придворного проповедника Штеккера . Дидерих,  так  же  как  и
другие, вкладывал в слово "предтеча" какой-то весьма туманный  смысл,  а
под "социал-демократией" понимал всеобщую дележку.  С  него  этого  было
достаточно. Но господин фон Барним пригласил к себе  всех  желающих  для
дальнейшего разъяснения этих вопросов, и Дидерих, конечно, не простил бы
себе, если пренебрег бы столь лестной возможностью.
   В своей старомодной и неуютной холостяцкой квартире фон Барним прочел
ему в строго приватном порядке целую  лекцию.  Его  политический  идеал,
сказал  он,  это  сословное  представительство,  как  в  блаженную  пору
средневековья : рыцари, духовенство,  кустари,  ремесленники.
Ремесла, - и в этом кайзер совершенно прав, - следует вновь  поднять  на
тот высокий уровень, на котором они пребывали  до  Тридцатилетней  войны
. Задача ремесленных цехов - насаждать благочестие и  высокую
нравственность. Дидерих горячо соглашался с ним. Эти идеалы отвечали его
нутру: строить свою жизнь не в одиночку,  а  корпоративно,  опираясь  на
узаконенную принадлежность к своему сословию, к своему цеху. Мысленно он
уже видел себя депутатом  от  гильдии  бумажных  фабрикантов.  Еврейских
сограждан  господин  фон  Барним,   разумеется,   исключал   из   своего
государственного устройства, - ведь  они  воплощение  таких  начал,  как
беспорядок  и  распад,  разброд  и  непочтительность,  короче  говоря  -
воплощение самого зла. Благочестивое лицо фон  Барнима  перекосилось  от
ненависти, нашедшей у Дидериха сочувственный отклик.
   - Да разве власть в конечном счете не в  наших  руках?  Мы  можем  их
попросту вышвырнуть. Германское воинство...
   - Вот-вот! - выкрикнул фон Барним, бегая из угла в  угол.  -  Во  имя
чего, скажите на милость, мы воевали и одержали  победу?  Во  имя  того,
чтобы я продал свое родовое имение какому-то Франкфуртеру?
   Потрясенный Дидерих молчал. В  эту  минуту  раздался  звонок,  и  фон
Барним объяснил:
   - Это мой цирюльник. Надо взяться и за него!
   Увидя разочарованное лицо Дидериха, он добавил:
   - С такими господами, разумеется, я веду иные  речи:  каждый  из  нас
обязан отторгнуть кого-нибудь от социал-демократии и перетянуть побольше
мелкого люда в лагерь нашего благочестивого кайзера. Внесите и  вы  свой
вклад в это дело.
   И фон Барним милостивым  кивком  отпустил  Дидериха.  Уходя,  Дидерих
слышал, как цирюльник жаловался:
   - Еще один старый клиент перешел  к  Либлингу,  господин  асессор,  и
только потому, что Либлинг отделал свой салон мрамором.
   Вибель, выслушав Дидериха, который  передал  ему  речи  фон  Барнима,
сказал:
   -  Все  это  хорошо  и   замечательно,   и   я   чрезвычайно   уважаю
идеалистические убеждения моего друга фон Барнима, но с ними  далеко  не
уйдешь. Видите ли, Штеккер  в  "Айспаласте"    тоже  пытался
выехать  на  демократии,  христианской   или   нехристианской,   а   что
получилось? Зло пустило слишком глубокие корни.  Нынче  лозунг  один:  в
атаку. В атаку, пока власть в наших руках.
   И Дидерих, со вздохом облегчения, согласился.  Возиться  с  вербовкой
христиан сразу же показалось ему тягостным занятием.
   - "Социал-демократию я беру на себя", сказал кайзер  .  -
Глаза Вибеля сверкнули, как у  разъяренного  кота.  -  Чего  же  вы  еще
хотите? Солдатам внушают, что им, возможно, придется  стрелять  в  своих
родных и близких  .  Что  это  значит?  Могу  сообщить  вам,
драгоценнейший, что мы накануне крупных событий.
   Лицо Дидериха выразило живейшее любопытство, и Вибель добавил:
   - То, что мне стало известно через моего кузена фон Клапке...
   Вибель выдержал паузу. Дидерих щелкнул каблуками.
   - ...пока еще нельзя предать огласке. Замечу  лишь,  вчерашние  слова
его величества: "Пусть злопыхатели отряхнут с ног своих  прах  Германии"
, - предупреждение весьма и весьма серьезное.
   - В самом деле? Вы полагаете? - сказал  Дидерих.  -  Как  же  мне  не
повезло! Подумать только: в такой момент я лишился  возможности  служить
его величеству! Смею утверждать, что в  борьбе  с  внутренним  врагом  я
выполнил бы свой долг до конца .  На  армию,  насколько  мне
известно, кайзер вполне может положиться.
   В эти ненастные февральские дни 1892 года Дидерих подолгу слонялся по
улицам Берлина  в  ожидании  больших  событий.  Унтер-ден-Линден  как-то
изменилась,  -  пока  еще  трудно  было  уловить,  в  чем   именно.   На
перекрестках  дежурили  конные  полицейские,  чего-то  ожидая.  Прохожие
указывали друг другу на усиленные наряды полиции.
   - Безработные!
   Публика останавливалась, дожидаясь их приближения.  Они  двигались  с
северных окраин города  небольшими  колоннами,  ровным  походным  шагом.
Подходя к Унтер-ден-Линден,  они  нерешительно,  как  бы  в  недоумении,
останавливались, но, обменявшись взглядами, сворачивали к императорскому
дворцу. Там они стояли безмолвно, засунув руки в карманы,  не  сторонясь
экипажей, которые обдавали их  грязью,  и  высоко  поднимали  плечи  под
дождем, падавшим на  их  выцветшие  пальто.  Некоторые  оглядывались  на
проходивших  мимо  офицеров,  на  дам  в  каретах,   на   длинные   шубы
прогуливающихся господ. Лица безработных  ничего  не  выражали,  на  них
нельзя было прочесть ни угрозы, ни даже любопытства; казалось, эти  люди
пришли сюда не смотреть, а себя показать. Многие,  однако,  не  спускали
глаз с окон дворца. По их поднятым лицам  стекали  капли  дождя.  Конный
полицейский надсадно кричал,  оттесняя  толпу  в  противоположный  конец
площади или  даже  к  углу  ближайшей  улицы,  но  люди  вновь  и  вновь
возвращались, и, казалось, пропасть разверзлась между этими людьми, с их
широкими осунувшимися лицами, освещенными бледным сумеречным  светом,  и
неподвижной темнеющей громадой дворца.
   - Непонятно, - говорил Дидерих, - почему полиция не принимает  крутых
мер против этой гнусной банды?
   -  Не  беспокойтесь,  -  отвечал  Вибель.  -  Полиции   даны   точные
инструкции. Правительство, уверяю вас, действует по  строго  обдуманному
плану. Не всегда желательно сразу же вскрывать нарыв, образовавшийся  на
теле государства. Ждут, пока он созреет, и тогда берутся за дело.
   Нарыв, о котором говорил Вибель, с каждым днем созревал все больше, и
двадцать шестого как будто окончательно созрел . Демонстрации
безработных   производили   впечатление   большей    целеустремленности.
Оттесненные в  одну  из  северных  улиц,  они  еще  сильнее  хлынули  из
соседней: им не  успели  отрезать  путь.  На  Унтер-ден-Линден  колонны,
сколько  бы  их  ни  разгоняли,  строились  заново;  достигали   дворца,