Но кое-где лениво беседовали.
     - Я слыхал, вы вчера сбыли на базаре финики. Почем взяли?
     - Отдал остатки. Так, поскребышки. Завалялись с осени, уступил за бесценок.
     - А почем все-таки?
     - Да какая там цена! Бог с ней... - отмахивался собеседник, который, выдержав время, не в начале зимы, когда все спешат сбыть весь урожай, а теперь, летом, привел целый караван, четыреста корзин фиников, и взял цену в два раза выше зимней. Он умел ждать, а почувствовав, что дождался, бил птицу на лету.
     Его звали Бостан бен Достан, и он сам не знал, откуда у него, потомственного араба из Фаюма, такое странное имя, своим звуком похожее на колокол каравана, если произносить его подряд снова и снова: Бостан бен Достан, Бостан бен Достан... Он служил войску султана, в течение многих лет доставляя зерно на всех воинов, расположенных в каирской крепости. Он давно домогался поставлять также и мясо, но все знали, что тайно, через подставных купцов, мясо на всех воинов скупает и перепродает сам визирь. И никто не мог помешать ни этим, ни прочим делам визиря:
     - О делах визиря много знает верховный судья.
     - Напасть может тот, кто знает больше: всегда сильней тот, кто больше знает о другом.
     - Кто же о ком, почтеннейший амир, знает больше, судья о визире или визирь о судье?
     - Это известно только им двоим. Уже не первый год они не спускают глаз друг с друга.
     - Я было заговорил с магрибцем. Он молчит, отводит глаза в сторону, будто оглох. А потом покачал головой: "Нетерпение и любопытство - порок стареющих женщин".
     - Сегодня никто не смотрит никому в глаза. Что за день! - посетовал Бостан бен Достан.
     - О, от магрибца не узнаешь даже цену на прошлогодние финики! - усмехнулся собеседник, воровато взглянув на Бостан бен Достана.
     И Бостан бен Достан, быстро отвернувшись, ушел от этого собеседника.
     Все теснились в большой зале. Сперва, скучая, судачили, прохаживаясь и косясь друг на друга. Но постепенно тревога охватила всех. Собеседники смолкали: беседы не ладились.
     Визирь размашисто направился было к дальним покоям султана, когда султан вдруг сам вошел в зал.
     Он сверкал новенькими стальными доспехами. Меч висел на бедре. Два кинжала на поясе. И только не было шлема на голове.
     Всех озадачило: в какой поход собрался?
     Он взошел на свой трон, сооруженный еще прежними султанами из ливанских кедров со столбами из черного дерева. В дерево были врезаны затейливые сочетания слоновой кости, перламутра, серебряных и золотых нитей. Получались как бы цветы и птицы, но, если присмотреться, ни цветы и ни птицы, ибо богословы осуждали изображение одушевленных существ.
     С черных изузоренных столбов над сиденьем свисал черный индийский полог, затканный тоже серебром и золотом. Подушки, сшитые из того же шелка, лежали со всех четырех сторон, и султан сел среди них, поджав под себя тонкие ноги.
     Но, едва выслушав неизбежные приветствия, тотчас пружинисто вскочил на ноги и встал среди подушек.
     - Почему вы покойны? - спросил он. - Почему никто из вас не готов? Видно, забыли, что здесь было свершено пять лет назад?
     Загадочные вопросы!
     Все замерли: пять лет назад? А что тогда было?
     - Разве не знаете вы, разбойничья орда монгольского Тимура хлынула на дорогу к Халебу.
     У многих перехватило дыхание. Некоторые из тех, кто был постарше и служил еще при дворе султана Баркука, взглянули в левый угол этой залы, туда, где неподалеку от трона мрамор пола не был застлан ковром.
     Все смолкли. Все поняли.
     Все вспомним.
     Здесь, в этой зале, султан Баркук принимал послов, явившихся издалека, не то из монгольских степей, не то с татарских кочевий.
     Они тогда стояли тут в рысьих шапках, поводя рысьими глазами, в шерстяных коротких чекменях, опоясанных ремнями, а когда входили, один из них переступил через порог левой ногой и в зале нестерпимо запахло лошадьми и полынью.
     Именем своего степного хана, которого они величали Повелителем Вселенной и который в самом деле поспел выжечь и вытоптать половину благословенных мусульманских царств, они потребовали покорности и повиновения от султана Баркука и чтобы впредь он платил их хану дань и служил ему как один из бесчисленных его слуг.
     Чтец при всех громко и внятно читал написанное затейливым почерком, но грубым языком багдадских арабов послание:
     "Велю тебе, вавилонский султан, служить мне верно, исправно, безропотно.
     Будешь послушен и старателен, останешься в своем седле, в своей юрте.
     А будешь противиться мне, не оставлю тебе седла и пущу на дым твою юрту.
     Сам решай свою участь. Как решишь, так будет. Свое решение скажи моим послам".
