конечно. Сохранение этой грамоты или несохранение положения не изменят, но
все-таки... во-первых, отречение освобождает войска от присяги, во-вторых,
уничтожение акта окрылит черные силы.
  - А не снять ли нам с него несколько копий?
  Подллинник спрятали среди старых запыленных номеров официальных
газет, сложенных на этажерке в секретариате.
  - Ну, а теперь по копии можно начать печатание.
  - Нет, надо запросить Думу, - возразил Бубликов.
  - Зачем? Ведь, чем скорее грамота будет напечатана, тем скорее весь
этот шум прекратится. Да и набор, корректура, печать - все это требует
времени. А кроме того, наборщики ждут.
  - Нет, надо сделать запрос.
  Через несколько минут последовал приказ: "Не печатать, но наборщиков
не распускать".

  Разговор в Думе:
  - Сижу я в зале час, другой... Скучно. Подсаживается ко мне старичок
в пиджаке, благообразный такой. Заговорили. Потом он представляется:
"Великий князь Николай Михайлович (известный историк)". Ну, я тоже
кланяюсь: "Присяжный поверенный Сидельников". Продолжаем беседу.
"Сколько раз, - говорит, - я ему, дураку, объяснял, чем это кончится. Не
слушал, вот и дождался. В декабре, уж своей шкуры ради, собрались мы,
великие князья, и послали ему депутацию: заточай жену, давай ответственное
министерство. И слушать не стал. Без воли всегда был, а жена и последние
остатки у него отняла".

  Генерал Алексеев - генералу Квецинскому, 18 часов 00 минут:
  "Вследствие телеграммы наштазап о том, что из Великих Лук на Полоцк
едет депутация в 50 человек от нового правительства и обезоруживает
жандармов, по означенному вопросу был запрошен председатель
Государственной Думы, который сообщил, что никаких депутаций не
посылалось. Таким образом, по-видимому, начинают уже появляться из
Петрограда чисто революционные разнузданные шайки, которые стремятся
разоружить жандармов на железных дорогах и, конечно, в дальнейшем будут
стремиться захватывать власть как на железных дорогах, так и в тылу армии
и, вероятно, попытаются проникнуть и в самую армию. Надо принять самые
энергичные меры, установив наблюдение на всех узловых станциях железных
дорог в тылу и иметь на этих станциях гарнизоны из надежных частей под
начальством твердых офицеров. При появлении где-либо подобных самозваных
делегаций таковые желательно не рассеивать, а стараться захватывать и по
возможности тут же назначать полевой суд, приговор которого приводить
немедленно в исполнением."

  Адмирал Непенин - адмиралу Русину, 19 часов 30 минут:
  "На "Андрее", "Павле" и "Славе" бунт. Адмирал Небольсин убит.
Балтийский флот как военная сила сейчас не существует. Что могу сделать?
  Дополнение. Бунт почти на всех судах".

  У Думы, несмотря на поздний час, стояла толпа. Ломоносов вошел в
полутемный Екатерининский зал. Всюду люди, разбившиеся на кучки.
Преобладали солдаты. Посреди зала к Ломоносову на шею бросился знакомый
профессор и, захлебываясь, стал объяснять значение происходящих событий.
  Не без труда отделавшись от него, Ломоносов стал расспрашивать встречных,
где Думский Комитет, министры. Никто не знал. Его посылали то в одну
комнату, то в другую. Так, бродя по всему дворцу, он подошел к двери, где
на часах стояли юнкера. Они подтвердили, что Временный Комитет Думы и
правительство заседают здесь, но пустить его отказались.
  Была уже половина девятого вечера, и положение, в котором очутился
Ломоносов было довольно смешным, если не сказать больше. Сдерживая гнев,
он прохаживался перед закрытыми дверями, бросая на юнкеров взгляды, полные
негодования. Вдруг заветные двери отворились и вышел его старинный
знакомый. Ломоносов отвел его в сторону и объяснил свое положение. Депутат
провел его мимо юнкеров в небольшую комнату, где сидели в полумраке
группками депутаты и министры. Направо была дверь во вторую комнату. Эти
две комнаты и составляли помещение Временного Комитета.
  "Зачем Родзянко ушел из своего роскошного кабинета? Зачем Комитет
спрятался где-то на задворках?" - в растерянности спрашивал себя Ломоносов.
  - Господа! - провозгласил депутат, знакомый Ломоносова. - Вот
привезли отречение Николая!
  Никто не проявил особого интереса, разговоры прервались на
секунду - внимание отвлек шум громкого голоса, и снова все говорили.
  Подошли Милюков и Владимир Львов. Начали рассматривать акт, вертя его
во все стороны, словно неграмотные. Чувствовалась какая-то растерянность.
  Ломоносов шел в святилище русской революции, к героям, опрокинувшим
трон, а застал каких-то испуганных пигмеев. В министерстве жизнь била
ключом, здесь было мертвое царство. Вся обстановка, настроение, лица
создавали впечатление, что в соседней комнате покойник.
  Ломоносову стало так тоскливо, больно, точно он внезапно попал на
похороны близкого человека, на похороны своей мечты. Из другой комнаты его
увидел Некрасов, подошел и спросил, зачем он здесь.
  - Я привез отречение Николая.
  - Давайте его мне.
  - Извините, но я отдам его или председателю Совета Министров как
главе государства Российского, или министру юстиции как Генеральному
Прокурору.
  - Но их нет, а у вас, вероятно, в министерстве дела... Да, наконец, я
ваш начальник!
  - Во-первых, вы еще не вступили в должность министра путей сообщения,
во-вторых, я условился с другими хранителями этого документа отдать его в
руки главе правительства, а в-третьих, я должен получить от князя
Львова текст отречения Михаила.
  - Ну, как хотите. - И Некрасов, пожав плечами, отошел.
  Пошел десятый час, но князя все не было. Пришли Терещенко и Коновалов.
  Из разговоров Ломоносов понял: только что состоялось еще два назначения -
Стаховича - министром по делам Финляндии, Кокошкина - по делам Польши.
Кто-то из "министров" спросил Ломоносова, каким путем можно немедленно
доставить Кокошкина в Петроград, ибо это необходимо к завтрашнему
заседанию.
  - Очень просто. Около одиннадцати из Москвы отходит скорый поезд.
Утром он будет в Петрограде. Я сейчас прикажу оставить ему отделение.