После этого сонмища страшных сил,  от  которых  нет  спасенья:  после
сказочных жаб, отца,  боженьки,  призрака,  обитавшего  в  замке;  после
полицейского, после трубочиста, который может до тех пор  волочить  тебя
через дымовую трубу, пока ты не превратишься в такое же  черное  чудище,
как он сам; после доктора, которому разрешается смазывать тебе горло  и,
когда ты кричишь, трясти тебя за плечи, - после всех этих неодолимых сил
Дидерих угодил во власть силы, еще более страшной, живьем и без  остатка
проглатывающей человека, - во власть школы. С  ревом  переступил  он  ее
порог и не мог ответить даже того, что знал,  потому  что  ревмя  ревел.
Мало-помалу он наловчился пускать слезу, когда уроки  не  были  выучены,
ибо все страхи, вместе взятые, не сделали  его  прилежней  и  не  отбили
охоты фантазировать.  Так  ему  удавалось  избегнуть  многих  неприятных
последствий, пока учителя не разгадали его системы. К  первому  учителю,
который ее раскрыл, Дидерих проникся величайшим  почтением,  -  внезапно
перестал плакать и с собачьей  преданностью  посмотрел  на  него  из-под
согнутой  в  локте  руки,  которой  загораживал  лицо.  Перед   строгими
учителями он всегда благоговел и беспрекословно слушался их. Добродушным
же  досаждал  мелкими  каверзами,  ловко  заметая  следы  и  остерегаясь
хвастаться. С несравненно большим удовлетворением живописал он очередной
разгром,  произведенный  в  табелях  учеников,  и  последующую  жестокую
расправу. Дома за столом он сообщал:
   - Сегодня господин Бенке опять выпорол троих.
   И на вопрос, кого же, отвечал:
   - В том числе и меня...
   Ибо  так  уж  был  создан  Дидерих,   что   его   делала   счастливым
принадлежность к  безликому  целому,  к  тому  неумолимому,  попирающему
человеческое достоинство, автоматически  действующему  организму,  каким
была гимназия; и эта власть, эта  бездушная  власть,  частицей  которой,
пусть страдающей, был он сам, составляла его гордость. В  день  рождения
классного наставника кафедра и  классная  доска  украшались  гирляндами.
Дидерих обвивал зеленью даже карающую трость.
   На протяжении  школьных  лет  его  дважды  повергали  в  священный  и
сладостный  трепет  катастрофы,  разразившиеся   над   головами   людей,
наделенных властью. В присутствии всего класса директор отчитал и уволил
младшего преподавателя. Один из старших преподавателей сошел с ума.  Еще
более могущественная власть - директор  и  сумасшедший  дом  безжалостно
расправились  с  теми,  кто  еще  так   недавно   были   неограниченными
властелинами. Приятно было, оставаясь, можно сказать, в ничтожестве,  но
целым и невредимым, созерцать  трупы  и  приходить  к  более  или  менее
утешительному выводу относительно собственного положения.
   Ту власть, что завладела  Дидерихом,  перемалывая  его  между  своими
жерновами, для младших сестер олицетворял он сам. Он заставлял их писать
диктант и нарочно делать побольше ошибок, чтобы свирепо черкать красными
чернилами и придумывать наказания. Они были  жестоки.  Девочки  начинали
вопить, и тогда унижаться приходилось Дидериху: он боялся, как бы сестры
его не выдали.
   Для игры в тирана не обязательно нужны были люди; их вполне  заменяли
животные, даже вещи. Дидерих останавливался у края голландера и смотрел,
как барабаны крошат тряпье.
   - Так тебе и надо! Ага! Поговорите у меня тут! Мерзавцы!  -  бормотал
он, и в его бесцветных глазах тлел огонек.
   Заслышав чьи-нибудь шаги, он  втягивал  голову  в  плечи  и  чуть  не
сваливался в раствор хлора. Проходивший мимо рабочий, вспугнув мальчика,
прерывал непотребное наслаждение, которому тот предавался.
   Но зато, когда его самого били, он чувствовал себя уверенно, он был в
своей тарелке. Почти никогда не сопротивлялся. Только просил товарища:
   - По спине не бей. Это нездорово.
   И не то  чтобы  он  неспособен  был  отстаивать  свое  право  или  не
стремился к  собственной  выгоде.  Но  Дидерих  считал,  что  колотушки,
которые он получал, не приносили бьющему материальной выгоды,  а  ему  -
убытка.  Гораздо  больше,  чем  эти  чисто  отвлеченные  ценности,   его
интересовала  трубочка  с  кремом,  давно  уже  обещанная  кельнером  из
"Нетцигского  подворья"  и  до  сих  пор  не  полученная.   Бесчисленное
множество раз Дидерих деловым шагом направлялся вверх по Мейзештрассе  к
рынку, чтобы  напомнить  своему  приятелю,  человеку  во  фраке,  о  его
обязательствах. Когда же тот вдруг заявил, что знать  ничего  о  них  не
желает, Дидерих, честно возмутившись, топнул ногой и крикнул:
   - Мне это наконец надоело! Если вы сейчас же не вынесете пирожного, я
все расскажу вашему хозяину.
   Жорж расхохотался и принес ему трубочку с кремом.
   Это был осязательный успех. К сожалению, Дидерих мог  насладиться  им
только  впопыхах,  в  волнении:  он  опасался  как  бы  Вольфганг   Бук,
дожидавшийся на улице, не вошел сюда и не потребовал  обещанной  доли...
Все же Дидерих успел даже  насухо  вытереть  губы  и,  выйдя  за  дверь,
принялся с  ожесточением  ругать  Жоржа,  этого  обманщика,  у  которого
никаких трубочек с кремом и в помине нет.  Чувство  справедливости,  так
громко заговорившее в Дидерихе, когда его права  оказались  ущемленными,
замолчало, как только дело коснулось прав другого, - хотя тут,  конечно,
следовало  действовать  осторожно,  ведь  отец  Вольфганга   пользовался
всеобщим почетом и уважением. Старый господин Бук не  носил  крахмальных
воротничков, а только белый шелковый шарф бантом, на  котором  покоилась
окладистая  седая,  подстриженная  клином  борода.  Как  неторопливо   и
величественно  опускал  он  на   плиты   тротуара   трость   с   золотым
набалдашником!  И  ходил  он  в  цилиндре,  а  из-под   пальто   нередко
высовывались фрачные фалды. Среди бела дня! Это потому, что он бывал  на
разных собраниях, он беспокоился обо всем, что касалось города. О  бане,
о тюрьме, обо всех общественных учреждениях. Дидерих думал: все это  его
собственное.  Он,  наверно,  страшно  богат  и  могуществен.  Все,  даже
господин  Геслинг,  почтительно  обнажали  перед  ним   голову.   Отнять
что-нибудь у его сына значило нажить  невесть  какие  неприятности.  Для
того чтобы сильные мира сего, перед которыми Дидерих так благоговел,  не
стерли его в порошок, надо было действовать хитро, исподтишка.
   Лишь однажды, уже в старшем классе, случилось так, что Дидерих, забыв
всякую осторожность и не думая о последствиях, превратился  в  упоенного
победой насильника. Он, как это было принято и дозволено, всегда дразнил
единственного еврея, учившегося в  его  классе,  и  вдруг  отважился  на
необычайную выходку. Из деревянных подставок, которыми  пользовались  на
уроках рисования, он соорудил на кафедре крест и заставил мальчика стать