развернуться в  полном  объеме.  Тем  не  менее,  небольшая  книжка  его
стихотворений отводит ему  очень  видное  место  в  ряду  второстепенных
поэтов наших. О. поэт совсем особого рода  -  в  одно  и  тоже  время  и
глубоко  искренний,  и  совершенно   лишенный   непосредственности.   Он
представитель  исключительно  рефлективной  поэзии,  того,   что   немцы
называют Grubeleien. Стих его музыкален и мелодичен:  О.  был  страстный
музыкант и всегда томился желанием выразить сладко наполнявшие его  душу
неопределенные "звуки" ("Как дорожу  я  прекрасным  мгновеньем!  музыкой
вдруг наполняется слух, звуки  несутся  с  каким-то  стремленьем,  звуки
откуда-то льются вокруг. Сердце за ними  стремится  тревожно,  хочет  за
ними куда-то лететь, в эти минуты растаять бы можно, в эти минуты  легко
умереть").  Но  и  музыкальность  О.   тоже   не   непосредственная,   а
рефлективная, потому что составляет результат высокой душевной культуры.
О.  -  поэт  без  молодости,  без  настоящего,   живущий   исключительно
воспоминаниями и тоскою по безвозвратно прошедшему. У него едва ли можно
найти с пол десяток стихотворений без помыслов  о  прошедшем.  Можно  ли
смотреть на тоску О. по прошлом как на  результат  его  разбитой  жизни?
Только отчасти. Одно из известнейших стихотворений  О.  -  "Мы  в  жизнь
вошли с прекрасным упованьем" - есть своего рода отходная, где поэт себя
и друзей сравнивает с кладбищем и  говорит,  что  их  лучшие  надежды  и
мечты, как листья среди осеннего ненастья, попадали и сухи и желты".  Но
когда написана эта отходная? Во время пензенской "ссылки", когда  автору
было двадцать с небольшим лет, а самое "несчастье", его постигшее,  было
вовсе не тяжкое. Один из счастливейших  моментов  жизни  О.  нашел  себе
отклик в стихотворений: "Много грусти" - и вот его заключительные слова:
"А я и молод, жизнь моя полна, и песнь моя на радость  мне  дана,  но  в
этой радости как грусти много".  Грусть,  тихая  и  почти  беспричинная,
является основным тоном поэзии О. Он далеко  не  безусловный  пессимист,
ему  не  хочется  умереть  ("Проклясть  бы  мог  свою  судьбу",   "Когда
встречаются со мной"), он оживает, когда сталкивается  лицом  к  лицу  с
природой и этим обязан лучшим своим  вдохновением  ("Полдень",  "Весна",
"Весною"); минувшее всегда рисуется  ему  в  самых  светлых  очертаниях,
жизнь вообще, "универсально", как он выражался, ему  ничуть  не  кажется
юдолью горя и плача - но  индивидуально  он  способен  отзываться  почти
исключительно на грустное и меланхоличное. Его внимание привлекает всего
чаще вид разрушения  и  запустения  ("Старый  дом",  "Стучу,  мне  двери
отпер", "По тряской мостовой", "Опять знакомый дом",  "Зимняя  дорога"),
уходящий вечер ("Вечер"), догорающая свеча ("Фантазия"), ночь  в  пустом
доме (Nocturno), тускло освещенная снежная поляна  ("Дорога"),  тоскливо
унылый звук доски ночного  сторожа  ("Деревенели  сторож"),  чахоточная,
приближающаяся  к  смерти  ("К  подъезду"),  старики,  потерявшие   дочь
("Старик  как  прежде"),   забытая   любовь   ("Забыто",   "Обыкновенная
повесть"), мертвое дитя ("Младенец", "Fatum"). Роскошь  Юга  вызывает  в
нем желание быть "на севере туманном и печальном"; пир его не  веселить:
"он не шлет забвенья  душевной  скорби;  судорожный  смех  не  заглушает
тайного  мученья"  ("В  пирах  безумно  молодость  проходить,  "Домой  я
воротился  очень  поздно");  "что  год,  то  жизнь  становится  скучней"
("Праздники"), скука  страшная  лежит  на  дне  души"  ("Бываю  часто  я
смущен"). Поэту кажется,  что  "вся  жизнь  пройдет  несносною  ошибкой"
