- Ради чего? Хан небось заради добыч, а народ заради послушания.
     - Не то, не про то говоришь. Народ виден, когда созидает, а не когда рушит. В чем их созидание?
     - Таких вестей нам не шлют.
     - Про то и говорю. Надо заслать туда людей, чтоб уразумели разум того народа.
     - Таких людей походя не изыщешь.
     - Изыщи. И чтоб языку ихнему был знаком. И чтоб знанием и разумением был крепок, дабы, вглядевшись, изъяснил бы нам суть знаний их, каков их разум и помыслы. Ась?
     - Меж купцов таких не видать. Язык разумеют, да книг не чтут; другие книгочеи есть, да чужих языков не ведают.
     - А ищи не промеж купцов, не по сермягам. Прикинь по боярским хоромам, по монастырским кельям.
     - По монастырям? - вдруг встрепенулся Тютчев. - Надо помыслить!
     - Сыщи, Тютчев. Да вскоре. Да и не одного. Стезя там негладкая. Один споткнется, другой пройдет, третий дале того достигнет. Велика будет честь, кому это дело дастся. Ищи. А к ханше надежных служанок приставь, порасслухать обо всех ихних суетах, оказиях, думах. Ханша у Тохтамыша в любви, он ей высказывал тайные думы. Сама тож нагляделась на все нынешние Тохтамышевы затеи, да и на Едигеевы доблести. Бабы, как разговорятся, сами не смыслят, что несут: бывает, мусор накидают, да вперемежку с жемчугом. Сумей разберись. А Тохтамышевым вьюношкам наставников отбери с разумом, чтоб вьюноши внимали им, а потом и вьюноши наставникам свое скажут. Тоже и промежду ордынцев, как на гостином дворе заскучают, много всего скажется. Но Орда нам давно вся насквозь видна. А ты порассуди поскорее об смышленых людях, да и отважных, чтоб в Тимурову даль заслать.
     Тютчев пошел через сени к крыльцу, а Василий - в Малую палату, где слушал бояр и рядил суд, когда тяжелыми, но поспешными шагами, возбужденный, его нагнал вернувшийся Тютчев.
     - Государь! Дозволь в ту Тимурову глухомань заслать верного человека.
     - Нашел?
     - От сердца своего, для ради отечества, на поклон Москве.
     - Ась!
     - Самого мне кровного, как себя самого. Как на подвиг.
     - То и есть подвиг. Не в том честь, чтобы сгоряча против вражьего копья грудь выставить. Крепче есть подвиг, что исподволь, в молчании, изо дня в день супротив копий, промежду мечей, как на Голгофу, восходит. Великий подвиг! Может, не ведом никому останется, но без тех незримых не бывает зримого подвига. Бывает, слава одному достанется, но честь - им всем поровну, и тем, что победу трубят, и тем, что молча ее готовили.
     Василий замолчал и шел, ожидая, чтоб Тютчев сказал сам.
     - Знаю, государь, истинно как на Голгофу. Меньшого брата. Он на послухе в Троице. Язык разумеет. Грамоте учен. В иконописании сведущ. Духом тверд. Млад годами, но духом тверд.
     - Брата? Этак ты и сам будешь причастен подвигу.
     - Не ради чести. Ради Москвы, государь.
     - Теперь, Тютчев, дай мне поразмыслить. Приму ли твой вклад? Отца твоего память чтя, вправе ли буду этакой вклад взять?
     - Государь! Отцова честь отцу останется. Он Москве служил своею силой. А куда ж нам свою силу дать, как не тому ж делу! Не честь отцовой честью покрываться, честь себе каждый сам добывает, за свою силу, за свои дела, а не за отцовскую, не за братнюю честь.
     - Горячишься! Я поразмыслю, вправе ли буду...
     Молча вошел он, сопутствуемый Тютчевым, в палату. Ожидавшие на скамьях бояре поднялись.
     Тут, чтобы больше не томить Тютчева, негромко ответил ему:
     - Так решим: закажи в Чудовом монастыре нонче после вечерни панихиду по отцу твоему. Я сам приду, помолюсь с тобой об упокоении раба божьего Захарии. Авось он внемлет нам. А завтра после обедни отслужи молебен о здравии брата твоего да съезди за ним в Троицу. Ась? Как имя-то брату?
     - Елизарий.
     - Эна какое!..
     И вдруг все дрогнули: палата раскололась от грохота и звона.
