невозмутимо-спокойный  отец  -   враг.  Точно  такой  же  выдумал  некогда
подчинение родителям,  как высшую добродетель детей,  что бы  ни совершали
родители.
     "И все же он узнал меня,  он только притворяется, - убеждал себя Фынь
Мань.  -  Он  только прячется под хитрым обличьем немощи.  Знаю,  дать ему
власть, и он сдерет с меня кожу..."
     На  немом языке цзыров Фынь Мань обещал отцу разоблачение перед ханом
- и  забился за  спины монгольских начальников.  Он слишком много ел,  его
подташнивало.  Он  скорчился и  плакал одними глазами,  и  слезы лились по
неподвижному лицу,  как бывало бесконечно давно,  в  детстве,  которого не
было.
     Фынь  Маню  было  хуже,   куда  хуже,   чем  в  жалкие  дни  голодной
беспомощности после отрешения от родительского очага. Хуже, чем в первые -
длинные-длинные -  годы солдатских унижений за миску грязного риса и кусок
тухлой рыбы, когда одна за другой ломались кости души.
     Были  глупые мечты загнанного пса  о  мести начальникам,  товарищам и
главному врагу -  отцу.  Были!  Потом он забыл,  успокоился, устроился, он
ехал в телеге среди боевых машин,  забавляясь:  в Су-Чжоу,  может быть, он
увидит правителя издали, но сановник никогда не узнает сына...
     Он дал мести воскреснуть,  и месть обманула, ибо верно кто-то писал в
старых книгах:  мстящий безумен.  Все ложь,  бессмыслица,  грязь,  жизнь -
клоака. Счастливы нерожденные...
     Встревоженные советники  Чан  Фэя  напрасно  добивались приказа,  как
поступать перед лицом новой беды и грозного завтра. Чан Фэй мысленно искал
знак, способный выразить день без завтра или ночь, за которой не последует
утро.  Черные цзыры сомкнули перед ним ряды, как армия перед боем. Чан Фэй
метался, подобно солдату, потерявшему место в строю. Глухо и жестко, будто
люди, цзыры отвергли Чан Фэя. Ни один не захотел помочь, ни один!
     Ученый высшей степени, непреклонный правитель, который держал Су-Чжоу
и подчиненных жесткой,  как из нефрита, рукой, бормотал обрывки изречений.
В  них и  лучший гадальщик не  прочел бы  пророчества.  Советники не смели
понять,  что в Чан Фэе еще бодрствовала память,  но разум ушел, может быть
навсегда.  Прижавшись друг к  другу,  как куропатки в морозную ночь,  суны
притихли. И они катились к пределу, за которым не поднимается солнце.


     Ночь не  кончалась,  ночь не могла кончиться.  Падали тяжелые головы.
Скорчившись, подтянув колени и пряча между ними кисти рук, старый тысячник
устраивался,  как у  себя,  в  уютной юрте,  на  толстой кошме из  пахучей
овечьей шерсти.  Другие вытягивались,  как укушенные,  корчились, будто от
ожога. И успокаивались.
     От сунских напитков темная вода заливала глаза,  шумело в ушах, звуки
двоились, как двоились и образы.
     Не как в монгольской степи, не как в юрте из пропитанной салом кошмы,
здесь  в  шелковый ханский  шатер  на  сунской земле  вползали чужие  сны.
Мягколапые,  грузные,  черные,  они  вертели  длинными  верблюжьими шеями,
жевали беззубыми челюстями.
     Потух,  будто  сразу  догорев,  Су-Чжоу.  Померкли звезды.  Не  стало
твердой земли.  Колдуны, подняв ханский шатер, потрясли его, и в бездонную
темноту посыпались спящие.  Нужно было проснуться, прогнать подлые сны, но
не  стало силы,  и  крик застрял в  горле,  твердый,  как конский навоз на
снегу.
