и  многим пострадавшим от пожара возместил  их  убытки.  Дважды устраивал он
всенародные раздачи  по  триста сестерциев каждому римлянину.  Устраивал  он
много раз и всевозможные зрелища на потеху всему народу. В первый же год Гай
завершил строительство храма Августа, который Тиберий начал было строить, но
так и не закончил, несмотря на то, что правил двадцать с лишним лет. При Гае
же начали строить водопровод из области Тибура.
     Но сделанное им добро ни в коей  мере не могло  перевесить тяжкий  груз
злодеяний  и  сумасбродств,   которыми  отмечены  были  остальные  годы  его
самовластья.
     Бабку Антонию, воспитавшую его, он вдруг невзлюбил, начал третировать и
многими обидами  и  унижениями (а по  мнению  некоторых  -- и  ядом)  свел в
могилу. После смерти он  не воздал ей никаких почестей и из обеденного покоя
любовался на ее погребальный костер.
     Троюродного брата и приемного  сына  Тиберия он неожиданно казнил в  38
г.,  обвинив  его в том, что  от него  пахнет  лекарством и  что  он  принял
противоядие перед тем, как  явиться на его пир (Светоний: "Калигула"; 9--16,
21, 23). Префекта преторианцев Макрона, доставившего ему власть, он принудил
покончить  жизнь самоубийством  (Дион: 59; 10), а его жену и  свою любовницу
Эннию велел казнить.  Точно  так же он довел до самоубийства тестя Силана за
то, что тот не захотел плыть вместе с  ним в бурную погоду  в  Пандатерию за
останками его матери. Дядю Клавдия он оставил в живых лишь на потеху себе.
     Со всеми своими сестрами он жил  в преступной связи, и на  всех званных
обедах они  попеременно возлежали на ложе ниже его, а законная  жена -- выше
его. Говорят, одну из них, Друзиллу, он лишил девственности  еще подростком,
и  бабка Антония, у которой они росли, однажды  застигла их вместе. Потом ее
выдали за  Луция Кассия Лонгина,  сенатора консульского звания, но Гай отнял
ее у мужа, открыто держал  как  законную жену  и даже  назначил  ее во время
болезни наследницей своего имущества и власти. Когда в 38 г.  она умерла, он
установил  такой  траур,  что  смертным  преступлением  считалось  смеяться,
купаться,  обедать  с  родителями,  женой  или детьми. А сам он, не в  силах
вынести горя, внезапно ночью исчез из Рима, пересек Кампанию, достиг Сиракуз
и с такою  же стремительностью вернулся,  с отросшими  бородой и волосами. С
этих  пор  все свои клятвы о  самых важных  предметах, даже в собрании перед
народом и перед войсками, он произносил только именем божественной Друзиллы.
Остальных двух сестер он  любил не так страстно и почитал  не так сильно: не
раз он даже отдавал их на потеху своим любимчикам,  а потом лицемерно осудил
за разврат и, обвинив в намерении убить его, сослал на Понтийские острова.
     О браках его трудно  сказать, что в  них было непристойнее: заключение,
расторжение или пребывание в браке. Ливию Орестиллу, выходившую замуж за Гая
Пизона, он сам  явился поздравить, но тут же  приказал отнять  ее у  мужа  и
через  несколько  дней  отпустил, а  два  года  спустя  отправил  в  ссылку,
заподозрив, что она за это время опять сошлась с мужем. Лоллию Павлину, жену
Гая Меммия,  кон-сулярия и военачальника, он вызвал из провинции, прослышав,
что ее бабушка была  когда-то  красавицей,  тотчас развел  с  мужем и взял в
жены, а спустя немного времени отпустил, запретив ей впредь сближаться с кем
бы то  ни было. С последней своей женой, Цезонни-ей, он сошелся в 39 г. Хотя
она не  отличалась ни  красотой, ни молодостью и уже родила от другого  мужа
трех дочерей, он любил  ее жарче  всего и дольше всего за ее сладострастие и
расточительность. Иногда он даже показывал ее голой своим друзьям. Именем же
супруги он удостоил ее не раньше, чем она от него родила, и в один и  тот же
день объявил себя мужем и отцом ее ребенка.
