ничего общего с прежней гордостью девушки  из
дикого горного племени, а стала высокомерием и важностью.
   Так бедной Настасе суждено было столкнуться с чванливой  черкешенкой.
прежде чем увидела она повелительницу гарема валиде Хафсу и  высочайшего
властителя всех этих заблудших душ - султана Сулеймана. Пока  не  видела
их, не верила до конца в то, что с нею случилось.  Чванливая  Махидевран
даже развеселила девушку, и Настася еще долго, не  в  силах  сдержаться,
смеялась при воспоминании о черкешенке, и удивленные  одалиски,  ждавшие
от новенькой вздохов, слез и отчаянья, а не веселья, назвали  ее  уже  в
тот первый день Хуррем - веселая, смеющаяся.
   С этим именем она  должна  была  вскоре  предстать  перед  всемогущей
валиде. Слово Хуррем еще не предвещало беды никому: ни валиде Хафсе,  ни
султанским  сестрам,   ни   жилистому   старшему   евнуху,   чернокожему
кизляр-аге, ни всемогущественной Махидевран. А между  тем  скрывалась  в
нем угроза, как во всем необычном, ибо  необычное  ломает  установленный
порядок, а это неизбежно влечет за собой несчастья для кого-то, особенно
для женщин, которые всю свою жизнь тратят на отчаяннейшие усилия навести
хоть какой-то порядок в той смеси хаоса и  случайностей,  из  которых  и
состоит, в сущности, жизнь, если на нее взглянуть глазом непредвзятым  и
немужским.

ХУРРЕМ

   Только попав за двойные, окованные железом двери султанского  гарема,
поняла Настася,  какую  возможность  она  потеряла  на  море,  поняла  и
пожалела. Броситься бы с кадриги в разбушевавшиеся воды, понесло  бы  да
понесло ее, как щепку, как того дельфинчика, подстреленного безжалостным
Синам-агой, и не было бы ни позора,  ни  мук,  ни  неволи.  Вспоминалась
Марунька Голодова из Рогатина, обесчещенная гусаром. Зимой  пропала,  не
могли найти, а  по  весне,  когда  взломало  лед  на  пруду  у  мельницы
Подгородского,  всплыла  она  в  водяной  пене,  и  долго  еще   Настасе
становилось жутко от одного воспоминания про  Маруньку,  слишком  болела
душа, когда думала, как страшно было Маруньке бросаться в  прорубь,  как
рвалась, наверное, из-подо льда и умирала, задыхаясь,  -  ни  крика,  ни
жалобы, ни последнего рыдания. А теперь, может, и завидовала Маруньке!
   Брошена была ночью  за  двойные,  окованные  железом  двери,  гремели
тяжелые засовы на тех дверях. Будто в церковной ризнице  или  в  богатых
подвалах на  Рогатинском  рынке.  Заснула  только  под  утро  на  часок,
попробовала  побродить  по  дебрям  гарема  и  ужаснулась.  Целый   мир!
Запутанный, бесконечный, разделенный,  монотонный  и  страшный  в  своей
безвыходности. Длиннющий мабейн - коридор, освещенный окнами с крыши, по
обе стороны множество комнат, в одной из которых ночевала и она вместе с
десятком таких же девушек. Дальше - помещение для служанок. Может, и она
служанка, кто ж это знает? Гарем расползался не только  по  земле  -  он
поднимался и выше, к султанским покоям, к покоям валиде и султанских жен
и любимиц, евнухи  не  пускали  туда  никого  постороннего,  но  Настася
проскользнула вслед за водоносами - и там  увидела  уже  в  первое  свое
гаремное утро Махидевран,  ужаснулась  ее  власти,  сердце  сжалось  еще
сильнее от отчаяния, но в то же время душа ее встрепенулась и захотелось
жить, как никогда!
   Ее повели купаться, какие-то престарелые ведьмы ощупывали  каждую  ее
косточку, выщипывали каждый волосок на теле,  она  плескалась  в  теплой
воде, брызгала на ведьм, они  бормотали  что-то  по-турецки  и  немножко
по-славянски, - в гареме смешались  языки  турецкий  и  славянский,  тут
сошлись  два  мира,  враждебных,  чужих,  непримиримых,  но  нужно  было
находить взаимопонимание хотя бы словами, ибо приходилось  жить  даже  в
ненависти и безнадежности.
   Настася плескалась в  воде,  напевала:  "Ой,  на  горi  ставочок,  на
ставочку млиночок, а в млиночку млинярка, мала ж вона три  доньки.  Одну
дала до татар, другу дала до турок, третю дала до волох. Котру  дала  до
татар, то тiй дала весь товар, котру дала до  турок,  то  тiй  дала  сто
курок, котру дала до волох, то тiй дала сито блох". Может, когда уже нет
не только собственной  сорочки  на  теле,  но  и  надежд,  то  тогда  ты
беззаботнейший человек на свете. В детстве часто сдуру хотела умереть от
малейшей  обиды.  Теперь,  когда  у  нее  не  было  ничего,  даже  самой
возможности жить, жить неистово хотелось. Все люди, пожалуй, живут  тем,
что ждут: что-то должно произойти, какое-то событие, какая-то  перемена,
перелом в жизни, счастье, чудо. И ради этого можно вытерпеть все: голод,
холод, унижения, позор, бедность, несправедливость, тоску. А неволю?
   Жирный евнух просунулся  в  купальню,  остановился  у  дверей,  пялил
буркалы на  голую  Настасю  в  потоках  воды,  слушал  ее  припевочки  -
удивлялся или возмущался? Пусть!
   Душа в ней умерла, тело  живет,  хочет  жить.  Утренняя  заря  встает
где-то над лесами, звери выходят на водопой, на охоту, и она тоже зверь,
тоже хищник кровожадный! Уничтожено все вокруг  нее,  уничтожено  все  в
ней, а она - живая и невредимая! Это ли не чудо! И  мир  вокруг  теплый,
как эта вода, большой, цветистый, как те дивные гаремные покои  наверху,
все в золоте, в каменной резьбе и  таинственной  красоте.  Не  принимать
ничего близко к сердцу, не ждать  милосердия,  жить  как  эти  людоловы,
разбойники, звери, хищники! Стерпеть все, пожертвовать всем,  но  только
не телом! Нет тела - нет тебя.
   Если бы ей сказал кто-нибудь в  Рогатине,  что  ее  продадут  раз,  и
другой, и третий, она бы даже не смеялась. А теперь это случилось.  Жила
в неволе лишь несколько месяцев, а впереди не видно конца.  Должна  была
привыкать к мысли, что иной жизни теперь ей  никто  не  даст  никогда  и
поэтому надо все свое отчаянье, всю свою гордость проявлять  уже  здесь,
выказывать  как  можно  более  щедро,  бороться,   драться,   толкаться,
кусаться, грызться, чтобы прожить свой век хоть и в неизбежном унижении,
зато и не без некоторых возмещений.  Есть  ли  возмещение  для  свободы?
Существует ли? И может ли существовать? Ограничена жизнь человеческая, и
человек также ограничен. Только не многим суждено поломать  и  разрушить
даже темницы, возвыситься над всеми и  всем,  проявить  величие  духа  и
устремиться в беспредельность свободы.  Это  великие  люди.  Но  женщина
неспособна  на  это.  Настася  не  слышала  о  таких  женщинах.   Святые
великомученицы? Они были жертвами, а она жертвой быть не хотела. Хоть  и
без надежды на освобождение, но  надо  жить.  А  на  что  надеяться?  На
случай? На чудо? На бога? На дьявола?
   Надеялась только на себя,  на  свой  легкий  нрав,  на  добрую  душу,
которая  должна  теперь  соединить  в  себе,  может,  и  зло  с  добром.
Неосознанно избрала своей  защитой  ясный  смех,  заприметив,  что  этим
удивляет всех вокруг и как бы склоняет к себе даже самые мрачные сердца.
Можно дразнить людей, бросать им злые слова, дышать ненавистью, а  можно
радовать, веселить сердца, надеясь на добро,  ибо  кто  бросает  злость,
получает тоже злость, кто показывает слезы, в ответ увидит тоже слезы, а
кто дарит смех, неминуемо услышит в ответ тоже смех, может,  и  скрытый,
подавленный, загнанный в глубину души.
   Евнух приблизился к Настасиной  купели,  одной  рукой  подбирая  полы
широкого халата, неуклюже уклоняясь от своевольных  брызг  воды,  другой
алчно потянулся к  шее  девушки,  точно  хотел  удушить  ее,  -  Настася
испуганно отшатнулась, но черные сильные пальцы уже вцепились в  золотую
цепочку, на которой висел золотой крестик, дернули раз и  другой,  рвали
цепочку - вот-вот она не выдержит и рассыплется  мелкими  колечками,  не
соберешь!
   - Не тронь! - крикнула Настася. - Ты его мне вешал?
   Схватилась за  крестик,  как  за  свою  душу.  Выскочила  из  купели,
тряхнула длинными красноватыми волосами, словно даже обожгла ими евнуха,
тот попятился, забыв про крестик, заботясь лишь о том, чтобы не замочить
свои расшитые золотом сафьянцы.
   - Живо одевайся, тебя ждет ее величество валиде! - пропищал тонко.
   Когда Настася увидела валиде  Хафсу,  ее  потемневшие  губы  и  жутко
бледное лицо, поняла, что есть люди, которые никогда не смеются.
   Валиде сидела на толстом белом ковре, обложенная парчовыми подушками,
вся в темном, как и ее губы, жесткая и немилосердная. Настася огляделась
в большом покое. Высокие окна  с  деревянными  решетками  -  кафесами  -
внизу,  над  ними  еще  один  ряд  окон,  полукруглых,  с  разноцветными
стеклами, на которых змеи и червячки чужих букв, наверное, стихи  из  их
Корана. Ужасная роспись стен в  холодных,  как  глаза  валиде,  красках.
Множество низеньких столиков,  шкафчиков,  подставочек,  все  угловатое,
восьмигранное,  украшенное  слоновой   костью,   перламутром,   панцирем
черепахи, серебром. Сделано  было  из  дерева,  было  когда-то  деревом,
живым, растущим. Как ему  было  больно,  когда  калечили  его  тело,  из
округлостей вытесывали эти шероховатые восьмиугольники, врезали в  живую
плоть мертвые куски кости, панциря и холодного металла. Цвело, зеленело,
шумело, а теперь мертвое, как  эта  окаменелая  в  своей  неприступности
султанская мать. А может, и она несчастная, как все здесь вокруг?
   После  купели  Настася  чувствовала  себя  как  бы  вновь  рожденной.
"Омываетесь и очищаетесь в купели,  в  ее  светлых  водах..."  Не  могла
вспомнить, как оно там дальше. Разве что из Книги Иова: "Зачем дан  свет
человеку, коего путь  закрыт  и  коего  бог  окружил  тьмой".  Лучше  не
вспоминать ничего и ни о чем. Забыть бы обо всем и радоваться жизни!  Но
как ты забудешь, очутившись перед этой каменной  молчаливой  женщиной  с
устами, точно из старого мертвого дерева...
   Валиде указала Настасе, чтобы та села возле одного из столиков. Здесь
повсюду господствовал язык  знаков,  язык  презрения  и  угроз.  Но  что
поделаешь? Настася свернулась в клубочек на ковре. Ей было холодно после
купанья. Хотя бы спросила эта женщина, не замерзла ли  она.  Мерзнут  ли
они сами когда-нибудь? Или так  и  снуют  по  тем  длиннющим  полутемным
переходам то босиком, то чуть ли не голыми? На столике халва, обсыпанная
сахаром, какие-то словно бы вяленые фрукты,  длинношеий  медный  графин,
низенькие широкие чашки.  Тошнило  от  одного  взгляда  на  эти  неживые
лакомства. Утром тоже  не  могла  ничего  съесть,  только  выпила  воды.
Настася устраивалась поудобнее,  улыбнулась  не  то  болезненно,  не  то
горько.
   - Мне сказали, что тебя зовут Хуррем? - быстро проговорила валиде.
   - Разве я знаю?
   - Ты любишь смеяться?
   Настася пожала плечами. Кто же не любит?
   - Правда, что ты королевская дочь?
   Никакая женщина не может побороть любопытства, которое  сидит  в  ней
испокон века.
   Ни подтверждения, ни отрицания. Смех почти издевательский. Отец  звал
ее королевной. А она - себя. Разве запрещено?  Единственное  утешение  -
побыть королевной хотя бы в мыслях. Что еще ей оставалось? К тому же тут
так холодно. Боже, как она замерзла! Чтобы не стучать зубами, разве  что
смеяться. Единственное спасение. Султанская мать вся в теплых мехах, она
может сидеть  тут  сколько  ей  захочется,  а  Настасю  тянет  к  печке.
Прижаться спиной к теплому, выгнуться, потянуться.
   Валиде не замечала чужих переживаний. Знала только собственные обиды.
Смех нахальной девчонки оскорбил ее. Она сказала пренебрежительно:
   - Смех - вещь недостойная человека. Это низшая  ступень  человеческой
души. Он идет от дикого своеволия,  а  не  от  бога.  Аллах  не  смеется
никогда. Ты знаешь об этом?
   Настася снова пожала плечами. Засмеялась с вызовом. Разве она  знает?
Тут никогда не смеется их аллах, у нее дома бог  тоже  суровый,  окружил
себя великомучениками, не смеется никогда. Отец поучал, что смех от ада,
а не от рая. А в  раю  -  постное  блаженство.  Глаза  под  лоб,  голова
закинутая,  рот  раскрыт  -  от  восторга  или  чтобы  вскочила  в  него
благодать? А ей теперь все безразлично. Благодати не дождется  ниоткуда.
Единственное, что осталось ей человеческого, - это смех.
   Странная женщина вдруг неожиданно сказала:
   - Смеешься - это хорошо. Имя дали тебе хорошее. Будешь здесь Хуррем.
   Помолчала,  внимательно  изучая  Настасю  взглядом  (какая   же   она
Хуррем!), потом велела:
   - Должна изучить языки. Турецкий и арабский.
   Настася тряхнула волосами. Что там учиться! Разве ее этим  испугаешь?
Язык приходит сам по себе, незаметно, как дыхание. В Рогатине, когда шла
к пекарю-караиму Чобанику, должна была говорить с  ним  по-караимски,  с
резниками  Гесемом  Шулимовичем  и  Мошком   Бережанским   хорошо   было
перекинуться словом по-еврейски, с  сапожниками  братьями  Лукасянами  -
по-армянски, викарий Скарбский учил ее латыни и  немецкому,  а  польский
знала и без того: полек-подруг было у нее больше, чем  украинок-русинок.
Разве испугается она какого-либо языка? Выучит - никто и не опомнится. А
даст ли ей хоть какой-то язык утраченную волю, сможет ли вернуть ее?
   - Умеешь петь и танцевать? - спросила валиде.
   Спросила бы об этом сразу, чтобы не пропадать ей тут от холодища,  не
гнуться и не ежиться на полу. Вскочила на ноги,  закружилась  на  ковре,
напевая звонкую веснянку. А за окнами была мглистая зима, хотя деревья и
зеленели вечной и от этого словно бы  мертвой  зеленью,  и  валиде  тоже
сидела под темной стеной, с темными губами,  вся  в  темных  мехах,  как
зима, - женщина без весен, отныне и навеки!
   - Подойди ко мне ближе, девочка,  -  позвала  она,  позвала  голосом,
глазами, кивком пальца, унизанного перстнями с крупными самоцветами.
   Настася подошла, остановилась,  грудь  ее  вздымалась  высоко,  рвала
тесные шелка,  волосы  золотыми  волнами  лились  книзу,  освещая  живым
блеском мрачный покой.  Султанская  мать  рассматривала  Настасю  долго,
внимательно и медленно.
   - Гм. Дивные волосы, - молвила как бы себе самой. - Но ничего  помимо
них. Что ты умеешь?.. Ах, не все понимаешь? Умеешь  хотя  бы  покачивать
бедрами? Догадываешься, что разглядываю тебя для самого падишаха? Каждая
юная красавица должна придавать блеск яркому свету его радостей.  Ты  не
красавица, но у тебя особенное тело. Твоя нежная плоть,  как  удлиненное
озеро наслаждения, должна согреть его усталость и наполнить душу горячей
струей радости.
   Валиде говорила  скороговоркой,  выталкивала  из  себя  слова  целыми
охапками, так что если бы Настася и понимала по-турецки, то и  тогда  бы
не разобрала всего.  Уловила  несколько  уже  знакомых  слов,  стало  ей
смешно, не утерпела, засмеялась над странным разговором немой с глухой.
   Валиде хлопнула в ладоши,  и  в  покое,  неведомо  откуда  взявшийся,
появился черный кизляр-ага, знакомый Настасе с ночи. Звериная ловкость и
вкрадчивость были в его мощном теле,  а  в  лице  под  белыми  складками
тюрбана что-то  молящее,  словно  бы  даже  собачье.  Лишь  впоследствии
Настася  постигла,  что  это   глаза.   Не   узнавала   их,   пока   они
предупредительно ловили каждое движение валиде, когда же остановились на
ней, уставились на нее,  прилипли,  приклеились  жестоко  и  неотступно,
узнала вмиг и чуть  не  вскрикнула  от  неожиданности.  Глаза  Стамбула,
настороженные, недоверчивые, подозрительные, острые. Глаза выслеживания,
преследования, глаза неволи. От них не спрячешься, не  освободишься,  не
убежишь, не спасешься, наверное, и в смерти.
   - Пусть натрут ее  тело  маслом  герани,  мускусом  и  амброй,  чтобы
прогнать из него дикий дух степей, - сказала валиде (а Настасе  хотелось
закричать: "Лещины дух! Зеленых листьев и трав!") - Чтобы оно  было  как
сад, в котором щебечут птицы блаженства,  из  которого  нет  сил  выйти.
Нужно также позаботиться, - спокойно  наставляла  кизляр-агу  валиде,  -
чтобы Хуррем предстала перед падишахом в  искусном  пении  и  танце,  не
допуская варварской нечестивости.
   Кизляр-ага, прикладывая руку к  груди,  кланялся  чуть  ли  не  после
каждого слова, послушно смотрел на валиде  и  в  то  же  время  каким-то
непостижимым образом успевал бдительно следить и за Настасей, словно  он
был о четырех глазах. Так она и прозвала его в мыслях  Четырехглазым,  и
таким он для нее остался навсегда. Отомстить им их же  оружием.  Назвали
Хуррем, как только ступила она за кованные железом двери,  и  она  будет
называть их, как ей вздумается.
   Когда валиде махнула рукой, чтобы они уходили, Четырехглазый  буркнул
девушке на ломаном славянском:
   - Иди за мной.
   Научен всему. Еще не знала тогда, что и  сам  султан  Сулейман  кроме
турецкого, персидского, арабского знал еще и сербский и  при  его  дворе
славянский язык звучал не реже, чем турецкий или арабский. Что побуждало
султана к этому? Государственные нужды  или  его  темное  происхождение?
Голос крови? Кто его знает! Настасе еще не  было  никакого  дела  ни  до
государственных нужд, ни до чьего бы то ни было происхождения.  Забывала
уже и свое собственное. По крайней мере все вокруг старались, чтобы  она
забыла.
   Снова  принялись  ее  мыть,  парить,  как  репу,  натирать  душистыми
благовониями так, словно  должен  был  проглотить  ее  какой-то  людоед,
выщипывали брови, отбеливали и без того белое лицо, примеряли  множество
убранств - широких, легких, прозрачных, до того, что и  сама  она  стала
прозрачной, словно бы светилась, и когда в  садах  гарема  гулял  буйный
ветер, то поеживалась, потому что  казалось  ей,  что  тот  ветер  может
теперь свободно пролететь сквозь нее. Цепляли  на  нее  украшения.  Пока
недорогие, из тяжелого чеканного серебра. Серьги, браслеты на руки и  на
ноги. И снова перемеряли целые кипы тканей, завертывали  ее  в  них,  не
жалели, были безумно щедры, - роскошь и богатство султанского гарема  не
имели границ!
   Затем приставили к ней старого олуха (все евнухи тут были старые  или
казались ей старыми) в синих шароварах, в белых шерстяных чулках, в трех
халатах, надетых один поверх другого, в большущем синем  тюрбане.  Евнух
вытащил на середину  комнаты  огромный  стоячий  барабан,  взял  длинную
колотушку, опустился возле барабана на  колено  и  стал  что  было  силы
колотить в натянутую бычью шкуру, показывая Настасе, чтобы она кружилась
вокруг него, приспосабливаясь к ударам колотушки. А дудки!  Если  хочет,
пусть приспосабливается сам!  И  Настася  пустилась  в  такой  неистовый
танец, запела так громко и звонко, что евнух поначалу оторопел от  столь
неслыханной  дерзости,  но  потом  в  нем  проснулась   профессиональная
гордость, он попытался колотить в такт Настасяному кружению и пению,  не
успевал, сбивался, бранился, пробовал остановить своевольную  девушку  и
тем распалял ее еще  больше.  Евнух  вспотел,  из-под  тюрбана  широкими
струйками стекал на его черную физиономию пот, он  глотал  его,  и,  уже
потеряв малейшую надежду успеть за  этой  козой,  бухал  в  барабан  как
попало, сплевывал бессильно и грозил Настасе огромной своей  колотушкой.
Настася заливалась смехом. "Вот вам и Хуррем! Ну, я уж вам покажу!  Всем
покажу!"
   Думала, что издевается над  одним  лишь  этим  неуклюжим  олухом,  но
забыла о вездесущих глазах гарема. А глаза  не  пропускали  ничего,  все
замечали, все видели, увидели и то, что  происходило  между  Настасей  и
барабанщиком, сообщили кизляр-аге, тот сообщил валиде, Хафса  по  обычаю
долго думала, потом сказала:
   - Вот и хорошо. Пусть такой ее и увидит его султанское величество.
   Валиде неутомимо отдавала приказания. Днем  и  ночью,  в  будни  и  в
праздники. И всегда стоял перед нею кизляр-ага, прижимал руки к груди  и
кланялся. Так же кланялся и перед султаном,  но  тот  не  звал  главного
евнуха, не спешил в гарем, если и хотел  кого  видеть,  то  только  свою
возлюбленную Махидевран, которая после этого проявляла власть еще  более
неумеренную, превосходя самое валиде.

***

   Весенние ветры повеяли над Стамбулом, над садами  серая,  над  душами
счастливыми и несчастными, когда султан пожелал побывать в Баб-ус-сааде.
Настася очутилась в зале приемов  впервые.  Два  ряда  окон,  галереи  с
резными решетками, оранжевые фаянсы в цветах и травах,  кружева  резного
камня и дерева, ковры,  столики  с  лакомствами,  курильницы,  посредине
возвышение  для  танцев,  рядом  высокий  трон  для  султана,  низенькие
стульчики для валиде, султанских сестер и  Махидевран.  Евнухи  сбили  в
кучу  одалисок,  певиц,  танцовщиц;  приглушенные  голоса,   подавляемые
вздохи, неслышные шаги ног, обутых в мягкие сафьяновые туфельки;  пришла
Махидевран, проплыла к своему месту; валиде  привела  султанских  сестер
Хафизу и Хатиджу, ожидание  было  тягостным,  напряженным,  невыносимым.
Хотя на дворе стояла теплынь, в зале были натоплены высокие  печи.  Было
душно. Ароматы из курильниц, мази с запахом цветов и заморских пряностей
- все смешалось. Настася даже  вздохнуть  боялась  -  куда  она  попала!
Тонкостанные, пышнобедрые роскошные одалиски с размалеванными лицами,  в
шелках, в  белых,  желтых  и  черных  жемчугах,  с  зелеными,  голубыми,
красными самоцветами (за ночь любви), в золоте, парче, в кисее, в тонких
шалях, все прозрачно, ничто не спрятано и не укрыто. Все ждало  султана,
только его одного, все готовилось для него, состязалось за  него.  Какой
ужас, какой позор и какое унижение!
   Султан явился в зале, как дух святой, - незаметно, внезапно, чуть  ли
не сверхъестественно. Настася никак не могла привыкнуть к тому, что люди
в гареме появляются всегда неожиданно, ниоткуда, словно  бы  из  ничего.
Для этого  устроено  было  здесь  множество  потайных  дверей,  укрытий,
тяжеленных занавесей из  плотных  тканей,  поднятых  под  самые  потолки
галерей и переходов, отовсюду поблескивали  чьи-то  глаза,  улавливалось
чужое дыхание, шевелились стены, призраки жили в  каждой  щели,  готовые
мгновенно стать плотью, враждебной и ненавистной. Можно ли  когда-нибудь
привыкнуть к такому, не сойдя с ума?
   Султана сопровождал Четырехглазый. Появился незамеченным и исчез,  во
мгновение ока очутился около своих евнухов, которые  стерегли  одалисок,
расставляли их так и этак, резким шепотом передавали  повеления  валиде,
кому, когда, что и как делать и как  себя  вести.  А  султан  между  тем
усаживался на свой гаремный трон - высокий, весь в  блеске  золота,  сам
тоже весь в золоте, в широченных, до самой земли,  тяжелых  от  золотого
шитья  халатах,  в  невероятно  высоком  тюрбане,  на  котором   кроваво
поблескивали две нитки рубинов, а еще один рубин, может самый большой на
свете,  пылал  на  безымянном  пальце  султана,  точно  кровавый   глаз,
уставившийся в пеструю девичью толпу, понуро  выискивая  там  несчастные
жертвы.
   Как только Сулейман прикоснулся к своему насесту, валиде подала  знак
кизляр-аге,   тот   толкнул   ближайшего   евнуха,   все    задвигалось,
заволновалось, на возвышение выпорхнуло несколько скупо одетых девчушек,
где-то зачастили барабаны, гнусаво запела зурна, начался танец.
   Султан то ли смотрел, то  ли  не  смотрел.  Сидел  окаменело,  тюрбан
оттягивал ему голову, был, наверное, тяжелый, как  камень,  нависал  над
миром, будто все османство с его жестокостью, ненасытной  алчностью.  Он
не шевельнулся и тогда, когда  безмолвных  танцовщиц  сменили  поющие  и
когда  евнухи  для  разнообразия  стали  выпускать   одалисок   меньшими
стайками, по две, по три. Он не скрывал  величия,  как  немыслимая  гора
среди  беспредельной  равнины,  как  нечаянное  откровение.  Был  ничей,
холодный и одинокий, как  руки,  поднятые  к  звездам,  как  дождь,  что
оторвался от тучи и не упал на землю, как слабый листок,  занесенный  из
печальных осенних садов в разбушевавшееся море. Настасе стало  жутко  от
созерцания этого всемогущего человека.  Зачем-то  подкладывал  под  себя
правую руку, точно маленький мальчик. Грел ее, что ли? А может,  прятал,
чтобы  не  выдать  себя  преждевременно  нетерпеливым  жестом,  взмахом,
которого не хотел, повелением, к которому не  был  подготовлен?  Настасе
даже жаль стало этого человека. Чем-то напомнил ей  викария  Скарбского.
Такой же одинокий здесь, в своих недоступных другим  знаниях,  такой  же
высокий, задумчивый, суровый. Только тот всегда бритый, а этот с  усами,
длинными, мрачными и немилосердными.
   А вокруг звучали песни, нудные  и  тоскливые,  как  неволя.  Песни  о
чистой любви, какой никогда не было в султанских дворцах,  только  дикое
неистовство самцов и поругание. Настася и не прислушивалась к ним,  была
равнодушна и к тому, что евнухи так же вытолкают со временем на середину
и ее и будет она кружиться вокруг огромного барабана,  в  который  бьет,
обливаясь потом, тот старый олух в белых шерстяных чулках.
   Но тут вылетела на  возвышение  одалиска  Гульфем,  первая  по  своей
красоте в гареме, соперница самой Махидевран, та самая  Гульфем,  каждый
жест которой сопровождался горячим завистливым перешептыванием, высокая,
яркая, вся огонь и красота  -  лицом,  бровями,  глазами,  жадным  ртом,
жемчужными зубами, чувственным носом, волосами как ароматная ночь, телом
еще более жадным, чем ее алые губы, она еще и не пела, и не  закружилась
в танце, только занесла над головой,  удлинив  до  бесконечности  гибкие
белые руки, маленький  бубен,  еще  и  не  прикоснулась  к  нему  своими
длинными холеными  пальчиками,  не  прозвучал  еще  ни  единый  звук,  а
невозмутимый и неподвижный дотоле султан дернул головой, дернулся  весь,
передвинулся на троне, подложил под себя уже не одну, а обе руки, и лишь
теперь в Настасе пробудился дух соперничества, дух  борьбы,  гордости  и
достоинства. Что ей та Гульфем? Красивая, здоровая, нахальная? Пусть!  И
что ей здесь все?  Что  сам  этот  мрачный  человек  с  закутанной,  как
поповский младенец, головой?! Всех превзойти,  победить,  всех  попрать!
Показать всем! Чтоб они знали! Хуррем? Пусть знают, какова Хуррем и  что
она может! Если бы  не  эта  Гульфем,  если  бы  Настасю  вытолкнули  до
красавицы одалиски, она бы пропела свое без огня и без  охоты,  была  бы
просто еще одной из этой толпы, но, к счастью или  к  несчастью,  кто-то
(валиде - кто же еще!) сделал так,  что  та  Гульфем  своим  торжеством,
своею победой без борьбы зажгла в душе Настаси  такое  неистовое  пламя,
что если оно и не  сожжет  кого-нибудь  постороннего,  то  уж  ее  самое
наверняка.
   Уже и  не  слышала,  как  пела  Гульфем,  не  видела,  как  бесстыдно
изгибалась перед султаном, не заметила и движения султановой руки, вслед
за которым  возле  повелителя  мгновенно  оказался  кизляр-ага  и  подал
султану легонький платочек из цветастой кисеи.  Султан  передвинулся  на
троне, как будто готовился встать, что-то сделать. Настася не знала, что
именно, но и не зная испугалась так,  что  прыгнула  на  подмостки,  где
томно изгибалась Гульфем,  а  евнух  в  белых  шерстяных  носках,  боясь
отстать от Хуррем, мигом поволок за нею  свой  барабан,  натолкнулся  на
разгневанную Гульфем, аж загудело  в  пустоте  его  инструмента,  и  для
Гульфем  все  пропало.  Валиде  усмехнулась  чуть  заметно,   Махидевран
засмеялась неприкрыто,  султанские  сестры  переглянулись  с  улыбкой  в
глазах. Сулейман хоть и не поддался смеху, овладевшему приближенными его
женщинами, но передумал вставать, остался сидеть, умостился еще  удобнее
и плотнее. И тут Настася запела голосом  высоким  и  печальным,  барабан
ударил, маленькая гибкая фигурка пошла, изгибаясь, по кругу,  понеслась,
полетела, как луч, как сияние, быстрее, быстрее, и уже летел один только
голос на золотой волне, никто не видел Настасю, только слышали  глубокий
ее голос, а она не слышала себя, не видела никого  и  ничего,  лишь  всю
себя, змеи красного света струились по ее волосам, тени падали к  ногам,
как свитки темного шелка, гигантский барабан  гудел,  как  ее  маленькое
неудержимое сердце, широкие алые шаровары пугливо  трепетали  вокруг  ее
ног, а голос рвался из тех страхов, забирался выше и выше,  точно  хотел
вырваться из огромной клетки гарема,  оставив  на  самом  дне  его  свою
хозяйку и обладательницу. Но голос не вырвался, Настася  не  хотела  его
пускать, он должен был быть вместе с ней и в наибольшем  горе,  как  был
когда-то во всех радостях. Ударил свет, резкий, звонкий, евнух  в  белых
шерстяных чулках мигом потащил свой  барабан  прочь,  Настася,  сама  не
ведая, как и когда, очутилась в тяжелом облаке ароматов, которыми дышали
тела  одалисок,  посреди  зала   вновь   кружилась   стайка   грациозных
танцовщиц-грузинок. Султан сидел на своем троне, такой же  задумчивый  и
равнодушный, и пестрый платочек, поданный ему кизляр-агой, словно  крыло
убитой райской птицы, свисал с подлокотника трона. Вокруг Настаси царила
настороженность, напряженное выжидание, слышался тихий шепот,  сбитые  в
кучу  тесно  и  плотно,  как  овечья  отара,  одалиски  не  решались  ни
пошевелиться, ни дохнуть вольно, только сияющая Гульфем, обнаружив,  что
Настася оказалась ближе к султану, чем  она,  почти  нагло  протолкалась
туда  и  заслонила  ее  своим  роскошным  телом,  выставляясь  на  глаза
Сулейману, не  пугаясь  испепеляющих  взглядов  Махидевран,  которая  не
терпела  соперниц,  даже  временных  и  без  значения.   Султан,   точно
зачарованный зрелищем цветущей Гульфем,  медленно  встал,  махнул  слабо
рукой, словно искал в воздухе что-то  невидимое.  Кизляр-ага,  мгновенно
очутившийся возле Сулеймана, подхватил  прозрачный  цветастый  платочек,
оставленный султаном там, где он лежал, и пошел  за  своим  повелителем,
держась почтительно за его правым плечом.
   Танец  не  прекращался,  поэтому   султан   какое-то   время,   стоя,
присматривался к тоненьким танцовщицам, но, наверное, стало  ему  скучно
от неразличимого  мелькания  рук,  ног,  лиц,  оголенных  грудей,  жадно
раскрытых глаз, разомкнутых губ. Он медленно пошел к толпе одалисок, шел
словно бы прямо на Гульфем и смотрел,  казалось,  только  на  ее  черную
густую гриву, но неожиданно миновал одалиску, толпа  расступилась  перед
ним, как Красное море перед Моисеем, султан отважно углубился в это море
нежности, красоты, вожделения, надежд, отчаяния,  его  тонкие  губы  под
длинными усами незаметно складывались в улыбку, но кому  предназначалась
та улыбка, кого ждали счастье, вознесение и взлет? Сулейман бродил среди
полуоголенных девичьих тел, как слепой, едва не ощупью, никого не видел,
не замечал, снова  свернул  туда,  где  была  Гульфем,  и  та  горделиво
выпятила грудь, эту западню сладострастия, в  которую  неминуемо  должен
был попасть султан, но он не дошел до нее,  неожиданно  взмахнул  правой
рукой наискосок снизу  вверх,  кизляр-ага,  бросившись  на  этот  взмах,
мгновенно вложил в султанову руку кисейный платочек,  кисея  повисла  на
какое-то время в пространстве, все глаза летели к платочку и упали вслед
за ним, как подстреленные безжалостным стрелком, упали, чтобы увидеть...
Бдительно и строго хранит свои тайны гарем, но даже  за  гаремные  стены
проник взгляд Сулейманова личного биографа, который не смог  удержаться,
чтобы не описать событие, с какого началось вознесение никому не ведомой
рабыни с Украины:
   "Однажды, похаживая между черкешенками и грузинками,  девушками,  чья
красота в Царьграде считалась классической, султан внезапно  остановился
перед нежным и милым лицом. Он опустил взгляд на лицо, поднятое к  нему,
лицо без видимой красоты, но с  искусительной  улыбкой,  зеленые  глаза,
затененные длинными ресницами, обращались к нему не только шаловливо, но
и дерзко. И он,  видевший  столько  взглядов,  полных  страсти,  муки  и
унижения, неожиданно поддался тем смеющимся глазам  девушки,  которую  в
гареме назвали Хуррем. Платочек, легкий, как паутинка, оставил на нежном
плече той, кого весь мир вскоре назовет Роксоланой".
   Услышать звук скрипок, когда поцелует тебя белозубый  и  чернокудрый,
засмеяться от радости и восторга... Какая девушка не мечтала об этом?  А
тут  тяжелое,  как  смерть,  молчание,  и  кисейный  платочек,  неслышно
опустившийся на твое голое худенькое плечо, и больше ничего.  Разве  что
завистливые взгляды,  и  ненависть  Гульфем,  и  еще  большая  ненависть
Махидевран, и нескрываемое удивление всегда невозмутимой валиде. Неужели
обычному платочку придают здесь такое значение?
   Султан отошел в величии и неприступности. Поднялась валиде, поднялись
султановы сестры и Махидевран. Евнухи погнали одалисок к их пристанищам,
пошла в толпе и Настася-Хуррем. Ничего не изменилось, только был  у  нее
на плече прозрачный платочек,  к  которому,  как  заметила  Настася,  не
решались прикоснуться ни одалиски,  ни  евнухи,  ни  даже  сама  валиде,
кивнувшая девушке милостиво, когда проходила мимо. Неужели такая сила  в
лоскуте прозрачной кисеи?
   Кизляр-ага сопровождал  султана  к  его  опочивальне.  Там  ему  было
сказано: "Хочу, чтобы мне сегодня вернули платок". И хотя  никто,  кроме
кизляр-аги, не  слышал  этих  слов,  весь  гарем  знал,  что  они  будут
произнесены, только Настася не ведала ничего и весьма  удивилась,  когда
сама валиде пришла к ней в комнату,  сопровождаемая  старыми  женщинами,
опытными в одевании и натирании одалисок, и повела девушку за  собой,  и
сама  присматривала,  как  расчесывают,  перечесывают  ей  волосы,   как
натирают ее мазями и благовониями, как примеряют широченные, безбрежные,
невесомые ткани, забрав у Настаси даже  ту  прозрачную  одежду,  которая
была на ней в зале приемов.
   Пришел Четырехглазый и повел Настасю наверх по  скрипучим  деревянным
ступенькам. Он был бос, ступал по коврам неслышно, чуть ли не крадучись,
босой была и Настася. Куда ее вели - к счастью или к преступлению?
   Когда она родилась, мышка пробежала через светлицу, и  бабка-повитуха
сказала, что это добрый знак.
   Хотя шла по коврам, босые ноги мерзли и  всю  ее  била  дрожь,  точно
ступала по льду. Шла как на виселицу. Как на убой. Шла или вели?
   Каждую весну бегали они на Гнилую Липу, чтобы  не  пропустить  начало
ледохода. Но река высвобождалась из-под зимнего панциря всегда ночью,  и
наутро только глыбы темного льда плыли в темной воде. И все вокруг  было
темным, черным: земля, деревья, вода. Но чернота какая-то мягкая, словно
бы нежная,  даже  сердце  сжималось,  и  хотелось  плакать  и  смеяться.
Цинь-цинь, синичка!
   Когда кизляр-ага  ввел  ее  в  огромную  полутемную  ложницу,  всю  в
тяжелых, расшитых золотом  тканях,  в  коврах,  в  дурманящих  ароматах,
расплывавшихся из больших бронзовых курильниц,  она  засмеялась  громко,
дерзко. Это был смех испуга и отчаянья (ох, как же  она  замерзла!),  но
никто не  уловил  этого,  потому  что  для  кизляр-аги  смех  нечестивой
прозвучал оскорблением  его  султанского  величества,  а  Сулейману  тот
серебряный звон наполнил хмурую душу такой щедростью, эхо которой  будет
звучать еще много лет, на расстояния немереные и непредвиденные.
   Он прочитал первую суру Корана:
   "Во имя Аллаха, милостивого и  милосердного!  Хвала  Аллаху,  Господу
миров милостивому, милосердному, царю в день суда! Тебе мы поклоняемся и
просим помочь! Веди нас по дороге прямой,  по  дороге  тех,  которых  ты
облагодетельствовал, - не  тех,  которые  находятся  под  гневом,  и  не
заблудших".
   Кизляр-ага ловко и умело сдернул с Настаси все те широкие ткани и  на
голые плечи накинул ей султанскую прозрачную кисею, шепнув сурово:
   - Отдай падишаху его платок!
   И исчез, оставляя девушку с глазу на глаз с чужим для нее мужчиной.
   Султан полулежал теперь на широченном, высоком ложе, на трех тюфяках,
положенных один на другой, два нижних набиты  ватой,  верхний  -  пухом,
лежал на простынях из тонкого полотна, с множеством подушек, подложенных
под бока, под плечи и под голову, все в зеленых тонах - цвет Османов.
   Султан, "опираясь на зеленые подушки и прекрасные ковры", смотрел  на
обнаженную Настасю (ибо что та кисея!) так неотрывно, что  она  замечала
только его взгляд и  поначалу  даже  не  поняла,  что  на  нем  нет  его
ужасающего тюрбана.
   - Подойди! - велел он.
   Голос у него был приглушенный, говорил он  нехотя.  Лишь  теперь  она
заметила, что на султане нет тюрбана. Голова у него была  продолговатая,
как дыня. Настася чуть не засмеялась. Но было так холодно, что она не  в
состоянии была даже сделать гримасу, лишь дрожала всем телом.
   - Подойди! - снова сказал султан. - Чего же ты?
   - Мне холодно, - цокая зубами, ответила она.
   Он молча перегнулся на ту сторону ложа, протянул  вниз  свои  длинные
руки, поднял чашу, подал Настасе:
   - Иди выпей и согрейся!
   И она пошла. Сама не знала, почему послушалась его голоса.  Ковру  не
было конца. Тускло горели спрятанные где-то в углах ложницы светильники,
рассеивая красноватый свет, она брела в том  свете,  как  в  собственной
крови, ступала нетвердо, всю ее шатало,  и  дрожь  била  все  сильнее  и
сильнее.  Наткнулась  на  мраморный  фонтан  посреди  ложницы.  Даже  не
заметила его, когда вошла. Не знала теперь, как обойти.
   - Чего же ты? - снова сказал султан так же бесцветно и равнодушно.  -
Не бойся меня. Иди ближе. Смелее. Выпей это.
   "Скромноокие, которых не коснулся ни человек, ни джин".
   Вслепую она ткнулась в берег  ложа,  обеими  руками  держала  тяжелую
чашу, пила, проливая себе на ноги,  на  ковер,  почувствовала  на  своем
нетронутом,  пугливом  теле  сухую,  теплую  руку,  была  не   в   силах
сопротивляться той руке, которая опрокинула ее на край  ложа,  и  султан
тоже почувствовал пугливость ее тела  и  тоже  не  мог  (или  не  хотел)
сдерживать свою страсть, не мог ждать, "когда упадет падающее...".
   - Отдай мой платок, - сказал тихо девушке, и уже не было  между  ними
ничего, и лукавые линии  ее  маленького  тела  уничтожились  его  телом,
сильным и безжалостным, и только вскрик и всхлип, и небеса  разверзлись,
земля расступилась, - и вздох прошелестел в пространстве,  в  садах,  во
дворцах, всюду вздох, ее вздох. Бури, дожди, воды, страх,  нетронутость,
потоки и потопы и тишина, как на краю света, - она уже женщина.  Бросить
девушку в постель к чужому и враждебному - убить в ее душе  бога.  Звери
ревели в подземельях серая, как бы напоминая, что  не  ступишь  по  этой
земле шагу, чтобы не наткнуться на чудовище. Бешеный ветер бил в ворота,
дудел тяжко и скорбно, и плакали дерево, медь, железо, стонали  задвижки
и засовы, а у нее стонала душа. Но Настася молчала, ни стона, ни вздоха,
не зная, куда податься, жалась к  султану,  и  лежали  они  долго-долго,
прижатые друг к другу так плотно, что не оставалось между ними места  ни
для страха, ни даже для несчастья. Ибо  мир  все  равно  прекрасен  даже
тогда, когда жизнь печальна, тяжела и  невыносима.  "И  создали  мы  вас
парами".
   Любовь, молитва и война начинаются всегда прекрасно. А кончаются?
   Султан хотел думать об этой девушке, лежавшей в его  постели,  но  не
мог. Что-то мешало,  а  что  именно  -  не  мог  определить.  Может,  ее
молчаливость? Женщины  всегда  невыносимо  болтливы,  он  не  терпел  их
болтовни, может, потому, глубоко в душе будучи чуть ли  не  распутником,
изо всех сил сдерживал себя и выказывал к женщинам холодное безразличие.
Идолы не разочаровывают только потому, что они безмолвны. Может,  и  эта
девушка такой маленький идол? Но она слишком маленькая, чтобы вознестись
до его высот и служить ему идолом. Была и не была. Одна эта ночь для нее
останется воспоминанием величайшего (ибо  недоступно!)  счастья,  а  для
него - просто одной ночью, не более.
   Султан не мог разрешить, чтобы женщина видела его спящим. После  утех
кизляр-ага выпроваживал женщин в  их  покои.  Так  же  выпроводил  он  и
Настасю, ставшую уже теперь  навсегда  и  навеки  Хуррем.  Не  проронила
султану ни слова, чем подивила его и немного рассердила.  Но  все  равно
велел, чтобы определили ей отдельный  покой  и  выдали  из  сокровищницы
большие  рубиновые  сережки  и  рубиновый  перстень  -   любимые   камни
Сулеймана. "И вознаградил их за то, что они вытерпели, садом и шелком".
   Теперь кизляр-ага принес для Настаси  теплую  одежду,  которую  ловко
набросил на нее, дал ей  и  обувку,  но  она  оттолкнула  шитые  бисером
сафьяновые туфельки, пошла назад босиком потому что  уже  не  мерзли  ее
ноги, а пылали, как и все тело, огнем.
   Ни в каких султанских дневниках  нет  записи  об  этой  ночи.  И  сам
Сулейман забыл о ней уже утром.

КОЛОННА

   Кто мог заглянуть в султанову душу?  Даже  валиде  и  Ибрагим,  люди,
стоящие ближе всех к Сулейману, не могли  сказать  с  уверенностью,  как
поведет он себя на  высоком  троне,  какие  сделает  первые  шаги,  кого
возьмет себе за образец: покойного отца своего султана  Селима,  кого-то
другого из султанов, Железного Тимура или знаменитого Искендера?
   А сам Сулейман между тем видел перед  собой  только  Мехмеда  Фатиха,
завоевателя Царьграда, султана, который никогда не  впадал  в  отчаянье,
даже поражения умел превращать в победы, не  терял  впустую  ни  единого
дня, ни единой  минуты,  и  когда  оставался  без  власти,  заботился  о
собственных знаниях, а когда готовился к величайшему деянию своей  жизни
-  взятию  Царьграда,  -  сам  носил  камни  для   сооружения   крепости
Румелихисар и сам тесал доски для кораблей, которым предстояло пройти по
суше к столице императоров, наполнив сердца греков  мистическим  ужасом.
Сулейман любил повторять про  себя  царское  стихотворение,  прочитанное
Мехмедом Фатихом, когда тот вошел в поверженный Царьград:
   Сова кричит невбет  на могиле Афрасиаба,
   И  паук  несет  службу  пердедара   в императорском дворце.
   Все суета, кроме содеянного Османами. Первое, что сделал Фатих, войдя
в  Царьград,  -  превратил  самый  большой  храм  нечестивых  в   мечеть
Айя-София. Не разрушил его лишь  потому,  что  свод  в  храме  напоминал
небесный. Зато храм Апостолов, который византийцы  в  бессмертной  своей
гордыне считали воплощением красоты  и  гармонии  (для  Софии  оставляли
величие), велел немедленно разрушить и поставить  на  том  месте  мечеть
Фатиха. После его смерти возле михраба   мечети
поставили тюрбе султана - его усыпальницу. Когда-то в  церкви  Апостолов
хоронили византийских императоров, теперь  тут  лежал  Завоеватель.  Без
пышности, только в  сопровождении  верного  Ибрагима  и  личной  охраны,
Сулейман часто ездил к тюрбе Фатиха. Огромный город  отступал  от  него,
затаивался  в  своей  непостижимости,  залегал  в   неподвижности,   как
солнечные часы. Только  тень  передвигается  по  кругу.  Вневременность,
мертвенность. Однообразие мечетей, минаретов, фонтанов, журчания воды  и
крика муэдзинов вызывало  какой-то  удивительный  трепет  этого  города,
монотонность, нарушаемую хаосом, мешаниной, приглушенным уличным  шумом,
далеким  клекотом  пестрой  толпы,  шелестом  дорогих  тканей,   шепотом
доносчиков, ударами чаушей, смехом блудниц, стоном невольничьих  рынков,
любовных вздохов, чавканьем псов и людей, стихами Корана.
   В Стамбуле все призрачно, кроме самого Стамбула, гидра и Молох, рай и
ад, место пыток и роскоши. Как задержать время жизни?  Над  этим  бьются
все, от султана до нищего, а знает это только сам Стамбул. Мехмед  Фатих
завоевал этот город, но завладел ли им до глубины?  И  кто  завладеет  и
овладеет?
   Сулейман часами простаивал в восьмигранном тюрбе Фатиха.  Молча  ждал
ответа на то, что раздирало ему сердце, чем не мог поделиться ни  с  кем
из живых. Приходил к мертвому.
   Гробница, приподнятая в широкой своей  части  так,  словно  бы  Фатих
должен был вот-вот подняться, покрыта белым кашемиром, сверху  небольшой
ковер и зеленая шаль - цвет Османов.  В  головах  большие,  толстые,  из
бараньего сала свечи (не  восковые,  ибо  аллаху  должен  приноситься  в
жертву домашний скот, а не мухи) в подсвечниках из  ляпис-лазури,  камня
египетских фараонов. Тюрбан, точно опрокинутая чаша,  висит  вверху.  На
ковре цвета земляники ходжа днем и ночью читает  Коран.  "Скажи:  "Он  -
Аллах - един, Аллах вечный; не родил и не  был  рожден,  и  не  был  Ему
равным ни один!" Десять, сто, тысячу раз ту самую суру  "Очищение  веры"
читает ходжа, и так  же  повторяет  за  ним  слова  книги  султан,  пока
скучающий Ибрагим, терпеливо стоящий рядом, разрешает  нелегкую  задачу:
может ли человек, без конца повторяя те же самые слова, о чем-то думать,
вообще может ли выполнять свое назначение на земле - мыслить,  возносясь
над миром живым и неживым, если и не равняясь богу, то по  крайней  мере
приближаясь к нему?
   В мечеть Фатиха Сулейман ездил и осенью, и зимой, и весной, наверное,
всякий раз, подъезжая к Фатиху и возвращаясь  оттуда,  видел  высоченную
порфировую колонну Кызташи, одиноко стоявшую неподалеку от мечети, но ни
разу не обратил на нее внимания, как не  обращал  видимого  внимания  на
все, что попадалось ему на пути. Мало ли колонн  в  Стамбуле,  каких  не
укрыло османство  в  своих  священных  строениях,  и  теперь  эти  камни
нечестивых торчали повсюду: и  по  сторонам  дороги,  по  которой  ездил
Сулейман на Ок-Мейдан, - белые  мраморные  колонны,  которые  ничего  не
поддерживали; и колонна императора Константина, называемая Чемберли-таш,
- камень с обручами - окована была железными обручами  после  того,  как
молния отбила ее верхушку и как опалило ее пожаром  во  время  восстания
Ники; и готтская колонна под стенами  гарема,  вырезанная  из  сплошного
гранитного блока, когда-то на ней якобы стояла статуя основателя  города
Бизаса; и змеиная колонна - три переплетенные бронзовые змеи,  державшие
когда-то на себе золотую чашу, четыре ступни в поперечнике, и уже  давно
утратившие ее, ибо все суета и временность.  Пурпурная,  как  закипевшая
кровь, колонна Кызташи держала когда-то на  себе  статую  девственности,
греческую богиню Афродиту.  Обладала  волшебной  способностью  указывать
даже в самой большой толпе на девушек, утративших  невинность.  Афродита
клала на них свою тень, и они не могли ни укрыться, ни убежать. Так была
изобличена невестка императора Юстина, и толпа растерзала ее у  подножия
этой колонны. Эти глупые басни не задерживались в  Сулеймановой  голове.
Может,  потому  и  проезжал  множество  раз  мимо   колонны   совершенно
равнодушно. Заметил ее лишь в тот день, когда окончательно утвердился  в
намерении вести из Стамбула огромное, еще султаном Селимом обученное,  а
сейчас разленившееся и нетерпеливо  ждущее  добычи  и  грабежей  войско,
вести не туда, куда со странным упорством направлял удары  его  отец,  -
против единоверцев, а  продолжая  великое  дело  Фатиха  -  против  мира
неверных. Но об этом не знал еще никто, сам  султан,  упорно  молчавший,
выжидал подходящего момента, когда сможет объявить о своем намерении,  а
может,  ждал  какого-то  знака,  что  подаст  Фатих,  поэтому  и   ездил
поклоняться его праху так часто и упорно.
   И внезапно увидел эту колонну. Он остановился и долго смотрел на нее,
закинув голову так, что чуть  не  падал  его  высоченный  белый  тюрбан,
рассматривал ее, забыв о высоком  султанском  достоинстве,  как  уличный
босоногий чоджук , только и разницы, что не разевал
рот от изумления или восторга перед  высотой,  крепостью  и  могуществом
колонны, ее кровавым цветом и ее одиночеством, что было как вызов.
   Не знак ли это, оставленный ему, четвертому  султану  со  дня  взятия
Царьграда, султаном  первым,  султаном  Завоевателем,  великим  Фатихом?
Именно здесь прежде всего разрушалось,  уничтожалось  все  византийское,
чтобы поставить первое османское святое сооружение, а колонна оставлена.
Не разрушенная, не уничтоженная, оставленная не без тайной мысли, не без
намека,  точно  каменный  завет  и  указатель:  добей,  дорушь,  доверши
недовершенное.
   Сулейман остановил своего черного коня и спросил, есть ли среди свиты
великий зодчий Синан-бей, которому было  поручено  сооружение  джамии  и
тюрбе султана Селима на вершине пятого холма Царьграда.
   Ибрагим сказал, что Синан-бея сегодня с ними нет.
   -  Позвать,  -  коротко  велел  султан,  и  в  голосе  его  слышалось
нетерпение.
   Немедленно был послан гонец за  Синан-беем,  хотя  Ибрагим  не  видел
нужды в такой поспешности.
   Синан, как и Ибрагим, был грек. Только не островной, а с материка, из
Каппадокии. Начинал тоже, как Ибрагим, с  рабства.  Маленьким  мальчиком
его взяли в девширме , отдали в аджемы - янычарские ученики, там он, кроме  военного
дела, избрал для себя изучение архитектуры, учился  у  великого  зодчего
султана Баязида Хайреддина, но прежде чем самому начать  строить,  много
лет провел в походах с  султаном  Селимом,  наводил  мосты  для  войска,
первым перебегая по ним, чтобы  вонзить  саблю  в  противника,  сооружал
галеры во время Ванского похода и сам возглавлял янычар,  посаженных  на
те  галеры,  чтобы  переправиться  через  озеро  и  захватить   врасплох
кызылбашей  .  Прежде   чем
созидать, он разрушал и уничтожал, как и все  Османы.  А  может,  и  все
созидания  начинались  с   уничтожения   созданного   предшественниками?
Затоптать кости предков, а с развалин взять камни для своих сооружений?
   Султан не стал ждать Синан-бея  у  колонны  Кызташи  -  это  было  бы
недостойным его высокого сана. Но еще в тот же день зодчий  встал  перед
Сулейманом и получил повеление свалить  колонну,  стоявшую  близ  мечети
Фатиха, и использовать ее для сооружения джамии Селима.
   - Она слишком высока для тех колонн, которыми я хотел  окружить  двор
джамии, - заметил Синан-бей, не любивший, чтобы в его  дела  вмешивались
посторонние, даже сами султаны.
   - Укоротишь, - мрачно молвил Сулейман. - Укорачивают людей, не то что
камень.
   И добавил уже мягче из Корана:
   - "Разве ты не видел, как поступил твой Господь с Ирамом, обладателем
колонн?"
   Пока колонну опутывали веревками,  чтобы  свалить,  султан  поехал  в
Сютлюдже через Золотой Рог, пострелять на Ок-Мейдане.
   Сопровождал его весь двор, везли походные жаровни жарить мясо баранов
и верблюдов, корзины с припасами, ковры для отдыха  на  траве.  Сулейман
пожелал после стрельбы из лука устроить трапезу на Ок-Мейдане.  Фатих  в
первую  пятницу  после  взятия  Царьграда  устроил  здесь   банкет   для
победителей. Он был так рад, что сам разносил кушанья и  сладости  своим
визирям, повторяя при этом слова пророка: "Господин над  народом  -  это
тот, кто служит ему".
   Пили и ели до сумерек. Новый султан, не имея военных побед, не имел и
радостей, поэтому и не разносил  кушаний  своим  визирям,  хотя  Ибрагим
шутливо и подбивал его на это.
   На следующий день с утра,  после  молитвы  в  мечети,  султан  поехал
посмотреть, как будут низвергать колонну Кызташи.
   Оплетенная тысячью толстых веревок, колонна  походила  на  плененного
раба, приготовленного то ли на продажу, то ли на казнь.  Тысячная  толпа
шевелилась у  основания  колонны,  -  гологрудые,  жилистые,  в  грязных
чалмах, с диким неистовством в глазах, готовые  свалить  что  угодно  на
свете: колонну, святыню, а то и самого султана. Муллы, стоявшие по краям
толпы, затянули молитвы: "Во имя Аллаха милостивого, милосердного! Когда
упадет падающее, -  нет  ничего  отрицающего  ее  падение!  -  унижая  и
возвышая, когда сотрясется  земля  сотрясением,  когда  сокрушатся  горы
сокрушением".
   Султан с пышной свитой стоял в ограде из толстых деревянных  брусьев.
Четыре ряда янычар, готовых зарубить каждого, кто бы осмелился  кинуться
через брусья,  замыкали  широкое  пространство,  отделявшее  султана  от
смрада и пота тех босых, жилистых, гологрудых.
   Синан-бей ждал знака султана. Султан едва  заметно  качнул  тюрбаном;
Синан-бей поднял руку. Ударили барабаны. Расставленные повсюду помощники
Синан-бея  прокричали  приказы.  Муллы  завыли   слова   о   сотрясении.
Гологрудые натянули веревки. Раскрылась тысяча ртов.  Вздулись  жилы  на
сильных шеях. Дикий вой перекрыл все звуки. Плененная колонна  качнулась
и, описав жуткий огромный полукруг, стала падать  прямо  на  людей.  Вой
перешел в полный ужаса вопль. Толпа бросилась врассыпную, чуть  не  смяв
султана с его свитой.  Колонну  уже  ничто  не  могло  ни  удержать,  ни
остановить. Она падала тяжко и мучительно. И когда ударилась  оземь,  то
словно бы стон прозвучал в пространстве, стон земли или камня -  кто  же
разберет. Когда сотрясется сотрясением...
   Синан-бей  спокойно  докладывал  султану,  как  он  хочет  перевозить
колонну на пятый холм Стамбула. Снова всю опутать  веревками.  Подложить
деревянные катки. Тысяча людей  станет  перетаскивать  колонну  пядь  за
пядью все дальше и выше. Долго и упорно. Но неотступно. Ибо разве же  не
так творится все на свете?!
   Сулейман долго смотрел на поверженную колонну. Молчал. Неведомо было,
слушает он Синан-бея или не слушает. Перед его глазами все еще  мелькали
босые грязные ноги, что-то гневно кричали черно раскрытые  рты,  било  в
нос смрадом нужды и бедности. Хотел спросить, что это за люди - рабы или
правоверные. Но не спросил.  Молчал  тяжело,  упорно.  Потом  неожиданно
сказал:
   - Пусть остается тут. - И добавил  загадочно,  как  всегда:  -  "Ведь
поистине с тягостью легкость, поистине с тягостью легкость!"
   Поздно ночью прибыл в столицу гонец, принесший весть,  что  в  Будиме
венгерский король убил султанского посла Бехрама.

РЕКА

   Вступив на престол, Сулейман обратился с посланиями к правителям всех
дружественных и враждебных земель в Азии, Европе  и  Африке.  Могущество
султана должно было проявляться уже в пышных титулах, какими  начиналось
послание: "Я, неоценимой, бесконечной благостью Всевышнего  и  великими,
исполненными  благословения  чудесами  Главы   пророков   (которому   да
воздается нижайшее поклонение, купно как и его дому  и  его  спутникам),
Султан славных  Султанов,  Император  могучих  Императоров,  раздаватель
венцов Хозроям, что сидит на престолах, тень Аллаха на земле,  служитель
православных Хоремейн-у-Шерифейн (Мекки и Медины), мест  божественных  и
священных,  где  все  мусульмане  провозглашают  обеты,  покровитель   и
властелин  святого  Иерусалима,  повелитель  трех  великих   городов   -
Константинополя, Адрианополя и Бруссы, а равно и  Дамаска,  запаха  Рая;
Триполи и Сирии; Египта - редкости века  и  славного  своими  радостями;
всей Аравии, Алеппо, Араба и Аджена,  Диарбекира,  Зулькадрии,  Эрзерума
чудесного, Себаста, Аданы, Карамании,  Карса,  Чилдира,  Вана,  островов
Моря Белого и Моря Черного, стран Анатолии и королевства Румелии,  всего
Курдистана, Греции, Туркомании,  Татарии,  Черкессии,  Кабарды,  Грузии,
благородных племен татарских и всех иных Орд, от них зависимых,  Кафы  и
других соседних городов, всей Боснии  с  зависимыми  от  нее  землями  и
укрепленными местами  великими  и  малыми  в  этих  землях,  властитель,
наконец, множества городов и крепостей, которые  излишне  перечислять  и
приводить  имена,  я,  Император,  убежище  правосудия  и  Царь   Царей,
средоточие победы. Султан,  сын  султанов  -  султана  Селим-хана,  сына
султана Мехмеда Завоевателя, я, по могуществу  своему,  украшен  титулом
Императора обеих земель  и  для  довершения  величия  моего  Калифатства
прославленный титулом обоих морей..."
   Далее  в  зависимости  от  того,   кому   предназначалось   послание,
предлагалось  подчиниться,  или  же  обещан  мир,  или  требовался  мир,
подтверждением  чего  должна  была  быть  дань,  немедленно  выплаченная
султанскому послу.
   С  таким  именно  требованием  поехал  Сулейманов  посол   Бехрам   к
венгерскому королю Лайошу, но тот, подговоренный своими  бесстрашными  и
драчливыми графами, велел обезглавить Бехрама,  султану  же  не  ответил
ничего, да и какой еще ответ мог быть  после  столь  мерзкого  поступка?
Когда великая держава убивает послов державы малой,  то  это  еще  можно
объяснить, ибо чрезмерность силы неминуемо должна проявиться хотя  бы  в
действиях позорных. Но кому же может пожаловаться малая держава и у кого
ей просить помощи? Зато держава  великая  имеет  возможность  надлежащим
образом покарать коварных нарушителей мирового  порядка,  проучив  их  и
всех тех, кому бы возжаждалось следовать нечестивцам.
   В  Стамбуле  ударили  пушки  в  знак  войны.  Янычары  на  Ат-Мейдане
радостными криками приветствовали священную волю  султана.  Сулейман  не
созывал дивана ,  не
советовался, не говорил, против кого война, но все  знали  и  без  того:
против неверных, как бы они там ни назывались!
   Сам султан торжественно выводил войско из Стамбула. Ехал  на  любимом
своем черном коне в золотой сбруе, позади  себя  держал  любимца  своего
Ибрагима, с которым только и мог перебрасываться  словом,  дальше  ехали
четыре его визиря, за ними беи, придворные пажи и капиджии из придворной
стражи, янычарские старшины и сами янычары, которые шли за конными пешим
строем в своих высоких шапках и войлочных уборах.  Султан  удивлял  всех
своим тюрбаном, высоким, как  колонна,  с  двумя  павлиньими  перьями  в
огромных рубинах. У четырех визирей  тюрбаны  были  низкие,  широкие,  с
золотыми шнурками вокруг верхнего  рубца.  Беи  красовались  в  тюрбанах
таких, как и у падишаха, но намного ниже. Головы ученых улемов  украшали
округло намотанные  чалмы.  Дильсизов  можно  было  узнавать  по  острым
высоким колпакам из златотканого  полотна,  а  капиджиев  -  по  красным
шапкам, заломленным так, что они свисали назад. Янычарские  старшины,  в
отличие от рядовых  янычар,  украшали  свои  войлочные  колпаки  пучками
перьев, скрепленных драгоценными камнями.
   Вслед за роскошной султанской свитой, за грозным  корпусом  янычар  в
течение  целого  дня  шло  по  улицам  Стамбула  триста  тысяч   воинов,
приведенных сюда из Ункьякчаири, где они томились  от  скуки  уже  целый
год, за войском в туче смрада проплыло шесть тысяч приведенных из  Сирии
Ферхад-пашой верблюдов, нагруженных припасами, за  ними,  пугая  уличных
разинь, прошли могучие слоны, среди которых был  и  султанский  слон,  в
золотой сбруе, со стальными мечами на бивнях, черный, как  и  Сулейманов
конь.
   Происходило это в  субботу  18  джемада  (мая)  1521  года,  Сулейман
положил первый камень  в  мечеть  отца  своего  Селима  на  пятом  холме
Стамбула, поклонился праху великого Мехмеда  Завоевателя  и  повел  свое
ужасающее войско на Эдирне, часто останавливаясь  для  передышки  и  для
охоты в лесах на Мериче.
   Никто не знал, против кого будет направлен удар этой силы, кто первый
станет жертвой султанова могущества. Может, не  знал  этого  еще  и  сам
султан?
   Десять дней шли до Эдирне. Передышки, охота, молитвы, диспуты  ученых
улемов.  Тут  присоединились  к  огромному   султанову   войску   отряды
румелийского беглербега  Ахмед-паши,  потомка  святого  Саввы.  О  своем
высоком славянском  происхождении  Ахмед-паша  вспоминал  только  тогда,
когда на султанском  диване  нахально  одергивал  визирей.  Всех  считал
ничтожествами, мечтал  стать  визирем,  а  там  и  сменить  самого  Пири
Мехмеда.
   Еще через десять дней достигли Пловдива. С лесов и гор в войско  были
пригнаны тысячи новых людей, они вливались в  грозную  тучу,  не  ведая,
куда идут и что должны делать, у многих не было никакого  оружия,  кроме
обычного заостренного кола или лесорубского топора.
   Еще семь дней потребовалось, чтобы дойти до Софии.
   Болгарская  земля  стонала  от  нашествия.  Как  исполинский   полип,
присасывалось войско тысячами  присосков  к  городам,  селам,  полям  со
снопами, к пчеле и к каждой скотинке, к каждому дыму, к каждому  колодцу
и сосало, сосало, несло страх,  порабощение  и  опустошение.  С  каждого
двора брали один дукат, две овцы (одну с ягненком)  и  барана.  Двадцать
дворов  объединяли  в  катун  (летнее  пастбище).  От   каждого   катуна
полагались один шатер, головка сыра, три веревки и шесть  обротей,  один
бурдюк масла и один баран. Только в Софию велено  было  привезти  десять
тысяч возов провианта для войска. Кроме  того,  от  каждых  пяти  дворов
должен был идти с султаном в поход один воин. А с  тех,  кто  оставался,
положено было брать по дукату с каждой головы и десятую часть от  урожая
султану за то, что он оберегает землю аллаха,  четвертую,  часть  урожая
спахиям , по две  аспры  с  каждой
головы скота, по две аспры с каждого улья, коня, колодца, дыма  из  печи
пашам, которые отправляются в путь, и пашам, которые прибывают,  войску,
когда оно проходит, и войску,  когда  оно  должно  пополняться.  Но  это
подати обычные, согласно с законом шариата, - харадж, ушр  и  джизье.  А
там,  где  проходило  войско,  султанские  кехаи   , едущие впереди с отрядами янычар, начинали  собирать  подать
по обычаю - урифийе. Велись принудительные работы -  авариз:  сооружение
крепостей, прокладывание дорог, наведение мостов.  Султанские  чиновники
по сбору продовольствия  -  арпа-эмины  -  принудительно  днем  и  ночью
собирали сюрсат - продовольствие  для  войска:  ячмень,  пшеницу,  муку,
мясо, дрова. Кто укрывал запасы, подлежал  немедленному  и  беспощадному
уничтожению - люди, поселки, общины. Казалось, что могло остаться даже в
самой богатейшей  стране  после  такого  грабежа?  Но  изобретательности
султанских  дефтердаров  не  было  удержу.  Выдумывались  новые  подати,
сдирались с  еще  большим  рвением  и  жестокостью:  алаф  -  фураж  для
султанских коней и животных, имдад-и-сеферийе - помощь для нужд  похода,
имдад-и-дихадийе - помощь для священной войны, бедел-и-нюзюдль -  подать
для постоя, даже подать за труд, затраченный зубами османцев на поедание
христианских харчей, - дишь параси.
   Если бы султан взял в поход свой  гарем,  тогда  собирали  бы  еще  и
подати на гарем, но Сулейман вез с собой только  стамбульский  зверинец:
на огромных  арбах,  запряженных  быками,  железные  клетки  со  львами,
тиграми, пантерами, гиенами, волками и медведями.  Для  зверей  собирали
свежее мясо. Хорошо, что хоть не человеческое пока.
   Отбирали  коней,  буйволов,  ослов,  каждое  колесо,  бревно,   кусок
веревки. Горемычные люди, схватив, что могли, а то и с  пустыми  руками,
спасая хотя бы душу, убегали в леса и горы, искали плодородные земли как
можно  дальше  от  дорог,  бросали  там  зерно  в  землю,  чтобы   вырос
какой-никакой колосок и можно было  бы  прокормить  детишек,  продолжить
свой род, не поддаться уничтожению.
   Только в Софии на диване Сулейман изложил план своего похода. Идти на
Белград, чтобы  взять  эту  крепость,  закрепиться  навсегда  на  Дунае,
исполнив волю предков. Намерение  было  дерзкое,  но  достойное  величия
султанской державы. Сам Мехмед Завоеватель не мог взять  Белград  уже  и
после того, как прославился взятием Царьграда и когда казалось, что  нет
в мире силы,  которая  смогла  бы  устоять  перед  его  мощью.  Сулейман
спрашивал у своих визирей совета, но всем было видно, что не  отступится
от бесстрашного намерения этот молчаливый, загадочный властитель,  да  и
огромное войско, которое  целый  месяц  топтало  болгарскую  землю,  уже
невозможно  было  повернуть  вспять.  Стрела  наложена  на  лук,  тетива
натянута - выхода нет.
   С софийского поля султан послал тысячу янычар с  Хусрев-бегом,  чтобы
они начали осаду Белграда и взяли Земун для лучшего  доступа  к  городу,
который ждал нападения с  юга,  от  горы  Авалы.  Сулейман  помнил,  что
заботило Мехмеда Завоевателя под Белградом. Тот хотел переправить войско
через Саву, расположить возле Дуная и  там  укрепиться,  чтобы  не  дать
венграм прийти на помощь Белграду. Но на диване беи  отговорили  его  от
этого намерения: "Счастливый повелитель, не делай этого, ибо в этом  нет
нужды". Так берег Дуная остался оголенным, и  оттуда  венгры  без  помех
посылали осажденным с суши белградцам необходимую помощь  и  припасы,  и
Завоеватель так и не смог взять этот славянский город.
   Вслед за  янычарами  под  Белград  был  послан  великий  визирь  Пири
Мехмед-паша с двадцатью тысячами всадников и полусотней  огромных  пушек
для разрушения стен верхней крепости.
   Сам султан пошел на Шабац,  который  назывался  тогда  Буирделен,  но
через четыре дня  его  встретила  весть:  "Град  Буирделен  пал,  и  сто
неверных  стали  поживой  осиянного  мусульманского   меча".   Эти   сто
защитников убили семьсот турок, но более выстоять не могли. Султан вошел
в крепость через шпалеры голов,  насаженных  на  колья.  Велел  укрепить
Шабац, провести через него Саву. Сидел на берегу реки в зеленом  шалаше,
сделанном из свежих веток,  смотрел  на  работы,  молчал,  думал.  Затем
приказал построить через Саву мост. Снова  сидел  с  самого  рассвета  в
зеленом шалаше, не подпускал к себе даже Ибрагима, смотрел на реку. Тело
реки переливалось солнечными блестками, как серебристо-стеклянная  змея,
как тело женщины, плывущей мимо него, сквозь  него,  вне  его,  обтекая,
проскальзывая дальше и дальше, неуловимо и нереально, как сон и бред.
   Визири, паши, янычарские аги подгоняли людей палками,  люди  работали
иногда по шею в воде, таскали  колоды,  тяжелые  челны,  плоты,  вязали,
настилали, скрепляли.
   Султан не мог оторвать взгляда от поверхности реки, она лежала  перед
ним, как земля, как беспредельный текущий простор, что поглощает все  на
свете, порабощает,  заточает  даже  время,  останавливает  его  бег.  Он
подчинил себе время, должен подчинить и пространство. Одолеть, подавить,
поработить! Перейти через эту реку, не прикоснувшись  к  ней,  с  сухими
подошвами, легко и летяще, дать  ей  почувствовать  свою  силу,  власть,
могущество, злость, поработить, обезволить,  презреть,  пусть  корчится,
стонет, мечется, кричит!
   Река была как та забытая им славянская  девушка,  она  притягивала  и
отталкивала одновременно -  странное  соединение  несоединимого,  -  она
пахла чужим зельем, неведомыми травами и растениями, пахла чужой  волей,
от которой Сулейман пьянел, как от кандийских  вин  или  одурманивающего
опиума. Целыми днями неподвижно сидя в зеленом укрытии на берегу великой
славянской реки, мутной и норовистой, он неожиданно для себя (может, это
от султанского одиночества?) вспомнил то, чего не помнил  или  не  хотел
помнить, выбросил  из  души  уже  наутро  после  той  ночи  с  маленькой
смешливой чужестранкой. Трепетанье птиц на предутренних деревьях, звезды
зодиака, величие небес и непробиваемой густоты листва, а сквозь все  это
- белые  пальцы  на  тяжелых  полушариях  грудей,  слова  без  значения,
невозможность понять язык друг друга; он закрывал веками глаза,  но  она
проникала и под веки, оживала в его глазах  и  в  нем  самом,  проходила
сквозь него без усилий и без желания, как дух без бога, оставляла в  нем
невесомую белизну  своего  тела  и  обольстительную  тяжесть  полушарий,
растерянно прикрываемых корзиночками из тонких пальцев.
   Он сидел, смотрел, как перебегают по недостроенному еще мосту  на  ту
сторону спахии Ахмед-паши и  царьградские  янычары,  а  какие-то  демоны
желания, не подвластные ему, толкали его вновь и вновь к воспоминаниям о
том, чего не помнил, искушали пробиться  памятью  под  шелковистую  кожу
той, что была как ветер, который никогда не уймешь,  как  река,  которую
никогда не остановишь, как земля, которую никогда  не  исходишь.  "Разве
они не посмотрят на верблюдов, как они  созданы,  и  на  небо,  как  оно
возвышено,  и  на  горы,  как  они  водружены,  и  на  землю,  как   она
распростерта? Напоминай же, ведь ты только напоминатель".
   Султан сидел день, другой, на исходе второго  дня  послал  в  Стамбул
подарки для  одалиски  Гульфем.  Почему  для  Гульфем,  сам  не  мог  бы
ответить. Его гигантский шатер с золотым шаром наверху  окружали  тысячи
людей, но из тех тысяч не подпускал к себе никого, ждал покорения реки.
   На третий день начался дождь. Он шел  целую  неделю,  разбушевавшиеся
волны ударили в мост, оторвали его от берегов, понесли вниз по  течению,
ломая и руша. Десять дней тысячи людей,  изнемогая,  погибая,  утопая  в
воде, строили этот мост, десять дней султан в зной и в  дождь  сидел  на
берегу под зелеными ветками и неотрывно смотрел на  реку,  а  теперь  от
сделанного не осталось ничего.  Сава  текла  свободно  и  своевольно,  и
Сулейману казалось, что она течет сквозь него, сквозь его душу.
   Он велел переправлять войско и коней  на  ту  сторону  галерами.  Сам
четыре дня отдыхал, призвав к себе Ибрагима. Это был странный султан. Не
водил войска на приступ, не размахивал саблей, не реяли над ним  зеленые
знамена, не гремели султанские барабаны. Распустил по всей  земле  своих
пашей и бегов, как кровожадных псов, знал, что все сделают  и  без  него
так, как делалось при всех Османах:  шпалеры  набитых  на  колья  людей,
пирамиды из отрубленных голов, горе  людское,  страх,  кровавая  завеса,
сотканная из чужих страданий, а за нею - отгороженный от  всего  султан,
падишах, Сахиби Киран - Повелитель Века, тень бога на земле.
   Бесстрастная рука султанского словослагателя между тем  записывала  в
походном дневнике:
   "Земля неверных наполнилась  беженцами.  В  этой  победоносной  войне
акинджии были разделены на два войска. Одно их  крыло  перешло  в  землю
валахскую, чтобы захватить Эрдель и Темишвар, другое крыло шло с царской
ордой, эти грабили окрест лежащие города и края".
   "И от Пири-паши прибыл гонец. Он принес весть: град  по  имени  Земун
взят! Били пушки, длилась тяжелая борьба,  но  наконец  милостью  божией
захвачен. Много мусульман в боях полегло за веру. Неверные, схваченные в
городе, стали поживой для меча. Жены и дети взяты в рабство".
   "Один родственник сына  татарского  хана  пошел  с  татарами  в  Срем
собирать харч для войска. Пришла весть, что их на пути  встретило  много
неверных, вспыхнул бой, и в том бою многие татары с родственником ханова
сына погибли".
   "Боснийский санджак-бег Яхья-пашич, проходя  по  венгерской  земле  с
шестью тысячами войска, взял три города. Два из них взяты с  боями.  Все
неверные зарублены. Были грабежи".
   "Мустафа-паша вернулся с грабежей. Привел много рабов".
   "От Яхья-пашича прибыл человек. Принес пять голов и привел закованных
в железо шесть неверных. На диване их зарубили".
   "Навалился Яхья-пашич на один город. Много неверных зарубил,  70  или
80 неверных посланы султану. На диване все  зарублены.  Шестеро  брошены
слону, и он растерзал их".
   Сулейман спокойно созерцал эти жестокости, словно бы  считал,  что  в
наказаниях нужна не  только  суровость,  но  и  изобретательность,  даже
утонченность. Не замечал, что жестокость еще более  изобретательна,  чем
мудрость. К сожалению, только в преступлениях и карах.
   В  последний  день  июля  Сулейман  впервые  смотрел  на  Белград   с
земунского берега. В Земуне брошены диким зверям братья Михайло и  Марко
Скобличи, защищавшие город от  Хусрев-бега.  Тешило  ли  и  это  зрелище
султанские очи?
   На берегу Дуная напротив Белграда  вновь  поставлен  большой  зеленый
шалаш для султана. Он приезжал в него  каждый  день,  проводил  короткий
диван, отдавал приказы и целыми днями  из-под  своего  зеленого  убежища
молча рассматривал неприступный славянский город на высоком берегу реки.
Кроваво-красный  от  пожаров,  вознесенный  под  самое   небо,   Белград
напоминал ту порфировую колонну, которую  свалил  Сулейман  в  Стамбуле.
Свалить все, свалить, бросить под ноги, поработить и  поневолить,  иначе
порабощен будешь сам.
   Восемьдесят семь тысяч воинов окружили Белград и беспрерывно  били  в
его стены из пушек, поставленных в  одиннадцати  местах.  Никто  не  мог
помочь обреченному городу.  Лайош,  король  венгров  и  чехов,  которому
принадлежал город на Дунае, не имел сил, чтобы выступить против грозного
султана.
   Император Карл был озабочен борьбой  с  немецким  монахом  Лютером  и
французским королем  Франциском,  напавшим  на  Италию.  У  австрийского
герцога Фердинанда не было чем оборонять даже  свою  собственную  землю.
Папа римский Лев IX не знал, как покончить  с  ересью,  расколовшей  его
церковь. Венецианцы не хотели ссориться с султаном.
   Таким образом, какая-то полутысяча защитников Белграда, отрезанная от
всего  света,  оставленная  всем  светом,  должна  была  обороняться  от
могущественной султанской силы. С савского берега шел с войсками великий
визирь Пири Мехмед-паша, с дунайского наваливался визирь Мустафа-паша, с
которым  были  все  стамбульские  янычары.  Начался   рамазан,   большой
радостный мусульманский праздник,  и  войско  с  еще  большей  рьяностью
бросилось на неприступную крепость.  Султан  велел  построить  у  самого
Белграда наплавной мост через Саву. Снова пошел дождь. "И пролили мы  на
них дождь; и плох дождь тех, кого увещали!"
   На диване было решено:  с  утра  четвертого  дня  рамазана  -  первый
приступ! Защитники подожгли нижнюю часть города и перебежали  в  верхнюю
крепость, где их с трудом приняли из-за нехватки  продовольствия.  Через
неделю спрыгнула со стены крепости женщина. Приведенная к Пири  Мехмеду,
она сказала, что в крепости уже нет ни харчей, ни  военных  припасов.  В
пятницу, на следующий день, Сулейман подошел под стены  крепости,  велел
поставить шатер, отдыхал в нем какое-то время,  потом  повелел  идти  на
приступ. Тучи войск двинулись под  стены  крепости.  Она  агонизировала.
Замолкла даже башня серба Якова Утешеновича, огонь из которой был  самый
опустошительный во все эти  дни.  Над  крепостью  вывесили  белый  флаг.
Султан повелел прекратить огонь. Защитники просили  десять  дней,  чтобы
подготовить город к сдаче, а сами тем временем поспешно латали  пробоины
в стенах. Снова загремели пушки.
   Пойман был переодетый  янычаром  посланец  к  венгерскому  королю  за
помощью, поставлен был перед султанским диваном, посажен на кол.
   От последнего приступа уже не было спасения.  26  рамазана  927  года
хиджры (или 29 августа 1521 года) султанские муэдзины впервые пропели  с
белградских высот азан . "Пири-паша с дефтердаром вошли
в  башню,  чтобы  завладеть  казной.  Сразу  после  них  появился  отряд
Хусрев-бега, смедеревского санджакбега. Музыка играла. На высоком диване
трижды пробили в барабан, которым оглашаются радостные вести. Янычарский
желто-красный флаг был поднят над городом. В честь этого события  играла
музыка.  Настала  благословенная  ночь   Лейле-и-кадр,   святейшая   для
мусульман, ибо в эту ночь Магомету пришло первое божье откровение".
   Сто пятьдесят венгров, защищавших Белград вместе с сербами,  Сулейман
отпустил, чтобы поплыли по Дунаю к своему  королю  и  рассказали  ему  о
султанской силе. Двух  из  них  -  Блажа  и  Моргая  -  поставили  перед
Ибрагимом, который был теперь султановыми глазами, ушами и  устами,  был
волей султана и  его  карающей  десницей,  все  это  знали,  кроме  этих
пленных, а если знали и они, то  все  равно  уже  ничем  не  могли  себе
помочь, ибо побежденный может только ждать. Чего? Милости или смерти?
   Наверное, они уже догадывались о том, что умрут, поэтому смотрели  на
Ибрагима с понурым равнодушием, он же  блаженствовал  от  неограниченной
власти над этими двумя бесстрашными мужчинами, которые  доказали  своими
действиями, что не  боялись  смерти,  но  которые  (и  это  неизбежно  и
необратимо!) должны  испугаться  той  смерти,  какую  он  им  определит,
испугаться и ужаснуться. Поскольку для ужаса тоже нужно какое-то  время,
то Ибрагим решил предоставить его этим двум упрямым глупцам,  за  тем  и
велел привести их сюда. Они были удивительными людьми. Если бы даже  кто
и захотел найти среди тысяч и тысяч двух столь неодинаковых  людей,  то,
пожалуй, никогда бы и не нашел -  так  отличались  они  внешне  друг  от
друга.
   Блаж, высокий, белокурый, голубоглазый, тонкий и гибкий, как юноша, с
красивыми тонкими усами, с золотистым загаром на лице, весь в голубом, с
золотыми позументами на одеянии, стоял  гордо,  отставив  ногу,  как  бы
опираясь правой рукой на рукоять воображаемой сабли (оружие у них, ясно,
отобрали), смотрел поверх Ибрагимовой головы  куда-то  в  далекую  даль,
видел там только то, что доступно было  его  глазу,  -  может,  окидывал
взглядом с высоты своей смертной самое отдаленное и  самое  удивительное
из истории своего свободного народа: черноморские степи,  травы,  табуны
коней, прекрасных всадников,  костры  под  звездами,  ласточек  в  небе,
широкий Днепр, золотые соборы Киева, Карпаты,  солнце  над  придунайской
равниной.
   Моргай, невысокий,  черный,  как  кипчак,  стоял  неуклюже,  неумело,
раскорячив  привыкшие   охватывать   конские   бока   ноги,   пронизывал
бледнолицего султанского сипехсалара ,  как  у
юрюка , взглядом, презрительно кривил губы под  черной
подковой усов, словно хотел сказать Ибрагиму: "Не  ты  меня,  а  я  тебя
должен был судить, ибо во мне  кровь  столь  же  неистова,  как  у  этих
родичей моих далеких предков - куманов, а ты лишь идололицый  предатель,
только и всего".
   Но это лишь казалось, что Моргай хотел заговорить с  Ибрагимом  таким
образом. Ибо при всей его внешней несхожести с Блажем было в  нем  нечто
неуловимое и непостижимое, роднившее его с Блажем даже больше, чем сынов
одной матери. Стояли, как два крыла своего народа, как две его ипостаси,
как две ветки могучего дерева, как две половинки  орехового  ядра  -  не
разорвать, не расколоть, не разрубить, - жить, так жить обоим,  умереть,
так тоже вместе!
   Ибрагим обладал метким взглядом и еще более метким умом. Он мгновенно
постиг, что запугать этих людей не дано никому,  поэтому  повел  себя  с
ними, разыгрывая сочувствие.
   - Как же это случилось, что вы не сдержали слова?
   Блаж все так же горделиво смотрел поверх Ибрагимовой головы,  слишком
далеко отбежал он мыслью от этого безнадежного места, чтобы возвратиться
сюда для удовлетворения чьего-то  любопытства,  зато  Моргай  возмущенно
встрепенулся на Ибрагимов вопрос и бросил в ответ коротко и твердо:
   - Мы сдержали.
   - Позвольте напомнить, что это  неправда,  -  усмехнулся  Ибрагим.  -
Белград  выбросил  белый  флаг  в  знак  сдачи,  а  потом   снова   стал
обороняться. Что это, как не измена? Всемогущественный султан...
   - Флаг подняли слабые духом. Такие, к сожалению, находятся всегда. Мы
же не обещали  сдаваться  никому  и  никогда.  Мы  дали  слово  защищать
крепость, и мы защищали ее до последнего.
   -  Какая-то  жалкая  тысяча  защитников   против   всемогущественного
исламского войска?
   - Разве храбрость зависит от числа?  -  вскинулся  Блаж.  -  За  нами
стояла вся наша земля.
   - Это земля  турецкая.  Султан  Баязид  Ильдерим  подарил  эту  землю
сербскому деспоту Стефану Лазаревичу, и тот построил здесь крепость.
   Блаж терпеливо пояснил:
   - Этот берег Дуная дал Стефану венгерский король. И с тех пор  венгры
обязались помогать своим сербским  братьям.  Наш  воевода  Янош  Хуньяди
прогнал отсюда  самого  султана  Завоевателя,  перед  которым  склонился
Царьград.
   - Но вам не удалось повторить подвига Хуньяди? - засмеялся Ибрагим.
   - Зато мы не изменили своей земле,  -  упрямо  сказал  Блаж,  как  бы
намекая на то, что он, Ибрагим,  несмотря  на  его  нынешнее  величие  и
власть над их жизнями, в конце концов, просто  мелкий  ренегат  и  более
ничего.
   Любого это довело бы до бешенства, но Ибрагим  оставался  холодным  и
спокойным.
   - У вас есть какие-нибудь желания? - почти кротко спросил он.
   Блаж не ответил. Моргай пожал широкими плечами. Какие еще  желания  у
людей, до конца выполнивших свой долг и имеющих  полное  право  считать,
что таким образом исполнили свое предназначение на земле...
   И это непроизнесенное слово  "земля"  превращалось  в  оскорбление  и
обвинение уже самого Ибрагима, он это почувствовал и  понял  и  мысленно
поблагодарил бога (какого - разве не все равно), что затеял эту  игру  с
обреченными без высоких свидетелей - без султана и  его  визирей,  а  то
пришлось бы ему пожалеть  о  своем  неуместном  любопытстве,  но  он  не
относился к людям, которые сожалеют о содеянном,  и,  поигрывая  золотой
саблей, лежавшей у него на коленях, небрежно произнес:
   - Похваляетесь, что остались  верными  своей  земле?  Такая  верность
требует награды. Султан поручил мне соответственно вознаградить вас.  Вы
хотели этой земли - мы вам дадим ее. Вас закопают в эту землю.  Закопают
живыми.  Яму  себе  выроете  сами.  Правда,  землекопство  у   мусульман
считается позорнейшим делом, а рытье могилы для себя крайне позорным, но
что я могу поделать? Да и вы не мусульмане.
   - Да, мы христиане, - твердо произнес Блаж. - И поэтому рыть для себя
могилы мы не станем, даже если бы с нас живьем сдирали кожу.
   - Такая  возможность  существует,  -  усмехнулся  Ибрагим,  -  но  вы
захотели земли...
   И он, подражая султану, едва заметным  движением  руки  велел  убрать
обреченных с глаз.
   И эти люди для него уже не существовали.  Были  давно  мертвы.  Он  и
разговаривал  с  ними  из  простого  любопытства.  Узнать,  что  говорят
мертвые. Живые ему нравились больше. Были почтительнее.
   Блажа и Моргая закопали живыми в тот же день между четвертой и  пятой
молитвами. Свидетелями нечеловеческой кары были все венгры - им Сулейман
даровал свободу после этого страшного зрелища - и плененные  в  Белграде
сербы.
   Ибрагим наблюдал за казнью со своего черного (как и у султана) коня в
золотой сбруе. Лишенные одежды, связанные крепкими веревками,  брошенные
на дно глубоченной ямы, выкопанной под высоким берегом, на котором стоял
истерзанный, закопченный, поверженный Белград, Блаж и Моргай не  просили
о пощаде, ни стона, ни вскрика не прозвучало из ямы, когда с  торопливых
лопат дурбашей  посыпалась на них безжалостная земля.
Ибрагим представил себе, как земля засыпает живой  красивый  рот  Блажа,
глубоко, с наслаждением втянул в себя  ласковый  дунайский  воздух  и  с
новой для себя омерзительной радостью  в  душе  поскакал  к  султанскому
шатру.
   Сулейман уже разослал всем, кого надо было обрадовать  или  напугать,
фетх-наме  о  том,  что  Белград  в  его
руках. Теперь, сидя в  своем  роскошном  шатре,  сочинял  стихи,  полные
горечи, меланхолии и тоски. Не спрашивал  о  венграх  у  Ибрагима,  пили
вино, султан читал газели о тщете богатства, славы, могущества.
   - Нравятся мои газели? - спросил своего любимца.
   - Для вашего величества нет невозможного,  -  весело  отвечал  наглый
грек. - У вас возникло желание сочинить газели, и вы его выполнили.  Кто
может помешать?
   - А собственное неумение?
   - А кто посмеет заметить вашу неумелость?
   - Когда я сочиняю стихи, я перестаю быть султаном Сулейманом. Тогда я
поэт, который зовется Мухибби.
   - А кто посмеет разъединить великого султана и застенчивого Мухибби?
   Двенадцать дней оставался султан в Земуне.  Оттуда  кораблем  или  по
мосту часто перебирался в Белград, охотился в окрестных лесах,  смотрел,
как чинят башни и стены, созвал диван, раздавал награды и подарки.
   Самым первым наградил Яхья-пашича Бали-бега, вызвав его из Сланкамня.
За полное разрушение Срема (тот сжег и сровнял с землей гарода  Купиник,
Митровицу, Червеч, Илок, срезал подчистую все живое, что поднималось над
землей, создал широкий пояс опустошенной ничейной земли). Камни сремских
городов везли теперь для восстановления разрушенного Белграда.
   Две  тысячи  плененных  сербов  -  женщин,  детей,  стариков  -   под
янычарской охраной султан приказал гнать пешком в Царьград. Гнали их три
месяца. Через Ниш, Софию, Пловдив, Эдирне,  через  горы,  реки,  болота.
Плач и стон неслись по горам и лесам.
   И скорбная песня шла за ними, песня о тех  сербских  юношах,  которые
пали под Белградом и уже не встанут никогда:

   Под Белградом конек стоит вороной,
   А на том коне
   С кровью на виске
   Сидит милый мой.
   Хочешь, милая, знать, как идет война?
   Из коня моего,
   Из меня самого
   Кровь течет красна.
   Хочешь, милая, знать, что у нас на обед?
   Конина сухая
   Да вода из Дуная -
   Такой наш обед.
   Хочешь, милая, знать, где почию я?
   Во широком поле,
   Во темном раздолье
   Могила моя.
   Хочешь, милая, знать, кто у нас звонари?
   Сабли да булаты,
   Выстрелов раскаты,
   Трубы до зари
   .

   Несли с собой иконы и мощи святых. Люди выходили им навстречу,  чтобы
поклониться святыням и их страданию, выносили хлеб и воду, вино и  мясо.
Откуда  только  могло  взяться   здесь   после   разорения   султанскими
душегубами? Гонимые несли  с  собой  мощи  святой  Пятницы,  выпрошенные
когда-то у крестоносцев из Византии болгарским царем  Йованом  Асеном  и
перенесенные им в свою столицу Тырново.  Перед  турецким  нападением  на
Болгарию мощи были спрятаны в Вене,  а  потом  княгиня  Милица  упросила
своего зятя султана Баязида отдать их сербам.  С  тех  пор  Белград  был
местом хранения Тырновской Пятницы. "Пришествием  твоим  сербская  земля
обогатится", - говорилось в церковной службе святой Пятницы.
   Еще несли с собой чудотворную руку царицы Феофано,  жены  Льва,  царя
премудрого, а также икону богородицы, писанную евангелистом Лукой.
   Сулейман позволил людям выходить на дорогу, целовать иконы и мощи, но
за плату. Деньги должны были идти в султанскую казну.
   В Царьграде султан повелел греческому патриарху выплатить за реликвии
двенадцать тысяч дукатов, если тот не хочет, чтобы их бросили в море.
   Тогда Сулейман еще  не  был  назван  Кануни  -  Справедливым,  но  он
старался проявлять свою жестокую справедливость на каждом шагу.
   На прощанье еще долго  смотрел  с  высокого  белградского  берега  на
слияние Дуная и Савы. Гулямы   держали  над  султаном
огромный (шелк и золото) султанский чадор .  Никто  не
смел ступать в просторный круг тени, образуемый чадором.  А  сам  султан
как бы прятался в том кругу, не осмеливаясь ступить за его пределы. Имея
такую империю, ограничиваться клочком тени под чадором?  Такова  малость
человека, ибо что такое человек перед миром и стихиями! Две  исполинских
славянских реки текли у него под ногами,  стлались  ему  к  ногам  и  не
стлались, норовистые, непокорные, могучие. Ореховые воды Дуная, глубокие
и загадочные, плыли спокойно и мощно, а Сава  катила  с  гор  водовороты
глины, ила, пены, ударялась с разгона в пречистое тело Дуная, мутила его
глубокие воды, загрязняла. Дунай отталкивал  Саву;  какое-то  время  они
мчались рядом двумя неистовыми потоками - один темный, ореховый, чистый,
другой желтоглиняный, не  вода  -  сплошная  грязь.  Дунай  не  давался,
отталкивался от загрязненной Савы, но желтые потоки растекались  шире  и
шире, затягивали в свою муть новые и новые светлые слои воды - и большая
река  сдалась,  дала  себя  полонить,  мечась  и  вздрагивая,  точно   в
конвульсиях, плыла теперь к морю такой взбаламученной, как  души  людей,
охваченных несчастьями, преступлениями и ненасытной  жаждой  власти.  Не
так ли мутна и его душа? Сулейман не мог  найти  в  себе  силы  оторвать
взгляд от слияния рек.
   В Стамбул возвращался без войска. Шел быстро, с короткими ночевками и
передышками. Семьдесят  пять  дней  понадобилось  ему,  чтобы  дойти  от
Стамбула до Белграда, тридцать дней потратил  на  захват  города  и  еще
тридцать один день возвращался назад в столицу. Странно было, как  могло
еще в той земле остаться что-то живое!
   В одном сербском селе Сулеймана встретила весть о смерти  его  самого
младшего сына Мурада.  Только  старый  Пири  Мехмед  отважился  передать
султану тяжкую весть. Любой другой за такое известие мог бы  поплатиться
головой, но какая рука поднялась бы на  седины  старого  визиря?  Султан
печально ответил строками из Корана: "Если бы Аллах желал взять для Себя
ребенка, то Он избрал бы, что Ему угодно, из  того,  что  творит.  Хвала
Ему! Он - Аллах, единый, мощный!"
   Два дня после получения вести о смерти сына Сулейман отдыхал.  Дважды
присутствовал  на  конных  состязаниях,  принимал   участие   в   охоте,
рассматривал с коня старую сербскую церквушку. Когда любовался конями на
состязаниях, вспоминал слова: "Вот представлены были ему  вечером  легко
стоящие, благородные". Верил, что вечный бог  и  счастье  повелителя  не
оставят его, - родился ведь, чтобы владычествовать, и  должен  исполнить
свое предназначение. "И подчинили Мы Ему ветер, который  течет,  по  Его
повелению, легким, куда Он пожелает, - и шайтанов, всякого  строителя  и
водолаза и других, соединенных в цепях". Двинулся на Стамбул. Никого  не
хотел  видеть  в  дороге,  кроме  Ибрагима,  Пири  Мехмеда   и   старого
Касим-паши. В Эдирне призвал к  себе  Ахмед-пашу,  которого  полюбил  за
храбрость, проявленную под стенами Белграда. Не пугало  его  то,  что  в
Стамбуле свирепствовала чума, за которой шла  черная  оспа,  безжалостно
унося маленьких детишек.
   Когда в Стамбуле  французский  посол  станет  через  великого  визиря
умолять султана, чтобы он  выпустил  его  из  охваченной  моровой  язвой
столицы, Сулейман гневно и в то же время с изумлением воскликнет:  "Чего
он хочет и куда бежит? Разве он не знает, что чума - это  божья  стрела,
которая никогда не бьет мимо  цели?  Если  бог  захочет  его  умертвить,
никакое бегство и исчезновение не помогут. Человек  всегда  стоит  перед
неизвестностью. Чума вошла и в мой дворец, но я же не оставляю его".
   В столицу Сулейман возвратился без пышности, без  триумфа,  незаметно
переправился устланной коврами султанской баркой от Силиврии,  сошел  на
берег в садах гарема, заперся в своих покоях. Через два дня  умерла  его
маленькая дочка, не получившая даже еще имени.  Еще  через  восемь  дней
черная  оспа  забрала  перворожденного  султанского  сына  Мехмеда.  Три
маленьких тельца, поставленных в  табутах   к ногам покойного султана Селима, забрали
с собой любовь Сулеймана к Махидевран.  Черкешенка  обезумела  от  горя.
Столько радости доставляла  своим  ладным,  округлым,  холеным  телом  и
детьми, которых рожала легко, охотно и радостно, а теперь все утратила в
несколько дней, и, хоть оставался  в  живых  трехлетний  сын  султанский
Мустафа, она чувствовала: короткие  годы  ее  возвышения  кончились  без
возврата.
   Сулейман не хотел более видеть свою жену. Горлица подстрелена - зачем
лук?

ХАМАМ

   Всю жизнь в четырех стенах, заточенные заживо, погребенные. Поэтому с
такой радостью вырывались раз  в  неделю  за  стены  и  железные  ворота
Баб-ус-сааде, в день, отведенный на хамам -  турецкую  баню,  роскошь  и
негу Востока, блаженство для  тела  и  для  души,  особенно  когда  душа
заточена еще больше, чем тело.
   Хуррем не знала, что это  за  хамам,  и  поначалу  отказывалась  туда
ходить, довольствуясь гаремной купальней. "Чего  я  там  не  видела?"  -
отвечала она  кизляр-аге,  когда  тот  объявлял  день  похода  в  хамам.
Противно было подумать, что евнухи погонят тебя в отаре одалисок, что  с
целой отарой будешь плескаться в той их бане, весь день  просидишь  там,
объедаясь, скучая, в  ожидании  темноты,  поскольку  только  в  сумерках
можешь покидать стены гарема и в сумерках возвращаться, чтобы ни  единый
мужской глаз не осквернил священной собственности падишаха.
   Почему же изменила самой себе и пошла наконец в  хамам?  Не  знала  и
сама. Бледнело небо по  ту  сторону  моря,  над  серо-синими  волнистыми
горами Ускюдар, над горой Бургурлю, на вершине  которой  сатана  искушал
Христа,  показывая  ему  чарующую  картину   Константинополя.   Тоскливо
воркотала где-то в деревьях горлинка, звала ее домой, домой, домой...  А
где твой дом, Настася? Где твой дом? И Настася ли ты еще или уже  только
Хуррем? И кого тебе теперь слушать - горлинку  или  собственное  сердце?
Любовь, мудрость и птицы не знают отчизны. Они  перелетны  и  вездесущи,
как тоска и отчаянье. А ты разве перелетная? Зачем и  почему  ты  здесь,
так далеко от Рогатина, от своего дома? А где  теперь  ее  дом?  Страшно
подумать. Хотела найти на блеклом небе хотя бы одну  звезду,  звезду  не
свою, но хоть для себя. В Рогатине, когда была девочкой, была  у  них  с
подружками забава - искать свою  звезду.  Хотелось  самой  яркой.  Чтобы
освещала всю душу,  чтобы  смех  брызгал  с  ее  алмазных  лучей,  чтобы
возносилась твоя гордость в недосягаемость и беспредельность миров, выше
птиц, выше облаков и самого неба. И тут небо тоже высокое, как и дома, и
то же солнце, и звезды словно бы те же.  Только  месяц  чужой.  Какой-то
опрокинутый, как челн, что плывет неведомо куда, а с ним отплывает  твоя
душа. "Ой, не свiти, мiсяченьку, не свiти нiкому!" А тут  поэты  ищут  в
месяце утешения и спасения от душевных мук: "Когда  становится  грустно,
то  надо  тебе  посмотреть,  как  по  изумрудному  морю  плывет  золотой
корабль".
   Заплетаясь в  широких  шароварах,  еще  сонные,  вяло  перебрасываясь
словами, выходили гаремницы за врата Баб-ус-сааде, евнухи  перекликались
вокруг них, как пастухи, служанки, чуть не  надрываясь,  тащили  тяжелые
кошелки с кушаньями и напитками на целый день, каждая  из  женщин  несла
для себя в больших вышитых суконных мешках - бохчах  -  простыни,  мыло,
благоухания, ароматные мази. Темная громада Айя-Софии,  где  правоверные
совершали свой предрассветный намаз,  надвинулась  и  отодвинулась,  еще
какие-то строения, каменные или деревянные,  разве  разберешь,  а  потом
замшелые купола  приземистого  причудливого  сооружения  без  окон,  без
дверей, как в загадке: "Без окон, без дверей  -  полна  горница  людей".
Дверь нашлась, незаметная и приземистая, как и само  строение.  И  людей
стала полна горница, когда теплая волна гаремниц заполнила хамам. Внутри
еще царила темнота, ибо все помещение освещалось только через  небольшие
круглые прорези в куполах. Женщины шумливо,  торопясь,  раздевались  меж
высоких колонн, окружавших  круглый  просторный  зал,  пышущий  приятным
сухим теплом. Складывали свою одежду, свои бохчи  на  резных  деревянных
скамьях, завертывались в яркие простыни  -  пештемалы,  разбредались  по
бане, никем не охраняемые, обретшие временную свободу  хотя  бы  в  этом
каменном средоточии тепла, воды и  покоя.  В  круглом  зале  раздевальни
посреди мраморного пола бил фонтан, от него отходили уступами  мраморные
чаши, все уменьшаясь. Вода тихо журчала, переливалась из больших  чаш  в
меньшие, и, как бы вторя голосу воды, безумолчно пели желтые канарейки в
клетках, украшенных голубыми бусами - бонджук. Узкие двери вели в теплый
соуклук, где на деревянных широких скамьях, подкладывая под головы и под
бока  маленькие  подушечки,  уже  лежали,  парясь,  одалиски.  Множество
маленьких дверей вели из  соуклука  в  комнаты  для  омовений,  а  через
широкий проход можно было попасть в третий мраморный зал, где вдоль стен
стояли мраморные ванны-курны и над каждой из них  -  бронзовые  краны  с
горячей и холодной  водой,  в  четырех  углах,  отгороженные  низенькими
стенками, были купальни для валиде, баш-кадуны Махидевран  и  султанских
сестер, а посредине  просторное  восьмиугольное  возвышение  Гьёйбек-таш
(Камень-пуп) для тех, кто хотел изведать истинное наслаждение хамама.
   Хуррем, побродив по хамаму, вернулась  в  зал,  где  пели  канарейки,
улеглась на теплое мраморное возвышение, которое  шло  вокруг  залы  под
колоннами, не брала подушек, спрятала  лицо  в  согнутых  руках,  только
краешком глаза наблюдала, как  медленно  светлеет  в  зале  оттого,  что
становились все более мощными столбики  света,  падавшие  из  стеклянных
колпачков в  высоком  куполе.  Вокруг,  давно  уже  поснимав  пештемалы,
наслаждаясь вольной наготой, отлеживались одалиски,  грелись  на  теплом
мраморе, парились, исходили потом и ленью. Тело становилось как замазка.
Не хотелось ни шевелиться, ни говорить, ни думать. Может,  в  этом  тоже
счастье?
   Возле  Хуррем,  непрошено  нарушив   ее   одиночество,   примостилась
белокурая полнотелая венецианка Кината. Розовая ее  кожа  так  и  пышела
здоровьем, тепло входило в Кинату и щедро вырывалось из каждой клетки ее
сильного тела. Рядом с этой могучей самкой Хуррем  казалась  даже  и  не
девочкой, а мальчиком  -  маленькая,  тонкая,  только  груди  тяжелые  и
выпуклые, но она прятала их  под  себя,  лежала  ничком,  поглядывая  по
сторонам своими зелеными глазами, из которых так и выпархивал смех, - да
и как  тут  не  смеяться  при  виде  этих  голых  ленивиц,  распаренных,
разомлевших, одуревших от тепла, хотя - она не раз уже убеждалась  -  не
стали бы они умнее и на злейшем холоде, среди снегов и морозов.
   - Видела, какие подарки прислал султан Гульфем из Белграда? -  горячо
зашептала Кината. - Бирюза в золоте, серебряная посуда для омовений.
   Хуррем поудобнее вытянулась на мраморной скамье.
   - В хамам надела свою бирюзу, - не отставала Кината.
   Хуррем хмыкнула:
   - На верблюдах бирюзы еще больше.
   - А что подарил султан тебе?
   - А почему он должен дарить мне?
   - Ты же была у него?
   - Ну и что?
   - Султаны брали свои гаремы в походы. Сулейман не  берет.  Ты  только
один раз была у султана?
   - А тебе что за дело?
   - И я только раз. Но ты новенькая. Я же в гареме  три  года.  Еще  из
Манисы. В Манисе мы погибали от скуки. Там теснота и убожество.  Как  мы
ждали, когда умрет  Селим  и  султаном  станет  Сулейман!  Как  хотелось
роскоши и сытости Царьграда!
   - Зато уж кормят вас тут как свиней на убой! - засмеялась Хуррем.
   - Не оскверняй уст  упоминанием  о  нечистом  животном!  -  испуганно
замахала на нее руками Кината. - Пророк запретил вспоминать его.
   - А что мне пророк?
   - Ты до сих пор не переменила веру? Еще носишь крестик?
   - Отвяжись!
   - Это же так просто -  отуречиться.  Поднять  палец  перед  кадием  и
повторять вслед за евнухом, который  тебе  подсказывает:  "Признаю,  что
есть только единый бог и Мухаммед его посланник. Признаю,  что  перехожу
от ложной в праведную веру, и отрекаюсь от предыдущей  веры  и  всех  ее
символов". Целуешь руку кадию - и все. Мужчинам  надо  терпеть  еще  это
ужасное обрезание и носить потом всю жизнь чалму, а нам так просто!
   - Может, тебе и просто, но не мне, - почти  сердито  сказала  Хуррем.
Хотела еще похвалиться, что она дочь священника и потому ценит свою веру
особенно высоко, но промолчала. Разве теперь имеет значение,  кто  ты  и
что ты?
   - Тебя схватили татары, они благородные.
   - Благородные? - Хуррем засмеялась горько и мучительно.  -  Кто  тебе
сказал?
   - Султан наш зовется  повелителем  татар  благородных.  Разве  ты  не
слыхала? А меня выкрали морские  разбойники  Хайреддина  Барбаросы.  Это
страшный человек. Он хотел меня  изнасиловать,  как  только  увидел.  Но
решил подарить в султанский гарем и не тронул. Тут же велел  принять  их
веру.  Иначе  грозился  бросить  в  море.  Если  бы  ты   видела   этого
краснобородого разбойника!
   - Может, лучше было бы тебе утонуть?
   - Что ты, что ты! Я так хочу жить! Это вы,  роксоланы,  равнодушны  к
жизни и умираете легко и охотно.
   - Умирают все тяжело.
   - Я могла бы родить султану сына и стать баш-кадуной, как Махидевран.
У меня тело лучше, чем у  Гульфем.  Только  она  чернявая,  а  Сулейману
нравятся чернявые.
   - Перекрасилась бы, - насмешливо посоветовала Хуррем.
   - Тогда буду похожа на всех. А я не хочу.
   - Так чего же тебе надо?
   Хуррем посмотрела на Кинату, не скрывая презрения. Та  лежала  рядом,
как гора молодого мяса,  как  поверженная  белая  башня,  как  нахальное
воплощение похоти и низменности. Только представить себе, что и эта была
на султанских зеленых подушках. Проклятый мир! Проклятый и заклятый!
   Хуррем брезгливо отодвинулась от Кинаты, но та никак не хотела от нее
отвязаться, хоть ты ее режь!
   - Нам с тобой не повезло, что  мы  такими  родились,  -  сочувственно
вздохнула она.
   - Кому не повезло, а кому, может, и повезло.
   - Кому же? - вцепилась в нее Кината. - Уж не тебе ли?
   - А если и мне?
   - Вот уж нет, - уверенно возразила венецианка. -  У  меня  вон  какое
тело, и то не могу привлечь повелителя,  а  ты...  Ребра  все  посчитать
можно. Кости так и колются... Султан и платочек случайно опустил тебе на
плечо. Намеревался на меня, а упал на тебя. Все это видели...
   И теперь уже она отодвинулась  от  Хуррем  и  застрекотала  с  другой
одалиской, хвасталась, как провела ночь с султаном и как тот сказал, что
ему понравилось ее тело. Тут она вспомнила, что  не  спросила  у  Хуррем
самого главного, и, забыв обиду, какую могли нанести Хуррем ее последние
слова, снова переползла к ней, тяжело шлепая по мраморным плитам пышными
бедрами.
   - А что тебе сказал султан после?
   - Ничего.
   - Ни словечка?
   - Может, и ни словечка.
   - Да ты что, забыла?
   - Может, и забыла.
   - Разве можно забывать слова повелителя?
   - А я не поняла.
   - Говоришь вон как живо, а там - не поняла?
   - Тогда еще не умела говорить, теперь говорю.
   - Уже и тогда умела.
   - Отстань!
   Хуррем встала и пошла через соуклук  туда,  где  шумела  и  клокотала
вода, но когда ступила в зал Гьёйбек-таш, ударили  ей  в  уши  визгливые
женские  голоса,  переплетались  с   журчанием   воды,   талалаканья   и
галалаканья, шепоты и сплетни, вздохи и смех. Где тут  спрячешься,  куда
подашься?
   Она вошла в Гьёйбек-таш, который весь сплывал водой и мыльной  пеной.
Может, хоть здесь найдет спасение от этого  шумливого  одурения.  Только
растянулась на горячем мраморе Гьёйбек-таша, как на нее,  не  спрашивая,
молча накинулась жилистая усатая бабища с  шершавыми,  как  у  кожемяки,
руками, схватила голову Хуррем, стала  безжалостно  тереть  лоб,  виски,
скулы, челюсти, потом принялась за шею, за руки,  ноги,  пальцы,  груди,
живот, бедра, била, лупцевала, растягивала, сжимала, выкручивала руки  и
ноги, играла на позвонках  и  на  ребрах,  как  на  цимбалах,  упиралась
коленями  в  спину,  подпрыгивала,   кряхтела,   урчала,   потом   стала
вытанцовывать на Хуррем,  топтала  ее  ногами.  Хуррем  стонала,  охала,
вскрикивала и уже не знала, где боль, где удовольствие, где  жизнь,  где
смерть. Вот что такое хамам!
   Потом рукавицей из козьей шерсти бабища стала снимать с  Хуррем  пот,
омертвевшую кожу, все лишнее, ненужное, под ее безжалостной рукой Хуррем
линяла, как змея, словно бы заново рождалась на свет, а ее  мучительница
уже разводила  в  большом  медном  тазу  мыло,  взбивала  его  пальмовой
мочалкой до высокой, пышной пены, напустила той пены полную наволочку из
крепкого  полотна,  еще  и  надула  ее  и  начала  тереть   Хуррем   той
наволочкой-пузырем, била, массировала, топила ее в мыльной пене,  трижды
вымыла волосы, смывая попеременно то теплой,  то  ледяной  водой,  долго
вытирала и завертывала в сухие, теплые пештемалы, и только тогда  Хуррем
заметила, что за всеми этими сладостными  пытками  пристально  наблюдала
валиде.
   Закутанная  в  красно-зеленый  пештемал,  маленькая   и   легкая,   в
деревянных сандалиях, украшенных перламутром и  бирюзой,  валиде  стояла
спокойно, молча, невозмутимо, словно бы  не  лились  вокруг  нее  потоки
воды, не летали целые облака  густой  мыльной  пены,  не  клокотало  все
замкнутое пространство визгливыми женскими голосами. Полуприкрытые  веки
как бы свидетельствовали, что валиде видела все, даже больше,  чем  надо
видеть постороннему человеку, что она перенасыщена  виденным,  утомлена,
может,  и  разочарована,  ибо  надеялась  на  нечто  большее   от   этой
удивительной девушки, которую султан выделил, как  только  увидел  среди
гаремниц, а потом забыл так же неожиданно, как и облюбовал.
   Заметив, что Хуррем тоже увидела ее, валиде сделала ей знак  глазами,
повела за собой в соуклук, дала себя догнать, пошла рядом с Хуррем,  как
с равной, неожиданно спросила голосом, лишенным любопытства,  холодно  и
равнодушно:
   - Ты тоже хотела бы родить султану сына?
   Хуррем могла бы только рассмеяться в ответ, но ее резануло  маленькое
словечко "тоже", в котором слышались презрение  и  надменность,  поэтому
она почти надменно бросила на валиде быстрый взгляд, окинула  султанскую
мать взглядом с ног  до  головы,  точно  желая  сказать:  "Ты  такая  же
маленькая, как и я,  а  родила  ведь  такого  долговязого  султана",  но
вовремя сдержалась, сказала другое:
   - Я не думала об этом.
   - О чем же ты думала? - возмутилась валиде.
   - Вы велели мне изучать языки, я это делаю.  Турецкий  из  ежедневных
разговоров, арабский из Корана, персидский из поэтов.
   Валиде хмыкнула.
   - Может, ты хочешь стать ученым улемом? Женщины в  гареме  для  того,
чтобы рожать султану детей или  не  рожать  их.  Заруби  себе  на  носу,
девушка. Пойдем со мной, тебе надо побольше есть.  Ты  совсем  невзрачна
телом. "Не понесет носящая ношу другой..."
   В соуклуке служанки уже разложили на широких деревянных диванах  мезу
- нечто вроде закуски-перекуски: копченую рыбу, морских устриц, печенку,
холодный  бараний  мозг,  вареных  молоденьких  баранчиков,  патладжаны,
тушенные в оливковом масле, брынзу с  кусочками  сладкой  дыни,  зелень,
фрукты, долму из перца в виноградном листе, лукум и  щербеты,  йогурт  и
айран с чесноком.
   Валиде усадила Хуррем возле султанских сестер Хатиджи и  Хафизы,  там
уже объедались  сладостями  Гульфем,  Кината  и  еще  несколько  толстых
одалисок, любивших поесть. Хафиза, дочка султана Селима от первой  жены,
выданная за придворного капиджибашу, которого  вскоре  султан  Селим  за
какую-то незначительную провинность  велел  казнить,  подавленная  своим
вдовством, считалась в гареме милостивее красавицы Хатиджи, чванливой  и
мстительной, любимицы своей матери - валиде, поэтому Хуррем  села  возле
Хафизы, которая немного подвинулась, давая ей место, и  даже  изобразила
на лице некое  подобие  ласковой  улыбки,  хотя  султанским  сестрам  не
полагалось проявлять к одалискам ничего, кроме презрения и безразличия.
   Ели  с  жадностью,  безумолчно  сплетничали,  не  имея  сил   сидеть,
полулежали на широких, удобных диванах, наслаждались  сытостью,  теплом,
легкостью в теле, блаженствовали,  наибольшую  же  радость  получали  от
беспрерывной болтовни, хвастовства,  восторгов,  пересказывания  ужасов,
мерзостей, недозволенностей. И сама валиде,  несмотря  на  свое  высокое
положение, превратилась в обычную любопытную женщину, лежала среди  этих
молодых сплетниц и хоть в разговор не вступала, но и не останавливала ни
Хафизу, ни Гульфем, ни Кинату, у которых не закрывались рты в разговорах
то о противоестественной похоти, то  о  неверных  женах,  то  о  богатых
купцах-гяурах, не жалеющих денег за хорошо  ухоженную,  наученную  всему
гаремную жену. Рассказывали  о  какой-то  богатой  стамбульской  кадуне,
которая, влюбившись  в  молоденькую  девушку  и  переодевшись  мужчиной,
соблазнила отца девушки огромным калымом, справила свадьбу, но в  первую
же "брачную" ночь обман был раскрыт,  девушка  вырвалась  от  похотливой
бабы, подняла крик, кадуну поставили перед стамбульским кадием, и  когда
тот стал допрашивать ее, она воскликнула: "Вижу по всему, честный кадий,
вы не знаете, что может значить  любовь  для  нежного  сердца.  И  пусть
хранит вас аллах,  чтобы  вам  никогда  не  довелось  почувствовать  всю
жестокость того, что пережила я". Кадий чуть не умер  со  смеху,  слушая
ошалевшую бабу. Чтобы она остыла, приказал зашить ее в кожаный  мешок  и
бросить в Богазичи, что и было сделано.
   За прелюбодеяние в Турции нет мягких кар. Когда ночная стража схватит
где-нибудь прелюбодеев, то бросают  их  в  зиндан  , а наутро ведут к субаши , тот,  по
обычаю,  велит  посадить  блудницу-жену  на  осла,  к  голове   которого
привязывают оленьи рога, а ее любовник должен  взять  осла  за  повод  и
провести через весь город на всеобщее посмеяние. Впереди идет  слуга  от
субаши и  дует  в  рог,  созывая  люд,  любовников  забрасывают  гнилыми
апельсинами, камнями, когда же они, опозоренные, полуживые, возвращаются
домой, то женщину еще заставляют  заплатить  за  осла,  словно  она  его
нанимала для такого развлечения, а мужчине дают сотню ударов  по  пяткам
или же берут откупного по аспре за каждый удар.
   - Разве и Хуму возили на осле? - спросила Кината.
   - Хума из царского дома, - чванливо ответила Хатиджа, - а  султанским
дочерям не положено то, что низкорожденным.
   - Не надо про Хуму, - вмешалась валиде, сбрасывая с себя  сонливость,
в которую погружалась под монотонное журчанье голосов.
   - А пусть они знают! - не  послушалась  Хафиза,  видимо  не  любившая
валиде. - Ты же не знаешь про Хуму? - спросила она у Хуррем.
   - Не знаю.
   - И я не знаю! - бросилась к Хафизе Кината. -  Слышала,  а  знать  не
знаю.
   - Бали-бег покрыл себя неумирающей славой под  Белградом,  -  сказала
валиде, - негоже трепать языком о его жене.
   - Бали-бега назовут Гази,  величайшим  воителем  священной  войны,  -
повернулась к ней Хафиза. - А что с того? За шестьдесят лет своей  жизни
он насобирал столько титулов и званий, что хватило бы на тысячу  воинов,
а кому от того польза?
   И она, издеваясь, принялась перечислять титулы  какого-то  неведомого
Хуррем Бали-бега: крепкий столп, высокое знамя, великий  прорицатель  из
прорицателей, величественный, как звезда Юпитер, сияющий,  как  утренняя
заря, пылающее острие меча, занесенная над  шеей  божьих  противников  и
врагов  пророка  сабля,  слава  борцов   за   веру   и   подвижничество,
уничтожитель неверных и многобожцев,  обладатель  высоких  достоинств  и
недостижимых ступеней, за доброту нрава и щедрость возносимый до  небес,
благодарный господу за дарованные ему блага.  Этот  человек  швырял  под
копыта своего коня целые земли, оставлял позади себя целые горы  трупов,
но не способен оказался на то, на что способен последний  бедняк,  -  не
удержал свою жену.
   - Говорят, он маленький, как прыщик, - засмеялась Гульфем.  -  Его  и
зовут Кучук Бали-бег. Как же он мог удержать Хуму?
   Бали-бег  был  сыном  Яхья-паши,  великого  визиря  султана  Баязида.
Яхья-паша был женат на султанской сестре, родившей семь сыновей,  в  том
числе и Бали-бега. За Бали-бега султан Баязид выдал свою дочь Хуму. Хума
была так же далека от целомудрия, как ее муж от милосердия.  Она  упорно
вырывалась из гарема Бали-бега, ссылаясь на  свое  желание  вернуться  в
султанский гарем в Стамбуле,  но  по  дороге  всякий  раз  цеплялась  за
какого-нибудь     мужчину,     обманывая     или     подкупая      своих
евнухов-надсмотрщиков, ненасытная в любовных утехах, вожделеющая к новым
и новым сообщникам греха. Наконец в Стамбуле она по-настоящему влюбилась
в молодого чтеца Корана в Айя-Софии хафиза Делак-оглу и даже  родила  от
него девочку. Стамбульский кадий, не смея поставить  перед  собой  Хуму,
прогнал Делак-оглу из джамии, и тот  отправился  в  Эдирне.  Но  в  Баба
Эскерии он умер от чумы, и когда Хума узнала об этом, то оставила сераи,
метнулась в Ени Хисар, откуда тайком пробралась  до  могилы  Делак-оглу,
откопала тело, убедилась, что  он  действительно  мертв,  вновь  зарыла,
вернулась в Стамбул и закрутила, как прежде с Делак-оглу, с его  братом,
тоже хафизом. Когда же молодой хафиз изменил Хуме,  она  плюнула  ему  в
лицо и  утешилась  с  придворным  луноликим  конюхом,  потом  взяла  еще
раба-черкеса, потом  еще  одного  раба-конюха,  затем  какого-то  чауша,
прислужника джамии султана Ахмеда, - и все это не за свою необыкновенную
красоту, а за деньги, за дурные и несметные деньги. И  так  тянулось  до
тех пор, пока Бали-бег,  не  выдержав  позора,  не  пожаловался  султану
Селиму, и  тот  укрыл  свою  сестру  где-то  на  островах,  подальше  от
соблазнов.
   Не зная, что можно сказать на такие странные россказни, Хуррем запела
припевочки: "Чи ти мене вчарувала, чи трутiвки дала, ой що ж бо ти  менi
розум зовсiм вiдiбрала? Ходжу, нуджу, гукаючи, говорю з  собою:  "Чи  ти
тужиш так за мною, як я за тобою?"
   Пение ее отозвалось эхом в гареме и  в  разнеженности  хамама,  нашло
отзвук и там и сям, запели и другие одалиски,  песни  были  печальные  и
безнадежные, протяжные и короткие, как вскрик, молодые голоса  ударялись
в высокие каменные своды, падали вниз, точно раненые,  некоторые  лились
ровно и несмело, другие дерзко взлетали вновь и вновь под  самый  купол,
точно хотели пробиться наружу через те стеклянные колпачки, что впускали
в хамам узкие  струи  яркого  солнечного  света.  Хуррем  запела  новую:
"Посiяла-м руту круту помiж берегами;  ой,  як  тяжко  менi  жити  помiж
ворогами! Що ж я маю та й бiдненька з ними учинити, кого ж  бо  я  вiрно
люблю, з сим менi не жити. А вже ж моя рута крута береженьки поре, а вже
ж мої вороженьки попiд  боки  коле.  Ой,  пiду  ж  я  рутi  крутi  верхи
позриваю, вороженьки спати ляжуть, я си  погуляю.  Колом,  колом  по-над
водом, там стеженьки в'ються, часом душа невинная, люде набрешуться..."
   В соуклуке появился кизляр-ага, нарушил неприкосновенность хамама, за
что   незамедлительно   и   поплатился,   покрывшись   обильным   потом.
Четырехглазый нашел взглядом валиде, направился к  ней.  Никто  даже  не
закрывался от глаз черного дьявола, который и  без  того  видел  не  раз
каждую из них в чем мать родила. Кизляр-ага уже давно воспринимался  ими
не как живой человек, а как нечто вроде подвижного орудия султана, этого
султанского прислужника ненавидели они тяжко, люто.
   Кизляр-ага поклонился валиде, прижав сложенные лодочкой руки к груди,
печально произнес:
   - Умер сын нашего высокого повелителя Мурад.
   Только теперь Хуррем вспомнила, что возле них нет Махидевран.
   В Стамбул пришли чума с черной оспой.

ЛЕСТНИЦА

   Прошлое,  даже  отступая,  не  исчезает  в  человеке  бесследно,  оно
переплетается с настоящим, порой лишь  маячит  на  горизонтах  сознания,
всплывает в мучительном воспоминании или же приходит в снах.
   Кто она - Хуррем или Настася? Что в ней перевесит  для  нее  самой  и
долго ли она  удержится  в  неестественной  своей  раздвоенности,  когда
прошлое отнято у нее навеки,  а  настоящее  призрачно,  неопределенно  и
тревожно?
   В ту ночь, когда султан высадился из  своей  барки  в  садах  гарема,
пришли к ней два страшных сна.
   Первый  был  для  Хуррем.  Собственно,  и  не  сон,  а  страшная  явь
вымирающего Стамбула. Мертвые дома, мертвые улицы, огромные черные  возы
вывозят трупы  за  врата  Стамбула,  везут  их  навстречу  победоносному
войску,  которое  султан  ведет  из-под   Белграда.   Черные   люди,   в
просмоленной черной одежде, вытаскивают умерших из домов,  подбирают  на
улицах, во дворах мечетей, на базарах. Закрыт Бедестан, опустели мечети,
не раздаются с высоких минаретов звонкие азаны муэдзинов,  всюду  только
следы смерти, пожаров, грабежей, эти жуткие возы, полные трупов.  Черные
возы, черные кони, черные люди в черной, просмоленной  одежде  и  черные
костры за вратами Стамбула, на которых сжигают трупы.
   И вот она идет по  мертвому  Стамбулу,  и  нигде  ничего  живого,  ни
человеческого голоса, ни пения птиц, ни звериного рыка, - только мертвый
всплеск воды в мраморных фонтанах, на плитах которых упорно  повторяются
слова Корана о том, что только вода дарует всему жизнь; идет по Стамбулу
не Настася, а Хуррем, султанская жена, баш-кадуна, а ей навстречу  через
Эдирне-капу входит султан Сулейман, без свиты, сам-один, и не на коне, а
пеший, весь в золоте, печальный и несчастный,  и  протягивает  к  Хуррем
руки, умоляя о чем-то, и тогда она видит, что золото  на  нем  такое  же
черное, как все в мертвом Стамбуле.
   Ни проснуться, ни застонать от жуткого  зрелища  смерти,  потому  что
брошена она в пропасть нового сна, теперь уже сна для Настаси, для  той,
что была где-то и когда-то, но и для той, что  есть  здесь,  раздвоенная
между  прошлым  и  настоящим,  между  жизнью  и   прозябанием,   которое
невыносимее и тяжелее смерти.
   Как будто послала ее мамуся Александра в погреб снять с отстоявшегося
молока сметану  в  крынку  -  пекла  для  батюшки  Гаврила  пирожочки  с
творогом, из простого теста, на сковородке, смазанной  сливочным  маслом
(смазывала сковородку перышками), горячие пирожочки  с  холодной  густой
сметанкой  батюшка  очень  любил  на  похмелье,  а  еще   больше   любил
похваляться теми пирожочками: его Александра  умела  их  печь  так,  как
никто не только в Рогатине, но, пожалуй, и в самом  Львове,  а  то  и  в
Кракове.
   Погреб был во дворе, близ малинника, большой и глубокий, в  погребице
перед перекладиной висели пучочки сухих трав,  которые  мамуся  собирала
для ведомых только ей нужд, тяжелая дубовая  дверца  закрывала  люк  так
плотно, что поднять ее мог разве что сильный мужчина, но  Настася  давно
уже приноровилась закладывать в большое кольцо на дверце  палку-рычаг  и
ловко поднимала ее, - ведь в летний день  приходилось  иногда  бегать  в
погреб не раз и не два, а помощи от  батюшки  женщинам  семьи  Лисовских
нечего было ждать. Держась за деревянный брус рамы, Настася  ступила  на
верхнюю  ступеньку  лестницы,  нащупала   ногой   следующую   ступеньку,
перенесла тяжесть  тела  на  другую  ногу  и  вдруг  почувствовала,  что
ступенька обломилась под ней. Насилу удержавшись за  брус,  она  рухнула
всем телом вниз, зацепилась за последующую  ступеньку  босыми  ступнями,
осторожно продвинула руки по стоякам  лестницы,  держалась,  собственно,
больше руками, чем на той ступеньке, когда  же  стала  нащупывать  ногой
следующую ступеньку, то та, на которой она стояла,  тоже  обломилась,  и
девушка сползла вниз, чуть не закричав от испуга, не в силах  удержаться
одними руками. Та новая ступенька,  как  только  она  ударилась  об  нее
ногами, обломилась так же неслышно и выпала из стояков, как гнилой  зуб.
Настася поехала вниз теперь уже неудержимо, руки ее бессильно  скользили
по холодным осклизлым стоякам, ступеньки выламывались  одна  за  другой,
словно бы их кто-то подпилил или сгнили они все разом и  именно  сегодня
должны все выпасть; крыночка для сметаны, которую она поставила у дверцы
и должна была взять, как только станет  устойчиво  на  лестнице,  так  и
осталась там, наверху, а Настася сорвалась с лестницы, упала на холодное
глиняное дно погреба, сильно ушиблась, но почти не ощутила  боли,  мигом
вскочила на ноги, глянула вверх, увидела  прислоненную  к  крутой  стене
высокую лестницу с  верхней  и  двумя  нижними  уцелевшими  ступеньками,
лестницу, по  которой  никто  уже  не  сможет  ни  спуститься  сюда,  ни
выбраться отсюда, в бессильном отчаянье затрясла  то,  что  осталось  от
лестницы, подпрыгнула зачем-то, хотя знала, что не допрыгнет никогда  до
той верхней ступеньки, в неудержимой ярости застучала кулачками в крутую
стену погреба. Земля, желтая, холодная, склизкая, равнодушно  восприняла
бессильные те удары маленьких кулачков, так же равнодушно восприняла  бы
и Настасины слезы, но девушка и не собиралась плакать, она закричала изо
всех сил, голосом, еще полным надежды, без отчаянья и растерянности, ибо
все напоминало бессмысленную шутку. Кто-то же да услышит!
   Она кричала долго и тщетно. Никто не приходил выручать ее,  никто  не
слышал,  не  обеспокоилась  мамуся  ее  исчезновением.  Но  ведь  должны
обеспокоиться!
   Она снова закричала, может, еще громче и с еще большей надеждой, и  в
самом деле помогло, кто-то услышал, кто-то прибежал к погребу,  заглянул
вниз и без  размышлений  прыгнул  к  Настасе.  Не  помощь,  а  еще  один
соучастник ее несчастья?
   Но неизвестный не считал себя жертвой,  пожалуй,  и  не  заботился  о
помощи Настасе. Мигом кинулся подбирать ступеньки, жадно  сгребал  их  в
охапку, сгибался над ними, чуть не ползая на карачках по дну погреба,  и
упорно повертывался к девушке спиной, словно  бы  хотел  заслонить  свою
ненужную добычу.
   Настася пристальнее посмотрела на того странного человека и с  ужасом
почувствовала, что уже никакая она не  Настася,  а...  Хуррем,  и  не  в
Рогатине она, а неведомо где, и человек этот  не  кто-то  неизвестный  и
чудной в своем ретивом собирании ненужных деревянных чурок, а  ближайший
султанов прислужник и любимец грек Ибрагим, купивший ее на  Бедестане  и
подаривший Сулейману в гарем. Ибрагим был  одет  как  дильсиз  из  свиты
султана. В дамасковом ярком кафтане, подпоясанном в три  обхвата  поясом
из крученого шелка, в шелковых тонких штанах, в высокой шапке,  покрытой
листком золоченого серебра. Сбоку за поясом у него был  дорогой  кинжал,
украшенный слоновой костью. Все это - шелк, золоченое серебро,  слоновая
кость, странная одежда - так не шло к рогатинскому погребу, что  Настася
чуть не засмеялась в округлую  Ибрагимову  спину.  А  он  тем  временем,
мгновенно размотав с себя тонкий пояс (этими поясами  страшные  дильсизы
по  султанскому  повелению  душили  людей),  стал  связывать   собранные
ступеньки, еще  больше  округляя  спину  и  жадно  нагибаясь  над  своей
добычей, а потом отскочил в самый дальний угол  погреба  и,  поблескивая
густыми острыми  зубами,  засмеялся  Настасе  (или  Хуррем?)  и  крикнул
по-гречески:
   - Ага, у меня есть, а у тебя нет!
   Ей даже невдомек было, что она понимает по-гречески, - так удивлена и
напугана была неожиданным появлением Ибрагима и всем этим происшествием.
Только что была непуганой, теперь стала  напуганной.  Непугана-напугана.
Два слова бились в ней, как птичка в клетке, наполняли сердце  отчаяньем
и безнадежностью. Непугана-напугана.
   А Ибрагим кружил вокруг нее, подпрыгивал, не выпускал из  рук  охапку
ступенек, опутанных длинным шелковым шнуром, и то и дело выкрикивал свои
дурацкие слова на разных языках, которых Настася еще не могла знать,  но
которые - о диво и ужас! - понимала!
   Отступая от Ибрагима, отыскивая  опору  (или  защиту?),  она  ощутила
сквозь тонкую кофтенку холодную осклизлость лестничного стояка и  теперь
уже не отступала оттуда, стояла на дне глубоченного, как  безнадежность,
погреба, а Ибрагим все прыгал, торжествуя, но  постепенно  утихомирился,
остановился, поглядел на девушку  внимательнее,  и  она  увидела  в  его
глазах такой же испуг, какой ощущала  и  в  своих  собственных.  Он  все
понял. У него были ступеньки, но без лестницы. Она завладела  лестницей,
хоть и без ступенек.
   - Отдай мне! - показал он рукой на высокие стояки,  скрепленные  лишь
вверху и внизу тремя поперечинами.
   - Не отдам! Отдай ты!
   - Не отдам! Ты отдай!
   - Тебе - никогда!
   - А я отниму!
   - А я не дам!
   Он бросился было к ней, но испугался, что  и  впрямь  может  потерять
свое, вильнув спиной, отбежал подальше.  А  она  боялась  оторваться  от
своего, схватилась за стояки обеими руками, выпятила  грудь  -  попробуй
подойди!
   Проклятие и нелепость! Забыла, что должна кричать, звать  на  помощь,
забыла, где она и кто, следила только за движениями  своего  противника,
за коварной игрой его глаз и нервного  лица,  знала,  что  должна  любой
ценой отобрать то, что он держит, и ни за какую цену не отдать свое,  но
не видела для этого никакого способа, кроме одного  -  уничтожить  этого
человека, убить его решительно и безжалостно, тогда поставить  ступеньки
на место и выбраться на волю. Она никогда никого не убивала. Ну  и  что?
Пока была Настасей, не убивала и не стала  бы  убивать  ни  за  что.  Но
теперь она Хуррем, а кто знает, что это за женщина? И знает ли она  сама
о себе хоть что-нибудь?
   - Подойди ко мне, - холодно сказала она Ибрагиму. - Подойди, я должна
тебя убить.
   И от ужаса проснулась.
   Лежала почти голая на своей  низкой  постели,  съежившись  то  ли  от
холода,  то  ли  от  страха,  уже  и  сбросив  с  себя  сон,  не   могла
пошевелиться, только мысль мучительно билась в ней,  ужасающая  мысль  о
том, что вся жизнь вокруг нее, в сущности, не что иное, как  глубочайшая
безысходность, на дно которой брошено множество несчастных людей, и одни
из них обладают стояками лестницы, другие - ступеньками, каждый изо всех
сил защищает свою собственность, никто не  хочет  поделиться  с  другим,
помочь другому, помогая тем самым и  себе,  и  потому  всем  им  суждено
оставаться на дне, в безысходности, в безнадежности навсегда  и  навеки,
ибо это неизбежно, как судьба, и никто не в состоянии что-либо изменить.
   - Проклятый мир, - шептали неслышно ее губы  во  тьме,  -  проклятый,
проклятый! Мамуся, спаси меня!
   Жуткий тонкий стрекот наполнял темноту покоя, темнота  была  сплошным
тоскливым стрекотаньем, точно  мириады  крохотных  железных  жал  летели
отовсюду, ударялись друг о друга, раскаленно клевали ее нежную кожу, все
тело и стрекотали, стрекотали сухо, тоненько, словно бы даже повизгивая.
Хуррем вспомнила, что  с  вечера  не  закрылась  муслиновым  пологом  от
москитов. Может, и сны от этих невыносимых москитов?

АИСТЕНОК

   Мудрая  уста-хатун,  старая  турчанка,  приставленная  для   обучения
султанских дочерей и молоденьких одалисок  гарема,  рассказывала  Хуррем
про османских султанов и про их  предков-сельджуков  (кого  убили,  кого
задушили тетивой лука, кого отравили, кто умер  смертью  таинственной  и
страшной), знания, переплетались в ней  с  ее  долгой-предолгой  жизнью,
собственно, вся ее жизнь  стала  теперь  сплошным  знанием.  Темнолицая,
усатая старуха была набита таким множеством историй, что их  хватило  бы
на тысячи таких жадных умов, как у молодой полонянки с Украины, и из тех
ее историй  запомнилось  Хуррем  с  особенной  силой  повествование  про
анатолийских орлов и перелетных аистов.
   Правда или выдумка, но ведь какая жуткая!
   Будто бы всякий раз ранней весной, когда из Египта летят  на  далекую
Украину стаи аистов, встречают  их  на  пути  темные  стаи  анатолийских
орлов. Орлы собираются с отдаленнейших гор на побережье  Эге  Дениза,  и
когда утомленные  перелетом  через  море  аисты  пробуют  перебраться  с
Эгейских островов на материк,  над  белыми  от  солнечного  зноя  горами
мирных странников встречает смерть. Испокон веков живут под тем голубым,
вылинявшим от зноя небом, среди белых камней могучие орлы, и никогда они
не подпускают никого, кто хочет проникнуть на материк с моря и островов,
повисают над  безлюдными,  опаленными  солнцем  горами  мрачной  летящей
стеной, бьют насмерть все  живое  -  все  идущее,  ползущее,  бегущее  и
летящее.
   Аисты знают, какая судьба уготовлена им над белыми горами,  но  знают
также и то, что где-то далеко-далеко ждут их огромные  реки  со  сладкой
водой, ждут беспредельные плавни, озера и непроходимые болота, все  они,
от могучих аистов-вожаков до молоденьких аистят-первогодков, родились  в
тех далеких  зеленых  краях  и  должны  возвращаться  всякий  раз  туда,
возвращаться снова и снова, всегда и вечно, ибо их  аистиная  перелетная
жизнь есть не что иное, как беспрестанное возвращенье  к  местам  своего
рождения, к тому,  что  навсегда  остается  самым  родным.  Хоть  дорога
далекая, тяжелая и кровавая, хоть многие из них не долетят, не  прилетят
и не вернутся никогда, но все  равно  надо  всякий  раз  биться  грудью,
крылами, через силу, в  отчаянном  клекоте  прорываться  и  пробиться  к
родной отчизне - не остановят их преграды, препоны, опасности  и  чья-то
злая воля!
   Тысячи лет летят так аисты,  не  меняя  своих  путей,  и  тысячи  лет
встречают их над морем мрачные орлиные стаи,  которые  пытаются  скинуть
аистов назад, в море, отогнать от своего материка,  побить,  растерзать,
уничтожить, но не отступают аисты, не пугаются, смело  и  отчаянно  идут
грудь на грудь, крыло на крыло, старые вожаки  первыми  принимают  удар,
идя на стену старых орлов. Происходит все  это  на  невероятной  высоте,
аисты не боятся ни орлов, ни высоты, они не пугаются падений и  смертей,
потому что им надо пробиться во что бы то ни стало, знание этого живет в
их крови так же, как в орлиной крови живет знание того, что каждого, кто
прилетел с моря, надо сбросить назад, в море, или  кровью  его  окропить
белые камни материка, разорвать его на белых камнях, еще  более  острых,
чем орлиные клювы и когти.
   И пока старые аисты-вожаки принимают на свои нечувствительные к  боли
тела первый удар, пока на подмогу  им  наплывают  новые  и  новые  волны
аистиного войска, молодые аистята-первогодки, еще не окрепшие ни  телом,
ни духом, отрываются от стаи и,  выгнув  крылья,  устремляются  к  самой
земле, припадают чуть ли не к самым  белым  острым  камням,  в  пугливом
шуршании крыльев, в лихорадочной торопливости отдаляются от места битвы,
углубляясь в материк дальше и дальше, недостижимые для орлов, которые не
умеют летать низко над землей, побеждая старых хищников если и не  силой
и мощью, то умом и ловкостью, коим научили их старые аисты.
   И так продолжается уже тысячи лет,  льется  кровь,  падают  с  высоты
убитые гигантские  птицы,  идет  сила  на  силу  упорно,  ожесточенно  и
неотступно, а разум и ловкость между тем спасают самых младших, и каждую
весну снова прилетают к Дунаю, Днепру и Днестру  аисты,  находят  старые
гнезда, ждут своих аистих и дают начало жизни новой и вечной.
   Тяжелы гаремные ночи, но еще более  тяжелы  дни,  ибо  одиночество  и
безнадежность с  еще  большей  остротой  ощущаются,  когда  ты  окружена
подглядываньем,  подслушиваньем,   крадущимися   шагами,   таинственными
шепотами, недоверием и враждебностью. В такие минуты весь османский  мир
представлялся Хуррем теми кровавыми орлами с белых анатолийских  гор,  а
Славянщина, которую они терзали вот уже свыше двухсот лет,  беззащитными
мирными аистами,  несчастными,  обреченными  навеки,  но  и  неуступчиво
упорными в своем существовании, в постоянном возрождении, в  необратимом
возвращении к своим истокам, к отчизне.

***

   Первым, пожалуй, начал сын Орхана, внук Османа, султан  Мурад.  Побил
на Марице болгарское войско, захватил Эдирне и  перенес  туда  из  Брусы
свою столицу,  присматривался  к  тому,  как  бьются  между  собой  сыны
болгарского  царя  Асена  Шишман  и  Стратимир,  ослабляя  и  без   того
обессиленную свою державу, которая распалась после смерти Асена и теперь
неминуемо должна стать чьей-то добычей: венгерского  ли  короля  Уласло,
сербского ли князя, уже захватившего под свое влияние Македонию, а то  и
самого папы римского, стремящегося окатоличить эти православные  богатые
земли. Но Мурад был ближе всех к лакомому куску, к  тому  же  обладал  и
силой наибольшей. Шишман, чтобы задобрить грозного соседа,  вознамерился
отдать  ему  в  гарем  родную  сестру  Тамару.  Царская  дочь  славилась
невиданной красотой. Пятнадцатилетней была отдана в жены воеводе Драгашу
Деяновичу, но  воевода  пал  смертью  храбрых  на  поле  боя,  не  успев
прикоснуться к своей юной жене, и теперь Тамара в свои двадцать  лет  не
знала доподлинно, кто же она, молодая вдова или перезревшая девушка. Вся
Европа добивалась Тамариной руки, наслышавшись о  ее  красоте,  присылал
Шишману сватов сам венгерский король, но  Шишман,  боясь  окатоличивания
своего края, все держал и держал красавицу сестру подле себя, и  та  уже
готова была пойти хоть в монастырь, но и туда дорога ей  была  заказана,
потому что в жилах ее текла смешанная  кровь  -  от  отца-христианина  и
матери-еврейки.
   И вот царская дочь должна была идти рабыней в гарем  к  турку!  Когда
Шишман  сказал  сестре  о  своем  намерении,  она   не   стала   укорять
предателя-брата, только вздохнула и тихо сказала: "Если это твоя и божья
воля, то пусть свершится".
   Шишмановы послы прибыли в  Эдирне  с  богатыми  дарами,  поклонами  и
царской дочерью. Мурад захотел посмотреть на нее, прежде чем посылать  в
гарем, где она должна была пополнить число несчастных  невольниц.  Когда
же увидел прекрасную болгарку, то дрогнуло даже его жесткое сердце, и он
заявил послам:
   - Эта прекрасная девушка не может быть рабыней  в  моем  гареме.  Она
достойна носить царскую корону и будет моей женой.  Шишману  прощаю  его
грехи. С сегодняшнего дня земля его под моей защитой.
   Забрал Тамару, забрал Шишманову землю, а через восемь лет на  Косовом
поле разбил и сербское войско, пустив османских коней до самого Дуная.
   На  Косовом  поле  погиб  сербский  князь  Лазарь,  погибли  все  его
храбрейшие юноши, султан Мурад, наслаждаясь победой, ехал по  полю  боя,
конь его топтал павших, стоны умирающих звучали музыкой для  победителя,
радостно гремели османские барабаны, и никто из свиты султана,  ни  один
из самых бдительных телохранителей падишаха не заметил, как поднялся меж
умирающими сербскими воинами Милош Кобылич, стал перед конным султаном и
ударил его ножом прямо в печенку.
   Отнесенный к своему шелковому шатру, султан вскоре скончался, младший
сын его Баязид, закрывший отцовы глаза, был провозглашен янычарами новым
султаном, когда же в султанский шатер  возвратился  старший  сын  Мурада
Якуб, преследовавший недобитого противника, Баязид велел удушить брата у
себя на глазах, чтобы не иметь соперника на троне.
   И снова надо было задобрить хитрого победителя, и снова молодым телом
славянки. Еще не остыло тело  князя  Лазаря,  а  уже  приведена  была  к
Баязиду его пятнадцатилетняя дочь Оливера, и когда  двадцативосьмилетний
Баязид увидел ее красоту, то вспыхнула в нем такая  страсть,  что  велел
поставить девушку в джамии в Аладжахисаре перед кадием и  муллой,  чтобы
те засвидетельствовали его брак с княжеской  дочерью.  До  этого,  кроме
множества гаремниц, у Баязида было две баш-кадуны - дочь  турецкого  бея
Давлет-хатун и греческая принцесса. Но то были жены не для любви,  забыл
о них, как только взглянула на него своими большими глазами Оливера, как
только увидел ее золотые волосы, навек запутался в них своим взглядом  и
всеми своими помыслами. Велел закрыть ей лицо шелковым  чарчафом,  чтобы
ничьи мужские глаза, кроме его собственных, не глядели на  такую  красу,
хотел отправить Оливеру в гарем, чтобы немного там подросла,  но  понял,
что  не  может  без  нее  прожить  ни  одной  минуты.  Назвали   Оливеру
"Баш-кадуна Султания", выполнялись малейшие прихоти Оливеры, братьев  ее
Стефана и Вука султан принимал при  дворе,  как  самых  дорогих  гостей,
впервые на османских приемах появились греческие вина и сербская  ракия.
Неизвестно, не завладела ли бы  окончательно  душой  Баязида  прекрасная
Оливера, если бы внезапно не появился из глубин Азии лютый хан  Тамерлан
и не разбил войско победоносного султана  на  поле  Чубук  близ  Анкары,
захватив в плен самого султана.
   В железной клетке возили султана Баязида вслед за  войлочными  юртами
хромого кочевника. Может, видел из  своей  клетки  Баязид,  как  жгли  и
грабили орды Тамерлана первую османскую столицу Брусу, как превратили  в
конюшню наибольшую святыню Брусы Ул-джамию, как захватили  его  гарем  и
полонили Оливеру с двумя ее маленькими дочерьми.
   Тамерлан устроил банкет для своих нукеров  , сидел на белом ковре, поджав под себя  перебитую,  негнущуюся
ногу, смотрел, как принесли в железной клетке пленного султана  Баязида,
велел, чтобы прислуживала ему и его гостям жена султана Оливера,  совсем
нагая, только в драгоценных украшениях и с прозрачной кисеей на  бедрах.
Оливера не боялась смерти, но когда  ей  сказали,  что  за  непослушание
будут убиты ее дочери, она подчинилась  и  понесла  кровавому  Тамерлану
золотую чашу с кумысом. Шла, как голая по снегу, руки ее дрожали,  кумыс
расплескивался на белые бедра. Тамерлан, прищурившись, спокойно созерцал
вельможную пленницу, его  старые  нукеры  смотрели  на  Оливеру  так  же
спокойно, зато нукеры помоложе насилу подавляли в  себе  кипение  крови,
готовы были вскочить навстречу этой женщине, и если бы не  было  там  их
повелителя, неведомо, чем бы все кончилось. Оливера не видела  никого  и
ничего, видела лишь свой стыд, свое падение, свой позор, поэтому даже не
удивилась, когда чуть не  наткнулась  по  пути  на  железную  клетку,  в
которой, вцепившись в прутья побелевшими пальцами, закусив  губу,  чтобы
не взвыть от боли и ярости, стоял ее  повелитель,  ее  возлюбленный  муж
султан Баязид.
   Поцеловать бы ее лицо, которое дороже ему всего мира, отереть прах  с
ее ног и приложить к глазам, как целительное лекарство. Но только стон и
мука. Ибо эти белые ноги шли не к нему и не для него.
   Оливера еще нашла в себе силы, чтобы  подойти  вплотную  к  клетке  и
сквозь прутья сказать Баязиду:
   - Делаю это, чтобы  спасти  моих  детей,  мой  несчастный  заточенный
повелитель!
   Не сказала "наших детей",  а  только  "моих".  Хотела  нести  чашу  с
кумысом дальше, но потеряла сознание и упала.
   Этого надругательства Баязид уже не стерпел.  Проглотил  яд,  который
скрывал в своем золотом перстне. И  как  ни  добивался  Тамерлан,  чтобы
врачи спасли султана, потому что должен был повезти его в Самарканд  как
величайшую добычу, против яда оказались бессильными все средства.
   Только через десять лет после смерти  Баязида  и  разрухи,  содеянной
ордами Тамерлана, было  восстановлено  Османское  царство.  Старший  сын
Баязида Мехмед умер от перенапряжения во время охоты на  вепря,  младший
сын Мурад долго боролся с названым братом Мустафой,  наконец  утвердился
на престоле, снова османская грозная сила нависла над славянским  миром,
и снова, чтобы задобрить султана, брошена  была  ему  в  жертву  молодая
женская жизнь. Сербский деспот Георгий Бранкович послал  Мураду  в  жены
свою дочь, племянницу Оливеры, принцессу Мару.
   Мурад, даже не взглянув на Мару, отослал ее в Брусу, в  гарем,  когда
же после походов против венгерского короля прибыл в столицу и перед  ним
поставили Мару без ничего, лишь в прозрачной перевязи на груди, влюбился
в нее безумно, немедленно сделал ее женой, а  потом  -  чего  не  бывало
никогда  у   Османов   -   отрекся   от   престола   в   пользу   своего
тринадцатилетнего сына Мехмеда. На  поле  Мигалич  возле  Брусы,  собрав
своих вельмож, он сказал им: "До сих пор я много воевал, шел от победы к
победе, теперь хочу остаток жизни  провести  мирно,  далеко  от  распрей
мира. Отказываюсь от царского престола в пользу сына моего Мехмеда,  сам
отбываю в Манису отдохнуть".
   Не было для Мурада с тех пор ничего милее на свете, чем Мара.  Глядел
бы неотрывно в ее зеленые очи, положив голову на пышную ее грудь,  забыв
о всех заботах, о державе, о самой жизни.
   В Манисе возвел замок, окруженный садами, построил фонтаны,  пруды  с
прозрачной водой. В шелесте листвы, в журчанье воды, в теплых  ветрах  с
недалекого моря - голос и смех и вздохи его возлюбленной Мары,  а  более
ничего.
   Как в древней песне:  "Выпить  бы  вина  цвета  твоего  румянца  -  и
опьянеть. Твои груди - как аллахов рай, войти бы туда и  нарвать  яблок.
Лечь между твоих грудей и заснуть. А потом отдать душу ангелу  смерти  -
пусть придет за нею".
   Однако по требованию беев пришлось снова стать во главе войска, чтобы
победить крестоносцев, которые шли на империю, после  чего  опять  отдал
престол сыну Мехмеду и вернулся в Манису, где была Мара. Умер вскорости,
хотя был еще не старым (сорока семи лет). Говорили, что  от  холеры,  но
догадки были - отравлен. Сына Мариного  Ахмеда  Мехмед  велел  задушить,
"чтобы сберечь единство, порядок и мир в державе", самое Мару отослал  в
Сербию, где не могли принять ее ни люди, ни сам бог, поэтому  она  вновь
возвратилась в Турцию и умерла незаметно, лишняя и чужая для этой  чужой
земли и навеки оторванная от земли родной.
   Даже аисты были счастливее женщин. Потому что как их ни били, как  ни
уничтожали, ни бросали на твердую землю,  сколько  из  них  ни  истекали
кровью, ни разбивали сердца о белые камни, все же они всегда  побеждали,
прорывались сквозь смерть и летели в  родные  края,  чтобы  дать  начало
новой жизни.
   Наслушавшись преданий о безжалостных Османах, Хуррем невольно ставила
себя не среди тех знатных славянок, царских и княжеских дочерей, а между
аистят с неокрепшими крылами, но с неугасимой жаждой  жить  и  бороться.
Уже и не рада была, что вслед за  своим  непутевым  и  несчастным  отцом
называла себя в шутку королевной. Не хотела сравняться ни с королевнами,
ни с княжнами,  ни  с  боярскими  дочерьми.  А  хотела  быть  аистенком,
маленьким, быстрым, неуловимым,  смело  бросаться  в  бой  с  османскими
безжалостными орлами и побеждать их.
   Сумеет ли и она, маленькая птаха, аистенок, победить османского орла,
в хищные когти которого брошена ее жизнь?

КОЛОДЕЦ

   А может, он сядет здесь у воды и  будет  смотреть  на  ее  неустанное
движение и на то, как снуют тени под прозрачной волной, и  на  полыханье
осеннего стамбульского солнца  на  лоснящейся  поверхности  моря?  Может
быть, и он хотел стать таким чистым и незамутненным, как  эта  вода,  но
держава заливала его отовсюду тяжелой мутью, и душа его - он ощущал  это
все острее, - бессильная сопротивляться, становилась  такой  же  мутной,
как та великая славянская река, которая смешивала  пречистые  свои  воды
под высоким белградским  берегом  с  глиняной  взбаламученностью  своего
дерзкого притока. Грязь всегда бьет в душу, в самое сердце,  и  спастись
от нее невозможно. Получив одно, теряешь что-то другое, может,  и  более
дорогое.  Чем  больше  найдешь,  тем  больше  утратишь.  Взбираешься  на
заоблачную высоту не для того ли, чтобы мучительнее  ощутить  весь  ужас
падения? Уже год, как он владел  наивысшей  властью  в  своей  земле,  а
может, и в  целом  мире.  Власть  оставалась  для  него  непостижимой  и
загадочной в такой  же  степени,  как  был  загадочен  он,  султан,  для
посторонних глаз. Власть утомляла и угнетала.  От  нее  невозможно  было
укрыться, отдохнуть. Нависала над ним, как камень. Сидеть и ждать,  пока
она раздавит, не приходилось, поэтому он  вынужден  был  что-то  делать,
действовать, - так, пошел на Белград и сразу достиг  успеха,  какого  не
знал ни один из Османов. Удовлетворился ли этим? И порадовалось  ли  его
хмурое сердце? Не смог бы ответить даже самому аллаху.  Неопределенность
и растревоженность выливал в стихах, которые никому  не  мог  прочитать.
Единственный человек, с которым он делился всем, - Ибрагим - даже тот не
хотел постичь великой растревоженности, наполнявшей  султанову  душу.  А
что стихи без читателя? Переписанные  самым  умелым  каллиграфом,  лягут
навеки в султанском книгохранилище так же, как диван  покойного  султана
Селима,  -  даже  нищенствующие  поэты,  которые  бродят  по  базарам  с
чернильницей за поясом,  готовые  за  мизерную  акча
переписать первому встречному свое последнее  стихотворение,  даже  они,
если говорить откровенно, счастливее самых пышных  султанов,  обреченных
на загадочное молчание, от которого нет спасения. Как завидовал Сулейман
разгромленному  его  отцом  персидскому  шаху  Исмаилу,  стихи  которого
разлетелись тысячеусто песнями кызылбашей. А сочинял их шах  под  именем
поэта  Хатай,  наверное,  также  в  часы  одиночества  и  усталости   от
всемогущества власти, без надежды на возможность общения с людьми,  и  -
как знать! - если бы не разбил его войска султан Селим,  может,  залегли
бы те стихи тоже  неподвижно  шахским  диваном,  но  несчастье  дало  им
крылья, и  разлетелись  они  -  теперь  не  соберешь,  не  удержишь,  не
запретишь, не уничтожишь! Сила бывает и в бессилии. Он же  владел  силой
несокрушимой, доказал это только что всему миру на берегах Дуная, но  та
сила  была  не  в  состоянии   побороть   растревоженность   его   души,
непостижимую для  него  самого.  Он  кинулся  в  чужую  землю,  в  чужие
просторы, подчиняясь голосу предков и голосу тех просторов, и долго  ему
казалось, что именно в этом спасение, но со временем, упорно вглядываясь
в могучее течение  славянских  рек,  услышал  голос  иной,  женский  или
детский, тот голос звал его  оттуда,  звал  с  неба  и  на  небо,  голос
неведомый, слышал его когда-то или и  не  слышал,  голос  как  печаль  и
щемящая боль в сердце, все бы отдал за него, за то, чтобы приблизиться к
нему на вытянутую руку, на взгляд, на вздох, но где его найти?  Просторы
безмолвствовали.  Молчали   разрушенные,   сожженные   города,   молчала
разоренная  земля,  молчали  убитые  люди  -  порубленные,   посеченные,
задушенные, живьем закопанные в землю, молчали, ибо уста их  были  полны
земли, как у тех двух венгров, закопанных  Ибрагимом  уже  после  взятия
Белграда в позорной мстительности и жестокости. Сам выдумал эту кару или
выдумали они вдвоем - султан и его приспешник? Какое  это  теперь  имело
значение? "Ведь человек создан колеблющимся, когда коснется  его  зло  -
печалящимся, а когда коснется его добро - недоступным..."
   От Белграда почти убегал. Словно бы не хотел иметь  ничего  общего  с
теми, кто невредимо возвращался с берегов Дуная убийцами, грабителями  и
победителями. В Стамбул прибыл тайком,  залег  в  неприступных  глубинах
серая, никого не подпускал  к  себе,  не  хотел  видеть  даже  Ибрагима,
отказал во встрече самой валиде, лишь черный кизляр-ага по ночам водил к
султану то Гульфем, то других  одалисок,  привезенных  еще  с  манисским
гаремом, и теперь они были единственными, кто мог хвастать  и  гордиться
милостями и вниманием самого падишаха. Тогда снаряжена  была  султанская
барка, устлана коврами, посажены на нее  были  арфистки  и  одалиски,  и
Сулейман долго катался по Богазичи, и море  звучало  музыкой,  пением  и
смехом. Султанские дети умирали один за другим,  отчаявшаяся  Махидевран
рвала на себе волосы, билась от горя о землю, а Сулейман словно бы и  не
замечал ничего, пустился в распутство, тяжкое и бездонное,  так,  словно
бы  навсегда  забыл  о  величии,  которому  служил  первый  год   своего
властвования с достойным удивления рвением.
   Никто не знал о том  таинственном  женском  голосе,  что  преследовал
султана, никто не слышал того голоса, слышал его  только  Сулейман,  все
попытки заглушить тот голос оказались тщетными, голос звал султана снова
и снова - куда, откуда?
   Сулейман призвал своего любимца.  Заперлись  в  покоях  Фатиха,  ночи
напролет пили сладкие кандийские вина, Ибрагим умолял султана, чтобы тот
показался стамбульцам в торжественном выезде - селямлике, как и подобало
победителю  над  неверными,  но  султан  не  хотел  являться   даже   на
еженедельные ритуальные приемы в Топкапы, где  двор  должен  был  видеть
своего султана, а султан - сквозь  прозрачный  занавес,  отделяющий  его
трон от присутствующих, - своих придворных. Он ничего не хотел -  только
бы знать про тот голос, который звал  его  безустанно  и  упорно,  но  о
котором он не мог сказать никому, даже Ибрагиму, так как нахальный  грек
только бы посмеялся над султаном, а над султанами не смеются.
   Сулейман  хотел  быть  добрым  и  щедрым.  Одалисок,  приводимых  ему
кизляр-агой, одаривал как никто и никогда. Велел  соорудить  в  Стамбуле
еще несколько имаретов - приютов для бедных. Допытывался у Ибрагима:
   - Чего тебе хочется? Что бы я смог для тебя сделать?
   - Уже все сделали, - отмахивался Ибрагим. - Ваше величество дали  мне
наивысшее счастье - быть рядом, наслаждаться  близостью,  о  которой  не
смеет думать ни один смертный. Чего же еще желать?
   - А все же? - настаивал подвыпивший султан. - Все-таки? Неужели нет у
тебя никакой мечты, Ибрагим?
   Ибрагим  отрицательно  качал   головой.   Делал   это   с   нарочитой
замедленностью, как  бы  наслаждаясь  своим  бескорыстием.  Пусть  знает
султан, какой верный его Ибрагим и как чисты его привязанность и любовь!
А сам между  тем,  весь  напрягшись,  лихорадочно  думал,  когда  именно
улучить момент, проронить перед султаном  несколько  слов  о  Кисайе.  О
дочке дефтердара Скендер-челебия, о которой снова упорно  напоминал  ему
Луиджи Грити, как  только  он  вернулся  из  похода  на  Белград  и  они
встретились в Ибрагимовом доме  на  Ат-Мейдане,  в  доме,  перестроенном
неузнаваемо благодаря стараниям все того же Луиджи  Грити.  Хлеб,  мясо,
фрукты, которые плыли в Стамбул морем, шли по суше, проходили через руки
Грити и Скендер-челебия, а было этого всего так  много,  что  нужен  был
сообщник, хотя бы еще один, третий, и тем третьим хотели они Ибрагима  в
надежде на его заступничество - когда возникнет  необходимость  -  перед
самим султаном. Этот союз обещал Ибрагиму то, чего не  мог  дать  и  сам
султан, - богатство. Ибрагиму уже  показали  Кисайю.  Нежная  и  чистая.
Стоящая греха. Стоящая целой притчи.  Ибрагим  осушил  чашу  с  вином  и
спросил у султана позволения рассказать притчу.
   - Ты же смеешься над поэтами, - вспомнил Сулейман.
   - Мир утратил бы без них самые  лучшие  свои  краски,  -  внушительно
молвил Ибрагим.
   - Разве я не говорил то же самое?
   - Я только повторяю слова вашего величества.
   - То-то же. Так что за притча?
   Ибрагим продекламировал приподнято, пылко:

   Сокол на красной привязи
   Днем охотился на пташек.
   Сидела куропатка. Перья пестрые, в глазах -
   настороженность.
   Сказала куропатка соколу:
   - Не охоться на меня днем, ибо я не дневная дичь,
   Охоться на меня темной ночью.

   Султан  из-под  бровей  метнул  быстрый  взгляд.  Куда   и   девалось
опьянение! Не было Сулеймана, не было поэта Мухибби,  разочарованного  в
мирских делах, - сидел  перед  Ибрагимом  твердый  повелитель,  могучий,
всевластный и жестокий.
   - Так где увидел сокол куропатку? - спросил султан.
   - Притча может быть и без значения.
   - Не перед султаном и не для султана. Спрашивал же у  тебя,  чего  ты
хочешь, какой помощи. Теперь говори.
   Ибрагим изо всех сил разыгрывал смущение.
   - Я бы не хотел злоупотреблять...
   - Говори.
   - У Скёндер-челебии есть дочь.
   - У дефтердара?
   - Да.
   - Сам буду на вашей свадьбе.
   - Но ведь, ваше величество...
   - Может, дефтердар откажет султану?
   -  Я  не  о  том.  Кисайя  из  простого   рода.   Дефтердар   человек
происхождения низкого, подлого. А вашему  величеству  подобает  быть  на
свадьбе только тогда, когда девушка из царского рода...
   - Не хочешь присутствия султана?
   - Но ведь высокие требования...
   - Или ты  эту  дочку  дефтердара  еще  не  имеешь  намерения  сделать
баш-кадуной?
   - Время покажет, ваше величество, только время владеет всем...
   - Согласен.  Получишь  мой  подарок.  Скендер-челебии  передадут  мое
повеление еще сегодня.
   Ибрагим молча поклонился. Хотел поцеловать рукав Сулеймана, но султан
оттолкнул его. Даже прикрикнул разгневанно на своего любимца.  И  не  за
его рабский жест, в котором, собственно, ничего не  было  необычного,  а
оттого, что снова зазвучал над султаном тот загадочный женский  голос  и
так явственно, словно был здесь, между ними, протяни руку - дотронешься.
Дотронуться до голоса - возможно ли такое?
   - Иди, - сказал внезапно Ибрагиму, - иди и сам скажи  Скендер-челебии
о моей воле. А меня оставь. Хочу побыть один. Не хочу никого видеть.
   Говорил неправду. Хотел бы видеть тот голос. Ту, кому он принадлежал.
А принадлежал ли он кому-нибудь? Или жил в пространстве, как  живут  там
голоса земли и неба, ветров и дождей, дня и ночи?
   Просилась к султану исплаканная Махидевран - не захотел видеть.
   Снова спустился в сады гарема, но до моря не  дошел,  засел  в  белом
кьёшке ,  потом  захотел  послушать  пение
одалисок, увидеть танцы, но не в помещении, а на траве,  под  деревьями,
близ текущей воды, на просторе с морскими ветрами.
   Были положены на траву стамбульские ковры - как дым, как  туман,  как
мгла  над  Босфором.  Гибкие  стебли,  зубчатые  листья,  лотосы,  розы,
тюльпаны, гранаты. Ступили на ковры маленькие ножки, закружились в танце
гибкие фигурки. Султан, незаметный за густыми кафесами  кьёшка,  одиноко
наблюдал за этим праздником красоты,  который  предназначался  лишь  ему
одному и все равно не мог утешить его, затянуть его  рану,  исцелить  от
неожиданного недуга, насланного какою-то злой  силой,  отдававшего  эхом
голоса, загадочно непостижимого. Ему надоели танцы, и  он  махнул  рукой
кизляр-аге, требуя песен. Но и песни не принесли  утешения,  и  Сулейман
хотел уже гневно прервать забаву, как  внезапно  послышалось  ему  нечто
словно бы знакомое, к голосу, мучившему его  вот  уже  столько  времени,
присоединился голос, словно бы похожий, вот  они  слились  -  уже  и  не
различишь, где какой, - и повели турецкую песню, и не из тех, что должны
тешить султанское ухо, а дерзкую, почти грубую, с недозволенным намеком:

   Бир далда ики кирез,
   Бири ал, бира бейаз.
   Эсмерден арзум алдын,
   Сарамадым бир бейаэ.



   Пела та неприметная славянская девчушка,  которая  когда-то  поразила
своим пением султана так, что он опустил ей на плечо кисейный  платочек,
но о которой забыл сразу же после того, как подержал в объятиях. Но ведь
пела тем самым голосом,  что  мучил  Сулеймана  днем  и  ночью  повсюду.
Какое-то наваждение. Он нарушил обычай и,  подозвав  кизляр-агу,  сказал
мрачно:
   - Пусть та замолкнет!
   Кизляр-ага метнулся выполнять повеление. Но когда вернулся, его ждало
повеление еще более мрачное и гневное:
   - Почему она замолкла? Пусть поет!
   Теперь уже не различал слов, слова не имели значения, - слушал только
голос, узнавал его, удивлялся, не верил и в то же время  ощущал  радость
исцеления. Вышел из кьёшка, явился пред очи одалисок, взял у  кизляр-аги
прозрачный платочек, и повторилось то, что было весной, -  платочек  лег
на худенькое  плечо  золотоволосой  Хуррем,  и  от  веселого  маленького
личика, поднятого к султану, словно бы посветлело его хмурое лицо.
   И снова нарушил обычай султан, сказав при всех: "Вернешь сегодня  мой
платок". И сказал это не  кизляр-аге,  а  Хуррем,  так  что  Гульфем  аж
зашипела от зависти, а Кината зацокала языком, как цикада.
   Сулейман милостиво взмахнул рукой. Отпускал всех или  гнал  от  себя?
Пока отпускал и Хуррем, которую должны  были  приготовить  для  ночи,  -
приготовить рабыню для рабской ночи. Мама, пусти меня в детство, мамуся,
родная!  Стоял  над  нею  повелитель  в   золотой   чешуе,   одеревенело
выпрямленный, точно пораженный столбняком. Когда водили  ему  в  ложницу
Гульфем, когда катался на барке с  одалисками,  тогда  не  звал  ее,  не
помнил о ней. А она? Ждала его зова, как пес свиста, или проклинала свое
ожидание? Ведь стала как все. Выбраться из  рабства  через  рабство  еще
большее, еще более безнадежное? Как все? Неправда! Должна всех превзойти
и победить! Разве не превзошла уже сейчас,  лишь  дважды  явившись  пред
султановы глаза и завоевав его проклятый платок?
   Хуррем  сорвала  платок  с  плеча,  тряхнула  им  и  побежала   между
апельсиновых деревьев, меж ароматов и прохлады. Зеленый ветер гнался  за
нею из чащи, обнимал зелеными объятиями,  тасовал  зеленые  тени  на  ее
нежной фигурке (в белом, вся в  белом),  и  волосы  ее  становились  как
зеленоватое золото, и из глаз било зеленью равнин.  Когда-то  рвалась  в
поле, в пору, когда красовалось жито. Хлеба  ложатся  волной,  жаворонки
поют, ласточки, как сине-белые  стрелы,  облетают  тебя  вокруг,  каждая
травинка, каждый цветочек, каждый колосочек нашептывают тебе о  какой-то
великой тайне, такой близкой человеку, всему живому,  деревьям,  солнцу,
звездам, вселенной.
   Теперь кричала в ней душа от одного  лишь  воспоминания  о  том,  что
осталось и никогда не вернется. "И вот я с вами во все дни до  скончания
века".  Века  кончились,  оставлена  она  всем  сущим,  покинута,  богом
оставлена, ни человек, ни собака. Надеется на спасение  в  месте  самого
наитяжелейшего  позора.  Как  она  ненавидела  теперь  султана!   Подлый
сластолюбец, адская пиявка, двуногий дьявол, обрезанный  сатана!  Хотела
бы быть змеей, только без яда, поганой крысой, только без чумы, собакой,
только никого не кусать, жабой, ящеркой, саранчой - кем  угодно,  только
не женщиной! И в то же время  знала,  что  сможет  победить  только  как
женщина, единственным оружием, какое имела, - телом чистым,  нетронутым,
неповторимо-единственным.
   Когда вел ее  ночью  кизляр-ага  к  султанской  далекой  ложнице,  не
мерзла, как  по  весне,  не  вздрагивала  от  страха,  стискивала  зубы,
прочитывала про себя молитвы, не мусульманские, нет, свои, еще отцовы, -
"Отче  наш",  "Богородица  дева...",  "Достойно  есть".   Боже   единый,
вездесущий, всемилостивый! Помоги, сохрани,  помилуй,  исцели!  Обещано,
что праведники засияют в царствии божьем, как солнце. А разве же она  не
праведница? Разве успела провиниться  в  свои  шестнадцать  лет?  Почему
должна идти к этому человеку, такому темному душой, точно  он  вышел  из
преисподней? Почему, почему?
   Султан ждал ее нетерпеливо, какой-то словно  бы  растерянный,  вновь,
как и тогда, сидел на ложе, только  теперь  был  в  тюрбане,  беспомощно
молчал, смотрел на Хуррем, которая застыла,  нагая,  лишь  с  прозрачным
платочком на плече, у двери и тоже молчала, глядя  на  Сулеймана  не  то
испуганно, не то с вызовом.
   - Почему же ты молчишь? - спросил он наконец.
   Она молчала.
   - Подойди ко мне.
   В ней так и закричало: "А если  не  хочу?  Если  не  захочу?"  Но  не
выпустила тот крик, только постояла из упрямства, а потом все же  пошла,
медленно, пошатываясь и спотыкаясь о ковер, точно пьяная или  лунатичка.
Если бы она знала, как ее голос мучил Сулеймана все эти  месяцы,  терзал
его душу, не давая покоя ни днем, ни  ночью!  Как  сказано  в  священном
писании: "Взглянут на того, кого пронзили они". Да  не  знала  Хуррем  о
своей власти над султаном, власти неизъяснимой, беспричинной,  и  потому
еще только мечтала о такой власти, подкрадывалась к ней осторожно, как к
птичке, которую боишься вспугнуть. Как караван не  может  идти  быстрее,
чем он идет (ибо тогда те, кто едет на верблюдах, опередят души  свои  и
растеряют их в беспредельностях дорог), так  и  она  могла  продвигаться
только со скоростью, зависевшей не от  нее,  а  от  него,  от  человека,
которого ненавидела больше всего на свете и в  котором  в  то  же  время
только и могла искать для себя избавления и спасения.
   -  Ну,  чего  же  ты?  Иди  быстрее!  -  точно  угадал  ее   пугливую
нерешительность Сулейман. - Ты ведь не боишься меня?
   - Боюсь, - облизывая пересохшие губы, шепотом ответила Хуррем.
   Сулейман попытался улыбнуться.
   - Разве я страшный? Для тебя я никогда  не  буду  страшным.  Ты  меня
понимаешь? Хочешь что-нибудь  выпить?  Здесь  есть  даже  вино.  Ты  все
понимаешь?
   Мешал  слова  турецкие  со  славянскими,  был   необычно   возбужден,
удивлялся сам себе.
   - У меня  было  достаточно  времени,  чтобы  выучить  и  турецкий,  и
арабский, - сказала Хуррем. - Да и персидский.
   Султан не поверил.
   - Этого не может быть.
   Она промолчала. Сулейман налил ей вина.
   - Выпей и не молчи.
   Она отпила вина. Может, это и не вино, а отрава? И надо  хоть  знать,
как она подействует.  Стояла  над  ложем,  садиться  отказалась,  упорно
молчала.
   - Ты сердишься на меня за то, что  я  завоевал  славянские  земли?  -
попробовал догадаться султан.
   Хуррем пожала плечами. Что ей за дело нынче до всех земель?
   - Или, может, за то, что крымский хан, воспользовавшись моим походом,
напал на твою землю? - не отставал султан, утаив от Хуррем, что  это  он
велел хану напасть на польского короля, чтобы тот не  пришел  на  помощь
своему родственнику - королю венгерскому.
   Девушка вся встрепенулась мучительно, услышав о своей родной земле, и
снова как бы застыла.
   - Я не могу  чувствовать  себя  виноватым  перед  тобой,  ибо  султан
никогда не бывает виноват, ты должна меня простить и спеть мне, чтобы  я
услышал твой голос. Прошу тебя.
   Она улыбнулась. Отпила еще вина и улыбнулась  щедрее.  Словно  дразня
султана, подергала за золотой крестик, который упрямо не хотела снимать.
Золото на груди. А в груди? Если бы мог  этот  человек  заглянуть  ей  в
грудь!
   - Что спеть?
   - Что хочешь.
   Она опять затянула турецкую.  О  девушке  и  ее  красе.  "Он  биринде
майюзюне  бакилир  (еще  когда  она  была   одиннадцатилетней,   на   ее
месяцеликость  заглядывались);  он   алтисинда   петек   бал   олур   (у
шестнадцатилетней улей наполняется медом); йирмисинде керван  гечер  йор
олур, йырми биринде бир кьетюйе кул олур (в двадцать один год становится
рабыней какого-нибудь негодяя)". Песня была длинной, через все годы,  от
одиннадцати  до  двадцати  одного,  и  опять-таки  слишком   груба   для
султанского  уха,  но  Сулейман  слушал  с  величайшим  наслаждением   и
радостью, совсем для него не свойственной.
   - Ты действительно знаешь по-турецки? - подивился он.
   Хуррем ответила ему по-арабски:
   - "Клянусь небом, обладателем  возврата.  И  землей,  обладательницей
раскалывания".
   - Этого не может быть! - не поверил султан.
   Тогда она пропела ему одну из песен Хатаи, того самого шаха  Исмаила,
которому так завидовал в минуты душевной сумятицы, запела  по-персидски,
затем по-азербайджански. Она пела и припевала, смеялась и присмеивалась,
наблюдая за его изумлением. Так  незаметно  приблизилась  на  расстояние
опасное и очутилась в объятиях человека,  которого  ненавидела,  но  без
которого не могла тут существовать, и когда Сулейман  притронулся  к  ее
пугливому телу, он наполнился до краев тем  голосом,  что  так  долго  и
тяжко мучил его, и лишь тогда постиг, что отныне без этой девушки ему не
жить. Проникала в него в каждой точке тела, в каждом касании,  в  каждом
объятии, входила в него, вливалась, вползала  ящерицей,  змеей,  тоской,
болью, восторгом, истомой. Потом она снова пела ему  на  разных  языках,
уже и на родном, что-то рассказывала, журчала, как ручеек, лепетала, как
листва под ветром, а он был далеко от ее  торопливых  слов  и  несмелого
тела, но близко к ее голосу, прижимался к тому голосу, точно ребенок,  и
радовался, и смеялся, изчезала его суровость, даже кровь невинноубиенных
как бы не пятнала ему рук, а взлетала в  небеса  и  покрывала  краснотой
месяц, звезды и тучи над Босфором.  Наутро  станет  он  для  всех  снова
султаном, жестокосердным повелителем без милосердия и жалости, и  только
ей дано видеть его иным, только она изменила его хотя бы на  одну  ночь,
стала могущественнее власти всей  империи.  Вот  сила  женщины!  Вот  ее
власть!
   Гарем все заметил,  но  не  поверил.  Глаза,  от  которых  ничего  не
скроешь, умеют видеть - и только. Видели, что Хуррем за смехом  скрывает
смущение, неуверенность, а может, и отвращение? Если бы!  Заметили,  что
кизляр-ага ведет смеющуюся рабыню в султанские покои раз,  и  второй,  и
третий. Такого еще  не  знал  никто,  кроме  Махидевран,  -  всемогущей,
незаменимой, несравненной.
   Теперь между богом и Хуррем были только звезды и  темнота.  А  может,
темнота стала для нее богом? Женским богом, ибо женщина царит  только  в
темноте,  творя  истинное  чудо,  пробуждая  в  душе  жестокого  деспота
доброту, нежность, ум, справедливость, простоту и восхищение.
   На третью ночь Хуррем осталась в султановой ложнице до  утра.  Но  не
увидела, как спит султан, ибо уснула сама, а он смотрел на нее,  молился
аллаху, плакал без слез над своим одиночеством, от которого  спасла  его
эта дивная девушка,  был  уже  не  султан,  не  завоеватель,  а  простой
странник, поэт и мыслитель, спрашивал себя: что есть жизнь?  Тень  птицы
на морской волне? Правечная пыль Зодиака над  беспредельностью  пустынь?
Всхлип времени в  караване  вечности?  Заблудший  вой  зверей  в  чащах?
Неминуемость странствий к смерти?
   Хуррем проснулась и лежала тихо, прислушиваясь, когда же восстанет ее
душа. Ждала, надеялась, сгорала от  нетерпения.  Хотела  плода  в  себе,
жаждала его, но не как яблоня  завязи,  не  как  калина  красной  грозди
из-под белого цвета, не как лещина ореха из медвяной почки, а горького и
ненавистного. Пусть прорастет, как куколь на пшенице, как рожки на жите,
как ядовитый гриб в лесных чащах. В чащах  ее  тела  горький  султанский
плод - и тогда  она  возвысится  надо  всеми  и  над  всем.  Нет  такого
намерения, коего бы она не оправдала. Рабы хоть и ниже тиранов, но  зато
стоят на собственных ногах, а тираны - на глиняных.  Она  победит  этого
человека, должна победить во что бы то ни стало!  Человеку  мало  просто
жить. Чтобы жить, нужна отчизна, свобода и песня. Ей из  всего  осталась
только песня от мамуси, песней утвердилась она  в  этом  жестоком  мире,
песней должна и завоевать его.
   Между тем наступала пора для слез.
   Гарем  не  мог  простить  Хуррем   ее   неожиданного,   беспричинного
возвышения надо всеми. Достаточно того, что все, даже всемогущая валиде,
смирились  с  причудливым  нравом   этой   Рушен,   с   ее   загадочным,
противоестественным  для  этого  места  показной  сдержанности   смехом,
который звучал в запутанных просторах гарема, точно звуки  искушения  из
глубочайших адских пропастей. Слишком уж много было тех двух  султанских
платочков, которые русинка таинственно-колдовским способом  получила  из
рук падишаха, только дважды появившись пред  всесветлые  очи  повелителя
всех суходолов и вод (ибо небеса принадлежат аллаху  всемогущему,  пусть
царствует вечно и счастливо!). Но этой дочери шайтана оказалось и  этого
еще мало.  Она  зачаровала  пресветлого  султана,  заворожила  его  злым
колдовством так, что он не хотел никого ни видеть,  ни  слышать,  только
эту Хуррем, только ее единственную, каждую ночь - и  уже  сколько  ночей
подряд! - и не мог оторваться от своей  рабыни  до  утра,  иногда  велел
приводить ее даже днем, чего еще никогда не было ни видано, ни  слыхано.
Чары, чары! Никто не видел их, маленькая украинка  не  была  поймана  за
руку, доказательств как  будто  бы  и  не  существовало,  но  ведь  было
наваждение султана, значит, были и чары.
   Гарем клокотал затаенно и угрожающе, он ждал кары,  жаждал  кары,  он
сгорал от  нетерпения  и  удивлялся  терпеливости  валиде  и  ослеплению
Махидевран,  которая  после  смерти  своих  трех  детей  была  в   таком
потрясении,  что  не  замечала  даже  угрозы  гибели  для  себя   самой.
Спокойствие сохраняла, пожалуй, лишь валиде. Встревоженная смертью  двух
султанских сыновей, могла ждать (ибо все в руках аллаха), что со дня  на
день черная смерть  заберет  и  последнего  из  Сулеймановых  сыновей  -
Мустафу, поэтому должна была немедленно позаботиться о том,  чтобы  трон
Османов не остался без преемника. Приняла весть о неожиданном  сближении
султана с маленькой украинкой удовлетворенно, с тайной радостью: если  и
неправда, что эта девушка королевского происхождения, то все равно  ведь
не похожа ни на кого и достойна занять место рядом  с  Махидевран,  этой
дважды обезумевшей султанской любимицей - сначала от власти,  теперь  от
горя. Но все это валиде держала в душе  глубоко  упрятанным,  гарему  же
выказывала озабоченность тем, что происходило  в  султанских  покоях,  и
намекала, что только выжидает подходящего времени  проявить  против  тех
двоих свою силу... "И в тот день, как будут свидетельствовать против них
их языки, их руки и их ноги о том, что они делали".
   И когда  почувствовала,  что  уже  пора  вмешаться,  позвала  к  себе
Махидевран, накричала на нее за бесконечные слезы, открыла ей  глаза  на
грозящую опасность, распалила в  черкешенке  дикую  ярость  и  не  стала
удерживать баш-кадуну, когда та стала кричать, что  найдет  гяурку  даже
под султанскими зелеными покрывалами и  задушит  вот  этими  руками,  не
прося ничьей  помощи,  не  спрашивая  ничьего  позволения,  не  страшась
никакого греха.
   Взбешенная и разъяренная полетела толстая черкешенка туда, где должна
была находиться ее соперница, не стала ни расспрашивать, ни  убеждаться,
и так все ей открылось, как в день Страшного суда: и  новое,  просторное
жилище Хуррем, и служанки вокруг нее, и пышность убранства  едва  ли  не
такая, как у нее самой, главной  султанской  жены,  -  какое  коварство,
какой позор и какое злодейство! Всей тяжестью своего раскормленного тела
ударила Махидевран ошарашенную Хуррем, всадила свои острые  ногти  ей  в
лицо, вцепилась в волосы.
   - Предательница! - выкрикивала люто Махидевран. - Мясо, проданное  на
базаре! Ты еще будешь со мной тягаться?! Ты еще смеешь?!
   Хуррем одевали, чтобы вести к султану. Четырехглазый  вот-вот  должен
был за ней прийти, должен был бы явиться  своевременно,  чтобы  защитить
ее, не допустить этого унижения, которое было, собственно,  и  унижением
самого султана. Но кизляр-ага предусмотрительно  где-то  задержался  или
спрятался. Служанки бросились врассыпную, ни одна не  пришла  на  помощь
Хуррем, были здесь глазами и  свидетелями  мстительного  гарема,  хотели
первыми  увидеть  униженность  той,  что   замахнулась   на   наивысшее,
засвидетельствовать ее позор, увидеть ее слезы.
   Хуррем насилу вырвалась  из  цепких  рук  мстительной  черкешенки.  В
кровавых ссадинах,  с  косами,  из  которых  были  вырваны  целые  пряди
роскошных еще мгновение назад волос, отскочила от Махидевран, готовая  в
отпору, к защите, ко всему самому худшему.
   Слезы? Слез своих не покажет тут никому и никогда. Крик? И  крика  ее
не услышат, чтоб они все оглохли. Была  беспомощна,  обреченно-покинута,
как жемчужина, нанизанная на нитку, но теперь  уже  знала,  что,  как  и
жемчужина, сохраняет в себе красоту и притягательность. Была  уверена  в
своей притягательности и силе - и не для этих женщин, не для  гарема,  а
для той вершины, к которой здесь все рвутся, а достичь не  дано  никому,
кроме нее.
   Кизляр-ага, хорошо зная, что чрезмерное выжидание  может  привести  к
непоправимому, появился в покое Хуррем как раз вовремя, чтобы спасти  ее
от нового, еще более неистового нападения  разъяренной,  одичавшей,  как
тигрица, Махидевран; баш-кадуну силой вытащили из покоя  четыре  евнуха,
которых  Четырехглазый  точно  выпустил  из   широких   рукавов   своего
златотканого халата -  так  неожиданно  посыпались  они  из-за  него  на
черкешенку, - а к Хуррем главный евнух обратился, словно бы не  замечая,
в каком она состоянии, и напомнил, что пора идти к султану.
   - Не пойду! - коротко бросила Хуррем не так для кизляр-аги,  как  для
служанок, которые не уходили, ждали, надеялись еще на что-то, чтобы было
о чем порассказать гарему, сгоравшему от нетерпения.
   -  Что  ты  сказала?  -  спросил  кизляр-ага,  для  которого   Хуррем
оставалась все еще рабыней, пусть и любимой на какое-то время  султаном,
но все равно рабыней. - Как ты смела мне такое сказать?
   - Не пойду! - закричала Хуррем и даже топнула ногой. - Поди  и  скажи
султану, что я недостойна стать перед ним, так как я  обычное  проданное
мясо, а не человек. Кроме того, лицо мое так исцарапано и на голове моей
столько вырвано волос, что я не смею показаться на глаза его величества.
   У Четырехглазого не дрогнула ни единая жилочка  на  лице.  Сочувствия
тут не было и в помине, но по крайней мере мог бы усмехнуться  на  такие
речи, а он не позволил себе и этого. Когда человек сам роет себе могилу,
что остается? Подтолкнуть его туда, вот  и  все.  А  что  Хуррем  живьем
закапывала себя, в том не могло быть  ни  малейшего  сомнения.  Ибо  это
впервые в османских гаремах рабыня отказывалась идти на зов падишаха, да
еще и произнося при этом оскорбительные, высокомерные слова,  похваляясь
своим рабством, выставляя его как  какую-то  наивысшую  добродетель.  Не
могло быть большего торжества для всего  гарема,  нежели  это  ужасающее
падение временной  любимицы,  заворожившей  султана  темными  чарами,  и
кизляр-ага,  как   верный   слуга   Баб-ус-сааде,   как   необходимейшая
принадлежность гарема, мигом кинулся к покоям падишаха,  чтобы  принести
оттуда повеление о конце взбунтовавшейся рабыни и  о  возвеличении  всех
тех, кто ждал этого конца: валиде, Махидевран, султанских сестер,  всего
гарема, до последних водоносов и уборщиков нечистот.
   Однако чары продолжали действовать непредвиденно  и  зловеще.  Султан
молча выслушал главного евнуха, переспросил, в самом ли деле так  сильно
пострадала Хуррем, потом сказал:
   - Пойди к ней и попроси, чтобы она пришла.
   А когда оторопевший от  таких  слов  кизляр-ага,  вместо  того  чтобы
мгновенно броситься исполнять  высокое  повеление,  разинул  рот,  точно
хотел что-то сказать, султан повторил:
   - Пойди и скажи, что я просил ее прийти.
   Дважды сказанное уже не требует  подтверждений.  Кизляр-ага  поплелся
туда, откуда вышел с таким преждевременным  торжеством,  -  был  слишком
опытным гаремным слугой, чтобы не постичь, что идет уже не к рабыне, а к
повелительнице, пусть еще и не признанной всеми, но ему уже объявленной,
и счастье, что он первый узнает об этом, теперь-то  уже  не  ошибется  в
своем поведении ни за что. Был сплошная учтивость перед Хуррем, кланялся
ей, точно султанше, просил и от имени падишаха, и от своего. Она немного
привела себя в порядок, пошла в покои Сулеймана, шла с  сухими  глазами,
решительная, исполненная  ненависти  ко  всему  вокруг,  а  перед  самой
ложницей султана сломалась, заныло  у  нее  в  душе,  брызнули  из  глаз
обильные слезы. Мамочка родная, что они со мною  делают!  Пусти  меня  в
детство, пусти в свои песни, в сказки, в свой  дорогой  голос,  пусти  в
раскаянье, пусти хоть в смерть! Просилась в детство,  а  была  ведь  еще
ребенком.  Предстала  перед  султаном  вся  в   слезах,   окровавленная,
униженная. Сулейман, забыв про кизляр-агу, бросился к Хуррем, целовал ее
слезы и раны, гладил волосы, спрашивал, кто  осмелился  поднять  на  нее
руку, кто этот преступник, пусть скажет, пусть только назовет имя.
   Сквозь всхлипывания она назвала  имя  Махидевран,  и  султан  коротко
кивнул кизляр-аге - привести. Не просил, не передавал, чтобы пришла,  не
стал тратить хотя бы слово на свою  баш-кадуну,  на  султаншу,  на  мать
своих детей, на ту, что дала ему наследника. Жестокий кивок - и все.
   Кизляр-ага поспешно отправился в новый свой поход. Одну уже возвел на
вершину, теперь должен был другую спустить до низин. Немного  побаивался
осатанелой черкешенки, боялся, что закапризничает и не  захочет  идти  к
своему повелителю, но Махидевран только и ждала, когда явится пред глаза
Сулеймана. Ибо какая женщина пренебрежет случаем высказать мужчине  все,
что она о нем думает, - и не важно при этом,  кто  этот  мужчина,  самый
убогий юрюк из Анатолии или сам великий султан.
   В  горе  от  смерти  своих  детей  и  от  несправедливости   султана,
Махидевран явилась перед Сулейманом разгневанная, но гордая тем, что  не
была когда-то продана ему в гарем, а привезена братьями в  дар  будущему
преемнику престола, в знак преданности Османам, завоевавшим весь видимый
мир. Не сдерживала своей ярости, из  горла  у  нее  вырывался  вместе  с
турецкими словами дикий черкесский клекот,  что  было  бы,  может,  даже
прекрасно,  если  бы  произносились  при  этом  слова   справедливые   и
милостивые, а не пронизанные ненавистью.
   Султан коротко спросил, действительно ли она  допустила  насилие  над
беззащитной Хуррем.
   Черкешенка гортанно рассмеялась и выкрикнула, что это еще не все, что
она еще не воздала этой дочери ада все положенное. Ибо она,  Махидевран,
баш-кадуна, только она может быть первой в услужении его  величеству,  и
все жены, а прежде всего рабыни, должны ей уступать и считать  ее  своею
госпожой.
   Сулейман не мигая смотрел  на  ту,  которую  звал  Весенней  Розой  и
Повелительницей Века, которую еще совсем недавно ставил надо всеми,  без
которой не мог дышать. Смотрел  и  не  видел  идола,  коему  поклонялся.
Стояла  перед  ним  тупая,  чванливая,  раскормленная  черкешенка,   вся
увешанная  драгоценными  побрякушками,  щедро  даренными  им  за  каждый
поцелуй, за каждый  взмах  брови,  а  рядом  с  нею  -  полная  жизни  и
искристого ума девушка, которая точно вырвалась из  ада,  опалившего  ее
волосы, коснувшегося, может, и души,  но  отпустившего  на  волю,  чтобы
попала она в рай, ибо рай только для таких, как она. В гареме была точно
вызов всем тем пышнотелым,  безмерной  красоты  одалискам,  вроде  бы  и
обыкновенная лицом, с детским, чуть вздернутым носиком, такая  маленькая
вся, что уместилась бы  на  ладони  у  своего  безжалостного  сторожа  -
кизляр-аги, но мужественная, дерзкая, полная непостижимого очарования  и
невероятного ума. Сулейман прекрасно знал, что такое дебри  гарема.  Там
все ненадежно, непрочно, встревоженно-пугливо,  все  как  бы  раздвоены;
одни подчиняются судьбе и плывут  на  этом  проклятом  корабле  тяжелого
прозябания, что везет их к старости и смерти, другие  (их  совсем  мало,
единицы) начинают ожесточенную борьбу за султанское ложе, не задумываясь
над тем, что может принести им это ложе. А эта девушка не присоединилась
ни к одним, ни к другим, даже понятия не имела, что  случаем  обретенное
султанское ложе принесет ей совсем уж  непредвиденное  -  власть,  какая
никому и не снилась. Какая же это для него неожиданность и радость в  то
же  время:  встретить  в  гареме,  среди  этого  попранного  "мяса   для
удовольствий", среди  отупевших  молодых  самок,  затурканных  наложниц,
запуганных орудий  утех  и  наслаждений,  существо  мыслящее,  человека,
который равен тебе упорством ума и жаждой знаний, а волей  и  характером
превышает, ибо за тобой, кроме происхождения, нет ничего, а она выбилась
из небытия, из рабства, из безнадежного унижения на  самый  верх  только
благодаря собственным силам, одаренности души, мужеству и  вере  в  свое
предназначение на земле.
   Все это Сулейман чувствовал, хотя постичь до конца не умел, да  и  не
пытался. Знал лишь одно: больше не захочет видеть эту черкешенку нигде и
никогда. Всплыли  в  памяти  слова:  "А  тех,  непокорности  которых  вы
боитесь, увещевайте, и покидайте их на ложах, и ударяйте их..."
   - Уходи прочь, темная женщина, - сказал он тихо, но твердо. Когда  же
Махидевран гневно двинулась на него, он повторил  уже  с  нетерпением  в
голосе: - Уйди прочь!
   Железные руки кизляр-аги вмиг выпроводили черкешенку из ложницы.
   А те двое остались одни, глянули друг другу в глаза и,  пожалуй,  оба
одновременно поняли: вместе навсегда,  до  конца,  неразлучно.  Сулейман
устало  обрадовался  этому  открытию,  а  Хуррем  испугалась.  С  ужасом
почувствовала, что ненависть ее куда-то запропастилась, исчезла, а на ее
место выступало искушение и демоны завладевали душой неумолимо и навеки,
навеки! Разве она этого хотела, разве к этому  стремилась!  Хотела  лишь
успокоить, усыпить вампира, а потом ударить, одолеть,  превзойти!  Чтобы
отомстить за все! За мамусю и за отца, и  за  Рогатин,  и  за  всю  свою
землю, которую эти пришельцы, эти грабители и людоловы норовили заковать
в железный ошейник, как тех несчастных девушек, что плыли  с  нею  через
море и проданы на рабском торге в Стамбуле в вечную неволю. И хотя  сама
она не испытала ошейника, все равно ощущала его жестокое железо на своей
нежной шее, он угрожал ей постоянно, нависал над  всей  ее  жизнью,  как
извечное проклятие. Только ли потому, что родилась  на  такой  щедрой  и
богатой земле, очутившейся на распутье племен и всей истории?
   Должна была лелеять в себе ненависть к этому главарю всех  величайших
грабителей,  взращивать  ее  упорно  и  тщательно,  и  делала  это   без
понуждения со стороны, без  чьей-либо  помощи,  и  уже  должна  была  бы
сорвать плод, когда неожиданно сломалась. И с ужасом ощутила в себе  уже
не ненависть к этому высокому грустному человеку,  похожему  на  викария
Скарбского из Рогатина, а - страшно даже и сказать - нечто вроде  начала
расположения, может, и любви! Ветер горьких воспоминаний  еще  и  поныне
нес ее в отчизну, а любовь уже отклоняла, как молодое деревце, назад.  И
давно уже перестала она быть Настасей, а стала Хуррем. И теперь осталась
одна с этим человеком - одна во всем свете. Шагнула к  Сулейману,  и  он
протянул к ней руки. Упала ему на  грудь,  содрогалась  в  рыданиях.  Да
упадет твоя тень на меня. Падала на всю землю, пусть упадет и на меня.
   Вот  когда  завершилась  богооставленность  ее  души   ее   триединым
христианским богом. Тут же, где грешила, должна принять чужую веру.  Так
легко. Только поднять указательный палец правой руки, шехадет пермаги  -
палец исповедания. Добродетельная блудница. Постепенно вползали  в  душу
порок за пороком, страсть за страстью, а она и не замечала.  Углублялась
в плотскую жизнь, пока не утонула в ней. "Если Ты  поклонишься  мне,  то
все будет Твое". Какой обман!
   А образ мамуси, дорогой образ, тускнел и уже насилу пробивался сквозь
даль времен, невыразительный и горький, как ночные одинокие  рыдания.  И
только в глубине души тоскливо звучала песня от мамуси, все  от  мамуси:
"Ой, глибокий колодязю, боюсь, щоб не впала. Полюбила невiрного -  тепер
я пропала..."

