покорился своей мрачной участи,  как  вдруг  однажды  утром,  когда  все
надежды были утрачены, его вызвали с учения в кабинет  полкового  врача.
Само высокое начальство пожелало его  освидетельствовать.  Старший  врач
говорил сначала чисто человеческим, несколько смущенным  тоном,  который
сменила  воинская  суровость,  но  и  в  ней   чувствовалась   некоторая
неловкость. Он также не нашел у Дидериха ничего  страшного,  и  все-таки
его заключение носило иной характер. Дидериху было предложено "временно"
продолжать службу, а там уж все как-нибудь уладится.
   - С такой ногой...
   Спустя несколько дней к Дидериху явился санитар из  "околотка"  и  на
зачерненной бумаге сделал оттиск  злополучной  ноги.  Дидериху  пришлось
дожидаться в приемной "околотка".  Штабной  врач,  совершавший  как  раз
обход, не преминул выказать ему свое глубокое презрение:
   - Даже не плоскостопие! Ну и лодырь!
   Тут  распахнулась  дверь,  и  в  приемную,  с  фуражкой  на   голове,
торжественно вступил полковой врач. Он шел  твердым,  четким  шагом,  не
оглядываясь  ни  вправо,  ни  влево;  молча  остановившись  перед  своим
подчиненным, он сурово и мрачно уставился на  его  фуражку.  Озадаченный
штабной врач старался  приспособиться  к  положению,  явно  исключавшему
привычный коллегиальный тон. Наконец он смекнул, снял фуражку и встал во
фронт. Начальник протянул ему  зачерненную  бумагу  с  оттиском  ноги  и
заговорил с ним тихо и настойчиво, как бы приказывая  увидеть  то,  чего
нет. Штабной  врач,  прищурившись,  переводил  взгляд  с  начальника  на
Дидериха и с Дидериха на бумагу. Потом щелкнул каблуками: он увидел  то,
что ему приказывали видеть.
   После ухода полкового врача он  подошел  к  Дидериху  и  вежливо,  со
слабой улыбкой, означавшей, что он все понимает, сказал:
   - Конечно, все  было  ясно  с  самого  начала...  Но  ради  солдат...
Дисциплина, сами понимаете...
   Дидерих стоял руки по швам,  всем  своим  видом  показывая,  что  он,
разумеется, понимает.
   - Но я, конечно, знал, как решится этот вопрос,  -  повторил  штабной
врач.
   Дидерих подумал: "А если и не  знал,  то  теперь  знаешь".  Вслух  он
проговорил:
   - Позволю себе покорнейше спросить, господин  штабной  врач:  ведь  я
смогу продолжать службу?
   - Не ручаюсь, - ответил врач и, круто повернувшись, отошел.
   Отныне Дидерих был освобожден от тяжелых учений: "на  местности"  его
больше  не  видели.  Зато  в  казарме  он  был   воплощением   радостной
исполнительности. Когда по вечерам, во  время  переклички,  приходил  из
казино слегка подвыпивший, с сигарой в зубах, капитан и сажал под  арест
какого-нибудь злополучного солдата, начистившего сапоги  ваксой,  вместо
того чтобы просто смазать их, - к Дидериху он  не  мог  придраться.  Тем
безжалостнее обрушивал  он  всю  свою  праведную  строгость  на  другого
вольноопределяющегося, который вот уже три месяца спал в общей казарме в
виде наказания за то, что первые две  недели  службы  ночевал  дома:  он
лежал в горячке с температурой до сорока градусов, и  если  бы  исполнил
свой долг, то, вероятно, не выжил бы. Ну  что  ж,  пусть  бы  не  выжил!
Стоило капитану увидеть этого вольноопределяющегося, как на лице у  него
появлялось  выражение  горделивой  удовлетворенности.  За   их   спинами
Дидерих, смиренный и невредимый, думал:
   "Вот видишь? "Новотевтония" и  тайный  медицинский  советник  -  это,
пожалуй, посильнее, чем температура".
   Пришел день, когда все канцелярские формальности  были  выполнены,  и
унтер-офицер Ванзелов объявил, что Дидерих увольняется из  армии.  Глаза
Дидериха тотчас же увлажнились: он тепло пожал руку Ванзелову.
   - Надо же, чтобы именно со мной случилось такое, а  ведь  я...  -  он
всхлипнул, - я с такой готовностью...
   И вот он за воротами казармы.
   Месяц он просидел дома, занимаясь зубрежкой. Идя обедать, озирался по
сторонам: только бы не встретить кого из знакомых. У  новотевтонцев  все
же надо было наконец  показаться.  Он  с  места  в  карьер  заговорил  с
апломбом:
   - Кто не служил, и представления не имеет, что это такое. Видишь  мир
совсем в другом свете.  Я  бы  с  радостью  навсегда  остался  в  армии,
начальники даже советовали мне, уверяли, что у  меня  наилучшие  данные.
Ну, и вот...
   Он устремил вдаль страдальческий взгляд.
   - Несчастный случай. А все оттого, что я ревностно исполнял свой долг
солдата. Капитан приказал мне запрячь двуколку и проездить его  лошадку.
Вот тут-то и случилась беда. Разумеется, я не щадил пострадавшую ногу  и
слишком рано вернулся в казарму. Состояние мое ухудшалось день ото  дня.
Штабной врач посоветовал мне на всякий случай известить своих.
   Последние слова Дидерих произнес сдержанно и мужественно:
   - Надо было вам видеть нашего капитана!  Он  самолично  навещал  меня
каждый день после долгих  переходов,  как  был,  в  запыленном  мундире.
Только в армии и бывает такое товарищеское отношение. В те  трудные  дни
мы с ним тесно сблизились. Вот эта сигара еще подарена им. И  когда  ему
пришлось сказать, что штабной врач  хочет  освободить  меня  от  военной
службы... такие минуты, смею вас уверить, не забываются. И у меня,  и  у
капитана слезы навернулись на глаза.
   Слушатели были потрясены. Дидерих обвел всех мужественным взглядом.
   - Ну, стало быть, хочешь не хочешь, надо возвращаться  к  гражданской
жизни. Ваше здоровье!
   Он продолжал зубрить,  а  по  субботам  бражничал  с  новотевтонцами.
Появился в их кругу и Вибель. Асессор,  чуть  ли  уже  не  прокурор,  он
говорил   только   о    "растленных    взглядах",    "врагах    родины",
"христианско-социалистических идеях" и разъяснял новичкам,  что  настала
пора заниматься политикой. Он  знает,  что  это  не  аристократично,  но
нельзя  же  уступать  натиску  противника.  К  движению  примкнула  даже
родовитая знать, например, его друг асессор фон Барним. В ближайшие  дни
господин фон Барним почтит новотевтонцев своим присутствием.
   Фон Барним явился и пленил все сердца, он  держался  с  корпорантами,
как равный с равными. У него были гладкие, расчесанные на пробор  темные
волосы, повадки исполнительного чиновника и деловой тон. Однако к  концу
речи  в  его  взгляде  появилось  мечтательное  выражение,   он   быстро
попрощался, тепло пожав всем руки. Когда он  ушел,  новотевтонцы  дружно
сошлись   на   том,   что   еврейский   либерализм   -   это    предтеча
социал-демократии, что немцам-христианам  необходимо  сплотиться  вокруг