Тогда пришли к нему двое сыновей. Из них Сулейман, его старший сын, накануне прискакал из Малатьи. В сече за Малатью он рубился вместе с сыном Мустафы-бея против конницы Халиль-Султана. Сулейман бился без щита и без кольчуги, и в сече ему рассекли плечо.
     Военачальники Баязета подослали сына сказать отцу о движении Тимура от Сиваса к Малатье и о том, что, утратив этот город, Баязет оставляет перед Тимуром османские земли открытыми.
     - А где они? - спросил Баязет.
     - Кто? - не понял Сулейман.
     - Те, кто подослал тебя ко мне.
     - Они тут, за дверью.
     - Позови их всех.
     - Всех?
     - Да, поговорим.
     Сначала вошел великий визирь Ходжи Фируз-паша. Он мало следил за собой. Был сухощав, даже костист, борода клокаста, не подстрижена, не разглажена. Короткий толстый нос закрывал все его синеватое, со впалыми щеками лицо. Глаза полуприкрыты длинноволосыми бровями.
     Баязет из-за своей спины выхватил и дал ему круглую подушку, пока черные рабы несли подушки для всех.
     Вошел Мустафа-бей, успевший отдохнуть в своей семье: ее Баязет гостеприимно держал в Бурсе, дабы Мустафа-бей вдали отсюда был мыслями здесь.
     Пришел второй визирь, Али-паша, прославившийся веселой храбростью под Никополем, где он словно играл среди вражеских мечей и сабель, увлекая за собой то конницу, то пехоту в те узловые места боя, где решалась судьба всей битвы.
     Но без боя, дома он был тих, застенчив, молчалив. Только грустно и приветливо улыбался собеседникам.
     Все сели на ворсистый ковер, и тут же рабы обложили всех шелковыми и парчовыми подушками.
     Недолгое время посидели молча.
     Как бы затем, чтобы эта встреча казалась обычной, Баязет перегнулся за перильца. Внизу неподалеку стоял зодчий Али Шейх Бухари. Баязет спросил его:
     - Ну как?
     - Снизу мы облицуем минарет мрамором, плитами. Ждем, сейчас привезут от каменотесов.
     - На здоровье! - ответил Баязет. - Облицовывайте.
     Круто поджав под себя босые ноги, султан запахнул халат и спросил Мустафу-бея:
     - Как этот степной табунщик брал Сивас?
     - За восемнадцать дней. Моя вина, была возможность биться еще несколько дней.
     - Если столько сил он потратил на один Сивас, значит, не столь он силен?
     - Силен, пока не нарывается на отпор.
     - Вот и Малатью взял. Взял за день, но ведь и это ему дорого стоило. Ведь Малатью некому было отстоять. Едва ли твой сын набрал тысячи две воинов.
     - Две? Двух у него не было!
     - А что он теперь?
     - Он здесь. В семье.
     Великий визирь сказал:
     - Надо бы нам собрать все силы и ударить грязного табунщика. У него с собой не все войско. Таким мы его одолеем.
     - Вы тоже так думаете, Али-паша?
     - Почти так.
     - Нет! - возразил Баязет. - Это ж степняк. Он потопчется там между городами до зимы, а на зиму уйдет в свою берлогу. Пойдет на Токат, выйдет на Кейсарию. Там есть крепкие стены и хорошее войско. Сивас со свежими воинами брал двадцать дней против четырех тысяч, а теперь силы его уже не те, а наших войск в Токате и в Кейсарии намного больше, чем оказалось в Сивасе.
     Али-паша согласился:
     - Не намного, но больше.
     - Ну мы туда пошлем подмогу.
     - Можно послать.
     - Он хотел бы меня туда заманить, пока надеется на свои силы. Но ведь мы за это время воевали-воевали. Опять воевать? Нет, он потопчется и уйдет.
     Великий визирь возразил:
     - Может и не уйти. Пойдет на Кейсарию. Там втянется в осаду.
     - Вот и хорошо. Нам надо собрать силы, пока есть время, и пойти туда. А нашего союзника Фараджа позовем пойти на него от Халеба. Степняк очутится как волк в облаве: справа и слева мы, а позади его обозы. Бежать ему некуда. Тут ему и конец.
     - Фарадж мал, чтобы это решать. А согласятся ли его полководцы?
     - Я пошлю к ним. И к Фараджу пошлю послов.
     Али-паша:
     - Фараджу нужно время на сборы. А есть оно?
     Султан Баязет:
     - Успеем! Пишите ему письмо.
     И сказал Али-паше:
     - А в помощь Кейсарии... Нет, я сам пойду в Кейсарию. Только войско из-под Константинополя снимать не надо. Константинополь мы возьмем, куда бы ни сунулся этот грязный табунщик. Если его имя означает - железо, то меня прозвали Молниеносным, а вы знаете, что молния легко расплавляет железо!
     Великий визирь улыбнулся. Али-паша покивал головой. Сыновья внимали и запоминали.
     - Зачем он сюда явился? Вон, освобождал бы своих сородичей из-под ига китайцев. Шел бы туда. Он давно туда нацелился. А наше дело - завоевывать Европу, неверных обращать в ислам.
