отступали и снова шли к нему, безмолвно и неудержимо, как выступивший из
берегов  водный  поток.  Движение   экипажей   застопорилось,   прохожие
сбивались  в  кучки,  увлеченные  этим  паводком,  медленно   затопившим
Дворцовую площадь, - этим  тусклым,  бескрасочным  морем  бедняков;  оно
упорно наступало, издавая глухой шум  и  высоко  вознося,  словно  мачты
тонущих кораблей, плакаты с надписями: "Хлеба! Работы!"  Из  недр  толпы
вырывался явственный гром: "Хлеба! Работы!" Он рокотал все  сильнее,  он
перекатывался над головами людей, точно разряд  грозовой  тучи:  "Хлеба!
Работы!.." Но вот атака конной полиции,  море  вспенивается,  оно  течет
вспять, из общего гула взлетают пронзительные, как  вой  сирен,  женские
голоса: "Хлеба! Работы!"
   Демонстранты побежали, сбивая с ног прохожих,  с  памятника  Фридриху
 любопытных точно ветром сдуло. Но у всех  разинуты  рты,  от
мелких чиновников, которые не могут  попасть  в  свои  ведомства,  летит
пыль, точно их выколачивают. Кто-то, с  перекошенным  от  ярости  лицом,
кричит Дидериху:
   - Грядут новые времена! Поход на евреев! - и исчезает в толпе, прежде
чем Дидерих спохватывается,  что  ведь  это  фон  Барним.  Он  бросается
вдогонку, но поток  относит  его  в  другую  сторону,  к  витрине  кафе.
Раздается звон выдавленного стекла и крик рабочего:
   - Отсюда меня давеча выставили за то, что на мне  не  было  цилиндра.
Плакали мои тридцать пфеннигов...
   И он вместе с Дидерихом влез в кафе через окно и  между  опрокинутыми
столиками прыгнул на  пол,  где  люди  падали,  оступаясь  на  осколках,
сшибались животами и орали:
   - Никого не впускать! Здесь задохнуться можно!
   Но в кафе набивалось все больше  и  больше  народу.  Полиция  теснила
толпу. А середина улицы вдруг оказалась  пустой,  словно  очищенной  для
триумфального шествия. Кто-то сказал:
   - Да это Вильгельм!
   И Дидерих опять выскочил на улицу. Никто не знал, почему вдруг  стало
возможным шагать густой толпой во всю ширину улицы, почти касаясь  боков
лошади,  на  которой  сидел  кайзер;  сам  кайзер.  Увидев  его,  каждый
поворачивал и шел за ним. Сгрудившиеся и кричавшие  люди  разбегались  и
неслись ему вслед. Все  взгляды  устремлялись  на  него.  Темная  лавина
людей, бесформенная, стихийная, безбрежная, и над ней в светлом  мундире
и в каске - молодой человек, кайзер. Это  они  заставили  его  выйти  из
дворца. Они кричали: "Хлеба! Работы!" - до тех пор, пока он  не  пришел.
Ничто не изменилось, но он здесь - и все уже печатают шаг, точно идут на
парад, на Темпельгофское поле .
   С  краю,  где  ряды  были  не  так  плотны,  прилично   одетые   люди
обменивались замечаниями:
   - Ну, слава богу, он знает, чего хочет!
   - А чего он хочет?
   - Показать этой банде, у кого власть! Он пытался быть мягким. Он даже
слишком отпустил вожжи два года назад. Они обнаглели.
   - Страха он не знает,  что  и  говорить.  Дети  мои,  запомните:  это
исторический момент!
   У Дидериха, услышавшего эти слова, мороз пробежал  по  коже.  Пожилой
господин, сказавший  их,  обращался  и  к  нему.  Дидерих  увидел  седые
бакенбарды и Железный крест.
   - Попомните мое слово, молодой человек,  -  продолжал  незнакомец,  -
когда-нибудь школьники будут читать в  учебниках  о  том,  что  совершил
сегодня наш несравненный молодой кайзер!
   Многие  шагали,  гордо  приосанившись,   с   торжественными   лицами.
Провожатые кайзера оглядывались вокруг с выражением крайней решимости, а
коней своих вели сквозь толпу так, словно все эти  люди  согнаны,  чтобы
играть роль статистов в спектакле, в котором  всемилостивейше  соизволил
выступить его величество. Иногда  они  искоса  поглядывали  на  публику:
достаточно ли она потрясена? А кайзер - он  видел  только  себя  и  свой
подвиг. На его лице застыло выражение  глубокой  серьезности,  и  только
глаза метали испепеляющие взоры на тысячи завороженных людей. Он,  богом
поставленный владыка ,  мерился  силами  с  взбунтовавшимися
рабами! Один, безоружный, он  отважился  появиться  среди  них,  сильный
одной только своей миссией. Пусть они посягнут на него, если на то  есть
воля всевышнего; он приносит себя в жертву святому делу. Если господь не
покинул  его,  пусть  они  это  увидят.  Тогда  величие  его  подвига  и
воспоминание о собственном бессилии запечатлеются в их сердцах  на  веки
вечные.
   Молодой человек в шляпе художника, шедший рядом с Дидерихом, сказал:
   -  Знакомая  картина.  Наполеон  в  Москве.  Один,  без   свиты,   на
запруженных толпами улицах.
   - Но ведь это великолепно! -  воскликнул  Дидерих,  и  голос  у  него
пресекся. Незнакомец пожал плечами.
   - Комедия, и даже не талантливая.
   Дидерих взглянул на него, пытаясь метнуть в него  испепеляющий  взор,
как кайзер.
   - Вы, видно, тоже таковский.
   Он не мог бы точнее определить, какой именно. Он чувствовал лишь, что
впервые в жизни должен встать на защиту праведного дела  против  вылазки
врага. Несмотря на обуревавшие его чувства, он все  же  сначала  измерил
взглядом плечи этого человека: нет,  не  широки.  Да  и  все  окружающие
высказывали свое неодобрение. Дидерих решился. Тесня противника животом,
он припер его к стене и  ударил  по  шляпе.  Удары  посыпались  со  всех
сторон. Вскоре шляпа лежала на земле, и человек тоже.  Двигаясь  дальше,
Дидерих сказал своим соратникам:
   - От воинской повинности он, конечно, отвертелся.  И  шрамов  у  него
тоже нет.
   Пожилой господин с бакенбардами и  Железным  крестом  снова  очутился
рядом с Дидерихом. Он пожал ему руку:
   - Молодец, юноша, молодец!
   - Поневоле потеряешь терпение, - сказал Дидерих, еще не  отдышавшись.
- Этот тип хотел испортить нам исторический момент!
   - Вы служили? - спросил пожилой господин.
   - Я бы с радостью остался в армии навсегда, - сказал Дидерих.
   - Да, да. Но не каждый  день  бывает  Седан  !  -  Старик
коснулся своего Железного креста. - Седан - это мы!
   Дидерих выпрямился и показал на укрощенный народ и кайзера.
   - Это не хуже Седана!
   - Да, конечно, - согласился старик.