Назар спросил:
     - А как же до боя дошло? Как с силами собрались? Одно дело - словами перекинуться, другое дело - войском стать.
     - Истинно: войском собраться не просто было. Наши амиры с монголами ладили. На службу к монголам шли. А войском амиры правили, других войск не было. Поначалу мы исподволь боролись. Исподволь, но повсюду. То застигнем в деревне слабый отряд, - порежем грабителей. То в пустой улице встретим двоих-троих, - проткнем их в спину. Искали мы себе воеводу, да они все затаились, к монголам припали. И сам Тимур служил у монгола, у хана, у Кутлуг-Тимура. Вроде визиря он у хана был. Но мы стояли на своем: мы знали, как такие, вроде нас, борются с чужим игом. Ведь вон у них, в Хорасане, еще лет за тридцать до нас сильное войско собралось. Отбились от нашествия, прогнали монголов, прогнали и всех, кто монголам мирволил, больших купцов прогнали с базаров, больших хозяев прогнали с земель. Понизили налог с народа, рабов допустили в войске служить, оружие рабам доверили, а случалось отличиться рабу, от неволи освобождали, возвышали, ставили начальником над воинами. Это большая сила была, а нам - великий пример. Они в главном своем городе, в Сябзеваре, по-ихнему, правителя себе избрали. Яхья-ходжу...
     - Какой человек был! - поддержал Муса.
     - Еще бы! Они от своего имени деньги чеканили!
     Муса поднял голову, повеселев:
     - Я доныне храню горсточку, не расходую; нуждаюсь, а храню: она мне дороже, чем мешок серебра, эта горсточка.
     Но гость остерег хозяина:
     - Лежи тихо, дядя Муса!
     И продолжал рассказывать Назару:
     - Разве это не ободряло нас?! О! Мы видели: не год, не два, а целых тридцать лет держится этакое царство. Маленькое, с ладонь, а никто не может его осилить! Это давало и нам силы. О!
     Муса хотел было что-то сказать, но закашлялся и снова опустил голову, глядя куда-то в сторону запавшим глазом.
     - Устал? - спросил Назар.
     - Отдохни! - предложил гость. - Лекарь ходит?
     - Ничего, сейчас отдышусь. Ходит.
     - Чем лечит?
     - Лежать, молчать. На солнце не лежать, а на ветерке. Черного винограду не есть, а белый. Баранину не есть, а курятину... Когда меня принесли...
     - А кто? Я еще не слыхал, - сказал гость.
     - Землекоп. Землю там копали. Вечером, когда я отдышался, он видит: я в память пришел. Закинул меня на закорки и донес. А как звать, не знаю: по-персидски не понимает, по-джагатайски не понимает. А куда нести, понял. "К персам?" - спрашивает. "Неси!" - говорю. Когда донес, тут я ему свой дом указал. Как его звать, не знаю: там их больше сотни согнано землю рыть, а откуда, не знаю... Когда меня принесли, кожи у меня на спине не было, одни клочья. Кликнули лекаря. Он травы нажевал, наложил на мою спину, сразу отошло. А какой травы, не знаю. Третий день, как снял с меня траву. "Теперь, говорит, ветерок нужен, прохладный ветерок, - кожа нарастать будет". Твой подручный, брат Назар, нашу речь понимает? А то я говорю, говорю, а не знаю!
     - Понимает, брат Муса.
     - Хорошо! - И Муса, устав, закрыл глаза.
     - Борис, сходи принеси винограду белого. Надо нам больного попотчевать.
     И объяснил гостю:
     - А то мы сюда шли - про болезнь его не знали.
     - Да и я не сразу услыхал! - ответил гость.
     Борис пошел было, но вернулся и кинул на свое место мешок.
     - Я тут оставлю, дядя Назар.
     - Оставь.
     Муса не понял их языка, открыл глаз в спросил:
     - О чем это он?
     - Пустое, мешок. Мы с ним шли чистого песку поискать, зернистого.
     - А! Возьмешь сколько надо, на том дворе есть. Сынок тебе вынесет.
     - А как же та битва сложилась? - спросил Назар у гостя.
