Не было могилы только у четырех тысяч защитников Сиваса. Они лежали во рву, заживо закиданные землей, полузалитые водой, а в ров валились тяжелые обломки сносимых укреплений.
     Нужен был долгий труд множества подневольных людей, чтобы снести эти стены, столько веков оберегавшие город.
     Мутаххартен и Кара-Осман-бей отправились назад, к себе, в Арзинджан и Арзрум, править землями, оставленными Тимуром на попечение Мутаххартена.
     Сивас он не дал Кара-Осман-бею. Тимур оставил Сивас Мираншаху. Сносить эти стены, расчищать город от мертвецов и завалов, собирать выкупы и подати со всех окрестных городов и селений, уже взятых и еще лишь обреченных на завоевание.
     "Выкуп души", взысканный Тимуром с мусульман, жителей Сиваса, исчислялся в золоте, а если золота не хватало, пересчитывался на серебро.
     Особым откупщикам, всегда следовавшим за войском, дано было право отбирать из мужского населения покоренных стран молодых, здоровых, способных к тяжелому труду юношей. Мусульман забирали для работ в землях Мавераннахра, откуда коренные жители уходили в мирозавоевательное воинство; иноверцев отсылали на рынки Самарканда или Бухары, где продавали их в рабство. Ремесленников всяких дел набирали для Самарканда "собиратели умельцев".
     От мусульман Сиваса откупщики потребовали тысячу девушек и с пониманием выбрали самых красивых, здоровых, чем-либо привлекательных, чтобы отправить их в Самарканд.
     Этим красавицам обратного пути в Сивас не было - они уходили в неведомую страну на всю жизнь, чтобы дети их, рождаясь там, ту даль считали своей родиной.
     Тысячу девушек, отобранных опытными откупщиками, придирчиво осмотрел царевич Мираншах. Их прогоняли перед ним заплаканных и посиневших от страха. Он стоял, наклонив вперед розовую тяжелую чалму, венчавшую его широкий, как у быка, лоб.
     Некоторые показались ему перезревшими, и он велел заменить их. Подумав, он решил и этих оставить.
     - Сыщутся и на них седоки!
     А со стороны крепости время от времени тяжко ухало и грохотало, вздымался прах от сокрушаемых стен.
     Мираншах поселился в небольшом доме, где прежде жил Мустафа-бей. Комнаты казались темноватыми, но царевич не засиживался в них. Ежедневно с утра он приезжал смотреть на труд разрушителей, валивших обломки в ров.
     В толще одной из башен открылся тайник. Там нашли скелет воина в заржавевших латах и при нем меч с серебряной рукояткой, но с иззубренным лезвием. На черепе сохранились длинные усы, концы их были стиснуты крепкими зубами. На серебряной рукоятке, когда ее обтерли, оказался двуглавый, без корон орел с прижатыми крыльями.
     Видно, возводя стены лет за пятьсот до того, строитель, по древнему обычаю, замуровал в стене самого отважного из воинов, оказывая ему великую честь - стать частью крепости, передать ей свою силу и вечно стоять на страже города.
     Он и простоял пять столетий, а может быть, и вдвое против того.
     Мираншах крикнул:
     - Он не выстоял против нас. Мы его выволокли. Быть же ему в одном полку вон с теми, которые там, во рву! Одна цена им!
     И показал, чтоб кости сбросили на защитников в ров. Туда же скатили и череп.
     Рукоятку Мираншах взял себе, а бесполезное лезвие кинул вслед за костями.
     Ров сровнялся с землей, когда обрушили в него и всю эту башню.
     Но высока на земле, выше крепостных стен, добрая слава Сиваса.

7

     Из Сиваса путь лег на Малатью, небольшой торговый город, менее чем за год до того отбитый Баязетом у мамлюков и еще не успевший восстановить стены и рвы, пострадавшие в ту осаду.
     Взяв Малатью, Баязет бросил вызов своим союзникам, каирским мамлюкам, издавна владевшим здесь и землями и городами.
     Баязет изгнал из Малатьи мамлюкского правителя и посадил на свое место сына Мустафы-бея, которого любил как своего давнего друга и ценил за твердость.
     На землях вокруг Малатьи раскинулись пастбища чернобаранных туркменов. Они прежде платили подати мамлюкам, а теперь эти подати собирал с них Баязет, но при этом дал им льготы и поблажки. Этим он поощрял Кара-Юсуфа за его ненависть к Тимуру.
