Таким же замком он запер и низенькую железную дверь, задвинув ее широкий засов. Ключи же на ремешках привесил к поясу, уже отягощенному связкой прочих ключей - длинных, винтовых, какими заперты тысячи дверей по всем улочкам и закоулкам Самарканда или Бухары; венецийских - с плоской бородкой, где прорезаны литеры или крестики, и русских с крюками, с колечками из желтой меди. Каждый надлежало хранить дороже жизни, страшно голову потерять, да голова своя, куда страшней провиниться перед повелителем: ключик не велик, но к великим соблазнам путь пресекает!
     Стражами к дверям казначей приставил курдов.
     Обутые в мягкие туфли поверх плотных, негнущихся чулок, в коротких, до колен, стеганых халатах, перехваченных вязаными пестрыми кушаками, с ножами и кинжалами, засунутыми за пояса, курды так хищно поглядывали из-под рыжих шерстяных чалм, что казначей сам робел, когда оставался с ними с глазу на глаз. Покинув их в темноте двора, он заспешил прочь, боясь отстать от факельщиков.
     К ночи заморозило.
     Полетел редкими пушинками первый снег.
     Тимур велел принести себе в келью жаровню и, как издавна повелось у него, каким бы ни был усталым, прежде чем спать, велел пускать к нему проведчиков, - он никогда не оставлял до утра ни гонцов, ни проведчиков, сошедшихся за день, ибо могли явиться вести, нуждавшиеся в скорых решениях.
     Едва трясущийся, припадочный оборванец уходил от ковра Повелителя Вселенной, через другую дверь входил дородный, но раболепствующий самаркандский купец. Едва закрывалась дверь за купцом, входил дервиш, закатывая глаза от привычки общаться с аллахом. Едва уходил дервиш, появлялся левантиец в широком бурнусе, волоча подношение - переметный мешок с пряностями и драгоценными благовониями в подарок. Даже старуха, взлохмаченная костлявая ведьма, вползала к нему, нашептывая, как заклинания, тайные вести об известных людях, предающихся запретным порокам, ибо и сподвижников своих, ближайших своих соратников, Тимур желал знать как самого себя. После ведьмы в воздухе еще трепетал острый запах нечистой женской плоти, а уже входил слепой старец с остроглазым поводырем...
     Оборванец, явившийся из Фарса, рассказал, что тамошний правитель, внук повелителя, сын Омар-Шейха Пир-Мухаммед, занимается не царским делом: лечит своих слуг по книге стародавнего бухарца Ибн-Сины, а теперь вдруг надумал сам варить какие-то зелья. Сказывают, яды варит. А на кого те яды готовятся, про то толкуют разное.
     Об этих делах внука Тимур уже знал. Какой лекарь! Яды? Зачем ему яды? А ведь ему дан указ собрать, вооружить и готовить войско, стоять наготове, ждать, когда позовут сюда. Войска он не собрал, припасов для воинов не запасает, сам сюда не собирается, яды варит! Придется послать за таким правителем Фарса, здесь с ним поговорить...
     О Самарканде новости принесены двумя людьми. Мухаммед-Султан, собираясь везти сюда повинного Искандера-мирзу, на время поездки старостой Самарканда и управителем оставляет Аргун-шаха. Решение еще не объявлено, но Аргун-шах уже многих в городе оповестил, что править все это время будет он. Кое-кому пригрозил, что вот, мол, скоро он останется в городе головой, тогда наведет истинный порядок. И какими казнями казнит повелитель повинного Искандера, Аргун-шах тоже многим заранее сказал.
     "Болтун!" - подумал Тимур о далеком Аргун-шахе и, когда вестник удалился, велел писцу писать указ, дабы Мухаммед-Султан на время своей поездки старостой Самарканда оставил Худайдаду.
     Люди сменяли друг друга, и он слушал их. Раскрывалась жизнь на большом ковре вселенной, от Индии до ордынского Сарая, от китайских стен до византийских башен над Босфором, до сводов константинопольской Софии, до торговых площадей Венеции.
     Сподвижники Тимура тоже расспрашивали пришлых вестников, чтобы накопившиеся вести потом пересказать ему, но многие пришельцы предъявляли то маленькую медную деньгу с тремя выбитыми на ней кружочками, то перевязанную тремя узелками красную тесемку, пришитую либо к халату, либо к поясу. И, как волшебным ключом в арабской сказке, перед ними открывалась дверь, за которой их словам внимал Повелитель Вселенной.
