- Какие?
     - Наши. Если б цена...
     - За ваших полководцев я беру вдвое против простых пленных. На книгу - та же цена. Дешевле не дам. Вдвое... вдвое.
     Ночь на дворе, глубокая ночь. Он облокотился на подушку, опустил усталые плечи. И велел вынести светильники, чтобы кончить наконец этот долгий день. Но слуги не успели взяться за подсвечники, - вернулся Шах-Мелик, оповещая:
     - Генуэзцы прибыли.
     Тимур выпрямился, оправил подвернувшиеся полы халатов:
     - Веди.
     Они вошли в толстых плащах, ниспадающих почти до полу. Замерцали белизной воротники, обшлага, обшитые кружевом. Двое были в широких сапогах, третий в узких туфлях с круглыми пряжками, изображавшими львиные морды, в полосатых чулках. Один из чулок слегка сполз и перекосился. Все генуэзцы показались Тимуру одинаковыми, пока, по обычаю, низко кланялись, припав на правые колена, касаясь круглыми шляпами стертых до блеска плит пола. Одного каштанового оттенка у всех были волосы, подстриженные в скобку. Одинаковые темно-русые бороды.
     И лишь когда он увидел их лица, понял, как они не похожи, - широколицым оказался старший из них; его глаза светились, взгляд то соскальзывал в сторону, то останавливался на Тимуре, словно что-то выпытывая.
     Другой был худощав. Его щеки и виски глубоко впали, отчего кости выпирали из этого длинного лица, похожего на череп, а подбородок просвечивал сквозь бороду. Но темные, в глубь глазниц запавшие глаза глядели с доброй и веселой улыбкой.
     Третий чем-то напоминал того самого молодого армянина, который только что порывался здесь выкупить книги: в его взгляде Тимур уловил ту же скромную простоту, ту же спокойную печаль.
     Тимур заметил, что у костлявого генуэзца один сапог еще покрыт пылью, а другой обтерт, и видно - наспех: головка обтерта, а голенище осталось в пыли. Блестели лишь узкие полосы в подъеме, натертые ремешками шпор.
     Тимур не любил этой христианской привычки смотреть собеседнику в глаза. А генуэзцы смотрели, и Тимуру приходилось говорить с ними, напрягаясь. Не мог же он чего-нибудь требовать от них, не умея смотреть чужим людям в глаза.
     Старший из них, много раз бывавший на иранских базарах, говорил по-фарсидски, - переводчик не требовался.
     Другой, с костлявым лицом, лишь время от времени вставлял фарсидские слова, но понимал всю беседу.
     Они везли бархаты и сукна, мелкое оружие - кинжалы, короткие мечи, узорчатые шерстяные ткани, несколько кусков парчи, изделия из серебра и стекла - украшения и утварь. Они знали, чем прельстить иранских купцов.
     Они встретили караван императора Мануила Палеолога, направлявшегося к франкскому королю за помощью против Баязета. В Генуе они видели людей Баязета, прибывших на генуэзские верфи и к корабельщикам Генуи и Венеции проведать, нельзя ли там нанять или купить корабли и сколько там найдется кораблей. Султану галеры надобны для осады Константинополя.
     - Для осады Константинополя? - переспросил Тимур.
     - Истинно так, государь.
     - Откуда знаете, что для осады?
     - Люди Баязета - это наши же генуэзцы. Двое из них, правда, армяне. Послал их Баязет, но мы их давно знаем, давно с ними торгуем. От нас им незачем таиться. С ними двое османов, но они даже не понимают нашего языка.
     - И что же... эти корабли? Найдутся?
     - Такую цену сулят, что купцы не устоят. Сами понимают - губят христианское дело, но галеры, пожалуй, дадут: как откажешься? Выгодно, слишком выгодно, чтоб отказаться!
     Костлявый добавил:
     - Баязет когда Константинополь возьмет, там в одном храме золота больше, чем во всей Генуе. Возьмет - рассчитается.
     - Да, расход оправдает! - согласился Тимур.
     - О, еще бы!
     - А в Константинополе что?
     - Страх. Молят помощи во имя Христово. Хотят нанять наше войско. Тысячи четыре наберут. А у Баязета под Никополем было более двухсот тысяч! В городе страх. А в Пера и в Галате, где наши живут, - нужда, голод. Есть нечего. Торговать нечем! Разорение. Голодные люди не защитники. Им нечего защищать. Город чужой, есть нечего. Император побежал за помощью, а братец его Иоаннис Палеолог, правитель города, призывает людей к обороне. Людей призывает, а самим жрать нечего! Кто же к нему соберется?