     Все глянули на небольшое полукруглое окно, где на мелкие осколки разлетелось толстое венецийское стекло от удара подтаявшей и сорвавшейся огромной сосульки.
     - Вишь, пригревает солнышко! - облегченно усмехнулся Василий.
     А в палату через пробоину вкатывались волны свежего, влажного, пропахшего проталинами ветра.

4

     Весеннее утро в степи за Новым Сараем затеплилось после ночного дождя в сыром тумане. Пасмурное утро.
     С дощатых крыш татарского караван-сарая капельками скатывались остатки дождя. Под мокрой соломой, застилавшей двор, еще похрустывала мерзлая земля. Под невысоким широким навесом разные лошади, заседланные и расседланные, грызли набросанное к их мордам сено, помахивали хвостами, хотя до оводов было еще далеко. Били землю копытами, чтобы разбудить застоявшиеся ноги, и снова привередливо наклонялись к сену.
     Из копны, накиданной в самый угол, протянулись обутые в желтые сапоги ноги лежавшего под сеном человека, когда в двор въехало пятеро ордынских воинов в бараньих треухах на головах, опоясанных широкими ремнями поверх бурых чекменей, с кривыми саблями, высоко пристегнутыми к поясам.
     Солома заглушила топот лошадей, и въезд их был едва слышен, но две ноги в сапогах тихо втянулись под сено.
     Четверо, придерживая колчаны, закинутые за спины, вошли в приземистую избу, а пятый, тоже спешившись, охаживал запыхавшихся лошадей, маленькой ладонью поглаживая и похлестывая их то по плечам, то по крупам. Видно, прискакали издалека и торопились - лошади дышали устало и горячо, пар дыхания вылетал облачками в холодный воздух.
     Через незакрытую дверь слышны были крикливые голоса, и человек под сеном уловил свое имя.
     Копна мгновенно отвалилась в сторону, длинный стремительный человек вскочил, не стряхивая сенной трухи, облепившей его, подскочил к небольшому мышастому коню, мгновенно взнуздал, сдернув с крюка цепочку, вскочил в седло и напрямик между прибывшими лошадьми проскакал к воротам. Возле того воина, что толокся с лошадьми у распахнутых ворот.
     Воин крикнул испуганно и удивленно:
     - Эй! А шапку-то позабыл!
     Но, ожегши его плеткой по скуле, всадник с бритой головой, помахивая по ветру тугой, как кошачий хвост, монгольской косой на макушке, уже перемахивая на просторе через канавки, подтаявшие сугробы и лужи, мчался по обнажившемуся полю к недалекому лесу.
     Воин, прижав ладонь к скуле, кричал, оборотясь к избе:
     - Эй! Не иначе как Тохтамыш-хан. Эна. Эна скачет!..
     А Тохтамыш скачет, длинный, на маленькой лошадке с обвязанными тряпицами задними ногами: видно, лошадка засекает, когда скачет. Но, знать, хороша, если, еще когда владел большими табунами, выбрал эту, засечную.
     Ему кажется, что он летит, наклонившись вперед, но, как знак погони, его с девичьим стоном обогнала стрела и, вонзившись в кочку, качается.
     Погоня. Но лес уже близок. Еще одна стрела вонзилась в березу, едва он ворвался в лес, проскакивая между стволами.
     Он скачет между деревьями, продирается сквозь кусты. Погоня на усталых конях замешкалась.
     То пригибаясь под ветками, то почти прижимаясь к шее коня, когда ветки низки, он поглядывает по сторонам, но торопится забраться в чащу поглубже, где порозовевшие кустарники закрывают его.
     Чуть подальше есть вправо лесная дорога. Она приметна и выйдет к селенью. Зная ее, он сворачивает влево, где непролазна чащоба, где нагромоздился, ощерившись, бурелом. Конь послушно обходит пни и валежник, кое-где перемахивает через скользкие стволы. Дальше проезда нет.
     Тохтамыш спешивается, берет коня под уздцы, и они идут рядом через тесные пролазы между деревьями, пока наконец не добираются до ручейка.
     Талая вода струится поверх льда.
     Напились оба.
     Поднялся в седло. Поехал по ручью: здесь и ветки выше и не надо перебираться через валежник. Лишь изредка путь преграждали стволы деревьев, упавших поперек ручья.
     Остановился, прислушался к гулкой тишине леса. Как и надеялся, погоня ушла вправо по дороге к селенью: не догадались, что хан мог свернуть в непролазную глушь, в овраги, куда и летом боязно заходить.
