безмолвия пламенела моя речь. И меня час от часу более вдвигали в залу
собрания, где по обеим сторонам стола, накрытого зеленым сукном, сидело
более семидесяти чиновных вельмож в лентах. Сжатый отовсюду, я принужден
был остановиться за стульями к стене посреди заднего ряда. Не прерывая слов
моих, или, лучше сказать, увлекаясь душою, я предлагал различные меры ко
внутренней безопасности и к обороне Отечества. Наконец сказал: "Мы не
должны ужасаться, Москва будет сдана". Едва вырвалось из уст моих это
роковое слово, некоторые из вельмож и превосходительных привстали.

Одни кричали: "Кто вам это сказал?" Другие спрашивали: "Почему вы это
знаете?" Не смущаясь духом, я продолжал: "Милостивые государи! Во-первых,
от Немана до Москвы нет ни природной, ни искусственной обороны, достаточной
к остановлению сильного неприятеля.

Во-вторых, из всех отечественных летописей наших явствует, что Москва
привыкла страдать за Россию,

В-третьих (и дай бог, чтоб сбылись мои слова), сдача Москвы будет спасением
России и Европы".

Речь мою, продолжавшуюся около часа с различными пояснениями, требуемыми
различными лицами, прервал вход графа Ростопчина. Все оборотились к нему.
Высвободясь из осады, я поспешил к московскому градоначальнику. Указывая на
залу Купеческого собрания, граф сказал: "Оттуда польются к нам миллионы, а
наше дело выставить ополчение и не щадить себя".

После мгновенного совещания положено было выставить в ратники десятого.





                   СОВЕЩАНИЕ В ЗАЛЕ КУПЕЧЕСКОГО СОБРАНИЯ

Между тем в зале Купеческой по отпетии молебствия готовились к
пожертвованиям. Государь начал речь, и с первым словом слезы брызнули из
очей его. Жалостью сердечной закипели души русского купечества. Казалось,
что в каждом гражданине воскрес дух Минина. Гремел общий голос: "Государь!
Возьми все-и имущество и жизнь нашу!" Вслед за удалявшимся государем летели
те же клики и души ревностных граждан.





                 ВХОД ГОСУДАРЯ В ЗАЛУ ДВОРЯНСКОГО СОБРАНИЯ

Слезы блистали еще на глазах государя, когда он вошел в залу Дворянского
собрания <...>

При выходе государя Петр Степанович Валуев схватил меня за руку и сказал:
"Пойдем, Сергей Николаевич! Я представлю вас государю".-"Ваше
высокопревосходительство!-отвечал я,-теперь не до меня". Не этим словом
вырвав руку, я опрометью бросился с крыльца. Предчувствуя, что до моего
приезда долетят рассказы стоустой молвы в семейство мое, я поспешил домой.
Сбылось мое предчувствие. Застаю бедную жену мою в страдании и в горьких
слезах. Некоторые из услужливых моих знакомых настращали ее, что мне за
отважные мои возгласы в собрании не миновать беды. "Молись богу, мой
друг!-сказал я плачущей жене моей,- знаю, что меня позовут, а потому на
всякий случай заготовь белый жилет и белую косынку. Когда потребуют, то
поеду во фраке. Чужой губернский мундир насмешил и меня и знакомых моих".
Неизъяснима была душевная пытка жены моей. Куда ни бросалась она для
какой-нибудь отрадной вести, везде убеждали ее ждать участи своей и
укрепляться верою: так напугал голос мой, раздавшийся в собрании Дворянском
по одному порыву душевному.





                 ПЕРЕЛЕТ ДВУХ СТОЛЕТИЙ ОТ 1612 ДО 1812 ГОДА

Остановимся здесь и-можно остановиться: два столетия совершили дивный ход.
Совершили, или лучше сказать, одно столетие перешло в другое с
достопамятными событиями своими, хотя и не в таком исполинском объеме.
Отчего это? Кроме солнца и области небесной, кроме земель незаселенных, в
России возникла новая Россия с иными нравами, обычаями, мнениями и
действием мыслей. Отчего же и в новой России обращались к старинной России,
отчего 1812 года вызывали тени Минина и Пожарского? Отчего вместе с ними
вызывали и заветную речь русскую?

В мире духовном бог и слово возносятся на одной чреде. Слово скрепило союз
вещественной вселенной; слово, слитое с мыслью, образовало общество
человеческое. Слово жизни, слово задушевное, сберегло 1612 года бытие
России, где бури грозные со всех сторон расшатывали заветное древо,
укорененное родным словом в недрах почвы отечественной. "Аще корня не
будет, то к чему древу прилепиться?" - так говорили предки наши и летели к
Москве и в Москву к поддержанию древа жизни русского Отечества.

Нашествие 1812 года встретило в России Европу. И так не внешнее оружие
изменило мысль, что Россия не в Москве. За несколько лет до нашествия
громкие раздавались рукоплескания на берегах Невы, когда в трагедии
Крюковского не князь Пожарский, но сочинитель, сказал:

"Россия не в Москве, она в сердцах сынов..."

"Но думаете ли вы, что величие города заключается в груде камней и зданий?
То есть в памятниках бездушных и безгласных?"(Тацит. (Прим. автора.))

В причудливых изворотах тщеславного света и в вихре суетливости некогда