- У тебя там посол Тохтамышев цел?
     - Всякой день торопит, торопит.
     - Да что ж, проведи к нам. Послушаем посла.
     - Когда, государь?
     - А сейчас. Сюды.
     - Он небось еще почивает. Не чает вызова.
     - Что ж это до тех-то пор спит?
     - Азият.
     - Понятно, а нехорошо.
     - Чего ж хорошего!
     - А ты вели глянуть. Коли уж продрал глаза, так шел бы. Послушаем, как станет говорить. Увидим, к чему клонит. Тут в сенях и послушаем. Не велик хан Тохтамыш, чтоб его гонцам в Думной палате паникадила зажигать да вельмож скликать, - поговорим без суесловья. А что грамотки он привез, ты и вспорешь, ты и переведешь. Пойди-ка.
     И сказал, оставшись вдвоем со стариком, с князем Тарусским:
     - Тохтамыш издавна обижатель народу нашему, а мы извечно добром зло рушим.
     - Добром и крепнет Москва, государь. Зла не помнит.
     - Помнить-то помнит! Как позабыть: через два года после Куликовской победы тот змей Тохтамыш обманом подполз к Москве; батюшка Дмитрий Иваныч в Кострому кинулся войска скликать, а нас с матушкой народу оставил, чтоб в народе спокойствие укрепить. Да мы не дождались, Киприян-митрополит вывез нас из города, а Тохтамыш сюды дорвался, весь Кремль пожег. Тогда великие рукописанья совсюду в собор свезены были, на сохраненье. Все те заветные наши рукописанья под самый купол были наложены. А ему что! Он все пожег. Город скоро отстроили, как все Тохтамышево воинство прочь согнали, а рукописанья отстроишь ли?! Их тысячу лет писали! Кто помнит, что там было писано в этакой-то горе сокровенных книг! Этакое зло да не помнить? Как забудешь, - этого не забыть. Да ну-ка добром тряхнем, оно, может, ему досадней всякого зла.
     - Да что ж, когда не с мечом в руках прибегает, пускай!
     - Не с мечом, а почему? Неоткуда взять. Да я дам! И сабелек, и чего иного воинского надо, дам. Сей гонец, пока посиживал у меня в подклети, поклянчивал и сабелек своему хану, в разной прочей боевой сбруи. Они ему на Едигея надобны, и я дам на Едигея. Едигею не до нас станет, пока дома не управится. Дадим Тохтамышу, чтоб подоле управлялись. Когда свой дом загорается, впору свой пожар тушить, а не суседа подпаливать, суседу спокойней. Нам до поры станет спокойней от Едигея. Ась?
     - Рассудительно! - одобрил Тарусский.
     - Нам не наново рассуждать об Орде! На всякое ордынство до отвалу нагляделись. Да и кому из нас Орда ненаглядна? Кто ею не сыт?..
     Но Кара-ходжа не прохлаждался, - ниспровергнутый Тохтамыш-хан не из ордынской столицы, не из Сарая, послал своего посла к Москве, а из укромного захолустья, где притулился от Едигеевых ищеек. Едигеевы ищейки и проведчики шарили повсюду, вынюхивали Тохтамышев след, не суля Тохтамышу ни добра, ни милости, буде нападут на след, а оттого все дела надо было решать скорей, не то Едигей нащупает своими скрюченными пальцами ханскую ли семью, ближних ли людей беглого хана. Потому велел Тохтамыш-хан Кара-ходже непременно договориться, без промедленья, как бы ни тяжело было, но договориться, и как бы ни договориться, но без промедленья!
     Кара-ходжа спозаранок уже сидел наготове, лишь бы не опоздать с ханским поручением, лишь бы не опоздать. Невтерпеж ему было московское медленье, день за днем сидел наготове, да не звали. Заговаривал с приставом, кланялся Тютчеву, молил поскорей отпустить назад, но Москва его жаловала, баловала, привечала, а позвать к государю не торопилась: великий князь разведывал по Орде, на кого обопрется Тохтамыш-хан, если поднимется, какую силу возглавит, не больше ли будет беды Москве от силы Тохтамышевой, нежели есть от Едигеевой; разведывал меру падения Тохтамышева; сыскали место, где затаился Тохтамыш-хан, - Едигей не сыскал, а Василий сыскал - на русском базаре промежду русских купцов.
     Тютчев ханского гонца провел черным ходом в сени и поставил перед Василием.
     Став перед Василием, гонец растерялся: кому из двоих кланяться, - он увидел возле Василия князя Тарусского; черный, расшитый золотом охабень на Тарусском ослепил ордынца. Будь наряден сам великий князь, Кара-ходжа, может быть, и не приметил бы, нарядны ли его бояре, а тут при просто одетом Василии гонец подумал: "Как же богат и как хитер Московский Василий, что так прибедняется. Тут, видно, легче самого себя перехитрить, чем этакого простеца!"
     И все, чем готовился обвести Василия, показалось детской затеей, едва увидел желтые, с голубыми искорками в глубине, глаза великого князя.
     Откинув назад порывистые, цепкие руки, а острое лицо вытянув вперед, Кара-ходжа заговорил горячо, бегло.
     Тютчев, приняв от Кара-ходжи скатанное трубочкой послание, подал Василию, а Василий, надорвав заклейку, вернул трубочку Тютчеву:
     - Читай нам!
     Тютчев успел быстро разобрать все письмо бывшего ордынского хана. Пустословие приветствий пропустил, но уловил искательный и льстивый подголосок в этой части послания.
     Отстранив, как пойманную змею, развернутый длинный свиток, Тютчев то пересказывал своими словами, то переводил дословно:
     - Пишет: просит Тохтамыш-хан Золотой Орды великого Московского князя Василия Дмитриевича принять от него, от великого хана, младших, малолетних сыновей на воспитанье, на житье в Москву.
     Кара-ходжа вслушивался в голос Тютчева, косясь куда-то в стену, будто искал щель, чтоб невзначай юркнуть туда и там пропасть, притаиться. Нет-нет да глянет мельком на московитян и снова косится в стену. А Тютчев продолжал негромко, безо всякой торжественности:
     - Пишет: почитая, мол, как брата, как брата прошу великого государя приютить под славной своей рукой, строго опекать, на ум наставлять, к воинскому делу приохочивать для совместных побед, в науках просвещать, отеческой заботой согревать, в залог обоюдной любви и дружбы, младых отроков Тохтамышевичей на рост до возрасту.
     - А в коей они вере? - спросил Василий.
     Тютчев перевел ответ Кара-ходжи:
     - Мухаммедане.
     - Как же это я их наставлять стану, когда у них вера не та?
     Кара-ходжа возразил!
     - Бог един.
     - Да во многих лицах! Они небось и в троицу не веруют?
     - Бог един! - повторил Кара-ходжа.
     - К единоверцам своим отослал бы - небось сам-то у хромоногого Тимура уму-разуму научился, туда б и отпрысков своих отдал.
     - Боязно: нет веры Тимуру.
     - Разве что! А то послал бы.
     - Нет веры Тимуру! Сердит Тимур-Аксак на моего государя.
     - Не остыл за пять-то лет?
     Кара-ходжа потоптался, все так же косясь в стену, и промолчал, но Василий и сам хорошо знал, что оттого и бесприютен нынче Тохтамыш, что вышел из доверия у Тимура, и, видать, надолго вышел; и в ту сторону заколодели пути-дороги у самаркандского, у Тимурова выкормыша, и, видать, надолго заколодели.
     Василий кивнул куда-то в сторону, в угол, где подразумевалась западная сторона:
     - А то к Витовту послал бы, к Литве. Витовт Ольгердович мне тесть, возрастом умудрен, твоему хану испытанный, полюбовный друг, поелику на Ворскле-реке совместно побиты были от Едигея.
     - Другим нет веры, великий государь, - одному тебе!
     - Да с чего бы?
     - Просит великого государя наш великий хан дары от него принять...
     Кара-ходжа, вдруг засуетившись, обернулся: позади надлежало б стоять его спутникам с дарами, да Тютчев оставил их за порогом, желая, чтоб беседа у великого князя с гонцом протекала без лишних глаз.
     Теперь боярин дал знак, и в сени вошли трое ордынцев, неся накрытый богатой вышивкой небольшой подарок.
     Кара-ходжа повторил:
     - Дозволь, великий государь, поднести от Тохтамыш-хана памятку. Бедную, бежецкую, да чем богат; молит не взыскать, принять.
     - Какую уж памятку! - отмахнулся было Василий, но Кара-ходжа все кланялся, и Василий слегка протянул руку к гонцу.
     Кара-ходжа, согнувшись, поцеловал камею, вправленную в перстень на указательном пальце Василия.
     Затем, отступив, снял покрывало с ларца, и спутник поставил этот ларец на руки Кара-ходжи, поверх покрывала. Так ханский дар был поднесен Василию.
     В ларце оказалась золотая чеканная чаша, доверху наполненная переливчатым байкальским жемчугом.
     Глянув на чашу, Василий чуть побледнел и, прищурившись, разобрал часть надписи, которую еще в юности он читал на этом древнем киевском золоте:
     "Се чаша князя великого Галицкого Мстислава Романовича, а кто ее пьет, тому во здравие, врагу на погибель".
     Взятая Ордой в битве на Калке в тысяча двести двадцать четвертом году, чаша эта была отбита у Мамая на Куликовом поле в тысяча триста восьмидесятом. Дмитрий Иванович Донской отдал ее вкладом в Чудов монастырь на оклад иконы, что стояла над могилой митрополита Алексея Бяконта. Да, видать, не успел монастырь перелить чашу на оклад до Тохтамышева разорения, увез чашу Тохтамыш из разграбленной ризницы снова в Орду. Восемнадцать лет она дома не бывала, а вот она опять!
     - Видать, забыл, где ю [так] добыл! - проворчал Василий, но ни бояре, ни ордынцы не разобрали его слов, хотя и приметили любопытство князя к подарку.
     - Благодари хана за подношенье! - усмехнулся Василий Кара-ходже. - А насчет ханских чад... что ж, так скажи: пускай шлет, примем. В любви придут - с любовью приветим. Не в московском обычае руку отводить, буде на дружбу к нам рука тянется. А со злом потянется - отрубим. А за ханский присыл я отдарю доброй сабелькой да кольчужек ему велю передать: ему ныне такие дары нужней злата, дороже жемчуга.
     И, дозволив гонцу снова поцеловать перстень, велел Тютчеву:
     - А гонцу на дорогу шубку выдай желтого сукна, что зеленым шелком обшита, а то небось нехристь зябнет при наших-то холодах.
     И ушел в горницы, говоря Тютчеву, несшему следом за ним ханский подарок:
     - Видать, забыл, где ю добыл! А может, напомнить вздумал, как прежде сюды заходил, постращать вздумал? А только испугом нас не возьмешь, кто и ходил нас пугать, все сами от испуга кончились, а мы и доселе живехоньки на своем месте. А с добром послал, по забывчивости, не нам чураться, когда к нам с добром льнут. Москва исстари так: другу помогу даст, врагу с охотой могилку выроет. Ась?
     Тарусский сказал своим раскатистым голосом:
     - При нынешних делах могли б мы и лучше этого приимок ждать, великий государь.
     Василий покачал головой:
     - Ан, видно, дать ему не из чего: из добычи дары дарит, из сокровищницы. В своем хозяйстве на подарки товаров нету, обносился. И спасибо ему: из сего приимка вся его сила видна, все его имущество.
