Вечером с 12-го на 13-е число мая я помолилась Богу, простилась с
девочкой своей (ей было тогда около полугода от роду, и кроватка ее стояла
в моей комнате, в четырехаршинном расстоянии от моей кровати, так что я
ночью могла видеть ее), легла в постель и стала читать какую-то книгу.
Читая, я слышала, как стенные часы в зале пробили двенадцать часов. Я
положила книгу на стоявший около меня ночной шкафчик и, опершись на левый
локоть, приподнялась несколько, чтобы потушить свечу. В эту минуту я ясно
услыхала, как отворилась дверь из прихожей в залу и кто-то мужскими шагами
взошел в нее; это было до такой степени ясно и отчетливо, что я пожалела,
что успела погасить свечу, уверенная в том, что вошедший был не кто иной,
как камердинер моего мужа, идущий, вероятно, доложить ему, что прислали за
ним от какого-нибудь больного, как случалось весьма часто по занимаемой им
тогда должности уездного врача; меня несколько удивило только то
обстоятельство, что шел именно камердинер, а не моя горничная девушка,
которой это было поручено в подобных случаях. Таким образом, облокотившись,
я слушала приближение шагов - не скорых, а медленных, к удивлению, - и
когда они, наконец, уже были слышны в гостиной, находившейся рядом с моей
спальней, с постоянно отворенными в нее на ночь дверями, и не
останавливались, я окликнула: "Николай (имя камердинера), что нужно?"
Ответа не последовало, а шаги продолжали приближаться и уже были совершенно
близко от меня, за стеклянными ширмами,стоявшими за моей кроватью; тут же
в каком-то странном смущении я откинулась навзничь на подушки.
  Перед моими глазами приходился стоявший в переднем углу комнаты образной
киот с горящей перед ним лампадой всегда умышленно ярко, чтобы света этого
было достаточно для кормилицы, когда ей приходилось кормить и пеленать
ребенка. Кормилица спала в моей же комнате за ширмами, к которым, лежа, я
приходилась головой. При таком лампадном свете я могла ясно различить,
когда входивший поровнялся с моей кроватью, по левую сторону от меня, что
то был именно зять мой А.Ф.Зенгиреев, но в совершенно необычном для меня
виде - в длинной черной, как бы монашеской рясе, с длинными по плечи
волосами и с большой окладистой бородой, каковых он никогда не носил, пока
я знала его. Я хотела закрыть глаза, но уже не могла, чувствуя, что все
тело мое совершенно оцепенело; я не властна была сделать ни малейшего
движения, ни даже голосом позвать к себе на помощь; только слух, зрение и
понимание всего, вокруг меня происходившего, сохранялись во мне вполне и
сознательно - до такой степени, что на другой день я дословно рассказывала,
сколько именно раз кормилица вставала к ребенку, в какие часы, когда
кормила его, а когда и пеленала, и проч. Такое состояние мое длилось от 12
часов до 3 часов ночи, и вот что произошло в это время.
  Вошедший подошел вплоть к моей кровати, стал боком, повернувшись лицом ко
мне, по левую мою сторону, и, положив свою левую руку, совершенно
мертвенно-холодную, плашмя на мой рот, вслух сказал: - Целуй мою руку. Не
будучи в состоянии ничем физически высвободиться из-под этого влияния, я
мысленно, силою воли противилась слышанному мною велению. Как бы провидя
намерение мое, он крепче нажал левую руку мне на губы и громче и
повелительнее повторил:  - Целуй эту руку.
  И я, со своей стороны, опять мысленно еще сильнее воспротивилась этому
приказу. Тогда в третий раз, еще с большей силой повторились то же движение
и те же слова, и я почувствовала, что задыхаюсь от тяжести и холода
налегавшей на меня руки; но поддаться велению все-таки не могла и не
хотела. В это время кормилица в первый раз встала к ребенку, и я надеялась,
что она почему-нибудь подойдет ко мне и увидит, что делается со мной; но
ожидания мои не сбылись: она только слегка покачала девочку, не вынимая ее
даже из кроватки, и почти тотчас же опять легла на свое место и заснула.
Таким образом, не видя себе помощи и думая почему-то, что умираю, - чтото,
что делается со мною, есть не что иное, как внезапная смерть, - я мысленно
хотела прочесть молитву Господню "Отче наш". Только что мелькнула у меня
эта мысль, как стоявший подле меня снял свою руку с моих губ и опять вслух
сказал:
  - Ты не хочешь целовать мою руку, так вот что ожидает тебя.
  И с этими словами положил правой рукой своей на ночной шкафчик,
совершенно подле меня, длинный пергаментный сверток величиною с
обыкновенный лист писчей бумаги, свернутой в трубочку; и когда он отнял
руку свою от положенного свертка, я ясно слышала шелест раздавшегося
наполовину толстого пергаментного листа и левым глазом даже видела сбоку
часть этого листа, который, таким образом, остался в полуразвернутом или,
лучше сказать, в легко свернутом состоянии. Затем положивший его отвернулся
от меня, сделал несколько шагов вперед, стал перед киотом, заграждая собою
от меня свет лампады, и громко и явственно стал произносить задуманную мною
молитву, которую и прочел всю от начала до конца, кланяясь по временам
медленным поясным поклоном, но не творя крестного знамения. Во время
поклонов его лампада становилась мне видна каждый раз, а когда он
выпрямлялся, то опять заграждал ее собою от меня.
  Окончив молитву одним из вышеописанных поклонов, он опять выпрямился и
стал неподвижно, как бы чего-то выжидая; мое же состояние ни в чем не
изменилось, и когда я вторично мысленно пожелала прочесть молитву
Богородице, то он тотчас так же внятно и громко стал читать и ее; то же
самое повторилось и с третьей задуманной мною молитвой "Да воскреснет Бог".
Между этими двумя последними молитвами был большой промежуток времени, в
который чтение останавливалось, покуда кормилица вставала на плач ребенка,
кормила его, пеленала и вновь укладывала. Во все время чтения я ясно
слышала каждый бой часов, не прервавший этого чтения; слышала и каждое
движение кормилицы и ребенка, которого страстно желала как-нибудь
инстинктивно заставить поднести к себе, чтобы благословить его перед
ожидаемой мною смертью и проститься с ним; другого никакого желания в
мыслях у меня не было.
  Пробило три часа; тут, не знаю почему, мне пришло на память, что еще не
прошло шести недель со дня Светлой Пасхи и что во всех церквах еще поется
пасхальный стих "Христос воскресе!" И мне захотелось услышать его... Как бы
в ответ на это желание вдруг понеслись откуда-то издалека божественные
звуки знакомой великой песни, исполняемой многочисленным полным хором в
недосягаемой высоте... Звуки слышались все ближе и ближе, все полнее,
звучнее и лились в такой непостижимой, никогда дотоле мною неслыханной,
неземной гармонии, что у меня замер дух от восторга; боязнь смерти исчезла,
я оыла счастлива надеждой, что вот звуки эти захватят меня всю и унесут с
собою в необозримое пространство... Во все время пения я ясно слышала и
различала слова великого ирмоса, тщательно повторяемые за хором и стоявшим
передо мною человеком. Вдруг внезапно вся комната залилась каким-то
лучезарным светом, также еще мною невиданным, до того сильным, что в нем
исчезло все - и огонь лампады, и стены комнаты, и самое видение... Свет