в Америку родственники, которые осели там давно и немало  преуспели. А  если
честно, то в Америку погнал страшный голод, поразивший в тот год Россию.
     Россию  Айзек Азимов помнит плохо, а русского языка, как я выяснил,  не
знает вовсе. Жизнь  его  началась  фактически  в  Нью-Йорке,  и  этот  город
определил  все  дальнейшие  этапы  его  биографии.  Недаром  на  фоне  почти
тотальной нелюбви американцев к  Нью-Йорку ("делать  деньги,  развлекаться--
да,   но  жить!..")  Айзек   Азимов   сохранил  к  нему   поистине   детскую
привязанность.
     Он и сейчас в Нью-Йорке чувствует себя прекрасно. Живет на 31-м этаже в
престижном  районе западнее Центрального парка и редко куда выезжает. Летать
на самолете не может совсем: у фантаста,  легко переносящегося в воображении
от галактики к галактике, самая прозаическая боязнь высоты...
     Отец богачом в Америке не стал. Сказать по правде, он и в России был не
мельником,  а лишь  счетоводом-бухгалтером на  мельнице, принадлежавшей деду
Айзека.  Плохое  знание  английского поставило  крест на  мечтах  о работе в
Америке по специальности, и отец будущего писателя прикупил, не долго думая,
по дешевке подвернувшуюся бакалейную лавку в Бруклине.
     Мальчику  скорее всего было суждено унаследовать ее. Однако папа Азимов
рассудил,  что при  наличии  приличного образования  из  парня  может  выйти
больший  толк, чем если он встанет за прилавок. Тем более что  Айзеку учение
давалось легко, учился он играючи.
     Первоначально  семья  грезила  медицинской  карьерой для  сына.  Но  по
окончании  средней  школы  Айзек  Азимов  не смог  поступить на  медицинский
факультет -- да и то, как  оказалось, к лучшему: он не выносил вида крови...
Поступил он в Колумбийский университет -- на отделение химии.
     Далее биография будущего  писателя  скудна на драматические повороты  и
какие-то особо эффектные коллизии. Она почти вся сводится к проштудированным
книгам,  сданным экзаменам,  выслушанным урокам. Чтобы закончить с  этой  --
научной  --  составляющей  феномена по  имени Айзек  Азимов  и  одновременно
подвести ей  итог,  достаточно  отметить вершины  его научной карьеры. Такой
вершиной была профессура в знаменитой Бостонской медицинской школе, входящей
в состав университета Кембриджа. А закончилась эта деятельность в 1958 году,
когда молодой  преуспевающий профессор-биохимик  неожиданно  и  бесповоротно
расстался с научной деятельностью (лекции он читал еще несколько лет).
     Его  влекло другое. Страсть,  охватившая еще  в подростковом  возрасте,
постепенно заполнила  все его  существо. Литература, естественное  для таких
натур,  как он,  нутряное желание  писать. Последующие десятилетия показали,
что он сам в себе не ошибся.
     Причем не  всякая литература,  а фантастика. Ею в ту пору в  Америке не
заразиться было трудно.
     Мало  того  что  действительность  во  времена  продолжающейся  Великой
депрессии  (кризиса,  вызванного  крахом  биржи  в  1929  году)  настраивала
читающих  на  поиск  литературы  увлекательной -- отвлекательной.  Довоенные
десятилетия  ознаменовались еще  и  ростом числа специализированных журналов
научной фантастики,  где  именно  такая  литература  в  большинстве  своем и
печаталась.
     После  того  как в апреле  1926  года  вышел  первый  такой  журнал  --
"Эмейзинг   сториз"  ("Удивительные  истории"),  основанный   предприимчивым
выходцем из Люксембурга  Хьюго Гернсбеком, журнальный  "бум" достиг  пика  к
40-м годам. Для многих нынешних классиков этой литературы  в Америке журналы
той поры были колыбелью, родительским домом, школьным классом и студенческой
скамьей  в  одном лице.  Среди  окончивших  "журнальные университеты" был  и
молодой ученый Айзек Азимов.