     - Битва? Я уж говорил: наш Тимур тогда монголу Кутлуг-Тимуру служил. Потом повздорили они. А когда сын того монгола Ильяс-ходжа пошел из Семиречья на нашу землю, Тимур собрал войско, с нашим амиром Хусейном вместе; пошли они навстречу Ильяс-ходже, бить монгола. И побили бы, да бог не хотел: когда они около Чиназа встретились, такой полил дождь, вся земля размокла, одна грязь кругом. Лошади не идут, оскользаются, валятся. А у Тимура и тогда, как и ныне, весь расчет был на конницу. Конница при такой погоде не годилась, и побил Ильяс-ходжа Тимура с Хусейном. Начисто побил! Еле ноги унесли Тимур с Хусейном, едва успели через реку Сыр переплыть. О Самарканде и думать забыли, до самой реки Аму бежали, Хусейн и за Аму перескочил, в Балхе укрылся. Вот как...
     - Ну, а потом? - нетерпеливо допытывался Назар.
     - Ильяс-ходжа переждал дождь в Чиназе, обсушился и через Джизак пошел на Самарканд. Народ узнал об этом, видим - беда: наши воеводы от монголов сбежали, надеяться нам не на кого. Толпимся мы на улицах, на площадях... Выходит вперед наш трепальщик хлопка Абу-Бекр Келави. Сзывает народ, призывает отбиваться своими силами. Мы его поддержали. Пришел к нам и сын мавляны; пошли они в соборную мечеть. Ты, дядя Муса, помнишь? Ты тогда уже среди нас был.
     - Я раньше пришел: меня Яхья-ходжа к вам послал месяца за три до того, поразведать, не нужно ли вам чего.
     - Пошли они в мечеть. Собралось туда народу тысяч десять. Много народу собралось. Сын мавляны хорошо речь сказал. Вышел перед народом в чалме, халат ремнем опоясан, на ремне - меч. Хорошо сказал: о нашей земле, о простом народе, которому честно жить не дают. О купцах, которым из города не выехать. О муллах, которым молиться не дают. Своими словами он всех соединил. Были недовольные, недовольные везде есть, да не посмели спорить, молча уползли в свои щели. А мы принялись готовить город. Стен тогда вокруг Самарканда не было. Их еще Чингиз-хан порушил. А поставил их потом уже сам Тимур. У нас тогда строить новые стены ни сил, ни срока не было. Мы заложили снаружи все въезды в город, все улицы; оставили один въезд, на Большую улицу, от нынешних Железных ворот, с Афрасиаба. А все переулки, все выходы с Большой улицы тоже заложили. Так... Когда подошел этот Ильяс-ходжа, прошелся вокруг города, видит: все проезды между домами заложены, а на домах мы стоим. Попробовал было на нас кинуться, мы отбились. Он еще, - мы еще отбились! Если б тогда вы посмотрели, как мы отбивались! Среди нас бухарец был, Хурбек, - он так стрелял, ни одной стрелы мимо! Ни одной! А за ним и другие тянулись, друг перед другом. Дружно бились. Малые ребята и те не отставали, собирали монгольские стрелы, нам сносили. Отошел Ильяс ходжа. Отошел и опять вокруг города кружит. Наконец собрал свои силы и решился: ворвался на Большую улицу, а мы только того и ждали! Ударили мы с крыш, сверху, - пришельцам ни назад попятиться, ни в сторону свернуть. Сзади свои напирают, сверху наши бьют. Сами своих они там давили. Тысячи две их там полегло, пока вырвались. Постоял-постоял за городом этот Ильяс-ходжа, так и не решился на новую битву: ушел. Но том мы с ним и расстались. Вот как это было.
     Муса задумчиво проговорил:
     - Будто вчера, а уже тридцать пять лет прошло.
     Он поднял голову и посмотрел куда-то в сторону, словно его измученному телу давнее воспоминание прибавило сил.
     Гость помолчал.
     Муса снова опустил голову на руку и сказал:
     - Все верно.