     Султан Баркук не был из тех, кто при имени завоевателя ронял меч из рук и распускал пояс на шальварах.
     Султан Баркук прошел свою жизнь, как по канату над бездной, от базара в Крыму до высокого трона в Каире. Он привык, приветливо улыбаясь, смотреть в глаза многим опасным и коварным врагам.
     Тот степняк был, видно, груб, зол, невежествен, если султану Египта посмел говорить, как своему конюху.
     Не спуская с послов спокойных, даже улыбающихся глаз, глядя в глубь их черных зрачков, Баркук дал знак схватить их и приказал тут же, в зале, справа от трона, чтоб все это видели, перерезать им глотки, как баранам.
     То и было исполнено.
     Был пощажен только багдадский араб, читавший послание, и отпущен, чтобы все рассказать своему степному хозяину. За такой рассказ хозяин зарежет багдадца сам.
     И многие из тех, кто стоял теперь здесь, у этого трона, вспоминали, как почернел от крови голубой ковер в углу.
     Ковер вынесли. И с тех пор эту часть пола не застилали ковром.
     Тогда же Баркук послал своих послов к османскому султану Баязету, считавшемуся уже и в те годы могущественнейшим и мудрейшим из земных владык, что, подобно Салах-аддину, разгромил многочисленное войско крестоносцев и теперь стоял на Босфоре, ожидая, когда престольный город Византии падет к его ногам.
     И послы Баркука заключили с Баязетом союз против амира Тимура.
     Разъяренный Тимур двинул было свои полчища на Каир, но вдруг свернул на Кабул и оттуда горными ущельями ушел в Индию.
     Только теперь, вернувшись из Индии, он изготовился исполнить месть и обрушить на Египет гнев и расправу.
     Вот почему все здесь задумались, опустив глаза. Только Бостан бен Достан, не заметив, как в полном безмолвии громок его голос, сказал собеседнику:
     - До Халеба далеко. Я-то боялся, не здесь ли что!..
     Все посмотрели на него, и поставщик зерна оробел:
     - Я не то сказал?
     - Не то! - крикнул султан. - Халеб и Каир - это один город, когда они оба наши!
     Слово "наши" прозвучало со свистом, голос сорвался. Султан, наскоро откашлявшись, тяжело, густо пробасил:
     - Наши!..
     Сбычившись, глядя вперед исподлобья, положив правую ладонь на рукоятку кинжала, спросил:
     - Почему высокочтимый наш визирь, следя за каждой соринкой города Каира, не знает, что там, где я султан, везде Каир?! Почему первый человек нашего султана, высокочтимый наш визирь, не первым узнал, что со стороны Кавказских гор на нас надвигается враг? Кавказские горы далеки, но надвигается он на нас.
     И, сбросив ладонь с кинжала, султан поклонился в сторону Ибн Халдуна.
     - О учитель! Станьте на эти тяжкие дни на место визиря. Не откажите нам!
     Еще более легкой, еще более пляшущей поступью магрибец перешел к трону и замер возле султана на том месте, откуда, попятившись, неповоротливо отступил визирь.
     Многие успели послать слуг домой, и к концу совета многие из вельмож и военачальников успели надеть доспехи. А некоторые не смогли - так долог был мир, что доспехи оказались тесны своим раздобревшим хозяевам. Только шлемы пришлись всем впору: головы ни у кого не изменились.
     Когда поход навстречу Тимуру был решен, к османскому султану Баязету послали гонца с напоминанием о союзе и с просьбой о помощи.
     Фарадж ушел.
     Все торопливо пошли прочь: распоряжаться, собираться, обдумать нежданную беду.
     И никто не хотел приближаться к Ибн Халдуну, неподвижно возвышающемуся возле трона среди пустеющего зала.
     Магрибец смотрел, кто как уходит: те, торопясь и не оглядываясь, другие, пятясь, чтобы еще и еще раз откланяться новоявленному визирю, третьи, недобро поглядывая в его сторону из-под приспущенных покрывал, - видно, тут же, за порогом, спешат позлословить между собой о том Ибн Халдуне, без которого, не окажись он тут, враг неслышно дошел бы до самого Каира и лихо расправился бы со всеми этими злоязычными завистниками и неучами.
     Только Бостан бен Достан верблюжьими большими шагами перешел через весь зал прямо к Ибн Халдуну и, прижимая ладони к животу в знак раболепного почтения, грубовато и громковато сказал:
     - Я, что надо, заплачу за это, но только чтоб было твердо: мясо, которое поставлял тот визирь, буду поставлять я. А за поддержку я заплачу как надо. Мое слово твердо. А?
     - Если аллах благословит, смогу ли я противиться воле божией! - тихо ответил магрибец.
     И, больше ни на кого не глядя, высоко и царственно неся перед собой ослепительно белую бороду, отправился в покои султана.
     Уже давно начался бы урок истории, если бы сама история не задала нынче Ибн Халдуну трудный урок.

