научили не одному искусству танца.  Овладев врачеваньем руками,  она умела
изгонять  головную боль  и  усыпляла страдающих бессонницей.  Она  хотела,
чтобы этот страшный, могущественный человек проснулся свежим, здоровым.
     Ему понравились танцы.  Он  едва не  задушил ее.  Она простила сразу.
Могло быть и худшее.  У него Глаз Будды,  он особенный.  Он просто слишком
силен, но ведь шея цела и не болит.
     С помощью сока мака и конопли она построила свое великое будущее: она
и  ее  подруги будут танцевать и  играть на  флейтах только для него.  Так
будет,  будет: ведь он уже затронут Глаголом-Словом танца, она знает. И он
не будет жесток...
     Женщину терзал особенный голод -  сразу.  Его  вызывает сок  конопли.
Продолжая правой рукой  -  в  правой сильнее излучения -  делать круги над
лбом Тенгиза,  женщина запустила левую руку в  глубокое блюдо с  остатками
какой-то пищи.  Мясо и еще что-то острое.  Она ела и ела,  жадно,  быстро,
пока не опорожнила все.  Она облизала руку,  палец за пальцем,  не спеша и
тщательно,  как  кошка.  Вскоре  она  незаметно  заснула,  опустившись  на
широкую, медную грудь хана.
     Сегодня солнце будило монголов,  а не монголы -  солнце.  Приподнимая
опущенные  полы  ханского  шатра,  телохранители  Тенгиза  заглянули  раз,
заглянули второй и  вошли,  не слишком медля.  Здесь слишком крепко спали,
слишком крепко.  Хан Тенгиз еще не был столь велик,  чтобы его не решались
будить, и устраивали совещания перед закрытым шатром.
     Принялись за  крайних  -  никто  не  просыпался.  На  тревожные крики
сбежался лагерь. В шатре никто не дышал, многие были уже холодны.
     Сорвали шелковые пологи,  чтобы дать больше света.  Хлопотали лекари,
приступая  к  Тенгизу.  Под  окоченелым телом  женщины  лежал  бездыханный
великий хан. От смерти нет лекарства.
     - Мы думали, что он хан, а он - простой человек, - простодушно сказал
всадник из чьего-то десятка.
     Покинула жизнь  или  покинули жизнь и  оба  ханских брата.  Из  почти
семидесяти человек,  которые  праздновали победу  над  Су-Чжоу  в  ханском
шатре, удалось разбудить только пятерых.
     Погибший Су-Чжоу отомстил каким-то ядом, которым угостились пирующие.
Кто виновник?  Суны,  конечно.  Но  все,  суны,  служившие гостям Тенгиза,
вместе с тем, кого прозвали ханским, тоже умерли.
     Тайна судьбы известна Небу...


     Потеряв начальников и великого хана, монголы не превратились в толпу.
Повинуясь привычке,  они сомкнула роды и племена. Тенгизовы десятки, сотни
и  тысячи,  сразу рассыпавшись,  сразу же и  собрались в  старые племенные
отряды. Синие монголы, вознесенные было Тенгизом на высоту главенствующего
племени, стали одними из равных.
     В  то время почти никто не осознал величины потери,  так как мало кто
успел постигнуть замысел Тенгиза.  Поход обернулся излишне долгим набегом.
Спад напряженья казался усталостью. Дни укорачивались, пора возвращаться к
себе, на зимовки, к долгому сонному покою.
     Вспыхнули   стычки   из-за   добычи.   Мелкие   стычки.   Завоеватели
превратились в  разбойников,  а  жадность грабителей удовлетворяется малой
кровью.
     Пленники  разбегались,  прятались,  кто  как  умел,  в  страхе  перед
всеобщим избиением. Но занятые мелочами грабители, боясь гнева неизвестных
сил, думали лишь о том, как поскорее покинуть проклятое место.
     Первыми  Тенгиз  покорил  найманов.  Они  и  ушли  первыми.  За  ними
поспешили татары и другие.
     Только единоплеменники Тенгиза проявили способность к  чему-то  более
высокому,  чем забота о возвращении домой. Устроив облаву на разбегавшихся
сунов,  синие монголы заставили их собрать в одно место и сжечь все боевые
машины.
     Синие  тронулись через пять  дней,  оставив в  добычу хищным птицам и
зверю непогребенные трупы чужих.
     В  хвосте обоза телег и  вьючных животных десятка три верблюдов везли
зашитые  тюки  с  телами  умерших на  ханском пиру.  В  двух  переходах до
Туен-Хуанга  монголы остановились в  пустынном месте.  Несколько выбранных
всадников погнали в сторону от торной тропы,  к предгорьям, кучку пленных,
которые вели верблюдов с  телами хана и других начальников.  Через два дня
монгольские всадники вернулись одни.
     Место погребения осталось тайным навсегда.  Пустыня не только молчит.
Она - что только и важно - хороший учитель молчания.
     Суны не  молчали.  Гонцы,  понуждая плетью лошадей,  везли в  столицу
Поднебесной  крикливо-напыщенные  извещения  сановников:   в  ужасе  перед
содеянным "степные черви"  бегут,  а  их  разбойничий хан  "грызет землю",
убитый своими же из раскаяния перед Сыном Неба.


     В разоренном Туен-Хуанге возились уцелевшие жители.  Похоронив убитых
- по  необходимости,   а  также  из  благочестия,  -  каждый  в  меру  сил
восстанавливал свой  разрушенный угол,  пользуясь  разрушенным у  соседей,
погибших  в  день  разгрома.   Как  всегда,  кто-то  наживался  раскопками
развалин,  особенно коль удавалось добраться до  имущества,  припрятанного
бывшими хозяевами при вестях о кочевниках либо еще раньше:  с начала веков
люди поневоле щедры на клады.
     Возвращаясь  в   степи,   монголы  не  могли  и  не  хотели  обходить
Туен-Хуанг.  Рассыпавшаяся армия  Тенгиза  прошла  несколькими  волнами  и
совершенно мирно.  Наступательный порыв  погас.  С  детским  простодушием,
будто бы ничего не было, монголы предлагали ненужные им вещи из поделенной
добычи.  Такого нашлось много.  Те из жителей Туен-Хуанга,  у которых были
серебряные та-эли  или  пригодные монголам  товары,  совершили выгоднейшие
обороты.  Не  первый раз  война подсаживала на  коня будущих богачей,  для
которых боевой рог превращался в рог изобилия.
     Очень скоро Поднебесная, обильная людьми, как Океан водой, не замечая
убыли,  плеснув живой  волной  своего  полноводья,  наполнит до  отказа  и
Су-Чжоу, и Туен-Хуанг, и вольные пригороды. Здесь ворота тропы. Пока Запад
и  Восток не  найдут других путей  для  общения,  везде  на  тропе  вместо
разрушенных будут воздвигаться новые стены, чтобы жителям новых домов было
на что надеяться в ожидании новых войн и разорений.
     Путешественники разных  народов  и  сословий,  успевшие  укрыться  от
монголов  в  Тысяче  Пещер,   воспрянули  духом.   В  начале  вынужденного
сообщества они,  обмениваясь необходимыми словами,  приглядывались: что за
человек?  Скромность мила и в родной семье. В пути же внимание к спутнику,