двадцать адъютантов летят и  ворочают посланного. Опять советуются с Бертье
и вместо  Клапареда велят вести к  Нею Фрияна. Французские тактики говорят:
"Наполеон,  поддавшись  раздумью,  упустил   роковую  1/4  часа  и  упустил
много!.."  Ему бы самому  (так, как он  то сделал  позже, и тогда  было уже
поздно!) помчаться  к редантам  и магическим появлением  своим удвоить силу
своих!  Он  не сделал  этого!  Однако ж  он  участвует в  переходах боя,  в
порывистом  наезде  кавалерии,  участвует...  издалека! Смотрите!  Он  весь
превратился  в  зрение  и (что  это  значит?)...  Видите? Видите?  Наполеон
захлопал в  ладоши, Наполеон аплодирует? Король  Неаполитанский помчался на
реданты.  Наполеон  увидел  его   и  захлопал.  Король  атакует,  император
аплодирует: "Ils у vont, ils у vont: ils у sont!"[4] - восклицает, Наполеон
и приказывает подать себе  (a caisse d'ordonnance) ящик с крестами. Награды
сыплются на  храбрых. Так  орлиным взором следит он  за роковыми переходами
сражения, которое сам назвал исполинским.

Теперь  перенесемся  мысленно на  противоположную  высоту, соседственную  с
курганом Горецким.  Ее легко  отыскать у корпуса Дохтурова.  Там также есть
человек замечательный.  Он все на той  же маленькой лошадке: все  в той же,
как  мы  уже  описали,  одежде.  Он окружен  множеством  офицеров,  которых
беспрестанно рассылает с приказаниями.  Одни скачут от него, другие к нему.
Он  спокоен,  совершенно  спокоен,  видит одним  глазом,  а  глядит в  оба,
хозяйственно распоряжается битвою; иногда весело потирает рука об руку (это
его привычка)  и по временам разговаривает с  окружающими, но чаще молчит и
наблюдает. Это  Кутузов. К нему подъезжают  генералы. Остановимся на одном.
Вот он,  на прекрасной,  прыгающей лошади, сидит свободно  и весело. Лошадь
оседлана богато: чепрак залит  золотом, украшен орденскими звездами. Он сам
одет щегольски, в блестящем  генеральском мундире; на шее кресты (и сколько
крестов!), на  груди звезды, на эфесе шпаги  горит крупный алмаз. Но дороже
всех  алмазов  слова,  вырезанные  на  этой  достопамятной  шпаге.  На  ней
написано:  "Спасителю  Бухареста!"  Благодарный  народ поднес  этот  трофей
победителю  при Обилейшти.  Средний рост,  ширина в плечах,  грудь высокая,
холмистая,  черты  лица,  обличающие  происхождение сербское:  вот  приметы
генерала приятной  наружности, тогда еще в  средних летах. Довольно большой
сербский  нос   не  портил  лица   его,  продолговато-округлого,  веселого,
открытого. Русые волосы легко оттеняли чело, слегка прочеркнутое морщинами.
Очерк  голубых   глаз  был   продолговатый,  что  придавало   им  особенную
приятность.  Улыбка  скрашивала  губы  узкие,  даже поджатые.  У  иных  это
означает скупость,  в нем  могло означать какую-то  внутреннюю силу, потому
что щедрость его доходила до расточительности. Высокий султан волновался на
высокой  шляпе. Он,  казалось, оделся  на званый пир!..  Бодрый, говорливый
(таков  он всегда  бывал в сражении),  он разъезжал  на поле смерти,  как в
своем  домашнем парке:  заставлял лошадь  делать лансады,  спокойно набивал
себе  трубку,  еще  спокойнее  раскуривал  ее  и  дружески  разговаривал  с
солдатами. "Стой, ребята, не  шевелись! дерись, где стоишь! Я далеко уезжал
назад: нет  приюта, нет спасения!  Везде долетают ядра, везде  бьет! В этом
сражении  трусу нет  места!" Солдаты  любовались такими выходками  и бодрым
видом  генерала,  которого знали  еще  с  италиянских походов.  "Тут все  в
беспорядке!" -  говорили ему, указывая на  разбитые колонны. "Бог мой! (его
привычное  слово),  я  люблю  это: порядок  в  беспорядке!"  - повторял  он
протяжно, как  будто нараспев.  Пули сшибали султан  с его шляпы,  ранили и
били под  ним лошадей, он не  смущался: переменял лошадь, закуривал трубку,
поправлял свои  кресты и обвивал около  шеи амарантовую шаль, которой концы
живописно развевались по воздуху.  Французы называли его русским Баярдом; у
нас,  за  удальство,  немного  щеголеватое, сравнивали  его  с  французским
Мюратом.  И он  не уступал  в храбрости  обоим! Один из  самых неустрашимых
генералов,  А.  П. Ермолов,  писал  к  нему: "Чтобы  быть  везде при  вашем
превосходительстве,  надобно   иметь  запасную  жизнь".   Это  был  генерал
Милорадович! Вызываемый  на служение отечеству  нарочными письмами прежнего
главнокомандующего Барклая-де-Толли, он за два дня перед великим сражением,
с суворовскою  быстротою привел или, лучше  сказать, привез из Калуги 15000
набранных им войск.

