2) "Четыре письма к Грозному". 3) "Письма" к разным  лицам;  из  них  16
вошли в 3-е изд. "Сказаний кн. К." Н. Устрялова (СПб. 1868), одно письмо
издано Сахаровым  в  "Москвитянине"  (1848,  ј  9)  и  три  письма  -  в
"Православном Собеседники" (1863 г. кн. V -  VIII).  4)  "Предисловие  к
Новому Маргариту"; изд. в первый раз Н.  Иванишевым  в  сборнике  актов:
"Жизнь кн. К. в Литве и на Волыни" (Киев 1849), перепечатано  Устряловым
в  "Сказ."  5)  "Предисловие  к  книге  Дамаскина  "Небеса"  (изд.   кн.
Оболенским в "Библиографич. Записках" 1858 г. ј 12). 6) "Примечания  (на
полях) к переводам  из  Златоуста  и  Дамаскина"  (напечатаны  проф.  А.
Архангельским в "Приложениях"  к  "Очеркам  ист.  зап.-русск.  лит.",  в
"Чтениях Общ. и Ист. и Древн." 1888 г., ј 1). 7) "История Флорентийского
собора", компиляция; напеч. в:Сказ. стр. 261 - 8; о ней см. 2 статьи  С.
П. Шевырева - "Журн. Мин. Нар. Просв.", 1841 г. кн. 1,  и  "Москвитянин"
1841 г. т. III. Кроме избранных сочинений Златоуста  ("Маргарит  Новый";
см. о нем "Славяно-русския рукоп." Ундольского, М.,  1870),  К.  перевел
диалог патр. Геннадия, Богословие, Диалектику и др. сочинения  Дамаскина
(см. статью А. Архангельского в "Журн. М. Н. Пр." 1888, ј 8),  некоторые
из сочинений Дионисия Ареопагита, Григория Богослова, Василия  Великого,
отрывки из Евсевия и проч. В одно из  его  писем  к  Грозному  вставлены
крупные отрывки из Цицерона ("Сказ." 205 - 9).  Сам  К.  называет  своим
"возлюбленным учителем" Максима  Грека;  но  последний  был  и  стар,  и
удручен  гонениями  в  то  время   когда   К.   вступал   в   жизнь,   и
непосредственным его учеником К. не мог быть. Еще в 1525  г.  к  Максиму
был очень близок Вас. Мих. Тучков (мать К. - урожд. Тучкова)  который  и
оказал, вероятно, сильное влияние на К. Подобно Максиму, К. относится  с
глубокой ненавистью к  самодовольному  невежеству,  в  то  время  сильно
распространенному  даже  в  высшем  сословии  московского   государства.
Нелюбовь к книгам,  от  которых  будто  бы  "заходятся  человецы,  сиреч
безумеют", К. считает  зловредной  ересью.  Выше  всего  он  ставит  св.
Писание и отцов церкви, как его толкователей; но он  уважает  и  внешние
или шляхетные науки -  грамматику,  риторику,  диалектику,  естественную
философию (физику и пр.), нравонаказательную философию (этику)  и  круга
небесного обращения (астрономию). Сам он учится урывками, но учится  всю
жизнь. Воеводою в Юрьеве он имеет  при  себе  целую  библиотечку;  после
бегства, "уже в сединах" ("Сказ.", 224),  он  тщится  "латинскому  языку
приучатися того ради, иж бы могл преложити на  свой  язык,  что  еще  не
преложено" ("Сказ." 274). По убеждению К.,  и  государственные  бедствия
происходят от пренебрежения  к  учению,  а  государства,  где  словесное
образование твердо поставлено, не только не  гибнут,  но  расширяются  и
иноверных в  христианство  обращают  (как  испанцы  -  Новый  Свет).  К.
