Вместе с тем  П.  решительнее  прежнего  высказывает  убеждение,  что
настоящий источник поэзии есть объективная  красота,  в  которой  "сияет
Бог" (стих. "Царь Девица"). Лучшие  и  наиболее  типичные  из  небольших
стихотворений  П.  ("Зимний  путь",  "Качка  в   бурю",   "Колокольчик".
"Возвращение с Кавказа", "Пришли и  стали  тени  ночи",  "Мой  костер  в
тумане светит", "Ночью в колыбель младенца" и др.) отличаются не столько
идейным  содержанием,  сколько   силою   непосредственного   задушевного
лиризма. Индивидуальную особенность этого лиризма  нельзя  определить  в
понятиях; можно указать только некоторые общие признаки,  каковы  (кроме
упомянутого в начале) соединение  изящных  образов  и  звуков  с  самыми
реальными представлениями, затем смелая простота  выражений,  наконец  -
передача полусонных,  сумеречных,  слегка  бредовых  ощущений.  В  более
крупных,  произведениях  П.  (за  исключением   безупречного   во   всех
отношениях "Кузнечика музыканта) очень слаба архитектура:  некоторые  из
его поэм не достроены, другие загромождены пристройками и  надстройками.
Пластичности также сравнительно  мало  в  его  произведениях.  За  то  в
сильной степени обладают они свойствами  музыкальности  и  живописности,
последнею - особенно в картинах кавказской жизни (прошлой и  настоящей),
которые у П. гораздо ярче и живее, чем у Пушкина  и  Лермонтова.  Помимо
исторических   и   описательных   картин,   и   собственно    лирические
стихотворения, вдохновленные Кавказом, насыщены у П. настоящими местными
красками (напр. "После праздника"). Благородные, но  безымянные  черкесы
старинного романтизма бледнеют перед менее благородными, но за то живыми
туземцами у П., в роде татарина Агбара или героического разбойника Тамур
Гассана. Восточные женщины у Пушкина и Лермонтова  бесцветны  и  говорят
мертвым литературным языком; у П. их  речи  дышат  живою  художественною
правдой:
   Он у каменной башни стоял под стеной,
   И я помню: на нем был кафтан дорогой,
   И мелькала под красным сукном
   Голубая рубашка на. нем...
   Золотая граната растет под стеной;
   Всех плодов не достать никакою рукой;
   Всех красивых мужчин для чего
   Стала б я привораживать!...
   Разлучили, сгубили нас горы, холмы
   Эриванские! Вечно холодной зимы
   Вечным снегом покрыты они!...
   Обо мне
   В той стране, милый мой, не забудешь ли ты?
   Хотя к кавказской жизни относится и личное признание  поэта:  "Ты,  с
которой так много страдания терпеливой я прожил душой" и т. д"  но,  как
итог молодости, он вынес бодрое и ясное чувство духовной свободы:
   Душу к битвам житейским готовую
   Я за снежный несу перевал...
   Все, что было обманом, изменою,
   Что лежало на мне словно цепь, -
   Все исчезло из памяти - с пеною
   Горных рек, выбегающих в степь.
   Это чувство задушевного примирения, отнимающего у "житейских битв" их
острый и мрачный характер, осталось у  П.  на  всю  жизнь  и  составляет
преобладающий тон  его  поэзии.  Очень  чувствительный  к  отрицательной
стороне жизни, он не сделался,  однако,  пессимистом.  В  самые  тяжелые
минуты личной и общей скорби для него не закрывались "щели  из  мрака  к
свету", я хотя через них иногда виделось так мало, мало лучей любви  над
бездной зла", но эти лучи  никогда  для  него  не  погасали  и,  отнимая
злобность у  его  сатиры,  позволили  ему  создать  оригинальнейшее  его
произведение:  "Кузнечик  музыкант".  Чтобы  ярче  представить  сущность
жизни, поэты иногда продолжают ее линии в ту или в другую сторону.  Так,
Данте вымотал все человеческое зло в девяти  грандиозных  кругах  своего
ада; П.,  наоборот,  стянул  и  сжал  обычное  содержание  человеческого
существования в тесный мирок насекомых. Данте пришлось над мраком своего
ада воздвигнуть еще два огромные миpa - очищающего огня и торжествующего
света; П. мог вместить очищающий и просветляющий моменты в тот же уголок
поля и парка. Пустое существование, в котором все действительное  мелко,
а все  высокое  есть  иллюзия,  -  мир  человекообразных  насекомых  или
насекомообразных людей -  преобразуется  и  просветляется  силою  чистой
любви и бескорыстной скорби. Этот смысл  сосредоточен  в  заключительной
сцене (похороны бабочки), производящей, не  смотря  на  микроскопическую
канву всего рассказа, то очищающее душу впечатление, которое  Аристотель
считал  назначением  трагедии.  К  лучшим  произведениям  П.   относится
"Кассандра" (за исключением двух лишних пояснительных строф -  IV  и  V,
ослабляющих впечатление). В  больших  поэмах  П.  из  современной  жизни
(человечьей  и  собачьей),  вообще  говоря,   внутреннее   значение   не
соответствует  объему,  Отдельные  места  и  здесь  превосходны,   напр.
описание южной ночи(в поэме "Мими"), в особенности звуковое  впечатление
моря:
   И на отмели песчаны
   Точно сыплет жемчугами
   Перекатными; и мнится,
   Кто-то ходит и боится
   Разрыдаться, только точит
   Слезы, в чью-то дверь стучится,
   То шурша, назад волочит
   По песку свой шлейф, то снова
   Возвращается туда же...
   В позднейших произведениях П.  явственно  звучит  религиозный  мотив,
если не как положительная уверенность, то как стремление и готовность  к
вере: "Блажен, кому дано два слуха - кто  и  церковный  слышит  звон,  и
слышит вещий голос Духа". Последнее собрание стихотворений  П.  достойно
заканчивается  правдивым  поэтическим  рассказом:   "Мечтатель",   смысл
которого в том; что поэтическая мечта рано  умершего  героя  оказывается
чем то очень реальным. Независимо от стремления к положительной религии,
П. в своих последних произведениях заглядывает в самые коренные  вопросы
бытия. Так, его поэтическому сознанию становится ясною тайна  времени  -
та истина, что время не есть создание нового по существу  содержания,  а
только перестановка в разные положения одного и  того  же  существенного
смысла жизни, который сам по  себе  есть  вечность  (стих.  <Аллегория",
яснее - в стихотв. <То в темную бездну, то в  светлую  бездну"  и  всего
яснее и живее - в стихотв. <Детство нежное, пугливое"). Кроме больших  и