ОСТРОВ

   Как что же? Дьяволы уже вселились в нее, и вокруг ими так  и  кишело.
Правда, в последнее время они вели себя смирно, но все равно теперь  уже
знала: она в их руках, и нет ей спасения. Шла  к  султану  каждую  ночь,
умирала и рождалась в его объятиях, а он, ясно было по всему,  только  и
видел жизнь, что в ее глазах, в ее лице,  в  ее  пугливо-обольстительном
теле, удивлялся теперь безмерно, почему так долго не мог отгадать (а кто
подсказал бы, кто?) причину своей душевной  тоски,  еще  больше  дивился
тому, как могло ему поначалу показаться некрасивым  это  единственное  в
мире личико с  прекрасным,  упрямо  вздернутым  носиком,  с  очами,  что
светили ему звездами в самой непроглядной тьме,  с  дивным  сиянием,  от
которого бы засветилась даже самая мрачная душа. Воистину, красота  -  в
глазах того, кто любит.
   Султан  снова  становился  султаном.  Созывал  диван,  советовался  с
визирями, дважды в неделю,  выполняя  обязательный  ритуал,  показывался
придворным и послам, каждую пятницу молился в Айя-Софии,  изредка  ездил
на Ок-Мейдан метать стрелы, присматривался к  новым  стройкам  Стамбула,
одаривал вельмож златоткаными кафтанами и землями,  карал  и  миловал  и
вновь и вновь возвращался к своей Хуррем, без которой не мог и  дохнуть,
возвращался в ночи ее голоса, ее песен, ее смеха и  ее  тела,  подобного
которому еще не знал мир. Всякий раз новое, непостижимое,  неизъяснимое,
страшное  в  своей  соблазнительности  и   неисчерпаемости,   это   тело
обезволивало султана, в нем все содрогалось от одного лишь прикосновения
к Хуррем, и он с  ужасом  думал  о  том,  что  утром  надо  бросать  эту
девочку-женщину ради женщины иной - державы, властной и немилосердной, а
тем временем эта беленькая  девчушка  будет  отдана  на  подсматривания,
оговоры и наговоры безжалостного,  завистливого  гарема.  У  него  перед
глазами стояло постоянно одно  и  то  же:  валиде  с  темными  властными
устами,  злые  султанские  сестры,   хищная   Махидевран,   обленившиеся
одалиски, толстые коварные  евнухи,  молчаливый  кизляр-ага,  безнадежно
располовиненный между султаном и его матерью, а посреди  всего  этого  -
она, Хуррем, с мальчишеской фигуркой, в которой  ничего  женского,  лишь
пышные волосы и тугие полушария грудей, так  широко  расставленных,  что
между ними могла бы улечься султанова голова.
   Валиде тоже видела эти груди и  тоже  знала,  что  между  ними  может
улечься голова ее царственного  сына,  и  боялась  этого,  так  как  уже
убедилась, что рабыня с Украины - самая опасная соперница не только всем
одалискам, не только глупой Махидевран с ее холеным телом,  а  даже  ей,
недостижимой в своем величии и власти  повелительнице  гарема  и  своего
единственного сына. Когда  султан,  возвратившись  из  великого  похода,
печальный и хмурый, несмотря на блистательную победу, ударился в разгул,
чтоб  разогнать   тоску,   валиде   радовалась   этой   темной   вспышке
мужественности    в    Сулеймане.    Когда    он    увлекся    маленькой
украинкой-роксоланкой, повелительница гарема даже тайком  способствовала
этому увлечению, надеясь, может, и на пополнение древа Османов, ибо дети
от Махидевран оказались недолговечными и еще неизвестно было,  долго  ли
проживет единственный оставшийся  в  живых  ее  сын  и  наследник  трона
Мустафа. Да и нельзя  было  ставить  под  угрозу  всемогущественный  род
Османов, имея лишь одного наследника, - валиде знала это по собственному
горькому опыту: ведь двадцать  шесть  лет  не  знала  спокойной  минуты,
оберегая жизнь своего сына, которому отец его не сумел,  не  смог  и  не
захотел дать ни единого брата. Валиде верила в дух  и  силу  степей,  на
краю которых сама родилась, готова  была  приветствовать  рождение  сына
этой роксоланкой, согласна была поставить ее  на  место  кума-хатун,  то
есть второй жены султана, но никогда на  место  первой,  баш-кадуны,  на
место Махидевран. Ибо Махидевран - это  только  тело,  тупое  и  глупое,
которое легко пихнуть куда угодно, а Хуррем - это  разум,  непокоренный,
своевольный, как те беспредельные степи, с которыми уже вон сколько  лет
безнадежно бьется воинственный народ самой Хафсы. Еще когда ничего и  не
намечалось, когда Хуррем была бесконечно далека от царственного внимания
Сулеймана,  валиде,  подсознательно  ощущая   угрозу,   скрывавшуюся   в
маленькой украинке, незаметно, но упорно руководила ее  воспитанием.  По
обычаю, установленному испокон века, гаремниц на целый  день  сбивали  в
кучу, чтобы были на глазах, чтобы не дать  им  укрыться  ни  мыслью,  ни
настроением, не дозволить никому столь желанного уединения, ибо  наедине
с собой можно и надумать что-либо греховное,  а  то  и  злое,  а  так  -
пустоголовость, лень, обжорство, похвальба телесными прелестями и  в  то
же время ревнивая слежка, взаимное наблюдение, питающиеся неисчерпаемыми
источниками зависти, этого  страшнейшего  из  людских  пороков.  Хуррем,
словно бы и подчиняясь заведенному обычаю, охотно  напевая  и  смеясь  в
гурьбе одалисок, в то же время норовила оторваться  от  них,  когда  они
надоедали своею пустотой, отвоевывала для себя каждую свободную минутку,
тратя ее на обогащение своего ума. Другие объедались,  спали,  думали  о
драгоценностях, нарядах и украшениях, хватались за каждый способ сделать
свои тела еще соблазнительнее, а эта, с  ароматным,  почти  мальчишеским
телом, с запахом диких степей в  своих  фантастически  золотых  волосах,
заботилась лишь о своем уме, выстраивала  его,  как  мост,  по  которому
можно перейти самую широкую реку, как мечеть, в коей  можно  произносить
самые сокровенные слова, как небесный свод, под которым голос  доносится
до  ушей  самого  аллаха.  Для  гарема  такая  рабыня  была  невиданной,
подозрительной и опасной. Поэтому  валиде  приставила  к  Хуррем  старую
мудрую  турчанку,  которая  могла  научить  маленькую  украинку  простым
знаниям, грубым песням, всему тому, что звучало на  подлом  каба  тюркче
,  таком
далеком, если  и  не  враждебном,  султану  Сулейману,  воспитанному  на
изысканной персидской поэзии, на арабском  мудрословии.  Валиде  наперед
догадывалась, как резанут эти простонародные песенки, переданные  Хуррем
доброй уста-хатун, утонченный слух повелителя, еще с  детства  писавшего
подражания - назире - на блестящие касиды и газели Ахмеда Паши, великого
поэта, сумевшего стать любимцем двух могущественных султанов  -  Мехмеда
Фатиха и Баязида Справедливого.
   И все ее хитрости свелись на нет.  Маленькая  роксоланка  приворожила
султана неведомо чем. Одна ночь, даже десять ночей с султаном -  в  этом
еще ничего не было угрожающего, все  ждали  конца,  валиде  верила,  что
Сулейману в конце  концов  надоест  маленькая  рабыня  с  ее  песенками,
одинаково варварскими и на ее непостижимом языке, и на каба тюркче,  еще
непоколебимо верила валиде, что постная плоть  неискушенной  в  любовных
утехах украинки не даст наслаждения султану и тот неминуемо  вернется  к
своей  сладкой   Махидевран   или   к   другим   пышнотелым   одалискам.
Вычерпывается  и  самый  глубокий  колодец.  Разве  не  исчерпалось   ее
собственное тело так, что султан Селим навсегда отчурался  от  нее,  как
только она подарила ему сына и дочь?
   Так рассуждала мудрая валиде, спокойно наблюдая  временное  увлечение
своего сына маленькой украинкой. Но мудрости ее нанесен был  страшный  и
непредвиденный удар. Спокойствие рассеялось, как дым от степного костра.
Ее великий сын с  его  тонкой  душой,  с  непревзойденной  мудростью,  с
непреклонной волей был сломлен, как  тонкая  камышинка  бурей,  побежден
коварством, превышавшим всякую мудрость, брошен  в  униженность  грязной
страсти,  не  щадящей  в  мужчине  ни  изысканности,   ни   блеска,   ни
обыкновенной порядочности. Маленькая Хуррем возвышалась над гаремом, над
валиде, над самим султаном, над всей империей,  и  никто  этого  еще  не
понимал, кроме мудрой валиде, никто не мог помочь, не мог раскрыть глаза
султану, указать на угрозу и посоветовать, как спастись.
   Валиде позвала Махидевран, ослепленную горем смерти  своих  детей,  и
спокойно сообщила ей о том, что происходит в гареме. И этим еще ускорила
неизбежность победы Хуррем.
   Падение Махидевран было ужасающим. Султан забыл о своей любви к  ней,
забыл о детях, которых она  с  такой  щедростью  дарила  ему,  не  хотел
вспоминать,  что  она  султанша,  мать  маленького   шах-заде   Мустафы,
единственного наследника его престола. Он прогнал Махидевран с глаз, как
презреннейшую рабыню, он не хотел видеть ее не только в  своей  ложнице,
но и в гареме, и не только в Баб-ус-сааде, но и в  Стамбуле:  Махидевран
была оторвана от сына, вывезена на остров в  Мармаре,  в  старый  летний
серай, в одиночное заточение, вечную ссылку. А ее покой, самый большой в
гареме, о трех окнах, с мраморным фонтаном  посредине,  весь  в  дорогих
коврах, отдали маленькой Хуррем, не спрашивая  ни  согласия,  ни  совета
валиде, да еще и передали Хуррем всех бывших служанок Махидевран, словно
бы эта роксоланка с ее бесполезным (может, и  бесплодным!)  телом  стала
уже султаншей, дала новую поросль всемогущественному роду падишаха!
   Валиде рвалась к султану -  он  ее  не  принимал.  Она  мучила  своим
отчаяньем малоречивого кизляр-агу, черный евнух спокойно  бормотал:  "Не
следует совать палки в колеса  судьбы".  Хуррем  все  же  оставалась  во
власти валиде. Ночи принадлежали султану, дни -  повелительнице  гарема.
Она звала Хуррем в свои покои, сидела, кутаясь в дорогие меха, на  белых
коврах, пробовала выведать, какими чарами завладела  маленькая  украинка
ее сыном, а девчонка беззаботно смеялась: "Какие чары? Кто завладел? Что
вы,  ваше  величество?"  Валиде  держала  ее  у  себя  часами,   угощала
сладостями, велела приносить книги, чтобы читать вместе с Хуррем, хотела
проникнуть если и не в душу ее, то хотя  бы  на  закраины  этого  чужого
тела: что ему по вкусу, что оно любит - тепло,  ласковое  прикосновение,
красивую одежду, боится ли холода, ежится ли от ветра, вздрагивает ли от
крика, грохота ворот, рева диких зверей в подземельях серая.
   А Хуррем, смеясь, отбиваясь от настырности валиде,  выставляла  перед
собой непробивную  завесу  беззаботности,  отделывалась  от  любопытства
Хафсы песнями и песенками, была неуловима,  как  дух,  неприступна,  как
скалистый остров посреди разбушевавшегося  моря.  Так,  словно  бы  этой
шестнадцатилетней девочке  уже  давно  открылась  мудрость  человеческой
неприступности, благодаря которой каждый может жить на  свете,  сохраняя
собственную личность. Мы существуем до тех  пор,  пока  мы,  объединяясь
неустанно со всем, что нас окружает, в то  же  время  отделены  от  него
оболочкой своего тела, духом своим и  неповторимостью.  Мы  -  скалистые
острова  посреди  безграничного,  беспредельного  моря  жизни,  острова,
которые за твердыми берегами скрывают нежную, уязвимую зелень,  журчанье
ручьев, мягкую землю, какую не уступают никому, иначе размоют  ее  воды,
развеют ветры, расхватают алчные стихии. Все  живое  должно  укрываться.
Улитка - в раковине, вепрь - под щетиной, за острыми клыками, человек  -
за силой, за мужеством, за  умом,  за  смехом,  за  презрением.  В  этой
девочке неудержимый смех скрывал в себе горькое презрение ко всему.  Ах,
если бы умел это увидеть ее ослепленный сын! Незаметно  вздыхая,  валиде
отпускала Хуррем. "Иди,  девочка.  Достойно  приготовься  к  ночи.  День
принадлежит мужчинам. Женщинам принадлежит ночь. Помни об этом".
   Хуррем уходила от валиде, чтобы укрыться в своем  роскошном  покое  и
выплакаться до наступления ночи вволю. Плакала, чтобы  никто  не  видел,
чтобы глаза не краснели,  чтобы  даже  слезы  не  катились  из  глаз.  О
проклятая земля, где и поплакать по-людски не  дадут:  вездесущие  глаза
заметят, высмотрят, донесут султану, и тот прогонит ее от себя, ибо  для
утех нужна ему смеющаяся, а не заплаканная, тоску и печаль  он  оставлял
за порогом ложницы, а  тут  хотел  лишь  радостной  беззаботности,  того
веселья духа, которое  даже  самых  простых  людей  возносит  до  уровня
бессмертных богов.
   А в Хуррем за видимой беззаботностью тоска клокотала чем дальше,  тем
сильнее,  хотя  душа,  почти  было  умершая  на   невольничьих   рынках,
постепенно пробуждалась, отгоняя от себя призрак смерти,  возвращаясь  к
жизни, к той настоящей и большой жизни, в  которой  человеку  необходимы
отчизна, свобода и песня. Утратив свою отчизну, могла ли она заменить ее
даже этой неоглядной империей,  раскинувшейся  на  целых  три  материка?
Отобрана  у  нее  свобода  -  сможет  ли  вернуть  ей  этот  божий   дар
всемогущественный султан? Песня оставалась с нею, в ней  было  спасение,
песня стала ее оружием, орудием избавления, ступенями  спасения  на  той
лестнице, что соединяет землю и небо, волю и неволю, бытие и небытие.
   Была еще плоть, но о ней Хуррем не думала и не  заботилась,  кажется,
даже не замечала своего тела, его униженности.  Потому  что  чем  больше
унижалась ее плоть, тем выше порывался и возносился дух.  Женщина  умеет
делиться на дух и плоть - это ее преимущество над  мужчиной,  надо  всем
сущим.
   Ночи шли за ночами. Гнилой ветер с Дарданелл, с  голых  берегов  Азии
сменялся ветром с севера, - ветром йылдыз,  очищавшим  воздух  Стамбула,
отгонявшим смрад нечистот и гнилой воды у пристаней. Серые гуси  кричали
в высоких темных небесах, точно неутихающая боль и отчаянье Хуррем, - ей
хотелось дня, а должна была жить лишь ночами, надеясь  на  высвобождение
из униженности, из угнетенности и никчемности.
   Относилась к людям, которые всю жизнь идут  за  солнечным  лучом,  по
белому дню и по белому свету, пожалуй, их большинство на земле, но  есть
и такие, что идут по  узкой  лунной  дорожке,  среди  мрака,  темноты  и
таинств, зачарованные серебристым блеском, очумевшие от того  блеска,  в
глазах у них тот блеск, а в душе темнота  и  мрак.  Султан  относился  к
таким людям, и она стала его жертвой. Сколько лет в детстве  слушала  со
слезами растроганности на глазах отцову проповедь в церкви Святого духа,
как сладостно плакала когда-то над  словами  евангелиста  Матфея:  "А  я
говорю  вам:  любите  врагов  ваших,  благословляйте  проклинающих  вас,
благотворите ненавидящих вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас".
   Вот она и полюбила врага своего!
   Гнилые  ветры  дули  всю  короткую  стамбульскую  зиму,  и   отчаянье
поднималось в душе от тех ветров столь  неоглядное,  что  захотелось  бы
даже умереть, если бы не рвалась Хуррем с такой силой к жизни, и уже  не
к простой жизни, а к наивысшим ее вершинам.  Ее  тошнило  от  прокислого
духа толстых ковров, кружилась голова от сильных ароматов курильниц и от
сухого дыма жаровен. От постоянного напряжения у Хуррем часто пересыхало
в горле, она коротко откашливалась, не без удовлетворения  отмечая,  что
каждое ее покашливание почти мучительно отзывается в султане,  к  нежной
заботливости которого всякий раз добавлялась еще и тревога. Так что  же?
Победа?  Что-то  давало  ей  силы  идти  все   дальше   и   дальше,   не
останавливаясь, не удовлетворяясь тем, что уже имела, проявляя алчность,
но не к обычной тщете, не к драгоценностям, не к зримым  доказательствам
султановой привязанности к ней,  а  прежде  всего  ко  всему  тому,  что
обогащало и развивало ее  человеческую  сущность,  ставило  ее  над  тем
замкнутым миром, который напоминал клетку для зверей, возмещало хотя  бы
в какой-то мере утрату  самых  дорогих  ценностей,  коих  уже  не  могла
вернуть теперь для нее никакая сила. Наверное, некоторые души  нуждаются
в жесточайших ударах судьбы, чтобы выказать свое величие.
   Маленькую Настасю продавали в Кафе на невольничьем рынке  нагой.  Так
она и чувствовала себя после того - лишенной  не  только  одежды,  но  и
всего человеческого. Не везла с собой за море  ни  дома,  ни  земли,  ни
неба, ни трав и цветов, даже Чертову  гору  рогатинскую  не  прихватила.
Покинутая богом и людьми  -  крапива  у  дороги,  чертополох  с  острыми
колючками, хищный зверь с ядовитыми когтями, - очутилась среди таких же,
как и она, вырванных из отчизны, оторванных от рода своего, брошенных  в
клетку, - никаких надежд,  никаких  связей,  никакой  меры  для  них,  а
человек  ведь  измеряется  не  только  собственной   сущностью,   но   и
окружением,  всем  производным  от  времени,  места,  происхождения.  От
прошлого не осталось даже ее собственного имени. Только в снах  являлась
перед ней рогатинская гора, отцова церковь, и дом родной за  ольшаником,
и мамуся на пороге, и золотые облака  над  нею,  и  рыдания,  рыдания...
Суровости и мрачности мира, в который попала, ничем  не  могла  одолеть,
кроме притворной (но ведь и естественной для  нее!)  веселости,  которою
удобно было прикрывать свою растерянность и смятение.  Кто  бы  поверил,
что она спасается смехом и  песней,  что  вырвется  из  униженности,  из
рабства, собственно, из небытия? Род людской прекрасен. Она докажет  это
даже врагам. Пусть познают это чудо и пусть  содрогнутся  их  сердца  от
удивления и восхищения ею.
   Безмерное горе и безнадежность  одних  ломают  навсегда,  для  других
неожиданно становятся дорогой к вершинам духа. Когда  Хуррем  убедилась,
что люди и бог оставили ее, что мир бросил ее на произвол судьбы  и  она
предоставлена лишь собственным силам, в ней  неожиданно  для  нее  самой
открылась  такая  неукротимая  сила  духа,  такие  неведомые  ей   самой
возможности ума, что она даже испугалась. Может, так же пугала она своих
гаремных стражей и самое валиде, зато султана удивила и  восхитила  так,
что он не мог уже оторваться от созерцания этой удивительной девушки,  в
которой  вмещалось  столько  неожиданностей,  столько  щедрых  знаний  и
дарований,  что  казалось  бы,  их  не  в   состоянии   была   выдержать
человеческая природа!
   Те два месяца гнилой стамбульской зимы, два месяца их  неразлучности,
Хуррем  была  еще  и  ученицей  султана.  С  ненастырной  настойчивостью
Сулейман отучал Хуррем от  грубых  песенок,  бережно  вводя  ее  в  храм
истинной  высокой  поэзии,  где   царил   дух   утонченности,   где   от
простонародного каба тюркче остался разве лишь  вспомогательный  глагол,
зато господствовали  слова  персидские  и  арабские,  где  целые  строфы
газелей можно было читать, зная скрытый поэтический ключ, попеременно то
по-персидски, то по-арабски, то по-турецки. Он читал  ей  газели  Ахмеда
Паши, Исы Неджати, знаменитую "Мюреббу" Исы  Месцехи,  и  она  мгновенно
схватывала не только суть, но и высокие тонкости поэзии,  память  у  нее
была цепкая, как глициния, Хуррем могла повторять целые газели вслед  за
Сулейманом, а то вдруг неожиданно, через несколько дней, когда он уже  и
забывал, что читал ей, вспоминала из Ахмеда Паши: "Приди, но не войди  в
шатер соперника, ибо ты ведь знаешь, что там, где  собака,  -  ангел  не
пройдет, о друг мой..."
   Или же  мило  переиначивала  стихи  Джелаледдина  Руми:  "Если  уж  и
вспоминаю о ком-то, то вспоминаю лишь тебя. Если уж раскрываю  уста,  то
лишь затем, чтобы рассказать о тебе. Если мне хорошо, то причиной  этого
лишь ты. Если мне захотелось слукавить, то что поделаешь,  этому  научил
меня ты".
   Эта маленькая гяурка, упрямо не снимавшая свой золотой крестик с  шеи
(султану было приятно это упорство), отважилась даже начать богословский
спор со своим повелителем.
   - Ваше величество услаждает мой слух прекрасной поэзией,  -  говорила
она, - и еще ваше величество рассказывает рабе  своей,  как  великодушны
были султаны к  поэтам,  милуя  и  щедро  осыпая  наградами  даже  самых
легкомысленных из них - и за что же? - за  слова,  только  за  слова,  и
более ни за что! А между тем сам пророк ненавидел поэтов, о чем  сказано
в Коране: "Они извергают подслушанное, но большинство их лжецы. И  поэты
- за ними следуют заблудшие. Разве ты не видишь, что они по всем долинам
бродят и что они говорят то, чего не делают..." Как  это  согласовать  и
можно ли вообще согласовать?
   - Ох, маленькая гяурка, - снисходительно вздыхал  султан,  поглаживая
ее по щеке, - у тебя не хватило терпения прочитать дальше.  А  дальше  в
Книге написано: "...Кроме тех, которые уверовали, и творят добрые  дела,
и поминают аллаха много". Еще ты не знаешь  хадиса  ,  который  передает  слова  пророка:
"Почему бы тем, кто защищает аллахова посланника с оружием в  руках,  не
защищать его также и своим словом?" Пророк давал повеления своим ансарам
 убивать каждого  из
поэтов, высмеивающих его учение,  но  милостиво  относился  к  тем,  кто
прославлял его, и даже тех, кто писал  оскорбительные  слова,  но  затем
покаялся. Такова история поэта Каба ибн Зухайра, который заслужил смерть
за  свое  злое  стихотворение  против  пророка  и  был  даже   ранен   в
столкновении с правоверными, но впоследствии свет ислама пролился  и  на
него. Он сочинил большую поэму  в  честь  пророка,  явился  на  утреннюю
молитву в мединскую мечеть и там  стал  читать  перед  посланником  свое
произведение, и когда дошел до слов: "посланник - это сверкающий меч  из
индийской стали,  обнаженный  самим  аллахом",  -  растроганный  Магомет
накинул на плечи поэта собственный плащ, после  чего  эта  поэма  так  и
называется "Аль-Бурда" - "Плащ". И в этой поэме есть  слова,  написанные
словно бы о тебе, Хуррем. Вот они: "Когда она улыбается, показываются ее
влажные от слюны передние зубки, точно они - источник сладкого  вина,  к
которому приятно припасть дважды, вина,  смешанного  с  холодной  чистой
водой, взятой из змеившегося в долине потока, над которым летят северные
ветры".
   Я скажу тебе: "О моя госпожа, ты измучила меня!"
   Она ответила: "О боже! Мучь тогда и ты меня!"

***

   Через два  месяца  Хуррем  несмело  сказала  султану,  что  она  ждет
ребенка. Растроганность его была столь безмерна, что он неожиданно  даже
для самого себя стал читать ей в  полузабытьи  стихи  древних  суфийских
поэтов Джелаледдина Руми и Юнуса Эмре, и вся ночь у них прошла в  стонах
блаженства, в радости,  в  приглушенном  звучании  таинственных  слов  о
слиянии человеческих душ друг с другом и с высшей сущностью.

   В счастливый миг мы сидели с тобой - ты и я,
   Две формы и два лица - с душой одной, - ты и я.
   Дерев полутень и пение птиц дарили бессмертием нас,
   В ту пору, как в сад мы спустились немой - ты и я.
   Восходят на небе звезды, чтоб нас озирать,
   Появимся мы им прекрасною луной - ты и я.
   Нас двух уже нет, в экстазе в тот миг мы слились,
   Толпе суеверной и злой ненавистны - ты и я.

   В эту ночь султан хотел быть особенно великодушным.  Может,  сожалел,
что поздняя ночь, и не может он немедленно проявить все  величие  своего
великодушия к Хуррем и вынужден ждать  утра,  чтобы  сообщить  валиде  и
кизляр-аге, сообщить всему гарему, всему  Стамбулу  и  всему  миру,  как
дорога ему эта маленькая  девочка,  от  которой  он  теперь  ждет  сына,
наследника и которую он сделает султаншей, царицей своей души и  царицей
всех душ его империи, но до утра было еще далеко, до сына - еще  дальше,
поэтому он должен был довольствоваться одними словами, и он щедро лил их
из неисчерпаемых источников своей памяти, с которой пока  еще  не  могла
состязаться  даже  цепкая,  как  глициния,  память  Хуррем:  "Все  равно
приходи, все равно будь той, какая ты есть, если хочешь - будь неверной,
огнепоклонницей, идолопоклонницей, если хочешь - будь  хоть  тысячу  раз
раскаявшейся, если хочешь - будь сто раз нарушительницей раскаяния,  эти
врата не врата безнадежности, какая ты есть, такой и приходи".
   И уже когда Хуррем уснула, он бормотал над спящей, точно колыбельную,
из Юнуса Эмре, слишком простого для султанов поэта, но такого  уместного
для данного мгновения:

   Станем мы оба идущими по одному пути,
   Приди, о сердце, пойдем к другу.
   Станем мы оба людьми одной судьбы,
   Приди, о сердце, пойдем к другу.
   Не разлучимся мы с тобой,
   Приди, о сердце, пойдем к другу.
   Пока не пришла весть о смерти,
   Пока не схватила смерть за ворот,
   Пока не напал на нас Азраил,
   Приди, о сердце, пойдем к другу.

   Спящая Хуррем казалась  ему  бессмертной.  Несмело  прикасался  к  ее
шелковистым персям и ощущал ее бессмертие. Она спала, точно  корабль  на
тихих водах, полный жизни, огня и скрытого движения.  Словно  змея,  она
никогда  не  потела,  сухой  огонь  бил  из  нее  даже  спящей,  обжигал
Сулеймана, обращал в  уголь,  в  пепел.  Наконец-то  нашел  он  женщину,
которая убедила его, что существует на свете нечто более  важное,  более
ценное, нечто выше его самого во всей его недосягаемости.  Что  же?  Она
сама.  Только  она.  Была  для  него   утолением   жажды,   забытьем   и
воскрешением, давала высвобождение от всего, похожее на сладкую  смерть.
Тогда он забывал даже о себе самом,  освобождался  от  себя,  знал  лишь
одно: без этой женщины не сможет жить, без любви к ней, без ее любви мир
утратит всю свою прелесть, все краски свои, самое же страшное - потеряет
свое грядущее. Ибо любовь, как искусство, охватывает и то,  что  реально
существует, и то, что должно когда-то наступить.
   Кому об этом расскажешь? Хуррем знала и без того, а больше  никто  не
поймет, не с кем ему поделиться. Разве что с Ибрагимом, с которым  давно
уже не уединялся, увлекшись ночами с Хуррем, а его оставив  для  утех  с
молодою женой.
   Словно бы затем, чтобы дать Хуррем полностью  прочувствовать  счастье
нести в себе султанское семя,  Сулейман  приказал,  чтобы  ее  никто  не
трогал в гареме, даровал ей отдых и  одиночество  на  несколько  дней  и
ночей, сам же обратился с усердием,  могущим  показаться  чрезмерным,  к
делам государственным, затем, возобновив давний свой обычай,  заперся  в
покоях Фатиха с любимцем своим Ибрагимом. У  них  не  часто  были  такие
затяжные разлуки, новая встреча всякий раз щедро орошалась вином,  выпив
же первые чаши, они разыгрывали на  два  голоса  иляхи  дервишей  ордена
руфаи. Так было и на этот раз. Сулейман, лукаво поглядывая  на  Ибрагима
из-за края золотой чаши, начал то, что в их игре принадлежало ему:
   - "Упал мой взгляд, полюбил красавчика араба". Ох! Ох!
   - "Хоть и араб он, но очень изысканный", - мгновенно ответил Ибрагим.
   Сулейман отставил чашу, прижал руку к сердцу:
   - Я сказал: "Мальчик Шамуна, ты не из Дамаска?" Ох! Ох!
   Ибрагим, улыбаясь, медленно покачал головой:
   - "Нет! Нет! Родом я не из Дамаска, а из Халеба". Ох! Ох!
   Один спрашивает, другой отвечает, обязанности  распределены  давно  и
твердо,  распределение  это  еще  больше  укрепилось  после   вступления
Сулеймана на престол, в сущности, Ибрагим своим  положением  Сулейманова
любимца и наперсника обязан был  тому  обстоятельству,  что  никогда  не
давал воли своей врожденной наглости, умел сдерживаться, к тому же делал
это незаметно, всегда уступая своему повелителю первое место и  всячески
склонял того к мысли, будто они во всем равны и  никто  из  них  в  этих
ночных беседах не имеет никаких преимуществ.
   После  песенки  дервишей  можно  было  бы  почитать   что-нибудь   из
скабрезной поэмы Джафара Челеби или из хмельных стихов Ильяса Ревани, но
начинать должен был султан, а если уж не начинать, то  хотя  бы  намеком
показать Ибрагиму, чего он от него ждет.
   - Ты забыл обо мне, - укоризненно произнес Сулейман.
   - Я скорее забыл бы собственное имя,  ваше  величество,  -  всплеснул
руками Ибрагим, искренне обиженный таким упреком.
   - Разве может сравниться нудный султан со сладкой Кисайей? - прищурил
глаз Сулейман,  склоняя  Ибрагима  к  простецкой  игривости,  в  которой
находил отдых от постоянного напряжения власти.
   Ибрагим одним из первых  при  дворе  узнал  о  неожиданном  увлечении
султана рабыней-роксоланкой и  тревожился  по  поводу  этого  увлечения,
может, даже больше, чем валиде, ибо это могло коснуться  не  только  его
дальнейшей судьбы, но и самой его жизни. Знает ли уже султан о том,  что
роксоланка подарена для его гарема именно им, Ибрагимом? А если  еще  не
знает, то когда, и от кого, и как узнает? Ладно, если увлечение  пройдет
так же необъяснимо, как и  началось,  и  Сулейман  забудет  о  маленькой
рабыне и не станет доискиваться, откуда она взялась  в  Баб-ус-сааде.  А
если случится непредвиденное? Если этот непостижимый  человек  приблизит
Хуррем к себе надолго, сделает ее кадуной? До  сих  пор  Ибрагим  был  в
руках валиде, теперь зависел и от Хуррем. Вдруг она вспомнит,  как  была
куплена на Бедестане, как привел ее Ибрагим в  свою  ложницу,  как,  уже
отдавая в султанский гарем, пожелал увидеть ее молодое девственное тело?
Как немилосердно ревнив Сулейман  во  всем,  что  касается  его  женщин,
Ибрагим знал еще со времен Манисы. Однажды, увидев,  как  молодой  мерин
пытается залезть на кобылу, шах-заде с удивлением спросил у конюха:  это
случайно или у мерина в самом деле может что-то быть с кобылой.
   Грубый конюх только захохотал на такую наивность принца.
   -  Бывает,  мерин  справляется  лучше  жеребца,  бывает,  и   жеребец
неспособен в этом деле заменить мерина.
   - Но ведь он лишен пола? - не отставал шах-заде.
   - Но не лишен "снасти"!
   - А как же евнухи? - спросил тогда Сулейман Ибрагима, словно  бы  тот
должен был разбираться в таких вещах лучше урожденного мусульманина.
   Ибрагим пожал плечами. Но у Сулеймана голова была устроена  так,  что
если уж в  нее  что-нибудь  западало,  то  крепко  и  надолго.  Он  стал
расспрашивать   своего   воспитателя   Касим-пашу,   докапываться,   как
кастрировали рабов в Мысре, откуда происходил этот нечеловеческий обычай
при   дворах   персидских   шахов,   сельджукских   султанов    и    его
предшественников из рода Османов, а потом  велел  провести  осмотр  всех
евнухов и безжалостно лишить их всего  мужского,  чтобы  не  осталось  и
следа. Когда Касим-паша осторожно намекнул, что не  все  выдержат  столь
тяжелое испытание, особенно евнухи пожилые, то есть  самые  преданные  и
опытные, испытанные в службе, Сулейман только покривился:
   - Тем хуже для них.
   То же проделал и в Стамбуле, переполовинив евнухов и в Баб-ус-сааде и
при дворе. Не грозили теперь султанским женам ничем, даже малую нужду не
имели чем справлять и вынуждены были носить в  складках  своих  тюрбанов
серебряные трубочки для этой цели.
   Так что легко было представить, что ждало бы Ибрагима, если бы султан
узнал о происхождении своей возлюбленной и о ночах, которые она  провела
в его доме на Ат-Мейдане. Спасение было разве в том, что рабыня  надоест
султану прежде, чем он станет интересоваться, как она к нему попала, или
же в том - и на это надо было надеяться более всего, - что  Ибрагима  не
выдадут ни валиде, ни сама Хуррем: одна - чтобы не быть  в  соучастии  с
греком, другая - чтобы  навсегда  остаться  перед  султаном  вне  всяких
подозрений. Но это были все же одни только надежды, а как будет на самом
деле, никто не мог знать наперед, даже  сам  Ибрагим,  несмотря  на  его
проницательность и остроту ума. Утешало то, что султан не  изменил  пока
своего отношения к любимцу, значит, еще не  знал  ничего.  Иначе  бы  не
простил. И если не повелел бы немедленно уничтожить неверного друга,  то
пред царственные очи свои не пустил бы никогда и ни  за  что  -  это  уж
наверное.
   О молодой жене Ибрагима заговорил султан тоже, видимо, неспроста.
   Может, увлеченность его маленькой Хуррем была такой сильной,  что  не
терпелось похвалиться ее красотой и прелестями, но положение султана  не
позволяло сделать этого даже перед  Ибрагимом,  и  Сулейман  призывал  к
откровенности своего любимца: пусть тоже хвалит свою  Кисайю,  и  в  тех
восхвалениях отразится, как в зеркале, увлеченность султана.  Для  этого
достаточно было бы Ибрагиму прочитать строки  из  Ахмеда  Паши:  "Локон,
кокетничающий на твоей щеке, о друг мой, прекрасный павлин, распускающий
крылья и перо, о друг мой..."  Но  в  то  же  время  заставлять  султана
сравнивать свою любимую с любимой его подданного (пусть и приближенного,
пусть и любимца!) - не будет ли  это  оскорбительным  для  его  высокого
достоинства,  особенно  же  принимая  во  внимание  тяжелый   Сулейманов
характер? Султан не нуждается в свидетелях своих любовных утех,  ему  не
нужны поверенные в его мужской страсти, женщина, которую он полюбил даже
на несколько дней, для него выше всех женщин на свете, так что  если  уж
говорить при нем о них, то разве что пренебрежительно или насмешливо.
   Все эти мысли, опасения и сомнения пронеслись в голове хитрого  грека
так быстро, что он ответил на укор Сулеймана почти без  задержки,  почти
мгновенно, и ответил именно так, как хотелось услышать Сулейману.
   - Кисайя? -  воскликнул  Ибрагим,  расширяя  глаза,  словно  безмерно
удивляясь напоминанию султана о какой-то там  не  стоящей  его  внимания
личности. - Та дочка набитого дукатами  дефтердара  Скендер-челебии?  Но
ведь вы не поверите, ваше величество: она пахнет золотом!
   - Золотом? - усмехнулся султан. - Ты сказал - золотом? Я еще  никогда
не слыхивал о таких женщинах. Может, амброй или мускусом?
   - Да нет, именно золотом, ваше величество! Если бы я был старым и она
так же стара и от нее пахло золотом, то я утешался бы  мыслью,  что  это
запах благополучия. Когда же золотом пахнет от молодой, так и знай - это
уже не женщина, а лишь дочь главного  дефтердара.  Ежедневно,  ежечасно,
ежеминутно  -  только  дочь  дефтердара:  это  опротивеет  даже   самому
терпеливому, а я не отношусь к терпеливым, особенно в любовных утехах. К
тому же она держит меня в  объятиях  так  крепко,  как  держит  кредитор
своего должника. Разве это жизнь, ваше величество?
   - Пожалуй, придется подумать о настоящей жене для такого  доблестного
мужчины, как  ты,  мой  Ибрагим,  -  сказал  султан,  по  всему  видать,
довольный сокрушенностью Ибрагима,  мысленно  сопоставляя  свое  высокое
счастье с куцым счастьем своего любимца. - Но подумаем мы об этом  после
похода,  -  добавил  султан,  не   давая   Ибрагиму   возможности   даже
поблагодарить,  зато  удивляя  его,  как  умел  удивлять   только   этот
загадочный повелитель.
   - После похода?! - воскликнул Ибрагим. - Ваше величество, но мы  ведь
никуда не отправляемся? Мы сидим в Стамбуле!
   - Заветы моих предков требуют, чтобы я выполнял их волю.
   Ибрагим  молча  смотрел  на  Сулеймана.  Уж  кто-кто,   а   он   знал
беспредельную алчность Османов и не пытался отгадать, о каком же  завете
султану пойдет речь на этот раз.
   Султан отпил из чаши, наполненной Ибрагимом,  помолчал,  потом  кинул
коротко:
   - Остров!
   Объяснения были излишни. Ибрагиму слишком хорошо было  известно,  что
ненавистным для Османов островом, дразнившим и манившим их еще со времен
Мехмеда  Фатиха,   был   Родос,   неприступная   крепость   христианских
рыцарей-иоаннитов, которые  строили  ее  и  укрепляли  уже  двести  лет,
превратив остров в приют  для  всех  христианских  кораблей,  в  убежище
корсаров, которые  терзали  побережье  Османской  империи,  нападали  на
корабли Порты, захватывали в рабство паломников, плывущих в  Хиджаз,  на
поклонение святым  местам,  не  брезгали  поживой,  достававшейся  им  с
христианских судов, особенно с венецианских, - а их на море было едва ли
не больше всего, - так что Пресветлая Республика, когда речь заходила  о
рыцарях Родоса, всякий раз не могла  преодолеть  колебаний,  считать  их
друзьями или врагами, принимать их сторону или присоединиться к  могучим
султанам.
   Для Ибрагима султановы слова про остров были не только  неожиданными,
но и угрожающими. Замахнувшись на остров рыцарей святого Иоанна,  султан
как бы уничтожал те никчемные остатки личной  свободы,  которые  Ибрагим
сохранял глубоко в душе, вспоминая иногда свое детство и свой  маленький
остров на краю Греции, посреди теплого  моря  с  удивительно  прозрачной
водой.  Был  рабом  этих  исконных  сынов  материка,  жил   среди   них,
приспособился к их обычаям и в то же время  чувствовал  себя  выше  них,
может, благодаря своему островному происхождению. Когда  же  непобедимый
вал жилистых османских тел зальет и острова, тогда  конец  его  душевной
независимости и неведомо в чем придется искать ему опору. Каждый человек
стремится быть островом, и властители,  наверное,  отдают  себе  в  этом
отчет и ни за какую цену не хотят позволить людям такую неприступность и
независимость.
   - Ваше величество, - воскликнул Ибрагим, - я верю, что  вы  исполните
завет ваших великих предков!
   - Иначе и не может быть, - спокойно ответил Сулейман,  не  уловив  ни
малейшей неискренности в Ибрагимовом голосе, - и мы начнем готовиться  к
этому если не сегодня, то уже завтра. Ты первый, кому я открылся в своем
намерении. Не знаю только, выпустит ли  тебя  из  своих  цепких  объятий
Кисайя, которая держит тебя, как кредитор должника.
   Они долго смеялись над Кисайей  и  над  самим  Ибрагимом  и  ночь  ту
закончили чтением таких скабрезных стихов Джафара Челеби, что даже одной
строки, услышанной султаном из чьих-либо иных уст, было  бы  достаточно,
чтобы тот человек лишился головы. Но даже великий султан имеет право  на
отдых от государственных дел, и единственный человек, кому дано было  об
этом знать, был Ибрагим.
   В  походе  против  Родоса  он   оставался   великим   сокольничим   и
надзирателем покоев  султанских  дворцов,  а  также  любимцем  падишаха,
человеком, которому была дарована честь ехать  возле  правого  султанова
стремени. Он не  стал  ни  визирем,  ни  советником  султана,  да  и  не
домогался этого  положения,  разумно  уступая  место  уже  прославленным
воинам, особенно тем, кто выказал  чудеса  отваги  на  стенах  Белграда.
Правда, породнившись со  Скендер-челебией  и  став  еще  большим  другом
Луиджи Грити, Ибрагим теперь мог считать себя  одним  из  самых  богатых
людей Высокой Порты и охотно вкладывал и свои средства в приготовления к
великому походу, уповая если и не на немедленные прибыли, как  поступали
Скендер-челебия и Грити, то уж на укрепление султановой  благосклонности
наверняка. Так что  когда  рубились  деревья,  плелись  канаты,  ткались
полотна для парусов,  ковались  якоря,  отливались  пушки,  изготовлялся
порох, вялилось мясо, натягивались боевые  барабаны,  шились  зеленые  и
красные стяги, то делалось все это не только на  средства,  выданные  из
султанской казны в Эди-куле, но и на средства Ибрагим-паши. Бывал теперь
с султаном ежедневно. Принадлежали ему не только дни, но часто  и  ночи,
пожалуй, страсть Сулеймана к роксоланке шла на убыль, Ибрагим  одерживал
очередную победу, а это стоило даже острова, всех островов  его  родного
моря!
   Неожиданно на диване против похода на Родос выступил  великий  визирь
Пири Мехмед-паша. Уже и в боях под Белградом он часто болел и устранялся
от обязанностей сераскера, так что султан вынужден был полагаться то  на
второго визиря Мустафа-пашу Чобана, то на таких славных своих бегов, как
Ахмед-паша или  Бали-бег.  Теперь  старый  Пири  Мехмед  не  только  сам
отказывался идти на Родос, но и не советовал делать этого  султану.  Все
ждали тяжкого гнева султана, но Сулейман был милостив, он  даже  оставил
Мехмед-пашу великим визирем и назвал его своим наместником в Стамбуле на
время своего отсутствия, а сераскером поставил Мустафа-пашу.  Последнего
сделал визирем еще при Селиме не кто  иной,  как  Пири  Мехмед.  Веселый
красивый босняк, который ко  всему  легко  приспосабливался,  за  что  и
прозван был Чобаном, Мустафа был простым капиджи у Пири  Мехмеда,  потом
стал капиджибашей и так пришелся по  сердцу  великому  визирю,  что  тот
отважился предложить  султану  Селиму  сделать  Мустафу  визирем.  Селим
ответил: "Я еще не сошел с ума, чтобы такого олуха  делать  визирем,  но
если хочешь иметь  еще  и  скомороха,  то  бери".  В  египетском  походе
Мустафа-паша проявил чудеса храбрости, возвел роскошный дом  над  морем,
где часто принимал венецианского  баила  Марка  Минио,  Луиджи  Грити  и
самого Ибрагима, держался независимо не только из-за  своего  богатства,
но также и потому, что  знал,  как  любит  его  новый  султан,  ибо  под
Белградом Сулейман показал, что превыше всего  ставит  воинов  безумной,
дикой храбрости, а Чобан был именно таким.
   Назначив Мустафа-пашу сераскером, Сулейман  отдал  ему  в  жены  свою
сестру Хафизу, вдову придворного капиджибаши, убитого султаном  Селимом.
Для сорокалетнего паши получить в свой гарем жену,  которую  уже  кто-то
держал в постели, было бы не слишком великой радостью, если бы эта  жена
не была султанской сестрой и если бы дал ее не  сам  султан.  Но,  вводя
безродного босняка  в  султанскую  семью,  Сулейман  давал  понять,  что
сераскерство для Мустафа-паши вещь не случайная, что в будущем его  ждет
и  печать  великого  визиря;  и  уже  Чобан  уравнивался  с   хвастливым
Ферхад-пашой, презиравшим всех членов  дивана  только  потому,  что  был
женат на султанской сестре Сельджук-султании, а румелийского  беглербега
Ахмед-пашу, всеми силами рвавшегося  к  наивысшей  должности  в  диване,
просто уничтожал. Ахмед-паша  заменил  старого  Касим-пашу,  воспитателя
султана, тот попросился на отдых и готов был уступить  место  четвертого
визиря даже такому рубаке, как  румелийский  беглербег.  Ахмед-паша  под
Белградом, пожалуй, действительно превзошел храбростью всех, и  Сулейман
еще по пути в Стамбул осыпал ласками отважного беглербега,  и  в  то  же
время султан, разбиравшийся в людях, видел, что Ахмед-паша  служить  для
чужой славы не мог. Введенный в диван, он был груб с  другими  визирями,
позволял  себе  высокомерие  даже  со  старым  Пири  Мехмедом,  разводил
сплетни. Султан терпел его только потому, что считал великим  воином,  а
без таких людей - знал это хорошо! - никакого могущества не достигнешь.
   Год назад Сулейман отправлялся из Стамбула неведомо куда, отправлялся
с невероятной пышностью, вел огромное войско, показывая его столице,  но
не называя своего врага, которому оно должно было нанести  удар.  Теперь
все знали, куда идет султан, но выступал он из  столицы  без  чрезмерной
пышности, и войска никто не видел,  так  как  собиралось  оно  отовсюду,
точно капли дождя в большой темной туче, часть шла по суше, часть должна
была переправляться морем - из  разных  гаваней  в  разное  время  вышло
девяносто девять легких и  семьдесят  тяжелых  галер,  сорок  палиндрей,
пятьдесят фуст и бригантин, всего свыше трехсот судов, и все взяли  курс
к берегам Ликии, к Родосу, чтобы прийти  туда  именно  тогда,  когда  со
своими спахиями и янычарами придет сам султан.
   Не одно сердце сжалось в тот день, когда  отправлялся  султан  против
острова, не одни глаза заплакали тайком или открыто, не  скрывала  своей
печали султанская  сестра  Хафиза,  вынужденная  разлучиться  с  любимым
мужем, в объятиях коего успела ли и побывать, не  смела  даже  заплакать
Хуррем о  своем  султане,  ибо  без  него  оставалась  просто  маленькой
рабыней, пока не родит падишаху сына и не возвеличится  теми  родами  (а
если не сына, а если не родит?).  "Берегите  себя,  ваше  величество,  -
сказала она в ночь их расставанья, - потеряв вас, я теряю  все".  Сплела
из своих золотых волос тоненький браслет и подарила  султану.  Залог  ее
любви или его победы? Ах, какой же непрочный,  хотя  мало  что  на  этом
свете может сравниться в прочности с волосами любимой женщины.  Но  кому
мог поведать Сулейман об этой женщине, о ее словах и ее дивном  подарке?
Встревоженность и неуверенность сопровождали этот внезапный поход нового
султана, и никто бы не взялся предугадать  его  последствия.  Ведь  даже
великий Мехмед Фатих не мог взять Родос. Его воины взобрались  уже  было
на стены  крепости,  точно  львы,  сорвавшиеся  с  цепи,  и  уже  хотели
броситься на разграбление неприступного города  рыцарей,  когда  на  них
грозно обрушился сераскер Месих-паша:  "Грабить  запрещается!  Все,  что
есть на Родосе, должно пойти в султанову  казну!"  Это  так  расхолодило
воинов, что христиане смогли отбить их штурм.
   Грозный Селим, завоевавший Сирию,  Египет  и  Аравию,  начал  строить
огромный флот, чтобы напасть на заклятый остров, но скончался, не  успев
осуществить своего намерения, - словно бы какая-то сила и впрямь хранила
христианских рыцарей-разбойников, которые  засели  за  белыми  каменными
стенами и башнями острова двести лет тому назад, придя туда с Кипра.
   Когда  из-под  стен  только  что  захваченного  славными   исламскими
войсками Белграда Сулейман рассылал гордо-радостные  фетх-наме  о  своей
великой победе, он послал письмо и гроссмейстеру родосского ордена Вилье
Иль-Адану.  Престарелый  гроссмейстер  уловил  в  султанской   похвальбе
угрозу, поэтому не обрадовался победе  Сулеймана,  а  ответил  посланием
довольно враждебным. Слишком уверенным  чувствовал  он  себя  за  своими
непробивными стенами, да еще и надеясь на  поддержку  всех  христианских
властителей, для которых Родос был  мечом,  нацеленным  в  самое  сердце
нечестивых.
   Восьмидесятилетний гроссмейстер имел под рукой каких-нибудь полтысячи
рыцарей, у молодого султана было, может, полсвета! Месяцы, проведенные в
столице  после  белградского  похода,  султан  потратил  не  только   на
врачевание своей сердечной раны, но и на внимательное наблюдение за тем,
что происходит вокруг. Новый император испанский Карл дрался за Италию с
королем Франции Франциском. Папа римский был озабочен расколом  в  своей
церкви, который  внес  немецкий  монах  Лютер.  Пресветлая  Венецианская
Республика, удовлетворившись привилегиями,  полученными  от  султана  по
заключенному после победы под Белградом договору, не  пошлет  на  защиту
Родоса  ни  единого  судна.  Остров  неминуемо  должен   стать   добычей
исламского войска, и свершиться это должно незамедлительно.
   Сулейман  послал  Иль-Адану  письмо  с  предложением   сдать   остров
добровольно.  Поклялся  аллахом,  творцом  неба  и   земли,   Магометом,
посланником  аллаха,  всеми  пророками  и  всеми  святыми  книгами,  что
отпустит Иль-Адана  и  всех  его  людей  с  острова,  ибо  великий  грех
проливать кровь мусульманских воинов, если землю можно взять без боя.
   Гроссмейстер не ответил на письмо, да султан и не надеялся на ответ.
   Повел большую часть войск по суше. Шли шесть недель  под  раскаленным
солнцем, за день проходили столько, сколько в обычных условиях проходили
бы за два. Султанские бостанджии опережали поход, разбивали для падишаха
огромный его шатер с золотым шаром над ним, и Сулейман, пока его  воины,
утомленные за день, отдыхали для нового, еще более тяжелого дня,  вершил
государственные дела, советовался с  визирями  и  пашами,  велел  своему
верному Джелаледдину писать письма, карал и миловал.
   Проходили по горным ущельям, голым, как брюхо дикого осла, по мрачным
равнинам, усеянным мертвыми, выжженными солнцем  холмами.  Где-то  здесь
бежал после изгнания из рая и ужасался этой земле Адам. Султан призвал в
свой шатер мудрецов, сопровождавших победоносное войско, и потребовал от
них ответа, чем Адам питался в раю. Седобородые никак не могли прийти  к
согласию. Один стоял за кабачки, другой был сторонником сельдерея.
   - А хлеб? - спросил султан. - Разве он не ел хлеба?
   - Хлеб - это уже на земле, - ответил старейший из имамов.  -  В  поте
лица. В раю одни плоды. Но не сладкие. За сладкий  плод  был  изгнан.  А
какие же не сладкие? Могли быть кабачки, мог быть сельдерей, могло  быть
и еще что-то.
   - С чем он вышел из рая? - спросил султан.
   Никто не знал. Не думали об этом.
   - Бог прикрыл ему срам. Так?
   Имамы соглашались. Прикрыл.
   - Значит, дал ему пояс?
   Имамы не возражали.
   - За пояс он мог бы заткнуть сельдерей с его длинными листьями.  А  в
руках нести кабачок. Иначе откуда бы у людей были и сельдерей и кабачок?
   Имамы по достоинству оценили  высокую  мудрость  падишаха.  "Поистине
аллах объемлющ, знающ! Он дарует мудрость, кому пожелает..."
   Султан щедро вознаградил имамов. В таком  тяжелом  походе  не  лишним
будет,  если  в  войске  разнесется  слух  об  ученых  спорах  в   шатре
повелителя.
   Когда уже добрались до голых красноватых гор Ликии, на  краю  которых
купался в теплом белопенном море непокоренный Родос, к  султану  привели
конийского кадия, обвиняемого в злоупотреблениях при распределении  воды
для орошения садов и полей вокруг Коньи. Сулейман  велел  удавить  кадия
перед  войском,  чтобы  показать  простым  воинам   размеры   султанской
справедливости. Гонец из Стамбула принес среди других писем  неожиданное
письмо из гарема.  Хитрая  Гульфем,  не  имея  возможности  пробиться  к
султану в гареме, подкупила  старую  уста-хатун,  и  та  дрожащей  рукой
нацарапала любовное послание к падишаху от верной его одалиски. "Если бы
слабая девичья природа, - писала рукой уста-хатун Гульфем,  -  позволила
мне, не запятнав своей чести, полететь отсюда  к  вам,  властитель  мой,
чтобы увидеть ваше лицо, тело мое со всей  неистовостью  изголодавшегося
коршуна, получившего наконец свободу, ринулось бы к вам, чтобы коснуться
губами ваших царственных стоп".
   Султан  посмеялся  и  велел  послать  Гульфем  черепаховую  шкатулку,
украшенную золотом, наполненную отборными жемчугами.
   Уже когда он стоял под стенами Родоса, гонец вновь принес  письмо  из
Стамбула, написанное той же старческой  рукой,  но  подписанное  уже  не
Гульфем, а его маленькой Хуррем, письмо странно  короткое  и  не  совсем
понятное: "Слова замирают на моих устах, и душа моя не  может  выдержать
столь длительной разлуки. А жемчуга ваши  я  рассыпала,  простите  меня,
великий мой властелин и повелитель". Сулейман не терпел женщин покорных,
как агнцы. И мужчин тоже  любил  только  отчаянных,  сорвиголов,  рубак,
готовых  ринуться  в  огонь  и  в  воду,  чем  как  бы   дополнял   свою
сдержанность,  степенную  медлительность   собственной   натуры.   После
коротенького письма Хуррем  султан  на  несколько  дней  впал  в  хмурое
настроение, никого не подпускал к себе, причин его подавленности не  мог
разгадать никто, даже Ибрагим  и  личный  врач  Сулеймана,  мудрый  араб
Рамадан.
   Город рыцарей полукругом обступал скалистую бухту острова, был  похож
на большой белый полумесяц и уже поэтому должен был стать добычей  сынов
Ислама - в этом был убежден султан, в  это  верил  самый  последний  его
воин.  Кораблями  переправляли  живую   силу   с   суши,   подвозили   и
устанавливали пушки, мастерили  лестницы  и  боевые  передвижные  башни,
обложили твердыню  рыцарей  смертельным  кольцом,  не  прорвать  которое
никакой силе. Но  рыцари  и  не  думали  прорываться.  Все  надежды  они
возлагали на оборону. Флот свой расположили в  гавани  так,  что  он  не
позволял  войти  туда  кораблям  турецкого  корсара  Курдоглу,  которому
Сулейман  присвоил  адмиральский  титул  капудан-паши.  Восемь   наречий
защищали  Родос:  французы,  немцы,  англичане,  испанцы,   португальцы,
итальянцы, рыцари из Оверни и Прованса,  наречий  много  -  людей  мало,
всего шестьсот рыцарей. У старого Иль-Адана было под рукой еще  шестьсот
критских наемников и пять тысяч жителей Родоса,  греков,  -  вот  и  вся
опора. Между тем  Сулейманов  сераскер  Мустафа-паша  хвалился,  что  на
каждый камень осажденной твердыни может выставить по воину.
   Как и под Белградом, султан велел соорудить себе навес  из  ветвей  и
листьев, сидел в одиночестве, смотрел на белые стены и  башни  рыцарской
крепости, на высокий собор над стенами, на таинственный дворец  великого
магистра. Камень,  камень,  ослепительно  белый  на  солнце,  ни  одного
зеленого листочка, ни единой зеленой точечки  посреди  тех  камней,  как
будто и у людей, там укрывшихся, тоже каменные души и  каменные  сердца.
Кто  там  собрался?  Беглецы,  паломники,  купцы,  рыцари,   головорезы,
проходимцы, люди с нечестивыми намерениями в сердцах  и  с  молитвой  на
устах, морские разбойники - вечная угроза османских берегов.  Сорок  лет
назад великий  магистр  ордена  Пьер  Д'Объюссон  дал  приют  на  Родосе
лжесултану Джему, который дважды опозорил род Османов,  выступив  против
своего брата Баязида в борьбе за престол, а потом, укрывшись у  неверных
на этом острове, скитаясь по всей  Европе,  отдался  под  защиту  самого
христианского папы, блудливой дочерью которого и был  наконец  отравлен,
как пес. Нынешнему великому магистру Иль-Адану было уже тогда за  сорок,
он был досточтимым рыцарем ордена, сменив Д'Объюссона после его  смерти,
следовательно, он ответствен также и за тот случай  с  султаном  Джемом.
Султан знал, что потомки Джема и доныне укрываются на Родосе. А  поросль
предателя должна быть вырублена под корень! Уже только ради одного этого
нужно  было  взять  твердыню,  чтобы  совершить  высшую  справедливость,
защищать которую и призван султан.
   Под  развернутыми  знаменами,  под  гром  пушек  и  треск  барабанов,
подгоняемые военными имамами, ритмично выкрикивавшими суры Корана, воины
пошли в первое наступление.
   Сулейман смотрел из-под своего зеленого навеса, сидя на мягком ковре,
расстегнув шелковый халат,  так  что  его  голую  грудь  овевал  морской
ветерок. Ноги тоже были оголены,  только  привычный  тюрбан  сжимал  ему
голову, и крупные рубины сияли на нем, как яркая кровь, что  уже  лилась
под неприступными белыми стенами Родоса.
   Сулейман был спокоен и равнодушен. Знал, что войско должно сражаться,
умирать, побеждать. Иначе разленится, погрязнет в  пороках,  пьянстве  и
разврате, развесит уши на сладкие голоса ложных пророков и  бунтовщиков,
станет орудием голодной  толпы,  начнет  вмешиваться  в  государственные
дела. Войско должно шагать по  земле,  завоевывать  землю,  преодолевать
просторы - и все это для него, для султана. Сидел ли он  в  Стамбуле,  в
Топкапы, или на берегу Савы или Дуная, тут ли, у стен  Родоса,  Сулейман
видел лишь бесконечно большую землю и одного себя на ней. Родился и  рос
с мыслью, что будет единственным властителем, без  соперников.  Скитания
по земле,  которые  он  претерпел  в  детстве,  вызвали  подсознательную
алчность: захватить всю землю только для себя. С  этого  начал  он  свое
султанство,   в   этом   стремился   сравняться   со   своими   великими
предшественниками, а то  и  превзойти  их.  Внезапная  дикая  страсть  к
маленькой рабыне-роксоланке обрушилась на него, как камень, придавила  и
подавила, он стонал, корчился, вырывался,  а  высвободиться  не  мог,  -
напротив, словно бы даже с охотой покорялся этому  сладостному  бремени.
Пошел с войском  сюда,  на  Родос,  оставив  Хуррем,  потому  что  хотел
доказать всем (а  может,  прежде  всего  самому  себе),  что  ничего  не
случилось,  что  он  не  изменился,  что  и  впредь   остается   великим
продолжателем дела Фатиха и своего отца Селима Явуза, покорителем  мира,
борцом за веру, воителем благочестия и закона. Теперь сидел под  стенами
Родоса, а в нем звучали  слова  Хуррем,  и  он  мучился,  что  не  может
ответить ей так, как хотел бы, для этого он должен был видеть ее  здесь,
рядом с собой, или же самому быть там, возле нее. Войско билось о стены,
разбивалось о них, как  штормовая  волна,  кровавые  брызги  разлетались
вокруг, достигая и султана, и ему  казалось  порой,  что  его  навес  от
солнца  становится  уже  не  зеленым,   а   кроваво-красным.   Бостанджи
отодвигали его дальше, но это не помогало. Гибли тысячи. Ангелы отворяли
их душам райские врата. Был убит главный  топчи-баша.  Погиб  янычарский
ага. Султан ежедневно созывал диван, осыпал милостями  отважных,  одарял
кафтанами, расшитыми золотом. Раздаривал дырлики  .  Потом  позвал  Ибрагима   и   в
сопровождении охраны блестящих  всадников  поехал  осматривать  античные
руины острова. На острове побывали финикийцы, греки, персы, был  великий
Искандер, византийцы, христиане, все оставляли  по  себе  следы,  и  все
стало добычей времени, руинами, свалкой - только  ветры,  море  и  белые
облака и ничего больше. Меланхолия султана еще углубилась от  созерцания
остатков древнего акрополя Линдос на другом конце острова. Голые берега,
желтоватый дикий камень, гавань, окруженная выложенной из тесаного камня
стеной, рельеф корабля на стене,  как  высокорогий  турецкий  полумесяц.
Несколько белых мраморных  колонн,  бесконечные  ступеньки,  ведущие  из
гавани словно  бы  к  самому  небу,  широкие,  пустынные,  -  воплощение
простора и пустоты, неуловимой и  непокоренной.  Не  напоминает  ли  это
простор, который он жаждет одолеть и который  на  самом  деле  никем  не
может быть одоленным так же, как и женщина?  Завоевываешь  камни,  а  не
простор и не души людские.  Может  ли  он  сказать,  что  завоевал  душу
Хуррем? Тело ее подчинил, оплодотворил семенем Османов, а душу? И что он
знает об этой маленькой загадочной девочке из далеких степей Украины?
   - Слишком много гибнет  исламских  воинов,  -  мрачно  сказал  султан
Ибрагиму.
   - А разве они не затем родились, чтобы умирать? - беззаботно  ответил
грек.
   - Слишком много гибнет, - упрямо повторил султан.
   Наконец пушки разбили круглую башню святого Николая, самую крепкую  и
самую большую в твердыне, в пролом  кинулись  янычары,  но  на  их  пути
встали плечом к плечу рыцари  в  черных,  до  колен,  плащах,  с  белыми
крестами на груди, с широкими мечами в руках, а  впереди  -  седоголовый
Иль-Адан, которого не брали ни меч, ни пуля, и янычары были отброшены, а
ночью пролом был завален камнями, и твердыня  снова  стояла,  словно  бы
даже еще неприступнее.
   Не помогло и то, что султан одаривал своих визирей на диване золотыми
кафтанами. Не помогли завывания военных имамов: "Сражайтесь с теми,  кто
не верует в Аллаха... пока они  не  дадут  откупа  своей  рукой,  будучи
униженными".
   Не помогали поощрения башей: "Захваченные камни  и  земля  достанутся
падишаху, а кровь и добро победителям".
   Проходили недели за неделями, а твердыня стояла. Горстка  рыцарей  не
поддавалась сотням тысяч султанского войска. Уже  против  каждого  камня
Мустафа-паша выставил не по одному воину, а по двадцать, но крепость  не
сдавалась. Огромный флот Сулеймана не мог пробиться в Родосскую  гавань,
самые крупные султанские пушки не могли разбить  камни  твердыни,  волны
приступов разбивались кровавыми брызгами, войско задыхалось от  грязи  и
нечистот, выраставших вокруг него целыми горами, от палящего  солнца  не
спасал даже морской бриз; принесенная одним из кораблей из Стамбула чума
ежедневно собирала еще более страшный урожай,  чем  кровавая  смерть  на
стенах крепости, тяжкая подавленность  завладела  Сулейманом,  видевшим,
что его намерения кончаются здесь  так  же  бесславно,  как  закончились
когда-то и попытки великого Фатиха.
   Султан отстранил Мустафа-пашу от  должности  сераскера,  заменив  его
хвастливым Ахмед-пашой.  Мустафа-паша  был  поставлен  перед  диваном  с
нацепленной ему на шею саблей. Адмирал Курдоглу, связанный, был  высечен
на  палубе,  как  мелкий  воришка.  Гнев  падишаха  упал  и  на   нового
румелийского беглербега Аяс-пашу, человека храброго, но весьма  глупого,
малой памяти, природа не наделила его умением хорошо говорить, а  читать
и писать он и до сорока лет не научился, случай вынес  его  на  глаза  и
милость султана, случай же чуть и не сгубил под стенами Родоса. Сулейман
отстранял от должностей самых доверенных, самых храбрых,  мрачный  страх
перед неприступностью крепости и перед безмолвной эпидемией, этой  карой
небес, казалось, вынудит султана отступить, но тут  из  Стамбула  пришла
весть, что Хуррем родила падишаху сына, - и все изменилось в один  день.
Целую ночь под стенами Родоса горели  огромные  костры,  били  барабаны,
весело играли зурны, распевали  муллы  и  имамы.  Султан  созвал  диван,
даровал милости, объявил, что сына  своего  называет  Мехмедом  в  честь
великого Фатиха; забыв о неудачах, восхвалял своих воинов,  сказал,  что
простоит хоть и всю зиму под стенами крепости, пока она не падет  ему  в
руки, как спелый плод с дерева. "Греки осаждали один город  четырнадцать
лет из-за жены непристойного поведения, - весело заявил  султан,  -  так
разве же мои воины не смогут выдержать одну зиму?"
   Действительно, пришлось им хлебнуть и  осени,  и  зимы,  нескончаемых
дождей и даже мокрого снега, выпавшего над Родосом,  может,  впервые  за
целые столетия. Все  оборачивалось  против  Сулеймана,  но  он  поклялся
выстоять и победить, иначе не хотел  возвращаться  в  Стамбул,  к  своей
Хуррем-султанше и маленькому Мехмеду.
   Еще два месяца,  умирая  от  пуль  защитников  твердыни  и  от  чумы,
сражалось войско султана за Родос, и лишь накануне рождества  1522  года
последние защитники подняли над руинами белый флаг и султан  допустил  к
себе великого магистра  Иль-Адана  для  переговоров  о  сдаче  крепости.
Полгода длилась осада, сто тысяч исламского  войска  легли  под  стенами
Родоса, из них половина от чумы, и все  это  лишь  затем,  чтобы  султан
воссел в тронном зале города рыцарей под пурпурным шелковым  балдахином,
на золотом троне, а мимо него прошли печальные остатки родосских рыцарей
с великим магистром во главе, спустились к гавани (янычары проклинали их
и плевали на их следы), сели там на корабль и поплыли искать себе  новое
пристанище. Они пристали к неаполитанским  берегам,  неподалеку  от  тех
мест, где Вергилий когда-то выводил на берег бравого  Энея  с  остатками
знаменитых троянцев. Лишь через десять лет рыцари-разбойники получили от
испанского императора Карла V скалы Мальты,  где  держались  последующие
двести пятьдесят лет, пока не нашлась сила, сломившая их окончательно.
   Но все это должно  было  произойти  потом,  а  пока  их  единственный
корабль с четырехугольным латинским  парусом  выходил  из  гавани,  а  в
тронном зале ордена восседал султан Сулейман.
   Султан сидел грозный и загадочный, молчаливый, непобедимый властитель
суши и моря, никто не мог проникнуть в его думы, никто из его ближайшего
окружения не выдерживал его  тяжелого  взгляда.  Ибрагиму  он  сказал  о
великом магистре: "Жаль мне, что я выгнал этого честного старика из  его
дома, из его святыни".  Нетерпеливым  движением  руки  отвел  дворцового
астролога,  сообщившего,  что  вокруг  Родоса  за  это  время  завоеваны
исламским войском десять островов и крепостей, число,  которое  является
знаком его счастья в жизни.
   Кто на этом свете знает, что такое счастье?
   Сулейман сидел в холодном каменном зале и думал о том, как вернется в
столицу. Собирался  ли  вернуться?  Не  одержав  победы,  не  мог  этого
сделать.  Сидел  среди  твердых  камней,  перебирал  незаметно  пальцами
шелковистый  браслет  из  волос  Хуррем,  а  в  памяти  перебирал  слова
Меджнуна, обращенные к его возлюбленной Лейли: "Клянусь  аллахом,  я  не
забуду тебя, пока веет восточный ветер, пока птицы воркуют в лучах зари,
пока беседуют между собой по ночам летящие стаи куропаток-ката и  кричат
на заре дикие ослы-онагры, пока сияют в небе  звезды  и  пока  на  ветке
дерева, горюя, стонет голубка,  пока  солнце  встает  на  востоке,  пока
струится влага из чистого родника, пока на землю опускается ночной мрак,
не покинут мое сердце думы о тебе".
   О проклятие власти, которая разлучает тебя  даже  с  самыми  дорогими
людьми, разлучает безжалостно и вечно! Где взять ту силу и  веру,  какая
нужна, чтобы вернуться назад, вернуться  навсегда,  оставив  за  плечами
тысячи смертей, моря крови,  клекот  стонов  и  криков,  ужасающие  поля
страданий, куда бессильна проникнуть даже  любовь,  где  мужество  можно
найти лишь в твердости, превосходящей камень?
   Войско было недовольно. На острове пало сто тысяч, а добыча никчемна.
В Стамбуле чума косила еще страшнее, чем на Родосе.  В  диване  начались
разногласия из-за Ахмед-паши, который за всякую цену домогался должности
великого визиря, обнаглев после победы на острове, какую присваивал лишь
себе.
   Султан смотрел на все это равнодушно и хмуро. Никто не мог проникнуть
в его тайные думы.

ПЛАТЬЕ

   Восемь месяцев тянулись как восемь веков, как вечность. Кто  стал  бы
на защиту слабой женщины в этом жестоком мире, где гибнут целые земли, а
люди и бог отворачиваются от них, словно бы и не видят?
   Разве недорослый король венгров и его  пышные  баны  шевельнули  хоть
пальцем, когда никчемный Бали-бег уничтожал  Срем,  сжигал  его  города,
ставил  частоколы  из  голов  на  полях,  бросал  несчастных  под   ноги
Сулеймановым слонам? Или когда изнемогал Белград, а потом тысячи сербов,
сбивая в кровь ноги на каменистых дорогах, шли в рабство в Стамбул?
   А когда султанские ревущие пушки громили крепости Родоса,  пришли  ли
на помощь христианским рыцарям император  Карл,  король  Франциск,  папа
римский или всемогущая Венеция? До королевских ушей  не  докатился  гром
пушек, папа слал анафемы Лютеру, пресветлые купцы выжидали. Их  провидур
на Крите Доменико  Тревизано  держал  свои  корабли  у  восточной  части
острова и ждал, чем закончится все на Родосе. Каждый за  себя  -  таково
было время, вот и она, Хуррем, должна постоять сама за себя. Второй  год
она в султанском гареме, все переменилось для нее неожиданно и, казалось
бы, радостно, а свобода была все так же далека и недостижима,  как  и  в
первый день,  когда  ступила  на  стамбульский  берег  вслед  за  своими
подругами с железными ошейниками на нежных телах.
   Прежде  ее  окружало  равнодушие,  теперь  густой   тучей   окутывала
враждебность, хоть и одетая в обманчивые одежды заискиванья.  Заискивали
перед нею одалиски, евнухи и их повелитель кизляр-ага,  заискивала  сама
валиде, только султанская сестра Хатиджа кривила  губы,  завидя  Хуррем,
наверное, от тяжкой зависти. Потому что маленькая Хуррем носила в  своем
лоне священное семя Османов,  а  Хатиджа  ходила  пустая,  как  дом  без
хозяина, и не знала,  когда  и  кому  достанется,  как  распорядится  ею
вельможный брат, всесильный падишах.
   Беременность, которой Хуррем не понимала, к  которой  не  стремилась,
какой, может, и не хотела, но приняла покорно и с надеждой на избавление
от рабства, не принесла ей никакого священного трепета и не прибавила  к
радости жизни ничего нового. Отобрала что-то? Да. Невольно  содрогалась,
ощущая в себе злой плод Османов, горький плод неволи и насилия, но о том
никто не должен был знать, теперь она ждала своей победы с  еще  большим
нетерпением, нежели Сулейман под стенами Родоса,  ждала  возвеличения  и
вознесения  и  полнилась  силой,  гордостью  и  отвагой,  какой   и   не
подозревала в себе. Человека можно  лишить  всего  -  счастья,  радости,
свободы. Но не отваги. Когда-то Хуррем скрывала за  деланной  веселостью
свою растерянность и страх, теперь выказывала перед всеми только отвагу.
Чего ей бояться? Ходила по гарему, по садам, среди  евнухов  и  одалисок
еще чванливее, чем когда-то Махидевран, пугливые служанки облаком  теней
сопровождали ее всюду, не смея показаться на глаза, но  и  не  отдаляясь
слишком,  чтобы  по  первому  мановению  брови  маленькой  Хуррем  мигом
оказаться возле нее и выполнить ее малейший каприз. Сколько было  здесь,
в густых садах, молодых, редкостной красоты женщин, свезенных  со  всего
света, а только в ней дозревал священный плод Османов, только она сможет
вырваться из унизительного рабства и еще  покажет  всем,  как  это  надо
делать!
   Любила встречать утро в садах. Розовое небо приходило из Азии,  из-за
Босфора, спускалось на Стамбул, на сады серая,  как  божий  дар.  Густые
сады скрывали ее от мира, отделяли и разделяли, поднимали над  землей  и
морем и в то же время отнимали все доступное  свободным  людям.  Райские
цветы и деревья, драгоценные кьёшки, беломраморные фонтаны,  бассейны  с
прозрачной водой и золотыми рыбками в ней - и частые  густые  деревянные
решетки, высокие  ворота,  тяжелые  двери  и  еще  более  тяжелые  глаза
бессонных евнухов, этих ошметков человеческих, лютых, как  дикие  звери,
что ревели  в  подземельях  Топкапы,  неистовствовали  все  лето,  точно
жаловались, что султан не взял их в поход.  Несчастные  молодые  женщины
бродили целыми днями в этих садах, оторванные от всего света, и движения
их, как у безумных, были какие-то ненастоящие, деланные и ненужные:  они
то  толпились  послушно  вокруг  расцветшего  апельсинового  дерева,  то
кто-нибудь из них становился на колени  посреди  густой  чужой  травы  и
стыдливо приникал к ней щекой, то ранила какая-нибудь из них руку о шипы
роз, и капельки  крови  орошали  белое  нежное  тело.  Набеленные  лица,
подведенные глаза одинаковы, как обман  и  притворство,  соблазнительная
плоть, что не принадлежит  никому,  стертые  души,  разрушенные  сердца,
гаремное семя, прозябание без воли и надежд,  как  под  толщей  воды.  С
незаметным наклоном спадали тропинки с холмов, возвышенностей, ступенек,
площадок, полян, растекались во все стороны,  точно  убегали,  и  Хуррем
тоже хотелось убежать вместе с ними к ручьям, к текущей воде,  к  чащам,
но она шарахалась от тех чащоб с отвращением, замечая, как повсюду в них
растут глаза великой слежки (даже за нею, даже за нею!), пряталась  сама
за таинственные решетки кьёшка, сидела там целыми днями, отказывалась от
еды, гнала от себя всех. Приходила к ней  встревоженная  валиде,  поджав
черные губы, садилась напротив, брала за руку (какая  честь!),  говорила
важно:
   - Аллах, рядом с которым на нижнем троне сидит  пророк,  видит  тебя,
интересуется тобой, следит за каждым поступком и за каждой  мыслью,  ибо
он ведь определил тебе такую особую,  благословенную  участь  -  жить  с
султаном, дать миру нового султана.
   Бремя страстей, страданий, коварства и тщеславия скрывалось в  каждом
камне, под каждой  ступенькой,  за  каждой  ячейкой  решетки,  в  каждой
складке одежды.
   Хуррем смеялась:
   - Я рада.
   -  Ты  слишком  много  занимаешься  науками,  это   может   повредить
священному плоду.
   - Разве может повредить кому-либо избыток ума?
   - Твой ум не может передаться сыну.
   - А кому же он передастся? Да еще и не известно, сын будет или дочь.
   -  У  тебя  высокий  живот  -  это  признак  того,  что  будет   сын.
Мусульманские сыновья стоят в материнском лоне на ножках, ибо они  воины
аллаха.
   Наверное, они все были убеждены, что у Хуррем будет сын, ибо угождали
ей изо всех сил, даже смешно становилось.
   Зато неизмеримую боль причиняла ей Гульфем,  которая,  может,  больше
всех страдала от зависти к Хуррем (о Махидевран  теперь  не  было  речи,
потому что и  самой  Махидевран  не  было  в  Баб-ус-сааде)  и  в  муках
бессонных ночей  вынашивала  в  душе  месть  маленькой  роксоланке,  ибо
женщины рождены для соперничества, а не для дружбы.
   Гульфем пришла в покои Хуррем, когда та вела  какой-то  глубокомудрый
спор с двумя учеными евнухами.
   - О аллах, ты повредишь своему ребенку! - воскликнула одалиска.
   - Уже слыхала это, - спокойно ответила Хуррем. - Ты что-то хотела?
   - Хотела тебе показать одну изумительную вещь.
   - Приди потом. Видишь, я занята.
   - Эта вещь от его величества султана.
   Хуррем сделала знак евнухам, чтобы  они  вышли.  Глянула  на  Гульфем
строго и недоверчиво:
   - Ты не обманываешь? Действительно от его величества?  Для  кого  же?
Для меня?
   - Не все же для тебя! Это уже для меня!
   Стала  разворачивать  парчовый  платок,  вынула   что-то   маленькое,
четырехугольное,  показала  черепаховую  коробочку.   Раскрыла,   подала
Хуррем.
   - Погляди, какие жемчуга. Это  подарок  султана.  Он  прислал  мне  с
Родоса.
   - Тебе? - Хуррем не могла  опомниться.  В  глазах  у  нее  потемнело.
Проклятие! Проклятие! - Почему же именно тебе?
   - Потому, что я написала его величеству письмо о том, как я люблю его
и рвусь душой и телом к его царственным следам.
   - Ты написала? Разве ты умеешь писать или читать? Ты ведь  не  умеешь
ничего!
   - Я попросила  уста-хатун,  и  она  написала.  И  теперь  я  получила
подарок. Погляди, какие жемчуга. Они розовые, как мои перси.
   Хуррем ударила ее снизу по руке, жемчуг рассыпался по ковру.  Гульфем
с ужасом смотрела на пустую шкатулку.
   - Что ты наделала?! Как ты смела?! Подарок падишаха!
   Хуррем хлопнула в ладоши, когда служанки возникли в  дверях,  указала
на ковер:
   - Возьмите венички и подметите. Повыметайте все, что здесь есть.
   - Тебя накажут! -  визжала  Гульфем,  падая  на  колени  и  торопливо
собирая жемчуг. - Тебя накажут тяжко и жестоко!
   - Уже наказана, - успокоила ее Хуррем, - наказана и давно.  Разве  ты
можешь понять?
   В тот же день, проклиная свое неумение  писать  по-турецки  и  вменив
себе в обязанность выучиться как можно скорее, попросила  добрую  старую
женщину послать султану несколько  слов  от  нее,  Хуррем.  Казнилась  и
каялась. Искренне или нет, то уж ее дело. Пусть он думает как хочет.
   Пошла к валиде и попросила заменить ковры в покое, отдать их  Гульфем
или еще кому-нибудь. А ей постлать новые.  Может,  белые,  как  у  самой
валиде. Султанская мать не преминула воспользоваться  случаем  напомнить
Хуррем о всемогущем аллахе. Семьдесят две тысячи раз на день заглядывает
аллах в нутро человеку,  в  душу  и  в  сердце,  чтоб  узнать,  чем  они
наполнены, не осквернены ли.
   - Будьте уверены, - успокаивала ее Хуррем, - у меня душа чиста.  Если
бы вы только знали, как она чиста!
   Теперь  за  нею  ухаживали  и  берегли  от   всего   злого   и   даже
непостижимого. От кара-кура, злого духа, который наваливается ночью,  во
сне, и душит человека, помогает лишь железо под подушкой, и сама  валиде
подарила Хуррем маленький ятаган, так густо усыпанный  самоцветами,  что
он уже был и не  оружием,  а  только  драгоценностью.  Старую  бабку-Ал,
которая подстерегает рожениц, вырывает у них из груди легкие и бросает в
море, можно было  отогнать,  держа  у  кровати  иголку  и  повторяя  сто
тринадцатую суру Корана  "о  защите  от  зла  дующих  на  узлы,  от  зла
завистника, когда он завидовал!".
   Хуррем смеялась над теми страхами, - что они значат после  того,  как
ты познала рабство!
   Вслушивалась в себя и слышала, как рождается в  ней  новое  существо.
То, что было смесью крови и темноты, что было страстью и стоном,  теперь
становилось душой, билось в ней,  рвалось  на  волю,  словно  хотело  ее
темных стонов, несло обещание муки и боли, но она с радостью  ждала  их,
ибо знала, что только мучительнейшие боли  высвободят  ее  дух  и  дадут
ощущение полной  независимости  от  всего.  В  те  мгновения  она  будет
зависеть от природы, от простейшего, почти  животного  бытия,  а  не  от
людей, - и в этом найдет наивное высшее блаженство  и  счастье,  которых
нечего  ждать  в  том  мире,  где  женщина  рождается  для  клетки,  как
посаженный в нее дикий зверь.
   Поэтому Хуррем не пугалась приближения родов  и  в  ночь,  когда  все
началось и  вокруг  нее  закудахтали  темные  фигуры  баб-повитух,  была
спокойной и радостной,  дикие  спазмы  боли,  словно  разрывающие  тело,
приносили злое утешение. Даже в те бесконечные часы  мук  она  никак  не
могла связать невыносимую боль с осознанием великой  неизбежности  новой
жизни, которую должна была дать миру. Как нечто постороннее,  как  чужое
восприняла  слабый  крик  младенца   и   почтительный   шепот   повитух:
"Эркечоджук" - мальчик. В ней все замерло, исчезло ее тело, вместо  него
воцарилась бездонная  пустота.  Жизнь  начала  возвращаться  лишь  через
некоторое время несмелым журчаньем первых талых  вод  по  весне.  Где-то
зародилась маленькая, пугливая, как тело  маленькой  Настаси,  капелька,
упала, робко прислушалась, долго ждала, не случится ли чего-либо,  потом
позвала к себе еще одну, чуть побольше, та прыгнула вниз  уже  отважнее,
посмеялась над страхами первой и незамедлительно позвала к себе  третью,
капельки запрыгали  наперегонки,  зажурчали  тоненькой  струйкой,  потом
ручейком, потоком. Жизнь! А что поток?  Разве  не  связаны  между  собой
невидимо и неуловимо, не слиты в единый поток капельки так же, как слита
она теперь со своим дитятком, с первенцем, с сыном!
   Где-то за Вратами Блаженства ударил барабан  в  честь  новорожденного
преемника престола, ударил гулко, радостно, воодушевленно, и пришло  еще
одно знание: связана теперь, слита навеки и  с  Сулейманом.  Дитя  между
ними, сын - точно капелька жизни, и уже не разорвать,  не  оторвать,  не
разлить слитого.
   Барабан за Вратами Блаженства бил гулко и радостно, как ее сердце, он
бил победоносно, ибо это была ее победа. Она  не  просто  выжила  -  она
победила!
   Ты победил, османский орел, аистинку с Украины,  но  будешь  побежден
ею, уже побежден!
   И не тупой силой грубого преимущества, а бессмертной мощностью жизни,
и несокрушимостью души, и непокоренностью сердца.
   Дитя родилось хилое, кричало безумолчно  днем  и  ночью,  задыхалось,
кривило сморщенное личико. Словно бы ощущало на себе  железный  ошейник,
рожденное без свадьбы, без радостей, в тревоге и выжидании беды со  всех
сторон. "Чи ти мене, моя мати, в церкву не носила, що ти менi, моя мати,
долi не впросила?"
   Хуррем не отдала ребенка мамкам. Хватало  молока  в  груди,  молодое,
семнадцатилетнее тело было полно жизни, хотела ту  жизнь  перелить  и  в
сына, сама ухаживала за ним, не подпуская и  близко  служанок,  напевала
над ним родные  песни:  пусть  слышит  эти  слова  -  единственное,  что
осталось неотобранным у его матери.  Странно  звучали  эти  колыбельные,
каких тут никто не мог понять: "Закувала зозуленька на  хатi,  на  розi,
заплакала дiвчинонька в сiнях на порозi. Ой, кувала зозуленька, тепер не
чувати. Ой, де я ся не родила, мушу привикати".
   Дитя кричало, точно в нем собрались все боли мира,  а  она,  украдкой
глотая слезы, выпевала над ним свою свадьбу, которой не было  и  никогда
не будет, пела и за отца, и за маму, за молодого и за молодую, за бояр и
дружек, за выкуп и венчанье, за расплетание косы и за  девичий  веночек,
и, так напевая, она вновь почувствовала свою силу,  свое  всемогущество,
свое бессмертие. Бессмертие ее кричало у нее на руках,  и  она  целовала
его и, склонившись над ним, смеялась радостно и с вызовом.
   Тем временем над Стамбулом висела густая, как бы  липучая  мгла,  уже
наступала зима, а в небе зловеще громыхали громы, на земле  расплодилось
необычное множество гадов, насекомых и червей, в  водах  плавала  дохлая
рыба, птицы умирали  на  лету,  по  улицам  города  среди  людей  мрачно
слонялась безмолвная смерть, косила тысячи  ежедневно,  хмурые  чауши  в
пропитанных дегтем хирках носили и носили в  черных  табутах  несчастных
мертвецов  на  кладбища,  тысячи  псов  метались  по  опустевшим  улицам
столицы, как зловещие вестники гибели, дармоеды  из  султанских  дворцов
затаились в тревоге, гарем, хоть и обособленный от всего мира,  казалось
бы, самым надежным образом, тоже жил выжиданием, робким и настороженным:
проникнет ли за его врата и стены невидимая и неслышная смерть,  схватит
ли и тут свои жертвы, и кто станет ее жертвами, и  заберет  ли  она  это
немощное дитя, отняв одновременно и могущество у маленькой султанши, ибо
ненавистной была сама мысль о том, что одна из них - и не самая  первая,
и не самая заметная - внезапно стала выше их всех.
   Хуррем не думала о смерти и не боялась ее. Смерть не для нее и не для
ее дитятка. То для других, прежде всего для  мужчин.  Это  они  живут  с
мыслью о смерти, постоянной и неизбежной, для них она бывает пышной  или
никакой, а то и позорной. Женщины не умирают. Они просто  исчезают,  как
птицы, цветы или облачка под солнцем. После себя оставляют детей, жизнь,
целый мир. Всегда носят этот мир в себе,  наполнены  им  и  переполнены,
потому и всемогущи. Но открывается это лишь немногим, и  открывается  не
само по себе, а в  муках,  ограничениях,  в  нечеловеческом  напряжении.
Разве она за свои муки не заслужила счастья?
   От султана пришел торжественный фирман, написанный золотыми чернилами
на пурпурной самаркандской бумаге,  с  подвешенной  золотой  печатью.  В
фирмане провозглашалась высокая  воля  повелителя  о  том,  что  сын  от
любимой жены Хуррем  назван  именем  великого  Фатиха  Мехмедом,  Хуррем
отныне должна именоваться султаншей Хасеки, то есть  самой  ближайшей  и
самой дорогой для падишаха, милой его сердцу. Присланы были  также  дары
для султанши - дорогие ткани, и "озера  любви"  из  огромных  розовых  и
пурпурных жемчужин, и золотые монеты для новорожденного.
   Три недели несли для маленького Мехмеда золотые и бирюзовые подносы с
кучами золотых монет. "Йаши узун олса!" - "Ах, если бы  его  жизнь  была
долгой!" Хасеки Хуррем соглашалась: ах, если бы, если  бы!  Жила  теперь
как богородица, к которой идут добрые волхвы с дарами. А поскольку  дары
передавали ей чернокожие евнухи, то это еще больше увеличивало  сходство
с той древней  священной  историей,  от  которой  когда-то  у  маленькой
Настаси перехватывало дыхание.
   Вельможи, купцы, послы и  путешественники  кланялись  дарами  молодой
султанше в надежде на внимание,  благосклонность  и,  если  понадобится,
защиту. Были привезены из-за высоких гор, широких  рек  и  беспредельных
пустынь тонкие шали и еще  более  тонкие  щелка,  сохранившие  в  каждой
складке дикий дух непостижимых просторов. Нежные соболя и невиданный мех
морской выдры, поднесенные русским послом Иваном Морозовым,  дохнули  на
нее снегами и  морозами  отчизны.  Сыпались  на  нее  дорогие  украшения
Востока, драгоценнейшие ткани, посуда, украшения  чуть  ли  не  из  всех
городов Европы, ароматные масла, мази - все необходимое для  поддержания
красоты, для ее лелеянья, золотые  клетки  с  райскими  птицами,  ручные
гепарды и чучела огромных крокодилов, ковры и арфы с золотыми  струнами;
теперь у Хуррем должна была быть своя сокровищница для  сохранения  всех
этих богатств, и кизляр-ага должен был определить для нее  хазнедар-уста
- честную старую женщину, которая бы вела большое и непростое  хозяйство
первой жены султана, собственно первой женщины державы, если не  считать
валиде.
   Когда молчаливый султан брал тело маленькой рабыни, она изо всех  сил
защищала и сберегала свою душу, прикрывая ее золотым  крестиком.  Теперь
должна была уступить и душу, по крайней мере для посторонних глаз.  "Где
мои дети, там и душа", -  сказала  Хуррем  султанской  матери,  попросив
поставить ее перед кадием Стамбула  в  Айя-Софии.  Подняла  указательный
палец правой руки, палец исповедания, и  приняла  ислам.  Бил  на  дворе
большой султанский барабан, радостно извещая о приобщении к  исламу  еще
одной  души,  Хасеки  поклонилась  кадию,  и  кадий  приложил  сложенные
лодочкой ладони к  груди  в  знак  высокого  почтения  к  ее  величеству
султанше - так встречала она своего повелителя, который уже  возвращался
из затяжного кровавого похода, торопился в  столицу,  снова  без  пышной
свиты,  без  триумфа,  почти  тайком,  сопровождаемый  грозным   ропотом
недовольного войска и зеленоватыми трупами, которыми устилали  ему  путь
пораженные страшной чумой его воины от Родоса до самых  Врат  Блаженства
Стамбульского серая.
   А впереди султана летело его повеление приготовить наибольший подарок
возлюбленной Хасеки за  сына  -  невиданное  платье  из  золотой  парчи,
расшитое по вороту, рукавам, подолу и переду бриллиантовыми и рубиновыми
стежками,  украшенное  на  месте  шейной  застежки  огромным  изумрудом,
привезенным из Александрии. Тот изумруд на тридцать четыре диргемы стоил
сорок два кесе, то  есть  девятьсот  восемьдесят  селимов  золотом,  или
восемьдесят тысяч дукатов. А все платье Хасеки стоило сто тысяч дукатов,
сумма, какую в  то  время  вряд  ли  бы  нашла  в  своей  казне  великая
европейская держава, но для султана, исчислявшего свой доход в четыре  с
половиной миллиона дукатов, она не представлялась такой уж  неимоверной.
Если же вспомнить, что под стенами Родоса пало именно сто  тысяч  воинов
Сулеймана, то цена платья, подобного которому еще не видел мир, находила
свое, пусть и кровавое, как положено  для  такого  великого  властителя,
оправдание.
   Для  себя  Сулейман  сочинил  небольшое  стихотворение:  "Повторял  я
множество раз: "Сшейте моей любимой платье.  Сделайте  из  солнца  верх,
подкладкой поставьте месяц,  из  белых  облаков  нащипайте  пуху,  нитки
ссучите из морской  синевы,  пришейте  пуговицы  из  звезд,  а  из  меня
сделайте петли!"
   Хасеки в платье, которое охраняли все капиджии и бостанджии  большого
дворца, должна была ждать  султана  в  тронном  зале,  стоя  у  золотого
широкого трона падишахов,  за  прозрачным,  тканным  золотом  занавесом;
впервые за всю историю Османов султанская жена допущена  была  до  трона
(хотя  бы  постоять  рядом!),  еще  вчера  неведомая   рабыня,   сегодня
всевластная повелительница, приближенная и вознесенная  небывало,  среди
осуждающего шепота, нареканий и  затаенной  хулы  стояла,  гордо  подняв
головку с пышными золотыми волосами, которые никак не  хотели  прятаться
под драгоценное покрывало,  с  лицом,  закрытым  тонким  белым  яшмаком,
только с двумя прорезями для глаз, но и  сквозь  те  прорези  горели  ее
глаза таким блеском, что затмевали  огромный  изумруд  на  ее  сказочном
платье.
   Султан появился в торжественном одеянии,  в  золотом  четырехрукавном
кафтане (два рукава для рук, два для  целования  придворным  по  пути  к
трону), в еще более высоком, чем обычно, тюрбане, с  золотой  саблей  на
боку, усыпанной огромными бриллиантами и  рубинами.  Хасеки  поклонилась
ему до  земли,  поцеловала  его  золотые  сандалии,  но  он  не  дал  ей
поцеловать руку свою, оставив ее на коленях, сам сел на трон  предков  и
вскоре сошел с него и повел султаншу во внутренние покои. Снова  нарушая
обычай, пошел в покои Хуррем и там смотрел на сына и на то, как  молодая
мать кормит его, и припал устами к ее  нежной  груди,  налитой  молоком,
жизнью и счастьем.
   А ночью они лежали, тесно прижавшись друг  к  другу,  и  смеялись  от
счастья и от страха, что могли больше не встретиться, и  Хуррем  укоряла
султана за долгую разлуку и жаловалась на несносность одиночества.
   - Вы опять пойдете на свою войну? - допытывалась  она.  -  Неужели  и
султаны такие же, как и все мужчины, что кидаются от  войны  к  любви  и
снова от любви к войне?
   - Султаны, может, самые разнесчастные, - смеялся он, - но я не  брошу
тебя больше. Хочу быть с тобой и в раю, чтобы всегда смотреть на тебя.
   - А что будет, когда я  состарюсь?  Когда  перестану  быть  желанной?
Когда вокруг меня воцарится тишина?  В  Баб-ус-сааде  такая  невыносимая
тишина, что ее неспособен разбить своим  криком  даже  шах-заде  Мехмед.
Только вы можете спасти меня от нее.
   Султан не мог узнать свою маленькую роксоланку. Застал совсем  не  ту
женщину, какую покинул полгода назад.
   - Чего ты хочешь? Говори, для тебя нет ничего невозможного.
   - Ваше величество, я задыхаюсь в клетке.
   - В клетке?
   - Я привыкла к просторам, они гудят в моей крови, как врата  серая  в
бурю.
   - К твоим услугам величайшие просторы мира. Ты Хасеки.  У  твоих  ног
держава, какой не видывал мир.
   - Что мне держава? Разве человеку нужна держава?
   - А что же ему нужно?
   - Простое счастье.
   - Простое? Что это?
   - Дышать, смеяться, идти куда хочешь, делать, что придет в голову.
   Он встревожился, заглянул ей в глаза.
   - Что бы ты хотела делать? Куда идти?
   Она смеялась.
   - От вас - никуда, мой повелитель.
   - Но ведешь такие речи.
   - Я так долго вас ждала!
   - Дождалась!
   - Теперь хотела бы быть вместе с вами все время.
   - Ты со мной.
   - Иногда и там, где никто не подозревает.
   - Ты встречала меня в тронном зале.
   - Это слишком торжественно. Женщине хочется иногда простых радостей.
   - Сама кормишь сына. Какая радость может быть проще?
   - В самом деле. Но это тоже радость высокая.
   Он удивлялся все сильнее и сильнее. От торжественного до простого, от
высокого... куда же от высокого? К низкому?
   - Я приняла ислам, но еще  сохранила  в  себе  воспоминания  о  своих
праздниках. Только что наступил Новый год.
   - Для неверных.
   - В вашей столице чтятся все веры. Я знаю,  что  флорентийский  посол
устраивал торжественную встречу Нового года в своем дворце. Там  были  и
приближенные  вашего  величества.  В   воскресенье   будут   праздновать
венецианцы.
   - Пусть празднуют.
   - Мне хотелось бы побывать там с вашим величеством.
   Эта женщина, которая  только  что  надела  самое  дорогое  в  истории
человечества платье, посягала на еще большее! Безмерно поражая его своим
ясновидением, она сказала:
   - Вы подумали о подаренном мне платье, ваше величество?  Успокойтесь.
Жена  сельджукского  султана   Гияс   эддине-Кей-Хюсрева   Гюрджи-хатун,
поклонница  великого  Руми,  заплатила  за  поднесенный  ей  рубин   сто
восемьдесят тысяч диргемов. А разве Османы  не  победили  сельджуков?  И
разве есть что-либо невозможное для Османов?
   - Но то, что ты просишь, невозможно, - сурово сказал  султан.  -  Моя
любовь к тебе безгранична, но только в моем мире, не в чужом.
   - Разве ваша столица - чужой мир?
   - Есть требования власти, перед которыми бессильны и султаны.
   - Вы не будете там султаном.
   - А кем же я буду?
   - Ну, - она задумалась лишь на мгновение, - ну...  морским  корсаром,
разбойником, может, молодым зурначи - это уж как вам пожелается.  Луиджи
Грити устраивает  в  своем  доме  новогодний  маскарад,  там  все  будут
переодеты, с лицами, закрытыми масками, никто не узнает, кто вы и кто я.
   - И ты хотела бы туда?
   - А разве вы не хотите доставить маленькую радость своей Хуррем? Ведь
сказано: "И Аллах... дал встретить им блеск и радость".
   Сулейман снисходительно хмыкнул.  Эта  женщина  имеет  неосторожность
ссылаться на святую книгу.
   - Там сказано,  -  терпеливо  напомнил  он:  -  "Терпи  же  терпением
хорошим..." и еще сказано: "И, поистине, он тверд в любви к благам!"
   Хуррем  только  тряхнула  волосами,  не   собираясь   проигрывать   в
состязании даже такому знатоку Корана, как султан, хотя не имела никаких
надежд на победу. Но и султан еще не до конца знал, с кем имеет дело!
   - "А что даст тебе знать, что такое  она?  -  скороговоркой  спросила
Хуррем. - А что  даст  тебе  знать,  что  такое  ночь  могущества?  Ночь
могущества лучше тысячи месяцев".
   - "Это не слова поэта. Мало вы веруете!" - строго сказал Сулейман.
   - "И не  слова  прорицателя.  Мало  вы  припоминаете!"  -  немедленно
ответила ему Хуррем.
   Эта женщина могла бы вызвать восхищение даже у мертвого!
   Султан долго молчал.
   - Мне надо подумать.
   Хуррем ластилась  к  своему  повелителю,  обнимала  его  шею  тонкими
руками, щекотала ухо поцелуями.
   - Я проникла  в  книгохранилище  вашего  величества,  развернула  все
двадцать платочков и парчовых платков  из  "Мухаммедие"  Языджи-оглу,  и
прочла всю сокровищницу ислама, и видела на одной из страниц следы дыма,
выходившего из сердца Языджи-оглу от горячей любви к богу. Так я  думала
о вас, ваше величество, разыскивая истоки вашей бесконечности в истории.
Если же мы пойдем на маскарад, я обещаю прочитать там  всю  "Иллях-наме"
великого суфия Аттара, ибо почему-то хочется верить, что вы любите  меня
так же, как Хоррем-шах любил маленького своего раба Джавида.
   - Но я не хочу, чтобы ты сгорела, как Джавид, - пробормотал испуганно
Сулейман, чувствуя, что  эта  непостижимая  женщина  ведет  его  так  же
уверенно, как маленький эфиоп ведет огромного султанского слона.
   Так осуществился странный каприз Хуррем, и в воскресенье ночью  среди
трехсот гостей блестящего Луиджи  Грити,  переодетых  в  удивительнейшие
костюмы,  появились,   охраняемые   несколькими   десятками   переодетых
дильсизов, высокий, широкогрудый корсар в широченных белых шароварах,  в
синей сорочке, в узкой безрукавке, шитой золотыми кручеными  шнурами,  в
красной чалме с целым снопом перьев над нею, закрытый чудовищной  маской
каннибала, а рядом с ним маленькая гибкая цыганочка, вся  в  красном,  с
узенькой маской на лице, оставлявшей незакрытыми ее выразительные  уста,
которые щедро дарили улыбки на все стороны.  Огромный  зал  в  роскошном
доме Грити был убран в строго  античном  стиле.  Ничего  лишнего,  белый
мрамор, белые статуи, низкие резные белые столы и  ложа  возле  них  для
гостей. Напитки и кушанья подавали в серебряной посуде  дивной  чеканки.
Даже у султана не было такой посуды. Из-за моря прибыли по вызову  Грити
венецианские актеры  во  главе  с  Анджело  Мадуном  лишь  затем,  чтобы
показать в лицах историю любви Амура и  Психеи.  Грити,  одетый  толстым
пашой, закрытый красной маской, выпустив из-под  маски  свои  толстенные
усы,  усыпанные  золотыми  блестками,  переходил  от  гостя   к   гостю,
приветствовал, угощал, развлекал. У корсара спросил, не смог ли  бы  тот
уступить ему свою цыганочку, но ответила  сама  цыганочка,  заявив,  что
своего корсара она не променяет даже на райские врата.  Любовь  Амура  и
Психеи сменилась танцами молоденьких турчанок, одетых  столь  прозрачно,
что мужчины забыли даже о крепком вине, которое Грити наливал с подлинно
купеческой щедростью. Но все  же  и  за  всем  этим  гости  не  забывали
наведываться к ложу, на котором возлежал обладатель красной чалмы, чтобы
хоть намеком выразить ему свое уважение, словно бы ни для кого  не  было
тайной, кто скрывается в этом одеянии и  кто  его  спутница,  переодетая
цыганочкой. Несколько раз подходил и любимец султана Ибрагим, наряженный
молоденьким хафизом, в скромном зеленом одеянии, с зеленой узкой  маской
на глазах, белозубый и красногубый. Он осмотрительно держался поодаль от
цыганочки, не затрагивал ее ни словом, ни  взглядом,  обходил  опасливо,
даже Сулейман заметил это не без удовлетворения и шутя  прочитал  газель
Хамди Челеби о красавице и ходже:  "Поймала  она  ходжу-заде  в  капкан,
сказала: "О ты, что зажигаешь огонь на току душ,  о  друг,  ты  захватил
меня и скрутил, как жгут, о друг, ты потерял рассудок от ночной  черноты
моих волос, даже без крыльев сердце летит, точно  птица,  ты  схитрил  и
выпустил любовь, и попала она в капкан".
   Затем цыганочка вскочила на стол, между редкостной серебряной  посуды
(правда, попорченной, с точки зрения  правоверных,  изображениями  голых
людей, птиц и зверей),  и  звонким  голосом  стала  читать  "Иллях-наме"
персидского суфия Аттара. О том, как на грандиозном  банкете  при  дворе
шаха гурганского Хоррем-шаха знаменитый поэт Фахр, автор  поэмы  "Вис  и
Рамин", прочитал свои прекрасные стихи, и  опьяневший  шах  подарил  ему
любимого мальчика-раба  по  имени  Джавид.  Но  Фахр  знал,  что  утром,
протрезвившись,  шах  пожалеет  о  своем  подарке.  Поэтому  он,   желая
сохранить раба для шаха, запирает мальчика в погреб,  куда  есть  только
один вход - через дверь в полу у трона. Ключ при двух свидетелях  отдает
придворному вельможе. Утром Хоррем-шах, узнав о поступке  поэта,  хвалит
его за великодушие. Он берет ключ, идет в погреб и... находит  там  лишь
кучку пепла. Ночью упала  свеча,  загорелся  тюфячок,  на  котором  спал
Джавид, и все сгорело.
   Хоррем-шах в отчаянии запирается в погребе и  проводит  все  время  в
молитвах, а поэт  Фахр,  ужаснувшись  случившемуся,  уходит  в  пустыню,
бродит там и слагает еще более прекрасные стихи.
   Персидский язык цыганочки был  слишком  певуч,  не  слышалось  в  нем
сухого  шороха  пустынных  ветров,  что  придает  неповторимую   страсть
сладкоречивым  поэтам,   но   эта   певучесть   обернулась   неожиданным
очарованием, которое еще усиливалось от очарования самой  цыганочки.  Ее
грозный корсар довольно замурлыкал, когда она прыгнула со стола снова  к
нему, но тут, осмелев, появился возле них белозубый хафиз  в  зеленом  и
спросил у корсара разрешения станцевать с его цыганочкой.
   - А кто будет танцевать, ты или она?  -  спросил  корсар,  предвкушая
заранее растерянность хафиза.
   - Пусть он станет с барабаном, как евнух, а я буду танцевать  вокруг,
- нагнулась к уху корсара цыганочка.
   - Ты так хочешь? - не поверил он, ибо  зачем  бы  Хуррем  еще  и  тут
возвращаться памятью к гаремным танцам? - Если так, то пусть он  возьмет
барабан.
   - Но я ведь не знаю, что выбивать, - испугался хафиз.
   - То, что я буду танцевать! - крикнула цыганочка.
   Огромный  барабан  притащил  хафизу  сам  Грити,  ударил  для   пробы
колотушкой, надул щеки, ударил еще, захохотал. Хафиз  Ибрагим  опустился
на  одно  колено,  замахнулся,  цыганочка  пошла  вокруг   него,   легко
изгибаясь, закружилась быстрее и быстрее, ближе и ближе к  незадачливому
дюмбекчи, откуда-то появился у нее в руках кусочек прозрачного  муслина,
она игриво  помахивала  этим  платочком,  чуть  не  задевая  вспотевшего
хафиза, даже Ибрагим при всей своей дерзости  и  нахальстве  понял,  что
происходит нечто слишком угрожающее для него, и если султан до  сих  пор
не знает о том, как попала в его гарем Роксолана, то уже  сегодня  может
узнать, - слишком зловеще  вела  себя  султанша,  все  теснее  и  теснее
затягивала вокруг него петлю, начиная с той поэмы-намека и  кончая  этим
танцем, на который он сдуру сам напросился.
   - Ваше величество, - шептал, стараясь делать это незаметно,  Ибрагим,
- ваше величество, вы узнали меня?  Я  Ибрагим.  Вы  узнали  меня,  ваше
величество?
   Она еще увлеченнее размахивала своим платочком, откинулась в экстазе,
выгнулась спиной, как  змея,  проронила  сквозь  раскрытые  уста  не  то
Ибрагиму, не то еще кому-то:
   - Я не знаю вас!
   - Это я подарил вас султану, ваше величество!  -  в  отчаянье  шептал
Ибрагим. - Простите меня, ваше величество!..
   - Не знаю вас... Не знаю...
   - Я Ибрагим... Из преданности шаху...
   - Никогда не знала...
   - Только из преданности...
   - Не хочу знать...
   Барабан  умолк.  Цыганочка  легко  порхнула  к  корсару,  подала  ему
почтительно прозрачный платочек, тот обвязал им  свою  длинную  шею.  Не
скрывал удовольствия. Да и скроешь ли величие власти, в какие бы одеяния
она ни рядилась?

ВЛАСТЬ

   Что лучше для властелина - вселять любовь или страх? Что полезнее для
него - чтобы его любили или  боялись?  Достигнуть  одновременно  того  и
другого  невозможно,  поэтому  приходится  выбирать  второе  -   держать
подданных в страхе. Когда речь идет о  верности  и  единстве  подданных,
властелин не должен бояться прославиться жестоким. Прибегая в  отдельных
случаях к жестокости, он  поступает  милосерднее,  нежели  тогда,  когда
из-за чрезмерной снисходительности  допускает  беспорядок,  охватывающий
всю державу, а наказанию подвергаются только отдельные  лица.  Властелин
не должен быть  великодушным  и  щедрым  до  такой  степени,  чтобы  эта
щедрость ему повредила. Он не должен бояться осуждения за те пороки, без
которых невозможно сохранить свою власть,  ибо  есть  пороки,  благодаря
которым  властители  могут  достигать   безопасности   и   благополучия.
Заставляя  всех  бояться,  властелин  не  должен  вызывать  против  себя
ненависти. Вселять страх, не вызывая ненависти, довольно легко, если  не
посягать на имущество подданных и  на  честь  их  жен  и  дочерей.  Люди
прощают и забывают даже смерть своих  ближайших  родных,  но  не  потерю
имущества.
   Презирают лишь тех властителей, которые  оказываются  нерешительными,
непоследовательными, малодушными и легкомысленными. Люди мстят  лишь  за
незначительные  обиды,  жестокое  же  угнетение  лишает  их  возможности
мстить. Поэтому все необходимые жестокости должны  быть  решительными  и
быстрыми, благодеяние же  должно  твориться  медленно,  чтобы  подданные
имели возможность и время оценить его с признательностью. Существует два
способа действий для достижения высшей цели:  закон  и  насилие.  Первый
способ - человеческий, второй - диких зверей.  Властители  должны  уметь
пользоваться обоими способами, на что указывали нам еще древние.
   Ахиллес и другие герои древности обучались и воспитывались  кентавром
Хироном, получеловеком-полуконем, то есть уже в  процессе  воспитания  в
них закладывались два  начала:  человеческое  и  животное,  без  которых
невозможно вообразить властелина, так же как добродушного разбойника.
   Так писал флорентийский  секретарь  Никколо  Макиавелли,  современник
Леонардо да Винчи, Микеланджело, Рафаэля, Тициана, Лютера, Томаса  Мора,
Дюрера и Томаса Мюнцера, человек, который видел коварство  и  жестокость
пап Александра Борджиа и Юлия Второго,  христианских  властителей  Карла
Пятого и Франциска Первого, султанов Селима и Сулеймана,  видел  дым  от
костров страшного Торквемады, слышал печальный  звон  цепей,  в  которые
заковывались  рабы  в  тех  самых  землях,  где  расцветало   искусство,
возводились роскошные сооружения, писались великие книги.
   Четыреста лет будут обвинять Макиавелли в цинизме, забывая о том, что
он  был  только  наблюдательным  секретарем  своего  времени  и   честно
рассказал о его цинизме потомкам.

ВИЗИРЬ

   Роксоланы. Слово, которое для Европы еще  вчера  ничего  не  значило.
Какой-то  народ,  народец,  племя?  Где-то  на  Востоке?  Затерянные   в
беспредельных степях. Когда-то  там  были  скифы,  сарматы,  киммерийцы,
аланы. Византийцы писали о тавроскифах. Потом прогремели по  всему  миру
слова "Киев" и "Русь". Но роксоланы, украинцы?
   Брошенное случайно два года назад на Бедестане  купцом  Луиджи  Грити
слово Роксолана почти забылось, исчезло вместе с маленькой золотоволосой
девочкой. Но вот она явилась миру новой султаншей, явилась  внезапно  во
власти едва ли когда-либо слыханной, и мир возжаждал узнать, кто  она  и
откуда.
   Новый венецианский баило в Стамбуле Пьетро Дзено (он  сменил  беднягу
Андреа Приули, умершего от  чумы  сразу  же  по  прибытии  в  султанскую
столицу) принадлежал к людям, которых трудно чем-либо  удивить.  Еще  от
своего отца наслышался о чудесах Персии, сам много  лет  был  провидуром
Венеции то в Дамаске, то в Александрии, то в городах Пелопоннеса,  то  в
Которе,  этом  чуде  Адриатики,   которое   своею   необычностью   могло
состязаться и с Дубровником, и с самой Венецией. За  свою  долгую  жизнь
Пьетро Дзено, казалось, насмотрелся всего, но даже  ему  не  приходилось
слыхивать, чтобы жена восточного властителя стояла у его трона во  время
торжеств или (что уж  переходило  все  границы  вероятного)  забавлялась
целую ночь на карнавале, среди неверных.
   - Кто эта  султанша?  Откуда  она?  Почему  имеет  такую  власть  над
султаном? - засыпал посол вопросами Луиджи Грити.
   Грити довольно прищурил глаз.
   - Можете доложить Совету десяти, дорогой  Дзено,  что  это  именно  я
купил ее для султана.
   - Вы? Невероятно! Как это могло быть?
   - Точнее говоря, я покупал ее не для  Сулеймана.  И  не  ее,  не  эту
девушку, а  просто  красивую  роксоланку.  Дал  задаток  одному  старому
мошеннику и велел привезти от  роксолан  что-нибудь  необычное.  Среднее
между богом и дьяволом. Потом уступил девчонку  своему  другу  Ибрагиму.
После султана это второй человек в империи.
   - Если не считать султанши.
   - Это еще увидим. Я продал эту девушку Ибрагиму, а он, не справившись
с нею, не придумал ничего лучше, как подарить ее в гарем султана.
   - И тот знает об этом?
   - Кажется, нет.
   - А если узнает?
   - Поздно! Кроме того, зачем ему узнавать?
   - Вы рассказываете невероятные вещи.
   - Разве может быть что-то  невероятное  в  этой  невероятной  стране?
Пишите побыстрее дожу, что вы первый узнали о  происхождении  загадочной
султанши, которая может в будущем иметь довольно загадочное  влияние  на
Сулеймана, и что настоящее имя ее Роксолана.
   - Роксолана? Почему Роксолана? Она же Хасеки!
   - В гареме ее зовут еще Хуррем, то есть веселящаяся. Иногда -  Рушен,
или сияющая. А Хасеки - это  титул.  Даже  янычарским  агам  дают  такое
звание.  Чтобы  показать,  что  человек  стоит  ближе  всех  к  султану,
принадлежит султану, как его собственная душа. Для  Европы  пусть  будет
Роксолана. Одно ваше донесение в Венецию - и  мир  узнает  о  еще  одной
могущественной женщине.
   - А как же с вашим правом крестного отца?
   - Уступаю его в пользу Пресветлой Республики, - засмеялся Грити. -  Я
великодушен, как все купцы, во всем, что не касается их прибыли.
   - Невозможно предвидеть все прибыли, какие можно  получить  благодаря
этой женщине, - пробормотал Дзено.
   - Добавьте: и весь возможный вред! - воскликнул Грити. -  Мы  с  вами
присутствуем при рождении величия, запомните мои  слова!  Возьмите  даже
легенды - что они вам дают? Женщина рождается из  ребра  мужского,  одна
богиня - из головы Зевса, другая - из пены морской. А какая рождалась из
рабства,  преодолевая  рабство  и  достигая  наивысших   высот   власти?
Советовал бы вам позаботиться о  проявлении  внимания  к  этой  женщине.
Правда, никто еще не знает, что  она  любит,  каким  подаркам  оказывает
предпочтение, кроме того, трудно состязаться в щедрости с Сулейманом. Вы
слышали о платье в сто тысяч дукатов?
   - Не только слышал, но видел собственными глазами это платье во время
торжественного приема в Топкапы.
   - Тогда мне уже нечего вам больше сказать.
   Неизвестно как, но слухи о непостижимом  влиянии  Хасеки-Хуррем,  или
Роксоланы,  на  султана  почти  мгновенно  распространились  в  столице.
Русский посол Иван Морозов, который привез от Великого московского князя
слова о мире и дружбе, был принят Пири Мехмед-пашой хоть и с  положенной
торжественностью, но без обещаний.
   - Все зависит от милости и воли его  величества  падишаха,  -  сказал
великий визирь.
   Но кто-то  намекнул,  что  полагалось  бы  поднести  дары  не  только
султану, но и султанше, и  Морозов  отобрал  для  Хасеки  драгоценнейших
красно-черных соболей.
   После  Родоса  ухудшились  отношения  между   Портой   и   купеческой
республикой Дубровником. Султан не  мог  простить  дубровчанам,  что  их
военные корабли не помогали ему в  перевозке  войска  на  остров.  Кроме
того, среди захваченных в плен защитников твердыни  оказалось  несколько
человек, назвавшихся купцами из Дубровника. Этого  уже  было  более  чем
достаточно,  чтобы  на  дубровницкие  товары  немедленно  была  повышена
пошлина, корабли Дубровника в турецких водах безжалостно преследовались,
грабились товары, людей забирали в  рабство.  Из  Дубровника  прибыло  в
Стамбул посольство, но его никто не  хотел  принимать.  И  снова  кто-то
подсказал: поднести дары из дорогих тканей молодой султанше, может,  это
смягчит сурового султана.
   Хуррем снова была в положении. Сын Махмед был такой  хилый,  что  все
ждали: если умрет не из-за своей  слабости,  то  уж  чума  приберет  его
непременно.  Но  холодные  ветры  постепенно  отгоняли  гнилой  дух   от
Стамбула, чума отступала, крошка Мехмед, хоть и захлебывался  криком  от
неведомых болей, упорно держался за жизнь, а маленькая Хуррем словно  бы
для того, чтобы окончательно укрепиться и одолеть всех своих завистников
и недругов, готовилась подарить султану еще одного сына.
   Снова султан  не  хотел  видеть  никого,  кроме  своей  Хуррем,  ночи
проводил с нею, а дни отдавал заботам о  справедливости,  советовался  с
мудрецами  об  улучшении  и  утверждении  законов,  о  войне  больше  не
вспоминал, словно бы забыл, что его огромное войско, собранное лишь  для
новых и новых захватнических походов, немедленно распадется, как  только
остановится в  своих  грабежах.  Когда  на  диване  пузатый  Ахмед-паша,
который, расталкивая всех, рвался к званию великого визиря, кричал,  что
пора выступать в новый поход, султан спокойно говорил:
   - Пусть уляжется пыль.
   - Какая пыль? - таращился, не понимая, на членов дивана Ахмед-паша.
   - От великих походов Повелителя Века,  -  спокойно  усмехался  старый
Пири Мехмед-паша.
   - Разве новый караван должен ждать,  пока  засохнет  верблюжий  помет
после каравана старого? - не унимался воинственный Ахмед-паша.
   Султан хмуро одергивал нетерпеливого визиря:
   -  Трава,  которая  растет  слишком  быстро,  никнет  от  собственной
тяжести.
   Если беспорядок воцарился даже в диване, то  могла  ли  быть  речь  о
порядке в державе?  Восточные  провинции,  где  зверолютый  Ферхад-паша,
уничтожая  бунтовщиков,  вырубил  даже  грудных  младенцев,   восставали
беспрерывно, тянулись к кызылбашам. Из Египта пришлось вернуть в Стамбул
Мустафа-пашу, за которого назойливо хлопотала Сулейманова сестра Хафиза,
и теперь там снова возродилась мамелюкская угроза. Великий  визирь  Пири
Мехмед  все  чаяния  возлагал  на  закон,  а  нужна  была  еще  и  сила.
Государственную печать должна держать рука, которая так же умело  держит
и меч. Но где она, та рука? Пири Мехмед, взяв себе тахаллус  Ремзи, то есть Загадочный, сочинял мистические стихи, находя
в них убежище для своей усталой души. На диване рядом с молодым султаном
и  полными  сил  сорокалетними  визирями   он   выглядел   изнеможенным,
равнодушным,  старым.  Сулейман   всякий   раз   становился   свидетелем
ожесточенных столкновений  между  Ахмед-пашой  и  великим  визирем.  Два
султанских зятя - Мустафа-паша и Ферхад-паша -  выжидали,  чем  все  это
кончится, хотя каждый из  них  готов  был,  улучив  момент,  прыгнуть  и
вырвать державную печать из старческих рук Пири  Мехмеда.  Сорок  лет  -
рубеж для мужчины. Если ничего не  достиг,  уже  и  не  достигнешь,  ибо
добывается все в жизни саблей, а саблю рука держит, лишь пока крепка.
   - Кто сравнивает гнилое высокое дерево  с  деревом,  укрытым  густыми
ветвями? - восклицал Ахмед-паша, запихивая себе за широченную спину чуть
не с десяток парчовых султанских подушек. - Если у человека меч  уже  не
может быть мокрым от крови, ни даже от пота, то как может такой  человек
держать в руке державную печать?
   - Я повод, коего слушаются верблюд  и  всадник,  -  спокойно  отвечал
великий визирь. - А кто ты?
   - А я тот, кто разрубает поводья и лишает тебя сна.
   - Где ты оставил свиней  своей  матери?  -  намекая  на  христианское
происхождение этого эджнеми-чужака, язвительно спрашивал Пири Мехмед.
   - Они пасутся с ослами твоей матери, и когда мы пойдем  на  пастбище,
то увидим тебя среди них.
   Ибрагим, сопровождавший султана повсюду, на диване  не  вмешивался  в
распри, был сдержан и внимателен со всеми, сидел  тихо,  только  слушал,
учтиво улыбался, изо всех  сил  выказывая  незаинтересованность.  А  сам
тревожился больше и больше, чувствуя, что вскоре должно произойти  нечто
важное, но где и что, не знал даже он,  поскольку  Сулейман  не  делился
своими намерениями ни с кем. Может, с Хуррем? Но она оттолкнула Ибрагима
грубо  и  безжалостно.   С   валиде?   Слухи   противоречили   и   этому
предположению. После Родоса  Сулейман  сделал  для  валиде  единственную
уступку - вернул в Стамбул Чобана Мустафа-пашу. Но все  равно  следовало
заручиться поддержкой султановой матери,  ибо  только  она  знала  тайну
Хуррем и так же, как и молодая султанша, держала судьбу любимца  султана
в своих руках.
   Ибрагим  попросился  через  кизляр-агу  на  разговор  к   валиде,   и
султанская мать приняла его уже на следующий день,  но  когда  он  начал
было о том,  как  подарил  когда-то  для  Баб-ус-сааде  рабыню-украинку,
глянула  на  него   внимательно,   шевельнула   темными   устами   почти
презрительно:
   - Я не помню этого.
   Ибрагиму изменила его выдержка, он почти закричал:
   -  Ваше  величество!  Как  вы  могли   забыть?   Я   предложил   вам.
Посоветовался с вами. И вы...
   - Не помню этого, - холодно повторила  валиде,  закрывая  лицо  белым
яшмаком и как бы отгораживаясь от грека.
   Ибрагим понял, что не может уйти  так  от  этой  загадочной  женщины.
Ухватился, как за якорь спасения, за слова из Корана:
   -  Сказано:  "Если  у  них  нет  свидетелей,  кроме  самих  себя,  то
свидетельство каждого из них -  четыре  свидетельства  Аллахом,  что  он
правдив".
   - "А пятое, - словами Корана ответила валиде, - что проклятие  Аллаха
на нем, если он лжец".
   - Ваше величество, мной руководили любовь и преданность к падишаху.
   - Этого я не помню, - упрямо повторяла темногубая женщина,  не  давая
Ибрагиму приблизиться к ней в своей искренности ни на пядь.
   - Только любовь и преданность, ваше величество, только любовь...
   Ни обещания, ни ручательства, как и от Хуррем. Обе оказались  хитрее,
нежели предвидел грек. Держали его в руках и  не  хотели  выпускать  без
подходящего случая. Но и не выдавали султану. Пока не выдавали,  и  надо
было пользоваться этим.
   Беседы, вечера, прогулки с султаном - тут у Ибрагима  было,  конечно,
преимущество перед всеми приближенными, но  все  равно  он  видел:  душа
Сулеймана остается для него таинственной и  закрытой,  как  и  для  всех
остальных. Никто не знал, что скажет султан сегодня, что  велит  завтра,
кого возвысит, кого  накажет.  Он  смеялся,  когда  Ибрагим  нашел  трех
пузатых карликов, подстриг им  бороды,  как  у  Ахмед-паши,  одел  их  в
шутовские "визирские" халаты, дал деревянные сабли и  заставил  рубиться
перед Сулейманом, сопровождая султана в приморские сады. А что из  того?
Ахмед-паша продолжал оскорблять всех на диване,  а  Ибрагим  должен  был
сидеть молча, ибо был всего лишь главным  сокольничим.  К  тому  же  еще
принадлежал  к  эджнеми-чужакам,  как  презрительно  называл   их   Пири
Махмед-паша, однажды неожиданно заявивший, что в диване осталось  только
два чистокровных османца - сам султан и он, его великий визирь.  До  сих
пор еще не было случая, чтобы у султанов  великими  визирями  были  люди
чужой  крови.  Теперь  такая  угроза  надвигалась   неотвратимо,   и   в
значительной степени виновен был в этом сам Пири Мехмед. Ибо разве же не
он когда-то добился у султана Селима, чтобы визирем стал Мустафа-паша? И
разве не он первым заметил храбрость Ферхад-паши, и не по его ли  совету
Ахмед-пашу поставили румелийским беглербегом? Сулейман унаследовал  этих
чужаков от своего отца вместе с Пири Мехмедом. Османец Касим-паша впал в
глубокую старость и вынужден был оставить диван, теперь пойдет на  отдых
и  он,  Мехмед-паша,  и  воцарятся  здесь  эти  боснийцы  или   болгары,
отуречившиеся   христиане,   вероломные   и   подозрительные   в   своей
ненасытности. Не жди верности от того, кто  уже  раз  предал.  Эти  люди
только суетятся у подножия могучей каменной стены, возведенной Османами.
Подняться же на нее не дано никому из них. Дерутся за  то,  чтобы  стать
ближе всех, - только и всего. Султан тоже это  знает,  поэтому  с  такой
скукой на лице слушает грызню на диване.
   И никто не знал,  что  у  Сулеймана  был  человек,  которому  он  мог
довериться и доверялся в своих  державных  делах,  кому  он  всякий  раз
рассказывал о стычках на диване и  о  недовольстве  янычар,  которые  не
могут утихомириться после Родоса, ибо для них  победа  без  добычи  хуже
поражения, и о своих заботах с властью, которая  чем  безграничнее,  тем
безграничнее зависимость от нее того, кто ею пользуется. Механизм власти
осложняется и расширяется даже тогда,  когда  кажется,  будто  ты  ничем
этому не способствуешь. Две тысячи хавашей  в  одном  только  султанском
дворце Топкапы. Сорок тысяч войска капукули - тридцать тысяч  янычарской
пехоты и десять тысяч конных спахиев. Десятки главных писарей-перване  -
и сотни писарей обыкновенных - мунши  и  языджи,  множество  дефтердаров
только в самом Стамбуле, - ведь кроме четырех главных налогов  надо  еще
собирать девяносто три налога и повинности.  Существует  даже  должность
реис-ус-савахиль - смотритель державы, - то есть  глава  всех  улаков  -
доносчиков. Повсюду нужны мудрые люди. Для  державы  недостаточно  одних
только воинов. Завоеванная земля тогда лишь приносит пользу, когда  дает
доходы. Взять их можно только умом. А где набрать столько мудрых людей?
   - Ваш разум, ваше величество, облегает  землю,  как  туча  с  золотым
дождем поля и сады, - заглядывала ему в суровые глаза Хуррем.
   Маленькая ее головка гнулась на  длинной  шее  под  тяжестью  красных
волос. В прорезях просторного шелкового халата розовели чулки с  золотой
каймой, загадочно светились  аметистовые  застежки  на  алых  подвязках.
Шелка, парча,  венецианские  флаконы,  индийские  безделушки,  низенькие
диваны,  круглые  разноцветные  подушки,  белые  ковры,   белые   шкуры,
благоухания, умерший  аромат  цветов,  воздух  как  в  теплице,  дьяволы
прячутся в каждой щели, в каждом завитке букв тарихов , начертанных на  стекле.  Узкая  белая  рука,  точно
защищаясь, шаловливо наставлена на Сулеймана,  молодое  прекрасное  тело
изгибается движением змеи, заметившей опасность.
   -  Ваше  величество,  вашей  мудростью  должна  довольствоваться  вся
держава!
   - А преданность? Когда брадобрей бреет голову султана,  его  сторожат
два капиджии с оголенными  саблями.  Капиджиев  сторожат  четыре  верных
дильсиза. За дильсизами следят шестнадцать еще более  верных  акинджиев.
Где конец подозрениям? Кому верить? То же и на султанской кухне. То же и
в гареме. В целой державе. Со времени Белграда невозможно  найти  замену
старому Мехмеду-паше. Кого ставить?
   - Поставьте вашего любимца Ибрагима, ваше величество.
   - Ибрагима?
   - Он самый преданный.
   - Откуда вам известно, моя Хасеки?
   - Некоторые вещи открываются женщинам сами по себе. Кроме того, разве
я не жена великого повелителя? Я должна кое-что знать  в  этой  державе.
Взгляните на эти меха, мой повелитель. Это соболя. Взгляните -  они  как
будто и не убиты, будто живые, дышат морозами, волей,  лесным  духом,  в
каждой ворсинке трепещет жизнь. Это подарок московского посла.
   - Знаю.
   - А знаете ли вы,  что  прежде,  чем  поклониться  вашему  величеству
дарами Великого московского князя и поднести вашей рабыне эти редкостные
меха, посол должен был раздать подарки чаушам, которые поздравили его  с
приездом, слугам, которые принесли  для  него  от  вашего  величества  и
великого визиря пищу, привратникам и  слугам  великого  визиря,  страже,
посыльным,  конюшим,  драгоманам  -  Юнус-бею,  Махмуд-бею,   Мурад-бею,
Мехмед-бею.
   - Так велит обычай!
   - Когда слишком много обычаев, тогда возникают злоупотребления.
   - Послов надо сдерживать.  Шах  кызылбашей  прислал  к  нам  посла  в
сопровождении пятисот всадников. Целое войско! Я впустил его  в  Стамбул
лишь с двумя десятками слуг, а остальных оставил на том берегу Богазичи.
Довольно с нас и собственного величия.
   - Для вашего величия нужны самые преданные, мой повелитель.
   - Ибрагим эджнеми. Он не османец. Грек.
   -  Как  вы  относитесь  к  великому  Джелаледдину  Руми,  о   светлый
повелитель?
   - Это был любимый поэт Мехмеда Фатиха и султана Селима.
   - Я осмеливаюсь посещать библиотеку Фатиха и вашу, мой повелитель.  И
хоть еще не умею как следует разбирать драгоценные письмена, но  кое-что
уже понимаю. Однажды я прочитала такое. Как-то шейх Салахеддин нанял для
возведения садовой стены мастеров-турок.  Руми  сказал,  что  тут  нужны
мастера-греки. Турок нужно звать для разрушения.
   - Горькие слова Руми нельзя относить ко всем османцам.
   - Так же и ко всем грекам, ваше величество. Но  достоинства  Ибрагима
вам известны лучше чем кому-либо. Может, о таких и писал великий поэт.
   Неожиданное заступничество Хуррем за Ибрагима натолкнуло Сулеймана на
мысль посоветоваться с валиде. Чтобы оказать матери особую честь, султан
навестил ее в собственном ее покое, где  все  было  ему  знакомо:  белые
ковры,  низенькие  столики,  суры   Корана,   начертанные   золотом   на
разноцветных  стеклах  окон,  курильницы   и   светильники.   Коран   на
драгоценной подставке, мраморный фонтан, но не белый, как  у  Хуррем,  а
зеленый, цвета морской волны летом. У  фонтана,  небрежно  брошенная  на
пол, лежала большая белая шкура незнакомого зверя.
   - Что это? - спросил султан.
   - Подарок русского посла. Белый медведь.
   - Разве есть белые медведи?
   - Они живут во льдах. Это редкостный зверь. Он бесценный.
   - Послы щедро наполняют  покои  моего  гарема.  А  кто  наполнит  мою
казну?
   - Не могу быть вашей советницей, мой державный  сын,  -  подавая  ему
чашу с шербетом, сказала валиде, -  вы  же  знаете,  что  женщины  умеют
только транжирить деньги, а не копить их.  Ваша  Хуррем  доказывает  это
каждый день.
   - Вы не любите Хасеки. Это наполняет мое сердце болью.
   - Я любила жену ваших первых детей. Хасеки я вынуждена почитать,  так
как вы назвали ее баш-кадуной.
   Они долго сидели и молчали, как  враги.  Состязались  в  молчании,  и
никто не хотел уступить. Но султан пришел за советом, к тому же  он  был
сыном этой властной женщины.
   - Ваше величество, - он слегка  склонил  свой  высокий  тюрбан  перед
валиде, - кого бы из моих приближенных вы назвали самым преданным?
   Она долго не отвечала, тешась хотя бы кратковременной зависимостью, в
которую султан добровольно попал к ней. А может, ждала, что Сулейман  не
выдержит и повторит свой вопрос. Однако он тоже был сыном  своей  матери
и, единожды поддавшись, больше не имел намерения этого  делать.  Наконец
темные уста раскрылись, и с них слетело одно-единственное слово:
   - Ибрагим.
   Не сговариваясь (как могли сговориться эти две  женщины!),  валиде  и
Хуррем назвали одного и того же человека, о котором уже столько  времени
упорно думал Сулейман. "Таите свои слова или открывайте...  Поистине  он
знает про то, что в груди!"

***

   Из Венеции пришла  весть,  что  дожем  Пресветлой  Республики  избран
престарелый  Андреа  Грити,  отец  Луиджи.  В  один  день  из   простого
стамбульского  купца  он  стал  сыном  дожа.  К  богатству   и   роскоши
прибавилось положение, какого доныне не мог  купить  себе  ни  за  какие
деньги. По совету Ибрагима, султан  принял  Луиджи  в  своих  приморских
покоях, где были только избранные слуги и несколько шутов для увеселения
султанских гостей, но и те, показав, как Ахмед-паша размахивает саблей и
брызжет пеной на диване, домогаясь державной  печати,  были  удалены,  и
Сулейман провел ночь за вином прозрачным, как петушиный глаз,  со  своим
любимцем и с  богатейшим,  кроме  самого  султана,  человеком  Стамбула.
Султана  не  очень  удивили  широкие  познания  Грити:   человек   стоит
раздвоенный между двумя мирами,  одной  ногой  среди  мусульман,  другой
среди христиан, тут, если  ты  не  ленив  (а  тот,  кто  хочет  получать
прибыли, не может быть ленивым), можешь черпать  полными  пригоршнями  и
отсюда и оттуда, как послушный ягненок, который сразу двух маток  сосет.
Ошеломило султана другое. Осведомленность Луиджи Грити о положении в его
империи, в отдаленнейших ее землях.
   - Откуда у вас такие сведения?
   - Я купец.
   - Но ведь я султан.
   - Султан не всегда сидит  на  месте,  он  вынужден  еще  и  ходить  в
завоевательные походы. А купец сидит на месте, к  нему  идут  товары,  а
вслед за товарами вести. Вести - это тоже  товар.  Их  можно  пускать  в
оборот  сразу,  иногда  приходится  складывать   в   караван-сараях   до
подходящего случая,  но  пренебрегать  ими  истинный  купец  никогда  не
станет. Мое положение особенное. Я  родился  в  Стамбуле,  поэтому  имею
основания считать себя  в  значительной  степени  османцем.  Иной  веры,
правда. Но эта земля мне дорога. И мне не все равно, в  богатстве  будет
она  или  останется  опустошенной  и  вытоптанной,  как  вытаптывали  ее
сельджуки, а потом Тимур, а потом... К сожалению, всякий  раз  сбывается
старая поговорка: "Где ступит конь турка,  там  уже  не  растет  трава".
Фатих завоевал Константинополь. Селим Явуз -  Сирию,  Египет  и  Хиджаз.
Нога вашего величества ступила на берег Дуная и на Родос. А  увеличились
ли державные доходы? Дали ли что-нибудь новые земли для казны  Эди-куле?
Кому они розданы? И кем розданы?
   - Дырлики раздаются за заслуги моими бейлербегами, - сказал Сулейман.
- Или вы хотели сообщить мне что-нибудь новое об этом?
   Грити приложил к  груди  руки,  унизанные  перстнями  с  драгоценными
камнями.
   - Воистину, как сказано в вашей священной  книге:  "Не  увеличивай  у
тиранов ничего, кроме заблуждений". Но кто раздает тимары и зеаматы, тот
прежде всего и получает от них прибыль. Ни одно государство в Европе  не
владеет столькими землями, как Высокая Порта, почему же она  не  раздает
эти земли сама, а  доверяет  бейлербегам?  Смените  этот  порядок,  ваше
величество,  и  вы  получите  вдвое  больше  доходов  от  одних   только
государственных земель.
   - Над этим, пожалуй, можно подумать, - согласился Сулейман.
   - Государственные дела лишены надлежащего надзора, - продолжал Грити,
не внимая отчаянным жестам Ибрагима, боявшегося султанова гнева, который
в случае чего излился бы в  первую  очередь  на  него,  а  не  на  этого
самоуверенного  купца,  за  которым  теперь   стояло   еще   и   высокое
заступничество венецианского дожа, - вы ограничиваетесь  сейчас  доходом
всего лишь в каких-то три миллиона  дукатов.  А  между  тем  даже  самые
поверхностные подсчеты увеличивают эту сумму до семи, а то и  до  восьми
миллионов. Поглядим, ваше величество. Харадж с христиан и  по  дукату  с
головы евреев - полтора миллиона.  Плата  за  привилегии  -  сто  тысяч.
Имущество умирающих бездетными - триста тысяч. Налог с аргосских греков,
который платят по дукату не с головы, а с дыма, - двести тысяч. Египет и
Хиджаз могут давать миллион восемьсот тысяч, девятьсот тысяч  пойдут  на
содержание местного войска, девятьсот тысяч для  Эди-куле.  Из  шестисот
тысяч сирийских дукатов триста тысяч также идет на войско, триста  тысяч
должно прибывать в Стамбул. С рудников  золотых,  серебряных,  железных,
соляных полтора миллиона. Торговые пошлины, которые платил иногда даже я
- миллион двести тысяч. Десятина от полевого зерна и фруктов - восемьсот
тысяч. Налоги со скота - по полтора  дуката  с  головы  -  два  миллиона
дукатов. Налоги с только что завоеванных земель, с  которых  вы  еще  не
имеете ни единого дуката, - на первый случай  что-нибудь  свыше  двухсот
тысяч дукатов. Мой друг Скендер-челебия знает, как  взимать  подати.  Но
для этого надо, чтобы дефтердары шли следом  за  войском  и  заносили  в
книги  все  живое,  каждый  дом,  каждый  шалаш.  Тем  временем  Египет,
завоеванный почти десять лет назад доблестным османским войском, до  сих
пор еще  не  охвачен  дефтером.  Ваше  величество!  Только  несравненное
могущество вашей  империи  не  дает  ей  развалиться  и  разрушиться  от
беспорядка.
   Сулейман молчал долго и тяжко. Ибрагим налил ему в золотую чашу вина,
но султан и не прикоснулся к нему.
   - Я назначу вас моим  финансовым  советником,  -  наконец  сказал  он
венецианцу.
   - Но ведь я христианин! - воскликнул Грити.
   - Нам служат и неверные.
   - А что скажет ваш диван?
   - В диване произойдут перемены.
   - Но ведь не такие, чтобы там приветствовали гяура?
   - Там будут приветствовать всех мудрых людей. Нам нужны мудрые  люди.
Вы принадлежите к ним.
   Грити склонился в поклоне.
   Потом  поочередно  читали  стихи  Абу  Нуваса  о  вине  и  знаменитую
"Мюреббу" Месихи: "Кто знает, кто будет жив, а кто  умрет  до  следующей
весны? Веселись и пей, не останется, пройдет эта пора весенняя".
   В опьянении постепенно прошли стадии павлина и обезьяны и задержались
на стадии льва, не дойдя до свиньи.  Были  довольны,  что  вино  выявило
родство их душ - ведь при обычных обстоятельствах  оно  могло  бы  и  не
проявиться.
   Об Ибрагиме речи не было. Если бы он знал, что за него хлопотали  две
могущественнейшие женщины империи,  он  бы  ужаснулся,  но  его  спасало
незнание. Поэтому пережил величайшую радость в жизни,  когда  на  диване
султан, сев на  трон  и  переждав,  пока  дильсизы  подсунут  визирям  и
вельможам под бока и спины парчовые подушки, сказал великому визирю Пири
Мехмед-паше:
   - Высокочтимый Мехмед-паша, мы велим вам  передать  державную  печать
Ибрагим-паше.
   Это была неожиданность для всех, и наибольшая - для Ибрагима. Он даже
не поверил, что речь идет о нем,  а  Пири  Мехмед,  вынув  из-за  пазухи
золотую круглую печать, завернутую в парчовый  платочек,  никак  не  мог
постичь, где же  тот  Ибрагим-паша,  которому  он  должен  ее  передать.
Ибрагиму полагалось бы встать, поклониться султану до земли,  поцеловать
следы его ног, а потом уже взять символ наивысшей власти, но он  не  мог
пошевелиться,  сидел  окаменело,  так  же,  как  и  старый  Мехмед-паша,
который, помаргивая своими серыми глазами, искал и никак  не  мог  найти
того таинственного Ибрагим-пашу. Зато вскочил на ноги жирный Ахмед-паша,
выпученными глазами уставился на государственную печать, хотел броситься
к ней, но не посмел, только подался всем своим тяжелым телом, перегнулся
к Мехмед-паше, словно ждал, что он вложит печать в  руку  Ибрагима  лишь
затем, чтобы тот передал ее  ему,  Ахмед-паше,  ибо  кто  же  здесь  был
наиболее достоин этой высочайшей султанской милости?
   - Мудрейший из моих визирей заслужил провести остаток своей  жизни  в
мире, удалившись от дел, - словно бы ничего не замечая, спокойно  сказал
султан. - Мы не забудем его своими милостями и будем  обращаться  к  его
советам. Его место по нашему  повелению  займет  Ибрагим-паша,  которому
жалуем также звание румелийского беглербега с положенными  доходами.  Мы
просили бы высочайшего Пири Мехмед-пашу сказать свое  мнение  о  великом
визире Ибрагим-паше.
   Только тогда Пири Мехмед встал, низко поклонился султану и, передавая
печать Ибрагиму, хрипло произнес:
   - Вашему рабу к лицу честь великого визиря.
   И не понять, одобрял он султанский выбор или смеялся над ним.
   Ибрагим взял печать, поцеловал ее, снова завернул в парчовый платочек
и спрятал за пазуху.
   Впервые при Османах великим визирем становился не урожденный турок, а
чужестранец, отуреченный гяур да еще и раб в  придачу.  На  старом  Пири
Мехмеде обрывалась великая и славная история. Начиналась история  новая.
Какой она будет?
   А пока она была смешной. Ахмед-паша готов был лопнуть от гнева.  Если
бы не  дильсизы,  следившие  за  каждым  его  движением,  видимо  загодя
предупрежденные своими чаушами, он, пожалуй,  даже  выхватил  бы  саблю.
Хотел крикнуть что-то гневное, оскорбительное, отчаянное, но из горла  у
него вырывался лишь клекот. Наконец султан  обратил  на  него  внимание.
Нахмуренно глянул из-под высокого тюрбана, словно удивляясь,  как  попал
этот встрепанный толстяк в почтенное собрание  высокого  дивана.  Только
тогда Ахмед-паша спохватился, в его темной душе нахальство вмиг уступило
место испугу, он рухнул на ковер и пополз к ногам султана, приминая ворс
своим тяжелым телом, скуля:
   - О мой великий повелитель, пролейте дождь своих милостей  на  вашего
раба... Пошлите его вашей верной саблей в Египет...
   Все же не смог просто отказаться от  своих  притязаний  на  державную
печать, выторговывал себе хотя бы наместничество в Египте,  от  которого
добровольно отказался этот чудак Чобан  Мустафа-паша  из-за  своей  жены
султанской крови.
   Султан кивнул милостиво.
   - Мы подумаем, - сказал спокойно. - "Человек взывает ко злу  так  же,
как он взывает к добру: ведь человек тороплив".
   Ахмед-паша поцеловал  полу  Сулейманова  одеяния,  а  Ибрагим  из-под
бровей взирал на него одним глазом и  думал,  что  герои  всегда  плохие
подданные. Долго ли сможет удерживаться от соблазнов Египта этот  глупый
паша и вообще сможет ли удержаться? В той земле, где в песках и  болотах
на протяжении тысячелетий без конца исчезали не только  люди,  но  целые
царства, верования и боги, не могла бы уцелеть и самая твердая душа.  Из
темных глубин Африки неустанно плыли в ту землю рабы,  золото,  слоновая
кость, крокодиловая кожа, ароматические  вещества  и  пряности,  дорогое
дерево, редкостные плоды и звери, хлеб  и  ткани,  и  от  этих  богатств
кружились самые крепкие головы, грабители хотели стать богами, вчерашние
разбойники провозглашали себя царями и султанами.
   Может, Ахмед-паша вознамерился изменить Сулейману  уже  тогда,  когда
ползал по султанскому ковру, приминая высокий ворс, как траву, в которой
ищут золотую монету, а может, налились его глаза  кровью  власти,  когда
увидел неприступные круглые башни  Каира,  -  как  бы  там  ни  было,  а
непокорный паша уже через  несколько  месяцев  перебил  в  Каире  верных
Сулейману янычар и провозгласил себя независимым  султаном  Египта.  Его
назвали Хаин, то есть предатель, но "титул" этот Ахмед-паша не  проносил
и полгода, ибо у предателя тоже всегда находится свой предатель, который
выдаст его самого. Из трех  визирей,  которых  Ахмед-паша  назначил  для
своего дивана, один Мухаммед-бег решил, что выгоднее сохранить  верность
истинному султану  в  Стамбуле,  чем  служить  самозванцу,  и  попытался
схватить Ахмед-пашу, когда тот  блаженствовал  в  хамаме.  Ахмед-паша  с
наполовину обритой бородой, завернувшись в зеленый пештемал, выскочил на
крышу хамама, с нее на коня и укрылся в цитадели. Но цитадель  никто  не
хотел защищать, толпы проникли туда, и, пока грабили казну, новоявленный
султан бежал в пустыню, где  нашел  приют  у  племени  Бени-Бакр.  Через
неделю шейх племени выдал связанного Ахмед-пашу Мухаммед-бегу, и  голова
завоевателя  Белграда  и  Родоса  отправилась  в  Стамбул,  чтобы   быть
поднесенной на серебряном подносе султану Сулейману.
   - Ваше величество, - сказал великий визирь Ибрагим,  поднося  султану
голову Хаина, - как часто говорили вы рабу вашему, что умные  не  бывают
верными. Но бывают ли верными глупцы?
   - Верны только праведные, - ответил Сулейман с горечью,  удивительной
для тридцатилетнего человека, да еще и наделенного столь  неограниченной
властью. - И закончил бы я словами пророка: "О народ мой! Почему я  зову
вас к спасению, а вы зовете меня в огонь?"
   Он велел Ибрагиму отужинать с ним, но не как великому визирю, который
должен был есть на  низеньком  столике  в  стороне  от  султана,  а  как
прежнему Ибрагиму в любимых покоях Фатиха. Правда, на этот раз они  были
не вдвоем, а втроем. Третьим был маленький сын Сулеймана Мустафа.
   После изгнания Махидевран из  султанского  серая  за  ее  расправу  с
Хуррем Мустафа с матерью жил отдельным двором, Махидевран не допускалась
в  Топкапы,  а  маленький  паша,  которого  султан  вот-вот  должен  был
провозгласить  своим  наследником,  часто  приезжал  в   серай,   одетый
янычаром, на низеньком пони, выезжал на  Ат-Мейдан,  чтобы  смотреть  на
военные занятия янычар, и эти бездомные,  безродные,  бездетные  суровые
воины полюбили белолицего, большеглазого мальчугана, всякий  раз  дарили
ему игрушечное оружие, брали как  равного  в  свои  орты,  учили  метать
стрелы, бросать копье, рубиться ятаганом. В малыше  кипела  дикая  смесь
крови Османов и воинственных черкесов, уже пятилетним он воображал  себя
воином и султаном, от матери  усвоил  властные  жесты  и  надменность  в
поведении, от отца передались ему пытливость и вдумчивость, - все шло  к
тому, что из Мустафы и в  самом  деле  вырастет  со  временем  достойный
преемник трона, но тут от новой жены султана родился  Мехмед,  и  теперь
никто не мог предугадать, какова будет воля  султана,  у  маленького  же
Мустафы появление соперника еще более обострило его спесь, и как  раз  в
это время случаю угодно было свести  маленького  пашу  с  новым  великим
визирем.
   Ради  малыша  на  ужин  сварили  чорбу,  Сулейман  велел  подать  три
деревянных ложки, первую дал Ибрагиму, вторую - сыну, третьей стал  есть
сам. Но увидел - сын не ест.
   - Паша Мустафа, - ласково сказал султан, - прошу вас, ешьте.
   Тогда мальчик с перекошенным  от  ненависти  лицом,  чуть  не  плача,
ударил своей ложкой о колено,  расколол  ее  пополам,  швырнул  на  пол,
выскочил из-за стола.
   Сулейман удивленно отложил свою ложку.
   - Что с вами, паша Мустафа?
   Ибрагим сразу понял причину гнева султанского сына.
   - Повелитель Мустафа, - сказал  он  со  спокойной  твердостью,  -  вы
сделали это потому, что султан  первому  дал  ложку  мне.  Разве  вы  не
знаете, что я раб и его и ваш?
   - Я не знаю, кто тут раб! - крикнул мальчик. - Ибо ты тот, кто каждый
день ест здесь с моим отцом и кому он дает ложку раньше, чем  мне,  а  я
впервые допущен к султанской трапезе.
   Сулейман обнял сына, дал ему новую ложку.
   - Ты должен полюбить Ибрагим-пашу так, как люблю его я. Ибо он  самый
верный мне.
   - А я? - спросил ревниво мальчик.
   - После вас, повелитель Мустафа, - поспешно произнес Ибрагим, - после
вас.
   Знал,  что  надо  завоевывать  даже  детские  сердца,   если   хочешь
удержаться на тех высотах, на которые тебя вознесла судьба.

СВАДЬБА

   Второй ребенок появился на свет преждевременно. Суетились молчаливые,
как тени, повитухи, гаремный ходжа мгновенно выписал на фиалковой бумаге
стихи Корана: "Нет божества, кроме Него, живого, сущего,  не  овладевает
Им ни дремота, ни сон. Ему принадлежит то, что в небесах и на земле".
   Пока  не  высохли  чернила,  бумажка  была   брошена   в   стеклянную
венецианскую чашу, залита водой и истолчена, ходжа трижды  прочитал  над
водой, затем дали султанше выпить, чтобы роды прошли легко и счастливо.
   А Хуррем не ощущала ни боли, ни страха, ее  била  неудержимая  дрожь,
она вся горела в лихорадке, а ей казалось,  что  вся  в  холоде,  еще  и
молила кого-то: "Пустите меня в дожди и в снега! Ой, пустите меня назад,
пусть обмывают меня дожди и засыпают снега!" Лежала  в  своих  роскошных
покоях, окруженная суетой, шепотом, страхом и  злорадством,  а  казалось
ей, что бродит по родительскому дому в Рогатине, видела его перед  собой
отчетливо: два высоких крыльца, соединенных просторными сенями, в  сенях
две печи в изразцах со стрельцами и дикими зверями, дубовая дверь  ведет
в светлицу, в светлице  вдоль  стен  липовые  скамьи,  покрытые  красным
сукном, под иконами большой стол флядровый - из  кусочков  разноцветного
дерева, у стола липовые кресла,  в  светлице  вместо  кресел  деревянные
круглые стулья, тут посуда дорогая, еще дальше  покой,  спальня  хозяев:
дубовая кровать, сундуки, кованные железом,  с  дорогими  книгами.  Слуг
батюшка Лисовский долго не  держал,  хотя  и  имел  для  них  на  другой
половине большую светлицу и комору.
   "Корми сытно, а службы не спрашивай, потому что как только нарядится,
так  и  дыбуляет   к   девкам   на   высоких   каблуках,   -   восклицал
пренебрежительно. - Ты за борщ, а он за  увесистый  кусок  мяса,  ты  за
бутылку, а он за другую. А возле девок ржет, что твой жеребец..."  Отцов
голос смешивался с пением, пели подруги, пела мама  Александра,  пела  и
она сама. Вот такое: "Сьогоднi Купала, срiбна роса впала, стороною дощик
iде! Стороною та й на мою ружечку червоную..."
   Стороной дождик идет, все стороной да стороной... В руки твои  вручаю
дух мой, в руки твои...
   Не слышала и не знала, что  родилось  дитя,  не  сын,  ожидаемый  ею,
может, еще  с  большим  нетерпением,  чем  первый,  а  дочка,  доченька,
маленькое созданьице, беленькое и  слабенькое,  как  котенок,  сестричка
маленькому  Мехмеду.  Слышал  ли  он,  как  запищала,   родившись,   его
сестричка? Любил брать слабенькими своими ручонками у матери со  столика
розовую морскую раковину, прижимал к уху. Что он  там  слышал?  Какой-то
неясный гомон, шепоты мира. Или слышал мамину судьбу?
   Султан ждал, когда ударит барабан. Барабан его бессмертия!  Его  сын,
его Хуррем, его вечность! Пусть  бьет  торжественно  и  грозно  барабан,
пусть разносится его грохот на весь свет.
   Но барабан не бил. Молчал. Кизляр-ага не осмеливался прийти к султану
с вестью, что родилась  дочка.  Это  было  бы  все  равно  что  принести
несчастье. Не осмеливался никто. Только валиде, поджав темные свои губы,
завернувшись в темную одежду, словно в знак траура по своему неразумному
сыну, спокойно пошла к Сулейману, пока повитухи натирали ребенка  солью,
чтобы он был крепче и здоровее, и перерезали ему  пуповину,  отделяя  от
той, что носила его в своем лоне.
   - Эта никчемная рабыня привела тебе дочь, мой державный сын, - гневно
раздувая ноздри, сообщила валиде. - Ребенок будет еще более  хилый,  чем
первый. Ты напрасно ждал от нее второго сына. Она неспособна.
   - Кажется, вы тоже родили только одного сына, - напомнил ей  Сулейман
без особой приветливости в голосе.
   - Я ханская дочь, а она рабыня, купленная на Бедестане! Пока я  жива,
твои сестры не будут служить рабыне без роду и без племени.  Они  дочери
падишаха, а кто она?
   - Кажется, вы говорили мне, что она королевна!
   - Султан не должен верить глупым выдумкам!
   - Но султан, верит своему разуму  и  своему  сердцу.  Позвольте,  моя
царственная валиде, пусть кизляр-ага проводит вас в ваши покои.
   После этого Сулейман заперся на несколько дней, никого не допуская  к
себе. Постился и молился, молился  и  постился,  жаждал  услышать  голос
аллаха,  а  слышал   голос   зеленоокой,   золотоволосой,   светлотелой,
яснотелой, ее голос!
   Через три дня велел написать фирман о рождении дочери  падишаха  и  о
том, что даруется ей имя Михримах.  Еще  и  не  увидев  ее,  уже  назвал
Михримах, что значило: нежная, как молодой месяц. Ибо называл не  дочку,
а мать ее, Хасеки Хуррем, для  которой  готов  был  отдать  все  женские
имена: Махвеш - месяцеликая, Эльмас - алмаз, Кеклик - куропатка, Гюнеш -
солнце.
   Крошечного младенца привязали к узенькой  черной  дощечке,  спеленали
крепко, чтобы не дышало слишком жадно и не пьянело от  воздуха,  который
мог только повредить столь слабому тельцу. Мать обливали сладкой  водой,
натирали бальзамом и мускусом, чтобы выгнать из тела жар. Султан  послал
к Хуррем своего врача Рамадана,  но  тот  не  смел  лицезреть  султаншу,
стоял, охраняемый  гаремным  лекарем-евнухом,  за  шелковой  занавеской,
из-за которой больная подала ему свою нежную руку, на ней мглисто синели
тоненькие жилки, точно далекие реки ее утраченной навсегда отчизны.
   - Ваше величество, - прошептал  сквозь  тонкий  золотой  шелк  хитрый
араб, - падишах молится аллаху  о  вашем  быстрейшем  выздоровлении.  Он
желает вам быстрейшего выздоровления.
   И она одолела недуг так быстро, что это приписано было чарам, так  же
как и ее непостижимая власть над Сулейманом.
   Нетерпение султана увидеть возле себя свою Хуррем  было  так  велико,
что он не стал выжидать, пока  пройдут  те  сорок  заповедных  дней,  на
протяжении которых женщина должна очищаться после  родов,  и  уже  вновь
маленькая Хуррем прорастала, как зеленая трава,  на  зеленых  покрывалах
султанского ложа.
   То, что должно  было  стать  ее  поражением,  оборачивалось  победой.
Вместо ожидаемого падения наступало еще большее возвышение, и словно  бы
в признательность за  это  в  ненасытном  маленьком  теле  Хуррем  вновь
зародилась новая жизнь.  Хуррем  снова  была  в  положении  и  почему-то
убеждена в том, что на этот раз непременно будет сын, и  султан  так  же
верил в это, как и в то, что только он, и никто другой,  может  принести
справедливость миру.
   Пока Хуррем находилась между жизнью и смертью и  пока  гарем  и  двор
султана потаенно, в злорадстве  ждали  неизбежного  падения  скороспелой
султанши, валиде, обратившись за  советом  к  великому  муфтию,  выбрала
воспитателя для маленького Мехмеда.
   Мальчик, точно  чувствуя  свою  врожденную  слабость,  изо  всех  сил
боролся с нею, уже девятимесячным почти без чьей-либо  помощи  встал  на
ножки, кричал и отбивался, когда ему пробовали помочь учиться ходить, от
гнева заходился криком, весь синел, так что даже валиде, которая в  душе
просила аллаха прибрать с земли  хилую  жизнь,  восхищенно  смотрела  на
царевича и бормотала своими черными губами: "Вот растет падишах". Хуррем
любила Мехмеда горестной любовью, он был для нее надеждой,  избавлением,
силой и волей. Никому не давала ребенка, не вверяла и не доверяла,  -  и
как же была удивлена и возмущена, когда узнала, что к Мехмеду приставили
какого-то человека, не спросив у  нее,  не  сказав  ей,  отбирая  у  нее
ребенка, словно бы снова была она брошена  в  безнадежное  рабство.  Она
пожелала испытать учителя, позвала его в султанскую  библиотеку,  может,
надеялась, что он растолкует ей  какое-нибудь  темное  место  в  древних
рукописях, проявит щедрость своего ума, из которого,  как  из  глубокого
колодца, будет черпать маленький царевич. Но когда увидала  перед  собой
красноглазого, замызганного улема с жиденькой бородкой,  когда  услышала
его плачущий голос, когда убедилась, что этот  бараний  лоб  набит  лишь
сурами Корана и безнадежной глупостью, возмутилась  и  запылала  гневом.
Кто сказал, кто подсказал, кто посоветовал?
   - Расскажите мне, о почтенный, - попросила  она,  прижимая  ладони  к
щекам, едва не задыхаясь под тонким шелком от ярости,  -  расскажите,  с
чего вы начнете обучение царевича?
   - С Корана, моя султанша, с Корана, - проплакал  Шемси-эфенди  -  так
звали этого незваного воспитателя.
   - Но ведь царевич еще слишком мал.
   - Не бывает человек мал и не бывает стар,  чтобы  учить  эту  великую
книгу книг, этот единственный источник знаний, эту...
   Она подняла руку, прерывая поток его пустословия.
   - А когда царевич выучит Коран?
   - Тогда мы  будем  толковать  книгу  книг.  Существует  сто  двадцать
толкований Корана, и мы их все пройдем, разберем и усвоим.
   - На это не хватит жизни.
   - А зачем еще нужна жизнь правоверному?
   - Аллах призвал его на свет, чтобы властвовать.
   Шемси-эфенди грозно выпятил на султаншу остатки своей бородки:
   - "Скажи: "Он - тот, кто вырастил вас и даровал вам слух, и зрение, и
сердце. Мало вы благодарите!" Благословен тот, который  создал  жизнь  и
смерть, чтобы испытать вас, кто из  вас  лучший  по  деяниям...  который
создал семь небес рядами..."
   Она снова прервала его пустое  мудрословие,  подняла  предостерегающе
руку, но, убедившись в тщетности своих усилий, не стала обращаться к его
здравому смыслу, поняв, что Шемси-эфенди  давно  уже  забыл,  что  такое
здравый смысл, и вознамерилась посмеяться над этим чванливым глупцом.
   - Скажите, о почтенный, как  можно  истолковать  и  можно  ли  вообще
истолковать великое приключение пророка, когда он  на  Бюраке   долетел до седьмого неба и пролетел дальше  сквозь
сто тысяч препон света и мрака и достиг места, где нет ни шести свойств,
ни четырех элементов материи, где не существует ни земли, ни  неба,  нет
ни верха, ни низа, ни начала, ни конца, ни следа  языка,  ни  слуха,  ни
понятий, ни разума, ни даже малейшего понимания?
   Шемси-эфенди  глянул  на  султаншу  с  нескрываемой  ненавистью,   но
сдержался и только пробормотал невнятно:
   - "Скажи: "Знание - у Аллаха, я - только увещатель, ясно излагающий".
   Благодарение богу, что ее уста закрывал яшмак и Шемси-эфенди не видел
усмешки Хуррем. Но смеялись ее глаза в прорезях яшмака, смех бил  теперь
из каждого нового вопроса этой необычной султанши-гяурки.
   - Ваши руки, о почтенный, как и ваш разум, не знают отдыха, перебирая
зеленые зерна четок. Почему эта нитка разделена  на  три  равных  части,
помеченных красными зернами?
   Шемси-эфенди мгновенно оживился, получив  возможность  проявить  свои
знания.
   - Во время битвы при Бедере, о моя  султанша,  у  пророка,  да  будет
всегда над ним благословение аллаха, выбили зуб. Тогда пастух из  Йемена
Увейс Карани, пылая рвением в вере, стал выдергивать один за другим свои
зубы. Тридцать два зуба Увейса  Карани  и  один  зуб  пророка  составили
основное ядро мусульманских четок  -  теспих.  Вторая  часть  называется
тахмит, то есть нанизанная, третья  -  такбир,  от  аллах  акбар  -  бог
великий.
   Хуррем насилу удержалась, чтобы не спросить: тахмит не от  ахмак  ли,
то есть дурень, происходит?
   - А скажите мне, эфенди, какую жену вы посоветуете  со  временем  для
своего царственного воспитанника? - спросила она.
   - Ответ на ваш вопрос, о моя султанша, мы найдем  в  одном  из  наших
сказаний. У Нуха   была  одна  дочь,  а
женихов пришло трое. А поскольку  они  приходили  по  очереди,  один  за
другим, то Нух пообещал всем. Потом воззвал к аллаху: что делать?  Аллах
велел взять кошку и ослицу и запереть их на ночь с дочкой.  Когда  утром
Нух вошел туда, то увидел трех одинаковых девушек. Которая  из  них  его
дочь,  не  мог  установить.  Тогда  он  взял  мушту,   какою   сапожники
разглаживают кожу, и спросил, из чего она сделана. Одна девушка сказала:
"Из железа". Другая  сказала:  "Из  меди".  Только  третья,  прежде  чем
ответить, призвала имя аллаха. Так Нух догадался, что это его дочь.  Вот
почему женщины неодинаковы. То  упрямые,  как  ослицы,  то  хитрые,  как
кошки. Только некоторые - да будет над ними приветствие бога! - тихие  и
послушные, как дщерь Нуха. Жениться надо на слепой, глупой,  безрукой  и
хромой - это значит,  что  идет  она  по  праведному  пути,  никогда  не
отклоняется, не видит и не слышит ничего, никогда не протягивает руки  к
тому, что запрещено законом.
   - Благодарю вас, о почтенный, - отпуская Шемси-эфенди, учтиво молвила
Хуррем и еще долго потом сидела в библиотеке, не  зная,  удивляться  ей,
возмущаться или зарыдать от безвыходности и отчаяния.
   Проклятый мир! Проклятая жизнь! Ни союзника, ни  помощника,  ни  души
сочувственной,  вынуждена  оставаться  одна,  никого  не   найдешь,   не
приблизишь, никому не доверишься, потому что  и  поныне  положение  твое
непрочно, необъяснимая  увлеченность  султана  может  исчезнуть  так  же
необъяснимо и неожиданно,  а  вокруг  одни  враги,  интриги,  коварство,
злорадное выжидание, евнухи, которые сегодня  ползают  у  твоих  ног,  а
завтра  завяжут  тебя  в  кожаный  мешок  и  бросят  тайком  в   Босфор,
кизляр-ага, который почтительно кланяется издали, а сам следит за каждым
твоим шагом и мгновенно докладывает черногубой валиде; султанская  мать,
одной рукой даря Хуррем шелка, в другой держит шелковый шнур, чтобы  при
случае затянуть его на твоей шее, султанская  сестра  Хатиджа,  злая  на
весь свет за свое безнадежное сидение в девках, готова  согнать  зло  на
своей невестке... Мамочка родная, спаси меня от этих нелюдей!
   Но знала, что отступать уже не  может,  что  упорное  ее  продвижение
может обернуться либо вознесением к вершинам, либо  ужасающим  падением;
цепляясь надеждами за нового ребенка, нового сына падишаха,  при  первой
же встрече с  Сулейманом  после  разговора  с  Шемси-эфенди  спросила  у
султана:
   - Ваше величество, вы знаете, кто приставлен воспитателем к  царскому
сыну?
   - Без моего согласия никто бы этого не сделал.
   - Зато никто не спросил моего согласия.
   - Шемси-эфенди достойный человек. Его  посоветовал  мне  сам  великий
муфтий.
   - Он же глуп, ваше величество.
   - А кто это сказал?
   - Я говорю.
   - Чем можно измерить ум?
   - Знаниями, которые приносят пользу.
   - А что приносит пользу? И кому?
   Хуррем горько засмеялась.
   - Мы с вами в этом споре можем стать похожими на Шемси-эфенди. Умоляю
вас, ваше величество, не подпускайте  этот  наполненный  пустословием  и
глупостью мешок к вашему царственному сыну! Разве  вата  и  огонь  могут
быть вместе?
   - Хорошо, я подумаю над этим.
   - О, мой  повелитель,  не  думайте  долго,  сделайте  это  для  вашей
маленькой Хуррем. Для счастья и мудрости нашего сына. Умоляю вас.
   Сулейман скупо усмехнулся.
   - Если он тебе не по нраву... Согласен. Мы отстраним его.
   Хуррем поцеловала своего повелителя в щеку, потом в  лоб,  припала  к
нему  всем  телом.  Он  охотно  принимал  ее  ласки.  Была  единственным
человеком,  которому  дано  было   пробудить   в   султане   человечное,
приближаясь к нему на расстояние, для всех других угрожающее и  опасное.
Другие как наивысшую милость принимали право целовать полу  его  одеяния
или рукав, только великий муфтий был удостоин  чести  целовать  воротник
падишаха.
   Мехмед ибн-Ибрагим был великим муфтием еще при султане  Баязиде,  для
которого он составил книгу законов "Слияние морей", - она еще  и  теперь
считалась непревзойденной, ибо сказано  было  в  той  книге,  что  особа
султана является местом слияния двух морей - царства и знания - и местом
восхода двух светил - смелости и  кротости.  Высокое  уважение  заслужил
ибн-Ибрагим и у султана Селима. Однажды, разгневанный неправедным  судом
султана, муфтий взял корзину, сложил в нее все свои  книги  и,  придя  к
Селиму, твердо указал ему на незаконность его  решения.  За  это  муфтия
прозвали Зембилли - Корзина. Как-то Селим, проезжая по улицам  Стамбула,
пропустил муфтия  вперед,  и  конь  Зембилли  швырял  копытами  грязь  и
забрызгал джюббе султану. Селим завещал положить на его гробницу одежду,
освященную грязью муфтиева коня. Еще завещал он положить  ему  в  головы
ларец с фетвами   муфтия,
который руководил его поступками, а  в  ногах  шкатулку  с  шахматами  и
нардами персидского шаха Исмаила: мол,  буду  топтать,  воскреснув,  все
мирские утехи.
   Можно сказать, что Зембилли перешел в  наследство  Сулейману  от  его
деда и отца, и наследством этим молодой султан немало дорожил,  во  всем
прислушивался к  советам  старого  мудреца.  Поэтому  когда  муфтий  при
великом визире Ибрагиме попросил султана выслушать его, Сулейман  кивнул
почтительно и  не  прикрыл  глаза  веками,  как  это  привык  делать,  а
уважительно смотрел на Зембилли.  Муфтий  любил  высказывания  пышные  и
запутанные, но тут уж не было выхода, приходилось слушать терпеливо и до
конца, и уж если мог слушать сам султан, то его великому визирю, как  бы
насмешливо он ни поглядывал на Зембилли, тоже приходилось  прикидываться
внимательным и даже восхищенным.
   - Большой львенок, - степенно молвил муфтий, - перл венца  царства  и
могущества, жемчужина небосвода величия и владычества,  хозяин  колыбели
величия,  преемник  султанского   величия   и   благополучия,   великий,
могущественный  Мехмед,  который  является  младшим   из   сыновей   его
султанского величества, могущественного, как судьба...
   Ибрагим с  любопытством  смотрел  на  длинную  жилистую  шею  старого
Зембилли, словно бы хотел проследить, как извлекаются из нее эти  пышные
слова, ибо такие слова, считал он,  должны  рождаться  только  где-то  в
желудке или в печени, но отнюдь не в голове. А муфтий между тем, понятия
не имея, что за  ним  могут  наблюдать  с  такими  нечестивыми  мыслями,
упоенный   собственным   красноречием,   продолжал   неутомимо    плести
химерическую сеть своего пышнословия:
   - Ныне он младенец, правитель  престола  колыбели  счастья,  и  имеет
честь пребывать в пышной недоступности славного гарема, и в силу  судьбы
он скачет на резвом коне по полю блаженства и  неведения,  да  продолжит
аллах  всевышний  навеки  тень  его.  И  чтобы  драгоценное  время  было
распределено и ни одна минута не была утрачена  из  того,  что  подобает
такому величественному  лицу,  мы  послали  для  наследника  султанского
величия нашего раба Шемси-эфенди,  мудрого  улема,  бедного  чалмоносца,
выбранного  священной  матерью  падишаха,  Высокой  Колыбелью,  ибо  как
сказано  в  хадисе:  "Рай  под  стопами  матерей".  Еще   сказано:   "Мы
распределили, и как прекрасны распределяющие". Но  глаза  нашего  разума
были поражены, когда дошла до нас весть об устранении Шемси-эфенди.  Как
сказано: "И  вывели  Мы  их  из  садов,  и  источников,  и  сокровищ,  и
благородного положения". Но пока не появилось то, что не появилось, и не
вышло то, что не выходило, я бросился  к  могущественному  султану,  ибо
сказано: "Если кто заступится добрым заступничеством, мы ближе  к  нему,
чем шейная артерия", да продлит аллах знания султана и щедрость его.
   Сулейман выслушал муфтия не прерывая, потом долго молчал, прежде  чем
сказал:
   - Мы подумали и решили отстранить Шемси-эфенди, ибо  для  султанского
сына подобает иной наставник - моложе и искуснее в знаниях.
   - Если имеешь дерзость к царям, поскорби, видя  обиженных,  -  поднял
руки кверху Зембилли. - Мы пришли к вам с истиной, но большинство из вас
ненавидит  истину.  Мы  дали  вам  наставника,   возвышенно   мыслящего,
исполненного похвальных свойств и добродетелей, и если  кто  вынес  ногу
неправосудия  за  пределы  своего  ковра,   то   следует   присмотреться
внимательно, не хочет ли он разметать основу строения вашей пышности  по
ветру небытия  и  не  "желает  ли  извести  вас  из  вашей  земли  своим
колдовством".
   Лицо султана омрачилось. За намеками муфтия стояла такая непробиваемо
темная   сила,   что   против   нее   не   отважился   выступить    даже
всемогущественный властелин, к тому же еще и причин для спора с  муфтием
не было, в конце концов, этого Шемси-эфенди можно испытать в присутствии
муфтия, и если тот наставник и впрямь глуп  и  ограничен,  показать  это
Зембилли, а если Хуррем ошиблась, попытаться убедить ее  отступиться  от
намерения во что бы то ни стало сменить воспитателя маленького Мехмеда.
   - Над этим надо подумать, - спокойно произнес Сулейман.
   Муфтий выходил  из  султановых  покоев  с  высоко  поднятой  головой,
распрямившийся,  гордый.  Ибрагим,  почтительно  сопровождавший  его  до
двери, казался рядом со старым Зембилли маленьким, худощавым подростком.
Султан смотрел вслед муфтию долго и тяжело, как это умел  делать  только
он. В памяти почему-то всплыли слова:  "...если  вода  ваша  окажется  в
глубине, кто придет к вам с водой ключевой?"
   Кто придет к вам с водой ключевой?
   Слова эти он повторил,  когда  пришел  к  Хуррем,  сопровождаемый  по
гарему невозмутимым, молчаливым кизляр-агой, этим загадочным  человеком,
служившим одновременно и султану, и валиде,  но  никому  в  отдельности,
так, словно руководила им еще какая-то высшая тайная сила,  неведомая  и
непостижимая, сила, которую призван был разгадать султан,  но  разгадает
ли когда-нибудь?
   Султан был в гареме как в  чужом  густом  лесу.  Не  знал  тут  почти
ничего. Несколько раз навещал валиде, раз или два наведывался к сестрам,
когда те хотели подарить ему сшитые ими сорочки как проявление  любви  к
своему царственному брату. Все  эти  многочисленные  переходы,  галереи,
тупики, ловушки, решетки, двери,  которые  никуда  не  ведут,  фальшивые
окна, тяжелые  занавески  и  еще  более  тяжелые  засовы,  соединения  и
разъединения - все незнакомое, таинственное, чужое.
   Топкапы  соорудил  Фатих   неподалеку   от   руин   Великого   дворца
византийских императоров, султаны Баязид и Селим тоже что-то достраивали
к этому лабиринту, за три года владычества Сулеймана, кажется, тут  тоже
что-то достраивалось к запутанному  этому  страшилищу,  где  жили  люди,
призраки, дикие звери и хищные птицы, где все  плодилось,  злобствовало,
ползало, ненавидело, триумфовало и  вздыхало.  Гарем,  хоть  запертый  и
жестоко ограниченный сущностью своего  предназначения  и  существования,
как Баб-ус-сааде, не имел, собственно, конца. Никто бы  не  сказал,  где
тут конец, где середина, где начало, что главное и определяющее,  а  что
несущественное, все было округлое, как  свернувшийся  в  клубок  дракон,
который пожирает свой хвост, пытаясь добраться до головы,  безвыходность
господствовала надо всеми, заброшенными сюда. Здесь не  знали  любви,  а
только  ненависть  до  могилы,  здесь  даже  из  наибольшей  униженности
посягали на все самое святое,  готовы  были  на  любую  подлость,  чтобы
сразить самое большое, месть лелеяли в душах, как экзотические  растения
или райских птичек в золотых клетках. Таинственный для  мира,  гарем  не
мог иметь собственных тайн, ибо всюду здесь были  рассыпаны  недремлющие
очи евнухов, неисчислимые, как галька на морском берегу,  холодные,  как
глаза пресмыкающихся, немилосердные  ко  всем  без  исключения,  даже  к
самому султану, за которым скрыто следили, лишь только  он  появлялся  в
Баб-ус-сааде. Для государства, для мира, даже для самого  бога  Сулейман
был недоступен в покоях своей возлюбленной жены,  -  но  только  не  для
евнухов. Какое глумление! Считался повелителем всего живого и  неживого,
а тут становился  рабом  своих  рабов.  Покалечил  евнухам  тела  -  они
калечили его существование, его восторги и сокровеннейшие вздохи.  И  не
было выхода, не было спасения!
   Хуррем, предупрежденная евнухами, встретила  султана  у  двери  своих
покоев, низко кланялась, готова была припасть к ногам повелителя, но  он
милостиво поднял ее с ковра, прижал к плечу, склонил над нею тюрбан, что
должно было свидетельствовать о его растроганности.  Маленькая  Михримах
спала в серебряной колыбельке под высоким окном,  на  цветистых  стеклах
которого был начертан тарих, сочиненный придворным поэтом  Зати,  -  три
бейта, - в них, используя то, что арабские буквы  имели  также  числовое
значение, была зашифрована дата рождения султанской  дочери.  На  другом
окне был начертан тарих в честь рождения маленького Мехмеда.  Султанский
сын, одетый маленьким пашой, в смешном  высоком,  как  и  у  вельможного
отца, тюрбане, отбиваясь от служанок и изо всех сил  надрываясь  криком,
приковылял к султану, и тот позволил повести сына  в  сад  на  прогулку,
подивившись, что султанша держит обоих детей при себе, тогда как каждому
из них должен быть выделен отдельный покой для сна, а также  для  игр  и
занятий, когда подрастут.
   Хуррем молча улыбнулась на те слова падишаха и повела его к  фонтану,
подала ему подушки под бока и чашу с шербетом. Не хотела  говорить,  что
не верит ни единому человеку в этом страшном  гареме,  что  предпочитает
держать детей при  себе,  ибо  это  ее  дети,  ее  спасение  и  надежда.
Вскормила собственным молоком, потому что и  молоко,  когда  оно  чужое,
могло быть ядовитым для ее Мемиша и для ее Михри.
   Села напротив султана, смотрела на него, ласкала взглядом и  обжигала
взглядом, где-то глубоко в ее глазах  горели  зеленые  огни,  далекие  и
загадочные, как у степного ночного зверя.
   - Этот покой слишком мал для тебя, - заметил султан.
   - Ваше величество, - встрепенулась Хуррем,  -  это  вы  сделали  меня
слишком большой для этого роскошного покоя.
   Она тонко чувствовала момент,  когда  нужно  было  быть  покорной,  и
именно тогда бывала покорной, а нынче Сулейману нужно было именно это ее
умение, и он весь преисполнился тихой признательностью к Хуррем  за  то,
что она облегчала ему неприятный разговор, ради которого он сюда пришел.
А может, пришел, чтобы посмотреть на эту удивительную  женщину,  на  это
непостижимое существо, услышать ее глубокий голос,  вдохнуть  аромат  ее
тела, ощутить ее ласковое тепло, которое  она  излучала  неустанно,  как
маленькое солнце, что скатилось с неба на эту благословенную землю.  Его
поражало ее умение сидеть. Стлалась по коврам, среди подушек,  низеньких
широких диванов, точно невиданно цветистый плющ. Любила красное, желтое,
черное. Небрежность во всем, но какая влекущая!  Каждая  складка  ткани,
каждая морщинка, раскинутый веером подол платья, шелковые волны  шаровар
- все влекло, приковывало взгляд, наполняло его мрачную душу чуть ли  не
мальчишеским воодушевлением. Иногда было  в  ней  что-то  словно  бы  от
подстреленной птички, от сломанного дерева, умирающего  звука,  а  потом
внезапно шевельнется, встрепенется, оживет, заиграет  всеми  жилками,  а
буйные волосы так и льются и заливают султана волной такого счастья,  от
которого он готов умереть.
   Как мог он такой женщине говорить неприятное? А пришел сюда именно  с
этим. Собственно, с нею он  чувствовал  себя  легко  даже  тогда,  когда
должен был сообщать ей что-то неприятное. Она как бы шла ему  навстречу,
всегда проявляла  поразительное  понимание  его  положения,  никогда  не
забывала прежде всего признавать и чтить в нем властелина и  повелителя,
никакого намека на их близость, на  чувства,  которые  разрывали  грудь.
Называла себя: последняя  служанка  и  вечная  невольница.  Пленила  его
робкой своей наготой, потом засиял ему дивный ее ум, теперь уже и сам не
знал, чем больше очарован в маленькой  Хуррем;  поэтому  малейшая  боль,
причиненная ей, должна была отразиться стократной и тысячекратной  болью
в самом Сулеймане. "Никто не будет обижен и  на  бороздку  на  финиковой
косточке", - так завещано было, а для кого и кому?
   Султан долго молчал. Проснулась Михримах, запищала,  требуя  молочка.
Хуррем попросила позволения покормить дитя,  и  Сулейман  невольно  стал
свидетелем тайны жизни, почти недоступной падишаху, который был  намного
ближе к смерти, чем к жизни, к пролитию крови, нежели к  теплым  брызгам
материнского молока.
   Может, это и придало ему силы решиться сообщить Хуррем  о  требовании
муфтия  возвратить  Шемси-эфенди  на  должность  воспитателя  маленького
Мехмеда.
   К  его  удивлению,  Хуррем  восприняла  эту  тяжелую  для  нее  весть
спокойно.
   -  Вы  не  сказали  муфтию,  что  это  мое  требование  -   устранить
Шемси-эфенди?  -  лишь   спросила   она,   как   показалось   Сулейману,
встревоженно.
   - Это была моя воля.
   - Женщина создана для клетки, - невесело улыбнулась Хуррем.
   - Женщина,  но  не  султанша  Хасеки!  -  с  не  присущим  ему  пылом
воскликнул султан.
   - Но с муфтием не может состязаться не то что слабая женщина, но даже
всемогущий   султан.   И    тысячеверблюдный    караван    зависит    от
одного-единственного осла, идущего впереди.
   Она издевалась теперь уже над самим султаном, но он  простил  ей  это
издевательство, поскольку чувствовал себя виноватым перед Хуррем,  более
же всего - перед собственной слабостью.
   Хуррем склонила к нему голову, будто отдавала ему себя и свою  жизнь,
и неожиданно попросила:
   - Мой повелитель, сделайте так, чтобы валиде была милостивее ко мне.
   - Но разве моя державная  мать  не  держит  весь  гарем  под  зашитой
благополучия?
   Она еще ниже склонила к нему свою беззащитную голову.
   - Пусть она будет милостивее ко мне!
   Необъяснимое упорство, непостижимое желание! Он не знал,  что  Хуррем
теперь легко раздражалась, часто плакала, может, от жалости  к  себе,  а
может, от гнева на других. Для него  она  оставалась  неизменной,  желал
видеть ее веселой, смеющейся, беззаботной, даже в ее уме  нравилась  ему
какая-то беззаботность и дерзость, ибо упрямой понурости, коей  сам  был
переполнен до краев, не терпел ни в ком, особенно в людях близких.
   - Я не понимаю твоего желания, - почти отчужденно молвил Сулейман.
   Хуррем сверкнула на него зеленым огнем,  но  сразу  и  пригасила  тот
огонь, присыпала его шелковистым пеплом покорности.
   - Устройте свадьбу, ваше величество!
   - Свадьбу?
   Эта женщина могла удивить самого  аллаха,  для  которого  нет  ничего
сокрытого ни на земле, ни на небе.
   - Какую свадьбу?
   - Не для меня, а ради меня, мой повелитель.
   Султан погладил ее по голове, снисходительно похлопал по щеке.
   - Если бы сказали, что свадьбы происходят на небе, женщина приставила
бы лестницу даже туда. Но о чьей свадьбе ты хлопочешь?
   - Султанской сестры Хатиджи. Если вы дадите  ей  мужа,  валиде  будет
милостивее ко мне. Обе будут. Валиде и ваша царственная сестра  Хатиджа.
Я убедилась в этом, когда вы выдали свою сестру Хафизу за  Мустафа-пашу.
Сельджук-султания, выданная за Ферхад-пашу,  никогда  не  причиняла  мне
огорчений...
   - Я не думал над этим, - сказал Сулейман. - Для моей  младшей  сестры
нужен муж, достойный ее положения и ее редкостной красоты.
   - А ваш великий визирь, ваше величество?
   Султан почти отшатнулся от нее. Ее слова граничили с колдовством.
   - То же самое мне говорила моя царственная мать. Вы сговорились?
   Она его не слушала, продолжала свое:
   - Я же говорю вам,  тогда  валиде  будет  милостивее  ко  мне.  Кутлу
мюбарек олсун - да будет свадьба счастливая и благословенная.
   Последние слова она пропела, вскочив и повеяв  на  Сулеймана  молодым
ветром своего тела, а он  сидел,  изнеможенно  откинувшись  на  парчовые
подушки,  восхищенный  до  беспамятства  этой  неисчерпаемой   в   своих
неожиданностях  женщиной,   которая   умеет   угадывать   сокровеннейшие
намерения, слышать слова, сказанные и не ей, перекладывать свои мысли  в
твою голову так, что ты считаешь их своими,  веришь  в  них,  не  имеешь
никаких сомнений.
   - Над этим надо подумать, - сказал султан, который хорошо  знал,  что
никогда не следует торопиться, разве лишь в том случае,  когда  предаешь
человека  смерти,  ибо  с  врагом  надо   расправляться   беспощадно   и
незамедлительно, пока он не опомнился и не бросился на тебя.
   Можно было бы, правда, еще спросить у Хуррем, почему она уверена, что
Ибрагим будет наилучшим мужем для Хатиджи. Но к лицу ли ему  спрашивать?
Султаны не удивляются и не спрашивают. Для  них  открыто  все,  что  для
простых смертных  за  семью  замками.  Кроме  того,  что  может  сказать
женщина? Валиде, когда он полюбопытствовал, почему бы она  хотела  иметь
зятем Ибрагима, сослалась на то, что великий визирь  любимец  не  только
султана, но и всей султанской семьи, словно бы  этого  было  достаточно.
Любимцем может быть и придворный шут, у Сулеймана есть любимый  капиджи,
который всегда приветствует султана близ Баб и-Гумаюн, но не станешь  же
отдавать царскую сестру за кого-нибудь из этих людей!
   Он все же не вытерпел и спросил у Хуррем:
   - Почему ты считаешь, что мы могли бы  выдать  красавицу  Хатиджу  за
Ибрагим-пашу?
   - О мой повелитель! - воскликнула султанша. - А за кого же  вы  могли
бы выдать свою сестру?  Вы  считаете  ее  самой  большой  драгоценностью
султанской семьи, если еще и  доныне  держите  в  недоступности  гарема,
значит, достойным Хатиджи  может  быть  во  всем  мире  только  человек,
занимающий второе место после Повелителя Века!  А  кто  может  считаться
сегодня вторым после того, кто является тенью аллаха  на  земле?  Короли
припадают к стопам вашего величества,  император  напуганно  выслеживает
каждый шаг могучего исламского войска, шах кызылбашей дрожит  за  своими
горами, которые  когда-то  считались  неприступными,  но  после  султана
Селима, вашего отца, они навеки утратили эту свою грозную  славу,  халиф
склонил голову перед вами, передав вам свое священное  звание,  крымский
хан - ваш послушный подданный. Кто же еще? Я не вижу в этом мире никого,
кто мог бы стать подле Повелителя Века, кроме того, кого он сам поставит
в своих безграничных милостях. Равным султану на  этом  свете  не  может
быть никто. Подобным? Да. Если этого пожелает султан. Вы поставили рядом
с собой Ибрагим-пашу, разве этого не достаточно,  чтобы  признать  этого
человека вторым в мире, а коли так, достойным вашей царственной  сестры,
прекрасной Хатиджи?
   - Мы подумаем над этим, - хрипло произнес  Сулейман,  снова  и  снова
радуясь в душе щедрости судьбы, пославшей ему эту женщину,  и  в  то  же
время опасаясь, как бы  не  потерять  ее  из-за  какого-нибудь  нелепого
случая, ведь разве же не благодаря  случаю  обрел  ее,  познал,  постиг?
Постиг ли до конца? Впечатление такое, что она о тебе  знает  все,  даже
то, что остается тайной для тебя самого, ты же  о  ней  -  ничего,  тебе
суждено только поражаться и восхищаться ею всякий раз.
   А Хуррем даже и не  стремилась  поразить  султана.  Когда  оставалась
одна, плакала бесслезно и  безутешно  над  своею  судьбой,  уже  и  став
султаншей, - все равно ведь поднялась до этого  высокого  звания  не  из
радости, не из свадебных песен, а из рабского унижения,  чуть  ли  не  с
того света, и не  переставала  ощущать  на  своей  нежной  шее  холодное
прикосновение   железа.   Султанша   в   железном    ошейнике!    Может,
подсознательно  пыталась  избавиться  от  ближайших  и   ожесточеннейших
врагов, среди которых валиде и Хатиджа были самыми грозными, может,  так
же подсознательно хотела соединить Хатиджу и Ибрагима, не страшась  даже
того, что объединенные враги станут  еще  более  сильными  и  страшными.
Пусть! Уже успела за короткую свою жизнь  убедиться  в  том,  что  самые
близкие друзья зачастую оказываются бессильными  и  забывают  тебя,  как
только ты исчезнешь с глаз, зато враги помнят о тебе всегда, отыщут даже
на том свете. Потому не следует бояться врагов  и  их  объединения.  Чем
враг сильнее, тем большей может быть победа над ним, и чем меньше врагов
(пусть и могущественных), тем легче с ними расправляться одним махом.  А
не одолеешь их, то лучше сразу погибнуть, чем терпеть муку.
   Деспоты напоминают детей: и те и другие больше всего любят торжества,
празднества, забавы. Пока вокруг тебя  веселятся,  кажется  тебе,  будто
весь мир утопает в веселье и вся жизнь сплошной праздник.  Неважно,  что
после нескольких часов или дней высоких торжеств настанут хмурые  будни,
что после кратковременного объедания и перепоя придут голод и  нужда,  -
пусть! А ты,  как  сказал  один  поэт:  "Веселись  и  пей,  ибо  пройдет
бесследно эта пора весенняя!" Кроме того, для властителя всегда проще  и
приятнее ублажать в течение нескольких дней толпы  столичных  дармоедов,
слушая их хвалу,  нежели  прокормить  целый  народ,  который  все  равно
никогда не ублажишь и от которого слышишь одну лишь хулу.
   Сулейман охотно принял  совет  матери  и  возлюбленной  жены  сыграть
пышную свадьбу своей самой младшей сестры. Он надеялся, что в  свадебных
торжествах  потонут  недовольство  войска  малой  добычей  и   страшными
потерями под Родосом, мрачные  перешептывания  Стамбула,  разногласия  в
диване,  дурные  вести  из  восточных  провинций   и   Египта,   вражда,
воцарившаяся в гареме со времени изгнания  Махидевран  и  приближения  к
султану Хуррем. 1523 год был тяжелым  повсюду.  В  Европе  ждали  нового
потопа, люди бежали в горы, запасались харчами,  кто  побогаче,  строили
ковчеги, надеясь переждать в них стихию, и хотя астролог Паоло де  Бурго
убеждал папу Климента, что небесные констелляции не указывают  на  конец
света, землю и дальше раздирали войны, а на небесах лютовали стихии.  17
января 1524 года в соборе святого Петра во время службы, которую  правил
сам папа, отвалился от колонны большой камень и упал  к  ногам  римского
первосвященника; по всей Европе начались ужасающие ливни.
   А над Стамбулом сияло солнце, чума отступила,  и  черных  табутов  не
было больше на заваленных мусором улицах столицы. Луиджи Грити предложил
султану пополнить  государственную  казну  из  собственных  средств,  не
требуя  никакого  возмещения,  что  расценено   было   не   только   как
почтительность сына венецианского дожа, но и как проявление великой веры
в  блестящее  грядущее  Высокой  Порты,  ибо  доверие   купца,   который
вкладывает деньги, всегда дороже всего. Сулейман  повелел  Коджи  Синану
возвести рядом с домом Ибрагима на Ипподроме роскошный дворец, достойный
великого визиря и султанской сестры.
   Двадцать четвертого января султан  торжественно  открыл  празднование
байрама. После молитвы в Айя-Софии Сулейман проезжал в  золотой  карете,
запряженной белыми лошадьми, по площади, направляясь ко дворцу. Во главе
кортежа гарцевали на конях визири, шли янычарские аги, за ними следовала
парами  султанская  свита  в  огромных  тюрбанах  и  ослепительно  белых
кафтанах. Толпа восторженно кричала:
   - Падишах хим чок яша! (Да здравствует султан!)
   Три дня Стамбул утопал в тысячеголосом гаме,  в  реве,  вое,  криках.
Били барабаны, звенели сазы, блеяли зурны, ужасали землю  и  море  залпы
пушек. Зеленоватый Босфор  переливался  черными,  розовыми,  коричневыми
красками от огней на холмах Стамбула,  менял  цвета,  как  хамелеон.  На
площадях и широких улицах поставлены  были  высоченные,  увитые  ветками
лавров, олив и апельсинов столбы для  качелей,  накрытые  сверху  яркими
полотнищами, из-под которых свисали бастурма в перце, бараньи  колбаски,
плоды граната, румяные калачи. Самые отважные  из  гуляк,  раскачиваясь,
взлетали до самого верха и, выгибаясь, пытались без помощи рук  откусить
от граната, калача или колбаски.
   Другие  вертелись  на  огромных  колесах,  то  поднимаясь  вверх,  то
опускаясь  вниз,   восторженно   взвизгивая,   горланя,   как   янычары,
взобравшиеся на вражеские каменные стены. Улицы были полны бездельников,
слоняющихся взад и вперед, одни в поисках  развлечений,  другие  пили  и
жрали, третьи носили флаконы  с  ароматной  водой,  которой  опрыскивали
прохожих, требуя за это по  аспре.  Мир  -  это  курдюк  для  того,  кто
схватит, и не только схватит, но и проглотит!
   А потом в течение сорока дней,  согласно  обету,  совершали  утренние
молитвы в Айя-Софии и в мечети Фатиха, чтобы  исполнились  все  желания.
Когда начались апрельские дожди, воду от третьего дождя сливали в  котел
- нисан таси, ибо этот дождь обладал целительной силой. Вот  так  и  жил
правоверный  между  праздниками,  молитвами  и   суевериями,   пока   не
обрушивалась на него война, или мор, или естественная немощь, от которой
не мог спасти ни султан, ни сам аллах.
   Для Хуррем эти несколько месяцев были, пожалуй, самыми спокойными  за
все ее  пребывание  в  Баб-ус-сааде.  Валиде  с  Хатиджой  готовились  к
свадьбе, кизляр-ага был возле них с утра до вечера. Одалиски  скучали  в
садах гарема, удивляясь, что султан напрочь забыл о их пении и танцах  и
уже не тешит свои утомленные государственными делами глаза  их  молодыми
роскошными телами. Хуррем ухаживала за  своими  детьми,  прислушивалась,
как растет в ней и бьется третий ребенок (может, сын, может!),  звала  к
себе мудрецов, днями просиживала в тиши султанских библиотек...
   В мае 1524 года Сулейман объявил, что он выдает сестру свою  Хатиджу,
славящуюся во всех землях красотой, умом и  благородством,  за  великого
визиря Ибрагим-пашу.
   На Ипподроме раскинуты шелковые просторные шатры, воздвигнут  престол
для султана. Семь дней шли туда султанские гости. Девять  тысяч  янычар,
спахии, султанская челядь, столичные  дармоеды  пили,  ели,  веселились,
славили султана и его род, желали счастья молодым, стреляли из мушкетов,
били в барабаны. На восьмой день в сопровождении янычар золотого  обруча
в шатры, где  были  навалены  горы  яств,  пришли  визири,  паши,  беги.
Поверенные молодого второй визирь  Аяс-паша  и  старший  янычарский  ага
посетили султана и рассказали ему,  как  проходят  свадебные  торжества.
Султан щедро одарил всех и по обычаю похвалил будущего зятя.
   На девятый  день  молодую  должны  были  вывезти  из  Баб-ус-сааде  и
передать  в  дом  молодого.  Перед  этим  в  царском  хамаме   состоялся
торжественный ритуал хны, на котором присутствовали все красавицы гарема
во главе с валиде, только Хуррем не могла  созерцать,  как  красят  хной
волосы Хатиджи, как натирают мазями ее тело, потому  что  уже  с  самого
начала свадебных  празднеств  султанша  почувствовала  себя  нездоровой.
Свадьба вышла и не ее, и не для  нее,  словно  какая-то  невидимая  сила
поглумилась над Хуррем и отняла у нее даже возможность  полюбоваться  уж
если не своим, то хотя бы чужим счастьем. Металась теперь в своем покое,
дикая боль терзала ее маленькое тело, никто  не  мог  прийти  к  ней  на
помощь, не помогали никакие молитвы, султан  слал  приветы,  но  сам  не
приходил, ибо свадьба требовала  его  присутствия,  кроме  того,  он  не
привык видеть свою Хуррем нездоровой и как-то не  мог  представить  себя
возле нее, когда она в таком состоянии.
   А сейчас он возглавлял пышную процессию перевезения Хатиджи из  серая
в Ибрагимов дворец. Ехал в золотой карете по улицам города, будто  между
двух стен из золота и шелка.  За  ним  шли  янычары  золотого  обруча  -
старые, заслуженные воины, длинноусые, с дорогим  оружием,  с  огромными
снопами пышных перьев на высоких шапках, затем шли  живописно  разодетые
придворные, которые несли большие чаши с шербетом, отлитые из  сахара  в
золотых украшениях замки, деревья, сказочных животных,  цветы  -  символ
плодовитости, маленькие кипарисы. Звучали стихи Саади:  "Будь  плодовит,
как пальма, или же по крайней мере свободен и высок, как кипарис".
   Невеста-кинали - в парчовой  хирке,  поверх  которой  была  наброшена
самур кюркю - соболиная шуба, в желтых сапожках - сар чезме, в низенькой
шапочке,  закрытая  вуалью-гюнлюк,  ехала  вместе  с  султаном.  Подарки
падишаха украшали ее лоб,  уши,  шею,  руки  и  ноги.  Семь  драгоценных
подарков должны были символизировать семь сфер жизни,  в  которых  будет
пребывать кинали.
   Друзья  жениха  и  родственники   становились   на   охрану   брачной
комнаты-гардек - от злых духов и чародеев,  для  молодых  в  опочивальне
была приготовлена трапеза: жареная курица, тонкие блины с травами, финик
в пленке, - его полагалось съесть  пополам,  что  должно  было  означать
единство.
   В Ибрагимовом  дворце  султана  ждали  первые  вельможи  государства,
великий муфтий, ученые улемы. Сулейман сел в зале между великим  муфтием
и Шемси-эфенди, воспитателем своего сына  Мехмеда,  и  высказал  желание
провести ученый спор.
   - О учитель, - обратился он к Зембилли, - как  ты  скажешь,  есть  ли
какая-нибудь материя за пределами небосвода и звезд?
   - Материей, - степенно ответил муфтий, - условились называть лишь то,
что пребывает под этим небесным сводом. Все иное - нет.
   - А как ты скажешь, о учитель, - спросил еще султан,  -  есть  ли  за
пределами этого свода что-нибудь нематериальное?
   -  Неизбежно,  -  ответил  Зембилли.  -  Ибо  поскольку  видимый  мир
ограничен, его пределами условились считать  свод  сводов.  Пределом  же
называют то, что отделяет одно от другого. Следовательно,  надо  сделать
вывод,  что  нечто  пребывающее  за  пределами  небесного  свода  должно
отличаться от того, что пребывает в его пределах.
   -  Но  если  разум   вынуждает   признать,   что   существует   нечто
материальное, - спросил султан, - то есть  ли  у  него  в  свою  очередь
предел? И если есть, то до каких пределов оно простирается? Если же нет,
то каким образом беспредельное может быть преходящим?
   - Все это чрезвычайно смущает меня, - вынужден был  признать  великий
муфтий.
   - А кого это не смущает? - заметил Сулейман. - Может, нам  на  помощь
придет почтенный Шемси-эфенди?
   Вознесенный, отстраненный и вновь вознесенный  до  высот  воспитателя
султанского сына, Шемси-эфенди стремился проявить  перед  падишахом  всю
глубину своих знаний. И хоть не полагалось брать слово после  того,  как
сам великий муфтий отступил перед глубочайшей мудростью Повелителя Века,
он откашлялся, прочистил  нос  и,  натягивая  мосластыми  коленями  полы
праздничного халата, изрек:
   - Всевышний бог своею волей может  все  твари,  составляющие  и  этот
видимый, и тот небесный свет, совокупить воедино и поместить их в уголке
ореховой скорлупы, не уменьшая величины миров  и  не  увеличивая  объема
ореха.  Если  мы  хотим  постичь  всю  безмерность  вселенной,   следует
вспомнить хадис пророка, который приводит Ибн аль-факих :
"Земля держится на роге быка,  бык  на  рыбе,  рыба  на  воде,  вода  на
воздухе, воздух на влаге, на влаге же прерывается знание знающих".
   Дальше Шемси-эфенди привел в  свое  оправдание  цитаты  из  Корана  о
человеческом несовершенстве. Из суры четвертой: "...Ведь создан  человек
слабым". Из суры семидесятой: "Ведь человек создан  колеблющимся..."  Из
суры семнадцатой: "...ведь человек тороплив". Из суры  двадцать  первой:
"Создан человек  из  поспешности".  Муфтий,  улемы,  все  присутствующие
немедленно высказались о цитатах: "Точны, правильны, совершенны". Султан
милостиво высказал согласие с единодушным  мнением  ученых,  и  опасение
исчезло из сердец. Шемси-эфенди расцветал, а Сулейман думал о том, какой
мудрой оказалась султанша Хасеки,  добиваясь  устранения  этого  ученого
глупца, напоминавшего легендарную Манусу из Тарса. Когда джинны спросили
ее: "Где  аллах  был  до  того,  как  он  сотворил  небо?",  Мануса,  не
растерявшись, ответила: "На светозарной рыбе, которая плавала в  свете".
Шемси-эфенди не теряется, как и Мануса, но может ли такой человек  учить
будущего Повелителя Века и чему он может научить?
   На смену ученым пришли поэты. Ученые обладают знаниями,  поэтому  они
часто могут проявлять независимость,  а  поэты  обладают  лишь  словами,
потому им необходимо покровительство. А  за  покровительство  приходится
бороться.  Призвание  ученых  -  оберегать  знания,  поэты  же   нередко
напоминают  петухов,  которые  кукарекают  даже  тогда,  когда  еще   не
рассвело. Им  не  терпится  незамедлительно  познакомить  мир  с  первым
пришедшим на  язык  словом.  Заискивая  перед  султанами,  они  пытались
превзойти  друг   друга   если   не   мастерством,   то   запутанностью,
непонятностью для простых смертных или же размером своих творений.  Один
из таких поэтов при султане Баязиде, решив превзойти "Шахнаме" Фирдоуси,
написал "Сулейман-наме" - огромную поэму, в которой собрал все легенды и
сказания о царе Соломоне, изложил все известные тогда сведения о мировой
истории, алгебре, геометрии, астрономии. Вышло триста шестьдесят  томов.
Султан пробежал девяносто томов, остальные велел сжечь.  Поэта  прозвали
Узун Фирдоуси - Длинный Фирдоуси.
   Случилось так, что все великие поэты умерли при Баязиде и Селиме.  Не
было уже Неджати, Ахмеда Паши, Месихи, Михри-Хатун. Лишь месяца не дожил
до свадьбы Хатиджи знаменитый певец вина Ильяс Ревани. Это был  едва  ли
не единственный поэт, у которого слово не расходилось с делом, так что к
нему никак не относились слова Корана о том, что поэты никогда  сами  не
делают того, о чем говорят в своих стихах. Ревани писал стихи про вино и
радость, их распевал весь Стамбул, а сам поэт тоже все свои дни проводил
в бесконечных попойках с друзьями, не стыдясь запускал для этого руку  в
султанскую казну. Еще при  дворе  султана  Баязида,  где  он  понравился
несколькими своими стихами, Ревани получил довольно почетную должность -
был назначен начальником каравана, ежегодно возившего в Мекку  и  Медину
деньги и подарки для паломников. Поэт растратил по  дороге  все  деньги,
распродал подарки и, опасаясь Баязидова гнева, бежал в Трабзон, ко двору
шах-заде Селима, который тогда враждовал с отцом. Над Ревани смеялись. В
оправдание он сочинил стихотворение, в котором пытался истолковать  свой
поступок причинами мистического характера. В том стихотворении был бейт:

   Из-за губ твоих мне что говорят?
   Тот, что держит мед, облизывает пальцы, говорят.