     Василий кивнул на подарок:
     - Хороша чарочка. Да и как ей дурной быть? Нашей ведь работы, киевской. Возьмем, вернем ее Чудову.
     Тютчев добавил:
     - И покрывало то не свое, не ордынское шитье - грузинское рукоделье.
     - Может, у Тимура нечаянно утянул, из Самарканда, - у них это запросто. А не то и сам с Терека уволок - он смолоду и сам туда хаживал, удалой атаман. И как теперь быть: ханских чад басурманскому обычаю учить - сам тому обычаю не учен; к своему обычаю их привадить - Тохтамышу зазорно. Так сие толкую: не в науку мне даются, не в обучение, не на рост хан их шлет, - притулить до времени, пока самому негде притулиться. А там - как бог даст.
     - Небось так, - согласился Тютчев.
     - Пускай промежду собой воинствуют, пускай воинствуют...
     Поднимаясь по холодной лестнице в терема к семье, Василий приостановился, смотря на Москву: вся она еще укрывалась снегом, серая, бревенчатая. Кое-где высились каменные белые стены храмов, башен, звонниц. Стояли дома простые и затейливые, одни боярские, сложенные из дубовых бревен, другие - из толстенных сосен, и по дереву одни стояли в утреннем свете желтоваты, те - буроваты, эти смуглы, - дубовые, сосновые, еловые дома Москвы, у кого какие! Бояре ставили хоромы из дуба: прочен был дуб, вечен, много его росло вокруг по лесам, да грузно дубовое бревно, возить его тяжело, оттого и не каждому двору был такой лес под силу. Задешево шел сплавной сосновый лес, по весне его много сюда сплавляли плотами, готовые срубы плотники задешево распродавали на берегу Неглинной-реки, да реки-то еще скованы льдом.
     - Март, а морозно! - жаловался Василий. - Какая тишина! Как она тиха, Москва, пока не вся проснулась. А уж как встанет, так что ей мороз!.. Какая тишина!

Шестая глава

ШИРВАН

     На плитах каменного пола горел светильник, чадя в черные своды кельи.
     Сквозь низенькую, как лаз, дверь, слегка колебля свет, сочилась свежесть наступающей ночи.
     Старец сидел сутулясь перед светильником; смотрел на длинное пламя, то освещавшее все лицо, то лишь углублявшее морщины на лбу. Смуглое лицо казалось темней от чистой белизны седин, - сросшиеся брови курчавились завитками, мелкими, как у белого ягненка, курчавилась и круглая борода, окаймлявшая эту смуглоту. Выпуклые глаза, темные, как черные сливы, слегка подернутые голубым налетом, не отрывались от огня и порой поблескивали красноватым отливом.
     Он перебирал длинные четки деревянных шариков, и пальцы, тоненькие, почти девичьи, изредка приостанавливались, замирали и снова, как бы спохватившись, шарик за шариком отбирали у бесконечной нити.
     Как ни наполнял маслянистый чад всю эту келью, старец улавливал влажные струи воздуха, доносившие запах набухших почек, молодых листьев, миндальную свежесть весенней земли.
     Иногда старец улыбался, еле слышно пропев стихи:

     Миндаль зацветет и отцветет во мне,
     Птица взлетит и свершит полет во мне,
     Необъятный мир во мне уместится,
     Во мне побыв, со мною умрет во мне.

     Прислушавшись с улыбкой к новорожденным строчкам, он задумывался над рождающейся строкой.
     Может быть, ночь напролет длилось бы это бдение, но уединенный покой прервался: в дверь втиснулся гость. Он остановился в дверной нише, куда лишь порывами достигал слабый свет. Не ступая на порог комнаты, поклонился. Молча взял пустой кувшин, стоявший у двери, и ушел, исчезнув во тьме.