Семнадцатая глава

АРЗРУМ

     Повечерев, захолодало.
     По серым склонам седлообразных гор влачилась сизые облака.
     Тимур, сколь ни рвался вперед, остановился: войска отставали.
     Он остановился на окраине Арзрума в древнем армянском монастыре, где ему застелили попонами и коврами низкую, прокопченную, как печной свод, келью.
     Пока замешкавшиеся повара, обжигаясь, готовили ужин, Тимур, запахнувшись от сырости в теплый халат, прохаживался по монастырскому двору.
     Чуть поотстав, трое соратников сопутствовали повелителю в неторопливой прогулке. Подкованные каблуки завоевателей звонко цокали по скользким, широким, как лужи, плитам двора.
     Монахи, стиснувшись у тесного окна в келье игумена, следили, как внизу бродит высокий сухощавый старик и, запрокидывая голову, разглядывает стены многовековых зданий. Темное лицо истомлено не то скукой, не то досадой, не то лишениями. Усы, подстриженные над губой, отпущены над уголками рта. Ноздри припухлы, словно принюхивается, а глаза полузакрыты, и нельзя понять, смотрят ли они, отягчены ли дремотой. Но когда он вскидывает голову, монахи замечают, как пристально разглядывает он их священные стены. То разглядывает, а то вдруг зачем-то постукивает по кладке рукояткой плетки, словно это кувшины, выставленные в гончарном ряду на продажу.
     Он щадил монастыри и монахов, попов и храмы, соблюдая монгольский, Чингизов порядок, - легче было договориться с десятком попов или монахов, чем с тысячами оголтелых оборванцев, всегда глядевших на победителей ощерившись, как затравленные кабаны, чего бы им ни сулить; слову своих попов внимают благоговейно и покорно, а от милостивого слова повелителя шарахаются, как от острия копья. Но уж если монастырь воспротивится или храм укроет противника, карающий меч не щадит ни попов, ни старцев, ни святынь. То и дело требуется острастка и попам и монахам, дабы укрепить смирение в народе, в строптивых хозяевах нищих лачуг и этого холодного неба, которое они упрямо называют своим, армянским небом.
     Прохаживаясь, он молчал.
     Молчали и соратники, не смея заговорить с ним, не решаясь разговаривать между собой.
     Он разглядывал здания монастыря, сложенные из больших обтесанных камней.
     По обе стороны ворот высились две стройные башни, украшенные витыми столбиками, вытесанными из красноватых кирпичиков. Между столбиками виднелись треугольные изваяния, а в основании каждой из башен, на обрамленной причудливыми узорами тяжелой плите, изваян двуглавый орел, венчанный венцами Византии, - память о временах, когда Византия владела и этими стенами. Далеко залетал ее орел! Ныне же султан Баязет намерен засадить того орла, как старого петуха, в свою османскую клетку...
     Взмахнув по воздуху плеткой, Тимур, прихрамывая, опять пошел, по-прежнему приглядываясь к пристройкам: тяжелые камни, обжитые, - не дымом, а закопчено; не огнем, а опалено. Тяжелые камни плотно, спокойно лежат, как бы вчера уложены. А витые столбики, втесанные в их гладь, поднимаются высоко и наверху соединяются в легкие полукружия арок. Ловко вытесаны столбики, и если со стороны глянуть, мнится, будто они отстают от стены, будто тянутся к сводам, как натянутые канаты, не прикасаясь к стенам. Их венчает иссеченный из порфира фриз со сложным сплетением листьев и лоз. И на мраморном бруске, вложенном в кладку свода, - какая-то надпись. Молитва, что ли?
     Он покосился, полуобернувшись к спутникам:
     - Молитва? А?
     Они не поняли, - время молитвы еще не подошло, и он это сам знает. А о какой еще молитве может быть речь?
     Переминаясь, они промолчали, а он рассердился:
     "Молчат!.. Да и откуда им знать, что там писано. У армян и надписи-то какие-то... Как ржавые цепи. Ха! Как железные путы для буйволов!.."
     Он сказал:
     - Крепко строили. Я еще в прежние годы тут бывал, а цело! Может, они за эти годы отстроились? А?