Другой,  подъехавший   к  главнокомандующему,  был   росту  высокого,  лет,
приближавшихся к  средним. Это был мужчина  сухощавый, с темными, несколько
кудреватыми волосами, с орлиным  носом, с темно-голубыми глазами, в которых
мелькала задумчивость, чаще рассеянность. Важные, резкие черты отличали его
смуглое,  значительное  лицо,  по  которому можно  было  отгадать  характер
самостоятельный [5].  На  этом лице,  воинственно-красивом, приметны  следы
какого-то  внутреннего томления:  это  следы недавней  болезни! Звук  трубы
военной поднял  генерала с одра и ринул его прямо  в битву. Осанка и приемы
обличали в  нем человека высшей аристократии, но  в одежде был он небрежен,
лошадь имел простую. Он носил в сражении очки, в руке держал нагайку; бурка
или шинель  свешивалась с плеча его. Отвага не  раз увлекала его за пределы
всякого  благоразумия.  Часто,  видя  отстающего  солдата,  он  замахивался
нагайкою,  солдат  на него  оглядывался,  и  что ж?..  Оказывалось, что  он
понукал  вперед   французского  стрелка!..   Обманутый  зрением,  привычною
рассеянностию, а  еще более  врожденною запальчивостию, он  миновал своих и
заезжал в линию стрелков французских, хозяйничая у неприятеля, как дома. Он
командовал  под  Витебском  и велел  удерживать  один  важный пункт.  Долго
крепились наши;  наконец, к  нему прислан адъютант,  с словами: "Неприятель
одолевает;  что  прикажете  делать?"  Понимая  всю  важность  удерживаемого
пункта, он отвечает не обинуясь: "Стоять и умирать!" Это был граф Остерман!
Он командовал корпусом в  Бородинском сражении. Беспрерывный прилив и отлив
лиц и  мундиров происходил около  главнокомандующего. Физиономия окружавшей
его толпы беспрестанно изменялась.

И вот подскакал какой-то  стройный гвардейский адъютант, с легкими рябинами
на лице; левою сдержал коня, правою приподнял фуражку и, наклонясь к самому
лицу Главнокомандующего, доложил о  чем-то тихо и стал наряду с другими. На
лице Кутузова  мелькнуло легкое сомнение. Но,  после минутной задумчивости,
он  просиял,  оборотился  к своим,  снял  фуражку,  перекрестился и  сказал
громко: "Мне  донесли, что король Неаполитанский  взят в плен!" - прибавил:
"Надобно подождать  подтверждения". Вот подъезжают два  казака и между ними
кто-то на маленьком крестьянском коньке (которых французы называли коньяк);
этот   кто-то   малорослый,    тучный,   конечно,   не   сановитый   король
Неаполитанский! Это  генерал Бонами. В порыве  отчаянной храбрости, впереди
30-го линейного полка, он  вскочил на большой редут и взят в плен, покрытый
ранами.  Солдаты,  изумленные   такою  храбростью,  почтили  его,  ошибкою,
названием Мюрата. И вот он, в страшном растрепе, подъезжает, пошатываясь то
на ту,  то на другую сторону от ран или  какой другой причины. "Доктора!" -