   Селим, тоже забавлявшийся стихотворством, желая пошутить над  поэтом,
переделал бейт:

   Эй, Ревани, погляди, что сказали:
   Тот, что держит мед, облизывает пальцы, сказали!

   Когда Селим стал султаном, он сделал поэта матбах-эмини - начальником
султанской кухни. Но Ревани  вскоре  проворовался  и  там.  Переведенный
заведовать вакуфом  Айя-Софии, проворовался вновь. Тогда  его  отправили  в  почетную
ссылку: присматривать за Каплиджа - горячими банями в Брусе. Ревани  жил
там в свое удовольствие. На казенные деньги построил в  Стамбуле,  возле
Кирк Чешме, мечеть, которую по обычаю назвали  именем  того,  кто  давал
средства на строительство, во дворе мечети великий поэт  был  похоронен,
так и не успев погулять на пышной  свадьбе,  устроенной  Сулейманом  для
своей сестры. Только стихи Ревани из его поэмы  "Ишрет-наме"  звучали  в
эти дни повсюду, вызывая зависть у Сулеймановых придворных поэтов:

   Когда в одно место на пир соберутся сахибы,
   То пусть на учтивость вниманье свое обратят.
   Пускай проявляют друг к другу они уваженье
   И вина стараются в меру возможностей пить.
   Подняв же бокал, пусть воздержатся от длинной речи,
   Не держат пускай пред собой долго чашу с вином,
   И только осадок ко дну прикоснется, пусть выпьют,
   Бокал сразу опустошая глубоким глотком.
   Кто же боится чашу наполнить до краев,
   Схож с тем, кто боится сорвать поцелуй у красавицы.

   Сулейман, который уже с первых шагов своего владычества обещал  стать
султаном великим и  прославленным,  как  бы  убивал  своим  сиянием  все
вокруг,  и  хотя  при  дворе  у  него  толпилась  тьма-тьмущая   ученых,
музыкантов, поэтов, ни один из них не  способен  был  выйти  за  пределы
посредственности, хотя самые известные из них  и  брали  себе  роскошные
тахаллусы: Газали - пишущий газели, Лямии - Сияющий, Хаяли -  Мечтатель,
Фезли - Совершенный, Зати - Неповторимый. На самом же деле выходило так,
что Сияющий  сиял  лишь  для  себя  самого.  Совершенный  проявлял  лишь
совершенную бездарность,  Мечтатель  всячески  хитрил,  чтобы  опередить
своих  товарищей  перед  султаном.  Неповторимый  прославился  тем,  что
бессовестно обкрадывал молодых неизвестных поэтов, включая  их  стихи  в
свой диван, еще и возмущался, когда они пробовали жаловаться: "Вы должны
гордиться такой честью - попасть в диван самого Зати! Кто бы  вас  знал,
если бы не я!"
   Никто не писал самостоятельных стихов, процветало  подражательство  -
назире. Переписывали великого Низами,  перепевали  неповторимого  Навои,
увечили блистательного Хафиза и изысканного Физули. Способствовал  этому
сам султан, заказывая поэтам назире тех или иных  прославленных  певцов.
Сулейман пожелал получить от поэтов назире на поэму  Хамди  Челеби  "Дар
влюбленных", которую тот написал в честь взятия фатихом Константинополя.
   Поэты прибыли на свадьбу в белых широких одеяниях, на поясе у каждого
была кожаная сумка с его книгами, с чистой бумагой и чернильницей, чтобы
каждому желающему незамедлительно  написать  свои  стихи.  Читали  перед
султаном, начиная со  старейшего  Зати.  Состязание  было  ожесточенным,
длилось долго, гостями за это время было выпито много шербета и  съедены
целые кучи лакомств, ибо если не  может  тешиться  ухо,  то  пусть  хоть
лакомится язык. Победил хитренький приземистый Хаяли-Мечтатель, который,
собственно, переписал поэму Хамди, заменив в ней лишь имена героев.
   Про Хатиджу там были такие строки:

   Шербет ее уст целителен для душ,
   А кудри любого сведут с ума.

   Про Ибрагима в поэме была газель:

   Огнем любви загорелась сердца свеча.
   Душа и печенка вспыхнули в огне, как мотыльки.
   Подобно розе, улыбнулся мир, дождавшись весеннего дня,
   Сердце же мое, точно лал, окрасилось кровью.

   И дальше все как у Хамди, на что присутствующие поэты  с  возмущением
хотели указать хитрецу Хаяли, но Сулейман уже поднял руку,  провозглашая
его победителем и определяя ему награду - роскошный халат и  чернильницу
из бирюзы. Остальным поэтам, как и всем гостям, были  подарены  корзинки
редкостных плодов в сахаре, которые они могли взять домой.
   В это время из султанского серая прибыл  гонец  с  радостной  вестью:
султанша Хасеки родила повелителю мира,  преславному  султану  Сулейману
еще одного сына!  Было  двадцать  девятое  мая  -  день  взятия  Фатихом
Константинополя. Но именем Фатиха султан уже назвал первого сына Хуррем,
поэтому он торжественно провозгласил перед  гостями,  что  второго  сына
Хасеки он нарекает Селимом, в честь своего славного отца, тут  же  велел
послать султанше в дар крупный рубин, свой  любимый  камень,  и  золотую
лестничку,  чтобы  садиться  на  коня  или  верблюда,   а   кое-кто   из
присутствующих подумал: чтобы удобнее было взбираться на вершины власти.
   А Хуррем не думала ни о власти, ни о султане, ни о себе самой. Лежала
измученная,  обескровленная,  все  еще  не  верила,  что  родила  -  так
неожиданно! - третье свое дитя, поскольку родилось оно, как и  Михримах,
преждевременно, словно рвалось к жизни, торопилось явиться на этот свет,
хотя даже мать его не могла знать, что этот свет готовит ему, как и  чем
встретит,  как  приветит.  Мальчик,  хоть  и  недоношенный,  был  живой,
крикливый, с красноватыми, как у матери, волосами,  повитухи  бормотали,
что он вылитая мать, а коли так, будет счастливый в жизни  и  непременно
станет султаном, - ибо какое же счастье может быть выше.
   Хуррем улыбалась сквозь слезы, лежала молча, а когда принесли сына  к
груди, не хотела на него и смотреть, чем-то  досадил  он  ей  уже  одним
своим рождением. Что за дитя? Под какою  звездой  оно  зачато,  зло  или
добро пришло с ним в мир? Радость или горе принесет оно своей матери?
   А пока принесло  огорчение.  Потому  что  та  вымечтанная  Роксоланой
свадьба вышла и не для нее и не  ради  нее.  Где-то  она  еще  гудела  и
звенела на весь Стамбул, уже и кончалась, а Хуррем не могла взглянуть на
нее хотя бы краешком глаза.
   Султан был милостив к своей Хуррем. Снова не стал ждать  сорока  дней
очищения роженицы, не дождался даже четырех, уже на третий день навестил
султаншу, показали ему сына Селима, щедро одарил  он  и  мать,  и  дитя,
потом спросил у Хуррем, какое у нее сейчас самое заветное желание.
   - Увидеть свадьбу вашей сестры, - слабо улыбнулась Хуррем.
   - Но ведь она кончилась! - удивился Сулейман.
   - Разве может что-либо кончаться без вашего повеления, мой  господин?
Вы не можете разве что воскрешать умерших, ибо на то  воля  аллаха,  все
остальное на этой земле в вашей воле, и  по  вашему  высокому  повелению
всегда может начаться даже то, что давно считалось законченным.
   - А вы, моя султанша, разве найдете в себе силы, чтобы подняться  так
скоро после ваших священных усилий? - спросил заботливо Сулейман.
   - Считайте, что я уже поднялась  и  снова  стала  вашей  наивернейшей
служанкой, о мой великодушный повелитель!
   Это было чудо. Родила дитя чуть ли не семимесячное, а оно было резвее
Мехмеда. Вымученная преждевременными  родами,  почти  умирающая,  готова
была подняться с постели через три-четыре дня, только  бы  удовлетворить
свое любопытство, созерцая чужое счастье.
   Султан велел возобновить торжества на Ипподроме через шесть дней. Для
этого спешно был сооружен крытый кьёшк, защищенный деревянными кафесами,
устланный внутри коврами. Сулейман повез туда свою  султаншу,  вместе  с
нею засел на  целый  день,  наблюдая  состязания  пехлеванов,  стрелков,
жонглеров и акробатов, любуясь тем, как новые и новые толпы вливались на
Ипподром, пили и ели, прославляли своего повелителя, получали подарки  и
снова прославляли щедрость султана.
   Затем в сопровождении вельмож,  нарушая  вековечные  обычаи,  взял  с
собой султаншу и навестил зятя и  сестру  в  их  дворце,  чтобы  узнать,
счастливо ли они живут, и вручить им новые щедрые дары. Снова вернулся в
кьёшк на Ипподром, смотрел теперь,  как  угощают  верных  его  янычар  и
раздают им деньги, радовался, что отныне в столице, а  следовательно,  и
во всей державе, воцаряются сила  и  закон  и  что  его  народ  с  таким
весельем встречает султана с султаншей.
   А Хуррем сидела рядом с султаном, долгие часы смотрела на неудержимое
веселье стамбульских дармоедов, думала о чужом счастье,  горько  было  у
нее на сердце, но не выказывала этого перед султаном, улыбалась ему хоть
еще и слабо, но бодро, а в душе всхлипывало что-то темное и мучительное:
"Стороною дождик идет, ой, стороною да не на мою розочку алую".
   Султану даже в голову не приходило, что этой пышной свадьбой, еще  не
виданной в Стамбуле, он порождает и укрепляет  две  наиболее  враждебные
силы  в  своем  государстве,  которые  рано  или  поздно  должны   будут
столкнуться и одна из них  неизбежно  погибнет.  Одну  из  этих  сил  он
неосторожно показал народу и тем ослабил ее стократно, ибо,  как  высоко
вознесенную,  народ  сразу  же  ее  возненавидел,  а  другая  сила  пока
оставалась скрытой и от этого была намного сильнее.
   Силой явной был Ибрагим,  отныне  не  только  великий  визирь,  но  и
царский зять. Силой скрытой - Роксолана, время которой еще  не  настало,
но когда-то могло и должно было настать.

ПОХМЕЛЬЕ

   Жить среди зверей.
   Здесь не скрывали, напротив, кичились тем, что они  звери.  Иноземных
послов, прежде чем они попадали в тронный  зал,  чтобы  поцеловать  полу
Сулейманова  кафтана,  проводили  через  двор,  где  стояли   гигантские
Сулеймановы слоны, а потом между клеток с львами и леопардами,  проходом
таким узким, что послам в любую минуту могло  показаться,  будто  сквозь
прутья просовывается страшная лапа дикого зверя,  унизанная  крепкими  и
острыми, как ятаганы, когтями.
   Упорно,  неодолимо,  бессонно  мерили  свои  клетки  дикие  звери  на
пушистых упругих лапах, хищно пощелкивая твердыми, как сталь, когтями, с
неторопливой кровожадностью выслеживая добычу,  точно  заклятые  души  -
вурдалаки. Даже в походы султан брал свой зверинец, и часто перед входом
в его восьмигранный красный  шатер,  раскинутый  на  отлитых  из  золота
столбах, привязывали хищных пантер  и  гепардов,  как  бы  затем,  чтобы
показать: падишах повелевает даже дикими зверями.
   Но была сила, которой боялся и сам  султан.  Призванная  укреплять  и
подпирать империю, она иногда потрясала ею так неожиданно и страшно, как
никакая другая. Силой той были янычары. Это султанское  войско,  которое
наводило страх на Европу, Азию и  Африку  несколько  столетий,  придумал
брат султана Орхана - Алаэддин, добровольно отказавшийся от посяганий на
престол и ставший у своего младшего брата великим  визирем.  Он  ввел  в
покоренных землях на христиан налог крови - девширме.  Раз  в  пять  лет
специальные султанские чиновники  должны  были  брать  с  каждых  сорока
дворов по одному пятилетнему мальчику, причем выбирали  самых  лучших  и
здоровых. Детей уводили  навеки.  С  печальными  лицами  горько  плакали
родители, родные и их братья и сестры, такой крик стоял, что  невозможно
передать человеческим языком; надев траур и власяницы,  посыпали  голову
пеплом бедные родители и громко кричали, мертвым завидовали живые, когда
детей отрывали от родителей. Было много горя, слез  и  страданий".  Стон
этот пробьется сквозь толщу столетий. Пили кровь из  народа,  чистейшую,
невиннейшую. Лишали народ будущего, считая в  самоуверенном  ослеплении,
что будущее принадлежит только им. Алаэддин говорил: "Когда  дети  будут
принудительно  исламизированы  и  как  воины  взяты  на  государственную
службу, то этим будет достигнуто их временное и вечное освобождение, ибо
слова  Корана  провозглашают,  что  в  каждом   новорожденном   заложено
стремление к исламу. А когда это стремление распространится в войске  из
христианских детей, тогда легко будет с их помощью приобщать к исламу их
соотечественников, и таким образом все  больше  будет  увеличиваться  их
количество".
   Свыше десяти лет учили взятых в вечную неволю детей в школе аджемов в
Сютлюдже чужому языку, вере и искусству убивать людей, содержа несколько
тысяч в огромном мрачном здании,  убогой  тесноте  и  жестокости,  затем
посылали  самых  ловких  в  янычарские  орты,  остальные  шли  пажами  в
султанский двор и во дворы вельмож, обучались дальше,  выбирая  себе  ту
или иную специальность. Некоторые из  них  на  всю  жизнь  оставались  в
прислужниках,  другие,  как,  например,  прославленный   зодчий   Синан,
проявляли одаренность, еще другие пробивались к наивысшим  должностям  в
державе и уже при Сулеймане становились даже  великими  визирями,  всюду
платя миру той же жестокостью, какую он проявил к ним и  к  их  детству.
Молодых янычар обучали и дальше - до двадцати пяти и  до  тридцати  лет,
пока наконец они не становились воинами, каких не знал мир.  Янычары  не
были  простыми,  вульгарными  головорезами,  как  представлялось   тогда
непосвященным. Подлость  и  жестокость  возрастают  от  учености  -  так
считали наставники этого войска, поэтому неутомимо учили и учили  янычар
до самой смерти, добиваясь  наивысшего  умения  и  совершенства.  И  они
оправдывали надежды. Стреляли из луков так, что на лету попадали птице в
глаз, ятаганами не только рубились в рукопашном бою, но  и  могли  одним
броском пригвоздить человека к  стене,  точно  бабочку  булавкой,  знали
тайны подведения пороховых мин под стены осажденных крепостей,  врываясь
сквозь  проломы,   безжалостно   обрушивались   на   головы   защитников
одновременно с грохотом взрыва;  не  спрашивая  ничьих  советов,  знали,
какого  врага  как  сломить;  не  ожидая  ничьей  помощи,  строили   при
необходимости  корабли,  отливали  пушки,  изготовляли  порох,  наводили
переправы через реки и трясины;  не  зная  жалости,  не  внимая  людским
слезам, не надеялись и на то, что и их кто-то оплачет, и молча  хоронили
своих погибших, имели своих собственных имамов, мудрецов,  поэтов,  даже
святого, коим считался веселый бедный дервиш Ходжа Бекташи,  живший  еще
при султанах Фатихе и его сыне Баязиде, а один  из  последователей  его,
Али-баба, учил  мудрости  жизни  самого  Селима  Грозного.  Когда  Селим
спросил у Али-бабы, в чем счастье на земле, тот ответил,  издеваясь  над
султаном: "Есть, пить, выпускать из себя ветры и испражняться". За столь
оскорбительный  ответ  султан  велел  бросить  Али-бабу   в   подземелье
Эди-куле. Но почти сразу  занемог  желудком.  Тогда  послал  за  дерзким
дервишем и пообещал, что если тот поможет, за  каждый  выпущенный  ветер
будет дарить ему село. И как понесло султана! Даже  его  мать  испуганно
закричала: "Сын мой! Прекрати; а то у тебя ничего не останется!"
   Сильные и здоровые юноши, оторванные  от  родины,  от  веры  и  языка
отцов, с искалеченными навеки душами,  уже  не  имели  никакой  опоры  в
жизни, кроме султана, который лицемерно называл их своими сынами,  и  не
имели ничего святого, кроме платы за свою кровавую  службу  и  грабежей,
коими всякий раз заканчивали резню.  Они  жили  в  огромных  казармах  -
кишласи - возле Ат-Мейдана и  Топкапы,  точно  монахи,  не  имели  права
жениться, все их имущество было с ними  и  на  них,  спали  вповалку  на
войлочных твердых подстилках, как собаки, за  малейшее  недовольство  их
казнили, они не смели никуда отлучаться  на  ночь  -  это  тоже  грозило
смертью. Шли в поход за султаном,  красовавшимся  на  коне  под  золотой
сбруей, покорные и молчаливые,  опаленные  диким  солнцем,  исхлестанные
дождями, утопая в болотах, в тяжелой войлочной своей одежде, месяцами не
высыхавшей от пота и воды, гнившей на людях, так что уже и тело под  нею
как бы прело, и смрад над янычарскими ортами стоял  такой  тяжелый,  как
над табуном слонов или над  отарами  баранов,  которых  гнали  вслед  за
войском на убой. Обреченные быть  отарой  -  были  ли  они  еще  людьми,
оставались ли в них хотя бы крохи разума,  доброты,  благородства?  Была
только слепая отвага, но, глядя на них, можно было сомневаться: в  самом
ли деле отвага - человеческая черта?
   Смертельно истощенные в боях и походах или же измучившиеся за день от
беспрерывных воинских упражнений, падали они после Вечерней  молитвы  на
несколько часов на свои твердые подстилки, как домашний скот.  Считались
опорой султана и империи, а спали как бедные  ремесленники,  не  имевшие
куда уйти из своих убогих мастерских; как кожемяки, спавшие среди  чанов
с вонючими заквашенными кожами; как медники, которым и по  ночам  снился
безумолчный звон в ушах; как уличные брадобреи, бравшие всего  по  одной
акча с человека; как беднейшие армяне, которые с ночи должны были топить
подземные печи хамамов и так и не выходили из-под земли на  свет  божий;
как нищие подметальщики базаров - ферраши, которые так и спали на  своих
метлах под кучами мусора.
   Мир был безжалостен к этим несчастным и не давал им никаких надежд на
освобождение. Когда их гнали на войны, они шли  без  сопротивления,  ибо
идти им было больше некуда; когда  другие  молились,  им  тоже  поневоле
приходилось молиться;  когда  кто-то  обжирался,  они  глотали  слюну  и
яростно скрежетали от голода зубами, думая лишь о  том,  как  бы  урвать
кусок и себе, ибо наедались досыта лишь тогда, когда приходили к  котлам
с пловом после боя и живым полагалась кроме своей пайки пайка павших. Им
по нраву были дерзость и горький смех их святого Бекташи.  Как  Бекташи,
они могли на  этом  свете  считать  своим  только  съеденное,  да  и  то
ненадолго! Как и у Бекташи, у них всегда  урчало  в  животе  от  голода,
потому что ели они только после боя, а в мирное время дважды  в  день  -
после утренней молитвы  и  перед  сном.  Как-то  Бекташи,  голодный  как
янычар,  встретил  человека,  за  которым  шли  слуги,  хорошо   одетые,
упитанные - чуть не лопнут. И воскликнул Бекташи: "О аллах,  взгляни  на
этого человека и возьми с него пример, как надо содержать своих  рабов!"
Один человек сказал Бекташи: "Если так будет дальше,  мир  перевернется,
все станет кверху дном". - "Что ж, - засмеялся Бекташи, - может, дно как
раз и окажется лучшим!"
   Янычары охраняли царство, но  в  то  же  время  были  его  наибольшей
угрозой, как бочка  с  порохом,  которая  может  разломать  неприступную
вражескую стену, но также и поднять  на  воздух  своего  беззаботного  и
неосторожного хозяина.
   Это началось мартовским утром 1525 года, через девять  месяцев  после
пышной свадьбы Хатиджи и Ибрагима. За завтраком янычары опрокинули  свои
медные миски с пловом, к которому не прикоснулись, и стали изо всех  сил
бить в них ложками.
   - Казак калдырмак!  - ревели янычары.
   Восемь тысяч человек изо всех сил колотили в  медные  миски,  и  этим
страшным шумом  наполнились  мрачные  янычарские  казармы,  пространство
вокруг Ат-Мейдана, султанский дворец Топкапы,  весь  Стамбул.  Дворцовая
челядь разбежалась. Капиджии  удирали  от  ворот,  которые  должны  были
охранять. В гареме  одалиски  перепуганно  накрывали  головы  подушками,
чтобы не слышать этого ужасающего  грохота.  Мгновенно  опустели  улицы.
Купцы на базарах закрывали свои лавки. Ремесленники запирали мастерские.
И  понесся  пугливый,  тревожный  шепот  по   всему   Стамбулу:   "Казан
калдырмак!" Как на погибель, завыли псы. А потом с диким воем выкатилась
из  казарм  живая  зловещая  волна  и  залила  Стамбул  до  самых  краев
разрушением, грабежами, уничтожением, огнем и  смертью.  Все  кипело  на
янычарском дворе Топкапы, янычары рвались во Врата  Блаженства,  которые
охраняли белые евнухи, кричали: "Доберемся и  туда!  Выволочем  за  косы
проклятую  ведьму,  околдовавшую  нашего  султана!"  Буйствовали  вокруг
дворца Ибрагима, посылали угрозы мерзкому греческому  выродку,  нахально
завладевшему их отцом родным - падишахом. Затем разбежались по Стамбулу,
грабили базары, еврейский  участок  Чифутани,  снова  ломились  в  пышно
разукрашенные Врата Блаженства, посылая проклятия гяурке, которая рожает
их царственному повелителю недоносков.
   Неделю находился Стамбул во власти разбушевавшихся  янычар.  Джелабы,
снабжавшие город овцами и коровами, боялись сунуться в ворота  Стамбула.
Погас  огонь  под  огромными  медными  котлами  на  султанских   кухнях.
Гаремницы питались одними сладостями из припасов, найденных  в  кладовых
евнухов. Хуррем не выходила из своего покоя. Не побежала  ни  к  валиде,
или к кизляр-аге, не  просила  ничьей  помощи,  не  умоляла  никого,  не
проявляла  ни  страха,  ни   отчаянья.   Жестоко   распекала   служанок,
обрушивалась на неповоротливых евнухов, обнимала своих деток,  брала  на
руки то одного, то другого, целовала, приговаривала мысленно: "Мои  дети
- султанские дети. Детоньки мои, детоньки!"  Хатиджа  ночью  убежала  из
своего дворца и с трудом смогла добраться до летнего султанского серая в
Кара-агаче.
   Сулейман уже несколько месяцев пребывал на охоте близ Эдирне. Услышав
о янычарском мятеже, он прекратил охоту, но не возвратился в Стамбул,  а
отправился в Силиврию, сел на свой султанский барк с золотым драконом на
носу и стал  прогуливаться  в  Дарданеллах,  созерцая  гористые  берега,
бурые, понурые и пустынные, как  кладбища.  Янычары  в  больших  галерах
поплыли султану навстречу и принялись кричать, что он должен им уплатить
за три года службы и вернуть свою отеческую благосклонность,  о  которой
давно забыл из-за  этого  подлого  грека  Ибрагима  и  окаянной  ведьмы,
губящей его драгоценную жизнь своими чарами.
   Султан  не  захотел  разговаривать   с   мятежниками.   Велел   ждать
возвращения великого визиря из Египта, куда тот отправился за деньгами.
   Тогда янычары бросились к визирю Аяс-паше, надеясь, что он заступится
за них перед султаном. Но что  мог  сделать  этот  человек,  который  не
способен  был  связать  двух  слов  и  единственное,  что  умел,  -  это
размахивать саблей под стенами вражеской  крепости?  Янычары  разграбили
его  дворец,  разграбили  и  сожгли  дворец  Ибрагима,  ободрали  дворец
Скендер-челебии, ушедшего с Ибрагимом уже  не  в  качестве  тестя,  а  в
качестве султанского дефтердара.
   Теперь утихомирить их не могла уже никакая сила. Дрожал от  них  весь
мир - пусть дрожит теперь Стамбул и сам султан! Называл султан их своими
сыновьями, братьями, детьми, а  содержал  как  голодных  собак  -  пусть
теперь придет к ним в простой одежде, без пышной свиты, придет пешком  и
поклонится до самой земли, а они будут сидеть  вокруг  котлов  с  жирной
бараниной и кричать: "Дестур!" - "Берегись!"
   Три года без платы, без добычи, без внимания и  почета.  Были  всегда
единым телом могучим, единой душой неразделимой при султане,  теперь  их
разрывали,  разделяли,  раздирали.  Ибрагим,  с   невиданной   пышностью
отправленный султаном наводить  порядок  в  Египте,  отобрал  из  янычар
только самых молодых, статных, ибо они нужны были ему не  как  воины,  а
как украшение рядом с молоденькими пажами в  белом  шелку  и  шаровидных
золотых шапках.
   Вслед за великим визирем Сулейман отправился  на  охоту  в  Эдирне  в
сопровождении сорока тысяч  всадников,  а  из  янычар  взял  лишь  самых
сноровистых в искусстве охоты, остальных же  бросил  в  Стамбуле,  возле
постного плова. А между тем даже титулы у янычар свидетельствовали,  что
все они прежде всего  охотники:  то  ли  людоловы,  то  ли  звероловы  -
сейбаибаши, загарджибаши, самунджубаши, - старшие над конями, над псами,
над хищными птицами.
   Кто  пошел  в  Египет,  озолотится,  кто  попал  на  охоту,  хотя  бы
полакомится дичью, а оставшимся в Стамбуле ни  милостей,  ни  денег,  ни
добычи.
   Последний раз дал им награбиться вволю султанский  зять  Ферхад-паша.
Пока Сулейман топтался со своими спахиями под  стенами  Родоса,  янычары
Ферхад-паши утихомиривали восточные провинции, где бунтовали  кызылбаши,
армяне и туркменские племена. Очистили землю от людей и от богатства так
тщательно, что долго еще предстояло ей лежать пустой и разоренной,  сами
же они с переполненными кожаными мехами для хранения добычи прискакали с
драчливым Ферхад-пашой на Родос, улучив именно тот момент, когда  войско
уже входило в побежденную крепость и настал великий час грабежа.  Однако
грабить было нечего! Только голые камни да безмолвная чума!
   А потом они сели на голодный  плов  в  столице,  и  снова  предстояло
покорно ждать, кого из них приберет безмолвная  смерть,  и  завистливыми
взглядами провожали счастливцев, уходивших  за  море  или  хотя  бы  под
Эдирне.
   Поздней осенью пришла ужасная  весть  о  гибели  янычарского  любимца
Ферхад-паши.
   Сулейман не простил своему зятю его  грабежей  в  Анатолии  и  Сирии.
Только-только  возвысив  мерзкого  грека  Ибрагима  до  звания  великого
визиря,  он  вывел  из  визирского  дивана  Ферхад-пашу  и  послал   его
санджакбегом в Смедерево и наместником в Белград. Это  было  неслыханное
понижение. Хотя бы уж румелийским беглербегом, а  то  санджакбегом,  как
простого  пашу!  Не  помогли  мольбы  Сельджук-султании,  заступничество
валиде, не испугался султан и угрожающего ропота  янычар,  напоминавшего
ворчание диких зверей в клетках.
   Ферхад-паша,   блестящий   воин,   непобедимый   полководец,    гроза
отступников и неверных, прибыв в Белград, решил показать  Сулейману,  на
что он способен, и с пятнадцатитысячным  войском,  подговорив  Бали-бега
пойти с ним, отправился в Срем поколотить  там  венгров.  Переправившись
через Саву и оставив на реке с незначительной охраной суда, они пошли  с
огнем и мечом  по  беззащитной  равнине,  разоряя  виноградники,  сжигая
недосожженное,  грабя  недограбленное,  убивая  все  живое,  что  только
попадалось  на  их  пути.  Между  тем   отважные   сербские   лодочники,
подкравшись  к  турецким  кораблям,  подожгли  их,  перебили  охрану,  а
венгерское войско  внезапно  ударило  железным  кулаком  по  распыленным
войскам Ферхад-паши и Бали-бега. Из пятнадцати тысяч восемь было  убито,
несколько тысяч попало в плен, те же,  что  бросились  назад,  не  найдя
кораблей, тонули в Саве, лишь единицам посчастливилось переплыть  мутную
бурную реку, среди них были и Ферхад-паша с  Бали-бегом.  Потеряно  было
все: люди, кони,  оружие,  знамена.  Победители  послали  лучших  коней,
знамена и пленных вельмож  королю  в  Буду,  а  покрывший  себя  позором
Ферхад-паша не придумал ничего лучше, как  отправиться  через  несколько
месяцев в столицу, надеясь,  что  его  жена  и  султанская  мать  сумеют
заступиться за него перед Сулейманом и  вновь  вернут  его  в  положение
визиря.
   А тем временем из восточных провинций шли новые  и  новые  жалобы  на
султанского зятя. Он перебил там много  верных  султану  вельмож,  чтобы
захватить их богатства. Доставил на Родос  Сулейману  богатые  дары,  но
себе взял тысячекрат больше. Подбивал янычар против султана.
   Собственно, этим Ферхад-паша мало чем отличался от  других  исламских
забияк. Но провинности свои усилил поражением  от  венгров  и  сербов  в
походе, в который его никто не посылал.  Поражений  султаны  не  прощали
никому.  А  тут  еще  венгерский  король  дерзко  отбросил   предложение
Сулеймана о вечном мире.
   Султан ожесточился.  Не  хотел  принимать  Ферхад-пашу,  ссылаясь  на
занятость важными государственными делами.
   Вокруг Топкапы злорадно шептали:  "Какие  государственные  дела?  Эта
красноволосая ведьма и презренный  грек?  А  для  настоящего  воина  нет
времени?"
   Султан торжественно  проводил  Ибрагима  в  Египет,  сопровождая  его
корабли (чего  никогда  не  бывало)  на  своем  раззолоченном  барке  до
Принцевых островов. Затем (чего тоже до  сих  пор  не  бывало)  совершил
торжественный выезд по столице вместе с султаншей Хасеки - она сидела  в
белой с золотом карете, запряженной белыми лошадьми, рядом с  падишахом,
и оба сияли золотом и драгоценными камнями так, что у прохожих рябило  в
глазах.
   После  этого  Сулейман  отправился  на  охоту   в   Эдирне,   повелев
Ферхад-паше прибыть туда для отчета о своих действиях в Белграде.
   Ничто  так  не  похоже  на  войну,  как  охота.  Поэтому  султан  сам
возглавляет охоту, сам гонит зверя и наблюдает, чтобы никто не уклонялся
от своих обязанностей. Вставать рано,  переносить  холод,  жару,  дождь,
одолевать бездорожье, быть каждую минуту готовым не просто  к  убийству,
но порой и к схватке, к  смертельному  поединку,  когда  напуганный  или
раненый зверь бросается  на  тебя,  чтобы  в  твоей  гибели  найти  себе
спасение, есть ячменный хлеб и то, что сам добыл на охоте, пить воду  из
ручьев, а то и из болот.
   Кратчайший путь насыщения для человека - хлеб и мясо.  Так  и  жизнь.
Никаких отклонений. Для султана хлебом  была  власть,  мясо  должен  был
добывать на охоте или на войне. Сорок тысяч спахиев, сотни вельмож,  три
тысячи телохранителей и отборных янычар сопровождали Сулеймана  в  лесах
Фракии. А на их стрелы и копья гнали  зверя  десятки  тысяч  загонщиков,
поднятых со всех сел этого края. Эти люди даже платили меньшие налоги  в
султанскую  казну  за  то,  что  должны  были  прислуживать  на   охоте,
заготовляли сено и клевер для тысяч коней и  верблюдов,  были  конюхами,
верблюжатниками, псарями, сокольничими, загонщиками.
   Все леса и горы наполнились людским  гамом,  конским  ржанием,  ревом
верблюдов, лаем собак, только звери спасались  от  смерти  и,  спасаясь,
нападали на своих убийц молча, олени летели, как ветер,  не  задевая  ни
единой веточки, кабаны проламывались сквозь чащи с неистовостью  смерти,
медведи в предсмертном рывке удивленно становились на задние лапы и даже
убитые казались грозными и могучими, поэтому Сулейман любил  ездить  меж
убитых зверей и разглядывать их с седла,  точно  поверженных  врагов  на
поле боя. Получал от этого зрелища как бы юношескую  радость  в  сердце,
что-то кипело  в  нем,  бурлило,  он  снова  ощущал  дыхание  необъятных
просторов, которые где-то покорно ждут, пока он придет их завоевывать, и
был готов к этому так  же,  как  в  первый  день  своего  вступления  на
престол.
   Дважды в неделю возвращался в роскошный серай в Эдирне у реки  Мерич,
где созывал диван, принимал иноземных послов, выслушивал гонцов со  всех
уголков своего беспредельного царства.
   В ненастный  осенний  день  перед  дворцом  собрали  несколько  сотен
болгарских, сербских, албанских, греческих и македонских  детей,  взятых
по  налогу  крови  -  девширме.  Пригнанные  султанскими  эмирами  через
каменистые горы, привезенные в переметных сумах  из  далекой  Боснии,  с
берегов Стружского  озера  и  с  берегов  сладководных  славянских  рек,
оборванные, босые, худые, несчастные, сбитые  в  беспорядочную  дрожащую
толпу,  дети  стояли  перед  дворцом,  и  только  большие  черные  глаза
светились на их осунувшихся лицах, глаза,  еще  полные  слез,  страха  и
глубоко, навеки затаенной ненависти к тем, кто  оторвал  их  от  родного
крова. А султан проезжал перед ними на черном коне,  весь  в  золоте,  в
мехах,  в  драгоценном  оружии,  и  конь  его  был  весь  унизан  такими
драгоценностями, что за них можно было бы купить  не  только  толпу  вот
таких маленьких рабов, но и целую державу.
   Натешившись созерцанием будущих защитников и опоры  ислама,  Сулейман
велел впустить к нему Ферхад-пашу, который был вынужден, ярясь и  скрипя
зубами, ждать приема и тут так же, как перед этим в Стамбуле.
   Султан, поджав ноги,  сидел  на  широком  роскошном  троне,  устремил
взгляд мимо Ферхад-паши  куда-то  в  разрисованный  арабесками  потолок,
безмолвные дильсизы каменными идолами торчали у дверей и по  всем  углам
огромного тронного зала, и ни  одного  вельможи,  ни  единого  свидетеля
разговора, пусть бы уж хоть какой-нибудь жалкий  придворный  писарь.  Но
Ферхад-паша  сделал  вид,  что  не  замечает   ни   мрачного   блуждания
Сулейманова  взгляда,  ни  подозрительной  пустоты  тронного  зала,   ни
нежелательных при его  разговоре  с  султаном  настороженных  дильсизов,
которых сегодня здесь было слишком много. Он явился пред очи Сулеймана в
роскошном одеянии, в сиянии богатства,  здоровья,  бодрости,  остроумия.
Целуя правую руку султана, пошутил: в самом ли деле такая белая, холеная
рука могла удержать меч, который рассек стены Белграда и Родоса?
   Поднес Сулейману сирийский ковчег из золота и хрусталя  в  неимоверно
дорогих самоцветах,  коря  себя  за  непростительную  забывчивость,  ибо
должен был поднести этот ковчежец вместе с головой  предателя  Джамберди
Газали, от которого спас  престол  четыре  года  назад.  Сулейман  хмуро
молчал. Не отозвался на шутку, не поблагодарил  за  ту  прежнюю  услугу,
оказанную трону его зятем. Ферхад-паша не смутился. Хлопнул в ладоши,  и
его пажи внесли два мужских и два женских одеяния из златотканого шелка,
сшитых по-персидски.
   -  Кланяюсь  вашему  султанскому  величеству  и  прекрасной  султанше
Хасеки, - поднес Ферхад-паша подарки Сулейману. - После  того,  как  мои
янычары погуляли  среди  кызылбашей,  у  тех  пропала  охота  бунтовать,
единственное, на что они теперь способны, - это шить такие одежды.
   Сулейман  наконец   смилостивился.   Принял   дары.   Велел   окутать
Ферхад-пашу  дорогим  кафтаном,  подать  ему  на  золотом  подносе  кучу
дукатов. Это взбодрило Ферхад-пашу, и он не медля перешел  от  поклонов,
острот и лести к жалобам.
   - Вы отторгли верного раба своего от света очей ваших, мой султан!  -
воскликнул он с нескрываемым укором.
   - Верность доказывают делами, - заметил султан.
   - Делами? - Ферхад-паша мгновенно забыл,  что  перед  ним  не  просто
сановный родственник, а загадочный  всемогущий  повелитель.  Все  обиды,
собираемые   на   протяжении   нескольких   лет,   усиленные   гаремными
нашептываниями, обожанием янычар, мгновенно вскипели в нем, выплеснулись
неудержимо  и  непроизвольно.  -   Какими   же   делами,   мой   султан?
Вспомните-ка: кто больше сделал для вас  со  дня  вступления  вашего  на
престол, нежели Ферхад-паша? Сидели бы вы на этом золотом троне, если бы
я  не  принес  вам  голову  предателя  Джамберди?  Назывался  бы  султан
Сулейманом, если бы Ферхад-паша пошел на сговор с тем же Джамберди,  или
с туркменскими ханами,  или  с  кызылбашами?  А  теперь  от  Ферхад-паши
требуют еще каких-то дел. Я не слезал с коня целых двадцать лет, я ходил
с великим султаном Селимом против  шаха  и  против  халифа,  я  отчаянно
дрался с неверными и изменниками, получал раны -  и  за  это  меня,  как
собаку, выгнали из визирского дивана,  послали  жалким  санджакбегом,  а
Сирия и Египет отданы тому, кто еще ни единого раза не взхмахнул мечом!
   - Ты ободрал наши восточные провинции так, что они до сих пор  ничего
не дают в казну, - спокойно сказал Сулейман.
   Ферхад-паша должен был бы почуять в этом спокойствии угрозу для себя,
но, увлеченный своими обвинениями, он утратил всякую осторожность.
   - Я ободрал? Посмотрим, что останется от Египта  после  этого  грека,
который вашими милостями ест и спит на золоте! А если я что-то и брал  с
тех бунтовщиков, то только затем, чтобы накормить бедных, вечно голодных
детей ваших - янычар! И за это меня из визирей в санджакбеги?
   - Ты опозорил даже звание  санджакбега.  Допустил,  чтобы  пятнадцать
тысяч славного исламского войска было побито  пятью  тысячами  неверных.
Потерпел позорное поражение, а потом еще и позорно бежал.  Честный  воин
должен остаться на поле боя. Как ты смеешь жить после такого поражения?
   Только теперь Ферхад-паша должным образом оценил предусмотрительность
султана: свидетели здесь воистину нежелательны. Дильсизы не  принимаются
во внимание. Они немы, как мертвые. И все тут мертвое, даже этот султан,
у которого не дрогнет ничто ни в лице, ни в окаменевшей фигуре. Но  ведь
он, Ферхад-паша, великий воин, царский  зять,  любимец  янычар  и  всего
войска, которое держит этот золотой престол, он жив и он хочет жить!
   - Мне не жить? А кому же тогда жить? Да я живее всех  вас!  Вы,  ваше
султанское величество, почему же вы не умирали  со  своими  воинами  под
Родосом? Мои пятнадцать тысяч побиты пятью тысячами венгров? А сто тысяч
мертвых под стенами Родоса, который обороняли полтысячи неверных? Почему
же не легли вы, мой султан, со своими убитыми?
   - Я завоевал Родос, а что завоевал ты?
   Простой вопрос застиг Ферхад-пашу врасплох. В этом словесном поединке
ему так и не суждено было победить, ибо падишах всегда прав, а подданные
могут быть только виноваты. Но он надеялся хоть высказать  султану  все,
что он думает о нем, напомнить о своих заслугах, которые  не  отберет  у
него сам аллах. И вот такой простой  вопрос:  "А  что  завоевал  ты?"  И
Ферхад-паша, несмотря на всю свою дерзость, не знал, что сказать. Вообще
когда ты  стоишь,  а  твой  противник  сидит,  то  уже  этим  ваши  роли
определены наперед: тот, кто сидит, обвиняет, кто стоит,  оправдывается.
Как только подумал об этом Ферхад-паша, вся кровь ударила ему в  голову.
Он должен оправдываться? Перед кем и в чем?
   - Я знаю, откуда распри между нами! - воскликнул он. - Все это  из-за
того сладкоречивого негодяя Ибрагима и той сучки Роксоланы!
   - Уйди прочь! - тихо, но уже не скрывая  угрозы  в  голосе,  произнес
Сулейман.
   - Не пойду, пока не выскажу всего! Пока не услышишь! Ибо кто же  тебе
скажет? Все боятся! Все никчемны! А я воин! Я ходил в славные  походы  с
султаном Селимом, когда вы еще обцеловывались со своим греком. Я...
   Султан шевельнул пальцем, прочерчивая  в  воздухе  поперечную  черту,
дильсизы мигом набросились на Ферхад-пашу, схватили его за руки,  но  он
вырвался, выхватил кинжал.
   - Прочь, безъязыкие! Порешу всех тут! Не подступай!
   Они окружили его безмолвной упрямой стеной, отталкивали, оттирали  от
султанского трона, отгоняли  осатаневшего  пашу,  который  спотыкался  о
толстый ковер, путался ногами в  длинных  полах  своего  негнущегося  от
золота кафтана. Не дался дильсизам и за дверью! Прошел по всем дворцовым
переходам, выкрикивая  оскорбительные  слова  про  султана  и  султаншу,
потом, избавившись от преследователей, не покинул  дворцового  сада,  а,
усевшись на  мраморной  лавке,  поставленной  еще  Баязидом  Йилдыримом,
который любил сидеть тут  и  смотреть  на  большой  фонтан,  снова  стал
проклинать Сулеймана, Ибрагима и  особенно  гяурку,  околдовавшую  этого
несчастного   повелителя   так,   что   он   разгоняет   своих    лучших
военачальников.
   То ли Сулейман услышал это сам,  то  ли  ему  донесли,  что  паша  не
унимается, только чауши дельсизов  получили  повеление  заткнуть  глотку
неистовому босняку. Снова бросились немые на  Ферхад-пашу,  и  снова  он
выхватил свой нож и стал отмахиваться, но прибежали еще  новые  чауши  с
длинными тяжелыми палками,  и  заносчивый  воин  был  убит  бесславно  и
позорно, как взбесившийся пес. Уже у мертвого Ферхад-паши отсекли голову
его же собственным ножом, и впоследствии распространился слух, что  этим
ножом паша хотел зарезать султана.
   Тело Ферхад-паши пролежало возле белой мраморной лавки у фонтана  три
дня. Отрезанная голова как бы говорила всем, кто шел на прием к султану:
"Пощады не будет никому!"
   Через десять дней в Эдирне прибыл печальный кортеж из четырех  карет,
сопровождаемый  охраной  из  евнухов.  Валиде  Хафса  и  вдова   убитого
Сельджук-султания, обе в черном, пожелали срочно говорить с султаном, но
Сулейман снова был на охоте, и им пришлось ждать его целую неделю. Когда
он вернулся, не хотел принимать Сельджук-султанию, но не смог отказать в
разговоре матери, валиде же привела с собой и султанскую сестру.
   - Ты убил моего мужа! - закричала еще от двери  Сельджук-султания.  -
Тешу свое сердце надеждой носить вскорости такую же одежду и по тебе!
   Султан ничего не ответил. С женщинами не расправлялся. Велел  вывести
сестру и никогда больше не допускать к нему. Не спросил о ней  до  самой
смерти. Перед валиде попытался оправдаться. Не хотел смерти Ферхад-паши.
Велел только взять его под стражу за непокорство и самочинство. Капиджии
убили его в стычке, возникшей по вине  самого  же  Ферхад-паши.  Но  все
равно виновные уже наказаны. Султанской  матери  могут  показать  головы
казненных. Хафса, кусая свои темные губы, молчала. Предпочла  бы  видеть
другие головы. Но не высказала своему царственному сыну этого затаенного
желания. Наутро выехала в Царьград, а  впереди  нее  полетел  султанский
гонец с посланием Хасеки-султанше, в нем Сулейман приглашал ее  посетить
его одинокое холодное жилище на Меричи и  привезти  с  собой  детей,  по
которым соскучились его  очи  и  сердце.  Кизляр-ага  получил  повеление
устроить поездку султанши  с  надлежащей  торжественностью  и  со  всеми
необходимыми удобствами. Не было сказано, должен ли великий евнух  лично
сопровождать Роксолану или оставаться с царским гаремом, который не смел
оставлять без присмотра ни днем, ни ночью, а тут  вернулась  от  султана
валиде и, узнав о прихоти Сулеймана, положила конец колебаниям  главного
стража гарема, заявив, что кизляр-ага останется там, где находится  она,
султанова мать, пока она будет жива. После ее смерти могут  делать  все,
что угодно, а пока она выступает как хранительница обычаев и  долг  свой
перед аллахом исполнит до конца, твердо, не поддаваясь никаким слабостям
и пагубным  страстям,  ибо  недаром  же  предостерегал  пророк:  "...те,
которые следуют за страстями, хотят отклонить вас великим  отклонением".
Для Хасеки в дороге достаточно охраны из евнухов и  опытного  михмандара
,  который  только
что сопровождал ее, султанскую мать.
   Впервые с  того  дня,  когда,  сойдя  с  кадриги  Синам-аги,  ступила
Роксолана на царьградскую землю,  выезжала  она  из  столицы.  За  врата
серая, за выщербленные стены и залитые холодными зимними дождями рвы, на
простор, на волю! Если бы могла, упала бы на колени  в  вязкую  холодную
глину и молилась всем богам на свете. Ее  уста  упивались  ветром  воли,
сердце рвалось из груди от счастья и восторга, лишь теперь осознала, как
она молода, - всего лишь двадцать лет! - и как много  счастья  могла  бы
изведать в жизни, если бы имела то, что имеет большинство людей на свете
без всяких с их стороны усилий, - волю и родную землю. Не имела ни того,
ни другого, вынуждена была отвоевывать себе волю  по  крохам,  а  вместо
родной земли довольствоваться чужбиной, злой  и  жестокой,  ставшей  уже
отчизной для ее детей. Двадцатилетней была матерью троих детей! Ее  дети
- султанские дети! И она  возле  них  -  султанша,  властительница  этой
земли, в которую привезена была рабыней. Спасение, надежда, опора только
в детях. Содрогалась от одной лишь мысли о том, какие унижения  пережила
на этой земле, прижимала к себе детей,  не  отпускала  и  на  мгновение.
Спасайте меня, спасите, вознесите!
   Перед отъездом встретилась с валиде.
   - Не слишком ли  долог  путь  для  нездорового  Мехмеда?  -  спросила
султанская мать.
   Хотела  оставить  первородного  в   серае,   отдавая   Роксолане   ее
недоносков. Как явственно читалось это на черных губах валиде!
   - Султан хочет видеть всех своих детей,  -  стараясь  придать  голосу
ласковость, ответила Роксолана, - его  величество  соскучился  по  своим
детям.
   - На дворе зима, - напомнила валиде.
   - Разве воля его величества должна согласовываться с временами года?
   -  Сыновья  падишаха  принадлежат  державе!  -  терпеливо   объясняла
султанская мать.
   - А разве держава не там,  где  падишах?  -  снова  упрямым  вопросом
отбилась  Роксолана.  -  Или,  может,  мы  с  вами  станем   противиться
царственной воле его величества?
   Валиде промолчала, отступила. Не пыталась даже  сослаться  на  Коран.
Может, и  о  Мехмеде  заговорила  лишь  для  порядка.  Все  же  пожелала
счастливого  пути  и  предостерегла  служанок,   чтобы   не   простудили
султанских детей.
   Четырехглазый тоже провожал. Как  всегда,  молча,  только  поглядывал
своими глазищами недоверчиво и враждебно, но  что  ей  та  враждебность,
когда оставалась она за вратами Баб-ус-сааде и за вратами Царьграда!
   Роксолана выезжала через Эдирне-капу. Впереди уже были посланы десять
больших  повозок,  запряженных   волами,   со   всем   необходимым   для
путешествия: посудой и провизией, коврами, постелями, баранами и  курами
в клетках, с сеном и овсом для коней, даже с дровами, поскольку в  ханах
и караван-сараях на пути не было ничего, кроме четырех  стен.  Восточные
люди брезговали пользоваться чужими вещами, каждый вез с собой все свое,
к  тому  же  нищенский  быт  кочевников  приучил   их   за   тысячелетия
довольствоваться самым малым, и, кроме того, если  бы  в  караван-сараях
сохранялась своя утварь, ковры, миндеры, вокруг них неминуемо собиралась
бы грязь, этот рассадник страшной чумы, а так достаточно было побрызгать
каменные полы водой и подмести веничком - и место для ночлега готово.
   Воловьи упряжки с людьми михмандара,  которые  должны  были  готовить
места для отдыха султанши и ее  двора,  отправлены  тремя  днями  раньше
торжественного кортежа.
   На рассвете того дня, когда Роксолана должна была оставить серай,  по
улицам Стамбула от Айя-Софии до Эдирне-капу промчались конные султанские
капиджии, гулко щелкая канчуками  и  завывая  дикими  голосами:  "Савул!
Дестур!" ("Дорогу! Берегись!") Ибо когда покатится по улицам белая,  вся
в золоте, карета с баш-кадуной падишаха, каждого, кто попадется на пути,
должны были убивать, как собаку.
   Поэтому  Стамбул  провожал  Роксолану  настороженностью   и   скрытой
ненавистью. Султанша ехала по улицам столицы точно воплощение насилия, и
никто не хотел знать, как далека была она от одной даже мысли о малейшем
насилии. Да и кто бы стал спрашивать ее или заглядывать ей в душу, когда
впереди нее и  по  сторонам  скакали  на  черных  конях  рубаки  и  знай
завывали: "Савул! Дестур!"
   В карету Роксоланы были впряжены  шестеро  коней,  это  был  довольно
просторный экипаж,  плотно  обитый  изнутри  красным  в  золотых  узорах
войлоком, устланный пушистыми мехами и  толстыми  коврами  для  тепла  и
уюта, хотя для тепла евнухи все  время  подкладывали  в  карету  плоские
медные жаровни с раскаленными углями, убирая остывшие.
   За  первой  каретой  ехала  вторая,  тоже  шестиконная,   затем   два
четырехконных кабриолета и восемь пароконных арб.
   Роксолана ехала в первой карете. С нею Михримах  и  крохотный  Селим,
помогала ей молодая красивая рабыня, и мудрая уста-хатун, которой  много
раз приходилось перемеривать эту дорогу, должна была скрашивать султанше
затяжную и тяжелую зимнюю поездку своими мудрыми беседами.
   Во второй карете ехал Мехмед со своим  воспитателем  Шемси-эфенди,  в
кабриолетах хазнедар-уста везла одежду и драгоценности Роксоланы,  ехали
там служанки султанши и няньки Михримах и Селима,  арбы  загружены  были
всевозможным  добром,  без  коего  столь  высокой  особе   не   подобало
отправляться даже в однодневное путешествие, а тут речь шла не только  о
неделе пути, но и о проживании в султанском серае в Эдирне, где  конечно
же все необходимое для султанши и ее детей могло и найтись, но  ей  ведь
могло  и  недоставать  каких-либо  привычных  вещей,  а  этого  уже   не
полагалось.
   Привычные вещи! Богатство! Роскошь! Думала ли она о таком еще  совсем
недавно?  Теперь  сидела  в  этом  роскошном  экипаже,  до  самых   глаз
закутанная в пушистые красные соболя, коим не  было  цены,  семимесячный
Селим лежал в золоченой колыбельке, закутанный в серое беличье одеяльце,
Михримах, тоже вся в дорогих мехах, лезла к матери  на  руки,  лепетала:
"Мама, мама!" А Мехмед, уже начавший говорить,  каждый  день  произносил
новые и новые слова, речь из него так и  лилась  -  чужая  речь!  Только
ночью, без подслушивателей и подглядывателей,  плача  над  первым  своим
сыном, шептала ему родные слова: "Синочку мiй! Дитино моя!"  -  а  вслух
боялась  произнести  даже  слово,  чтобы  не  вспугнуть  свое  непрочное
счастье,  не  отпугнуть  настороженную  судьбу.  Порабощено   ее   тело,
порабощен и дух. Путь к высотам  из  этого  порабощения  пролегал  через
порабощение еще большее. Ничем и ни перед кем не выдать  своей  тоски  о
том, что осталось воспоминанием, никому не позволить  хотя  бы  краешком
ока заглянуть туда, увидеть ее самое большое богатство. Родной отцовский
дом в Рогатине! Он теперь,  может,  уже  и  не  существовал.  Жил  в  ее
воспоминаниях. Видела его на рассвете,  когда  склонялась  над  уснувшим
ребенком, и долгими днями, когда веяли над садами  гарема  гнилые  южные
ветры, видела в тяжелой черной тьме стамбульской чумы и при свете месяца
и звезд теплым летом, видела его с высоты, с рогатинского вала, и снизу,
со львовской дороги, - тогда казалась  сама  себе  совсем  маленькой,  а
отцовский дом разрастался на  полсвета  и  светился  своими  деревянными
стенами, как солнце. Видела его бессонными ночами и днем, он приходил  в
ее сны, и, проснувшись, стонала от горя, рыдала по навеки утраченному.
   А надо было жить.
   Когда носила в своем лоне  первое  дитя,  валиде  пустила  слух,  что
родится шайтан. На вашу  же  погибель!  Гульфем  и  Кината,  готовые  от
зависти задушить маленькую Хуррем, прибегали с  наигранным  сочувствием,
шептали  испуганно  о  страшных  наветах,  которыми,  словно   паутиной,
опутывают ее, Хуррем, вздыхали и охали, а сами пялили  глаза  на  хилую,
слабенькую девчушку: не бросится ли в Босфор? Нет, не бросилась!  Родила
сына, затем еще дитя и еще. Утверждалась и утвердилась в детях, и уже не
было отступления. Назад пути нет. На всю жизнь прикована к этой земле, и
дети ее, выросши, будут считать эту землю родной, а об отчизне матери не
захотят и слышать. Так же и о языке, ибо что  такое  язык  без  отчизны?
Разве что вспомнят когда-нибудь  песни,  которые  она  напевала  над  их
колыбельками, напевала тихонько, чтобы никто  не  услышал:  "Коли  турки
воювали, бiлу челядь забирали: i  в  нашої  попадоньки  взяли  вони  три
дiвоньки. Одну взяли попри конi, попри конi на ременi, другу взяли попри
возi, попри возi на мотузi, третю взяли в чорнi мажi. Що ю  взяли  попри
конi, попри конi на ременi, то та плаче:  "Ой,  боже  ж  мiй!  Косо  моя
довгенькая! Не мати тя розчесуэ, возник бичем  розтрепує!"  Що  ю  взяли
попри возi, попри возi на мотузi, то та плаче, то та кричить: "О боже  ж
мiй, ножки мої, ножки мої бiлесенькi! Не мати вас умиває, пiсок  пальцi,
роз'їдає, кровця пуки  заливає!" Що ю взяли в чорнi  мажi,
то та плаче, то та  кричить:  "Ой,  боже  ж  мiй,  очка  мої,  очка  мо
чорненькiї! Тiлько орсак
проходили, а бiлий свiт не видiли!"
   Хотела бы полететь на Украину, позвать за собой детей своих.  "У  нас
гори золотii, у нас води медовii, а  травоньки  шовковii,  у  нас  верби
грушки родять, у нас дiвки, в златi ходять!" Хотела - и не смела. Теперь
везла своих детей по их земле. Впервые для них и для себя самой.
   Раскисшая дорога, старые оливы протягивают к холодному  небу  корявые
черные ветки, как бессильные рабыни. Ветер со слепой жестокостью дергает
высокие тела зеленых кипарисов, и они угрожающе раскачиваются -  вот-вот
сломаются и упадут. Проехали селение Чумликой, обоз растянулся безмерно,
конные евнухи, недовольно покрикивая, пытались сбить его плотнее, старый
толстый михмандар часто  подъезжал  к  Роксоланиной  карете,  склонял  в
поклоне голову, на которой намотана целая скирда ткани, что-то бормотал:
не то извинения, не то просьбы - не разберешь.  Роксолана  отмахивалась:
"Оставьте меня в покое, у меня дети!"
   К вечеру все же добрались до села Кучук Чекмедже, где было целых пять
ханов для странников, но для султанши с  детьми  были  приготовлены  две
греческих хатенки, в которых  от  хозяев  остались  лишь  старые,  грубо
намалеванные иконы на стенах да неугасимые лампадки под ними. Те иконы и
лампадки поразили Роксолану в самое сердце. Не уснула до утра, просидела
у колыбельки маленького  Селима,  присвечивая  себе  медным  каганчиком,
читала какую-то книгу из тех, что везла с собой в поклаже. Везла детей и
книги - единственное спасение для раненой души.
   Утром было солнце, ветер утих, земля покато поднималась к небу, потом
горбилась, дорогу перерезал невысокий  горный  хребет,  а  за  ним  была
укромная долина,  прозванная  довольно  угрожающе  Харамидере  -  долина
разбойников, и там они должны были ночевать.  Миновали  большой  караван
верблюдов, остановившийся на ночлег. Верблюды, подломив ноги, готовились
спать. Расположены были большим кругом, головами  наружу.  Внутри  круга
сложены тюки товара, горел костер.
   Роксолану с детьми снова устроили в греческой хатенке, принадлежавшей
священнику.  Снова  должна  была  провести  ночь   со   своими   давними
темноликими богами, скорбно взиравшими на нее поверх лампадки.  Написала
коротенькое письмо султану, отослала с гонцом, немного подремала.
   Дальше  дорога  шла  на  Силиврию.  Через   селение   контрабандистов
Каракли-Кьёй, мимо засыпанного песками Кумбургаса дорога вывела  обоз  к
морю. Кончилась грязища, осталось позади  бездорожье,  путь  стлался  по
твердому камню, справа вздымались  пологие  холмы,  слева  шумело  море,
такое вольное и безмятежное, что душа летела на его просторы, как птица,
и молча рыдала от восторга. Обед был устроен в  селении  Бургадос  перед
ханом. Дальше по дороге встретились  огромные  табуны  коней.  Гнали  на
продажу в  Стамбул.  Невозможно  было  даже  вообразить,  сколько  коней
продается в столице. На Аврет-базаре  коней  продают  вместе  с  людьми.
Гнали коней не турки и не болгары. Роксолана узнала этих людей с первого
взгляда.  Маленькие,  жилистые,  грязные,  большие   луки   за   спиной,
притороченные к седлам арканы,  кошмы,  турсуки  с  кумысом,  -  татары!
Точнехонько такие же, как те, что везли ее из Рогатина  и  продавали  на
рабском торге в Кафе. Родная кровь султанской матери, а следовательно, и
у султана какая-то частица татарской крови - и в ее детях!  Горе,  горе!
Как страшна жизнь! Убитая вынуждена стать родной своему убийце! Будет ли
когда-нибудь  отмщение  за  содеянное  и  исчерпается  ли  долготерпение
людское и господнее?
   На ночлег остановились в Силиврии. Большой  город.  С  одной  стороны
гора, с другой - скала, пристань для султанского барка. Из четырех ханов
люди михмандара выбрали для султанши тот,  в  котором  было  две  жалких
комнатки. Все остальные были построены по турецкому обычаю  так,  что  в
них люди и скот не разделялись, только и  всего,  что  для  людей  между
колоннами, поддерживавшими кровлю, были каменные возвышения, на  которых
можно было разводить огонь, варить еду и кое-как согреться.  Дым,  смрад
от верблюдов, едкий конский пот, нечистоты - вот что такое хан.
   Комнатки для султанши и султанских  детей  устланы  коврами,  нагреты
жаровнями, из курильниц струились крепкие ароматы аравийских  бальзамов,
очищающих воздух от смрада и эпидемий. Роксолана сама накормила  Мехмеда
и Михримах, дала грудь ненасытному Селиму,  который  ежеминутно  кричал,
требуя молока, потом велела приготовить ей одежду на завтра  (должна  бы
менять одежду по меньшей мере пять раз на день - перед каждой  молитвой,
но вынуждена была  в  дороге  довольствоваться  одноразовой  переменой),
выбрала  себе  на  ночь  книгу.  Это  был  трактат  арабского   философа
Ибн-Рошда, называемого в Европе  Аверроэсом.  Ибн-Рошд  писал,  что  нет
ничего всеохватнее материи и что бог - это и есть вечная природа. Он  не
хотел признать бессмертия души, отбрасывал миф о потусторонней  жизни  и
воскрешении. Коли так, тогда кому же молиться и на что надеяться?  Разве
она, Роксолана, не была уже мертвой и похороненной  навеки  и  разве  не
воскресает  теперь,  не  возносится  медленно,  несмело,  но  упорно   и
неустанно? Или все это сон и  наваждение?  Нет,  она  вырывается  из-под
власти  темных  сил,  она  обретает  давно  утраченную  свободу,  и   ее
путешествие первое свидетельство  этого,  -  но  может  ли  возвратиться
свобода к человеку, когда в душе  его  нет  веры?  Во  что  должна  была
верить? В бога? Но он бросил ее на погибель,  отказался  от  нее,  отдал
богу иному, и теперь ее душу терзала вина отступничества,  но  может  ли
быть виновной жертва,  которую  раздирают,  не  желая  помириться  между
собой, два диких зверя?
   В любовь?  А  разве  истинная  любовь  может  начинаться  с  рабского
порабощения тела? Султан вошел в нее не через душу, а через тело, и  уже
не было чистой любви, а только позор и горечь. Может, в звезды, в  небо,
в сияющие высоты? Может, может...
   Она спала, как птичка на качающейся ветке. Только смежит веки  и  уже
вздрагивает от малейшего шороха. Сама удивлялась: откуда  берутся  силы,
как живет?
   Среди ночи в хане поднялся переполох. Прибыл царский гонец. Письмо от
султана для возлюбленной  Хуррем.  Не  полагалось  будить  султаншу  так
поздно, но воля падишаха выше чьего бы то ни было спокойствия.  Впрочем,
Роксолана и не спала. Письмо было коротенькое  и  не  требовало  ответа.
Султан выезжал навстречу своей Хасеки. Войско охраняло путь от  Силиврии
до  Эдирне.  Пусть  его  султанша  с  царственными  детьми  путешествует
спокойно и счастливо.
   Из Силиврии дорога шла на Чорлу. На горах виднелись остатки  античной
стены, выстроенной византийским императором  Анастасием  для  защиты  от
болгар. Тысячелетние руины. Тут  все  было  старым,  может,  когда-то  и
славным, все было историей. Силиврия, о которой  писали  еще  Геродот  и
Страбон. Вымощенная выщербленными плитами дорога вдоль  моря,  где  убит
был  когда-то  Марк   Аврелий.   Эта   тысячелетняя   стена.   Названия,
воспоминания, руины. А что ей история, если имела уже  свою  собственную
историю, пред которой бледнеет все известное в деяниях человеческих.
   Дорога поворачивала от моря, отдалялась от вольной стихии, терялась в
холмистости  материкового  простора.  Прощайте,  морские  воды,  прощай,
вольный ветер, горький запах раскованности, с богом,  нереиды,  тритоны,
дельфины, боги и божки!
   Обедали в Киникли. Небольшое село, но было в нем четыре ханы и джамия
для правоверных, хотя  жили  здесь  в  большинстве  своем  греки.  Снова
навстречу табуны татарских коней, которые переправлялись  через  речушки
Ятигису и Бахулдересу. На ночь прибыли в Чорлу. Город побольше Силиврии.
Три джамии, греческая и армянская церкви. Несколько ханов и даже большое
медресе, построенное великим визирем султана Баязида Чорлулу  Али-пашой.
Был  родом  отсюда,  начинал  простым  угольщиком,  затем   очутился   в
султанском гареме, от простого евнуха дослужился до  звания  кизляр-аги,
впоследствии стал великим визирем. Не принес счастья своему султану. Как
раз на равнине возле Чорлу войско Баязида  было  разгромлено  его  сыном
Селимом, и султан вынужден был уступить  трон.  Расплата  не  замедлила.
Через восемь лет Селим на пути из Эдирне в Царьград умер в том же Чорлу,
где когда-то сражался с родным отцом.
   Встречать султаншу вышли местный кадий и кехаята - староста.  Клонили
головы в тяжелых  тюрбанах,  прикладывали  к  груди  сложенные  лодочкой
ладони. Все молча. Без слов. Только  метали  холодные  стрелы  взглядов.
Проклятая гяурка! Проклятая, проклятая!
   В последующие два дня обрюзгший михмандар и  его  ленивые  евнухи  не
могли найти помещений для постоя ни  в  Карашаране,  ни  в  Бургасе.  Не
помогали ни деньги, ни угрозы, ни просьбы. Все  упорно  твердили:  чума.
Никто не хотел брать на себя риск. Такие высокие личности, а у них  мор.
Пришлось две ночи провести в  войлочных  шатрах.  Дорога  была  ужасной.
Потоки воды, вязкая грязь, разрушенные мосты, лужи.  И  это  дорога,  по
которой должен ездить сам султан!
   За Бургасом, близ Мурад Тепеси, встретился караван верблюдов, ведомый
невзрачным понурым осликом. Везли древесный болгарский уголь в  Царьград
для джебеджеитов , которым для  пушечного  пороха
необходим был уголь только из родопских лесов.
   Осел семенил, опустив большую голову, и длиннющий  караван  верблюдов
послушно плелся вслед за ним. Осел -  повелитель.  Тут  все  повелители.
Повелители ослов, верблюдов, буйволов, караванов, табунов, стай.  И  над
людьми повелители, хотя люди и норовят всякий раз сбросить этот груз  со
своих плеч. Это только скот пасется там, куда пригонит его пастух.  Люди
- нет. Не должны бы. Перед Карклисе, лежавшем в предгорье Родопа, дорога
разветвлялась: налево - к Эдирне и на  Софию,  направо  -  к  Дунаю,  на
Молдавию, к Днестру и дальше. Ох, свернуть бы направо да  поехать  через
горы и реки и очутиться в Рогатине, в отцовском доме, стряхнуть  с  себя
все, что с нею было, как дурной сон, снова  стать  веселой,  беззаботной
Настасей,  побежать   к   суровому   викарию   Скарбскому   и   послушно
процитировать стихи Горация  о  быстротечности  жизни,  которые  Настася
прежде никак не могла постичь и знай смеялась над  поэтом,  оплакивавшим
какого-то Постума с его морщинами и старостью!
   Но  уже  выезжал  ей  навстречу  с  левой  дороги  сам   Сулейман   в
сопровождении целой тысячи блестящих всадников, надвигался на нее,  весь
в золоте, в  сиянии  самоцветов,  ослеплял,  сжигал,  уничтожал  все  ее
дерзкие мысли, намерения и желания.  Снова  становилась  рабой,  хоть  и
вельможной, снова падала, хоть и вознесенная безмерно над этим  жестоким
миром.
   Постлано было прямо посреди грязи  алое  сукно,  султан  соскочил  со
своего черного коня, ступил на то сукно, пошел навстречу  белой  карете,
дверца  открылась  ему  навстречу,  две  белые  руки,  высвобождаясь  из
пушистых мехов, протянулись к нему, войско  кричало  заученно:  "Падишах
хим чок!" Забылось все, горел отцовский дом, пристанище ее непокоренного
духа, пламенем охватывались ее мечты - и откуда этот пожар?
   А огонь загорался совсем не там, где искала бы его  Роксолана  или  и
сам султан. Еще только тлел, кровавился мучительной раной,  затаенный  и
скрытый, загнанный в наинеприступнейшие глубины султанской  столицы,  но
от этого еще более страшный.
   Янычары, узнав о смерти своего любимца Ферхад-паши, зарыдали от  горя
и отчаянья. Кто теперь поведет их на добычу, и с кем пойдут, и пойдут ли
когда-нибудь, или так и будут прозябать вот тут, возле котлов с  постным
пловом, до скончания века?
   Валиде настороженно приглядывалась к тому, что творится в  янычарских
ортах. Не спешила. Располагала теперь временем. Осталась в столице одна.
Не было ни соперников, ни врагов - одни только сообщники и в добром, и в
злом. Если в котле закипело, пусть доваривается  чорба  до  конца!  Морю
нужно дать разбушеваться, чтобы выплеснуло высокие волны  на  сушу!  Она
сидела у янычарского моря и, поджав свои темные губы,  терпеливо  ждала.
Ждала, пока Роксолана раскисшими зимними дорогами медленно  продвигалась
навстречу своему повелителю. Ждала, пока соединятся те двое и забудут  в
объятиях  весь  мир.  Ждала,  когда   сможет   нанести   удар   наиболее
чувствительный и окончательный. Как  сказано:  "...а  когда  произведете
великое избиение, то укрепляйте узы".
   Лучщего случая уничтожить ненавистную  гяурку  валиде  уже  не  могла
ждать.  Сама  была  виновата,  что  подпустила  эту  украинку  к  своему
царственному сыну слишком близко,  самой  надо  было  и  искупать  вину.
Султан  вышел  из  послушания,  как  будто  эта   маленькая   роксоланка
околдовала его. Валиде сама была маленькой женщиной, верила в силу таких
женщин, но вместе с тем и обидно ей было, что не  смогла  в  свое  время
завладеть султаном Селимом так, как  эта  чужестранка  ее  сыном.  Разве
можно такое стерпеть!
   Пыталась рассорить  султана  с  Хуррем  -  тщетно.  Незаметно,  через
одалисок, толкала  Хуррем  против  своего  сына  -  та  не  поддавалась,
выказывала перед падишахом такую чарующую смесь  покорства  и  дерзости,
что для него весь  мир  замкнулся  в  белотелой,  золотоволосой  рабыне.
Чужеземка пугала валиде своей почти  болезненной  яростью  в  постижении
наук и языков. Домогалась новых и новых учителей,  сидела  в  султанских
книгохранилищах - зачем? Султанова мать задумала нанести удар этой дикой
чужеземке в самое уязвимое место души. В прошлом  году  уговорила  своих
крымских племянников, которые никак не могли поделить ханский трон после
смерти великого Менгли-Гирея, напасть на украинские земли.  Сорок  тысяч
татар пошли на Волынь и Галицию, стали кошем под Мостыськами,  разослали
во все стороны летучие отряды грабителей-людоловов, земля стала  пеплом,
забрали тысячи людей, вывели  весь  скот,  разграбили  хлеб,  ничего  не
оставалось там, где ступил татарский конь. Валиде  ждала,  когда  Хуррем
побежит к султану, станет плакать, упрекать, проклинать,  а  та  затаила
все в себе - никому ничего.
   Валиде не выдержала. Позвала к себе Хуррем, спросила, слышала ли она,
что учинили на ее земле татары.
   - А ваше величество слышали, что московский  Великий  князь  завоевал
Казанское царство и стал называться царем? - дерзко спросила Роксолана.
   - Ты радуешься?
   - Сообщаю вам, моя валиде, так же, как вы сообщили  мне  о  разорении
моей несчастной земли.
   Кроме ума и дерзости гяурка обладала  еще  непостижимой  хитростью  и
даром  предвидения.  Это  она  разгадала  затаенную   мысль   валиде   о
возвеличении Ибрагима до сана великого визиря и женитьбе  на  Хатидже  и
первая сказала об этом  султану.  Хотя  и  знала,  что  валиде  в  любое
мгновение может уничтожить ее, раскрыв падишаху тайну появления гяурки в
его священном гареме, но не боялась ничего! Да и султан, когда его  мать
однажды намекнула, что могла бы  раскрыть  ему  глаза  на  происхождение
одного слишком дорого  для  него  человека,  небрежно  отмахнулся  и  не
захотел слушать. Предпочитал жить с закрытыми глазами, слепым, незрячим!
Какой позор!
   Несколько дней валиде с невероятной  осторожностью  выведывала  через
кизляр-агу, кто может быть верным, на  кого  можно  положиться,  в  чьем
сердце пылает чистейший огонь веры и борьбы за веру.
   Призвала к себе великого  зодчего  Коджа  Синана,  долго  и  подробно
излагала ему свое намерение соорудить в Ускюдари большую  джамию  своего
имени, терпеливо слушала мудрого зодчего, пыталась вообразить себе,  как
растет ее мечеть - кирпич за кирпичом,  камень  за  камнем,  колонна  за
колонной, надпись за  надписью.  Все,  что  делается  на  века,  требует
терпения, упорства, времени. Она не жалела времени ни на что. С  детства
привыкла держать себя в шорах, и как  ни  рвались  из  нее  необузданные
страсти,  наследованные  от  целых  поколений  диких  предков,   жестоко
загоняла  их  назад,  и  лишь  черные,  запекшиеся  губы  выдавали   ее,
выказывали, какие ужасающие пожары полыхают в ней.
   Роксолана гостила у падишаха целых два  месяца.  Принимала  вместе  с
султаном послов. Ездила на охоту. Для этого пришлось  учиться  держаться
на коне, и ей выделили султанского конюха  Рустема,  который  с  понурой
вежливостью обучал этому искусству сановную  всадницу.  В  те  ночи  над
шумливой Мерич, среди пущ Румелии,  под  облаками,  приплывшими,  может,
из-за Дуная, зачат был третий сын Роксоланы, которому предназначено было
стать ее наибольшей любовью, наибольшей болью, ее смертью.
   Когда же прискакали гонцы  в  столицу  и  сообщили,  что  царственная
султанша с  августейшими  детьми  вознамерилась  вернуться  в  священную
неприступность Баб-ус-сааде, султанская мать велела  кизляр-аге  собрать
ночью самых доверенных. Птичка летела в  сеть.  Оторванная  от  султана,
теряла свою силу. Сулейман, не имея возле себя своей чаровницы, вынужден
будет согласиться на все условия.
   Сходились  в  покое  самого   кизляр-аги.   Пренебрегли   строжайшими
предписаниями.  Нарушили  священную  неприкосновенность  гарема.  Грубые
мужчины, привнося с собой смрад немытого тела, горьких дымов,  ненастья,
топтали толстые ковры,  по  которым  ступали  только  узкие  белые  ноги
красавиц, ведомых в султанскую опочивальню. Но когда же то  было?  Давно
уже не водили в ложницу падишаха робких  молоденьких  рабынь,  давно  не
ступали по этим коврам покорные босые ножки, ходила  только  ненавистная
гяурка, злая чаровница, коварная чужеземка, от которой надо было  спасти
не только султана, но и все царство.
   Спасители   пришли   темной   ночью,   затаенно,    тихо,    неуклюже
протискивались  в  покой  кизляр-аги,  усаживались  на  красных  коврах,
подкладывали под бока  кожаные  и  парчовые  подушки  -  миндеры,  брали
грубыми руками драгоценные чаши с  шербетом,  подаваемые  евнухами.  Тут
были муллы  от  великого  муфтия,  кадии  от  главного  кадия  Стамбула,
янычарские аги - суровые воины, янычары золотого обруча, вознесенные еще
султаном Селимом, который был истинным отцом этого непобедимого войска и
вел его от победы к победе рукой строгой, но  умелой  и  заботливой.  На
своих войлочных шапках аги носили целые снопы разноцветных  перьев,  чем
старше и заслуженнее ага, тем больший сноп  пышных  перьев  украшал  его
шапку, так что перья уже и не держались вместе,  их  приходилось  чем-то
связывать. Султан Селим  первым  догадался  дарить  для  этого  янычарам
золотые обручи. Так появились янычары золотого обруча,  нескольким  агам
были подарены по два, а  двое  из  них  удостоились  даже  трех  золотых
обручей, но те воины были уже так стары и так  иссечены  в  битвах,  что
умерли  вслед  за  грозным  султаном,  и  теперь  здесь,  у  кизляр-аги,
наивысшими были аги двух золотых обручей. Не от Сулеймана, нет!
   Кизляр-ага сидел под стеной на продолговатом кожаном  тюфяке,  поджав
под  себя  ноги,  завернувшись  в  широкий  теплый  халат.  Молча  кивал
прибывшим. Жестами  показывал  евнухам,  чтобы  давали  подушки  гостям,
подносили чаши. Янычары молча рассаживались  на  коврах,  так  же  молча
смотрели на черного евнуха. Кто он и что? Даже имени его никто не  знал.
Называли, когда нужно было обратиться, просто: кизляр-агаси-эфенди.  Вот
и все. А знал ли он сам что-нибудь о себе? Откуда он,  из  каких  краев,
где его родная земля, какой его родной язык? Тут он был врагом  всех,  и
все были его врагами. А с врагами как?  Приходится  быть  терпеливым  до
поры до времени, опасаясь сильного, попирая слабого. Вот и  все.  Всегда
молчал. Посылал кого-либо  куда  требовалось  молча.  Не  ведал  чувства
доброжелательности, постиг умение слушаться и исполнять повеления. В его
руках часто оказывались судьбы самых великих людей, вплоть до  муфтия  и
великого визиря, - он воспринимал это как должное.  Ибо  в  его  ведении
находилось  величайшее  сокровище  империи   -   женское   тело.   Жизнь
человеческая в его глазах не стоила ничего. Не  мигнув  глазом,  он  мог
отдать повеление задушить, зарезать, утопить в  Босфоре.  Могучие  стены
Топкапы надежно хранили все тайны.
   Даже на этом сборище нечестивых заговорщиков  кизляр-ага  не  изменил
своему обычаю. Лишь чуть заметная усмешка проскальзывала по  его  губам,
пренебрежительная и снисходительная. Что  ему  все  эти  люди?  Лишенный
желаний  и  страстей,  поднятый  над   суетой   повседневности,   чуждый
мелочности, он, хотя и был исполнителем воли султанской матери, в то  же
время думал о большем. Знал, что валиде,  придя  сюда,  будет  подбивать
этих разъяренных воинов  лишь  против  султанши  Хуррем,  ни  словом  не
упомянув своего зятя Ибрагима, а он сам не имел ничего против султанской
жены, зато готов был  поставить  весь  мир  против  пронырливого  грека,
чтобы, может, самому занять место великого  визиря.  Но  сегодня,  здесь
должен был молчать и ждать всемогущественную валиде.
   Она пришла, когда все уже теряли  терпение,  в  белых  мехах,  метала
черные молнии из глаз, решительно сорвала с  лица  яшмак,  не  пряча  ни
своей красоты, ни своих темных резных губ.
   - Кто вы? - крикнула старым янычарам. -  Воины  или  мокрые  куры?  А
чалмоносцы? Почему молчат ревнители веры?
   Давала возможность обдумать свои жесткие слова, затем  снова  бросала
их молчаливым мужчинам, тяжкие, полные боли, обвинения,  снова  молчала,
выжидая, и затем снова и снова обрушивала на них страшное и необычное.
   - Разве вы не видите, что все гибнет?
   - До каких пор будете терпеть?
   - Гяурка отравляет моего царственного сына!
   - Рожает нашему падишаху ведьмовских недоносков!
   - А он ничего не видит, ибо на него насланы злые чары!
   - Мехмед хилый плотью и только позорит царский род!
   - Селим красноголовый, как кызылбаш, как эта ведьма с Украины!
   - Только неверная может научиться такому колдовству!
   - И только вы можете спасти султана от этого сглаза!
   Кто-то из людей муфтия, несмело откашлявшись в красноватых  сумерках,
прохрипел:
   - Великий  муфтий,  да  продлит  аллах  его  дни,  заявил,  что  если
преславный падишах считает развод с этой гяуркой грехом, то он этот грех
разложит на всех правоверных и каждому  достанется  такая  малость,  что
аллах и не заметит.
   - Ничто не может противиться воле аллаха, - изрек один из кадиев.
   - Слышите?! - воскликнула валиде. - Сказано ведь: "И убивайте их, где
встретите, и изгоняйте их оттуда, откуда они изгнали вас:  ведь  соблазн
хуже, чем убиение!"
   Она встала и быстро вышла, не дожидаясь ничьих слов, ни заверений, ни
расспросов. Была - и нет. После нее встал  и  кизляр-ага.  Махнул  молча
длинными руками. Чтобы расходились так же скрытно, как и  собирались.  И
думали над словами султанской матери. А когда обдумают как следует...
   Знак был подан, когда Хуррем с детьми вернулась  в  столицу  и  снова
вошла в свое почетное заточение - рабыня и повелительница  одновременно.
Еще переживала неповторимые недели  вольной  волюшки  в  лесах  и  горах
Румелии, еще приходила в себя от своего смятения, когда янычары  ударили
утром  в  опрокинутые  медные  свои   миски   и   содрогнулся   Стамбул,
содрогнулась целая империя.
   Так неожиданно настало горькое  похмелье  после  свадьбы,  устроенной
султаном для своего любимца Ибрагима и сестры Хатиджи.
   И вновь смилостивилась судьба над маленькой Хуррем. Та свадьба, а еще
больше сам Ибрагим были янычарам бельмом в глазу, и всю свою ярость  они
направили прежде всего не против молодой султанши,  как  этого  хотелось
валиде, а против великого визиря, которого считали виновником всех  бед:
и их нищенского положения, и смерти Ферхад-паши, и неласки султана.
   И только когда уже все разграбили, разбили,  сожгли,  а  остановиться
уже были не в состоянии, и невольно встал вопрос:  "Что  же  дальше?"  -
только тогда вспомнили о гяурке-султанше  и  замахнулись  уже  на  самое
неприкосновенное - на неприступный гарем.
   А Сулейман все  еще  плавал  на  своем  золоченом  барке,  словно  бы
надеялся, что мятеж уляжется сам по себе, как утихает,  понеистовствовав
вволю, ветер. Наблюдал издалека, вглядывался задумчиво, как некогда в то
мутное течение Савы, вливавшееся на его глазах  в  чистый  Дунай,  -  не
хотел становиться против мути, заливавшей его столицу, или боялся?
   Среди дня подплыла к его барку фуста гонца, выскочил оттуда  высокий,
молодой - только пробивались усы - янычар, стал прорываться  к  султану,
выкрикивал, что привез срочную весть от султанши Хасеки.
   Сулейман велел допустить янычара. Его привели капиджии, держа  крепко
под руки. Он хотел упасть на колени, они продолжали держать его так, что
он повис у них на руках.
   - Что тебе? - сурово спросил султан.
   Янычар завертел головой, показывая, что не может говорить при всех.
   - Подойди, - велел Сулейман.
   Капиджии подвели янычара к султану.
   - Ну? Говори!
   Гонец нагнулся к султанову уху, зашептал торопливо:
   - Мой падишах, сегодня ночью янычары ворвутся в Баб-ус-сааде и  убьют
ее величество султаншу Хасеки.
   - Как зовешься?
   - Коджа Гасан.
   - Какой же ты коджа? Усов еще нет!
   - Так прозван. Драгоманом в своей орте.
   - Будь со мной!
   Султан велел плыть к причалу у садов гарема. В такой торопливости его
еще никто не видел. Забыв о достоинстве, почти спрыгнул с барка, не стал
ждать, пока подадут коня, с ближайшими телохранителями бросился в серай.
Там велел немедленно поставить перед ним янычарских аг,  всех  тех,  кто
возглавлял непокорных. Гасану еще раз повторил:
   - Будь тут с дильсизами!
   Что-то происходило с султаном непонятное и недоброе. Когда  уверенные
в своей силе янычары  золотого  обруча,  опора  и  угроза  трона,  важно
потряхивая своими перьями, вошли в приемный покой, ожидая,  что  падишах
бросится им навстречу, назовет сыновьями и братьями, осыплет обещаниями,
станет льстить им и унижаться, он действительно бросился  им  навстречу,
выхватил кинжал и на  месте  заколол  трех  самых  старших,  выступавших
впереди. И хотя  неожиданность  превосходила  все  виденное  даже  этими
бывалыми людьми, задние  не  растерялись,  двое  сразу  же  кинулись  на
Сулеймана - один с оголенным ятаганом, другой с натянутым луком, но  еще
быстрее прыгнул между ними и султаном  Гасан,  схватил  обоих  за  руки,
крикнул:
   - Мой султан, бегите!
   А тем временем дильсизы встали стеной  между  султаном  и  янычарами,
Сулейман без промедления скрылся в соседнем покое, только там вспомнил о
молодом янычаре, который уже дважды сегодня спасал его честь и жизнь,  и
послал за ним. Не надеялся, что  тот  еще  жив,  и  обрадовался,  увидев
Гасана живого и невредимого, сказал ему:
   - Пойди и объяви, что уже сегодня будут  розданы  всем  двести  тысяч
дукатов из державной казны. Еще объяви, что назначаю  тебя  агой  вместо
убитых. И пусть немедленно выдадут всех зачинщиков.
   Получив  деньги,  янычары  спокойно  наблюдали,  как  палачи-джеллаты
сажают на колья их товарищей. Никто не выдал ни валиде,  ни  кизляр-агу.
Умирать привыкли молча. Правда, великий муфтий пришел к султану и  долго
и  запутанно,  ссылаясь  на  Коран,  говорил  о  необходимости  избиения
нечестивых, о  священной  войне,  завещанной  пророком,  но  султан  без
надлежащей почтительности слушал шейх-уль-ислама  и  пожелал  узнать,  о
каких неверных ведет речь глава мусульман. Не о тех ли, которые  держали
в своих руках крепости Белград и Родос и которых он разбил и  уничтожил,
выполняя завет своих предков? Или, может, о жалких  кызылбашах,  которых
разгромил славный султан Селим и которые теперь боятся  поднять  голову,
ожидая своей очереди?
   - Но ведь презренные кызылбаши, которых еще при султане Селиме  взяли
в услужение к правоверным, до сих пор оскверняют нашу веру и нашу землю!
- воскликнул муфтий.
   - Дайте фетву об  их  избиении  там,  где  их  найдут,  мой  духовный
наставник, - сразу пошел ему на уступку султан,  не  желая  ссориться  с
этим всемогущественным человеком после погрома, учиненного янычарами,  и
хорошо понимая, что без  жертв  все  равно  не  обойтись,  нужно  только
выбирать наименее  болезненные.  Он  знал,  что  весь  Стамбул  полнился
криками о враждебных эджнеми - чужеземцах,  знал,  что  имелись  в  виду
прежде всего самые близкие ему люди - султанша Хуррем и  великий  визирь
Ибрагим,  визири  Мустафа-паша  и  Аяз-паша,  украинка,  грек,   босняк,
арбанас, - сознательно или случайно собрал их Сулейман вокруг  себя,  но
не имел намерения поступиться ими  ни  перед  разъяренными  толпами,  ни
перед этим великим законником.
   - С вашего благословения, мой учитель, - почтительно молвил султан, -
я  нынче  же  составлю  письмо  молодому  шаху   Тахмаспу,   такому   же
вероотступнику, как и его отец Исмаил. Он ждет, чтобы я поздравил его со
вступлением на престол, - я скажу ему все, что мы думаем о нем и  о  его
презренных кызылбашах.
   Сулейман велел позвать писца и, медленно смакуя с муфтием  шербет  из
драгоценных чаш, стал  диктовать  послание  молодому  шаху.  Напомнил  о
славных походах своего непобедимого войска, когда горел камень  и  трава
была вбита обратно в землю и две крупнейших  крепости  населенной  части
земли - Белград и Родос - склонились перед силой османского оружия,  так
что домы гяурских идолов превратились в храмы ислама. Теперь настал  его
черед.
   - "Но прежде, чем волны моего войска,  -  смакуя  вместе  со  сладким
напитком каждое слово, произносил не спеша султан, - высокие, как  горы,
зальют твою землю, опустошат твою державу  и  вырвут  с  корнем  поросль
твоего рода, сними с головы корону и надень  вслед  за  своими  предками
колпак, чтобы, как дервиш,  смириться  со  своей  судьбой,  укрывшись  в
закутке покорности. Если придешь на мою Высокую Порту и попросишь  кусок
хлеба, подам тебе. Ничего не утратишь, кроме своей земли. Если же будешь
упрямым в своем фараонском чванстве  и  пойдешь  путем  ложным,  то  без
промедления с бряцанием оружия, со свистом  стрел  и  громыханьем  пушек
донесется до моего слуха весть о твоей гибели.  Можешь  спрятаться,  как
муравей, в норку или взлететь высоко в небо,  как  птица,  я  постараюсь
везде тебя найти и очистить мир от твоего подлого присутствия".
   Это письмо впоследствии поместил в своей  истории  хронист  Сулеймана
Джелал-заде, который тогда еще был с  Ибрагимом  в  Египте,  прослеживая
каждый государственный шаг великого визиря.
   Ненависть как плод - когда дозреет, должна упасть.  Султан  подставил
свою всемогущую руку, защищая головы самых близких ему людей, но  должен
был пожертвовать другими.
   Фетва великого муфтия  была  прочитана  во  всех  мечетях.  Кызылбаши
объявлялись вне закона, ислама и религии, согласно с  Кораном  и  сунной

разрешалось убийство, грабеж  имущества,  сожжение  и  разорение  полей,
строений, садов неверных. Без ссылки на Коран фетва  не  имела  законной
силы, поэтому шейх-уль-ислам приводил слова этой  книги,  в  которой  не
было ни единого упоминания о любви, зато чуть ли не все  суры  исполнены
были  призывами  к  ненависти  и  вражде:  "О  вы,  которые   уверовали!
Сражайтесь с теми из неверных, которые близки вам. И пусть они найдут  у
вас суровость", "И убивайте их, где встретите..."
   Несчастных убивали спящими и в дороге, старых и малых, на молитве и в
поле, убивали без жалости, без ненависти и без страха, ибо  убийство  по
приказу - это не преступление и приказ об убийстве тоже не преступление,
виновными будут только убитые - так желает аллах.
   К Хуррем ночью  прибежала  молоденькая  одалиска  Шаммама  -  Дынька,
жалась дрожащим телом к ногам молодой султанши, в ужасе всхлипывала:
   - Моя султанша, они убьют и меня! Они убивают всех моих  единоверцев,
у них нет жалости, они придут и сюда...
   - Успокойся! Разбудишь моих детей,  -  почти  сурово  прикрикнула  на
персиянку Хуррем. - Не надо бояться смерти. Она  догонит  того,  кто  ее
боится, даже если он забежит на небо. А  сюда  не  придут.  Должны  были
прийти, чтобы убить меня, но ведь не пришли? Так почему бы  пришли  ради
тебя?
   - Убить? Вас? Моя султанша, разве такое возможно?
   - Тут все возможно.
   Уложила Шаммаму спать в  своем  покое.  Еще  одна  живая  душа  возле
детских душ - и уже как-то легче. Смерти для  нее  не  могло  быть,  ибо
смерть - это тело, а тело  уже  давно  было  отдано  в  жертву,  оно  не
существовало, не принадлежало ей. Когда рушится дом, что  делать  в  нем
хозяину? Как она жила в эти страшные янычарские дни? Очищалась ужасом  и
жалостью к себе.
   А тем временем великий визирь Ибрагим, далекий от стамбульских угроз,
хозяйничал в Египте.
   Он усмирил непокорных, выпустил из  темниц  должников  (ибо,  сидя  в
темнице, долг свой не возвратят  вовеки),  открыл  имареты  для  бедных,
обновил джамию Халифа Омара, под  присмотром  опытного  в  стяжательстве
Скендер-челебии была переписана вся  земля  до  малейшего  клочка  и  ее
население и все обложено податями, в цитадели были сооружены  две  новых
башни для хранения государственных денег.
   В начале сентября Ибрагим в невиданной, неимоверной пышности вернулся
в Стамбул. Ему навстречу на четыре дня пути выехали визири  Мустафа-паша
и Аяз-паша и передали дар султана - арабского коня  в  сбруе  на  двести
тысяч цехинов. Ибрагим подарил султану золотую шапку такой  же  цены,  с
бриллиантом на ней в пятьдесят восемь каратов. С  собой  великий  визирь
привез из Египта и Сирии миллион  дукатов,  которые  помог  ему  собрать
Скендер-челебия, по-прежнему остававшийся ближайшим советником Ибрагима,
хотя после женитьбы на султанской сестре Ибрагим и отстранил от себя его
дочь Кисайю, выдав ее за помощника дефтердара Хусейна-челебию.
   В Стамбуле смеялись:
   - Султан Селим ел деревянной ложкой и ходил в янычарском джюббе, зато
привез из  Египта  три  миллиона,  а  грек  приехал  весь  в  золоте,  в
сопровождении тысячи пажей в золотых шапках, а в Эди-куле  положил  лишь
миллион.
   Сулейман видел: войско нужно вести из Стамбула. Ибо  если  не  ведешь
войско на врага, оно обращает свою силу против тебя.
   За пять дней до прибытия из Египта великого  визиря  султанша  Хуррем
родила третьего сына. Мальчик был смуглый, походил  на  своего  великого
отца,  над  пупком  у  него  повитухи  обнаружили  крошечную  родинку  и
обрадованно провозгласили: "Будет великим  человеком!"  У  Османов,  где
трон наследовал старший из мужских потомков, уничтожая  всех  остальных,
такое пророчество было чуть ли не святотатством, но что  могли  поделать
мудрые повитухи, видя перст божий?
   Назван был мальчик Баязидом  -  в  честь  Сулейманова  деда,  султана
Баязида, а также в честь Баязида Молниеносного.

ЖЕНЩИНА

   И когда к двадцати годам родила Сулейману трех сыновей и дочь,  когда
победила всех соперниц и поднялась над  гаремом,  когда  преодолела  все
преграды, зловещую силу и даже самое себя, - тогда появилась у Роксоланы
мысль о величии.
   Ей выпало жить в век  титанов.  Микеланджело  и  Леонардо  да  Винчи,
Тициан и Дюрер, Лютер  и  Макиавелли,  Мюнцер  и  Мор,  Челлини  и  Босх
открывали это столетие гениев, а замкнуть  его  должны  были  Монтень  и
Рабле, Сервантес и Шекспир. "Мы постоянно видим, - писал Вазари,  -  как
под воздействием небесных  светил,  чаще  всего  естественным,  а  то  и
сверхъестественным путем, на людские тела проливаются наивысшие  дары  и
что иногда одно и то же тело бывает с чрезмерностью  наделено  красотой,
привлекательностью  и  талантом,  вступающими  одно  с  другим  в  такое
соединение, что куда бы ни обращался такой человек, каждое его  действие
столь божественно, что, оставляя позади себя всех  остальных  людей,  он
являет собой нечто словно бы дарованное богом, а  не  созданное  людским
искусством..."
   Кто из смертных  имел  дерзость  сравняться  с  титанами  и  кто  мог
сравняться? И могла ли  замахиваться  на  величие  неведомая  девушка  с
Украины, жестоко брошенная в рабство, лишенная свободы? Если и впрямь на
кого-то проливались небесные дары, то ей суждены были разве что  неверие
и отчаянье. Если благодаря сверхъестественному  напряжению  души  сумела
она в рабстве добыть себе свободу, то это была пока что только свобода в
любви. Казалось бы, что может быть  выше  для  женщины,  чем  свобода  в
любви? Но ведь вся она держится на зависимости, вновь  повергая  тебя  в
рабство, правда, добровольное, сладостное, но все  равно  рабство,  а  в
рабстве не может быть величия.
   Тысячи раз представляла себе Роксолана свою смерть, когда за  вратами
серая зверствовали янычары, прижимала к  груди  крохотных  своих  детей,
умирала вместе с ними, только теперь познав истинный ужас.
   И когда уцелела,  воскресла,  родилась  вновь,  то  родилась  уже  не
Хуррем, а только Хасеки и Роксоланой. Должна была занять в своем времени
место не какое-нибудь, а высокое. Не страшась сияния гениев, не  склоняя
головы перед могуществом повелителей века, один из которых хвастал,  что
в его владениях никогда не заходит солнце,  а  другой,  которого  должна
была любить, ненавидя, и ненавидеть, любя, прозван был за  свои  великие
победы над миром Великолепным. А еще ведь были в те времена  и  женщины,
побуждающие  к  состязанию   красотой,   умом,   несокрушимостью   воли,
врожденным даром.
   Даже в страшном мусульманском мире  промелькнула  неугасимой  звездой
поэтесса Михри-Хатун, которую называли солнцем среди женщин. Родилась  и
жила она  в  Амасье,  не  захотела  стать  рабыней  ни  в  чьем  гареме,
исповедовала  свободную  любовь,  сама  выбирала  любовников  при  дворе
шах-заде Ахмеда, погибшего впоследствии от руки своего  жестокого  брата
Селима. Удивительная женщина! Поднялась над миллионами рабынь, воспевала
свободную и вольную любовь, мечтала о мужчине, готовом пожертвовать даже
жизнью ради любви:

   Коль ты влюблен, то на пути любви
   Не сберегай ты честь и стыд.
   Приложи все старанья и на этом пути
   Отдай даже душу, а не то потеряешь любимую.

   Поэтесса не скрывала своих увлечений. Имена ее любовников становились
известны всем: законник Муайед-заде, поэт Гувахи, сын поэта Синана-паши,
Искандер  Челеби.  Этой  необыкновенной  женщины  боялись   даже   такие
талантливые люди, как поэт Иса Неджати.  Жизнь  царедворца  научила  его
осторожности и предусмотрительности  в  выборе  друзей  и  в  проявлении
симпатии, а тут вдруг какая-то неистовая женщина, бросившая  вызов  миру
ислама, пишет назире на его поэзии! Обиду и злость он вылил в  обращении
к Михри-Хатун:

   О ты, пишущая назире на мои стихи,
   Не сходи с пути пристойности и приличия!
   Не говори: вот в размере и рифме
   Мои стихи стали подобными стихам Неджати.
   Хотя и из трех букв состоят два слова,
   Но разве одно и то же в действительности
   порок и талант?

   Могла ли  эта  женщина  обращать  внимание  на  чьи  бы  то  ни  было
запугивания? Страсть была для нее превыше всего,  она  жила  страстью  и
ради страсти. Когда Искандер Челеби  бросил  ее,  поэтесса  послала  ему
вслед строки:

   Зарыдаю ль, о друг, я в разлуке с тобой,
   Небеса и земля содрогнутся тогда,
   Коль заплачу в тоске по тебе я порой,
   Мои слезы затопят весь мир, как вода.

   Словно  бы  перекликаясь  с  Михри-Хатун,   отзывалась   из-за   моря
венецианка Гаспара Стампа, умершая преждевременно от безнадежной любви к
графу Коллальтино ди Коллальто. И хоть Гаспару Стампа приравнивали  даже
к Петрарке, но какая же страдальческая ее муза рядом с бунтарской Михри:

   Мое бунтарское сердце, синьор мой, ушло с тобою.
   Амура винить могу ли, что стал ты моей судьбою!
   Бегут к тебе мои слезы, летят к тебе мои вздохи,
   Они, как друзья, друг друга поддержат в дальней дороге.
   А если они погаснут, те чистые самоцветы,
   Тогда узнаешь, любимый, что меня уже нет
   .

   Хуррем тоже писала стихи. Бились в ее душе тысячи песен,  стояла  над
бездной, заглядывая туда, теперь могла заглянуть и на небо.  Для  Европы
вельможная женщина-литератор была в те времена явлением обычным.  Сестра
короля   Франции   Франциска   Первого   Маргарита   Наваррская    своим
"Гептамероном" навеки вошла в  литературу.  Стихи  шотландской  королевы
Марии  Стюарт,  полные  любовной  страсти   к   графу   Босуэллу,   были
использованы для обвинения ее в  заговоре  и  убийстве  законного  мужа.
Виттория Колонна, дочь великого коннетабля королевства  Неаполитанского,
благодаря своим стихам сблизилась с самим Микеланджело, а  правительница
небольшого Корреджио Вероника  Гамбара  тонкой  лестью  в  своих  стихах
завоевала благосклонность папы Климента и императора Карла.  Но  то  уже
было при европейских дворах, где женщины если еще и не благоденствовали,
то уже начинали  царствовать,  где  становились  всемогущими  регентшами
престола, как Екатерина Медичи во Франции, а то и королевами,  как  дочь
Генриха VIII английского Елизавета. В мире ислама  такая  женщина  могла
вызвать даже не удивление, а осуждение  и  проклятие.  Может,  Роксолана
была первой из османских султанш, которая отважилась писать стихи? Ну  и
что же? Не боялась ничего и  никого,  несмелые  ее  стихи,  единственным
читателем коих предполагался султан,  были  как  бы  испытанием  для  их
любви. Каждый день посылала Сулейману в  Эдирне  коротенькие  письма,  в
которых жаловалась на разлуку и одиночество.

   Я была собеседницей скуки и тоски и полонянкой отчаянья.
   Я зажигала факелы печали на всех путях ожидания.
   Ежедневно птица Рох летела на небесном просторе желания.
   Надеясь, что какой-нибудь голубь принесет от вас весть
   Или же облачко прольет благодатную каплю на долину жажды.

   Сочиняла стихи о своем султане:

   Ты сизый сокол с гор
   В просторе бескрайнем.
   В ущельях гнездо от взглядов скрываешь.
   Летишь под небеса, одинокий и злой,
   И добычу на вершинах хищно раздираешь.

   Между бездной и небесами  была  земля,  и  на  той  земле  надо  было
утвердиться. Поначалу уверена была: детьми! Родить султану сыновей, дать
наследников, стать их матерью, матерью этого чужого и враждебного трона.
Как   королева   Бона,   родившая   польскому   королю   Зигмунту   сына
Зигмунта-Августа, как Елена Глинская, давшая московскому Великому  князю
Василию Ивановичу сына Ивана,  который  впоследствии  станет  знаменитым
царем Иваном Грозным.
   Елену Глинскую Великий князь московский Василий  взял  себе  в  жены,
прожив двадцать один год с бездетной Соломией Сабуровой и отправив ее  в
конце концов в монастырь. Моложе Василия  на  двадцать  пять  лет,  дочь
литовского князя  Елена  быстро  прибрала  к  рукам  старого  правителя.
Заставила его, нарушая обычаи, сбрить  бороду,  отстраняла  от  двора  и
заключала  в  темницы  родовитых  бояр,  после  смерти   Василия,   став
правительницей при малолетнем Иване, позорила царское  ложе  с  боярином
Овчиной; младшего брата Василия, Андрея  Старицкого,  велела  бросить  в
тюрьму, надев на него железную шапку. Даже дядю своего Михаила Глинского
сгноила в  темнице,  словно  бы  мстила  за  попранную  свою  молодость.
Кажется, и умерла вскоре после этого не  своей  смертью,  а  отравленная
подкупленными людьми, как это водилось в те  времена,  по  крайней  мере
такого мнения придерживался  посол  австрийского  императора  Фердинанда
Сигизмунд Герберштейн, посетивший Стамбул после того, как дважды побывал
в Москве.
   Королева Бона  прибыла  в  Польшу,  когда  крымский  людолов  вез  из
Рогатина маленькую Настасю продавать на рабском торге  в  Кафе.  Вызвала
удивление и восторг своими золотистыми волосами и черными бровями, а еще
резными сундуками - касонье, в  которых  привезла  воистину  королевское
приданое:  115  сорочек,  расшитых  шелком,  96   чепцов,   52   платья,
неисчислимое количество цепочек, застежек, ниток  жемчуга,  браслетов  и
перстней. Были там конечно же  и  бриллианты  -  привилегия  правителей,
оправленные  в  золото  изумруды,  придающие  блеск   глазам,   сапфиры,
обеспечивающие нежность кожи, белые кораллы, сохранявшие зубы от  порчи.
Везла Бона в сундуках и книгу своей близкой родственницы Катерины Сфорца
"Как стать красивой", в которой среди других  советов  был  и  тот,  как
добиться светлой окраски волос: мыть в  двенадцати  травах,  главные  из
которых розмарин, ромашка и алоэ, сушить  на  солнце.  Из  Кракова  Бона
переписывалась с элегантнейшей женщиной Италии маркграфиней  Мантуанской
Изабеллой  д'Эсте,  которая  посылала  ей  итальянские  стихи,  описания
новейших танцев, фасонов одежды, а  также  косметику,  изготовленную  ее
придворными мастерами.
   Собственно, сама Изабелла д'Эсте привлекала все взгляды, хотя не была
ни  королевой,  ни  великой  властительницей,  а  только  женой  мелкого
итальянского князька, никчемного мужчины  Франческо  Гонзага.  Блестящая
эта  женщина  возвысилась  над  преступностью,  варварством,   дикостью,
развратом, цинизмом, над потоками подлости и  морями  крови.  Не  будучи
красавицей, отличалась особой женственностью, излучавшей вдохновение  на
художников, поэтов, музыкантов. Знала все, что происходило  в  мире,  не
пропускала случая оказать помощь,  писала  множество  писем  влиятельным
людям, защищая художников, к художникам  обращалась  как  к  гениям,  не
жалела похвал, выпрашивала картины и рисунки, давала советы, даже мелкие
указания. Гениальный Леонардо да Винчи писал  ее  портрет,  оставив  для
потомков образ этой удивительной женщины. Щекастая,  длинный  нос,  чуть
утолщенный на конце, выпяченный подбородок с намеком на второй, выпуклые
глаза, высокий лоб, маленькие губы, на которых читается обещание,  блеск
в глазах, свидетельствующий о незаурядном  уме.  Холодная,  решительная,
отдающая себе отчет в своих целях и намерениях - какая женщина не хотела
бы стать такой?
   Роксолана  могла  бы  перебирать  знаменитых  женщин,   как   зеленые
жемчужины на длинной нитке, подаренные ей Сулейманом от сглаза,  но  что
из того перебирания? Знаменитейшие умом, целомудрием, одаренностью,  они
во  многом  славой  своей  и  положением  своим  были   обязаны   своему
происхождению. Были свободны, богаты, неограничены в своих возможностях.
А она? Безвестная дочь безвестного  попа,  затем  рабыня,  несчастная  и
отчаявшаяся, теперь рабыня счастливая, как же ей еще  иначе  называться?
Чарами молодого тела должна была завоевать султана, теперь  должна  была
удержать его возле себя, чтобы завоевать и всю его империю. Иного оружия
не имела. Самое страшное - не была  красивой.  Ни  для  кого.  В  Коране
написано: "Так! Сопрягли мы их с черноглазыми, большеокими". Не была  ни
черноглазой, ни большеокой.  Итальянский  художник  Фиренцуола  описывал
идеал женской красоты:  "Волосы  нежно  золотые  с  бронзовым  оттенком,
густые и  длинные.  Ширина  лба  вдвое  превосходила  его  высоту.  Кожа
ослепительно  светлая,  но   не   мертвой   бледности.   Брови   темные,
шелковистые, широкие посредине, сужающиеся  к  краям.  Белки  глаз  чуть
голубоватые, роговица темная. Сам глаз должен быть большой  и  выпуклый,
наилучшие веки белые, с почти невидимыми розовыми прожилками. Ресницы не
слишком густые, не слишком длинные и  не  слишком  темные.  Ухо  средней
величины, крепкое и красивой  формы.  Нос,  который  определяет  красоту
профиля, должен мягко и равномерно сужаться кверху, у  переносицы  может
быть чуть выше, но  не  так,  чтобы  приобретал  рисунок  орлиного,  что
женщинам не идет. Уста лучше маленькие, но не выпяченные, и не  плоские.
Губы не очень узкие и красивого рисунка. Зубы  должны  быть  не  слишком
мелкие, ровные, красиво расположенные, цвета слоновой кости.  Подбородок
округлый, не стесанный и не острый. Шея белая и круглая, лучше  длинная,
чем короткая".
   Рассматривала себя в зеркало и  не  находила  ничего,  что  могло  бы
привлекать. Лоб слишком  высокий,  почти  мужской,  счастье,  что  может
скрывать его под пышными украшениями. Брови шнурочком, почти незаметные,
волосы золота не бронзового, а огненного, губы презрительные, подбородок
острый, нос вздернут дерзко. Правда, венецианские послы уже расхваливали
этот носик на всю Европу, и войдет он в историю, как "носик  Роксоланы",
но кто же станет любоваться им в этой земле,  где  женщину  воспринимают
сразу всю, как реку, как гору, как ниву. "Ваши  жены  -  нива  для  вас,
ходите на вашу ниву, когда пожелаете".
   Может, хоть тело у нее как  у  той  афинской  гетеры  Фрины,  которую
скульптор Пракситель спас от  обвинения  в  нечестивости,  раздев  перед
суровыми судьями, и они простили Фрину, пораженные  невиданной  красотой
ее тела. Но какая красота в этой маленькой, почти мальчишьей фигурке,  в
тонких руках, в узких бедрах?
   Приходилось  лишь  удивляться,  что  Сулейман  находил  в  этом  теле
наслаждение, да еще и такое, что забросил свой гарем, отказался от него.
   Может, причаровала сурового султана добротой, которою светилась  вся,
точно  солнце.  Не  выказывала   печали,   не   отпугивала   строгостью,
неприступностью, была какая-то словно ручная, изящная, ходила по-кошачьи
изгибаясь,  взглядами  стреляла  сладко,  прельстительно.  Женщина   без
кокетства - цветок без запаха.
   Когда  родила  первого  сына,  почувствовала   силу,   подсознательно
захотела ее испытать.  На  расстоянии  была  предана  Сулейману,  писала
льстивые  письма,  в  которых  изливала  тоску  и  отчаянье,   вызванные
разлукой,  при  встречах  разыгрывала  недомогание,  приступы   каких-то
неведомых недугов, желтела лицом, становилась  похожей  на  беспомощного
мальчика. Султан жалел ее, но отпускал Хуррем, потом злился,  ненавидел,
а встречал назавтра, видел ее небесную улыбку и понимал,  что  жить  без
нее не сможет никогда.
   То заявляла, что не придет к нему, что все  кончено,  что  он  должен
вспомнить о своем серае, а она дала ему детей и просит освободить ее  от
обязанностей султанского ложа. Тогда он умолял чуть ли не на коленях  не
оставлять его - падишах, перед которым падал на колени чуть ли  не  весь
мир!
   И  снова  тяжко  ненавидел  ее,  а  потом  прикосновение  ее   мягких
насмешливых губ к его жесткой  щеке  -  и  небо  вспыхивало  стоцветными
радугами. "...Они - одеяние для вас, а вы - одеяние для них".  И  всякий
раз он напоминал Хуррем слова Корана о  том,  что  "...и  не  будете  вы
обижены ни на финиковую плеву".
   - Ах, ваше величество, - покорно склоняла голову Хуррем, -  я  только
женщина, а женщину может обидеть каждый.
   Теперь, после янычарского мятежа, когда султан ради  нее  бросился  с
ножом  на  зачинщиков,  может,  впервые  почувствовала   себя   истинной
женщиной, какой еще не знал никто, о клакой не догадывалась и она сама.

ГАСАН

   А, собственно, что изменилось? Та же враждебность вокруг, те же лица,
то же недоверие, те же холодные глаза  гарема  и  лицемерие,  лицемерие.
Так, словно бы ничего и не произошло, не было пожаров и  руин,  не  было
убийств, не ревели осатаневшие янычары за  воротами  Баб-ус-сааде  и  не
дрожали белые евнухи - капиджии - по эту сторону ворот,  готовые  бежать
куда глаза глядят, как только ударит в  ворота  всесмывающий  янычарский
вал.
   Снова пестрыми стайками разбредались  по  садам  гарема  беспечальные
одалиски, снова пасли их глазами из-за  кустов  и  деревьев  неотступные
евнухи, и словно бы в угоду  им  изо  всех  сил  выказывали  неискреннее
целомудрие скучающие гаремницы. Когда прыгала над водой  хавуза  рыбина,
они мгновенно закрывались яшмаками: не мужского ли рода эта рыба?  Когда
служанки ставили на разостланную на траве  скатерть  холодную  баранину,
жареную  птицу,  сладости,  они  с  притворным  испугом  вскрикивали   и
прикрывались то широкими фиговыми листьями, то розами, так что  казалось
- даже жареная птица смеется над таким лицемерием.
   Султанская мать не показывалась. Занемогла от горя. Оплакивала смерть
зятя  Ферхад-паши.  Оплакивала  несчастье,  происшедшее  с  ее   дочерью
Хатиджой, которая еле спаслась от озверевшей толпы.  А  Роксолана  знала
иное: оплакивает свою неудачу. Хотела видеть свою невестку мертвой, а та
жива! Не было между ними любви и прежде, теперь должна  была  воцариться
ненависть неприкрытая, враждебность откровенная, презрение тяжелое,  как
камень. Все  знали  о  ночном  сборище  у  кизляр-аги,  как  знали,  что
приходила туда валиде, и все молчали, прятались за  маской  притворства,
фальши и лицемерия. Может, и валиде надеялась, что все так  и  останется
неизвестным, тем более что янычарские зачинщики были убиты без  суда.  В
неизвестности всегда есть  надежда.  Неизвестность  напоминает  темноту,
тьму, а женщины всегда живут во тьме, привыкли вершить  свою  власть  во
тьме, в скрытости. Валиде ежедневно посылала султану суровые  письма,  в
которых требовала, домогалась, настаивала. Простить детей своих янычар -
он простил, и они простили  его,  купленные  золотом.  Отстроить  дворец
сестры Хатиджи - он уже велел Коджа Синану соорудить на  месте  прежнего
Ибрагимова дворца дворец еще роскошнее, и уже  тащили  на  строительство
византийский мрамор с императорского Ипподрома. Приблизить к себе  вдову
Ферхад-паши Сельджук-султанию? Он велел не подпускать к нему  сестру  до
самой смерти. Матери  своей  султан  отвечал  коротенькими  письмами,  в
которых желал выздоровления, и ни единым  словом  не  откликался  на  ее
домогания, словно бы ничего и не  было,  не  произошло,  не  свершилось.
Роксолана не мота знать ни  о  тех  письмах,  ни  о  их  содержании,  но
нечеловеческое напряжение, в котором она пребывала  во  время  мятежа  и
которое не оставляло ее и  доныне,  помогало  ей  чувствовать  все,  что
происходило вокруг, догадываться  о  том,  что  держалось  в  величайшей
тайне. Разве могла она забыть ту страшную мартовскую ночь, когда влажный
ветер бился в ворота серая, когда за окнами ее просторного покоя зловеще
качались темные тела кипарисов, гнулись до самой земли, точно падали там
убитые люди, падали и падали без  конца  и  мрачно  тянули  за  собой  и
Роксолану, чтобы и она упала,  была  убита,  растоптана,  уничтожена,  а
где-то  далеко,  возле  кованных  железом,  медью  и   серебром   ворот,
неистовствовали разъяренные убийцы, которые жаждали ее крови и крови  ее
детей,  и  она  еле  удержалась  (сама  не  знает,  откуда  взяла   силу
удержаться), чтобы не схватить своих маленьких детей и не кинуться к тем
вратам смерти, не крикнуть в отчаянии  янычарам:  "Вот  они,  мои  дети!
Убейте их, а с ними и меня! Убейте, потому что нет сил моих жить,  убита
уже давно!"
   Дети спали,  ничего  не  слышали,  ничего  не  знали.  Благословенное
незнание!
   А теперь валиде, замкнувшись в своем устланном белыми коврами  покое,
запершись на все засовы на крепких кедровых дверях, впуская к себе  лишь
самую приближенную служанку и верного своего  пса  кизляр-агу,  пишет  и
пишет султану письма. Чего ей надо еще?
   Чем  руководствовалась   в   те   дни   Роксолана   -   разумом   или
предчувствиями? Сама не знала. Когда приходил султан, не жаловалась,  не
роптала,  никого  не  обвиняла,  не  требовала  сочувствия,  не  просила
жалости. Напротив, успокаивала его самого, ибо еще  и  сейчас  его  била
дрожь и сердце было исполнено такой ярости, что могла бы  затопить  весь
свет.
   - Мой повелитель, - ластилась к нему Роксолана, - разве не величайшее
счастье для меня и для детей видеть вас снова в этих  священных  стенах?
Разве не светит солнце и не поют райские птицы?
   Она была похожа на ромашку утром после дождя, когда цветок уже высох,
а стебелек еще влажный. Мрачная душа Сулеймана расцветала,  и  Роксолана
радостно улыбалась, пряча гримасы боли, брала на руки  то  Михримах,  то
Селима, целовала детишек, шептала им (словно бы они могли  понять),  как
сильно их любит, как не хватает ей их тепла и безграничного доверия. Ибо
только младенцы преданы матерям.
   Так продолжалось неделю, месяц, все уже словно  бы  забылось  или  по
крайней мере стало забываться, и  тогда  Роксолана  ночью  в  султанской
ложнице, после поцелуев, блаженств, стонов  и  сладостного  изнеможения,
неожиданно спросила:
   - Почему меня вел сюда кизляр-ага?
   Не возмущалась, не гневалась, только  подняла  свои  тонкие  брови  в
неизмеримом удивлении.
   - Как это? - в свою очередь удивился султан. - А кто же  должен  тебя
сопровождать?
   - Почему его до сих пор  не  убрали?  -  жестко  спросила  Роксолана,
спрыгивая с постели и отбегая в сумерки просторной  ложницы,  освещаемой
лишь месяцем, лившим сквозь высокие цветные окна  свое  мертвое  сияние.
Стояла за тем сиянием, призрачно мерцающая, как струя  родниковой  воды,
как бесплотный дух, султан даже испугался и, спустив с ложа  ноги,  стал
нащупывать пальцами свои мягкие сафьянцы. Но в это время дух  заговорил,
и Сулейман немного успокоился.
   - Разве вы не знаете, что это кизляр-ага собирал у  себя  зачинщиков,
предав вас, нарушив неприкосновенность гарема? -  допытывалась  издалека
Роксолана. - Или вам до сих пор никто об этом не сказал?
   - Я не спрашивал.
   - Почему же? - закричала она и одним прыжком достигла широкого  ложа,
беспредельного  ложа  ее  первого  позора,  ее  поля   битвы   за   свое
существование, ее победы и  вознесения.  Заглядывала  султану  в  глаза,
обжигала своим дыханием, теснила его своей пышной грудью. - Почему же не
спросили никого? Разве вы не знали, что они хотели меня  убить?  Меня  и
ваших детей. И больше всех валиде и этот Четырехглазый! Пусть меня!  Ибо
кто я? Была - и нет. Как маленькая пташка,  засыпанная  снегом.  А  ваши
дети? Кровь ваша, сердце ваше, жизнь ваша? Почему же не отомщены до  сих
пор? И кто это сделает? И когда?
   - Кизляр-ага проявил по отношению к тебе непокорство?
   - Что мне от его покорности? Змея меняет кожу, а  не  нрав!  Спросите
его: где он был в ту ночь, когда зачинщики собрались в его покое? Может,
взлетел  в  небо  и  ничего  не  видел,  не  знал?  Спросите  его,  ваше
величество! А еще спросите, как называл ваших детей. Вы не  слышали?  До
вашего вельможного слуха не долетело это слово? Их называли недоносками!
Слышите? Недоносками!
   Он посадил ее рядом с собой, обнял за плечи как-то неумело, виновато.
Верил каждому ее слову. Ибо кому же и верить, если не ей.
   - Ты могла бы мне сказать об этом в первый день.
   - Султан должен знать все сам.
   - А если не знает?
   - Не знает только в том случае, когда не хочет знать.
   - Мы уберем кизляр-агу. Но кого  поставить  великим  евнухом?  Мы  не
думали над этим никогда.
   - Поставьте Ибрагима, начальника белых евнухов.
   - В гареме должны быть евнухи черные.
   Ей было все равно, белые или  черные,  капиджибашу  Ибрагима  назвала
лишь затем, чтобы поиздеваться над великим визирем, - пусть простой  люд
смеется, называя визиря  евнухом,  а  евнуха  визирем.  Но,  назвав  имя
капиджибаши белых евнухов, уже не хотела отступать.
   - Он защитил гарем от янычар. Не испугался, отбивал все  атаки.  Спас
моих детей и вашу честь.
   - Всех спас молодой янычар, которого я сделал янычарским агой.
   - Вы не говорили мне об этом.
   - Мужественный и честный воин, он достоин вашего доверия.
   - Я бы хотела видеть его, мой султан. Как его зовут?
   - Он зовется теперь Гасан-ага.
   - И вы снова бросили его меж янычар? Он там пропадет!
   - Я сделал его янычарским агой.
   - Вы бросили его меж янычар - это все равно что  на  съедение  хищным
зверям! Я читала в старых хрониках, как сельджукский султан  вознаградил
какого-то Камьяра, спасшего его  от  заговорщиков.  Султан  дал  Камьяру
тысячу золотых, пять мулов, пять коней  с  седлами  и  уздечками,  шесть
невольниц, пятьдесят слуг и округу с доходом в сто тысяч  акча.  Я  хочу
увидеть этого Гасан-агу. Мой повелитель, обещайте мне!
   Он погладил ее волосы.
   - И уберите этого страшного Четырехглазого!
   - Не ночью же. Дождемся утра.
   - Нет, сейчас, немедленно!  Я  боюсь,  он  уже  все  услышал,  что  я
говорила, все видел и еще до утра задушит меня! Ваше величество, спасите
меня от этого нелюдя! Он просверлит себе в затылке дырку, чтобы вставить
туда еще один глаз и чтобы видеть даже то, что под землей. Уберите  его,
ваше величество!
   - В серае негоже казнить преступников.
   - Разве я добиваюсь его смерти?  Уберите  его  отсюда.  Куда  угодно,
только бы не было его здесь. Пусть выгонят за  ворота,  как  пса,  и  не
впускают назад. Выгонят и не впускают!
   Чауши, которые охраняли  неприкосновенность  султанской  ложницы,  не
могли переступать священный порог. Сулейман сам вышел к ним, и они  -  в
первый и в последний раз в своей жизни - увидели падишаха без тюрбана, в
распахнутом халате, с голой грудью, в шлепанцах на босу ногу,  какого-то
словно бы виноватого и кроткого. Но приказ, отданный им султаном, не был
кротким. Лишь два слова - и ничего более.  И  молчаливая  покорность,  а
потом молчаливое исполнение. Всемогущественного кизляр-агу взяли  в  чем
стоял, ничего не спрашивая, ничего не говоря, в ту же ночь  отправили  в
Эди-куле, где неусыпный страж подземелий, первый  палач  державы  Джюзел
Мехмед-ага, заросший жесткими черными волосами до  самых  глаз,  так  же
молча толкнул бывшего великого евнуха туда, откуда не  возвращаются,  и,
щеря крупные желтые зубы, загремел железными ржавыми засовами на  обитых
ржавым железом дверях. Когда человека  приводят  молча  и  сталкивают  в
подземелье, то и спрашивать ни о чем не нужно. Следствие идет за стенами
Эди-куле. Невидимое, неизвестное, таинственное. Так же таинственно будет
решаться и судьба узника. Или забудут навеки, и заживо сгниет в темнице.
Или задушат. Без каких-либо пояснений. Тут не объясняют  ничьей  смерти.
Даже наследников трона и великих визирей.
   Так и исчез этот человек без имени, а наутро в его  покое  уже  сидел
новый кизляр-ага, хмурый огромный  босниец  Ибрагим,  и  евнухи  гнулись
перед ним так же, как и перед его предшественником, когда  же  пошел  на
зов валиде и упал на колени на белый ковер, султанская  мать  ни  единым
движением не выдала своего  удивления  или  возмущения,  не  спросила  у
нового    великого    евнуха,    как    его    имя,    просто    назвала
"кизляр-агаси-эфенди" - смирилась с поражением или затаилась?
   Роксолана ждала, когда же допустят к ней человека, спасшего ей жизнь.
Не имела  покоев  вне  гарема,  потому  вынуждена  была  воспользоваться
султановыми. Уже  знала,  что  именно  в  этих  расписанных  венецианцем
Джентиле Беллини комнатках Сулейман любил уединяться с Ибрагимом,  часто
ночевал там, забывая о своей Хуррем.
   Роксолану охраняли два евнуха, спрятанные в  соседнем  покое,  ввести
Гасан-агу должен был сам великий евнух Ибрагим и  наблюдать  за  молодым
янычаром, ибо султанша была величайшей державной  ценностью.  "Державная
ценность" грустно усмехалась. Как будто человек, который спас ей  жизнь,
мог посягнуть на эту жизнь. Нелепость, бессмыслица!..
   Сидела на низеньком парчовом диване, вся в белом с  золотом,  широкое
одеяние разметано по дивану, как золотые крылья, крылья для красоты,  не
для полета. Не взлетишь уже, не полетишь отсюда, Настуся, ой не улетишь!
   Кизляр-ага ввел янычара неслышно и неожиданно. Янычар  упал  на  пол,
кланялся, мел по ковру снопом смешных своих перьев, негнущиеся полы  его
хирки мешали ему, этот молодой, сильный, гибкий  мужчина  сразу  потерял
всю свою молодцеватость, смотреть на него было мучительно и тяжко.
   - Встань, - тихо сказала Роксолана. Не  любила  поклонов.  Не  верила
тем, кто любит кланяться. Кланяется, а нож за пазухой.
   Он поднял голову, выпрямил спину, но остался на  коленях.  Кизляр-ага
стоял за ним, как столб. Лишь  поклонился  султанше  и  теперь  утешался
унижением янычара.
   - Встань, - снова приказала Роксолана Гасан-аге.
   Он несмело поднялся, был почти такой же высокий, как  великий  евнух,
но не такой плотный, а гибкий, как тополь в степи,  с  красивыми  серыми
глазами, приятным лицом, которое немного портил испуг.
   - Ты не должен  меня  бояться,  -  улыбнулась  Роксолана.  -  Я  хочу
поблагодарить тебя за большую услугу, оказанную тобой султану.
   Янычар снова упал на колени. В самом деле странный янычар. Совсем  не
похож на тех головорезов, которые заставляют самого  султана  слезать  с
коня, идти к ним пешком, чуть ли не кланяться им, унижаться и умолять.
   - Встань! - уже строго произнесла она. - Мне не нравится, что ты  все
время падаешь на колени.
   Но янычар ее не слушал. На  коленях  чуть  приблизился  к  ней,  даже
кизляр-ага угрожающе шевельнулся,  словно  намереваясь  его  придержать,
приложил  руки  к  груди  и  неожиданно  (боже,  неужели   это   ей   не
почудилось?!) заговорил на ее родном языке:
   - Ваше величество, моя  султанша,  правду  ли  говорят,  будто  вы  с
Украины? Это правда? Скажите  мне,  ваше  величество,  умоляю  вас  всем
святым!
   Она растерялась так, что даже не сумела прикинуться, будто не слышит,
будто эти слова обращены не к ней. Чуть не вскочила ему навстречу,  едва
не схватила его за руки, не подняла с ковра.
   - С Украины? Ваше величество! Правду все говорят?
   -  Я  теперь  думаю  и  говорю  по-турецки,  -  спокойно   промолвила
Роксолана.
   Тогда он повторил свой вопрос  по-турецки,  не  дождавшись  ответа  -
по-арабски и по-персидски, но Роксолана молчала.  За  пять  лет  впервые
встретила человека с родной  земли,  и  смятение,  охватившее  ее,  было
беспредельно, растерянность непередаваемая. До сих пор не искала никого,
так как не  имела  никакой  возможности,  запертая  за  вратами  гарема,
озабоченная упорным стремлением утвердиться, победить,  возвыситься  над
миром униженности и бесправия. Вырвалась чуть ли  не  ценой  собственной
жизни и жизни своих детей - и вот подарок судьбы! Человек  с  ее  родной
земли! И глаза серые, как соколиное крыло, и язык ласковый,  певучий,  и
душа не огрубевшая даже  от  жестокого  янычарского  быта.  Смотрела  на
Гасана, видела его и не видела, стоял перед нею Рогатин. И отцовский дом
стоял под солнцем, и степи зеленели шелками, а над ними солнце - нигде в
мире нет такого ласкового солнца! Была здесь и не  была.  И  этот  юноша
здесь  или  не  здесь?  Как  могла  она  оказаться  среди  этих   мелких
грабителей, которые тысячи лет только  и  знали,  что  жечь,  разрушать,
вытаптывать копытами коней все живое, превращать в прах даже  камень?  А
за нею и этим Гасаном (как его хоть звали прежде?) стояли целые века.  В
их степях скифы пасли своих коней и привязывали их  золотыми  цепями.  В
Киеве была златоверхая София, когда Царьград  серел  свинцом,  а  предки
Османов сельджуки шли от травы к траве и вспоминали в снах свои пустыни,
из которых явились.
   - Как тебя звали? - неожиданно спросила Роксолана янычара.
   - Василем.
   - Где взяли тебя?
   - Не знаю. Был  маленький.  Помню  степь,  речушку  и  вербы.  Больше
ничего.
   - Язык помнишь?
   - Уже и совсем бы забыл, да среди аджемов были земляки, среди  янычар
тоже. Но мало. Наших больше убивают, чем довозят сюда.
   Роксолану осенила мысль, которой  она  вначале  испугалась,  а  затем
обрадовалась.
   - Ты мог бы подобрать нескольких верных товарищей?
   - Товарищи всегда есть. Без них пропадешь. Но не все они земляки.
   - Неважно. Нужна только верность. Будете моими слугами на  воле,  вне
гарема. Я должна иметь здесь своих людей.  Султан  позволит.  Будешь  их
агой.
   Уже не спрашивала согласия - видела это  согласие  в  глазах  Гасана.
Махнула ему рукой, ему и кизляр-аге, закрыла глаза, чтобы не видеть, как
они выходят, не вслушивалась в их приглушенные  шаги  -  вслушивалась  в
свои дерзкие, до безумия смелые мысли! Вырваться на волю, как еще  никто
не вырывался! Иметь верную тебе душу на воле, близкую, почти  родную,  -
какое это счастье! Только теперь вспомнила, что  забыла  снять  яшмак  и
показать Гасану свое лицо. Чтобы увидел, запомнил,  поверил,  что  живая
еще, что воля живет в каждой черточке этого лица. И сразу испугалась:  а
что скажет султану и как скажет? Старый  кизляр-ага  уже  побежал  бы  к
валиде и нашептал в ее черное ухо. Ибрагим еще не приобрел такой  прыти,
не побежит, и  никто  не  узнает  о  ее  странном  разговоре  с  молодым
янычарским агой. С султаном будет говорить она сама.
   Разговор был нелегкий. Султан никак не мог взять в толк,  чего  хочет
Хуррем.
   - Ты хочешь отблагодарить его?  Вознаградить  за  смелость?  Он  твой
единокровный и спас тебя? Что же, мы умеем платить за благородство.
   Она упорно повторяла:
   - Мне нужен верный человек вне стен гарема.
   - Все к твоим услугам и без того.
   - В стенах Баб-ус-сааде? Я хочу выйти за пределы этих стен.  Если  не
одна, то с доверенным лицом.
   - Но это нарушение обычаев. Никто из султанов не разрешал...
   - А кто из султанов брал Белград  и  Родос?  Вы  величайший  из  всех
султанов,  так  почему  же  вы  должны  лишь  сохранять  обычаи,  а   не
устанавливать свои? Я хочу, чтобы этот человек был моей тенью там, где я
сама не могу появляться.
   - Для этого надо человека испытать.
   - Разве, спасая нас от мятежников, он не  выдержал  испытания?  Кроме
того, он всегда будет  на  глазах.  При  дворе  достаточно  дармоедов  и
бездельников, чтобы приглядывать за Гасан-агой и его людьми.
   - У него уже есть люди?
   - Нет никого, но я надеюсь, что ваше величество обо всем позаботится.
Для меня и для ваших детей.
   - Я подумаю, - без особого желания молвил Сулейман, и Хуррем  окинула
его теплым взглядом за это скупое обещание.
   Гасан-ага не зарился на придворные шелка и оксамиты, на дорогие яства
и дворцовые ароматы. При  переговорах  с  кизляр-агой  высказал  желание
по-прежнему носить свою янычарскую одежду, помощников  набрать  тоже  из
янычар, жить всем в отдельном  помещении,  выделенном  им  во  дворцовом
дворе за вратами Баб-эс-селяма, чтобы быть всегда под рукой  у  великого
евнуха, а значит,  у  султанши  Хасеки.  Из  янычар  набрал  себе  одних
Гасанов.  Бесчисленные  имена  повторялись  среди  янычар  сотнями.   По
нескольку сотен Гасанов, Ибрагимов, Исмаилов, Мехмедов,  Османов.  Чтобы
не было путаницы, вышивали у себя на груди номера: Гасан  первый,  Гасан
сто двенадцатый. Никакая королевская династия не давала  столько  власть
имущих с одинаковыми именами. Чтобы не путаться с числами,  прибегали  к
прозвищам. Гасан-агу звали Коджа  за  его  знание  языков,  которыми  он
овладевал легко, на лету, как бы играя. С собой он взял Атеш Гасана,  то
есть огонь, Пепе Гасана, то есть заику. Дели Гасана, или  буйноголового,
Ийне Гасана, или иголку (был худой, воистину как игла), Мелек  Гасана  -
ангела и Налбанд Гасана - кузнеца. Со всеми был под Белградом и Родосом,
съел со всеми множество котлов султанского плова, верил им,  они  верили
ему, может, и не отличались умом, может,  были  слишком  самоуверенны  и
порой алчны, заботясь  не  о  собственном  достоинстве,  а  о  добыче  и
бакшише, но такова была их жизнь, и кто  бы  мог  обвинять  этих  людей?
Случай помог ему вырваться на волю из янычарского ада, хотел вывести  за
собой и своих товарищей, зная, что может положиться на них и в добре,  и
в зле.
   Поначалу их новая жизнь  даже  испугала  Гасанов.  Валялись  в  своих
покоях, объедались  жирными  остатками  с  визирского  стола,  обрастали
салом, ощущая, как их молодые жилистые тела  теряют  ловкость,  так  что
хотелось начхать на все и присоединиться к янычарским ортам,  которые  с
утра до вечера упражнялись на Ат-Мейдане, совершенствовались в искусстве
резать, колоть, расстреливать из луков и из мушкетов, разрубать врага на
четыре части и на более мелкие куски, ломать кости,  выдавливать  глаза,
душить, грызть зубами.
   - Ж-живот наел, д-домой тянет, - жаловался Пепе Гасан.
   Над ним подтрунивали:
   - А где же твой дом?
   - Ты хоть знаешь, в какой он стороне?
   - Была у собаки хата, дождь пошел - она сгорела.
   - То бакшиша от султана домогался, теперь домой захотелось.
   - Полежи еще с месяц - из тебя  сало  топить  станут  для  султанских
плошек.
   Скука их была бы невыносимой, если бы не окружали их сотни, а  может,
целые тысячи придворных дармоедов, которые слонялись без дела,  собирали
и разносили сплетни, норовили урвать для себя куски  побольше,  доносили
друг на друга, ложились спать и  просыпались  с  мыслью,  какую  бы  еще
подлость учинить ближнему. Как  гусеница  на  зеленой  листве,  все  это
ползало, клубилось, плодилось, жрало, гадило,  и  хотя  на  каждом  шагу
здесь разбрызгивали бальзам, бывшим янычарам  казалось,  что  смрад  тут
стоит намного тяжелее, чем в их  убогих  каменных  бараках,  где  отдает
прелью,  грязью  и  крепкой  мужской  мочой.  Янычары  Гасан-аги  вскоре
освоились с этим странным бытом, так же слонялись, томились,  совали  во
все  свои  носы,  так  что  создавалось  впечатление,   будто   султанша
понатыкала своих людей повсюду. Их остерегались,  побаивались,  обходили
стороной. Вельможи поглядывали с опаской, султанские повара подкладывали
им лучшие куски, гаремные евнухи на всякий  случай  задабривали  мелкими
подарками,  ибо  почему-то  казалось  им,  что  Хуррем  поставила   этих
головорезов для подсматриванья здесь, на воле, именно за ними.
   Чем-то выделиться среди  дворцовой  челяди  -  хавашей,  если  ты  не
занимал тут высокого положения, пожалуй,  не  удавалось  еще  никогда  и
никому.  Заслуги  вознаграждались  подарками,  преступления  или  просто
непослушание карались смертью, одно вело за собой  ненависть,  другое  -
забвение. Да  и  все  это  сложное  сооружение,  называемое  султанскими
дворцами, возникло не для того, чтобы тут кто-то, кроме самого падишаха,
мог занимать особое место, а только как подножье величия  властителя,  а
кто же обращает внимание на подножие?  Первым  османским  эмирам,  нагло
замахнувшимся на величие  сельджукских  султанов,  даже  не  снилась  та
роскошь, которою окружат себя их потомки. Еще Фатих, входя в поверженный
Константинополь, не мог похвалиться пышным двором и тысячной челядью. Но
перед глазами стояли остатки величия царьградских императоров, в  сердце
своем пронес  Мехмед  Завоеватель  удивительную  любовь  к  византийской
принцессе, которую сделал своей возлюбленной женой, укрыв ее под  именем
Гюльбахар, и, может, эта любовь подвигла его  перенять  от  императоров,
соответственно приспосабливая  и  меняя,  чуть  ли  не  весь  придворный
церемониал, всю чрезмерность и расточительство их быта,  описанного  еще
императором Константином Багрянородным.
   Императорские дворцы разрушены были янычарами Фатиха, султан не  стал
восстанавливать  руины,  а  велел  соорудить  поблизости  свой   дворец,
достойный великого завоевателя этой столицы  мира.  Место  было  выбрано
напротив одних из врат Царьграда, по которым во время осады  била  самая
большая султанская пушка. Врата назвали Топкапы - Ворота  пушки,  с  них
название перешло и на дворцы, их так и называли с  тех  пор  -  Топкапы.
Строил Фатих, затем сын его Баязид, затем султан Селим.  Сулейман  также
не имел намерения отставать от своих предков. Топкапы были уже не просто
строениями,  нагромождением   роскошных   залов,   бесконечных   покоев,
запутанных переходов, крепких каменных оград и ворот, -  это  был  целый
мир, причудливый, сложный,  жестокий  и  безжалостный,  мир,  в  котором
должен был  господствовать  лишь  один  человек,  остальные  угнетались,
унижались, ползали и жестоко расплачивались за свое  сытое,  позлащенное
рабство со всеми, кто оставался вне пределов Топкапы. Священную  персону
султана оберегали гулями, огланы,  муфреды.  От  них  пряталась  смерть,
ангелы,  допрашивающие  человека  после   кончины,   убегали   от   этих
молодцов-чужеземцев. Они ужасали своим  видом  Мункара  и  действиями  -
Некира  .  Во  время
селямликов эсаул-кор ехал впереди султанской  кареты  и  разгонял  народ
криками и палкой. Сто двадцать огланов,  вооруженных  золотыми  саблями,
сопровождали  султана  и  без  умолку  ревели:  "Хасса!"  ("Сторонись!")
Замыкали шествие мрачные чубдары и дурбаши с длинными дубинками в руках,
как  бы  воплощение  наказаний,  которые  щедро  и  безустанно   раздает
султанская власть. Близость к персоне  падишаха  хоть  и  таила  в  себе
постоянную опасность, в то же время преисполняла этих людей  неимоверным
тщеславием, последний писец  -  языджи  -  из  Топкапы  чувствовал  себя
могущественнее любого  санджакбега  из  отдаленной  провинции,  а  любой
охранник султанских сафьянцев, наматывальщик тюрбанов или прислуживающий
в спальне - хатжиб - излучал всемогущество, едва ли  не  такое  же,  как
великий визирь или члены султанского дивана.
   В то же время во дворцовой иерархии не было никаких тайн, каждый знал
свое место, загадочным мог быть только для чужеземцев, но не для  своих,
роли были расписаны наперед, навсегда и навеки, и никто не мог  нарушить
сложившегося, отступить от упрочившегося хоть на  шаг,  ибо  нарушителей
карали немедленно и безжалостно.
   Люди Гасан-аги оказались совсем чужими там, где все места раздавались
высшей властью и волей. Непрошеные, никому не  известные,  они  поначалу
были встречены враждебно, презрительно,  ибо  пришли  в  Топкапы  не  по
велению и согласию султана, которому одному только и могло  принадлежать
тут наивысшее право, присланы были  силой  иной,  неведомой,  собственно
несуществующей силой, ибо женщина, даже если она  становится  султаншей,
для сынов ислама никогда не может служить законом.
   Гасан-ага со своими янычарами  воспринимался  дворцовой  челядью  как
нечто непродолжительное, временное, порожденное прихотью,  и  это  нечто
должно так же быстро исчезнуть благодаря какой-нибудь новой непостижимой
прихоти  колдуньи-султанши,  которой  падишах  почему-то   угождал.   Но
проходили дни и недели, а Гасан-ага не исчезал, его  люди  слонялись  по
Топкапы, толклись на султанской кухне, ротозейничали у ворот,  надоедали
конюшим -  имрахорам,  чтобы  те  учили  их  ездить  верхом,  словно  бы
намеревались из  простых  пехотур-янычар  выскочить  сразу  в  паши.  Со
временем в их кошельках зазвенело золото, и звенело оно все  ощутимее  и
внушительнее, словно бы платили им за безделье, придерживаясь  при  этом
какой-то немыслимой таксы: чем больше безделье, тем щедрее оно оплачено.
Временные приобретали постоянство, которому позавидовать могли  бы  даже
те, кто стоял у самой персоны падишаха. Прежде просто были нежеланны,  а
теперь  пугали  своей  силой.  Их  загадочность  становилась  все  более
угрожающей, поэтому  каждый  на  всякий  случай  заискивал  перед  ними.
Вчерашние пловоеды, несчастная  безотцовщина,  юноши,  обреченные  стать
кровавым мясом для султанских битв, еще вчера  жестокие  воины,  которым
суждена лишь повсеместная ненависть, янычары Гасан-аги даже  растерялись
от того предупредительного внимания, с каким  неожиданно  накинулась  на
них челядь Топкапы. Янычарская  привычка  к  примитивному  насыщению,  к
торопливым   грабежам   и   кратковременным   утехам   толкала   их    к
неразборчивости, порой  к  мелочности,  они  считали  себя  счастливыми,
получив лишний кусок жирной баранины, побелее  муки  для  халвы,  выбрав
себе стрелы в султанской оружейне, поменяв истоптанную обувь на новую  в
дворцовых хранилищах. Но со временем, удовлетворив первые потребности  и
поняв, что для этого не нужно  затрачивать  никаких  усилий  (тогда  как
янычарская жизнь требовала всегда платы наивысшей - самой  жизнью),  они
стали пристальнее приглядываться к  этому  странному  миру  и  благодаря
своему   природному   уму   и   обостренной   постоянными    опасностями
наблюдательности  вскоре  постигли,  что  наивысшая  ценность,   которой
владеют все эти люди, не яства и напитки, не одежда и  оружие,  даже  не
драгоценности, а знание государственных тайн, слухов и  новостей.  Слухи
плыли к придворным могучей рекой, плыли скрыто, непостижимо,  тут  знали
все, что станет известным только завтра или через год, известно было  им
и то, что никогда не выйдет за ворота Топкапы, вести  были  тут  кладом,
оружием,  товаром,  знание  о  минувшем  тут  пренебрежительно  отдавали
мудрецам,  ибо  ни  мудрецы,  ни  прошлое  никогда  не  угрожают   хлебу
насущному, зато все, что касалось дня нынешнего и намерений на грядущее,
-  все  сведения,  все  подслушанное,  тайны   выкраденные,   купленные,
исторгнутые жестокими пытками, порожденные слепым случаем  или  капризом
властителей, - собиралось торопливо, алчно, жадно, сберегалось жестоко и
неутомимо. Но если алчность и подозрительность людская не имеет  границ,
то нет границ и человеческому тщеславию. Если кто-то чем-то обладает, он
не удержится от соблазна похвалиться. Даже  скупой,  прячущий  золото  в
подземельях, хвастает своей  скупостью,  так  что  уж  говорить  о  тех,
наибольшее богатство которых  (и  к  тому  же  единственное)  составляли
осведомленность, слухи, новости? Осведомленность рвалась из этих  людей,
как  загадочные  глубинные   силы,   вызывающие   землетрясения.   Слухи
разлетались, как вспугнутые птицы. Новости старели быстрее, чем женщины.
Топкапы  полнились  шепотом,  приглушенными  голосами,  намеками,  часто
достаточно было взгляда, жеста,  кивка  пальцем,  чтобы  передать  нечто
важное; открытая или закрытая дверь, чуть  отодвинутая  штора,  тень  за
решеткой окна, еле уловимый  запах,  чье-то  невидимое  присутствие  или
затянувшееся отсутствие - все могло свидетельствовать о  том  или  ином,
все  служило  знаком  для  посвященных,   сообщением   для   поверенных,
предупреждением или предостережением для своих. Поэтому и пытались стать
тут посвященными, доверенными, своими. Янычары Гасан-аги,  хоть  и  были
чужими для хавашей Топкапы, оказались на перекрестках всех  таинственных
вестей, слухов и знаний и  в  короткое  время  стали  обладателями  этих
сокровищ, не прилагая к этому, собственно, никаких усилий.
   Странно устроен человек: с невероятной жадностью гребет он к себе все
на свете, безмерно страдает, когда ему чего-то недостает, но еще  больше
страдает, если не может тем или иным способом избавиться от  добытого  с
таким  трудом.  Растранжирить  деньги,   перепортить   вина   и   яства,
похвалиться только ему известными тайнами, промотать  попусту  всю  свою
жизнь. Надо ли удивляться, что развращенные толпы султанских придворных,
различными  способами  добывая  известия  и  новости,  спешили  поскорее
поделиться ими, похвастаться своей осведомленностью, и часто получалось,
что уст для тайных шепотов было намного  больше,  чем  алчных  ушей  для
выслушивания их, так как же должны были обрадоваться все эти сплетники и
болтуны,  заметив  появление  свежих  людей,  еще  не  испорченных,   не
пресыщенных запретной осведомленностью, еще не  впутанных  в  неизбежные
интриги и коварства. На людей Гасан-аги валилось все подряд:  кто  украл
барана, в чей гарем  прокрался  молодой  ходжа,  кого  тайно  утопили  в
Босфоре, какой посол прибыл, а какой  еще  в  дороге,  сколько  потратил
Коджа Синан на строительство джамии Селима и сколько еще  потратит,  где
взбунтовались кочевники-юрюки, какой величины рубин послала султану мать
французского короля Франциска, чтобы Сулейман освободил  его  из  плена.
Привыкшие к послушанию своим агам, янычары несли эти вести Гасану.  Тот,
переполненный до  краев  этим  неожиданным  добром,  шел  к  султанше  и
передавал ей все.  Не  избалованная  ничьим  вниманием,  кроме  внимания
султана, не привыкшая к выслушиванию  такого  множества  вестей  за  эти
несколько лет гаремной жизни с  ее  суровой  замкнутостью,  отвыкшая  от
тревог, величия и мелочности мира, Роксолана поначалу  даже  растерялась
от такого наплыва вестей, среди которых были и такие, о которых не  знал
даже султан,  а  потом  ужаснулась  своему  прежнему  неведению,  своему
равнодушию, своему пятилетнему забытью. Забыла обо всем на  свете,  жила
только для себя, заботилась о  собственном  освобождении  и  вознесении.
Освобождалась и  возносилась  -  и  все  равно  пребывала  в  угрожающей
близости к насилию и  смерти,  неведомой,  но  вечной  опасности  то  от
валиде, то от великого визиря Ибрагима, то от  янычар,  то  от  великого
муфтия, то от самого презренного гаремного  евнуха.  Трех  вещей  жаждет
прежде всего человек. Первое: жить. Всегда, хоть  на  день  или  на  час
больше другого, но жить, жить! Второе: быть  счастливым.  Счастье  можно
найти даже в страдании, если это страдание от любви или ненависти, можно
быть  счастливым  и  умирая,  но  когда  умираешь  борясь,  превозмогая,
побеждая. Любовь может стать величайшим счастьем, но как же много  нужно
еще для  этого,  ибо  не  одной  только  любовью  жив  человек.  Поэтому
неизбежно  выплывает  третья  предпосылка  человеческого  существования:
знания. Даже ребенок не  хочет  жить  в  незнании.  Жить,  чтобы  искать
истину, и в этом - счастье. Может ли быть истина в любви и достаточно ли
одной только любви для утоления ненасытной  человеческой  жажды  знаний?
Тогда можно было бы спросить иначе: может ли волна быть морем?
   Гасан   приходил,   кланялся   издали,   сопровождаемый   неотступным
кизляр-агой   Ибрагимом,   нависавшим    над    ним    как    воплощение
подозрительности и недоверия, и, смешивая слова турецкие  и  украинские,
пересказывал Роксолане услышанное. Великий визирь Ибрагим послал корабль
из Египта на свой родной остров Паргу, и тот корабль  привез  в  Стамбул
всю Ибрагимову семью - двух младших братьев, отца  и  мать.  Теперь  они
ждут возвращения великого визиря из Египта. Янычары перехватывают  отары
баранов, предназначенных для султанских кухонь, и перепродают  их  возле
Эдирне-капу. Император Карл разгромил возле  Павии  французского  короля
Франциска и взял его в плен. Мать французского  короля  Луиза  Савойская
тайно снарядила посла к султану Сулейману, передав с ним огромный  рубин
в подарок султану, чтобы он освободил ее сына. Но  посла  с  его  людьми
перехватил боснийский санджакбег Хусрев-бег, и нет никаких слухов  ни  о
после, ни о рубине. Ибрагим везет из Египта  пятьсот  наложниц,  которых
под видом служанок хочет  подарить  султанше  Хасеки.  Прибыл  посол  от
польского короля. И сам посол, и все  его  люди  числом  до  шестидесяти
одеты в дорогие одежды, сшитые по-итальянски, ибо польский  король  взял
себе жену из Италии, из знаменитого рода Сфорцы.  Зовется  посол  Ян  из
Тенчина.
   Когда Роксолана услышала о том Яне из  Тенчина,  чуть  не  закричала:
"Приведите его сюда,  хочу  его  видеть,  хочу  услышать  голос  оттуда,
оттуда..." Все в ней встрепенулось, содрогнулось,  окровавилось.  Мамуся
родненькая, таточко, Рогатин... Может, нет уже никого и ничего, а может,
может... Подумала про них, про всех, кого знала, про землю  свою  и  про
народ свой, что страдает,  борется  с  дикими  захватчиками,  умирает  и
оживает снова и снова, смеется, поет свои песни, может, самые лучшие  на
свете! Ее охватила такая тоска,  какая  никому  и  не  снилась.  Узнать,
устремиться, полететь. Искупить свой грех. Еще недавно чувствовала  себя
жертвой, теперь считала себя грешницей.  Женщины,  любящие  деспотов,  -
величайшие грешницы на свете. Тьма вокруг них, холодная и беспредельная,
безгранично отчаянье, обман и боль,  которые  причиняют  друг  другу,  и
молчание, молчание... А ведь женщина послана на свет,  чтобы  утверждать
справедливость, она орудие и мера справедливости, но только до тех  пор,
пока выполняет свое великое предназначение.
   Лишь теперь вспомнилось то, чему не придала значения: весть  о  семье
Ибрагима. Хищный грек, утвердившись при дворе безмерно, вспомнил о своих
родных и поскорее перевез их в столицу. А она? Почему она не подумала об
этом, почему не попросила султана помочь ей? Этого посла, неведомого Яна
из Тенчина, даровала ей сама  судьба.  Пять  лет  жила  она  без  единой
весточки  из  родного  края,  теперь  не  могла  терпеть  и  пяти  дней.
Немедленно послала Гасана расспросить,  узнать.  Мигом,  не  откладывая,
одна нога здесь, другая там, прежде чем о после доложат султану,  прежде
чем будет допущен посол пред глаза падишаха.
   Но с полпути вернула Гасана. И  когда  удивленный  этой  непостижимой
переменой ее настроения молодой янычар снова предстал  перед  нею,  она,
ломая от нетерпения пальцы, кусая розовые губы, словно  бы  обращаясь  к
самой себе, шептала:
   - Нет, так не годится! У тебя нет даже подходящей одежды. Что это  за
наряд? Ты мой посланник. Личный посланник  султанши  Хасеки.  Ты  должен
быть соответственно одет. Чтобы перед тобой дрожали. Перед богатством  и
могуществом. Что это за рубище на тебе? Что за янычарское  убожество?  У
тебя  должны  быть  шаровары  самые  широкие  в  империи!  Тюрбан   выше
султанова! Ткани самые богатые на свете. Оружие  в  драгоценных  камнях,
как у великого визиря. Только тогда ты пойдешь к  королевскому  послу  и
спросишь его, о чем я велела спросить. А теперь иди, а я позабочусь  обо
всем для тебя. И для твоих людей тоже.
   Гасан несмело заметил, что его Гасаны вряд ли  захотят  сменить  свою
обычную янычарскую одежду на любую  другую.  Роксолана  не  уловила  его
сомнения, ухватилась за другое:
   - Ты сказал "Гасаны". Что это может значить?
   - Я взял себе в помощники только тех, кто, как и я, носит имя Гасан.
   Он перечислил ей своих Гасанов с их прозвищами.
   - Есть ли у тебя среди янычар верные люди,  носящие  имя  Ибрагим?  -
живо спросила Роксолана.
   - Есть разные имена, но я выбрал...
   - Отвечай только то, что я спрашиваю.
   - Да, ваше  величество,  есть  несколько  Ибрагимов.  Ибрагим  Дейюс,
Ибрагим Каллаш, Ибрагим Ильгат, Ибрагим Яйба.
   Роксолана засмеялась, захлопала в ладоши.
   - Возьми их всех к себе! Возьми немедленно всех!
   - Ваше величество, они добрые янычары, верные  товарищи  в  бою  и  в
опасности, но в каждодневной жизни  каждый  из  них  полностью  отвечает
своему прозвищу: Дейюс в самом деле негодяй, Каллаш - пьяница, Ильгат  -
нечестивец, а Яйба - болтун.
   - Ты знаешь людей, лишенных недостатков?
   - Ваше величество, мне ли судить о людях?
   - Когда спрашивают, отвечай.
   - Язык мой немеет, уста  замирают,  разве  я  смею?  Я  в  султанском
дворце, перед светлейшей султаншей...
   - О султане мы не говорим, можешь не говорить и обо  мне,  сама  знаю
себя достаточно, а о других. Видел ли ты людей, лишенных недостатков?
   - Не приходилось. Жизнь ведь так страшна.
   - Так что же мешает тебе взять всех этих Ибрагимов?
   Гасан замер в поклоне.
   - Как будет велено, ваше величество.
   - Теперь иди, а я позабочусь о вашей одежде и обо всем остальном.
   Снова должна была просить у султана - и новых янычар, и новую  одежду
для них, и польского посла для себя на время, может,  и  неопределенное.
Сулейман был поражен чутьем Хуррем.
   - Ты хочешь задержать королевского  посла,  не  пускать  его  мне  на
глаза?
   - Да. Я прошу его для себя.
   - Ты знаешь о моем намерении идти на венгерского короля?
   - Об этом знают все подметальщики стамбульских базаров.
   - Но если я не приму сразу польского посла, все подумают, что я  хочу
идти не на Венгрию, а на Польшу! И тогда растеряются даже  подметальщики
стамбульских базаров.
   - Вполне возможно.
   - И это подсказали мне не мои визири, а именно ты,  моя  Хуррем,  моя
Хасеки!
   - Я не думала об этом. Меня интересовало другое.
   Но султан уже не слушал ее. Безмерно рад был, что  Хасеки  становится
его мудрой помощницей и в  делах  державных.  Если  бы  было  перед  кем
похвалиться, немедленно бы сделал это, но  единственный  человек,  перед
которым он раскрывал душу, - Ибрагим  -  был  еще  далеко  от  Стамбула,
валиде от такой  новости  не  возрадуется,  а  проникнется  еще  большей
ненавистью  к  молодой  султанше,  приходилось  радоваться  одному,  без
свидетелей, утешаясь только тем, что может доставить радость и Хуррем.
   - Если ты хочешь, мы примем польского посла вдвоем, - сказал султан с
не свойственной Османам растроганностью. - Ты сядешь со мной на  золотой
трон  Османов,  будешь   первой   женщиной,   прикоснувшейся   к   этому
всемогущественному золоту.
   - И последней? - засмеялась Хуррем.
   - А разве может быть иначе?
   Она поцеловала  его  упрямые  скулы,  безжалостные  османские  скулы,
подпирающие алчные глаза, загребуще зыркающие на весь свет.
   А у самой перед  глазами  стоял  отцовский  дом,  освещенный  осенним
золотистым солнцем, весь в золоте листвы,  в  золотой  тоске.  "И  стану
всемогущественной  в  мире,  и  ляжет  тень  златая  от  меня..."   Боже
праведный, отдала бы все золото мира за то, чтобы очутиться в  отцовском
доме, сидеть у окна, смотреть на Львовскую  дорогу,  на  далекий  лес  у
речки, на небо и ни о чем не думать. Готова была даже перенести тот дом,
сложенный из бревен медового цвета, сюда, хоть за  стены  гарема,  этого
проклятого места,  где  тосковали  тысячи  женщин,  для  которых  родина
оставалась где-то в далекой безвестности, но не здесь и никогда здесь не
будет. А ей захотелось перенести сюда хоть что-нибудь рогатинское,  хоть
щепочку, - и уже стала бы счастливее. Каприз? Прихоть? Но уже  не  могла
без этого. Странно, как могла до сих пор жить? Как  жили  все  султанши?
Все те Оливеры, Мары, Нурбаны, без которых Османы не могли вздохнуть?
   Лихорадочные, безумные мысли. Она  улыбалась  им  растерянно  и  чуть
испуганно, а султан думал, что Хуррем улыбается ему, и готов был  за  ту
мягкую, почти детскую улыбку отдать ей полцарства, а то и  все  царство.
Ибо только она единственная умела  спасать  его  от  одиночества,  этого
страшного и невыносимого наказания, на которое небо  обрекает  человека,
даруя ему наивысшую власть.
   А тем временем Гасан, пренебрегая повелением султанши, не  дожидаясь,
пока будет изготовлено для него невиданной пышности одеяние, как  был  в
янычарском своем снаряжении, пробрался к польскому послу.
   Для жилья послу был отведен огромный караван-сарай на  Константиновом
базаре. Гасан хорошо знал это сооружение, ибо  не  раз,  еще  когда  был
янычаром,  нес  тут  у  ворот  охрану   вместе   с   чаушами.   Огромный
четырехугольник, снаружи облицованный грубыми каменными блоками, изнутри
- пиленым туфом.  В  нишах  внешних  стен  ютились  в  каменных  гнездах
ремесленники и золотых дел  мастера,  за  воротами  дымили  две  больших
кухни,  в  нижних  сводчатых  помещениях  стояли  кони  (их  тут   могло
поместиться до четырех сотен), а вдоль второго этажа тянулся коридор, по
одну сторону которого размещались небольшие каменные кельи, в каждой два
оконца - одно на улицу, другое в  коридор.  Посреди  тесного  двора  был
колодец с непитьевой водой,  конюшня  не  имела  ни  яслей,  ни  простых
решеток для  сена,  всюду  царило  запустение,  грязь.  Огромное,  точно
княжеский  дворец,  здание  кишело  скорпионами,  ящерицами,  мышами   и
крысами,  единственным   преимуществом   этого   пристанища   была   его
обособленность от всего  Стамбула,  так  что  у  чужеземцев  создавалось
впечатление,  будто  находятся  они  в  каком-то  маленьком  независимом
государстве, а некоторым удавалось, приложив,  правда,  немалые  усилия,
придать этому мрачному приюту  хоть  некое  подобие  обычного  домашнего
жилья.
   Перед воротами караван-сарая стояла почетная охрана из пяти чаушей  и
четырех  янычар.  Должны  были  оберегать  посольство  от   стамбульских
бездельников и сопровождать посла или его людей, когда у  тех  возникало
желание пройтись по улицам столицы.
   Янычары-привратники знали Гасана, знали также и то, что он перешел из
простых  пловоедов  в  разбалованные  дворцовые  челядинцы,  поэтому  не
удивительно, что они преградили ему и его  людям  дорогу  не  столько  с
намерением не пускать их в караван-сарай, сколько с желанием поговорить,
порасспросить, как ему живется на султанских жирных харчах да на  мягких
пуховых дворцовых постелях.
   - А что, Гасан, - спросил старый, весь  в  шрамах,  седой  янычар,  -
правду говорят, будто ты лизал-лизал... у султана, а теперь лижешь  и  у
султанши?
   - Ты бы у тех и спрашивал, кто говорит, - огрызнулся Гасан.
   - А оно у нее хоть надушенное амброй  и  бальзамами?  -  скалил  зубы
молодой янычар.
   - Хочешь - пойди и понюхай, - спокойно посоветовал ему Гасан.
   - Ишь какие морды понаедали на султанских харчах, -  вмешался  третий
янычар, хмурый здоровяк с усами толщиной в руку.
   - Тебе мало  янычарского  плова  да  тех  краденых  баранов,  которых
сбываешь возле Эдирне-капу? - надвигаясь на него, крикнул Гасан. - А ну,
посторонись! Идем к послу  по  велению  самого  светлейшего  султана!  С
дороги, вшивые пловоеды, грабители и головорезы стамбульские!
   - Мы режем не в Стамбуле,  -  пробормотал  старый  янычар,  -  мы  за
Стамбулом, а уж коли тут резанем, потечет юшка разве ж так!
   Он махнул своим товарищам, и  те  молча  отступили,  только  косились
недоброжелательно  на  Гасановых  людей,  ибо  хотя  те  еще  и   носили
янычарскую одежду, были уже чужаками, к которым ни любви,  ни  уважения,
ни сочувствия, ни жалости.
   По двору слонялось несколько безусых  польских  пахолков  , разодетых в изысканные  итальянские  кафтаны  и
потешные буфастые штанишки, но два советника посла, встретившие Гасана в
коридоре второго этажа и проводившие его в  просторную,  хоть  и  голую,
трапезную, были  одеты  в  шелковые  белые  жупаны,  длинные,  с  узкими
рукавами,  застегнутые  под  самую  шею  на  густо  посаженные   круглые
серебряные пуговицы. Советники  были  почтенные,  с  торчащими,  пышными
усами, с длинными саблями на  боку,  в  причудливых  шапках,  украшенных
перьями.  Посол,  который  вскоре  вышел  к  Гасану,  походил  на  своих
советников, только жупан его был из золотистого шелка и застегивался  не
на круглые пуговицы, а на искусно  вырезанные  палочки,  сделанное,  как
доглядел потом Гасан, из слоновой кости. Усы у пана Яна топорщились, как
щетина на вепре, в зеленовато-серых глазах плескалось что-то  неистовое.
Гасан поклонился послу, сообщил,  что  он  от  султана.  Не  сказал  "от
султанши", почему-то казалось  ему,  что  никто  не  может  принять  это
всерьез - ведь в этих землях женщина не имела и не могла  иметь  никакой
власти, а следовательно и значения.
   - Так, может, пан мне скажет, сколько я еще должен здесь сидеть среди
этих скорпионов и блох,  прошу  пана!  -  прерывистым  голосом  закричал
посол. - Десять дней, как я прибыл в Стамбул, а еще до сих  пор  мне  не
сказали ничего определенного, только каждый день приходят  то  одни,  то
другие, и каждый требует бакшиш.
   - Я не требую никакого бакшиша, - спокойно заметил Гасан.
   - Так пан наконец сообщит мне что-то утешительное?
   - Все зависит от нашего разговора. Мне  поручено  задать  пану  послу
несколько вопросов.
   - И что? И тогда султан примет мое посольство от  светлейшего  короля
польского?
   - Все зависит от ответов, которые пан посол даст мне здесь сегодня.
   - Так пусть пан - как пана зовут? -  Гасан?..  так  пусть  пан  Гасан
поскорее спрашивает, что ему нужно.
   - Я хотел спросить про Рогатин.
   - Рогатин?
   - Да. Известен ли пану послу такой город в королевстве - Рогатин?
   - А почему это я должен  знать  какой-то  паршивый  город  русинский,
прошу пана?
   У Гасана так и чесался язык заметить, что и Тенчин, из которого родом
пан посол, не такой уж знаменитый город, кажется, даже менее  известный,
чем Рогатин. Но сдержался. Спокойно сказал:
   - Значит, пан слышал про такой город.
   - Слышал, слышал, и что с того?
   - Он цел, не сожжен, не разрушен?
   - А откуда мне знать?
   - Плохо, - вздохнул Гасан. - Хуже, чем я ожидал.
   Посол несколько встревожился. Стараясь пригасить хоть немного  ярость
в своих шляхетских очах и придать голосу доброжелательность, спросил:
   - А почему пана интересует этот треклятый Рогатин?
   - Да потому, пан посол,  что  наша  султанша,  прославленная  Хасеки,
первая жена  всемогущественного  Повелителя  Века  Сулеймана,  родом  из
вашего Рогатина.
   - Из Рогатина? - ударил о полы пан Ян. - Быть того не может!
   - И, кажется, она внебрачная дочь вашего короля.
   - А уж этого-то никак и не может быть! - закричал посол и замахал  на
Гасана руками, будто отгоняя его прочь.
   - Почему же? Разве ваш король никогда не был мужчиной  и  не  было  у
него любовных приключений на охоте или на войне?
   - О, наш король, - пан Ян покрутил  свой  пышный  ус,  -  наш  король
разбил столько сердец!..
   - Он мог разбить какое-то сердце и в Рогатине.
   - А мог, мог...
   - Но нас  не  это  интересует.  Никто  не  возбраняет  королям  иметь
внебрачных детей, но никто не может помешать этим внебрачным детям иметь
свою  судьбу,  иногда  и  счастливую.  Нас   интересует   сам   Рогатин.
Подробнейшие сведения.
   - Где же я их раздобуду? - забормотал растерянно посол.
   - Далее, - жестко продолжал  Гасан,  -  узнать  о  людях  по  фамилии
Лисовские. Уцелел ли кто-нибудь из них. Если  исчезли  все,  то  куда  и
когда. Есть ли какие-нибудь следы. Далее...
   Он  стал  называть  фамилии,  махнув,  чтобы   посольские   советники
записывали.
   - Но откуда же, откуда я  могу  все  это  знать?  -  кричал  почти  в
отчаянии пан Ян.
   - Если не знаете, пошлите своих  людей  назад  в  королевство,  пусть
разузнают обо всем и привезут нам эти сведения.
   - Дорога лишь в один конец займет два месяца. Да два месяца  обратно.
Да месяц на всякие непредвиденные обстоятельства.  Мне  придется  сидеть
здесь полгода! Раны господни!..
   - Тут сидели и по три года, - успокоил его Гасан. -  И  не  с  такими
удобствами, как вы, бывало, что и в подземельях Эди-куле. Поэтому  лучше
подумайте, кого вы пошлете, что вам понадобится в дороге, завтра я снова
приду, чтобы уладить все дела.
   Посол смотрел на этого странного человека, который говорил  на  таком
хорошем славянском, но ведь что говорил! Невероятно! Послать своих людей
лишь затем, чтобы они посмотрели на тот окаянный Рогатин и разыскали там
каких-то Лисовских, Теребушков, Скарбских? А ему сидеть в  этом  ужасном
караван-сарае, кормить блох и ждать, пока его люди еще  дважды  повторят
ту страшную дорогу, которую  они  с  ним  только  что  перенесли?  Горы,
пропасти, разливы рек, клокочущие воды,  грязища,  водовороты,  разбитые
колеса, поломанные конские ноги, сдохшие волы, арбаджии с  разбойничьими
мордами, сонные михмандары-стяжатели и  их  слуги,  законченные  негодяи
чохадары, пограничные янычары - чорбаджии, которые  грабят  и  тех,  кто
въезжает в империю, и тех,  кто  выезжает  из  нее,  не  считаясь  ни  с
султанскими фирманами, ни  с  охранными  грамотами,  ни  с  королевскими
письмами; горная стража с барабанами, которая должна  охранять  путников
от грабителей, а на самом деле  обдирает  всех,  кому  выпало  несчастье
проезжать мимо нее.
   - Пан шутит! - все еще не веря, воскликнул посол, но Гасан уже сказал
все и не имел  намерения  продолжать  разговор,  поклонился  послу,  его
усатым советникам и, подметая  каменные  полы  снопом  перьев  на  своей
шапке, стал пятиться к двери. Посол что-то  шептал  вдогонку,  наверное,
проклиная окаянного этого янычара, а  может,  и  самого  султана  с  его
султаншей,  которой  вздумалось  родиться  именно  в  Рогатине,   а   не
где-нибудь в другом месте.
   К проклятиям Гасан был привычен, но думалось ему  сейчас  не  о  том.
Понял вдруг, что впервые с того времени, когда он маленьким был  скручен
сыромятным ремнем, брошен поперек татарского седла, вывезен  из  родного
края, впервые после того черного дня ему выпадет  случай  вернуться  под
родное небо, увидеть степь, реку, тополя. А в самом деле - почему бы  не
поехать ему с людьми посла в  Рогатин?  Ведь  все  равно  кто-то  же  из
султанских людей должен их сопровождать.
   С этим намерением, не весьма заботясь тем, что посол не дал  никакого
ответа относительно Рогатина, предстал Гасан перед Роксоланой и высказал
ей свое желание.
   - Нет, ты останешься здесь, - твердо сказала  Роксолана.  -  Конечно,
было бы лучше всего поехать тебе самому туда и разузнать обо всем. Но  я
не могу тебя сейчас отпустить.  Со  временем  будешь  ездить.  Может,  и
далеко. Надеюсь на это. Сегодня еще не время.  Я  должна  иметь  верного
человека там, где сама быть не могу.  Ты  нужен  мне  здесь.  О  поляках
позабочусь. Проследи, чтобы у них все было хорошо. И смени свою  одежду.
Не могу больше видеть эти янычарские лохмотья. Иди.
   Он понадобился султанше еще раньше,  чем  предполагалось.  Из  Египта
наконец прибыл в блеске и роскоши великий визирь Ибрагим, привез  золото
для державной казны, роскошные дары для султана, тысячи рабов и  рабынь,
привез подарки и для султанши Хасеки. К  тому  огромному  изумруду,  что
украшал подаренное  Роксолане  султаном  после  Родоса  платье,  Ибрагим
добавлял теперь изумрудные серьги, перстень  и  браслет.  Хотел  вручить
султанше сам, не  мог  никому  доверить  такую  ценность.  Роксолана  же
понимала: хочет говорить с ней без  свидетелей.  Держала  его  в  руках,
каждый миг могла выдать султану,  рассказав,  как  он  покупал  ее,  как
однажды велел привести в свою ложницу, как,  уже  отдавая  в  султанский
гарем, срывал с нее одежду, чтобы увидеть то, что ему  не  принадлежало.
Пока находился далеко от Стамбула, был спокоен, а теперь  ходил  как  по
лезвию бритвы, ожидая самого  ужасного  от  этой  непостижимой  женщины,
особенно же когда узнал от  верных  людей  обо  всем,  что  произошло  в
последнее время в столице. Она не пожелала видеть  Ибрагима.  Кизляр-ага
лишь почтительно поклонился в ответ на ее отказ и ничего не сказал,  ибо
не смел, но султан, которому, наверное, пожаловался сам великий  визирь,
при встрече с Роксоланой высказал недовольство  таким  ее  отношением  к
своему любимцу.
   - Он хотел бы сам поклониться тебе. Дары надо принимать.
   - Пусть передаст через кизляр-агу.
   - Но ведь ты могла бы и допустить к себе великого визиря. Ему приятно
собственноручно  передать  тебе  столь  ценный  подарок.  Он  хотел   бы
завоевать твою дружбу.
   - Дружбу подарками не завоевывают.
   - Ибрагим чтит тебя и хотел бы высказать это лично.
   - Вы забыли, что я  родила  вам  сына.  Женщина  после  родов  должна
очиститься.
   - Разве моя султанша не чистейшая  из  женщин?  Я  помню,  как  после
рождения Селима ты уже  через  неделю  захотела  посмотреть  на  свадьбу
Ибрагима и Хатиджи.
   - Уже забыла об этом.
   - Но великий визирь не забыл той высокой чести. Хочет высказать  свою
благодарность. Он человек учтивый.
   - Пусть. Не желаю его видеть.
   - Но почему же?
   - У меня болит голова.
   - Сегодня болит, а завтра?
   - Для него - будет болеть всегда.
   Сулейман скупо усмехнулся на эту, как  он  счел,  остроту  его  милой
Хуррем. Прощал ей все. Ослепленный любовью, не замечал,  как  постепенно
сбрасывает она кандалы рабства, высвобождается из крепких тисков гарема,
вырывается на волю, какой еще не знала ни одна женщина при Османах.  Все
ее прихоти, как ни резко расходились они  с  предписаниями  шариата,  он
удовлетворял охотно и безотказно, считая их обычными женскими  прихотями
и не замечая, что рядом  с  ним  рождается  характер  могучий,  твердый,
непреклонный, властный. Подсказать ему никто не  умел.  Сделала  бы  это
валиде, но после янычарского бунта сын не слушал мать. То же с сестрами.
Ибрагим был слишком осторожен, когда речь заходила о  султанше,  никогда
не чувствовал себя уверенным относительно этой женщины, а теперь  должен
был просто бояться ее. Может,  великий  муфтий?  Но  тот  ничего  нового
султану бы не сказал, да и не имел  права  вмешиваться  в  дела  гарема.
Может, и сама Роксолана еще не чувствовала своей истинной силы,  так  же
как не умела  почувствовать  и  распознать  всей  сложности  мира  после
пятилетней однообразной жизни в гареме. Походила на людей, обреченных по
характеру своих занятий на уединенное существование,  -  на  художников,
философов, схимников, обыкновенных заключенных, которые  без  надлежащей
подготовки  и  необходимой  душевной  твердости  и  закалки   неожиданно
оказываются в мире чужом, враждебном, созданном не ими и не для  них,  и
на первых порах (а то и навсегда)  теряются,  ломаются,  скатываются  до
услужливости.  Но  сходство  это  было   у   Роксоланы   лишь   внешнее,
неосознанное,  сознание  же  ее  бунтовало,  восставало   против   любой
покорности, маленький аистенок летел в небо на  твердых  крыльях,  летел
пока еще невысоко, но замахивался на полет  высокий,  может,  наивысший.
Высоты она не боялась никогда. В Рогатине взбиралась  с  мальчишками  на
самые высокие деревья разорять вороньи гнезда. Еще  и  раскачивалась  на
ветках так, что качалось вокруг все окружающее пространство, - от страха
хотелось зажмуриться, но она не закрывала глаз, приучала себя к  страху,
к опасности, к отчаянности. Тогда была  поповской  дочкой,  которой  все
прощалось, теперь стала султаншей - так почему бы и тут не прощалось  ей
все, что она  только  вознамерится  сделать?  Однообразие  неволи  губит
человеческую душу. Она должна  была  спасать  свою  душу,  не  дожидаясь
ничьей помощи, не надеясь ни на поддержку, ни  на  сочувствие.  В  каком
отчаянии, в какой тревоге жила она все эти годы - кто об этом знал,  кто
думал? Преодолела все, теперь  должна  была  верить,  что  никто  ее  не
одолеет, - в этом было спасение и хоть  какое-то  возмещение  за  навеки
утраченную родину и отчий дом. Султан стоял  у  истоков  ее  величайшего
несчастья, и спасением от несчастья тоже должен был стать этот человек с
темным скуластым лицом,  с  нахмуренными  бровями,  понуро  искривленным
носом, тонкой шеей,  тонкими  губами  и  с  равнодушием,  доводившим  до
отчаяния. Султан знал только ее  любовь,  видимо,  считал,  что  в  этой
маленькой Хуррем другого чувства не может быть, понятия не имея  о  том,
что ненависть в ее сердце намного пышнее и сильнее, чем любовь, да и как
могло быть иначе в этих дворцах, где ненависть  взращивали,  как  цветы,
собирали, как дождевую воду в пустыне, копили, как хлеб в закромах?
   Роксолане было кого ненавидеть. Не хватает и тысячи друзей,  но  даже
один враг чересчур много, - говорилось в пословице. А у нее врагов  было
-  аж  чернело  в  глазах.  Сумела  устранить  лишь  одного  из  них   -
Четырехглазого кизляр-агу, но не могла ничего поделать ни  с  всесильной
валиде, ни с султанскими сестрами, ни с Сулеймановым любимцем Ибрагимом,
которого теперь держала в руках, но и  сама  также  была  в  его  руках.
Может,  поэтому  ненавидела  коварного  и  умного  грека   больше,   чем
остальных. К его изумрудам даже не прикоснулась. Когда кизляр-ага принес
их в золотых, устланных  белым  бархатом  продолговатых  шкатулках,  она
только повела гневно глазами и,  прижимая  к  груди  тонкие  свои  руки,
вскинула подбородок: прочь! Еще не приученный к  ее  молчаливому  языку,
огромный босниец  неуклюже  топтался  у  двери,  не  зная,  куда  девать
драгоценности, пока Роксолана не крикнула:
   - Забери все и отнеси назад великому визирю!
   Изумруды сверкали в раскрытых шкатулках, как волчьи глаза,  зеленели,
как трава на могилах.
   - Ваше величество, великий визирь кланяется вам этими драгоценностями
и еще просит принять от него пятьсот рабынь-служанок, которых он  привел
для вас из Египта.
   - Для меня? Из Египта? Где они?
   - Великий визирь ждет вашего повеления, чтобы передать вам их.
   - Пятьсот служанок?
   - Пятьсот.
   - А сколько их у меня сейчас?
   - Сто двадцать.
   - Сто двадцать  от  его  величества  султана,  а  теперь  пятьсот  от
великого визиря?
   Она засмеялась.
   - Отдай драгоценности Гасан-аге,  скажи,  пусть  вернет  их  великому
визирю и пусть скажет ему, что я не приму никаких служанок. Никаких и ни
от кого! Так и скажи.
   Кизляр-ага несколько раз поклонился и попятился из покоя, где кричало
новое дитя султанши, а сама султанша готова была сорваться  на  крик  по
причинам, неведомым мрачному стражу гарема.
   Гасан-ага неминуемо должен  был  столкнуться  с  Ибрагимом.  Так  две
неприятельские галеры, полные воинов, выходят в море лишь  затем,  чтобы
найти друг друга и сцепиться бортами для смертельного поединка, ибо  обе
предназначены только для этого, а воины на них - для убийства и  смерти.
Поставлены были слишком высоко, чтобы не заметить друг друга. Ибрагим  в
беспредельной своей заносчивости и наглости  считал  себя  безраздельным
властителем султанова сердца, Гасан выступал от  имени  силы,  может,  и
меньшей, менее заметной, но загадочной своею неизвестностью,  да  и  как
знать, кто одержит большую власть над душой Сулеймана - его любимец грек
Ибрагим или султанша Хасеки? От своих людей Ибрагим еще в Египте  слышал
о появлении странных янычар при дворе. Гасан невольно следил за  великим
визирем, еще когда тот был далеко  от  Стамбула.  Один  пользовался  для
этого услугами платных доносчиков - улаков, к  другому  вести  приходили
сами, без малейших с его стороны усилий. Великий визирь,  собственно,  и
не знал о  загадочных  Гасановых  людях  ничего,  кроме  того,  что  они
бездельничают, слоняются по Топкапы да еще всех дразнят: дразнят  зверей
в клетках, дразнят белых евнухов у  гаремных  ворот,  дразнят  дворцовых
писцов - языджи, дразнят смотрителей оружеен и султанских кладовых.
   Гасан знал, что Ибрагим, как  только  прибыл  в  Стамбул,  призвал  в
столицу   боснийского   санджакбега    Хусрева,    чтобы    расследовать
обстоятельства  исчезновения  французского   посла   с   рубином   Луизы
Савойской. Султану об этом еще не доложили, и Сулейман не  знал  ни  про
посла, ни про самоцвет. Переселившись в отстроенный Коджа Синаном дворец
на  Ат-Мейдане,  великий  визирь  сделал   своих   голоштанных   братьев
управителями двора, мать перевел в ислам, отцу  дал  санджак  с  годовым
доходом в несколько тысяч дукатов, но старый рыбак не поехал  править  в
своем санджаке, остался в Стамбуле, слонялся по грязным тайным  корчмам,
пьяным спал на улицах, позоря своего высокопоставленного сына.  Об  этом
султану тоже никто не докладывал,  да  и  зачем?  Валиде  каждую  неделю
навещала зятя и дочь Хатиджу в  их  роскошном  дворце,  пожалуй,  охотно
перебралась бы к ним насовсем, но не  позволяло  достоинство,  да  и  не
хотела  терять  свое  законное  положение  повелительницы  гарема.  Знал
Гасан-ага и о том, что первые три ночи по  прибытии  из  Египта  Ибрагим
провел не с женой, а с султаном, для которого привез дорогие  кандийские
вина и приготовил множество новых мелодий  и  сам  играл  их  на  виоле.
Мелодии он собирал со всего света, для этого держал  высокооплачиваемого
учителя-перса, ежедневно совершенствовался в искусстве  игры  на  виоле,
зная, какую радость доставит  эта  игра  Сулейману.  Единственное,  чего
никто никогда не мог знать, - это о ночных разговорах султана  со  своим
любимцем. Дильсизы молчали. А кто еще мог проникнуть  в  святая  святых?
Были догадки, что султан большей частью молчит,  слушая,  как  вертлявый
грек наигрывает на виоле да читает ему старинные книги.  Когда  молчишь,
хорошо думается, а султан любил подумать, это всем было известно. О  чем
говорит Сулейман в своей ложнице с Роксоланой,  тоже  никто  не  мог  ни
знать, ни догадываться, но тут  уж  все  были  уверены,  что  султан  не
молчит, а говорит, ибо какая женщина даст помолчать мужчине,  да  еще  в
постели?
   Не  были  тайной  также  и  встречи  Ибрагима  с   Луиджи   Грити   и
Скендер-челебией.  Эта  троица  вершила  все  финансовые  дела  империи,
выискивала для султана средства  на  содержание  армии  и  стамбульского
двора, для которых мало было даже государственных  доходов.  "Выискивать
средства" вызывало недоверчивые усмешки даже у людей непосвященных.  Как
можно найти что-то там, где его нет и не может  быть?  Жить  становилось
все  хуже  и  хуже.  Росли  цены  на  золото  и  серебро.  На  одежду  и
продовольствие. Если прежде, согласно с древними османскими законами, из
ста дирхемов серебра чеканили четыреста акча денег, то  теперь  чеканили
уже шестьсот акча. Чрезвычайные государственные налоги возникали один за
другим. Готовясь к новой  войне,  султан  позволил  Ибрагиму  содрать  с
каждого жителя империи двойной налог. У кого не  было  денег,  продавали
сестер, жен, матерей. А государству все было  мало.  Расточительство  на
развлечения и украшения превзошло все пределы. Сукно, атлас, шелковые  и
хлопчатобумажные ткани, тюрбаны и покрывала отмерялись неполным аршином.
При дворе и повсюду в империи  вспыхнула  эпидемия  взяточничества,  без
взятки под видом бакшиша, то есть обычного подарка,  не  предоставлялась
ни единая должность, ни единое место, а придворные, напуганные слухами о
новых и новых поборах Ибрагимовой троицы,  все  усилия  свои  направляли
теперь на то, чтобы собрать хоть кое-какую деньгу, говоря, что на черный
день всегда понадобится белая копейка.
   Собственно, Гасан еще и до сих пор смотрел на великого визиря глазами
янычара, которому при Ибрагиме стали  платить  вдвое  меньше,  заставляя
охранять людей, начавших жить вдвое роскошнее, чем прежде. Досадить хоть
чем-то  чванливому  греку  -  кто  из  янычар  отказался  бы  от  такого
искушения? А Гасан знал, что он доставит греку неприятность немалую.
   Обдумал  свой  поход  к  великому  визирю  тщательно  и  скрупулезно.
Попросился на прием загодя. Взял с собой двух Гасанов и двух Ибрагимов -
Каллаша и Яйгу, то есть пьяницу и болтуна (великий визирь уже знал и про
Ибрагимов со смешными прозвищами и, наверное, ярился, лютовал в душе, но
что мог поделать, учинить против воли самой султанши?), чтобы не  самому
нести золотые шкатулки с драгоценностями, проследил, чтобы  его  янычары
оделись в подаренную Роксоланой новую роскошную одежду,  надеясь  еще  и
этим поразить грека, который  питал  пристрастие  к  роскоши  и  дорогим
нарядам, выдумывал новые одеяния не только для  себя,  но  и  для  своих
слуг, оруженосцев, пажей, вызывая зависть и нарекания при дворе.
   И в самом деле великий визирь был поражен невиданной пышностью одежды
Гасана и его людей. Он даже обежал вокруг Гасана, так же  обежал  вокруг
его людей, стреляя своими острыми глазами и поблескивая  острыми  зубами
из-под черных усов.  Гасан  почтительно,  как  и  подобало  перед  столь
высоким сановником, кланялся, кланялись и янычары, хотя это им и нелегко
давалось, потому  что  непривычны,  а  кроме  того,  мешало  негнущееся,
тканное золотом, как проволокой, платье.
   Наконец Ибрагим, словно бы только что заметив  в  руках  у  Гасановых
людей столь знакомые ему золотые, с самоцветами шкатулки, спросил:
   - Это что?
   - Велено возвратить, - сказал Гасан.
   - Ты, раб, как смеешь? - с угрозой подскочил к нему Ибрагим.
   - Оба мы рабы султана! - спокойно напомнил ему Гасан.
   - Уничтожу!
   - Это не так легко сделать.
   - Только султан может мне...
   - А султанша? - глумясь, спросил Гасан. - Или слово  султанши  Хасеки
для тебя ничего не значит? Она велела отнести тебе эти вещи и еще велела
передать, чтобы ты своих рабынь или наложниц, - не знаю уж, кто там  они
есть, - оставил при себе и не смел посылать ей. Это все.
   И он снова принялся кланяться все ниже и ниже, до самых ковров, а  за
ним и его янычары, - они  поставили  принесенное  и  норовили  побыстрее
выскользнуть из приемного покоя  визиря,  чтобы  оказаться  подальше  от
греха, ибо руки их хоть и отвыкли в последнее время  держать  саблю,  но
все же чесались и сжимались в кулаки в присутствии этого человека.
   Ибрагим смотрел вслед Гасану, ничего не видя от гнева, никак  не  мог
постичь, кто же нанес ему большее оскорбление - Роксолана, эта никчемная
рабыня, которую он купил на Бедестане и мог бы уничтожить когда-то одним
мановением  пальца,  или  этот  молодой  янычарский   ага,   завоевавший
благосклонность султана лишь потому, что в то время не  было  в  столице
его, Ибрагима, который расправился бы с подлым янычарским  отбросом  без
малейших усилий, подкупив продажнейших из  них  еще  до  того,  как  эта
вонючая сволочь вздумала взбунтоваться.
   - Они меня еще не знают, - шептал Ибрагим вдогонку  Гасану.  -  Никто
еще меня не знает, но узнают! Узнают!
   Молчал о своем позоре. Ничего не сказал султану,  да  и  не  до  того
было: Сулейман собирался в поход  против  венгерского  короля,  принимал
послов,  рассылал  повсеместно  гонцов  с  повелениями  санджакбегам   и
бейлербегам поднимать спахиев на священную войну  против  неверных.  Это
требовало сосредоточения всех державных усилий, и не  до  мелочных  обид
было  теперь,  даже  если  обиженными  оказывались  высочайшие  личности
империи.
   Послы от Венеции и Дубровника, хорошо  зная,  что  новая  война  либо
принесет новые  торговые  привилегии  для  их  республик,  либо  отберет
привилегии давнишние, не сидели сложа руки, а напоминали о себе  щедрыми
дарами султану, Роксолане, вельможам.  Посол  от  пленного  французского
короля умолял не откладывая ударить на императора Карла или на его брата
Фердинанда,  которому,  по  соглашению  между   Габсбургами,   досталась
Австрия. Польский посол ждал, когда его  допустят  пред  султановы  очи,
дабы просить  мира  для  Польши  и  Венгрии,  где  на  троне  сидел  сын
Владислава Ягеллона Лайош, но Сулейман не хотел видеть посла  Яна,  пока
тот  не  удовлетворит  прихоть  султанши  Роксоланы,   а   посланные   в
королевство люди задерживались - дорога была далекая, тяжелая и опасная.
Когда же наконец после многих месяцев нетерпеливого ожидания  измученные
и отчаявшиеся, ни о чем, собственно, не узнавшие  посланцы  вернулись  в
Стамбул и Гасан-ага появился в караван-сарае на  Константиновом  базаре,
чтобы услышать от пана Яна о результатах их поездки,  королевский  посол
пожелал быть допущенным к султанше Роксолане, поскольку  он  сам  должен
сообщить ей обо всем, а также поднести подарки от имени короля  Зигмунта
- золотую розу,  кованную  итальянским  мастером,  большое  ожерелье  из
польского янтаря и золотую цепь сканной работы весом в сто сорок  четыре
дуката.
   - Не  у  меня  же  спрашивать  такого  позволения,  -  пожал  плечами
Гасан-ага. - Да и обычая такого нет, чтобы султанша принимала послов.  А
если и придет позволение, то ждать его снова придется долго.
   - Пусть пан передаст, что у меня есть вести  для  султанши,  -  важно
молвил посол. Не сказал Гасану, что за вести,  да  и  не  заботило  его,
добрые они или лихие. Имел вести - и  этим  тешился,  ибо  разве  же  не
предназначение послов  передавать  вести,  быть  другом  правды,  слугой
откровенности, рабом искренности?
   Даже Гасан еще  не  знал  до  конца  пределов  власти  Роксоланы  над
Сулейманом. Едва только он передал султанше свой разговор с послом Яном,
его необычную  просьбу,  как  буквально  через  несколько  дней  властью
султанского имени врата Топкапы открылись перед польским послом - он был
поставлен не перед султаном, не перед великим визирем, который по обычаю
принимал гостей, а перед Роксоланой, которая милостиво  приняла  подарки
от польского короля и поклоны от посла, а также выслушала пана Яна, хотя
лучше бы и не слушала. Смотрела, как самоуверенно  топорщатся  усы  пана
Яна, как важно произносит он  каждое  слово,  гордясь  своим  изысканным
польским языком, радуясь, что  его  речь  может  соответственно  оценить
столь высокая личность, ужасалась услышанному, не могла поверить,  чтобы
человек мог так спокойно, почти смакуя, сообщать о столь ужасных  вещах.
Рогатин лежит в руинах, церкви сожжены, все разрушено, люди  уничтожены.
Ни Лисовских, ни Скарбских,  ни  Теребушков,  ни  Зебриновичей,  никого,
никого, новые люди пришли на пожарища, начинают жить заново, и их  жизнь
также в любую минуту может прерваться от набега дикой орды.  Собственно,
посол и прибыл к султану, чтобы просить мира для всей земли  Польской  и
покоя от Крымской орды для восточных земель Польши, ставших пустыней.
   Роксолана отпустила посла, кажется, даже сказала ему ласковые  слова,
обещала, что  султан  вскоре  допустит  его  пред  свои  очи,  улыбалась
властно, а у самой в душе кричала боль: неужели это все правда, неужели,
неужели?
   До сих пор надеялась на чудо. До сих пор ей казалось, будто все,  что
с нею происходит, лишь сон, точно спала она пять нескончаемо долгих  лет
далеко от дома, от родных, и разделяют их лишь  пространства,  стихии  и
загадочность. Теперь должна была проснуться, и пробуждение было ужасным.
Просторы стали бездной, стихии  -  необратимой  гибелью  всех  родных  и
близких, загадочность - расправой палачей.
   Снова вспоминала и не могла вспомнить. Отчаяние еще большее, чем в ту
ночь, когда пылал Рогатин и когда она была брошена  в  неволю,  охватило
Роксолану, с тоской смотрела назад и  вокруг:  какие  же  высокие  стены
Топкапы и башни над ними, и какой безнадежностью  окутана  эта  земля  и
небо над нею!.. Отчий дом, живший в ее  болезненном  воображении,  исчез
навсегда, никаких надежд, не за что зацепиться ни разумом,  ни  сердцем.
Даже могил нет, чтобы упасть перед  ними  на  колени,  чтобы  плакать  и
целовать землю, поставить кресты, возлагать цветы - эту тщетную  надежду
возместить  невозмещенное,  вернуть  навеки  утраченное,   утешиться   в
безутешном горе. Горе, горе! Горе было в этих каменных стенах и дворцах,
в  этих  бесконечных  садах,  в  высоких  кипарисах,  которые  молчаливо
раскачивались под ветром, как темные мертвецы, в  неуклонном  угрожающем
падении;  горе  проглядывало  сквозь  плетение   причудливых   растений,
бессмысленных в своем буйстве, в своей алчности; горе  разбрызгано  было
каплями и сгустками крови на розах, алевших,  как  сердца  всех  невинно
убиенных, замученных, истребленных; горе светилось с бесстыдно оголенных
стволов платанов. И не найдешь виновных, никому не пожалуешься, ни перед
кем не заплачешь. Мамуся родная, видишь ли ты свое  несчастное  дитя?  А
ты, татусь? И где твой всемогущий и милосердный бог?  Где  он?  Ведь  не
пришел на помощь ни тебе, ни твоей единственной дочери!
   Все же нашла в себе силы, чтобы попросить Сулеймана  за  королевского
посла, и Яну из Тенчина был дан торжественный прием султаном и султаншей
- впервые за все существование Османской державы!  -  и  дан  был  также
отпуск от султанской пресветлой  персоны  с  полным,  правда,  неписаным
ответом, обещанием вечного  мира  и  подарками  для  короля  Зигмунта  и
благодарностью за королевские дары султану:  плащ  королевский,  тканный
золотом, на  красной  подкладке,  согласно  польскому  обычаю  усыпанный
золотистыми звездами, посох янтарный в золоте,  цепь  золотая,  вязанная
рыцарскими узлами, весом в 364 дуката и цепь золотая, крученная в пучки,
весом в 288 дукатов. Еще султан спросил пана Яна, правда ли, что пятьсот
лет назад император германский Оттон подарил  первому  польскому  королю
Болеславу  Храброму  золотой  трон  Карла  Великого  из  его   гроба   в
Аквизгране, но посол не смог ответить, где тот трон обретается и цел  ли
он еще или пропал где-то в бесконечных войнах и королевских раздорах.
   Роксолана сидела в продолжение всего приема на троне Османов рядом  с
Сулейманом молча, с сухими глазами, сановно улыбалась пану Яну,  который
довольно топорщил кошачьи свои  усы,  а  в  душе  у  нее  звучали  такие
рыдания, что от них мог бы содрогнуться весь свет. Но в Топкапы  никогда
не слышат рыданий. Топкапы  велики.  Здесь  не  слышат  ни  рыданий,  ни
детского плача, ни вздохов. Здесь говорит лишь ненависть да звери  ревут
в подземельях, и надо всем - власть незримая, безымянная, тайная, именно
поэтому и беспредельная, ибо тайное не может иметь ограничений.
   Теперь Роксолана знала: нет ничего выше власти, и мстить  она  должна
этому жестокому миру только властью.
   Послала Гасана вдогонку польскому  послу,  чтобы  передал  деньги  на
восстановление рогатинских церквей. Чтобы их отстроили  еще  краше,  чем
они были, с иконами и книгами, с оборонными стенами и башнями,  и  чтобы
за этим было прослежено со всей тщательностью, - она ведь и сама еще  не
раз пошлет гонцов проследить за строительством, - но имени  ее  называть
не надо и вспоминать о дарах не следует, ибо перед богом все безымянны и
грешны.
   Когда уже отослала Гасана с  мешками,  полными  золота,  вспомнила  в
горьких слезах своего несчастного отца, вспомнила и  его  давние  стихи,
которые он часто декламировал, поскольку цеплялась за  его  удивительную
память всякая всячина, над которой они с мамусей часто  подтрунивали,  -
ведь  у  них  были  в  запасе  тысячи  своих  песен  и  припевок,  таких
изумительно  мелодичных  в  сравнении  с  корявыми   словесами   батюшки
Лисовского. А теперь, возвращаясь мыслями в  прошлое,  которого  уже  не
вернешь, шептала те неуклюжие отцовские вирши, и заливалась  слезами,  и
сожалела, что не может вложить в суму с золотом еще и эти золотые слова:
"Мужайся, многоплеменный росскiй народъ, да Христос  начало  крепости  в
тебе буде".
   Может, надо было сделать еще что-то. Для Рогатина и для родной земли.
Но что? Разве она знала? А у кого спросить? И как?
   Когда Гасан вернулся и доложил султанше, что  все  сделано,  как  она
велела, он не увидел на  ее  лице  никаких  следов  горечи  и  отчаянья,
бушевавших в душе Роксоланы. Несчастье  научило  ее  скрывать  тягчайшие
свои боли, страдания закалили душу.
   Дала поручение Гасану найти  на  Бедестане  старого  купца  по  имени
Синам-ага и поставить перед нею. Сама еще не знала, что с  ним  сделает,
хотела видеть и нетерпеливо спрашивала  у  Гасана,  где  тот  купец,  но
Синам-аги не было в Бедестане, не было и в Стамбуле,  говорили,  что  он
сопровождает из Кафы новый товар. Товар?  Что  за  товар?  Людей?  Живых
людей на продажу!
   Наконец купца привели. Оторвали от товара еще на пристани  в  Золотом
Роге. Привели как был. Грязного и обшарпанного. Наверное,  обшарпан  был
бурями черноморскими, - море всегда неласково к людоловам. Синам-ага  не
смел поднять глаза на султаншу. Упал на  колени.  Ползал  по  ковру.  Ел
ворс.
   - Где был? - спросила Роксолана.
   Он бормотал о товаре. О щедрости, разоряющей купцов. Об аллахе.
   - Какой товар? Людей? Ты, людопродавец!  Знаешь  хоть,  кого  и  куда
продавал?
   - Ваше величество...
   Синам-ага ползал по ковру,  шамкал  беззубо,  клялся  аллахом  и  его
пророком, что он честный челебия, что людьми не торговал, а если когда и
пришлось, то был это разве что случай, о котором и вспомнить страшно, он
же честный челебия, всю жизнь проплавал на водах, под  бурями,  дождями,
опасностями, угрозами через море  к  дунайским  мунтянам,  потом  возами
через Валахию аж до королевства, возил туда  бурский  чамлит  , багазию   и  мухаир
,  ковры,  турецкую  краску,  конскую  дорогую
сбрую, привозил оттуда бецкие чвалинки и ножи  чешские,  сукна  лунские,
гданьские и фалендиш, шапки-магерки, горючий камень, меха. А в Кафе он и
не был никогда, - разве ж там купцы, разве ж там торговля...
   Роксолана слышала и не слышала тот торопливый перечень, то бессвязное
бормотанье,  но  слово  "Кафа"  ударило,   как   пощечина.   Кафа,   эта
отвратительная, ненасытная пасть, пожиравшая кровь ее  народа,  сожрала,
поглотила ее самое, ее жизнь, ее свободу. Один раз откажешься от свободы
и потом навеки забудешь, что это такое.
   Уже  и  не  глядя,  с  брезгливостью  ощущала  рядом  с  собой  этого
людопродавца. Боже  праведный!  Такая  низость,  такая  подлость...  Ее,
молодую  и  отважную...  И  она  не  вырвалась,  не  убежала,   невольно
сравнялась с этим старым отребьем, с этим  "недоверком".  Даже  сознание
собственной  ничтожности  может  сделать  нас  великими,   поднять   над
безмолвностью природы, которая никогда ничего не знает. Роксолана  могла
теперь посмотреть на свою прежнюю жизнь,  с  высоты  вознесения  увидеть
невероятность унижения и не закрыть глаз, не зарыдать в  отчаянье,  а  с
молчаливым презрением отвернуться, как будто ничего и не было, как будто
не с нею самой, не с ее народом. Она ведь  теперь  султанша.  Всемогущая
повелительница. Знает себе истинную цену, никогда не уподобится ни зверю
без души, ни ангелу без плоти.
   Она молча, надменно отвернулась от  Синам-аги.  Тот  ползал,  скулил,
просил хоть слова, хоть взгляда.
   Ничего и ни за что!
   Гасан-ага пнул купца сапогом, выбросил за дверь, как старую тряпку.
   - Убирайся прочь и благодари аллаха, что уносишь отсюда свою паршивую
голову!

