обмывать запекшиеся их раны и обвязывали и платками, и полотенцами, и
бинтами из разрезанных рубашек. В тот самый миг, когда я перевязывал
раненого, ехал на дрожках тогдашний комендант Гессе. Соскоча с дрожек, он
обнял и поцеловал меня.

Люди света большого, света блестящего! Скажите, что такое столицы
европейские, если порыв вихря завоевательного, обширные вместилища и
театров, и клубов, и ученых заведений, и маскерадов, и гульбищ народных в
один миг превращает в безмолвную могилу и полумертвых и живых? А на
поверхности нашей мрачной могилы отражались уже огни бивачные.





 ПОСЛЕДНЕЕ СВИДАНИЕ МОЕ В МОСКВЕ С ГРАФОМ Ф. В. РОСТОПЧИНЫМ 30 АВГУСТА 1812
                                     г.

Видя роковой час, быстро несущийся на Москву, я поехал поутру августа 30-го
на дачу к графу. Встречаю его перед кабинетом и иду с ним в кабинет. Граф
был в военном сюртуке, а я в полных ратнических доспехах. Мы сели на софу
под картою России.

Вот разговор наш без примеси и в точности исторической.

Я. "Ваше сиятельство! Я отправляю мое семейство".

Граф. "А я уже отправил своих".

Тут слезы блеснули в глазах его. Несколько помолчав, он продолжал: "Сергей
Николаевич! Будем говорить как сыны Отечества. Что вы думаете, если Москва
будет сдана?"

Я. "Вам известно, что я отважился объявить это пятнадцатого июля в зале
Дворянского собрания. Но скажите, граф, откровенно: как будет Москва сдана,
с кровью или без крови?"

Граф. "Без крови".

При этом слове я привстал и, указывая на карте на Москву и на смежные с нею
губернии, Указал: "Сдача Москвы отделит ее от полуденных наших областей.
Где же армия к обороне их займет позицию?"

Граф. "На старой Калужской дороге, где и село мое Вороново, я сожгу его".
(И Вороново было сожжено собственною рукою графа.)

Граф говорил все это в десять часов утра 30 августа, а совещание о сдаче
Москвы происходило 31 августа в ночь на первое сентября. Граф не был
приглашен. Следственно, он по собственному соображению указал то место, где
русское войско станет твердою ногою и заслонит от нашествия полуденный наш
край. Обращаюсь к рассказу.

Встав с софы, граф присел к столику и летучим пером написал воззвание на
три горы. Подавая мне его для напечатания в типографии Семена Аникеевича
Селивановского, граф прибавил: "У нас на трех горах ничего не будет; но это
вразумит наших крестьян, что им делать, когда неприятель займет Москву".

Итак, граф Ростопчин первый повестил войну московских поселян.

Между тем граф открыл бюро, вынул оттуда довольно полновесный сверток с
ассигнациями и, подавая мне его, сказал: "Государю известно, что вы всем
жертвовали и все отдали. Вот на дорогу для вашего семейства".

"Я не возьму денег,- отвечал я,- а для скорейшего исполнения государевых
препоручений прикажите мне дать дрожки. В пустынной Москве почти до самой
вашей дачи я шел пешком. Один добрый гражданин уступил мне волочки".

Приказав заложить для меня дрожки, граф примолвил: "Я переезжаю в
воскресенье в свой дом на Лубянку, мы проведем последнюю ночь вместе". Я
отвечал: "Ко мне съехались три брата, в том числе и брат мой Григорий
Николаевич, раненный под Бородиным".

Граф: "Это ни вам, ни мне не помешает. У меня в доме просторно".

Доложили, что дрожки готовы, и я с посланием графским поскакал в
типографию.

Некоторые предполагали, будто бы я участвовал в сочинении посланий графа
Федора Васильевича: это неправда. У него был свой ум и свой слог. Мало ли
что разглашали на мой счет! Но не заботясь ни о слухах, ни о жизни, я делал
свое дело.





            ВСТРЕЧА С ПОЛКОВНИКОМ ФЕДОРОМ ФЕДОРОВИЧЕМ МАНАХТИНЫМ

По отпечатании воззвания на три горы около полудня проезжал я Смоленским
рынком. Вдруг вижу бричку, а в ней раненого полковника Манахтина, моего
корпусного сопитомца и по выходе оттуда бывшего вместе со мною в числе
адъютантов Юрия Владимировича Долгорукова. Бросаюсь к нему в бричку.
Тяжела, смертельна была его рана, но мужественный его дух преодолевал боль.
"Наши дрались, как львы",-сказал он.- Это был ад, а не сражение. Я повел
Петровский полк на возвышение Бородинское и сказал: "Ребята! Представьте
себе, что это место Россия и отстаивайте его грудью богатырскою! Картечь
поразила меня в живот. Знаю удальца! Он ворвется в Москву". "И я в этом
уверен,-отвечал я,-но как из нее выйдет? Он найдет в Москве не мир, не
славу: он встретит в ней пустыню". "Это все может случиться,-возразил
он,-но пора тебе уезжать, ты отец семейства". "Не могу,- отвечал я,-