     Долго сидел он и слушал, слушал, временами приказывая писцу написать указ или что-то отметить на вощеной дощечке для памяти.
     Много прошло людей, прежде чем доступ к нему получили сподвижники.
     Вошел Шах-Мелик.
     Рассказав о войсках, расставленных в Арзруме, в крепостях Хасан-кала и в Аш-кала, в селениях Кетеване и Пирнакапане, о войсках, идущих к Арзруму и остановившихся верст за семьдесят отсюда, за перевалом Коп-Хан, а на Трапезунтской дороге - в Хинисе, Шах-Мелик сообщил, что вместе с караваном генуэзских купцов, направляющихся из Трапезунта в Тебриз и далее до Хорасана, прибыл гонец из Хиниса. И добавил:
     - Среди купцов едут двое франкских монахов. Один из них спрашивал, где находится повелитель наш.
     - А куда едут?
     - В Султанию, к их епископу Иоанну.
     - Еще что?
     - Здешнего монастыря игумен просит допустить армян-ходатаев. Явились пленных выкупить.
     - На какие деньги?
     - С пустыми руками не пришли бы...
     - Откуда у них? От нас утаили!
     - К нам же и принесли!
     - Что ж, поторгуемся... Вели им подождать, а к нам генуэзцев приведи. Они где?
     - Караван-сараи полны, а снаружи холодно. Я им дал место в Мурго-Сарае, под минаретом.
     - Монахам скажи - быть тут к утру, а купцов приведи.
     - Они с дороги. Уже легли, пожалуй.
     - Их только помани: хороший купец среди ночи торговать вскочит! Пока они от Мурго-Сарая сюда дойдут, пусти к нам этих... армян с деньгами.
     Армянские купцы при свете двух ламп сидели в розоватой мгле в келье игумена.
     Вдоль темных стен стояли монахи, глядя на четверых людей, совершающих христианский подвиг - выкуп единоверцев. Нелегко было им среди обнищалого народа собрать столько денег, чтобы явиться сюда.
     Игумен, упираясь одной ладонью в стену и прижав другую к разболевшемуся боку, превозмогая боль, увещевал ходатаев:
     - Братья, умысел ваш свят. Знайте: внизу под трапезной мешок книг наших. Их там более трех десятков...
     - Тридцать восемь в мешке! - подсказал один из монахов, смотревших через окно в трапезную, когда Тимур там разглядывал добычу. - Да еще четыре: из-за серебряных окладов на тех книгах их переложили в мешок с золотой утварью.
     - Выкуп страдальцев из рабства - святое дело! - говорил игумен. - Тягчайшие грехи прощаются человеку за выкуп брата своего из рук неверных...
     - Но в подвале томятся наши книги! - напомнил младший из ходатаев.
     Игумен настойчиво сказал:
     - Выкупайте людей. И чтоб выкупленных отдали вам тут же. И вы уводите их немедленно.
     - Ночь на дворе, святой отец!
     - Неволя темнее ночи. Уводите их и сами с ними уходите. И чем дальше уйдете, тем целей будут ваши головы.
     Младший из ходатаев повторил:
     - А книги?
     Игумен настойчиво повторил:
     - Избавление книг - святое дело... Но...
     Боль прервала его слова, и, пока старец, запрокинув лицо, растирал бок, старший из ходатаев сказал:
     - Люди выстрадают, выживут. Книги же, истлев среди ветоши, исчезнут навеки. Из них же в каждую вложена жизнь человеческая. В иные же - по нескольку жизней. Поколениями предков хранились. А тогда разве легче было хранить? Мы же, не спасши их, что завещаем потомкам?
     Игумен договорил:
     - Людей, людей!.. У монастыря нет сокровищ на выкуп людей. А на избавление книг от неволи благословлю наших монахов. Дай нам совершить благой подвиг.
     Старший из ходатаев спросил остальных:
     - Книги или людей?
     Они было заспорили, но тут дали знать, что повелитель ждет их.
     Заспешили, отряхивая и обдергивая рубища, убогие, заношенные, залатанные, заштопанные, ибо лучших не сумели уберечь.
     По темным студеным переходам и через заснеженный двор их довели до кельи Тимура.
     Остановились, разглаживая бороды, обтирая ладонями лицо, вышептывая у провожатых, в шапках ли входить, обнажив ли головы: иные из мусульманских владык понимают как бесстыдство и дерзость появление просителей без шапок, будто их волосы могут кого-то веселить. Иные же, видя шапку на голове христианина, понимают это как дерзкую потугу прикинуться мусульманином; людей же, столь легко отрекающихся от обычаев своего народа, не почитает никто. А как Тимур?
