- Я услышал, вас дедушка звал. Не случилось ли чего?
     - Случилось, Халиль. Он хотел напялить на меня венец этого царства и чтоб наш отец служил мне.
     - А вы?
     - Что ты, Халиль? Разве можно?
     - Не обижайтесь, брат, я не знал, что вы столь тверды.
     Абу-Бекр улыбнулся.
     Они подошли к тому окну, откуда вчера царицы смотрели казнь казнокрадов.
     Светало.
     Тела уже убрали с площади, но собаки, огромная свора, большие, ростом с ослов, сбежавшиеся со всего города, грызясь и ощетинившись, вылизывали кровь с камней.
     Их визг и урчание разносились по всей площади.
     Абу-Бекр спросил:
     - Ты на это смотрел?
     Халиль-Султан передернул плечами и перемолчал.
     - А я отсиделся в саду. Ждал вестей там. К самому страшному был готов. Да и остальные... Ведь всех их знал, были там и милые люди.
     - Попробовал бы я отсидеться, да заметил бы дедушка! Вы с отцом наших порядков не знаете.
     - И слава богу! - от души ответил Абу-Бекр.
     Халиль снова смолчал.
     С тяжелым сердцем царевичи отошли от окна, и Халиль спросил:
     - Что же теперь?..
     - Отпрошусь к отцу. Мне не нужно ни воинской славы, ни власти над царствами. Будут книги, будет тишина, иногда охота, иногда песни и снова тишина.
     - Разрешит ли вам дедушка, - он никому из нас еще не разрешал тишины.
     - Да ты ее и не искал?
     - Я? Нет. Ведь моя мать - монголка.
     - К твоей матери я очень привязан.
     - Да?
     - Она во мне одобряла и растила любовь к тишине. Но когда отца она призывала к миру, отец впадал в неистовство, наперекор ей. Она поняла, что без нее он скорее успокоится, и уехала. Отец все сокрушал, когда узнал; хотел догнать ее, хотел вернуть. Потом затих, потом снова, пуще прежнего, зашумели пиры, охоты, - хотел забыться, а может быть, прятал страх перед дедушкой? Он предвидел неприятности, но не такую кару и не так скоро...
     Халиль сказал:
     - Мой дед Суфи был государем Хорезма, отбивал Ургенч от дедушки. Дедушка его убил. А я отбиваю города у других государей для дедушки.
     - И моего деда он убил. Отца моей матери. А я не хочу никого убивать, ни покорять, ни завоевывать. Пусть каждый живет по-своему.
     - Дедушка говорит: таджики - садовники, а не воины. Он предпочитает кочевников и походы... Я тоже.
     - А я - в мать... садовник!
     Из-за купола над гробницей пророка Хайдара блеснуло солнце.
     Царевичи тихо шли, разговаривая, и казались совсем маленькими в огромных залах, где еще никого не было в этот час.


     От Арзрума до Басры, от Шираза до Багдада базары содрогнулись, когда народ узнал, сколь легко теряют головы даже столь знатные и могущественные люди, как друзья и любимцы Мираншаха.
     Говорили лишь шепотом. Едва завидев незнакомцев, смолкали. Опасались задерживаться на улицах. Торговые ряды обезлюдели. Многие лавки не открывались, а их хозяева, отправив семьи и достояния в укромные селения и усадьбы, сами хотя и оставались у себя, держали коней под седлом и плетку за голенищем.
     Арабские купцы торопились выехать из Султании в Багдад или в Дамаск, грузины укладывали свои легкие вьюки на лошадей, армяне вьючили верблюдов, норовя проскользнуть в Сирию или Византию. Генуэзцы, подумывая о Трапезунте, бегали под благословение к своему епископу. На постоялых дворах чужеземцы суетились, торговались с погонщиками, искали верблюдов, лошадей, ослов, но не было заметно, чтобы где-нибудь спорили, как это прежде бывало, чтобы ссорились между собой. В эти дни все купцы легко понимали друг друга и у всех была лишь одна мечта - подальше, подальше, пока товар цел, пока не оглашен какой-нибудь мирозавоевательный указ.
     Но караваны, двинувшиеся из Султании, не успели отойти от города: указ был оглашен, а караваны остановлены. Выезд из городов купцам воспрещался.
     Тимур узнал о запустении на базарах, о сборах купцов в дорогу, о страхах и опасениях горожан.
     Он хотел, чтобы народы возликовали и восславили мудрость повелителя, низвергшего корыстолюбцев, чтобы доверие к справедливости повелителя возросло, но люди увидели не мудрость, а гнев, не справедливость, а жестокость и оробели. Что же, разве не столь крепко было доверие пародов к своему повелителю?
     Он приказал рассеять испуг жителей, а от купцов Султании потребовал выборных к себе на двор.
     Выборные, отправляясь во дворец, прощались со своими семьями или отсылали им наказ, как жить без глав семейств, ибо всяк мог быть обезглавлен столь же легко, как это случилось пасмурным днем на дворцовой площади.
     Арабы в белых бурнусах или сирийцы в черных плащах, армяне с черными кушаками в знак того, что принадлежат к вере Иисуса, а не Мухаммеда, евреи с веревкой вокруг бедер, как язычники, индусы - менялы и ростовщики, с голубыми знаками на лбу, как идолопоклонники, - все они отправляли своих старшин к повелителю, забыв различие в верах, будто провожали родных на кладбище.
     Их впускали во двор, и все они искали местечко подальше от галереи, поближе к стене, к воротам, где, однако, стояла конная стража с такими глазами, косами и зубами, что ждать от нее расположения и защиты не чаял никто.
     Все, если и здоровались со знакомцами, делали это безмолвно и тихо, шаря глазами по сторонам: куда бы втиснуться, чтоб не торчать на виду.
     Когда, прижимаясь друг к другу, не считаясь с различием вере и с размахом торговых дел, каждый каждым спешил заслониться, во дворе показался новый глава города Султании, ибо другие властители еще не были назначены на место казненных.
     Маленький ростом, упрятанный во множество халатов, надетых один на другой, накрытый огромной шелковой чалмой, он вышел, резво стуча подкованными каблуками грубых сапог, и объявил:
     - Люди! Великий своими милостями, благочестивый, великодушный, отягощенный заботами о народе, премудрый Повелитель Мира созвал вас.
     Созванные это уже знали, но по голосу, по походке, по глазам главы города спешили разгадать, в чем их вина, каковы их проступки, чтобы понять, к какому наказанию готовиться.
     - Люди! Что скажете вы Мечу Справедливости, когда он спросит, почему затихли базары, почему тайком бегут купцы из города, что замышляют? Разве в иных городах и странах торговля безопаснее, чем у нас? Разве там базары богаче и краше наших? А? У нас хуже, чем в других странах? Или товарам вашим там безопасней, или имуществу вашему спокойнее?
     Вот в чем их вина! Они пытались бежать от Тимура, а всякий знал: у Тимура не было пощады беглецам.
     - Люди! Он вас спросит. Обдумайте, что скажете? Как ответите? Чего не хватает вам?
     Глава города постоял, почесывая щеку. Никто из купцов его не знал, - это был, если судить по одежде, бухарец. Значит, в Султании нет людей, достойных доверия, если даже главой города повелитель поставил приезжего человека. Это тоже не предвещало ничего хорошего.
     А Тимур уже смотрел на купцов.
     Он видел через узкое, как лезвие кинжала, окно весь этот двор, христиан, опоясанных черными кушаками, арабов, сверкавших голубыми белками недобрых глаз, евреев, торопливо улыбавшихся, едва встречали взгляд главы Султании, и поникавших, мрачневших, едва глава отворачивался.
     "Разнесут худую славу, других купцов отпугнут. А нам надо сбывать побольше товаров, нам надо побольше купцов: чем больше купцов, тем богаче подати. Чем полнее казна, тем сильнее войско!" - думал Тимур, разглядывая богачей, заполнивших двор.
     И когда повелитель вышел на галерею, купцы упали на колени, хотя двор был сыр и с утра не метен.
     И снова глава города сказал:
     - Говорите! Меч Справедливости внимает вам!
     Долго никто не решался заговорить: первому - первый удар, - так давно было заведено Тимуром.
     Но говорить было надо, и после новых приглашений главы Султании купцы заговорили. Но не султанийские, а дальние, сирийские:
     - Справедливейший государь! Мы ехали сюда торговать, и мы здесь. В чем вина наша?
     Тимур не ответил, а глава Султании снова пригласил:
     - Говорите, говорите!
     Но как сказать, что грузились, вьючились, спешили прочь отсюда из-за недоверия к справедливости самого Меча Справедливости?