разделяет с Максимом Греком  его  нелюбовь  к  "Осифлянам",  к  монахам,
которые "стяжания почали любити"; они в его  глазах  "во  истину  всяких
катов (палачей) горши".  Он  преследует  апокрифы,  обличает  "болгарсия
басни" попа Еремея, "або паче бабския бредни", и  особенно  восстает  на
Никодимово евангелие, подлинности  которого  готовы  были  верить  люди,
начитанные в св. Писании. Обличая  невежество  современной  ему  Руси  и
охотно признавая, что в новом его отечестве наука более распространена и
в большем поч„те, К. гордится чистотой веры своих  природных  сограждан,
упрекает католиков за их нечестивые нововведения и шатания  и  умышленно
не хочет. отделять от них протестантов, хотя и  осведомлен  относительно
биографии Лютера, междоусобий,  возникших  вследствие  его  проповеди  и
иконоборства протестантских сект. Доволен  он  также  и  чистотой  языка
славянского и противополагает его "польской  барбарии".  Он  ясно  видит
опасность, угрожающую православным польской короны со стороны  иезуитов,
и остерегает от их козней самого  Константина  Острожского;  именно  для
борьбы с ними он хотел  бы  наукою  подготовить  своих  единоверцев.  К.
мрачно смотрит на свое время; это 8-я тысяча лет, "век звериный"; "аще и
не  родился  еще  антихрист,  всяко  уже  на  праге  дверей  широких   и
просмелых". Вообще ум К. скорей можно назвать крепким  и  основательным,
нежели сильным и оригинальным (так он  искренно  верит,  что  при  осаде
Казани татарские старики и бабы чарами своими наводили "плювию",  т.  е.
дождь, на войско русское; Сказ. 24), и в этом отношении его  царственный
противник значительно превосходит его. Не уступает Грозный  Курбскому  в
знании Св. Писания, истории церкви первых веков и истории  Византии,  но
менее его начитан в отцах церкви и несравненно  менее  опытен  в  уменье
ясно и литературно излагать свои мысли, да и "многая ярость  и  лютость"
его не мало  мешают  правильности  его  речи.  По  содержанию  переписка
Грозного с К. - драгоценный литературный памятник: нет  другого  случая,
где миросозерцание передовых русских людей XVI века  раскрывалось  бы  с
большей откровенностью и свободою и где два незаурядных ума  действовали
бы  с  большим  напряжением.  В  "Истории  князя  великого  московского"
(изложение событий от детства Грозного до 1578 г.), которую  справедливо
считают первым по времени  памятником  русской  историографии  с  строго
выдержанной тенденцией, К. является литератором еще в  большей  степени:
все части его монографии строго обдуманы, изложение стройно и  ясно  (за
исключением тех мест, где текст неисправен); он очень искусно пользуется
фигурами восклицания  и  вопрошения,  а  в  некоторых  местах  (напр.  в
изображении мук митрополита Филиппа) доходит до истинного пафоса. Но и в
"Истории" К. не  может  возвыситься  до  определенного  и  оригинального
миросозерция;  и  здесь  он   является   только   подражателем   хороших
византийских образцов.  То  он  восстает  на  великородных,  а  к  битве
ленивых, и доказывает, что царь должен искать доброго совета "не токмо у
советников, но и у всенародных человек" (Сказ. 39),  то  обличает  царя,
что он "писарей" себе избирает "не от шляхетского  роду",  "но  паче  от
поповичев  или  от  простого  всенародства"  (Сказ.  43).  Он  постоянно
уснащает рассказ  свой  ненужными  красивыми  словами,  вставочными,  не
всегда идущими к делу и не меткими  сентенциями,  сочиненными  речами  и
молитвами и  однообразными  упреками  по  адресу  исконного  врага  рода
человеческого. Язык К. местами красив и даже силен,  местами  напыщен  и
тягуч и везде испещрен иностранными словами, очевидно - не по  нужде,  а
ради большей литературности. В огромном  количестве  встречаются  слова,
взятые с незнакомого  ему  языка  греческого,  еще  в  большем  -  слова
латинские,  несколько  меньшем  -  слова  немецкие,  сделавшиеся  автору
известными или в Ливонии, или через язык польский.

   Литература о К. чрезвычайно обширна: всякий, кто писал о Грозном,  не
мог миновать и К.; кроме того его история и его письма с одной  стороны,
переводы и полемика за православие - с другой, настолько крупные факты в
истории русской умственной жизни, что ни один исследователь допетровской
письменности не имел возможности не высказать о них суждения;  почти  во