- Не тронь! Это мои!
     Одевавшийся рядом с армянином плотный степенный турок спокойно удивился:
     - Зачем кричишь? Он тебя еще не тронул.
     - А тронет, тогда поздно кричать.
     - Я не трогаю. Я про штаны, почтеннейший. Только про штаны.
     - Знаем! Сперва хватаются за штаны... Я не такой! Отстань!
     Мулло Камар спохватился:
     - А банщик где? Который с бельем?..
     Турок медленно моргнул в сторону входа.
     - Разделся и пошел мыться.
     - А как мне его оттуда вызвать?
     - Из нас никто туда не идет, мы уже оделись.
     Мулло Камар заспешил раздеться, скидывая без всякого порядка одежду, а когда остался только в тесных чужих штанах, непристойно его облепивших, вернулся к армянину.
     - Почтеннейший! Вы сами себя пощупайте.
     Армянин, торопившийся уйти из предбанника, вскочил.
     - Ты опять? Я людей позову...
     - Вот они, люди. Зови. Но сперва пощупай вот тут: ничего там нет?
     В ярости, кое-как обматываясь кушаком, армянин выскочил на улицу и, уже стоя на мостовой, прорычал:
     - Ну! Подойди. Подойди!..
     Тогда Мулло Камар, снова скользя по мыльным плитам, кинулся в непроглядный пар под черные своды.
     Здесь по-прежнему многие лежали, не спеша выходить в сырой холод вечереющего дня.
     Светильники потрескивали. Красноватые отблески беспокойного пламени струились вокруг, как ручей по камушкам, дробясь и переливаясь. В таком свете лица людей, непрерывно изменяясь, то будто смеются, то скорбят, то ужасаются, как каменные маски, какие остались кое-где в Сивасе на иных из мраморных плит. И как тут узнать среди обнаженных того, кого видел одетого, ставшего без одежды ничем не приметным.
     Приметы банщика? Бороденка неприглядна, как у большей части людей. Ведь добрая борода, как и красота, как и ум, ниспосылается аллахом не первому попавшемуся, а по неизъяснимому выбору, непостижимому для смертных, хотя не каждый избранник ценит, не каждый сознает эту щедрость, излитую на него.
     Глаза у банщика тоже не были примечательны - тусклы, малы. Но в этой мгле и не разглядишь ничьих глаз.
     Знать бы имя, можно было бы кликнуть, да кому придет в голову спрашивать имя у банщика!
     Мулло Камар суетился среди моющихся. Приглядывался к каждому, то приседая на корточки, если человек лежал на полу, то рассматривая человека в упор, если тот стоял.
     Многие пугливо отшатывались от столь упорного взгляда - они тут обнажались не затем, чтоб их разглядывали в этаком виде!
     Другие, узнав Мулло Камара, пугались вдвойне, сразу вспомнив, как он стращал их страшными вестями, какие едкие слухи занес в этот добрый, теплый мир.
     Уже насквозь промокли тесные штаны на Мулло Камаре, и это тоже привлекало взгляды людей, никто в штанах здесь не расхаживал. А банщика нет и нет нигде!
     Уже кое-кто смекнул, что не к добру мечется тут этот беспокойный человек. Кое-кто поспешил уйти из бани. В предбаннике стало тесно. Шаря в грудах недосохшего белья, каждый выхватывал свое или то, что прежде остального подвернулось под руку. С верхней одеждой ошибок не могло быть, каждый видел свое, белье же у всех шилось на один покрой, как шилось дедам и прадедам.
     Люди одевались и уходили, а Мулло Камар то заглядывал в темноту глубоких ниш, куда не полагалось заглядывать, то в тускло озаренный водоем, где, погруженные по грудь в теплую воду, сидели, беседуя или забавляясь, купальщики. Подбегал к струям, падавшим из львиных пастей, где окатывались из медных чаш, но ни в ком не мог усмотреть банщика. Нет и нет нигде...
     Осталось одно: сесть у выхода и ждать, пока сам банщик предстанет перед глазами.
     Мулло Камар сел на корточки, упершись спиной в стену, и, не вникая в их смысл, забормотал откуда-то навернувшиеся стихи:

     О, если та прекрасная турчанка
     Моим захочет сердцем обладать,
     Не поскуплюсь...

