За это время буза в котле у Халиль-Султана кончилась. Все уже выпили по нескольку чаш: как ни медлительно двигалась чаша по кругу, никто, приняв чашу, не задерживал ее, - заставлять остальных гостей ждать считалось зазнайством, желанием привлечь к себе внимание, поставить себя выше других.
     Халиль-Султан громко черпнул по дну котла, налил последний черпак, держа усталой рукой тяжелую чашу, и подал ее самому ближнему, сидящему налево от него молодому тысячнику, своему ровеснику, амиру Дарбанди, приговаривая:
     - Ну, на дорожку!
     Амир, пригубив, передал чашу соседу слева. Тот же передал следующему слева. Так и прошла эта последняя чаша от младших к старшим, и каждый ее передавал дальше; дошла она до Тимура, и он, пригубив, передал ее Султан-Махмуд-хану. Хан передал ее Шах-Мелику, Шах-Мелик - Султан-Хусейну, и, наконец, дошла она, всеми пригубленная, но никем не выпитая, до Шейх-Нур-аддина. Шейх-Нур-аддин возвратил ее хозяину.
     - Халиль-Султан отпил и снова подал ее Шейх-Нур-адднну:
     - Выпейте, выпейте, прошу вас, на дорожку!
     И только тогда Нур-аддин выпил ее всю.
     Угощенье окончилось. Тимур встал. У всех внутри разливалось тепло, согревающее сердце и утоляющее печали.
     И вдруг по плотному, гулкому шелку шатра забарабанил, будто быстрыми пальцами по бубну, дождь.

Пятнадцатая глава

СУЛТАНИЯ

     Мираншаху развязали руки в конце первого же дня заточения, но за это время из тесного чулана вынесли все, чем он мог бы себя убить. Даже коврик, жалкий, потертый коврик, вынесли: узник мог надергать из него пряжу и скрутить петлю. Даже медную чашку заменили деревянной.
     Но Мираншах отнесся к этой заботе с удивлением: он надел петлю на шею в отчаянии, но даже тогда не решился ее затянуть, а теперь отчаяние сменилось постоянным, неотступным, как зубная боль, страхом.
     За несколько дней уединения Мираншах исхудал и заметил в себе легкость, поворотливость. Ноги стали послушнее, хотя некуда было идти.
     Мысль о ходьбе лишь обострила страх: ведь его могли заставить идти своими собственными ногами под меч палача, как сам он не раз заставлял преступников - а порой и невинных людей - идти через всю площадь в сопровождении палачей, а сам смотрел и даже, случалось, посмеивался, - у приговоренных был занятный вид!
     Иногда он приговаривал к смерти какого-нибудь купца из христиан за неисправную выплату податей, если желал получить их с остальных купцов раньше срока и в большем размере, чем полагалось. Отлично действовало: едва срежут голову одному, как со всех уцелевших подать поступала немедленно и без всяких споров.
     Иногда он приказывал схватить богатого мусульманина из того или иного ряда и требовал выкупа со всего ряда или с семьи. Это тоже помогало приумножению доходов, и все это было спокойнее, чем нападать на соседей, тащиться в поход, захватывать города, - ведь захваченное в походе поступало бы в казну, а казне хозяин отец, а не Мираншах. Сборы же с купцов шли Мираншаху: Тимуру не пришло бы в голову требовать дележа столь мелких добыч.
     Казна не пополнялась, казна давно опустела, но ведь Мираншах не просил у отца помощи, сам справлялся со своими нуждами!
     Мираншах был щедр, но разве щедрость позорит правителя? Нет, историки утверждают, что щедрость и великодушие украшают правителя! И ведь щедр он был лишь с тем, кто заслуживал щедрости, с милыми, веселыми, ласковыми людьми. Со злодеями, с хмурыми христианами, с покоренными народами, даже с мусульманами из пахарей или ремесленников он никогда не бывал щедр, - он помнил порядки отца: снисхождение к таким людям лишь развращает их. За что же гневен отец?
     Мираншах жил беззаботно, жалел своих вельмож, не бывал с ними строг или придирчив, но за то и они платили ему преданностью.
     Он напугался, когда узнал о прибытии отца, - кто не испугается, когда к дому подкрался тигр! А Тимур - хмурый тигр: никогда не поймешь, чего он хочет. Если б с добрым сердцем шел, не подкрадывался бы. А когда он крадется, кому не страшно?