МНОГОТРУДЬЕ

   Воссев на трон Османов рядом с Повелителем Века султаном  Сулейманом,
оказавшись среди титанов, поднявшись до  небес,  Роксолана  должна  была
наконец  оглядеться,  посмотреть   на   свет,   покончить   навсегда   с
ограниченностью и слепотой, на  которые  была  обречена  в  гареме  пять
первых лет пребывания в Стамбуле.
   Как она радовалась своим детям, своим  сыновьям,  каждый  из  которых
предрекал ей все большую  и  большую  свободу!  Барабаны  гремели  после
появления на свет каждого ее сына, барабаны  Мехмеда,  Селима,  Баязида,
барабаны ее торжества, силы и победы.  Могла  бы  успокоиться  и  навеки
остаться в стенах  гарема,  наслаждаясь  музыкой  султанских  барабанов,
которые убаюкивали султанских жен вот уже столько веков, ибо ведь  голос
барабанов всегда посредине между добром и злом, как  месяц  среди  ночи.
Какое заблуждение! Как могла она хоть на миг допустить до себя  ядовитую
змею успокоения и примирения! А этот миг  продолжался  более  пяти  лет!
Когда-то ее учили, что только  в  день  Страшного  суда,  когда  мертвые
восстанут из могил, дано будет человеку видеть все, что было и  чего  не
было и не будет никогда. Теперь  не  хотела  ждать  того  дня,  ибо  уже
побывала в могиле и восстала из нее  сама,  без  чьей-либо  помощи,  без
богов и дьяволов, и хотела видеть и знать все,  и  рвалась  на  просторы
знаний всеми силами своей души. Еще не взобравшись на вершину, не одолев
и  не  устранив  врагов,  которыми  кишмя  кишело  вокруг,  уже  познала
непередаваемое  ощущение:  будто  широко  открылась  невидимая  дверь  и
вольный мир окутал ее отовсюду, могучая жизнь нахлынула на нее в борьбе,
криках,  стонах,  вспышках,  вздохах,  красоте,  величии,   многотрудье.
События ведомые и неведомые, угадываемые, услышанные  лишь  со  временем
становились рядами, удивляли, пугали, ошеломляли, растревоживали.
   Папа римский послал Мартину Лютеру буллу об отлучении его от  церкви,
Лютер сжег буллу. Лукас Кранах сделал портрет Лютера (гравюра на  меди),
Дюрер нарисовал портрет Эразма Роттердамского. Магеллан  открыл  Чили  и
пролив (названный впоследствии его именем), через который попал в океан,
наименовав его Тихим. Какой-то немец из Нюрнберга работал  над  нарезкой
ствола огнестрельного оружия, чтобы из него  точнее  поражать  людей.  В
Аахене короновали императора Карла V. Король Франциск основал  в  Париже
королевскую библиотеку,  которая  со  временем  станет  Национальной.  В
Венеции осуществлено первое полное  издание  священной  книги  евреев  -
Талмуда. Лютер перевел Библию на немецкий язык, Тиндаль - на английский.
Английский король Генрих VIII написал "Золотую книгу"  для  опровержения
еретических идей Лютера, хотя через некоторое время сам выступил  против
римского  папы,  не  позволившего  ему  развестись  с  очередной  женой.
Крымская орда уже в который раз нападала на украинские  земли  и  ходила
даже на Москву. Микеланджело начал работу над часовней  Медичи.  Родился
Филипп де Монс, будущий великий  композитор  мадригалов.  На  Филиппинах
туземцы убили Магеллана. Во Франции стали ткать шелк. Корабль  Магеллана
"Виктория" под командой Себастьяна дель Кано вернулся в Севилью, впервые
в истории человечества осуществив  кругосветное  плавание.  В  Кембридже
начали печатать книги. Умер папа Адриан VI, последний папа  неитальянец.
В Швеции, покончив с датским  господством,  стал  королем  Густав  Ваза.
Тициан написал одну из  своих  лучших  картин  -  "Похороны  Христа".  В
Германии  вспыхнула  крестьянская   война,   и   хоть   повстанцы   были
воодушевлены идеями Реформации, Лютер предал крестьян. В Швейцарии начал
реформацию  церкви  Цвингли.  Развивались  науки  "телесные",  то   есть
естественные, и знания "срединные", то есть абстрактные. Скалигер открыл
металл, не поддающийся плавке. Рудольф ввел  знак  квадратного  корня  в
математике.  Макиавелли  написал  "Историю  Флоренции".   Впервые   были
напечатаны  в  оригинале  медицинские  труды  Галена.  Создан  пружинный
часовой механизм. Франциск I, побежденный под Павией,  попал  в  плен  к
императору Карлу.  Тем  временем  Перуджино  писал  картину  "Поклонение
волхвов", Корреджо - "Ноли ме тангере" , Тициан
- "Бахус и Ариадна". Наконец, именно тогда появились клавикорды,  словно
бы  для  того,  чтобы   мелодично   подыгрывать   этому   многотрудному,
немелодичному  столетию,  которое,  несмотря   на   взрыв   человеческой
талантливости  и  непокорство  человеческого  духа,  полнилось   стонами
умирающих, криками пытаемых, громом недавно изобретенных  пушек,  жутким
треском жарких костров инквизиции, зловещим  боем  османских  барабанов,
которые били неутомимо, безумолчно, извещая о  крови,  смерти,  попрании
всего живого.
   И кто бы мог услышать за тем барабанным боем  слабый  голос  женщины,
которая и сама еще не знала своей истинной силы?

ТРЯСИНА

   "Душа моей души, мой повелитель! Привет тому, кто поднимает  утренний
ветерок; молитва к тому, кто дарует  сладость  устам  влюбленным;  хвала
тому, кто полнит жаром голос возлюбленных; почтение тому, кто  обжигает,
точно слова страсти; безграничная преданность тому, кто осиян  пречистой
светлостью, как лица и главы вознесенных; тому, кто является гиацинтом в
образе тюльпана, надушенный ароматом верности;  слава  тому,  кто  перед
войском держит знамя победы; тому, чей клич: "Аллах! Аллах!"  -  услышан
на небе; его величеству моему падишаху. Да поможет ему Бог!  -  передаем
диво Наивысшего Повелителя и беседы Вечности.
   Просветленной совести, которая  украшает  мое  сознание  и  пребывает
сокровищем света моего счастия и моих опечаленных очей; тому, кто  знает
мои  сокровеннейшие  тайны;   покою   моего   изболевшегося   сердца   и
умиротворению моей израненной груди;  тому,  кто  является  султаном  на
престоле моего сердца и в свете очей моего счастья,  -  поклоняется  ему
вечная рабыня, преданная, со ста тысячами ожогов на душе. Если  вы,  мой
повелитель, мое высочайшее райское древо, хотя бы на мгновение  изволите
подумать или спросить об этой вашей сиротинке, знайте,  что  все,  кроме
нее, пребывают под шатром милости Всемилостивого. Ибо в тот день,  когда
неверное небо всеохватной болью учинило надо мной насилие и в мою  душу,
несмотря на эти бедные слезы, вонзило многочисленные мечи разлуки, в тот
судный день, когда у меня было отнято вечное благоухание райских цветов,
мой мир превратился в небытие, мое здоровье  в  недуг,  а  моя  жизнь  в
погибель. От моих беспрерывных вздохов, рыданий и мучительных криков, не
утихающих ни днем, ни ночью, души людские преисполнились  огнем.  Может,
смилуется творец и, отозвавшись на мою  тоску,  снова  вернет  мне  вас,
сокровище моей жизни,  чтобы  спасти  меня  от  нынешнего  отчуждения  и
забвения. Да сбудется это, о властитель мой!
   День мне в ночь обернулся, о тоскующая луна!
   Мой повелитель, свет очей моих, нет ночи, которая бы не  испепелялась
от моих горячих вздохов, нет вечера, когда бы не долетали до  небес  мои
громкие рыдания и моя тоска по вашему солнечному лику.
   День мне в ночь обернулся, о тоскующая луна!.."

***

   Неужели не знала Роксолана, что пишет султану, который после Белграда
и Родоса задумал потопить в крови еще и  землю  венгров?  Была  ли  хоть
кроха  искренности  в  этих  странных  письмах  или   только   обман   и
мертвенность традиционных условностей? А может,  и  в  этом  неискреннем
словоизлиянии хотела превзойти всех?
   Сулейман снова был в походе. На этот раз против Венгрии. Выступал  из
Стамбула в понедельник 23 апреля 1526 года, в день  Хизира,  когда  поля
становятся зелеными, когда коней выводят на пастбища, а султанский  двор
переезжает на лето в Карагач. Перед этим были разосланы  гонцы  по  всей
империи  с  султанским  указом  спахиям,  владевшим  царскими  тимарами,
выступать в поход на неверных, имея при себе согласно обычаю необходимое
снаряжение, прислугу, харчи и одежду на полгода от  дня  Хизира  до  дня
Касима; идти каждому своей дорогой, чтобы в начале июля собраться всем у
Белграда. Приготовления велись в  Стамбуле,  по  всем  городам  и  весям
беспредельной  Османской  империи.  Натирали  воском  и  овечьим   жиром
поводья, сушили барабаны, точили сабли, ковали наконечники копий, парили
и склеивали дерево для луков, отливали пушки, строгали дерево для галер,
отбирали баранов, складывали вяленое мясо  в  саквы,  сушеные  фрукты  в
кожаные мешки, шили знамена.
   В день Хизира  правоверные  бросают  работу  и  отправляются  гулять.
Беременная женщина,  работающая  в  этот  день,  родит  уродца.  Поэтому
Роксолана, которая снова ждала ребенка, не вышла в этот  день  за  стены
гарема  провожать  султана,  прощание  состоялось  ночью,  в  султанской
ложнице, на беспредельных зеленых простынях, на этих зеленых лугах,  где
рождалась ее любовь и росла, как молодая трава, и,  может,  должна  была
когда-то и увянуть, но еще не  вянула,  разрасталась  ветвями,  зеленью,
буйством.
   В апреле идут дожди, которые  считаются  священными.  Дождевой  водой
поят больных. Девушки моют ею головы, чтобы лучше  росли  волосы.  Когда
дожди идут сорок дней, в народе царит радость.  Режут  баранов,  раздают
мясо бедным, молятся в мечетях. В день Хизира под  дождем  сажают  возле
домов плющ, чтобы все недуги  вышли  из  хозяев,  когда  плющ  обовьется
вокруг дома. Сажала ли плющ Роксолана?
   Сулейман выступал из Стамбула  в  пышности  и  блеске,  коих  не  мог
омрачить даже проливной дождь. Визири Мустафа и Аяз  в  тканных  золотом
одеждах сопровождали султана. Великий визирь Ибрагим, весь в драгоценных
камнях и золоте, ехал отдельно, словно бы  еще  один  султан.  Дворцовая
свита, воеводы, улемы,  за  ними  янычары  и  конное  войско,  развернув
зеленые знамена (одно знамя на каждые пятьдесят человек), шли под грохот
барабанов, под завывание воинских зурн, без устали наигрывавших  древний
марш султана Санджара, с дикими выкриками, которые могли бы  оглушить  и
мертвого... Где ступит конь турка, там уже не растет трава.  За  войском
шли верблюды  с  казной  и  священными  книгами,  слоны  в  позолоченных
наушниках, кони и мулы  под  вьюками.  Только  на  первом  ночлеге  были
раскинуты полторы тысячи шатров. Шли послушно, охотно, ибо так решил  их
султан. Он не водил их на штурм крепостей, но  в  походы  шел  вместе  с
ними. Был всегда словно бы переутомленный, голова под  тяжелым  огромным
тюрбаном, склоненная  на  длинной,  точно  птичьей,  шее,  глаза,  будто
устремленные в нечто потустороннее, словно и не замечают ничего  вокруг,
а на самом деле зоркие, ничто не остается для них незамеченным, от воина
до улема, от паши до арбаджии, - зловеще-пристальные  глаза  загадочного
властителя. Странный султан. Брал только то,  что  не  могли  взять  его
предки: Белград, Родос, теперь Венгрию. Воевал только с неверными, хотя,
может, и сам нес в себе их кровь, и самую  любимую  жену  взял  из  них.
Воистину странный султан, но разве можно  объяснить  поступки  человека,
над которым не стоит ничего, кроме вечности и смерти?
   Кто знает о своем предназначении? Может,  эти  походы  через  горы  и
леса, медленное, неустанное, упрямое продвижение куда-то и  есть  жизнь?
Не война, так охота, когда десятки тысяч вооруженных, безжалостных людей
убивают зверей на гигантских пространствах, не оставляя  ничего  живого.
Когда зимой Сулейман охотился  в  окрестностях  Эдирне,  он  угрожал  не
только безмолвным зверям, но и людской  чужой  силе,  императору  Карлу,
папе римскому, всему свету, всей земле,  которая  все  равно  не  боится
никаких угроз, хоть бейся об нее в отчаянье и  бессилии  со  всем  своим
исламским воинством.
   Земля раздольная, беспредельная, прекрасная,  мощная,  всеплодящая  и
всемогущая,  а  ты  перед  нею  хрупкий,  слабосильный,   временный,   и
единственное, что можешь, - это соединиться с нею, вернуться в ее  лоно.
Но когда тебе дана невиданная сила, когда ты  владеешь  половиной  мира,
невольно возникает искус выйти на поединок с землей,  охватить  ее  всю,
одолеть, покорить. Не людей на ней, ибо они бессильно падают под ударами
меча, как скошенная косой трава, а самое землю! Безмолвную, неподвижную,
могучую! Поединок один на один, помощников быть  не  может,  все  служит
только  вспомогательным  орудием,  все,  что  мешает   этому   безумному
намерению, убирается безжалостно и просто, как сметаются со стола крошки
хлеба. Свыше ста тысяч войска,  триста  пушек,  сотни  галер  по  Дунаю,
бесконечные обозы, отары баранов на убой, верблюды, кони, мулы,  ослы  -
все это темными тучами, в потоках беспрестанного дождя снова двигалось к
зеленым придунайским равнинам, чтобы убить на них все живое, растоптать,
разрушить, уничтожить. Вырубали целые леса для  костров,  выпивали  реки
воды, съедали целые  скирды  хлеба,  мяса,  оставляли  после  себя  горы
нечистот; орды крыс,  тучи  стервятников  сопровождали  войско  на  всех
дорогах, мор шел следом  неотступно,  как  судьба;  терзали  захватчиков
отважные горцы - болгары, сербы, валахи. Не боялись ничего. Их земля, их
небо, их горы! Подкрадывались к врагу, хватали пленных, убивали тех, кто
оказывал сопротивление, грабили обозы. Не помогало ничто -  ни  янычары,
посланные вперед для охраны, ни ужасные кары. В Родопах  были  изловлены
пятеро болгарских ускоков, двоих повесили, троих посадили на кол,  возле
Крушеваца повесили  пойманных  сербов,  четырех  посадили  на  кол,  еще
шестерых посадили на кол под горой Авала,  уже  перед  самым  Белградом.
Дождь лил не переставая сорок дней и  сорок  ночей.  Верблюды  гибли  от
сырости. Волы с пушками увязали в грязи. На реках посносило  все  мосты.
Когда в Белграде султан устроил  смотр  войску,  оказалось,  что  многие
спахии пришли без надлежащего снаряжения и без провианта. У них отобрали
земельные наделы, многих казнили. Безжалостно  карали  насмерть  купцов,
которые шли  за  войском  и,  нарушая  установленные  султаном  цены  на
продовольствие, драли с  воинов  втридорога.  Султан,  как  и  всегда  в
походах,   медленно   наливался   холодной   яростью,   ярость   в   нем
увеличивалась, прибывала, как  вода  в  Дунае  и  Саве,  он  ждал  ее  с
нетерпением, с упоением ощущал, как она накапливается  в  нем,  заливает
все его существо. Ярость была подсознательным  оправданием  перед  самим
собой. Одолевала всякий раз, когда он начинал новую войну. Так было  под
Белградом, под Родосом, так должно было быть и теперь. Его  приближенные
считали, что султан ярится  на  дурных  исполнителей  его  приказов,  на
военные неудачи и поражения. На самом же деле все было совсем иначе,  но
об этом не дано было знать никому, да  и  сам  Сулейман  никогда  бы  не
сознался  даже  самому  себе  в  истинной  причине  его   немилосердного
настроения.
   Оправдание. Даже простой, самого низкого происхождения человек должен
оправдываться в каждом своем поступке перед людьми и перед богом, а  что
уж тогда говорить о власть имущих, которые вершат судьбы держав, а то  и
всего мира! Каждому своему походу Сулейман имел по нескольку оправданий.
Перед самим собой, перед своим войском и, наконец, перед всем светом.
   Легче всего было с войском. Именно с войском, а не с народом, ибо про
народ он никогда не думал и не говорил, собственно, и  не  имел  его,  а
имел лишь подчиненных, среди которых были воины да еще защитники веры  и
шариата - имамы и улемы. Именно к  ним  обращался  султан  перед  каждым
новым походом, прибегая к оправданиям наипростейшим: идет защищать веру,
исполняя заветы своих предков.
   Для широкого света было нечто иное, хотя тоже всякий раз  одинаковое:
наказание непослушных. Белград должен быть наказан за  то,  что  проявил
непослушание победителям Косовской битвы,  нарушил  верность  османскому
мечу и перекинулся под эгиду венгерского короля. Родосские рыцари должны
были понести наказание за разбой на море. Наконец, Венгрия была виновата
перед Высокой Портой за подготовку крестового похода  против  исламского
мира. Тот поход был задуман еще папой Львом Десятым, когда султаном  был
Селим  Грозный.  Папа  разослал  легатов  по  всей   Европе,   во   всех
государствах на площадях и в церквах выставляли запертые  на  три  замка
кружки для пожертвований на священную  войну,  шили  хоругви,  на  одной
стороне которых изображались папа и король, а на  другой  турки  и  иные
злобные язычники, в Риме служились молебны за успех  крестового  похода,
папа сам раздавал милостыню  и  босой,  с  непокрытой  головой  ходил  в
церковь Святых апостолов. На Латеранском  соборе  было  зачитано  письмо
императора  Максимилиана,  высказавшего  желание  восстановить   империю
Константина и освободить Грецию от варваров-турок. "Мы охотно  применили
бы свою власть, не пожалели  бы  даже  собственной  личности  для  этого
начинания, если бы другие главы христианства пришли нам на помощь".  Но,
выступая  на  словах  против  турок,  Максимилиан  на  самом  деле   вел
беспрерывные войны против христианских властителей. Поэтому никто не мог
выставить для провозглашенного папой крестового похода ни единого воина,
ибо воины нужны были каждому монарху для защиты и расширения собственных
владений. Не могла объединить разобщенную Европу даже угроза со  стороны
обагренного кровью собственного отца и всего семейства жестокого султана
Селима, который, как только взошел на престол, пообещал  своим  янычарам
завоевать весь мир. Короли  и  князья  словно  бы  прислушивались  не  к
отчаянным  призывам  римского  первосвященника,  а   к   издевательскому
постулату еретика Лютера, гласившего, что воевать  против  турок  значит
противиться богу, который употребляет их как розги для наказания нас  за
наши грехи. Только  венгерский  король  Уласло  Второй,  над  владениями
которого нависала страшная  турецкая  сила,  мигом  собрал  крестоносное
ополчение из крестьян и мелкопоместных  дворян  на  Ракошском  поле  под
Пештом, но не имел для него ни оружия, ни воевод.
   Косы, вилы, дубинки, цепи  -  единственное  оружие,  которое  было  у
крестьян. И с таким снаряжением, покинутые всем светом, они должны  были
выступить против грозной османской  силы,  в  то  время  как  магнаты  и
епископы, попрятавшись в своих владениях, будут спокойно наблюдать за их
бесславной  гибелью?  Собранные  воедино,   ощутив   собственную   силу,
проникнувшись гневом против богачей,  ополченцы  выбрали  своим  вожаком
мелкого дворянина Юрая Секельи, провозгласив  его  крестьянским  королем
под именем Дьёрдя Дожи, и пошли громить помещиков. Восстание прокатилось
от Дуная до Тиссы, только  под  Темешваром  семигородский  воевода  Янош
Заполья, выступив против  крестьян  с  регулярным  войском,  разбил  их.
Дьёрдь Дожа, раненый, попал в плен к Заполье и был  подвергнут  страшной
казни. По велению Запольи палачи рвали тело Дьёрдя раскаленными клещами,
потом посадили  на  раскаленный  железный  трон,  надев  ему  на  голову
раскаленную железную корону, после чего четвертовали. Повстанцев  вешали
на грушах целыми гирляндами, и победители устраивали под теми  деревьями
смерти пышные банкеты.  Епископ  благословил  все  это,  король  одобрил
действия Яноша Запольи, дворянское собрание в Пеште закрепило на  вечные
времена крестьян за землями их владельцев,  ввергнув  в  вечное  рабство
тех, кто проявил готовность защищать свою землю и всю Европу от  рабства
османского.
   О том неосуществленном крестовом походе уже забыли, но для  Сулеймана
он был теперь прекрасным поводом оправдаться перед всем светом  в  своем
намерении достойно покарать Венгрию.
   На уме  же  у  него  было  иное.  В  душе  он  лелеял  замысел  стать
единственным повелителем мира, победить и  устранить  императора  Карла,
покорить всех властителей и все земли. Для этого хотел  сомкнуть  рубежи
своей империи со всеми славными и могучими  державами,  облокотиться  на
них, словно ища  опоры,  и  в  то  же  время  нависнуть  над  ними,  как
неотвратимая угроза, как меч веры. Поэтому должен был пробуждать в  себе
гнев и радовался,  когда  ощущал,  как  этот  гнев  растет  в  нем,  как
заполняет его, заливает, точно бешеные, мутные воды гигантских рек.
   Снова, как и шесть лет тому  назад,  в  начале  своего  властвования,
пришел он на берег Дуная, смотрел на его бурные, взбаламученные ошалелой
Савой воды и думал о мутном потоке своего  войска.  Сто  тысяч  спахиев,
сорок тысяч янычар прокатятся по этой притихшей, залитой дождями земле -
что их остановит? Но в то же время вместе с восхищением  этой  исламской
силой  возникало  глубокое  недовольство,  постепенно  перераставшее   в
ярость. На разгильдяев спахиев, которые пришли на войну, не  заботясь  о
славе османского оружия, а лишь с намерением поживиться.  На  предателей
купцов, нарушавших султанские указы. На неудачные действия  начальников,
которые до сих пор топтались на берегах Дуная, не  уничтожив  плохоньких
заслонов, выставленных венгерским королем. Лютовал султан еще и  потому,
что его гонцы слишком долго скакали до Стамбула и обратно и  он  до  сих
пор не получал вестей от Роксоланы, от разлуки с  которой  ныне  страдал
так, как никогда ранее. К чему тебе наивысшая  власть,  если  не  можешь
услышать слова от единственной женщины на свете?
   Не хотел видеть даже Ибрагима. Из-под Белграда послал великому визирю
повеление идти с войском не на  соединение  с  султаном,  а  ударить  по
Петроварадину,  где  сидел  сам  главнокомандующий  венгерским  войском,
архиепископ Пал Томори. Томори, узнав, что на него идет великий  визирь,
бежал из  Петроварадина,  оставив  там  тысячный  гарнизон  во  главе  с
сербским воеводой Джорджи Алапичем. Но и та тысяча воинов оказала  такое
сопротивление Ибрагиму, что тот топтался под  Петроварадином  целых  две
недели и ничего не мог сделать. Наконец, захватив  в  дунайских  плавнях
несколько оставленных противником куреней, Ибрагим  поспешил  послать  к
султану хабердара-вестника Баба-Джафера с радостным сообщением: крепость
Петроварадин взята. В ту же ночь прискакал гонец из  Стамбула  и  привез
долгожданное письмо от Роксоланы.  Сулейман  возрадовался  письму  и  от
избытка чувств подарил тысячу дукатов хабердару великого визиря. А через
день узнал, что  Ибрагим  соврал,  Петроварадин  не  сдавался.  Сулейман
прислал на подмогу  великому  визирю  тысячу  вернейших  янычар.  Ночью,
скрываясь за потоками дождя, янычары подвели под стены Петроварадина две
огромных пороховых мины, в образованные взрывом проломы бросились  самые
отчаянные  головорезы,  и  теперь  уже  Ибрагим  смог  на   самом   деле
похвалиться перед султаном первой своей победой и  на  пире  победителей
положил к ногам Сулеймана пятьсот голов защитников Петроварадина.
   Султан отходил душой. Услышал слова своей  Хасеки.  Начались  победы.
Первым заметил признаки  исчезновения  Сулеймановой  ярости  Ибрагим  и,
улучив момент, пожаловался своему покровителю на султаншу,  которая  так
пренебрегла его подарками и искренней преданностью, что он и  поныне  не
может оправиться от нанесенного удара.
   - Я подумаю над этим, - пообещал ему Сулейман, и в первом же  письме,
посланном в ответ  на  послание  Роксоланы,  высказал  ей  упрек  за  ее
отношение к великому визирю. А чтобы придать своим  словам  еще  большее
значение, посылая подарки султанше, вспомнил и о своей одалиске Гульфем:
передал ей флакон с итальянскими духами и шестьдесят золотых флоринов.
   Снова велел поставить себе зеленое укрытие  от  дождя,  целыми  днями
сидел на берегу Дуная, наблюдал, как переправляются на Сремскую  равнину
его неисчислимые  войска.  Чувствовал  себя  всемогущественным  творцом,
породившим эту силу, которая могла бы сама  себя  сожрать,  если  бы  не
имела возможности уничтожать все вокруг. В  чаянии  добычи  для  себя  и
славы  для  своего  султана  перекатывалось  грязным  и  грозным   валом
исламское войско в междуречье Дуная и Дравы,  на  зеленые  луга  и  поля
Сремской равнины. Давно ли топтали эту равнину турецкие кони,  давно  ли
жгли и разоряли ее, а она вот лежит перед завоевателями, словно бы и  не
тронутая  его  мечом,  не  изуродованная  копытами  его   коней,   вновь
встрепенулась, живет, родит зелень, хлеб и плоды, и слава  снова  бродит
по этой равнине  -  только  протяни  руку  и  сорви  ее,  как  яблоко  с
низкорослого дерева,  ибо  славе  здесь  не  за  что  зацепиться,  негде
укрыться, нечем заслониться.
   На диване было решено идти вдоль  Дуная,  прямо  на  Буду  -  столицу
Венгрии. Чтобы перейти Драву, Сулейман велел построить мост. Ничего  так
не любил, как мосты через реки. Снова сидел у воды и созерцал, как дикая
стихия подчиняется стихии его войска, его собственной силе,  не  имеющей
ни границ, ни  удержу.  Тридцать  тысяч  человек  сооружали  мост  через
разбухшую от страшных дождей Драву. За пять дней мост был готов. С 21 по
23 августа все  войска  переправились  на  другую  сторону,  после  чего
Сулейман велел разрушить мост. Возвращения без победы не могло  быть.  А
дождь лил, точно наступил конец света. В  потоках  вод  терялись  пушки,
целые отряды войска блуждали в раскисших дунайских плавнях, люди  тонули
в ямах, гнили заживо, тысячами дохли верблюды, волы и кони, многие воины
убегали, но силы султанские были так  велики,  что  потери  почти  и  не
замечались, отставших долго не  ждали,  уставшим  не  давали  передышки,
отчаявшихся взбадривали обещанием близкой победы, трусов  и  бунтовщиков
жестоко и быстро карали. После каждой стычки  с  отдельными  венгерскими
отрядами внимательно приглядывались к своим воинам.  У  кого  были  раны
спереди, тому почет и щедрые  султанские  награды,  у  кого  сзади,  тех
сажали на кол: показывал зад врагу - покажи и аллаху.
   Молодой король венгров Лайош метался в бессилии и отчаянье. Рожденный
семимесячным, он на свет  пришел  преждевременно,  как  будто  торопился
изведать как можно больше несчастий в жизни. Десятилетним был  коронован
на царство без власти, которую раздергали между собой то  могущественные
магнаты, то епископы и священники. Точно на смех был он назван  Лайошем,
хотя не мог  быть  даже  тенью  знаменитого  венгерского  короля  Лайоша
Первого, при котором двести лет назад Венгерское королевство раскинулось
на огромных просторах от Балкан до Балтики и от Черного моря до Неаполя.
   Междоусобицы феодалов, разногласия между духовенством,  вмешательство
Габсбургов, которые еще при Максимилиане  стремились  прибрать  к  рукам
венгерскую  землю  и  женили  Лайоша  на  внучке   Максимилиана   Марии,
ничтожность двадцатилетнего короля, который, несмотря на свою врожденную
болезненность,  предавался  неудержимому  пьянству  и  разврату,  -  все
содействовало Сулейману, и если и было  что-то  помехой,  то  это  небо,
обрушившее на головы  султанского  войска  настоящий  потоп,  да  земля,
разверзшая  свои  недра  как  бы  в  намерении  поглотить  эту  чужую  и
враждебную силу, пришедшую на берега великих славянских рек.
   Отчаявшийся король, возрождая старый венгерский обычай, велел  возить
по всем селам и городам окровавленную саблю как знак войны  и  опасности
для отчизны. Удалось собрать лишь двадцать две тысячи войска, да и те не
имели опытных воевод, ибо хорватский бан Франкопан  только  обещал,  что
придет помогать королю, а семиградский  воевода  Янош  Заполья,  хоть  и
вызвался привести  двенадцать  тысяч  своего  войска,  вел  его  слишком
медленно, словно выжидал, чтобы султан разбил короля.
   Король вынужден был  назначить  главнокомандующим  архиепископа  Пала
Томори, только что вышедшего из францисканского монастыря,  чтобы  стать
архиепископом колотским. Папа римский Климент, который не смог выпросить
у Европы ни единого воина для помощи венгерскому королю, только  и  мог,
что послать  свое  благословение,  и  отчаявшийся  король  вынужден  был
довериться духовенству,  так  как  дворянство  покинуло  его,  а  может,
дворянство покинуло его потому, что он предался духовенству. А поскольку
власть духовенства почти всегда проявлялась  в  дерзости,  граничащей  с
наглостью, то и на этот раз получилось  так,  что  двадцать  две  тысячи
необученного, кое-как вооруженного венгерского войска должны были  стать
против ста тысяч султанских головорезов, шедших за добычей.
   Томори уговорил короля вывести свои силы против Сулеймана,  встретить
его на берегу Дуная, у местечка Мохач, и там с  божьей  помощью  разбить
неверных   во   славу   христианского   оружия.   И   король,   и    его
главнокомандующий были одинаковыми невеждами в военном деле, оба, хоть и
по   разным   причинам,   пренебрегли   мерами   обычной    человеческой
рассудительности, словно  бы  не  понимая,  что  в  случае  их  разгрома
уничтожено будет не только их несчастное войско, но и  вся  Венгрия,  на
которую с тревогой взирала Европа, считавшая Венгрию своею защитницей от
Османов, еще не зная своего истинного спасителя - России.
   28 августа Сулейман велел объявить в войсках, что завтра  будет  бой.
Дождь лил еще более страшный,  за  стеной  воды  виднелись  одни  только
колокольни  Мохача,  притулившегося  на  рукаве  Дуная,  кругом   грязь,
трясины,  поломанные  деревья,   увязшие   пушки,   опрокинутые   шатры,
издыхающие кони,  покрытые  грязью  исламские  воины  в  жалких,  мокрых
тюрбанах. Но отступать было нельзя, надо  было  сражаться.  Такова  воля
аллаха. Для султана поставили красный, с золотым шаром на верхушке шатер
на песчаной косе, единственном клочочке  земли,  который  мог  считаться
сухим. Сулейман упал на колени, бил челом о землю, молился  ревностно  и
ожесточенно:
   - Боже мой, могущество и сила в тебе! Боже мой,  помощь  и  защита  в
тебе! Дай силу, боже, народу Мухаммедову!
   Ночью гонец принес письмо от Роксоланы. Упал от изнеможения на пороге
султанского  шатра,  только  успев  собственноручно  передать  Сулейману
драгоценное письмо. Султан  велел  завернуть  гонца  в  золотой  кафтан,
положить в сухом шатре и не тревожить, пока он не выспится.
   "Мой повелитель,  мой  шах,  любимый  душой  и  сердцем,  жизнь  моя,
единственная надежда моя на этом и на том свете! Пусть  Тот,  что  вечно
живой, отдалит вашу честную личность от всех болей, а ваше бытие от всех
недугов, да приблизит Он вас к своим бесконечным милостям и  отдаст  под
опеку своего наибольшего любимца Магомета и под защиту своих  угодников;
да поможет вам, чтобы вы со своей счастливой звездой и царским  знаменем
всегда одерживали победы  над  презренными  и  злорадными  неверными,  -
аминь, величайший Помощник! Ныне меня, вашу рабыню, приятным  отношением
Повелителя, вызвавшим беспредельную радость, и  вашим  честным  письмом,
ароматным, как мускус, подняли из праха забвения, ибо  изволили  в  свой
царский счастливый час  позаботиться,  чтобы  письмо  дошло  до  меня  и
осчастливило меня. А какой чистой щедрости его страницы! Голова увенчана
короной, а благословенные стопы бисерными драгоценностями  и  рубиновыми
красками. Ваше  письмо  высушило  кровавые  слезы  на  моих  заплаканных
глазах, наполнив их светом, а  в  тоскующее  сердце  влило  радость.  Да
исполнятся ваши, день моего счастья, все  желания  и  радости  души,  да
переполнены  будут  сады  вашего  благополучия  прекрасными  жасминовыми
цветами моей любви, чарующей, как ваш пресветлый лик, о мой  властитель,
мой султан, мой падишах!"
   Кто бы еще мог найти такие слова и в такую минуту для этого  мрачного
человека? Султан читал и перечитывал  письмо  от  Хуррем,  сожалел,  что
причинил ей боль, написав об Ибрагиме  и  послав  подарки  для  Гульфем,
казнился в душе за все несправедливости, допущенные им  по  отношению  к
Хасеки, может, клялся в дальнейшем никогда не причинять ей  ни  малейшей
боли, конечно при условии, что аллах не допустит его гибели, подарит ему
завтра победу, поможет уцелеть там, где никто не надеется уцелеть.
   Как часто идут рядом любовь и смерть, но только почему-то  получается
так, что одни утешаются любовью, а других поджидает смерть  неведомо  за
что, неведомо почему.
   Король ждал султана перед Мохачем. Холмистое поле, по сторонам пески,
лозы. Черные тучи ползли по самому полю, извергая потоки  воды,  заливая
людей, коней, пушки. Церковные прелаты  пламенными  словами  вдохновляли
воинов на бой с неверными. Королевский канцлер Стефан Брдарич  советовал
отступить. Сербские воеводы Радич Божич и Павел  Бакич,  хорошо  знавшие
воинственный нрав турок, советовали обставиться возами,  но  епископы  и
венгерские паны  предпочитали  сражаться  только  на  открытом  поле,  и
неразумный король послушал не опытных воинов, а этих спесивых крикунов и
хвастунов. Войско было построено в два  ряда.  В  первом  -  пехота  под
защитой восьмидесяти (против  трехсот  турецких!)  пушек,  во  втором  -
надежда короля  конница.  Сам  король  с  тысячью  закованных  в  железо
всадников, окруженный церковными  прелатами  и  вельможами,  объезжал  и
подбадривал свое войско, между тем как султан в своем  роскошном  шатре,
сидя на золотом троне, вел последний перед боем  диван.  На  диван  были
позваны не только воеводы,  но  и  старейшие  воины  из  янычар.  Седые,
косматые, с усами до пояса, старые янычары  предстали  перед  султанским
троном, не склоняя головы, ибо не склоняли ее даже перед самой  смертью,
не сгибаясь в поклонах, - они уже  задубели  от  старости  так,  что  не
согнуться им даже от адского огня. Хусрев-бег обратился к старейшему  из
них, по имени Абдулла Тозлу, то есть Старик:
   - Счастливый падишах хочет твоего совета, Старик.
   - Какой ему еще лучший совет, - ответил янычар, - кроме  того,  чтобы
дрался.
   И отвернулся и от Хусрев-бега, и  от  султана,  вышел  из  шатра  под
ливень и на погибель. За  ним  спокойно  двинулись  и  другие  ветераны,
словно бы уже считали всех венгров мертвыми, а битву выигранной.
   Сулейман спросил, что думает о битве Хусрев-бег. Тот сказал, что надо
прежде всего бояться венгерской конницы.  Удар  ее  ужасающ,  и  его  не
выдержит  никакая  сила  на  свете.  Поэтому,  когда  ударят  венгерские
всадники, нужно мгновенно расступиться и пропустить их, а потом окружить
железным  обручем  и  задушить.  Другого  не  дано.  Все   остальное   в
благословенной воле аллаха и в руках его величества султана.
   Решено было после общей молитвы ударить по неверным, поставив впереди
всего войска четыре тысячи латников во главе  с  бесстрашным  Бали-бегом
Яхья-пашичем. Маленький, как прыщик, Бали-бег всегда бросался  первым  в
самую страшную битву, считая, что смерть летает поверху, кося  все,  что
возносится над землей слишком высоко, а его никогда не трогает благодаря
его крохотному росту. За  Бали-бегом  должны  идти  румелийские  войска,
возглавляемые великим визирем Ибрагимом (это  был  первый  бой  в  жизни
хитрого грека), поддерживаемые огнем ста пятидесяти пушек. Третья  волна
султанского войска - с анатолийским беглербегом Бехрам-пашой и тоже  ста
пятьюдесятью пушками. Четвертая волна янычарское войско в  сопровождении
шести знамен конницы под командой самого Сулеймана, окруженного  верными
телохранителями. Султан так же, как и  его  великий  визирь,  впервые  в
жизни принимал участие в битве, ибо знал,  что  на  этом  поле  решается
судьба его империи: если победа, тогда  он  сможет  царствовать  дальше,
если же поражение, тогда не стоит и  жить.  Верил  в  победу,  силы  ему
придавало последнее письмо возлюбленной Хасеки,  снова  и  снова  просил
помощи у аллаха, и точно  само  небо  пришло  ему  на  помощь,  заслонив
черными тучами все его войско, спрятав его  от  врага,  ослепив  того  и
обезволив.
   Исполинской темной тучей, соединившись с тучами небесными,  двинулось
на Мохачское  поле  турецкое  войско.  Завывали  боевые  трубы,  гремели
султанские барабаны, кожу которых всю ночь сушили на  кострах  войсковые
дюмбекчи. Гремели пушки, свистели стрелы, холодный ветер  шел  от  тысяч
сабель, взлетавших в смертельных взмахах,  а  надо  всем  царил  ливень,
какого еще не видел свет. Ливень приводил в смятение венгерских  воинов,
они слепли и терялись в  нем,  тогда  как  турки  не  обращали  на  него
внимания, их не пугало  ничто,  ибо  ради  этой  битвы,  ради  убийства,
грабежей и добычи, шли они сюда несколько месяцев  из  далекого  далека,
поэтому они бесстрашно били в правое крыло Франья Бачаньи и Яноша  Тахи,
в крыло левое Петера Переньи, в центр, возглавляемый самим Палом Томори.
Стонала  земля  под  стотысячным  мусульманским  войском.   С   чувством
животного бессмертия, не осознавая  возможной  гибели,  исламские  воины
слепо лезли вперед под неистовый вой имамов: "Иллях,  иллях,  Мухаммедум
ресулях!"  Прорывались  сквозь  потоки  небесных  вод  зеленые  обвисшие
знамена, возле каждого из них выкрикивался обет пророка и падишаха: "Кто
умрет в этот час, получит в раю напитки, вкусные яства и будет  почивать
с благоуханными гуриями! После разгрома врага три дня даются на грабежи,
а наиболее отличившимся будет роздана в собственность земля!"  Казалось,
уже ничто не сдержит эту нечеловеческую силу, но вот за ливнем незаметно
вылетели из-за венгерской пехоты всадники во главе с самим королем.  Они
сияли железом, силой, несли  сияние  на  кончиках  своих  мечей,  шли  в
смерть, как лучи света в  темную  ночь.  От  их  страшного  удара  турки
раскололись на два крыла, и хоть султанские пушки ударили по  коннице  в
упор и сам король был дважды  ранен,  могучая  лавина  не  остановилась,
налетела с разгона на  анатолийский  булюк  , а тридцать два самых отважных воина  стали  пробиваться  к
тому месту, где окруженный железной, непробиваемой цепью телохранителей,
на вороном коне стоял в золотом панцире Сулейман. Только трое из  них  с
копьями  смогли  добраться  до  самого  султана.   Сулеймана   спас   от
смертельных ударов лишь крепкий панцирь да широкий ятаган, которым он  в
последний миг закрыл лицо,  а  тем  временем  пешие  янычары  перерубили
сухожилия у коней венгерских  витязей,  и  они  упали  под  безжалостные
сабли. Все  было  кончено.  Голову  архиепископа  Пала  Томори  поднесли
султану на конце длинного копья. Король Лайош, от  ран  и  страха  такой
бледный, что это заметно было даже в дождевых сумерках, убегал вслед  за
недобитыми своими воинами, но убегать можно было разве что в Дунай  либо
же в прибрежные топи. Конь занес короля в бездонную  трясину.  Сраженный
то ли турецкими стрелами, то ли пулями из аркебузов, конь упал, придавил
своим телом короля. Лайош попытался высвободиться, но трясина  всасывала
его все сильнее и сильнее, а  издыхающий  конь  вдавливал  всадника  все
глубже и глубже,  пока  тот  не  захлебнулся  в  черной  холодной  жиже.
Бесславно  и  позорно  погиб  сам,  втягивая  в  трясину   поражения   и
порабощения мужественный народ, который, никогда  никому  не  покорялся,
который еще недавно имел отважных королей, - об одном  из  них,  Матьяше
Корвине, пели и на Мохачском поле перед битвой:

   Наш Матьяш король над королями,
   Долго он господствовал над нами.
   Управлял он многими землями,
   И умел он ладить со врагами.
   Даже турки спесь свою забыли
   И челом ему усердно били,
   Чтоб полки его к ним не ходили
   И пашам разгрома не носили.

   Уже и после разгрома под Мохачем, после того, как  вельможи  послушно
поднесли султану ключи от  столицы  Венгрии  Буды,  в  древних  столицах
Вышеграде и Эстергоме сражались отважные воины против турок и  не  сдали
крепостей, а Беч на Тиссе  стоял  так,  что  османцев  полегло  под  ним
больше, чем под Мохачем, но все равно  судьба  земли  была  уже  решена.
Перед султанским красным шатром зарубили две тысячи пленных, из их голов
соорудили чудовищную триумфальную башню. Сулейман сидел на золотом троне
и раздавал милости. Прежде всего одарил великого визиря Ибрагима пером с
огромным бриллиантом на тюрбан. Потом велел окутать кафтанами всех,  кто
отличился в битве. Поинтересовался, жив ли старый янычар Абдулла  Тозлу,
призвал его к себе, спросил, что ему, султану, теперь делать дальше.
   - Мой султан, - сказал  янычар,  -  теперь  гляди  хорошенько,  чтобы
свинья вновь не опоросилась.
   Сулейман рассмеялся и наградил старого воина кошельком с золотом. Был
щедр  и  добр.  К  шатру  привезли  головы  семи  венгерских   прелатов,
возглавлявших войско. Сулеймановы  вельможи  плевали  на  них,  бранили,
называли  именами  пап  Льва,  Адриана,  Климента,   Александра,   Юлия,
насмехались:
   - Займем Буду и пойдем на Рим!
   - Вторая после Царьграда столица Европы в наших руках!
   - А еще будет третья и десятая, да  пошлет  аллах  могущество  своему
воинству!
   Принесли и голову короля Лайоша. Сулейман велел наполнить ее мускусом
и ватой, украсить черным сандаловым деревом и золотом  и  отправить  как
ценнейший трофей в Стамбул, в султанскую сокровищницу, а  пока  произнес
над нею печальные слова:
   - Да смилуется аллах  над  этим  юношей  и  да  покарает  богомерзких
советчиков, которые предали его в  его  неумении.  Я  пошел  на  него  с
войском, но не имел намерения сократить его властительский век. Ведь  он
едва вкусил утех жизни и власти. Да упокоится душа его.
   В ту же ночь исчез султан, а вновь родился грустный, застенчивый поэт
Мухибби, который от  глубины  сердца  желал  полететь  к  милой  Хуррем,
одуревший от любви, хотел бы  сетью  ее  локонов  пленить  птицу  своего
сердца в розовости ее красоты, призывал Хасеки прийти  и  прогуляться  в
хрустальном дворце своего сердца, писал:

   Не спрашивай Меджнуна о любви: он очарован.
   Не надейся, что тайну откроет тебе Ферхад: это только сказка.
   Спрашивай меня о знаках любви - я расскажу тебе.
   Милая моя, станешь свечой, а твой милый - мотыльком.

   И она, не слыша стонов и хрипа умирающих на Мохачском поле,  не  видя
пирамиды из отрубленных голов перед шелковым шатром Сулеймана, мгновенно
пошлет ему в ответ на  его  стихи  свои  стихи,  пронизанные  любовью  и
тоской:

   Моему пронзенному сердцу нет на свете лекарств.
   Душа моя жалобно стонет, как свирель в устах дервиша.
   И без лица твоего милого я как Венера без солнца
   Или же маленький соловушка без розы ночной.
   Пока читала ваше письмо, слезы текли от радости.
   Может, от боли разлуки, а может, от благодарности.
   Ведь вы наполнили чистое воспоминание драгоценностями внимания,
   Сокровищницу сердца моего наполнили ароматами страсти.

   Но это письмо Сулейман прочитает лишь тогда, когда, поставив  королем
Венгрии Яноша Заполью, будет  идти  от  Пешта  до  Сегеда  по  голодной,
разоренной, разграбленной дочиста земле, где за меру ячменя давали  два,
а за меру муки четыре золотых дуката, а в  это  самое  время  султанские
вельможи  делили  между  собой  награбленных  овец  -  великому   визирю
досталось пятьдесят  тысяч,  а  его  неизменному  финансовому  советнику
Скендер-челебии двадцать тысяч. В столицу  Венгрии  Буду,  где  Сулейман
отдыхал после похода  в  окруженном  лесом  королевском  дворце,  пришло
письмо Роксоланы с горькими словами упреков за подарки Гульфем.
   "Упал на мои глаза мрак, - писала Роксолана, -  я  сразу  схватила  и
разбила тот Ваш флакон. Не знаю, какие слова говорила  при  том.  Долгий
день после того спала, словно в беспамятстве, была вся разбита, забыла и
о детях, и обо всем на свете.
   Когда очнулась, то подумала: кто же меня топчет ногами, кто  изводит?
Вы меня всегда позорили и изводили! Даст бог, поговорим об  этом,  когда
будем вместе. И о великом визире тоже поговорим, и если даст  бог  снова
увидеться, то покончим с раздорами".
   Все эти дни весело играла музыка вокруг королевских павильонов. Город
горел, разграбленный, растерзанный, порабощенный. С крепости были  взяты
пушки, из королевской сокровищницы вывезены  все  драгоценности,  увезли
также прославленную библиотеку Матьяша Корвина.  Три  больших  бронзовых
статуи, изображавших Диану,  Аполлона  и  Геракла,  Ибрагим  отправил  в
Стамбул, чтобы поставить их на Ат-Мейдане перед своим  дворцом.  Ибрагим
уединялся с султаном, играл ему новые мелодии на своей виоле,  развлекал
мудрыми беседами, угощал редкостными винами,  которые  щедро  лил  перед
победителями Янош Заполья,  выторговывая  себе  корону,  грек  нашел  во
дворце портрет покойного короля, на котором Лайош был изображен в полный
рост, в красном королевском одеянии, но такой бледный и немощный,  точно
предчувствовал свою близкую гибель. Перед тем портретом,  опьяневший  от
вина, от побед и  от  бесконечных  милостей  султановых,  поздней  ночью
Ибрагим, присвечивая тусклой свечой, произнес  шутовскую  речь,  пытаясь
потешить Сулеймана,  все  больше  и  больше  впадавшего  в  необъяснимую
грусть:
   - О священная плоть, белая жемчужина стольких каратов, сколько частиц
движется в солнечных лучах перед моим взором, возведенная  всевышним  на
вершину почестей и скипетром своим  повелевающая  ратью  могущества!  Я,
жалкий муравей из кладовой твоей, червь из плода твоего, что поселился в
великом достатке  добытых  тобой  крох  и  так  не  похожий  на  тебя  в
ничтожестве своем, что едва могу быть замечен взором твоим, прошу  тебя,
повелитель головы моей,  во  имя  зеленого  луга,  на  котором  радостно
отдыхает душа твоя, выслушать опечаленным слухом своим то, что  выскажут
тебе уста мои, чтобы получил ты удовлетворение за беззаконие,  содеянное
тобой,  когда  ты  осмелился  стать  супротив   Повелителя   Века,   Его
Величества...
   - Не надо! - махнул рукой Сулейман. - Замолкни. Грех!
   Ловкий  Ибрагим  еще  успеет  впоследствии  выгодно  продать  портрет
венгерского короля, и тот окажется далеко на севере, в  замке  шведского
короля Густава Вазы, который задался целью  собрать  у  себя  лики  всех
властителей Европы,  весьма  гордясь  тем,  что  и  сам  попал  в  столь
избранное общество. Еще через несколько веков бойкие гиды в мрачном зале
шведского  замка  Грипсгольм   будут   показывать   скучающим   туристам
изображение  несчастного  венгерского  короля,   подтрунивая   над   его
преждевременным рождением и позорной смертью в трясине.
   Но Сулейман ничего не узнает ни о судьбе портрета, ни о подтрунивании
потомков. В глубокой меланхолии, вызванной необычным письмом  Роксоланы,
переправится он через Дунай (снова был  мост,  за  сооружением  которого
султан наблюдал без малейшей  радости)  и  медленно  пройдет  через  всю
венгерскую землю, неся с собой пожары, разруху и смерть, пока  снова  не
прискачут гонцы из Стамбула и не вручат ему новое послание от Хуррем  со
словами: "Моему пронзенному сердцу нет на свете лекарств..." И снова мир
заиграл красками, засияло после многомесячных дождей солнце,  захотелось
жить, и султан даже смилостивился над  побежденными,  объявив,  что  все
неверные могут откупиться от неволи и от смерти за установленную плату.
   Когда в начале октября Сулейман возле Петроварадина перешел Дунай, из
Стамбула пришла весть, что Роксолана  родила  ему  четвертого  сына.  Он
послал щедрые подарки султанше  и  фирман  о  присвоении  новорожденному
имени Абдаллах, то есть угодный аллаху,  но  уже  через  несколько  дней
снова прискакали гонцы с печальным  известием,  что  маленький  сын,  не
прожив на свете и трех дней, отошел в вечность,  а  султанша  Хасеки  от
горя и  отчаяния  тяжело  занемогла.  "Поистине  то,  что  вам  обещано,
наступит, и вы это не в состоянии ослабить!"
   Султан бросил войско, бросил все на свете, без передышки  поскакал  в
столицу, вновь, как  и  когда-то  после  Белграда,  не  заботился  ни  о
триумфе, ни о чествованиях, торопился в Стамбул, только тогда его  гнала
необъяснимая тоска, а  теперь  -  страсть  и  тревога  за  жизнь  самого
дорогого на свете существа.

ГАРЕМ

   Воздух был душный и тяжелый. Не помогали воскурения и разбрызгиваемые
бальзамы. От них было еще тяжелее.  Запах  тления  и  смерти.  Маленький
Баязид, качавшийся в серебряной колыбельке, уставился на султана черными
глазенками, потом испуганно заплакал. Смуглотелая нянька бросилась  было
к ребенку, но Хуррем слабо махнула рукой, чтобы та не  трогала  Баязида.
Пусть поплачет. Лежала на постели, зеленой,  как  трава,  вся  в  желтых
шелках: длинная сорочка,  широкие  шаровары,  сама  тоже  желтая,  точно
натертая шафраном, Сулейман даже испугался:
   - Хуррем, что с тобой? Ты нездорова?
   - Зачем вы пришли? - спросила она холодно. - Я вас не звала.
   - Хасеки!
   - Никакая я вам не Хасеки.
   - Хуррем!
   - И не Хуррем.
   Теперь разгневался и он. За ним внесли множество подарков,  расставив
сундуки, евнухи мигом убрались  прочь,  а  эта  странно  желтая  женщина
словно бы хочет, чтобы убрался и он, падишах и повелитель всего сущего.
   - Так кто же ты такая? - спросил он с угрозой в голосе.
   - Настася. Когда умру,  стану  снова  Настасей,  как  была  у  родной
мамуси.
   - Я не умею произносить такие имена.
   - Ах, вы не умеете! - Она порывисто приподнялась на локте, провела по
нему глазами с ног до головы. - Не умеете! Это же греческое имя. А грека
своего ведь умеете называть? Умеете?
   - Оставь его, - пытаясь успокоить больную, сказал султан.
   - Оставить? А ваши горькие слова из-за этого грека? А ваша милость ко
мне? И это оставить? Все во мне  умерло  от  тех  упреков.  И  маленький
Абдаллах умер. Хватил обид и горя  еще  в  моем  лоне.  И  умер.  -  Она
заплакала,  сквозь  слезы,  сквозь  всхлипывания  выталкивала  отдельные
слова: - Это вы... Это все вы... со своим... греком... с ним все...
   Он присел у ложа Хуррем, взял ее руку. Рука легкая, вся в огне, хотел
поцеловать эту руку, но Роксолана выдернула ее.
   -  Не  троньте  меня!  Несчастное  дитя...  Может,  вы  сможете   его
воскресить? Может, кто-то на свете сможет? И я тоже умру! Не хочу больше
жить, не хочу, не хочу!
   Маленький Баязид, услышав плач матери, заплакал  еще  пуще.  Сулейман
попытался унять сына, но Хуррем закричала на него:
   - Не подходите к нему! Вы хотите сгубить еще и Баязида! Я знаю, я все
знаю! Вы хотели бы видеть мертвыми всех моих сыновей, чтобы остался тот,
от черкешенки, от той жирной гусыни...
   Это уже было сверх всяких сил. Сулейман гневно выпрямился.
   - Я так спешил  к  тебе,  я  бросил  все.  Теперь  вижу  -  напрасно.
Выздоравливай, поговорим потом. Тебе  нужен  покой.  Когда  почувствуешь
себя лучше, позови меня, я приду.
   - Позвать? - Она  засмеялась  злорадно.  -  Позвать  вас?  Зачем  мне
понадобится вас звать?
   Он тихо вышел, дивясь  своему  терпению.  Доныне  считал,  что  знает
Хуррем как самого себя. Но женщина никогда не может  быть  познанной  до
конца. Мужчина всю жизнь ищет чего-то в женщине, углубляется  в  нее,  и
никогда это ему не надоедает. Если это женщина. А если такая вот  желтая
тигрица? Может, она в самом деле тяжело больна?
   Сулейман призвал кизляр-агу и спросил, осматривали ли султаншу Хасеки
опытные врачи. Тот сказал, что султанша никого  к  себе  не  подпускает.
Велела не приходить  даже  ему,  кизляр-аге.  Ни  один  евнух  не  смеет
сунуться в ее покой. Только маленькая темнокожая нянька и служанка Нур.
   - Ты отвечаешь мне за жизнь султанши, -  спокойно  сказал  султан.  -
Должен ежедневно, ежечасно приносить мне вести о ее здоровье.
   - Она не пускает меня в свой покой, - хмуро повторил кизляр-ага.
   - Как же она это делает?
   - Сказала, что убьет меня, если я появлюсь.
   - И ты испугался?
   - А кто же не испугается ее величества?
   - Ладно. Иди и делай, как велено.
   Эфиопка Нур между тем вытирала Роксолану губкой, смоченной в уксусе с
мускусом. Нур была совсем молоденькая, тоненькая, плоская, как  дощечка,
в животе.
   Она спала у порога Роксоланиного покоя, носила ей есть,  переодевала,
ее маленькие сильные ручки делали все быстро, умело, сноровисто.
   - Я все слышала, - тревожно шептала она на ухо Роксолане. - Зачем  вы
так с султаном? Разве можно повышать голос на самого падишаха?
   - А ты бы не подслушивала.
   -  Само  подслушивалось.  Я  кружила  возле  двери,  чтобы  никто  не
подкрался, потому что  эти  евнухи  так  и  шастают,  в  каждой  складке
занавесей по евнуху, а то и по два. Я не подпустила ни  одного,  а  сама
все слышала. Вы так на него, так!.. А что, если он разгневается? Если...
- Она замолчала и покраснела, то есть потемнела лицом еще больше.
   - Ну, что ты хотела сказать? Говори.
   - Я подумала... Об этом страшно даже подумать... Если падишах за  это
время, пока вы... Возьмет к себе какую-нибудь из одалисок,  и  та  родит
ему сына...
   - И тоже станет султаншей?..
   - Я не решаюсь произносить такие слова, но что, если...
   - Ты думаешь, в гареме кто-то мог бы меня заменить?
   - Ваше величество, гарем полон одалисок! И каждая мечтает о  султане!
Все мечтают о султане - что же им еще остается!
   - А ты? И ты мечтаешь?
   - Почему бы и мне не мечтать? Разве вы не любуетесь  моей  грудью?  И
разве не выдержат мои груди мужской головы, которая ляжет на них?
   - Так ты хочешь моей смерти?
   - Ваше величество! Что же я без вас?
   - Молчи. Не ты, так другие. Все только и ждут  моей  смерти.  Теперь,
когда я прогнала султана... С сегодняшнего дня ты не будешь  носить  мне
еду.
   - Ваше величество!
   - Думаешь, я хочу умереть голодной смертью? Нет, я  буду  жить!  Жить
буду всем им назло! Ты станешь готовить мне еду здесь. Для  меня  и  для
маленького Баязида. Они могут отравить Мехмеда, Селима  и  Михримах,  но
Баязида я не дам, он самый маленький, он еще возле меня,  его  не  отдам
никому... Он станет султаном и отомстит за свою мать!
   - Ваше величество!..
   - Ну, что ты хочешь сказать?
   Нур не могла поднять на нее глаз.
   - Ваше величество. Я знаю, какие страшные бывают яды. Надо или верить
в свою судьбу, или...
   - Или?
   - Я буду готовить здесь, у вас  на  глазах,  но  они  могут  прислать
отравленное мясо, рис, приправы.
   - Ты будешь резать баранов и кур тоже здесь, у меня на глазах.
   - Они дадут отравленные ножи.
   - Я сама буду чистить и точить ножи. Я все умею.
   - Они пришлют отравленную посуду.
   - Ты будешь печь мясо на огне без посуды.
   - Они смогут отравить и огонь, можно отравить дрова и уголь,  все  на
свете можно отравить, ваше величество.
   Маленькая эфиопка горько заплакала от бессилия и горя.
   - Не плачь, - утешила ее Роксолана, - меня никто не отравит. Мое тело
оттолкнет яд. Разве ты не видишь - оно натянуто,  как  струна.  Отбросит
любую угрозу. А если не тело, то дух мой отринет все. Пусть все знают об
этом! Мой дух! Мой непреклонный, мой бессмертный дух!
   Но тело ее оставалось больным. Какой-то недуг точил и точил его,  оно
желтело, теряло силу, воздух в покое становился все тяжелее  и  тяжелее,
не помогали ни бальзамы, ни  мускусы,  ни  курильницы  с  ароматическими
дымами. Султан  велел  быстро  соорудить  в  апельсиновой  роще  большой
голубой кьёшк для султанши, но она, узнав об этом от Нур,  кричала,  что
никуда не пойдет из этого покоя, где пережила  наибольшее  вознесение  в
своей жизни и наибольшие унижения и горе.
   Тем временем к Сулейману прорвалась  его  сестра  Хатиджа  и  подняла
крик, зачем  он  оставил  ее  мужа  с  войском,  бросил  его  одного  на
растерзание коварным янычарам, а сам бежал в Стамбул.
   - Они сожрут Ибрагима!  -  рыдала  Хатиджа.  -  Эти  ненасытные  ваши
янычары проглотят все на свете, и моего мужа, моего мужа...
   Сулейман хотел все перевести в шутку:
   - Если и проглотят, то твой грек  сумеет  изловчиться  и  выскользнет
через другое отверстие.
   - Я знала, знала! - закричала Хатиджа. - Вы давно хотите его  смерти!
Вы и ваша Хуррем! Я все знаю!
   Он  прогнал  сестру,  но  вынужден  был  выслушать  валиде.  Та  была
спокойна, как всегда, хотя спокойствие  давалось  ей  нелегко,  Сулейман
видел это по ее более бледному, чем обычно,  лицу  и  потемневшим,  даже
страшно было смотреть, красиво очерченным губам. Она пришла  жаловаться.
Не на кого-то - на него самого, ее сына. За то, что не  подпускал  ее  к
себе со времени янычарского бунта. Не советовался. Не  сообщал  о  своих
намерениях. Даже о великой победе под Мохачем не написал  своей  матери.
Теперь он терпит такое глумление от  Хасеки.  Позор  для  дома  Османов!
Султан должен быть повелителем гарема. Не он падает к  ногам  женщины  -
женщины ползают у его священных стоп!
   - Она нездорова, - напомнил Сулейман.
   - Нездоровую заменят здоровые. Вы должны  позаботиться  о  себе,  сын
мой. После такого тяжелого похода. После того,  как  смерть  летала  над
вашей царственной головой. Придите к юным красавицам, посмотрите  на  их
танцы, послушайте их песни. Не следует так  пренебрегать  собой  и  всем
вокруг.
   Она шептала и шипела, как старая змея. Он отмахивался от ее  шипения,
а сам наливался раздражением против Роксоланы.  Всему  есть  предел.  Ей
тяжело, она больна, у нее умер сын, но ведь то и его  сын!  И  ему  тоже
было тяжело, да и сейчас не легче! Был на  краю  гибели.  Трясина  могла
засосать его так же, как короля венгров. Разве не имеет он теперь  права
наслаждаться жизнью?
   - Я подумаю, - пообещал он валиде.
   Послал узнать о здоровье и настроении Роксоланы, спросить,  не  хочет
ли она его видеть. Она передала: не хочет, ничего  не  хочет,  ничего  и
никого. Замкнулась в своей ненависти - пусть. Он отплатит тем же.
   Пошел вечером в гаремный зал приемов, сидел на белом троне, по  бокам
- валиде и сестры Хатиджа и Хафиза,  смотрел  на  танцы,  слушал  песни,
потом бродил меж одалисок, вдыхал запах молодых  здоровых  тел,  взял  у
кизляр-аги  прозрачный  платочек,   опустил   его   на   круглое   плечо
очаровательной, как всегда, Гульфем.  "Пусть  принесет  мне  платок",  -
велел Ибрагиму.
   Больше не ходил к одалискам, но каждую ночь звал  к  себе  в  ложницу
Гульфем, и  та  не  утерпела,  побежала  похвалиться  своим  счастьем  к
Роксолане.
   - О, Хуррем, ты не можешь себе представить, какой султан, какой он!
   Уже не называла Роксолану "моя  султанша",  не  обращалась  на  "вы",
тыкала, как последней служанке, и все только Хуррем да Хуррем. А где  та
прежняя Хуррем, веселая, где та ее веселость, когда она лежит и,  может,
умирает, а эти здоровущие самки никак не дождутся ее смерти?
   - А какие слова знает он! - захлебывалась от восторга Гульфем.  -  Ты
не поверишь никогда! Говорит:  "Я  хотел  бы  оттянуть  глаза  от  твоей
прелести, а они не хотят, влекутся к тебе, цепями  красоты  притянутые".
Слыхивала ли ты когда-нибудь такое? А о моем теле! "Красота твоего тела,
говорит, состязается с луговыми цветами. Цветом нарцисса  блистает  твое
лицо, говорит, розы распускаются на твоих щеках, говорит, фиалками сияют
лучи твоих очей, говорит, кудрявые волосы вьются сильнее плюща, говорит.
И не женщина, ты, говорит, а огонь в его очищенном виде". Не знаю, чем и
угодить, чем отблагодарить за такую ласку его величество!
   - Ты же отплачиваешь своим телом, - насилу сдерживая отвращение, тихо
проговорила Роксолана.
   - Ох, что мое тело! Он сказал: в теле может  быть  возвышенность,  но
нет величия. Я хочу величия для него.
   - Имеет величие без тебя.
   - Но я хочу подарить тоже. Уже договорилась с Коджей  Синаном,  чтобы
он, не разглашая об этом, начал ставить на мои деньги большую  джамию  в
Ускюдаре. Это будет самая прекрасная джамия в Стамбуле. Джамия любви.  Я
назову ее именем падишаха, не сказав ему. Чтобы было неожиданностью. Что
ты скажешь на это, Хуррем? Никто не додумался до такого. Я первая!
   - Это благочестиво, - слабо улыбнулась Роксолана. - Да  поможет  тебе
аллах! Но где ты возьмешь столько денег?  Ты  знаешь,  сколько  надо  на
джамию?
   - Повелитель щедр безмерно! Он осыпает меня  золотом  всякий  раз.  Я
буду собирать. Я хочу собрать...
   "Хочу собрать" - от этого хотелось расхохотаться. Эта глупая одалиска
даже не представляет, какую петлю она набрасывает себе на шею.  Где  она
сможет взять  столько  денег?  Разве  что  станет  султаншей?  Но  и  то
понадобились бы целые годы. Ведь сокровищница не  открывается  даже  для
султанши.
   - Может, я скоро умру, - сказала Роксолана медленно, - но я хотела бы
помочь тебе в этом святом деле. Примешь от меня мое приношение  на  твою
джамию?
   - О ваше величество! Пусть дарует вам аллах здоровье  и  радость  для
очей! Я стану молиться о вас денно  и  нощно!  Вы  такая  добрая,  такая
щедрая!
   Добрая или щедрая! За деньги  и  за  обещание  вскоре  умереть  можно
купить хотя бы неискреннюю почтительность. И снова станут называть  тебя
султаншей и величеством. Роксолана поглядела вслед Гульфети с грустью  и
ненавистью. На кого променял ее султан? Здоровая  и  глупая  телка  -  и
больше ничего. Проклятые самцы!
   Через несколько дней призвала  к  себе  Кинату.  Не  видела  одалиску
давно, но та не изменилась. Такая же  веселая,  беззаботная,  молодая  и
глупая, как и Гульфем. Белое, сладкое, как халва, тело так и стонало без
мужских объятий.
   - Слышала о Гульфем, Кината?
   - О боже! -  всплеснула  та  руками.  -  Моя  султанша,  эта  лахудра
вознамерилась заменить вас не только  в  султановой  постели,  но  и  на
троне! Слыхано ли такое? Похваляется, что падишах будет держать ее возле
себя, пока она не принесет ему наследника,  наплодит  сыновей,  как  вы,
ваше величество! А эта толстозадая ведь бесплодна, как  трухлявый  пень.
Все это  знают,  знает  и  она,  теперь  молится  аллаху,  чтобы  послал
плодовитость ее холодному лону, хочет строить мечеть,  -  а  не  поможет
ведь никто, ничто и никогда. Пусть бы даже вышла за врата Баб и-Хумаюн и
припала к ногам бесстыжего деда Химет-деде, что сидит там под чинарой  и
проделывает мерзкие вещи со всеми стамбульскими девками,  которые  хотят
понести.
   - Счастье, когда  женщина  во  всем  остается  женщиной,  правда  же,
Кината?
   - О боже!
   - Ты такая же настоящая женщина, Кината, как  и  я,  не  то  что  эта
ленивая Гульфем. Правда же?
   - О боже, ваше величество!..
   - А ты, Кината, хотела бы попасть на священное ложе?
   - Я? О боже! Моя султанша! Кто же в гареме не хотел бы? Но как,  как?
Об этом даже страшно и подумать...
   - А если я подумаю за тебя?
   - Вы? О боже!
   - Купишь это право.
   - Куплю? У кого?
   - У Гульфем.
   - У Гульфем? Как? За что?
   - За деньги. Она нуждается теперь в больших деньгах, а их у нее  пока
нет, да и вряд ли будут. Нужно помочь ей. А она пусть  поможет  тебе.  Я
дам тебе денег, а ты предложи их Гульфем за право пойти к султану.
   - О боже! Моя султанша!
   Кината  упала  у  постели,  схватила  руку  Роксоланы,  целовала  ее,
обливала слезами растроганности и радости.
   - Встань и отпусти мою руку, если не хочешь ее оторвать. Видишь,  как
я слаба. Возьми вон там кожаный мешочек с дукатами. Хватит тебе откупить
у Гульфем не одну ночь.
   - А султан? Ваше величество, что скажет султан?
   - Это уже зависит от тебя.
   - О боже!
   Когда в одну из  ночей  молчаливый  кизляр-ага  впустил  в  султанову
ложницу белотелую Кинату, Сулейман чуть не бросился на одалиску с ножом.
   - Как ты сюда попала? - хмуро спросил он, отступая от нее в  темноту,
словно бы и впрямь остерегался сам себя.
   Кината упала на ковер.
   - Мой султан, я умолила Гульфем уступить мне эту радость.
   - Как ты сюда попала, спрашиваю?
   - Я купила эту ночь у Гульфем.
   - Купила? - Султан хлопнул в ладоши, кизляр-ага возник в ложнице, как
дух. - Повтори, что ты сказала, - велел Сулейман Кинате.
   - Я купила эту ночь у Гульфем.
   - Слышал? -  поднял  глаза  султан  на  боснийца.  -  Твоего  султана
продают, как мешок шерсти. Как поступают с теми, кто продает султана?
   Он отвернулся,  и  кизляр-ага  мигом  выпроводил  из  ложницы  глупую
одалиску. "Счастье твое, что его  величество  не  вспомнил  о  тех,  кто
покупает", - процедил он сквозь зубы, толкая Кинату перед собой в сумрак
длиннющего коридора.
   А от Гульфем не осталось ничего, только отчаянный вскрик посреди ночи
в недрах гарема, но слишком бездонны  те  недра,  чтобы  этот  крик  мог
вырваться наружу! Может, и угрожала несчастная одалиска, может, звала на
помощь всемогущего султана, никто не слыхал, а евнухи, зашивавшие  ее  в
кожаный мешок и тащившие через сады гарема к Босфору, были глухи,  немы,
слепы, ибо наделены были только единственным даром - послушанием.
   Роксолане весть о смерти Гульфем принесла Кината. Упала у ее ложа, ее
трясло от рыданий.
   - О боже, боже! Убили! Ее убили, о боже мой!
   Долго не  могла  добиться  от  нее  Роксолана,  кого  убили,  хотя  и
догадывалась, а когда услышала, то сказала:
   - Видит бог, я не хотела ее смерти.
   - И я ведь не хотела, о боже!
   - Да и кто хотел? - сказала Роксолана и тоже заплакала.
   Они долго плакали обе, пожалуй, не так о неразумной  Гульфем,  как  о
своей несчастной судьбе, ибо кто же в гареме мог быть счастливым?  Потом
Кината сквозь всхлипывания проговорила горько:
   - Это ведь и меня... о боже... ваше величество... они и меня...
   - Не бойся, тебя не тронут.
   - О боже, ваше величество, защитите меня, не дайте!
   - Говорю, не бойся. Оставайся у меня. Спать будешь здесь. Никто  тебя
не тронет.
   - Посмею ли я, о боже? Вы ведь так больны.
   - Я уже здорова. Уже встаю. Не веришь? Вот смотри!
   Она встала с ложа, прошлась по большому своему покою,  мягко  ступала
по пушистым  коврам,  прислушивалась  к  тихому  дыханию  своего  самого
меньшего  сыночка,  к  тихому  журчанию  воды   в   мраморном   фонтане,
радовалась, что она живет, что здоровье возвращается к  ней,  без  конца
повторяла чьи-то стихи:

   Будь львом или ослом,
   Орлом или вороной,
   Конец у всех один -
   Земли холодной лоно,
   Растянешься пластом
   И не стряхнешь с себя
   Ни крысы, ни змеи, ни тли,
   Ни скорпиона.

   Пусть умирает, кто хочет, а она будет жить.
   Она хлопнула в ладоши.
   - Одеваться! - крикнула Нур, которая появилась в покое. -  Одеваться!
Все красное! Выбрось  эти  желтяки.  Чтоб  я  не  видела  больше  ничего
желтого! Откуда оно тут насобиралось?
   - Ваше величество, вы так хотели, - несмело напомнила девушка.
   - Хотела - теперь не  хочу!  Только  красное!  И  больше  ничего,  ни
украшений, ни золота, ничего, ничего! Красный, как кровь, шелк,  и  я  в
нем, красная, как утренняя роза!
   Она срывала с  себя  сорочку,  шаровары,  металась  нагая  по  покою,
светила  тугим,  ладным  телом,  на  котором  соблазнительно  круглились
тяжелые полушария грудей, так что даже тяжелотелая Кината, забыв о своих
страхах,  залюбовалась  ею  и  вздохнула  громко,  может  завидуя   этой
стройности и легкости, не пропавшей  в  Роксолане  даже  после  тяжелого
недуга и угнетенности духа и, наверное, не пропадет никогда,  ибо  такие
тела словно бы не поддаются ни времени, ни старению,  ни  самой  смерти.
Роксолана услышала этот завистливый вздох, остановилась  перед  Кинатой,
словно впервые здесь ее увидела,  но  сразу  вспомнила,  все  вспомнила,
засмеялась:
   - Ты до сих  пор  боишься?  Не  бойся  ничего!  Это  я  тебе  говорю!
Слышишь?
   Полуобнаженная, присела к столику для письма, схватила  лист  плотной
бумаги, быстро мережила его змеистыми буковками, такими же маленькими  и
изящными, как она сама:

   "...То сердце не поймет печали безысходной,
   Которому взирать на радости угодно.
   Я не виню тебя, как исстари идет:
   О тех, кто заточен, не думает свободный...

   Мой повелитель! Пишу  Вам,  и  сердце  мое  разрывается  от  тоски  и
отчаянья. Что я натворила и чем стала моя жизнь без  Вас,  владыка  мой,
свет очей моих, ароматное дыхание мое, сладостное биение  сердца  моего?
Разве не наши влюбленные  голоса  звучали  еще  недавно  в  благоуханном
воздухе священных дворцов и разве  не  завидовали  нашим  объятиям  даже
бестелесные призраки? А  теперь  любовь  наша  задыхается  без  воздуха,
умирает от жажды, лежит в изнеможении, ее терзают хищные звери, и черные
птицы смерти кружат над нею. Отгоните их, мой повелитель,  моя  надежда,
мой величайший защитник на этом и  на  том  свете.  Пожалейте  маленькую
Хуррем и спрячьте ее в своих могучих объятиях".
   Сложила  письмо,  запечатала  воском,  прижала  к  нему  перстень   с
печаткой, протянула Нур.
   - Мигом к кизляр-аге, пусть передаст его величеству падишаху!
   А Сулейману в ту ночь приснился сон. Будто бы Роксолана избегает его,
лукавит,  исчезает  куда-то   с   молодым   румелийским   пашой,   снова
возвращается, смеется над султаном: "Я ведь его не целовала. Он меня,  а
не я  его!"  Никакое  могущество  не  могло  спасти  от  бессилия  перед
женщиной. Он проснулся, переполненный бессильной яростью. Разыскать того
пашу! Не знал, как его зовут, есть ли вообще на свете тот паша,  но  был
убежден: найдет и уничтожит, ибо обладает наивысшей  властью,  а  власть
если и не всегда может творить и рождать что-то новое, то в  уничтожении
не имеет никогда преград. И люди соответственно делятся на палачей и  на
жертвы, и это самая суровая правда на этом свете. А он?  Кто  он?  Палач
или жертва? Перед этой женщиной не был ни тем, ни другим. Не палач и  не
жертва, а просто влюбленный в женщину -  вот  третья  правда  на  свете.
Святость без бога, совершенство без веры и надежды - вот женщина, но  не
возлюбленная, а только такая, как Хуррем Хасеки,  а  может,  только  она
единственная.
   И когда впервые после болезни и после горьких слов, сказанных ему, он
вновь увидел Роксолану, увидел, как идет она к нему, вся в летящем  алом
шелку, совсем невесомая, словно бы не касаясь земли, то закрыл глаза  от
страха, как бы она не исчезла, не оказалась наваждением.  Снова  раскрыл
глаза - она шла к нему. Шла, оставляя золотые следы.  Такое  впечатление
от ее ног и от всего ее тела. Плача  и  вздрагивая  худенькими  плечами,
упала ему в объятия, и он не знал, что сказать, только  дышал  громко  и
часто, растревоженный и беспомощный.
   Еще была слаба, еще не вернулись к ней щедрые  ее  силы,  только  дух
горел в ней, и его высокое пламя обжигало Сулеймана, обнимало полыханьем
и его суровую, твердую душу.
   - Мой повелитель, мой падишах, -  стонала  Роксолана,  -  почему  так
много горя на свете, почему, почему?
   Он не знал, о чем она говорит и что ей отвечать, голубил  ее,  гладил
щеки, волосы.
   - Почему вокруг нас убийства и убийства! Смерть приходит уже и  сюда,
в священную неприкосновенность Баб-ус-сааде, почему, зачем?
   - Какая смерть? Чья?
   Он не знал и не понимал.
   - Это ведь вы велели убить Гульфем?
   - Гульфем? Я не велел.
   - Но она убита, мой властелин.
   - Я не хотел ее смерти.
   - Безвинная ее душа уже в садах аллаха, а мы на этой  земле,  и  руки
наши в крови по локти. Ваше величество, Гульфем хотела соорудить в  вашу
честь большую джамию, воздвигнуть дар своей любви к  вам,  для  этого  и
собирала деньги... Я в  тяжелом  недуге  своем,  уже  и  не  надеясь  на
выздоровление, тоже сделала свой взнос в это благочестивое дело,  может,
аллах и помог мне одолеть недуг, а Гульфем... Гульфем...
   Султан никак не мог унять ее рыданий.
   - Так могут каждую из нас... Ибо кто мы и что мы?.. Нет ни правды, ни
любви, ни милосердия...
   - Я только  спросил  кизляр-агу,  что  делают  с  теми,  кто  продает
султана,  -  оправдывался  Сулейман,  -  только  спросил,  но  не  велел
ничего...
   - Словами нельзя играть, ваше  величество.  За  каждым  вашим  словом
человек, а то и целая держава... Мне страшно возле вас, и я не могу  без
вас, о боже милосердный!..
   - Я велю достроить джамию и назвать ее именем Гульфем, - пообещал он.
   - Убить, а потом поставить дорогой памятник? Боже милосердный!..
   Она еще долго плакала,  всхлипывала,  засыпала  на  груди  Сулеймана,
просыпалась, снова жаловалась и всхлипывала, голос ее журчал, как дождик
в молодой листве. За окнами действительно шел дождь, но не весенний,  не
на молодую листву, а осенний, холодный и надоедливый, хотя в  султанскую
ложницу его дыхание и не доносилось - тут было сухое тепло  от  жаровен,
помаргивающих красным из  темных  далеких  углов,  и  тонкий  аромат  от
курильниц да еще мелодичное пение воды в мраморном фонтане, вечный голос
жизни, текущей из безвестности в безвестность,  из  ниоткуда  в  никуда,
непостижимый, как таинственная сущность женщины.
   Под утро Роксолана вспомнила о Кинате,  которая,  наверное,  без  сна
дрожит в ее покое.
   - Мой султан, - прильнула она к Сулейману, - пожалейте Кинату!
   Он не мог припомнить, о ком речь.
   - Она не виновата в смерти Гульфем.  Она  так  вас  любит,  потому  и
упросила Гульфем...
   - Ах, ты об этой... Она похожа на гору халвы, которую вот-вот обрушат
на человека и погребут его под теми сладостями навеки.
   - Отдайте ее кому-нибудь в жены, ваше величество.
   - В жены? Кому же?
   Обычай такой действительно существовал, когда султаны, расщедрившись,
давали своим вельможам в жены ту или иную  одалиску  из  своего  гарема.
Случалось, что отдавали даже своих жен, которые не могли родить сына,  а
дарили султану одних только дочерей. Но это было с другими султанами, не
с ним.
   - Я над этим никогда не думал. Мог бы отдать Кинату, но кому?
   Хуррем,  пожалуй,  тоже  не  знала,  а  может,   только   разыгрывала
неведение.
   - А если Гасан-аге?
   - Он янычар, а янычарам жениться запрещено.
   - Какой же он теперь янычар? Он мой доверенный.
   - Все равно янычар. А обычай велит...
   - Измените обычай, мой повелитель! Разве  вы  не  Повелитель  Века  и
разве не в вашей воле изменить  то,  что  устарело?  И  почему  янычарам
запрещено иметь семьи? Это ведь варварский обычай! Может, потому они так
часто бунтуют, восставая даже против султанов?
   - Лишенные  жен,  они  служат  только  войне  и  государству  и  лишь
благодаря этому являются самыми совершенными воинами из  всех  известных
доныне.
   - А разве женщина разрушает державу?
   Он хотел сказать, что  женщина  может  разрушить  все  на  свете,  но
сдержался, вспомнив о себе. Что он  без  женщины?  И  что  ему  держава,
земля, все просторы, если не сияют над ними  эти  прекрасные  очи  и  не
слышен этот единственный голос?
   - Я подумаю над этим, - сказал он.
   Роксолана льнула к нему, словно  искала  защиты,  пряталась  от  всех
несчастий и угроз, хотя что бы ей могло угрожать возле этого всемогущего
человека? Диван, визири, палачи, войско, муллы, беи, паши, слуги  -  все
это только исполнители наивысшей воли, а наивысшая власть - в ее  руках,
и все вершится в темноте, в приглушенных шепотах, во всхлипываниях  боли
и вздохах радости, без свидетелей, без помощников и сообщников. Может, и
недуг послал ей всевышний на пользу и добро, чтобы еще  сильнее  полюбил
ее этот человек, чтобы  стал  ее  опорой  во  всем,  послушным  орудием,
подножьем ее величия, которое начинается в ней самой, продолжается в  ее
детях и не будет никогда иметь  конца?  Кто  может  остановить  султана?
Валиде? Великий муфтий? Ибрагим? Сулеймановы сестры?
   - Мой султан, мне так страшно почему-то, - льнула она к нему,  -  так
страшно...
   Он гладил ее волосы, молча гладил, вкладывая в свою  шершавую  ладонь
всю нежность, на которую только был способен...
   И словно бы сжалилось  над  нею  небо,  -  как  только  вернулись  из
венгерского похода Сулеймановы  визири  и  янычары,  пришли  победители,
грабители, убийцы и муллы в мечетях, завывая и закатывая глаза под  лоб,
стали прославлять силу исламского оружия, умер  великий  муфтий,  светоч
веры, защитник благородного  шариата  Зембилли,  служивший  еще  султану
Селиму, которого боялся сам грозный отец Сулеймана,  к  предостережениям
которого должен был всякий раз прислушиваться и Сулейман.
   Султан со своими визирями поехал во  дворец  шейх-уль-ислама  верхом,
прикоснулся к телу умершего и к его лицу, как будто  хотел  перенять  от
него святость, которую тот не мог унести на тот свет. Вслед за  султаном
все  его  визири,  все  вельможи  также  старались   хотя   бы   пальцем
прикоснуться к лицу покойного великого муфтия, точно  слепцы  или  малые
дети, и верили, пожалуй, точно малые дети, что перейдет и на них хотя бы
капля святости от этого человека, наделенного при жизни наивысшим  даром
то ли от власти земной, то ли от небесной.
   Потом визири и вельможи, сколько их уместилось под  табутом,  толпясь
друг перед дружкой, подняли тело  великого  муфтия  высоко  на  руках  и
понесли, передавая с рук  на  руки,  в  джамию  Мехмеда  Фатиха,  где  и
состоялась торжественная молитва за упокой души великого покойника.
   К гарему докатились  лишь  отзвуки  тех  грандиозных  похорон,  гарем
всегда оставался в стороне от всех государственных событий, но так могло
казаться  только  непосвященным.  Роксолана  весьма  хорошо  знала,  что
означает  смерть  шейх-уль-ислама  Зембилли.  Рухнул   столп,   хоть   и
трухлявый, но такой внешне крепкий, что никто бы не отважился поднять на
него руку, а теперь рухнет с ним все ненавистное и враждебное  ей.  Пока
султан назовет  нового  великого  муфтия,  пока  тот  попривыкнет,  пока
обзаведется  сторонниками,  она  будет  обладать  свободой,  которой  не
обладала и не могла обладать доныне, самое же главное: не будет  прежней
силы у ненавистной  валиде,  которая  во  всем  опиралась  на  защитника
шариата, пугая им своего властительного сына.
   Но валиде,  точно  чувствуя  торжество  в  душе  Роксоланы,  незваная
явилась вдруг в ее покои, озабоченно справилась  о  здоровье,  чем  даже
растрогала  молодую  султаншу  и  та  стала  угощать  валиде  и  взаимно
спрашивать о ее здоровье, но доброжелательности  им  хватило  ненадолго,
ибо валиде, поджимая свои черные губы, повела речь о другом:
   - До меня дошли слухи,  что  ты  требуешь  от  султана  раздать  всех
одалисок из гарема. Это правда?
   - А если правда, то что? - жестко  спросила  Роксолана.  -  Разве  не
сказано у пророка: "Никогда не достигните вы благочестия, пока не будете
расходовать то, что любите?"
   - Ты, может, хотела бы совсем закрыть гарем? Такого  еще  никогда  не
бывало. Я не допущу позора падишаха.
   - Почему же вы допустили собственный позор, когда султан Селим бросил
своих жен и находил утеху с юношами?
   - Ты! Как ты смеешь! Гяурка!
   - Я султанша и такая же мусульманка, как и вы, моя валиде.
   - Я воспитывала своего великого сына.
   - А вы уверены, что он ваш сын?
   Султанская мать схватилась за грудь. Такого ей не отваживался сказать
еще никто. Имела сердце или нет, но схватилась  за  то  место,  где  оно
бьется у всех людей. Роксолана  позвала  на  помощь.  Прибежали  евнухи,
гаремный лекарь. Валиде была  бледна,  как  смерть,  не  могла  свободно
вздохнуть, беспомощно  шевелила  пальцами,  как  будто  хотела  поймать,
задержать жизнь, ускользавшую, отлетавшую от нее. Наконец пришла в себя,
евнухи уложили ее на парчовые носилки, осторожно  понесли  в  ее  покои.
Роксолана спокойно сидела, взяв на руки маленького Баязида, не проводила
валиде  даже  взглядом,  не  видела,  какой  ненавистью  сверкали  глаза
султанской матери, как вздрагивали ее  черные  губы,  точно  пиявки  или
змеи. Пусть! Не боялась теперь никого. Еще  недавно  была  беззащитна  и
беспомощна. Тогда единственным оружием было ее тело, она  еще  не  знала
его силы и не верила в нее, поскольку  это  же  тело  было  причиной  ее
неволи, ее проклятием  и  несчастьем.  Впоследствии  стало  избавлением,
орудием свободы, оружием. Теперь ее  оружием  будет  султан.  Она  будет
защищаться им и нападать тоже им. Эта мудрость открылась ей в тяжкие дни
одиночества и недуга, в минуты, когда уже  казалось,  что  она  умирает.
Выжила, чтобы бороться и побеждать. Всех!

КУЧУК

   Стамбул представал во всей своей ободранной, грязной,  перенасыщенной
дикой жизнью красоте. Телесные  судороги  улиц.  Голуби  возле  мечетей.
Безделье и снование тысяч людей. Гулянье вместо смеха и  плача.  Гулянье
от голода. От отчаянья. От одиночества. Самая спесивая и  грязная  толпа
нищих, которая когда-либо ходила по земле.  Шариат  позволял  побираться
старым, бедным, слепым, параличным.  Кадий  Стамбула  назначал  главного
поводыря нищих - башбея, который выдавал разрешение  на  право  собирать
милостыню. Разрешалось попрошайничать в базарные  дни  -  понедельник  и
четверг. Ходили по улицам и площадям со знаменами, точно  воины.  К  ним
присоединялись бедные софты  -  кто  там  разберет,  где  нищие,  а  где
мусульманские ученики? Есть  хотят  все.  Нет  прожорливее  существа  на
земле, чем человек, а Стамбул самая  прожорливая  из  столиц  мира.  Так
велось еще от греческих императоров, не зря же Фатих и после  завоевания
Константинополя целых три года не решался  переносить  туда  столицу  из
Эдирне. Султан Селим, проведший все  свое  царствование  в  походах,  не
слишком  заботился  о  Стамбуле,  установленные  еще  при  Фатихе  нормы
снабжения столицы  не  менялись,  а  между  тем  город  рос,  количество
бездельников увеличивалось с каждым днем, прожорливости столицы не  было
ни удержу, ни границ, и когда Сулейман после походов на Белград и  Родос
на несколько лет засел в своих дворцах, он пришел в  ужас  от  Стамбула,
который  предстал  ему  гигантским,  вечно  разинутым  ртом,   бездонной
глоткой, ненасытным желудком. Столица пожирала поставляемое  провинциями
в  один  день,  проглатывала  одним  глотком  и  снова   была   голодна,
недовольна, это  была  какая-то  прорва,  готовая  поглотить  весь  мир,
ненасытный молох, требующий принесения ему в жертву всего живого, жратвы
и питья, одежды и молитв, дров и воды,  посуды  и  пряностей,  оружия  и
цветов, сладостей и соли, мудрости и огня, мечетей и  базаров,  коней  и
кошек, рабов и разбойников, судей и подметальщиков улиц.  Днем  и  ночью
отовсюду, сушей и морем, везли  в  Стамбул  хлеб  и  мясо,  рис  и  мед,
растительное масло для пищи  и  для  освещения,  сыр,  фрукты  и  овощи,
пряности, краски, меха, украшения. Из Румелии и Анатолии шли бесконечные
отары овец, из Валахии и Молдавии волы, из  Крыма  кони,  продовольствие
прибывало к  пристаням  Текфурдаг,  Гелиболу,  Гюмюль-дюйне,  Ун-капаны.
Когда великим визирем стал Ибрагим,  он,  по  совету  Скендер-челебии  и
Луиджи Грити, ввел по всей империи жесткий учет всего живого, всего, что
выросло и могло вырасти, провинциям, санджакам и  даже  самым  маленьким
казам  устанавливалось  количество  баранов,  которых  они  должны  были
выкормить. Стамбул должен  был  знать  о  каждой  дойной  овце  в  самых
отдаленных закутках огромной державы, точно указывались  сроки  поставок
мяса для столицы и даже породы  овец.  Отары  должны  были  прибывать  в
Стамбул не позже дня Касима из Румелии и Анатолии, бейлербею  Диярбакыра
велено  было  поставлять  туркменских   баранов   из   Зулькадарлы   для
султанского дворца, установлены были цены на овец: та, что ягнилась один
раз, стоила двадцать акча, дважды - двадцать  пять,  трижды  -  двадцать
восемь акча.  Стамбульский  кадий  через  назначенных  им  надсмотрщиков
рынков - мухтесибов - следил, чтобы не нарушались установленные  цены  и
порядок торговли. Чужеземные купцы имели право продавать только оптом, в
торговых рядах  стояли  купцы  стамбульские.  Назначенные  кадием  эмины
наблюдали, чтобы прежде всего закупалось  все  для  султанских  дворцов,
потом  для  двора  великого  визиря,  членов  дивана,  великого  муфтия,
дефтердара, для  янычар  и  челяди  и  лишь  потом  позволялась  вольная
торговля. С ведома кадия мухтесибы устанавливали  цены  на  хлеб,  мясо,
овощи и фрукты, на ячмень, корма для коней. Овощи и фрукты  должны  были
быть свежие, кони  подкованные.  Товары  качественные.  Весы  исправные.
Аршины не укороченные. Мухтесиб ходил  по  рынку,  слуги  несли  за  ним
фалаку - похожую на смычок толстую  палку  с  крепкой  веревкой,  символ
власти и наказаний. Провинившегося купца карали  незамедлительно.  Слуги
мухтесиба скручивали ему ноги фалакой и давали тридцать девять ударов по
пяткам. Мухтесиб мог проколоть нарушителю торговли мочку уха,  разодрать
ноздрю,  отрезать  ухо.  Дважды  в  год  стамбульские  базары  объезжал,
переодевшись, великий визирь, чтобы проследить за тем, как несут  службу
мухтесибы.
   В своей  беспредельной  жадности  Стамбул  замахнулся  на  освященный
тысячелетиями обычай и привилегию Востока  -  на  вольную  торговлю,  на
вольные  прибыли,  на  вольных  и  независимых   купцов.   Привыкшие   к
захватничеству и грабежам, здесь не полагались на случай,  не  надеялись
на караваны с товарами и продовольствием, верили только  в  принуждение,
жестокость и насилие. Купцы-джелабы, освобожденные  от  налогов,  должны
были поставлять овец и скот для Стамбула,  сдавая  их  по  принудительно
низким ценам. На всех джелабов были заведены списки - ирсали, и  уже  ни
скрыться, ни бежать, все равно ведь догонят, разыщут  и  на  том  свете,
заставят. Джелабы, пригнав скот  в  столицу,  отдав  почти  задаром  все
положенное  для  дворца  султана,  для  шах-заде,  визирей,  бейлербеев,
казиаскеров,  капиджиев,  нишанджиев,  дефтердаров,  реисов  и   эминов,
продавали остатки по установленным ценам мясникам - касабам. Касабы тоже
несли потери, но поскольку они были стамбульцами,  а  столичным  жителям
нельзя  было  наносить  ущерб,  то  их  убытки   покрывались   за   счет
принудительных поборов с ремесленных цехов.
   Все  было  принудительно:  принудительные  поставки,   принудительные
торговцы,  принудительные  цены.   Как   ни   усердствовали   султанские
чиновники, но дорога была далекая, терялись  в  ней  целые  отары  овец,
табуны скота, из каждых сорока отар, предназначенных для Стамбула,  если
и доходило до столицы десять - пятнадцать, и  то  хорошо,  остальные  же
где-то исчезали по  дороге,  распродавались,  разворовывались,  и  писцы
великого визиря то и знай записывали: не пришло двадцать тысяч  баранов,
не пришло  сорок  тысяч,  шестьдесят  тысяч.  Из  Стамбула  под  страхом
тягчайших наказаний запрещено было вывозить любое продовольствие:  скот,
хлеб, муку, оливковое масло, даже соль и цветы. Ибо  и  цветы  провинция
тоже  обязана  была  поставлять  для  султанских  и  визирских  дворцов:
пятьдесят тысяч голубых гиацинтов из Мараги,  полмиллиона  гиацинтов  из
Азаха, четыреста кантар роз красных и триста кантар  особых  из  Эдирне.
Продовольствие   и   товары   перехватывались    еще    за    Стамбулом,
придерживались, чтобы поднять цены, не допускались в столицу,  когда  же
попадали  в  Стамбул,  то  и  тут   переполовинивались,   чтобы   тайком
перепродать, вывезти  из  стен  столицы  и  содрать  там  тройную  цену.
Спекулировали придворные, султанские повара и чашнигиры, слуги и  воины,
писцы  и  янычары,  визири  и  сам  великий  визирь,  который,  загребая
невероятные прибыли, не брезговал и мелочами, хорошо зная, что богатство
начинается с маленькой акчи. Не  помогали  строгие  султанские  фирманы,
показательные  кары,  по  ночам  на  баржах  и   барках   через   Босфор
переправлялись десятки тысяч  овец  к  ближайшему  порту  на  Мармаре  -
Муданье, а  оттуда  выкраденные  из  Стамбула  отары  либо  угонялись  в
ободранные, голодные провинции, либо возвращались назад в  столицу,  где
казна снова выкладывала за них денежки, чтобы отары  снова  были  тайком
переправлены на азиатский берег и еще раз перепроданы.
   Навести порядок в этом беспорядке не в  силах  была  никакая  власть.
Весь  Стамбул  был  разделен  на  кварталы,  каждый  из  них   на   ночь
отгораживался от соседнего воротами - махали-капу, чтобы каждый  квартал
отвечал за собственные злодеяния, но не помогали и махали-капу,  никакие
замки и задвижки не способны были сдержать силу молчаливую и  всемогущую
- золото.
   Ибрагим,  вернувшись  из  венгерского  похода,  взялся  было  навести
порядок в столице, сам ездил по стамбульским базарам,  лично  допрашивал
задержанных с контрабандой владельцев босфорских  барок  -  реисов,  сам
следил, как скручивают фалакой ноги провинившимся и стегают  по  грязным
пяткам воловьими жилами, кричал караемым:  "Скажешь,  кто  послал  тебя?
Скажешь?"
   Стамбульский сброд проходил  перед  его  глазами.  Мелкие  воришки  -
дайсы,  грабители  и  убийцы  -  каба  дайи,  ночные  сторожа  -  бекчи,
смотрители печей в банях - кюльханбеи,  подметальщики  улиц  -  ферраши,
люди  опустившиеся,  отчаянные,  готовые  на  все  худое;  если  бы   им
кто-нибудь угрожал даже адом, то и  тогда  они,  пожалуй,  прежде  всего
полюбопытствовали бы, сколько им там заплатят.
   Проведя несколько часов  в  помещении  для  допросов,  Ибрагим  целую
неделю не мог избавиться от впечатления, что от него так и разит грязью,
нуждой и ничтожеством. Жаловался своим друзьям Скендер-челебии и  Луиджи
Грити.   Венецианец   раскатисто   хохотал,   слушая   эти    признания,
Скендер-челебия неутомимо поучал:
   - Даже  одна  акча,  выбитая  из  мелкого  воришки,  может  составить
фундамент богатства целой державы. Сто акча дают аспру.  Сто  аспр  дают
дукат, сто дукатов - это уже  состояние,  тысяча  дукатов  -  богатство,
миллион - всемогущество.
   - Почему я должен собирать эти акча для всей  державы?!  -  восклицал
Ибрагим, брезгливо потирая руки. - Я не предназначен для такого дела!
   - А  какое  предназначение  выше  собирания  богатства?  -  спрашивал
Скендер-челебия.
   - Собирание мудрости - вот!
   - Разве мудрость - это не богатство? Мудрость -  это  только  ступень
перед богатством истинным, перед достатком житейским, перед золотом.
   - Золото? У меня его  уже  слишком  много!  -  презрительно  кривился
Ибрагим. - Хвала аллаху, я смог возвратить тебе твою Кисайю, от  которой
несло золотом, как от выброшенной на  солнце  рыбы  дохлятиной,  и  могу
теперь наслаждаться жизнью без этого мертвящего запаха.
   - Тебе дана в жены  султанская  сестра,  которая  еще  больше  пахнет
золотом, - усмехнулся в бороду Скендер-челебия. - Теперь ты  прикован  к
этому металлу навеки, и уже  не  спасет  тебя  никакая  сила.  Золото  -
наивысшая святость на этом свете.
   - Ты слышал? - возмущенно всплескивал  руками  Ибрагим,  обращаясь  к
Грити. - Если бы я выдал этого дефтердара имамам, они  велели  бы  толпе
избить его камнями. Золото - наивысшая святость! И кто же это говорит?
   - Каждый выбирает себе святость где может  и  как  может,  -  пытался
примирить их Грити. - Но я купец и тоже верю только в золото. Во что  же
еще верить в этом безумном мире?
   Однажды зимней ночью люди великого визиря задержали в Мармаре большую
барку, полную овец самых ценных пород  -  кивирджик,  карамай,  курджак.
Такие овцы предназначались султанским кухням и выкрадены  были,  видимо,
оттуда. Реис барки, чтобы не попасть в руки эминов,  прыгнул  в  море  и
утонул. Немногочисленная охрана не  то  откупилась,  не  то  отправилась
вслед за своим реисом, захвачен был вместе с султанскими баранами только
маленький, богато разодетый молодой евнух, у него к тому же  нашли  чашу
для шербета, на  которой  отчетливо  виднелась  султанская  тогра,  тоже
выкраденная из Топкапы. Придворные почти не  попадались  людям  великого
визиря,  либо  обманывая  их,  либо  своевременно  откупаясь,  но   этот
маленький евнух не сумел сделать ни того,  ни  другого,  поэтому  о  нем
доложили Ибрагиму. Великий визирь  решил  допросить  схваченного  лично.
Велел поставить его в помещении для  пыток,  чтобы  сразу  отбить  охоту
запираться, пришел туда весь  в  сиянии  золота  и  драгоценных  камней,
окруженный блестящими пажами и телохранителями,  сел  на  золотой  стул,
кивнул заросшим  дурбашам,  чтобы  они  подвели  обвиняемого,  вполглаза
глянул  на  мизерное  существо,  которое,  путаясь  в  широком  одеянии,
пыталось дотянуться до его золоченого сапога, спросил сквозь зубы:
   - Ты кто такой?
   - Кучук , - пропищал недомерок, тычась  в  пол  перед
Ибрагимовыми сапогами, ближе его не подпускали дюжие дурбаши.
   - Го-го! - захохотал великий визирь, а за ним и его приспешники. - Да
ведь и так видно, что ты кучук. Я спрашиваю, кто ты.
   - Кучук, - не зная, чего от него хотят,  повторил  тот,  таращась  на
грозного пашу и его подручных. - Так зовусь сызмалу, потому  что  всегда
был маленький и никогда не рос.
   - Но ведь вырос в преступника, да? Откуда ты и кто?  -  топнул  ногой
Ибрагим.
   Кучук заплакал.  Размазывал  слезы  грязной  ручонкой  по  маленькому
личику, глотал их вместе с торопливыми словами. Разве же он виноват? Его
послал начальник султанских кухонь, сам матбах-эмини, как посылал до сих
пор других поваров и прислужников. Выбрал именно его, Кучука, потому что
маленький, незаметный, такой проскользнет  всюду,  не  попадется.  А  он
попался. И теперь плачет не потому, что боится, а от  тревоги  за  плов,
который должен был  назавтра  приготовить  для  ее  величества  султанши
Хасеки - ведь только он один  умеет  подкладывать  дрова  под  котел,  в
котором  готовится  плов  со  сладостями,   он   говорил   об   этом   и
матбаху-эмини, но тот накричал на него и вытурил в эту опасную  поездку,
велев вернуться до утра, привезти ему деньги за баранов и приниматься за
плов.
   - Ты, гнида! - закричал на Кучука великий  визирь,  пиная  маленького
поваренка своим золоченым сапогом. - Смеешь произносить  тут  высочайшие
имена?! Дерьмо собачье! Я тебе смешаю день с ночью! Велю содрать с  тебя
кожу, как с барана, и сдирать тоже, как с барана, не  ножом,  а  руками,
чтобы не испортить, а потом высушить и повесить на пристани Текфурдаг  с
надписью:  "Так  будет  со  всеми,  кто  попытается  красть  в  Стамбуле
баранов".
   Но пока Ибрагим ярился, кричал и придумывал наказания для  ничтожного
воришки, в душе он рассуждал  холодно  и  спокойно.  Когда  услышал  имя
султанши, его охватило неодолимое искушение использовать  приключение  с
преступной баркой и  этого  подонка,  чтобы  бросить  хотя  бы  тень  на
султанскую любимую жену. Уже представлял себе, как поползут  по  столице
шепотки, что сама султанша, как  и  все  в  Стамбуле,  нарушает  строгий
султанский фирман, поддалась жажде  наживы,  крадет  и  перепродает.  Но
сразу же и отбросил это неразумное  желание.  Был  слишком  умен,  чтобы
слепо равнять всех людей. Это только набитый золотом Скендер-челебия  не
признает ничего, кроме денег, он  даже  тех  баранов,  что  подарил  ему
султан в Венгрии,  сумел  трижды  перепродать  для  казны  и  подговорил
проделать  это  со  своими  баранами  и  великого  визиря.  Султаншу  не
подговоришь, и никто бы не  искусил  эту  женщину  никаким  золотом.  Не
принадлежала к обычным женщинам с примитивной  жадностью  и  страстью  к
расточительству. Может, потому и лютовали толпы, называя ее чародейкой и
колдуньей, что неспособны были разгадать ее душу, не знали,  чего  хочет
эта странная женщина, к  чему  она  стремится.  Ведь  когда  человек  не
загребает богатство, для обретения  которого  ему  достаточно  протянуть
руку, он неизбежно становится загадочным, смущает и  раздражает  простые
умы. А между тем есть вещь значительнее богатства - власть. Кто  владеет
богатством, тот владеет еще не  всем.  Вдруг  появляются  желания,  коих
нельзя удовлетворить никаким золотом. Ближайший пример его  друг  Луиджи
Грити. Казалось бы, чего еще надобно  этому  человеку?  Но,  пресыщенный
всем, он возжелал недостижимого даже в его положении -  высокой  власти.
Надоедает Ибрагиму, уже несколько раз намекал самому Сулейману, что ждет
вознаграждения за свои  финансовые  советы  и  содействие.  Хочет  стать
чем-то вроде султанова наместника в Венгрии, к тому же  получить  звание
епископа. Священный сан, допустим, он легко сможет  купить  у  папы.  Но
наместничество? При живом короле, возведенном  на  престол  султаном,  и
наместник? Да еще и гяур? А Грити заупрямился и отступать не хочет ни за
какую цену. Казалось бы, у человека столько золота, что уже он стал  как
бы выше любых желаний и прихотей. Оказывается, нет. Золото - это еще  не
все. Только власть может дать полное  удовлетворение  всем  человеческим
страстям. Поэтому Хасеки, не заботясь ни о  каких  мелочах,  замахнулась
сразу на самое большое - на власть, к тому  же  наивысшую  -  над  самим
султаном. Может, еще и сама не знает этого и все делает неосознанно? Что
же, умные люди должны  постичь  скрытое  направление  ее  действий.  Он,
Ибрагим,  не  спускал  глаз  с  султанши.  Видел,  как  она   постепенно
завладевает Сулейманом, отвоевывая у него, Ибрагима, все новые  и  новые
участки падишаховой души, настанет день, когда она завладеет властителем
безраздельно и, когда обнаружит это, постигнет размеры и  пределы  своей
силы, прежде всего  уничтожит  своего  грознейшего  соперника,  великого
визиря,  заодно  отомстив  за  свое  кратковременное  рабство  (пусть  и
кратковременное, но ведь все равно  позорное,  -  для  позора  не  имеет
значения продолжительность во времени) и  за  свое  унижение,  поскольку
женщины могут прощать все, но только не рабство и унижение.
   Но разве не достаточно ему тяжкой враждебности  султанши,  чтобы  еще
отягощать себя попыткой очернить Роксолану,  возведя  на  нее  поклеп  в
мелком мошенничестве?  Ясное  дело,  этот  обрубок  человеческий,  чтобы
сберечь свою мерзкую шкуру, согласился бы на все и засвидетельствовал бы
против самого пророка и аллаха на небе, но кто  же  станет  пользоваться
услугами подонка?
   Ибрагиму бы незаметно велеть дурбашам, чтобы убрали  Кучука  с  глаз,
убрали, быть может, и навеки, но он сидел какое-то время, словно забыв о
евнухе, уставившись на него невидящим взглядом своих тяжелых глаз. Никак
не  мог  отогнать  искушения  как-то   соединить   случайно   пойманного
дворцового поваренка с властительницей  Топкапы.  Наконец  махнул  рукой
дурбашам, но не резко,  наискосок,  что  означало  бы  смерть,  а  вяло,
пренебрежительно, сверху вниз: в  подземелье.  Пусть  посидит,  покормит
крыс.
   Ночь для Ибрагима была потеряна  безнадежно.  Вечер  отдал  державным
заботам, теперь мог разве что спать, да  и  то  в  одиночку:  к  Хатидже
поздней ночью  не  пойдешь  -  султанская  сестра  не  любит,  чтобы  ее
тревожили без предупреждения. До Грити далеко, да и не  уславливались  о
встрече. Виола и перс-музыкант опротивели. Книги валятся из  рук.  Можно
бы проскакать с телохранителями по улицам Стамбула, вылавливая всех, кто
слоняется без фонарей в руках, но и это не  привлекало.  Великий  визирь
вернулся в свои рабочие покои, выслушал от старшего писца  донесения  от
санджаков, отдал распоряжения на завтра, потом  велел  привести  к  себе
Кучука. Полагалось бы подержать того хотя бы до утра в подземелье, возле
зверей, чтобы нагнать еще большего страха, но  не  хотелось  тратить  на
этого человечка слишком много времени да и не поместится больше страха в
его ничтожном теле.
   Кучук,  брошенный  на  роскошные  визирские  ковры,  должен  был   бы
почувствовать себя ошеломленным этой роскошью, но он вряд ли  и  замечал
ее. Снова ползал, уткнувшись носом в  пол,  норовил  по-собачьи  лизнуть
сапоги великого визиря, а тот то и знай гадливо отталкивал  его,  махнул
телохранителям,  чтобы  оставили  его  наедине  с  Кучуком,   встряхивая
пальцами, как бы желая стряхнуть  с  себя  грязь,  которой  набрался  от
общения с этим человечком, процедил сквозь зубы:
   - Теперь рассказывай мне о себе быстро и без  лишних  слов,  ты,  сын
шакала и свиньи. Ну?
   - Ваше высочество, мой визирь, - бормотал тот, - я Кучук, Кучук...
   Ибрагима передернуло. Как ни перепуган этот презренный прислужник,  а
все же не забывает, что он только "высочество", а не  "величество",  как
султан и султанша.
   - Какой я тебе, визирь? - взревел грек. - Твои родичи в аду, да и  то
в отвратительнейшей его части. Кучук? Что такое - Кучук?
   Евнух поднял голову, вытаращился на великого  визиря.  Никак  не  мог
понять, чего хочет  от  него  этот  всемогущественный  человек.  Ну,  он
действительно Кучук, тут уж ничего не прибавишь. И назван так не в честь
самого короткого месяца, а потому, что в детстве  ему  навеки  укоротили
тело так, что уже ничем не дотачать. Отсюда и имя. А каково имя,  такова
и жизнь. Приходится жить так,  как  живут  вокруг  тебя,  а  там  суета,
тщеславие, неправда и сплошное зло. Одни кичатся происхождением,  другие
положением, иные богатством, красотой, силой, а ты не имеешь ничего - ни
надежд, ни страхов, ни души, ни тела,  только  запуганная  ненависть  ко
всему сущему, загнанная в отдаленнейшие  закутки  души.  Он  никогда  не
искал своих корней, не знал, где их искать, не  помнил  ничего  о  своих
истоках, как будто вырос здесь, под стенами гарема, как черное зелье  на
том месте, куда выливают помои. Звали Кучуком  потому,  что  жил  тут  с
малолетства,  как  будто  и  родился  в  аду  султанских  кухонь,  среди
исполинских медных котлов,  под  которыми  вечно  гоготало  пламя.  Чуть
проснувшись, уже разносил еду гаремницам, поставив на голову  тяжеленный
поднос, переваливался на коротеньких ножках по длинным мабейнам   гарема,  ставил  блюда  на  полочки
шкафчиков-вертушек, указанных евнухами. Никогда не видел, кому он подает
еду, его тоже не видели. Шкафчик вертелся в стене, поднос исчезал на той
стороне, невидимые руки снимали его с полочки, ставили себе  на  колени,
или на столик; или на подушку  -  миндер,  нежные  уста  касались  пищи,
принесенной Кучуком, а он между тем бежал  снова  в  кухню,  брал  новый
поднос, нес его  в  другое  помещение,  евнух  указывал  ему  на  пустую
полочку... Знал или не знал о гаремницах, которым приносил еду?  На  это
не может быть однозначного ответа.
   Слышал нежные голоса. Слова. Разговоры. А кто слышит, тот уже  знает.
Имел дело  с  деревом,  а  в  дереве  всегда  можно  сделать  незаметное
отверстие. Проколоть шилом стенку круглого  шкафчика-вертушки  -  и  уже
тебе открываются внутренности гарема. А кто видит, тот тоже что-то может
знать. Может, оно и ни к чему для такого  маленького  служки,  но  разве
человек ведает, что ему нужно, а что нет? Тогда возжелал подняться  выше
во дворцовой иерархии, из простого разносчика пищи стать поваром - ахчи.
Пусть не ахчи-уста, не великим мастером кормления людей, к тому же таких
вельможных, как султанские жены, а простым себе  поваренком,  опять-таки
кучуком. Он изучал искусство ахчи, но хотя кое-что в  нем  казалось  ему
непостижимым,  а  старые  ахчи-уста  всячески  укрепляли  его   в   этом
убеждении, он учился упорно,  отчаянно,  ожесточенно,  терпеливо  сносил
насмешки, побои,  издевательства  -  и  чего  же  достиг?  Только  права
подкладывать под котел дрова. Даже воду в котлы заливали  другие,  более
доверенные, до которых  Кучук,  казалось,  никогда  не  сможет  дорасти.
Грязный, оборванный, перепачканный сажей, как стамбульский кюльбекчи, он
только и знал, что выслушивал презрительные слова старших поваров: "Что?
Ты хотел бы к котлам? Такой неряха и  грязнуля?  Да  ты  знаешь,  что  у
настоящего повара должен быть  чистый  не  только  зад,  как  у  каждого
правоверного, но и руки, нос, борода, шея  и  все  иное,  чтобы  никакая
зараза не могла попасть от тебя в котлы!"
   И вот счастье! Его заметил сам  матбах-эмини,  сказал  ему  несколько
благосклонных слов, велел выдать Кучуку дорогую одежду, теплый  халат  и
шапку и послал выполнить чрезвычайно важное поручение.
   - Что ты знаешь про гарем? - спокойно спросил у Кучука Ибрагим.
   Тот испугался еще больше. В бормотании о своей  жизни  на  султанских
кухнях он немного отошел от  страха  перед  этим  грозным  человеком,  а
теперь все начиналось сначала.
   - "Клянусь  аллахом  милосердным  и  всепрощающим  и  этим  беспечным
городом..."
   - Ты мне еще поклянешься, - пообещал ему  великий  визирь,  -  я  еще
выпущу тебе все, что содержится в твоих кишках! О гареме что знаешь?
   - Ваше высочество! - заскулил Кучук. - Ну  откуда  же  мне  знать?  Я
только дровонос. Подкладываю под котлы и  наблюдаю  за  огнем.  В  гарем
могут ходить только мальчики до двенадцати лет. Даже  евнухов  из  кухни
только маленьких туда...
   - А те - что они знают?
   - Да разве я...
   - Говори все!
   -  Аллах  часто  милостив  даже  к  безумным...  Они  узнают  там   и
запрещенное...
   - Ага, узнают. А потом?
   - Кто что слышит, что видит, несет и разносит... Но ведь не  я,  ваше
высочество, не я...
   - Тебе доносят?
   - Кто я? Ничтожный дровонос.
   - А если бы стал ахчи-уста?
   - Разве об этом может мечтать простой смертный?
   Ибрагим встал с дивана, подошел к Кучуку, сгреб его за ворот  одежды,
тряхнул.
   - Поклянись, что  нигде  никому  не  проговоришься  о  том,  что  тут
услышишь, ты, последыш!
   Не отпускал ворот, все сильнее закручивал, так  что  Кучук  захрипел,
задыхаясь и синея. Потом чуть ослабил, крикнул:
   - Ну!
   - Клянусь, - прохрипел Кучук, не зная,  в  чем  же  ему  клясться.  -
"Клянусь небом - обладателем башен, и днем обещанным,  и  свидетелем,  и
тем, о ком он свидетельствует! Клянусь посылаемыми поочередно, и веющими
сильно, и распространяющими бурно, и различающими твердо, и  передающими
напоминание, извинение или внушение! Ведь то, что вам обещано, -  готово
случиться!"
   Ибрагим швырнул Кучука на ковер, вытер руки.
   - Ты хороший мусульманин.
   - "Поистине, - пробормотал Кучук, -  Аллах  -  дающий  путь  зерну  и
косточке".
   -  Слушай  обоими  ушами,  -  спокойно  промолвил   великий   визирь,
усаживаясь на диване и подкладывая под  спину  парчовые  подушки.  -  Ты
придешь к матбаху-эмини, принесешь ему деньги за баранов. Денег  я  тебе
дам. Ничего не скажешь ни про барку, ни о том,  где  ты  ночью  был.  Не
скажешь никому, иначе... Ты поклялся святой книгой, но и без клятвы я бы
все равно разыскал тебя даже под землей... Скажи  начальнику  султанских
кухонь, что выполнишь еще не одно его поручение. И выполняй, пока он  не
поставит тебя настоящим ахчи. Мои люди помогут тебе  даже  в  незаконных
делах, чтобы ты законно получил свое место, о котором мечтаешь с  давних
пор. А между тем ты будешь докладывать мне все, что узнаешь  о  султанше
Хасеки и султанских одалисках. Султан мужчина и  пользуется  женами  для
удовлетворения своих плотских утех. Но  жены  изменчивы,  тем  или  иным
способом могут нанести великое оскорбление его величеству  падишаху,  да
продлит аллах его тень на земле. Даже самый замысел  такого  оскорбления
уже  злодеяние.  Если   что-то   заприметишь,   услышишь,   догадаешься,
немедленно должен найти способ рассказать мне об этом...
   - "Да не увидят глаза мои  того,  что  заставляет  думать  разум",  -
пробормотал Кучук.
   - Ну! - прикрикнул на него Ибрагим. - Я буду  следить  за  тобой.  За
малейшую провинность с тебя сдерут шкуру опытнейшие палачи - джеллаты. А
теперь прочь с моих глаз! Погоди, сколько ты должен принести  денег  для
матбаха-эмини?
   Получив деньги, Кучук попятился от этого страшного человека,  который
в любое мгновение мог лопнуть от гнева, опередив  срок,  предназначенный
ему аллахом. Если бы не был и сейчас еще так перепуган, то посмеялся  бы
от мысли о том, какой малой ценой выкупил свою жизнь, за которую  в  эту
ночь никто не дал бы и выщербленной акчи. Подслушивать и подглядывать за
султаншей? Что могло быть проще? Все равно же все они  там,  на  кухнях,
только то и делали, находя в этом своеобразное развлечение, и  утеху,  и
хотя бы незначительное возмещение за свое вечное  рабство.  Они  видели,
как  набивают  желудки  разленившиеся  одалиски,  сами  же  напихивались
подслушиванием,  подглядыванием,  запрещенными  тайнами.  Каждый  чем-то
питается на этом свете.
   Уже отпустив евнуха, Ибрагим пожалел, что не велел выпороть его  хотя
бы для острастки. Для большего страха. Доносчиков имел достаточно и  без
этого   ничтожного   Кучука.   Но   то   были    платные    улаки,    их
предупредительность измерялась количеством получаемых  ими  денег.  Этот
будет  доносить  за  страх.  Всякий  раз  надеясь,  что  лишается  этого
страшного чувства, продавая чью-то душу (может, и Роксоланину), не ведая
в своей ограниченности, что от страха спастись ему уже не дано. Но чтобы
человек ощутил, что это зловещее чувство разрастается в нем, как могучее
ядовитое дерево, его нужно иногда бить долго и  мучительно.  Небитый  не
знает страха.  От  таких  людей  толку  не  жди.  Наверное,  и  держава,
населенная одними небитыми людьми, долго не продержится и рухнет, еще  и
не расцветя, как буйный папоротник, не укоренившийся на земле.
   Ибрагим чуть не крикнул огланам, чтобы догнали  и  возвратили  Кучука
для завершения расправы. Утешил себя мыслью, что  евнух  не  минует  его
рук. Ведь если подумать, то разве же  не  все  равно,  когда  бит  будет
человек?

ВРАТА

   Она часто думала (а может, ей просто казалось, а может, снилось?):  а
что, если поставить на воле, в пустыне, на просторе  большие  врата?  На
помин души, как ставят джамии, имареты,  медресе,  дервишские  приюты  -
текии и гробницы - тюрбе. Когда-то  Ходжа  Насреддин  якобы  получил  от
кровавого Тимурленга десять золотых на строительство дома. Он поставил в
поле одну дверь с задвижкой и замком.  Память  об  этой  двери,  пояснил
мудрый ходжа, будет говорить потомкам  о  победе  Тимура:  над  высокими
триумфальными вратами завоевателя будет стоять неутихающий плач,  а  над
дверью бедного Насреддина - вечный смех.
   Женщина стоит, как врата, при входе и при выходе с сего света.
   А если и женщина брошена за врата? Тогда по  одну  сторону  воля,  по
другую - всегда неволя, как бы высоко ты ни была вознесена.
   Если же вынести врата в пустыню, то со всех сторон воля, только  одни
врата как знак заключения, как божья слеза над несовершенством мира.
   Роксолана  видела  те  врата  почти  осязаемо.   Одинокие,   могучие,
непробивные: может, деревянные, из огромных кругляков, обитые  гвоздями,
окованные железом; может, мраморные, а то и бронзовые,  в  сизой  патине
времени, высокие, до самого неба,  -  облака  цепляются  за  них,  птицы
испуганно облетают их на расстоянии, молнии жестоко бьют в них, и звенят
они, стонут, гудят, одинокие, как человек на свете, и темный плач  стоит
над ними, и стон, и всхлип.
   "Клянутся мною те, что против меня ярятся".

ЧАРЫ

   Утра приходили из-за Босфора чистые-чистые, как детские личики.  Даже
тогда, когда дети еще были маленькими и  не  давали  спать  по  ночам  и
Роксолана спала урывками,  все  же  она  встречала  утро  легкотелая,  в
радостной летящести духа, каждая жилка в ней пела, прикосновения воздуха
к лицу и всему телу были как шелк, и каждый день как будто предвещал ей,
что она должна пройти сегодня между двух цветастых  шелковых  стен.  Так
султан во время своих селямликов проезжает по улицам  Стамбула,  которые
превращаются в сплошные стены из шелка и цветов, а еще  из  восторженных
восклицаний столичных толп. Но как только падишах проедет, затоптанные в
грязь цветы вянут, шелка обдираются, толпы, коим обещана щедрая плата за
выкрики  в  честь  повелителя,  как  всегда,   обмануты   и   проклинают
обманщиков, снова вокруг бедность, горы нечистот и нищета, нищета.
   А те шелковые стены, которые мерещились  Роксолане  по  утрам,  после
пробуждения?  С  течением  дня  они  сдвигались  вокруг  нее,   сжимали,
стискивали ее, уже словно бы и не шелковые,  а  каменные,  тяжелые,  как
несчастье. Чем понятнее становилась ей  жизнь  в  гаремных  стенах,  тем
бессмысленнее она  казалась.  Порой  нападало  такое  отчаянье,  что  не
хотелось жить. Держалась на свете детьми. Когда-то рожала их  одного  за
другим - даже страх брал от таких неестественно беспрерывных рождений, -
чтобы жить самой, зацепиться за жизнь, укорениться в ней. Теперь  должна
была жить ради детей.
   Когда-то султан был только неведомой  угрозой,  затем  -  вымечтанным
избавлением, а  со  временем  стал  ближайшим,  единственным  человеком,
любимым человеком, хоть и все еще загадочным. Постепенно она  сдирала  с
него загадочность, упорно добиралась  до  его  сути,  до  его  мыслей  и
сердца. Когда еще не было у него  Хуррем,  любил  ужинать  с  Ибрагимом,
теперь на долю грека выпадали разве что ужины в походах, в  Стамбуле  же
почти все ночи принадлежали Хуррем. Обедал султан иногда  с  визирями  и
великим муфтием. Считалось, что во время таких обедов будут  говорить  о
державных делах, но  Сулейман  был  всегда  неприступно  молчаливым,  ел
быстро, небрежно (обед состоял всего из четырех блюд), будто он спешил и
берег себя для ночных уединений с султаншей.
   Никто никогда не знал,  о  чем  думает  султан,  только  эта  молодая
женщина стремилась это знать и достигла успеха. Никто никогда не понимал
движений его сердца, она это  делала  всякий  раз  и  пугала  его  своим
ясновидением, так что иногда он поглядывал на нее со страхом,  вспоминая
упорные нашептывания о том, что Хуррем злая колдунья.
   В темной Сулеймановой душе, заполненной безмерной любовью  к  Хуррем,
все  же   находились   такие   закутки,   куда   по-змеиному   заползала
подозрительность, зловеще шипела, брызгала жгучей отравой. Тогда  ярился
неведомо на кого, и, как бы чувствуя смятение  в  его  душе,  появлялась
валиде, которая была убеждена, что дом Османов без нее давно бы  рухнул,
а поэтому все должна была знать, всем  управлять,  за  всеми  следить  и
вынюхивать; предоставляя султану  господство  над  телами,  себе  хотела
захватить власть над душами.
   - Слышали ли вы, мой царственный сын? - допытывалась она у Сулеймана,
и он почти с ужасом смотрел, как изгибаются ее темные уста, прекрасные и
в то же время ядовитые, как змеи.
   Или же прибегала к  нему  сестра  Хатиджа,  которая  никак  не  могла
угомониться, даже получив себе в мужья самого великого визиря и  любимца
султана, и кричала, что ей невмочь более терпеть в Топкапы эту колдунью,
эту славянскую ведьму, эту...
   - Уймись, - спокойно говорил ей Сулейман, а сам думал: "А может, и  в
самом деле? Может, может..."
   Ибрагим был осторожнее, но и по-мужски решительнее.
   -  Не  разрешили  бы  вы,  о  мой  султан,  чтобы  капиджии  у   врат
Баб-ус-сааде открывал лица всем  женщинам,  которые  проходят  в  гарем?
Ведь, переодевшись женщиной, туда могут проникнуть злоумышленные  юноши,
и тогда...
   - А не следует ли, мой султан, велеть привратным  евнухам  обыскивать
всех портных и служанок, которые проходят  в  гарем  с  воли,  чтобы  не
проносили они запрещенного или такого, что может...
   - А не следует ли поставить на султанской кухне людей для  наблюдения
за кушаньями, которые готовятся для султанши Хасеки и  для  обитательниц
неприступного гарема? Чтобы не допустить никакого вреда для драгоценного
здоровья ее величества...
   - И не лучше ли было бы, если бы...
   - А также недурно было бы еще...
   Где-то оно все рождалось, сыпалось и сыпалось с мертвым шорохом,  как
крупа с неба, собиралось целыми  кучами  хлама,  злые  люди  султановыми
руками  выстраивали  из  тех  отбросов  стены   недоверия,   подозрений,
оговоров, сплетен, слежки и угроз вокруг Роксоланы, и она с каждым  днем
все острее и болезненнее ощущала, как сжимаются те стены, будто  вот-вот
рухнут и под своими обломками навеки похоронят  и  ее,  и  ее  маленьких
детей.
   Утра были ласковые и радостные, а дни невыносимые и тяжелые. Ночи  не
спасали. Поначалу молчала, не говорила султану ничего, а  когда  не  под
силу стало молчать дальше и она пожаловалась султану, он холодно бросил:
   - Я не могу думать о такой нелепости.
   - А вы считаете, что мне хочется думать об этом? -  закричала  она  и
заплакала, и он не мог унять ее слез, потому что на  этот  раз  не  знал
как, не умел, а может, и не хотел.
   Что о ней только не говорено тогда в Стамбуле!
   Будто привезла со своей Украины две половинки яблока на  груди,  дала
съесть те половинки Сулейману, и падишах запылал любовью к ней.
   Будто поймали в Румелии знахарок, собиравших для султанши в пущах тот
нарост, что свисает с  умирающих  деревьев,  как  взлохмаченная  мужская
борода, и называется "целуй меня". И она этим наростом должна  была  еще
больше приворожить султана.
   Будто задержали двух бабок, несших в гарем  косточки  гиеньей  морды.
Когда стали  пытать  этих  бабок,  они  сознались,  что  несли  косточки
султанше, ибо это сильнейший любовный талисман.
   Будто  евнухи  кизляр-аги  Ибрагима  нашли  зашитые  в  покрывале  на
султанском ложе высушенные заячьи лапки  -  они  должны  были  оберегать
любовь Сулеймана к Хуррем.
   Будто поймали в  Стамбуле  зловредную  еврейку  по  имени  Тронкилла,
варившую любовное зелье для султанши.
   Будто найден на кухне котел, в котором варился гусак, общипанный,  но
не зарезанный, никто не знал, откуда взялся тот  гусак  и  кто  поставил
котел на огонь, но открыли люди великого визиря, что тем гусаком  должны
были накормить султана, чтобы он навеки прикипел сердцем к Роксолане.
   Будто обнаружили в покое самой султанши Хасеки  волшебное  зеркало  в
черной раме, и кто заглядывал в то зеркало, тот видел свою смерть и,  не
выдерживая этого зрелища, отдавал аллаху душу.
   Будто султанша, играя с  детьми  в  садах  гарема,  делает  из  сухих
листьев мышек, которые должны принести кому-то смерть.
   Будто дьяволы  неистовствуют  вокруг  священных  султанских  дворцов,
будучи не в состоянии пробиться туда сквозь частокол молитв правоверных,
но как только султанша выезжает за пределы Стамбула, они обступают ее со
всех сторон, берут под  охрану  и  наводят  порчу  на  каждого  честного
мусульманина, который бы  имел  неосторожность  приблизиться  к  ведьме.
Когда султанша была с падишахом близ  Эдирне,  дьявол  в  оленьей  шкуре
кинулся на падишаха, но тот застрелил его, и на  месте  оленя  оказалась
смердящая куча дерьма.
   Будто пила султанша отвары из сальвии  и  петрушки,  чтобы  превзойти
плодовитостью Махидевран и  всех  султанских  жен,  самому  же  падишаху
насыпала в карманы гвоздиков, чтобы сделать его крепче в постели.
   А кто говорил, кто видел, кто докажет?
   Нет врагов, нет противников, только перешептывания,  оговоры,  шелест
да шорох, снование теней, призраков и привидений  и  ненасытность  тысяч
султанских холуев, словно бы их надо кормить не только чорбой и  пловом,
но еще и суевериями, сплетнями и подозрениями.
   И чьи-то языки, раздвоенные и растроенные, жалили и жалили, и  кто-то
отдавал повеления, и жирные  евнухи  у  ворот  гарема  задерживали  всех
портных, вышивальщиц, непревзойденных  в  умении  изготовлять  ароматные
мази арабок, грубо срывали с их лиц чарчафы, гоготали:
   - Не умрешь,  если  покажешь  свою  старую  рожу!  Куда  идешь?  Кому
несешь?
   Неверных в гарем не допускали, поэтому  армянки,  которые  как  никто
другой знали толк в женских украшениях, гречанки с редкостными тканями с
островов,  венецианки  с   оксамитами   и   кружевами   вынуждены   были
переодеваться мусульманками, но обман грубо разоблачался, и  всякий  раз
распространялись слухи: "Снова поймали ведьму, которая несла что-то  для
султанши!" Как будто в огромном Баб-ус-сааде жила одна Хуррем,  не  было
ни валиде, ни одалисок, ни множества старых  уста-хатун,  хазнедар-уста,
служанок и богатых рабынь.
   Жаловаться? Кому? Искать виновных? Где?
   Все это напоминало детские кошмары:  руки,  что  вырастают  ниоткуда,
алчно тянутся к твоему горлу, ты кричишь, просыпаешься - и нигде никого.
Или неизвестно чей окрик сквозь сон: "Настася!" - и снова  просыпаешься,
и нигде никого, только ночь, мертвое сияние месяца и тишина, как на  том
свете. Еще напоминало все это жуткие рисунки  мусульманских  художников,
которым Коран запрещал изображать людей  и  какие-либо  живые  существа:
стрелы, что летят из  луков,  которые  никто  не  натягивает;  никем  не
управляемые и не нацеленные тараны,  разбивающие  стены;  мечи,  которые
секут, неведомо чьими руками удерживаемые.
   Еще недавно Роксолана считала, что ничего тяжелее рабства  нет  и  не
может быть, теперь убедилась, что  оговоры,  поклепы  и  подозрения  еще
страшнее неволи.
   Должна была пережить и это, не ожидая ничьей  помощи,  не  разыскивая
виновных. Султан не был ни ее защитой, ни надеждой  в  этой  безнадежной
борьбе, - он сам все глубже и глубже увязал в трясине войны, начал ее  в
первый год своего вступления на престол и теперь, пожалуй,  никогда  уже
не  сможет  закончить.  Считал,  что  удалось  ему  загнать  в   трясину
неразумного венгерского короля, и не замечал, что сам увяз  в  глубоком,
бездонном болоте, попал на глубину.
   Снова пошел  на  Венгрию,  раздираемую  междоусобицами  между  Яношем
Запольей, поставленным Сулейманом, и  братом  Карла  Пятого  Фердинандом
Австрийским. Народ же не хотел ни  семиградского  воеводу-предателя,  ни
Габсбурга; как во времена Дьердя Дожи, снова из  своих  глубин  выдвинул
святого, пророка и царя Йована Ненаду, и тот пошел против Яноша Запольи,
пугал магнатов, окрестивших его Черным Человеком, проходил по венгерской
равнине, как народная кара всем предателям и изменникам.
   Ибрагим намекал султану, что порядок в той неспокойной земле  мог  бы
навести только он, сменив печать великого визиря на  венгерскую  корону,
или же по крайней мере  их  общий  друг  Луиджи  Грити,  посланный  туда
наместником самого Повелителя Века.  Однако  Сулейман  заявил,  что  сам
пойдет на Дунай, чтобы покарать Фердинанда и утихомирить венгров.
   Целыми днями Гасан-ага приносил Роксолане лихие  вести  о  клокотанье
Стамбула вокруг ее имени, а по ночам звал ее султан, и ее зеленые  глаза
должны были светиться силой, волей, радостью жизни.  Не  желала  слышать
слов ни о власти, ни о золоте, прибылях, казне, все это наводило на  нее
такую тоску, что хотелось  плакать.  Когда  султан  заводил  разговор  о
походах против неверных, она зажимала ему рот, капризно морщилась:
   - Ничего нет враждебнее и ненавистнее для женщин, чем война.
   Могла  бы  прибавить  к  войне  еще  великого  визиря  и  валиде,  но
предусмотрительно молчала, надеясь,  что  всемогущее  время  устранит  и
Ибрагима, и  султанскую  мать,  но  устранит  ли  оно  когда-нибудь  эту
проклятую войну?
   Не скрывала от султана своих чувств, а он не проявлял к ним внимания,
считая все это прихотями едва ли не детскими и, словно бы дразня Хуррем,
поступал ей наперекор.  Великому  евнуху  Ибрагиму  напомнил,  чтобы  он
прежде всего слушался валиде, возвращая таким образом султанской  матери
власть над гаремом, которую она было утратила после янычарского мятежа.
   Ибрагим перед новым походом был возведен в звание  главнокомандующего
сераскера, в знак чего Сулейман дал ему свой  фирман:  "Сим  повелеваем,
что отныне и  навеки  ты  мой  великий  визирь  и  сераскер,  коего  мое
величество  ввело  в  эту  честь  для  всех  моих  земель.  Мои  визири,
беглербеги, казиаскеры, муфтии, кадии, сеиды, шейхи, придворные вельможи
и опора царства, санджакбеги,  начальники  конницы  и  пеших,  алайбеги,
субаши, церибаши, все мои победоносные войска,  великие  и  малые,  люди
высокого и низкого звания, все жители моих земель и окраин,  правоверные
и райя, богатые и бедняки - все сущее должно признавать  моего  великого
визиря сераскером и в том  звании  уважать  и  почитать,  оказывать  ему
помощь, слушаться его велений так, как будто они вышли из моих  уст,  из
которых сыплется бисер..."
   И  после  этого  фирмана  Сулейман  пришел  для  прощальной  ночи   к
Роксолане, и та ночь прошла в слезах и  поцелуях,  было  грустно-грустно
обоим, точно все на свете умерло и они сами тоже не знают, живы или нет;
спали где-то Роксоланины дети в своих покоях, спали евнухи  и  одалиски,
спали птицы в клетках и звери в подземельях, не спала только  ненависть,
прорастала  из  удобренной  человеческими  трупами  жирной  стамбульской
земли, как ядовитое зелье, и слышно было,  как  прорастает  неустанно  и
зловеще сквозь эту ночь расставания. Неужели  султан  был  так  ослеплен
своею алчностью просторов, что ничего не замечал, не слышал и не знал?
   Роксолана взяла руку Сулеймана, приложила к своей груди.
   - Слышите, мой падишах?
   Сердце стучало, точно детским кулачком: стук-стук...
   - Я люблю это сердце больше; чем свое, - тихо сказал он.
   - Любовь должна бы вселять  жалость  в  вашу  душу,  мой  повелитель.
Почему же миром правит жестокость?
   - Мир должен подчиняться закону, - сказал он сурово.
   - Какому же? Кто установил тот закон?
   - Закону правоверных. А установил его исламский меч.
   Она заплакала.
   - О горе мне, горе! Бог существует только в людях. Разве же  не  грех
убивать их? Ваше величество! Видели ли вы  когда-нибудь  такой  цветочек
полевой  под  названием  ромашка?  У  него  белые  лепестки   и   желтая
сердцевинка. Видели?
   Переход  от  судьбы  мира  до  маленького  цветочка   был   настолько
неожиданным, что Сулейман даже отшатнулся от Роксоланы.  Не  переставала
его удивлять. Из женщины могла  снова  стать  девочкой.  Пугливое  тело,
пугливые мысли.
   - Видели? - не отставала она.
   Сулейман кивнул.
   - А попробуйте оборвать на ромашке белые лепестки,  чтобы  она  стала
только желтой, что это будет - цветок?
   - Нет, то уже не цветок.
   - И не будет той красоты, что ей дарована аллахом?
   - Не будет.
   - Вот видите, видите! Аллах творит красоту в неодинаковости, зачем же
вы хотите сделать всех людей  одинаковыми?  И  возможно  ли  это?  И  не
противоречит ли воле аллаха?
   - Люди не цветы, - коротко возразил султан.
   - Но я хочу быть цветком! И чтобы щедрое солнце вашей благосклонности
ласково согревало меня своими лучами! Каждый день и каждую ночь  я  буду
ждать от вас ваших честных писем и буду плакать и рыдать над ними всякий
раз вместе с вашими царственными детьми. Если же  вы  вложите  в  каждое
свое письмо волосок из ваших усов, я  обцелую  тот  волосок,  как  моего
падишаха, как свет моих очей и мою неомраченную радость...
   - Я буду присылать тебе  подарки  из  каждого  конака,  после  каждой
победы, с каждого дня пути.
   - Самым большим для меня подарком будет, если вы вспомните  обо  мне.
Больше мне ничего и не надо...
   - Я хотел, чтобы моя царственная мать была тебе опорой и  защитой  во
время моего  отсутствия  и  чтобы  вы  в  одинаковой  мере  пользовались
нераздельной властью над гаремом.
   - Ради вас я готова делить даже неделимое!
   - Я назвал сераскером похода великого визиря, чтобы  высвободить  для
себя время думать над законами, ибо  законы  должны  рождаться  в  одной
голове, так же как дитя в лоне одной матери.
   - Разве я имею что-либо против великого визиря?
   - Но ты бы должна его полюбить.
   - Полюбить? - Она схватила Сулеймана за плечи, приблизила  свое  лицо
вплотную к его. - Полюбить Ибрагима? Ваше величество, если бы вы  только
знали этого человека! Я не верю ему и никогда не поверю!
   - Зато верю ему я.
   - Что же мне делать? Я, бессильная женщина, ваша раба, окруженная  со
всех сторон Ибрагимовым подслушиванием,  оплетенная  сетью  недоверия  и
подозрительности,  бьюсь,  рвусь,  но  все  тщетно.  Но  тщетны  и   его
коварства. Пусть оставит паутину для паука. Скажите  ему  об  этом,  мой
повелитель. Есть у меня свои люди на воле, они следят  за  каждым  шагом
Ибрагима,  и  если  он  посмеет  тронуть  хоть  одного  из  них,   пусть
остерегается! Скажите ему и об этом, мой повелитель! Гасан-ага останется
в Стамбуле, чтобы беречь меня не здесь, в гареме, а на воле, ибо если  и
угрожает что-то мне и вашим детям, то угроза та наплывает с  воли,  ваше
величество! Вспоминайте меня, умоляю вас!
   Может, стала бы еще домогаться,  чтобы  султан  устранил  Ибрагима  с
высочайших постов,  прогнал  с  глаз?  Может,  домогалась  бы  и  смерти
Ибрагима, угрожая Сулейману, что сама заколет коварного грека кинжалом в
присутствии его величества?
   Ни за что на свете!
   Но уж если распускали о ней слухи, что  она  ведьма  и  колдунья,  от
одного взгляда которой ослабевают тетивы луков  у  турецких  воинов,  то
могла отплатить  им  хотя  бы  проклятиями,  посылаемыми  в  душе  вслед
грабительскому походу: пусть исчезнут, как вода разлитая;  когда  пустят
стрелы свои, пусть те стрелы отупеют; пусть они, как выкидыш, никогда не
увидят солнца!
   И стихии, как бы услышав голос этой  всемогущественной  и  несчастной
женщины, преследовали султана с его войском со дня выхода из Стамбула  и
до  самого  возвращения  с  такою  жестокостью,   что   казалось,   небо
провалилось, земные воды пошли на сушу, сама земля содрогнулась в  своих
недрах, чтобы стряхнуть с себя грабительские исламские орды. Дождь стоял
стеной в продолжение нескольких месяцев. Не  видно  было  ни  земли,  ни
неба.  Реки  вышли  из  берегов,  глиняные  горы  сдвигались  со   своих
миллионнолетних лож, болота образовывались там, где  испокон  веков  был
один  камень,  гибли  от  потоков  кони,  верблюды,  мулы,  овцы;   люди
спасались, взбираясь  на  деревья  и  живя  там,  как  обезьяны,  целыми
неделями. Какой-то бег ночью возле Эдирне влез  на  дерево,  на  котором
было множество мелких гадючек, они мгновенно облепили его, лезли  ему  в
глаза, в рот, в уши, спасаясь от воды, и он боялся до утра шевельнуться,
хотя все в нем дрожало и сердце едва не разорвалось от отвращения.
   Целый месяц страданий и неудач,  позора.  Сераскер  Ибрагим  не  умел
навести порядок в огромном войске. Привык, чтобы перед ним распахивались
ворота, чтобы земля стлалась под ноги, а он топтал ее золотыми сапогами,
усыпанными самоцветами, и  отдавал  своим  подручным  Скендер-челебии  и
Луиджи Грити. В Венгрии Скендер-челебии нечего было  делать,  ибо  земля
была обобрана дотла, зато Грити вызвался быть  добровольным  посредником
между венгерскими магнатами и султаном, где-то что-то выведывал, кого-то
покупал, кого-то  продавал,  нашептывал  султану  о  ненадежности  Яноша
Запольи, о намерениях хранителя венгерской короны передать ее Фердинанду
Габсбургу или же присвоить себе. Кончилось все  тем,  что  венецианец  с
десятком  головорезов  выкрал  корону  святого  Стефана  вместе   с   ее
хранителем Петером Переньи из Буды, привез Ибрагиму и  тот  показал  эту
святыню визирям, пашам и бегам, а ночью в своем шатре примерял корону, и
Грити, присутствовавший при этом, признал, что  корона  святого  Стефана
очень к лицу Ибрагиму, особенно если тот пообещает сделать  его,  Грити,
архиепископом и своей правой рукой в этой богатой земле.
   Янош  Заполья  был  еще  раз  назван  венгерским  королем:   Сулейман
милостиво допустил его к руке, но корону не отдал,  заменив  ее  десятью
золотыми кафтанами и тремя конями в золотых уздечках. Грити за  старания
и советы получил из султанской казны две тысячи дукатов и наименован был
постоянным представителем венгерского короля на Высокой Порте.
   Из Венгрии медлительная, неповоротливая, но  упрямая  сила  Сулеймана
двинулась на Вену. Взять эту твердыню  Габсбургов,  ближайшую  к  землям
Османов, - и забудется позор неудач, бездарность  сераскера  -  великого
визиря, грабительство акинджий, которые поразбегались  во  все  стороны,
разоряя, сжигая, убивая, оголяя землю так, что становилась она еще более
пустынной, нежели в первые дни сотворения мира.
   Только в начале октября  султанские  войска  окружили  наконец  Вену.
Оставалось всего каких-нибудь два десятка дней до дня Касима,  когда  по
обычаю  войска  уже   должны   возвращаться   домой,   особенно   отряды
анатолийских спахиев, не привыкшие к холодам, а между тем забрались  они
в такую даль, что не  добраться  им  домой  и  за  три  месяца.  Поэтому
думалось им не так о взятии этого большого  чужого  города,  окруженного
хоть и старыми, но еще крепкими  каменными  стенами  и  башнями,  как  о
далекой  дороге  домой.  Зато  янычары,  изголодавшиеся  по  добыче,  по
грабежам, с вожделением поглядывали на высокие башни Вены и  клялись  не
уйти отсюда, не побывав по ту сторону стен и  не  вывернув  внутренности
всех тех больших каменных строений.
   Тридцать тысяч шатров было раскинуто у стен  австрийской  столицы.  В
котловине Зиммеринга поставили султанский шатер, огромное сооружение  из
драгоценнейших  в  мире  тканей,  закрепленный  на  сотнях   драгоценных
столбиков, украшенный наверху огромным яблоком из чистого золота, внутри
устланный в несколько слоев толстыми  коврами,  на  которых  играли  все
краски и узоры Востока. Крылья султанского шатра  были  усеяны  золотыми
зернами, отчего весь он сиял так, будто само солнце спустилось на  землю
из-за дождевых туч, и  вызвал  в  осажденных  такое  удивление  и  такой
почтительный страх, что и через сто лет будут показывать венцы то место,
на котором стоял шатер Сулеймана.
   Пятьсот  бостанджиев  днем  и  ночью   охраняли   султанский   шатер.
Двенадцать тысяч янычар непробиваемым обручем окружали своего  падишаха.
Лил дождь с холодным ветром, а в султанском шатре  было  тепло  и  сухо,
медные  жаровни,  наполненные  раскаленным  родопским  древесным  углем,
излучали приятное тепло, из курильниц струились индийские  ароматы,  как
бы напоминая Сулейману о великом завоевателе индийского  народа  Бабуре,
которого он должен был превзойти  здесь,  под  стенами  этого  прибежища
Габсбургов. Султан созывал диван, слушал сообщения сераскера  о  течении
событий.  Утешительного   было   мало.   Неудержимые   на   незащищенных
местностях, по которым прокатывались смертоносным валом, турецкие войска
становились беспомощными перед малейшей преградой. Единственное, что они
умели, - это упорно ползти, как  надоедливые  мухи,  на  стены  и  башни
осажденных твердынь и так  же,  как  мухи,  гибнуть  тысячами,  и  когда
добывали наконец твердыню, как это было под Белградом и  на  Родосе,  то
добывали такою кровавой ценой, что страшно  было  вымолвить.  В  Венгрии
Ибрагим за два похода не смог взять ни одной  хотя  бы  самой  маленькой
крепости. Клал трупы тысячами, посылал к султану гонцов-хабердаров  -  с
вестями о победе, а выходило ложь за  ложью.  Другой  давно  лишился  бы
головы, у грека же, ко всеобщему удивлению, голова все  еще  торчала  на
плечах и держалась, кажется, достаточно прочно, ибо после  каждой  новой
неудачи Сулейман, который наливался все большей яростью и жестоко  карал
каждого, кто попадался ему под  руку,  вертлявого  грека  одарял  своими
ласками, цеплял ему на тюрбан  новое  перо  с  бриллиантом,  выдавал  из
сокровищницы новые и новые кожаные кошельки с дукатами.
   Под Вену Ибрагим не привез больших пушек, которыми  когда-то  громили
стены Белграда и Родоса, - он надеялся на подведение пороховых  мин  под
стены и образование проломов, столь милых сердцу янычар. Но все  подкопы
незамедлительно обнаруживались защитниками города, которые в подземельях
держали сосуды,  до  краев  наполненные  водой,  и  большие  барабаны  с
насыпанным на них сухим  горохом.  От  малейшего  колебания  почвы  вода
выплескивалась из сосудов, горох тарахтел по барабанам,  защитники  либо
же мгновенно начинали  вести  встречный  подкоп  и  подрывали  исламских
воинов, либо неожиданно прорывались в том месте,  где  велся  подкоп,  и
вырубали там всех турок своими страшными мечами, на  каждый  из  которых
они могли нанизывать по три человека.
   Однажды сам Ибрагим чуть не  попал  в  руки  венцев,  выскочивших  из
города и порубивших двести янычар. В тот день Сулейман обещал завтракать
в Вене. Защитники отправили к нему несколько пленных рассказать султану,
как сожалеют венцы, что не могут послать ему на завтрак ничего  другого,
кроме пушечных ядер.
   Убедившись в неспособности сераскера взять  город,  султан  велел  14
октября идти войском на последний штурм, пообещав  по  двадцать  дукатов
каждому ворвавшемуся в город. В  большой  пролом,  образованный  взрывом
нескольких мин, которые все-таки удалось  подвести  под  стену,  первыми
бросились  янычары,  не  так  побуждаемые  султанскими   дукатами,   как
надеждами на добычу в городе, но войско двигалось  за  ними  медленно  и
неохотно. Уже не молитвы и обеты пророка и падишаха, не зурны,  барабаны
и тулумбасы подгоняли исламское воинство, а паши и беги, которые пустили
в ход канчуки, палицы, сабли, толкали и пинали  своих  воинов  в  спину,
гнали их вперед, как скотину на убой, а те упирались тоже  как  скотина,
предпочитали гибнуть от рук  своих  бегов,  чем  идти  против  испанских
мушкетов, плевавшихся страшной смертью из-под каждого  камня,  и  против
немецких мечей, которыми ландскнехты резали все живое и мертвое, стоя по
колени в крови, неуязвимые для стрел, для ядер и для божьей кары. А  тут
еще добавило страху видение  двухголового  рыцаря,  наполнившего  сердца
верующих таким ужасом, что даже янычары повернули  и  бросились  бежать,
закрыв глаза. А двухголовый,  огромный,  весь  в  крови,  недоступный  и
недосягаемый, стоял в самом проломе  и  рубился  с  таким  неистовством,
будто был уже и не человек,  а  сам  дьявол,  спустившийся  с  неба  или
пришедший из ада на  помощь  христианам.  Португалец,  потерявший  левую
руку, и немецкий наемник,  которому  отрубили  руку  правую,  прижимаясь
плечом к плечу, соединились в  одного  человека,  может,  умирая  встали
перед врагами воплощением неприступности и бессмертия  этого  дунайского
великого города - и тупая османская сила отхлынула.
   Султан, спасая  от  окончательного  позора  своего  сераскера,  велел
отступать.
   Была  середина  октября.   Дождь   сменился   снегом.   Небо,   точно
смилостивившись над неудачливыми завоевателями,  накрывало  землю  белым
пушистым саваном, пряча под ним  те  тридцать  тысяч  исламских  воинов,
которые полегли под стенами Вены. Султан выплатил янычарам по  пятьдесят
дукатов каждому, Ибрагиму подарил саблю, усеянную драгоценными  камнями,
четыре кафтана и шесть тысяч дукатов.  Ни  единого  упрека,  ни  единого
гневного взгляда на великого визиря, только ласка и приветливость,  хотя
и звучали у Сулеймана в ушах слова из писем Хуррем,  присылаемые  ею  из
Стамбула еженедельно: "Я же вам говорила!  Я  же  вам  говорила!"  Позор
Ибрагима падал и на него. Признать его - признать для обоих.
   Янычары выли от ярости, что уходят из-под Вены, не добравшись  до  ее
домов. Все, что не могли унести с  собой  в  далекую  дорогу,  валили  в
огромные кучи, поджигали, в те огромные костры бросали пленных,  которые
послабее, постарше и ничтожнее, рубили их ятаганами на  куски,  набивали
на колья для развлечения. Сулейман не пытался их остановить. Лучше пусть
изольют свою ярость на невинных чужаков, чем  снова  взбунтуются  против
него и против визирей.
   Отряды грабителей разбрелись по всей горной Австрии, по венгерской  и
сербской  земле.  Жгли  церкви  и  целые  села,  освещая  себе   дорогу,
втаптывали в грязь священные  книги,  сплющивали  золотые  и  серебряные
чаши, чтобы они поместились в сумах, хватали людей,  вели  за  собой,  а
тех, кто не мог идти, убивали на  месте.  Османский  летописец,  смакуя,
живописал эти омерзительные злодеяния: "На базарах продавали красавиц, у
которых чело как жасмин, густые  брови  высоко  подняты  и  стан  как  у
райских гурий. Имущество, движимое и недвижимое, люди и  скот,  существа
словесные и бессловесные, все было разграблено или попало под  саблю,  -
так был исполнен завет пророка о том, как поступать с неверными".
   Позорное отступление длилось целых два месяца.  В  снегу  и  холодных
дождях металось османское войско, как  огромный  зверь,  что,  увязая  в
трясине, теряет одну за другой части своего неуклюжего тела, задыхается,
изнемогает, гибнет. Люди умирали уже и не от руки врага, а от  стихий  и
от собственного истощения. Так умер главный янычарский ага Касим.  Возле
Буды в снеговых заносах пропал  целый  караван  с  сокровищами  великого
визиря. На Венгерской равнине, опустошенной турками еще три года  назад,
подкарауливал  султанские  орды  голод.  Вновь  разлились  реки,   вновь
придунайские трясины всасывали в  себя  тысячи  людей.  Когда  в  начале
декабря султан с войском прибился в  Эдирне,  в  городе  после  вечерней
молитвы произошло землетрясение,  земля  ходуном  ходила  под  ногами  у
завоевателей и у самого Сулеймана, как  будто  к  силам  небесным  в  их
ненависти к исламскому войску добавились еще и силы земные. А у  султана
в ушах все звучали слова его Хасеки:  "Я  же  вам  говорила!  Я  же  вам
говорила!"
   Лишь теперь Сулейман  понял,  почему  после  всех  своих  походов  он
возвращался в Стамбул без пышности и торжеств, а  тайком,  прячась,  как
вор: он боялся сам не зная  чего.  То  ли  стамбульских  толпищ,  то  ли
невысказанного гнева своих  предков,  то  ли  божьей  кары  или  голосов
мертвых, оставленных им на поле боя,  ибо  голоса  те  преследовали  его
всякий раз долго-долго, плакали,  стонали,  молили  и  проклинали.  Кого
проклинали? Виновника их смерти? А виновником всегда был только он.
   На этот раз открылось ему, что он страшится встречи с Хуррем. Уже  не
была маленькой золотоволосой девчушкой с пугливым телом  и  сжавшейся  в
комочек, точно крохотная птичка,  душой.  Двадцатипятилетняя  расцветшая
женщина (хотя тело у нее оставалось все таким же!), султанша, которой он
дал славу и могущество, мать его детей, мудрая, опытная, твердая,  когда
нужно, и ласковая, как солнечная улыбка. Видел  ее,  окруженную  детьми,
добрую и заботливую, склоненную над книгами или же над письмами, которые
пишет ему в бесконечные походы; наполняла его сердце такою любовью,  что
он временами боялся за себя, за свою малость, неспособность  вместить  в
себе то безмерное чувство, какое она щедро ему  дарила.  И  всегда  была
доброй к нему, не требовала  -  только  просила,  не  ярилась  -  только
жаловалась, не вмешивалась в его дела - только сочувствовала ему, своему
султану,  над  которым  безжалостно  нависало  господствующее  своеволие
державы.
   Всякий раз, возвращаясь в столицу, радовался, что застанет  там  свою
Хуррем, посылал молитвы благодарности пророку и предкам за то,  что  так
мудро устроили с женами, оберегая их, охраняя, заставляя ждать покорно и
радостно. Как сказано: "Истинно,  богобоязненные  -  в  месте  надежном,
среди садов и ручьев, одеваются они в атлас и парчу друг для друга..."
   Теперь боялся Роксоланы. Что еще скажет она  ему  после  тех  горьких
слов  укоризны,  звучащих  в  ее  письмах?  И   что   он   ответит   ей?
Представлялась ему единственной искренней душой  на  свете.  Все  вокруг
притворное, хитрое, обманчивое, лживое -  и  вот  засветилось  внезапно,
засияло, точно расступились небеса и упало манной,  пролилось  нектаром,
взлетело лаской самого аллаха из райских кущ. Десять лет она была с  ним
и возле него, стояла у высочайшей власти на земле, но до  сих  пор  была
совершенно равнодушна к той власти, любила Сулеймана  как  супруга,  как
мужчину, и это преисполняло мрачную душу его гордостью еще  неведомой  и
безмерной благодарностью к этой женщине.
   Как же он мог появиться перед ней после позорного этого похода?
   Шесть дней сидел Сулейман в  Эдирне,  никого  не  подпускал  к  себе,
запершись во дворце, думал над тем, как войти в Стамбул.
   Когда нет победы, ее следует чем-то возместить.  Янычарам  он  роздал
почти триста тысяч дукатов -  еще  и  неизвестно,  досталось  ли  бы  им
столько после взятия Вены. Поэтому  они  наконец  утихомирились.  А  чем
заткнет глотку всем крикунам в Стамбуле и во всем мире? От  крика  можно
спастись только криком.  Победу  заменить  триумфальным  возвращением  и
пышными церемониями в столице, которые бы превзошли все  известное.  Вот
мудрость власти!
   Зная,  что  никто  из  властителей  никогда  не  слушает  оправданий,
разослал во все дружеские земли письма, в которых писал,  что  пошел  на
Вену,  чтобы  увидеться  и  поговорить  о  делах   Венгрии   с   королем
Фердинандом, но тот сбежал к чехам - и ни слуху ни духу.
   Для своих подданных издал фирман, в котором хвалился,  что  помиловал
осажденный город и в безмерном своем милосердии отклонил  предложение  о
сдаче и так вернулся с  триумфом  и  чистой  совестью.  Наверное,  перед
встречей его со Стамбулом  и  с  возлюбленной  султаншей,  вспоминая  ее
пречистые глаза,  сам  хотел  очиститься  хотя  бы  в  своих  султанских
писаниях и хотя бы на миг поверить, что можно сохранить чистую  совесть,
когда твои руки до локтей в крови. Но, вспоминая Хуррем,  с  нетерпением
ожидая близкой встречи,  уже  не  был  султаном,  становился  задумчивым
поэтом Мухибби, влюбленным Меджнуном, а  у  влюбленных  в  крови  только
сердце.
   Днем и ночью шли большие приготовления. Сушили  барабаны  и  знамена,
перематывали  тюрбаны,  чистили  коней,  расправляли  пояса,   доставали
припрятанные  драгоценности,  навешивали   на   себя   дорогое   оружие,
приукрашивались,  чистились,  наряжались.  В  Стамбуле  шуршали   шелка,
натянутые вдоль улиц, по которым должен был проехать султан, под  копыта
его коней бросали цветы и стлали ковры,  в  мечетях  молились  во  славу
исламского оружия, били пушки над Босфором,  когда  победоносное  войско
вступало  в  ворота  столицы,  гремели  медные   янычарские   тулумбасы,
грохотали барабаны, кричали толпы, - впервые Сулейман въезжал в  Стамбул
с такою пышностью, ошеломлял не  победой,  а  сиянием  и  силой  власти,
неприступностью, величавостью.
   Он и к садам гарема ехал  верхом,  только  сопровождали  его  уже  не
блестящие визири и военачальники, а пешие евнухи, и  навстречу  выходили
не сановные чиновники и мудрые  служители  бога,  а  валиде  и  султанша
Хасеки в мехах - одна в белых, другая в красных русских соболях, и  хоть
зимний стамбульский день был хмурым и глиняная почва в садах раскисла от
дождей, прямо в ту  грязищу  постлали  длинный  рулон  белого  лионского
сукна, присланного королем Франциском, и султан, сойдя с коня, ступил на
то сукно с одной стороны, а с другой навстречу ему пошли валиде и первая
жена Хуррем, Хасеки, и сказаны были торжественные слова  приветствия,  а
более ничего, ибо вокруг была тьма-тьмущая евнухов и служанок, и  каждое
произнесенное здесь слово уже сегодня бы разлетелось по всему Стамбулу.
   Хотя, по обычаю, султан обедал  либо  один,  либо  же  с  визирями  и
великим муфтием, в этот день он  проявил  желание  обедать  с  валиде  и
Хуррем, и снова не было сказано ничего лишнего, валиде упорно  поджимала
свои темные губы, неохотно выпуская из них по нескольку  слов,  султанша
не отпугивала Сулеймана неприступностью, которой он так  боялся,  сидела
милая и приветливая. Бросала на султана еле уловимые быстрые  взгляды  -
исподлобья, склоняясь над едой, так что валиде еще крепче  сжимала  свои
тонко очерченные губы, словно хотела сказать своему сыну, что нет в этой
женщине никаких добродетелей, а если и были когда-нибудь, то  давно  уже
запятнаны бесстыдством.
   Сулейман  не  мог  дождаться,  когда  сможет   остаться   наедине   с
Роксоланой, и в то же время боялся этого мгновения, ибо она  была  здесь
единственным человеком, от которого он мог услышать тяжелые упреки и  за
свой неудачный поход, и за все содеянное в тех землях,  где  прошел  его
конь, и прежде всего за Ибрагима. Кто знает, что такое власть, тот знает
также и что такое страх.
   И снова страхи его оказались  напрасными,  поскольку  Роксолана,  как
всегда, отгадала его мысли и опасения, тараторила  о  детях,  о  зное  в
Стамбуле (это в то время,  когда  его  поливали  на  венгерских  долинах
холодные дожди!), о том, как ждала его и не могла дождаться. Ее  молодое
тело истосковалось по мужской ласке, невыносимо долгие месяцы ждала  она
его из этого бесконечного похода, порой впадала в  странности:  блуждала
нагой по садам, запиралась в темных покоях, никого не подпуская к  себе,
тигрицей набрасывалась на служанок,  издевалась  над  покорной  эфиопкой
Нур. И ждала, ждала своего султана. Хотя что  она  говорит  -  разве  же
можно такое говорить?
   -  Почему  же  нельзя?  -  полный  признательности  за  ее   доброту,
приветливо молвил Сулейман. - Я твой, твой. Султан и муж. Так же, как ты
моя Хасеки, султанша, Хуррем. И я  люблю  тебя  больше  всех  на  свете.
Влюблен, как Меджнун, как Фархад. А ты? Ты до сих пор влюблена в меня?
   - В султанов влюбляются не женщины, - испуганно подняла она руки, как
бы защищаясь, - в них влюбляется только вечность!
   - Я приготовил тебе подарок, достойный вечности!
   - Разве мало у меня ваших бесценных подарков, мой повелитель?
   - Такого еще не было. И никто не знал ничего  подобного.  Мы  устроим
торжественный сюннет
для наших сыновей. Весь Стамбул придет на этот большой  праздник.  Послы
иноземных правителей. Весь цвет османства.
   - Баязид еще мал для обрезания, ваше величество.
   - Возьмем Мустафу, Мехмеда и Селима.
   - И Мустафу?
   - Он мой старший сын.
   - И вы провозгласите его наследником престола? А моих детей  задушат,
как котят? Тогда лучше бы я задушила их в колыбели,  нежели  теперь  так
мучиться!
   Она заплакала, но султан посмеялся над ее слезами.
   - Никто не посмеет тронуть ни одного из моих сыновей  до  самой  моей
смерти. Все шах-заде проживут долго и счастливо и  познают  все  радости
этого света, пока я султан. К тому же я еще не имею  намерения  называть
своего наследника. Когда Фатих завещал  для  пользы  державы  передавать
власть достойнейшему, он не имел в виду  самого  старшего.  Достойнейшим
может быть и самый младший.  Поэтому  пусть  растут  спокойно,  не  зная
соперничества, не обремененные мыслью о тяжелом будущем и неизбежности.
   Но Роксолана не успокоилась:
   - Ну, так. Но ведь вы позовете на сюннет и ту  черкешенку,  поскольку
она мать Мустафы?
   - Ее убрали с моих глаз навеки. На этот славный сюннет будут допущены
только султанша, султанская мать и султанские сестры.
   - Мой повелитель, мы столько времени не виделись, а разговариваем  не
о любви, а о делах! Это можно простить мужчине, но женщине - никогда!
   Он был благодарен ей за эти слова, но все же не удержался,  чтобы  не
заметить:
   - Приготовления к великому празднику начнутся уже завтра.

***

   Полгода в Стамбуле только и разговоров было о приближающемся сюннете.
Шум, молитвы,  приглашения  иноземных  послов,  стройка,  приготовления.
Забылся позор Вены, не вспоминались убитые, не было и речи  о  голодных,
нищих, несчастных. Стамбул шел навстречу сюннету! Султан  назначил  день
сюннета: во втором месяце  джемади,  ровно  через  тридцать  дней  после
первого джемади - дня взятия Фатихом Константинополя.
   Шесть  месяцев  прошли  под  знаком   сюннета   султанских   сыновей.
Собственно, о самих сыновьях никто и  не  думал,  о  них  забыли  сразу,
каждый  примерялся  к  тому,  какое  место  займет  он  в  церемонии,  в
торжествах,  как  ему  продвинуться,   пропихнуться,   зацепиться   хоть
мизинцем.  Султан  созывал  диван,  советовался,  давал  указания,   сам
наблюдал   за   стройкой.   Рассылались   письма.   Принимали    послов.
Скендер-челебия вместе с Грити и  Ибрагимом  изобретали  и  выколачивали
новые налоги на сюннет. На базарах кричали  каждый  день  о  приближении
сюннета глашатаи - теллялы. По домам ходили женщины - окуюджу,  созывали
на торжество. Астрологи - мюнеджимы - заверяли, что  констелляции  звезд
способствуют успешному проведению  великого  празднества.  Поэты  загодя
писали  касиды  и  составляли  назире  на  поэмы   прославленных   своих
предшественников.  Неутомимые  подхалимы,  алчные  хапуги,  мошенники  и
горлорезы вертелись вокруг  султанского  трона,  обретя  удобный  случай
втереться в доверие к падишаху, прославляя  его  мудрость,  великодушие,
щедрость и государственный ум. Стамбульские толпы, заранее смакуя щедрые
угощения, которые предстоят им во время сюннета, прославляли  Сулеймана,
кричали о своей любви к  султану,  благодарили  его  за  заботливость  и
внимание к простому люду, хотя потом они же станут подсчитывать расходы,
как это было после свадьбы  Ибрагима,  и  проклинать  расточительство  и
нелепую роскошь.
   Невероятный  размах,  что-то  словно  бы  от  буйства   природы,   от
беспредельности  степного  раздолья,  ничего  общего  с   убогим   бытом
кочевников, высокий вкус и в  то  же  время  дикость,  блеск  и  роскошь
итальянских городов и тысячелетняя изысканность Царьграда,  а  ко  всему
этому восточные краски и звуки, безудержность  -  все  это  сливалось  в
невиданную еще миром торжественность,  приготовлениями  к  которой  были
заняты державные люди и лизоблюды, иноземные мастера и  служители  бога,
знаменитые зодчие и простые черноробы, крикуны и примитивные дармоеды.
   На Ипподроме Коджа Синан  сооружал  султанский  трон  на  лазуритовых
столбах, вывезенных из  Египта.  Над  престолом  будет  натянут  золотой
балдахин, стены в нем из самых дорогих в мире тканей, полы будут устланы
тончайшими в мире персидскими коврами. Сулейман несколько раз  ездил  на
Ат-Мейдан, брал с собой Роксолану, показывал ей, как идет строительство,
рассказывал, как у подножья его престола на всю  ширь  Ат-Мейдана  будет
раскинуто множество разноцветных  шелковых  шатров  для  высочайших  лиц
державы и среди них - ближе всех к престолу - золотые шатры для нее, для
валиде и для султанских сестер, ибо он вознамерился нарушить обычай,  по
которому  женщинам  запрещено  присутствовать  на   сюннете   вместе   с
мужчинами, и хочет сделать так, чтобы эти  торжества  доставили  радость
прежде всего ей, Хуррем.
   - Уже определено на диване, что  это  будет  длиться  ровно  двадцать
дней, - сказал он. - Весь Стамбул готовится с радостью и благодарностью.
Всюду царит  небывалое  воодушевление.  Даже  звери  из  моего  зверинца
готовятся к сюннету. Мы пообещали отпустить на  волю  одного  взятого  в
рабство немца, который хочет поразить нас невиданным зрелищем боя  львов
с диким вепрем. Ты должна явиться на сюннете во всем блеске  и  роскоши,
какие только может дать тебе твое высочайшее положение в державе.
   - Может, выступить вместе с дикими зверями? - засмеялась Роксолана.
   -  Женщинам  прежде  всего  следует  позаботиться  о  соответственных
нарядах. Султанша должна являться на глаза толпы в новом убранстве перед
каждой молитвой.
   - Пять молитв на день и двадцать дней сюннета,  -  следовательно  сто
новых платьев только для этой церемонии? Ваша щедрость воистину не имеет
границ, мой повелитель! Я должна бы радоваться и смеяться в час сюннета,
но боюсь, буду плакать, думая о своих детях, о том, как им больно.
   - Это делается во имя аллаха.
   - Но почему все, что творится во имя  аллаха,  должно  сопровождаться
болью?
   - А что такое боль? Может, это и есть жизнь.
   - Тогда как  объяснить  плач  и  стенания,  которые  услышал  пророк,
поднявшись на седьмое небо? Разве то не человеческий плач и почему люди,
вместо того чтобы радоваться жизни, оплакивают ее?
   - То плач ангелов, которые со слезами вымаливают  у  аллаха  прощения
грехов для правоверных. В час сюннета  мы  устроим  ученый  спор  мудрых
улемов, чтобы раскрыть все величие этого обряда,  который  оставляет  на
человеке знак принадлежности его к истинной вере, к избранникам аллаха.
   Роксолана вздохнула. Как  все  просто.  Каждый  негодяй  может  стать
избранником аллаха, пожертвовав для этого такою малостью!
   - Я буду с нетерпением ждать этого высокого торжества, - сказала она.
   - Я не сомневаюсь, что ты  будешь  довольна  невиданным  зрелищем,  -
пообещал султан.
   Зрелище действительно оказалось исключительным.
   С  утра  назначенного  дня  Сулейман  с   султаншей   и   валиде,   в
сопровождении  всего  двора  прибыл  на  Ат-Мейдан,  где  поблизости  от
янычарской казармы-мехтерхане уже высился его роскошный престол, а перед
ним во всю ширь прежнего царьградского Ипподрома играли яркими  красками
пышные шатры для приближенных, вельмож и прислужников. Навстречу султану
вышли второй и третий визири - Аяз-паша  и  Касим-паша,  великий  визирь
Ибрагим ждал падишаха особо, посреди Ипподрома,  окруженный  янычарскими
агами и вельможами. Все были пешие,  только  султан  на  коне,  которого
держали за золотые поводья, идя по сторонам, имрахор султанских  конюшен
Рустем-паша и его помощник. До престола Сулеймана сопровождали  двадцать
побежденных вельмож - их поставили потом у античных  статуй,  вывезенных
Ибрагимом из Буды.
   Настал  великий  обряд  целования  султановой  руки.  Допущены   были
вернейшие визири, вельможи, военные старшины, мудрые  улемы.  Ревели  от
восторга толпы,  и  откликались  рычанием  звери  султанского  зверинца.
Львам, рысям, леопардам, пантерам, медведям, слонам как будто бы тоже не
терпелось  поскорее  присоединиться  к  тому,  что  с   таким   буйством
начиналось на Ипподроме. Играли военные оркестры, неутомимо и безумолчно
били пушки над Босфором и возле всех ворот Стамбула. В том реве,  криках
и грохоте никто не заметил, что султанская сестра Хатиджа не явилась  на
празднество, хотя оно происходило чуть ли не перед ее дворцом.  Ибрагиму
сказала: "Не хочу видеть  недоносков  этой  ведьмы!"  Султану  никто  не
решился доложить о Хатидже, он же сам вряд ли заметил это в первые  дни,
полностью поглощенный своими высокими обязанностями повелителя торжеств.
   На второй день поклонялись падишаху старые визири, паши, мудрецы,  на
третий - санджакбеги, эмиры азиатских  племен,  иноземные  послы.  Одних
принимали  молча,  другим  султан  благосклонно  кивал   головой,   иным
отзывался ласковым словом, со своим бывшим визирем  Пири  Мехмедом  даже
обменялся стихами, поскольку оба они считали себя прежде всего поэтами.
   Все, кто шел на поклон к  султану,  несли  дары.  Дамасские  шелка  и
египетские  полотна,  индийские  шали  и  муслин,   греческая   бязь   и
венецианские   кружева,   золото   и   серебро,   сосуды,    наполненные
драгоценностями, сапфировые чаши, хрустальные кубки,  китайский  фарфор,
русские меха, арабские скакуны, турецкие и мамелюкские  кони,  греческие
мальчики,  венгерские  и  эфиопские  рабы,  -  не  было   конца   щедрым
подношениям,    каждый    старался    превзойти    других     щедростью,
изобретательностью, поразить  чем-то  невиданным,  редкостным,  проявить
широту своей души. Подарки одного только великого визиря  Ибрагима  были
стоимостью в пятьдесят тысяч дукатов. Впечатление создавалось такое, что
к ногам Сулеймана брошено было в эти дни  еще  одно  царство.  Султан  в
своей щедрости роздал его многим, теперь все было подобрано и возвращено
законному владельцу.
   На четвертый день  Сулеймана  окружили  улемы,  бывшие  его  учителя,
наставники его сыновей. Султан угощал их коржиками, фруктами,  щербетом.
Жонглеры и акробаты развлекали присутствующих. Танцевали кечеки-мальчики
в женском одеянии.  Шуты  веселили  люд.  Меддахи  рассказывали  смешные
истории.  Карагьёзчики  показывали  свои  представления  о  приключениях
выдумщика Кара-Гьёза и его почтенного друга  Хадживата.  Борцы-пехлеваны
показывали свою силу. Мамелюки устраивали конные игрища. Вечером засияли
огнями полтысячи стамбульских джамий. На Ат-Мейдане горели сделанные  из
дерева три вражеских крепости, каждую из которых обороняли сто  витязей.
После взятия крепостей из них было выведено  много  прекрасных  рабов  -
мальчиков и девочек.
   Только на седьмой день прекратились развлечения, и  янычары  пошли  в
обрядовый поход с пальмовыми ветками, с зажженными  свечами,  цветами  и
плодами, с фигурами птиц и животных, которые должны были символизировать
мужскую силу.
   Далее, вплоть до тринадцатого дня, снова  продолжались  состязания  в
изобретательности, ловкости и разнузданности.
   Состязались музыканты, кто кого переиграет, пехлеваны  -  перетягивая
канатом друг друга, моряки и янычары - взбираясь на  гладенькие  столбы,
смазанные бараньим  салом  или  намыленные,  акробаты,  прыгавшие  через
египетский обелиск и каменные столбы. Снова слонялись повсюду меддахи  и
болтуны,  слышались  скабрезные   припевки   и   торжественные   касиды,
танцовщиков сменили поэты,  всем  были  дарованы  золотые  и  серебряные
монетки, которые бросались в шапку победителя или приклеивались ко  лбу,
чтобы все видели отмеченных.
   Загадочный немец выполнил свое обещание. Привезли  большую  клетку  с
тремя львами и бросили в нее гигантского вепря,  опутанного  сыромятными
ремнями. Вепрь наставлял на львов свои страшные клыки, боролся за  жизнь
упорно и жестоко, но в конце концов был растерзан ловкими хищниками  под
рев толпы.
   Немцу даровали свободу и кошелек с дукатами.
   Между  тем  главных  виновников  празднества  повезли  в  хамам   для
торжественного омовения.  Впереди  шли  хафизы,  читая  Коран,  за  ними
стамбульская детвора, сопровождавшая поход, кричала: "Аминдерин!"
   На следующий день первые  лица  государства,  уполномоченные  на  это
падишахом, пошли в Топкапы и привели оттуда трех  султанских  сыновей  в
золотых одеяниях. На Ипподроме Мустафу, Мехмеда и Селима  ждали  визири,
чтобы сопровождать их к султанскому трону.
   Двенадцатилетний Мустафа, белотелый, высокий, сильный,  быстроглазый,
как его  мать-черкешенка,  держался  гордо,  милостиво  взмахивал  рукой
янычарам, которые восторженно ревели,  увидев  его,  к  султану  подошел
важно,  поклонился  с  достоинством,  руку   падишаху   поцеловал,   еле
коснувшись ее губами, словно исполнял обряд, а  не  выказывал  почтение.
Девятилетний Мехмед был точно уменьшенный султан. Такой  же  длинношеий,
нахмуренный, тонкогубый,  с  внимательным  взглядом,  с  преждевременной
задумчивостью на смуглом лице. И если при  взгляде  на  гордого  Мустафу
невольно хотелось воскликнуть: "Вот идет будущий султан!", то  маленький
Мехмед своим сходством с султаном вызывал холодную дрожь и трепет  среди
придворных, и от него поспешно отводили глаза. Селим был  самым  меньшим
из трех. Ему было только пять лет.  Полный  детской  беззаботности,  шел
улыбающийся, с любопытством озирался по сторонам, не похож был  на  всех
этих людей, празднично толпящихся вокруг, как будто был чужой  для  них,
случайный гость на этих высоких торжествах. Поражали  его  волосы  цвета
червонного золота, огненные, точно опаленные пламенем ада, и когда  люди
замечали эти волосы,  утихали  крики,  ползли  перешептывания  вслед  за
маленьким султанским сыном  и  сопровождали  его  до  самого  трона,  на
котором сидел  Сулейман.  Потому  что  Селим  был  похож  на  свою  мать
Роксолану, на гяурку, ведьму и колдунью. Но именно потому, что Селим был
так похож на его возлюбленную Хуррем, Сулейман посадил  малыша  себе  на
колени, обнял и поцеловал, и от этого зрелища  толпы  онемели,  а  потом
вздох пролетел надо всем Стамбулом, тяжелый и  полный  ненависти,  точно
злой ветер из далеких диких просторов.
   Но снова заиграла музыка, снова бросали деньги в  толпища  дармоедов,
разожгли костры, на которых жарили баранов и быков для угощения, и снова
раскручивалось исполинское колесо веселья,  гульбы,  праздности,  пустых
величаний, пока на восемнадцатый день в приемном зале Ибрагимова  дворца
не состоялся наконец обряд обрезания, перенесенный султанскими сыновьями
с надлежащим достоинством, без криков и слез, разве что горько скривился
от боли маленький Селим да еще больше нахмурил лоб  Мехмед.  Мустафа  же
перенес  это  маленькое  (но  такое  важное)  испытание,  как  настоящий
мужчина, гордо и словно бы  даже  с  радостью.  Пожалуй,  надеялся,  что
теперь султан наконец назовет его преемником престола и пошлет в Манису,
отдав ему под управление провинцию Сарухан, как это  сделал  когда-то  с
ним самим отец его султан Селим.
   На двадцатый день Сулейман, призвав к себе султаншу,  валиде,  сестру
Хафизу и великого визиря, спросил Ибрагима:
   - Что думаешь, Ибрагим, какое торжество было  более  блестящим,  твоя
свадьба с нашей сестрой или сюннет моих сыновей?
   - Свадьбы такой, какая была у меня, еще никогда не было  с  тех  пор,
как мир стоит, и уже никогда такая не повторится, мой султан.
   - Почему же?
   - Потому, что ваше величество  не  может  похвалиться  таким  гостем,
какой был у меня. Ведь мое венчание было украшено присутствием  падишаха
Мекки и Медины, Соломоном нашего времени, Повелителем Века.
   Валиде одобрительно покачивала головой на столь мудрые  слова  своего
любимого зятя. Сулейман милостиво кивнул Ибрагиму.
   А когда ехал с Ипподрома в раззолоченной карете к своему дворцу  и  в
карете находились валиде и султанша, Роксолана, точно  что-то  вспомнив,
сказала:
   - Ваше величество, вы забыли осуществить важный акт.
   - Какой же?
   - Вы должны были поблагодарить пять тысяч раз своего великого  визиря
за непревзойденную лесть.
   Так Сулейман убедился, что женщина не забывает ничего. Ни  добра,  ни
зла. Особенно зла.

