личные сношения со многими представителями науки, изящной  литературы  и
практической  деятельности  поддерживали   в   нем   живой   интерес   к
разнообразным явлениям умственной, общественной и государственной жизни;
обширная, не ограничивающаяся специальной областью знания, эрудиция  при
счастливой памяти, давала ему, как об  этом  свидетельствуют  его  речи,
обильный материал, которым он умел  всегда  пользоваться,  как  художник
слова. По содержанию своему, судебные речи К. отличались всегда  высоким
психологическим интересом, развивавшимся на почве всестороннего изучения
индивидуальных  обстоятельств  каждого  данного  случая.  С.   особенной
старательностью останавливался он на выяснении характера обвиняемого, и,
только дав ясное представление о том, "кто этот  человек",  переходил  к
дальнейшему  изысканию  внутренней  стороны  совершенного  преступления.
Характер человека служил для него предметом  наблюдений  не  со  стороны
внешних только образовавшихся в нем наслоений, но также со  стороны  тех
особых психологических элементов, из  которых  слагается  "я"  человека.
Установив последние, он выяснял, затем, какое влияние могли оказать  они
на зарождение осуществившейся  в  преступлении  воли,  причем  тщательно
отмечал меру участия благоприятных  или  неблагоприятных  условий  жизни
данного лица. В житейской обстановке деятеля находил он "лучший материал
для верного суждения о деле", так как "краски, которые накладывает  сама
жизнь, всегда верны и не  стираются  никогда".Судебные  речи  К.  вполне
подтверждают верность замечания Тэна, сделанного  им  при  оценке  труда
Тита  Ливия,  что  несколькими  живыми  штрихами  очерченный  портрет  в
состоянии  более  содействовать  уразумению   личности,   нежели   целые
написанные о ней диссертации.  Под  анатомическим  ножом  К.  раскрывали
тайну  своей  организации  самые  разнообразные  типы  людей,  а   также
разновидности одного и того же типа. Таковы, напр., типы  Солодовникова,
Седкова, княгини Щербатовой, а также люди с дефектами воли, как Чихачев,
умевший "всего желать"  и  ничего  не  умевший  "хотеть",  или  Никитин,
"который все оценивает умом, а сердце и совесть стоят позади  в  большом
отдалении".Выдвигая основные элементы личности на первый план и находя в
них источник к уразумению исследуемого преступления, К.  из  за  них  не
забывал не только элементов относительно второстепенных, но даже фактов,
по-видимому, мало относящихся  к  делу;  он  полагал,  что  "по  каждому
уголовному делу возникают около настоящих, первичных  его  обстоятельств
побочные обстоятельства, которыми иногда заслоняются простые и ясные его
очертания", и которые он, как носитель обвинительной власти, считал себя
обязанными отстранять, в качестве лишней  коры,  наслоившейся  на  деле.
Очищенные от случайных и посторонних придатков, психологические элементы
находили в лице К. тонкого ценителя,  пониманию  которого  доступны  все
мельчайшие оттенки мысли  и  чувства.  Сила  его  ораторского  искусства
выражалась не в изображении только статики, но  и  динамики  психических
сил человека; он показывал  не  только  то,  что  есть,  но  и  то,  как
образовалось существующее. В этом заключается одна из  самых  сильных  и
достойных внимания сторон его таланта. Психологические этюды,  например,
трагической  истории  отношений   супругов   Емельяновых   с   Аграфеной
Суриковой,  заключившихся  смертью  Лукерьи  Емельяновой,  или   история
отношений  лиц,  обвинявшихся  в  подделке  акций   Тамбовско-Козловской
железной дороги, представляют высокий интерес. Только  выяснив  сущность
человека  и  показав,  как  образовалась  она  и  как   реагировала   на
сложившуюся житейскую обстановку, раскрывал он "мотивы  преступления"  и
искал  в  них  оснований,  как   для   заключения   о   действительности
преступления, так и для определения свойств  его.  Мотивы  преступления,
как признак, свидетельствующий о  внутреннем  душевном  состоянии  лица,
получали в глазах его особое  значение,  тем  более,  что  он  заботился
всегда не только об установке юридической  ответственности  привлеченных
на  скамью  подсудимых  лиц,  но  и  о  согласном   со   справедливостью
распределении нравственной между  ними  ответственности.  Соответственно
содержанию, и форма речей  К.  отмечена  чертами,  свидетельствующими  о
выдающемся его ораторском  таланте:  его  речи  всегда  просты  и  чужды
риторических  украшений.  Его  слово  оправдывает   верность   изречения
Паскаля,  что  истинное  красноречие  смеется   над   красноречием   как
искусством, развивающимся по правилам риторики. В его  речах  нет  фраз,
которым Гораций дал характерное название "губных фраз".  Он  не  следует
приемам древних  ораторов,  стремившихся  влиять  на  судью  посредством
лести, запугивания и вообще возбуждения страстей - и тем не менее  он  в
редкой степени обладает способностью, отличавшей  лучших  представителей
античного красноречия: он умеет в своем слове увеличивать  объем  вещей,
не извращая отношения, в  котором  они  находились  к  действительности.
"Восстановление извращенной уголовной  перспективы"  составляет  предмет
его постоянных забот. Отношение его к подсудимым и вообще к  участвующим
в процессе лицам было  истинно  гуманное.  Злоба  и  ожесточение,  легко
овладевающие сердцем человека, долго  оперирующего  над  патологическими
явлениями душевной жизни,  ему  чужды.  Умеренность  его  была,  однако,
далека от слабости и не исключала  применения  едкой  иронии  и  суровой
оценки, которые едва ли в состоянии бывали забыть  лица,  их  вызвавшие.
Выражавшееся в его словах и приемах чувство меры находит свое объяснение
в том, что в нем,  по  справедливому  замечанию  К.  К.  Арсеньева,  дар
психологического анализа соединен с  темпераментом  художника.  В  общем
можно сказать, что К. не столько увлекал, сколько овладевал теми лицами,
к которым обращалась  его  речь,  изобиловавшая  образами,  сравнениями,
обобщениями и меткими замечаниями,  придававшими  ей  жизнь  и  красоту.
Кроме  судебных  речей,  К.  представил  ряд  рефератов,  а   именно   в
петербургском юридическом обществе: "О суде присяжных и об условиях  его
деятельности" (1880); "О закрытии дверей судебных заседаний" (1882); "Об
условиях невменения по  проекту  нового  уложения"  (1884);  "О  задачах
русского    судебно-медицинского    законодательства"     (1890);     "О
литературно-художественной  экспертизе,  как  уголовном  доказательстве"
(1893);  в  с.  петербургском  сифилидологическом  и   дерматологическом
обществе - доклад "О  врачебной  тайне"  (1893),  на  пятом  Пироговском
медицинском съезде - речь "О положении эксперта судебного врача на суде"
(1893);  в  русском  литературном  обществе  -  доклады  "О   московском
филантропе Гаазе" (1891); "О литературной экспертизе" (1892) и "О  князе
В. Ф. Одоевском" (1893). В  торжественных  собраниях  с.  петербургского
юридич.   общества   К.    произнес    речи:    "О    Достоевском    как
криминалисте"(1881);  "О   заслугах   для   судебной   реформы   С.   Ф.
Христиановича" (1885); "Об умершем А. Д. Градовском" (1889); "О  докторе
Гаазе" (1891); "О внешней истории  наших  новых  судебных  установлений"
(1892). Литературные монографические труды К. помещались в  "Юридической
Летописи"  (1890),  в"Журнале  Минист.  Юстиции"  (1866   и   1895),   в