- Вот, мы договорились затвориться, а ты высунулся! Отвага хороша, когда крепок разум.
     - Не ругай! Я добивался победы, а не этого.
     - Мы бы и победили. Мы бы выстояли.
     - Постоим теперь. Может, выстоим.
     Низам-аддин, худенький, малорослый, поднял руки перед двумя этими воинами:
     - Вы смеялись, а судьба была тут. Она смеялась над вашим смехом, ибо мудрость в том, чтоб не смеяться над неведомым, а опасаться его.
     Темир-Таш:
     - Поздно каяться. Запасы есть, будем стоять и выстоим.
     Низам-аддин согласился:
     - Каяться поздно. Но судьба не щадит смеющихся над будущим. Ибо в будущем могут явиться новые завоеватели и столь же самонадеянные защитники. Судьба одна знала, что мусульмане придут топтать мусульман слонами язычников.
     Темир-Таш:
     - Мусульмане мусульман! Такое бывало?
     - Не знаю, моя память помутилась.
     - Пока мы были едины, мы для него были крепким орехом. Он об нас зубы сломал бы, а разгрызть бы не смог. А начали каждый за себя решать, нас слоны одолели.
     - Чувства были едины. В делах разошлись.
     - Э, были бы мы едины!..
     А орудия уже начали обстрел цитадели.
     Каменные ядра, пробившие стену Сиваса, раскалывались либо отскакивали от стен цитадели. Били новые орудия, били прежние, стенам не было от них вреда.
     Обстрел длился день, другой. Длился неделю. Стены стояли, как летом стояли стены Сиваса.
     Когда завоеватели смотрели на цитадель снизу, она казалась высокой скалой, где на вершине орлы вьют гнезда.
     Настал день, когда, откатив орудия от стен, Тимур выставил вперед отряд горцев.
     Нашлись скалолазы из Ургута. Упираясь ладонями в скользкий камень, они показали невиданное - начали медленно подниматься по гладким стенам. Но их пронзили стрелами. Лезть в шлемах и панцирях они не сумели.
     Так прошел еще день.
     На рассвете защитники цитадели увидели взвивающиеся в небо бесчисленные веревки. Достигнув верха стен, они там застревали, зацепившись железными крючьями.
     Так Тимур закинул на стены веревочные лестницы.
     Попытки отцепить крючья и сбросить лестницы вниз были тщетны: снизу веревки туго натягивались и крючья впивались в зубцы стен. Перерубить веревки было невозможно - не доставали мечи, железные крючья были длинны. А по лестницам уже поднимались, прикрываясь щитами, бесчисленные воины. Часть их срывалась с высоты, но многие добрались до вершины и вступили в рукопашный бой.
     Вслед за первыми поднимались другие, которых уже некому было сталкивать.
     Бой шел по всей цитадели. На ее стенах, в ее дворах, внутри ее башен, и жилищ, и конюшен.
     Ворота наконец распахнулись, и Тимур въехал во двор.
     К Повелителю привели пленных.
     Многие оказались израненными, иных судьба сберегла. Одни жались друг к другу в страхе, многие же встали перед Повелителем достойно и твердо.
     Когда подвели коренастого Темир-Таша и рослого, крепкого Содана, Тимур присмотрелся к ним и спросил:
     - Вы многих из нас погубили. Придется в том каяться.
     Темир-Таш:
     - Мы каялись бы, если бы мало погубили.
     - Не надо б сопротивляться.
     - А вас сюда звали?
     - Раз мы пришли, покоряйтесь.
     - А мы не хотим. Мы здесь дома.
     Содан молчал.
     Обоих отвели заковать в цепи.
     Низам-аддину Тимур сказал:
     - Историку надо описать нашу победу.
     - Я ее видел, о амир, но совладаю ли с письмом...
     - Историк должен славить победителя.
     - Почему, о амир, победителя?
     - Иначе ваше писание противно аллаху: он один знает, кому дать победу. Славить побежденного - значит противиться воле аллаха.
     - Нужно время, чтобы понять эти слова.
     Тимур, довольный своим пояснением, одобрительно кивнул:
     - То-то! - и приказал проводить историка к своим ученым.
     Поместившись в удобной комнате и отдохнув, победитель допустил к себе халебского кадия, умельцев и ученых.
     Он сидел. Они стояли, теснясь, вдоль стены.
     Пришли и встали слева от Повелителя его кадий Абду-Джаббар, богословы и законоведы, идущие в походе от самого Самарканда. Справа от Тимура встали два брата, Худайдада и Тавачи. По знаку Повелителя они сели. Халебцы остались стоять, робко ожидая своей участи.
     Тимур долго молча рассматривал ученых Халеба, словно это был товар, выставленный на продажу перед глазами, видевшими столько подвигов и крови, столько людей и стран, красоты и бедствий, добра и зла. Под недобрым, прямым этим взглядом халебцы застыли, теряя силы: они понимали, что позваны на допрос и жизнь зависит от их ответов.
     Наконец Тимур велел своему кадию спрашивать пленников. Абду-Джаббар не только помнил наизусть, торжественно читал нараспев Коран, но и говорил по-арабски.
     - Спросите их, кадий... Вот за стеной еще лежат воины, павшие, убивая одни других, кого из них аллах примет как мучеников в садах праведных: наших ли, их ли воинов?
     Абду-Джаббар перевел это пленникам.
     Опустив глаза, боясь взглянуть друг на друга, они не решались отвечать.
     Но один из них повернулся к ученому Шараф-аддину, говоря:
     - Вот сей ученый мудрее нас. Он глава ученых, у него много учеников. Он скажет.
     Шараф-аддин, взглянув на своих братьев по участи, увидел страх, овладевший ими, и понял, что их судьба в его ответе. Он вышел вперед, выпрямился и поклонился.
     - О амир! Вы поставили меня в положение нашего пророка.
     - Как это?
     - Некогда к Мухаммеду, пророку нашему, явились трое предводителей племен и спросили, кого из них аллах примет как праведников, если им случится пасть под мечом врага. Один из них убивал и грабил, спеша разбогатеть. Другой воевал, стремясь прославить себя. Третий ради чести, чтобы возглавить свое племя, убивал старейших своего племени. Пророк наш ответил им: "Аллах знает, я не могу решать за аллаха". И они заворчали, недовольные его ответом. Тогда пророк наш сказал: "Не отвечаю вам, но о воинах ваших скажу: если, доверившись вам, они умирали по вашему повелению, веря, что умирают за справедливое дело, им место в селениях праведных. Если они пали, веря, что жертвуют собой ради справедливого дела, эта вера оправдала их". Так говорил Мухаммед, пророк наш, и вы, амир, заставили меня повторить слова пророка.
     Ответ показался Тимуру дерзким, но немыслимо было наказать ученого, сказавшего, что воины Тимура и воины арабов равны перед аллахом, ибо нельзя наказывать за слова, некогда сказанные пророком.
     Тимур приподнял руку, как делают купцы на базаре, когда приподнимают коромысло весов.
     - Ваши знания заслуживают поощрения.
     Он скосил глаза, как бы разглядывая колеблющиеся чаши весов.
     - Я подумаю о вас.
     Так он отпустил их, и они, выйдя за порог, остановились, ожидая его решения.
     Вскоре их позвали на ковер, расстеленный за порогом, и перед ними протянули длинную голубую скатерть, говоря:
     - Милостивый амир жалует вас, прося разделить с ним скудный походный ужин.
     Между тем Тимур, которому приготовили место во главе ковра, задерживался. К его уху наклонился Худайдада и шептал:
     - Царевич Султан-Хусейн, погнавшись за уцелевшей дамасской конницей, шестой день не дает о себе вести.
     - А кто пошел с ним?
     - С ним семь сотен его конницы.
     - Подождем! - ответил Тимур. - А пока вели Бурундуку взять с собой тех, кто покрепче, тысячи полторы, и пускай едут следом. Может, им нужна помощь.
     Худайдада, пошатываясь от непривычки ходить пешком, ушел, а Тинзур, подавив тревогу, собрался встать, когда пришел Бахадур, хранитель сокровищ Повелителя, казначей, сказать:
     - Добыча неисчислима, о амир! Кладовые подвала, даже конюшни завалены сокровищами. Везде золото, золото. Не помню нигде такого прибытка.
     Тимур, забыв о пропавшем внуке, поднялся.
     Выйдя к соратникам и гостям, допущенным к ужину с Повелителем, Тимур был приветлив.
     Подавали огромные подносы с мясом, подавали и птиц, покрытых дымящейся корочкой. Ни одно блюдо не повторялось, и одно было соблазнительнее другого. Хрустя и посапывая, завоеватели наслаждались едой, отодвигая недоеденные куски, тянулись к новым.
     Только ученые Халеба, глотая слезы, не прикоснулись к изобилию, поставленному перед ними.