     Потворствуя туркменам, султан добивался их верности, ибо у него в войсках туркменская конница была хотя и немногочисленна, но быстра и отважна.
     Это была еще одна дорога на Баязетовой земле, которую безнаказанно топтали копыта и сапоги Тимуровых полчищ.
     Полчища шли, выдвинув вперед те конные части войска, где сохранились лошади.
     Потом несли знамена, бунчуки, знаки тысячников, идущих в походе.
     Следом за знаменами, порой покрываемый их тенями, ехал Тимур. Спереди его надежно оберегали конные воины Халиль-Султана, на крыльях, справа и слева, - барласы.
     Такая осторожность была нужна. Уже за один этот год не раз ему грозила опасность. В последний раз при выезде из Сиваса, когда он ехал узким проездом между руин, к нему кинулся христианин, византиец или генуэзец, весь покрытый кровоточащими язвами, больной проказой или другой неизлечимой болезнью, пытаясь поцеловать Тимура, ловя хотя бы его руку для поцелуя. Худайдада едва успел грудью коня оттолкнуть этого мстителя за убитых единоверцев.
     Когда Повелитель объезжал Сивас, меткие стрелки, укрывавшиеся среди крепостных камней, пустили две стрелы, и они обе застряли в кольцах кольчуги под левым плечом. А Тимур, случалось, ездил и без кольчуги.
     В этой стране охрану Повелителя было велено усилить: без него не было бы ни завоеваний, ни походов, ни войск. И пришлось бы знамена, бунчуки и хоругви сложить в угол какой-нибудь мечети или поставить над гробницами былых соратников Повелителя.
     Позади, вслед за пешим войском, шли строем тысячи конников, оставшихся без лошадей.
     Обозленные дерзостью похитителей, непривычные к пешему строю, они плелись, широко расставляя ноги, спотыкаясь на жесткой дороге, задыхаясь в пыли. Когда прежде пыль шла от них, а они правили своих лошадей по ветру, пыль пахла полынью, родиной, порождала тоску.
     Теперь они не украшали войско, а прежде внушали страх врагу, блистали славой среди соратников и подвигами в битвах.
     От Шахруха, гнавшегося за украденными табунами, не было известий: конокрады далеко ушли, и погоня, выбиваясь из сил без отдыха, ничем не могла порадовать Повелителя.
     Худайдада приблизил свое стремя к стремени Повелителя, когда Тимур кивнул ему, подзывая.
     Худайдада пригнулся в седле, и Тимур сказал:
     - Дорого Сивас дался.
     - Кто ж знал?
     - А проведчики верно сосчитали: там против всех нас набралось всего не более четырех тысяч защитников.
     - Усталый воин не опаслив. Вот и полегли.
     - Я это от тебя слышал. Два года отдыха для нас - это отдых и для врага. Мы с силами соберемся, и враг успеет новые силы собрать.
     - Но ведь двенадцать тысяч похоронили, а ранеными и больными весь Сивас заселили на попеченье царевичу Мираншаху.
     - Если тут каждый город так отбивается, через десять осад у нас войска не будет, останутся только полководцы и лошади.
     - Да и лошадей мало.
     - Кто это с лошадьми поспел? Я б того на куски изрубил!
     - Царевич Шахрух изрубит!
     - Мягок рубить. Хоть догнал бы!
     Внук Повелителя, сын Мираншаха Абу Бекр Бахадур, хотя внукам и не следовало говорить, пока дед не спросит, сказал:
     - Сивас лекарями славится. Раненых поправят.
     Ответил Худайдада:
     - Из леченых многие боязливыми станут.
     Тимур признался, понимая, какие опасения тревожат их всех:
     - Я вызвал войско из Самарканда. Мухаммед-Султан уже ведет сюда. Нынче послал в Иран, велел и оттуда к нам собираться. Утром пятеро вербовщиков выедут в наши края вербовать новых воинов, со свежими силами.
     Худайдада качнул головой, и его коса вывалилась из-под шапки.
     - Идти-то пойдут, да когда-то придут.
     Тимур промолчал: с этим старым спутником они думали одинаково, хотя порой и не соглашались друг с другом.
     Послали вперед к правителю Малатьи посланца с двумя провожатыми. Тимур предлагал городу сдаться, обещая жизнь жителям и пощаду воинству.