     - Подними глаза,  - приказал великий хан. Танцовщица стояла перед ним
на коленях, прижимая к впадине груди умолкшую флейту. - Подними глаза!
     Не сердясь за непослушание, Тенгиз коснулся пальцами дрогнувших век и
вглядывался в  зрачок,  ловя что-то  скрытое во  влажной глубине.  Что ему
нужно? Чего хотел этот, чужой и страшный, которого танцовщица не боялась?
     Положив руки  на  плечи женщины,  Тенгиз искал ее  глаза,  притягивая
слабое тело.  Длинные пальцы хана,  способные согнуть клинок, охватили шею
кольцом.  Смертная хватка нарастала. Женщина вытянулась, не сопротивляясь.
Опьяненная соком мака и конопли, она удивленно глядела в глаза монголу, не
понимая,  что происходит.  И  вдруг сразу поникла,  уходя из  жизни так же
случайно, так же без воли, как явилась на свет.
     Разжав  пальцы,  Тенгиз  положил женщину на  ковер,  дождался,  когда
слабая жизнь вернулась в слабое тело,  и погладил жесткой ладонью холодную
щеку. Он не хотел убивать. Он и шутил, и сбрасывал чары колдовского танца.
Сбросил? Да, но нечто осталось между ним и этой танцовщицей. Пусть...
     Светало.   Едва   заставив  ноги   слушаться,   Тенгиз  встал,   один
непобежденный,  единственный уцелевший в  поле.  Тела  валялись  -  трупы,
скошенные  мечом  разгула.  Скорченные,  как  младенцы  в  утробе  матери,
бесстыдно разметавшиеся,  как  Ной  перед  сыновьями,  переплетенные,  как
враги,  перервавшие друг  другу горло.  Ни  один не  приподнялся навстречу
хану, никто не пошевелился. Даже услужливые суны не выдержали. Они сбились
в плотный ком,  как змеи весной,  и чья-то рука с обвисшей кистью торчала,
как змеиная голова на толстой шее.
     В опустевших лампах дотлели фитили.  Молчание лежало, как зимний снег
в  овраге -  глубокий,  ровный,  без  черточки следа,  будто  все  замерло
навсегда и никто никогда не очнется.
     Пора солнцу!  Где  солнце?  Уже  светло.  Свет без солнца давил плечи
Тенгиза,  легкий свет гнул монгола, который без усилия взбрасывал на плечо
самого крупного барана.
     Тяжело, не поднять... Тенгиз сопротивлялся. Ощущая присутствие высшей
силы,  он  боролся с  ней,  как  в  других пустынях и  горах некий человек
боролся с  жителем небес -  не  за  добычу,  не  за  власть,  а  просто из
гордости.
     Предали ноги.  Тенгиз сел,  чтобы не упасть.  Опираясь на левую руку,
хан приподнялся, схватил правой брата, лежавшего рядом.
     - Встань,  встань!  - приказывал Тенгиз шепотом, думая, что кричит. -
Встань!
     Тяжело дыша от гнева и напряжения,  Тенгиз приподнял спящего.  Голова
брата вяло отвалилась,  будто шея лишилась костей. Тенгизу показалось, что
брат не дышит.  Разжав пальцы, хан дал телу повалиться на место. Хан хотел
позвать - и не смог.
     "Нет!   Не  хочу!  Нет  силы,  которая  сломит  Тенгиза!  Встань!"  -
приказывал хан сам себе.  Нет,  срок пришел.  И на Тенгиза, как на других,
садился  грузный черный  сон,  как  других,  он  жевал  Тенгиза беззубыми,
мягкими челюстями,  мял лапами,  крал силу.  Не ранил - без боли, без раны
сосал кровь. Молча...
     Танцовщица сидела  рядом  со  спящим Тенгизом,  чуть-чуть  поглаживая
виски монгола. Осторожно, концами пальцев она делала круговые движенья. Ее