     Шах-Мелик улыбнулся:
     - Великий Повелитель снисходителен к христианским обычаям: у кого шапка нехороша, может войти без шапки.
     Переступая порог, они зажмурились: нестерпимо ярко горели свечи в низенькой келье. Своим сводчатым потолком келья напоминала юрту, бедную, тесную юрту нищего кочевника.
     Упершись в неизменные кожаные подушки, Тимур смотрел на вошедших. У сутулого, седого старика от холода покраснел нос, слезились глаза, словно он только что плакал. Здесь его обдало теплом, и по телу сразу пошла мелкая дрожь озноба. Другой, коротконосый, с тяжелой челюстью, которую не могли укрыть ни усы, ни борода, смотрел большими выпученными глазами, облизывая толстые губы круглым синим языком. Третий был молод, но в его черных волосах белело несколько седых завитков, как светлые завитки вышивки на ферганской тюбетейке...
     Этот рано поседевший армянин понравился Тимуру, спокойным ли и печальным взглядом темных глаз, скромным ли, покорным обликом. И Тимур спросил, глядя на него и как бы минуя старших из ходатаев:
     - Ну?
     Но армянин не решался заговорить прежде старших. А старшие молчали, ибо Тимур спросил не их, а этого юнца, которого они взяли с собой из почтения к богатству его родителей, хотя у юноши не осталось ни родителей, ни богатств.
     Тимур снова спросил:
     - Чего просите?
     - Единоверцев выкупить.
     - А деньги? Откуда?
     - Собраны среди набожных соплеменников во имя божие.
     - А как дань платить, прикидываетесь нищими! А?
     - О повелитель! Это же по крохам...
     - А выкупив, куда их? Рабов себе покупаете?
     - Даруем свободу им, во искупление грехов наших.
     - Выходит, я вам помогаю выслуживаться перед богом? Беру пленных, а вы деньги из тайничка достанете и грехи с себя долой! А?
     Ему казалось, что он шутит с ними, но их сковал страх от его хриплых, отрывистых окриков. Дрожь, бившая старшего из ходатаев, стала удушливой: спазмы перехватывали дыхание, ломило онемевшие челюсти.
     А Тимур еще громче кричал:
     - А?
     Они не смели и не могли ничего ответить.
     - Почем намерены платить? Кого берете? Есть попы. Попов купите? Купцы есть из Вана, из Карса. Богаты, да скупы - отказались откупиться. Или девушек надо? Может, дочерей ищете? Или жен? Выкупайте, не то в Иран на базары отошлем. Там быстро раскупят. Детей нет, не брали, некуда девать, - побросали собакам, чтоб злей были. А девушки есть! А?
     Его забавляли эти армяне, хмурившиеся, когда он вздумал пошутить. Он устал от долгой череды людей, с которыми приходилось говорить строго, чтобы обо всем дознаться.
     - А? Почем платите?..
     Пучеглазый, облизнув губы, прошепелявил:
     - Пленные нонче не в цене. Набрали их много, некуда девать. Пленных-то!
     - Кто покрепче, пойдут на базары - раскупятся. Кто ремесло знает, к себе, в свои города погоним. Дойдут - будут работать. Свалятся по дороге - канав хватит для каждого. Выкупайте, если это богоугодное дело. Берите!
     - А цена?
     Тимур назвал им цену.
     Армяне растерялись: он требовал вдесятеро дороже, чем стоили рабы на базарах. Но раба себе там мог купить только мусульманин. Армян армянам не продавали, армянин армянина мог только выкупить.
     - Дороговато.
     - А?
     Молодой вдруг заспорил:
     - О повелитель! Милосердие равно перед богом, совершает ли его мусульманин, христианин ли. Будьте и вы милостивы, о повелитель! Ведь бог вознаграждает великодушных.
     - Ты купец?
     - Испокон веков весь род наш...
     - Тогда торгуй, а не богословствуй. Не то попам что делать? О боге их дело рассуждать.
     И вдруг почему-то вспомнился ему Шахрух, сын, приверженный богословию...
     Тимур вдруг почувствовал гнетущую, необоримую усталость.
     Откинувшись на подушку, он тихо сказал Шах-Мелику:
     - Цену я им сказал. Сколько могут, пускай берут. Отдай им.
     И махнул в знак того, что беседа окончена.
     Но молодой армянин помедлил, отстав от старших.
     - О повелитель! А книги?