     Но и этого спутники не знали, давно ли строено все это, за нынешнее ли время воздвигнуто. Отмолчались и опять зацокали каблуками, как копытами, по звонким плитам.
     А монахи боязливо, жадно следили, оттесняя друг друга от окна.
     Сколь ни рвался Тимур вперед, но войска отстали. Левое крыло в горах Месопотамии било курдов коварного Кара-Юсуфа: нельзя оставлять врагов позади, когда впереди тебя ждут другие враги. С курдами и тоурменами Кара-Юсуфа бились в горах Месопотамии, на берегах Тигра, за Багдадом. Они уходили к Дамаску: стены Дамаска были крепки, и властитель их, египетский султан Фарадж, опирался на дружбу султана Баязета. За тем же щитом укрылся и сам Кара-Юсуф.
     Левое крыло войск - в Месопотамии, а правое простерлось до берегов Черного моря, до владений Мануила Комнина, императора Трапезунтского, добиваясь от Мануила покорности, послушания, ибо Трапезунт хотя и мал и слаб, но владеет множеством кораблей, столь необходимых Баязету, чтобы с Балкан переправить своих воинов на Понтийские берега, собрать свои силы против Тимура.
     Тимур остановился в Арзруме, ожидая, пока сможет соединить эти свои распростертые крылья, как закидывает за спину крылья беркут, спустившийся на дорожный камень, дабы вглядеться в землю, полную добыч и опасностей.
     Дорога предстоит не по безлюдным горам, не через безмолвные руины, - предстоит трудный воинский путь. Впереди - крепости Баязета, султана Османского, прозванного Молниеносным за быстрый ум, за скорую поступь в походах, за стремительную смелость в бою. Коварный враг! Опытный полководец, победитель рыцарей, собравшихся со всей Европы, осененных знаменами, освященными самим папой римским. Саблями Баязетовой конницы изрублены самонадеянные рыцари на Дунайском берегу, их крестовые знамена втоптаны в сырую землю под Никополем; лишь их предводитель, венгерский король Сигизмунд Люксембург, успел бежать, но, внимая его рассказам, весь католический мир впал в столь великий страх, что почел себя уже обреченным султану Баязету, ниоткуда не ожидая спасения.
     Султан закончил завоевание Болгарии и Македонии, потоптал земли Венгрии и, попирая города одряхлевшей Византии, готовился к последнему подвигу, к осаде Константинополя, дабы объявить его столицей своего царства, которое он сделает просторным, как вселенная. В прошлом году осенью византийский император Мануил Палеолог кинулся в христианские страны молить единоверных королей о помощи против нечестивого Баязета. Европейские владыки принимали Палеолога с почетом, тешили гостя пирами и празднествами, но на новый крестовый поход против Баязета ни у кого из королей рвения не пробуждалось.
     Тимур еще весной послал Баязету письмо, требуя выдачи Кара-Юсуфа и амиров, сбежавших к султану от Тимура, когда он взял их города и владения. Тимур знал, что у султана эти беглецы, выторговывая себе милостыню, сеют смуты, возбуждают гнев султана на Тимура. Тимур понимал: пока амиры обретаются среди османов, Баязет считает себя вправе требовать от Тимура возврата земель и городов беглым амирам; выдав же их, признал бы право Тимура не только на беглецов, но и на все их владения.
     Баязет отказался выдать своих друзей. Тимур смолчал. Но от Багдада до Трапезунта никому не стало пощады, кто мог бы поддержать Баязета, - ни армянам, ни курдам, ни арабам, ни иным народам, кто бы они ни были, какому бы богу ни молились, кому бы из ханов ни платили дань: во всех этих краях никого не должно остаться, никого, кто помешал бы Тимуру спокойно пойти вперед.
     Чтобы идти вперед, воинам надо было соединиться, отдохнуть от битв в далеких походах, соскучиться по новым подвигам. И Тимур остановился. Он не считал ни азербайджанцев, ни армян способными задержать его движение. Они задержали. Он не успел перешагнуть через горы Тавра, и теперь у Баязета будет целая зима, чтобы собраться с силами!..
     Он прохаживался по монастырскому двору, то разглядывая мраморные бруски и плиты, вделанные в розоватый камень древних стен, то вдруг что-то спрашивая у спутников.