     Но если б он был настоящим, любящим отцом, разве не растрогался бы он, не прослезился бы, видя сокрушенного своего сына, уже вдевшего голову в петлю, покорного, смирного, послушного!
     Нет, он не прослезился, - он его скрутил, как барана, пока не очистил для сына этот хлев, а теперь томит сына, царевича, как грузинского харчевника, как азербайджанского рыбника!
     Разве это отец?
     Мираншах размышлял, то обижаясь на Тимура, то с испугом прощая отцу его заблуждение, но сердце ныло от страха, не переставая, мучительно, во все эти дни одиноких раздумий.
     Это сердце внезапно остановилось, укатилось куда-то под ноги, увлекая за собой и Мираншаха, когда он услышал за дверью шаги, которые узнал бы из десятков тысяч других шагов: мимо двери прошел Тимур!
     Тимур прошел через весь дворец, а с ним шел дворцовый есаул, неся скатанные трубочкой описи. Но описей Тимур еще не спрашивал, он прошел через весь дворец, до угловой башни, внутри которой был ход вниз, в казнохранилище.
     У входа уже ждали начальник города Султании, назначенный Тимуром, и главный казначей владений Мираншаха.
     Они спустились в подземелье, и Тимур потребовал у есаула:
     - Опись!
     - Вот она, великий государь.
     - На ней ничего не написано!
     - Нечего было писать, великий государь.
     Главный казначей повалился к ногам повелителя.
     Тимур при шатающемся свете внесенных светильников оглядывал эти крепкие подвалы, сложенные из огромных серых, кое-где заплесневелых глыб.
     - Кто ж держит казну в этакой склизи?
     - Да уж... Истинно, великий государь.
     - Тут хорошо не для казны, а для казнокрадов!
     С откровенным удовольствием есаул подтвердил:
     - О, истинно, великий государь!
     - Кто строил?
     - Неизвестно, великий государь. Может быть, тысячу лет держится.
     - Много здесь побывало всякого-такого... за этакое время! - сказал Тимур не без сожаления, что в те далекие времена ему не довелось побывать здесь.
     Своды, своды... Тяжело нависая, своды удалялись в непроглядный мрак.
     - Пойдемте! - позвал Тимур.
     - Там ничего нет, великий государь!
     - Несите светильники!
     И они пошли, углубляясь под эти своды, где шаги их сливались в одну тяжкую, грозную, гулкую поступь.
     - Оно будто спускается? - спросил Тимур.
     - Сказывали, в давние времена оно уходило под дно моря, выходило наверх в Баку.
     Спутникам Тимура было страшно. Об этом подземелье ходили разные предания: сюда заточали узников, и потом от них не находили ни костей, ни клока одежды. Говорили, что брошенный сюда персидский царевич вдруг объявился в Шемахе, а когда его спросили, как он прорвался через ряды врагов, он ответил: "Между Баку и Шемахой никаких врагов нет". - "А разве вы не из Султании?" - "Нет, я из Баку!" - ответил царевич. Сказывают, это было сотни лет назад, но легенды эти жили среди жителей Султании. Другие рассказывали, что в глубине подземелья живет дьявол и заточенных сюда он глотает вместе с одеждой и костями. А теперь все шли при слабом замирающем свете, удивляясь, что пламя как бы прилегает к светильникам, словно кто-то дует на него и вот-вот затушит. Все робели, у всех было тяжело на сердце: "Жаль, что повелитель не знал всяких здешних басен, иначе он не шел бы так решительно дальше и дальше по этому проклятому подвалу!"
     Но вдруг Тимур, не оглядываясь, сказал:
     - Видно, и казну дьявол сожрал вместе с костями и тряпками!
     В одном месте что-то звякнуло под ногой Тимура. Он велел поднять. Это был узкий кинжал без рукоятки.
     Тимур провел клинок между пальцами и уверенно сказал:
     - Арабский. Из Дамаска.
     И снова пошел.
     Наконец их дорогу преградила вода. Как они ни протягивали трещавшие, погасавшие светильники, ничего не могли разглядеть, - дальше стояла рыжая мертвая гладь воды, и во мраке казалось, что и своды в глубине сомкнулись.
     Тимур долго смотрел, каким странным медным отливом отвечает вода на пламень светильников. Гладь воды была неподвижна, и если и лежало что-нибудь под этой водой, то где-то глубоко, навеки затаено или заколдовано там.