ЗОВ

   Роксолана  привязала  коня  к  раскидистому  кусту  лещины,  разминая
затекшие  ноги,  медленно  пошла  вдоль  поляны,  опираясь  на  дорогое,
собственно игрушечное копье с позолоченным наконечником.  Султан  где-то
задержался, конные евнухи, которые должны  ее  сопровождать,  безнадежно
отстали,  ибо  металась  она  в  этих  горах  так,  что  немыслимо  было
удержаться возле нее даже самым опытным наездникам.
   Заставила ленивых евнухов учиться верховой езде! Добилась у  султана,
чтобы взял ее на охоту в Эдирне, и не в гости, не на короткое  время,  а
пока и сам там будет. Не хотела больше оставаться в Стамбуле, не  с  кем
было. Когда-то были хоть враги, а теперь и врагов  не  стало,  а  друзей
надо было искать самой, не дожидаясь, пока они придут к тебе.  Пожалела,
что не взяла с собой сегодня Гасана с его  сорвиголовами.  Подгоняли  бы
неповоротливых евнухов, и она  не  осталась  бы  без  охраны  и  защиты.
Одиночество среди этих  покрытых  правечными  пущами  гор  хоть  и  было
приятным,  но  и  пугало.  Поляну  обступали  темные  чащи,  на  которые
Роксолана не могла теперь и взглянуть без  страха.  А  ведь  только  что
пробиралась сквозь них, прорвалась со своим конем - он  сейчас  спокойно
позвякивал уздечкой за ее спиной, а она никак  не  могла  опомниться  от
своей  дерзости,  от  блаженства  одиночества  и  в  то  же   время   от
непостижимого страха, который охватывал ее все сильнее и сильнее. А если
подумать - кого ей бояться?
   Тишина лежала вокруг нетронутая, нерушимая, может,  и  от  сотворения
мира. Мягкий травяной ковер, по  которому  она  ступала,  поглощал  даже
малейший шорох. Впечатление было такое, будто  ступает  она  в  пустоту,
повисла в пространстве, охраняемом с четырех  сторон  ангелами,  которые
держат четыре ветра земных, чтобы не дули они ни на суходол, ни на воду,
ни на  деревья.  Как  мечталось  ей  все  эти  невыносимые  долгие  годы
избавиться от неусыпного надзора проклятых стамбульских глаз, спрятаться
хоть на небе, хоть под землей,  только  бы  хоть  на  мгновение  ощутить
свободу, уйти от надзора, а вот теперь была одна  на  всем  свете  и  не
могла освободиться от безотчетного страха.
   Пусть бы ветерок дохнул! Пусть бы треснула,  падая  с  дерева,  сухая
веточка, прокричала бы с верхушки дерева птаха, заржал бы ее конь! Нигде
ничего. Замерло, притихло, насторожилось, притаилось.  Даже  конь  точно
окаменел - не  фыркал,  не  позванивал  уздечкой,  и  Роксолана  боялась
оглянуться: а что, если он  провалился  сквозь  мхи  или  поглотили  его
дебри? А ее тоже притягивала неодолимая сила к плотной  стене  деревьев,
словно хотела она заблудиться там, как когда-то Настька Чагрова на месте
их Рогатина, но ту вывел рогатый олень, а  кто  выведет  тебя,  Настася,
Хуррем, Роксолана?
   Шла, как сомнамбула, беспомощно выставив перед собой руки, в одной из
которых  держала  ненужное  разукрашенное  копье,   пересекала   поляну,
приближалась к плотной черной чащобе и, когда уже подошла к ней чуть  ли
не вплотную, чаща бесшумно раздвинулась (а может, это все происходило  в
ее горячечном, встревоженном воображении?) и вымахнул  оттуда  страшный,
огромный, точно из Апокалипсиса, зверь, которым пугал  когда-то  всех  в
Рогатине батюшка  Лисовский,  зверь,  подобный  рыси,  с  ногами  как  у
медведя, пастью как  у  льва,  семиглавый  и  десятирогий,  и  будто  бы
бросился тот зверь на нее, а ей некуда было податься, не  в  силах  была
спастись, а только выставила против него свое копьишко, держа его обеими
руками, а потом замахнулась им, как простой палкой, топнула на  зверя  и
закричала отчаянно:
   - Ты куда-а!
   И зверь отвернул. Десятирогий и десятиглазый не  оставил  после  себя
никаких следов, и ничего не осталось, даже страха в душе, только слышала
свой голос, который кричал: "Ты куда-а!" - голос, звучавший неумолчно, и
кто-то будто спрашивал у нее взволнованно и встревоженно: что случилось,
что  произошло,  что  закончилось,  что  началось?  Горе  или   счастье?
Торжество или катастрофа?
   Оглянулась -  конь  пасся  возле  куста  лещины,  там,  где  она  его
привязала.  Вытягивая  мягкую  верхнюю  губу,  хватал  траву,  жевал  ее
крупными крепкими зубами, зеленая пена скатывалась с  его  удил.  Забыла
разнуздать. Султанши коней не разнуздывают. И  никого  не  разнуздывают.
Только взнуздывают.
   Была ли султаншей здесь, на этой поляне, в мертвом уединении и жуткой
тишине, из которой кто-то вычистил жизнь, точно плод из  утробы  матери?
Привидения теперь обступали ее отовсюду,  обрадованно  заполняя  пустоту
тишины, образовывая стену еще  более  плотную,  чем  черная  чащоба,  из
которой на нее  прыгал  зверь  мистического  ужаса.  Зажмурила  глаза  -
призраков стало еще больше. Узнавала их всех, одних знала давно,  других
недавно, стояли неотступно, упорно, навеки. Когда-то были только  родные
призраки. Бывают ли родные призраки? А  как  быть  с  мамусей,  с  отцом
родным, куда их поставить, где найти убежище в душе? Теперь  надвигались
еще и призраки чужие, враждебные, злые,  становилось  их  все  больше  и
больше, умножались, как листья на деревьях, как трава  под  ногами,  как
песок на берегу моря. Воплощение своекорыстия, несчастий и  враждебности
ко всему сущему. Где спасение от них? Искала спасения от  живых,  теперь
должна была спасаться и от мертвых. А может, они все живые? И напоминают
о себе, что живы? Ведь она не видела никого из них мертвыми. Ни  валиде,
ни Ибрагима, ни венецианца Грити, ни того проклятого купца, что  покупал
и продавал ее на невольничьих рынках. Падали один за другим, как колосья
под серпом. Жатва жестокая, безжалостная, непрестанная. Как  не  скосило
ее самое, до сих пор не могла постичь!
   Дико искаженное, бледное лицо Ибрагима. Черные  сжатые  губы  валиде.
Алчно выпученные глаза Грити. Согнутый, как  ржавый  гвоздь,  Синам-ага.
Неужели обречена она жить среди несчастий, жестокости,  убийств,  утрат,
часто бессмысленных, точно ниспосланных ей за какие-то неведомые грехи?
   А может, человек обречен быть жертвой  темных  сил?  Несешь  на  себе
тяжесть преступлений не только своих, но и чужих, целых поколений  твоих
и чужих предков, слышишь их голос в своей крови, вечный зов  -  куда,  к
чему?
   Она вырвалась после многих лет прозябания, борьбы и  напряжения  всех
сил души на волю, но что воля, если в душе  нет  веры?  Свою  отбросила,
чужой не примет никогда, так и будет раздваиваться между  двумя  мирами,
несчастное существо, фальшивое величие. Хотела  соединить  несоединимое,
довершить то, чего не могли сделать даже всемогущие боги. А может,  боги
только разъединяют людей? И если и искать свою  веру,  то  не  парить  в
заоблачных высях, а спуститься на землю,  найти  ее  в  простых  утехах,
среди людей, во встречах с ними, в разговорах, в любви и счастье? Ходить
по земле, странствовать,  переплывать  реки,  взбираться  на  высочайшие
горы.
   Горы! В детстве много слышала о них, были они  совсем  неподалеку  от
Рогатина, подступали вроде бы к самым валам и в то же  время  оставались
невидимыми и недостижимыми, как сказка. Для мамуси  горы  были  сплошным
восторгом. Родилась у их подножия, несла в крови их гордость, в  Рогатин
попала каким-то чудом: Гаврило Лисовский  выхватил  свою  Александру  из
самого водоворота тысячного крестьянского  войска  Ивана  Мухи,  который
сошел с гор, вел за собой отважнейших и дерзновеннейших, крушил панов  и
все панское, так что королю чуть  ли  не  самому  пришлось  выступать  с
войском против горных опришков , и  не  были  они,
собственно, никем побеждены, а ушли в свои горы и унесли  с  собой  свою
гордость и ненависть к богатым. Настасино  летосчисление  начиналось  от
Мухи.   Все   Рогатинские   события    непременно    сопоставлялись    и
согласовывались с годами Мухи: "Тогда, как шел Муха от  Валахии...",  "В
то лето, как появился Муха...", "Там, где Муха побил воевод..." Может, и
непокорство передала ей мамуся, вдохнув его от того же Мухи, которого  и
не видела никогда, который со временем  уже  и  не  представлялся  живым
человеком, из  плоти  и  крови,  а  чем-то  наподобие  духа  гор,  будто
воплощением вечной человеческой неукротимости и устремления к  наивысшим
высотам, на которых только и можно ощутить настоящий  ветер  воли.  Горы
были в воспоминаниях мамуси, в ее рассказах, в ее  чаяниях  и  надеждах.
Обещала повести Настасю в горы, собиралась повести - не собралась.
   ...Крики и треск, топот коней, выстрелы - теперь уже все настоящее  -
налетели отовсюду, окружили  поляну,  черный  всадник,  весь  в  золоте,
выскочил из той самой чащи, откуда будто бы выскакивал  апокалипсический
зверь, натянул поводья так, что конь  врылся  копытами  в  мягкую  землю
перед самой Хуррем.
   - Моя султанша! Нет пределов моему беспокойству!
   Только теперь она опомнилась. Взглянула на султана почти весело.
   - Но я ведь перед вами.
   - Виновные будут строго наказаны за недосмотр.
   - Прошу вас, мой повелитель, не  наказывайте  никого.  Я  убежала  от
всех, потому что хотела убежать. Хоть раз в жизни!..
   - Убежать? - Он не мог понять,  о  чем  она  говорит.  -  Как  это  -
убежать? От кого?
   - От судьбы.
   Ей подвели коня, почтительно подсадили в седло. Султан подъехал  так,
чтобы она была у его правого стремени. На Ибрагимовом месте.
   - Моя султанша, от судьбы не убегают, ей идут навстречу. Всю жизнь.
   - Я знаю. И тоже иду. Потому что когда не идешь,  то  тебя  ведут,  -
печально улыбнулась она. - Но иногда хочется убежать. Пока молода.  Пока
есть что-то детское в душе. Вот мне сегодня захотелось  это  сделать,  -
значит, я еще молода. Радуйтесь, ваше величество,  что  ваша  баш-кадуна
еще молода!
   - Разве в этом кто-нибудь сомневается?
   - Собственно, я только сейчас поняла, почему поехала сюда.  Вон  там,
за лесом, высится белая острая гора, напоминающая наклоненный  рог.  Мне
показалось, что она совсем близко. Захотелось доехать до  нее,  а  потом
взобраться на самую вершину. Это было бы прекрасно, мой падишах!
   - Ты султанша и женщина, а не коза, чтобы карабкаться на такие скалы,
- сказал недовольно султан.
   Но она не слушала его слов, не хотела  замечать  недовольства  в  его
приглушенном голосе.
   - Я так рада, что вы меня догнали. Теперь мы поднимемся на  эту  гору
вместе!
   - Султаны не поднимаются на горы, - сказал он еще недовольнее.
   - А кто же на них поднимается?! - воскликнула она  и  пустила  своего
коня вскачь.
   Сулейман махнул рукой свите, чтобы обогнали  и  придержали  ее  коня,
догнал Роксолану и, пытаясь ее успокоить, заговорил примирительно:
   - Не надо так гнать коня, Хуррем, я не люблю слишком быстрой езды.
   - Я это знаю, ваше величество. И не от  вас,  а  от  человека  совсем
постороннего.
   - От кого же?
   - От венецианца, которого привозил с собой посол Лудовизио.
   - Это тот, что от испанского короля приезжал поглядеть наш двор и  на
нашу столицу? Он хотел встретиться со мной, но у меня  не  было  времени
для этого.
   - Вы торопились вдогонку за своим Ибрагимом,  мой  повелитель,  зная,
что сам он не завоюет для вас даже камня, брошенного посреди дороги.
   - Ибрагим мертв.
   - Поэтому я и говорю о нем так спокойно. А тот  венецианец,  которого
звали Рамберти, написал о вас, что вы не любите и даже якобы  не  умеете
ездить верхом.
   - Писания всегда лживы, - бросил Сулейман, - правдивы лишь деяния.
   - Я сказала ему об этом.
   Султан промолчал. Не  удивился,  что  она  принимала  венецианца,  не
переспрашивал, о чем у них был разговор, - видно,  знал  все  и  так  от
своих тайных доносчиков и даже не умел теперь этого скрыть. Тем хуже для
него!
   Она упрямо  держала  направление  на  ту  белую  остроконечную  гору,
возвышавшуюся над лесом, подгоняла  своего  коня,  пускала  его  вскачь.
Навсегда отошли, минули безвозвратно те  ужасные  дни,  месяцы  и  годы,
когда ее время ползло невыносимо медленно, как улитка, без событий,  без
перемен, без надежд. Тогда оно плелось, как  старая  слепая  кляча,  что
блуждает между трех деревьев, натыкается на них, не может найти  выхода.
Но теперь нет преград, никто и ничто не стоит помехой на пути,  и  время
ее мчится вперед исполинскими шагами, гигантскими  прыжками,  и  никакая
сила  не  заставит  ее  остановиться,  оглянуться  назад,   пожалеть   о
содеянном. Прошедшее отошло навсегда и пусть никогда  не  повторится!  А
все было будто вчера  -  протянуть  лишь  руку.  И  этот  тридцатилетний
глазастый венецианец, которого привел к ней Гасан-ага. Она  не  показала
ему свое лицо. Закрылась яшмаком,  Рамберти  видел  лишь  ее  глаза,  из
которых струился живой ум, слышал ее голос, страшно удивился  ее  знанию
итальянского.
   - Италия славна великими женщинами, я хотела знать, как они думают, -
засмеялась Роксолана.
   -  Мне  все  же  казалось,  что  Италия  более  прославилась   своими
мужчинами, - осторожно заметил Рамберти.
   - Вы не делаете великого открытия. Да и следует ли  от  мужчин  ждать
чего-то другого? Надеюсь, что и в Стамбуле вы заметили только мужчин?
   - Тут ничего другого и не заметишь. Мне кажется,  что  даже  если  бы
спустился на землю аллах и стал ходить по домам правоверных,  то  слышал
бы всякий раз: "Тут у нас женщины, сюда запрещено". Я не аллах, а только
простой путешественник, интересующийся античными  руинами,  которых  так
много на этой земле, кроме того, меня ослепил блеск султанского двора  и
сам султан Сулейман. Я написал о  султане,  и  если  бы  смел  испросить
вашего любезного внимания...
   Он подал мелко исписанные листочки арабской бумаги - джафари.
   - Может, позволите, я прочитаю вслух? Не осмеливаюсь  доставлять  вам
хлопоты.
   - Я привыкла разбирать и не такое. Только и разницы, что в султанских
книгохранилищах  бумага  лучше,  либо  самаркандская,  либо  шелковая  -
харири.
   Она внимательно просмотрела листочки. Рамберти писал:
   "Султан ростом выше большинства иных, худощавый и мелкокостный.  Кожа
у него смуглая, будто прокопченная дымом. Голову бреет, как и все турки,
чтобы плотнее надевался тюрбан. У него  широкий  и  чуть  выпуклый  лоб,
глаза большие, черные. Когда взглянет, выражение их  скорее  милостивое,
чем жестокое. Его орлиный нос немного великоват для его лица. Бороду  не
бреет, а лишь коротко подстригает ножницами, усы длинные  и  рыжие.  Шея
удлиненная и очень тонкая, как и остальные части его  тела  несоразмерно
удлинены, неуклюжи и плохо пригнаны.  По  душевному  складу  он  великий
меланхолик и никогда бы не разговаривал и не улыбнулся близким, если  бы
не жевал траву, которую турки называют афион, а древние называли  опием,
и от которой он приходит в веселое состояние духа, а может,  и  пьянеет.
Убеждал здесь меня один  человек,  которому  это  хорошо  известно,  что
султан, несмотря на свою меланхолию, сверх  всякой  меры  запальчив.  Не
слишком умелый и ловкий в обхождении с конем, чтобы на нем  скакать,  но
охотно упражняется в  стрельбе  и  других  военных  играх.  Сердца,  как
говорят, весьма доброго. Во всем сдержанный и скромный, но крепче других
привержен  своей  вере.  Возможно,  это  идет   от   нерешительности   и
замедленности  его  натуры,  а  не  от  желания  навязать  свою  волю  и
убеждения. Ни один из его предков не любил так досуг  и  покой.  С  этой
точки зрения его  не  считают  врагом  христиан  и  хвалят  за  то,  что
внимательно относится к чужим взглядам и вере. О нем идет  слава  как  о
милостивом и человечном, он легко прощает провинности. Говорят,  что  он
любит книги и особенно охотно обращается к  трудам  Аристотеля,  которые
читает   со   своими   переводчиками   по-арабски.   Неутомимо   изучает
мусульманские религиозные законы и исповедует их со своими муфтиями. Ему
сорок три  года.  Он  великодушнее  своего  отца  и  остальных  предков.
Позволяет, чтобы им руководили любимцы, как Ибрагим, и  в  то  же  время
упрямый, и если задумает что-то сделать, то достигнет своего, как бы это
ни было трудно и необычно. Раз или два в неделю  читают  ему  историю  о
славных деяниях его предков и о том, как они подняли царство до  вершин,
на которых оно пребывает ныне. Он верит в слова пророка: как единый  бог
владеет небом и небесными делами, так  божьей  волей  определено,  чтобы
единый властитель управлял землей и земными делами, и  это  должен  быть
член Османской династии. Но из-за того, что те, кто описывал поступки  и
победы Османов, были обманщики и  подхалимы,  зарабатывавшие  на  обмане
народа,  султан  не  любит  их  писаний,  а   просматривает   только   в
исторических архивах  документы  о  том,  как  его  династия  воевала  и
мирилась  с  иноземными  державами.  Его  секретари  хранят  книги  этих
документов так верно и тщательно, как святыни. Султану иногда читают  из
них, и это не пропадает всуе, ибо из хорошего  понимания  истории  можно
сделать выводы, воспользовавшись ими для  дел  нынешних,  которые  часто
мало отличаются от дел минувших. Именно поэтому эта династия  так  долго
сохраняла те обычаи, которые с самого начала помогли  ей  распространить
свою власть.  Мудрые  люди  видят  в  этом  одну  из  главнейших  причин
продолжительного могущества властителей и держав!  Нет  в  мире  опаснее
дела, чем частая смена руководства".
   Роксолана отдала венецианцу его листочки.
   - Ваши писания могут быть весьма поучительными  и  сослужить  немалую
службу для понимания этой великой земли в лице ее славного властителя.
   - Вы так считаете, ваше величество? - обрадовался Рамберти.
   Она предостерегающе подняла тонкую свою руку.
   - Но писать только для утоления чьего-то любопытства - стоит ли?
   - Ваше величество, а разве наша жизнь - это не вечное утоление голода
любопытства?
   - Может, и так. Но только тогда, когда людям сообщают  правду.  Когда
же кормят сплетнями, то это лишь для нищих  духом.  Вы  пишете  об  этой
траве, которая одурманивает. Зачем это?  Тому,  кто  обладает  наивысшей
властью, не нужно одурманиваться. Или с конем. Султан Сулейман  завоевал
полсвета верхом на коне. Как великий Искендер или Тимурленг. Я  не  вижу
здесь живого султана. Фигура как бы сплющенная. Хотя перо у вас  точное,
острое, проникновенное. К  примеру,  у  вас  довольно  интересная  мысль
касательно нежелательности частых перемен в управлении государством.  Но
ведь как ни нежелательно порой  их  делать,  жизнь  заставляет.  И  люди
всегда живут надеждами на перемены. Даже я живу  этими  надеждами,  если
хотите. Но об этом не нужно никому говорить.
   - Ваше величество, вы советуете мне выбросить все это?
   - Разве вы меня послушаете? Мнения своего вы можете придерживаться  о
любом человеке. Особенно о людях, открытых всем взглядам. Жизнь  султана
известна миллионам, он принадлежит всем, и каждый может говорить  о  нем
что захочет - тут ничего не поделаешь. Хотела бы вас просить  о  другом.
Вы можете воспользоваться нашей беседой и написать о ней, написать и обо
мне. Ибо я первая султанша, которая допустила к  себе  чужеземца,  а  вы
первый европеец, который разговаривал с султаншей.  Однако,  хотя  вы  и
говорили со мной, вы ничего обо мне не знаете. И никто не знает. Выдумки
же могут унизить меня и причинить мне боль. Поэтому я просила бы вас  не
упоминать обо мне в своей книге. Я окружена своими  детьми,  хотела  бы,
чтобы каждое дитя прожило жизнь, достойную человека. Больше ничего.  Все
остальное вам скажет мой доверенный Гасан-ага. Советую вам  прислушаться
к его словам.
   Знала, что Гасан может прошептать на  ухо  человеку  несколько  таких
янычарских угроз, что от них содрогнулись бы все дьяволы в аду.
   Умного всегда легче предостеречь, а то и напугать, чем глупого. Но не
могла же Роксолана всякий раз напускать Гасан-агу на  иноземных  послов,
особенно же венецианских, - эти сидели в Стамбуле постоянно, сменяя друг
друга, пересказывая сплетни о ее колдовстве, которыми питали их Грити  и
Ибрагим. Не было мерзостей, коих не разносили  бы  по  всей  Европе  эти
наделенные высокими полномочиями мужчины о несчастной молодой женщине. А
что она? Принуждена была к покорности, хотя была непокорная духом, ждала
своего часа, верила, что он придет. Если с иноземцами была бессильна, то
своим  давала  отпор,  где  только   могла.   Так   было   с   Хатиджой,
злобствовавшей оттого, что у нее долго не было детей от Ибрагима.  Когда
же наконец понесла от своего грека, в злой гордыне стала издеваться  над
Роксоланой: мол, ее паршивое тело уже не взрастит больше плода, так  как
живот ее запечатал дьявол. Стамбульские сплетники подхватили эти  слова,
а валиде черногубо усмехалась пророчествам своей дочери.  И  это  все  о
ней, родившей султану одного за другим  пятерых  детей!  Пусть  Абдаллах
умер на третий день, но ведь она же родила его, она!  И  назло  им  всем
снова затяжелела и родила Сулейману еще одного сына, и султан назвал его
Джихангиром - покорителем мира, как назвал когда-то своего старшего сына
великий Тимур.
   И когда Сулейман через год снова собрался в поход на Вену, она  пошла
вместе с ним, взяв всех своих детей,  не  пожелав  больше  оставаться  в
столице, в стенах гарема, возле ненавистной валиде.
   Взяли в поход великого евнуха Ибрагима, более половины евнухов и  две
сотни служанок, валиде осталась с общипанным гаремом, в котором доживали
свой  век  старые  одалиски,  наследство  от  предыдущих  султанов,   да
несколько десятков рабынь, которых Сулейман еще не  повыдавал  за  своих
приближенных. Никого не трогали переживания султанской матери,  так  как
речь шла о неизмеримо большем - о  великой  державной  политике:  султан
отправлялся, может, в величайший свой поход, в поход всей своей жизни, о
чем свидетельствовали не только его послания к иноземным властителям, но
также и то, что взял с собой  возлюбленную  жену  и  почти  всех  (кроме
Мустафы) сыновей, каждый из которых мог считаться  вероятным  преемником
трона.
   Теперь не было речи  о  Венгрии  и  даже  о  Фердинанде  Австрийском,
которого султан называл уже и не королем, а только  комендантом  Вены  и
наместником испанского короля в Германии. Испанским же королем  Сулейман
упорно величал Карла Пятого, не признавая за ним императорского  титула.
Он считал, что Карл просто самозванец,  и  шел,  чтобы  покарать  его  и
показать, что на земле может быть лишь один царь, так же как един бог на
небе. Фердинанду Сулейман писал:  "Знай,  что  иду  не  на  тебя,  а  на
испанского короля. Прежде чем дойду до немецкой  границы,  пусть  выйдет
мне навстречу, ибо не к лицу ему покидать свою землю и бежать. Испанский
король уже давно похваляется, что хочет по мне ударить, ну, так  вот  я,
во главе своего войска. Ежели он храбрый муж, пусть дождется меня, и  да
будет то, что угодно богу. Ежели же меня не смеет дождаться, пусть  шлет
дань моему царскому величеству".
   Всполошилась вся Европа. Тайный  посол  французского  короля  Ринкон,
которого Сулейман принимал на  Земунском  поле,  под  Белградом,  разнес
слухи, что султан ведет пятьсот тысяч  войска,  из  коего  целых  триста
тысяч всадников и двадцать пять тысяч янычар с аркебузами. Фердинанд еще
перед этим выслал навстречу султану  посольство  во  главе  с  Леонардом
Ногаролом и Иосифом Ламбертом. Послы приближались к Нишу, когда Сулейман
был уже под Софией. В Нише он три дня не принимал их, потому что купался
с Роксоланой в теплых источниках, полюбившихся ему еще в первый поход на
Белград. Когда же наконец послы были  допущены,  чтобы  поцеловать  край
султанского  отпашного  рукава,  и  великий  драгоман  Юнус-бег  перевел
просьбу Фердинанда не идти на Венгрию и на их землю,  им  было  сказано:
"Поход начался, его уже не остановить. Турецкие кони пошли по траве, они
не вернутся, пока не вытопчут ее".
   Никакая сила не могла остановить Сулеймана. После битвы  под  Мохачем
он отобрал у Ибрагима Румелию и передал ее Бехрам-паше, бывшему до  того
Анатолийским беглербегом и в той  страшной  битве  сумевшего  отличиться
больше,  чем  сам  великий  визирь.  Но  накануне   похода   Бехрам-пашу
растерзали при загадочных обстоятельствах взбесившиеся верблюды.  Султан
велел посадить на колья всех погонычей беглербеговых верблюдов,  Румелию
снова отдал Ибрагиму, так что тот стал теперь властителем почти половины
царства, как бы вторым султаном, и уж должен был бы  проявить  всю  свою
ревностность в войне против неверных.
   В Эдирне султан благодаря донесениям верных  улаков  раскрыл  большие
злоупотребления  дефтердаров   Румелии;   первых   помощников   главного
дефтердара Скендер-челебии. Тот бросился к  великому  визирю,  обещал  и
даже угрожал, но Ибрагим знал - каждая новая смерть лишь  укрепляет  его
положение. Двадцать девять дефтердаров, роскошно разодетых в оксамиты  и
соболя, окруженных  пажами  в  парчовых  халатах,  отороченных  дорогими
мехами, были  поставлены  перед  султанским  диваном,  у  всех  отобрали
имущество и рабов, четверых привязали к конским хвостам и  разорвали  на
части, двух повесили, двум отрубили руки, четверым - головы,  остальных,
как мелких воришек,  высекли  по  пятам  воловьими  жилами.  Султан  нес
справедливость во все земли и утверждал ее также в своей земле.
   А Европа готовилась к отпору османской силе.
   Под Вену спешно стягивались войска со всей империи Карла Пятого. Даже
французский король Франциск,  чтобы  не  вызвать  нареканий  со  стороны
христианских  властителей,  проявил  готовность  послать   свою   помощь
Фердинанду, хотя тайком и уговаривал Сулеймана обойти Вену  и  двинуться
сразу на Италию, чтобы нанести Карлу самый чувствительный удар.
   Папа римский Климент, уже помирившийся с  императором,  простив  тому
разгром Рима и свое позорное пленение, прислал Фердинанду две освященных
хоругви, которые должны были помочь в разгроме неверных.
   Даже Лютер, прежде высмеивавший тех, кто пытается бороться с турками,
теперь обратился с призывом  ко  всем  властителям  объединиться,  чтобы
покончить навсегда с османской угрозой: "Турки не имеют  никакого  права
затевать войну и покорять земли, которые им  не  принадлежат,  их  войны
суть лишь злодеяния и разбой, коими бог карает мир. Они сражаются не  из
необходимости, не для обеспечения мира своей  отчизне,  как  государства
упорядоченные, а только для того, чтобы обирать  и  грабить  народы,  не
содеявшие им никакого зла. Они суть розги божьи и служители дьявола".
   Весь мир поднимался против Османов. А Османы шли против всего мира, и
выходило так, что и Роксолана, их султанша, тоже шла против всего мира.
   Послы  наперебой  доносили  из  Стамбула   своим   правительствам   о
всемогуществе молодой султанши, а никто не знал, какой она еще  и  тогда
была беззащитной и беспомощной. Когда-то  жила  единственным  намерением
вырваться из рабства, вырваться любой  ценой,  родить  султану  сыновей,
укрепиться и вознестись. Теперь утешала себя мыслью: "Вот вырастут дети,
вот вырастут, а уж тогда..." Что тогда - не знала и сама.
   Пошла в поход, может, лишь для того, чтобы выказать свою  силу  перед
валиде и перед Хатиджой и чтобы не подпускать близко к  султану  подлого
грека Ибрагима, гнать его впереди войска, гнать и гнать,  чтобы  наводил
мосты,  расчищал  путь,  устраивал  торжественные  встречи  падишаху   и
всемогущественной султанше Хасеки? Может, может...
   В Нише, пока они  блаженствовали  с  султаном  в  удобных  купальнях,
поставленных для них на горячих  источниках,  тяжело  заболел  маленький
Джихангир. Он и родился самым слабеньким из  всех  своих  братьев,  даже
слабее Мехмеда.  Что-то  болело  у  него  в  его  маленьком  тельце,  он
корчился, темнел личиком, не мог даже кричать, только смотрел жалобно на
мать большими, как на иконе, глазами, как будто хотел  сказать  ей,  что
чувствует и понимает все горе этого света и сожалеет,  что  она  привела
его на этот свет.
   И Роксолана так же неожиданно, как отправилась в поход,  возвратилась
с детьми в Стамбул. Расставание с Сулейманом было тяжелым и мучительным,
но султанша торопилась,  уже  сожалела,  что  поступила  так  неразумно,
подвергая маленьких детей неудобствам и трудностям походной жизни.
   Убегала из Стамбула, от  его  злых,  ненавидящих  глаз,  от  ядовитых
языков и шепотов, металась в поисках спасения  и  приюта,  а  где  могла
найти их в том мире, о котором с такой горечью писал Лютер: "В какую  бы
сторону мы ни повернулись - повсюду дьявол свивает свое  гнездо,  пойдем
ли к туркам - встречаем дьявола, остаемся ли там, где властвует папа,  -
ад неминуем, с  обеих  сторон  и  повсюду  одни  лишь  дьяволы.  Так  по
несчастью идет нынче мир. Нет дня, нет часа, когда бы ты был прикрыт  от
смерти. Отныне нельзя ждать ничего хорошего.  "Сосуд  разбит,  и  варево
пролито".
   Султан стоял на Земунском поле, не трогаясь в поход, пока не  получил
известие, что Роксолана благополучно вернулась  в  столицу  и  находится
вместе с детьми в  священной  неприкосновенности  гарема.  Только  тогда
быстро пошел к Драве, велел переправляться сразу  в  двенадцати  местах,
чтобы без задержки следовать на Вену.
   Еще не знал, что идет, может, к своему величайшему позору.  Роксолана
вовремя вернулась. А то позор пал бы и на ее голову. Враги  еще  пустили
бы слух, что это она подговорила Сулеймана выступить против  Вены,  дабы
султан положил к ее ногам одну из славнейших столиц Европы.
   А султан, переправившись через Драву,  собственно,  и  закончил  свой
поход на Вену. Должен был бы уже давно понять, что с  таким  сераскером,
как его Ибрагим, может выигрывать только состязания в  грабежах,  но  не
настоящие войны. Великий визирь, идя  впереди  султана,  пораспускал  по
всей земле отряды хищных акинджиев, и  те  опустошали  все  вокруг.  Тем
временем Луиджи Грити, для которого Ибрагим  выпросил  у  султана  титул
верховного наместника и графа Мармароша,  бесчинствовал  в  Венгрии.  Он
выгнал из Буды всех христиан, расставил повсюду османцев, довел до  слез
даже такого твердого в своих  злодеяниях  человека,  как  Янош  Заполья.
Когда хранитель короны святого Стефана Петер Переньи бросился к  султану
за помощью и защитой от Грити, его перехватил  великий  визирь,  перебил
охрану и, угрожая вечным рабством, вынудил Переньи  отдать  в  заложники
своего семилетнего сына. Дитя было обрезано, отвезено в  Стамбул  и  уже
больше никогда не увидело своего отца.
   Даже странно было, откуда у Ибрагима, сызмалу хватившего  и  горя,  и
нужды, и рабства, такая ненасытная алчность к роскоши и такая жестокость
к людям. Может, потому, что  для  этого  не  нужно  никакого  умения,  а
многолетнее прислужничество и лесть перед Сулейманом развили в нем  лишь
низменные качества души, не давая возможности сосредоточиться на высоком
и благородном. Все в нем было поверхностное,  ненастоящее,  показное:  и
его умение развлекать султана игрой на виоле, и его  якобы  ученость,  и
его финансовые и государственные  таланты,  даже  его  якобы  утонченный
вкус. Играть его учил опытный перс, он, кстати,  считал  Ибрагима  тупым
учеником; обрывки знаний Ибрагим хватал в  беседах  с  мудрецами,  какие
никогда не переводились при дворе  шах-заде  в  Манисе  и  в  султанском
дворе;  финансовыми  и  государственными   советниками   у   него   были
Скендер-челебия и хитрый Луиджи Грити; алчность к роскоши также впитывал
он с жадностью губки от Грити,  ревниво  следя  за  тем,  чтобы  тот  не
превзошел его ни в чем. Собственного в Ибрагиме было разве что  подлость
да еще бездарность, особенно в военном деле.
   Он не выиграл ни одной битвы за все время, что был великим визирем  и
сераскером, не взял самостоятельно ни единого, даже  самого  маленького,
города, и старые янычары насмехались над Сулейманом:
   - Султан Селим за восемь лет убил восемь  своих  великих  визирей,  а
этот не может избавиться от одного паршивого грека!
   На этот  раз,  ведя  огромное  войско  на  Вену,  Ибрагим  неожиданно
остановился у маленького венгерского города Кесега. В Кесеге было  всего
лишь пятьдесят воинов во главе с хорватом Николой Юришичем, который  два
года назад был в Стамбуле послом от Фердинанда. Понимая  все  бессмыслие
сопротивления неисчислимой османской силе, Юришич хотел было  со  своими
всадниками податься в Вену,  но  из  окрестных  сел  в  город  сбежались
крестьяне, старики, женщины, дети и уговорили  его  защищать  их.  Стены
Кесега были стары. Продовольствия  у  горожан  мало.  Амуницию  и  порох
Юришич закупил на собственные средства, а поскольку он не  был  богатым,
то пороху могло хватить лишь на  несколько  дней.  И  все  же  Юришич  -
несчастные люди ласково называли его Микулицей -  встал  на  безнадежную
борьбу с огромным вражеским войском.
   Казалось, могучая османская волна зальет маленький Кесег и  уничтожит
за несколько часов, не оставив от него и следа. Ибрагим уже послал,  как
всегда, хабердара навстречу Сулейману, который приглядывался к действиям
своего сераскера издали, ждал его побед и размышлял о величии  и  вечных
законах. Однако Кесег стоял непоколебимо, не поддавался, и - о  диво!  -
османская сила остановилась перед ним.
   Ибрагим направил против города одних  только  всадников  и  маленькие
полевые пушки, метавшие ядра не крупнее  гусиных  яиц.  Пушки  не  могли
причинить никакого вреда стенам Кесега, а  наскоки  всадников  защитники
легко отбивали. Когда подошли янычары и  великий  визирь  бросил  их  на
штурм, защитники выстояли и против янычар.
   Вновь  провалилось  небо,  ужасающие  ливни  обрушивались  на  землю,
гремели громы, молнии кроваво присвечивали  черному  делу,  творившемуся
вокруг маленького Кесега, османы проклинали  неприступных  защитников  и
угрожали им, снова приползла вслед за войском чума, косила тысячами;  не
имея чем поживиться в дотла ограбленных окрестностях,  вояки  обжирались
зеленым еще виноградом и целые  ночи,  держась  за  животы,  просиживали
вокруг шатров.
   Три  недели  топталось  огромное  войско  вокруг  Кесега,  осажденные
выдержали двенадцать атак, половина защитников  была  убита,  пороху  не
осталось и пригоршни, кончилось продовольствие, но  вдоволь  было  воды,
щедро лившейся с неба, и Юришич не сдавался.
   Ибрагим послал к нему послов, обещая, что  отойдет  от  города,  если
Юришич уплатит ему выкуп.  Микулица  отвечал,  что  не  имеет  намерения
платить выкуп чужестранцу за собственный город. Тогда Ибрагим  предложил
ему уплатить лишь две тысячи дукатов янычарским агам за их труды. Юришич
ответил, что у него нет таких денег, да и платить тоже намерения нет.
   Ибрагим бросил янычар на последний приступ. Сквозь проломы  в  старых
стенах они с разных сторон ворвались в город, в котором оставались почти
одни только старики да женщины с детьми. Никола Юришич был дважды ранен.
Казалось, конец. И тогда старики, женщины и дети, чувствуя свою  смерть,
сбежались в кучу и закричали так отчаянно и страшно, что турки,  никогда
не слыхивавшие ничего подобного, перепугались и бежали из этой проклятой
крепости. Впоследствии янычары придумали в свое оправдание,  что  явился
перед ними небесный всадник с огненным мечом  в  руке  и  выгнал  их  из
Кесега.
   Ибрагим уговорил Юришича  согласиться  на  почетную  сдачу.  Запретил
грабеж. Всех оставшихся в живых отпустил на волю. Юришичу были  подарены
золотой султанский  кафтан  и  серебряная  посуда.  Сам  великий  визирь
получил от султана почетное одеяние и, как и после каждого похода,  перо
с бриллиантом на тюрбан.
   Но время было упущено безвозвратно. Под Кесегом  Ибрагим  протоптался
целый месяц, начинался уже сентябрь,  возвращаться  домой  было  далеко,
султан уже  знал,  как  опасно  задерживаться  до  холодов,  поэтому  он
распустил войско по Штирии для грабежей и объявил,  что  на  этом  поход
окончен.
   Это уже было не отступление, а бегство.  Австрийцы,  хорваты,  венгры
трепали османские отряды, выбивали их под корень, гнали со  своей  земли
так, что те едва успевали наводить мосты  на  реках  или  переправляться
вплавь,  тонули,  теряли  награбленное.  Мост  близ  Марибора  чуть   не
завалили, даже свита Сулеймана с трудом пробила себе дорогу к переправе,
а великому визирю пришлось с утра до самой темноты, не  слезая  с  коня,
простоять на берегу, пока не перейдет на ту  сторону  Сулейман.  За  это
Ибрагим получил от султана деньги и коня в драгоценной сбруе.
   Уже зная, как спастись перед Стамбулом от величайшего позора,  султан
вступил в конце ноября в столицу  с  еще  большим  триумфом,  чем  после
первой неудачи  под  Веной.  Пять  дней  столица  с  Эйюбом,  Галатой  и
Ускюдаром сияла огнями. Базары и лавки были открыты  днем  и  ночью.  На
площадях раздавали чорбу и плов  для  бедных  и  дармоедов.  На  базарах
распродавали награбленное и  рабов,  приведенных  войском.  Сам  султан,
переодевшись, объезжал базары; на третий день, узнав от  Гасан-аги,  что
творится на базарах, к Сулейману присоединилась Роксолана и  выпрашивала
у султана детей и молодых женщин,  даруя  им  волю.  Купцам  платили  за
отпущенных на волю из  державной  казны,  ибо,  согласно  шариату,  даже
султан не имел права причинять купцам убытки, о султанше же пошла молва,
что она грабит правоверных. Но ей ли было привыкать к сплетням и  молве!
А когда продавали ее, где они были, те правоверные?
   По улицам Стамбула, в распахнутых халатах,  воздымая  руки,  носились
ошалелые  фанатики,  проклинали  гяурку-колдунью,  засевшую  в  Топкапы,
вопили: "О шариат! О вера!"

***

   Тяжело занемогла сердцем валиде.  Слегла  еще  по  весне  от  тяжкого
оскорбления, нанесенного ей султаном и султаншей, и теперь не  вставала.
Снова  обвинили  Роксолану.  Мол,  отравила  султанскую  мать   каким-то
медленно действующим ядом, и теперь она  умирала,  и  никто  не  мог  ее
спасти.
   А султанская мать умирала от  собственной  злости.  Изливала  ее  всю
только на Роксолану, а поскольку всю злость никогда не сможешь излить на
одного лишь человека, то теперь сама  уничтожалась  ею,  точило  ее  это
ненавистное  чувство  изнутри,  как  червь  сочное  яблоко,  и  не  было
спасения.
   Роксолана лишь усмехалась. Говорят, обвинять будут снова ее? Пусть!
   Могли бы еще обвинить, будто она отравила и бывшего  великого  визиря
старого Пири Мехмеда, который неожиданно умер от загадочной хвори,  пока
султан ходил в свой бесславный поход.
   Еще перед походом прислал Сулейману Великий князь московский  Василий
Иванович гневное письмо  о  таинственном  исчезновении  его  посольства,
которое должно было приветствовать султана под Белградом  в  1520  году.
Посольство бесследно  исчезло,  хотя  известно  было,  что  благополучно
добралось до околицы Белграда и было принято в султанском лагере. "Из-за
этого, - писал Василий Иванович, - моя корона  потемнела,  а  лица  моих
бояр почернели".  Великий  князь  обещал  за  нанесенное  ему  бесчестье
отплатить огнем и мечом. Только два человека знали о  том  посольстве  -
прежний великий визирь Пири Мехмед-паша и  султанский  любимец  Ибрагим.
Пири Мехмед принял московских послов, а Ибрагим перехватил их потом, ибо
стоял между султаном и великим визирем. Куда они исчезли и куда девались
богатые дары, привезенные султану из далекой Москвы,  мог  сказать  лишь
грек. Но султан тогда не спросил, а теперь если  бы  и  спросил,  то  не
получил бы ответа - Пири Мехмеда уже не было в живых.
   Знал это Гасан-ага, как знало и пол-Стамбула, но кто бы стал  вносить
в уши султана то, о чем падишах не спрашивает?
   Гасан-ага,  как  неутомимая  пчела,  нес  и  нес   Роксолане   вести,
подслушанное, слухи о всех ее врагах и о недругах султана.  Когда  узнал
про московских послов, упал перед ней на колени, не обращая внимания  на
кизляр-агу Ибрагима, не остерегаясь, что тот может передать  все  валиде
или и самому великому визирю.
   - Ваше величество, моя султанша! До каких же пор  этот  мерзкий  грек
будет править? На вас все надежды. Только вы можете все сказать султану!
И про московских послов, и про  посла  от  матери  французского  короля,
убитого  Хусрев-бегом.  Ибрагим  всем  иностранцам  показывает  огромный
рубин, отобранный у того  тайного  посла,  и  хвалится,  что  это  самый
крупный рубин в мире. Одного вашего  слова,  ваше  величество,  было  бы
достаточно.
   - А зачем? - спросила она. -  Что  от  этого  изменится?  Султан  сам
устраняет  тех,  кого  поставил.  Не  надо  ему  мешать.  Все   устранит
всемогущее и безжалостное время.
   - Но ведь жизнь человеческая не бесконечна, моя султанша!
   - Зато бесконечно мое терпение!
   После первого похода Сулеймана на Вену она укоряла его за  бездарного
грека, вписывая в письма свои между строк любви горькие слова: "Я же вам
говорила! Я же вам говорила!" Теперь молчала,  не  вспоминала  грека  ни
единым словом, хотя могла бы  уничтожить  его,  открыв  Сулейману  самое
страшное для него: что была в гареме у Ибрагима, что приводил ее на свое
ложе, хотел овладеть ею, видел ее обнаженной, срывал с  нее  одежду  уже
тогда, когда передавал в гарем падишаха,  а  потом  хотел  завоевать  ее
женскую благосклонность и не оставляет тех домоганий и поныне.
   Нет! Она бы не сказала об этом никогда и никому! Она была горда,  но,
кроме собственной гордости, целые поколения несгибаемых людей стояли  за
нею, неприступных, как горные вершины, с душами бунтарскими, как у  того
легендарного Мухи, с сердцами возвышенными, как у ее родной  матушки,  с
красотой беспредельной,  как  у  того  славного  витязя  древнекиевского
Чурилы Пленковича, что был на устах у всех и через полтысячи  лет  после
того, как о нем были сложены песни.
   К тому же она постигла великую игру, которую неосознанно вел Сулейман
со своим самым приближенным человеком.
   Сунуть ноги в султанские сафьянцы не посмел бы никто. Эти  ноги  были
бы незамедлительно отрублены, кому бы они ни принадлежали. Но  поставить
эти сафьянцы перед алчными взглядами и науськивать всех друг  на  друга,
сталкивать лбами возле той недоступной приманки - разве не в этом  смысл
самой султанской власти? Особенно при том, что люд оплатит  все  причуды
своего властителя. В  ожесточенной  борьбе  за  высочайшее  благоволение
никогда нет единомышленников, никогда никто никому  не  помогает.  Когда
выбирают  из  тысячи  одного,  на  него  падает   тяжелейшая   ненависть
завистников. Сулейман выбрал Ибрагима, человека, который,  может,  менее
всего соответствовал положению, ему выпавшему. Для султана Ибрагим нужен
был как двойник, тень, на которую все падает  -  блеск  и  несчастья.  А
султан стоял в стороне, спокойный и всеми почитаемый. И  все  увидели  -
грек ничтожен, и все будут ничтожными на его месте, а султан незаменим.
   Стоило ли низвергать Ибрагима прежде времени, когда он и  так  должен
был рухнуть под грузом своего ничтожества, степень  и  размеры  которого
мог определить лишь султан? Чьи бы то ни было попытки  вмешаться  в  эти
его права, Сулейман расценил бы как посягательство на его величие  и  не
простил бы этого никому, даже ближайшим людям. Поэтому  нужно  набраться
терпения и ждать.
   Ах, если бы  жить  вечно,  сколько  можно  было  бы  претерпеть  зла,
ничтожества и человеческого тщеславия!
   Чтобы не дразнить зверя в клетке, Фердинанд прислал к Сулейману своих
людей для переговоров о мире.
   Посланник Корнелий Дуплиций Шепер обладал наивысшими полномочиями  от
самого  императора  Карла,  от  короля  Фердинанда  и  от  Марии,  вдовы
покойного венгерского  короля  Лайоша.  Он  привез  Сулейману  ключи  от
древней венгерской столицы Эстергома,  письмо  от  императора  Карла,  в
котором тот обещал султану мир, если Сулейман отдаст Венгрию его  брату,
а  также  письмо  Фердинанда  с  заверениями  в   сыновней   преданности
Сулейману, если тот поднесет ему в дар венгерскую землю. Шепер надеялся,
что будет  незамедлительно  принят  султаном,  но  Ибрагим  распорядился
иначе. Мол, султан передал всю власть  в  его  руки,  поэтому  все,  что
поручено послу сказать, он должен сказать ему, великому  визирю.  Принят
был Шепер во дворце Ибрагима  на  Ат-Мейдане.  Великий  визирь  ошеломил
посла своим золотым доломаном, огромным бриллиантом на одной руке и  еще
большим  рубином  на  другой.  Луиджи  Грити,  с  пальцами,   унизанными
перстнями  в  драгоценных  камнях,  холеный  и  наглый,   выступал   как
полномочный  советник  в  делах  Венгрии.  Великий  драгоман   Юнус-бег,
гигантский мрачный турок, о котором шли слухи  как  о  самом  доверенном
султанском  дипломате,  позван  был  Ибрагимом  лишь  для  перевода,   а
начальник его личной канцелярии хронист Мустафа Джелал-заде приготовился
записывать каждое произнесенное слово.
   Шепер поцеловал полу Ибрагимова доломана, как будто бы перед ним  был
сам султан, но великий визирь принял это как должное и завел разговор  о
своей неограниченной власти в этой державе, о  всемогуществе  османского
войска и о благородстве турок.
   - Еще недавно, - говорил он, - султаны платили янычарам  пол-аспры  в
день, сегодня мы уже платим по пяти  аспр,  можем  выплачивать  даже  до
восьми аспр на день. Для доблестного флота денег не жалеем вообще,  так,
например, недавно я выдал для вооружения своего флота против Италии  два
миллиона цехинов, но это никак не отразилось на державной сокровищнице -
так она богата. Османское войско  непобедимо,  убедиться  в  этом  имели
возможность уже повсюду, но мы можем даже не поднимать всей своей  силы,
ибо одних только пятьдесят тысяч крымских татар могли бы опустошить весь
мир. Дважды я водил войско против Вены, но оба раза пощадил этот славный
город, при наступлении много тысяч женщин и  детей  я  прятал  в  лесах,
чтобы их не захватили в рабство. Так поступал не только я, но  и  многие
другие добрые турки, потому что отнюдь не  все  они  варвары,  нелюди  и
хищные звери, как их называют христиане.
   Шесть  часов  похвалялся  Ибрагим  перед  посланником  Шепером.  Пажи
приносили  угощения.  Наряду  с  восточными  лакомствами  лилось   вино,
запрещенное  для  мусульман,  но  не  для  Ибрагима,  для  которого   не
существовало в этой земле никаких запретов.
   -  Все,  что  я  делаю,  считается  сделанным  наилучшим  образом,  -
похвалялся великий визирь. - Обычного конюха могу поставить пашой. Могу,
если захочу, делить земли и  королевства,  и  мой  властелин  не  станет
возражать. Если же он что-либо велит, а я не согласен с ним,  то  просто
не стану выполнять его повеления. Ежели же  я  что-либо  задумаю,  а  он
будет несогласен, то свершится по моей, а не по его воле. Мир и война  в
моих руках. Победы османского оружия  зависят  только  от  меня.  Это  я
победил венгров. Падишах не принимал  участия  в  бою  под  Мохачем.  Он
только сел на коня и прискакал на помощь, когда я  послал  ему  весть  о
победе. Все блага распределяю только я. Султан даже одевается  не  лучше
меня, а только как я. Половина драгоценностей, которыми владеет  падишах
и его жена, бывшая рабыня Роксолана, подарены мной. Вот  этот  бриллиант
был на тиаре римского папы. Я купил его за шестьдесят тысяч  дукатов.  А
взгляните на этот рубин. Он был на пальце у французского  короля,  когда
тот попал в плен к императору  Карлу.  Император  не  смог  купить  этот
рубин, а я купил. И сам не  трачу  ни  на  что  ни  единой  акча  -  все
оплачивает за меня султан. Его  земля,  государственная  казна,  все  от
самого большого до самого малого доверено мне. Я распоряжаюсь  всем  как
хочу. С султаном мы росли вместе с малолетства. Даже родились  с  ним  в
один и тот же день. Что такое властелин? Это словно бы кровожадный  лев.
Люди укрощают льва не только  силой,  но  и  мудростью,  пищей,  которую
приносит ему смотритель, и криками.  Смотритель  носит  с  собой  палку,
чтобы пугать льва, но  никто,  кроме  него,  не  может  дать  льву  еду.
Властитель - это лев, его смотрители - советники и министры, а  палка  -
истина и правда, которыми нужно управлять властелином. Так и я укротил и
подчинил своего повелителя, великого султана, палкой истины и правды.
   Ибрагим принял от Шепера письма императора и  Фердинанда.  Письмо  от
Карла Пятого он поцеловал, прижал  ко  лбу,  взглянул  на  императорскую
печать на письме, хвастливо сказал:
   - Мой властелин имеет две печати. Одну держит у  себя,  другую  отдал
мне. Он не хочет, чтобы между нами была  хоть  малейшая  разница.  Когда
кроит одежду для себя, такую же шьют и для меня.
   Луиджи Грити поддакивал Ибрагиму. Джелал-заде невозмутимо  записывал,
великий драгоман Юнус-бег переводил, пытаясь быть спокойным, хотя все  в
нем кипело от наглости этого грека. Куда смотрит их султан? В  чьи  руки
отдал он империю? И как могут это терпеть истинные османцы?
   И вновь, как это ни странно, все чаяния свои истинные османцы  должны
были возлагать на ту, которую еще вчера называли ведьмой и  колдуньей  и
призывали на ее голову все несчастья. Ибо кто же, кроме  Роксоланы,  мог
внести в уши султана правду про наглость великого визиря и кому  бы  еще
мог поверить Сулейман так, как своей возлюбленной жене?  Из  двух  самых
дорогих людей должен был выбрать кого-то  одного,  а  поскольку  женщина
всегда ближе сердцу мужчины, то никто не сомневался в победе султанши.
   Гасан-ага, с которым Юнус-бег имел несколько тайных бесед, поспешил к
султанше, передал ей все,  что  узнал  о  греке,  смотрел  на  Роксолану
преданно, восторженно, с нетерпением во взгляде.
   - Хорошо, иди, - сказала спокойно.
   - Ваше величество, а как же...
   - Иди, - повторила она еще более спокойно и холодно.
   Не вмешиваться! Стерпеть,  не  пытаться  ускорять  события,  ждать  и
ждать, пока этот грек сам не попадет в ловушку, какие любит  расставлять
другим. Разве же она не пыталась открыть султану глаза на его любимца  -
и что получила за это? Ибрагим вместе с валиде  создали  ей  невыносимую
жизнь, а Сулейман и пальцем не  шевельнул,  чтобы  ее  защитить.  Сказал
тогда: "У меня нет времени подумать над этим". И она должна была вынести
все, в то время как грек возвышался  с  каждым  днем.  Уже  обращался  к
Сулейману "брат", а за глаза называл: "Этот турок!"
   Валиде называл  "матушка"  или  "старушка  мать",  султанских  сестер
"сестрами". Хатиджа родила ему сына, и теперь только и речи было  о  том
маленьком Мехмеде, словно бы это он  должен  был  унаследовать  престол.
Роксолане  принадлежали  Сулеймановы  ночи,  изредка  дни,  но  все  это
зависело от настроения и непостижимых капризов султана, чаще же от  воли
великого  визиря,  с  которой  вынуждена  была  мириться,  убедившись  в
бесплодности сопротивления. Только ждать, надеясь на  всемогущее  время!
Ясное дело, могла бы всякий раз нашептывать султану про великого визиря.
Капля камень точит. Но уже не хотела быть каплей, считала это  для  себя
унизительным, ждала, пока капли сольются в  поток,  в  реку,  в  море  и
затопят грека навеки!
   А султан, то ли уж так отдавшись душой своему любимцу, то ли,  может,
незаметно подталкивая его к неминуемой гибели, объявил внезапно  великий
поход против кызылбашей и возглавить этот поход поручил своему  великому
визирю.  Он  велел  подчиняться  фирманам  сераскера  так,  как  и   его
собственным,  назвал  Ибрагима  "украшением  державы  и   этого   света,
защитником царства и верховным сераскером". Ибрагим отправился в  поход,
стал  издавать  фирманы,  подписываясь  неслыханным  титулом:  "Сераскер
султан". Города отворяли перед ним врата, как перед настоящим  султаном.
Паши, беги, вожди племен выходили  навстречу  с  богатыми  дарами.  Двор
Ибрагима своей пышностью уже  превзошел  султанский.  Встревожился  даже
Скендер-челебия, по обычаю сопровождавший Ибрагима,  обеспечивавший  его
поход. Скендер-челебия стал высмеивать присвоенный себе великим  визирем
титул "сераскер султан", среди своих приближенных вел разговоры  о  том,
что грек намеревается скинуть Сулеймана с престола и захватить власть  в
свои руки. Разговоры те дошли до  Ибрагима,  и  впервые  за  многолетнее
знакомство эти два сообщника тяжко поссорились, хотя хитрый грек обвинил
Скендер-челебию не в распространении слухов,  а  в  том,  что  тот  стал
одеваться богаче сераскера и содержал больше пажей.
   Вести об этих неурядицах  дошли  до  султана  в  Стамбул,  но  султан
молчал, как будто ждал, когда Ибрагим сам уничтожит опоры, на которых до
сих пор держался. Между тем вторую опору Ибрагима, Луиджи Грити,  султан
послал с тремя тысячами янычар в Венгрию понаблюдать, как там чтут права
султана. Вдогонку Грити было послано сообщение султанского дивана о том,
что венецианец задолжал в державную казну двести тысяч дукатов за откупы
и две пятых этой суммы должен был  уплатить  немедленно.  Зная,  что  за
невыплаченные долги в этой земле не щадят  никого,  Грити  вынужден  был
распродать свою золотую и  серебряную  посуду,  а  сам  в  свою  очередь
бросился грабить Венгрию. Ужас  сопровождал  его  кровавый  поход.  Янош
Заполья прислал Грити  двести  тысяч  дукатов,  чтобы  спасти  землю  от
разорения, но не помогло и это. Венецианец превосходил  жестокостью  все
доныне слыханное. Не останавливался  ни  перед  какими  злодеяниями.  Но
когда он убил  старого  петроварадинского  епископа  Имре  Джибака,  его
оставили даже ближайшие помощники и сообщники.  Трансильванский  воевода
Стефан Майлат поднял народное восстание против Грити.  Брошенный  всеми,
венецианец со своими двумя  сыновьями  переодетым  бежал  к  молдавскому
господарю  Петру  Рарешу.  Рареш   немедленно   выдал   Грити   венграм.
Ненавистному султанскому приспешнику отрубили голову, а тело бросили  на
съедение псам.
   Карманы у Грити  были  набиты  драгоценными  камнями,  их  разграбили
венгерские вельможи. Три воза драгоценностей были посланы в  Буду  Яношу
Заполье. Сыновей Грити задушили при дворе Рареша.
   Весть о смерти Грити догнала Сулеймана уже в Персии, куда  он  пошел,
обеспокоенный тем, что шах Тахмасп уклоняется от боев с Ибрагимом, сдает
город за городом, скрывая до поры где-то в горах свое грозное войско.
   Но еще перед  этим,  в  Стамбуле,  Сулейман  пережил  утрату,  может,
наитяжелейшую. Истерзанная, задушенная собственной злостью, умерла ночью
в своем роскошном гаремном покое валиде Хафса, умерла молча, не высказав
своей последней воли, не призвав к себе в  последнюю  минуту  ни  единой
живой души, и когда напуганный евнух прибежал к  кизляр-аге  Ибрагиму  с
этой страшной вестью, тот тоже испугался  и  растерялся,  не  зная,  как
оповестить   султана.   Обратился   за   советом   к   великому   муфтию
Кемаль-паша-заде, и хотя тот тоже был тяжело болен,  однако  поднялся  с
постели и пошел к султану, чтобы донести до его царственного  слуха  эту
печальную весть.
   Сулейман, выслушав великого муфтия, опустил голову и произнес слова о
возвращении:
   - Инна лилахи ау инна илайхи раджи уна - воистину мы принадлежим богу
и возвращаемся к нему.
   Потом  велел,  чтобы  останки  великой  госпожи,  Великой   Колыбели,
царственной валиде, положили  на  носилки  почета,  накрыли  драгоценным
покрывалом почтения и чтобы  улемы,  вельможи,  знатные  люди  Стамбула,
выйдя навстречу, похоронили благословенные останки в сокровищнице могилы
у подножия  тюрбе  султана  Селима,  как  сундук  с  драгоценностями,  и
помянули благословенную душу ее  величества  молитвами  и  величанием  и
придерживались добрых обычаев оплакивания, отвечавших законам шариата  и
сунны.
   Сам же  не  проронил  ни  слезинки  и  не  пошел  даже  взглянуть  на
покойницу. Как не ненавистна была эта  женщина  Роксолане,  но  даже  ее
поразило поведение Сулеймана. Не бросить последнего  взгляда  на  родную
мать! Не закрыть ей очей! Боже! Что это за мир,  что  за  люди,  что  за
жестокость?
   Не простила еще султану его странную холодность,  когда  через  месяц
после смерти валиде он повел ее в Айя-Софию, где  уже  ждал  их  главный
кадий Стамбула, и перед этим суровым человеком,  без  свидетелей,  но  с
надлежащей торжественностью заявил:
   - Я беру эту женщину себе в жены.
   Кадий  поклонился  султану  и  султанше  -  так  был  скреплен   этот
удивительный брак. Роксолану никто о согласии не спрашивал  -  ведь  для
шариата голос женщины никакого значения  не  имеет.  Все  произошло  так
неожиданно, что она и не постигла сразу всего величия этого  события,  и
только впоследствии, когда Султан отправился в Персию,  а  она  осталась
одна в Стамбуле, когда народ прокричал ее султаншей и уже сопровождалось
ее имя  не  проклятиями,  а  хвалой  и  славой,  осознала  наконец,  что
произошло невероятное. Пусть не было свадьбы, не сопровождался  их  брак
торжествами, напротив, поражал своей почти возмутительной  будничностью,
но был этот брак освящен шариатом, возведен к наивысшему  мусульманскому
закону,  и  она  теперь  вознесена,  вознесена,  возвеличена!  Османские
султаны и до этого вступали в брак с чужеземками, среди которых бывали и
славянки, но все они были дочерьми властителей, князей и королей, а  она
ведь  только  рабыня,  купленная  и  проданная,  безродная,  безвестная,
ничтожная и униженная!  Кто  теперь  посмеет  назвать  ее  рабыней?  Кто
поднимет голос против нее, замахнется на нее, на ее род и происхождение?
Ощущала в себе голос крови легендарных амазонок и  непокоренных  скифов,
знала, что не удержит теперь ее никто и ничто, не будет теперь больше ни
противников, ни преград. И все прежние страхи и горести казались  такими
мизерными, никчемными, что хотелось смеяться.
   Даже султанская сестра Хатиджа  склонила  голову  перед  султаншей  и
пришла к ней жаловаться на своего мужа. Ибрагим, пока зимовал в  Халебе,
завел себе подлую наложницу,  какую-то  Мухсину,  потом  отправил  ее  в
Стамбул, где соорудил ей тайно дом, и эта блудница писала  ему  вдогонку
любовные послания. Только послушать,  что  она  имела  наглость  писать:
"Пока плачу и тоскую, измученная  и  опечаленная,  неожиданно  прозвучал
милый звук утреннего ветра и донес дорогую сердцу речь вашего  чарующего
тела и сладостных уст". Хвала аллаху, что султанские  улаки  перехватили
это письмо и принесли ей. Как смел этот мерзкий человек противопоставить
султанской сестре какую-то шлюху! И  какую  кару  он  заслужил  за  свою
измену?
   Роксолана молчала. Что ей Ибрагим, что ей все?  Что  должно  рухнуть,
рухнет теперь само. А она  должна  еще  больше  укреплять  здание  своей
жизни, укреплять сама, благодарить того,  кто  ее  возвысил  и  поставил
рядом с собой, может, и надо всем миром. Мамуся, родная, увидела  бы  ты
свое дитя! И снова летели вслед Сулейману ее письма.
   "Мой великий повелитель! Припадаю лицом к земле и целую прах от Ваших
ног, убежище счастия. О солнце моих  сил  и  благо  моего  счастия,  мой
Повелитель, если спросите о Вашей послушнице,  у  которой  после  Вашего
отъезда печень обуглилась, как дерево, грудь стала  руиной,  глаза,  как
высохшие источники; если спросите о сироте, утопленнице  в  море  тоски,
которая не различает дня от ночи,  которая  страдает  от  любви  к  Вам,
которая сходит с ума сильнее Ферхада и Меджнуна с тех пор, как разлучена
со своим  властителем,  то  я  теперь  вздыхаю,  как  соловей,  и  рыдаю
беспрерывно и после Вашего отъезда пребываю в таком состоянии, какого не
дай бог даже Вашим рабам из неверных".
   Султан отвечал ей, сообщая, как брал он  кызылбашские  крепости,  как
вошел в столицу шаха Тебриз, как пошел дальше путями, по  которым  ходил
сам Искандер, как пережил ужасную  ночь  у  брошенного  древнего  города
Султании. Несколько дней войско шло в холодной мгле  и  черных  туманах,
затем очутилось в темном горном ущелье, и усталые воины уснули в шатрах,
между которыми горели тысячи костров. Вдруг около полуночи  над  лагерем
закрутился джинновский смерч, будто огромная воздушная пиявка  всосалась
в землю, все шатры, кроме султанского, были вмиг растерзаны и  разметаны
на все стороны, смерч всасывал в себя людей, животных, оружие - все, что
попадалось на его пути. Когда же он умчался, в  ущелье  ринулись  потоки
ледяного воздуха, град и лед. Из недр гор послышался зловещий  рык,  как
будто там пробудились все демоны ада, и гул прошел меж людьми, предвещая
угрозу и неся ужас.
   Люди замерзали насмерть, с жалобным ревом  гибли  верблюды,  снег  не
просто падал,  а  засыпал  воинов,  коней,  мулов  и  все  вокруг.  Люди
перепуганно жались друг к другу и просили у аллаха  спасения  от  горных
демонов, пробужденных кызылбашами. Сам султан испуганно ежился  в  своем
роскошном шатре, думая, что это впервые в борьбе  за  чистую  веру  небо
подает ему такой зловещий знак. Когда наутро засветило  солнце,  увидели
все, что снег красный,  точно  политый  кровью,  и  уцелевшие  бросились
бежать из того страшного ущелья,  шли  по  местам  непроходимым,  видели
больше змей, чем растений, с гор попали в трясины Евфрата, тонули в них,
гибли тысячами.
   Великий визирь обвинил во  всем  Скендер-челебию,  хотя  кто  бы  мог
бороться со стихиями?
   Султан не встал на защиту великого дефтердара. Когда  перед  ним  без
сопротивления отворил ворота великий Багдад и на первом  диване  Ибрагим
выступил  с  требованием  казнить  Скендер-челебию   за   предательство,
Сулейман не стал выслушивать мнения  визирей  Аяз-паши  и  Касим-паши  и
поддержал своего сераскера.
   Скендер-челебию и его  зятя  Хусейн-челебию  повесили  на  багдадском
Ат-Мейдане, семь тысяч их рабов пустили  в  продажу,  пажей  дефтердара,
одетых в золото, забрали к султанскому двору, и впоследствии  семеро  из
них стали  визирями  у  Сулеймана,  а  двое  даже  великими  визирями  -
Ахмед-арбанас и Мехмед из боснийского рода Соколовичей, прозванный  Узун
- Длинный.
   Ночью после казни Скендер-челебия приснился  Сулейману.  Будто  душил
его платком, допытывался:  "За  что  повесил  меня,  невинного?"  Султан
проснулся, объятый ужасом, в  темноте,  в  одиночестве,  проклял  своего
великого визиря: "Бог даст, Ибрагим,  в  скором  времени  и  ты  так  же
закончишь!"
   Находил приют и утешение только в письмах Роксоланы, писавшей  ему  в
Багдад:
   "Всевышнему и его алтарю тысячекратную хвалу вознося,  возрадуемся  и
возвеселимся! Весь мир вышел из тьмы,  залитый  светом  милости  божьей.
Хвала господу за доброту,  хвала  Водителю!  Пусть  мой  властелин,  мой
падишах, мой высокий порог к Повелителю этого и того света, благо  света
моих очей, коими гляжу на этот мир, пусть мой шах и  мой  султан  всегда
ведет святую войну, уничтожает своих  врагов  и  завоевывает  земли,  да
пленит он все семь сфер Джемшида, да подчинятся Вашим ведениям человек и
джинн, да сохранит Вас бог от малейших несчастий и  ошибок,  да  поможет
осуществиться всем надеждам, которые зародятся  в  Вашем  благословенном
сердце, да будете мне Хизиром, да уберегут Вас все пророки и  святители,
весь  свет  пусть  весело  и  счастливо  проводит  свое  время  в  Вашей
счастливой тени. И когда всевышний позволит, о властитель миров! - снова
молю  его,  чтобы  дал  возможность  и  судьбу  для  Вашего  счастливого
возвращения, чтобы снова узрела я Ваше благословенное лицо и погрузилась
своим лицом в прах у Ваших ног!

   Точно солнце само, шествуешь, сияя!"

   В Стамбуле снова лютовала чума. Роксолана прижимала  к  сердцу  своих
деток, посылала к султану гонца с  письмами:  "Аллах  смилуется,  и  мор
пройдет до прибытия моего властителя.  Наши  богоугодники  говорят,  что
смерть должна исчезнуть, когда опадет осенняя листва".
   И снова вписывала в письмо строку из своего стихотворения:

   Точно солнце само, шествуешь, сияя!

   Султан возвращался через Битлис, Халеб, Антиохию, Адану, Конью. Целых
пять месяцев шел от Багдада до Стамбула, осматривал  все  свое  царство,
чинил суд и расправу, награждал всех,  кто  отличился,  карал  виновных.
Ничто не выказывало его  перемены  по  отношению  к  Ибрагиму,  которого
теперь называли "сераскер султан",  на  долю  Сулеймана  оставался  лишь
титул падишаха. После возвращения  в  столицу  султан  поручил  Ибрагиму
вести переговоры с секретарем французского короля Жаном  де  ля  Форс  и
дать  Франциску  капитуляции  на  право   торговли   и   дипломатические
привилегии.
   Между  тем,  подкупив  придворных,  к  султану   прорвался   какой-то
обезумевший старый купец-мусульманин и стал домогаться,  чтобы  Сулейман
вернул  ему  какую-то   рабыню,   купленную   у   него   Ибрагимом   при
посредничестве  венецианца  Луиджи  Грити.  Согласно  шариату  это  была
продажа, подлежавшая утверждению третьим лицом, которое и было настоящим
собственником рабыни. Таковым лицом был Грити. Но  Грити  умер,  поэтому
его утверждение считается ничтожным, особенно если  учесть,  что  рабыня
перестала  быть  рабыней,  а  возведена  в  султанском  гареме  в  новое
качество, так же, как, например, зерно может быть перемолото в  муку,  а
виноград переработан в уксус.  Поэтому  рабыня  должна  быть  возвращена
продавшему ее купцу, ибо продажа ее  теперь  стала  ничтожной  -  батыль
.
   Султан мрачно выслушал жалобщика  и  молча  махнул  своим  дильсизам,
чтобы они заткнули нахалу глотку.
   А вечером позвал к себе Ибрагима, чтобы провести, как бывало  прежде,
целую ночь с  ним  в  покоях  фатиха,  расписанных  итальянцем  Джентиле
Беллини, за игрой, беседой, вином и спокойными размышлениями.
   Впервые Ибрагим пришел к султану без своей виолы.
   - Хотел бы услышать твою игру, - спокойно сказал Сулейман.
   - Надоело! - небрежно бросил Ибрагим. - Давай лучше выпьем!
   Не было уже почтения в его  голосе,  предупредительности,  не  льстил
султану, да и зачем? Сам был сераскер султаном, равным  с  падишахом,  а
может, и выше него во всем.
   Султан молча попивал вино,  смотрел  исподлобья  на  этого  человека,
которого сам возвысил, поставив, может, выше самого  себя.  Знал  о  нем
все. Может, сожалел, что не  прислушался  своевременно  к  голосу  своей
Хуррем,  уклонявшейся  теперь  от  каких-либо  разговоров  об  Ибрагиме,
уклонявшейся упорно, так, что даже на султанову  откровенность  ответила
неопределенно:
   - Я не могу ничего добавить к сказанному когда-то, чтобы не возмутить
священный покой вашего величества!
   А как можно не возмутить того, что уже и так возмущено?
   Султан знал все обвинения, выдвигаемые против Ибрагима его визирями и
приближенными. Дважды водил войско на Вену  и  оба  раза  неудачно.  Без
ведома и повеления  султана  обещал  мир  Фердинанду,  тогда  как  любое
перемирие с неверными противоречит  воле  аллаха.  В  персидском  походе
загубил половину мусульманского войска из-за своей бездарности, а у шаха
Тахмаспа не погиб ни один воин. И вышло так, что турецкое войско  только
приминало траву, а не  вытаптывало  ее,  чтобы  она  больше  никогда  не
поднялась. Великий визирь проявил себя никчемным мусульманином. Когда-то
целовал каждый Коран, который попадал ему в руки, и прикладывал ко лбу в
знак глубокого почтения, а теперь раздражается, когда  кто-нибудь  дарит
ему эту священную книгу, и кричит,  что  у  него  уже  достаточно  этого
добра. Ввел в заблуждение  султана,  без  суда  добился  казни  честного
мусульманина   Скендер-челебии,   а   гяура-стяжателя   Грити   всячески
поддерживал. Вел  предательскую  политику  в  переговорах  с  иноземными
послами, всякий раз нарушая волю падишаха. Убил русских послов, захватив
их имущество. Покрыл преступление Хусрев-бега,  отобрав  у  него  рубин,
ради  которого  боснийский  санджакбег   убил   тайного   посла   матери
французского короля. Изменяет своей  жене,  султанской  сестре  Хатидже,
заведя себе  наложницу.  Возмущал  стамбульских  подонков  против  самой
султанши, намереваясь, может, и уничтожить ее.
   Каждого из этих обвинений было достаточно для Ибрагимовой смерти,  но
ни единого из них султан не вспомнил в ту ночь. Он  пил  вино,  хмурился
все больше и больше, вполглаза наблюдая за своим  обнаглевшим  любимцем,
потом внезапно сказал:
   - Ко мне пробился какой-то купец. Кричал про рабыню, купленную тобой,
потом про мой гарем. Я ничего не смог понять.
   Ибрагим пьяно захохотал.
   - Как же ты мог понять, если ты турок!
   - Купец казнен, и только ты теперь можешь мне сказать...
   - А что говорить? - небрежно отмахнулся грек, доливая Сулейману вина.
- Что говорить? Было - и нет.  Все  мертвы.  Ни  единого  свидетеля.  Ни
валиде, ни Грити, ни этого старого мошенника.  Его  звали  Синам-ага.  Я
заплатил тому негодяю дикие деньги. Теперь вижу - не зря.  Рабыня  стала
султаншей.
   - Какая рабыня? - бледнея, спросил Сулейман. - О ком ты говоришь?
   - О султанше Хасеки. О Роксолане. Это мы с Грити так ее назвали  -  и
покатилось по всему свету. Я хотел ее себе, но  взглянул  -  и  не  смог
положить в  постель.  Одни  ребра.  Чтобы  не  пропадали  деньги,  решил
подарить в твой гарем. Валиде приняла. Была мудрой женщиной.
   Султан поднялся, стал перед Ибрагимом, потемнел лицом так  угрожающе,
что тому бы впору спохватиться, но опьянение,  а  еще  больше,  пожалуй,
наглость сделали его совершенно слепым.
   - Как смеешь  ты  так  о  султанше?  -  медленно  произнес  Сулейман,
надвигаясь на Ибрагима, небрежно раскинувшегося на подушках. - Она  мать
моих детей, и ее доброе имя значит несравненно  больше,  чем  смерть  не
только твоя, но и моя собственная.
   - Ты, турок! - засмеялся Ибрагим. - Хочешь умереть за  эту  ничтожную
рабыню, за эту ведьму? Совсем уже рехнулся? Было  бы  хоть  из-за  кого!
Видел ее голой - не пробудила во мне ничего мужского! А ты...
   Не досказал. Султан хлопнул в  ладоши,  мгновенно  вскочило  в  покой
несколько дильсизов. Ибрагим, зная, как скоры на  расправу  немые,  тоже
вскочил с места, прячась за султана, бледнея больше обычного, зашептал:
   - Ваше величество, мой падишах, то была ведь шутка, то...
   - Взять его! - крикнул султан, отстраняясь от своего любимца.
   - А-а, меня взять? - заскрежетал  острыми  зубами  Ибрагим.  -  Меня,
великого визиря? Не смеете! Никто не смеет!
   Дильсизы молча шли на него. Он отбежал к  стене,  прижался  спиной  к
творению  Беллини,  взмахнул  своим   усыпанным   драгоценными   камнями
кинжалом.
   - Султан, опомнись! Мой повелитель! Я же ваш макбул, ваш мергуб,  ваш
махбуб!
   - Будешь мактул ! - крикнул перекошенный от  ярости
Сулейман. - Кончайте с этим предателем!
   - Не подходи! - зашипел грек немым. - Перережу всех! С вашим султаном
перережу!
   Один  из  дильсизов,  черный  жилистый  великан,  умело  замахнувшись
ятаганом,  бросил  его  и  пришпилил  Ибрагима  к  стене,  как  мотылька
булавкой. Кинжал выпал у грека из рук.
   Он взглянул на стену, словно еще не веря, что это его кровь  брызнула
на картину итальянца, прошептал:
   - Сулейман, я умираю, кровь моя...
   Немые кинулись на него, оторвали от стены, шелковый шнурок сдавил ему
шею.
   Султан молча вышел из покоя. Разбудил Роксолану, не  позволил  зажечь
свет, сел на подушки так, чтобы сияние мартовской ночи не падало  сквозь
разноцветные стекла на его лицо, глухо произнес:
   - Убит Ибрагим.
   Она испугалась:
   - Как? Где? Кем?
   - Мной.
   Ей стало страшно и легко.
   - Что же теперь будет?
   - Ничего. Разве ты не со мной?
   Ей почему-то вспомнились давно читанные стихи. Еще из  детства:  "Кто
победит, не обретет кривды от другой смерти".
   Но не сказала их султану. Молчала. Он попросил:
   - Иди ко мне,
   И она пошла. Ибо к кому же могла пойти на этом свете?

***

   Ибрагимово тело было зарыто во дворе дервишской текие на  Галате.  На
могиле не было никакого знака, кроме дерева, росшего поблизости.
   Дворец бывшего великого визиря на Ак-Мейдане был  превращен  в  школу
для молодых янычар. Его сады на Золотом Роге стали  местом  для  гуляний
стамбульцев. Имущество перешло  державе.  Наследство  от  алчного  грека
осталось огромное.  Свыше  восьмисот  сельских  усадеб  и  домов,  почти
полтысячи водяных мельниц, два миллиона дукатов,  не  считая  золотых  и
серебряных  слитков,  тридцать  два  крупных  бриллианта  на   сумму   в
одиннадцать миллионов аспр,  множество  других  самоцветов,  пять  тысяч
богато расшитых кафтанов,  восемь  тысяч  тюрбанов,  тысяча  сто  шапок,
украшенных чистым золотом, две тысячи кольчуг, две  тысячи  позолоченных
щитов, тысяча сто конских седел  в  золоте  и  драгоценных  камнях,  две
тысячи шлемов, сто тридцать пар шпор золотых, семьсот шестьдесят  сабель
в драгоценных ножнах, тысяча  копий,  восемьсот  оправленных  золотом  и
бриллиантами и усыпанных драгоценными камнями  Коранов,  тысяча  семьсот
рабов и рабынь, две тысячи коней, тысяча сто верблюдов.
   Хатиджу  султан  выдал  за  молодого  Лютфи-пашу,   отличившегося   в
персидском походе, ибо не полагалось, чтобы  такая  молодая  вдова  жила
одна.
   Великим визирем  стал  арбанас  Аяз-паша,  человек  мужественный,  но
глупый и ограниченный, равнодушный ко всему, кроме собственной власти.
   Стамбул замер, покоренный и укрощенный, ложился  к  ногам  Роксоланы,
все здесь теперь стлалось ей под ноги, но не было радости у нее в  душе,
торжества в сердце, хотелось вырваться отсюда, бежать, бежать куда глаза
глядят, покинуть Стамбул, чтобы, может, и не возвращаться  сюда  никогда
более.
   Когда сказала об этом своем желании султану, тот удивился:
   - Но ведь в этом городе ты обрела величие!
   - Величие? - Она горько засмеялась. -  А  что  я  тут  видела?  Стены
Топкапы, запертые покои, слежку евнухов, сады гарема да небо над ними? И
весь мир - сквозь кафесу, разве что  для  султанши  приделаны  на  окнах
драгоценные мушарабы. Мой повелитель увезите  меня  куда-нибудь!  Поедем
далеко-далеко!
   - Куда же? - не понял султан.
   - Разве я знаю? Лишь бы подальше от Стамбула!
   - Султаны могут ездить только на войну и на охоту!
   - О проклятие власти! Увезите меня хотя бы на охоту! В леса и в горы!
Повезите, мой султан!

***

   ...А теперь скакала в глубину леса, глядя на ту удивительную отвесную
вершину,  напоминающую  высокий  белый  рог.  Сур-кая.   Рог-скала.   Но
по-турецки сур означает не только рог, но и  свадьбу.  Пусть  будет  эта
скала как бы свадебным ей подарком.
   - Мой султан, я хочу, чтобы мы с вами взошли на эту вершину!
   Прихоть дикая и непостижимая, но султанша смотрела на  Сулеймана  так
умоляюще, что он послушно сошел  с  коня  и,  путаясь  в  своем  широком
дорогом одеянии, следовал за этой  женщиной,  которая  не  уставала  его
удивлять. Скала поднималась отлого, так, что идти по ней можно было  без
особых усилий, но  все  равно  султан  не  успевал  за  Роксоланой,  она
опередила его, чуть ли не бегом одолела последнюю крутизну,  ступила  на
острую белую вершину, только после этого оглянулась на Сулеймана, тяжело
плетущегося сзади.
   Стояла над беспредельными лесами, над царством гор,  вознесенная  под
самое небо, и смотрела в ту сторону, где должна была  лежать  ее  родная
земля. В  дикой  пустынности  этой  вершины  что-то  как  бы  взывало  к
Роксолане,   что-то   живое,   рожденное   беспредельностью   просторов,
простиравшихся  внизу,  тайным  могуществом  земли,  зов   которой   она
воспринимала всем своим существом, и зов тот был как  бы  воплощением  и
природой ее души, жаждой новых свершений и добра, которая есть истина. А
сердце сжималось от  непонятного  нетерпения,  и  та  самая  бесконечная
тоска, что  была  в  нем  в  первые  дни  неволи,  царила  там  тяжко  и
безнадежно.
   Вздохнув,  Роксолана  перевела  взгляд  вниз,  навстречу   Сулейману,
взбиравшемуся на вершину медленно, устало, но упорно. Пот ручьями стекал
из-под высокого тюрбана, заливал глаза, капал  с  припорошенных  сединой
длинных усов, извилистыми потеками пропахивал следы в бороде, как  дождь
на глинистых горных склонах. Она видела султаново лицо, его хищный  нос,
алчно раскрытые уста, острые зубы. Шел к ней,  взбирался  выше  и  выше,
надвигался на вершину, где она стояла, вслушиваясь в неведомый зов.
   И только тогда, глянув себе под ноги, увидела Роксолана, что на белом
острие вершины места хватает лишь для одного человека.



Книга вторая

СТРАСТИ

КРОВЬ

   От Ибрагима не осталось ничего, даже его любимых зеркал.  Хатиджа  не
захотела взять ни одного, ибо каждое из  них  как  бы  хранило  в  своих
таинственных глубинах бледное отражение того, кто  опозорил  ее  царский
род. Султанские эмины, которым велено  было  забрать  имущество  бывшего
великого визиря в государственную сокровищницу, проявили интерес  только
к драгоценным оправам. Даже янычары, расположившись во дворце  Ибрагима,
вопреки своим привычкам, не стали бить зеркал, правда, не из суеверия, а
скорее из  трезвого  расчета,  потому  что  все  это  добро  можно  было
отправить на Бедестан и распродать там хотя и  за  полцены,  но  все  же
получить при этом пользу большую, чем от вдребезги разбитого стекла.
   Неожиданно из-за моря приплыло еще одно зеркало для Ибрагима. Уже для
мертвого. У стамбульских  причалов  всегда  было  много  зевак,  которые
встречали каждое  судно  так,  будто  надеялись,  что  оно  принесет  им
счастливую судьбу. Посылал туда  своих  людей  и  Гасан-ага,  желая  без
промедления получать вести, прилетающие с морскими ветрами. Вот так один
из его Гасанов и узнал:  на  только  что  прибывшем  венецианском  барке
привезено в дар Ибрагиму огромное  зеркало.  На  этом  барке  приплыл  в
Стамбул  посланный  самим  дожем  Венеции  Андреа  Грити   прославленный
художник Вечеллио с несколькими своими  учениками.  Дож  прислал  своего
любимого художника по просьбе сына Луиджи Грити, еще не зная о том,  что
сын его уже мертв, точно так же, как не знал о  смерти  великого  визиря
Ибрагима тот, кто посылал ему в дар редкостное зеркало.
   Собственно, об  этом  зеркале  и  о  художнике  Гасан-ага  немедленно
известил свою повелительницу, опережая даже вездесущих султанских улаков
- доносчиков. Он переслал Роксолане краткое письмо и уже в тот  же  день
получил от султанши повеление взять с барка зеркало и передать  гаремным
евнухам, чтобы те поставили его в кьёшк Гюльхане, обновленный Сулейманом
для своей любимой жены  во  время  ее  последней  болезни.  О  художнике
Роксолана не упоминала, не интересовалась и тем,  кто  прислал  Ибрагиму
зеркало, но Гасан-ага и так знал, что когда-нибудь она может спросить  и
поинтересоваться, ибо была не только султаншей, а прежде всего  женщиной
- капризной, непонятной и загадочной.  Потому  он  должен  был  собирать
сведения и об этом.
   Зеркало было роскошное. Огромное, на полстены,  в  тяжелой  золоченой
раме, вверху у нее был вид  стрельчатой  арки,  на  которой  летели  два
улыбающихся  золотых  ангелочка  с  оливковыми  ветвями  в  руках.  Кому
принесут они желанный мир и принесут ли?
   Зеркало украсило зал  приемов  в  Гюльхане.  Оно  понравилось  самому
султану, но и Сулейман проявил сдержанность,  достойную  властелина,  не
спросив даже, откуда оно. Роксолана сказала ему о художнике,  присланном
дожем Венеции.
   - Я уже знаю. Это Луиджи Грити попросил  своего  отца.  Хотел,  чтобы
было как при великом Мехмеде Фатихе,  когда  Венеция  тоже  присылала  в
Стамбул  своего  самого  знаменитого  художника.  Даже   мертвый   Грити
оказывает мне услуги. Я  обязан  отомстить  за  его  смерть,  подобающим
образом наказав венгров и этого коварного молдавского воеводу Рареша.
   - Вы снова пойдете в поход,  мой  падишах?  Ради  какого-то  мертвого
купца-иноверца?
   - Он был моим другом.
   - Кажется, он был еще большим другом Ибрагима.
   - Грити убит, когда он исполнял нашу высокую волю.  Это  преступление
не может оставаться безнаказанным.
   - Снова наказания и снова кровь?  Мой  повелитель,  мне  страшно.  Не
падет ли когда-нибудь эта кровь на наших детей?
   - Это кровь неверных.
   - Но все равно она красная. Людская кровь. Сколько ее уже пролито  на
земле! Целые моря. А все мало? Только и мыслей - как пролить еще больше?
Ваше величество, не оставляйте меня одну в Стамбуле! Приостановите  свой
поход. Возьмите цветок в руки, как это сделал когда-то  Фатих,  и  пусть
этот  венецианец  нарисует  вас,  как  нарисовал  когда-то  Фатиха   его
предшественник.
   - Обычай запрещает изображать живые существа, - напомнил султан.
   - Измените обычай, мой повелитель! Запрещать живое - не делает ли это
людей кровожадными, преступно равнодушными к живой жизни?
   - Чего стоит человеческая жизнь, когда имеешь намерение изменить мир?
- торжественно промолвил Сулейман. - Виновен не тот, кто убивает, а тот,
кто умирает. Враг врагу не читает Коран.
   Роксолана смотрела на этого загадочного человека, не зная, любить или
ненавидеть его за это упрямство, а  он  утомленно  опускал  веки,  боясь
посмотреть  в  глаза  своей  Хасеки,  глаза   такого   непостижимого   и
недостижимого цвета, как и ее сердце.
   - Прими этого живописца, - милостиво улыбнулся он,  -  для  него  это
будет невероятно высокая честь.
   - Он рисовал римского папу, императора, королей.
   - Но никогда не имел чести разговаривать с всемогущей султаншей.
   Роксолана засмеялась.
   - Мой султан, эта почтенность меня просто убивает! Я больше хотела бы
остаться беззаботной девчонкой, чем быть всемогущей султаншей.
   Он тоже попытался сбросить с  себя  чрезмерную  величавость,  которая
граничила с угрозой окаменения.
   - И моему сердцу всегда милее смеющаяся и поющая Хуррем. Почему бы ей
теперь не смеяться и не петь? Нет ни преград, ни запретов.
   - А может, человек смеется и поет только тогда, когда есть преграды и
запреты? Хочешь их пересмеять и перепеть, ибо как же иначе устранишь их?
Радостью одолеть все злое.
   - Я хочу, чтобы у тебя всегда была  радость.  Чтобы  ты  воспринимала
радость как дар аллаха. И никто не смеет  встать  у  тебя  на  пути.  Ты
должна принять венецианского живописца,  может,  тебе  стоит  принять  и
посла Пресветлой Республики, пусть увидят, в каком счастье  и  богатстве
ты живешь.
   - Баилы пишут об этом уже десять лет. Сколько же  их  сюда  присылала
Венеция. И все они одинаковы. Живут сплетнями, как женщины в гареме.
   - Ты принадлежишь отныне к  миру  мужскому,  -  самодовольно  заметил
Сулейман.
   - Слабое утешение, - горько улыбнулась Роксолана. -  В  этом  суровом
мире нет счастья, есть только пустые слова: слава, богатство, положение,
власть.
   Он нахмурился:
   - А величие?
   Она вспомнила слова: "И он упал, и  падение  его  было  великим",  но
промолчала. Только удивилась, что султан забыл сослаться на спасительный
Коран, как это делал каждый раз.
   - Вспомни, как мы принимали польского посла, - сказал Сулейман,  -  и
как он был поражен, увидев тебя рядом со мною на троне, а еще  больше  -
когда ты обратилась к нему по-латыни и по-польски.
   Роксолана засмеялась, вспомнив, как был обескуражен пан Опалинский.
   - Я передал польскому королю  письмо,  где  было  сказано:  "В  каком
счастье видел твой посол Опалинский твою сестру, а мою жену,  пусть  сам
тебе скажет..."
   - Нет пределов моей благодарности, - прошептала Роксолана.
   - И моей любви к тебе, - тихо промолвил султан, - каждое воспоминание
о тебе светится для меня в кромешной тьме, будто золотая заря. Я  пришлю
тебе свои стихи об этом.
   - Это будет бесценный подарок, - ответила она шепотом, будто  окутала
шелком.
   Прежде чем  встретиться  с  венецианцем,  Роксолана  позвала  к  себе
Гасана. Несмотря на свое видимое могущество, у нее не было другого места
для таких встреч, кроме покоев Фатиха в  Большом  дворце,  очень  тесных
среди этой роскоши, а теперь еще и запятнанных зловещей славой после той
ночи таинственного убийства Ибрагима, которое свершилось здесь.  Правда,
было в этих покоях и то, что привлекало Роксолану, как бы возвращая ее в
навеки утраченный мир.  Рисунки  Джентиле  Беллини  на  стенах.  Контуры
далеких городов, фигуры людей, пестрая одежда, голые тела, невинность  и
греховность, роскошь и суета. В рисунках венецианского  художника  нашла
отражение вся человеческая жизнь с ее долей и  недолей.  Чудо  рождения,
первый взгляд на мир, первый крик и  первый  шаг,  робость  и  дерзость,
радость и отчаяние,  уныние  будничности  и  шепоты  восторга,  а  затем
внезапно настигшее горе, падение, почти гибель, и все начинается заново,
ты хочешь снова прийти на свет, который тебя  жестоко  отбросил,  но  не
просто прийти,  а  победить,  одолеть,  покорить,  добиться  господства;
теперь преграды уже не мелочные и никчемные,  ты  бросаешь  вызов  самой
судьбе, судьба покорно стелется к твоим ногам, возносит тебя к вершинам,
к небесам, - и все лишь для того, чтобы с высоты увидела ты юдоли скорби
и темные бездны  неминуемой  гибели,  которая  суждена  тебе  с  момента
рождения, услышала проклятия, которые темным хором окружают каждый  твой
поступок. И восторг твой,  выходит,  не  настоящий,  а  мнимый,  и  мир,
которым ты овладела, при всей его видимой пестроте, на самом деле  серый
и невыразительный, и вокруг тьма, западни и  вечная  безысходность.  Как
сказано: "Где бы вы ни были, настигнет вас смерть, если бы вы даже  были
в воздвигнутых башнях".
   Но это было в дни,  когда  она  еще  задыхалась  от  отчаяния,  когда
безнадежное одиночество и сиротство терзали ее душу, и  она  лихорадочно
всматривалась в эти рисунки, будто в собственную  судьбу,  и,  возможно,
видела в них даже то, чего там не было, и только ее болезненная фантазия
населяла  этот  разноцветный  мир  беззаботного  венецианца  химерами  и
ужасами.
   Теперь проходила мимо них, не  поворачивая  головы.  Могла  разрешить
себе такую роскошь невнимания, величавой  скуки,  уже  не  было  пугливо
раскрытых глаз - нависали над ними отяжелевшие  веки,  жемчужно  твердые
веки султанши над ее глазами. Ничто  для  нее  не  представляет  никакой
ценности, кроме самой жизни.
   Сидела на шелковом диванчике,  поджав  под  себя  ноги,  с  небрежной
изысканностью окутавшись широким ярким одеянием, терпеливо  ждала,  пока
прислуга  расставляла  на  восьмигранных  столиках  сладости  и   плоды,
надменно следила, как нахально слоняются евнухи,  на  которых  могла  бы
прикрикнуть, чтобы исчезли  с  глаз,  хотя  все  равно  знала,  что  они
спрячутся  вокруг  покоев   Фатиха,   чтобы   оберегать   ее,   следить,
подсматривать, не доверять. Унизительная очевидность рабства, пусть даже
и позолоченного.  Гасана,  как  всегда,  привел  высоченный  кизляр-ага,
поклонился султанше до самой земли, не сводя с нее рабского взгляда,  но
из комнаты не уходил, торчал у дверей, хотя и знал, что будет с  позором
изгнан одним лишь взмахом пальчика Роксоланы. Но сегодня Роксолана  была
более милостива к боснийцу, подарив ему даже два слова:
   - Иди прочь! - сказала ему ласково.
   Ибрагим, кланяясь, попятился за дверь, чтобы притаиться там со  всеми
своими прислужниками, которых время от времени будет вталкивать в покои,
чтобы те сновали там, напоминая ей  о  неутомимой  слежке,  о  неволе  в
золотой клетке.
   - Что в мире? - спросила Роксолана своего поверенного, кивая  Гасану,
чтобы сел и угощался султанскими лакомствами.
   - Суетятся смертные, - беззаботно промолвил Гасан.
   - Это видно даже из гарема. Расскажи о том, чего я не вижу.
   Пока не хотела говорить ни о каких делах,  искала  отдыха  в  беседе,
играла голосом, прихотливостью, беззаботностью.
   - Почему же ты молчишь? - удивилась, не услышав Гасановой речи.
   Хотя он был самым близким для нее после султана (а может,  еще  более
близким и родным!), но Гасан никогда не забывал, что она повелительница,
а он только слуга, потому  его  молчание  не  столько  удивило,  сколько
встревожило Роксолану.
   - Гасан-ага, что с вами? Почему не отвечаете?
   А он продолжал молчать и смотрел  через  ее  плечо,  смотрел  упорно,
немигающими глазами, встревоженно или  взволнованно,  смотрел,  забыв  о
почтительности, дерзко, будто, как и прежде, оставался наглым  янычаром,
а не был самым надежным доверенным человеком этой повелительницы.
   Проще  всего  было  бы,  проследив  направление  его  взгляда,  самой
оглянуться, увидеть то, что  встревожило  Гасана,  посмеяться  над  ним,
пошутить. Но простые поступки уже не подобали  Роксолане.  Если  бы  она
была Настасей, тогда... Но Настаси не было. Исчезла, улетела с птицами в
теплые края, и  не  вернулась,  и  никогда  не  вернется.  И  матуся  не
вернется, и родной батюшка-отец, и отцовский дом на  рогатинском  холме:
"Закричали янголи на небi, iзбудили батечка во гробi. Вставай,  вставай,
батечку, до суду, ведуть твое дитятко до шлюбу".
   Оглянуться или не оглянуться? Нет! Сидела, словно окаменела, на губах
царственная улыбка, а в душе ужас.
   - Гасан!
   - Ваше величество, - прошептал он, - кровь... На стене...
   - Разве янычара поразишь кровью?
   - Это кровь Ибрагима, ваше величество, - сказал Гасан.
   - Боишься, что эта кровь упадет на меня? Но ведь сказано: "Не  вы  их
убивали, но Аллах убивал их..."
   - Они нарочно посадили вас под этой стеной.
   - Кто они?
   Он совсем растерялся:
   - Разве я знаю? Они все хотят взвалить на  вас,  ваше  величество.  И
смерть  валиде,  и  убийство  Ибрагима,   и   смерть   великого   муфтия
Кемаль-заде. Вы уже слыхали о его смерти?
   Она снова привела слова из Корана - неизвестно,  всерьез  или  хотела
прикрыться шуткой:
   - "...чтобы погиб тот, кто погиб при полной ясности, и чтобы жил тот,
кто жил при полной ясности".
   А сама слышала, как в душе что-то скулит жалобно и отвратительно. Все
здесь в крови - руки, стены, сердца, мысли.
   - Ибрагим должен был убить султана, султан его опередил, а теперь они
хотят  взвалить  все  на  вас,  ваше  величество,  -  упорно   продолжал
Гасан-ага.
   - Мне надоели гаремные сплетни.
   - Даже смерть Грити...
   - Еще и Грити? И этого тоже убила я?
   - Они говорят, что на молдавский престол Рареша поставили вы,  а  уже
Рареш...
   - ...выдал венграм Грити, исполняя мою волю? Все только то и  делают,
что исполняют мою волю. И Петр Рареш точно так же. Этот байстрюк Стефана
Великого. Он прислал подарок для моей дочери  Михримах,  для  султанской
дочери! Драгоценную мелочь, на которую только и  способен  был  один  из
многочисленных  байстрюков  великого  господаря   .  А  знает  ли
кто-нибудь, что  этот  господарь  Стефан  когда-то  был  в  моем  родном
Рогатине с войском и  ограбил  церковь  моего  отца-батюшки?  И  мог  бы
кто-нибудь в этой земле сказать мне, где моя матуся, и где мой  отец,  и
где мой дом, и где мое детство? И на чьих руках их кровь?
   Гасан молчал. Он проникался  ее  мукой,  напрягался,  страдая  душой,
готов был взять на себя все отчаяние Роксоланы,  всю  ее  скорбь  -  так
хотел бы помочь ей чем-то. Но чем и как?
   - Ваше величество, я со своими людьми делаю все, чтобы...
   - Зачем? Мои руки чисты! Пойди и скажи об этом всем. Я сама скажу.
   Она вскочила на ноги, заметалась  по  коврам.  Гасан  тоже  мгновенно
вскочил с места, прижался  к  стене  -  кажется,  в  полуоткрытой  двери
промелькнула тяжелая фигура кизляр-аги. Дохнуло кислым запахом  евнухов,
невидимых, но ощутимых и присутствующих. Роксолана отбежала от  стены  с
пятнами Ибрагимовой крови,  остановилась,  смотрела  на  эти  коричневые
следы смерти ненавистного человека, ощущала, как призраки  обступают  ее
со всех сторон, недвижимые,  будто  окаменелые  символы  корыстолюбия  и
несчастий: валиде  с  темными  резными  устами;  два  великих  муфтия  с
постными  лицами  и  глазами  фанатиков;  пышнотелая  Гульфем,   набитая
глупостью даже после смерти; Грити, который и мертвыми руками  гребет  к
себе драгоценные камни; Ибрагим,  который,  щеря  острые  зубы,  ядовито
шепчет ей: "А что ты сказала султану? Что ты сказала?"  Тень  падает  на
тебя, хотя ты и безвинна. Достигла величия - и теперь падает тень.
   - Я нашел того, кто прислал из-за моря зеркало Ибрагиму, - неожиданно
сказал Гасан-ага.
   Простые слова помогли Роксолане стряхнуть с себя наваждение. Призраки
отступили, кровавые пятна на рисунках  Джентиле  Беллини  утратили  свой
зловещий вид, казались следом небрежности  художника,  случайным  мазком
сонной  кисти,  непостижимым  капризом  веселого,  а  то   и   хмельного
венецианца.
   - Зеркало? - Она с радостью ухватилась за это спасение от  призраков,
терзавших ее и на вершине величия с еще большей яростью, чем  в  рабской
униженности,  которую  познала  в  ту  ночь,  когда  была  приведена   в
султанский гарем. - Кто же этот благодетель?
   Успокоившаяся, она возвратилась к своему шелковому диванчику,  удобно
расположилась,  даже  протянула  руку,  чтобы  налить  себе  шербета  из
серебряного кувшина. Будто сойдя со стены, появилась  неизвестно  как  и
откуда служанка в прозрачной одежде,  а  за  нею  тенями  подкрадывались
евнухи и на самом деле казались  бы  тенями,  если  бы  не  было  у  них
грязных, липких от сладостей пальцев, которые старались как можно скорее
вытереть - один о шаровары, другой о тюрбан.
   - Убирайтесь вон! - прикрикнула на них султанша.
   Служанку удалила незаметным движением бровей, так, что даже Гасан-ага
поразился ее умению.
   - В том-то и дело, что он не является благодетелем, -  сказал  Гасан,
отвечая на вопрос Роксоланы. - Это скорее любимец.  Точно  так  же,  как
Ибрагим был душой и сердцем своего повелителя.
   - Ты говоришь - был? Неужели  его  тоже  нет,  как  и  нашего  грека?
Мертвый послал зеркало мертвому, а я оказалась между ними.  Велю  убрать
его из Гюльхане.
   - Ваше величество, этот человек жив. И, кажется, плывет  сюда,  чтобы
найти убежище, обещанное ему Ибрагимом.
   - Объясни, - утомленно откинулась она на подушку.
   - Его зовут Лоренцано. Он из рода Медичи, но не из тех, что  обладают
влиянием и властью в Италии,  а  из  незнатных.  Стал  душой  и  сердцем
флорентийского  правителя  Алессандро  Медичи.  Услышал,  какой  властью
обладает Ибрагим над султаном, начал переписываться с греком,  спрашивал
советов, оказался способным учеником. Далее они уже  состязались  -  кто
достигнет большей власти над своим благодетелем.  Потом  стали  следить,
кто  первым  избавится  от  своего  благодетеля,  потому  что  любимцами
становятся лишь для  того,  чтобы  покончить  -  рано  или  поздно  -  с
покровителями, устранить их и занять их место.  На  случай  неудачи  они
договорились спасать друг друга. Когда же захватят власть, быть и дальше
сообщниками во всем, пока не покорится им весь многолюдный мир -  одному
исламский, другому христианский.
   - Говоришь страшное. Как мог узнать об этом?
   - Ваше величество, письма. Я купил все  письма,  которые  писал  этот
Лоренцано Ибрагиму. Грек  не  знал  итальянского,  давал  читать  своему
драгоману,  потом  приказывал  уничтожать  письма.  А  тот  продавал  их
великому драгоману Юнус-бегу, потому что Юнус-бег  поклялся  низвергнуть
Ибрагима. Может, это он и открыл глаза султану. Теперь Ибрагим мертв,  и
Юнус-бег  охотно  продал  мне  письма.  В  последнем  из  них  Лоренцано
сообщает, что убил своего благодетеля во время охоты,  но  из  Флоренции
вынужден бежать, потому что  власть  захватить  не  сумел.  Надеется  на
прибежище в Стамбуле. Еще не знает, что Ибрагим мертв.
   - Где эти письма?
   Он передал ей тоненький сверток в шелковом платочке.
   - Так мало?
   - Ваше величество,  разве  глубина  подлости  зависит  от  количества
слов?
   - Прими этого Лоренцано, и пусть живет здесь, сколько нужно.
   - Его могут убить флорентийцы.
   - Спрячь от них. А тех венецианцев, которые прибыли к Грити,  приведи
ко мне. Я приму художника. Где он живет? Во дворце Грити?
   - Все имущество Грити забрало государство.
   - А разве государство - это не я? Пусть  откроют  для  художника  дом
Грити и обеспечат всем необходимым. Скажи, что это веление падишаха.
   - Ваше величество, вы примете венецианца здесь?
   - Нет у меня для этого другого места.
   Гасан снова молча смотрел на стену за ее спиной.
   - Боишься этой крови? Мертвых врагов не надо бояться. Их надо  любить
и всячески возвеличивать,  ибо  тогда  наши  победы  над  ними  обретают
большую цену. Пусть увидит этот заморский художник  кровь.  У  жестокого
султана султанша тоже должна быть жестокой!
   - Ваше величество, зачем вы это делаете? Мир жесток,  он  не  прощает
ничего.
   - А чем я должна платить этому миру? Смехом и  песнями?  Не  довольно
ли? Уже устала. Полетела бы туда, где родилась моя душа, но где  крылья?
Султан собирается в поход на молдавского господаря. Иди с ним.  И  дойди
до Рогатина. Посмотри и расскажи. Ибо  я  уже  туда  попаду  разве  лишь
мертвой или в молве. Султаншей не могу. Султанша ступает только по своей
земле. А моя земля теперь там, где мои дети.
   - Ваше величество, поверьте, что мое сердце разрывается от  боли  при
этих словах.
   - Ладно. Чересчур много слышишь от меня слов. Иди.
   Пробыла в покоях Фатиха до наступления сумерек. Велела принести  туда
ужин. Ужин с ужасами и кровью. Содрогалась от непонятного  предчувствия.
Плакала, не скрывая слез. "Лишаю слiдоньки  по  двору,  а  слiзоньки  по
столу".  Вслушивалась  в  голоса  неведомые,   незримые,   таинственные,
далекие, то едва ощутимые, словно шелест крови в жилах,  то  угрожающие,
как кара небесная. Ждала отмщения за грехопадение, за чьи-то  страдания,
ибо ее страданий теперь уже никто не увидит  -  они  исчезли,  забылись,
вокруг  воцарились  зависть  и  ненависть.  И  никому  нет  дела  до  ее
болезненно обнаженной души, неведомые голоса, которые с ярой жестокостью
добивались мести и кары, считали, будто по ее вине рушатся царства и  по
ее вине преступление расползается по земле, заполняя просторы,  огнем  и
кровью покоряя времена.
   Но разве не она восседает в центре  этого  преступного  мироздания  и
разве не падает на нее кровавая тень величественного  султана,  на  ложе
которого она прорастала, будто молодая беззаботная трава?
   Хотела бы в тот же день, в ту же ночь, не  дожидаясь  утра,  привести
сюда художника, схватить его за руку, притянуть к этой стене со  следами
убийства, крикнуть: "На крови нарисуй султана Сулеймана, нарисуй его  на
крови! Моей, моих детей и моего народа!"
   Но встретила художника  на  следующий  день  сдержанно,  в  величавом
спокойствии,  вся  унизанная  драгоценностями,   окруженная   прислугой,
евнухами, толпившимися в тесных покоях Фатиха.
   Художник оказался человеком старым, утомленным и каким-то  словно  бы
даже равнодушным, не присутствующим  при  деяниях  мира  сего.  Никакого
любопытства ни в глазах, ни в голосе, ни во всем виде. Быть может,  весь
уже воплотился в свои картины и ничего не оставил для себя?
   Роксолана, смело  идя  на  преступное  нарушение  обычая,  приоткрыла
тонкий яшмак, чтобы показать венецианцу лицо. Но и это не  подействовало
на художника, не нарушило его спокойствия. Тогда она, снова  опустив  на
лицо яшмак, сказала почти со злорадством:
   - Я не видела ваших картин. Ничего не видела. Не слышала также вашего
имени, хотя мне и говорили, что вы довольно известный художник. Но  наша
вера запрещает изображать живые существа,  поэтому  ваша  слава  в  этой
земле не существует.
   Он спокойно выслушал эти жестоко-презрительные слова. Казалось, ничто
его не тронуло и не удивило, даже то, что султанша свободно владела  его
родным языком.
   Роксолана слишком поздно поняла, что допустила  ошибку.  Если  хочешь
унизить достоинство художника, не обращайся к нему на его родном  языке.
Она должна была  бы  обратиться  к  венецианцу  по-турецки,  прибегая  к
услугам драгомана-евнуха. Но теперь поздно об этом говорить. Да и  нужно
ли было вообще унижать этого человека? Потом присмотрелась к его  глазам
и увидела: то, что казалось равнодушием, на самом деле было мудростью  и
глубоко скрытым страданием. Может, только художники острее всего ощущают
несовершенство мира и потому больше всех страдают?
   - Я сказала вам неправду, - внезапно промолвила Роксолана, - я знаю о
вас много, хотя и не видела ваших картин, ибо мир, в котором я живу,  не
может ни понять, ни воспринять их. Более всего заинтересовало меня  ваше
знаменитое "Вознесение". Почему-то представляется оно мне все в  золотом
сиянии, и Мария возносится на небо в золотой радости.
   - К сожалению, радости всегда сопутствует печаль, - заметил художник.
   - Это я знаю. В церкви моего  отца  иконы  "Вознесение"  и  "Страсти"
висели рядом. Тогда я еще была слишком мала, чтобы  понять  неминуемость
этого сочетания.
   - Шесть лет тому назад умерла моя любимая жена Чечилия, -  неожиданно
сказал художник. - И теперь я не  могу  успокоить  свое  старое  сердце.
Рисовал дожей, пап, императоров, святых,  работал  тяжело,  ожесточенно,
искал спасения и утешения, искал  того,  что  превосходит  все  страсти,
искал вечное.
   - А что вечное? Душа? Мысль?
   - Это субстанции неуловимые. Я привык видеть все воплощенным.  Вечным
все становится лишь тогда, когда одевается в красоту.
   - А бог? - почти испуганно спросила Роксолана. И тихо добавила:  -  А
дьявол?
   - Ни боги, ни дьяволы не вечны, вечен только человек на  земле,  хотя
он и смертен, - спокойно промолвил художник.  Сказал  без  страха,  так,
будто провидел  сквозь  годы  и  знал,  что  переживет  всех:  несколько
венецианских дожей и римских пап, императора Карла и четырех французских
королей, пятерых турецких султанов и эту молодую, похожую  на  тоненькую
девчушку султаншу, потому что сам умрет только в день своего  столетнего
юбилея, оставив после себя множество бессмертных творений.
   - Ваши слова противоречивы. Как может быть вечным то, что умирает?
   -  Умирает  человек,  но  живет  красота.  Красота  природы.  Красота
женщины. Красота творения. Если от меня останется для потомков  хотя  бы
один удар кисти о полотно, то будет он посвящен женской красоте.
   Впервые за все время их беседы загорелся взгляд у старого человека, и
огонь его глаз был таким, что обжигал всю душу Роксоланы.
   - Но сюда вы прибыли, чтобы нарисовать султана.
   - И султаншу, - улыбнулся художник.
   - Я еще не думала над этим. Моя вечность не во мне, а в моих детях.
   - Я буду просить разрешения написать также вашу дочь.
   - Только Михримах? А сыновей?
   Художник  не  ответил.  Снова  спрятался  за  спокойное   равнодушие.
Роксолане почему-то захотелось поверить  в  это  спокойствие.  Может,  в
самом деле этот человек подарит величие и вечность хотя бы на то  время,
пока будет присутствовать здесь  и  рисовать  султана,  ее  и  маленькую
Михримах.
   Венецианец писал портрет Сулеймана в Тронном зале.  Султан  позировал
художнику  весь  в  золоте,  на  фоне  тяжелых  бархатных  занавесей,  а
Роксолане  хотелось  бы  затолкать  Сулеймана  в   небольшую   комнатку,
разрисованную холодной рукой Беллини, который смотрел бы на  мир  словно
сквозь светлые  волны  Адриатики,  и  поставить  у  стены,  забрызганной
кровью. "На крови нарисуйте его! - снова хотелось крикнуть Роксолане.  -
На крови! Моей, и моих детей, и моего народа!"
   И венецианец, будто услышал этот  безмолвный  крик  загадочно  мудрой
султанши, писал султана не в золотой  чешуе,  как  это  делал  исламский
миниатюрист, которого посадили рядом  с  неверным,  чтобы  не  допустить
осквернения особы падишаха  джавуром,  а  в  страшном  полыхании  крови:
тонкий шелковый кафтан, бархатная безрукавка, острый рог колпака  -  все
кроваво-красное, и отблески этого зловещего  цвета  ложились  на  острое
лицо султана, на правую руку,  державшую  парчовый  платок,  на  высокий
белый тюрбан, даже на ряд золотых пуговиц  на  кафтане.  Фигура  султана
четко вырисовывалась на темно-зеленом фоне тяжелых занавесей, она стояла
как бы отдельно, в стороне от этого  фона,  вся  в  багровых  отблесках,
хищная и острая, как  исламский  меч.  И  Сулейман  был  весьма  доволен
работой художника.
   Творение    портрета    султана    принадлежало    к    торжественным
государственным актам, поэтому в Тронном зале в течение  всего  времени,
которое нужно было венецианцу для его работы, присутствовали  Роксолана,
новый великий  визирь,  безмолвный  Аяз-паша,  члены  дивана,  вельможи,
челядь - нишанджии, хаваши, чухраи и дильсизы.
   Когда же художник приступил к портрету султанши, то за его спиной  не
торчал даже кизляр-ага, лишь непрерывно  слонялись  евнухи,  то  принося
что-то, то унося, так что порой Роксолане хотелось кшикнуть на них,  как
на кур, отгоняя будто  мух,  назойливых  и  настырных.  Знала,  что  это
напрасно.  Евнухи  всегда  триумфуют.  Жестоко  окромсанные  сами,   они
немилосердно и безудержно кромсают и чужую жизнь.
   Словно бы понимая душевное состояние султанши, художник  набросал  на
полотне  очертание  ее  лица.  Несколько  едва  заметных   прикосновений
угольком к туго натянутому холсту -  и  уже  проглянуло  с  белого  поля
капризное личико, выпячивая  вперед  дерзкий  подбородок,  одаривая  мир
неуловимо-таинственной улыбкой, в которой обещание  и  угроза,  хвала  и
проклятие, и не знаешь, радоваться ему или бояться его.
   Этот рисунок стал словно бы свидетельством какого-то единодушия между
ними. Он объединял их, хотя и неизвестно в чем. Еще  не  осознавали  они
этого, но чувствовали,  что  этот  рисунок  навсегда  соединяет  молодую
всевластную  женщину  и  стареющего   художника   с   глазами,   полными
сосредоточенности и скрытой грусти.
   Султан изъявил желание, чтобы Роксолана оделась в подаренное им после
Родоса платье и украсила себя  всеми  драгоценностями.  Быть  может,  он
подсознательно почувствовал, что венецианец нарисовал его  не  в  ореоле
огней славы и побед,  а  в  тяжелом  полыхании  крови,  и  теперь  хотел
отомстить художнику, заставив его изображать не  живую  султаншу,  а  ее
драгоценности,  сверкание  бриллиантов,  сочность  рубинов,  зеленоватую
грусть изумрудов и розовую белизну жемчугов? Он  и  дочь  Михримах  тоже
велел украсить драгоценностями так, что они  сплошь  затмили  ее  нежное
личико.  Чрезмерное  богатство  или  бессмысленная  прихоть   восточного
деспота? Но художник был слишком опытным, чтобы растеряться. Гений,  как
истина, сильнее деспотов. Художник пробился  сквозь  все  драгоценности,
обрел за ними лицо Роксоланы, проник в его тайны, раскрыл в нем  глубоко
затаенное страдание, горечь, боль и показал все в ее улыбке,  в  розовом
оттенке щек, в трепете прозрачных ноздрей, в упрямом подбородке. В  этом
маленьком лице  можно  было  прочесть  жестокую  беспощадность  нынешних
времен, стыдливую  нерешительность  будущего,  горькую  боль  по  навеки
утраченному прошлому, которое не вернется никогда-никогда и  потому  так
болезненно и так прекрасно! Поэт бы сказал: "Художник бровь нарисовал  и
замер..."
   Так и придет Роксолана к далеким потомкам со своей  горькой  улыбкой,
но  не  с  картины  прославленного  венецианца,  существование   которой
засвидетельствует в своих "Жизнеописаниях"  лишь  Вазари,  а  с  гравюры
неизвестного  художника,  который  сделал  ее  с  той  картины.  Портрет
Михримах затеряется навеки, а портрет Сулеймана окажется в  Будапештской
национальной портретной  галерее  под  инвентарным  номером  438,  точно
султан уже после смерти  возжаждал  получить  прибежище  на  той  земле,
которой причинил при жизни так много зла.

БАРАБАНЫ

   Султан снова  был  вдали  от  Роксоланы  со  своими  дикими  вояками,
ошалелыми конями, смердящими верблюдами, с барабанами и знаменами.
   Грохот барабанов заглушал живые голоса. Грохот  холодный  и  мертвый,
как железо. Трескучее эхо от красных  султанских  барабанов  стояло  над
миром, оно впитывалось в землю, входило  в  ее  могучее  тело  навсегда,
навеки, чтобы снова  и  снова  подыматься,  рассеяться  горьким  туманом
невинно пролитой крови, красной мглой пожаров, метанием  зловещих  теней
убийц  и  захватчиков.  В  человека  этот  звук  не  проникал   никогда,
человеческим тоже  не  становился  никогда  -  удары  извне,  истязания,
истязания без надежды на спасение.
   А барабаны, быть может, единственные  в  том  мире  чувствовали  себя
счастливыми. Бесстрашно и бодро бросали они призывы людям  и  векам,  не
зная ни старения, ни усталости. Они  гремели  в  темноте  и  при  солнце
безжалостно, никого не жалея, никого не страшась, шли навстречу смерти.
   Умереть, побеждая! Вперед! Вперед! Вперед!
   Геройством можно превзойти все на свете. Это и есть наивысший  пример
не щадить себя. Чувство самозащиты чуждо и враждебно мне. Ибо  я  только
барабан. Бей меня безжалостно,  бей  изо  всех  сил,  бей  яростно!  Чем
сильнее бьешь меня,  тем  больше  я  живу.  Что  должно  погибнуть,  уже
погибло, и я родился из смерти  животного,  с  которого  содрали  шкуру,
чтобы я стал духом  бесстрашия  и  храбрости.  Возвещаю  чью-то  смерть,
множество  смертей,  мой  темный  голос  не  знает  жалости,  ему  чужды
сомнения, торжественно и зловеще, понуро  и  страшно  пусть  звучит  мой
голос, гремит и гремит моя душа!
   Роксолане хотелось кричать со стамбульских холмов в те дальние  дали,
куда снова пошел султан, на этот раз взяв с собой сыновей  -  Мехмеда  и
Селима: "Не верьте барабанам и знаменам! Не слушайте их  мертвый  голос!
Их призыв - это кровь и пожары!"
   Султан пошел через Эдирне и Скопле до самого побережья Адриатического
моря, чтобы напугать Венецию. Как  ни  медленно  распространялись  тогда
вести, но страшная весть об убийстве Луиджи Грити все же  дошла  наконец
до венецианского дожа Андреа Грити.  Тот  тут  же  отозвал  из  Стамбула
своего художника, не дав ему возможности  написать  сыновей  султана,  а
теперь  из  чувства  мести  к  Сулейману  намеревался  присоединиться  к
Священной лиге, возглавляемой императором Карлом, самым яростным  врагом
турецкого падишаха. Младших сыновей, Баязида и Джихангира, Роксолана  не
пустила в поход. Сменила воспитателя Баязида  -  сделала  им  Гасан-агу.
Может, не без тайной мысли о том, чтобы хоть один из ее сыновей  перенял
что-то дорогое ее сердцу, ибо заметила, что прислушивался он больше к ее
песням, чем к султанским барабанам. Да и были  ли  эти  барабаны  только
султанскими? Еще недавно они хмуро молчали при появлении  Роксоланы,  но
когда она вознеслась над гаремом и родила  Сулейману  четверых  сыновей,
встречали ее боем, хотя и тогда барабанщики - дюмбекчи - упрямо  держали
колотушки лишь в левой руке, словно  подчеркивая  непрочность  положения
султанши, иллюзорность ее власти. Теперь, когда она стала  всемогущей  и
единственной, без соперников и  врагов,  дюмбекчи  и  тамбурджи  били  в
барабаны обеими руками, толпы стамбульцев  ревели  от  восторга,  увидев
раззолоченную карету Роксоланы, запряженную белыми могучими золоторогими
волами. Так чьи же ныне барабаны, неужели только султана, а не ее тоже?
   И должны ли прислушиваться к этим барабанам ее дети?

ПЯТЕРИЦА

   Одиночества еще не было, оно лишь маячило  на  горизонтах  снов,  еще
только угрожающе, по-тигриному, подкрадывалось к молодой женщине,  то  и
дело хищно ощериваясь, когда отбирали у Роксоланы сыновей  и  передавали
их воспитателям, которых назначал сам султан. На первых порах  не  знала
она одиночества даже во время затяжных походов Сулеймана, не замечала их
за хлопотами и детьми. Но дети  росли,  постепенно  отходя  от  нее  все
дальше и дальше, как отдаляются ветви от ствола, и тогда она поняла, что
не может воспрепятствовать этому отчуждению, как не  могла  бы,  скажем,
насильственно остановить рост деревьев. Ведь и деревьям  тоже  больно...
Видела,  как  в  садах  Топкапы  садовники-евнухи  подстригали  кусты  и
деревья, как возились в зеленом  кипении,  неуклюжие  и  неповоротливые,
будто старые огромные птицы, лязгали безжалостным железом с  равнодушным
наслаждением (какое непостижимое  сопоставление!),  с  мрачной  радостью
оттого, что если и не лишают жизни  вовсе,  то  уж  укорачивают  ее  где
только возможно. Подстригают ли деревья в райских садах? И  есть  ли  на
самом деле где-нибудь рай? Если нет его, то  нужно  выдумать,  иначе  не
вынесешь тяжести этой проклятой жизни. Но если будет рай, то  совершенно
необходим и ад. Для сравнения. И для спора. Ибо все на свете имеет  свою
противоположность. Если есть  повелители,  должны  быть  и  подчиненные.
Рядом с властелинами должны жить бедняки. А она была и  повелительницей,
и  страждущей  одновременно.  Ибо  чем  она  завладела  безраздельно   и
уверенно? Разве что неволей и этими  садами  над  Босфором,  окруженными
непробиваемыми стенами, охраняемыми бессонными бостанджиями.
   Султан снова был в походе, а она томилась в садах гарема, в глазах  у
нее залегла тяжкая тоска бездомности,  жило  в  них  отчаяние  человека,
брошенного на безлюдный остров. Но кто же мог  заглянуть  в  эти  глаза?
Покорные служанки улавливали трепет  ресниц,  поднятие  брови,  движение
уголков губ - все как когда-то у всемогущей Махидевран,  все  произошло,
как мечталось когда-то маленькой рабыне  Хуррем,  все  желания  сбылись,
даже самые дерзкие. Но стала ли она счастливее и свободнее?
   Птицы трепетали на ветвях и перелетали в воздухе пестрыми  лоскутами,
легкие  и  нежные  мотыльки,  как  муслиновые  платочки,  выпущенные  из
небрежных рук падишаха,  тешили  глаз  повелительницы,  красные  букашки
суетились, будто султанское войско перед  вражеской  крепостью,  ящерицы
грелись на солнце, извиваясь подобно молодым джари -  одалискам,  -  для
нее это все или для евнухов? Ведь всюду, куда ни глянь, евнухи,  евнухи,
евнухи: поправляют стены, подстригают деревья,  чистят  чешмы  , посыпают песком дорожки,  срезают  розы.  Пока  дети
были маленькими, Роксолане казалось, что вокруг  в  самом  деле  райские
сады  -  ведь  их  красота  приносила  столько  радости  этим  нежным  и
беззащитным существам. Но дети росли и обгоняли свою мать, покидали ее в
этих садах, а сами рвались на простор, тянулись к небесам, к этим  чужим
для нее, но родным для них османским  небесам.  В  самом  ли  деле  небо
разделено между державами, как и земля,  и  есть  небо  родное,  а  есть
чужое? И каждое государство имеет свое солнце, свою луну,  свои  звезды,
облака,  дожди,  туманы  и  ветры?  Дети  отгораживали  ее  от  прошлого
навсегда, навеки, и  уже  никогда  не  вернется  она  домой,  не  сможет
проникнуть туда даже ее неугасимая любовь к маме и  сочувствие  к  отцу,
ничто, ничто, останется она распятой между печалью  и  отчаянием,  между
сутью  и  проявлением,  между   вечностью   и   повседневностью.   Когда
беспомощной рабыней попала она  в  страшный  гарем,  были  у  нее  тогда
беспредельные запасы мужества, но не владела силой. Теперь  была  у  нее
сила, но мужество отобрали дети.  Дрожала  за  них  почти  по-звериному,
прикрывала собой, своим будущим,  своей  жизнью,  пожертвовала  для  них
душу, поменяла богов - одного отдала и забыла,  другого  взяла,  пытаясь
сделать своим (но сделала ли и сделает ли?), - и все  ради  детей.  Дети
рождались, и первое, что они видели, - это небо и море. Земля  приходила
к ним погодя, и была она безграничной. А жизнь? Бесконечна ли и она  для
них?
   А  какие  же  дети!  Сыновья  стройные,  как  кипарисы.  Михримах   в
двенадцать лет ростом такая, как ее мать. Самый старший - Мехмед - почти
султан, перенял от своего отца  всю  величавость,  всю  властность,  всю
надменность, так будто уже с колыбели готовился к власти. К власти или к
смерти? Пока жив  Мустафа,  самый  старший  сын  Сулеймана,  сын  хищной
черкешенки,  над  сыновьями  Роксоланы  нависает   угроза   истребления.
Султаном становится самый старший, а все младшие... От жестокого  закона
Фатиха не было спасения. Может, и дети чувствовали это уже чуть ли не  с
колыбели, и детство их заканчивалось в комнате их матери, ибо как только
они переходили к  своим  воспитателям,  становились  как  бы  маленькими
султанами, обучались  торжественным  жестам,  величественной  походке  и
словам, кичливости и высокомерию. Не знали настоящего  детства,  детских
игр, друзей. Не могли поиграть в  прятки,  в  херле-терле  с  деревянной
палочкой, в длинного осла -  узун  ешек,  не  знали  шутливых  присказок
"калач-малач",  "кишмиш-мишмиш",  "чатал-матал".  Все  вокруг  них  были
только подданными и  слугами,  поэтому  маленький  Селим  никак  не  мог
поверить, что у него, как у обычного, простого мальчика, десять  пальцев
на руках, а для Мехмеда его воспитатель  Шемси-эфенди  нанимал  за  одну
акча бедных мальчиков, чтобы султанский сын бил их,  воспитывая  в  себе
силу, мужество, ненависть к врагу. Для матери все они были  неодинаковы,
как и в годы их рождений. У Мехмеда после рождения на  лобике  появились
волосы, приметы указывали, что  будет  с  норовом,  как  конь,  и  будет
придирчив к людям. У Селима были желтоватые глаза - должен быть  хитрым,
как шайтан. У Баязида родинка над пупком указывала  на  большое  будущее
мальчика. Джихангир родился крупноголовым, что говорило об уме. Михримах
смеялась во сне, - очевидно, видела  себя  в  раю,  а  Баязид  по  ночам
плакал, может, видя кого-то из близких в аду.
   Пятеро детей. Шестого, Абдаллаха, взяли к себе высшие силы  сразу  же
после рождения, может, именно для того, чтобы утвердилось великое  число
пять: Мехмед, Селим, Баязид, Джихангир, Михримах. Пятеро детей, как пять
сил, направляющих человеческую жизнь: властелин и народ, то есть  власть
и покорность; отец и сын - то есть отцы и дети; муж и  жена  -  то  есть
мужчина и женщина; старшие и младшие братья - то есть поколения людские;
наконец, друзья - то есть люди как таковые. В числе пять наиболее  полно
воплощена идея  цельности  как  высшего  проявления  разнородности.  Все
распадается на части, но над ним слияние  рек  и  морей  -  человеческая
жизнь, единая и неповторимая.
   Но видела она, что ее дети растут  без  друзей,  и  ничего  не  могла
поделать. Замечала, что нет  между  ними  братской  любви,  есть  только
соперничество и вражда, в конце которой маячила насильственная смерть, и
не могла предотвратить этого. Ведь и сама она  жила  в  этом  ненадежном
мире,  где  все  было  призрачным,  таинственным  и  угрожающим:  пышная
торжественность,  упорные  моления,  роскошь,   золото,   Коран,   крики
муэдзинов, грохот орудий, вопли янычар, страх, звон цепей,  рев  зверей,
шепоты, суета и топот евнухов, загадочные слова, подслушивания, поклепы,
затаенная вражда, предательство и  насилие,  насилие.  Не  потому  ли  у
великого Навои первая  поэма  из  его  "Пятерицы"  называется  "Смятение
праведных", в ней есть слова: "О ты, чью  руку  укрепляет  власть,  ведь
путь твой ведет к насилию, насилие твое над людьми не уменьшается, но ты
творишь его и над самим собою". Как это горько и как справедливо...
   Пять, десять, пятнадцать лет жизни в гареме. Боролась за себя,  затем
думала только о маленьких своих детях, дни и ночи съедались  бессонницей
и хлопотами, ее время уничтожалось без  остатка,  теперь  наконец  могла
оглянуться, распрямиться, вздохнуть свободнее, подумать о будущем  своем
и своих детей, снова появилось у нее время для совершенствования  своего
разума, время для книг, может, и для властвования. Появилось  время?  Ее
удивлению не было пределов, когда обнаружила,  что  теперь  времени  еще
меньше, чем тогда, когда заботилась о  маленьких  детях.  Тогда  события
поторапливали, ветры подгоняли, какие-то незримые силы толкали вперед  и
вперед, и словно бы сами дьяволы подхлестывали тебя, решив во что бы  то
ни  стало  либо  покончить  с  тобою,  либо  стать  свидетелями   твоего
вознесения над душами низкими и  ничтожными.  Наверное,  время  обладает
способностью уплотняться в самые напряженные периоды твоей жизни,  когда
же наступает расслабление, тогда невидимая пружина (а может, рука  бога,
- только ж какого бога?), которая с умной жестокостью сжимала  все  -  и
время, и события, и всю жизнь, - тоже  расслабляется,  и  уже  ветры  не
дуют,  не  поторапливают  события,  унимаются  даже   дьяволы   непокоя,
наступает  тишина,  ленивая  разнеженность,  никчемность,  чуть  ли   не
угасание.  А  поэтому  для  настоящего  человека   спасение   только   в
напряжении, в вечном неудовлетворении достигнутым и сделанным.
   Пятнадцать лет отдала своим детям, а чего достигла, чего добилась для
них? Страх и неопределенность  сопровождали  рождение  каждого  из  них,
страх и неопределенность и далее нависали над ними. Пока  над  сыновьями
Роксоланы возвышался их старший брат от черкешенки Мустафа, у  Роксоланы
не могло быть покоя. "В степу брестиму, як голубка густиму".
   Султан не выражал своей воли.  Держал  всех  сыновей  в  столице,  не
посылал никого в провинции на  самостоятельное  управление,  не  называл
своего наследника, хотя от него ждали этого решения каждый день и каждый
час. Ждала валиде, ждал великий муфтий,  ждали  янычары,  ждали  визири,
ждала вся империя, и  прежде  всего  ждали  две  жены:  бывшая  любимица
Махидевран,  отброшенная  в  неизвестность  и   унижение,   и   нынешняя
властительница Хасеки, которая завладела сердцем Сулеймана, но отчетливо
видела свое полнейшее бессилие  перед  жестокой  судьбой.  Что  принесет
судьба ее детям?
   Перед смертью валиде вырвала  у  Сулеймана  обещание  послать  своего
старшего сына в Манису, в ту самую провинцию Сарухан, куда когда-то  его
самого посылал его отец, султан Селим, который был хотя и жестоким,  но,
как известно, справедливым, ибо оставил для своего сына трон.  Маниса  с
тех пор стала первой ступенькой к трону для будущего падишаха. Провинция
Сарухан не подчинялась анатолийскому беглербегу, она  считалась  как  бы
частицей султанского двора до тех пор,  пока  не  сядет  в  ней  будущий
преемник высочайшей власти.
   Сулейман пообещал матери  послать  Мустафу  в  Манису,  но  не  успел
выполнить свое обещание, валиде умерла,  Мустафа  сидел  в  Стамбуле,  а
Роксолана молила всех богов,  чтобы  султан  изменил  свое  решение,  но
вмешался великий муфтий Кемаль-паша-заде, уже на смертном  одре  добился
того, чтобы султан поклялся на Коране выполнить свой обет перед покойной
матерью. И наконец свершилось: Мустафа со своими янычарами, с  небольшим
гаремом, с матерью, которая уже, наверное, предвкушала, как  она  станет
когда-нибудь всемогущей валиде, торжественно выехал из  Стамбула,  чтобы
сесть  в  Манисе,  откуда  его  отец  когда-то  отправлялся  к  Золотому
султанскому трону, таков обычай: откуда Османы пришли, туда  и  посылают
своих наследников, чтобы они снова приходили только оттуда. Сорок  тысяч
дукатов годового дохода, самостоятельность и надежда получить престол  -
вот что вывозил из Стамбула Мустафа,  роскошный  и  чванливый,  как  его
мать, длинношеий и солидный, как его великий отец. Если бы это произошло
еще при  жизни  валиде,  неизвестно,  что  было  бы  с  Роксоланой,  как
перенесла бы это она и пережила, несмотря на всю ее твердость. Но теперь
над Сулейманом не тяготела непостижимая власть султанской матери, он был
свободен в поступках,  мог  позволить  себе  все,  что  может  позволить
правитель, вот и повел он свою Хуррем Хасеки  к  стамбульскому  кадию  в
Айя-Софию и торжественно провозгласил ее своей законной женой.  Старшего
сына Роксоланы Мехмеда почти одновременно с Мустафой послали наместником
султана в Эдирне, что не могло, разумеется, равняться с  самостоятельным
правлением в Манисе, но в то же время не лишало Мехмеда больших  надежд,
в особенности если учесть, что султан так до сих пор  еще  и  не  назвал
своего преемника. Выжидал ли, который из сыновей окажется более ловким и
смелым? Ведь только такие пробиваются к власти. Но как бы там  ни  было,
Роксолана лишь теперь поняла, что самые большие  ее  страхи  и  терзания
только начинаются. Смогла бы успокоиться лишь только тогда, когда бы  ее
первенец, ее любимец, ее Мемиш, принесший когда-то  ей  освобождение  из
рабства, спокойно сел в Манисе вместо  Мустафы,  пусть  и  не  названный
преемником трона, пусть и не возвеличенный перед всей империей,  но  все
равно  в  надежде  на  возвеличение,  ибо  только  из  того  далекого  и
загадочного города, в котором никогда не была, почему-то  ждала  счастья
для себя и для своего сына. Но в Манисе в  то  время  сидел  Мустафа,  а
чтобы сместить его, нужна целая вечность, потому  что  в  этом  огромном
государстве все делалось вопреки здравому смыслу: то, что нужно  сделать
немедленно, растягивалось на неопределенное время, а то, что могло  быть
даже преступным, исполнялось немедленно.
   Пятерых детей родила она  Сулейману.  Пятерица.  Будто  пять  внешних
чувств человеческих: зрение, слух, обоняние, вкус, осязание; будто  пять
чувств  душевных:  радость,  гнев,  желание,  страх,  горе;  будто  пять
предназначений   государства:   законодательство,    исполнение,    суд,
воспитание, проверка.
   А будет ли счастье у ее детей? И была  бы  она  счастливее,  если  бы
родила султану десять или даже пятнадцать детей - по ребенку каждый год?
Так, рассказывают, в  Адильджеваге  одна  курдянка  родила  одновременно
сорок детей - двадцать мальчиков и двадцать девочек, султан  даже  велел
внести это выдуманное событие в летопись своего царства. Но если бы даже
такое могло быть правдой, то разве счастье зависит от количества?
   Снова и снова возникал перед глазами  Роксоланы  пик  той  вершины  в
Родопах, на который они взбирались с султаном и на котором не  оказалось
места для двоих.
   Лишь теперь изведала Роксолана, что такое настоящее отчаяние. Ей не с
кем было посоветоваться, не знала, у  кого  просить  помощи.  Пока  была
маленькой рабыней в гареме, ей могли и сочувствовать, теперь - разве что
ненавидеть. Достигнув  наивысшей  власти,  увидела,  что  достигла  лишь
вершины бессилия. Предназначение человека на земле  -  дать  продолжение
своему роду. Все  остальное  суета  и  выдумки.  А  она  только  того  и
достигла, что поставила своих детей под смертельную угрозу, и  чем  выше
поднималась, тем большей была угроза для ее детей, ибо на  этих  высотах
оставалась только власть, а власть не знает жалости.
   Роксолана пришла в ужас, узнав о том, что Сулейман чуть было не погиб
в походе. В Валоне, на берегу моря, куда пришел султан со своим  войском
(а шел туда лишь для того, чтобы испытать достоинства сераскера - своего
нового зятя Лютфи-паши - мужа ненавистной Хатиджи),  ночью  в  османский
лагерь проник сербский гайдук Дамян, который хотел убить султана  в  его
шатре. Гайдука выдал  треск  сухой  ветки,  на  которую  он  неосторожно
наступил. Серба изрубили янычары, султан уцелел, уцелела и Роксолана  со
своими детьми, в противном случае Мустафа первым прискакал бы из  Манисы
в Стамбул, сел бы на трон, и тогда - закон Фатиха, и  месть  осатаневшей
черкешенки, и ее торжество. А какая женщина вынесет торжество соперницы?
Уж лучше смерть!
   Роксолана поскорее написала Сулейману полную отчаяния газель, которую
хотела бы послать уже и не  с  гонцом,  а  с  перелетными  птицами,  как
Меджнун к своей возлюбленной Лейли:

   Как трудно верить, что ко мне вернешься ты. Спасенья!
   Дождусь ли я, чтоб голос твой услышать вновь? Спасенья!

   Ища тебя, идя к тебе, я одолеть смогла бы
   И даль глухих степных дорог, и черствость душ. Спасенья!

   Миры немые страшно так в мой сон тревожный рвутся,
   И, просыпаясь, я кричу в отчаянье: "Спасенья!"

   Никто мне в дверь не постучит, лишь ветер зорькой ранней,
   И стоном горестным к тебе взываю я: "Спасенья!"

   Когда ж ревнивица-война тебя ко мне отпустит,
   Прекрасного, как мир, как свет и тень? Спасенья!

   Иль терпеливою мне стать, и твердою, как камень,
   Или корой дерев сухих, бесчувственных? Спасенья!

   Нет сил у Хасеки взывать, и призывать, и плакать,
   И ждать, отчаявшись, тебя, о, мой султан,  -  Спасенья!
   Страх не за себя, а за  детей  своих  водил  ее  рукою,  когда  ночью
слагала эту газель для султана. Любила или ненавидела этого  человека  -
не знала и сама, но молила всех богов, чтобы дарили ему жизнь, чтобы  он
был живой, и не столько для нее, сколько для ее детей.
   Истинно: "Знайте, что ваши богатства и ваши дети - испытание..."

СТОЛПЫ

   Здания держатся на столпах, царство -  на  верных  людях.  У  Османов
никто не знал, кто кем будет, какая высокая (или,  наоборот,  никчемная)
судьба его ждет, - и в этом была вся заманчивость жизни, ее открытость и
доступность. Возможно, и  это  государство  стало  таким  могучим  из-за
неведения  людьми  своего  назначения.  Ибо  у  каждого   неограниченные
возможности, каждый мог дойти даже до звания великого  визиря,  лишь  бы
только сумел первым крикнуть: "Велик аллах!", первым взмахнуть саблей  и
оказаться на стене вражеской крепости. Надежда и  отчаяние,  наслаждение
успехом и предчувствие катастрофы, голос здравого смысла и  почти  дикое
неистовство страстей, трезвый ум и фантастические капризы судьбы  -  все
это, казалось, было незнакомым и чуждым османцам,  которые  жили  только
войной, не зная никаких отклонений, ни единого шага за ее пределы, будто
имели шоры уже не только на глазах, но и в сознании. О войне вспоминали,
жили ею, она наполняла все их существование и мысли,  разговоры,  сны  и
бессонницу. Знали, что для войны прежде всего необходима  неудержимость,
отчаянная, безрассудная храбрость. И каждый раз  проявляли  ее  с  таким
исступлением, что могло показаться, будто  это  уже  и  не  человеческое
мужество, а звериное безрассудство.
   Но при этом знали, что всегда над ними стоит султан и все видит и  по
достоинству вознаградит  храбрых,  поставив  самых  отчаянных  на  место
ленивых,  ибо  всех  можно  заменить,  кроме  самого  себя.   К   власти
пробирались не умелые и опытные, и даже не богатые, а смелые,  ловкие  и
дерзкие.
   После Ибрагима великим визирем был назван арбанас Аяз-паша,  человек,
который не мог связать двух слов,  зато  в  битвах  был  всегда  первым,
громче всех выкрикивал "Аллах великий!", а саблей мог перерубить  надвое
коня со всадником на нем и самую толстую пуховую  перину.  Этот  человек
состоял,  собственно,  из  одного   лишь   туловища.   Это   впечатление
усиливалось оттого, что  Аяз-паша  носил  широкие  шаровары,  в  которых
полностью утопали его коротенькие ножки. В мощном, как  каменный  столб,
туловище Аяз-паши было столько звериной силы, что он растрачивал  ее  на
все стороны с неутомимостью просто зловещей: в походах не слезал с коня,
в битвах не знал передышки, в диване мог заседать месяцами,  так,  будто
не ел, не спал; гарем у него был самый большой в  империи,  и  детей  от
наложниц и жен насчитывалось у него свыше сотни. Став  великим  визирем,
он попросился на прием к султанше, и она милостиво приняла его  в  новом
кёшке Гюльхане на белых коврах, усадила великого визиря  напротив  себя,
велела принести даже вина. Сев, Аяз-паша  почти  не  уменьшился,  торчал
перед ней столбом, тупо смотрел на нее, что-то говорил, но  что  именно,
Роксолана не могла понять.
   Она  сказала  Аяз-паше  что-то  ласковое,  попросила   его   говорить
спокойнее, но он забормотал еще неразборчивее, и тогда  султанша  велела
слугам принести письменные принадлежности для великого визиря. Пусть  он
напишет все, что хотел сказать, чтобы она могла прочесть, и не одна, а с
его величеством падишахом, да продлит аллах его тень на земле.
   Арбанас  схватил  перо  и,  разбрызгивая  голубые  чернила,  прорывая
дорогую шелковую бумагу, стал царапать свои каракули так же быстро,  как
говорил, и когда протянул лист султанше, то она не увидела там ни  букв,
ни письма, а одни лишь извилистые гадючки, которые  ползли  наискось  по
бумаге, цеплялись одна за другую, стараясь проглотить  одна  другую  или
хотя бы откусить хвост.
   - Хорошо, - улыбнулась Роксолана растерянному Аяз-паше, - мы  прочтем
это с его величеством. Как сказано: "Аллах  дает  знать  человеку  через
писчий тростник то, чего он не знал".
   Когда она рассказывала Сулейману о  великом  визире  и  показала  его
мазню, султан сказал:
   - Я знаю о нем все. Может, именно такой человек и нужен для  царства.
Он и на самом деле дурак, зато верный  и  неподкупный.  А  сказать  тебе
хотел, что именно он с великим драгоманом  Юнус-бегом  свалил  Ибрагима,
разоблачив его подлое нутро.
   - Разве это не вы,  мой  повелитель,  без  чьей-либо  помощи  вовремя
раскрыли преступные намерения Ибрагима?
   - На меня нашло ослепление. Но мне открыли глаза.
   - Вы просто слишком долго терпели подле своей справедливой и  светлой
особы этого темного человека, напоминавшего  фракийского  царя  Диомеда,
который кормил коней человеческим мясом. У Аяз-паши нет  никаких  особых
заслуг. Разве можно в государстве, где  много  умных  людей,  допускать,
чтобы великими визирями становились негодяи или глупцы?
   - А как найти умных, как? - понуро спросил султан.
   Старого Касим-пашу султан все же отпустил на отдых, а вторым  визирем
взял  румелийского  беглербега  Лютфи-пашу,  которого  женил  на  сестре
Хатидже, чтобы не  печалилась  по  Ибрагиму.  Лютфи-паша,  в  противовес
Аяз-паше, был человеком  знающим,  это  был  воин  и  дипломат,  обладал
безудержным нравом как в битвах,  так  и  в  пороках,  любил  мальчиков,
ненавидел женщин, когда впоследствии стал великим визирем (Аяз-паша умер
от мора), велел вылавливать  в  Стамбуле  неверных  жен  и  вырезать  им
бритвой то, о чем стыдно и говорить. Хатиджа назвала мужа  бесстыдником,
и он избил ее. Узнав об этом, султан нагим посадил Лютфи-пашу на осла  и
велел вывезти за ворота Стамбула. Много лет проведет  он  в  изгнании  в
приморском городе Димотике и напишет там Османскую историю и  "Асафнаме"
- книгу о должности великого визиря.
   Место Лютфи-паши займет евнух Сулейман-паша, которого султан  вызовет
из Египта. Сулейману-паше к тому времени было уже восемьдесят  лет,  был
он мал ростом, но отличался большой храбростью и еще большей  тучностью.
Был таким толстым, что самостоятельно не мог  встать  с  постели  -  его
снимали четверо слуг. Сулейман-паша был  лют,  как  все  евнухи,  с  его
появлением в диване все забурлило и заклокотало, как в котле  с  шурпой,
евнух покрикивал на всех визирей и чуть  ли  не  на  самого  султана.  А
султан лишь загадочно  улыбался,  слушая  перебранку  в  диване.  Визири
дополняли в нем то, чего он был лишен от природы.  Считал,  что  наделен
только всем высоким, а лишен низкого. Был главой царства, которая всегда
в небесах и в облаках. Визири же должны  быть  ногами,  которые  глубоко
погрязли в повседневности.  Было  уже  когда-то,  когда  одного  из  них
попытался поднять до своей высоты, а что из  этого  получилось?  Ибрагим
замахнулся на самую высшую  власть,  и  его  пришлось  убрать.  Ибрагиму
боялись  перечить,  поэтому  все  дела  решались   иногда   с   излишней
торопливостью, отчего  постепенно  исчезало  необходимое  спокойствие  в
государстве и над всем нависала какая-то  непостижимая  угроза.  Ибрагим
набрался наглости говорить и писать: "Я сказал", "Я решил", "Я  считаю",
тогда как такое право имел только султан,  ибо  лишь  он  один  является
личностью, все остальные безликая толпа, подчиненные,  подданные,  рабы.
Никто не имеет права говорить: "Я думаю", "Я требую",  "Я  прошу",  "Мне
нужно". Можно говорить: "Есть  мнение",  "Мы  просим",  "Нужно".  Только
тогда человек может быть спокойным, потому что никто не  обвинит  его  в
случае неудачи. Виновны будут все, следовательно, никто.  Также  никогда
не нужно торопиться с решениями, и чем больше грызутся в диване  визири,
тем лучше для империи,  ибо  все  в  конце  концов  должно  зависеть  от
султана. Решительность нужна  лишь  при  штурме  вражеских  крепостей  и
могильщикам, которые должны точно знать, где рыть  ваши  могилы,  ибо  у
могильщиков и у тех, кто проливает кровь,  единый  покровитель  -  Каин,
который, как известно, без колебаний убил родного брата.
   Из жизни была устранена какая  бы  то  ни  было  возможность  личного
существования. Империя - это Топкапы, и Топкапы -  это  империя,  а  над
ними султан с неограниченной властью, которая  исключала  даже  мысль  о
частной жизни подданных. Никто не принадлежал себе ни в  постели,  ни  в
могиле. Султанский диван не составлял исключения, потому что визири были
подняты лишь над простым народом, а не над султаном, были  столпами,  на
которых держался Золотой трон падишаха, мертвым деревом, мертвым камнем.
Вот и все. Леность, тупость  и  страх  наполняли  души  визирей,  и  они
трепетали перед султаном. Но ведь мог же  султан  взять  себе  и  умного
помощника, чтобы еще больше напугать глупцов?
   Никто этого не знал.

РУИНЫ

   Султан  снова  перемеривал  просторы  со  своим  гигантским  войском,
наполнял недра небес грохотом барабанов, славы и власти, величием своим,
повергал в ужас врагов и самого Марса. Он брал просторы, как женщину, он
насиловал их, весь мир вокруг него должен был служить лишь орудием  кары
или наслаждений. Женщины не составляли исключения "Дай нам от наших  жен
и потомства прохладу глаз..."
   Маленькая Хуррем  была  такой  сильной  личностью,  что  он  поневоле
вынужден был признать существование рядом с собой  еще  кого-то.  Первым
желанием было - устранить, уничтожить. После первой ночи, проведенной  с
маленькой рабыней, попытался не думать о ней, забыть,  но  с  ужасом,  а
затем и со сладким удовольствием  убедился  в  тщетности  своих  усилий,
пронеся голос удивительной девушки по  безбрежным  просторам  славянских
земель, которые отныне должны были стать османскими. Теперь уже  не  был
единственным и одиноким на этом свете, где все должно было служить  лишь
удовлетворению его прихотей, желаний и надежд. Был еще  человек,  -  это
потрясло, удивило,  вызвало  раздражение,  а  потом  наступила  какая-то
расслабленность  и  даже  растроганность,  так,  будто  отныне  он  тоже
принадлежал не к заоблачным небожителям, а к  обыкновенным  людям.  Люди
еще не рождаются настоящими людьми, ими они могут или  не  могут  стать.
Это великая наука, постичь которую  удается  далеко  не  всем.  Если  бы
кто-нибудь сказал Сулейману, что эта женщина переменила его, хотя  бы  в
мелочах, султан лишь мрачно улыбнулся  бы.  Изменять  мир  и  людей  мог
только он, сам упрямо оставаясь в своей высокой  неприступности.  В  его
крови жил голос  сельджуков,  извечных  кочевников,  которые  со  своими
отарами и табунами прошли полмира, и этот голос, голос крови,  гнал  его
дальше и дальше, и он не мог усидеть даже в своей  огромной  столице,  в
своем роскошном дворце, возле жены, ставшей самым дорогим  существом  на
свете, потому что она внесла в его жизнь то, чего  он  сам  не  имел,  -
сердце, душу, страсть и даже - страшно и странно  промолвить  -  любовь.
Он, который знал только силу, испытал радость любви, и не того животного
чувства, которое замыкается в темных  океанах  плоти,  а  неуловимого  и
незримого,  будто  сотканного  из   небесных   золотых   нитей,   навеки
привязавших его к этой непостижимой женщине, к ее голосу, к ее глазам, к
ее рубиновой улыбке. Когда после  покушения  на  его  жизнь  получил  от
Хуррем полную тревоги  газель,  он  написал  ей  в  ответ  свою  газель,
начинавшуюся словами: "Пусть твой рубин от бед меня спасает". Он имел  в
виду  не  тот  рубин,  который  носил  на  своем  тюрбане,  а  рубин  ее
бессмертной улыбки. Верил, что  будет  жить,  пока  живет  на  ее  устах
таинственная улыбка.  Еще  писал  своей  султанше:  "Не  дождусь,  чтобы
увидеть тебя, прекрасную, как божья мудрость".
   Но сам был тем временем далеко и возвратился с войском, так ничего  и
не завоевав, уже поздней осенью, чтобы сразу  же  объявить  новый  поход
против молдавского господаря Петра Рареша. Куда, зачем?  Снова  аисты  в
болотах и войско на дорогах? Чем больше захватывал  султан  земель,  тем
больше изнурял государство, так  как  война  всегда  стоит  дороже,  чем
предполагаемая добыча от нее. Его слух полнился дурными вестями, которым
не было ни счета, ни конца: то засуха, то ливни, то чума, то недород, то
падеж скота, то кто-то убит, то кто-то где-то взбунтовался, то  восстали
племена, то изменил какой-то паша. Но какое до всего этого дело султану,
над которым - целое государство!  И  он  снова  и  снова  отправлялся  в
походы, спасался в этих походах от всех мыслимых бед, страдал каждый раз
от разлуки с Хуррем, но в то же время испытывал  от  этого  необъяснимое
удовольствие, потому что разлуки были подобны горькому дыму  от  опиума,
они опьяняли, одурманивали и каждый раз  обещали  непостижимую  сладость
встречи, когда Хуррем шла к нему, играя своей рубиновой улыбкой,  а  под
тонким шелком ее сорочки круглилась  грудь,  будто  два  больших  теплых
голубя. Вот так начинался когда-то мир, и так будет начинаться он вечно!
   Роксолана знала, что султан снова и снова будет ходить в походы, ведь
он принадлежал не самому себе, а лишь  какой-то  темной  и  дикой  силе,
называвшейся Османским государством, но почему же так быстро он покидает
столицу, только что вернувшись из похода? Задержать его  она  не  могла,
бессильными были тут все газели,  сложенные  величайшими  поэтами  мира,
потому спела султану ночью, когда остались вдвоем,  свою  песню,  поймет
или не поймет, зато услышит: "Привикайте, чорнi очi, сами ночувати: нема
ж мого миленького, нi з ким розмовляти. Нема ж мого миленького, рожевого
цвiту, ой, нема з ким размовляти до бiлого свiту".
   Он почему-то считал, что ее пение осталось где-то позади, в их первых
ночах, к которым теперь не мог пробиться даже памятью. А она  неожиданно
преобразилась, стала  такой  же  юной,  как  тогда,  когда  пела  ему  и
припевала,  согревала  его  взглядом,  словами,  обещаниями,  капризами,
нежностью, вздохами, приглушенным голосом. Время было  бессильно  против
нее. Казалось, будто маленькие женщины вовсе не стареют, время и  стихия
не властны над ними. Маленькая песчинка всегда остается песчинкой, тогда
как даже самые высокие горы разрушаются под действием стихий, и чем выше
они, тем более тяжкие и ужасающие разрушения на их исполинском теле.
   - Ты как грех, у которого никогда нет возраста, - шептал ей Сулейман.
   - За грехи приходится расплачиваться, - точно так же шепотом ответила
ему Роксолана.
   - Я готов заплатить самую высокую цену. Я брошу тебе  под  ноги  весь
мир.
   Она промолчала. Что ей мир, что ей рай и ад? Сама была  целым  миром,
рай и ад носила в своей душе. Родилась доброй, теперь ее хотели  сделать
злой. Кровь этого человека падала на нее и ее детей, и не было спасения.
   Роксолана  тяжко   застонала.   Сулейман   встревоженно   обнял   ее.
Непостижимая женщина, сотканная из пения и стонов.
   - Что с тобой? Ты нездорова? Почему не сказала?
   - У меня изранена душа.
   - Назови мне виновных. Они будут немедленно наказаны.
   - А если виновных нет?
   - Такого не может быть.
   - Мне страшно за своих детей.
   - Пока я жив, они все будут счастливы.
   - Я буду молить аллаха, чтобы вы жили вечно, мой повелитель.
   - Но только вместе с тобой.
   - А вы снова пойдете в поход. И там, где рос хлеб, будет  подниматься
лишь пыль от султанских войск.
   - Щедрые плоды и храбрые воины не рождаются на одной и той же земле.
   - Малое утешение. Мне страшно жить среди руин, ваше величество.
   - Среди руин? Моя Хасеки! Ты живешь в самой роскошной  столице  мира!
Величайший  зодчий   всех   времен   Коджа   Синан   сооружает   джамии,
превосходящие все ранее известное, строит медресе,  которые  соперничают
своими сводами с небесным куполом, ставит минареты, стройные, как  божья
мысль. А наши базары - чаршии, наши дворцы, наши мосты - где еще в  мире
есть нечто подобное?
   - Но и руин таких, как здесь, наверное, нет нигде на свете.  Без  вас
мне было так тоскливо и тяжко, я нередко выезжала  за  стены  Топкапы  и
смотрела на Стамбул. И что же я там видела?
   - Тебя кто-нибудь обидел? Унизил твое султанское достоинство?
   Она тихо засмеялась. Если бы так!  Какая  это  мелочь  -  оскорбление
достоинства или величия. А если что-то другое? Если перед твоими глазами
рушится таинственное равновесие между  духом  и  материальными  массами,
силы природы высвобождаются и в своем неудержимом буйстве погребают  все
бесплодные усилия людей? Природа словно мстит за насилие  духа,  который
заковал ее в свои формы красоты и разума, - и  вражда,  вражда  повсюду,
будто пропасть бездонная. Да, она видела все: и  мечети,  и  медресе,  и
фонтаны, и акведуки, дворцы и античные стены. Но в то же время видела  и
бездомных, ютящихся под стенами, и казалось ей, что и сама она живет  на
руинах, с такой же разбитой душой.
   - Кто осмелился сделать это? - снова не  вытерпел  султан,  хотя  уже
понимал всю бессмысленность своих вопросов.
   Почему бы она должна была ему отвечать? Говорила о своем,  не  думая,
слышит ее Сулейман или нет, будто говорила сама с собой, прислушиваясь к
собственным словам, может, и не соглашаясь с ними.
   Нелепая хаотичность руин и всей ее  жизни.  Только  творение  -  дело
человека, разрушение - это злые дьявольские силы. Одно возносится ввысь,
другое тяготеет книзу и неминуемо  ведет  к  падению  духа.  Мир  больше
никогда  не  расцветет  в  руинах  -  там  только  дьявольские   гримасы
заточенных демонов природы, царство духов,  непрочное,  бесплотное,  без
мягких покровов красоты, жестоко обнаженное в  мертвых  изломах.  Но,  с
другой  стороны,  возможно,  руины  необходимы  для  более  обостренного
ощущения силы и бессмертия жизни?  Ведь  в  конце  концов  всякое  бытие
должно прийти  в  упадок,  чтобы  стать  доступным  тем  силам,  которые
способны его возродить. И, собственно, весь смысл жизни  сосредоточен  в
том мгновении отчаяния и боли, после  которого  должно  наступить  новое
рождение. Потому, быть может, вечный мир только в руинах, и их состояние
покоя смирило ее с рабским положением...
   Он снова не выдержал и почти грубо напомнил ей, что она уже давно  не
рабыня, а всемогущая султанша.
   - Султанша над чем? Повелительница чего?  Разбитых  зеркал  Ибрагима?
Или садов гарема, подстриженных евнухами с еще большей жестокостью,  чем
они сами были искалечены жизнью? Мне кажется,  что  счастье  человека  -
только в его детстве. Возвратиться туда хотя бы краешком души  -  и  уже
был бы самым счастливым на свете.
   - К сожалению, это невозможно, - глухо промолвил  Сулейман.  -  Никто
этого не в состоянии сделать, и чем выше стоит  человек,  тем  меньше  у
него такой возможности.
   - Боже, я знаю это. А детство снится золотыми  снами,  после  которых
просыпаешься в  холоде  и  страхе,  и  в  душе  какие-то  трепеты.  Ваше
величество, помогите мне, спасите меня!
   Он тяжело и неуклюже шевельнулся возле нее на широком ложе,  коснулся
ее волос, гладил долго и нежно, даже удивительно  было,  откуда  столько
нежности могло взяться у этого мрачного человека. Не замечали, чтобы  он
когда-нибудь погладил по голове кого-то из сыновей. Когда умерла валиде,
он не пошел в последний  раз  посмотреть  на  мать,  закрыть  ей  глаза,
поцеловать в лоб, велел похоронить с  надлежащей  торжественностью  -  и
все. Роксолана пришла тогда в  ужас.  Неужели  она  могла  любить  этого
нелюдя? Государство, закон, война. А жизнь? Или он  берег  всю  нежность
только для своей Хасеки? Грех было бы не воспользоваться этим, тем более
что не для себя лично, а для добра своей земли.
   - Ваше величество, я хотела бы попросить вас.
   - Нет  ничего,  чего  бы  я  не  сделал  для  тебя,  если  бог  будет
милосердным к нам.
   - Когда пойдете на Молдавию, возьмите с собой маленького Баязида.
   - Я готов взять всех своих сыновей, чтобы они учились  великому  делу
войны.
   - Нет, одного лишь Баязида с его воспитателем Гасан-агой, и разрешите
им обоим побывать в моем родном Рогатине.
   - В Рогатине? А что это такое?
   - Ваше величество! Это город, где я родилась.
   - Ты до сих пор не забыла его?
   - Как можно забыть? У меня душа разрывается от одного этого слова. Но
я султанша и не могу никуда выехать с этой земли. Пусть поедет мой  сын.
Вы дадите ему сопровождающих для защиты. Там совсем недалеко от  Сучавы.
Два или три конных перехода. А какая там земля! Вся зеленая-зеленая, как
знамя пророка, и потоки текут чистые, как благословение, и  леса  шумят,
как небесные ветры. Если бы могла, я спала бы, как те леса, и  жила  бы,
как те леса. Пусть наш сын увидит эту землю, ваше величество.
   Он хотел спросить, почему именно Баязид, а не самый  старший  их  сын
Мехмед или не Селим, самый подвижный из всех детей, но  решил,  что  это
ниже султанского достоинства. Сказал только: "Я подумаю над  этим"  -  и
жадно вдохнул запах ее тела. Это тело озаряло темный круг его  жизни,  и
хотя он каждый раз упорно бежал от Хуррем, но, наверное, делал это  лишь
для того, чтобы возвращаться к ней снова и  снова,  испытывая  с  каждым
разом все большее счастье встречи и  познания,  кроме  того,  пребывание
вдали друг от друга давало возможность для высоких наслаждений  духа,  а
здесь уже не было духа - одна только плоть, пылающая, умопомрачительная,
сладкая, как смерть.
   Нагая, как плод в сонных садах,  она  падала  в  его  цепкие,  жадные
объятия, отдавала тело почти без сожаления, а душу прятала,  как  правду
от тиранов. Настоящая правда никогда до конца не бывает высказана вслух,
в особенности между мужчиной и женщиной. Хотела бы она  стать  мужчиной?
Никогда и ни за что! Может, в самом деле испытывала  унижения  от  этого
человека, вымаливая у него все  в  постели  и  только  в  постели,  зато
чувствовала превосходство над мрачным мужским миром,  который  не  знает
счастья нежности, которому  чуждо  благодеяние  терпеливости.  Почему-то
думала, что женщины излучают свет, а мужчины  лишь  поглощают  его,  они
темны сами, и темнота царит вокруг них,  а  женщины  озаряют  их,  будто
лампадки. Могла ли она озарить этого великого султана и на самом ли деле
тоже была великой султаншей или была маленькой  девочкой,  сотканной  из
болезненных  снов,  которая   оплакивает   свою   маму,   простирает   в
безнадежности руки к своему детству и не может дотянуться до него?  Одно
только слово "Рогатин" терзает сердце. Как когда-то проклинала работу  в
свинарнике,  учение  у  викария  Скарбского,   пьяную   похвальбу   отца
Лисовского, а теперь все это вспоминалось  словно  утраченный  рай.  Мир
напоминал разрезанное яблоко: выпуклый, объемный только с одной стороны,
а с другой - несуществующий. И хотя  султан  ходил  со  своим  ужасающим
войском то в одну, то  в  другую  сторону,  но  ей  казалось,  будто  он
проваливается каждый раз в небытие. Потому что жизнь  существовала  лишь
там, где когда-то была она,  откуда  пришла  сюда.  Там  жизнь,  память,
будущее, туда летела душа. "Ой, пиймо ми  мед-горiлку,  а  ви,  гуси,  -
воду, плиньте, плиньте, бiлi гуси, до мойого роду. Ой, не  кажiть,  бiлi
гуси, що я тут злидую, ой, но кажiть, бiлi  гуси,  що  я  розкошую!  Або
пошлю бiлу утку по Дунаю хутко: "Пливи,  пливи,  бiла  утко,  до  родини
хутко! Ой, не кажи, сива утко, що я тут горюю, ой, но кажи,  сива  утко,
що я тут паную!"
   Неужели и своего младшего сына посылала в родную землю, чтобы  сказал
там, как роскошествует его мать? Разве она знала? Для  тринадцатилетнего
Баязида  это  казалось  беззаботной  прогулкой  возле  своего  великого,
сверкающего золотом отца-султана. Гасан-агу никто  не  спрашивал  о  его
чувствах, он должен был выполнять веление султана и султанши, поехать  и
возвратиться и привезти невредимым  юного  шах-заде.  Ох,  как  это  все
просто! А Роксолана не смела  даже  заплакать  по  сыну  или  по  своему
детству, ибо суждена ей только торжественная степенность,  обречена  она
была на величавую надменность и  этим  платит  за  свое  так  называемое
счастье называться султаншей. Теперь уже твердо  знала,  что  счастливым
можно быть лишь за чей-то счет. Сумма счастья  на  земле  точно  так  же
постоянна, как количество воздуха или воды. Если тебе досталось  больше,
так и знай: кто-то обделен, обижен, унижен и наказан.
   - Да будет над тобой благословение аллаха,  -  прошептала  Роксолана,
прощаясь с Баязидом, который нетерпеливо рвался от  матери,  потому  что
чувствовал себя не  ребенком,  а  воином,  мужчиной,  может,  и  будущим
султаном.
   Она только вздохнула. Какой удивительный мир!  В  нем  возможен  даже
аллах.
   Султан пошел со своим железным  войском,  со  своими  дикими  конями,
слонами и верблюдами, с  устрашающими  пушками  на  маленькую  Молдавию,
чтобы покарать Петра Рареша, которого сам же сделал господарем и который
еще недавно прикидывался верным вассалом,  посылая  ежегодно  в  Стамбул
десять  тысяч  дукатов  подати  и  подарки  золотом,  мехами,  конями  и
соколами.  За  верность  Сулейман  дважды  награждал  Рареша  тугами   -
бунчуками из конского хвоста, которые давались только беглербегам.
   И вот - измена. Маленькая Молдавия осмелилась восстать против могучей
империи. Рареш выдал  восставшим  венграм  султанского  посланца  Луиджи
Грити, из-за чего поссорил Сулеймана с Венецией, теперь заключил  тайный
договор с австрийским королем Фердинандом, вел переговоры даже с далекой
Москвой, ища поддержки и опоры на случай войны с  Османами.  Хотя  Рареш
был всего лишь незаконным сыном  Стефана  Великого,  славного  господаря
Молдавии, которого когда-то боялись все враги, народ любил Петра,  и  по
его зову со всех концов собирались  все,  кто  мог  носить  какое-нибудь
оружие (в большинстве своем, правда, самодельное), под  державное  знамя
этой гордой земли: на полотнище голова зубра и звезда с одной стороны  и
крест - с другой. Защитить три  святыни,  провозглашенные  еще  Стефаном
Великим: крест, родину и знамя.
   Хотинский  пиркелаб   привел свой липканский корпус, из Орхея  прибыли  всадники,  с
гор спустились лесорубы со своими топорами на длинных  рукоятях,  мелкие
дворяне и знатные бояре выступали  с  хорошо  вооруженными  собственными
дружинами, а ко всему  прибавлялось  целое  море  крестьянского  войска,
насчитывавшего свыше  двадцати  тысяч,  и  личная  гвардия  господаря  -
наемники, боярские сыновья и пажи, - все верхом, в кольчугах, с  дорогим
оружием, в бархатных кафтанах  с  серебряными  пуговицами,  в  шляпах  с
дорогим пером.
   В Буджацких степях произошла короткая и  кровавая  битва.  С  грозным
криком: "Убей! Убей!", будто древние  римляне,  которые,  идя  в  атаку,
кричали:  "Фери!  Фери!",  бросились   молдаване   на   железную   стену
султанского войска, но слишком неравными были силы, и мужество разбилось
о многочисленность, потому что Сулейман привел триста тысяч спахиев  (на
каждого молдавского воина приходилось чуть ли не по  сотне  нападающих).
Оставив казну опустошенной, войско разбитым, землю  расчлененной,  народ
изнеможенным, Рареш вынужден был бежать в Эрдель, где его укрыли венгры.
Сулейман занял Аккерман и  Килию,  превратив  Черное  море  в  османское
озеро. Крымскому хану Сахиб-Гирею он велел привести татар в  Яссы,  и  9
сентября султан и хан встретились там, в разрушенном и сожженном городе.
Через неделю султан без сопротивления вошел в молдавскую столицу Сучаву.
Поставил воеводой брата Рареша - Стефана - с условием дважды в год лично
привозить в Стамбул дань - харадж  .  Прославленную  крепость  на  Днестре
Хотин, которую, по  преданиям,  якобы  основали  еще  при  жизни  Иисуса
Христа, перед этим захватил польский король Зигмунт, договорившись тайно
с Рарешом, и Сулейман не стал отвоевывать  Хотин  у  дружественного  ему
короля, перешел Прут и в славе и почестях стал  спускаться  по  Днестру.
Часто останавливался, ходил по лагерю в сопровождении визирей и  янычар,
беседовал с воинами, попивая шербет из их бардахов ,  прощаясь,  каждый  раз   говорил:   "До   встречи   в
Кызыл-Элме". Кызыл-Элмом, то есть Красным Яблоком, Османы называли  Рим,
о взятии которого мечтал каждый - от султана до самого последнего воина.
Потому что на свете  должна  господствовать  лишь  одна  вера,  попросту
говоря, двум верам всегда тесно, даже в самом просторном дворце.
   В Сороках султан осмотрел крепость, поставленную когда-то генуэзскими
купцами, оставил там гарнизон,  пошел  дальше  по  холмистой  молдавской
равнине вдоль Днестра.
   Возле Тягина снова остановился. Раздавал  кафтаны,  коней,  золото  и
чифтлики   вельможам,  потом
издал фирман о расширении крепости.
   В том месте, где Днестр делал изгиб, насыпал  широкую  песчаную  косу
под крутым правым берегом, что  облегчало  переправу  через  своенравную
речку. Еще с седой древности, когда жили в этих краях тиверцы  и  уличи,
уже существовал здесь город, у  которого  перетягивались  через  Днестр.
Город так и назывался - Тягин. Со временем генуэзцы, оседая на  торговых
путях, ведших в безбрежные земли над Черным морем,  поставили  в  Тягине
восьмибашенную каменную крепость,  которая  замыкала  дорогу  из  Сучавы
через Яссы и Лапушну на Очаков.
   Слушая янычарских поэтов, распевавших касыды   в  честь  победного  похода,  попивая   из   серебряных   чаш
одобештское и котнарское  вино,  Сулейман  медленно  диктовал  нишанджию
слова фирмана о  превращении  Тягина  и  восемнадцати  окрестных  сел  в
османский санджак , который должен был утверждать здесь мощь великой империи  точно
так же, как очаковский санджак на Днепре. Крепость велено было расширить
вдвое, удлинив ограду, добавив к восьми генуэзским  башням  еще  восемь,
опустив крыло вниз, до самой  реки,  где  устроены  водяные  ворота  для
гарнизона, окружив крепость высокими валами с глубоким рвом перед  ними,
обложенным камнем, чтоб не осыпался и не заиливался.
   Через сто лет  прославленный  турецкий  путешественник  Эвлия  Челеби
напишет  о  сооружении   крепости   Бендеры:   "Когда   главный   зодчий
Сулеймана-хана Синан-ага ибн Абдульменан-ага  строил  эту  крепость,  он
применил все свое искусство. В соответствии с разными законами геометрии
он соорудил такие продуманные бастионы,  замысловатые  угловые  башни  и
стены, что в описании их качеств язык бессилен".
   Все это требовало времени, но султан не торопился  назад  в  Стамбул,
так, словно ждал чего-то, устраивал охоту в окрестных  лесах,  награждал
кафтанами, золотом и конями своих воевод, рассылал гонцов, слагал стихи,
отсылал султанше в столицу  подарки.  Сын  Мехмед,  которого  оставил  в
Стамбуле своим  наместником  на  время  похода,  писал  отцу:  "Если  вы
изволите спрашивать о моей маменьке, то она внешне словно бы и спокойна,
а внутри - из-за разлуки с вами - нет в  ней  живого  места.  Заполонена
тоской по вас, вздыхает днем и ночью и стоит на краю гибели".
   Но и это полное отчаяния письмо не  сдвинуло  султана  с  места,  ибо
Сулейман знал, что Хасеки тревожится не столько о нем, сколько о младшем
сыне, которого они, нарушая все известные обычаи, отпустили  за  пределы
своей земли, не зная, что из этого будет. Теперь султан раскаивался, что
так легко удовлетворил прихоть любимой жены, но уже состоялось, никто об
этом не знал и не должен был знать. Баязид с Гасан-агой в  сопровождении
отряда сорвиголов поскакал из Сучавы  невесть  куда,  оттуда  мог  и  не
вернуться; потому нужно было терпеливо и спокойно ждать  на  этой  чужой
своенравной реке, тем временем надежно заковав ее в османский камень.
   На сооружение невиданной в этих краях твердыни сгоняли  людей,  везли
камень - из криковских карьеров, из Милешт и Микауцев, пилили  дерево  в
Кодрах люди волошского воеводы  Влада,  который  добровольно  подчинился
султану, везли на строительство харчи, прокладывали дороги и мосты.
   Мрачное строительство было закончено чуть ли не в тот день, когда  из
дальних странствий  по  славянским  землям  возвратился  султанский  сын
Баязид, возвратился ночью, уставший он был удивлен,  что  не  нашел  там
ничего из тех чудес, о которых ему чуть ли не с колыбели  нашептывала  и
напевала  мама-султанша;  немало  обрадовался,  добравшись   наконец   в
огромный султанский  лагерь,  и  еще  больше  обрадовался,  когда  через
великого визиря Аяз-пашу ему было прислано султанское  приглашение  быть
завтра на торжестве открытия крепости Бендеры, что означало  -  портовый
город. Наверное, ни одна из османских твердынь не  сооружалась  в  такое
короткое время ни в Болгарии и Морее , ни в Сербии и Боснии, что, разумеется,  не  сказалось
ни на мрачности, ни на неприступности крепости, отпугивавшей своим серым
камнем (Эвлия Челеби напишет об этом: "Каждый камень ее стены  величиной
с тело менглусского слона, а куски мрамора имеют размеры желудка  коровы
или лошади"), непробивными стенами, зловещими, тяжелыми, как  проклятия,
башнями. Но  Сулейману  было  мало  быстроты,  с  какой  он  строил  эту
твердыню, он велел выбить на ее стене памятную надпись - тарих,  которая
своей пышностью могла соперничать даже с  надписями  древних  персидских
царей:  "Я,  раб  божий,  султан  этой  земли,  милостью  божией   глава
Мухаммедовой  общины,  божье  могущество,  и  Мухаммедовы   чудеса   мои
сообщники, помощники и соратники, я, Сулейман, в честь  которого  читают
хутбу  в Мекке и Медине, шах в Багдаде, царь в Византии,
султан в Египте, шлю свои корабли на европейские моря, в Магриб и Индию,
султан,  овладевший  короной  и  престолом  Венгрии,  а   ее   подданных
превративший  в  униженных  рабов.  Воевода  Петр  Рареш  имел  наглость
взбунтоваться, так я сам копытами своего коня  затоптал  его  в  прах  и
завладел его землей Молдавией".
   Новый великий муфтий Абусууд сотворил  краткую  молитву,  воскликнул:
"Велик аллах!", провел ладонями по лицу, и все вместе с  султаном  упали
на разостланные  прямо  на  холодной  земле  ковры  и  надолго  застыли,
уткнувшись лбами, обращены в ту сторону, где  должна  была  быть  Мекка.
Только мелкие грабители бывают безбожными, великие всегда богомольны.
   В столицу султан не  возвратился.  На  целую  зиму  засел  в  Эдирне,
устраивал  охоту,  запирался  в  дворцовых  покоях  с  великим   муфтием
Абусуудом, думал над  законами  для  своей  безграничной  империи.  Сына
Баязида отослал к Роксолане еще из Бендер, словно бы в  знак  того,  что
удовлетворил ее прихоть, но недоволен тем,  что  вынужден  был  нарушать
извечный обычай, отпуская младшего шах-заде за пределы  государства,  да
еще и теряя потом свое драгоценное  время  на  ожидание  у  чужой  реки.
Может, впервые за все годы любви к Хасеки в сердце  Сулеймана  пробрался
гнев на эту удивительную женщину, и потому, чтобы унять этот неожиданный
гнев, султан удержался от искушения привезти Баязида в Стамбул самому  и
первым увидеть, как будут сиять глаза Хуррем. Пусть время  и  расстояние
излечат его от гнева, а султаншу от  причуд.  Говорят  же:  "Наслаждения
мира проходят, грядущая жизнь есть истинное благо для  тех,  кто  боится
бога".
   Когда Роксолана увидела  Баязида,  она  не  выдержала,  расплакалась.
Стоял перед ней в дорогом одеянии, стройный,  смуглый,  хищнолицый,  как
султан, а глазами играл, как она, и улыбка была ее собственная, может, и
душа у него была такая же, как у матери. Возвратился оттуда, где было ее
сердце.  Что  там  видел,  чему  научился,  что  скажет  матери   своей,
владычице, и почему молчит? Спросить? Но не  знала,  о  чем  спрашивать.
Зачем посылала его в Рогатин? Тогда и сама не знала. Лишь теперь, увидев
младшего сына перед собой, чуть не закричала: "Почему  вернулся?  Почему
не остался там? Почему?" Испуганно закрыла себе уста ладонью,  чтобы  не
вырвался  этот  крик,  чтобы  не   выдал   ее   сокровеннейших   мыслей.
Подсознательно хотела спасти хотя бы одного из  сыновей.  Ведь  все  они
неминуемо должны погибнуть, кроме того, кто  станет  когда-то  султаном.
Всех задушат вместе с их собственными детьми, если те родятся у  них.  А
этот избежал бы насильственной смерти. Почему именно Баязид, а не Мемиш,
Селим или Джихангир? Сама не знала. О Мехмеде еще теплилась надежда, что
станет султаном, каким-то образом убрав с  дороги  Мустафу.  А  Селим  и
Джихангир? Разве она знала? Может, Баязид потом спас бы и этих двоих?
   Усадила Баязида рядом с собою, Гасана напротив. Долго молчала, борясь
с безумством, кипевшим у нее в мозгу, потом спросила,  сама  не  зная  о
чем:
   - Доехали?
   И не понятно, куда - то ли в Рогатин, то ли назад в Стамбул.
   Баязид по-взрослому пожал костлявыми плечами:
   -  А  что?  С  коня  на  коня   перескакивая,   с   седла   в   седло
переметываясь...
   - Видел Рогатин? Был там? Все увидел?
   - А разве я знаю! Пускай Гасан-ага скажет.
   - Долго ехали, - сказал Гасан. - Долго и далеко, ваше величество.
   Будто она и сама не знала. По прошлогодней траве, по старым мхам,  по
молодой траве, под елями и яворами, вброд преодолевая потоки, минуя реки
и туманы, топча росы и цветы, ехали они туда, куда она  уже  никогда  не
вернется, не долетит ни мыслями, ни воспоминаниями, где хмель по  лугам,
а пшеница по полям...
   - И что там видели? Какой теперь Рогатин? - чуть было  не  вскрикнула
она нетерпеливо, забыв о султанской степенности.
   - А никакой, - нахмурился Гасан-ага, - сплошное пожарище и руины. Нет
ничего.
   - Как это ничего? А стены, ворота, башни?
   - Все в проломах, зазубринах, позарастало лопухами.
   - А церкви?
   - Ободраны и разрушены. Одна огорожена оборонной стеной, но не спасла
ее и стена.
   - Пепел тебе на голову! А мое золото? Разве не восстановили церковь и
город за золото, которое я передавала с королевским послом?
   - Ваше величество, золото надо посылать  с  войском,  чтобы  оно  его
оберегало.
   - Разве войско может что-нибудь оберегать? Оно ведь только грабит.
   - Ну да. Потому не  нужно  ни  золота,  ни  войска.  Люди  как-нибудь
проживут и так. Пробовали отстраивать Рогатин и его церкви,  и  дома,  и
стены, и ворота, но налетели татары и снова все разрушили. Там вся земля
ограблена и осквернена так, что по ней страшно ехать.
   - Почему я ничего не знаю? Почему ничего не говорил мне об этом?
   - Ваше величество, вы не спрашивали.
   Он быстрым движением извлек из широкого рукава узкую полоску  бумаги,
начал читать:
   - "В пятьсот  двадцать  первом  году  татары  Бельжскую,  Любельскую,
Холминскую земли завоевали, разбили поляков  под  Сокалем,  вывели  плен
неисчислимый. В пятьсот двадцать третьем году турки и татары  Львовскую,
Слуцкую, Бельжскую, Подольскую земли жестоко разрушили, с великим пленом
пошли  назад.  В  пятьсот  двадцать  шестом  году  по  велению   султана
Сулеймана, занятого войной с венграми, опустошили  Волынь,  Бельжскую  и
Любельскую  земли.  Зимой  двадцать  седьмого  года  снова  кинулись  на
Украину, пошли на Полесье до самого Пинска по замерзшим рекам и болотам,
проникали в самые неприступные места, вывели восемьдесят тысяч  пленных,
но при возвращении под Ольшаницей догнал  их  великий  гетман  литовский
князь  киевский  Константин  Острожский,  побил  татар  двадцать  четыре
тысячи, среди них турок десять тысяч,  два  литвина  поймали  татарского
мурзу Малая. Острожский велел повесить царевича на сосне  и  нашпиговать
стрелами. Но в году пятьсот двадцать восьмом снова  налетели  татары  на
Подолию, забрали ясырь. В  пятьсот  тридцатом  году  крымчаки  дошли  до
Вильно и сожгли его. В году..."
   Роксолана подняла руку. Довольно.  От  этого  жуткого  перечня  можно
сойти  с  ума.  Пока  она  здесь  рожала  султану  сыновей  и  примеряла
драгоценности, за которые можно  купить  полмира,  ее  земля  стонала  и
истекала кровью. Знала ли она об этом? Разве не говорила ей об  этом  со
злорадством черногубая валиде, разве сам Сулейман не вспоминал  о  своей
провинности перед нею за действия крымских ханов?  Все  знала.  Но  была
занята только собой. Спасала собственную жизнь. Потом принялась  спасать
душу, боролась, чтобы не потерять  человеческого  облика,  сберечь  свою
личность. Потом захотелось вознесения над всей ничтожностью этого  мира,
над прислужниками султанского трона, может, и над  самим  султаном,  ибо
никто и ничто несоизмеримо здесь с ним,  кроме  нее.  На  первых  порах,
может,  кто  и  сочувствовал  ей,  может,  жалели  ее,   теперь   только
удивляются, завидуют и ненавидят. Пускай удивляются!
   Но  как  могла  она  забыть  о  родной  земле?  Помнила  только  свое
собственное, отцовский дом стоял перед глазами в солнечном сиянии, будто
золотой сон, да мамин голос напевал ей детские колыбельные и пинькала  в
густых зарослях ольхи на отцовском дворе  маленькая  птичка,  называемая
"прилинь", а вся  ее  большая  земля  словно  бы  была  забыта,  окутана
туманом, отошла куда-то в небытие,  погибла,  пропала  для  нее  навеки,
навеки.
   - И что там, не осталось уже и людей? - тихо спросила Роксолана то ли
Баязида, то ли Гасана. Потом повернулась все же к сыну: - Слыхал ты хотя
бы одну нашу песню там?
   Баязид пожал плечами.
   - Гасан-ага скажет. Он все видел.
   - Люд тянется к городам, там его и заграбастывают крымчаки, -  сказал
Гасан. - А настоящие казаки идут в степи, подстерегают врага там,  чтобы
при случае ударить как следует.
   - Казаки? Что это за люди?
   - Непокорившиеся. Свободные, как ветер. Рыцари.  Бывают  над  ними  и
воеводы порой, как тот же князь Острожский,  или  воевода  Претвич,  или
какой-то Дашкевич, который сам, говорят, похож на татарина и знает  язык
татарский и османский, день тут, день там, неуловимый, как чародей. Чаще
всего казаки собираются  в  небольшие  ватаги  с  безымянными  вожаками.
Каждый сам себе пан, сам себе свинья. Добираются уже и сюда. Не раз  уже
поджигали Синоп. И до Стамбула добирались.
   - Почему же я ничего не знаю?
   - Ваше величество, вы не спрашивали, я не говорил.
   - И вы видели этих... казаков?
   - Видеть не видели, а слышать слышали. Нас тоже принимали за казаков:
какие же османцы отважились бы так углубиться в чужую землю?
   - Разве вас было мало?
   - Два десятка - вот и все!
   - Боже милостивый! Баязид, и ты не боялся?
   Шах-заде хмыкнул. Еще бы ему бояться, когда он султанский сын!
   - Что же я могу сделать  для  своей  земли,  Гасан?  -  заволновалась
Роксолана, растерявшись  от  недобрых  вестей,  которые  так  неожиданно
обрушились на нее. - Чем тут можно помочь?
   - А что можно сделать? Оставить в покое - это было бы лучше всего. Но
кто же на этом свете даст покой  земле  или  человеку?  Ваше  величество
спрашивают царевича, слыхал ли он песни на Украине. Может, мало  мы  там
были, может, слишком быстро скакали, что не услышали песен. Но  услышать
их можно и здесь, даже мы, янычары, слагали каждый свою песню, хотя  это
песни такие, что их негоже и повторять.  А  невольники?  Вы  слыхали  их
песни, ваше величество?
   Она хотела сказать: "Я сама невольница и  сама  тужу  и  пою,  пою  и
тужу". Но промолчала, лишь поддержала Гасана самим взглядом. "Ну-ка, что
это за песни, хочу их слышать и знать,  если  сын  мой  услышит,  может,
пригодятся ему в будущем". Взглянула искоса на Баязида, -  тот  скучающе
изучал украшенную драгоценными самоцветами рукоять кинжала,  подаренного
султаном.  Гасан  отпил  немного  из  чаши,  кашлянул,  прочищая  горло,
грустной скороговоркой начал пересказывать страшную песню невольников:
   - "Не ясный сокол тужит-рыдает, как  сын  отцу  и  матери  из  тяжкой
неволи в города  христианские  поклон  посылает,  сокола  ясного  родным
братом называет: "Сокол ясный,  брат  мой  родной!  Ты  высоко  летаешь,
почему же у моих отца-матери никогда в гостях  не  бываешь?  Полети  же,
сокол ясный, родной брат мой, в города христианские, сядь-упади у  моего
отца и матери перед  воротами,  жалобно  пропой,  моему  отцу  и  матери
большую печаль причини. Пусть отец мой добро  наживает,  землю,  большие
имения сбывает, сокровища собирает, пусть сыновей своих из тяжкой неволи
турецкой  выкупает!"  Услышав   это,   брат-товарищ   к   брату-товарищу
обращается:  "Товарищ,  брат  мой  родной!  Не  нужно   нам   в   города
христианские  поклоны  посылать,  своему  отцу  и  матери  большое  горе
причинять: хотя наши отец и мать будут добро  наживать,  землю,  большие
имения сбывать, сокровища собирать, но не  будут  знать,  где,  в  какой
тяжкой неволе, сыновей своих  искать;  сюда  никто  не  заходит,  и  люд
крещеный не приезжает, только соколы ясные летают, на  темницы  садятся,
жалобно покрикивают, нас  всех,  бедных  невольников,  в  тяжкой  неволе
турецкой добрым здоровьем навещают".
   Роксолана снова взглянула на сына. Понял ли он хотя  бы  одно  слово?
Сын продолжал играть драгоценным оружием, а ей показалось  -  играет  ее
сердцем. Обессиленно прикрыла глаза веками. Отпустила  обоих.  В  дверях
сразу же  возникла  могучая  фигура  кизляр-аги  Ибрагима,  промелькнули
вспугнутые тени евнухов, она гневно взметнула бровями: прочь!
   Ибрагим переступал с ноги на ногу, не уходил.
   - Чего тебе? - неприветливо спросила Роксолана.
   - Ваше величество, к вам посланец из-за моря. С письмом.
   - Пускай ждет! Завтра или через неделю, может, через  месяц.  Сколько
там этих посланцев еще!
   Кизляр-ага склонился в молчаливом поклоне.
   - И позови Гасана-агу. Да поскорее!
   Гасана  вернули,  он  не  успел  еще  выйти  из  длинного  дворцового
перехода. Роксолана ждала его, стоя среди покоев.
   - Возьмешь золото, сколько будет нужно,  -  сказала  торопливо,  -  и
выкупай из неволи всех наших людей, каких найдешь в Стамбуле. Найди всех
и всех отпусти на волю.
   Он молча кивнул.
   - Если нужна будет бочка золота, я дам бочку.  Султан  хвалится,  что
годовой доход его составляет целых шестьдесят бочек золота. Не обеднеет.
И никому ничего не говори. Мне тоже.
   - Ваше величество, они отпускают невольников, а потом снова ловят, не
давая им добраться домой.
   - Позаботься об охранных грамотах. В диване нужно иметь умного визиря
для этого. Там сейчас одни глупцы. Подумаю и об этом. Там  еще  какой-то
заморский посланец. Узнай, что ему надо. А теперь иди.
   Вспомнились слова из книги, которая теперь преследовала ее каждый миг
и на каждом шагу: "Но тот, кто давал,  и  страшился,  и  считал  истиной
прекраснейшее, тому Мы облегчим к легчайшему".
   Должна была  пережить  одинокую  зиму.  Черный  ветер  караель  будет
прилетать с Балкан, бить в ворота Топкапы, может заморозить даже Босфор,
будет морозить ей душу,  хотя  какой  холод  может  быть  больше  холода
одиночества?  Бродила  по  гарему.  Холод,  сквозняки,   сырость.   Окна
застеклены только в покоях валиде и ее собственных, а у невольниц-джарие
- прикрыты кое-как, и несчастные девушки  тщетно  пытаются  согреться  у
мангалов с углем. Подавленность,  зависть,  ненависть,  сплетни,  темная
похотливость, извращенность.  Только  теперь  по-настоящему  поняла  всю
низость и грязь гарема, поняла, ужаснулась,  переполнилась  отвращением.
Спасалась в султанских книгохранилищах, но все равно должна  была  снова
возвращаться в гаремлык - в гигантскую проклятую  клетку  для  людей,  в
пожизненную тюрьму даже для нее, для султанши, ибо она жена падишаха,  а
муж, как сказано в священных исламских  предписаниях,  должен  содержать
жену точно так же,  как  государство  содержит  преступников  в  тюрьме.
Наверное, женщин запирают здесь в гаремы  так  же,  как  по  всему  миру
запирают правду, прячут и скрывают. Выпустить на свободу женщину  -  все
равно что выпустить правду. Потому их и держат  в  заточении,  боясь  их
разрушительной силы, их неутоленной жажды к свободе. Как сказано:  страх
охраняет  виноградники.  Может,  и  Сулейман  упорно  убегает  от   нее,
приближаясь лишь на короткое время, чтобы меньше слышать горькой правды,
меньше просьб и прихотей, прилетает, будто пчела к цветку, чтобы  выпить
нектар, и поскорее летит дальше и дальше. Он никогда не  пытался  понять
ее, подумать о ней как о равном ему человеке, думал только о себе,  брал
от нее все, что хотел, пользовался ею, как вещью, как  орудием,  даже  к
своему боевому коню относился внимательнее.  Тяжело  быть  человеком,  а
женщиной еще тяжелее. А она чем дальше шла и чем выше  поднималась,  тем
больше ощущала себя женщиной. "Не предай  зверям  душу  горлицы  Твоей".
Искать спасения в любви? Хотела ли она, чтобы ее любили? А кто этого  не
хочет? Но чего стоит любовь пусть даже могущественнейшего человека, если
вокруг царит сплошная ненависть и льется кровь реками и морями? Кровь не
может быть прощена никогда, а только  отмщена  или  искуплена.  Чем  она
искупит все  кривды,  которые  претерпевает  ее  родная  земля?  Ледяной
купелью исповеди, раскаянием и муками?  Как  хотелось  бы  не  знать  ни
душевного смятения, ни мук почти адских. Но праведным суждено  смятение.
Разве мы не временные гости на этом свете? И разве  не  боимся  прошлого
лишь тогда, когда оно угрожает нашему будущему? Даже уплатив  дань  всем
преисподним, не обретешь спокойствия. Искупление, искупление.  А  у  нее
дети, и в них - будущее, истина и вечность.

ЧУЖЕЗЕМЦЫ

   Великий  евнух  Ибрагим  снова  надоедал  Роксолане.  Теперь  он  уже
хлопотал не о венецианском посланце с письмом, а  об  Иерониме  Ласском.
Сопровождал султаншу в медресе,  где  учились  ее  сыновья.  Она  хотела
убедиться, что там не холодно.  Быстро  шла  длинным  темным  коридором,
ведшим в устланное красными коврами помещение кизляр-аги в  медресе  для
шах-заде. На  широких  мраморных  ступеньках  огромный  Ибрагим  мог  бы
догнать укутанную в мягкие меха султаншу, но не отважился, брел  позади,
большой и неуклюжий, за спиной показывал евнухам, чтобы  позаботились  о
порядке в зале для занятий,  хотя  сделать  уже  что-либо  было  поздно.
Роксолана быстро осмотрела несколько крошечных  комнат,  предназначенных
для уединения вельможных учеников, затем  перешла  в  зал  для  занятий,
представлявший собой большое, просторное помещение  в  форме  нескольких
широких террас. Стены зала были украшены  желто-золотистыми  фаянсами  с
изображением цветущих деревьев, напротив входа картина - Мекка с  черным
камнем Каабы и стройными белыми минаретами.  Посредине  зала  лоснящаяся
пузатая жаровня, излучавшая тепло, огромный светильник в форме зари,  на
нем шкатулка, в которую прятали Коран  после  чтения.  Всюду  персидские
столики, длинные низкие диваны,  обтянутые  шелком,  на  столиках  синие
кувшины с цветами, высокие окна с разноцветными стеклами с изображениями
полумесяца и звезд.
   - Здесь тепло и уютно, - милостиво промолвила Ибрагиму султанша.
   Здесь ее сыновья постигали  самую  первую  мусульманскую  мудрость  -
Коран, самую первую и, по мнению улемов, самую  главную,  здесь  изучали
буквы, начиная с элифа, похожего на тонкий длинный дубок, а  дубок,  как
известно, пришел из рая. Каждая буква, как человек, имела  свой  нрав  и
свой лик: у "ба" запали подвздошья, "сад" имел губы, как у  верблюда,  у
"та" уши, как  у  зайца.  Суры  Корана  имели  свое  особое  значение  и
назначение. Первая сура Фатиха читалась перед  началом  каждого  важного
дела, а также за упокой души. Тридцать шестую суру "Ясын" читали во всех
случаях, когда в медресе ученики  доходили  до  "Ясын",  хором  кричали:
"Ясын, ягли берек  гелсын"  -  "Ясын,  масляный  коржик  неси!"  Большим
праздником было, когда доходили до семидесятого стиха восемнадцатой суры
- почти половины Корана, но наибольшее  разочарование  ждало  малышей  в
конце занятий, когда ходжа говорил им, что сто  двенадцатая  сура  Ихляс
стоит всего Корана. Если так, тогда  зачем  было  изучать  эту  огромную
запутанную книгу - ведь стоит  запомнить  лишь  несколько  стихотворений
Ихляса.
   Ее сыновья изучали Коран  с  пятилетнего  возраста.  Уже  даже  самый
младший, Джихангир, заканчивал эту тяжелую и неблагодарную науку,  чтобы
высвободить время для знаний, необходимых властелину,  хотя  и  не  было
никаких надежд на то, что он станет султаном: ведь  над  ним  стояли  по
праву первородства еще четыре брата. Даже Селим, второй  после  Мехмеда,
не возлагал особых надежд на престол, учиться  не  хотел  упорно,  почти
воинственно, на упреки матери дерзко отвечал:
   - Пускай обучается всем премудростям тот, кто станет султаном! А  нам
лишь бы жить! Не сушить голову, не корпеть над  книгами,  быть  вольным,
под небом и ветрами, с конями,  псами,  соколами,  охотиться  на  зверя,
раздирать теплое мясо, пить свежую кровь!
   Когда Селим, рыжеволосый и зеленоглазый, как она сама,  отчеканил  ей
это, Роксолана ничем не выдала себя, лишь окаменело ее лицо и побледнели
уста. Селима возненавидела с тех пор и уже  не  могла  тянуться  к  нему
сердцем, хотя внешне никогда этого не показывала. Не могла простить  ему
преждевременного пророчества страшной судьбы, собственной и его  младших
братьев, и часто ловила себя на том,  что  сама  думает  точно  так  же.
Может, и к своему самому младшему относилась со странным равнодушием, не
веря в его будущее, а Джихангир, будто ощущая материнскую  холодность  к
нему, надоедал ей, просился спать в ее покои, канючил сладости, игрушки,
одеяния, не давал покоя ни днем, ни ночью,  так,  будто  мать  была  его
рабыней. С рабами и  детьми  разговаривают  однозначно:  пойди,  встань,
принеси,  дай,  не  трогай.  Джихангир  не  признавал   такого   способа
обращения, он требовал у матери, чтобы она  рассказывала  ему  сказки  и
поэмы, чтобы не умолкала ни на миг. Он рано постиг  тайны  человеческого
поведения, будучи еще не в состоянии осознать это, все же  как-то  сумел
почувствовать, что Роксолана должна вознаградить своего последнего сына,
эту жертву судьбы, это возмездие или проклятие за все  зло,  накопленное
Османами, отплатить если и не нежностью, то вниманием и  покорностью,  и
потому сумел захватить власть над матерью и стал настоящим  деспотом.  А
маленький деспот намного  страшнее  большого,  потому  что  он  мелочен,
назойлив и не дает передышки ни на миг,  от  него  не  спрячешься  и  не
избавишься.
   Но как бы там ни было, Джихангир был дорог  ее  сердцу  так  же,  как
Мехмед, Селим, Баязид и Михримах, и сегодня утром она подумала, что  ему
здесь,  может,  холодно,  как  холодно  всюду  в   просторном   неуютном
султанском дворце, и пришла сюда, чтобы развеять свои опасения.
   - Хорошо, - сказала она кизляр-аге. - Мне здесь нравится.
   - Может, позвать шах-заде Джихангира, ваше величество?
   - Не надо. Ты свободен.
   Тогда Ибрагим и сказал об Иерониме Ласском.
   -  От  кого  он  на  этот  раз?  -  улыбнулась  Роксолана,   вспомнив
сладкоречивого тихоню, льстивого дипломата, о котором французский король
Франциск сказал: "Никогда не служит одному, не  обслуживая  одновременно
другого".  Богатый  краковский  вельможа,   прекрасно   образованный   и
воспитанный, Иероним Ласский от службы у польского короля переметнулся к
королю венгерскому, затем перешел к Яношу Заполье, оказывал  бесконечные
услуги императору  Карлу,  королю  Франциску,  Фердинанду  Австрийскому.
Непостоянный и продажный, он без колебаний переходил  на  сторону  того,
кто платил  больше.  Самое  же  странное:  имел  смелость  появляться  в
Стамбуле каждый раз от другого европейского властелина, не  боясь  гнева
султанского или даже расправы за неверность.
   - Так от кого он? - переспросила Роксолана.
   - Не знаю. Он хотел к его величеству султану, но  Аяз-паша  взял  его
под стражу в караван-сарае на Аврет-Базаре, и теперь он просится  к  вам
на прием.
   - Как же я могу его принять, когда его не выпускают из караван-сарая?
Не могу же я поехать к нему сама.
   - О нем просит  Юнус-бег.  Ласского  можно  привезти  в  Топкапы  под
охраной.
   Великому драгоману Юнус-бегу  она  не  могла  отказать.  Верила,  что
благодаря  ему  повержен  Ибрагим.  Никогда  не  разговаривала  с   этим
человеком, не знала, как относится он к ней  (может,  и  ненавидит,  как
ненавидел Ибрагима и всех чужеземцев), но была благодарна ему за то, что
стал невольным ее сообщником, помог в ее борьбе за свободу.
   - Хорошо, привезите этого человека, - сказала она великому евнуху.
   Приняла Ласского там, где и всех. Пан Иероним, высокий,  стройный,  в
дорогих мехах и ярких одеяниях, задрав  пышную  светлую  бороду,  одарил
султаншу изысканной улыбкой, затем опустился перед ней на  одно  колено,
раскинул руки.
   - Ваше величество, недостойный слуга ваш припадает к вашим ногам!
   - Встаньте.
   - Я безгранично благодарен вам, ваше величество, за  высокую  милость
видеть вас и слышать ваш ангельский голос.
   - Если вы докажете, что ангелы владеют также  и  мудростью,  тогда  я
согласна и на такое определение, - засмеялась Роксолана,  предложив  ему
сесть.
   - Ваше величество, ангелы - это небесная красота! А  что  может  быть
мудрее красоты?
   - Убедили. Теперь я вся обращаюсь в слух и внимаю вашим просьбам.  Но
прежде всего хотела бы знать, от кого вы прибыли на этот раз.
   - Ваше величество! Разве вы забыли, что я прибывал в Стамбул чуть  ли
не каждый раз, когда вы дарили его величеству султану прекрасных  деток?
Я счастлив, что имел удовольствие преподносить свои скромные  подарки  в
честь рождения принцессы Михримах, шах-заде Абдаллаха и Джихангира.
   - И каждый раз от других королей?
   - Ваше величество! Я всего  лишь  простой  человек,  что  я  могу?  Я
пробовал верно служить своему королю Зигмунту. Это  благородный  король,
он  мудро  правит  государством,  отличается  большой   веротерпимостью,
покровительствует искусствам  и  наукам,  но  он  ужасно  нерешителен  и
боязлив,  ваше  величество.  Он  боится  султана,   московского   князя,
татарского хана. Когда боится король, тогда подданные не боятся  короля.
А это плохо. Страх скрепляет  намного  крепче,  чем  любовь.  Вы  только
посмотрите, до чего доводит отсутствие страха перед властелином. За  год
до похода его величества султана Сулеймана против  Петра  Рареша  король
Зигмунт созвал шляхту, чтобы со своей  стороны  ударить  по  молдавскому
господарю,  засвидетельствовать  верность   своему   великому   союзнику
падишаху. Но собранная под Львовом и Глинянами шляхта стала  препираться
и разглагольствовать, а ее челядь тем временем вылавливала кур по селам,
оттого всю затею так и прозвали "куриной войной".  Что  это  за  король,
который не умеет взять в руки своих подданных? И  мог  ли  я  со  своими
способностями, которые признала вся Европа,  отдать  свою  жизнь  такому
нерешительному властелину? Рыба ищет, где глубже, птица -  где  выше,  а
человек - где лучше.
   - Мы оба с вами предали свой народ, - утешила его Роксолана.
   - Но вы на свободе, ваше величество, а я в заточении.
   - Неизвестно еще, кто на свободе, а кто в заточении.
   - Я бы не отказался поменяться с вами, ваше величество.
   - Для этого вам нужно сначала стать женщиной.
   - Простите, я упустил это из виду.
   - Вы хотели меня о чем-то просить, - напомнила ему Роксолана.
   - Да, ваше  величество.  У  меня  важные  вести  для  его  величества
султана, а великий визирь запер меня в караван-сарае и не  выпускает.  Я
должен немедленно добраться до Эдирне и предстать перед его величеством.
Вся надежда на вас.
   - Но что я могу?
   - Ваше величество, вы все можете! Разве  Европа  не  знает  об  этом?
Султан управляет империей, а вы - султаном.
   - Преувеличение. Но меньше об этом. Если  уж  просить,  то  я  должна
знать, о чем идет речь.
   - Речь идет о Венгрии, ваше величество.
   - Так вы снова от Яноша Запольи?
   - Собственно, я оттуда, но если быть точным, то на этот раз я  словно
бы от самого себя, хотя вполне вероятно, что до некоторой степени  и  от
короля Фердинанда, но только в интересах его величества  султана.  Хотел
предупредить. Чрезвычайно важная весть. Никогда еще ни  к  кому  мне  не
приходилось прибывать с вестью такого чрезвычайного значения.
   - Что же это  за  весть?  Раз  уж  мне  хлопотать  о  вас  перед  его
величеством падишахом, я должна знать. Или как вы считаете?
   - Ваше величество! Какие могут быть тайны от вас!  Именно  поэтому  я
просился к вам. Не могу же я доверять новости  мирового  значения  этому
безъязыкому Аяз-паше, который, по моему мнению, существует на свете лишь
для того, чтобы здесь не переводились глупцы. Дело  в  том,  что  король
польский Зигмунт собирается выдать за Яноша Заполью дочь Изабеллу.
   - Но  ведь  Заполья  безнадежно  стар!  Сколько  ему  лет?  Наверное,
шестьдесят? Стар и толст.
   - Ваше величество, у королей нет возраста. А Заполья король. Изабелла
с дорогой душой пойдет за него, чтобы стать королевой. Какая бы  женщина
отказалась от такой чести! Но у  меня  есть  проверенные  сведения,  что
австрийский двор не признает за Изабеллой прав на венгерскую корону, ибо
она дитя побочного ложа - родилась всего лишь через шесть месяцев  после
брака Боны Сфорцы с королем Зигмунтом. Проще  говоря,  ваше  величество,
королева Бона приехала из Италии к  своему  мужу  в  положении.  Золотая
корона покрыла ее грех. Собственно, никому до этого  не  было  бы  дела,
если бы не корона Венгрии. Фердинанд охотно отдал бы  за  Яноша  Заполью
одну из своих дочерей. Как говорят, пусть  другие  ведут  войны,  а  ты,
счастливая Австрия, заключай браки.
   - Мы защитим бедную Изабеллу, - степенно промолвила Роксолана.
   - Я верил в  ваше  великое  сердце,  ваше  величество!  -  воскликнул
Ласский, вскакивая с диванчика и  опускаясь  на  колено.  -  Только  вы,
только ваше благородство!
   - Хорошо, я напишу султану и попрошу о вас.
   - Как я сожалею, ваше величество, что у  меня  нет  подарков,  равных
моей благодарности. Я спешил с этой вестью к падишаху, и моя  посольская
ноша была слишком легкой.
   - Нет лучшей ноши в дороге, чем здравый разум, не правда ли?
   - О, да, ваше величество, стократно да!
   История  с  Ласским  немного  развеселила  Роксолану.  Она   передала
кизляр-аге, чтобы тот назавтра привел к ней  посланца  из  Венеции.  Все
равно ведь Ибрагим не отступится, будет напоминать о посланце, ибо  тот,
наверное, подкупил великого евнуха, надеясь получить от  султанши  нечто
большее. А что он мог получить от нее? И  от  кого  посланец?  И  почему
такой таинственный?
   Когда  увидела  венецианца,  отбросила  всякие  предположения  о  его
таинственности. Ибо таинственность никак не шла этому грубому  огромному
человеку  с   черной   разбойничьей   бородой,   с   дерзкими   глазами,
громоподобным голосом, который он тщетно пытался приглушить, отвечая  на
вопросы султанши.
   Сесть он не решился, оставался стоять у двери, где рядом с ним  стоял
такой же здоровенный кизляр-ага Ибрагим, послание своего хозяина передал
Роксолане через служанку, которую султанша  вызвала,  щелкнув  пальцами,
кланялся   неуклюже   и   смешно,   но   колено   не   преклонил   перед
властительницей, как ни пригибал его шею Ибрагим.
   - Ваше величество, - гудел венецианец, - послан к  вам  преславным  и
величественным королем всех поэтов, обладателем золотого  бриллиантового
пера синьором Пьетро Аретино, именуемым  оракулом  истины  и  секретарем
мира.
   - Я не слыхала о таком, - простодушно  призналась  Роксолана.  -  Как
зовут вашего повелителя?
   - Пьетро Аретино, ваше величество. Его знает весь  мир,  и  мраморные
ступеньки его дома в Венеции  истерты  больше,  чем  мостовая  Капитолия
колесами триумфальных колесниц.
   - И чего же хочет этот славный человек от меня?
   - Он передал вам послание, ваше величество.
   - Ты можешь заверить, что в нем нет ничего  оскорбительного  для  его
величества султана и для меня?
   - Мне велено ждать ответа, следовательно, там не  может  быть  ничего
плохого, ваше величество.
   Тогда  Роксолана  щелкнула  пальцами,  в  покое   появилась   молодая
служанка, подлетела к великану, тот из складок своей  широченной  одежды
извлек серебряный, весь в художественной чеканке футляр с подвешенной  к
нему большой золотой медалью и, поцеловав медаль, передал девушке.
   Роксолана взяла футляр, некоторое время рассматривала рельефы на  нем
на тему о Диане и беззаботном пастухе Актеоне,  который  засмотрелся  на
спящую богиню и за это был превращен ею в оленя и  затравлен  ее  псами.
Работа в самом деле была исполнена мастерски.  Венецианец  заметил,  что
футляр понравился султанше, пробормотал:
   - Это работа непревзойденного Бенвенуто Челлини. Медаль тоже.
   - Наш друг Луиджи  Грити  заказывал  у  маэстро  Челлини  монеты  его
величества Сулеймана, - сказала Роксолана. - Уже тогда  мы  убедились  в
его  непревзойденном  мастерстве.  Теперь  вижу,  его  рука  стала   еще
увереннее, а глаз острее.
   На  медали  был  изображен  бородатый,  длинноносый  человек,  чем-то
похожий на посланца. Он сидел с книгой в руках на резном стуле, а  перед
ним стоял  вооруженный  человек  в  сопровождении  слуг  и  подавал  ему
драгоценный сосуд с круговой надписью: "Властелины,  собирающие  дань  с
народов, приносят дань своему слуге".
   - Кто этот бородатый? - поинтересовалась Роксолана. - Это,  наверное,
и есть синьор Пьетро Аретино?
   - Да, ваше величество, это сам маэстро. Точно такую же медаль, только
бронзовую, а не золотую, он послал  адмиралу  султана  Сулеймана,  грозе
всех морей Хайреддину Барбароссе, и тот отплатил щедрыми дарами.
   Роксолана открыла футляр, достала оттуда шелковый свиток,  развернула
его. Написано было по-итальянски. Начала читать и не  смогла  удержаться
от улыбки.
   Аретино писал:
   "Я начал издавать свои письма к прославленнейшим личностям мира,  уже
издал один том, но с огромной душевной скорбью обнаружил, что до сих пор
еще не написал письма Вам, несравненная султанша Роксолана. Если бы я не
боялся встревожить воздух вашей скромности золотыми  облаками  почестей,
которые вам принадлежат, я не  мог  бы  удержаться  от  того,  чтобы  не
распространить на окна здания славы тех мировых одеяний,  которыми  рука
хвалы украшает спину имен, дарованных молвой прекрасным  созданиям.  Ваш
непобедимый дух привлекает меня безмерно, ибо, как и вы, я горжусь  тем,
что всем, чего достиг в жизни, я обязан самому себе и ни в чем  не  могу
считаться чьим-нибудь должником. Я писал императору Карлу и  императрице
Изабелле, королям Франциску и Генриху Английскому, обо мне  говорят  при
дворе персидского шаха, меня  называют  божественным  и  удивительным  и
бичом  властелинов.  Джованни  Медичи   назвал   меня   чудом   природы,
Микеланджело - синьором братания, герцоги Мантуи, Флоренции и  Урбино  -
сердечным другом. Мои произведения для жизни необходимее проповедей, ибо
проповеди приводят на путь праведный людей простых, а мои произведения -
людей  высокопоставленных.  Я  принес  правду  во  дворцы   властелинов,
наполнил ею их  слух,  несмотря  на  лесть  и  вопреки  лжи.  Мое  перо,
вооруженное предостережениями, достигло того,  что  люди  могущественные
смирились, а острословы признали его с вынужденной вежливостью,  которую
они ненавидят больше, чем неудобства. Поэтому простые люди должны любить
меня, ибо я всегда ценой крови воевал за мужество и лишь благодаря этому
оно ныне одето в парчу, пьет из золотых бокалов, украшается драгоценными
камнями, имеет деньги, выезжает, как королева, окруженная  слугами,  как
императрица, и почетом, как богиня".
   Роксолана посмотрела на венецианца. Тот даже не следил за  выражением
ее лица - столь был уверен в  воздействии  послания.  Наверное,  уже  не
впервые возил  он  подобные  шелковые  свитки,  возвращаясь  нагруженный
царскими подарками. Но ведь она не царица! Почему это Аретино  не  писал
ей тогда, когда она томилась в безвестности султанского  гарема?  Может,
не знал о ней ничего, как не знал и весь мир? Тогда  зачем  же  хвалится
своей непревзойденной проницательностью ума?
   Аретино писал:
   "Какие колоссы из  серебра  и  золота,  не  говоря  уже  о  колоссах,
сделанных из бронзы и мрамора, могут сравниться с теми статуями, которые
я воздвиг папе  Юлию,  императору  Карлу,  королеве  Екатерине,  герцогу
Франческо? Они вечны, как солнце.
   Вершина  радости  существования  -  любовь.  Вы  жрица  любви,  и   я
приветствую вас так же, как самых роскошных красавиц земли и неба и  как
девочек - мессаре, удовлетворяющих все мои желания.
   Я живу потом чернил,  свет  которых  не  может  быть  погашен  ветром
озлобления, не может быть затемнен тучей зависти. К подножию моего трона
величайшие властители  слагают  золото,  цепи,  чаши,  роскошные  ткани,
богатую одежду для меня и украшения для моих аретинянок, изысканные вина
и райские плоды, все, чем  богата  щедрость.  Но  для  моей  неудержимой
расточительности не хватило бы монет всего мира. Если бы даже египетские
пирамиды служили мне рентой, я пустил бы их в оборот. А потому  лишь  бы
нам жить, а все остальное - шутка.
   Я в восторге от вашего непобедимого духа..."
   Роксолана свернула шелк, отдала служанке, кивнула посланцу:
   - Ответ передаст вам Ибрагим.
   Венецианец попятился из покоев, а она смотрела на его широкую черную,
как у Аретино на медали, бороду и смеялась в душе.  Уже  придумала,  как
отомстить хвастливому венецианцу и его посланнику. Он смеется над  всеми
властелинами Европы, а она посмеется над ним.  Могла  бы  еще  понять  и
простить лесть, вызванную страхом, но за плату?! Вишь, даже капудан-паша
султана Хайреддин поддался на лесть и одарил этого велеречивого хвастуна
награбленным золотом. Она никого не грабила и не намерена этого  делать.
Напрасные надежды. И напрасно послушный посланец Аретино  тратил  деньги
на подкуп кизляр-аги. Роксолане почему-то вспомнился  бывший  султанский
имрахор Рустем с его мрачными остротами. Тот бы сказал:  "Еще  речки  не
видно, а он уже штаны подвернул". Рустем из маленького, привезенного  из
Боснии раба дошел да начальника султанских конюшен,  затем  был  дарован
ему титул паши, и уже был бы он, наверное, визирем, если бы  Ибрагим  во
время персидского похода не вспомнил о нем - вспомнил, как любил Рустема
султан за его безжалостный юмор  и  беспощадный  язык,  и  поскорее  дал
Рустему санджак на крайнем востоке империи где-то возле Армении, в диких
горах, среди камней и снегов.  Хитрый  Ибрагим  устранял  всех  любимцев
султана, чтобы самому нераздельно владеть душой падишаха. Если  бы  сила
да воля, он и ее устранил бы и уничтожил. Но  как  она  могла  забыть  о
Рустеме? Вот человек,  рожденный  для  султанского  дивана!  Гасана  уже
недостаточно, ей нужны более влиятельные и могущественные помощники, ибо
теперь ее помощники - это помощники султана.
   Пока не забыла, поскорее написала султану  в  Эдирне  о  Рустем-паше,
приложив к письму локон своих волос. Затем принялась за письмо к  Пьетро
Аретино.

   "Мы доводим до сведения синьора Аретино, - писала она, - что посланец
Ваш прибыл в нашу лучезарную столицу  и  вручил  нам  Ваше  послание,  и
всевышний свидетель тому, сколько радости и утехи принесло нашему сердцу
Ваше пламенное слово. Мы внимательно изучили Ваше  письмо  и  прониклись
уважением к Вашим способностям и к Вашему мужеству, за  которое  Вы  так
доблестно  сражаетесь.  Так  вот,  это  воля  бога,  которой  Вы  должны
покориться и согласиться с его приговором и повелением. Вот  поэтому  мы
написали Вам это дружеское письмо и посылаем  его  к  подножью  золотого
трона Вашей славы через слугу Вашего, который  прибыл  к  нам  с  божьей
помощью и отправится с божьим покровительством здоровым и невредимым.  В
конце концов, я не знаю, что Вам еще сказать такое,  что  составляло  бы
тайну для Вашего высокого ума. В знак  дружбы  и  для  того,  чтобы  это
письмо не оказалось  пустым,  принесшим  Вам  душевное  беспокойство,  я
посылаю Вам две пары штанов, расшитых золотом сзади и спереди,  и  шесть
носовых платков из тончайшего шелка, а  также  полотенце,  все  в  одном
свертке.
   На этом желаю Вам здоровья и расцвета Вашего необыкновенного таланта.

   Покорнейшая слуга Хасеки Султанша".

   Письмо и пакет для Пьетро Аретино отправила  с  Ибрагимом,  смеясь  в
душе над "секретарем мира" и представляя, как появится он  перед  своими
мессаре в османских шароварах, расшитых золотом в неприличнейших местах.
Посмеяться над своей выдумкой ей не с кем было. Вот если бы в самом деле
был здесь  Рустем-паша,  тот  бы  сказал:  "Пускай  носит  на  здоровье.
Благочестие таится в шароварах". Этот человек насмехался над всем миром.
Платил миру ненавистью за то, что османский эмин еще  ребенком  затолкал
его в переметную суму и привез  в  Стамбул,  бросив  на  конюшне,  среди
лошадей, где мальчишка должен был жить или умереть, где он рос, лишенный
всего человеческого. Вырос  таким  разъяренным,  что  когда  его  укусил
султанский конь, он укусил коня! Казалось, с уважением  относился  разве
лишь к падишаху да к Роксолане, и не за то, что она султанша,  а  за  ее
происхождение. Сам предложил  султану,  что  обучит  Роксолану  верховой
езде. Это было еще в то время, когда у нее не  было  власти,  при  жизни
валиде и Ибрагима. Какой шум поднялся  тогда  при  дворе!  Даже  великий
муфтий  заметил  султану,  что  такой  поступок   султанской   жены   не
согласуется с шариатом. А что ей за дело до их законов? Может, в крови у
нее дикая ярость скифов и мужество амазонок? Может, родилась она,  чтобы
скакать на коне по  степям,  а  не  изнывать  за  деревянными  решетками
Топкапы, пусть и позолоченными?
   Рустем тогда  сказал:  "Обычай  всех  преступников  -  не  спрашивать
человека о будущем и никогда не обращать  внимания  на  прошлое.  А  что
такое человек без  прошлого?  Ободранный  и  голый,  будто  нищий  возле
мечети".
   Он должен был приехать и обучить Михримах верховой езде. От общения с
такими людьми, как Рустем, ощутимее становится сама суть жизни. Как  она
могла забыть о нем, как могла?

