- Он не просох еще. Ведь под каким дождем ехали!
     - Поищи чей-нибудь на пиру. И пойдем. Душно здесь, а там вон поют. Слышишь?
     Сам любивший петь, Низам Халдар прислушался:
     - Не знаю этой песни. Никогда не слыхал. Хороший голос. - И, послушав еще, убежденно повторил: - Очень хороший.
     - Сходим к ним. Они нам еще споют.
     - Я пойду поищу халат.
     Но нашелся только отложенный к стене кем-то из гостей синий азербайджанский армячок.
     - Тогда уж и шапку давай азербайджанскую. Погляди там.
     - Шапка не шапка, есть колпак из рыжей овчины, как у них у всех. Надевайте. Она с этим же армячком лежала.
     В воротах, приняв их за расходящихся гостей, слуги Курдай-бека открыли калитку.
     Они прошли через безлюдную базарную площадь, мутно озаренную мерцающим светом месяца, и свернули в ту узенькую ступенчатую улочку, где напротив мечети темнело старинное здание.
     В низеньком портале тяжелая створка ворот нехотя подалась, когда Низам надавил плечом.
     Какой-то юноша встретил их, удивленный, что кто-то забыл запереть ворота:
     - Как вы вошли?
     - Там отперто.
     - А что вам?
     - Мы наверх. Туда, где поют.
     - К отцу Фазл-улле? А кто вы?
     - Приезжие певцы.
     - Ступайте. Знаете, где лестница? Там, направо, в самом углу, внутри стены. Там темно. Ступеньки слева.
     - Спасибо!
     И они ощупью поднялись на крышу, а юноша, опасливо выглянув на улицу, торопливо запер ворота на широкий засов.
     Они постояли за одним из куполов, чтобы нежданным появлением не прервать певца. Он пел:

     Если б капли слез не стекали мне на уста,
     Я бы умер от жажды в духоте этих лет...

     Халиль шепнул:
     - Отец Фазл-улла?.. Кто это такой?
     - Кто его знает! Посмотрим.
     Скрытые куполом и мглой, они разглядывали старика, кротко улыбавшегося и покачивавшего головой в лад песне.
     Мир и достоинство озаряли это смуглое, обрамленное белой пеной бороды ласковое лицо.
     Слушая, он шептал что-то. Может быть, повторял для себя мучительные, сладостные слова певца.
     - В духоте этих лет... - повторил и Халиль. И задумался: "В духоте этих лет..."
     Когда песня смолкла, Халиль вышел к певцам. Под взглядами насторожившихся хозяев Халиль сказал, что, забредя в эти края из Мавераннахра, они, любители петь, прельстились песнями, петыми здесь. Им еще хочется послушать, и зачем же слушать украдкой или таясь на улице, когда можно не только слушать, но и поблагодарить певцов.
     - Из Мавераннахра? - строго спросил старик Фазл-улла. - О чем там люди теперь поют?
     - Много разных песен.
     - Спойте нам.
     Халиль, не уверенный в своем голосе, просил петь Низама. И, взяв из чьих-то рук дутар, Низам долго прислушивался к его ладу. Он звучал ниже и глубже, чем дутары Самарканда. Но вскоре Низам овладел этими струнами и тихо спросил Халиля:
     - Что петь?
     - Мы с тобой на чужбине, брат Халдар! Спой мою любимую из песен Камола, - шутливо ответил Халиль.
     И Халдар запел о чужбине:

     Эта шумная улица кажется мне пустынной.
     Нет друзей у меня, и разлука тому причиной...

     Старец закрыл глаза и, подняв лицо к темному небу, зашептал слова, видимо хорошо ему знакомые; Халиль уловил:

     Здесь чужие дожди, и чужая на обуви глина...

     Старец обвел всех печальным взглядом, и все ответили ему взглядами, когда Халдар, высоко подняв голос и забыв о дутаре, допевал:

     ...Я брожу и мечтаю о родине милой...
     О чужбина, чужбина, чужбина, чужбина, чужбина!..

