Тогда  было   шесть  часов   вечера.  Атака,  которой   мы  сделали  очерк,
принадлежала к эпохе вторичного  завоевания люнета и продолжалась, конечно,
два  добрых часа.  С  6-ти часов,  за общим  изнуром  сражающихся, движения
приостановились. Одни только пушки  гремели и громили. Но русские, повторим
это еще  раз, были крепки в  двух важных пунктах, за  оврагом Горецким и на
высотах Семеновских. Между тем  полуосенний день уже вечерел. Часы уходили.
Ночь более и более вступала в права свои. Солнце закатывалось красным шаром
без лучей.  В воздухе распространился какой-то  кисловатый, уксусный запах,
может  быть,  от большого  разложения  селитры  и серы,  может  быть, и  от
испарений  крови!   Дым  огустел  и  повис  над   полем.  И  в  этой  ночи,
полуискусственной,  полуестественной, между рассеянных  французских колонн,
еще  двигавшихся  с  барабанным боем  и  музыкою,  еще развертывавших  свои
красные знамена, вдруг —  и это было уже в последний раз — прозвенела земля
под  копытами несущейся  конницы.  20 000  сабель и  палашей  скрестились в
разных местах  поля. Искры  сыпались, как от  пожара, и угасали,  как жизнь
тысячей,  погибавших  в битве.  Эта  сеча, на  минуту возобновленная,  была
последняя —  последняя вспышка догоравшего пожара,  затушенного кровью. Это
король Неаполитанский бросился с  своею кавалериею на линию русскую. Но дня
уже не  стало, и  сражение затихло. Великий вопрос:  «Кто победил?» остался
неразрешенным.





                     БОРОДИНО ЧЕРЕЗ 52 ДНЯ ПОСЛЕ БИТВЫ



Наполеон оставил Москву. Войска его, разбитые под Малым Ярославцем, спешили
захватить большую Смоленскую дорогу, и некоторые колонны взошли на нее близ
Можайска. Наконец  приблизились они  к полю Бородинскому. Все  было пусто и
уныло около  этого поля, жившего некогда  страшною, огненною жизнью; теперь
мертвого, оледенелого. Окрестные деревни сожжены; леса, обнаженные осенью и
постоями войск, изредели; свинцовое небо висело над холмами полуубеленными.

И  в  этом могильном  запустении  лежали трупы,  валялись трупы,  страшными
холмами  громоздились  трупы!..  Это   было  кладбище  без  гробов!  Тысячи
раскиданы были без погребения.

Пятьдесят  два дня лежали  они добычею  стихий и перемен  воздушных. Редкий
сохранил образ  человека. Червь и тление  не прикасались объятым стужею; но
явились другие неприятели: волки стадами сбежались со всех лесов Смоленской
губернии; хищные  птицы слетелись  со всех окольных полей,  и часто хищники
лесные спорили  с воздушными за право  терзать мертвецов. Птицы выклевывали
глаза,  волки  огладывали  кости.  В  одном месте,  к  стороне  Семеновских
редантов,  20 000  тел  лежали лоском  в виде  мостовой! Остовы  лошадей, с
обнаженными  ребрами, искрошенное  оружие, разбитые барабаны,  каски, сумы,
опрокинутые  фуры без  колес,  колеса без  осей, оледенелые  пятна  крови и
примерзлые  к земле,  разноцветные лохмотья  мундиров разных  войск, разных
народов: вот убранство поля Бородинского! Горецкие и Шевардинские курганы и
большой   центральный  люнет   стояли,   как  запустелые   башни,  ужасными
свидетелями ужасного разрушения. В сумерках вечерних и при бледном мерцании
луны  зрение обманывалось:  казалось, что  на вершинах  оставленных батарей
мелькали  изредка  образы  человеческие.  Это  действительно  были  люди  —
мертвые,  окостенелые!  Захваченные  стужею  и прижатые  грудами  трупов  к
парапетам, они, мертвецы на  страже мертвых, стояли прямо и мутными глазами
глядели в  поле... Ветер шевелил  на них пестрые лохмотья  одежд и придавал
неподвижным вид какой-то мгновенной жизни, обманчивого движения. Но на этом
поле  смерти и уничтожения  среди целого  народа мертвецов был  один живой!
Сотни  подобных  ему  несчастливцев,  отстонав  на  берегах  Стонца,  пошли
сетовать  и умирать  на  берега Сетуни.  Этот остался  верным  Бородинскому
полю[30] . «Кто ты?» — спросили французы,  услышав близ большой дороги свой
родной  язык. — «Я  несчастный  половинный человек, половинный  мертвец! За
восемь недель перед этим ранен я на великом побоище. Картечь раздробила мне
обе ноги. Когда я  пришел в себя, была уже ночь и никого  не было в поле. Я
ползал  по берегам  ручья,  питаясь травою,  кореньями и  сухарями, которые
находил в сумах убитых. На ночь залезал я в остовы лошадей и прикладывал их
свежее мясо  к своим свежим ранам. Этот  пластырь чудесно исцелял мои язвы!
Свыкшись  с  остротою  русского  воздуха, я  окреп  и  почувствовал в  себе
некоторую силу. Кровь не текла более из ран моих. Но я был один, один живой
между  тысячами  мертвых.  По ночам,  правда,  оживало  это поле:  какие-то
странствующие  огоньки  блуждали по  нем  в разных  направлениях. Это  были
баталионы волков,  приходивших кормиться остатками баталионов  наших. Я бил
штыком о кремень, по временам сжигал понемногу пороху и тем отгонял от себя
неприятелей. Да  зачем им и добиваться  меня! У них была  богатая трапеза и
без моих  еще не  остывших костей! Отчужденный  от мира живого,  от людей с
теплою  кровью, от  движения гражданского,  я наконец присмотрелся  к своим
неподвижным товарищам. Для них  уже не существовало время, которое тяготело
надо  мною. С  исходом каждого  дня я  клал по  одному штыку солдатскому  в
приметное место, и вот  уже их 50 с тех пор, как я здесь одиночествую. Если
ночью  пугали меня волки,  то днем  радовало присутствие собак,  из которых
некоторые  удостаивали  меня своими  ласками,  как  будто узнавали  во мне
хозяина  поля  Бородинского.  Эти  стаи  собак  набегали  из  соседственных
селений,  но  людей  нигде  не  видно  было!..  Иногда  в  тишине  длинных,
бесконечных  русских ночей  сдавалось  мне, что  где-то закипало  сражение,
сыпалась дробью  перестрелка; какие-то звуки  неясные, отдаленные, какие-то
голоса  мимолетные,  глухой гул  из  России  народов Европы.  Правительство
озаботилось  освободить  поля русские  от  трупов,  которые, без  сомнения,
удвоили бы заразу, если б их оставили до теплых весенних дней. И вот в одну
ночь,  в одну длинную  морозную ночь  небо над застывшим  полем Бородинским
окатилось  красным заревом.  Жители  Валуева, Ратова,  Беззубова, Рыкачева,
Ельни  и  самого Бородина,  предуведомленные  повесткою  от земского  суда,
выползли из своих соломенных  нор и, с длинными шестами, топорами и вилами,
отправились  на  поле  Бородинское,  где уже  работали  крестьяне  окольных
волостей.

Длинные  ряды  костров из  сухого  хвороста  и смольчатых  дров трещали  на
берегах Стонца,  Огника и Колочи.  Люди с почерневшими от  копоти лицами, в
грязных лохмотьях,  с огромными крючьями, валили  без разбора тела убиенных