     Али-паша оживился:
     - Золотые слова. У него свое дело. У вас - свое. Так было угодно аллаху, разделившему вселенную между вами.
     - Так! - облегченно и весело воскликнул султан. - Соберемся, и пойдем, и наподдадим его от Кейсарии!
     Визири ушли.
     Мустафу-бея султан задержал.
     - Смелы ли они?
     - Как дикие звери.
     - Но тебя отпустил! Это благородно.
     - Так и звери делают: матку сожрут, а дитя оставляют, чтоб мясо нагуляло.
     - Ждет, чтоб ты снова перед ним явился?
     - А хоть сейчас!
     - Пойдешь с нами?
     - А как же!
     Баязет, отпуская его, не глядя вниз, нашаривал туфли длинными ступнями. Видя, что отец не достает их, сын подвинул ему туфли, а Мустафа-бей достал из-за пояса пайцзу и на ладони протянул Баязету:
     - Вот, он дал мне. Отпускная.
     Баязет оглядел серебряную дощечку и улыбнулся:
     - Под монгольскую подделана. Как у Хулагу-хана чеканена. Табунщик ведь кичится, что восстанавливает государство Чингисхана, в тех пределах. Записался к нему в потомки! Вот и шел бы на Китай, как Чингисхан. Но боится. Нас боится. Мы, думает, все его победы себе назад заберем. Вот и топчется тут. Чингизид! Ха, ха!
     - Возьми ее, султан, на память о моем позоре.
     - Спасибо. Беру как память о твоей доблести.
     Перегнувшись через перильца, он крикнул Али Шейху Бухари:
     - Вы тут без меня сумеете ее достроить?
     Бухари отозвался:
     - Трудно нам, отец. Но постараемся. Вон везут плиты!
     Оставшись с сыновьями, Баязет спросил Сулеймана:
     - Болит?
     - Уже заживает.
     - Терпи. Чем просторнее рана, тем быстрей заживает. Царапина дольше саднит. По себе знаю.
     - Заживет до Кейсарии.
     - Заживет? Мы медлить не будем.
     - Заживет!
     Заметив, что Иса хочет спросить, но медлит, Баязет улыбнулся:
     - Пойдешь и ты.
     - Вот это я и хотел...
     - Пойдешь.
     Султан неодобрительно повертел почетную серебряную пайцзу Тимура, прочитал на ней его имя.
     Он пошел в глубину комнат, то затемненных от осеннего солнца, душных, полных своих запахов, то светлых, где через распахнутые окна, развевая занавески, гулял ветер из сада и пахло плодами.
     Тонкий большой нос Баязета чутко улавливал все разнообразие запахов, наполняющих вселенную, от тяжких, животных до нежнейшего дуновения женских волос, листьев и раковин.
     Султан не знал, что не всем дано такое острое, чуткое обоняние, но радовался этому богатству, как не скрывал радости от хороших песен, от разнообразия оттенков листвы на деревьях и столь же радостного различия в оттенках мастей, когда лошади идут табуном, голубые, бледно-зеленые, розоватые, багряные, синие. Баязет любил свою вселенную, где аллах дал ему столь много места и не мешает то место расширять.
     Он зашел в комнату, где на полках от пола до потолка хранились книги. Многие были неповторимы, приняты еще султаном Мурадом из рук поэтов и ученых, заказанные изысканным переписчикам, привезенные из многих стран, изложенные на многих языках.
     Сюда приходили ученые, если он верил их знаниям и разрешал здесь читать. Выносить отсюда книги запрещалось: книга, как птица, вырвавшись наружу, не любит возвращаться.
     Здесь кропотливыми, опытными, бережливыми стариками хранились летописи, письма и архивы былых султанов и мудрецов, редкостные рисунки многих художников мира.
     В этой комнате у окна стояла почерневшая тахта, привезенная из Каира в подарок от мамлюкского султана Баркука, украшенная золотыми ветками и узорами из жемчужин. На ней Баязет любил сидеть, читая книги или слушая чтецов. Сам он не умел читать стихи: во всех искал смысл, а было много стихов, которые красивы лишь потому, что бессмысленны, но звучны.
     Баязет рассердился, увидев окно распахнутым, на тахте безмятежно перекликались какие-то понятливые птички, быстро выпорхнувшие, едва он вошел.
     Султан приказал закрыть окно и не проветривать книгохранилище.
     - Ветер несет пыль, и движение воздуха иссушает книгу.
     Здесь и сыновья султана любили читать или беседовать с близкими друзьями. Книги как бы одухотворяли беседу, протекавшую возле них.
     Старец книгохранитель спешил показать султану две новокупки - обе книги излагали историю. Одна оказалась тяжела, и старец, гордясь своей находкой, сам раскрыл ее, положив на тахту.
     Куплена у караванщика из Сиваса. Ей четыре сотни лет. Писана для сельджукских султанов. Тут вот в конце приписано, когда и кем заказана. Эти события нигде, кроме как здесь, не упомянуты. А великие дела сказаны! Великие дела.