- стрельбой перед избранницей.
   Братья, гортанно перекликаясь, ловко размотали бурку,  вытряхнули  из
нее одетую в узкий шелковый бешмет глазастую тоненькую черкешенку, такую
нежную, как лепесток розы, зацветающей по весне, когда еще не вялит и не
обжигает зной, и валиде, хоть  и  была  приучена  к  жестокой  османской
сдержанности, не удержалась, воскликнула:
   - Гюльбахар!
   Гюльбахар означало - весенняя роза. Может, женщин всегда следовало бы
называть именами цветов, но эту девушку иначе никто бы и не назвал.  Так
и стала она с той первой минуты Весенней Розой - Гюльбахар.
   Не дожидаясь,  пока  девушку  вымоют  и  натрут  благовониями,  чтобы
прогнать с нее дух просторов, принесенный  из  длительного  путешествия,
оденут в гаремные шелка и научат хотя бы турецкому  приветствию,  валиде
показала  Гюльбахар  Сулейману.  Побаивалась,  что   девушка   смутится,
растеряется и покажется ее ученому сыну слишком  дикой,  но  смутился  и
растерялся Сулейман - так гордо повела себя с ним юная  черкешенка,  так
холодно взглянула на него своими умными большими глазами, на дне которых
залегла незамутненная, но уже неистовая чувственность.
   У Гюльбахар не было  выбора.  Была  привезена  сюда  для  утех  этому
высокому  понурому  султанскому  сыну,  ею  гордое  ее  племя  кланялось
будущему султану, была брошена в бурную  горную  речку  в  надежде,  что
выберется на берег без чьей-либо помощи, послана в пасть львенку с верой
в то, что не даст себя проглотить, а станет  такой  же  хищной  львицей,
должна была повести себя здесь с достоинством, не чувствуя себя жертвой,
поразить своего повелителя не одной лишь красотой и нетронутостью, но  и
врожденным умом, богатством души, которого если и не  имела  достаточно,
то должна была обрести  быстро,  умело  и  незаметно.  Знала  для  этого
единственный способ: гордость, прикрываясь которой можно  достичь  всего
на свете.
   Она стала султаншей прежде, чем Сулейман султаном. Такая  царственная
походка была у нее, такой взгляд, голос. Валиде едва  сдерживала  дрожь,
пронзавшую  все  ее  тело.  Кровь  ее  предков,  ее  собственная   кровь
пробудилась в этой гибкой  девушке,  в  ее  бархатных  очах,  в  острых,
твердых персях, в крепких  бедрах,  в  розовых  пальчиках  смуглых  ног,
которые черкешенка с удовольствием показывала всем в гареме,  расхаживая
босиком, в широких шелковых шароварах и в длинных прозрачных сорочках  с
широкими  рукавами.  Смуглое  тело  проглядывало  сквозь  тонкую   ткань
черкесской сорочки так  сладко,  что  Сулейман  напрочь  забыл  о  своей
сдержанности и настороженности ко всему, что так или иначе  посягало  на
его собственную свободу, он не мог оторваться от Гюльбахар, забыл даже о
своем любимце Ибрагиме, о ночных бдениях с мудрыми знатоками  законов  и
сладкоречивыми поэтами, об охоте и конных скачках, о стрельбе из лука  и
подковывании коней.
   Женщина, присланная для любви, должна любить. А если любит  горячо  и
верно, должна рожать сыновей. Каждая одалиска хотела бы родить сына  для
шах-заде, чтобы самой стать законной женой - кадуной, а там и султаншей.