     Тогда, воздев руки как на молитве, обратился к Тимуру старейший из султанийских купцов, старшина шелковиков, иранец Яхья Гиляни:
     - Превеликий повелитель! От всевидящего ока вашего не убереглись наши обидчики, взимавшие с нас незаконные поборы и подати. Нам ли не ликовать и не славить справедливость меча вашего, к подножию вашему прибегая со словом благодарения и покорности.
     "Прибегая! - подумал Тимур. - Я видел, как вы тащились сюда, лицемеры!"
     - А Гиляни продолжал:
     - Не под покровом ли Щита Милосердия мы спокойны за достатки и за скарб свой? Но зима надвинулась, и пришло время переложить товары на базарах - летние убрать, зимние привезти, - тем и занялись мы нынче...
     "Хитер! - думал Тимур. - Отговорился!"
     Уже и другие купцы осмелели и покачивали головами в подтверждение слов старейшего из них. Никто не ждал пощады, надеялись на снисхождение.
     "Сколько золота набито в этом мешке? - думал Тимур, глядя на толстого, в распахнувшемся халате старика Гиляни. - И, видно, все спрятал, оттого и смел! Да я бы нашел, я бы нашел!"
     Остальные после слов Гиляни лишь кланялись и жалко улыбались.
     Тимур прохромал по самому краю галереи, от столба до столба, глядя себе под ноги.
     Даже дыхание замерло у десятков этих лукавейших людей города: он решает, какой казнью наказать их за своеволие. Не надо было закрывать базар, надо было добро закопать потихоньку, без всяких прощаний с семействами, пускай бы жены пропадали пропадом, - сохранить бы товары, а жены найдутся! Надо было отмалчиваться, а не шептаться. Теперь попробуй-ка вспомнить, с кем за это время шептался, кому со страху доверился? Вот она жизнь, - долго ее бережешь, да в миг теряешь! И с кем вздумали хитрить, от кого прятаться! Спрячешься ли от смерти, перехитришь ли зверя?
     И вот он повернул к ним твердое, неотвратимое лицо и кивнул:
     - Торговать надо!
     Они, застыв, смотрели, еще не уразумев его слов, а он уже пошел с галереи, больше не глядя на них, и скрылся за дверью.
     Они переглядывались друг с другом восхищенными, сверкающими глазами, теснясь в воротах, отталкивая с дороги воинов.
     Перед ними раскрывалась площадь, за ней высились каменные купола над базарными перекрестками, камышовые плетенки над торговыми улицами, ворота караван-сараев...
     - О милостивейший, о справедливейший из повелителей, о Повелитель Мира, о Щит Добродетелей, о Меч Ислама!
     Им и в голову не приходило, что он стоял за узким окном и следил за их восхищением, за их радостью, смотрел, как снова поднимались их надменные головы, как становилась степенной поступь богатых, как снова арабы пренебрежительно отворачивались от евреев, как христианские купцы оправляли свои камзолы, чтоб не столь заметны были черные кушаки...
     - Торговать! Надо торговать! - кричали они встречным торговцам. - Он не даст в обиду! О Колчан Милостей!
     "Кинулись! - думал Тимур. - Как стадо на водопой. Овец чем позже стричь, тем шерсть длиннее..."
     И, закинув за спину руку, пошел на женскую половину дворца.
     Его, по обычаю, встретила великая госпожа.
     Он, ответив на ее приветствия, остановился:
     - Ну?
     - Все тут в запустении, не велеть ли разложить все, как было?..
     - Нет, вели складываться. Зимовать тут нехорошо. Пускай тут проветрятся. Перезимуем в Азербайджане, в Карабахе. Там потеплей. Я туда послал, там готовятся. Поезжайте, пока погода стоит. Не то задождит, - наплачетесь. Устроитесь, - меня ждите.
     И он пошел дальше, к тому дворику с фонтаном, где велел оставить для себя двух красоток из невольниц своего сына.

Шестнадцатая глава

ЗИМА

     Снег пышными хлопьями опускался на Самарканд с вечера и всю ночь. Но земля была еще теплой, и, сколько ни падало снегу, он тотчас истаивал и впитывался в землю, а на кленах, не успевших сбросить всех листьев, снег оседал плотно и, отяготив листок, соскальзывал вниз и лежал на почернелой земле, долго сохраняя форму кленовых листьев, словно тут прошла какая-то сказочная птица, оставляя светлые следы своих лап.