- И отвечу! - загорелись глаза Сарай-Мульк-ханым.
     Тимур, ободряя ее и успокаивая, кивнул:
     - Вот и ответь, царица.
     - Ты мне и напишешь, Халиль. Поласковей надо. Будто мы ей очень благодарны за милостивое попечение о наших питомцах.
     Вдруг створки двери вновь широко распахнулись от торопливого удара, и перед всеми предстал Улугбек, опередивший Ибрагима и Арифа, раскрасневшихся и также без спросу ввалившихся к великой госпоже.
     - Волки! - крикнул Улугбек.
     Тимур с беспокойством вытянул шею и нахмурился:
     - Кто это волки?
     - Мы от них, мы вскачь, а они следом - догнать не догоняют и отстать не отстают. А сперва так спокойно кругом было, мы от охраны отъехали...
     - Как же это: тут - и без охраны? Кто вас так отпустил? - вскинулся Тимур.
     - Ведь никого кругом нет! Земля тут давно наша! - возразила великая госпожа, отпустившая внука на эту охоту. - Но караул с ними я послала!
     - Они отстали! - объяснял Улугбек. - А потом подоспели, когда мы с Арифом среди волков остались.
     Тимур быстро спросил:
     - А Ибрагим?
     - Он успел ускакать.
     - Один, без вас?
     - Он поскакал за караулом.
     - Ха! Ускакал? - еще более нахмурился Тимур. - Значит, это просто волки, звери?
     - Я же говорю, волки!
     - А, ну это ладно. Как же это ты, Ибрагим? Ускакал? Там волки, а ты ускакал?
     И усмехнулся: "Волки!.." Но задумался и сказал внучатам:
     - У меня тоже с волками дело было. На реке Сыр. Мы под Чиназом с монголами бились. Дождь лил, кони вязли, не шли. Монголы нас пересилили. Мы - прочь. У кого кони покрепче шли, из грязи первыми выбились. Мы с Хусейном, с амиром, скачем впереди всех. К вечеру все от нас отстали. Одни мы вдвоем скачем - я да амир Хусейн. Ночь настает. Впереди - непроглядная степь, а надо спешить. Надо и на врага спешить, и от врага спешить, когда такая злая доля выпадает - от врага бежать. И когда так вдвоем, не щадя коней, шли мы через Голодную степь, окружили нас волки. Стая! Я вижу их, коня повернул да на них. Один не успел увернуться - я его по башке ятаганом. Думал отогнать, а - нет, это им нипочем. Один опрокинулся - другие набегают. Я опять им навстречу. Один из них забежал сзади - моего коня за хвост! Конь волка лягнул, а я вывалился. Упал на больную ногу, не могу встать никак. Какой подвернется поближе - я его ятаганом по лбу либо по глотке. Один свалится, стая не убывает. Как сумел, поднялся - да на них. Как они увидели, что я встал, да не от них бегу, а сам на них кидаюсь, поджали хвосты да бежать. Как собаки! Тут главное - не оробеть. Как тебе ни тяжело, улучи время да кидайся вперед сам. Кого больше, тот всегда ждет, что от него побегут. Тут ты сильного и обмани: не пяться, а сам на него наседай. Тем диких коней смиряют, тем и врага громят. Лошадь мою амир Хусейн успел поймать. К этому времени догнали нас еще двое-трое беглецов из-под Чиназа. Дальше ехали через весь Мавераннахр, до самого Балха ни одного волка не попалось. А промешкай я там, не бывать бы мне вашим дедом, ребятки. В ту пору мы от волков не прятались. В ту пору нам люди страшней были. Только потом мы узнали, как народ нас боялся, - это нас и спасло. Это хорошо, когда враг тебя боится! Твои силы вдвое возрастают, когда враг тебя боится. То-то, Ибрагим. А сбеги от меня в тот раз амир Хусейн, и одолели б меня волки. Молодец, Улугбек, что на них кинулся: ты мой внук!
     Он усмехнулся криво и как-то внутрь себя:
     - Вот и одолел я, сперва волков, потом и амира Хусейна. И, покосившись на великую госпожу, велел внукам:
     - Пойдите, почиститься вам надо. А ты, Халиль, погоди.
     Он еще долго молчал, молчал и Халиль, а великая госпожа отошла к бурдюку и долго, задумчиво снова цедила кумыс. Ни слова не говоря, она подала эту плошку Халилю, а он принял, не сводя глаз с деда.
     Наконец Тимур сказал:
     - Волки не волки, а кто их знает? Что у них на уме? Позовем, пока есть время, да посмотрим. Ты подготовься, подбери людей да съезди, позови сюда шаха из Шемахи. Зови полюбезней, а по сторонам гляди пожестче. Таких и людей возьми, позорче. Пока мы здесь стоим, пока наши воины подходят, повидаемся с шахом.
     Халиль отставил кумыс и встрепенулся:
     - Сегодня же выехать, дедушка?
     - Ну, как управишься. Хоть завтра.