     Тогда гость продолжал свой рассказ:
     - Целый год мы хозяевали в Самарканде. Год! Мы поступили, как было у Яхья-ходжи в Сабзаваре. Муса нам помогал, да и не один он был у нас оттуда. Снизили подати. Устроили войско. Прогнали больших хозяев. Дали поблажки рабам. Совсем их освободить не решались: среди нас много владельцев было, они разорились бы, озлобились бы, началась бы у нас междоусобица. Но облегчение рабам, какое могли, дали. Больше бы дали, да не успели. Был у нас твердый порядок. Дружба. Хорошая жизнь. Целый год! Перезимовали. Наступила весна. Уже сады цвели, слышим: идет к Самарканду наш амир Хусейн и с ним Тимур. Тогда считался амиром нашим Хусейн, а Тимур при нем - вроде визиря...
     Гость молчал, глядя, как и Муса, куда-то в сторону, словно переглядывая те далекие дни.
     Мальчик мерно помахивал веером, хотя день не был зноен, но не был и холоден, - в свои последние дни осень отдавала земле остатки неизрасходованного тепла.
     Назар не хотел нарушать этого раздумья и ждал, пока гость сам заговорит. Гость вскоре продолжил рассказ:
     - Вот так и вышло. Подошли к нам Хусейн с Тимуром, остановились за городом, на Кани-Гиль, и прислали нам сказать, что прощают нас за самоуправство, обещают забыть наш бунт и соглашаются опять нами править.
     Гость усмехнулся:
     - А Келави им хорошо ответил: "Мы, мол, прощения не просим. Это раз. Бунта не совершали, ибо власть свою здесь установил сам народ. Это два. А согласия на то, чтоб править нами, у них не просим, потому что и город обороняем и городом правим твердо и счастливо. Это три".
     Назар одобрительно кивнул:
     - Крепкие слова.
     - Да. Прошло за этими переговорами недели две, не помню сколько. Присылают они снова сказать, что желают говорить с нашим старшиной. А старшин у нас двое - Абу-Бекр Келави и сын мавляны. Келави говорит: "Я им не верю. Не надо ходить туда". А сын мавляны спорит: "Тимур с Хусейном, говорит, бились против Ильяс-ходжи, как и мы. Если и разбил их Ильяс-ходжа - это божья воля: дождь монголам помог. Зачем нам, мол, ссориться с теми, кто заодно с нами против общего врага идет? Пойдем с чистым сердцем, поговорим".
     Гость горько усмехнулся:
     - Муллы умеют красно говорить. Они поддержали сына мавляны, затеяли с нами спор, на Коране клялись, что ручаются за слова Тимура. Напоминали, как в борьбе с монголами Тимур был заодно со всеми сарбадарами. По их речам выходило, что Тимур - сам первый сарбадар. Потом они читали из книги, что велик грех, если кто поднимается против правителя, установленного богом, или раб против хозяина своего, а Хусейн, мол, законный кровный наш амир, и всякое прекословие ему противно богу. Может, мы и не уступили бы ему город, но кто нас перекричал? Нас было в десять раз больше с Келави, но сын мавляны со своими муллами и книгами нас переговорил, перекричал, переломил. Послушали мы ученых мулл, послали к Тимуру с Хусейном нашего Келави с сыном мавляны. Послали... И не знаем, какой разговор был у них на зеленом поле Кани-Гиль. Не знаем. Только узнали, что Келави они казнили, а сына мавляны отпустили, даже оставили в мадрасе, продолжать ученье. А сами въехали в город и принялись править по-своему. Через несколько лет Тимур прирезал Хусейна и начал править один. Обманул он нас, всех обманул. Так и кончилась наша жизнь.
     - Так и кончилась? - недоверчиво спросил Назар.
     - Та кончилась. Другая началась. Разве нам теперь подняться, как прежде, когда у Тимура одной конницы тысяч... более двухсот. У кого еще столько силы было? Нет, если мы все вместе поднялись бы, он вместе всех бы и задушил. Всех вместе, разом. Нет, мы разобрались, мы поняли, что такое Тимур. С монголами было тяжко, а с этим, со своим, слаще ли? Те чужие, придут и уйдут. А этот - здесь, этот никуда не уйдет. Этот здесь год от году крепнет. Но мы поняли, мы знаем, кто таков Тимур.
     - И что же? - любопытствовал Назар.
     Гость молчал. Он сидел, утомленный ли долгим рассказом, удрученный ли воспоминаниями. Наконец он поднял лицо к Назару:
     - А? Вы что-то спросили?