РУСТЕМ

   Рустем будто не привык к тому, что о нем всегда забывали. С кем  был,
те помнили, ибо ненавидели. Исчезал с глаз - выбрасывали  из  памяти.  С
ненавистью поступали точно так же, как и с любовью. С той лишь разницей,
что одну выбрасывают из памяти, а другую - из сердца. Далекий боснийский
род Опуковичей, из которого он  происходил,  наверное,  просто  забыл  о
глазастом пятилетнем  мальчике,  которого  тридцать  лет  назад  схватил
султанский эмин, вырвав из рук несчастной матери. Да если кто и помнит о
нем, так разве лишь родная мать Ивица. Если не умерла от горя. А  так  -
один на свете, как месяц в небе.
   Наверное, ему повезло, что бросили его тогда в конюшню.  Впоследствии
он даже в воспоминаниях не  хотел  употреблять  грубое  слово  "брошен",
заменив его почетным "определен".
   Там, среди крепких запахов султанской конюшни, среди фырканья коней и
ругани старших конюших, проходило его детство и,  кажется,  должна  была
пройти и вся его жизнь. Постепенно он  привык  к  теплому  тошнотворному
дыханию конюшни. Лишенный свободы и желаний, пропитанный  собственным  и
конским потом, прикованный к этим четвероногим  разномастным  созданиям,
подчиненный их норову. Конюшня угнетала, не давая никогда передышки,  но
одновременно и спасала от  угрожающей  власти  огромного  мира,  который
лежал за ее кирпичными порогами, отпугивая боснийского мальчугана  своей
непостижимостью и жестокостью. В конюшне только ты и кони, и  ты  словно
бы ценнее остальных людей благодаря дикой силе коней, и ничего  людского
для тебя не осталось. Конюшня налагала свои обязанности, но одновременно
освобождала от всего, что человека преследовало,  раздражало  и  мучило.
Кони были всегда только конями, в  то  время  как  люди,  как  известно,
становятся всем на свете и никогда не знаешь, чего от них ждать.
   Маленький Рустем (так назвали его, отняв отцовскую веру и материнское
имя  Драган),  внешне  неуклюжий,   мешковатый,   как   все   боснийские
мальчуганы,  возле  коней  словно  бы  перерождался,  становился  юрким,
умелым, никто на конюшне не мог  с  ним  сравняться,  и  кони,  кажется,
почувствовали это его умение, а султан Сулейман, который, вспоминая свою
молодость,  иногда  приходил  на  конюшню  ковать  коней,  хвалясь,  что
зарабатывает себе на хлеб, заметил и выделил Рустема, и вскоре  тот  был
определен  (теперь  уже  в  самом  деле  определен)  для  присмотра   за
султанским вороным  конем.  И  уже  никто  так  не  умел  тогда  угодить
Сулейману, никто не умел так вычистить и оседлать султанского коня и так
подвести  его  к  повелителю,  как  этот  хмурый  босниец,   и   Рустема
возненавидела конюшня, затем, возненавидел султанский  двор,  ненависть,
как огонь по сухой траве, перекинулась на войско, чуть  ли  не  на  весь
видимый мир, потому что мир никогда не прощает успеха.
   На первых порах Рустем ничего не замечал. Жил среди коней, следил  за
тем, чтобы они были вовремя расседланы,  вычищены,  вытерты  до  блеска,
имели увлажненный овес в желобах и свежее сено, выводил вместе с другими
своими товарищами коней на прогулку, а по ночам, когда никто  не  видел,
гоняли их, чтобы не застаивались. Кони боялись темноты, раздували животы
под подпругами, мелко дрожали,  прядали  ушами,  щерили  большие  желтые
зубы,  переступали  с  ноги  на  ногу,  пугливо  всхрапывали.  Когда  же
вырывались из конюшенной духоты, громко и радостно ржали и  несли  своих
всадников в темноту,  в  безбрежный  простор,  а  те  сидели  на  конях,
настороженные, чуткие, дикие от воли, уже и  забыв,  когда  были  людьми
(потому что оставались ими лишь во сне), и казалось им, что жизнь -  это
только вот такая неистовая скачка на коне, все остальное  -  надоедливые
обязанности, скука и никчемность. Кони  были  послушными,  верными,  они
мчались в безвесть в темноте и в лунном сиянии, резкий ветер бил в  лицо
всадникам, и ветер этот словно бы тоже имел масть этих коней -  вороной,
как крыло ночной птицы, желтый, как лисий хвост,  горячий  и  смердящий.
Конские копыта били о землю глухо и понуро, под такой перестук копыт эти
кони будут мчать своих всадников и в бездну. Рустему часто слышался этот
перестук даже сквозь сон,  но  он  не  боялся,  не  просыпался,  облитый
холодным потом, продолжал спать, а если и пробуждался, то лишь для того,
чтобы навести порядок в конюшне. Иногда кони неизвестно отчего  пугались
ночью  в  своих  стойлах,  и  тогда  угомонить  их  можно  было   только
нечеловеческим криком,  бросившись  бесстрашно  к  ним,  нанося  во  все
стороны удары с жестокостью,  которая  царила  лишь  среди  людей.  Кони
мгновенно затихали и уже не тревожились.
   Рустем лучше всех в  султанской  конюшне  мог  угомонить  разъяренных
коней  и  проявлял  при  этом  столько  жестокости,  что  его   невольно
остерегались  все  остальные  конюшие,  хотя  никто  из  них  отнюдь  не
принадлежал к ангелам - были это люди  черствые,  злобные,  ненавидящие.
Среди этих одиноких молчаливых людей Рустем рос  еще  более  одиноким  и
молчаливым, чем они. Высокий, понурый, кривоногий, с каким-то  застывшим
лицом, скрытым в жестких черных зарослях, этот человек пользовался таким
всеобщим презрением и нелюбовью,  что  благосклонность  к  нему  султана
никто не мог ни истолковать,  ни  просто  понять.  Рустем  видел,  какой
ненавистью окружен, но не заискивал ни перед кем, не боялся враждебности
окружающего мира. В его непокорной боснийской голове родилась  мысль  не
только отомстить этому миру, но даже уничтожать его всеми доступными ему
средствами. Но чем он мог отомстить? Презрением, которое  мог  выражать,
возвысившись над всеми благодаря непостижимой благосклонности Сулеймана?
Но  достаточно  ли  молчаливого  презрения,  когда  вокруг   торжествует
жестокость? К тому же благосклонность и милость  падишаха  могут  пройти
так же неожиданно и непостижимо, как и родились, - и тогда ты останешься
беспомощным, отданным на расправу и съедение, бессильным  и  безоружным.
Человек в этом мире должен иметь свое  оружие.  Как  хищник  -  клыки  и
когти, как змея - яд, как бог - громы и молнии, как женщина - красоту  и
привлекательность. Не надо думать, что  Рустем  пришел  к  этому  выводу
сознательно. Сопротивление рождалось в  нем  словно  бы  само  по  себе,
вызванное самой жизнью, неволей и недолей, а в особенности же окружающей
жестокостью.  Точно  так  же,  как  бесстрашно  бросался  он   навстречу
ошалевшим коням, стал Рустем ввязываться в  людскую  речь,  бросая  туда
изредка злые насмешливые слова, едкую брань, издевательские восклицания.
Вскоре ощутил в себе настоящий дар брани. Он бранился почти с гениальной
грубостью.  Те,  кого  он  ругал,  не  могли  ему   этого   простить   и
возненавидели Рустема еще больше, а он разгорался от этого еще  сильнее,
сыпал свою брань  неутомимо  и  щедро,  вызывая  восторг  у  посторонних
слушателей и ненависть у тех, кого ругал.
   - Аллах против всех, и я тоже против  всех.  А  все  против  меня,  -
говорил Рустем.
   Он был одинок, как аллах.
   Быть может, это почувствовал султан  Сулейман,  который,  собственно,
тоже был безнадежно одинок на этом свете, и возвысил Рустема, сделав его
со временем начальником султанских конюшен -  имрахором.  Кажется,  было
только трое людей в  безграничной  империи,  с  которыми  падишах  любил
разговаривать: любимая жена его Хасеки, всемогущий Ибрагим и этот хмурый
босниец, пропитанный острыми запахами  конского  пота  и  конской  мочи.
Султану нравились мрачный юмор  Рустема  и  его  беспощадный  язык.  Сам
принадлежал к людям мрачным, но вынужден был эту  мрачность  сочетать  с
величием, ибо  этого  требовало  его  положение.  Потому  охотно  слушал
человека, не скованного ни долгом, ни положением,  человека  если  и  не
свободного до конца, зато своевольного. Тридцатилетним Рустем  уже  имел
самое высокое в империи звание паши, хотя не отличился ни в битвах, ни в
чем-нибудь другом, а умел только присматривать за  конями,  седлать  их,
скакать на них и жить с ними.
   Ибрагим, который ревниво убирал всех,  кто  пытался  занять  хотя  бы
малейшее место в сердце султана, оставался бессильным лишь перед  двумя:
перед Роксоланой, чары которой превышали его хитрость, и перед Рустемом,
может, единственным  человеком  в  империи,  который  говорил  все,  что
думает, и просто убивал своими словами. Про  Ибрагима,  когда  тот  стал
всемогущим великим визирем, а  потом  уже  и  сам  себя  называл  вторым
султаном, безжалостно уничтожая своих противников, Рустем сказал:  "Если
бы сам аллах пришел на землю, то и ему Ибрагим велел бы набросить на шею
черный шнурок".
   Ибрагим отплатил имрахору, отправившись в  поход  против  персидского
шаха. Когда зимовал в Халебе, прислал Рустему в Стамбул фирман, согласно
которому Рустему выделялся санджак Диярбакыр,  на  самом  краю  империи,
возле  кызылбашей.   Высоченные   горы,   вечные   снега,   пустынность,
стремительные реки, мечущиеся по  равнине,  изменяя  свои  русла,  дикие
племена, которые никогда не успокаивались. Но раз  тебя  назвали  пашой,
поезжай править. Рустем попросил султана, чтобы его оставили в  Стамбуле
при конюшне, но  Сулейман  не  захотел  вмешиваться  в  действия  своего
всемогущего любимца. "Вот приедет Ибрагим из похода, тогда скажу,  чтобы
вернул тебя обратно", - сказал ему султан.
   Да, наверное, забыл, а может, и сказал, но Ибрагим вскоре был убит, и
некому  было  выполнять  повеление  султана,  -  так  Рустем  остался  в
Диярбакыре. Знал, что при  дворе  целые  толпы  прихвостней,  продраться
сквозь которых, чтобы попасть к султану, нечего и думать.  Хотя  теперь,
как санджакбег, Рустем вынужден был иметь дело с людьми, но все равно не
мог избавиться от ощущения одиночества, о котором  забывал  лишь  тогда,
когда оставался с конями, когда шел на конюшню, где было  чисто,  как  в
мечети, а тяжелый запах конской мочи и навоза словно бы отгораживал тебя
от суеты и скуки мира.
   Снова, как и  когда-то,  любил  Рустем  (теперь  уже  паша  с  пышным
сопровождением) ездить верхом на коне по ночам, скакать  по  бездорожью,
под чужими звездами, неизвестно куда и неизвестно зачем.
   Одинокий, как чужая звезда на вечернем небе.
   На всю жизнь запомнил последнюю свою ночь в  Диярбакыре.  Как  скакал
вечером на коне,  а  между  деревьями  гнался  за  ним  узенький,  будто
ниточка, золотой серпик молодого  месяца,  скользил  по  небу  неслышно,
таинственно, не отставал и не обгонял, но вот дорога сделала поворот,  и
месяц оказался далеко впереди, и теперь уже он убегал, а Рустем  догонял
его и не мог догнать. Потом дорога внезапно выскочила на темную округлую
вершину,  всю  в  высоких  деревьях,  и  месяц  упал   вниз   и   теперь
проскальзывал между стволами, чуть ли не у корней, но тут  дорога  снова
пошла  в  долину  (Рустем  почувствовал  это,   сползая   под   тяжестью
собственного тела на переднюю луку седла), конь нес всадника вниз,  ниже
и ниже, земля под  копытами  уже  не  издавала  полного  звука,  как  на
вершине, а издавала мягкий, приглушенный топот,  копыта  не  стучали,  а
словно бы ударяли по воде,  деревья  расступались  шире  и  шире,  внизу
раскинулась безбрежная голубовато-тусклая равнина и  над  нею  огромное,
такое же голубовато-тусклое небо, и где-то на страшной высоте, над самой
головой Рустема,  висел  серпик  молодого  месяца.  Теперь  месяц  висел
неподвижно, - как ни гнал Рустем своего коня, далекое мертвое светило не
приближалось, было недостижимым, как судьба.
   Рустем придержал коня, пустил его шагом, долго так ехал, как человек,
которому некуда спешить. И тут среди ночи, на незнакомой  дороге  догнал
его султанский гонец из Стамбула и вручил  фирман  от  самого  падишаха.
Гонец с девятью охранниками должен был скакать из Стамбула днем и ночью,
делая лишь необходимые передышки в караван-сараях и ханах, чтобы вручить
султанский фирман паше там, где и когда его найдет, и фирман должен быть
прочитан немедленно, и точно так же немедленно должно  было  выполняться
повеление падишаха.
   Чауши присвечивали Рустему зажженными сухими ветками, пока тот  ломал
печати на драгоценном послании и, громко дыша,  медленно  читал  фирман.
Султан вызывал его в столицу, жалуя ему высокое звание визиря,  вводя  в
свой диван и повелевая, бросив все, прибыть как можно скорее к  подножию
его трона.
   Лучина погасла, и никто не видел выражения лица  хмурого  паши  после
прочтения фирмана. Рустем вздохнул, подумал про себя: "Назовут визирем -
все равно что дадут змею в руки: удержать не сможешь, ибо  скользкая,  а
выпустишь - ужалит". Но смолчал, положил в знак покорности  фирман  себе
на голову, затем поцеловал султанскую тогру,  крикнул  своим  охранникам
почти оживленно:
   - На Стамбул!
   С ненавистью вспоминал потерянные на краю земли несколько  лет  своей
жизни.  Лишь  теперь  открылось,  что  для  его  беспощадного  ума   нет
надлежащей  поживы  там,  где  одни  подчиненные,  где  все  его   слова
воспринимаются с рабской покорностью. Земля и  люди  были  здесь  в  его
нераздельной власти, впервые в жизни имел под  своим  началом  не  одних
только коней, но, как ни странно,  это  не  приносило  никакой  радости,
тоска заполняла все дни Рустема, тоска непостижимая  и  беспричинная,  и
лишь теперь, прочтя султанский фирман, которым его вызывали  в  Стамбул,
понял: рожден, чтобы насмехаться не над теми,  кто  ниже,  досаждать  не
мелким и бессильным, а только силе самой великой, самой грозной.  Там  -
настоящая жизнь, потому что там опасность, игра с  огнем,  и  даже  если
погибнешь из-за  своего  несдержанного  языка,  то  и  тогда  это  будет
радостнее, чем прозябание здесь, у черта за пазухой,  ибо  погибнешь  не
окончательно, не безнадежно,  останется  после  тебя  память,  останутся
слова - злые, правдивые, неповторимые.
   И самая  ужасная  судьба  может  обернуться  неожиданным  торжеством.
Рустем возвращался в Стамбул, охваченный мрачной гордостью. Вспомнили! О
нем вспомнили! Коню за  все  его  страдания  и  терпеливость  в  походах
бросают охапку сена, а человеку что? Коню - паша, а человеку - паша?
   Он отправился в Стамбул  не  мешкая,  без  сожаления  и  воспоминаний
покинул свой санджак, не слезал с коня так долго,  что  измучились  даже
привычные к переходам султанские гонцы, а Рустем смеялся: "Кого  там  за
что делают пашами, а меня сделали за то, что люблю на конях ездить!"
   В Конье его ждал султанский подарок - породистый конь  в  драгоценной
сбруе и перо с бриллиантом на тюрбан.
   - Рая без моего султана я не знаю! - сказал Рустем, но  лицо  у  него
при этом было таким мрачным, что никто ему не поверил.
   В  огромном  караван-сарае  Султан-хан  за  Коньей  Рустема  встретил
большой конный отряд, посланный Сулейманом, потому что султанский визирь
должен был скакать не в одиночестве, а с войском.
   Рустем понял, что его испытывают на расстоянии, еще и не подпуская  к
столице и к подножию трона. Вынужден был  прикусить  свой  злой  язык  и
провозглашать слова, вовсе не присущие ему.
   - Да продлит аллах тень на земле нашего великого султана Сулеймана, -
обращаясь к всадникам, пробормотал Рустем. - Восемь  букв  его  имени  -
будто кровавые звезды, посылающие свои лучи  до  самых  дальних  уголков
вселенной.
   Легче было бы проскакать, не слезая с коня, месяц, а то  и  три,  чем
такое сказать, но другого выхода  не  было.  "Вот  засяду  в  султанском
диване, - мрачно думал Рустем, - тогда уж скажу им  всем.  А  пока  туда
пробираешься, нужно наступать себе на  хвост.  Переходя  через  мост,  и
медведя дядей назовешь, а свинью теткой".
   Он гнал и гнал коня, не давая  передышки  своему  визирскому  войску,
ехал  через  Илгын,  Акшехир,  Чай,  Кютахью,  подавляющее   большинство
караван-сараев миновал не  останавливаясь,  подтрунивая  над  теми,  кто
жадным глазом посматривал на прибежища для путников:
   - Натыкано здесь этих караван-сараев, будто грехов  людских.  Но  это
все для верблюдов, а не для благородных коней!
   Еще раз выехали навстречу  ему  султанские  послы  с  дарами.  Султан
жалует с пречистого и честного своего тела шаровары непорочности,  халат
доблестный и футуввет-наме - грамоту на  власть.  В  знак  благодарности
Рустем поцеловал копыто коня султанского посланца.
   Измучился сам, измучил людей и коней, прискакал в Стамбул в  надежде,
что его сразу же примет сам султан и торжественно введет в диван; вместо
этого ему велено было ждать в том же самом доме, который занимал  еще  в
бытность свою имрахором, а потом  появился  бывший  янычар  Гасан-ага  и
повел Рустема к султанше Роксолане.
   Султанский имрахор когда-то учил Роксолану  ездить  верхом  на  коне.
Наука была недолгой, потому что  ученица  оказалась  ловкой,  сметливой.
Рустем, кажется, лишь один раз помог  султанской  жене  сесть  в  седло,
никакого воспоминания в нем от прикосновения к этой  вельможной  женщине
не  осталось,  потому  что  женщины  вообще  не  оставляли  в   нем   ни
воспоминаний, ни впечатлений. Теперь не знал, удивляться или злиться  от
такой странной встречи: вместо султана - только султанша. И  ради  этого
человек проскакал на коне через всю империю?  Может,  ради  того,  чтобы
посмотреть на султаншу? Но что в ней увидишь? У женщины, как и  у  коня,
самое главное шея, колени и копыта (последние чтобы не крошились и  были
высокими). Но у коня все это открыто, а у  султанши  навеки  закрыто  от
всех посторонних взглядов.
   Все же он немного успокоился от своих мыслей и шел за  Гасан-агой  по
запутанным переходам Топкапы, подбадривая себя улыбкой: "Вот взглянем на
султаншины копыта..."
   Роксолана поразила его  такой  приветливой  неприступностью,  что  он
остолбенел, с трудом согнувшись в поклоне, так и не сумел раскрыть рта.
   - Рада видеть тебя, визирь, - ласково промолвила султанша.
   Неуклюжий босниец кивнул головой, будучи не  в  состоянии  произнести
хотя бы слово.
   - Мы с его величеством султаном хотим просить тебя...
   Просить? Когда это султаны кого-нибудь просили?
   ...Просить, чтобы ты взялся научить нашу нежную  Михримах  ездить  на
коне.
   Рустем оцепенел. Его назвали визирем лишь для того, чтобы учил ездить
верхом султанскую соплячку? Ну, скажем, это  уже  не  рабыня,  как  было
когда-то с ее матерью, а высокородная принцесса, и подсаживать  в  седло
он будет уже не рабское мясо, а благородную султанскую плоть, но что  же
изменилось для него? Был простым рабом, конюшим, начальником  султанских
конюшен, пашой и санджакбегом (дикие племена должны  были  трепетать  от
одного упоминания его имени, но что-то он там не заметил этого трепета),
теперь имеет высочайшее звание визиря, а продолжает оставаться  все  тем
же простым конюхом. Может, эта маленькая непостижимая женщина шутит? Она
славянка, а вреднее славянок в обращении с мужчинами едва ли найдешь  на
свете. Учить принцессу Михримах ездить верхом? А кого еще учить?  И  где
же диван, в котором должен был засесть визирь Рустем-паша?
   Он стоял так долго и с таким глупым выражением  лица,  что  Роксолана
засмеялась и махнула рукой.
   - Вижу, какая это радость для тебя, визирь. Я передам его  величеству
султану. А теперь можешь  идти.  Гасан-ага  скажет  тебе,  когда  должен
приступить.
   Снова вел его Гасан-ага по дворцовым переходам, но теперь уже  Рустем
потешался в душе над самим собой. Вспоминал,  как  в  Коране  сказано  о
конях:  всегда  только  благородные.  А  всадники   -   только   верные.
Благородство всадникам и не снилось. Вот так и  ему.  Даже  до  конского
благородства не дорастет никогда. Всегда и вечно будет оставаться только
верным.
   Вспомнил, как ездил тогда с султаншей. На первых порах бежал рядом  с
ее конем, не решаясь держаться даже за стремя. Потом она  пожелала  езды
настоящей. Он вынужден был тоже садиться верхом, но должен был держаться
всегда только позади, так что комья  земли  из-под  копыт  Роксоланиного
коня летели на него, били ему в лицо, залепляли губы и глаза, но вселяли
в его душу такую надежду, что Рустем смеялся в душе. Теперь его  назвали
визирем, а комья земли из-под копыт коня султанской дочери  снова  будут
залеплять ему лицо. Что же изменилось? Если подумать, то  малая  радость
стать пашой или даже визирем. За что здесь становятся  тем  или  другим?
Один стал пашой за то, что умел свистеть по-птичьи, другой  готовил  как
никто черную фасоль, третий читал султану персидских поэтов  перед  сном
так нудно, что султан засыпал после первого бейта, никогда,  собственно,
и не слыша чтения. А он сам  стал  пашой  за  то,  что  умел  рассмешить
мрачного Сулеймана. Кроме того, никогда ничего не просил  у  султана  ни
для себя, ни для кого-либо другого, ни во что не вмешивался и не вызывал
зависти. Не вызывал, пока не вылезал из конских  стойл.  А  стал  пашой,
назвали его визирем - и уже все здесь, в столице, смешалось, и  пока  он
доскакал от своего Диярбакыра, уже ему предназначен  не  диван,  а  одни
лишь комья земли из-под копыт коня  султанской  дочери.  От  кого  здесь
зависит твоя  добрая  слава?  От  людей,  которые  сами  ею  никогда  не
отличались?

ПОЖАР

   О столице говорили: "Если бы Стамбул не горел, все пороги в нем  были
бы золотые". Или еще: "В Стамбуле пожаров хоть отбавляй,  а  в  Анатолии
податей хоть отбавляй".
   Рустем-паша утром был  со  своей  сановной  ученицей  на  Ат-Мейдане.
Михримах не похожа была на свою мать. Та  сразу  поняла  науку  молодого
конюшего, а эта жеманилась и дурила голову новоиспеченному  визирю,  как
будто решила во что бы то ни стало вывести его  из  терпения.  Напрасные
надежды! Рустем потихоньку сплевывал в дресву под ноги  коню,  терпеливо
переводил дыхание, следуя  рядом  со  скучающей  всадницей,  теперь  уже
твердо зная, что в диван он въедет если и не  на  собственном  коне,  то
следом за конем, который везет на себе  Михримах.  Когда  подсаживал  на
коня султанскую дочь и ощущал под твердой рукой своей мягкую царственную
плоть, в нем что-то словно бы даже вздрагивало.  Удивлялся  и  ненавидел
себя. Замечать чье-то тело означало замечать и тело  собственное.  А  до
сих пор, кажется, и не замечал его, оттачивая на бруске  ненависти  свой
непокорный дух. Он сердито сплюнул от неприятного открытия и сделал  это
так откровенно, что Михримах заметила и  стала  привередничать  сильнее,
чем всегда. К счастью, Рустема в то утро спас пожар.
   Загорелось далеко, где-то на  той  стороне  Халиджи,  на  корабельных
верфях и в еврейском участке Хаскёй. Но огонь сразу же перекинулся через
залив, а еще  быстрее  понесся  по  Стамбулу  отчаянный  крик:  "Янгуйн!
Янгуйн!" - "Пожар! Пожар!" - и все живое бежало в ту сторону, где царило
пламя, одни бежали подолгу, другие из любопытства, третьи от злорадства.
Тушить пожар имели право только янычары. Хотя возле каждого дома  должна
была стоять большая кадка с водой и хозяин обязан был  держать  лестницу
вышиной в свой дом, который согласно предписаниям не мог превышать  двух
этажей, лить эту воду на огонь могли только янычары, присматривавшие  за
городским участком. Они прибегали на пожар  первыми,  окружали  пылающий
дом, отгоняя саблями даже хозяев, когда видели, что в доме  есть  что-то
ценное, поскорее вытаскивали из огня, а потом ждали, пока сгорит,  зная,
что серебро и золото превратятся в слитки, которые легко найти в  пепле,
а все остальное не имело для них ценности.
   Едва услышав крики о пожаре, Рустем понял, что  может  избавиться  от
своей привередливой принцессы, и смело придержал коня Михримах.
   - Ваше высочество...
   - Чего тебе?
   - Разрешите сегодня прекратить нашу науку.
   Михримах взглянула на него поверх яшмака своими глазищами, в  которых
собрано было все самое злое и от  султана,  и  от  султанши.  У  Рустема
засосало под ложечкой от этого взгляда, на языке у него так и  вертелись
слова тяжелые, как камни, но он загнал эти слова в такие глубины, откуда
они не могли уже выбраться. Стараясь придать покорность  своему  грубому
голосу, хмуро произнес:
   - Пожар.
   Думал, что этим объяснил все. Но Михримах была иного мнения.
   - Пожар? Ну и что же? Погорит и перестанет.
   - У себя в Диярбакыре я привык...
   - Тут Стамбул. А в Стамбуле есть кадий, который за все отвечает.
   Рустем не выдержал:
   - Ваше высочество! Вы не  знаете  этого  старого  обманщика?  Да  ему
пускай сгорит хоть и весь Стамбул, он будет дуть в одну  дудку:  "Ничего
не видел. Ничего не знаю".
   Все это ее не интересовало, как говорят: "И каши не хочет, и по  воду
не идет".
   - Сгорит - ну и пускай себе сгорит.
   - Ваше высочество, а хассы?
   - А что это такое?
   - Участки Стамбула, принадлежащие султану и султанской семье.
   Она задумалась на короткое время.
   - Принадлежат? А что принадлежит мне, ты можешь сказать?.. Ну  ладно.
Тебе так хочется на этот пожар?
   - Я взял бы своих людей. Все же я визирь его величества.
   - Там есть еще несколько визирей. Но если уж так хочешь... Пусть меня
проводят в Топкапы.
   Так Рустем добыл себе свободу.
   С пожаром было труднее, чем с султанской дочерью. Во-первых,  потому,
что в Стамбуле стоял ужасный июльский зной.
   А во-вторых, судя по всему, не обошлось без злоумышленников, ибо  как
бы иначе пожар переметнулся через Золотой Рог,  гигантскими  перескоками
помчался  по  столице,  захватывая  новые  и  новые  участки?  Несколько
участков выгорело дотла, пожар уничтожил поставленный еще Фатихом дворец
Эски-Серай, сгорел наполненный заключенными зиндан,  превратился  в  дым
огромный  деревянный  базар,   погибла   библиотека   Матьяша   Корвина,
вывезенная Сулейманом из венгерской  столицы,  огонь  добрался  даже  до
каменного Бедестана, на котором расплавилась оловянная крыша.
   Следом за пожаром,  будто  принесенный  таинственными  злыми  силами,
вполз  в  столицу  черный  мор,  и  смерть  косила  людей  тысячами,  не
останавливалась и перед порогами дворцов,  -  так  умер  великий  визирь
Аяз-паша, оставив гарем со ста двадцатью детьми и  воспоминания  о  себе
как о самом глупом из всех известных визирей. А поскольку дураки  всегда
мстительны, то многие вздохнули облегченно, услышав о  смерти  Аяз-паши.
Даже Роксолана не сдержала своей радости перед Сулейманом, хотя и знала,
что грех радоваться чужой смерти:
   - Может, и лучше, что мор убрал Аяз-пашу, мой султан.
   - Он был моим верным слугой, - заметил Сулейман.
   - Только и всего! Служить могут и вещи неживые. А паша  и  при  жизни
был будто мертвый, потому что не имел в себе слова. Человек же, лишенный
слова, хуже зверя. Зачем ему жить?
   - Своей саблей он показал, что он сноровистее многих живых.
   - Кому же показал? Убитым?
   - Когда приходил к тебе, хотел сказать, что это он раскрыл мне  глаза
на измену Ибрагима. Хотел, но не умел сказать.
   - Это и лучше: все равно я не  поверила  бы.  Разве  не  сам  падишах
распознал презренного грека?  А  этот  несчастный  Аяз-паша  принадлежал
вроде бы к тем, кому поручено, чтобы глупость не исчерпывалась  на  этом
свете. Хотя, может, глупые тоже нужны,  чтобы  видно  было  умных.  Кого
теперь поставите великим визирем, мой повелитель?
   - Самого умного. Лютфи-пашу.
   - А разве Рустем не умнее?
   - Молод еще. Подождет.
   - Вы до сих пор не ввели его в диван.
   - Не было повода. Смерть Аяз-паши дает его.
   - И пожар тоже... - напомнила Роксолана.
   - Мне передали, что Рустем-паша вылавливает злоумышленников.  У  него
не было возможности отличиться на войне, пусть попробует на пожаре.
   - Разве нельзя потушить пожар?
   - На все воля аллаха. Что горит, должно сгореть.
   - А если весь Стамбул?
   - Тогда аллах подарит нам еще лучший  Стамбул.  Как  сказано:  "Аллах
купил у верующих их души и их достояние за то, что им - рай".
   Диван если и  не  напугал  Рустема,  то  вконец  разочаровал.  Издали
неведомый,  таинственный,  угрожающий  и  неприступный,  изнутри   диван
показался Рустему сборищем напыжившихся баранов. Аяз-паши уже  не  было,
но еще словно бы жил его дух среди этих  ковров,  приглушенных  голосов,
гнетущего молчания. Султан молча  смотрел  каменными  глазами  на  своих
визирей, никого не узнавая, никого не допуская ни к произнесению  речей,
ни к размышлениям, и под таким взглядом человек чувствовал себя вроде бы
бараном. Не диван, а кучка баранов.  Аяз-паша  был  глупый,  как  баран.
Лютфи-паша упрямый, как баран. Евнух Сулейман-паша жирный, как баран.  А
он, Рустем, отощавший, будто баран после снежной зимы.  Счастье,  что  в
Стамбуле свирепствовал пожар, и он снова бросился туда, захватив с собой
янычар, метался среди пепелищ,  кого-то  ловил,  бросал  в  зинданы,  за
кем-то  гонялся,  кого-то  преследовал,  падая  с  ног  от  усталости  и
рачительности,  весь  прокопченный,  подобно  кюльханбею  , над которым потешается  детвора.  Теперь  уже  не
было  времени  для  собственных  насмешек,  зато  насмехались  над   ним
стамбульские бездельники - левенды: "Старается, будто хочет понести  два
арбуза под мышкой".
   А пожар,  словно  лютый  невиданный  зверь,  угомонившись  в  великом
Стамбуле, неожиданно перелетел ночью через Босфор, поджег  Ускюдар,  там
поднялась беспорядочная стрельба, как будто  ворвался  туда  враг,  хотя
откуда бы он мог появиться в самом сердце грозной империи?
   Рустем с янычарами и конными чаушами немедленно переправился  на  тот
берег и пропал на несколько дней, будто погиб  в  огне,  но  родился  из
пепла живой и здоровый, только еще более прокопченный и совсем охрипший.
Пожар наконец отступил, теперь  только  дотлевало  то,  что  не  сгорело
окончательно, погорельцы разгребали пепелища, принимались ставить  новые
дома, каждый при этом мечтал захватить участок больший, чем имел раньше,
или же придвинуться поближе к главному пути стамбульской  воды,  шедшему
вдоль Кирк-чешме.
   Рустем появился перед  Михримах  точно  таким  же  послушным,  как  и
раньше,  придерживал  поводья  ее  коня,  бежал  рысцой  следом,   когда
султанская дочь пускала коня вскачь.
   - Ну как, погасил пожар? - полюбопытствовала она.
   - Само погасло.
   - Почему же так долго пропадал там?
   - Ловил поджигателей.
   - И поймал?
   - Малость.
   - Кто же они?
   - Казаки.
   - А что это такое?
   - Никто не знает. Прозываются так, вот и все. Приплыли из-за моря  на
лодках. В Синопе сожгли все, разграбили, захватили коней - и сюда.
   - Не побоялись Стамбула?
   - А чего им бояться?
   Михримах остановила коня, долго смотрела  на  визиря.  Видела  многих
спокойных людей, среди них самый спокойный - отец ее,  султан  Сулейман,
но такого человека, как этот бывший султанский конюх, найдешь ли еще  на
свете.
   - Почему же не расскажешь о них?
   - А что рассказывать? Они вошли в Ускюдар, а я наскочил на  них.  Нас
было больше, мы и одолели. Семьдесят и двоих отвез в Эди-куле. Их вожака
тоже. Теперь грызет свои кандалы.
   - Как это - грызет?
   - Зубами. Лютый человек и силой обладает неистовой.
   Михримах пришло на ум: это с Украины, с материнской земли! Рассказать
ей! Немедленно! Ведь была она не просто девушкой, а султанской  дочерью,
настроения у нее менялись с такой скоростью, что даже сама  не  успевала
удивляться. А уже в следующее мгновение воскликнула:
   - Поведи меня туда!
   - Куда, ваше высочество?
   - О аллах, какой ты недотепа! К тому казаку! Я хочу его видеть!
   - Казак - пока на свободе. А в Эди-куле ни казака, ни человека.
   - Хочу его видеть!
   - Ваше высочество, даже имам не поможет повешенному.
   - Сказано тебе! Пойди скажи моим евнухам, они  проведут  туда  и  без
тебя.
   Евнухи торчали на  Ат-Мейдане,  не  спуская  глаз  с  Рустема-паши  и
Михримах, так, будто визирь был котом, а принцесса птичкой или мышью.
   - Эти проведут, - пробормотал Рустем. - Эти проведут и  заведут  куда
хочешь. А вам бы, ваше высочество, не  следовало  идти  в  то  паскудное
место.
   - Не твое дело!
   - Я только к  тому,  что  когда  воз  разбился,  то  всегда  найдутся
охотники указать дорогу, да только ведь ехать не на чем.
   У Михримах снова сменилось настроение.
   - Не хочу я туда ехать. Это, наверное, так страшно. И  этот  казак...
Как его зовут?
   - Казак, да и все.
   - Имя?!
   - Что имя? Для мертвых все равно. Сегодня он еще  зовется  Байдой,  а
велит его величество султан - и...
   - Байда? Что это такое?
   - А кто может знать? Наверное, человек, который любит пить и  гулять,
ну, и от нечего делать помахивает сабелькой.
   - Я пошлю ему сладостей.
   - Ваше высочество! Какие же сладости для  человека,  которому  завтра
отрубят голову? Уж если посылать, то меду и водки.
   - Что это такое?
   - Напитки, которые употребляют христиане, чтобы поднять дух.
   - Разве не поднимает духа молитва?
   - Молитва - для правоверных. От нее они даже пьянеют, точно  так  же,
как от крови.
   - Как ты смеешь? Правоверные пьют только воду.
   - Ваше высочество, водой они уже запивают. А пьют  кровь.  От  нее  и
пьяны. Как сказано: "Купайтесь в их крови".
   - Пошли тому казаку то, что нужно. И скажешь мне завтра.
   А самой снова  не  давала  покоя  мысль:  "Рассказать  ее  величеству
султанше! Немедленно рассказать матери! Ведь это же с ее земли!  Все  ли
там такие?"
   А к Рустему снова обратилась придирчиво:
   - Разве никогда раньше не  было  казаков  в  Эди-куле?  Почему  я  не
знала?
   Он был спокоен:
   - Ваше высочество, они не добирались до Эди-куле. Слишком  далеко.  А
этот добрался. Забыл о мудрости: прежде чем  украсть  минарет,  подумай,
как его спрятать.

БАЙДА

   Что начинается несчастьем, заканчивается тоже  несчастьем.  Всегда  о
самом главном узнаешь слишком поздно. И хотя весть о казаках в Эди-куле,
словно бы состязаясь, принесли ей Гасан-ага, Михримах, даже сам  султан,
Роксолана знала, что уже поздно, что ничем не поможешь, да  еще  и  этот
неповоротливый  и  неуклюжий  Рустем  на  этот  раз  проявил  неуместную
резвость и дал Сулейману прекрасный повод выставить перед всем Стамбулом
виновников ужасного пожара, сожравшего  чуть  ли  не  половину  столицы,
обвинив этих несчастных, не спрашивая их  провинности,  ибо  побежденный
всегда виноват и всегда платит самую высокую цену.
   Гасан приходил к ней каждый день, она допытывалась:
   - Как они там? Что делает тот, которого ты называешь Байдой?
   - Ваше величество, он поет.
   - О боже! Что же он поет?
   - Песни. Сам слагает их для себя. Последняя  такая:  "Ой,  п'є  Байда
мед-горiлочку, та не день не нiчку, та й не в одиночку!.."
   - Это Михримах послала ему еду и питье. Мое дитя!
   Гасан-ага печально улыбнулся одними глазами. Если бы  султанша  могла
видеть, как ест и  пьет  Байда  в  подземельях  первого  палача  империи
Джюзел-аги...
   Но женщине не всегда надо знать, видеть,  она  наделена  непостижимым
умением чувствовать. Неожиданно весь мир для Роксоланы замкнулся на этом
странном Байде с его  казаками,  жила  теперь  в  каком-то  лихорадочном
напряжении, ждала каждый день вестей из Эди-куле,  гоняла  туда  Гасана,
дважды вызывала к себе Рустема-пашу и оба раза прогоняла с  не  присущей
ей злостью, ибо ничего иного не мог вызвать в ней этот неуклюжий  и  так
по-глупому   предупредительный   босняк,   пожелавший   превзойти   всех
султанских визирей на чужом горе. И это она возвратила этого  нелюдя  из
забвения, призвала в столицу!
   Она мучилась от затаенных мыслей,  тревожных  желаний,  невысказанных
просьб, которые готовила для  султана.  Что  придумать,  как  подойти  к
Сулейману, о чем просить? Ей почему-то казалось, что она не сможет  жить
в этих дворцах, если не воспользуется на этот раз своей  властью,  чтобы
помочь людям, в жилах которых течет родная кровь, голоса которых  стонут
где-то в подземельях точно так же, как стонал здесь в рабстве ее  голос,
в глазах которых те же самые вишневые звезды, что и в ее глазах.
   Султан, словно  бы  почуяв  посягательство  на  свою  власть,  в  эти
тревожные дни избегал Роксоланы. Может, встревожился, когда увидел,  как
засверкали ее глаза от известий о  заточенных  казаках,  может,  донесли
ему, что Михримах посылала этим разбойникам напитки и еду, - он допустил
к себе Рустем-пашу, расспросил, как  тот  управился  с  такими  дерзкими
налетчиками, одарил его кафтанами, затем ввел в диван и велел рассказать
о своем геройстве во время пожара визирям, чтобы  те  смогли  надлежащим
образом оценить его преданность султану,  которую  сами  они  не  сумели
проявить в такое смутное время. Визири  возненавидели  Рустема  сразу  и
единодушно, но его это не очень беспокоило, он лишь посмеивался  в  свой
жесткий ус: "У кого целые штаны, тот садится  где  хочет".  Считал,  что
совесть его чиста, потому что выполнил свой долг перед султаном. Если бы
ему сказали, что султаном назван вороной  жеребец  из  его  конюшни,  он
точно так же старался бы и для  жеребца,  ибо,  если  подумать,  жеребец
такой же правоверный, как и султан.
   Отчасти беспокоила  Рустема  султанша,  но  считал,  что  здесь  дело
наладится само по себе,  потому  что  в  руках  у  него  была  принцесса
Михримах,  с  которой  каждодневно  упражнялся  в   верховой   езде   на
Ат-Мейдане, удовлетворяя ее праздное любопытство к украинским  пленникам
в Эди-куле. Если уж человека вырвали из зубов черта и  с  другого  конца
света призвали  в  столицу,  то  зачем-то  он  нужен.  Главное  здесь  -
затеряться в толпе, пристроиться где-нибудь, хотя бы на краю гигантского
придворного колеса, которое само  тебя  закрутит,  а  крутилось  же  оно
непрестанно, размеренно, несмотря ни на что. Султан  молился  в  мечети,
заседал с  визирями  в  диване,  вместе  с  великим  муфтием  Абусуудом,
который, подобно ученому чижу, ежедневно корпел над  законами,  ходил  в
мечеть, султанша изнывала где-то в глубинах гарема,  принцесса  Михримах
училась верховой езде, украинские пленники надежно сидели в подземелье в
Эди-куле,  евнухи  сплетничали  по  всем  закоулкам  Топкапы,   стремясь
заменить свою мужскую неполноценность языком, которым они владели так же
умело, как янычары оружием.
   Единственное, что изменилось в эти дни  в  великом  дворце,  но  чего
Рустем по своей неопытности еще не смог заметить, - это то,  что  султан
не звал к себе Роксолану, а она не шла к нему, не просила,  не  посылала
писем через кизляр-агу Ибрагима, схоронилась в  глубинах  дворца,  будто
умерла.
   Топкапы   полнились    настороженностью,    ожиданием,    пересудами,
подозрением. Может, падет всемогущая султанша или  хотя  бы  пошатнется.
Мол, разгневался султан на свою жену,  все  подземелья  Эди-куле  забиты
злоумышленниками, которых султанша зазывала из своих  далеких  заморских
степей, провела, содействовала, подговаривала, помогала, чуть ли не сама
поджигала с ними Стамбул.  И  теперь  будет  расплата  и  возмездие.  Не
миновать кары и самой Роксолане.
   Черные  слухи  бурлили   вокруг   Роксоланы,   блюдолизы,   дармоеды,
прислужники и обманщики купались в этих  слухах,  как  в  райских  реках
удовольствия, одна лишь султанша ничего  этого  не  слышала,  не  знала,
забыла и о султане, и  о  коварной  челяди,  и  о  себе.  О  боли  своей
душевной, о своей недоле, о своем народе. Она не видела казаков, которые
мучились где-то в подземельях Эди-куле, не представляла  их  живыми,  не
слышала их голосов, даже песня загадочного Байды не откликалась  в  ней,
потому  что  слух  ее  наполнен  был  песнями   собственными,   горькими
воспоминаниями о своих истоках, недостижимых теперь ни  для  памяти,  ни
даже  для  отчаяния.  "Ой,  летить  ворон  з  чужих  сторон,  та   ножки
пiдiбгавши. Ой, тяжко ж менi та  на  чужбинi,  родиноньки  не  мавши..."
Первые пятнадцать лет ее жизни, на воле, на родной земле, разрастались в
ней, будто сказочный папоротник, все пышнее и пышнее, но, верно,  должен
быть на нем и тот волшебный цветок, которого никто никогда не видел,  но
вера в который держала ее на свете. О цвет папоротника, народ мой!
   Думала о своем народе. Тысячи лет жил он на  плодородной,  прекрасной
земле. Разбросанный по широким степям, среди  раздольных  рек  и  лесов,
растерзанный захватчиками-властелинами без меры, без проку, без веры, но
единый, могучий и добрый ко  всему  живому,  растущему  и  цветущему,  к
солнцу, звездам,  ветрам  и  росам.  Сколько  было  завистливых  владык,
охочих, враждебных, которые хотели  согнать  этот  народ  с  его  земли,
поработить,  согнуть,  уничтожить.  Казался  он  всем  чужеземцам  таким
добрым, кротким и беспомощным, что сам упадет в  руки,  как  перезревший
плод. А он стоял непоколебимо, упорно, тысячелетия,  враги  же  погибали
бесследно, аки обре, и над их могилами звучали не проклятия, потому  что
ее народ не умел ненавидеть, и не молитвы, потому что верили  там  не  в
богов, а в жито-пшеницу, в мед и пчелу, потому что там  до  самого  неба
лилась песня: "Дунаю, Дунаю, чому смутен течеш?.." Окрестные  захватчики
считали свои победы, а ее народ мог считать разве лишь урон, причиненный
ему то одним, то другим врагом, но  не  жаловался,  терпеливо  переносил
горе и беду, еще и посмеивался: "Черт не схватит, свинья не съест".
   Почти двадцать лет  изнывала  Роксолана  в  стамбульском  гареме,  не
теряла времени напрасно, перелистала целые горы пожелтевших рукописей  в
султанских книгохранилищах,  читала  поэмы,  хроники,  описания  сурнаме
, кичливую похвальбу - и всюду  только
победные походы, звон мечей, свист стрел, стон погибающих, озера  крови,
ужасные вороны над  телами  поверженных,  черепа,  как  камни,  муравьи,
черви, гадюки. Сурнаме были словно бы  продолжением  войны,  здесь  тоже
убивали простых людей, но не мечами и пушками, а недоступной для  бедных
пышностью, несносной торжественностью, шумом, топотом, давкой.
   Разнузданные  в  убийствах  и  грабежах,  османцы  в  то   же   время
непоколебимо придерживались предписаний,  вынесенных  еще  их  предками,
может, из далекого Турана, записанных огузскими ханами: "Отец огуз-ханов
провозгласил и определил тюре - пути  и  наставления  его  сыновьям.  Он
сказал: учитывая то, что ханом с течением времени станет Кайи, да  будет
провозглашен он бейлербеем   правого
крыла. Но в соответствии с тюре бейлербей должен быть также и  у  левого
крыла. Да будет им Байиндыр.  Тюре  угощения  тоже  должно  иметь  такой
порядок, о брат мой: сначала должен садиться Кайи,  затем  Байяи,  затем
Алкаевли и Караевли, после них пусть садится Язир, а за ним Дюкер, а уже
потом, разумеется,  Тудирга,  Япурлу,  Явшар,  Кызык,  Бедели,  и  самым
последним на правом крыле - Каргин.
   Вот в таком  порядке  надо  садиться,  и  перед  ними  должны  класть
подарки, ставить кумыс и кумран. И как пьются сообразно со  старшинством
кумыс и кумран, так  пусть  раздаются  должности  и  звания  беев  между
коленами и родами, а если что-нибудь останется, могут воспользоваться  и
другие".
   И все это - дикость, бессмысленные обычаи, обожествление каждой буквы
только за то, что записана она предками, -  сливается  у  этих  людей  в
понятие отчизны, со слезами на глазах они восклицают: "О ватан,  ватан!"
("О отчизна, отчизна!")
   А что вынес ее народ из седой древности, из золотого  Киева,  из  его
пышности и славы, которая погибла  под  обломками  соборов,  разрушенных
ордами  диких  ханов?  Тайные  письмена,  спрятанные  за   монастырскими
стенами, печальные песни да цветистые думы о  несметном  богатстве  Дюка
Степановича и невиданной красоте Чурилы Пленковича. Народ не хвалился  и
не жаловался, изливал в песнях и шутках все свои кривды и  свою  недолю,
нес в своей крови печаль степей, а в памяти красу и бессмертие  золотого
Киева, оберегал свою душу - и так выдержал века.
   А она? Уберегла ли душу свою? Не отдай зверю души своей, горлица,  не
отдай. Она все  же  отдала,  потому  что  была  бессильной,  собственно,
мертвой. Но ведь воскресла и обрела силу. А вспомнила ли о своем  народе
на  заоблачных  вершинах  султанского  могущества,  шевельнула  ль  хоть
пальцем, чтобы  убавить  кривды,  причиняемые  османскими  головорезами?
Теперь они поймали ее братьев и называют разбойниками лишь  за  то,  что
они  хотели  отомстить  хотя  бы  малость.  А  что  она,  могущественная
султанша? Что будет делать теперь, что делала прежде? Посылала деньги  в
Рогатин, посылала сына-недоростка в Рогатин, да  и  сама  поехала  бы  в
золоченой карете в Рогатин, чтобы возродить в памяти  отцовский  дом  на
взгорье, росные утра и кукушку на ольхе! Народ  мой,  почему  не  сумела
сделать для тебя добро?
   Изнеможенная от дум, растерянная, беспомощная, как никогда  ранее,  с
самого утра Роксолана шла в сады гарема, бродила  там,  избегая  встреч,
прогоняя с глаз надоедливых евнухов и угодливых служанок, слушала голоса
птиц и журчание воды в фонтанах,  искала  успокоения  в  голубом  сиянии
моря, в перешептывании деревьев, в ярких вспышках  цветов,  но  не  было
спасения и там. Хотелось живого слова, сочувствия, совета, поддержки, да
только где ты все это найдешь, где услышишь,  если  вокруг  все  молчит,
убитое рабством, уничтоженное страхом, задушенное насилием?
   Неожиданно в один из дней ее мук раздался в апельсиновой роще,  возле
которой остановилась султанша, молодой девичий голос.  Евнухи  метнулись
туда, чтобы заткнуть рот нарушительнице покоя,  но  Роксолана  движением
руки остановила их, прогнала прочь,  а  сама  остановилась  оцепенело  и
слушала, слушала... Молодая болгарка-рабыня печально пела о том, как  из
белого моря выросло  дерево,  вершина  которого  доставала  небо,  ветви
стелились по земле, цвет  на  нем  серебряный,  плоды  перламутровые,  а
маленький птенец соловей сидел на  дереве,  плакал,  выщипывал  на  себе
перышки и бросал  в  море.  Проходивший  мимо  царь  Константин  спросил
птенца, о ком он так тоскует. И ответил птенец:

   Царю-ле, царь Костадине!
   Тебе са царско свьршило,
   Земя ште турска да стане,
   Та ми е бълко и жалко,
   Във турски ръце шта падне.

   Султанша быстро прошла под апельсиновыми деревьями, так  быстро,  что
чернявая тоненькая рабыня-девочка не успела не только убежать,  но  даже
испугаться, приблизилась к болгарке, обняла ее, поцеловала, заплакала, а
потом сказала: "Будешь свободной". И так же неожиданно,  как  появилась,
исчезла, удивляя даже равнодушных ко всему на свете евнухов.
   Неизвестно, кто кого просил, кто кого простил,  но  снова  были  друг
возле  друга  Сулейман  и  Роксолана,  и  Топкапы  замирали  от  райских
восторгов,  забыв  о  всех  своих  пророчествах,   отбросив   неуместные
опасения, спрятав как можно глубже злорадство.
   Роксолана попросилась к султану, пришла в его ночь, а  ему  казалось.
что это он наконец пришел к ней, как беззащитный  раб,  как  побежденный
воин, как  изгнанник  и  нищий.  И  когда  подала  ему  милостыню  когда
ошеломила его поцелуем, взглядом и молчанием, очертание ее  единственных
в мире уст  показалось  ему  дороже  всех  его  побед,  всех  покоренных
безбрежных просторов, могущественнее  гигантской  державы.  Одолеть  мог
самых грозных врагов, но только не  самого  себя,  не  свое  преклонение
перед этой женщиной.
   Он что-то говорил ей растерянно и бессвязно, - кажется,  ссылался  на
государственные дела и государственные  обязанности,  -  а  она  покорно
молчала, как бывшая маленькая рабыня, такая же  маленькая  и  тоненькая,
будто девчонка, будто былинка, ему даже  страшно  становилось:  а  вдруг
сломается в  его  тяжелых  и  цепких  объятиях,  султанских  объятиях...
Обнимал весь мир, а перед глазами стояла эта загадочная женщина.  Что  в
ней? И зачем, и почему, и до  каких  пор?  Испокон  веков  рабынь  своих
султаны одаривали драгоценностями, чтобы  сияли  золото  и  самоцветы  в
сумерках султанских ложниц, напоминая о богатстве, величии и могуществе.
А у Хуррем сияло тело. Да еще как ослепительно!
   - Ваше величество, - прошептала Роксолана так тихо, что  он  едва  ли
услышал, - почему вы меня покинули, почему  забыли?  Может,  я  не  мила
вашему султанскому сердцу? Но  ведь  если  женщина  надоела,  достаточно
трижды произнести по-арабски ритуальное "Талак,  талак,  талак!"  -  "Ты
свободна, ты свободна, ты свободна!" - и конец всему, меня не  будет,  я
исчезну, умру, полечу, как маленький аист, в дальние края.
   Он улыбнулся почти болезненно.
   - Свободна? Я согласен. Ты в самом деле свободна, свободнее всех.  Но
не от меня, а для меня. Свободна для меня.
   - У вас империя, государство.
   - Оно не только мое, но и твое.
   - Зачем женщине  государство?  Государство  -  это  только  слово,  а
женщине недостаточно слов. Она все хочет превратить в поступки, так  как
принадлежит к миру ощутимых вещей: носит воду и дрова, разжигает  огонь,
чтобы согревать жилище и  варить  еду,  -  это  для  нее  дом  и  семья.
Государство  для  нее  не  выдуманные   законы,   которые   никогда   не
применяются, не бесчисленное множество безымянных людей, а рожденные  ею
дети, воины, умирающие в битвах, не просто бесстрашные борцы, а тоже  ее
родные дети. Женщина создана, чтобы давать жизнь и оберегать ее,  а  это
так трудно в этом мире, где ее отстраняют от всего, отказывают ей даже в
обыкновенном человеческом разуме, не говоря уже о свободе. Но все  равно
она должна исполнить  свое  предназначение,  позаботиться  о  порядке  в
государстве, где царят насилие и хаос, извлечь выгоду от власти, которой
завладеет  муж,  сравниться  с  ним  в  разуме,   если   ей   воспрещено
превосходить мужа. Ваше величество, я хотела бы быть женщиной!
   - Но ты ведь женщина над женщинами! Ты султанша.
   - А что  султанша?  Ей  суждены  лишь  торжественность  или  любовные
страсти.
   Султан снисходительно погладил ее золотистые волосы.
   - Ты забыла о святости.
   - Святость? Для кого же? Для толп, которые никогда меня и не видели?
   - Для меня. Даже когда я в походах, когда я далеко от твоего  голоса,
все остается возле меня, твое сердце рядом  со  мною,  твой  разум  тоже
рядом со мною.
   - А я,  даже  чувствуя  вашу  руку  на  своей  груди,  не  забываю  о
расстоянии, которое нас всегда разъединяет.
   Султан встал с ложа, завернувшись в просторный шелковый халат, прошел
к фонтану посреди ложницы, присел над водой, понуро глядя впереди  себя.
Спросил, не скрывая раздражения:
   - Что надо сделать, чтобы уничтожить расстояние, гнетущее тебя?
   - Ваше величество, пожалейте мою тревогу.
   Он затаился  где-то  в  глубинах  ложницы,  откуда  не  доносился  ни
малейший шорох. Только вода журчала беспечно, с равнодушием вечности.
   - Мой султан, вы знаете, о ком я тревожусь!  Примите  этих  заблудших
детей свободы под покровительство своей истины.
   Сулейман прошелестел шелком, вздохнул гневливо:
   - Что общего у великой султанши с этими неверными?
   - В моих жилах течет такая же кровь, как у них.
   - Важна не кровь, а вера. Разве султаны смотрят, какая кровь течет  в
жилах их героев?
   - Но ведь, ваше величество, эти люди герои над  героями!  Рустем-паша
не смог одолеть их, даже имея в десять раз  больше  людей.  Он  взял  их
коварством, и они поверили его славянской речи. Мой народ доверчив.
   Султан  упрямо  держался  на  расстоянии,  так,  будто  надеялся   на
поддержку темноты. Пока не видел Роксоланы рядом, мог сопротивляться ей.
   - Они понесут заслуженную  кару.  Это  разбойники  и  поджигатели.  Я
набросил бы петлю даже на шею собственного сына, если бы он  начал  жечь
Стамбул.
   - Фатих начинал с этого, мой  повелитель.  Он  превратил  Царьград  в
пепел, чтобы возродить его еще более прекрасным.
   Султан даже встал от возмущения.
   - Сравнить великого Фатиха с безымянными  разбойниками!..  Фатих  был
воин!
   - Они тоже воины, а не  разбойники,  ваше  величество!  Пожар  длился
целый месяц до их появления в Ускюдаре.
   - Они подожгли Ускюдар!
   - Но ваше величество, они хотели просто посветить себе.
   - Посветить для грабежа?
   - Они слишком благородны, чтобы употреблять такое грубое  слово.  Они
говорят: "Доскочить".
   Султан уже был возле нее. Эта женщина  ошеломляла  его,  как  вспышка
молнии. Единственное спасение - бежать от нее.
   - А что такое - доскочить?
   Она засмеялась тихо, скрывая насмешку.
   - Это означает: приблизиться к чему-то так, что оно становится твоим.
   Он протянул руку. Рука была тяжелая и жадная. Еще и не  зная,  какими
будут слова Хасеки, с какими просьбами она обратится, он  готов  был  на
все ответить: "Да! Да! Да!" Лишь бы только иметь под рукой это  пугливое
тело. Может, полюбил ее когда-то именно за то, что ничего не просила, не
требовала, не капризничала. А потом не  заметил  даже,  как  становилась
похожей на других женщин, которые надоедают своими домогательствами, ибо
все равно не могла уподобиться никому на этом свете, была  единственная,
единственная, единственная!
   - Никто не избежит своей участи на  этом  свете,  -  еще  пробормотал
Сулейман, словно бы пытаясь оправдать свою неуступчивость.
   Но Роксолана уже знала, что султан готов сказать: "Я подумаю",  нужно
только дать ему время для отступления, чтобы выйти с честью.  Она  долго
ластилась к суровому властелину, умело  чередовала  чары  своей  души  и
своего легкого и послушного тела и только потом прошептала ему в твердое
ухо так, будто опасалась, чтобы кто-нибудь не подслушал:
   - Мой повелитель, повезите меня в  Эди-куле,  чтобы  я  увидела  этих
загадочных рыцарей.
   Он сопротивлялся, пытался отстраниться от нее, отодвинуться  хотя  бы
чуть-чуть, но она не отпускала, руки, хотя и тоненькие,  были  сильными,
обнимали Сулеймана с такой силой, что он сдался и приник к Роксолане еще
крепче.
   - Меня и наших детей Баязида и Михримах, ваше величество.
   Султан все же сделал последнюю попытку сопротивления:
   - Михримах? А ей зачем это зрелище?
   - Она уже слышала о казаках. Даже посылает их ватажку  Байде  еду.  У
нее доброе сердце.
   - Негоже для дочери султана.
   - В таком возрасте я подарила  вам  сына  Мехмеда,  мой  падишах.  Но
Мехмед в Эдирне, Селим  в  Кютахье,  Джихангир  слишком  мал  для  таких
зрелищ. Потому и прошу вас, чтобы с нами поехали Баязид и Михримах.
   Что может дать любовь, кроме хлопот?
   - Я подумаю, - сказал султан.
   Каждый выезд султана из Топкапы государственное событие. Выезжает  ли
он на молитву, топча конем  широкие  малиновые  сукна,  расстилаемые  от
ворот Баб и-Гумаюн до Айя-Софии, едет  ли  на  войну  или  на  столичные
торжества сурнаме - каждый раз  расставляются  от  самых  ворот  Топкапы
вдоль всего пути следования султана наемные крикуны, которые  вопят  изо
всех сил: "Падишахим!" ("О мой падишах!") Толпа, жаждущая зрелищ,  гудит
и клокочет: "Гу, гу, гу!" Бежат  дурбаши,  готовые  убить  каждого,  кто
попадется на  пути,  звенит  дорогая  сбруя  на  конях,  стучат  медные,
золоченые колеса султанской кареты, в которой Сулейман сидит с султаншей
Хасеки, прячась за шелковыми занавесками, и чья-то  легкая  рука  каждый
раз чуть-чуть приподнимает занавеску, и толпы  ревут  еще  вдохновеннее,
догадываясь, что это рука волшебницы, которая навеки поймала  сердце  их
падишаха в тугую петлю своих янтарных волос.
   Как прекрасно чувствовать любовь своего  народа  за  такую  невысокую
плату!
   Ослепительно  белый,  словно  гряда  облаков,  воздух,  яркие  краски
вытанцовывают и неистовствуют на домах, минаретах и деревьях, гигантские
жилища аллаха - джамии, гробницы - тюрбе, где в молчаливом  величии  под
роскошным мрамором и тканями спят султаны Фатих, Баязид,  Селим,  дворцы
вельмож, деревянные халупы бедноты,  хамамы,  фонтаны  -  чешме,  крытые
базары, узкие улочки и грязные площади,  -  а  над  всем  этим  огромное
солнце, будто огненный шар.
   За султаном ехали его дети - Михримах в  закрытой  карете,  Баязид  с
Гасан-агой и вооруженной свитой. Ехали великий муфтий с имамами, великий
визирь с визирями, кади Стамбула со своими ясакчи, мухзирами, дидобанами
и шехир-эминами, шли стражники,  музыканты,  янычары,  затем  придворная
челядь, чашнигиры, шербетчи и хельваджи со сладостями для султана и  его
свиты, юркие мискчибаши разбрызгивали во все стороны мускус  и  бальзам,
чтобы смрад толпы не беспокоил священные ноздри падишаха и  его  великой
султанши. И все это сверкало золотом, драгоценными камнями,  одеждой  на
вельможах, на воинах, на челяди, искрилось такими дикими  красками,  что
хотелось закрыть глаза, и Роксолана опускала занавеску, откидывалась  на
жесткие  парчовые  подушки,  украдкой  посматривала  на  окаменевшего  в
султанском  величии  Сулеймана.  Ничего  нет  страшнее  на  свете,   чем
завоеватели. Теперь готовы рубить головы кому попало за то,  что  сгорел
десяток нищенских халуп, а ведь сами  сожгли  полмира!  Фатих,  захватив
Царьград, не пощадил ни людских пристанищ, ни домов  божьих.  Летописец,
содрогаясь сердцем,  писал:  "Пожжьен  бысть  град  и  церкви  несказъны
лепотой, им же не може число съповедати".
   Православный патриарх был изгнан из Софии, на него наложили пешкеш  в
три тысячи дукатов, а Софию превратили в джамию, для чего забелены  были
известью  бесценные  мозаики.  Были  разрушены  прославленнейшие  здания
Царьграда и на их месте возведены джамии в честь султанов. Джамия Фатиха
- на месте церкви Апостолов, джамия Баязида -  на  месте  церкви  Божьей
матери Халконстант,  джамия  Селима  -  на  месте  монастыря  Спасителя.
Церковь  Иоанна  Богослова  превратили  в  зверинец.  Непобедимый   воин
христианский Георгий Победоносец каждую ночь появлялся в Айя-Софии и вел
тайную войну. Утром на стене находили следы крови.  Мусульмане  вытирали
кровь, но пятна проступали снова и снова.
   Знала ли Роксолана обо всем этом? Знала! Обо всем знала! Почему же не
пришла на подмогу Георгию Победоносцу?
   Иноверцам  воспрещено  строить  новые  церкви,  возводить  дома  выше
мусульманских, воспрещено носить  яркую  одежду,  одеваться  в  меха,  в
атлас,  франкскую  камку  и  шелк.  Завоеватели  издевались  над   ними:
"Заплатите за разрешение носить голову на плечах!"
   Христиане обречены были на самую тяжелую, самую грязную  работу.  Они
топили подземные печи  хамамов,  били  камень  и  чинили  мостовую,  под
надзором чуплюкбаши вывозили мусор  с  Ат-Мейдана,  янычарских  кишласи,
крытых базаров.
   И об этом она знала! Но не пыталась что-либо изменить, ибо что  может
даже  всемогущая  женщина  против  древних  обычаев,  которые   окружают
человека, словно непробиваемые стены  Стамбула?  На  стороне  того,  кто
хочет быть самим собой, - лишь  несчастное  сознание,  на  стороне  всех
остальных - мощь, сила. Там - мысль, а здесь  -  слепая  вера.  Мысль  в
столкновении с верой всегда проигрывает. И сегодня, хотя  и  вымолила  у
султана этот необычный выезд, это путешествие в нижайшую юдоль  людского
горя, так и не знала, что это ей принесет, на что надеяться, чего ждать.
   Никто, за исключением посвященных, не знал, куда едет султан, а  если
и догадывался, что едет в Семибашенный замок, то никто  не  знал,  зачем
именно. Потому что Эди-куле для обленившихся  стамбульских  толп  -  это
прежде  всего  государственная  сокровищница,  это   семь   неприступных
каменных башен, набитых богатствами,  которым  завидует  весь  мир.  Там
золото, нетленное и ясное, как солнце на небе, как  нивы  колосящиеся  и
нивы скошенные.  Там  серебро  зеленовато-сизое,  как  соколиное  крыло,
темное, как земля, истоптанная  войском,  будто  загорелые  воины  после
похода.  Там  золото  фараонов,  императоров,  шахов  и  царей.  Серебро
финикийцев и вавилонян - людей, которых уже нет и никогда не будет.  Там
драгоценные камни Индии, Персии, Хиджаза. Там ткани из неведомых городов
и меха еще более неведомых зверей. Там слоновая кость и  горючий  камень
латырь, перлы  невиданных  размеров  и  цветов,  ароматные  смолы,  кожа
крокодилов и бегемотов,  перья  страусов  и  райских  птиц.  И  все  это
принадлежит султану, а значит, словно бы и всем.
   - Падишахим!
   А торжественный поход углубляется в недра Стамбула.  Возле  городских
стен, вдоль Мармары, на юг,  до  Золотых  ворот  Царьграда,  на  которых
когда-то прибил свой щит киевский князь Олег, за полтысячи лет до Фатиха
перевезший свои корабли по суше  и  внезапно  ударивший  на  императора.
Князь из золотого Киева, и ворота названы Золотыми еще с тех времен.
   Но ни золото в башнях Эди-куле, ни Золотые ворота, ни воспоминания  о
древнем величии не могли спасти  Роксолану  от  мыслей  о  том  страшном
месте, куда она ехала хотя и добровольно, но с отчаянием в душе.
   Черная, печальная зелень кипарисов, жгучая крапива в  глубоких  рвах,
темная полоса моря в проломах и  зазубринах  старых  стен,  ярко-розовые
цветы иудина дерева, спокойная громада  Семибашенного  замка,  тень  под
арками из винограда и глициний, отягощенных лиловыми гроздьями цветов, -
не верилось, что здесь, рядом, всего лишь в  нескольких  шагах,  людское
горе, безнадежность и смерть.
   Султан остановился в  тени  глициний,  не  выходя  из  кареты.  Велел
великому  визирю  Лютфи-паше  привести  к  себе   главного   надзирателя
подземелий Эди-куле Джюзел-агу.
   Тот прибежал, запыхавшийся, обливающийся  потом,  бил  поклоны  перед
каретой, ударялся замотанной в грязный тюрбан головой о  твердую  землю,
лихорадочно  вращал  белками  испуганных  глаз,  пытаясь  заглянуть   за
шелковые занавески султанской кареты, но ничего  не  видел  и  от  этого
впадал в еще большее отчаяние, еще сильнее ударялся головой о землю, так
что Роксолане даже стало  противно  смотреть  на  это  кривляние  и  она
поморщилась.
   Джюзел-ага был толстый, грязный, густо  заросший  колючими  волосами,
кожа на лице у него напоминала прокисшее молоко - кожа, которая  никогда
не видит солнца. Такого можно было бы даже пожалеть, если не знать,  что
это первый палач государства.
   Султан заметил, как неприятен для Хасеки Джюзел-ага, и повел  бровью,
подзывая  Рустем-пашу.  Тот  вмиг  оказался  возле  стража   подземелий,
довольно грубо схватил его за ворот и поставил на ноги (Роксолана только
теперь заметила, что у Рустема цвет лица имеет точно  такую  же  мертвую
окраску, как и у Джюзел-аги, и безмерно удивилась этому).
   -  Немедленно  выпусти  казака  Байду!   -   прикрикнул   на   палача
Рустем-паша.
   Тот, забыв даже о султане, удивленно разинул черный рот.
   - Выпустить? О аллах! Зачем же? Разве ему здесь не надежнее? Если  бы
меня так охраняли, о аллах!
   - Ваше величество, - неожиданно промолвила Роксолана, - разве не было
бы проявлением высочайшей милости повелителя, если бы он сам взглянул на
главное подземелье столицы столиц?
   Султан зашевелился, готовясь возразить, но она уже  вцепилась  в  его
руку, гладила эту руку, гладила плечо в жесткой золотой чешуе,  обжигала
дыханием его обветренную щеку.
   - Мой повелитель, свет очей моих!
   Сулейман дал знак, заметались придворные, откуда-то появились  крытые
золоченые  носилки  для  султана  и  султанши,   двенадцать   здоровяков
перенесли высокую чету из кареты во владения Джюзел-аги,  который  бежал
сбоку, не отваживаясь ни обогнать, ни отстать  от  них,  завывал,  будто
даже скулил от страха, восторга и неожиданности, до сих пор еще не веря,
что удостоен такой небывалой чести, он, единственный в деяниях Османской
империи, пусть великий аллах дарит ей вечность и процветание!
   Не знал, куда препроводить султана с султаншей. Его метаниям  положил
конец Рустем-паша, буркнув коротко и жестко:
   - Показывай Байду!
   За султаном шли его дети и члены дивана,  великий  муфтий  с  имамами
отстал, наверное считая за благо держаться в сторонке от места заточения
неверных, ибо не имам должен идти к неверным, а они к имаму, если  хотят
спастись и очиститься в вере, единственно истинной и прекрасной.
   В огромном мрачном помещении  из  дикого  камня,  куда  привел  своих
высоких гостей Джюзел-ага, не было  никаких  признаков  жизни,  в  самом
дальнем  углу,  перегороженном  грязной  занавеской,  которую  по  знаку
Джюзел-аги  торопливо  оттащили  в  сторону  его  помощники,  такие   же
замусоленные и тучные от безделья, как и их ага, открылся  дощатый  щит,
замшелый, весь в ржавом железе. Щит также мгновенно был то ли поднят, то
ли опущен, то ли отодвинут в сторону, исчез, словно его и не было, а  за
ним клубилась черная холодная мгла, страшный мрак, будто жила  там  сама
смерть. Чауши метнулись вперед, не отваживаясь ступить в глубины  мрака,
засветили факелы, красный свет упал  на  камни  в  зеленой  плесени,  на
глиняное месиво внизу, на человеческие кости, черепа, тряпье,  лоскутья,
кожаные ошметки. Факелы вздрагивали в руках привыкших ко всему зловещему
чаушей, которые испуганно жались на краю  юдоли  смерти.  Пойдешь  -  не
вернешься. Попадешь - не выпустят.
   Самым ужасным было то, что среди этих костей, черепов,  заплесневелых
камней, среди беспросветного мрака смерти жили люди! Жили  или  умирали,
изнывали, мучились, проклинали всех, кто наверху,  на  поверхности,  под
солнцем и ветром, не имея ни возможности, ни  надежды  освободиться,  но
продолжали  жить!  Ужас  и  чудо  человеческого   бытия.   Выносливость,
непокорность людская, которая ощутима здесь ярче и отчетливее,  чем  где
бы то ни было: на поле боя, в государственных  деяниях,  в  размышлениях
мудрецов и вспышках одаренности прославленнейших певцов.
   Ближе всех на  краю  подземелья  был  могучий,  обнаженный  до  пояса
человек, в широких, кажется, из мягкого, но крепкого сафьяна  шароварах,
с тяжелыми цепями на руках и  ногах.  Перед  ним  стоял  среди  отбросов
длинный  стол,  сколоченный  из  неотесанных  горбылей,  а  на  столе  в
серебряной и золотой посуде  полно  было  яств  из  султанского  дворца,
громоздились жареные ягнята, куропатки и цыплята, манили взор золотистые
плоды, стояли прозрачные графины с чистыми, как слеза, напитками.
   Но человек не мог взять со стола даже  крошки,  потому  что  прикован
цепями к каменной стене так,  чтобы  только  смотрел  на  всю  эту  гору
роскошной еды, но дотянуться до нее не мог.
   Роксолана мгновенно узнала человека,  хотя  никогда  его  не  видела.
Байда! Ватажок этих дерзких людей, сказочных рыцарей, ее брат по  крови,
да только доводится ли она  ему  сестрой  теперь,  сестра  ли?..  Ржавые
кандалы и страшные цепи, а тело молодое, гибкое, могучее,  прекрасное  и
свободное, как ветры над степями! Вот какой он, этот  Байда,  вот  какие
казаки!  Кас    -
недоверчивый, осторожный, бдительный, с острым глазом.  Сак  -  твердый,
непокоренный, свободный и до смерти, и  в  самой  смерти.  Два  тюркских
слова - кас и сак - слились  в  одно,  зазвенели  громче,  чем  в  своей
первооснове: казак, казак. Казаки! Люди, не боящиеся самого черта. Люди,
поклявшиеся друг другу умереть, но стоять за свою землю, оберегая ее  от
захватчиков. А того, кто нарушит клятву, пусть  покарают  земля,  огонь,
вода, ветер, хлеб, горилка, сабля, бог и матерь божья!
   Впервые в жизни пожалела, что родилась девушкой.  Никогда  не  хотела
стать мужчиной, а сейчас так захотелось, что хоть  кричи.  Взглянула  на
Рустем-пашу с такой суровостью, что тот даже клацнул зубами, уставившись
на Джюзел-агу:
   - Разбей цепи, ты, сын ада!
   Неуклюжие фигуры засуетились  вокруг  Байды,  глухо  звенело  железо,
тяжелое эхо  разносилось  по  подземельям,  кто-то  подал  казаку  кусок
баранины, но тот оттолкнул, схватил кувшин с вином, пил долго  и  жадно,
вытер ус грязной рукой, пропел молодым басом:

   Ой п'є Байда мед-горiлочку,
   Та не день, не нiчку, та й не в одиночку.

   Увидел Джюзел-агу, захохотал:
   - Хотя бы из этого барана натопили жиру да смазали мои кандалы, чтобы
не ржавели. Добро ведь султанское пропадает! А где  мои  товарищи?  Если
расковали меня, так раскуйте и их.
   Он шагнул вверх, пошатнулся, прикрыл глаза ладонью, увидев вельможную
толпу, и то ли догадался, кто перед ним, то ли, просто насмехаясь, снова
хрипло затянул:

   Гей, у синiм залiзячку
   Та й у бiлiм ремiнячку.

   Султан окаменело сидел в крытых носилках. Наверное, казнился в  душе,
что сдался на уговоры Хасеки и прибыл сюда,  сам  не  зная  зачем.  Зато
Роксолана уже не могла больше сидеть возле Сулеймана, сошла  с  лектики,
сверкнула драгоценностями, тонкие шелка встревоженно затрепетали  на  ее
гибком теле, легкое тело покачнулось, будто редкостное растение, которое
неведомо как  попало  из  сказочных  садов  в  это  мрачное  подземелье,
бесстрашный казак громко хлопнул себя по кожаным шароварам, с  напускным
испугом в голосе воскликнул:
   - Такая фурия, еще и гости неожиданные и недискретные! Почтение!
   И слегка поклонился, играя мышцами шеи и спины.
   Роксолана взглянула на крытые носилки, где упрямо  оставался  султан.
Затем на Баязида и  Михримах,  стоявших  впереди  всех  вельмож.  Баязид
смотрел на казака с  нескрываемым  мальчишеским  любопытством.  Михримах
посверкивала из-под шелкового белого  яшмака  большими  черными,  как  у
Сулеймана, глазами, и трудно было понять, что творилось в ее душе.  Зато
Роксолана хорошо знала, что происходит в ее собственной душе.  Намерение
неожиданное, как откровение, отозвалось в  ее  сердце,  она  в  бессилии
подняла руки к груди, но не прижала их беспомощно, а вовремя опомнилась,
показала обеими руками Рустем-паше, чтобы он  вывел  Байду  из  мрака  и
поставил его перед ней. Сам бросил этого рыцаря в подземелье, сам должен
был и вывести.
   Смотрела, как легко ступает, приближаясь к ней, Байда. Только что был
в цепях, до сих пор еще они словно бы звенели  на  его  могучем  молодом
теле, но не стал рабом ни на миг, дух его не сломился, не  покорился.  А
она когда-то не смогла найти в себе такой  силы.  Она  не  боролась,  не
сопротивлялась, ее продавали на  рабских  базарах,  отнимая  у  нее  все
людское, бросая ее в мир животный. У раба, которого продают и  покупают,
нет выбора. Но у него есть память и глубокое скрытое  стремление  мести.
Оно ошеломляет, оно убивает, будто даже уничтожает, а потом рождает тебя
заново и гремит в твоем сердце, как медные колокола набата.
   Роксолана снова взглянула  на  Михримах.  Сыновья  для  султана,  для
власти, для борьбы за власть, а дочь  -  для  нее.  Она  отомстит  своей
дочерью! Сама уже не могла вернуть прошлое, зато  могла  вернуть  своему
народу свою дочь. Сама уже никогда не согреется чужим  солнцем  и  чужим
счастьем - знала это твердо, расстояния между потерями с каждым днем все
больше будут сокращаться для нее, равнодушие будет  заливать  душу,  вот
почему нужно одолеть равнодушие, пока есть еще силы. Месть и милосердие,
милосердие и месть!
   Рустем-паша подтолкнул Байду в спину, негромко буркнул что-то ему.
   - Эв-ва! - удивился казак. - Сам султан турецкий? Пришел посмотреть и
услышать? А вот я! Казак Байда! А там  мои  товарищи!  Сбили  кандалы  с
меня, так сбивайте и с них. Мы всегда вместе! Да только не выпускай  нас
живыми, султан, потому что и твою родную мать убил  бы,  и  твоего  отца
сжег бы, и брата твоего зарезал бы, и дочь твою украл бы, и над  сестрою
надругался бы!
   Теперь уже  Роксолана  знала  наверняка,  что  султан  не  выйдет  из
лектики, чтобы оскорбительные слова  казака  не  поразили  его  высокого
достоинства. Так было лучше и для нее. Сулейман молча отдавал Байду  ей.
Великий визирь Лютфи-паша пошевельнулся было, чтобы подойти к  ней,  она
остановила его кивком головы. Рустем-пашу  отогнала  от  казака  суровым
взглядом. Стояла перед  обнаженным  до  пояса  богатырем  бесстрашно,  с
вызовом в хрупкой фигуре, сказала ему негромко на своем (и его!)  родном
языке:
   - Подойди.
   Он сделал вид, что не  расслышал,  завертел  головой.  Удивлялся  или
издевался?
   - Говорю, подойди ближе.
   Он шагнул к ней.
   - Я султанша этой земли.
   - Прости,  женщина,  за  мою  обшарпанность.  Казак  душа  правдивая,
сорочки не имеет.
   Она повторила:
   - Я султанша этой земли. Турецкой земли.
   Это он услышал. С сожалением промолвил:
   - Встряхнуть бы ее всю нещадно. Жаль, не вышло.
   Роксолана упорно пробивалась к его сознанию:
   - Я султанша.
   Лишь теперь он спохватился:
   - О! Почет! Почет и позор!
   - Но в моих жилах течет кровь такая же, как и в твоих.
   - Черт тебе брат, а Люцифер дядька, вельможная женщина!
   - Я не хочу слушать твоих  оскорблений.  Но  прошу  тебя  внимательно
выслушать меня. Ты видишь, сюда  прибыл  сам  великий  султан  Сулейман,
перед которым дрожит полмира.
   - А я из той половины, которая не дрожит!
   - С нами наш сын Баязид и наша дочь Михримах.
   - Вон то малое да плюгавое?
   - Великий султан и я отдаем тебе свою дочь в жены.
   - Из кандалов да в родичи? Черт ему и рад!
   - Не прерывай, когда говорит женщина.
   - А чтоб тебе!
   - Тебя сделают пашой.
   - А что это такое?
   - Дадут тебе санджак окраинный на Днепре или на  Днестре.  В  Очакове
или в Аккермане.
   - Провались они все в сырую землю!
   - Дадим тебе воинов. Будет у тебя большая сила. И за все  это  будешь
защищать нашу землю от крымчаков.
   Байда насторожился:
   - Какую землю? Чью?
   - Нашу. Украинскую.
   - Да она ведь не ваша и никогда вашей не будет!
   - Моя земля. Такая же, как и твоя. Сказала уже тебе, что я с Украины.
   - Почему же  не  защитила  до  сих  пор  Украину,  коли  так?  Почему
допустила, чтобы орда вытаптывала маленьких детей?
   - Не могла. Не было возможности. Боролась за себя.
   - За себя? Ну!
   - А теперь надумала с тобой.
   - А если бы меня не было? Если бы тот утопленник не обманул  меня  да
не поймал?
   - Тогда и не знаю.
   - И как же все это мудрено, хитро,  черт  его  побери:  и  султанская
дочь, и паша, и войско, а ты лишь стой да охраняй свою землю. Что  же  я
должен за это? Сорочку последнюю? Так уже содрали! Шаровары эти кожаные?
Так и они турецкие, потому как содрал их с турецкого хозяина галеры. Что
же тогда?
   - Должен ты сменить веру.
   - Отуречиться и обасурманиться? Да пусть меня сырая земля не примет!
   - Я прошу тебя, рыцарь, именем нашей земли прошу!
   Байда резко шагнул на маленькую Роксолану, словно хотел задушить  эту
слабую женщину.
   - На веру твою поганую, на всех вас! - И плюнул ей под ноги раз и еще
раз.
   Роксолана вскрикнула и отпрянула. Но не от разъяренного казака, а  от
холодного голоса, который  твердо  прозвучал  из-за  шелковых  занавесок
султанской лектики:
   - Эмир батишахум! Ченгеллемек!
   Приказы султана выполнялись немедленно. "Эмир батишахум!"  -  "Вяжите
его!" - и вокруг  Байды  моментально  закипело,  забурлило.  Даже  имамы
подступили ближе, с удовольствием повторяя слова султана, ибо  они  были
словно прочитаны из книги книг - Корана: "Возьмите его и свяжите!.. Ведь
он не верил в Аллаха великого..."
   Но не от этих слов  вскрикнула  Роксолана.  Не  они  были  страшными.
Связанного можно  развязать.  Заточенного  освободить.  Но  мертвого  не
воскресишь. Никогда, никогда.
   А "Ченгеллемек!" означало: "Повесить на крюке!" И нет спасения. Байду
связали сыромятью и потащили прочь. И без промедления отвезут на Галату,
и бросят с высокой башни, в стенах которой торчат огромные ржавые крюки,
и он будет мучиться на одном из них день, и два, и три, и уже не снимешь
его оттуда, ибо все равно умрет, погибнет,  крюки  эти  -  конец.  Боже,
боже, зачем он так, зачем плюнул ей под ноги, а если  уж  и  плюнул,  то
лучше бы в лицо, она для этого еще и яшмак приоткрыла бы. Так ей и надо,
так ей и надо...
   Роксолана  обессиленно  покачнулась,  будто  сломалась.   Здоровенные
евнухи, что несли лектику, подхватили султаншу, помогли ей сесть рядом с
Сулейманом. Тот махнул, чтобы шли к карете. Всё молча. Не  обмолвился  с
Хасеки ни единым словом, ни единым звуком. Она с ним тоже. Не умоляла  о
милосердии для неразумного казака, не просила и не требовала  ничего.  В
постели, в объятиях, наедине со звездами и  темнотой,  могла  просить  у
него хоть целый мир,  обнимая  Сулеймана  руками  ласковыми,  как  шелк,
превращая султана в раба. Но все это тайком, скрытно,  в  своих  женских
владениях, на ложе своей любви и позора, а не на людях, не при  визирях,
при муфтии, при имамах и янычарах. Здесь султан должен быть неприступным
даже для нее, здесь всемогущий  повелитель  только  он,  единственный  и
всегда, и пусть верят в это все, и прежде всего он сам.  А  она?  Должна
была бы упасть перед ним на колени, рыдать,  биться  о  грязный  камень,
вымаливать помилование для того  рыцаря,  для  самой  себя,  для  своего
народа - и не могла. "Народ мой, прости меня, хотя и не  можешь!  Потому
что я уже отуречилась, обасурманилась, погрязла в роскоши  и  лакомствах
турецких!"
   И все же должна была заплакать, хотя бы в карете, где  никто  не  мог
видеть. Но она сидела с сухими  глазами.  Выпрямившаяся,  закостеневшая,
будто и не дышала. Султанши  не  плачут.  А  она  оставалась  султаншей.
Потому что были у нее еще сыновья. Не сдержишь слез - накличешь лиха  на
себя.
   Сулейман читал суру аль-ихляс из  Корана.  Очищение.  Повторял  стихи
суры множество раз. Потом глухо промолвил:
   - Я велю отпустить всех, кто был с ним. Этого уже не вернуть,  а  они
пускай возвращаются на свою землю.
   Роксолана горько вздохнула.
   - Что же возьмут с собой? Разве лишь песню о мужественном Байде? "Ой,
п'е Байда мед-горiлочку, та не день, не  нiчку,  та  й  не  в  одиночку.
Прийшов  до  нього  сам  цар  турецький:  "Що  ти  робиш,  Байдо,  Байдо
молодецький? Кидай, Байдо, байдувати, бери мою дочку та йди царювати".
   У древних греков было: тем, кто  пропал  без  вести,  кого  поглотили
волны океана или огнедышащие вулканы, разорвали дикие  звери,  исклевали
хищные птицы, всем этим несчастным сооружали кенотафы, могилы без  тела,
потому что тело - это огонь, земля или вода, а душа - это альфа и  омега
жизни, и для нее следует  возвести  святилище.  Пусть  будет  святилищем
бесстрашному Байде песня, начатая им самим, продолженная, может,  и  ею,
законченная ее народом, который навеки сохранит мужественного  казака  в
своей памяти. Так дух убитых воскресает и  побеждает  убийц.  Тело  куда
толкнешь, туда и склонится, а дух выстоит. Вот сила и бессмертие духа! А
тот, кто убивает других, убивает прежде всего себя.  Медленно,  жестоко,
неминуемо.
   У султана и в помыслах не было, что в голове Роксоланы клубятся такие
безжалостные  мысли.  Напыщенный  от  самодовольства,   упивался   своей
властью, своим могуществом, наверное, жалел, что сейчас  все  это  может
проявлять лишь перед одной женщиной, хоть и самой дорогой, поднятой выше
всех.
   - Пусть эти люди возвратятся в свои степи  и  расскажут  всем,  сколь
неприкосновенна священная особа султанши.
   - Моей особе ничто не угрожало, мой султан.
   - Я должен был защитить твое достоинство.
   - Но не ценой же чьей-то жизни! Разве я  просила  когда-нибудь  столь
высокую цену, ваше величество?
   Он не слушал ее.
   - Ты хотела просить о Михримах.
   - Мне кажется, что это было много тысяч лет тому назад. И уже  прошло
время. И теперь поздно и безнадежно.
   - Но ты хотела, чтобы мы выдали ее за славянина.
   Вздрогни  -  и  не  станет  мечты.  Вся  жизнь  содрогание.  Как  она
ненавидела этого человека! Непередаваемо и безгранично ненавидела и в то
же время навеки была прикована к нему золотой цепью.  Как  в  легенде  о
сотворении мира. Боги свесили  с  неба  золотую  цепь,  чтобы  соединить
навсегда небо и землю. Так соединены и мужчина с женщиной. Золотая  цепь
похоти, продолжения рода, вечности. Любить и молчать - как это тяжко. Но
во сто  крат  тяжелее  ненавидеть  и  не  иметь  возможности,  не  сметь
высказать свою ненависть!
   Все же сегодня она не могла сдержаться. Хотя чувство убито, может,  и
навсегда, еще осталось место для слов. Словами не своими, а  взятыми  из
священной книги ответила Сулейману, не скрывая горечи в сердце:
   - "А если кто из вас берет их к себе в друзья, тот и сам из них".
   Стояло за этими словами все: и ее  происхождение,  и  дикая  тоска  о
прошлом, о родном крае, о народе  своем,  но  одновременно  и  намек  на
темные слухи о происхождении  Сулеймана  от  сербки,  на  его  османскую
неполноценность и даже случайность на троне.
   Однако султан сделал вид, что не понял намека. Он был упрям  в  своих
намерениях,  не  привык  слушать  ни  советов,  ни   возражений,   начав
что-нибудь, не останавливался, пока не заканчивал. Так вот, начав речь о
Михримах и дав Роксолане понять, что прислушивался к  ее  словам,  когда
обращалась она к Байде, прислушивался, и не пропустил ни единого  слова,
и все понял, теперь должен был договорить сам.
   -  Я  подумал,  -  твердо  промолвил  Сулейман.  -  Пусть  это  будет
Рустем-паша.
   "Ой, доченька моя! Как ты пригнула меня к земле! Ты-то и лишила  меня
покоя! Хотела отомстить  тобой  за  свое  рабство  и  неволю  вечную,  а
отомстили мне. Неужели всегда так будет?"
   Роксолана  никогда  не  ждала  от  султана  такой,   можно   сказать,
легкомысленной  торопливости,  еще  меньше  ожидала  она  услышать   имя
вчерашнего  султанского  имрахора,  этого  человека,  который  только  и
способен научить ее и  ее  дочь  ездить  верхом  на  конях  и  гениально
браниться. Сама же подала мысль султану о том, чтобы  вернул  Рустема  в
столицу, сама и каялась, когда увидела, как неуклюжий  босняк  изо  всех
сил проявляет старательность и предупредительность,  чтобы  пробиться  в
диван, расталкивая  локтями  визирей.  И  смерть  Байды,  этого  святого
рыцаря, разве не на совести Рустема? А теперь султан хочет  сделать  его
своим зятем.
   - Ваше величество, но он ведь болен!
   - Болен? Никто мне об этом не говорил.
   - Вспомните, какое у него лицо. Он похож на мертвеца. На утопленника.
   - Кто присматривается к лицу мужа? Ведь сказано: "...что скрывают  их
груди  и  что  обнаруживают".  Рустем-паша  верный.  Может,  есть  более
способные, но высокие способности не всегда ходят в паре с  послушностью
и верностью.
   - Женское чутье подсказывает мне, что Рустем-паша  безнадежно  болен.
Может, у него неизлечимая язва и  он  истекает  кровью.  С  каждым  днем
становится все  бледнее,  даже  синий,  так,  будто  из  него  по  ночам
высасывают кровь какие-то страшные чудовища.
   - Я велю проверить, - сказал султан так, будто этим  и  исчерпывалось
все дело. Мнения Роксоланы не спрашивал, будто Михримах и не ее  дочь  и
сама она не его жена, не султанша. Но после того, как не  смогла  спасти
Байду, которого, быть может, сама и погубила своим отчаянием,  Роксолана
стала равнодушной ко всему, даже  к  собственным  детям.  Разве  не  все
равно? Рустем - пусть Рустем. По крайней мере человек не криводушный,  а
открытый, иногда даже по глупости, не скрывает, что  верит  в  хитрость,
силу и жестокость и в то, что все должен делать сам. Этот укусит  и  еще
пальцем ткнет в то место, где укусил, но не будет ластиться, как  хитрая
собачонка, с таким легче.
   Спустя несколько  дней  Сулейман  сказал  Роксолане,  что  в  постели
Рустема слуги нашли вошь. От  безнадежно  больных  людей  вошь  удирает.
Значит... Султанша брезгливо поморщилась. Не хотела  больше  слушать  об
этой грязи. Но султан, судя по всему,  решил  во  что  бы  то  ни  стало
отомстить ей до конца за приключение с казаками, безжалостно промолвил:
   - Будет лучше, если  о  нашей  воле  известишь  Рустем-пашу  ты,  моя
Хасеки.
   - Но это ведь ваша воля, мой повелитель.
   - Наша, - с ударением сказал Сулейман. - Точно так же, как  принцесса
Михримах наша дочь.
   - Я приму Рустем-пашу, - склонила голову Роксолана.
   Для большего унижения босняка она велела кизляр-аге Ибрагиму  и  всем
своим евнухам не отходить от нее в течение  всего  разговора  с  младшим
визирем. Приняла того холодно, не скрывая насмешки, долго  рассматривала
его  высокий  визирский   тюрбан   с   бриллиантовым   пером,   нарочито
принюхивалась к его надушенным одеждам,  даже  поинтересовалась,  какими
бальзамами удается ему забивать острый дух конюшни, но понурый босняк не
обратил внимания на все  насмешки,  спокойно  сидел  напротив  султанши,
запускал крепкие пальцы  в  золотые  блюда  с  плодами,  вкусно  чавкал,
облизывал усы.
   Роксолана встала. Вскочил на ноги визирь. Властным  голосом  султанша
уведомила его о высокой воле падишаха.
   Рустем упал  на  колени.  Промолвил  то  ли  взволнованно,  то  ли  с
насмешкой:
   - Мне сегодня снились ароматы, ваше  величество.  Теперь  я  очутился
среди них. Да продлит аллах ваши дни и дни великого султана, и пусть над
вашими днями всегда светит солнце. Несправедливость  и  зло,  которые  я
содеял, вы заменили добром.  Молюсь  на  вас  и  навеки  раб  ваш,  ваше
величество.
   - "Намаз ягана чикмаз" ("Лицом к  пустыне  не  молятся"),  -  бросила
Роксолана.
   - Разве вы пустыня? Что  может  быть  более  наполненным  всем  самым
дорогим, чем вы, моя султанша!
   - Буду рада, если дашь подтверждение  своим  словам.  Его  величество
султан через месяц устраивает торжественный сюннет  шах-заде  Баязиду  и
Джихангиру, во время сюннета состоится также ваша свадьба  с  принцессой
Михримах. Мы позаботимся, чтобы это сурнаме превзошло все  известные  до
сих пор.
   Рустем понял: судьба связывает его с младшими султанскими  сыновьями.
Кто из них будет султаном - Баязид или Джихангир? Кому начинать  служить
уже сегодня? Поднял от ковра напряженное свое, безрадостное даже в такую
минуту лицо, посмотрел на Роксолану и острым своим разумом понял: ей!

ЗАКОНЫ

   Еще никогда Османская империя не была такой  огромной.  В  наследство
Сулейману достались Анатолия и Румелия, Сирия и Египет, Мекка с  Мединой
и Греция, теперь стал он властелином Венгрии и Паннонии,  Черного  моря,
Армении, Грузии, Ирака, Йемена, всей Северной Африки, до самого Марокко,
его царство охватывало  почти  все  Средиземное  море,  простиралось  до
Каспия, Персидского  залива  и  Красного  моря.  Неограниченная  власть,
которой обладал султан над войском, помогала ему  побеждать  всех  своих
врагов, держать в послушании народ собственный и все завоеванные  земли.
В одной руке сабля, в другой - закон. Сулейман был убежден, что истина -
только одна и он ее пророк, мир порочен, и его долг обновить, очистить и
спасти его. Недаром ведь в Коране записано, что весь мир разделен на дар
аль-ислам - страны ислама - и дар аль-хард - страны войны. Непрестанно и
неутомимо должны были идти сыновья ислама на страны войны,  завоевывать,
и покорять их, и наводить там порядок.  А  порядок  -  это  законы,  это
обычаи и установления, от соблюдения которых никто не может  уклониться.
Железный порядок, выработанный в течение целых столетий владычества,  да
еще и  умноженный  на  тысячелетний  опыт  кочевых  орд,  где  все  было
целесообразно,  где  удерживалось  только  полезное  и  нужное,  а   все
несущественное, обременительное, вредное отбрасывалось последовательно и
жестоко, неминуемо должен был привести к  тому,  что  Османская  империя
своей прочностью превосходила все известное в деяниях человечества.  Все
должно было соответствовать своему назначению  в  этом  государстве.  От
султана до самого последнего раба, до самого препаршивого  пса,  который
плетется за караваном.
   Система  провинностей  и  признания  была   столь   запутанной,   что
человеческие  существа,  напуганные  и  обезличенные,  чувствовали  себя
такими ничтожными и бессильными, как муха  в  паутине.  Тут  действовала
доктрина, которую провозгласил некогда еще Платон, - о  необходимости  в
государстве гонений и издевательств. Человек сам по себе не представляет
собой  никакой  ценности.  Главное  -   государство,   которому   должно
подчиняться все  живое  и  неживое.  Рождаются  дети,  строятся  города,
погибают герои, реки текут, леса шумят, травы зеленеют, колосятся хлеба,
солнце сияет, луна светит - все для государства.
   Султан вел свое войско на  запад,  на  юг,  на  восток,  торжественно
провозглашая при этом, что несет  новым  землям,  лежащим  словно  бы  в
оцепенении,  законы,  законы  и  законы.  Предусматривается   ли   война
каким-нибудь правом, это  никогда  его  не  интересовало.  Война  просто
начинается,  вот  и  все.  Справедливость  должна  опираться  на   силу.
Бессильные  должны  принимать  законы   великих   с   благодарностью   и
покорностью. Каждой земле, краю,  провинции,  местности,  каждой  группе
верующих, племени, ремесленникам и земледельцам  -  свой  особый  закон,
именуемый решительным словом "канун".
   Еще  в  начале  царствования  Сулеймана  нишанджия  Сейди-бег  сложил
"Канун-наме султана Сулеймана", почти целиком  переписав  эту  книгу  из
"Канун-наме" Мехмеда Фатиха, завоевателя Царьграда, служившего Сулейману
самым  высоким  образцом.   Потом   великие   муфтии   Али   Джемали   и
Кемаль-паша-заде пополнили Сулейманову книгу законов,  а  его  последний
великий муфтий Мехмед Абусууд, который удержался при  султане  до  самой
его смерти, вместе со  своим  падишахом  неутомимо  дополнял  и  уточнял
"Канун-наме", так что Сулейман вошел в историю  под  именем  Кануни,  то
есть Законодатель.
   Почти  тысячелетняя  мудрость  собрана  была  в  праве,  утверждаемом
Сулейманом. Мудрые объяснения правил шариата имама Абу-Ханифы,  гробницу
которого отыскал и восстановил Сулейман  во  время  завоевания  Багдада,
учеников Абу-Ханифы Абу-Юсофа и  Шейбани,  "Мохтасар"  багдадца  Кодури,
"Хидайе" Бурханеддина  Маргианского,  "Мольтан  аль-абхор"  Ибн-Ибрагима
Халебского - на эти великие и мудрые собрания опирался султан, в  каждом
своем фирмане непременно отмечая, что фирман  согласован  с  шариатом  и
ранее  утвердившимися  канунами.  Одновременно  он  понимал,  что  людей
следует  успокаивать  не   столько   справедливыми   законами,   сколько
обещаниями создать  эти  законы,  ибо  обещание  всегда  привлекательнее
действительности. Для бедных закон - это утешение в тех  бедах,  которые
возникают от силы и гнета.  Для  завоеванных  это  обещание,  что  новые
властители будут милостивее предшествующих.
   В законе либо божество, то есть предрассудки, либо насилие,  то  есть
завоевание народов огнем и мечом. Царство аллаха достигается  терпением,
земные царства завоевываются силой. Умело смешать нужные султану  законы
с обычаями, полезными для жизни людей, - это  дает  обманчивое  ощущение
справедливости,  как  говорится  в  поговорке:   "Обещать   свечи   всем
угодникам, чтобы избавиться от напастей". Обычаи оставались неизменными,
кануны  множились.  Султан  не  отменял  прежних  законов,  а  неутомимо
выдумывал новые, будто стремясь утвердить истину, что  когда  невежество
царит в обществе, а беспорядок в умах, тогда  законы  плодятся  с  такой
силой, что их невозможно  не  только  применять  и  выполнять,  но  даже
прочитывать. Только черный люд и мелкие собственники подчиняются закону.
Богатые руководствуются собственными благами, а не законами.
   Государство ослабевает из-за живучести  зла.  Люди  на  первых  порах
считают его бесконечным, но достаточно им один раз найти  выход,  и  уже
невозможно  их   остановить.   Государство,   безгранично   разрастаясь,
одновременно ослабляется. А человек?  Любое  величие  относительно.  Кто
захватывает  львиную  долю,  озлобляет  и  вооружает  против  себя  всех
остальных.
   И тут начинает господствовать сила,  которая  выше  всех  законов,  и
называется она страх. Он первый сообщник султанской власти. Страх  перед
султанским всевластием держит в покорности всех, от великого  визиря  до
спахии.  Но  и  власть  падишаха   всегда   ограничена   страхом   перед
возможностью дворцового переворота, янычарского бунта и теми  пределами,
до которых доходит готовность подданных покоряться и платить подати.
   Сулейман изо всех  сил  прикидывался  справедливым  султаном,  охотно
ссылаясь на  пример  великого  Фатиха.  Мехмед  Завоеватель  никогда  не
обвинял неправедных судей, а просто велел сдирать с  них  кожу,  говоря:
"Если обрастут снова кожей, то простится  им  их  провинность".  А  кожу
велел выделывать и, набив хлопком, прибивать гвоздями в судах  и  писать
на них: "Без такой суровости правду в  царстве  ввести  невозможно.  Как
конь под царем без узды, так царство без грозы".
   Фатих ввел правило виновным  пить  шербет,  наклонившись  над  острым
мечом, приставленным к горлу. Жадному наведенный меч горло перережет,  а
праведный доведет свою речь  до  конца.  Нагих  преступников  бросали  в
темницу, где спрятана была бритва. Кто найдет бритву и зарежет  другого,
тот и прав. Так захотел аллах.
   И  сын  Фатиха  султан   Баязид   был   таким   же   безжалостным   в
справедливости. Одна из его  дочерей,  Феррахшах,  отличавшаяся  великой
набожностью, владевшая поэтическим  талантом,  являвшаяся  первой  среди
красавиц,  проявила  однажды  невиданную  жестокость.  Ее   муж   как-то
залюбовался белыми руками служанки, подававшей блюда к столу.  Феррахшах
из ревности велела отрубить служанке руки, а самое ее бросила в  Босфор.
Из рук служанки приготовила пищу. После обеда, Феррахшах спросила  мужа,
понравилось ли ему блюдо. Муж ответил, что понравилось. Еще бы,  сказала
Феррахшах, это же руки служанки, от которых ты не мог оторвать глаз. Муж
ужаснулся и бросился к султану Баязиду. Тот, узнав о жестокости  дочери,
немедленно послал палача, чтобы он отрубил ей голову, где  бы  ни  нашел
ее. Феррахшах ехала на молитву к дервишам Мевляна.  Палач  догнал  ее  и
выполнил повеление султана, правда,  предоставив  принцессе  возможность
сложить перед смертью стихи о справедливости, которая догоняет  даже  на
небе. Все это пересказывалось, будто сказки Шехрезады,  и  более  охотно
теми, кто первым нарушал законы.
   Вельможи  грызлись  за  собственность  и  роскошь,  пренебрегая  даже
свободой, ползая перед султаном и визирями, жить  с  честью  -  означало
платить за роскошь, а платить можно было, лишь воруя.  Воровство  обрело
невероятные размеры. Чем более  высокое  положение  занимали  люди,  тем
больше воровали. Султан знал об этом, но ничего сделать не  мог.  Ловили
мелких преступников, жестоко наказывали. Делали это крупные воры, в душе
жестоко  приговаривая:  "Не   попадайся!"   Богатство   несовместимо   с
милосердием.
   Одни лишь Топкапы съедали за год на 70  тысяч  дукатов  мяса,  на  30
тысяч дукатов рыбы, сжигали на 20 тысяч дукатов  масла  в  светильниках.
Какое государство могло выдержать такие расходы?
   Почти все считали свое положение слишком  низким  для  себя,  потому,
будто ядовитое зелье,  разрасталось  доносительство,  ибо  каждый  хотел
столкнуть того, кто выше, и занять его место.
   Все должности продавались. Продавали все, начиная с великого  визиря.
Султан тоже продавал бы, но у него боялись покупать.
   За все должны были расплачиваться завоеванные!
   Когда Сулейман после смерти Яноша Запольи  снова  пришел  в  Венгрию,
чтобы наконец захватить под свою власть  всю  эту  богатую  землю  между
Дунаем и Тиссой, он спросил своего великого муфтия:
   - Кто наибольший добродей на этом свете?
   - Его величество падишах, - ответил мудрый Абусууд.
   - Нет, величайший добродей на этом свете райя, которая сеет, и  жнет,
и всех нас кормит плодами своего труда.
   По  указанию  султана  Абусууд  немедленно  сложил  фирман  о  народе
Венгрии:
   "Во имя бога, владетеля небес и земли и всего сущего на них  -  а  он
всемогущий - Их  Величество,  властелин  лица  Земли,  халиф  посланника
господнего всех миров, распространитель правил светлого божьего  закона,
утвердитель основ истинной  веры,  провозвестник  высочайших  слов,  тот
который поднял знамена исламской веры до  высочайших  вершин,  властелин
государств этого мира, сень божья над всеми народами, завоеватель земель
Востока и Запада, победитель с помощью бесценного бога, носитель  звания
великого имама и  пресветлый  повелитель,  садовник  великого  халифата,
самый  старший   над   самыми   старшими,   самый   справедливый   среди
законодателей, десятый среди османских султанов, карающий  меч  в  руках
тех, кто карает, властелин арабов, персов  и  ромеев,  могучий  защитник
уважаемых двух святынь, возвышенных и сверкающих Двух Городов - Мекки  и
Медины,  султан,  сын  султана,   султан   Сулейман-хан,   сын   султана
Селим-хана,  -  пусть  продлится  его  властелинская  поросль   до   дня
воскресения и  пусть  пользуются  его  справедливыми  законами  во  всех
странах население четверти Земли!
   С божьей помощью изволили завоевать и поразить область Буды. И  когда
настала  потребность  проявить  справеливость,  провозглашена  была  эта
блестящая заповедь и фирман, который даст прекрасные плоды для всей райи
и всей берайи.
   Все жители названной области остаются на своих местах. В их  жизнь  и
челядь пусть никто не вмешивается. И движимое имущество,  находящееся  в
их руках, и их дома, магазины и другие здания, которые есть в городах  и
селах, и виноградники и сады, разведенные ими, - есть их мульк  (частная
собственность). Могут делать  с  ними  что  угодно:  продавать,  дарить,
отчуждать другим способом. Все это в их руках. А когда  они  умрут,  все
переходит в мульк их  сыновьям.  Упомянутое  имущество  пусть  никто  не
трогает, кроме законной дани от их виноградников и садов.
   И нивы, которые они вспахивают и засевают, также пусть остаются в  их
руках. Но они не являются их  мульком,  как  упомянутое  имущество.  Они
наряду  с  другими  государственными  землями  в  богохранимой  империи,
известными  под  названием  мерийская   (обложенная   налогами)   земля,
пребывают под верховной властью государственной мусульманской казны.  Во
владении райи земля пребывает в  виде  займа  (аренды).  Они  из  разных
злаков сеют и жнут все, что  хотят,  дают  из  этого  харадж,  именуемый
десятиной, и другие дани, а сами используют землю как  угодно.  И  чтобы
земля не стала пустошью, пусть пашут, сеют  и  обрабатывают  и  исправно
платят дань, и пусть никто им не мешает и не трогает  их.  И  так  пусть
продолжается до их смерти, а когда умрут, на их место встают их  сыновья
и содержат землю, как сказано выше, - а всевышний бог знает больше всех,
и его наставления самые древние".
   Было, наверное,  лишь  одно-единственное  существо  в  этой  огромной
империи, которого не касались Сулеймановы законы, были для  него  словно
марево в пустыне, словно мрак над  морской  пучиной,  словно  волна  над
мраком, а над  ней  облако  или  птицы,  летящие  рядами,  недостижимые,
неисчислимые и неуловимые, как прах развеянный.
   Роксолана. Великая султанша Хасеки.
   Что ей все Сулеймановы кануны, если нельзя уничтожить самый страшный,
оставленный  Фатихом:  пусть  власть  унаследует  самый  достойный   для
сохранения единства, порядка и  мира  в  государстве,  убив  всех  своих
братьев с их  детьми,  внуками  и  правнуками  мужского  пола.  А  самым
достойным,  будто  у  древних  евреев  из  Библии,  непременно  считался
перворожденный, самый старший -  Мустафа.  Ее  же  сыновья  должны  быть
убитыми. И ни уничтожить, ни  забыть,  ни  изменить  закон  Фатиха  было
невозможно, ибо он стал уже обычаем, а согласно обычаю давность  и  есть
наивысшая сила.
   Роксолана ждала, когда  сможет  превзойти  даже  эту  страшную  силу.
Иногда ловила себя на мысли, что становится похожей на  валиде.  Горькая
улыбка на устах, пересохшие, почти черные губы. А в душе? Тьма сгущается
все больше и плотнее. Неужели султан не видит состояния ее души?
   А Сулейман упрямо не хотел  даже  слушать  о  каких  бы  то  ни  было
изменениях в законе Фатиха, но и не провозглашал наследника трона. Время
от времени вел осторожные беседы с великим муфтием, ждал, чтобы тот  дал
какой-нибудь совет, исходя из очевидности и подлинного положения  вещей.
Мустафа перворожденный, но и только. Откололся от  своего  отца,  держит
возле себя свою мать, словно  хочет  бросить  вызов  падишаху,  выразить
перед всеми свое несогласие  с  его  действиями.  Право  на  трон  имеют
сыновья Хасеки, которая стала душой и сердцем султана. Он не хочет  быть
похожим на того греческого бога, который пожирал своих сыновей, но также
не может пренебречь законом великого Фатиха. Где выход? Как  согласовать
закон с очевидностью?
   Абусууд тоже осторожно, намеками, притчами давал понять султану,  что
право все же за Мустафой. Законы несовместимы с сердцем.  Они  не  имеют
сердца. Они выше всего,  даже  государства,  которое  существует  только
благодаря существованию законов. Мустафу уже знают все правоверные,  все
бейлербеи, бейлербеги, паши, янычары, доблестное  мусульманское  войско.
Не одно лишь первородство, но и личные достоинства говорят  за  шах-заде
Мустафу. С трех лет в пренебрежении и унижении, в отдалении от  Топкапы,
собственно, был изгнанником вместе со своей  матерью,  но  впоследствии,
выделяясь своим  умом,  обхождением,  благородством,  завоевал  уважение
вельмож, янычар, войска, всех честных мусульман.
   Султан не отрицал высоких достоинств  своего  самого  старшего  сына,
даже гордился им (его кровь, кровь Османов!). И все  еще  не  переставал
надеяться,  что  в  Мустафе  заговорит  достоинство  самое   высокое   -
благородство и самопожертвование - и он добровольно отречется от трона в
пользу сыновей Хасеки.
   Но Мустафа заупрямился. За него стоял закон, и кто хочет обидеть его,
пусть изменит закон, а там еще видно  будет,  что  из  этого  получится.
Между отцом и сыном нарастала  тяжкая  вражда,  за  которой  со  страхом
следили две женщины -  Роксолана  и  черкешенка  Махидевран,  и  обе  не
отваживались вмешаться ни действием, ни словом, одна проклинала  в  душе
закон, а другая всей душой возлагая на тот же закон все надежды.
   Но если неуступчивым был Мустафа,  то  Сулейман  проявлял  твердость,
присущую  Османам.  Он  упорно  не  называл   наследника   трона,   хотя
шейх-уль-ислам и намекал ему, что это необходимо сделать для спокойствия
в государстве.
   Роксолана молчала. Неопределенность раздирала ей сердце, но лучше  уж
неопределенность, при которой  еще  сохраняется  капелька  надежды,  чем
безнадежность, чем обреченность.
   Боль, жалость, ужас и чувство тяжкой вины. Зачем дала им жизнь? Чтобы
теперь так терзаться? Спасала себя, свою жизнь,  сыновья  были  для  нее
будто ступеньки  золотой  лестницы,  по  которой  взбиралась  из  бездны
небытия.
   А что теперь? Что?
   Да  будут  прокляты  все  законы,  установленные  этими   меднолицыми
султанами!

ДАМАТ

   Где найти верного  и  одновременно  способного?  Сулейман  первым  из
султанов  поднял  должность  великого  визиря  на  высоту  чуть  ли   не
султанского трона, надеясь, что этим возвеличит власть падишаха,  словно
бы усилит ее. Как на небе солнце и луна ходят в паре,  так  и  на  земле
возле султана должен был  ходить  человек,  который  отражал  бы  сияние
своего властелина, не давая ему  впустую  рассеиваться  в  пространстве.
Казалось, что верный Ибрагим будет незаменимым спутником на  всю  жизнь,
но тому захотелось самому стать солнцем, луной быть надоело, считал  это
унизительным и умаляющим его достоинство, - Ибрагима пришлось убрать.  А
где взять луну для  своего  султанского  неба,  чем  заполнить  пустоту,
которую сам создал и которая  всем  видна?  Аяз-паша  не  был  светилом.
Какой-то темный клубок на небосклоне власти,  без  сияния,  без  разума,
одна лишь верность.
   После смерти Аяз-паши  великим  визирем  стал  Лютфи-паша,  настоящий
османец,  к  тому  же  султанский  зять,  он  имел  преимущество  и  над
восьмидесятилетним  евнухом  Сулейман-пашой,  и   над   свежеиспеченными
визирями Рустем-пашой и Хусрев-пашой, вчерашним румелийским беглербегом.
Все, кроме Лютфи, были рабами, чужеземцы - эджнеми, люди  неполноценные,
случайные, и он, презрительно  морщась,  назвал  зал  заседаний  визирей
Куббеалты невольничьим рынком. Не боясь  присутствия  самого  Сулеймана,
великий визирь без всякой видимой причины процитировал слова  сына  Руми
Султана  Веледа:  "Безродные   будут   великими,   а   должности   самые
значительные достанутся  людям  ничтожным".  Султан  по  своей  привычке
сделал вид, что не слышит, визири вынуждены были молчать. Только  Рустем
пробормотал себе под нос: "И я был бы таким умным,  ездя  на  султанской
сестре, как на лысой кобыле".
   И неожиданно - свадьба Рустем-паши с султанской дочерью Михримах, и в
диване стало сразу два царских зятя.
   Лютфи-паша, то ли поддавшись науськиваниям жены своей Хатиджи, то  ли
без чьих бы то ни было наговоров, вопреки своему довольно  острому  уму,
загорелся желанием превзойти Рустем-пашу, который,  недавно  приехав  из
далекого Диярбакыра, с такой решительностью  нырнул  в  недра  Стамбула,
нырнул с голыми руками, уже имея в руках султанскую дочь.
   Лютфи-паша приписывал Рустему качества, которых  у  него  никогда  не
было. Первоначально тот руководствовался вовсе не намерением во  что  бы
то ни стало выслужиться, выскочить наверх. А просто  поддался  привычке,
выработавшейся в нем в то время, когда  он  сидел  в  далеком  санджаке,
полном  непокоренных  племен.  Там  всегда   что-то   бурлило,   горело,
бунтовало, восставало. И молодой санджакбег,  проклиная  все  на  свете,
хватал своих головорезов и бросался туда, где был самый  большой  огонь,
самая большая схватка, самая большая заваруха. Когда прибыл в Стамбул  и
увидел пожар, не раздумывая, кинулся туда,  вовсе  не  предполагая,  что
добудет из огня и пламени не только хвалу,  но  и  жену.  Сам  удивлялся
своему успеху, мрачно насмехался над  самим  собой:  "Молодец  стремится
туда, где родился, собака - туда, где будет сытой".  Про  Лютфи-пашу  он
сказал, как только засел в  диване  между  тремя  другими  визирями,  за
спиной которых  стояли  целые  кладбища  и  текли  реки  крови:  "Сквозь
увеличительное стекло он мог бы показаться даже величественным".
   Каждый из визирей размахивал саблей чуть  ли  не  с  детства.  И  вот
домахались до самого султанского дивана, а у  этого  костистого  босняка
только и заслуг было, что умел угодить Сулейману,  седлая  его  коня,  а
теперь ко времени прискакал на стамбульский пожар,  чтобы  выхватить  из
жара и пыла дочь самого падишаха.
   Великий визирь  Лютфи-паша  со  всей  несдержанностью,  которая  была
присуща ему в делах разумных и делах дурных, погрузился в темные глубины
столицы, оттесняя и главного кадия Стамбула, надзиравшего за порядком  в
городе, и эфенди румелийского беглербега, поставленного для  надзора  за
кадием. Мусульманская душа великого визиря  пришла  в  ужас  от  зрелища
стамбульского дна. На диване Лютфи-паша, воздев руки, восклицал:
   - О шариат! О вера!
   Он  обнаружил,  что   шариат   нарушается   постоянно,   повсеместно,
преступно. В  участке  Коджа  Нишаджи  варили  бузу,  которой  упивались
правоверные. В Псаматье была целая улица, Шаран Сокаи, где  непристойные
танцовщики - кьёоребе - завлекали правоверных в  бузни,  там  же  тайком
продавали пьянящую гамиз ве арак и между пьяницами - о аллах! -  с  утра
до поздней ночи вертелись гулящие женщины! Субаши,  который  должен  был
наблюдать за порядком, возле мечети Эюба укрывал преступников, потаскух,
всюду бесчинство, вино, разврат.
   Сулейман-паша и Хусрев-паша молча  прикрывали  веками  глаза,  то  ли
разделяя возмущение великого визиря, то  ли  пропуская  его  слова  мимо
ушей. Рустем  откровенно  насмехался  над  такой  рачительностью  визиря
Лютфи-паши. Нужно быть последним дураком, чтобы поучать  самого  султана
только  потому,  что  ты  женат  на  его  сестре.  Между  султанами  нет
родственных уз. Имей только голову на плечах! Все знали, что бузу  варят
испокон веков, потому бузни были разрешены султаном и  для  надзора  над
ними выделен шехир субаши. Знали, что по Стамбулу  развозят  в  бурдюках
вино, которое имели право пить и продавать  только  иноверцы,  платившие
султану особый налог.  А  уж  если  человек  платит  налог  и  укрепляет
государство, то пользы от  него  больше,  чем  от  визиря,  подрубающего
ветку, на которой сидит. Рустем привел хадис:  "Бог  сдерживает  большее
число людей благодаря султану, чем благодаря Корану". Но этим  рассердил
Лютфи-пашу еще сильнее.
   - Думаешь, если спишь с султанской дочерью,  тебе  позволено  топтать
все святое? - кричал великий визирь.
   - Да какое там спанье! Не до жены  мне  было,  -  невесело  отшутился
Рустем. - Во время свадьбы гашник так завязал мне шаровары, что я  целый
месяц не мог исполнить свой долг...
   - Я не позволю смеяться в диване!  -  наступал  на  него  разъяренный
Лютфи-паша.
   - Да разве я не знаю, что это грех? Туркам  некогда  смеяться  -  они
должны воевать.
   Лютфи-паша свирепствовал не  только  в  диване.  В  Стамбуле  начался
настоящий ад. Суда, привозившие вино из Мореи и Кандии, сжигали вместе с
экипажем. Пьяницам заливали глотки расплавленным  свинцом.  Жен-изменниц
зашивали в кожаные  мешки  и  бросали  в  Босфор.  Мужчин,  уличенных  в
прелюбодеянии, казнили без суда. Вылавливали  гулящих  и  публично  дико
издевались над ними. Лютфи-паша дошел в своей чрезмерной услужливости до
того,  что  составил  список  прославленнейших  проституток  Стамбула  и
передал его султану. Султан не  верил  собственным  глазам:  Араб  Фати,
Нарин, Карат, Нефесе, Этли Асес, Маруфе Камар, Батаглу Гинич. Как  смеет
этот  человек  утомлять  пресветлые  глаза  падишаха  какими-то  низкими
именами? Может, он перепутал султанский диван с театром  Кара-Гьёз,  где
имам, хатиб, муэдзин и бекчи всегда  собираются  вместе,  чтобы  поймать
неверную жену? Гнев и презрение султана были столь безмерны, что  он  не
захотел даже видеть великого визиря, а передал Хатидже, чтобы она  уняла
своего мужа. Вот тогда Лютфи-паша и набросился с кулаками на  султанскую
сестру, от которой его с трудом оттащили евнухи.
   На диване государственную печать у  Лютфи-паши  отобрали  и  передали
евнуху Сулейману-паше. Рустем стал вторым  визирем.  Лютфи  отправили  в
пожизненную  ссылку,  и  Хатиджа  снова  стала  то  ли  вдовой,  то   ли
разведенной.
   Так в диване оказался только один султанский зять, и с  тех  пор  уже
никто за глаза не называл Рустем-пашу иначе, как только дамат-зять.  Его
возненавидели вельможи,  янычары,  простой  люд  так  же,  как  когда-то
ненавидели  Роксолану,  приписывая  ей  колдовские  чары.  Теперь   злым
волшебником считали уже вчерашнего конюха. Говорили: "Спит на конюшне, а
во сне видит себя  великим  муфтием".  Все  это  доходило  до  него,  он
смеялся: "Не великим  муфтием,  а  великим  визирем.  Переделаем  туркам
пословицу, ибо разве у них не начинается все  с  коня  и  конюшни?  Конь
всегда впереди воза, султан - впереди люда,  следовательно,  султан  как
конь, а конюх если и не впереди султана, то уж рядом  наверняка".  Поэты
писали и распространяли о нем едкие эпиграммы и  сатиры.  Рустем  навеки
возненавидел поэтов и любое письмо  с  укороченными  строчками.  "Пустые
слова чрева не наполнят", - презрительно цедил он сквозь  зубы.  Его  не
любили, но боялись, потому что он никого не щадил, и горе было тому, кто
попадал Рустему на язык. Этот человек не знал доброты, не ведал жалости,
не верил в красоту и, может, в самого бога, знаясь только с шайтанами.
   Султан когда-то обедал чаще всего с Ибрагимом  и  визирями,  потом  с
Хасеки, а теперь стал устраивать обеды с султаншей,  на  которые  каждый
раз  приглашал  кого-нибудь  из  самых  приближенных.  Для   этого   все
придворные должны были собираться перед дверью в покои  Фатиха,  высокие
государственные мужи толпились в узком проходе, наступая друг  другу  на
ноги,  сопя,  потихоньку  бранясь,  обливаясь  холодным  потом   страха.
Кизляр-ага выкрикивал имена тех или других счастливцев, потом с грохотом
закрывал дверь  под  носом  у  всех  остальных.  Даже  визирей  не  всех
выкрикивали, оставляя без внимания то одного, то другого.
   - Ну, кого сегодня забудут? - потирал руки Рустем, пробиваясь вперед,
заранее зная, что без его острот султану и ложка в рот не полезет.
   На обедах присутствовали шах-заде Баязид и Джихангир, которых  султан
еще держал при себе. Иногда приезжал из Эдирне Мехмед, любимец Роксоланы
и Сулеймана,  садился  возле  падишаха,  тонкий,  огненноокий,  нервный.
Посматривал на всех так остро, что умолкал даже Рустем. Селим и  Мустафа
приехали из своих провинций  под  новруз.  Селим  всюду  возил  с  собой
какого-то Мехмета, который взят был в Топкапы еще маленьким,  чтобы  его
наказывать, если шах-заде Селим ленился и не учил Коран.  Так  вот  этот
Мехмет и жил  возле  султанского  сына,  получив  прозвище  "Мехмет  для
битья". За обедом его сажали напротив Селима. Тот бросал в лицо  Мехмету
кости, швырял посуду, хохотал, кричал слугам: "Уберите с глаз  моих  эту
рожу!"
   Мустафа был солидный, холеный, белотелый, держался, будто  султан,  и
Рустем сразу же пустил про него остроту: "Главное не в том, что говорит,
а в том, что он очень красиво шевелит губами, когда говорит".
   Султанский  зять   словно   бы   вознамерился   превзойти   в   своей
безнаказанности любимого Сулейманова шута Инджирличауша,  который  дошел
до того, что однажды подстерег  султана  в  темных  дворцовых  проходах,
бросился обнимать и целовать его,  а  когда  тот  возмутился,  сказал  в
оправдание: "Простите, мой падишах, я думал, это султанша Хасеки!"
   Но ведь Инджирли простой шут, а этот визирь Высокой Порты. Но  что  с
него возьмешь, если он зять? Одним словом, дамат. Ненавидели  за  глаза,
ненавидели и в глаза, но охотно смеялись над его беспощадными остротами.
Лучше смеяться еще до того, пока он что-нибудь скажет, чем потом,  когда
смеяться, может, и не захочется.
   Все надеялись, что Рустем сломает себе  шею  в  первом  же  серьезном
деле, ибо ломались и не такие шеи. А  поскольку  самым  серьезным  делом
считалась для османцев прежде всего война, то и ожидали  с  нетерпением,
когда же  султан  снова  отправится  в  новый  поход  со  своими  новыми
визирями.
   Пока султан сидел в столице, его санджакбеги и великий  капудан-паша,
гроза морей  Хайреддин  Барбаросса  вели  непрерывные  войны  в  Сербии,
Славонии,  Боснии,  против  Алжира,  Прованса,  Венеции,  Португалии   и
Испании. Вместо  одной  большой  войны  Сулейман  окружал  свою  империю
очагами войн маленьких, чтобы его верным акинджиям было где погреть свои
загребущие руки и чтобы они не обрастали жиром лености.
   Мчались в Стамбул гонцы с радостными вестями о победах, плыла добыча,
тысячи  рабов  наполняли  невольничьи  рынки,   безбрежно   и   безмерно
разрасталась империя, но хмурый взор  султана  упорно  сосредоточен  был
только на одной  земле,  которая  привлекала  его,  засасывала,  подобно
дунайской трясине под Мохачем, где он потопил венгерское  войско  с  его
незадачливым королем. Земля эта была  Венгрия.  Земля,  расположенная  в
самом сердце Европы,  казалась  Сулейману  золотым  ключом,  которым  он
наконец отопрет таинственный замок владычества этим континентом, и тогда
османская волна зальет все его  поднебесные  горы,  плодородные  долины,
богатые города, над  которыми  витают  тысячелетия  славы,  богатства  и
красы. Мысленно повторял выдуманный султаном Веледом (но какой же грозно
привлекательный!) хадис: "У меня есть  войско,  которое  я  поставил  на
Востоке и назвал турками. Я вложил в них мой гнев и ярость, и всюду, где
какой-нибудь человек или народ нарушит мои законы, я  напускаю  на  него
турок - и это будет моя месть..."
   Вся вина венгров была в том, что они заняли такую сердцевину земли  и
сделали это задолго до турок, хотя, как  свидетельствовали  предания,  в
седую древность вместе с турками вышли из Турана  в  поисках  счастья  и
простора.
   Поставленный Сулейманом над Венгрией король Янош  Заполья  так  и  не
смог навести порядок в этой расчлененной, растерзанной земле.  Всю  свою
жизнь истратив на упорное продвижение  к  высшей  власти,  Заполья  даже
жениться не смог за свои шестьдесят лет и теперь неожиданно  стал  одним
из желаннейших женихов. Австрийский король Фердинанд норовил  выдать  за
старого Заполью одну из своих многочисленных принцесс, чтобы прибрать  к
рукам всю Венгрию, а с другой  стороны  пристально  следил  за  Австрией
мудрый и осторожный польский король  Зигмунт,  который  успел  опередить
Фердинанда и отдал Яношу Заполье свою дочь Изабеллу в  надежде  ублажить
этим султана и заключить с ним вечный мир.
   Против Запольи взбунтовался эрдельский воевода Стефан Майлат, который
не побоялся самого Сулеймана, укрыв у  себя  два  года  назад  разбитого
султаном молдавского господаря Петра Рареша. По дороге на Эрдель Заполья
смертельно заболел. Полумертвый, узнал он от гонца, что в Буде  королева
Изабелла родила ему сына. Король-неудачник еще  успел  приказать,  чтобы
назвали сына Яношем-Сигизмундом, и послал  канцлера  Стефана  Вербеци  в
Стамбул просить, чтобы султан взял под свою высокую руку малого короля.
   Сулейман принял Вербеци, вопреки своему обычаю, не мешкая, потому что
гонцы, опередив  венгерского  канцлера,  уже  принесли  весть  о  смерти
Запольи. Он сказал, что признает за сыном Изабеллы все  права,  которыми
располагал его отец, когда убедится, что тот в самом деле родился, а  не
выдуман венграми. В Буду был послан  султанский  чауш,  который  посетил
королеву,  и  она,  заливаясь  слезами,  подала  османцу  завернутого  в
шелковые пеленки и меха горностая сиротку-короля. Турок приложил руку  к
груди, упал на колени, поцеловал ногу младенца и во имя великого султана
поклялся, что никто другой, кроме сына короля Яноша,  никогда  не  будет
владеть Венгрией, ибо таково желание аллаха.
   Султан собирал войско для похода в Венгрию. Во  все  концы  помчались
гонцы, извещая спахиев, в султанских оружейнях отливали пушки и  ядра  к
ним, янычары точили сабли, дюмбекчи сушили барабаны, шились тысячи новых
зеленых и красных знамен.  Ничто  не  могло  остановить  страшную  силу,
которую Сулейман намеревался снова двинуть на поля Венгрии, на ее сады и
виноградники. Но тут  с  востока  начали  поступать  тревожные  вести  о
волнениях среди кочевых племен. Племя гермиян возле Ладыка заняло проход
в горах и  грабило  караваны  и  всех  путников.  Туркменские  кочевники
набрались такой  наглости,  что  выкрали  коней  под  Манисой  у  принца
Мустафы, когда тот  выехал  со  своим  двором  на  охоту.  В  Диярбакыре
взбунтовались племена курдов, этих удивительных людей, которые, несмотря
на свою бедность, граничившую с нищетой, никому  не  покорялись,  упорно
добиваясь независимости.
   Получалось так, что в Диярбакыр  для  укрощения  восстания  джимри  -
ничтожного сборища  дикого  люда  -  должен  был  отправляться  один  из
султанских  визирей,  а  поскольку  Рустем-паша  еще  недавно  был   там
санджакбегом  и,  как  видно,  не  сумел  укротить  курдов,  то   самому
последнему дураку было ясно: дамат возвратится туда, откуда прибыл!
   Нескрываемая радость воцарилась даже среди тех, кто никогда  в  глаза
не видел Рустема. На диване равнодушный ко всему Хусрев-паша, страдавший
какой-то неизлечимой болезнью, вяло поинтересовался у Рустема:  "Тебя  в
самом деле  посылают  в  Диярбакыр?"  А  великий  визирь  Сулейман-паша,
заметив, как Рустем глазами ищет щипцы, чтобы  расколоть  грецкий  орех,
зачерпнул полную горсть орехов, набил ими рот, начал разгрызать  зубами,
приговаривая с вытаращенными от удовольствия глазами: "Вот как надо! Вот
как!" Рустему было тридцать  пять  лет,  Сулейман-паше  восемьдесят.  Но
дамат не смутился.
   - Мои кости крепче ореховой скорлупы, - понуро улыбнулся он.
   А сам, собственно, был  уже  подготовлен  к  добру  и  злу:  спишь  с
султанской дочерью - так знай, что придется за  это  расплачиваться.  Из
наслаждения возникает долг. Да еще и неизвестно, где  лучше  -  рядом  с
султаном, который щедр на милости,  но  еще,  наверное,  более  щедр  на
наказания, или же у самого черта в зубах.
   Отправляясь в походы, Сулейман никогда не брал на  себя  командование
войском, каждый  раз  назначал  сераскером  великого  визиря.  Это  было
довольно удобно, потому что все  неудачи  падали  на  сераскера,  успехи
принадлежали султану. С Ибрагимом он испытывал больше неудач, чем побед,
Аяз-паша так и не возглавил  войско  ни  разу,  Лютфи-паша,  готовясь  к
званию великого визиря, пробовал проявить свои способности в  походе  на
остров Корфу, но, кроме позора, не добыл ничего. Теперь, судя по  всему,
сераскером должен был идти на Венгрию престарелый  евнух  Сулейман-паша,
который всю свою долгую и мрачную жизнь провел на Востоке, был коварным,
хищным, кровожадным,  но  еще  ни  разу  не  сталкивался  с  рыцарством,
открытым почти до самозабвения, и отвагой не слепой,  не  фанатичной,  а
просветленной разумом и любовью к родной земле. И хотя никто не верил  в
таланты старого толстого евнуха, но говорилось о нем сочувственно,  даже
с уважением, потому  что  он  своей  толстой  тушей  заслонил,  оттеснил
ненавистного дамата и тому уже не было  места  рядом  с  падишахом.  Так
пусть уезжает туда, откуда приехал,  пусть  погибнет  в  голых  курдских
горах, среди острых камней и пропастей, где вытанцовывают его  братья  -
шайтаны.
   Вот тогда позвала Рустема к себе султанша Роксолана.
   С тех пор как он стал султанским зятем -  даматом,  еще  ни  разу  не
оставался с глазу на глаз с всемогущей султаншей, хотя и думал об  этом,
потому что она была здесь,  кажется,  единственным  человеком,  которого
побаивался, в особенности памятуя о своей  неуклюжей  старательности  на
пожаре. Из-за него погиб тогда молодецкий  Байда,  и  Рустем  знал,  что
Роксолана никогда не простит ему этой смерти. Все можно  возместить,  но
смерть - чем ты ее возместишь? Хотя и сказано, что у мертвых ни  друзей,
ни товарищей, но по всему видно, что султанша навсегда  приняла  в  свое
сердце этого Байду, не спрашивая даже его согласия, так как был для  нее
живым воплощением навеки утраченной родины. Соловей  будет  вздыхать  по
отчизне даже в золотой клетке. Это он, Рустем, мог забыть и род свой,  и
землю, променяв все бог весть на какие  выгоды,  успокоившись  от  одной
мысли, что две бараньи головы не сваришь в  одном  горшке.  Но  ведь  не
равняться же ему с этой вельможной женщиной,  загадочно-недоступной  для
всех, всемогущей, как сам султан, но в то же время нежной, как солнечный
луч, и чуткой, как влюбленный соловей.
   Неуклюже, боком, задевая за косяки своим жестким  от  золотого  шитья
визирским  халатом,  чуть  ли  не  отталкивая  неотступного   кизляр-агу
Ибрагима, втиснулся Рустем в маленький покой Фатиха,  почти  задохнулся,
увидев на белом  атласном  диванчике  Роксолану,  закутанную  в  пестрые
шелка, опасаясь, как бы ее нежная шея не сломалась под  тяжестью  пышных
золотистых волос и драгоценных  украшений  на  них.  Мгновенно  упал  на
колени и так пополз по коврам, когда же поднял перед  султаншей  голову,
то увидел, что здесь есть еще кто-то. Рядом с  ним  был  еще  человек  в
странном, вызывающе богатом одеянии, такой же молодой,  как  Рустем,  но
намного  более  ловкий  и  грациозный,  с  пышными  янычарскими   усами,
остроглазый, красивый.
   - Знаешь Гасан-агу? - спросила султанша.
   Рустем наклонил упрямую голову. Еще бы не знать! Простой янычар, спас
султаншу во время бунта,  в  награду  получил  звание  янычарского  аги,
которое дается  ценой  великой  крови,  затем  было  выдумано  для  него
какое-то особенное звание личного посланника султанши, стал  аталиком  -
воспитателем шах-заде Баязида.  С  султанского  ложа  в  жены  ему  была
подарена белотелая одалиска, что, по мнению Рустема, не  было  такой  уж
радостью, ибо это все равно что жениться на белой корове. Если бы это не
при султанше, визирь непременно прищурил бы глаз и поиздевался над  этим
янычариком: "Ну как, уже отелилась твоя белая корова?" Но  здесь  должен
был молчать и изо всех сил выказывать внимание и покорность.
   - Гасан, - спокойно промолвила Роксолана, - подай ему вон то.
   Гасан-ага неторопливо взял с  низенького  столика  небольшой  свиток,
замотанный в  зеленый  шелковый  платок,  подал  Рустему.  С  надлежащей
почтительностью, нужно сказать, но к кому -  к  визирю  или  к  султанше
прежде всего? - Рустем держал свиток и не знал, что с ним делать.
   - Разверни, - велела Роксолана.
   Он долго разматывал платок, путаясь в тонком шелке своими костлявыми,
более  привычными  к  ремням  пальцами.  Размотал  -  бумаги.   Какие-то
послания,  грамоты.  Дорогая  бумага,  дорогие  чернила,  печати.  Молча
взглянул на султаншу. Что это такое?
   - Почитай, - снова велела она.
   Рустем пошелестел одной грамотой, другой,  третьей.  На  всех  печати
шах-заде Мустафы. Письма к санджакбегам Сиваса, Диярбакыра, Болу, Коньи.
Сплошь из вопросов. Какие изменения приветствовали бы в империи? Как  вы
относитесь ко мне? Будете ли  верными  мне?  Против  кого  прежде  всего
необходимо направить силу исламского войска? Что вы думаете о чужеземцах
в Стамбуле?
   Все это трудно было взять в толк даже Рустему с его острым  умом.  Он
растерянно взглянул на султаншу.
   - Читай еще, - велела она.
   Он продолжал читать. Мустафа спрашивал у начальников племен  минбаши,
какое им необходимо оружие. Писал янычарам в  Стамбул,  называя  империю
оскопленной (намек на великого визиря-евнуха), и спрашивал, долго ли они
будут все это терпеть.
   Дерзкие письма, за которыми улавливался  звон  оружия.  Если  это  не
подделка, тогда что же это?
   - Страшно, визирь? - жестко спросила Роксолана. - Ты побледнел, читая
эти послания. А что же делать мне? У меня побледнела душа!  Мои  сыновья
не ждут  смерти  великого  султана,  они  наслаждаются  жизнью  под  его
благословенной тенью, а сын этой черкешенки уже с малых лет ждет  смерти
своего отца и всех своих братьев, ибо только эта  смерть  открывает  ему
путь к престолу, а его матери дает возможность возвратиться в Топкапы  и
занять покои  валиде.  Сын  черкешенки  потерял  терпение,  он  начинает
верить, что султан Сулейман не умрет никогда, и он не  ошибся,  ибо  так
оно и будет, по  крайней  мере  для  самого  Мустафы!  И  эта  ничтожная
Махидевран никогда не ступит  за  ворота  великого  дворца,  потому  что
изгнанные султанши не возвращаются, не возвращаются! Но где же были  вы,
визири,  опора  трона,  вернейшие  люди  падишаха?  Почему  не   поймали
преступную руку, почему не заметили, не разоблачили, не перехватили,  не
защитили? Почему?
   Рустем не привык, чтобы на него  нападали.  Защищаться  не  умел,  не
любил, а тут и защищаться не  приходилось.  Всегда  считал  всех  вокруг
дураками, теперь не мешало и самому прикинуться дураком. Да и было перед
кем - перед самой султаншей!
   - Ваше величество! Ну какие же из нас  визири?  Сулеймана-пашу  слуги
полдня поднимают с постели, а вторую половину он думает лишь о том,  как
будет укладываться в постель своей тушей. Хусрев-паша не успевает съесть
какой-то кусок, как он из него выходит, не задерживаясь  и  не  оставляя
никакой поживы. Он ждет, когда уж умрет от голода, и мы ждем,  когда  он
умрет, чтобы освободил место для кого-нибудь другого. Четвертого  визиря
султан назвать не хочет, колеблясь между  двумя  молодыми  проходимцами,
взятыми еще  из  пажей  покойного  Скендер-челебии  после  его  казни  в
Багдаде, - между Ахмед-пашой и Мехмед-пашой Соколлу. А я - взгляните  на
меня, ваше величество, хотя я и зять ваш, но голова у меня из одних лишь
костей, как у коня, только у коня и кости умнее,  потому  что  он  умеет
подставлять спину, я же не умею и этого.
   - Не умеешь подставлять спину, придется подставлять голову,  -  резко
промолвила Роксолана, не поддаваясь на мрачные шутки Рустема. - Как  это
так получается, что при дворе тысячи  дармоедов,  а  спасать  султанскую
власть от опасностей должен один лишь Гасан-ага?
   - Гасан-ага? - Рустем лишь теперь  вспомнил  о  доверенном  султанши.
Выходит, этот человек здесь не для того лишь, чтобы подать ему свиток  с
письмами Мустафы. Подает то, что сам и раздобыл.
   - Как же Гасан-ага раздобыл все это добро, ваше величество?
   Она кинула на Рустема взгляд, от которого холодеет сердце.
   - Как? А ты не знаешь? За золото, которое вы  гребете  из  султанской
сокровищницы и все  прячете  под  себя.  А  его  надо  пускать  на  дела
государственные. Платить там, где это нужно. Все покупается и продается.
Продаются даже оракулы, что доказали когда-то  лидийские  цари  Мемнады,
подкупая дельфийскую пифию.
   Что это за дельфийская  пифия,  Рустем,  разумеется,  не  знал.  Знал
Коран, которому его обучали еще малым мальчиком, вбивая в его  стриженую
голову верность  исламу  и  новым  хозяевам,  знал  оружие,  жестокость,
неволю, суровую жизнь и коней. Правда, Пифией звали кобылу,  на  которой
он когда-то учил султаншу ездить  верхом.  Кобылу  назвала  султанша,  а
выбрал ее еще жеребенком он. Разбирался в этом в совершенстве.  Хорошего
коня видел с лёту. Глаза поставлены близко, лоб округлый,  как  своды  в
мечети,  взгляд  ясный,  огнистый.  Узкие  губы,  продолговатые  розовые
ноздри, будто у породистой  женщины,  лебединая  шея,  сухопарая  морда,
шелковистая грива, короткая лоснящаяся шерсть, длинный хвост,  а  грудь,
грудь! Как у султанши грудь, рвущая все самые просторные  шелка.  И  эта
женщина - его теща? Надолго ли? На счастье или на беду?
   - Ладно, - вздохнула Роксолана, - кто чего не умеет, тому  уже  и  не
научиться. Не для этого тебя позвала. Хочу, чтобы ты эти письма  передал
его величеству султану.
   - Я? Султану? Но ведь не я же их раздобыл.
   - Скажешь, что раздобыл  ты,  потому  что  знаешь  всех  анатолийских
санджакбегов, жил среди тех диких племен, умеешь находить с  ними  общий
язык, вот потому и попали все эти письма в твои руки.
   Теперь у Рустема уже не было сомнений,  что  его  и  впрямь  отправят
снова в дикие горы, пускай и дальше находит  общий  язык  с  непокорными
племенами. Но перед султаншей не станешь ни вздыхать, ни жаловаться.  Он
склонил мосластую голову в поклоне, дождался, пока  Роксолана  милостиво
кивнула им обоим с Гасаном,  быстро  попятился  к  двери,  протискиваясь
впереди доверенного султанши, которого с огромнейшей охотой разорвал  бы
на маленькие кусочки за его невиданную находчивость.
   И еще неизвестно, как примет эти проклятые письма султан!
   - Хоть расскажи, чтобы я знал, как ты их  добывал!  -  бросил  Рустем
Гасан-аге, когда они вышли от султанши.
   - Рассказать легче, чем добыть, - улыбнулся тот.
   Просила ли Роксолана падишаха  за  Рустема  или  Сулейман  и  сам  не
захотел  подвергать  зятя  людскому   осуждению,   он   принял   решение
неожиданное,  но,  может,  единственно  правильное.  Мустафе  в   Манису
немедленно был послан фирман, согласно которому шах-заде  переводился  в
далекую Амасию, а на его место властелином провинции Сарухан  назначался
Мехмед, старший сын Роксоланы  и,  получалось  теперь,  неназванный,  но
вероятный наследник трона. Фирман об изгнании Мустафы  из  Манисы  повез
сам  великий  визирь  Сулейман-паша,  который  шел  с   войском   против
восставших курдов и одновременно должен был присматривать за шах-заде.
   Рустем посмеивался себе в ус: "Меня  из  Диярбакыра  вырвали,  евнуха
посадили туда, как репу, но разве репа вырастет на камне?"
   Сам же Рустем был назван сераскером похода на Венгрию, и  теперь  уже
над ним насмехались янычары: "Все уже было,  но  конюх  еще  никогда  не
водил нас на войну!"
   Войны, собственно, никакой не было.  Австрийцы,  кинувшиеся  было  на
Буду, испугались османской силы и откатились. Зачинщика  Майлата  выдали
султану никопольский санджакбег Ахмед и Петр  Рареш,  надеявшийся  снова
завоевать благосклонность султана. Закованный в цепи, эрдельский воевода
был отправлен в Стамбул, где его  проглотили  подземелья  Эди-куле.  Тем
временем бесчисленное османское войско окружило Буду, и Сулейман  послал
к  Изабелле  гонцов,  которым  велено  было   передать   королеве,   что
мусульманский закон не разрешает  султану  посетить  ее  лично,  поэтому
пусть пришлет к  нему  сына  в  сопровождении  вельмож,  которые  храбро
защищали столицу от австрийцев.
   Изабелла пережила страшную ночь. Слезы, метания, лихорадочные советы.
Наступал день пятнадцатой годовщины битвы под Мохачем. Что  он  принесет
для маленького короля, для этого невинного дитяти? Наконец  решено  было
выполнить требование султана. Двухлетнего Яноша-Сигизмунда, в  золоченой
люльке, и двух нянек в сопровождении первых людей королевства -  Стефана
Вербеци, Валентина Тереха, Джордже Утешеновича -  привезли  в  роскошный
султанский шатер. Маленький король кричал изо всех сил.  Сулейман  велел
шах-заде Баязиду поцеловать короля. Рустем-паша почтительно  поддерживал
султанского сына.  Как  знать,  может,  поддерживает  будущего  султана?
Сегодня двое детей - один еще младенец, другой, Баязид, хотя и постарше,
но тоже дитя, а завтра один король, а  другой  падишах.  Не  был  ли  он
когда-то вот таким сморкачом (только  не  в  золоченой  люльке  и  не  в
шелковом шатре), а сегодня визирь, сераскер, государственный муж,  и  от
его слова зависит судьба этой земли. Чудеса!
   Не говоря ни слова,  Сулейман  дал  знак  забрать  малыша  и  вернуть
матери.
   На диване был принят совет Рустем-паши: Венгрия между Дунаем и Тиссой
остается турецкой землей (великий муфтий Мехмед Абусууд немедленно начал
составлять султанский фирман о судьбе венгерского райя),  а  Венгрия  на
восток от Тиссы с Эрделем передается  под  власть  Яноша-Сигизмунда  как
ленника султана с  ежегодной  данью  в  десять  тысяч  дукатов.  Великий
нишанджия  Мустафа-челебия  Джелал-заде  написал   синими   и   золотыми
чернилами фирман, который был вручен маленькому  королю.  Султан  клялся
пророком, своими предками  и  своей  саблей,  что  будет  держать  Буду,
охраняя малолетнего  короля,  и  отдаст  столицу,  как  только  настанет
соответствующее время. Когда должно было наступить это загадочное время,
никто не знал, а допытываться боялись. Обещаний Османы не придерживались
никогда, всегда исполняли только угрозы. Тем временем Изабеллу  с  сыном
поместили в Липе над Марошей: безопасней для всех.
   В лагерь к Сулейману прибыли послы от короля Австрии Фердинанда.  Сын
защитника Вены Никола Сальм и прославленный посол Сигизмунд Герберштейн,
который объездил всю Европу, дважды добирался даже до далекой Москвы,  о
чем написал большую книгу.
   Сулейман сидел под золотым чадыром, щит, булава, лук и стрелы  лежали
у его ног как символ могущества,  вельможи  полукругом  стояли  с  одной
стороны - Рустем впереди, с другой  стороны  стояли  имамы  во  главе  с
великим муфтием Абусуудом.
   Молодой  Сальм  почтительно  пропустил   вперед   старого   солидного
Герберштейна, тот опустился на колени перед султаном,  нагибался,  чтобы
поцеловать золотую полу кафтана падишаха, но не  мог  никак  дотянуться,
скосил налитые кровью глаза на толпу вельмож,  уставился  широкой  своей
седой бородой на Рустема, прокряхтел:
   - Да помоги же, ради бога!
   Султан, понимавший по-славянски, еле  заметно  улыбнулся,  наклонился
над послом и протянул ему для поцелуя руку.
   Герберштейн, кичившийся тем, что все его посольства  были  успешными,
самодовольно подумал, что и на этот раз он выйдет победителем, хотя  еще
никому это не удавалось с упрямым турком.
   Двенадцать слуг на увитых позолоченными гирляндами носилках  поднесли
султану  большие  часы,  изготовленные  по  чертежам  самого   покойного
императора Максимилиана. Ученый мастер показал, как нужно заводить  часы
и следить за механизмом. Об этом же говорилось и в книжечке, приложенной
к подарку. Часы указывали время, дни, месяцы и  движение  небесных  тел.
Подарок был в самом деле редкостный и ценный, но все же не стоивший всей
Венгрии, которую взялись выторговать у султана послы, обещая выплачивать
ежегодную дань в сто тысяч дукатов.
   Сулейман подозвал Рустема, велел ему:
   - Скажи им, что если пришли только для этого, пускай идут прочь. А не
уйдут - прогони.
   - Ты ведь славянин, стыдился бы! - попытался  пристыдить  Герберштейн
Рустема, когда тот, добавляя еще кое-что от себя, передал послам веление
падишаха.
   - Ты тоже славянин, а кому служишь? - огрызнулся  Рустем.  -  Оба  мы
изменники, только ты изменяешь за плату, а я за грехи свои, потому что я
не просто визирь и сераскер, а дамат, царский зять!
   Сам не ведая об этом, Рустем почти повторял  слова  султанши  Хасеки,
сказанные когда-то австрийскому послу Ласскому. А может,  рассказал  ему
об этом разговоре сам Ласский, которого султан вез с собой до самой Буды
и только оттуда, старого,  измученного,  больного,  отпустил  умирать  в
родной Краков, проявив неожиданное милосердие. Никто не  смог  объяснить
этот поступок султана, тем более что французский король добивался выдачи
коварного посланника  для  расправы.  Только  Рустем-паша  знал,  почему
Сулейман так размягчился душой.  Ночью  после  того,  как  изгнаны  были
австрийские  послы,  гонец  привез  из  Стамбула  два  письма.  Одно  от
султанши, другое от ее старшего сына Мехмеда.

МЕХМЕД

   Уже с малых лет его влекло на широкие просторы. Он -  в  триумфальной
золотой колеснице (или на черном коне, а конь весь в золоте и  рубинах).
Барабаны    бьют:    там-там-та-та-та.    Гигантское    голубое    небо.
Там-там-та-та-та. И недостижимые  горные  вершины  в  пречистых  снегах.
Тум-тум-тум. По дикой пустыне  -  тысячи  всадников,  тысячи  верблюдов,
черные  слоны  в  золотых  попонах.  Трум-трум-трум.  Мраморный   дворец
(красный мрамор)  на  краю  пустыни,  журчанье  воды,  гибкие  одалиски.
Там-там-та-та!
   От своего  воспитателя,  занудливого  Шемси-эфенди,  отмахнулся,  как
только вылетел на волю из клетки гарема, из-за ворот Топкапы и  переехал
в Эдирне, где был всевластным вали - наместником самого султана. Султану
Сулейману повезло от рождения. Был единственным сыном у Селим-хана, имел
крепкое здоровье, воспитатель ему был назначен еще султаном  Баязидом  -
мудрый Касим-паша, который в дальнейшем стал даже визирем, удержавшись в
диване до глубокой старости.
   Каждому из шах-заде, когда они  покидали  Топкапы  и  отправлялись  в
выделенные  им  султаном  провинции,  сразу   же   предоставлялся   свой
собственный двор: визирь, имам, дефтердар, нишанджия, поэт,  астролог  -
мюненджим, хаваши, янычары  и  конечно  же  гарем,  одалисок  в  который
подбирала сама султанша. Все, будто воинам суджук  в  поход.  Визирем  у
Мехмеда стал один из пажей блестящего дефтердара  Скендер-челебии,  тоже
Мехмед, названный Узун, то есть Длинный. Он отличился  вместе  со  своим
товарищем Ахмедом во время сюннета Мустафы, Мехмеда и Селима, когда  эти
пронырливые  воспитанники   Скендер-челебии   устроили   на   Ат-Мейдане
невиданный огненный  праздник.  Тогда  султан  заметил  обоих  способных
юношей, даровал им титулы беев, после этого уже не отпускал их от  себя,
имел возможность убедиться в  их  мужестве  и  жестокости,  которые  они
проявляли к врагам в битвах, и когда нужно было дать для Мехмеда визиря,
позвал  сына  и  спросил,  кого  бы  он  хотел  взять,  Мехмед-пашу  или
Ахмед-пашу. Шах-заде выбрал Мехмеда. Ахмед-паша был осторожный,  хитрый,
может, даже коварный, как  вода  под  тонким  льдом.  А  Мехмед  Длинный
наглый,  решительный,  нескрываемо  жестокий,  кровожадный,  как  хищный
зверь, и умом обладал острым, безошибочным, точным - все, о  чем  мечтал
бы для себя шах-заде. Длинный не скрывал ни от кого своих  привычек.  Не
для того учился в школе молодых янычаров, не  для  того  проходил  науку
жестокости и коварства у Скендер-челебии. Топтать,  рвать,  метать  -  и
вперед, вперед, проламываться сквозь чащи, сквозь живых людей,  несмотря
ни на что, пусть летят головы, пусть льется кровь, пусть крики и стоны -
не оглядывайся, вперед, вперед, жизнь принадлежит отважным, безжалостным
и не тупоголовым убийцам, а мудрым и мужественным. Счастье тогда,  когда
жизнь в твоих руках, когда держишь поводья натянутыми. Над  самым  краем
пропасти не закрывай глаз, не  останавливайся,  ни  минуты  колебаний  и
передышки, зоркий глаз, твердая рука, несокрушимая воля.
   Немногословный, грозно  насупленные  брови,  зычный  голос,  жилистое
тело, которое не знает усталости,  доведенное  до  невероятных  пределов
умение владеть любым оружием, выносливость в  походах,  в  обжорстве,  в
попойках, подвиги на любовном ложе, где  красавицы  заламывали  руки  от
отчаяния, что ночь не длится полгода,  -  казалось  бы,  Мехмед  Длинный
должен был  гордиться  тем,  что  был  своеобразным  эталоном  османской
доблести, а тем временем он презирал человеческую природу и  породу  так
откровенно, будто это презрение распространял и на самого себя.
   Разумеется, к шах-заде Мехмеду молодой визирь относился с  надлежащей
почтительностью, был его тенью, твердым намерением,  обнаженной  саблей,
карающей рукой.
   Оба назывались Мехмедами - шах-заде и его  визирь.  Один  повелитель,
другой его слуга. Но хотя Длинный считался слугой султанского сына,  тот
вскоре  стал  словно  бы  его  эхом,  бледным  повторением,   бессильным
подражателем, гнался за своим визирем и никогда не мог догнать, имел над
Длинным преимущество рождения  и  положения,  но  зато  не  хватало  ему
обыкновенных возможностей, которые может дать человеку только природа  и
которые не приобретешь ни за какие сокровища.
   Над Мехмедом от рождения тяготело убеждение, что он наследник трона и
потому должен вырасти грозным и могучим, как султан Сулейман. О  Мустафе
не думал, надеялся, что какие-то силы, небесные или  земные,  непременно
удалят, устранят того, освободят и очистят дорогу к престолу  для  него,
Мехмеда, ибо он - наследник. Раб своей мысли с самого детства. Зачатый в
насилии, родился хилым, тщедушным телом, не тело, а всхлип. Рос любимцем
султана и султанши, о  сыновьях  говорили:  "Сыновья",  называли  их  по
именам, только Мехмеда всегда "наш Мемиш". За ним был  самый  горячий  и
самый заботливый уход. Учителя, врачи,  имамы,  советчики,  астрологи  и
знахари окружали маленького Мехмеда, но все равно шах-заде рос хилым,  и
хотя похож был на Сулеймана лицом и фигурой, но это было лишь бледное  и
жалкое отражение султана,  который  тоже,  как  известно,  не  отличался
чрезмерной силой.
   Характер  у  Мехмеда  тоже  был  далек  от  совершенства,  настроения
менялись у него непостижимыми скачками,  крайностями,  он  мог  быть  то
чрезмерно добрым, то злым до жестокости, минуты прозрений уступали место
целым дням тяжкого душевного упадка. Но  более  всего  докучали  Мехмеду
телесные недуги: так, будто сбывалась именно на нем горькая истина,  что
дьявол, избрав себе жертву, забирает у нее не только душу,  но  и  тело,
зная, что с телом забирает все.
   Но в этом хилом теле жил железный дух Османов. Мехмед чувствовал, как
уже от рождения близки к смерти он  и  его  братья  только  потому,  что
принадлежали к поросли Османов, над которой нависал бесчеловечный  закон
Фатиха. Кроме того, ему досталось еще и  хлипкое  тело.  Спасение  видел
лишь в бегстве от своей немочи, в презрении к плоти, в закалке  тела,  в
непокорности судьбе, в преодолении слабости. Не давать  себе  передышки,
мчаться вперед и вперед, задыхаясь, высекая  искры,  как  кони  пророка:
"Клянусь мчащимися, задыхаясь, и выбивающими искры..." Он  -  наследник.
Империя будет отдана ему, людские  судьбы  и  жизнь,  так  разве  же  не
властен он над жизнью собственной?
   Обрадовался безмерно, получив себе помощника,  приспешника,  слугу  и
поверенного в лице Мехмеда Соколлу. Жили как  звери,  как  хищники,  как
разбойники и грабители. Шах-заде рвался на войну, но войны для  него  не
было, зато мог заменить ее охотой. Все равно  убийства,  кровь,  погоня,
преследование, изнеможение,  безбрежность  просторов.  Никаких  удобств,
простота, грубая пища,  спать  на  камнях,  подложив  ладонь  под  щеку,
греться у костров, пропитаться собственными нечистотами, слышать  вокруг
проклятия и брань и самому браниться и проклинать, видеть  зеленую  зарю
над головой, мокнуть под надоедливыми дождями - вот твоя  жизнь,  потому
что ты наследник трона, ты наследник!
   Во дворце  не  знал  гарема,  все  время  проводил  среди  соколов  и
беркутов, любил  обедать  с  янычарами,  почтительно  кланяясь  котлу  с
пловом, потому что котел у янычар считался наивысшим божеством.
   Еще хотел, чтобы его боялись. Пять сыновей росли  у  султана,  и  все
были неодинаковы и неодинаковые имели желания. Мустафа хотел, чтобы  его
обожали, Мехмед - чтобы боялись. Селиму было все равно. Был  то  гордым,
то приветливым, то празднословным, то лентяем, а более всего пьяницей  и
развратником уже с четырнадцати лет. Баязид был просто добрым и  страшно
непоседливым. Джихангир отдал бы все, лишь бы только его не тревожили  и
не мешали мечтать.
   Мехмед знал, что султана должны  бояться.  А  он  наследник,  поэтому
должен был позаботиться, чтобы все боялись также и его.  Но  не  было  у
него для этого времени,  занятого  состязанием  с  телесной  немощью,  и
потому все откладывал свое намерение стать жестоким, как  султан  Селим,
как великий Фатих или хотя бы как его визирь Мехмед-паша Соколлу. К тому
же,  хотя  и  считал  себя  наследником,  начинал  тревожиться   упорным
молчанием султана Сулеймана, который не называл своего преемника.
   И только в тот день,  когда  в  Эдирне  пришел  султанский  фирман  о
переводе шах-заде Мехмеда с его двором в Манису, старший  сын  Роксоланы
понял: свершилось!
   Теперь имел под своей властью  целую  провинцию  Сарухан,  словно  бы
маленькую империю. Стамбул лежал в нескольких днях конной  езды:  только
приготовься надлежащим образом, будь тверд духом и телом,  прежде  всего
телом, потому что оно твой величайший враг, а ты ведь - наследник!
   Слал гонцов к султанше-матери. Хотел знать о каждом прожитом ею  дне.
Видел себя уже  султаном,  а  мать  свою,  смеющуюся  и  мудрую  Хасеки,
всемогущей валиде, повелительницей Топкапы,  первейшей  опорой  молодого
падишаха. Любил ее так же искренне и горячо, как ненавидел  свое  квелое
тело. Окружал себя дервишами, святыми  людьми,  знахарями,  мошенниками.
Шли отовсюду, наплывали, будто темные тучи на ясное небо,  рождались  из
манящих необозримых просторов Азии, из  Персии  и  Индии,  из  Египта  и
Сирии,  возникали  ниоткуда.  Продавали  впавшему  в  отчаяние  шах-заде
лекарства, амулеты, без конца что-то  советовали,  колдовали,  пророчили
ему судьбу. Одни говорили - пить вино, другие запрещали, одни советовали
есть  баранину,  другие  -  лишь  дичь.  Были  такие,  которые   начисто
отбрасывали  природу,  усматривая  спасение  в  деянии  сил  оккультных,
таинственных и всесильных. Дескать, тот, кто  не  боится  кровопролития,
способен при помощи оккультных сил достичь размеров слона  и  растоптать
людей, как былинки.
   Мехмед не верил никому, но никого и не должен был  спрашивать,  кроме
своего визиря, который даже спал под порогом  своего  шах-заде.  Соколлу
только чертыхался:
   - Шкуры этих негодяев не годятся даже на барабаны,  ваше  высочество!
Человек живой, пока чувствует в руках саблю да между ногами бока  своего
коня, все остальное недостойно даже упоминания. По  мне,  так  к  жирной
баранине кислое молоко, только сквашенное по-болгарски, - и  все  будет:
долголетие, твердая рука, мужская сила!
   Возил это молоко в бурдюках шерстью внутрь повсюду, поил  им  Мехмеда
вместо воды и вина, но не помогало и это.
   И когда шах-заде писал Сулейману о своей матери Хасеки, что  она  вся
почернела в душе от разлуки с султаном, то сам уже давно обуглился и  не
горел, а дотлевал, смерть жила в нем, разрасталась, распространялась, но
он не хотел этого замечать,  не  верил,  скрывал  от  всех.  Еще  совсем
маленьким получил в подарок от султана драгоценный ятаган, спал с ним  в
люльке, подкладывал его под подушку и повзрослев. Теперь тоже  держал  в
постели, словно бы надеялся, что отобьется от смерти если не  здоровьем,
так оружием.
   Однако не отбился.
   Узнав о смелых победах султана в Венгрии, велел Мехмед-паше  готовить
пышный банкет. Во дворцовых садах, под  отяжелевшими  от  сочных  плодов
деревьями,  над  бассейнами  с  прозрачной  водой  из   горных   ключей,
расстилались на траве шелковистые ковры, на них  -  парчовые  покрывала,
поверх которых были  постелены  скатерти  из  египетского  полотна.  Рои
хавашей  закружились  по  саду,  нося  на  протянутых  руках  деревянные
подносы, серебряную и золотую утварь, дорогое  стекло,  яства,  напитки,
сладости, расставляя все это уже не рядами, а штабелями, одно на другое,
так что перед шах-заде и  его  сотрапезниками  громоздились  целые  горы
лакомств. По правую руку от шах-заде сидел его визирь Соколлу, по  левую
руку - имам и поэт. Имам благословил трапезу, Мехмед дал  знак,  ударили
барабаны, заиграли зурначи, зазвучали струны сазов, полилось вино,  хотя
и недозволенное пророком, но непременное  во  время  великого  торжества
исламского оружия и прославления великого султана Сулеймана, да  продлит
аллах тень его величия, пока сменяются дни и ночи.  Из  этой  же  Манисы
когда-то вышел султан Сулейман. Маниса для  него  это  молодость,  но  и
изгнание, ожидание престола, но  и  каждодневный  страх  за  жизнь.  Для
шах-заде Мехмеда это последняя ступенька к трону, золотая ступенька, над
которой, как в раю, нависают золотые яблоки счастья и  надежды,  ибо  он
наследник!
   Состязались в похвальбе, в прославлении,  в  величии,  пиру  не  было
конца, длился целый  день,  продолжался  вечером,  ночью  хаваши  зажгли
фонари,  светильники,  факелы,  продолжало  литься  вино,  обгладывались
бараньи  ребрышки,  тек  по  бородам  сладкий  сок  плодов,   никто   не
отваживался  встать:  кто  встанет,  тот  навеки  утрачен  для  шах-заде
Мехмеда, -  приходилось  терпеть,  трещали  желудки,  чуть  не  лопались
мочевые пузыри,  съеденное  и  выпитое  подступало  к  горлу,  а  визирь
Мехмед-паша выкрикивал новые и новые слова в честь  великого  султана  и
его высокодостойного наследника, Соколлу не знал усталости, как не  знал
усталости и утлый телом, но железный  духом  шах-заде.  Музыканты  рвали
струны на сазах от старательности,  придворный  поэт  читал  бесконечную
"Ишретнаме"  прославленного  Ильяса  Ревани,  здесь  лилось  вино,   там
рассказывалось, как виноградная лоза попала в эту благословенную  землю.
Один арабский вождь увидел однажды, что змея хочет съесть голубя.  Вождь
убил змею, в знак благодарности голубь принес своему  спасителю  лозу  и
посоветовал давить  ягоды  и  пить  сок.  Когда  надавили  соку  и  дали
умирающему,  тот  выздоровел.  Он  рассказал,  что  после  первой   чаши
почувствовал, как веселье входит в его душу, а после второй  понял,  что
стал падишахом.
   Мехмед пил и пил, словно прежде времени стремясь  почувствовать  себя
падишахом, не пьянел, только все шло у него перед глазами кругом, уже не
узнавал никого, не ощущал своего тела, не знал даже,  где  он,  жив  или
мертв. Привык к плохому самочувствию, но так скверно еще  не  чувствовал
себя, наверное, ни разу за  все  двадцать  два  года  жизни,  и  все  же
держался, сидел ровно, не клонился, не звал  на  помощь,  так  что  даже
вечно настороженный, как дикий зверь,  визирь  Соколлу  не  почувствовал
ничего и встревожился только тогда,  когда  заметил,  как  рука  Мехмеда
слепо ищет что-то в воздухе, не может найти, мертво падает, снова  хочет
подняться, еле вздрагивает и...
   - Ваше высочество, - наклонился Соколлу к шах-заде, - мой принц,  мой
повелитель!..
   Мехмед еще сидел, и глаза его были еще раскрыты, но уже невидящие. Да
и сам - живой или уже мертвый?
   Визирь  при  всем  своем  бесстрашии  не  отважился  прикоснуться   к
шах-заде. Прикоснешься - упадет и уже не поднимется.
   - Ваше высочество, - умоляюще зашептал Соколлу, - ваше...
   Мехмед неожиданно заговорил. С мертвыми  уже  глазами,  в  угрожающей
неподвижности, он медленно промолвил:
   - Когда Искандер почувствовал, что умирает, а мать его  плакала,  он,
утешая ее, сказал: "Иногда бывает радость, иногда печаль. Так  повелось,
так и будет" ("Гяхи сюрур, гяхи недер, бьёйле гельмиш, бьёйле гидер").
   Сказав это, он начал клониться  на  визиря,  и  уже  ничто  не  могло
удержать его на этом свете.
   Врачи были бессильны. Мехмед умер, не вставая с  места.  Имам  прочел
суру Фатиха за упокой души  шах-заде.  Мехмед  Соколлу,  этот  жестокий,
безжалостный человек, заплакал, наверное, впервые в своей жизни и  начал
тереться лицом о ногу покойника. Потом вспомнил,  что  когда-то  слышал,
как славяне, когда хотят сохранить тело покойника, кладут его в  мед,  а
был все-таки славянином, хотя бы по происхождению, хотя бы в глубочайших
закоулках своей жестокой  души,  потому-то  немедленно  велел  раздобыть
большую бочку, наполнить ее медом анатолийских пчел, который  так  любил
шах-заде, так как мед этот вызывал горячку в его холодной крови и сны об
огне; тело умершего положили в мед, и сам Соколлу повез его в Стамбул.
   Желтый ветер из далеких пустынь гнался за ним, яд кипел  в  змеях  на
раскаленных камнях Анатолии, печальный караван был будто  судьба  самого
Соколлу, будто сгусток  его  далекого  боснийского  детства,  будто  его
огрубевшая душа, очерствевшая в этой земле, полной  камней,  отчаяния  и
мук. Умирают даже султаны, умирают их сыновья и нежнейшие  красавицы,  а
муку оставляют на земле, и ее становится не  меньше,  а,  наоборот,  все
больше и больше, и падает она  на  плечи  таких  вот  бывших  мальчишек,
взятых в рабство за дань крови,  и  души  у  этих  мальчиков  становятся
каменными, и в них кипит яд, как в анатолийских змеях.  Какое  им  дело,
сгорит ли земля от огня или погибнет трава от вола.
   Соколлу жестоко гнал свой караван, торопясь в Стамбул так, будто  вез
радостную весть, не знал, что ждет его самого в столице, может, и смерть
за то, что не уберег шах-заде, зловеще шевелил  своими  твердыми  губами
под черными усами, шепча про  себя:  "Клянусь  мчащимися,  задыхаясь,  и
выбивающими искры..."
   Весть прилетела в Стамбул, опередив страшный  караван.  Роксолана  не
хотела верить гонцу, хотя сама уже знала, что  это  правда.  Султан  был
далеко, возле нее только Михримах да двенадцатилетний, такой  же  хилый,
каким был Мехмед, Джихангир, черная весть  выпадала  лишь  на  ее  долю.
Черная весть и черная боль. Еще  не  хоронила  своих  сыновей.  Абдаллах
умер, только родившись, маленького  его  табута-гроба  она  тогда  и  не
видела, а теперь обречена была всматриваться в  мертвое  лицо  обмытого,
набальзамированного, спокойно-прекрасного, но мертвого  Мехмеда,  и  мир
окутывался для нее непроницаемым туманом. Сама  когда-то  учила  Мехмеда
детской припевке, когда наползала с Мармары на сады Топкапы густая мгла:
"Аламын илькыим, караджа илькыим, кылынан  боярым,  килиджинан  кесерым!
Вар, гит, кьёр, дурман!" ("Я первенец своей матери, я темно-бурый лис, я
задушу туман волосом, изрублю мечом! Убирайся прочь, проклятый туман!")
   Кто теперь споет, прогоняя страшный туман смерти?
   Болезненный стон рвался из нее, как у овцы, которую  кусает  ягненок,
сося ее вымя, ибо он единственный  из  всех  млекопитающих  рождается  с
зубами; точно так же, как родились зубатыми все ее сыновья,  чтобы  было
чем грызться  за  власть,  которая  для  каждого  из  них  была  жизнью.
Счастливы люди, которые могут жить без власти.
   Тьма вползала в душу Роксоланы, безнадежно заливая  ее.  "Сердце  мое
обгорело, иссохло... Я стала как сова на руинах; не  сплю  и  сижу,  как
одинокая птица на кресте". Нарушилось  великое  число  "пять",  из  него
вырвано самое дорогое звено, рассыпалось оно крошками на  ветру.  Крошки
разве лишь для того, чтобы бросить птицам, чтобы жили хоть они, ибо  уже
люди здесь все мертвы, а может, мертвы и ангелы. Человеком здесь быть не
стоит, ангелом быть не стоит, надо быть богом или ничем.
   Вся в черном,  под  черным  чарчафом,  тоненькая  и  хрупкая,  словно
девочка, стояла тридцативосьмилетняя султанша над  телом  своего  самого
старшего сына, над своей умершей самой первой надеждой - и ни  звука  от
нее, ни вздохов, ни  движения,  только  падал  на  нее  небесный  ветер,
тяжелый и мертвый, будто тело мертвого сына, ни трепета  крыл  ласточек,
ни дрожи от прикосновения ладоней,  ни  буйных  вод,  которые  сносят  и
заносят в безвесть. Умирают самые лучшие. "Сын мой, дитя мое,  мягка  ли
твоя деревянная постель, мягок ли белый камень в изголовье?"
   Была мать, одинокая и бессильная, но была и султанша, и от нее  ждали
повелений.
   Позвала великого зодчего Коджа Мимар  Синана,  который  уже  закончил
джамию султана Селима и  теперь  сооружал  самую  большую  из  османских
мечетей - Сулеймание, удивляя всех величием здания, а еще больше упрямой
медлительностью в работе.  Синан  прибыл  к  султанше  без  пышности,  в
простой рабочей одежде, словно бы в знак траура  по  умершему  щах-заде.
Был он стар, как всегда, усталый, с равнодушными,  как  у  венецианского
художника, глазами. Роксолана  приняла  его  ласково,  попросила  сесть,
угостила сладостями, помолчав, спокойно сказала:
   - Нужно поставить тюрбе для тела шах-заде Мехмеда.
   - Я раб ваших велений, ваше величество, - поклонился Синан-паша.
   - Сделать это без промедления. Я сама буду следить за работой.
   - Буду там днем и ночью, моя султанша.
   Синан не спрашивал, где ставить тюрбе, так как это  надлежало  решать
султану, а Сулеймана в Стамбуле  нет.  Но  Роксолана,  удивляя  опытного
зодчего, сказала:
   - Возводить будешь  возле  старых  янычарских  кишласи,  где  недавно
найдена могила барабанщика великого Фатиха - Мустафы. Пусть нашего  сына
и после смерти вдохновляет гром победных барабанов Мустафы.
   Синан мог бы подумать, что султанша выбрала это место в надежде,  что
вскоре ляжет там еще один Мустафа, самый первый сын  Сулеймана,  но  был
слишком осторожным и обходительным с властелинами, чтобы впускать себе в
голову такие мысли. Молча поклонился, и султанша отпустила его.
   В  темной  карете  Роксолана  каждое  утро  приезжала   на   скорбное
строительство,  сидела  за  плотными  занавесками,  изредка   выглядывая
наружу. Следя за тем, как возят и перетаскивают камень, готовят раствор,
подбирают пестрые изникские плитки для украшения стен, думала,  сама  не
зная о чем, - не могла ни уловить, ни задержать ни единой мысли.  Иногда
звала к себе Синан-пашу, который трудился наравне со своими  помощниками
и простыми рабами, допытывалась, не спрашивая:  "Как  жить  дальше?  Где
спасение? Где?"
   Синан  понимал  безмолвные  вопросы  молодой   отчаявшейся   женщины,
осторожно рассказывал ей о  своих  строениях,  о  тайнах  мира,  которые
открываются его глазам необъяснимо, как озарение. Сам в молодости немало
потрудился для расширения меж османского государства, потом вся  империя
неожиданно показалась ему похожей на коня: передние ноги  оторвались  от
земли, но никуда не допрыгнули, а задние навеки прикованы  к  камню,  не
оторвутся, не войдут в этот камень сами став камнем, поднятым над  миром
в отчаянном рывке. Так он понял свое  назначение  -  камень.  Но  камень
прямолинеен, как тоска походов, камень - это исход, в нем  нет  ощущения
пространства,  наполняющего  душу  человека  ощущением  бесконечности  и
вечности. Тогда в чем же  вечность?  В  преодолении  пространств,  в  их
покорении? Пространство можно покорять мечом,  но  это  самообман.  Есть
способ более надежный. Человеческий талант, талант зодчего. Человечество
всегда оставляло после себя храмы,  дворцы,  большие  города,  гробницы,
колонны, обелиски. Вечность можно  уловить  человеческим  талантом.  Она
летит над землей, как небесное сияние, а человек должен оставить  ее  на
земле. Чем больше оставит, тем большая его заслуга. Вечность порабощена,
закована, одета в форму нашей сущности душевной, ибо  сама  вечность  не
имеет формы, она всемогуща и ужасна,  как  мрак  и  хаос,  и  только  мы
придаем ей форму и суть.
   У мудрого  Коджа  Синана  никогда  еще  не  было  такой  внимательной
слушательницы, никто еще так не понимал его мыслей, но, наверное,  никто
и не проникал так в глубины его замыслов, корни которых прятались  и  от
самого зодчего.
   Слушала о закованном в камень пространстве, а у самой  перед  глазами
расстилались неизмеримые бирюзово-голубые просторы  и  над  ними  месяц,
кровавый, как рубин на тюрбане Сулеймана, бесконечно умножались каменные
соты в навершиях колонн, становились  все  меньше  и  меньше,  небольшие
купола вокруг больших, вознесенных над ними, клубились, подобно  адскому
дыму, который расползается по земле все больше и больше.  А  может,  это
окаменевшие волны облаков?  Легли  на  землю  и  рвутся  в  небо  только
остриями минаретов и  криками  замученных,  умирающих  и  ее  безмолвным
криком, от которого нет сил освободить душу, ибо ты - султанша.
   Тюрбе для Мехмеда было закончено  еще  до  возвращения  Сулеймана  из
похода.
   Сулейман был неутешен, велел возле  тюрбе  соорудить  большую  мечеть
шах-заде, ездил вместе с Роксоланой смотреть, как  под  старыми  орехами
Синан-паша закладывает камень в основание здания, которое должно служить
вечной памяти их сына.
   В  Топкапах  все  замерло.  Не  созывался   диван.   Не   принимались
иностранные послы.  На  султанские  обеды  не  допускался  никто,  кроме
Хасеки. Сулейман разогнал всех поэтов и  певцов,  велел  сжечь  огромный
набор дорогих музыкальных инструментов. Не было речи ни о веселье, ни  о
войне, и почти пять лет султан не ходил в походы. Единственное,  что  он
сделал не откладывая, - послал в Манису на место  Мехмеда  другого  сына
Роксоланы - Селима, похожего лицом, волосами, глазами, улыбкой  на  свою
мать так, что Сулейман не мог смотреть на него без сладкого содрогания и
не отдавал ему предпочтения при жизни Мехмеда лишь потому, что  тот  был
первородный.
   Но жизнь брала свое. Нужно было кормить Стамбул,  собирать  налоги  в
разбросанных  на  огромных  пространствах  землях  империи,   карать   и
миловать. Мехмед Соколлу был отправлен к старому Хайреддину Барбароссе -
пусть послужит на море, если на суше не смог уберечь  султанского  сына.
Словно бы для того, чтобы показать Соколлу, что он потерял, визирем  был
назван его бывший товарищ,  осторожный  и  хитрый  Ахмед-паша,  которого
Рустем сразу назвал "намыленным" и возненавидел открыто, чего Ахмед-паша
не мог себе  позволить,  ненавидя  султанского  зятя  тайком,  что,  как
известно, много опаснее. В диване визири ругались, срывали друг с  друга
чалмы, великий везирь, не стерпев насмешек  Рустем-паши,  набросился  на
него с кулаками. Рустем выхватил саблю,  но  замахиваться  ею  не  стал,
презрительно заявив, что он отрубил бы великому визирю все самое  ценное
для него, но, к сожалению, оно уже  давно  отрезано,  а  голова  старого
евнуха не представляет никакой ценности.
   - Ты, раб славянский, - рычал и брызгал слюной толстомордый евнух,  -
покажу тебе, как я владею саблей! Отхвачу тебе все лишнее на роже, очищу
ее, как апельсин.
   - Мое лицо - вход  в  рай,  сквозь  который  войдет  лишь  моя  душа,
ничтожный ты обрубок, - хохотал Рустем. - Твоя же  безобразная  морда  -
вход в нужник. Ты будешь  подыхать  в  такой  зловонной  яме,  что  даже
сколопендры и навозные жуки не бросятся на твой труп!
   Великий визирь, разъяренный, бросился к султану и начал кричать,  что
он отдает государственную печать и пусть его величество выбирает -  либо
он, либо этот босняк!
   Султан выбрал Рустема. Сулейман-пашу сослали в  Гелиболу,  где  он  в
бессильной ярости дожил  до  девяноста  лет  и  умер  не  насильственной
смертью,  что  могло  считаться  незаурядным  счастьем.  Второй   визирь
Хусрев-паша вскоре умер голодной смертью от своей  неизлечимой  болезни.
Умер и великий Хайреддин, освободив место для Мехмеда  Соколлу,  который
неожиданно для себя стал капудан-пашой. Султан окружал себя людьми  чуть
ли не вдвое моложе себя и уже не мог дальше сидеть в столице.
   На   восточных   окраинах   империи   бунтовали   племена,   наверное
подстрекаемые кызылбашами, был прекрасный случай дать возможность новому
великому визирю Рустем-паше проявить  свои  полководческие  способности,
тем более что он знал эти края довольно хорошо, а тем временем  шах-заде
Селим заменил бы султана, осваиваясь в Стамбуле, постепенно  привыкая  к
непростому искусству владычества,  ведь  теперь  он  наследник,  хотя  и
неназванный.
   Так Сулейман, окруженный полчищами своего непобедимого войска,  снова
отправился в великий поход, потому  что  султан  более  всего  думает  о
земле, более всего за нее терпит, более всего для нее трудится  и  более
всего может для нее сделать, ибо все зло мира побеждается и уничтожается
священной особой султана. И каждая война, которую  ведет  падишах,  тоже
священная - уничтожение всех враждебных  султану  людей  все  равно  что
дождь на жаждущую землю. Как сказано:  "Поистине  неправедные  не  будут
счастливы!"
   А как же султанша, праведная или нет? И для кого и перед кем?

КРУГ

   Когда стояла над мертвым сыном, почувствовала, что под ногами  у  нее
разверзается бездна, которая легла зиянием между  ее  прежней  жизнью  и
днем завтрашним. И не запрудить, не заполнить, не одолеть этой пропасти,
ибо ею стала вся ее жизнь.
   Когда босую ввел ее когда-то черный кизляр-ага в султанскую  ложницу,
а потом металась она на зеленых султанских простынях, была бездна  плоти
глубже  морской.  Теперь,  у  сорокалетней,  на  вершине  могущества   и
отчаяния, разверзлась перед ней бездна  духа  глубже  всех  преисподних,
обещанных в угрозах истерзанным людям, и протяженность  ее  уже  шла  не
вниз, а вверх, перевернутая, достигает она звезд.
   Бездна была уже и не у ног, не под ногами, -  она  окружала  со  всех
сторон, охватывала  мертвой  петлей,  подобно  тому  кругу,  изображение
которого преследовало Роксолану, куда бы она ни  ступила:  в  хамамах  и
мечетях, на арках и на окнах гарема и султанских покоев, на светильниках
и дощечках с сурами Корана, на деревянных решетках и каменных плитах, на
цветистых  настенных  панно  и  ручках  дверей.   С   детства   осталось
воспоминание: когда гремел гром и молнии рассекали небо, ударяя  в  леса
за Гнилой Липой, душа ее испуганно сжималась,  а  потом  раскрывалась  с
радостью, ибо молнии всегда поражают кого-то, а не тебя, не тебя. Теперь
все молнии били только в нее безошибочно и жестоко, а она была заперта в
кругу своего самого высокого в  империи  (а  может,  и  во  всем  мире?)
положения,  одинокая,  покинутая,  и  не  столько   из-за   человеческой
жестокости и равнодушия, сколько из-за своей  недосягаемости.  Досягаема
только для страданий и для величия, от которого страдания  становятся  и
вовсе невыносимыми.
   Хотела оставить возле себя Баязида, но султан решил взять его с собой
в поход. Взял  также  и  Джихангира,  чтобы  показать  младшим  сыновьям
безмерность извечных османских земель. Возле султанши был  теперь  Селим
да еще ее доверенный Гасан-ага, который должен был  оберегать  ее  покой
или же, как считали все придворные, выполнять все прихоти, иногда  самые
удивительные, к тому же и всегда тайные.
   Никто не знал, чем наполнены дни султанши. Сын Селим?  Такой  похожий
на мать, с точно такой же непокорностью в зеленоватых глазах,  может,  и
душой такой же? Не объединяло их ничто. Если бы можно было забыть  голос
крови, охотно забыла бы и это. Селим убивал дни в пиршествах, на  охоте,
в разврате. Оставленный при нем  визирь  Мехмед  Соколлу  был  достойным
напарником для шах-заде во всем злом, ибо доброго от них не ждал  никто,
а сами они давно уже  о  нем  не  вспоминали.  Топкапы  похожи  были  на
какое-то дикое пристанище охотников - всюду  разбросано  оружие,  где-то
воют охотничьи псы, валяются свежесодранные шкуры оленей  и  вепрей.  Во
дворцовых  садах  среди  медно-красных  скал  Селим  устроил  для   себя
развлечение. В каменной стене выдолбили углубления, закрыли их  крепкими
деревянными решетками и посадили в эти ниши диких орлов. Под  каждым  из
орлов подпись. Хищники названы были именами врагов султана -  императора
Карла, римского папы, шаха Тахмаспа, короля  Фердинанда,  дожа  Венеции.
Селим любил приходить со своей  разгульной  братией  ночью  к  орлам,  с
пьяным хохотом целился  из  мушкета,  бил  под  низ  их  клеток,  гремел
выстрел, крошился камень, огромные птицы со  злобным  клекочущим  криком
хищно срывались с места, пытались ударить  крыльями,  но  в  нишах  было
слишком тесно для этого, крылья оставались свернутыми, только  ударялись
о камень так, что летели перья. А Селим торжествовал:
   - А что, император, как тебе, негодяй?! А ты, папа, почему вопишь?  А
шах? Или уснул? А ну-ка, Мехмед, подай мне мушкет!
   В конце лета истосковавшаяся султанша забрела к этой скале с  орлами,
долго стояла, смотрела на заточенных гигантских птиц. Птицы посматривали
на нее с убийственным равнодушием, словно бы ее уже  давно  не  было  на
свете. Не существовало для них ничего, кроме жертв, а теперь сами  стали
жертвами людского коварства и жестокости, потому и смотрели на людей  со
злобным  презрением.  Нахохлившиеся,  чернокрылые,  какие-то  землистые,
будто умершие, смерть во всем - в стальных когтях, в каменном  клюве,  в
остекленевших глазах  цвета  перьев,  будто  посыпанных  землей.  Сидят,
дремлют, ничего не хотят знать, только сны -  о  полетах,  о  высоте,  о
свободе.
   Тогда она, сама не  зная  зачем,  начала  открывать  клетки  одну  за
другой, идя вдоль каменной  стены,  открыла  все,  отступила,  взмахнула
руками, будто на кур: "А киш, киш!" Орлы сидели  неподвижно.  То  ли  не
верили, то ли не хотели получать свободу от этого слабого  существа,  то
ли не хотели покидать ее в одиночестве? Однако жалость все же была чужда
им. Один, за ним другой, третий, тяжело выбирались они из своих  темниц,
неуклюже взлетали на верхушки деревьев, будто ожидая всех остальных  или
убеждаясь, что здесь не  таится  какое-нибудь  коварство.  Только  после
этого устремились они ввысь, все в разные стороны, но все вверх,  вверх,
пока не скрылись с глаз.
   Роксолана села на траву и тихо заплакала. Какая пустота в душе, какое
отчаяние...
   Вспомнилось, как вывозила сыновей,  когда  еще  были  маленькими,  за
Эдирне-капу, чтобы  по  первому  снегу  ловить  на  размокших  пустынных
глиняных полях куропаток, у которых  подмокли  крылья  и  они  не  могли
летать. Кормили куропаток целую зиму в золотых клетках, а после  новруза
снова выехали за Эдирне-капу, где все уже зеленело и цвело. И каждый  из
малых ее сыновей выпускал птичку, приговаривая: "Азат,  бузат,  дженнети
гьёзет!" ("Вот ты свободна, так охраняй рай!")
   А  ее  никто  никогда  не  выпустит  из  гигантской  золотой  клетки,
именуемой жизнью султанши, матери султанских сыновей, и  она  должна  до
смерти охранять здесь рай, но не для себя.
   И   неоткуда    ждать    спасения,    нужно    жить,    довольствуясь
добродетельностью, милостью и величием.
   Ездила по Стамбулу. Сопровождали ее целые  толпы  придворных  холуев,
она  подзывала  к  себе  только  старого  Коджа  Синана.  Пояснял,   как
продвигается строительство мечетей  Сулеймание  и  Шах-заде.  Она  снова
кружила и кружила по запутанным улицам огромного города,  проезжая  мимо
мусульманских базаров, византийских  площадей,  акведуков,  цистерн,  не
могла остановиться, что-то  искала  и  не  могла  найти.  Несколько  раз
возвращалась  к   маленькому   невольничьему   базару   между   форумами
Константина и  Тавра.  Какое  глумление  над  людьми!  На  одном  форуме
византийские императоры появлялись во всей своей пышности, на  другом  -
императорские палачи выжигали глаза пленным  болгарам.  А  теперь  между
этими памятниками христианского  жестокого  величия  мусульмане  продают
людей в рабство, потому что, мол, в хадисе пророка сказано: "Узы рабства
продлевают жизнь".
   Наконец  остановилась  на  Аврет-базаре,  где   был   самый   крупный
невольничий рынок Стамбула. Вышла из кареты, обошла весь базар, где  уже
было  полно  рабов,  захваченных  султаном  у   кызылбашей,   мусульмане
продавали теперь мусульман, но ведь они такие же люди и такой же позор!
   Зодчий  Синан,  которого  султанша  держала  возле  себя,  равнодушно
наблюдал за всем, что происходило на невольничьем рынке. Его  давно  уже
не  трогала  мирская  суета,  он  сосредоточился  на   своих   замыслах,
превосходивших  возможности  человеческой  природы.   Роксолана   иногда
поглядывала на зодчего, не  скрывая  любопытства  в  глазах.  Хотела  бы
проникнуть в его душу, разгадать ее  необычную  сущность.  Вот  человек!
Пришел на свет и ушел, а строения будут стоять века, величественные, как
его душа. Но и они не  передадут  всей  глубинной  сути.  Станут  только
оболочкой его души. А чем была она наполнена? Никто никогда  не  узнает.
Горе?  Страдание?  Восторг?  Неужели   пристрастия   не   исчезают,   не
рассеиваются, как пылинки в поле, а могут обрести  окаменевшую  форму  и
стать красотой навеки?
   Синану сказала:
   - Хочу, чтобы на месте этого рынка была поставлена мечеть, возле  нее
- большое медресе, приют для бедных и больница.
   - Слушаю ваши повеления с предельным вниманием, моя повелительница, -
послушно склонил голову зодчий.
   - Я хотела бы начать это не откладывая. До возвращения его величества
падишаха всего этого, разумеется, не сделать, но и затягивать на  долгие
годы следует ли? А то за всю жизнь и не успеешь ничего закончить.
   - Жизнь долгая, ваше величество. Добрые дела всегда приходят к своему
концу даже сами по себе. Как  говорят:  пока  дом  строится,  хозяин  не
умрет.
   - Тогда я пожелаю вам прожить сто лет, - улыбнулась Роксолана.
   - Да продлит аллах ваши дни, моя султанша.
   Этими строениями на Аврет-базаре султанша Хасеки  оставила  память  о
себе. И весь район Стамбула между Аксараем и Фатихом назван был  Хасеки,
и название это сохранилось на все века, навсегда.
   Думала ли об этом Роксолана, стоя осенним утром на Аврет-базаре,  где
продавали в рабство пленников Сулейманова  похода,  где  советовалась  с
великим Синаном о сооружениях, которыми  хотела  проявить  милосердие  к
простому люду, надеясь на милосердие к самой себе?
   Султану писала в дальние дали:
   "Мое счастье, мой повелитель, как Ваше благочестивое и благословенное
самочувствие, как Ваша доброжелательная голова и как Ваши благословенные
ноги? Не болят ли от дальней дороги, не  слишком  ли  далеко  отошли  от
своей рабы? Мой властелин,  глаза  мои,  обещайте,  что  возвратитесь  в
скором времени.
   А еще, мое счастье, которому пожертвовала оба своих  глаза,  помните,
что Ваш раб Рустем-паша - вернейший из рабов Ваших, не  отстраняйте  его
от своего честного взгляда,  мое  счастье,  не  слушайте  больше  ничьих
советов, мой падишах, ради Вашей святой головы, ради меня, Вашей рабыни,
мой счастливый падишах..."
   Венгерская королева Изабелла попыталась было перед этим высвободиться
из-под Сулеймановой опеки, заключила тайный  договор  с  Фердинандом,  в
соответствии с которым отрекалась от сана, получала для  себя  Себежское
княжество,  а  Яноша-Сигизмунда  должна  была   женить   на   одной   из
Фердинандовых дочерей. Пусть другие воюют, а  ты,  Австрия,  счастливая,
знай  заключай  выгодные  браки!  Целый  год  свыше   пятидесяти   тысяч
австрийцев пытались взять Буду, но  валы  ее  оставались  неприступными.
Сулейман со своим зятем еще раз прошел по  Венгрии,  разбил  австрийцев,
расправился с  венгерскими  старшинами,  многих  из  которых  забрали  в
Стамбул и бросили в темницы.  Наверное,  не  было  камня  в  подземельях
Стамбула, где не осталось  бы  венгерской  крови,  венгерского  стона  и
проклятий. Только слез там никто не нашел бы, потому что венгры  никогда
не плакали.
   Королева Изабелла обратилась к султанше Хасеки с просьбой  помиловать
хотя бы тех венгров, которые еще остались в живых.
   Гасан-ага сам обследовал все зинданы, прошел  застенки,  заглянул  во
все адские закоулки,  вывел  на  свет  божий  уцелевших,  пересчитал  до
единого, пригрозил надзирателям, чтобы с  пленных  не  упал  и  волосок,
доложил султанше.  Роксолана  попросила  у  Селима  фирман,  разрешающий
освободить венгров и обеспечить их возвращение  домой.  Шах-заде  махнул
рукой:
   - Пускай Мехмед-паша позаботится! Он все умеет. Правда, ему по  вкусу
больше ловить, чем отпускать, но если такова воля великой  султанши,  то
он сделает!
   Роксолана обратилась с письмом к Изабелле. "Ваше величество, - писала
она, - дражайшая дочь, обе мы родились  от  одной  и  той  же  матери  -
Евы..."
   Странная вещь:  чем  больше  расширялся  круг  ее  обязанностей,  тем
плотнее сжимался круг другой  -  безысходности,  какой-то  отрешенности,
заброшенности. Мир узнавал ее чем дальше, тем больше и больше, а для той
земли, из которой  Роксолану  вырвали  почти  тридцать  лет  назад,  она
становилась все более и  более  безвестной,  не  было  там  живой  души,
которая бы ее помнила, никто не устремлялся к ней мыслью, не  откликался
словом, и не поможет никто и ничто - ни  султан  со  своим  смертоносным
войском, ни ее слезы и мольбы,  ни  молитвы,  ни  величайшие  чудеса  на
свете.
   И отдалялась  от  нее  родная  земля,  отдалялась  дальше  и  дальше,
ускользала неудержимо, как детство, как молодость, и уже едва мерцал дом
родительский за чужой зарей, и запамятовала, как седеет рожь за Чертовой
горой, как стучит в оконные стекла сухой снег, как  пахнет  прошлогодняя
листва и весенняя земля под нею, хотя до самой смерти будет помнить, что
так не пахнет земля нигде в мире. "Ой, заiржали конi  воронi  на  станi.
Ой, забринiли кованi вози на дворi..."
   Докатились вести о смерти польского короля Зигмунта. Королем стал его
сын Зигмунт-Август, рожденный, кажется, в том же году, что и ее покойный
Мемиш.  Значит,  годилась  королю  в   матери.   Еще   знала   о   браке
Зигмунта-Августа. Первая его жена,  австрийская  принцесса,  умерла,  он
выбрал себе жену по любви, взял девушку не из королевского рода, литовку
Барбару Радзивилл; все магнаты восстали против короля,  угрожали  лишить
его трона, если не прогонит он эту искусительницу. Подсчитывали, сколько
любовников было у Барбары до брака. Каноник Краковский Владислав Гурский
называл королеву "последней курвой". Воевода сандомирский Ян Тенчинский,
тот самый, которого Роксолана когда-то гоняла  из  Стамбула  в  Рогатин,
говорил, что охотнее видел бы в Кракове турка Сулеймана,  чем  в  Польше
такую королеву. В Германии распространяли скабрезные рисунки о  Барбаре,
у которой рамена и шея вместо  излюбленных  ею  жемчугов  украшены  были
мужскими срамными телами.
   Такого не испытала  даже  Роксолана,  потому  что  принесла  с  собой
чистоту, перед которой умолкали величайшие злословы.
   Позвала к себе Гасан-агу.
   - Собирайся в дальнюю дорогу.
   Он поклонился. Знал: ни спрашивать, ни отказываться не следует.
   - Повезешь мое послание польскому королю. Ни через кого не передавай,
добейся приема и вручи самому королю. И скажи ему то,  о  чем  в  письме
писать  не  могу.  Он  не  спросит  тебя  -  скажешь  ему  сам.  Что  мы
приветствуем его  брак.  Что  наблюдаем  за  ним  хотя  и  издалека,  но
внимательно и доброжелательно. Что следовало бы ему,  как  и  его  отцу,
хлопотать перед султаном о заключении вечного мира. Что я обещаю уладить
через султана все спорные и запутанные дела.  Что  мира  просят  не  для
части своих земель, а для всего королевства, ибо  до  сих  пор  Ягеллоны
восточные  украинские  земли  приносили  в  жертву,  заслоняясь  ими  от
Крымской орды, которую напускали на них султаны, чтобы держать в  вечном
страхе. Пусть добивается у султана, чтобы тот прибрал к рукам  крымского
хана. Я буду помогать королю. Без него мне  трудно,  без  меня  он  тоже
бессилен, но пусть знает, что я его помощница в этом деле. Скажи ему все
это и возвращайся.
   О своем родном Рогатине не сказала ничего. Что говорить? Теперь могла
уже охватить мысленным взором всю  свою  покинутую  землю.  И  прийти  в
отчаяние: несчастный мой народ!
   Но в послании к королю Зигмунту-Августу  не  выдала  себя  ни  единым
словом. Письмо  было  выдержано  в  торжественно-холодном  тоне,  как  и
надлежало в ее высоком положении.

   "Мы доводим до сведения Его Королевского  Величества,  что,  узнав  о
Вашем вступлении на королевский престол после  смерти  Вашего  отца,  Мы
приветствуем  Вас,  и  всевышний  свидетель  тому,  сколько  радости   и
удовольствия принесла нашему сердцу эта приятная весть. Стало быть,  это
воля бога, которой Вы должны покориться и согласиться с его приговором и
велением. Вот потому Мы написали Вам это дружеское письмо и послали  его
к  подножию  трона  Вашего  Величества  через  нашего  слугу  Гасан-агу,
прибывшего с помощью бога; и потому Мы настоятельно просим Вас ко  всему
тому, что он выразит устно Вашему Величеству, отнестись с полной верой и
доверием, как к тому, что непосредственно передано нашему представителю.
И, наконец, я не знаю, что Вам еще сказать такое, что было бы тайной для
Вашего Величества.

   Покорнейшая слуга Хасеки Султанша".

