- А что?
     - Опоздали.
     - Кто? Как?
     - Мы, господин. Нынче утром наш проведчик гонца пригнал; опоздали мы, отстали.
     - Из Султании? От дедушки?
     - Это бы что! Из Ферганы, господин. Да уж и не из Ферганы, - из Кашгара. Мирза Искандер обскакал нас, пока мы тут мудрили. Наскреб, где ни есть, отрядишко, тысяч в двенадцать, да и махнул по монголам. А те, как мы и знали, никаких нападений не опасались, все кинули, да и ушли в степь. Теперь мирза Искандер уж назад идет, к себе в Фергану. Такого страху дал степнякам, не скоро очухаются. Отряд свой оставил в Кашгаре, а сам потихоньку назад идет. Потихоньку идет из-за большой добычи, - тяжело везти.
     - Как же это? А? Как же это он? Кто его пустил туда? А?
     - Сам. Собрался, да и айда! Полководец!
     - Да его надо за это!.. Я дедушке скажу!
     - Сказать надо. Надо и самим себя показать.
     - Догонять монголов?
     - Зачем? С них уж брать нечего. Все взято. Надо мирзу Искандера поучить. Как, мол, смел? Как это без спросу, без согласия? Как так?
     - Что ж мне, седлаться да ему навстречу скакать?
     - Зачем? Свою честь надо блюсти. Сами сидите здесь. Меня посылайте. Я сам управлюсь как надо. По правилам великого государя, как в Султании, - сподвижников кверху задом, а самого воителя за шиворот да сюда: винись, вымаливай пощаду! А добычу его отберем: "Не льстись на чужое!"
     - А что ж Ашпара! Я уж сложился!
     - Ашпара теперь ни к чему.
     - Надо сказать, чтоб остановились, чтоб дальше не шли, шли бы назад. Теперь они могут здесь понадобиться.
     - Уж я их остановил: уж я послал к ним. Иначе как можно? Так ехать мне, что ль?
     - В Фергану?
     - Где встретится. Хорошо б их застать на походе, пока они ничего не чуют. Как они на степняков, так мы на них: цап-ца-рап!
     - Что ж, поутру поезжайте. Возьмите войска побольше и поезжайте.
     - Зачем мне много? Ежели мне мало будет, я из его ж охраны к себе возьму. Они там все меня знают, кто ж ослушается? А утра мне ждать некогда, сейчас и пойду.
     - Время к ночи!
     - И не в этакой тьме хаживали.
     - А скрутить их надо покруче.
     - Мирзу я сюда приведу, с ним сами беседуйте. А с остальными там побеседую. Ежели случится, круто закручу, ничего?
     - И тех, кто, может, в Фергане отсиживается, а мирзу подбивал на поход на этот, и тех...
     - Большой крик подымут.
     - Пускай!
     - У Великого Повелителя слышно будет!
     - Пускай! Они его спросились?
     - Нужен ваш указ. Моя рука тверже станет.
     - Велите написать! Я печать приложу.
     Мухаммед-Султан не любил писать сам. Ему казалось, что почерк у него нехорош, и слог груб, у писцов складней выходило.
     Следом за Худайдадой царевич вышел в покой, где уже стояли сундуки, скрепленные попарно для вьючки.
     Домоправитель, втайне гордясь своей расторопностью, поклонился:
     - Все как приказано, великий господин.
     Мухаммед-Султан не сразу его понял. Постоял, припоминая, будто что-то очень давнее, о чем говорит слуга. И вдруг, словно проснулся, быстро сказал:
     - Довольно!
     - Чего?
     - Разберите да разложите все по местам.
     Он шел, сам не зная, куда же теперь идти, с чего начинать. Так наполнены были эти дни, ни минуты не было свободной, и вдруг стало делать нечего.
     Он сошел во двор, прошел под голыми деревьями к своим безлюдным новостройкам.
     Быстро темнело, и в сером небе, торча кверху какими-то палками, плетенками, стояли темные, сырые недостроенные стены.
     Холодный ветер, низкие белые облака на аспидном небе, - кругом было неприютно.
     Мухаммед-Султан ходил, озираясь: никого нет, тихо, безмолвно...
     "Как на кладбище! - подумал он. - Как на кладбище!"
     Он замер, когда вдруг услышал за своим плечом голос:
     - Печать, господин.
     - Что? Какая такая?
     Он обернулся и понял, что это стоит Худайдада, протягивая ему узкую полоску бумаги.
     Мухаммед-Султан пошарил за поясом, где в складках, подвязанная к концу кушака, затаилась именная печать правителя самаркандского.
     - Написали?
     - Угодно выслушать?
     - Нет, поезжайте! Мне скорей с мирзой поговорить надо. Остальных... покруче: хороший жеребец от табуна не отобьется, а какой отбился, того на племя не берегут. Вот, держите!
     Мухаммед-Султан приложил к бумаге печать, с трудом присматриваясь в сумерках, на месте ли она приложена. Так и не разглядел, но идти домой, к свету, не хотелось: в сумерках легче быть повелительным со старым визирем. А Худайдаде было по душе, что молодой правитель приказывает так твердо.
     "Чем больше строгости от меня требует, тем больше воли мне дает! Чем строже мне приказывает, тем больше на себя берет: повелитель с меня спросит, а я правителем заслонюсь. Говори, говори, построже говори!.."
     Но Мухаммед-Султан вдруг замолчал, а потом порывисто, нетерпеливо отпустил визиря:
     - Ну, поезжайте!
     Он снова остался один; услышал, как за стеной проскакали всадники: визирь уехал со двора.