     - Значит, против Баязета Константинополь не устоит?
     - Нет сил противиться!
     - Значит, корабли ему на осаду нужны?
     - Без кораблей какая ж осада, если с моря город будет открыт?
     - А ваши короли, христианские владыки, не помогут?
     - Не слышно. Это лучше нас монахи знают. С нами доминиканские монахи едут. У них и письмо к вашей милости.
     - Какое?
     - Не знаем: это их дело. Но, слышно, от короля.
     Младший из генуэзцев, менее терпеливый и еще равнодушный к делам королей, к осадам городов и войнам, еще не понявший, что торговля и войны, купцы и короли, как две руки, связаны общей грудью, единым сердцем и одной головой, сказал:
     - О великий государь! У нас хороший товар. Хорошему покупателю мы можем показать редкостнейшие вещи!
     Тимуру уже не терпелось остаться одному и разобраться во всем этом ворохе вестей.
     - Завтра я посмотрю. Завтра я позову вас.
     Он отпустил их и, упершись в подушку, задумался. Светильники вынесли. Осталась гореть лишь одна свеча.
     Продолжая думать о Баязете, в ответ каким-то своим мыслям, он сказал:
     - То-то!
     Он думал о Баязете. Много собралось вестей за этот вечер. Но все они укрепляли уверенность, что одним рывком победы у Баязета не выхватишь. К такому врагу надо исподволь подбираться. Исподволь и хорошенько собравшись с силами!
     Измученное многими днями безудержного пути, бессонными ночами, да и всем нынешним долгим днем, тело отказывалось повиноваться Тимуру, - оно так отяжелело, так хотело тепла и покоя, что руку поднять не было сил...
     Воины придвинули ему подушки. Накинули на него стеганый шерстяной халат...
     И наконец тихая, похожая на далекую песню, полудрема овладела им.
     "Хорошо бы позвать певца, чтобы пел какой-нибудь неторопливый, мудрый макам под тихий плеск струн".
     Но сил не было даже приказать, чтобы привели певца.
     Замерцало что-то мирное, светлое, подобное морю... Корабли...
     - Корабли Баязета!.. Сперва на Константинополь, а потом... Трапезунт... Письмо! От кого? Письмо откуда?
     Еще не успели отойти воины, укрывавшие его халатом, а он уже стоял, скинув халат, откатив подушку, и кричал:
     - Где Шах-Мелик? Сюда его! И в этой... как ее?.. Трапезной, что ли?.. Настелить ковры. Свечи туда! Все там прибрать. Скорей!
     Шах-Мелик, еще занимавшийся армянским выкупом, замешкался.
     Тимур снова послал за ним, нетерпеливо расхаживая по келье, как тигр по клетке.
     Шах-Мелик явился, идя усталой, хотя и почтительной поступью. Тимур в гневе сам пошел ему навстречу: он не терпел, чтобы, получив его приказание, полководцы выступали степенно - они должны были бежать, а сев в седло, мчаться! Война не терпит медлительных людей. Никакой подвиг не свершается неторопливо. Победа подобна степному жеребцу, - ее надо обскакать, чтобы заарканить. И чтобы заарканить на всем скаку, у нее по глазам надо понять, куда она кинется, куда вильнет. Кто хочет побеждать, должен быть неутомим, стремителен, знать, чего хочет. И не медля кидаться на то, что хочет взять!
     - Где был?
     Удивленный Шах-Мелик кивал куда-то за дверь:
     - Там!..
     - Где эти... как их. Где они?
     - Взяли свой выкуп. Восемь десятков я велел выпустить. Они спешили уйти... Только молодой, - опять книги...
     - Какой выкуп? Я тебе о тех, что из Трапезунта.
     - Но они уже были здесь.
     - Монахи! Монахи с письмом...
     - Купцов подняли с постелей, привели. А монахам сказано: быть здесь к утру. Я сказал монахам: "Повелитель устал. Придите завтра к утру".
     - Ты пускаешь слух о нашей усталости? А? Баязету нужна наша усталость, наша болезнь: он спокойнее будет! А? У монахов письмо!
     - Призвать их?
     - В трапезную. Чтоб видели: мы бодрствуем. И светильники туда, ковры... и созвать... Кто тут у нас?
     - Царевичи в походе, государь. Еще не вернулись.