     И вдруг банщик предстал перед ним. Предстал столь внезапно, что Мулло Камар не успел даже обрадоваться, а только спохватился:
     - Вот он, банщик!
     - Я. А что?
     - Да ничто... А вот что...
     Мулло Камар узнал банщика сразу, хотя его лицо не являло ничего приметного и примечательного. Он только вспомнил его. Но приметно и особенно было в этом банщике не лицо, а тело, дотоле скрытое одеждой, а знай это тело прежде, Мулло Камар нашел бы его сразу, так худ банщик, так сух, весь состоял из костей, перевитых странно длинными синими жилами. Это причудливое тело много раз повстречалось Мулло Камару среди пара и, отвлекая, помешало взглянуть в лицо банщику. Вот теперь он узнал бы его в любой мгле. Зачем-то он нетерпеливо спросил:
     - А вот что... Как твое имя?
     Банщик пугливо оглянулся, и Мулло Камару показалось, что он норовит нырнуть назад и скрыться в облаках пара.
     Не успев подняться, Мулло Камар ухватил банщика за ногу, и тот, не ожидавший такой хватки, поскользнулся и тяжело с размаху упал навзничь, ударившись плечом о скамью.
     Потерял ли он сознание, удивился ли, оробел ли, но он лежал и молчал, пока склонившийся над ним Мулло Камар что-то говорил, восклицал, спрашивал.
     Наконец банщик наполнил всего себя долгим медленным вздохом, повернул лицо к стене и пробормотал:
     - Штаны... Штаны? Какие?
     - Там, где пропускать пояс, обшиты красной каймой.
     - Возможно ль запомнить все штаны Сиваса?
     Банщик лежал навзничь на плитах пола. Мулло Камар сидел над его головой на корточках.
     Оба молчали, но разговор продолжался: один думал и припоминал, другой ждал ответа.
     Наконец, покряхтывая, банщик поднялся, растирая ушибленное плечо.
     Мулло Камар настаивал:
     - А кто ушел, пока я мылся, пока я не спрашивал у тебя свое белье? Вспомни-ка!
     - Многие одевались и уходили. Бахрам-ходжа ушел. Наш почтенный старик, содержатель караван-сарая. Длиннобородый. Очень спешил. Выхватил из кучи белье, надел кое-как и побежал. Тоже наш турок, Савук-бей, золотая серьга в ухе, тоже ушел. Не спешил, но о чем-то так думал, что и не смотрел, какое белье берет, только б какое посуше. Долго одевался. И ушел. Он нездешний. Из Бурсы. Караванщик. Говорят, от самого султана ходит. Затем и серьга в ухе: примечай, мол, заместо пайцзы султанская серьга!
     - Вот! - встрепенулся Мулло Камар. - А настоящей пайцзы ты тут не приметил?
     - В баню с пайцзами кто ходит? Тут дорога, что ли, или караулы стоят?
     - А еще кто вышел?
     - Я пошел мыться, когда армянин одевался. Это наш, здешний, шерстью торгует. Имя Аршак. Он сел одеваться, а я оставил ему все белье: выбирай какое хочешь. А сам пошел мыться.
     - А еще?..
     - Остальных не приметил. Выходить выходили. А кто... Тоже венециец Николас-баш ушел. Горбун. На аиста похож - ноги длинны, как у журавля, а тело маленькое, с верблюжью голову. Но умен. Глаза черные, как жуки. И все видит и помнит. Из Венеции. Издавна здесь живет, а родом венециец - Николас-баш. Караван-баш. Водит караваны то в Басру, то в Трабзон. Всегда к морю. Он хорошо рассказывает: города, дороги, народы, где что видел. Он сперва в самой темной нише моется - стыдится. А потом полотенцем накроется и выходит, а мы уже ждем. Он садится рассказывать, а мы слушать. Он кахву пьет. Хотя у нас и нельзя это, на кахву строгий запрет, да ему тайком носят туда, в нишу, где никто не видит.
     - А кто это варит, если нельзя?
     - Того, добрый человек, я не приметил. Кто-то носит, а кто, не приметил.
     - Таишь!
     - Мало ли тут людей ходит! Мое дело - грязное белье брать, стираное выдавать.