("Ночь"). что он живет  "в  пустыне  многолюдной"("Портреты"):  он  себе
представляется затерянным "в море дальнем", где вечно "все тот  же  гуд,
все тот же плеск валов, без смысла, без конца, не  видно  берегов"  ("За
днями идут дни"). Лишь изредка "еще любви безумно  сердце  просить",  но
"тщетно все - ответа нет желанью",  "замолкший  звук  опять  звучать  не
может" ("Еще любви безумно сердце просит"). Один только раз  женственная
лира О., самая может быть нежная во всей русской поэзии, взяла несколько
бодрых и даже воинственных аккордов - в последнем  из  небольшого  цикла
четырех превосходных стихотворений,  озаглавленных  "Монологи".  Но  это
черта чисто биографическая: О. был в то время (1846) заграницей,  слушал
лекции,  чувствовал  себя  вновь  "школьником",  и  ему   на   мгновенье
показалось, что его дух "крепок волей", что он наконец "отстоял себя  от
внутренней тревоги". Его прельстил  "дух  отрицанья,  не  тот  насмешник
черствый и больной, но тот всесильный дух движенья и созданья, тот вечно
юный, новый и живой; в борьбе бесстрашен он; ему губит отрада, из  праха
он все строит вновь и вновь, и ненависть его к тому,  что  рушить  надо,
души свята, так, как свята любовь". Эта мимолетная и  случайная  вспышка
находится в полном противоречии с проникающим  всю  поэзию  О.  чувством
всепрощении глубокой резиньяции,  как  говорили  в  40-х  годах  любимым
выражением столь любимого тогда Шиллера. В  прощальном  стихотворении  к
жене (К тебе... дай руку"! и спешит уверить ее, "что не  смутят  укором  совесть
тебе отнюдь мои уста"; он признательно помнит  только  светлое  прошлое:
"благодарю за те мгновенья, когда я верил и любил". Не только  в  личной
жизни полон О. такого всепрощения и покорности судьбе. Лира этого поэта,
всю жизнь составлявшего предмет внимания политической полиции, почти  не
знает протестующих звуков. В собрании  стихов  О.,  изданных  в  России,
найдется не более  4  -  5  пьес,  где  затрагиваются,  и  притом  самым
мимолетным образом, общественные поэмы. "Кабак" заканчивается  возгласом
обиженного отказом парня: "эх,  брат,  да  едва  ли  бедному  за  чаркой
позабыть печали"; "Соседка" - словами:  "да  в  нашей  грустной  стороне
скажите, что ж и делать боле, как не хозяйничать жене, а  мужу  с  псами
ездить в поле"; наконец, "Дорога" - четверостишием: "я в кибитке  валкой
еду да  тоскую;  скучно  мне  да  жалко  сторону  родную"  -вот  и  весь
"протестующий" элемент поэзии будущего главаря русской эмиграции.  Самым
полным  выражением  огаревской   резиньяции   является   уже   названное
стихотворение "Друзьям", писанное во время ссылки: "мы много  чувств,  и
образов, и дум в душе глубоко погребли... И что же? Упрек ли небу скажет
дерзкий ум? К чему упрек?... Смиренье в душу вложим, и в ней  затворимся
без желчи, если можем".
   Очень неполное собрате стихотворений О., вышедшее в 1856 г.. имело  в
России 3 изд. (М., 1856, 1859 и 1863). Лондонское изд. 1858  г.  гораздо
полнее, хотя и не вследствие цензурных причин; значительное  большинство
напечатанных здесь впервые  стихотворений  вполне  цензурно.  Но  и  это
издание  весьма   неполно.   Много   стихотворений   О.   напечатано   в
воспоминаниях Татьяны Пассек и второй жены О, Тучковой-Огаревой, также в
"Русской Старине" 1890-х гг. и в  переписке  О.  ("Из  переписки  недав.
деятелей"), в "Русской Мысли" 1890-х гг. Ср.  Герцен,  "Былое  и  думы";
Анненков, "Идеалисты 30-х годах" (в кн. "П. В. Анненков и его  друзья");
Т. Пассек. "Из дальних лет"; Тучкова-Огарева, "Воспоминания" (в "Русской
Старине" 1890-х гг.); Е. Некрасова, в "Почине" (т.  1):  Ап.  Григорьев,