     - И сейчас же! Я иду туда. Зови монахов, веди их туда ко мне!
     Он пошел бодро, молодо вскинув плечи. Только раз, переходя двор, поскользнулся на свежем снегу, но устоял на ногах и еще быстрее кинулся к дверям трапезной.
     Длинный, узкий каменной тяжести стол был отодвинут к стене. Каменный пол застелили нарядными ширванскими коврами. Десять светильников стояли, образуя неширокий проход, как в саду между цветущими кустами.
     В глубине поставили походное седалище, иранское, по черному лаку расписанное золотистыми листьями и розовыми соловьями.
     Тимур один вошел и прошелся по ковру между светильниками.
     Он ясно представил, как сейчас войдут эти монахи, поднятые с постели, заспанные, испуганные внезапным вызовом, после того как их отослали спокойно спать. Как будут стоять, тоже заспанные, его соратники и кто-то прочитает письмо... От кого? Он еще не знал, не успел узнать, кто ему послал письмо - друг или враг.
     Он подумал:
     "Всем покажется, будто это письмо столь необходимо, что каких-то проезжих монахов он принимает, как королевских послов, и столь им рад, что не смог подождать до утра...
     А монахам небось уже подали оседланных лошадей, они уселись в седла и теперь едут сюда по ночному городу, окруженные факельщиками, охраной, напоказ всему городу, на глазах у всего войска.
     Хорошо, что люди давно спят! Хорошо, что не сбежится народ любоваться, приветствовать и потом разгласить по всей округе, что повелителю привезли письмо... От кого?
     Для победы нужна быстрота, но не спешка. Нет, нет, не спешка".
     Твердой походкой Тимур вышел из трапезной. У дверей стоял Шах-Мелик, ожидавший соратников, чтобы их расставить в должном виде, и монахов, чтобы их встретить и ввести к повелителю.
     Тимур вышел, говоря:
     - Убери все это. Чтоб никаких следов от этих приготовлений! И людей отпусти, чтоб никаких глаз, никаких ушей... Монахов - ко мне в келью. И никаких людей!
     Он вернулся к себе. Не келья - темная пещера или бедная юрта в пустынной степи, - горела лишь одна свеча. Жесткое походное ложе - небольшой ковер, узенький тюфячок на ковре. Да пара потертых кожаных подушек...
     Он велел оставить одну эту свечу и опустился возле подушек.
     От кого бы ни было это письмо, оно послано из-за спины Баязета. Нельзя ничего обдумать, если не знать, что там, за спиной у Баязета. Но это должно остаться никому не ведомым, то, что пишут оттуда... Кто бы ни писал.
     Он согнул ногу, подправил под колено полу халата и, глядя на пламень свечи, вслушивался в каждый голос, в каждый звук со двора... Что там, за спиной Баязета?..
     Женоподобные - безусые, безбородые - лица доминиканцев возникли перед Тимуром почти внезапно. Монахи ступали неслышно, черные плащи соединяли их с той тьмой, откуда они вступили в слабый круг света.
     Двое.
     На головах черные капюшоны. Из-под черных плащей поблескивают белизной перехваченные желтыми веревками рясы.
     Один бледноват, и на лице - пятна синевы там, где хотелось расти усам и бороде. Смиренно опускает глаза и длинными, но узловатыми пальцами перебирает длинную-длинную нить четок.
     "Небось в дороге такие четки хороши, коня хлестать!" - покосился Тимур.
     Другой, скрестив пальцы на животе, хотя и не был толст, выпятил грудь и, отрасти он себе бороду, выглядел бы отпетым разбойником, каковых немало повидал Тимур на своем веку. Лицо чуть отвернул в сторону, а глаза скосил, словно ожидая удара шпаги, готовый на мгновенный ответный удар.
     Между упершимся в подушку восседающим на полу повелителем и рослыми доминиканцами стоял Шах-Мелик.
     Больше здесь никого не было.
     Доминиканцы направлялись в Султанию, к султанийскому епископу. Они не ожидали встретить Тимура здесь: в Константинополе им сообщили, что он еще в Султании. В Трапезунте они узнали, что он в Шемахе. Лишь по дороге сюда до них дошел слух, что великий амир находится впереди своих войск.
     - Зачем вам надо было знать, где я нахожусь?
     Похожий на разбойника монах склонил голову еще более влево, выслушал вопрос Тимура и, не сводя с него цепких глаз, без запинки пересказал слова повелителя латынью.
     Первый монах ответил густым, как басы органа, тягучим голосом: