производилось  учение  по  ротам.  Лейтенант  фон  Куллеров   был   весь
равнодушие и надменность, на вольноопределяющихся он смотрел  не  иначе,
как зажмурив один глаз. Неожиданно рявкнув: "Унтер!" -  он  отдавал  ему
распоряжение и презрительно отворачивался. Учения на казарменном  дворе,
все эти "равнения", "перебежки" и прочее преследовали единственную  цель
- загонять "молодцов" до потери чувств. Да, Дидерих  убедился,  что  все
здесь - обращение, особый жаргон, муштра - сводится к одному:  вышибить,
насколько возможно, чувство собственного достоинства из человека. Но для
него и в этом было  что-то  внушительное,  вызывавшее  в  самые  тяжелые
минуты - и даже особенно в эти минуты - восторг самоуничижения. Это были
те же принципы и идеалы, которые прививались новотевтонцам, но здесь  их
внедряли  более  свирепо.  Здесь  не  было  даже  тех   коротких   минут
задушевности, когда человек вправе вспомнить, что  он  человек.  Всех  и
каждого круто и неуклонно низводили до положения тли, ничтожной частицы,
теста, которое месит чья-то гигантская воля. Безумием и гибелью было  бы
возмутиться даже в самой сокровенной глубине сердца... В крайнем  случае
можно было иной  раз,  идя  против  собственных  убеждений,  прикинуться
больным. Во время перебежек Дидерих упал и ушиб  ногу.  Не  так  сильно,
чтобы хромать, но он хромал, и ему разрешили остаться в  казарме,  когда
его рота отправилась на учение "на местности". За разрешением  он  пошел
непосредственно к самому капитану.
   - Господин капитан, прошу вас...
   Это была катастрофа!  В  своем  неведении  он  дерзнул  обратиться  к
власти, тогда  как  ему  полагалось  лишь,  мысленно  преклонив  колени,
безмолвно выслушивать ее приказания! К  власти,  перед  которой  он  мог
предстать только в единственном случае: когда его звали!  Капитан  метал
громы и молнии, сбежались все  унтер-офицеры,  и  на  лицах  у  них  был
написан ужас перед кощунственным поступком Дидериха. С перепугу  Дидерих
захромал сильнее, и пришлось дать ему освобождение еще на один день.


   Унтер-офицер      Ванзелов,      ответственный      за      проступок
вольноопределяющегося Геслинга, сказал лишь:
   - А еще образованный!
   Он  привык  к  тому,  что  все   неприятности   исходят   только   от
вольноопределяющихся. Ванзелов спал  в  их  помещении  за  перегородкой.
Когда гасили  свет,  разговоры  становились  такими  непристойными,  что
негодующий Ванзелов кричал из-за перегородки:
   - А еще образованные!
   Несмотря на долголетний опыт, он все еще ждал от вольноопределяющихся
более разумного и благородного поведения, чем от рядовых, и  каждый  раз
терпел разочарование. Дидерих отнюдь не был  у  него  на  худшем  счету.
Мнение Ванзелова  зависело  не  только  от  пива,  которым  угощали  его
подчиненные. Больше  всего  ценил  он  в  солдате  радостную  готовность
повиноваться, а она у Дидериха была. На занятиях уставом его можно  было
приводить в пример другим. Он  был  весь  проникнут  идеалами  воинского
мужества и чести. Что касается знаков различия и иерархической лестницы,
то в этом он разбирался, казалось, со дня рождения. Ванзелов говорил:
   - Теперь я его превосходительство, господин генерал.
   И Дидерих тотчас же всем своим поведением показывал, что свято в  это
верит. Когда же Ванзелов  провозглашал:  "Теперь  я  член  императорской
фамилии", - тут Дидерих вел себя так, что  на  губах  унтера  появлялась
улыбка маньяка, страдающего манией величия.
   За  столиком  солдатского  трактира,   в   задушевном   разговоре   с
начальником, Дидерих заявлял, что он в восторге от армейской жизни.
   - Растворяться в великом целом! - говорил он. Ничего на свете он  так
не желал бы, как на всю жизнь остаться в армии. Это говорилось искренне,
и, однако, во время послеобеденных учений "на местности"  им  овладевало
единственное желание - забраться в окоп и спрятаться от всех и от всего.
Слишком  тесный,  придававший  стройность  фигуре  мундир  после   обеда
превращался в орудие пытки.  Что  тебе  с  того,  что  капитан,  отдавая
команду, так лихо гарцует на своем коне, когда сам ты бегаешь, пыхтишь и
отдуваешься, слыша, как непереваренный суп урчит у тебя в кишках. Вообще
говоря,  Дидерих  готов  был  всем  восхищаться  здесь,  но   восхищение
отступало перед личными невзгодами. Нога у него  опять  разболелась.  Не
без презрения к самому себе он прислушивался к боли с  робкой  надеждой,
что она усилится. Тогда его освободят от  ученья  "на  местности",  быть
может, даже и на казарменном дворе. И наконец  отпустят  на  все  четыре
стороны.
   Дело дошло до того, что в воскресенье он  отправился  к  отцу  одного
своего "собутыльника", тайному медицинскому советнику. Краснея от стыда,
он попросил господина советника посодействовать ему. Он влюблен в армию,
в это великое целое, и с радостью остался бы на военной службе до  конца
дней своих. В этом  великолепном  механизме  становишься,  так  сказать,
частицей власти и всегда знаешь, что тебе делать, - чувство, ни с чем не
сравнимое! Но ведь нога-то больная.
   - Нельзя же допустить, чтобы ее ампутировали. Я же все-таки  кормилец
матери и сестер.
   Тайный советник осмотрел ногу.
   - "Новотевтония" - наше знамя, - сказал он. -  Я  случайно  знаком  с
вашим полковым врачом.
   Об этом Дидериху уже было известно со  слов  приятеля-корпоранта.  Он
откланялся и ушел со страхом и надеждой в душе.
   Воодушевленный этой надеждой, Дидерих на следующее утро  едва  ступал
на ногу. Он сказался больным.
   - Кто вы такой? Чего ради вы беспокоите меня? - Штабной  врач  окинул
его взглядом. - Вид у вас цветущий, и брюхо уже поменьше.
   Но  Дидерих  стоял  навытяжку  и  не  уходил:  болен,  да  и  только.
Начальнику  пришлось  снизойти  до  освидетельствования.  Когда  Дидерих
разулся, врач заявил, что, не закури он  сигару,  ему  стало  бы  дурно.
Ничего угрожающего он не нашел  и,  возмущенный,  столкнул  Дидериха  со
стула.
   - В казарму - и точка. Можете идти.
   На том дело и кончилось. Но на учении Дидерих вдруг вскрикнул и упал.
Его доставили в  "околоток",  госпиталь  для  легкобольных,  где  разило
простонародьем и нечего было есть. Кормиться за  собственный  счет,  как
положено вольноопределяющимся, здесь было  трудно,  а  из  общего  котла
Дидерих ничего не получал. Голод заставил его  объявить  себя  здоровым.
Отлученный от гражданского мира с его обычными человеческими правами, он