     Многочисленные связи  его были  также вызывающе бесстыдны, поскольку ни
одной именитой женщины он  не оставил  в  покое. Обычно он  приглашал  их  с
мужьями  к  обеду  и,  когда  они проходили  мимо его  ложа,  осматривал  их
пристально и не спеша, как работорговец. Потом он при первом желании выходил
из  обеденной  комнаты  и вызывал  к  себе  ту,  которая  больше  всего  ему
понравилась, а вернувшись, еще со следами наслаждений на лице, громко хвалил
или бранил ее, перечисляя  в подробностях, что хорошего или плохого нашел он
в ее теле.
     Его государственные деяния были смесью нелепых чудачеств и злого фарса.
Он  словно задался  целью  смешать  с грязью  все,  чем  привыкли  гордиться
римляне, высмеять предания  и  обычаи,  утрируя  их до невероятной  степени.
Начать   с  того,  что  он  присвоил  множество   прозвищ:  его  величали  и
"благочестивым", и "сыном лагеря", и  "отцом  войска", и  "Цезарем  благим и
величайшим". Не  довольствуясь этим, он объявил, что  решил обожествить себя
еще  при  жизни, не  дожидаясь  суда потомства, и  распорядился  привести из
Греции  изображения богов,  прославленные  и почитанием и  искусством, в  их
числе даже Зевса Олимпийского,  --  чтобы  снять  с  них  головы и  заменить
своими. Палатинский дворец он продолжил  до самого  форума, а храм Кастора и
Поллукса  превратил  в  его  прихожую  и  часто  стоял  там  между  статуями
близнецов,  принимая божеские  почести от  посетителей.  Своему  божеству он
посвятил особый храм, где находилось его изваяние в полный рост. Он назначил
жрецов, а  должность  главного жреца  заставил отправлять по  очереди  самых
богатых граждан.
     Войной и военными делами он занялся один только раз в 39 г.  совершенно
неожиданно  для всех.  Гай  ехал в  Меванию посмотреть  на источник  и  рощу
Клитумна. Тут  ему  напомнили,  что  пора  пополнить  окружавший  его  отряд
батавских  телохранителей. Тогда  ему  и пришло в голову предпринять поход в
Германию; без промедления, созвав отовсюду легионы и вспомогательные войска,
произведя с великой строгостью новый  повсеместный набор, заготовив  столько
припасов, сколько никогда не видывали, он отправился  в путь. Двигался он то
стремительно  и  быстро,  так что преторианским когортам иногда  приходилось
вопреки  обычаям вьючить  знамена на  мулов,  чтобы  догнать  его, то  вдруг
медленно  и  лениво,  когда  носилки его несли восемь  человек, а  народ  из
окрестных городов должен  был разметать перед ним дорогу и обрызгивать пыль.
Прибыв в  лагеря, он захотел показать себя полководцем деятельным и строгим:
легатов,  которые  с  запозданием привели  вспомогательные  войска, уволил с
бесчестием, старших центурионов, из  которых многим оставались считанные дни
до отставки, лишил звания под предлогом их дряхлости и бессилия, а остальных
выбранил за жадность и  сократил вдвое выслуженное ими жалованье.  Однако за
весь этот  поход он не совершил ничего: только  когда под его защиту бежал с
маленьким  отрядом Аминий,  сын британского  короля  Кинобеллина,  изгнанный
отцом, он отправил в Рим пышное донесение, будто ему  покорился весь остров,
и велел гонцам не  слезать с колесницы, пока не прибудут  прямо на  форум, к
дверям курии, чтобы только в храме Марса, перед лицом всего  сената передать
его консулам. А потом, так как воевать было не с кем, он приказал нескольким
германцам  из своей охраны  переправиться через Рейн,  скрыться  там и после
дневного завтрака отчаянным шумом возвестить о  приближении неприятеля.  Все
было  исполнено: тогда он с  ближайшими спутниками  и отрядом  преторианских
всадников  бросился в  соседний лес,  обрубил  с деревьев  ветки  и, украсив