Андреем.
     - Скажи, как люди твоей земли общаются с Небом?
     - Ответ на такое превосходит мои силы, - начал Андрей. - Я попытаюсь,
но не будьте строги ко мне.  -  Он продолжал медленно,  как посол, который
излагает главное: - При прадедах русские князья приняли христианскую веру,
и  наши  люди  крестились толпами.  В  моем  детстве священник научил меня
верить в чудо озарения истиной, которая свыше пролилась на Русь...
     - И это благо, - отозвался Бхарави, - вера в высшее возвышает меня, и
души людей ищут чуда.
     Соглашаясь, Андрей наклонил голову. Подумав, он продолжил:
     - Мужая,  я понял -  к тем дням обветшала прежняя русская вера. Такое
же было у  римлян,  у  греков.  И  у  них христианство заменило их прежнюю
одряхлевшую веру.  А к памятному для нас году крещения Руси многие русские
уже были христианами.  Да,  деревья и  злаки,  где ни растут все одинаково
питаются водой из небесных туч.  Этим примером я хочу вам сказать, что моя
земля и  до  своего озаренья учением Христа не была темным,  диким местом.
Крестившись,  мы сохранили былые законы и обычаи.  В речи нашей,  не кривя
душой,  мы поминаем имена старых богов,  ибо мы не стыдимся прошлого.  И у
нас не преследуют тех,  кто еще держится старой веры. У нас нет гонений на
инаковерующих людей  других народов,  тогда  как  греки,  латиняне,  арабы
жестоки к иноверным.
     - Проповедующий насилием -  враг самому себе,  -  заметил Бхарави,  -
такой губит свое учение.
     - И  я  осуждаю таких,  -  сказал Андрей.  -  Но что еще мне сказать?
Судить о сущности высшего я не могу. Бога я чту в чести, в любви, надежде,
милосердии, разуме...
     - Да, это его имена, - сказал тибетец. - Их много. Мудрец твоей веры,
не помню его трудное имя,  назвал бога Владыкой Тишины.  Вспомним еще одно
имя  Неба  -   Покой  -  Мир  Души.  Покой  есть  движение,  в  нем  Душа,
оплодотворяясь Любовью,  разрывает Круг  вещей.  Безмерно усилие  бабочки,
сотворяющей себя из личинки.  Безмерно усилие личинки, сотворяющей из себя
бабочку.  Разум соблазняет человека непокоем,  и человек бежит и бежит, но
внутри Круга, - и он неподвижен.
     Андрей взглянул на  тибетца,  отвел глаза,  но  темно-коричневое лицо
будто осталось перед ним, цвета старого луба, в странных твердых морщинах.
Без возраста,  каменно-спокойное и  такое грубо-чужое,  что не  назовешь и
уродливым.  А под ним -  те же заботы,  те же тревоги обо всем,  обо всех.
Живая душа,  свой!  Такие встречи на крутой лестнице дней -  это пир,  это
высшая роскошь.  Андрею захотелось встать,  крикнуть:  о вы, братья мои! И
вдруг его потянуло на Русь,  домой, так потянуло, как, может быть, никогда
еще за долгие годы странствий.
     Мгновение остановилось, щедро помедлив. Потом время вновь двинулось в
будущее.
     - Есть еще знание и незнание,  - сказал Андрей. - Знай сильные духом,
как редка их сила, они были бы куда храбрее. И умные тоже. Ведь редкость и
ум. Стало быть, сомнение в себе тоже от бога?
     - Это сказано справедливо,  -  одобрил Бхарави,  а  тибетец улыбался.
Радуясь удачно выраженной мысли, он сказал:
     - Незнание нужно,  как  и  сомнение.  Они  могут оградить человека от
искушения насилия,  как перила моста ограждают от падения тех,  кто боится
высоты.
     - Есть и третье -  хитрость,  -  продолжал Андрей. - Она не стеснена.
Она способна нагло попирать и силу,  и ум.  Несправедливо это как будто. У
нас  говорят:  "Бог  знает..."  Много  нужно работы,  чтобы построить дом,
который  один  человек  развалит за  утро.  Хитрость...  Горькое презренье
сильных и умных - мед перед ядом презренья хитреца.
     - Это тоже правда, - согласился Бхарави.
     - А ты знаешь, о каком яде я думаю сейчас? - спросил Андрей.
     Трое невольно потянулись друг к другу, и Бхарави ответил за себя и за
тибетского гостя:
     - Знаем!
     - О яде, который убил?
     - Да,  да, - подтвердил Бхарави и, читая мысли русского, продолжал: -
Может быть,  когда-либо откроется,  кто  остановил Тенгиза,  сына Гутлука,
соком грибов или чем-то еще. Но думаю, не откроется. К чему? Совершившееся
- совершилось.
     - Мы -  точно братья, - сказал Андрей. - Ничто не изменится, если имя
убийцы -  Случай,  Судьба,  Небрежность...  Таких слов  много,  и  мы,  не
соглашаясь со злой волей,  возлагаем надежду на божий суд.  Так ли,  иначе
ли, но суны имеют в монголах опасных соседей. Что будет?
     - Сейчас -  ничего.  Даже  война  нуждается в  отдыхе.  Скоро  пойдут
караваны.  Ты без помехи уйдешь на запад,  он, - Бхарави кивнул на Исаака,
погруженного в молитву,  -  на восток. Пока - будет мир. Суны - множество,
но им хватает пределов Великой Стены.
     - А потом? - спрашивал Андрей. - Чего ждать потом?
     Потом... Суны и сильны, и слабы. Верховная власть развращена. Монголы
ленивы, жестоки, как дети, любят оружие и развлекаются войной. Может быть,
найдется кто-то  среди них же,  только среди них,  кто научит их  находить
счастье в мире.  Но,  не умея трудиться, они скучают, скучают... Им снятся
походы.
     Наверху смеркалось.  Из продуха в каменной плите-крыше падал тусклый,
слабый свет,  и  пещера-келья казалась погруженной в туман.  За дверью был
слышен шорох многих ног,  издали,  из  храма Будды,  доносился глухой звук
меди.
     - Не знаю,  не знаю,  - повторял Бхарави. - Ты заставил меня гадать о
будущем.  Это не нужно, не нужно... Время то стремится, то замедляется. Не
знаю.  Может быть, Брама спит и грезит, а мы, вселенная, все, что движется
и что неподвижно,  -  только сны Брамы. Что я знаю? Может быть, есть нечто
совсем иное,  совсем.  Нечто непостижимое для нас и находящееся вовне. Что
могу я сказать? Я - тень. Я только сон...


     На тропе восток -  запад - восток встречались и расходились караваны.
Один -  на восход солнца,  другой -  на его закат. Самый умный следопыт не
мог бы сказать,  куда же ведет тропа,  так как число встречных следов было
одинаково.
     Синие  монголы  развлекались бездельем,  оружием,  конской  скачкой и
рассказами об удалых делах войны.  В сумерках пряный дым кизяка поднимался
сереньким столбиком в  холодеющем воздухе.  Кто-то поминал Тенгиза.  Того,
кто стал великим ханом и кем-то был побежден на пиру после взятия сунского