   Прилетели гонцы с вестью о том, что доблестный и благородно  мыслящий
султан  Сулейман  под  защитой  благополучия  прибывает  в   раеподобный
Стамбул.
   Роксолана тотчас же послала навстречу падишаху  краткое  приветствие:
"Я, ничтожная, благодаря буйному саду потусторонней щедрости удостоилась
цветка блаженства - великой вести о возвращении  его  величества,  крова
власти, орудия правосудия, властелина и повелителя рая на земле..."
   А она оберегала этот рай. Не выпущенная из  клетки,  в  темном  кругу
вечной муки и неволи, оберегала рай!
   За два года, проведенных в походе, Сулейман  завоевал  тридцать  один
вражеский город, разорил тринадцать провинций, соорудил двадцать  восемь
крепостей. Он был доволен  своим  зятем,  сераскером  Рустем-пашой,  сын
Баязид учился у своего великого отца преодолевать безбрежные просторы, а
сына Джихангира, чтобы не  подвергать  опасности  его  слабое  здоровье,
падишах оставил  наместником  на  берегу  моря  в  Трабзоне,  чтобы  был
неподалеку от Амасии, где сидел шах-заде Мустафа, -  так  самый  младший
сын будет надзирать за самым старшим, и таким образом мир в  государстве
будет еще более прочным.
   Султан возвратился  постаревшим,  усталым,  больным.  Весь  пожелтел,
окаменел, стал еще более немногословным и более замкнутым,  чем  прежде.
Въезжал в  столицу  верхом,  а  коня  под  собой  почти  не  чувствовал.
Закостенела поясница, одеревенел крестец, онемели руки, в душе пустота и
тоска беспредельная, как просторы, оставленные позади. Что ему просторы,
что земли,  покоренные,  разрушенные,  уничтоженные?  Опустошение  земли
ведет за собой опустошенность души.  Кто  уничтожает  землю,  уничтожает
также и себя. И не поможет ничто - ни драгоценные украшения,  ни  пышные
здания, ни суета величия. Он считал, что мечом своим добывает величие, а
теперь убедился, что мечом все только уничтожается. Был на  недосягаемой
высоте, а мелкие страхи облепили его, как птички старое дерево. Старость
рассыпалась  по  жилам,  будто  сухой  песок.  Песочные  часы   времени,
возраста, умирания. А мир тем временем  жил,  не  уменьшался,  не  хотел
умирать.
   Вытаптывая  своим  железным  войском  полмира,  сам   султан   всегда
руководствовался неписаным правом сохранения жизни,  неистребимой  силой
инстинкта, телесного  вожделения,  которое  в  конечном  счете  ведет  к
продолжению  рода.  В  походах  приводили  ему  молодых  рабынь,  и   он
радовался, когда случай посылал ему существо, напоминавшее оставленную в
Стамбуле любимую жену, которая олицетворяла для него красоту и  прелесть
жизни. Осыпал лаской и щедростью такую женщину, женил на ней кого-нибудь
из своих приближенных, а сам снова и снова грезил о Хуррем.
   Какой же должна была быть эта  женщина,  если  она  заслонила  такому
всемогущему человеку все сокровища и роскоши земные и небесные? Сочетала
в себе все, что могло сделать  женщину  совершенной  и  милой:  чуткость
сердца, величие  души,  нежность  в  общении,  изысканный  ум,  чарующую
внешность.
   И в этом  походе  Сулейману  привели  молоденькую  рабыню-кызылбашку.
Тоненькая девчушка, тоньше брови султана. Но  поразила  и  ужаснула  его
своей бездонной жизненностью. Танцевала всю ночь, побывала в  султановой
постели, снова танцевала. Он хотел быть великодушным, даровать ей  отдых
- она удивилась:
   - Отдых? Усталость? Отчего же? Я еще и не натанцевалась!
   Лишь тогда понял, что такое для него Хасеки.  Предпочел  бы  потерять
империю, все на свете, чем свою загадочную Хуррем Хасеки. До сих пор  не
знал, любит ли она его, любила ли, согласен был на все, лишь бы она была
рядом с ним. Ничего не  значили  душа,  чувства,  настроение,  все,  что
скрыто от взглядов, - батин, лишь ее внешность  -  захир,  тело,  голос,
взгляды, вечное лукавство и еще что-то, для чего еще не  найдены  слова.
Иногда это было одно лишь тело, иногда только душа, метался между  этими
непознанными сущностями непознанной женщины и знал, что освобождения ему
не будет...
   Еще никогда так подолгу не был в походе султан.  Может,  в  последний
раз испытывал свое чувство к Хасеки, надеясь на освобождение  из-под  ее
власти, ибо самая опасная из страстей, не считая страха перед  богами  и
перед смертью, есть любовь к женщине. Потребность Сулеймана  в  плотской
любви к женщине была столь же естественной, как  полет  для  птицы,  как
плетение паутины для паука, линька шкуры для  змеи.  Но  перед  пугливым
телом   Роксоланы,   которое   оставалось   неизменным   на   протяжении
десятилетий, точно заколдованное, никогда не  чувствовал  себя  властным
самцом, - имел в себе что-то словно бы даже рабское. И не исчезало  оно,
не уничтожалось  ни  расстояниями,  ни  временем,  ни  его  старением  и
увяданием.
   Возвращался в Стамбул и думал только  о  Хасеки.  Послал  ей  богатые
подарки. Потом выехали, вопреки всем известным обычаям, вперед визири  и
имамы, чтобы поклониться великой султанше от имени падишаха. И она, тоже
вопреки старинным предписаниям, выехала из ворот  Топкапы  до  Айя-Софии
вместе с шах-заде Селимом, велела расстелить навстречу султанскому  коню
красные сукна и радостные ковры приветствия, и так они встретились после
двухлетней разлуки. Рядом  с  султаном  держался  сын  Баязид,  улыбался
матери еще издалека, не заботясь о требованиях  султанской  степенности.
Он был так похож на султана, что показалось Роксолане: молодой  Сулейман
возвращается из похода  на  Белград,  на  Родос  или  куда-то  там  еще.
Вздрогнула - и исчезло видение. Два их сына были с ними  и  между  ними,
третий был далеко, рядом со своим и  своих  братьев  смертельным  врагом
Мустафой. Как будет дальше? Страшный круг сужался, охватывал  ее  горло,
невозможно было дышать, ноги подкашивались,  казалось,  вот-вот  упадет,
лишится жизни, но не падала, продолжала  жить  и  твердо  шла  навстречу
султану,  гордо  подняв  свою  маленькую  головку,  легкая,   тоненькая,
стройная, будто та пятнадцатилетняя Хуррем, по белым  коврам  черногубой
валиде.
   Прикоснувшись к величию, она не испугалась, не бежала, не погибла,  а
сама пошла по пути величия и даже  достигла  невозможного  -  преодолела
величие.
   Султан снова сел в столице, а султанша продолжала ездить по Стамбулу,
присматривала  за  строительством,  принимала  послов,   писала   письма
властелинам Европы.
   Гасан-ага привез послание польского  короля.  Зигмунт-Август  прислал
султану янтарную трость с золотым набалдашником, а Роксолане меха, такие
пышные и мягкие, что она не  знала,  когда  будет  носить  их  в  теплом
Стамбуле.
   Гасан хотя и утомлен дорогой, но был довольный, бодрый, готовый снова
отправиться в землю, куда султанше не было возврата.
   - Имел беседу с королем? - спросила она его.
   - Как было велено, моя  султанша.  Расспрашивали  меня  без  конца  о
Стамбуле, о султане, о вашем величестве.
   - Все там сказал?
   - Все, ваше величество. Еще  и  от  себя  добавлял,  когда  возникала
необходимость.
   - И что же король?
   - Благодарил за вашу доброту и приязненность.
   - Просил о чем-нибудь?
   - О мире говорил. Обещал написать.
   - Написал. Да не так. Может, не понял твоей речи?
   - Ваше величество! Он  все  понял.  Но  боится.  Прикрывались  раньше
Украиной от орды, будет прикрываться и он. Так спокойнее. Да  и  что  он
может, если шляхта каждое слово  у  него  изо  рта  вынимает  и  обратно
вкладывает.
   - Но ведь он король!
   - Король не султан. Это только султан не боится никого, а его  боятся
все. Дрожь пронизывает их от самого слова "Стамбул". Я уже  так  и  этак
намекал, что султан теперь дальше от Стамбула, чем они сами, - верят или
не верят. Тогда я уже и вовсе напрямик. Дескать,  все  исламские  воины,
считающие разрыв с его величеством падишахом ужасными пытками, а разлуку
с войной источником  всяческих  страданий  и  неприятностей,  следом  за
августейшим стременем отправились в бесконечный  путь.  Нет,  говорю,  в
Стамбуле ни войска, ни султана, и можете попугать  Крым,  никто  ему  не
поможет. А они мне: "А султанша?" И пока я там с ними разглагольствовал,
татары перекопские вторглись, набрали множество люда  и  увели  на  свою
землю в рабство. Говорили, какого-то их князя Вишневецкого тоже полонили
и увели с собой.
   Роксолана была в отчаянии.
   - Поедешь к королю еще раз. Поговорю с  султаном,  и  поедешь  снова.
Расскажешь там все. Потому что никто ничего не знает.
   - Да там еще  и  послы  понаврали,  -  вздохнул  Гасан.  -  Нечего  и
говорить. Я им: у нас тут, мол, все  принадлежит  султану,  кроме  души,
которая собственность аллаха, а они мне: "А султанша?  Разве  султан  не
принадлежит ей? А если так, то кто же у вас выше?"
   И ей невольно вспомнился любимый псалом отца: "Окропиши мя иссопом, и
очищуся; омыеша мя, и паче снега убелюся" .  Последние  слова  чуть  было  не
повторила вслух. "И паче снега  убелюся".  Очиститься?  Как  очиститься,
защитить свое доброе имя, свою невиновность? И где взять  сил,  если  ей
нужно еще защищать сыновей своих, с которыми неизвестно что будет?
   - Повезешь послание королю, - сказала Гасану твердо.
   Снова писала от своего имени:

   "Пусть всевышний оберегает Его Королевское Величество  и  дарует  Ему
долгие годы жизни. Покорнейшая слуга сим  уведомляет,  что  Мы  получили
Ваше дружеское письмо, принесшее нам необычайную радость и удовольствие,
которые ни с  чем  невозможно  сравнить,  чтобы  описать  их.  Итак,  из
содержания письма Мы узнали, что Вы в добром здравии и  желаете  дружбы,
которую Вы засвидетельствовали Вашей искренней  подруге,  точно  так  же
засвидетельствовали и Вашу искреннюю  дружбу  и  благосклонность  к  Его
Величеству Падишаху, который является опорой мира, - как видите, я не  в
силах сравниться с Вами в выражениях. Пусть бог Вас оберегает и чтобы Вы
всегда были радостны и довольны. Как свидетельствует Ваше величественное
письмо, а также донесение, сделанное моим слугой Гасаном, знаки  дружбы,
выраженные ему Вашим величеством, обязывают мое сердце к  благодарности.
Я  поведала  обо  всем  Его  Величеству  Султану,  и  это  принесло  ему
неслыханное удовольствие, которое я  не  в  силах  Вам  выразить.  И  он
сказал: "Мы со  старым  королем  жили  как  два  брата,  и  если  угодно
всемилостивому богу, мы будем жить с этим королем как отец и  сын".  Вот
что он сказал и с  радостью  велел  написать  это  султанское  письмо  и
послать его к подножию Вашего трона с моим слугой Гасаном.  Итак,  пусть
Ваше Величество знает о том, что любым делом, которое оно будет иметь  к
Его Величеству Падишаху, я заинтересуюсь и скажу свое слово  хотя  бы  и
десять раз на добро и благосклонность к Вашему  Величеству,  считая  это
долгом моей благодарной души.
   В знак дружбы и с тем,  чтобы  письмо  это  не  оказалось  пустым,  я
посылаю Вам две пары сорочек и  штанов  с  поясами,  шесть  платочков  и
рушник, все в одном свертке. И пусть Ваше Величество простит мне, что  я
посылаю Вам эти строки, которые не заслуживают Вашего внимания, но  если
угодно богу, я и в дальнейшем хочу посылать их Вашему Величеству.
   На этом желаю Вам здоровья и расцвета во время Вашего правления.

   Покорнейшая слуга Хасеки Султанша".

   Снова появились в Стамбуле баилы Пресветлой  Венецианской  Республики
Бернардо Наваджеро, Доменико Тревизано, доносили своему сенату  о  силе,
которую обрела в Стамбуле Роксолана, о ее власти над Сулейманом. И долго
еще будут  пересказывать  это  донесение  и,  поверив  в  неограниченное
могущество Роксоланы, в галерее Питти во Флоренции поместят  ее  портрет
среди изображений османских султанов - единственная женщина  среди  этих
усатых чалмоносцев! - но мог ли кто-нибудь заглянуть в  душу  султана  и
султанши, этих двоих таких  неодинаковых,  собственно,  враждебных  друг
другу людей, но в то же время не представляющих жизни друг без друга.  И
кто знает,  кому  было  больше  радости  в  те  напряженнейшие  годы  их
совместной жизни - Роксолане от побед  над  султаном  или  Сулейману  от
поражений перед этой незаменимой женщиной?
   Она  сочетала  в  себе  мягкость  обычаев  цивилизованных   стран   с
гостеприимством первобытных народов.  Пленила  всех  своей  вежливостью,
искренностью, очарованием в беседе, даровитостью, щедростью,  любовью  к
наукам, искусству и роскоши, добротой, чуткостью и признательностью. Шла
к этому долго и трудно, со всех сторон окруженная  врагами,  беззащитная
против угроз и искушений, лишенная какой бы  то  ни  было  опоры,  кроме
собственной души да еще родных  песен,  напоминавших  о  прошлом,  о  ее
корнях, о рождении  и  происхождении,  ими  словно  бы  излечивала  свой
кипящий мозг, на который наползало безумие.
   Султан полюбил ее, порабощенную, униженную, угнетенную.  Собеседница,
которой доверялось все самое сокровенное, средство наслаждения, игрушка.
Страдала, рвалась  из  этого  унижения  и  тем  жила  и,  выходит,  была
счастлива.
   Пока была угнетенной, жила надеждами. Победила - и стала  несчастной,
ибо увидела, что ничего не достигла, а только оказалась над пропастью, а
на шее волосяной аркан. "Як у нашого свата на петрушцi хата. Як петрушка
пiдогнила, хата ся завалила".
   В молодости криводушничала, неискренне заискивала перед султаном ради
самосохранения, теперь - ради своих сыновей. И не  было  конца,  а  душа
ведь не бездонная. Невозможно каждый день петь хвалу султану, клясться в
любви и верности, ибо тогда отлетает что-то из  души,  словно  листья  с
дерева, и воцаряется в тебе какая-то пустота  и  мертвенность,  а  потом
приходят презрение и ненависть.
   Из принудительной любви вырастает только ненависть.
   Все люди равны в несчастье и  смерти,  да  только  не  султаны  и  не
сыновья султанские. Ведь даже в Апокалипсисе за концом  света  наблюдают
сто десять тысяч попечатанных, и конец света не  для  всех.  Ее  сыновья
были Османами, но словно бы не настоящими, потому что опоздали прийти на
свет, их опередил Мустафа, точно так же как Роксолану опередила в гареме
черкешенка. Как будто кто-то рвался  в  этот  проклятый  гарем!  Но  уже
случилось, и теперь она должна искупать неизвестно чьи провинности.  Она
и ее дети. Всемогущая - и бессильная до отчаяния. Ненавидела султана всю
жизнь и должна умолять всех богов, чтобы продлили ему жизнь, потому  что
это жизнь ее сыновей, над которыми висит ужасная  угроза,  имя  же  этой
угрозы - Мустафа.
   Если бы она была коварной и кровожадной, как изображают  ее  в  своих
сплетнях послы и путешественники, разве  не  убрала  бы  уже  давно,  не
упразднила бы все преграды для своих сыновей? Разве не изменила бы  свою
стать, не растоптала  бы  естественную  жалость,  не  заслонила  бы  для
жалости все  входы  и  просветы  души,  не  разбудила  бы  всех  демонов
убийства, которые чутко дремлют в султанских дворцах?  "Есть  ли  у  них
доля власти, и  тогда  они  не  дадут  людям  и  бороздки  на  финиковой
косточке?"
   Но была женщиной-славянкой, не  обнажала  своих  ран,  а  прятала  их
заботливо и чутко. Это лишь султаны устилают землю трупами, считая,  что
невиновны только мертвые. Для нее же невиновны все живые. Даже  Мустафа.
Даже он.

МУСТАФА

   Смерть убрала его братьев. Был самым младшим сыном  Махидевран,  стал
самым старшим. Но был тогда еще слишком мал, чтобы радоваться, точно так
же, как не знал ни страха, ни печали, когда его мать изгнали из Топкапы.
Незнание спасло его от отчаяния, которое могло бы неминуемо наступить со
временем.
   Когда верблюдица вздыхает, верблюжонок рычит. Махидевран не  скрывала
от сына своей ненависти к султану, и Мустафа, едва встав  на  ноги,  уже
знал: султан не такой, каким он должен быть.  Настоящим  султаном  будет
только он. Этого убеждения он не скрывал ни  от  кого,  охотно  повторял
слова, за которые любого удушили бы без суда:  ведь  он  был  султанским
сыном и сыном перворожденным!  Его  никто  не  смел  тронуть,  к  словам
ребенка относились снисходительно,  посмеивались,  делали  вид,  что  не
слышат. Потому что виновным может стать не тот, кто говорит, а тот,  кто
слушает.
   Воспитателя Мустафе выбирала валиде. Взяла не улема, не  мудреца,  не
юношу и не вельможу, а старого янычарского агу Керима, для которого весь
мир сосредоточился в янычарских казармах, а  вся  мудрость  -  в  умении
владеть саблей. Керим-ага повел юного Мустафу к своим бывшим братьям раз
и еще раз, жестокие эти люди, не знавшие ни  семьи,  ни  детей,  приняли
шах-заде как своего  сына,  можно  бы  сказать  даже  -  полюбили  этого
вельможного  мальчишку,  если  бы  слово   "любовь"   было   ведомо   их
очерствевшим от убийств душам.
   Так Мустафа и вырос среди янычар. Сам вроде бы янычар и  одновременно
маленький падишах. Овладел всем жестоким умением янычар вести войну,  но
они оберегли его от своей грязи. Только простые люди способны на  такое.
И когда взбунтовались против самого султана  и  против  его  любимцев  -
Ибрагима и Роксоланы, никто не вспомнил имени Мустафы, хотя было  оно  у
всех на уме: боялись хотя бы словом накликать опасность на своего  юного
любимца, хотели уберечь его от всех бед, потому что  видели  уже  вскоре
своим султаном. А валиде Хафса, подстрекая  янычар  к  кровавому  бунту,
тоже молчала о Мустафе - хотела и дальше видеть Сулеймана на троне, лишь
убрав Роксолану и укрепившись в своей власти. Каждый заботился о  своем,
и Мустафа снова оказался между соперниками, должен был стоять, смотреть,
ждать. Так и протекала его жизнь.
   Когда  наконец  валиде,  уже  умирая,  все  же  заставила   Сулеймана
поклясться, что он пошлет Мустафу наместником в Манису, где сам когда-то
ждал  престола,  и  Махидевран,  со  своим  единственным  сыном  наконец
покинула  старый,  запущенный  дворец  и  оказалась  среди  богатства  и
роскоши, у нее уже не было никаких сомнений, что рядом с нею настоящий и
единственный наследник султанского трона.
   Шестнадцатилетний Мустафа уже имел в себе все от настоящего мужа. Все
постиг, всему научился, имел прекрасное, совершенное  тело,  точный  ум,
проявлявшийся в еще более точном выражении, беспредельно мужественный  и
предельно женственный, он подхватывал всех, будто река, и нес  за  собой
неудержимо и произвольно. Поражал всех величием, которого достиг  не  по
праву рождения  и  наследства,  а  благодаря  собственным  способностям,
которые означали, что его избрал сам  аллах.  Единственная  вершина,  на
которую еще не ступил, - султанская власть, но стоял перед ней  с  гордо
поднятой головой, не униженным просителем, а законным наследником - либо
достигнет, либо погибнет. Любил повторять слова римлянина Помпея:  нужно
побеждать, а не жить! Говорил это часто и охотно, словно  бы  знал,  что
смерть предназначена для других, а не для  него,  придерживался  мнения,
что смерть, как и все на свете, необходимо было заслужить.  Сулейман  не
был  похож  на  прежних  султанов,  которые  с  одинаковой   жестокостью
расправлялись с врагами и с приближенными людьми. Ни одного  из  великих
визирей он не казнил, а отпустил с  миром,  как  Пири  Мехмеда,  или  же
выслал из столицы, как Лютфи-пашу и старого евнуха Сулеймана.  При  этом
султане не было тайных убийств в гаремах. Даже янычарский бунт  Сулейман
не подавил великой кровью, а купил покорность за золото.  Между  тем  ни
один из султанов не положил стольких неверных, как Сулейман.  Он  строил
свою жизнь из чужих  смертей.  И  чем  больше  было  этих  смертей,  тем
роскошнее разрасталось  дерево  его  жизни,  и  самого  султана  повсюду
прозывали  Великолепным.  Мустафа  стремился  сравняться  с  султаном  в
пышности и великолепии, а то и превзойти  его,  и  если  не  в  пышности
внешней, для которой у него не было таких возможностей, как у Сулеймана,
то в поведении, в способе мышления, в чувствах.
   В Манисе он имел для  торжественных  оказий  золотой  кафтан,  как  у
Мехмеда фатиха, одежду носил  из  шелков,  сотканных  в  Брусе,  Манисе,
Анкаре, Диарбакыре. За его одеждой,  как  и  у  султана,  следил  хаваш,
получавший плату в шестьдесят акча  золотом  и  пять  облачений  в  год.
Взятый из янычарских аджемов, Тульбент-агаси должен был присматривать за
тюрбанами шах-заде и наматывать их ему на голову.
   Все должно было служить пышности и величию.  Одежда,  осанка,  слова,
поступки. Голову Мустафа держал, словно драгоценный сосуд, поворачивал к
собеседнику, будто дар небесный. Создавалось  такое  впечатление,  будто
только  вокруг  него  возможна  настоящая  жизнь,   а   вне   -   скука,
бессмысленность, никчемность. Подражая  султану  Селиму,  который  любил
зеленые камни, носил  на  руке  перстень  с  большим  бриллиантом  цвета
морской травы.  Знал  только  одно  -  возвыситься  над  миром  дыханием
могущества. Гнался за  пышностью,  за  славой,  за  властью,  не  боялся
отчаянного риска, веря в любовь к нему янычар, в  их  восторженность,  в
прославление и обожание. Не скупился на обещания всем своим  сторонникам
власти и добра, не  заботясь  о  последствиях.  Может,  стал  бы  вторым
Искандером, дай только ему трон. Не скупился и на слова, ибо имел только
слова, и в том, что не владел большим, повинен султан Сулейман.
   Распорядитель государства должен быть один, потому что  несогласие  в
мыслях нарушило бы порядок. Но  для  сохранения  порядка  нужны  многие.
Властелины должны творить законы и учреждения, а люд - оберегать их, ибо
люд умнее и постояннее в обычаях,  чем  один  человек.  Султан  Сулейман
слишком мелочен в управлении. Решает все сам, никому не верит, потому  и
выдумываются каждый день новые и новые законы, чтобы связать всем  руки,
чтобы никто не пошевельнулся, не пикнул. Мустафа не знал, каким султаном
будет он. Знал только, что Сулейман не такой,  как  нужно,  и  неутомимо
повторял это, а в слушателях никогда у  него  не  было  недостатка.  Сам
Ибрагим, который дошел даже до того, что пренебрегал Сулейманом,  подпал
под чары Мустафы и из последнего своего похода слал  шах-заде  в  Манису
письма с заверениями в преданности, так, словно бы тот уже был султаном.
Стали ли известны эти письма Сулейману, перехватили ли его улаки  ответы
Мустафы, которые он посылал Ибрагиму в Халеб и Багдад, -  никто  никогда
об атом не узнает, все умерло вместе с Ибрагимом, а  султанский  сын  не
затронут был даже подозрением.
   Не отразилась на положении Мустафы и неожиданная смерть валиде Хафсы,
смерть, о которой  с  такой  печалью  писал  ему  тогда  великий  муфтий
Кемаль-паша-заде:
   "Суть этого течения речи -  обжигающее  душу,  переполненное  печалью
событие с ее величеством, Высокой Колыбелью, великой госпожой валиде, да
упокоит аллах ее душу и рассыплет по царству небесному ее милостыню, ибо
она, простившись  с  земной  обителью,  упокоилась  в  месте  пребывания
божественного милосердия и приюта  господнего  благоволения.  Преславное
естество ее создано было для высшей благосклонности  и  заботливости  ко
всем созданиям людским. Если кто-нибудь выносил ногу несправедливости за
пределы своего ковра, тому она сковывала ноги насилия  цепью  наказания,
каждого, кто почитал ее, она сажала на подушку почести и уважения".
   Вскоре  умер  и  сам  Кемаль-паша-заде.  Казалось,  умерли  все,  кто
заботился о судьбе Мустафы, но в жизни шах-заде не  происходило  никаких
изменений  к  худшему,  у  него  и  дальше  были  возможность  и   время
совершенствовать  свое  тело  и  свой  дух  для  высочайшей  власти,   и
единственное, на что  мог  пожаловаться,  так  это  на  то,  что  момент
вступления на трон почему-то задерживался.
   Другой на его месте давно уже  потерял  бы  терпение  -  Мустафа  был
невозмутим, будто окаменел в своей пышности. О султане говорил охотно  и
много, о султанше Хасеки и ее сыновьях - никогда, так, будто их вовсе не
было на свете. Он  первородный,  он  наследник,  он  будущий  султан,  о
женщинах он не говорит, он берет их на ложе, где лежат  они  перед  ним,
словно гады нетронутые, дрожат, напряженные, будто туго натянутые тетивы
луков, когда он высвобождает из зеленых шелков свое  удивительное  тело,
как меч из ножен.
   Привыкший к безнаказанности,  Мустафа  начал  рассылать  санджакбегам
тайные послания, веря, что когда заходит солнце, люди  отводят  от  него
глаза, направляя взгляды в ту сторону, откуда  должно  появиться  солнце
новое. Над Сулейманом уже  опускались  сумерки,  тридцатилетний  Мустафа
должен был взойти, как полнолицый месяц, как молодое утреннее солнце!
   Однако чья-то  невидимая  рука  перехватила  все  письма  шах-заде  и
положила их пред очи султана,  и  Мустафа  со  своим  пышным  двором,  с
постаревшей,  но  полной  надежд  на  возвращение  в   Топкапы   матерью
Махидевран  оказался  в  далекой  Амасии.  Там  впервые  прозвучало  имя
султанского дамата  Рустема,  но  вырвалось  оно  из  испепелившихся  от
ненависти уст  Махидевран,  Мустафа  не  опустился  со  своих  высот  до
мелочности коварства. Утешал себя тем, что в Амасии родился его  грозный
дед султан Селим. Добрый знак увидел Мустафа и в том, что султан посадил
неподалеку от него самого младшего своего сына  -  Джихангира.  Когда-то
султан Баязид также посадил здесь своего сына Селима и внука Сулеймана -
и что из этого вышло? Власть оказалась в руках старшего из них - Селима,
а старый султан умер от отчаяния, вызванного сыновним предательством.
   Дождавшись, когда Сулейман возвратился в Стамбул,  Мустафа  пригласил
Джихангира в  Амасию.  Махидевран  во  всем  усматривала  коварные  шаги
ненавистной Хуррем. Ведь эта  женщина  способна  сухой  выйти  из  воды.
Джихангира тоже считала улаком своей матери, но когда ей  рассказали  об
этом сыне неправедного ложа, даже она успокоилась.
   Джихангир, несмотря на свои девятнадцать  лет,  казался  мальчиком  -
хилый, ссутулившийся,  со  свинцовым  лицом,  с  глазами  изболевшимися,
умоляюще раскрытыми, так, будто он хотел через них  передать  миру  свои
страдания. Запоздалый плод мрачного сладострастия  Сулеймана,  последний
всплеск неисчерпаемой, казалось бы, жизненности ненавистной всем честным
мусульманам славянки, Джихангир словно бы собрал в своем слабом теле всю
злобу, всю ненависть, которая наплывала отовсюду  на  Топкапы,  рос  без
любви, заброшенный, обреченный на гибель уже самим своим рождением,  ибо
был последним, а над ним  возвышались,  громоздились  братья  старшие  -
сильные, ловкие, доблестные, настоящие наследники.
   Никто  не  обращал  внимания  на  Джихангира,  покинутый  всеми,   он
углубился в книги, в мудрословие, пытался проникнуть в таинственную суть
древних поэтов, часто впадал в отчаяние из-за того, что  ему  не  с  кем
поделиться ни своими сомнениями, ни знаниями, ни предположениями.  Мать,
хотя должна б, казалось, вложить всю любовь и всю заботу в своего самого
последнего, к тому же самого слабого  сына,  отходила  от  Джихангира  с
каждым годом, замыкаясь в своей непостижимости и неприступности.  Родные
братья презирали его, наверное, из-за обреченности Джихангира в жестокой
борьбе за трон. Зачем пришел на свет? Кому здесь нужен?
   Можно себе представить, как должен был взволноваться Джихангир, когда
в Трабзон, место его пожизненного,  как  он  считал,  изгнания,  прибыли
посланцы от шах-заде Мустафы с приглашением посетить  Амасию.  Джихангир
вздрогнул от самого слова Амасия. Знал этот город, еще и  не  видев  его
никогда. Он стоял у него перед глазами на высокой горе, окруженный пятью
рядами  стен.  Прославленные  пещеры  Амасии,   в   которых   жили   еще
христианские  угодники,  потом  мусульманские  дервиши.  Вокруг   города
тутовые плантации, сады, в городе огромное множество медресе,  а  в  них
тысячи софта - учеников. В  Амасии  жил  когда-то  сын  султана  Баязида
Коркуд, поэт, мудрец, может, в чем-то похожий на него,  Джихангира,  при
Коркуде прославилась там великая поэтесса османского народа Михри-Хатун,
или, как ее здесь называли, Михр-ун-Ниса, то есть Солнце  среди  женщин.
Она  писала  когда-то:  "Что  это,  сбылась  ли  моя  судьба   или   мое
предназначенье? Что я на ложе своем увидела рожденного ночью Меркурия?"
   Мустафа предстал перед жалким, слабосильным Джихангиром в самом  деле
как  бог  из  древних  времен,  как  Марс  и  Меркурий,   -   роскошный,
великодушный, блестящий,  окруженный  такими  же  блестящими  людьми,  в
которых трудно было  узнать  подданных,  они  скорее  казались  друзьями
шах-заде. И Джихангиру Мустафа сказал, как  только  они  сели  на  ковер
гостеприимства:
   - Надеюсь, мы станем настоящими друзьями, потому что равнодушны  друг
к другу и никто не ждет ничего от другого, а каждый ждет своего часа.
   Сказал это со спокойной уверенностью, так, будто уже давно забыл, что
ему сужден час высочайший.
   Мустафа был исполнен восторга от собственной персоны, но  именно  это
более всего понравилось Джихангиру, который привык  вообще  не  замечать
себя и не знал, собственно, живет он или нет, существует  на  свете  или
вообще  не  рождался.  Он  всегда  боялся  одиночества  и  стремился   к
одиночеству, а вокруг Мустафы кипела бурная жизнь,  вертелось  множество
людей, и все были влюблены в шах-заде, все состязались за его  внимание,
с утра до вечера повторяя: "Привет тому,  у  кого  бриллиантовая  душа",
"Пусть дарует аллах благоденствие телу, речи, разуму нашего шах-заде".
   Мустафа без конца удивлял Джихангира, в то время как не было  ничего,
что могло бы удивить его самого. Когда Джихангир повел  речь  о  книгах,
Мустафа засмеялся: "Хорошая книга  -  искренний  друг.  Когда  она  тебе
надоела, она не гневается, как женщина. И когда ты  ей  веришь,  она  не
обманывает тебя, как женщина". Пригласил чтецов,  и  целый  вечер  двоим
шах-заде читали из "Сказок сорока визирей" и  из  "Гумаюннаме"  Бидпада.
Джихангир вспомнил поэтов, сказал, что он, как и их  дед  султан  Селим,
сторонник великих мусульманских мистиков Ибн аль  Араби  и  Джеляледдина
Руми, как тут же оказалось, что Мустафа тоже в восторге именно  от  этих
поэтов, сам написал уже три дивана стихов под именем  Мухлиси,  то  есть
Преданный.  Далее  он  спросил  Джихангира,  читал  ли  тот  уже   поэму
"Мантигут-Тейр"  ("Беседа  птиц")  Фарид-ад-дина  Аттара,  под  влиянием
которой на староузбекском языке появилась поэма "Лисан  ут-Тейр"  ("Язык
птиц") великого Мир-Али-Шир Неваи . Он жил в Самарканде и Мешхеде, умер  в  Герате,  но
слово его разошлось по всему мусульманскому миру. Он прочел  отрывок  из
"Беседы птиц". Как ищут птицы своего царя, странствуют через семь  долин
и семь  морей  к  горе  Каф,  опоясывающей  землю.  Не  все  выдерживают
трудности пути, остается только тридцать птиц, и  тут  оказывается,  что
имя их царя - Тридцать Птиц, следовательно, каждый из них является царем
и все они, вместе взятые, царь Симург. Не наводит ли  это  на  некоторые
размышления? Как сказал пророк: "Слава тому, кто прочел".
   Для Джихангира без конца устраивали пиры, а поскольку вина он не  пил
из-за слабости своей  натуры,  от  сладостей  его  мутило,  Мустафа  для
укрепления его природы велел готовить для молодого  шах-заде  шарики  из
толченых конопляных листьев с  медом,  подставлял  ему  вместо  лакомств
поджаренное и подсоленное семя конопли,  пил  вместе  с  ним  подогретую
ключевую воду, в которой растворялись зеленые шарики из макового сока.
   Джихангир не узнавал себя и своего  тела.  Привычное,  известное  ему
бренное тело, как и прежде,  было  его,  но  теперь  оно  избавилось  от
надоедливого земного притяжения, становилось легким, сильным, и хотя над
разумом словно бы  нависала  и  сгущалась  плотной  завесой  тьма,  тело
прорывало  ее,  оставляя  разум  барахтаться  по  ту   сторону   завесы,
мучительно  размышляя  над  загаданной  Мустафой  задачей:   что   такое
тридцать, кому тридцать лет  миновало,  а  кому  еще  будет  -  Мустафе,
Селиму, Баязиду или ему, Джихангиру?
   Так проходили дни за днями. Султанские посланцы, не находя Джихангира
в Трабзоне, добрались уже и в Амасию,  но  молодой  шах-заде  никого  не
хотел видеть, ничего не помнил, забывал, что он султанский сын,  вообще,
казалось, впал в небытие, превратился в дым, мглу, призрачность.  Только
бы иметь рядом с собой величественного, велемудрого Мустафу, тешить свой
разум  неторопливыми  беседами  с  ним,   глотая   зеленоватые   шарики,
приносящие  блаженство.  Как  сказано:  "Оставь  же  их  погружаться   и
забавляться, пока не встретят они своего дня, который им обещан..."
   Встревожился  ли  султан,  узнав  о   странной,   противоестественной
приязни, вспыхнувшей вдруг между Мустафой  и  Джихангиром?  Или,  может,
подговорила его султанша Хасеки немедленно послать войско с  Рустемом  в
те края и позвать в поход также и Мустафу,  чтобы  оторвать  его  от  их
самого младшего сына? Кто ж это знает? Мустафа, верный  своей  привычке,
ни единым словом не упоминал о Хасеки, будто ее вовсе на свете не  было,
о султане же изредка цедил небрежно: "Тот,  кто  под  женщиной,  уже  не
мужчина". Джихангир слышал и не слышал. Одурманенный  опиумом,  бормотал
стихи Корана, которые все были написаны то ли о нем, то  ли  о  Мустафе:
"Вы свои блага провели в жизни  и  насладились  ими,  а  сегодня  будете
вознаграждены наказанием унижения за то, что возносились  на  земле  без
права... Ведь человек создан колеблющимся".
   Не успев прийти в себя, Джихангир снова  жаждал  впасть  в  блаженное
состояние, граничащее с потерей сознания, ибо выйти на дневной свет, где
снова проявится твоя немощь, у него не хватало  сил  и  воли.  Стремился
погрузиться  в  забвение  так  глубоко,  чтобы   оказаться   даже   ниже
собственного сознания, провалиться в пропасть небытия.
   Иногда  его  преследовали  видения,  одетые  в  маски  невероятности.
Возвращалось зрение, остро работало сознание, видел перед собой Мустафу,
почти со слезами умолял его:
   - Скажи, что ты дал мне? Чем очаровал? Почему  так  услужливо  открыл
мне это шелковое спокойствие, в которое погружается мой дух?
   Улыбка, как судорога, пробежала по холеному лицу Мустафы.
   - Я не давал  тебе  ничего,  кроме  чаши  шербета.  Это,  может,  мой
двойник.
   - Двойник? Какой двойник? Я никого не знаю, кроме тебя.
   - Мы похожи так, что даже я  не  различаю,  где  я  сам,  а  где  мой
двойник.
   - Зачем тебе это? - удивлялся Джихангир.
   - У всех султанов всегда множество двойников.  Чтобы  сбить  с  толку
людей, а может, и  самое  смерть.  Только  аллах  знает,  где  настоящий
султан. Может, и ты никогда не видел султана  Сулеймана,  а  только  его
жалкие подобия.
   После таких страшных разговоров Джихангир и сам уже не  знал,  он  ли
это или кто-нибудь другой. Был и не был. Здесь и не здесь. Жил и не жил.
Будто качался на адских качелях между этим миром и потусторонним.
   Когда через много дней в краткую минуту прозрения снова увидел  перед
собой Мустафу и попытался заговорить с  ним  о  "Мантиг  ут  Тейр"  и  о
загадочном числе тридцать, тот засмеялся:
   - А что это такое?
   - То есть как? - удивился Джихангир. - Ты ведь сам рассказывал мне.
   - Это не я.
   - А кто же?
   - Шах-заде Мустафа.
   - Мустафа? Тогда кто же ты?
   - Я его двойник. А шах-заде в Аксарае возле Коньи готовит войско  для
похода против кызылбашей.
   Джихангир испуганно поднял руки. Хотел отгородиться от мира, чтобы не
знать  ничего,  ничего,  погрузиться  во  тьму   сновидений,   неземного
блаженства. Снова  взрывались  солнца  под  его  веками,  огненные  шары
лопались, и метались темные тени, угрожая ему, пустота давила на уши,  а
тело прыгало от радости, что еще существует. А потом начал бить барабан,
бил долго, жестоко, так, будто решил во  что  бы  то  ни  стало  загнать
Джихангира в землю.
   Кто-то пробивался до его сознания бесцеремонно и  безжалостно,  морил
голодом, мучил жаждой, не давал успокоительных шариков опиума,  заслонял
солнце и весь мир, упорно повторял:  "Султан  зовет  вас  к  себе,  ваше
высочество!  Его  величество  ждет  вас,  мой  шах-заде!  Благословенный
падишах обеспокоен! Опора мира требует!  Повелитель  трех  сторон  света
гневается!"
   Джихангир отправился, сам не зная, куда и зачем. Куда-то  его  везли,
давали для успокоения то, чего требовал, что-то обещали. Что должен  был
найти, увидеть и познать? Не нашел ничего. Не застал. Опоздал навеки.
   Шах  Тахмасп  начал  против  султана  войну,  чтобы  вернуть   земли,
утраченные три года назад. Когда в  Стамбуле  стало  известно  об  этом,
султан послал фирман Мустафе готовить войско в Конье  для  отпора  шаху,
пока придет из столицы он сам. Это был уже двенадцатый поход, в  который
собирался Сулейман. Шестидесятилетний султан часто страдал болезнью ног,
в последнем походе три месяца не мог ни ходить, ни  сидеть  на  коне,  и
тогда  его  несли  на  носилках.  Когда  ходил  в  Европу,  то  хотя  бы
возвращался  оттуда  в  том  же  году,  а  походы  в  Азию  каждый   раз
растягивались на два года: дороги были далекими, трудными и опасными. На
этот раз Роксолана уговорила султана послать войско во главе с Рустемом,
а самому остаться в Стамбуле.
   Рустем дошел до Аксарая и там засел на зиму. В близлежащей  Конье  со
своими янычарами и малоазиатскими спахиями стоял Мустафа. Рустема султан
назначил  сераскером,  следовательно,  Мустафа  должен  был  подчиняться
главнокомандующему, но шах-заде проявил упрямство, достойное султанского
сына, и не захотел кланяться вчерашнему рабу и джавуру. Рустем  довольно
спокойно отнесся к непокорности шах-заде,  но  тут  уж  получалось,  что
Мустафа поднимает руку и на султана! А поскольку султан далеко,  то  все
прежде всего отразилось на его зяте.  Остроязычный  босняк  не  утерпел,
чтобы не сказать о Мустафе: "У кого нет силы ударить верблюда, бьет  его
седло".
   Рустем послал фирман Мустафе о том, как и куда  тот  должен  идти  со
своим войском, но каким-то образом фирман был прочитан янычарами,  и  те
всполошились: султанский дамат хочет потоптать  их  любимца!  Кричали  о
том, что султан уже стар и беспомощен, трава проросла из его костей,  из
глаз вылетают мухи, в ушах засела скверная овечья хвороба - что  это  за
султан! Вот Мустафа - это настоящий  султан,  богом  данный,  пора  уже,
чтобы Мустафа занял трон. Мустафу султаном!
   К  Рустему  прискакал  перепуганный  спахийский  ага   Шемси   Ахмед,
пересказал все,  что  слышал  в  Конье,  но  великий  визирь  и  тут  не
встревожился, только ухмыльнулся:
   - Не все то орех, что круглое.
   Знал, что ни один из шах-заде не провозглашен  наследником  престола.
Так почему он должен тревожиться? А на тридцать тысяч янычар было у него
триста тысяч спахиев, верных султану до смерти, ибо не Мустафа давал  им
дырлыки, а Сулейман. Говорят же, что топор не расколет свою  рукоять.  И
ослепнет тот кот, который съедает свечи в мечети.
   Ахмед-ага, кроме своего высокого военного положения был еще, как  все
те, кто пытался стать как можно ближе к трону Сулеймана, поэтом. Он  был
родом из той самой местности, что и прославленный поэт Ахмед,  и  тайком
мечтал достичь такого положения,  какого  достиг  когда-то  его  предок.
Ахмеди в Амасии преподнес великому Тимуру хвалебную  касиду,  написанную
так изысканно, что повелитель мира сделал Ахмеди своим недымом ,  в  обязанности   которого   входило   развлекать
повелителя остроумными беседами. Собственно, из-за  остроумия  Ахмеди  и
лишился всех тех  высоких  милостей,  которых  достиг  благодаря  своему
поэтическому таланту. В  бане  Тимуру  прислуживали  два  мальчика-раба.
"Нравятся тебе?"  -  спросил  Тимур  своего  недыма.  "О  повелитель!  -
приложил к груди руки Ахмеди. "Чего они стоят, по-твоему?" - "Один стоит
Египта, а другой всех сокровищ мира!" - воскликнул Ахмеди. "Дорого же ты
ценишь моих рабов.  Тогда  чего  же  стою  я?"  -  спросил  Тимур.  "Вы,
повелитель? Вы - восемьдесят акча", Тимур чуть  было  не  задохнулся  от
таких дерзких слов. "Восемьдесят акча? - закричал он. - Да у меня мейзар
 на  бедрах  и
тот стоит восемьдесят акча!" -  "Вот  я  мейзар  и  оценил,  -  спокойно
промолвил Ахмеди. - А вы сами, о падишах, не стоите ничего".
   От гнева Тимура Ахмеди пришлось  бежать  в  Эдирне,  где  его  принял
Сулейман, сын Баязида  Йилдирима,  разбитого  хромым  кочевником.  Через
полтораста лет то же самое повторилось с Ахмед-агой. Он  написал  сатиру
на Рустем-пашу, в которой высмеивал его толстую кожу, которую  не  может
прокусить никакой овод, и когда сатира дошла  до  великого  визиря,  его
разъярило не то, что в ней написано, а то, что спахийский  ага  оказался
поэтом, то есть представителем того племени, которое сераскер  ненавидел
более всего на свете. Он поклялся отрубить голову Ахмед-аге, как  только
тот попадется ему в руки, и поэт-неудачник вынужден был даже  в  бегстве
повторить судьбу своего предшественника: он кинулся в Стамбул, к султану
Сулейману.
   Там пробился до самого  падишаха  и  заявил,  что  янычары  в  лагере
шах-заде и в лагере самого сераскера бунтуют  чуть  ли  не  каждодневно,
называют своим султаном Мустафу,  ибо,  мол,  падишах  Сулейман  слишком
стар, чтобы  водить  войско  против  врагов.  На  престол  должен  сесть
законный  наследник,  с  чем  все  согласны,   противится   единственный
Рустем-паша. Поэтому следует снять голову  великому  визирю,  а  старого
султана послать в Димотику на отдых. Шах-заде Мустафа, вместо того чтобы
унять крикунов, появляется перед ними в золотом кафтане, называет янычар
братьями и сыновьями, щедро одаряет золотом из султанской казны, сам  же
тайно сносится с шахом  Тахмаспом.  Рустем-паша  единственный  сохраняет
верность престолу и зовет султана, чтобы тот пришел и взял войско в свои
руки, пока не поздно.
   Чем старше человек, тем  он  медлительнее,  только  не  в  ненависти.
Султан сразу же кинулся в Конью. С Роксоланой попрощался торопливо,  она
и  не  пыталась  задерживать  его,  чувствуя,  что  ныне  должно  что-то
решиться.
   Сулейман взял с собой сыновей Селима и Баязида, посланы были гонцы  к
Джихангиру, чтобы тоже прибыл в султанский лагерь,  но  самого  младшего
сына долго не могли найти, потом еще дальше везли, и он опоздал, к  тому
же был в таком состоянии, что  не  понимал,  где  он  и  что  происходит
вокруг.
   Султан остановился на конак в Актепе, возле города Эргели, на осеннее
равноденствие. Две недели Сулейман отдыхал  в  своем  огромном  шелковом
шатре, затем вызвал к себе Мустафу. Был один в  шатре,  весь  в  золотой
чешуе сидел на  троне  в  самых  дальних  глубинах  шатра,  разделенного
прозрачными муслиновыми  занавесками  на  несколько  помещений.  Мустафа
приехал на белом коне, одет был во все белое, словно бы  хотел  показать
чистоту своих намерений и  незаинтересованность  в  той  суете,  которая
происходит вокруг трона. Собираясь к султану,  мыл  руки.  Упал  у  него
перстень с зеленым бриллиантом и  не  утонул,  остался  на  поверхности.
Шах-заде расценил это как предсказание: счастье его  достигло  наивысшей
точки, и теперь может наступить падение.
   Но когда уже выехал, закаркала ворона, и сидела она на восток от него
- знак, что твои желания исполнятся.
   Потому спокойно вошел в султанский шатер,  один,  без  сопровождения:
ведь султан ждал его одного, чтобы поговорить с ним, как отец  с  сыном.
Мустафа вошел горделиво, важно,  высокий,  крутоплечий,  величественный,
пройдя переднюю, где не было ни единой живой души, приоткрыл  занавеску.
Плутая в мягких коварных тканях, шагнул в  глубину  шатра,  остановился,
удивленный, ибо и здесь не было никого, только со  всех  сторон  свисали
муслиновые занавески, будто  призрачные  сети,  в  которые  должна  была
попасть чья-то заблудшая душа. И пока Мустафа стоял и удивлялся,  из-под
нагромождений и складок мягких прозрачных тканей, из самых темных  углов
бросились на него огромные черные дильсизы. Шах-заде  мгновенно  обнажил
саблю, взмахнул ею, отгоняя немых шайтанов, стряхнул двоих или  троих  с
плеч. Лишь тогда в  глубине  шатра,  за  несколькими  рядами  прозрачных
занавесок, увидел султана, сверкавшего  тусклым  золотом,  застывшего  в
неподвижности, словно умершего.
   - Отец, султан, помогите! - крикнул Мустафа, может, впервые  в  жизни
обращаясь с просьбой, и не к кому-нибудь, а к человеку, смерти  которого
ждал чуть ли не со дня своего рождения, которого презирал и не любил.  -
Ваше вел...
   Готов был кинуться под защиту султанской руки, упасть ниц к  подножию
трона, на котором так часто видел себя уже и не в грезах, а наяву, но  в
это  время  сзади,  из-за  спин  громадных  султанских   телохранителей,
подкрался к Мустафе придворный вельможа  Зал  Мухаммед-паша,  сноровисто
набросил шах-заде на шею тонкий шелковый шнурок,  изо  всех  сил  стянул
его, и султанский сын упал на ковры.
   Сулейман не пошевельнулся. Смотрел, как заворачивали тело  Мустафы  в
ковер, как выносили из шатра.  Потом  велел  позвать  визирей,  великого
муфтия и великого нишанджию  и  писать  фирман  о  наследнике  престола.
Наследником провозглашался  самый  старший  сын  султанский  -  шах-заде
Селим.
   В выборе наследника советоваться Сулейману было не с кем. Хасеки была
далеко, да он и так знал ее мнение: склонялась сердцем к Баязиду, потому
как напоминал ей самого султана,  единственного  мужа,  которого  должна
была любить. Собственно, выбирать было не из кого. Было пятеро  сыновей,
осталось два. За Селима говорило старшинство. Кроме  того,  в  нем  есть
необходимая степенность, можно сказать, султанская  почтенность.  Баязид
слишком  легок,  юрок,  добычлив,  неутомим,  непоседлив,  казалось  бы,
настоящий воин и внешне даже похож на своего отца  в  молодости,  но  не
унаследовал от султана  глубоко  скрытой  неподвижности,  способности  к
упорному размышлению. Кто не умеет сидеть на  месте,  не  умеет  думать.
Мудрость в сдержанности, неторопливости, в умении  сосредоточиться.  Он,
Сулейман, умел это делать даже в походах. Баязид  не  способен  к  этому
даже в тот момент, когда  задерживается  на  некоторое  время  на  одном
месте. Все у него вразброс - мысли, настроения,  увлечения.  Даже  гарем
свой он как-то умудряется разбросать  так,  что  часть  одалисок  всегда
оказывается там, где он выныривает: то в Стамбуле,  то  в  Брусе,  то  в
Конье. Уже  успел  родить  четверых  сыновей  со  своими  женами,  ждет,
кажется, пятого в Брусе. Даже в этом словно бы  сходен  с  султаном,  но
одновременно и отличен, потому что  Сулейман  держал  свой  гарем  (пока
держал) на одном месте, в царственной неприкосновенности, как и надлежит
для двора падишаха, а этот развозит по всей империи.
   Селим не таков. Правда, не  очень  обременяет  себя  государственными
делами, проводит время на охоте  да  в  пьянстве,  пропадает  в  гареме,
предаваясь безудержному сладострастию,  но  зато  всегда  на  месте,  не
мечется, знаешь, где его найти,  есть  в  нем  внутренняя  сдержанность,
столь милая сердцу Сулеймана, а  еще  милее  внешность  Селима,  который
словно   бы   повторил   свою   неповторимую   мать   лицом,   волосами,
ослепительностью кожи.
   А наследниками властелины всегда  провозглашали  тех,  кто  милее  их
сердцу. Так, Чингисхан назвал своим преемником Угедея, Тимур - Улугбека.
   Войско узнало о смерти Мустафы еще в ту же самую ночь. Крик  и  вопли
стояли над лагерем  до  утра.  Янычары  кричали,  что  все  это  происки
султанского зятя, и требовали у султана головы Рустема. Рустем  и  здесь
остался верен своему обыкновению. "Мышь, рожденная в мельнице, грома  не
боится", - сплевывая себе под ноги, посмеялся он на диване.
   Сулейман слишком хорошо знал своих янычар, чтобы не удовлетворить  их
требования. Всю жизнь сопровождали они  его,  были  самыми  верными,  но
одновременно и самыми непокорными, всегда недовольными,  всегда  чего-то
требовали, и он давал им каждый раз  не  то,  чего  хотели,  каждый  раз
обманывая, но умело удовлетворяя самых завзятых крикунов то  лаской,  то
подкупом, то обещанием.  Обманул  и  на  этот  раз.  На  диване  отобрал
государственную печать у Рустем-паши, велел ему немедленно  возвращаться
в Стамбул, а великим визирем назвал хитрого Ахмед-пашу, хотя все думали,
что уже на этот раз  печать  окажется  за  пазухой  у  Мехмеда  Соколлу,
который столько лет угождал шах-заде  Селиму.  Но  султан  понимал,  что
войско не примет взамен жестокого Рустем-паши, может, еще более  грубого
Соколлу. Они могли удовлетвориться лишь человеком мягким, а именно таким
и был Ахмед-паша.
   После этого султан пошел в  Халеб,  где  намеревался  провести  зиму,
чтобы ранней весной ударить на шаха кызылбашей. Сыновья Селим, Баязид  и
немощный Джихангир ехали следом за султаном.  Из  Амасии  вывезли  гарем
Мустафы и Махидевран, они целых  два  месяца  добирались  в  Брусу,  где
кизляр-ага  Ибрагим  задушил  единственного  сына  Мустафы,  семилетнего
Мехмеда.  Бывшая  Властительница  Века,  Весенняя  Роза  Махидевран  еще
двенадцать лет оплакивала сына и внука, жила всеми забытая, чуть  ли  не
нищенствуя, зато все же дождалась смерти своей соперницы и врага и  этим
должна была довольствоваться.
   Роксолану же с течением времени обвинят в смерти Мустафы те, кто  был
слишком далеко от этих событий, хотя опираться в своих обвинениях  будут
только на догадки и выдумки, сваливая на худенькие плечи этой измученной
женщины еще и бремя смерти сына чужого, будто не разрывалась ее душа  от
смертей сыновей собственных.
   "Степами йтиму, як голубка густиму".

ДЖИХАНГИР

   Узкоплечий,  как  птица,  бессильный  и  беспомощный,   он   проявлял
удивительную враждебность к людям и вещам. Не терпел возле себя  ничего,
кроме ковра на полу, даже  подушки  выбрасывал  прочь,  метался,  горел,
впадал в бессознательное состояние, оживал лишь на  короткое  время,  но
ничего не понимал, не хотел знать, не слышал, не  боялся  даже  грозного
имени султана. Что ему султан? Ему сказали,  что  Мустафа  убит.  Он  не
поверил, вскоре забыл о Мустафе, когда  же  вспомнил,  то  засмеялся  от
собственной мудрости, ибо разве же не  говорило  ему  предчувствие,  что
самый старший брат будет убит? Об этом сказано даже в  Коране:  "И  быть
ему убиту! Как он рассчитал! И еще быть ему  убиту!  Как  он  рассчитал!
Потом он посмотрел! Потом нахмурился и  насупился,  потом  отвернулся  и
возвеличился..."
   Все записано в книге книг. И о нем, Джихангире, точно так же. И убьют
его, потому что не жесток, а еще потому, что  сам  не  убийца.  Тужу  по
тебе, брат мой, Мустафа. Был ты добр  со  мной,  любовь  твоя  для  меня
превосходила любовь женщины. Если бездонная пустота скрывается под всем,
то что же тогда есть жизнь, если не отчаяние? Если  нет  никаких  святых
уз, объединяющих людей, если поколение  за  поколением  исчезают,  будто
листья в пущах, если человек исчезнет,  как  пение  птицы  в  лесу,  как
корабль в море, как вихрь в пустыне, если вечное  забвение  подстерегает
свою добычу, то зачем жить?
   Счастье не является человеческой приметой, потому глубоко-глубоко,  в
самых отдаленных закоулках этого счастья, непременно  живут  отчаяние  и
страх перед ничем. Потому глухой непокой жил в его душе еще с малых лет,
и ничто его не увлекало, ни на  чем  не  мог  сосредоточиться,  внезапно
охватывала дикая тоска, и он, изнемогая, метался из стороны в сторону...
Какие-то странные видения мелькали  перед  глазами,  серебро  звенело  в
душе, потом ее засосала болотная тина, потом... Разноцветье плыло сквозь
него, как сквозь разноцветье окон Топкапы. Синее,  зеленое,  чаще  всего
красное, как сок граната, как кровь, как цвет жизни.  Тепло  и  восторг.
Боль и пожар в душе. Может, горело  в  нем  все,  что  не  смогли  сжечь
султаны? И когда Мустафа от доброты сердечной дал ему зеленоватые шарики
забвения,  Джихангир  познал  состояние  человека,  будто  попавшего   в
знакомый дом, где жил давно, только не знал, что  живет  там.  И  всегда
слышал там веселую песенку: "Дем  деми  -  хайдер,  сахиби  -  календер,
мюнкире - некир" . Не  знал  только,
что такое "дем" , хотя и  слыхал,  что  даже  сам  падишах
употребляет его для возвеселения духа.  Дем  печально-зеленый,  как  мир
ислама. Цвет напряжения, возбуждения. Гигантские равнины, могучие  горы,
пылающие  небеса,  молнии,  бури  всесветные.  А  что   такое   человек?
Бездонными ночами мчат его огненные кони. А куда? В  страну  серебристых
облаков, тонконогих скакунов и тонкостанных дев? А пыль  на  дорогах  до
самого неба. На каких дорогах он потерял себя? В каком бреду  потерял  и
загубил? И где его любимый брат Мустафа, который должен дать ему щепотку
дема, чтобы внутри все гудело и горело, и земля вокруг тоже загудит, как
орган греческий? И тогда жестокие синие  звери,  терзающие  ему  сердце,
станут  розовыми,  и  весь  мир   наполнится   тонами   прозрачно-алыми,
тепло-желтыми, мягко-зелеными...
   У Тимура был любимый сын Джихангир. Умер молодым. Все  ли  Джихангиры
должны умирать молодыми? И убьют его потому, что не  жесток,  потому  не
жесток, что... Всюду зло,  и  победить  его  нет  сил.  Никто  не  может
изменить своей судьбы. Человек ничего не знает. Живет в пустоте. Накинут
тебе на щею зеленый шнурок не шире лезвия  ножа.  Слава  и  тьма  -  все
сплелось в странных переплетениях  османских  тюрбанов.  Слава  сверкает
драгоценными самоцветами, а тьма прячется в множестве складок, выползает
из них, наползает, как адский дым.
   Когда-то сидел он в золотой колыбели и  играл  золотыми  яблоками,  а
теперь топтали душу кони. Дикие кони, дикие кони, не играйте душой, о не
играйте!  Далга,  амма  гечйорсун!    И снова птицы летали в  нем,  и  шумели
ветры наслаждения в его невесомом теле.  В  одурманенном  состоянии  уже
ничего  не  замечал,  видел  только  собственные  руки  в  беспрестанном
движении. Удивлялся,  почему  их  так  много  и  почему  они  все  время
двигаются. Руки поднимались, заламывались, кричали и плакали.  Это  было
невыносимо. Если бы стал султаном, велел бы обрубить всем руки  и  ноги.
Ноги - чтобы к нему никто больше не приходил. А то вот пришли и сказали,
что султан Сулейман  не  разрешил  давать  Джихангиру  ни  крошки  дема.
Джихангир тихо засмеялся. Что ему султан?  Туда,  где  он  был,  уже  не
проникнут никакие султаны. "И  сказано  тиранам:  "Вкусите  то,  что  вы
приобрели!" А утром поразило их наказание утвердившееся". Произносил или
только хотел произнести, на самом же деле только в мыслях вяло перебирал
стихи Корана, точно так же, как вяло шевелил пальцами ног. Обувь у  него
была из такого тонкого сафьяна, что видно было это  сквозь  кожу.  Обувь
была такая же, как у Мустафы. И халат на нем тоже из таких  же  брусских
шелков, и шаровары, и тюрбан.
   И тогда пришел к нему сам Мустафа. Сел у изголовья, задумчиво смотрел
в пространство, был величественным и неприступным.
   - Это ты? - спросил Джихангир.
   - Я, - ответил Мустафа.
   - Но ведь ты убит?
   - Убили не меня, другого Мустафу.
   - Откуда знаешь, что убили не тебя, а другого?
   - Это невозможно объяснить. Познание дается от рождения.
   - Как это прекрасно! - прошептал Джихангир.
   А Мустафа ответил ему строчками из Корана:
   - "...губит нас только время".
   - А ненависть? - спросил Джихангир.
   - Что ненависть? Любовь стократ сильнее ее.  Вот  я  полюбил  тебя  и
пришел, чтобы помочь.
   - И ты поможешь?
   - Помогу.
   И дал Джихангиру дема. И  прозрачная  тишина  окружила  его  со  всех
сторон, наполнила ему душу, и  ароматы  забвения  овладели  им,  он  был
подобен ангелу, не различал, где живое, а где мертвое, и  Мустафу  видел
или не видел - тот, уплывая от него, исчезал беззвучно,  мягко,  тихо  и
медленно, пока не скрылся совсем. Осталось имя. Но что такое  имя?  Даже
оно  растаяло  с  дымом.  Только  в  невидимом  -   высочайшая   ступень
реальности.
   И еще множество раз приходил  к  Джихангиру  Мустафа,  садился  возле
него, и они часами вели неторопливые беседы. Приставленные султаном люди
суетились вокруг, прислушивались к голосам, звучавшим  ниоткуда,  но  не
видели  Мустафы,  не  владели   даром   проникновения   в   невидимость.
Несчастные, жалкие люди!
   Уходя, Мустафа каждый раз подавал на прощанье Джихангиру свою сильную
белую руку и незаметно вкладывал больному  в  ладонь  несколько  шариков
дема. "Помни мою любовь к тебе, брат",  -  говорил  он  тихо.  Джихангир
плакал от растроганности, так в слезах и заплывал в  мир,  где  красными
снами   расцветали   маки,   пылали   бахромчатыми   огнями   в   сладко
обессиливающих   грезах,   услужливо   открывали    перед    Джихангиром
непроглядные бездны, где клубились едкие испарения небытия, а  над  ними
раздавалось дерзкое пение бюльбюля.
   Так он уже и не приходил в сознание.
   Султанские  приближенные  врачи  были  бессильны.  Все  в  Джихангире
отравлено.  Быть  может,  он  возвратился  бы  к  жизни,  если  бы  была
возможность заменить его кровь и его тело. Не  шах-заде,  а  только  его
душа. Сулейман тяжко молчал. Никто не  может  изменить  данное  аллахом,
"...и нет зерна во мраке земли, нет свежего или сухого, чего не было  бы
в книге ясной". Тела предаем земле. Душу забирает аллах.
   Теперь для Джихангира не было остановки. Лунное сияние мертвым светом
лилось на его пути на плоскогорья, потоки, реки, камни, белую пыль  -  и
он будто вечный паломник, ибо все говорило  о  вечности  так,  будто  на
земле не было смерти.
   А потом из глубочайших недр  земли  изверглось  потрясение,  и  дрожь
начала  бить  загубленное  тело  Джихангира,  дрожь  от   страха   перед
неопределенностью, наползавшей на него из клубящейся тьмы, из хаоса,  из
ужаса. Он пытался отмахнуться от этого ужаса, размахивал хрупкими, как у
его матери, руками - и так умер.
   Как десять лет тому назад Мехмеда, так и Джихангира теперь положили в
посудину с медом, и Сулейман велел везти  тело  сына  в  Стамбул,  чтобы
похоронить рядом с братом возле мечети Шах-заде.
   Долго думал,  кого  послать  сопровождать  тело  Джихангира.  Наконец
сказал: "Пусть едет  Баязид".  Надеялся  хотя  бы  этим  поубавить  горе
султанши Хасеки, которой суждено оплакивать уже  третьего  своего  сына.
Послал ей письмо,  исполненное  чуткости  и  горькой  скорби,  но  не  с
бессонными гонцами, а вместе с Баязидом. Чтобы не  спешить  с  горестной
вестью, а привезти ее одновременно с его султанским утешением.
   А сам надеялся найти утешение в победе над врагом.
   Он вторгся в земли  шаха  Тахмаспа,  уничтожая  все  на  своем  пути,
Повелитель Века, кара и меч трех сторон света. Его устрашающее войско не
встречало никакого сопротивления, потому что хитрый щах  быстро  укрылся
за своими высокими горами, тогда дикая слепая сила ударила  по  простому
люду, по тем, кто жил на своей земле тысячи лет, разводя  сады,  возводя
храмы и создавая книги, - по  армянам,  азербайджанцам,  грузинам,  -  и
кровавая мгла заслонила солнце.
   Укрытый в неприступном горном  монастыре,  армянский  хронист  Ованес
Цареци писал о походе султана-хондкара в его родную землю:  "Я,  грешный
Ованес, видел эти горькие дни своими глазами. О душа моя! Сколько  людей
погибло от мечей, от пушек и  ружей,  от  голода,  от  боязни  и  дрожи.
Некоторых убивали мечами, некоторым отрезали руки,  носы,  уши,  ибо  им
некуда было спрятаться, и люди страны разбрелись  в  разные  стороны,  а
другие  ночью,  охваченные  ужасом,  испугом  и  трепетом,   истерзанные
сердечной болью, в горьких слезах, вздыхая, отрывались друг от  друга  и
родные, и любимые с жалобными стонами, а  остальные  убегали,  и  страна
стала безлюдной на целый год, и все это произошло  с  нами  из-за  наших
грехов,  и  вынуждены  мы  были  уйти  на  чужбину  и  стали  жалкими  и
измученными",
   А летописец Сулеймана Печеви, восхваляя победы падишаха над неверными
и кызылбашами, перечисляет добычу, особенно  смакуя  то,  что  османским
воинам достались также "юноши  любовники,  имевшие  тело,  как  серебро,
молодые и нежные девушки с лицами, напоминавшими  розы,  несравненные  и
чудесные невесты, число которых перо не в состоянии выразить. Не было ни
единого шатра, где число любовников и любовниц насчитывало меньше троих,
а тем, которые имели свыше пяти и десяти, не было счету".
   Разрушены были древние армянские города Ереван и Нахичевань, сровняли
с землей тысячелетнюю Гянджу, дикая лавина двинулась  двумя  потоками  -
один  на  Грузию,  другой  на  Курдистан.  Сулейман  словно   бы   хотел
жестокостью заглушить сумятицу в мрачной своей душе,  вызванную  смертью
двоих своих сыновей - самого старшего и самого младшего, потому что  эти
смерти высушили его собственную жизнь  до  тоненького  ручейка,  который
еле-еле журчал среди нагромождений времени и угрожал исчезнуть  в  любой
миг. Не жаль ему было ни убитых врагов, ни собственных  воинов,  которые
погибали не столько в битвах, сколько от изнурения, от холода и  голода,
от опасностей трудного  пути  и  суровых  краев,  в  которые  углублялся
султан. Ненужные люди должны быть уничтожены. Если при этом  погибнет  и
какое-то число воинов, такова воля аллаха. Кто погиб, тот не нужен.  Ибо
если умирают даже сыновья падишаха, то почему не должны умирать  простые
люди, которые  заполняют  такие  заманчивые  для  него  просторы?  Самое
опустошенное  на   первый   взгляд   пространство   всегда   оказывается
заполненным, и его приходится завоевывать, расплачиваясь кровью воинов и
собственным терпением.  Когда-то  он  верил,  что  пространство  требует
терпимости и  терпения  еще  большего,  чем  требует  время.  Ибо  время
преодолевается само собой - оно течет, как  река,  омывает  тебя,  будто
вода камень, без  внимания  к  тебе,  а  простор  можно  покорить,  лишь
отправляясь каждый раз в походы.
   Но теперь, когда старый Сулейман уже  понял,  что  ему  нужно  только
время, увидел, что добыть его уже нигде не сможет; не завоюет, не купит,
не отнимет, не украдет.
   С этим горьким осознанием бессилия возвратится он через  два  года  в
Стамбул, чтобы уже больше не  отправляться  в  походы  до  смерти  своей
любимой Хасеки, а когда наконец отправится, то в собственную смерть.

БАЯЗИД

   Один ехал по  земле,  другой  плыл  над  землей  в  океане  холодного
янтарного света, и дни стлались перед  ними,  будто  безбрежная,  шаткая
пустыня, то сморщенная  мертвыми  холмами,  то  прегражденная  каменными
хребтами гор, а то неожиданно расцвеченная  зелеными  оазисами  городов,
окруженных садами, в журчанье и райском переливе пречистых ключевых вод.
Так, будто в самом деле осуществлялся обет о том,  что  праведные  будут
введены "...в сады, где внизу текут реки, вечно  пребывающими  там.  Для
них там - чистые супруги. И введем мы их в тень...", "...И  благоволение
от аллаха".
   И тот, кто ехал по земле, подавал знак уставшим юрюкам, они  опускали
на землю тяжелые белые носилки, покрытые  белым  ковром  и  драгоценными
жемчужными шалями, и на несколько дней наступал отдых для  живых  и  для
мертвого.
   Баязид сопровождал в Стамбул тело умершего Джихангира.
   Султан велел отвезти. Баязид решил нести на  руках.  Больше  уважения
покойнику и медленнее продвижение к месту  вечного  упокоения  брата.  В
столице их мать, она ждет  своих  сыновей  живыми,  потому  к  матери  с
мертвым надо идти как можно медленнее. Если можно было бы не дойти  туда
никогда, Баязид охотно согласился бы и на это.  Несли  белые  носилки  с
телом Джихангира тяжко и медленно, часто сменяя людей,  призывая  их  из
поселений, попадающихся на их пути, из стоянок юрюков,  зовя  на  помощь
даже из купеческих караванов, ибо умер сын великого султана Сулеймана.
   Дни,   недели,   месяцы.   Медленное   продвижение,   продолжительные
остановки, отдых для людей и коней, охота в горах,  опасные  вылазки  на
медведей и пантер, зверские погони за оленями и газелями.  В  такие  дни
Баязид забывал о теле  Джихангира,  оставленном  где-то  в  хане  или  в
караван-сарае, углублялся с сопровождающими его людьми в дикие горы  или
в раздольные равнины дальше и  дальше,  только  конская  грива  мелькала
перед глазами, настороженные конские уши да стук копыт -  топ-топ-топ  -
дальше, дальше, пыль дорог, холод и зной, ветер и дождь, конский  пот  и
пот людской, крепкий запах молодых немытых тел, истома от  свежей  крови
убитых зверей, наслаждение от убийства, смакование смерти животных,  ибо
ты сам оставался бессмертным, пока владел жизнью и смертью этих дорог.
   Погружался в клокочущее море анатолийских племен кочевников - юрюков,
удивляясь их  многочисленности  и  многоликости,  от  которых  рябило  в
глазах. Калач, канглы,  кайи,  баят,  алкаевли,  языр,  дудурга,  афшар,
кызык, бейдили, каргын, байиндыр, печенег, чавундур, бюгдюз, канык,  еще
дальше - тава, чапни, салор, караевли -  безземельные,  бездомные  люди,
которым воспрещалось останавливаться дольше, чем на  три  дня,  занимать
ущелья и  горные  проходы,  ездить  верхом,  опоясываться  мечом,  иметь
огнестрельное оружие. Их преследовали, заставляли работать  в  рудниках,
на сооружении святынь Стамбула и  Эдирне,  на  строительстве  и  ремонте
укреплений. Юрюк всегда считался даровой  рабочей  силой,  его  даже  не
кормили, потому что он должен был брать собственные  харчи  на  полгода,
лишь иногда выделяли им по две  лепешки  на  день.  Непокорных  убивали,
великий муфтий давал фетвы, которые разрешали убивать юрюков так же, как
и неверных, это считалось богоугодным делом на  этом  и  на  том  свете.
Вождей взбунтовавшихся племен ссылали на острова,  где  они  умирали  от
тоски по свободным степям, верблюдам, лошадям, овцам.
   Вечно голодные, юрюки охотно шли с султаном на  покорение  мира,  ибо
перед смертью хоть вдоволь наедались. Потом снова  возвращались  в  свои
каменные пустыни, иногда неся в кожаных хурджинах  награбленное  золото,
чаще всего с пустыми руками, и снова  перемеривали  бесконечные  дороги,
глотали белую пыль, стоявшую над ними уже целое тысячелетие.  Они  вышли
из белых пустынь, которых никогда не могли  забыть,  и  смерть  для  них
навсегда оставалась белой, как далекие пустыни их прошлого. Белая смерть
на белых дорогах, словно эти  печальные  носилки  с  останками  шах-заде
Джихангира, которые с молчаливым почтением передавал один юрюкский оджак
 другому, одно племя иному.
   Старинные овчарни, остатки каменных загонов, колючие  заросли,  корни
испепеленных солнцем трав, растрескавшиеся  камни  -  и  над  всем  этим
ветры, не затихающие здесь, наверное, с момента сотворения мира.
   Для Баязида разбивали шатер, но шах-заде желал посмотреть  на  жилище
юрюка и оседлого крестьянина.
   Изнеженные   почти   до   женственности,   стамбульские    сановники,
сопровождавшие шахе-заде, предупредительно  исполняя  все  его  прихоти,
брезгливо  останавливались  перед  грязными  ворохами  из   самана,   не
отваживались  даже  заглянуть  в  отверстие,  откуда  бил  острый  запах
животных или смердящий дым  кизяка.  Брызгали  бальзамами,  отворачивали
носы, недовольно перешептывались. А Баязид не боялся ничего,  погружался
во  тьму  этого  первобытного  жилья,  слушал  гостеприимное   обращение
хозяина,  речь  которого,  казалось,   не   имела   ничего   общего   со
стамбульской, сохраняла еще первобытную свою  нетронутость  и  грубость,
когда слова наталкиваются одно на другое, будто камни в  горном  потоке,
не утратила еще своей жестокой медлительности, которая была так  к  лицу
этим  крепким,  костлявым  людям,  неуклюжим,  но  надежным,  как  и  их
примитивный быт. Здесь не было ничего лишнего. Халупа из  самана.  Внизу
люди и козы, вверху каморка для припасов.  Два  отверстия.  Одно  служит
дверью, другое - окном. Очаг посередине,  дым  может  выходить  в  любое
отверстие, может оставаться  внутри  -  так  теплее.  На  земляном  полу
соломенный мат, у стены на деревянном топчане шерстяные матрацы и ватные
одеяла,  неокрашенный  деревянный  сундук,  несколько  медных   посудин,
каменная кружка для воды - вот и все богатство. А  что  человеку  нужно?
Поддерживать огонь в очаге, иметь воду и  ночлег,  покой  и  убежище,  о
аллах!
   Кладбища рядом, они видны от  каждой  халупы,  словно  напоминание  о
неизбежности. Камни, поставленные  в  изголовьях  и  у  ног  покойников,
стерлись от непогоды - или это свидетельство суеты сует, или  равнодушие
перед  судьбой,  или  великое  спокойствие  жизни,  которое  выверяет  и
измеряет свою силу единственной мерой - смертью?
   Печаль здесь начинается с момента рождения. Может, потому  так  много
черного в одежде, и лишь красное, будто удары крови, пробивается  сквозь
сплошную черноту и цветет вечным цветом жизни и непокорности. Ритм жизни
определяется  здесь  сменами  времен  года,  погодой,  стихиями,  отсчет
времени ведется от одного  события  до  другого:  лавина,  разлив  реки,
гибель скота, укус змеи, нападение грабителей и война, война, война.
   На солнце здесь не смотрят, потому что оно ослепляет,  печет,  палит,
зато любят луну и ее  серебристое  прохладное  сияние,  живут  под  нею,
вздыхают, слагают песни, молятся. Как мало нужно человеку, чтобы жить, и
как безгранично много надо для  целой  жизни!  Живут  тут  под  луной  и
ветром, среди овец, одиночества и нужды такой, перед  которой  бессильно
человеческое воображение.
   В своих беспорядочных странствиях и суете Баязид  наталкивался  и  на
стойбища юрюков. Навстречу ему выезжали  старейшины  племен  -  ихтияры,
кланялись, подносили чаши с верблюжьим молоком. У каждого  племени  была
своя одежда, свой язык, даже чаши неодинаковые - то  деревянные,  то  из
драгоценного  металла,  то   глиняные,   то   выдолбленные   из   камня.
Удивительно, как могли Османы объединить всех этих людей, все эти земли,
обычаи и привычки? Баязид еще мог понять силу меча, которым  завоевывают
земли. Но что удерживает их, какая  сила?  Единство,  о  котором  упорно
говорит султан, а за  ним  повторяют  имамы?  Но  разве  можно  единство
смешивать с однообразием, на которое  человеческая  природа  никогда  не
согласится? Если и было тут что-то в самом деле общее, так это  убогость
и нужда.
   И жилища юрюков, кажется, схожи были именно их убогостью. Три столба,
на них натянута редкая черная попона из козьей  шерсти.  Ткань  касается
пола только с двух сторон - с юга и с запада. С севера и востока  вместо
стен невысокая ограда из циновок,  крыша  поднята  и  оттянута  длинными
веревками, закрепленными поодаль  за  камни.  Циновками  устлан  и  пол,
открытой осталась только полоска для очага. Глиняные кувшины  для  воды,
медный таганок, у входа попоны, сбруя для ослов или верблюдов, за шатром
кучка сухого верблюжьего кизяка для топлива.
   И так всю жизнь, столетия, тысячи лет, всю историю!  Можно  ли  такое
хотя бы представить себе? А люди должны жить.
   Самым удивительным для Баязида было то, что люди  эти  не  очерствели
душой, не было у них злобы, отличались  добродушием,  до  слез  поражали
своим гостеприимством, а наивностью  превосходили,  наверное,  и  детей.
Сами же и смеялись над своей наивностью, рассказывая султанскому сыну  о
разных приключениях кочевников. Как шли два юрюка, а навстречу  вельможа
из самого Стамбула.  Поклонился  им  и  поехал  дальше.  А  юрюки  стали
спорить. Один  говорит:  "Поклонился  мне",  а  другой:  "Мне".  Догнали
вельможу: "Кому поклонился, бей эфенди?"  Тот  говорит:  "Забыл".  Тогда
бросились к кади. Судья  выслушал  их,  подумал,  сказал:  "Кто  из  вас
глупее, тому и поклонился".
   Или шли однажды два юрюка и нашли арбуз. Стали думать, что это такое.
Решили - птичье яйцо.  Покатили  его  впереди  себя,  арбуз  ударился  о
дерево, за которым сидел заяц,  и  разбился.  Заяц  со  страху  бросился
наутек. Юрюки воскликнули: "Ах, если бы знали, что  в  этом  яйце  заяц,
сами бы его разбили!"
   Баязиду показали колодец, из которого Ходжа Насреддин вытягивал луну,
и, не вытянув, завещал вычерпывать воду, пока в ведре у кого-нибудь  все
же окажется небесное светило. Так юрюки до сих пор черпают  оттуда  воду
для своих овец и верблюдов.
   Ничего не добывая, кроме простейших средств  для  поддержания  жизни,
юрюки в то же время не теряли ничего из того, что  имели,  жили  крепкой
памятью, передавали из поколения в поколение с огромным  трудом  добытый
опыт, по крупице собирая мудрость,  которой  гордились  не  меньше,  чем
своей свободой.
   Ихтияры племени караевли - чернодомных, наверное, самого  бедного  из
всех увиденных Баязидом, поглаживая седые бороды, рассказывали  шах-заде
о юрюке, который превзошел умом всех вельмож Стамбула. Собрал,  мол,  их
всех султан и загадал загадку: в двадцать - тигр, в тридцать  -  лев,  в
семьдесят - корова, в восемьдесят - курица, в девяносто - яйцо. Никто не
мог отгадать. А юрюк  из-под  Коньи,  прослышав  о  султанской  загадке,
приехал в Стамбул, явился во дворец  к  падишаху  и  объяснил,  что  его
величество султан, изображая течение  человеческой  жизни,  намекает  на
свою старость. Султан обнял юрюка и сделал его своим великим визирем.
   Баязид не без тайной мысли пересказал ихтиярам хадис пророка. Спросил
пророк правоверных вот так, как спросил бы он их: "Как вы  будете  вести
себя тогда, когда эмир будет как лев, судья - как облезлый волк, купец -
как ворчливый пес, а правоверный между ними  -  как  напуганная  овца  в
отаре, нигде не нашедшая  себе  пристанища?!  Что  должна  делать  овца,
находясь рядом со львом, волком и псом?"
   Ихтияры молчали. Потом позвали бедного чабана, сказали ему о  Баязиде
и спросили, что бы он мог поведать султанскому сыну. У чабана не было  с
собой никакого имущества, кроме герлыги - пастушьего посоха.  Он  прижал
герлыгу к груди и запел: "Ох, герлыга, гердыга, горе нам с тобой!  Сорок
трав и цветов сорвал я в горах, я искал  медоносные  цветы,  на  которые
садятся пчелы, я искал травы, из которых Лукман -хеким изготовляет целебные  лекарства.  Я
хотел тебя, овечка, накормить,  как  невесту,  я  так  трудился,  а  что
заработал? Не овец, а вшей!"
   Затем ихтияры  спросили  шах-заде,  известно  ли  ему,  кого  османцы
считают самыми плохими среди людей, плодов и животных. Юрюк, ярик и каз,
то есть кочевника, сливу и гуся.
   Баязид посмеялся и сказал, что именно об этом он и ведет речь.  Разве
правда на этом свете неминуемо должна быть  в  нищете?  Прозябать?  Даже
верблюд смердит и ревет, когда его долго не кормят и не поят.
   Ихтияры мудро поглаживали бороды. Этот шах-заде в самом деле не похож
на всех тех, кто когда-либо забредал в  эти  забытые  аллахом  земли  из
пышного Стамбула. Он не стремится, чтобы его боялись  и  ненавидели.  Он
хочет, чтобы его любили. Но он сын властелина и сам  когда-нибудь  может
стать властелином, значит, хорошо знает, что верблюда,  когда  он  ревет
или не слушает, бьют всегда по шее, потому что это место самое уязвимое.
А бедняков, когда они бунтуют, бьют по  голове.  Разве  не  приходили  к
бедным юрюкам святые люди, каждый из которых  объявлял,  что  он  пророк
Махди, царь, который скрывался и теперь возвращается? Их имена сохранены
в памяти простого люда навсегда. Нур Али,  шейх  Джеляль,  Баба  Зюннун,
Донуз-оглан, Вели-Халифе, Календер-шах, Шюглюноглу Коджа. Много их было.
А где они? Повешены в Сивасе, в Токате, в Конье и Кайсери. Посему  юрюки
говорят: "Лучше нападать на караван, чем бунтовать против  султана".  Он
султанский сын, их почетный гость, они ничего не  имеют,  чтобы  почтить
его, как  должно,  потому  хотели  бы  преподнести  ему  подарок,  чтобы
заверить в своей преданности великому падишаху, да продлит аллах его дни
на земле.
   Баязид поинтересовался, что они хотят ему преподнести.
   Ихтияры сказали, что у  них  есть  гарам-заде,  то  есть  проходимец,
жулик, которого они купили всего лишь несколько  дней  назад  у  племени
тава, потому что тава на  звон  золота  поворачиваются  так,  будто  там
Мекка. Этот гарам-заде хотел  взбаламутить  племена  против  всемогущего
султана, он пытался это делать даже здесь, будучи купленным  за  кошелек
старого серебра, наверное, это очень опасный преступник.
   Баязида повели в овечью  загородку,  и  там  в  углу,  среди  овечьих
катышей, в липкой жиже, он увидел связанного грязными ремнями  человека,
будто  две  капли  воды  похожего  на  убитого  шах-заде  Мустафу.  Даже
поверженный в  грязь,  связанный  сыромятью,  в  изорванной,  но  еще  с
остатками богатства одежде, он был величествен, по-своему великолепен, и
непонятно,  как  поднялась  рука  у  этих  убогих  людей  на  это  явное
могущество.
   - Почему же вы его так, к овцам? - спросил Баязид.
   - А где же беречь?  -  ответили  ихтияры.  -  Племя  всегда  в  пути.
Зинданов у нас нет.
   - В Токате тюрьма для государственных  преступников.  Можно  было  бы
послать его туда.
   - До Токата далеко. Да и не отдадим его никому, потому  что  он  наш.
Сказано ведь, что купили у тава.
   Баязид обошел загон, приблизился к связанному.
   - Кто ты? - спросил Баязид.
   - Мустафа, - ответил тот.
   - Мустафа мертв.
   - А кто видел его мертвым?
   В самом деле, кроме султана, дильсизов и Зала Махмуд-паши,  никто  не
видел. Никто даже не  знает,  где  похоронены  останки  шах-заде,  иначе
янычары выкопали бы тело и сделали своим султаном мертвого.
   - Не знаю, кто ты и откуда, но затеял это  ты  напрасно,  -  спокойно
промолвил Баязид. - Недоброе это дело...
   - А я знаю,  что  ты  шах-заде  Баязид,  и  поражен,  как  ты  можешь
допустить, чтобы я лежал пред тобой в этой грязи, да еще и связанным.
   - Если бы я сюда не заехал, ты лежал бы, наверное, еще дольше.
   - Но ты заехал и стоишь надо мной.
   Баязид обернулся к ихтиярам и сказал, чтобы развязали гарам-заде.  Те
ответили, что развязать, конечно, можно, почему бы и не развязать,  если
велит сам шах-заде, да благословит аллах его доброе сердце и пусть глаза
его никогда не видят людской неволи и людских страданий: разве же  не  к
каждому придут после смерти черные ангелы Мункир и Накир  и  не  каждого
станут истязать, допытываясь о грехах? Да  и  для  них  самих  один  вид
человека, лишенного возможности и  способности  свободно  передвигаться,
человека, так тяжко угнетенного  и  обездоленного,  разве  не  тягчайшее
наказание? Для их глаз это такая же мука, как увидеть  тот  день,  когда
небо расколется и станет желтым, как кожа,  и  когда  горы  сдвинутся  и
станут как шерсть, а потом развеются  и  станут  миражем.  Но  ведь  они
хорошо знают, какие поступки следует считать дозволенными  человеку,  то
есть халал, а какие запрещенными - харам  -  или  и  вовсе  негодными  -
макрух.  Этот  человек  хотел  поднять  племена  против  его  величества
султана, пусть аллах дарует ему многолетие и благополучие. И  когда  же?
Когда могучий падишах со своим непобедимым войском  стоит  рядом  и  его
карающая рука нависает над всеми сыновьями  дорог  и  странствий,  пусть
никогда не укорачивается эта рука и пусть защитит  нас  от  страха.  Вот
почему этот человек пребывает в состоянии  законном,  развязать  же  его
будет беззаконием.
   - Хорошо, - сказал Баязид, терпеливо выслушав хитрых  мудрецов,  -  я
куплю его у вас. Вы заплатили за него кошелек серебра, я даю вам кошелек
золота.
   Старики оживились. Ведь сказано: "И что дает тебе  знать,  что  такое
крутизна?  Отпустить  раба  или  накормить  в  день  голода  сироту   из
родственников или бедняка оскудевшего".
   Баязид взял у  своего  хазнедара  кожаный  кисет  с  золотом,  бросил
ихтиярам. Кисет исчез где-то в  таинственных  складках  широких  грязных
халатов, но никто не кинулся развязывать гарам-заде.
   Баязид уже не рад был этому  приключению.  Где-то  далеко  отсюда,  в
караван-сарае у дороги, лежит мертвый Джихангир, которого  теперь  ничто
уже не интересует, а его, Баязида, любопытство загнало так  далеко,  что
не знал теперь, как  и  выпутаться.  Хитрые  юрюки,  словно  бы  нарочно
подложили ему на пути  этого  искусного  мошенника,  выдающего  себя  за
шах-заде Мустафу, они хорошо знают, что султанский сын не оставит  этого
гарам-заде здесь, а заберет его с собой или же велит  немедленно  убить.
Вообще говоря, последнее было  бы  наилучшим  выходом  для  всех,  кроме
самого гарам-заде.  Но  Баязид  не  чувствовал  в  себе  такой  жестокой
решительности, к тому же стояли  рядом  две  смерти  его  братьев  -  не
достаточно ли? Оставить гарам-заде в руках юрюков тоже не мог.  Счастье,
что они показали этого Лжемустафу ему, а не отвезли тайком янычарам. Вот
тогда была бы настоящая беда.
   - Ну, - начал раздражаться Баязид, - почему же никто до  сих  пор  не
развязал этого человека?
   Ихтияры караевли объяснили, что они передают его достойному  шах-заде
в таком виде и состоянии, в каком приобрели  у  племени  тава,  то  есть
связанным, а уж дело его высочества султанского  сына  велеть  развязать
гарам-заде или забрать так.
   Баязид велел своим огланам освободить гарам-заде от пут и, когда  тот
встал пред ним, сказал:
   - Тебе дадут другую одежду. Простого оглана. И поедешь со мной.
   - В Стамбул? - спросил тот.
   - Там будет видно. И  забудь  о  том  имени,  которым  имел  наглость
назваться.
   - А если я в самом деле Мустафа? Сколько раз ты видел меня в Стамбуле
и никогда не сомневался в моей подлинности, почему же теперь не веришь?
   - Кто ты? - уже тревожась, тихо спросил его Баязид. -  Я  должен  был
убить тебя еще там, в овечьем загоне.
   - Но ты развязал меня и сделал доброе дело. А если я и в  самом  деле
шах-заде Мустафа...
   - Кто ты? - снова переспросил Баязид. - Мустафа убит. Я сам видел его
тело.
   - А если убили не того Мустафу? Кто может знать, где настоящий, а где
ненастоящий?
   - К султану пришел настоящий. Должен был прийти.
   Человек засмеялся. Голос, смех - все как у Мустафы.
   - Ты говоришь "должен был прийти".  А  если  на  этот  раз  случилось
иначе? Никто не знает, что даже в свой гарем  Мустафа  ходил  не  всегда
сам, посылая часто своего двойника,  может,  потому  и  родился  у  него
только один сын.
   Баязид обрадовался. Наконец произнесено это слово: двойник!
   - Так ты был двойником Мустафы?
   - Кто это может знать? А может, убитый был моим двойником?
   Но Баязид уже не отступался:
   - Каково твое настоящее имя?
   - Мустафа.
   - А до этого?
   - До этого - не знаю. Забыл.
   - Вспомни. Если хочешь жить, вспомни.
   - Димитр.
   - Ты христианин?
   - Такой же правоверный, как и ты.
   - Родился христианином? Где родился?
   - Это было давно.
   - Не так уж и давно, чтоб забыть. Где?
   - Под Серезом.
   - Грек?
   - Болгарин. Назван именем святого Димитра из Солуня.
   - Кто тебя нашел?
   - Взяли в девширме.
   - А дальше?
   - В Бейоглу среди аджемов увидел меня кизляр-ага.
   - Ибрагим?
   - Нет, черный. Привел к валиде. Показал ей. Тогда ночью отвезли  меня
в Эски-серай, отдали Махидевран.
   - Рос с Мустафой? Все последние тридцать лет?
   - Да.
   - Всему обучался вместе с ним?
   - Было время. Часто  шутили  мы  с  ним.  Вместо  него  появлялся  я.
Обманывали всех. Тебя, шах-заде, тоже несколько раз обманули. Мустафа не
решался обманывать лишь султана.
   - Смерть тоже не обманул.
   - Никто этого не знает. Даже я не знаю, кого убили на  самом  деле  -
меня или Мустафу? А кто еще может сказать на этом свете?
   - Не серди меня, ибо я напомню, что давно должен был бы тебя убить.
   - А я  хочу  тебя  разозлить,  чтобы  узнать  о  твоих  намерениях  в
отношении меня. Только во зле мы правдивы, а не в  добре.  Убедился  еще
раз в этом с юрюками. Хотел поднять их против султана - мне не поверили.
Да и видно по всему,  Мустафа  им  не  нужен.  Голодранцы  верят  только
голодранцам.
   - Должен бы знать, кому ты нужен, - осторожно намекнул Баязид.
   - Янычарам? Боюсь их. Они одинаково легко любят  и  убивают.  Но  для
юрюков я чужой. Показали мне это довольно искренне и откровенно.
   - Для кого же мог бы стать своим?
   - Разве что для людей,  среди  которых  когда-то  родился.  Наверное,
следовало бы бежать туда сразу.
   - Теперь поздно, - сказал Баязид. - Если бы я на тебя  не  наткнулся,
все могло бы быть иначе, а так - не могу тебя отпустить. Придется  везти
в Стамбул и сообщить султану.
   - А ты не отпускай, просто дай мне возможность бежать. Знаю тебя:  ты
из сыновей Хасеки самый добрый.
   - Доброта здесь ни к чему. Ты государственный  преступник,  я  должен
отвезти тебя в Эди-куле.
   - Кажется, ты везешь в Стамбул своего мертвого брата?  Как  же  можно
везти мертвого и преступника одновременно? Разве не великий грех?  Лучше
всего дать мне возможность бежать.  Будет  спокойнее  для  всех,  и  для
мертвых, и для живых.
   - Сказал тебе - не могу.
   - Я убегу без помощи, сам.  Ты  только  не  замечай  этого.  А  когда
заметишь, пошли  погоню  в  обратном  направлении,  ибо  никто  ведь  не
поверит, что я побегу в Стамбул.
   - Что ты будешь делать, добравшись до родных мест? - спросил Баязид.
   - А что должен делать? Попытаюсь жить, хотя это и трудно. До сих  пор
был не самим собой, вроде бы и не живым человеком, а только чужой тенью.
Не знаю, удастся ли мне жить, как живут все люди. Если же в  самом  деле
удастся, может, когда-нибудь пригожусь и тебе, шах-заде.
   - Ну, навряд ли.
   Так они поехали дальше, и Димитр был среди огланов Баязида, двоим  из
которых шах-заде велел следить за ним, но во время охоты  возле  Исхаклу
тот исчез вместе со своими охранниками.  Гоняясь  за  джейранами,  ловцы
разбрелись на большие расстояния, долго собирались вместе, так что побег
обнаружен был лишь на следующий день. То ли  Димитр  подговорил  молодых
огланов бежать вместе с ним, то ли уничтожил, то ли купил  свою  свободу
за деньги, которые тайком дал ему Баязид,  -  никто  об  этом  не  знал.
Баязид послал погоню, направив ее назад, но  погоня  возвратилась  через
неделю, нигде не напав  на  след.  Тогда  шах-заде  отправил  к  султану
Сулейману гонца с письмом, в котором описал приключение со  Лжемустафой,
умолчав о своих разговорах с  ним  и  о  его  происхождении.  Делал  это
неосознанно,  как  многое  в  своей  жизни,  ибо  полностью  унаследовал
характер своей матери: был добродушным, немного легкомысленным, веселым,
как его мать в молодости, наивность и беспечность всегда  преобладали  у
него над чувством  ответственности  и  предусмотрительности.  Зачем  ему
беспокоиться об этом странном человеке? Забыл о нем  сразу,  как  только
написал султану, лишь потом,  прибыв  в  Стамбул,  случайно  вспомнил  и
рассказал о двойнике Мустафы своей матери.

ДЬЯВОЛЫ

   На этот раз султан задержался в походе дольше, чем  когда  бы  то  ни
было раньше. Словно бы хотел дать своей любимой Хуррем как можно  больше
времени для наслаждения независимостью и свободой. Наверное, и  все  те,
кто окружал султаншу, придерживались такого же мнения, одни изо всех сил
угождая ей, другие завидуя, третьи тяжело ненавидя ее  или  и  презирая,
ибо где же это видано, чтобы женщине, да еще и чужестранке, давать такую
неограниченную власть, такую силу и свободу, от  которых  она  неминуемо
обленится и избалуется, будучи даже святой...
   И никто не мог увидеть того, что было скрыто  и  навеки  должно  быть
скрытым от всего мира: если и  вправду  у  Роксоланы  была  свобода,  то
только для страданий, и чем большей свободой она могла  пользоваться  (и
радоваться? какое глумление!), тем большие страдания ожидали ее в каждом
дне прожитом и еще не прожитом.
   Счастье тоже бывает бременем несносным.
   Чрезмерная почтительность окружала Роксолану всюду,  но  не  было  ни
любви, ни уважения, ни сочувствия. Ее  никогда  здесь  никто  не  любил,
поначалу потому, что была всем чужой, потом из-за  того,  что  все  были
чужими ей, - вот так и должна была жить среди страданий и  непокорности,
ненависти и недовольства,  без  любви  и  милосердия,  всегда  одинокая,
всегда наедине со своей судьбой.  Одна  на  всем  белом  свете  -  этого
невозможно даже представить! Брошена среди диких зверей,  как  Даниил  в
ров со львами! Что ее спасло? Судьба? Но даже судьба теряет свою  слепую
силу там, где гремят пушки  и  льется  кровь.  Уже  более  тридцати  лет
Роксолана была  свидетельницей  величайших  преступлений  на  земле,  их
жертвой,  а  людям,  окружающим  ее,  казалось,  что  она  причина  этих
преступлений. Темная молва ставила Хуррем над  самим  султаном,  царство
Сулеймана называли "царством  султанши".  Османские  хронисты  писали  о
Хасеки: "Стала всемогущей, а султан всего лишь обыкновенная кукла  в  ее
руках". И никто не знал, как хотелось Роксолане отмыть руки от  пролитой
султаном крови, в каком отчаянии была она от этих несмываемых следов.
   Стояла вознесенная над миром, одинокая, будто храм  на  площади,  как
великая джамия, открытая  всем  взглядам,  беззащитная,  беспомощная,  -
созерцаемой  со  всех  сторон,  ей  всем  нужно  нравиться,  всех  нужно
привлекать,  покорять  и  побеждать.  Может,  потому  любила  ходить   в
Айя-Софию,  выбирая  время  между  двумя   дневными   молитвами,   когда
гигантский храм стоял пустой и таинственный, как века, как история,  как
вся жизнь.
   Не для исцеления души  ходила  в  Софию,  нет!  Не  чувствовала  себя
виновной ни перед людьми, ни перед  богом,  а  если  уж  и  должна  была
что-нибудь исцелять, так  разве  лишь  свое  тело.  Потому  что  тело  с
течением времени требовало все большего внимания и заботы. Внешне словно
бы ничто и не изменилось: была по-прежнему тоненькой,  изящной,  легкой,
как и в ту ночь, когда привели ее из дома Ибрагима в  султанский  гарем.
Если бы сохранился наряд, в котором тогда была, то  свободно  надела  бы
его на себя и сегодня. Но это только  внешне,  для  глаза  постороннего,
оставалась такой, как и тридцать пять лет назад.  Сама  же  чувствовала,
как разрушается ее тело  где-то  в  глубинах,  незаметно,  медленно,  но
неуклонно, и никакая сила не может предотвратить это ужасное разрушение.
До тридцати лет не замечала возраста, даже  не  задумывалась  над  этим.
Родила шестерых детей, а сама в душе  по-прежнему  оставалась  ребенком.
Сорокалетие встретила с испугом, восприняла как переход в другую  жизнь,
полную скрытых угроз, таинственно-непостижимых и  потому  стократ  более
опасных, чем угрозы явные, ибо с теми  хотя  бы  знаешь,  как  бороться.
Пятидесятилетие налетело на нее, будто орда: прогибается  степь,  дрожит
небо, стонет простор, и  нет  спасения,  нет  убежища.  Пятидесятилетняя
женщина напоминает увядшие осенние  листья:  они  еще  сохраняют  форму,
пахнут пронзительнее, чем молодые,  еще  живут  и  хотят  жить,  но  уже
никогда не вернется к ним весна, как река не вернет своей воды, отданной
морю; как дожди, пав на землю, не подымутся больше в облака;  как  луна,
навеки вознесенная в небо, не опустится на землю.
   Потому чуть ли не половину времени поглощало  у  Роксоланы  ее  тело.
Целыми  часами  она  могла   сидеть   в   своих   мраморных   купальнях,
рассматривать себя со всех сторон в  венецианских  зеркалах,  натираться
мазями,  бальзамами,  пробовать  ванны,   которые   когда-то   применяли
египетские  царицы,  императрицы  Рима,  вавилонские  богини,  служители
таинственных  восточных  культов,  китайские  императоры.  Спасалась  от
увядания, хваталась изо всех сил за молодость, хотела удержать ее  возле
себя, не поддавалась  годам,  всю  власть  свою  бросала  на  то,  чтобы
отвоевать ее у жестокого времени, и, обессиленная, исчерпанная напрасной
борьбой, вынуждена была  признать  себя  побежденной  и  отступить.  Как
корабли, которые не приплывают, как цветы, которые  не  расцветают,  как
губы, которые не целуют, как дети, которые никогда не  вырастут,  -  вот
чем становилась теперь молодость  для  Роксоланы.  И  не  заплачешь,  не
пожалуешься никому - ни людям, ни богу.
   Шла в Софию, когда изнемогала в борениях со временем и миром,  и  шла
не за милостью и милосердием, а для того, чтобы почувствовать величие  и
с новой силой встать на спор с судьбой.
   Величие начиналось там уже  с  площади  перед  святыней,  с  площади,
которая своей безбрежностью подавляла человека. Оранжевая  глыба  собора
мощно  вздымалась  до  самого  неба,  заполняла  весь  простор.   Девять
монументальных  дверей,  чудесно  разделенных  округлениями  стен,  вели
внутрь святыни.  Нескончаемый  выпуклый  карниз  соединял  все  входы  в
гармоничную, спокойную  целостность,  и  только  огромные  императорские
двери, закрытые кожаной пурпурной завесой, были словно  вызов  и  угроза
простому  смертному.  Султаны,  отдавая  преимущество   величию,   можно
сказать, таинственному, не стали пользоваться  большими  дверями,  через
которые  входили  в  Софию  все  византийские  императоры,   начиная   с
Юстиниана, при котором возведен собор, и от Феодосия,  который  соорудил
широкие мраморные ступени перед главным входом, вплоть до последнего  из
них, несчастного Константина Палеолога, затоптанного разъяренными конями
убийц Фатиха. В восточной стене Софии, напротив ворот  Великого  дворца,
Фатих велел пробить вход для султанов, а внутри святыни  поставлено  для
них  возле  стены  михраба  мраморное  возвышение  на  колоннах,  где  и
совершали намазы сам Фатих и все те, кто унаследовал его трон, - Баязид,
Селим, Сулейман.
   Роксолана любила  входить  в  собор  через  императорские  двери.  Не
таилась, не скрывалась, шла открыто и свободно, легко ступая по  высоким
мраморным ступенькам. Пусть таятся презренные евнухи, следящие за каждым
ее шагом, стараясь при этом не попадать султанше на  глаза,  забегали  в
Софию раньше нее, прячась там за столбами и колоннами. Кого охраняют? Ее
от мира или мир от нее?
   В то  солнечное  утро  она  приехала  во  двор  Софии  и,  по  своему
обыкновению махнув рукой свите, чтобы никто не смел идти  за  ней,  тихо
пошла по каменным плитам. Успокаивающе журчала вода  в  большом  круглом
бассейне с  каменными  лавками,  на  которые  садились  правоверные  для
омовений перед молитвой. От боковой двери слуга, поднимая руки так,  что
они каждый раз обнажались из широких  рукавов  темного  халата,  отгонял
назойливых  голубей.  Старый  ходжа  чистил  веничком   красный   ковер,
разостланный перед главным входом. Голуби трепыхали  крыльями  у  самого
лица Роксоланы, овевали ее торопливым  ветром,  смело  падали  к  ногам,
собирая невидимые крошки.
   Османы, завоевав Царьград, уничтожили не только его народ и  святыню,
но даже легенды, взамен их выдумав собственные. Так возникла и легенда о
голубях возле мечетей. Дескать, султан Баязид купил у бедной вдовы  пару
голубей и пустил их во дворе  своей  мечети,  сооруженной  прославленным
Хайреддином, который впервые применил для украшения  капителей  каменные
сталактиты и соты. С  тех  пор,  мол,  голуби  расплодились  возле  всех
мечетей Стамбула. Считали, будто до султанов  не  существовало  ни  этих
птиц, ни этого трепыхания крыльев в каменном  затишье  нагретых  солнцем
дворов и над журчащей водой, проведенной в город  из  окрестных  гор  по
древним акведукам.
   Слуга, подняв руку, чтобы прогнать голубей, застыл, увидев  султаншу,
ходжа поскорее спрятал веничек за спину и низко кланялся, пока Роксолана
проходила мимо него. Эти люди  не  мешали  ей.  Сливались  с  молчаливой
гармоничностью святыни, голубями, с небом и солнцем. С  благоговением  и
почтительностью,  не  отваживаясь  даже  взглянуть  вслед,  сопровождали
султаншу покорными поклонами, и она  на  какой-то  миг  словно  бы  даже
поверила, что войдет в Софию одна, без никого, и укроется там хотя бы на
короткое время от всевидящих очей, затеряется в огромной мечети так, что
не найдет ее даже злая судьба. Переживала это ощущение каждый раз,  хотя
и знала, что оно обманчиво, что оно  разобьется  вдребезги,  как  только
минует она согбенного в поклоне ходжу, приблизится к гигантскому порталу
- маленькая песчинка в хаосе мироздания перед этими каменными массами, о
которые уже тысячи лет бьются крики  и  шепоты,  перед  этим  гигантским
каменным ухом бога, что слушает молитвы, просьбы, жалобы и  проклятия  и
ничего не слышит.
   Думала не о боге. И не о тех, от кого  хотела  скрыться  за  толстыми
стенами Софии. Что они ей? Даже  самые  чистые  ее  намерения  толковали
по-своему, каждый раз выискивая в  них  что-то  затаенное,  чуть  ли  не
преступное. Когда  отдавала  Синану  свои  драгоценности  для  застройки
участка Аврет-базара, весь Стамбул загудел,  что  сделала  это  нарочно,
чтобы помешать Сулейману восстановить Эски-сарай, Фатиха,  сгоревший  во
время последнего большого пожара. Дескать, Сулейман, усматривая  в  этом
пожаре  руку  бога,  хотел  восстановить  первый  дворец  Завоевателя  и
переселить туда  весь  гарем  во  главе  с  султаншей,  спрятать  ее  за
высоченными стенами Фатиха, куда не заглядывает даже  солнце,  а  самому
спрятаться в Топкапы от ее чар.
   Когда и этого показалось мало, родились новые слухи.  Будто  Сулейман
хотел в Топкапы построить для себя отдельные покои, куда был бы запрещен
вход даже  для  Хуррем,  но  она  подговорила  его  взяться  наконец  за
сооружение его мечети  Сулеймание,  и  теперь  Синан  вкладывает  в  это
строительство все государственные прибыли, а сам султан  для  пополнения
государственной сокровищницы  вынужден  вот  уже  третий  год  скитаться
где-то в кызылбашских землях.
   Верный Гасан, терпеливо перенося страдания, старательно  собирал  для
нее слухи, она принимала все доброе и злое  внешне  невозмутимо,  иногда
даже оживленно, а душа постепенно  наливалась  ядом  и  горечью.  Ничего
святого не было на этом свете, и не ощущала она никакой  святости,  даже
входя в этот величайший храм, в  котором  поселился  суровый  аллах.  Но
рядом с  ним  продолжали  жить  боги  христианские,  и  если  пристально
всмотреться в глубокую полусферу абсиды, можно было увидеть будто сквозь
огненный туман фигуру с распростертыми руками, фигуру  Оранты,  Панагии,
покровительницы  Царьграда,  которая  продолжает  жить,  схороненная   в
тайниках великой  церкви,  и  молиться  за  род  людской,  подобно  тому
священнику, что вошел в стену, когда турки ворвались в святыню, и должен
когда-то выйти, чтобы совершить богослужение за всех пострадавших.
   Роксолана знала, что о ней никто не молится. И сама, кажется, тоже не
молилась в душе.  Лишь  только  отбивала  поклоны  и  произносила  слова
Корана, но это не для себя, а для других, для  тех,  которые  следят  за
нею, надзирают, изучают, выжидают: а ну, если  не  так  ступнет,  а  ну,
выдаст себя, а ну... Входила в эту самую большую в империи мечеть, в эту
обитель аллаха, прикрывая веками глаза,  так,  будто  испытывала  трепет
набожности, а у самой отзывались эхом слова  величайшего  мусульманского
богохульника  Насими,  которого  когда-то  фанатики  безжалостно  убили,
может, именно за эти стихи:

   Вхожу ли я в мечеть, иду ли мимо храма,
   Направо я иду, налево или прямо,
   Я думаю о том и убеждаюсь в том,
   Что бог - любой из нас, из сыновей Адама!


   О Насими  узнала  десять  лет  назад,  на  первый  взгляд  совершенно
случайно, но когда потом думала об этом поэте и о случае, который открыл
ей существование великого богоборца, поняла, что это просто одно из  тех
событий, которые  неминуемо  должны  были  случиться.  Уже  многие  годы
Роксолана испытывала страх перед своей способностью всезнания,  чуть  ли
не ясновидения. Ее осведомленность о том,  что  происходило  в  мире,  о
науках, искусствах, тайных культах, о гениях и еретиках, о вознесении  и
преследовании, падениях и наказаниях - все  это  впитывалось  ею  словно
само по себе, говорило с ней на таинственном языке, которого она никогда
не  знала,  но  понимала,  каким-то  непостижимым  образом,  как   будто
приходили к ней из неведомых земель и незримых далей  каждый  раз  новые
вестники и помогали не только все понять и познать, но еще и жить вместе
со всем миром - видеть те же самые сны, радоваться и плакать,  рождаться
и страдать, преодолевать преграды  и  гибнуть,  мучиться  в  отчаянии  и
проявлять непоколебимую волю к жизни.
   Воля к жизни.  Десять  лет  назад  султан  велел  старому  тезкиристу
 Лятифи собрать для
него все самое лучшее из османской поэзии за все века.
   Лятифи на несколько месяцев засел  в  старом  книгохранилище  султана
Баязида,  перелистывал  рукописи,  шелестел  бумагой,  скрипел  каламом,
брызгал чернилами сам, покрикивал на подчиненных  -  язиджи,  выделенных
ему  для  переписывания.  Неутешная  в  материнском  горе  после  смерти
Мехмеда, Роксолана металась тогда, не находя себе места от печали, никто
никогда не знал, чего пожелает султанша, куда захочет пойти или поехать,
- так оказалась она в книгохранилище Баязида,  не  дав  ни  времени,  ни
возможности напуганному Лятифи скрыться с глаз.
   Рассыпая рукописи, кутаясь  в  своей  широкий  темный  халат,  старик
склонил негнущееся костлявое тело в низком  поклоне,  пытался  незаметно
протиснуться к выходу, выскользнуть из помещения, чтобы не накликать  на
себя высокого гнева, но Роксолана указала ему рукой на его  место,  сама
подошла к старику, ласково поздоровалась, спросила, как продвигается его
работа.
   - Я знаю, что его величество султан  поручил  вам  составить  тезкире
османских поэтов "Мешахир-уш-шуара",  -  сказала  она,  -  и  меня  тоже
интересует ваша благословенная работа.
   Лятифи прислонил палец к своему глазу  -  жест,  который  должен  был
означать: "Ваше  желание  для  меня  дороже  моего  глаза".  Затем  стал
перечислять поэтов, которых уже внес в свою тезкире: Руми, Султан Велед,
Юнус Эмре, Сулейман Челебия, автор божественного "Мевлюда"...
   -  Но  я,  ничтожный  раб   всевышнего,   столкнулся   с   некоторыми
трудностями, ваше величество, пусть дарит аллах вам счастливые и  долгие
дни.
   Роксолана улыбнулась.
   - Я думала, трудности бывают только у поэтов, когда они слагают  свои
песни, - сказала она.
   - Моя султанша, - поклонился Лятифи, - над поэтами только бог, а надо
мной великий султан, да продлятся его дни и да разольется его могущество
на все четыре стороны света. Султан обеспокоен высокими государственными
делами и законами, так смею ли я тревожить его своими мелкими заботами?
   Она хотела сказать: "Можешь спросить у меня, я передам  султану",  но
чисто женское любопытство толкнуло ее поговорить с этим старым  мудрецом
поподробнее. Велев принести  сладости  и  напитки,  Роксолана  заставила
Лятифи сесть на  подушки  напротив  себя,  внимательно  просмотрела  уже
переписанные главы тезкире, потом ласково спросила:
   - Так в чем же ваши трудности, почтенный и премудрый Лятифи?
   - Ваше величество, - всполошился старик, - смею ли я?
   - Когда султанша спрашивает, надо отвечать, -  игриво  погрозила  она
ему пальчиком.
   Лятифи вздохнул.
   - Когда я принимался за это дело, все казалось таким простым.  Теперь
сомнения раздирают мою старческую душу, разум  помутился,  растерянность
воцарилась в сердце, от  первого  и  до  последнего  намаза,  беседуя  с
аллахом, каждый раз допытываюсь,  кого  включать  в  мою  тезкире,  кого
вписывать  для  светлейших  глаз  великого   султана,   кого   выбирать,
допытываюсь и не нахожу ответа.
   Роксолана вовсе не удивилась.
   - Кого включать? Разве не ясно? Всех великих!
   - Моя султанша, - молитвенно сложил худые свои ладони Лятифи, - а кто
великий?
   - Тот, кто славный.
   Тогда старый тезкирист и назвал имя Насими.
   - Кто это? - спросила Роксолана. - Я никогда не слышала его имени.
   - Я учинил грех, потревожил ваш царственный слух  этим  именем.  Этот
человек был богоотступником.
   - Тогда зачем же...
   - Но и великим поэтом, - торопливо добавил Лятифи.
   - В чем же его богоотступничество?
   - Он ставил человека превыше всего.
   - А в чем его величие?
   - В том, что возвеличивал человека в прекрасных стихах. У  него  есть
такие стихи:

   Вершится в мире все по божьей воле,
   Хоть бог один и нету бога боле,
   Но человек не менее, чем бог, -
   Источник хлеба он, добытчик соли.

   Бог - человечий сын, и человек велик.
   Все создал человек и многое постиг.
   Все в мире - человек, он - свет и мирозданье,
   И солнце в небесах есть человечий лик
   .

   И еще много подобных стихов.
   - Почему я нигде не встречала их? - спросила Роксолана.
   - Они не  проникают  во  дворцы,  хотя  вся  вселенная  наполнена  их
музыкой.
   - Кто-нибудь их записывал?
   - Да, ваше величество. При  султане  Баязиде  Ахмед  Харави  почерком
талик  переписал  весь  диван  Насими.   Я   нашел   рукопись   в   этом
книгохранилище.
   - Почему же никогда не давали мне читать этих стихов?  Мне  казалось,
что я перечитала всех поэтов.
   - Моя султанша, вам давали только рукописи,  завернутые  в  шелк,  то
есть  самые  ценные.  Диван  Насими  хранился  незавернутым,   как   все
малоценное.
   - Но ведь вы утверждаете, что он великий поэт?
   - Моя султанша, вы можете убедиться в  этом,  если  разрешите  вашему
рабу Лятифи прочесть хотя бы одно  стихотворение  Насими  от  начала  до
конца.
   - Читайте, - велела она.
   Старик начал читать такое, от чего вздрогнула душа Роксоланы. Никогда
не слышала она таких стихов и даже в мыслях не имела, что человек  может
написать нечто подобное:

   В меня вместятся оба мира, но в этот мир я не вмещусь.
   Я суть, и не имею места, и в бытие я не вмещусь.
   Все то, что было, есть и будет, все воплощается во мне.
   Не спрашивай! Иди за мною - я в объясненье не вмещусь.
   Вселенная - мой предвозвестник, мое начало - жизнь твоя.
   Узнай меня по этим знакам, но я и в знаки не вмещусь.
   Я самый тайный клад всех кладов, я очевидность всех миров.
   Я, драгоценностей источник, в моря и недра не вмещусь.
   Хоть я велик и необъятен, но я Адам, я человек,
   Я сотворение вселенной, но в сотворенье не вмещусь.
   Все времена и все века - я. Душа и мир - все это я,
   Но разве никому не страшно, что в них я тоже не вмещусь?
   Я небосклон, я все планеты, и Ангел Откровенья я.
   Держи язык свой за зубами, и в твой язык я не вмещусь.
   Я атом всех вещей, я солнце, я шесть сторон твоей земли,
   Скорей смотри на ясный лик мой: я в эту ясность не вмещусь.
   Я сразу сущность и характер, я сахар с розой пополам,
   Я сам решенье с оправданьем, в молчащий рот я не вмещусь.
   Я дерево в огне, я камень, взобравшийся на небеса.
   Ты пламенем моим любуйся, я в это пламя не вмещусь.
   Я сладкий сон, луна и солнце. Дыханье, душу я даю:
   Но даже в душу и дыханье весь целиком я не вмещусь.
   Старик - я в то же время молод, я лук с тугою тетивой,
   Я власть, я вечное богатство, но сам в века я не вмещусь.

   Хотя сегодня Насими я, я хашимит и корейшит ,
   Я меньше, чем моя же слава, но я и в славу  не  вмещусь  .  Лятифи  задыхался,  пока  читал  стихотворение.   Роксолана
подвинула ему чашу с щербетом.
   - Какова  судьба  Насими?  -  Он  убит  за  вероотступничество,  ваше
величество.
   - Когда и как?
   - Сто тридцать лет назад в Халебе. О смерти Насими  рассказывается  в
арабском источнике  "Кунуз-аз-захаб".  Там  говорится,  что  Насими  был
казнен во времена правителя Халеба Яшбека. В том году в  Дар-уль-адле  -
во дворце правосудия,  в  присутствии  шейха  Ибн  Хатиба  аль-Насири  и
наместника верховного кадия шейха Изуддина аль-Ханбали,  рассматривалось
дело  об  Али  аль-Насими,  который  сбил  с  истинного  пути  некоторых
безумцев, и они в ереси и безбожности подчинились ему.  Об  этом  сказал
кадиям и богословам города некий Ибн аль-Шангаш Алханафи.  Судья  сказал
доносчику: "Если это вранье, то  ты  заслуживаешь  смерти.  Докажи,  что
сказанное тобой о Насими правда, и я не казню тебя".
   Насими промолвил: "Келме-и-шахадет",  то  есть  поклялся,  что  будет
говорить правду, и опроверг все то, что о нем говорили. Но в  это  время
появился шейх, Шихабуддин Ибн Хилал. Заняв почетное место в меджлисе, он
изрек: "Насими  безбожник  и  должен  быть  казнен,  даже  если  захочет
покаяться". И спросил: "Почему  же  не  подвергаете  казни"?  Аль-Малики
ответил вопросом: "А ты напишешь собственноручно приговор?" Тот ответил:
"Да".  И  немедленно  написал  приговор,  с  которым  тут  же  ознакомил
присутствующих. Но они с ним не согласились. Аль-Малики возразил: "Кадии
и богословы не согласны с тобою.  Как  я  могу  казнить  его  только  на
основании твоих слов?" Яшбек сказал:  "Я  его  не  казню.  Султан  велел
ознакомить его с этим делом. Подождем приказа султана".
   Так меджлис разошелся во мнениях, а Насими остался в темнице. О  деле
Насими доложили султану Египта Муайяду, от которого  пришел  приказ  еще
более жестокий, чем ожидали судьи. Султан велел содрать с Насими кожу  и
его тело выставить на семь дней в Халебе, кроме того, отрубить ему  руки
и ноги и отослать Алибеку Ибн Зульгадру и его брату Насруддину,  которых
Насими тоже сбил с истинного пути своими стихами. Так  было  и  сделано.
Автор  "Кунуз-аз-захаб"  пишет,   что   хотя   Насими   был   гяуром   и
богоотступником - муехидом, но, да простит бог, говорят, что у него были
тонкие стихи.
   - Следовательно, даже у его палачей не было сомнений в его величии?
   - В этом  нет  сомнения,  моя  султанша.  Но  можно  ли  считать  его
османцем? Он родом из Шемахи, это азербайджанская земля, и люди, живущие
на ней, называют ее "огненной", потому что там во многих местах из  недр
пробивается на поверхность огонь и никто не  может  сказать,  когда  это
началось, почему так происходит и когда будет  этому  конец.  В  долинах
между гор пышные сады и виноградники,  гранатовые  и  ореховые  рощи,  а
города всегда славились ремесленниками, такими умелыми, что  с  ними  не
могли сравняться даже мудрые армяне. В этой земле  родился  несравненный
Низами и еще множество поэтов. Может,  рождались  они  для  того,  чтобы
плакать  над  ее  судьбой,  потому  что  богатство   всегда   привлекает
захватчиков. Так произошло и с  Азербайджаном.  Во  времена  Насими  его
земля  стала  добычей  жестокого  Тимура.  Все  разрушил   и   уничтожил
властитель мира, но дух людской оказался сильнее мощи оружия. Тебризский
поэт и философ Фазлулах Наими, словно бы отрицая  ненависть,  царящую  в
мире, написал несколько книг о величии человека, среди них  книгу  любви
"Махаббат-наме", в  которой  ставил  человека  на  место  бога.  Ученики
Фазлулаха называли себя хуруфитами.
   - Я слышала о хуруфитах, - заметила Роксолана.
   - Хуруфитом стал и Насими. Он назывался Имадеддином, а взял себе  имя
Насими, по-арабски "душа", "нежный ветерок". Это должно было означать  -
человек  сердечный,  душевный.  По  приказу  Мираншаха,  Тимурова  сына,
Фазлулаха казнили, его ученики разошлись по свету, преследуемые.  Насими
тоже вынужден был бежать из родных мест. Много лет под чужим именем,  то
под  видом  погонщика  верблюдов  в  караване,  то  под   видом   купца,
странствовал он по османским городам, был  в  Ираке,  Сирии,  бедствовал
тяжко, не имея ни прибежища, ни спокойствия, он повсюду нес свое  слово,
которым  прославлял  человека.  В  Халебе  настигла  его  нечеловеческая
смерть, но и умирая он упорно повторял: "Аналхагг!" - "Я истина, я бог!"
   Много легенд сложено об этом поэте. В одной из них, сотканной  словно
бы из слез, любви и горя,  рассказывается,  будто  Насими  наутро  после
казни живой вышел из всех семи ворот Халеба, неся в  руках  содранную  с
себя кожу, приговаривал: "Смотри на несчастного ашика :  с
него кожу сдирают, а он не плачет!"
   - Разве такое мужество не может  зажечь  османский  дух?  -  спросила
султанша.
   - Стало уже обычаем не произносить его имени среди правоверных,  ваше
величество.
   - Разве никто из правоверных не увлекался стихами Насими?
   - От них был в восторге великий Алишер Навои, а несравненный  Физули,
которому падишах Сулейман, вступив в  Багдад,  даровал  берат  , даже  отважился  писать
назире  на газели Насими. В  стихах  самого
Насими встречаются имена великих поэтов и ученых Востока - Абу  Али  Ибн
Сины, Хагани, Низами, Фелеки, Халладж Мансура, Шейха Махмуда, Шабустари,
Овхади Марагинского.
   И он снова прочел стихи:

   Во мне живут миры, все восемнадцать тысяч,
   И скрыт во мне аллах, который скрыт во всем.

   Я - тайна всех чудес, сокрытых в этом мире,
   Я - солнце, что всегда горит над миром днем.

   Пред вами Насими свою откроет тайну:
   "Я счастлив: бог сокрыт в обличии моем!"


   - Сын Востока должен принадлежать  Востоку,  -  задумчиво  промолвила
султанша. - Разве нельзя изменить обычай, если он устарел?
   - А что скажет великий  султан  на  мою  дерзость?  -  робко  спросил
Лятифи.
   - Вы преподнесете свое тезкире мне, а уж я преподнесу его падишаху.
   Так  величайший  еретик  ислама  нашел  свое   прощение   в   царстве
величественнейшего из султанов лишь благодаря усилиям и смелости  слабой
женщины, потому что женщина эта стремилась служить истине,  а  разве  же
истина не бог всех еретиков?
   Теперь, направляя письма Хуррем из своего последнего похода, Сулейман
каждый раз  пересыпал  их  строками,  которые  она  сразу  же  узнавала:
"Дуновения ветра приносят запахи твоих волос  каждое  утро",  "Дуновение
ветра от запаха твоих волос стало ароматным". И она  тоже  отвечала  ему
словами Насими: "Жажду встречи, о живой источник, приди! Не сжигай  меня
в разлуке, приди, душа моя, приди!"
   Писала, еще не зная, что тело ее самого  младшего  сына  в  Печальном
походе уже приближалось к Стамбулу. Баязид нес брата  медленно,  метался
где-то среди мертвых,  пустынных  анатолийских  холмов  и  долин,  делал
странные круги, всячески оттягивая ужасный миг, когда его мать,  султаша
Хуррем Хасеки, увидит наконец то, что должна  увидеть,  и  заломит  свои
тонкие руки над мертвым сыном своим, теперь уже третьим.
   Она должна была если  и  не  увидеть  издалека  этот  траурный  поход
Баязида с телом Джихангира, то хотя бы почувствовать еще на  расстоянии,
еще в тот день, когда сын ее последний раз вознес  свои  тонкие,  как  у
матери, руки и красно-синие звери поглотили его сердце.
   Не чувствовала ничего, наверное, потому, что уже  и  у  самой  начало
умирать сердце, с каждой смертью умирала  и  частица  ее  самой,  -  она
умирала вместе со своими сыновьями; лучше  бы  отмирала  по  частям  эта
нечеловеческая империя, в которой она стала султаншей.
   Сулейману написала: "Аллах покарал  нас  за  то,  что  мы  не  любили
Джихангира. Рос забытый нами, чуть ли не презренный, а  когда  умер,  то
оказалось, что он был самым дорогим".
   Султан  знал,  что  утешить  Хуррем  не  сможет  ничем,   но   упорно
допытывался, что бы мог для нее сделать. Шел дальше  и  дальше  в  землю
шаха Тахмаспа, оставлял после себя руины и смерть. В письмах об этом  не
писал. Если и вспоминал взятые города и местности, то получалось  каждый
раз так, что пришел туда лишь для того, чтобы  поклониться  памяти  того
или иного великого поэта, которыми так славны земли кызылбашей. Называть
это кощунством никто не  мог,  даже  Роксолана  делала  вид,  что  верит
султану, тем более что время и расстояние помогали ей скрывать  истинные
чувства.
   А султан, опустошив Армению, которую перед тем три  года  вытаптывали
войска шаха Тахмаспа, перешел через горы, направляясь в долину Куры, где
среди широкой равнины стоял тысячелетний город Гянджа. То, что  осталось
за горными хребтами, Сулеймана не интересовало.  Не  слышал  стонов,  не
видел слез, дым пожаров не проникал в его роскошный шелковый шатер.  Его
старые глаза не  вчитывались  в  горькие  строки  армянских  иштакаранов
, в которых писалось: "Этим летом написана
святая книга, в горькое и тяжелое время, ибо в горечь и печаль  повержен
многострадальный  армянский  народ.  Каждый  год  новые  и  новые   беды
обрушиваются  на  армянский  народ:  голод,   меч,   пленение,   смерть,
землетрясение".
   Сулейман стоял перед  Гянджей,  смотрел  на  ее  высокие  красноватые
стены, на неприступные башни, на гигантские  чинары,  поднимавшиеся  над
стенами, башнями и домами города, будто  зеленые  поднебесные  шатры,  и
весьма был удивлен, что этот город до  сих  пор  цел,  что  не  стал  он
добычей ни шахского войска, ни его собственной силы.
   Безбрежные  виноградники  вокруг  Гянджи  были  вытоптаны   османским
войском в один день, вековые ореховые деревья вырублены для костров,  на
которых готовился плов янычарам, речка Гянджа-чай была запружена,  чтобы
оставить осажденный город без воды. Сулейман послал глашатаев  к  стенам
Гянджи с требованием впустить его в  город  без  сопротивления,  ибо  он
пришел, чтобы поклониться памяти великого  Низами,  который  прожил  всю
жизнь в Гяндже и там был похоронен.
   Гянджинцы не открыли ворот  султану.  Не  верили  ему,  знали  о  его
злодейском поклонении их гению, ибо кто же приходит к Низами с тысячными
ордами, которые вытаптывают все живое  вокруг?  Не  пытались  откупиться
шелками, которыми славились их ремесленники, как делали это когда-то при
монголах, ибо все равно не смогли спасти свой прекрасный город.
   Султан созвал диван, и на диване ему рассказали  о  том,  как  Гянджа
защищалась когда-то от Тимура. Воины вышли из города и стали  перед  его
стенами. Бились, пока за ними не упали стены. Тогда они перешли к  своим
домам, спрятали в них женщин, детей, стариков и все  подожгли.  Сами  же
пали мертвыми у родных порогов, никого не отдав в руки врага. Тогда  над
уничтоженной Гянджей возвышался только мавзолей Низами да  виднелась  на
далеком горизонте выщербленная гора Алхарак,  вершина  которой  когда-то
откололась во время  землетрясения  и,  загородив  ущелье,  дала  начало
жемчужине этих мест - озеру Гёйгёль. С тех пор  гянджинцы  не  перестают
повторять: "Даже мертвым нам принадлежит Низами безраздельно".
   Когда Сулейману рассказали эту легенду, он произнес строки из Низами:

   Кто стоять дерзнет перед лицом твоим?
   Да ослепнет тот под лучом твоим!


   И мрачно махнул рукой над  равниной,  на  которой  лежала  прекрасная
Гянджа  с  ее  мечетями,   медресе,   рынками,   прославленными   рядами
ремесленников, буйными чинарами, подобных  которым,  наверное,  не  было
нигде в мире, с  ореховыми  и  гранатовыми  садами,  тихими  улочками  и
журчанием прозрачной воды. И город за три дня был сметен с  лица  земли,
сожжен, разрушен, растоптан султанскими слонами.
   Теперь  над  развалинами  возвышался  лишь  куполообразный   мавзолей
Низами, словно перст  судьбы,  который  упрямо  указывает  на  небо,  но
никогда не отрывается от земли, из которой вырос.
   Султан поехал к мавзолею.  Там  уже  был  разбит  для  него  походный
шелковый шатер, земля устлана коврами, возле которых,  не  смея  ступать
туда, собрались вельможи, имамы, улемы, поэты, мудрецы.
   - Пусть звучат здесь только стихи великого Низами, - сказал Сулейман.
- И пусть отныне всегда будет так.  Тут  ничто  не  может  существовать,
кроме величия Низами.
   Для султана и гостей были разыграны "Сказание славянской  княжны"  из
"Семи красавиц" Низами, и  довольный  Сулейман  щедро  одарил  чтецов  и
пожелал провести ночь возле мавзолея. И в ту  ночь  написал  Хуррем  обо
всем, приведя в письме строки из Низами о славянской княжне:

   Ведь она в любой науке сведуща была,
   Чудеса умом крылатым совершать могла,
   Тайну всех светил небесных, мудрая, прочла,
   И на тайну тайн арканом мысль ее легла.


   "Разве же это не о моей бесценной Хуррем сказано у великого  Низами!"
- восклицал султан.
   На рассвете, когда  он  вышел  из  шатра,  чтобы  дохнуть  росы,  его
спокойствие нарушила какая-то возня среди бостанджиев.  Султан  спросил,
что там  случилось!  Чауш  доложил,  что  задержан  какой-то  оборванец,
неизвестно как проникший на осле сквозь все рубежи охраны и  оказавшийся
чуть ли не возле шатра его величества.
   - Приведите его сюда, - велел Сулейман.
   Бостанджии поставили перед султаном невысокого гологрудого  человека,
оборванного, с наполовину выдернутой бородкой, но с глазами  дерзкими  и
непокорными.
   - Кто ты? - спросил султан.
   Человек должен был бы упасть на колени и есть землю, но  он  стоял  и
смело смотрел завоевателю в глаза. Отвечать тоже не торопился,  а  когда
ответил, то коротко, одним словом:
   - Каймакчи.
   - Как смел сюда проникнуть? - снова спросил Сулейман.
   Тогда человек заговорил горячо, быстро, почти сердито.
   Он каймакчи. Кто знает, что это такое, тот знает, а кто не знает, тот
никогда и знать не будет, потому что  только  в  Гяндже  умеют  готовить
настоящий каймак и только здесь его по достоинству ценят. Целую ночь  он
кипятит буйволиное молоко, снимает с  него  жирные  пенки,  расправляет,
кладет одну на другую, чтобы на рассвете  в  особой  посуде  привезти  в
город, где у него есть постоянные покупатели, как  они  есть  у  каждого
гянджинского каймакчи, потому как гянджинцы вот уже  тысячу  лет  каждое
утро после первого намаза едят свой неповторимый каймак и  никакая  сила
не помешает им это делать.
   - Но нет ведь ни Гянджи,  ни  гянджинцев!  -  невольно  оглянулся  на
разрушенный город султан.
   Человек нисколько не был смущен.
   - Если есть мой каймак, будут и гянджинцы, - твердо промолвил он.
   Султанские дурбаши покорно  посматривали  на  Сулеймана,  ожидая  его
жеста, чтобы мгновенно обезглавить этого  наглого  человека.  Но  султан
неожиданно сказал:
   - Отпустите его.
   И дописал в своем письме к Хуррем о том, как помиловал  он  странного
каймакчи.
   Это письмо не тронуло ее сердце. Ни похвала ее достоинств, выраженная
строками из Низами, ни султанское милосердие. Если бы он  был  таким  же
милосердным к ее сыновьям и к ней самой! Он и его бог.
   Так кто же господствовал над ее судьбой?  Бог?  Но  почему  он  такой
немилосердный? Дьявол? Но зачем он дал ей вознестись? Люди?  Они  мешали
всем силам, добрым и злым, и делали это неразумно и  преступно.  Ангелы?
Их она никогда не видела и не верила в то, что они  существуют.  Что  же
тогда остается? Случай? Нет, она сама,  ее  воля,  ее  отчаяние.  Каприз
судьбы? Султан всю жизнь шел через кладбища, она  вынуждена  идти  через
могилы своих детей и могилы своего народа. Неизбежность, от которой  она
хотела  спастись,  даже  сменив  веру,  будто  султанскую   одежду   или
украшения, которые она меняет по пять и по десять раз на  день.  А  чего
достигла? Никуда не денешься, не убежишь от своих начал, своих  истоков,
ибо человек начинается как река, но от воды отличается тем, что обладает
памятью  -  этим  величайшим  наслаждением,   но   и   тягчайшей   мукой
одновременно.
   Может, и в Софию ходила, чтобы спастись от  воспоминаний,  спрятаться
среди величия и святости. Шла сюда упорно, несла свое одиночество,  хотя
и знала, что София не прячет от просторов  земли  и  неба,  от  ветра  и
облаков, от журчания вод и людских голосов, от клокотания крови и  тихих
смертей, - здесь все словно бы  продолжается,  сгущается,  обретает  еще
большую силу, но все это для тела, а  не  для  души,  ибо  душа  все  же
находит здесь хотя бы краткую передышку и выражает  недовольство,  когда
ее снова пытаются отбросить в пережитое, не хочет безумного  возврата  в
прошлое,  где  толпятся  призраки  и  подавленные  страхи,  бестелесные,
изъеденные ржавчиной времени, но все равно до  сих  пор  еще  жадные,  с
алчно разинутыми пастями в ожидании новых жертв. Она  не  хотела  больше
приносить жертв и знала, что придется делать это снова и снова, ибо  что
такое вся ее жизнь, как не сплошная жертва?
   Могучие лучи света падали косыми снопами на гигантский красный ковер,
расстеленный в мечети. На михрабе  зеленым,  желтым,  голубым,  розовым,
бирюзовым цветом сверкали витражи. Все здесь было знакомым и  все  таким
необычным, будто видела впервые.
   Безбрежный простор внутри  святыни.  Четыре  главных  столпа  создают
прославленный четырехугольник, на который положены вверху арки с крытыми
углами. Купол покоится на этих арках, нависает над мечетью  божественной
сферой. Ритм  округлостей  поднимается  выше  и  выше,  охватывает  тебя
непобедимо и поднимает в центральную сферу, широкую, как купол звездного
неба, как самое творение. Боковые нефы и абсиды отделены от центрального
пространства пятнадцатью колоннами из зеленого  крапчатого  мрамора.  На
одной из них след от копыта Фатихова коня высоко над  полом,  еще  выше,
почти на недосягаемой высоте, след от руки Завоевателя и косой  шрам  на
колонне, как утверждают имамы, след от удара Фатиховой сабли. Что это за
конь был, оставивший след от своего копыта на мраморе,  правда  это  или
выдумка, не все ли равно? Может, церковь была так завалена трупами,  что
Фатих ехал по ним чуть ли  не  под  сводами,  а  был  он  так  жесток  и
немилосерден ко всему сущему, что рубил даже камень. Какое ей теперь  до
всего этого дело?
   Медленно шла по красному,  как  кровь,  бесконечному  ковру,  ежилась
боязливо от лавин света,  падавших  сверху  с  такой  силой,  будто  они
задались целью уничтожить и все живое в храме, и  самый  храм,  блуждала
наугад с почти закрытыми глазами, натыкалась на  могучие  четырехгранные
столпы, шла дальше, обходила зеленые колонны и  поставленные  в  глубине
абсид красные порфировые. Какого  цвета  ее  воспоминания?  Когда  Гасан
возвратился после своего второго  путешествия  к  польскому  королю,  он
говорил только о красках. Так, будто  околдован  был  человек.  Султанша
ждала, что скажет ее посланник о  переговорах  с  Зигмунтом-Августом,  а
Гасан бормотал о каких-то сапфирах,  изменяющих  свой  цвет  при  закате
солнца, о бриллиантах и изумрудах, сверкающих даже в  темноте,  о  цвете
золота и сиянии серебра в  королевском  скарбеце  .
   - К чему это ты? - прервала Гасана Хасеки.
   Но он упрямо возвращался к  тому,  как  сам  каштелян  краковский  по
велению короля целую неделю показывал ему замки, обстановку, гобелены  и
клейноды  коронные, и  в  самом  деле
было там на что посмотреть, видел он все пять золотых королевских корон,
яблоки,  берла  ,  одеяния   коронационные,   троны,
множество крестов, аксельбантов, цепочек, нарядов драгоценных, перстней,
мечей, сабель, ремней, сбруй, шишаков,  штурмаков,  стилетов,  пугиналов
, пуклеров , шкатулок,
подносов, златоглавов, коберцев...
   Она все же прервала это бессмысленное перечисление и спросила, сказал
ли он королю все то, о чем она велела.
   -  Моя  султанша,  -  сказал  Гасан,  -  король  показывал  мне  свои
сокровища.
   Она гневно прищурила глаза.
   - И все?
   - Ваше величество, король убит горем.
   - Горем? Каким? Отчего?
   -  Умерла  его  любимая  жена,  королева  Барбара,  и  мир  для  него
помрачнел.
   - Отчего же она  умерла?  -  тихо  спросила  Роксолана,  которую  это
известие огорчило так, будто речь шла о ее собственной  смерти.  Ведь  у
нее было так много общего с Барбарой Радзивилл, разве что больше  мук  и
больше величия, сомнительность которого  известна  только  ей  самой.  А
Барбара умерла, собственно, и не изведав настоящего величия, не имея для
этого достаточного времени,  ведь  для  всего,  оказывается,  необходимо
время.
   - Какая-то странная болезнь. Никто и не знает.  Хотя  злоязыкие  люди
шутят, что умерла от  того,  чем  грешила.  Король  не  отходил  от  нее
несколько месяцев, на руках у него и умерла.  Теперь  неутешен  в  своем
горе. Хотел меня как-то развлечь, вот и  велел  показывать  клейноды  да
сокровища свои. Теперь у него еще  сила  на  севере  появилась.  Великий
князь московский Иван назвался царем и добивается, чтобы король  признал
за  ним  этот  сан,  а  король  заупрямился.  Шлют  послов  друг  другу,
пререкаются из-за одного слова, как  маленькие  дети,  -  будто  не  все
равно, кто как  называется.  Важно  не  название,  а  сила.  Сила  же  у
московского царя, говорят, родилась такая, как грозный ветер, -  сметает
все на своем пути. Шах Тахмасп послал в дар Ивану  слона,  и  когда  эту
тварь поставили перед троном молодого царя,  царь  пожелал,  чтобы  слон
поклонился ему, а слон как стал, так и стоял. Тогда царь,  разъярившись,
велел изрубить слона на мелкие кусочки и разбросать во все стороны.  Вот
теперь королю есть над чем задуматься.  С  одной  стороны  султан,  а  с
другой - царь. А он посередине, да еще и в горе.
   Она даже не спросила у Гасана, заезжал ли он  по  дороге  в  Рогатин.
Вяло  махнула  ему  рукой,   отпуская,   хотела   остаться   наедине   с
воспоминаниями, которые родились от самого вида Гасана, от его  речи,  а
может,  от  тех  ветров,  которые  принес  в  складках   своей   одежды.
Вспоминалось все только большое: большие дожди, большие  ветры,  большие
снега. Только большой жары, кажется, никогда не было в ее детстве. А еще
целые тучи птиц, журавли над весенней хатой и аисты,  которые  прилетели
со стороны солнца, выбирая самые теплые дни весны. Гнездились на хате  у
Теребушков. И какое же все это было до  боли  близкое,  незабываемое:  и
клекот аистов на хате, и синие молнии ласточек в  предвечерье,  и  скрип
журавля над  колодцем,  и  золотая  пыль  от  стада,  возвращающегося  с
пастбища через Львовские ворота, и ленивое бамканье колоколов в  церквах
Богородицы и Святого духа.  Почему-то  вспомнилось  еще,  как  повесился
Савка с рынка. Перекатывал в подвалах  бочки,  сколько  его  знали,  все
таскал да таскал эти бочки, а потом взял и повесился. От  обиды.  Хозяин
накричал на него, обозвал быдлом, и гордая душа Савки не выдержала. Взял
кусок сыромяти, пошел ночью  в  лес,  долго  блуждал  там,  пока  выбрал
развесистый дуб на опушке, и  на  нижней  ветке  повесился.  Тогда  было
страшно, жалела несчастного Савку, а теперь вспомнила и позавидовала его
твердости. Собственной смертью смог победить кривду. А она  живет  среди
победителей,  которые  расплачиваются  за  свои  победы  только   чужими
смертями. Напоминают тех могильщиков, которые живут на Эйюбе. За полчаса
выкапывают могилу, летят сухие желтые комья, камни, и уже нет  человека,
только камень в  изголовье,  а  убийцы  продолжают  жить,  величаются  и
красуются, прекрасные для самих себя и зловещие для всего  мира.  Падает
тень от них, тяжелая, как свинец, накрывает и ее, и люди  проходят  мимо
нее, как тени, - ни запоминаются, ни вспоминаются, и забываются даже те,
которых  видела  вчера  или  всего  лишь  час  назад.  И  даже  странным
становится, как может еще в ней сохраняться какая-то память,  как  может
она быть отягощенной прежней жизнью и мысленно обращаться в свое далекое
детство.
   Самой себе она напоминала сказочную  птицу  шебавиз,  которая  ночью,
свесившись вниз головой, стонет, тужит по дню, а днем не может дождаться
ночи, чтобы снова отдаться во власть своей кручины.  Рвалась  мыслями  в
прошлое, а сама увязала по самую шею в этой жизни, ранила свою душу. Мир
понурого султанства. Сплошные острия вершин, бездонные пропасти,  пышные
ямы ночного зла. Служила ночному злу, была его пленницей, рабыней,  хотя
казалось порой, что служит красоте, стоит над  ней  точно  так  же,  как
султан стоит  над  своими  янычарами  и  пушками.  Что  связывало  ее  с
султаном? Страх? Зависимость? Судьба? Бог?  Или  только  сыновья?  Людей
объединяют суеверия, а волнуют только страсти. Ее страстью были ее дети,
ее сыновья. Теперь уже трое из них лежат в глиняной стамбульской  земле,
покоятся в роскошных гробницах возле роскошной  мечети,  поставленной  в
память о них, - может, было бы лучше и ей лечь  с  ними  и  не  мучиться
больше? Все равно прошлого уже не вернешь, а будущее от тебя не зависит.
В прошлом горе, таинственность и  непостижимость,  а  в  будущем  -  еще
большая  таинственность  и  страх,  который  не  преодолеет  даже  самый
величайший разум. Разум только тогда становится твоим оружием, когда  ты
знаешь врага, которого должен одолеть, ведь и жизнь, собственно, это  не
что иное, как  умение  распознать  врага  и  победить  его,  уничтожить,
восторжествовав над ним. Но смерть не тот враг, которого можно победить.
Шесть раз наклоняла Роксолана будущее к своим детям, словно ветку  древа
жизни, а уже трижды ускользала эта ветка из рук,  и  оставалась  молодая
вельможная женщина, будто побирушка на паперти,  в  лохмотьях  напрасных
надежд и невысказанных жалоб, обреченная лишь созерцать  и  ждать  новых
смертей. Имамы учат, что страдания - высший дар аллаха. Люди, жертвующие
всем для других, творят святое дело. А те,  кто  принимает  эти  жертвы,
творят ли они что-либо святое? И кто она после всего того, что произошло
с нею в  жизни,  что  сделала  она  помимо  своей  воли  и  что  сделала
сознательно, с намерениями обдуманными? Султан обращался  с  нею  как  с
рабыней, как с любовницей, потом как с султаншей, теперь уже  словно  бы
со святой, ибо неискренность в их взаимоотношениях, разлуках  и  письмах
достигла крайних  пределов.  Он  перечислял  ей  всех  своих  выдуманных
врагов, уничтожая мирный люд, а она делала вид, что  верит  каждому  его
слову, и писала Сулейману: "Чем больше будет врагов,  мой  падишах,  тем
больше их станет  поживой  для  мусульманского  меча.  Клянусь  золотыми
сандалиями, что точно так же  буду  радоваться  вашим  великим  победам,
которые будет даровать вам аллах,  как  обрадовалась  тогда,  когда  вы,
сияние моих глаз, из рабыни сделали меня своей женой". Рабы более  всего
обижаются, когда им  напоминают  об  их  рабстве.  Предпочитают  жить  в
самоослеплении и готовы даже уничтожить того,  кто  захочет  открыть  им
глаза.  В  ней  жили  две  силы  -  одна  влекла   дух   к   свободе   и
самопожертвованию во имя чего-то великого, а другая притягивала к земле,
к ничтожности и рабскому унижению, и  та,  другая,  постоянно  предавала
первую, и Росколана ненавидела эту силу и самое себя  за  то,  что  дает
прибежище в своей душе чувствам низким и подлым. Земля  устлана  трупами
людей, а она гордится  тем,  что  сидит  на  троне  рядом  с  величайшим
убийцей, еще и припадает к его ногам. А должна была  бы  соединить  свой
голос с голосами замученных, обездоленных, убитых, брошенных  врагам  на
произвол, а вместе с ними бросить в лицо миру страшную жалобу  болей,  и
пусть бы мир, ужасаясь,  содрогнулся  от  этих  жалоб  и  проклятий!  На
чужбине, вдали от отчизны, угнетенные, униженные, блуждаем и  скитаемся,
не обретя никакого успокоения,  кроме  надежды,  никакой  поддержки  для
души, кроме гнева и боли, никаких чаяний, кроме жажды  мести.  Сойдем  в
могилы, наполненные костьми  замученных,  разбудим  усопших,  великих  и
недостойных, поставим их перед миром немыми свидетелями наших несчастий,
нашего горя и наших терпений.
   А она прислушивалась лишь к  собственному  терпению,  слышала  только
свой голос, добивалась свободы  для  самой  себя,  а  когда  вознеслась,
начала  безрассудное  состязание  с  временем,  пытаясь  сохранить  свою
молодость, веря, что только там чистота и незапятнанность. И лишь только
тогда, когда поняла, что время не подвластно  ей,  что  оно  безжалостно
будет разрушать ее, что с каждым днем от нее потребуется  все  больше  и
больше жертв, она снова потянулась сердцем к далекой  отчизне,  к  своей
земле, молодой и зеленой, той, которая одна могла даровать ей и вечность
и успокоение.
   Как помочь своей земле и чем?
   Иногда возникала безумная мысль, что ее земля имела бы мир  и  покой,
если бы султан забрал ее в свои владения, взял под  свою  тяжелую  руку,
хотя и опозорил, но защитил бы от  бесконечных  наскоков  и  разрушений,
которым подвергалась она в течение всей  своей  истории.  Звала  Гасана,
допытывалась:
   - Почему султаны до сих пор не захватили нашей земли? Почему? Терзают
крымчаками, разрушают, вытаптывают, хватают людей  в  ясырь,  продают  в
рабство, а в свою империю не берут. Почему?
   - Ваше величество, - избегал ее взгляда Гасан, - разве я знаю? Может,
слишком истощена наша земля?
   - Что ты говоришь такое, пепел тебе на уста! Разве ж  наша  земля  не
самая плодородная в мире? Где ты видел такие степи  и  такие  черноземы,
такие пшеницы и травы, столько птиц и зверей, и рыбы в водах,  и  солнца
над головой?
   - А может, она слишком тяжела для  них?  Боятся,  что  не  удержат  в
руках?
   - Жадность и ненасытность никогда не знают меры.
   - Тогда уж и не знаю, моя султанша.
   - Ты ведь ездил туда и раз, и второй, и третий. Посылала тебя.  Видел
все. Расспрашивал. Меня вывезли оттуда ребенком, что я  могла  знать?  А
тебя посылала, чтобы обо  всем  разузнал.  Должен  сказать,  когда  тебя
спрашивает султанша.
   - Сказать не штука, моя султанша. А будет ли  оно  сказано  так,  как
нужно?
   - Говори, как думаешь.
   - Если подумать, то получается, что  не  родила,  благодарение  богу,
наша земля человека, который бы продался султанам,  обасурманился,  стал
прислужником стамбульского трона и погубил свою землю.
   - Ну, хорошо. Но могли же султаны послать своих санджакбегов  в  наши
степи?
   - А если никто не хочет туда ехать?
   - Почему же не хотят?
   - Боятся.
   - Почему же не боятся идти в другие земли?
   - Этого уже я не знаю, ваше величество. Может, для того и  земли  все
неодинаковы, и язык у людей разный, и нрав тоже,  чтобы  одних  враг  не
боялся, а других обходил десятой стороной.
   Она устало махала рукой Гасану, отпуская его, а сама  снова  и  снова
думала о скорбях своей земли, и казалось ей, что даже  у  захваченной  и
порабощенной была бы ее жизнь более спокойной, чем теперь. Но тут же все
кричало в Роксолане: к чему покой, если нет свободы? Разве ж не изведала
сама этот обманчивый покой, разве не убедилась? Душа кричала, а  упрямый
разум настаивал на своем, и она надоедала Гасану до тех пор,  пока  тот,
словно бы не выдержав, явился недавно перед султаншей и сообщил:
   - Ваше величество, нашелся человек.
   - Какой человек? - не поняла Роксолана.
   - А такой, который вроде бы и готов послужить султану.
   - Где же ты его взял?
   - А он сам пришел в Стамбул. Хотел  к  султану,  так  султан  ведь  в
походе. Вот я  и  подумал:  может,  пусть  предстанет  перед  вами,  моя
султанша?
   - Кто он?
   - Говорит, князь. Князь якобы литовский, подданный короля  польского,
а по происхождению вроде бы из наших. Такая мещанина в  одном  человеке,
что и сам нечистый не поймет, что к чему. Еще когда первый раз  ездил  к
королю, слыхивал я об этом князе. Он там все судился за  обиды,  которые
причинял кому попало. Очень уж юркий и дерзкий князек.
   - Как зовут его?
   - Вишневецкий.
   - Вроде имя известное.
   - А что ему имя? Князю  одного  имени  недостаточно.  Ему  нужны  еще
богатство и власть. К своим имениям хотел бы прибавить богатства Гальшки
Острожской, у которой, кажется, самое большое приданое в королевстве, да
вдобавок еще добивается у короля  староства  Каневского  и  Черкасского,
чтобы прибрать к рукам, может, и половину Украины. А когда ни  того,  ни
другого не удалось заполучить, прибежал в Аккерман к паше  и  попросился
на службу к его величеству  султану.  Мои  люди  и  препроводили  его  в
Стамбул.
   - Приведешь его ко мне, - велела Роксолана.
   - Ваше величество, может, я подержу этого князя, как рыбу в  рассоле?
Ведь это же такая честь для него: не успел прибежать  в  Стамбул  -  уже
пред ваши светлые очи? Кто бы не мечтал вот так сразу попасть в Топкапы,
да еще и предстать пред великой султаншей, узнав  с  ходу  все  тайны  и
легенды!
   - Добавь сюда еще ужасы, - улыбнулась  Роксолана.  -  Ладно,  подержи
малость князя, чтобы у него было время подумать, на  что  он  отважился.
Потом приведешь его сюда, но проведи через все ворота Топкапы  медленно,
чтобы страху набрался, разговаривать с ним буду в султанском диван-хане,
и пусть евнухи  крепко  держат  его  под  руки,  как  это  делают  перед
султаном, только не подпускают к моему уху, ведь я только султанша, да и
не люблю шепота, отдаю предпочтение обыкновенному человеческому голосу.
   Гасан продержал Вишневецкого в полном блох, грязном караван-сарае  на
Долгой улице. Когда же привез в Топкапы, то в самом  деле  вел  князя  с
убийственной неторопливостью, пропуская его через трое ворот, охраняемых
головорезами, готовыми порешить человека  по  малейшему  движению  брови
своих  чаушей,  каждый  раз  останавливаясь,   чтобы   рассказать,   где
собираются янычары, где султан кормит своих  придворных  и  гостей,  где
живут придворные мудрецы, а где палачи, рубящие головы. Слева от  вторых
ворот Баб-и-Кулели, названных так благодаря  двум  башням  по  сторонам,
была красивая мраморная чешма, к которой Гасан подвел князя, сказав, что
здесь моют голову преступнику перед  тем,  как  отрубить  ее.  Потому  и
ворота иногда называют Соук-чешме.
   Князь отступил от журчащей воды, брезгливо морщась.
   - А вот с другой стороны Баб-и-Кулели, - спокойно продолжал Гасан,  -
лежит красивый белый камень, на котором выставляют головы  казненных  за
измену и преступления. Сегодня камень пуст, потому  что  султана  нет  в
Стамбуле, хотя отрубить голову могут и без султана.
   - Зачем пан мне это рассказывает? - возмутился князь.
   - Может, пригодится, - беззаботно бросил Гасан.
   Перед вторыми воротами у князя  отобрали  саблю  и  лук,  два  черных
великана крепко взяли его под  руки  и  повели  во  двор  с  чинарами  и
кипарисами, наполненный вкусным  дымом  из  султанских  кухонь  и  дикой
музыкой,  которая  звучала  все  время,  пока  князь  с  его  не   очень
почтительным сопровождающим шел к третьим воротам Баб-ус-сааде -  Вратам
Блаженства, за которые никто,  кроме  султана  и  его  приближенных,  не
ступал.
   Зал приемов был сразу же за третьими  воротами.  Князя  почти  внесли
туда, он очутился в каких-то  золотых  сумерках  перед  широким  троном,
напоминавшим диван,  тоже  в  тусклом  сиянии  золота,  над  троном  под
сводчатым, в причудливых арабесках потолком был красно-золотой балдахин,
из-под  которого  свешивался  на  крученом   золотом   шнурке   огромный
кроваво-красный рубин,  посверкивавший  с  хищной  враждебностью,  будто
живое существо, а под этим рубином на широком троне, удобно и  изысканно
укутавшись в дорогие ткани, усыпанная бриллиантами, вся в зеленом сиянии
невиданных изумрудов, сидела маленькая женщина  с  ласковой  улыбкой  на
милом личике и с такой добротой, льющейся от нее, что  добычливый  князь
даже засомневался, туда ли его привели, и словно сделал движение,  чтобы
идти куда-то дальше, но был довольно  бесцеремонно  поставлен  там,  где
должен был стоять, а затем еще  и  немедля  наклонен  в  таком  глубоком
поклоне, что  только  и  мог  видеть  свои  красные  сафьяновые  сапоги,
которыми всегда так гордился, а теперь должен был их проклинать. Но даже
на свои сапоги не дано ему насмотреться -  его  сразу  же  поставили  на
колени и пригнули голову до  самого  ковра,  как  будто  эти  молчаливые
великаны хотели заставить его есть шерстяной ворс у подножия трона.
   Роксолана невольно вздрогнула, увидев этого  человека  в  красном,  с
золотыми пуговицами кунтуше,  с  холеным  лицом,  с  огнистыми  глазами.
Байда! Тот самый казак неразумный, который десять лет назад погиб  из-за
ее еще большего неразумия. Только этот постарше, в  слишком  уж  богатой
одежде и со взглядом каким-то пронырливым  -  неприятно  даже  смотреть.
Поэтому, преодолев первое содрогание  своего  сердца,  султанша  уже  не
мешала евнухам потешаться  над  ясновельможным  пришельцем,  давая  тому
возможность испить всю чашу унижения  и  позора,  которые  ждут  каждого
предателя.
   Однако  князь,  видимо,  не  очень   был   обескуражен   унизительной
церемонией, которой был подвергнут,  и  как  только  оперся  на  колени,
тотчас же метнул взгляд своих черных блестящих, как  у  собаки,  глаз  и
сочным голосом промолвил:
   - Припадаю к ногам великой султанши!
   У нее не было привычки держать людей перед собою на  коленях,  и  она
уже раскрыла было уста, чтобы велеть ему подняться  и  чувствовать  себя
свободно, однако сказала совсем другое:
   - Кто вы? Скажите о себе.
   - Естем Димитр Корыбут, князь Вишневецкий. Род мой ведет свое  начало
от самого святого Владимира, окрестившего Русь, ваше величество.
   - Так далеко? - удивилась Роксолана. - Разве  можно  проследить  свои
корни в такую даль?
   При этих словах передернулись плечи и вся фигура князя.
   - Ваше величество, этого не могут сделать люди подлого состояния,  но
люди благородные смотрят назад сквозь целые века!
   - Назад не вперед, - мягко заметила султанша. - Ибо кто может  знать,
что ждет его завтра или даже и сегодня до захода солнца.
   Намек был довольно мрачный, если вспомнить Соук-чешме, в которой моют
головы перед тем, как их отрубить, и  плоский  камень,  на  котором  эти
головы выставляют, будто кувшины для  просушки.  Но  султанша  сразу  же
перевела речь на другое, чтобы князь  не  уловил  в  ее  словах  никаких
угроз, от которых она всегда была безгранично далека.
   - Хорошо ли вас содержат в нашей столице? - спросила она.
   - Благодарю, ваше величество, - кивнул круглой  головой  князь.  -  Я
изведал ласку и от хана крымского, ленника великого  султана,  и  согрет
вниманием в вашей преславной столице, где имею свой двор,  своих  верных
людей и помощников и все необходимое для поддержания моего престижа.
   - Мне сказано, что вы проситесь в службу к великому султану?
   - Да, моя султанша.
   - Разве считаете, что у султана мало верных слуг?
   Вишневецкий снова встрепенулся, выпятил грудь.
   - Но не таких, как я, ваше величество!
   - Можете объяснить? - полюбопытствовала она.
   - Меня высоко ставят и сам король  польский  Зигмунт-Август,  и  царь
московский Иван, ваше величество.
   - Достаточно ли этого, чтобы предстать перед великим падишахом?
   - А еще я имею то, чего никто в мире не имеет ныне, моя султанша.
   - Что же имеет такое светлый князь?
   - Имею всю Украину в этой руке!
   И он взмахнул правой рукой,  и  Роксолана  заметила,  что  рукав  его
кунтуша унизан по краю крупными жемчугами, как у женщины.
   - Кажется мне, эта рука между тем пуста, - улыбнулась султанша.
   - Но она умеет держать меч!
   - Что же это за меч, что его может испугаться целая земля?
   - Ваше величество! Меч в  верной  руке!  Султан  Сулейман  давно  уже
должен был бы забрать всю украинскую землю в  свое  владение,  чтобы  не
лежала она пустошью, но не делает этого. Почему же?  Все  спрашивают,  а
никто не может ответить. Тогда  скажу  я.  Султан  не  берет  мою  землю
потому, что нет человека, который исполнял бы  там  его  волю.  А  таким
человеком могу стать я, Димитр Корыбут, князь Вишневецкий. Dixi !
   Ясновельможный   бродяга   подчеркивал   еще   и    свою    латинскую
образованность, словно бы кичась перед султаншей и намекая на ее слишком
уж  простое  для  ее  нынешнего,   высокого   положения   происхождение.
Разумеется, она могла бы  надлежащим  образом  ответить  на  эту  жалкую
княжескую образованность, но не  это  занимало  ее  в  данный  момент  -
ужаснулась совпадению мыслей своих и этого пришельца, почти  повторенных
им в словах, которые еще недавно произнесены были во время ее  беседы  с
Гасаном. Потому она  тут  же  одними  глазами  спросила  верного  своего
Гасан-агу: неужели передал князю ее мысли,  призвал  его  в  Стамбул?  И
Гасан точно так же глазами безмолвно ответил:  нет,  не  говорил  никому
ничего, а  этого  человека  никто  не  призывал,  не  приманивал  -  сам
прибежал, как бездомный пес.
   Но  это  не  успокоило  Роксолану.  Наверное,  есть  вещи  о  которых
запрещено думать. Ибо подумаешь ты  -  подумает  об  этом  и  кто-нибудь
другой. Жестокая жизнь научила ее никому не верить. Даже  богу,  хотя  к
этому приучена была от рождения. Люди гибнут чаще всего не от  слабости,
не от недостатка сил, а из-за  чрезмерной  доверчивости.  Она  совершила
непростительный грех, доверив опасно-огнепальные  мысли  о  своей  земле
даже  самой  себе.  И  вот  расплата!  Они   уже   перестали   быть   ее
собственностью, право на них заявляет этот пришелец.
   Хотела  все  же  проявить  наивысшую  справедливость  даже  к  такому
человеку, потому еле заметным  жестом  указала  евнухам,  чтобы  подняли
князя с колен и поставили перед нею как равного.
   Вишневецкий истолковал это  как  поощрение  и  начал  выпрямляться  и
пыжиться  в  пределах  дозволенной  сильными  его  стражами  свободы,  а
Роксолана   с   безнадежным   любопытством,   смешанным   со    страхом,
рассматривала этот  угрожающий  образчик  человеческой  породы,  который
внешне мог казаться чуть ли не совершенным, хотя в душе у него клубилась
тьма почти адская. Такими проходимцами  наполнены  ныне,  вероятно,  все
земли. Если у них есть к тому же еще кое-какие  способности,  тогда  они
могут прославиться и даже посягают на то, чтобы сравниться с  гениями  и
титанами, но не поднимаясь до их высот, а  коварно  стаскивая  гениев  к
своей низости и ничтожности. Откуда они берутся, какие матери их рождают
и почему она должна стать жертвой одного из таких проходимцев  с  темной
душой?
   Но никто не должен был знать, как кипит ее разум.  Спокойная,  слегка
улыбающаяся, сидела на  пышном  троне,  почти  ласково  посматривала  на
Вишневецкого, отчего тот бодрился  больше  и  больше;  немного  подумав,
спросила, как же князь сможет выполнять султанскую волю в такой  великой
и, насколько ей известно, непокорной земле. Князь с  бодрым  нахальством
сразу же заговорил о Днепре. Дескать, ко всему на свете есть ключ. Нужно
только его найти, подобрать. Ключ ко всей Украине - Днепр. По Днепру она
вытекает в широкий мир, а широкий мир  ныне  -  это  Османская  империя.
Стало быть, кто станет на этой великой реке, тот будет иметь в руках всю
землю, будет надзирать за ней, словно сам  господь  бог.  Какие  у  него
мысли! Стать на Днепре, укрепиться в низовье реки, схватить  Украину  за
горло и вот так защитить от казаков Крым и Стамбул.
   Точно так же спокойно султанша прервала княжеские разглагольствования
и спросила, кого и от кого он хочет защитить.
   Вишневецкий снова повторил:
   - Империю от казаков.
   Ага, сказала она, как ей тут пытаются доказать, Украина  нападает  на
османцев и на крымчаков? Может, князь еще не знает, что  она,  султанша,
тоже по происхождению с Украины? До сих пор у нее  было  несколько  иное
представление о положении вещей.  Теперь  ясновельможный  князь  пробует
раскрыть ей глаза. Дескать, нападает ее народ, а  не  на  него  нападают
людоловы и грабители. А как же тогда быть с этой песней?

   Зажурилась Україна, що нiгде прожити,
   Гей, витоптала орда, кiньми маленькiї дiти.
   Ой, маленьких витоптала, великих забрала,
   Назад руки постягала, пiд хана погнала.

   Может, тогда и она когда-то маленькой нападала на орду, а не орда  на
нее в родном Рогатине?
   Князь не  очень  был  обескуражен  такой  недвусмысленной  речью,  от
которой  другой  человек   замолчал   бы.   Вишневецкий   тотчас   начал
оправдываться. Падал то на одно,  то  на  другое  колено  перед  великой
султаншей,  просил   милостиво   извинить   его   за   слишком   горячие
высказывания. Он всегда становится жертвой своей натуры. Назвал казаков,
а имел в виду не этих рыцарей свободы, с которыми, собственно,  и  хотел
бы послужить великому султану, а тот людской  сброд,  который  отравляет
жизнь всем достойным людям. Разве бы и он сам не сидел спокойно в  своих
имениях, если бы этот сброд не баламутился непрестанно и, можно сказать,
возмутительно-преступно?
   Роксолана, казалось, только и ждала этих слов. Князь имеет  намерение
оберегать великого султана от сброда? - спросила она. Но  как  же  может
сделать это тот, кто не умеет оберегать самого себя?
   И когда князь, передернувшись, раскрыл было рот для новых объяснений,
она утомленно сказала, что уже не хочет знать больше, чем  знает.  Пусть
князь спокойно ждет в их преславной столице, а она  тем  временем  велит
написать о нем падишаху, которому,  единственному,  надлежат  здесь  все
решения.
   Руки поцеловать князю не дала. Спрятала руки под себя, как это  умела
когда-то делать валиде Хафса, поведя бровью, показала бостанджиям, чтобы
вывели этого человека.  Вишневецкому  едва  кивнула  головой,  а  может,
только сделала вид, что кивнула, а у того свет померк в  глазах.  Но  он
был  слишком  самоуверен,  чтобы  ощутить  свое  поражение  и  угрозу  в
поведении султанши. Угроза была разве  лишь  в  том  гигантском  рубине,
который висел над троном и напоминал сгусток тигровой  крови.  Да  и  то
неизвестно еще, кому угрожает этот кровавый камень.
   Вишневецкий выходил  из  Баб-ус-сааде  в  чванливом  и  самоуверенном
настроении: у него не было сомнения, что  он  пленил  эту  прославленную
султаншу, перед которой дрожит вся Европа. Вот так  запросто  отвернулся
от своего короля, порвал с ним, прибыл в  эту  чужую  столицу,  предстал
перед владычествующей женщиной, ошеломил ее и очаровал.
   Лишь оказавшись за вторыми воротами, на  огромном  янычарском  дворе,
где уже  словно  бы  и  не  ощущались  стены  Топкапы,  а  уцелевшая  от
византийцев церковь святой Ирины светилась таким успокоительным  розовым
сиянием, Вишневецкий вспомнил о том, что забыл пожаловаться султанше  на
невыносимые  условия  своей  жизни  в  Стамбуле.  Ему  должны  были   бы
немедленно подарить роскошный дворец над Босфором, а  тем  временем  он,
Димитр  Корыбут,  князь  Вишневецкий,   изнывает   во   чреве   грязного
стамбульского рынка. В каком-то ужасном караван-сарае, у ворот  которого
мелкие воришки продают краденую обувь, растрепанные цыганки  с  утра  до
вечера выкрикивают непристойности, в мангалах непрерывно жарят смердящую
жирную баранину, шум не утихает ни  днем,  ни  ночью,  а  вокруг  грязь,
смрад, нечистоты. Да еще и тоска ожидания  султанского  слова,  которого
неизвестно когда дождешься, да и дождешься ли вообще.
   Все это князь торопливо выкричал в лицо Гасану,  который  должен  был
сопровождать его до караван-сарая на Долгой улице, но Гасан выслушал все
это невозмутимо.
   - Где велено, там князя и поместили, - сказал спокойно.
   - Оскорбление княжеского сана! - закричал Вишневецкий. - Я должен был
сказать султанше, и все изменилось бы, как и надлежит моему достоинству.
   - Нужно было сказать. Сказанного не вернешь, но несказанного тоже  не
вернешь, - заметил Гасан.
   - Пусть пан доверенный передаст султанше  о  моем  возмущении,  -  не
унимался князь.
   - Султанша слушает лишь то, что хочет услышать, - объяснил ему, почти
откровенно издеваясь, Гасан. - Теперь  ясновельможному  князю,  если  он
хочет дождаться султанского слова, надо сидеть смирно  там,  где  сидит,
ибо здесь очень не любят, когда человек крутится, будто на  него  напала
овечья болезнь крутец.
   Князь недолго и вытерпел. Сидел уже в Стамбуле несколько  месяцев,  к
тому же в условиях возмутительных и оскорбительных,  теперь  должен  был
сидеть в условиях не лучших еще столько, а то и больше: ведь  когда  еще
напишет султанша о нем Сулейману, сколько будет идти это письмо, и будет
ли на него ответ, и когда...
   Вишневецкий повертелся еще месяц или два  и  исчез.  Гасан  пришел  к
Роксолане и сообщил почти радостно:
   - Как прибежал сюда князь, так и  побежал  восвояси.  Как  приблудный
пес.
   И она тоже обрадовалась  в  душе,  будто  избавилась  от  смертельной
опасности. Думала упорно о любимом сыне своем Баязиде,  вспоминала,  как
когда-то провожала его в Рогатин, а потом с болью  в  сердце  встречала,
удивляясь, почему он не остался там, не спрятался в  степях  или  лесах,
чтобы не настигла его османская смерть. Теперь он был возле  нее,  жизнь
его и теперь находилась под угрозой кровавого закона Фатиха, а  она  без
надежды рассчитывала, что как-нибудь  все  уладится  так,  чтобы  именно
Баязид сел на султанском троне и было бы у него сердце  такое  доброе  и
щедрое, что защитил бы ее родную Украину, никому б не позволил  обижать.
Она была бы валиде при своем сыне, подсказала бы ему, а  он  прислушался
бы к ее советам. Султаном станет Селим - она все  равно  будет  при  нем
валиде, но Селим,  опустившийся  от  пьянства  и  разврата,  не  защитит
никого, ему ничего не подскажешь, ибо он словно мертвый. Баязид,  только
Баязид должен стать султаном, прийти и сесть на Золотой трон!
   А он пришел не султаном, а с телом  самого  младшего  брата.  Сначала
прибежал зять Рустем, прорывался к султанше,  чтобы  сообщить  о  смерти
Мустафы, но она и так уже об этом знала и Рустема к себе не пустила. Шел
в поход садразамом ,  теперь  явился
простым визирем? И это после того, как она десять лет защищала его перед
султаном?  О  Рустеме  пыталась  просить  Михримах,  но  Роксолана  была
упрямой. Мягкое упрямство, которого все боялись больше, нем  султанского
гнева, ибо гнев проходит быстро, а мягкое презрение может длиться годами
и десятилетиями. И тогда тебя словно бы и не существует.
   Что принес ей Рустем? Весть о смерти Мустафы и  о  своем  собственном
падении? Ужаснулась этой смерти, хотя в глубине души, может, и ждала  ее
уже многие лета, надеясь на спасение своих сыновей. Спасать детей  своих
- для этого жила. Но ведь не ценой же чьей-то жизни! Не смертью чужой! А
теперь  получалось  так,  что  эта  смерть  связана  с  ее  именем,  раз
подозрение пало на Рустема, ее зятя и любимца.
   Замкнулась в себе, в своем собственном  мире,  в  который  никого  не
хотела впускать, как будто надеялась отгородиться от огромных окружающих
ее миров, полных горя, страданий и несчастий. И не  отгородилась.  Через
несколько месяцев следом за Рустемом  прибыл  в  Стамбул  сын  Баязид  с
мертвым Джихангиром. Как же  так  могло  случиться?  Почему  молчало  ее
сердце - ни знака, ни толчка,  ни  вскрика?  Теперь  возле  нее  были  и
Баязид, и Рустем, и  Михримах,  никого  не  отгоняла,  но  никого  и  не
узнавала.  Кто-то  из  имамов  (чей  он  -   Джихангира,   Баязида   или
какой-нибудь из стамбульских?) бормотал об  умершем  ее  сыне:  "Еще  до
полного расцвета  весны  молодости  ветер  наперед  определенной  смерти
развеял лепестки бытия его высочества  шах-заде  с  розового  куста  его
времени".  Наперед  определенная   смерть.   Все   наперед   определено.
Обреченность. Все обречены. Она и ее сыновья. Будто  вспышки  на  черных
тучах над Босфором, появились и исчезли ее  сыновья  один  за  другим  -
Абдуллах, Мехмед, Джихангир, - и не зазолотился воздух, и  мир  не  стал
многоцветнее, как  когда-то  казалось  ей  после  каждых  родов,  только
заслонялся мир высокими стенами вокруг нее и гремел султанским  железом,
которое несло смерть всему живому. Всегда есть  несчастные,  беззащитные
земли, которые все приносят в жертву, точно так  же,  как  и  люди.  Она
принесена в жертву еще с момента своего рождения,  и  помочь  уже  ничем
нельзя. Слушала Баязида, а сама думала о  своей  обреченности.  Печально
улыбалась, а  сама  думала  о  том,  что  надо  уметь  плакать  и  иметь
возможность выплакаться.
   Неожиданно спросила Баязида:
   - А где Селим?
   - Селим возле падишаха. Теперь он старший.
   - Старший? - удивилась она. - Но  только  не  для  правды  и  не  для
истины. Какой его цвет?
   Теперь наступила очередь удивляться Баязиду:
   - Цвет? Не понимаю вашего величества.
   Она и сама не понимала. Когда ее сыновья были еще совсем  маленькими,
они напевали, увидев в небе над Стамбулом разноцветную  радугу:  "Али  -
бана, ешиль - тарлалара!" - "Красный цвет - мне,  зеленый  -  полям!"  А
Селим бегал и, дразня братьев, восклицал: "А мне черный! А мне  черный!"
Все уже забыли об этом, а она помнит. И  орлы  у  него  в  клетках  были
черные. Зачем она выпустила их? Черных орлов на белых аистов.
   Имам бормотал молитву: "Цуганляи, цуганляи, гоммилер, икманляи".  Где
заканчивается  бред  и  начинается   действительность?   Баязид   что-то
рассказывал о раздвоенном  Мустафе,  который  раздваивался  сначала  для
Джихангира, а затем уже и для него самого. О чем это он  и  чего  хочет?
Чтобы она соединилась с сыновьями живыми и мертвыми даже  в  их  грезах?
Одному сыну Мустафа раздваивался  в  помутившемся  сознании,  другому  -
благодаря его слишком острому разуму.
   - Так где же этот Мустафа? - спросила  она  почти  раздраженно,  хотя
никогда не умела толком раздражаться.
   - Тот бежал.
   - А кто убит?
   - Мустафа.
   - Тогда кто же бежал?
   - Выходит, тоже Мустафа, но ненастоящий. Двойник.
   - Двойник? А зачем это? Кто выдумал?
   И  только  тогда  вспомнилось  имя  валиде  Хафсы.   Она   оставалась
мудро-коварной  даже  после  смерти.  Все   предвидела.   Ага,   наперед
определила. И смерть ее сыновей тоже наперед определила  валиде?  А  для
Мустафы выдумала двойника, чтобы запутать всех, может, и самого  аллаха.
Безумная мысль встряхнула Роксолану. Найти двойника для Баязида и спасти
своего любимого сына! Немедленно найти для него двойника! Валиде,  вишь,
догадалась сделать это для Мустафы. Почему же  она  не  сумела?  Позвать
Гасана и велеть ему?  Поздно,  поздно!  Нужно  было  с  детства,  как  у
Мустафы. Теперь никто не захочет разделить  свою  судьбу  с  судьбой  ее
сына. А тот, другой Мустафа - где он?
   - Где он? - переспросила она вслух, и Баязид понял, о ком идет  речь,
ответил почти беззаботно:
   - Отпустил его.
   - Как же  ты  мог  это  сделать?  Этот  человек  страшнее  и  опаснее
настоящего Мустафы. Он овладел всем тем, что и  Мустафа,  но  он  обижен
своим происхождением и теперь попытается все возместить.
   - Почему же не попытался сразу?
   - Потому, что слишком близко был султан с войском.  А  янычары  сразу
почувствовали бы ненастоящего Мустафу. Он, наверное, никогда к ним и  не
ходил.
   - Говорил, что ходил иногда, но они всегда почему-то молчали.  Может,
почувствовали, что это не Мустафа, и  упорно  молчали.  И  ничего  более
страшного, чем это молчание, тот человек никогда не слышал.
   - То-то и оно! Этот человек обладает умом и тонким чутьем. Он намного
опаснее настоящего Мустафы.
   Примерно через полгода ее слова сбылись. Баязид пришел матери бледный
от растерянности.
   - Ваше величество, он объявился!
   - Кто?
   - Лжемустафа. Вынырнул где-то возле Сереза в Румелии. Кажется, оттуда
родом. Румелийский беглербег сообщает о  зачинщиках  беспорядков  в  тех
местах.
   - Откуда же ты знаешь, что это самозванец?
   - Прислал ко мне человека.
   - Где этот человек?
   - Отпустил его.
   - Снова отпустил?
   - Это был купец. Ничего не знал.
   - На этом свете нет таких людей. Почему самозванец пишет тебе?
   -  Благодарит  за  то,  что  я  даровал  ему  жизнь.   Теперь   хочет
отблагодарить тем же самым. Имеет намерение поднять всю  империю  против
султана, но согласен поделиться властью со мной. Себе хочет Румелию, мне
отдает Анатолию.
   - Отдает, еще не имея?
   - Уверен, что будет иметь. Пишет так: "Я  скажу  всему  миру,  что  я
думаю об их богах, ангелах, об их справедливости и тоске  по  свободе  в
душах людей, лишенных будущего, людей, единственное богатство которых  -
ненависть".
   Роксолана вынуждена была признать, что Лжемустафа  не  лишен  острого
ума.
   - Ты не ответил ему?
   - Почему должен был отвечать бунтовщику?
   - Надо подать ему какой-то знак.
   - Ваше величество!..
   -  Слушай  меня  внимательно.  Силой  этого   человека   не   следует
пренебрегать.  Я  сообщу  о  самозванце  падишаху,  а  ты  подай   весть
бунтовщикам. Найди способ.
   Через некоторое время, никому ничего не говоря,  снарядила  Гасана  с
его людьми снова к польскому королю.  Велела  во  что  бы  то  ни  стало
склонить короля ударить на орду, поставить свои заслоны, может, и  возле
Очакова,  и  перед  Аккерманом.  Султан  далеко,   в   Румелии   бунтует
самозванец, огромная империя может не сегодня завтра развалиться.  Когда
еще будет лучший случай?
   - А если король снова испугается, ваше величество? - спросил Гасан.
   - Поезжай к московскому царю, поезжай к тем неуловимым казакам, найди
отважных людей, но не возвращайся ко мне с пустыми руками!
   И осталась одна, уже и без верного своего Гасана.
   С тех пор душа ее охладела. Так, будто дохнуло на нее из аз-Замхариа,
той части ада, где царит такой холод, что если выпустить оттуда хотя  бы
капельку, то все живое на земле погибло бы. Она  овеяна  адским  холодом
аз-Замхариа. Охвачена такой безнадежной кручиной, что ей не  помогли  бы
даже самые дорогие на свете султанские лекарства - растертые  в  порошок
драгоценные камни, за каждый из которых можно купить  целый  многолюдный
город. Застывшее сердце ее обливалось кровью при одной мысли о сыновьях.
Неистовая душа ее окаменела от тоски. Думала о своих  детях.  Маленькими
привязывали их к черной, как несчастье, дощечке, чтобы не дышали слишком
жадно и не захлебнулись воздухом. А  их  уже  обступали  демоны  смерти,
которые ждали, когда ее сыновья захлебнутся  собственной  кровью.  Какой
ужас! Все, что она ценой своей жизни отвоевывала у демонов,  становилось
теперь   перед   угрозой   уничтожения,    уничтожалось    с    жестокой
последовательностью у нее на глазах, и не было спасения. Может, и султан
потому так часто убегал от нее в походы, ведая, что ничем ей не поможет?
Уехать - все равно что умереть. Он  умирал  для  нее  чаще  и  чаще,  но
возвращался все же живой, а сыновей приносили на носилках смерти.
   Так кто же господствовал над ее жизнью?
   Солнце врывалось в  безбрежный  простор  Софии,  снопы  света  падали
сверху, изо всех сил ударяли в красный ковер, и словно  бы  красный  дым
поднимался в соборе, все здесь клубилось, двигалось, вращалось  волнами,
от которых мутилось в голове.
   Роксолана, прячась от этого безумного  вращения,  зашла  за  один  из
четырехгранных столпов, попыталась найти успокоение в холодных мраморных
плитах, отчаянно уставилась взглядом в мраморные плиты, которыми обложен
был столп  во  всю  свою  высоту.  Красноватые  плиты  были  в  каких-то
причудливых узорах. Будто забытые письмена древности, будто  послание  к
потомкам от гениев, сооружавших эту святыню. Бесконечность  пространства
словно бы повторялась в капризных узорах  камня,  который  долгие-долгие
века  обращался   к   каждой   заблудшей   душе   своим   разноголосьем,
запутанностью, затаенностью. А может, это  только  игра  ее  болезненной
фантазии или торжество злых сил, которые даже чистую поверхность мрамора
сумели замутить, будто невидящие глаза судьбы?  Блуждала  по  коврам  за
столбами, встревоженно рассматривала узоры.  Внезапно  на  левом  столбе
выступила из мрамора  отталкивающая  маска.  Будто  дельфийский  идол  с
гневливым молодым  ликом,  полным  ужасной  гордости  и  неземной  силы.
Сдерживая стон, рвавшийся у нее из груди, Роксолана отпрянула в  сумерки
боковых нефов, пошла ко второму столбу,  но  навстречу  ей  из  древнего
мрамора   уже   выступал   новый   предвестник   ада   -   женоподобный,
сладострастный, чарующий в своем коварстве, греховно  влекущий.  Дальше,
дальше от искушений! Она чуть ли не бегом кинулась  к  третьему  столбу,
преодолевая безбрежное поле красного ковра центрального  нефа,  затем  к
четвертому,  металась  затравленно  между   этими   могучими   столбами,
державшими на себе самый большой в  мире  свод,  и  всюду  встречали  ее
красноватые лики дьяволов, на  всех  плитах  различались  сквозь  мрамор
устрашающие маски, мрачные и отталкивающие. Там сухой, костистый черт  с
жестоким взглядом, с бровями, подобными  ломаной  молнии,  там  звериная
голова - что-то пучеглазое,  широкомордое,  такое  мохнатое,  что  из-за
зарослей едва виднеются коротенькие  рожки  сатанинские.  Еще  дальше  -
настоящий Люцифер с рогатинской иконы страстей господних:  из  раскрытой
пасти виднеются острые клыки, огнистые глаза пронизывают до костей. Злой
дух, символ всяческой жестокости и кровавых преступлений.
   Стайка босоногой, неумытой детворы выбегает из-за одного из  столпов,
окружает султаншу,  с  удивлением  останавливается,  ловит  взгляд  этой
царственной женщины, вперяет глаза в мрамор.
   - Что это? Что это?
   Сами же отвечают:
   - Шайтан! Шайтан!
   Машут руками, смеются, кричат, пританцовывают. Что им шайтаны, что им
дьяволы! От главного входа бежит ходжа в зеленой широкой  одежде,  держа
туфли в руках, замахивается этими туфлями на детей: "Прочь! Прочь!" Дети
прячутся за  столпами,  дразнят  ходжу  оттуда,  но  он  сталкивается  с
султаншей и замирает в поклоне. От взгляда ее султанского  величества  у
слуги божьего поскользнулась нога выдержки и вздрогнула рука смелости.
   Роксолана едва ли и заметила ходжу. Пошла прямо на него, и если бы он
не уступил ей дорогу, может, так и наскочила бы на слугу божьего.  Почти
выбежала в притвор, поскорее отсюда, к выходу, на вольный воздух! Но и в
притворе во всю  ширь  внешней  стены  снова  кипение  бесовских  масок,
дьяволы  злобные,  похотливые,  черно-багровые,   ненасытные,   подобные
двуногим дьяволам, самцам, головорезам и ничтожествам стамбульским.
   Боже, кто же властвовал над ее жизнью?
   Когда выскочила из главных дверей, в лицо ей ударили потоки  голубого
ветра, она задохнулась от  бесконечности  простора,  и  солнечный  блеск
летел по миру такой,  что  она  должна  была  бы  забыть  о  только  что
пережитом   кошмаре,   вспомнить,   что   она    всемогущая    султанша,
повелительница  земли,  народов  и   стихий.   Гордо   повела   головой,
прищурилась, озарилась привычной улыбкой, шагнула на широкие  ступеньки,
покрытые ковром, и только тогда увидела внизу, возле ступенек,  где  уже
кончался ковер, на белых каменных плитах  распластанного,  как  ходжа  в
Софии, человека. На нем была испачканная, изорванная одежда.  Перепоясан
был этот человек грозным оружием. Еще несколько таких  же  самых,  точно
так  же  вооруженных,  держали  поодаль  коней  с   вытертыми   седлами,
измученных, в мыле. А тот, что распластался  у  ступенек,  на  вытянутых
руках поднимал  над  головой  шелковый  свиток  с  золотыми  султанскими
печатями.
   Фирман от великого султана Сулеймана. Ее величеству  султанше  Хасеки
от повелителя трех сторон света, защитника веры, меча правосудия.
   Султан извещал о своем возвращении. Заключил в  Амасии  мир  с  шахом
Тахмаспом. Два года изнуряли султан и шах землю и войска, целый год вели
переговоры,  продолжая  истязать  несчастные   земли.   Султан   уступал
Восточную Армению, Восточную Грузию и  весь  Азербайджан,  оставив  себе
Западную Армению и южные города ее Ван, Муш,  Битлис.  В  договоре  было
предусмотрено, что между османскими и кызылбашскими  владениями  область
города Карса оставалась безлюдной и в запустении, словно напоминание  об
этой ужасной и бессмысленной войне. Может, султанские нишанджии напишут,
что Сулейман плакал, молясь  в  мечети  после  подписания  мира?  Больше
оснований для плача имели убитые, но убитые не плачут.
   Теперь султан возвращался, посылал  об  этом  весть  своей  Хуррем  и
целовал воздух, целовал простор от радости,  приближаясь  к  ней.  Какое
лицемерие!

ВСТРЕЧА

   Вынуждена была позвать к себе Рустема. Но не как зятя, не как дамата,
а как визиря. Был в Стамбуле  единственный  из  визирей  его  величества
падишаха,  поэтому  должен  был  позаботиться   о   надлежащей   встрече
победоносного войска,  от  численности  которого  в  воздухе  появляется
спертость, землю охватывает страх  землетрясения,  а  небо  -  сотрясает
плачущий стон.
   - Имеешь возможность возвратить себе  султанские  милости,  -  жестко
промолвила, обращаясь к Рустему. - Устрой его величеству встречу,  какой
еще не знал Стамбул.
   Рустем молча склонил голову.  Хочешь,  гнедой,  жить  -  ешь  зеленую
траву. Перед властелинами открывай уши, а не уста.
   Два года сидел в Стамбуле, как кот со звоночком на шее  среди  мышей.
Визирь без власти, султанский зять без  султанской  милости.  Богатства,
которых нагреб за время, пока был великим визирем, могли радовать  разве
лишь Михримах,  сам  Рустем  был  к  ним  почти  равнодушен.  Неожиданно
вспомнил свое детство, далекие  горы  Боснии,  белую  пыль  на  дорогах,
шумные реки, густые леса. Дал денег и послал людей,  чтобы  соорудили  в
Сараеве большую чаршию возле мечети  Хусрев-бега,  и  мост  через  речку
своего  детства,  и  караван-сараи  на  дорогах  своей  славы  и  своего
прошлого. Сам не знал, что это - благочестие или надежда на  возвращение
снова к славе и власти. В  Стамбуле  заставил  Синана  поставить  джамию
своего имени, выбрав место  возле  Золотого  Рога,  ниже  мечети  самого
Сулеймана. Пока Сулеймание еще строилась,  пока  сама  великая  султанша
застраивала участок Аврет-базара, джамия Рустем-паши уже  поднялась  над
извилистыми  торговыми  улочками  столицы,  поражала   глаз   невиданной
яркостью изникских и кьютахских плиток, которыми великий  Синан  украсил
ее изнутри. Опередил в своем  строительстве  самого  султана,  превзошел
султаншу, а все было  ему  мало,  подговаривал  Михримах,  чтобы  и  она
позвала Синана и велела строить джамию ее имени возле Эдирне-капу, и  ее
мечеть была сооружена быстрее мечети самой Хасеки,  хотя,  правда,  была
она небольшой, с одним минаретом, собственно, и не мечеть, а  словно  бы
месджид, ни мать,  ни  дочь,  кажется,  не  состязались  в  благочестии,
откупались от сурового аллаха незначительной подачкой, если иметь в виду
султанскую роскошь,  просто  мизерной  платой.  Но  разве  пожертвования
должны были измеряться количеством? Это только люди с нечистой  совестью
старались задобрить бога своей щедростью, и получалось так,  что  Рустем
тоже попал в их число, хотя и не знал, что такое совесть. Зато знал, что
такое неласка султанши, его великой  матери,  и  теперь  должен  был  бы
обрадоваться, получив возможность заслужить прощение. Когда несешь  мед,
облизывай себе пальцы.
   Он бросился в  Стамбул.  Окруженный  верными  чаушами,  объездил  все
участки, метался по столице днем и ночью, присматривался, чем и как  она
живет, упорно думал, чем мог  бы  удивить  и  поразить  самого  султана,
человека, который увидел полмира и завладел половиной мира,  властелина,
державшего в руке все богатства и чудеса земные. Удивить Стамбулом, этим
беспорядочным гигантским городом, этими тысячными толпами,  где  нет  ни
одного  светлого  ума,  ни  одной  доброй  души,  только  тысячные  орды
дармоедов, гуляк, которые все оскверняют, перетаптывают, заплевывают? Из
собачьего хвоста шелкового сита не сделаешь. Но чем больше ездил  он  по
улицам  и  переулкам  столицы,  тем  пристальнее  присматривался  он   к
Стамбулу, неизвестному, скрытому от непосвященных,  поглощенному  своими
будничными  хлопотами,  тяжелым,  изнурительным  трудом.  Что,  если  он
покажет султану этот Стамбул? Чего человек  не  знает,  того  не  любит.
Султан знал  молитвы  имамов  в  знак  приветствия,  выстрелы  пушек  со
стамбульских стен, барабаны и зурны,  железный  шаг  своего  войска.  Но
видел ли он когда-нибудь весь Стамбул перед собой? Да и весь  мир  видел
ли и знает ли настоящий Стамбул?
   И  в  тот  августовский  день,   когда   султан,   переправившись   с
анатолийского берега Босфора, в пышности  и  грохоте  барабанов  проехал
через ворота Топ-капу, когда навстречу ему загремели  со  стен  Стамбула
пушки, когда мимо стоявших с обеих сторон тесными  шеренгами  зверолютых
янычар крутыми улочками  поднялся  на  своем  черном  коне  не  к  садам
Топкапы, где он предпочитал бы найти отдохновение после  изнурительного,
самого продолжительного своего похода, а к Софии, где был встречен самой
султаншей с сыном Баязидом и с вельможами, а потом дальше, к  Ипподрому,
где ждала  его  открытая  на  все  стороны  золотая  беседка,  устланная
коврами, - вот в этот августовский день и произошло то, что должно  было
либо  прославить  Рустем-пашу  навеки,  либо  навсегда  засыпать   пылью
забвения.
   Сулейман, который после этого похода был  назван  Мухтешем,  то  есть
Великолепным, несмотря на всю свою пышность и свое  могущество,  не  мог
чувствовать себя свободным, вступив в столицу, - наоборот,  стал  словно
бы пленником Стамбула, рабом тех высоких условностей, ради которых  жил,
которые неутомимо выдумывал  на  протяжении  всего  своего  владычества.
Поэтому должен был покорно сходить  с  коня  и  вместе  с  султаншей,  в
сопровождении великого визиря Ахмед-паши и великого муфтия  Абусууда,  с
сыновьями Селимом и Баязидом пройти в золотую беседку, где его с  Хасеки
встретили музыканты  и  слуги  с  золотыми  блюдами,  полными  плодов  и
сладостей, тогда как придворные поэты, перекрикивая друг  друга,  читали
приветственные касыды в честь падишаха и  его  победоносного  войска,  а
имамы завывали в молитвенном экстазе, прославляя вершителя  божьей  воли
на земле, посланца справедливости и порядка.
   Сулейман был старым и утомленным,  Роксолана  -  измученной  смертями
своих сыновей и  страшным  ощущением  медленного  своего  угасания.  Они
встретились еще возле Софии - он на султанском коне,  она  в  отделанной
золотом белой султанской карете - и так поехали рядом  к  Ат-Мейдану,  к
поставленной  там  Рустемом  золотой   беседке,   словно   двое   чужих,
равнодушных людей, бесконечно далеких друг другу, чуть ли не враждебных.
Сели в беседке, среди золота, ковров, роскоши,  сели  рядом,  посмотрели
друг другу в глаза, и в их глазах не было страсти, впервые за  все  годы
их совместной жизни не было. У султана глаза вылинявшие и равнодушные, у
султанши  -  страдальчески-мученические.  Как  прекрасно,  что  человеку
послан дар любви, но почему он отравлен ложью?  Душа  Роксоланы,  может,
еще и была близка душе этого всемогущего  человека,  сидевшего  рядом  с
нею, но сердце уже было далеко-далеко. Каждый раз при возвращении его из
похода, при встречах она целовала ему руку из чувства  благодарности  за
все, что он сделал  для  нее,  целовала  и  теперь,  легко  склоняясь  к
закостенелому от старости и величия Сулейману, и внезапно почувствовала,
что рука султана холодна, как лед. Всегда ли у него были такие  холодные
руки? Тогда почему же она не замечала этого  раньше?  Может,  это  и  не
близкий ей  человек,  не  отец  ее  сыновей,  а  самый  лютый  ее  враг?
Холоднорукий.  Подняла  глаза  на  Сулеймана.  Он  сидел  неподвижный  и
окаменелый. В носу, в ушах пучки  седых  волос,  поседевшие  брови,  нос
заострился, будто османский меч. Меч справедливости и порядка. Неутомимо
шел в походы против христианского мира, против болгар, сербов,  венгров,
молдаван, считая, что имеет дело  с  людьми  преступными,  с  философией
ничтожной, с государственностью подрывной и моралью гнусной. Намеревался
очистить мир силой деспотизма. Только сильный ветер сметает весь  мусор.
И не он первый так  думал.  Когда-то  точно  так  же  завещали  всеобщее
очищение бесстрашно  молодой  Искандер,  таинственно-мрачный  Чингисхан,
кровавый Тимур,  следом  за  ними  османские  султаны,  император  Карл.
Правда, Карл, измотанный продолжительной борьбой, уступил престол своему
сыну Филиппу, а сам ушел в монастырь. Мог ли бы так поступить Сулейман?
   Сулейман,  словно  бы  почувствовав  душевные   терзания   Роксоланы,
пошевельнулся, пытаясь выразить ласковость султанше, повторил  слова  из
своего последнего письма к ней:
   - Я целую воздух вокруг тебя, Хуррем!
   Молодой поэт Бакы, пробравшись  сквозь  плотную  стену  стихотворцев,
увенчанных  и  уважаемых,  выкрикнул  приветственную  касыду   в   честь
Сулеймана:

   Свет солнечный с небес устлал шелками мир,
   Весну провозгласив, как своего султана.
   То не война, весна; пусть ириса кинжал
   Покроет ржавчина, та ржавчина желанна.