Часть вторая

ОСАДА ДАМАСКА

ГЛАВА XI

ХАЛЕБ

1

     Из Карабаха Тимуру подвезли новые орудия. Новые осадные орудия, метавшие большие ядра и огонь. Их повезли вслед за войском Тимура, шедшим к Халебу. Они нагнали обоз в степи неподалеку от города Антеп.
     Тимур сам приехал посмотреть орудия. Их присоединили к прежним, но, по уверениям создателей, новые были совершеннее.
     Громыхая громоздкими, длинными телегами, на которых везли орудия, войска подошли к Антепу.
     Древний Антеп славился по всему Востоку зданиями, сложенными из белого мрамора, где римские храмы возвышались среди жилых домов, тоже белых, тоже построенных любовно, сохранявших совершенные размеры и линии. Славился перекидным мостом. Славился своими певцами. Арабы приезжали сюда полюбоваться искусством зодчих, насладиться голосами певцов, налакомиться изделиями поваров, готовивших лакомства, тайну изготовления коих хранили для одного Антепа. Жили здесь беспечно и перед нашествием оказались беззащитны - ни крепких стен, ни сильных войск у города не было.
     Навстречу Тимуру выехали старейшины города заявить, что сопротивления не окажут, и прося лишь сохранить город, убереженный жителями за длинные века.
     Когда Тимуру сказали о сдаче Антепа, он, отвернувшись, отказался слушать посланцев города.
     - Мне не нужна их милость. Затеяли меня обдурить! Пускай обороняются, я возьму их силой.
     И с досадой проворчал Худайдаде:
     - Это они затеяли, чтобы пустить слух, будто я не смог бы взять Антеп, если б они сами мне его не сдали! Нет, пускай защищаются! Я возьму город силой!
     С тем ответом антепцы вернулись домой.
     Тимур приказал выдвинуть орудия. Он хотел их испытать.
     Весь день орудия били ядрами по мраморным стенам, кроша и руша их.
     Орудия понравились Тимуру - их сила, их грохот, их огонь, клубящийся тяжелый дым.
     Беззащитные жители выбегали к войскам, моля прекратить разрушение, добровольно соглашаясь на рабство, на смерть.
     Этих убивали или отсылали в глубь страны. Орудия продолжали бить и рушить.
     Низвергнув все, что доставали ядра, Повелитель послал в город войско доломать остальное.
     Антеп остался в развалинах, пустой, умолкший.
     Испытав орудия, завоеватель двинулся дальше, раздосадованный, заподозрив, что жителям удалось утаить и упрятать сокровища в неведомых тайниках.