     Перехитрил: любой менее осторожный беглец поскакал бы так, приманчивой дорогой.
     Он потрепал лошадь по шее и мигом въехал на некрутое взгорье, откуда выехал на небольшую поляну.
     На краю поляны в светлом березняке вросшая в землю приземистая изба молчала.
     Тохтамыш спешился, стреножил коня и пустил попастись по молодой первой поросли. Сам, неслышно, как лесной охотник, ступая по сырой земле, подошел к двери. Одинокий старик в длинной, по щиколотку, рубахе отворил дверь.
     Он издавна знал этого старика, но не видел его давно, со времен, когда был могущественным ханом. Тогда они с сыном старика заезжали сюда отдохнуть с охоты.
     Старик поклонился, обрадовавшись было, но, видя, что Тохтамыш один, побледнел.
     - Сына ждешь?
     - Давно вестей нету, высокий хан.
     - Батыр! Воин. Бесстрашен. Дерзок. Ко врагу немилостив.
     Слыша, как скупой на похвалу хан столь хвалит его сына, старик понял, что сына нет: живых этот хан никогда не хвалил, славил только павших.
     Отступив в глубь избы, старик впустил Тохтамыша, показал место, где сесть, и вскоре постелил перед ним покрытую заплатками скатерть.
     Спустившись в погреб, старик откопал глиняный кувшин с вином и принес хану.
     - Сына ждал. Приготовил и берег. Хотел поставить к его приезду.
     Тохтамыш не сказал, что сын еще придет.
     Выпив чашку этого черного вина, настоянного на меду и лесных травах, Тохтамыш быстро захмелел: вино ли так созрело, сам ли устал с дороги, ничего не евши со вчерашнего дня.
     Старик молча разглядывал хана, неустанного завоевателя, устрашавшего окрестные страны, а хан сидел, отвалившись к стене.
     Круглый лоб. Маленький нос с горбинкой. Рыжие глаза, широко раздвинутые к вискам. Синие губы круглого рта, под усами влажного от вина. Круглые плечи, покрытые простым чекменем.
     Тохтамыш сказал:
     - Он смел. Твой сын был упрям. Нет, я бы его не тронул, не будь он упрям.
     Тохтамыш не хотел сказать, как казнил этого сына, сгоряча рассердившись, что тот отказался убить пленника и возражал хану: "А я говорю, он не виновен!" Бубнил одно и то же, словно он сам хан.
     Об этом Тохтамыш не сказал. Выпив еще чашку вина, которую сам себе налил, хан захотел поговорить о недавней своей силе. Растягивая слова и слегка гундося, он говорил, будто причитал:
     - Когда я ходил на Мавераннахр, на Тимура, и за горы Эльбруса, и по стране Араратской, и по отрогам Арарата, - куда бы ни пришел, везде хозяин я. Я! Со мной там никто не мог сладить!
     - Чего же нынче один бегаешь?
     - Едигей изловчился. Сел на мой стол. Нынче мне надо утаиться. Выждать. В Сарае меня опознали. Едва ушел. А этот однорукий Тимур сам хромой, а ладит со мной управиться!
     - Да ведь и управился уж!
     - Молчи. Воинство мое поразбежалось, поупряталось по укромным местам. А несколько тысяч конницы я отдал в Литву королю Витовту. Они там спокойны. Как я велел, так и сделано. А они припрятались и ждут моего слова. И я им скажу. Теперь скажу. Мы еще отвоюем назад все, что у нас отняли: и Эльбрус, и Арарат, и Москву. Что у меня отняли, верну!
     Старик принес ему печеную утку.
     - Поешь. С пролета стрелой сбил.
     Тохтамыш, по-волчьи хрустя костями, принялся за еду.
     Старик смотрел, разглядывал его.
     Тохтамыш, отложив обглоданные кости, еще налил себе вина. Заговорил спокойнее, словно отрезвел:
     - Созову всех своих. И семьи их. И уйдем.
     - Далеко ли, хан? На Арарат, что ли?
     - К своей коннице. На Литву. А чего ты мне твердишь: Арарат! Арарат! На кой он мне?
     - Ведь был же нужен, когда с моим сыном туда ходил.
     - Я там все перевернул. Всю их жизнь пустил по-иному.
     - А они тому радовались?
     - А что они, понимают, что ли, как надо жить!
     - И нынче там живут по-твоему али по-своему?
     - Может, и по-своему, да я им о себе напомню. Может, меня забыли, а я напомню!
     - Из Литвы-то?