     Все помолчали после этой песня. Наконец старец сказал:
     - Он родился вашим земляком. Умер нашим земляком.
     Халиль, сожалея о покойном поэте, вздохнул:
     - Да, Камол Ходжентский.
     - Я видел, как он бедствовал, как нищенствовал, как умер в Тебризе, не имея пристанища, на голой циновке, с камнем под головой вместо подушки. И нам нечем было ему помочь. Хромой все разорил вокруг. Все ходили босые, голые, голодные. Камол!.. Двенадцатое лето идет, как он умер. Они с Хафизом, как два соловья, перекликались. Камол у нас, в Тебризе, Хафиз - в Ширазе. И почти вместе покинули мир, чтобы петь в садах аллаха.
     Низам Халдар шепнул:
     - Они говорят "Хромой". Слышали?
     Халиль провел ладонью по руке Халдара:
     - Молчи. Послушаем.
     Старец вспоминал:
     - Он жил среди нас в Тебризе. Явился Тохтамыш-хан. Слез, и крови, и горя не меньше было, чем от Хромого. И Тохтамыш увел Камола к себе в Орду, в Сарай. Тохтамышу был нужен собственный соловей в Сарае. Лет пять мы ничего не знали о нем. Но он вернулся. Вернулся к нам, чтобы бедствовать вместе. Только нам довелось его пережить. А переживем ли мы бедствия?.. Переживем ли? А ведь Камол мечтал об этом! Ты, милый Имад-аддин, пел эту песню. Спой нам, Имад-аддин!..
     Молодой голос откуда-то из мглы негромко предостерег старца:
     - Отец! Рядом, у Паука, пируют. Там цареныш появился. Если они услышат, не было б беды.
     - Им не до наших песен. А вокруг простые люди, сами не смея петь, запершись у себя по домам, прислушиваются. Пусть и гости из Мавераннахра послушают своего Камола, - ведь этот поэт учился в Самарканде, к нам оттуда пришел.
     Молодой человек высунулся, чтобы взять дутар. Ненадолго его лицо приблизилось к светильнику, и Халиль увидел желтоватое, словно выточенное из слоновой кости, лицо юноши, но не уловил взгляда его странных, показавшихся раскосыми глаз.
     Маленькая, с короткими пальцами рука протянулась к дутару, и, откинув другую руку, Имад-аддин задумался, припоминая слова.
     Вскоре он уже пел, отодвинувшись во мглу:

     Самому султану не покорить тебя, влюбленный.
     Ни цепям, ни темницам не смирить тебя, влюбленный...

     Он пел о милой, но казалось, что милая эта не простая девушка, что не любовью юноши рождена эта песня, что поет певец о любимой родине и что нет в мире силы, чтобы сломить эту любовь.
     Но Халиль слышал в ней только славословие стойкой силе простой любви.
     Песня взволновала Халиля. Милая была так далеко - за грядами гор, за песками степей, за волнами широких рек... Но где бы ни была она, а он - с ней. И это незыблемо. Чуть закроешь глаза - и видишь эти серые створки бедных ворот. Низенькая, с высоким порогом калитка. Виноградные лозы на корявых опорах. Прудик под раскидистым деревом...
     О Самарканд!
     Резвые ноги, оставляющие на песке узкий след. Быстрый, сразу все понимающий взгляд веселых глаз. Быстрый, чуть хрипловатый и чуть растягивающий слова голос... О Шад-Мульк!
     Песня взволновала Халиля. Он тихо повторил Халдару:
     - Поговорим потом. Пока послушаем.
     Его слух, обострившийся в походах, уловил легкий стук кольца в воротах, скрипнула створка, кто-то пришел и поднимался, постукивая каблуками по каменным ступеням.
     Вскоре на крыше показались еще трое азербайджанцев.
     Имад-аддин, отложив дутар, обратился к старику:
     - Может быть, мы проводим уважаемых приезжих гостей и тогда побеседуем о наших делах?
     Халиль отклонил намек Имад-аддина:
     - Нам некуда спешить. Жаль покидать людей, с которыми нас побратала песня. Разве мы помешаем вашей беседе?
     - Мы беседуем здесь о наших друзьях, - ответил Фазл-улла. - Вам скучно слушать о нашей нужде и о тех, кто огорчает нас.
     - Разве могут быть враги у вас? - любезно спросил Халиль. - Кто видит вас, становится вашим рабом.
     - А разве враги друзей не враги нам?
     - Враги друзей? Значит, вы подтверждаете, что друзей у вас много!
     - Все, кто любят родину, друзья мне. А родина наша хороша и несчастна.
     - Мы не хотим мешать вашей беседе, но если мы не мешаем, нам некуда спешить, - упрямо повторил Халиль.
     Старец заколебался, но к нему придвинулся Имад-аддин и зашептал что-то.
     Тогда старец отстранился и громко и твердо возразил ему:
     - И в Мавераннахре есть простой народ. Пусть посидят с нами.
     Месяц вонзился в облака. Мгла сгустилась. Халиль не видел лиц троих, поднявшихся на крышу последними, хотя они опустились на коврик совсем рядом. От ближнего остро пахло какой-то степной травой.
     Не дожидаясь вопроса, а может быть, торопясь, один грубовато спросил: