Пленник лежал с закрученными назад руками. Временами он раскрывал рот и, глубоко вздохнув, снова плотно сжимал тонкие губы. Большие темные глаза, казавшиеся заплаканными из-за воспаленных век, строго поглядывали то на одного, то на другого из явившихся с Тимуром. Сам Тимур не привлек внимания пленника, может быть потому, что очень уж бедно выглядел Тимур рядом с приближенными, блиставшими в свете костра то белой, изукрашенной золотом рукояткой кинжала, то дамасской саблей, то позолоченным панцирем. На Тимуре никакого оружия не было - только нагайка свисала с левой руки.
     К Тимуру от костра вышел внук, Султан-Хусейн; это его воины несли караул на дневном походе, они и захватили пленника; поэтому, считая пленника своей добычей, Султан-Хусейн сам ждал Тимура, чтобы щегольнуть перед дедом своей исполнительностью, своей добычей, своей удачей.
     Небольшой ростом, верткий, он глядел дерзкими, красными и словно крутящимися быстрыми глазами то в бороду деда, то на его сподвижников; стоял, опустив одно плечо, как бы наготове принять чей-то удар, ударить ли кого-то.
     - Что он говорит? - спросил Тимур о пленнике.
     - Всячески спрашивали - молчит! - ответил Султан-Хусейн и брезгливо сплюнул.
     - А может, плохо спрашивали?
     Султан-Хусейн передернул плечами от обиды и от досады:
     - Едва ли плохо. Только ломать не стали, ждали вас.
     Пленник молчал, пока его везли, перевьючивая с уставших лошадей на свежих, пока спрашивали здесь. Он молчал, лишь время от времени широко раскрывая рот, словно выкинутая на песок рыба, чтобы, как глоток свежей воды, глотнуть воздуха. И снова отводил глава от вопрошавших и сжимал рот, как бы ни спрашивали, как бы ни понуждали, как бы ни мучили.
     - Поставьте-ка его, я сам спрошу.
     Пленника поставили. Ему было трудно держаться на ногах, и воин, пленивший его, поддержал его под локоть.
     Спокойно и, как бы увещевая, Тимур спросил:
     - Язык, что ль, отнялся?
     Пленник теперь, когда его поставили, повел вокруг глазами и впервые сказал:
     - Ночь уже.
     Это были его первые слова за весь этот день.
     - Вот и скажи - кто дым пускал?
     - Люди.
     - Какие такие?
     - Своей земли хозяева.
     "Почему он прежде молчал, а вдруг заговорил?" - подумал Тимур.
     Султан-Хусейн побледнел от досады, что, промолчав при всех прежних расспросах, этот негодяй отвечает деду. Теперь дед подумает, что прежде не сумели допросить!
     - А сколько у тебя своей земли?
     - У меня своей нет.
     - А говоришь "хозяева"!
     - Здешние люди здешней земли хозяева.
     - А, ты вон о чем! Кызылбаш?
     - Нет, адыгей. Адыгей.
     - И как тебя звать?
     - Хатута.
     - А заодно с тобой тож [так] адыгеи?
     - Здешние люди.
     - Кызылбаши?
     - Азербайджанцы.
     "Почему он начал говорить?.." - напряженно думал Тимур, рассеянно спрашивая Хатуту.
     - Азербайджанцы? А чего ж ты с ними спутался?
     - Мы заодно.
     - Кто это?
     - Здешние люди.
     Тимуру не понравился столь прямой, почти вызывающий ответ. Повелитель с трудом сумел сдержать себя от гнева и по-прежнему спокойно, как бы попрекая, кивнул:
     - Вон оно что! Свою землю берегут от меня.
     И вдруг подумал:
     "А ведь и Шахрух тоже! Так же вот - землю, которую я ему дал, от меня прячет, от меня бережет. Затем и письмо послал, прикинуться послушным, мне глаза отвести. А с его согласия, в согласии с ним, его змея своих прихвостней на место моих людей повсюду натыкала. По всей той земле, что я ему поручил блюсти, они со своей царевной своих слуг заместо моих ставят! Вот оно что! И сей сынок от меня отпасть хочет. Не как Мираншах, - не дуром, а потихоньку, неприметно, с наипочтительнейшими поклонами обособиться от меня; затем и пишет так: я, мол, ведать не ведаю, что повелитель в походе; отцовых дел не касаюсь, куда посажен, там тихо сижу, до остального мне дела нет! Вот оно что! Ну что ж..."
     - Выходит, я землю беру, а хозяева у нее остаются прежние... Какие хозяева!
     Пленник не понял этих слов, но не переспрашивать же этого старика, в словах которого не было ни гнева, ни пренебрежения.
     В Тимуре закипал гнев на сына, на Шахруха, и этот хилый, полуживой пленник уже меньше занимал Тимура. Расспросить его надо было, но окружающих удивляла и снисходительность к пленнику, и рассеянность Тимура.
     - У меня своей земли тут нет! - повторил Хатута.
     - Чужую, значит, пахал?
     - Не пахал. Я сперва овец пас, а тем летом рыбу ловил. Рыбу ловили на базар, до самого нашествия ловили.
     - Где?
     - Неподалеку тут, под Ганджой. На Куре.
     - Осетров?
     - Лавливали.
     - Разве адыгеи рыбу ловят?
     - Когда баранов нет, а есть надо.
     "Почему он разговорился?" - не мог понять Тимур, дивясь, с какой охотой и как доверчиво отвечает этот измолчавшийся мальчик.
     - Сколько вас там, хозяев?
     - Откуда мне знать?
     - Берегись. Тебя заставят вспомнить.
     - Если бы ты был самим великим падишахом, как заставишь? Как я скажу, когда не знаю?
     - А кто был другой с тобой?
     - Рыбак.
     - Еще кто с вами?
     - Все люди своей земли.
     - А с этим... С этим рыбаком кто был еще?
     - Нас двое с ним. Нас у него восемь человек рыбачило, а когда он собрался в горы, одного меня взял.
     - Тебе одному доверял?
     - Да нет - я был пастухом, легче хожу по горам.
     - А что он говорил, когда тебя звал?
     - Говорил: надо старое сено сжечь. Чтоб мышиные гнезда не расплодились. Мы зажгли, он говорит: "А теперь бежим, они нас загрызут за эти гнезда".
     - Почему ты молчал, когда тебя спрашивали?
     - Лень было говорить. Спать хотелось. Мы всю ночь на эту гору лезли.
     - Врешь! Небось целую ночь просидели на горе, поджидали, на дорогу поглядывали. А?
     - Я не говорил, что мы прошлой ночью туда лезли. В другую ночь лезли. А прошлую ночь сидели в шалаше, на дорогу глядели. Это верно, глядели в долину. Сверху далеко видно. Да больно уж холодно там ночью. Разве заснешь? А потом меня везли, днем не давали поспать. Вот я и молчал.
     - Врешь! Не потому молчал.
     - А что отвечать? Они тоже спрашивали, сколько нас. А что попусту отвечать, когда они сами видели: нас было двое.
     - А на других горах?
     - Я тех не видел. Те далеко от нас.
     - А говоришь, с вами все люди.
     - Да не все же залезли в горы!
     Тимур вдруг понял:
     "Молчал - хотел время оттянуть. Теперь знает: все с гор успели сойти, а кто и не ушел еще, тех ночь скроет. Днем молчал, ночью молчать стало незачем. Теперь он до конца будет прикидываться, что других не знает. Думает меня перехитрить - ждет, что я ему голову снесу, а перехитрю его я: оставлю ему голову. Вот тогда и поглядим, что он с ней станет делать? К этому он не готов. Тут он и попадется!"
     - Ладно! Ступай поспи, да и лови свою рыбу.
     Окружающие переглянулись, удивляясь, как это повелитель, ничего не добившись, отпускает пленника, доставшегося с таким трудом.
     Султан-Хусейн, торопливо встав перед дедом, с готовностью предложил:
     - Теперь поговорю с ним я. К утру все скажет!
     - Отпусти его. Пускай ходит своей дорогой.
     Один Шейх-Нур-аддин сразу понял эти слова и тотчас выделил рослого бородача в иранском панцире провожатым:
     - Проводи его. Да прежде чем отпустишь, покорми, побеседуй, дай отдохнуть поспокойней: слыхал ведь - он спать хочет. Береги его.
     И, распорядившись, Шейх-Нур-аддин поспешил вслед за удалявшимся Тимуром, а воин повел отпущенника к своей стоянке. Если бы пленника не вести под руку, он никуда не пошел бы, ноги его не несли, он опустился бы тут же на темную землю.
     Тимур возвращался к своей юрте, готовя ответ Шахруху.
     "Рано поутру послать людей в Герат. Кого? Из них ни один не должен быть ни сострадальцем царевичу, ни почтительным книголюбом, ни богобоязненным, ни почитателем духовных наставников, всяких там суфиев, святых старцев. Ни каким-нибудь сородичем сородичей Гаухар-Шад-аги, гератской царевны... Значит, и не всякий барлас на это годится..."
     Вдруг он заметил, что не идет, а стоит в раздумье. И вельможи почтительно и неподвижно замерли, ожидая его. Значит, он думал, а они ждали! Прежде он не давал им времени ждать, пока сам думал. Стареть стал, что ли? Он всегда так умел думать, что люди не успевали заметить, думает ли он. Всем казалось, что любой вопрос он предвидел заранее и отвечал раньше, чем спрашивающий успевал договорить. О нем рассказывали, что все он знает заранее, что ночами беседует с пророком о будущем и потому знает ответ на все, ибо знает, о чем его спросят, знает, как обойти врага, ибо заранее знает все замыслы врага. Так говорили о нем, и он не опровергал этого.
     Торопливо и строго он сказал:
     - Чего же стали? Я вот гляжу - ночь хороша!
     - Весна! - догадливо подхватил Шейх-Нур-аддин, хотя видел опущенное к земле лицо повелителя и понимал, что не так любуются красой весенних ночей.
     Снова все пошли к юрте. И только Тимур не замечал, как заманчиво пахнет от котлов, где повара, отдав страже перестоявшийся плов, заложили новый, но теперь опасались, не передержан ли и этот, да и удался ли он, готовленный уже не с прежней охотой, не с прежним воодушевлением, а ведь плов каждый раз требует нового рвения от поваров, и, как у каждой красотки есть что-то свое, особенное, так и у каждого плова есть свое, неповторимое.
     Тимур ушел в юрту, а его вельмож окружили рабы с кувшинами, чтобы полить гостям на руки. Всем стало легче и веселее: день наконец кончился, настал наконец, хотя и в столь поздний час, час покоя.
     Рассаживались на кошмах вокруг медных тазов с кусками печенки, печенной на углях. Разламывали лепешки. Переговаривались, но от шуток воздерживались и разговаривали вполголоса: повелитель был неподалеку, и никто не знал, расположен ли он слышать их.
     В юрте повелителя хмуро горел светильник. Писец, согнувшись на корточках, записывал распоряжения невидимого в темноте Тимура.