     - Сегодня ко мне пехота подошла. Я ее еще не всю поставил: тут не хватило шатров, а свои они не поспели подвезти.
     - Прикажи, другие ее поставят, а сам не позже как завтра поезжай. Привези к нам шаха.
     Заметив, что Халиль поднимается, Тимур опять удержал его:
     - Погоди. Когда ты здесь сидишь, незачем писцов звать. Напиши-ка от нас правителю в Самарканд, Мухаммед-Султану, пускай бы привез сюда Искандера. Сам пускай привезет. Разберем их спор сами.
     - Я только за бумагой схожу.
     Сарай-Мульк-ханым:
     - Не трудись, есть у меня Улугбекова. И чернила, и палочки эти ваши. Люблю смотреть, как он пишет, заставляю при себе писать.
     А когда Халиль кончил писать короткое и простое указание Мухаммед-Султану о выезде к войскам, бабушка сказала ему свое письмо в Герат.
     Халиль сам начал ее письмо неизбежными славословиями милостям и щедротам аллаха, коему великая госпожа вручала попечение о мирзе Шахрухе и о всем доме его, о семье и о делах его.
     Бабушка следила за тростничком в красноватой, обветренной руке Халиля и улыбнулась:
     - А Улугбек, поди, глаже пишет!
     Как и повелителю, ей не выпало время учиться грамоте, но ее влекло к этим однообразным сплетениям линий, кое-где изукрашенных точкой либо черточкой, из коих непостижимо получались слова. Тут ей чудилась какая-то магия, подобная знаниям лекаря, что, приложив палец к телу, уже ведал, какой травкой лечить недуг; магия, подобная наитию ее супруга, Повелителя Вселенной, коему сам аллах ниспосылает знание тайн, потребных для побед над всеми народами. Магией считала она всякое знание и силу, данные немногим людям и неведомые простым смертным. И чтобы соприкоснуться с тайной, присаживалась к внукам, когда им случалось писать при ней. Чтобы закрепить в глазах повелителя свою причастность к магии письма, она повторила, покачав головой:
     - Глаже, глаже...
     Тимур осуждающе покосился на свою государыню:
     - А ты б взяла да сама и написала бы.
     - Мне это ни к чему: внуки помогают!
     - То-то.
     Склонив голову ниже к бумаге, старуха ждала, пока Халиль наконец спросил, угодно ли бабушке присовокупить к приветам также и пожелания.
     Не разгибаясь, она твердо согласилась:
     - А как же! Напиши, - дети, мол, благоденствуют, в науках преуспевают, деду покорны, бабку радуют, о доме не тужат и в Герат не манятся: на разлуку с наставниками охоты в них нет, - столь прилежны к занятиям.
     Она распрямилась, подумала, туго сжав запавшие внутрь рта губы. Поглядела на повелителя, выжидающего ее дальнейших слов, и, снова склонившись к бумаге, добавила:
     - И так тоже напиши: дети, мол, не столь книжной премудрости, сколь ратному делу привержены, конями занимаются, по охоту езживают, на дикого зверя с единой плеткой выхаживают и, здравы, веселы, назад к наукам присаживаются.
     - Что же, науки - блюдо, что ли, это? "Присаживаются!" - передразнил Тимур.
     - Ну, а как же сказать? Не на ходу ж они грамоту учат.
     - Ну, скажем: "назад к наставникам прибегают".
     - Да хоть бы и так: ей все равно не до таких слов станет, как вычитает о том, каковы они тут у нас.
     - Не таковы, какими бы там росли! - согласился Тимур.
     Великой госпоже этих слов было довольно, большего одобрения своему письму она и не ожидала: он согласился, что ее стрелы бьют в цель.
     Но втайне она знала, что эти двое внучат растут иными, чем изображены в ее письме, - книжной премудростью они увлечены боле, чем ратным делом.
     - А подрастут - и еще лучше станут! - утешая больше себя, чем отвечая мужу, убежденно сказала великая госпожа.
     Когда письмо было окончено и скатано трубочкой, великая госпожа поймала свою золотую печатку, висевшую на ремешке на поясе, и вдавила ее в ярлычок. Халиль заклеил свиток.
     Только теперь старухой снова овладела ненависть к снохе, ненависть давняя, но разбереженная дерзкими вопросами Гаухар-Шад-аги.
     Предаваться этому чувству было некогда. Подошло время проводить мужа, - Тимур, опираясь о сундук, поднимался, она подоспела ему помочь. Сопровождаемый Халилем, Тимур ушел.
     По обычаю, он должен был один навестить меньшую госпожу - монголку Тукель-ханым, но близилось время обеда, и дед позвал с собой Халиля к обители меньшой госпожи.
     Увенчанная позлащенным шишаком с пышным султаном на верхушке, составленная из обширных белых юрт, соединенных войлочными навесами с багряной и золотой бахромой, ставка Тукель-ханым занимала больше места, чем юрта самого повелителя. Ее дверца была высокой, и Тимур перешагнул через порог не сгибаясь.