     - Вот и отдай мне мое! - снова заспешил Мулло Камар. - Мне дай мое, а не это - к заду прилипло, шагу не шагнешь.
     - Ты уже спрашивал, я уже отвечал.
     - Найди, брат, мои штаны!
     - Ты сам видел, какие были, я отдал. А те я откуда возьму, когда их тут нет?
     Мулло Камар вздохнул с отчаянием и с укором:
     - О, аллах!..
     - Возьми со скамьи другие. Из того, что осталось. А эти сыми, я сполосну да высушу. Сымай, сымай, никто на тебя не глядит.
     Переоблачаясь, Мулло Камар каялся: "Нашел же я место пайцзу хранить. От разбойников так надежнее всего - халат сорвут, сапоги стянут, а штаны редко берут, когда они простые, а не шелковые. Но и так тоже нельзя было - кинул ее тут! Но когда рядом кисет с серебром, куда было ее деть? Кроме некуда, как так оставить. Вот и оставил!"
     Надев сухое, Мулло Камар сел. Не успокоился, но понял: еще есть время и на поиски, и на раздумье. Поиски! Ведь сейчас она где-то здесь. Если уже не в бане, все еще в городе.
     Он сжал ладонь, вспоминая: совсем недавно он ее ощупывал, чувствуя под пальцем даже сквозь холстину и надпись, и зазубрину на краю. Всю ее так ясно увидел, как если б она лежала тут вон, на полу, с зазубринкой, с трещинкой. Так она вся помнится!
     Да и не она ли это у самой скамьи...
     Он торопливо пригнулся, потянулся к темному кругляшу, но тотчас, брезгливо вздрогнув, отшатнулся.
     - О, аллах! И в бане-то плюют!..
     Пайцза где-то еще в Сивасе... У кого?
     И тут ожгло его испугом.
     Ведь кто-то в Сивасе найдет и поймет пайцзу. А поняв, задумается: что это за купец, плакался, будто ограблен, а на деле огражден от ограбления таким грозным щитом, выданным от главного завоевателя! Пожалуй, за такую ложь в этом Сивасе, по их базарному обычаю, обманщика повесят посреди базара рядом с коромыслом больших базарных весов.
     Нет, теперь нельзя здесь показываться. Ведь недавние собеседники могут, распознав про пайцзу, тут, еще в предбаннике, навалиться, схватить, скрутить и поволочь прямой дорогой к виселице...
     Но нельзя и к Повелителю без пайцзы явиться. Можно ль ему сказать про то, как неведомый человек где-то балует с его пайцзой и, может, в самом стане у Повелителя с ней гуляет.
     Одно остается - бежать отсюда подальше. Поскорей. А там, куда добежишь, притаиться, приглядеться, прижиться, где его лжи никто не слыхал, где в лицо его не знают...
     Мулло Камар опять приступил к банщику:
     - Где они, эти, которое ушли?
     - Я их знаю, когда они к нам приходят, а куда от нас уходят, не знаю. Поищите по городу, кто-нибудь знает их.
     - По городу!..
     - По базару, они все с базара.
     - С базара! В Сивасе везде базар.
     - Когда что-нибудь ищешь, добрый человек, ищешь везде.
     Мулло Камар не ответил. Но вдруг вспомнил, как совсем еще недавно втайне потешался над бедствиями и горестями армянина Пушка, а ныне сам становится в глазах людей потехой.
     "Не злобствуй, не злорадствуй, когда видишь ближнего своего в беде, своя беда всегда наготове рядом. Помни это, ибо аллах всевидящий милостив, справедлив и он знает, кому дать, а с кого взять. Но зачем же, зачем же я бросил это тут на скамейке!"
     С усилием просунув руки в отсыревшие узкие рукава, Мулло Камар надел халат, обеими ладонями огладил мокрую потемневшую чалму и вышел.
     Дождь прошел.
     Дуло свежей прохладой.
     Город казался затихшим, словно бы задумавшимся.
     Только дети, как все дети на свете, весело гоняли тряпичный мяч, нянчили плачущих малышей и то кричали, не замечая, как голоса их становятся звонче с наступлением вечера, то плясали, подражая старшим братьям.