-  Разрешите,  уважаемый!  -  воскликнул  некто,  взмахнув   записной
книжкой. - Это надо дать в газету. Зарисовка настроения,  понимаете?  Вы
как будто намяли бока социалисту?
   - Пустяки... - Дидерих все еще тяжело дышал. - Да хоть бы сию  минуту
был отдан приказ ринуться на внутреннего врага!.. Нам не страшно. С нами
наш кайзер.
   - Превосходно, - сказал репортер и записал:  "В  глубоко  потрясенной
толпе люди всех званий и состояний выражали свою горячую  преданность  и
непоколебимое доверие монарху".
   - Ур-ра! - заорал Дидерих, потому что все  орали,  и  мощной  лавиной
кричащих людей его  внезапно  вынесло  к  Бранденбургским  воротам.  Под
аркой, в двух шагах впереди него, проскакал  верхом  на  лошади  кайзер.
Дидерих мог разглядеть его лицо, застывшее в каменных  чертах  выражение
серьезности и  сверкающий  взгляд;  но  у  Дидериха  перед  глазами  все
расплывалось - так он кричал. Опьянение, сильнее, чудеснее  того,  какое
может дать пиво, приподняло  его,  понесло  по  воздуху.  Он  размахивал
шляпой высоко над головами толпы, в атмосфере клокочущего энтузиазма,  в
небесах, где парят наши возвышеннейшие чувства.  Там,  под  триумфальной
аркой, скакала на коне сама власть,  с  каменным  ликом  и  испепеляющим
взором. Власть, которая растаптывает нас, а мы целуем  копыта  ее  коня.
Которая растаптывает все и вся - голод, бунт, насмешку. Перед которой мы
безоружны, потому что мы ее любим. Она вошла в нашу  кровь,  потому  что
покорность у нас в крови. Мы лишь атом,  бесконечно  малая  молекула  ее
плевка. Каждый из нас в отдельности  -  ничто,  но  всей  своей  массой,
такими  мощными  ступенями,  как  новотевтонцы,  армия,   чиновничество,
церковь и наука, торговля и промышленность, могущественные  объединения,
мы поднимаемся пирамидой до самой  вершины,  туда,  где  пребывает  она,
власть с каменным ликом и испепеляющим  взором!  Жить  в  ней,  быть  ее
частицей, беспощадной ко всем, кто не с ней, и  ликовать,  хотя  бы  она
растаптывала нас, ибо этим-то она и оправдывает нашу любовь!
   ...Один из полицейских, оцепивших Бранденбургские ворота, так толкнул
Дидериха  в  грудь,  что  у  него  заняло  дух;  но  глаза  его   горели
победоносным, головокружительным восторгом, словно это  он  скачет  мимо
укрощенных бедняков, проглотивших свой голод. За ним! За  кайзером!  Все
чувствовали то же, что и Дидерих, цепь полицейских  оказалась  бессильна
перед таким напором чувств, и ее прорвали. Напротив стояла вторая  цепь.
Надо было  свернуть,  окольными  путями  добраться  до  Тиргартена  , найти лазейку.  Немногие  нашли  ее;  выскочив  на  дорожку  для
верховой езды, Дидерих один ринулся навстречу кайзеру, который тоже  был
один. Человек, в опаснейшем  состоянии  фанатического  экстаза,  весь  в
грязи, в изодранной одежде, с  безумными  глазами,  -  кайзер  с  высоты
своего коня пронзал его испепеляющими взорами. Дидерих  сорвал  шляпу  с
головы, широко разинул рот, но голоса не  было.  Остановившись  на  всем
ходу, он не удержался и с разбега, ногами кверху, шлепнулся в лужу;  его
обдало фонтаном грязной воды. Кайзер рассмеялся:  да  это,  конечно  же,
монархист, верноподданный! Повернувшись к свите, хлопая себя по  ляжкам,
кайзер хохотал. Дидерих, так и не закрыв рот, смотрел ему вслед из своей
лужи.

ГЛАВА ВТОРАЯ

   Он кое-как почистился и повернул обратно. На одной из  скамей  сидела
дама; Дидерих, подавляя в себе чувство стыда, подходил  все  ближе.  Как
назло, она почему-то пристально всматривалась в него. "Дура", - мысленно
выругался он. И вдруг, увидев выражение сильного испуга на ее  лице,  он
узнал Агнес Геппель.
   - Я только что встретил кайзера, - брякнул он.
   - Кайзера? - переспросила Агнес, словно возвращаясь из другого мира.
   Дидерих, лихорадочно, размашисто жестикулируя, чего с ним  обычно  не
бывало, освобождался от всего, что его душило. Наш несравненный  молодой
кайзер, совершенно  один  среди  беснующихся  мятежников!  Они  разнесли
какое-то кафе, он, Дидерих, сам был там! На Унтер-ден-Линден он  вступил
в кровавый бой за своего кайзера. Из пушек бы по ним палить!
   - Они, вероятно, голодают, - нерешительно сказала Агнес. -  Они  ведь
тоже люди.
   - Люди? - Дидерих свирепо повел глазами. - Внутренний враг,  вот  они
кто. - Посмотрев в  испуганные  глаза  Агнес,  он  сбавил  тон:  -  Вам,
вероятно, нравится, что по милости этого  сброда  пришлось  оцепить  все
улицы?
   Нет, Агнес это совсем не нравится. Она сделала  в  городе  покупки  и
собиралась уже домой, на Блюхерштрассе, но омнибусы не шли, нигде нельзя
было протиснуться. Ее оттерли к Тиргартену. А тут еще холод, сырость,  -
отец, конечно, в  тревоге,  но  что  же  делать?  Дидерих  пообещал  все
устроить. Они пошли вместе. Он вдруг растерял все мысли, не знал, о  чем
говорить, и вертел головой в разные стороны, как будто искал дорогу. Они
были одни среди обнаженных деревьев и прелой прошлогодней  листвы.  Куда
девались все его мужество и возвышенность чувств? Он был  подавлен,  как
во время  последней  прогулки  с  Агнес,  когда,  напуганный  Мальманом,
вскочил в проходящий омнибус и обратился в бегство.
   Агнес сказала:
   - Как давно вы у нас не были, очень, очень  давно.  Ведь  папа  писал
вам, кажется?
   - Мой отец умер, - смешавшись, сказал Дидерих.
   Агнес поспешно выразила  соболезнование,  но  затем  снова  спросила,
почему он тогда, три года назад, так внезапно исчез?
   - Ведь почти три года уже, не правда ли?
   Дидерих почувствовал себя увереннее.  Корпорация  поглощала  все  его
время. Дисциплина там отчаянно суровая.
   - А кроме того, я выполнил свой воинский долг.
   - О! - Агнес взглянула на него. - Как вы много успели. Вы,  вероятно,
уже доктор?
   - Вот теперь как раз готовлюсь к экзамену.
   Он хмуро смотрел в одну точку. Его шрамы, солидность его фигуры,  вся
эта благоприобретенная возмужалость ничего для нее не значат? Она ничего
не замечает?
   - Но зато вы...  -  сказал  он  неучтиво.  По  ее  худенькому,  очень
худенькому лицу разлился слабый румянец, заалел даже  вогнутый  носик  с
редкими веснушками.
   - Да, я порой неважно себя чувствую, но это ничего, поправлюсь.
   Дидериху стало ее жалко.
   - Я, разумеется, хотел сказать, что  вы  очень  похорошели.  -  И  он