Но  семя  Османов  падает  лишь  в  избранное  лоно!  Чего   не   смогли
рабыни-одалиски,  то  совершила  вольная  черкешенка.  За   год   родила
Сулейману сына Мехмеда, потом  еще  одного  сына,  названного  Мустафой,
затем третьего - Мурада. После второго ребенка  из  тоненькой,  хрупкой,
почти прозрачной девушки Гюльбахар  неожиданно  превратилась  в  полную,
округлую, мягкую  гаремную  любимицу,  но  не  утратила  очарования  для
Сулеймана, продолжала рожать ему детей, и когда,  уже  будучи  султаном,
нетерпеливо ждал из Манисы свой гарем в  столицу,  она  была  в  близком
ожидании четвертого ребенка - и это за неполных четыре года!
   И теперь почти никто не  вспоминал  ее  нежного  имени  Гюльбахар,  а
называли по-новому, соответственно положению, которое заняла при  дворе,
- Махидевран, то есть Госпожа Века.
   Прибыла в Стамбул полновластной султаншей, уже не было у нее в памяти
ничего о далеком своем  и,  собственно,  нищем  роде,  ибо  дала  начало
пышному роду султанскому, не знала она, что может значить  ум  для  нее,
ибо могла заменить его всемогущественной державой; не заботилась о душе,
имея безраздельную  власть;  была  чужда  милосердию,  озабочена  только
раздачей  повелений.  Ходила  по  гарему   низенькая,   толстая,   почти
квадратная,  увешанная  драгоценностями,  вся  в  золоте  и  самоцветах,
бугрившихся на ее округлостях, точно острые камни на  утоптанной  горной
дороге. Походка ее была царственной. Незаметно отдавала служанкам  самые
неожиданные  повеления:  подать  чашу  с  напитком,  поправить   одежду,
подложить подушку под ноги, погладить волосы, почесать за ухом,  ласково
пощекотать пятки.
   И это должна была увидеть Настася, которая была приведена сюда ночью,
черными, как ночь, евнухами, - они затолкали ее  в  какую-то  длинную  и
неприветливую комнату, где вповалку спало  с  десяток,  а  то  и  больше
растрепанных и злых (это проявилось утром) гаремных наложниц,  а  теперь
выпустили в общие покои, где лениво слонялись молодые,  небрежно  одетые
одалиски и где уже с утра царила эта толстая султанша. Если  бы  Настася
не увидела Махидевран собственными глазами, она бы никогда не  поверила,
что на свете может существовать такая женщина.  Но,  удивившись  и  даже
испугавшись  поначалу,  Настася,  какой  несчастной   и   униженной   ни
чувствовала она себя в то утро, дерзко поклялась в  душе:  "Научусь  еще
получше!"
   Одалиска-сербиянка сказала Настасе, что у Махидевран здесь  семьдесят
служанок.
   - А у меня будет сто семьдесят, а то и больше! - засмеялась Настася.
   Махидевран мгновенно отметила этот не свойственный гарему смех, но не
поинтересовалась новой рабыней. Да и зачем? Разве выпросить ее у  валиде
для самых унизительных прислуживаний? Но даже этого  не  позволила  себе
Махидевран.  Ибо  заметить  -  значит  унизить  себя,  свою   султанскую
гордость, которая не имела ничего общего с прежней гордостью девушки  из
дикого горного племени, а стала высокомерием и важностью.
   Так бедной Настасе суждено было столкнуться с чванливой  черкешенкой.
прежде чем увидела она повелительницу гарема валиде Хафсу и  высочайшего
властителя всех этих заблудших душ - султана Сулеймана. Пока  не  видела
их, не верила до конца в то, что с нею случилось.  Чванливая  Махидевран
даже развеселила девушку, и Настася еще долго, не  в  силах  сдержаться,
смеялась при воспоминании о черкешенке, и удивленные  одалиски,  ждавшие
от новенькой вздохов, слез и отчаянья, а не веселья, назвали  ее  уже  в
тот первый день Хуррем - веселая, смеющаяся.
   С этим именем она  должна  была  вскоре  предстать  перед  всемогущей
валиде. Слово Хуррем еще не предвещало беды никому: ни валиде Хафсе,  ни