С. Н. ГЛИНКА
   ИЗ ЗАПИСОК О 1812 ГОДЕ
   ОЧЕРКИ БОРОДИНСКОГО СРАЖЕНИЯ


                                С. Н. ГЛИНКА

                           ИЗ ЗАПИСОК О 1812 ГОДЕ



Согласится каждый из наших соотечественников, что и малейшая подробность о
необычайном времени, проявившемся в нашем Отечестве 1812 года, "должна быть
драгоценна сердцу русскому"; но я не соглашусь в том, будто бы такая же
подробность не обратит на себя внимание чужеземца. Дивные три года, 1812,
13, 14 и половина 15, не одному принадлежат народу. Провидение послало их в
урок всему человечеству; в событиях их высказался весь мир исторический в
объеме обширнейшем не для одного настоящего, но и для всех веков.





                      ТЫСЯЧА ВОСЕМЬСОТ ДВЕНАДЦАТЫЙ ГОД

Из мыслей, слившихся с привычными движениями сердца, душа высказывает и
показывает действия человеческие. От 1808 до 1812 года мысль о судьбе
Отечества обладала душою моею. Наступила година действия, и та мысль
проявилась деятельным стремлением к Отечеству. Итак, начинаю без оговорки.





                      ИЮЛЯ 11, 1812 Г., ТРИ ЧАСА УТРА

В достопамятный и бурный 1812 год жил я в переулке Тишине близ
Драгомиловского моста. 11 июля на ранней заре утренней разбудил меня
внезапный приход хозяйки дома. Едва вышел я к ней, она со слезами
вскричала: "Мы пропали! Мы пропали!"-и подала мне печатный лист. То было
воззвание к первопрестольной столице Москве от 6-го июля из Полоцка.
Прочитав воззвание, я сказал: "Благодарите бога, сударыня! Где заранее
предвидят опасность, там примут и меры к отвращению ее. Будьте спокойны и
молитесь богу!"





                     ПЯТЬ ЧАСОВ УТРА ИЮЛЯ 11 1812 ГОДА

Наскоро одевшись, полетел я в Сокольники на дачу к графу Федору Васильевичу
Ростопчину, поступившему вместо графа Гудовича на чреду Московского
генерал-губернатора. Не слыша еще громкой вести о грозной опасности,
исполинская Москва объята была сном и безмолвием. Тишина владычествует на
поверхности океана до воскипения волн: то же нередко бывает и с областями
земными. Из недр глубокого безмолвия вылетает роковой удар грома; смотрим:
откуда он грянул? Слышим новые удары и-теряемся в недоумении. Поэт сказал:

"Кто дышит, не дремли!"

Это теперь излилось из души моей. А тогда спешил с одною мыслию; с
мыслию-отдать себя Отечеству за отечество. К графу приехал я в пять часов
утра. Все уже в доме было в движении. Перед кабинетом графа застал я
тогдашнего губернского предводителя Василия Дмитриевича Арсеньева и Аркадия
Павловича Рунича, секретаря графа. Говорю Аркадию Павловичу, что мне нужно
видеться с графом. "Нельзя,- отвечал он,- граф занят теперь совещанием с
преосвященным Августином и с Петром Степановичем Валуевым ( Тогдашним
начальником Кремлевской экспедиции. (Прим. автора.))".-Позвольте же мне по
крайней мере оставить записку". Приветливо Аркадий Павлович подал мне
бумагу, перо, и я написал: "Хотя у меня нигде нет поместья; хотя у меня нет
в Москве никакой недвижимой собственности и хотя я не уроженец московский,
но где кого застала опасность Отечества, тот там и должен стать под хоругви
отечественные. Обрекаю себя в ратники Московского ополчения и на алтарь
Отечества возлагаю на триста рублей серебра".

Таким образом 1812 года июля 11-го, мне первому удалось записаться в Москве
в ратники и принесть первую жертву усердия.

Пишу об этом не из тщеславия, но для сохранения связи в ходе обстоятельств
моих. Самоотречение есть порыв, вызываемый из души необычайными событиями.
Не верить этому, значит, уничижать и уничтожать благородные движения сердца
человеческого.

В этот миг показалось мне, что с груди моей спало бремя гробовой тоски,
налегшее на нее с 1808 года. В Сокольниках блеснуло солнце в полном сиянии
на светлом лазурном небосклоне. "Как очаровательна природа и как злобны
люди!"-говорил Жан Жак Руссо. И я в юности моей, вспоминая о том, что с
оживлением весенней природы загораются битвы кровопролитные, сказал,
обращаясь к людям, вооруженным против людей.

"Иль кровь амврозия для вас?"

Мирите человечество с человечеством, и менее будет злобных и менее будет
жажды к крови!

Увлекаясь красотами загородной природы, я как будто бы забыл, что в то
самое мгновение гремели битвы и за Днепром, и у Днепра, и на Двине, и за
Двиною.