- Где часы?
   Часов с цепочкой уже и след простыл. Мальман спросил:
   - Сколько лет вы живете в Берлине, господин Геппель?
   - Да-а, - протянул Геппель и обратился к  Дидериху:  -  Тридцать  лет
живу в этом городе, но такого со мной ни разу не случалось! - И все-таки
с гордостью добавил: - Видите? В Нетциге таких происшествий не бывает.
   Вместо того чтобы идти в ресторан, пришлось отправиться в полицейский
участок и заявить о пропаже. Агнес начала кашлять. Геппель  вздрогнул  и
пробормотал:
   - Пожалуй, все мы очень устали.
   Он преувеличенно весело распрощался с Дидерихом.  Тот,  казалось,  не
заметил протянутой руки Агнес и неловким движением приподнял  шляпу.  Не
успел Мальман оглянуться, как Дидерих с удивительным проворством вскочил
в проходящий омнибус. Удрал! И каникулы  уже  начинаются!  Он  никого  и
ничего больше знать не желает!  Дома  он,  правда,  с  шумом  и  треском
пошвырял на пол толстые учебники химии и уже схватился за  кофейник.  Но
где-то хлопнула дверь, и он быстро все подобрал. Потом тихо сел  в  угол
дивана,  опустил  голову  на  руки  и  заплакал.  Сначала  все  шло  так
прекрасно! А оказывается, он угодил в расставленные сети. Так делают все
девушки. Завлекают только затем, чтобы поиздеваться над  жертвой  вместе
со своим милым. Дидерих отлично понимал, что не  ему  тягаться  с  таким
типом. Он мысленно поставил себя рядом с Мальманом. Нет, он не понял  бы
девушки, которая остановила бы выбор на нем, Дидерихе. "Что я возомнил о
себе? - думал он. - Только дура могла бы в меня влюбиться". Он изнемогал
от страха, как бы не явился мекленбуржец. "Да на что  она  мне  сдалась!
Унести бы только поскорее ноги!" Целые дни  он  сидел  взаперти,  каждый
нерв  у  него  дрожал  от  отчаянного  напряжения.  Получив  деньги,  он
немедленно уехал. Мать не узнала  своего  Дидериха,  она  подвергла  его
ревнивому допросу. В такой короткий срок он из  мальчика  превратился  в
мужчину.
   - Да, вот что значит берлинская улица!


   Дидерих горячо  поддержал  мать,  когда  она  потребовала,  чтобы  он
перевелся  в  какой-нибудь  маленький  университетский  городок   и   не
возвращался более в Берлин. Отец же полагал,  что  тут  есть  и  "за"  и
"против". Он подробно расспрашивал Дидериха  о  Геппелях.  Видел  ли  он
геппелевскую фабрику? Побывал ли  у  других  деловых  знакомых?  Геслинг
хотел, чтобы на каникулах Дидерих познакомился с производством бумаги на
отцовской фабрике.
   - Годы мои уже не малые, а мой гранатный осколок  уже  давно  так  не
беспокоил меня.
   Дидерих, когда только мог, старался улизнуть из дому.  Он  бродил  по
Геббельхенскому лесу или по берегу Руггского ручья, близ Гозе, и находил
в природе отклик на свои чувства. Он научился этому. Впервые в жизни ему
представилось, что холмы на горизонте как будто грустят, томятся великой
тоской, что солнце - это солнце его любви, а дождь - слезы, которые небо
проливает вместе с ним. Он  много  плакал  теперь.  Даже  стихи  пытался
сочинять.
   Однажды, зайдя в аптеку, он  увидел  за  прилавком  своего  школьного
товарища Готлиба Горнунга.
   - Этим летом я изображаю из себя аптекаря, - сказал Горнунг.  Он  уже
успел как-то по недосмотру отравиться, и его скрючило,  как  угря.  Весь
город об этом говорил! Но осенью он  собирается  в  Берлин,  чтобы,  так
сказать, теоретически подковаться  в  своем  деле.  А  что,  в  Берлине,
наверное, здорово интересно?
   Дидерих, воодушевленный  сознанием  своего  превосходства,  не  жалея
красок, стал расписывать свои берлинские похождения. Аптекарь пообещал:
   - Вдвоем с тобой мы перевернем весь Берлин.
   И Дидерих малодушно  поддакнул.  Мысль  о  маленьком  университетском
городе была отброшена. В конце лета Дидерих вернулся в Берлин.  Горнунгу
до окончания практики оставалось еще несколько дней. Дидерих и  заходить
не стал на свою прежнюю квартиру. От Мальмана и  Геппелей  он  бежал  на
другой конец города, в Гезундбруннен. Там он засел в ожидании  Горнунга.
Но Горнунга, хотя и сообщившего о своем выезде, все не  было...  Наконец
он явился в какой-то зелено-желто-красной шапочке. Оказалось,  что  один
из коллег тотчас же завербовал его в некое объединение, куда обязательно
надо   вступить   и   Дидериху.   Это   "Новотевтония"   ,
высокоаристократическая корпорация,  сказал  Горнунг.  Фармацевтов    там  всего  шестеро,  Дидерих  скрыл  свой  страх   под   маской
пренебрежения, но от Горнунга не так-то просто было  отделаться.  Он  не
допускал и мысли, что Дидерих, о котором он уже говорил, поставит его  в
неловкое положение; придется сходить туда хотя бы гостем.
   - Но только разок, - решительно заявил Дидерих.
   Этот "разок" тянулся до тех пор, пока Дидерих не упал под стол и  его
не уволокли. Когда он проспался, его  опять  затащили  в  кабачок  -  на
"утреннюю кружку пива"; он был  внесен  в  списки  "собутыльников"  .
   Дидерих чувствовал себя рожденным для этой роли. Он вступил в широкий
круг людей, которые не причиняли ему  зла  и  требовали  только  одного:
чтобы он пил. За всех, кто предлагал  ему  чокнуться,  он  благодарно  и
дружелюбно поднимал свою кружку. Пить или не пить,  сидеть  или  стоять,
говорить или петь - все это в большинстве случаев не от  него  зависело.
Это делалось под громогласную команду, и если точно ее выполнять,  можно
жить в полном согласии с собой и  с  миром.  Когда  Дидерих  впервые  не
опоздал при "саламандре"  стукнуть  кружкой  -  он  улыбнулся
собутыльникам, едва ли не конфузясь собственной виртуозности.


   Но это было ничто по сравнению с его совершенством  в  пении.  Еще  в
школе он принадлежал к числу лучших певцов и  знал  наизусть,  на  какой
странице песенника находится та или иная песня. И теперь  было  так  же:
ему стоило только ткнуть пальцем  в  раскрытый  корпорантский  песенник,
лежащий на подставке в луже пива, и он раньше всех  находил  тот  номер,
который надо было петь. Часто он весь вечер  почтительно  глядел  в  рот
презусу  в надежде, что тот наконец произнесет  название  его
любимой песни. Если это случалось, Дидерих залихватски рявкал: "Черта  с
два они знают, что свободой зовется"; он слышал, как рядом с  ним  гудит
толстяк Делич, и испытывал блаженство от чувства сладостной безопасности
в полумраке этого низенького старонемецкого  кабачка,  с  корпорантскими