   Сулейман, словно  состязаясь  с  Бакы  в  высокопарности,  промолвил,
обращаясь к Роксолане:
   - Наконец соединимся душой, мыслью, фантазией, волей, сердцем - всем,
что я оставил своего в тебе и взял с собою твоего,  о  моя  единственная
любовь!..
   Ей хотелось воскликнуть:  "Ваша  любовь?  Поговорим  о  ней.  Я  умею
любить, и я это доказала. А вы?.." Но сказала другое:
   - Ваш визирь Рустем приготовил  вам  встречу,  мой  падишах.  Стамбул
хочет показать своему великому султану все, что он делает, чем живет под
вашей благословенной властью.
   Султан не спросил, где Рустем, почему не  вышел  его  приветствовать,
снова застыл в своей золотой неподвижности,  вяло,  выцветшими  глазами,
стал смотреть на бесконечные людские потоки, обтекавшие золотую  беседку
со всех сторон,  оттесняя  даже  султанских  охранников,  приближаясь  к
падишаху на расстояние нежелательное и угрожающее.
   Рустема  никто  не  видел,  никто  не  знал,  где  он,  но  во   всем
чувствовалась его рука,  султанский  зять  невидимо  направлял  все  эти
могучие потоки, шедшие вдоль акведука Валента, мимо  мечети  Шах-заде  и
Баязида, по улице Янычаров и улице Дивана,  проходили  по  Ат-Мейдану  и
исчезали в узких, извилистых улочках,  ведших  к  Золотому  Рогу.  Свыше
тысячи стамбульских цехов и гильдий шли мимо  своего  султана,  стараясь
показать все, что  они  умеют  делать,  стремясь  превзойти  друг  друга
одеянием, выдумкой, многолюдьем,  дерзостью.  Все  цехи  и  гильдии  шли
пешком или же их везли на просторных платформах, где  они  расположились
со своими орудиями труда  и  с  большим  шумом  выполняли  свою  работу.
Плотники изготовляли  деревянные  дома,  каменщики  укладывали  каменные
стены. Дровосеки  тащили  целые  деревья.  Пильщики  пилили  их.  Маляры
разводили  известь  и  белили  себе  лица.  Мастера  игрушек  из   Эйюба
показывали тысячи игрушек для детей. В их процессии множество  бородатых
мужчин были одеты то как дети, то как няньки.  Бородатые  дети  плакали,
требуя игрушек или же развлекаясь свистульками.
   Греческие скорняки составили отдельную процессию. Они  были  одеты  в
меховые шапки, в  медвежьи  меха,  в  меховые  штаны.  Другие  покрылись
шкурами львов, леопардов, волков, надев  на  головы  соболиные  колпаки.
Некоторые  оделись  в  шкуры  дикарей  и  имели  страшный  вид.  Каждого
"дикаря",  закованного  в  цепи,  вели  по  шесть-семь  человек.  Другие
изображали странных существ, у которых вместо рук были ноги и наоборот.
   Пекари проходили, выпекая хлеб и бросая в  толпу  маленькие  лепешки.
Они приготовили огромные караваи, подобные куполам мечетей, обсыпали  их
сверху кунжутными семенами и сладким  укропом.  Эти  караваи  тащили  на
возах, запряженных  буйволами.  Ни  в  одной  печи  не  вмещались  такие
караваи, и их пекли  где-то  в  огромных  ямах,  выкопанных  ради  этого
случая. Верх караваев покрывали углем,  и  с  четырех  сторон  разводили
медленный огонь.
   Все эти гильдии проходили перед беседкой  султана,  показывая  тысячи
хитромудрых изобретений, которые невозможно  описать.  За  ними  шли  их
шейхи со слугами, которые играли турецкие мелодии. Били барабаны, бекали
зурны, свистели флейты,  звенели  сазы,  выматывал  кишки  тягучий  марш
Санджара. Крики и вопли, бесконечные потоки люда, одуревшего от  тесноты
и зноя, брань погонщиков, смрад животных, кони, волы, буйволы, верблюды,
ослы, мулы, грязь, спешка, озверение. Верные  янычары  и  личная  охрана
султана с трудом справлялись с толпой, стремясь не подпускать  близко  к
падишаху этот ошалевший люд, который от жаркой любви мог задушить своего
повелителя. Роксолана с отвращением смотрела на тех, кто плотно  окружал
их беседку,  на  очумевших  от  зноя  и  от  пышных  нарядов  султанских
приближенных. Лица визирей, вельмож, имамов несли на  себе  нескрываемый
отпечаток угодничества перед султаном и звериной ненависти ко всем,  кто
ниже. Тупая, звериная ненависть и  собачий  блеск  покорности  в  глазах
одновременно. Как это могло объединяться у одних и тех же  людей  и  кем
объединялось? Неужели все султаном, неужели он повинен был во всем,  что
происходило вокруг, а не только в несчастьях угнетенных народов и  в  ее
собственных несчастьях?
   Тем  временем  среди   стамбульских   цехов,   которые   еще   только
приближались где-то к Ат-Мейдану, возникли споры, кому первым  проходить
перед султаном. Не мог навести порядка даже  Рустем  со  своими  людьми,
посланцы от гильдий пробились к  самому  султану,  стамбульские  мясники
хотели идти раньше капитанов Средиземного моря, а те добивались  первого
места для себя. Султан спросил Роксолану, как бы решила она.
   - Не давайте предпочтения мясникам, ваше величество, - сказала она. -
Пускайте первыми кого угодно, только не мясников.
   Султан милостиво взмахнул  рукой  в  сторону  посланцев  от  моряков,
промолвив важно:
   - В самом деле, они снабжают столицу харчами, и их покровитель - Нух.
Это солидная гильдия людей, которые борются против неверных и знакомы со
многими науками.
   Капитаны каравелл, галеонов и других судов, дав тройной  салют  возле
дворцового мыса, где высадился перед  этим  сам  Сулейман,  вытащили  на
берег сотни маленьких судов и лодок,  восклицая:  "Ая  Мола!"  Мальчики,
одетые в золото, прислуживали хозяевам судов  и  разносили  напитки.  Со
всех сторон неслась музыка.. Мачты и  весла  были  украшены  жемчугом  и
драгоценностями. Паруса изготовлены из дорогой ткани и расшитого золотом
и серебром муслина.  А  наверху  каждой  мачты  сидело  двое  мальчиков,
насвистывавших мелодии Силистрии. Приблизившись  к  султанской  беседке,
капитаны встретили несколько кораблей "неверных" и  вступили  с  ними  в
бой. От выстрелов пушек дым  заволакивал  небо  и  все  вокруг.  Наконец
мусульмане победили. Они  ворвались  на  корабли  "неверных",  захватили
добычу - прекрасных франкских  мальчиков  -  и  увели  их  от  бородатых
"гяуров", которых заковали в цепи. Потом спустили флаги  с  крестами  на
суднах  "неверных"  и  потащили  захваченные  корабли  за  кормой  своих
собственных.
   Мехмед Соколлу, великий визирь шах-заде  Селима,  громко,  чтобы  его
услышал султан, воскликнул:
   - Могущество великого падишаха таково, что мы можем все свои  корабли
делать из золота и бриллиантов, а паруса на них из парчи и атласа!
   Великий визирь Ахмед-паша недобрым глазом взглянул на своего  бывшего
товарища, осуждающе зашевелились вельможи, недовольные этим выскочкой  и
одновременно  завидуя  его  нахальству.  Зато  султан  милостиво  кивнул
находчивому Соколлу и снова отодвинул мясников, которые просились пройти
перед ним, отдав преимущество купцам из Египта.  Они  показали  в  своей
процессии золото и драгоценные камни,  черных  рабов  и  черное  дерево,
слоновую кость и удивительные плоды, провели гигантских слонов в дорогих
попонах, везли в деревянной  клетке  двух  ужасающих  бегемотов,  тащили
длинные шкуры, содранные с крокодилов.
   Наконец на Ат-Мейдане появились мясники. Они прошли  раньше  резников
со скотобоен и мелких еврейских торговцев  мясом.  Мясники  -  касабы  -
почти все были янычарами.  На  платформах,  которые  тянули  волы,  были
выстроены лавочки, украшенные цветами, полные туш  жирных  овец.  Касабы
окрасили мясо шафраном и позолотили  рога.  Они  рубили  мясо  огромными
ножами, взвешивали на весах желтого цвета,  восклицали:  "Возьмите  одну
окку за одну аспру! Это прекрасное мясо!"
   За мясниками шли те, кто  изготовляет  сладости.  Они  украсили  свои
лавочки, установленные на носилках, множеством таких  вещей,  от  одного
взгляда на которые текли слюнки не только у малышей, но  и  у  взрослых.
Они  окуривали  разинь  ароматом  амбры  и  показывали  целые   деревья,
сделанные из  сахара,  со  сладостями,  украшавшими  ветки.  Следом  шли
султанские хельведжи и шербетчи, а за ними их подмастерья,  игравшие  на
зурнах и сазах.
   Люд шел и шел, процессии обтекали  султанскую  беседку,  как  кипящие
воды, где-то за толпами, в недрах  гигантского  города,  уже  вспыхивали
пожары, возникали стычки,  разгорались  бунты.  Впервые  за  тысячу  лет
своего существования  великий  город  был  стронут  с  места,  вышел  из
берегов, будто своевольная весенняя река, угрожал затопить все вокруг, и
где могла найтись сила, которая сдержала бы ее клокочущие воды?
   Словно бы намекая на то, что может случиться с каждым вскоре, как  бы
высоко он ни был вознесен над  толпами,  пятьсот  могильщиков  из  Эйюба
прошли мимо султанской беседки со своими лопатами и  мотыгами  в  руках,
допытываясь у вельмож, где копать для них могилы.  Это  было  словно  бы
мрачное предупреждение для многих. Могильщики считали своим покровителем
Каина, Адамова сына, который убил своего брата Авеля из-за  девушки.  Он
похоронил Авеля на горе Арарат, на том месте, где стояла Адамова  кухня.
С тех пор Каин стал  покровителем  всех,  кто  проливает  кровь  и  роет
могилы, а также всех ревнивцев.
   Даже сумасшедших  вывели  показать  султану.  Три  сотни  смотрителей
сумасшедших домов проходили в этой процессии.  Они  вели  несколько  сот
обезумевших в  золотых  и  серебряных  цепях.  Некоторые  сторожа  несли
бутылки, из которых они поили лекарствами безумных  и  подталкивали  их,
чтобы  навести  порядок.  Некоторые  из  умалишенных  шли  нагишом.  Они
кричали, хохотали, бранились, нападали на охранников, наводили страх  на
зрителей.
   Корпорация  стамбульских  нищих,  насчитывавшая  свыше   семи   тысяч
человек, прошла во  главе  со  своим  шейхом.  Толпа  странных  фигур  в
зловонной шерстяной одежде, в тюрбанах из пальмовых листьев  восклицала:
"О милосердный!" Среди них  были  слепые,  хромые,  безрукие,  безногие,
некоторые босые, а то и нагие, некоторые  верхом  на  ослах.  Они  несли
своего шейха на золотом троне,  будто  султана,  и  восклицали:  "Аллах!
Аллах! Аминь!" Крик из семи тысяч  глоток  поднимался  до  самого  неба.
Возле беседки они провозгласили молитву за здравие падишаха  и  получили
богатую милостыню. Смрад от них бил такой густой тучей, что не  помогали
никакие бальзамы, разбрызгиваемые вокруг султана и султанши, и  Сулейман
впервые за весь день, казалось, побледнел, но этого  не  заметил  никто,
кроме Роксоланы.
   А тем временем мимо султанской беседки шли воры и грабители с больших
дорог, мошенники и проходимцы, за ними стамбульские шуты, которые выпили
семьдесят чаш жизненной отравы и были недостойного поведения.  Последняя
гильдия состояла из владельцев заведений разврата и пьянства, которых  в
столице насчитывалось свыше тысячи. Они не решались показать  повелителю
правоверных, как изготовляется вино,  зато  показывали,  как  его  пьют.
Хозяева таверн с Бейоглу были одеты в латы. Мальчики, слуги таверн,  все
бесстыдные пьяницы, шли, напевая разгульные песни.
   Рустем перестарался.  Следует  ли  утомлять  великого  султана  таким
непотребством? Даже Роксолана встревожилась  и  взглянула  на  Сулеймана
чуть ли не виновато.
   Султан сидел окаменело, и бледность на его  всегда  смугловатом  лице
разливалась такая, что Роксолане стало страшно. Лицо мертвеца.
   - Ваше величество! - тихо вскрикнула она. - Мой падишах!
   Султан не пошевельнулся. Смотрел на нее и не видел. Не видел  ничего.
Может, мертвый?
   - Ваше величество! - крикнула она испуганно и схватила его  за  руку.
Рука была холодной и мертвой. Неужели его мог убить смрад толп?  Или  не
вынес чрезмерной любви Стамбула? - Мой султан!
   Ей стало по-настоящему страшно. Оставалась одна на целом  свете.  Всю
свою жизнь пряталась за спину этого человека, а теперь он оставил ее без
защиты, на растерзание этим толпам,  чужим,  враждебным,  немилосердным.
Всю жизнь он убегал от нее, шел и шел в свои  бессмысленные  походы.  Но
каждый раз возвращался, клянясь, что больше не оставит ее одну. На  этот
раз пошел в  свой  самый  крупный  поход,  прислал  ей  весть  о  смерти
соперника ее сыновей, потом прислал тело одного из  ее  сыновей,  теперь
вернулся и сам, но мертвый.
   Подскочили визири, юркий Баязид, растолкав всех, кинулся поскорее  не
к мертвому отцу, а к матери, так, будто хотел защитить ее  от  возможной
угрозы, где-то  вяло  мелькнула  красноватая  борода  сына  Селима,  его
бледное, одутловатое от  попоек  лицо,  но  быстро  исчезло.  Селим  был
спокоен. Он знал, что его прокричат султаном, как только врачи  убедятся
в том, что Сулейман неживой. Личные врачи падишаха араб Рамадан  и  грек
Фасиль  хлопотали  возле  больного  (или  мертвого),  что-то  вполголоса
говорили султанше. Слыхала ли она их? Могла ли разобрать хотя бы слово?
   Села в отделанную золотом султанскую карету, возле которой  на  конях
гарцевали ее сыновья Селим и Баязид, один завтрашний  султан,  а  другой
жертва кровавого закона. Фатиха, неминуемая жертва  жестокой  султанской
судьбы, и тем временем потерявшего сознание султана в  золотых  носилках
великаны-дильсизы бегом понесли в Топкапы.
   В смерть или в воскресение?

ЗАГОВОР

   Когда проходила ночью темным бесконечным  мабейном,  показалось,  что
наступила на лягушку.  В  старых  покоях  валиде  под  коврами  водились
гадюки. В разбитые окна влетали  летучие  мыши  и  совы,  по  запустелым
помещениям гарема слонялись голодные дикие звери, бежавшие из клеток.
   И она - как израненный зверь.
   Стон и плач умерших сыновей был у нее в душе, не  затихал,  не  давал
передышки, к ночному зеленоватому небу возносила она свою память о своих
детях и проклятье к луне, к ее сиянию, ткавшему тонкую иллюзорную  сеть,
которая навеки  соединяет  мертвых  и  живых,  безнадежность  небытия  и
всемогущую вечность сущего.
   Султан умер безвременно, и умерли все ее надежды, и пустота, страшная
и повсеместная, восторжествовала  теперь,  а  посередине,  будто  клубок
золотого дыма, плавал отцовский дом - недостижимый, навеки утраченный не
только ею, но и всем человечеством, памятью, историей, веками.  Вот  где
ужас!
   Может, и вся ее жизнь - сплошное зло. Только в зле мы искренни, а  не
в добре. Открылось это теперь, когда ощутила смерть султана. В последний
раз в жизни была она прекрасной и единственной  в  той  золотой  беседке
рядом с неприступным падишахом, в последний раз для самой  себя,  а  для
него - навсегда. Если вечна женская любовь,  то  ненависть  тоже  вечна.
Теперь ненавидела Сулеймана, как никогда прежде. Не могла простить  ему,
что покинул ее в  такую  минуту.  Лучше  бы  он  сам  доводил  до  конца
смертельные раздоры между своими сыновьями. Но бросить это  на  нее?  За
что такое наказание? Стояла перед  султанскими  покоями,  беспомощная  и
беззащитная. Будто младенец безмолвный, будто  стрелец  незрячий.  Когда
муж между жизнью и смертью, жене нечего там делать. Даже султанше,  даже
всемогущей. Куда ей  податься,  где  спрятаться,  где  искать  спасения?
Может, и правда, что для женщины всегда найдется место и в раю, и в аду,
и там, где живут ангелы, и там, где скрываются злые духи?  Где  ее  рай,
где ее ад ныне? Ненависть пожирала ее.  Ненависть  к  человеку,  который
возвеличил, поднял, поставил над всем миром. Поставил? Втоптав в грязь и
кровь? Бросив в рабство, чтобы потом  поднять  до  небес?  Но  даже  миг
рабства не забудется ни на каких высотах и никогда не простится.
   Ночь над садами Топкапы, над холмами  и  долинами,  над  водами,  над
Стамбулом, над всем миром, падают  звезды,  летучие  мыши  проносятся  в
темном теплом небе, будто скорбно-печальные азаны  муэдзинов  с  высоких
минаретов. Муэдзины, выкрикивая молитву,  затыкают  себе  уши  пальцами.
Заткни и ты, чтобы не слышать голосов мира и сурового голоса  судьбы.  В
этих дворцах правде и  чуткости  никогда  не  было  места.  Все  попытки
Сулеймана проявить чуткость к ней были  неуклюжими  и  неискренними.  Ее
веселье, песни и танцы тоже были ненастоящими, напускными,  обманчивыми.
Разве может человек петь всю жизнь, будто беззаботная птичка? Пристанище
зверей, убежище палачей, приют развратников, кровожадных упырей, молодых
и старых ведьм - вот  что  такое  Топкапы.  Султан,  замотанный  в  свой
огромный тюрбан, был спрятан от людей и  от  самого  себя,  а  она  была
словно его душа и всю жизнь пыталась творить добро, а теперь  устала  от
добродетельности.
   Темные фигуры встречались султанше  в  запутанности  гарема,  просили
идти на отдых, пытались утешить, но о султане молчали, о смерти говорить
боялись, других же вестей у них не было.
   Она выходила в мощенные белым мрамором дворы, вслушивалась в журчание
фонтанов, становилась  под  деревьями,  всматривалась  в  летучую  дымку
голубой ночной мглы,  мерещился  ей  причудливый  танец  заблудших  душ,
которые жаждали тихого приюта среди этого  неопределенного,  призрачного
золотистого мерцания, не ведая того, что здесь никто никогда  ничего  не
мог найти, а все только  теряли,  теряли  навеки.  Место  вечных  утрат,
проклятье, проклятье!
   Ночь неожиданно слагалась в странные стихи. Август. Падали звезды. Ко
мне обращались необозримые степи: "Когда мы шли, одолевая орды,  моровое
поветрие, зло, - тебя с нами не было!" Не верю. Стрела вылетает из лука.
Дорога - с порога. Человек  -  из  пещеры.  Я  все  помню.  Пусть  время
заметает следы ваших мук и плоды ваших рук. Я из  вас  вырастаю.  Я  все
помню. Я все с собой в дорогу возьму. Я все  помню.  Напряжение  хребта,
когда, разогнувшись,  высокой  стала  и  в  душу  мне  пролилась  высота
бездонного неба. Я все помню. Прежде всего бессилие  свое  перед  небом,
прежде всего усилие смотреть в  себя.  Я  все  помню.  Совести  рассвет.
Рассвет любви в жестоких глазах. Когда  безжалостное  время  выдавливало
мне  мозг,  как  глину.  Я  все  помню.  Степей  первозданность.   Орлов
клекотанье. Удушливое страданье - когда возвратился мой  властелин,  мой
воин, султан на щите боевом.  И  вместе  с  ним  меня,  молодую,  живьем
похоронили.  Боги  не  заступились.  Молчали  сыновья.  Я   все   помню.
Султанские гаремы. Гром неутихающих дум кобзаря. Рев и стон  днепровских
порогов. Крюки между ребер. И чащи калины, так  щедро  налитые  казачьей
кровью, что уже ни капельки нельзя долить. Я все помню, я с вами была. А
судьба не шелком прикасалась к телу. На всю жизнь - лишь рабский  халат,
грубый и смердящий. Ибо так хотела я сама! Не надо мне  ни  счастья,  ни
утешенья. Для них, для сыновей моих - все дни мои. Я все  помню.  И  то,
как молчала, молчала, молчала  молчаньем  палачей  донимала.  Земля  моя
родная, от тебя не отреклась хрупкая девчонка золотоволосая.  Лишь  маме
моей не говори, пожалей... Проходят годы, я живу,  я  раскована.  Да  не
зарастают в сердце моем кровоточащие раны искупления.
   Август. Где-то давно уже отцвели черешни. Говорят мне будущего  люди:
"Когда мы будем идти, преодолевая наши дороги в будущее, - тебя  с  нами
не будет..." Не верю. Стрела долетит до цели. Нельзя ей  упасть.  Нельзя
свернуть с пути. Я с вами буду идти, я верная и сильная. Я помогу вам  в
дни печали и трудностей. Что знала я, дети, о  ваших  путях?  Но  сердце
говорит  (а  сердце  правдивое),   что   судьба   суждена   вам,   дети,
удивительная. И будет счастливым великий поход. Я с вами - сквозь тернии
до звезд золотых - буду идти вечно, потому что не смогу не идти.  Дойдем
- так подсказывает мне сердце. А  сердце  все  знает  .
   Султан не оживал, но и не был мертв, как упорно твердил  его  главный
врач Рамадан. Был  слишком  осторожным,  чтобы  сразу  сказать  страшную
правду. Роксолана пошла в помещение куббеалты , позвала туда великого визиря и Баязида.  Кизляр-аге  Ибрагиму,
чтобы не торчал у  входа  по  привычке,  велела  приносить  им  вести  о
султане. Баязид рвался взглянуть на отца, но она  не  отпускала  его  от
себя. Казалось, отпустит и уже не увидит живым.
   Сидели до самого рассвета, молчали, ждали. Чего?
   - Может, созвать диван? - несмело спросил осторожный Ахмед-паша.
   - Зачем? - холодно взглянула на него Роксолана. - Это сделает султан.
Может, новый.
   - Пусть всемогущий аллах дарует жизнь великому султану  Сулейману,  -
пробормотал садразам.
   - А если его величество падишах поставит престол своего  царственного
существования в просторах вечного рая? - жестоко молвила Роксолана. -  И
если султаном станет шах-заде Селим, а его великим визирем будет  назван
презренный Мехмед Соколлу, этот  убийца  моего  сына  Мехмеда,  виновник
множества  раздоров,  грабитель  и  отступник?  Что  случится  с   вами,
почтенный Ахмед-паша?
   - Ваше величество, - испуганно  оглядываясь  по  сторонам,  прошептал
осторожный царедворец, - что я должен сделать? Вы советуете убрать этого
босняка?
   В ответ она прочла из стихотворения Муханнабби:

   Не в малых, лишь в больших делах
   Героем станет муж,
   В ничтожном деле - смерти страх,
   В великом - смерти вкус.


   Утро не принесло им ничего, день также.  Они  выходили  из  куббеалты
только по нужде. Про сон забыли, еду им носили с султанских кухонь прямо
в зал заседаний дивана. Вести были неутешительные. Султан был словно  бы
и  живой,  но  в  сознание  не  приходил,  значит,  существовал   и   не
существовал. Эта неопределенность не  давала  возможности  прибегнуть  к
решительным  действиям,  тем  временем  Роксолана  должна  была  сломить
нерешительность Ахмед-паши. Не героизм, не благородство и не  коварство,
а только отчаяние толкнуло  ее  на  заговор  против  султана.  Не  могла
смириться с мыслью, что султаном станет Селим, а не ее  любимый  Баязид.
Селим равнодушен, а все равнодушные жестоки. Он исполнит кровавый  закон
Фатиха, убьет своего брата и всех его маленьких сыновей,  и  у  него  не
дрогнет сердце. А Баязид послушает несчастную  мать.  Он  не  убивал  бы
своего брата, даже став султаном. У  него  доброе  сердце.  Даже  собаки
чувствуют его доброту и всегда бегут за ним целыми  стаями,  стоит  лишь
ему выехать на улицы Стамбула.
   Ахмед-паша пугливо шептал:
   - А воля великого султана?
   - Она могла бы еще измениться, если бы не такая внезапная смерть  его
величества. Эта смерть может принести неисчислимые страдания для всех. Я
уже вижу кровь, которая  течет  между  тюрбанами  и  бородами.  И  вашу,
садразам, кровь тоже. Разве она вас не пугает?
   Но Ахмед-паша колебался, допытывался, канючил. Если  шах-заде  Баязид
станет  султаном,  то  что  же  тогда  будет  с  шах-заде  Селимом?  Она
насмешливо поднимала брови на этого человека, терпеливо  объясняла  ему.
Речь идет прежде всего о нем самом. О том, чтобы он и  дальше  оставался
великим визирем.  Это  возможно  только  тогда,  когда  будет  упразднен
навсегда Соколлу и когда Баязид станет  султаном.  Шах-заде  Селима  тем
временем нужно будет отправить под надежной охраной (чтобы ему никто  не
причинил зла) в летний султанский дворец  на  Босфоре.  Рустем-паша?  Он
дамат, этого достаточно. Отныне она уже не  султанша,  а  валиде.  И  не
султан над нею, как было до сих пор, а она над султаном, потому  что  он
ее сын, а она  его  мать.  Она  равнодушна  к  власти,  но  благополучие
государства и всех земель и люда в них превыше всего.
   Так прошли еще день и ночь. А перед  началом  следующего  дня  явился
главный султанский врач Рамадан и сообщил:
   - Великий падишах вернулся к жизни!
   -  Неправда,  -  тихо  промолвила  Роксолана,  чувствуя,   как   миры
обрушиваются на нее, хороня ее маленькое тело под  своими  обломками.  -
Этого не может быть!
   - Султан попросил пить и спросил о вас, ваше величество.
   Она долго сидела, оцепенев, потом сказала:
   - Султан уже не может возвратиться  к  жизни.  Слышите?  Его  следует
считать мертвым!
   Встала и направилась к выходу из куббеалты. На  пороге  остановилась,
подозвала к себе Баязида, торопливо зашептала ему в лицо:
   - Бери своих людей и мчись к тому самозванцу.  Привезешь  его  голову
султану, будешь помилован. Не медли, пока еще  можешь  выйти  за  ворота
Топкапы и Стамбула. О, если бы у тебя тоже был двойник! Послать двойника
к двойнику, и пусть бьются. Но выхода нет, должен ехать сам.
   - А вы, ваше величество? - испугался он за нее.
   - Останусь здесь. Защищать твою жизнь. И свою.
   Он ухватил мать за руки.
   - Как же? Как?
   - Так, как делала это до сих пор. Ибо  нужна  детям  только  в  муках
моих.
   Ахмед-паша начисто растерялся. Попробовал было задержать  возле  себя
Рамадана, якобы  расспрашивал  о  состоянии  здоровья  падишаха,  а  сам
надеялся, что без мудрого араба все там произойдет само собой  и  султан
покинет этот мир окончательно. Однако и задерживать слишком долго  врача
не  решался,  чтобы  не  догадались  о  его  преступном   намерении,   в
особенности если учесть, что громадный кизляр-ага, проводив  султаншу  в
ее покои, посматривал  на  садразама  без  особого  доброжелательства  в
босняцких глазищах. Был точно таким же босняком, как и  Мехмед  Соколлу.
От этих людей не жди милосердия.
   Наконец великий визирь принял решение сам пойти в  султанские  покои,
чтобы  приветствовать,  если   представится   такая   возможность,   его
величество падишаха с выздоровлением и немедленно  разослать  гонцов  по
столице с благой вестью.
   Его никто не  задерживал,  а  он  не  задерживал  больше  возле  себя
султанского врача.
   И еще прошло три дня и три ночи после того, как султан раскрыл  глаза
и спросил о Хасеки. Она не пришла к нему, и он больше не звал  ее,  хотя
смерть и отступила от него окончательно. Был ли он еще слишком  немощным
или уже почуял ее измену? Может, теперь думает над тем, как покарать ее?
Однако  легко  судить  измену  государственную,  но  как  судить  измену
людскую? И кто бы мог ему раскрыть ее неверность?
   Сожалела, что нет рядом с нею преданного Гасана. Тот бы принес ей все
вести, добрые и злые, а при необходимости защитил бы ее от опасности,  и
если б оказалось, что и он бессилен, то хотя бы своевременно предупредил
ее. Но теперь она должна была полагаться только на собственные силы и на
счастливую судьбу.

СЛУЧАЙНОСТИ

   Ничто на свете не может затеряться, только порой  бывает  трудно  его
найти.
   Вот так сохранился в людской сумятице Топкапы евнух Кучук, тот  самый
жалкий поваренок, которого двадцать  лет  назад  поймали  на  Босфоре  с
крадеными баранами и поставили ночью перед беспощадными глазами великого
визиря Ибрагима. Давно уже исчезла  даже  память  о  некогда  всемогущем
греке,  сколько   погибло   людей   прекрасных,   ценных,   благородных,
разрушались города, порабощались целые земли,  уничтожались  государства
большие и малые, а  этот  жалкий  людской  огрызок  не  затерялся  и  не
растерялся, не исчез, не стал жертвой жестокости, царившей  повсюду,  а,
как и прежде, жил в недрах султанского дворца, пережил все,  выжил,  как
червяк в яблоке, держался крепко, как клещ и  овечьей  шерсти.  Сказать,
что Кучук выжил, - не сказать ничего. Если бы воскрес Ибрагим, свидетель
величайшей покорности и униженности Кучука, он никогда бы не узнал  того
маленького  замызганного  евнуха  в  нынешнем  поваре  великого  визиря,
холеном, обмотанном шелками, вычищенном и надушенном,  будто  султанская
одалиска. Теперь в запутанной иерархии  султанских  кухонь  над  Кучуком
стояли только мюшерифы - вельможные  надзиратели  этих  сладких  адов  и
блюстители  султанского  здоровья.  Все  остальное  было  ниже   Кучука,
подчинялось ему, прислуживало, послушно выполняло его веления, капризы и
пожелания. Будто настоящий  паша,  степенно  ходил  Кучук  между  своими
подчиненными, поучал, какими  должны  быть  те,  кто  готовит  пищу  для
высочайших особ империи, - чистыми  и  опрятными,  с  головами  бритыми,
руками  вымытыми,  ногтями  остриженными,   трезвыми,   не   сварливыми,
покорными, быстрыми, рачительными, хорошо знать вкус,  потребности  всех
тех, кто выше. Еда для человека то же самое, что и речь.  Словом  можешь
пробиться сквозь крепчайшие стены, куда  не  пробьется  никакое  войско,
точно так же  через  желудок  можно  добраться  до  сердца  даже  такого
человека, который и сам не знает, что у него есть сердце. Коржик с медом
может сделать ласковым даже янычара. Кучук  благодарил  случай,  который
привел его на султанские кухни и там оставил, а еще  благодарен  он  был
той случайной ночи,  которая  началась  когда-то  для  него  смертельным
ужасом, но обернулась неожиданной тайной властью над всем, что  видел  и
слышал.
   Тогда он перепугался неистовости Ибрагима. Когда  же  его  отпустили,
когда оглянулся он  вокруг,  а  потом,  после  смерти  великого  визиря,
оглянулся еще раз, то понял, что в  этом  жестоком  мире  могут  выжить,
уцелеть только люди неистовые. Повсюду  идет  ожесточенная,  смертельная
борьба: между богом и дьяволом, между мужем и женой, между  властителями
и подчиненными, между благородным  и  подлым,  -  и  всюду  побежденные,
поверженные, уничтоженные, растоптанные, а над ними те, кто умеет урвать
для себя, кто умеет кусаться,  бить  и  идти  по  трупам,  торжествовать
победу.
   Кучук понимал, что никогда не сможет быть победителем. Но жертвой  он
тоже не хотел быть, тем более что ему казалось, будто он стоит у истоков
жизни, если считать, что жизнь в  самом  деле  начинается  у  котлов,  в
которых варится плов.
   Так что же оставалось делать этому ничтожному человеку? Снова  пришел
на помощь случай, подсказавший: держаться  середины,  быть  ни  тем,  ни
другим, стать пристальным наблюдателем  ожесточенной  борьбы,  что  идет
вокруг,  прислушиваться,  выслеживать,  улавливать  самое   сокровенное,
упорно собирать, как собирает пчела нектар, и нести  своему  повелителю.
Великий визирь Ибрагим сказал в памятную  ночь:  выслеживать  султанскую
любимицу Хуррем и все о ней - в его собственные уши.
   У Кучука в ту ночь не было выбора.  Либо  соглашаться,  либо  смерть.
Если бы не тот несчастный случай, который поставил  жалкого  раба  перед
всемогущим  садразамом,  Кучук  так  и  прожил  бы   в   своей   рабской
незаметности, не причиняя никому ни добра, ни зла. Но  речь  шла  о  его
собственной жизни. Никого нельзя упрекать в нелюбви к виселице. У таких,
как Кучук, в жизни не было другой цели, кроме самосохранения. Потому они
легко прощают тем,  кто  обижает  их,  точно  так  же,  как  забывают  о
добродетели. Такие рабы не бывают ни мстительными, ни благодарными.  Они
равнодушные, никакие. Если бы Кучука спросили, любит  ли  он  султана  и
султаншу, он  поклялся  бы  аллахом,  что  любит  их  больше,  чем  всех
остальных людей и даже весь мир.  Одновременно  собственный  мизинец  на
ноге Кучук любил больше, чем всех султанов бывших и  будущих.  Ненавидел
ли он Роксолану? Смешной вопрос. Почему бы он должен был ее  ненавидеть?
Тем более что была тогда почти такой же  рабыней,  как  и  он  сам.  Ну,
правда, стояла ближе к султану. Может, помнила свое происхождение лучше,
чем Кучук, который не знал о себе ничего, кроме смутных  воспоминаний  о
какой-то далекой земле, и об овцах и горах, и о колокольчике  в  овечьей
отаре "тронь-тронь",  даже  за  душу  берет,  и  море  бьется  о  скалы,
размывает берега, и сыплются камни, и пыль стоит водяная и каменная. Вот
и все. Еще помнил боль. Как сжалось когда-то сердце от боли, так  уже  и
не отпускало. Но при чем здесь Роксолана? Ее вины  в  его  несчастье  не
было никакой.
   Однако случай указал ему именно  на  Роксолану.  И  Кучук  подчинился
случайности.  Незаметно  собирал  о  Хуррем  все,   что   мог   собрать.
Подкладывал евнухам более жирные куски, вызывал на  шутки,  на  сплетни,
пересуды, злобствования. Готов был бежать к тому сказочному колодцу, где
сидят два заточенных злых ангела Харут и Марут и обучают людей  магии  и
колдовству. Свалить на худенькие плечи султанской любимицы все чары, все
странное, все злое и непостижимое! Обвинить ее во  всех  грехах,  и  чем
больше он принесет Ибрагиму таких обвинений, тем свободнее,  раскованнее
и более властно  будет  чувствовать  себя.  Вкус  власти.  Власть,  даже
таинственная, и та привлекает. Если в мире господствуют неистовые, а  он
не может проявить свое неистовство  откровенно,  -  что  ж,  он  изберет
неистовство тихое, скрытое, затаенное, и еще  неизвестно,  чье  окажется
более сильным.
   И  снова  случай,  дикий,  бессмысленный,  страшный:  великий  визирь
Ибрагим был убит, ни памяти о нем,  ни  воспоминаний,  а  Кучук  остался
один, без повелителя и покровителя, и не знал теперь,  вести  ли  ему  и
дальше свою подлую слежку за Роксоланой или потихоньку притаиться  среди
гигантских медных котлов султанской кухни и жить так,  как  жил  до  той
ночи, когда привели его к садразаму. Вспоминал о своей прежней  жизни  и
тяжко вздыхал. Как все придворные, старался тогда удержаться среди живых
и мертвых и был счастлив. Но тогда еще не познал  вкуса  власти,  теперь
уже был отравлен ее колдовским зельем и с ужасом  чувствовал:  навсегда,
навеки. Правда, на первых порах после смерти  Ибрагима  жил  не  столько
ощущением тайной власти над жизнью Хуррем, сколько страхом: а что,  если
великий  визирь  еще  кому-нибудь  велел  принимать  доносы   маленького
султанского поваренка и тот неизвестный в любой миг появится и  крикнет:
"Выкладывай-ка, что имеешь, презренный подонок, сын  свиньи  и  собаки!"
Как сказано: "Поистине господь твой быстр в наказании".
   И вот так, ежедневно и ежечасно ожидая того, кому Ибрагим передал его
падшую душу, Кучук  продолжал  выслеживать  и  вынюхивать,  собирать  по
крохам все, что мог  собрать  о  Роксолане:  что  ела,  как  спала,  что
сказала, как ходила, как одевалась, с кем говорила,  кому  улыбалась,  о
чем подумала и что надумала. Окна  в  гареме  были  двойными,  с  такими
широкими  промежутками  между  разноцветными  стеклами,  что  там  могли
залегать евнухи,  подглядывая  и  подслушивая,  оставаясь  невидимыми  и
неведомыми.  Всю  добычу  евнухи   должны   были   относить   повелителю
кизляр-аге, но кто же мог знать,  все  ли  принесено,  все  ли  сказано,
потому Кучук  за  жирный  кусок  всегда  мог  купить  себе  утаенное  от
кизляр-аги,  от  самого  султана  и  наслаждался  своим  знанием,  своей
безнаказанностью и скрытой властью.
   Живя под постоянным страхом и осознанием тайной власти над султаншей,
ожидая  и  не  имея  сил  дождаться  угрожающего  посланца  от  мертвого
Ибрагима, Кучук постепенно начинал ненавидеть Хуррем. Первые свои доносы
на нее он делал равнодушно, не испытывая никаких чувств к султанше, даже
не завидуя ей, как другие, сам не веря ни  в  ее  колдовство,  ни  в  ее
коварство. Но чем дальше, тем больше проникался теперь  тупой  и  тяжкой
ненавистью к этой неприступной женщине, считая, что  все  его  несчастья
начались по ее вине и нынешнее его угрожающее состояние -  это  тоже  ее
вина. Холодная и терпеливая ненависть переживает любую  другую  страсть.
Кучук давно уже понял, что никто не  придет  по  его  душу,  потому  что
Ибрагим, судя по всему, никому не сказал о своем доносчике с  султанских
кухонь; уже сменился после грека и один  великий  визирь,  и  второй,  и
третий, и, как началось это еще при Ибрагиме, Кучук готовил для них пищу
и сам следил, как подается  она  садразаму,  уже  смеялся  над  прежними
своими страхами и часто, запершись в  своем  закутке,  выкладывал  перед
собой белый бараний череп, насмешливо обращаясь к  нему:  "Ох,  Ибрагим,
Ибрагим, минуло твое мясо! Глаза  твои  выскочили,  уши  твои  отрезаны,
осталась одна лишь кость!" Должен был еще добавить: "Когда-то и  с  нами
такое будет!", но тут же прерывал свою речь. Пусть умирает кто угодно, а
он будет жить, он хочет жить! Продолжал подслушивать, собирать  сплетни,
наветы, с годами добился такого совершенства в своем  проклятом  ремесле
слежки и накопления тайн, что чувствовал себя  чуть  ли  не  всемогущим,
зная обо всех все скрытое и открытое, без конца повторял про  себя  59-й
стих из шестой суры Корана. "У него - ключи тайного; знает их только он.
Знает он, что на суше и на море; лист падает только с его ведома, и  нет
зерна во мраке земли, нет свежего или сухого, чего не было  бы  в  книге
ясной".
   Некоторое  время  Кучук  наслаждался  скрытым  состязанием  с  людьми
Гасан-аги, которые собирали отовсюду вести, чтобы нести их султанше,  не
ведая, что в огромном пространстве Топкапы живет  маленький,  незаметный
ахчи-уста, который тихо, но упорно собирает вести о султанше. Зачем? Для
кого, для какой надобности? Теперь уже не знал и сам. Наслаждался  своей
тайной,  потом  почувствовал  какое-то  словно  бы  беспокойство,  затем
наступила  обескураженность,  а  с  течением  времени  пришла  настоящая
болезнь. Все, что попадает в человека, должно усваиваться, превращаться,
оставлять после себя поживу, а ненужное должно удаляться, иначе смерть.
   Кучук с ужасом  осознал,  что  он  только  собирает,  пряча  в  себе,
собирает уже долгие годы, ни с  кем  не  делясь,  нагромождает  в  своей
памяти словно бы для самого себя, для собственной  утехи,  в  безбрежной
гордыне своей сравнивая себя с самим аллахом: "Не постигают его взоры, а
он  постигает  взоры..."  Много  лет  неразумно  гордился  он  тем,  что
выслеживает каждый шаг могущественнейшей женщины в империи,  наслаждался
от мысли о своей  исключительности,  о  своей  неповторимости,  о  своем
превосходстве.  Живился  вестями  редкостными,  особенными,   отбрасывая
общедоступное, точно так же как султан и вельможи  позволяют  себе  есть
мясо, жаренное на огне, потому что оно обладает более изысканным вкусом,
хотя и теряет половину своей ценности. А вареное мясо, хотя и  сохраняет
в себе все свои питательные качества, испокон веков считалось едой рабов
и черного люда - вот почему он отдавал предпочтение жареному, опаленному
диким огнем тайных знаний, и с жадностью пополнял их запасы, не зная  ни
меры, ни передышки.
   Но ни от чего не освобождался Кучук, ничего не сгорало, все оседало в
нем, как камень, как  свинец,  отравляло,  душило,  разило  нечистотами,
дымилось, клубилось адским  дымом.  Накопленные  в  нем  доносы  рвались
наружу, как вырывается из человека все лишнее и ненужное.  И  чувствовал
он уже себя будто неживым, несуществующим. С тоской посматривал на своих
помощников по кухне, завидовал их спокойствию  и  беззаботности.  Внешне
жизнь  была  для  него  цепью  томительных  обязанностей,  опостылевшего
повседневного  труда,  а  на  самом  деле  каким  же  все  это  казалось
благородным в сравнении с тем, что творилось в его падшей душе!
   Может, так и скончался бы этот человек, собственно и  не  зародившись
для  жизни  и  мира  в  своей  бессмысленной  затаенности  и  бесцельной
преступности, если бы не случай с султаном Сулейманом  во  время  пышной
встречи, подготовленной ему султаншей и их зятем Рустем-пашой.
   Султан лежал без  сознания  в  своих  покоях,  может,  даже  мертвый,
султанша с сыном Баязидом и  великим  визирем  Ахмед-пашой  заперлись  в
куббеалты и никого туда не пускали, хотя все догадывались: советуется  с
сыном и садразамом, как захватить власть,  кого  устранить,  кому  снять
голову, на кого положиться, кому не верить.
   Но какие бы тайны ни были у людей и какими бы высокими делами ни были
заняты эти люди, вечно не будут сидеть  они  без  еды,  вынуждены  будут
допустить к себе тех, кто должен их накормить,  -  так  Кучук  по  праву
ахчи-уста  великого  визиря  все  же  пробрался  в  куббеалты  вместе  с
подносчиками яств и напитков,  распоряжался  там,  покрикивал  на  своих
помощников, выказывал почтительность к  высоким  лицам,  перед  которыми
оказался, и хотя не раз был с позором изгнан Баязидом, все же  улавливал
то слово, то взгляд, то даже молчание и, добавляя из своих  неиссякаемых
запасов тайных  слежек,  подозрений  и  подлостей,  уже  не  сомневался:
"Заговор". Собственно, он не слышал ни единого слова. И никто из евнухов
не мог прийти ему на помощь. Потянул носом в куббеалты - вот и  все  его
знания. Но разве дьявол не знает о боге во  сто  крат  больше,  чем  все
святые? Кучуку уже слышались слова,  даже  невымолвленные,  из  простого
разговора Роксоланы и Ахмед-паши о садах Топкапы  сами  собой  слагались
слова угрожающе-преступные: "Нужно  свалить  старое  дерево  и  посадить
новое". Заговор, заговор! Ничто не  существует,  пока  оно  не  названо.
Кучук  был  уверен,  что  султанша  плетет  заговор   против   падишаха,
сообщников не надо и искать, они рядом  с  нею,  теперь  следует  только
назвать это, раскрыть, донести его  величеству  -  и  раздвоенная  жизнь
Кучука найдет свое оправдание так же, как виновные найдут  наконец  свое
наказание. Ведь сказано: "Вкусите же наказание..."
   Еще ничего не зная, Кучук уже был уверен, что раскрыл заговор. Теперь
надлежало немедленно сообщить об этом. Но кому? Султану? Султан лежит то
ли жив, то ли мертв, ни единой живой души к  нему  не  допускали.  Тогда
кому же? Куда кинуться? К великому  муфтию?  У  того  только  молитвы  и
проклятия, а тут нужна сила. К шах-заде Селиму? Но пробьешься ли к  нему
и станет ли он тебя слушать, в особенности когда речь идет о его  родной
матери?
   Кучук метался в молчаливом нетерпении. Не с кем посоветоваться, не  у
кого попросить помощи, а время  летит,  каждая  минута  несет  ему  либо
поражение, либо победу, а он жаждал только победы. Иначе  зачем  же  все
его чуть ли не двадцатилетние страдания!
   В  отчаянии  и  безысходности  Кучук  кинулся  к   султанскому   зятю
Рустем-паше. Прислуживал ему целых десять  лет,  знал,  как  зол  теперь
дамат на Ахмед-пашу, который забрал у него государственную печать, решил
сказать визирю не всю правду, а только половину - об  Ахмед-паше,  а  уж
там пусть как знает. Если все закончится лишь тем,  что  дамат  столкнет
Ахмед-пашу и снова станет садразамом, то и тогда он, Кучук, будет  иметь
свою  выгоду,  -  может,  будет  считаться  довереннейшим  человеком   у
султанского зятя.
   Рустем-пашу Кучук нашел сразу. С другими визирями  паша  слонялся  по
Топкапы,  надеясь,  что  будет  допущен  в  куббеалты,   поэтому   когда
столкнулся во втором  дворе  с  незадачливым  своим  ахчи-уста,  мало  и
удивился.
   Кучук кланялся до самой земли, чуть ли не ползал перед Рустем-пашой.
   - Тебе чего? - хмуро спросил тот.
   - Хочу внести в преславные уши весть.
   - Весть? - удивился Рустем-паша. -  Таких,  как  ты,  шатается  здесь
знаешь сколько?
   - Весть о государственной измене, - прошептал Кучук.
   Рустем схватил его за ворот, поднял, с силой опустил на землю.
   - О чем, о чем? А ну, говори  до  конца,  но  если  врешь,  то  самым
большим куском от тебя остануться уши.
   Кучук зашептал ему об Ахмед-паше, об убийствах, которые должны  быть.
Об угрозе жизни султана. Об...
   Султанский зять схватил  своей  могучей  рукой  ничтожного  евнуха  и
поволок за собой.
   - Будешь со мной, - бормотал Рустем, - будешь где я. Не  ищи  мертвых
коней, чтобы снять с них подковы. Всякая птица из-за языка гибнет.
   Потом неожиданно крикнул своим людям, которые его сопровождали:
   - Взять этого ошметка и вырвать ему язык!
   Так сомкнулись над ничтожным человеком все случайности, которые  были
и должны были быть, и похоронили его под своими обломками. Потому что  в
этой жизни нет ничего вероятнее смерти.

ОТМЩЕНИЕ

   Роксолана  окружила  себя  женщинами.  Старыми,  молодыми,   важными,
владетельными и просто  без  всякого  значения.  Пряталась  между  ними,
обложилась ими, будто тучей, стояла  на  шаткой,  колеблющейся  туче,  а
могла бы стоять на туче, как вседержитель.
   Но султан ожил, вся сила стекалась к нему, притаившийся мир лежал  на
его ладони, и снова эта ладонь  должна  была  обернуться  для  Роксоланы
ладонью судьбы.
   Целый день провела в садах Топкапы. Те, что под гаремом, что смотрели
на Золотой Рог, на  Стамбул.  Розово-синий  город  и  пепельные  громады
мечетей над ними - Баязид, Фатих, Селим, а между Баязидом и Фатихом холм
Сулеймание, крупнейшей из всех джамий, которая  словно  бы  возвышается,
раскрыливается над Стамбулом, взлетает в небо, и этот гигантский  город,
пепельно-синий, холмистый, будто спина дракона, тоже  летит  ниоткуда  и
никуда, и она, усевшись на жесткой спине, бугрящейся куполами мечетей, с
вздымавшими ввысь шпилями минаретов, то розовых, будто  детское  личико,
то необыкновенно белых, будто призраки, тоже летит, но падает и падает в
сады гарема, туда, где кипарисы и платаны, туда, где железные  и  иудины
деревья, деревья для печали, для рыданий, для отчаяния.
   День не принес ей ничего. Султан ожил и  молился  в  мечети  за  свое
спасение. Молилась ли она? Только отцовской молитвой: "Ущедри зовущую со
страхом. Ущедри..."
   Султан не звал ее, может, и не вспоминал, может, и вовсе забыл, и все
забыли. Даже кизляр-ага Ибрагим куда-то исчез, пропали  все  евнухи,  не
охраняли, не следили, скрылись все враз,  так,  будто  говорили:  "Беги!
Вырывайся на свободу!" А где ее свобода, за какими стенами, просторами и
бесконечностью времени?
   Сидела в своих мраморных, раззолоченных покоях, не спала до утра,  не
смежила даже век, невольно прислушивалась к каждому шороху,  к  журчанию
воды в фонтане, к  вскрикам  своего  исстрадавшегося  сердца,  утомленно
посматривала на разметанные в  черных  настенных  кругах  золотые  буквы
священных надписей, трепетавших, как птицы в окнах. И  сердце  у  нее  в
груди трепетало так же в ожидании неминуемого.
   Почему никто не шел к ней? Куда-то исчез великий  визирь  Ахмед-паша,
пропал кизляр-ага, и молчит,  тяжко  молчит  Сулейман.  Уже  узнал,  что
хотела его смерти? Но видит бог, не убивала его  и  не  посылала  убийц,
потому что лежал мертвый. А разве можно желать смерти для мертвого?
   На рассвете неожиданно пришел вдруг зять Рустем. Скребся в двери, как
пес, изгнанный  хозяином,  втиснулся  на  белые  ковры  приемного  покоя
султанши, понурый больше, чем  всегда,  лицо  под  черной  бородой  было
синюшное, будто у утопленника.
   - Что это с тобой? - вяло поинтересовалась Роксолана.
   - Ваше величество, я снова великий визирь.
   - И так рано прибежал похвалиться?
   - Ваше величество...
   - Какой же ценой? Кого-нибудь убил?
   - Если бы...
   Она посмотрела на  него  внимательнее.  Слишком  хорошо  знала  этого
человека, к которому когда-то была  благосклонной,  потом  возненавидела
его, в дальнейшем снова вынуждена была  ему  покровительствовать,  чтобы
снова охладеть, может, и навсегда.
   - Ага, - сказала, не скрывая злорадства, - уже знаю:  должен  кого-то
убить. Может, меня? Потому и прибежал  на  рассвете.  Не  мог  дождаться
утра.
   Рустем упал на колени, тупо мыча, пополз к ней по ковру.
   - Ваше величество! Мама!
   Роксолана брезгливо отодвинулась от своего зятя.
   - Какая же я тебе мать?! Хочешь напомнить, что отдала тебе свою дочь?
Так знай же - не я отдала Михримах, а султан. Убийца хотел  иметь  своим
зятем тоже убийцу. Разве не ты убил Байду? А я если и  имела  еще  после
того какие-то надежды на твое очищение, то только  потому,  что  у  тебя
славянская душа. Но теперь знай: человек может разговаривать на  том  же
языке, что и ты, а быть величайшим преступником. Язык не имеет значения.
А душа? Разве ее  увидишь  в  человеке?  Была  слепой  и  теперь  должна
расплачиваться. Так зачем пришел - хвастать или убивать?
   - Ваше величество, умоляю вас, выслушайте своего раба!..
   В самом деле раб, и все здесь рабы, может, и  сам  султан  тоже  раб,
только она свободна, потому что не поддавалась  никому  и  ничему  и  не
поддалась. Не боялась ни угроз,  ни  предсказаний.  Когда  солнце  будет
скручено, когда звезды облетят, и когда моря перельются, и когда зарытая
живьем будет спрошена, за какой грех она была убита, - может, лишь тогда
узнает душа ее, что приготовлено ей  на  этом  свете.  Но  нет!  Клянусь
движущимися обратно,  текущими  и  скрывающимися,  и  ночью,  когда  она
темнеет,  и  зарей,  когда  она  дышит,   -   буду   бороться   даже   с
безнадежностью, чтобы самой смерти навязать  высокий  смысл  жизни,  как
зерно, которое умирает, чтобы жить снова и снова неистребимо, вечно.
   - Кровь на тебя и на твоего султана падет, как листья на землю!
   Сказала  это  или  только  подумала?  Как  бы  там  ни  было,  Рустем
зашевелился неуклюже, готов был бы съежиться от ее взгляда и ее слов.
   - Ваше величество! Моя ли в  том  вина?  Слепым  зеркал  не  продают.
Пришел человек, сказал, донес.
   - К кому пришел?
   - Ко мне. К султанскому уху не был допущен. Ну, а без провожатого  не
дойдешь даже в ад.
   - Выбрал тебя в провожатые?
   - Ничтожный евнух с кухни. Я отправил его в ад. Но весть уже была  во
мне. Что я мог, ваше  величество?  Такое  преступление.  Измена.  Я  был
благодарен аллаху, что он избрал меня оружием. Если бы можно было знать!
Сердце как стеклянный дворец, лопнет - уже не склеишь.
   Она поморщилась:
   - Мог бы и не упоминать о своем сердце.
   Но Рустем должен был выговориться, как будто надеялся очистить душу.
   - Когда стоит большая мечеть, не надо молиться в малой. Я бросился  к
его величеству султану. Ведь тот подлый  доносчик  сказал,  что  заговор
против падишаха затеял Ахмед-паша.
   Заговор против падишаха. Заговор, заговор, заговор...  Не  надо  было
брать ей Ахмед-пашу. Не к каждому дереву прислонишься.
   - И что же? - непроизвольно спросила зятя.
   - Ахмед-паша попытался хитрить и тут.  Поставленный  перед  султаном,
взял всю вину на себя, упал на колени, молил  о  наказании  и  прощении.
Мерзкие хитрости, как всегда у этого человека. Но когда спустили  его  в
подземелье Топкапы, пришел туда сам  падишах,  и  начали  дробить  этому
хитрецу кости, Ахмед-паша выдал...
   Рустем-паша умолк и начал вытирать пот на лице.
   - Кого же выдал? Меня? - спокойно спросила Роксолана.
   Рустем-паша молчал.
   - Кого еще? - резко допытывалась она.
   - Шах-заде Баязида, - шепотом ответил дамат.
   - Больше никого?
   - Больше никого, ваше величество.
   - И тебя прислали убить меня?
   - Я прибежал сам.
   - Убить?
   - Ваше величество, сказать!..
   - Не испугался, что будешь наказан?
   Он молчал и корчился на ковре.
   - О Баязиде что знаешь? Не было никаких повелений?
   - Не было.
   - Хорошо. Береги Михримах. Может, хоть моя смерть поможет тебе.
   - Ваше величество! Я помогу вам.
   - Иди прочь! Сама встречу султана и его убийц.
   - Ваше величество!..
   - Иди!
   Только теперь наконец могла признать, что осталась одна на всем белом
свете. Еще день-два тому назад ей казалось, что может стать всемогущей и
осуществить все, о чем думалось и не думалось, и ничто уже не стояло  на
пути, но ниоткуда не было и помощи. Двое  сыновей,  которые  остались  в
живых, ей уже не  принадлежали.  Один  должен  был  спасаться  от  гнева
падишаха, другой равнодушно ждал трона. Она звала своих мертвых сыновей,
а они отвечали ей молчанием.  Еще  вчера  верила,  что  она  единственно
зрячее  и  разумное  существо  среди  окружающего   ее   озверения,   не
подвластного разуму, заполоненного преступными инстинктами, но - о ужас!
- теперь должна была убедиться, что какая-то неведомая сила гонит  ее  к
гибели, точно так же, как и тех зверей, - зрелище жалкое и унизительное.
   Перебирала годы, проведенные в неволе, в золотой  клетке  султанского
дворца, видела себя  несчастной  девушкой,  которая  пыталась  пением  и
танцами отгородиться от ужасов жизни,  покорив  молодого  султана  своей
игрой и привлекательностью. Потом стала отборной самкой, которая  каждый
год дарила падишаху по сыну и стлалась на зеленых покрывалах  его  ложа,
будто  молодая  трава,  которую   топчут   и   топчут   с   безжалостным
наслаждением. Наконец мудрость, которая всегда  была  с  нею,  мудрость,
посеянная еще в родительском  доме,  восторжествовала  и  начала  давать
щедрые плоды, а плоды мудрости бывают и сладкие, и  горькие.  Ей  выпало
испить до дна чашу горечи. Что ж, она не  испугается,  не  отступит.  По
ночам мы блуждаем по кругу и сгораем в собственном  пламени.  Проклинать
врагов?  "Да  исчезнут,  как  вода  протекающая...  Да   исчезнут,   как
распускающаяся улитка; да не видят солнца, как выкидыш женщины".  А  что
проклятье? Ветер, который летит и не возвращается. Она и сама теперь как
дуновение ветра, как всплеск мысли во тьме небытия, - не  станет  ее,  а
мысль будет жить, будет биться, взлетать над  всем  сущим  на  невидимых
крыльях ее страданий и любви ее сердца.
   Неожиданно для самой себя Роксолана хлопнула  в  ладоши  и  служанке,
которая появилась в покое, велела принести письменный прибор. Потом  тут
же забыла о  своем  велении,  долго  купалась  в  теплой  розовой  воде,
разглаживала перед зеркалами  еле  заметные  морщинки  в  уголках  глаз,
медленно  водила  ладонями  по  своим  шелковистым  бедрам,   любовалась
стройными, крепкими ногами. Постарайся обрести ноги, которые помогли  бы
тебе спастись в день Страшного суда. Смех и  грех!  Неужели  она  должна
умереть еще сегодня? И больше не будет жить это тело, словно гиацинт  из
одиноких султанских снов; и это  лоно,  словно  топаз  огненный;  и  эти
глаза, словно сапфиры немощи и боли; и эти уста, словно холодный  рубин?
Зато освободится ее душа, вознесется, словно бриллиант, что был брошен в
грязь улиц и дорог, а потом поднят  оттуда  рукой  Высочайшей.  Слышишь,
султан? Разводи костры, чтобы высушить свои барабаны, промокшие от слез,
пролитых по убитым тобою, слез женских и детских,  слез  земли,  неба  и
самого бога! И я тоже сгорю на  этих  кострах,  и  только  наша  любовь,
пережив все твои преступления, посетит нас во тьме наших могил!
   Горько улыбаясь, шептала Роксолана слова древнего арабского поэта: "О
друзья! Видали ль вы когда-нибудь в жизни жертву, которая плакала бы  от
любви к убийце? Мы оба плакали или готовы были заплакать от любви друг к
другу, и ее слеза скатилась раньше, чем моя".
   Только  теперь  вспомнила  о  своем  намерении  написать  султану   и
испугалась, что не успеет.  Разбрызгивая  воду,  оставляя  на  мраморном
разноцветном полу мокрые следы маленьких, узких ног, отстраняя служанок,
которые бросились ее вытирать, нагая выскочила из купальни, съежилась на
диванчике в своем обновленном зодчим Синаном покое (перед смертью, перед
смертью!), отправляя свободной левой рукой сладкие орешки в рот,  начала
торопливо писать, не заботясь о стройности слога, лишь бы только сказать
мрачному человеку в золотой чешуе все, что она хочет ему сказать. В этих
словах изливался весь ее дух, который утончался, обострялся и  закалялся
в противоборстве с величайшим врагом ее жизни, с врагом, которого слепая
рука судьбы сделала ее самым близким человеком:

   Мое отчаянье, враг мой беспощадный!
   Ядовит твой дух и пагубны все силы.
   Дьявол или бог помощники твои -
   Усилия любые разбиваются о твой отпор.
   Ты грозный, сильный, желанный и дорогой
   В любви ли, в ненависти - все едино.
   На расстоянии руки иль в дальних странах
   Меня ты держишь, будто зверь несчастную добычу.
   Знаешь обо мне больше, чем все на свете боги,
   Ибо окружил меня глазами всюду,
   Не скрываю я ни слова и ни вздоха,
   Ни взгляда, ни печали, ни разочарования.
   Знаешь мои ночи и ожидания,
   Знаешь тропинки в садах и сны над морем,
   Но, ослепленный могуществом, не видел,
   Какая ненависть разрослась в моем сердце.
   Преступник, убийца, фальшивый законник!
   Нечестно собираешь дань и славу моих вздохов.
   Спахии твои идут под грохот барабанов,
   И рушится мир, как повергнутые горы.
   Смеешься над моим богом, над моими песнями и чуткостью,
   Презираешь землю и все живое, кроме себя,
   И не видишь острого копья в моей руке,
   Занесенной над тобой безжалостно и грозно.
   О враг любимый! Не могу я без тебя!
   Глухими будут ночи без вздоха твоего,
   Немыми и поседевшими дороги - без твоих шагов.
   Небеса и воды будут темными без твоих глаз.

   Долго сидела, уставившись  в  лист  лиловой  бумаги,  испещренный  ее
почерком. И это ее отмщение? За обиды собственные, земли своей  и  всего
мира? А какое ей дело до мира и какое дело миру до нее? Была женщиной, а
женщине для полного счастья  необходимо  хотя  бы  иногда  почувствовать
слабость и беззащитность. Хотя  бы  перед  лицом  смерти.  Взяла  калам,
дописала внизу: "Я хотела укрыться от солнца в тени золотого облака,  но
холодный ветер отогнал облако. Ваша несчастная Хуррем Хасеки".
   Как была, нагая побежала к двери. Мертвые сраму не имут.
   - Ибрагим!
   Кизляр-ага стоял там. Уже стерег султаншу,  чтоб  не  исчезла.  Пусть
глотнут шербет мести из чаши нашего могущества.
   - Войди! - велела султанша кизляр-аге.
   Даже главный евнух  вынужден  был  закрыть  глаза  от  ослепительного
сияния тела Роксоланы. Не осмеливался взглянуть на то, на что  никто  на
смел взглянуть, не рискуя потерять голову.
   Она запечатала письмо своей печатью вложила в руку кизляр-аги.
   - Отнеси его величеству падишаху! И не мешкай! Я хочу быть еще живой,
пока султан будет читать это.
   Ибрагим молча поклонился. Будто не услышал ее последних слов  или  же
не хотел заверять султаншу, что ей ничто  не  угрожает.  Подметая  ковер
своей широкой одеждой, вышел из покоя.
   Она оцепенело стояла на том месте, где отдала Ибрагиму  свое  письмо.
Отдала все, что имела. Мир кончался для нее. Вот так заканчивается  мир.
Как молился ее отец в великий четверг на страстной  неделе?  "Да  молчит
всякая плоть человечья, и да стоит со  страхом  и  трепетом,  и  ничтоже
земное в себе да не помышляет..."
   А солнце, поднявшись над Босфором, рассыпало  золотые  брызги  по  ту
сторону разноцветных окон, и Роксолана невольно повернулась лицом  туда,
и далекая, еще с детства улыбка  появилась  на  ее  побледневших  устах.
Внезапно отцовская церковь приплыла  к  ней  из  дальней  дали,  и  смех
прокатился по церкви, и задрожала золотая паутина в дальних углах,  куда
едва проникали слабые огоньки свечей, и сердце ее рванулось из  груди  -
жить! Сердце, как ребенок, хочет всего, что видит, а  видит  оно  жизнь.
Солнце, небо, деревья и птицы на ветвях, даже этот холодный мрамор - все
это жизнь. Неужели же не для нее и почему не для нее?
   А к жизни был лишь короткий дворцовый проход. От покоев Роксоланы  до
пышных покоев Сулеймана.
   Сулейман сидел в своем просторном помещении, вслушивался  в  журчание
воды в мраморных узорах трехступенчатого фонтана, смотрел на  положенные
на колени свои старые большие ладони, удивляясь и ужасаясь одновременно,
как они безнадежно пусты. Добыл столько земли, а единственной женщины не
мог удержать. Перед глазами у него простиралась зеленая и холодная земля
без ветров и без солнца, лунное сияние, вспышки зарниц, грозы,  утренние
росы - все это он помнил, как помнил мутные,  ленивые  славянские  реки,
болота и острова, всегда слишком узкие мосты, зайца,  перебежавшего  ему
дорогу перед переправой, бесконечные дожди. Какие дожди он вынес! Потоки
и потопы, конец света, захлебывался в этих  дождях,  как  малое  дитя  в
купели, как захлебываются словами неискренности косноязычные  придворные
поэты,  содрогался  от  холодных  прикосновений  воды,  но  каждый   раз
согревался мыслью о женщине, которая ждет его где-то в  столице,  мечтал
положить свою голову на ее грудь, напоминавшую  ему  двух  теплых  белых
голубей.
   Теперь, одержимый первозданным ощущением своей неограниченной власти,
должен был метаться между величием и безумством, отбросив свою любовь  к
этой женщине, забыв о чувствах, которые уже давно не подают голоса и  не
освещают ему темный путь, который надлежит пройти. Путь к  жизни  или  к
смерти?
   Он никогда не  давал  жизни,  а  только  смерть,  привык  делать  это
спокойно, равнодушно, ему казалось, что смертью он совершенствует жизнь,
очищает ее и освобождает  для  высших  целей,  ибо  лучше  иметь  своими
подчиненными трупы, чем живых неверных. Теперь должен был выбирать между
жизнью и смертью. Держал в руках меч и закон и не видел спасения. Меч  и
закон. Измена карается мечом.  Отрубить  голову  и  выставить  ее  перед
Баб-и-Кулели, а тело спустить по  каменному  колодцу  в  Босфор,  в  ад.
Потому что за попытку покушения на султана, лишить его  жизни  -  только
закон и меч. Сына он казнить не  может,  это  сделает  его  брат,  когда
станет султаном и исполнит закон Фатиха. Но эту женщину, которая прожила
как избранница судьбы, не имея на то никаких заслуг, он должен покарать,
потому что она замахнулась на престол.
   Когда из уст  презренного  предателя  Ахмед-паши  упало  имя  Хуррем,
Сулейман не поверил, а потом  обрадовался  и  поскорее  дал  знак  своим
дильсизам навеки заткнуть глотку этому  ничтожному  доносчику.  А  вдруг
передумает и откажется от своих слов!  И  испортит  султану  радость  от
того,  что  наконец  перед  ним  настоящий  враг.  Шах  избегал  стычек,
скрываясь в своих горах. Папы умирали один за другим и только  сотрясали
воздух проклятиями, которые не  долетали  до  султана.  Император  Карл,
обессилев в противоборстве с падишахом, отдал Испанию  сыну  Филиппу,  а
императорскую корону  мелочному  Фердинанду.  Польский  король  трусливо
ежился при одном имени Сулеймана.  Царь  московский  Иван?  Был  слишком
далеко. До конца жизни не дойдет  сюда,  даже  если  бы  и  захотел  это
сделать. Без врагов же человеку не жить,  а  могущественному  властелину
тем более. И  наконец  у  него  был  враг  настоящий,  преданный,  такой
близкий, что их не разделяло даже дыхание.
   Его Хуррем, его Хасеки - враг. Изменница. Покусилась  на  его  жизнь.
Хотела его смерти.
   За  смерть  -  только  смерть.  Она  будет  казнена  вот  здесь,   на
четырехугольном кожаном коврике, разостланном  на  роскошных  султанских
коврах. Виртуознейший палач империи срубит ей голову быстро, умело,  без
боли, тайна будет соблюдена, никто не будет видеть и  знать,  голову  не
выставят перед воротами Соук-чешме, тело предадут земле, не  сожгут,  не
бросят стервятникам. Так восторжествует закон и меч.
   Спокойно, с холодным  сердцем  Сулейман  обдумывал  все,  что  должен
сделать. Пользовался султанским правом  и  привилегией  размышлять  даже
тогда, когда решение уже принято. Да, он ублаготворит закон и меч. А что
же ему  остается?  Перебирать  свои  одинокие  старческие  сны,  считать
капельки крови, которые вытекают у него по ночам из носа,  слушать  крик
совы где-то за окнами? И никогда не засверкает  ему  бессмертная  улыбка
Хуррем, не зазвенит ее единственный голос, не  зазвенит,  не  прозвучит.
Машалла!  Ни меч, ни закон не заменят любви. И ничто не заменит.
Кто сказал, что он  должен  казнить  единственное  дорогое  существо  на
земле? Кто сказал, что она виновна? Может, это он сам виновен?  Пока  ты
султан, должен жить. Пусть умирают  другие.  Умер  сам  -  сравнялся  со
всеми. Умирать султаны  не  имеют  права.  К  тому  же  он  не  верил  в
преступные намерения Хуррем. Мог позволить себе роскошь верить только  в
то, во что хотел верить. А особенно потому, что  все  здесь  было  таким
зыбким и неопределенным. Покушение на его жизнь? Но как можно покушаться
на жизнь мертвого? Ведь он лежал мертвым день, и два, и три.  Слышали  о
сговоре Хуррем и его самого младшего сына? Кто же?
   Если и мог кто  об  этом  слышать,  так  только  единственный  аллах,
всемогущий, милостивый и милосердный. А сказано ведь в  книге  книг:  "О
вы, которые уверовали! Поистине среди ваших жен и ваших детей есть враги
вам, берегитесь же их! А если пропустите, и извините, и  простите...  то
аллах - прощающ, милосерд!"
   Вчера, молясь в Айя-Софии за свое воскрешение, султан еще не знал  об
измене  Хуррем,  поэтому  не  мог  посоветоваться  с   великим   муфтием
Абусуудом. А если бы посоветовался? Этот ученый потомок  ассирийцев  был
упрям, как пять тысячелетий истории. Он чесал бы свою  бороду  и  упорно
ссылался бы на шариат. А шариат -  это  справедливость,  не  знающая  ни
милосердия, ни пощады. Для спокойствия в  государстве  предатели  должны
быть уничтожены - так твердит  шариат.  И  муфтий  будет  повторять  эти
слова, ибо над ними аллах. Но ведь аллах и над султаном? А  что  говорит
аллах? "Мы не возлагаем на душу ничего, кроме возможного для  нее".  Для
его  души  невозможно  убить  Хуррем.  Что  это  даст?   Спокойствие   в
государстве? Но ведь закон не обеспечивает спокойствия, так  как  он  не
способен к размышлениям. Муфтий, как  и  закон,  захочет  только  позора
султану. Казнить такую женщину - позор пожизненный. Ее  знал  весь  мир.
Короли  и  королевы,  прославленные  художники   и   ученые,   послы   и
путешественники, воины и простой люд. Разве можно убить  такую  женщину?
Перед нею должен склониться даже закон! Его, Сулеймана, назвали  Кануни,
то есть Законодателем, - он упорно давал миру новые и новые  законы,  не
предполагая, что может когда-нибудь стать их жертвой. Он  добыл  величие
своими походами и своим разумом и знал, что первейший признак величия  -
покоряться закону, как покоряется ему простой смертный, хотя  и  знаешь,
что закон не дает выбора. Но, как султан, он имел еще меч, а  меч  давал
выбор. Он либо карает, либо покоится в ножнах. Кто помешает ему оставить
свой меч в  ножнах?  Величие  можно  добыть  и  в  любви.  Недаром  ведь
прославленный итальянский художник сказал о нем: "У великого человека  и
любовь бывает великая, если его сердцем овладеет необычная женщина".
   Он был несправедлив к своей Хуррем и жесток. На долгие годы  оставлял
ее в холодных стенах гарема. Равнодушно смотрел на  смерть  ее  сыновей,
утешая себя мыслью, что потомков для трона еще хватает. Не  предотвращал
ее старение, хотя и замечал, как изменялось ее лицо с течением лет.  Там
пожелтело, там пятнышко, там пересохшая кожа, там морщинка. Морщинку  на
лице любимой женщины не разгладит своими поцелуями даже миллион ангелов.
Годы оставляли в ней жестокие свои следы, но он  утешал  себя  тем,  что
Хуррем становится для него еще  дороже,  а  тело  словно  бы  еще  более
желанным, в нем исчезли дикость и несовершенство, и было оно  словно  бы
райский подарок. Говорил ли он ей об  этом,  умел  ли  сказать  подобные
слова в своей султанской закостенелости?
   Все отдавал своим законам и своим воинам. А его законы  и  его  воины
жили только тем, что ждали войны,  ждали  смертей.  Пыль  на  лицах  его
воинов, на их оружии, в их  глазах,  в  их  душах.  Серая  пыль  смерти,
которой он хотел засыпать весь мир.
   И его Хуррем, единственное живое существо  в  этом  царстве  небытия,
неужели и она должна отдать свою жизнь?
   Пытался представить ее. Знает ли она о его колебании между ее  жизнью
и смертью? Из золотых сумерек выплывало ее лицо, но было  замкнутым,  не
обращалось к нему ни  единой  черточкой,  не  откликалось,  не  подавало
признаков жизни. Как крепость, которую ты хочешь взять  приступом,  лицо
замкнуло все ворота, убрало мосты, выставило непоколебимых защитников  -
твердость, незыблемость, и не заглянешь за валы, палисады и стены.
   В этот миг Сулейман почему-то вспомнил  каймакчи  из  Гянджи.  Почему
тогда, на рассвете, не отдал он Сулейману свой каймак,  несмотря  на  то
что султан даровал ему жизнь?
   Повез  каймак   от   победителя   и   повелителя,   а   куда,   кому?
Неблагодарность. Все неблагодарны, может, потому так мало милосердия  на
свете.
   Ох, как хотелось ему покорить Хуррем!  Чтобы  пришла  сюда,  упала  к
ногам, плакала и умоляла, умоляла  и  плакала,  а  он  проявил  бы  свое
великодушие,   отомстил   бы   за   измену    великодушием,    оставаясь
твердо-неприступным,  хотя  и  без  привычного  самодовольства,  которое
всегда испытывал от своего высокого положения. До конца доволен был лишь
тогда, когда покорность выражали ему с величайшей  старательностью,  без
какой бы то  ни  было  изобретательности  и,  если  так  можно  сказать,
изысканности,  а  грубо,  крикливо,  почти  дерзко.  Жил  среди  дерзкой
покорности и теперь удивлялся, почему эта женщина уперлась и  замкнулась
перед ним, как  неприступная  крепость.  Почему?  Как  смеет?  Разве  не
понимает, перед каким страшным выбором стоит  он,  ее  повелитель  и  ее
раб?
   И не знал, что крепость открыла ворота и выпустила всадников на белых
конях и золотые трубы, сверкнув в лучах солнца, заиграли радостный  марш
прощения и проклятия, проклятия и прощения.
   Огромный кизляр-ага, втиснувшись боком в просторный султанский покой,
поставил на  восьмигранный  столик  перед  падишахом  золотое  блюдо  со
свитком лиловой бумаги, опечатанной печатями  Роксоланы,  и  исчез,  как
дух. Ночь смешалась с днем, а день с ночью. Сколько дней  минуло  с  тех
пор, как он заперся в своем одиночестве?
   Сулейман протянул к свитку руку и испуганно отдернул. Снова  протянул
ее к столику, но рука налилась свинцом и не слушалась. Тогда он  подался
вперед всем телом, прижался к столику грудью, с  трудом  поднимая  руки,
дрожащими пальцами сорвал багровые печати и задохнулся, увидев  знакомое
письмо. Торопливый, гибкий, исполненный чувственности почерк, где каждая
буква казалась  ему  всегда  отсветом  ее  чарующей,  покорной  и  вечно
неуловимой души. Он преодолевал неоглядные просторы, и  не  было  с  ним
никогда никого, кроме бога,  меча  и  скакуна,  а  потом  прилетали  эти
письма,  написанные  гибким,  торопливым  почерком,  и   он   становился
богатейшим человеком на свете,  и  счастье  его  не  имело  пределов.  И
теперь, когда сидел и мучился от сознания своей жестокой  старости,  как
сухой тополь, от которого нет ни тени, ни плода, и уже не ждал  ниоткуда
спасения, прилетело это послание с самым дорогим письмом, и  вкус  жизни
возвратился к нему, хотя еще миг назад казалось,  что  уже  не  вернется
никогда. Неужели он любил то, что она  писала,  больше,  чем  ее  самое?
Может, это только старость, когда уже не увидишь больше нежных изгибов и
углублений на теле любимой женщины и  угасшая  страсть  не  прорвется  в
тебе, не  вызовет  из  прошлого  сладкую  силу,  не  оглушит,  как  удар
барабана, не заискрится в мозгу темной зарей жажды.  Потому  что  уже  и
мечеть обрушилась, и михраб в ней не стоит .
   Кинул взгляд на первую строчку письма, и то ли стон,  то  ли  рычание
вырвалось у него из груди.

   Мое отчаяние, враг мой беспощадный...

   Раньше его обжигал свет от  нее,  а  теперь  обожгла  ненависть.  Они
взбирались на гору любви вместе, но когда достигли вершины,  он  остался
стоять там неподвижно, а она соскользнула вниз.

   Ядовит твой дух и пагубны все силы...

   Оставляла ли она ему надежду в своих словах? В отчаянии и  стонах  он
пробирался сквозь жестокие строчки, надеясь на  всплеск  света,  веря  в
великодушие Хуррем больше, чем в свое собственное.
   И был вознагражден  за  веру  и  терпение,  снова  сверкнула  ему  ее
бессмертная душа, ее доброта и милосердие:

   О враг любимый! Не могу я без тебя!

   Рушились стены дворца, содрогалась земля, море поглощало сушу,  холод
уже давно заливал его ледяными волнами, а тут ударил резкий свет,  упала
на  него  яркая  звезда,  прокатилась  в  нем  и  покатилась,  ослепила,
ошеломила, но одновременно и озарила  в  нем  последнее  зернышко  живой
жизни, которое  еще  могло  прорасти  над  неизбежностью  и  временем  и
соединить небо и землю, как радуга.
   Грузно поднявшись на ноги, укутываясь в свой широкий шелковый  халат,
даже не надев на ноги сафьянцы,  босиком  пошел  по  короткому  проходу,
ведшему к новым покоям Хасеки.
   Никого он не встретил, все исчезло, замерло, притаилось,  дрожало  от
нетерпения и разочарования. Султан шел  к  султанше  один  без  судей  и
палачей, никого не призывал на помощь, не взял с  собою  даже  меча  или
хотя бы ножа. Может, хотел удушить ее голыми руками?
   Наверное, и Роксолана подумала то же самое,  ибо,  увидев  султана  с
лихорадочным блеском в глазах,  покачнулась  ему  навстречу  так,  будто
подставляла под его цепкие холодные пальцы свою нежную шею.
   А он, снова то ли стеная, то ли рыча, тяжко упал перед нею на колени,
так что она даже отступила испуганно,  и  даже  евнухи,  притаившиеся  в
своих укрытиях за окнами Роксоланы, в ужасе закрывали  глаза,  чтобы  не
быть свидетелями зрелища, за которое  каждый  мог  поплатиться  головой.
Никто ничего не видел, не слышал, не знал.
   Роксолана смотрела на султана, видела его жилистую  загорелую  шею  в
широком воротнике халата, почему-то не могла оторвать  взгляд  от  одной
жилки, горбатой, будто всадник на коне,  который  в  вечной  поспешности
скачет, скачет, не зная куда.  Ей  почему-то  внезапно  показалось,  что
жилка эта стала хрупкой - вот-вот надломится, развеется в прах и наконец
остановит свой вечный бег.
   И неожиданно ей стало жаль этого старого человека, и что-то заплакало
в ней, подало голос милосердия и надежды. Как  кукушка,  которая  кукует
над орешником в сережках.
   Захлебываясь от рыданий, Роксолана упала навстречу  Сулейману,  а  он
осторожно гладил ее теплые волосы и глухо бормотал стих Руми:

   Разве я не говорил тебе, что я море?
   А ты рыба - разве я не говорил тебе?
   Разве я не говорил тебе - не ходи в ту пустыню?
   Твое чистое море - это я, разве я не говорил тебе?


СЕЛИМ

   Дни  были  переполнены  пустыми  и  мелкими  церемониями.  Моление  в
Айя-Софии. Посещение султаном и султаншей джамии Сулеймание, которую уже
заканчивал Коджа Синан. Малые и большие переезды султанского двора то  в
летний дворец на Босфоре, то обратно в Топкапы. Придворные  должны  были
заявлять о своем желании  быть  в  свите  Сулеймана,  тогда  султан  сам
просматривал списки и выбирал лишь тех, кого  хотел  взять  с  собой.  И
всюду должна была быть с ним Хуррем. Он словно бы  хотел  показать,  как
высоко ставит свою Хасеки,  как  прочно  связаны  они  долгом,  любовью,
будущим. Ничего не случилось, ничего не было, все умерло в  таинственной
неприступности Топкапы. Целые  сонмища  дармоедов,  окружавших  султана,
должны были  убедиться  в  незыблемости  трона,  в  постоянстве  чувства
падишаха, в твердости его намерений всегда защищать доброе имя султанши,
которая стала как бы его второй сутью. Была с  ним  всюду.  Должна  была
проявлять солидность, томилась во время бесконечных церемоний,  смеялась
вместе с султаном на открытых вечерах в  Топкапы,  которые  устраивались
после вечерней молитвы Сулеймана в Айя-Софии. Когда Сулейман приезжал  с
молитвы, двери в зал под куполами открывались и все  придворные,  вплоть
до евнухов гарема, отталкивая друг друга, наперегонки бежали к низеньким
столикам, чтобы занять место, да еще и протиснуться как  можно  ближе  к
падишаху. Сулейман с Роксоланой уже сидели за своим столиком  и  не  без
насмешливого удовольствия наблюдали за этой суетой.
   Те, кто ждал смерти Роксоланы, первыми поверили  в  новое  вознесение
султанши и изо всех сил  добивались  ее  милостей,  обращаясь  к  ней  с
множеством мелких просьб, и она удовлетворяла их, словно  бы  для  того,
чтобы убедиться в своей силе. И делала это  каждый  раз  через  султана,
испытывая его терпение, к Рустем-паше не обращалась ни разу - зять  стал
противен ей, может, и навсегда.
   Каждое лето Стамбул  задыхался  без  воды.  Двенадцать  сел  снабжали
столицу водой, и все было мало. Возле чешм  всегда  толпились  водовозы,
доставлявшие воду тем, кто  им  платил.  Бедноту  оттесняли  и  отгоняли
султанские суёлджи. Воду перепродавали, ее воровали, потихоньку отвозили
в свои сады, в огороды, ставили фонтаны для питья, тянули в  собственные
хамамы, пренебрегая  законом,  согласно  которому  для  присоединения  к
главному стамбульскому водоводу Кирк-чешме нужно было разрешение  самого
султана. Стамбульские купцы пожаловались Роксолане  на  великого  визиря
Рустем-пашу, который забрал почти всю воду из Бедестана и тайком  провел
ее в сады своего дворца, поставленного на краю Ат-Мейдана.
   Она пошла к султану и добилась, чтобы тот наложил на дамата сто тысяч
акча выплаты за украденную воду.
   Стамбул заговорил о справедливости Хасеки.
   Два сирийских купца привезли в Стамбул янтарные зернышки, из  которых
изготовляли горячий напиток, имевший цвет  и  горячий  дух  тела  черных
невольниц.  Напиток  назывался  кахве.  Сирийцы   открыли   в   Тахтакое
кахве-хану, и народ повалил туда валом, так что муллы перепугались этого
напитка и поскорее бросились с жалобой к шейх-уль-исламу. Абусууд  издал
фетву о запрещении нового напитка.  Сирийцы,  по  совету  мудрых  людей,
написали жалобу султанше, добавив к жалобе сумочку  с  кахве.  Роксолана
пригласила к себе Сулеймана и угостила его напитком.
   - Что это? - спросил султан. - Я никогда не пил такого.
   - А кто пил? - засмеялась Роксолана.
   - Этот напиток возвращает человеку молодость.
   - Я рада, что ваше величество так думает. К сожалению, великий муфтий
запретил этот напиток.
   - Запретил? Почему же я ничего не слыхал и не знаю?
   - Вам никто не сказал. Шейх-уль-ислам  в  своей  фетве  ссылается  на
Коран. Но в Коране нет ни единого слова об этом напитке.
   - Как он называется?
   - Кахве.
   - А из чего изготовляется?
   - Обыкновенные зернышки с деревца, растущего  в  Аравии.  Размолотые,
варятся с водой. Что здесь недозволенного?
   - В самом деле. Я подумаю.
   Султан заставил великого муфтия отменить  фетву.  Кахвехане  охватили
пол-Стамбула, будто пожар. Вскоре их было уже около полусотни в Бейоглу,
в Бешикташе и даже в султанском Стамбуле по эту сторону Золотого Рога.
   От Фердинанда,  который  после  добровольного  отречения  Карла  стал
императором, прибыл посланник, молодой  фламандец  Ожье  Гизлен  Бусбег.
Привез богатые подарки султану  и  султанше,  а  еще  надеялся  поразить
таинственного восточного властелина не столько подарками, сколько своими
знаниями,  потому  что  учился  в  лучших  университетах  Европы,  много
путешествовал, собирал древности, любил историю,  искусство,  разбирался
во всем редкостном и необычайном.
   Султан устроил пышный  прием  императорскому  послу.  Перед  воротами
Соук-чешме на огромном зеленом  ковре  был  поставлен  Золотой  трон  из
диван-хане,  и  на  троне  сидел  падишах  в  красно-золотом  кафтане  с
отпашными рукавами для целования, свисавшими до самого ковра, а рядом  с
ним султанша Хасеки - голубое атласное  платье  в  золотой  сетке,  шея,
руки, голова залиты потоками бриллиантов и изумрудов, и глаза  притаенно
зеленоватые, будто вся ее жизнь.
   Справа от султана в белом с зеленым широченном халате  стоял  великий
муфтий Абусууд, возле него, в зеленом, три главных имама империи. Слева,
где сидела Роксолана, - в багряном  с  золотом  кафтане  великий  визирь
Рустем-паша и  три  визиря  дивана.  За  троном  среди  семи  султанских
телохранителей - великий драгоман империи Юнус-бег, слева и  справа  под
аркадами - темнолицые янычары,  а  ближе  к  султанскому  ковру  -  ряды
дильсизов в золотых латах  и  золотых  высоких  шапках.  С  трех  сторон
дворцовой площади выстроились вельможи в высоких  тюрбанах,  в  золотых,
красных, зеленых, синих, в зависимости от положения, кафтанах, а  позади
вельмож неподвижно торчали на белых конях всадники из султанской охраны,
готовые снести голову каждому, кто преступит дозволенную межу.
   Посла, одетого в рытый бархат, буфастые коротенькие штаны, в какой-то
странный берет с пером (все выглядело очень убого в сравнении с  тяжелой
султанской роскошью), подвели к трону вельможи с  золотыми  посохами,  и
как только Бусбек ступил на зеленый ковер, два огромных дильсиза  крепко
схватили его под руки и почти поднесли к трону,  не  дав  промолвить  ни
единого слова, наклонили к султанскому рукаву, чтобы поцеловал.
   Жилистый фламандец попытался было упираться, но его  ткнули  лицом  в
шершавую, протканную чистым золотом ткань и потащили назад, так  что  он
даже не успел удивиться.
   Впоследствии Бусбек, прожив целых семь лет в Стамбуле,  напишет  свои
"Legationis  turcicae  epistolae",   в   которых   попытается   развеять
представления европейцев об ужасах,  которые  якобы  царят  в  Османской
империи. Но о своем первом приеме, пышнейшем и одновременно  позорнейшем
для достоинства посланника самого императора, он не скажет всей  правды,
отметив: "Вел переговоры с Сулейманом".
   Зато имел счастье, быть может, единственный из иноземцев,  видеть,  в
какой пышности живет султанша  Хасеки,  а  спустя  некоторое  время  был
допущен к ней в покои, теперь уже не по ее прихоти  или  просьбе,  а  по
велению самого падишаха. Сулейман хотел, чтобы весь мир видел,  в  каком
согласии живет он с этой мудрой и необыкновенной женщиной, ради  которой
поломал уже не один установившийся обычай и готов был поломать все,  что
станет помехой в его любви к Хуррем.
   Роксолана приняла  Бусбека  в  покоях  валиде,  которые  более  всего
подходили  для  этого  -  во-первых,  потому,  что  были  сразу  же   за
неприступными воротами  гарема,  а  во-вторых,  считала,  что  европейцу
приятно будет увидеть картины Джентиле Беллини на стенах зала приемов.
   Посол уже не красовался в своих фламандских штанишках, был в широкой,
похожей на османскую одежде, но кланялся не  по-османски,  без  рабского
ползания по коврам, а легко, грациозно, словно бы пританцовывая.
   Роксолана  пригласила  его  сесть  на  подушки  и  угостила  плодами.
Сожалела, что рядом  с  нею  нет  теперь  Гасана.  Снова  окружена  была
прокисшими  евнухами,  которых  стыдно  было   показывать   постороннему
человеку, снова почувствовала на себе гнет рабства и  позора.  Улыбалась
послу хотя и властно, но в то же время как-то  болезненно.  Хорошо,  что
посол не заметил этого, потрясенный неожиданным  счастьем  беседовать  с
всемогущей султаншей в неприступном гареме.
   Они обменялись малозначительными словами, говорили  по-латыни,  затем
Роксолана перешла на немецкий, удивив посла, который не  очень  свободно
владел этим языком.
   - Удивлению моему нет предела, ваше величество! - воскликнул  Бусбек.
- Вы владеете столькими языками!
   - Что же в этом удивительного?
   - Вы великая султанша великой империи. А империи никогда не  признают
никаких других языков, кроме своего собственного.
   - А известно ли вам такое  понятие,  как  великая  душа?  -  спросила
Роксолана. - Кажется мне, что величие души  не  имеет  ничего  общего  с
границами государств.
   - Вы дали мне надлежащий урок, ваше величество. Но  поверьте,  что  я
старательный ученик. Собственно, вся моя жизнь - это  учение.  Дипломат?
Это  недавно  и  не  главное  для  меня.  Привлекает  меня  история,  ее
свидетельства, памятники человеческого  умения  и  деяния.  Может,  ради
этого и рвался в Стамбул.
   Роксолана устало опустила руки на диванчик.
   - Сюда все рвутся ради этого.
   - Я готов был сразу кинуться собирать старинные  вещи!  -  воскликнул
Бусбек. - Чуть ли не  в  первый  день  своего  пребывания  я  уже  нашел
редкостную греческую монету! А какие манускрипты продаются  под  руинами
акведука Валента! Я смотрел и не верил собственным глазам.
   - Что ж. Книги живут дольше камня. О людях я уже не говорю.
   - Но книги - это люди! Это память, продержавшаяся тысячелетия.
   - Вы думаете, женщину могут интересовать  тысячелетия?  -  засмеялась
Роксолана. - Для женщин дорога только молодость. И больше ничего.  Но  я
не женщина, а султанша, поэтому охотно познакомлюсь со всем  интересным,
что вам удастся найти в Стамбуле. Я тоже люблю  старинные  рукописи.  Но
только мусульманские. Других в султанских библиотеках не держат.
   - Ваше величество, в ваших руках целый мир! При вашей образованности,
ваших знаниях...
   - Что общего между моими знаниями  и  теми  богатствами  Стамбула,  о
которых вы говорите?
   - Но, ваше величество, вы уже давно  могли  бы  стать  владетельницей
собраний, которых не знал мир!
   - Не думала об этом.
   - Но почему  же?  Разрешите  заметить,  что  это...  У  вас  в  руках
высочайшая власть...
   -  Власть  не  всегда  направляется  так,  как  это  может   казаться
постороннему глазу.
   - О вас говорят: всемогущая, как султан!
   - Вполне возможно, вполне. Но в определенных границах, в определенных
и точно обозначенных. Пусть вас это не удивляет.
   - Меня все здесь поражает, если не сказать больше! Во время приема вы
сидели на  троне  рядом  с  султаном.  Первая  женщина  в  истории  этой
величайшей империи и, кажется, всего мусульманского  мира.  Я  счастлив,
что был свидетелем такого зрелища. А какой счастливой должны чувствовать
себя вы, ваше величество!
   - Вы только мужчина, и вам никогда не понять женщину.
   - Простите, ваше величество. Я знаю, что вы не только султанша, но  и
мать. Я слышал о ваших сыновьях - это наполняет мое сердце сочувствием и
печалью. Позвольте сказать, что мне показалось  странным  отсутствие  во
время приема шах-заде Селима. Ведь он провозглашен наследником трона. И,
говорят, ныне пребывает в Стамбуле. При дворах  европейских  властелинов
принцы...
   - Шах-заде Селим занят  государственными  делами,  -  быстро  сказала
Роксолана. - Так же, как и шах-заде Баязид. Государство требует...
   Не могла подыскать подходящего слова, удивляясь своей  беспомощности,
украдкой взглянула на посла - заметил ли он ее растерянность?  Вряд  ли.
Был слишком молодым и неопытным, к тому же никак не  мог  поверить,  что
разговаривает с самой султаншей.
   - Ваше величество, простите за дерзость, но должен вам сказать, что я
не верю... не могу поверить, что у вас взрослые  сыновья.  Мне  кажется,
будто я старше вас. Вы такая молодая. Тайна Востока?
   - А что такое  старость?  Может,  ее  и  вовсе  нет,  а  есть  только
изношенность души. У одних  души  изношены  уже  смолоду,  у  других  не
тронуты до преклонных лет. Что же касается  моих  сыновей...  Мой  самый
старший, Мехмед, был бы ныне таким, как вы... А Селим всего лишь на  год
моложе.
   - Но это уже зрелый мужчина!
   - Да, зрелый.
   Могла бы еще сказать: перезрелый. И не только для трона - для  жизни.
Почему султан избрал его наследником? Потому, что  был  старше  Баязида?
Или потому,  что  внешне  поразительно  похож  на  нее?  Хотя  ничто  не
объединяло его с матерью, кроме рождения. Равнодушный ко всему на свете,
кроме пьянства и разврата, с тупым, обрюзгшим  лицом,  этот  рыжебородый
мужчина не вызывал у нее ничего, кроме  страха  и  отвращения.  Из  всех
известных ей зол  только  ненависть  была  хуже  равнодушия,  но  Селим,
кажется, никогда не сумел бы различить этих чувств, разве что  догадался
бы позвать своего верного Мехмеда Соколлу и сказать: "А посмотри-ка, что
там такое?" Если его дед Султан Явуз  сам  срезал  драгоценные  камни  с
тюрбанов убитых врагов, а султан  Сулейман  хотя  бы  смотрел,  как  это
делают для него янычары,  то  Селим  разве  что  удосужился  бы  послать
кого-нибудь и сказать: "Пойди-ка, принеси  сюда  вон  то".  А  сам  даже
пальцем бы не пошевельнул.
   О том, как он начал пить, была даже байка. Роксолана  и  сама  готова
была поверить в эту побасенку, ибо откуда же нашло на него  все  это?  А
рассказывали так. Дескать, еще будучи  подростком,  прогуливался  он  по
столице со своей свитой и на одной из улиц  встретил  молодого  османца,
который повел себя очень дерзко.
   - Ты знаешь, что я шах-заде? - закричал Селим.
   - А ты знаешь, что я Бери  Мустафа? -  не  испугался  тот.  -  Если
хочешь продать  Стамбул,  я  куплю.  Тогда  ты  станешь  Мустафой,  а  я
шах-заде.
   - Да за что же ты, несчастный, купишь Стамбул?
   - За что? А тебе какое дело? А  много  будешь  разглагольствовать,  я
куплю и тебя, ибо кто ты, как не сын рабыни, то есть раб, а раб - это не
человек, а просто вещь, которую следует продавать на торгах.
   Пьяного заперли  в  зиндан,  а  наутро  поставили  перед  разъяренным
Селимом. И тот затопал ногами на Бери Мустафу.
   - Как посмел ты, сын шайтана и свиньи!..
   - О сын всемогущего властелина, - упал на колени Бери Мустафа, - если
бы ты вчера был в таком состоянии, в каком находился я, ты отдал  бы  за
это господство над всем миром.
   Селим отведал и оставил возле себя Бери Мустафу, чтобы  пить  вдвоем.
Сменил  ему  имя,  а  с  течением  времени  окружил  себя  еще  большими
бездельниками и прожигал время в гульбищах, в попойках,  в  поездках  на
охоту,  пропадал  в  своем  гареме,  не  заботился  ни  о   чем,   кроме
удовольствий.  Попадая  на  торжества  к  султану,  Селим  либо  говорил
глупости, либо бормотал что-то на охотничьем жаргоне. Ел как обжора.  На
охоте бежал впереди собак. Провозглашенный  наследником  трона,  устроил
ученый спор с улемами и швырял сапогом в лицо тому, кто пытался с ним не
соглашаться.  Более  всего  любил   состязания   всадников   на   ослах,
победителям вручал золотой прут. Ни о чем не  заботился,  ни  о  чем  не
думал, во всем полагался на Мехмеда Соколлу, который к своей  врожденной
ловкости старательно и упорно прибавлял учение всюду, где только был,  и
с годами вырос в царедворца, воина и государственного мужа, который  мог
бы  ублажить  самого  требовательного  властелина,  а  не  только  этого
равнодушного, отупевшего от власти и богатства наследника трона.
   Может, все изменилось бы к лучшему,  если  бы  удалось  убрать  этого
зловещего  Соколлу,  но  он  словно  бы  владел  звериным  предчувствием
опасности и каждый раз ускользал от западни, которую готовили для  него.
Спасся даже во время заговора Роксоланы. Ахмед-паша послал  тогда  своих
людей, чтобы привели Соколлу к нему и по дороге убили  за  непослушание,
ибо напрасно было надеяться, чтобы тот шел к садразаму  как  овечка.  Но
Соколлу в столице не нашли. Вместе с шах-заде Селимом он  отправился  на
ловы неизвестно куда. Поехал на охоту в то  время,  когда  султан  лежал
почти мертв! На это  способен  был  только  Селим,  а  Соколлу  даже  не
попытался отговорить его. Как бы там  ни  было,  но  случилось.  Соколлу
уцелел, а султан, узнав о поступке Селима,  похвалил  сына  за  то,  что
своевременно  бежал  от  заговорщиков,  чтобы   не   встревать   в   это
богопротивное дело, и с тех пор  еще  более  настойчиво  выказывал  свое
расположение к  нему,  не  замечая  развращенности  и  растления  своего
наследника.
   Роксолане казалось, что только  душа  Баязида,  единственного  из  ее
сыновей,  не  поддавалась  растлению  ни  властью,  ни   страстями,   ни
наслаждениями, ни жадностью. Почему же не замечал и не мог понять  этого
султан?
   Даже  теперь,  когда  над  империей  нависла  угроза  от  бунтовщика,
провозгласившего себя султанским сыном Мустафой, и когда  именно  Баязид
кинулся спасать трон, а Селим продолжал пьянствовать в летнем дворце  на
Босфоре, Сулейман не изменил своего отношения к сыновьям.
   Старая хазнедар-уста как-то сказала султанше, что для гарема  куплена
у адмирала Пияли-паши молодая невольница.
   - Разве я не велела не покупать людей!  -  сурово  взглянула  на  нее
Роксолана.
   - Мы просили Пияли-пашу, чтобы он подарил  девушку,  но  капудан-паша
уперся. Привез ее только для гарема его  величества,  но  непременно  за
золото, ибо то, что куплено, всегда ценится выше, девушка же стоит  того
- она одарена неземной красотой.
   - Ты смеешь говорить это мне?
   Роксолана никогда не кичилась своей красотой, никогда  не  принуждала
восторгаться своими женскими достоинствами, ибо все принадлежало  только
ей, но ведь в этих дворцах царило неписаное правило: не  восхвалять  при
султанше других женщин, - почему же оно  должно  нарушаться  именно  при
ней?
   - Ты расхваливаешь красоту какой-то девчушки? - повторила Хуррем.
   - Ваше величество, - склонилась в  поклоне  старая  турчанка,  -  это
создание  принадлежит  к  числу  чудес,  на  которые   способен   только
всемогущий аллах.
   - Она мусульманка?
   - Да, она приняла истинную веру. В гареме ее прозвали Нурбана.
   - Значит, эта властительница мира родилась не в царстве аллаха?
   - Аллах всемогущ и вездесущ.
   - Поэтому вы поскорее и нарекли ее владычицей мира?
   - Ваше величество, кизляр-ага хочет показать ее падишаху.
   - Хорошо. Покажешь ее мне.
   Когда Нурбану привели  к  ней,  Роксолана  невольно  подняла  руку  к
глазам. Девушка ослепляла  своей  неземной  красотой,  своим  невиданной
нежности лицом, огромными синими глазами, каким-то сиянием, излучавшимся
от нее, будто таинственный зодиакальный свет.
   Еще больше  поражена  была  Роксолана,  когда  узнала  о  жизни  этой
шестнадцатилетней девушки. Она была марранкой, из Испании,  принадлежала
к народу, который подвергался гонениям в течение многих  веков.  Остатки
марранов изгнал Филипп, а тех, кто  не  хотел  покидать  своего  жилища,
хватала в свои немилосердные руки инквизиция. Родители Нурбаны вместе  с
несколькими сотнями семей таких же  изгнанников  осели  на  Сицилии,  но
местные фанатики прогнали их оттуда. На стареньком паруснике  несчастные
поплыли на восток, надеясь спастись - о диво!  -  во  владениях  султана
Сулеймана. Но на море их взяли в рабство венецианцы и продали на Мальте.
Оттуда хозяева  повезли  их  во  Францию,  но  по  дороге  ужасная  буря
вдребезги разбила корабль, и все марраны нашли свою  смерть  на  морском
дне. Нурбана, единственная  из  всех,  чудом  спаслась,  ухватившись  за
обломок корабля. Потерявшую сознание, ее выловили  турецкие  корсары  и,
пораженные ее красотой, привезли в Стамбул.
   Роксолана держала девушку в гареме два года. Учила ее языку, пению  и
танцам, обхождению - готовила для Баязида. Через несколько месяцев после
того, как привез он в Стамбул тело Джихангира, показала ему Нурбану.  Но
Баязид лишь посмеялся над материнским восторгом.
   - Это не для меня!
   - Но почему же?
   - Слишком красивая. Будто и не настоящая. Будто нарисованная  гяуром.
Такой нужны рабы, а я люблю свободу.
   Роксолана попыталась уговорить его, а сама торжествовала  в  душе:  и
тут он оказался настоящим ее сыном, не  поклонялся  красивой  внешности,
сразу проникал в сущность,  а  что  можно  увидеть  в  этой  ослепляющей
девушке, кроме порабощения ее красотой!
   Но теперь, как думала султанша, и наступил подходящий  момент  отдать
наконец Нурбану одному из ее сыновей, но не Баязиду, а  Селиму  -  пусть
вперит свой взор в эту невиданную красоту и забудет обо всем  на  свете.
Может,  хоть  тогда  султан  поймет,  кому  следует  передать   трон   и
наследство.
   Она послала Нурбану с евнухами и старой хазнедар-уста в летний дворец
на Босфоре, где упорно сидел Селим, не выезжая даже в  Манису,  передала
сыну и письмо. Писала: "Более красивой девушки еще не видывали  Топкапы.
Сынок, прими ее в свой гарем. Не будешь каяться".
   Нурбану привели как раз тогда, когда пьяный Селим наслаждался  пением
и танцами своих одалисок. Десятка полтора голых девушек под звуки  бубна
и тарбук  кружились  вокруг  шах-заде,  который  вяло  кивал  головой  и
проводил пальцем сверху вниз, сверху вниз, покачиваясь, будто  тряпичный
божок. Письма султанши читать не стал, отбросил его в сторону,  как  это
делал даже с фирманами самого султана. В гареме  рядом  с  ним  не  было
советчика и наставника Мехмеда Соколлу, и  он  делал  что  хотел.  Но  у
хазнедар-уста было повеление передать Нурбану в руки шах-заде,  поэтому,
несмотря на сопротивление девушки, непривычной к таким зрелищам, старуха
все же протолкалась с нею сквозь вереницу голых танцовщиц  и  подвела  к
Селиму.  Тот  захлопал  покрасневшими  глазами,  взглянув  на   странную
девушку, укутанную в шелк, тогда как все тут были нагие.
   - Кто ты, красавица? - спросил неуверенно.
   Хазнедар-уста ответила вместо Нурбаны:
   - Это рабыня, которую прислала вам мать-султанша, мой шах-заде.
   - Если прислала султанша, я  беру  тебя,  -  сказал  Селим  и  указал
девушке, чтобы села рядом с ним. - Умеешь танцевать?
   Девушка испуганно оглянулась.
   - Разве в Коране не записано, что  правоверные  не  смеют  обнажаться
друг перед другом? - прошептала она.
   - Так это же правоверные, а ты рабыня!  -  пьяно  захохотал  Селим  и
рванул с нее шелковое покрывало. - Снимай это тряпье! Мигом!
   Она вскочила  на  ноги  словно  бы  для  того,  чтобы  выполнить  его
повеление, сама же, закрываясь от стыда и возмущения, выбежала из зала.
   Разъяренный Селим начал швырять в голых  танцовщиц  чаши  с  вином  и
шербетом, восклицая:
   - Вон отсюда, паскудные шлюхи! Все убирайтесь! До единой!
   Утром, протрезвившись и прочитав письмо матери, Селим велел  привести
к нему Нурбану.
   Она вошла, поклонилась и с немым упреком  сверкнула  на  него  своими
огромными глазами, так что Селим  даже  почувствовал  нечто  похожее  на
неловкость, хотя и не ведал,  что  это  такое.  Удивляясь  самому  себе,
ласково пригласил девушку:
   - Подойди ближе, Нурбана!
   Пока она шла, у него было такое  впечатление,  будто  земля  под  ним
расступается и он повисает на облаке блаженства.
   - Сядь! - почти крикнул ей, а потом закрыл глаза и тихо простонал:  -
Ты и вправду живая или, может, призрак?
   - Наверное, живая, - тихо ответила девушка.
   - Тогда тебя нельзя показывать никому  из  смертных,  потому  что  ты
величайшее сокровище на этом свете.
   - Мой властелин, я не согласна с вами, - возразила Нурбана.
   - Ты не согласна? Хорошо. Если так, то самое  дорогое  на  свете  моя
любовь к тебе! - горячо воскликнул Селим и протянул к ней руку.
   Нурбана еле заметно отпрянула, уклоняясь от его прикосновения, и тихо
промолвила:
   - Действительно твоя любовь, мой  властелин,  будет  для  меня  самым
большим сокровищем, если мои дни продлятся и глаза твои не будут  искать
покоя на других красавицах.
   - Успокойся, - засмеялся Селим, - не будет для меня красавицы  ни  на
этом, ни на том свете, никто меня не сможет разлучить с тобой!
   Знала ли  Роксолана,  что  послала  Селиму  девушку,  которая  станет
когда-то такой же всемогущей султаншей, как и она сама? Если  бы  знала,
наверное, никогда не сделала бы этого.  Надеялась,  что  Селим  потеряет
разум возле Нурбаны, а произошло совсем по-другому:  в  него  словно  бы
влилась какая-то неслыханная сила, завладевшая им  до  конца  его  дней.
Селим вызвал своего верного Соколлу, накричал на него, почему замешкался
в Стамбуле, потом кинулся к султану с просьбой отпустить его  в  Манису,
на что Сулейман ответил кратко:
   - Мы считали, что ты уже давно там.
   На долю же Баязида  досталась  проклятая  Амасия,  город  изгнания  и
смертей. Баязид прислал султану голову Лжемустафы в  кожаном  мешке,  но
навстречу  ему  полетел  фирман  не  с  приглашением  в  столицу,  не  с
помилованием, а с суровым повелением ехать в Амасию, минуя Стамбул.
   И это после  той  смертельной  опасности,  на  которую  он  шел  ради
спокойствия в империи!
   Отцу послал голову  смертельного  врага,  а  матери  писал  письма  о
мрачных днях и часах своего пути. О том, как скакал на  коне  со  своими
верными людьми (возле него всегда ютятся бездомные люди, бездомные  псы,
чувствуя его открытую и добрую душу).  О  том,  как  пробежало  время  в
долинах рек и над горными вершинами. О том,  как  распугивали  они  всех
встречных, а позже увидели, что никто их уже не боится, ибо весь  горный
край перед Серезом был полон бунтовщиков. К Мустафе тянулись,  наверное,
все самые бедные люди, идущие со всех концов империи. Грязные,  немытые,
охваченные отчаянием, в  рваных  кожухах,  с  нечесаными  бородами,  без
оружия, с одними кольями да камнями шли к нему, как к  спасителю  Махди,
которого ждут в тысячном году хиджры. Жарили на огне баранов,  рвали  на
куски мясо, пили кислое вино или простую воду из горных ручьев, говорили
глухо, угрожающе, несметное множество людей давало им силу, считали, что
испугают султана одним лишь своим видом, ведь разве же не испугался этот
всемогущий султан когда-то на Дунае простой жабы, которая  выпрыгнула  у
него из-под ног, и не перенес переправы на другое место?
   Была у них уже и своя грозная молитва: "Отче наш, иже в Стамбуле еси,
не освятится имя твое, воля твоя не  исполнится  ни  на  небеси,  ни  на
земле, трон твой качается и падает. Дай нам  хлеб  наш  насущный,  тобою
отнятый, не вводи себя во искушение прелестями Хасеки, но избави нас  от
твоих проклятых головорезов. Аминь".
   Память людская была глубже книг. Ибо в книги не всегда заглядывают, а
память с человеком неразлучна.  Сидя  у  костров,  повстанцы  вспоминали
какого-то шейха Бедреддина, который сто лет тому  назад  в  этих  местах
поднял бедный люд против  султана  Мехмеда  Челеби,  обещая  отобрать  у
вельмож и разделить между теми, кто ничего не имеет, еду, одежду,  скот,
имущество и даже землю. У шейха было слово, но не было никакого  оружия.
Его схватили султанские воины и привели к мевляне Хайдару. Тот,  намекая
на  хадис  пророка,  спросил:  "Чего  заслуживает  человек,  стремящийся
расколоть   мусульманскую    общину,    сплоченную    вокруг    человека
достойнейшего?" Бедреддин  твердо  ответил:  "Меч  очищает  все  грехи!"
Султан Мехмед помиловал Бедреддина. Ему не стали  отсекать  голову,  ибо
нет горшей кары для  мусульманина,  чем  лишить  его  тело  целостности,
дарованной аллахом. Шейха повесили на  дереве  в  Серезе.  Мюриды  тайно
сняли и похоронили его, а спустя время поставили гробницу. И вот  теперь
простой люд вспомнил Бедреддина, и его имя было у всех на устах.
   Баязид со своими людьми вынужден был переодеться  в  простую  одежду.
Спрятал свой золоченый панцирь под темным грязным халатом, не расчесывал
бороды, не умывался, пропитался дымом у костров,  забыл  обо  всем,  что
было  в  прошлом,  углублялся  все  дальше  и  дальше   в   расположение
повстанцев, стремясь во что бы то ни стало добраться до самозванца.  Тот
был неуловим. Его тщательно охраняли, где-то прятали,  не  подпускали  к
нему никого чужого. Нужно было стать своим для этих людей, добрая  слава
для  которых  дороже  золотого  пояса.  Тайно  сносясь   с   румелийским
беглербегом,  он  договорился,  чтобы  тот  выслал   против   повстанцев
незначительную силу, а сам, зная об этом,  поднял  безоружных  и  разбил
султанское  войско.  Войдя  в  доверие,  стал  своим,   и   они   начали
допытываться: "Кто ты?" И хотя времени у него было мало, он  все  же  не
торопился, избегал прямого ответа, отшучивался: "Тот, что свинью дядькой
не называет". И  еще  учил  их,  что  если  хотят  умалить  какое-нибудь
преступление, следует его только удачно назвать. К примеру, не резня,  а
стычка. Так мог бы и султану сказать, что не покушался на его  жизнь,  а
только страдал от несовместимости крови с Селимом с тех пор, как тот был
назван наследником трона.
   Самозванец услышал о необычайном пришельце и прислал спросить, кто он
такой. Как мог Баязид себя назвать? Сказать - шах-заде, султанский  сын?
Был бы немедленно убит повстанцами,  которые  признавали  только  одного
султанского сына - того, что назывался Мустафой.
   Тогда он сказал:
   - Товарищ вашего Мустафы из овечьего загона.
   Этим людям, что всю жизнь пасли овец, понравились  такие  слова.  Они
передали их Мустафе, и тот, вспомнив овечий загон, сразу  понял,  кто  к
нему прибыл. Мустафа позвал к себе Баязида и устроил ему пышную встречу,
на которой  был  зажарен  целый  олень,  подстреленный  в  горах.  Оленя
принесли на сплетенных из белой лозы носилках, в его спине торчал острый
охотничий нож. Самозванец показал на нож Баязиду и приветливо промолвил:
   - Пусть уважаемый гость первым начнет угощение.
   Возле Баязида никого из его приспешников не было. Он был  один  среди
вернейших сторонников Лжемустафы. Но что такое верность? Разве у нее нет
границ? Она кончается на берегу тех рек, в которых течет кровь  и  нигде
ни одного моста. К тому же и сам Лжемустафа не мог  полагаться  даже  на
своих самых приближенных. На  нем  была  стальная  кольчуга,  на  голове
стальной шлем, стальными пластинками были прикрыты уши, шея, на коленях,
на локтях и на плечах плотные медные латы - нигде  ни  малейшей  полоски
кожи, ни единой щелочки, через которую можно было бы прорубиться  мечом.
Кому же верил этот человек?
   - Ты так и спишь? - спросил Баязид.
   - А что? - спокойно ответил тот. - Предосторожность, пока не сяду  на
трон в Стамбуле.
   - Ты же хотел разделить со мною царство?
   - Хотел.
   - Тогда как же Стамбул?
   - Стамбул останется столицей Румелии. Тебе - все, что по  ту  сторону
Босфора.
   - Мне Стамбул ни к чему. Люблю Бурсу. Ешиль Бурса  -  Зеленая  Бурса!
Что может быть прекраснее на свете?
   Баязид примерялся к оленю. Выбрал самый сочный кусок.  Кажется,  там,
где бугрятся шейные мышцы. Взялся за истертую  ручку  охотничьего  ножа,
опробовал лезвие. Острое, словно  мост,  по  которому  души  правоверных
должны попадать в рай. Искоса взглянул на самозванца, и в  свете  костра
сверкнула у того узенькая полоска кожи под подбородком, между  кольчугой
и защитной сеткой шлема.
   - А слыхал ли ты, - примеряясь к оленьему седлу,  медленно  промолвил
Баязид, - слыхал ли ты, как когда-то Пир Султан Абдал  поднял  восстание
крестьян против падишаха Сулеймана, объединившись с  кызылбашами,  и  за
это был повешен в Сивасе? Или о том, как когда-то очень давно самозваный
сын сельджукского султана Кей Кавуса Лжесиявуш поднял бунт в Мунке?
   - При чем тут Лжесиявуш?
   - Его поймали, живьем содрали с него кожу, набили соломой и возили по
городам для острастки. Так бывает со всеми самозванцами.
   Сказав это, Баязид вонзил  Лжемустафе  нож  в  горло,  тот  захрипел,
заклокотал кровью и повалился прямо в костер.
   - Я султанский сын Баязид! - крикнул шах-заде.  -  А  это  презренный
самозванец, обманувший всех вас!
   И, рванув свой халат, он показал им свой золотой панцирь.  Но  золото
не ослепило этих людей, их поразила смерть того, за кем  они  шли,  кому
верили. Теперь он был мертв, и они стали беспомощными, как дети.
   Молча расходились по своим горам, а Баязид,  отослав  султану  голову
самозванца, поехал  в  Эдирне  ждать  помилования  из  Стамбула.  Вместо
помилования ему определили Амасию.
   Чтобы хоть немного утешить своего любимого сына,  Роксолана  написала
Баязиду, что Амасия славится своими яблоками. Могла бы еще  добавить:  и
смертями.
   Вспоминала название  этого  далекого  города  с  содроганием.  Почему
Баязид не остался в Рогатине, когда посылала его туда совсем еще юным? И
почему не послала его с Гасаном снова в свою землю? Может, затерялся  бы
там, как Гасан, о котором нет никаких вестей вот уже три лета.

ДНЕПР

   А Гасан лежал у  днепровского  берега  (может,  у  самой  днепровской
воды?), и красное солнце, садившееся над камышами, печально освещало его
лицо, его кровь.
   Воды Днепра текли мимо него к морю, не  вытекая,  плыла  вода,  плыла
земля, и Гасан тоже плыл медленно и неустанно,  и  казалось,  что  сидит
рядом с дьяком Матвеем Ивановичем на лавке, покрытой красным  московским
сукном, а их тяжара выплывает на вольные воды и весла играют в солнечных
лучах, и молодые  лодочники,  поснимав  свои  стеганые  ватные  кафтаны,
оставшись в одних сорочках, дружно напевают:

   Пойду, пойду,
   Под Царь-город подойду,
   Вышибу, вышибу,
   Копьем стенку вышибу!
   Выкачу, выкачу,
   С казной бочку выкачу!
   Вынесу, вынесу,
   Лисью шубу вынесу!

   Земля родная! Вижу тебя, щедрую и цветущую, вижу степи твои широкие и
реки, полные покоя и грусти, вижу твои лебединые рассветы после ночи,  и
леса, трепещущие, словно крылья птиц, и небо высокое, будто улыбка  моей
матери, которой я не знаю.
   Потерял счет дням и месяцам: то у короля польского, то у  московского
царя, среди снегов и морозов. Вспоминает ли  еще  о  нем  та  несчастная
вельможная женщина, которая послала его в этот далекий путь?
   У короля он так ничего и не высидел. Может, ему и верили, но все  его
просьбы, уговоры оставляли без внимания, отделываясь лишь  почтительными
улыбками. Уже три года султан воюет с шахом и изнурен до предела?  Скоро
все народы вздохнут с облегчением. Не хочет ли пан посол принять участие
в  охоте  на  зубра?  Это  же  такое  редкостное  развлечение!   Империя
ослаблена? Стамбул без войска, окраинные санджаки растеряны и  напуганы?
Это было бы весьма полезно для христианского мира. А  не  хочет  ли  пан
посол осуществить небольшое путешествие в имение их первого архибискупа?
После этого путешествия ему было бы о чем рассказать в Стамбуле.
   Так с ним обращались. Могли держать хотя бы и до скончания века, а он
терзался душой и со страхом думал: что  же  привезет  той,  которая  его
послала? Счел бы за благо не возвращаться никогда, чем  снова  предстать
пред нею с пустыми руками и с пустыми словами.
   Отчаявшись, метнулся к московскому царю. Примкнул  к  их  посольству,
которое привезло  королю  уже  не  первое  послание  своего  загадочного
властелина, добивавшегося признать за ним царский титул,  не  знал,  как
себя назвать, махнул рукой: как-нибудь да обойдется. Послом называться в
Москве не мог, потому что не было при нем писем к Ивану Васильевичу,  ни
грамот, ни полномочий. Он помнил полные отчаяния слова Роксоланы о  том,
чтобы подготовить короля или царя нанести удары по султанским вассалам и
санджакам на Днепре и на Днестре. Но что слова? Кто их  станет  слушать,
кто поверит? Посоветовавшись со своими Гасанами и с московскими послами,
решил сказать все, как было на самом деле. Он султанский посол к королю,
хотя происхождения христианского, то есть  пленный.  Теперь  убегает  от
султана, чтобы возвратиться к своему народу,  и  имеет  для  московского
царя важные вести о самом султане и его вассале - хане крымском.
   Послы в те времена  меняли  своих  властелинов,  как  приблудные  псы
хозяев. Бегали от одного  к  другому,  выбирали,  какой  больше  платит,
иногда служили двоим, а то  и  нескольким  властелинам,  как  это  делал
Иероним Ласский, никто и не удивлялся  этому,  а  если  кто  страдал  от
этого, то прежде всего сами же послы, рисковавшие собственной жизнью,  в
особенности когда отправлялись к какому-нибудь деспоту. Селим Явуз, отец
Сулеймана, казнил нескольких иноземных послов, а  когда  великий  муфтий
обратил его внимание на то, что шариат не велит убивать посла не  в  его
земле, султан ответил: "Тогда пускай повесят его на веревке,  сплетенной
в его же земле, и мы соблюдем шариат!"
   В Москве Гасану  был  выделен  за  плату  дом  с  приставом,  который
оберегал  турецких  людей  от  всех  охочих.  Дан  был  еще  и   писарь,
заботившийся о еде и всем необходимом, а также  помогавший  сноситься  с
великими людьми, как называли царских вельмож и дьяков  по  приказам.  К
царю  Гасан  пробиться  не  мог,  ему   сказано   об   этом   твердо   и
недвусмысленно. Ибо кто он такой? Беглец и предатель? Бежал от турецкого
султана, вот и все. Хочет что-то сказать важное?  Пусть  скажет.  Должен
просить  милости  у  царя,   но   упаси   боже   надоедать   ему   своим
домогательством. Заявил ли о своих товарах,  которые  вез  в  Москву,  и
уплатил ли пошлину? Нет у него товаров, а только золото для  пропитания?
Золото тоже товар. С рубля следует заплатить по семь денег пошлины.
   Люди Гасана мерзли среди снегов и  умирали  от  тоски  и  постоянного
ожидания. Он писал и писал царю, зная, что дальше дьяков его писания  не
идут, но другого выхода у него  не  было.  Угрожал,  что  султан  вскоре
возвратится в Стамбул и тогда хан, тихо сидевший в Крыму,  пока  высокий
его  покровитель  воевал  с  шахом,  снова  начнет  налеты  на   окраины
Московского государства и  попытается  ударить  и  на  Москву.  В  своих
письмах Гасан ссылался на свой собственный опыт служения при  султанском
дворе и знания обычаев всех окраинных санджаков  Османской  империи.  На
султаншу ссылаться не решался, брал все  на  себя,  давно  смирившись  с
мыслью, что принесен в жертву  делу  намного  более  высокому,  чем  его
жизнь.
   Наконец царю было сказано о Гасане и о тревожных вестях,  которые  он
принес, к счастью, лазутчики, посланнные вниз  по  Дону,  тоже  принесли
вести  о  злых  намерениях  крымчаков,  -  и  наконец  свершилось:  Иван
Васильевич послал дьяка Ржевского с людьми далеко за московские  заставы
на Оке и на Дону, вплоть до Путивля, чтобы изготовил там за зиму  струги
и спустился по реке Псел, а потом по Днепру на  низ,  поближе  к  улусам
крымским для разведки и добычи "языков", то есть пленных. Так далеко  на
юг московское войско еще никогда не ходило, люди Ржевского  подвергались
огромной опасности. Поэтому в качестве проводника и назначен был  Гасан,
но все его люди были оставлены в Москве как заложники,  да  и  за  самим
велено было всячески присматривать в  течение  всего  похода,  чтобы  не
допустить измены, не дать ему втянуть войско в подготовленную западню.
   Кто он был? Без роду, без племени,  без  воспоминания,  без  истории,
даже имя носил чужое. В летописи остается упоминание: "Выбежал из  Крыма
пленный и сказал..." Нет имени, и не вся правда сказана - так перепутаны
пути людские.
   Целую зиму изнывал в избушке возле дьяка Матвея  Ивановича,  пробовал
помогать его  людям  сколачивать  струги,  но  не  умел,  только  мешал.
Единственное, чему он мог научить, - рубиться на саблях да  стрелять  из
ружей,  которые  называются  здесь  пищалями.  В  этом   деле   он   был
непревзойденным мастером, а поскольку огненного  припаса  у  дьяка  было
больше, чем харчей для войска, то Гасан имел возможность  передать  свое
удивительное янычарское умение и завоевал немалое уважение даже у самого
Матвея Ивановича.
   Тот по-своему жалел этого безродного усатого человека, по ночам, сидя
в темноте возле затухающего огня, разомлев от подогретых медов травяных,
хвалился дьяк  своей  родословной,  которая  корнями  уходила  в  давние
времена, чуть ли не к истокам государства  Киевского.  Родом  из  князей
Смоленских. Его предок Федор Федорович был удельным князем города Ржева.
До сих пор еще часть Ржева на  правом  берегу  Волги  так  и  называется
Князь-Федоровская.  Самый  счастливый   из   князей   Ржевских,   Родион
Федорович, погиб в  битве  Куликовской.  Стоял,  защищая  плечо  Дмитрия
Донского, пал, не отступив, ибо это было поле чести всей земли  Русской.
И после битвы Куликовской татары откатились далеко за Перекоп.
   - Чтобы совершать набеги на Украину, - заметил Гасан.
   - А вот мы им покажем! - хлопнул его по плечу дьяк.
   За зиму приготовили около сотни стругов. Дерево было сырое, Гасан  не
верил, что эти посудины будут держаться на воде, но  его  опасения  были
напрасными, в струги садилось по двадцать и по тридцать  воинов,  и  они
плыли. Войско не вызывало особенного восторга у бывшего янычара.  Оружие
- луки, копья, топоры да басалыки ,  пищаль  одна  на  десятерых,   правда,
огненного припаса было достаточно. Сабли только у дьяка  да  у  боярских
детей, у них же стальные латы и кольчуги, а  все  прочие  одеты  были  в
стеганые ватные кафтаны, которые вряд ли  могли  защитить  от  татарских
стрел. Поражала Гасана нищенская еда этих людей.  Хотя  и  сам,  сколько
помнил себя, жил впроголодь, потому  что  янычары  наедались  только  во
время ограбления захваченных городов, но все же привык иметь каждый день
горсть риса в котелке. Эти же люди могли не есть день и два  и  терпели,
не жаловались, еще и напевали свои веселые песни:

   Ах, вы девки, девушки,
   Голубины гнездышки!
   Много вас посеяно,
   Да не много выросло...

   Удили рыбу, убивали зверя, добывали, где что могли раздобыть,  иногда
воровали, иногда находили припасы на пасеках,  разбросанных  по  берегам
Псла; на тот случай, когда уже нигде ничего не могли  захватить,  каждый
имел сумочку пшена и  щепотку  соли,  чтобы  сварить  себе  какое-нибудь
"хлёбово" и перебыть тяжелые дни. У боярских детей были с  собой  запасы
солонины. У дьяка к мясу нашлась даже приправа - лук и перец.
   Гасана часто  расспрашивали  о  Стамбуле,  о  султане,  о  дворцах  и
богатствах, он рассказывал, порой осторожно упоминая и о своих  встречах
с султаншей, его слушали с восторгом, и никто не верил тому,  о  чем  он
рассказывал. Слишком уж несовместимой была их  жизнь  с  тем  далеким  и
недостижимым миром заморским.
   Воинам платили по полторы деньги ежедневно, но ни купить нигде ничего
не могли, ни даже показать кому-нибудь это свое мизерное серебро,  разве
что  друг  другу.  Земля  лежала  притихшая,  напуганная   ордой,   люди
разбежались, прятались где-то  в  крепостях  -  в  Киеве,  в  Каневе,  в
Черкассах, сюда спускались разве лишь на лето, а потом снова убегали  на
зиму в свои укрытия.
   Так и видел Гасан, как убегали даже самые отчаянные, услышав страшный
топот орды, впереди которой летят тучи птиц, вороны зловеще вьются в той
стороне, откуда она надвигается, по ночам  тревожные  вскрики  дрожат  в
воздухе, и земля содрогается от страха.
   Но теперь сила шла на орду, и хотя небольшая, но крепко  собранная  в
кулак, твердая, неожиданная; шла плывным ходом, чего здесь  еще  никогда
не слыхивали.
   Сотня военных лодок растянулась на такое расстояние, что не  охватишь
и взором. Дьяк Матвей Иванович, прикладывая ладони ко рту, покрикивал на
соседний струг, чтобы не отставали, перекличка катилась дальше и дальше,
гремела весело и мощно: "Гей-гей-ого-го-го!"
   Так выплывали в Днепр, миновали Келебердянскую забору  , река разливалась мощная и безбрежная, как  небо,  чем  дальше
плыли, тем шире становились воды, крутой  правый  берег  снова  и  снова
надвигался на реку каменными  замшелыми  скалами,  а  левый  простирался
полого чуть ли  не  до  самого  горизонта,  зеленел  молодыми  лозами  и
вербами,  чернел  могучими  дубами,  которые  еще  не  оделись  листвой,
плескался в водах огромной реки раздольно, свободно, первозданно.
   Вода в Днепре была холодная и сладкая. Может,  именно  эту  воду  пил
Гасан в забытом детстве? Кто же это знает?
   Забрасывали сети, ловили  крупную  рыбу  -  осетров,  сомов,  пудовых
сазанов. Трепыхалась между ними стерлядь и белорыбица.  Уток  падало  на
воду столько, что их ловили руками. Настороженные гуси не  подпускали  к
себе людей, их доставали стрелами.
   Плыли  медленно,  часто  останавливались,  выбирая   не   затопленные
весенними водами острова, иногда приставали и к берегу. Выставив дозоры,
отъедались и отсыпались, чтобы набраться сил,  потому  что  дорога  была
далекой, опасной и тяжелой.
   Гасан  сказал  дьяку  Ржевскому,  что,  кажется,  он   должен   знать
черкасского старосту князя Вишневецкого, так не послать ли к нему людей,
чтобы дал он проводников по Днепру и перевозчиков на порогах. Но  тут  у
дьяка ожили подозрения, он начал выпытывать у Гасана, откуда да и как он
знает этого князя, и что это за человек,  и  почему  это  необходимо  им
сноситься с этим человеком именно теперь. Гасан только рукой махнул.
   - Эх, Матвей Иванович, ты ведь не  в  царском  приказе,  где  надобно
морду надувать да напускать на себя неприступность! Ты человек с поля да
с боя, должен бы больше верить людям, которые хотят  добра  этой  земле.
Откуда я знаю этого князя Вишневецкого? Живешь на свете, вот и знаешь то
да сё. Прибегал князь в Стамбул, хотел служить султану.  Но  султана  не
застал, а султанша встретила его не очень приветливо. Подержали мы его в
самом паскудном караван-сарае, покормил он блох и не  вытерпел,  побежал
назад к своему королю.  Слыхал  я,  что  выцыганил  он  себе  Черкасское
староство.
   - Если это такой ненадежный человек, что бегает туда и сюда,  то  как
же можем полагаться на него?
   - Да не на него, а  на  казаков.  Попросить,  чтоб  дал  казаков  для
сопровождения. А сам князь доброго слова не стоит.  Бегал  и  еще  будет
бегать. И даже не от слабого к сильному, а к тому, где увидит выгоду для
себя. Вот услышит, что царское войско прошло уже и по Днепру,  еще  и  к
царю прибежит.
   Но дьяк уперся на своем:
   - Царское повеление было взять для сопровождения тебя, а  больше  нам
никого не нужно. Зачем тебе эти казаки? У меня есть  свои,  путивльские.
Тоже казаки, умеют стрелять, воюют и пешими, и на конях. Чего же еще?
   - Я провожу тебя, Матвей Иванович, на басурмана, если мы его  увидим.
Покажу, где и как и кому стать, чтобы нанести удар посильнее, потому что
разбираюсь в их военных обычаях и хитростях. Но пути туда знать не могу.
   - Днепр и приведет.
   - Днепр великий. Его надобно знать. А я, считай, впервые здесь, как и
ты, дьяк.
   - Сказал же - из Стамбула бежал. Разве не знал там дорог?
   - Стамбул не Крым. Ты, если бы сидел только в  Москве,  знал  бы  все
дороги на Сиверщине или на Дону?
   Но разговоры эти не привели ни к чему. Ржевский твердо  придерживался
царского повеления:  идти  без  огласки,  ни  с  кем  не  сноситься,  за
перебежчиком  турецким  присматривать  зорко,  от  себя  не   отпускать,
излишней доверчивости не проявлять.
   Плыли  все  дальше  и  дальше,  река  становилась   все   шире,   все
могущественнее, наливалась весенними водами,  ночью  соловьи  пели  свои
песни в зарослях лозы так звонко, что их голоса отдавались эхом.  Солнце
светило  все  ярче  и  ярче,  пригревало  сильнее  и   сильнее,   гребцы
расстегивали свои толстые кафтаны, потом и вовсе их снимали, оставаясь в
одних  сорочках,  молодые,  светловолосые   -   не   воины,   а   добрые
путешественники в этом зеленом тихом крае.
   Уже  перед  порогами,  не  зная,  как  будут   продвигаться   дальше,
остановились  возле  двух  островов  посреди  реки.  Дьяк  с  Гасаном  и
боярскими детьми расположились на меньшем островке,  струги  пристали  к
большому продолговатому острову, который был чуть выше по течению.
   Еще и не расположились как следует, и не осмотрелись по сторонам, как
вдруг к меньшему острову неизвестно и откуда подплыло несколько утлых на
вид лодчонок, из них повыскакивали на песок высокие, плечистые мужчины с
саблями и ружьями, в грубых белых сорочках и киреях внакидку, в  высоких
шапках, усатые, как Гасан, какие-то словно бы слишком суровые, но  в  то
же время и добродушные.
   Люди дьяка  схватились  и  за  свои  пищали,  но  пришельцев  это  не
испугало,  они  шли  спокойно,  подходили  все  ближе,   один   из   них
предостерегающе поднял руку.
   - Кто такие? - крикнул дьяк.
   - Да казаки же, - сказал тот, что поднимал руку.
   - Откуда? - допытывался Ржевский.
   - Да отсюда, откуда же еще? Я атаман Мина, или Млинский, а это атаман
Михайло, или Еськович. Люди наши там, на берегу, а мы проскочили к  вам,
чтобы сказать о себе.
   Пищали пришлось опустить, потому что казаки подошли вплотную  и  люди
были, судя по всему, мирные.
   - Как же вы не боялись плыть сюда? - никак не мог взять в толк  дьяк.
- Видели, какая у меня сила?
   - Да видели, - сказал Мина. - Если бы басурманская  сила,  мы  бы  ее
давно уже пощипали. А так смотрим -  богу  молятся,  говорят  по-нашему,
стало быть, люди добрые, надобно  им  помочь.  Привели  вам  с  Михайлом
немного своих казаков. У меня сто да у Михайлы двести, а только  у  меня
такие, что каждый за сотню справится,  ибо  это  казаки-перевозчики,  не
знаю, слыхали ли вы о таких.
   - Я слыхал, - сказал Гасан, - но ты на меня не обращай внимания.
   - Да ты ведь лысый,  кто  же  будет  на  тебя  обращать  внимание?  -
засмеялся Мина. - Басурман  или  отуречившийся?  Поймали  тебя  или  сам
прибежал? Да только все равно, раз ты здесь. Ну, так  вот.  Казаки  наши
воюют с басурманами не только на суше, но и на  море.  На  море  не  все
идут, а только отважные и способные  переносить  его  запах.  На  лодках
выходят в  море,  идут  вдоль  берега  вправо  аж  до  турецких  околиц,
добираются и до Царьграда. Если вдруг постречаются турецкие галеры,  они
считают лучше погибнуть, чем бесстыдно  бежать  или  сдаться,  потому-то
часто и побеждают, попав даже в трудное положение. Лодки у  нас  хоть  и
небольшие, на двадцать или на тридцать человек,  но  чтобы  их  сделать,
необходимо какое-то время, так  вот,  пока  долбят,  бывало,  казаки  на
Томаковском острове или на Чертомлыкском, крымчаки уже пронюхают и возле
Кызы-Кермена выставят стражу и на берегах, и  на  воде,  ибо  Днепр  там
перегорожен железными цепями, привезенными из Стамбула, и  держатся  эти
цепи на поплавках; когда ждут казаков, тогда на поплавках еще  и  стража
усаживается. Ну, так мы как? Строгаем свои тяжары где-нибудь вот  здесь,
а потом собираемся на  том  осторове,  где  ваши  люди  остановились,  и
назовем его Становым, а уже этот ваш, где стоите, можем теперь назвать и
Московским, почему бы не назвать? От Станового и начинаем плыть.  И  мои
хлопцы-перевозчики проводят, как уже сказано, через пороги. Никто  этого
не умеет, кроме них, и каждый раз ждут здесь от казака либо жизни,  либо
смерти. Можно было бы двинуться и по суше, особенно тем, кто страх имеет
перед водой, так трудно  и  довольно  долго,  но  тогда  крымчаки  могут
увидеть, и тогда вряд ли проберешься к морю тайком. Кроме того,  хочется
казаку с судьбой поиграть еще до встречи с турком.
   - И сколько же здесь порогов? - спросил дьяк.
   - Самих порогов девять да еще заборы,  гряды  да  камни,  водовороты,
бучки  и просто шипы, есть еще  щетки   и поды ,  есть  упады  , отмети ,
пропасти, ну да это не при всякой воде. Ныне  вода  большая  на  порогах
обретается, и еще она  будет  прибывать  понемногу  до  святого  иерарха
Христова Николая, а после праздника святого Николая через неделю  начнет
уже спадать скорее, чем прибывала. У нас как молвится: хочешь жить -  не
напейся.
   - А как же вы переправляете? - поинтересовался дьяк. - С  людьми  или
порожняком?
   - Люди идут по берегу, а уже со стругами только мы. Кто и  на  судне,
другие удерживают его на косяках - на  тонких  длинных  канатах,  другие
спускаются в воду, поднимают  судно  над  острыми  камнями  и  осторожно
спускают его на чистое. Да уж сами увидите. Как вот у  нас  поется:  "Та
гиля, гиля, сiрi гуси, до води, та дожилися  нашi  хлопцi  до  бiди.  Та
гиля, гиля сiрi гуси, не лiтать, доживуться козаченьки  ще  й  не  так".
Мы-то своих лодок переправляем сколько? Ну,  десять  от  силы.  А  чтобы
целую сотню да еще таких тяжелых, такого не бывало. А попробовать  надо.
Страху нагоним на самого султана,  если  управимся.  Вот  посмотрите  на
пороги, сами увидите.
   Уже первый порог, к  которому  подошли  назавтра,  перегораживал  все
течение Днепра  каменным  выщербленным  гребнем,  черные  мрачные  зубцы
торчали над водой, потемневшая вода с диким бешенством бросалась на  эти
зубцы, клокотала и ревела, образовывала водовороты, в неистовых  скачках
мчалась вниз, так, будто хотела пробить каменное дно, провалиться на тот
свет.
   Дьяк молча перекрестился. Гасан только свистнул. Даже в  его  богатой
приключениями янычарской жизни не случалось такого.
   - Это еще и не порог, -  утешил  их  Мина,  -  тут  ширь,  есть  куда
броситься, обойти. А есть и пострашнее, Вовниг,  скажем,  -  так  там  с
водой порог такое творит, что вода становится  похожей  на  взъерошенную
шерсть. Над всеми же Дед стоит, или Ненасытец, вот это уж  всем  порогам
порог. И когда его  перейдешь,  то  и  перекрестишься.  Мы  там  и  кашу
последнюю варим на острове. Сколько бы ни осталось припаса, все  бросаем
в котел. Так и остров называем Кашеварница. А плыть вот отсюда начинаем.
До Каменки-реки прошел, балка Трояны остается слева, ниже  опять  камень
Горбатый, потому что у нас все имеет название. Кто погиб, того и камень.
Разбился казак на камне - вот уже и называется он Родич. Потайной так  и
называется Потайной. С горбом - Горбатый.  Жеребец  -  как  поймает,  то
ожеребишься на нем, хотя ты и не кобыла. Вот хотя бы и Каменецкий порог.
Тут и речка Каменка, и остров Каменистый.  Оно  словно  бы  оттого,  что
много камней. А почему? Вокруг песок, а здесь камень. А  было,  говорят,
так. Поймали татары казака-переправщика, да и заставили  переправить  их
через порог ночью, чтобы казаки не видели. Казак повел  лодку  прямо  на
порог, врагов потопил и сам утонул. А Днепр  повернул  течение  и  вынес
шапку казака к ногам его дивчины, которая его  ждала.  Дивчина  от  горя
окаменела. Вот потому и назвали одинаково и речку  и  остров.  А  сестра
казака, залившись слезами, стала речкой Самарой. И  так  бывает.  Ну,  а
после Горбатого попадем на Кучерову яму, а после направляем лодки, чтобы
по ходу шли. Дальше вдоль степи, привал  перед  Сурским  порогом.  Потом
Сурский порог. При малой воде нужно идти в заход - это небольшой  порог,
такой, как забора. Ну, теперь вода большая, пойдем прямо. После Сурского
Лоханский  порог.  Когда  от  степи  отплываешь,  накрываешь   Бабаёшный
водоворот, там на бабайках, по-вашему весла, поработать придется. Дальше
- упад от Буцева камня.  А  сбоку,  из-под  Лоханского  порога,  ход  на
Кулики. Под Богатырем привал снова. Есть легенда такая. Наш силач бросил
камень, а татарский недобросил. Вот и Богатырь этот камень. В  Звонецкий
идем в порог, в канаву  не  ходим.  Как  доплывем  до  Кизлева  острова,
привалим. Если вода спокойная, пускаем какой-нибудь  предмет  -  кошелку
или кусок дерева. Куда поплывет, туда в  пороги  идти,  потому  что  так
показывает течение воды.
   До ровной воды шли так трудно и долго, что Гасану казалось -  никогда
не дойдут, навеки  зацепятся  на  этих  каменных  щетках,  преграждавших
Днепр, будто наваждение нечистой силы.
   Но человек забывает опасность, как только оставляет ее  позади.  Дьяк
Ржевский, увидев неприступные скалы Хортицы, пожелал остановиться там  и
начать закладку крепости для  царя  московскокого,  потому  как  лучшего
места не найдешь во всей земле. Гасан несколько раз напоминал дьяку, что
они должны идти дальше, ибо о  крепости  речи  не  было,  недвусмысленно
напоминали о дальнейшем походе и казацкие атаманы Млинский  и  Еськович,
которые повели своих казаков самовольно, подбодренные и силой Ржевского,
и главное же - его смелыми намерениями.
   - Пока басурманы не пронюхали  ничего,  надобно  на  них  ударить!  -
настаивал Мина-Млинский.
   Еськович молча крутил ус, но стоял всегда за спиной  Млинского,  так,
будто подпирал его слова силой и молчанием.  Наконец  дьяк  велел  плыть
дальше.
   Что это был за поход!
   К Ислам-Кермену подплыли внезапно, татары насилу  успели  убежать  из
крепости на левый берег и ускакали к своему хану с  отчаянной  вестью  о
невиданной силе на Днепре.
   Казаки захватили татарских коней и скот, часть людей дьяка теперь шла
верхом вместе с казаками, тем временем  струги  почти  не  приставали  к
берегу, быстро плыли на низ. А казаки с берега напевали:

   Як нас турки за Дунай загнали,
   Бiльш потопали, як виринали;
   А ти, мiй, пан, i чобiтка не вмочив,
   Нi чобiтка, нi стременочка,
   Нi стрем'яночка, нi сiделечка,
   Нi поли жупана, нi чобiтка сап'яна.

   Под Очаков, где должен был сидеть турецкий санджакбег,  подплыли  так
же неожиданно, как  и  под  Ислам-Кермен.  Турецкий  ага  успел  бежать,
защитники  заперлись  в  остроге,  но  Гасан  так  расставил  казаков  и
московитов, что крепость была взята одним приступом. Взяв много "языков"
и  "доскочив"     изрядное   количество
имущества, поплыли в обратный путь. Не  бежали,  плыли  как  победители,
потому что овладели всей рекой до самых  ее  истоков,  и  вот  здесь  их
догнали с большим, свыше десяти тысяч  войском  санджаки  из  Очакова  и
Бендер.
   Казаки посоветовали не бежать, а устроить засаду в  камышах,  которых
было здесь будто море, и когда враги подошли, дружно ударили по  ним  из
ружей и пищалей. Стрельба была  страшная.  Горели  камыши,  шум,  крики,
молитвы и проклятья - все это продолжалось целый  день,  полегло  трупом
чуть ли не половина турок,  остальные  начали  отступать.  И  вот  тогда
Гасана ударило в грудь. Он и не понял,  что  в  него  попали,  еще  смог
выстрелить сам и был в силах откликнуться  на  призыв  дьяка  Ржевского:
"Догоняй, Гасан!" И только после этого опустился на землю и теперь лежал
боком у самой днепровской воды, глядя на красное солнце над камышами.
   Камыши ломались, трещали все  дальше  и  дальше  от  него.  Две  силы
расходились в разные стороны, одна с  победой,  другая  разбитая,  а  он
остался посредине, на ничейной земле, сам ничей, не пристав ни к  какому
берегу.  Кровь  сочилась  из  него  широкой  струей,   жизнь   отлетала,
оставались грусть и сожаление обо всем, чего  не  сделал  или  не  сумел
сделать; особенно жаль было ему ту  далекую  женщину,  которая  отчаянно
бьется в каменных стенах султанского дворца, стремясь что-то сделать для
родной земли, и заламывает руки от бессилия. Никто никогда не узнает  ни
о ее намерениях, ни о ее душе. Должен был бы он рассказать этим людям  о
Роксолане, да не успел, не  подвернулся  случай,  все  ждал  подходящего
времени, а это время и не наступило - пришла смерть.
   Гасан закрыл глаза и лежал долго-долго. Солнце уже висело над  самыми
верхушками камышей, тишина окутывала умирающего, будто на том  свете,  и
из этой тишины внезапно родились для Гасана запахи и краски  Турции,  ее
многоголосье, гомон  базаров,  крики  муэдзинов,  стройные  черноволосые
девушки, красная черепица крыш,  сады,  такие  зеленые,  что  невозможно
передать словами, солнечная четкость пейзажей, запах лавра и  водянистый
дух клевера, табуны коней и заря над ними, золоторогий месяц  в  высоком
небе и белая пыль на дорогах, белая пыль, будто высеялись на  землю  все
небесные звезды.
   И он понял, что уже никогда не  сможет  жить  без  этой  вражеской  и
вместе с тем родной земли, но знал также, что  и  возвратиться  туда  не
сможет никогда, потому что умирает.
   Кто определяет, где тебе умереть, - бог или люди?

ВРЕМЯ

   Ни годов,  ни  месяцев,  ни  дней.  И  так  всю  жизнь.  Лишь  первые
пятнадцать лет жила  Роксолана,  а  потом  словно  бы  умерла,  и  время
остановилось для нее. Точка отсчета времени заточена в гареме  вместе  с
нею, времена года, недели, месяцы, годы отмечаются только в  зависимости
от мелких гаремных событий да перемены погоды. Как будто стрела времени,
не имея ни направления, ни силы, повисла  в  пространстве,  и  для  тебя
наступила какая-то неподвижная  пора,  свободная  от  последовательности
движения и от любых перемен. Время остановилось для тебя, оно не дает ни
надежд, ни обещаний, оно  разветвляется,  будто  ветвистая  молния,  над
другими и для других, но не для тебя, потому  что  о  тебе  оно  забыло,
пренебрегло  твоим  существованием  и  исчезла  в  нем  даже   тревожная
опасность возвращения всего самого худшего, когда называться  оно  будет
уже не временем, а мистическим персидским словом "црван".
   Но как ни  неподвижно  сидела  Роксолана  за  непробиваемыми  стенами
Топкапы, каким бы ограничениям ни подвергались ее тело  и  дух,  как  ни
пытались невидимые силы остановить для нее время, отгородить ее от него,
каждое прожитое мгновение приносило осознание  неразрывного  слияния  со
всем сущим, ощущение своего начала и своего  неизбежного  конца,  и  это
придавало сил и отнимало силы. Движение звездных  тел,  вращение  земли,
течение рек, шум лесов, клокотание толп, рождение и  умирание,  гений  и
ничтожество, благородство и коварство - разве это не  время  и  не  сама
жизнь?
   Сменились короли во Франции, Испании, Англии, Швеции, Дании,  Польше,
Венгрии. Германия, Швеция, Дания, Швейцария, Англия, Нидерланды поменяли
веру.  Московский  царь  завоевал  Казанское  царство,  Бабур   захватил
прославленный бриллиант Кох-и-Нур и вывез его из Агры.  Парацельс  начал
по-новому лечить людей. Жан Никот привез во Францию зелье, которое  люди
называли табаком, положив начало медленному своему отравлению.  Меркатор
сконструировал первый глобус. Леонардо  да  Винчи  изобрел  маховик  для
прядения и мотания шелка. Писарро  бесчинствовал  в  Новом  Свете.  Одно
землетрясение уничтожило Лиссабон, другое  -  самое  ужасное  в  истории
человечества - в китайской провинции Шеньси  вызвало  гибель  830  тысяч
людей. Микеланджело написал фреску "Страшный суд". Коперник  опубликовал
труд о гелиоцентрической системе. Нострадамус начал свои  пророчества  о
конце света. Мусульмане  ждали  тысячного  года  хиджры.  Христиане,  не
дождавшись конца света, который должен был наступить в семитысячном году
от сотворения мира, начали изображать своего бога в восьмигранном нимбе,
надеясь  просуществовать  еще  тысячу  лет.  В  Италии  звучала   музыка
Палестрины. Маргарита Наваррская написала "Гептамерон", Елизавета,  дочь
Генриха от казненной им Анны Болейн, стала английской королевой, в Дании
королевой стала Христина, несчастные Нидерланды  тоже  были  отданы  под
регентство женщины - Маргариты Пармской. Брейгель и Босх  пугали  своими
химерическими видениями, и их картины нравились даже  испанскому  королю
Филиппу. Московский царь Иван обвинил своих бояр в смерти  любимой  жены
Анастасии.
   Обвинит ли кого-нибудь в ее смерти султан? Ведь и она Анастасия, и ее
день празднуется 12 сентября, да только кто же его будет праздновать?
   Во Франции гениальный Рабле написал "Гаргантюа и Пантагрюэль",  а  на
смену беспутному Вийону, который издевался над всеми  святынями,  пришли
суровые поэты "Плеяды" - Жоакен Дю Белле и  Пьер  де  Ронсар,  и  Ронсар
писал:

   Ты плачешь, песнь моя? Таков судьбы запрет:
   Кто жив, напрасно ждет похвал толпы надменной.
   Пока у черных волн не стал я тенью пленной,
   За труд мой не почтит меня бездушный свет.

   Мужайся, песнь моя! Достоинством живого
   Толпа бросает вслед язвительное слово,
   Но богом, лишь умрет, становится певец.
   Живых, нас топчет в грязь завистливая злоба,
   Но добродетели, сияющей из гроба,
   Сплетают правнуки без зависти венец.


   В Испании пришел на свет Сервантес, вскоре  должен  был  появиться  в
Англии Шекспир. Какие матери  рождали  их?  Неужели  и  для  их  нарядов
награблены драгоценности со всего мира ценой  сотен  тысяч  человеческих
смертей?
   Сваливались  на  несчастную  женщину  события,  на  которые  не  было
ответов, пробовала защищаться, отстоять хотя бы свою душу, защитить хотя
бы своих детей, и  все  рушилось  вокруг  нее,  время  гремело  над  нею
стосильно, как черный вихрь, который сметает все на своем пути.
   Чувствовала  себя  в   самом   центре   мироздания,   видела,   какое
несовершенное  это  сооружение,  какое  шаткое,  а  быть   может,   даже
преступное. Отгородились друг от друга границами, богами, ненавистью,  а
кто может отгородиться от времени?

КАМЕНЬ

   Баязид ехал тогда не  торопясь,  словно  бы  колебался.  Иногда  конь
останавливался, а его  всадник  сидел  окаменело,  бездумно,  невидящими
глазами смотрел вперед себя. Куда ехал от чего убегал?
   Тысячелетняя пыль, руины от землетрясений, занесенные пылью и  ветром
люди, убогие селения, мазар неизвестного святого с  ленточками,  которые
прикрепляли бесплодные женщины, красные - кто хочет сына, белые -  дочь.
Белых  мало.  Остатки  от  давно  умерших  народов.  Святыни  в  скалах.
Вытесанные в камне богини урожая с округлыми животами,  богини  любви  и
материнства с отвисшими грудями, с раздвинутыми коленями.
   Трогал коня стременами, ехал дальше.
   Мать склоняла его сердце к своей земле за  морем,  а  ему  мила  была
только Анатолия, не мог без нее, без этих просторов, без суровых  гор  и
глубоких  долин,  налитых  солнцем,  плодородных,  как  и  его   любимая
Хонди-хатун, которую всегда во время опасности оставлял в Бурсе, а потом
забирал с собой в свои бесконечные странствия.
   В Бурсе готов был прожить хотя бы и всю жизнь. И тогда, когда посылал
султану голову самозванца, отрубленную под Серезом,  и  получил  веление
ехать в Амасию, заехал в Бурсу. Переправился через  Мармару  в  Муданью,
там поднялся в горы, проехал над обрывами Улудага, мимо виноградников  и
оливковых рощ, и задохнулся от  вида  гигантской  безбрежной  долины,  в
которую скатывались с Улудага  прозрачные  потоки  прохладного  воздуха,
овевая  высокие  зеленые   чинары,   вековечные   ореховые   деревья   и
прославленные персиковые сады. Ешиль Бурса - Зеленая Бурса!
   Там в каменных роскошных  гробницах,  украшенных  яшмой,  мрамором  и
художественными плитками из Изника, Измира  и  Кютахьи,  покоятся  шесть
первых султанов из рода Османов.
   Там в Челик-Серае,  над  теплыми  источниками  Каплиджа,  Хонди-хатун
ухаживает  за  его  сыновьями  Мехмедом,  Баязидом  и  Селимом.   Может,
следовало бы назвать сыновей, начиная с  его  отца  Сулеймана,  и  тогда
султан был бы милостивее к нему?
   Однако когда Хонди-хатун уже в Амасии родила четвертого сына и Баязид
назвал его Сулейманом, султан все  равно  не  смиловался  и  не  перевел
шах-заде даже в Бурсу. Не помогла Баязиду его вельможная мать. Мечтала о
какой-то безграничной империи для него, где  царила  бы  справедливость,
как на небе, а тем временем не  могла  для  любимого  сына  выпросить  у
сурового султана хотя бы одного османского города.
   Что же ему оставалось делать? Сидеть ждать, когда умрет падишах и  на
трон сядет его брат Селим, который пришлет к нему убийц и убьет всех его
маленьких сыновей и даже Хонди-хатун, если она  будет  на  сносях?  Семь
безумств  преследуют  человека:   самохвальство,   жажда   чужой   жены,
отсутствие  жены  собственной,  передача   власти   женщине,   проклятье
доброжелательного, привычка брать взаймы то, чего не сможешь  отдать,  и
нелюбовь к своим братьям. Его братья были мертвы, остался один, и уже не
брат, а враг, угроза его жизни!  Чтобы  сохранить  собственную  жизнь  и
жизнь своих сыновей, нужно было устранить угрозу. Имела ли значение  тут
любовь или нелюбовь к брату? И было ли это безумством? Баязид ни  с  кем
не советовался, никому не говорил.  Даже  его  далекая  мать  ничего  не
ведала ни о его намерении, ни о том, что произошло вскоре.
   Если бы не юрюки, Баязид, быть может, и сидел бы спокойно  в  Амасии,
несмотря на то что она ему совсем не нравилась. Но юрюки ехали и ехали к
нему отовсюду, усаживались вокруг него, будто пчелы возле  матки,  несли
свои жалобы и свою нужду так, будто он был султан или аллах. А  как  они
жили? Крики и стоны, казалось  доносятся  до  самых  небес,  но  никакой
справедливости для бедного и надежд тоже никаких. Убегали с  заводов  по
добыче селитры в Марраше и из рудников Акдага,  из  литейных  Биледжика,
где отливали ядра для пушек, из серебряных рудников  Эргани.  Их,  людей
воли, султанские субаши и лябаши загоняли  под  землю,  заливали  водой,
держали в холоде и голоде, угрожали сослать  на  кюрете  кашила  .
   Почему они шли к нему? Потому, что так им сказали софты из амасийских
медресе, которые разбегаются каждую весну по  всему  государству,  чтобы
найти  для  себя  пропитание,  и  ведут  борьбу  с   невзгодами.   Софты
разбираются в  высоких  науках,  и  они  сказали,  что  шах-заде  Баязид
ибн-эль-Гаиб - сын  тайны.  Написанная  в  бесконечной  вечности  судьба
неизменна, и божье предназначение должно быть исполнено именно им.
   В самом ли деле они это сказали, или  он  слушал  лишь  самого  себя?
Из-под Сереза привел с собой  нескольких  отчаяннейших  рубак,  которые,
когда он убил самозванца, переметнулись к нему, теперь они собирали  для
него со всех концов страны всех недовольных, а их во  все  времена  было
более чем достаточно.
   Сонмища людей направлялись в Амасию. Баязид  с  такими  неисчислимыми
толпами мог бы идти даже  на  Стамбул,  но  не  хотел  выступать  против
султана, послал гонцов в Манису, к Селиму, звал того сойтись под Коньей,
в сердце Анатолии, и пусть битва между ними  решит,  кому  занять  трон,
когда настанет урочный час.
   Наверное, все же тяготело  над  Баязидом  проклятье  имени,  ибо  два
султана, которые до него носили это имя, воевали с  родными  братьями  и
оба умерли не своей смертью. Баязид Молниеносный на  Косовом  поле  убил
старшего брата Якуба, занял престол, царствовал во славе,  но  погиб  от
жестокого Тимура.
   Баязид, прозванный Справедливым, долгие годы вел неправедную войну со
своим братом Джемом,  пока  не  добился  его  смерти,  а  сам  погиб  от
собственного сына Селима. Неужели и ему суждено испытать проклятье этого
имени? Был здесь беспомощным и беззащитным, как тебризский  ковер  перед
грязью.
   Пошел в Конью, преодолевая пол-Анатолии  со  своим  пестрым  войском,
которое могло напугать кого-нибудь разве лишь  своей  многочисленностью,
но, кажется, боялось этой многочисленности и само.
   Селим не увидел ни Баязида,  ни  войска.  Был  слишком  равнодушен  к
мирской суете, чтобы встревать в такое глупое  дело.  Послал  в  Стамбул
своего  великого  визиря  Мехмеда  Соколлу,  тот  предстал  перед  самим
султаном, был допущен к царственному уху, никто не знал, что  он  сказал
Сулейману, никто не ведал, куда отправился Соколлу из  столицы,  получив
от падишаха три тысячи янычар и сорок пушек.
   Три тысячи пеших  янычар  против  неисчислимой  силы  конных  юрюков,
против диких всадников, отчаяннейших  головорезов  -  что  они  значили?
Когда на поле боя  под  Коньей  Баязид  увидел  тесно  сбившуюся  гурьбу
изнуренных тяжким переходом янычар, он засмеялся.  Знал:  махнет  рукой,
пустит своих диких всадников - и сметут они все бесследно, так, что вряд
ли и найдет он хоть какой-нибудь след от Селима.
   А Мехмед Соколлу, рассматривая беспорядочные толпы Баязидова  войска,
стал перед янычарами, ругнулся так, как умел ругаться только он, а затем
сказал краткую речь, ибо умел обращаться к огрубевшим сердцам.
   - Дети мои! - сказал Соколлу. - То,  что  вы  видите,  недолго  будет
заслонять вам солнце. Никто там не знает  о  наших  пушках,  которые  мы
сейчас выкатим вперед и ударим им в самые кишки, в требуху, в  печень  и
сердце. А уж тогда пойдете туда вы, и уж никто не смеет возвращаться  ко
мне без головы врага, если хочет сносить свою собственную. Не хватит вам
мужских голов, отсекайте женские, а то и детские, да только приносите их
мне бритыми, дети мои!
   Армянский хронист Вардан  Багишеци  записал:  "В  1659  году  сыновья
хондкара Сулеймана Селим и Баязид начали войну между собой возле  Коньи.
Селим вынудил брата к бегству в Эрзерум, откуда тот пошел к шаху с тремя
сыновьями..."
   Баязид бежал из-под Коньи, хотя за ним никто и не гнался. Не гнались,
но погонятся, знал это наверняка.  Селим  примчится  в  Конью,  разобьет
шатер из атласа и шелка, будет  раздавать  подарки  на  золотых  блюдах,
будет блаженствовать, пожиная  плоды  победы,  будет  восхвалять  своего
Соколлу,  называя  его  Искандером.  Ибо  разве  же  не   разгромил   он
неисчислимые грязные орды юрюков Баязида, как когда-то великий  Искандер
с тридцатью тысячами в прах разбил триста тысяч воинов Дария?
   А потом из Стамбула придет суровый  султанский  фирман  о  погоне  за
непокорным шах-заде.
   Потому Баязид, хотя и колеблясь, все же ехал дальше и дальше.
   Конь под ним в золотой узде, седло  золотое,  чепрак  и  нагрудник  в
бирюзе, ибо бирюза защищает всадника - его не сбросит конь и  не  стащит
на землю враг. Кроме того, бирюза приносит счастье,  здоровье,  охраняет
от эпидемий. Обладает магической способностью впитывать в себя несчастье
и болезни, потом  бледнеет,  меняет  цвет,  и  ее  выбрасывают,  заменяя
свежей. Баязид пристально присматривался к  своей  бирюзе:  не  бледнеет
ли?
   Следом за ним двигались целые тучи изможденного,  отчаявшегося  люда.
Позади они не имели ничего, кроме голода и блужданий, впереди  ждала  их
неизвестность, но, единожды поверив этому удачливому шах-заде,  они  уже
не отставали от него. Готовы были сопровождать хоть  и  на  край  земли,
следовать за ним до самой смерти, ибо что такое вся  их  жизнь,  как  не
бесконечные странствия, мытарства и скитания? Семьи шли со всем скарбом.
С  овцами,  ослами,  верблюдами.  Беспорядочная,  бесконечная  вереница,
которая ни остановиться, ни продвигаться вперед как следует не может. Ни
отогнать назад, ни препроводить вперед. Движутся, движутся,  не  войско,
не помощники, не сообщники - лишнее бремя и несчастье.
   Ночью разводили костры, доили овец и коз,  женщины  кормили  детей  и
укладывали их спать, мужчины находили развлечение в петушиных боях.
   Каким чудом сумели сберечь петухов, везти их с  собой,  готовить  для
этих странных побоищ? Петухов было много, чуть  ли  не  каждый  приносил
своего,  чуть  ли  не  всем   хотелось   пробиться   в   круг,   поэтому
ограничивалось время для стычек, стояли в очереди, будто к  стамбульским
гулящим.  Нетерпеливо  дышали  друг  другу  в  затылки,  отталкивали   и
оттесняли передних, пробиваясь туда сами. Кто дожидался  своей  очереди,
готовил перед этим петуха. Лизали петухам клювы, плевали им под  крылья,
дергали за ноги, встряхивали озверевших птиц,  крутили  вокруг  себя,  а
потом пускали в круг и молча, не  дыша,  следили,  как  ошалевшие  бойцы
железно клюют друг друга, как течет из гребней кровь, выдергивается перо
на шее и на груди, выклевываются глаза.
   Самое  удивительное  -  каждое  утро  Баязида  будили   петухи.   Эти
окровавленные, побитые, полуживые птицы еще пели!
   Запоет ли еще он когда-нибудь, как пела когда-то его мать  в  гареме,
великая султанша Хасеки? Почему не спросил совета у матери,  прежде  чем
броситься в схватку с Селимом? Она бы не допустила его до гибели.
   Когда-то считал: солнце над головой, здоровье и жизнь  -  вот  и  все
счастье для  человека.  Теперь  понял:  счастье  только  там,  где  есть
надежда. В безнадежности человек жить не может. Было у него  солнце  над
головой, но какое-то словно ненастоящее. Расстилался вокруг  необозримый
мир, но какой-то мертвый, без растительности, без  красок  и  звуков,  и
тишина лежала такая, что слышен был шорох змеи, проползавшей  по  камню.
Так, будто ты давно умер, вынули из тебя душу  и  только  твоя  ненужная
оболочка странствует без толку, без цели и надежды.
   Может, потому ехал он не торопясь, колеблясь, словно хотел  повернуть
коня, хотя и знал, что возврата нет. Теперь должен был ехать все  дальше
и дальше, до  крайних  границ  великой  империи  султана  Сулеймана,  не
останавливаться и там, переступить эту межу, навсегда поставить себя вне
османского  закона,  для  которого  он  теперь  был  беглец,  предатель,
продажная душа, и отмеривалось ему за это единой мерой - смертью,  и  он
должен был быть убитым столько раз, сколько раз будет пойман.
   Отступления не было, и Баязид гнал  своего  коня  вперед.  Он  провел
многотысячные толпы через горы, недоступными тропами под самым небом,  и
наконец вывел на склоны, ведшие в  похожую  на  рай  Араратскую  долину.
Потоки несчастных изгнанников  ринулись  в  безбрежность  долины.  Земля
гудела под их босыми ногами, как барабан.
   После дикого холода на заснеженных перевалах тут сам воздух кричал от
раскаленности, и ароматы от плодов парили, как птицы.
   Сорок дней пробыл Баязид гостем армянских  князей.  Наконец  от  шаха
Тахмаспа пришло ему разрешение перейти Аракс  и  прибыть  в  Тебриз,  но
только одному с сыновьями, оставив все свое  сопровождение,  желанное  и
нежеланное, там, где оно есть. Так он пошел за Аракс, а те развеянные по
свету люди дальше покатились по ветру неизвестно куда, неизвестно как  и
зачем. Не мог сам никогда остановиться, и все, кто  имел  несчастье  ему
довериться, тоже были обречены на то же самое.
   Через Хой Баязид  прибыл  в  Тебриз,  шах  встретил  его  приветливо,
надарил ему золота, одежды, скота, множество вещей и послал жить в своем
дворце  в  Казвине,  куда  перенес  столицу  еще  покойный  шах  Исмаил,
прославленный в народе как поэт Хатаи.
   Через Ардебиль и Султанию Баязид ехал в Казвин. Сто семьдесят коней и
двенадцать верблюдов везли поклажу. Скалистые дороги, горы и горы, узкие
проходы, долины бездонной глубины, далее каменистая равнина от  Султании
до самого Казвина. Султания была вся в  руинах  еще  со  времен  Тимура.
Остатки царской крепости с  четырехгранными  башнями,  ужасающие  камни,
поверженные, как  жизнь  Баязида.  Шах-заде  заболел,  был  не  в  силах
держаться на коне, его положили на  носилки,  которые  пристроили  между
двумя мулами,  и  так  он  продолжал  свое  печальное  путешествие.  Его
сопровождали шахские слуги и слуги ханов Тебриза и Султании  в  тигровых
шкурах на плечах, молчаливые, но предупредительные. А  может,  охраняют?
Уже присматривали за ним, чтобы не сбежал? Перед Казвином  их  встретили
молодые всадницы  в  разноцветных  шелках,  с  золотыми  покрывалами  на
волосах, с открытыми красивыми лицами - лучшие столичные  певицы.  Перед
ними ехали флейтисты, зурначи и барабанщики. Встречали султанского  сына
музыкой  и  пением.  На  главной  площади  Казвина  тоже  встречали  его
музыканты и толпы зевак.
   Казвин стоял на сухом, песчаном поле.  Не  было  здесь  ни  стен,  ни
стражи, ни войска: до врага все равно далеко. По широким улицам катились
тучи пыли, и чтобы прибить пыль, площадь  перед  шахским  дворцом  целый
день поливали водой.
   Шахские палаты утопали в глубине садов. Ворота  и  стены  в  плитках,
расписанных золотом, перед ними пушки и четыре воина.  Баязиду  сказали,
что ночью количество охраны увеличивается до пятнадцати, а возле шахских
покоев - деке, где он будет жить, каждую ночь  будут  дежурить  тридцать
ханских сыновей. Сторожевой писарь  -  кишкиджи  -  каждый  вечер  будет
называть ему имена его охранников и будет знакомить его с богатствами  и
происхождением их отцов-ханов.
   Справа от главных ворот были еще одни ворота, которые вели в  большой
сад с башней посредине. Баязиду объяснили,  что  это  Аллакапи  -  божьи
врата, убежище для преступников. Кто  успевает  укрыться  за  ними,  тот
может жить там до тех пор, пока сможет себя содержать.
   Знакомство с Аллакапи оказалось пророческим. На новруз шах  прибыл  в
Казвин, пышно принимал Баязида в Табхане и в  диванхане,  а  после  того
неожиданно ночью султанского сына бесцеремонно разбудил один из  ханских
сыновей и сказал, что  если  он  хочет  сохранить  жизнь  свою  и  своих
сыновей, то еще до утра должен  укрыться  в  Аллакапи,  позаботившись  о
припасах и запасах, потому что их обычай об убежище ему уже известен.
   Баязида оклеветал кто-то из вельмож, донес до ушей шаха весть о  том,
что Баязид вместе с сестрой Тахмаспа якобы задумали его убить  и  занять
трон Ирана.
   Это было словно в легенде  о  Сиявуше,  о  котором  рассказывается  в
"Шах-наме" и поется в песнях. Сиявуш, сын царя Кавуса, бежал  от  своего
отца к туранскому царю Афрасиабу. Тот дал ему в жены свою дочь, а потом,
поверив наговору, казнил Сиявуша.
   Неужели и ему уготована такая же участь?
   Тем временем Баязид  с  сыновьями  был  посажен  в  железную  клетку,
подвешенную под высокими деревьями так, что до нее  с  земли  невозможно
было достать.
   Не знал Баязид, что султан Сулейман прислал  к  шаху  своих  людей  с
требованием выдать беглеца.
   Тахмасп принял  послов  в  диван-хане  и  на  все  их  домогательства
отвечал: "На моей земле его нет".
   Послы возвратились ни с чем, а шах ночью  пришел  в  Аллакапи,  велел
освободить Баязида, до утра пировал с ним, смеясь над обманутыми послами
и заверяя своего гостя, что с ним ничего плохого не случится.
   Дорога в  Стамбул  была  далекой,  гонцы  скакали  долго,  но  султан
окаменел в своем упорстве, гнал к шаху новых  послов  и  снова  требовал
выдачи непокорного сына, угрожая новой войной.
   Шах любил сидеть с  Баязидом  в  саду  возле  фонтана,  вести  с  ним
неторопливые беседы, угощая плодами и вином; их развлекали его музыканты
и танцовщицы; вместе с шах-заде  они  увлекались  поэзией  и  поочередно
сочиняли свои собственные стихи. Однажды под вечер Тахмаспу  показалось,
будто из бассейна подпрыгнула рыбина,  открыла  широко  рот,  засмеялась
громко шаху в глаза и снова спряталась. Баязид не  видел  ничего.  Когда
шах спросил мудрецов, те не смогли разгадать это чудо. Тем  временем  от
султана уже в третий раз прибыли послы  с  требованием  выдать  Баязида.
Лишь тогда Тахмаспу все стало ясно:  даже  рыба  смеется  над  тем,  кто
защищает этого бунтовщика.
   Шах позвал султанских послов и сказал, что завтра утром он выдаст  им
Баязида с сыновьями, чтобы исполнить волю великого султана. Но он  ранее
обещал Баязиду убежище и не может нарушить свое слово. Поэтому пусть они
убьют шах-заде и его сыновей, как только возьмут их в свои  руки,  сразу
же перед Аллакапи, - тогда будет соблюдена  верность  слову  и  сдержано
обещание шаха султану.
   Когда вооруженная стража пришла утром в Аллакапи, Баязид  понял,  что
наступил конец. Ему объяснили, что его  припасы  исчерпались,  содержать
себя тут он дальше не может и он должен покинуть убежище.
   Он шел впереди своих маленьких сыновей,  которые,  как  и  надлежало,
держались на почтительном расстоянии, за воротами Баязид  не  увидел  ни
шахского войска, окружавшего  площадь,  ни  стамбульских  послов,  якобы
ожидавших его с хищным нетерпением, глаз его  задержался  на  запыленных
каменщиках,  которые  тесали  камни  неподалеку  от  ворот,  не  обращая
внимания на то, что происходит вокруг.
   Их было несколько, уже немолодых, изнуренных безнадежным  состязанием
с твердым, неподатливым камнем. Человек, склоненный  над  камнем,  будто
знак безнадежного одиночества.  Кто  из  них  бессильнее  -  камень  или
человек? Но даже самый твердый камень все равно будет расколот, из  него
вынут душу, и он умрет, ляжет  под  ноги  либо  рассыплется  в  осколки,
превратится в пыль. Может, и он, Баязид, жил вот так,  нося  и  перенося
камень, не зная, как его разбить, где положить, и  лишь  только  вздымал
целые облака пылищи? Пыль уляжется, и тогда станет ясно, что  он  ничего
на этом свете не сделал.
   И ему так захотелось к этим каменщикам. Быть с ними! Жить, чтобы бить
камень! Камни будут тебе подушкой,  будешь  спать  на  песке  и  камнях,
будешь жить во тьме, и даже бог перестанет быть твоей надеждой.  Но  все
равно будешь жить! Жить!
   Тонкий черный шнурок со зловещим свистом обвил его шею. Баязид упал и
уже не видел, как душили его маленьких сыновей.
   Их трупы увезли в Стамбул, чтобы султан убедился в исполнении  своего
жестокого повеления, но Роксолана уже не увидела  тела  своего  любимого
сына.
   Отправилась в путешествие к самым  темным  убежищам  на  человеческом
пути, и ничто не могло ее остановить.

ЛАНЬ

   Палач, плачущий над своей жертвой. Какой ужас!
   Сулейман пришел к  Роксолане  ночью,  весь  залитый  слезами.  Мокрые
глаза, мокрые усы, мокрый, слюнявый старческий рот.
   Глухим, понурым голосом то ли рассказывал, то ли оправдывался.
   Что он мог? Закон стоит  выше.  С  гибелью  основного  гибнет  и  все
зависящее от него. Баязид поставил себя вне жизни, точно так же поставил
и  своих  сыновей.  Он  султан,  и  в  дни  его  августейшего  правления
выполнение шариата является его высочайшим желанием. Поэтому  он  послал
великого евнуха Ибрагима в  Бурсу,  чтобы  тот  привез  самого  младшего
Баязидова сына  Сулеймана.  Кизляр-ага  поехал  и  привез.  Он  поставил
трехлетнего мальчика перед султаном, и малыш указал пальчиком  на  него,
удивляясь, но упал мертвым, задушенный Ибрагимом, и теперь никогда он не
сможет узнать, что же с ним случилось. Вот почему Сулейман так безутешен
и в неурочное время пришел к Хуррем.
   Палач оплакивал свою жертву. Холодные слезы над  еще  теплым  тельцем
невинного дитяти. Почему все валится на ее хрупкие плечи, и  сколько  же
ей еще нести эту проклятую ношу? Стояла перед султаном, пожелтевшая, как
шафран, почти  задыхаясь,  смотрела  на  него  такими  глазами,  что  он
содрогнулся, испуганно воскликнул:
   - Хуррем! Хуррем!
   А она все еще, оцепенев, стояла, замкнутая  в  себе,  будто  каменный
венок, и чувствовала, как подкатилось что-то под грудь,  под  сердце,  и
давит, душит, не отпускает, и уже знала: не отпустит.
   Так началось ее умирание.
   Жизнь исчерпалась. Свет исчез у нее из души и больше не  возвратится.
Вскоре наступит конец ее вечного  одиночества  и  неприкаянности.  Жизнь
была слишком коротка для ее души, даже в минуты высочайших  взлетов  она
чувствовала себя в окружении враждебных сил и разве поддалась им хотя бы
раз,  разве  отступила,  испугалась?  Сохранила  себя  среди  стихий   и
предательств, но самого дорогого - детей своих - защитить не смогла.
   До самых последних дней весь этот мир был для нее чужим, чужая земля,
чужое небо, чужие деревья, чужие  дожди.  Положить  начало  роду  своему
можно только на родной земле, оплодотворенной трудом предков  твоих.  Но
не на пустом месте.
   Лежала в постели, будто  повисла  над  пропастью.  Вокруг  -  ничего.
Пустота. Немые, безмолвные  миры  валились  на  нее,  и  мрачные  пороги
поднимались перед ее затуманившимся взором.
   Султанские  врачи  отступали  в  отчаянии.  Сулейман  не  отходил  от
умирающей, он был готов,  может,  ценой  собственной  жизни  дать  жизнь
Роксолане, но смерть не принимала обмена.
   Завоевал полмира, а терял самого дорогого  человека  и  был  бессилен
предотвратить смерть!
   Сидел возле нее на низеньком ложе, смотрел на это единственно дорогое
тело, на грудь, плечи, колени, гладил волосы,  взглядом  ласкал  лицо  и
капризные  губы,  и  каждое  даже  мысленное   прикосновение   к   этому
шелковистому телу вызывало в нем забытую дрожь. И хотя давно уже не было
полного насыщения жизнью, а лишь  призрачная  оболочка  ее,  но,  как  и
прежде, звучал у него в ушах ее милый голос, и память упорно  отыскивала
молодую страсть. Он вспоминал ее объятия, ее поцелуи, ее шепот, ее уста,
запах волос, прикосновения ладоней и тяжко плакал.
   "Ты вознесешься на небо, вознесешься! - лихорадочно повторял он. -  И
я за тобой! Я знаю об этом давно, верил и верю ныне..."
   Он еще надеялся на чудо, надеялся, что это неповторимое  легкое  тело
возродится, и чело посветлеет, и уста капризно улыбнутся, и нежные  руки
ласково прикоснутся к его шершавым  шекам,  и  ему  снова  будет  легко,
радостно и прекрасно, словно на небе.
   А Роксолана  хотя  и  чувствовала  его  присутствие,  но  была  такой
бессильной, что не могла даже сказать султану о своей ненависти к  нему.
Радовалась, что наконец между ними наступили отношения,  не  подвластные
никакому насилию. Освобождалась из-под  гнета.  Наконец  была  свободна,
наконец! Никого не  хотела  ни  видеть,  ни  слышать.  Просился  Рустем.
Наверное, боялся,  что  со  смертью  Хасеки  снова  будет  отстранен  от
должности садразама. Не пустила. Михримах хотела навестить мать  -  нет!
Селим еще, наверное, не знал о том, что мать умирает, а если бы и  знал,
то вряд ли сдвинулся с места, из своей Манисы. Пусть сидит, ждет  своего
султанства! Прогнала бы от себя и  Сулеймана,  если  бы  были  силы,  но
берегла их остатки для воспоминаний и последних мыслей.
   Наконец она может никого не жалеть! Себя тоже. Какое счастье и  какая
свобода! "Как лань желает к потокам воды, так желает душа моя...  Бездна
бездну призывает голосом твоих водопадов..."
   В последний раз  закрыла  глаза,  чтобы  уже  не  смотреть  на  свет,
предалась прощальным воспоминаниям, и ей на миг показалось, что могла бы
убежать от смерти, обмануть ее, только бы уехать  отсюда  далеко-далеко,
чтобы не оставаться среди этих зверей. "Лелеко -лелеко,
понеси мене далеко..." И знала, что не  сможет  пошевельнуться.  Жила  в
Топкапы, как в мраморной корсте ,  тут  должна
была и умереть, тут умолкнут ее песни и песни для нее.
   "Задзвонили  срiбнi  ключi,  по-над  морем  б'ючи..."   Зазвенели   и
отзвенели. Узнавала свои воспоминания, как навеки  утраченных  людей,  и
дом родительский приходил к ней из-за вишневой  зари,  может,  разметала
его буря, источил шашель, покрыли мхи, а в  памяти  продолжал  светиться
медом и золотом - единственное место для ее  бессмертия  и  вечности.  И
когда уже не будет  ее  собственной  памяти  и  ее  воспоминаний,  тогда
появится чья-то память о ней и воспоминания о ее  воспоминаниях  -  и  в
этом тоже будет залог и обещание вечности, ибо человек приходит на землю
и под звезды, чтобы навеки оставить свой след.
   Мулла читал над нею Коран, а она еще жила, еще вспомнился  псалом  из
детства, и хотя не могла промолвить ни слова, вспоминала безмолвно: "Ибо
там захотели от нас слова песни и  радости  те,  которые  в  невалю  нас
брали, издевались над нами.  Как  же  нам  на  чужой  земле  песни  петь
господние?"
   Умирала, знала, что уже конец без возврата,  но  воскресла,  ожила  в
стоне, в крике, в последнем отчаянии:
   - Мама, спаси свое дитя!
   Она умерла не от времени, а от страданий.
   Султан велел похоронить Роксолану возле михраба мечети  Сулеймание  и
над ее  могилой  соорудил  роскошную  гробницу.  Каменное  восьмигранное
сооружение с заостренным куполом, которое опирается на колонну из белого
мрамора и порфира. За ореховой массивной балюстрадой посредине  мавзолея
стоит одинокая каменная гробница, покрытая белой  дорогой  шалью.  Стены
выложены  художественными  фаянсами.  Чистые  колеры  -  синий,  красный
гранат, бирюзовый, зеленый, цветы и листья  на  гибких  стеблях.  Стебли
черные, как отчаяние, а вверху, под куполом, алебастровые розеты, белые,
как безграничность одиночества.
   Только  росы  и  дожди  будут  находить  дорогу  к  похороненной  под
исламским камнем  этой  удивительной,  тяжко  одинокой  и  после  смерти
женщине, которая не затерялась и не затеряется даже в век титанов.

   Киев - Стамбул
   1978 - 1979

УТЕШЕНИЕ ИСТОРИЕЙ

Авторское послесловие

   Этот роман не мог  дальше  продолжаться.  Он  исчерпался  со  смертью
главной героини. О чем этот роман? О времени, страхе  и  смерти?  Вполне
возможно, однако не так общо, не так абстрактно,  потому  что  автор  не
философ и даже не историк, а только  литератор.  Правда,  многие  авторы
исторических романов часто похваляются своими  открытиями,  которые  они
якобы сделали разгадкой документов, найденных уже после  их  описания  в
романах, нахождением звеньев, которых недоставало для цельности той  или
иной теории, проникновением в то,  что  лежало  перед  человечеством  за
семью замками и печатями.
   Автор этой книги далек от подобных амбиций. Писатель  не  ученый.  Мы
должны откровенно признать, что наука дает литературе неизмеримо больше,
чем литература может дать науке.
   Писателю  помогает  в  работе  все:  документы,   легенды,   хроники,
случайные записи, исследования, вещи, даже неосуществленные  замыслы.  А
чем может услужить историку сам писатель? Наблюдениями и  исследованиями
непередаваемости человеческого сердца, человеческих чувств  и  страстей?
Но история далека от страстей, она лишена сердца, ей чужды чувства,  она
должна "добру и злу внимать равнодушно", ибо над нею царит  безраздельно
суровая диктатура истины.
   Единственное, что может писатель, - это создать для историка,  как  и
для всех других людей, то  или  иное  настроение,  но  и  это,  как  мне
кажется, не  так  уж  и  мало.  Работая  над  историческим  романом,  ты
выхватываешь из мрака  забвения  отдельные  слова,  жесты,  черты  лица,
фигуры, образы людей или только их тени, но и  этого  уже  так  много  в
нашем упорном и безнадежном споре с вечностью.
   Человеческая память входит в исторические романы таким же непременным
орудием, как элемент познания в произведение о современности. История  в
привычном для нас понимании стала известной древним грекам  в  творениях
милетских  ученых  Анаксимена  и  Анаксимандра.   Осмысливать   историю,
прошлое,  человек  стал  только  тогда,  когда  осознал  себя  существом
общественным, то есть научился судить о том, что произойдет в будущем.
   Вопрос о соотношении прошлого и современного  не  только  актуален  в
идеологических битвах дня современного - он имеет огромное  практическое
значение для тех  способов  и  масштабов,  при  помощи  которых  опыт  и
культура эпох прошлых помогают  нам  творить  современную  жизнь.  Маркс
замечает по этому поводу:
   "Так называемое историческое развитие покоится  вообще  на  том,  что
новейшая форма рассматривает предыдущие как ступени к  самой  себе"  (К.
Маркс к  Ф.  Энгельс.  Соч.,  т.  12,  с.  732).  Ленин  прямо  говорил:
"...только   точным   знанием   культуры,   созданной   всем   развитием
человечества,  только  переработкой  ее   можно   строить   пролетарскую
культуру" (В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 41, с. 304).
   Могут спросить: а почему  автор  избрал  именно  XVI  столетие  и  не
кого-нибудь из титанов Возрождения, а  слабую  женщину?  В  самом  деле:
Леонардо да Винчи, Микеланджело,  Тициан,  Дюрер,  Эразм  Роттердамский,
Лютер, Торквемада, Карл V, Иван Грозный, Сулейман Великолепный - сколько
имен, и каких! И  внезапно  прорывается  сквозь  их  чашу  имя  женское,
поднимается на  борьбу  с  самой  Историей,  одерживает  даже  некоторые
победы, завоевывает славу, но в дальнейшем становится  добычей  легенды,
мифа.
   Пятнадцатилетнюю дочь  рогатинского  священника  Анастасию  Лисовскую
захватила в плен татарская орда, девушку продали в рабство, она попала в
гарем турецкого султана  Сулеймана,  уже  за  год  выбилась  из  простых
рабынь-одалисок в султанские жены (их не могло  быть  в  соответствии  с
Кораном более четырех), стала любимой женой султана, баш-кадуной,  почти
сорок  лет  потрясала  безбрежную  Османскую  империю  и   всю   Европу.
Венецианские послы-баилы в своих  донесениях  из  Стамбула  называли  ее
Роксоланой (потому что так по-латыни называли тогда всех русских людей),
под этим именем она  осталась  в  истории.  Но  осталась  лишь  тенью  и
легендой, - так зачем же воскрешать тени прошлого? Не для того ли, чтобы
пополнить пантеон украинского народа еще и женским  именем?  Дескать,  у
греков была Таис, у римлян Лукреция, у египтян  Клеопатра,  у  французов
Жанна д'Арк, у русских боярыня Морозова, а у  нас  Роксолана?  А  может,
следует наконец соединить историю этой женщины  с  историей  ее  народа,
соединить то, что было так  жестоко  и  несправедливо  разъединено,  ибо
судьба  отдельного  человека,  объединенная  с  судьбой  всего   народа,
обретает новое измерение?
   Так много вопросов, так много проблем, и все же автор решил пойти  на
нечто  еще  более  значительное.  До  сих  пор  Роксолана   принадлежала
преимущественно  легенде,  мифологии  -  в  романе  предпринята  попытка
возвратить ее психологии.
   До сих  пор  фигура  Роксоланы  была  бесплотной,  часто  становилась
жертвой псевдоисторических увлечений, использовалась  десятками  авторов
как своеобразный рупор для их собственных умствований, - здесь  же  она,
как по крайней мере кажется автору, обретает те необходимые измерения  и
качества, которые делают ее личностью. Собственно, роман -  это  история
борьбы никому не известной девушки и женщины за свою  личность,  за  то,
чтобы  уцелеть,  сохранить  и  уберечь  себя,  а  затем  вознестись  над
окружением, быть может, и над всем миром. Ибо, как сказал еще Гёте:

   Volk und Knecht und Uberwinder
   Sie gesteht zu jeder Zeit.
   Hochstes Gluck der Erdenkinder
   Sei nur die Personlichkeit.


   (Из "Книги Зулейки",
   перевод В. Левика)

   Жизнь бывает такой жестокой, что не  остается  ни  одной  минуты  для
размышлений над абстрактными  проблемами,  она  ставит  перед  человеком
только самые конкретные вопросы, только "да" или  "нет",  только  "быть"
или "не быть". Такой оказалась вся жизнь Роксоланы. Даже  у  каторжников
на турецких галерах, кажется, было больше свободного времени, чем у этой
женщины, невыносимо одинокой, изнуренной борьбой за свою жизнь, за  свою
индивидуальность. Тем ценнее и поучительнее ее победа над  самой  собой.
Значение такой победы не утрачивается и в наше время, к сожалению, столь
богатое в странах так называемого свободного мира, попытками  уничтожить
человеческую   личность,   нивелировать   ее,   лишить   неповторимости,
затоптать, не останавливаясь для этого ни перед какими средствами.
   И вот приходят из прошлого великие тени и дают нам моральные уроки.
   Неужели мы станем отказываться от них?
   Леонардо да Винчи  говорил:  "Хороший  живописец  должен  писать  две
главные вещи: человека и представления его души".
   В этом романе два противоположных полюса - Роксолана и Сулейман.  Как
они  представляются  автору?  Если  снять  с  них  все  наслоения,   все
социальные оболочки, они  предстают  перед  автором  просто  людьми,  но
людьми неодинаковыми, потому  что  над  Роксоланой  тяготеет  археология
знания: "Что я могу знать?", а Сулейман пребывает под гнетом  генеалогии
власти: "На что я могу надеяться?" Только  третий  вопрос  из  известной
кантианской триады объединяет их: "Что я должен делать?" Но и  здесь  их
пути расходятся: Роксолана следует велению разума, Сулейман - силы.
   Все наше достоинство и наше спасение -  в  мысли,  в  разуме.  Только
мысль, разум возвышают нас, а  не  пространство  и  время,  которых  нам
никогда не удастся ни одолеть, ни заполнить. В этом отношении  Роксолана
стоит выше Сулеймана, который состязался  с  пространством  и  временем,
тогда как она состязалась только со своими  страданиями  и  единственным
оружием для этого у нее были мысль, разум!
   А как говорил Паскаль, следует преклоняться и перед  теми,  кто  ищет
истину, даже вздыхая.

***

   Шестнадцатое столетие для нас - это Сикстинская капелла  Микеланджело
и "Мона Лиза" Леонардо да  Винчи,  Реформация  и  Крестьянская  война  в
Германии и "Утопия"  Томаса  Мора,  великие  географические  открытия  и
бесчисленное множество технических изобретений, знаменовавших приход эры
прогресса. Однако нельзя забывать, что автора "Утопии" английский король
Генрих VIII казнил за то, что тот  стал  препятствием  в  его  очередной
женитьбе, немецкая Реформация закончилась тем, что Лютер предал  простой
люд, отступив от него в решительную минуту, а рядом с могучими,  полными
жизни творениями Микеланджело,  Леонардо,  Тициана  и  Дюрера  тогда  же
появились мрачные видения Иеронима Босха,  которые  смогли  растревожить
даже черствую душу Филиппа Испанского, а Брейгель Старший, или Мужицкий,
в своих удивительных картинах  откровенно  издевался  над  бессмысленной
суетой окружающей жизни, высмеивал ничтожную мелочность, но  даже  этому
уходящему корнями в простую  жизнь  фламандцу  становилось  жутко  в  те
жестокие времена безысходности и безнадежности, и тогда он  писал  такие
картины, как "Слепые", где в нескольких фигурах,  охваченных  отчаянием,
изображено  словно  бы  все  человечество,   которое   вслепую   мчится,
спотыкаясь, неизвестно куда и зачем.
   Когда мы сегодня говорим, что XVI столетие было столетием титанов, то
вынуждены признать, что титанизм этот проявлялся, к сожалению, не только
в свершениях полезных и  плодотворных,  но  и  в  преступных.  Шекспиру,
который своим гением призван был завершить эпоху Возрождения,  не  нужно
было выдумывать ни кровавых королей, ни королев, которые не могли отмыть
рук от человеческой  крови,  -  для  этого  достаточно  было  оглянуться
вокруг. Скажем, прототипом леди Макбет могла стать  любая  из  тогдашних
королев Англии или Шотландии - Елизавета, Мария Тюдор или Мария Стюарт.
   Современники,  привыкшие  к  жестокости  и   коварству   властелинов,
становились слишком легковерными,  когда  речь  шла  о  преступлениях  и
убийствах. Не имея  точных  свидетельств,  не  надеясь  на  установление
истины,  иностранные  послы,   путешественники,   летописцы,   полемисты
лихорадочно   хватались   за   любые   слухи,    становились    жертвами
малозначительных   и   не   очень   достоверных   пересудов.   Так    из
неопределенности, таинственности, сплетен  и  поклепов,  которыми  очень
плотно была окружена  фигура  Роксоланы  во  время  ее  жизни,  уже  для
современников, в особенности же для потомков, эта женщина  предстала  не
только всемогущей, мудрой и необычной в своей судьбе, но  и  преступной,
этакой леди Макбет с  Украины.  Этому  способствовали  непроверенные,  а
порой и просто выдуманные донесения  из  Царьграда  венецианских  послов
Наваджеро и Тревизано,  письма  австрийского  посла  Бусбега,  сообщения
французского посла в Венеции де Сельва, лишенная какого бы  то  ни  было
научного значения компиляция бургундца Николая Моффанского, изданная  во
Франкфурте-на-Майне в 1584 году, и иллюстрированный труд Буасарда "Жизнь
и портреты турецких султанов" (Франкфурт-на-Майне, 1596).
   Мы не удивляемся османским историкам Али-Челеби (XVI ст.),  Печеви  и
Солак-заде (XVII  ст.),  которые  свободно  и  пространно  пересказывают
непроверенные слухи о коварстве Роксоланы, потому  что  не  в  традициях
мусульманских компиляторов было доискиваться истины  тогда,  когда  речь
шла о женщине, да еще и чужестранке. Известно же, что когда складывается
какая-нибудь традиция, ломать ее уже никто не хочет. Уже в 1979  году  в
Стамбуле вышла книга Зейнеп Дурукан "Гарем дворца  Топкапы",  где  автор
снова рисует Роксолану-Хуррем как женщину  коварную  и  жестокую,  хотя,
правда, и пытается объяснить эту жестокость стремлением  спасти  себя  и
своих детей.
   Европейские писатели  не  отошли  от  этого  устаревшего  взгляда  на
Роксолану, и еще польский поэт Самуэль Твардовский (1595 - 1661) в своей
поэме "Великое посольство" повторил все обвинения  против  Роксоланы,  а
ведь мог бы опровергнуть хотя  бы  некоторые  из  них,  воспользовавшись
своим пребыванием в Стамбуле.
   О Роксолане написали  романы  немецкий  писатель  Йоханнес  Тралов  и
финский - Мики Вальтари. У Тралова  Роксолана  почему-то  стала  дочерью
крымского хана, которую захватили в плен запорожские казаки,  а  уже  от
них она попадает в гарем турецкого султана.  Роман,  собственно,  сплошь
строится  на  таких  анахронизмах  и  странных  выдумках  и  потому   не
заслуживает серьезного внимания.
   Вальтари в своих исторических писаниях вообще увлекается  ужасами,  а
еще больше пренебрежительным отношением даже  к  известным  историческим
источникам. Это он продемонстрировал,  например,  в  своем  историческом
романе "Египтянин Синух", в  котором  от  известного  в  науке  папируса
Синуха  не  осталось  ни  малейшего  следа,  зато  царит  неудержимая  и
неконтролируемая авторская фантазия. То же самое  Вальтари  сделал  и  с
Роксоланой, изобразив ее уже и  не  просто  леди  Макбет  с  Украины,  а
настоящей ведьмой с Лысой горы.
   Писания украинских авторов разных времен также не очень  помогли  мне
установить истину. Там тоже господствует незадокументированная  выдумка,
правда, характера уже сплошь  апологетического:  Роксолана  изображается
чуть ли не святой, она борется за свободу  родной  земли,  добивается  у
султана прекращения татарских набегов на Украину (на самом  же  деле  их
было свыше 30 за время ее господства), расширяет и укрепляет Запорожскую
Сечь (на самом же деле Сечь возникает только после смерти  Роксоланы)  и
т. д. Все это унижает и самое Роксолану, и ее неудачных восхвалителей.
   Автор  этого  романа  решил  пойти  по  пути  точнейшего   соблюдения
исторической истины, используя для этого только достоверные источники  и
документы  и  безжалостно  отбрасывая   все   неопределенное.   Невольно
возникало искушение наполнить книгу как можно большим числом документов,
но,  зная,  какими  обременительными  становятся  документы  во   многих
современных книгах, автор пытался удерживаться от этого искушения,  лишь
изредка включая в текст романа аутентичные письма Роксоланы (к Сулейману
и  к  польскому  королю  Зигмунту-Августу),  отрывки  из  некоторых   ее
стихотворений, образцы стилистики того периода из  султанских  фирманов,
османских и армянских хронистов да еще,  разумеется,  образцы  восточной
поэзии.
   Лишь изредка автор, не надеясь получить нужный документ, шел по  пути
логического воссоздания, но и тут стремился подкреплять свои  построения
фактами, которые окружали бы его и поддерживали  так  же,  как  каменные
контрфорсы поддерживают здания готического собора.  Это  можно  было  бы
проиллюстрировать  на  примере  главы  "Днепр".  Об   экспедиции   дьяка
Ржевского по Днепру известно из русских  летописей,  писали  о  ней  все
историки,  начиная  от  Карамзина  и  Соловьева,  но  нигде  не   найдем
объяснений возникновения этой необычной  экспедиции  и  почти  не  знаем
обстоятельных подробностей. Есть неопределенное  упоминание  о  пленном,
который "выбежал из Крыма" и сказал  о  возможном  нападении  крымчаков,
хотя это не могло  бы  стать  причиной  для  снаряжения  столь  крупного
похода. Хронологически экспедиция  Ржевского  совпадает  именно  с  теми
смутными временами, когда в Турции вспыхнуло восстание Лжемустафы, когда
борьба за султанский престол была в разгаре, когда Сулейман так  изнурил
свое государство, что вынужден был заключить мир с  персидским  шахом  и
отступить с пустыми руками после чуть ли не трехлетней войны.  Наверное,
охваченная отчаянием Роксолана именно в это время снова и снова посылала
своего  поверенного  Гасан-агу  (фигура  невыдуманная,  потому  что  она
названа в письмах  Роксоланы)  к  польскому  королю,  подговаривая  того
ударить  по  крымскому  вассалу  султана.  Вполне  вероятно,  что,  зная
нерешительность Зигмунта-Августа, Роксолана могла велеть Гасану в случае
неудачи у короля обратиться к молодому и воинственному московскому  царю
Ивану Васильевичу, который к тому времени уже завоевал Казанское царство
и  намеревался  сделать  то  же  самое  с  Астраханью.  Из  исторических
источников известно, что  римские  папы,  начиная  уже  с  XV  столетия,
налаживают тесные дипломатические  взаимоотношения  с  Москвой,  пытаясь
использовать могучих московских князей  в  своей  незатихающей  войне  с
османской Турцией. Флорентийский собор, брак Софии Палеолог с Иваном III
- вот те шаги (пусть и неудачные), которые предпринимало папство в  этом
направлении еще в XV столетии.
   В XVI  столетии  значение  Московии  как  политической  силы  выросло
невероятно. "Изумленная Европа, - писал Маркс, - в  начале  царствования
Ивана едва замечавшая существование Московии, стиснутой между татарами и
литовцами, была поражена внезапным появлением на ее  восточных  границах
огромного  государства".  (Цитирую  по  изданию:  Академия  наук   СССР.
Институт всеобщей истории.  Средние  века.  Сборник.  Выпуск  34-й.  М.,
"Наука", 1971, с. 206 - 207.)
   Папа Лев X пытался договориться с русским правительством о  церковной
унии и совместной борьбе с  турками.  Хотя  ему  это  не  удалось,  папа
Климент VII продолжает политику  привлечения  Москвы  на  свою  сторону.
Известно с тех  времен  большое  письмо  астронома  и  теолога  Альберта
Питтиуса, писавшего под псевдонимом Кампензе, -  это  фактически  первая
политическая брошюра о Московском государстве. Интерес  к  Московии  был
столь велик, что  по  заказу  архиепископа  Казенского  итальянец  Паоло
Джовио делает описание Московской  земли  со  слов  Дмитрия  Герасимова,
посла Василия III к папе Клименту VII. Вся первая половина XVI  столетия
-  это  нарастание  интереса  католического  мира  к  своему  возможному
союзнику в борьбе против  нечестивых,  о  чем  свидетельствуют  довольно
известные посольства в  Москву  Сигизмунда  Герберштейна,  а  также  его
прославленные "Записки о Московских делах", точно так же как "Трактат  о
двух Сарматиях" Матвея Миховского (Краков, 1517, 1521).
   Нужно ли доказывать, что в  своих  поисках  силы,  которая  могла  бы
выступить против  султана,  Роксолана,  прекрасно  знавшая  политическую
расстановку, тоже могла бы, в конце  концов,  обратить  свой  взгляд  на
далекую Московию, в особенности если учесть, что там  жили  единокровные
братья ее несчастного народа? Тайный посол турецкой  султанши  мог  быть
именно нужным толчком для снаряжения экспедиции Ржевского, ибо без этого
толчка мы не найдем для нее никакого достоверного объяснения. Историки и
не пробовали найти эти объяснения, потому что им не хватало  документов.
Романист имеет право пойти  по  пути  предположения.  Литература  тем  и
привлекательна, что в ней может быть свобода творчества. В ней все можно
домыслить. Кроме психологии.

***

   Я не могу сказать, что написал слишком  много  исторических  романов,
зато могу со всей ответственностью утверждать, что исписал уже  довольно
много бумаги на эти книги...
   И что же?
   Главное в литературе - написать. Но написать так, чтобы люди  прочли,
объединить людские сердца, заставить их содрогнуться. Ибо если нет этого
содрогания человеческого сердца, нет и литературы, кто бы и что  бы  там
ни говорил. Время можно потрясти на какой-то короткий миг, но  покорить,
заставить склоняться перед фальшивыми ценностями никогда не удавалось  и
не удастся никому.
   Автор  довольно  скептично  относится  к  своим  писаниям,   сомнения
разрывали его сердце и во время работы над  первой  книгой  "Роксоланы".
Утешение историей? Если бы! В написанной пять лет  назад  "Евпраксии"  я
упоминал книгу  убитого  полуграмотным  варварским  монархом  Теодориком
католического  философа  Боэция  "Consolatio  philosophiae"   ("Утешение
философией"). В первой  книге  своего  труда  Боэций  писал:  "Какой  же
свободы мы  могли  еще  ожидать?  О,  если  бы  хоть  какая-нибудь  была
возможна!"  Я  чувствовал  с  течением  времени  все   отчетливее,   что
"Роксолана" если и оставляет для меня  какую-нибудь  свободу,  то  разве
лишь свободу для сомнений и разочарования.
   И вот я в Стамбуле и стою у южной, обращенной к  Мекке,  стены  самой
большой стамбульской мечети Сулеймание, перед гробницей - тюрбе  женщины
с Украины. Роксолана, Хуррем, Хасеки - это все ее  имена,  под  которыми
она известна миру. Турки еще и  сегодня  зовут  ее  Хуррем.  В  Стамбуле
большой городской участок носит имя Хасеки, на этом участке  построенная
Роксоланой мечеть, приют  для  убогих,  больница  -  все  это  на  месте
Аврет-базара, на котором когда-то продавали людей в  рабство.  А  здесь,
возле мечети Сулеймана Великолепного, рядом с его огромной восьмигранной
гробницей, тоже каменная  и  тоже  восьмигранная  усыпальница  его  жены
Роксоланы, единственной султанши в тысячелетней  истории  могущественной
Османской империи,  вообще  единственной  во  всей  истории  этой  земли
женщины, удостоенной такой чести.
   Четыреста лет стоит эта гробница. Внутри под высоким куполом Сулейман
велел высечь алебастровые розеты и  украсить  каждую  из  них  бесценным
изумрудом,  любимым  самоцветом  Роксоланы.  Когда  умер  Сулейман,  его
гробницу тоже украсили изумрудами, забыв, что  его  любимым  камнем  был
рубин.
   Где эти изумруды? Слишком много тяжелых времен было за эти  четыреста
лет, чтобы сохранились бесценные  сокровища.  Но  гробницы  стоят.  И  у
изголовья каменного саркофага Роксоланы лежит на потемневшей от  времени
деревянной подставке ветхий Коран. Свыше трехсот лет читал  здесь  ходжа
священную книгу мусульман. В ней  можно  найти  немало  горьких  слов  о
человеческой жизни. "И когда погребенная живой будет спрошена: за  какой
грех она убита?" К сожалению, таких слов здесь никогда не читали, читали
только те, в которых аллах велик и всемогущ и где он  угрожает  простому
человеку, где неутомимо призывает: "Бейте их по шеям, бейте их  по  всем
пальцам!"
   И вот там, стоя у гробницы Роксоланы, автор  почему-то  подумал,  что
эта женщина должна помочь ему в его намерениях, какими бы дерзкими  (или
безнадежными!) они ни были.
   Вообще когда начинаешь писать роман (в особенности  же  исторический)
создается впечатление, будто все идет тебе в руки, появляется  множество
людей готовых прийти на помощь, неожиданно выходят из печати нужные тебе
книги, хотя до сих пор они могли лежать  где-то  целые  века,  археологи
выкапывают то, о чем никто и не мечтал, теоретики выдвигают теории,  без
которых твой роман был бы невозможен. Чем все  это  объяснить?  Мистика,
чудеса? А может, это то, что называют  озарением?  Ты  почувствовал  тот
миг, когда можно приниматься за  ту  или  другую  работу,  и  тогда  как
вознаграждение за смелость - поток неожиданных подарков.
   Ты сын своего времени и должен чувствовать его голос, его зов.
   Можно было бы назвать множество людей, пришедших автору на  помощь  в
его работе над этим романом то ли советами, то ли  присылкой  редкостных
книг  то  ли  выписками  из  архивов  и  даже  из  таких   прославленных
книгохранилищ, как ереванский Матенадаран.  Можно  было  бы  перечислить
труды великих наших тюркологов Крымского  и  Гордлевского,  австрийского
ориенталиста Хаммера и югославского Самарджича. Можно  было  бы  описать
путешествия автора во все те земли, о которых идет речь в  книге.  Можно
было бы просто составить список источников, как это  водится  в  научных
публикациях.
   Но ведь литература не наука и автор не диссертант.
   "Роксолана" - это только роман. Автор сделал  все,  что  мог.  Теперь
наступила очередь для  читателя.  Может,  ему  порой  будет  трудно  над
страницами этой книги. Автору тоже  было  нелегко.  Историей  не  всегда
можно только утешаться, у нее необходимо еще и учиться.