     Царица стояла в двери, и видно было, как под румянами, гуще румян и преодолевая толщу белил, покраснело ее лицо, - она гневалась: повелитель был волен провести утро у великой госпожи, но давно наступила пора обеда, который он должен отведать у нее. Теперь другие жены повелителя могли сказать, что у старухи ему веселее, чем у меньшой госпожи, если он так медлил там. Она не знала, что он там делал, ничего не знала о письмах, но она стыдилась даже служанок, давно сказавших ей, что обед готов, и тоже удивленных задержкой повелителя в юрте старухи.
     Постукивая браслетом о браслет, она сдерживала свое нетерпение, приказав служанкам смотреть, не идет ли повелитель, чтоб она успела его встретить. Досада ее росла.
     Теперь она увидела и Халиля. И не столько ради повелителя, как перед этим славным отвагой юношей, быстро овладела собой, почтительно кланяясь и пятясь, пока Тимур шел к своему месту.
     Чванясь не так перед повелителем, как перед Халилем, успевшим загореть, простоватым и столь любимым в войсках, Тукель-ханым почти не прикасалась к еде, а если и касалась, то лишь из снисхождения к этому простому вареву - жирному рису белого плова, грубо наломанным ломтям редьки, к привезенному из Ургута горному луку - ансури.
     Тимур отхлебывал красный, почти черный густой мусаллас - самаркандское вино, отстоявшееся за многие годы.
     Она приготовила ему обед, какой он любил у себя дома, выражая этим подневольное уважение к обычаям мужа. Но, сама едва прикасаясь к еде, выказывала мужу, что ей привычней тонкие блюда китайской кухни, какими кормили ее на родине пекинские повара.
     Ей хотелось есть. Она всегда ела много. Но теперь крепилась и отстраняла все, что ставили перед ней молчаливые рабыни.
     Тимур приметил ее пренебрежение к мастерству самаркандского повара, сварившего этот плов, но сказал:
     - Спасибо, царица. Вижу, ты поняла вкус самаркандских блюд: все оттуда вывезено. И вино тебе сыскали хорошее. И ансури хорош.
     Вино успокоило и согрело Тимура. Ему веселей думалось, как велик этот стан, на многие версты покрывший вокруг всю землю. Каким небось страхом охвачены народы на всем пространстве вселенной, когда он стоит здесь, собирая и готовя свое могучее войско.
     Обед окончился. Халилю следовало уйти. Он замечал, как все время, пока он сидел здесь, Тукель-ханым то поворачивалась к нему плечом, покрытым тяжелым жемчужным оплечьем, то искоса и украдкой поглядывала через плечо, слышит ли он ее, когда она что-то говорила повелителю.
     Вдруг вбежала старая монголка, старшая над служанками Тукель-ханым, и зашептала своей госпоже.
     Тукель-ханым, пугливо взглянув на Халиля, сказала Тимуру:
     - Неотложное дело: Шейх-Нур-аддин просит пути к повелителю.
     Никому не дозволялось тревожить Тимура в часы, когда он посещает своих цариц. Но здесь сидел внук, и Тимур, снисходя к столь важным вестям, что сам Шейх-Нур-аддин решился нарушить обычай, велел впустить своего соратника:
     - Выйди, Халиль, к нему - проведи его сюда.
     Тукель-ханым неприметно проверила, ровно ли свисают по спине тяжелые золотые подвески на косах, и кругленькой крепкой ладонью разгладила тяжелый желтый шелк платья.
     Шейх-Нур-аддин поклонился Тимуру, поклонился царице, но не прошел к подушкам, где мог бы сесть, а остался у двери и сказал:
     - О повелитель, двух ваших гонцов убили.
     Тимур приподнялся, но, став на колени, не успел встать.
     - Кто?
     - Нашли убитых, а следов нигде нет.
     - Где это?
     - Одного отсюда неподалеку - едва ли до второй молитвы успел проскакать. Другого подале, на другой дороге.
     - А послали ль искать? Кого послали? Пойдемте!
     Он наконец поднялся и, не оглядываясь на хозяйку, с которой надлежало еще бы посидеть, торопливо покинул ее юрту.
     Тукель-ханым одна постояла около ковра, с которого убирали блюда. Прижала ладони к глазам и, размазывая румяна, заплакала.
     Потом утерлась подолом. Лицо ее стало желтым, глаза - маленькими в припухших узких щелках. Непослушная прядь со лба выбилась из-под шапки и защекотала ей лоб. Она попыталась смахнуть прядь, принимая ее за муху, но прядь не улетела.
     Она снова потерла лоб. Вдруг увидела на ковре кость, недоглоданную Тимуром. Она с детства любила мясо на костях, любила глодать кости.
     Глянув, закрыта ли дверь, взяла кость и, всхлипывая, занялась этой костью, обгладывая ее, пытаясь высосать мозг, запекшийся внутри, и понемногу успокаиваясь.


     Убитых гонцов привезли и положили перед гонецкой юртой.