Ростопчина с братом моим Федором Николаевичем и поехал вслед за своими.
Верстах в шести от Москвы по Рязанской дороге, прощаясь с женою моею, я
сказал: "Если бог велит, то увидимся, а если нет, то свидимся там, где нет
разлуки".

Потеряв из виду отъезжавших друзей моего сердца и, по обязанности моей,
объехав с братом моим окрестные селения, возвратился я в безмолвную, унылую
Москву, предчувствовавшую, но еще не слышавшую глагола решительного своего
жребия. У самых ворот дома, который, как я сказал, нанимал я в Тишине у
Драгомиловского моста, сломалось колесо у графских дрожек. Отпуская кучера,
я препоручил ему сказать графу, что братья мои и я не будем у него
ночевать.

Спросим здесь: был ли бы Наполеон завоевателем, если б с именем Наполеона
Бонапарта остался на чреде очередного консула? Но и то был суд божий, когда
Бонапарт со степени очередного консула вступил на поприще консула
пожизненного, а потом облекся в порфиру императорскую. Об этом будет далее.





                    РАСПОРЯЖЕНИЯ КУТУЗОВА К СДАЧЕ МОСКВЫ

К безоборонной сдаче Москвы Кутузов сделал следующие распоряжения:

Во-первых, для удаления обывателей из Москвы Кутузов посылал конных
чиновников, которые к вечеру 1 сентября от Драгомиловской или Смоленской
заставы, мчась вихрем по улицам, кричали: "Спасайтесь! Спасайтесь!"

Во-вторых, к утаению от неприятеля движений своих в Москве, он вытребовал
не у графа Ростопчина, но у тогдашнего обер-полицмейстера Ивашкина
опытнейших частных приставов для провождения его дальнейшими дорогами,
чтобы, коснувшись различных застав, развлечь внимание неприятеля, а войско
русское вывесть на предположенную Рязанскую дорогу.

В-третьих, к уловлению неприятеля за Москвою Кутузов остановил на
Владимирской дороге войско, вновь устроенное князем Д. И. Лобановым во
Владимире. Главный корпус находился в двадцати, авангард в четырех верстах
от Москвы в Новой деревне. А чтобы показать Наполеону, будто бы и войско и
обозы движутся к Казани, Кутузов приказал обер-полицмейстеру (также мимо
графа Ростопчина): "Пустить по Владимирке весь огнегасительный снаряд",-к
которому прикинул несколько конных отрядов. Я видел оба предписания
Кутузова Ивашкину, начертанные карандашом собственною его рукою. Слышал я
также, что перед Бородинскою битвою и обозам приказано было повернуть на
Владимирскую или Казанскую дорогу.





      ОТСТУПЛЕНИЕ КУТУЗОВА ЧЕРЕЗ МОСКВУ ЗА МОСКВУ 2 СЕНТЯБРЯ 1812 ГОДА

Окинув таким образом сетями сдаваемую или, лучше сказать, оставляемую
Москву, Кутузов второго сентября в девятом часу поутру стал выступать через
Москву за Москву. С возвышенного берега Москвы-реки у Драгомиловского моста
мы смотрели на веяние отступавших наших знамен. Кутузов ехал верхом
спокойно и величаво. А полки наши, объятые недоумением, тянулись в глубоком
молчании, но не изъявляя ни отчаяния, ни негодования. Они еще думали, что
сразятся в Москве за Москву. По удалении Кутузова я возвратился домой с
братьями, с некоторыми знакомыми офицерами и с генералом Евгением
Ивановичем Олениным. На вопрос наш "Куда идет войско?" был общий
спартанский ответ: "В обход". Но в какой обход? То была тайна предводителя.
Я прочитал генералу Оленину записку мою о лесном вооружении: он жалел, что
оно не было приведено в действие.





           ВХОД НАПОЛЕОНОВА ВОЙСКА В МОСКВУ, 2 СЕНТЯБРЯ 1812 ГОДА

У предков наших до 1700 года день первого сентября был днем Нового года,
днем пожеланий душевных, днем празднества и воспоминания, что этот день -
день создания и рождения нашей земной обители. Почему же именно на другой
день этого дня провидение послало тысяча восемьсот двенадцатого года
могильную весть внешнего перерождения Москвы? Это его тайна. Наступил час
вечерень. Колокола молчали. Узнав, что ночные удальцы московские, говоря
просто, сбирались ухнуть на добычу и на грабеж, расторопный граф Ростопчин
приказал запереть колокольни и обрезать веревки. Вдруг как будто бы из
глубокого гробового безмолвия выгрянул, раздался крик: "Французы!
Французы!" К счастью, лошади наши были оседланы. Кипя досадою, я сам
разбивал зеркала и рвал книги в щегольских переплетах. Французам не пеняю.
Ни при входе, ни при выходе, как после увидим, они ничего у меня не взяли,
а отняли у себя прежнее нравственное владычество в Москве. Взлетя на коней,
мы понеслись в отворенные сараи за сеном и овсом. В один день, в один час в
блестящих, пышных наших столицах, с горделивой чреды прихотливой роскоши
ниспадают до последней ступени первых нужд, то есть до азбуки общественного
быта. Мелькали еще в некоторых домах и модные зеркала и модные мебели, но
на них никто не взглядывал. Кто шел пешком, тот хватался за кусок хлеба;
кто скакал верхом, тот нахватывал в торока сена и овса. В шумной, в
многолюдной, в роскошной, в преиспещренной Москве завелось кочевье
природных сынов степей. В это смутное и суматошное время попался мне с
дарами священник церкви Смоленской божией матери. Я закричал: "Ступайте!
Зарывайте скорее все, что можно!" Утвари зарыли и спасли. С конным нашим
запасом, то есть с сеном и овсом, поскакали мы к Благовещению на бережки. С
высоты их увидели Наполеоновы полки, шедшие тремя колоннами. Первая перешла
Москву-реку у Воробьевых гор. Вторая, перешед ту же реку на Филях, тянулась
на Тверскую заставу. Третья, или средняя, вступала в Москву через
Драгомиловский мост. Обозрев ход неприятеля и предполагая, что нам