     Чем больше беспокоил его вопрос, на который никак не находилось ответа, тем тише он ходил, тем неподвижнее висела его рука, державшая плетку.
     Ему доносили, что города, лежавшие впереди, уже запирались в осаду, повинуясь воле Баязета. Значит, Баязета они опасались больше, чем Тимура; значит, боялись гнева не Тимурова, а Баязетова.
     У Тимура наберется тысяч двести воинов, пеших и конных. Но у Баязета их не менее того. Воинство Баязета раскинуто по горам Тавра, и в Понтийских горах, и на балканских землях, по ту сторону моря. Но у Баязета мало кораблей, чтобы переправить сюда все свои войска, с того берега. Понимает ли он, что войска ему пора собирать, что для этого нужны корабли? У Тимура войско тоже растянулось от Черного моря до Персидского залива. Когда все его воины соберутся, если еще подозвать войска, расставленные для защиты Мавераннахра от кочевников и китайцев, из городов Ирана, с гор Индии, из Герата от Шахруха, от Мухаммед-Султана из Самарканда, их наберется еще тысяч сто. Всего тогда будет тысяч с триста... Но у Баязета тоже есть кого позвать: ему подвластна Сербия, покоренная его отцом, султаном Муратом, и Фракия с Болгарией, и Македония, завоеванные им самим. И вавилонский султан из Каира может ему помочь... Ему есть кого ждать, кого скликать.
     Тимур не так прост, чтобы сунуться на Баязета, не собрав всех сил, не обезопасив себя от армян, от курдов, от кызылбашских разбойников...
     "Разбойники, а вот... остановили! Целая зима пропадет, целую зиму выиграет султан!"
     Давно не приходилось думать о враге равной силы, тут числом не сломишь. Чтобы решить задачу, надо рассчитывать так, будто сил у врага вдвое больше. Тогда и найдешь верный ответ, хотя ответ этот не прост, под ногами не валяется. Но сколько раз Тимур лишь потому и побеждал легко, что враги, в заносчивом самомнении, преувеличивали свои силы, будь то число или мужество... Думать о враге надо без боязни, но и не преуменьшая его сил. Главное: искать победу, не преуменьшая сил врага, - только тогда ее и найдешь.
     - Под ногами не валяется! А?
     И опять спутники не знали, как ему ответить. Но, обернувшись к ним, он увидел своего казначея, переминавшегося у ворот.
     Никто не смел нарушать раздумий повелителя - прогуливается ли он, дремлет ли, глядит ли вдаль.
     Казначей не решился войти во двор. Решился лишь стать на виду. Но уже само его появление здесь означало, что есть неотложное, важное дело.
     Отстав от Тимура, Шах-Мелик пошел к казначею:
     - Чего ты?
     - Обоз пришел. Добычу привезли. Куда ее?
     - Постой здесь.
     И Шах-Мелик вернулся к Тимуру, снова медленно следуя за ним в этой прогулке, ожидая, пока повелитель, когда нужно будет, сам спросит о казначее.
     Но Тимур не спросил: обойдя двор, он сам подошел к воротам и, когда склонившийся казначей оказался рядом, приостановился:
     - Что там?
     - Добыча, великий государь. С Вана, из Сюника. Куда ее?
     - Что в ней?
     - Не посмел глядеть: запечатана.
     - Покажи.
     Он прошел в трапезную, большую, гулкую. Теперь, когда завечерело, она казалась еще обширнее от темноты. Четыре бойницы, пробитые в стенах, уже не могли рассеять густеющую мглу и казались светящимися голубыми ковриками, прибитыми к черной стене.
     Но вслед за Тимуром внесли факелы, и тотчас стены обагрились и засияли, а бойницы показались черными полосами.
     На каменные плиты, кое-где выщербленные за многовековое бытие, выволокли полосатые шерстяные мешки, у коих горловины перехватывались волосяными бечевами со свинцовыми печатями на узлах.
     Тимур велел срезать печати.
     И едва кривой нож смахнул печать с узлов, из мешка покатились серебряные и золотые кувшинчики, лампады, кадильницы, чаши.
     В живом багряном пламени трепетали отсветы, словно со всех этих изделий стекала кровь.
