Ночью под обширным разливом пламени пожара московского, днем среди общего
смятения, продолжали мы путь свой и приехали в Коломну шестого сентября
поутру, где было семейство мое у двоюродного брата моего В. А. Глинки,
начальника артиллерийской роты. Весь город был в тревоге от молвы, будто бы
к нему приближается неприятель. Казалось, что и камни улиц сбирались
бежать. Обгоняли, толкали друг друга. Спрашиваем, где артиллерийская рота
нашего родственника. Никто не останавливается, никто не слушает. У всех
одна мысль: спасаться и спасать жизнь. Печально скитаемся из улицы в улицу,
знаю, что мое семейство тут, и не знаю, как найти? Между тем загноившаяся
рана брата моего Григория Николаевича требовала пособия. К счастию, на
одном перекрестке встречаем лекаря. Идем снова разведывать, .где рота и где
мое семейство? Слышим, что какая-то артиллерийская рота будет
переправляться через Оку. Ждем, стоим прикованными к берегу. Проходит
полдень: нет никого. Наступает сумрак вечерний, нет никого. Гаснет в волнах
Оки последний луч заходящего солнца: нет никого. Из Москвы выехал я с
скорбью об Отечестве, из Коломны выехал с скорбью о семействе, выехал отцом
- искателем семейства. И сколько отцов и матерей с горькими слезами
отыскивали тогда малюток своих, затерявшихся между бесчисленными рядами
сонмов народа и повозок обозных! Сколько раздавалось жалобных возгласов:
"Где ты? Где он? Мы здесь!" За Окою встретила нас луна в полном блеске. Но
и картина лунной ночи не веселила меня. Видя чрезмерную мою грусть, брат
мой Федор Николаевич вызывался съездить в Коломну. "Не езди, братец!-сказал
я,-умнее провидения не будем: отдаюсь на волю его!" Всю почти ночь не
смыкал я заплаканных глаз, а если на один миг забывался, то, казалось, вижу
милых моих, просыпался - и их. не было!





                        ОСЕНЬ-ЛЕТНЯЯ.-ОТРЯДЫ ПЛЕННЫХ

Под шумом бури грозного нашествия осенняя природа отсвечивалась ясными
летними днями. Известия Наполеона не обманывали Европу, что с ним "вступила
в Россию весна Италии". Но человечество знает, как дорого заплатил он за
мечты весны итальянской! С берегов Оки раннею зарею пустились мы по
Рязанской дороге, сами не ведая и куда, и зачем, и где приютимся? Да и что
было придумывать в быстром разгроме общественного нашего быта? Вихрь
обстоятельств уничтожил переписку и возможность предпринимать что-либо с
целью определенною. Давно сказано, что жизнь есть странствование, а тысяча
восемьсот двенадцатого года мы узнали, что жизнь может быть кочевьем и там,
где века утвердили заселение и поселение. Тянувшиеся отряды пленных, хотя и
в малом объеме, но разительно представляли кочевье почти всех народов
европейских. Тут были и французы, и итальянцы, и германцы, и испанцы, и
португальцы, и голландцы, и все отрывки двадцати народов. Мы встретили один
из отрядов, провожаемый нашими ратниками. Подъехав к пленным, спрашиваем
по-французски, всем ли они довольны? Французский пленный отвечал: "Нас
нигде не обижали, но мы с трудом находим пищу". "Что делать?-отвечал я,-и
мы, русские, в Отечестве своем с трудом добываем кусок хлеба. Нашествие
вашего императора все вверх дном перевернуло. У нас теперь у самих только
два хлеба, и мы дорого за них заплатили. Но вы братья нам и по
человечеству, и по христианству, а потому мы делимся с вами и по-братски и
по-христиански". Мы отдали один хлеб, и у пленных навернулись на глазах
слезы. "Нас обманули!-вскрикнули несколько голосов,-нас обманули! Нам
говорили, что русские варвары, волки, медведи. Зачем нас привели
сюда?"-"Может быть,- отвечал я,- бог это сделал для того, чтобы вы увидели,
что и мы люди, что и мы умеем любить людей и уважать человечество". Чудное
дело! Все это доводилось видеть и говорить в девятнадцатом столетии.

Мы жалели, мы и теперь скорбим о жребии злополучных жертв войны. Но
гибельно было прохождение разноплеменных отрядов и для них и для нас.
Вместе с ними вступили болезни тлетворные и распространились по следам их.
Что же было бы с Россией, снова повторяю: если б отклонением войск к
полуденным рубежам нашим, предположили защищать и заслонять Москву? Один из
добрых моих приятелей напечатал, что я несправедливо говорю, будто бы
стратегия есть и искусство делать основное или общее предначертание войны и
искусство действовать на души и умы жителей той земли, куда вносим оружие.
Но я и теперь то же утверждаю, ибо надобно знать из вековых опытов, куда
идешь, зачем идешь, с кем будешь иметь дело и как и с чем выйдешь? Надобно
все это сообразить не только на основании штыков и пушек, но и на основании
нравственном. "Без светильника истории,-сказал Суворов,-тактика потемки".
Великий тактик Наполеон это знал, но провидение ввело его в те потемки,
которые не осветлились даже и пожаром московским. Отдадим справедливость
его полководцам, они не льстили ему. Князь Понятовский предостерегал его в
Париже, а другие предостерегали его и в Витебске, и в Смоленске. Но мысль о
Москве обхватила Наполеона бурным вихрем и вринула его в стены Москвы.
Война-нашествие не есть война обыкновенная. Подобно скале гранитной, Москва
противупоставлена была нашествию, и оно, приразясь к ней, раздробилось и
обессилело. Тут дымом рассеялись и все замыслы стратегические и все
извороты тактические.





                             МОСКОВСКИЕ ВЫХОДЦЫ

Есть пословица: "Кто на море не бывал, тот не знает, как молятся богу".
Тысяча восемьсот двенадцатого года мы испытали, что "кто не видал горя
московского, тот и не испытал, как радостно встретиться с москвичами!" В
Зарайске, между прочими московскими выходцами, встретил я знакомца моего
Феропонтьева, старца маститого и страстного любителя и собирателя русской
печатной и письменной старины. Летали вопросы за вопросами. Казалось, будто
бы годы не видались, а прошло только несколько дней! Но в эти дни Москва
отдана, Наполеон в нее вошел, и Москва загорелась. Так рассуждали мы, и
почтенный старец в доброе напутствие благословил меня старинными святцами.