НАРОДНОЕ ПЕРЕСЕЛЕНИЕ

Кто видел переправы через реки тысяча восемьсот двенадцатого года, тот
видел переселение народа и народов. От бесчисленного скопления повозок,
карет, колясок, телег, кибиток, дрожек иногда дожидались переправы по двое
суток и более. Днем на пространстве нескольких верст пылали прибрежные огни
для приготовления пищи, а ночью для освещения. Это были переселенные
биваки. Тут дружески сходились и наши раненые двадцати народов; тут были
колыбели младенцев; тут раздавались вопли рожениц и пение погребальное. Тут
в одни сутки проявлялись все переходы житейские, кроме хождения к алтарям
брачным.

К счастью выходцев и переселенцев, осень лелеяла нас и роскошью лета и
ясностью майской весны. Три времени года сливались в одно время. Проезжая
зеленеющиеся поля рязанские, видя в летнем блеске рощи и дубравы, казалось,
что природа переменила ход свой. Но под личиною запоздалого блеска какие
грозные таились бури!





                               ПУТЕВЫЕ МЕЧТЫ

Доколе скитаемся на земле до заветной могилы, дотоле для нас, странников
различных разрядов, настоящее промелькивает быстрым отлетом, а мысль
залетает в то будущее, которое едва ли увидим. "Nous ne vivons jamais, nous
esperons de vivre",- сказал Паскаль и повторил Вольтер.

"Живя, мы не живем; надежде жизнь вверяем". Продолжая наше странствие
верхом и любуясь природою, мы сходили с лошадей и, ведя их под повода по
опушке рощей и дубрав, рассуждали и мечтали о будущем жребии Отечества.
"Если, сверх чаяния,-говорили мы,- Наполеон остановится зимовать в Москве,
надобно будет броситься в леса смоленские, собрать новые дружины из
крестьян и составить такое же лесное ополчение и в сопредельных губерниях.
Безоборонною сдачею Москвы мы доказали Европе, что не приковываем
независимости Отечества ни к улицам городов, ни к стенам столиц. А потому
леса должны быть жилищем нашим до вытеснения завоевателя из земли русской.
Мы, может быть, одичаем, но когда ударит час избавления Отечества, мы
выйдем из глубины лесов с освеженными, с обновленными душами. Они умирали,
они исчезали в вихре так называемого большого света. В общем кружении
забывали и жизнь личную, и жизнь Отечества. Странное дело! Добрый Жан Жак
Руссо уверял, что, когда Европа и Россия изнемогут под бременем роскоши,
тогда полудикие племена горные и степные нагрянут на Россию и на Европу и
повергнут их в оковы свои. Но что бы он сказал, если б при жизни его
выхлынуло нашествие из недр образованной и роскошной Европы?.. Наш век,
вместивший в себя несколько веков, есть поверка столетий прошедших и
указатель на будущее. Гордыня и тщеславие все переиначили, все исказили.
Нет задушевного быта человеческого ни в России, ни в Европе. Но необычайные
события производят и необычайные преобразования общественные. На этом
основании мы предполагали:

во-первых, что сближение дворян с крестьянами к взаимной обороне Отечества
сблизит их и на поприще жизни нравственной и что, не посвящая их в
философы, они, по крайней мере, уступят им чреду людей.

Во-вторых, мы думали, что владельцы тысячей душ, брося прихоти мод
столичных и городских, заживут в поместьях своих, чтоб от различных
управлений (Слова из собственноручных записок князя Юрия Владимировича
Долгорукова) не гибли имущества и не страдали наши почтенные питатели рода
человеческого и Отечества, то есть земледельцы.

Наконец, мы воображали, что уничтожение всепожирающих мод и перемена
безжизненного воспитания сроднят души всех сословий и вдохнут в них новое
бытие". Утопия! Утопия! Мечта! Мечта! Но Суворов наш и в ставке своей, и
под стенами крепостей, и в раздумьях о славе, по собственному признанию,
был в непрестанной мечте! А мечте и мечтам еще более разгула под открытым
небом и в виду природы, цветущей без всякой примеси дел человеческих.





                                   РЯЗАНЬ

По приезде в Рязань застали мы там несколько артиллерийских рот,
отправленных, как мы видели, до сражения Бородинского. Из всех роскошей
жизни вещественной я привык к ежедневной перемене белья. А потому тяжело
мне было мчаться верхом от Москвы до Рязани в одной полуистлевшей рубашке.
В Рязани заплатил я три рубля за ратническую рубашку и почитал это
драгоценною находкой. На дороге к Рязани встретил я покойного Ф. Ф.
Кузмина, известного математическими сведениями, и учителя Рахманова,
издателя "Военного журнала", убитого под Лейпцигом. С ним ехал приятель его
И. А. Двигубский, также и математик, и физик, и естествоиспытатель. Оба они
признались мне, что запаслись кучею романов, чтобы чем-нибудь рассеивать
горе и кручину. Читали мы в печатных записках, что и Кутузов чтением
Жанлисовых романов рассеивал глубокую свою думу под Тарутиным, откуда
рыцарским французским слогом писал к супруге своей: "Фортуна-женщина
утомилась приголубливать угрюмого Наполеона; она оттолкнула его и подала
руку мне, старику, присяжному обожателю прекрасного пола".

В это необычайное время исторических событий и живые романы странствовали и
бродили, пускаясь на произвол судьбы и куда глаза глядят. Из Рязани два
брата мои, Федор и Григорий, отправились к армии, а я остался как будто бы
в пустыне.