     Сверху, через оконце под потолком, на все это смотрел игумен, а из-за его плеча монахи поглядывали в глубь трапезной, как на дно водоема. Кто-то из монахов охнул:
     - Утварь храмов божиих!..
     Тимур велел:
     - Разберите, что тут серебро, что - золото. Нельзя же так... навалом. Всему надо цену знать.
     Казначей несмело возразил:
     - Печати царевичевы - от Султан-Хусейна. Сам я не посмел вспороть. Вот и вышло навалом.
     - То-то. А в других - что?
     - И тех не вспарывал.
     - Давай.
     Срезали и другие печати.
     Некоторые мешки пришлось трясти, взявшись за углы, - из них через силу, словно бы упрямясь, вываливалась слежавшаяся одежда: парчовые ризы и облачения, по зеленым и голубым сукнам затканные узорами из золотых нитей - прилежное мастерство армянских и грузинских златошвеек. Ризы из пурпурных венецианских, из синих византийских бархатов, тоже расшитые золотыми и серебряными звездами, кругами, розанами.
     Из тяжелого длинного мешка вытрясли груду книг. Дощатые, обтянутые порыжелой кожей переплеты застучали по плитам пола, как камни о камень. Переплеты, окованные по углам железными кружевными скобами, застегнутые литыми серебряными пряжками, как панцири оберегали то заповедное, как душа, что вложено в эти книги вдохновением и раздумьем.
     Большая книга, выпав на пол, не легла плашмя, как другие, а стала на обрез, словно ощерившаяся волчица.
     Тимур толкнул ее носком сапога. Она даже не шатнулась.
     Тогда казначей шагнул к ней и, пнув ее, опрокинул на груду остальных, жалуясь:
     - Описей к этим мешкам не прислано.
     - Опись сам составь. И на книги не забудь: армяне ими дорожат - при выкупе, не торгуясь, как за своих вельмож, платят. А пока вели сложить, как было, запечатай своей печаткой да убери.
     - В крепости все подвалы и каменные лабазы уже полны: оружия навезли, одежды всякой, ковров... Некуда класть. В обоз, что ли, отослать?
     - В обоз? Незачем за собой волочить. Скоро назад пора - в Карабах на зимовку. Холода тут!
     - Горы. Высоко зашли.
     - Высоко, - согласился Тимур. - Идем, идем и все в гору.
     И, запахиваясь в халат, пошел из трапезной, советуя казначею:
     - Ты здесь, в монастыре, сложи. Небось найдутся амбары. Стражу поставь. Назад пойдем - возьмем.
     А монахи смотрели сверху, перешептываясь: что это там за книги? Но никак не могли разглядеть из-под потолка. Неожиданно игумена потребовали к казначею. Казначей хотел знать, есть ли в монастыре надежные кладовые.
     Дряхлый старец, опиравшийся на руку плечистого келейника, заколебался:
     - Осмотри. Мы покажем.
     Опираясь о монаха правой рукой, левой упираясь в посошок, сгорбившись, игумен повел казначея по монастырю.
     Он показывал кладовые, за низкими коваными дверями или за решетками из толстых прутьев. Но и двери и запоры везде оказались сбиты и выломаны воинами, очищавшими монастырь для повелителя.
     Казначей приметил небольшой подвал под одним из сводчатых амбаров. Но игумен, вдруг оживившись, отсоветовал:
     - Сыро там. Если же подвал выбирать, есть другой, под трапезной. В сытные времена там припасы хранили.
     Казначею не понравились слова игумена: будто нынешнее время хуже каких-то стародавних сытных времен, но смолчал и неторопливо спустился крутым ходом в темное подземелье.
     Смешанный запах плесени и пряных трав обеспокоил казначея.
     - Сыро и тут.
     - Арзрум - холодное место! - уклончиво ответил старец.
     Казначей заметил на земляном полу гнилые головки чесноку или луку, засохшие пучки каких-то трав, перевязанные соломинками, и, послав воинов подмести подвал, заспешил на свежий воздух.
     Когда перевязали каждую горловину мешка, казначей опечатал каждый узелок своей печатью и сам постоял над лестницей, при свете чадящих факелов, следя за каждым мешком, опускаемым в темные недра подвала.
     Он своими руками запер кованую решетку и навесил на петли медный самаркандский замок, запирающийся винтовым ключом.