     - Значит, на смену монголам пришло другое войско и народ присмирел, радуется, ликует?..
     Гость повернулся к Мусе и встретил его настороженный взгляд:
     - Как, дядя Муса?
     - Как? Я так думаю: русы тоже боролись с монголами. Их, сказывают, тоже долго чужое иго давило...
     - Да и теперь еще... - подтвердил Назар.
     - Теперь не столь, как нас! - возразил Муса и ободрил гостя: - Они поймут, пускай знают.
     И гость сказал:
     - Мы и сейчас боремся. Пока не доконаем ихней воли, пока себе воли не выберем, не перестанем бороться.
     - Легко сказать!.. - усомнился Назар.
     - Нынче у нас монголов не видать. Схлынули с наших земель, а кои остались, - переродились. Их место свои заняли.
     - Какие это?
     - Такие! Над родным своим народом двести тысяч мечей занесли. Над другими народами пуще Чингизовых орд измываются. Легче ли тем народам от нынешнего Тимура, чем от прежнего Чингиза? Легче ли? Над вами Орда потеряла силу; как ни тужится вернуться на вас, да вы крепки. А над нами прежнюю, монгольскую власть свой, Тимур, взял. Нас-то он тешит, бережет, а и то... А другим каково - персам, индийцам, хорезмийцам, - им каково? В Индии, в Армении, в Азербайджане - везде его сынки да дружки расставлены, везде вершат его волю, слушают его слово. Всем этим людям, тысячам тысяч людей, весело ли смотреть на нашего повелителя?
     - Весело, да глазам больно! - ответил Назар.
     - Можно ли нам перед другими людьми гордиться этаким своим повелителем, в глаза им смотреть? Стыд!
     Он помолчал. Назар спросил:
     - А те, в Хорасане, как?
     - Сарбадары?
     Муса поднял голову, и гость, предугадавший волнение Мусы, поспешил ему сказать:
     - Лежи, лежи, дядя Муса.
     Муса опустил голову:
     - Эх, Хорасан!..
     Глядя на Мусу, гость сказал:
     - Восемнадцать лет назад Тимур их задавил. Сам туда ходил, сам давил. Нет ныне того царства. Сорок пять лет их царство держалось. Против монголов устояло, против своих вельмож выстояло. А против Тимура не устояло. Царства нет. Но сарбадары - народ. Царство разрушить можно, а целый народ разрушить можно ли? Шею людям можно согнуть, а ум согнуть можно ли? Они успели разойтись врозь, чтоб он их разом не истребил. Он пришел, а они уже разбрелись. Кого изловил, тех привел пленниками, рабами, а они и в рабстве прежними думами думают, прежней любовью любят.
     - В такой любви - главная сила! - сказал Назар.
     - С этой любовью мы и держим свою клятву.
     - Какую?
     - Бороться.
     - Как?
     Рушить под ним опору. Он на кого оперся? На больших купцов, на хозяев больших земель, на войско. Если каждый из нас купца собьет с дороги, от амира поможет рабам сбежать, среди воинов единодушие порушит, будет ему это в радость? Нет, не будет. А ведь нас тысячи! Мы и среди воинов идем в поход, и среди крестьян ходим по землям амиров, и среди караванщиков товары возим, мы и оружие куем, мы и одежды шьем, мы и коней растим, и крепости строим - мы везде.
     - И как же? - спросил Назар.
     - А так: если каждый за неделю хоть одно дело сделает, что противно Тимуру, так за год тысячи людей многое сделают. Многое!
     Назар согласился:
     - Народ силен, когда у него одна забота.
     - Силен! Вот вы ему кольчуги чинили. Мы знаем, нельзя вам было отказаться. А зачем вы еще рваные взяли? Их можно было кинуть, пускай ржавеют.
     - Жалко было, - работа хороша. А вы и про них знаете?
     - Знаем. Взяли три кольчуги - и видели: вы их починили. А ведь три кольчуги троих воинов от многих сот безоружных людей защитят.
     - От безоружных и одним мечом можно отбиться.
     - Можно! Да не лучше ли кольчугой добрых людей закрыть, а не захватчиков от народного гнева?