     Тогда потихоньку он побрел к дому, думая: "А все ж надо послать в Ашпару, к Мурат-хану, спросить, как там, все ли в порядке, не надо ли чего воинам, не ветшают ли крепости. А то я строил-строил... Землю пашут ли? Я туда переселил целую тысячу земледельцев, чтоб у крепостей свой хлеб был, а как они там хозяйствуют?"
     Стало совсем темно. Проходя мимо караульни, царевич услышал Аяра, - гонец рассказывал о Герате:
     - Там мирно живут, царственно...
     Из темноты Мухаммед-Султан увидел своих слуг, сидевших вокруг тлеющего очага. На всех были опоясанные чекмени. У порога наготове лежало несколько переметных сум, чем-то набитых.
     "В поход собрались, а похода-то и не будет"! - с досадой вернулся он к своим мыслям, уходя в дом и слыша, как Аяр в раздумье повторил:
     - Царственно...
     В одной из комнат Мухаммед-Султан наткнулся на опустелые сундуки: видно, слуги не успели их вынести, но ему показалось, будто кто-то укоряет его за то, что сундуки пришлось опорожнить. Он рассердился и закричал домоправителю, чтоб сундуки отсюда выбросить, а слуг из караульни прогнать.


     С мотыгой под мышкой сгорбившийся пешеход проталкивался через самаркандский базар; шел неторопливый, но и не медлительный, такой, как и многие тысячи здешних жителей, создавших и прославивших свой знатный город.
     День был свеж и ветрен.
     Улица, просохнув, снова окаменела, и крепко стучали туфли пешеходов, когда Мухаммед-Султан, прислушиваясь к базарному говору, ехал на строительство соборной мечети, а ретивые скороходы расталкивали народ, расчищая проезд правителю.
     Прижав к груди мотыгу, прохожий отвернулся к стене, чтобы пропустить всадников, и никто из них не полоснул нагайкой невежу, повернувшегося к правителю спиной, когда надлежало склониться в поклоне, а прохожий и не знал, как яростно взглядывали на него иные из всадников, как сжимали вдруг рукоять нагайки, но неуверенно опускали руки: никто из них не решился показать свою власть при Мухаммед-Султане, никто еще не знал его обычая, все только еще присматривались к правителю.
     Так и проехали. Прохожему, видно, невдомек было, кто это ехал, но, глянув вослед свите, он сощурился, не то с усмешкой, не то с хитрецой.
     Он вышел в Кузнечный ряд и в переулке, в зарядье, остановился перед раскрытой мастерской Назара.
     В мастерской никого не было: заболел Борис.
     Борис сидел на постели, согнувшись, сжав на животе руки, и жаловался Назару:
     - Все от тутошней воды. Не могу с ней свыкнуться. Как глотну ее натощак, так она будто камень во мне. Отвердеет в нутре, а потом жжет меня, все жарче, все жарче. Будто я не воды, а кипятку глотнул. Ой, дядя Назар, сладка самаркандская водица, да не по мне.
     - Полегчает, отпустит...
     - Ох, отпустила б она меня отселе; нашей бы, волжской хлебнуть. У нашей и вкус-то, как сдобный калач; стерляжья вотчина! А тут и хлеб будто из глины: жуешь - хрустит, хочешь проглотить - к деснам липнет. Отпустила б она меня, а, дядя Назар?
     - Не моя воля.
     - Вот то-то и оно... А то от глотки до брюха как кол забит. Что ж это такое? Разогнуться и то боязно: не стало б тягчее.
     - Крепись: нам еще много ковья на переков положено.
     - Ох, скоро сам стану железом на этакой наковальне.
     Назар вдруг приметил, что кто-то его ждет в мастерской, и, уходя туда, ответил Борису:
     - Один ли ты под молотом? Другие крепятся ж!
     Он вышел к посетителю, приглядываясь: где-то видел его, но где? И спросил:
     - Тебе чего?
     - Возьми вот мотыжку, отбей. Отбей, пожалуйста: вишь, затупилась. А похода на Ашпару не будет, так что золото пускай у тебя полежит. Когда нам казна понадобится, я за мотыжкой к тебе приду, только сперва отбей ее, пожалуйста. Она у тебя спокойней полежит, неприметней. На, возьми, а то затупилась. Будь здоров.
     И пошел прочь.
     Когда костлявые ноги заказчика застучали по дороге одеревеневшими от времени туфлями, Назар спохватился: "Сказать бы, нет тут никакой казны, чего, мол, мелешь?" Не успел сказать, заказчик свернул к рядам и пропал: по рядам много шло всякого люду. Так и пропал, словно все это приснилось. Назар встревожился: "Нехорошо! Ведь что вышло? Я смолчал - и, значит, признался: у меня, мол, казна; знаю, мол, про какое золото слово молвишь! Как это нехорошо вышло!.."
     С досадой кинул мотыжку в угол и задумался: "Где я его видел? Не в Синем ли Дворце на дворе? Там разный народ, там..."
     Но вспомнил и успокоился: "Он ведь приходил, когда они мне свою казну сдали. С тем... с кривой бородой. Что ж это я сразу его не опознал..."
     Он поднял с пола мотыжку, почесал пальцем по лезвию и улыбнулся: "Ее и отбивать нет нужды, она и не затуплена!"
     Вернувшись к Борису, Назар сказал:
     - В поход наш супостат сбирался, да отдумал. Остался дома сидеть.
     - С чего ж отдумал?
     - Повремени, выведаем.
     Подошла Ольга.