ГЛАВА XII

ДОСАДА

1

     Выйдя из Халеба на дорогу к Дамаску, Тимур проезжал среди тихих безлюдных полей, мимо покинутых селений, небольших городов, где хозяйничали передовые его отряды, успевшие сами управиться с неумелым сопротивлением жителей, сурово расправляясь с малочисленной стражей, когда она пыталась отстоять родные места, полагаясь более на милосердие аллаха, чем на свою силу.
     Наступила осень.
     Небо темнело.
     Случались холодные ночи, хотя дни сияли ярче, чем летом, и, если ветер дул из пустыни, бывало жарко. Гривы лошадей, вздуваясь на ветру, странно шипели, словно закипая.
     Когда на стоянках калили масло для плова, горький чад из котлов голубым отливом вливался в прозрачную ясность дня и воздух становился домашним, милым, праздничным, заглушая повседневный смрад похода. Но Тимур помнил, что весь этот светлый уют на исходе и неизбежны ветреные, сырые дни, означающие зиму в Сирии.
     Так в сиянии торжествующей осени выехал он на берега реки Барады, текущей через оазис Гутах.
     Вокруг густо стояли сады, там не все деревья сбрасывали листья. Прозрачные желтые, розовые деревья перемежались с густой зеленью других. Это напоминало осень в самаркандских садах. Он остановил войска на отдых и решил здесь зимовать. Вести осаду Дамаска лучше было ранней весной, чем поздней осенью и под зимней непогодой.
     Возвращаться отсюда на зимовку в Карабах показалось далеко и опасно: воспользовавшись этим отходом, арабы могли собраться с силами, и пришлось бы многие дела начинать сначала. Тимур решил зимовать здесь. Пастбища тут были хуже карабахских, но они были просторны.
     Стан стал.
     По неизменному порядку, перенятому из давних, Чингисхановых времен, стан окружили рвом, хотя и не столь глубоким, как было в степи напротив Халеба: больших нападений не опасались, некому тут стало нападать.