     Дебютировал  он  -- или,  как в Америке  говорят,  продал  свой  первый
рассказ  -- в 1939 году. А открыл новое дарование человек, которому только в
том году удалось  это  сделать неоднократно -- и добрые  десятки раз в жизни
открывать таланты,-- редактор журнала  "Эстаундинг сайнс фикшн"  легендарный
Джон Кэмпбелл, тиран и  почти обожествленный учитель-гуру целого поколения в
американской фантастике, вспоминающего теперь те далекие годы кэмпбелловской
муштры с ностальгией.
     Насчет "муштры"  сказано, наверное,  чересчур  сильно.  Но  энергичный,
деятельный, имеющий свои идеи редактор (сам  начинал как писатель-фантаст) с
молодыми  действительно  мало   церемонился.  Он   всем   давал  возможность
печататься -- всем, в ком смог  разглядеть хотя  бы частицу  таланта (как он
его сам понимал, разумеется).  Но вот  сказать, что  беспрепятственно  давал
писать обо всем, явно не соответствует истине.
     Среди многих неписаных, но  строго очерченных "табу"  Кэмпбелла была  и
религия.  Не  то чтобы  редактор "Эстаундинг" сам  был  верующим  человеком,
скорее  наоборот,  здоровый американский прагматизм  вряд  ли оставлял в его
голове  место  для  чего-то  "эдакого".  Но Кэмпбелл считал,  что в  научной
фантастике фривольничать с религией  недопустимо  -- и точка. А  то, что  он
считал, было законом.
     Следует  ли  из  этого,  что  в  творчестве  одного из  самых примерных
учеников Кэмпбелла искать какие-то религиозные мотивы попросту бессмысленно?
Как сказать.
     Во-первых,  Азимов-фантаст  не  боялся идти  против  учителя  и  иногда
впрямую касался "запретных"  тем (как,  впрочем, и другие "птенцы" Кэмпбелла
--  Роберт  Хайнлайн,  Лестер дель  Рей, Альфред  Бестер,  Теодор  Старджон,
Клиффорд Саймак). А  кроме  того, многие произведения Азимова,  формально не
заходящие  на заповедную  территорию,  поднимали вопросы,  которые неминуемо
заинтересовали бы и верующих и атеистов.
     Не  буду касаться всех  примеров, остановлюсь лишь на одном. Это хорошо
всем известный цикл рассказов "Я, робот" (а также примыкающие к нему сборник
"Остальное  о  роботах"  и  дилогия  о роботе-криминалисте Дэниэле Оливау --
романы "Стальные пещеры" и "Обнаженное солнце").
     Человек педантичный и организованный, молодой Азимов предпринял попытку
систематизации         "эмпирического         материала",         собранного
писателями-предшественниками:   Мэри   Шелли,  Густавом  Мейринком,  Карелом
Чапеком.  Те  пугали  читателя  возможным  бунтом  искусственного  существа,
обращенным  против  его создателя  (вот оно,  слово!).  Для  ученого Азимова
логичнее  было предположить,  что  прежде  чем создавать жизнь,  ее  следует
соответственным образом запрограммировать, придумать ей правила поведения.
     Впервые в литературе возникали образы роботов этичных -- слуг, друзей и
верных помощников  человека. Знаменитые азимовские "Три закона роботехники",
которые  всякий  уважающий  себя  читатель  фантастики  должен бы  вызубрить
наизусть,-- что это, как не "подстриженные" десять Моисеевых заповедей?
     И  точно так  же, как с нравственным императивом  христианской религии,
технократичные Законы Азимова  порождали гораздо больше проблем, чем  смогли
разрешить.
     Потому что если разум -- то, значит,  непрограммируемый, несмотря ни на