После этого лаконического письма фельдмаршал умолк.

С 16 вплоть до 29 сентября, 13 дней, Кутузов ни строки не написал
Александру, и тот, "не скрывая своего беспокойства и уныния в
с.-петербургской столице", особым письмом настойчиво просил фельдмаршала
писать через каждые двое суток[29]. Правда, за эти дни молчания Кутузов дал
возможность царю услышать устный доклад.

С подробными известиями об оставлении Москвы Кутузов послал в Петербург к
Александру некоего полковника Мишо, француза и сардинского дворянина,
поступившего на русскую службу после того, как Сардинское королевство было
завоевано Бонапартом. Мишо 20 сентября 1812 г. явился к Александру и тут
имел с ним разговор, который сам он изложил спустя семь лет, в 1819 г.,
Михайловскому-Данилевскому, получившему тогда поручение написать историю
войны 1812 г. и собиравшему материалы. Излагает Мишо свою беседу в том
слащаво-верноподданническом стиле, в котором тогда принято было говорить об
Александре, и даже наименование ему дает, какое следовало по установленному
казенному образцу: "Наш ангел". Читая показание Мишо об этом разговоре,
следует, конечно, делать поправку и на царедворчески умильные украшения
стиля, и на выдумки с целью выставить собственное свое остроумие и
находчивость, и даже просто на забывчивость: за такие семь лет, как от 1812
до 1819 г., многое позволительно было помнить не в совершенной точности.
"Вы мне привезли печальные известия, полковник?" - "К несчастью, очень
печальные: оставление Москвы". - "Как? Мы проиграли битву? Или мою древнюю
столицу сдали без сражения?" - "Государь, так как окрестности Москвы, к
несчастью, не представляют никакой позиции, на которой можно было бы
рискнуть дать сражение с силами, меньшими, чем у противника, фельдмаршал
Кутузов счел лучшим сохранить для вашего величества армию, потеря которой,
не приведя к спасению Москвы, могла бы иметь самые большие последствия..."
- "Вошел ли неприятель в город?" - "Да, государь, и город теперь превращен
в пепел, я оставил его весь в пламени". При этих словах, пишет Мишо, слезы
потекли из глаз царя. Дальше Александр спросил, в каком настроении армия,
как повлияло на ее дух оставление Москвы. И здесь Мишо в качестве истинного
француза старого режима, придворного каламбуриста и остряка пишет о том
затейливом обороте фразы, который он будто бы пустил в ход в ответ на
вопрос Александра о духе русской армии. На самом деле все это, конечно,
выдумано через семь лет, на досуге. Посмел ли бы маленький человек,
эмигрант-полковник, прикармливаемый в России, да еще в такой трагический
момент, когда царь перед ним плачет, вдруг начинать ни с того, ни с сего
какие-то словесные выверты и прибегать к юмористическим загадкам!
"Государь, - будто бы сказал Мишо, - позволите ли говорить с вами
откровенно, как честный военный?" - "Я всегда этого требую, а в эту минуту
особенно. Я вас прошу, ничего от меня не скрывайте, говорите откровенно!" -
"Государь, мое сердце исходит кровью, но я должен перед вами признать, что
я оставил всю армию от начальника до последнего солдата в ужасающем страхе,
в испуге..." - "Что вы мне говорите, Мишо?

Как? Откуда может родиться этот страх? Мои русские впали в уныние
вследствие несчастья?" - "Никогда, государь, они боятся только того, чтобы
ваше величество по доброте сердца не дали себя убедить, что нужно заключить
мир. Они горят желанием сражаться и доказать вам, пожертвовав своей жизнью,
и доказать своей храбростью, как они вам преданы!" - "Ах, полковник, вы
облегчаете мою душу, вы меня успокаиваете! Ну, возвращайтесь к армии,
скажите моим храбрецам, скажите моим добрым подданным всюду, где вы будете
проезжать, что, когда у меня не будет более ни одного солдата, я сам стану
во главе моего дорогого дворянства и моих добрых крестьян и использую все
средства моей империи (а их больше, чем мои враги думают); но что если в
велениях божьего промысла сказано, что моя династия должна перестать
царствовать на прародительском троне, тогда, использовав все средства,
какие будут в моей власти, я отращу себе бороду вот до сих пор, - и он
указал на свою грудь, - и буду есть картофель с последним из моих крестьян
в глубине Сибири, скорее чем подпишу стыд моего отечества и моих добрых
подданных, жертвы которых я умею ценить. Провидение нас испытывает; будем
надеяться, что оно нас не покинет". И царь прибавил: "Полковник Мишо, не
забудьте того, что я вам тут говорю; может быть, когда-нибудь мы вспомним
об этом с удовольствием. Наполеон или я, или он, или я, мы уже не можем
больше царствовать вместе! Я его узнал, он меня не обманет".

Если из этой фразы исключить и не весьма правдоподобно звучащую интимность
по адресу Мишо о том, как "мы" (т. е. они вдвоем: царь да Мишо) об этом
"вспомним" и т. д., то зерно истины все-таки может быть из всего этого
разговора выявлено вполне, тем более что у нас есть и другие аналогичные
показания: Александр твердо решил в этот момент продолжать войну против
Наполеона до самых последних пределов возможного.

Что Мишо, вообще говоря, охотно привирает в своем свидетельстве, явствует
еще из слов, будто бы Александр только от него первого узнал об оставлении
Москвы. Между тем мы знаем (но Мишо этого документа не знал, - иначе он,
конечно, воздержался бы от лжи), что Александр сам засвидетельствовал о
получении им первого известия о сдаче Москвы от Ростопчина с курьером,
посланным еще 13 сентября через Ярославль. Мы это знаем из рескрипта,
привезенного в ставку Кутузова князем Волконским. Александра тогда
болезненно поразило это донесение Ростопчина. "Я отправляю... князя
Волконского, дабы узнать от вас о положении армии и о побудивших вас
причинах к столь несчастной решимости", - так кончался упомянутый рескрипт
к Кутузову, хорошо передающий отношение царя к главнокомандующему.

Растерянность при петербургском дворе, в царской семье, в дворянстве, в
купечестве была очень большая. Не пойдет ли Наполеон из Москвы в Петербург?

Сестра царя Екатерина Павловна, находившаяся в Ярославле, заклинала брата
не заключать мира. "Москва взята... Есть вещи необъяснимые. Не забывайте
вашего решения: никакого мира, - и вы еще имеете надежду вернуть свою
честь... Мой дорогой друг, никакого мира, и если бы вы даже очутились в
Казани, никакого мира"[30], - так писала царю его сестра при первом
известии о вступлении Наполеона в древнюю столицу.

Александр поспешил ответить сестре, что он и не думает о мире.
"Удостоверьтесь, что мое решение бороться более непоколебимо, чем
когда-либо. Я скорее предпочту перестать быть тем, чем я являюсь, но не