     Все продрогли. Один лишь Тимур не замечал сырого, промозглого холода этих стен. Он повернулся и пошел назад, будто с сожалением, будто ему тяжело было расставаться с этим зловещим местом.
     - Так вот... Здесь и хранили казну?
     - Здесь, государь.
     - А из этой воды не было к ней доступа?
     - Я велю осмотреть воду, если надо. Перейти ее, высмотреть, откуда она, глубока ли... - сказал есаул.
     - Надо. Вели! Только верным людям!
     И, пройдя несколько шагов, добавил:
     - Людей ты подбери сам. Одного к одному. Чтоб потом сказок не сказывали.
     - Подберу, великий государь!
     - Чтоб верные были, но чтоб потом о них не жалеть.
     - Я знаю, великий государь.
     И опять, перед тем как подняться наверх, когда светильники снова разгорелись ярче, Тимур оглянул подвал:
     - Пусто!..
     И опять казначей хотел упасть к ногам Тимура, но устоял, простонав:
     - Я только выполнял указы правителя.
     - А почему мне не донес? Не понимал, что казна мне надобна? А?
     - Откуда мне знать, - считал, что правитель с вашего согласия... великий государь!
     - Врешь! Знал. Я на пиры, на жиры свою казну не трачу. Я горсть возьму, берегу, пока не понадобится для войск. Отдам им эту горсть, они мне взамен тысячу горстей несут. И те не трачу, возьму, берегу, пока не понадобится... для войск!
     - Великий государь!..
     - Может, за казну я тебя простил бы. Да ты соврал. Ты знал, зачем мне нужна казна. Видел, как она уходит на ветер. Каялся бы, а ты врешь! За это не проси милости. Казна не мне, казна моему царству нужна. Самарканду. Понял?
     И Тимур пошел наверх, удивляясь, что казначей, дрожа, звякает ключами, скрипит дверью, замком...
     "Зачем? Что запирать? Надо было раньше запирать", - думал Тимур.


     За все эти дни в комнатах у есаула расспросили немало разных людей - купцов, базарных старост, дворцовых поставщиков, землевладельцев.
     Тысячников и темников из войск Мираншаха спрашивал сам Тимур.
     Наконец описи были закончены и все имущество не только этого дворца, но и всех остальных дворцов и садов Мираншаха подсчитано.
     Городской дворец выглядел нежилым. Залы стали гулки. За дни описи ковры были скатаны к стенам, все вещи составлены в угол, в каждой комнате оставлено то, что оказалось в ней при Мираншахе. Тимур проходил во дворцу, словно вновь завоевал его.
     Тимур созвал Великий совет, который был немноголюден. В Малом совете советников было в пять раз больше.
     Не в высоких залах, не в парадных покоях дворца, а в тесном углу, у есаула, Тимур собрал Великий совет.
     Из гулких зал Тимур вышел во внутренний дворик. За непогожие дни сразу потускнели деревья. Листва их не пожелтела, а побурела, и листья с легким жестяным стуком падали то в прудик у фонтана, то на кусты роз, то на сырую землю.
     Тимур загадал, приметив отвалившийся от клена листок. В небе, вновь просиявшем после холодных дождей и ветров, листок падал так медленно, словно раздумывал, не вспорхнуть ли назад, на прежнюю ветку.
     Исстари было заведено в Мавераннахре гадание по звездам. Десятки звездочетов служили при дворцах правителей, при мечетях, при базарах. Иные выслушивали вопросы и давали ответы возле почитаемых могил, а то и в нишах около городских бань. Гадал у звездочетов и Тимур, чтобы все видели, что он не пренебрегает небесными знамениями, но для повседневных своих дел он обходился гаданиями, привычными с детства: по сочетанию подброшенных и упавших камушков, по ушам коня в пути, по полету опавшего листка. Он считал, что бог всегда ответит, на любой вопрос даст ответ условленными знаками.
     Он загадал:
     "На землю упадет - могила; на воду - жизнь сохранить, но обесславить; на куст - оставить на виду, но держать в руках".
     Листок, подобный раскрытой ладони, опускался столь медленно в тишине, в синеве неба, что думалось, вот-вот он скроется куда-то в сторону и не ответит Тимуру.
     Листок задел за ветку, задержался на ней и, вновь соскользнув, плавно повернулся в воздухе.