     Правитель, может быть, по молодости погорячился и посадил посланца на цепь, а сопровождающих прогнал назад, сказав: "Я уступлю город в битве, если вашей конницы хватит одолеть мою".
     Возвратившись, они передали эти слова Тимуру. Отказ сдаться не удивил его: многие этак храбрились, за что после дорого расплачивались либо, плача, вымаливали пощаду. Тимура рассердил намек на пропавших лошадей. Откуда в Малатье узнали, что нынче прежней конницы в Тимуровом войске нет? На Малатью-то и уцелевшей конницы хватит, но откуда они узнали про пропажу лошадей? Не из них ли кто изловчился с этой напастью?
     Тимур счел правителя Малатьи недостойным, чтобы писать ему. Были вызваны охотники снова сходить в Малатью.
     Такая поездка к безрассудному правителю могла плохо кончиться, но охотники нашлись: за смелость им полагалась хорошая награда, десятник мог стать сотником, а это вдвое увеличивало его долю при дележе добычи.
     Выбрали двоих, и Тимур сам им повторил слова, которые слово в слово им надо сказать правителю:
     - Повелитель Вселенной велел сказать: он каждого посла слушает, благодарит и отпускает, с чем бы посол ни пришел. А ты, щенок, видно, учился уму у Баркука, что послов губишь. Если нашего посла не отпустишь, а Малатью добром не отдашь, горько покаешься, но пощады не выплачешь. Так говорит тебе Повелитель Вселенной.
     Сын Мустафы-бея одного из двоих охотников оставил, другого отпустил сказать:
     - Вселенная принадлежит султану Баязету, моему государю, а тебе, хромой степняк, скоро пешком придется бежать в свою нору, да и то без хвоста, который останется нам на память вместе с хвостами всего твоего табуна.
     Это был уже не намек, а прямая угроза, и Тимур, дав войску отдых среди бела дня на виду у врага, неожиданно, едва стемнело, собрался и к рассвету уже встал у стен Малатьи.
     Битва длилась весь день.
     Конница Халиль-Султана встретила дерзкий отпор. Но опыт преобладал у Халиль-Султана, и, хотя сам правитель Малатьи рубился смело, пересилили Тимуровы клинки.
     Полегло много конников с обеих сторон. Но поле боя досталось Халиль-Султану.
     Пользуясь наступившей тьмой, правитель Малатьи бежал в Бурсу.
     Войско Тимура ворвалось в город, озаряя улицы пожарами.
     Здесь тоже пощады никому не было.

8

     Шахрухова погоня уходила через степи к предгорьям.
     Шли по землям, еще не завоеванным войском Тимура. Шли, не зная, кто и куда угнал лошадей. Не зная, что за враг подстерегает их за холмами, куда вели следы табунов.
     По склонам порой показывались мазанки селений, бедных и беззащитных.
     Встречались люди. Их хватали и у них выпытывали, не проходили ль тут табуны и кто их гнал.
     На краю селенья, где спутники Шахруха выволакивали из хижин темные ковры и медную утварь, а рухлядь брезгливо наподдавали прочь, расспрашивали туркмена, смотревшего злобно, но отвечавшего на все вопросы. От него узнали, что все эти земли, пастбища, селения и кругом весь скот принадлежат туркменам, чернобаранному роду Кара-Коюнлу.
     - Кому подчиняетесь?
     - Как это кому? У нас есть свой бек. Никакому другому не покорны.
     - Какому беку?
     - Кара-Юсуф наш бек. Кто ж еще!
     Шахрух, зная о ненависти Тимура к этому ловкому, неуловимому врагу, встревожился:
     - А сам Кара-Юсуф где?
     - А здесь, между своими.
     Эта весть обрадовала Шахруха. Если он где-то здесь, надо его ловить - такая добыча многих табунов стоит. За такой привоз отец щедро отплатит.
     - Как он сюда заехал?
     - Из Сиваса сперва заехал в Малатью. А оттуда с тамошним правителем сходил назад в Сивас. Отбили там лошадей, да и пригнали к себе на пастбище. Правитель к себе в Малатью ушел, а наш бек тут, глядит лошадей, разбирает. Есть на что посмотреть, есть на что глянуть.
     - Ты откуда знаешь?
     - Я же ходил с ними за теми лошадьми.
     - Как же вы их там взяли?